«Святые в истории. Жития святых в новом формате. VIII-XI века»

Святые в истории. Жития святых в новом формате. VIII-XI века (fb2) - Святые в истории. Жития святых в новом формате. VIII-XI века (Святые в истории - 3) 2841K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Петровна Клюкина

Ольга Клюкина Святые в истории. Жития святых в новом формате. VIII–XI века

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р14-411-1182

От издательства

Святость – состояние, к которому призваны все христиане. Недаром, в первые века святыми именовали не выдающихся подвижников, а сообщество христиан в целом. Одновременно с этим складывалось и особое почитание мучеников, из которого впоследствии выросло почитание святых – не только погибших за веру, но и достигших своей праведной жизнью особой близости к Богу. «Друзьями Божиими» назвал святых преподобный Иоанн Дамаскин в VIII веке. Как бы ни были далеки от их подвига простые верующие, в Церкви Христовой все обретают единство, ведь святые – это люди Церкви, воплотившие призыв к святости, который обращен к каждому христианину.

Жизнь святого всегда воспринималась как пример. В житиях – жанре, достигшем наивысшего расцвета в Средние века, – слушателей и читателей интересовали в первую очередь не исторические подробности, а воплощение подвижником христианского идеала святости. Многие

жития создавались по образцу других, более ранних текстов, спустя не только годы, но и столетия после смерти святого, о котором порой не имелось практически никакой информации. Неудивительно, что современному читателю нередко бывает сложно за житийным образом разглядеть реального человека из плоти и крови.

Книга, которую вы держите в руках, продолжает серию «Святые в истории». Ее автор, писательница Ольга Клюкина, обращается к историческим свидетельствам, чтобы воссоздать биографии святых различных эпох. Каждый рассказ помещен в широкий исторический контекст, позволяющий более ярко представить реальную жизнь подвижников веры. Несмотря на обилие исторических фактов, книга читается удивительно легко, на одном дыхании. Рассказывая о святых прошлых столетий живым современным языком, автор делает их близкими и понятными сегодняшнему читателю. Серия выстроена по хронологическому принципу. Ключевые моменты истории Церкви и святости каждого периода раскрываются через жизнеописания девяти святых.

Третья книга серии охватывает период VIII–XI веков. В VIII веке Восточная Церковь столкнулась с ересью иконоборчества. Это противостояние, длившееся почти полтора столетия, способствовало не только развитию богословской мысли в Византии, но и появлению новых святых, отстаивавших чистоту веры. Укоренившись на территории Римской империи, христианство в этот период активно выходит за ее пределы, и в лоно Вселенской Церкви вливаются венгры, скандинавы, славянские народы. Крещение Руси стало поворотным моментом в истории страны, включенной в орбиту византийской христианской культуры.

Преподобный Иоанн Дамаскин († до 753/4)

Преподобный Иоанн Дамаскин. Фрагмент фрески. Мануил Панселин. Церковь Успения Богородицы в Протате, Афон, Греция. Нач. XIV в.

Ведь цель – не победить, но протянуть руку подвергающейся нападению истине…

Турки-сельджуки явились с востока, встали на горе Ал-Кайсакил и оттуда начали осаду Великой Антиохии.

Хватило трех дней, чтобы воины Сулеймана ибн Кутулмыша ворвались в город, безжалостно истребляя всех его жителей.

Спаслись только те, кто успел взобраться на гору и спрятаться за стенами городской крепости, да немногие антиохийцы, укрывшиеся от резни в подвалах и других укромных местах.

Монаху Михаилу из монастыря Святого Симеона тоже удалось притаиться в каком-то темном подземелье. Дождавшись ночи, он выбрался наружу и ужаснулся: на улицах Великой Антиохии не осталось ни одной живой души, повсюду лежали убитые, воздух был пропитан дымом и гарью.

Монах решил пробираться в крепость и, стараясь остаться незамеченным, начал бесшумно взбираться на гору. Чем выше он поднимался, тем труднее было оглядываться назад: при лунном свете следы разрушений и пожарищ в Великой Антиохии напоминали запекшуюся кровь, город казался мертвым.

На рассвете Михаил достиг крепости и увидел, как из ворот выезжает конный вооруженный отряд.

Мужчины-антиохийцы не стали дожидаться, когда войско Сулеймана начнет осаду их последнего убежища. Подкупив отряд турок, стоявший в крепости Артах, они вместе выступили против врага.

Пока Михаил обдумывал, как ему войти в крепость: обойти ее то ли с одной, то ли с другой стороны, – конный отряд уже обратился в бегство, преследуемый турками Сулеймана. А дальше вообще началось что-то невообразимое…

Еще не взошло солнце, как турки собрали всех, кто находился в крепости: мужчин, женщин, детей, стариков, коней, вьючных животных, – и скопом погнали вниз.

Среди пленных был и Михаил, ругавший себя за то, что зачем-то покинул свое укрытие. Он был уверен: пришел последний день его жизни, и, пока турки гнали антиохийцев, как стадо, по склону горы, стал вспоминать, какое сегодня число и день недели.

Неужели 4 декабря, праздник святой великомученицы Варвары?

Обычно в этот день улицы Антиохии были заполнены веселыми и нарядными горожанами.

Ежегодно на большой праздник верхом на мулах и верблюдах целыми семьями приезжали жители из окрестных деревень.

Многим непременно хотелось попасть на богослужение в церковь Святой Варвары. Там собирались самые знатные горожане, а службу совершал Патриарх Антиохийский. Все громко славили великомученицу Варвару, а еще некоего авву Иоанна Дамаскина, чья память тоже приходилась на этот день.

Михаил стал горячо молиться этим святым, чтобы они помогли ему избавиться от плена, и не прерывал молитвы, когда турки приказали всем сесть на землю и начали доставать свои кривые сабли. Но вдруг явились глашатаи и объявили приказ Сулеймана: все жители Великой Антиохии могут разойтись по домам, их никто не тронет. Долина огласилась криками ликования!

Ровно через год, 4 декабря 1085 года, монах Михаил с особым благоговением и благодарностью отмечал праздник святой Варвары в своем монастыре. Ему захотелось как можно больше узнать об Иоанне Дамаскине, но все сведения были слишком неопределенными: монах или, может быть, пресвитер, родом из Дамаска, жил примерно триста лет назад…

Кто-то знал одно только имя, другие читали книги Иоанна Дамаскина, третьи могли исполнить сочиненные им церковные песнопения, но ни в одной библиотеке не удавалось найти хоть какого-то связного рассказа о жизни этого святого.

Тогда Михаил, одинаково хорошо владевший греческим и арабским языками, задался целью собрать все сохранившиеся на тот момент сведения об Иоанне Дамаскине и составить его биографию. Это сочинение, известное как «Арабское житие Иоанна Дамаскина», написанное в конце XI века с чувством большой благодарности к святому, сохранилось и до наших дней.

Иоанн Дамаскин (арабское имя Мансур ибн Серджун Ат-Таглиби) родился приблизительно в 675 году в Дамаске, столице Сирии. Его биография настолько мало известна и овеяна легендами, что историки лишь предположительно называют даты его рождения и смерти.

Большинство из них сходятся на том, что появление на свет Иоанна-Мансура пришлось на вторую половину VII века, когда Сирия уже больше трех десятилетий находилась под властью арабов. Начиная с 661 года город Дамаск, где жили Мансуры, считался столицей Арабского халифата.

Дед Иоанна, Мансур ибн Серджун (родовое имя Мансур означает «победительный», ибн Серджун – «сын Сергия»), был в Дамаске известнейшей личностью. Он занимал должность великого логофета, «хранителя сокровищ» (что-то наподобие нынешнего министра финансов, руководителя налоговой администрации и советника главы государства в одном лице).

Показательно, что городскими финансами (по некоторым сведениям – и денежными средствами всей Сирии) он руководил и тогда, когда Дамаск находился под властью персов, и после того, как город был снова отвоеван византийцами. Скорее всего, в 628 году именно великий логофет занимался выплатой контрибуции в размере тысячи динаров за освобождение Дамаска византийскому императору Ираклию.

Своей высокой должности Мансур ибн Серджун не лишился и после сдачи Дамаска в 635 году арабам. По некоторым данным, во время передачи города арабскому полководцу Халиду ибн аль-Валиду, сподвижнику пророка Мухаммеда, именно он держал в руках золотое блюдо с ключами от Дамаска.

Отец Иоанна Дамаскина – Серджун ибн Мансур – тоже служил в финансовом ведомстве в должности логофета. (В VII веке в каждом византийском городе существовали канцелярии, отдельно занимавшиеся денежными средствами армии, общественными и частными финансами. Главы этих служб назывались логофетами.)

Таким образом, Иоанну, появившемуся на свет в знатной и богатой семье Мансуров, от рождения предназначалось пойти по стопам деда и отца и тоже стать финансистом.

Византийский хронист Феофан Исповедник называет отца Иоанна «христианнейшим человеком», в ряде других источников его родители характеризуются как «благочестивые и нищелюбивые».

На завоеванных арабами территориях (а к концу VII века это была уже не только Сирия, но и Месопотамия, Персия, Армения, Египет, области Северной Африки, Кипр и другие острова) проживало очень много христиан. Все они оказались в условиях мусульманского владычества, в том числе и сирийские христиане в Дамаске – в городе, по дороге в который в I веке ярому гонителю христиан Савлу явился Сам Христос, после чего Савл стал апостолом Павлом.

Историки отмечают, что в первые десятилетия арабы вели себя довольно снисходительно к христианскому населению завоеванных городов. Репрессии начались позже.

«Так, в Дамаске они оставили за духовенством несколько христианских церквей, ограничившись небольшим налогом на жителей в пользу мусульманских благотворительных учреждений», – пишет известный русский историк-византинист Ф. И. Успенский о времени, когда жил Иоанн Дамаскин.

Но в целом это не меняло общей картины: государственным языком в Сирии конца VII века был арабский, официальной религией – мусульманство, многие христианские храмы переделывались в мечети.

Долго оставаясь бездетными, родители Иоанна усыновили мальчика-сироту по имени Косма, а вскоре после этого у них родился свой сын, названный в честь знаменитого деда.

Однажды отец Иоанна купил на рынке пленного монаха из Калабрии (область в Италии), тоже по имени Косма, который стал учителем его мальчиков.

Чего только не пережил калабрийский монах-философ, прежде чем был выставлен на продажу на невольничьем рынке в Дамаске. Во время одного из набегов арабов на Калабрию Косма попал в плен и вместе с другими пленниками был посажен на корабль. В море на судно напали пираты, и лишь немногим тогда удалось выкупить свою жизнь, заплатив назначенную сумму, – остальным же пираты отрубали головы и бросали в море. Кто-то из палачей обратил внимание, что перед казнью все пленные подходят к немолодому монаху, опускаются перед ним на колени и просят за них помолиться.

– Разве ты патриарх христиан? Почему ты пользуешься у них таким почетом? – стали допрашивать пираты Косму.

– Я не патриарх и не глава, но бедный монах-философ, – ответил он спокойно.

Пираты решили, что жизнь человека, который у всех пользуется таким почетом, все же чего-то стоит, и отвезли Косму на невольничий рынок в Дамаск.

Здесь-то его и увидел отец Иоанна, обратив внимание, что человек в монашеском одеянии горько плачет, не пытаясь скрыть своего отчаяния.

– Человек! Что заставляет тебя плакать? Твой вид указывает на отречение от мира, – подойдя к нему, строго заметил логофет.

– Не плачу я ни о мирской жизни, ни о ее трудности, ни о многой изменчивости ее, ни о ее великих печалях. Но скорблю я о тех знаниях, которым я обучался с малых лет, над которыми я трудился в продолжение моей жизни, но не воспользовался ими во время моего существования и не был в состоянии передать их тем, кто просил бы Бога помиловать меня после моей смерти, – приводится в «Арабском житии» ответ несчастного Космы.

Мансур принялся его обо всем расспрашивать, и оказалось, что у себя на родине пленный монах помимо Священного Писания изучал грамматику, диалектику, риторику, философию, астрономию, геометрию, музыку и прочел книги, о которых в Сирии никто даже и не слышал.

Отец Иоанна выкупил пленного и привел в свой дом, сделав учителем детей. Как сказано в житии, наставник не разлучался с учениками ни днем, ни ночью, чтобы успеть передать им все свои познания. Должно быть, именно он привил братьям (сирота Косма воспитывался в семье на равных с Иоанном), помимо прочего, и необычайную любовь к музыке.

Обладавший литературным даром Иоанн Дамаскин (в то время его звали, как и деда, Мансур ибн Серджун, имя Иоанн он получил после принятия монашества) отличался еще и редким умением излагать любой, даже самый сложный, материал доходчиво, в виде стройной системы, – и в этом тоже угадываются «университеты» просвещенного монаха Космы.

Когда учитель состарился и почувствовал свою миссию выполненной, он попросил Мансуров отпустить его в монастырь Святого Саввы Освященного, неподалеку от Иерусалима. Там, на Святой Земле, калабрийский монах и окончил свои дни.

После смерти отца Иоанн тоже стал работать в финансовом ведомстве Дамаска. Как считают историки, именно поэтому на VII Вселенском Соборе его сравнивали с апостолом Матфеем, который до своего апостольского призвания был сборщиком податей.

В «Арабском житии» говорится, что Иоанн-Мансур был первым секретарем областного правителя, сделавшись «обладателем его тайных и явных помыслов, его приказаний и запрещений».

Почетная должность принесла Иоанну немало страданий: однажды он был обвинен в измене халифу в пользу греков-византийцев и приговорен к телесному наказанию. По варварским восточным обычаям Иоанну отрубили кисть правой руки, вывесив ее на всеобщее обозрение на центральной площади Дамаска.

Вечером Иоанн послал сказать эмиру, что его рука нестерпимо болит и эта боль не успокоится до тех пор, пока отрубленная ладонь не будет погребена в земле. Эмир распорядился отдать бывшему секретарю отрезанную часть руки. Иоанн привязал ее на прежнее место, всю ночь провел в молитвах перед иконой Богородицы, а наутро нашел руку исцеленной – под повязкой остался только шрам.

Узнав о свершившемся чуде, эмир вынужден был признать, что напрасно поверил клевете и несправедливо обошелся с Мансуром. Он предложил ему вернуться на прежнюю должность, но Иоанн попросил, чтобы его отпустили в монастырь.

Вскоре вместе с братом Космой они покинули Дамаск и отправились в Палестину, в монастырь Святого Саввы Освященного. Единственное, что Иоанн взял с собой, раздав все имущество бедным, это фамильная икона рода Мансуров. В благодарность за исцеление Иоанн Дамаскин велел отлить руку из серебра и приложил ее к иконе, за что чудотворный образ получил название «Троеручица».

По историческим данным, Мансур из Дамаска появился в палестинском монастыре приблизительно в 10-х годах VIII века или даже раньше, приняв при монашеском постриге имя Иоанн.

Много лет Иоанн Дамаскин прожил в одном из иерусалимских монастырей, возможно, в монастыре Святого Саввы Освященного, где написал свои знаменитые богословские, философские сочинения и трактаты в защиту икон.

Высказывается предположение, что монах Иоанн Дамаскин также был священнослужителем в храме Гроба Господня в Иерусалиме и написал для праздничных богослужений более девяноста богослужебных канонов, включая песнопения к праздникам Преображения, Троицы, Сретения, Успения Богородицы, Богоявления, Воздвижения Креста Господня, Входа Господня в Иерусалим, Вознесения и другие.

Многие из известных церковных песнопений принадлежали его брату Косме Маиюмскому, который примерно в то же время принял монашество в палестинском монастыре и был посвящен во епископа Маиюмского (Маиюма – портовый город Палестины, гавань Газы).

Но если придерживаться предложенной историками хронологии, как тогда быть с подложным письмом, написанным византийским императором Львом III Исавром или кем-то из его подданных, гневом халифа Язида II, отрубленной рукой?

Ведь византийский император Лев III Исавр, при котором в Византии развернулась борьба иконоборцев с почитателями икон, пришел к власти в 717 году, а свой иконоборческий указ издал еще позже. В это время Иоанн Дамаскин, по мнению историков, уже больше десяти лет находился в палестинском монастыре Святого Саввы…

«Было бы прекрасно, если бы истина как бы являлась нам обнаженной и без завесы, а мы, люди, обладали всезнанием. Но поскольку быстротекущее время, словно накинутый на глаза покров, ослабляет наше знание, следует довериться молве и слухам и хоть как-то вывести на свет события прошлого и не дать им погрузиться в реку забвения», – пишет анонимный византийский хронист X века, Продолжатель Феофана (Феофана Исповедника, ок. 760–818), объясняя, почему не следует отвергать любую дошедшую из древности «молву».

Автор «Арабского жития Иоанна Дамаскина» не скрывает, что свой рассказ он составил из многочисленных разрозненных сведений и полезных для читателей историй. «Я уже раньше слышал о нем отдельные рассказы и нашел очень краткие упоминания, записанные во многих историях отцов, его современников, и отдельные части. Я собрал все это, кое-что выпустил, так как нашел, что эта часть истории не соответствует ее основному характеру, и сделал из этого один связный рассказ», – пишет монах Михаил в предисловии, подчеркивая литературный характер своего сочинения.

Как всякий автор, работающий в историческом жанре, он что-то обобщил, а кое-что поменял местами, заботясь о том, чтобы создать образ Иоанна Дамаскина.

Это вовсе не значит, что описанных монахом Михаилом событий не было, – просто они могли происходить в другой последовательности и, возможно, не совсем так, как это изложено в «Арабском житии». Но по большому счету некоторое искажение хронологии никак не умаляет подвига Иоанна Дамаскина, который в своей тихой келье вступил в борьбу с распространившейся в то время иконоборческой ересью.

За несколько веков поклонение святым иконам «обросло» множеством суеверных, полуязыческих верований. Все чаще с икон соскабливали краску и употребляли ее вместе со Святыми Дарами; или крестным отцом ребенку назначался не человек, а икона какого-нибудь христианского мученика. Святым образам стали приписывать магические свойства. Некоторые аристократы устраивали дома алтари из икон и на них совершали обряды, переставая ходить в храм. Или же какой-нибудь священник в своем непомерном рвении мог распорядиться убрать из церкви все кресты, а на их месте установить иконы.

Но движение иконоборцев, появившееся в Византии в VIII веке, ополчилось не только на эти «перегибы», но и на само почитание икон как таковое.

Некоторые иконоборцы высказывались, что иконы в храмах следует вешать выше человеческого роста, чтобы не допускать чрезмерного им поклонения. Другие пытались всех убедить, будто на иконах нельзя изображать Христа, так как это противоречит Священному Писанию, а вот Богоматерь и святых мучеников – можно. Третьи говорили, что храмы чрезмерно наводнены изображениями святых, и в них нужно оставить только иконы Иисуса и Богородицы.

Но преобладающей была идея вообще очистить все храмы и монастыри от икон и одним разом покончить с суевериями. Кружок сторонников такого радикального подхода сформировался в Константинополе, при дворе византийского императора Льва III Исавра. В него входили патриарший синкелл (секретарь и келейник) Анастасий, несколько крупных церковных иерархов, а также многие столичные придворные и влиятельные военачальники.

Патриарх Константинопольский Герман не разделял подобных взглядов. Иконоборцы действовали в обход него, всеми силами стараясь склонить на свою сторону императора. А потом сумели и вовсе добиться низложения и ссылки девяностопятилетнего Патриарха, который даже под давлением императора и сената не изменил своей позиции.

Трудно сказать, какие доводы больше всего подействовали на Льва III Исавра.

По мнению историка Ф. И. Успенского, взгляды иконоборцев во многом сформировались под влиянием мусульманского мира: «Магометане, завоевывая христианские земли, обратили внимание на бесчисленные изображения святых и, чтобы привлечь христианское население к поклонению своему пророку, злобно осмеивали поклонение иконам как идолослужение. Христиане, говорили они, под предлогом почитания истинного Бога наполнили мир богами еще более, чем их было в языческих храмах. Римский мир снова стал языческим, и христианство обратилось в культ идолов» («История Византийской империи»).

В июле 721 года халиф Язид II издал указ об уничтожении всех художественных изображений людей и животных на подвластной ему территории халифата, так как их запрещает ислам. По его указу из христианских храмов повсюду стали изыматься иконы.

Среди актов VII Вселенского Собора есть доклад монаха Иоанна, в котором говорится, что Лев воспринял мысль о гонении на иконы от халифа Язида и что посредником в этом деле был епископ Наколийский Константин. Упоминается также о некоем догматическом послании, которое халиф написал византийскому императору, убеждая его принять мусульманство. Однако современные историки так и не пришли к единому мнению о том, насколько серьезно мусульманское окружение могло повлиять на отношение христиан к иконам. Скорее, к возникновению иконоборчества привел комплекс причин.

Лавра Саввы Освященного, Палестина.

В 726 году император Лев III подписал эдикт о запрете икон. Текст этого указа не сохранился, как и многие другие документы иконоборческого периода. Но о том, что официальный правительственный акт относится к 726 году, пишет в своей хронике Феофан Исповедник: «В этом году начал нечестивый царь Лев дело о низвержении святых и честных икон». Византийский историк также сообщает, что на новый указ незамедлительно последовала негативная реакция Папы Римского: «И, узнав об этом, Папа Григорий составил против Льва догматическое послание, доказывая, что не подобает царю вмешиваться в дела веры и изменять древние церковные догматы, установленные святыми отцами».

Как только императорский указ был издан в Константинополе, то есть вывешен на стене собора Святой Софии на обозрение народа, в столице начались волнения.

Когда к Халкийским воротам Великого дворца явились солдаты из императорской гвардии и один из офицеров, приставив к стене лестницу, начал топором сбивать изображение Спасителя, поднялся сильный шум. Увидев, как офицер бьет топором по Лику Христа, молодая инокиня Феодосия из константинопольского монастыря Святой Анастасии подбежала к солдатам, стала их умолять не делать этого, после чего опрокинула лестницу.

Ее поддержали другие монахини, а также горожане из мирян. На площади завязалась драка, в результате которой были убиты и ранены несколько человек.

Как сообщает Продолжатель Феофана, волнения на площади происходили «в присутствии многих знатных мужей из Рима, Франции, из земли вандалов, из Мавритании, Готфии» и, конечно, были расценены как протест против указа императора и вообще императорской власти.

С этого дня принято отсчитывать растянувшуюся на сто с лишним лет борьбу почитателей икон с иконоборцами, во время которой редкие годы затишья сменялись периодами ожесточенного противоборства. По свидетельству современников, целые города и множество народа находились тогда в волнении из-за вопроса об иконах, так или иначе все христиане были вовлечены в этот важный спор.

Иконоборцы не сразу сформулировали богословские обоснования своим действиям, имея мощную поддержку в лице императорской власти. Зато в одном из палестинских монастырей нашелся человек, который сумел четко и аргументированно объяснить позицию защитников икон, – Иоанн Дамаскин.

Его «Три защитительных слова против порицающих святые иконы» были известны и в императорском дворце, и в отдаленных монастырях Византии. В народе эти сочинения переписывали и передавали друг другу в списках, использовали как улику, заучивали наизусть.

Иоанн Дамаскин объясняет, что он не мог смолчать, видя, как Церковь, словно корабль, попавший в бурю, со всех сторон захлестывают поднявшиеся волны иконоборческих споров.

«Поэтому, поражаемый невыносимым страхом, – я решил говорить, не ставя величия царей выше истины», – пишет он в своем «Первом защитительном слове…».

Разговор начинается с расхожего обвинения иконоборцев в том, что иконы якобы противоречат словам из Священного Писания о запрете изображать Бога.

«Если бы мы делали изображение невидимого Бога, то действительно погрешали бы, потому что невозможно, чтобы было изображено бестелесное, и не имеющее формы, и невидимое, и неописуемое», – поясняет Иоанн Дамаскин.

Но ведь христиане верят в Иисуса Христа, в Бога, воплотившегося в человеческом облике, – как же можно переносить ветхозаветный запрет на время Нового Завета?

Конечно, Иоанн тоже против обожествления изображений, но предлагает не путать его с достойным почитанием икон, которое пришло в церковную жизнь на основании апостольских преданий и постановлений.

Ведь «изображение не во всем бывает подобно первообразу», и у иконы существует свое назначение – она призвана помогать человеку подниматься до понимания духовных предметов.

«Изображение есть напоминание: и чем является книга для тех, которые помнят чтение и письмо, тем же для неграмотных служит изображение; и что для слуха – слово, это же для зрения – изображение, при помощи же ума мы вступаем в единение с ним», – с большим пониманием человеческой природы пишет Иоанн Дамаскин.

Ободряя, он призывает православных христиан: «Все рисуй: и словом, и красками, и в книгах, и на досках».

Писатель задается вполне логичным вопросом: почему гонениям вдруг стали подвергаться именно иконы? «Ведь христиане поклоняются Синайской горе, также Назарету, находящимся в Вифлееме яслям и вертепу, Святой Голгофе, древу Креста, гвоздям, губке, трости, священному и спасительному копью, одеянию, хитону, покрывалам, пеленам, Святому Гробу – источнику нашего воскресения, камню гроба… и много чему еще», – перечисляет Иоанн Дамаскин. И напоминает, что все эти христианские святыни – одновременно и символ, и «материальное вещество».

«Или устрани почитание и поклонение всему этому, или, повинуясь церковному преданию, допусти поклонение иконам, освящаемым именем Бога и друзей Божиих и по причине этого осеняемым благодатию Божественного Духа», – полемизирует он с иконоборцами.

Отрицающие иконы почему-то забыли: многие подвижники, почитаемые Церковью, имели у себя иконы. Из жития святого Василия Великого известно, что он молился и даже имел откровение перед иконой Богородицы, на которой был также начертан образ мученика Меркурия. А святой Иоанн Златоуст вообще не расставался с изображением апостола Павла, которого глубоко почитал.

«И когда он прочитывал его послания, то, не сводя глаз, смотрел на изображение, и с таким вниманием взирал на него, как если бы апостол был живой, – прославляя его и представляя себе, к нему направляя все свое размышление, и чрез созерцание изображения беседовал с ним» – вот, по Иоанну Дамаскину, образец достойного и правильного иконопочитания.

Многим современникам Дамаскина была хорошо известна легенда о царе Авгаре, жившем в то время, когда Христос ходил по земле. Как-то, услышав об Иисусе, царь пожелал Его увидеть, но в тот момент не мог отправиться в Палестину. Тогда правитель Эдесского царства дал ехавшему в Иерусалим купцу кусок полотна, сказав: «Если Он не пожелает прийти сюда, то напиши Его образ и принеси мне; и я поцелую Его. И будет он во спасение моему народу и в заступничество».

По одной из версий, тем самым «купцом» был апостол и евангелист Лука, хотя эта легенда известна и в других вариантах.

По преданию, плат с запечатленным на нем образом Иисуса Христа многие годы висел над городскими воротами Эдессы, крупного древнего

поселения в Северном Междуречье (ныне город Шанлыурфа в Турции).

Об этом изображении, первой нерукотворной иконе, Иоанн Дамаскин напоминает в «Третьем защитительном слове против порицающих святые иконы», приводя царя Авгаря как дошедший из древности пример иконопочитания.

Не забыл Иоанн Дамаскин и о жившем в IV – начале V века епископе Епифании Кипрском, авторитетной фигуре в церковных кругах, поднятой иконоборцами «на свой флаг».

Как-то епископ Епифаний навестил одну епархию в Палестине и, увидев в храме завесу с изображением, как ему показалось, человека, с гневом ее разорвал. А материю демонстративно велел отдать на покрытие гроба какого-то нищего.

«Если же ты говоришь, что Божественный и достойный удивления Епифаний определенно запретил их [изображения], то знай, что, во-первых, эта книга может быть неверно надписана [его именем] и подложна: будучи трудом одного, она носит имя другого, что многие привыкли делать», – напоминает Иоанн Дамаскин. И приводит обезоруживающий контраргумент: церковь самого Епифания на Кипре во время жизни Иоанна была украшена многочисленными иконами, да и вообще история с завесой могла иметь какой-то другой смысл.

«Ведь цель – не победить, но протянуть руку подвергающейся нападению истине, так как добрая воля протягивает руку силы», – говорит

Иоанн Дамаскин в «Первом защитительном слове против порицающих святые иконы». И эта протянутая рука так и представляется той, что была исцелена возле чудотворной иконы.

Многие православные христиане могли подписаться под его словами, сказанными как будто и от их лица: «Для меня недостаточно книг, я не имею досуга для чтения, я вхожу в общую врачебницу душ – церковь, задушаемый помыслами, как бы колючими растениями. Цвет живописи влечет меня к созерцанию и, как луч, услаждая зрение, незаметно вливает в душу славу Божию. Я созерцаю терпение мученика, воздаяния венцов, и, как бы огнем, воспламеняюсь желанием к соревнованию ему…»

Наиболее драматичные моменты в истории иконоборчества в VIII веке пришлись на время царствования сына Льва III, византийского императора Константина V Копронима.

По преданию, во время крещения младенец Константин испражнился в святую купель, что уже было истолковано Патриархом Германом как дурное предзнаменование. К Константину V прочно приклеилось и вошло в историю неблагозвучное прозвище Копроним (переводят как «дерьмоименный», «навозник», «засранец»), и в этом есть отголоски народной ненависти к императору-иконоборцу.

Во время его правления по всей Византии жгли монастыри, безжалостно уничтожались древние иконы – ведь на стороне иконоборцев было правительство, вооруженное законом и мечом.

Император Константин V испытывал особую ненависть к монашеству, называя его «ненавистной» расой, носящей одеяние тьмы. Он считал, что монахов надо всех или истребить, или «переделать».

Феофан Исповедник рассказывает, как во исполнение императорского указа стратиг Фракисийской фемы (большого военно-административного округа) Михаил Лаханодракон согнал в одно место всех находящихся на его территории монахов и монахинь и объявил: «Кто не хочет быть ослушником царской воли, пусть снимет темное одеяние и немедленно возьмет себе жену, в противном случае будет ослеплен и сослан на остров Кипр».

Многие в этот день, как сообщает историк, получили мученический венец, но были и те, кто изменил своим монашеским обетам.

Запомнили современники и редкое «зрелище» на ипподроме, которое Константин Копроним устроил в августе 765 года для жителей Константинополя. Выстроенные попарно монахи и монахини шли вдоль трибун, а зрители в них плевались, отпускали непристойные шутки и соревновались в том, кто придумает более изощренное издевательство.

В «Арабском житии Иоанна Дамаскина» говорится, что в царствование Константина V Копронима вместе со Стефаном Новым, исповедником за иконы, в темнице находились в заключении триста сорок отцов, «члены которых носили следы жестоких отсечений, многочисленных ударов и мучений за поклонение иконам». А когда к Стефану Новому пришли ученики, он велел им читать сочинения Иоанна Дамаскина, которые в то время звучали не просто как полемические сочинения, а как воззвания, памфлеты в защиту икон.

«Не потерпим того, чтоб в иное время мы думали другое, и чтобы изменялись под влиянием обстоятельств, и чтоб вера делалась для внешних (т. е. нехристиан. – Ред.) предметом смеха и шутки! Не стерпим подчинения царскому приказанию, пытающемуся уничтожить обычай, ведущий начало от отцов! Ибо несвойственно благочестивым царям уничтожать церковные постановления. Это – не отеческие дела. Ибо дела, совершаемые посредством насилия, а не – убеждения, суть разбойнические» («Первое защитительное слово…»).

Иоанн Дамаскин называл святых друзьями Христа, а тех, кто отрицает иконы мучеников, – врагами святых, призывая верующих: «Не бесчестите матери нашей – Церкви! Не совлекайте украшения ее!»

Иконоборческий собор 754 года предал Иоанна Дамаскина проклятию, как «мыслящего по-сарацински, сочинителя лжи, клеветавшего на

Христа и злоумышлявшего против государства, учителя нечестия, извращавшего Писание». Вместе с ним были преданы анафеме еще два защитника икон – Герман, Патриарх Константинопольский, и епископ Георгий Критский.

По одной версии, Иоанн Дамаскин присутствовал на том соборе, обличал иконоборцев, перенес тюремное заключение и пытки, после чего снова вернулся в монастырь Святого Саввы, где вскоре скончался. Но исторически более обоснованна другая версия, по которой к тому времени Иоанна Дамаскина, как и двух других преданных анафеме защитников икон, уже не было в живых.

Иоанн Дамаскин скончался около 754 года (по другим данным, около 780 года) и был погребен в Лавре Саввы Освященного возле раки с мощами преподобного Саввы.

Прошли годы, и в 787 году VII Вселенский Собор подтвердил верность учения Иоанна Дамаскина об иконопочитании.

В «Арабском житии Иоанна Дамаскина» приводится немало замечательных историй из его жизни в монастыре Святого Саввы.

Когда Иоанн прибыл в Палестину и обратился к настоятелю с просьбой разрешить ему поселиться в обители и принять монашество, тот очень обрадовался его приходу. Но никто не хотел принять Иоанна под свое духовное руководство – «вследствие его великой славы, возвышенного положения и почитания его». Наконец нашелся один из старцев, который согласился, все же сразу поставив Иоанну условие: «Не делай никакого дела без моего указания и совета. Не пиши никому писем. О мирских науках, которые ты изучил, не говори и не вспоминай вовсе». Иоанн пообещал в точности следовать всем этим указаниям.

Старец придумывал различные испытания, чтобы закалить послушание Иоанна. Например, однажды велел ему пойти продавать корзины в Дамаск, назначив за них двойную цену, в другой раз приказал вычищать в монастыре отхожие места, и Иоанн со смирением и благодарностью все исполнял.

Как-то в монастыре умер один старец, и его брат, тоже монах, по этому поводу сильно печалился. Он обратился к Иоанну с просьбой, чтобы тот составил для него тропарь «в виде утешения в его скорби, чтобы он его произносил и утешался, когда будет читать его, и отвлекался им от рыданий».

Иоанн рассказал ему о своем обещании старцу отказаться от творчества, будь то сочинение трактатов или песнопения. Но монах с рыданиями умолял, говоря, что он будет петь тропарь только наедине, когда его никто не услышит, и Иоанн Дамаскин из человеколюбия согласился. Тогда-то он и написал те прекрасные, благозвучные тропари, которые до сих пор исполняются при погребении христиан.

Когда Иоанн дописывал и громко пел последние строки, только что сочиненное песнопение услышал его духовный наставник. Узнав, что Иоанн не сдержал слово, он «изгнал его от себя», что означало: сочинитель должен был вообще удалиться из монастыря. Но ночью к суровому старцу явилась Богородица, вразумила его, после чего наставник пришел к Иоанну и сказал: «Сын мой духовный! Если отныне к тебе придет слово, которое ты скажешь, то никто не будет тебя от него удерживать, так как Бог одобряет и любит это. Открой уста твои и говори о всем, что тебя будет вдохновлять. Мое же запрещение тебе объясняется моим невежеством и малознанием».

С тех пор Иоанн Дамаскин стал писать книги и музыку, заслужив у современников прозвища «Святоречивый», «Золотой поток», «Златоточивый», «Златоструй», «Мансур Сладкопевец».

Каждый год на Пасху, на пасхальной заутрене, словно из глубины веков, сначала тихо, а затем все громче, торжествующе звучит: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…»

Эту праздничную пасхальную службу тоже написал Иоанн, родом из Дамаска.

Праведная царица Феодора (ок. 815 – ок. 867)

Праведная царица Феодора. Современная икона. Деян Манделц. Сербия.

…Да восстановит былую красу Божия Церковь!

…И сказали отроки царя, служившие при нем: пусть бы поискали царю молодых красивых девиц, и пусть бы назначил царь наблюдателей во все области своего царства, которые собрали бы всех молодых девиц, красивых видом, в престольный город Сузы, в дом жен под надзор Гегая, царского евнуха, стража жен, и пусть бы выдавали им притиранья (и прочее, что нужно); и девица, которая понравится глазам царя, пусть будет царицею вместо Астинь. И угодно было слово это в глазах царя, и он так и сделал (Есф. 2: 2–4).

Должно быть, в Византии IX века были хорошо знакомы с ветхозаветной Книгой Есфирь, где вначале рассказывается о том, как в V веке до н. э. персидский царь Артаксеркс выбирал себе супругу.

Примерно такой же «конкурс красоты» устроил в своем дворце и византийский император Феофил.

В начале 830 года со всех концов Византийской империи в Константинополь были привезены самые красивые дочери из знатных семейств для избрания императрицы. В царских палатах девушек выстроили в ряд, и молодой император, держа в руке золотое яблоко, начал делать обход.

«Была в числе невест одна благородная девица, по имени Икасия (Кассия), чрезвычайно красивая. Феофил, увидев и восхитившись ее красотой, сказал: „Чрез женщину зло излилось на землю“. Икасия со скромностью возразила: „Но и чрез женщину бьют источники лучшего". Оскорбленный возражением, царь отверг Икасию и отдал яблоко Феодоре, родом пафлагонянке», – говорится об этом событии в хронике Симеона Логофета, византийского хрониста X века.

По всей видимости, императору Феофилу не понравилось, что Икасия так непринужденно вступила с ним в диалог, и он выбрал стоящую рядом с ней скромно потупившуюся восточную красавицу. Это была юная Феодора.

Феодора родилась около 815 года в городке Эвиссе в Пафлагонии (область на севере Малой Азии), в богатой армянской семье.

Ее отец Марин был турмархом местного фемного войска (то есть управлял турмой, подразделением фемы, соединяя в своих руках военную и гражданскую власть).

Многие византийские императоры имели в роду армянские корни, в том числе и Лев V Армянин, чье правление пришлось на детские годы Феодоры. В то время армяне традиционно занимали ключевые должности и во дворце, и в византийской армии.

У Феодоры было два старших брата, Варда и Петрона, и сестры Каломария, Софья и Ирина. Мать Феодоры, Феоктиста, воспитывала детей в традициях православного иконопочитания.

