«Учитель и его время»

М. М. Кириллов Учитель и его время

Светлой памяти моего Учителя профессора

Евгения Владиславовича Гембицкого

* * *

Рецензенты:

доктор медицинских наук профессор М. А. Осадчук,

доктор медицинских наук профессор В. Р. Гриценгер.

Утверждена к изданию Ученым Советом СГМУ. Печатается в авторской редакции.

Предисловие

Эта книга – сага о Евгении Владиславовиче Гембицком, моем Учителе, и о его времени.

Астраханский парень, студент-медик, фронтовой врач, военный терапевт, работавший в госпиталях и в медслужбе военных округов, преподаватель Ленинградской Военно-медицинской академии, начальник кафедр военно-полевой терапии в Академии и кафедры терапии в Институте усовершенствования военных врачей в Москве, доктор медицинских наук, профессор, генерал, член-корреспондент АМН СССР (РФ). Таков его жизненный путь.

Е. В. Гембицкйй – выдающийся отечественный терапевт XX века, один из основоположников военно-полевой терапии, создатель терапевтической школы. Он – государственный человек, для которого интересы Родины всегда были выше его собственных. Он – незаурядная личность советского периода нашей истории; он – ее ровесник и творец. Соответствовать своему времени всегда сложно, но ему это удалось.

…Мощный корабль только что скрылся за поворотом великой реки, но волны, бегущие за его кормой, еще долго будут напоминать об ушедшем исполине.

* * *

Выражаю глубокую благодарность за помощь в работе над книгой Нине Яковлевне Гембицкой – жене профессора Е. В. Гембицкого.

«Заслуженный врач России», профессор СГМУ М. М. Кириллов

Духовная родина

Евгений Владиславович Гембицкий – мой учитель и друг, узнав, что мне предстоит побывать в Астрахани, порекомендовал в поездке присмотреться к этому, по его мнению, особенному городу и, если получится, навестить его, уже бывший, родительский дом. «Астрахань – это моя духовная родина», – сказал он.

И вот я – в Астрахани. Март, но аэропорт в снегу. Над головой – луна. Круглая – в морозной короне. Страшная картина – золото в черном небе. На автобусной остановке – полно народу. Автобус пришел только через час и был с боем взят замерзнувшими пассажирами.

Вышел у Кремля. В темное морозное небо уходили белые стены и башня с конусовидной деревянной крышей. Громадина среди неубранных сугробов… А вот и гостиница – словно освещенный корабль в Черном море. Номер тихий, за окном – снежная скатерть ночной Волги.

Проснулся рано. Повернул голову к окну: серое небо да толстые ветви, покрытые инеем. Иней – с палец.

Целый день можно посвятить знакомству с городом. Набережная – в двух шагах. Еще сумрачно. Вровень с парапетом в снегу протоптана тропинка. Волга стылая и промозглая. На другом ее берегу – темные купы вётел. Вдали опоры строящегося моста. Все пустынно, безлюдно, неуютно. Улицы – в торосах. В старом парке в снегу утонули скамьи. Застряли в сугробах корявые вековые деревья. Молчание и неподвижность.

На холме в полукилометре от берега Волги раскинулся белокаменный Кремль. Оборонная мощь стен. Внушительна их высота – до 10 метров. Стрельчатый верх, бойницы. Высокие угловые башни с конусовидными тесовыми кровлями, смотровыми площадками и остроконечными башенками наверху, украшенными деревянным кружевом, металлическими флажками, металлическими ветвями и птицами. У самого древнего – Троицкого – собора на кремлевскую стену выходит «царское» крыльцо, рукава его лестниц полукружьями спускаются к улице. Толпа народа, чернеющая на фоне белой лестницы и сугробов, угрожающе скопилась у тротуара в молчаливом ожидании городского транспорта. Показалось: дай им в руки пики, надень шлемы – чем не астраханское войско! Кремли российских городов. Что они теперь охраняют? Память? Отчего же она так безлика?! Хорошо бы здесь поставить памятники достойным людям города всех времен…

Пречистенские ворота Кремля с колокольней господствуют над городом. Наверху громко и торжественно бьют часы, пугая птиц. Ворота высотой метров 20! Что это? Требование архитектуры? Ведь в такие ворота въедет стратегическая ракета в вертикальном положении. Центральное строение Кремля – Успенский собор, обнесенный резной каменной галереей. Загляделся на купола. Проходивший мимо рабочий с лопатой через плечо тоже поднял голову и, оценив мой интерес, уважительно сказал: «Памятник архитектуры».

Утром в морозном инее, в сугробах по пояс, с тропинками и дорожками внутренний двор кажется спящим. Сонно бредут на этюды молодые художницы – ученицы училища, расположенного здесь же, в одном из архиерейских домов. Тяжелы этюдники для худеньких девичьих плеч.

Пройдя двор, сквозь ворота одной из башен неожиданно вышел на громадную площадь перед Кремлем. Красота необыкновенная: белый простор, чистота снега, деревья в густом инее. Резные кисти кипарисов в белых перчатках. Зеленые ежики самшита весело торчат из-под снега и как бы говорят: «Все это – только зимняя игра, а мы – живы, мы – живы!» Видать, весне не миновать!

Полдень. С высоты пятого этажа мединститута (место моей командировки) хорошо виден город. В голубом небе парит колокольня. Купола Успенского собора залиты солнцем. Симфония сверкающих белоснежных разноцветных крыш. Город приземист, почти вровень с рекой. Когда-нибудь в паводок Астрахань действительно снесет в Каспийское море…

Никакой геометрии улиц – хаос, естественно рожденный когда-то. Смысл его утрачен. Раньше, в далеком прошлом, по сторонам от Кремля, строились Земляной город, Белый город. Строили, кто, как мог и хотел. Улицы – бугром.

Дома пузатые, разноцветные, диссоциируют и вместе с тем составляют целостную гамму радости, к которой нечего добавить. Не дома, а ряженые. Не город, а ярмарка. Кустодиевские улицы. Они были и до него, на своих картинах он лишь неба добавил.

Чувствуется, что город растет, в основном – по окраинам. Но и в мир старой Астрахани вызывающе врезаются коробки новых домов, грозя своими безликими цементными тушами затмить этот старый, исполненный гармонии красок и музыки мир, по – видимому так любимый Гембицким. Эти коробки – как иностранные дипломаты на рынке. И их становится все больше.

В старой части города – дома, по возрасту – свидетели детства и юности моего друга. С сырыми понизу, толстыми кирпичными стенами и облупившейся штукатуркой, с громадными лестницами, с непропорционально большими балконами и верандами. Время, кажется, ничего не может с ними сделать: стоят и стоят. Так, от природы здоровые 70-летние люди, такие как мой Учитель, с какого-то момента как бы перестают изменяться и стареть. Годы идут, косые дожди бьют, а все те же морщины, все та же цельность натуры, те же проблемы.

Солнце поднимается все выше и заливает город. Инея на деревьях как не бывало. Бегут ручьи, плачут крыши, подтаявший лед грохочет в водостоках. Лед на улицах не окалывается. Машины застряли в колдобинах – ни туда, ни сюда. Из приоткрытых кабин торчат вихры и шапки шоферов. Рев моторов, гудки, ругань.

Центр города. Осевшие сугробы. Гортанный птичий крик, над старым парком. Еще немного – и грязь здесь будет стоять несусветная. Стоков нет, и проезжающие машины будут обливать людей грязью, а люди – пятиться к заборам. А пока пород ходит в слегка подмокшей белоснежной рубахе. Все скрашивает поздний мартовский снег. Говорят, что это нетипично для Астрахани в марте. Может быть, но я думаю, что мне повезло.

День клонится – к вечеру. Косые лучи лижут крыши. Обходя лужи, прошел пару кварталов – от центра. Здесь видно, что город драненький, пролетарский, деревянный. Улица Крупской – насмешка над просвещением и социализмом, настоящие трущобы. Как можно мириться с такой вопиющей бедностью! Вот уж, действительно, на 16 метров ниже уровня… Вспомнились слова Кирова на фронтоне здания в центре города: «Пока в Астрахани останется хоть один коммунист, устье реки Волги было, есть и будет советским». Как здесь нужен Киров сейчас! Астрахань растет, но нужно, чтобы она росла быстрее, чем разрушается.

Темнеет небо. Возвращаюсь в гостиницу. Опешить некуда. Узкие улицы старыми домами выбегают на набережную. Свет окон в магазинчиках. Коопторговское изобилие втридорога. В кулинарии купил полкило сома жареного. Предвкушаю: жир с пальцев бежит – такая вкуснятина! Какая же Астрахань, если рыбки не отведать…

Со времени этого моего посещения Астрахани прошло более 13 лет. Тогда я пытался увидеть город, глазами моего друга. Судя по тому, как он принял мой рассказ, мне это удалось. Но вот уже 2 года как его не стало. И все же я не хочу изменять стиль моих заметок, не хочу, чтобы из них ушла радость, так свойственная всему существу этого человека.

О своем детстве и юности, проведенных в Астрахани, Евгений Владиславович рассказывал мне в разное время и не раз, но урывками и скупо. Родился он здесь 7 октября 1919 года, в семье врача-инфекциониста. Гражданская война в те годы прокатилась по этому краю. Красная Армия держала Царицынский фронт, и Астрахань была оплотом советской власти. В те годы этот волжский край захлестывала инфекция, и старшему Гембицкому приходилось много трудиться. Позже он стал главным врачом городской инфекционной больницы и работал здесь долго, в течение всей Великой Отечественной войны. В городе его хорошо знали и называли с уважением – «старый доктор»…

Судя по некоторым высказываниям и наблюдениям, Евгений Владиславович был очень привязан к своим родителям. Сюда шли его письма с фронта. В 60-е годы он ездил в Астрахань в связи с болезнью своей матери и тяжело перенес ее смерть. В Ленинград из Астрахани уже в очень преклонном возрасте к нему приезжал отец. Бывало, они ездили на Кировский стадион: старый доктор был любителем футбола…

20—30-е годы. Астрахань – глухая южная провинция России, граничащая со Средней Азией и Кавказом, перепутье земли русской. Смешение судеб: волжская вольница, пестрота народа, богатство и рядом – голь перекатная, горы арбузов и рыбные базары, вонь пристаней. В центре – строгий и мощный Кремль – русская твердыня, а вокруг – большая деревня и море лодок. Здесь прошла его школьная юность…

Вспоминая о мальчишеских походах на лодках и плотах в дельте Волги, о рыбалке, Евгений Владиславович улыбался и молодел, и сквозь профессорскую строгость в эти минуты в нем проглядывал здоровый, ладный и озорной паренек.

На второй день своего пребывания в городе я смог, наконец, посетить места, непосредственно связанные с довоенным периодом жизни моего Учителя.

Я все больше убеждался: Астрахань простолюдна, немного балаганна и ненарочито небрежна. Она – какая есть. Прикрасы здесь невозможны и неуместны. Дворянской чопорности и купеческого чванства в ней – нет. И это мне по душе.

На трамвае доехал до Больших Исад. Это – далеко не центр города. Поинтересовался, что означает это название по-русски. Оказалось – Большие Посиделки. Это вызывает уважение. Большие Исады – старый район города и рынок. Прошелся по рынку, крытому, сырому и неуютному. За прилавками кавказский народец. Представил себе: лето, горы арбузов… Сейчас – пустовато. Крытый рынок в Саратове – покупечестее. Вообще, Астрахань – не Саратов: и Волга не та, и гор нет, и беднее намного. Но стариной Астрахань Саратов обошла.

Где-то здесь на 1-й Интернациональной улице (как было сказано) – бывший дом моего учителя. Шлепаю по лужам, оглядываясь на вывески, спрашивая прохожих. Удивительно, но никто не знает, где расположена нужная мне улица. Нечего делать – пошел в музей Кустодиева. И только одеваясь в гардеробе и посетовав гардеробщице о своей неудаче, неожиданно получил точный ответ. «Улица Натальи Качуевской, она в Облвоенкомат упирается. Это и есть бывшая 1-я Интернациональная…». Жалею, что не расспросил её о жителях этого дома, наверняка рассказала бы ветхая старушка о «старом докторе».

Тихая узкая улица с невысокими старыми домами. Летом, видно, зелёная и тенистая. Заканчивается сквером. А вот и дом, который я ищу. Старый, хотя еще крепкий, двухэтажный, с высокими потолками и окнами. Окна вымыты. Деревянные двери. Очевидно, ими не пользуются. Вошел во дворик. Только сделал шаг к крыльцу, как откуда-то с веранды раздались рык и лай собак. Я не стал уточнять, привязаны ли они… Это удивительно, но хоть таким образом, я побывал у единственного моего дома в этом городе.

Опустился вечер. Подмораживает. Прячутся в темноту перекрестки улиц. Торопятся одинокие прохожие. Над темнеющей скатертью Волги – фиолетовое небо. Уходит в дымку лес на противоположном берегу, и где-то в черноте его кроны тревожно мерцают далекие огни газовых факелов. Медленно возвращаются по еле различимой тропке рыбаки с пешнями и рюкзаками. Низко и тяжело летят птицы, гнездясь на середине реки и приготавливаясь к ночи. Застыли в ледовом плену дебаркадеры…

Астрахань – край русской земли. И если человеку суждено с детства видеть Россию, сидя на ее краешке, это что-то добавляет ему. Что-то такое, что делает его на всю жизнь емче, вносит дополнительное жизненное измерение. Какой далью такого человека можно испугать? В его жизни с юных лет всегда и во всем борьба. Или – согласие с заведомой третьеразрядностью с грязными заборами, вонючей рекой и отбыванием жизни.

Ограниченность возможностей роста воспитывает в таком человеке более широкую зону приемлемости жизни и трезвость ума, закаляя внутренний стержень, способность к сопротивлению, восприятие борьбы как естественное состояние, целеустремленность и потребность в мечте – как альтернативу той приземленности, которая здесь в избытке.

Край земли! Прорва пространства – что на запад, что на восток, что на север. Прорва воды, рыбы, грязи. Жизнь трудная, жесткая, с резкими гранями. Богатство на рубище куда как заметнее… Для многих эти места – перепутье. Сколько прежде бежало сюда, пережидая беду! Скольких раньше здесь держали, связав крылья. Выносливых, дюжих, упорных воспитывает эта земля и рассылает по всей России.

Если вдуматься, это многое объясняет в феномене формирования личности и динамизме профессионального развития Евгения Владиславовича Гембицкого. Да, именно здесь – в Астрахани – его духовная родина.

Провинциальная интеллигенция 20—30-х годов – плоть от плоти народа – берегла книги, уважала знание, стремилась к учению. Это, по-видимому, послужило осознанию выбора молодым Гембицким врачебной профессии. В 1937 году он поступил в Астраханский медицинский институт. Большую роль в этом, несомненно, сыграл пример его отца.

В середине 30-х годов к власти в Германии пришли фашисты. Назревала мировая война. В 1939 г. Е. В. Гембицкий расстался с Астраханью и продолжил учебу в Куйбышевской Военно-медицинской академии.

Р. S. Не знаю, смогу ли я вновь побывать в Астрахани. Да и зачем? И заснеженный город, в который я заглянул по просьбе своего учителя, и его родительский дом, и даже сам Евгений Владиславович – уже в прошлом. Рассказ об этом посещении, благодарно воспринятый им в то время, и память о нем, исполненная тепла, сами по себе, казалось бы, могут иметь лишь частное значение и быть дорогими лишь для узкого круга его друзей, родных и учеников. Очевидно, что и это очень скоро станет частью прошлого. Все умирает.

Но что-то не дает мне с этим согласиться. Астрахань для Гембицкого – только начало чего-то гораздо большего. В этом ее значение. Она – начало, родник долгой жизни и творческой деятельности большого человека, врача и Учителя, жизни, в которой отразились судьбы нашей страны и нашего времени и значение которой не исчерпывается только прошлым. Астрахань что-то объясняет в нем. Но ведь у каждого большого человека есть своя Астрахань. Возьмите наших великих терапевтов – Н. С. Молчанова, Ф. И. Комарова, А. Л. Мясникова, В. X. Василенко – все они вышли из провинции, поэтому Астрахань – начало большого пути, характерного для целого пласта советской, российской медицинской и немедицинской интеллигенции 30—90-х годов XX столетия. В этом значение воспоминаний о Евгении Владиславовиче Гембицком, начатых этим очерком. Они о сегодняшнем дне и могут быть полезны для будущих поколений.

Война

Куйбышевская Военно-медицинская академия размещалась в центральной части города. Слушатель Е. В. Гембицкий, зачисленный на 3-й курс, был определен в общежитие, переодет в военную форму и 1-го сентября 1939 г. приступил к учебе и службе.

В увольнение, особенно на первых порах, отпускали редко, но вскоре ему удалось познакомиться с городом поближе. Неподалеку от академии, перед зданием театра, располагалась огромная площадь, предназначенная для парадов войск и демонстраций трудящихся. Ее центром был монумент Валериану Куйбышеву. Чуть ниже – к Волге – высились здания Дома офицеров и Штаба Приволжского Военного округа. Рядом с ними находился похожий на пряник Русский драматический театр. Перед ним рвалась с постамента знаменитая бронзовая «Тачанка». Город протянулся вдоль берега на несколько километров. На его окраинах и в районе вокзала высились корпуса оборонных заводов. Город был пролетарским: в нем доминировал рабочий класс.

Оказалось, что в отличие от большинства волжских городов Куйбышев (Самара) стоит на левом берегу Волги.

Берег этот был высоким, а под ним на несколько километров тянулись пляжи. За рекой зеленели поросшие лесом низкие острова, белели отмели. К югу от города в хорошую погоду просматривался темный силуэт Жигулевских гор. По реке в обе стороны тянулись теплоходы, баржи, плоты. На утренних и вечерних зорьках река заполнялась флотилией рыбацких лодок. Вверх от реки вели довольно крутые взвозы. С городской кручи распахивался простор неба, реки и лесов…

Все это мало напоминало Астрахань, расположенную в низменности, хотя, конечно, Волга оставалась Волгой. Куйбышев был первым действительно крупным и современным городом в его жизни. Переезд сюда существенно расширил кругозор будущего доктора и, вместе с тем, укрепил уже сложившуюся в нем стать волжанина.

Программа занятий была плотной, приходилось много работать. Быстро шло и его политическое воспитание: улицы и площади города хранили память о революции, о В. И. Ленине, работавшем в Самаре, о Чапаеве, Фрунзе…

Е. В. Гембицкому было тогда 20 лет. Естественно, быстро появились друзья, сложились традиции… Вечерами слушатели бродили по уже полюбившимся набережным. В памяти осталось, как над темными Жигулями полыхала: корона заходящего солнца, завораживая сердце. Закаты были быстрыми: солнце, зацепившись за кромку леса, тут же на глазах сплющивалось в лужицу расплавленного металла. Вспыхивал пурпур сосен, и, через миг, краски меркли. Река погружалась в темноту.

Но главным все же была учеба. Это определялось общей тревожной обстановкой в стране, в частности, связанной с прокатившимися в то время политическими репрессиями, но особенно с надвигавшейся угрозой войны. Тем не менее, учебный процесс оставался традиционным.

Изучение фундаментальных предметов – фармакологии, патофизиологии и патанатомии – сочеталось с работой в терапевтической и хирургической клиниках. Все здесь было впервые.

Первой больной его была 30-летняя женщина с митральным стенозом. Она казалась ему немолодой. Цианотичный румянец на щеках, сердцебиение, одышка даже в положении с приподнятым изголовьем. Больная, почувствовав его нерешительность, тактично помогла ему преодолеть смущение, которое он испытывал, пальпируя, перкутируя и выслушивая ее сердце. В последующем еще предстояло научиться выслушивать хлопающий 1-й тон, диастолический шум сердца и понять причину удушья у таких больных. Но та, первая больная, так и осталась первой на всю его жизнь.

На занятиях подробно анализировался опыт медицинского обеспечения войск в локальных войнах того времени – на озере Хасан, на реке Халхин-Гол, на Карельском перешейке. Всем было ясно: надвигается большая война. И программы обучения будущих военных врачей это учитывали. Об учебе Е. В. Гембицкого в Академии известно немного. Но я знаю, что в последующем, много позже, Евгений Владиславович не раз приезжал в Куйбышев и в качестве главного терапевта МО СССР, и для участия в юбилейных торжествах, связанных с первым военным (1941 г.) выпуском врачей. Он любил этот город. Позже, в послевоенное время, профессорами стали и другие выпускники того времени: Б. А. Зенин, А. Р. Мансуров, Г. М. Чучкалов – его друзья.

Начало войны с Германией, при всей его закономерности, оказалось неожиданным. Еще вчера мирный закат сменился кровавым рассветом. Уже 29 июня 1941 г. была обнародована программа мобилизации всех сил страны на разгром врага. В ней говорилось: «Партия и правительство призывают советский народ отстаивать каждую пядь земли, драться до последней капли крови, наладив снабжение армии всем необходимым, помогая раненым, предоставляя под госпитали больницы, клубы, учреждения».

В Академии в эти дни шли экзамены за 4-й курс. После их завершения началось тревожное ожидание предстоящего. Немцы рвались к Москве, к Ленинграду, захватывали Украину. Здесь, в тыловом Куйбышеве, казалось, что это далеко, но и сюда, как и в другие волжские города, уже в июле стали поступать эшелоны с ранеными. Начался прием беженцев. Клиники мединститута, отделения окружного госпиталя, городские больницы быстро превращались в эвакогоспитали. Хватало работы и слушателям Военно-медицинской академии.

Чуть позже начали бомбить Куйбышев. Сбросив бомбы на заводские районы, самолеты тут же улетали: горючего немецким летчикам хватало только на то, чтобы успеть вернуться на полевые аэродромы. Тогда еще не было известно, что Куйбышев в случае сдачи Москвы рассматривался как запасная столица страны. И уж вовсе не было известно о начале фортификационных работ силами метростроевцев, в том числе о строительстве бункеров для размещения Президиума Верховного Совета СССР, правительства и – отдельно – для ГКО СССР и И. В. Сталина.

В июле, исходя из потребностей военного времени, Наркомздравом СССР было принято решение о досрочном выпуске студентов и слушателей, закончивших 4 и 5-е курсы медвузов, и отправке их на фронт в качестве зауряд-врачей. Эта мера дала возможность получить для армии дополнительно 14000 врачей. Выпускникам Академии потребовались соответствующая мобилизационная подготовка, обмундированне, оформление документов. Перед отправкой на фронт, в августе 1941 г. Евгений Владиславович женился на сокурснице Нине Яковлевне– Чучасовой. Они оба были направлены в 379-ю стрелковую дивизию. В сентябре Е. В. Гембицкий, которому не было еще и 22 лет, прибыл в расположение артиллерийского полка под Москву. Его должность именовалась «старший врач полка», звание – «лейтенант медицинской службы». Его жена стала хирургом медсанбата дивизии.

Внезапность начала войны поставила нашу армию и её медицинскую службу в чрезвычайно тяжелое положение. Образовался фронт огромной протяженности, многие медицинские учреждения и особенно кадровые гарнизонные госпитали в зоне боевых действий были уничтожены. Направляемые на фронт новые медицинские формирования не смогли прибыть к месту назначения вследствие захвата этих территорий противником. Об этом свидетельствует донесение Военно-санитарного управления Западного фронта от 30 июня 1941 г.: «В процессе боевых действий все санитарные учреждения, дислоцированные на территории фронта, не отмобилизовались. В результате фронт лишился 32 хирургических и 12 инфекционных госпиталей, 13 эвакоприемников, 7 управлений, 3 санитарных складов и т. п. Имущество санитарных учреждений осталось в пунктах формирования и уничтожено пожарами и бомбардировками противника». И все же военные медики делали все, что было в их силах, для спасения жизни раненых воинов. Это относилось и к фронту, в состав которого входил комплектующийся полк, куда был направлен военврач Гембицкий. Выдвижение полка на боевой рубеж шло быстро. Вскоре он вступил в бой с немцами. Особенно тяжко пришлось в октябре, когда полк принял непосредственное участие в отражении удара танковой армии Гудериана, ворвавшейся южнее оборонявшейся Тулы на территорию Рязанской области (гг. Скопин, Михайлов). Ситуация была критической.

Евгений Владиславович рассказывал мне об этой своей первой боевой осени: «Холод, грязь, колдобины на дорогах. Подбитая и сожженная техника. Окопы, залитые дождем, неубранные озимые. Бесконечные земляные оборонительные работы, к которым привлекалось население. Людей не хватало, не хватало вооружения и боеприпасов. Продовольствие подвозили колхозники. Артиллерия, состоявшая из противотанковых орудий, перемещалась на лошадиной тяге, а часто и вручную. Санитарное имущество (сумки с перевязочным материалом и медикаментами, шины) приходилось таскать на себе. В перерывах между атаками и бомбежками жгли костры – грелись, сушились, варили и жарили мясо павших лошадей. Сражение приобрело оборонительный затяжной характер. Это научило окапываться. Здесь все было впервые: первые раненые, первые больные, первые убитые. Все было трудно: много ли я знал и умел после 4-го курса. Да и командиры были сплошь – молодежь из артиллерийских школ и училищ. Пришлось быстро учиться воевать и жить на войне. К ноябрю Гудериана потеснили. Произошел перелом – немцы были отброшены от Москвы километров на двести…». «Все это время, вспоминала его жена, вместо нежных писем «медового месяца» от мужа я получала раненых с «первичной картой» и подписью «Гембицкий»: значит, жив, значит, радость».

Позже полк Гембицкого в составе Западного фронта продолжил участие в боях северо-западнее Москвы. В начале 1942 г. Гембицкого перевели в другую часть и назначили командиром санитарной роты. Это позволяло накапливать специфический – организационно-медицинский – опыт непосредственно на передовой. Известно, что работа на поле боя, в зоне ружейно-пулеметного и минометного огня сопровождалась значительными потерями медицинского состава. Не случайно, по приказу НКО СССР, она была приравнена к боевому подвигу. Приходил опыт. Появлялись первые собственные наблюдения боевой патологии. Чувствовалась недостаточность теоретической подготовки. Что же касается офицерского возмужания, то в ситуации постоянного риска оно происходило гораздо быстрее.

Три года боевой работы. Участие в боях на Западном, Калининском, Волховском фронтах с характерной для них позиционностью, оборонительной тактикой, трудностями снабжения, питания и перемещения (леса, озера, болота). Все здесь так или иначе было подчинено поддержке Ленинградского фронта. Ленинграду было еще тяжелее. В «Правде» в те годы печатались стихи Ольги Берггольц из блокадного города о ленинградцах.

В 1942 г. Е. В. Гембицкий вступил в ряды ВКП(б).

Какое-то время он вновь служил старшим врачом полка, но уже стрелкового. Вскоре он был переведен на должность командира госпитального взвода медико-санитарного батальона дивизии. Это было для него серьезной профессиональной и организаторской школой. Накапливались клинические наблюдения во всем их многообразии и неповторимости. Хорошая память, систематичность как черта характера, взвешенность в оценках помогали овладеть навыкам» анализа и группировки наблюдений и фактов, давали пищу для размышлений о патогенетической сущности и общности патологических процессов. Это вырабатывало в нем чувство меры, диагностическую осторожность, собственную манеру научного мышления. Как пригодились здесь уроки учебы в Куйбышеве!

Научные интересы его особенно проявились в области заболеваний внутренних органов у раненых. Е. В. Гембицкий на собственном опыте пришел к выводу о правильности тезиса Н. И. Пирогова о том, что «раненый со временем становится больным». Как-то в январе 1989 г. в беседе со мной, только что вернувшимся из зоны Спитакского землетрясения, он вспомнил о собственном наблюдении синдрома длительного раздавливания в 1943 г. на Волховском фронте. Он видел раненых, доставляемых в медсанбат из-под завалов разрушенных зданий после вражеских бомбежек, и обратил внимание на последовательную и довольно четкую по времени смену периодов в их состоянии: от тяжелого травматического шока к заметному, хотя и короткому, улучшению и вновь к резкому ухудшению, проявлявшемуся в психической загруженности, олигурии и заканчивавшемуся смертью. Условия для такого продолжительного наблюдения за ранеными были, так как войска стояли в обороне, а эвакуация задерживалась. Гембицкий в то время, по его признанию, не находил этому объяснения (как это было сделано в Лондоне Байотерсом в 1941—1942 гг. и А. Я. Пытелем в 1942—1943 гг. в развалинах Сталинграда и как это окончательно было исследовано в наше время). Но поражала его наблюдательность. Оказалось, что смена состояния раненых не случайна, но ему было не совсем ясно, отчего освобождение конечностей и даже их ампутация не останавливали патологического процесса и завершались уремией.

В 1942, 1943 и 1944 гг. были проведены первые научно-практические конференции врачей Волховского, Ленинградского и других фронтов. На Волховском фронте их организатором был тогда еще молодой профессор Николай Семенович Молчанов – главный терапевт этого фронта.

Конференции давали возможность панорамного видения организации медицинского обеспечения боевых операций не только фронта, но и всей Красной Армии. Оказалось, что с начала войны уже по декабрь 1941 г. были сформированы 291 дивизия с медсанбатами, 94 стрелковых бригады с медико-санитарными ротами, 380 полевых госпиталей и т. д. В тылу шло дополнительное формирование 1600 эвакогоспиталей на 750 тыс. коек. Эти госпитали принимали до половины всех раненых, в том числе наиболее тяжелых.

Актуальной была проблема алиментарной дистрофии, но главное внимание на конференциях привлекала проблема пневмоний у раненых. Дело в том, что пневмонии оказались наиболее частым и трудным для диагностики осложнением огнестрельных ранений. В начале войны в большинстве случаев врачи их не диагностировали. Первыми забили тревогу патологоанатомы, в частности, в осажденном Ленинграде: тысячи раненых умирали не только вследствие ранения и кровопотери, но и от травматической пневмонии. Сообщения об этом появились уже в 1941 и начале 1942 г. в «Клинической медицине», печатавшейся на оберточной бумаге. Терапевтам еще предстояло научиться их диагностировать и лечить. Этому и служили фронтовые конференции, равные по своему значению, по выражению М. С. Вовси, – главного терапевта Красной Армии, – всесоюзным съездам терапевтов.

Участником конференции врачей Волховского фронта был и Гембицкий. Ознакомление с опытом других давало ему очень много, способствовало осмыслению им собственных, уже немалых обобщений, отрывало от неизбежной приземленности, тем более в условиях отсутствия необходимой литературы. Полезным было и общение как с профессурой, так и с талантливой фронтовой врачебной молодежью.

Как известно, в то время наиболее крупные клиницисты страны становились главными терапевтами фронтов и армий, консультантами эвакогоспиталей. В результате уже в первой половине 1942 г. сложилась и четко работала терапевтическая служба Красной Армии.

Главным терапевтом (с 1941 г.) был М. С. Вовси, его заместителем – П. И. Егоров, главным терапевтом Военно-Морского Флота – А. Л. Мясников, на постах терапевтов фронтов и флотов работали такие известные ученые, как В. X. Василенко, Э. М. Гельштейн, Б. В. Ильинский, Н. А. Куршаков, Н. С. Молчанов, Г. А. Смагин, М. А. Ясиновский.

В армейском звене и эвакогоспиталях работали и многие другие видные профессора. Интересно, что большинству из них не было тогда и 50 лет. После окончания войны на плечи именно этих ученых легла задача обобщения опыта терапевтов, приобретенного в годы Великой Отечественной войны.

Чрезвычайно важной заслугой руководства медицинской службы ВС в то время была продуманная концентрация высококвалифицированных кадров на узловых проблемах боевой патологии и организации медицинской помощи.

Е. В. Гембицкий как терапевт дивизионного звена и в текущей боевой обстановке, и в ходе совещаний и конференций тесно общался со старшими товарищами и, несомненно, был ими замечен. Эти контакты запомнились и в последующем получили свое развитие.

Много позже Евгений Владиславович, ссылаясь на личную беседу с Е. И. Смирновым, поделился со мной историей выбора кандидата на пост главного терапевта Красной Армии. Это происходило летом 1941 года. Одно из предложений касалось виднейшего ленинградского кардиолога и терапевта Георгия Федоровича Ланга, но оно не получило высшего одобрения. Была предложена кандидатура М. С. Вовси – известного московского профессора (кстати, поддержанная Г. Ф. Лангом), и он был назначен на эту должность. Интересно, что ни тот, ни другой не имели до этого военного образования и опыта. Это контрастировало с хирургическими кадрами, полностью представленными военно-полевыми хирургами из ВМА им. С. М. Кирова. Объяснение этому было простым: военно-полевая терапия как дисциплина и военная специальность рождалась непосредственно в ходе войны. Несмотря на то, что необходимость этого была очевидной и раньше (М. П. Кончаловский, М. Н. Ахутин. и др.), инициатива ее создания возникла слишком поздно. Она принадлежала не терапевту – Е. И. Смирнову – нач. ГВСУ НКО СССР. За 23 дня до начала войны он выступил на заседаниях терапевтических обществ сначала Ленинграда, а затем и Москвы с обоснованием такой необходимости. Ему принадлежат слова: «Со всей очевидностью вытекает необходимость создания самостоятельной дисциплины – военно-полевой терапии. Эту дисциплину надо создать, теоретически ее углубить, широко пропагандировать». К сожалению, до начала войны сделать это не удалось.

Крупные терапевты ВМА, такие как М. А. Аринкин, Д. О. Крылов, Н. Н. Савицкий, к началу войны были уже немолоды и в основном вели консультативную работу в эвакогоспиталях страны. В этом же качестве трудились А. И. Нестеров, Н. Д. Стражеско, Е. М. Тареев, П. Н. Николаев, М. В. Черноруцкий и др.

В 1944 г. на основе войск Волховского и Ленинградского фронтов, прорвавших кольцо блокады Ленинграда, был сформирован 2-й Прибалтийский фронт, стремительно шагнувший на Запад, к Риге. В его составе шла дивизия, в которой служил военврач Е. В. Гембицкий.

Уже в ходе войны продуманно и последовательно формировались кадры военно-полевых терапевтов, составившие в последующем известные школы: Ленинградскую (ВМА им. С. М. Кирова) и Московскую (ГВКГ им. Н. Н. Бурденко). В 1942 г. Гембицкие расстались – жена уехала с фронта в Астрахань, где в нюне родила дочь – Татьяну.

Осенью 1944 г. Е. В. Гембицкого направили в Ленинград, в ВМА, для завершения врачебного образования, и, одновременно, с учетом уже приобретенного практического опыта, – с целью усовершенствования по терапии. Шла война, а фронтовики учились.

Так закончился фронтовой период жизни Е. В. Гембицкого, составивший прочный цоколь того профессионального здания, которому суждено было стоять долго.

Военно-медицинская академия им. С. М. Кирова (1944—1946 гг.)

Шла война, требовавшая для своего обеспечения колоссальных усилий и напряжения всей страны. Подготовка кадров, в том числе медицинских, не прекращалась. Разумным было решение Наркомата обороны о направлении на учебу в ВМА им. С. М. Кирова врачей-фронтовиков для завершения ими высшего образования, прерванного войной, для усовершенствования и для создания кадрового резерва на послевоенные годы.

Е. В. Гембицкий прибыл в Академию осенью 1944 г. В Ленинграде прежде он никогда не бывал. Город показался ему малолюдным, строгим и даже суровым. После хаоса фронтовых впечатлений особенно поражало совершенство сочетания величия Невы с творениями архитектуры на ее берегах, Петропавловской крепостью, тяжеловесными мостами, заводскими колоссами, бетонными причалами и кранами порта. Редкие корабли терялись в ее просторах. Своим неистощимо фатальным течением Нева подчиняла себе город и как бы несла его на себе.

Душевное состояние человека, еще не отошедшего от фронтовых невзгод, гармонировало с состоянием великого города, не закрывшего еще свои раны, нанесенные блокадой, бомбежками и голодом. Вечерами он приходил на Пироговскую набережную и, всматриваясь в тяжелые стальные воды, серую от дождя перспективу реки с силуэтами Кировского моста и Стрелки Васильевского острова, восхищался мощью и стойкостью города, по-своему сопереживая ему и как бы сливаясь с ним. Эту гармонию передают строки, написанные мной гораздо позже…

«Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелятся облака. Над темной водой чугунно нависают мосты. У берегов неподвижен грязно-серый тяжелый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица.

Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над резной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелятся. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.

Все залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты лежат вповалку в серых промокших, тяжелых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле…»

От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а школа стойкости. Кто прошел её, научился ждать, в шторм залечь и выдержать, тому под силу сбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь»…

Поразила его и сама Академия. Она переживала период восстановления, так как всего полгода назад была снята блокада. В город возвращались беженцы, дети, вывезенные в 1941 г. целыми школами, заводская техника и люди. Возвратилась и та часть Академии, которая сразу после начала войны была вывезена в Самарканд и Куйбышев.

Клиники заполнялись больными и ранеными, в том числе доставлявшимися с фронта, ушедшего далеко на запад.