Когда император Феофил вручил Феодоре золотое яблоко – символ любви и господства над миром, будущей византийской царице было примерно шестнадцать лет. Феофил тоже был молод и хорош собой. По свидетельству современников, он тщательно следил за своей внешностью и носил короткую прическу в классическом римском стиле, как Константин Великий.

История с выбором невесты хорошо показывает романтический характер и образованность Феофила. Если привезенные со всех концов царства красавицы отсылают нас к Книге Есфирь, то золотое яблоко в руке царевича напоминает о Парисе из древнегреческого мифа.

Когда-то пастуху Парису пришлось выбирать прекраснейшую из трех богинь: Гера пообещала ему власть и богатство, Афина – мудрость и славу, Афродита – обладание красотой. И Парис выбрал Афродиту, вручив ей золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей» и тем самым признав высшими ценностями любовь и красоту.

Что-то подобное произошло и с Феодорой, которая, по словам современников, обладала редкой красотой, покладистым характером и необычайно любила своего супруга. Как писал о царице Продолжатель Феофана, она «пылко любила своего мужа…», причем до конца дней.

Феофил, сын византийского императора Михаила II Травла и царицы Феклы, действительно имел немало достоинств, за которые его можно было полюбить. Отец объявил его императором, едва Феофилу исполнилось семь или восемь лет, и подростком он уже возглавлял конный отряд и храбро участвовал в сражениях против вождя массового восстания в Византии Фомы Славянина.

Наставником царевича был известный своей ученостью философ и богослов Иоанн Грамматик. Феофил получил прекрасное образование – любил литературу и музыку, сам сочинял церковные гимны и был большим ценителем красоты во всех ее проявлениях.

Феофил стремился, чтобы у него все было самым лучшим: роскошные дворцы, одежда, украшения, – и желал стать для своих подданных идеальным правителем. Лишь одно омрачало прекраснодушные порывы Феофила: его отца, императора Михаила II Травла, в народе считали цареубийцей и царевичу было суждено унаследовать запятнанный кровью трон.

В юности отец Феофила, Михаил, был другом императора Льва V Армянина. Они вместе делали военную карьеру и даже по характеру во многом были похожи: оба малообразованные, зато храбрые вояки, честолюбивые, жадные до денег и власти.

Их крепко связывала особая мужская соревновательная дружба, когда успехи одного подстегивают самолюбие другого.

Лев первым достиг вершины власти, став византийским императором. Михаил занимал при нем высшие должности, стал патрицием и начальником федератов (общин), считался одним из самых влиятельных и богатых людей в Константинополе.

Император Лев V стал даже крестным отцом, «восприемником от купели», Феофила, сына Михаила.

Но постепенно отношения между друзьями разладились, и они превратились в непримиримых врагов. Император заподозрил Михаила в измене и установил за ним слежку. Доносчики предоставили записанные разговоры в кругу вельмож, где Михаил рассказывал компрометирующие истории из юности императора и хвастливо утверждал, что скоро сам станет царем.

Отец Феофила был взят под стражу и приговорен к казни. Приговор должны были привести в исполнение сразу же после празднования Рождества 820 года.

Утром, когда император Лев V стоял на праздничной службе в храме Святой Софии, на него с оружием набросились заговорщики, сторонники Михаила. Император попытался спрятаться в алтаре, схватил цепь от кадильницы (другие утверждают – большой крест), чтобы защищаться, но убийцы следом за ним ворвались в алтарь.

Продолжатель Феофана описывает, что происходило дальше: «…Они бросились на него скопом и ранили, ведь царь оборонялся и материей креста отражал их удары. Но, словно зверь, постепенно слабел он под сыпавшимися отовсюду ударами, отчаялся, а увидев, как замахнулся на него человек огромного, гигантского роста, без обиняков запросил пощады и взмолился, заклиная милостью, обитающей в храме. Был же этот человек родом из крамвонитов (народность в Византийской империи. – Ред.). И сказал он: „Ныне время не заклинаний, а убийств", – и, поклявшись Божией милостью, ударил царя по руке с такой силой и мощью…»

Императора Льва зарубили прямо в алтаре храма Святой Софии, «оставив тело валяться, словно булыжник». После этого заговорщики освободили Михаила из темницы и прямо в кандалах, так как второпях никто не мог найти ключей, посадили на царский трон, объявив императором Михаилом II.

«В середине дня, когда молва о случившемся уже распространилась повсюду и едва удалось разбить молотом кандалы, царь, не омыв рук, не обретя в душе страха Божия и вообще не успев сделать ничего необходимого, отправился в великий храм Божий, дабы получить венец от руки Патриарха и сподобиться всенародного провозглашения», – рассказывает Продолжатель Феофана.

Сам Михаил не принимал непосредственного участия в жестоком и подлом убийстве императора Льва V, но всем хорошо запомнилась лихорадочная спешка его венчания на царство и то, как он гордо в окружении своих сторонников шествовал в тот день по улице, «будто увенчанный победой атлет». И конечно, залитый кровью алтарь в храме.

«Миро оттуда верующий может собрать губкой, а вот цвет крови изменить нельзя» (Продолжатель Феофана).

Феофил был еще ребенком, когда случилось зверское убийство его крестного, изгнание в ссылку супруги императора Льва V и оскопление его сыновей (один из мальчиков после этого умер), чтобы они не могли претендовать на трон.

Он был единственным наследником императора Михаила II, но все, что происходило вокруг, имело мало общего с книжными представлениями о справедливых христианских правителях.

В 823 году умерла мать Феофила, царица Фекла. И его отец совершил поступок, снова вызвавший возмущение христиан: он пожелал взять в жены Евфросинью, дочь императора Константина VI, которая еще в детстве вместе с матерью приняла монашество. Должно быть, женитьбой на особе царских кровей Михаил II хотел узаконить свое правление в глазах тех, кто по-прежнему считал его самозванцем.

Монахиню Евфросинью разыскали в монастыре на острове Прйнкипо, привезли в Константинополь и сделали императрицей.

По сведениям византийских историков, именно мачеха надоумила Феофила устроить тот самый выбор невесты с золотым яблоком. Возможно, царь хотел лишний раз подчеркнуть, что для него, в отличие от отца, происхождение супруги не имеет значения, а важны только ее красота и добрый нрав.

Второго октября 829 года византийский император Михаил II Травл, процарствовав девять лет, умер от болезни почек, и на трон официально взошел его сын Феофил. А в 830 году в церкви Святого Стефана в Дафнийском дворце Константинополя состоялось венчание Феофила и Феодоры, после чего вся столица отпраздновала их свадьбу всенародными пирами.

Родственники императрицы перебрались в Константинополь и заняли при дворце почетные должности. Мать Феодоры получила чин «опоясанной патрикии» (высокое придворное звание, дающее право на свободный вход во дворец, а также на ношение отличительного знака – пояса). Братья Петрона и Варда сделали стремительную военную карьеру. Сестры удачно вышли замуж за императорских сановников.

И все-таки император обращался с активными родственниками Феодоры довольно строго, стараясь держать их на почтительном расстоянии.

Продолжатель Феофана упоминает, что однажды Феофил уличил брата императрицы Варду в каком-то проступке, и тот «во время обычного царского выхода бит шестьюдесятью ударами возле орология (солнечных часов. – Ред.)». Пресекал он и попытки родни Феодоры наладить семейный бизнес, используя имя императрицы.

Как-то, отдыхая на террасе с видом на море, император Феофил обратил внимание на тяжело груженный корабль и поинтересовался, чье это судно и что оно везет. К своему великому удивлению он получил ответ, что корабль принадлежит августе Феодоре. Император все понял и на следующий день со своей свитой отправился в гавань, где судно стояло на якоре.

Обращаясь к придворным, среди которых было немало родственников Феодоры, он задал вопрос: имеет ли кто-нибудь из них нужду в хлебе, вине или какой-нибудь другой домашней провизии? А так как все озадаченно молчали, император повторил свой вопрос во второй и в третий раз. Наконец, придворные с трудом выдавили в ответ: никто ни в чем не нуждается, имея счастье жить под властью такого императора, и поинтересовались, почему он их об этом спрашивает.

«Неужто не знаете, – сказал он, – что августа, моя супруга, превратила меня, царя Божией милостью, в судовладельца». «А кто когда видел, – прибавил он с душевной горечью, – чтобы ромейский царь или его супруга были купцами?» – передает Продолжатель Феофана речь разгневанного императора.

После этого Феофил приказал спустить с корабля людей, а само судно немедленно предать огню вместе с парусами, якорями и всем торговым грузом. «Немало слов сказал он позже, осыпал свою госпожу всевозможными оскорблениями и даже пригрозил лишить ее жизни, если только уличит в чем-нибудь подобном», – пишет Продолжатель Феофана, и, похоже, царский гнев в первую очередь был направлен на дорвавшуюся до власти родню императрицы.

Впрочем, взрывной и временами даже эксцентричный характер Феофила уравновешивался спокойным нравом царицы, и в семейной жизни император был вполне счастлив.

Прибывшие в Константинополь послы Кордовского халифата восхищались восточной красотой императрицы Феодоры даже тогда, когда она уже была матерью семерых детей.

Многие поступки молодого императора говорят о том, что Феофил всячески пытался восстановить честь императорской династии, запятнанную дурной славой отца.

Он отпустил Евфросинью в монастырь, объявив, что этот брак не угоден Богу, так как прежде была она обручена с Христом, и мачеха была ему за это благодарна.

Став императором, Феофил покарал убийц императора Льва V Армянина, которые возвели его отца на трон, проявив при этом осторожность и даже хитрость. Собрав синклит, он объявил, что теперь, став наследником царства, хочет сделать то, что не успел его отец, и отблагодарить всех, кто помогал его предшественнику бороться за трон. Феофил велел всем участникам заговора выйти из толпы и предстать перед синклитом.

Заговорщики решили, что Феофил хочет возвеличить их должностями и подарками. Но когда они вышли, Феофил выложил перед сановниками орудие убийства императора Льва V и спросил: «Чего достойны лица, входящие в святой храм и убивающие там помазанника Божия?» Сенаторы ответили: «Смерти», – и император велел эпарху применить к преступникам гражданский закон, по которому все они были казнены.

«Возможно, Феофил заслуживает похвалы за соблюдение законов, но уж вряд ли кто припишет ему кротость и мягкость души», – комментирует эту историю Продолжатель Феофана.

К царице Феодоре император относился с подчеркнутым вниманием и был почти примерным семьянином. Рассказывают, что однажды, плененный красотой одной из служанок царицы, он «прелюбодействовал с ней и жил легкомысленно». «Но когда понял свои прегрешения и что Феодора обо всем знает, сохнет, печалится и страдает, открылся ей и, воздевая руки к Богу, поклялся страшной клятвой, что только единственный раз оступился, и просил прощения у жены» (Продолжатель Феофана).

При императоре Феофиле на месте самого большого публичного дома в Константинополе был устроен странноприимный дом, который содержался из царской казны. Возможно, это деяние тоже было знаком его покаяния.

У императорской четы родились сын Константин и пять дочерей – Фекла, Анна, Анастасия, Пульхерия и Мария. К сожалению, Константин в годовалом возрасте в результате несчастного случая утонул в бассейне. Император уже отчаялся иметь наследника, так как в семье подряд рождались одни девочки, но последним из детей Феодора снова родила сына, названного Михаилом.

Только в одном вопросе в императорской семье не было единомыслия – в отношении к иконам.

Император Феофил, воспитанный Иоанном Грамматиком – одним из главных идеологов иконоборчества, считал, что только «темные люди», идолопоклонники, могут почитать иконы. Иконоборчество для него было неотъемлемой частью государственной политики.

Во время правления двух предшественников Феофила иконы повсеместно уничтожались, из литургических сборников были изъяты гимны в честь икон, в школах проводились специальные уроки, на которых детей учили с презрением относиться к иконам и их почитателям.

Царица Феодора была вынуждена прятать от супруга иконы, чтобы лишний раз не прогневить его. Продолжатель Феофана описывает случай, когда Феодору за молитвой перед иконами застал императорский шут Дендрис. За обедом без злого умысла шут сказал Феофилу, что был у «мамы» (так он называл Феодору) и видел, как она из-под подушки доставала красивых «лялек».

«Царь все понял, воспылал гневом и, как встал из-за стола, сразу отправился к жене, осыпал ее всякой бранью и бесстыдным языком своим обозвал идолопоклонницей и передал слова помешанного. На что она, уняв гнев, сразу ответила: „Не так, совсем не так, царь, понял ты это. Мы со служанками смотрелись в зеркало, а Дендрис увидел отраженные там фигуры, пошел и без всякого смысла донес о том господину и царю“. Так удалось ей тогда погасить царский гнев».

Втайне от мужа Феодора приучала к иконопочитанию и дочерей, которые часто бывали в доме ее матери Феоктисты. Однажды младшая из девочек рассказала императору, что их бабка в ларце держит «прекрасных кукол», которых прикладывает ко лбу своих внучек и просит, чтобы их с благоговением целовали. «Ее лепет привел царя в бешенство, но от суровых и жестких мер удержали его достоинство и благочестие этой женщины, но не меньше также и ее право свободной речи. Поэтому царь ограничился тем, что преградил к ней доступ своим дочерям и воспрепятствовал частым их посещениям».

Продолжатель Феофана сообщает, что мать Феодоры «в открытую порицала непрекращающиеся гонения на исповедников, осуждала его откровенную ересь» и имела смелость открыто обличать императора. Таких же убеждений были все братья и сестры Феодоры.

Многие ненавидели императора Феофила за его иконоборческий указ, где говорилось: «Я запрещаю изображать и рисовать их, дабы не воспылало к ним любовью существо низменное, а пусть только взирает на одну истину». Из-за указа, пишет Продолжатель Феофана, «принялись низвергать по всем Божиим церквям образа, а вместо них изображать и рисовать зверей и птиц».

Видя оголенные стены церквей с восточными орнаментами (Феофил, помимо прочего, был большим поклонником арабской культуры) и изображениями птиц, современники считали их свидетельством «звериного и рабского образа мыслей императора». А когда во Влахернской церкви иконы на евангельские сюжеты были уничтожены и заменены картинами и цветами, деревьями и птицами, прихожане с обидой говорили, что храм «превращен в овощной склад и птичник».

Но царица Феодора знала о своем супруге то, что от других было скрыто, – Феофил был сомневающимся, колеблющимся иконоборцем. В глубине души император не был до конца уверен в справедливости гонений на почитателей икон. Нередко Феофил подолгу беседовал с защитниками икон, желая понять истину, а иногда монахи «целым строем являлись к нему», и император внимательно выслушивал все их доводы.

Однажды некий монах во время диспута настолько поколебал убеждения императора, что тот отправил его к Иоанну Грамматику, которого в 837 году возвел в сан Патриарха Константинопольского. Но в том споре монах и Патриарха «обратил в существо рыбы безмолвнее, причем не софистическими и диалектическими доводами, а апостольскими и евангельскими речениями».

Известен случай, когда в диспуте участвовали два брата-монаха Феодор и Феофан из Палестины, прозванные позднее «начертанными». Феофан пытался убедить императора в том, что иконоборцы нарочно держат в дворцовой библиотеке «искаженно» переписанные книги, а на самом деле у святых отцов Церкви нигде нет хулы на иконы.

«Когда же блаженный Феофан вразумил его и пальцем показал, где через три листа найти искомое, царь уже не смог перенести его смелости и, сознавая его правоту, сбросил прежнюю маску великодушия, обнажил зверя и сказал: „Негоже царю терпеть оскорбления от таких людей“».

После этого, как пишет Продолжатель Феофана, император «велел отвести монахов во внутренний сад Лавсиака, дать по двадцать ударов и на лбу у каждого выжечь нелепые ямбы собственного сочинения». Византийский историк даже приводит целиком это стихотворение императора Феофила из двенадцати строф, которое заканчивается словами:

Не отреклись от беззаконной глупости, И вот с клеймом на лбу, как у преступника, Осуждены и изгоняются опять.

Снова Феофил впал в гнев, и опять – эксцентричная выходка… Не из-за собственных ли колебаний?

Примечательно, что в последнее время император брал с собой в военные походы будущего епископа Мефодия, убежденного защитника икон, выпущенного из тюрьмы.

«Причем делал это не впервые и не сейчас только, а постоянно, и держал его при себе, то ли чтобы тот благодаря присущей ему мудрости разъяснял Феофилу (который был неутомимым исследователем тайного) вещи неясные и для большинства неизвестные, то ли потому, что из-за распри по поводу почитания святых икон боялся восстания с его стороны» (Продолжатель Феофана).

В общей сложности, как подсчитали историки, император Феофил провел восемнадцать войн, и не все они были удачными.

Поражением для Феофила закончилась и битва за город Аморий, когда арабы захватили в плен всех оставшихся в живых византийских военачальников. В течение семи лет их держали в темнице, после чего предложили отказаться от Христа и принять ислам. Все они не отреклись от веры и сложили свои головы 6 марта 845 года. В этот день Церковь ежегодно отмечает память сорока двух аморейских мучеников.

Во время последнего арабского похода император Феофил выпил талой воды и заболел желудочной болезнью (дизентерией), которая оказалась смертельной.

Болезнь и кончина молодого императора стала для всех неожиданностью.

Больше всего Феофил опасался, что сразу же после его смерти родственники Феодоры вступят в схватку за трон, оттеснив сына-наследника. Боялся он также измены со стороны влиятельного военачальника Феофоба.

Как рассказывает Продолжатель Феофана, император не успокоился до тех пор, пока военачальник Феофоб не был казнен и умирающему Феофилу не доставили его голову. «А когда, во исполнение приказа, ее принесли, схватил ее рукой за нос и сказал: „Теперь и ты не Феофоб, и я не Феофил“».

Впрочем, историк тут же добавляет, что, возможно, Феофоб был казнен кем-то из его многочисленных врагов, а вовсе не по приказу умирающего императора. Да и в приведенной реплике императора Феофила нет торжествующей радости по поводу страшного трофея.

На смертном одре Феофил провозгласил сына Михаила императором, а царицу Феодору – регентшей при двухлетнем наследнике до тех пор, пока тот не достигнет совершеннолетия.

Царица Феодора находилась рядом с супругом до последнего его вздоха. Незадолго до кончины, когда они были наедине, император вдруг попросил ее принести икону и «прильнул своими устами к святому изображению».

Феофил умер 20 января 842 года, процарствовав двенадцать лет и три месяца. Он велел подданным после своей смерти соблюдать «благорасположение к супруге и сыну».

В совет при царице Феодоре, ставшей регентом малолетнего монарха, вошли ее старший брат Варда, дядя по отцовской линии Мануил, логофет Феоктист, упоминают также и подросшую к тому времени старшую дочь Феклу.

Все они были сторонниками иконопочитания, и почти сразу же во дворце стали говорить о необходимости указа в защиту икон. Побеседовать на эту тему с убитой горем царицей было поручено ее дяде Мануилу, которого покойный император особенно любил, называя своим спасителем и благодетелем. Однажды во время сражения Мануил спас царю жизнь и буквально силой вытащил с поля боя, привязав его коня за свой ремень.

Услышав о восстановлении Православия, царица Феодора сказала: «Всегда того желала и радеть о том никогда не переставала». И заверила дядю, что давно думала об этом, но ей мешали полчища дворцовых сановников, многочисленные митрополиты-иконоборцы, а больше всех – Патриарх Константинопольский Иоанн Грамматик, имевший огромное влияние на покойного супруга.

Выслушав ее, Мануил сказал: «Раз ты, госпожа, так похвально рассуждаешь и мыслишь, что мешает тебе привести все в исполнение и велеть совершить сие всенародное торжество?»

Действовать решили немедля, известив через посыльного Патриарха Иоанна Грамматика, что множество благочестивых христиан просят царицу восстановить почитание икон и она согласна подписать указ.

«Если ты с ними согласен и заодно, да восстановит былую красу Божия Церковь. Если же пребываешь в сомнениях и не тверд мыслью, оставь трон и город, удались в свое именьице, жди там святых отцов, что готовы обсудить, и поспорить, и убедить тебя, если будешь дурно говорить об иконах», – было начертано рукой царицы Феодоры в послании патриарху-иконоборцу.

Дело было деликатное, так как перед смертью император Феофил взял слово с царицы и логофета Феоктиста, что они не поколеблют положения Патриарха Иоанна. Но на этот раз Иоанн Грамматик сам себя перемудрил. Получив от Феодоры ультиматум, он попросил время на размышление, после чего нанес себе ножом неопасные раны в живот. По столице тут же распространились тревожные слухи, будто бы Патриарх Иоанн убит по приказу императрицы.

Церковь Святой Ирины. Константинополь, Византия

(современный Стамбул, Турция). VI в.

Византийский историк X века Иосиф Генезий пишет: «Когда было раскрыто, что эта театральная сцена измышлена со злым намерением, остроумный расследователь возгорел гневом, почему он по заслугам лишился церковной власти». Было произведено расследование, в ходе которого Патриарха признали, ссылаясь на показания прислуги, виновным в преднамеренном нанесении себе ран с целью вызвать волнения в столице. Иоанн был свергнут церковным Собором с кафедры «за попытку самоубийства».

Царица Феодора, помня о данной супругу клятве, не позволила его преследовать. Иоанн Грамматик удалился в собственное «именьице» в местечке Психа на европейском берегу Босфора, где спокойно жил до конца своих дней.

Новым Патриархом Константинопольским был избран Мефодий, в свое время немало пострадавший от иконоборцев.

На Константинопольском Соборе 843 года был зачитан и одобрен томос (постановление), текст которого не сохранился, но известно, что он провозглашал необходимость восстановления почитания икон и анафематствовал иконоборцев. Указом за подписью императрицы из ссылки возвращались все, кто ранее был осужден за почитание икон. Епископы, выступавшие в защиту икон, были возвращены на свои церковные кафедры.

Заслуга царицы Феодоры состояла в том, что она не побоялась взять на себя ответственность за преобразования, которые могли бы вызвать бунт иконоборцев и свержение ее с престола. У Феодоры была лишь одна просьба к участникам Собора, осудившего иконоборчество, и, судя по свидетельству Продолжателя Феофана, выражена она была весьма категорично: «А прошу я для своего мужа и царя от Бога прощения, милости и забвения греха. Если этого не случится, не будет ни моего с вами согласия, ни почитания и провозглашения святых икон и не получите вы Церковь».

Требование не произносить анафемы на ее покойного мужа и разрешить императора Феофила, уже после его смерти, от грехов, многих привело в замешательство. За всех ответил Патриарх Мефодий, заявив, что просьба императрицы, к сожалению, невыполнима по двум причинам.

«Нам доверены Богом ключи от Неба, и мы в силах отворить его любому, однако тем только, кто живет этой жизнью, а не переселился в иную. Иногда, однако, и переселившимся, но тогда только, когда их грехи невелики и сопровождаются раскаянием. Тех же, кто ушел в иной мир и чей приговор ясен, мы не можем освободить от искупления», – сказал Патриарх.

Тогда Феодора рассказала всему церковному собранию, как император перед смертью раскаялся в грехе иконоборчества и поцеловал принесенную ею икону. «И клятвенно заверила сей святой хоровод, что в последний его час я плакала, рыдала, все ему выплакала и изобразила, что грозит нам, ненавистным, за эту ересь в сем городе: лишение молитв, проклятий град, восставший народ – и вселилось тогда в него раскаяние в этой ереси. Он попросил их, я протянула, он их с горячностью поцеловал и отдал душу Ангелам», – пишет Продолжатель Феофана.

Тогда Константинопольский Собор постановил в течение недели во всех столичных церквях молиться за спасение души покойного императора Феофила.

После Собора Феодора устроила церковное торжество. Оно пришлось на первое воскресенье Великого поста (в 843 году оно выпало на 11 марта).

«…И когда бесчисленное множество народа собралось, приходит и сам царь Михаил со святой и православной матерью своей Феодорой и со всем синклитом… соединившись со святым Патриархом, вместе двинулись от алтаря со святыми иконами и честным крестом и Святым Евангелием и пошли с литией до ворот дворца, так называемых Кентавриевых. И после долгой молитвы и сокрушенного многоплачевного и умиленного взывания „Господи, помилуй“ возвратились во святой храм для совершения Божественной таинственной литургии с великой радостью и торжеством».

С тех пор каждый год в первое воскресенье Великого поста установлено отмечать праздник, получивший название «Торжество Православия».

Продолжатель Феофана приводит интересное свидетельство, какое наказание было придумано в Константинополе иконоборцам: «Благодаря прощению и заступничеству Патриарха перед властителями клеветники сподобились не наказаний и пыток, которые заслужили, а помилования, и в искупление своих грехов должны были лишь ежегодно в праздник Православия шествовать со светильниками от святилища Богоматери во Влахернах до славного Божия храма Мудрости и своими ушами выслушивать, как проклинают их за ненависть к Божиим иконам. Это соблюдалось весьма долго и совершалось ими до конца жизни».

Для самой царицы Феодоры восстановление почитания икон, помимо радости, было связано и с немалыми душевными муками: теперь все вокруг открыто осуждали иконоборческую политику и проклинали ее любимого супруга.

Во время пира по случаю торжества Православия во дворце присутствовало много тех, кто пострадал за иконопочитание, в том числе Феофан из Палестины с братом Феодором. Заметив у них на лбах выжженные буквы, Феодора сильно опечалилась и заметила вслух: «Из-за этих букв поражаюсь я и вашему терпению, и жестокости вашего мучителя». На что Феофан ей ответил: «О надписи этой мы рассудим с мужем твоим и царем на неподкупном суде Божием». Услышав, что к этому злодеянию причастен покойный император и не все хотят его простить, царица Феодора залилась слезами и стала умолять исповедников молиться за ее мужа.

С такой же просьбой императрица обратилась к известному иконописцу Лазарю, пострадавшему во время правления императора Феофила. Известного рисовальщика икон пытали, увечили ему руки, а когда было восстановлено почитание икон, своими изувеченными руками Лазарь создал мозаическую икону Иисуса Христа, которую поместили над воротами Халки – парадного вестибюля Большого дворца в Константинополе. Эту икону все считали чудотворной.

Когда царица Феодора вызвала Лазаря во дворец, прося, чтобы тот вымолил у Бога прощение за мужа, тот милостиво сказал: «Справедлив Бог, царица, и не забудет моей любви и трудов моих ради Него, не предпочтет его ненависть и его безумство».

В Константинополь были торжественно перенесены останки знаменитых исповедников Православия Феодора Студита и Патриарха Никифора, умерших в изгнании. На встречу святых останков вышла царица Феодора с сыном, весь императорский двор принял участие в процессии, пройдя со свечами по улицам Константинополя до храма Двенадцати Апостолов.

«И восстановила Церковь свою красу, ибо вновь стали непорочно совершаться святые таинства. И расцвела Православная Церковь и обновилась, подобно орлу», – пишет Продолжатель Феофана о главной исторической заслуге византийской царицы Феодоры.

Почти четырнадцать лет продолжалось регентство Феодоры, и она делала все возможное, чтобы в годы своего правления сохранить то лучшее, что было создано ее мужем. Прежде всего, это касалось соблюдения гражданских законов и наведения порядка в государстве.

У императора Феофила было такое правило: каждую неделю он отправлялся на богослужение в храм Святой Софии и на улице принимал жалобы от горожан. «Кроме того, царь имел обыкновение обходить рынок и осматривать товары. У каждого торговца он спрашивал, за сколько продает тот на рынке, причем делал это не мимоходом, а весьма внимательно и усердно и спрашивал не про один какой-то товар, а про все: еду, питье, топливо и одежду, да и вообще про все выставленное на продажу».

Царица Феодора тоже вела государственные дела с рачительностью хозяйки, приумножая казну и умело проводя внешнюю политику. В период ее правления было одержано несколько военных побед над арабами, отражено нашествие болгарского царя Бориса I. По словам византийских писателей, Феодора направила болгарскому царю такое послание: «Если ты восторжествуешь над женщиной, слава твоя не будет стоить ничего; но, если тебя разобьет женщина, ты станешь посмешищем целого мира».

Царь Борис предпочел сохранить мир, а в начале 860-х годов принял крещение с именем Михаил; так звали и сына императрицы Феодоры.

Как показало время, император Феофил не напрасно опасался родственников Феодоры, и в особенности – ее старшего брата. Варда давно мечтал занять императорский трон или посадить на него своего сына Антигона, но боялся действовать открыто. Он выбрал другую политику и методично, с каждым годом все больше, подчинял своему влиянию императора Михаила III, потакая его дурным наклонностям.

Занятая государственными делами, Феодора не замечала, что с детства всеми заласканный царевич целые дни проводит на ипподроме, управляя колесницами («О, унижение царского достоинства!» – горестно вздыхает Продолжатель Феофана), или устраивает шутовские оргии в компании собутыльников. За свою несдержанность и пристрастие к вину Михаил III заслужил у современников прозвище «пьяница».

Варда постарался устранить от государственных дел Мануила. В результате интриг дядя Феодоры все реже появлялся во дворце, предпочитая вести частную жизнь. Затем пришла очередь логофета Феоктиста, который был главным финансовым помощником царицы и ее незаменимым советником во всех государственных делах. Варда постоянно ругал управление государством, говорил, что Феоктист плохо распоряжается средствами, стал распускать грязные слухи про него и царицу. Как утверждает Продолжатель Феофана, Варда сумел внушить Михаилу, будто бы мать собирается выйти замуж за логофета или отдать за Феоктиста одну из дочерей, чтобы сделать своего любимца императором (современные историки склонны приписывать эти нелепые слухи фантазии самого автора хроники, ведь Феоктист был евнухом). А для того чтобы освободить Феоктисту дорогу к трону, якобы даже готова по примеру императрицы Ирины ослепить сына.

Вскоре Варде удалось убедить шестнадцатилетнего Михаила, что логофета необходимо убить, мать отстранить от власти, а ему самому – занять трон. Был составлен план, как расправиться с Феоктистом, но, когда логофета подстерегли и окружили на улице, никто из воинов «не посмел его и пальцем тронуть». Феоктиста отвели в темницу и уже там умертвили.

«А Феодора, как узнала об убийстве, бросилась бежать с распущенными волосами, рыдая и плача, наполняя стенаниями царский дворец и осыпая проклятиями обоих. „Мерзкие и бесстыдные звери, – кричала она, – так вот как ты, неблагодарное отродье, отплатил своему второму отцу злом за добро? А ты, завистливый и отвратный демон, осквернил мою власть, которую блюла незапятнанной и чистой? Не укроются ваши преступления от Бога, не иначе как предаст он вас обоих одной губительной смерти!“ И, воздев руки, воззвала к Богу: „Дай, Господи, дай увидеть возмездие за этого человека“», – рассказывает Продолжатель Феофана.

Это был открытый вызов, но царица Феодора не хотела вступать в борьбу за трон с собственным сыном. В январе 856 года императрица собрала членов сената, дала отчет о состоянии денежных сумм в казне, после чего официально отказалась от регентства, передав всю власть шестнадцатилетнему императору Михаилу III.

Оказалось, что во время ее правления казна пополнилась большими запасами в золоте и серебре: 1090 кентинариев золотом и 3000 кентинариев серебром, что приблизительно равняется 35 миллионам рублей – огромная по тем временам сумма.

«Часть денег добыл и накопил ее муж, а часть она сама, ибо не любит роскошествовать и расточать средства», – сообщает Продолжатель Феофана.

Увы, император Михаил III бездарно растратил эти сбережения и в конце своего правления имел такую нужду в деньгах, что отдал для чеканки монеты хранившиеся во дворце царские одеяния своих родителей: «…одни – золотые, другие – золотом шитые».

По приказу сына Феодора вместе с четырьмя незамужними дочерьми была пострижена в монахини и стала вести тихую, уединенную жизнь в одном из монастырей Константинополя.

По ряду источников, Феодора мирно скончалась 11 февраля 867 года, «завещав сыну имя не мерзкое, а почтенное и доброе».

Если дата ее смерти верна, то царица не узнала о смерти своего двадцатисемилетнего сына: 24 сентября того же года Михаил III был убит заговорщиками.

Но до того года, который для Феодоры и ее легкомысленного сына стал последним, она, по версии ряда исследователей, восемь лет провела в стенах дворца Кариан, который когда-то для нее и дочерей построил император Феофил.

Дважды по распоряжению императора и Варды из дворца выносили дорогую мебель, светильники, ковры, посуду и все ценное под предлогом, что отныне женщинам не позволено жить по-царски, а лишь как обычным частным лицам.

Дворец, в строительство которого Феофил вложил свою любовь к прекрасному, от этого не стал хуже.

Иногда по вечерам царица Феодора выходила на балкон и смотрела на город.

На стенах Константинополя, которые император Феофил укрепил и сделал неприступными для врагов, теперь было начертано его имя. И всякий раз Феодора заново удивлялась тому, как много за двенадцать лет правления успел построить в столице ее супруг Феофил.

Его постройки отличались изысканной, небывалой роскошью.

Триконх (храм с трехлепестковым расположением апсид) с золоченой крышей, в который можно было войти с трех входов, покрытых серебром и полированной медью.

Сигма – редкостной красоты строение в виде буквы греческого алфавита, крыша которого поддерживалась мраморными колоннами.

Великолепные павильоны-храмы: опочивальня Гармонии, храм Дружбы, храм Любви – все эти здания построил и придумал для них названия тоже император Феофил.

В одном из этих дворцов он когда-то вручил Феодоре золотое яблоко.

Но больше всего утешения царице приносило воспоминание о сне, увиденном в первую неделю Великого поста в тот год, когда епископы и народ всю неделю молились в храмах столицы о даровании императору Феофилу прощения его грехов. В ночь с пятницы на субботу Феодоре приснилось, будто она стоит на форуме возле колонны Константина Великого и видит, как какие-то люди ведут мимо связанного мужа.

Императора Феофила подвели к престолу, на котором в сиянии сидел Христос; напротив находилась огромная икона Спасителя. Тогда Феодора упала перед престолом на колени, стала умолять простить своего супруга. И услышала в ответ: «О, женщина, велика твоя вера! Итак, знай, что ради твоих слез и твоей веры, а также по просьбам и молениям архиереев Я дарю прощение твоему мужу». И тогда, во сне, Феофила тут же развязали и отпустили…

Наутро Феодора рассказала о сне членам Синода, и все поверили, что Господь простил ее супругу все грехи…

Быстро, как будто разом выключали свет, на Константинополь, все его площади и дворцы опускалась ночь. И тогда Феодора шла в свой домовой храм, где повсюду на стенах были иконы Спасителя, Богородицы, святых мучеников – самых близких ее покровителей и помощников.

Святитель Ансгарий (ок. 801 – 865)

Святитель Ансгарий. Фрагмент фрески. Олле Хьерцберг. Церковь Откровения, Сальтшёбаден, Швеция.

Боже, избавь нас

от неистовства викингов!

Средневековая молитва

…Ансгарий не спешил с ответом королю франков: он давно ничего не предпринимал сразу, не узнав, есть ли на то Божия воля.

Откровение могло прийти во сне, во время молитвы, когда знакомая строка псалма вдруг озарялась новым смыслом и становилась ответом, или как-то еще.

Король предложил ему снова отправиться в Свеаланд, на земли викингов, впрочем, оставив свободу выбора. Все слишком хорошо помнили, как восемь лет назад взбунтовавшиеся норманны изгнали из страны епископа Симона: ворвались с оружием в храм, зарубили мечом его племянника Нитрарда, который пытался оказать сопротивление. А потом без разбора стали грабить церковную утварь и книги, хватая все, что блестело.

Как говорил Симон, среди разбойников были и те, кто приходил прежде слушать христианские проповеди. Особенно их восхищал переплет

Евангелия, искусно украшенный драгоценными камнями.

Да Ансгарий и сам слишком хорошо знал жестокий нрав норманнов, казавшихся на первый взгляд простодушными светловолосыми великанами…

Ночью Ансгарию приснился бывший аббат монастыря отец Аделард, который вот уже двадцать лет как покинул этот мир.

Обычно сдержанный и немного ироничный, отец Аделард возвестил голосом ветхозаветного пророка:

Слушайте Меня, острова, и внимайте, народы дальние: Господь призвал Меня от чрева, от утробы матери Моей называл имя Мое; и соделал уста Мои как острый меч… (Ис. 49: 1–2)

Слова из Книги пророка Исайи он произносил, пристально глядя на Ансгария: Я сделаю Тебя светом народов, чтобы спасение Мое простерлось до концов земли (Ис. 49: 1–3, 6).

Конец, край земли – это, конечно же, северные земли свеев и данов, дальше ничего нет, кроме вечных снегов…

Наутро Ансгарий явился в королевский дворец и объявил, что готов отправиться к норманнам, даже если никто не согласится его сопровождать.

Святитель Ансгарий родился в 801 году на севере современной Франции, в Пикардии.

Имя «Ансгар», «Ансгарий», трактуют как производное от древнегерманского слова, означающего берег моря или озера, – «прибрежный». В таком случае родители словно предугадали судьбу сына, которому в жизни пришлось много путешествовать и открывать для себя неведомые берега.

Примерно в пятилетнем возрасте Ансгарий лишился матери, к которой был нежно привязан. Вскоре после этого мальчику приснился удивительный сон – будто он стоит в темном, заболоченном лесу и видит, как мимо по тропинке идет сияющая Прекрасная Дева в окружении женщин в белоснежных одеждах. В одной из них маленький Ансгарий вдруг узнал свою недавно умершую мать! Он хотел к ней подбежать, обнять, но не мог сдвинуться с места, так как его ноги увязли в болоте.

Приблизившись к нему, Прекрасная Дева ласково спросила:

– Милое дитя, хочешь ли ты к матери?

– Да! – воскликнул Ансгарий.

И услышал в ответ, что для этого он должен вести другую, более чистую и праведную жизнь.

После этого сна маленького Ансгария словно подменили – он сделался послушным и серьезным, начал с большим рвением учиться.

Детские годы Ансгария пришлись на время, которое называют Каролингским возрождением (период интеллектуального и культурного подъема в Западной Европе в эпоху правления королей из династии Каролингов). Перемены тогда коснулись многих сфер, в том числе и образования.

В 784–785 годах император Карл Великий издал указ, так называемое «Послание о попечении над образованием», по которому всем монастырям на землях франков было велено открывать в своих стенах «внешние» школы. В этих школах на безвозмездной основе должны были учиться дети из окрестных селений, разумеется, самые способные и старательные, и те, кто имел склонность к наукам.

Маленький Ансгарий увлеченно обучался письму, счету, пению псалмов в стенах монастыря Святого Петра в Корби, в родной Пикардии.

Ему повезло родиться во время правления Карла Великого – встреча неграмотного короля франков со всесторонне образованным англосаксонским монахом Алкуином, которого император сделал своим советником, отразилась на жизни многих современников. Говорят, Карл Великий настолько пристрастился к грамоте, что держал под подушкой сделанные для него большие буквы и по ночам развлекался тем, что угадывал их на ощупь. Император научился читать (но не писать) и с тех пор желал, чтобы весь его народ тоже был образованным.

Вскоре у Ансгария умер отец, мальчик остался круглым сиротой. Как пишут историки-медиевисты (специалисты по истории Средних веков), в те времена из-за короткой продолжительности жизни у детей редко были бабушки или дедушки. После смерти родителей домом Ансгария стало аббатство Святого Петра в Корби.

В библиотеке аббатства Сен-Галлен (Швейцария) была обнаружена уникальная средневековая рукопись с планом монастыря, который примерно в 820 году представили на рассмотрение аббату Гоцберту. Проект, составленный на основе знакомства с существовавшими в ту пору обителями, дает представление о том, каким должен был быть образцовый монастырь в эпоху Каролингов.

Средневековое аббатство было обнесено высокими стенами, наподобие крепости. Попасть на его территорию можно было только через охраняемые ворота. Центральное здание – церковь, вокруг нее на плане расположены большой дом для монашеской братии, кухни, бани, пивоварни, пекарни, лазарет, аптека, помещения для хранения трав. На задворках размещались птичник, овчарня, свинарник, загон для коз, конюшня, коровник, амбар, солодосушильня – словом, все то, что обеспечивало независимую и безбедную жизнь монашеской братии в стенах аббатства.

Интересно, что школе там отведено одно из самых почетных мест – между домом аббата и помещением для приема высоких гостей.

Примерно в возрасте тринадцати лет Ансгарий принял монашеский постриг в аббатстве Корби. Наверняка, это решение как-то связано с событием, которое в начале 814 года потрясло многих: 28 января скончался император Карл Великий.

Сорок семь лет Карл Великий правил государством франков. В 800 году, на праздник Рождества Христова, в церкви Святого Петра Папа Римский Лев III возложил на его голову императорскую корону, провозгласив императором Священной Римской империи, после чего, как повествуют хроники, простерся у ног Карла. Но и сильные и могущественные умирают, а вечная жизнь обещана только праведным.

Однажды, молясь в монастырской часовне, Ансгарий во время некоего озарения увидел приближавшегося к нему человека благородной внешности и вдруг узнал в нем… Самого Спасителя. Юноша упал к Его ногам и боялся даже взглянуть вверх – из глаз Христа лучился неземной свет, Он весь был Свет.

Христос заговорил с юношей Сам, сказав, что надо внимательнее относиться к Таинству Исповеди. Ансгарий удивился вслух – зачем? Ведь Христу и так без всяких слов известны грехи всех людей на земле.

Конечно, известны, подтвердил Спаситель – и терпеливо объяснил, что в исповеди для Него важно искреннее покаяние, только после этого человеку бывают прощены грехи.

Позднее, рассказывая о своих мистических озарениях и видениях ученику Римберту, будущему автору его жития, Ансгарий строго-настрого запретил кому-либо говорить об этой встрече, пока он не оставит земной мир.

Без мистицизма (от греческого слова, означающего «сокровенный», «таинственный») невозможно понять мир западного средневекового монаха.

Научное определение мистицизма звучит как «стремление к непосредственной связи с Богом и опытное переживание этой связи». «Между естественным и сверхъестественным нет никакой преграды; напротив, они тесно связаны между собой многочисленными неявными соответствиями», – объясняет французский историк Жорж Дюби особенности мистического сознания человека в Средние века.

Интересную мысль по поводу мистических озарений и веры в чудеса высказал бургундский монах и хронист X–XI веков Рауль Глабер. Творец знал, что «гораздо чаще человек будет отворачиваться от возвышенных примеров и опускаться вниз, нежели наоборот, а потому на протяжении веков не раз являл роду людскому чудесные знамения, для того чтобы вразумить его и обратить взоры людские к небу».

Впрочем, в эпизоде с видением Спасителя раскрывается не только мистицизм юного Ансгария, но и его смелый, решительный характер. Не всякий дерзнул бы обратиться ко Христу с вопросом, даже во сне. Получив ответ, Ансгарий без промедления начал исповедоваться перед Спасителем в своих грехах, испытав после пробуждения радость освобождения, словно от невидимых пут.

Благодаря своим способностям вскоре Ансгарий сам стал преподавать в монастырской школе.

Аббатство Корби считалось крупнейшим духовным и интеллектуальным центром своего времени. Может быть, даже вторым по значению после монастыря Святого Мартина в Туре, где аббатом был Алкуин, наставник Карла Великого, создавший знаменитую «Каролингскую академию».

По мнению некоторых ученых, именно в монастыре Корби примерно в 780 году был изобретен и внедрен в практику особый тип средневекового письма – каролингский минускул, далекий предок печатного шрифта.

Особенность минускула состояла в том, что латинские буквы писались примерно одной ширины и высоты, текст просторно располагался на странице и это было удобно для чтения.

Почти два столетия такими убористыми квадратными буквами франки переписывали книги и составляли документы в городских канцеляриях, пока на смену не пришло более замысловатое и элитарное готическое письмо. Наверняка, Ансгарий тоже переписывал в Корби труды античных авторов и книги современников, ведь он принадлежал к числу интеллектуалов времени Каролингов. «Так именуют тех, чьим ремеслом были мышление и преподавание своих мыслей. Этот союз личного размышления и передачи его путем обучения характеризовал интеллектуала», – дает определение средневековым интеллектуалам Жак Ле Гофф, блестящий знаток французского Средневековья.

В то время у франков одним из самых читаемых современных писателей, конечно, был аббат Алкуин, из-под пера которого вышли многочисленные богословские сочинения, жития святых, стихотворения, эпитафии, послания, загадки и особые ученые головоломки, которыми так любили забавляться средневековые интеллектуалы.

Составленное Алкуином «Житие святителя Виллиброрда, архиепископа Утрехтского» по увлекательности можно сравнить с современными приключенческими романами, где главным героем выступает англосаксонский монах-миссионер VII–VIII веков.

Виллиброрд (имя Климент он получил при рукоположении во епископа) был сиротой, в семилетнем возрасте отданным в монастырь Рипон в Нортумбрии. Когда ему исполнилось двадцать, Виллиброрд отправился по северным морям с христианской проповедью в Ирландию. Вторая миссия Виллиброрда, вместе с одиннадцатью монахами-англичанами, была совершена на материк, к германцам-язычникам. Отважный англосаксонский миссионер побывал даже в Дании, на землях викингов, где до него в глаза не видели христианских проповедников.

В жизни Ансгария будет столько перекличек с «Житием святителя Виллиброрда…», что, думается, в юности он неплохо познакомился с этим увлекательным сочинением. И если жаждал приключений, то именно таких – миссионерских подвигов во имя Христа!

После смерти Карла Великого правителем франков стал его сын Людовик, прозванный за свое христианское благочестие и покровительство монахам Людовиком Благочестивым. С его приходом к власти в жизни франкских монастырей многое изменилось.

В период с 816 по 819 год в городе Ахене состоялись три церковных Поместных Собора, регламентирующих правила и более строгие нормы поведения для франкских монахов. Некоторые аббатства слишком уж стали походить на поместья, где обитатели проводили время в многочисленных хозяйственных хлопотах, не уделяя должного внимания молитвам.

Реформы, проведенные Людовиком I Благочестивым под руководством его советника монаха-аскета Бенедикта Анианского, коснулись и монастырских школ. Были приняты постановления о закрытии в аббатствах «внешних» школ – якобы для того, чтобы уберечь монахов от соблазнов, которые приносят с собой миряне.

Во времена раннего Средневековья даже в Византии примерно девять десятых населения было безграмотным, на землях франков этот процент, наверняка, был еще больше. А теперь образование стало доступно лишь тем, кто принадлежал либо к аристократии, либо к духовенству, а для сирот, таких как Ансгарий, оно было закрыто.

Впрочем, в остальных вопросах король Людовик продолжал политику своего великого отца, в том числе и миссионерскую деятельность среди германских народов.

Карл Великий в течение тридцати трех лет воевал с саксами, сумев покорить их и силой оружия обратить в христианство. Саксонский капитулярий (список постановлений) времен Карла Великого первым пунктом объявляет:

«Решено всеми, чтобы церкви Христовы, которые строятся теперь в Саксонии во имя истинного Бога, пользовались большим, отнюдь не меньшим почетом, чем каким пользовались прежде идольские капища». А в восьмом пункте капитулярия прямо говорится о том, что ожидает несогласных: «Кто из племени саксонского будет впредь уклоняться от крещения, не явится для совершения этого таинства, желая оставаться в языческой вере, – будет казнен смертью».

Людовик Благочестивый продолжил обращение саксов в христианство более миролюбивыми способами, прежде всего строительством на германских землях монастырей.

Трон Карла Великого в Имперском соборе. Ахен, Германия.

Сохранилось средневековое предание, как однажды король Людовик отправился на охоту, взяв с собой какую-то христианскую реликвию, которую повесил на розовый куст. А когда после удачной охоты хотел ее снять, у него ничего не получилось.

Приняв случившееся за знамение свыше, Людовик Благочестивый велел на этом месте воздвигнуть церковь. Впоследствии вокруг церкви появилось поселение, ставшее нижнесаксонским городом Хильдесхайм. А тот самый тысячелетний розовый куст, по преданию, до сих пор растет в апсиде древнего немецкого собора. Он уцелел даже во время бомбардировок города в годы Второй мировой войны.

В период правления Людовика I Благочестивого в Нижней Саксонии появилось множество новых храмов и монастырей, в том числе и дочерняя обитель аббатства Корби. Нижнесаксонский монастырь сначала именовали «новый Корби», а со временем название трансформировалось в «Корвей». Аббатство было построено на пересечении торговых путей на реке Везер, отчасти и как оборонительный пункт.

Примерно в 822 году аббатом в «новом Корби», или Корвее, стал Аделард Корвейский, человек, известный своими неординарными взглядами. Он принадлежал к королевскому роду – был двоюродным братом Карла Великого, но при этом провозглашал равенство всех людей перед Лицом Господа и перед законом, за что франкская знать его люто ненавидела. С 780 по 814 год он был настоятелем Корби. После смерти Карла Великого придворные сумели очернить его в глазах Людовика, Аделард впал в немилость. Вольнодумец был сослан в монастырь Нуармутье, а через несколько лет ему было позволено вместе с братом Валой поселиться в Корвее. Аделард стал настоятелем этой обители и пригласил в Корвей монахов из аббатства Святого Петра в Корби, готовых нести служение на новом месте. Среди откликнувшихся на его призыв был и двадцатилетний брат Ансгарий. В Корвее отец Аделард доверил ему должность проповедника и школьного учителя – по-видимому, здесь все же обучали детей-сирот, взятых на воспитание в монастырь. Приняв монашество, они имели возможность получить систематическое образование, которое в эпоху Каролингов строилось по программе так называемых «семи искусств».

Теперь трудно сказать, почему именно эта система, разработанная в V веке римским писателем-энциклопедистом Марцианом Капеллой, стала базовой для всей средневековой педагогики. «Семь искусств», или семь главных предметов обучения, – это грамматика, диалектика, риторика, геометрия, арифметика, астрономия и музыка. Сначала изучали три гуманитарных предмета, затем переходили к трем точным дисциплинам и музыке.

Средневековые интеллектуалы изо всех сил стремились наверстать то, что было утрачено, – систему знаний, которая есть в физике, логике и этике Аристотеля, математике Эвклида, астрономии Птолемея, медицине Гиппократа и Галена. После падения Рима в умах западных европейцев остались некие обломки веками приобретавшейся мудрости, которые мучительно хотелось соединить в нечто целое.

В эпоху Каролингов в моду вошли всевозможные энциклопедии и сборники цитат, где говорилось понемногу обо всем, и сведения зачастую имели мало общего с наукой.

Например, считалось, что земля стоит на четырех золотых китах, а сами киты лежат в огненной реке.

Земля плоская, у нее есть край, и, если до него дойти, можно свалиться в бездну. Любую звезду можно обойти за пятнадцать дней.

Восток отстоит от запада ровно настолько, насколько земля отстоит от неба.

Небо устроено в виде огромного семислойного пирога: сохранилось множество средневековых апокрифов, описывающих, что находится на втором, третьем и пятом небе. Выражение «побывать на седьмом небе от счастья» для средневекового человека означало оказаться в гостях у Бога.

Жадная, неразборчивая тяга к знаниям, помноженная на страх, что какие-то познания могут принести вред христианской душе, во многом определяли дух раннего Средневековья.

Так, в аббатстве Клюни монах перед чтением рукописи античного автора должен был сначала пальцем почесать себя за ухом, наподобие собаки, «ибо неверного по праву можно сравнить с этим животным».

Во время учительства в Корвее у Ансгария снова было откровение.

Однажды среди его учеников произошла ссора, в результате которой один из мальчиков нанес другому удар по голове грифельной доской. Пострадавшего звали Фульбертом, ребенок находился в тяжелом состоянии, на грани жизни и смерти.

Ансгарий видел в случившемся несчастье и свою вину, сильно расстроился и от огорчения даже впал в сон. И увидел во сне, как душа Фульберта восходит на небо и будто бы сам Ансгарий ее туда сопровождает. Это было некое огненное откровение, наподобие яркой вспышки, во время которой Ансгарий видел душу ребенка в пурпурном пространстве среди святых мучеников.

Когда в его комнату вошел опечаленный брат Витмар, друг и тоже школьный преподаватель, Ансгарий уже знал, с какой тот явился новостью. Он опередил его, сказав, что уже получил известие не только о смерти ученика, но и о том, почему Фульберт заслужил мученический венец: терпеливым перенесением страданий и прощением убийцы.

Брат Витмар был поражен услышанным. Предполагают, что именно он был соавтором «Жития святого Ансгария», составленного Римбертом, и сообщил многие подробности, которые мог знать только близкий друг юности.

В те годы на материк все чаще стали наведываться незваные гости с севера, норманны.

Хроники сообщают, что в 820 году у берегов Фландрии появились тринадцать кораблей викингов, которые, впрочем, довольно быстро повернули обратно. Другой отряд скандинавов на быстроходных и маневренных судах с квадратными парусами успешно поднялся по Сене, словно присматриваясь к франкам и пока только прикидывая свои силы.

Император Карл Великий и его наследник держали береговую охрану в постоянной боевой готовности, и при них викинги довольствовались лишь мелкими грабежами и разведкой. Иногда с северянами даже удавалось наладить дипломатические отношения.

В 826 году датский правитель Харальд, конунг Южной Ютландии, был изгнан родичами-соперниками из страны и бежал на материк. Он попросил прибежища у Людовика Благочестивого и получил согласие, но с одним условием – вождь данов должен принять христианство.

Король франков лично принимал участие в крещении Харальда, которое состоялось в старинном немецком городе Индельхайм, и в награду за смирение подарил данам земли Рюстрингии в устье Везера.

Вскоре пришло известие, что бунт в Ютландии закончился. Харальд собрался возвратиться на родину. И не возражал, чтобы в Данию вместе

с ним отправились христианские миссионеры из числа франкских монахов. Вот только кто именно? Ни у кого не было ни малейшего желания отправляться к северянам.

Норманны верили в языческого бога Одина, который умел сделать так, чтобы его воины «бросались в бой без кольчуги, ярились, как бешеные собаки или волки, кусали свои щиты и были сильными, как медведи или быки» (Снорри Стурлусон. «Круг Земной»). Умерших они сжигали на кострах вместе со всем имуществом и считали, что чем выше дым от погребального огня поднимется к небу, тем больше шансов попасть в Вальгаллу – жилище Одина.

Викинги в Средние века приводили в ужас всех жителей материка. Существует множество научных теорий, откуда появилось это слово. Некоторые историки связывают его с названием области Норвегии Вик, другие выводят его значение от слова «вик» – «бухта, залив» (следовательно, викинг – «человек, который прячется в заливе»).

Такая версия основана и на изучении найденных археологами кораблей викингов, построенных таким образом, что они могли с легкостью приставать к любому берегу. Именно потому грабители-норманны всегда появились неожиданно, «изниоткуда», заставая жертв врасплох.

По другой версии, также получившей распространение, термин происходит от глагола «викиа» – «поворачивать, отклоняться». Викинг – это человек, который на время отклонялся от привычного образа жизни, покидая родные края для разбоя и грабежей.

У себя дома викинги были зажиточными крестьянами, ремесленниками или купцами, но с наступлением весны они собирались в отряды, снаряжали корабли и отправлялись на поиски легкой добычи. В Средние века даже появилась особая молитва: «Боже, огради нас от неистовства викингов!»

Людовик Благочестивый не хотел отступать от своих миссионерских планов пойти на север. Созвав большое собрание духовенства, он велел назвать подходящую кандидатуру для сопровождения Харальда и христианской проповеди среди данов.

На собрании все высказались единодушно, что никто ни за что не пойдет в Ютландию по доброй воле. Но тут слово взял аббат монастыря Корвей, отец Вала, родной брат недавно умершего отца Аделарда.

Он сказал, что в его монастыре есть такой монах: двадцатипятилетний брат Ансгарий – образованный, физически сильный, бесстрашный и готовый хоть на край света отправиться ради проповеди Христа.

Ансгарий был срочно вызван во дворец. Возможно, встреча бывшего мальчика-сироты с королем Людовиком I происходила в Ахене, бывшей резиденции Карла Великого, или другом крупном городе-крепости франков.

Король Людовик спросил Ансгария, готов ли он оставить Корвей и пойти распространять Евангелие среди датчан. Ансгарий сразу же, без лишних раздумий, согласился.

С ним вызвался пойти на север еще один монах, брат Аутберт, юноша из аристократического рода.

Король Людовик снабдил миссионеров церковными сосудами, богослужебными книгами и велел вместе со свитой конунга Харальда сесть на корабль, направлявшийся в Ютландию.

В пути Харальд и его люди грубо обращались с франкскими монахами, наверняка между ними существовал и языковой барьер.

В Кельне архиепископ, растроганный отвагой миссионеров, подарил им хороший корабль с двумя удобными каютами, более приспособленный для плавания по холодным морям. Такой дорогой подарок сразу возвысил монахов в глазах Харальда и его свиты. Конунг тут же перебрался на новый корабль, забрав себе одну из кают. Во время плавания он даже расположился к молодым миссионерам, которые смиренно переносили насмешки и старательно изучали язык данов.

Брат Ансгарий и брат Аутберт были не первыми христианскими миссионерами в Ютландии. Примерно восемьдесят лет назад сюда добрался отважный Виллиброрд, хотя пробыл здесь недолго. Англичанин выкупил из рабства у викингов тридцать мальчиков, которых крестил, научил основам веры и увез на материк.

Некоторое время среди норманнов проповедовал архиепископ Эббон Реймсский – молочный брат и друг юности короля Людовика Благочестивого, получивший благословение на северную миссию у Папы Римского Пасхалия I. Но и он во время очередной смены конунгов вынужден был покинуть Ютландию.

Кое-что о христианстве датчане могли слышать от иноземных торговцев или пленных англичан, но в целом Ансгарию с Аутбертом пришлось начать с нуля.

В первый же год они устроили в главном городе Ютландии кахетизаторскую школу, чтобы донести до норманнов необходимые знания о Христе, без которых Его невозможно правильно почитать и тем более любить.

Проповедники быстро убедились, насколько рослые, светловолосые северяне в вопросах религии были похожи на малых детей. Некоторым из них так понравилось во время крещения облачаться в белые крестильные рубашки, что они готовы были креститься по несколько раз. Даны предпочитали носить кресты напоказ, как украшение, хвастаясь друг перед другом их размерами и количеством драгоценных камней.

Встречались среди них и хитрецы, которые прилежно запоминали даты христианских праздников и расспрашивали об известных монастырях, готовясь к летним походам. Викинги быстро усвоили, что в праздничные дни городские стены охраняются хуже и люди приходят в церковь безоружными.

Брату Ансгарию и брату Аутберту удалось потрудиться в Ютландии не больше года. В 827 году конунг Харальд вновь потерпел поражение от родственника Эрика и бежал на материк. Миссионерам, которым он покровительствовал, тоже пришлось спасаться бегством.

На обратном пути Аутберт заболел. Ансгарию с большими трудностями удалось доставить его до монастыря. На Пасху 828 года брат Аутберт, чье имя навсегда связано с христианской миссией в Дании, скончался в «новом Корби».

Летом 829 года к королю Людовику прибыли шведские посланники. Они уверяли, что конунг Бьёрн приглашает в страну священнослужителей и многие их соотечественники желают принять Христову веру.

Эти сведения нужно было проверить. В отличие от Дании, в Свеонии (Свеаланде), как тогда называлась Швеция, христианских миссионеров прежде никогда не было.

Во всех франкских монастырях нашелся лишь один человек, которого не надо было уговаривать идти к свеонам (шведам), – брат Ансгарий.

В «Житии святого Ансгария» об этом говорится так: «Светлейший император посовещался с вышеупомянутым аббатом, не сможет ли тот случайно найти среди своих монахов кого-нибудь, кто возжелал бы во имя Христа отправиться в оные земли, или, по крайней мере,[послать туда] того, который ныне живет у Харальда. Так сия миссия выпала на долю жившего у Харальда раба Божиего Ансгария».

Следовательно, король Людовик даже не знал о том, что Ансгарий уже почти год как преподавал грамоту в Корвее, а его крестник конунг Харальд снова где-то скрывался.

На этот раз вместе с Ансгарием отправился монах Витмар из Корвея. Друзья сели на корабль, отплывший в Балтийское море.

Во времена Карла Великого в поддержку миссионеров был создан капитулярий, особый охранный документ, по которому нанесение раны миссионеру, как и оскорбление христианской религии, карались смертью. Аббатом Алкуином вместе с епископами Зальцбургским и Пассауским был составлен и особый миссионерский катехизис, который в Средние века имели отправлявшиеся в другие страны проповедники.

Наверняка, охранная грамота была с собой и у монахов из монастыря Корвей. Но для викингов закон не писан: в Балтийском море на корабль, на котором плыли Ансгарий и Витмар, напали морские разбойники. Пираты отобрали у миссионеров все подарки конунгу Бьёрну от короля Людовика, церковные сосуды, сорок богослужебных книг, специально собранных для поездки, а заодно все их личные вещи.

И все же высаженные на незнакомый берег брат Ансгарий и брат Витмар приняли смелое решение не возвращаться домой и продолжить свой путь на север.

«Итак, преодолев сначала длинный путь пешком, а затем на судах переплыв отделяющее Свеонию море, они с огромными трудностями прибыли наконец в портовый город тамошнего королевства под названием Бирка», – одной строкой говорится об этом трудном путешествии в «Житии святого Ансгария». Судя по датам, это была весна, таяние льдов и снегов, распутица на дорогах…

Летом 831 года миссионеры сухопутным путем наконец-то добрались до Бирки, главного торгового города в Свеонии, где тогда находилась резиденция конунга Бьёрна.

Археологические раскопки, проведенные на месте, где стояла Бирка (город был до основания разрушен в конце X века), обнаружили клады византийских и арабских монет, богатые погребения, остатки фортификационных сооружений.

В раннесредневековой Бирке шла бойкая торговля местными северными товарами: пушниной, моржовой костью, гагачьим пухом, а также тем, что привозили купцы с континента и даже из далеких восточных стран. Все крупные торговые сделки и политические дела в городе контролировал конунг.

Конунг Бьёрн благосклонно принял франкских монахов – не исключено, что его впечатлили и те испытания, которые им пришлось пережить в пути.

Франкские монахи встретили в Бирке много пленных соотечественников, которые восприняли как настоящее чудо появление христиан в северных землях.

Свеоны довольно охотно принимали крещение, особенно после того, как это сделал Херигарий, близкий друг и правая рука конунга. На своем участке земли в Бирке Херигарий позволил миссионерам выстроить первую в Свеонии христианскую церковь.

Города раннего Средневековья выглядели просто. У франков это зачастую были две перекрестные улицы, завершавшиеся четырьмя воротами.

В Свеонии, как показали археологические раскопки, в городе могла быть одна длинная улица вдоль реки, на которой стояли дома местной знати, находились торговые лавки и ремесленные мастерские.

Большинство норманнов жили не в городах, а на своих «хуторах». Они занимались сельским хозяйством и приезжали в город для продажи урожая или по вызову конунга.

В центре города находилась площадь, где проходили народные собрания, в конце улицы ставили церковь, иногда даже с колокольней. Викинги не любили колокольный звон, у них были свои представления о прекрасном, в том числе и по поводу музыки.

Некий гость из мавританской Кордовы, делец по имени Ибрагим аль-Таруши, побывавший у норманнов примерно в 950 году, оставил описание викингов на отдыхе: «Никогда не слышал столь гнусного пения. Их глотки исторгают вой, подобный собачьему, только еще более дикий».

Весть о том, что Ансгарий и Витмар добрались до Свеонии и свободно проповедуют среди язычников, вскоре достигла дворца Людовика Благочестивого. Этот успех вдохновил короля на новую смелую идею – создать миссионерский центр, чтобы готовить целые группы монахов для северной миссии.

Руководителем ее, конечно, был назначен Ансгарий. Но чтобы рукополагать священников-миссионеров, ему сначала нужно было принять епископский сан.

В октябре 831 года Ансгарий был срочно вызван для хиротонии и стал первым архиепископом молодого немецкого города Гамбурга. Чтобы все было по «полному чину», император послал Ансгария в Рим, где Папа Григорий IV передал архиепископу Гамбурга необходимую документацию и паллиум (аналог православного омофора, только чуть меньший по размеру, знак митрополичьей власти), официально назначив его своим полномочным представителем к шведам, датчанам, славянам и другим северным народам.

Озабоченность короля франков и Папы Римского по поводу усмирения северян понять можно. С каждым годом викинги все более дерзко и жестоко разбойничали на материке.

В 834 году флотилия датских кораблей по притоку Рейна проникла вглубь континента и дошла до крупного торгового центра Дорестад во Фризии, где в то время находился один из самых богатых рынков Западной Европы. На монетном дворе Дорестада чеканили серебряные денье, главную разменную монету Фризии. Город был разграблен викингами. Заполучив огромное количество денег, они еще больше осмелели.

Нападения на портовые города в устьях судоходных рек Шельда, Маас и Рейн стали почти ежегодными, а с каких-то пор северяне, чтобы не тратить время, даже стали оставаться на материке на зимовки.

Интересную историю о набеге викингов оставил средневековый нормандский хронист Дудо из Сен-Кантена, собиратель забавных исторических фактов и устных преданий.

Однажды норманны увидели на своем пути большой город с мощными стенами и подумали, что это Рим. Не зная, как к нему подступиться, викинги пошли на хитрость: притворились, будто вождь их умер и они хотят его похоронить по христианскому обряду. Когда похоронные носилки оказались в городе, «мертвый» предводитель Хастейн соскочил с них и стал требовать у епископа огромный выкуп. А узнав, что побежден им вовсе не Рим, а маленький портовый город Луна (современный французский Бордо), от расстройства тронулся рассудком.

Став епископом Гамбурга, Ансгарий отвечал теперь за всю северную миссию.

В Свеонию в 832 году были направлены новые миссионеры – епископ Гаутберт и его племянник Нитрард. В Ютландию – франкский монах брат Гислемар.

В Гамбурге святитель Ансгарий построил большой каменный собор, а неподалеку от города основал монастырь по образцу Корвея, в котором воспитывались будущие миссионеры. Он открывал странноприимные дома, кормил бедных, выкупал из рабства взятых пиратами в плен юных датчан и славян.

Десятую часть своего жалованья Ансгарий ежегодно отдавал нищим, а каждые пять лет жертвовал вдвойне. Когда архиепископ бывал в каком-либо селении своей епархии, он просил, чтобы местных бедняков и нищих привели разделить с ним трапезу и только после этого соглашался сесть за стол.

«Манера его речи и внешний вид были так притягательны, что он внушал чувство трепета даже влиятельным и богатым людям, а еще больше нераскаявшимся и бесстыдным, и если простые люди принимали его как брата, то бедняки с любовью чтили его как отца» («Житие святого Ансгария»).

Эта простота отличала его от тех епископов, которые всеми силами старались подчеркнуть свою важность и привилегированное положение в обществе.

«Капитулярий Карла Великого об областях Саксонии» дает представление о том, каким авторитетом и властью пользовались в те времена священники, а тем более епископы. Существовало даже такое правило: если преступник, совершивший убийство, жертвоприношение или кражу, добровольно являлся к священнику, исповедовался и соглашался подвергнуться епитимье, то своим покаянием он избавлялся от смертной казни. Не удивительно, что каждый город хотел иметь «своего» справедливого и доброго епископа.

Примерно в 848 году, когда в немецком городе Бремене тоже была создана кафедра, Ансгария назначили епископом Бременским. Отныне он считался епископом Гамбургским и Бременским, хотя в церковных кругах находились сомневающиеся в каноничности подобного назначения.

Это была видимая сторона жизни святителя Ансгария, но существовала и другая – глубинная, таинственная, о которой знали лишь немногие.

Римберт, автор «Жития святого Ансгария», сравнивает своего учителя с Мартином Туровским, который не начинал ни одного дела, не помолившись.

«Все, что с ним должно было случиться, становилось ему известным из сновидения или из внутреннего откровения или из исступленного видения», – пишет Римберт.

Сообщает он и о множестве исцелений, которые его учитель совершал по молитве и через помазание освященным елеем, и о том, что нередко одно появление архиепископа приводило грешников к покаянию.

Все, кто близко знал святителя Ансгария, уже при жизни считали его святым. Хотя сам он никогда не говорил о том, что может творить чудеса.

Двадцатого июня 840 года скончался король франков Людовик I Благочестивый. Верденским миром империя Карла Великого была разделена между тремя его внуками: области к востоку от Рейна перешли к Людовику Немецкому, к западу – к Карлу Лысому, Италия и полоса от устья Рейна до устья Роны – к Лотарю. Как только новые короли вступили в борьбу за лучшие земли, междоусобицей сразу же воспользовались викинги.

В 840 году датский флот под командованием Асгейрра вошел в Сену и сжег город Руан, разграбив берега реки до монастыря Сен-Дени. Следом нападению норманнов подвергся Квентовик – главный порт франков в торговле с Англией.

Двадцать четвертого июня 842 года был атакован город Нант, который в тот день был заполнен радостными людьми, отмечавшими праздник рождества Иоанна Крестителя. Викинги ворвались в храм, зарубили епископа у алтаря, подожгли колокольню и убили много мирных жителей.

В следующем году флотилия из ста двадцати кораблей датского разбойника Рагнера, известного по сагам как Рагнар Лодброк, подошла к Парижу. В пасхальное воскресенье этот не столичный тогда город франков был опустошен и сожжен.

Чтобы избавиться от викингов, император Карл Лысый дал им неслыханный выкуп в размере семи тысяч фунтов серебра.

«Число кораблей увеличилось: нескончаемый поток викингов не прекращает усиливаться. Повсюду христиане становятся жертвами резни, сожжений и грабежей: викинги захватывают все на своем пути и никто не сопротивляется им, – писал монах Эрментарий Нуармутьеский, живший в IX веке и не понаслышке знавший, что такое длинные мечи норманнов. —.. Ни один город, ни один монастырь не остались неприкосновенными».

Вскоре очередь дошла и до Гамбурга. В 845 году Хорик, король Дании, направил к городу флотилию из шестисот кораблей.

Как обычно, викинги явились неожиданно и высадились на берегу Эльбы как раз в тот момент, когда правитель города граф Бернхар куда-то отлучился. Вероятно, у норманнов имелись свои осведомители.

Всего за два дня Гамбург был разграблен, опустошен и сожжен. Епископу Ансгарию с трудом удалось спастись вместе с несколькими сотнями беженцев. Почти год он скитался по стране, разом лишившись всего: и храма, и своей паствы, и каких-либо средств к существованию.

Плохо обстояли дела и с северной миссией.

В 845 году в Бирке толпа свеев ворвалась в дом епископа Симона и, связав священника, стала грабить церковное имущество. Племянник епископа Нитрард, защищая храм от погрома, был зарублен мечом и стал первым Христовым мучеником Свеонии.

Епископ Симон отказывался возвращаться в Бирку, считая, что его появление только озлобит норманнов, и «свеоны, вспомнив прежнее, снова поднимут из-за него какой-нибудь мятеж». Но он готов был отправить туда еще одного племянника, если норманны разрешат миссионерам вернуться в Свеонию.

Симону хотелось, чтобы на север отправился «тот, кто первоначально получил это назначение и был там радушно принят». Несомненно, он имел в виду епископа Ансгария.

Именно тогда Ансгарию в сонном видении явился его духовный отец, бывший настоятель монастыря Аделард, возвестив как свое благословение: «Иди и проповедуй Слово Божие язычникам!» – и все сомнения разом отпали.

Епископу Ансгарию исполнился пятьдесят один год, когда он снова отправился к свеонам, чтобы говорить им о Христе.

Перед опасной поездкой удалось заручиться поддержкой нового конунга данов, Эрика, который согласился помочь франкским миссионерам.

Он передал Ансгарию свой меч (в качестве символа власти и достоинства) и дал рекомендательное письмо к конунгу свеонов, с которым у него на тот момент были дружеские отношения.

Согласно Римберту, в письме было сказано:

«Раб Божий, который, будучи послан из страны короля Людовика, пересек пределы моего королевства, хорошо мне известен, и я никогда в своей жизни не видел столь прекрасного человека и ни разу не встречал у кого-либо из смертных такой веры, как у него. Поэтому, зная его святую добродетель, я позволял ему в моем королевстве делать все, что он хотел на пользу веры христианской, и прошу тебя, чтобы ты точно так же разрешил ему, как он пожелает, установить почитание Христа в своем королевстве, ибо он не хочет совершить ничего иного, кроме того, что будет добром и благом».

С этой рекомендацией и символическим мечом в 852 году святитель Ансгарий снова направился к берегам Свеонии. К счастью, на этот раз обошлось без пиратов. После двадцати дней плавания вместе с племянником епископа Симона они благополучно прибыли в Бирку.

О второй миссии в Свеонию известны подробности, позволяющие понять, какие трудности приходилось преодолевать христианским проповедникам у северян.

Накануне прибытия франкских монахов в Бирку (прошло почти десять лет, как Ансгарий с Витмаром побывали здесь впервые) народ был взволнован пророчеством местного волхва, который сообщил волю богов не принимать «чужого бога, чье учение нам враждебно, и не служить ему».

Волхв велел свеонам лучше уж поклоняться и приносить обеты прежнему конунгу, отцу Олафа, если всем так хочется верить в божество, принявшее человеческий облик.

«Было устроено святилище в честь вышеупомянутого уже умершего короля, и ему стали возносить жертвы и давать обеты как богу».

Старые знакомые в один голос уговаривали Ансгария как можно скорее покинуть Бирку, а «если у него есть какие-нибудь ценности, он должен их отдать для того, чтобы уйти оттуда целым». Мало того что конунг Олаф был убежденным язычником, теперь и все его приближенные были настроены жрецом против христиан.

Но за эти годы к бесстрашию епископа Ансгария прибавился еще и опыт дипломатии. Он не уехал, а устроил в своем доме большой прием в честь Олафа, вручив конунгу во время пира привезенные дары и грамоты. Вождю викингов понравилось, как уважил его заморский гость. Но Олаф слишком хорошо помнил недавний бунт в Бирке из-за христиан и колебался. Было решено провести народное собрание и бросить на площади жребий, чтобы еще раз узнать волю богов относительно чужеземцев.

«Ибо таков у них обычай, что любое общественное дело более зависит от единодушной воли народа, чем от королевской власти», – сообщает Римберт.

Конунг посоветовал Ансгарию на всякий случай не ходить в тот день на площадь и дожидаться решения в безопасном месте. «Пусть твой посланник будет рядом со мной на народном собрании, и я скажу о тебе народу», – предложил Олаф, и одно уже это говорит о том, насколько он расположился к епископу Ансгарию.

В назначенный день на площади Бирки собрались знатные горожане, пока еще только узкий круг приближенных конунга. «Знатнейшие» тоже высказались за то, чтобы принять решение посредством жребия. Все отправились на луг, где были установлены жертвенники, – «и выпал жребий положить по воле Божией в тех краях основание веры христианской».

Кто-то из друзей Ансгария направил к нему посыльного с запиской, что дело решается в его пользу. Теперь все зависело от того, как пройдет народное собрание.

В назначенный день на главной площади Бирки собралось множество народа. Когда глашатай объявил, что жребий указал на то, чтобы принять Ансгария, в толпе поднялся недовольный ропот, все стали «протестовать и волноваться».

Неожиданно к согражданам с речью обратился один старик. Он напомнил о том, что еще недавно многие его соотечественники сами ездили в Дорестад, чтобы принять крещение, поверив в силу христианского Бога, помогающего во многих опасностях, особенно на море. Так почему же теперь, когда христианский епископ сам прибыл на их земли, все хотят его прогнать? «Обдумайте, люди, ваше намерение и не отвергайте собственной выгоды. Ибо, когда мы не можем умилостивить наших богов, хорошо заручиться расположением этого Бога, Который всегда и во всем может и желает помочь взывающим к Нему», – призвал народ этот памятливый старик.