Академия занимала три огромных квартала на Выборгской стороне, возле Финляндского вокзала. Ее классические клиники, построенные еще в XIX веке, с высокими потолками, мраморными лестницами, паркетными полами; величественный ансамбль штаба Академии с куполом и колоннами при входе, памятником Кирову – все это сохранилось с довоенного времени, несмотря на бомбежки. На улице Клинической оставалась нетронутой деревянная брусчатка, уложенная когда-то, для того чтобы смягчать шум транспорта и не тревожить покой больных людей… Такими встретили Ленинград и Академия капитана медицинской службы Е. В. Гембицкого.

Работа в палатах, ночные дежурства были для него и его товарищей привычными (фронт научил напряжению). Основу обучения составил курс внутренних болезней. Практическая работа существенно дополнялась участием в клинических разборах, слушанием лекций, читаемых крупными профессорами. Лекции отличались от тех, что он еще недавно слушал в Куйбышеве, строгой академичностью, верностью традициям, когда больной не иллюстрировал содержание темы, а был основой лекции. Это была Боткинская школа чтения лекций в курсе госпитальной терапии. Она учила клиническому анализу и клинической аргументации с привлечением теоретического материала. В результате возникала возможность реально видеть анатомию клинического мышления. Для него это было открытием.

Не менее важной была работа в Фундаментальной библиотеке. Ее посещение, ознакомление с каталогами, упорное посистемное чтение монографической и периодической литературы давали очень много, органично связывая литературные данные с собственным опытом, приобретенным на фронте. Получалось: из практики (от больного) – в теорию, во имя последующей, более совершенной практики. Это стало алгоритмом и смыслом учебы. Чем больше он занимался в библиотеке, тем яснее понимал, как мало он знает. Он по капле выжимал из себя незнание, и это становилось потребностью. Нужно сказать, что Фундаментальная библиотека Академии в то время была крупнейшим в Ленинграде и в СССР книгохранилищем, в которое вплоть до самой войны поступали издания по медицине и биологии из всех стран мира.

Среди профессоров-терапевтов Академии выделялись М. И. Аринкин (бывшая клиника С. П. Боткина), Д. О. Крылов (выходец из Саратовского университета), Н. Н. Савицкий. В соседних клиниках трудились выдающиеся хирурги – С. С. Гирголав, В. И. Попов, В. Н. Шамов, П. А. Куприянов… Академию представляли такие корифеи медицины, как В. Н. Тонков (анатом), В. Н. Шевкуненко (топографическая анатомия), В.-И. Воячек (ЛОР-болезни), Е. Н. Павловский (паразитолог), Г. Е. Владимиров (биохимия), А. С. Георгиевский (организация медицинской службы), А. Н. Чистович (патологоанатом) и другие. Возглавлял Академию ученик И. П. Павлова физиолог генерал-полковник медицинской службы Л. А. Орбели. Кафедры располагали богатейшими музеями коллекциями, сбереженными во время блокады людьми, умиравшими от голода.

Возобновили или восстановили до полного объема работу Военно-морская медицинская академия на Загородном проспекте, Первый Ленинградский медицинский институт им. И. П. Павлова, Санитарно-гигиенический институт (больница им. И. И. Мечникова). Возвратился из эвакуации на Урал педиатрический институт. Напряженно работал госпиталь на Суворовском проспекте. Возобновляли свою деятельность научные профессиональные общества, которые тогда активно посещались врачами и студентами. Ими руководили профессора М. Д. Тушинский, Т. С. Истаманова, М. И. Хвиливицкая, Б. В. Ильинский, К. А. Щукарев, С. С. Вайль.

В такой обстановке врачи-фронтовики учились клинической культуре, профессиональной основательности, глубокому проникновению в методологию своей профессии, готовности к деятельности не сиюминутной, а рассчитанной на всю жизнь. Работая подмастерьями у больших ученых, они неизбежно становились мастерами и сами.

Приход в стены ВМА фронтовой врачебной молодежи, в свою очередь, вливал «свежую кровь» в содержание и формы работы самих кафедр. В преподавательских коллективах активно анализировался и обобщался опыт фронтовой медицины (позже, в 1946 г. по постановлению правительства, утвержденному И. В. Сталиным, было предпринято издание в 35 томах, получившее название «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»). При этом учитывался и опыт врачей дивизионного звена. В 1944—1946 гг. в Первом Ленинградском медицинском институте им. И. П. Павлова завершала свое врачебное образование и жена Евгения Владиславовича – Нина Яковлевна Гембицкая.

9 мая 1945 г. Ленинград ликовал. Победа! Вечером народ потянулся к набережным и буквально облепил их. Салютовали от стен Петропавловской крепости, и всполохи разноцветных огней освещали небо, лица людей, отражались в воде.

Ранней осенью 1945 г. мне (с отцом) пришлось побывать в Ленинграде. Было мне тогда 12 лет. Время это точно совпало с периодом учебы в Академии Е. В. Гембицкого, и я многое увидел из того, что тогда окружало его.

Прошло лишь полгода после окончания войны, и только что завершилась война с Японией. Страна была бедная, даже голодная, но вдохновленная добытой победой. Это особенно чувствовалось в измученном Ленинграде. Мы с отцом побывали на ул. Лебедева, у здания Академии, на площади перед Финляндским вокзалом (подходили к ленинскому броневику), на Московском, Невском, Кировском и Лесном проспектах. Город был по-осеннему сумрачным, на многих улицах виднелись развалины. Люди обживали то, что оставалось пригодным для жизни и работы. Посетили мы и тех родных и близких, которые пережили блокаду. Они столько хлебнули горя, что послевоенные невзгоды и жизнь по карточкам их не пугали.

Ленинградцы, особенно блокадники, отличались известными всем советским людям честностью, выдержкой, интеллигентностью, гражданственностью и какой-то особой гордостью. Горе, испытавшее их, не оставило места для злобы, мелочности и алчности. Они прошли ад и остались людьми. Это потом их отодвинут в забвение торгаши, менялы, шаромыжники и мещане, оккупировавшие современный С. – Петербург, да так, что и Ленинградом-то этот город уже назвать нельзя. А тогда они были гордостью нашей страны, ее символом. 0бщение с ними не могло не сказаться на характере и морально-этических взглядах Евгения Владиславовича Гембицкого.

К 1945—1946 гг. объективно складывался новый раздел внутренних болезней, апробированный войной, – военно-полевая терапия. Не только как веление времени, но и как научная и педагогическая дисциплина, имеющая свой предмет, свою методологию, свою школу и своих лидеров. Нужно сказать, что на протяжении десятилетий это явление будет оставаться чисто советским. Американцы почувствуют дефицит в этом отношении только во время вьетнамской войны. А у нас это стало реальностью уже в то время. Опыт превращался в систему. Ее непосредственным участникам был и Е. В. Гембицкий, завершавший обучение в Академии.

Уже тогда определились основные закономерности этой системы:

– соподчиненность звеньев терапевтической службы на всех этапах эвакуации и лечения больных и раненых;

– преемственность лечения и четкая документация;

– единая школа, единые взгляды на методы диагностики, лечения, реабилитации и профилактики;

– эффективность совместного ведения раненых хирургом и терапевтом, в том числе в период травматического шока;

– подтверждение пироговской идеи о том, что местная и общая реакция на травму часто приводит к возникновению заболеваний внутренних органов, в результате чего раненый становится больным;

– доказательство влияния условий войны на характер и течение собственно интернистской патологии. В то время это касалось алиментарной дистрофии, высокой заболеваемости пневмониями, язвенной болезнью с поражением 12-перстной кишки, учащения случаев легочно-сердечной недостаточности, амилоидоза, активного туберкулеза легких, «окопного» нефрита.

В ВМА им. С. М. Кирова была разработана первая в мире программа по военно-полевой терапии, которая затем была утверждена и для гражданских медицинских институтов. В 1943 г. вышел и первый учебник по военно-полевой терапии, позже сформировался курс по этому предмету при кафедре госпитальной терапии Академии, послуживший предтечей самостоятельной кафедры. Громадная роль в этом принадлежала профессорам М. С. Вовси, Н. С. Молчанову, П. И. Егорову. Со временем это дело востребует и Гембицкого. Но тогда все это было еще впереди.

К осени 1946 г. завершилась учеба Е. В, Гембицкого в Академии. Эта школа сформировала его профессионально, подарила ему учителей и друзей, завершила его формирование как личности. В последующем в его жизни менялись обстоятельства, условия, объем работы и ответственности, но он лишь следовал самому себе.

Дальний Восток

По окончании двухгодичного обучения в Военно-медицинской академии еще семь лет тому назад астраханский студент, а теперь уже военный терапевт, прошедший фронт, получил назначение ординатором терапевтического отделения Окружного военного госпиталя Приморского округа – в г. Ворошилов-Уссурийске. Приходилось из уже ставшего привычным Ленинграда ехать в такую даль. Но было ему тогда всего 27 лет, дело предстояло трудное и ответственное, а в то время трудное воспринималось как почетное: такое уж было время. Так или иначе – выбора не было.

Нет худа без добра – предстояло проехать всю страну до самого Тихого океана. Уссурийск – небольшой городок, расположенный на полпути между озером Хасан и Владивостоком, в пятидесяти километрах от последнего. Через этот городок, судя по карте, которую он изучил перед поездкой, протекает речка, начало которой находится в Китае, но впадает она в Тихий океан. Это все, что он знал о предстоящем. Были, правда, рассказы тех, кто уже послужил в тех местах.

Гембицкий не знал, что в то же время из Дальневосточной армии в Ленинград возвращался профессор Н. С. Молчанов, с которым он прослужил добрых два года на Волховском фронте. Молчанов возвращался в Ленинград принимать должность заместителя начальника кафедры госпитальной терапии Военно-медицинской академии.

В утомительной поездке особенно запомнились Уральские горы, Иркутск, озеро Байкал, южный берег которого часами тянулся за вагонным стеклом. Это было время, когда Транссиб был забит воинскими эшелонами, отправлявшими войска с Дальнего Востока, после войны с милитаристской Японией, в центральную Россию.

Поражала бескрайность пространства. Сибирь. Необъятная, стылая, невеселая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов па дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха здесь так много, что и дыму-то – как от сигареты, выкуренной в лесу… Вспоминалось: «Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней». Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце…

В Уссурийском госпитале его ждали бытовая неустроенность и напряженные рабочие будни. Нагрузка была не учебной, а вполне реальной, и это требовало самостоятельности. Отделение, в котором он работал, характеризовалось разнообразным спектром заболеваний терапевтического профиля, заболеваниями традиционными и с более сложными дифференциально-диагностическими проблемами. В госпитале можно было наблюдать обширную инфекционную и краевую патологию. Много времени занимали консультации в других отделениях, требовавшие больших познаний.

Госпиталь был рассчитан на 1000 коек, в нем было несколько терапевтических отделений, и по своим размерам он уступал лишь Хабаровскому госпиталю. Оснащение его, несмотря на коечную мощность и окружной уровень, было старым. Довольно скоро и ему – новичку – стало ясно, что этот огромный военно-медицинский центр на востоке страны для своей долгой и авторитетной деятельности потребует постоянных усилий многих поколений врачей, внесения необходимой клинической культуры, преемственности опыта, преодоления доминирующей здесь тенденции к временности жизни и работы. Реальное положение оказалось действительно тяжелым, и это Гембицкий принял как неизбежность. Места эти справедливо считались «дырой». Это во многом было связано с плохими климатическими и бытовыми условиями жизни специалистов и отрывом их от большой России. Но что же делать? Как и прежде, пришлось повернуться к трудностям лицом. Яркие декорации и риск, связанные с фронтом, неисчерпаемая новизна Ленинграда, контрастировали с внешне монотонной, но требующей вдумчивости, оперативности и постоянства работой, которой, поначалу казалось, исчерпывалась здесь вся жизнь. Все, что было получено в годы учебы в Академии, было востребовано и активно использовалось. И вскоре определился его собственный эффективный стиль работы, отношений с людьми, все стало получаться, и даже обнаружились резервы. Теоретическая подготовка не прерывалась: библиотека была рядом.

Конечно, жизнь здесь состояла не только из работы. Край этот был интересен и своей историей, и природой. На довольно узком пространстве Приморья были разбросаны многочисленные гарнизоны: в Бикине, в Анастасьевке, в Лазо, вдоль китайской границы. Здесь помнили, что в этих краях самураи сожгли в топке паровоза революционера Лазо за то, что он защищал молодую советскую республику. В двух часах езды от Уссурийска громоздился на сопках трудовой Владивосток – восточные военно-морские ворота страны, город «хоть и далекий, но нашенский»… А в трех километрах от трассы, от поселков, затаилась тайга. В хребтах Сихотэ-Алиня – в 50—100 км отсюда – встречались тигры…

Евгений Владиславович использовал любые возможности для ознакомления с этой землей. Были и грибные вылазки, и рыбалка. Неоднократно бывал он и во Владивостоке, имел контакты и с медицинской службой Военно-Морского Флота. В Уссурийске, в госпитале, Е. В. познакомился с Ким-Ир-Сеном.

Жизнь вошла в берега. Работал Е. В. с интересом и помногу. То, что выбор профессии терапевта широкого профиля стал для него необратимым, было ясно давно. Тем не менее, что-то не удовлетворяло. Он чувствовал, как трудно сочетать творческую сторону работы с рутинной – технической (документальной) и административной.

Творчество требовало наблюдательности, свежести ума, психологического проникновения во внутренний мир больного, сопереживания. Каждый больной был неповторим. Нужно было научиться работать на разных человеческих «частотах». Это вырабатывало качество своеобразного приемника, умение принять все то трудное и интимное, что беспокоит больного человека. Нужно было обладать широким спектром «частот». Без доверительного сближения с больным и почти физическим (до усталости) ощущением траты собственных душевных сил сделать это было невозможно. Пределов совершенствования деонтологических проблем не было. Это требовало самозабвения, но только так достигался настоящий диагностический и терапевтический эффект.

Больных было много. До десятка в день в отделение поступали с разными заболеваниями и по-разному сложные и тяжелые больные, до десятка представлялись на госпитальную военно-врачебную комиссию, и до десятка оформлялись на выписку… Это занимало много времени, к тому же и эта – техническая часть работы – требовала культуры, полноты и, вместе с тем, краткости, а главное, обоснованности в каждом конкретном случае. Это противоречие учило тому, что раньше не представлялось ему столь важным: умению экономить форму любого дела без утраты содержания. Конечно, не все получалось удачно, но он стремился к этому. В какой-то мере все молодые специалисты проходят эту школу внутреннего становления. Но у Гембицкого, по складу его характера и ума, этот поиск был более глубоким.

Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстраненную манеру беседы с больным – без яркой эмоциональной реакции и её ненужных проявлений. Но при этом – и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и четко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя ему больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мерс она была характерна для его выступлений и общения с коллегами – выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.

Наверное, эффективность и особенность такого – экономного по форме – способа мышления вырабатывалась у него еще в период работы в Уссурийске. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в отделении и той приземленности, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим богатства ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. С годами такая манера совершенствовалась, – превращаясь в устойчивый педагогический прием. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было свойственно ему и от природы.

Прошло два года работы в Уссурийском госпитале. Со временем ему стала ясна необходимость готовить себя к следующему шагу, более соответствующему его возможностям, а именно – к научно-педагогической деятельности. Соответствующие способности к этому проявились у него еще в период учебы в Ленинграде, но тогда такой выбор оказался невозможным, а может быть и преждевременным. Правда, само по себе стремление идти в науку весьма характерно для молодых врачей, и в этом он не был исключением. Чтобы реализовать возникшее намерение, нужно было систематически и целенаправленно готовиться к поступлению в адъюнктуру по терапии. Академия такую возможность предоставляла.

И это произошло: в 1948 г., после участия в трудном конкурсе, Е. В. Гембицкого зачисляют в адъюнктуру при кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова.

На пути к кафедре (1948—1958 гг.)

Возвращение Е. В. Гембицкого в Ленинград из Уссурийска было более будничным, чем его отъезд туда два года назад, суливший множество неожиданностей. Экзамены в адъюнктуру по терапии проходили в клубе Военно-медицинской академии, что на ул. К. Маркса. Сдавались несколько предметов, и это было нелегко. Среди экзаменаторов был и Н. С. Молчанов, знавший Гембицкого еще в период его бытность на Волховском фронте и учебы в Академии. Но конкурс оставался конкурсом.

Это было осенью 1948 г. В перерывах между экзаменами удавалось вырваться в город, погулять по Марсову полю, пройтись по Невскому. Выработался излюбленный маршрут: с Невского на Дворцовую площадь, потом вдоль ажурной решетки у западного фасада Зимнего дворца на аллеи сквера у Адмиралтейства, чуть задерживаясь у памятников Жуковскому и Пржевальскому, с выходом к Исаакиевскому собору и к Медному всаднику… Прогулки эти способствовали сосредоточенности, размышлению над прочитанным материалом и успокаивали. Он предпочитал бродить один, так лучше было видеть окружающее, и никто не мешал думать.

А в районе Академии царила обычная для этих мест суета. Кафедра госпитальной терапии, куда он намерен был поступить, располагалась в областной больнице, и для того, чтобы пройти туда, нужно было пересечь площадь Ленина перед финляндским вокзалом. А это всегда – встречный народ с электричек, магазины, привокзальные ларьки… Финляндский вокзал имел тогда и статус, и вид пригородного – с узкими перронами и старомодными фонарями на столбах…

По сравнению с первыми послевоенными годами город изменился к лучшему: были убраны развалины, размечены улицы, покрашены решетки парапетов мостов через Неву, шло строительство метро. Заводы работали, поглощая огромное число рабочих у своих проходных. Но народ жил бедно. Многие из вернувшихся эвакуированных и фронтовиков ютились по коммуналкам, так как их дома были разрушены в блокаду. Не исчез еще «голодный синдром», хорошо известный блокадникам, у многих сохранились последствия алиментарной дистрофии.

Экзамены закончились, и было объявлено о зачислении в адъюнктуру. В октябре адъюнкт Гембицкий приступил к работе. Это была победа и закономерное свидетельство его профессионального и человеческого роста.

В этот период он побывал на сборах в Красном селе. Строгий распорядок, стрельбы, полевые занятия… Запомнился сам лагерь – традиционное место подготовки десятков поколений слушателей Академии еще с дореволюционных времен. Запомнился и прекрасный вид, открывающийся из лагеря на город Красное село… Эти места для любого, кто учился в Академии, – святые.

Командование и профессура Академии за эти годы заметно изменились. В отставку отправили начальника Академии генерал-полковника Л. А. Орбелй. Этот пост в последующем занимали генералы Столяров, Еланский, Завалишин.

Знаменитого профессора М. И. Аринкина, в свое время первым в мире предложившего метод стернальной пункции, сменил профессор В. А. Бейер, профессор Д. О. Крылов уступил заведование кафедрой Н. С. Молчанову. Была создана кафедра военно-полевой хирургии (проф. С. А. Банайтис). Фронтовики постепенно занимали ведущее положение в руководстве кафедральными коллективами, и это было закономерно.

Клиника госпитальной терапии после недавнего возвращения из Самарканда размещалась в четырех терапевтических отделениях (на 150 коек) областной клинической больницы. Это было огромное 7-этажное здание на улице Комсомола, где разместились более десятка отделений, в том числе детское, урологии, – травматологии, нервных болезней, глазных и т. п. Сюда поступали больные с самыми тяжелыми и диагностически сложными заболеваниями из стационаров Ленинградской, Псковской и Новгородской областей. Это отличало ее от городских больниц. Учитывая неизбежный элемент эвакуации больных из районов, это придавало ей значение многопрофильного фронтового госпиталя.

Еще до выбора и обсуждения темы диссертационного исследования Гембицкий включился в клиническую работу. Палата на 8 довольно сложных больных, участие в обходах, консультации в отделениях, дежурства по больнице. На кафедре клинический эквивалент сотрудника значил очень много, все остальное дополняло его. Особенно трудными были дежурства. Хирурги дежурили бригадой, а терапевт был один. Приемный покой и все 7 этажей. Из разных отделений зовут и зовут дежурного терапевта: от эпилептического статуса в неврологическом отделении до желудочного кровотечения в хирургическом, не считая собственной терапевтической клиники… За ночь выматывался, надо было еще все записать. А после дежурства – свои больные. Потом – библиотека и домашние заботы. Жили на частной квартире, жена работала, дочка готовилась идти в первый класс… Нужно было учиться распределять свои силы, и это постепенно стало нормой.

Конечно, лечебная работа не была для него чем-то новым после Уссурийского госпиталя, но сложность патологии, ее возрастной диапазон (преобладание больных старших возрастов, большая частота ишемической болезни сердца, гипертонической болезни – не армейской патологии) предъявляли дополнительные требования к клинической подготовке.

Важно, что появилась возможность гласного обсуждения больных, у которых имелись принципиальные особенности. Эти вопросы выносились на клинические обходы и кафедральные конференции, что прививало навыки продуманной аргументации и участия в публичной дискуссии. Прежде, в Уссурийском госпитале такой практики не было. В клинике обсуждения были регулярными. Они привлекали до 30 врачей из больницы, из других клиник, из госпиталей, ну и, конечно, слушателей. Проводил обходы сам Николай Семенович, он же вел конференции, стимулируя выступления молодых врачей. Эту школу прошел и адъюнкт Гембицкий.

Клиническое разнообразие больных требовало и разнообразной литературной подготовки. Началось библиотечное «застолье», ставшее системой на всю жизнь. Это не позволяло замыкаться в узких диссертационных рамках.

Жили Гембицкие после приезда из Уссурийска сначала на ул. Петра Лаврова, затем на Невском проспекте, па последнем этаже (без лифта и удобств), на Фонтанке около Чернышевского моста и, наконец, с 1953 г. – в собственной, полученной от Академия, небольшой комнате в коммунальной квартире на ул. Смирнова. Когда ее получили, Нина Яковлевна плакала, что «наконец-то их никто не выгонит». Это обычная судьба офицерской семьи. Вряд ли это способствовало работе Евгения Владиславовича. В 1953 г. у них родилась и вторая дочь – Ира.

В скором времени его стали привлекать и к ведению учебных занятий. На кафедре обучались слушатели как лечебно-профилактического факультета, факультета подготовки войсковых врачей, так и слушатели командно-медицинского факультета (последние – только по курсу военно-полевой терапии). Преподавание ВПТ (так было в течение 8 лет) проводилось по инициативе проф. Н. С. Молчанова. Позже, на основе этого опыта была сформирована самостоятельная кафедра военно-полевой терапии. Участие в преподавании в эти годы сыграло большую роль в последующей педагогической деятельности Е. В. Гембицкого.

В кафедральный педагогический коллектив в эти годы влились как высококвалифицированные клиницисты, получившие опыт работы армейских терапевтов, ведущих терапевтов крупных госпиталей (С. И. Вульфович, Б. А. Овчинников, М. Л. Щерба, М. Ю. Рашюпорт, В. Г. Шор, Б. С. Налимов и др.), так и выпускники адъюнктуры, ординатуры и 1-го факультета, среди которых, кроме Е. В. Гембицкого, были В. П. Сильвестров, В. В. Медведев, А. Д. Пушкарев, П. С. Никулин, В. В. Бутурлин, И. И. Красовский и др. Н. С. Молчанову в довольно короткие сроки удалось создать научно-педагогический коллектив, обладавший высокими потенциальными возможностями.

Расширение на базе областной больницы клинической и биохимической лабораторий, открытие современных кабинетов функциональной диагностики позволили создать достаточно мощную базу не только для клинической, но и для научной работы, в том числе на диссертационном уровне (Шустов С. Б. и соавт. Николай Семенович. Молчанов. К 100-летию со дня рождения кафедры. С. – Пб., 1997, 93 с.).

Доминанта общих интересов, увлеченность работой, доброжелательность позволяли сотрудникам кафедры – людям с весьма разными личностными особенностями – не мешать друг другу. Кафедра была слаженным творческим ансамблем.

У меня, тогда слушателя Академии, сохранились добрые воспоминания об этой кафедре. Своеобразно читал лекции проф. М. Л. Щерба. Он медленно ходил по сцене и размышлял вслух. Все было по теме, но очень необычно – задумчиво и серьезно, несколько тяжеловесно, но неповторимо. Внешнее сходство его с Боткиным отчего-то казалось мне нарочитым… Я тогда, конечно, не знал еще, что он блестящий диагност и автор известной монографии «Общий амилоидоз». Он был одним из учителей Е. В. Гембицкого. Лекции Н.С. Молчанова были более эмоциональны, отличались ясностью мысли, доступностью и образностью, доброжелательным контактом с аудиторией, без чего по складу своего характера Н. С. вообще не мог бы работать. Лекции его пользовались популярностью. Правилом было присутствие на них всего профессорско-преподавательского состава.

Помню и других преподавателей той кафедры. Высоченного ростом П. С. Никулина. Он был очень строг к слушателям, и пробиться к четверке у него было практически невозможно. Запомнились его диагностические «загадки», например: «Сердце бьется, нос трясется, глаза выскочить хотят?»… Как-то, обследуя больного, я случайно раздавил капилляр с ртутью в аппарате Рива-Роччи, принадлежавшем проф. Б. А. Овчинникову. Это было ужасно. Однако, узнав об этом, он лишь огорченно покачал головой, но не рассердился. В это же время здесь бывал и работал Гембицкий, но тогда нам познакомиться не довелось.

В целом, кафедра госпитальной терапии в 50-е годы была, по-видимому, наиболее динамичной и результативной терапевтической кафедрой Академии.

Раннее послевоенное время было насыщено переменами. Страна оживала. Это время было временем победителей. Всем хотелось идти быстрым шагом, несмотря на еще не преодоленную разруху. Люди наверстывали то, что было отнято у них войной. Их намерения часто превышали их возможности и возможности государства. Вот почему время тогда буквально летело, но летело неровно и нервно, напоминая картину, хорошо знакомую ленинградцам, – быстро бегущие рваные серые облака над Невой, когда вдруг – то потемнеет и посуровеет все вокруг, то на минуту прорвется солнцем, для того, чтобы вновь погрузить все в темноту.

Развернулась борьба идей в различных сферах жизни, в том числе в медицине и биологии. В 1948 г. прошла памятная сессия ВАСХНИЛ АН СССР, на которой были подвергнуты разгрому виднейшие представители советской генетики (довоенного времени – Н. И. Вавилов – и послевоенного). Их обвиняли в бесполезности их деятельности для народного хозяйства, находящегося в трудном положении, в космополитизме, в буржуазном перерождении и т. п. Предавались анафеме даже их книги.

Это коснулось и ВМА. Наветы шли от академика Лысенко и его учеников, поддерживаемых ЦК партии. В результате по идеологическим мотивам были отлучены от активной деятельности видные ученые, в частности, начальник кафедры гистологии Г. В. Хлопин. Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории, примитизировавшее павловское учение о нервизме, смело существовавшую академическую школу, в недрах которой шло творческое развитие идей И. П. Павлова. Видные ученые были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие.

В ту пору (1950—1951 гг.) мы, слушатели Академии, многого не понимали в происходящем, как не понимали, почему такое большое значение придавалось тогда работе И.В. Сталина «Марксизм и языкознание», касавшейся достаточно узкой области знаний, причем это индуцировалось не самим Сталиным, а его идеологическим аппаратом. Нормальная работа превращалась в повод для поклонения оракулу. Происходило это во всех вузах и НИИ, в том числе не имевших отношения к языкознанию.

Тогда особенно упорно отстаивались достижения отечественной науки и всего отечественного. Возможно, эта реакция на западничество в науке была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался. Правильно говорят: наши недостатки проистекают из наших достоинств…

Хорошо помню очень худого и немолодого уже профессора Г. В. Хлопина, всегда тихого и одинокого, который ежедневно приходил на кафедру, хотя и был лишен права активной научной и педагогической деятельности. Мы, слушатели, инстинктивно понимали, что этот человек страдает, при его появлении почтительно замолкали и старались быстрее разминуться с ним в анатомическом корпусе, как если бы нам было за что-то стыдно. Люди постарше, служители говорили нам о нем как о совершенно бескорыстном и преданном делу ученом.

Я знал в те годы, что известный физиолог, уволенный из АМН, Гинецинский вынужден был устроиться в какой-то экспедиции на Белом море и там, экспериментируя на рыбах и медузах, увлеченно исследовал механизмы нарушений водно-солевого обмена (впоследствии он издал великолепную монографию по этому вопросу).

Люди страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет назад в своем развитии. На смену этим ученым приходила посредственность, не лишенная хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая нашу науку. Сейчас я пишу об этом времени с какой-то горечью. Е. В. Гембицкий в то время был более взрослым свидетелем всего этого, и я допускаю, учитывая его сдержанность и стремление к всесторонней оценке событий, что он еще более трезво и критично воспринимал происходящее, хотя и не имел к этому прямого профессионального отношения.

Начало 50-х годов было тревожным временем. Время было хуже людей, переживших войну. Вскоре по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государства и власти, и это соответствовало действительному росту значения северной столицы. Люди тогда не очень понимали смысл происходившего. Полетели головы, были расстреляны коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Помню, наш сокурсник был исключен из Академии только за то, что отказался развестись со своей женой, отец которой был объявлен «врагом народа».

Сейчас я знаю, что уже в это время партийное руководство не было в состоянии руководить духовно выросшим за годы войны советским народом, более грамотным, инициативным и преданным делу, чем идеологические структуры ЦК партии.

Послевоенные академические терапевтические школы приобретали свое лицо: кафедра пропедевтики внутренних болезней, руководимая проф. Н. Н. Савицким (Трегубов, Иванов, Морозов, Никитин), становилась известной своей гастроэнтерологической направленностью, изучением проблемы нейроциркуляторной дистонии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой метода механокардиографии); кафедра факультетской терапии (профессора В. А. Бейер, Александров, С. Б. Гейро, Н. С. Петров) продолжила традиции М. И. Аринкина и в основном занималась проблемами гематологии.

Коллектив кафедры госпитальной терапии и до прихода на нее Н. С. Молчанова традиционно занимался изучением клиники различных заболеваний сердечно-сосудистой системы, в частности ревматизма, функциональной диагностикой инициальных состояний патологии сердца и проблемой хрониосепсиса. Эта кафедра отличалась, пожалуй, наиболее широким спектром научных интересов. Выделялись клинические исследования новых фармакологических препаратов, изучение проблем семейного ревматизма, ранних форм гипертонической болезни, крупномасштабной электрокардиографии, лекарственной аллергии, несколько позже – вопросов пульмонологии.

Наряду с этим какое-то время терапевтические коллективы Академии объединяло продолжение начатой сразу после войны работы над созданием 35-томника «Опыт советской медицины в годы Великой. Отечественной войны 1941—1945 гг.». Я хорошо помаю, как в 1950—1951 годах в академической, столовой нам активно предлагали подписаться на это издание. Денег не было, не было и понимания важности этого… Позже я скупил часть томов в букинистических магазинам. Но были среди моих друзей и более предусмотрительные. В формировании ряда томов участвовал и коллектив кафедры госпитальной терапии под руководством Н. С. Молчанова. Под его редакцией вышел, в частности, 29-й том «Опыта» – «Болезни у раненых». Среди авторов были: М. Л. Щерба, Б. А. Овчинииков, Б. С. Налимов, В. Г. Шор, Б. П. Кушелевский, В. X. Чирейкин и др.

Важнейшей проблемой, разрабатывавшейся на кафедре, была проблема нарушений сосудистого тонуса. Соответствующие исследования были начаты еще в годы войны. Тогда впервые в мире к изучению остро возникающих гипотонических состояний – шока и коллапса – были привлечены терапевты. Известны работы саратовского ученого – проф. П. Н. Николаева, научно-исследовательской группы, в которой работал Г. П. Шульцев, впоследствии крупный терапевт нашей страны. Обращала на себя внимание частота вторичных – симптоматических – гипотоний при некоторых видах ранений, при туберкулезе и алиментарной дистрофии, последствия которой еще долго испытывали именно ленинградцы. Но наблюдались и первичные гипотонии, возникновение которых было трудно связать с каким-либо заболеванием. Это была неизученная проблема, особенно патогенез, лечение и экспертиза таких состояний.

К решению проблемы была привлечена целая группа молодых сотрудников кафедры (Е. В. Гембицкий, В. П. Сильвестров, М. Ю. Раппопорт, А. Д. Пушкарев). В ходе этих работ была выявлена частота гипотонических состояний (по материалам Ленинграда), описано их клиническое течение, доказана нозологическая самостоятельность первичных гипотоний (нейроциркуляторной дистонии), разработаны номенклатура и классификация, дана оценка гемодинамики с учетом возможностей ЭКГ, ФКГ, векторкардиографии и исследований механических свойств периферических сосудов. Оценена роль вредных влияний внешней среды, в частности профессиональных факторов, разработаны рекомендации по лечению с применением методов физиотерапии и реабилитации.

Это научное направление оказалось весьма плодотворным, завершилось выходом не только диссертационных работ и сборников, но и монографии Н. С. Молчанова «Гипотонические состояния».

Работа Е. В. Гембицкого над диссертацией (1948—1951 гг.) облегчалась тем, что составила часть указанного направления работы кафедры, имевшего коллективное решение. Поэтому методология темы при всей оригинальности исследований была общим достоянием. Но решение конкретных вопросов, методическое обеспечение работы, определяющее полноту оценки состояния гемодинамики с учетом возможностей того времени было внесено именно Гембицким. Это потребовало от него очень серьезной подготовки, развертывания методик, многие из которых до этого на кафедре не использовались. Существенное значение имел тесный контакт его с Н. Н. Савицким.

Диссертация Е. В. Гембицкого на тему «Гемодинамика при первичной гипотонии» оказалась центральным звеном во всей группе исследований по данной теме. Результаты ее он доложил на заседании Ленинградского терапевтического общества. Об этом докладе я слышал положительные, отзывы от проф. М. Я. Ратнер, в то время также работавшей в Ленинграде. Чуть позже в Саратове вышла монография проф. М. С. Образцовой «Гипотоническая болезнь» (в определении она пошла еще дальше). М. С. Образцова очень высоко отзывалась о работах кафедры Н. С. Молчанова по данной проблеме и о диссертации Е. В. Гембицкого.

Защита состоялась в 1952 г. в диссертационном совете ВМА им. С. М. Кирова и была успешной. Гембицкий был оставлен преподавателем ни кафедре госпитальной терапии.

Из песни слова не выкинешь. В эти годы в общественной жизни страны, противореча несомненным успехам производства, восстановления народного хозяйства и оборонного могущества, медленного, но реального роста благосостояния населения, постоянно присутствовала, обстановка бесконечной подозрительности и тревожного ожидания новых политических жертв. В 1952 г. было объявлено о «деле врачей», якобы отравлявших высший командный состав Советской Армии. Были арестованы ведущие профессора страны в частности, главный терапевт Красной (Советской) Армии М. С. Вовси, его заместитель П. И. Егоров – автор первого в мире учебника по военно-полевой терапии. В более ранних очерках мы о них упоминали. Арестованы они были по сфабрикованному доносу. Все – это было густо смазано дегтем антисемитизма, так как большинство – обвиняемых были – евреями. Антисемитизм был обращен ко всем евреям, в том числе не имевшим никакого отношения к медицине. Были репрессированы и некоторые преподаватели ВМА, в том числе С. Б. Гейро (мой будущий учитель). Я хорошо помню, как мы – слушатели Академии – по приказу Политотдела «работали» в Фундаментальной библиотеке, замазывая тушью фамилии «врагов народа» в учебниках, книгах и журнальных изданиях. Много туши было потрачено бдительной посредственностью, чтобы уничтожить память о замечательных военных медиках величайшей из войн. И ни одного маршала, ни одного профессора не нашлось, чтобы встать на их защиту или на защиту кого-нибудь из них.

Со смертью Сталина это дело было прекращено, и ложно обвиненные, пережившие допросы, пытки и издевательства были выпущены из застенков НКВД и восстановлены в своих правах.

5 марта 1953 г. умер И. В. Сталин. Это известие было воспринято практически всеми, кого я знал, как личное горе. Возникло чувство громадной тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди. Вера в него была необычайной.

Утром 6 марта наша учебная группа была на кафедре военной гигиены. Стояли в коридоре, тихо переговариваясь. Когда мы построились, к нам вышел полковник медицинской, службы. Глибин – наш преподаватель, фронтовик. Седой, строгий и немногословный. Он тихо сообщил нам о смерти Иосифа Виссарионовича, постоял, отвернулся, отошел к окну и беззвучно зарыдал. Успокоившись, он вернулся к нам и разрешил разойтись.

Такой добровольной осознанной безусловной подчиненности какому-либо человеку я никогда больше не испытывал. А может быть, и людей-то таких не было. Теперь ясно, что отношение к Сталину и в то время далеко не у всех было однозначно положительным. И для этого были свои причины. Сталин – сложная историческая фигура, но с точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства – фигура великая.