Слова о выгоде примиряюще подействовали на подданных Олафа, и они согласились, чтобы Ансгарий оставался в Бирке и устроил христианскую церковь.

Затем состоялось похожее собрание в другой части королевства, и только после этого конунг Олаф издал указ, «чтобы в Свеонии строились церкви, жили священнослужители и всякий желающий из народа без противодействия мог быть христианином».

Конечно, большинство норманнов считали христианского Бога лишь еще одним полезным божеством своего пантеона, возглавляемым верховным богом Одином, его супругой Фрейей, сыном Тором, но были и те, кто уверовал по-настоящему.

Археологи обнаружили на территории Швеции множество монет эпохи викингов – одни с изображением молота бога войны Тора, другие – с высеченными надписями «Господь Всемогущий, Вседержитель»…

Оставив в Бирке племянника епископа Симеона, по имени Эримберт, Ансгарий вернулся в Гамбург, где его ждали многочисленные дела. Конунг Олаф даровал священнику Эримберту дом для устройства церкви, «всячески обещал оставаться верным христианству», и, как показало время, свое обещание он сдержал.

В 854 году в междоусобице погиб благоволивший к христианам датский конунг Эрик – тот самый, что вручил Ансгарию меч и рекомендательное письмо. Вместе с ним жертвой меча стали многие дружившие с Ансгарием датские вельможи.

Существует интересная версия, что король Эрик на самом деле не погиб, а бежал из страны и был тем самым Рюриком, которого словенские племена призвали на княжение в 862 году.

Если это так, то самый первый русский князь мог быть крещен самим святителем Ансгарием. Впрочем, это всего лишь смелая гипотеза.

Последние годы жизни Ансгарий провел в Бремене, в бесконечных заботах и попечении о своей пастве.

В 864 году епископа постигла мучительная болезнь, надолго приковавшая его к постели. Он очень исхудал, от его тела, как пишет Римберт, остались почти только кожа, сухожилия и кости. Но Ансгарий смиренно переносил физические муки, говоря, что его страдания значительно меньше тех, что он заслужил своими грехами.

Больше всего он печалился о том, что так и не удостоился принять мученичество за Христа.

В юности у Ансгария было мистическое откровение – в ночь на Пятидесятницу он пережил временное разлучение с телом и облачение своей души в новое, нетленное тело. В сопровождении апостолов Петра и Иоанна он провел три дня (для него это была вечность!) в кромешной тьме, страхе и созерцании адских мучений, а затем лицезрел обители святых. Там Ансгарий услышал небесный глас, призывавший его к мученическому подвигу на земле.

Близкие люди говорили епископу, что вся его жизнь является добровольным мученичеством за Христа, но Ансгарий страдал из-за своего недостоинства, пока не получил некое успокоение по этому поводу. Что это было за откровение, автор жития не сообщает.

«Будучи лишен человеческой помощи, он спешил, по своему обычаю, искать Божественной поддержки», – пишет Римберт по поводу мистических откровений Ансгария.

Шестого января 865 года, в праздник Богоявления, во время проповеди в церкви Ансгарий выразил надежду, что Господь примет его 2 февраля, в праздник Сретения (по старому стилю).

Архиепископ привел в порядок дела и велел к Сретению изготовить три большие восковые свечи, которые на праздник были зажжены на алтарях Божией Матери, апостола Петра и Иоанна Предтечи.

Несмотря на болезнь и недомогание, 2 февраля святитель Ансгарий был на литургии, а потом почти весь день провел в кругу учеников, убеждая их продолжать дело просвещения северных народов.

Ночью, после того как над ним были прочитаны молитвы на исход души, он просил пропеть «Тебе Бога хвалим» – торжественное песнопение Амвросия, епископа Медиоланского.

Последними словами Ансгария была просьба о том, чтобы его простили все, кого он обидел в этой жизни.

Ансгарий умер в возрасте шестидесяти четырех лет, оплаканный жителями Бремена и пришедшими на похороны из других городов священниками, сиротами, вдовами, нищими.

«Короли оказывали честь святости его, церковные пастыри почитали его, клир подражал ему, а все люди дивились на него», – писал Римберт.

Епископ Ансгарий был канонизирован уже через два года после своей смерти, при понтификате Папы Римского Николая I, то есть не позднее 867 года, – редкий случай, когда никто не сомневался в его святости.

В «Житии святого Ансгария», написанном Римбертом и еще одним учеником Ансгария, говорится, что он нес проповедь «свеонам и данам, а также славам и остальным народам северных стран, до сих пор придерживающимся языческого обычая».

И к «славам» тоже, или, как теперь принято говорить, – к славянам.

Мученица Людмила Чешская (ок. 860 – 921)

Мученица Людмила Чешская. Икона. Владимирский скит, Валаамский монастырь.

Тем, кто изучит буквы, мудрость Христос дарует.

Константин Преславский, болгарский книжник IX–X веков

Существует множество гипотез (и научноавторитетных, и спорных), когда и в каком месте на карте мира появились славяне.

Одно из древнейших славянских племен, так называемые северные славяне, обитало у южных берегов Балтийского моря.

Византийский историк VI века Прокопий называет славян «склавинами» и «антами» и сообщает, что склавины жили на Дунае, анты – к востоку от Днестра.

Расселившись по всему Балканскому полуострову, в VII веке славяне на какое-то время объединились, создав союз семи славянских племен (его название не сохранилось).

Примерно к этому времени относится интересное предание о расселении славян.

Когда в одном из племен начались распри из-за плодородных земель, два брата, Чех и Лях, собрали свой народ и отправились на запад, «на закат солнца», в поисках лучшей жизни. Долго пробирались они через леса, которыми тогда была покрыта вся средневековая Европа (знаменитые римские дороги давно пришли в негодность, новых никто не строил), по пути сражаясь с чужаками, а кого-то принимая в свое племя.

Однажды Чех взобрался на крутой обрыв над рекой Влтавой и, увидев вокруг равнины, пригодные для полей и пастбищ, велел своим людям остановиться.

Но вдвоем с братом на новых землях им тесниться не хотелось, и младший из вождей, Лях, повел часть народа к востоку от этого благодатного места.

Так, по преданию, в Европе появились братские славянские народы: чехи – племя Чеха, и люди Ляха – «поляхи», или поляки.

С этого времени в летописях начинают встречаться чисто славянские имена: Ростислав, что означает «возрастающая слава», Святополк – «предводитель войска», Вячеслав – «наиславнейший», Людмила – «милая людям»…

Людмила Чешская была дочерью одного из князей славянского племени пшованы, обитавшего в начале IX века в центральной части современной Чехии.

Название «пшованы» произошло от древнегреческого слова «пше» – пшеница. Судя по всему, выращивание хлеба было основным занятием племени.

В том месте, где река Влтава впадает в Эльбу, стоял небольшой город-крепость Пшов, где жила семья князя Славибора, отца Людмилы.

Теперь на этом холме находится чешский город Мельник, в названии которого сохранилась память об окрестных полях, многочисленных мельницах и амбарах, наполненных пшеницей. В те времена годы почти напрямую исчислялись в урожаях: давал ли пшеничный колос тридцать, шестьдесят, сто зерен или по какой-то причине вырастал пустым.

Когда Людмиле исполнилось примерно тринадцать-четырнадцать лет, родители выдали ее замуж за князя соседних земель Боривоя (Борживоя). Этот брак, способствовавший объединению и усилению двух славянских племен, для пшован был вдвойне выгодным – ведь жених происходил из знаменитого рода Пржемысловичей!

Можно бесконечно удивляться тому, как, словно в узоре на искусной вышивке, в истории ранних славян переплетаются сказочные легенды, предания и подтвержденные хрониками исторические факты.

Как подметил французский историк Жорж Дюби, говоря о раннем Средневековье: «Это история раннего детства: язык у нее еще заплетается и она выдумывает небылицы». Дюби делает по этому поводу необходимые пояснения: «Западный мир X века, являвший собой мир лесов, населенных многочисленными народами, лесов, где хозяйничали постоянно враждующие между собой разбойники, оставил после себя едва ли не меньше свидетельств, чем так похожий на него мир Центральной Африки XIX века».

У чешского князя Крока, правившего после легендарного Чеха, не было наследников-сыновей, только три дочери. Когда Крок умер, старейшины избрали в правительницы самую младшую и разумную из его дочерей, Либушу (Либуше).

В мужья Либуша взяла простого крестьянина из селения Стадицы, трудолюбивого и расторопного Пржемысла (имя означает «крестьянин», «пахарь»). По преданию, в тот день, когда старейшины пришли сообщить жениху радостную новость, Пржемысл невозмутимо пахал на волах поле. Но он быстро переоделся в принесенные ему нарядные одежды и отправился в город на свадьбу. По свидетельству первого чешского хрониста Космы Пражского, Пржемысл надел княжескую обувь, а лапти взял с собой и велел сохранить их на будущее.

Эти лапти тоже «вплелись» в историю. С тех пор у чехов появилась традиция: каждый новый правитель при короновании должен был надевать лапти, как принято считать – те самые, что хранятся в Вышеградском замке в Праге как национальная реликвия.

Муж Людмилы, Боривой, был правнуком Пржемысла и Либуши. Он же первый чешский князь, чье имя фигурирует в исторических европейских хрониках.

После свадьбы Людмила переехала к мужу в главный город его княжества Вышеград, построенный на высоком берегу Влтавы.

Земли князя Боривоя в то время входили в состав Великоморавского союза-государства, а сам он находился в подчинении у князя Великой Моравии Святополка.

Известно, что в 870 году Боривой участвовал в сражении с королем Восточно-Франкского королевства Людовиком II на стороне князя Святополка и, судя по всему, проявил в том бою рыцарскую доблесть. Вскоре после этого Святополк признал Боривоя князем всех чехов.

Во время торжественной коронации муж Людмилы, наверное, тоже примерил на себя фамильные лапти Пржемысловичей.

Однажды князь Святополк вызвал Боривоя в свою резиденцию (в городе Нитра или в Велеграде). И во время пира не посадил рядом с собой за стол, заявив, что христиане не должны сидеть рядом с язычниками.

Возможно, великоморавский князь услышал краем уха какой-нибудь рассказ из апостольских времен, когда христиане причащались не в церкви, а за столом во время вечерней трапезы, и по простоте ума перенес это правило и на свои княжеские пирушки.

Но молодому и честолюбивому князю Боривою хорошо запомнился тот день, когда ему пришлось обедать не среди равных, а в кругу княжеских слуг. И вскоре он явился в Велеград уже для того, чтобы всем своим домом принять крещение.

Согласно древнечешской «Легенде Кристиана», датируемой концом X века, чешский князь Боривой с супругой были крещены при дворе князя Святополка приблизительно в 874 году.

Священник, совершавший обряд крещения, в те времена обычно становился для новообращенных их духовным отцом. По легенде, чешских князя и княгиню крестил сам архиепископ Мефодий, просветитель славян.

В старославянской «Повести о Мефодии» рассказывается, что уже в детские годы будущий просветитель располагал к себе людей своим внешним обликом и красноречием.

«Потому и любили его первые вельможи с детских лет и вели с ним беседы благочестивые на равных». Святитель Мефодий и сам в «Слове на перенесение мощей Климента Римского» сравнивает возможность высказать перед слушателями «небесное, славное слово» с неким приглашением на духовную трапезу.

В эти годы он часто всем рассказывал о своем младшем брате Константине, принявшем при монашеском постриге имя Кирилл, который всего несколько лет назад умер в Риме. До этого братья многие годы были неразлучны, а в «Повести о Мефодии» говорится даже так: «Повинуясь и служа младшему брату, словно раб».

Обладавший мудростью и монашеским смирением Мефодий в полной мере осознавал гениальность своего младшего брата. То, что Константин, прозванный за ученость Философом, «явил в наши годы буквы языка» и изобрел славянскую азбуку, многими его современниками воспринималось как чудо.

Согласно «Солунской легенде» (вернее, одной из ее интерпретаций), как-то в воскресенье Константин Философ вышел из церкви, присел в задумчивости на мраморную паперть и вдруг увидел перед собой говорящего голубя. Птица держала в клюве пучок из веточек смоковницы, связанных по две, и уронила его Константину на колени.

Тот начал разглядывать причудливо искривленные веточки – при подсчете их оказалось тридцать две (как букв в первой славянской азбуке – глаголице). Они-то и надоумили изобретателя азбуки, каким должно быть начертание славянских букв. Сунув пучок веток за пазуху, Константин поспешил к митрополиту поделиться своим открытием, но по дороге веточки растворились в его теле, и он напрочь забыл греческий язык…

По другим данным, в «Солунской легенде» речь идет о некоем Кирилле Дамасском или Кирилле Каппадокийском, который в VII веке пытался проповедовать христианство у болгар, получив знание неведомого ему языка от говорящего голубя.

В «Пространном житии Кирилла» чудесное появление славянского алфавита описывается иначе: однажды после усердной молитвы Константину Философу явился Бог, и тогда, по озарению свыше, ученый «сразу же сложил буквы и начал писать евангельскую беседу: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин. 1: 1). И так далее.

Теперь-то мы знаем, что в IX веке в мир явился гениальный филолог, действительно просвещенный Духом Святым и сумевший синтезировать, «растворить в себе», как те веточки смоковницы, опыт многих предыдущих поколений.

С молодых лет Константин Философ, имевший почетную должность хранителя патриаршей библиотеки при храме Святой Софии в Константинополе, заслужил славу блестящего переводчика с разных языков и полиглота.

В «Пространном житии Кирилла» говорится о том, как во время хазарской миссии еврей принес ему книги на своем языке – и уже через несколько дней Константин читал их без ошибок.

«Узнав об этом, самаритянин возопил великим гласом: „Воистину верующие во Христа быстро принимают от него Святой Дух и благодать!“»

Тогда же, в Хазарии, Константин Философ начал работу над созданием славянской азбуки: «…И нашел он там Евангелие и Псалтирь, писанные русскими письменами, и человека, говорящего на том языке. И, побеседовав с ним, уловил он смысл речи и, сравнив ее со своей, выделил гласные и согласные. И, отправив молитву Богу, вскоре стал читать и говорить».

На протяжении многих веков ученые пытались обнаружить прообраз глаголицы в самаритянском, сирийском, арабском, армянском, грузинском, албанском и других древних алфавитах и пришли к выводу, что в IX веке Константин Философ, взяв за основу греческий алфавит, сумел создать нечто новое и в своем роде уникальное.

«Для славян один Константин, называемый Кириллом, и буквы создал, и книги перевел за немногие годы, а они [переводчики Ветхого Завета на греческий язык] – большим числом людей и за много лет. Семеро их создали буквы, а семьдесят – перевод. И потому еще славянские письмена святы и более достойны почитания, что создал их святой муж, а греческие – язычники эллины», – писал в X веке на старославянском (староболгарском) языке Черноризец Храбр («Сказание о буквах»).

Поэтому когда в Константинополь пришло прошение от великоморавского князя Ростислава, дяди и предшественника Святополка, прислать в славянские земли человека, который смог бы объяснить смысл богослужения, выбор сразу пал на Константина Философа.

«Никто не свершит дело сие, помимо тебя, – сказал ему византийский император Михаил III. – Возьми дары многие и отправляйся вместе с братом своим, игуменом Мефодием».

Так братья Кирилл и Мефодий, греки родом из Солуни, оказались в Великой Моравии.

«То было чудное мгновение! – сообщает летописец. – Глухие стали слышать, а немые говорить, ибо до того времени славяне были как бы глухи и немы».

По свидетельству ряда документов, молодая чешская княгиня Людмила была хорошо образованна, знала греческий язык и латынь, владела славянской грамотой.

В чешское княжество к Боривою был направлен Горазд, один из любимых учеников Мефодия, родом из моравов.

«И указал он на одного из видных учеников своих, по имени Горазд, и сказал: „Вот муж свободный из земли вашей, знающий хорошо книги латинские, и правоверный… “» – говорится в «Повести о Мефодии» о человеке, который вместе со святителем Мефодием считается крестителем чешского народа.

Согласно чешскому историку Франтишеку Палацкому, подробно изучившему раннесредневековые хроники, первый православный храм в Чехии был построен примерно в 878 году в Вышеграде, как раз в годы княжения Боривоя. Храм был посвящен святому Клименту, Папе Римскому, чьи мощи Кирилл и Мефодий чудесным образом обрели в Корсуни во время хазарской миссии, что, несомненно, говорит о влиянии духовного наставника на князя чехов.

В XV веке город Вышеград был основательно разрушен. Спустя столетия на месте первого чешского храма был воздвигнут католический костел Святого Климента. Символично, что он построен на фундаменте, который, по преданию, освящал святой равноапостольный Мефодий.

Многие из старейшин чехов были упорными язычниками. Они по-прежнему поклонялись Перуну, покровителю домашних животных Велесу, деревьям, камням и всевозможным идолам.

Примерно в 884 году в Вышеграде против Боривоя было поднято восстание, возглавляемое его родственником язычником Строймиром.

Князю Боривою с семьей пришлось бежать в Моравию. Но с помощью великоморавского князя Святополка ему удалось быстро подавить бунт и вернуться в свое княжество.

У Боривоя с княгиней Людмилой было два сына – Спытигнев и Вратислав, которых отец с ранних лет приучал к ратному делу.

В истории Чехии имя князя Боривоя связано с созиданием, и прежде всего со строительством Праги.

По легенде, место для нового города на другом берегу Влтавы приметила еще его прабабушка, мудрая Либуша, но полным ходом строительство города-крепости Пражский Град началось при князе Боривое. В новом городе был построен храм Пресвятой Девы Марии. Каменное основание этой древнейшей церкви теперь находится в центре столицы Чехии.

В Средние века возведение каменного собора было делом трудным, дорогостоящим и могло продолжаться несколько десятилетий. То, что во время правления князя Боривоя в его княжестве было построено два больших христианских храма, говорит о его вере не хуже письменных свидетельств.

В 885 году в великоморавском Велеграде скончался архиепископ Мефодий.

И «провожало же со свечами и оплакивало доброго учителя своего и пастыря бесчисленное множество народа от мала до велика: мужчины и женщины, богатые и бедные, свободные и рабы, вдовы и сироты, местные и чужеземцы, хворые и здоровые» («Повесть о Мефодии»).

Управлять Моравской епархией был назначен Горазд, но уже через год все ученики Кирилла и Мефодия были жестоко изгнаны из Великой Моравии.

Великоморавский князь Святополк, не желавший обедать за одним столом с язычниками, был все же сомнительным христианином. Сначала он сверг с престола и передал в руки врагов родного дядю Ростислава, теперь с такой же легкостью предал его дело, изгнав из страны славянских просветителей.

В угоду соседям-немцам, с которыми Святополк заключил перемирие, в страну прибыли многочисленные немецкие священники. Моравская Церковь оказалась под влиянием Зальцбургской архиепископии, в церквях возобновились богослужения на латыни.

В «Пространном житии Кирилла» есть замечательные слова о том, почему славяне тоже имеют право понимать язык богослужений и проводить их на своем языке:

«Не посылает ли Бог дождь равно для всех? Или солнце не светит всем повсюду? Или не дышим мы воздухом одинаково все? Так как же не стыдно вам признавать лишь три языка, а всех иных племен народов за слепых и глухих почитать? Скажите, отчего выставляете вы Бога немощным либо завистливым, не могущим или не желающим свершить сие? Ведь знаем же мы много народов, понимающих книги и воздающих славу Богу на своих языках. Это – армяне, персы, абхазы, грузины, согдийцы, готы, авары, турки, хазары, арабы, египтяне и другие. Коли не желаете слышать сие, то признайте хотя бы свидетельство Писания. Ибо Давид вопиет, говоря: „Пойте Господу, вся земля, воспойте Господу песнь новую“».

Правда, ко времени запрета на богослужения на славянском языке Кириллом и Мефодием, а также их учениками уже были переведены с латинского и греческого языков (кто-то считает, что и с арамейского) на глаголицу Библия и «шестьдесят уставных книг», которые широко разошлись среди моравов и чехов.

«Ты богат – есть у тебя полный Ветхий и Новый Завет, и иные книги, содержащие поучительные слова и различные речи, и все их ты знаешь…» – начинается «Слово о пользе книг», написанное в X веке болгарским церковным писателем Козьмой Пресвитером.

Муж Людмилы, князь чехов Боривой, умер в 894 году от ран, полученных в сражениях. В том же году ушел из жизни и его покровитель, великоморавский князь Святополк. По легенде, Свя-тополк утонул в реке, когда спасался бегством, проиграв сражение с венграми.

Княгиня Людмила взяла на себя управление княжеством до того времени, пока ее старший сын не достигнет совершеннолетия. Таким образом, династия Пржемысловичей правила в Чехии до 1306 года, то есть почти четыре с небольшим века.

Людмила Чешская – первая женщина, упоминаемая в чешских хрониках. Ее правление характеризуется как разумное и мудрое.

В IX веке славяне вместе с глаголицей постигали лишь первые азы христианского вероучения, но даже усвоение десяти заповедей переводило их жизнь в новое русло. Люди учились смирять гордыню, уважать общество и власть, отходили от произвола, родовой мести, бессмысленной жестокости.

Рано оставшись без мужа, княгиня Людмила заботилась о вдовах, стариках и сиротах, не жалела средств на выкуп пленных соотечественников – в то время это был один из распространенных способов благотворительности.

В житии Кирилла рассказывается, что, когда великоморавский князь Ростислав, а затем один из местных князей Коцел, который «сильно возлюбил книги славянские, научился им», хотели отблагодарить Константина Философа, тот не принял золота, а попросил отдать ему пленных соотечественников. В общей сложности почти девятьсот пленных греков тогда обрели свободу.

Когда князем чехов стал старший сын Людмилы Спытигнев, княжеская резиденция была перенесена в Пражский Град, на левый берег Влтавы. К тому времени новый город был достроен и стал столичным.

Князь Спытигнев был храбрым и удачливым правителем, заставившим многих считаться с главенством рода Пржемысловичей. Старший сын Людмилы погиб в 915 году, когда Великая Моравия воевала с мадьярами (венграми).

После его гибели правление княжеством принял младший сын княгини Людмилы, Вратислав. В жены он взял дочь князя Драгомиру – привез ее из языческих земель. Должно быть, Драгомира согласилась перед свадьбой принять христианство, но по своему существу осталась язычницей.

Властная и жестокая, невестка с первых дней возненавидела Людмилу, ревнуя «старую княгиню» к уважению в народе.

У князя Вратислава с Драгомирой было два сына и четыре дочери.

Старший из сыновей, Вячеслав, был любимым внуком Людмилы и воспитывался в ее доме. Младший, Болеслав, вырос под опекой матери и во многом унаследовал ее характер.

Вячеслав (Вацлав, Венцеслов) был хорошо образован: знал латынь, греческий язык, читал книги на старославянском языке. Считается, что глаголице его обучила княгиня Людмила.

Современные лингвисты открыли, что в основе начертаний отдельных букв славянской азбуки лежат главные христианские символы: крест, треугольник – символ Святой Троицы и круг – знак бесконечного Божественного начала.

Существует даже версия, что славянская азбука является неким зашифрованным посланием просветителей Кирилла и Мефодия всему человечеству. И если расшифровать значение каждой буквы глаголицы, то обращение просветителей славян к потомкам (конечно, в весьма условном переводе) будет выглядеть так:

«Я знаю буквы, письмо – это достояние. Трудитесь усердно, земляне, как подобает разумным людям – постигайте мироздание! Несите слово убежденно: знание – дар Божий! Дерзайте, вникайте, чтобы Сущего свет постичь!»

А слово «любовь» («лю» – «люди», «бо» – «Бога», «въ» – «ведающие») на глаголице означает «люди, Бога ведающие», – именно такой любви учила старшего внука княгиня Людмила Чешская.

В 921 году в сражении с венграми погиб младший сын Людмилы, князь Вратислав. Он был с почестями похоронен в построенной им базилике Святого Георгия в Пражском Граде. Вратислав словно предчувствовал, что может не вернуться из той битвы с мадьярами. Перед тем как отправиться на войну, в присутствии вельмож он объявил своего старшего сына наследником. По преданию, после литургии князь подвел Вячеслава к епископу, сказав: «Передай, владыко, благословение сыну, наследнику моему».

Вячеславу было всего тринадцать лет, когда погиб его отец, и до совершеннолетия его регентом стала Драгомира. Больше всего она опасалась, что народ захочет вернуть на княжество Людмилу, и не верила, что той не нужны ни власть, ни богатство.

После смерти сына Людмила уехала подальше от Праги и поселилась в маленьком тихом городке Течине (Тетине), но ненависть Драгомиры достала ее и там.

Невестка послала из Праги в Течин двух бояр, которые подкупом нашли помощников и организовали убийство княгини.

В ночь с 15 на 16 сентября 921 года убийцы окружили дом, разломали двери и ворвались в покои княгини Людмилы. «Так ли помните благодеяния мои?» – воскликнула она, по-видимому, узнав в боярах кого-то из пражских знакомых. Предположительно, в качестве орудия убийства бояре использовали вуаль княгини, которая на средневековых изображениях стала ее символом. Людмиле Чешской на тот момент было около шестидесяти лет.

Ее похоронили даже не в храме, а возле городской стены, и с первых же дней могила княгини стала местом поклонения христиан. Каждую ночь здесь горели свечи, совершались чудеса, рассказы о которых сохранились в народных преданиях.

Князь Вячеслав стал править страной в 922 (по некоторым данным, в 924) году, но в любом случае, ему было не больше шестнадцати лет. Поспешное возведение Вячеслава на княжеский престол и отстранение от власти Драгомиры, возможно, как раз связано с гибелью княгини Людмилы.

Князь чехов по справедливости разделил наследство, уступив младшему брату Болеславу обширную область княжества, которая впоследствии стала называться Болеславией.

Имя чешского князя Вячеслава упоминается в хронике «Деяния саксов», составленной в X веке монахом Корвейского монастыря Видукиндом.

В 929 году король Восточно-Франкского королевства Генрих I, успешно воевавший с венграми, поляками и прибалтийскими славянами, выступил также и против чехов. Князь Вячеслав признал его своим сюзереном и обязался ежегодно выплачивать дань: пятьсот гривен серебра и сто двадцать волов. С германским императором у него установились мирные и даже, можно сказать, дружеские отношения.

Как-то на сейме князей в Вормсе Генрих I оказал чешскому правителю особый почет, пообещав выполнить любое его пожелание. Князь Вячеслав попросил отдать ему мощи святого Вита. Вскоре мощи были торжественно перенесены в Прагу, где для них построили храм Святого Вита.

Приблизительно в 925 году Вячеслав распорядился перенести останки княгини Людмилы из Тетина в Прагу, в базилику Святого Георгия Победоносца, где они покоятся и по сей день.

Князь Вячеслав, предположительно, был женат и имел сына Збраслава, но документальные свидетельства о его супруге и сыне не сохранились. Зато в народной памяти осталось множество преданий об этом справедливом и миролюбивом правителе чехов.

Как-то Вячеславу пришлось сражаться с соседним князем Радиславом. Он вывел в поле сильное войско, после чего предложил противнику: «Спор идет между нами двумя; тебе хочется владеть Богемией, а я не согласен уступить. Пусть бой между нами двумя и решит дело». Радислав согласился на поединок, был побежден и потом на коленях выпросил у князя Вячеслава прощение.

Базилика Святого Георгия в Пражском граде.

Прага, Чехия. X в.

Сохранилось трогательное описание, как Вячеслав ходил зимой к заутрене вместе со своим верным слугой Подивоем. Он шел по сугробам впереди, протаптывая дорожку, и говорил старику: «Нынче зима, старче, ступай по следам моим, какие проложил я в снегу».

Однажды на праздник Космы и Дамиана Вячеслав поехал в Болеславль, город младшего брата, и собирался после литургии, как обычно, ехать домой.

Но Болеслав вдруг стал упрашивать брата остаться на пир, говоря: «Куда хочешь ты ехать, брат мой, когда готово у меня пиво?»

На вечерний пир в княжеский дворец явилось множество друзей Болеслава, и во время рыцарской потехи кто-то шепнул Вячеславу, что младший брат замыслил его убийство. Но он не хотел в это верить и остался гостить у брата до утра. На рассвете, когда Вячеслав уже выезжал из ворот княжеского дома, его неожиданно нагнал Болеслав.

– Добрый вечер был у тебя, брат мой! – поприветствовал его Вячеслав.

Выхватив меч, Болеслав ответил:

– Нынешний хочу сделать тебе лучше вчерашнего – и ударил старшего брата мечом по голове.

Они схватились. В какой-то момент Вячеслав выхватил из рук Болеслава меч, но не захотел проливать крови брата. А во двор уже стали сбегаться

Болеславовы друзья и слуги. Гостя окружили, кто-то ранил Вячеслава в руку. Тогда князь вырвался и побежал к церкви. По преданию, убийцы нагнали князя Вячеслава и зарубили мечом прямо на пороге храма.

Преступление братоубийства произошло 11 октября (28 сентября по старому стилю) 935 года.

По другой версии, Болеслав со своими дружинниками напал на старшего брата по дороге, когда тот ехал на освящение новой церкви. Всех людей из свиты Вячеслава разогнали или тоже убили, так что некому было даже отвезти тело убитого князя в Прагу.

Его подобрал священник Красей из той церкви, где был убит Вячеслав, обмыл и, накрыв тонким платом, положил в храме. За свое христианское милосердие Красей, должно быть, и сам мог лишиться головы.

Тем временем Болеслав со своей дружиной захватил Пражский Град и объявил себя верховным князем.

Позже, раскаявшись в своем преступлении, он велел перенести мощи князя Вячеслава в Прагу, где они были положены справа от алтаря в соборе Святого Вита. Но в народной памяти он навсегда остался Болеславом Жестоким, коварным и безжалостным братоубийцей.

Три дня лежало тело князя Вячеслава в церкви, и все это время из его ран не переставала истекать кровь, как у живого.

По преданию, когда княгиня Людмила увидела, какая ожидает ее смерть, она стала умолять убийц: «Лучше поразите меня мечом, чтобы по примеру мучеников пролилась кровь моя», но они ее не послушали.

«…От кровей твоих преиспещрена, яко красная голубица к Небеси возлетела еси, Людмило…» – поется в тропаре святой Людмиле Чешской, и это церковное песнопение объединяет ее в мученичестве с любимым внуком Вячеславом.

В истории древних славян есть множество всевозможных перекличек и отражений. Князь Вячеслав, не захотевший поднять руку на брата, и святые русские страстотерпцы Борис и Глеб, убитые жестоким братом Святополком Окаянным. Как напишет об убийстве юного князя Глеба Нестор-летописец: «Се несть убийство, но сырорезание».

А судьба княгини Людмилы Чешской во многом перекликается с жизнью русской княгини Ольги, воспитавшей внука Владимира – крестителя Руси.

Несмотря на разность судеб и характеров, в них есть что-то общее, надбытовое. На жизни первых славянских княгинь словно лежит отблеск сидящей на троне Софии Премудрости – той самой, в женском образе, из детского сна Константина Философа.

«…Я же, разглядев всех, приметил самую красивую с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями, жемчугом и всей красотой. Имя же ее было София, сиречь Мудрость. И ее я избрал». Услышав его слова, родители сказали: «Сын наш, храни заповедь отца своего и не отвергай наставление матери своей, ибо заповедь есть светильник, а наставление – свет! Скажи Мудрости: ты сестра мне; и разум назови родным своим. Ибо Мудрость сияет ярче солнца. И если возьмешь ты ее супругой себе, избавишься от многого зла» («Пространное житие Кирилла»).

Солунские братья Кирилл и Мефодий, согласно историческим данным, не успели сами побывать в Болгарии.

Но когда учеников Кирилла и Мефодия, почти двести человек, изгнали из Моравии, одних продав в рабство, а других заключив в тюрьмы, некоторым из них удалось перебраться через Дунай на болгарские земли.

С их появлением в Болгарии начался расцвет славянской культуры и письменности.

Преподобный Иоанн Рильский (ок. 876 – 946)

Преподобный Иоанн Рильский. Фрагмент фрески. Рильский монастырь, Болгария.

Я, смиренный и грешный Иван…

Болгарский царь Петр все же отправился в Рильские горы, чтобы встретиться с пустынником Иоанном. Хотя многие его предупреждали – не всякий сможет пробраться через горные стремнины, дорога слишком трудна и опасна.

Добравшись до реки Рилы, царскому эскорту пришлось остановиться. Путь преграждала высокая, почти отвесная скала, и, как оказалось, именно на ее вершине обитал болгарский отшельник.

Решено было подняться по пастушьей тропе на соседнюю высокую гору, которую местные жители звали Книшавой, и сделать там привал. Через ущелье можно было даже разглядеть пещеру Иоанна, вот только как до нее добраться?

Царь послал на соседнюю гору нескольких своих слуг, велев передать Иоанну Рильскому: «Отче, прибыл я сюда, чтобы узреть твое святое лицо, если это возможно».

Посыльные вернулись не скоро и принесли такой ответ: «Святой и славный царь! Все в руках

Божиих, а не человеческих. Если хочешь, чтобы мы увидели друг друга, раскинь шатер на вершине горы, я дам знать о себе дымом, и ты увидишь его, а я увижу твой шатер, ибо так велено свыше встретиться нам».

Царские слуги разложили костер, и вскоре все заметили, что на соседнем склоне тоже появился столб дыма. В лучах закатного солнца было видно, как клубы дыма медленно смешиваются, заполняя ущелье, – это было словно благословение старца. Даже в таком виде оно стало для царя, проделавшего долгий путь, и его спутников некоторым утешением.

До глубокой ночи на двух склонах Рильских гор горели костры. Вскоре уже не было видно дыма, только два ярких огонька светились в темноте.

Гора, на которой стоял шатер болгарского царя Петра, с тех пор называется «Царевым верхом». А на месте пещеры отшельника Иоанна теперь находится известный во всем мире Рильский монастырь…

Иоанн Рильский родился около 876 года в селе Скрино на юго-западе современной Болгарии.

Согласно житию, родители воспитывали Иоанна «в духе истинно христианском, с первых лет жизни мальчика внушая ему любовь к Богу и послушание». Должно быть, они и научили сына искренно, горячо молиться.

В византийских летописях сохранилась легенда о том, что подвигло хана Омуртага (или Муртагона), сына легендарного болгарского хана-завоевателя Крума, ко крещению.

«Был у него один раб-грек по имени Феодор Куфара, добрый и искусный христианин. И он часто рассказывал Муртагону о вере в Христа, но тот мало обращал на это внимания. Царь любил во всякое время ходить на охоту и убивать зверей. Потому он построил большой охотничий дворец, чтобы отдыхать там и держать собак. И приказал некоему Мефодию, монаху-иконописцу, нарисовать на стенах дворца зверей, собак и охоту. Однажды царь Муртагон задержался на охоте, и Мефодий нарисовал не зверей и не охотничьи сцены, а изобразил Второе Пришествие Христа, как справа стоят праведники и их ожидает райская жизнь, а слева – грешники, обреченные на вечные муки. Когда царь Муртагон пришел во дворец, его обуял ужас. Тогда Мефодий стал рассказывать ему о Пришествии Христа и об уделе грешников и праведников. Царь вздохнул и сказал: „Блажен тот, кто находится с правой стороны в этот час“. И так он начал понемногу и несовершенно познавать Христа».

По другим источникам, просвещенный грек Феодор Куфара был взят в плен во время войны болгар с греками, которую вел болгарский царь Борис. И не Муртагон, а царь Борис пришел в ужас от картин с изображением Страшного суда, крестился с именем Михаил, а потом покрестил и весь свой народ.

Один из самых древних документов староболгарской письменности – «Закон судный людям», созданный в правление болгарского царя Бориса, начинается с таких слов: «Прежде всякой правды достойно есть о Божией правде говорить».

«Закон судный людям» содержит и конкретный царский наказ: любое село, где есть языческие капища и совершаются языческие обряды, со всеми землями должно быть передано в ведение Христианской Церкви.

А если знатные господа, владеющие землями, не желают признавать новой веры, то по закону их следовало продать в рабство, а деньги от продажи имущества язычников раздать беднякам.

В 870 году царь Борис получил разрешение Константинопольского церковного Собора на самостоятельность Болгарской Церкви – у болгар появился свой духовный глава, архиепископ Иосиф (или Стефан), чья резиденция находилась в Плиске.

В Никоновской летописи о годах, когда Болгария приняла христианство, говорится: «Прилуче же ся тогда недуг прокажения в Болгарех, и мнозе умираху», то есть свирепствовал не только голод, но и эпидемии. В «Житии Патриарха Игнатия» упоминается также о том, что «болгары были измучены сильным гладом».

Иоанн Рильский рано лишился родителей, и ему пришлось идти в пастухи к чужим людям.

«…И не было у него никого, кроме брата и вола», – говорится в «Народном житии Иоанна Рильского», этом уникальном памятнике староболгарской письменности, хорошо передающем народную любовь болгар к своему святому.

Старший брат Иоанна был человеком семейным и, скорее всего, работал на хозяина.

С ранних лет Иоанну пришлось испытать много горя и обид. Однажды владелец стада избил мальчика за то, что недосчитался коровы с теленком. Пастушок отправился их искать и нашел за селом, на другом берегу реки Струмы. Корову он перевел вброд, а с теленком это сделать не получалось, так как за день в реке прибавилось воды.

Хозяин стада, притаившись в кустах на другом берегу, видел, как бьется Иоанн с теленком, но не спешил к нему на помощь. Тем временем пастушок опустился на колени и стал молиться. Затем Иоанн снял с себя рубашку, начертил на ней крест и положил на воду. Удивлению хозяина не было предела. Но еще больше изумился он, когда пастушок поднял на руки теленка, который был в два раза тяжелее его, и, как по мостику, перешел по своей рубахе на другой берег. Хозяин стада был поражен этим чудом и, щедро наградив Иоанна, даровал ему свободу.