Совместная работа Е. В. Гембицкого с профессором Н. С. Молчановым, переросшая в их творческое содружество, сыграла большую роль в его последующей судьбе. Еще совсем молодой специалист Е. В. Гембицкий в 1954 г. назначается главным терапевтом Центральной группы войск (Австрия, Вена), а затем – в 1955 г. – Северного военного округа (г. Петрозаводск). Складывалось впечатление, что его словно космонавта испытывали на ускорение. От войсковой и госпитальной работы – в глубины научного творчества и затем, cразу, – в 35 лет – главным специалистом группы войск, деятельность которого связана с координацией терапевтической службы госпиталей, обслуживающих армию, с широкими организационными, кадровыми и научными полномочиями. И он со свойственной ему внутренней организованностью, четким видением жизненной проблематики, с достаточным опытом работы на дивизионном и окружном уровнях успешно справился с поставленными задачами. Служба здесь позволила ему подробно изучить обширный регион – от Мурманска до Белоруссии, от Калининграда до границ со Швейцарией.

Вcе эти годы связи с кафедрой у Евгения Владиславовича не прерывались. Многие вопросы организации медицинской службы в войсках ему приходилось согласовывать в Академии, а с 1956 г. и с Н. С. Молчановым, когда тот был назначен главным терапевтом МО. Таким образом, кафедра и в эти годы оставалась для него родным домом, желанным, хотя все еще далеким.

В 1958 г., спустя 4 года, Е. В. Гембицкий вернулся в Академию – сначала на кафедру ВПТ, а вскоре – на кафедру госпитальной терапии, но уже в качестве старшего преподавателя. Ему не было еще и 40 лет. Вернувшись, он с головой ушел в педагогическую деятельность и приступил к работе над докторской диссертацией.

Считается, что развитие происходит по спирали. Это, последнее, возвращение Гембицкого в Академию было третьим за 14 лет, но какова крутизна опирали и какова мудрость его Учителя!

Путь на кафедру был завершен.

Кафедра академика Н. С. Молчанова (1958—1967 гг.)

Этот период в деятельности Е. В. Гембицкого в биографических сведениях о нем отражен кратко: «Возвращается в город на Неве в ВМА им. С. М. Кирова. Здесь большой практический опыт позволяет ему успешно продолжить работу в должности старшего преподавателя кафедры госпитальной терапии…» За этими строками не увидишь ни Гембицкого, ни кафедры, ни того времени.

60-е годы, годы «оттепели». Несомненный расцвет советской науки, образования, здравоохранения и культуры. Страна крепла после военной разрухи. Заработала промышленность, шло освоение новых земель. Интенсивно шло жилищное строительство, страна вышла в космос, был создан ракетно-ядерный щит. Люди стали жить лучше. Кровеносные сосуды общества наполнились кровью, сообщая ему энергию обновления.

Вместе с тем и эти годы не были безоблачными в социально-политическом отношении. Положительное в развитии страны, рост ее могущества как бы приглушали резонанс имевшихся трудностей и просчетов. Среди них кубинский кризис, трагические события в Новочеркасске с расстрелом забастовавших рабочих (о чем просачивались глухие известия), неудачные хозяйственные эксперименты Хрущева, неурожай 1963 г., заставивший выпекать кукурузный хлеб, медленный процесс реабилитации жертв политических репрессий, засилье МГБ, цензура в литературных журналах, гонения на диссидентов. В области медицины, правда, серьезных осложнений не было. Это время было временем заката руководства Н. С. Хрущева, приведшего к либерализации жизни, в том числе в экономике, но и к расцвету номенклатурного стиля советской власти, появлению советской буржуазии и всякого жулья. Истинные таланты во все большей степени теснились блатными… В 1964 г. Хрущев был снят, но смена не была эффективной: номенклатурный стиль власти нарастал, подменяя подлинное народовластие. Процветала двойная мораль. Чем громче декларировались коммунистические нравственные ценности, тем заметнее было, как они опошлялись, особенно в верхних эшелонах общества. А в его низовых звеньях, среди миллионов рядовых тружеников и коммунистов шла обычная напряженная и осмысленная работа, господствовала обстановка равенства, коллективизма, товарищества и приоритета общественных ценностей.

Сложное было время. Негативные стороны развития страны сочетались с серьезными успехами в различных областях. Это касалось и медицины. Здесь преобладала бедность большинства научных, учебных и клинических учреждений. Вместе с тем определились приоритеты. Вышли блестящие монографии (Г. Ф. Ланга, И. В. Давыдовского, А. Л. Мясникова, Е. М. Тареева, И. А. Кассирского, Д. Д. Яблокова и др.). Окрепли редакции центральных отечественных журналов. Хлынули как вешняя вода диссертации. Открылись новые кафедры и в ВМА, в частности, – кафедра термических поражений (начальник проф. Т. Я. Аръев).

Именно в этом мире оказался Е. В. Гембицкий, в 1958 г. вернувшийся на кафедру своего учителя. Чтобы воспринять постоянно растущее новое, освоить его, найти свою нишу в нем, Евгению Владиславовичу пришлось не только поднять планку своего панорамного видения, но и систематизировать подготовку в самых различных направлениях внутренней патологии. Эти усилия имели не только утилитарное назначение (педагогика), но были направлены и на более капитальные и долговременные цели. Постоянные места его литературных занятий – неплохая библиотека областной клинической больницы, где размещалась кафедра (это днем) и Фундаментальная библиотека Академии (вечерами). Он и прежде много работал здесь, но в это время, по его собственному выражению, у него «открылся прямо-таки диабетический аппетит к научному чтению».

Большое значение для него имели деловые контакты с крупными терапевтами того времени – как в Академии, так и вне её. Среди них были М. С. Вовси, Г. П. Шульцев, М. И. Теодори, Н. Н. Савицкий, В. А. Бейер, М. И. Хвиливицкая, В. Т. Вышегородцева. Однако основу его совершенствования составляла кафедра – совместная работа с Н. С. Молчановым, М. Л. Щербой, С. А. Вульфовичем.

В эти годы, еще до того, как я познакомился с Е. В. Гембицким, мне приходилось бывать на этой кафедре: в 1961 г., когда я неудачно сдавал экзамены, намереваясь поступить в адъюнктуру, к Молчанову, и в 1962—1965 гг., когда; я учился в клинической ординатуре при этой кафедре. Имению в это время, осенью 1962 г., мы и познакомились с Е. В.

Для того чтобы лучше понять атмосферу научного и клинического мира того времени, я поделюсь своими воспоминаниями о людях, так или иначе имевших отношение к Е. В. Гембицкому в те далекие годы, тем более, что наши мнения о них, как правило, совпадали.

Среди выдающихся терапевтов 40—50-х годов был профессор Мирон Семенович Вовси.

После окончания медицинского вуза в 1919 г. Вовси служил в Красной Армии, а по окончании гражданской войны работал врачом в Москве. В 30-е годы он был уже известным московским профессором. В 1941 г., в самом начале Великой Отечественной войны, по решению высшего руководства страны, он был назначен главным терапевтом Красной Армии. На него легла тяжелая ноша создания терапевтической службы армии, которой до войны не было, и он с этой задачей справился. Он разрабатывал различные проблемы внутренней патологии на войне, участвовал в создании военно-полевой терапии и, в частности, ее нового раздела – учения о болезнях у раненых. Им были проведены 23 фронтовые и армейские научно-практические конференции. Уже после воины, в 1947 г., он сделал основной доклад на Всесоюзном съезде терапевтов «Внутренняя медицина в годы Великой Отечественной войны».

Главным терапевтом Советской Армии он оставался до 1950 г., хотя и в последующем продолжая консультировать в Центральной поликлинике НКО СССР – вплоть до своего ареста по ложному обвинению в 1952 г.

Я познакомился с М. С. Вовси в 1958 г., получив разрешение провести стажировку в терапевтической клинике больницы им. Боткина в Москве. Войсковым врачам (а я тогда служил в Рязани, в парашютно-десантном полку) полагалось ежегодно проходить месячное усовершенствование в госпиталях. Конечно, вести больных и дежурить в такой солидной клинике врачу медпункта, было трудно. Вовси заведовал этой клиникой. С ним работали проф. Б. 3. Чернов (в прошлом фронтовой терапевт), проф. М. И. Шевлягина, к. м. н. М. Я. Ратнер.

Интересными были его клинические обходы. За докладом лечащего врача и дополнениями доцента у постели больного следовал его быстрый, но внимательный осмотр почти без дополнительных расспросов. Он не мешал докладчику, не торопил его, но не любил ссылок на консультации авторитетов. Затем все перемещались к следующему пациенту. И так – строго, молча, без каких-либо эмоций, очень серьезно, даже замкнуто, шел весь обход, накапливая ощущение диагностической интриги и тревоги. М. С. был крупным мужчиной, он возвышался над всеми, даже присаживаясь к больному, и, казалось, подавлял присутствующих своей молчаливостью. Присутствовавшие на обходе общались шепотом, притихшими были и больные.

После обхода все следовали в его кабинет, рассаживались вокруг стола, и он начинал разбор только что осмотренных им больных. Здесь говорил, лишь иногда что-то уточняя, только он. Он формулировал, обстоятельно аргументируя диагноз заболевания каждого из осмотренных больных (а их было 6—8), не забывая никаких деталей. И так, поражая своей памятью, от первого до последнего больного. Он как бы размышлял, не стараясь показаться интересным и значительным. Он был интересен и значителен естественно, сам по себе. Решая вопросы безупречно, он вместе с тем оставлял впечатление невысказанности еще многого. У меня это рождало ощущение неисчерпаемости возможностей мышления этого человека и даже какой-то таинственности его мышления. Дискуссий, как правило, не было, возможно, потому, что ему не было равных.

Однажды и я на обходе доложил ему о своей больной 40 лет, страдавшей мигрирующим тромбофлебитом с поражением сетчатки глаза. Природа процесса была не ясна не только мне, но и руководителю отделения. Готовясь к обходу, я несколько вечеров просидел в Центральной медицинской библиотеке, работать в которой любил. Там я нашел подобное описание, сделанное еще до войны неким Калька, с предположением о редком варианте васкулита. На обходе ему было доложено о моей литературной находке и после, уже у себя в кабинете, он очень внимательно и уважительно отнесся к моему рассказу. Чувствовался интерес не столько к тому, что и где я прочел, сколько ко мне самому. Он посоветовал использовать в лечении больной средние дозы аспирина и аскорбиновую кислоту.

Старший лейтенант медицинской службы, я, наверное, не очень-то понимал тогда, что беседовал «на равных» с бывшим главным терапевтом Красной Армии. Но, как и все в клинике, я знал, что он подвергался аресту по «делу врачей» и был оправдан. Тогда я вспомнил, как мы – слушатели Военно-медицинской академии, по приказу Политотдела, в 1952—1953 гг. замазывали тушью в учебниках и книгах в хранилище Фундаментальной библиотеки его фамилию и фамилии других арестованных. В клинике рассказывали, что он очень изменился после пребывания в тюрьме. Он вернулся в ту самую клинику, из которой его взяли и в которой его никто не смог защитить. Но, пережив столько страданий, он никогда никому не высказал упрека. Мне казалось, его любили уважительно и виновато.

Он превосходно читал лекции. Помню, в 1959 г. я даже специально приезжая в его клинику на лекцию о хроническом гломерулонефрите. Лекция читалась студентам 6-го курса. Изложение традиционного материала сочеталось с сообщением собственных наблюдений. Там я впервые услышал о первично-хроническом варианте нефрита. Он рассказал о случае 40-летней продолжительности этого заболевания, отличавшегося, по-видимому, высокой компенсацией. Лекция слушалась с упоением. Когда он ее закончил, это показалось неожиданным, я вовсе не устал и словно забыл о времени. И здесь – внешне несколько унылая, нетеатральная манера его чтения, сочетаясь с содержательностью, самобытностью, доказательной логикой, вызывавшей доверие, целиком захватывала слушателя, как бы распоряжаясь его восприятием.

В его клинике я многое узнал впервые. Это относилось к знанию ЭКГ, к пониманию прогностического значения «дефицита пульса» при мерцательной аритмии и т. п.

В 1950 г. пост главного терапевта М. С. Вовси передал П. Н. Поспелову, а тот, в свою очередь, в 1956 г. – Н. С. Молчанову. Дальше эстафета продолжилась: в 1972 г. главным терапевтом стал Ф. И. Комаров, и в 1977 г. – Е. В. Гембицкий. Эти люди пришли с фронта и делали одно общее дело.

В 1959 г. у Мирона Семеновича обнаружили саркому голени. Была предпринята ампутация. Какое-то время после этого – он еще работал, но вскоре, в 1960 г., умер.

Этот человек был чем-то большим, чем то, что после него осталось. Можно было бы привести примеры более «писучих», но гораздо менее значительных фигур среди тех, кто его окружал. Но и среди того, что осталось после него – Труды фронтовых конференций, многие тома «Опыта советской медицины в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», работы в области нефрологии и кардиологии. И, прежде всего, его самоотверженная деятельность на посту главного терапевта Красной (Советской) Армии в течение всей войны с фашистской Германией.

Николай Николаевич Савицкий – начальник кафедры, пропедевтики внутренних болезней ВМА, профессор. Один из основоположников советской военной токсикологии. В послевоенное время – видный кардиолог, много сделавший в области инструментальной кардиологии.

Евгений Владиславович Гембицкий сблизился с ним еще в годы работы над своей кандидатской диссертацией, посвященной исследованию гемодинамики при первичной гипотонии. Они сотрудничали и в начале 60-х годов. Е. В. был научным редактором одной из книг Савицкого. Это требовало от него глубокой осведомленности в сложных вопросах механокардиографии. Я помню, что Е. В. очень ответственно относился к этому редакторскому поручению. Позже навыки редактирования ему очень пригодились. Общение с Н. Н. помогало Евгению Владиславовичу и в его работе над начатой в 1960 г. докторской диссертацией, посвященной изучению состояния внутренних органов при воздействии СВЧ-поля, темой, в то время считавшейся закрытой. Я помню, что Е. В. как-то особенно почтительно относился к этому, тогда уже пожилому ученому.

Здесь, на кафедре пропедевтики, начинался и мой терапевтический путь – от первого больного, данного для курации. Сам Савицкий был малообщительным человеком, лекции читал монотонно и трудно для восприятия. Был ученым кабинетного типа, но, пожалуй, в наибольшей степени среди профессоров Академии эрудированным и объективным. Казалось, что он весь в своих трудах, а не в свете общественных потрясений. В развитии академической терапевтической школы он стал связующем звеном между довоенной и послевоенной профессурой. Он пережил Аринкина и Крылова и ушел, когда уверенно зазвучали новые имена…

В сдержанности, неэмоциональности поведения при очевидной интеллектуальной напряженности было что-то общее у Е. В. с Н. Н. Савицким. Во всяком случае, их контакт – учителя и ученика – был весьма плодотворен как школа мышления.

Семен Борисович Гейро был преподавателем кафедры факультетской терапии Академии, той, что располагалась рядом с памятником С. П. Боткину, когда-то руководившим ею. Евгений Владиславович был знаком с Гейро. Этот человек, возможно, в наибольшей степени выражал собой ту грань академического коллектива, которая в те годы была характерна для многих и которая именуется интеллигентностью. А это было отличительной чертой и Гембицкого. Именно поэтому я помещаю воспоминания о Гейро в этой книге. Эти воспоминания уже были напечатаны мною в книге очерков «Мои учителя» в 1998 г. Их читал Е. В. Привожу их полностью.

«Небольшого роста, худощав. Лысый блестящий череп. Вдумчивые грустные глаза, чуть ироническая улыбка. Немногословен, нетороплив, немного неловок. Он был нашим преподавателем терапии на 6-м курсе, в субординатуре. Фронтовик. Полковник, медицинской службы. Известный гематолог. Написал уникальный труд по хроническому лимфоретикулезу. В 1952—1953 годах преследовался по «делу врачей». Был оправдан.

1955 г. Занятия шли в декабре. Собираясь утром в одном из многочисленных залов клиники на Боткинской улице, мы подолгу сидели в темноте, ожидая Семена Борисовича и радуясь безделью. Пробуждались палаты, пробегали сестры, приходил С. Б., подсаживался к нам. Продумывал ход работы, подчеркивая то главное, что нам предстояло познать и сделать. Не мешая нам разговаривать, умолкал, и, долго вглядываясь в чуть светлеющие окна, тихо, словно удивляясь, произносил: «Какая сирень за окном! Декабрьские рассветы».

…Больной мне достался сложный. Было ему лет пятьдесят. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник и в ногу. Никто в клинике не знал, что с ним. В юности он перенес сифилис: реакция Вассермана была положительной (+++). Я часто видел, как Семен Борисович, заходя в палату, не глядя на больного, замедлял шали, когда проходил мимо его койки. Он размышлял, огорчался, и глаза его становились грустными. Он не знал, что с больным.

Сам я тем более был далек от истинного представления о нем. Что было важно в имевшихся данных, а что не важно? Но я хорошо изучил ход его страдания, не раз наблюдая, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побледневшим и пожелтевшим. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем ее природа.

Однажды, задержавшись в клинике, я застал больного, только что пережившего очередной криз. Вновь внимательно просмотрев его историю болезни, я вдруг обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубинемии и желтухи. Болевой приступ сопровождался кровопотерей и гемолизом? Где? В связи с чем?

Я попытался найти Семена Борисовича, чтобы посоветоваться с ним, но в клинике его уже не было. Сказали, что он – на каком-то совещании. Я дождался его и рассказал о своем наблюдении. Он слушал, опустив голову. Потом поднял глаза и очень серьезно посмотрел на меня, словно впервые увидев. Неожиданно улыбнулся – как это он умел – иронично, но по-доброму, – и сказал, что – сделал два открытия. Первое из них касается больного, а второе – меня. «Сегодня, – сказал он, – кажется, родился еще один терапевт…»

Спустя пару дней он объяснил нам, что у больного – сифилитический мезоаортит и расслаивающая аневризма аорты. В те годы сифилис был редок, и мы мало знали о его проявлениях. Вскоре больной умер при явлениях медленно развившейся тампонады сердца. Высказанное предположение подтвердилось: на вскрытии трупа аорта представляла собой трехслойный широкий чулок на всем своем протяжении. Теперь стало очевидным то, что было неясно при жизни больного. Каждая новая порция крови расслаивала ее стенку, сопровождаясь кризами анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Все это закончилось разрывом аневризмы аорты с постепенным прорывом крови в сердечную сорочку.

Семен Борисович Гейро был первым из врачей, кто увидел меня среди многих. И. хотя позже мы не работали вместе, я считаю его своим первым учителем».

Позже, приезжая из войск и учась в клинической ординатуре, я встречался с Семеном Борисовичем у них на кафедре и, особенно часто, в читальном зале Фундаментальной библиотеки, завсегдатаем которой, как и Е. В., он был. Будучи в то время уже очень больным, он оставался неизменно приветливым и доброжелательным. Е. В. относился к нему с почтением.

В клинику, в гости к Н. С. Молчанову, иногда приезжал генерал-майор медицинской службы М. И. Теодори – главный терапевт ГВКГ им. Н. Н. Бурденко. Терапевтическая школа этого старейшего госпиталя всегда конкурировала в клиническом отношении с ВМА. В свое время в этом госпитале работал и Николай Семенович. Главный госпиталь тщательно подбирал себе молодые кадры. В 1964 г. Теодори и мне сделал предложение после окончания клинической ординатуры перейти на работу в Москву, но я, рассчитывая, что смогу остаться у Н. С. Молчанова (а мне этого очень хотелось), отказался. Теодори был известен своими работами по перикардитам и ишемической болезни сердца. Когда он приезжал в гости к Н. С., все старшее звено кафедры (В. Г. Шор, Б. А. Овчинников, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский) собиралось в кабинете начальника, за столом, покрытым зеленым сукном, с неизменно стоявшей на нем лампой….

В те годы я именно благодаря Е. В. обратил внимание на молодого профессора Ф. И. Комарова. Он работал на одной из терапевтических кафедр бывшей Военно-Морской медицинской академии. Как-то на заседании Ленинградского терапевтического общества (в январе 1966 г.) он выступал с докладом о роли витаминотерапии. Е. В., сидевший недалеко от меня, слушал его очень внимательно, а по окончании заседания, когда мы вместе шли к автобусной остановке на Большом проспекте, подчеркнул, что применение витаминов не так просто, как принято думать. Данные Ф. И. о возможном вреде передозировки витаминных групп В и С не только оригинальны, но и очень значимы в практическом отношении. Мне показалось, что, говоря так, Е. В. как бы заново для себя оценивал возможности этого человека и находил их очень высокими. Полагаю, что это было весьма прозорливо.

Позже Федор Иванович бывал на кафедре у Н. С., принимал участие в обсуждении ряда вопросов гастроэнтерологии. Выступая, был краток, не витиеват, может быть несколько резок. Весь его вид с наклоненной вперед лысой большой головой, скуластым лицом и острыми умными карими глазами свидетельствовал о наступательном характере этого человека, который как бы физически подчеркивал свою убежденность. Конечно, они с Е. В. были разными людьми, может быть даже очень разными, но Е. В., как и Н. С. Молчанов, явно испытывал симпатию к этому полковнику в морской форме.

Вероятно, были и другие, менее известные мне, влияния на Е. В. его учителей и сверстников (среди них были В. Л. Толузаков, Р. X. Яфаев, В. М. Малышев, Л. С. Крейнин).

Пожалуй, следует упомянуть об известном ленинградском профессоре П. К. Булатове (Куйбышевская больница), позже вместе с А. Д. Адо предложившем классификацию бронхиальной астмы. В 1964 г. мы с Е. В. были в этой больнице на конференции «Ревматизм и ревматоиды». Там же был тогда еще очень молодой Г. Б. Федосеев. Евгений Владиславович очень серьезно занимался в те годы ревматологией, и конференция его заинтересовала. Я успешно выступал с небольшим сообщением по своей работе. Но дело не в этом, там я услышал одно мудрое суждение Булатова: «Организм человека отвечает на различные болезни многообразием клинических проявлений при относительной бедности и однообразии патотенетических реакций». Позже многократно убеждался в правильности этого положения.

В те годы очень тесными и дружескими были взаимоотношения Е. В. с Г. П. Шульцевым. В годы войны он в числе первых клиницистов изучал интернистские аспекты травматического шока. Позже стал профессором-терапевтом, в наибольшей степени известным в области нефрологии и истории медицины. Какое-то время он был заместителем главного терапевта Советской Армии.

Существенными для Е. В. Гембицкого были его контакты с кафедрой военно-полевой терапии, на которой ему в 1958 г. пришлось недолго поработать. Мне иногда казалось, что эти контакты были даже более дружеские, чем на собственной кафедре. Однажды я видел, как Гембицкий довольно умело играл в волейбол на академическом стадионе в команде кафедры ВПТ… Здесь ему особенно близки были В. М. Малышев, П. П. Лихущин, Н. А. Богданов, Г. И. Алексеев, Е. А. Мошкин.

Однако наибольшее влияние на Е. В. в те годы оказывал сам Н. С. Молчанов. Их отношения были глубокими, многосторонними и результативными, хотя внешне Е. В. держался с ним всегда почтительно, корректно и сдержанно. Можно было видеть, однако, что Н. С. выделяет Евгения Владиславовича из своих сотрудников, несмотря на то, что многие из них были по возрасту старше Е. В. И официально Е. В. относился к руководству кафедры, будучи одним из двух ее старших преподавателей.

И мне довелось работать в те годы у Молчанова.

Осенью 1962 г я поступил в клиническую ординатуру в клинику академика Н. С. Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем.

Его любили все – от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». И я его про себя так называю до сих пор.

За три года в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой моей школы мне хватило на всю жизнь.

Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.

Коллектив ее был дружным. Все трудились напряженно, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны, работа с документами, консультации в центральных госпиталях. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идешь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях – Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это дает ему больше, чем официальное общение.

Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все – от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семеновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.

Н. С. 3нал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом…»

Однажды я помогал Н. С. в подготовке лекции слушателям 6-го курса по теме «Сердечная недостаточность». Клинических ординаторов привлекали к этой работе. Я предложил ему для демонстрации на лекции больного из своей палаты, страдавшего сердечной одышкой и отеками. Я связывал их с атеросклеротическим кардиосклерозом. Осмотрев больного и познакомившись с данными истории болезни, Н. С. счел, что в основе сердечной недостаточности лежит постмиокардитический кардиосклероз. Он не упрекнул меня в моей ошибке (ведь больному было всего 40 лет) и незнании, как бы не заметив этого, доброжелательно рассказал мне о последствиях неревматических миокардитов, патология не частой, но имеющей свою специфику.

Поручив мне тему диссертационного исследования («Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и легочно-сердечной недостаточности»), он где-то уже спустя 3—4 месяца мимоходом оказал мне, что самые первые данные ему будут нужны недели через две. Дело с пламенным фотометром шло туго, время бежало быстро (нужно сказать, что, кроме всего прочего, у меня была палата в составе 8 больных), и я позабыл о его несколько неопределенном, как мне показалось, поручении. Но он ровно через 2 недели «вдруг» напомнил об этом и попросил представить сведения к следующему дню. Я всю ночь считал результаты, пытаясь на первых 15 больных найти закономерность изменений, но так и не успел. Он огорчился, услышав об этом, так как материалы о водно-солевых изменениях он должен был включить в доклад, с которым уже вечером ехал в Минск. Я попросил разрешения привести ему данные прямо домой перед отъездом на вокзал. Он охотно согласился. И этот резерв времени я использовал. К вечеру постучался в его квартиру на набережной Фонтанки. Встретил он меня радушно, был благодарен за принесенные материалы, предложил чаю… Я поблагодарил, но отказался. Не раздеваясь, передал ему таблицы и записи и поспешил уйти, так как до поезда ему оставалось часа два. Вернувшись из поездки, он на заседании кафедры высоко оценил мои результаты, упомянув о резонансе, которые они вызвали в Минске. Какая педагогическая щедрость!

После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры – не хватало клинического опыта и даже клинической выносливости. Известно, что любая областная больница – средоточие тяжелых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда, мне дали палату из 8 больных, каждый из них оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.

Удивительная была клиника! Ее история уходила в военные годы и еще на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии, – Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др.

Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то – человеком «почему». Первые – прагматики, люди пользы, вторые – люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далекое-далекое путешествие, где мне может пригодиться многое…

Клиническая манера у них была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель – крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, – говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, да обходах – при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.

Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, – то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрека, то вроде бы и необидно.

Михаил Львович Щерба – великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания – медлительна, но результат – поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика! Вульфович был человеком другого оклада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло…

Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда еще молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодежь!» Конечно, для него я был «молодежь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда еще не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затяжные пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел еще при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке.

Евгений Владиславович Гембицкий и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одно– временно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами.

Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры – Николаю Семеновичу Молчанову – оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, – было не занимать у них опыта. Одаренным людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог добрых перемен в коллективе.

Не проходило и месяца, чтобы в клинике поодиночке или группами не гостили, по приглашению Николая Семеновича, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты госпиталей, округов и флотов: Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Коньков, Г. К. Алексеев, М. И. Теодори, В. И. Семенов, В. С. Новиков, А. Н. Андоньев, Гикалов. Послевоенные главные терапевты – все как один фронтовики: прообраз своеобразного института главных специалистов.

На каком-то этапе, не сразу, я неожиданно для себя открыл среди старших сотрудников кафедры доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращенный на меня. Я знал, что он – полковник медицинской службы, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.

Но прежде чем мы познакомились поближе, было несколько запомнившихся эпизодов.

Как-то в сентябре 1962 г. ранним утром мы всей кафедрой поехали в Таллин. Предстояли экскурсия по городу, посещение магазинов, музеев и рынка. День был солнечный, и, приехав туда, мы долго бродили по узеньким улочкам, посетили старинную аптеку на углу ратушной площади, съездили в грузовой порт. Устали до чертиков. Но, возвращаясь, пели песни, делились впечатлениями. На переднем сиденье разместились Е. В. Гембицкий (он был старшим) и его дочь Татьяна – студентка мединститута. Они не присоединялись к шумной части компании. Татьяна, положив свою голову отцу на плечо, дремала. Я, в то время еще не знакомый с обстановкой на кафедре, почувствовал своеобразный ореол почтительного уважения сотрудников к этому человеку. С дочерью он был предупредителен и нежен. Позже я не раз видел, как, встретив ее у входа в метро на Боткинской, он покупал ей букетик цветов.

Той осенью в Удельном была устроена выставка военной техники для слушателей и преподавателей военных академий Ленинграда, в том числе для нашей академии. На учебном поле стояли артиллерийские установки, перемещались танки… Я случайно оказался рядом с Евгением Владиславовичем. Мы внимательно слушали пояснения офицеров-экскурсоводов. Слово за слово, и я рассказал ему о том, что отец мой – инженер-полковник – работал до выхода в отставку в Главном артиллерийском управлении и в Артиллерийском музее, а дед был токарем на артиллерийском полигоне на Ржевке, под Ленинградом. В 1929 г. за разработку лафета к какой-то большой пушке (береговая артиллерия) он был награжден К. Е. Ворошиловым золотыми часами… Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.

Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.

Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодежи на кафедре. А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда.

Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда – повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряженность происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая все то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и четче становился его анализ и, как результат уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.

Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим). Было заметно, что с ним считался сам Николай Семенович. Можно было предположить, что именно он унаследует все то богатство, которое было сконцентрировано тогда на этой кафедре.

Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на конкретную нужду. Он как-то помог мне достать редуктор и баллон с ацетиленом на одном из заводов, когда узнал, что из-за этого у меня прекратились исследования… Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.

Клиника – такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Приведу один случай из многих. Я вел больного 32 лет, очень тяжелого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отеками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость так, что ее можно было собирать в пробирку. Считалось, что он болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Его не раз смотрел со мной и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты наперстянки и мочегонные эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отечного синдрома.

Больной умер. Когда я направился на секцию, Евгений Владиславович попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследований на амилоидоз. На вскрытии был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отеки… Диагноз порока сердца был подтвержден, и я поднялся в отделение. Прислонившись к стене в коридоре, стоял Евгений Владиславович, окруженный слушателями. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. 0н внимательно выслушал и очень серьезно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу, я должен был сознаться, что забыл оказать об этом прозектору, тем более, что у нее и сомнении в диагнозе не было. Он как-то по-особому, как бы изучая, огорченно посмотрел на меня и, оттолкнувшись от стены, медленно пошел прочь, не сказав ни слова.

Опомнившись, я быстро вернулся в прозекторскую. Труп еще лежал на столе. Я упросил патологоанатома вернуться к исследованию и взять соответствующее образцы тканей. Последовавшие 2—3 дня я избегал встречаться с Гембицким: мне было стыдно за свою оплошность. Вскоре стало известно, что гистология подтвердила признаки амилоидного перерождения не только в обычных для этого органах, но и в необычных, в том числе в митральном клапане. Нафаршированные амилоидными глыбками створки клапана симулировали порок сердца, создавая все условия для развития сердечной недостаточности. А данных за ревматизм… получено не было.

Конечно, я рассказал об этом Евгению Владиславовичу. Он, как будто между нами ничего не произошло, тут же поделился своим предположением о первичном характере амилоидоза – редкой разновидности этого заболевания. Сказал, что необходимо изучить соответствующую литературу и доказать это. Просидев в библиотеке как проклятый неделю, я проштудировал всю литературу, что была, начиная с работ конца XIX века. Выяснил, что наше наблюдение амилоидного порока сердца – единственное в отечественной литературе. Меня так увлек поиск литературных доказательств, что я ни о чем другом и думать не мог. Имению тогда, я убедился, что осмысленный поиск рождает поразительную работоспособность.

Мне казалось, что я реабилитировал себя перед Евгением Владиславовичем. Но он поставил задачу доложить об этом редчайшем наблюдении на заседании Ленинградского терапевтического общества, а позже направить его описание в журнал «Кардиология». Все это было выполнено, но на мои просьбы выступить соавтором этих сообщений следовал неизменный отказ. Это даже обижало. Лишь с годами мне стало ясно: он был Учителем, а для настоящего Учителя интересы ученика всегда выше собственных, и он учил меня этой щедрости впрок.

На кафедре в эти годы шла напряженная диссертационная деятельность. Это относилось как к ее сотрудникам, так и к внешним соискателям. Над докторскими диссертациями работали и последовательно защищали их А. В. Фролькис и Л. П. Прессман (1961), С. М. Орлов и М. Б. Рафалович (1963), Л. М. Клячкин и А. Д. Дахин (1964), Н. А. Богданов, Н. В. Тягин, П. И. Федотов, И. И. Красовский и др. (1967). Над кандидатскими: В. Г. Кондратьев (1960), М. А. Гуревич и В. Н. Латыш (1962), Л. А. Ланцберг, Г. В. Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский и др. (1964), Г. К. Алексеев, В. В. Бутурлнн, А. А. Пономарев и др. (1965), Б. В. Коняев, А. С. Мищенко (1966). Поражает интенсивность и результативность этой работы. Многие из диссертаций имели приоритетное значение (особенно в области ВПТ, ожоговой болезни – с учетом опыта войны в Корее, инфарктов миокарда, поражений СВЧ-полем, пневмоний, в области гематологии). Многие из исследователей заняли впоследствии ведущие кафедры страны и становились создателями самостоятельных научных школ. Ни на одной из академических терапевтических кафедр тогда не было столь значительных научных результатов, разве что на кафедре военно-морской терапии (3. М. Волынский).

К этому же времени относятся крупные научные публикации Н. С. Молчанова, а именно: «Военно-полевая терапия (учебник)», 1961; «Гипотонические состояния», 1962; глава в руководстве по внутренним болезням «Болезни системы дыхания», 1964; «Острые пневмонии», 1965.

Шла работа над докторской диссертацией и у Е. В. Гембицкого. Им разрабатывалась проблема внутренней патологии при поражении СВЧ-полем. Этот фактор воздействия на человека имел все большее значение в технике, в том числе в оборонном деле. Но его физические параметры, механизмы поражения, особенности клиники, диагностики, лечения и профилактики были мало изучены. То же относится и к экспертизе поражений. Работа имела гриф секретности так как велась на соответствующих объектах ВВС и ПВО Ленинграда. Но часть исследований проводилась на базе нашей кафедры. В связи с этим на короткое время в клинику госпитализировались офицеры и их всесторонне обследовали. Это касалось кардио-респираторной системы, системы гемостаза, почек и водно-солевого обмена. Последнее, по просьбе Е. В., выполнил я. Мне приятно было быть полезным. Позже, когда этот материал был собран, мы вместе разобрались в нем, и он был включен в диссертацию. Внешне занятость Е. В. диссертационной работой не была заметной. Если бы не его библиотечные усилия, учитывая закрытый характер работы, трудно было бы предположить ее уровень. И тем не менее, именно он первым из сотрудников кафедры того времени выполнил докторскую диссертацию.

Специалисты ВМА участвовали в медицинском обследовании космонавтов (тренировки на центрифуге и т. д.). К этой, секретной в то время, работе был причастен и Е. В. Он знал первых из них. Поэтому, когда был произведен запуск в космос корабля с человеком та борту, это не оказалось для него такой новостью, как для многих других.

Я помню этот День. Я шел по одной из таких, затененных, улочек Петроградской стороны к Петропавловской крепости. Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я сразу и не заметил, что рядом со мной движется толпа людей. Оживленная, радостная, она все прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!» Наконец я понял, что в коcмос запустили корабль, и на его борту – наш, советский летчик. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Сопричастность к свершившемуся, прекрасному и уникальному, к событию планетарного значения воспринималась как личное счастье. Таким был этот день – 12 апреля 1961 г. – для меня, для Гембицкого и для многих людей на Земле.

В 1962—1966 гг. Евгений Владиславович возглавлял Ленинградское областное терапевтическое общество. На заседания, проходившие 1 раз в месяц, приезжали врачи из Луги, Гатчины и других районов. Заседания проходили в областной больнице. Поскольку люди приезжали из районов – на автобусах и электричках, это учитывалось, и заседания начинались в 15 часов. Я не раз присутствовал на них, оставаясь после работы. Помню спокойную, неторопливую манеру ведения заседания Евгением Владиславовичем. Здесь все держались просто, даже по-домашнему. Рассматривались главным образом практические вопросы. Активное участие принимали С. Б. Коростовцев, видный гастроэнтеролог, преподаватель А. С. Мищенко. Е. В. набирался опыта и в этой работе, внося, в нее необходимую культуру и последовательность.

Возвращаясь к своему повествованию, хочу сказать, что для Гембицкого отношение ко мне не было исключительным. Он многим был близок, но и ему многие были близки. Его добро выражалось по-разному, очень индивидуально, но всегда, как он говорил, «глубинно» и действенно. Человек как бы «застревал» в нем, становясь объектом сопереживания, контроля и помощи. Он видел людей, особенно молодых, не в сиюминутном измерения, а в их развитии. Он не констатировал, а прогнозировал, причем гораздо оптимистичнее, долговременнее и точнее, чем мог сделать это сам человек. Можно было бы подумать, что он «управляет» (руководит) тем, о ком он заботится, на самом деле он, лишь лучше видя закономерно сильные качества человека, способствовал их развитию. Он определял свою позицию по отношению к каждому и проявлял ее предложением реальной пользы. Демагогом он не был никогда.

Это было в его отношении к Л. В. Чирейкину, блестяще защитившему по окончании адъюнктуры диссертацию. Тепло, доверительно, где-то даже на равных он относился к А. Я. Холодному, клиническому ординатору, ставшему со временем видным трансплантологом. Может быть, особенно тесные длительные отношения были у него с Александром Семеновичем Мищенко, ассистентом кафедры, человеком противоречивым, но, несомненно, талантливым, отличавшимся работоспособностью и новаторством. И это несмотря на холерический характер последнего, излишнюю открытость, взбалмошность и многословие, то есть качества, противоположные тем, которые были свойственны самому Е. В.

Были и такие сотрудники, которые его раздражали или не были ему близки по своей сути, но и в отношении к ним это выражалось чаще в подчеркнутой отстраненности. Он их не отталкивал, но и не сближался с ними, да и они не нуждались в нем, а может быть, не дотягивались до него.

Профессиональные отношения наши складывались постепенно. У меня не было опыта конструирования диссертационной работы, библиографического поиска, не говоря уже об обработке получаемого материала, осмыслении и оформлении собственных данных. Я не владел этим специфическим литературным языком, тем более что меня просто распирало от образности. Мне было трудно и… одиноко. Когда я говорил ему об этом, он, по-доброму улыбаясь, давал мне понять, что муки эти должен преодолевать каждый, кто выбрал этот путь. Не стоит только отчаиваться, бояться собственных решений и ошибок. Все придет в свой срок, говорил он.

Как-то шли мы по ул. Комсомола в сторону Пироговской набережной и, несмотря на мой расстроенный вид, он мечтательно и твердо говорил: «Вы будете писать книги!» Это даже обижало, потому что в ту минуту я затруднялся в гораздо меньшем. Когда мы приходили в библиотеку, каждый из нас молча рылся в каталоге. Работали порознь, но вроде бы и вместе. Выходили на перекуры (он тогда курил), обменивались мыслями о прочитанном. Помогал? Да нет, просто был рядом, умел быть рядом.

В то время вспоминал я и другого, самого раннего своего учителя – Георгия Николаевича Гужиенко – преподавателя кафедры детских болезней ВМА, под руководством которого, в 1954—1956 гг., я сделал первую свою научную и печатную работу в клинике М. С. Маслова, видного педиатра страны. Называлась она «Хлориды крови и мочи при ревматизме, пневмонии и бронхиальной астме как аллергичеоких заболеваниях у детей». Работать приходилось с 5—6-летними ребятишками, ставить им горшочки для обора суточной мочи. Собирали, за исключением той, которую… Но работа получилась хорошая, даже по строгим меркам Маслова. Правда, когда я выходил из строя слушателей на Боткинской и направлялся в детскую клинику, народ смеялся: «Кириллов пошел меконий титровать!» Г. Н. Гужиенко, собирая нас на заседание кружка, говорил: «Наука, ребята, это хомут. Можно жить без него, работать, ходить с женой в кино и быть счастливым. Но если без этого хомута ты несчастлив, надевай его, но ищи такой, чтобы впору пришелся, иначе шею натрешь. Наденешь хомут, не говори, что ты выше того, кто в кино ходит. Важно быть счастливым. Хомут может быть условием счастья. В науке, как в любви, – и трудно, и больно, и сладко». Через 10 лет то же самое говорил и Гембицкий: сам ищи, сам носи, сам делай свое счастье. Все учителя в главном совершенно одинаковы…

Осенью 1964 г. в Москве проходил 4-й съезд российских терапевтов. На одном из секционных заседаний я выступил с докладом о нарушениях водно-солевого обмена при сердечной (и легочно-сердечной) недостаточности. На такой высокой трибуне я был впервые. Таблицы мне помогал вешать тогда еще мало известный пульмонолог Мухарлямов. Слушали меня профессора Н. А. Ратиер, М. Я. Ратнер, А. К. Мерзон, Р. Г. Межебовский. В зале сидел и Е. В. Гембицкий. Видимо, у меня получилось, так как даже очень строгие люди меня поздравляли… После заседания мы пошли в ресторан при гостинице «Москва» отмечать мой успех. Кроме меня и Е. В. были еще врачи из Ленинградской областной больницы. Пили шампанское с коньяком (оказалось, что это и есть «Северное сияние»). А затем вечером долго бродили по Москве… Когда расстались, я вспомнил, что забыл в гардеробе ресторана рулон с таблицами…

Как-то Е. В. пригласил меня на занятие, которое он проводил со слушателями 2-го факультета (усовершенствования врачей), с тем, чтобы, опираясь на свои диссертационные познания, я рассказал им о физиологии и патологии водно-солевого обмена и методах его исследования. Предложение было лестным. Я рассказал им о соотношении электролитов в средах организма, об их физиологическом значении и т. п. Мне казалось, что мой педагогический дебют был удачным, но одному из слушателей рассказанное оказалось непонятным. И мне пришлось повторять изложение заново, при этом я не смог скрыть своего раздражения. Позже Е. В., поблагодарив меня за помощь на занятии, сказал мне, что нет плохих слушателей, есть плохие педагоги, и что мне нужно учиться скромности и педагогическому терпению. Он готовил меня.

Он очень любил медленные прогулки по Пироговской набережной с кем-нибудь из кафедральной молодежи. Нередко и я был его спутником. Говорили и о делах, но больше о жизни, каких-то наблюдениях, каких-то людях. Бывало, говорили о личном, о невзгодах. Он никогда не торопился, вслушивался, сопереживал, умел «развести чужую беду». Или просто любовались Невой, какой бы ни была погода, Нева всегда была прекрасной. Кто знает, может быть, она вызывала у него родные волжские ассоциации.

Таких и менее значимых воспоминаний – много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я… с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом – правда.

Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники… И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В. Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому – 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю – наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашел в отце. Я убежден, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.

Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии.

Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чем-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них – свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо – бывает – значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом – женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом – от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ее рабом. Жизнь разнолика и прекрасна».

Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П., нашей сотруднице. Я ответил: «В ней все – от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.

В главном – в отношении к жизни – мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками сквозь обыденность, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределеннее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее. Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещенную в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Все – ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, виду не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово – не воробей… Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.

Все, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и четко сохраняется в памяти.

С тех пор прошло 35 лет. Мы уже не работали вместе. Но все эти годы он оставался для меня Учителем, и из сотни работ, сделанных мной при его участии, не найдется и трех, где стояла бы его фамилия. Но если присмотреться ко всему тому, что удалось сделать мне, можно видеть его внимательный взгляд, требовательность и веру.

Учили нас и медицинские сестры, имевшие богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжелыми больными, рядом с горем. Мне часто казалось, что старшее звено кафедральных коллективов – мужчины с высокими научными званиями – приходят и уходят, а женщины – ординаторы, лаборанты, медсестры – остаются, составляя то, что делает клинику домом. Возвращаясь в клинику после долгих отлучек, убеждаешься, что ты, какой бы ты ни был, свой, родной, тебя помнят и тебе рады. Среди них (фамилии, как правило, забываются) сотрудники лаборатории – Лидия Федоровна, Юлия Захаровна, Елена Павловна, Нина Константиновна, Нина Степановна, врачи – Т. Д. Скрынникова, Шапиро, И. А. Могилевская, Г. С. Исполатова, Софийская, Г. Ф. Рывкииа, А. И. Шорохова, среди медсестер – Полина Васильевна, Леонида Сергеевна, Александра Михайловна Юрьевич (старшая), Елена Ивановна, Краснова, Зленио и др. Что бы значила кафедра без них!

В те годы были и потери: в 1964 г. в клинике от инфаркта умер проф. Б. А. Овчинников. Хоронили его всей кафедрой на Богословском кладбище вблизи от военно-медицинского акрополя. Чуть позже умер преподаватель кафедры А. А. Пономарев.

Подходила пора окончания моей ординатуры. Диссертационный материал я собрал. Имел уже 3 публикации… Относились во мне очень хорошо, и мне так хотелось, чтобы меня оставили на кафедре, что я ничего не предпринимал в плане дальнейшего трудоустройства.

В сентябре 1965 г. кафедра переехала на новую базу – в городок Академии у Витебского вокзала, в так называемый Принцевский корпус. В этом старинном здании, на трех этажах разместили 120 коек. Переезд прошел быстро, а обустройство длилось не менее двух месяцев. Все заботы легли на сотрудников. Я горжусь тем, что багеты на окнах в клинике были прибиты моими руками… Николай Семенович тогда нервничал и был строг. Требовал от сотрудников, привыкших к безмятежности однообразной жизни в областной больнице, большей дисциплины и инициативы. Все новое давалось с трудом.

Еще летом В. Г. Шор, остававшийся за старшего на кафедре, колко опросил меню о том, что я собираюсь делать в связи с предстоящим окончанием ординатуры, дав понять, что я зря надеюсь, что этим кто-то будет заниматься, а оставление мня на кафедре нереально. Романтизма у меня тогда поубавилось. К несчастью, Н. С. был в отъезде, Е. В. – в отпуске, и я действительно оказался никому не нужным. Посокрушавшись, я попросил В. Г. Шора, чтобы меня определили в Ленинградский окружной военный госпиталь, где, находясь рядом с кафедрой, я мог бы завершить кандидатскую диссертацию. Это позволило бы остаться в общежитии на Литейном. Таким образом, из-за переезда не страдала бы и семья. Надо отдать должное В. Г. Шору: он связался с медицинским отделом округа и от имени Николая Семеновича предложил распределить меня ординатором в этот госпиталь. В конце сентября меня вызвали в отдел кадров округа и предложили ехать… в Кандалакшу. Я отказался, тогда меня предупредили, что я буду послан в еще более гиблое место… Они брали меня на испуг. Но тут, слава Богу, приехал Е. В. Гембицкий и включился в хлопоты. В результате уже в октябре я был назначен ординатором терапевтического отделения госпиталя (сначала гастроэнтерологического, затем – пульмонологического).

Новая работа забрала меня с головой. Встретили меня по-товарищески (К. А. Шемонаев, М. Ю. Лянда). Все было очень трудно: и палата на 25 коек, и новый коллектив, и огромный объем документации, и тяжелые дежурства по приемному покою. Для дома меня почти не оставалось. Но даже в то трудное время на кафедру я заходил. Бывал иногда даже на кафедральных совещаниях. Посещал Общество терапевтов на Петроградской. Когда удавалось, вечерами подолгу сидел в Фундаментальной библиотеке, завершая диссертацию, и благодаря этому виделся с Евгением Владиславовичем. Нужно сказать, что практическая работа резко потеснила научные усилия в то время, и редкие встречи с Е. В. тонизировали меня. И все же редко обозначилось отсутствие друга, близость которого еще недавно была так привычна. Я его называл ГЧ – «генератор чудес», – такой оптимизм он излучал, а теперь приходилось рассчитывать на свое «топливо».

А кафедра переживала свою первую зиму на новом месте. Изменилось и ее предназначение – она стала именоваться кафедрой терапии для усовершенствования врачей (ТУВ), и это отражало ее возросший педагогический и клинический уровень. Весной 1966 г. она отпраздновала свое 125-летие. Пожалуй, это был апогей в ее развитии. Роль Е. В. на кафедре в это время особенно выросла.

С Евгением Владиславовичем меня немало связывало и в 1966 г.

Как-то по его просьбе я помог его семье перевезти вещи с Лесного проспекта, где они жили в коммунальной квартире, в отдельную квартиру на ул. Софьи Ковалевской. Там я впервые познакомился с Ниной Яковлевной Гембицкой и их младшей дочерью Ириной. В комнате у стены стояла, до потолка сложенная гора книг. Я заинтересовался ими. Заметив это, Е. В. предложил мне взять себе любую из них. Я выбрал, толстую старинную (1908 г.) переводную книгу «Болезни органов дыхания» (авт. West). Как она мне пригодилась впоследствии! Старые книги – как выдержанное вино.

В марте 1966 г. Н. С. Молчанов (по инициативе Е. В. Гембицкого) предложил мне поехать в Саратов, где уже около года как открылся военно-медицинский факультет, преподавателем на кафедру военно-полевой терапии. В силу разных причин я согласился. Но и здесь без помощи Е. В. не обошлось: несмотря на то, что вопрос о Саратове был решен, кадровики пытались склонить меня к отправке в Томский военфак. Е. В. тогда полдня провел в штабе ВМА из-за меня и довел-таки дело до конца.

В конце мая я, жена и дети прибыли в Сарагтов. Нас тепло встретили начальник кафедры Л. М. Клячкин и его семья. С жильем было трудно. Устроились на частной квартире у моста на Энгельс, в шестиметровке, с туалетом на улице, за 45 руб… Но зато здесь была большая теплая кухня, где я по вечерам дописывал свою диссертацию… Начался новый этап моей жизни. Но пуповина еще функционировала…

Осенью 1966 г. я уже из Саратова поехал в Ленинград с первым вариантом диссертации. Молчанов радушно встретил меня, расспрашивал, но показывать ему работу было преждевременно. А с Е. В. мы поработали. Он в это время активно завершал свою докторскую и ежедневно сидел в читальном зале библиотеки. Там мы я виделись. Правил он мой текст порциями – по главам, оставляя на полях размашистые карандашные пометки. Так продолжалось 10 дней. Этот вариант до сих пор хранится у меня. Это была в основном редакторская правка. По возвращении в Саратов мне оставалось лишь напечатать ее начисто.

В июне 1967 г., съездив перед этим в Ленинград, к Н. С. Молчанову как своему научному руководителю за отзывом, я единогласно защитил диссертацию в Совете Саратовского мединститута. В этом же году осенью в Академии докторскую диссертацию защитил Евгений Владиславович Гембицкий. С благословения Н. С. Молчанова несколько ранее он был назначен начальником кафедры военно-полевой терапии Академии. Начался новый период в деятельности Гембицкого – период самостоятельной многогранной работы очень высокого уровня. Н. С. Молчанову было тогда 68 лет. Он был полон сил, до его заката было еще далеко, но рассвет творчества для его ученика уже наступил.

Кафедра военно-полевой терапии (1967—1977 гг.)

Кафедра военно-полевой терапии к 1967 году, когда ее возглавил Евгений Владиславович Гембицкий, существовала уже более 10 лет. Ей предшествовала закрытая токсикологическая лаборатория (проф. Белянин). Нужно сказать, что сам феномен военно-полевой терапии, равно как и (несколько раньше) военно-полевой хирургии, принадлежал России. К 60-м годам в развитии этой дисциплины уже многое было сделано, а главное – была заложена школа. Применение 0В удушающего и кожно-нарывного действия в первую мировую войну, бомбардировки городов Японии и атомные взрывы, приведшие к массовым радиационным поражениям и травмам, применение напалма в Корее, – все это требовало создания военно-полевой терапии (ВПТ) как раздела военной медицины. США были обеспокоены отсутствием соответствующих специалистов только в период вьетнамской войны.

При создании кафедры ее коллектив, как это часто бывает в подобных случаях, оказался молодым. Тогда, в 1956 г. это были 35—45-летние люди. Им суждено было работать долго. Однако вскоре неожиданно умер их первый начальник – Б. Д. Ивановский, незадолго до этого получивший воинское звание генерал-майора медицинской службы. На смену ему из клиники В. А. Бейера пришел проф. Е. Б. Закржевский. Кафедра развивалась плодотворно и разносторонне: формировлись радиологическое, токсикологическое, профпатологическое направления. Выполнялись докторские диссертации. Складывался педагогический процесс… Творческое руководство кафедрой все эти годы оставалось за Н. С. Молчановым. ВПТ была его детищем.

В 1967 г. проф. Закржевский тяжело заболел, отошел от дел, а к осени был уволен. Должность была предложена Е. В. Этот выбор не был случайным: он готовился к защите докторской диссертации на одну из актуальных тем военно-профессиональной патологии – о поражениях, вызываемых СВЧ-полем, он хорошо знал состояние медицинской службы в войсках и, наконец, (это было главным) был клиницистом высочайшего уровня. В те годы кадровая политика еще сохранила государственный характер: людей подбирали и готовили в соответствии с необходимостью эффективного решения задач.

Встретили Е. В. на кафедре тепло. Его знали и ждали: в 1958 г. он недолго уже работал здесь. Кафедра в это время располагалась на ул. Боткинской, в здании во дворе, рядом с кафедрами психиатрии и токсикологии. Кабинет у Е. В. был небольшим, с окнами на стадион. Стояла поздняя осень. Шел снег. Чернели деревья.

Долгий путь к самостоятельности был завершен. Теперь, что бы ни случилось с его сотрудниками, с больными в палатах, с сестрами на постах, он здесь был старшим. В сущности, все это было ему знакомо и раньше, но ответственность резко возрастала.

Клиника была не совсем обычной, так как помимо общетерапевтического, включала уже упоминавшиеся специализированные отделения с элементами режимности. Это требовало дополнительных познаний, иного регламента обследования и лечения больных, применения иных экспертных норм. Клиника располагала 100 койками. Помимо этой – основной – базы под эгидой кафедры функционировал и Ленинградский центр острых отравлений на Петроградской стороне.

Несмотря на многокомпонентность педагогического процесса (обучались здесь все – от слушателей военно-медицинского факультета до слушателей факультета усовершенствования врачей и командного факультета с программами по ВПТ различной продолжительности и емкости), все его звенья функционировали слаженно. Большей, чем у какой-либо другой терапевтической кафедры, была вовлеченность в сферу интересов ЦВМУ МО и в сетку организационно-тактических мероприятий Академии и военных округов. Это было сложно, требовало от кафедры оперативности, частых командировок преподавателей, постоянного согласования с учебным отделом Академии и ее службами. Специфика учебного процесса предполагала постоянное присутствие преподавателей в Красном селе – полевом лагере ВМА.

Постепенно все стало управляемым. Простота и доступность Е. В. сочетались с незримо существовавшим барьером субординации, такта и уважительности, отсекавшим проявления панибратства, неделикатности, невыдержанности сотрудников. Трудность состояла в соответствии этому стилю, в воспитании потребности в максимальной производительности труда при минимуме слов и ненужных эмоций.

В 1968 г., будучи прикомандированным к этой кафедре на 3 месяца, я был свидетелем этих преобразований. Люди здесь были, конечно, разные. Но основу коллектива составляла его старшее звено.

В. М. Малышев – фронтовик, спокойный, доброжелательный человек. Говорили, что в годы войны он был в партизанском отряде. Полковник медицинской службы. В мае 1966 г. перед самым отъездом в Саратов на кафедру ВПТ. Евгений Владиславович, желая помочь мне внутренне приблизиться к предстоящей педагогической деятельности, посоветовал мне побеседовать с В. М. Тот принял меня, сразу успокоив своей широкой улыбкой, теплым рукопожатием и медленной манерой разговора. Он, не торопясь, рассказал о том, что такое ВПТ и чему она учит. Растолковал, что военно-полевой терапевт – не просто врач, а врач, знающий специфику патологии и работающий в особых, боевых условиях. Рассказывал как дитю малому… Заметив мою нетерпеливость, сказал, что всему этому вполне можно научиться, но не торопите время, и тогда – через три, а скорее всего, через пять лет действительно можно стать настоящим преподавателем военно-полевой терапии… Мне многое в его словах показалось преувеличением, а намеченная медленная перспектива роста даже раздражала. Я не понимал, почему педагогическое становление должно быть столь утомительно долгим. Я даже возражал ему. Но он только улыбался, нисколько не сомневаясь в своей правоте. И только позже, уже работая в Саратове, я не раз вспоминал о его напутствии и действительно почувствовал себя мастером своего дела лишь где-то лет через 5. Именно тогда я стал свободен в своей педагогической специальности. Настоящим учителем нельзя стать быстро. Чтобы отдавать себя другим, нужно быть очень богатым самому и постоянно накапливать в себе это богатство. Таким был мой учитель – Евгений Владиславович Гембицкий.

Позже уже я так же напутствовал молодых преподавателей. Гембицкий, спасибо ему, знал, к кому меня направить поучиться уму-разуму. Они с Малышевым дружили. Бывало, заходили в ресторан, что в гостинице «Ленинград» и за чарочкой проговаривали накопившееся. Был случай, стояли они у Финляндского вокзала, курили. Е. В. был в генеральской форме. Подошел к Е. В. какой-то пьяный и с вызовом попросил закурить. А тот, как ни в чем не бывало, запросто угостил его из коробочки и дал прикурить. Парню ничего не оставалось, как виновато поблагодарить и отчалить…

В. М. не был здоровым человеком, что-то у него тянулось с фронта, и в конце 70-х он умер.

Павел Павлович Лихушин был удивительно интеллигентен, бесконечно доброжелателен и обязателен. Тоже фронтовик и полковник медицинской службы. Бессребреник, скромный и профессионально содержательный человек. Его разделом была организация терапевтической помощи. О его порядочности и отзывчивости ходили легенды. Ленинградец, одним словом. Помню, он как-то помогал моей дочери Маше, молодому психологу, в поисках необходимых методик для диссертационной работы. И потом, уже по прошествии многих лет, неизменно справлялся у меня о ее успехах.

Николай Александрович Богданов, фронтовик, на кафедре с момента ее создания. Многие годы работал в области токсикологии ракетных топлив. Издал известную и оригинальную в своем роде монографию, посвященную этой теме. Профессор. Человек всегда общительный, оптимистичный, лидер в компании, не теряющий присутствия духа ни в каких ситуациях.

Евгений Александрович Мошкин. О нем я долгое время лишь слышал. Но в 1976 году познакомился. Это было на занятиях, которые он проводил с нами, группой преподавателей военно-медицинских факультетов, в Центре острых отравлений. Безусловно, это был талантливый клиницист, основавший школу клинических токсикологов в Ленинграде, да и в Советской Армии в целом. Фронтовик. Человек особенный – контактный, холерик, не сентиментальный. В 70-е поды провел первую и единственную тогда группу усовершенствования врачей-токсикологов. Имел большой авторитет среди обучающихся. Ревниво относился к тем, кто им не очаровывался, не особенно заботясь о педагогической дипломатии.

Григорий Ильич Алексеев, при Е. В. раньше других ставший профессором, в последующем генерал, главный радиолог МО СССР, подвижник. Именно он в 1977 г. сменил Е. В. в должности начальника кафедры. А внешне – маленького роста, худощавый, совершенно неприметный. Гражданский человек.

Были на кафедре и другие, столь же неординарные преподаватели, среди них Е. С. Копосов и Б. С. Фридлиб.

Е. С. Копосов (кстати, одним из первых в ВМА применивший гемодиализ в 1963 г.) как-то на занятии привел нам описание антидота при отравлении морфием, данное в поэме Гомера «Одиссея»:

«Близко высокого дома волшебницы хитрой Цирцеи, Эрминий (Гермес) с жезлом золотым, пред глазами моими нежданный стал, заступив мне дорогу, мне руку подавши, сказал: «Слушай, тебя от беды я великой избавить средство имею… Дам зелье тебе. Смело иди с ним… оно охранит от ужасного часа». «Чином гостей посадивши – на кресла и стулья Цирцея смеси из меда и сыра с ячменной мукой и кремнейским светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья в чашу, чтоб память у них об Отчизне пропала».

Б. С. Фридлиб – самый старший по возрасту, опытнейший преподаватель с еще довоенным стажем, прекрасно знавший механизмы действия 0В и патогенетически обоснованное лечение поражений. Славился своей энциклопедичностью. Был мастером экспромта. Афористичен. Можно привести десятки крылатых выражений, принадлежавших ему и ставших фольклором…

Были и другие, достойные памяти, – И. Н. Шастин, Савватеев, Ф. А. Колесник и др. Обо всех не расскажешь. Все они были не похожи друг на друга, и вместе составляли некий человеческий и профессиональный ансамбль, суммарной музыкальной нотой которого была – «соль».

У меня складывалось впечатление, что старшие коллеги Е. В. по кафедре, как правило, его сверстники, дополняя друг друга, шли мощной когортой во главе с ним, а за ними тянулась поросль, и это были уже «дети» Е. В. Среди них мне запомнились Ю. Ю. Бонвтенжо, Ю. В. Марков, Р. Ю. Аббасов, Ю. Ф. Коваль, В. А. Гайдук, Н. Р. Деряпа, Ларченко, И. А. Климов, В. Г. Новоженов.

Шли годы. Новая роль изменила положение Е. В. Гембицкого и в ленинградском научное мире. Он стал членом правления терапевтического общества. Состав ведущей профессуры города изменился, и хотя еще звучали голоса Т. С. Истамановой, А. А. Кедрова, М. И. Хвиливицкой, А. Н. Баранова, Н. С; Молчанова, В. А. Бейера, А. Н. Цигельника, приходили и новые люди.

В 1969 г. Е. В. было присвоено звание генерал-майора медицинской службы. На кафедре у него нередко бывал Н. С. Молчанов. Это было связано с проведением важных методических совещаний, имевших значение для всех терапевтических кафедр. Как правило, на этих совещаниях шел серьезный разговор, иногда с высказыванием претензий. Так, однажды они были адресованы 3. М. Волынскому, главному терапевту Военно-морского флота. Следует учесть особую актуальность деятельности кафедр военно-полевой и военно-морской терапии в связи с продолжавшейся тогда вьетнамской войной. Усилилось значение минно-взрывной травмы со свойственными ей множественными и комбинированными поражениями, резко утяжелявшими патологию внутренних органов. Этот опыт тщательно изучался.

Не менее важными были радиационная и химическая опасности, связанные с наращиванием вооружений странами НАТО и Варшавского Договора. Полагаю, именно этим были вызваны строгость и озабоченность Н. С. Молчанова. В 1970 г. Н. С. было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Контакты мои с Е. В. в те годы были спорадическими, но всегда желанными. Учеба в ВМА на курсах усовершенствования (избранные вопросы ВПТ, вопросы педагогики и психологии), работа в составе ГЭК в Академии в 1971 и 1974 годах, участие в комиссиях ЦВМУ по проверке Академии, в конференциях по проблемам лучевой болезни, частные визиты, – все это позволяло бывать в Ленинграде и сохранять чувство локтя. К этому же времени относится и начало нашей переписки. Это было важно для меня: с 1969 г. я приступил к работе над докторской диссертацией. Характер наших взаимоотношений определялся формулой, принятой в авиации – ведущий и ведомый. Это позволяло держаться в трудные минуты. Каждая возможность встречи с Евгением Владиславовичем воспринималась с радостью. Мы не надоедали и не мешали друг другу. Часто он был занят, вокруг него были люди, и ему было не до меня, но я увязывался за ним, был рядом, и даже этого было достаточно.

Диссертационное исследование, которое я начал в Саратове по изучению патологии внутренних органов при: травме мирного времени (на базе кафедры ВПХ нач. – проф. В. Р. Ермолаев), было продолжением одного из главных направлений Молчановской школы. Определенным стимулом было и то, что мою кафедру возглавлял тогда проф. Л. М. Клячкин, тоже ученик Молчанова и крупный исследователь в области ожоговой болезни. Конечно, советы Гембицкого для меня были очень важны.

Символична моя последняя встреча с Н. С. Молчановым осенью 1971 г. Я зашел в свою бывшую клинику повидаться со всеми. Из своего кабинета вышел Н. С. и, уже в шинели направился к выходу. Проходя мимо, подошел, поздоровался со мной за руку. Я коротко сказал ему, что работаю над темой, близкой ему. Он одобрительно кивнул и пошел дальше, но вдруг вернулся и, как бы по-новому увидев меня, воскликнул: «Молодец, работайте! Работайте! Это очень важно! Работайте, а мы поможем». И ушел. Больше я его никогда не видел. Согласитесь, ведь это было благословение.

Все годы, что Е. В. работал на кафедре ВПТ, он в Саратов не приезжал. Но за жизнью военно-медицинских факультетов, в том числе нашего, Саратовского факультета, внимательно следил. Кафедры ВПТ факультетов были дочерними академической – и по содержанию, и по кадровому составу: практически все преподаватели, вроде меня, были воспитанниками Академии. Особенностью было то, что, по инициативе Л. М. Клячкина, кафедры ВПТ (факультет) (и госпитальной терапии (институт) с 1967 г. стали работать в объединенном варианте, и институтскую кафедру Л. М. возглавил на общественных началах. Это увеличивало и клинический потенциал кафедры ВПТ и, вместе с тем, усиливало военно-медицинские аспекты преподавания госпитальной терапии. Е. В. высоко оценивал особый опыт кашей кафедры. Начиная с 1970 г. она заняла самую крупную клинику города (250 коек), и это тоже заметно отличало ее от кафедр других факультетов.

В неакадемической обстановке мы с Е. В. встречались редко. Вспоминается поездка в Репино году в 70-м. Я с женой и он встретились в тот день на платформе Удельная. Доехав до Репино, долго бродили по улицам поселка, по парку усадьбы художника, постояли у его могилы. День был солнечный и какой-то беззаботный. Е. В. был в рубашке без галстука и охотно отдавался отдыху. Сидя за столиком под тентом, пили кофе гляссе…

В другой раз съездили на Кировские острова. Постояли молча на Стрелке, откуда открывался вид на залив. Встречи были редки, и потому прощаться было тоскливо, но они позволяли «сверять часы». Уже позже, в 1976 г., он как-то пришел к нам в номер гостиницы на пл. Мужества, где мы остановились в тот приезд. В холодный мартовский вечер мы распили бутылку вина и хорошо посидели. Тогда он и рассказал о том, как в 1941 году под Рязанью в перерывах между боями ел жаренное на костре мясо убитой артиллерийской лошади…

В 1971 г. в Москве проходил съезд терапевтов. На фото, оставшемся с тех пор, запечатлены все известные военные терапевты с Н. С. Молчановым в центре. После одного из заседаний мы с Е. В. пошли в Дом-музей Л. Н. Толстого в Хамовниках. Бродили по комнатам, поднимались по скрипучим лестницам. Тишина дома, стены которого приглушали звуки улицы, высокие потолки, тяжелая мебель, полки со старыми книгами, глубокие тени деревьев в дворике – все это помогало воскресить облик великого человека и писателя… Выйдя из дома, мы долго шли вниз по Кропоткинской, делясь впечатлениями о величии и противоречивости русского человека. Я вспомнил рассказ Новикова-Прибоя «Русская душа» о беспредельности русского бунта и последующего раскаяния Е. В., по-видимому, не знал об этом произведении, и рассказанное его потрясло.

В конце 60-х – начале 70-х годов страна казалась монолитной машиной и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, находим в нем глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, ню воспринимались некритично.

Помню, я прочел тогда «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына, и мне эта повесть чем-то понравилась. Особенно про то, как девушка ела апельсин и бросала оранжевые корки на белый снег (мы и наши дети тогда апельсины запросто не ели…). Но почему-то повесть эта официально была расценена как антисоветчина.

Чувствовалось и то, что работа политорганов Академии (ВМА) становилась все более формальной, сводясь к обеспечению всеобщего «одобрямс» и к ведению персональных дел. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В середине 70-х годов в обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение… И это было уже чем-то большим, чем насмешки над челюстью Брежнева и его страстью к наградам.

В те годы шла активная фаза китайской культурной революции. Нас это коснулось кровавым образом в ходе событий на о. Даманском. Все это показывалось по телевизору и возникал вопрос: что же так развело коммунистические державы, что оттолкнуло от Хрущева китайских и албанских коммунистов? Чье недомыслие? Официальных объяснений было много, но внутренней убежденности они не вызывали. И тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу ее планов, провозглашавшихся с трибун съездов, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.

Евгений Владиславович опирался на партийную организацию кафедры, поддерживал и стимулировал общественный потенциал в решении задач коллектива. И это давало плоды. Будучи коммунистом, он не напоминал деятеля, которого невозможно стащить с трибуны. Он, был работником, демагогом он не был. На кафедре и на прилегающей территории парка, как и везде, проводились субботники. Е. В. охотно принимал в этом участие: перетаскивал столы и другие тяжести, ничем не отличаясь от всех и радуясь такой возможности. Партийная организация кафедры была сильной и единой, долгое время ее возглавлял Ю. Ф. Коваль.

У Е. В. складывались устойчиво хорошие отношения с командованием Академии (в то время, сменив П. П. Гончарова и его команду, начальником стал генерал Н. Г. Иванов, первым замом – А. С. Георгиевский, замом по клинической части – К. А. Новиков). Сохранились дружеские отношения с И. А. Юровым – начальником медслужбы ЛенВО, а позже – зам. начальника ВМА. Все эти годы поддерживались теплые и неизменно продуктивные отношения с Николаем Семеновичем Молчановым.

В конце января 1972 г. в Москве Николай Семенович внезапно скончался. Я узнал об этом в Саратове. Об этом много и с глубоким сожалением говорили тогда все. У меня возникло ощущение, словно с моего дома сорвало крышу, разрушив привычное надежное состояние, которому, казалось, не было конца. Знаю, что скорбели кафедра и вся Академия. Молчанов был эпохой. Близко эта утрата коснулась и Е. В. Он сопровождал гроб с телом своего учителя из Москвы в Ленинград.

С тех пор прошло почти 30 лет, но это печальное событие четко разделило мою профессиональную жизнь на две половины – до и после кончины Николая Семеновича. Похоронили его на Богословском кладбище, в военно-медицинском пантеоне. Летом того же года я посетил его могилу. Уйдя из жизни, Молчанов оставил после себя солидную школу. Школа живет и сейчас.

Многое из того, что осталось после Н. С. Молчанова, было связано с проблемами военно-полевой терапии. В государственном отношении это было наиболее существенной частью его наследия. Именно это осталось в руках его ученика – Е. В. Гембицкого. Другая важная часть наследия, связанная в основном с пульмонологией, развивалась в дальнейшем его сотрудниками по кафедре ТУВ. Все это позволяло тогда предположить, что на посту главного терапевта Советской Армии Молчанова должен был заменить Е. В. Гембицмий. Этому, казалось, не было альтернативы, настолько четко здесь прослеживалась преемственность школы. Да и возросшая в то время лояльность профессоров-терапевтов ВМА к нему, а это нетрудно было заметить, свидетельствовала в пользу этого предстоявшего выбора. Но решение оказалось иным. На высоком уровне сошлись на кандидатуре Ф. И. Комарова. Мне уже приходилось писать о нем в более ранних очерках. Это был тоже достойный выбор: клиницист широкого профиля, преимущественно гастроэнтерологического направления. Открытый по характеру и энергичный человек, ф. И. Комаров не был учеником Н. С. и продолжал традиции бывшей Военно-морской медицинской академии и ее терапевтической школы (профессора А. А. Нечаев, В. Т. Теплов, К. А. Щукарев, 3. М. Волынский).

Конечно, в связи с этим поворотом событий позиции Е. В. ослабели. Надо отдать должное ему, он принял эти перемены достойно, выразив желание тесню сотрудничать с новым главным терапевтом.

Жизнь пошла своим чередом. В 1973 г. кафедру ВПТ ждали трудности: возник пожар в здании, где она размещалась. Пришлось перебираться сначала на ул. Лебедева, а позже – в один из корпусов инфекционной клиники.

В декабре 1973 г. приезжал я к Е. В. с личной бедой: тяжело заболела моя восемнадцатилетняя дочь. Ставился диагноз: СКВ. СОЭ была 70 мм/ч в течение 4 месяцев. Олигоартрит, головные боли при отсутствии лихорадки и полисистемности поражений. Конечно, я тогда с ума сходил. Прямо с вокзала, в шинели прошел к нему в кабинет, посидел там (у него было совещание), а потом мы поговорили. К моей радости, он счел, что у Маши инфекционно-аллергичеокий артрит, и не более того. Эта его спокойная уверенность и сейчас для меня необъяснима: ведь он мог ошибаться. Но то, что его спокойствие меня спасало, это точно. Вернулся я окрыленный, и действительно, обследование в Институте ревматологии диагноз СКВ не подтвердило, клиника заболевания свернулась, а спустя 8 месяцев СОЭ снизилась до 9 мм/ч, причем без применения глюкокортикоидов. Таких примеров, когда в трудные минуты или минуты слабости и безверия я припадал к нему как к источнику силы и надежды, было немало. Вот почему мое отношение к Е. В. больше, чем только к Учителю.

В 1973 г. Академия отмечала свое 175-летие. Был введен в строй новый учебный корпус у метро «Боткинская». С докладом на торжественном собрании выступил начальник академии Н. Г. Иванов и в числе лучших коллективов упомянул и кафедру ВПТ. В этом же году вышел новый учебник ВПТ под редакцией Н. С. Молчанова и Е. В. Гембицкого, включивший более современные сведения по всем разделам боевой терапевтической патологии.

Летом 1974 г. (как и в 1971 г.) я целый месяц работал в составе ГЭК в ВМА. Это дало мне возможность общаться с Е. В., работать в Фундаментальной библиотеке (подготовка докторской диссертации подходила к концу), да и просто дышать воздухом родного города.

Е. В. внимательно вслушивался в мои сообщения о прочитанном в американских и английских журналах из области патологии внутренних органов при травме. Американцы подробно анализировали организацию и тактику эвакуации и лечения пострадавших от минно-взрывнюй травмы во Вьетнаме, опыт анестезиологов, биохимиков, фармакологов при оказании помощи раненым. Чувствовался их интерес к подготовке терапевтов, которые бы работали с ранеными в условиях этапов медицинской эвакуации и хорошо знали висцеральную патологию травмы, в частности ушиб легких, гемоплеврит, влажное легкое, пневмонии. В их очень квалифицированной системе явно не хватало такой клинически синтезированной фигуры, каковой является терапевт у постели раненого. А ведь мы решили эту проблему еще в годы Великой Отечественной войны – ровно 30 лет тому назад.