В «Народном житии Иоанна Рильского» сохранилась такая трогательная подробность: покидая родное село, Иоанн взял с собой колокольчик, висевший на шее вола, «как знак мирской жизни и память о том, что осталось у святого отца Ивана Рильского от былого». Ведь он был еще ребенком, который отправлялся в неизвестность.

Вскоре Иоанн поступил послушником в один из близлежащих монастырей. Вероятнее всего, это был монастырь Святого Димитрия на горе Руен, где его научили читать и писать.

Как семена, что падают на ниву, Так и в сердцах человеческих Под дождем Божиих букв Пусть взрастает Божий плод, —

писал болгарский книжник IX–X веков Константин Преславский.

Как раз приблизительно в то время в Болгарию прибыли изгнанные из Моравии ученики Кирилла и Мефодия – Климент, Наум, Ангеларий, Горазд, Савва, каждый из которых внес большой вклад в развитие староболгарского языка и письменности.

Как сказано в «Пространном житии Климента», всего за восемь лет, с 886 по 893 год, епископ Климент Охридский вместе со своими помощниками обучил примерно три с половиной тысячи болгар славянской грамоте и «возвел самых достойных из них в священнический сан».

Многие из учеников епископа славянского языка, как называют Климента Охридского, впоследствии разошлись по болгарским епархиям и монастырям, имея с собой переписанные на глаголице книги. Это были кирилло-мефодиев-ские переводы Священного Писания и другие необходимые для богослужения книги на старославянском языке: Апостол, паремийник (избранные чтения из книг Ветхого Завета), Псалтирь, Минеи (сборники, содержащие богослужебные чинопоследования в честь праздников и святых на каждый день двенадцати месяцев года), певческие сборники.

Вся Болгария словно уселась на школьную скамью и принялась старательно учиться грамоте.

По свидетельству летописей X века, чтение книг было любимым занятием не только в городах, но и в деревнях Болгарии.

Наверняка, для быстрого усвоения славянской азбуки многие заучивали наизусть староболгарскую «Азбучную молитву», где каждая новая строка стихотворения начинается со следующей буквы алфавита:

Аз словом сим взываю к Богу: Боже, всего сущего Создатель, Видимого и невидимого! Господня Духа живого ниспошли мне…

Есть там и такие строки:

… Летит ибо ныне и славянское племя, целиком обратясь к крещению, желая называться людьми Твоими…

Иоанн Рильский получил в монастыре хорошее образование, о чем говорит единственное сохранившееся его сочинение под названием «Завет». Из него видно, что Иоанн хорошо знал греческий язык и в подлиннике читал творения святых отцов.

Неизвестно, в каком возрасте Иоанн Рильский покинул монастырь и поселился в окрестных лесах, желая в одиночестве подражать подвигам отцов-пустынников.

Однажды ночью на сплетенную из хвороста хижину Иоанна напали разбойники, избили его, и тогда он перебрался в более уединенное место, найдя пещеру в верхнем течении Струмы.

Такой поступок не просто понять современному человеку – как это, покинуть свой дом или монастырь, поселиться в пещере в лесу? Мы еще можем представить себе дом или древний монастырь, откуда пришел отшельник, но не в силах вообразить эту новую реальность, в которую он устремился.

В апокрифическом памятнике староболгарской письменности X–XI веков неизвестных авторов «Разумник» запечатлены народные представления о творении мира и человека: «…Когда Бог сотворил небо и землю, Он подумал, как сотворит человека, и как Он родится от него, и как будет распят и предан смерти. При мысли о смерти из ока Господня скатилась слеза, которую Бог и назвал солнцем».

Эти представления, фактически языческие и противоречащие православному вероучению, полны, однако, ярких, поэтичных образов и выражают любовь, пусть и несовершенную, ко Творцу и творению.

А вот как в «Разумнике» звучит ответ на вопрос, как Бог сотворил человека:

«Из семи частей: 1) тело из земли, 2) кровь из моря, 3) кости из камня, 4) душу из ветра и Божиего Духа, 5) разум из облака, 6) глаза из солнца и росы, 7) мысль из ангельской быстроты, смеха и плача. И, соединив все это в одно целое, Святой Дух сказал: потомство человека, в котором более от моря, будет чревоугодливо; от солнца – мудро, разумно и почтенно; от облака – будет во всем лживо; от ветра – будет сердито; от камня – будет милостиво; от ангельской быстроты – будет во всем смиренно и покладисто…»

Наверное, примерно таким и нужно представлять Иоанна Рильского – с душой из ветра и Божиего Духа, с мыслями, сотканными из ангельской быстроты, смеха и плача, чтобы понять, почему ему так радостно было жить в пещере на голой скале.

Он смотрел на мир чистыми, безгрешными глазами «из солнца и росы», и время для него тоже измерялось по-своему.

Церковь Иоанна Крестителя. Несебр, Болгария. X в.

«…Солнце владеет ста восемьюдесятью тремя престолами, и каждое утро его переносят ангелы.

Вопрос: А как оно заходит и как восходит?

Ответ: Когда солнце заходит, его подхватывают ангелы и переносят к престолу Господню, водружают его на крыло Господне и неумолчно поют песни. Когда ангелы доходят до седьмой песни, они отвязывают солнце от престола, берут его, переносят на восток и водружают на престол. И поэтому оно восходит для долгого дня» («Разумник»).

Однажды возле пещеры Иоанна снова появился человек. Каково же было удивление отшельника, когда он узнал в пришельце… родного племянника Луку. Только Бог знает, как сумел добраться в эти края отрок из села Скрино и разыскать Иоанна.

Они стали подвизаться вместе, а вскоре к пещере явился разгневанный отец Луки – старший брат Иоанна, который повсюду искал исчезнувшего из дома сына.

«…И чего только не творил он! Осыпал подвижника оскорблениями и укорами, обзывал скверным старцем и соблазнителем, коего неведомо зачем носит земля. Хватал палки и камни, швырял в святого, готовый убить его», – описывает встречу братьев автор «Жития Иоанна Рильского» Патриарх Болгарский Евфимий Тырновский.

А что же Иоанн, которого брат обзывал и в которого швырял камни?

«Стоял молча и ничем не возразил брату, – говорится в житии, – только вздыхал». Он не произнес ни слова и тогда, когда «схватив жалобно плачущего ребенка, отец, яростно крича, направился к людям, к мирской жизни».

По человеческой, крестьянской логике брат Иоанна был прав, возвращая домой сына-работ-ника.

В «Законе судном людям» перечисляются разного рода наказания, применяемые в те времена к преступникам, и одно из них – «отдалиться от Божиих рабов в пост на семь лет». Простые люди не понимали, как можно «наказать» самого себя и по доброй воле «отдалиться в пост» на всю жизнь.

Но старшему брату Иоанна скоро пришлось убедиться, что Божии суды – иные, нежели придуманные людьми законы. По дороге домой Луку укусила змея, и укус оказался смертельным.

Ужаснувшись и раскаявшись, брат вернулся к Иоанну и со слезами просил у него прощения.

«И велел святой отец Иван отнести отрока в местность, названную Осеново. И похоронил родитель там своего сына и ушел. Ради этой праведной души святой отец Иван часто посещал ту местность и сделал ее местом своего отдыха» («Народное житие Иоанна Рильского»).

«Вопрос: Отчего поднимаются сильные ветры?

Ответ: Когда Каин плачет, тогда и поднимаются сильные ветры» («Разумник»).

Прожив около двенадцати лет в своей пещере, Иоанн отправился на поиски еще более безлюдного места, в Рильские горы. По всей видимости, его снова кто-то побеспокоил.

Как писал арабский историк второй половины X века Аль-Масуди, побывавший в Болгарии, Болгарское царство было длиной в тридцать дней, а шириной – в десять дней конного пути, почти как на ладони. Но в Болгарии есть и труднопроходимые горы, куда и устремился отшельник.

В то время болгарским народом правил царь Симеон, чей период царствования историки называют «золотым веком» культуры и письменности.

У болгарского царя Бориса было четыре сына: Владимир, Симеон, Гавриил, Яков – и две дочери: Евпраския и Анна.

В 888 (по другим данным, в 889) году царь Борис передал управление страной старшему сыну, Владимиру, а сам удалился в монастырь, о чем рассказывает во «Всемирной хронике» Регино Прюмский, аббат Прюмского монастыря и хронист. Но занявший болгарский трон Владимир не оправдал отцовских надежд. Государственным делам он предпочитал пиры и охоту, в церковных вопросах разбирался слабо.

В 892 году в Болгарию прибыли немецкие послы, склоняя Владимира освободиться от влияния Константинопольской Церкви и перейти к богослужению на латыни. А вскоре в стране вспыхнул бунт сторонников язычества, требующих возврата «старых богов». Считается, что его идейным вдохновителем был сам царь Владимир.

Борис снял монашеские одежды, сурово расправился со старшим сыном и, «созвав все царство», то есть народное собрание, в 893 году провозгласил царем болгар другого своего сына, Симеона.

Царь Симеон в юности учился и принял монашеский постриг в Константинополе (после интронизации он был освобожден от монашеского обета) и, как пишут историки, создавал христианское Болгарское государство «по византийским лекалам».

Наверняка, он был бы рад узнать, что в Рильских горах у него живет свой, болгарский отец-пустынник, но об этом стало известно позже, уже при правлении его сына Петра.

Не сразу Иоанн нашел свою пещеру. Он долго блуждал в Рильских горах, пока не поселился на вершине, называемой Голец, на отвесной и почти что голой скале.

Из растительности на ней рос один большой дуб, а пологая площадка, как говорится в «Народном житии Иоанна Рильского», была «подобна большому щиту».

«Подобно древнему Аврааму, нашел там большой дуб и поселился в нем. Но Авраам, встретив Троицу [Бога] у дуба Мамрийского, не пошел с Ним, но проводил, а наш Иоанн принял Его сердцем и носил в себе Того, Кому мы поклоняемся в Троице», – образно повествует об этом писатель и книжник Евфимий Тырновский.

А сам Иоанн Рильский в «Завете» рассказывает ученикам: покровом ему в то время служило небо, земля – постелью, в своей пещере ему приходилось претерпевать голод, жажду, мороз и зной, но при этом милосердный Бог давал ему все, чего желала его душа.

В житии упоминается, что Иоанн подолгу жил в дупле дуба, чтобы звери не причиняли ему вреда.

Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? (Мф. 6: 26) – говорил Христос ученикам, и образ Иоанна Рильского тоже связан с высоким парением духа.

«…И тотчас же прилетела пчела и залетела ему в уста, сразу же дух святого стал носиться в воздухе, словно орел или голубь по лесам» («Народное житие Иоанна Рильского»).

«Вел он беседы сам с собой; на легких крыльях взлетал на небеса…» – пишет Евфимий Тырновский.

Первым об отшельнике на горе Голец прознали местные крестьяне и пастухи.

Однажды у пастухов испугались овцы и бросились бежать по склонам горы, гнаться за ними пришлось до самой вершины. Перепуганное стадо остановилось возле дуба, и пастухи увидели сидящего под деревом Иоанна.

– Кто ты? Откуда? Каким образом пришел ты в эту пустыню? – спросили изумленные пастухи. – Где твоя родина?

– Мое жительство, – ответил подвижник, – по Апостолу, на небесах, откуда и Спасителя я чаю; мое отечество – вышний Иерусалим, о земной же родине моей знать вам нет нужды. Но вы пришли в мою пустыню, а потому мне и нужно накормить вас моею пустынною пищею!

Оглядевшись, пастухи с удивлением увидели, что возле дуба растут бобы (нут), служившие отшельнику пищей, неподалеку течет ручей, и в таком, казалось бы, безжизненном месте он ни в чем не чувствует нужды.

Они угостились нутом, а один из пастухов тайком набрал себе бобов про запас. На обратном пути он решил подкрепиться, предложил бобы спутникам, но украденные стручки все до одного оказались пустыми. Это настолько впечатлило пастухов, что они с повинной вернулись к дубу.

– Дети мои, такова воля Всесильного Господа: здесь расти нуту, здесь ему и служить пищей! – сказал им Иоанн, пояснив, что на его скале растет особая пища, предназначенная для пропитания пустынников.

С той поры к отшельнику стали приводить больных и одержимых нечистым духом. Иоанн исцелял их молитвой.

«Слава подвижника пошла по всей стране, все прославили Бога и преисполнились горячей любовью и ревностью к святому. Узнав об этом, Иоанн покинул свою обитель», – объясняется в житии решение подвижника перебраться в еще более уединенную пещеру на вершине скалы.

«Народное житие Иоанна Рильского» содержит и вполне реалистичное упоминание о том, как Иоанн однажды сорвался со скалы и с трудом взобрался обратно: «И сегодня на скале видны следы его ног и крови».

Вскоре молва о святом отшельнике в Рильских горах дошла до столичного Преслава (при царе Симеоне болгарская столица из Плиски была перенесена в этот город).

Болгарией тогда уже правил царь Петр, сын Симеона. Он выбрал девять наиболее опытных охотников из своих придворных и отправил их в горы, приказав: «Не смейте возвращаться, покуда не найдете то место, где обитает святой отец, чтобы и я поехал туда и поклонился ему».

Пять дней блуждали охотники в Рильских горах, но не могли найти пещеры или хотя бы настрелять дичи. В конце концов им все же удалось найти тропинку, которая привела их к пристанищу Иоанна, неподалеку от которого к тому времени стали селиться и другие христианские подвижники.

Увидев измученных царских слуг, Иоанн спросил: «Чада мои, зачем пришли? Вы ведь долго ничего не ели?» У него нашелся только небольшой кусочек хлеба, который он тут же принес охотникам.

«…А среди них был один любитель поесть. И когда он увидел маленькую просвирку, подумал: „Какой толк в этой просвирке для девяти мужей?“ Святой отец Иван проник в мысль его и, вздохнув, сказал сердцем Богу: „Господи, Ты насытил пятью хлебами пять тысяч человек, так сверши и здесь чудо и благослови нашу трапезу!" И все ели, и насытились, да еще половина просвиры осталась», – рассказывается в житии.

Один из охотников был болен, но, поев «ангельского хлеба», тут же исцелился.

Вернувшись к царю, посыльные рассказали ему, что видели святого Иоанна и он действительно может творить чудеса. Царь Петр собрал большую свиту из придворных и воинов и двинулся в Рильские горы.

Болгарский автор Иоанн Экзарх (IX – начало X века) оставил нам описание, как выглядел болгарский царь Симеон и его придворные, в пышности своих одеяний подражавшие византийскому двору:

«А случись ему лицезреть еще и князя в мантии, обшитой жемчугом, в золотом монисто на шее и с гривнами на руках, подпоясанного бархатом, с золотым мечом, висящим на бедре; и сидящих по обе стороны от него боляр в золотых ожерельях, поясах и гривнах, то, возвратившись в свою землю, скажет он тому, кто спросит его: „Что видел ты там?“ Не знаю, как рассказать про это, ибо лишь своими глазами сможете вы насладиться, как подобает, той красотой».

Думается, что болгарский царь Петр, женатый на византийской принцессе и очарованный восточной роскошью, выглядел со своей свитой в горах не менее впечатляюще.

Они достигли реки Рилы и той горы, где подвизался отшельник, но не смогли найти тропу, чтобы взобраться на вершину. Тогда-то Иоанн Рильский и передал свое благословение царю Петру, велев развести костер возле царского шатра.

Согласно «Житию Иоанна Рильского», отшельник с царем обменялись и посланиями – Евфимий Тырновский приводит в своем сочинении эти два текста.

Письмо царя Петра, помимо желания увидеть святого, содержало жалобы на трудности жизни и мотив покаяния.

Царь признается: «…Как бы пробудившись от некоего глубокого сна, восхотел я видеть твою святыню» – и просит у старца благословения: «…Ибо знает твое преподобие, каковы бури мира сего и какие облаки забот обыкновенно обуревают царские сердца».

Иоанн передал царю свое благословение и велел как можно скорее возвращаться во дворец: «…Ибо место, на котором ты стоишь, не прочно, и ты можешь нечаянно пострадать со своими близкими».

Зная, как непрочно было царствование болгарского царя Петра, раболепствовавшего перед Византией, можно подумать, что святой Иоанн Рильский имел в виду не только соседнюю гору.

Во второй половине X века при сыне царя Петра, Борисе II, Болгарское государство сильно ослабело: западная его часть распалась на Македонию, Албанию, Фессалию и Северный Эпир, восточная – в 972 году была завоевана Византией.

Мучительными военными поражениями закончился для болгар так красиво начинавшийся «роман» с Византией. Столица Болгарии Великий Преслав была переименована в Иоаннополь, в честь византийского императора Иоанна Цимисхия, чьи войска методично опустошали болгарские земли. Другие города тоже получили греческие названия.

Трагическая кульминация болгаро-византийского «романа» произошла в 1014 году, когда византийский император Василий II разбил болгарскую армию у горы Беласицы, захватив в плен пятнадцать тысяч человек (по другим данным, четырнадцать тысяч). По приказу императора пленные болгары были ослеплены и отправлены обратно к царю Самуилу.

За такую неслыханную жестокость Василия II прозвали Болгаробойцем. Тяжелым было для болгар установившееся после военного поражения византийское иго.

Эти события заставляют внимательнее взглянуть на слова из послания Иоанна Рильского царю Петру:

«И хотя сказано: „Богатство есть сила для царей", но следует тратить его не на удовольствия, но на оружие и войско, а прежде всего на убогих и нищих, нагих и бездомных».

Неподалеку от пещеры, где подвизался Иоанн Рильский, вскоре появился небольшой монастырь, а возможно, и первый пещерный храм.

Когда царь Петр в благодарность прислал Иоанну золотую чашу и всевозможные яства, отшельник вернул золото обратно, а овощи и фрукты раздал монахам.

За пять лет до кончины, приблизительно в 941 году, авва Иоанн составил для монашеской братии в письменном виде свои наказы.

«Завет» Иоанна Рильского – один из древнейших памятников староболгарской письменности. Исследователи пришли к выводу, что автор текста обладал высокой богословской культурой и начитанностью.

В «Завете» встречаются прямые и косвенные цитаты из пророческих книг, Псалтири и Нового Завета, ссылки на житие святого Антония, книгу «Лествица» Иоанна Синайского (Лествичника) и «Паренесис» Ефрема Сирина. В сочинении использованы даже творения преподобного Феодора Студита, которые в то время еще не были переведены на староболгарский язык.

Иоанн Рильский наказывает ученикам хранить веру, уклоняться от ложных учений (в то время в Болгарии возникла своя «национальная» ересь – богомильство), всегда помнить, что корнем всех зол является пристрастие к деньгам и славе.

Любовь к святому Иоанну в Болгарии так велика, что ее сравнивают с особым почитанием преподобного Сергия Радонежского на Руси. Иоанна Рильского тоже называют «игуменом всея Болгарии», как Сергия – игуменом Радонежским и всея Руси чудотворцем.

Действительно, в жизнеописаниях этих святых много общего – рассказ о силе детской молитвы, настойчивое стремление к уединенной жизни, которое было побеждено необходимостью заботиться о монашеской братии.

В «Завете» Иоанн Рильский велит ученикам остерегаться превозношения друг над другом, избегать соперничества, ссор, споров, ревности, надменности, зависти.

Последние пять лет жизни Иоанн Рильский провел в полном безмолвии. В 941 году старец избрал преемником любимого ученика Григория, а сам ушел в пещеру в затвор.

Восемнадцатого августа 946 года, семидесяти лет от роду, он мирно преставился ко Господу и был погребен в притворе монастырского храма, в каменной гробнице, которая сохранилась до нашего времени.

В «Народном житии» о кончине святого говорится иначе:

«Пустынножитель Иван почил на месте, уготованном ему Господом, месяца августа 18-го дня. И лежало там тело святого, и никто этого не знал. Только ангел Господень ему прислуживал».

Нетленное тело святого старца было найдено охотниками (ловчими) из свиты царя Петра, и описание того, как это произошло, на редкость трогательно и наивно:

«…В пустыни той не обреталось ни одной человеческой души, а лишь звери. Они приходили к телу святого и излечивали свои болезни: слепые прозревали, хромые становились на ноги – стоило им только приблизиться к его телу. Ловчие напали на след. По нему дошли до места, где покоилось тело святого, и увидели множество зверей. Те не расставались со святым, так как хотели заслужить его милость. Ловчие обрадовались богатой добыче. А звери, увидев людей, всполошились. А колокольчик зазвякал, и било загудело…»

После смерти Иоанна Рильского на месте его подвигов был возведен общежительный монастырь, где подвизалось шестьдесят шесть иноков.

Через четверть века после кончины Иоанна Рильского на болгарские земли напал киевский князь Святослав Игоревич. Разбив болгарское войско, он занял северо-восточную часть болгарских владений, включая столичный Преслав. Не менее жестокими были битвы болгар с венграми и греками-византийцами.

Множество болгар, покинув свои земли, ушли тогда на восток, на Русь.

Примерно в то время на Русские земли перешли и монахи из Рильского монастыря, взяв с собой главную святыню – мощи (правую руку) преподобного Иоанна Рильского.

В начале XI века, в годы княжения Владимира Святославовича, на северо-западе Киевской Руси был построен город-крепость Рыльск. Первый храм, возведенный его жителями, был освящен во имя преподобного Иоанна Рильского с приделом во имя святых мучеников Флора и Лавра. В день памяти этих святых, 18 августа, скончался и Иоанн Рильский.

«Народное житие Иоанна Рильского» рисует поэтичную картину из жизни святого на высокой скале:

«…И когда святой отец Иван произнес „аминь“, в тот же миг Ангел ударил в каменное било, а в том месте, где ныне находится могила святого отца, зазвякал колокольчик. И пришла в движение вся пустынь и затрепетала, подобно поверхности озера; будто звон колокольный разнесся по лесам».

Звон этого колокольчика долетел и до Киевской Руси.

Равноапостольный великий князь Владимир (960-1015)

Равноапостольный великий князь Владимир. Портрет из Царского титулярника. 1672 г.

Как уверовал?

Как возгорелся любовию Христовой?

Митрополит Иларион. Слово о Законе и Благодати

«…Явились к киевскому князю Владимиру послы, отправленные в разные страны разузнать, где какая вера, и стали рассказывать:

„Ходили в Болгарию, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, – знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать".

Услышав их рассказ, бояре стали поддакивать:

„В самом деле, если бы греческий закон не был лучше всех, то бабка твоя Ольга не приняла бы его: она была ведь мудрее всех людей".

„Где же нам креститься?" – спросил Владимир.

„Где тебе угодно", – отвечала дружина».

Этот известный эпизод с выбором веры князем Владимиром в «Повести временных лет» многие историки считают поздней вставкой, которая принадлежит кому-то из позднейших «прогреческих» переписчиков.

Но даже если не принимать во внимание текстологические подробности и исторические споры, одно можно точно сказать: ну не похож в этой сцене князь Владимир на самого себя! Как будто бы совсем другой человек сидит на троне, анализирует, размышляет, сомневается – какая религия лучше («Где же нам креститься?»).

Нет, не таким остался в истории киевский князь Владимир Святославович! Он обладал характером решительным, властным, в чем-то стихийным – и сумел одним махом повернуть весь ход русской жизни.

Российский историк XIX века О. М. Бодянский писал в защиту русского народа: «…И у нас разыгрывалась когда-то не хуже иных драма со всеми ее излучинами, неровностями и шероховатостями, и мы были деятели, но деятели по-своему. А потому нас нельзя мерить мерилом Запада, судить и рядить по случившемуся и случающемуся там, требовать и от нас того, что там было доброго или худого, заставлять не только теперь, но даже и в прошедшем плясать по чужой дудке и погудке и, не находя сходного или не в таком обилии, виде и т. п., объявлять нас народом прозябающим, бессильным ко всему самобытному…»

То, что принято называть «загадочной русской душой», можно увидеть и в биографии русского князя Владимира Святославовича.

Происхождение князя Владимира известно из «Повести временных лет» – летописного свода начала XII века, вобравшего в себя древнерусские исторические предания, сказания, сведения о жизни первых русских князей.

«Вот повести минувших лет, откуда пошла русская земля, кто в Киеве стал первым княжить и как возникла русская земля», – говорится в заголовке этого ценнейшего литературного и исторического памятника, который дошел до наших дней в составе нескольких летописных сборников.

Становление княжеского дома в Киеве летопись связывает с варягом (как называли на Руси северян-викингов) Рюриком.

Погрязшие в междоусобицах северные славянские племена, жившие к юго-востоку от нынешнего Санкт-Петербурга, пригласили варяга Рюрика и его братьев Синеуса и Трувора прийти ими править. Братья согласились и обосновались в трех городах. Около 862 года Синеус и Трувор умерли, и Рюрик стал единолично властвовать над обширными славянскими территориями из своей крепости на реке Волхов под названием Новый Город, или Новгород.

Вплоть до сына Ивана Грозного Федора Иоанновича потомки Рюрика, Рюриковичи, правили самой крупной страной в средневековой Европе. Земли русов называли по-разному: Росией (это название впервые появилось в середине Х века в сочинении византийского императора Константина VII Багрянородного), Руской землей, Русью, Русином, Росеей…

Дед Владимира, князь Игорь, ходивший с военными походами даже на Константинополь, в 945 году был убит древлянами, когда требовал у них уплаты дани.

После смерти Игоря княжить на Руси стала его вдова княгиня Ольга, принявшая крещение в Константинополе и ставшая христианкой.

«Она ведь сияла, как луна в ночи; так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди загрязнены грехами, не омыты Святым Крещением», – восхваляет княгиню Ольге древнерусский летописец.

Это был ее личный выбор, который многие, в том числе ее сын князь Святослав Игоревич, не разделяли.

«Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться», – говорил матери Святослав, до 962 года управлявший княжеством совместно с княгиней Ольгой, а затем самостоятельно.

Как пишут историки, князю Святославу, отцу Владимира, некогда было вникать в вопросы религии – вся его жизнь прошла в бесконечных военных походах на печенегов, болгар и хазар и на Византию.

Летопись сообщает, что князь Святослав не брал с собой в военные походы никакой поклажи, даже пищевых горшков, не ел другого мяса, кроме обжаренного на углях, не устанавливал княжеский шатер и спал под открытым небом, подложив под голову седло.

Византийский историк Лев Диакон видел князя русов, когда Святослав подписывал договор с Иоанном Цимисхием в 971 году на Дунае, и оставил такое его описание:

«Он переплыл через реку в скифской ладье и греб на равных со своими людьми. Он был среднего роста, широкоплеч, с длинными и роскошными усами. Нос похож на обрубок, глаза голубые, а брови широкие. Его голова была выбрита, и оставлен только чуб на одной стороне, который служил символом знатного происхождения. В одном ухе он носил золотое кольцо с двумя жемчужинами и рубином между ними: его белая рубаха отличалась от рубах его людей только тем, что была чище; он оказался мрачным и диким».

Этот портрет с чубом на выбритой голове и висячими усами, напоминающий облик украинских запорожских казаков, да и славянское (не скандинавское) имя князя Святослава дают широкий простор для всевозможных исторических гипотез.

По обычаям того времени у князя Святослава было несколько жен, а также еще и наложницы. Одна из них стала матерью князя Владимира. Малуша была ключницей и доверенным лицом княгини Ольги. Поскольку сведения, сохранившиеся в летописи, крайне скудны, историки спорят о происхождении и изначальном социальном положении Малуши и ее брата Добрыни, детей Малка из города Любич. Однако ключник в Древней Руси автоматически становился холопом. Когда князь Владимир захотел взять в жены полоцкую княжну, гордая Рогнеда презрительно назвала его «робичичем», то есть сыном рабыни.

По одной из версий, Ольга прогнала Малушу из княжеского дома после рождения Владимира, а о дальнейшей ее судьбе ничего не известно.

В те времена мальчиков только в раннем детстве воспитывали мамки и няньки, а как только будущие воины садились на коня – женщин сменяли «дядьки» и дружина. Наставником князя Владимира с детских лет был его дядя Добрыня, родной брат матери, с которым они вместе ходили во многие военные походы.

Бабушка Владимира, княгиня Ольга, сумела заронить в душу внука «византийскую мечту». Должно быть, она не раз рассказывала Владимиру о своем путешествии в Царьград, как называли русы Константинополь (не многим удавалось там побывать!), о великолепии царьградских храмов и дворцов, украшенных сверкающей мозаикой и росписями, и, конечно же, о своем крещении.

Летописец так рассказывает об этом событии. Когда княгиня Ольга прибыла в Константинополь, ее красота и мудрость настолько очаровали императора Константина VII Багрянородного, что он пожелал взять ее в жены. Ольга ответила: «Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести сам – иначе не крещусь».

После крещения Константин напомнил ей о замужестве. «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? – ответила Ольга. – А у христиан не разрешается это – ты сам знаешь».

Константин был вынужден признать ее правоту и удивленно воскликнул: «Перехитрила ты меня, Ольга!» После чего византийский император отпустил русскую княгиню на родину с роскошными подарками – золотом, серебром, шелками «и сосудами различными».

Многие современные исследователи считают повествование о сватовстве византийского императора к русской княгине легендарным. Но рассказ этот свидетельствует о той любви и даже восхищении, с которым относились к Ольге на Руси.

Царьград был самым богатым городом в мире, и все, в том числе и русы, мечтали обладать такой сказочной роскошью, какой окружил себя византийский император.

Русские князья нападали на Царьград в 907, 941 и 944 годах, всякий раз добиваясь все более выгодных для себя условий перемирия. В результате русские купцы получили неограниченный доступ на богатые рынки Константинополя. По условиям договора в Царьграде им полагались бесплатная еда, жилье и право пользоваться банями. Но для греков они все равно оставались варварами-язычниками и непрошеными гостями, которые, впрочем, приносили неплохую выгоду, привозя с севера ценные товары.

В 972 году погиб князь Святослав, отец Владимира. Когда Святослав с дружиной возвращался домой после битвы на Дунае, возле днепровских порогов его подстерегли в засаде и убили печенеги. Череп князя Святослава был вставлен в золотую оправу, и вожди печенегов использовали его на пирах в виде кубка.

После смерти князя Святослава власть в русских княжествах была поделена между тремя его сыновьями от разных жен: Ярополком, Олегом и Владимиром.

Ярополку, как старшему, достался Киев, главный в то время город на Руси, Олегу – земли древлян, Владимир стал княжить в Великом Новгороде.

Суровый климат не мешал Новгороду быть крупным торговым городом. Сюда приезжали купцы из Швеции и Дании, привозя меха, кожи, воск, янтарь. Самые смелые и предприимчивые северяне отправлялись из Великого Новгорода по рекам на юг, даже в заветный Царьград.

В 977 году, через пять лет после смерти Святослава, между русскими князьями начались распри. Первой их жертвой стал князь Олег, против которого выступил старший брат Ярополк.

Узнав об этом, Владимир бежал за море, к норманнам, и князь Ярополк посадил в Новгороде своих посадников.

Но князь Владимир не терял времени. Собрав сильное войско из варягов, он отвоевал Новгород, а посадников Ярополка отослал в Киев со словами: «Идите к брату моему и скажите ему: „Владимир идет на тебя, готовься с ним биться“».

Собрав большую дружину из варягов, словен, чуди и кривичей, одним из воевод в которой был его дядя Добрыня, князь Владимир двинулся на Киев.

По пути новгородцы завоевали Полоцкое княжество, и гордой полоцкой княжне Рогнеде все же пришлось стать одной из жен князя Владимира.

В июне 978 года киевский князь Ярополк сложил голову, став жертвой заговора одного из своих воевод, по имени Блуд.

«И пришел Ярополк ко Владимиру; когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазухи. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим. И так убит был Ярополк».

Таким образом князь Владимир завладел киевским престолом и взял себе жену Ярополка, в прошлом пленную монахиню-гречанку.

Летопись сообщает о чудовищном женолюбии князя Владимира – он имел триста наложниц в Вышгороде, столько же в Белгороде и двести в Берестове и, кроме того, «был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц».

Скорее всего, здесь были подсчитаны и невольницы, которые находились в распоряжении князя и являлись предметом торговли, но неистовая любвеобильность киевского князя поражала многих. Немецкий летописец Титмар Мерзебургский, его современник, называет князя Владимира «блудником безмерным и жестоким».

Не менее выдающейся была страсть Владимира к разгульным пирам, во время которых рекой лился «мед» – хмельная медовуха. Рассказы о том, как князь Владимир пирует в кругу своих дружинников, сохранились во многих русских былинах.

Арабский путешественник, писатель и секретарь посольства аббасидского халифа Ахмад ибн Фадлан, наблюдавший жизнь русов в первой половине X века, с удивлением писал, что они «предаются питью вина неразумным образом и пьют его целые дни и ночи; часто случается, что они умирают со стаканом в руке».

Князь Владимир с молодости поражал широтой своих деяний, будь то военные походы, реформаторские планы или просто образ жизни.

В Киеве он с присущим ему размахом стал повсюду ставить кумиры языческим богам: «…деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь». Дошло даже до человеческих жертвоприношений.

Вот что пишет об этом российский историк А. В. Карташев: «Как ни редка была практика человеческих жертвоприношений, но правительство Владимира сочло нужным навинтить толпу и на эту жестокость. В жертву намечена была христианская семья, может быть купеческого сословия из византийцев, переселившихся в Киев. Угодливые жрецы-волхвы заявили, что жребий пал именно на эту христианскую семью, на отца по имени Феодора и сына – Иоанна. Они были убиты и сожжены в честь „национальных богов“».

Но вскоре произошло то, что древние летописцы называют не иначе как чудом: князь Владимир уверовал во Христа!

В «Повести временных лет» говорится о приходе к князю Владимиру в 986 году представителей разных религий, когда каждый подробно рассказывал ему о своей вере. И Владимир у всех находил что-то не подходящее для русских.

Магометяне разрешали иметь много жен. «Владимир же слушал их, так как и сам любил блуд и жен», – но ему не понравилось, что мусульманам нельзя есть свинину и пить вино.

«На Руси есть веселие пить и не можем без того быть», – сказал им киевский князь.

Иноземцы из Рима слишком уж все себе позволяли: «Пост по силе, если кто пьет или ест, то все это во славу Божию» – это ему тоже показалось неинтересным.

Узнав у хазарских евреев, что родина их предков находится в Иерусалиме, а сами они живут в низовьях Волги, князь Владимир выразил вслух свое сомнение: «Если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы рассеяны по чужим землям, или и нам того же хотите?»

А вот рассказы грека киевского князя заинтересовали, и он послал своих людей в Византию, чтобы они своими глазами увидели, как проходят греческие богослужения.

Современные историки сходятся в том, что подробные рассказы греческого философа о сотворении мира, грехопадении, искуплении, мучениях грешников являются поздней вставкой в летопись.

Тогда что же произошло на самом деле? Как случилось, что буйный князь-язычник вдруг превратился в «мужа совершенна»? В том-то и дело, что этого никто не знает.

Переворот, который произошел в душе князя Владимира, столь же чудесен и необъясним, как это было в случае с гонителем христиан Савлом, ставшим апостолом Павлом.

Писатель XIX века архиепископ Филарет (Гумилевский) в «Истории Русской Церкви» так объясняет мотивы обращения князя Владимира: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое – не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того – пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе – душа искала света и мира».

Возможно, просто все сошлось в одной точке – и рассказы княгини Ольги о крещении, и испитые до дна «бочки» всевозможных удовольствий, и осознание того, что невозможно создать цивилизованное государство на крови человеческих жертвоприношений, и даже особенность русского характера бросаться из крайности в крайность.

Не случайно в русских народных сказках для того, чтобы стать добрым молодцем, сначала нужно прыгнуть в кипяток, а потом в холодную воду.

Все это так, но… произошло еще что-то необъяснимое и никем до конца не разгаданное.

В «Слове о Законе и Благодати», одном из первых литературных произведений, созданных в XI веке в Киевской Руси, митрополит Иларион, восхваляя князя Владимира, сразу переходит на вопросы:

«Как уверовал? Как возгорелся любовию Христовой? Как вселился в тебя разум выше разума земных мудрецов – чтобы Невидимого возлюбить и к небесному устремиться?!

Как взыскал Христа, как предался Ему? Поведай нам, рабам твоим, поведай, учитель наш, откуда повеяло на тебя благоухание Святаго Духа?..»

И на эти вопросы ни у кого нет ответа.

По сведениям, которые приводит монах Иаков в «Памяти и похвале князю Владимиру» (источник XI века), князь Владимир принял крещение в 987 году, перед походом на Корсунь.

В «Повести временных лет» описано крещение Владимира в Корсуни (Херсонесе), впрочем, автор сообщает, что существуют и другие версии.

«Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят – в Василеве, а другие и по-иному скажут».

В 987 году византийский император Василий II призвал князя Владимира выступить союзником в борьбе против взбунтовавшегося Варды Фоки, который, как повествует хроника арабского летописца Яхъи Антиохийского X–XI веков, «овладел страною греков до Дорилеи и до берега моря. И дошли войска его до Хрисополя… И стало опасным дело его. И был им озабочен царь Василий по причине силы его войск».

Арабский летописец приводит и условия договора: византийский император пообещал князю Владимиру в случае победы отдать в жены свою сестру, византийскую принцессу Анну. Войско русов, объединившись с армией императора Василия, «отправились все вместе на борьбу с Вардой Фокой, морем и сушей в Хрисополь. И победили они Фоку».

Российский историк А. В. Карташев выдвинул свою версию дальнейших событий: греки обманули князя Владимира и не спешили выполнять условия договора, именно потому он взял в осаду Херсонес. По крайней мере это немного проясняет, почему князь Владимир вдруг резко выступил против своих недавних союзников, пригрозив им: «Если не сдадитесь, то простою и три года».

А. В. Карташев также объясняет, почему свадьба с царевной Анной была так важна для киевского князя Владимира: «Это родство открывало надежды на получение от Византии всех благ и секретов ее первенствующей во всем мире культуры и прочного вхождения проснувшегося русского варвара в круг равноправных членов христианской семьи народов».