Мне довелось тогда перевести из английских журналов за 1945 г. статьи, в которых якобы впервые был описан синдром «wet lung» при каркасных переломах ребер. Статьи принадлежали четырем американским майорам медслужбы и были связаны с наблюдениями, сделанными в Северной Африке. Но я уже знал, что в «Клинической медицине» за 1943 г. были опубликованы статьи В. Г. Штефко, А. Я. Ярошевского и других, где этот же синдром был описан не только при торакальной травме и был назван очень по-русски: «легочное болото». Наш приоритет был очевиден, тем более что отечественное понимание этой патологии было гораздо более широким (теперь мы бы назвали это состояние «респираторный дистресс-синдром взрослых»).

Тогда впервые в прекрасно изданных выпусках журнала Королевского медицинского общества Англии я прочел статьи Байотерса за. 1941—1942 гг. о краш-синдроме, который он наблюдал и исследовал как патолог у погибших после извлечения из завалов разбомбленных зданий в Лондоне и Ковентри. Он сопоставил ситуацию длительного раздавливания конечностей и последующее развитие острой почечной недостаточности. Но и здесь меня ждала находка: в 1945 г. в журнале «Клиническая медицина», изданном чуть ли не на оберточной бумаге, А. Ю. Пытель писал, что в 1942 г. в развалинах Сталинграда он наблюдал синдром мышечного размозжения у раненых с развитием острой почечной недостаточности. Он писал об этом так: «Мы, впервые в мире…». Он не читал записок Королевского общества…

Е. В. поощрял меня к осмыслению литературного материала, радовался моим находкам и советовал знакомиться с трудами фронтовых конференций (1941—1944 гг.). Жаль, что командировки в Ленинград были так редки и коротки.

В 1975 г. кафедра ВПТ Академии вернулась в собственную отремонтированную клинику.

Пожалуй, была еще одна важная сторона деятельности Е. В. Гембицкого в эти годы. Он был очень тесно связан по работе с кафедрой ОТМС Академии. В ту пору здесь работали выдающиеся организаторы военно-медицинской службы профессора Н. Г. Иванов, А. С. Георгиевский, А. С. Лобастов, Балмасов, Капустин, Алексанян, О. К. Гаврилов. Кафедра переживала свой расцвет. Е. В. часто говорил о них как об очень талантливых людях. Когда я как-то сравнил их одновременное появление с россыпью драгоценных камней на отмели реки, выброшенных ее быстрым течением на повороте, он, был очень доволен. Контакты с этими людьми обогащали его, но нужно было видеть эти россыпи. Он умел видеть.

Я частенько писал ему из Саратова, из командировок в различные города (из Баку, Махачкалы, Андижана, с Валдая…). Нити, связывавшие нас, не прерывались.

Осенью 1976 г. в Евпатории, где он жил последние годы, скончался мой отец – Михаил Иванович Кириллов. Е. В. и в эти дни был рядом с нашей семьёй.

В 1976 г. умер проф. М. Л. Щерба – один из учителей Е. В. По рассказу Е.В. (который я услышал много позже), за час до смерти, М. Л., прощаясь с ним и находясь в полной памяти, с точностью до минуты предсказал свой конец, распорядился о хлопотах, связанных с похоронами, и пожелал, чтобы во время прощания играли скрипки. Это было выполнено.

К 1977 г. кафедры военно-полевой терапии военно-медицинских факультетов достигли максимума своих клинических, педагогических и научных возможностей, приобретя значительную самостоятельность по отношению к головному учреждению – ВМА им. С. М. Кирова. В Москве открылся военно-медицинский факультет Института усовершенствования врачей с терапевтическими кафедрами.

Неожиданно академик Ф. И. Комаров был назначен начальникам ЦВМУ МО. Кому-то в правительстве показалось более правильным, чтобы военно-медицинскую службу возглавлял не организатор, а доктор, умеющий лечить. В связи с этим возникла ситуация, которая возвратила Е. В. возможность карьеры пятилетней давности. Федор Иванович этому активно способствовал. Так и произошло: в декабре 1977 г. Евгений Владиславович Гембицкий был назначен главным терапевтом МО СССР.

Начинался новый этап в деятельности моего Учителя. Этап закономерный, выстраданный им. Кафедра ВПТ была передана проф. Г. И. Алексееву. Евгений Владиславович переехал в Москву.

Главный терапевт Советской Армии (1977—1988 гг.)

Сразу по приезде в Москву Евгений– Владиславович определил содержание своих первых шагов в новой должности. Было много неясного: не было своей клиники и кафедры, к чему он уже привык, неопределенным было его место в московском научном мире – его еще предстояло завоевывать, не было жилья (семья оставалась в Ленинграде). Но его хорошо приняли в ГВКГ им. Н. Н. Бурденко (здесь главным терапевтом был проф. Е. Е. Горин). Заместителем главного терапевта был генерал-майор медицинской службы Г. К. Алексеев, хорошо знавший клинический мир Москвы и, особенно, Главный госпиталь, терапевтическую школу которого он длительное время возглавлял, приняв ее когда-то от М. И. Теодорн. Рядом с госпиталем и частично на его территории размещалась кафедра ВПТ ВМедФ при ЦОЛИУВ (проф. Е. В. Ермаков)…

Самым неотложным для него в то время было ознакомиться с положением в военных округах и решить первоочередные задачи. В связи с этим значительную часть времени он должен был проводить в ЦВМУ. Сфера его профессионального внимания резко расширилась. Очень важно было не увязнуть в мелочах, в бумагах и просьбах.

Поселился он в отдельной комнате общежития ВМедФ на Преображенке. Детально ознакомился с терапевтическими отделениями Главного госпиталя и Центральных госпиталей. Принял предложение Ф. И. Комарова стать профессором на кафедре госпитальной терапии 1-го ММИ. Коллектив этой кафедры принял его обстоятельную манеру работы с больными, подчинился его эрудированности и клиническому чутью, одобрительно воспринял его, чисто ленинградскую, интеллигентность. Конечно, это не было тем, чего бы он хотел, то есть собственной клиники, но для начала этого было достаточно.

Я застал его в первые месяцы его работы в Москве, так как в январе 1978 г. принял участие в сборах начальников кафедр ВПТ всех факультетов (я тогда поехал вместо Л. М. Клячкина). В десятидневных сборах участвовали Е. В. Ермаков, Б. Ф. Мурашов (Самара), А. Ф. Ершов (Томск), И. А. Климов (Горький) и я. Программа была обширная и не только по вопросам ВПТ. Мы побывали в Институте кардиологии, где с нами беседовал акад. И. К. Шхвацабая, в Институте гематологии и переливания крови (акад. О. К. Гаврилов), побывали в ЦВКГ им. А. А. Вишневского, посетили кардиологический центр и Музей истории Главного госпиталя, основанного в 1703 г. По музею нас водили сам Е. В., который его уже хорошо знал, и генерал-майор медицинской службы А. М. Невский, ветеран госпиталя. Евгений Владиславович с большим уважением относился к этому подвижнику. С гемостезиологами мы говорили о «голубой крови», подробно знакомились с асептическими палатами. Г. К. Алексеев прочел нам лекцию о гипертонической болезни… Кстати, Георгий Константинович с 1965 по 1974 г. параллельно со своими основными обязанностями был лечащим врачом маршала Г К. Жукова. Замыслом Е. В., открывшего сборы и завершившего их беседой с нами, было не только собрать нас всех вместе, но и повысить наш кругозор, с тем, чтобы мы полнее связывали проблемы ВПТ с развитием «большой терапии».

В один из воскресных дней в период сборов я уговорил его съездить в Измайлово к моей сестре Любе. Решили прежде пройтись немного по Измайловскому парку, тем более что Евгений Владиславович раньше здесь не бывал. Заснеженный лес был залит солнцем. Бегали лыжники. Январь был теплым, и речка Серебрянка, протекавшая посреди леса, кое-где выбивалась из-подо льда. Заговорившись, мы немного заблудились, но Е. В. возвращаться отказался, сказав, что это – плохая примета. В результате мы вышли далеко севернее 13-й Парковой…

Говорили о Москве, о современных столичных терапевтических школах, о Е. И. Смирнове и его роли в годы войны, о профессорах Г. Ф. Ланге и М. С. Вове и. Вспоминали о кафедре, которую он оставил в Академий. Дома нас тепло встретила Любовь Михайловна, мы посидели за столом, выпили водочки и лишь к вечеру расстались. Этот день запомнился.

Конечно, какое-то время Е. В. еще жил интересами людей своей кафедры, но постепенно московский миф поглотил его. Москва – не Ленинград. В какой-то мере они – антиподы: большая деревня и город, ярмарка и музей, спешка и размеренность, трата я накопление, сердце и ум. Эта разница устойчиво держится и сейчас.

Вскоре Гембицкие получили квартиру ни ул. маршала Тухачевского, где они поселились вместе с внучкой Инной – студенткой мединститута. Пожалуй, впервые у них появилась хорошая удобная квартира, и у Нины Яковлевны, которая к тому времени уже оставила работу, возник собственный объект деятельности, о котором и не мечталось предыдущие 40 лет их семейной жизни.

В 1980 г. возникла идея формирования кафедр терапии и хирургии на ВМедФ при ЦОЛИУВ. И когда эти кафедры были созданы, их возглавили главный хирург МО проф. К. М. Лисицын и Е. В. Гембицкий. Кафедра терапии разместилась на 1-м этаже кардиологического (того времени) корпуса ГВКГ с использованием в интересах учебного процесса лечебных отделении госпиталя. База, конечно, была отличная. Госпиталь, как и прежде, славился своим клиницизмом. Здесь работали мастера. Преподаватели кафедры не сразу доказали свою «конкурентоспособность» в столь мощном окружении. Но со временем и это было достигнуто. Среди помощников Е. В. по кафедре мне припоминаются А. Г. Брюховецкий, Т. М. Ермолина, Парфенов, А. И. Синопальников, В. Г. Алексеев.

Отвечая за очень многое, Е. В. не только не суетился, но даже как будто и не опешил, выделяя главное, и обстоятельно, даже скрупулезно обеспечивая выполнение каждого конкретного дела. Стремление к реальной завершенности череды дел создавало внешне, может быть, и неторопливый, но устойчивый, а главное, результативный и полезный стиль деятельности. Это передавалось окружающим и требовалось от них. Казалось бы, в военной среде, генетически обреченной на исполнительность, работать было и просто, и непросто ввиду не всегда высокой самостоятельности суждений и дела. Но Е. В. вносил в руководимый им коллектив недостающий элемент интеллигентности, то есть умение самостоятельно мыслить и принимать решение. В этих условиях люди обнаруживали скрытые в них резервы, дорастали до задачи, которую перед ними ставили, сами ставили новые задачи, прорывались к солидному чтению, становились творцами. Он не торопил, не распекал, он располагал, показывал, предлагал, увлекал и… умел ждать. И здесь ему нужна была не его собственная популярность, а успех тех, кто шел за ним. Если кто-то отставал, он беспокоился, возвращался к этому человеку, поправлял дело, вносил уверенность и вновь отходил в сторону, не теряя сотрудника из виду. Он полагался на людей, но ведь и на него можно было положиться.

В мае 1979 г. я защищал докторскую диссертацию в совете ВМА им. С. М. Кирова. Оппонентами моими были Г. И. Дорофеев, Н. А. Богданов, Е. Е. Гогин. Вел совет проф. А. Н. Сененко. На защите присутствовали проф. Л. М. Клячкин н проф. И. И. Красовский. Все было, конечно, очень тревожно, но солидно. Речь шла о «Патологии внутренних органов при травме мирного времени», а в это время – уже полгода как шла война в Афганистане. Мне рассказывали в тот день, что Евгений Владиславович трижды по ходу защиты звонил из Москвы, оправлялся о том, как идет дело. У него болела душа… Все прошло благополучно, хотя были и острые вопросы.

Я не думаю, что тогда я и даже члены совета связывали тематику моей защиты с войной в Афганистане. Она началась в январе 1979 г. и поначалу ограничивалась локальными действиями наших спецподразделений в Кабуле, да и эти действия тщательно засекречивались. Но вскоре, после свержения Амина, события приобрели более масштабный характер, и в течение 1979—1980 гг. ограниченный контингент советских войск (40-я армия) заполнил крупные города почти всех провинций. Конфликт с моджахедами разгорелся и перешел в долговременную позиционную жестокую войну.

Медслужба 40-й армии (ее руководство в мое время – в конце 80-х годов – осуществляли Ю. В. Немытин, И. Э. Казмирович, А. А. Люфинг), так же как и сами войска, приобретала боевой опыт. Определяющим для терапевтов были два типа патологии: болезни внутренних органов при минно-взрывной и огнестрельной травмах и разнообразная и малознакомая в СССР инфекционная патология (тифы, амебеаз, кишечная инфекция, лептоспироз, малярия и т. п.). Все это в условиях ведения войны в горах, в пустынях, в жару и холод, в условиях постоянного психо-эмоционального напряжения и недоедания.

Организационное участие медицинских специалистов в боевых действиях приобретало характер своеобразной двух-трехлетней вахтовой службы. Война стала полигоном для сотен врачей, направлявшихся в 40-ю армию в качестве стажеров. Конечно, это была необычная воина. Ее целями были укрепление наших южных границ и создание демократического Афганистана, но ее логика в связи с сопротивлением населения не получила удовлетворительного решения. Армия увязла в боях. Гибли люди, страдали раненые и больные, заполняя медсанбаты, госпитали в Джелалабаде, в Баграме, в Кабуле и медицинский транспорт – вплоть до Ташкента, Москвы и Ленинграда. Гибло и население Афганистана.

В 1980—1981 гг. в наши лечебные учреждения в Афганистане попали, экземпляры автореферата моей диссертации и стали популярными. Автореферат даже пришлось переиздать и до сотни экземпляров отправить в 40-ю армию. Война шла, а литературы о болезнях у раненых не было. Важно, что война подтвердила правильность наблюдений, сделанных в Саратове. Работа оказалась ко времени. Так редко бывает. Думаю, что Е. В. в еще большей мере понимал это. Благословение Н. С. Молчанова было оправдано.

Сложность медицинского обеспечения войск потребовала активного участия в этом Ф. И. Комарова и главных специалистов, в том числе Е. В. Гембицкого. Сам он никогда не упоминал о своих командировках туда, но я знаю, что их было несколько. И каждая из них была небезопасной.

Как когда-то, в годы Великой Отечественной войны главным терапевтам Красной Армии был М. С. Вовси, так и в течение всей афганской войны – с 1979 по 1988 г. – главным терапевтом Советской Армии суждено было быть Е. В. Гембицкому. Я никогда не слышал о таком сравнении. И хотя сами эти войны – несравнимы и по тяжести, и особенно по смыслу, мне представляется, что такое сравнение возможно уже потому, что задачи руководства терапевтической службой воюющей армии легли на плечи прямого ученика известной плеяды терапевтов той войны – М. С. Вовси, П. И. Егорова, Н. С. Молчанова. И он с этой задачей справился.

К событиям афганской войны мы еще вернемся.

В феврале 1979 г. Е. В. было присвоено воинское звание «генерал-лейтенант медицинской службы».

С этим, ранним, этапом деятельности Гембицкого на посту главного терапевта связано создание им собственной кафедры. Это требовало организации учебного процесса, приобретения опыта преподавания в системе усовершенствования врачей по основным терапевтическим специальностям (кардиология, ревматология, пульмонология и др.). Особенно большое значение придавалось подготовке высококвалифицированных кадров руководящего состава. Для этого им и его сотрудниками были разработаны циклы для усовершенствования главных терапевтов округов, флотов и видов Вооруженных Сил, а также ведущих терапевтов окружных и крупных гарнизонных госпиталей.

Система усовершенствования врачей в стране в те годы быстро развивалась, приобретая характер непрерывного последипломного обучения. В армии эта функция, наряду с ВМА, во все большей степени связывалась с Военно-медицинским факультетом при ЦОЛИУВ.

В недавнем прошлом заведование даже крупной кафедрой в ВМА было для Е. В. четко регламентированным ее местом в структуре Академии. Работа в качестве главного терапевта МО, утратив локальную конкретную цель (только руководство кафедрой), приобрела многогранность направлений во всем объеме задач и размещения ВС в стране и за ее пределами. Все было важно, и многое, наслаиваясь друг на друга, становилось неотложным. К этому добавлялись нестабильные требования вышестоящего руководства (не столько ЦВМУ, сколько Штаба тыла ВС), что требовало постоянной оперативности и умения маневрировать объемом и темпом выполнения своих дел. Гембицкому все это было по плечу, но ему, склонному к программным действиям, приходилось учиться именно маневренности. И здесь его выручали системность подхода к любой работе (воспитанная когда-то в Уссурийске) и умение выделить главное, эшелонировать задачи по их важности. Он определил крупные направления: работа с руководящим звеном терапевтической службы Советской Армии (учеба, обмен опытом, создание вертикали идей, требований, тактики), терапевтическое обеспечение боевых действий наших войск в Афганистане, работа непосредственно в округах, флотах и группах войск, кадровая работа, функциональное руководство терапевтическими кафедрами ВМА и военно-медицинских факультетов, ведение собственной кафедры, достойное представительство во всесоюзных терапевтических обществах и на форумах. Эта его система потому и была системой, что в основе ее был результирующий момент – укрепление терапевтической службы в Советской Армии и ее авторитета. Заработав, система воспроизводила себя. Следовать ей становилось потребностью. Она не заменяла инициативы людей, с которыми он работал, она ее предполагала, определяя лишь место ее наилучшего применения.

Система задавила непредсказуемость и разрушительность внешних влияний и мелочей. Все это – при минимуме эмоций, без шараханья, при разумном согласовании с теми, от кого зависела ее реализация. Чтобы это произошло, потребовался год.

С ранним периодом московской жизни Е. В. в личном плане у меня связано немногое. Как-то я провел целый день вместе с ним, сидя у него в кабинете на кафедре. Он работал, а я, не мешая ему, знакомился с новейшей литературой, лежавшей у него на столе. Потом мы вместе обедали в госпитальной столовой. Вечером, заехав за профессорами Р. X. Ясаевым и Ю. Г. Шапошниковым, помчались в Шереметьевский аэропорт. Они улетали на какую-то конференцию в Минск… А я возвратился в Москву. Но разве дело было в этом. Мы просто были вместе.

В другой раз, узнав, что я с женой приехал в Москву, и, не имея времени для встречи, он тем не менее тут же предложил достать нам билеты на выставку картин Дрезденской галереи в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москвичи выстаивали туда длинные очереди, а нам повезло. Это и есть Гембицкий: он умел разглядеть в каждом человеке и в каждой ситуации конкретную возможность быть нужным и делал это от души. И эту его добрую заботу я запомнил больше, чем посещение Дрезденской галереи…

У нас, в Саратове, до 1983 г. он был лишь однажды. Прочел преподавателям лекцию о СПИДе (тогда это было новостью), посетил клинику, побывал у нас дома…

В марте 1983 г. на базе Саратовского военно-медицинского факультета было проведено методическое совещание всех терапевтических кафедр военно-медицинских факультетов по проблемам обучения. Руководил им Ф. И. Комаров. Участвовал и Е. В. Гембицкий. Нами под руководством проф. Л. М. Клячкина, все было подготовлено, и совещание прошло успешно. Е. В. Гембицкий и в этот раз побывал у меня дома.

Еще в 1981—1982 гг. Е В. высказал намерение взять меня к себе на кафедру. Это естественно вытекало из всего того, что нас связывало, и я стал жить этим ожиданием. Звонил, опрашивал. Но он, шутя, советовал: «Пейте валерьянку…» и успокаивал, что все идет хорошо. Очень рассчитывал перейти на работу в Москву и Л. М. Клячкин, причем давно. Нужно подчеркнуть, что он действительно сделал очень много за то время, что работал в Саратове. Он организовал кафедру ВПТ, объединил ее с институтской кафедрой госпитальной терапии, добился получения самой крупной для того времени в городе клиники (на 250 коек), в 1975 г. создал пульмонологический центр, положил начало формированию Саратовской пульмонологической школы, возглавил областное общество терапевтов и т. д. И он действительно заслуживал большего, чем мог дать ему Саратов в дальнейшем. В конечном счете, к лету 1983 г. стало известно, что по решению Ф. И. Комарова Лев Михайлович едет в Москву начальником формирующейся в рамках Московского военно-медицинского факультета кафедры физиотерапии и курортологии. Это решило и мою судьбу: кто-то должен был оставаться в Саратове. Огорченный Гембицкий еще раз, но уже грустно, посоветовал мне «пить валерьянку». Я пью ее до сих пор.

Незадолго до этого я завершил работу над монографией по материалам своей диссертации. Писал ее я года два, советуясь с Е. В. Л. М. Клячкин в августе 1983 г. передал мне кафедру; отбывая в Москву, он увез эту рукопись, чтобы «пробить» ее издание, так как это было еще более трудным делом, чем ее написать. И действительно, прошло 11 лет прежде чем она, дополненная и отредактированная, вышла (Гембицкий Е. В., Клячкин Л. М., Кириллов М. М. Патология внутренних органов при травме. Руководство для врачей. М.: Медицина, 1994).

С сентября этого года кафедра легла на мои плечи. Я мог рассчитывать только на себя. Однако ничего страшного не произошло. В связи с усложнением задачи нужно было действовать по системе Гембицкого, что я и делал.

С 1981 г. в Ленинграде на базе ВМА к 150-летию со дня рождения С. П. Боткина по инициативе Е. В. Гембицкого стали проводиться ежегодные Боткинские чтения. Е. В. проявлял большой интерес к этой отечественной идее и стал серьезно заниматься изучением наследия Боткина. Так уж получилось, что в этом году мне привелось побывать в бывшем имении Н. И. Пирогова в Вишенках под Винницей. Посещение совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга. Посетил я и усыпальницу Н. И. Пирогова…Несколько мраморных ступенек вниз. Высокая светелка. На постаменте, на уровне глаз, под стеклянным колпаком покоится Николай Иванович. В черном скромном сюртуке чиновника департамента просвещения с золочеными пуговицами, голова откинулась на подушке, седенькая бородка. Руки сложены на груди. Видны синеватые прожилки старческих вен. В руках – золоченый крест, и все. На стене за постаментом – железные венки. Все это находится здесь со времени его смерти, бальзамирования и захоронения в часовенке в 1881 г. Годы прошли, войны пронеслись. Петлюра, фашистское нашествие… а его никто не тронул.

То, что его научное наследие будет жить вечно, как наследие Гиппократа, это мне было ясно, но что физический облик Пирогова останется на столетия для людей и чтобы увидеть его, – отца русской медицины, – достаточно спуститься на 5 ступенек, – было поразительным открытием. Тысячи людей прикасаются к памяти Пирогова в буквальном смысле слова, испытывая благоговейный трепет от встречи с великим человеком.

В Доме-музее Н. И. Пирогова на одном ив стендов указывалось на многочисленные встречи его с С. П. Боткиным в лазаретах и госпиталях в ходе войны на Балканах. Это удивляло, так как до сих пор было известно об их единственной встрече у постели раненого. Я написал Евгению Владиславовичу об этом, и он немедленно откликнулся. Ему это тоже показалось маловероятным: Боткин в те годы был лейб-медиком при дворе императора, а Пирогов работал рядовым хирургом. Кроме того, они не были близки и по-человечески. Считалось даже, что известная картина, где они вместе осматривают раненого, – не более, чем символический образ их общности. Пришлось, по просьбе Е. В. и ссылаясь на него, направить в музей запрос об официальном подтверждении этих фактов. Вскоре пришел ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены. Гембицкий со ссылкой на мои изыскания сообщил об этом казусе на одном из Боткинских чтений. В связи с этим позже мне был вручен памятный знак «С. П. Боткин».

Деятельность Е. В. к 1984 г. становилась все более заметной в московском терапевтическом мире. Он стал заместителем председателя Всероссийского общества терапевтов, председателем Центральной проблемной комиссии «Военная медицина» при МЗ СССР, членом редколлегии «Военно-медицинского журнала». Он курировал работу терапевтических коллективов Главного и Центральных военных госпиталей и поликлиник МО и видов ВС, много консультировал.

Под его руководством к этому времени было защищено более 10 докторских и 20 кандидатских диссертаций. Избрание Е. В. членом-корреспондентом АМН (по разделу «Военно-палевая терапия») стало свидетельством признания его значительного вклада в советскую науку.

В 1984—1985 гг. и позже Е. В. в составе наших военных делегаций посетил США, Грецию, Францию, Марокко и другие страны. Об этом он рассказывал охотно – и про пальмы, и про апельсины, и про теплые южные моря. Рассказывал он и о первоклассном оснащении военных госпиталей армии США.

Большую роль в подготовке командных и педагогических кадров, в том числе ВМедФ, стали играть систематически проводимые сборы руководящего состава медицинской службы, сборы и конференции терапевтов армии и флота. Они проводились Е. В. в Ленинграде, в Киеве, в Риге, в Ташкенте, в Тбилиси. Содержание этих конференций было различным, но всегда связанным с состоянием дел в округах, с анализом того нового, что можно было внедрить на местах в области военной медицины, а также с анализом опыта деятельности терапевтов 40-й армии и тех структур в Союзе, которые ее обеспечивали. Сборы эти напоминали сессии своеобразного заочного института военных терапевтов. Из крупных терапевтов мне запомнились А. Д. Яворский, В. С. Новиков, П. О. Вязицкий, Г. М. Яковлев (позже стал начальником ВМА), Е. Е. Гогин, Н. В. Матюшкин, В. Б. Яковлев… Чувствовалось – коллектив руководящих терапевтов сложился, живет напряженно, выполняя роль коллектора и конвейера современного опыта. Это было продолжением Молчановской школы на новом, более высоком и регулярном уровне: менялись времена, задачи, приходили и уходили люди, носители опыта, но система продолжала жить.

Стиль встреч обычно формировался председателем – Е. В. Гембицким; спокойный, взвешенный, пожалуй, несколько домашний, но четкий, по характеру общения – доброжелательный, особенно с молодыми. Никто не подавляет индивидуальности участников, хотя это не просто. Естественность обстановки, не исключая подчиненности, предполагает самое дорогое – проявление самобытности людей. А люди интересные и разные! С различной направленностью и особенностями мышления и деловых интересов. Есть и антиподы, но, право, было бы скучно среди близнецов. Конечно, есть не только генераторы идей, таких мало, или просто чистые голоса, есть и поденщики, и макиавеллисты. Впрочем, последних хватает везде… Обычно на совещания приглашались и представители войсковой молодежи. Предлагалась обширная культурная программа. Запомнилось посещение Домского собора в Риге в 1985 г. Я впервые слушал концерт органной музыки. Мы были в соборе с Е. В. вместе, хотя и сидели поодаль. Казалось, пока звучит орган, нельзя умереть. Жаль только, что река человеческой жизни течет быстрее, и путь ее короче музыкальной вечности.

«Институт» руководящих военных терапевтов – живая, динамичная, не чиновничья форма руководства – был детищем Е. В. Гембицкого, концентрировавшим результат его организационного творчества. Ни до него, ни после этот процесс не имел характера системы. Вроде бы и совещания проводились, но все наспех, без памяти о прошлом, без ее накопления и исчезала результирующая величина, без которой нет системы, а именно – сохранение высокого уровня современной терапевтической науки и практики в ВС.

Ф. И. Комаров не патронировал эти сборы, но я думаю, что знал о них и способствовал их успеху. Видимо, в этой высокой степени самостоятельности и уважения, которой пользовался Е. В. Гембицкий в ЦВМУ, и состоял смысл их профессиональных контактов. Там, где работал Гембицкий, Ф. И. был не нужен. И наоборот. В понимании этого и состояла деликатность взаимоотношений этих больших терапевтов.

Ф. И. Комаров к этому времени стал генерал-полковником медицинской службы, академиком АМН. В январе 1983 г., в день моего рождения (так случайно совпало), он вручил мне орден «За безупречную службу в Советской Армии» III ст.

В ноябре 1984 г, умер Л. И. Брежнев и с ним так называемая «эпоха развитого социализма», эпоха расцвета партноменклатуры, паразитировавшей на колоссальных трудовых достижениях советского народа. Эти достижения бездарно проедались, тратились на инерцию движения партийно-государственной машины от социализма. В форме слухов доносились всхлипы удушаемых диссидентов, прорывались страшные подробности о рашидовских тюрьмах, о скандалах в МВД, о продажности в министерствах, о коррупции типа медуновского дела. Но, несмотря та это, в стране все работали, и эта беда страшной тогда не казалась, да и полноты представлений об этом государственном разврате у людей не было. Только немногим, особенно мудрым, было ясно тогда, что это – зарождение раквой опухоли.

Пришел к власти Ю. В. Андропов. Народ сразу почувствовал новизну справедливости и порядка. Он что-то успел сделать, но не дали: он был страшен крупному жулью. И до него были государственные коммунисты: Косыгин, Машеров, Пономаренко… Их сдерживали или устраняли.

Пришел Черненко, по-видимому честный, хотя и очень больной человек. На какой-то исторически малый миг заступил дорогу рвавшемуся к власти Горбачеву. Не может быть, чтобы опасность прихода этого человека уже тогда не была замечена ЦК партии.

Ранний Горбачев поражал словоохотливостью, свободным поведением, рождая надежды на обновление жизни в стране. Но вскоре стало ясно, что надежды эти тщетны. Он сначала заболтал советскую власть, а затем и предал ее.

Все эти годы мы обменивались мнениями об этом с Е. В. – и при встречах, и в письмах. Сохранились заметки того времени. Они обнажают наше общее понимание затаенных симптомов болезни общества и власти.

«Поездка Горбачева в Англию. Здоровенький такой, кареглазый, говорит без бумажки. Так и пружинит, так и пружинит. Еще Брежнев сказал о нем: «Торопится…». Но как-то непривычно и неприятно видеть Генерального секретаря ЦК КПСС в «объятиях» Тетчер. Светское заслонило советское».

«Вспомнилось наше возвращение из Цхалтубо в Москву в 1981 г. В Краснодаре к нам в жупе подсел уже немолодой крепыш из Управления строительством курортов на Кавказском побережье. Откровенно поделился, что едет к министру подписать нужные бумаги я вырвать финансирование. Везет тяжеленный чемодан водки специального розлива: «На трезвую голову не подпишет, а вот в сауне «под мухой» подсунуть бумагу можно, проверено». Поразила проза отношений жуликов с министром, проторенность подходов к нему, атмосфера уже привычной продажности и откровенного бахвальства. Впрочем, писал же; Грибоедов: «Кому в Москве не. зажимали рты обеды, ужины и танцы…».

«Я и жена смотрели на бизнесмена как на диво, а он на нас как на ничего не ведающих взрослых детей. Но иногда он замолкал, хваткость его исчезала, и он посматривал на нас украдкой неожиданно серьезно и грустно, славно завидуя нашей счастливой честности, когда-то им утраченной».

«Постановление ЦК о борьбе с пьянством и алкоголизмом приобретает на практике абсурдный характер. Срочно, без экономических обоснований закрываются заводы, вырубаются виноградники. Слезы будут вместо армянского коньяка, когда-то любимого Черчиллем. Плантации «Массандры» – под бульдозер. Советское шампанское, «Черный доктор», «Мускат красного камня», «Кокур», Херес – все это скоро будет в прошлом. Труд сотен тысяч виноградарей, их соленый пот, их творчество оказались не дороги ЦК, в составе которого уже десятки лет нет ми одного рабочего и крестьянина. Говорят, главный виноградарь «Массандры» покончил с собой, видя, как умирает его лоза. Идея борьбы с пьянством превратилась в идею борьбы с виноградарями…

На парткоме при обсуждении этого вопроса я с огорчением произнес: «Жаль, что шампанского теперь не будет…». Замполит с красным носом, выпивший за свою замполитскую жизнь много водки, угрожающе произнес: «Вы что, против решения партии?!» Я возразил: «Хорошо ведь в компании. Не за огонь люблю костер, за тесный круг друзей». Он меня не понял».

«Андижан. Коммунист из местных. Считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, – несомненный признак слабости Советской власти, перерождения ее рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести свое дело до конца».

Это становилось ясным, хотя аритмия в жизни страны началась, как свидетельствуют строки этой книги, конечно, раньше, просто мы в своей счастливой занятости делом и творчеством на благо народа почувствовали ее системность слишком поздно.

Е. В. говорил об этом, в силу своего положения, обычно сдержанно, как о чем-то, что исправить невозможно, находясь в той общественно-профессиональной нише, которую мы с ним занимали. Но он охотно выслушивал меня, и мои наблюдения его огорчали.

Приняв кафедру в августе 1983 г., я принял и все то лучшее, что составляло ее суть. Ее работа не нуждалась в резких изменениях, да и не до этого было. Основное время занимала клиника – 120 пульмонологических и до 100 инфарктных коек, клиника ургентная – пневмонии, бронхоастматические статусы, декомпенсированное легочное сердце, абсцессы легких, с одной стороны, и трансмуральные, осложненные шоком и аритмиями инфаркты миокарда. Поступление до 25—30 больных в день, более 4000 в год, летальность – до 160 человек в год. Кафедра по-прежнему объединяла военно-полевую и госпитальную терапию с числом преподавателей до 20. Учебный процесс был напряжен. Число слушателей в клинике иногда достигало 100 в день.

Мощная клиническая база позволяла эффективно вести курс госпитальной терапии. Цикл ВПТ соответствовал уровню преподавания в ВМА им. С. М. Кирова. Небольшое воспоминание, имеющее отношение к преподаванию ВПТ. Еще в 1967 г. мне довелось беседовать с Е. Ю. Махлиным, саратовским профессором, о начале первой мировой войны. По его воспоминаниям, после учебы в Сорбонне он вынужден был остаться во Франции: началась война, и в Россию выехать стало невозможно. Чтобы не умереть с голоду, он поступил, во французскую армию младшим врачом полка. В 1915 г. он стал одним из первых свидетелей применения немцами против французов хлора. Это было в долине р. Ипр в северной Франции. Махлин вспоминал: «То утро было тихим – ни выстрелов, ни канонады. Внизу, глубоко в долине, вдоль реки виднелись окопы. Но что-то необычное происходило там. Наиболее низменные места заволакивало желтое облако, которое стелилось по ветру… Видны были фигурки солдат, метавшихся среди окопов и ползущих в гору, подальше от облака. Спустя некоторое время первые из них достигали вершины горы, где был развернут наш лазарет. Они задыхались, лица их были синюшны, у некоторых изо рта шла пена. Стало ясно, что мы видим картину токсического отека легких. Помочь было нечем – кислорода было мало, а противогазов еще не изобрели. Многие на наших глазах гибли». Это был первый мире случай применения оружия массового поражения. Рассказ очевидца я передал Е. В. Гембициому и, конечно, использовал его в своих лекциях.

Люди на моей кафедре, разные по характеру и опыту, в целом были хорошо ориентировны на дело. Многие взялись за диссертации: кафедра старела, нужяю было готовить смену. Было трудно, но «корабль» плыл, держа курс твердо. В 1983—1987 гг. к нам приезжали В. П. Сильвестров, И. И. Красовский, Е. Е. Гогин, Б. П. Самотокин, Г. М. Покалев, Г. К. Алексеев. В 1984 г. на базе кафедры, при участии ректора СМИ акад. Н. Р. Иванова, был проведен Всесоюзный симпозиум по пульмонологии. Приехала представительная делегация из ВНИИПа МЗ СССР в составе Н. В. Путова, Н. А. Богданова, В. И. Тышецкого, Т. Е. Гембицкой, Н. И. Александровой, М. М. Ильиовича» Это было признанием. Бывал в те годы у нас и проф. Л. М. Клячкин, констатировавший несомненный рост кафедры.

Е. В. знал всех моих сотрудников: доцента Александра Алексеевича Кажекина, в 60-е годы учившегося у него на кафедре ВПТ в Академии, Ю. И. Ямчука, М. Н. Лебедеву, Л. Е. Бочкареву, Л. В. Краснову, Г. И. Ивановского, С. В. Спиридонову, А. М. Косыгину, С. А. Зорину, Ю. М. Гладышева, А. Б. Шварцмана. Знал он и врачей клиники: Л. Д. Брилль, Н. И. Коптилову, М. Н. Костюнину, В. И. Моисееву, Е. В. Гер и других. Приезжая в Саратов, он неизменно поддерживал все наши начинания, входил в проблемы, беседовал с командованием факультета и с ректором института. Его влияние не было навязчивым и начальственным, он не стоял над кафедрой, но без его моральной поддержки трудно было бы выдержать ту нагрузку, которая легла на мои плечи. Ни на одной кафедре других факультетов такой концентрации клинической ответственности не было. И это признавалось всеми. Когда Гембицкий уезжал, мы все равно оставались с ним.