Вот она, «византийская мечта», которая с детских лет подстегивала честолюбивые планы князя Владимира, за нее он готов был и повоевать.

Царевна Анна ехала на венчание в Корсунь, как на казнь, говоря своим братьям, императорам

Василию и Константину: «Иду как в полон, лучше бы мне здесь умереть».

Но братья убедили ее смириться: «Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же, если не пойдешь, то сделают и нам то же».

«И едва принудили ее, – говорится в „Повести временных лет“. – Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море».

В древнерусских летописях Анну с почтением именуют не княгиней, а именно царицей, сохраняя за ней достоинство императорской семьи.

Князь Владимир отдал грекам Корсунь, по народному толкованию, как «вено», то есть выкуп за невесту. Помимо этого, он щедро направил в Константинополь шесть тысяч воинов-русов.

Армянский историк Стефан Таронский, современник князя Владимира, упоминает, что в 1000 году в Армении русы участвовали в сражении в составе войск византийского императора:

«Весь народ Рузов (русов), бывший там, поднялся на бой; их было 6000 человек – пеших, вооруженных копьями и щитами, – которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего. В это же самое время Рузы уверовали в Христа».

После венчания в Корсуни князь Владимир с новой супругой Анной в окружении многочисленных греческих священников вернулся в Киев.

Князь привез с собой в Киевское княжество христианскую святыню – мощи святого Климента Римского, открытые примерно сто лет до этого в Корсуни просветителями славян Кириллом и Мефодием.

Вскоре князь Владимир объявил о крещении киевлян в водах Днепра. Обряд совершали греческие священники-миссионеры – этот день 988 года вошел в историю как день Крещения Руси.

«Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его палками», – рассказывает летопись о том, с каким характерным для него темпераментом князь Владимир взялся за уничтожение язычества.

Ахмад ибн Фадлан подробно описал языческие обычаи русских купцов, которые в то время были самой передовой частью общества (бывали в разных странах, знали иностранные языки).

Перед торговлей купец отправлялся на поляну, где стоял деревянный идол в окружении нескольких маленьких фигурок.

Падая перед идолом ниц, он просил об удачной торговле, а затем раскладывал перед ним хлеб, мясо, лук, молоко, пиво, говоря: «Пошли мне купца, у которого много денег, который купит мой товар не торгуясь и не будет со мною спорить». Если торговая сделка проходила удачно, на обратном пути купец приносил перед идолом в жертву овец или других домашних животных.

Что уж говорить о простом, в то время почти поголовно безграмотном народе, который принял на Руси крещение и должен был пробудиться к новой вере.

Размах и темпы, с которыми князь Владимир взялся за обращение языческой Руси в христианство, впечатляют многих историков. Помимо Киева, были образованы епархии в Белгороде, Владимире-Волынском, Чернигове, Турове, Полоцке, Новгороде, Ростове, других русских городах, даже в далекой Тмутаракани (на Таманском полуострове).

В Новгороде, где крещением руководил Добрыня (дядя князя Владимира), произошло восстание языческого населения, которое пришлось подавлять силой.

По свидетельству немецкого хрониста Титмара Мерзебургского, к концу жизни князя Владимира Святославовича в одном только Киеве насчитывалось четыреста церквей! А согласно Никоновской летописи во время киевского пожара 1017 года (спустя два года после смерти князя Владимира) в городе сгорело до семисот церквей.

Скорее всего, эти фантастические цифры включали в себя и домовые церкви, которые к тому времени имелись в домах всех знатных бояр.

Обращение Руси в христианство происходило в те годы, когда весь мир жил в ожидании конца света.

Любые знамения, землетрясения и другие стихийные бедствия воспринимались как подтверждение того, что святой Иоанн Богослов написал в «Апокалипсисе» о тысяче лет, которые должны пройти до неизбежного Божественного суда.

Весь 1000 год от Рождества Христова прошел в напряженном ожидании конца света, в том числе и на Руси. Затем стали говорить, что расчет нужно вести с момента Распятия Христа и пророчество исполнится в 1033 году. Особенно активно эти идеи обсуждались в Риме.

Из Никоновской летописи известно, что в 994 году из Рима вернулось некое посольство Владимира, а в 1000 году в Киев приезжали послы Папы Сильвестра II, то есть общение с западным миром русского князя было плотным.

Не случайно в древнерусских храмах владимирского периода на стенах так часто встречаются изображения Страшного суда и страданий грешников, которые, надо сказать, отрезвляюще воздействовали на нравственное поведение русичей.

Князь Владимир определил отдавать десятину на содержание церквей: «…даю церкви сей от именья моего и от град моих десятую часть». Его примеру последовали многие бояре во всех городах.

Собор Святой Софии. Великий Новгород. 1045–1050 гг.

Владимир поразил воображение соотечественников и своей сказочной щедростью – пирами, которые он каждое воскресенье устраивал на княжеском дворе для простого народа.

«Повелел он всякому нищему и бедному приходить на княжий двор и брать все, что надобно, питье и пищу и из казны деньги. Устроил он и такое: сказав, что „немощные и больные не могут добраться до двора моего", приказал снарядить телеги и, наложив на них хлебы, мясо, рыбу, различные плоды, мед в бочках, а в других квас, развозить по городу, спрашивая: „Где больной, нищий или кто не может ходить?" И раздавали тем все необходимое», – говорится в летописи.

И становится понятно, почему в народе киевского князя называли «ласковым» и «Владимиром Красно Солнышко».

Это была не просто личная благотворительность князя Владимира, а стремление наладить социальную государственную помощь для своего, по сравнению с византийцами, бедного народа.

О размахе всенародных застолий можно судить по описанию праздника, который князь Владимир устроил в день Преображения Господня в честь строительства церкви в Василеве, городке неподалеку от Киева:

«…И устроил великое празднование, наварив меду триста мер. И созвал бояр своих, посадников и старейшин из всех городов и всяких людей много, и раздал бедным триста гривен. Праздновал князь восемь дней, и возвратился в Киев в день Успенья Святой Богородицы, и здесь вновь устроил великое празднование, созывая бесчисленное множество народа».

Однажды во время такого пира воеводы «подпились» и стали роптать на князя, говоря: «Горе головам нашим: дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными».

Услышав это, Владимир велел выковать для них серебряные ложки, сказав: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра».

В летописи подчеркивается, что безграничную щедрость Владимир проявлял во исполнение заветов Христа о любви и помощи ближнему. Никто из тех, кто раньше близко знал сына князя Святослава, не узнавал его теперь, настолько после крещения изменился привычный образ жизни киевского князя.

Вместо прежних многочисленных жен у Владимира отныне была одна супруга, царица Анна, и киевский князь советовался с ней по многим делам церковным. Бывшей полоцкой княжне Рогнеде он предложил выбрать мужа, но она отказалась и приняла монашеский постриг.

«Как религия одухотворенная, религия мысли, духа, христианство просветляло умы, обращало их к возвышенным предметам, заставляло русских людей вдумываться понемногу в себя», – написал русский историк А. К. Семенов («Начало русской письменности»).

Это «вдумываться в себя» – может быть, самое главное, что отличало князя Владимира после принятия им христианства.

К сожалению, летописи не оставили описания, как выглядел князь Владимир. Его прижизненное символическое изображение можно увидеть лишь на старинных древнерусских златниках: небольшая борода, пышные усы… Это облик цивилизованного человека, который сознательно приобщался к мировой культуре.

Возвращаясь из Корсуни, Владимир привез с собой и установил в Киеве квадригу бронзовых коней, наподобие венецианских, и две женские статуи. Он не жалел средств на мозаику, настенные росписи и резьбу по камню для украшения церквей. Даже не верится, что князь Владимир был родным сыном завоевателя, который спал под открытым небом, подложив под голову седло, и мечтал лишь о новых сражениях и наживе.

Древнерусские авторы даже сравнивают князя Владимира с Константином Великим, который в IV веке привел римлян к христианству. А в настойчивом стремлении пробудить тягу русского народа к образованию Владимира можно сравнить и с императором франков Карлом Великим.

Русские со слезами расставались с невежеством, набирать детей в школы приходилось насильно.

Летопись сообщает, что матери плакали о своих сыновьях, как об умерших, школьная наука представлялась худшим из злых мытарств.

Но во время правления князя Владимира на Руси уже появились школы, где не только обучали грамоте, но и готовили «свое», русское духовенство.

Как без света не будет радости Оку, глядящему на Божьи творенья, Но не видящему красоты их, Так и всякая душа без грамоты Закона Божьего ясно не видит, —

писал болгарский писатель IX–X веков Константин Преславский.

Помимо греков, князь Владимир пригласил в свои земли священников из Болгарии, славян, которые везли богослужебные книги и проводили церковные службы на старославянском языке.

И вскоре на Руси появились самобытные древнерусские литература и искусство.

«Настоящие ценности культуры развиваются только в соприкосновении с другими культурами, вырастают на богатой культурной почве и учитывают опыт соседей… Русской культуре очень повезло. Она росла на широкой равнине, соединенной с Востоком, Западом, Севером и Югом. Ее корни не только в собственной почве, но в Византии, а через нее в античности, в славянском юго-востоке Европы (и прежде всего в Болгарии), в Скандинавии», – писал академик Д. С. Лихачев, неутомимый исследователь наследия Древней Руси.

В конце жизни князь Владимир стал настолько чутким к людским страданиям, что тяготился своей княжеской обязанностью вершить суд над преступниками. Епископам даже пришлось увещевать князя, чтобы он не устранялся от государственных дел.

«Сильно умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: „Вот умножились разбойники; почему не казнишь их?“ Он же ответил: „Боюсь греха“. Они же сказали ему: „Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав". Владимир же отверг виры и начал казнить разбойников, и сказали епископы и старцы: „Войн много у нас; если бы была у нас вира (денежное наказание за преступления. – Ред.), то пошла бы она на оружие и на коней". И сказал Владимир: „Пусть так". И жил Владимир по заветам отца и деда» («Повесть временных лет»).

Князь Владимир собирался идти на печенегов, но разболелся и послал в военный поход своего сына Бориса.

От этой болезни, как сообщает летопись, он и умер 15 июля (28 июля по новому стилю) 1015 года в княжеском селе Берестове.

Его супруга царица Анна скончалась приблизительно на четыре года раньше. По сведениям историков, у князя Владимира от разных жен было тринадцать сыновей и десять дочерей.

Считается, что он собирался завещать власть в Киеве любимому сыну Борису. Во всяком случае, именно ему Владимир доверил киевскую дружину, отправив на битву с печенегами.

Двое старших сыновей князя Владимира – Святополк, поставленный на княжение в Турове, и Ярослав, занявший престол в Новгороде, пытались восстать против отца примерно за год до смерти Владимира. По всей видимости, он опасался доверить им Киевское княжество. Не случайно жители Берестова пытались скрыть кончину князя Владимира, так как Святополк, которого называли «сыном двух отцов», в те дни как раз находился в Киеве.

Святополк родился от гречанки – жены старшего брата князя Владимира, Ярополка, а, как пишет летописец, «от греховного же корня зол плод бывает». Одержимый стремлением захватить киевский княжеский престол, Святополк убил двух своих братьев, Бориса и Глеба.

С этих двух имен начинается история русской святости.

Сыновья князя Владимира – страстотерпцы Борис и Глеб – стали первыми святыми, канонизированными Русской Церковью.

Преподобный Симеон Новый Богослов (949-1022)

Преподобный Симеон Новый Богослов. Икона. Греция.

Человек, малый среди видимых вещей, тень и прах, имеет внутри себя всего Бога.

…И хотел я молчать (о если бы я мог!), Но страшное чудо возбуждает сердце мое И отверзает оскверненные уста мои. Говорить и писать даже и не хотящего меня Заставляет Тот, Кто возсиял ныне В моем мрачном сердце…[1]

«Гимны Божественной любви» Симеона Нового Богослова называют по-разному – мистической биографией, исповедью, записанным откровением, поэтическим дневником, и ни одно из определений не является окончательным.

Это литературное произведение не имеет аналогов в мировой литературе. В записях, которые в XI веке грек-монах Симеон делал для себя свободным поэтическим размером (лишь после его смерти ученик Никита Стифат собрал их в книгу), сохранилось что-то сокровенное, словно бы живой пульс его мыслей и чувств.

Внешняя жизнь Симеона Нового Богослова была не богата событиями, но благодаря его гимнам мы хотя бы отчасти можем узнать, что происходило в ее непостижимой глубине…

Родители мои не питали ко мне естественной любви. Братья и друзья мои все насмехались надо мною; Утверждая, что любят меня, они говорили совершенно ложно. Сродники, посторонние и мирские начальники Тем более отвращались от меня…

Симеон Новый Богослов родился в 949 (по другим сведениям – в 956) году в селении Галати в Малой Азии, в семье богатых провинциальных аристократов Василия и Феофаны. В одиннадцатилетнем возрасте родители отправили Симеона в Константинополь, где его дядя занимал видный пост при императорском дворе.

Жгучее чувство одиночества – вот что испытывал юный Симеон, оказавшись в столице Византии.

Окончив грамматическую (среднюю) школу, он не выказывал рвения обучаться дальше риторике, диалектике и другим «свободным искусствам», которые в дальнейшем помогли бы сделать карьеру. Симеон даже отказался от чести быть представленным порфирородным братьям-императорам Василию и Константину, о чем похлопотал его дядя, служивший начальником китонитов (слуг императорской опочивальни высшего разряда, ведавших гардеробом и личными вещами императора).

Никто не понимал, чего вообще хочет этот погруженный в себя, обуреваемый какими-то внутренними терзаниями юноша, да и сам Симеон, должно быть, лишь смутно об этом догадывался.

Сколько раз я хотел быть любимым людьми И стать к ним близким и откровенным, Но из благомыслящих никто не терпел меня.

В его гимнах есть и такое признание:

Добрые люди бегали от меня по причине моего внешнего вида, А злых я убегал по своему произволению. Ибо они любили, как сказано, мирскую славу и богатство, Великолепные одежды и изнеженные нравы.

Может быть, Симеон от рождения был некрасив, обладал какими-то физическими недостатками и потому, как сказали бы сейчас, «закомплексован»? В том-то и дело, что как раз наоборот.

Как пишет Никита Стифат, автор «Жития Симеона Нового Богослова», дядя Симеона потому и хотел представить племянника императору, что «он отличается от многих красотой и цветущей наружностью». Никита и сам несколько раз упоминает в житии о приятной внешности учителя.

Но похоже, Симеон уже тогда тяготился своей наружностью, словно некой оболочкой. И в неприступной задумчивости мог показаться даже высокомерным.

Многие удивлялись: чего не хватает этому богатому, знатному, имеющему влиятельных родственников в столице юноше из провинции, можно сказать, баловню судьбы?

Благодаря дядиным связям, Симеон и без высшего образования получил хорошую придворную должность, даже стал членом синклита (государственного совета).

Никита пишет, что в школе Симеон овладел «наипрекраснейшим искусством скорописи, чему верное свидетельство писанные его рукой книги», а в Византии того времени каллиграфический почерк ценился высоко.

Французский историк, исследователь средневекового мира Андре Гийу в труде «Византийская цивилизация» пишет, что все византийцы были верующими и вера у них проявлялась в любые мгновения жизни: «Споткнулся ли, почувствовал ли боль, византиец всегда вспоминал Богоматерь: „Богородица, помилуй!“ Встречая монаха на улице, испрашивали его благословения».

«Молитвы и обряды, наконец, сопровождали каждое мгновение жизни: отъезд в путешествие, начало учебы, неповиновение детей, усыновление, раздоры, потерянная и найденная вещь, смерть. Благословляли скот, чтобы защитить его от болезней, и стойла, сети, просили о том, чтобы рыбная ловля была удачной».

Историк отмечает, что земные поклоны, крестные знамения, мольбы, благословения, нескончаемые процессии в то время стали привычной формой жизни, для большинства византийцев вера незаметно перешла в разряд чего-то обрядово-обиходного, почти что бытового.

«Просили защиты у Бога на полях, в садах, у Него просили избавления от вредителей и других природных бедствий, об изобилии рыбы в пруду или озере. Молились об изгнании плохих мыслей из дома, об очистке колодцев и водоемов от грязи. Просили, чтобы земля была обработанной, виноградники и поля засеянными, фруктовые сады без змей, жаб и вредителей, которые их опустошают: перечисляли и вспоминали всех животных и заклинали их вернуться в горы или в лес…»

Но такие, как Симеон, искали в Церкови не формальное исполнение обрядов, а полноту Божественных Таинств.

Симеон читал много духовной литературы и, как казалось окружающим, стремился к чему-то несбыточному. Например, он мечтал встретить святого старца, который стал бы его наставником, хотя все уверяли, что «ныне нет такого святого на земле».

Такого старца Симеон нашел в константинопольском монастыре Иоанна Крестителя, так называемом Студийском монастыре.

Это был пожилой, не имевший священного сана монах Симеон Благоговейный – образованный, рассудительный, на первый взгляд, возможно, ничем особо не примечательный. Но юноша увидел в нем самое главное – глубокую, искреннюю веру, в которой не было ничего формального, показного или бытового, поразительную душевную обнаженность перед Богом и людьми.

Святой Симеон Благоговейный, Студит, Вот он не стыдился всякого человека, Не стыдился и видеть некоторых обнаженными, Ни сам быть видимым обнаженным. Ибо он имел всего Христа и сам весь был Христом.

Встреча со старцем навсегда избавила Симеона от неуверенности в себе и чувства одиночества, мыслей о том, что он не такой, как все, желания искать дружбы с «внешними людьми».

Соединившийся с Богом – не один, Хотя бы он и одинок был, Хотя бы сидел в пустыне Или находился в пещере.

В одном из гимнов Симеон даже сравнивает своего духовного отца с пророком Моисеем, который вывел его на свет из житейской «тьмы египетской», научив предельной искренности в духовной жизни.

Он вложил дерзновение в сердце мое И дал мне смелость не бояться фараона. Так и сделал раб Божий: Держа меня за руку, он пошел впереди меня, И таким образом мы начали совершать путь.

Симеон хотел бы оставить мир и поступить в монастырь, но духовный отец счел, что еще рано, и, конечно же, юноша его послушался.

Как-то наставник дал Симеону прочитать книгу преподобного Марка Подвижника, и его сильно впечатлила мысль о необходимости следовать голосу совести и исследовать глубины собственной души.

Симеон стал внимательно исследовать свои мысли и самые потаенные чувства. То, что ему открылось, оказалось поистине ужасно.

Я был, увы мне, прелюбодеем в сердце, И содомлянином мыслию, и клятвопреступником Произволением, употребителем божбы и любостяжателем, Вором, лжецом, бесстыдником и похитителем, горе мне; Досадителем, братоненавистником и большим завистником, Сребролюбцем и наглецом и всякого Другого порока делателем. Поверьте, я говорю это истинно, Не притворно и не с лукавством.

Но в самые трудные минуты рядом с Симеоном был его духовный отец, который не давал ему отчаиваться и подсказывал, каким должен быть следующий шаг на пути покаяния.

Я начал, как ты знаешь, чаще являться тебе, Мало-помалу очищая душу свою покаянием И сжигая находящееся в себе вещество страстей, — Эти не плотские или вещественные, Но незримые терния, как бы мрачные тучи, Как бы густую мглу и тьму.

Сравнение с ночной мглой помогает понять, что испытывал Симеон, увеличивая время молитвы и бодрствования вплоть до пения петухов – предчувствие рассвета в своей душе.

И однажды сквозь «как бы мрачные тучи» блеснуло солнце. Во время ночной покаянной молитвы Симеон впервые пережил некое Божественное посещение свыше.

Ты внезапно явился вверху гораздо больше, чем солнце, И воссиял с Небес до сердца моего. Все же прочее стало казаться мне как бы густою тьмой. Светлый же столп посередине, рассекши весь воздух, Прошел с Небес даже до меня, жалкого. Тотчас же забыл я о свете светильника, Забыл, что нахожусь внутри жилища, А сидел я в мысленном воздухе тьмы, Даже и о самом теле я совершенно забыл.

Много раз Симеон будет пытаться описать свой мистический опыт, и всякий раз это будет лишь малая часть пережитого потрясения.

«С этих-то пор он почувствовал, что тело его стало тонким и легким, как бы духовным, и так продолжалось долгое время. Таково воздействие чистоты, и столь велико действие Божественной любви на людей усердных», – напишет его ученик и биограф Никита Стифат.

Когда Симеон еще находился в миру, а душой – возле своего старца в монастыре, он совершил путешествие в родной город.

Должно быть, в те дни ему стало окончательно ясно, какая пропасть отделяет его от прежней жизни. В роскошном родительском доме Симеон облюбовал себе маленькую келью перед входом в молельню, где целые дни проводил в молитвах и чтении «Лествицы» Иоанна Лествичника, обнаруженной в домашней библиотеке.

В день отъезда Симеон отказался от отцовского наследства, подписав своим каллиграфическим почерком необходимые бумаги, и с чистым сердцем отправился в Константинополь.

В возрасте двадцати семи лет Симеон поступил послушником в Студийский монастырь. Эта обитель, основанная в IV веке переселившимся из Рима патрицием Студием, имела богатую историю и традиции. Особенно монастырь возвысился при Феодоре Студите в эпоху иконоборчества и был известен всему христианскому миру своим Студийским уставом.

Но Симеону недолго пришлось пробыть в прославленной обители. Игумен и братия были не слишком довольны новым послушником, и особенно его безграничной привязанностью к старцу Симеону Благоговейному.

«Смотри, чадо, если хочешь спастись и избежать козней лукавого, внимай только самому себе; не общайся впустую ни с кем из тех, кто пребывает здесь в священных собраниях, не ходи из кельи в келью, но держись как странник, неуязвимый для всякого человека…» – учил его старец (в пересказе Никиты Стифата), и для Симеона эти наказы стали законом.

Кто отделил меня от отца и братии, Друзей и сродников, наслаждений и радостей мира? Кто показал мне путь покаяния и плача, По которому я нашел день, не имеющий конца? То был ангел, а не человек, однако такой человек, Который посмеивается над миром и попирает дракона, Присутствия которого трепещут демоны.

Так написал в одном из гимнов Симеон Новый Богослов о своем наставнике.

Симеон и шага не хотел сделать без благословения своего духовного отца, и это все больше раздражало игумена Студийской обители Петра и монашескую братию.

В результате Симеон был изгнан из Студийского монастыря. Он перешел в константинопольский монастырь Святого мученика Маманта, где принял монашеский постриг.

Симеон и здесь жил по заветам своего старца, который научил его глубоко проживать в душе каждое слово молитвы и церковные таинства, говоря: «Брат, никогда не причащайся без слез».

«…В собрании [церковном]… не переставай в сокрушении дерзновенно плакать, не обращая внимания на тех, кого это соблазняет или кто над этим насмехается. Плакать… весьма полезно новоначальным», – говорится в одном из сохранившихся до наших дней сочинений Симеона Благочестивого («Слово аскетическое»).

«Поэтому на Божественных службах стоял он подобно некоей колонне или безжизненной статуе, совершенно не поднимая глаз, из которых каждодневно испускал он потоки слез, ни с кем из окружающих не говоря ни слова», – пишет об учителе Никита Стифат.

Характерно, что при этом автор жития сравнивает «каменного» на молитве Симеона с бегуном, которого можно видеть «ежедневно, словно на стадионе, бегущим с воодушевлением и в кипении духа по пути заповедей Христовых, ни на кого из людей не оглядывающимся, всецело исполненным внимания, жара духовного, Божественных откровений и озарений».

Конечно же, Никита Стифат имеет в виду интенсивную духовную жизнь Симеона, скрытую от других за запертой дверью его кельи.

После монашеского пострига Симеон все чаще во время молитвы видел Божественный свет – порой это был «малый луч», но иногда озарения были яркими и продолжительными.

Опять превысший всех Небес, Которого никто из людей никогда не видел, Не разверзая Небес, не разгоняя ночи, Не разнимая ни воздуха, ни кровли дома, Нераздельно весь со мною, жалким, Бывает внутри моей кельи, внутри ума моего.

Такой способ познания Божественной истины путем наивысшей концентрации молитвенного состояния духа со временем оформился в христианское учение исихазм (от греческого слова, означающего «молчание, покой»).

Те, кто его исповедует, познали, что Бог может открыться человеку даже не в будущей жизни, а уже на земле. Человек может достичь духовного соединения с Богом и своего преображения, стяжав Дары Духа Святого.

Именно об этом спустя несколько веков и далеко от Византии будет говорить великий российский старец Серафим Саровский в беседе с Н. А. Мотовиловым (собеседником и биографом преподобного Серафима), и даже покажет, насколько близка к человеку такая Божественная реальность.

«…Тогда отец Серафим взял меня весьма крепко за плечи и сказал мне: – Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою!.. Что же ты не смотришь на меня? Я отвечал:

– Не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит от боли!..

Отец Серафим сказал:

– Не устрашайтесь, ваше боголюбие! И вы теперь сами так же светлы стали, как я. Вы сами теперь в полноте Духа Божиего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть.

И, приклонив ко мне свою голову, он тихонько на ухо сказал мне:

– Благодарите же Господа Бога за неизреченную к вам милость Его. Вы видели, что я только в сердце моем мысленно Господу Богу и внутри себя сказал: Господи! Удостой его и телесными глазами видеть то сошествие Духа Твоего, которым

Ты удостаиваешь рабов Своих, когда благоволишь являться во свете великолепной славы Твоей! И вот, батюшка, Господь и исполнил мгновенно смиренную просьбу убогого Серафима…»

В X веке, задолго до богословского обоснования идей исихазма, Симеон Новый Богослов сделал открытие, что, достигнув духовного совершенства, можно увидеть в своей душе отблески евангельского фаворского света.

Когда же я воспламеняюсь душою И делаюсь подобным огню, Она, как светоносное сияние, Вся летает вокруг меня, Пронизывая душу мою сверкающими лучами, И просвещая ум мой, и делая его зрячим, Делает его способным к высоте созерцания.

После двух лет, проведенных в монастыре Святого Маманта, монаху Симеону было поручено наставлять братию в храме.

В своих проповедях он настойчиво повторял заветную мысль – каждый человек, возжелав того всем сердцем, может увидеть Божественный свет и преобразиться, достичь святости. Тех, кто отрицал это, он называл «новыми еретиками», неверующими, и постоянно с ними полемизировал.

Не желая искать Тебя, они мнят, что имеют Тебя, Если же признаются, что не имеют Тебя, То проповедуют, что Ты совершенно неуловим для всех, И как будто никто из людей не может видеть Тебя, И что нет никого, кто превосходил бы их знанием.

В 980 году скончался игумен монастыря Святого Маманта, на его место братия избрала Симеона. В возрасте тридцати одного года он был рукоположен в священный сан и введен в достоинство игумена Патриархом Константинопольским Николаем II Хрисовергом.

Когда во время рукоположения над ним читали молитвы, Симеон снова имел видение света, о чем говорится в его житии. Биограф сообщает и важное правило, которого Симеон Новый Богослов старался придерживаться всю свою жизнь: он ежедневно служил литургию и каждый день причащался. При этом «Духа Святого видел он сходящим на предложенную им жертву, когда совершал Литургию, в течение сорока восьми лет своего священства».

Став игуменом, Симеон еще более настойчиво и откровенно говорил о своих озарениях. Он ищет понятные всем слова и образы, сравнивая Божественный свет с солнцем, звездой, пламенем огня, искрами…

Но любой светильник готов принять огонь только тогда, когда он вычищен и наполнен чистым елеем, иначе пламя не возгорится.

…Фитиль же ума держать прямо, чтобы он, Коснувшись огня и мало-помалу возжегшись, Оставался в таком состоянии у тех, Которые стяжали этот огонь.

И если сравнить Божественный свет с солнцем, то оно еще более непостижимо и прекрасно, так как восходит в человеческом сердце.

Ведь если бы кто увидел, Что это видимое всеми солнце Сошло внутрь его сердца И все вселилось в него, И так же светило бы, то не помертвел ли бы он от чуда, И не сделался ли бы безгласным, И не изумились ли бы все, видевшие это?

Ни одному человеку не дано до конца постичь, почему и как приходит это внутреннее озарение, но Симеон был убежден – оно дается лишь тогда, когда удается достичь духовной чистоты.

Игумен не щадил себя, вспоминая в проповедях прежнее свое состояние: он будто бы находился в закупоренной бочке, во тьме, в могиле, думая, что так и должно быть.

Увидев Его, я весьма удивился, будучи заперт в жилище, И заключен в бочке, и находясь среди тьмы, То есть чувственного неба и земли, Потому что сам я – тьма.

Да и теперь, охладевая к вере и временами теряя благоговейность, Симеон ощущает себя черным куском железа, от долгого лежания покрытым ржавчиной.

Но стоило сделать внутреннее усилие, точнее – сверхусилие, и наградой становилось просветленное, озаренное состояние духа, созерцание Божественной славы.

Если с тобой не совершалось ничего подобного, То не отказывайся, по крайней мере, Доверять тем, которые говорят тебе об этих вещах. Но как ты будешь искать то, о чем я говорю тебе? Внимай и тщательно исполняй — и ты вскоре найдешь…

В те годы игумен Симеон старательно занимался обустройством обители Святого Маманта, давно пришедшей в запустение. На территории монастыря находилось большое кладбище и даже жили миряне.

Большие реставрационные работы Симеон начал с храма, построенного еще при императоре Маврикии, то есть почти четыреста лет назад.

Как пишет Никита, игумен «устилает пол мрамором и светло украшает храм пожертвованной утварью и святыми иконами. Кроме того, он устраивает хранилище книг, священных облачений и всего прочего, а еще светильников, выточенных из прозрачного камня, и удивительных по красоте паникадил».

На богослужения в монастырь Святого Маманта стали приходить многие жители Константинополя, привлекаемые красотой храма и необычными проповедями Симеона.

Но в самой обители среди братии появились недовольные игуменом.

Кто-то считал, что Симеон слишком много и нескромно говорит о себе, о личном опыте богообщения, что не подобает монашескому чину. Некоторые вообще не понимали его загадочных публичных исповедей.

Он весь внезапно пришел, Невыразимо соединился, неизреченно сочетался И без смешения смешался со мною, Как огонь в железе и как свет в стекле. Он и меня сделал как бы огнем, Явил как бы светом, и я стал тем самым, Что видел перед этим и созерцал вдали, Не зная, как выразить тебе тот невероятный способ.

В гимнах можно увидеть, какие душевные муки испытывал Симеон, сталкиваясь с непониманием окружающих.

Скажи скорее, Христе мой, что мне делать, Чтобы я не казался для неразумных болтуном?

Для кого-то из монахов была непереносима требовательность игумена, который ненавидел в духовной жизни все формальное, отрицал чисто внешнее благочестие.

…Считать себя ничтожнее всех в мире, Поистине худшим не только сподвижников И мирских людей, но даже и язычников; Незначительное нарушение одной малейшей заповеди Считать отпадением от Жизни Вечной; На малых детей смотреть как на совершенных мужей, Почитать их и кланяться им, как людям знаменитым, И слепых тоже чтить…

Однажды, когда Симеон проповедовал во время утрени, на него вдруг с громкими криками набросились человек тридцать монахов, желая изгнать его из монастыря.

«…С бессвязными криками, порываясь совершить убийство и смутив всю церковь, дерзко подняли нечестивые руки на отца своего, чтобы схватить и растерзать его, словно дикие звери», – описывает этот случай Никита Стифат. Но никто из них не посмел прикоснуться к Симеону, который неподвижно стоял, сложив руки на груди: «…с ясной улыбкой взирал он на нечестивцев». Тогда монахи с криками выбежали из храма, сокрушили запоры на монастырских воротах и побежали по улицам Константинополя в патриархию жаловаться на игумена.

Патриарх Константинопольский Сисинний вызвал Симеона к себе, убедился, что в его мыслях нет ничего крамольного и «не православного», и хотел строго наказать взбунтовавшихся монахов, вплоть до ссылки. Но Симеон со слезами умолял не применять к ним сурового наказания, и Патриарх согласился просто на удаление бунтарей из стен монастыря Святого Маманта.

«Из них одни стали оглашенными при церквях, других разбросало по разным монастырям, а все наихудшие и ничтожнейшие рассеялись, кому куда случилось», – пишет Никита. И при этом сообщает удивительный факт: Симеон приложил немало усилий, чтобы постепенно возвратить всех своих обидчиков в монастырь.

Игумен «смиренно с каждым в отдельности общался, с любовью беседовал, просил вернуться и простить его, как если бы скорее он их обидел, а не был обижен ими».

В монастыре Святого Маманта у игумена Симеона было много преданных учеников, общего с ним духа и образа мыслей.

Об одном из них, монахе Иерофее, рассказывают, как однажды его пригласил к себе некий богатый константинопольский патриций и почти силой вручил кошелек с золотом. Иерофей снял свой головной убор, положил в него кошель и всю дорогу нес подарок на вытянутой руке, чтобы даже не прикасаться к золоту. А в монастыре, разыскав игумена Симеона, «вывалил кошелек с золотом ему в руки» и только тогда вздохнул спокойно.

При Патриархе Константинопольском Сергии II, то есть после 999 года, Симеон добровольно оставил игуменство, поставив на свое место ученика Арсения. Обитель Святого Маманта к тому времени процветала, держась устоев «священных студитов, по облику ее и делам, по самому одеянию и нравам». Симеон же, стремясь к безмолвию, поселился в своем монастыре в маленькой келье, практически затворником.

Но и здесь его не оставляли в покое «внешние люди». Против Симеона открыто выступил бывший митрополит Никомидийский Стефан, обвинив, что в монастыре он чрезмерно почитает своего духовного отца, к тому времени давно почившего.

В день памяти старца Симеона Благоговейного в монастыре Святого Маманта ежегодно устраивались торжественные богослужения, на которые собирались многие горожане. По просьбе игумена была написана икона Симеона Благоговейного, а также житие святого старца, многочисленные «гимны», «похвалы».

И теперь Симеона обвиняли в том, что он прославлял своего духовного отца, который не был официально канонизирован, как святого.

Обвинитель Симеона, назначенный митрополитом Никомидийским, по какой-то причине в 976 году оставил свою епархию и перебрался в Константинополь. Благодаря «широте образования и благоподвижности языка» Стефан без труда вошел в ближайшее окружение патриарха и императора. Этот человек, гордый своей ученостью, как его называет автор жития, «премудрый синкелл» (высокий титул, который имели лишь представители высшей духовной знати) был полной противоположностью погруженного в себя Симеона.

Стефан никак не мог смириться с тем, что игумен имеет такую славу в Константинополе, и, как пишет Никита, был уязвлен «жалом зависти»: «Он же, будучи о себе высокого мнения и всех прочих презирая, стал как бы насмехаться над известностью святого и порицать тех, кто говорил о его знаниях, называл святого неучем или вовсе деревенщиной, лишенным дара речи, который перед мудрыми и умеющими тонко ценить слово людьми ничего вымолвить не может…» – объясняет биограф Симеона причину возникшего конфликта.

Как-то Стефан встретил Симеона в здании патриархии и задал ему вопрос, видимо, для того, чтобы продемонстрировать в разговоре свою богословскую ученость: «Как ты отделяешь Сына от Отца, мыслью или делом?»

Симеон, «будучи потрясен вопросом и суетностью этого человека», сказал в ответ: «Вам, архиереям, дано знать тайны Божии (Мф. 13: 11), о наимудрейший владыка, и излагать их вопрошающим». После чего пообещал дать ответ в письменном виде.

Свет – Отец, Свет – Сын, Свет и Дух Святой. Смотри, что говоришь ты, брат, смотри, чтобы не погрешить. Ибо три суть один Свет, один не разделенный, Но соединенный в Трех Лицах неслитно.

Сочинение Симеона было настолько точным с богословской точки зрения и по стилю изложения, что даже «премудрый синкелл» пришел в изумление от такого письменного ответа. Стефан не мог не признать «стройность изложения, серьезность образа мыслей, творческую силу, присущую человеку неученому и не вкусившему светской науки», – и это еще больше его уязвило.

В течение шести лет синкелл таскал Симеона по судам – то на заседания синклита, то к архиерею.

Патриарх Сергий потребовал объяснений по поводу празднования памяти Симеона Благоговейного, внимательно прочитал житие, книгу самого старца и не нашел в них ничего предосудительного. Но настойчивость Стефана, который, как пишет Никита, «не переставал ежедневно долбить архиерейские уши», а заодно и уши членов Синода, сделала свое дело.

В начале 1009 года (по другим данным, в 1005 году) в Константинополе был созван Синод, принявший решение об изгнании Симеона из обители Святого Маманта, да и вообще из Константинополя.

В «Гимнах Божественной любви» отразились многие впечатления Симеона от близкого знакомства с придворным духовенством.

…Кто мог бы сказать это с дерзновением, Что он презрел славу земную И ради одной небесной священнодействует? Кто довольствовался одним только необходимым И не утаил чего-либо, принадлежащего ближнему? Кого совесть своя Не осуждала за взятки, Чрез которые он старался сделаться и сделать священнослужителем, Купив или продав благодать? Кто не предпочел друга пред достойным, Поставив скорее недостойного? Кто не старается своих близких Друзей сделать епископами, Чтобы пользоваться властью во всем чуждом?.. …Поистине нет ныне никого из всех их, Имеющего чистое сердце, Кого бы не колола совесть, Так как он непременно сделал одно из того, о чем я сказал.

Симеон не делал каких-то особых открытий. Многие его современники видели болезни Церкви: страсть священнослужителей к богатству, непомерное честолюбие, желание с помощью духовного сана комфортно устроиться в жизни, – и так было не только в Византии.