Евгений Владиславович был неприхотлив. Умел обустраиваться в любой обстановке: в гостинице, в купе поезда, в тесном дружеском застолье. Подшучивал над нами, когда мы в спешке устраивали его в третьеразрядной гостинице. Обедая в факультетской столовой, он с удовольствием ел… пшенную кашу, находя ее отменной. При всей своей известной сдержанности он умел радоваться и делал это с удовольствием. В один из его приездов мы активно посещали саратовские театры. С некоторым риском я предложил ему сходить в Театр юного зрителя. Шел популярный у детворы спектакль «Колбаска, Боцман и другие». Оказалось, что генерал-лейтенант медицинской службы превосходно чувствовал себя среди ребятни и хлопал в ладоши, как пятиклассник. В другой раз мы в оперном театре смотрели балет «Дон Кихот». В наиболее ярких местах вместе с залом ой кричал «Браво!». Он умел ощущать вкус радости во всем и требовал от меня: «Радуйтесь, дарите себе то, что Вы так хорошо умеете дарить другим!»

В 1986 г. стали усиливаться негативные явления в нашей стране, и это несмотря на продолжавшийся рост производства и отсутствие безработицы. Новизна и надежды, с которыми еще недавно ассоциировалось появление Горбачева, стали выветриваться, замещаясь демагогией, ослаблением государственной власти, неспособностью прекратить бойню в Афганистане, истощавшей страну, нарастанием националистических тенденций. Объявленная гласность, расширив сферу информации, превратилась в орудие разрушения социалистических основ государства. С «гласностью и перестройкой» носились как с писаной торбой. Каждый год, каждый новый съезд объявлялись судьбоносными, как будто вот-вот должен был наступить коммунизм.

Явным признаком беды стала авария на ЧАЭС в апреле 1986 г. Мои записи того времени: «Гул Чернобыля. Дозирование информации, словно у правительства сковало рот. Планетарное событие в облаке секретности. Жертвы среди пожарников. Некомпетентность государственных решений. Состоявшиеся инженерные и предстоящие экологические и политические просчеты. В клинике профпатологии нашего института первые облученные из числа работавших в Чернобыле специалистов из Балаковокой атомной станщии. Из технической эта проблема немедленно стала социальной и медицинской, что потребовало колоссальных усилий и затрат. Авария потрясла страну, к тому же все еще находившуюся в состоянии кровавой и дорогостоящей войны». —

Конечно, сразу после взрыва на ЧАЭС, для ликвидации аварии и ее последствий были привлечены и лучшие умы, и лучшие организаторы, и наиболее самоотверженные специалисты. Были использованы тысячи спасателей – солдат, шоферов, дорожников… А облако сыпало и сыпало «бомбы замедленного действия» на север Украины, Белоруссию, западные российские области, восточную Европу. Однако причины трагедии не были раскрыты полностью. За некомпетентностью инженерной смены скрывалась некомпетентность государственного руководства СССР, и это предвещало куда больший, хотя и не радиоактивный, распад.

Привлекались специалисты ЦВМУ, в том числе Е. В. Гембицкий, выезжавшие в район бедствия. Привлекались врачи из ВМА, из ВМедФ и госпиталей. Укреплялись госпитали в Киевском и Белорусском военных округах. Изыскивались резервы. Здесь уже ничего нельзя сказать – на беду навалилась вся страна.

Уже позже прошли научные конференции, в том числе в ВМА, по проблеме лучевых поражений. На одной из них я был. С серьезными аналитическими докладами выступили главный радаолог страны акад. А. К. Гуськова, главный радиолог МО проф. Г. И. Алексеев, проф. Е. Е. Гогин, знавший эту проблему еще по предшествовавшим Чернобылю авариям на атомных подводных лодках с характерными для последних сочетанными поражениями, в том числе с участием радионуклидного компонента. Выступал Е. В. Гембицкий. Споры были достаточно острыми: дело такого масштаба было действительно новым. Сложность состояла еще и в том, что имелась опасность преувеличения размеров трагедии, и необходимо было отделить радиофобии от реальных лучевых поражений. Все это упиралось в копеечку и сейчас упирается.

Вышел учебник ВПХ, одна из глав которого «Заболевания внутренних органов у раненых» впервые принадлежала терапевту, а именно Е. В. Гемицкому. В составлении макета этой главы за два года до этого принимал участие и я. Этим утверждалась важность сотрудничества военно-полевых хирургов и терапевтов. Опыт Афганистана показывал, что эти специалисты должны вместе стоять у постели раненого.

Весной 1987 г. прошла инспекторская проверка нашего факультета. В составе комиссии в Саратов прибыли Е. В. Гембицкий, В. Т. Ивашкин (нач. кафедры госпитальной терапии Академии) и В. Г. Новоженюв (Московский факультет). Это было последнее посещение кафедры Е. В. в его бытность главным терапевтом МО. Проверка прошла, успешно. Для нас встреча с Евгением Владиславовичем была поучительной и полезной. Он стремился своим вниманием повысить уровень самооценки людей, при этом он был очень терпимым. Пожалуй, не любил он лишь людей резких, неожиданных, вертлявых и визгливых. Но даже и такие умнели и успокаивались при нем.

Проф. В. Т. Ивашкина я знал и прежде (еще по совместной работе в Ленинградоком окружном госпитале), а в связи с его приездом к нам удалось познакомиться поближе. Деловит, хороший гастроэнтеролог и иммунолог. Неэмоционален и несентиментален, но конкретен, открыт и прост.

Запомнилось, как я, Людмила Сергеевна и Гембицкий прогуливались по набережной Волги. Открывался вид как на Феодосийский залив. Далеко на юге просматривался Увекский железнодорожный мост, который в свое время не удалось взорвать ни белогвардейцам, ни немцам в 1942—1943 годах. Говорили об Афганистане: я тогда уже знал, что поеду туда на войсковую стажировку. Он согласился, что лучше ехать туда осенью, а не в летнюю жару, учитывая мой возраст. Позже, уже из Москвы, он сообщил, что отъезд назначен на середину октября.

В тот приезд нам удалось показать Е. В. и другим проверяющим место приземления Юрия Гагарина – довольно унылый участок заволжской степи южнее г. Энгельса. В посадках стоял невысокий обелиск. До Волги здесь совсем близко – километра три.

Е. В. интересовался историей терапевтических школ России. Он, как и я, считал, что провинциальные школы, в том числе Саратовская, незаслуженно оставались в тени, вытесняемые более публикуемыми Московской и Ленинградской. Поинтересовался личностью проф. П. Н. Николаева, крупного саратовского терапевта 30—40-х годов, в частности, раньше, чем Г. П. Шульцев, описавшего картину травматического шока. Он умер на утренней конференции в Саратовском военном госпитале в 1943 г. Умер рано, может быть, поэтому и остался малоизвестен. Е. В. предложил мне прислать в «Клиническую медицину» статью о саратовских терапевтах в годы Великой Отечественной войны и – отдельно – о проф. П. Н. Николаеве. Статьи были посланы и опубликованы.

Позже, в июне 1987 года, после долгого перерыва в Ташкенте прошел 19-й Всесоюзный съезд терапевтов, последний в советской истории. Делегатов было очень много, из всех республик страны. Элиту съезда составили Ф. И. Комаров, В. А. Насонова, А. С. Сметнев, А. П. Голиков, Е. В. Гембицкий, Л. Т. Малая, Е.Е. Гогин, А.М.Убайдулаев, Н. В. Путов, Г. Б. Федосеев, Л. М. Клячкии и др. Там впервые я познакомился с А. А. Хадарцевым – врачом из Тулы. Мелькнул там среди делегатов и А. Г. Чучалин – восходящая звезда отечественной пульмонологии. Председателем правления 06щества был избран Ф. И. Комаров, зам. председателя – Евгений Владиславович Гембицкий. Светило солнце, шумели фонтаны на центральной площади города, жарились шашлыки и варился плов… С Е. В. там общаться было трудно, он весь был в работе съезда и, по-видимому, отвлекался по делам медслужбы ТуркВО – совсем рядом шла война. Это-то и было необычно: мы жили, казалось бы, в городе Солнца, а совсем рядом – за горами – был Афганистан, где лилась кровь. Помню, я тогда спиной чувствовал этот холод.

Месяцем позже, там же, в Ташкенте, проходили оборы главных терапевтов военных округов. Жили мы в гостинице КЭЧ, Гембицкий размещался отдельно. С ним последовательно встречались представители округов, шло согласование их деятельности. Готовился вывод ваших войск из ГДР, Польши и Чехословакии, это вносило большие перемены. На сборах подробно рассматривалась патология, характерная для наших войск в Афганистане. Участники сборов посетили Ташкентский военный госпиталь, осматривали больных и раненых.

Нужно оказать, что авторитет Гембицкого в военной терапевтической среде был огромен. Это чувствовалось и в рабочей обстановке, и на банкете, устроенном по окончании сборов и отличавшемся по южному необычайной щедростью. Но сам Е. В. держался скромно, стараясь отметить в своих выступлениях наиболее крупных терапевтов и организаторов сборов из медицинского отдела ТуркВО.

Но такими были сборы терапевтов. А обстановка сборов руководящего состава всей медслужбы ВС (они обычно проводились на базе Академии), крупных командно-штабных учений (Красное село), напротив, отличалась гипертрофией полководческих замыслов, решением проблем фронтовых наступательных операций с охватом территории суши и моря на пол-Европы. При этом руководство сохраняло загадочное величие, разработчики потели, ломая головы над расчетами, участники клеили карты и на сутки зарывались в справочники. В воздухе висела гнетущая обстановка угрозы неудачных решений и… бессмысленности происходящего. Е. В. в этой ситуации старался быть «в тени», заходил в аппараты медицинских отделов армий, поближе к простому народу, охотно общался с участниками учений. Заодно решал с терапевтами их насущные вопросы, обсуждал кадровые предложения, вникал в проблемы гарнизонных госпиталей. Мне казалось, что ему было неловко, когда большое начальство устраивало разнос участникам совещания, докладчикам в присутствии сотен специалистов, видных ученых и педагогов, заполнивших громадный зал, где проводился разбор. Все наполнялось административным страхом, звучала откровенная прямая армейская речь с обращением на «ты». Большой тыловик рявкал на начмеда округа, просившего с трибуны средств на строительство: «Ты понял?!» И не дождавшись ответа, в еще более грубой форме продолжал: «Ничего ты не понял! Садись, проситель!» И тот понуро шел на свое место. А ведь он руководил медслужбой тяжелейшего прифронтового округа…

«Корифеи» были строги, неприступны и афористичны: «Что ты мне рассказываешь! Это же уборщица тетя Даша знает!» Довольно серое творчество выдавалось за полководческую мудрость. Расчеты воспроизводились по элементарным справочникам. Все поглощала секретность, скорее напоминавшая дрессировку в соблюдении соответствующих правил. А настоящего творчества и действительно полезной дискуссии не было. Все это было так далеко от реальностей войны, которая продолжалась уже 7 лет, и ничему не учило. Когда все заканчивалось, возникало ощущение освобождения и радости возвращения к полезной деятельности. Такова была система, и Гембицкий какой-то своей частью был в ней, не мог не быть.

Приезжая в Ленинград в эти годы, Е. В. часто останавливался в так называемом «арабском домике», расположенном в глубине академического парка. Парк всегда производил впечатление заброшенного, что, впрочем, придавало ему какую-то прелесть. В центре его высился памятник первому начальнику Медико-хирургической академии Вилие. Вдоль аллеи росли высокие вековые деревья, стояли скамьи. Здесь всегда было тихо. Сквозного движения через парк не было, и он был малообитаем. Лишь редкие больные из клиник в халатах гуляли по аллеям. «Домик» был гостиницей Академии для избранных. Когда-то здесь гостила арабская делегация, с тех пор это название прилепилось к нему. И я жил здесь трижды, в том числе в период защиты своей докторской диссертации. Сколько часов здесь было проведено Евгением Владиславовичем с его учениками, сколько душ открыто и мыслей высказано!.. И со мной – тоже. Сейчас вся эта память – под прелью парковых листьев…

Е. В. не любил возвращаться туда, где он прежде работал и где оставил часть себя. Так было с областной больницей, где он начинал, с клиникой Молчанова – в Принцевском корпусе. Может быть, несколько проще он чувствовал себя на кафедре ВПТ. Там его встречали тепло, там было оставлено им 10 лет жизни и труда.

В Москве на его кафедре, как мне казалась, все было иначе. Наверное, оттого что не было собственной клиники. Жизнь терапевтических отделений госпиталя, использовавшихся в учебном процессе, была автономной. Кафедра – только как учебный отсек – была скученной и, в то же время разобщенной. В классах шли занятия, в кабинетах стучали машинки. Я не любил бывать там, хотя люди там были предупредительные. Е. В. даже обижался, что, приезжая в Москву, я не захожу к нему «в кафедру» (так он любил говорить). Сильных терапевтов на кафедре было немного (Парфенов, позже – А. В. Калинин! В. Г. Алексеев, Л. М. Печатников, А. И. Синопальников). Преподавали и специалисты госпиталя – А. И. Хазанов и Е. Е. Гогин, это были мастера. Был один, несомненно, теплый и любимый всеми человек на кафедре – Ваилка (так ее звали), болгарка, красивая и заботливая женщина. Она, старший лаборант, заботилась о Е. В. и его гостях с нескрываемым удовольствием!

В 1987 г., несмотря на, казалось бы, сложившееся положение, все еще сохранялось намерение Е.В. взять меня к себе на кафедру, намерение давнее, но неосуществленное.

В октябре 1987 г., перед моей поездкой в Афганистан, мы встретились с ним в Москве, на квартире нашей мамы. День был пасмурный. Он приехал на метро, в гражданской одежде. Посидели за ужином, поговорили о накопившемся, о моей поездке. Говорили о любви. Неожиданно– в свойственной ему манере, он проникновенно прочел стихи Б. Пастернака «Зимняя ночь»:

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме,

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле,

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Е. В. исполнилось тогда 68 лет. Нам предстояла разлука. Вторая половина октября 1987 г. – собираюсь в командировку в Афганистан. В Ташкент самолет прилетает под утро. В аэропорту старшина милиции не рекомендует добираться до пункта обора в Тузеле на такси: в городе – криминальная обстановка. Под личиной светского парадного гостеприимного Ташкента скрыта ненавидящая русских азиатчина. Пришлась дремать на лавке в зале аэропорта.

25.10. я писал в своем дневнике: «Пересыльный пункт. «Тихий перекресток». Начало системы». Много позже – через 9 лет я издал «Кабульский дневник военного врача» (Саратов, 1996). Его основу составили почти ежедневные письма из Кабульского госпиталя, адресованные Е. В. Гембицкому. Мы с ним так договорились и так легче было прожить это время, Приведу некоторые странички из этого дневника.

«Афганистан – это сейчас, в сущности, отечество военно-полевой терапии. Все, что мы видим здесь: обычные заболевания, болезни у раненых, инфекции, истощение, психологический гнет, – и есть военно-полевая терапия.

То ли время пришло, то ли времени стало достаточно, чего никогда не было дома, но словно появилась возможность качественной работы. Меня многому научили мои учителя. Хочется думать, что угол зрения, выбор существенного, манера работы с людьми, источники неудовлетворенности у нас окажутся сходными».

«Бесконечно жаль ребят – подорвавшихся, обгоревших, спинальных, с дырками в черепе, хромых и истощенных».

«Хирурги и реаниматоры мне по душе. Народ простой, сплоченный, любят пошутить и посмеяться. Черствость? Втянутость в дело? Корка? Наверное, так надо: ведь каждый день у ран, у повязок, у капельниц и трубок. Все обострено и вместе с тем привычно. Но очень важно воспитание молодых, у которых руки уже хороши, ум – догоняет, а с е р д ц е – отстает».

В 40-е гг. именно практика боевых действий потребовала создания и оформления военно-полевой терапии как самостоятельного раздела клиники внутренних болезней. В наше время активной работы военных терапевтов потребовал Афганистан. Военно-полевой терапии в большей мере, чем общей терапевтической клинике, удалось сохранить единство и преемственность своей школы – Молчановской школы. Это должно послужить основой успешной работы терапевтов и в афганских условиях».

«Из штаба армии передали, что из Москвы звонил Е. В. Гембицкий, спрашивал обо мне, передавал привет».

«Сказывается давление реальности боевой патологии, подчиненность делу. Здесь выше цена труда. Дома забываешь себя, зарывшись в мелочах. Здесь больше в ладу с собой, больше возможности размышлять, меньше места мелочности. Здесь все крупно: мысли, дело, польза».

«Сейчас нужна реальная демократия, то есть демократия, располагающая властью, а не только гласностью. Нужна энергия высокого интеллекта и справедливости.

Люди переживают, думают, говорят. И это – печать времени. Важно только, чтобы гласность из средства не стала целью, чтобы море разлившегося дерьма не скрыло фарватер очищения нишей жизни».

«Посидели в гостях у нашего советника-терапевта… Забытые домашние блюда. Водка – маленькими стопочками, кофе. Разговоры, разговоры. О Ленинграде, об академии, о старых, послевоенных мастерах, об их манере чтения лекций, о нынешнем «ветре», который гонит долгое бесталанное время… Об экстрасенсах и еще бог знает о чем, когда забудешь на часок, что ты не в Союзе».

«Афганский опыт изучения патологии внутренних органов у раненых во многом особенный, но в принципиальном отношении – он лишь продолжение опыта Великой Отечественной войны. К сожалению, мало разработан».

«Афганистан – это особая форма позиционной войны без четкой линии фронта, но с постоянной угрозой нападения из-за угла, это полная лишений бивуачная жизнь в горах, это реальная опасность инфекции, кишащей вокруг, и вместе с тем это относительная защищенность для подавляющего большинства, эпизодичность тяжелых и кровавых схваток, массовая разновидность караульной службы с довольно высокой гарантией спокойной работы».

«Отчетливо формируются направления исследований, проводимых в Афганистане: иммунология и биохимия травматической болезни, диагностика и лечение патологии внутренних органов в раннем периоде минно-взрывной травмы, особенности ее течения в условиях горно-пустынной местности, огнестрельные ушибы сердца, влияние больших инфекций, прогноз и профилактика пневмоний в дооперационном периоде травмы. Важно, что за всеми этими направлениями стоят конкретные люди: Е. В. Гембицний, А. А. Новицкий, В. В. Закурлаев, Н. В. Матюшкин. А. А. Стороженко, В. И. Комаров, П. О. Вязицкий, Н. М. Коломоец, Ю. И. Лященкю, В. Р. Гриценгер. Олыт накапливается и требует крупных обобщений. Он должен быть на острие внимания академии и факультетов».

«Живу как солдат. Все – в рамках целесообразности, как будто идет экзамен или. придет экэамен!. И так – всю жизнь, и не у меня одного. Хлестнули война и сиротство, измучил культ руководящей посредственности. Но все это научило терпению. Вот и живешь как в караульной роте перед заступлением на пост государственной важности. Сам себе отец, мать и соимище учителей».

«Врачи делятся противоречивыми известиями о кадровых переменах, ожидаемых в военной медицине. Здесь многое неизбежно и своевременно, но не слишком ли радикально? Меня волнует будущее, возможная интеллектуальная и нравственная мощь грядущей смены. Боюсь, что она еще не подошла и освобождающееся пространство займет жалкая течь. Смену нужно готовить».

«В продолжение вчерашних разговоров вспомнил академию 50-х гг. За забором – вдоль по Боткинской – зеленел ботанический сад, на грядках его копошился ботаник Шпиленя, и мы – первокурсники – знали, что он ученый. Тогда там можно было встретить Тонкова, Павловского, Орбели, Гирголава, Владимирова, Шамова, ходивших пешком и занятых своими мыслями. Каждый день через Литейный мост шлепал старик Воячек. Шевкуненко возили – он был слепым.. Мы знали, что это – ученые. С ними были связаны большая наука и приоритетные позиции нашей страны в ведущих областях медицины. Их молодые сотрудники – фронтовики – учились основательно, а лучшие – становились учёными. Прошло время, и уже они представили новую высокую волну академической науки. Какие музеи, труды, школы оставило то время, какую преданность делу, трудолюбие и культуру!

Были тогда и начальники, были и не ученые, но каждый был тем, кем он был. А что теперь? «Ученые косяками ходят, поражая нас «индивидуальностью» куриных яиц, мучительным участием в каких-то бесконечных усилиях, не дающих результатов, массовостью культуры, не позволяющей отличить учителей от учеников. Какие школы, какие музеи и какие труды?! Исключения из правила, конечно, есть, но это редкая поросль. Зато какая прорва медиков-полководцев всех возрастов! Какая армия исследователей, эрудиция которых ниже возможностей тех, приборов, на которых они работают!

Я понимаю – это крайняя точка зрения, и в старой академии были «пустыри», и идеализировать ее не нужно. И все же что-то важное утрачено. Что-то случилось, и не сразу. Породы не стало. Обмелело и заросло разлившееся академическое море, причем настолько, что административно-кадровый аппарат (технический по своим возможностям) заменил тот великий мозг, который когда-то бродил по дорожкам академии.

Опыт работы в Афганистане показывает, что здесь, как и в годы Великой Отечественной войны, очень нужны грамотные врачи, и в целом их достаточно, нужны ученые, способные к крупным обобщениям, их нехватает, но вряд ли нужны «врачи – полководцы». Афганский опыт должен обновить военную медицину…»

«Здешнюю врачебную молодежь я глубоко уважаю. За причастность к большому делу. За готовность к одиночеству и терпению. За вынужденный аскетизм – без гастрономии, театров и элитарности общения. Думаю, что для многих их боевое начало окажется определяющим в жизни».

«Послевоенное время в жизни нашей страны – все на одно лицо. Официальная история 50, 60, и 70-х гг. не имеет ярких черт, запомнившихся граней, устойчиво разного отношения к каждому из периодов. К сожалению, ее составляют лишь космонавтика, полярные исследования и правительственная геронтология. Не имеет истории и афганская война. 8-летний сплошной блок. Миллион участников. Жертвы, судьбы, трансформация в сознании громадного человеческого региона, школа интернационализма, проверка канонов, накопление военного и иного профессионального опыта в современных условиях. Пробуждение целого народа, рождение его государственности. А истории этого периода – нет».

«Наше поражение в Афганистане – неизбежно, но исторический оптимизм исходит из констатации того, что любое поражение содержит в себе зерно будущего прогресса. И Афганистан это еще подтвердит».

Улетая из Кабула, я оставил там друзей: Н. М. Коломойца, главного терапевта армии, В. Г. Новоженова, ведущего терапевта госпиталя, С. В. Науменко, реаниматолога госпиталя, Марию Ивановну Шинку, Тамару Степановну Васильцову, сотрудниц госпиталя. В Ташкенте я был принят главным терапевтом ТуркВО, в прошлом – моим слушателем на факультете в Саратове Анатолием Антоновичем Резуновым. К Новому 1988 году я вернулся домой.

Строчки писем превратились в странички дневника. Их читали друзья и семья Гембицких еще в машинописи. А спустя 9 лет «Дневник» был издан. Время сделало его вкус еще более горьким и выдержанным. Е.. В. считал «Дневник» важным свидетельством времени.

В 1987—1988 гг. на моей кафедре защитились 3 диссертанта, и еще трое «впряглись», в том числе В. И. Шкумат, В. А. Решетников и М. М. Шашина – все пульмонологи. Всех их лично знал Е. В. Гембицкий. (Пройдут годы и Решетников, участник войны в Афганистане, станет начальником Саратовского-военно медицинского института).

Сразу после Нового года я поехал в Ленинград, на конференцию, посвященную 20-летию Всесоюзного НИИ пульмонологии. Наша кафедра многие годы работала в тесном содружестве с этим замечательным коллективом, крупнейшим в СССР и всемирно известным.

В это же время, по своим делам, в Ленинграде находился и Е. В. Мы встретились, он порадовался, что я благополучно вернулся, поблагодарил за письма из Кабула, внимательно просмотрел привезенные мной фронтовые фотографии. Был он в эту встречу каким-то особенно сосредоточенным и, пожалуй, грустным. Мы поехали с ним на квартиру к его младшей дочери Ирине, погостили в ее семье пару часов. Он был очень предупредителен к ней и нежен. Она мне показалась славной, симпатичной и очень непосредственной. Он подарил внукам игрушки, модели автомобилей – не полный комплект, а по нескольку штук. На мой немой вопрос – почему не комплектом, сказал тихо: «Никогда не нужно дарить сразу все, что имеешь, или всего себя, особенно детям. Обычно это ценится недолго, а потом оказывается, что дарить больше нечего, и даритель очень скоро становится не нужным». Помолчав, добавил: «Можно даже умереть за кого-то. В лучшем случае тебя похоронят, а вскоре похоронят и память о тебе». Наверное, это мудро, хотя прозвучало безмерно грустно, что в принципе было ему несвойственно… Он попрощался с Ирой, ее мужем, мальчиками, и мы отправились на вокзал: Е. В. уезжал в Москву.

Когда мы вышли на перрон, он с какой-то тяжестью в голосе, так нелегко ему было говорить, смазал, что начались большие кадровые перемены в военно-медицинском ведомстве, которые вскоре коснутся и его, и что мне нужно окончательно расстаться с надеждой на перевод в Москву. Придется жить и работать в Саратове. Сказав это, он быстро попрощался и вошел в вагон, хотя до отхода поезда еще было время… Я и раньше вполне понимал нереальность этих планов, и огорчило меня не это, а то, что он, по-видимому, сильно переживал происходящее и как хирург устранял болезненные иллюзии: и свои, и мои. Но разве это что-нибудь меняло в главном?!

В течение 1988 г. мы виделись с ним редко, но созванивались и переписывались.

Летом я впервые был на кафедре академика А. Г. Чучалина: готовилась Учредительная конференция Всесоюзнюго научного общества врачей-пульмонологов, и местом ее проведения был выбран Саратов. Чучалин произвел на меня большое впечатление своей интеллигентностью, ясностью мышления и изложения мысли, простотой общения. Чуть раньше, весной, у нас в Саратове было создало. Общество пульмонологов. Его председателем избрали меня.

В разговоре с Чучалиным я почувствовал, что наше знакомство было предварено лестной характеристикой Е. В. В тот мой приезд мы виделись с ним. Он продолжал работу главного терапевта в обычном режиме. Поделился опытом своей работы в ВАК СССР. Экспертиза диссертационных исследований, по его словам, требовала высокой эрудиции и научного вкуса, и ВАК представлял собой весьма солидный коллектив.

Конференция пульмонологов в Саратове началась 14 октября 1988 г. в Доме политпросвещения. Зал на 800 мест был полон. К тому времени это был наиболее крупный форум пульмонологов Союза. Делегаты приехали отовсюду: от Благовещенска до Риги и от Ташкента до Мурманска. Особенно крупной была ленинградская делегация. Встреча убеждала: наука интернациональна. Возглавил конференцию акад. А. Г. Чучалин. Президентом конференции был избран проф. Н. А. Ардаматский.

Погода была великолепная: не осень, а август. Улицы полны солнца, на каждом углу горы помидоров, арбузов и дынь. Делегаты оккупировали в перерывах и вечерами нашу прекрасную набережную. Синее небо, синяя Волга. С А. Г. Чучалиным мы увлеченно говорили о традициях отечественной пульмонологии, идущих везде от С. П. Боткина, описавшего крупозную пневмонию. Говорили о важности того, чтобы наша работа наполняла отечественную пульмонологическую Волгу, не давая ей заилиться.

Эта конференция, на которой мы были хорошо представлены, резко повысила известность нашей кафедры и Саратовского общества пульмонологов. Я вошел в правление Всесоюзного общества. Е. В. это приветствовал.

Жизнь в стране постепенно менялась: перестройка коснулась всех сторон жизни, покачнув сложившиеся традиции, но как-то безжалостно расправляясь с еще вчерашним не худшим настоящим в угоду далеко не лучшему будущему. Цена этому вскоре стала очевидной.

Изменился угол зрения и в отношении кадрового резерва страны и, в том числе, кадровой системы медицинской службы МО. Кому-то пришла в голову идея «перепрыгнуть через поколение» и таким образом омолодить ее руководящий состав. Прежде кого-то долго и основательно готовили к последующей деятельности, этот человек «дышал в затылок» учителю, перенимая все лучшее и впитывая традиции школы. Теперь пошла ставка на более молодых. Хорошо, если такой выбор оказывался удачным. Но в целом это решение было ошибочным. Кому-то оченъ не терпелось разрушить систему, которую он не создавал. Несомненно, играл роль афганский фактор – появление целой армии опаленных в боях, но несостоявшихся, в том числе медицинских, «полководцев», рвавшихся на руководящие позиции. Вместе с тем, сам по себе афганский опыт серьезно не обобщался и уходил в архив. Обобщение требовало упорной работы, но не сулило лавров.

Отсутствие успеха в стратегическом отношении связывали не с истинными виновниками поражения – руководством страны, а с конкретными участниками этой трудной войны. Афганская тема была обречена на непрестижность и двусмысленность. Этим можно объяснить смену декораций, в том числе в военно-медицинском ведомстве. Готовились к уходу не только главные специалисты, но и Ф. И. Комаров.

Конечно, это происходило постепенно, ню очень многие, кто готов был подхватить эстафету, попадали в «офсайд».

В октябре 1988 г. на должность главного терапевта МО был назначен проф. В. Т. Ивашкин из ВМА им. С. М. Кирова, энергичный и подготовленный терапевт. Возможно, в этих условиях к этому выбору пришел и сам Е. В. Но было очевидно, что Молчановской школе приходит конец. То же произошло и в хирургической службе. На смену классикам приходили деловые люди.

В это время умер И. А. Юров – генерал-лейтенант медицинской службы, заместитель начальника ЦВМУ, человек, прошедший фронт, руководивший медслужбой военных округов, работавший в ВМА. По-своему самородок, с самобытным видением происходящего, способный к острой и радикальной оценке людей и ситуаций. Его побаивались. С Е. В. они долго работали вместе и, мне кажется, дружили. Юров умирал мучительно. Е. В. был при нем.

Уволившись из армии, Е. В. Гембициий остался профессором на своей кафедре, сохранив даже место в своем прежнем кабинете. Он все еще носил генеральскую форму. Уход Ф. И. Комарова со своего поста задержался трагическими событиями в Армении, где 7 декабря произошло, землетрясение, приведшее к разрушениям и жертвам. Ему пришлось пройти еще и это испытание. Е. В., уже будучи в отставке, также принимал участие в организации медицинской помощи пострадавшим.

Десятилетие деятельности Е. В. Гембищкого в должности главного терапевта Советской Армии (официально: МО СССР) завершилось, завершилось практически одновременно с окончанием войны в Афганистане.

Что такое деятельность главного терапевта Вооруженных Сил страны? Чем измерить ее полноту и эффективность? Как всякая система эта деятельность имеет подсистемы – кадровую, педагогическую, научную, организационную, экспертную и др. – точно по теории функциональных систем П. К. Анохина. Сумма функциональных подсистем обеспечивает конечный результат, а имению – эффективную деятельность терапевтической службы. В этом случае система становится настолько устойчивой, что приобретает способность к самогенерации, становясь школой, даже если уходит ее творец. Школа живет, если только ее специально не разрушить…

Я думаю, что ответы на все эти вопросы дает анализ деятельности Е. В. Гембицкого, данный в этой книге. Все, что было после его ухода в отставку, было лишь историей его идей и стиля, а еще позже – со смертью Советской власти и Советской Армии, просто умерло. Евгению Владиславовичу довелось видеть, как в последние годы умирала его система.

Последнее десятилетие (1988—1998 гг.)

7 декабря 1988 г. сообщили о крупнейшем в XX веке землетрясении в Армении. В этот день я и группа офицеров Саратовского военно-медицинского факультета выехали в Москву на Всеармейское совещание руководящего состава медслужбы МО. Трясясь в поезде, мы только и говорили о случившемся. По приезде я прямо с вокзала позвонил Е. В. и попросил его похлопотать в ЦВМУ о моем откомандировании в Ереван. Он проинформировал меня, что бригада хирургов, терапевтов и других специалистов из ВМА и ГВКГ, включая Ф. И. Комарова, В. Т. Ивашкина и Э. А. Нечаева (новый главный хирург), уже убыла в Армению. Он обещал тем не менее связаться с генералом И. В. Синопальниковым, оставшимся старшим в ЦВМУ, и обосновать целесообразность моей просьбы, но посоветовал при случае обратиться к нему лично.

9 декабря, уже на сборах, мне удалось поговорить с Синопальниковым. Он сказал, что подумает об этом, согласившись, что я как раз тот специалист, который там нужен, но что и так уже «полна коробочка» и Ф. И. ограничивает дополнительное направление людей. На следующий день я повторил свою просьбу. Синопальникова рассердила моя настойчивость, но, подумав, он пообещал: «Сделаем, ждите команду в Саратове». 19-го Е. В. уведомил меня о положительном решении, а 23 декабря я вылетел в Ереван.

Сохранились дневниковые записи и тексты моих писем Е. В. в те трагические дни. Я приведу выдержки из них.

«Аэропорт «Звартнотц» забит самолетами, нашими и иностранными. Стены в здании аэровокзала заклеены объявлениями о порядке приема беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу – масса. Беспрестанное движение. Небритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах. Плачущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах».

Так получилось, что еще 4 декабря моего сына Сергея, командира госпитального взвода медицинской роты в Минске, в составе группы, по тревоге, в бронежилетах, на ИЛ-76 отправили в Сумгаит, а позже в Баку, в связи с межнациональной напряженностью. Там его и застало спитакское землетрясение.

«Прибыл в госпиталь. В нем еще 150 раненых. Часть уже отправлена в Москву, Ленинград, Омск. Только что убыли главные специалисты ЦВМУ, работавшие здесь с 8.12. Моя роль – замещать главного терапевта на данном отрезке работы».

Гембицкий сказал мне перед отлетом: «Спитак сейчас – самое больное место на планете. Уже чтобы прикоснуться к этому месту, стоит ехать туда».

«Работаю в госпитале, консультирую больных и раненых, обрабатываю и анализирую накопившийся клинический материал. Предстоит посещение крупнейшей больницы Еревана – Эребуни, где па 1000 койках размещены наиболее тяжелые раненые с гнойными осложнениями. Чуть позже поездка в зону – в Спитак и Ленинакан, города, особенно пострадавшие.

Персонал госпиталя трудится самоотверженно. Есть возможность регулярно связываться с Москвой и Саратовом».

«Статистика Эребуни, в которой с 8.12. по 24—27.12. работали десятки наших военных хирургов, лаборантов, терапевтов, такова: начало поступления – 8.12., конец –Всего поступило из зоны 990 чел. Из них через реанимацию – 150 чел. Умерло 60 (как правило, СДР, ОПН). 27 умерло в реанимации (это в 1,5 раза больше, чем в реанимационном отделении в военном госпитале). Из 990 чел. около 100 с тяжелой классической формой СДР и ОПН, еще 100, по-видимому, – с СДР и ОПН, но не потребовавшие аппаратного пособия, и еще около 100 с элементами СДР (ОПН). Таким образом, частота СДР в Эребуни оказалась близкой той, которую я установил в военном госпитале, просмотрев истории болезни, – около 28—30%. Нужно еще иметь в виду, что у такого же числа пострадавших – 300—400 чел. – была «ситуация сдавления» без развития СДР».

«Во мне все время какая-то грустная песня. О чем эта песня? Эта ноша? Эта печаль? О людях. Кому нужны воины-интернационалисты, калеки афганские?! Разве что матерям. Кого они защитили? Кому нужны будут армянские, спитакские, ленинаканские калеки? Почти 10000 инвалидов? Разве что матерям, если остались в живых.

Как нельзя понять бесконечность, Вселенную, так нельзя почувствовать, выразить все горе армян! А ведь я еще не видел раздавленных детей. Для того чтобы это вобрать в себя и выразить, нужно быть или Шекспиром, Лермонтовым, Достоевским, или сумасшедшим».

«Никак не могу угнаться за фактами, наблюдениями, собственными переживаниями, мыслями. Не могу понять чего-то главного – о народе армянском, о его трагедии, о политической и социальной ситуации здесь, о ценности интернационального вклада для него, о его собственном вкладе в происходящее сейчас восстановление. С одной стороны, глубокий траур, неутешное горе, апатия, неверие в будущее, и это можно понять, а с другой – Ереван, кишащий людьми. Зато в зоне местного населения, восстанавливающего разрушенное, почти нет. Гнут спину запасники из России, умирают под панелями при расчистке, мерзнут, болеют, тоскуют по дому. Больно, что горе, не обидно за труды, обидно только, что для многих здесь – горе «с маслом».

«Я последовательно продолжаю просматривать и продумывать истории болезни тех 100 больных, которых до меня успели отправить в центр страны, в другие больницы республики, в пансионаты или домой.

Дело необычное, может быть, уникальное: гарнизонный госпиталь в считанные двое-трое суток превратился по характеру патологии в специализированное учреждение, обязанное заниматься проблемами политравмы, синдрома длительного раздавливания, психоневрологической патологии, чрезвычайно разнообразной патологии внутренних органов у раненых. Так получилось, что прежде терапевты не принимали участия в оказании помощи пострадавшим от землетрясения и в изучении специфического поражения в этих обстоятельствах – СДР. Этих материалов не содержит мировая и отечественная литература.