«Многие князья Церкви давно уже ослеплены блеском золота, и чума эта заразила прелатов, рассеянных по всему миру, – писал бургундский монах и хронист Рауль Глабер, современник Симеона. – Получив же искомую должность, с еще большей страстью предаются они алчности, все силы отдавая на служение этому пороку; служат же они ему исступленно, как языческому божеству. И доходят они до того, что ведут себя так, словно Бог – это они, и требуют они себе почестей, которые воздаются только Всевышнему, но ни заслуг, ни трудов своих перечислить не могут, ибо нет их».

После вынесенного Синодом постановления шестидесятилетний Симеон покинул Константинополь. Но главный недоброжелатель не успокоился. Стефан организовал налет на монастырь Святого Маманта, где по его приказанию были варварски уничтожены иконы Симеона Благоговейного.

Уйди, беги и удались от среды таковых. Ибо довольно для тебя, если ты и самого себя спасешь. Ведь если бы ты спас мир, а себя погубил, То какая тебе польза от мира, тобою спасенного? Я не хочу, чтобы ты был пастырем Над кем-либо из нежелающих.

Судно, на котором увозили Симеона, переправилось через Босфор и остановилось на причале небольшого селения Палукитон неподалеку от Хрисополя. Там, в полном одиночестве, изгнанник был оставлен сопровождавшими возле мраморной колонны с изображением дельфина.

Наступила зима. У Симеона не было ни теплой одежды, ни пропитания хотя бы на один день – ему ничего не разрешили взять с собой в дорогу.

Спустившись к подножию холма, Симеон нашел развалины часовни Святой Марины, где и поселился, начав новую жизнь с молитвы девятого часа.

Монах – тот, кто не смешивается с миром И с одним лишь Богом непрестанно беседует; Видя Его, он и Им видим бывает, и, любя, – любим, И соделывается светом, неизреченно сияющим. Будучи прославляем, он тем более считает себя нищим, И, принимаемый в домах, является как бы странником. О совершенно необычайное и несказанное чудо!

Полуразрушенная часовня Святой Марины принадлежала богатому константинопольскому сановнику Христофору. Узнав, что в часовне поселился изгнанный из монастыря Маманта святой старец, о котором многие говорили в столице, Христофор отыскал Симеона. Вельможа пришел в ужас от того, какое нищенское существование ведут старец и один его ученик, пожелавший разделить с игуменом участь изгнанника.

Христофор пообещал доставить им теплые вещи и продукты, но Симеон от всего отказался, сказав, что для ежедневного пропитания им вполне хватает хлеба с солью и воды. Но попросил об одном – чтобы Христофор отдал в их распоряжение часовню для устройства монастыря Святой Марины.

«Сей муж тотчас же приносит в дар святому часовню», – говорится в житии.

Просьба возникла не случайно, так как с первых же дней на монахов ополчились местные жители. Очевидно, на это место, подзабытое константинопольским владельцем, у них были свои виды. Сельчане предприняли немало усилий, чтобы изгнать из часовни Симеона и его учеников, которых постепенно становилось все больше.

«Движимые завистью соседи препятствовали ему, открыто угрожали ему и преследовали его, осыпая его камнями. Они то высокомерно обходились с ним и жестоко его поносили, а то, бывало, поднимали на него руки – на него, старого и бессильного, – преступными руками толкали его на землю (о, терпение Твое, Христе мой, и неизреченное великодушие!), иногда даже бросали в праведника камнями», – пишет Никита, который и сам приблизительно в это время появился в монастыре Святой Марины.

Зависть местных жителей была все же побеждена терпением старца и его учеников.

Вскоре друзья Симеона в Константинополе добились от Патриарха Сергия II и Синода полного оправдания изгнанного игумена. Симеону было предложено вернуться в обитель Святого Маманта и даже занять епископскую кафедру.

Но он отказался возвращаться в столицу и до конца дней прожил в своем маленьком монастыре, продолжая «вглядываться в себя, рассматривая и изучая свою душу, как в зеркале» и учить этому других.

Ибо сколько бы ни очистился И ни просветился я, жалкий, Сколько бы ни увидел очищающего меня Святого Духа, Мне всегда будет казаться, Что это только начало очищения и видения, Потому что в беспредельной глубине И в безмерной высоте кто может найти Середину или конец? Я знаю, что Света много, но сколько — не знаю.

Симеон Новый Богослов является автором многих богословских сочинений, посланий, но его неповторимый «огненный» язык особенно проявился в «Гимнах Божественной любви».

Его гимны не похожи ни на античную классическую поэзию, ни даже на византийскую церковную гимнографию – для них просто не придумано литературного жанра.

«Почти во всех гимнах встречаются метрические нарушения и неправильности, свидетельствующие о свободе и непринужденности, с которыми Симеон пользовался стихотворными размерами», – пишет один из главных отечественных исследователей литературного наследия Симеона Нового Богослова, митрополит Иларион (Алфеев). Он отмечает, что наиболее популярным на Руси произведением Симеона Нового Богослова были именно гимны – «самое мистическое по содержанию и самое оригинальное по форме из всех сочинений Симеона».

Наряду с двумя великими богословами Церкви – Иоанном Богословом и Григорием Богословом, только Симеон был удостоен имени Новый Богослов.

Интересно, что это высокое звание исторически закрепилось за тремя святыми, умевшими говорить о Божественном на особом, возвышенном, поэтическом языке: это автор пророческого «Апокалипсиса» Иоанн Богослов, поэт Григорий Богослов и, спустя шесть столетий, – византийский монах Симеон, творец гимнов.

Никита Стифат, знавший Симеона в последние годы жизни, пишет, что его учитель имел от Бога дар прозорливости, умел предсказывать будущее, по молитве совершал чудеса исцеления. Симеон сумел вернуть здоровье парализованному мальчику, пролежавшему в болезни четыре года, помазав его маслом от лампады от иконы святой Марины.

Старец не мог сдержать слез при виде человека, пораженного болезнью. Никита вспоминает, как однажды у одного из друзей Симеона случился приступ (инсульт) и старца позвали к умирающему.

«Он же, когда увидел друга под бременем тяжких страданий, безгласного и слепого, лежащего на постели и не воспринимающего ничего из того, что происходит и говорится, пролил над ним слезы сострадания и сказал: „Милый Орест, как же ты страждешь!" – и сумел его исцелить».

Симеон Новый Богослов скончался 12 марта 1022 года, окруженный верными учениками.

Он провел в изгнании тринадцать лет, предсказав, что спустя тридцать лет после кончины его останки будут торжественно перенесены в Константинополь, что и случилось.

В одном из гимнов он подробно рассказывает, кому из людей дано познать Божественный свет:

…Не неверным, не славолюбцам, Не риторам, не философам, Не тем, которые изучили эллинские сочинения, Не тем, которые прочли внешние писания, Не тем, которые упражнялись в сценических представлениях, Не тем, которые говорят много и красно, Не тем, которые произносят великие имена, Не тем, которые приобрели дружбу славных, Не тем, которые содействовали действовавшим бесчестно, Не тем, которые приглашают и приглашаемы бывают, Не тем, которые потешают и потешаются; Но нищим духом и жизнью, Чистым сердцем и телом, Стяжавшим простое слово и еще более простую Жизнь и простейший образ мыслей…

Праведный король Стефан Венгерский (975-1038)

Праведный король Стефан Венгерский. Миниатюра. «Хроника Марка Кальти». 1360–1370 гг.

Национальная библиотека им. Сечени. Будапешт, Венгрия.

…Королевство, в котором лишь один язык

и один обычай, – слабо и непрочно.

Король венгров Стефан любил раздавать милостыню и нередко, переодевшись в простую одежду, втайне от своих придворных приходил на рынок. Однажды во время раздачи денег на него набросилась целая толпа нищих и чуть не растерзала, вырвав часть бороды.

Велики же были удивление и страх нападавших, когда благодетель откинул с лица капюшон плаща и все узнали в нем короля Стефана.

Слишком хорошо многие помнили неистовый нрав его отца, венгерского правителя Гезы, который, по свидетельству мерзебургского епископа Титмара, был «очень жестоким человеком, убившим многих людей в приступах внезапного гнева».

Но миролюбивый Стефан никого не стал наказывать за бороду. Он не был похож на отца, да и вообще этот правитель венгров ни на кого не был похож…

Король Стефан родился приблизительно в 975 году и был назван языческим именем Вайк.

Имя первого христианского мученика Стефана (по-венгерски Иштвана) ему было дано при крещении.

Он происходил из рода великого вождя венгров Арпада, династии Арпадов, которая на протяжении четырех веков правила Венгрией.

О детских годах короля Стефана ничего не известно.

«Прагматичное Средневековье едва замечало ребенка, не имея времени ни умиляться, ни восхищаться им», – объясняет особенность жизнеописаний того времени блестящий знаток эпохи Средних веков, французский историк Жак Ле Гофф.

Дед Стефана, венгерский князь Дьюло, примерно в середине Х века принял в Константинополе крещение, получив от византийского императора звание патриция.

На родину он привез византийского монаха по имени Иерофей, которого Патриарх Константинопольский Феофилакт рукоположил во епископа Угорщины (Венгрии).

Предположительно, резиденция первого венгерского епископа находилась в городах Марошвар или Чанад. Об этом историческом факте известно из труда византийского хрониста Иоанна Скилицы «Обозрение истории».

В середине X века в восточной части Венгрии уже существовали христианские храмы, где богослужения проводились по византийскому обряду.

Всю первую половину X века воинственные венгры провели в опустошительных набегах на земли германцев, франков, итальянцев, болгар, моравов. В «Пространном житии Кирилла» есть эпизод, как однажды ночью на Кирилла «с волчьим воем напали венгры, намереваясь убить».

С таким же воем и гиканьем носились по просторам Европы отряды венгерских всадников, в совершенстве владевших стрельбой из лука.

Венгры завоевали Великую Моравию, часто совершали нападения на Эльзас, Лотарингию и Бургундию, в 923 году предали огню и мечу земли Италии от Арденн до Рима.

В 927 году венгры опустошили значительную часть Германии, Франции и Италии. Казалось, они готовы сровнять с землей все города Европы, превратив ее в милую сердцу кочевников степь. Так продолжалось до тех пор, пока в августе 955 года германский король Оттон I в битве при реке Лех не нанес венграм сокрушительное поражение.

С этого времени венгерские князья, оказавшись под пятой немецких рыцарей, заметно присмирели.

Сражение при реке Лех воспринималось средневековой Европой как победа немецких рыцарей-христиан над воинственными язычниками. В том бою королевское войско Оттона I охраняла войсковая святыня, так называемый «ангел» – копье с изображением Архангела Михаила.

По распоряжению императора Оттона I во владения венгерского князя Гезы был направлен бенедиктинский монах Бруно из аббатства Сан-Галлен, посвященный в сан епископа.

Родители Стефана – венгерский князь Геза и его супруга княгиня Шарлотта – были язычниками, хотя благодаря стараниям князя Дьюло имели некоторые представления о восточном христианстве.

Теперь им пришлось познакомиться и с западными христианскими миссионерами, монахами-бенедиктинцами.

Известно, что при этом князь Геза продолжал чтить языческих богов, а когда его в этом упрекнули, ответил: «Я достаточно богат и силен, чтобы позволить себе подобное».

Но Геза добился, чтобы большинство венгерских военачальников приняли христианство, зачастую воздействуя на них угрозами и силой.

По преданию, он так в этом усердствовал, что однажды во сне ему был голос, возвестивший: «Не тебе дано выполнить то, что обдумываешь в уме своем, так как руки твои осквернены кровью, но от тебя произойдет сын, которому суждено родиться, которому Господь поручает выполнение всего этого».

Таким образом, король Стефан родился в семье, где язычество самым причудливым образом смешалось с восточным и западным христианством.

Его мать Шарлотта была женщиной властной и имела на князя Гезу большое влияние. Упоминание об этом содержится в одном из сочинений бенедиктинского монаха Бруно Кверфуртского, современника короля Стефана: «В эти дни, он [святой Адальберт] послал письмо великому князю венгров, или, скорее, его жене, которая держала всю страну в своих руках…»

У Стефана было четыре сестры – Юдита, Маргарита, Жизель и Шарлотта.

Примерно в 996 году состоялась его свадьба с Гизеллой, дочерью баварского герцога Генриха, что способствовало укреплению связей венгров с немецким двором. Наставником Гизеллы был епископ Регенсбургский Вольфганг. Юная баварская герцогиня прибыла в Венгрию в сопровождении целой свиты западных монахов и священников, которые жили при дворце.

В Будапеште есть памятник, где Стефан и Гизелла стоят рядом – высокие, статные, преисполненные королевского достоинства. Король Стефан держит в руках меч и скипетр, Гизелла прижимает к груди книги.

После смерти отца в 997 году Стефану пришлось вступить в борьбу за княжеский трон со своим двоюродным братом Коппанем. В то время у венгров были еще сильны племенные традиции, когда власть переходила не от отца к сыну, а к старшему в роду. За отказ от престола в пользу Стефана Коппань получил богатые земельные владения, но не успокоился и поднял восстание, склонив на свою сторону многих венгров из родовой знати.

Восстание было подавлено, сам Коппань пал на поле боя. Сторонники Стефана четвертовали тело мятежника и для устрашения прибили его части на ворота четырех венгерских замков – Веспрема, Дьёра, Фехервара и Дьюлафехервара.

Как сообщают историки, в X веке Венгрия была населена примерно ста двадцатью различными племенами, «необузданным народом», и такое «объявление» на стенах замков характеризует царившие в то время обычаи. Так что новому вождю венгров пришлось вступить в войну еще и с дикими нравами соотечественников. И прежде всего, как говорится в его житии, «под знаменем святого Мартина и святого мученика Георгия… искупать народ в воде крещения».

В отличие от отца Стефан не хотел применять насилие, а стал проводить планомерную политику по укреплению государства и распространению христианства в своем княжестве.

Историки пишут, что по характеру король Стефан заметно отличался от прежних венгерских князей. В нем была «решительность, смягченная набожностью» и редкая рассудительность.

Само месторасположение Венгрии – между Византией, империей франков и Римом, где находился престол Папы Римского, – требовало от правителей этих земель мудрости и дальновидности. Нужно было все время балансировать, чтобы не стать бесправным государством-вассалом, но и не восстановить против себя кого-то из сильнейших. Королю Стефану удавалось вести сложную внешнюю дипломатию и при этом заботиться о благосостоянии своего народа.

Это было время, когда люди устали от бесконечных войн и хотели мира, на убыль пошли эпидемии, оживилась торговля.

В 989 году в Европе появилось первое официальное постановление с призывом уважать «Божий мир», вынесенное Собором в Шарру (Пуату, Франция).

В средневековой феодальной Европе распространился трехпольный севооборот, позволявший успешно бороться с неурожаями, меньше зависеть от засухи и других природных катаклизмов, народ постепенно стал забывать о голоде.

«Все были под впечатлением жестокости бедствий предшествующей эпохи и терзались страхом перед возможностью утратить в будущем блага изобилия», – писал бургундский монах и хронист Рауль Глабер, современник короля Стефана.

В своей хронике он рисует прямо-таки идиллическую картину средневековой Европы на рубеже первого и второго тысячелетий:

«Небо снова заулыбалось, прояснилось, и задули теплые ветры, – и во всем ощущалось величие и милосердие Создателя. Вся поверхность земли покрылась мягкой зеленью, а на деревьях появились фрукты в большом изобилии… Бесчисленные больные отправляются от своих хворостей, на ассамблеях, куда приводят их святые».

На Рождество 1000 года (по другим данным, 1 января 1001 года) Стефан был коронован в венгерском городе Эстергоме и принял знаки королевской власти из рук легата Папы Римского Сильвестра II.

Он уже был не венгерским князем, а первым королем Венгрии, признанным Папой Римским и германским королем Оттоном III, мечтавшими о восстановлении Священной Римской империи.

Вскоре после коронации Стефан обратился к Папе Римскому с прошением о создании архиепископства в Эстергоме, столице его княжества, и эта просьба была удовлетворена.

В «Хронике» французского монаха и хрониста Адемара Шабанского рассказывается, как Оттон III посылал миссионеров из Рима в разные страны:

«Император ему [епископу Адальберту] сказал: „Такой епископ, как вы, должен бы посвятить себя распространению религии среди славянских народов". И епископ, поцеловав ноги императора, ответил, что незамедлительно готов приняться за дело, после чего отправился в Польшу… Тогда по его примеру епископ Брюно попросил императора, дабы тот назначил на его место в Баварии выбранного им епископа Ульрика, и, когда это было сделано, отправился Брюно в провинцию Венгрия, а точнее – в Белую Венгрию, ибо была еще Черная Венгрия, где люди смуглые, точно негры».

В «Хронике» упоминается, что Брюно отправился в Венгрию с королевскими дарами: «Дал он ему также гвоздь от Креста Христова и копье святого Мориса, которым король венгров мог пользоваться как своим собственным».

В самом начале своего воцарения король Стефан передал захваченные у мятежников земли на строительство монастыря в честь святого Мартина, который был родом из Паннонии. Это первый монастырь в Венгрии (нынешний монастырь в Паннонхальме), основанный при поддержке короля Стефана. Позднее им были построены монастыри в Печвараде, Зоборе, Баконьбеле, других венгерских городах.

Средневековые монастыри владели обширными пахотными землями и были образцовыми агротехническими хозяйствами.

Заботясь о душах прихожан, бенедиктинские монахи также учили крестьян передовым способам обработки земли, помогали им составлять письменные документы. Во всех монастырях были библиотеки и скриптории – мастерские, где переписывали книги.

Согласно сохранившимся документам, Фульберт – французский ученый, поэт и епископ Шартра – прислал в монастырь Святого Мартина в Паннонхальме «Грамматику» Присциана – самый распространенный в Средние века учебник латинского языка. Это значит, что в первом венгерском монастыре существовала и школа.

В хрониках монастыря говорится, что к концу XI века библиотека этой венгерской обители содержала уже не менее восьмидесяти средневековых рукописей.

В качестве личной резиденции король Стефан избрал город Секешфехервар (или Альба Регия, что в переводе с латинского значит «белый город»), где был выстроен величественный собор в романском стиле. В Средние века в этом соборе хранилась корона короля Стефана – символ венгерской государственности.

«С наступлением третьего года, последовавшего за тысячным, почти все земли, но особенно Италия и Галлия, оказались свидетелями перестройки церковных зданий; хотя большая часть из них была хорошей постройки и в этом не нуждалась, настоящее соперничество толкало всякую христианскую общину к тому, чтобы обзавестись церковью более роскошной, чем у соседей. Мир как будто стряхивал с себя ветошь и повсюду облачался в новое белое платье церквей», – записал в своей хронике Рауль Глабер.

Духовным наставником короля Стефана и большим другом королевской семьи стал человек, который вошел в историю как Герард Венгерский. Это был венецианец по имени Джорджо

Сагредо, родившийся в знатной семье и принявший монашеский постриг с именем Герард в одном из бенедиктинских монастырей Италии.

В 1015 году Герард решил совершить паломничество на Святую Землю, но корабль, на котором он плыл, попал в бурю и причалил на острове Святого Андрея Первозванного. Во время вынужденной стоянки на острове Герард познакомился с неким венгерским аббатом, который убедил его вместе с ним отправиться в Венгрию, встретиться с королем Стефаном и после этого продолжить путь в Иерусалим другой дорогой, через Константинополь.

Встреча с королем Стефаном оказалась для монаха-бенедиктинца судьбоносной. Он стал учителем в королевской семье и до конца своих дней жил в Венгрии.

У короля Стефана и королевы Гизеллы было двое сыновей – Отто и Имре. Отто умер в младенчестве, и престол с ранних лет унаследовал Имре. Герард Венгерский стал его духовным наставником и учителем.

Примерно в 1013–1015 годах король Стефан составил для сына наказы в письменном виде:

«Правь кротко, со смирением, мирно, без злобы и ненависти! Самые прекрасные украшения королевской короны – это добрые дела, поэтому приличествует, чтобы король был украшен справедливостью, милосердием, а также другими христианскими достоинствами».

Южная стена замка. Эстергом, Венгрия.

Король Стефан наказал Имре с почтением относиться к Церкви и высшему духовенству, быть честным, творить справедливый суд. Во всех советах видно благородство души самого короля Стефана.

«Помни, что все люди рождаются в одинаковом состоянии, ничто не возвышает так, как смирение, ничто так не принижает, как гордыня и ненависть».

«Если хочешь получить честь твоему королевству, люби справедливый суд, если хочешь держать душу в твоей власти, будь терпеливым».

«Всегда и во всем, опираясь на любовь, будь милостивым. И не только к семье, родственникам, знати, богатым, соседям, но и к иностранцам, более того – ко всем, кто к тебе приходит».

Правитель венгров вообще отличался редким по тем временам уважением к иноземцам – переселенцам, паломникам, пленным.

«Та страна, в которой говорят только на одном языке и где известна только одна культура, – слабая и бедная. Поэтому приказываю, сын мой, хорошо принимай иностранцев и хорошо с ними обращайся» – этот совет первого короля венгров пригодился бы и нашему современному обществу, раздираемому национальными конфликтами.

Принцип правления короля Стефана – уважать другие народы, перенимать у них все лучшее, но при этом не терять своей самобытности.

Он был убежден, что страна, в которой живут люди лишь одной национальности и говорят только на одном языке, никогда не будет сильной.

И вот ведь парадокс: от многих кочевых племен, некогда сильных и воинственных, остались одни только названия – хазары, авары, печенеги…

А загадочные кочевые угры, или мадьяры (венгры), следы которых до их появления на Дунае находят на территории Урала и Западной Сибири, на побережье Каспийского моря, в Закарпатье, сумели создать самобытное, жизнеспособное и по сей день процветающее государство. Его фундамент был заложен при первом венгерском короле Стефане, правящем по принципу: дружи и удерживай около себя всех, кто приходит в твою страну, но при этом никому не уподобляйся.

Король Стефан совершил коренное преобразование Венгерского королевства, уничтожив племенное владение землями, как это было принято у кочевых народов. Венгерские земли были поделены на административно-территориальные округа – королевские комитаты. В период правления Стефана было создано приблизительно сорок пять комитатов. По сути, это были небольшие замки в окружении пахотных земель.

Комитатом управляли доверенные лица короля, как правило, из числа наиболее надежных и преданных военачальников. От имени короля они контролировали в замке и на окружающих его территориях судебную власть, собирали налоги, имели войско комитата под своим знаменем.

Так формировалась новая социальная сила – рыцарство, которая играла огромную роль в Средние века. Имена первых венгерских рыцарей сохранились в названиях комитатов – Саболча, Хонт, Чанад.

«Власть все более была сопряжена с земледелием; основой нравственности стала верность, вера. Античный человек должен быть справедливым, средневековый же – верным. Злом отныне была неверность», – пишет французский историк Жак Ле Гофф.

Когда возникала необходимость, рыцари со своим войском под знаменем комитата отправлялись воевать за интересы короля.

Королю Стефану и его единомышленникам пришлось вступить в борьбу с крупнейшими землевладельцами Айтоном и Дьюлой из долины реки Марош. Их замки стали убежищем для тех, кто чтил языческих богов и стремился вернуть прежние порядки. Эти венгерские феодалы контролировали производство и транспортировку через страну из Трансильвании одного из ценных продуктов того времени – соли, что считалось монополией династии Арпадов.

Стефан лично возглавил войско рыцарей в походе против Дьюлы, который сдался без боя, а впоследствии выступил на стороне короля против Айтона.

При короле Стефане страна была поделена примерно на десять епархий. Эстергомская епархия и, по-видимому, епархия в городе Калоча имели статус архиепископства.

Епископатам, церковным советам и монастырям были дарованы огромные земельные наделы, но самым богатым землевладельцем в Венгрии все же оставался королевский дом Арпадов.

Епархиальные центры также размещались в венгерских замках, и к концу XI века в каждом из них имелся свой кафедральный каменный собор – главная гордость средневекового города.

По указу короля Стефана каждые десять деревень, объединившись, тоже должны были построить на своих землях храм. Королевская власть брала на себя снабжение церквей необходимой церковной утварью и облачениями. В некоторых деревнях строились совсем небольшие храмы. В каждом был алтарь и могли поместиться только священник и клир, а верующие участвовали в службе, стоя под открытым небом. Но со временем храмов становилось больше, и народ воспринимал христианство все более осмысленно.

«Единый народ Божий разделен на три категории: одни молятся, другие сражаются и третьи трудятся. Эти три категории людей сосуществуют рядом и не страдают от того, что они разделены: труды каждой из них необходимы для других, и каждая облегчает бремя, несомое всеми.

Итак, благодаря этому тройственному союзу образуется единое целое, закон восторжествует, а человечество насладится покоем и согласием» – таким представлялось идеальное мироустройство жившему в XI веке епископу Адальберону из Лаона.

Чтобы привлечь народ по воскресеньям в храмы, указом короля Стефана проведение ярмарок было определено на воскресный день. Воскресенье с венгерского языка переводится как «ярмарочный день». По воскресеньям крестьяне съезжались в города на богослужения и ярмарки.

При короле Стефане был основан Королевский совет – высший орган государственного управления в Венгрии, что-то вроде средневековой ассамблеи, в заседаниях которой совместно участвовали представители высшей знати и церковные иерархи.

В компетенцию архиепископа Эстергомского и надора (верховного судьи) входило разбирательство дел членов королевской семьи и придворных.

С помощью советников король Стефан издал книгу законов, что тоже было новшеством по сравнению с распространенной практикой вершить суд по законам кровной мести или улаживания дел с помощью подарков. Первые венгерские законы проникнуты буквально благоговейным отношением к Церкви и начинались с постановления о неприкосновенности и особой королевской защите церковного имущества.

«Те, кто в высокомерной гордыне своей думают, что могут захватить дом Бога, и без уважения обращаются с имуществом, посвященным Богу… должны быть прокляты, как нападающие на дом Божий. В то же время следует, чтобы они чувствовали на себе и гнев господина короля, чью добрую волю они отвергли и чьи распоряжения нарушили».

В тексте законов есть элементы полемики с неверующими и всеми, кто отвергает принципы христианской жизни: «…Обманывается тот, кто занимается своими собственными делами более, чем делами Бога».

Величайшее уважение короля Стефана к священникам, как слугам Господним, отражено в главе «О работе священников»: «Да знают все наши братия, что более всех вас работает священник. Так как каждый из вас несет на себе только лишь свои тяготы, он же несет на себе тяготы как свои, так и иных людей. И потому, как он за вас, так и вы за него должны трудиться с полной силой, настолько, что если возникнет необходимость, то и жизни свои кладите за них».

Каждый год король Стефан смиренно слагал в храме свои королевские регалии, показывая, что получил королевскую власть от Бога лишь во временное пользование, а не навечно.

Законом для венгров было предписано соблюдение всех христианских постов:

«Если кто-либо строгий пост, о котором всем известно, нарушит мясоедением, то да будет поститься одну неделю под запором… Если же кто-либо в пятницу, которую соблюдает все христианство, ест мясо, то да будет поститься одну неделю, находясь днем под запором».

В законе была сформулирована и заветная мысль короля Стефана:

«Гости, приезжавшие из разных стран, привозят языки, обычаи, орудия и различное оружие, и все это разнообразие служит королевству украшением, двору – убранством, а врагам – устрашением. Ибо королевство, в котором лишь один язык и один обычай, – слабо и непрочно».

Интересно, что все сестры короля Стефана, за исключением младшей Шарлотты, были замужем за иностранцами.

Юдита стала женой будущего польского короля Болеслава I Храброго, Маргарита вышла замуж за болгарского царя Гавриила Радомира, Жизель была супругой венецианского дожа Оттона Орсеоло.

Возможно, не без влияния епископа Герарда, так и не добравшегося до Иерусалима, король Стефан очень благоволил к паломникам. При нем через Венгрию был налажен удобный путь для паломничества на Святую Землю.

Как сообщает о короле Стефане его современник Рауль Глабер: «…Все в это время, кто следовал из Италии и Галлии ко Гробу Господню, стремились, оставив прежний, привычный путь, проходивший по морям, следовать по стране этого короля. Он создал путь, значительно более безопасный, чем все имевшиеся до того, и, когда он видел монаха [паломника], принимал его и нагружал неисчислимым количеством подарков. Под влиянием такого любезного [приема] и дворяне, и относящиеся к простому народу в несчетном количестве шли в Иерусалим».

Первый король венгров построил небольшой монастырь Святого Стефана в Риме, паломнические дома в Иерусалиме, «дивно украшенный» храм в Константинополе, где служили венгерские священники.

Второго сентября 1031 года в семье короля Стефана произошла трагедия – во время охоты от клыков кабана погиб его наследник и любимый сын Имре.

Он прожил всего тридцать один год. «Господь любит его и забрал его к Себе», – по преданию, сказал король Стефан, когда услышал известие о гибели Имре.

Смерть сына была сильным ударом для короля, его силы и здоровье стали угасать. Помимо всего, Стефан не видел среди ближайших родственников человека, которому мог бы передать королевство.

Вскоре после трагического события один из двоюродных братьев Стефана, Вазул, организовал на короля покушение. Стефану чудом удалось спастись, он жестоко расправился с Вазулом и вынудил покинуть страну трех его сыновей, лишившись последних кровных родственников.

При поиске наследника выбор пал на Петра Орсеоло, сына сестры Жизели от дожа Венеции. Как показало время, этот вариант был неудачным. После смерти сына король Стефан стал все больше времени проводить в молитвах, отходить от политики. Во время церковных служб он часто плакал и «всегда он вел себя так, как если бы находился на суде Христовом».

Перед смертью святой Стефан торжественно передал свое королевство под Покров Пресвятой Богородицы. В его житии, составленном епископом Хартвиком, говорится, что в молитвах король просил о даровании ему возможности умереть именно в день Успения Пресвятой Богородицы.

В этот день в 1038 году король Стефан и ушел из жизни. Он был похоронен в основанной им базилике Успения Пресвятой Богородицы в Секеш-фехерваре в одной усыпальнице вместе с сыном, герцогом Имре.

После его смерти королева Гизелла подверглась преследованиям со стороны нового венгерского правителя Петра. Ее имущество было конфисковано, сама королева была заключена под стражу. В 1045 году Гизелла вернулась на родину в Баварию и приняла монашество в аббатстве Нидернбург в Пассау, где и была похоронена.

Каким-то образом королю Стефану удалось задать определенный вектор исторического развития Венгрии, завещая ей некий «срединный» и самобытный путь. Долгое время на территории Венгрии одновременно существовали бенедиктинские аббатства и монастыри, устроенные по греческому образцу. На гербе Венгрии, известном как герб святого Стефана, начертан двойной крест, не характерный для католических стран. Исследователи считают, что он повторяет форму креста-мощевика с частичкой Животворящего Креста, полученного королем Стефаном в подарок от византийского императора Василия II.

«Святую корону Венгрии», которой на протяжении веков короновали венгерских правителей, принято также называть короной святого Стефана. Ее нижняя часть представляет собой «греческую» корону, а навершие является короной «римской», скрепленной с низом во время правления венгерского короля Белы III в конце XII века, – и это объединение вполне в духе первого короля Венгрии. По одной из версий, верхняя, «римская», часть короны является сохранившимся остатком первоначальной короны, которую в 1000 году прислал в дар Папа Сильвестр II и которой был коронован Стефан.

Вскоре после смерти короля Стефана, в 1083 году, он был канонизирован Католической Церковью. Уже в наше время произошло грандиозное по своему историческому значению событие: 2 сентября 2000 года Священный Синод Константинопольского Патриархата причислил короля Стефана к лику святых. Так король венгров стал первым святым после раскола Церкви, кто был канонизирован и католиками, и православными.

Благодаря Стефану в XI веке появилось много венгров-христиан, и среди них – пришедшие на Русь два брата, Георгий Угрин и Моисей Угрин («угрин» – «венгр» в древнерусском варианте).

Георгий Угрин служил у князя Бориса и пытался своей грудью защитить святого страстотерпца от посланных князем Святополком убийц.

«Видя это, отрок его прикрыл собою тело блаженного, воскликнув: „Да не оставлю тебя, господин мой любимый, – где увядает красота тела твоего, тут и я сподоблюсь окончить жизнь свою!“ Был же он родом венгр, по имени Георгий, и наградил его князь золотой гривной, и был любим Борисом безмерно. Тут и его пронзили…» – рассказывается в «Житии Бориса и Глеба».

Судьба второго брата, Моисея Угрина, который во время междоусобицы бежал в Киев, оказалась тесно связана со знаменитым Киево-Печерским монастырем.

Преподобный Феодосий Печерский (1008–1074)

Преподобный Феодосий Печерский. Фрагмент иконы. Великий Новгород. Кон. XV в.

…И быть всем, как одно тело

и одна душа.

Каменную церковь возводили всем миром. С каждым днем она словно бы пробуждалась, все больше отрываясь от земли, – вот уже обозначились алтарная стена, дверные проемы…

На строительстве вместе работали и печерские монахи, и киевляне, и даже, казалось бы, люди случайные. Кто-нибудь возвращался с торгов из Киева, останавливался возле села Берестова, где строился храм, да и задерживался помочь.

Было на стройке и что послушать – каких только чудес не рассказывали люди, особенно про Печерский монастырь, когда собирались вечером возле костра.

Некоторые уверяли, что не раз видели ночью над монастырем свет, похожий на светлое зарево, другие – огненный столп, который вдруг изогнулся в воздухе и сам указал, на каком месте нужно ставить каменную церковь.

Рассказывали о ворах, которые собрались как-то ночью ограбить Печерский монастырь.

Притаившись в лесу, они стали дожидаться, когда в церкви закончится вечерняя служба, да так и прождали до рассвета – а ведь это ангелы всю ночь пели.

Один плотник божился, будто тоже был с теми ворами и еще не такое видел: только они как-то собрались на грабеж, как Печерский монастырь вместе со стенами взял да и поднялся на воздух. Увидев такое, он словно враз от хмеля протрезвел, отвратился от разбойничьих дел, стал плотничать. А теперь вот пришел на стройку искупить свои грехи и поклялся, что ни за что не уйдет, пока вместо деревянной церкви у печерских монахов не появится просторная, каменная.

А потому в монастыре случаются всякие чудеса, что игумен монастыря отец Феодосий – святой чудотворец. По его молитве амбары могут сами собой наполниться мукой, а бочки – медом, он умеет и от любой болезни молитвой исцелить, и от несправедливости защитить…

Одна киевская вдова, обиженная судьей, не знала, куда ей пойти. Ноги словно сами принесли ее в Печерский монастырь. Заметив выходящего из ворот старенького монаха в ветхой заплатанной одежде, женщина его окликнула:

– Черноризец, скажи мне, дома ли игумен ваш?

– Что ты хочешь от него, ибо человек он грешный? – остановившись, ответил монах.

– Грешен ли он, не знаю, но только знаю, что многих избавил он от печалей и напастей, – сказала вдова, – вот и пришла я к нему за помощью, потому что обижена судьей не по закону, а заступиться за меня некому.

Старичок начал ее обо всем расспрашивать, а вдова и рада хоть кому-нибудь излить свое горе.

– Иди, женщина, сейчас домой, и когда придет игумен наш, то расскажу ему о тебе, и избавит он тебя от печали, – сказал ей монах, да так убедительно, что вдова тут же вытерла слезы и отправилась в обратный путь.

Когда судья сам пришел к вдове и вернул ей то, что было несправедливо отнято, женщина поняла – тот черноризец в заплатанной одежде и был Феодосий Печерский, игумен самого прославленного на Руси монастыря.

Феодосий родился в начале XI века в небольшом городе Василев, южнее Киева (сейчас это город областного значения Васильков), в знатной семье княжеского слуги. Вскоре после его появления на свет родители переехали в Курск.

Феодосий Печерский – единственный древнерусский святой, о детстве и юности которого, благодаря стараниям Нестора-летописца, известны многие драгоценные подробности.

Как правило, в житиях древнерусских святых на месте детства стоит большой прочерк, точнее, принятая по канону строка: будущий подвижник чурался сверстников и детских игр, с ранних лет был не таким, как все… Благодаря «Житию Феодосия Печерского», составленному Нестором-летописцем, мы имеем возможность узнать, что скрывается за этими общими словами.

Маленький Феодосий на самом деле был не похож на других детей. Сын богатых родителей, он с детства не любил наряжаться и как будто бы стеснялся своего знатного происхождения – того, чем многие его сверстники гордились и хвастались.

«Одежда его была ветха и в заплатах», – говорится в житии о том, что таким Феодосий остался до конца жизни.

Не раз родители заставляли Феодосия переодеться в нарядную одежду, но только в заплатанной рубахе он чувствовал себя хорошо, а в дорогих обновках – словно камни на себе носил.

Из-за нищенской одежды многие в городе принимали мальчика за юродивого, и с этим никак не хотела смириться его мать. Утешало ее лишь то, что в учебе Феодосий был среди лучших и сам попросил, чтобы его записали в школу.

После смерти отца тринадцатилетний Феодосий придумал себе занятие, над которым еще больше потешались окружающие: «…вместе с рабами выходил в поле и работал там с всяким смирением».

Много раз говорила ему мать, что этим он позорит семью, принадлежащую к знатному сословию, но Феодосий все равно уходил с домашними рабами за городские ворота в село. Приходя в ярость, мать не раз набрасывалась на Феодосия с кулаками, «ибо была телом крепка и сильна, как мужчина».

Нестор-летописец приводит выразительный портрет матери Феодосия, упомянув и ее низкий, властный голос: «Бывало, что кто-либо, не видя ее, услышит, как она говорит, и подумает, что это мужчина».

Но Феодосий смиренно, даже с некоторым сочувствием принимал материнские крики и побои, «будто ничего не претерпел от нее», и все равно поступал по-своему.

Как-то Феодосий встретил в городе паломников, направлявшихся в Иерусалим, и уговорил их взять его с собой. Это была его заветная мечта – своими глазами увидеть Святую Землю, по которой ходил Иисус Христос. По всей видимости, отрок так горячо об этом умолял, что странники пообещали сообщить ему день, когда будут выходить из города.