Нужны панорамное видение проблемы и вместе с тем цепкая конкретность наблюдений, чтобы обобщения были верными. Нужно, сколько бы это ни потребовало сил, увидеть, понять, продумать, запомнить, записать все, что армянская трагедия дала терапевтической науке. И без конкретных впечатлений о человеческих судьбах научное мышление не дает полной правды. Кажущаяся мультипликация однообразных, но закономерных патологических явлений (патология почек, сердца и легких, сроки ее развития, обусловленность шоком, токсемией, азотемией, взаимосвязь нарушений, объем обследования и лечения) дополнятся разнообразием и неповторимостью человеческой индивидуальности. Первое требует дела, второе – писателя.

В первом мне помогает мой прежний опыт работы в травматологической клинике Саратова и в Кабульском госпитале, понимание роли терапевта у постели раненого; во втором – врачебная наблюдательность и душевная рана, без которой невозможно уехать из Армении».

Случилась оказия – еду в Спитак.

«Спитак – солнечная долина*. Прелесть, а не местечко, рядом с тысячью могил. Из-за опасности повторных сильных землетрясений Спитаку ищут новое место поблизости.

Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу. Местного населения почти нет, практически одни мужчины. Целого современного здания – ни одного. Висят обрывки этажей. Дома с перебитым позвоночником, с выбитыми зубами, оскаленным кровавым ртом. На балконах и лоджиях подвешены связки лука, уже 20 дней висит белье. Обрушилась стена и обнажила анатомию квартир, в которые нельзя подняться. На оставшейся части пола новенький шифоньер, диван с подушками… Раздавленные блоками гаражей легковые машины, к которым 20 дней не наведываются хозяева. Полегли автобусные стоянки;

Контраст: солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и гибель, смерть, тряпье, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жилье. Есть здания внешне целые, на окнах занавески, стекла не выбиты, но в них не живут. Они опасны. Не видно собак.

Над городом как гимн – каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его сотни гробов – черных, белых – струганых, красных, детских, взрослых… Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, еще не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам…».

На окраине Спитака развернут военно-полевой госпиталь. Хирурги оперируют. Среди офицеров много саратовских выпускников. Работают здесь и специалисты из института «Микроб» (Саратов) – по весне возможна эпизоотия.

Поездка, в, Ленинакан – второй – по величине город Армении.

Рассказывают очевидцы – сотрудники госпиталя.

«Здесь каждый как-то пострадал. У кого-то семья погибла, у кого-то чудом осталась целой, но завалило жилье, некуда было деть детей».

«Все рухнуло в один миг. Плиты домов рассыпались, как труха. Гибель носила массовый характер. 8—9.12. Трупы повсюду: возле развалин и дорог. Не в чем и некому было хоронить. Гробы стали завозить из Еревана только 10—11.12. Трупы лежали и на кладбище – без головы, без ног. Если бы не военные, никто бы их не убрал. В рухнувшем госпитале погибли 8 больных и 3 медсестры».

«Начальник медицинского депо потерял дочь и обезумел, долго не могли его найти, иначе раньше можно было бы получить палатки, имущество и развернуть работу. Через час поставили первую палатку и начали принимать раненых. Хирург уже у операционного стола обнаружил, что работает в тапочках. Офицеры разрывались между работой и детьми. Семьи, оставшиеся без крова, разместили в палатках. Холод, плач и стоны. Раздавали солдатскую пищу и самым маленьким».

«Условия работы оказались особенно тяжелыми во второй половине 7.12. и в ночь на восьмое, так как не было освещения, недоставало растворов и стерильного материала, только налаживалось взаимодействие коллектива, оказавшегося в экстремальной обстановке, сказывалось испытанное потрясение. Ночью работа шла при свете костров и автомобильных фар, в операционной – при свечах. Диагностика повреждений и тем более состояния внутренних органов была затруднена (холод, невозможность раздеть раненых, скученность, нехватка медперсонала). Распознавание шока основывалось на констатации частого нитевидного пульса, холодного липкого пота и общей заторможенности раненого («засунул руку под фуфайку – холодный пот и скрип, значит, шок и подкожная эмфизема»)».

«Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развертывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации».

К вечеру госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объем работы оставался большим. Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых».

Из Ленинакана все вернулись в Спитак. Здесь Ф. И. Комаров проводил совещание. Присутствовали представители тыла и медслужбы округа. Спасательно-восстановительные работы были еще в разгаре, и предполагалось длительное пребывание здесь госпиталя.

Ф. И. обошел госпиталь. Мороз здесь, особенно ночью, под 20°. Переходя от палатки к палатке, пять генералов глубокомысленно обсуждали различные технические решения утепления палаток. Нужно ли для решения этого вопроса участие стольких высоких генералов? Достаточно было бы одного толкового старшины. Самое эффективное – это добросовестный солдат-истопник. Один солдат – одна печка.

Да, приехать сюда и уехать – это еще ничего, а жить здесь – страшновато. Не зря говорят: «Три дня на Кавказе – ода, три месяца – три строчки, три года – ни звука». Вечером мы с Ф. И. поехали в Ереван. В дороге он выслушал мои соображения об особенностях внутренней патологии при травме и СДР у пострадавших. Короткий одобряющий отклик, быстрая и деятельная реакция. «Работайте по своему плану, главное: быстрее обобщайте накопленные наблюдения».

Поездка в Ленинакан и Спитак позволила многое увидеть.

«Дозвонился до Баку, узнал, что сын Сергей жив и здоров, но патрулирует улицы города… Спокойствия не прибавилось: у солдат автоматы, а магазины к ним – у него…».

«Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах – бессилие Горбачева, кризис государственной власти, использование армии против собственного народа…»

Написал письмо академику А. Г. Чучалину. Подумал, что ему интересно было бы услышать голос пульмонолога из этих мест.

«Патология легких у пострадавших проявилась разнообразно: ушибом легкого, стрессовыми синдромами, нервно-психической острой бронхиальной астмой, пылевыми бронхитами, бронхитами у спасателей, обострением предшествовавшей патологии, особенно у призванных из запаса и перенесших в этих условиях ОРВИ. При сдавлении грудной клетки в завалах наблюдались и своеобразные гиповентиляционные и асфиктические состояния».

«Нужно сказать, что здесь многое напоминает Афганистан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травм, психологический стресс. Сходство и в проблеме межнациональной розни. В причудливом сочетании повседневного мародерства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это и Афганистан, то свой, «домашний», но от этого только горше».

«Буржуазное перерождение, расслоение народа на бедных и даже очень бедных и богатых только окрепло на фоне национальной трагедии – землетрясения. Как контрастирует с этим интернациональная помощь всего советского народа! А если с тобой, Россия, случится беда, кто тебе поможет?!»

«Вечером звонил Е. В. Гембицкому, делился впечатлениями, мыслями. Мне было сказано, что приобретенный опыт в значительной мере уникален для терапевтов и что никаких усилий жалеть не надо, чтобы его получить. Полученные наблюдения должны найти место в статьях, а может быть, и в книге, посвященной терапевтической помощи пострадавшим при землетрясении».

Пришло время возвращаться. Госпиталь постепенно пустел. Материалы были собраны. 14 января 1989 г. я вылетел в Москву. В самолете рядом со мной сидела молодая армянка.

«Армянская трагедия, – размышляла она, – клубок трех стихий: природной, принесшей массовую гибель и страдания, социальной – расширяющей пропасть между богатыми и бедными, и – рожденной ею – межнациональной, истощающей народы. Преодоление трагедии исторически неизбежно, и это будет делом самого армянского народа».

Вернувшись в Москву, съездил в госпиталь им. Бурденко в Лефортово. Встретился с В. Т. Ивашкиным, которого я сменил в декабре в Ереване. Зашли к профессору Евгению Владиславовичу Гембицкому.

Он долго расспрашивал меня о результатах наблюдений и моих впечатлениях. Ему показались важными как аналитическая, научная, сторона дела, так и публицистические заметки об этом времени. Он советовал мне, не откладывая, оформлять и публиковать привезенные материалы.

15 февраля 1989 г., через 10 лет после ввода войск в Афганистан, после бездарной гибели 15 тысяч солдат и офицеров, наши войска наконец, вывели в Союз. Вернулся из Азербайджана и сын Сергей.

В 1989—1992 гг. в «Военно-медицинском журнале», «Клинической медицине», «Терапевтическом архиве» систематически печатались мои статьи. Их объединяла одна тема – организация терапевтической помощи пострадавшим при землетрясении. Важно было проанализировать этот первый в мире опыт, к тому же на примере крупнейшего землетрясения. По инициативе нового начальника ЦВМУ Э. А. Нечаева, в 1989 г. сменившего Ф. И. Комарова, всестороннему исследованию подвергся синдром длительного раздавливания. Была проведена Всеармейская конференция, выпущены сборники. Во всех этих начинаниях принял участие и я. Опыт организации помощи пострадавшим при землетрясении в Армении послужил мощным толчком к развитию концепции и реализации программы медицины катастроф.

Евгений Владиславович самым заинтересованным образом следил за моей работой в этом направлении, полагая, что после обобщения афганских наблюдений серия армянских материалов представляет собой новый этап в развитии учения о патологии внутренних органов при травме и является прямым продолжением работ Н. С. Молчанова. В 1989 г. в издательстве МО вышло пособие «Классификация патологических изменений внутренних органов при травме», составленное Е. В. Гембицким, Л. М. Клячкиным и мной. Положения его были обязательны к применению в лечебных учреждениях военно-медицинской службы.

Весь 1989 г. я писал книгу «Терапевтическая помощь пострадавшим при землетрясении». В 1995 г. она вышла в издательстве «Медицина» (ее авторы: В. Т. Ивашкин, М. М. Кириллов, Ф. И. Комаров).

В 1993 г. под моим руководством выполнил кандидатскую диссертацию «Патология почек у пострадавших при землетрясении (Армения, 1988 г.)» Николай Павлович Потехин, грамотный нефролог, работавший в Ереванском госпитале в составе группы специалистов ГВКГ, инициативный работник и просто замечательный человек. Защита успешно прошла в Саратове.

Армянская тема доминировала тогда в военно-медицинской литературе, входя в учебники. Это натолкнуло меня на мысль о таком новом понятии, как пульмонология войн и катастроф, которое включало бы патологию легких не только при массовой механической, ожоговой и холодовой травме, но и радиационные и токсические поражения легких. Соответствующие материалы были опубликованы в журнале «Терапевтический архив» и в сборнике 2-го Национального конгресса пульмонологов в Челябинске.

Евгений Владиславович после выхода в отставку продолжал полноценную работу на своей кафедре, осваивая все новые разделы лекционного курса (в том числе по аллергологии и иммунологии в клинике внутренних болезней, по ревматологии и др.). Поражали его энергия и острое чувство нового. Я думаю, что его действительное лидерство на кафедре сохранялось еще довольно долго, и его преемник В. Т. Ивашкин это понимал. Е. В. в этот период много работал в Московском обществе терапевтов, выступая с интересными докладами, в том числе по вопросам истории медицины. Им была издана монография о неотложной терапевтической помощи. Он контролировал и консультировал выполнение диссертационных исследований – по афганской тематике (Н. М. Коломоец) и традиционным проблемам (С. В. Плюснин).

В АМН он был избран членом бюро отделения клинической медицины. С учетом разнообразия творческих личностей и школ, которых объединила Академия, это была весьма деликатная работа.

Я иногда спрашивал его, как он себя чувствует, хотя видимых причин для беспокойства как будто не было. Он на мои вопросы философски отвечал, что в его возрасте (за 70) все достаточно условно, то-есть все может случиться и к этому нужно быть готовым, хотя лучше бы, если бы благополучие продолжилось подольше.

Он был очень внимателен к своей жене, Нине Яковлевне. В свою очередь, и она его поддерживала, разделяя его трудности и хорошо зная его среду. Вместе с ними жила Инна – их внучка. Она успешно окончила институт, была на практике в ФРГ, позже поступила в клиническую ординатуру. Довольно часто из Ленинграда приезжала дочь – Татьяна Евгеньевна Гембицкая, пульмонолог, известный своими работами в области муковисцидоза, доктор медицинских наук. В Москве их окружала дружная родня. Их дом всегда был гостеприимен. Особенно приятная атмосфера царила на кухне, где с удовольствием предлагалось угощение, непременные рюмочки коньяка, привезенного по случаю из самых-самых коньячных мест…

Находя, что моя профессиональная жизнь идет нормально, тем более, что карьерные цели мне всегда были чужды, он настоятельно советовал побывать за границей. Ему казалось, что, замыкаясь на отечественном, я что-то упускаю в своем развитии. Но поскольку спонсоров у меня не было и не могло быть, так как я богатеньких не консультирую, а собственная зарплата была скромной, его мечта так и не осуществилась.

В октябре 1990 г. в Киеве под руководством акад. А. Г. Чучалина прошел 1-й (и последний) Всесоюзный конгресс пульмонологов. Это было событием. К этому шли долго – через конференции в Калуге (1985 г.), в Рязани (1986 г.), в Саратове (1988 г.). Конгресс продолжался несколько дней, имея развитую сеть симпозиумов и лекций. Большего свидетельства интернационализма в науке я не видел.

В ноябре 1990 г. мы купили дачу у самой Волги, в Дальнем Затоне под Саратовом. Сквозь зелень абрикосов и вишен виднелась бескрайняя синяя Волга. Е. В. очень обрадовался, узнав об этом. Он нам по-хорошему завидовал. Ему, волжанину, не хватало Волги. На мое намерение приобрести собственную резиновую лодку он ответил: «Мысль превосходная во всех отношениях, я в свое время активно собирался это сделать, но упустил, возможность в связи с переездом в Москву».

Осенью 1990 г. произошла частичная смена состава экспертного совета ВАК СССР. Председателем совета по терапии стал проф. В. Т. Ивашкин, членом совета был назначен я. До меня это место занимал Е. В. Пожалуй, это был единственный случай, когда я занял место своего учителя в буквальном смысле. Несомненно, это было сделано по его предложению. Я получил возможность пройти прекрасную школу научной экспертизы, в которой участвовали выдающиеся ученые (акад. А. Г. Хоменко, проф. Л. Л. Орлов, акад. А. К. Гуськова, акад. Н. А. Мухин, проф. Беневоленская, проф. Г. Б. Федосеев, проф. А. В. Васильев, проф. Ишук и др.). Работа в ВАКе дала мне возможность раз в месяц бывать в Москве, встречаться с Е. В., с сыном Сергеем (работавшим в ЦВКГ им. А. А. Вишневского), с внуком, с родными. Работа в ВАКе свела, меня и с его сотрудниками-экспертами, в том числе – Н. А. Архиповой и С. С. Герасимовой. Это продолжалось до 1994 г. Благодаря этим частым визитам в Москву я имел возможность наблюдать все происходившее в то время в столице.

Подошел 1991 год. Он был каким-то тревожным, не похожим на предыдущие годы, словно приближалась гроза. Казалось бы, работали кафедры, писались диссертации, шли поезда, люди семьями ездили на курорты. Жить и жить бы Советскому Союзу, но надвигалась беда. Мы делились с Е. В. этими опасениями. Сохранились записи того времени.

«Приход Горбачева был воспринят как возможность развития или хотя бы перемен. И даже его ранние оши6ки и просчеты (в том числе поведение в период аварии на ЧАЭС) рассматривались как цена развития. «Река» действительно потекла быстрее, но в условиях ослабевшей власти, нараставшей коррупции и неавторитетности этого бездарного и бессовестного правителя – не по руслу социализма».

«Постоянная картина: Ельцин и Горбачев, как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоит. Просто у одного еще есть власть, а у другого ее нет. У нас любят поддерживать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжелой поступью».

«Ощущение благополучия и уверенности в правильности происходящего в стране постепенно исчезает. Зло идет из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастает, вытесняя правильный ритм жизни».

«Референдум о сохранении обновленного СССР. У метро «Тушинская» раздают листовки. «Отечество в опасности!». Какие-то районные ветераны кричат об этом, а ЦК партии молчит.

В референдуме участвовало свыше 70% избирателей, более 70% из них проголосовало за сохранение СССР. Я был среди них. Но вещь 30% были против. А Ельцин?»

Е. В. Гембицкий голосовал за СССР – это была его страна.

«Май 1991 г. Государственная суета. Страна брошена и катится неизвестно куда. Все это на фоне очевидного материального расслоения общества с концентрацией коттеджей, дач, машин, зарубежных интересов и возможностей, с одной стороны, и бедноты, с другой. Партократы быстро переходит в лагерь «демократов» (свободней воровать). Якобы коммунисты становятся якобы демократами. Но главное условие – близость к кормушке».

«19 августа. Объявлено о ГКЧП. Попытка сохранить советскую власть. Явная нерешительность и приближающееся поражение. Я все еще в отпуске;– Посидев у телевизора, решил съездить на службу: как там, нужно ли что-то делать? По дороге забрел в парикмахерскую – давно собирался. Внутренне усмехнулся: «Снявши голову, по волосам не плачут». Двор на факультете полупуст. Слушатели и преподаватели в отпусках. Весь Союз в отпусках, и это не случайно».

Гембицкий в эти дни как-то поинтересовался у меня, как я пережил контрреволюционный переворот? Я написал ему:

«На душе мерзко. Многое неясно. Кажется даже, что, если бы ГКЧП не было, он должен был бы возникнуть по чьему-то изощрённому и подготовленному сценарию. Во всяком случае, и Ельцин был на месте, и броневик… Страшновато. Словно происходит землетрясение, а твой дом еще стоит. Кровь то пробежит к сердцу, то остановится. Обидно отсутствие отпора. Отчетлива мерзость нейтралитета, нерешительности и капитуляции центральных и местных органов Советской власти, власти партаппарата. Становится очевидным, что это была мертвая власть, переродившаяся ткань партии, не имевшая никакого отношения к коммунизму. Убрать ее можно было бы только целиком, всем жирным слоем. Смельчаки попытались, но задача их средствами не решилась. Пройдет немного времени, и «дерьмократы» послужат прекрасным удобрением для власти рыночной мафии».

По своему обыкновению, он молча согласился…

«Сентябрь 1991 г. Происходящее – поверхностно. Чаша реванша будет выпита, а позже, не испытывая конкуренции и сопротивления, не обладая внутренней культурой и нравственной силой, они быстро станут российскими чиновниками, пойдет гулять коммерция.

Я на свои вопросы «оттуда» ответов не жду. Мое место с бедными, с обездоленными. Им я нужен и послужу еще, что и делал всю свою жизнь. 35 лет я лечу рабочих, солдат и крестьян и уже 25 лет учу их детей. Я ничего другого делать не умею. А богатенькие, они же прежде партийненькие, обойдутся без меня. Партия коммунистов – это не где-то, это – я, это – такие, как я. Это не продается, не покупается, это для людей, – а не над людьми (как многие пытались), тем более не против людей. Этого нельзя «приостановить», «запретить», «выбросить» и «уничтожить» демократическим черносотенцам. Покаяния не будет: не в чем. Я бы повторил свою жизнь, ничего в себе не изменив. И сейчас нужно жить и работать спокойно, не творя себе кумиров из похоронной команды».

Учитель продолжал работать, продолжали работать и мы – его ученики, но наше Время резко изменилось.

«Декабрь. Письмо из Ленинграда от сослуживца по Военно-медицинской академии. «Наша петербуржская жизнь прескверная. Очереди за хлебом, колбасой, яйцами, молоком, мясом – нескончаемые. Сейчас Питер не работает, а весь стоит в очередях. Только одного и добились: переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Зато как «опустили» петербуржцев буквально за 4 месяца, как будто война прошла».

«Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники известны».

«Многие все происходящее воспринимают легче. А мне тяжело Многое отнято: Родина, духовные ценности, уважение памяти о прошлом, возможность самоотверженно работать, ощущение мечты и обеспеченность ее выполнения, заработанная безопасность для детей и внуков».

«Общая тенденция развала государства и его финиш просматриваются уже сейчас. Иногда кажется, что это замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки… Зрители есть, но не более».

Так думал и писал я, в том числе Е. В. Гембицкому. А что обо всем этом думал он? Он, по обыкновению, был сдержан не столько в оценках происходящего, сколько в выражении оценок. Но иногда это прорывалось. Как-то мы прогуливались по ул. Тухачевского, возле его дома, и много говорили о произошедших переменах. Я сказал, что, пожалуй впервые, несмотря на свой романтизм и профессиональную целеустремленность, я замечаю, что в последнее время иду «не на взлет, а на посадку», что физически ощущаю, как меня обокрали, и что среди бизнесменов – героев нашего времени – мне и таким, как я – советским людям, места нет. А, обращаясь к нему, прямо спросил: «А разве вы не испытываете, что это новое время выталкивает вас? Ведь оно разрушает все то, что вы сделали за полвека служения Советской Армии? Разве это время не против вас?»

Он ответил, подумав, что «мой пессимизм понятен, но неуместен, тем более, что я – совершенно прав. Нельзя идти «на посадку» в складывающейся неблагоприятной ситуации – ни вам, ни даже мне. Это можно было бы позволить себе, если бы ваши ценности не подвергались опасности. А сейчас, наоборот, нужны настойчивая работа, сохранение памяти и традиций, уверенное сопротивление распаду. Нашу профессиональную культуру, – продолжал он, – наш громадный опыт нуворишам заменить будет нечем. Они не обойдутся без нас – ни сейчас, ни потом. Поэтому «летайте» спокойно, на посадку не спешите… Среди них нет никого, кто бы мог взлететь так высоко, как вы, и имению потому, что ими движут, в отличие от нас, не интересы народа, а личная выгода, а на этом топливе высоко не взлетишь. Их «воздушный коридор» всегда будет ниже». Этого размышления мне было достаточно.

26 сентября 1992 г. я был уволен из рядов Советской Армии, прослужив в ней с 17-ти почти до 60 лет. Уволившись, я занял, по предложению ректора, кафедру внутренних болезней интернатуры института (бывшую мою же госпитальной терапии) – там же, в 8-й больнице.

А жизнь продолжалась. Оказалось все же возможным продолжать научную, педагогическую и лечебную работу. И социальный адрес этой деятельности сохранился: рабочие и служащие г. Саратова… Перемены произошли в большей мере в верхних эшелонах общества. Те зажили своей отдельной жизнью паразитов. Я писал тогда Евгению Владиславовичу:

«Приспособленцы и паразиты были всегда, особенно много их стало сейчас, когда большинству людей плохо. Эти не станут спасать голодных детей, им бы только себя спасти. И, как правило, преуспевают в этом. Поганки растут быстрее благородных грибов. Чем примитивнее организация, чем больше она ориентирована на потребление, тем экспансивнее ее рост. В этом преимущество паразитов, они свободны от созидания. Это показал фашизм, это в наши дни демонстрируют «новые русские» – новая разновидность паразитов и их власть».

И в новой обстановке сохранилась возможность продолжать свое дело, дистанцируясь от власти. В принципе так жил и Евгений Владиславович. И тем не менее, политическая составляющая жизни каждого из нас в эти годы резко возросла. Она могла не приобретать активных форм, но она была.

Я писал Е. В.: «Очевидно, что в складывающейся ситуации о служении не может идти речь. О службе – да, о том, чтобы зарабатывать на жизнь, – да. Служение возможно, но только ради больного человека. Слава богу, что мы – врачи – именно в этой роли. В ней надо совершенствоваться. Здесь есть условие единства души и реальных целей».

Но нередко спокойствие сохранить было трудно. Как правило, в случаях особой наглости «демократов».

«12 мая по «Маяку» было передано: в программу вступительных экзаменов в МГУ с этого года уже не будут включены произведения Белинского (все), Герцена (все), Писарева (все), Чернышевского (все), Горького («Песнь о Буревестнике», «Слово о Ленине» и др.), Фадеева (кроме «Разгрома»), Шолохова (в частности, «Поднятая целина»), Маяковского (кроме «Прозаседавшихся»), Н. Островского (все), Л. Н. Толстого («После бала», вероятно, из-за описания им зверств царских офицеров над солдатами). Конечно, не будет статей В. И. Ленина (в частности, «Лев Толстой как зеркало русской революции»). Почему-то не были упомянуты Фонвизин и Лермонтов: этот бунтарь очень опасен для нынешнего строя. Будут включены Набоков, Солженицын, Бердяев, Гумилев, Цветаева, Есенин («Анна Снегина»). Так решил деканат МГУ, и это рекомендовано всем российским университетам. Интересно, а как поступили с теми в МГУ, кто с этим выбором был не согласен? Чернышевский! Настоящий русский интеллигент, революционный демократ, невероятно мужественный человек, 30 лет гнивший на царской каторге, буржуазную элиту сегодняшней России, воспитанную при социализме, уже не устраивает. Новый, буржуазный, слой создает свою идеологию, подчиняет (покупает) университеты, телевидение, радио, создает свою армию, жандармерию, сыск. Крадет у народа не только пищу, но и душу. В идеологии нет вакуума, поэтому они спешат. Это они хорошо освоили у Ленина». Я написал Е. В. об этом.

«Идет испытание советских людей на «ельцинизм» (разновидность мелкобуржуазного перерождения), нарастает отграничение зоны неприемлемости буржуазного искуса и вседозволенности. Отсутствие протеста —безнравственно. Но мы ведь еще не настолько истощены, чтобы безропотно стоять перед рвом в ожидании пули… Думаю, что еще вспомнят сны Веры Павловны из романа «Что делать?», сны передовой российской интеллигенции XIX века о справедливом и светлом будущем России».

Е. В. ответил мне: «Понимаю и разделяю Ваше возмущение по поводу многих явлений нашей нынешней жизни. Мне кажется просто невероятным исключение из программы МГУ произведений Белинского, Герцена и др. Это даже не «перекос». Но думаю, что это не от лидеров нынешней демократии… Конечно, перевертышей и негодяев – немало, но и честные люди действуют» (1993 год положил конец его иллюзиям насчет лидеров «демократии»).

В конце 1992 г. я писал Е. В.: «Время идет медленно. Многое повторяется, все реже заинтересовывая, все чаще желание отвернуться, чтобы не стошнило от торжествующих лавочников и не расстроиться при виде несчастных и нищих. В целом же ограничивается круг жизни, смысл ее продолжения, девальвируются высокие мотивации, стремительно нарастает одиночество, существование в маленькой экономической нише, своеобразный морально-экономический парабиоз. Это не меланхолия, так как все доброе, здоровое, внушающее уважение и радость, я замечаю и приветствую, но это случается все реже. Тихое и бессильное единомыслие с немногими, к сожалению. Это разрушает и профессиональную эффективность. Чтобы хорошо лечить, нужно делать это самозабвенно, исторгая из себя энергию счастья. Сколько ее было во мне еще недавно! Как много было сделано и как много предвещало. Опустошение души не способствует ее энергии. Иногда ловишь себя на мысли, что делаешь дела машинально, загораешься по привычке, радуешься, забывшись. Аритмия сердца на почве душевной дистрофия – плохой симптом даже для врача».

«В 1991 г. правители страны доигрались политически, 1992-м – экономически. Россия больна, переживает острый кризис. Разгар гражданской войны, разве что пока без выстрелов и эпидемий. Но мор начался.

Как и прежде, не остается никакого выбора: нужно работать, работать и работать для людей, как бы ни было трудно, чтобы не посрамить учителей».

1 мая 1993 г. в Москве режим показал свои волчьи зубы. Как и все, я был потрясен зрелищем блокады и разгона демонстрации…

«Власть создала объективные условия неотвратимости побоища. Имению она, предложившая людям встать на колени, – первый и главный преступник. Советские люди в очередях настоялись, но не на коленях же. Расчет был точным. Он был нужен тем, кому снится самодержавие. Теперь будут строить тюрьмы, чтобы упрятать подальше протест «уголовников» и позволить, наконец, свободно грабить страну.

Лавочники, казаки, жандармы и… интеллигенция, ударившаяся в бизнес, – опора режима. После Первомая он будет существовать в глазах честных людей только как режим. Режимной становится и армия, откармливаемая за счет народа. Армия, в которую и за деньги никого загнать нельзя, разве что безработных.

Процесс перерождения бывших якобы коммунистов, позже якобы демократов в палачей исторически неизбежен. Это обычная эволюция представителей мелкобуржуазной среды. Но и протест неизбежен. Глумление над людьми труда восстановит в них память о средствах борьбы пролетариата за свое освобождение.

Только подавлением людей (на большее он не способен) режиму не решить своих проблем. Сознание собственной слабости будет во все большей степени будить в нем инстинкт самосохранения и укреплять жандармскую оболочку. Блокада демонстрации – проявление слабости «всенародно» избранной власти».

Эта мерзость вскоре сменилась целой серией мерзости. Ельцин своим Указом, нарушив Конституцию, которой присягал, распустил Верховный Совет России. Это случилось в сентябре 1993 г. и закончилось расстрелом безоружных людей у стен Останкино и расстрелом из танковых орудий Белого дома. Это видели и в Москве, и в Саратове. Это видел весь мир. Я думаю, что я и Е. В. смотрели на происходящий ужас по телевизору одними глазами.

Я писал ему тогда, а он молчал, но ведь неизвестно, что тяжелее – кричать от боли или молчать…

Как это было? Я писал:

«Мечутся властные кони…». Власть шатается. Генералы колеблются. Но и те, кто в Белом доме возглавляет оппозицию, не имеют абсолютного авторитета. Руководство КПРФ – вне борьбы. И это не проявление мудрости, а генетически детерминированный паралич революционного действия, этой немарксистской партии. А это таит опасность авантюризма и спровоцированного неподготовленного выступления. Интеллигенция визжит от страха: «Да задавите вы эту гадину!» (Имеются в виду советские люди.)».

«4 октября. Поход на Останкино с целью вырвать у власти возможность гласности для восставших. В ответ – расстрел безоружных на дорожках останкинского парка. И почти одновременно – новое оцепление Белого дома и его осада. На телеэкране кадры расстрела тех, «то стремился уйти. Расстрел сотен людей на соседнем стадионе. Расстрел из танковых орудий парламента. Превращение Белого дома в черный. Гнусные картины массового любопытства московских обывателей».

«Ликование на крови. Преследование членов Конституционного суда. Расправа над депутатами под улюлюканье обывателей. Арестованных сажают в «Лефортово». И те, кто на мосту стоял, глазея на кровавое побоище, как в цирке, и те, кто не стоял, зажили новой жизнью, но уже без Советской власти».

«Свидетели и пострадавшие ныне разошлись по стране и несут людям страшную правду о злодеянии режима. Они будут свидетельствовать об этом всю свою жизнь».

Замечательный советский писатель В. Розов в эти дни писал:

«Забвение истины – путь в дебри, в джунгли. Особенно страшно, когда интеллигенция мутирует, когда она, которая веками стояла на стороне униженных и оскорбленных, была поборницей добра и милосердия, вдруг, оскалившись, начинает вопить о мщении, о безжалостности, об уничтожении «врага». Кровь, пролитая при расстреле Дома Советов, навеки запятнала их пиджаки, фраки и мундиры.. Слезы матерей, отцов, жен, детей по убитым и покалеченным выступают белой солью на их упитанных лицах».

Ему, наверное, кричать тоже было легче, чем молчать.

«Вся страна разделилась на тех, кто во внутреннем, и тех, кто во внешнем дворе Лефортовской тюрьмы».

«Что-то большее, чем расстояние и время, сдерживает желание писать. Какое-то обледенение души, скованность, отсутствие чистого воздуха. Особенно сейчас – после подавления народного восстания. Его преждевременность была четко рассчитана, навязана унизительными условиями жизни. Пар был выпущен до того, как котел закипел. Но и не действовать было нельзя. Время лечит, копит силы. Нужны работа с людьми, терпение и вера.

То, что произошло в течение последнего месяца, при всей трагичности случившегося, – только верхняя часть айсберга, поверхностный слой процессов. Глубже, у дна социальной жизни, – колоссальные резервы протеста.

Когда говорят о живой крови, крови, пролитой в схватке рабочих с жандармами, забывают о вымирании населения страны, прежде всего трудящихся, – процессе более зловещем, чем естественный экстремизм отчаяния и протеста. Об этой медленной смерти народа за счет неродившихся и преждевременно умерших – власти молчат».

Да, мои суждения были радикальнее, чем у Е. В. Ему все же казалось возможным, философски воспринимая происходящее, пережить перемены. А ведь вечером от программы «Время» его оторвать было невозможно, даже просил в этот час не звонить…

Он понимал меня. На мои «стоны» он многозначительно отвечал: «Желаю сохранения свойственных Вам душевной твердости и оптимизма – столь важных в наше сложное, тревожное время».

Пришел черед следующему преступлению власти – чеченскому побоищу, стоившему тысяч жизней. Но Чечня – это не Белый дом, который за 3 часа можно сжечь вместе с людьми, Чечня – это и не Россия, а если Россия, то какая? Имперская, царская? Советская, социалистическая? Или ельцинская, мафиозная? Не зря в газетах промелькнуло: «Бей Чечню, чтобы Россия боялась!»

В Саратовский госпиталь поступают раненые из Чечни… Но и в обстановке нарастающей «чеченизации» России жизнь все же продолжалась. Я писал Е. В.:

«Провели заседание общества пульмонологов Саратова. Пришло до 70 врачей. Люди тянутся к сохранившимся очагам организованной работы. Это видно и по более осознанному отклику молодежи на предложения клинической и научной деятельности, несмотря та прогрессирующую бедность и поиски хлеба насущного. Думаю, что это проявление самозащиты, сохранения себя в нематериальной сфере, своеобразная компенсаторная реакция. Конечно, ее нужно видеть и поддерживать. Это задача конгрессов, в том числе национальных, но это и задача внефорумной работы, работы «в низинке», там, где бьют родники и бегут ручьи, – завтрашняя пульмонологическая Волга. А иначе заилится и встанет».

«Сентябрь 1994 г. В Саратове проходит II съезд фтизиатров РОССИИ и СНГ. Более 500 человек. Среди делегатов – академики А. Г. Хоменко, Н. В. Путов, проф. Приймак и другие. С туберкулезом в стране плохи дела и именно начиная с 1991 г. Анализ, данный на съезде и в его резолюции, обличает антинародный курс правительства «реформ» в большей мере, чем десяток пикетов. Положение с туберкулезом в последние 2—3 года приняло размеры эпидемии. В материалах съезда указывалось: «В России смертность от туберкулеза снизилась с 1970 по 1990 г. в 2 раза, а начиная с 1991 г., наблюдается абсолютный и относительный рост этого показателя…».

«Основными причинами этого положения являются: снижение жизненного уровня населения, в частности, ухудшение питания с резким ограничением количества потребляемых белковых продуктов; рост стрессовых ситуаций в связи с неустойчивой политической обстановкой, возникновением конфликтов на национальной основе в ряде регионов страны; резво увеличившаяся миграция населения, практически выпадающего из поля зрения лечебно-профилактических учреждений и не охваченных профилактическими и оздоровительными мероприятиями; снижение эффективности мер по раннему выявлению и профилактике туберкулеза среди взрослого населения и, в частности, групп высокого риска заболевания туберкулезом и социально-дезадаптированных групп, число которых среди населения резко возросло».

«Октябрь. Холода. Темная осень. Наcтроение частенько падает. Ничто не бывает таким временным, как постоянное. Уходят люди, казалось бы, столпы постоянства натуры и дела, и от них ничего не остается, кроме короткой памяти – так называемых родственников. Что-то очень важное, вспыхнув, превращается в ничто. Можно сгореть для людей, лишь испачкав их своим пеплом, и не более того.

Правда, мне так немного нужно для себя: побродить по лесу, обрадоваться другу, испугаться звезд, подержать на руках ребенка. Всего этого так мало последнее время.

Все зыбко вокруг. Крысиные морды, жаждущие обогащения, заплеванные ларьки, жрущие «хозява» жизни поблизости от отхожих мест. Города-туалеты.

А в лесу тихо, багряное золото вперемешку с зелеными купами, тенями под кустами под нежно-голубым высоким-высоким остывающим осенним небом. Череда дел, ничего нельзя выпустить из рук. Иногда хочется снять халат, одеться, тихо уйти и не возвращаться. Все равно – разве что чуть большая горстка пепла…»

Самое страшное – поддаться одиночеству, потерять чувство локтя. А нужно держаться. В эти минуты бесценна поддержка учителей.

В поддержке Е. В. не было недостатка. С ним возвращались уверенность и целесообразность труда, исчезала тяжесть одиночества, он в письмах, в разговорах по телефону и при встрече восстанавливал тонус и темп жизни. Только заслышав голос, он радостно восклицал: «Мих. Мих! Откуда?!» И всякое горе отступало уже только от этого.

Изменились многие стороны общественной жизни.

В последние годы наука заметно подверглась коммерции. Это следствие не только бескормицы. Да, теперь без западных спонсоров конгресс не проведешь, журнала не издашь, за рубеж не съездишь. Тактика выживания современной российской науки требует этого и многое прощает. Кто-то ведь должен это делать… Но годы идут, и из средства эта тактика (и практика) становится целью. Очередной конгресс пульмонологов проходил в Москве, в бывшей Академии общественных наук. В течение четырех дней вокруг высокого, прекрасно исполненного бюста В. И. Ленина, облепленного десятками палаток я офисов различных зарубежных фармацевтических фирм, шла бойкая торговля. Менеджеры-профессора в качестве дилеров или «жучков» составляли своеобразный колорит. На фоне громадного лба Ленина возникала овеществленная иллюзия нэпа. Это бы ладно – Ленин это переживет. Но не высока ли цена перерождения?!

На прилавках повсюду книжка в двух томах «Неизвестный Ленин». Автор – Волкогонов. Писал-писал полжизни и статьи о вождях Октябрьской революции, доклады для самых первых, вернее ленинца не было, а оказался прокурором от буржуазии. Набросился Волкогонов, откормленный рабочим классом, сначала на Сталина, теперь на Ленина. Обслуживал один режим, теперь обслуживает другой. Смаковал даже снимки больного Ленина. Перенес их на суперобложку книги, изданной миллионным тиражом. Очень исхудавшее лицо, безумные глаза. Гуманно ли тиражировать лицо парализованного в доказательство того, что паралитик был злодеем, судя по его виду. И это о гении! Нормальному человеку это кощунство в голову бы не пришло. На него оказался способным только выкормыш ЦК КПСС.

Я не захотел даже в руки брать эту книгу. А ведь интеллигенция, падкая на сенсации, мелкобуржуазная в своей сути, охотно клюет на эту пакость, вспыхивая, как хворост, в своем негодовании за «бесцельно прожитые годы» при Советской власти среди «совков с их идейным вождем». Великих людей всегда окружала свора кликуш.

Я беседовал с Е. В. об этом авторе. Е. В. Высказал мысль, что, несмотря на антисоветскую сущность книг Волкогонова, есть смысл все же прочесть их. «Суждение о ком или о чем-либо должно быть, по возможности, всесторонним! Это не изменяет позиции, но делает ее более точной, более объективной. Эмоции неизбежны, но они не должны руководить мышлением». Ему не всегда нравилась моя непримиримость, а меня не всегда устраивало его стремление к объективности.

И все же какое счастье, что все последние годы, так же как раньше, рядом со мной был мой Учитель!

Хорошо было расти под его руководством. Он заботился, поощрял, поддерживал, сердился, если падала результативность, и всячески поднимал жизненный тонус… Все мы состоим из наших учителей. Изменить себе – значит изменить Учителю. Надо держаться и не спешить на посадку.

И в эти годы, как правило, не вдаваясь в политический анализ, не откликаясь на мои «политические страдания» впрямую, он постоянно напоминал о важности сохранения профессиональной, в том числе научной, высоты, продолжения интересной работы с больными – как самой продуктивной формы сопротивления происходящему развалу здравоохранения и науки в стране. Это оружие нам ближе, как бы говорил он, пользуясь им, мы наиболее эффективно можем что-то делать для Родины. И сделано было немало. И им – тоже.

Если бы не возможность работать, быть полезным больным и ученикам, а это составляло основу моей ежедневной реальной жизни все эти трудные годы, что бы со мной было? Однако только добросовестной профессиональной деятельности в сложившейся ситуации было, конечно, недостаточно.

Июнь 1996 г. Президентская предвыборная борьба достигает апогея. Выборы подтасованы, у власти – вновь Ельцин. Многие уже и при этом строе живут, как будто так было всю жизнь. Происходит массовое перерождение сознания людей. Речь идет не о тех, кто и прежде был против Советской власти, они, по крайней мере, остались верными себе. И не о миллионах трудящихся. Речь идет о тех, кто выучился и вырос благодаря власти трудящихся, кому отдавалось все лучшее, что мог создать рабочий класс, кому было доверено руководство страной, на кого надеялись, считали «умом, честью и совестью» Советской страны. О «жирном слое» руководства КПСС последних 30 лет и обслуживавшей его интеллигенции, тосковавшей о большем куске и большей индивидуальной свободе для себя за счет свободы народа. Это приобретает различные формы. Но объединяет перерожденцев умершая совесть. Это тревожит меня.

В письме отя поделился с Е. В. своими соображениями о природе перерождения бывшей советской интеллигенции и выслал ему свой очерк «О Христе», о преданности как жизненном принципе.

«Прошлое манит. В нем ответ на многие сомнения. Прочел замечательную книгу Александра Меня «Сын человеческий». И утонул в садах Назарета…

Маленьким я был крещен своей бабушкой Аграфеной Семеновной, но до взрослых лет никогда, казалось, не приближался к мыслям о Боге и тем более о церкви. Но тетерь я думаю, что это было не совсем так.

В памяти всплывает воспоминание о разбитой, ободранной церкви где-то, в деревне под Москвой, куда летом 1943 года нас, заводских ребятишек, вывезли на отдых. Даже такая, она была высокой и красивой посреди темных деревянных изб. У нее было женское естество. Ей, молчаливой, было как бы неловко за свою наготу и заброшенность. И она, сторонясь людей, смотрела на них с укором.

Вспомнилось, как в конце августа 1946 года пошли в церковь на Ваганьковском кладбище, где только что похоронили мою маму. Пошли с женщиной, которую отец вскоре взял в жены. Эта простая женщина, ставшая потом для нас троих оставшихся мальчишек новой матерью, так ласково и нежно приняла мое раннее хрупкое мальчишеское горе, что с этого момента и усыновила. И с этой лаской, которая пролилась на нас в то тяжелое время, соединились печальная музыка храма, мерцание свечей, запах ладана, лики святых. Мне всегда потом было совестно, что многие годы ей, уже старенькой, приходилось молиться тайком от нас, молодых и сильных, перед иконками на кухонной полке. Иконки стоят и сейчас.

Помню прекрасную, видную за многие километры, церковь в деревне под Иркутском по дороге к Александровскому централу. Церковь была загажена, железные ворота скрипели… Рядом была могила декабриста Сергея Муравьева-Апостола. Непонятно было, чем же она, эта красавица, простоявшая более 170 лет, заслужила такое забвение.

Помню пение капеллы в Андреевском соборе в Киеве, самом светлом и изящном из виденных мной православных соборов.

Все это я вспомнил, читая книгу Меня. Впервые передо мной встал образ Христа-человека. Но возникали и противоречия. Нуждаясь в Боге, как в источнике добра, я, должен признаться, не находил в себе потребности в посещении церкви как учреждения культа. Более того, сами священники вызывали у меня неприязнь своей претензией на занятость и некую значительность, которая ассоциировалась ими с Богом при их очевидной собственной малости. Конечно, в их службе в этой конторе особого свойства было нелегкое, очень регламентированное правилами бремя обслуживания прихожан. Многим людям все это было нужно. Но я не видел среди них образцы служения и глубокой веры. Убранство видел, а веры – нет. Чем богаче была церковь, тем роскошнее были одежды, а больше ли веры? Вот это уважения и потребности общаться с ними не вызывало. Сама претензия на особенное, кого бы это ни касалось, ложна, свойственна фарисеям – хранителям формы, а не сути. Во всяком случае, я бы не поручил этой конторе ничего из того, что мне представляется духовным в себе. Если полагать, что всем лучшим я обязан Богу, пусть данным мне через моих учителей, мне проще, естественнее иметь с ним непосредственный диалог…

Церковная контора. Мне запомнилось посещение католического собора во Львове в марте 1975 года. Запомнились скульптуры и прекрасная живопись икон. Глаза Марии долго не отпускали меня, завораживая и волнуя своим сходством с моей мамой. И сейчас вижу, как на мокром полу при входе в храм распласталась старушка в мольбе и глубокой вере. В ней назначение храма и вера были неразделимы. Это потрясало. Но помню и то, как отпускал грехи, выслушивая кратко исповеди с обеих сторон исповедальни, жирный, рыжий, в наспех надетой рясе, чуть ли не ковыряющий в зубах священник. Ждали его долго человек тридцать, а отпустил он их, приняв дары, минут за двадцать, что-то односложное ответив торопящимся выразить ему каждый свое, такое интимное, такое разное, такое больное. Врач на амбулаторном приеме не в состоянии работать таким скоростным и абсолютно безбожным способом. Я видел все это из-за колонны, находясь среди строительных лесов, напротив этого ремесленника. Распластанная старушка и этот «носитель» рясы…

Кто же Иисус Христос – человек? По А. Меню, – выходец из бедноты и защитник бедных, революционер в области человеческой и социальной этики, говоривший людям об их более высоком предназначении, не используемом ими, требовавший от них осмысленного служения главному – любви, добру. Он был революционер духа, предлагавший людям живую веру, когда бы законы и книги не управляли их сердцами, а использовались ими. В идеальном случае человек становился подобным Богу, и сам Христос призывал к этому идеалу. Но это, и это было условием, не давало такому человеку преимуществ, не составляло богатства, не позволяло ему обязывать других, но делало его источником веры для других, учителем, примером.

Христос был интернационалистом – Он не делал различий между людьми разных национальностей и мест проживания. Более того, он избегал проповедовать в родном ему Назарете, так как именно здесь, в своем отечестве, к его сожалению, не мог рассчитывать на понимание своего учения.

Гибель за идею (или во спасение другого человека) – крайний вариант доказательства или проявления любви. Иисус не призывал к этому, и сам как человек боялся этого, но пошел на смерть ради людей, поскольку не мог иначе выполнить свое предназначение. До последнего часа, зная решённость исхода, он, тем не менее, молил отца своего об избавлении. Решение о его мученической смерти не определялось успешностью его контактов с людьми (непосредственного успеха они не имели, он был сенсацией, был удивлением, но понят не был). Его пребывание на Земле было заведомо предельным. Он как комета пролетел вблизи земли и людей, поразил всех живых, показал им высокое небо, позвал и исчез.

Люди потянулись за этой новой, неведомой живой верой в добро, в лучшее, сплотились, чтобы не утратить хотя бы память об этом. Одной из форм памяти явилось создание в последующем апостольской христианской церкви. Однако церковь постепенно стала приобретать самодовлеющее значение, настолько, что стала тяжелее веры. Она вынуждена обслуживать не только веру, но и самое себя, а иногда только самоё себя (церковь и государство, церковь и политика). Вряд ли все это имеет отношение к Иисусу Христу. Он пользовался храмами того времени (синагогами) и приемами церкви (талмуды, притчи, иносказания), но в наибольшей степени проявлял себя, просто беседуя с людьми и жалея их. И молился где-нибудь в тишине и одиночестве, уходя в горы или глубину сада. Часто он дарил себя бедным, тратил себя для них только за проявления искренности и веры в него.

Он любил свою мать, родных, был среди них незаметным, своим человеком, но он был очень одинок. По-настоящему он был близок, наверное, только со своим божественным отцом. Он скучал по нему, молился, обращаясь к нему наедине, и получал поддержку (как бы сейчас сказали, подпитку). Сея семена любви, он сам нуждался в любви, получая от людей лишь крохи. Но он не нагибался за подаянием, не удовлетворялся малым.

Среди многих суждений о Христе поразительна запись, оставленная Наполеоном во время его пребывания на о. Святой Елены: «Христос хочет любви человека. Это значит, Он хочет того, что с величайшим трудом можно получить от мира, чего напрасно требует мудрец от нескольких друзей, отец от своих детей, супруга – от своего мужа, брат от брата, словом, Христос хочет сердца; этого он хочет для Себя и достигает этого совершенно беспредельно… Лишь одному Ему удалось возвысить человеческое сердце к невидимому – до пожертвования временным, и при помощи этого средства Он связал небо и землю».

Конечно, он страдал. Очень терпел от людей, но еще больше, чем терпел, любил их. Пробиваясь как через заросли сквозь непонимание, он делал добро неустанно, исступленно, зная, сколько ему отпущено жить на земле. Зачем нужно было ему оставлять землю? Люди его не стоили («не мечите бисера перед свиньями»). Может быть, нужно было только искорку бросить – искорку надежды? Надежды, что пройдет время, и люди сравняются с ним по своей духовной сути и, приди он вновь, он не будет так одинок. И будет нужен им живой. Когда говорят о его возвращении (пришествии), почему-то в наименьшей степени задумываются о том, а не рано ли ему возвращаться, ведь сделать это он, как Бот, может всегда. Но к кому приходить-то?! Ведь вновь придется мучиться на кресте. Бог мог бы сделать людей лучше и без них. Но не хочет. Значит, для чего-то, нужно, чтобы они сами приблизились к нему: «душа должна трудиться и день, и ночь, и день и ночь».

Я никогда не молился в церкви, но обращался к Богу, когда в беде уже не к кому было обратиться. И тогда, когда остался без мамы, а со мной были еще два братика, и тогда, когда меня оставил друг, а я был не один, то есть как бы не только для себя; тогда, когда сверял себя с чем-то лучшим в себе же, так как я был уверен, что если есть во мне это лучшее, это и есть Бог во мне.

Думаю, что нам в этой жизни дано приблизиться к Богу, накапливая его в себе. Бог – это добро как минимум, любовь как максимум. И то и другое имеет определяющее свойство – отдавать. Если отдавая, одаривая, ты счастлив, то это и есть одобрение Бога. Это не у всех получается. И поэтому по-настоящему счастливых немного. Причем здесь все равны, можно иметь мало, но отдавать последнюю рубашку. А с тех, кто много может, просто больше спрос. Я – счастливый человек, в том смысле, что мне жить только для себя – неинтересно, а для других – радостно, в том смысле, что я учета сделанному не веду и делаю это безотчетно, словно по чьей-то воле, как если бы я был обречен на доброту. Исключения из этого правила бывают редко, с ними связаны угрызения совести, и эти случаи воспринимаются как перебои в нормальной работе сердца. Я счастлив еще и потому, что пока мне удается быть счастливым.

По-настоящему я ненавидел и ненавижу фашизм и предательство в их различных формах. Я знаю, что у ненависти, как и у любви, нет предела. И это не проделки сатаны, рождающего зло, это само зло, с которым боролся и Христос. Возненавидеть или – проклясть – это как если бы провести в душе резкую черту, отделяющую тебя от откровенного наступательного зла, это вынесение внутренним нравственным судом приговора, который обжалованию не подлежит.

Когда-то, это было сразу после окончания войны, уходя из больницы от мамы и зная, что она теперь уже точно умрет, рыдая в больничном сквере, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее. Было мне тогда – 13. В последние годы это чувство во все большей степени связывается во мне с государственным российским фашизмом, планомерно и беспощадно уничтожающим рабочих, крестьян и солдат моей Родины, чего не смог сделать даже Гитлер.

Народ большой, больше кучки предателей, захватившей власть, есть еще возможность сеять добро, правду, отдавать себя делу, делать счастливыми других. Я – в ладу с моим Богом.

Нигде в Евангелии не описано, что Христос радовался. Он был сконцентрирован на духовном творчестве настолько, что сделанное, то, что радовало и изумляло людей, становилось для него не столько источником удовлетворения, сколько дополнительным стимулом к продолжению творчества. Вся человеческая история Христа – это история сеятеля, труженика, не успевшего увидеть плодов своего труда. Безрадостность восприятия праздников и большая адекватность восприятия радости как возможности продолжения борьбы свойственны многим творческим людям, и не нужно думать, что я поднимаю себя до уровня Бога. Человеческое может и должно быть проникнуто божьим. В этом и была цель Христа.

Христос взорвал свое время. Он был революционер: разрушал темницы души, огорчался, гневался, как cказано в Евангелии, видя жадность, несправедливость, болезни, ложь, торговцев, загадивших места, святые для людей. Он изгонял их из Храма. Этот мусор мешал ему, и он гневался. Как Бог, он мог бы уничтожить все это, но, наверное, для него важнее было, чтобы люди когда-нибудь смогли сделать это сами – и в себе каждом, и в обществе в целом. Ленину, коммунистам была свойственна та же неудовлетворенность, и они хотели дать людям больше справедливости, но если Христос только ставил эти задачи, то они решали их, но не для всех, а только для угнетенных. «Нравственно только то, что служит интересам рабочего класса», – так говорил Ленин. Христос не связывал себя решением даже вопиющих социальных противоречий своего времени, хотя народ ждал от него именно этого, полагая, что он – царь бедных и спасет их. Он не оправдал их ожиданий. Он как бы перескакивал через всё это, видя решение всех проблем в этической плоскости, касающейся не только бедных, но всех вообще. Любовь вместо борьбы, практически уход от борьбы. Видимо, он полагал, что устранение одного конкретного зла породит другое зло, и так будет без конца. А может быть, он не решился, так как это означало бы насилие, И хотя его окружало насилие (как и Ленина) и сам он стал жертвой насилия, он – в отличие от Ленина – не решился. Ведь те, кто к угнетенному большинству не принадлежал, тоже были людьми. И потом, если насилие, где его необходимая мера и кто ее определит? Ведь если она будет нарушена, это породит новую несправедливость. В жизни так и произошло: большевики превысили меру насилия, необходимую для решения справедливых целей, и породили зло. Удивительно: и тот и другой одного горя народного нахлебались, а пошли разными дорогами.

Сейчас церквей стало больше, а веры меньше. Внешнее вытеснило внутреннее. Пожертвования на храмы уравновешивают распоряжения о массовых расстрелах. И вовсе не святых руководителей церкви это устраивает. Люди в государстве вымирают, церковь молчит. Пусть вымирают, лишь бы был мир между богатыми и бедными, между красными и белыми, между угодной ей властью и по праздникам любимым народом… Церковь и то, что рядом с ней, окружены торговцами. Церковь освящает все, что угодно: от ларьков до университетов, от армейских казарм до вокзальных перронов.

Культ наживы, жизни для себя – процветает, вытесняя товарищество, коллективизм, радость общения и познания, радость дарения и служения. Духовность строителя, творца, мастера несовместима с господствующей ныне практикой разрушения, прожигания жизни, глумления, эгоизма, безделья. Те, что у власти сейчас, – вчерашние фарисеи коммунистической веры, разоблачаемые самой жизнью, а на самом деле и вчера, и сегодня – торговцы, которым не место в Храме людей труда.

Церковь утрачивает монополию права веры в Бога. Без нее и ее атрибутики это получается чище. Подкрашивая купола, она ветшает изнутри. Я уже и не говорю о еще более театральной католической церкви. Но я, разумеется, никому не навязываю своих представлений.

Есть и другая сторона. То, что за чертой чувственного опыта, – или состояние транса, экстаза, фантазии, или нечто еще не познанное, находящееся вне разума, хотя и не вне чувства. Это область чистой веры. Благословен тот, кто так верит. Сам бы я хотел быть частицей Христа здесь, в реальной жизни, пока могу жить пусть даже по его незримой подсказке.

Христос знал, что Иуда его продаст, еще до того как об этом тот успел подумать. Что, по сценарию так было положено? Но если гибель Христа была предрешена еще до его опыта работы среди людей, то предательство Иуды вряд ли было столь же генетически детерминированным. Тогда отчего же? Видимо, сыграла роль необычайная проницательность Христа, который разглядел в этом самом эмоциональном своем последователе и самого недостойного. Возможно, и то и другое в Иуде было искренним, и дело было не в 30 сребренниках. Такие люди встречаются и в обычной жизни. Ведь повесился же Иуда, раскаявшись в содеянном, значит, не был он закоренелым предателем. Тем не менее, свое черное дело он сделал.

Как не хватило коммунистам этой проницательности и нравственности, чтобы в своей среде разглядеть известных всем предателей! Иудушек помельче пруд пруди, и все они, предав Мечту, тотчас же вытерли о нее ноги и погрязли в поисках личного благополучия. Коммунистический храм, особенно его «поднебесье», нужно систематически вычищать, так, как это сделал разгневанный Христос с храмом божьим.

Иисус Христос – революционер рубежа нового времени, независимо от толкований и веры в его божественность. Он опрокинул суть веры Старого завета, и особенно ее формы. И хотя он не призывал к изменениям условий угнетения своего народа (римская оккупация, социальная несправедливость) и был как бы выше этого, тем не менее, сам он жил, работал и умер среди бедных. И бедными был оплакан, и в памяти бедных был сохранен т века. Он жалел бедных и несчастных и издевался над, богатством, но к борьбе со злом не призывал, полагая, видимо, что заблудших и виновных все равно может спасти только любовь, а не кара земная. Кто знает, может быть, изменить духовную направленность жизни людей – это гораздо больше традиционных форм революционности. Но как от Ленина нельзя требовать гуманности к врагам рабочего класса, так нельзя требовать и от Иисуса Христа политической революционности.

Иисус шел на смерть и нес свой крест до конца не только потому, что так было предназначено ему, не только потому, что это было доказательством его служения человечеству, но и потому, что он был, не способен изменить самому себе. А сколько коммунистов шли на расстрел по этой же причине!

Бог – с бескорыстными, с теми, – кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе».

Е. В., прочитав очерк, немедленно откликнулся.

«Получил Ваш очерк. Перечитал его еще раз – таким сильным было впечатление. Когда, в свое время, я знакомился первоначально с «Кабульским», а затем с «Армянским» дневниками, я был заранее уверен, что они написаны хорошо, интересно, со свежим, искренним чувством и, конечно, очень по-доброму. В дальнейшем оказывалось, что они написаны еще лучше, чем я думал… Но присланные страницы Очерка о Христе, также заинтересовавшие меня с первых строк, вызвали иную реакцию. Они почти ошеломили меня: самой тематикой, и смелым проникновением в сложнейшие богословские, философские и нравственные проблемы, и своим очень индивидуальным восприятием фигуры Иисуса Христа. И хотя некоторые Ваши политические оценки мне представляются не бесспорными, присланный Вами фрагмент, по-моему, в целом просто великолепен. Занимайтесь и дальше литературной работой в тех направлениях, которые Вас занимают и волнуют».

Летом 1998 г., вскоре после смерти Е. В., этот очерк был опубликован в одном из журналов.

Евгений Владиславович постоянно заботился о своих друзьях. Так, он буквально настоял, чтобы Г. А. Трубников (зав. кафедрой терапии Астраханского мединститута) завершил и защитил свою докторскую диссертацию в 70-летнем возрасте. Да и раньше, я помню, он письмами или делом поддерживал своих сверстников или тех, с кем раньше служил. Наверное, и сам он нуждался в чьей-то памяти и поддержке, но ему было больше дано, и он был обречен отдаватъ. Этой счастливой способностью обладают немногие.

Он оставался надежным тылом и у своих преемников по кафедре: сначала для В. Т. Ивашкина, последние три года – для А. Л. Ракова. И хотя они не были его учениками, он своей преданностью кафедре поддерживал тот уровень ее значимости, которую когда-то создал и памятью которой она жила и живет до сих пор.

В последние годы Е. В. уделял большое внимание врачебному становлению моего сына Сергея, работающего в ЦВКГ им. А. А. Вишневского, и ходу его диссертационного исследования. Он был его научным руководителем. Я рад, что мудрость и забота Е. В. коснулись и моего сына.

Он поддерживал высоту профессиональных интересов (своеобразный стратегический оптимизм), не позволяя утопать в сиюминутном и мелком – и себе и окружающим. Возможно, некоторым он казался в связи с этим однообразным и назидательным. Он исходил из того, что жить высоко – не утомительно, если это – потребность и она вошла в кровь и ты свободен в своем выборе. Но и низко жить – тоже не утомительно, если это привычно. Изменить уровень интересов и удовлетворенности сложно, особенно снизу вверх. Но он тревожился и об обратном.

Как-то он настоял (в сутолоке московской командировки это было трудно), чтобы я съездил на заседание Российской Академии медицинских наук, посвященное ее 50-летию (1994 г.), лучше понимая, как для меня это было важно. И действительно, как бы я мог иначе увидеть одновременно сотки мудрецов, убеленных сединами и еще не убеленных, имена которых были на слуху… Академия роптала: от безденежья закрывались НИИ, лаборатории, виварии и т. п. Гибли программы. Об этом говорили академики В. И. Покровский и Е. И. Чазов, вместе с тем романтически намечая будущие возможности науки. А подлинного анализа происходящего дано не было очевидно, что эта толща мозга, это средоточие серого вещества государства не поднимется до своего подлинного уровня, который позволил бы защитить народ, корчащийся в рыночных муках. В лучшем случае этот научный Олимп окажется способным защитить собственные интересы. Гражданской позиции я не увидел, как у церкви, защищающей ныне только себя, а не народ.

Когда я сидел среди академиков, мне вспомнилось, как в 1941 г. из блокадного и голодного Ленинграда в Казань был эвакуирован ВИЭМ – с учеными, их семьями и экспериментальными животными. Размещенные в университете ленинградские физиологи продолжали свои опыты, в частности связанные с исследованием ранений периферической нервной системы. Люди голодали и мерзли в холодном городе, а собачек берегли и кормили мясом. Но ведь это были советские ученые, и они понимали, как их труды были нужны фронту.

И тем не менее посещение юбилейного собрания РАМН было значительным событием для меня. Спасибо Е. В.

Как я уже упоминая, моя кафедра с 1992 г. стала именоваться кафедрой внутренних болезней интернатуры СГМУ. Это совпало с моим увольнением из армии, которой я отдал 42 года. Прежняя моя кафедра отделилась (начальник – проф. В. Р. Гриценгер) и разместилась на базе военного госпиталя. В это время Е. В. был особенно внимателен ко мне, входил в конкретные проблемы, делился опытом. На кафедре работали как старшее звено (доц, Л. В. Краснова, ассистенты А. М. Косыгина, В. В. Лисин, А. Б. Шварцман, Г. И. Ивановский), так и ее молодое поколение (М. М. Шашина, Т. Г. Шаповалова, И. В. Присяжнюк, О. В. Кондрашов, О. Ф. Курносова, А. В. Ломоносов, А.В. Скорляков, О. А. Игнатьева, Н. И. Тетерятникова и др.). Гембицкий знал особенности и традиции нашей кафедры, выделяя среди них: первостепенность клинической работы, коллективизм, принципиальность, доброжелательность; приоритетность общих ценностей по отношению к частным; уважение к старшему звену кафедры, гармоничное сочетание возрастов и поколений, социальное равенство, отсутствие бизнесменов от медицины. Для кафедры действительно была характерна ярко выраженная научная клиническая специализация в области пульмонологии при полной широте терапевтического преподавания, что создавало ей статус школы, популярной в Саратове и известной в стране. Это было тем более важно, что, по его и моим наблюдениям, в коллективах высшей школы в последние годы постепенно. происходит смена идеологического и – нравственного векторов: от альтруизма, гражданственности, увлеченности идеей, профессиональной безотказности и бессребренности к освоению навыков личного обогащения, а чаще – выживания, как определяющей черты поведения. Процесс перерождения касался, прежде всего, молодых преподавателей. Сдерживать его было очень трудно.

В 1995 и 1996 годах Евгений Владиславович приезжал к нам в Саратов в качестве оппонента по диссертационным работам (Т. Г. Шаповалова и М. Н. Лебедева). В обоих случаях я или руководил работой, или консультировал. Защиты прошли успешно. На Е. В. произвели хорошее впечатление наши диссертационные советы. В свою очередь, кафедре был лестен такой высокий уровень оппонирования. После защиты собирались у нас на даче, расположенной в Дальнем Затоне, на Волге, чуть севернее Саратова. За столом сидела вся кафедра – человек 18. Окружали нас кусты вишни, в зелени желтели абрикосы. На праздничном столе среди закусок и бутылок с винами стояла миска со свежесобранной крупной вишней… Спускались к Волге, купались. Е. В. хорошо плавал. Часа два ездили на моторке по основному руслу Волги и по протокам среди островов. Е. В. радовался простору, буквально пил этот родной ему волжский воздух.

Он хорошо чувствовал себя среди кафедральных сотрудников. Подолгу сидел в «философской беседке» в верхней части дачи, из которой далеко была видна панорама реки и островов. Нужно было уже уезжать, машина ждала на дороге, а он все сидел и сидел там, заглядевшись на волжские дали. Он и позже – осенью 1997 г. – хотел приехать к нам, но уже не решился.

Я пишу этот последний очерк и на каждой, странице как будто прощаюсь и с Евгением Владиславовичем, и с тем временем, которое нас объединяло. Писать о Е. В. очень не просто, особенно в связи с резкими переменами в жизни нашей страны в 90-е годы, когда все мы в еще большей мере, чем прежде, стали пленниками времени.

Как-то по просьбе В. Т. Ивашкина я написал, отдыхая в «Архангельском», юбилейную статью для «Военно-медицинского журнала», посвященную 75-летию Гембицкого. Я отметил, что под его руководством было защищено более 20 докторских и 30 кандидатских диссертаций, что он был награжден орденами Ленина, Отечественной войны, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды и т. д. Но дело не в статье, а в том, как невероятно трудно было коротко писать достаточно банальные строки о человеке, который на самом деле был очень большим и дорогим мне человеком, Учителем. Тогда я впервые публично комментировал жизненный путь Е. В. Вероятно, это был пролог к этой книге.

Были еще короткие бытовые встречи. Как-то сходили вместе с ним, В. Т. Ивашкиным и Н. А. Агаджаняном в сауну в Центре ЦСКА в санатории «Архангельское». С жару ныряли в холодный бассейн. Е. В. был физически крепким в свои 76 лет.

Осенью 1997 г., встретившись в госпитале им. Бурденко, где Е. В. был по делам, мы прошлись пешком по улочкам, ведущим к станции метро «Бауманская». По пути заглянули в булочную, что за Яузой. Е. В. оказал, что это его любимая булочная, куда он всякий раз заходит купить для дома хлеба и чего-нибудь из выпечки. В этом было что-то трогательное. Это была наша предпоследняя встреча.

Ему шел 79-й год. Но он не снижал уровня своих творческих планов, интенсивно работал с диссертациями, в журнале «Клиническая медицина», где был научным редактором, вел активную переписку.

Нужно сказать, что и в эти годы Е. В. сохранял тесные связи с Военно-медицинской академией, с ее новым начальником известным кардиохирургом Ю. Л. Шевченко.

В эту зиму мы с ним особенно часто переписывались. Одной из последних работ, посланных мной ему на рецензию, были очерки под названием «Мои учителя» с воспоминаниями о Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова (1955—1965 гг.) и моих учителях-терапевтах – С. Б. Гейро, Н. С. Молчанове и о нем самом.

Е. В. тотчас же ответил, и это было одно из его последних писем. «Очерки понравились. Конечно, мне психологически трудно было читать написанное обо мне, но, разумеется, я благодарен Вам за эти душевно щедрые, добрые воспоминания… Для меня очевидно, что очерки могут быть отнесены к интересной, полезной «мемориальной литературе». Он дал согласие на их публикацию (очерки были опубликованы в трех разных изданиях в 1998—1999 гг. тиражом более 3000 экземпляров).

7.02.1998 г. он ответил мне по поводу моего доклада «Социальный, демографический и нозологический профиль современного терапевтического стационара», в котором были критически рассмотрены вопросы лечения безработных, неплатежеспособности подавляющего большинства больных. Он писал: «Дважды прочитал доклад. Он интересен нечастыми для терапевта социологическим и демографическим подходами и полученными результатами… Приятно было узнать, что доклад вызвал «солидарную реакцию слушателей»… Факты, приводимые в докладе, могут встревожить и взволновать людей отзывчивых и участливых, но форма изложения внешне спокойная и корректная».

На этом наша более чем тридцатилетняя переписка прекратилась, ему оставалось жить три месяца.

В самом конце марта позвонил Н. П. Потехин из Москвы и сообщил о тяжелом, проявившемся внезапно, заболевании у Е. В. и его госпитализации в ГВКГ им. Мандрыка. Не зная в точности, насколько все плохо, и надеясь на лучшее, я написал письмо им домой, как обычно, на его имя и как бы невзначай пожелал им держаться… Позже, когда наступило облегчение, и он пришел в себя, я поехал в Москву. Было это 15 апреля.

Приехав в Сокольники, нашел госпиталь. Вошел в палату. Поздоровались. Он сел на диван, по обыкновению поджав ногу. Я сидел напротив. Мы оба пытались скрыть неизбежное волнение за обыденностью. Ему нельзя было волноваться. Было заметно, как он сдал, но, несмотря на тяжкий недуг, держался как обычно – сдержанно и собранно. Был очень внимателен и добр. Поскольку я был с поезда, потребовал, чтобы я что-нибудь поел… Он знал, что у него и что он скоро умрет. Чтобы снять ненужные вопросы и эмоции, уже в самом начале разговора внешне спокойно сказал: «Это ждет каждого из нас». И больше мы о его болезни почти не говорили. Но я сказал ему, как бы отвечая на невысказанный главный вопрос, что, сколько бы я ни прожил, все это время буду работать за нас двоих. Больше высоких слов не произносилось, это было бы тяжело. Мы беседовали: о военно-медицинском факультете в Саратове (он трижды возвращался к этому, и я так и не понял почему, возможно, он хотел сказать о предстоящей трансформации его в Институт), о моем Сергее, о Нине Яковлевне. Он подчеркнул, что на все мои письма ответил. С удовольствием, чтобы сделать мне приятное, отведал привезенное мной любимое им вишневое варенье. Он подолгу молчал, по-видимому, напряжение беседы его утомляло. И тогда были лишь тихое последнее дарение доброты и печальная музыка прощания. Мы виделись полтора часа. Он проводил меня до выходной лестницы и долго смотрел вслед. Так мы простились.

На душе было тяжко. А на улице, в парке, стаяло апрельское солнце, толстым покрывалом лежал сверкающе– белый снег, а по трамвайным колеям бежала вешняя вода, как когда-то весной в его родной Астрахани.

Многие говорили: живи – в смысле бери. Немногие говорили: живи так, чтобы успеть отдать. Борьба противоположностей. У Горького я встретил притчу: «Если ты только для себя, то зачем ты? Но если ты для всех, то кто за тебя?» Наверное, нужна какая-то мера: для меня она состоит в том, чтобы брать себе лишь столько, чтобы иметь возможность эффективно отдавать другим. Так же жил и думал мой Учитель.

Так уж получалось, что все мои Учителя, в том числе родители, прощаясь со мной в последний раз, провожали меня и до последнего мгновения смотрели мне вслед, как бы передавая частицу самих себя.

Вечером того дня я позвонил Нине Яковлевне. Они надеялись. Были обе его дочери. И действительно, улучшение продолжалось, и его в последующем даже взяли домой. Но в начале мая вновь стало плохо, и пришлось возвращаться в госпиталь. Он умер 8 мая, накануне Дня Победы…

Торжественное прощание прошло в госпитале им. Н. Н. Бурденко. Присутствовали многие его ученики из разных городов, руководство ГВМУ и центральных госпиталей, сотрудники его кафедры, родные. Были Ф. И. Комаров, А. И. Воробьев, В. Т. Ивашкин, А. Л. Раков и другие. От нас, Кирилловых, был Сергей.

Урна с прахом Е. В. Гембицкого установлена в колумбарии Ваганьковского кладбища.

Учитель умер, но Время, вобрав пользу, принесенную им, и унося его след, движется вперед. Нужно жить, он этого очень хотел.

Послесловие

Перед нами история жизни выдающегося советского терапевта Евгения Владиславовича Гембицкого и история того непростого времени, в котором жил и работал Учитель.

Чем измерить значение жизни Учителя? Полезностью его вклада в копилку человеческого труда? Высотой его личности? Соответствием его своему времени? Энергией деятельности его учеников?

Говоря о Евгении Владиславовиче Гембицком, мы на эти вопросы дали исчерпывающий положительный ответ. Он был ровесником, продуктом и творцом своего времени, обладавшим в силу этого высочайшим коэффициентом полезного действия. Размеры личности человека характеризуются отношением отданного другим ко взятому себе. У Гембицкого это соотношение было четко положительным и росло в течение всей его жизни. Ему было отмерено жить без малого 80 лет, и он успел сделать все, что должен был сделать.

Восходит и заходит солнце, достигает апогея и умирает чей-то разум. Не оставляет мысль о неизбежности и цене утраты.

Мы самонадеянно полагаем, что наша жизнь кругла и сочна, как яблоко, а она тонка, как его кожица. Мы так полны прошлым и так мелочны в настоящем и недальновидны в будущем. А ведь наше будущее – это со временем наше прошлое. Его нужно заработать, чтобы кто-то другой мог быть полон памяти о нем. Учитель заслужил эту память.

А времени так мало, что его и солнцу, и человеку едва хватает, чтобы успеть отдать свое тепло и подготовить новый рассвет… Человек, как и солнце, ничего не берет с собой, умирая, так же как ничего не приносит, рождаясь. Но после них остаются свет и тепло. Умер Учитель, но остались свет и тепло его труда и мы – его ученики. Он был счастлив – его закат сменился рассветом еще при его жизни.

Март – октябрь 2000 г.

ОглавлениеПредисловиеДуховная родинаВойнаВоенно-медицинская академия им. С. М. Кирова (1944—1946 гг.)Дальний ВостокНа пути к кафедре (1948—1958 гг.)Кафедра академика Н. С. Молчанова (1958—1967 гг.)Кафедра военно-полевой терапии (1967—1977 гг.)Главный терапевт Советской Армии (1977—1988 гг.)Последнее десятилетие (1988—1998 гг.)Послесловие