В назначенное время Феодосий ночью втайне ото всех вышел из дома, ничего не взяв с собой, – «и так пошел вслед за странниками». Скорее всего, паломники просто позволили мальчику идти за ними следом, пообещав, что не будут его прогонять. Мать спохватилась и, разузнав, что Феодосия видели выходящим из городских ворот вместе с паломниками, бросилась за сыном в погоню. А когда наконец догнала беглеца, то «в гневе вцепилась ему в волосы, и, повалив его на землю, стала пинать ногами, и осыпала упреками странников, а затем вернулась домой, ведя Феодосия, связанного, точно разбойника».

Она и в городе еще не могла успокоиться, и придя домой, «била его, пока не изнемогла», после чего связала Феодосия и заперла в комнате.

Через два дня мать пришла к узнику, развязала его, покормила, начала расспрашивать. Но когда поняла, что Феодосий и сейчас готов побежать вдогонку за паломниками, велела слугам заковать его ноги в кандалы и приставила охрану.

Нестор не случайно так подробно описал, сколько тяжелых минут пришлось Феодосию претерпеть в детстве от матери, точнее, от ее страстной любви. Она ведь была вовсе не злой женщиной, наоборот, ею двигали сильные чувства к сыну, как пишет летописец, «ибо очень его любила, больше всех других, и не мыслила жизни без него».

Именно благодаря матери Феодосий рано узнал, какой жестокой, удушающей, пристрастной может быть человеческая любовь. И понял, что только любовь к Богу дает «в тесноте простор», настоящую свободу и силу.

Наконец, сжалившись на мольбы, Феодосий пообещал матери больше не убегать на Святую Землю, был освобожден из оков и на время прощен. Он продолжал ходить в школу, где, как пишет его биограф, изучил всю грамматику, удивляя учителей «премудростью и разумом». Но при этом по-прежнему вызывал насмешки одноклассников своим внешним видом и не менее странными поступками.

«А кто расскажет о покорности и послушании, какими отличался он в учении не только перед учителем своим, но и перед учащимися с ним?» – пишет Нестор-летописец.

Легче всего Феодосию дышалось в храме, и его сильно огорчало, что из-за недостатка просфор в церкви не каждый день служили литургию. Тогда Феодосий сам стал выпекать просфоры для церкви, устроив дома «мини-пекарню». Некоторую часть просфор он продавал, чтобы купить зерно и смолоть муку для новой партии, остальные деньги раздавал нищим.

И снова, как пишет Нестор, «все отроки, сверстники его, издевались над ним и порицали его», а мать то гневалась, то со слезами умоляла Феодосия оставить не подобающее для их знатного рода занятие.

«Молю тебя, чадо мое, брось ты свое дело, ибо срамишь ты семью свою, и не могу больше слышать, как все потешаются над тобой и твоим делом. Разве пристало отроку этим заниматься!» – отчитывала она сына.

Феодосий искренно не понимал, из-за чего его мать так расстраивается. «Послушай, мати, молю тебя, послушай! Ведь Сам Господь Иисус Христос подал нам пример уничижения и смирения, чтобы и мы, во имя Его, смирялись. Он-то ведь и поругания перенес, и оплеван был, и избиваем, и все вынес нашего ради спасения…» – пытался он объяснить, что, наоборот, считает великой честью для себя выпекать просфоры для богослужений.

«Если уж Сам Господь наш хлеб назвал плотью Своею, то как же не радоваться мне, что сподобил Он меня стать содеятелем плоти Своей», – говорил Феодосий.

Впечатленная столь разумным ответом, а возможно, и познаниями сына, на какое-то время мать оставила его в покое. Но примерно спустя год она увидела, как ее Феодосий «почерневший от печного жара, печет просфоры», и материнское сердце снова вскипело от обиды и любви. Опять начались уговоры, крики, угрозы, а иногда и побои.

Феодосий не выдержал и как-то ночью, покинув свой дом, перебрался в соседний город и там, поселившись у священника, продолжил свое занятие.

Но мать его быстро нашла, силой привела домой и опять заперла в доме, сказав: «Теперь уж не сможешь убежать от меня, а если куда уйдешь, то я все равно догоню и разыщу тебя, свяжу и с побоями приведу обратно».

«Смирен сердцем и покорен нравом», Феодосий вынужден был ей покориться.

В Курске среди горожан было немало и тех, кто любил кроткого юношу и понимал его исключительность. Правитель Курска даже захотел видеть Феодосия в числе своих приближенных, поручив постоянно пребывать в его домовой церкви. Вот только его тоже смущал нищенский вид юноши, и он сразу же подарил Феодосию дорогие «светлые одежды».

Тот послушно проносил их несколько дней, хотя «чувствовал себя так, как будто носит какую-то тяжесть», но затем снова переоделся в свою заплатанную рубаху, а обновки раздал нищим.

Несколько раз дарил городской глава Феодосию дорогие одеяния, и юноша надевал их, только когда его звали в дом правителя, а по городу ходил в своем обычном виде.

Однажды, когда Феодосий переодевался, мать заметила кровь на исподней рубахе сына – он «по простодушию своему, не поостерегся, а она не спускала с него глаз». Оказалось, что это кровоточили раны, натертые веригами, которые носил на теле Феодосий. Втайне от всех он попросил кузнеца сковать железную цепь и ходил в своем железном поясе, словно не чувствовал боли.

Увидев это, мать пришла в ужас и гнев – «в ярости набросилась на него, разорвала сорочку и с побоями сорвала с чресл его вериги».

Но и тогда Феодосий не вышел из себя, а с прежним невозмутимым спокойствием переоделся в чистую одежду и отправился в дом курского посадника прислуживать его гостям на пиру.

«В дальнейшем повествовании Нестора мы уже не слышим о веригах: по-видимому, в Киеве святой не носил их. Они были лишь временным орудием борьбы со страстями юности, – размышляет об этом эпизоде исследователь русской агиографии Георгий Федотов. – Нестор обходит молчанием плотские искушения юного Феодосия, и это целомудренное молчание сделалось традицией русской агиографии. Но сильное тело требовало укрощения: отсюда и вериги» («Святые Древней Руси»).

Услышав в церкви слова из Евангелия: Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня (Мф. 10: 37), Феодосий в третий раз убежал из дома. Теперь он отправился в Киев, где, как он слышал, было много монастырей и великолепных храмов.

Правда, Феодосий лишь примерно знал, в какую сторону ему идти. К счастью, по дороге его обогнали тяжело груженные обозы, и по репликам купцов юноша понял, что они как раз держат путь в Киев. Феодосий пошел за купцами следом, держась поодаль и не показываясь им на глаза, и примерно через три недели добрался до стольного города.

Он обошел все монастыри, упрашивая, чтобы его постригли в монахи, но нигде не хотели принимать нищего странника. Зато в одной обители Феодосий узнал, что за городом, неподалеку от села Берестова, есть пещера, где подвизается некий отшельник Антоний, «вокруг которого собралось уже немало монахов». Окрыленный надеждой, юноша отправился искать пещеру затворника.

Много где успел побывать монах Антоний, родом из города Любича: и в Царьграде (Константинополе), и на Святой Горе Афон, пока по благословению афонского игумена не пришел в Киев.

Антоний показал русичам образец святой пустыннической жизни, и очень скоро появились желающие ему подражать. Одним из первых учеников Антония стал Никон.

Когда приходили к пещере люди, желавшие постричься в монахи, сначала авва Антоний с ними беседовал, и, если видел твердость их намерений, Никон совершал постриг – «как Аарон, почтенный саном священства, по указанию Моисея».

Так было и с Феодосием, который с таким жаром умолял принять его в пещерный аскетический монастырь, что наконец Антоний ему сказал: «Вот твое место, оставайся здесь!»

Феодосию было около двадцати пяти лет, когда он пришел к Антонию, и два опытных подвижника немало дивились на его ревность.

По мнению ряда ученых, хронологически это невозможно – Феодосий на тот момент все же был старше, если все эти события происходили в 50-х годах XI века. Летопись говорит, что в Киеве тогда княжил сын Ярослава Мудрого – Изяслав, впервые ставший великим князем Киевским в 1054 году. Впрочем, когда речь идет о монашеском постриге или принятии ангельского образа, возраст не имеет значения – человек меняет даже прежнее имя и начинает новую жизнь.

Некоторые исследователи считают, что имя Феодосий игумен Киево-Печерского монастыря получил во время своего монашеского пострига. Другие придерживаются версии, что Феодосием, что значит «Богом данным», звали жившего в Курске мальчика, и это подходящее имя ему было оставлено.

«Тогда благословил его старец и велел великому Никону постричь его; был тот Никон священником и умудренным черноризцем, он и постриг блаженного Феодосия по обычаю святых отцов и облек его в монашескую одежду».

Феодосий всю свою жизнь с большой любовью, как к отцу, относился к Никону – печалился, когда тот их покинул, перейдя в другой монастырь, радовался возвращению и не хотел от себя отпускать.

Нестор-летописец поместил в свою летопись и такую трогательную картину: «Сидит, бывало, великий Никон и пишет книги, а блаженный, присев с краю, прядет нитки для их переплетания».

Нельзя сказать, чтобы в своем пещерном монастыре монахи были полностью избавлены от мирских забот и распрей.

Случилось, что в пещере Антония решили остаться двое юношей из знатных киевских семей. Первый из них, Варлаам, был сыном боярыни Марии и Иоанна, известного воеводы из дружины князя Изяслава Ярославича. Варлаам обладал завидной физической силой и красотой, родители им гордились и уже нашли подходящую невесту. Но однажды Варлаам оделся в пышные одежды и на коне в богатом убранстве со своей свитой подъехал к пещере преподобного Антония. Удивленные монахи вышли ему навстречу, и тогда Варлаам сошел с коня, снял с себя боярские одежды, положил их к ногам Антония и стал умолять, чтобы его постригли в монахи.

Отец Варлаама узнал через слуг, куда подевался его сын. Вместе со своими дружинниками Иоанн примчался в Берестово и силой повел беглеца домой. По дороге Варлаам продолжал сопротивляться, сбрасывал с себя плащ и втаптывал его в грязь. А дома с мрачным видом уселся в углу, отказавшись садиться вместе со всеми за стол, и несколько дней не прикасался к пище. Родители призвали на помощь и невесту Варлаама, которая пыталась покорить его то услужливостью, то ласками.

Через три дня воевода Иоанн понял, что его сын скорее умрет, чем уступит, и отпустил его в пещеру.

Собор Успения Пресвятой Богородицы,

Киево-Печерская Лавра.

Провожая Варлаама в монастырь, родители, невеста и вся прислуга рыдали навзрыд «как бы уже о мертвом», а сам он был радостным, «подобно птице, вырвавшейся из клетки» на свободу.

Не меньше шума в Киеве наделал уход к печерским (живущим в пещере) монахам другого юноши из боярского рода – Ефрема, любимца киевского князя Изяслава. Тут уже сам великий князь Киевский с дружиной прибыл в Берестово, разыскал пещеру и дал волю своему гневу.

Изяслав не мог поверить, что его Ефрем, занимавший на княжеских пирах почетную скамью, по доброй воле пришел в это «непригляднее всех других, убогое, тесное место», да еще долго уговаривал, чтобы его приняли. Больше всех от великого князя досталось Никону, который совершил постриг знатных юношей в монахи.

– Ты ли тот, кто постриг боярина и скопца без моего повеления? – спросил его Изяслав, вызвав на княжеский суд.

– По благодати Божией я постриг их, по повелению Небесного Царя и Иисуса Христа, призвавшего их на такой подвиг, – ответил Никон.

– Или убеди их вернуться по домам, или же и ты заточен будешь, и те, кто с тобою, а пещеру вашу засыплю.

Никон наотрез отказался повиноваться княжескому приказу, сказав:

– Если, владыка, угодно тебе так поступить, делай, а мне не подобает совращать воинов Царя Небесного.

Узнав о допросе Никона и княжеских угрозах, Антоний с братией покинули пещеру и пошли искать себе другое место. Но жена князя Изяслава княгиня Гертруда, дочь польского короля Мешко II, узнав об этом, пришла в ужас. Она напомнила мужу, что у нее на родине все несчастья короля Болеслава начались сразу же после того, когда он изгнал из королевства черноризцев. Князь Изяслав послал своих дружинников срочно возвратить авву Антония.

С трудом разыскали в лесах княжеские посланцы монахов, которые успели отойти довольно далеко от Киева, но еще сложнее было уговорить их вернуться обратно. Три дня умоляли они Антония с братией возвратиться на киевские земли. Наконец, монахи сжалились над дружинниками, которым князь иначе велел не возвращаться домой.

Возможно, Феодосий тоже был участником всех этих беспокойных событий или же они случились незадолго до его появления в Киеве, но точно были у всех на слуху.

Еще больше душевных волнений Феодосию принесла встреча с матерью.

Она долго искала его в Курске и в соседних городах и, как говорится в житии, «не найдя сына, горько плакала, бия себя в грудь, как по покойнику». Была объявлена крупная денежная награда всякому, что сообщит ей любые сведения о Феодосии, и кто-то вспомнил, что видел похожего по описаниям человека в Киеве: незнакомец в нищенской одежде хотел принять постриг в монастыре.

Мать Феодосия немедленно отправилась в Киев, обошла все монастыри и, наконец, добралась до пещеры аввы Антония.

Женщина выдала себя за благочестивую паломницу и стала просить о встрече с Антонием. «Я, мол, долгий путь прошла, чтобы побеседовать с тобой, и поклониться святости твоей, и получить от тебя благословение», – рассказывает Нестор.

Старец к ней вышел, они стали разговаривать, и под конец беседы женщина как бы ненароком спросила, не здесь ли находится ее сын, Феодосий: «…уж очень горюю я о нем, ибо не знаю, жив ли он».

– Здесь твой сын, и не плачь о нем – жив он, – ответил старец.

– Так почему же, отче, не вижу его? Немалый путь проделав, дошла я до вашего города, чтобы только взглянуть на сына своего. И тогда возвращусь восвояси, – приступила к нему с просьбами мать Феодосия.

Антоний велел прийти ей завтра, пообещав поговорить с Феодосием, – на том пока и расстались.

Но как ни уговаривал старец Феодосия выйти к матери, тот ни за что не соглашался.

Как считает Георгий Федотов, сравнивший «Житие Феодосия» с похожими историями из древних патериков, где суровые юные иноки тоже отказывались видеть своих матерей (Феодор Освященный, Пимен, Симеон Столпник), случай с Феодосием все же был особый.

«Видимая непреклонность у русского святого имеет совсем другое основание: не суровость, а робость, неуверенность в своих силах перед властным деспотизмом материнской любви…» – пришел к выводу российский исследователь.

Похоже, Феодосий и впрямь опасался, как бы мать, придя в неистовство, не поволокла его силой домой, а он, из жалости и любви к ней, не стал бы сопротивляться.

Когда на следующий день авва Антоний сообщил женщине, что сын не желает к ней выходить, она сразу переменила свой елейный тон и с криками набросилась на старца.

В гневе кричала она, будто бы он силой захватил ее сына, спрятал, держит взаперти, и пригрозила лишить себя жизни на пороге пещеры, если к ней не приведут Феодосия. Судя по ее исступлению, она вполне была на такое способна.

Антоний сильно опечалился, снова пошел уговаривать Феодосия, и, как сообщает житие, «не посмел тот ослушаться старца и вышел к ней».

«…Она же, увидев, каким изможденным стал сын ее, ибо и лицо его изменилось от непрестанного труда и воздержания, обняла его и горько заплакала. И, насилу успокоившись немного, села и стала уговаривать слугу Христова, причитая: „Вернись, чадо, в дом свой и все, что нужно тебе или на спасение души, – то и делай у себя дома как тебе угодно, только не покидай меня“.

Феодосий сказал матери: „Если хочешь видеть меня постоянно, то оставайся в нашем городе и постригись в одном из женских монастырей. И тогда будешь приходить сюда и видеться со мной. Притом и душу свою спасешь. Если же не сделаешь так, то – правду тебе говорю – не увидишь больше лица моего“».

Не раз еще мать приходила в Берестово к пещере, пока наконец не объявила: она решила остаться в Киеве и принять монашество.

Антоний, побеседовав с ней, лично попросил княгиню Гертруду, чтобы раскаявшуюся женщину приняли в женский монастырь Святого Николы. В этой киевской обители мать Феодосия прожила много лет и мирно скончалась.

Академик Дмитрий Лихачев называл историю Древней Руси «нашей Античностью». Многолетняя борьба Феодосия с властной матерью за свое духовное призвание по своему накалу действительно не уступает античной трагедии… с неожиданно хорошим концом.

И эта «античная» русская история – не миф или чей-то вымысел. Нестору-летописцу было семнадцать лет, когда он стал послушником в Киево-Печерском монастыре, застав игуменство Феодосия. В его «Житие Феодосия» вошли рассказы со слов самого игумена и то, что он услышал от монахов и прихожан.

Как-то авва Антоний собрал монахов и объявил, что отныне желает жить в уединении, а монастырем будет управлять игумен (его выбор пал на Варлаама). Но через какое-то время князь Изяслав призвал Варлаама стать игуменом киевского монастыря в честь своего покровителя святого Димитрия (это имя Изяслав получил при крещении).

На место Варлаама в пещерном монастыре около 1060 года братия избрала Феодосия.

Когда Феодосий стал игуменом, его начальственное положение выразилось разве что в том, что он стал еще больше работать: с готовностью носил для всей братии воду, просеивал жито, работал в пекарне и на огороде.

В житии говорится, что в то время он был «телом крепок и силен» и много «для изнурения своей плоти трудился, не покладая рук».

Однажды, когда в монастыре не хватало дров для приготовления обеда, к игумену обратился келарь Федор с просьбой, чтобы тот прислал ему кого-нибудь из свободных монахов.

«Так вот я свободен и пойду», – сказал Феодосий и радостно отправился колоть для всех дрова. После обеда монахи увидели, что все то время, когда они сидели за трапезой, игумен рубил дрова, и тогда каждый тоже взялся за топор.

Когда в Киево-Печерском монастыре было уже не меньше ста насельников, игумен Феодосий озаботился о монастырском уставе.

Побывавший в Константинополе монах Ефрем (тот самый бывший княжеский любимец) списал и привез в Киев устав Студийского монастыря, где было подробно расписано, в какое время монахам положено молиться и какие необходимо соблюдать общие правила.

Не сразу смогли привыкнуть киевские монахи к строгим порядкам, но игумен Феодосий проявлял редкое терпение и настойчивость.

«Великий отец наш Феодосий имел обыкновение каждую ночь обходить все монашеские кельи, желая узнать, как проводят монахи время. Если слышал, как кто-то молится, то и сам, остановившись, славил о нем Бога, а если, напротив, слышал, что где-то беседуют, собравшись вдвоем или втроем в келье, то он тогда, стукнув в их дверь и дав знать о своем приходе, проходил мимо», – рассказывает Нестор-летописец.

На следующий день Феодосий вызывал монахов и издалека, притчами и намеками, давал знать, что слышал накануне их праздные разговоры. Кто-то сразу понимал и раскаивался, других, упрямых, игумен принимался обличать уже открыто. Увидев в кельях красивые вещи или что-то из мирской одежды, игумен молча все это собирал и бросал в печь, отучая монахов от прежних привычек.

Больше всего печалился Феодосий, когда кто-нибудь из братии покидал монастырь, и всех, кто возвращался, с готовностью принимал обратно.

«И никогда не бывал он несправедлив или гневен, не посмотрел ни на кого сердито, но был всегда милосерд, и тих, и жалостлив ко всем».

При этом свои молитвенные подвиги Феодосий старательно от всех скрывал.

Нестор-летописец приводит интересный эпизод: как-то монах подошел к келье игумена, чтобы взять его благословение ударить к заутрене, и услышал, что Феодосий даже еще не ложился, и молится с плачем, «часто к земле колена преклоняя». Но, услышав шум шагов, игумен притворился спящим и ответил лишь на третий оклик, как будто только что очнулся ото сна.

Над главной пещерой, где до ухода в затвор подвизался авва Антоний, монахи выстроили небольшую церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Игумен Феодосий велел также и кельи строить на поверхности, испросив у князя Изяслава участок земли для монастыря.

Наверное, он мог бы и дальше расширять пещеру, но «скорбность ее, очевидно, не соответствовала Феодосиеву идеалу общежития», – пишет Георгий Федотов.

Игумен вынес Киево-Печерский монастырь на поверхность, чтобы сделать его местом служения миру, и это было новым в жизни Древней Руси: монастырь стал служить миру, а мир готов был служить монастырю.

«Все русские иноки – дети его, носящие на себе его фамильные черты. Впоследствии в русском иночестве возникнут новые направления духовной жизни, но никогда образ святого Феодосия не потускнеет» (Г. Федотов. «Святые Древней Руси»).

Киевский князь Изяслав проникся к Феодосию Печерскому большим уважением. Был такой случай, когда великий князь без предупреждения явился в монастырь, но ему не хотели открыть ворота без распоряжения игумена. В другое время князь пришел бы от такого приема в ярость, но, когда Феодосий объяснил ему, что в полуденное время братия должна отдыхать после ночных молитв, тут же успокоился.

Как-то князь Изяслав, приглашенный на монастырскую трапезу, вслух удивился:

– Слуги мои постоянно готовят разнообразные и дорогие кушанья, и все же не так они вкусны. И прошу тебя, отче, поведай мне, отчего так приятны на вкус яства ваши?

И Феодосий открыл ему секрет: в монастыре пища готовится по благословению и с молитвой, потому и простой хлеб бывает таким вкусным.

– А твои слуги, как известно, делают все ссорясь, подсмеиваясь, переругиваясь друг с другом, и не раз бывают побиты старшими. И так вся служба их в грехах проходит, – сказал игумен.

Выслушав его, князь согласился:

– Поистине так, отче, как ты сказал.

«И многие вельможи приходили в монастырь за благословением и отдавали ему какую-то долю своих богатств», – говорит в житии Нестор, добавляя, что все сбережения Феодосий затем раздавал нищим, вдовам, калекам.

«И поэтому построил двор около своего монастыря и церковь там во имя святого первомученика Стефана, и тут велел находиться нищим, и слепым, и хромым, и больным, из монастыря велел приносить им все необходимое – от всего имущества монастырского десятую часть отдавал им. И еще каждую субботу посылал воз хлеба узникам».

Несколько раз братия даже высказывала недовольство по поводу такой, как им казалось, излишней благотворительности игумена. Ведь у них самих в монастыре то мука заканчивалась, то лампадное масло, а Феодосий бесконечно готов был все даром кому-то раздавать.

В одном из сохранившихся поучений Феодосия Печерского он как раз увещевает ропщущую братию: «Лучше нам от своих трудов кормить убогих и странников, чем быть праздными, переходя от кельи в келью» («О терпении и любви»).

Игумен учил монахов не заботиться о завтрашнем дне и пребывать в полной уверенности, что Бог их не оставит ни без церковной службы, ни голодными, и постоянно случалось, что через каких-нибудь людей монастырские запасы пополнялись в избытке.

В 1054 году произошло событие, которое затронуло всех христиан, в какой бы точке мира они ни находились, – раскол христианской Церкви, после которого окончательно произошло разделение Церкви на Римско-Католическую на западе, с центром в Риме, и Православную – на востоке, с центром в Константинополе. Этот великий раскол и возникшие принципиальные разногласия не обошли и Феодосия Печерского.

Об этом говорит письменное свидетельство – «Завещание» Феодосия киевскому князю Изяславу. В этом документе киево-печерский игумен четко выразил свое отношение по вопросу разделения: «Вере латинской [католической] не приобщайтесь, обычаев их не придерживайтесь, причастия их бегайте и всякого учения их избегайте и нравов их гнушайтесь. Берегитесь, чада, кривоверов и всех бесед их, ибо и наша земля наполнилась ими. Если кто и спасет свою душу, то только живя в православной вере, ибо нет иной веры, лучшей, чем наша чистая и святая вера православная».

Есть в «Завещании» и такой наказ православным: «Не подобает также, чадо, хвалить чужую веру. Хвалящий чужую веру все равно что свою хулит. Если кто начнет хвалить и свою и чужую, то он двоевер, близок к ереси. Ты же, чадо, блюдись таковых и свою веру непрестанно хвали».

В житии упоминается обычай Феодосия, где делом подтверждаются его слова: он «нередко вставал ночью и тайно уходил к евреям, спорил с ними о Христе, укоряя их, и этим им досаждая, и называя их отступниками и беззаконниками, и ожидая, что после проповеди о Христе он будет ими убит».

В 1073 году в Киевском княжестве случилась междоусобная борьба между сыновьями Ярослава Мудрого – князь Святослав Ярославович изгнал родного брата Изяслава с престола в Киеве. По обычаю новый великий князь устроил в Киеве пир, созвав на праздник всех знатных киевлян. Послали и за игуменом Феодосием, да только тот отказался прийти на званый обед, передав через посыльного, что не хочет прикасаться к яствам, пропитанным кровью убитых во время междоусобицы людей.

Игумен Печерского монастыря открыто обличал силой захватившего престол князя Святослава, называя его в письмах Каином за то, как тот поступил со старшим братом.

«Когда же прочел князь это послание, то пришел в ярость и, словно лев, рыкнув на праведного, швырнул письмо его на землю. И тогда облетела всех весть, что грозит блаженному заточение. Братия же в великой печали умоляла блаженного отступиться и больше не обличать князя…» – рассказывает об этом Нестор-летописец.

«Однако князь, как сильно ни гневался на блаженного, не дерзнул причинить ему ни зла, ни печали, чтя в нем мужа преподобного и праведного. Недаром же он прежде постоянно завидовал брату своему, что есть такой светоч в земле Изяславовой».

Наконец, князь Святослав дождался, когда праведный гнев игумена немного утихнет, и через посыльных попросил разрешения явиться в Печерский монастырь.

Феодосий принял его, как и положено принимать великого князя, удостоив душеспасительной беседы, во время которой много говорил о братолюбии. Он понял, что князь Святослав все равно не примирится с братом, и мудро решил хотя бы постараться смягчить его сердце.

После этого много раз и сам «великий Феодосий посещал князя и напоминал ему о страхе Божием и о любви к брату». Хотя и тяжко было игумену слышать веселую музыку в княжеских палатах, где «одни бренчали на гуслях, другие били в органы, а иные свистели в замры, и так все играли и веселились, как это в обычае у князей».

Однажды князь настолько обрадовался приходу Феодосия, что сказал ему: «Чего хочешь у меня проси!»

«Возврати своему брату престол, который поручил ему твой благоверный отец», – сказал Феодосий, на что князь промолчал и глубоко задумался.

В Киеве всем было известно, что у себя в монастыре игумен во время богослужений первым поминал старшего брата Изяслава, по праву наследования занявшего киевский престол, и только потом – князя Святослава, а сначала вообще запретил называть в церкви его имя.

Незадолго до смерти игумен Феодосий начал в монастыре строительство большой каменной церкви в честь Успения Божией Матери. Не сразу смогли найти для нового храма место, самым подходящим было большое княжеское поле.

В тот день, когда возле монастыря собрался народ, чтобы решать, где закладывать фундамент, со свитой мимо проезжал князь Святослав. Заметив скопление людей, он повернул коня, подъехал к толпе и разрешил ставить храм на своем поле. А потом спрыгнул с коня и стал вместе со всеми копать землю.

Перед своей кончиной Феодосий велел собраться вместе всем монахам, даже тем, кто отлучился по каким-то делам из обители, созвал всех монастырских «тиунов, и приставников, и слуг» и долго наставлял, как они должны жить, когда он их покинет.

Многие подумали, что игумен собирается ехать в другой город или же удалиться в затвор и жить один.

Вскоре после этого Феодосий заболел: «…трясся в ознобе и пылал в жару», – но нашел в себе силы позаботиться о новом игумене, одобрив кандидатуру Стефана, начальника церковного хора.

«Умер же отец наш Феодосий в год 6582 (1074) – месяца мая на третий день, в субботу, как и сам предсказал, после восхода солнечного», – сообщает Нестор-летописец.

Строительство новой церкви было закончено уже после его смерти, при игумене Стефане.

Дивной красоты храмы, похожие на богатырей, были построены в Древней Руси – с шлемообразными куполами, стенами, изукрашенными резьбой по камню. Некоторые из них сохранились и до наших дней, выстояв в трудные времена ордынского ига.

Список источников и литературы

Источники

Алкуин. Житие свт. Виллиброрда, архиеп. Утрехтского / Пер. с англ.: Д. Лапа. URL: http://www. pravoslavie.ru/put/32751.htm.

Анна Комнина. Алексиада. М., 1964.

Арабская версия жития св. Иоанна Дамаскина / Пер.: А. А. Васильев. СПб., 1913.

Иоанн Дамаскин.

Точное изложение православной веры. М., 2013. Три слова в защиту иконопочитания / Пер.:

А. Бронзов. СПб., 2001.

Евфимий Тырновский, Патр. Болгарский. Житие Иоанна Рильского // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. C. 330–343.

Житие преподобного Иоанна Рыльского. Одесса, 1896.

Жития и подвиги святых Киево-Печерской Лавры. Минск, 2003.

Житие Феодосия Печерского // Памятники литературы Древней Руси XI – нач. XII в. М., 1978. С. 304–391.

Иларион, митр. Киевский. Слово о Законе и Благодати. М., 1994.

Капитулярий Карла Великого об областях Саксонии // Книга для чтения по истории Средних веков / Под ред. П. В. Виноградова. М., 1898. Т. 1. С. 424–426.

Козьма, пресвитер. Сказание о пользе книг // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. С. 148–149.

Константин Преславский. Проглас к Евангелию; Азбучная молитва // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. C. 142–145.

Лев Диакон. История. М., 1988.

Народное житие Иоанна Рильского // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. C. 323–330.

Никита Стифат. Житие Симеона Нового Богослова / Пер.: Л. А. Фрейберг.

Повесть временных лет // Полное собрание русских летописей. T. 1. М., 1997; Т. 2. М., 1998.

Повесть о Мефодии // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990.С.127–134.

Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей. СПб., 2009.

Пространное житие Кирилла // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. С. 110–126.

Разумник // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. C. 55–61.

Римберт. Житие св. Ансгария, написанное Римбертом и еще одним учеником Ансгария / Пер.:

В. Рыбаков // Из ранней истории шведского народа и государства: Первые описания и законы. М., 1999. С. 21–56.

Симеон Новый Богослов. Творения (Слова и Гимны). Сергиев Посад, 1993. Т. 1–3.

Симеона Метафраста и Логофета списание мира от бытия и летовник собран от разных летописцев. Славянский перевод хроники Симеона Логофета с дополнениями. СПб., 1905.

Солунская легенда // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990.С.266.

Феофан Исповедник (Византийский). Летопись византийца Феофана от Диоклетиана до царей Михаила и сына его Феофила. М., 1884.

Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы / Под ред. акад. В. М. Корецкого. М., 1961.

Черноризец Храбр. Сказание о буквах // Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XI вв. М., 1990. С. 145–148.

Литература

Арбман Х. Викинги. СПб., 2003.

Ахманов М., Риша В. Чехия. Биография Праги. СПб., 2011.

Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. М., 1995.

Брайчевский М. Утверждение христианства на Руси / Пер. с украинского. Киев, 1989.

Викинги: набеги с севера // Энциклопедия «Исчезнувшие цивилизации». М., 1996.

Воскобойников В.М. Людмила. М., 2011.

Гийу А. Византийская цивилизация. М., 2005. Древнерусская духовная литература. Т. 1. XI–XII вв. М., 2004.

Древнерусская притча. М., 1991.

Дюби Ж. Тысячный год от Рождества Христова. М., 1997.

Иларион (Алфеев), митр. Преподобный Симеон Новый Богослов и православное Предание. М., 2013.

Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 1, 2. М., 1997.

Контлер Л. История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы. М., 2002.

Ле Гофф Ж. Интеллектуалы в Средние века. СПб., 2003.

Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. Екатеринбург, 2007.

Лихачев Д. С. Заметки и наблюдения: из записных книжек разных лет. Л., 1989.

Лощакова О.В. «Золотой век» болгарского царя Симеона (893–927). Ярославль, 1996.

Лукин П. Е. Славяне на Балканах в Средневековье.

Очерки истории и культуры. М., 2013.

Нечволодов А. Сказания о Русской Земле. СПб., 1913.

Овсяный Н.Р. и др. История Болгарии. М., 2002.

Пастуро М. Символическая история европейского Средневековья. СПб., 2012.

Семенов В. Ф. История Средних веков. М., 1961.

Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989.

Трубецкой Е.Н. Национальный вопрос. Константинополь и Святая София. М., 1915.

Успенский Ф. И. История Византийской империи. Т. 1. М., 1996. Т. 2. М.,1997.

Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1997.

Филарет (Гумилевский), архиеп. История Русской Церкви. М., 2001.

Филипович Е. Моя православная Чехия. М., 2013.

Шохин В. К. Святой равноапостольный Ансгарий [801–865] – просветитель Скандинавии (Дании и Швеции) // Альфа и Омега. М., 1999. № 2.

Щавелев С.П. Феодосий Печерский – курянин. Историко-археологические очерки. Курск, 2008.

Список иллюстраций

С. 9. Преподобный Иоанн Дамаскин. Фрагмент фрески. Мануил Панселин. Церковь Успения Богородицы в Протате, Афон, Греция. Нач. XIV в. Репродукция: С. 26–27. Лавра Саввы Освященного, Палестина. Фотобанк Shatterstock

С. 41, оформление обложки. Праведная царица Феодора. Современная икона. Деян Манделц. Сербия. Публикуется с разрешения автора.

С. 62–63. Церковь Святой Ирины. Константинополь, Византия (современный Стамбул, Турция). VI в. Фотобанк Shatterstock С. 77. Святитель Ансгарий. Фрагмент фрески. Олле Хьерцберг. Церковь Откровения, Сальтшёбаден, Швеция. Фотография: . wikimedia.org/

С. 90–91. Трон Карла Великого в Имперском соборе. Ахен, Германия. Фотография: Holger Weinandt, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license

C. 121. Мученица Людмила Чешская. Икона. Владимирский скит, Валаамский монастырь. Репродукция: Иерей Максим Массалитин. CC Attribution-Share Alike 2.0 Generic license C. 142–143. Базилика Святого Георгия в Пражском граде. Прага, Чехия. X в. Фотография: Jim Milles, CC Attribution 2.0 Generic license

С. 149. Преподобный Иоанн Рильский. Фрагмент фрески. Рильский монастырь, Болгария. Фотография: /

С. 160–161. Церковь Иоанна Крестителя. Несебр, Болгария. X в. Фотобанк Shatterstock С. 177. Равноапостольный великий князь Владимир. Портрет из Царского титулярника. 1672 г. Фотография: / С. 198–199. Собор Святой Софии. Великий Новгород. 1045–1050 гг. Фотография: User№ 101, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license С. 207. Преподобный Симеон Новый Богослов. Икона. Греция. Репродукция: -info.ru С. 218–219. Руины Студийского монастыря. Константинополь, Византия (современный Стамбул, Турция). Фотография: Imrahor, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license С. 243. Праведный король Стефан Венгерский. Миниатюра. «Хроника Марка Кальти». 13601370 гг. Национальная библиотека им. Сечени. Будапешт, Венгрия. Фотография: http:// commons.wikimedia.org/

С. 256–257. Южная стена замка. Эстергом, Венгрия. Фотография: Villy, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license С. 269. Преподобный Феодосий Печерский. Фрагмент иконы. Великий Новгород. Кон. XV в. Репродукция: С. 284–285. Собор Успения Пресвятой Богородицы, Киево-Печерская Лавра. Фотобанк Shatterstock

Об авторе

Ольга Петровна Клюкина – писатель и сценарист, член Союза российских писателей. Круг ее тем – библейская история, опыт Православия, агиография, просвещение. Родилась в поселке Приволжский Саратовской области, после окончания Саратовского государственного университета работала журналистом, освещая темы культуры и искусства. В настоящее время живет и работает в Москве.

Автор исторического романа «Эсфирь», повестей «Огненный меч Гедеона», «Братская победа», «Пророк Иона» и других произведений на библейские сюжеты. Автор-составитель полюбившихся читателям сборников христианских притч «Однажды…», «Жил человек», «Отцы-пустынники», «Просто верить», книги «Закон любви. Краткий современный катехизис для тех, кто хочет быть с Богом».

Обращение к Православию считает своим вторым рождением.

Об издательстве «Живи и верь»

Для нас православное христианство – это жизнь во всем ее многообразии. Это уникальная возможность не пропустить себя, сделав маленький шаг навстречу своей душе, стать ближе к Богу. Именно для этого мы издаем книги. В мире суеты, беготни и вечной погони за счастьем человек бредет в поисках чуда. А самое прекрасное, светлое чудо – это изменение человеческой души. От зла – к добру! От бессмысленности – к Смыслу и Истине! Это и есть настоящее счастье!

Мы работаем для того, чтобы помочь вам жить по вере в многосложном современном мире, ощущая достоинство и глубину собственной жизни.

Надеемся, что наши книги принесут вам пользу и радость, помогут найти главное в своей жизни!

Примечания

1

Здесь и далее гимны Симеона Нового Богослова приводятся в переводе иеромонаха Пантелеимона (Успенского).

(обратно)

Оглавление

От издательства

Преподобный Иоанн Дамаскин († до 753/4)

Праведная царица Феодора (ок. 815 – ок. 867)

Святитель Ансгарий (ок. 801 – 865)

Мученица Людмила Чешская (ок. 860 – 921)

Преподобный Иоанн Рильский (ок. 876 – 946)

Равноапостольный великий князь Владимир (960-1015)

Преподобный Симеон Новый Богослов (949-1022)

Праведный король Стефан Венгерский (975-1038)

Преподобный Феодосий Печерский (1008–1074)

Список источников и литературы

  Источники

  Литература

  Список иллюстраций

Об авторе

Об издательстве «Живи и верь» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg