«Страна последних рыцарей»

Халил-бек Мусаясул СТРАНА ПОСЛЕДНИХ РЫЦАРЕЙ

Это романтическая повесть, написанная нашим соотечественником, всемирно известным художником Халил-беком Мусаясул, во время его пребывания вдали от Родины, в Германии. Книга вышла в 1936 году в Мюнхенском издательстве К. Х. фон Бека, пользовалась большим успехом у читателей, выдержала несколько изданий и была переведена на другие европейские языки.

Повесть состоит из трех частей: «Детство и юность», «Мир гор» и «Потерянный рай».

Мир Кавказских гор, отраженный в жизни и быте, нравах и обычаях, легендах и преданиях народов, впервые предстает перед нами таким, каким его увидел и до боли в сердце любил Халил-бек. Автор повести ведет нас по удивительному лабиринту своих воспоминаний вплоть до вынужденной эмиграции в 1921 году.

Настоящая книга дополнена отзывами в газетах и журналах разных стран, которые с любовью сохранила для нас вдова художника и графическими рисунками самого Халил-бека Мусаясул, не вошедшими, по тем или иным причинам, в предыдущие издания.

Книга проиллюстрирована необычайно оживляющими повесть 3 акварелями и 33 графическими рисунками, исполненными автором пером и в красках. Представляя высокую литературную и художественную ценность, она привлечет самый широкий круг читателей.

По приглашению Мелани Оливии Юлии фон Нагель-Мусаясул в 1990 году мы, племянники Халил-бека, гостили в США у вдовы художника, в штате Коннектикут недалеко от Нью-Йорка, в монастыре «Регина Лаудес», настоятельницей которого она является вот уже на протяжении ряда лет. Там мы впервые держали в руках экземпляр книги «Страна последних рыцарей» на немецком языке с авторскими пометками, являющийся семейной реликвией четы Мусаясул.

Мать Джероме изъявила огромное желание переиздать книгу на Родине Халил-бека, но попросить ее расстаться со своим талисманом мы не сочли возможным, зная, что существует еще один экземпляр, хранящийся в закрытом фонде Ленинской библиотеки в г. Москве. Вдова передала нам оригиналы всех графических рисунков за исключением одного, которого у нее не оказалось, и одну акварель, а также альбом, в котором ею собраны все отзывы о предыдущих изданиях и цветные иллюстрации к изданию книги 1936 года.

К 100-летию Халил-бека Мусаясул, в 1996 году, нами была получена ксерокопия этой книги, но издать ее тогда не удалось из-за отсутствия финансовых возможностей.

Лишь спустя 63 года Фондом Халил-бека Мусаясул совместно с Международным Фондом Шамиля при спонсорской поддержке члена Государственного Совета РД, члена Президиума Международного фонда Шамиля, генерального директора ОАО «Дагэнерго» Гамзатова Гамзата Магомедовича, наконец, была издана книга «Страна последних рыцарей» на родине автора. Тем самым осуществилось желание самого Халил-бека и баронессы Мелани Оливии Юлии фон Нагель-Мусаясул, была отдана дань уважения памяти соотечественника и исполнен наш, то есть всех дагестанцев, долг перед именем великого Человека.

Графический рисунок со страницы 154 [1] был сканирован с ксерокопии книги, а две недостающие акварели — с иллюстраций, которые хранила с момента первого издания вдова художника. Мы также сочли возможным включить дополнительно 7 графических рисунков из работ, переданных нам вдовой и из журнала «Танг чолпан», в котором до вынужденного отъезда работал художник.

Книга переведена с немецкого на русский язык кандидатом филологических наук, доцентом кафедры иностранных языков Дагестанского Государственного университета, уроженкой селения Куркли Лакского района Сияли Гаджиевой с большой любовью и знанием всех тонкостей языков. На наш взгляд, Сияли Гаджиевна сумела сохранить стиль и язык автора, за что мы ей очень признательны и благодарны.

Мы также выражаем благодарность людям, которые принимали участие в издании книги на русском языке: Гаматаевой Жанне, председателю Фонда Шамиля Дадаеву Юсупу и членам правления Хаджимураду Доного, Акбиеву Солтанмураду, Эльдарову Магомеду и Хайбулаеву Магомедрасулу.

Особую благодарность и признательность хотелось бы выразить руководителю проекта по изданию русскоязычной версии повести о Мире Кавказских гор Халил-бека Мусаясул, уроженцу селения Салта Гунибского района, члену правления Международного фонда Шамиля Омару Гусейновичу Гаджиеву за выход книги к памятной для всех нас дате 18 июня 1999 года — к 50-летию со дня смерти художника.

Координаторы проекта Магомед и Омар Мусаевы 9 июня 1999 г.

СТРАНА ПОСЛЕДНИХ РЫЦАРЕЙ Повесть о Мире Кавказских гор

Книга первая Детство и юность

Старые, пожелтевшие от времени фотографии, немые свидетели ушедших времен и событий, с изображенными на них гордыми, прекрасными женщинами в роскошных нарядах прошлого столетия и красивыми мужчинами, одетыми в кольчуги и расшитые шнурами черкески, достались мне в наследство от моего отца. Эти улыбающиеся женщины были когда-то придворными дамами при царе Александре II, а молодые мужчины, призванные на военную службу из знатных семей, принадлежали к офицерскому корпусу черкесской лейб-гвардии{1} [2], основанной русским монархом после покорения Кавказа.

Мой отец, шестнадцатилетний уздень * {2} Манижал из Дагестана, являвшегося с 1859 года одной из провинций России, был юнкером Петербургского военного училища. Столичная жизнь быстро затянула молодого горца и его друзей в бурный водоворот придворных развлечений и праздников. Они наслаждались непривычным блеском и роскошью светских приемов с неистовством, свойственным лишь тем, кто прожил свою суровую и полную лишений юность в условиях жестокой и отчаянной борьбы. Офицеров новой гвардии подчеркнуто выделяли среди других и баловали, надеясь с их помощью завоевывать симпатии и поддержку многих знатных дагестанских тухумов (родов). Надо было закрепить успехи, достигнутые в кровопролитных сражениях, с помощью мирных средств. И эту приятную обязанность придворные дамы брали на себя. Легко себе представить то впечатление, которое производили статные и стройные молодые горцы в роскошной, живописной униформе, сшитой по образцу их национальной одежды, на дамское общество Петербурга, многие представительницы которого, наверное, пытались завоевать сердца залетных соколов.

Судя по воспоминаниям Муртазали (двоюродного брата моего отца), еще совсем юный Манижал был робок и сдержан в своих поступках. Но, несмотря на это, он за короткое время стал обладателем целой коллекции милых сердцу сувениров. Это были рисунки с поэтическими посвящениями, всевозможные брелоки и булавки, а также дорогие часы «Брегет», приносившие якобы их владельцу удачу по той странной причине, что их изготовитель, известный французский механик, наложил на себя руки {3}. Эти изящные карманные часы, оказавшиеся однажды в грубых руках аульского * кузнеца и утратившие с тех пор свой нежный звон, теперь принадлежали мне. Когда речь заходила о них, на лице дяди Муртазали появлялась лукавая улыбка, и он вспоминал, как однажды во время торжественного приема из нагрудного кармана отца раздались нежные звуки. И тут одна молодая смелая дама, сидевшая рядом с ним, стала с таким любопытством прислушиваться к неожиданно зазвучавшей приятной мелодии, что вскоре ее изящная, кудрявая головка на глазах у всех прильнула к его груди. Отец сильно покраснел от смущения, и тогда, вероятно, красавица услышала не только нежный звон часов, но и взволнованные удары его сердца.

Но однажды все это удовольствие внезапно оборвалось. Шел 1877 год. Началась русско-турецкая война, и в связи с этим в Дагестане поднялся бунт, организаторы которого надеялись таким образом избавиться от чужеземного господства (русских), длившегося около двадцати лет.

Старые борцы за свободу призывали в горах к восстанию, несмотря на то, что турецкая сторона не оказывала им действенной поддержки, вследствие чего вся эта акция при обстоятельном анализе выглядела поспешной и безнадежной. Хотя предводителя нашей освободительной войны великого Шамиля *, возможно, уже не было в живых {4}, многие из его наибов * {5} были еще живы и подхватили старые знамена, как например, мой старший дядя Захари, который укрепил крепости Гуниб, Салта, Хунзах, Чох и другие, а также проложил и построил многие дороги и мосты. Царь сразу же распустил черкесскую гвардию, отправил всех офицеров в немилость и передал их красивую форму казакам, на которых она, доставшись с чужого плеча, плохо сидела.

Вот так, совершенно неожиданно, пришлось молодым джигитам * отвыкать от полной удовольствий цивилизованной жизни и погрузиться в суровую и героическую жизнь своей родины, где насилие и месть, нападение и защита были обычными мужскими делами. Теперь их вновь окружили горные вершины, объятые пламенем, как в былые времена детства. Воспоминания о придворной, чуждой светской жизни развеялись быстро как дым.

К вернувшимся на родину сыновьям в Темир-Хан-Шуру {6} приехал дальний родственник отца, старый фанатичный мусульманин, который пытался уговорить юношей присоединиться к мюридам * {7}, борцам за веру. Однако нашего отца ему не удалось уговорить, так как дедушка Манижал Мохама, который не принимал необдуманных решений, сражался на стороне русских у стен турецкой крепости Карс. Поэтому и мой отец счел для себя более подобающим перейти в распоряжение русского губернатора князя Орбелиани {8}, сделавшего его своим адъютантом, в то время как остальные члены семьи уехали из родного Чоха, где повстанцы все сжигали и рушили, в Кази-Кумух {9}. Представители одного тухума сражались на противоположных сторонах баррикад, кровные узы разрывались, брат шел на брата.

Как и предполагали более разумные люди, мятеж был беспощадно подавлен превосходящими силами русской армии, и поток царского гнева вылился в жестокие наказания по отношению к зачинщикам волнений. Но мой дед погиб при штурме крепости Карс, а для моего отца, то есть, его старшего сына, настал час, когда он понял, что легкомысленные времена галантных трофеев, без труда добытых цветных лент и шелковых локонов, уже прошли. Он решил избавиться от юношеской незрелости и обосноваться на родной земле. Эти перемены произошли в нем под влиянием почтенного аварского * {10} шейха {11} Андала, мудреца, пользовавшегося большим уважением в народе, который с помощью глубокомысленных наставлений и на примерах из своей жизни помогал ему вновь соединить те золотые нити, которые связывают каждого сына гор с его страной и унаследованными от предков обычаями. Вот тогда-то и посмотрел Манижал-Исрапил на окружающую действительность по-новому и обратил внимание на молодую Ханику из рода Ангурасул, красоту которой он воспел в нескольких песнях. Спустя некоторое время она стала его женой. После того как он основал свой дом, наместник царя назначил его наибом. Получив эту должность, отец поставил перед собой задачу, бережно сохраняя права и обычаи народа, то есть адат {12}, приблизить их к требованиям нового времени. Поэтому он обрил голову и отпустил, несмотря на свой молодой возраст, солидную бороду, так как она вызывала у народа уважение к ее обладателю.

Хорошо понимая заслуги шейха Андала в становлении своей личности, отец настолько высоко чтил мудрого старца и после его смерти, что люди еще долго пели песню следующего содержания: «Наш повсюду известный шейх Андал отдал свое тело земле, а душу свою Аллаху, нас же оставил в печали. Поэтому и наиб Манижал-Исрапил, охваченный глубоким трауром, опустил голову до земли. Он отошел от всех земных радостей и дал обет никогда больше не прикасаться к вину и к своему чудесному желтому табаку. Так сильно потрясла его смерть старого наставника и учителя…» Люди понимали состояние наиба, так как знали, насколько тесны были узы дружбы, связывавшие старца с его молодым другом.

Когда моя дорогая матушка в шестой раз ждала ребенка, у нее уже были сыновья Мохама, Каир, Заир и дочери Айшат и Патимат. В то время наша семья жила высоко в горах, в аварском селении Тлярош. Оно не было родным аулом нашего рода, который испокон веку жил в укрепленном селении Чох. Мы переехали в Карах, куда отец получил назначение на должность наиба. Народ тут жил в страшной нищете и был лишен всяких земных благ. Зато именно здесь была обитель того самого шейха, который несколько лет назад открыл моему отцу врата новой духовной, просветленной жизни, что стало поворотным пунктом в судьбе молодого офицера, которого судьба оторвала от роскоши и блеска петербургского дворца и занесла вновь в суровое одиночество гор, называемых его родиной.

Однажды шейх Андал обратился к моему отцу и сказал: «Если в этот раз Аллах подарит тебе мальчика, то обещай мне воспитать его верующим сыном родины. Не посылай его в Россию, чуждое не должно его коснуться. Когда он вырастет, пошли его в знаменитое медресе Эль-Асхар {13}, где он постигнет настоящее учение во всей его чистоте, ясности и дальше пойдет, а не то, что некоторые глупые муллы, которые вместо того, чтобы просветлять и просвещать народ, только затемняют его сознание. Воистину Аллах вознаградит тебя, если ты последуешь моему совету. Он простит тебе твои грехи и твою дружбу с неверными. Ты войдешь чистым во врата рая, и твое имя будет светиться в сердцах твоего народа. А мальчику ты должен дать мое имя, так как дни мои сочтены, и чаша моей жизни полна до краев».

Между тем в темных бедных мечетях Караха народ уже молился о том, чтобы жена доброго наиба родила дитя мужского пола. Ведь мальчики в горах всегда ценились выше девочек, так как судьба страны находилась в руках воинов.

Когда наступил первый вечер мусульманского поста, неожиданно раздалась громкая стрельба и барабанная дробь, так как всемилостивый Аллах подарил наибу желанного сына. Отец тут же разослал гонцов с радостной вестью ко всем родственникам. Молниеносно вскочив на коней, держа в руках факелы, всадники поскакали в ночь, зная, какой почет и какое вознаграждение ждет каждого, кто принесет радостную весть о рождении наследника.

На третий день новорожденный в торжественной обстановке получил свое имя. Весь народ был приглашен на праздник. Зарезали двадцать баранов, и радости не было конца. Здесь присутствовал и сам шейх Андал. Он взял мальчика в свои старческие руки, наклонился к нему так, что его красивая серебристая борода почти закрыла маленькое детское личико, и произнес свое августейшее имя трижды в крошечное ушко. Вот так я получил имя Андал, что в переводе означает «верный».

Странным существом была эта Хава, женщина, которую отец нанял для ухода за мной. Полумужчина, полуженщина. Мужская кольчуга обтягивала ее сильное тело, женский платок покрывал ее буйную голову. Я уверенно сидел перед нею в седле, в то время как она стреляла на скаку, бесстрашная, как мужчина. А когда я был еще совсем маленьким, она возила меня по дороге из Караха в Чох, привязав люльку со спящим ребенком к своей спине. Так пересекал я два раза в год дикие перевалы, которые не всякий мужчина мог бы преодолевать без головокружения. Хава, вооруженная кинжалом * и саблей, часто служила моему отцу конюхом, но со мной она обращалась как самая нежная женщина.

Когда же мне исполнилось пять лет, я почувствовал себя уже слишком взрослым, чтобы позволять Хаве привязывать себя к спине. Теперь я сидел за ее спиной в седле, мои маленькие ручки держали ее за пояс, и кольчуга при каждом подъеме и спуске натирала мои пальцы до крови. Но гордость за свое новое положение в седле и новую одежду, черкеску с изящным оружием, которое мне подарили совсем недавно, была сильнее боли. Мы без страха ехали на лошадях через горы и долины, через реки и ущелья, и, хотя дороги, размытые и заваленные обломками скал после дождей и таяния снегов, были нередко труднопроходимы, сомнений в успешном прибытии к цели не возникало. Наши кони могли взбираться в горы как мулы, а у людей это в крови — несмотря на все препятствия, находить правильный путь. А Хава и ее конь были самыми надежными существами в мире, ни разбойники на горных тропах, ни джинны {14}, злые духи пропастей, не имели над ними никакой силы.

В отличие от тех времен, когда Дагестан был независимым, русское правительство имело обыкновение перемещать своих наибов периодически в разные места. Так, моего отца перевели наибом в селение Ури Казикумухского округа, по соседству с которым находилось наше имение «Кала», унаследованное моим отцом от Казикумухского хана, нашего родственника. Мы часто ездили на лошадях от «Кала» до города (Кази-Кумуха) и обратно. В имении было очень весело: куча сельской детворы, дети местных работников играли в замечательные игры. Когда мы приезжали, разинув рты, они глазели на нас, а потом приносили нам сочные фрукты и сладкое толокно с сушеными яблоками и грушами.

В Ури мы жили в доме одного богатого человека, имение которого в Кале находилось по соседству с нашим. Этот Калай Магома был огромным и толстым мужчиной, к тому же и жутким тираном. Он ел обычно во дворе, и я с интересом наблюдал за ним с балкона. Это зрелище навсегда осталось в моей памяти. Когда хозяин дома выходил во двор и хлопал в ладони, его сыновья и слуги тут же выносили большой красный медный котел с едой. Затем он требовал, чтобы его сыновья, семь взрослых юношей, выстроились в шеренгу и надули щеки, после чего он благосклонно обходил их и сильно бил по надутым щекам, так что воздух вырывался из них с забавным шумом. Эта шутка, казалось, доставляла ему огромное удовольствие, потому что каждый раз он разражался при этом раскатистым хохотом. Затем он садился к котлу, ел досыта, вытирал губы и уходил. После этого к огромной кастрюле направлялись сыновья, за ними подходили женщины, и лишь остатки доставались слугам. Если же еда не удавалась или казалась ему невкусной из-за плохого настроения, его ярости не было границ. Он вставал, хватал тяжелый красный котел и сбрасывал его, не долго думая, вниз со скалы, к которой примыкал его дом. Огромная посудина с грохотом неслась вниз по каменным ступеням. В такие дни никто из домочадцев Магомы не получал еду, а сам он тяжелой походкой направлялся в гостеприимный дом своего соседа. Калай Магома был злым человеком, диким тираном, и все чудовища из сказок Хавы казались мне похожими на него.

Дни тянулись как блестящая цепь из одинаковых звеньев, но иногда наступал такой, что был не похож на другие. В один из таких дней по селу пронеслась печальная весть о том, что везут замерзшие во льдах тела пастухов, отправившихся на поиски пропавшего скота. Тела погибших везли через Ури в родной аул. Отец распорядился доставить их со всеми почестями до самого дома. Он организовал общий молебен и вместе со всем населением, оплакивавшим тяжелую утрату, вышел навстречу траурной процессии. Лошади медленно везли своих хозяев, погибших пастухов, их тела были завернуты в черные бурки * и уложены поперек седла. Глядя на эту печальную картину, я произнес: «Неужели мы не можем взять их в дом, положить у огня и отогреть, чтобы они снова ожили?..» Бесполезно! Мой слабый голос заглушили монотонные молитвы и причитания взрослых. А траурное шествие, не останавливаясь, двигалось вперед.

Спустя некоторое время правительство перевело отца в Кази-Кумух, столицу ханства. Жена хана, знаменитая красавица Мури, была моей тетей. Хотя хана и его жены уже давно не было в живых, мы жили в их старом, похожем на крепость доме, а по праздникам ходили на их могилы. Кази-Кумух был первым населенным пунктом городского типа, который я увидел. Он располагался по берегам красивого озера, в котором отражалось кольцо суровых темных гор. Говорили, что оно очень глубокое. И я подумал про себя: «Если бы воин со своим знаменем захотел перейти это озеро, то оно бы накрыло и его и высокое знамя». Это была самая большая глубина, какую я мог себе представить, так как я не видел прежде другой воды, кроме небольших быстрых рек, стремительно падающих с гор.

Еженедельно по четвергам на большой площади у озера открывался базар, удивительное, замечательное зрелище. Отовсюду стекались сюда люди. Это была пестрая толпа желающих продать свои изделия и приобрести необходимые им вещи. Здесь можно было купить лошадей, овец, дрова и уголь, седла и оружие, а также посуду, ковры, разноцветные платки, диковинные пряности, еду и фрукты. Трудно себе представить товар, даже самый редкий, который нельзя было бы найти на этом рынке. «У нас можно купить все, даже птичье молоко»,— говорили не без гордости жители Кумуха. На своих повозках, запряженных волами, приезжали сюда кумыки и продавали красивые платья. Из Среднего Дагестана, из Аварии, приезжали хоточинцы {15}. Их ослы были навьючены изюмом и виноградом, который рос на предгорных склонах. Они же привозили сюда корзины, полные превосходных персиков. Эти светловолосые, жилистые, загорелые ребята всегда были настроены на веселый, шутливый лад. Их жизнерадостные улыбки, лихо надетые набекрень папахи, тонкие талии и кинжалы на поясе производили впечатление. Заработав на фруктах несколько рублей, они тут же пропивали их и возвращались домой с пустыми карманами.

Сквозь эту пеструю, кричащую, смеющуюся толпу шел в один из четвергов нукер {16} моего отца, ведя за руку маленького, большеглазого, счастливого мальчика: это был я. Он сопровождал меня по поручению отца до дома почтенного диван-бека {17}, который пригласил нас в гости. Дорога, к моей огромной радости, проходила по самому центру базара. Сияло солнце, а мне уже было целых пять лет!

Чтобы по-настоящему понять мою радость, надо, разумеется, знать, что я обычно сюда не ходил. Всего один-единственный раз мама взяла меня с собой на базар, но с тех пор ни разу. Объяснялось это тем, что ловкие продавцы, желая польстить маме, начали расхваливать меня на все лады: «Какой чудный ребенок! Да благословит Аллах мать, родившую тебя! Какая осанка, какие глаза! Настоящий сокол!» Все это испугало маму. Хотя в глубине души она не считала эти похвалы преувеличенными, однако боялась, что я стану открытой мишенью для недобрых взглядов. Правда, я постоянно носил оберег от сглаза. Это был амулет из самшита, вшитый в мою черкеску в виде сжатой руки с двумя вытянутыми пальцами. Но разве можно было быть уверенной, что такой маленький талисман сможет оказать сопротивление такой большой толпе людей? Поэтому и оставались врата этого рая так долго закрытыми для меня. По-видимому, нукер Рамазан, сопровождавший меня тогда, ничего не знал об опасениях моей мамы.

Как только нас заметили веселые хоточинцы, тут же окружили меня и начали задавать тысячу вопросов. Они спросили о здоровье наиба, ведь он тоже был аварцем, чем они очень гордились. Они непременно хотели угостить сына своего уважаемого земляка чем-нибудь вкусненьким из своих корзин и настойчиво спрашивали меня, чего же мне больше всего хочется. Не растерявшись, я попросил немного птичьего молока и в ответ услышал неудержимый доброжелательный хохот: «Какой шутник! Какой умный ребенок! Он тоже добьется многого в жизни, как и его отец. Да продлит Аллах его годы!» Птичьим молоком здесь, конечно, и не пахло, но вместо него я получил целую кучу тIин, чудесных маленьких, нежных клубней бутеня {18}, которые я положил в карман. Мои сияющие глаза с благодарностью смотрели на щедрых хоточинцев.

В большом зале диван-бека уже расположились нарядно одетые гости за празднично накрытым столом. Мой отец сидел рядом с супругой хозяина дома, а меня посадили в нижнем конце стола, где я должен был тихо и спокойно вести себя, что я и делал. Зато я не прикоснулся ни к одному из изысканных, незнакомых кушаний, которые лежали на моей тарелке, а украдкой доставал свои сладкие клубни, подарок хоточинцев, и с жадностью ел их, потому что мне этого очень хотелось. Правда, на меня с осуждением смотрели глаза моей мамы, но это ничуть не мешало мне, и пока непонятные разговоры взрослых звучали в моих ушах, я продолжал с наслаждением жевать свое лакомство, в остром вкусе которого, как мне казалось, заключалась вся сказочная прелесть пестрого базара.

Вскоре настало время, когда мне по древним обычаям ислама должны были сделать сунет *, так как в свои пять лет я считался уже достаточно взрослым для этой процедуры. Из разговоров окружающих я уже кое-что знал об этой неизбежной операции, внутренне побаивался ее и старался избегать мыслей о том, когда и как. И мне это удавалось, так как каждая минута моей жизни была заполнена игрой, самым важным делом на свете.

Однажды я, как обычно, беззаботно играл на плоской земляной крыше нашего дома, которую после каждого дождя утрамбовывали катком. Неожиданно раздались нежные призывные звуки пастушьей флейты, а затем и громкий голос, расхваливавший свой товар: «Золотые яйца! Кто хочет золотые яйца? Купите золотые яйца!» Я тут же побежал на голос, который обещал такие сказочные вещи, и увидел перед собой приветливого, милого человека в шапке с красивым длинным пером. Он охотно разрешил мне посмотреть в свою корзину, где я на самом деле увидел целую кучу сверкающих золотых яиц.

В это время мама сидела со своей служанкой Баху на террасе, ведущей во двор. Я быстро побежал к ней и попросил ее купить мне несколько золотых яиц. Мама с улыбкой разрешила, и мужчину впустили в дом. Он поднялся на террасу, вслед за ним нукер и писарь Мирза, которым тоже интересно было взглянуть на необычный товар. В то время как я осторожно выбирал себе самые крупные и блестящие среди диковинок, торговец приветливо сказал мне: «Теперь я, действительно, вижу, что ты уже взрослый парень! Если ты хочешь, я сделаю тебя с помощью моего красивого пера настоящим мужчиной. Это пустяк, это совсем просто и легко». Таинственные, вкрадчивые речи! При этом он дал мне потрогать свое чудесное перо, а затем мягко и нежно провел им по моей руке. Ведь оно не может причинить боль? Неужели я боюсь? О нет, я такой же смелый, как и другие мужчины!

Так, доверительно болтая с этим замечательным незнакомцем, находившем большое удовольствие в беседе со мною, я продолжал мирно сидеть у него на коленях, а в это время нукер и писарь Мирза почтительно слушали беседу мамы с Баху. Неожиданно раздался удивленный голос человека с пером: «Взгляните туда, на крышу, там бегают белые мыши!» Я резко повернул голову и вместе с другими посмотрел на нашу крышу, на которой я еще никогда не видел белых мышей, хотя я знал ее, как свои карманы. И тут меня пронзила короткая резкая боль. Сильные руки крепко держали меня, и мои попытки отбиться от них были напрасны. «Ах, этот злой, злой человек!» Конечно, боль мне причинило не цветное перо, а маленький нож, который он теперь вытирал о платок, а затем спокойно положил в карман. Итак, это наконец-то произошло, и все страхи уже позади! Незнакомец добродушно улыбнулся и миролюбиво протянул мне свою руку.

Мама взяла меня на руки и понесла в дом, где я должен был, как и положено в таких случаях, спокойно пролежать несколько дней.

Теперь я отдыхаю, мама сидит со мною рядом и успокаивает, когда мне больно. Я стараюсь вести себя мужественно, и при этом меня переполняет новое таинственное чувство собственной значимости.

И когда в последующие дни ко мне приходят соседские дети с подарками, я веду себя с ними отчужденно и замкнуто. Я все еще нахожусь под впечатлением встречи с человеком с пером. Какие-то странные и смутные мысли одолевают мою голову, меня оставляют в покое, и все снова идет своим чередом. Я остаюсь наедине с собою.

Но вскоре я чувствую себя совсем покинутым, и моя печаль внезапно перерастает в мучительный и требовательный голод. Я встаю и, еще довольно слабый, начинаю ходить по дому в поисках чего-нибудь съедобного. Я брожу по лестницам и коридорам и добираюсь наконец до построенных в отвесной скале кладовых, в которых хорошо пахнет и всегда держится приятная прохлада. Сначала внимательно рассматриваю нагроможденные друг на друга мешки и ящики и, прежде всего, большие глиняные горшки с мурапой, восхитительным вареньем из вишни и персиков. Однако кувшины с медом, стоящие рядом друг с другом, привлекают меня больше всего. Вот за них-то я и хочу взяться! О том, чтобы спустить их вниз, не может быть и речи, поэтому я забираюсь на стол, а потом еще на скамейку, так что я теперь могу легко достать сладкий, душистый мед, а там и до жадного рта рукой подать. Но вот уже я не достаю до меда пальцами и мне приходится нагнуться над кувшином как над колодцем и с удовольствием погрузить руку в липкое сладкое золото. О горе мне! Теперь я никак не могу вытащить свою глупую руку. Я барахтаюсь и болтаю ногами, но так как я еще очень слаб после суннета, то продолжаю беспомощно висеть, как птица на веточке, покрытой клейкой древесной смолой. Я вспоминаю о бедных мухах, на которых я смотрел с безразличием, когда они падали в мой мед. Я отчетливо вижу перед собой, как они изо всех сил пытаются вытянуть свои нежные лапки и крылышки из медовой трясины, пока окончательно не ослабевают. А что же мне теперь делать?

Сначала я еще кричал и неистовствовал, мои соленые слезы падали в сладкую бездну, а затем, окончательно обессиленный, я был лишь в состоянии жалобно стонать.

Но самое главное было в том, что я не умер от голода на краю большого кувшина, который мог оказаться и краем моей жизни, так как после долгого и томительного ожидания пришла моя спасительница, моя добрая мама, которая поругала меня, одновременно осыпая поцелуями, а затем с нежностью отнесла в мою кровать. Ведь я — и слава Аллаху! — еще не был взрослым мужчиной, а всего-навсего маленьким мальчиком.

* * *

Однажды в нескольких часах езды от Кази-Кумуха проводился праздник, посвященный выставке и испытанию лошадей. В веселом настроении отправился туда и мой отец со своими людьми. Отъезжая, он еще раз помахал нам рукой, а мама с Абдул-Бари, моим младшим братом, на руках и я еще долго смотрели с балкона вслед удаляющимся всадникам. Мы не ожидали их возвращения раньше чем через несколько дней.

И вдруг на следующий же день, около полудня, прискакал нукер отца и принес пугающую и невероятную весть о том, что наиб тяжело заболел. А уже на следующий вечер отец приехал домой сам, но не на коне, как он от нас уехал, а лежа в повозке, завернутый в свою бурку, с полуприкрытыми глазами, в сопровождении незнакомого врача. Отца внесли в дом, где уже слышались плач и причитания. Мама сидела у его постели с сухими, горящими глазами. Все разговаривали, перебивая друг друга. Что же произошло? Ведь он еще только вчера с удовольствием пел и танцевал! Люди шепотом высказывали предположение, что какой-то злодей из зависти отравил доброго наиба. Невероятная и позорная сплетня, не нашедшая подтверждения, обсуждалась только среди прислуги. Я думаю, что это было не что иное, как ужасный рок, который с разрушительной силой свалился на нашу семью в самое счастливое для нее время.

Больного отца продолжали еще некоторое время мучить напрасными попытками удержать его на земле, однако по воле Аллаха он покинул нас вечером пятого дня. Не достигнув сорокалетнего возраста, без единого седого волоса, умер тот, кто еще совсем недавно уезжал, гордый и сияющий, со своей свитой со двора и еще раз оглянулся, улыбаясь на прощание, даже не предполагая, каким печальным будет его возвращение домой.

Был ветреный, пасмурный и дождливый день, когда наша траурная процессия добралась до Чоха, где нам теперь предстояло жить. Уже издалека услышали мы причитания плакальщиц, вышедших нам навстречу. Все, что происходило дальше, мне, маленькому мальчику, было трудно понять. Церемония похорон разворачивалась перед моим непонимающим взором, как страшное зрелище. Нас, детей, родственники взяли к себе, а отца понесли в его родной дом. Туда же пришли муллы, чтобы обмыть его тело и всю ночь читать заупокойные молитвы. Здесь собрались все родственники и друзья нашей семьи. Одетые в черные бурки мужчины в течение двух дней сидели с раннего утра до поздней ночи, вспоминая покойного добрыми словами и превознося его славные дела и поступки. Никто не пил и не курил, никто не ездил верхом и не стрелял. Это были освященные печалью поминальные дни. Затем состоялось погребение в родовом склепе. Мужчины выкопали в земле яму глубиной в три метра и справа от нее выложили камнем углубление, в которое положили завернутое в белый саван тело покойника. Его кинжал и другие личные вещи, которые он всегда носил с собой, остались при нем. Если же кто-то погибал из-за кровной мести или в других сражениях, то его хоронили в том положении и той одежде, в которых он был в момент гибели. И это означало, что человек умер насильственной смертью.

Весь аул собрался на двукратный большой молебен. Конь покойного, покрытый черной буркой, двигался вместе с толпой скорбящих людей. В прежние времена было принято убивать коня на могиле владельца или же отпускать его на волю. Все вокруг были в трауре, и это было искреннее горе, которое выражалось тихо. Не слышно было ни музыки, ни криков, ни громких разговоров. Люди ходили с опущенными от глубокой печали головами.

В течение сорока дней наша семья регулярно утром и вечером ходила на могилу отца. В маленьком шалаше рядом с могилой все это время сидел мулла и непрерывно читал священный Коран во благо усопшего.

Вот так ушел от нас отец, и мама стала вдовой. Теперь она стоит одна на террасе, между красивыми коврами и подушками, бледная и стройная, вся в черном. Из широких, богато вышитых рукавов черного наряда выглядывают белые тонкие руки; светящиеся, глубоко посаженые глаза оттеняют ее нежное узкое лицо, редкая улыбка обнажает ровный ряд перламутровых зубов. Рядом с нею жизнь кажется спокойной и уверенной: все вещи лежат на своих местах, все события происходят своим чередом. Если же мои глаза ее не видят, то в сердце тут же возникает тревога и печаль.

Если мы одни, то я сижу у нее на коленях, прижимаясь к ее платью и вдыхая приятный запах, исходящий от нее. Никто не должен этого видеть, никто не должен застать меня, мальчика, на коленях у женщины. Мне стыдно, но я не могу устоять перед этим искушением.

Иногда меня охватывает озорство, и я пою одну из тех песен, которые когда-то воспевали ее красоту: «О Ханика, цветок из рода Ангурасул, ты лучшая из райских гурий…» Но горе мне, если это услышит моя мама. Ведь автором этих строк был мой отец, который теперь лежит в сырой земле. И звучание этой песни из моих уст показалось бы маме кощунством. А моя сестра Патимат, которая только начинает прислушиваться к речам молодых мужчин, говорит, что она не понимает этого: если бы кому-нибудь пришло в голову посвятить ей красивую песню, то она была бы рада слушать ее в любое время и в любом месте. (См. акварель ‹…›.)

Но после смерти нашего отца остались не только его стихи. Семь его портретов в лице семерых детей окружали маму, которая неустанно заботилась о них и днем и ночью.

С сыновьями она была тверда и мужественна, чтобы не выродилось доброе семя отца. Она понимала, что с детьми нельзя обращаться как со своей собственностью, например, как со стадами, платьями или утварью. Наоборот: она должна их постепенно выпускать из своих нежных рук. Дочерей она хотела передать тщательно выбранным мужьям, а сыновей отправить за пределы родины в школы, где учился их отец.

Конечно, наступают и благословенные дни, когда дети снова возвращаются в родительский дом. Так, вернулся в отпуск самый старший сын Мохама, вылитый отец. Веселый и приветливый, с мягкой темно-русой бородой, он нравился всем. И я завидовал ему, особенно его необыкновенно голубым глазам. Мне очень хотелось иметь такие же. Как-то я снова сидел тайком от всех у мамы на коленях. И тут она неожиданно спросила: «Что с тобой, сынок? Почему ты такой печальный?» И я ответил со слезами в голосе: «Я хочу такие же глаза, как у брата Мохама», а мама мне сказала: «Послушай, сынок, какую легенду расскажу я тебе о происхождении голубых глаз. Когда всемогущий Аллах (честь и хвала творцу всего сущего!) создавал мир, он сотворил в своей бесконечной мудрости и огромное прекрасное голубое небо. Из оставшейся голубой материи он сделал всем добрым и ласковым детям голубые глаза. А затем он взялся за создание темной ночи из черной материи, из излишков которой он сделал непослушным, вспыльчивым и упрямым детям с темным сердцем черные глаза». Так сказала мама. И тогда я с дрожью в голосе спросил: «А если я теперь буду все делать правильно, превратит ли Аллах мои черные глаза в голубые?» На что мама, нежно прижав меня к своей груди, ответила: «Очень трудно человеку изменить свою природу. Да поможет тебе Аллах в твоих стараниях, сынок».

Три моих старших брата учились за счет русского правительства в школах Ставрополя и Темир-Хан-Шуры. На каникулы они приезжали в красивых белых мундирах с серебряными пуговицами, которые они уже на следующий день сменяли на привычную для местных жителей черкеску. Между горными аулами и городом не было ни железной дороги, ни регулярной почтовой связи. Чтобы после каникул добраться до места учебы, нашим ребятам приходилось несколько дней ехать верхом до Темир-Хан-Шуры, а потом еще до Грозного, откуда начиналась железная дорога, ведущая через Чечню.

Почти у всех знакомых и близких нам семей дети учились в Ставрополе, Баку и Темир-Хан-Шуре, и все они одновременно приезжали на каникулы домой, так что у нас часто собирались веселые молодые люди. Они постоянно музицировали, танцевали, пели, и поэтому приезд моих родных и двоюродных братьев, привозивших много новых впечатлений, гордых и важных, был для меня огромным событием, приятно нарушавшим спокойное течение нашей провинциальной жизни. Разумеется, молодые мужчины не хотели брать меня, маленького мальчика, с собой на соревнования по метанию камня, верховой езде и гимнастике, но мне почти всегда удавалось уговорить их.

На охоту, любимое развлечение моих братьев, каждый брал с собой сокола, на шее которого висел золотой бубенчик и маленький медальон с именем хозяина, а также одну из наших быстрых и проворных борзых. А я, бежавший рядом с ними, старался быть им полезным, оказывая всевозможные услуги. Как прекрасно прохладным туманным утром в горах, когда все наполнено таинственными приготовлениями в дорогу! Лето было в разгаре, уже созрели зерновые, но жатва еще не началась. То тут, то там на маленьких разбросанных, еле приметных на скудном горном ландшафте полях сидят куропатки. Рассказывают, как однажды один крестьянин целый день тщетно искал свое поле и в конце концов снова вернулся туда, откуда он начал поиски, где он бросил на землю свою большую черную бурку. Когда он поднял и одел ее на себя, то увидел, что именно под нею и находилось его пропавшее бедное, маленькое поле. Оказалось, что он нечаянно прикрыл его своей буркой.

Я иду рядом с охотниками, неся запасы еды и держа в руке старый пистолет, постреливая из него, чтобы услышать эхо.

Как прекрасна летняя пора! Особенно интересно во время косьбы, когда в этом участвуют все женщины, независимо от их общественного положения. Они приглашают нас принять участие в их трапезе, песнях и танцах. Если выдается хороший, удачный день, то можно легко добыть от сорока до пятидесяти куропаток и диких голубей. То, что тяжело нести, отдают собакам и соколам.

Уставшие, но счастливые возвращаемся мы с добычей домой. Навстречу нам бежит добрая Хади, чтобы снять тяжелую ношу с наших плеч. А мы, держа соколов на руках, с гордым видом въезжаем во двор, где дичь тут же зажаривают на вертеле. Мы наблюдаем за происходящим с террасы. В нос бьет знакомый запах ощипанной дикой птицы, острый запах дыма и, наконец, чудесный аромат жареного мяса, такой приятный и дразнящий! Ожидание томительно. Но вот уже разносят еду, и мы с удовольствием принимаем ее в руки, сидя за низкими столиками. Из женской половины здесь присутствует только наша мама. Милая мама, я всегда ношу твой образ в своей душе и вижу тебя, окруженную молодыми и красивыми сыновьями, наполняющими твое материнское сердце гордостью.

Моей любимой игрушкой был маленький сокол, которого я сам дрессировал, но он при этом трижды улетал от меня. В последний раз мне его вернул знакомый из Кегера, прочитав мое имя на бубенчике. Я очень привязался к нему и всегда носил его на руке, когда я, как настоящий мужчина, с кинжалом и саблей на боку ходил по аулу.

Как-то я попросил Каира взять меня с собой, чтобы наконец испытать своего сокола на настоящей охоте. Каир был самым вспыльчивым и необузданным из моих братьев. В этот раз он один остался дома после каникул, так как за недисциплинированность был исключен из гимназии. Все его друзья уехали, и он принял меня в свою компанию, потому что ему было нужно окружение, смотрящее на него с восхищением.

Была осень, и мы отправились в Урулгоциб, где были самые лучшие поля для охоты. Собаки начали бегать, Каир крепко держал своего сокола в руке, а я старался подражать ему во всем. Когда куропатки взлетели, мы освободили соколов, и они устремились ввысь. В мгновение ока мой сокол успел схватить добычу и опуститься с нею на землю. Я подбежал к нему, свернул куропатке шею и сияющий появился перед братом. И только теперь я заметил, что его сокол остался без добычи и праздно парил в небе. Напрасно Каир размахивал красным платком и зазывал свою птицу: «Пу-пу-пу!..» Все выше и выше поднимался сокол, и все больше гневался старший брат. И тут сын нукера, которого мы взяли с собой, рассказал, что наш младший брат Бари, то ли пожалев птицу, то ли желая подшутить над Каиром, накормил ее перед охотой голубиным мясом. И мирный, сытый сокол, вовсе не настроенный на охоту, несмотря на призывы, не хотел возвращаться. Каир пришел в ярость и отнял у меня моего сокола, чтобы продолжить с ним охоту. Расстроенный, я бежал рядом. «Не к добру все это»,— подумал я.

Мы бежали по крутому горному оврагу наверх, к голому полю, на котором, как мы думали, было много куропаток. Неожиданно мой маленький сокол растопырил свои перья, и мы увидели грозную тень орла, летящего вдоль противоположного склона. Тут даже самый смелый и опытный сокол мог почувствовать себя беспомощным. Плохое предзнаменование! Как только опасность миновала, Каир спустил собак. Значит, он решил, несмотря ни на что, продолжить охоту. Куропатки взлетели, и он подбросил сокола. Но, увы, перепуганная птица не поднималась, как обычно, гордо и смело ввысь. Еще одна попытка, и снова неудача! И тут Каир вышел из себя, и вместо того, чтобы подбросить сокола вверх, он со всей силой швырнул птицу на каменистую землю. Она жалобно рухнула вниз, из ее груди потекла кровь. Горько плача, я схватил своего раненого любимца и убежал. Со слезами на глазах за мной бежал и сын нукера, а Каир стоял как ни в чем не бывало.

Я долго не мог успокоиться, все плакал и плакал. Я решил подкараулить Каира и выстрелить в него из толстого ружья с серебряной насечкой, которое висит в большой комнате. Я это обязательно сделаю, подумал я про себя. Всю ночь напролет, не сомкнув глаз, я сидел на корточках перед моим соколом, стоявшим на одной ножке с висящим раненым крылом и жалобно смотревшим на меня. Всю ночь бедная птица боролась за свою жизнь, но безуспешно. На рассвете она умерла. Наверное, никого и никогда не оплакивали так… Я похоронил маленький трупик со всеми почестями и пытался возненавидеть брата, хотя от мысли застрелить его я уже отказался.

Несмотря на то, что позднее у меня было еще несколько соколов, ни одного из них я не смог полюбить так, как первого, и никому из них я не повесил его бубенчика…

Однако постепенно моя печаль ослабевала под воздействием маленьких радостей, приносимых чередой будничных дней. Самое яркое событие выпало на весеннее время. Как только солнце вошло в созвездие Овна, начался Оцбай, праздник первой борозды, когда земля принимала первые семена. Это был чудесный праздник, с ним в моей памяти связаны радости детства и сияние утренней зари. Его отмечали мои предки еще во времена древних языческих богов.

В наши дни он проходил так: сначала все мужчины вместе с дибиром {19} и другими представителями духовенства собирались в одном из богатых домов на большой молебен, после чего они, распевая священные молитвы, шли к могилам отцов и памятникам у крепостной стены, воздвигнутым в честь павших на чужбине. Тут их души нашли покой. Наш дед Манижал Мохама, погибший под Карсом, тоже был похоронен здесь. На горных вершинах все еще лежал снег, но у их подножий уже вновь зарождалась жизнь. Сюда пришла весна! А какой ясный, четкий, неповторимый облик имеет каждое время года в горах! Земля стала по-весеннему влажной и темной. Слабое дыхание нежной зелени казалось тонкой вуалью, наброшенной на кусты. Радостное солнце светило всем сверху со всей силой, душистая туманная дымка нисходила на нас, как его дыхание. В ветвях голых деревьев пели дрозды, то тут, то там в зеленой траве виднелись крапинки весенних цветов. Мужчины с молитвами дошли до поля, и теперь должно было начаться то, чего с нетерпением ждали жители села. Мы, дети, с широко раскрытыми от любопытства глазами смотрели на взрослых. Малыши глазели на все происходящее, сидя на руках нарядно одетых матерей. Вперед вышел дибир, одетый в причудливый наряд: на нем был вывернутый наизнанку овчинный тулуп, на голове была огромная папаха, надвинутая глубоко на лоб. Все это придавало ему грозный вид. Наверное, так выглядели когда-то древние боги полей и лугов.

И вот они подвели двух молодых волов, кудрявые лбы которых были увенчаны первыми цветами, и впрягли их в стоявший наготове сверкающий плуг. Сам дибир, ученый муж, повел быков вместе с плугом по полю. Мягкая земля поднималась тяжелыми, влажными пластами, а за дибиром шел Салман и бросал равномерными движениями семена в дымящиеся борозды. После того как пахарь и сеятель дважды прошли вдоль поля под благоговейное молчание сельчан, закончилась первая, самая торжественная часть праздника Оцбай, само священнодействие. Затем началось веселье, шутки и прибаутки без конца и края. Мужчины состязались в метании камня, в конных скачках, фехтовании и беге наперегонки. Победителям вручался почетный приз в виде куска сверкающей мягкой шелковой ткани на рубашку, на котором лежал настоящий символ весеннего праздника — гигуч, большой как колесо телеги. Если я скажу, что гигуч — это большой бублик, украшенный орнаментом из медовой глазури и выложенный яйцами, такими же как во время христианской Пасхи, то это будет лишь его жалким описанием, ничего общего не имеющим с его действительным великолепием. Но я вынужден ограничиться этим. Мы, дети, тоже получали в этот день каждый по маленькому гигучу. Свой я из благоговения долго не решался съесть, потому что его пекли всего один раз в году, к празднику Оцбай, а до следующего года нужно было еще так долго ждать.

Праздник завершался торжественной трапезой в доме главного победителя спортивных состязаний, которая сопровождалась веселой музыкой, танцами, продолжавшимися до ночи. На следующее утро уже на всех полях работали люди. Снова начинался год крестьянина. И на все это вечное движение по-отечески взирали вершины гор.

Позднее, в мае, начинался сенокос, а в нашем большом хозяйстве не хватало рабочих рук. Приходилось нанимать жителей других аулов, чтобы вовремя успеть скосить и собрать сено.

Это было так замечательно, когда я со своей маленькой резвой козой бродил в толпе аульских мальчишек или ездил с мамой на лошади по лугам. Со всех сторон раздавались звуки песен и танцев. Женщины косили, а мужчины отбивали косы, блестевшие на солнце. Все работали без устали! Но когда мы с мамой подъезжали к косарям, это означало, что пришло время отдыхать. Тогда все устраивались поудобнее, пили бузу * {20}, играли, перебрасывались шутками, а моя мама смеялась вместе с другими женщинами. А когда на землю опускался вечер и косари после долгой и утомительной работы возвращались домой, день на этом еще не кончался. Еще издалека можно было услышать поющие голоса и почувствовать запахи вкусно приготовленной пищи. А после сытного ужина неутомимые работники не отказывали себе в удовольствии еще потанцевать и поиграть в веселые и подвижные игры. Далеко раздавались их смех, шум и музыка. И лишь с наступлением темноты устанавливалась в ауле тишина. Но как только на рассвете раздавалось пение муэдзина и слышался стук башмаков стариков, идущих на молитву в мечеть, косари снова отправлялись на свою нелегкую, но приносящую радость работу.

В августе во время жатвы все происходило точно так же. Когда на полях, расположенных террасами, появлялись снопы, наступало великое время для нашей Хади, которая была родом из высокогорного аула Кула. Как быстра и неутомима была она в работе. Никто не мог сравниться с нею в косьбе, жатве и в вязании снопов. Она часто работала одна на самых дальних полях. В один из вечеров Хади возвращалась с поля не одна, а с новорожденным ребенком, которого она рожала без чьей-либо помощи, и сама же пеленала. Хади была плодородна как сама матерь земля. Это возбуждало мое любопытство, и я пытался узнать у Хади, откуда только она брала так много маленьких детей. «Я нахожу их в поле во время жатвы, как птичьи гнезда и маленьких зайчат»,— ответила она мне, улыбаясь, а женщины же хихикали при этом. «А если их не заметить, то можно ведь нечаянно задеть серпом так, что они могут умереть?» — «Да, да, такое тоже иногда случается,— сказала Хади спокойно,— но вскоре можно найти и другого ребеночка». После таких рассказов я просил маму пойти со мной в поле, чтобы там между стеблями пшеницы и цветами мака найти маленького ребенка. Однако моя просьба оставалась безответной. А Хади тем временем уже принесла себе с полей целую кучу детей, которых никто и не считал. Все дети бегали вокруг, веселые и здоровые.

Привилегированное положение Хади среди прислуги нашего дома было бесспорным уже потому, что она была женой Рамазана, нукера и домоправителя, уважаемого и достойного человека. Его братья тоже работали у нас. Важную роль в нашем доме играл его брат Юсуп, искусный повар, готовивший отменные блюда для праздничного стола. Он умел жарить великолепный шашлык из нежной ягнятины и сочной баранины, готовить курицу и дичь, а также печь прекрасные пряники, для которых я перебирал орехи и изюм. Однажды в его жизни произошло событие огромного значения: ему было доверено готовить для самого царя, бывшего тогда наследником трона и приехавшего к нам в Чох {21}. Юсуп не уставал рассказывать в самых образных выражениях об этом важном историческом событии. Во мне он находил благодарного слушателя. Впрочем, и Хади готовила очень вкусно. Когда кончались полевые работы и поля лежали, предоставленные лишь добрым силам земли и солнца, дождя и ветра, она готовила нам свои замечательные пуршинал {22} с творогом и ботишал {23} с сыром или варила великолепный хинкал {24}, то из темной муки погрубее, то из очень нежной белой муки.

Кроме Хади, Рамазана и его братьев в нашем доме работало и жило еще много других людей. Так, например, Хаджидавуд, конник и егерь, Курбан, который сторожил ночами наших овец, Ашура, сестра Хади и жена конника Мухаммеда, и, наконец, певец Галбац, развлекавший нас долгими зимними вечерами.

Конечно, все наши слуги и служанки были семейными людьми (за исключением Хавы, которая была не женщиной, а скорее странной игрой природы), и Аллах посылал им ежегодно желанных детей. Мы жили, играли и росли вместе с ними. Они обслуживали нас и присматривали за хозяйством, как это делали их предки для наших предков, и вероятно, их внуки будут делать для наших внуков. Мы же будем заботиться о них, содержать их материально и защищать их права, как это было заведено с давних времен.

В конце лета, когда на равнине все бывает выжжено солнцем, пастухи возвращаются в горы, где трава отливает более темной изумрудной зеленью, чем весной. Они идут по дороге, ведущей из Чоха в сторону сочных альпийских лугов, расположенных в Кала.

Непрерывное блеяние овец уже издалека возвещает о приближении отар. Главный пастух, удаман, является сыном одного из владельцев отар. Он командует настоящей армией, состоящей из многих сильных и смелых мужчин, двадцати тысяч овец, сотен лошадей и нескольких десятков кавказских овчарок. Я с нетерпением ждал чабанов, так как они приносили мне чудесные подарки: искусно вылепленные, очень похожие на настоящих фигурки всадников, лошадей и овец. Среди них были белый козлик и каракулевая овечка, и все это великолепие из сушеного сыра!

Кроме того, с их приездом начиналось очень важное событие — стрижка овец, праздник, во время которого пастухи могли показать, на что они способны. К участию в соревновании допускались лишь самые ловкие. Владельцы отар готовили подарки, чтобы у участников этого мероприятия поддержать хорошее настроение. Сюда же приносили корзины, полные мяса и пирогов с сыром, ботишал. Нарядно одетые женщины и дети тоже участвовали в большом торжестве, устроенном в честь праздника. Все пели и танцевали, мужчины стреляли в воздух. От всего этого было очень шумно и весело. В этот день было принято оказывать помощь бедным и преподносить дары мечети. На глазах у присутствующих взрослых и любопытной детворы ягнятам ставили клеймо хозяина. Это зрелище увлекало и одновременно тревожило мою детскую душу.

Во второй раз пастухи приходят к нам осенью. Еще до начала холодной зимы они направляются в сторону далекой теплой равнины. В эти дни во дворах режут скот, запасают на зиму мясо, сушат его на солнце, делают колбасу. Все работают с большим желанием. Мне тоже очень хочется быть полезным и хотя бы в чем-нибудь помочь, но меня отовсюду гонят. Сделать я так ничего и не успел, зато хорошенько выпачкался и решил бросить эту затею.

Затем я слонялся без дела по двору и обнаружил в одном из подсобных помещений огромный медный котел, до краев наполненный кудрявыми кишками. Фантазия рисовала в моем воображении дикое приключение, и я, весь уйдя в борьбу с чудовищами, стал резать и колоть эту жуткую массу, похожую на клубок сплетенных воедино змей. Спустя некоторое время, когда я уже был занят чем-то другим, во дворе раздались крики и вопли прислуги. Все кишки были изорваны, изрезаны на мелкие куски. Как же теперь готовить из них колбасу на зиму? И вот меня вытащили из моего убежища и строго наказали, после чего посадили в темный чулан, где пахло седлами и конской сбруей. Состояние у меня было очень подавленное. Когда меня наконец выпустили и я тихонько прокрался в гостиную, где мама вела переговоры с пастухами и прислугой, то остался никем незамеченным. Я почувствовал, что никому не нужен, и очень расстроился.

Перед тем как отправиться в теплую Алазанскую долину или на кутан (пастбище), принадлежавший нашей семье и расположенный у вечнозеленых берегов Каспийского моря, чабаны весело и беззаботно проводили еще целую неделю на Махи, хуторе близ Чоха. Романтическая дружба с сыновьями пастухов заполняла все мое время фантастическими играми и событиями. В это время я испытывал некоторое отчуждение и безразличие к маме и сестрам, и причиной тому было мое глубокое единение с чабанами: я сблизился с ними, я принадлежал к ним, я хотел быть одним из них!

Моим кумиром был самый старший из чабанов, уважаемый Герги из аула Турчи. Это был очень суровый с виду, но очень мягкий и добрый человек. Он любил и восхищался маленьким сыном покойного наиба, то есть мною. Он подарил мне маленького козленка со звонким колокольчиком на шее, на котором я проверял свои первые пастушеские навыки.

Весь облик этого замечательного человека казался мне необычным, почти сказочным. Это впечатление усиливали его длинная густая борода, пастушеский посох с загнутым концом, огромные набитые сеном сыромятные чарыки {25}, выцветшая черная бурка, в которой было столько же дыр, сколько звезд на небе, и красный поношенный башлык, который ему подарил еще мой отец. При нем было большое старое ружье с кремневым затвором, на поясе рядом с кинжалом пороховой рожок из слоновой кости, который я долго принимал за сосуд с водой. Грозные овчарки беспрекословно подчинялись ему и, завидев его издалека, приветливо виляли хвостами, так как Герги был самым сильным и мужественным человеком из всех, кого я знал. Хава рассказывала много чудесных историй о его сражениях с медведями и волками. А вот, к примеру, тот огромный медведь, шкура которого мирно лежала перед моей кроватью, лапой разодрал ему лицо, отчего оно было сильно перекошено, а на месте левого глаза остался шрам, придававший ему суровый вид.

Этот здоровый старик больше всего любил общество детей и постоянно водил за собой двенадцатилетнего внука Чупана, которому я очень завидовал из-за его вольной мужской героической жизни вдали от женской опеки. Я постоянно играл с этим храбрым и мужественным мальчиком, который уже две зимы провел в долине и два лета в горах, чем он и хвастался передо мной, считая меня маменькиным сынком. Он рассказывал, как чабаны все вместе ночуют под открытым небом и как они по сигналу тревоги мгновенно просыпаются и легко и метко стреляют, если приближаются волки. Очень живо и образно описывал он чабанские трапезы и острый запах жареного на костре барана, рассказывал о прекрасных вечнозеленых долинах Алазани, о сказочных райских фруктах, о бескрайнем и удивительном синем море, то гладком и блестящем как зеркало, то буйном и грозном, как страшное чудовище. Его истории казались мне настолько невероятными, что я даже представить себе не мог все это. Иногда он брал по древнему обычаю пастухов прозрачную лопатку ягненка и смотрел через нее на солнце, и когда яркие лучи падали через таинственное желтое окошко на его лицо, он пояснял со знающим видом, будто разбирался в приметах, что осень в нынешнем году будет прекрасной и долгой, а зима холодной, с лютыми морозами. Я настолько увлекся мечтами о пастушеской жизни, что моя дружба с Чупаном стала предметом бездушного осуждения моих близких. Особое недовольство моей матери вызывало то, что в голове и одежде моего друга было очень много вшей. А этого никак нельзя было отрицать.

Когда пастухи начали готовиться в дорогу, расставание с ними показалось мне невозможным, и я подумал о побеге, план которого мы с Чупаном разработали вместе. В ночь перед отправлением я спрятался в хлеву, чтобы меня не увидели ранним утром выходящим из дома. Чупан достал для меня пастушескую одежду, которая казалась мне восхитительной: башлык, папаха, бурка и огромные чарыки, выложенные изнутри сеном. Обувь надо было смазать жиром, так же как и все тело, которое по совету Чупана я тоже смазал для защиты от солнца и мороза.

После беспокойной, полной тревожных снов ночи, я проснулся от пения муэдзина, призывавшего к утренней молитве. Все вокруг меня было в движении: седлали коней, грузили на них вьюки. Я решительно надвинул свою большую папаху на самый лоб. В ней было полно вшей, и мне казалось, что на голове у меня живой баран. С беспокойно бьющимся сердцем я побежал к Чупану. Герги, конечно же, ничего не знал о нашем замысле, иначе он бы обязательно отослал меня домой.

После долгих приготовлений мы двинулись в путь. Впереди лошади, за ними овцы. Из разных направлений шли отары и сливались в общий большой поток. Громкие возгласы чабанов указывали каждой из них отведенное ей место. Общее приподнятое настроение людей, отправлявшихся в нелегкий и дальний путь, передавалось и мне. Я был возбужден, меня приятно лихорадило.

Рассвет был туманным и сырым, трава за ночь покрылась инеем. В холодном утреннем воздухе слышалось блеяние овец и лай собак. По горной тропе двигалась бесконечно длинная вереница людей, в которой я был всего лишь маленькой песчинкой. Поднявшись высоко в горы, мы остановились для первой короткой передышки и завтрака, а затем снова был спуск. Туман постепенно рассеялся, и показалось сияющее солнце. Нам предстояла еще очень долгая дорога, ведущая то вверх, то вниз, снова вверх и опять вниз, пока мы не спустимся в долину, в чудесные райские сады. Мне было очень трудно идти в тяжелых неудобных чарыках. Как хорошо, что Чупан привел для меня лошадь. Но она старая и тощая, из-за чего ее спина без седла кажется очень жесткой. Сидя на ней верхом, трудно не потерять папаху, которая мне великовата, и я предпочитаю двигаться пешком. Сигнал к следующему привалу прозвучал именно в тот момент, когда я почувствовал, что не могу больше двигать ногами. Они будто налились свинцом. Вот тут-то и обнаружил меня Герги сразу, как только я снял с головы папаху. Он очень рассердился. Я впервые видел его таким. Больше всего он гневался на Чупана, понимая, что это именно он помог мне бежать. Но, к счастью не было никакой возможности отослать меня обратно, к тому же судьба какого-то одного мальчика не играла особой роли в этом чисто мужском мире, и мне разрешили идти дальше. Таким образом, наш план удался. Я уже изрядно устал, и мне было не очень то весело, но желание увидеть море и равнину было сильнее остальных чувств. Конечно, я и не предполагал, что мое большое приключение уже близится к концу.

Когда мы в очередной раз отдыхали на привале в узкой долине Койсу, окруженной незнакомыми мне горными вершинами, кто-то вдруг заметил вдалеке всадника, скачущего вниз по крутому склону явно в нашу сторону. Приблизившись к нам, он приложил руку ко рту и закричал: «Сын наиба с вами? Мы разыскиваем его целый день!» Мое сердце готово было остановиться. Герги молча взял меня за воротник и передал гонцу, который тут же посадил меня позади себя. И вот я, еще совсем недавно мечтавший о предстоящих чудесах, был вынужден, горько разочарованный и выставленный на посмешище, возвращаться домой. После нескольких часов непрерывной езды верхом я увидел сквозь пелену слез в лучах вечерней зари свой родной аул, от которого, как мне казалось, я уехал так далеко. Прощайте, чудесные сады и ты, недосягаемое море!

Холодным и строгим был прием для уставшего от дороги и подавленного из-за неудавшегося побега мальчика, которого, сняв с лошади, тут же тщательно отмыли и сурово отчитали. Но когда у меня отняли мою замечательную папаху и под язвительные речи швырнули ее на моих глазах в огонь, я не выдержал и, теряя силы, закричал: «Тот не мужчина, у кого нет вшей!» Однако этот последний крик из дикого, свободного мира приключений, к которому мне нельзя было принадлежать, повис в воздухе, не произведя никакого впечатления. Меня сковало свинцовым сном. Так оборвалась моя мечта о пастушеской жизни.

* * *

На одном из горных склонов, расположенных над Чохом, возвышалось старое заброшенное каменное здание, которое, казалось, вот-вот рухнет. Однако оно продолжало стоять, хотя держалось, как у нас говорят, на «честном слове». Эти развалины были школой, куда нас, детей, посылали, чтобы научились читать Коран. Ежедневно, во время утренней молитвы — муэдзин был у нас вместо часов — мы направлялись на учебу, а во время полуденной молитвы возвращались домой.

Как и все остальные ученики, я приходил в школу в тулупе, со сложенным под мышкой ковриком (у каждого был свой коврик, и только самые бедные пользовались чужими ковриками). В большой классной комнате не было никакой другой мебели, кроме низких деревянных столов. Писали мы на деревянных досках, на которые черной краской был нанесен арабский алфавит. Начинался урок, а это значит, что около тридцати детей молились долго и старательно, как можно лучше и громче читали алфавит и сочетания отдельных согласных с гласными. Вследствие этого в классе стоял непрерывный гул, подавлявший любую собственную мысль в самом зародыше. Учил нас малообразованный мулла из нашей мечети. Коран, разумеется, прочно засел в его голове (что являлось минимумом знаний для учителя), но понимал ли он все, что знал наизусть, это еще вопрос. Он никогда не объяснял нам значение отдельных отрывков текста. А это, наверное, и не имело бы смысла, так как текст был написан на арабском языке, который мы не понимали и которому нас пока не учили. «Это язык пророка»,— говорили нам коротко и ясно,— которому, вероятно, захотелось однажды выразить свои мысли совсем непонятным образом. В школе четко было заведено такое правило: если мы запинались, читая или рассказывая наизусть, то тут же получали колючие удары палкой.

Поэтому учеба была для меня пустым занятием, и ходить в школу было неинтересно. Учитель, которого звали Тахир из Бацада, казался нам пугалом, одетым в несколько шуб, с огромной папахой на голове, с большими усами и злой палкой. Так мог вырядиться только недобрый человек. А он и был исключительно жестоким и придумывал новые и все более изощренные наказания для провинившихся детей. Это пристрастие ему порой дорого обходилось. Старшие братья мальчика, которому он оторвал пол-уха, избили его из мести почти до полусмерти и бросили в таком состоянии около классной комнаты. Однако следует сказать, что эта неприятная черта характера нашего учителя не очень омрачала наше детство, просто это была одна из суровых реальностей жизни, некое явление природы, с которым каждый из нас смирялся, как мог. Мне как-то легко удавалось избегать его коварных наказаний, вероятно, потому что Тахир уважал нашу семью.

Была еще одна причина, по которой этот тиран неплохо относился к сыну наиба Манижал. Иногда он вплотную подходил ко мне и сквозь его неприятную бороду до моих ушей доносились доверительные слова, смысл которых до моего сознания доходил позже. Он говорил о том, как хорошо было бы для старого и больного человека выпить крепкого и очень сладкого чая. А шустрый мальчик мог бы, между прочим, отколоть лакомые кусочки от головки сахара, находящейся в кладовой богатого дома, и принести своему старому, доброму учителю в качестве подарка, но только так, чтобы ни одна человеческая душа об этом не узнала.

Безо всяких угрызений совести и довольно ловко я доставлял ему сахар и вскоре научился и кое-что другое уносить из дома на сторону. Таким образом, уважаемый Тахир научил меня не только Корану, но и преподнес азы воровства. Но к счастью, прежде чем он успел обучить меня этому в совершенстве, я уже успел пройти курс Корана. Однажды мой старший брат Мохама играя, подбросил меня вверх и нащупал в моих карманах краденый сахар. Он понимающе улыбнулся и обещал не выдавать меня. Он, наверное, знал об этих вещах по собственному опыту и что этому безобразию вскоре все равно наступит конец.

Даже самые скучные уроки, впрочем, не были для меня зря потраченным временем: ведь именно в школе я встретил Нажават, мою первую любовь, а потом каждый день виделся и разговаривал с нею. Это нежное, очаровательное, голубоглазое существо нежно и робко реагировало на мои грубоватые знаки внимания. Вскоре вопрос о нашей с нею свадьбе стал решенным делом. Бедная маленькая Нажават! Спустя несколько лет, еще совсем юной девочкой, она умерла.

Наконец я окончил курсы Корана, то есть я мог его читать почти наизусть, а именно двумя способами: просто и мастерски. Просто означало быстрое, монотонное чтение, тут важна была только скорость. Под мастерским чтением, иначе «махраша», понималось чтение напыщенным тоном, с торжественной и патетической интонацией. Всякий раз, когда я нараспев читал эти своеобразные, полнозвучные строки из священного писания пророка, меня охватывало глубокое волнение, хотя смысла цитируемого я не понимал. Когда же спустя годы я постиг их содержание, мне показалось, что хорошо знакомые школьные тексты неожиданно изменили свой облик.

После окончания курса Корана, как было принято, для меня дома устроили маленький праздник. Я ехал на маленьком ослике в окружении поющих в мою честь одноклассников. При этом я ни на минуту не выпускал из поля зрения свою маленькую светловолосую подружку Нажават. Дома нас уже ждали. Над самыми воротами стояла моя красивая мама со старшим братом Мохамой и бросала в нас деньги и конфеты. Во время драки, возникшей из-за сладостей, меня быстро забрали в дом. При этом я продолжал крепко держать маленькую ручку Нажават в своей руке. Нежная и изящная, она была одета как взрослая. Прехорошенькая женщина в миниатюре! Я со всей серьезностью представил ее брату как свою невесту, и в моей памяти осталось то, как он ласково поднял нас обоих, ее левой, а меня правой рукой над собой. Сияя от счастья, я видел прекрасные голубые глаза моей Нажават и, сидя на плече обожаемого брата, радостно смотрел в свое будущее, представлявшееся мне в розовом цвете.

Хотя я уже знал Коран наизусть и мог его читать по всем правилам искусства, для продолжения учебы в медресе я был, по мнению кадия {26}, еще слишком мал, и мне на некоторое время была предоставлена полная свобода. Да и у меня самого после моего первого школьного опыта пока не было желания учиться дальше. Вместо этого я готов был все время заниматься резьбой и лепкой, работая при этом с любым материалом, который попадал мне в руки. Насколько я помню, у меня уже тогда была мастерская в маленьком уголке между передним двором и конюшней. Там я проводил счастливые часы с двумя друзьями, Расулом и Маммой. Они готовы были поддержать все мои идеи и дела.

В это время одно обстоятельство очень занимало мои мысли и подпитывало мои тайные желания — это изготовление памятника для могилы моего отца. Перед входом на Чохское кладбище был разбит большой шатер, в котором работал знаменитый мастер Исмаил из Шулани, резчик по камню и ваятель божьей милостью, с двумя своими помощниками, огромными сильными мужчинами. Застыв, как статуи, мы могли часами восхищенно смотреть, как он работал над еще бесформенной огромной каменной глыбой. Тяжелые удары молота раскатывались в горах грохотом, а удары долота раздавались звонким эхо. Памятники, которые устанавливают на могилах мусульман, состоят обычно из высокой, узкой прямоугольной плиты, ее верх, напоминающий шею, переходит затем в чалму. Все это создает впечатление стилизованной человеческой фигуры, то есть символ того, кого правдоподобно изображать мусульманам запрещено.

Ежедневно в течение нескольких недель мы с нетерпением следили за работой мастера, которая была уже на стадии завершения. С обратной стороны поверхность камня украшали искусно переплетенные золотые и бирюзовые орнаменты в виде барельефа. Лицевая сторона несла на себе самый значительный и благородный узор: большое, глубоко высеченное, густо разветвленное дерево, на каждом листке которого изящной вязью были выгравированы имена наших предков. Это было родословное дерево нашего тухума, на котором меня изобразили в виде нераспустившейся почки. Так объяснил мне добрый мастер Исмаил. Ему нравилась моя увлеченность, и он давал мне иногда немного краски, чтобы я тоже мог рисовать, благоговейно наблюдая за его работой. Вечером, уходя домой, я брал с собой горшочек с краской и учился рисовать на всех воротах и дверях до тех пор, пока старому Рамазану не надоело протирать их, и он не спрятал от меня краски и кисть. В моем укромном уголке под лестницей я бережно хранил свой молоток и резец. Правда, здесь мне приходилось работать в полусогнутом состоянии, чтобы не удариться головой, зато освещением служила самодельная керосиновая лампадка, предмет моей гордости. Мое убежище было скорее таинственным, чем удобным, но достаточно просторным, чтобы дать приют моим самым большим мечтам, связанным с тем, что благодаря мастеру Исмаилу во мне проснулся внутренний голос. Прекрасные краски, чистые формы и богатые орнаменты, выполненные рукою мастера, постоянно играли перед моим взором. Меня восхищало и таинственное искусство инкрустирования металла. Настоящим мастером этого дела был Якуб. Оружие и сабли, самые ценные принадлежности мужской одежды, требовали достойного украшения.

Вообще я был убежден, что каждый предмет повседневного обихода должен быть выполнен красиво, изящно и привлекательно, и что мне обязательно нужно научиться изготавливать все эти вещи своими руками. Говорить об этом я, разумеется, еще не умел, но славный мастер обнаружил во мне настоящие способности и пророчил мне, своему ученику, счастье и успех.

После Курбан-байрама *, праздника жертвоприношения, на верхнем кладбище Чоха должно было состояться торжественное открытие и освещение памятника. Этого дня я ждал с нетерпением и радостью. Но с особым волнением мы ждали наиба Джафара, брата и преемника нашего отца, к приезду которого в доме основательно готовились. Я радовался не столько из-за подарков, которые он привезет, сколько из-за сопровождавшей его всегда блестящей кавалькады с прекрасными конями и статными нукерами. Я представил себе, с какой завистью будут смотреть на меня остальные дети, если я проедусь с этой роскошной процессией у них на глазах.

Настал долгожданный день, и памятник предстал перед взором присутствующих во всем своем совершенстве и великолепии. Каждый высказывал свое восхищение мастерством Исмаила, но никем не овладело это чувство, вероятно, так глубоко и сильно, как мною. Большая группа рослых и сильных мужчин подняла тяжелый камень на могильный холм и установила его по указанию мастера. У входа на кладбище в огромных медных котлах варили еду, чтобы по обычаю раздать людям, неустанно молившимся за упокой души усопшего. Мой замечательный дядя Джафар прибыл со своей пышной свитой, принял участие в церемонии по установлению памятника, а затем вместе с родственниками и друзьями направился на поминки, которые начались с мавлида, большой молитвы Узун-Хаджи, о котором позднее узнали во всей стране {27}. Затем все начали вспоминать о делах и жизни уважаемого человека, нашего отца, память о котором и должен был увековечить памятник. Нам, его детям, тоже позволили принять участие в этой торжественной церемонии, предварительно объяснив, как надо себя вести. Спокойно и с достоинством сидел я на почетном месте рядом с дядей и вбирал в себя всею душой всю значимость этого дня и всего в нем происходившего, стараясь ничего не упустить.

Прошло несколько недель после этого события. И вот однажды, стоя на балконе, я еще издалека заметил приближавшегося к нашему дому всадника. Это был молодой нукер, которого дядя Джафар прислал за мной. Меня основательно снарядили в дорогу, наполнив сумки не только моими вещами, но и подарками для дяди. Это были орехи, мед и разные печеные изделия. С радостью уезжал я солнечным, ясным утром в Кази-Кумух. В начале пути, правда, возникли проблемы с общением, так как я подзабыл лакский язык с тех пор как вернулся в Чох. Но пока мы ехали, а дорога была длинной, я постепенно все вспомнил, а когда мы доехали до цели, я мог уже свободно общаться. В Кази-Кумухе все время шли дожди, и мне было не очень-то весело, зато дядя подарил мне цветные карандаши, каких я прежде никогда не видел. И по сей день я не могу забыть того чудесного, нового для меня запаха дерева и краски, который исходил от них, когда я их затачивал. Он так и остался навсегда самым желанным ароматом для меня, бальзамом для моей души.

Спустя некоторое время за мной приехал Рамазан, и мы отправились в Чох. Он вез меня через горы и долины, через леса и реки. Мы проезжали мимо аула Обох, прижавшегося к крутому горному склону, а затем мимо аула Мегеб, притаившегося под голой серой нависшей над ним скалой. Узкие обрывистые тропы вели вдоль бесконечных и бездонных пропастей.

Если мы ехали по широкой дороге, то я видел перед собой острый худощавый профиль Рамазана с седой бородой, длинным носом и обязательной трубкой во рту. Если же это была узкая тропинка, то мне приходилось ехать за ним и разглядывать его широкую, уже сгорбленную спину, чуть криво сидящую на коне. На мизинце его правой руки висел хлыст. Хорошо вооруженный, с кинжалом и пистолетом на поясе и ружьем, лежащим поперек седла, он был надежным защитником и проводником в пути. Он смотрел сначала острым и недоверчивым взглядом вперед, а затем вокруг себя, держа таким образом в поле зрения всю близлежащую местность, хотя надетая набекрень папаха, казалось, полностью прикрывала его левый глаз. Всем своим внешним и внутренним обликом этот достойный человек вызывал у людей, окружавших и знавших его, глубокое уважение. Даже не поддававшемуся ничьему влиянию и не считавшемуся ни с кем Каиру пришлось это однажды понять.

А произошло это так. Каир недавно окончил четвертый класс, который считался завершающей стадией учебы для детей узденей, и навсегда вернулся из Ставрополя домой. За это время многие из наших ребят [по]взрослели и не хотели больше продолжать учебу на чужбине, понимая, что их место отныне на родине, в горах. Каир был в то время видным девятнадцатилетним мужчиной с красивыми усами, любителем поухаживать за девушками. Он отличался заносчивым и высокомерным нравом и в общении с ним надо было держать ухо востро и быть начеку. Никто не мог превзойти его в стрельбе, верховой езде и танцах. Ни одна свадьба, ни один праздник не обходился без его активного участия, а на вечеринках, посвященных гвай {28}, совместным работам, где собиралась вся молодежь, именно его появления ждали девушки с нетерпением, хотя и не решались даже глаз поднять и взглянуть на него. Долгое пребывание среди русских во многом изменило его отношение к обычаям и традициям родины. Он пытался строить из себя господина и иногда переходил грань дозволенного, что вызывало недовольство пожилых людей.

И то, как с ним повел себя Рамазан, произвело на всех нас большое впечатление. Как-то Каир вызвал его в гостиную и, когда этот высокий, худой и сутуловатый пожилой мужчина вошел в комнату, молодой уздень продолжал небрежно сидеть на своем стуле с сигаретой в зубах, водя хлыстом по сапогам. Вылитый барин! * Воспользовавшись отсутствием старшего брата Мохама, он решил покомандовать в доме и начал давать указания Рамазану, стоявшему перед ним. Тот, в свою очередь, спокойно выслушал его, а затем очень сдержанно сказал: «Может быть, все, что ты говоришь, Абдул-Каир, и очень важно, но, если тебя сравнить с твоим отцом или братом, то должен сказать, что они никогда не начинали разговора, не предложив мне сесть. Да, они никогда не садились, не усадив меня, потому что я был старше их. Ведь я служил еще твоему деду и не раз делил хлеб-соль с твоим отцом». Каир покраснел, вскочил, как будто его стряхнули со стула, бросил сигарету в камин и предложил Рамазану стул. Тот спокойно сел и продолжил беседу так, как будто ничего не произошло. Каир получил урок, магия чуждых нам привычек была разрушена, и был сделан первый шаг по возращению к адатам, обычаям наших предков. Несомненно, наш старый Рамазан, искренне преданный своему молодому господину, оказал ему добрую услугу.

Не удивительно, что я в пути время от времени вспоминал об этом случае с легким ехидством. И с еще большим уважением и даже какой-то робостью смотрел на сурового Рамазана.

Постепенно тропа стала шире, и мы ехали между высокими скалами {29}, пылавших в лучах заходящего солнца. Неожиданно настроение Рамазана изменилось к лучшему, и он, прервав молчание, сказал: «Однажды, когда родоначальник вашего тухума после очередного набега возвращался со своей дружиной и богатой добычей домой, то вот в такой же вечер и в таком же ущелье произошла очень необычная встреча. Знаешь ли ты, что произошло, Андал?»

«Я знаю, он разговаривал с нартом *»,— ответил я.

«Да, так и было,— продолжал Рамазан.— Так как в те времена в мире еще господствовали древние, языческие боги: бог солнца, бог грома, бог охоты, а сильные нарты жили в горах. В тот самый вечер твой прадед услышал вдруг какой-то голос со скалы, по его мощному звучанию он понял, что это говорил нарт: „Герой, благодаря своему мужеству ты удостаиваешься моей дружбы, и я хочу тебя вознаградить! Назови мне три желания, и я их выполню!“ Твой пращур обрадовался и, недолго думая, так громко произнес свои желания, что горы ответили пятикратным эхо: „Пусть мои потомки держат свои головы так же высоко, как высоки наши горы! Пусть они будут смелыми как волки и цепкими как орлы, несущие свою добычу сквозь облака и ветры! Пусть их жены будут нежными и белокожими как лебеди!“ Вот о чем он попросил нарта, и тот не поскупился и выполняет это и по сей день. А вот попросить для своих потомков долгой жизни и безопасности своим владениям, имуществу он и не подумал, этого у него и в мыслях не было. Поэтому все его потомки отличались высоким мужеством, несгибаемой волей и у них никогда не было недостатка в нежных и прекрасных женщинах. Но что им не было предназначено судьбой, так это постоянное, прочное богатство и долголетие».

«Это действительно так, Рамазан. А скажи, это был тот самый предок, который построил на изумление всем огромный дом?»

«Он самый, Андал! А когда он строил, проезжавший мимо друг спросил его: „Маниж, скажи, почему ты строишь такие высокие ворота, каких еще никто и никогда не видел?“ На что он ответил: „Я строю их такими, чтобы моим детям и наследникам не приходилось наклонять голову, входя в них. Пусть даже боги не думают, что они склоняются перед ними!“ И действительно, его слова сбылись,— добавил Рамазан, ухмыляясь.— Даже о самых поздних его потомках не скажешь, что они гнут спину или унижаются перед кем-то».

Ну, если Рамазан так хорошо отзывается о правнуках Манижала, то, значит, он и Каира простил. Вот это здорово!

Тем временем наступила ночь, и небо над скалами и верхушками деревьев стало похожим на темно-синюю парчу, усыпанную таинственными сверкающими звездами. Я поспешил воспользоваться хорошим настроением моего попутчика и спросил его: «А что произошло с древними богами? Сколько их было, и живут ли они еще где-нибудь? Или их уже нет в живых?»

«Аллах иль Аллах,— произнес Рамазан с тревогой в голосе, что означало: Аллах есть Аллах, и Мохаммед пророк его! — Он один во всей вселенной, честь и хвала ему и его посланникам! А вот полностью ли вымерли те, другие боги, трудно сказать. Там, глубоко в горах, в непроходимых лесах, между скалами и ледниками, далеко от мест проживания верующих и мулл, там, куда не доносится пение муэдзина, может быть, они еще обитают в полном одиночестве».

Конечно, опасно вести такие разговоры на ночь, но близость Рамазана придавала мне смелости, и, сгорая от любопытства и нетерпения, я настойчиво просил: «Расскажи, Рамазан, расскажи о древних богах».

И он начал: «В прежние времена, когда еще не было царства единого бога, в стране были свои местные боги и полубоги — великаны, нарты, которые жили среди людей. Одни из них были дружелюбны и добры, другие враждебны и злы. После того, как они потерпели поражение, им пришлось вернуться обратно в негостеприимные глухие места и ледяные горы. Там они и обитали без священнослужителей и без молитв, обладая властью, которую, к своему ужасу, ощущали на себе пастухи, охотники, разбойники, случайно оказавшиеся в их владениях. И сегодня почитаются дубовые деревья, бывшие некогда святилищами богов, а клятвы, данные под их кронами, считаются самыми крепкими и нерушимыми. Кроме того, охотники, промышляющие далеко в горах и лесах, сооружают в укромных местах алтари из сложенных ярусами рогов и черепов животных для бога Авсари, покровителя охоты. Он направляет ногу стрелка так, что тот, взбираясь вверх, или находит место даже на самом узком выступе горы, или стремительно падает в пропасть. Он гонит дичь в сторону охотника и отгоняет ее, так как восседает там, в царстве животных. В затхлой темноте нижних лесов, где путь идущему преграждают густой кустарник, папоротник и валежник, где нога заблудившегося спотыкается о змеевидные корни, где деревья стоят подобно войску, иногда со своей постели из мха поднимается легкий Авсаранау в образе худого старика с рыжей козлиной бородой и пугает женщин, собирающих травы и коренья, так, что они разбегаются обезумев, или же вообще не возвращаются домой. А если мужчины вступают с ним в борьбу, он бьет их сухой веткой так, что сила покидает их навсегда. В свою очередь, пастухи и сегодня верят, что их стада от волка и медведя, от болезней и бесплодия спасает Фальварилав. Там, на горных пастбищах, в одиночестве ночей они ощущают его близость и, хотя это несправедливо, приносят ему в жертву ягнят и козлят. В ручьях водятся русалки. Смеясь и плескаясь, они поют путникам песни, а весной стремительно вырываются из-под ледников, белые, холодные, сильные и уносят с собою красивых мальчиков, хватая их своими влажными и цепкими руками. Халогон и Саффа вместе со своими бесчисленными братьями повелевают ветрами. Капризные по своей природе, они приносят или жизнь, или гибель. Но победоносный посланник всемогущего Аллаха прогнал их всех подальше от людей, и только глубоко в лесной глуши творят они свои недобрые дела, потому что злы и мстительны. Самым добрым и надежным из всех древних богов был Гурдолагау, друг героев. Он учил их ковать великолепное оружие и сталенепробиваемые кольчуги, а также сверкающие шлемы, забрала и уздечки с набором. Своим искусством он сотворил героических девушек-амазонок, которые могли сражаться наравне с мужчинами, как воины, и жили в районе Кизляра *».

— А теперь расскажи еще о неустрашимом Уастарджа, который расправился с драконами.—

«Бесстрашный Уастарджа обладал волшебным мечом, который ему, своему кунаку * {30}, подарил бог Гурдолагау, когда он был у героя в гостях и выпил вместе с ним много бузы. В те времена в глубокой горной пещере обитал аждаха, злой дракон, со многими головами и огромными крыльями. Он держал всю страну в страхе и ужасе. Когда он выходил из своего логова, небо становилось черным, а из его глаз и ноздрей полыхал всепожирающий огонь. Горячие струи, бившие из его пастей, отравляли ручьи и озера, так что питьевой воды не было нигде в округе. Многие мужчины пытались освободить страну от чудовища, но никто из них не вернулся обратно.

И тут появился сильный и молодой герой — нарт Уастарджа, рожденный луной. На своем белом коне он скакал сквозь мрачный заколдованный лес, где жила гарт, злая ведьма-великан. Когда он доехал до ее двора, то, даже не постучав в ворота, он сразу прыгнул с конем в ее дом, схватил ее за волосы и пригнул к полу, а затем приставил меч к ее груди. Она просила пощады и обещала ему совет и помощь в качестве откупа. А после того как он ее отпустил, сказала: „Ты хочешь убить аждаха? — и открыла двери в огромное помещение, где лежали тысячи нагроможденных друг на друга черепов, мечей и кинжалов.— Это все, что осталось от мужчин, которые до тебя хотели сделать то же самое,— сказала она, засмеявшись при этом резким, неприятным смехом.— Ладно, я дам тебе наставления и укажу дорогу, как обещала. Поезжай прямо, и ты доберешься до огромного дуба. В его стволе есть дупло, а в нем гнездо орла. Убей его и съешь его сердце. Это придаст тебе неслыханную силу и научит языку птиц. Затем ты дойдешь до узкого моста, который ведет через бурную реку. Трижды отпрянет твой конь от нее в страхе, но, несмотря на это, ты должен переехать через мост, после которого дорога разветвляется на две тропинки, выбор ты должен сделать сам. На этом месте заканчиваются мои знания и моя власть“.

Уастарджа отправился в путь. Он ехал спокойно, и все происходило точно так, как ему говорила ведьма, и он делал все, как она советовала. Добравшись до того места, где расходились тропинки, он увидел две дощечки, указывавшие дорогу. Слева было написано: „Я веду сначала через радость и горе, а в конце к смерти“. Справа он прочитал: „Я веду прямо к смерти“. Воин колебался, но тут его белый конь повернул голову и сказал: „Раз уж мы добрались так далеко, джигит, то выбери правый путь, так как это путь героя, а левый — это дорога обычных людей, длинная и бесславная“. Уастарджа согласился и поехал направо. Вокруг были одни серые скалы, и конь произнес: „Мы у цели, и я тебе помогу“.

А когда стемнело, из пещеры вылетел дракон, ужасный с виду, со многими изрыгающими огонь жуткими бараньими головами и жестким колючим хвостом. Он лег у родника, бившего из горы, чтобы отравить воду. Герой вступил с ним в бой, но дракон вдруг поднялся с земли и повис в воздухе как грозное облако. Сражение продолжалось в небе, и оно стало черно-красным. Раздавались звуки, подобные раскатам грома, и сверкали искры, похожие на молнии во время грозы. Но, не боясь ни огня, ни дыма, Уастарджа поднимал свой волшебный меч и рубил аждаха со всей силой. Одна за другой падали отвратительные головы дракона, несмотря на то, что он громко шипел и изрыгал огонь. Его кровь текла по земле потоками, река Койсу наполнилась до самых берегов, как весной во время таяния снегов. Люди в долинах дрожали от смертельного страха. И, наконец, аждаха со страшным рычанием рухнул замертво на землю. Уставший от борьбы Уастарджа остановился на своем белом коне около сраженного чудовища и вытер со лба пот. Тут он услышал, как на дереве, на кривых ветках которого сохранилось еще несколько листочков, щебетали птицы, и он понял, о чем они говорили. Они сказали: „Если герой искупается в крови дракона, то станет неуязвимым“. Уастарджа спрыгнул быстро с коня и глубоко окунулся в дымящуюся кровь дракона. Она текла черно-красным рвущимся потоком и чуть не унесла его в долину. От крови кожа героя стала упругой и прочной, как сталь, кроме одного маленького места, которое осталось сухим из-за листика, упавшего с дерева на его спину. И этот маленький, увядший листик стал позднее причиной горя и большой беды».

«А я знаю, знаю! — закричал я оживленно.— Однажды герой рассказал какой-то женщине о своей тайне, и она выдала ее его врагам, которые затем легко справились с ним. Стрела попала прямо в уязвимое место. Женщины не умеют хранить тайны».

Рамазан засмеялся. «Запомни, сынок, на будущее и смотри, не забывай об этом!» — сказал он. А я воскликнул: «Да, но как это было на самом деле?! Расскажи мне еще раз, чтобы я лучше запомнил!» — «Да ты и сам уже все знаешь,— сказал Рамазан.— Это долгая история, а мы уже почти дома».

Огни Чоха горели перед нами в темноте, как глаза многоголового аждаха. Ах, я с таким трудом возвращался в действительность, так как под шум ветра и рассказы Рамазана я ехал, погруженный в мечты о прошлом, и мог бы еще долго двигаться так сквозь ночь. Но вот уже и наш дом. Я слез с коня, находясь еще в сказочном сне и грустный оттого, что еще не очень скоро удастся мне уговорить Рамазана рассказать подробнее о нартах.

Книга вторая Мир гор

К концу осени, когда земля, выполнив обещание, вознаграждала тружеников земли своими щедрыми дарами, когда заканчивались полевые работы и весь урожай находился уже в амбарах, время, казалось, начинало замедлять свой ход, как бы задерживаясь между бездействующими, праздными пальцами людей. И вот тогда наступала пора гвая — коллективного труда. Это были дела, не требующие спешки, как, например, чесание шерсти, отделение кукурузных зерен от початков. На большой террасе или в амбаре собирались молодые люди, богатые и бедные, хозяева и слуги. Здесь пели и танцевали, а по кругу шли фрукты и сладости. Певцы исполняли старинные песни, молодежь подпевала им хором. Это продолжалось до глубокой ночи. (См. акварель ‹…›.)

А когда наступала зима, то она приносила с собой другой, более торжественный гвай, который проходил в просторном закрытом помещении, что создавало впечатление большей близости собравшихся здесь людей. Это происходило тогда, когда в одном из домов по торжественному поводу шили для брата или жениха шубу (тулуп), если расшивали свадебные наряды для невесты отделками по старинным образцам или драгоценными камнями и золотыми пластинками. Руководил всеми этими работами портной Саду, ум и мастерство которого снискали ему большое уважение.

Все это происходило следующим образом. В большом зале, где в камине потрескивали дрова, на коврах лежали валики и подушки, на которых сидели девушки. Они пели и шутили, а их пальцы при этом ловко и без устали работали. На некотором расстоянии от девушек сидели и стояли парни, наблюдая за искусными рукодельницами, и курили свои изящные серебряные трубки. На низком столике, рядом с камином, стоял кувшин с бузой, лежали блюда с орехами и печеньем. Каждый мог пить и есть, сколько хотел. Все предметы вокруг, изготовленные руками местных умельцев, были хорошо знакомы и близки присутствующим. Здесь находились такие же лампады из бронзы и глины, какие находят в греческих и римских захоронениях, кувшины, кинжалы, огнестрельное оружие, женские украшения, набитые овечьей шерстью подушки, ковры на полу и на стенах, а также парчовые одеяла на случай приезда почетных гостей.

На гвай молодежь собиралась не только для выполнения какой-то определенной работы. Здесь присутствовало и другое не менее важное обстоятельство. Это подтверждали и изящные изысканные наряды девушек, которые старались в этот день особенно хорошо выглядеть. Вечера гвая представляли собой особые мероприятия в жизни общины, так как только тут, на досуге, парни и девушки могли поближе присмотреться друг к другу. Собственно говоря, именно здесь каждый делал свой выбор, и все это понимали. Какое-то ощущение внутренней взволнованности присутствовало в помещении, что-то значительное и многообещающее, более приятное, чем само исполнение мечты: встреча и ухаживание.

Важно было и то, что только здесь могли собраться вместе все молодые женщины и девушки, которых обычно можно было увидеть лишь мельком. А у юношей появлялась возможность пообщаться с ними, хотя бы на расстоянии, так как в своем привычном женском окружении каждая из них вела себя более свободно и естественно. По спокойным работающим рукам, ловким и старательным движениям пальцев можно было судить и о душевных качествах, и о чертах характера девушек. С наступлением темноты все парни с нетерпением устремлялись в один из ярко освещенных домов, откуда слышались музыка и смех. Но мысленно они были уже {31} там, на гвай. «Мои глаза будут наслаждаться красотою роз, как пчёлы, они будут летать от цветка к цветку»,— думал про себя один, и: «Я буду смотреть, но не касаясь руками, и может быть разговаривать с нею, а во время танца летящий подол ее платья снова коснется моего колена»,— думал другой.

Очень важной составной частью гвая была музыка. Кто-то приносил чунгур * {32} и пел под его аккомпанемент хорошо всем знакомые шутливые куплеты, на них, в свою очередь, отвечали девушки. Время от времени кто-то тут же сочинял новую частушку, которая, как метко пущенная стрела, достигала своей цели. Все новое быстро подхватывалось и запоминалось наизусть. Затем были танцы, устав от которых, публика любила послушать Галбаца, известного певца, чье имя означало «гривастый волк», то есть лев. «Где наш лев?» — кричали мужчины и просили его петь так, чтобы горы откликнулись громким, раскатистым эхом. Галбац действительно обладал мощным, неистощимым голосом, басом. Свое пение он сопровождал сильными, выразительными жестами, держа в руках бубен, который он то приводил в легкое движение, то сильно бил в него, в зависимости от значимости исполняемого текста, что приводило слушающих в неописуемый восторг. Другой музыкант сопровождал его пение игрой на чунгуре. Все любили слушать старинные баллады, так как они заставляли сердца сильнее биться и вызывали румянец на щеках робких, невинных девушек, так что взгляды юношей становились смелее и, казалось, для них приоткрывались запретные врата.

Когда стихали одобрительные возгласы, Галбац резко ударял в бубен и обращался к присутствующим:

«Слушайте меня, мужчины и женщины, говорливые девушки и нетерпеливые юноши, так как я хочу спеть вам о знаменитом Хаджи-Мурате * {33}. Кто не знает Хаджи-Мурата, гордость наших гор? Того, кто был прекрасен и в жизни, и в смерти? Того, чью славу песня доносит до самых далеких гор и долин?

Знаете ли вы, как однажды ему удалось вырваться из рук врагов и расстроить их планы? А произошло это тогда, когда он был наибом Аварии и еще верил, что сможет жить в дружбе с русскими. Русским наместником в Темир-Хан-Шуре был тогда Ахмед-хан, приказавший Хаджи-Мурату прислать ему с каждого подворья по вьючному животному, доверху груженному дровами. Хаджи-Мурат был озадачен. „Как же смогут аварцы выполнить такой приказ? Ведь у нас одни голые скалы с крошечными полями и лугами, поросшими низкой травой. Вряд ли и с нижних лесистых склонов гор нам удастся добыть достаточное количество дров даже для себя“.

В ответном послании он написал, что при всем желании он не сможет выполнить приказ из-за бедности его края лесами.

Это письмо Ахмед-хан показал наибу Гимбату, недолюбливавшему Хаджи-Мурата и попытавшемуся вбить клин в их отношения, лицемерно сказав: „Если бы ты приказал это мне, мои люди выполнили бы его без промедления. Сомневаюсь, что Хаджи-Мурат верен и честен по отношению к русскому царю. Я думаю, что он связан с имамом Шамилем, находящимся в Дарго {34}, и пытается перетянуть всех аварцев на его сторону“. Высказанные Гимбатом подозрения смогли посеять недоверие в сердце Ахмед-хана, и он приказал Хаджи-Мурату приехать к нему в Хунзах, якобы для беседы. Но бесстрашный джигит был сразу по приезде схвачен и брошен в крепостную тюрьму. Горько и тесно было горному орлу в узкой клетке. Ахмед-хан планировал, однако, отправить его в дальнейшем в сопровождении вооруженной охраны в Темир-Хан-Шуру, откуда героя должны были этапировать в далекую Сибирь, после чего над его головой никогда не засияло бы солнце Страны гор, и он никогда больше не ступил бы на родную землю.

Через неделю надзиратели среди ночи разбудили пленника, завязали ему глаза, сунули ему в рот кляп, завязали руки веревкой, которую крепко держали двое солдат; за ними шла остальная охрана. И вот таким постыдным образом они вели его сквозь темноту ночи, понимая, что при свете дня народ освободил бы своего любимого героя. Пройдя незначительную часть пути, русские солдаты поняли, что они на неправильном пути, так как плохо ориентировались в горах. Некоторое время они спорили, пытаясь определить правильное направление, но не сумев этого сделать, посоветовались и наконец решили самого пленника сделать проводником, так как он знал все горные тропы. Он жестами попросил убрать кляп изо рта. Они послушались, оставив, однако, руки связанными и не выпуская веревки из рук. Солдаты шли, охраняя пленного со всех сторон, примкнув штыки и держа пистолеты на взводе. Но герой не считал свое положение безвыходным, так как чувствовал под ногами родную землю, где удача его никогда не подводила. И в темноте он узнавал дорогу, как если бы это были дорожки его сада, но он сознательно вел их по неправильному пути, то вверх, то вниз по каменистым тропам, пока они не начали спотыкаться от усталости. А Хаджи-Мурат легкой поступью шел впереди, так как острые железные гвозди, которыми была подбита его обувь, цеплялись за гальку. Все у́же и круче становилась тропа, все более хрупкой горная порода, на востоке появилась розовая полоска утренней зари, наступал день, и они шли по краю страшной пропасти. Солдаты не могли оторвать своих испуганных глаз от неуверенных ног, в то время как наш джигит пытался измерить смелым взором сумеречную глубину и думал о быстроногом туре *, который, подобно стреле, выпущенной из натянутого лука, вырывается из рук охотника. Тут он громко воскликнул: „Именем Аллаха!“ И бросился со скалы, увлекая за собой державших его солдат. Прыгая и скользя, ему удалось стать на землю, и она, родимая, сохранила ему жизнь. Хотя его руки были еще связаны, он поднялся на ноги и прислушался. Над ним и вокруг него была мертвая тишина. Враги были повержены.

Теперь он шагал по тайным тропам в сторону Буцра. Когда же он дошел до дома Арзумаса, своего верного единомышленника, ему освободили руки, перевязали раны и накормили. Однако здесь он не хотел больше оставаться. Арзумас дал ему оружие и лошадь. Уже сидя в седле, Хаджи-Мурат поручил верному товарищу передать своим родственникам, что он уже не в темнице и не отправлен в Сибирь, а находится на свободе и направляется в Дарго к Шамилю.

Он бесстрашно сражался под священным знаменем великого имама. Его имя было овеяно славой. Но после того памятного побега он слегка прихрамывал, что придавало его и без того гордой и благородной походке еще большую внушительность. История с его необыкновенным спасением была у народа на устах. Еще много неслыханно смелых и дерзких поступков совершил он, пока судьба ему это позволяла, но как только погасла его звезда, он умер, как стойкий и мужественный герой» {35}.

Песня закончилась, и громкие рукоплескания вознаградили певца так, что он снова начал воодушевленно петь.

«Слушайте меня дальше, люди. Я хочу вам спеть о знаменитой крепости Чох, и вы узнаете о том, что там однажды случилось {36}.

Как-то к наместнику пришел один из крупных военачальников с приказом своего царя собрать армию. И во всей России не осталось солдата, который не был бы мобилизован. К этой компании присоединились также Грузия, Шуша, Шамахи и Баку. Они везли с собою пушки с толстыми крупными ядрами, с помощью которых был завоеван Ереван {37}. Сборы проходили в августе на Турчидаге, где на открытом плато нещадно палило солнце. Как в ясную ночь небо бывает усыпано яркими звездами, так и горы были покрыты роскошными палатками военачальников. А пушек на крутых скалах было столько, сколько деревьев в густых чеченских лесах. Акушинцы и цудахарцы {38} проводили военный совет, а люди из Дарго {39} и жители долин совещались с русскими. Держа руки на рукоятках сабель, они произносили торжественные слова: „В этот раз, Дагестан, мы тебя не оставим! Крепость Чох должна сгореть в огне, а андалы {40} стать нашими солдатами“. Эти речи дошли до великого имама Шамиля. Ему передали, что на Турчидаге расположились чужие солдаты, что крепость Чох русские намереваются сжечь, а андалов сделать своими солдатами. Как же можно разрушить крепость, если защитники стоят у ее стен как огненные столбы? Как они могут сделать нас, андалов, своими слугами, если нам помогают ловкие и проворные скалолазы — ругуджинцы? Великий имам отправил всем своим наибам письма, потому что настало время объяснять, как найти выход из создавшегося положения, где искать помощь. День и ночь он рассылал свои послания: „Готовьтесь к борьбе за крепость Чох, мои джигиты!“ Затем он сел на коня и, называя каждого из своих мюридов по имени, призвал их следовать за ним. Все они были меткими стрелками, попадавшими на лету птице в глаз, и искусными воинами. Когда они прибыли на место, к ним подошли отряды андалов и других горских народов. Верхом на лошадях, вооруженные мечами и кинжалами, они выстроились у водопада. Наибы посовещались и пришли к общему решению. Они поклялись на Коране: „Эта дорога для нас — священная дорога к смерти!“ Ночью никто не спал, так как все рыли окопы, строили валы и устанавливали на них флаги. С противоположной стороны за ними наблюдал армянин Аргут, и тревога охватила его сердце; генералы удивлялись множеству полыхавших знамен и смотрели через бинокли на все происходящее. Противников разделял глубокий овраг. Те, что в зеленых чалмах {41}, стояли внизу, у реки, пили горную воду и были спокойны и уверены в себе. Те, что в белых чалмах, стояли за скалой {42}: „Вы можете стрелять сколько угодно, но вам нас не одолеть!“ А Хаджи-Мурат поднялся на вершину горы и огляделся вокруг. Смотри, Аргут, не торопись спускаться со своей высоты. Ты идешь недобрым путем. Знай, что крепость охраняется львами, которые и ночью не смыкают глаз и днем бодрствуют, не теряя при этом своей силы. Они вообще не знают ни дня, ни ночи. Это их не беспокоит. Их сердца не слабеют, так как вместо них они носят в груди холодную сталь, а их острые сабли жаждут крови. Взгляните на наиба Мусаясула, одного из защитников крепости, тело и душа которого светятся силой. Он уже держит в руке шашку наголо и говорит сурово: „Гяуры уже направляют на наши горы огненные жерла своих пушек. Они посылают молнии, гром и дым, гибнут прекрасные лошади, от которых не отказался бы даже Александр Македонский. И вот уже в крепостную стену летит град ядер. Пусть они летят, пусть даже рухнут стены, но наши мужчины будут непоколебимы и стойки. Уже ружья накаляются от стрельбы. Если они даже разлетятся на куски, мы все равно не уступим. Подходите, подходите ближе, мы держим наготове наши сабли, остающиеся острыми даже после тысячи нанесенных ударов! То, что вы разрушите, мы построим заново. Смотрите, железный град обрушивается на крепость, они льют на нее расплавленный свинец! Поднимитесь, напишите имаму! Что скажет имам?“ Он говорит: „Наиб должен идти с мюридами на прорыв и быть готовым биться насмерть!“ Наиб так и сделал. Он отобрал лучших, благороднейших и стремительно бросился с ними прямо под град летящих пуль с возгласами: „Аллах! Аллах! Когда приходит смерть, наступает полное облегчение!“ Вот уже прибывают союзники из Согратля и видят, как храбрые чохинцы и убивают и погибают сами. Там, на валу, где стена не из камня, а из руды, стоит Омар из Салта со своими воинами. Рядом с ними стоят андийцы и гумбетовцы {43}, лицом к лицу сражающиеся с врагом. Это уже наша борьба, наша сечь и наш конный бой. Если они хороши на расстоянии, то в ближнем бою мы сильнее. Недовольный, следит Аргут за всем происходящим на расстоянии, он совещается со своими и опускает голову.

„Давай, Аргут, пошли к нам еще солдат, пошли всех! Что ты медлишь и отворачиваешься? Может быть, ты еще раз попытаешься, князь?“

И вот, смотри: потеряв честь и мужество, князь Аргутинский отступил с теми, кто у него еще остался. А Чох перешел к имаму».

Такие песни об освободительной войне особенно радовали сердца пожилых людей, еще помнивших о героических временах, поэтому и мужественному Рамазану тоже захотелось сообщить о чем-то значительном, так как его никогда не покидала надежда на свободу и независимость своего народа. Он понимал, что нельзя дать погаснуть этому пламени в душах молодых людей. «Судьбы предков,— говорил он,— должны стать уроком для будущих поколений, чтобы они могли понять настоящее. Ведь прошлое содержит в себе скрытое предсказание будущего!» Его слова дошли до слушающих ушей, и он начал свой долгий рассказ:

«Я и моя жена Хади родились в Кула, ауле, который вы все хорошо знаете, так как между Чохом и Кула находятся лишь три горы и три долины. Человек, который хорошо знает дорогу и имеет хорошую лошадь, может проскакать два часа в сторону захода солнца, и уже издалека услышать лай кулабских собак и пение петухов. Выйдя из леса на прогалину, где стоят дикие плодовые деревья, всадник сначала заметит поднимающийся с крыш дым горящего кизяка, а затем и сам аул, расположенный наполовину в долине, наполовину на горе, который и является родиной моих отцов. Разумеется, чохинцу там все покажется бедным и убогим, я это знаю, так как наши люди одеваются безвкусно и в основном в темные мрачные цвета в отличие от ваших людей, одетых всегда богато и со вкусом. Мрачные и молчаливые мужчины из Кула жгут уголь в лесах, а их жены готовят масло и сыр. Мы бедный, но гордый и честный народ и об этом все знают.

Я расскажу вам о том, о чем вы не знаете.

Когда-то Кула был богатым и счастливым. Мой дедушка рассказал мне однажды историю о белом орле, лачине *. Послушайте и вы ее теперь.

Сокол, по мнению наших умудренных опытом стариков,— это особенная, королевская птица. Вам, молодым, это тоже нужно принять во внимание и запомнить. Он любит наши горы и презирает равнины. Я сам заметил, когда ездил с наибом и его сыновьями, что лачин не обитает внизу, а только высоко в горах, где он может парить над лесами, скалами и аулами, а иногда играючи, с вызовом пролететь над нашими головами. Настоящий горец с почтением относится к нему и не убивает без надобности, так как орлам и соколам принадлежит верхнее, а людям нижнее пространство. К тому же в горах вполне достаточно запасов пищи и для соколов и для людей. Когда-то, еще до нашествия чужеземцев, в наших горах было намного больше соколов, чем теперь, а во времена детства моего дедушки в Кула находилось знаменитое соколиное гнездо. Там, на самой вершине горы, в непроходимом лесу обитал этот властелин гор, а внизу мирно жили кулабцы, каждый занимаясь своими повседневными делами. И, как я уже говорил, Кула был богатым и благословенным аулом, и его жители считали, что их благополучие будет продолжаться вечно.

Но вот однажды в нашем ауле праздновали чью-то свадьбу. Все, и стар и млад танцевали, пели и радовались от души. И вдруг, откуда не возьмись, над двором, где собрались родственники жениха и невесты, появился лачин, но не так, как обычно, высоко и красиво паря в небе, а дико крича и тревожно размахивая крыльями. Он кружил над людьми, подняв головы следивших за ним {44}, как будто он что-то искал среди них или звал на помощь. Музыканты резко прервали свою игру, все замолкли и стояли в оцепенении, радости как не бывало. Всех охватил ужас, так как непрекращающиеся душераздирающие крики птицы предвещали конец праздника и приближающуюся беду.

Слушайте же, что произошло: трое дерзких и безнравственных парней совершили во время всеобщего веселья свое давно задуманное злое дело. Тайно взобравшись на вершину горы и закрепив там канат, они спустились по неприступной отвесной скале к гнезду сокола и разрушили его, забрав оттуда совсем еще слабых птенцов. Легкая победа вскружила злодеям головы. Они принесли голых, только что вылупившихся птенцов как доказательство своей смелости в аул, над которым сокол все еще продолжал летать, издавая жалобные, истошные, призывные крики. Однако вернуть ей птенцов было невозможно {45}. Когда парни открыли свой мешок, бедные соколята лежали на дне мертвые. К тому же ни одно дикое животное не принимает обратно своих детенышей, побывавших в человеческих руках. И поэтому жуткие крики и тревожные взмахи крыльев несчастной птицы носились в воздухе до самого захода солнца. А с наступлением темноты можно было увидеть белые очертания сокола, тяжело летевшего в сторону гор. Лачин покинул наш аул и никогда больше к нам не возвращался.

И вместе с ним от наших отцов ушла удача, счастье отвернулось от них. Старые добрые времена прошли, и никому из мужчин не удалось еще снять это проклятье. Вот почему кулабцы стали такими мрачными и замкнутыми, какими их теперь знают. Только немногих из них кормит родная земля, остальные нанимаются на службу в других местах, и не всем везет на хороших хозяев. Обо всем этом поведал мне мой достойный дед, в правдивости слов которого никто никогда не сомневался.

Но я хочу еще добавить к сказанному. Если наступят еще более плохие времена, а молодежь забудет обычаи и нравы предков, воспринимая чуждую нам мораль, тогда постепенно все соколы покинут наши аулы, а чужеземцы уничтожат окончательно все лучшее, что нам досталось в наследство. Но надо набраться терпения, потому что это не может продолжаться вечно. Свободолюбивый дух гор только дремлет, но он проснется в его сыновьях. Соколы не погибли, они ждут, высоко, почти у ледников, куда не доходит нога чужеземца. Но настанет время, и они вернутся стаями, и среди них будет и наш белый сокол из Кула. Шум огромных крыльев наполнит воздух радостными звуками, все будут палить из ружей, веселью не будет конца. Мужчины и женщины будут ликовать, души усопших возрадуются в могилах, а еще не родившиеся дети зашевелятся, довольные, в материнской утробе. И тогда после непродолжительной борьбы чужеземные захватчики будут изгнаны, а родина будет возвращена сыновьям гор и гордым соколам».

Наступила короткая тишина. А затем снова вступил в свои права певец, для которого важнее было развлекать своих слушателей, а не поучать их. Он воспевал всем хорошо известные исторические события, пользовавшиеся большой популярностью у публики, поэтому он начал петь сказание о хане Тимуре. Эта песня была лучшей в его репертуаре. Бодрая, но монотонная мелодия сопровождалась звуками бубна.

«Великий повелитель Тимур-хан в гневе был подобен грому, в милости он излучал вокруг себя тепло, как сияющее солнце. Он восседал на троне в своем великолепном дворце и оглядывал моря и страны, простиравшиеся перед его взором и, которые охранялись его воинами {46}. Но время от времени, переодевшись в убогие одежды, он ходил по аулам, чтобы узнать о самых сокровенных мыслях людей. И вот однажды поздно ночью, прикинувшись простым дервишем {47}, он постучал в ворота какого-то дома. Ему открыла женщина, и он попросил впустить его в дом всего на одну ночь. Как это и было принято с древних времен, женщина впустила его и показала место, где он мог прилечь. Но чуть позднее в ворота вошел какой-то юноша и прокрался к женщине не как супруг, а как вор. И она тут же услужила ему как любовница, даже не подумав о госте, который еще не уснул. Спустя некоторое время в дом вошел муж и, уставший от дневной работы, лег в свою постель и сразу уснул. И как только раздался его громкий храп, жена и ее любовник приступили к осуществлению своего коварного замысла. Ухмыляясь, он проверил большим пальцем острие сабли, она же в это время послушно держала лампаду. Затем он со всего размаху отсек мужу голову, а жена заглушила последние хрипы умирающего, даже не вспомнив о недремлющем госте. Дерзкий убийца сбежал, а жена стала кричать, причитая и оплакивая умершего мужа, которого якобы убил прокравшийся в дом вор. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь, лицемерные слезы текли из ее глаз, как это обычно бывает у большинства женщин. Тут же сбежались соседи, темноту ночи осветили факелы, незаметно исчез дервиш. Никто не увидел, куда он ушел. Но с восходом утренней зари Тимур мрачным голосом сказал старшему из своих воинов: „Я видел нечто ужасное, и это открыло мне глаза на многое. Отныне всех женщин я велю уничтожать как вредных насекомых. Возьми сотню воинов, спустись в аул и убей всех женщин, чтобы ни одной не осталось“.— „Слушаю и повинуюсь, господин“,— ответил старший воин и отправился со своими подчиненными на кровавое дело. Они зверски убивали женщин, которые с криками и стонами падали как подкошенные. Уже успев расправиться со многими жертвами, устав от крови, они дошли, наконец, до дома старца Ражбадина. Мудрец с длинной благородной бородой стоял в ожидании у ворот и, обращаясь к командиру отряда, сказал: „Воины, вы уже убили так много женщин, устали от крови. Передохните немного, пока я поговорю с ханом“. Командир с почтением ответил: „Если ты так решил, то иди быстрее, а мы подождем тебя“. И они рассказали ему о причине ханского гнева. Узнав об этом, старик решительно направился к повелителю, несмотря на уговоры своих жен. Тимур-хан во всем своем великолепии восседал на троне и оглядывал из своего дворца моря и страны, простиравшиеся перед его взором, охраняемые его воинами. Старец обратился к нему со словами: „Долгих лет жизни, о великий повелитель, желает тебе твой верный слуга. Да не иссякнет никогда твоя мудрость! Позволь мне поведать тебе, о кладезь мудрости, как женщины поступали со мной в течение моей жизни“. Тимур одобрительно кивнул головой, он любил слушать рассказы. За происходящим с интересом наблюдали воины. Старик продолжал: „Более пятидесяти лет назад, мой повелитель, я тоже был очень молод. Однажды вечером я вернулся усталый с поля домой, лег рядом с женой и уснул в ее объятьях. Вдруг с улицы раздались крики, кто-то просил о помощи. Я быстро вскочил с постели и хотел сразу выбежать на улицу. Но моя жена удержала меня за руку: "Дорогой, будь осторожен. Я рада, что ты у меня такой смелый, но все же возьми с собой оружие. Если там разбойники, они могут тебя безоружного убить. Если там друг, то ему понадобится твоя поддержка". Я оценил ум своей верной жены. Она быстро помогла мне, и я, одетый и снаряженный, быстро выехал из ворот. На улице я увидел закутанного в плащ молодого незнакомца, сидевшего на лошади. Он попросил меня последовать за ним и помочь ему в одном деле. Молча, не задав ни единого вопроса, я долго ехал за ним. Мы добрались до лесной чащи, где стоял какой-то разрушенный дом. Юноша слез с лошади, дал мне подержать поводья и сказал приглушенным голосом: "Подожди здесь, пока я позову". Так я стоял некоторое время в ночной тьме, пока меня не охватило беспокойство и любопытство. Я решил проследить за юношей. Через отверстие в стене я заглянул в помещение и увидел там семь спящих по кругу разбойников. Мой спутник вытащил саблю и полоснул ею семь раз, и головы всех семерых бесшумно покатились по полу. После этого юноша вышел из дома и попросил меня последовать за ним дальше, что я и сделал молча. Вскоре мы доехали до другого дома, и он снова слез с коня. "Благодарю тебя, и можешь возвращаться домой!" — сказал он, протянув мне руку, и исчез в воротах. Вокруг было тихо и мрачно, но постояв немного в темноте ночи, мне снова захотелось проследить за незнакомцем, я заглянул в окно и в ярком свете луны, которая вдруг развела тучи, я увидел мертвое тело лежащего на носилках мужчины, а перед ним плачущую девушку, самую красивую из всех, кого до сих пор видел: изящное бледное лицо, роскошные черные волнистые волосы и полные слез прекрасные глаза. Страдая от горя, она заламывала свои нежные руки. Оружие и плащ лежали рядом с нею. Посмотрев внимательнее, я узнал в девушке того юношу, который убил семерых разбойников. Тут она вытащила из своих густых волос шпильку и направила длинное острое оружие прямо в свое сердце. Тогда я прыгнул через окно и, мгновенно оказавшись рядом, схватил ее за руку, закричав при этом: "Что ты делаешь, прекрасное создание? Не иди по темному пути, ты же взяла меня в спутники. Прерви молчание, скажи мне, что случилось, ведь людям свойственно сострадание и доверие?" Она ответила мне: "Ты, действительно, заслужил, чтобы я рассказала тебе все, потому что молча и преданно сопровождал меня с оружием в руках, как это и было нужно. Когда на мои крики о помощи до тебя пришли трое болтливых и безоружных мужчин, я вернула их обратно. А теперь послушай: тот благородный мужчина, лежавший мертвым, был моим женихом, а те разбойники убили его. И так как он был последним отпрыском своего рода, я решила сама отомстить за него. Сегодня, как видишь, мне это удалось. Дай же мне спокойно умереть, чтобы положить всему этому конец". О мудрый хан, когда девушка поведала мне свою историю, я понял, какая она мужественная и преданная, гордая и прекрасная и сделал ей предложение. Затем я привез ее к себе в дом третьей женой, так как две первые жили здесь в мире и согласии. За долгие годы совместной жизни они родили мне двенадцать мужественных сыновей и четырех дочерей, гордых и достойных, как они сами. Спустя время у них родились свои дети, которые теперь играют вокруг меня. Свои дома, стада и остальное богатство я наживал только ради них. Так зачем же из-за одной негодницы губить столько благородных женщин? Ответь мне, о повелитель!“ И хан сказал: „Ражбадин, из всех моих людей ты, действительно, самый лучший. Возвращайся домой с миром. Пусть твои жены продолжают радоваться жизни под твоей защитой. Я понимаю, что остальные тоже хотят жить. Крови пролито достаточно. Об этом будет объявлено воинам, и день должен закончиться мирно. Ведь рядом с плохим на земле растет так много хорошего и благородного. Пусть перед моими очами предстанет только доброе, а зло пусть сгинет!“ Так сказал могущественный повелитель Тимур-хан, излучавший в милости, как солнце целительные лучи, сидя на царственном троне и взирая на моря и страны, простиравшиеся перед его взором и охраняемые его воинами».

Галбац закончил песню, отзвучали звуки чунгура и бубна. За это время несколько пар молодых глаз успело незаметно обменяться многозначительными взглядами. Ведь несмотря на то, что события, о которых пелось в старинных балладах, уже не обсуждались, настолько они были хорошо знакомы и близки, но в глубине души они многое бередили и продолжали бить журчащими родниками в крови молодых юношей и девушек, заманивая и увлекая их куда-то. «А теперь спой о Хочбаре!» — кричали восторженные слушатели со всех сторон. И певец с удовольствием запел знаменитую балладу о гибели героя-разбойника, продолжавшего вечно жить в сердцах народа.

«Однажды к абреку * Хочбару из Гидатля прибыл посыльный от хунзахского нуцала * с приглашением в гости. Герой дал обещание приехать.

Но его старая мать предупредила его: „Не лезь в петлю, сын мой! Хан — твой враг. Ему ничего не стоит убить тебя. Ведь ты причинил ему столько неприятностей. Я предчувствую беду!“

На что Хочбар ответил: „Это женский хабар! {48} Ведь хан мужчина. Он, конечно, охотно лишил бы меня жизни, но не тогда же, когда я буду его гостем. И даже если ты права, я должен поехать, иначе они подумают, что я трус. А это позорно для меня. Встань же, выбери из моих трофеев кольцо для жены хана и коня для самого хана, моего кунака!“

Старуха послушалась, и Хочбар поскакал в гордом одиночестве, без сопровождения телохранителей, на своем любимом белом коне в сторону Хунзаха.

Когда он добрался до цели, то увидел, как мужчины и женщины, старики и дети отовсюду несли и складывали поленья и сухие ветки. Не обратив на это особого внимания, он въехал во двор хана, и тут же был схвачен слугами, которые стащили его с коня и связали. Тут подошел хан. „Наконец-то ты у меня в руках, абрек. Ты попался в ловушку, и я велю тебя сжечь живьем!“ — воскликнул он. Хочбар молчал.

Когда его закованного привели на площадь, наступила ночь, и костер был заложен. Люди с горящими факелами подошли к поленнице, и тут же вспыхнули языки пламени. Хочбар заметил наверху свое оружие и свой щит, все было сломано, его любимый белый конь был убит. Ханские слуги хотели бросить Хочбара в огонь, но тут хан воскликнул: „Стойте! Вот еще что! О твоем голосе, абрек, ходит слава. Говорят, что нет тебе в этом равных. А ну-ка, спой напоследок, Хочбар! Развлеки нас!“

Толпа смотрела со страхом, но Хочбар молчал. Хан засмеялся: „Ну же, почему ты не начинаешь, абрек? Может быть, у тебя от страха голос пропал?“

Хочбар спокойно сказал: „Как я могу петь со связанными руками? Развяжите меня и дайте мне чунгур. Только так я смогу по-настоящему спеть!“

И тут Хочбар, стоя перед огненной стеной, ударил по струнам и запел громким и чистым голосом: „Слушайте меня, вы, пришедшие увидеть мою смерть. Знаете ли вы, кто я? Я хочу сказать вам об этом. Я тот, кто крал ваш скот на глазах у пастухов. Я тот, кто брал ваших невест за день до свадьбы. Я тот, кто объезжал ваших лучших лошадей. Я тот, кто оставлял ваших жен вдовами, а ваших детей сиротами. А кто перерезал сухожилия твоей любимой лошади на пастбище, хан? А кто украл у твоей жены красные штаны, хан? Кто нанес тебе такой позор, кунак? Это был я, Хочбар из Гидатля!“

И с этими словами он отбросил от себя чунгур, схватил руками обоих сыновей хана, стоявших впереди и с любопытством ожидавших предстоящей казни, и прыгнул с ними в огонь.

Раздался ужасный крик, толпа разбежалась, хан остался один. Хочбар стоял в пламени, не выпуская детей из сильных рук. „Плачьте! — продолжал он петь,— плачьте и кричите, трусливое исчадие трусливого отца, нарушившего правило гостеприимства. Мне не жаль вас, змеиное отродье! Жаль мне только моего белого коня, он был благородных кровей!“

Хочбар пел во весь голос и умер с песней на устах».

Раздались одобрительные возгласы, присутствующие выражали свою глубокую признательность замечательному певцу. А вот баллада, которую он собирался сейчас исполнить, настраивала людей на более печальный лад. Певец взмахнул бубном, привел его в движение и таинственным шепотом начал свой рассказ:

«С древних времен известна эта печальная песня. Чабаны передавали ее из рода в род. Она рассказывает о событии, которое произошло однажды там, где долина реки Койсу, сужаясь, открывается на Дарго {49}. Здесь все свершилось волею судьбы прекрасной лунной ночью. Вокруг благоухали цветущие ивы, быстрые горные воды стремительно и шумно неслись в долину, на склонах гор блеяли овцы. На берегу ручья стоял юноша и поил свою лошадь. Он был одет в бурку и плотно закутан в башлык, так как ночь была хотя и ясной, но холодной. Обычно мечты молодых людей при луне бывают приятными, но у этого парня они были тяжелыми и мучительными. Взгляд его был неспокоен, он думал о давно свершившейся несправедливости, не искупленное бремя которой висело на нем с детских лет. Он приложил ухо к земле, и ему издалека послышался топот лошади, едущей по горной тропе. И, действительно, через некоторое время из леса выехал всадник и приблизился к воде. Заметив юношу, мужчина поздоровался с ним: „Салам алейкум, друг“.— „Ва алейкум салам, Ники Булат!“ — ответил юноша. „Ты знаешь меня?“ — воскликнул мужчина удивленно. „Как же мне тебя не знать? — рассмеялся молодой человек.— Ты же мой враг, с тех пор как ты десять лет назад убил моего отца! С тех пор как я возмужал, я ждал встречи с тобой в нужном месте и в нужный час. Время настало! А теперь слезай с лошади. И мы предоставим себя милости небес!“ Ники Булат спешился и молча принял вызов. Так вел он себя всю жизнь. Они стояли друг против друга, и Аллах был им свидетелем. Они сражались на кинжалах, старший был сильнее и обученнее, а младший ловчее, полон гнева и жажды мести. Стрелка весов судьбы колебалась то в одну, то в другую сторону, а затем все решилось: Ники Булат рухнул у самого берега реки и умер, так как мера отведенных ему Аллахом дней, которую никому не удается перешагнуть, переполнилась через край.

Юноша стоял над ним как победитель. В небе светила прозрачная луна, все тропинки белели на фоне темных гор. До каждой трещины и зазубрины в скалах, казалось, можно было дотронуться. Где-то в лесу выл шакал, лошади в страхе фыркали. Как доказательство исполненной мечты мститель отсек правую кисть убитого, завернул в платок и положил в хурджин *.

Затем, взяв под уздцы коня Ники Булата и, привязав его к своему коню, он поехал в сторону отцовского дома, наследное право на который он по-настоящему получил только сегодня {50}. С его души свалился камень, грудь дышала свободно, сердце билось радостно, как никогда прежде.

Когда он въехал во двор, к нему подбежала мать, только что проснувшаяся от каких-то смутных видений. Она молча помогла ему развязать хурджины, которые он протянул ей со словами: „Открой и посмотри, какую добычу я тебе принес!“ При этом он смотрел на ворота, на поперечной балке которых он хотел сразу же повесить символ выполненного сыновнего долга. Но сначала он решил устроить и накормить коней.

Мать взяла хурджины и, как сказал ей сын, развернула окровавленный платок. Увидев кисть руки с хорошо знакомым ей перстнем на большом пальце, она воскликнула в горе: „О рука Ники Булата, я держу тебя еще раз в моей жизни! Какая ты сегодня холодная и застывшая, а ведь прежде ты была такой теплой, твердой и ловкой. Твое прикосновение было для меня приятнее любого другого. Ах, с тех пор как ты оставил меня, все в жизни потеряло для меня смысл, и я стала безразличной ко всему“. Двадцать лет своей жизни она прожила как в каком-то тревожном, полном смутного ожидания сне. Несчастная женщина провела его рукой по своим губам и, плача, покрыла ее поцелуями.

Сын, возвращавшийся из конюшни, бесшумно подошел к матери и ужаснулся тому, что он увидел и услышал. „Отец! — воскликнул юноша,— я должен довести начатое дело до конца и убить всех твоих врагов!“ В лунном свете сверкнул кинжал, сын набросился на мать, и она погибла из-за своего возлюбленного.

Такую историю рассказывают чабаны светлыми ночами, когда самый приветливый огонь костра становится бледным и бессильным из-за холодного лунного света. А вот что было раньше, и что произошло с этим юношей после, они не знают. Этого никто не помнит».

Когда Галбац закончил свою песню, умный Саду, которого все всегда внимательно слушали, произнес: «На самом деле, удивительно и странно слушать старые предания и на безопасном расстоянии следить за жизненным путем гонимых судьбой, блуждающих смертных. Но случается иногда, что сила человеческого сердца или озарение сверху оказывается сильнее, чем трагическое стечение обстоятельств.

Такого рода чудеса происходят и в наши дни, о чем я вам и поведаю, чтобы утешить вас и вселить в вас уверенность. Так послушайте же удивительную историю Гамзата, друга Аллаха и его пророка.

Еще совсем недавно в Салта жил старый Гамзат, богатством которого были его мудрость и его единственный сын Аттилав. Этот юноша был гордостью не только отца, но и всего аула, так как среди джигитов не было ему равных. Он был всеобщим любимцем, его появления ждали на праздниках и базарах. Его знали все от Кегера до Цудахара и Хоточ. А когда он ехал на белом коне и с соколом в руке на охоту, его со всех сторон приветствовали радостными возгласами. Он обладал прекрасным здоровьем, и всех, кто смотрел на него, охватывала радость.

С балконов и через оконные занавески за ним следили прекрасные глаза, но Аттилав уже сделал свой выбор. Это была девушка по имени Маргал, дочь богатого человека, владельца многочисленных отар и полей. (См. акварель ‹…›) Ее сердце билось только для него, и он любил ее верно и преданно, воспевал ее красоту и добродетели, и только для нее играл на чунгуре. Он пел о своей вечной любви к одной-единственной на свете. Остальные девушки вздыхали при виде его высокой стройной фигуры, узкой в бедрах и широкой в плечах. Весь его облик завершало приятное свежее лицо с черными усами и лихо, набекрень надетой папахой. Взгляд его был открытым и смелым, а улыбка сияющей.

Но случилось так, что одному богатому купцу тоже приглянулась салтинская красавица Маргал, и он послал людей с подарками к ее отцу. Тот ответил, что выбор его дочь должна сделать сама и не принял даров.

Купец был разгневан и поклялся сделать все, чтобы добиться ее. Из разговоров соседей он понял, кто стоял у него на пути.

У Аттилава был друг Хасан, который, будучи на несколько лет моложе его, старался во всем ему подражать и всегда быть рядом с ним. Вот с ним-то познакомился и подружился богатый купец. Он часто приглашал Хасана с собой на охоту. Аттилав, бывший страстным охотником, тоже оказался как-то в их обществе. Теперь они часто ходили втроем со своими соколами на куропаток. Но однажды купец пригласил обоих друзей поохотиться на быстрого тура.

И они отправились в путь, когда небо еще было покрыто звездами. По дороге Атталу запел:

О пуля, горячая пуля, ты несешь мне холодную смерть, Но когда-то я был твоим господином, и ты меня иногда выручала. О земля, черная земля, ты давишь мне на грудь. А когда-то зеленая ты лежала под моими ногами, и я с удовольствием ходил по тебе. О мой новорожденный брат, ты носишь в себе столько гордого мужества, Не забывай меня, пока не отомстишь за мою кровь, Но если ты, мой младший брат, будешь стремиться сюда ко мне, То еще не успев забыть обо мне, ты будешь лежать в моей могиле.

Поднявшись ранним утром высоко в горы, они начали охоту на пугливую дичь, преследуя которую Хасан отошел от друга на далекое расстояние.

А когда солнце зашло за небосклон, пастухи, искавшие пропавшую овцу, нашли мертвое тело Аттилава. Он сорвался со скалы и разбился насмерть, но его голова без единой раны покоилась на теле убитого тура.

К Гамзату отправили гонца с горестной вестью. Старик сидел на ковре, погруженный в молитву. Но молящегося не принято беспокоить и, поэтому гонец подождал немного.

Закончив намаз, Гамзат вопросительно взглянул на юношу. „Салам алейкум, Гамзат,— сказал тот.— Мужайся отец, большая беда свалилась на твою голову! Мы нашли Аттилава в горах мертвым. Он погиб от рук убийцы, а ведь не было ноги более твердой, чем у него“. Отец побледнел, зашатался, но не упал. Он взял себя в руки и сказал: „Все в руках всемогущего Аллаха. Это не человек, а судьба отняла у меня сына“. Затем он отвернулся и завершил свою вечернюю молитву.

Уже наступила ночь, когда тело убитого юноши принесли домой. Боль и гнев охватили мужские сердца, женщины горько оплакивали Аттилава, лежавшего здесь во всей своей красоте, с разбитым телом, но прекрасным лицом, не тронутым смертью, чтобы им могли в последний раз полюбоваться любящие глаза. Молча и неподвижно стояли его спутники по злосчастной охоте и никому не смотрели в глаза.

Вскоре пошли темные слухи, они витали вокруг, как злые духи и дошли, вероятно, и до Гамзата, который после похорон вернулся в свой одинокий дом. Он потерял единственного наследника, и теперь не было никого, кто мог бы отомстить за его сына. Казалось, что старик и не искал виновного. Купец незаметно уехал в город. Хасан тоже неожиданно исчез из родных мест. А красавица Маргал бросилась со скалы, потому что жизнь без любимого стала ей немила. И вот однажды к одинокому старику пришли молодые крепкие ребята и предложили ему свою помощь. Они думали о предыстории и обстоятельствах убийства то же, что и большинство жителей села: „Если хочешь, мы достанем из-под земли и убьем обоих. Мы поможем тебе, отец. Ты только скажи свое решающее слово!“ Гамзат поблагодарил их за готовность помочь ему, но не разрешил ничего предпринимать. Об этом узнал комендант крепости Гуниб и послал к нему одного из своих офицеров, чтобы узнать, нет ли у отца подозрений на кого-либо. Это могло бы помочь осуществить справедливое возмездие. Старик неуклонно отвечал, что он никого не подозревает и не хочет допускать в свое сердце черных мыслей.

Затем последовали долгие годы одиночества, а люди не понимали Гамзата, который жил, не опуская головы. Все видели, как он с мотыгой и киркой шел на маленькое поле, стараясь никому не показывать своих переживаний.

Однажды весной, когда только забрезжил холодный, туманный рассвет, он снова направился к полю и, устав, присел отдохнуть на придорожный камень. И тут, в пустынной тишине еще одного начинающегося бессмысленного дня, его охватили горе и отчаяние. С глубокой тоской и печалью думал он о сыне, и всюду, куда бы он ни смотрел, на влажной темной земле и в мрачном облачном небе, он видел глаза Аттилава. Ему стало стыдно, что он так размечтался и тут же, пытаясь взять себя в руки, он заметил на горизонте фигуру приближающегося человека „Это Аттил!“ — подумал он про себя и решил, что сын пришел взять его с собой! Но когда юноша подошел ближе, старик понял, что это не Аттилав, а другой, живой человек. „Здравствуй, почтенный, это я!“ — услышал Гамзат и узнал в мужчине Хасана, бывшего друга своего сына. Подошедший начал говорить, запинаясь и задыхаясь от волнения. Его речь напоминала неудержимый горный поток. Он рассказывал о том, с каким тяжелым чувством вины он бродил по свету с того самого злополучного дня, как трудно было ему жить с сознанием своей вины, и что духи мщения не давали ему идти, цепляясь за ноги. Из-за детского легкомыслия он потерял бдительность и не смог уберечь своего друга, а из-за своей слабохарактерности не отомстил за убитого, хотя его сердце подсказывало ему, кто убийца Аттилава. Поэтому он чувствует себя виноватым во всем, и эта отравленная угрызениями совести жизнь стала для него просто невыносимой. Он хотел наложить на себя руки, но понял, что не это настоящее искупление греха и решил, что отомстить за сына должен отец своею собственной рукой и получить от этого удовлетворение. „Убей меня, почтенный, может быть, хоть это принесет тебе успокоение!“ Старик долго и молча размышлял, потом кивнул головой, погладил свою длинную белую бороду, и, наконец, произнес: „Ну давай, клади свою голову на этот камень, чтобы свершилась справедливость!“ Хасан покорно стал на колени, обнажил шею, наклонил голову и стал ждать. Гамзат достал из ножен свой большой, широкий блестящий кинжал, замахнулся было для удара, но тут же опустил руку. „Нет! — сказал он.— Это не совсем правильно! Повернись и взгляни смерти в глаза! Это доставит мне больше радости!“ Хасан послушно повернулся и подставил старику горло и, широко открыв глаза, посмотрел вверх, когда над ним взметнулся нож. И тут рука Гамзата дрогнула, он отбросил сталь от себя и поцеловал юношу в лоб. „Поднимись, сын мой! — сказал он.— Аллах послал мне тебя вместо Аттилава. Отдышись и возьмись за плуг, дитя мое, давай поработаем, чтобы пашня вовремя дала урожай. Это нужно нам, чтобы выжить!“

Когда солнце поднялось высоко, они вернулись в аул, впереди налегке шагал отец, за ним шел теперь уже его сын Хасан, неся на плечах плуг. Все, кто им встречался на пути, очень удивлялись.

Через несколько дней Гамзат беседовал в мечети с мужчинами и говорил им: „Друзья, я хочу вам открыть причины моего поступка, чтобы вы мои действия не расценивали как старческую слабость и не презирали Хасана, который отныне является моим сыном и будет продолжателем моего рода. Когда этот юноша пришел ко мне, готовый пожертвовать своей жизнью, я понял, что он избавился от вины, как змея избавляется от старой кожи, которая, высохнув, лежит на дороге“. Гамзат объяснил им, что произошло: „Муки очищают душу так же, как огонь очищает расплавленное золото. Хасан пришел ко мне более чистым, чем я сам. А убивать чистого — это грех. Хвала Всевышнему, который явился мне на утренней заре в поле и украсил мой старый ствол свежими молодыми побегами!“

Как только Саду, искушенный в светских и духовных делах, подвел свой рассказ к радостному и благополучному концу, он тут же начал новую историю: «Теперь я хочу поведать молодежи, любящей шутку и веселье, еще две чудесных сказки, из которых можно почерпнуть много мудрого и полезного, ведь смех — это не глупость, а из смеющегося рта правда всегда кажется более приятной. Так слушайте же!»

И он начал своим спокойным и ровным голосом:

«Один мулла работал в своем саду и нашел в земле горшок с золотыми монетами. „Что мне делать, как мне быть с этим золотом? — думал он про себя.— Если я возьму его в дом, моя жена расскажет об этом всем, и тогда наиб отнимет его у меня, так как он имеет права на все зарытые здесь сокровища“.

Ну, что вы думаете? Как он поступил?

А поступил он вот как: сначала он вернулся в комнату, где спала его жена, осторожно взял несколько монет у нее из-за пояса, где она обычно хранила деньги. Ничего не заметив, супруга продолжала тихо посапывать. Затем он быстро отправился на базар и купил там фунт халвы *, а также целую кучу рыб. Когда он вернулся домой, жена еще спала, а он взобрался на дерево перед окном и повесил всех рыб, одну за другой, на ветви. Халву он разделил на мелкие куски и положил их вокруг дерева; теперь они были похожи на крупные градины. Затем он взял свое ружье, стал у окна и выстрелил в сад. Тут же с криком вскочила с постели проснувшаяся от шума жена, позвала его и испуганно спросила, не разбойники ли это. „Нет, нет,— ответил мулла невозмутимо,— я стреляю только по рыбам на дереве“.— „Всемогущий Аллах! — воскликнула жена и схватилась за голову.— Ко всем нашим бедам, ты теперь еще и с ума сошел! В тебя, наверное, бес вселился! Где же ты слышал, что на деревьях росли рыбы!“ — „Успокойся,— сказал ей муж.— А почему рыбы не могут расти на деревьях? Это еще ничто по сравнению с тем, что сегодня средь ясного неба сверху дождем посыпалась халва. Подойди и посмотри сама!“ И с этими словами он повел жену в сад. Она все еще не решалась поверить его словам, когда он уже принес горшок, и сказал: „Посмотри, как свершается чудо за чудом! А вот еще горшок с золотом!“ Он приказал ей никому об этом не рассказывать, и она пообещала, восхваляя при этом Аллаха за ниспосланные им дары. Она тщательно собрала всю халву, пожарила упавшую с небес рыбу, которая была вкуснее всего того, что прежде оказывалось на их сковороде. Вот так, благодаря нежданному золоту, для них наступили хорошие времена, они стали лучше жить.

А для чего же тогда все уловки муллы? Потерпите, и вы все узнаете!

Умный мулла хорошо знал свою женушку. Она с каждым днем все более требовательно просила мужа разрешить ей пойти на базар и купить там для себя новые платья и золотые украшения, чтобы наконец-то зажить, как положено людям с таким достатком, как у них. Он запретил ей это. И что же сделала эта глупая баба? Именно то, что он и предполагал. Она побежала к соседке и пожаловалась на своего жадного мужа, который, имея огромные богатства, отказывает ей в самом необходимом. Завистливая соседка быстро набросила на плечи платок и поспешила к кадию, чтобы обратить его внимание на неизвестно каким путем приобретенное богатство соседей. После этого кадий вызвал муллу к себе, поставил его напротив жены и начал подробно расспрашивать. При этом присутствовали все соседи в ожидании невероятных откровений. Услышанное превзошло их ожидания. Жена многократно повторяла, что ее муж действительно нашел в саду большой горшок, полный золота, а умный мулла с неменьшей настойчивостью отрицал это. Затем он повернулся к ней совершенно спокойно и спросил ее мягким голосом: „Дорогая жена, я не имею представления о том, что ты здесь утверждаешь. Ведь я бедный честный человек и мне нечего скрывать. Поэтому расскажи кадию откровенно все, что ты знаешь. В какой же день, по твоему мнению, произошел этот удивительный случай?“ И тут жену неожиданно прорвало: „Ты же сам знаешь, что это было в тот день, когда ты стрелял в рыб на дереве!“ А когда муж в ответ на это лишь пожал плечами, она добавила: „Ну, конечно же! Это было в тот же день, когда с неба сыпалась халва, которую мы собирали и ели после того как съели выросшую на дереве рыбу. Никогда в своей жизни я не ела более вкусной рыбы!“ Присутствующие были вне себя от удивления и от души смеялись. И только умный мулла сохранил свое серьезное и полное достоинства поведение. С озабоченным и сочувствующим выражением лица кадий подозвал муллу к себе и тихо сказал ему: „Добрый человек, я теперь вижу, что произошло. Аллах решил лишить твою жену разума, и поэтому ее речи так безумны. Отведи спокойно бедняжку домой, заботься о ней и обращайся с нею снисходительно, так как она кажется славной женщиной и родила тебе несколько сыновей. Покорись своей судьбе и иди с миром!“ — „И ты оставайся с миром!“ — ответил вежливо мулла, поклонился, взял свою жену за руку и, несмотря на ее возражения, мягко, но властно вывел ее на улицу.

А теперь скажите, разве это не хитроумно придумано? Ведь не всегда удается умному человеку помочь себе в борьбе с мирской глупостью. При этом нужно лишь знать меру и иметь веселый нрав, иначе все может обернуться против вас.

Вы смеетесь и вам хочется еще? Тогда послушайте еще и этот рассказ.

В наших краях гость в доме считается чем-то святым и неприкосновенным. И благословен тот дом, в который он входит. Но бывает и так, что порой устаешь даже от самого хорошего. Так, по крайней мере, думал один славный человек, настоящий джигит, который, будучи не очень богатым, держал, однако, двери своего дома открытыми для всех своих друзей. Но был у него один кунак, появление которого его не очень радовало, и чем меньше его ждали, тем чаще он приезжал. Прибыв в гостеприимную усадьбу, нежеланный гость тут же распрягал своего плешивого коня, пристраивал его в конюшне к яслям, полным овса, а затем подолгу отрывал трудолюбивого хозяина от работы своими ненужными разговорами, из которых нельзя было узнать ничего нового и полезного. Шутки до него доходили туго, медленно, и даже после обильной еды и питья он оставался скучным, неинтересным собеседником, которого ничто не могло развеселить. Неудивительно, что он порядком надоел хозяину дома.

И вот однажды, когда назойливый кунак в очередной раз подъезжал к его дому, хозяин быстро попросил своего друга и соседа, гостившего у него в это время, помочь ему в осуществлении заранее задуманного плана. И тот с удовольствием откликнулся на просьбу, так как тоже любил розыгрыши.

Благородный человек, как принято, вежливо поздоровался с гостем, и вскоре во дворе накрыли обильный стол и оба охотно налегли на еду. Вдруг мимо их голов пролетела пуля, на которую хозяин даже не обратил внимания. Кунаку вдруг стало не по себе, и он начал ерзать на стуле, но не решался ничего сказать. И тут раздался хлопок, затем второй и сразу за ним третий. Это было уже слишком! Гость, не доев, отложил куриную ножку в сторону и глухим голосом произнес: „Я надеюсь, ты не замешан в кровной вражде?“ — „Ах, ты имеешь в виду легкую стрельбу? — произнес наш джигит.— Это меня мало беспокоит, тем более что она не на меня направлена. Совсем недавно я нечаянно застрелил слугу соседа, и с тех пор он решил прикончить одного из моих. Ты можешь совершенно спокойно сидеть, так как он еще ни разу ни в кого не попал“.

Вот так благодушно разговаривал он, продолжая с удовольствием есть, время от времени бросая кость охотничьей собаке. Зато гость осторожно встал и пошел к выходу. „Куда же ты, друг? — воскликнул хозяин.— Сейчас подадут новые блюда, и мы начнем веселиться!“ — „Я только взгляну на своего коня“,— сказал кунак, дрожа от страха, и был уже в пути, когда над ним пролетела еще одна пуля. „Возвращайся быстрей обратно!“ — крикнул ему вслед хозяин. Но надоедливый парень не вернулся обратно, а, оторвав своего коня от овса, оседлал его, и больше его здесь не видели. Вот так избавился достойный человек от нежеланного гостя, не сказав ему при этом ни одного недоброго слова».

На этом Саду закончил свой рассказ. Все вокруг засмеялись, и от этого на его живом старческом лице со смешливыми глазами появилась приветливая улыбка. Все поняли его намек и уже собрались уходить из гостеприимного дома, продолжая шутить по поводу только что услышанного, так как уже было за полночь. Когда гости с зажженными факелами расходились по домам, кое-где в узких улочках еще раздавались смех и звуки чунгура.

* * *

Когда слушаешь истории, которые рассказывают во время гвая, то можно подумать, что подобное могло происходить лишь в далеком прошлом, однако такие же события, может быть только чуть по-другому, всегда повторяются. Со мной они тоже приключались.

Однажды я ехал один из Чоха в сторону крепости Гуниб. Путь был недолгий, всего два часа езды верхом на хорошей лошади, и преодолеть его теплым, солнечным днем для молодого парня не представляло труда. Была хороша[я,] ясная погода, и я ехал в бодром расположении духа. Пройдя три четверти пути, я увидел в стороне от проезжей части дороги между большими валунами две темные лежащие фигуры. Сначала мне показалось, что они отдыхают, но подъехав к ним, я понял, что ошибся, их позы говорили совсем о другом. При приближении к телам мой конь отпрянул назад, встал на дыбы и так громко заржал, что в горах раскатилось эхо, но и оно не смогло разбудить уснувших на земле людей. Я спрыгнул с коня и подбежал к ним. Лежавшие ничком мужчины были мертвы, а разлившаяся по земле темная лужа мирно соединяла их враждовавшую кровь. Я сразу понял, что это было не покушение, а мужской поединок, после которого они все еще мертвой хваткой держали кинжалы в руках. Я дотронулся до первого и понял, что он уже мертв, как вдруг услышал легкий вздох, который сделал второй, и тут же подошел к нему. Он, действительно, был еще теплым и начал стонать, почувствовав мое прикосновение. Я с трудом повернул его на спину; из многочисленных ран сочилась кровь, но самой опасной была глубокая черепная травма. Я достал из кармана платок и крепко перевязал ему голову, чтобы хоть чем-то помочь. Затем я быстро вскочил на коня и помчался галопом в Гуниб, передал тревожную весть мужчинам на мосту, и не позже чем через час мы снова вернулись на место происшествия с двумя носилками. Оба тела внесли в ближайший дом, и тут же прибыли два русских военных врача. Потом привели отца того парня, с разбитым черепом. Он сказал, что погибший был уроженцем другого аула, и между их семьями уже долгие годы продолжалась кровная вражда.

«Здесь уже ничем нельзя помочь,— сказали оба врача, посовещавшись между собой на латинском языке.— Ваш сын не доживет до завтрашнего дня».— «Это мой первенец, Омар, самый крепкий из моих сыновей. Он никогда ничем не болел. Неужели Аллах не поможет и не сохранит ему жизнь? Я привез с собой местного лекаря, ученого человека»,— сказал он и представил хакима {51}, скромного мужчину средних лет, который тихо произнес: «Я постараюсь помочь». Русские доктора выразили свое недовольство. «Этот народ ничего не понимает, кроме суеверия. Конечно, и тут главную роль будет играть кровь черного петуха». И, повернувшись к хакиму, они сказали: «Вы же видите, больной настолько плох, что в любую минуту может умереть».— «Кровь черного петуха здесь действительно не нужна,— ответил лекарь с улыбкой.— Мы ее издавна применяем только при различных женских недугах, при этом она никогда еще не причинила никому вреда. И потом, как я могу быть уверен, что Омар умрет, если мне неизвестно, какой приговор вынес ему Аллах?» Не скрывая своего неодобрения, врачи собрались и ушли, а хаким, взяв из кожаной сумки свои инструменты, натянул резиновые перчатки произнес: «Иншаллах»,— и попросил всех нас, кроме помощника и отца больного, выйти из комнаты.

И действительно, Всевышний не долго скрывал своего решения по этому поводу. Вскоре все узнали, что Омар выздоровел. А когда наступила весна, его уже можно было увидеть гуляющим по своему саду. Говорили, что он забыл все, что было до трагического события, но окружавшая его жизнь была настолько простой, что он быстро научился снова ориентироваться в ней.

Почти одновременно с этими событиями в нашем ауле началась кровная вражда. В то время здесь жил кадий, или, как у нас говорят, дибир, по имени Хасан. Он был очень образованным, религиозным, при этом смелым и мужественным человеком, хорошо разбиравшимся в мирских делах и не отказывавшим себе в жизненных радостях. Считаясь с нашими обычаями, он очень осторожно посматривал на приглянувшуюся ему Зумруд, красивую и скромную дочь Иман Мусы, главы гордого и уважаемого в ауле тухума *. Когда Хасан, происходивший из благородной семьи, владевший многими отарами и большими участками земли, решил послать сватов к родителям любимой девушки, старый Иман Муса и его сыновья не смогли высказать никаких возражений против этого союза. Вот так и состоялась помолвка по всем нашим обычаям.

Но вскоре дело приняло неожиданный оборот. Нежная и красивая Зумруд была единственной дочерью среди многих сыновей, а после ранней смерти матери отец и братья лелеяли ее, как драгоценную жемчужину и берегли как зеницу ока. Не желая с нею быстро расставаться, они под вежливым предлогом, что девушка еще слишком молода, всячески откладывали сроки свадьбы с одного месяца на другой. Неоднократно посылал дибир своих представителей с просьбой не переносить больше брачную церемонию. Но все напрасно, девушку никуда не выпускали, и казалось уже, что Хасану не удастся привести в дом невесту, которая была ему торжественно обещана.

Шли месяцы, и такое двусмысленное положение начало постепенно угнетать Хасана и унижать его достоинство. А между тем наступила весна, и отец Зумруд отправился с сыновьями к чабанам, которые вернулись с зимних пастбищ и находились в нескольких днях езды от Чоха, в горах.

Однажды душной летней ночью Хасана охватило безудержное желание увидеть Зумруд, которую он уже считал своей законной женой. Этой темной ночью ему было очень одиноко, и сердцу захотелось вдохнуть немного веселья и радости. Тайными тропами он тихо прокрался к дому Зумруд. Она в это время сидела на своем балконе, тихо пела и играла на чунгуре. Теплая бархатная ночь как будто была создана для грез и любви. Когда Хасан бесшумно прыгнул через стену и прошептал ей свое имя, которое Зумруд давно хотела услышать, они вместе вошли в ее покои, где он надолго задержался.

На рассвете запели проснувшиеся птицы, и Хасан хотел покинуть этот дом так же незаметно, как и вошел в него. Но, едва спустившись во двор, он почувствовал приближающегося к дому всадника, так как услышал лай собак и звон оружия. Это был Кебед, старший брат девушки, неожиданно приехавший с гор, известный своим буйным и жестоким характером. Въехав во двор, он сразу заметил белую фигуру мужчины, скрывавшего[ся] за дверьми. «Кто здесь? — закричал он громко.— Кто здесь? Друг или враг?!» Хасан стоял молча, ничего не отвечая, но его черкеска предательски белела в темноте, и Кебед повторил свой вопрос уже угрожающим тоном. Хасан продолжал молчать. Кебед крикнул еще громче: «Отвечай, или я выстрелю! Кто тут?» — «Муж твоей сестры»,— произнес Хасан гордо и вышел вперед.— «Ты лжешь! — крикнул Кебед.— У моей сестры нет мужа, и она живет в доме своего отца». И с этими словами он выстрелил несколько раз подряд. Хасан замертво рухнул на землю.

Тут со всех сторон сбежались люди, и то, что произошло, трудно было скрыть, так как разъяренный Кебед, ругавший Хасана на чем свет стоит, и не удовлетворенный быстрой местью, не соглашался выдать родственникам тело убитого. Началась стрельба. Семья дибира принесла керосин, чтобы поджечь дом Иман Мусы с четырех сторон. Посреди града пуль, на забаррикадированных воротах, стоял огромный Кебед. И тогда, как это было принято по обычаю, представители тухумов, непричастных к происшествию, быстро собрались и защитили осажденный дом от уничтожения. Когда нападавшие отступили, ворота открылись для нейтральных посланников, которые и забрали тело Хасана, чтобы избежать открытых волнений и взять под стражу ставшего более покорным Кебеда. Затем прибыл русский военный и отвез его в крепость Гуниб, откуда он вскоре сбежал в горы.

У старого Иман Мусы было еще много статных и гордых сыновей, а самый младший, Нажмудин, был тогда еще нежным, милым подростком. Внешне очень похожий на Зумруд, он был любимым учеником Хасана. Мальчик считал своего учителя образцом всех мужских и духовных добродетелей и поэтому страстно почитал его. Узнав о случившемся, Нажмудин горько плакал и проклинал неуемную гордыню своего брата. Когда я попытался утешить его, он произнес сквозь слезы, что на месте благородного Хасана он хотел бы видеть мертвым своего брата. Зловещие слова, которые казалось, кощунственно разрывают узы крови, веления которой более священны и неумолимы, чем любые другие. Ужас охватил меня, и я убедительно просил его не брать греха на душу. Забыв об обычаях и нравах, он очень просил разрешить ему присутствовать на похоронах дибира. Но это было невозможно.

После похорон, как и принято, мужчины враждующих тухумов сорок дней носили бороды и мрачно избегали друг друга. Беда нависла над аулом: несчастье и опасность подстерегали за каждым углом. Надо было держать ухо востро и быть начеку, так как у каждого под буркой могло оказаться наготове оружие. Как только темнело, никто не выходил из дома, в окнах не было света, не слышно было ни музыки, ни смеха. И на фоне этой тревожной тишины еще более явственно слышался вой волков и шакалов в оврагах и ущельях, а из темного леса доносились тревожные звуки ухающей совы.

Спустя сорок дней по обычаю назначался день официального примирения. И на этот раз мужчины враждующих сторон собрались — одни на крыше своего дома, другие на противоположной скале, и впервые после кровавого злодеяния показали друг другу свои лица, после чего они молча погрузились в молитву. В это время несколько уважаемых священнослужителей, среди них и знаменитый шейх Узун-Хаджи, ходили между ними и пытались примирить обе стороны. Они не переставали прилагать для этого усилия еще со дня похорон. Ведь они представляли шариат, духовное право, которое рекомендует прощение и снисходительность, в противоположность адату, рыцарскому праву, которое пришло к нам еще с языческих времен, верховной заповедью которого является соблюдение чести и переданных нам предками традиционных обычаев.

Вот и на сей раз адат победил над шариатом. Да шейхи серьезно и не рассчитывали на успех своего благочестивого дела. Примирение было отклонено обеими сторонами. Духовенство выполнило свой долг, но мужчины настояли на своем унаследованном от предков законе и единогласно изъявили свою волю, в результате чего кровная месть вступила в силу.

Убийца был сослан в местность, находившуюся на расстоянии нескольких гор и долин от его родного аула, и за прошедшие несколько лет тлеющий огонь вражды не разгорелся. Объяснялось это новыми, мирными временами, которые смягчили жестокий древний обычай. Теперь он проявлялся не с такой разрушительной и яростной силой. К тому же российское правительство очень позаботилось об ограничении кровной вражды. И все же, на протяжении всего этого времени, пока Зумруд, так бережно охраняемая сверкающая жемчужина, потускнела и жила в печали, вдали от мирских глаз, как угасшая звезда, ненависть между враждующими семьями не охладела, она лишь горела тихим, невидимым огнем, прикрытым золой.

Снова наступил май, и Нажмудин, самый младший сын Иман Мусы, высокий и стройный, как кипарис, подвижный и беззаботный, давно забывший о своем старом горе, ехал как-то прекрасным теплым вечером на своем молодом, горячем, не совсем еще объезженном коне, которым он очень гордился, к водопою. И вдруг на узкой тропинке у воды ему встретился всадник. Это был никто иной, как Махач, младший брат убитого дибира, успевший {52} за это время окрепнуть и возмужать.

Мрачно взглянув на встречного, он ожидал, что юноша по обычаю, как младший, вовремя уступит ему дорогу. И на самом деле, Нажмудин с его мягким веселым нравом, меньше всего думавший о вызове, пытался придержать своего норовистого коня, чтобы скромно отойти к краю дороги. Но конь, которого он до этого сильно пришпорил, устремился вперед и остановился лишь вплотную перед суровым и злобно смотрящим Махачем.

Беззаботно смеясь и гордясь своим горячим танцующим и встающим на дыбы жеребцом, юноша сказал: «Извини, но его невозможно удержать!»

В ушах Махача это прозвучало как наглая издевка, у него потемнело в глазах, неотомщенная кровь брата Хасана взывала к нему, и его собственная кровь ответила, вскипая. Рука Махача молниеносно схватила кинжал и одним ударом снесла юноше голову.

Так же бесшумно, как когда-то Хасан, Нажмудин рухнул на землю, расплатившись своею жизнью за смерть того, кого он любил больше своего брата.

Если кровная месть, подобно разбушевавшемуся горному потоку, унесла жизни этих людей почти на моих глазах, то другой древний закон, закон кровного братства, определил роковой характер другой истории, которую в основных чертах рассказал мне однажды один мой друг. Спустя многие годы ее содержание вспоминается мне так.

Однажды, после кровавого сражения, когда над горами повисла ночь, у опушки леса, под высокими кустами лежал без сознания раненый юноша. Когда он пришел в себя, то увидел над собой в свете заходящей луны цветы чертополоха и далекие горные вершины. Грудь его сдавило как камнем, и под ним лежали жесткие камни. Уже брезжил рассвет, когда со стороны леса он услышал стоны! С трудом поднявшись, он обнаружил лежащего около мертвой лошади еще совсем молодого мужчину со многими кровоточащими ранами. Он был без сознания, и, казалось, уже умирал. Юноша собрался с силами, набрал воды из ближнего родника и намочил раненому лоб, тот пришел в сознание, открыл глаза и взглядом, уже успевшим увидеть райские врата, понял, что перед ним друг, посланный ему самой судьбой. «Спасибо тебе за эту последнюю радость! Я Искандер из Хунзаха, единственный сын хана Мухамы. В утешение моему отцу и моей доброй матери я пошлю к ним моего брата, который станет им сыном и опорой в старости. Выпей глоток моей крови, прежде чем я уйду из жизни, и вернись вместо меня к моим родителям, потому что ты стал дорог моему умирающему сердцу!»

Ощущение приближающейся смерти способствует быстрому развитию чувства дружбы и любви, и юноша охотно согласился с предложением умирающего, которое казалось ему понятным и почетным. Назвав свое имя и свой род — звали его Асланом, он был сыном ингуша Битулава, давно жившего среди аварцев — юноша наклонился к Искандеру и отпил немного крови, сочащейся из его раны, чтобы закрепить священные узы кровного братства. Этот древний ритуал принес тяжело раненому душевное облегчение, и он подарил брату в знак любви свой Коран, покрытый пятнами крови. После этого он уже больше не разговаривал и ждал конца. Но Аслан не хотел верить в близкую смерть брата и не бросил его, а понес на себе. Теплые солнечные лучи и свежий горный воздух, а также заботливый уход Аслана помогли и спасли Искандеру жизнь. В одном из ближайших аулов они нашли лошадей и не торопясь направились в Хунзах.

Они ехали одни, без сопровождения, но весть об их возвращении опередила их, а когда они прибыли в Хунзах, навстречу им вышли друзья и соседи. Отец и ближайшие родственники ждали своего считавшегося уже погибшим сына дома.

Аслан поднял ослабшего от долгой дороги Искандера с лошади, которому, однако, хватило сил, чтобы рассказать своим близким о том, как Аслан спас его и стал ему кровным братом. Старый хан Мухама и все остальные благосклонно выслушали этот рассказ. И тут на лестнице, ведущей в верхние комнаты, появилась Рукият, почтенная мать Искандера, и позволила Аслану коснуться губами ее груди, официально признавая тем самым его своим сыном. Так было закреплено их братство самой священной печатью.

Братство, осознанно скрепленное кровью, более весомо и значительно, чем естественное, так как соединяет высокое и низкое, светлое и темное, телесное и духовное, и поэтому назвавшие себя братьями делают это навечно.

На этой церемонии присутствовали только мужчины тухума и мать Искандера, как вдруг открылась дверь {53} и в кунацкую * вошла красивая девушка с пылающими от смущения и радости щеками. Это была Марзика. Сначала она поздоровалась с долгожданным братом, слегка обняв его за плечо левой рукой, а затем так же приветливо обошлась и с другим братом, которого она только что обрела.

Аслан стоял, ослепленный {54} красотой и достоинством ее облика, а ее голос напомнил ему голос матери, который он уже давно не слышал. Так, значит, он брат этого чудесного незнакомого существа, а она его сестра?

На следующий день хан Мухама устроил праздник в честь возвращения сына, которого родила ему Рукият, и приобретения нового сына, мужественного Аслана. На праздник собрались гости из соседних аулов. Черкески на них могли быть и старыми, но кони под ними обязательно были породистыми, седла и ружья качественными и дорогостоящими, а обувь хорошо ухоженной.

Все активно участвовали в радостном событии. Чтобы аул в этот день выглядел красивым и праздничным, люди повесили на балконы и на окна яркие ковры. На лугу состязались джигиты, остальные мужчины испытывали свою ловкость в стрельбе и метании камней.

Хан Мухама поздоровался со своими гостями и усадил старших представителей родов вокруг себя на красивые тканые подушки. Затем назначили тамаду, который должен был вести застолье, выбрать юношей на должность виночерпиев, сказать добрые слова о каждом из приглашенных, независимо от того, богат он или беден. А вот старикам и доблестным воинам оказывалась особая честь. Затем по кругу пошли рога и кубки с вином и бузой, и начался пир на весь мир, где царили веселье и шутки. Раненый Искандер, сидевший около Аслана, тоже наблюдал за всем происходящим радостными глазами, отчего его худые щеки покрылись румянцем.

После трапезы начались танцы. Парни и девушки показывали свое искусство в исполнении быстрой и изящной лезгинки *. Музыканты играли без устали, гости громко хлопали в такт. А на лугу продолжались состязания в стрельбе и верховой езде. Во всей усадьбе хана Мухамы кипела праздничная жизнь, дом гудел как улей, и гостеприимное изречение, высеченное на каменной плите у входа в ворота огромного дома, оправдывало себя. Там, где в древние времена обычно вешали головы и кисти рук убитых кровников, арабской вязью были написаны такие слова: «Этот дом принадлежит моим гостям и тем, кто войдет в него с миром и дружбой. Для них построил я его и обнес стенами, а мне самому хватило бы и гнезда, как птице, которой не нужно много места для обитания».

За праздником последовала череда спокойных и однообразных месяцев. Вечные и бесконечные горы стояли здесь, закрытые и неприступные, а солнце, облака, луна и звезды, поочередно сменяя друг друга, проплывали мимо них. И мужчины, гордые и замкнутые, как эти горы, не изменяли своей неторопливой, унаследованной от предков манере жить в потоке приходящих и уходящих дней. Они жили беззаботно, как орлы. Все, что им было нужно — это лошадь и оружие. Они выезжали из дома как хозяева и как хозяева возвращались обратно.

Аслан и Искандер всюду и везде были вместе. Вместе они ходили на охоту, вместе защищали друг друга, если кто-то нападал, и вместе возвращались домой с тяжелой добычей после походов.

Если междоусобная вражда затихала на длительное время, то ружья — старые, унаследованные от отцов, и совсем новые револьверы — висели в кунацкой без дела, а вечерами из домов слышались песни и звуки чунгуров.

Недалеко от Хунзаха в огромном, похожем на крепость доме жил богатый и знатный уздень из древнего рода аварских нуцалов. Он устроил своему сыну пышную свадьбу, и со всех сторон к нему на праздник съехались гости.

Искандер и Аслан тоже были приглашены на торжество. Когда веселье было в самом разгаре, Аслан спросил у брата: «А почему я не вижу здесь Марзики, твоей сестры? Среди этих прекрасных девушек не хватает только ее!» Искандер засмеялся в ответ: «Ведь она и твоя сестра, Аслан. Почему же ты ее не привел, если нужно? Я не хочу прерывать веселья, но если ты хочешь, поезжай и привези ее!»

Аслан сразу же поехал за названной сестрой. Марзика сидела на балконе и вышивала шелковый платок так, как будто не было ничего важнее на свете. Не отрывая глаз от работы, она поднялась и приветливо спросила, почему он так рано вернулся. Услышав, что он приехал за ней, девушка удивилась: «Зачем тебе твоя сестра там, где и так предостаточно красивых девушек?» — «А разве самая красивая должна оставаться дома?» — спросил он смело. Она застенчиво подняла глаза и, казалось, раздумывала. Но он настойчиво уговаривал ее и просил быстрее надеть лучшее платье и украшения. И тогда, преодолев свою нерешительность, Марзика послушалась его, и они отправились на свадьбу по дороге, освещенной красным заревом заходящего солнца.

Девушка была в радостном настроении и еще раз захотела подробно услышать, как Аслан спас Искандера. Для нее была важна каждая подробность, потому что до сих пор ей удавалось говорить об этом только с женщинами. Юноша старался быть кратким, боясь показаться хвастуном, как вдруг Марзика остановилась, впервые оглядев его всего, и с улыбкой сказала: «Я очень горжусь, что у меня теперь есть такой красивый и милый брат!» Аслан был счастлив.

Они молча продолжали свой путь, но вдруг небо потемнело, хотя солнце еще не зашло, и над их головами нависли горные вершины, черные и угрожающие, как будто собирались рухнуть вниз. Из свинцовых грозовых туч сверкнула первая молния, и сразу после нее грянул раскатистый гром. Испуганная Марзика очнулась от своих мыслей и задрожала всем телом. Чтобы защитить девушку от обрушившегося сверху проливного дождя, он заботливо повел ее в расположенную у дороги пещеру, которая со многими другими скальными захоронениями представляла собой древнее кладбище. От этого затхлого склепа веяло холодом и тленом. Вероятно, здесь был похоронен какой-то старый шейх. Всякий раз, когда пещерный мрак разрывали яркие вспышки молнии, начинали призрачно шевелиться рваные и выцветшие флаги, висевшие здесь в память об усопших святых. Марзика очень боялась, и страх сделал ее доверчивой, как заблудившуюся голубку. Но Аслан, сильный и уверенный в себе юноша, смеялся и утешал ее: «Чего ты боишься, сестренка? Ведь с тобой я, твой брат, и значит, все будет хорошо!» Съежившись, она села на надгробную плиту. Он сел рядом, взял ее холодную руку в свою, и она, успокоившись, положила голову ему на плечо. Его рука мягко обняла ее нежное тело в облегающем тонком шелковом платье. Он думал спокойно продолжить разговор, но вдруг у него перехватило дыхание, голос охрип, вся былая уверенность покинула его и сменилась страхом, более сильным, чем тот, который испытала девушка перед грозой. Земля начала шататься под ногами, стены грозились рухнуть, и он в ужасе издал про себя крик, прося у небес сил, но не удержавшись, прижал к себе девушку, которая в действительности не была ему сестрой. Он поцеловал ее сначала в холодные, влажные, беспомощно открытые губы, а затем неистово все, чего касался его жадный рот. Снаружи ревела буря, как торжествующий голос преисподней.

Но вдруг ослабевшее тело Марзики окаменело в его железных объятиях, и уже приходя в себя, она резко оттолкнула Аслана. Когда же он стал настаивать, ее страх окончательно прошел, и она, с неизвестно откуда взявшейся силой, начала с ним молча бороться.

И так случилось, что ее рука коснулась в это время рукоятки кинжала, висевшего на его левом бедре; она вытащила клинок из ножен и со всей силой вонзила Аслану в бок. Почувствовав, как глубоко и беспрепятственно проникал кинжал, она пришла в ужас и без сознания упала на землю.

А праздник в усадьбе богатого узденя был в полном разгаре. Из ярко освещенных окон доносились звуки музыки и смеха. Не помешала даже гроза, которая, правда, прошла так же быстро, как и началась. В большом зале танцевали знатные люди, во дворе веселились бедные в ожидании обильных остатков со стола и огромная толпа любопытных детей; все они тоже танцевали и пели, сколько душе было угодно.

Один из мальчиков схватил целую горсть сладостей, другие стали выпрашивать их у него. И тут ему неожиданно пришла мысль, которую все восприняли в восторгом, и он объявил: «Все сладости со стола получит самый смелый из нас. Чтобы доказать это, он должен этой ночью пойти к старым могилам и зажечь в пещере свет, чтобы мы все увидели». Сказано — сделано. Один мальчик, который уже вообразил себя героем, схватил факел и побежал, как был босиком, в темноте на противоположный склон горы. Вскоре все увидели зажженный свет, но невероятно быстро и вне себя, будто преследуемый джинном, смельчак вернулся обратно. «Ты что, видел привидение?» — спросили ребята с любопытством. Но бедный парнишка сказал, еле переводя дух: «Там внутри лежат два мертвеца!» — после чего он упал, а остальные заметили в его руке окровавленный кинжал. Люди были в ужасной растерянности, которая охватила затем всех, находившихся в доме. Музыка перестала играть, и гости вышли во двор.

Искандер заметил окровавленный нож и, узнав его, закричал: «О всемогущий! Это же кинжал моего брата! Клянусь Аллахом, я отомщу за его смерть!» Мужчины сразу же оседлали коней, юноша ехал впереди факельного шествия, огни которого мерцали на склонах гор.

У самого входа в пещеру они нашли Аслана, лежавшего в крови. Он был при смерти. Искандер стал перед ним на колени и закричал: «Проснись брат, и скажи мне, кто это с тобой сделал, чтобы я мог отомстить за тебя!» Измученный болью, Аслан отвернулся в сторону и промолчал. Тут из пещеры вышла бледная как смерть Марзика, еще более высокая и гордая, чем обычно. Надломленная и опустошенная, она тихо произнесла: «Я та, которая убила твоего брата! Так отомсти же мне, чтобы освободить его душу! Не спрашивай, выполни требование адата и защити честь!» Испуганно и молча стояли все вокруг. Искандер пристально посмотрел на сестру и в холодной ярости произнес: «Сестра, если его кровь поднялась против тебя, значит, он предал наше братство, и не мне надлежит мстить!» И тогда Аслан попытался приподняться, опираясь на локти, но никто не подошел, чтобы помочь ему. Он говорил с трудом: «Послушайте меня, ведь я умираю! Искандер, твоя сестра была единственной женщиной, которую я носил в душе. Я был тебе верным братом, но только кровь моего сердца могла сделать Марзику моей сестрой! Волею судьбы она совершила это, и всем стало хорошо. Пусть она не проклинает того, кто ей благодарен!»

Услышав эти слова, Марзика вышла из оцепенения, затем она опустилась рядом с Асланом и положила его голову к себе на колени. Наклонившись над ним, вся в слезах, она смогла лишь произнести одно слово: «Брат!» — «Брат!» — закричал Искандер, а затем, присев, взял руки умирающего в свои.

Услышав их слова, Аслан улыбнулся, вытянулся и умер.

* * *

Если бы ты, мой читатель и друг, приехал ко мне в гости и посмотрел вокруг себя с балкона нашего дома в Чохе, то увидел бы у своих ног бурную реку Койсу, а по обоим ее берегам многочисленные зубчатые и изогнутые горы и долины. С левой стороны горы покрыты густыми лесами, в которых розовым цветом цветут кусты шиповника, а также дикие абрикосы, яблони и груши, плоды которых осенью сушат на плоских крышах наших домов. А дальше, на той голой, остроконечной скале, которая выглядит как петушиная голова, расположен аул Гамсутль. Тебе трудно это понять, потому что покажется невероятным, что люди могут обитать на такой отвесной скале, но до нас доносятся оттуда лай собак и крики петухов. А ты удивляешься!

А теперь повернись направо, и ты увидишь здесь на высокой горе аул Бацада. Там на красноватом скалистом склоне возвышается удивительный каменный колосс, напоминающий фигуру мужчины, наклонившегося над лежащими вокруг валунами, чтобы столкнуть их в пропасть. По преданию, это действительно был человек, как ты и я, но отличавшийся недюжинной физической силой, который в своем одиночестве стал высокомерным и вообразил себя богом. Он играл с лежащими вокруг каменными глыбами и сбрасывал их в долину. Проходивший в этих местах благочестивый дервиш сказал ему: «Ты, брат, сможешь сделать то, что намереваешься, если вспомнишь при этом Аллаха». Могучий великан, смеясь, ответил, что он доверяет только своей силе. Но когда он самоуверенно наклонился к земле, то среди камней и сам превратился в камень и остался стоять на дороге как вечное напоминание путникам. А испуганный дервиш произнес хвалу Всевышнему, который не позволяет глумиться над собой.

Недалеко от окаменевшего великана находится скала, которую я еще мальчиком любил внимательно разглядывать. В лунном свете, рисующем черно-белыми красками, она сразу бросалась в глаза своим сходством с Геркулесом, который мощными руками открывал огромную львиную пасть. И я начал мечтать о том, что однажды, став взрослым, поднимусь на скалу с большим топором в руках и постараюсь тем формам, которые я в детстве увидел неясными и незавершенными, придать четкость и законченность, чтобы их увидели все. Разумеется, я собирался сделать это с именем Аллаха на устах.

Вот так, среди гор и долин, скал и ущелий, полных удивительных историй о нартах и джиннах, расположен мой родной аул Чох. Напоенный старинными сказаниями, шепчущий воздух окутывает старые заброшенные сакли. Ночью вся местность вокруг становится царством духов и ведьм. А у того, кто робко едет в ночи — если при этом еще разразится буря или завоют волки — мутнеет разум, и он попадает во власть нечистой силы.

Однажды и со мной приключилось нечто подобное. Мне было тогда тринадцать лет, а наша мама, тяжело больная, лежала в постели. Старшие братья, Мохама и Каир, поехали в Гуниб за врачом. Но по мере того, как один за другим проходили томительные часы ожидания, а состояние мамы заметно ухудшалось, меня охватила такая сильная тревога, что я уже больше не мог ждать и спокойно сидеть. Поэтому я решил поехать навстречу братьям, чтобы поторопить их. Пустив коня во весь опор, я поехал в Гуниб, но лишь под вечер добрались мы с нукером, сопровождавшим меня, до верхней части крепости. Я поговорил с братьями, которые заверили меня в том, что как только они дождутся врача, тут же поспешат в Чох, и только после этого обещания мы, не задерживаясь, поехали в обратный путь. Наши лошади взмокли, а мы сами смертельно устали, но какая-то сильная тревога и тоска тянули меня быстрее вернуться к постели матери.

Доехав до нижнего моста, мы нашли крепостные ворота закрытыми на ночь из-за разбойничьих нападений и не прекращавшихся проявлений кровной вражды, а караульный не хотел открывать нам без специального распоряжения. И мне не оставалось ничего другого, как послать нукера к коменданту за разрешением на выезд из крепости. Я должен был рассчитывать на то, что мне придется ждать больше часа, в то время как ночь уже вступила в свои права.

Прошло совсем немного времени, но я уже не мог вынести ожидания, и решил вопреки всем преградам переплыть Койсу {55} на спине своего коня. Я нашел место, где не было охраны, и мой верный четвероногий друг уверенно перенес меня на другой берег, где я, свободный, но одинокий, стоял посреди весенней ночи. Небо было усыпано звездами, но вокруг меня был сплошной мрак, как будто я и мой конь были одни посреди пустой вселенной. Высоко в небе я увидел Большую Медведицу и еще несколько путеводных созвездий, но чем они могли помочь мальчику, уже плохо соображавшему от усталости? И я не придумал ничего лучшего, чем полностью довериться чутью своего коня, который в некотором отношении был умнее и ловчее меня. Робкими шагами лошадь нащупала узкую незнакомую тропинку, которая вела в сторону Урулгоци. Мой страх передался и лошади, поэтому она шла неуверенным шагом. Нас окружал густой лес, шелест листвы, странные шумы, зияющие пропасти. Я всячески пытался отбросить от себя мысли о злых духах, джиннах и ведьмах, которые окружали нас со всех сторон, но как ни старался я мысленно ухватиться за безразличные для себя предметы; панический страх не отпускал нас, держа меня и моего дрожащего коня в напряжении.

Вот так, спотыкаясь и останавливаясь, мы медленно двигались дальше. Ветки дотрагивались до моих ослабших рук, листья касались моего ничего не видящего лица. И вдруг перед нами открылась поляна, и я, облегченно вздохнув, увидел вдали,— наверное, это было в направлении аула Кула — огонь, единственный в этом месте.

Возможно, это пастухи, расположившиеся на ночлег, махали мне издалека. Я обрадовался, увидев людей, и, сразу почувствовав голод и жажду, направился к ним. Огонь становился все ближе, слышалась музыка, и тут я увидел, что они танцуют лезгинку. Это была ночная пирушка.

Как только я подъехал к ним, со всех сторон раздались голоса: «Гость должен слезть с коня, выпить и станцевать!» Они стащили меня с лошади, дали бузу, горячую как огонь, и толкнули в круг. Я сопротивлялся, не хотел танцевать, потому что дома лежала, возможно, уже умирающая мама; к тому же я так устал. Но они не отставали, не желая ничего понимать, и продолжали монотонно петь хором: «Танцуй, танцуй, танцуй!» и хлопать в такт. И вот я танцую, танцую из последних сил, затем падаю на колени и больше не могу двигаться. Но они насильно поднимают меня и бьют как безумные, каждый своей плетью. Я кричу, оглядываюсь вокруг и сразу понимаю, что это не человеческие лица склонились надо мной. Это были бесцветные, искаженные, с запавшими глазами и звериным оскалом лица джиннов и привидений. Проклятые, они хотели, чтобы я танцевал до тех пор, пока не упаду замертво. Но я еще пока не забыл, что надо делать в таких случаях, ведь не зря же я слушал старые истории. И тут я мгновенно вытащил свой кинжал и с закрытыми глазами стал вонзать его во врагов, произнося при этом из последних сил слова молитвы: «Ла иллаха илаллах…» И, спасибо Всевышнему! — вся нечистая сила мигом исчезла. Я лежал на земле и с трудом пытался открыть глаза. Услышав ржание лошади, я посмотрел в небо, оно было серым. Начинался рассвет. Мой конь мирно щипал траву, из его головы текла кровь, а на земле лежал мой сломанный кинжал. Неужели это я отрезал в ярости ухо моего доброго коня?!

Полубольной от стыда и смущения, я добрался до дома, где уже даже взволнованные соседи, стоя у ворот, высматривали меня. Я рассказал обо всем, что со мной приключилось, и тут нашлись люди, готовые объяснить все происшедшее тем, что джинны легко могут одолеть мальчика, который часто общается с чужаками, а потом еще должен будет учиться в школе для неверных.

В доме царила тишина, потому что мама лежала при смерти. Родственники молча стояли у ее постели, муллы читали Коран и молились о продлении уходящей жизни. Увидев меня, мама взяла мою руку в свою и сказала: «Как хорошо, что ты наконец-то пришел, сынок! Не плачь, твои слезы могут задержать архангела Джабраила, который должен прийти за мной». Сказав это, она крепче сжала мою руку. Затем все вокруг стихло, и она умерла. Подошел кадий, освободил мои пальцы из ее еще теплой руки, и, склонившись, трижды тихо произнес ей на ухо имя — как это делают новорожденному. Затем объявил, что смерть наступила. Слишком поздно приехали братья с двумя русскими врачами.

Пришли соседи и забрали нас к себе: меня и младшего брата Абдул-Бари, который ничего не понимал и настойчиво требовал маму. Но она должна была пока лежать в пустом доме. А позднее нас привели обратно, чтобы показать невесту, которая идет к отцу. Мама лежала в гостиной на бархатном ложе, в своем великолепном свадебном убранстве с золотыми и серебряными украшениями под красивой вуалью, которую мы никогда не видели раньше; нежные руки лежали вдоль ее изящного тела. У изголовья стояли женщины, читавшие Коран, у ее ног сидело десять плакальщиц. Я поцеловал, как мне велели, маму в губы, холод которых проник мне в самое сердце. Бари начал горько плакать.

После смерти мамы наступило сухое знойное лето. Месяцами не было ни росинки, ни капли дождя. Земля стонала, в ней появились болезненные трещины, ее лихорадило, она мучилась от жажды. Абрикосы и другие плоды, высыхая и сморщиваясь, стали падать с деревьев. Поля, покрытые тонкими и редкими стеблями, выглядели печально, луга пожелтели. Если еще и была надежда на помощь и радостный урожай осенью, то именно сейчас надо было обратиться к всевышним силам с молитвами о ниспослании дождя, то есть начать Сад-Харифу (ЦIад гьари.— Прим. ред.).

Этот молебен начался в темной мечети, где укрылась последняя прохлада, с общей молитвы, а затем оттуда шествие направилось сверкающим жарким утром прямо под открытое небо, которое от сплошного света было таким матовым и мерцающим, что ослепленному глазу казалось беловатым, хотя на нем не было ни единого облака. Религиозная процессия двигалась с шумом вокруг всего аула, шла с молитвенными песнопениями мимо могил и древних памятников, о предназначении и происхождении которых уже все забыли, мимо святых мест, посещаемых духами, с которыми связаны наши предания. Участники этого хода вели с собой мальчика или девочку, которых одевали в зеленый наряд из листьев и трав, символизирующий то, что нужно было природе. Пройдя вокруг села, они начинали ходить по дворам, распевая молитвы. В ответ на это старшие в доме выносили кувшин или большую кружку с водой и поливали из них ряженую или ряженого, прося, таким образом, небесные силы сделать то же самое. Так взывали еще в языческие времена к небесам, умоляя их послать дождевые тучи. И сегодня все происходило как и прежде, только вдобавок еще муллы и верующие читали молитвы, значительно усиливая действенность древнего обычая.

Когда участники шествия дошли до нашего дома, я увидел, что одетым в зелень загадочным существом была не кто-нибудь, а Билан, маленькая пастушка, которую я хорошо знал. Но сегодня, когда она стала центром такой важной церемонии, я впервые по-настоящему разглядел ее. Она была сплошь покрыта листьями и вьющимися растениями. Только снизу выглядывали голые ноги и по бокам худенькие ручки. Голову обвивал венок из листьев, почти закрывавший ее огромные глаза, черные, как виноград. Тихая и послушная, во время молитвы она даже не шевельнулась, а смотрела серьезно и торжественно прямо перед собой. Вся мокрая, с блестящими на солнце каплями воды на листьях, Билан была единственным зеленым пятном на серо-желтом фоне окружающего мира — листья, видимо собрали у реки. Даже тогда, когда я облил ее водой из нашего кувшина, она держалась стойко и не смеялась, хотя вода с листьев струйками текла по ее коже. Она смотрела на меня из-под веток неподвижным и отчужденным взглядом, как смотрят духи, обитающие в деревьях. Затем ее повели к другому дому.

В полдень стало еще жарче и душнее, птицы умолкли, воздух стоял как расплавленное стекло, пение цикад напоминало голос поющего огня. Но тут поднялся горячий ветер и с запада, подобно войску, двинулись сплошной стеной облака, чтобы сразиться с солнцем и поглотить этот сверкающий диск. Затем раздался грохочущий взрыв, на который ликующим эхом ответили освобожденные горы. Молнии летели вниз, а с ними вместе и потоки дождя. Все русла наполнились живительной влагой, возникли новые ручьи и водопады там, где их раньше не было. Люди подставляли все имеющиеся в доме сосуды и емкости, чтобы как можно больше набрать драгоценной жидкости, радовались благодати, ниспосланной Аллахом в союзе с древними богами.

Постепенно дождь шел все мягче и спокойнее, мелкими нежными струйками. Я вышел за ворота и стал под дождь, чтобы его мягкая прохлада коснулась моей кожи и одежды. Затем, сам того не сознавая, я почувствовал, как мои ноги понесли меня к загону для скота, где снова блеяли овцы. А когда у самого луга я завернул за угол, то увидел там пастушку Билан. На ней был все тот же зеленый наряд, и она, как танцующее деревце, прыгала и пела под дождем одна. Еще более мокрая, чем утром, с вьющимися влажными волосами, Билан время от времени поднимала свои открытые губы к нему, чтобы струйки дождя попадали в рот. Тут вдруг к ней подбежали козы и начали срывать с нее листья, так что местами уже виднелось ее синее платье. Я подбежал к ней, она не испугалась, а только засмеялась мне своими черными глазами. Тогда я взял ее за руку и начал с нею танцевать под дождем, а потом мы отогнали коз, которые рвали ее зеленые одежды.

А затем три дня и три ночи продолжал лить мягкий и мирный дождь, и земля, окутанная влажным покрывалом, утоляла свою жажду и поила соком фрукты. Все вокруг было довольно!

Когда солнце вновь появилось на небе, я пошел к Билан, чтобы поиграть с нею. На ней уже не было зеленого наряда; наверное, его съели козы. Она, как все девочки-пастушки, была одета в простенькое пестрое платьице, прямое и широкое, под которым едва вырисовывались два маленьких трепетных бугорка. Она постоянно бегала босиком, была очень подвижной и нигде не задерживалась надолго. Я помню только ее лучистые глаза и темно-каштановую копну ее волос. В ушах она носила золотые серьги, а на шее — ожерелье из монет, звеневшее при каждом ее движении.

Билан можно было найти только за пределами аула, на выгоне для скота или в махи, где она и жила. Здесь стояло сложенное в стога мягкое и душистое сено, в котором можно было спрятаться. Были здесь и чудные серые ослики, нежные ягнята, бараны с закрученными рогами и, самое главное, ее питомцы — козлята, которых она по утрам выгоняла на луга, а по вечерам загоняла обратно в хлев, где ее окутывало теплое дыхание, исходившее от их густой шерсти. Я видел, как она доила коз, и как козлята пили молоко из сосков матерей.

Билан говорила с пониманием и важностью обо всем, что было связано с животными. Она давала им имена и знала все их привычки.

Эта девочка всегда была одна и знала много замечательных игр. Когда мы сидели у ручья, а козы, за которыми можно было, собственно, особо и не присматривать, разбредались вокруг, она доставала со дна ручья цветные камешки, трясла их в сложенных ладонях и бросала на землю. Каждый из камней имел свое определенное значение, и по их расположению она предсказывала наше будущее, и, прежде всего, объясняла мне, что ждет меня, когда я стану взрослым. У нее была пастушеская флейта, вырезанная из тростника, которая издавала странные, прерывистые звуки, то высокие, то низкие. Мне нравилось их слушать, лежа на спине и разглядывая плывущие в небе белые облака, которые, сталкиваясь с вершинами гор, затем медленно расходились, чтобы снова сойтись. Но все эти перемещения казались мне тогда бессмысленными.

Если я иногда не появлялся ранним утром, Билан поднималась на большой валун, громко и призывно играла на своей флейте, и тогда вокруг нее собирались козы, они хотели на луга. И мне не оставалось ничего другого, как отправиться к ним. Я бросал все свои дела и бежал туда только для того, чтобы поиграть на флейте. Когда родители Билан работали на дальних полях, она носила им еду, а я сопровождал ее. У нее была старая преданная собака, похожая на медведя, которая тоже шла вместе с нами. Люди, работавшие в поле, радостно махали нам уже издалека, они были голодны и с нетерпением ждали нас. Мы доставали из хурджина все наше богатство: бузу, хлеб, кислое молоко, сыр, и начиналась чудесная трапеза, в которой и мы принимали участие.

Но однажды, в жаркий полдень, когда мы уже поиграли во все игры, какие знали, а жуки, бабочки и облака нам уже больше не доставляли удовольствия, я ушел от палящих солнечных лучей к тенистому стогу сена и уснул на этом мягком и душистом ложе. Но Билан это не понравилось, ей было скучно, и она пощекотала меня соломинкой под носом. Когда я проснулся, она нетерпеливо спросила: «А во что мы будем играть?» Я сел и сонным голосом произнес: «Да, действительно, во что же? А ты не знаешь других игр?» Она устремила на меня свои большие блестящие глаза и сказала: «Давай играть в любовь!» — «Давай! — сказал я послушно, все еще одурманенный запахом сена и сухого дерева.— Ну хорошо, а как мы это будем делать?» Тогда Билан обхватила мою шею своими тонкими, но сильными руками так, будто хотела задушить меня, и крепко поцеловала. Я почувствовал теплое прикосновение маленьких трепетных бугорков к своей груди и невольно ответил на ее поцелуй, после чего она сорвалась с места и убежала, чтобы спрятаться. Я хотел побежать за нею, найти ее, как я это делал всегда, но затем, осознав, что это была очень необычная и недозволенная игра, я удержал себя. Медленно и угрюмо я плелся домой, бесцельно ходил по комнатам и думал о маме. Ах, как же все стало сразу труднее и непонятнее с тех пор, как она умерла! Это происходило потому, что время теперь стремительно летело, а раньше текло медленно, как вода по равнине, движение которой почти незаметно. В этих раздумьях я и не заметил, как наступил вечер, а значит и время молитвы, которую я сегодня исполнил с большим благоговением, чем обычно. Я постарался забыть то, что произошло.

С тех пор я больше не ходил в махи и не слушал звуки флейты Билан. Ее саму я видел довольно часто, потому что за водой она ходила к источнику, расположенному около нашего дома. Торопливо и застенчиво шла она к роднику, а вот обратно, возвращаясь с полным кувшином, ей трудно было идти быстро. Я же в это время сидел на камне у ворот и смотрел на нее. А она лишь смущенно прикрывала свои черные глаза густой бахромой ресниц. Клянусь Аллахом, она опускала взгляд и краснела, как будто она была женщиной, а я мужчиной.

Не удивительно, что я после этого случая некоторое время общался только с мальчиками, моими ровесниками. Правда, их игры состояли, в основном, из злых проделок, не доставляющих мне удовольствия. По этой причине меня стало тянуть к обществу настоящих взрослых мужчин. Я как можно чаще старался быть с Каиром и его товарищами. С ними мне было интереснее и приятнее, даже если мне приходилось молчать и подчиняться.

Между тем снова наступила осень, а затем долгая горная зима. Месяцами стоял ледяной холод. Очертания гор и долин были смягчены безбрежным снежным покровом, деревья стояли согнутые под его тяжестью, на полях и лугах были видны многочисленные следы диких зверей, с плоских кровель люди тщательно сбрасывали снежные массы, иначе они могли бы продавить крыши домов. Из печных труб поднимался тонкими струйками дым, пахнущий дровами, а чаще кизяком. И сегодня, по прошествии стольких лет, этот запах кажется мне невыразимо сладким и приятным {56}. Он остался моим самым первым чувственным воспоминанием о Родине.

В этом чистом тихом воздухе можно было услышать даже отдаленные звуки: выстрел, лай собак — все звучало громче и отчетливее, чем летом. Люди, одетые в огромные тулупы из овечьих шкур, выглядели в несколько раз крупнее, чем они были на самом деле. Время этих шуб длилось так долго, будто вовсе не хотело кончаться. А лето начинало казаться лишь безвозвратно утраченной мечтой. Свинцово-серое небо тяжело висело над окружающим миром. Когда, наконец, снег перестал падать, наступили дни, которых так давно ждали охотники.

Охотой у нас занимался почти каждый взрослый мужчина, но были среди них и особо знаменитые. Один из них, талантливый ювелир, был не менее искусен и в охотничьем деле. Второй, зажиточный чабан, был известен как меткий стрелок и владелец самого изящного оружия, которое было единственной роскошью в его доме. Мой двоюродный брат Абдул-Меджид — муж Айшат, а значит, и наш зять, был третьим среди них. Наш Каир тоже был известным охотником. То, что эти мужчины соглашались иногда брать меня с собой, наполняло мое сердце гордостью, хотя это были не самые крупные вылазки. Все, что связано с охотой, было уже само по себе замечательно!

Чего стоили одни приготовления! Проверяли и чистили оружие, а также капканы для волков, лис и шакалов, которые при малейшем прикосновении тут же захлопывались. Брали с собой и запасы еды: сушеную колбасу, хлеб, хинкал, бузу и вино. Пешком, а не как обычно, верхом, отправлялись мы на рассвете в путь. С палками, ледорубами и кирками. На нас были короткие меховые куртки и шерстяные варежки. Старые охотники пользовались ружьями, к которым они давно привыкли, а молодые самым[и] новым[и], современным[и], так как горец скорее ограничит себя и в без того скромных потребностях и откажется от любого удовольствия, чем от подобающего для него дорогого оружия. Мы начинали подниматься все выше и выше, нас сопровождали охотничьи собаки с гладкой шерстью и большими висячими ушами. Установив капканы и немного передохнув, мы стреляли в зайцев и лис. А когда, усталые и промерзшие, возвращались домой, мне разрешали посидеть с мужчинами у потрескивающего камина, набивать им серебряные трубки, в то время как они рассказывали бесконечные и замечательные истории, как это делают охотники на всем земном шаре. Я бывал счастлив, что присутствовал при этом, и слушал с волнением и любопытством об их приключениях, не пропуская ни одного слова. Глаза мои горели, а щеки пылали!

Очень благородным и, разумеется, опасным делом считалась охота на тура, который, как известно, является самой пугливой и осторожной дичью. Он живет высоко в горах, и охотник вынужден подстерегать его в опаснейших местах. Поэтому и добычу можно достать только после отчаянного скалолазания там, на головокружительной высоте. Настоящая зимняя охота — это охота на волков, а скорее всего на медведей, так как ближний бой с этими хитрыми и сильными животными, которые своим умением ходить на задних лапах и коварством ужасно напоминают человека, дает здесь у костра пищу для захватывающих дух поучительных рассказов. С тех пор я навсегда запомнил, что от преследования раненого медведя следует бежать не в гору, где он может быстро догнать жертву и убить мощным ударом лапы — при мысли об этом я начинаю ощущать его горячее дыхание на своем затылке,— а бежать вниз по склону. Тут медведь неловок, и, споткнувшись, покатится вниз, а там его можно легко пристрелить. И тут какая-то удивительная и непреодолимая дрожь пробегает по моей спине!

Но самым примечательным и запомнившимся мне из этих поучительных бесед был прием, к которому прибегали во время охоты на медведей и диких кабанов. Важными приспособлениями при этом были своеобразные щиты в виде деревянных рам, обтянутых полотном с произвольно нашитыми на них цветными лоскутками. Когда охотники, взобравшись высоко, оказывались в подходящем месте — в морозной тишине, на краю лесистой местности — они устанавливали в снегу свои пестрые заграждения, маленькие и большие, и укрывались за ними. На белоснежном фоне эти яркие приспособления действовали на зверей как безотказная приманка, и они медленно, как зачарованные, неуклюже приближались к ним. А сидящие в засаде мужчины зорко следили за их движениями. Затем раздавались выстрелы. Этот щит, который тогда казался чем-то заурядным, позднее я увидел еще раз, но не в реальной жизни, а на картине. Это была персидская миниатюра, иллюстрация к книге, описывающей историю шахской охоты. На ней были изображены те же самые пестрые щитки, которые мне были хорошо знакомы еще с детства.

В те восхитительные далекие зимние вечера, насыщенные рассказами о смелых поступках и захватывающих приключениях, я получал и другие уроки, связанные с моей учебой в духовной школе.

Прямо над нашим домом возвышалась мечеть, построенная еще нашим прадедом, где по пятницам мужчины собирались на большой молебен. На верхнем этаже находилась молельня, а внизу — медресе, где юноши из Чоха и близлежащих аулов учились на священнослужителей и кадиев.

Теперь и я был воспитанником, муталимом этой школы и ежедневно ходил на уроки, а вечером возвращался домой, как и другие дети из зажиточных чохских семей. А те, кто был мало обеспечен или прибыл из других мест, постоянно жили при медресе. Их кормили и содержали состоятельные жители аула, перед домами которых они, как странствующие студенты, по очереди распевали молитвы, за что им давали дрова и мясо. Мы тоже поддерживали их в этом деле.

Большое учебное помещение медресе, которое и сейчас отчетливо стоит у меня перед глазами, было устлано коврами. Вокруг лежало много книг, стояли стеллажи с фолиантами. Старшие по возрасту муталимы неустанно вели свои ученые и хитроумные споры, а мы, младшие, бросив свои уроки, изумленно прислушивались к ним. Если они уже ломали себе головы над хадисами {57} и над глубокомысленными толкованиями священных писаний, что было запрещено непосвященным, то мы в этом же зале сидели еще только над арабскими глаголами и переводом Корана.

Главным учителем медресе, считавшимся самым знающим и авторитетным, был удивительный старец Мохаммед из Согратля. Светлая и прозрачная кожа его тонкого, покрытого мелкой сетью морщин лица, белая как снег борода и белый тулуп усиливали впечатление чистоты и святости, исходившее от всего его облика. Он обладал не только исключительной добротой, но и поразительной эрудицией. Наряду с теологией, его любимым предметом была математика, и когда мои родные и двоюродные братья возвращались из русской гимназии домой, он подолгу беседовал с ними об этой науке, которая в своей ясной и строгой неумолимости больше всего соответствовала его чистому разуму.

Почти каждую пятницу Мохаммед из Согратля читал поминальную молитву по нашим умершим родственникам, и меня иногда посылали передать ему подарок или приглашение на пятничный ужин. В таких случаях он всегда предлагал мне выпить с ним чаю {58}, и я, смущенный, но счастливый, садился на мягкие, красивые ковры рядом с ним. Молодой ученик приносил красивый, расписной поющий самовар. Дым, выходивший из него, вился над нами кольцами. Старик разливал чай своей изящной белой рукой по тонким белым пиалам. Ах, этот волшебный напиток с неповторимым запахом, с необычными ароматическими добавками! Никогда больше я не пил такого чая. Мне казалось, что я нахожусь в гостях у самого пророка. Его светлые глаза с тонкими веками смотрели на меня со сдержанной любовью, и чувствовалось, что на мое поведение он смотрел со снисхождением мудреца и не осуждал даже мою страсть к рисованию, которая многим не нравилась.

Я всегда уходил от него в приподнятом настроении и с удвоенной гордостью ходил потом в духовную школу. К тому же меня обещали послать в дальнейшем на учебу в Согратль, откуда был родом мой уважаемый учитель. Знаменитое согратлинское медресе в нашем представлении было по уровню тем же, что Сорбонна для средневековой Европы. Что же касалось моей будущей карьеры, то я испытывал потребность предстать перед людьми ученым, и поэтому спрятал свою невзрачную, маленькую арабскую грамматику в толстый старый пергаментный томик, с которым я гордо ходил в школу.

Придя домой, я каждый раз складывал школьные принадлежности в угол и рисовал и играл, как раньше, из-за чего мои успехи в учебе были невелики. Зато велика и искренна была моя набожность. Я благоговейно молился пять раз в день в мечети, я строго придерживался всех предписанных постов и серьезно переживал, что мог, незаметно для себя, мысленно согрешить, от чего меня предостерегали, не объяснив, однако, точно, в чем это заключалось. Единственным нарушением, в котором я был виноват, оказалось мое желание изображать живые существа на бумаге. В представлении моего окружения это считалось значительным, но довольно своеобразным, необычным грехом.

На самом деле я постоянно испытывал неистребимое желание нарисовать красивыми красками героев преданий и освободительных войн такими, какими они представлялись мне в моей фантазии. За это меня обвиняли в безбожии, постоянно отнимали и выбрасывали мои карандаши. Сотни раз объяснял мне тогда учитель, поймав меня за этим занятием, что изображать любого, кто имеет дыхание и душу, верующему запрещено. Ни в коем случае человек не должен позволять себе изображать человека, в которого он, слепо и неумело подражая таким образом действительному и единственному творцу — никогда не сможет вложить душу. Не беря на себя греха, можно рисовать лишь орнаменты и цветы. Но именно люди и животные привлекали меня, так как у них была душа, которая давала им радость и боль и тем самым делала их подвижными и выразительными.

Из-за этого у меня были проблемы и с самим собой, так как я был очень религиозным. Особенно сложно было с тетей Мури, которую беспокоило мое греховное увлечение. Она строго следила за моими пальцами. А удержаться от рисования становилось для меня все труднее, тем более что в доме шел ремонт и стены некоторых комнат покрывали арабскими стихами и цветными узорами. С искусным художником, выполнявшим эту работу чисто и изящно, я вскоре подружился. Он давал мне немного от своих красок, и я рисовал по его образцам на обложках своих книг и тетрадей. Но и здесь, как по волшебству, из-под моей кисти появлялись снова и снова образы людей и животных, которые украдкой выглядывали из-за вьющихся растений.

В конце концов меня представили в этом смысле закоренелым грешником, а один из учителей придумал даже, как меня спасти от проклятия. Он сказал: «Сын мой, если уж ты не можешь совсем отказаться от этой непонятной мне дурной страсти, то хотя бы отрезай потом головы своим фигурам, которые ты зря рисуешь на бумаге, чтобы они не принимали участия в жизни! Молодежь не переделаешь, может быть, со временем все изменится к лучшему, если ты образумишься».

Это все-таки было спасением, и я последовал его совету, так как никто не чувствует себя в грехе счастливым. И еще долго, долго по старой привычке я проводил по шеям изображенных мною фигур тонкую, невидимую черту, как бы отсекая им головы. Так они были мертвы и не могли требовать у меня, своего создателя, душу и привлечь меня к ответственности за то, что я, второй Прометей, вмешиваюсь в дела бога.

Все же был один человек, который в это трудное время действительно понимал меня и всегда не задумываясь приходил на помощь. Это был Мохама, мой добрый старший брат. Он сам приносил мне коробочки с красками, карандаши и альбомы для рисования, на которых чудесными золотыми буквами было выгравировано мое имя. Он делал это, чтобы поднять мне настроение. От его веселого целительного смеха все мои темные страхи улетучивались куда-то. И как же я любил его за это!

Но вот однажды произошло нечто такое, что внесло в мою жизнь огромные перемены. Связано это было с письмом, полученным нами от губернатора из Гуниба, вызвавшим у всех переполох. Как выяснилось, в нем было написано обо мне, а именно о том, что для меня выделено место в реальном училище в Грозном, которое я должен в скором времени занять. Начался семейный совет, на котором было много за и против. Я сам был решительно против, так как ни за что не хотел ехать к русским, чтобы, в первую очередь, не нарушить клятву, данную отцом шейху Андалу и не взять на себя еще один грех.

Но Мохама настаивал на том, что мне нужно дать такое же образование, какое получили мои братья. И я подумал: «Пусть будет сейчас так, как он хочет, зато в дальнейшем я смогу принимать решения самостоятельно».

Все это вызвало у женщин нашего дома и особенно у чохского духовенства, моих учителей, большое недовольство, так как они, несмотря на мою небезгрешность, все же очень любили меня за мою религиозность и вообще не хотели выпускать ягненка из своего стада. Но Мохама заменял мне отца, он этого хотел, и я должен был ехать.

Единственное и последнее, что учителя и одноклассники могли для меня сделать, это был прощальный праздник, который они устроили в медресе накануне моего отъезда. Он напоминал последний обед приговоренного к смерти, так они мне сочувствовали, так жалели, словно я отсюда прямиком должен был идти на верную смерть. «Аллах, Аллах! — восклицали они огорченно,— это не принесет тебе счастья, бедняга! Как жаль хорошего парня! Закрой хотя бы свои уши, не слушай чужаков и не верь этим гяурам (неверным)!» А досточтимый Мохаммед Согратлинский остановил их, положил успокаивающе свою руку мне на голову и сказал: «Верь в Аллаха, в Родину и держи в сердце старых друзей, тогда с тобой не случится ничего плохого! Иди же с миром, дитя мое!» Со слезами на глазах я прощался со всеми, посетил еще раз дорогие мне могилы и затуманенными от слез глазами смотрел на родные горы, которые мне приходилось покинуть.

С рассветом мы тронулись в путь, и пол-аула провожало нас на лошадях и пешком довольно долго по дороге на чужбину. Потом они повернули обратно, а мы поехали с Мохама дальше одни. Он подбодрил меня своей улыбкой, и я охотно доверился ему.

В Грозном Мохама не захотел устроить меня на квартиру у чужих людей, а оставил у себя и очень заботился обо мне. Сначала меня отдали в обычную школу для казаков, где я научился прилично говорить по-русски, а затем на чеченское отделение реального училища. Уроки русского языка вел у нас добрый старый казак, который раньше учил моих старших братьев. Он прилагал большие усилия, стараясь помочь мне, так как, работая прежде в Ставрополе, успел полюбить горцев. Он разрешал чертить и рисовать, сколько мне было нужно.

Уроки религии вел кадий, у которого мне было легко учиться после медресе. Однажды во время молитвы, к моему огромному удивлению, он сделал ошибку, отчего его авторитет в моих глазах сильно упал. Зато его уважение ко мне росло с каждым днем из-за моих религиозных знаний, и он просил меня регулярно читать перед классом утреннюю молитву. Это примирило меня с ним. К тому же русская школа не была такой страшной и греховной, как мне говорили дома, а скорее приветливой и правильной.

Рядом с Мохама мне жилось легко и хорошо, хотя поначалу мне все в этой близости с русскими казалось подозрительным — и даже денщик, казанский татарин, который вскоре, как выяснилось, оказался хорошим человеком и настоящим мусульманином.

Все шло благополучно, пока однажды судьба не нанесла мне ощутимого удара, помешавшего привыкнуть к новой жизни, надолго отучив меня доверять людям, и чуть было не отдалив от моего доброго брата. А случилось это так.

Когда Мохама как-то дежурил в казарме, и я был дома один, меня охватило непреодолимое желание покопаться в его вещах, потому что чуждое окружение вызывало во мне невольно обостренное любопытство. И я действительно наткнулся на удивительные вещи: цветные почтовые открытки, фотографии сказочно красивых женщин, вероятно актрис, с нежными посвящениями. Но больше всего меня заинтересовала изящная, завернутая в яркий шелковый платочек серебряная шкатулка. Открыв ее, я увидел разные драгоценности и украшения, а когда порылся еще, то обнаружил такое, что повергло меня в ужас и отчего мое сердце чуть не остановилось: на красном бархате ларчика лежал крестик, красивый золотой крестик, украшенный в середине цветным камнем. О Аллах, это могло означать только одно! Мохама стал христианином! Небеса обрушились на меня, и я потерял почву под ногами. Я дрожал и молился за спасение души бедного неправедного, но все еще очень почитаемого брата и ходил несколько дней такой потерянный, что Мохама вскоре заметил мои тайные переживания. Он мне очень спокойно объяснил, что это всего-навсего безобидная золотая вещица, которую можно спокойно хранить у себя. Мохама, которого я ошибочно считал уже пропащим, вел себя, как всегда, по-отечески заботливо, по-прежнему оставался таким же веселым и уверенным в себе, и я понял, что он не мог быть изменником. Мне стало стыдно, и мое сбитое с толку сердце смягчилось.

Постепенно спокойно затянулась и не оставила в душе шрама первая рана, которую нанесло мне вторжение в мою жизнь чужого мира, и только много позднее я узнал, как обстояло дело с этим подозрительным крестиком, все же не совсем случайно оказавшемся в шкатулке. Одна русская девушка из Ставрополя, которая страстно полюбила моего брата, подарила ему этот талисман. Он должен был защитить его от превратностей судьбы. Мохама принял его как знак любви, потому что умел находить в своем сердце нужное место для многих, казалось бы, противоречащих друг другу вещей, не ставя при этом на карту связь с Родиной и веру. Из этих же соображений он решил взять меня на некоторое время из ограниченного, хотя и совершенного мира наших гор и ввести в далеко несовершенное, но значительно большее окружение.

Книга третья Потерянный рай

Наша тетя Мури, сестра отца, которая после смерти матери смотрела за мной и моим братом Бари, давно овдовела, но, как очень деятельная и достойная уважения личность, играла большую роль в общественной жизни Чоха. Однажды она решила женить своего сына Алтая. Выбрав с мудрой осторожностью и осмотрительностью подходящую невесту и договорившись с ее родителями, она начала приготовление к свадьбе. В ее большом старом доме в течение месяца всё драили и чистили, затем резали скот и договорились с музыкантами. Весь аул ждал свадьбы внука Захари, наиба великого Шамиля, как важного события.

В то время как мать была занята свадебными приготовлениями, Алтая, как и положено по обычаю, не было дома. Он должен был все это время скрываться. Если бы кто-нибудь узнал о местонахождении жениха, его тут же схватили бы и взяли под стражу. А это считалось позором. Никогда не разрешалось жениху свободно передвигаться по аулу. Это противоречило обычаям, поэтому Алтай прятался у друга, откуда ему разрешили выйти лишь в день бракосочетания. Только мы, его двоюродные братья и ближайшие друзья, были посвящены в тайну и иногда составляли ему компанию.

Несмотря на все радостные предсвадебные хлопоты, Алтай сидел хмурый и удрученный в маленькой комнатке. Бледный, небритый и небрежно одетый, он находил успокоение лишь в курении. Он часто начинал возмущаться происходящим и ругал себя за то, что дал втянуть себя в этот спектакль. «Как я мог это позволить, я, офицер, просвещенный современный человек! Я раньше смеялся над теми, кто готов был купить кота в мешке, а теперь сам не знаю, как выглядит моя невеста. И все это лишь потому, что моей матери вздумалось женить меня, пока она жива».

Чтобы понять состояние Алтая, нужно было знать, что среди товарищей он слыл самым смелым и бесшабашным офицером всего полка. За его прекрасную элегантную внешность и его безудержное лихачество в него были влюблены многие женщины, из которых, по его собственному признанию, он предпочитал девушек взрослым дамам, для завоевания которых требовались терпение и выдержка, а это его не устраивало.

О его похождениях знали все, но даже в тех случаях, когда другого ждали бы большие неприятности, ему лишь с улыбкой грозили пальцем, настолько он был популярен благодаря безотказно действующему обаянию, называемому шармом, ореолом которого он был окутан.

Он был прав, ощущая нелепость и несоответствие всего происходившего его положению в светском обществе. От патриархальных взглядов наших отцов, считавших брак и воспитание детей важным и почетным делом, а любовные похождения смешными и бессмысленными, он давно отошел. Однако уважение к обычаям оказалось достаточным, чтобы заставить его в этот раз почувствовать их силу, и он, никогда не любивший ждать, сидел тут в вынужденной и праздной изоляции. Мы пытались поднять ему настроение, испытывая при этом легкое злорадство.

Между тем настало время, когда мы, родственники и друзья жениха, должны были выехать навстречу невесте, приближающейся со своей свитой, и сопровождать ее до нового дома. Избранница была из рода Гитинавасул, а Гуниб был местом встречи обоих тухумов, чтобы затем вместе направиться в Чох. Я был тогда еще подростком, неопытным в оценке женщин, но я искренне обещал Алтаю, если мне удастся увидеть невесту без покрывала, обязательно сказать ему сразу свое компетентное мнение «художника».

За невестой ехало сорок наших мужчин во главе с пожилым, седовласым дядей майором Хаджи-Мохама. Когда конная процессия вышла из горных теснин на широкую речную долину, наш предводитель презрительно сказал: «Нынешняя молодежь стала какой-то вялой и медлительной. Не то, что в наше время, когда поездки за невестой оживлялись смелыми и мужественными поступками. При виде такой прекрасной равнины мы не могли спокойно ехать и тут же пускали лошадей вскачь и делали всякие выкрутасы!» Всадники не заставили себя ждать, стараясь превзойти друг друга в исполнении смелых трюков. Но, по мнению главного, это не шло ни в какое сравнение с тем, что совершали смельчаки в годы его юности. Подстегиваемый своими горячими и громкими возгласами, он вдруг вскочил ногами на седло своего коня и, стоя подстрелил кружившего над нами орла. Ликование, вызванное его поступком, примирило офицера с настоящим.

У Гунибского моста, как и было условлено, мы встретились со свадебным поездом невесты. Она, вся закрытая, сидела со своими нарядными подружками в тройке. Ее сопровождали пятьдесят всадников, среди них молодые красиво одетые юноши и пожилые мужчины. Вслед за ними в повозках, запряженных волами, ехали женщины. Они везли приданое и подарки: ковры, одежду, посуду и приборы. Окруженные любопытными зеваками, мужчины приветствовали друг друга громкими возгласами, после чего все снова пришло в движение. И мы направились с нашими гостями в Чох. Обратный путь казался более длинным из-за неисправности многих повозок, а также потому, что в каждом встречавшемся на пути ауле по обычаю свадебному поезду преграждали путь молодые веселые парни и требовали в качестве выкупа вино и звонкую монету. Для выплаты шутливой пошлины нас заранее снабдили всем необходимым.

Наконец, наш свадебный кортеж вошел в Чох, где он был встречен радостными, ликующими возгласами и музыкой. Когда мы добрались до дома жениха, навстречу невесте во всем своем величии вышла тетя Мури. Одетая в пышный праздничный наряд, она подошла к девушке, обняла ее, не открывая лица, затем взяла из протянутой пиалы ложку меда и дала ей отведать, потому что именно так выражают у нас невесте пожелание будущей сладкой и приятной жизни в супружеском доме. Потом она проводила девушек в гостиную, находившуюся на первом этаже. Мужчины пошли в противоположном направлении, в большое помещение, где те, кто постарше, сели на ковры и вели беседу, а те, кто помоложе, стояли вдоль стен, потому что уважение к старшим не позволяет им садиться без разрешения. Вскоре началось долгое, состоявшее из многих блюд застолье. Женщины и мужчины сидели, как у нас принято, раздельно. Напрасно я старался заглянуть в кунацкую, где находилась невеста, чтобы увидеть ее.

Вечером мы, двоюродные братья, вручали невесте подарки: шелка, шитье и украшения, а она, в свою очередь, раздавала нам, родственникам будущего мужа, свои дары. Во время этой церемонии лицо ее было открыто, и когда я принимал из ее рук отделанную золотом каракулевую папаху, шелковый бешмет * тонкой работы и серебряный портсигар, я увидел, что у нее прекрасные темные и улыбающиеся глаза и движения, полные изящества и скромности. Выполнив свою задачу, я тут же побежал к Алтаю, который все еще в одиночестве сидел в своей комнатушке и воспринял мое сообщение со смиренной улыбкой, бедняга.

Лишь на второй день свадебных торжеств жениху разрешалось появляться на людях. Так одиночество Алтая подошло к концу. Он вышел в свадебный круг в роскошной новой черкеске, подошел по обычаю к невесте, чтобы пригласить ее на танец. И в это время две подруги приблизились к ней, и взяв за концы накинутое на нее покрывало, открыли ей лицо. И тут суженые впервые увидели друг друга воочию. Алтай, уже вошедший в свою роль, окинул взглядом девушку, похожую на еще нераспустившийся бутон, ее по-детски мягкое лицо и тени длинных опущенных ресниц на раскрасневшихся от смущения щеках. И невеста, вероятно, несмотря на скромно опущенные вниз глаза, успела чисто по-женски заметить все, что заслуживало ее внимания. Под доброжелательные аплодисменты гостей они исполнили танец, в котором ей, трепетной лани, убегающей от преследований, и ему, отважному охотнику, была предоставлена возможность для яркого проявления своей индивидуальности. После этого мулла закрепил молитвой брачный союз. А в конце длинного дня, сопровождавшегося праздничным весельем, пиршеством, музыкой и танцами, невесту повели в брачные покои. Ушли последние гости. Вечерняя звезда сияла чистым блеском над вершинами гор, все ниже опускался бархат ночи. И тут три выстрела разорвали уютную тишину ночи, дав тем самым знать, что невеста пришла к жениху чистой и непорочной.

Но это были еще не все требования, которые строгие обычаи гор предъявляли ротмистру Алтаю. Ранним утром следующего дня, когда муэдзин еще не спел свою призывную молитву, он вышел и направился в бассейн при мечети, в ледяной источник которого наши мужчины погружали свои тела после брачной ночи, тем самым давая обет в том, что их мужество не должно под влиянием любовного удовлетворения предаваться чувственным наслаждениям. Как и полагалось в таких случаях, Алтай накрыл здесь, прямо в бассейне, прощальный стол для друзей, и, наконец, по древнему языческому обычаю об стенку был разбит глиняный сосуд с бузой в качестве жертвоприношения.

Около месяца прожил Алтай в родительском доме с Кусум, своей супругой, когда он получил приказ незамедлительно вернуться в свой полк в Грозном. Известный своей жестокостью разбойник Зелим-хан {59} совершал со своей бандой набеги на местность, и полку Алтая был отдан приказ о преследовании и захвате абрека. Мать была очень встревожена опасным призывом, молодая жена пролила много слез. Алтай же спокойно уехал на своем резвом танцующем коне, чтобы в гарнизоне начать свою прежнюю, мало в чем изменившуюся жизнь.

Поймать разбойника оказалось нелегким делом, так как он по доброй старой привычке абреков отнимал у богатых и помогал бедным, и поэтому пользовался симпатией народа. Однажды он даже умудрился вручить Алтаю через посыльного письмо следующего содержания: «Знай, молодой земляк, что это в моей власти убить тебя. Сотни раз я был вблизи тебя, сидя в засаде за скалами или спрятавшись в густой листве дерева. Я знаю, что ты, как слуга царя, обязан преследовать меня, но не воображай, что ты такой уж герой, потому что твоя жизнь в моих руках. Сидя на коне, ты радуешь мои глаза, сокол, и я сдерживаю пулю в стволе и не хочу пока убивать тебя. Да сохранит тебя Аллах! Зелим-хан».

Алтай пришел в ярость от этого вызывающего и хвастливого послания, и это удвоило его усилия. Женщины в большом доме в Чохе дрожали от страха, когда до них дошла эта весть. Но разбойник неожиданно исчез из поля зрения Алтая, не успев выполнить свою угрозу.

Впрочем, Зелим-хану повезло, он не увидел триумфа своих врагов. А произошло это так. Две тысячи рублей пообещало русское правительство за голову бунтаря, когда он однажды ночью, смертельно больной, постучался в дом одного земляка, бедного дровосека. Абрек попросил хозяина: «Разреши мне несколько дней передохнуть в твоем доме, друг. Если я умру, то завещаю тебе свое тело, ты можешь, прострелив его несколькими пулями, отдать русским и заработать две тысячи рублей. Если же твои заботы спасут меня от смерти, ты получишь от меня вдвое больше». Бедняга ухаживал за больным разбойником, как за королем. А когда гость умер, он не решился дотронуться до трупа, но сообщил властям о случившемся. Русские не хотели верить в смерть хитрого и ловкого абрека, постоянно водившего их за нос. Отряд солдат двинулся к полуразвалившемуся домику и начал стрелять по нему, несмотря на заверения дровосека, пока он полностью не рухнул. Среди развалин лежало холодное тело разбойника, тихо ушедшего от преследователей. Ни с чем повернули оттуда русские солдаты.

Таким был удивительный конец народного героя Зелим-хана. Обеспокоенной тете Мури вскоре после этого пришлось отпустить Алтая для участия в таких событиях, которые были гораздо опаснее и важнее, чем борьба со всеми разбойниками наших гор, так как началась большая война.

Меня тогда не было дома, я поехал с разрешения Мохамы в первую поездку по миру, а именно в Германию. Приехав в Мюнхен и поступив здесь в художественную академию, я только начал привыкать к чужбине, как вдруг в мире начались такие потрясения, что я вынужден был вновь вернуться домой. Вместе со многими русскими я выехал морем из Англии в Архангельск. Это была очень тревожная поездка, так как в любое время корабль мог столкнуться с миной и уйти на дно, как это ежедневно происходило с другими судами.

Я был слишком молод, чтобы серьезно задумываться об опасности, угрожающей моей жизни. Ведь я вырос в таком мире, где мысли о борьбе, смерти и вооруженном сопротивлении постоянно носились в воздухе, и поэтому овладевшее всеми умами слово «война» не было для меня чем-то ужасным и пугающе незнакомым, как для жителей Западной Европы, а скорее связывалось с понятием бесчеловечности. На то, что мои спутники говорили только об этом, я уже не обращал внимания. Если женщины делились своими страхами и опасениями, то это было свойственно их натуре, к тому же они не переставали вечерами краситься и кружиться под звуки веселой музыки, так что в целом на нашем красивом большом корабле было весело и интересно.

Однажды ночью — где-то между Северным мысом и Архангельском — я лежал в своей каюте, и мне приснилось, что я приехал домой. Я встретил Бари, младшего брата, спросил его, не ранен ли Мохама в сражении? Да, кивнул он, это действительно произошло, но не только с ним, но и с двоюродным братом Алтаем. Потом я вдруг в страхе спросил о Абдул-Заире, третьем брате. Он очень болен и ушел, чтобы отдохнуть, ответил Бари и отвел глаза, в которых я заметил слезы. И тут он признался, что Заир уже давно умер, еще до начала войны, но никто не захотел мне об этом писать на чужбину. Меня охватил сильный страх, я проснулся, и беспокойные мысли о Заире больше не покидали меня, пока мы, вопреки всем опасениям, не добрались до Архангельска, и пока я после долгой девятидневной поездки не прибыл поездом в Петровск {60}.

Тут меня ожидал Бари с несколькими земляками. Как только я увидел его лицо, мне стало ясно, что мой сон оказался правдой, и все, что он отвечал на мои вопросы, почти слово в слово было повторением нашего разговора во сне. Моего веселого и приветливого брата Заира все любили за его доброту и красивый голос. И мне с ним бывало так легко и хорошо! И вот уже его нет с нами.

Он был юнкером Александровского военного училища в Москве. Но перед самым получением офицерского чина, на торжественном вечере, где он неутомимо танцевал лезгинку, ему внезапно стало плохо, и его отвезли в больницу, а на следующий день он скончался от аппендицита, обнаруженного слишком поздно. После этого его тело перевезли из Москвы сначала в Петровск, затем в Темир-Хан-Шуру, откуда его из аула в аул до самого Чоха друзья несли на плечах. Траурную процессию всюду встречали с глубокой печалью, так как все, кто знал Заира, любили его за веселый нрав и восхищались им, потому что он так красиво пел и танцевал. Вот так ушел Заир к своим отцам, а ведь ему было всего 21 год.

Когда я после встречи с Бари направился в Чох и, наконец, спешился во дворе нашего дома и после долгого отсутствия перешагнул родной порог, навстречу мне вышла сестра Айшат, взяла мою руку и обняла за плечо. Она держала траур по Заиру, но в ее черном платье не было для меня ничего необычного, так как из-за большого тухума, увеличивавшегося за счет женитьб и замужеств, всегда было по кому его носить, и поэтому я редко видел наших женщин одетыми в другие цвета. Чтобы еще раз, вместе со мной, вспомнить ушедшего от нас брата, к нам пришли плакальщицы, а затем мы все вместе посетили его могилу.

Айшат была безмерно счастлива, что я вернулся домой, ведь когда мужчины покидают горы и едут на чужбину, они редко возвращаются обратно живыми. И женщины свыкаются с этой мыслью, и поэтому они ухаживали за мной и баловали меня так, будто Аллах прислал им меня в качестве подарка. Когда я в первую ночь, сразу после доверительных бесед с близкими, уснул в своей постели, мне приснился сон. Я увидел Заира и спросил у него, действительно ли он умер. «Это ты говоришь, брат,— ответил он мне,— но мне разрешили увидеть тебя. Хорошо, что все так произошло. Только вот лежу я неправильно и неудобно».— «Тебе тесна твоя могила, Заир? — воскликнул я и испугался.— Скажи, чтобы я мог тебе помочь!» — «Не очень узка, но неудобна. Есть что-то, что мне мешает, брат!» — вздохнул он, уходя. Тут я проснулся и, услышав пение муэдзина, встал и помолился, потому что сны, увиденные перед утренним пробуждением, более значимы, чем остальные. Чуть позже пришла Хади, чтобы растопить камин. Пока она складывала дрова и разжигала огонь, я рассказал ей свой сон. Она очень испугалась и побежала тут же к Аминат, толковательнице снов, жене Шарапилава, бывшего нукера, а теперь нашего соседа. «Это джинн ему мешает,— сказала она сразу без тени сомнения.— Это неправильно, что ему отказывают в том, что ему давно причитается. Поэтому он немилостив к вам и мучает умершего».

Сказанное ею можно объяснить так: еще с дедовских времен в нашем доме обитал домовой, приносивший достаток и охранявший в прохладных каменных подвалах сказочный горшок с золотом, который я, несмотря на все поиски, так и не смог найти. Каждую неделю по пятницам в подвале на один и тот же камень доброму духу ставили хлеб и мед в качестве пожертвования, но в последние годы обычай был забыт, потому что братья не верили в домового и запретили подношение даров, которые, несмотря на все запоры и замки, каждый раз находили съеденными. Легенда гласила, что джинн похож на овна с золотой шерстью, но когда Айшат увидела его однажды под сумеречными сводами, то была поражена, потому что ей он явился в образе петуха, но с золотой бараньей головой, по которой она его легко узнала и не очень испугалась. Айшат была наивная, простая душа, которая не осмелилась бы придумать подобное.

Как бы там ни было, Хади и Аминат считали, что благодетельного домашнего духа надо немедленно восстановить в его правах, чтобы он не тревожил покойного и чтобы его недовольство и в дальнейшем не сказывалось на доме пагубно. Так и было сделано. Чтобы умилостивить обиженного духа, ему в этот же день поставили богатое угощение в виде белого хлеба и золотистого меда. К счастью, это оказалась пятница {61}.

А между тем я собрался, пошел в мечеть и попросил муллу пойти со мной на могилу брата. Когда священнослужитель приступил к чтению Корана за упокой души умершего, я тоже погрузился в молитву. Я обещал Заиру помнить о нем и сохранить верность всему, что было нашим общим достоянием. С этого дня его душа успокоилась, и если он позднее и приходил ко мне во сне, то это было как в игре и только для того, чтобы напомнить мне о милых сердцу днях моего детства.

Узнав, что я вернулся из чужих краев, пришли соседи, чтобы расспросить меня о далекой стране, которую я увидел. Но поскольку я им рассказывал об огромном количестве людей, живущих в городах, о произведениях искусства, о просторных, плодородных и хорошо возделанных равнинах и, наконец, о красивом корабле, мне показалось, что это вовсе не то, что они так жаждали от меня услышать. Так как Германия, несмотря на то, что она сейчас воевала с Россией, вызывала у них нескрываемую симпатию и глубокое уважение. Ведь это была родина великолепного, искусно изготовленного оружия. И с этой точки зрения, разумеется, мои рассказы полностью разочаровали их. Они с нетерпением спрашивали меня о могущественном Круппе, желая узнать, какое новое оружие он придумал и как обстоят дела с его оружейными заводами. И тут я вынужден был признаться, что я ни его, ни его заводов и ничего похожего на оружие в Германии не видел. А они не смогли скрыть своего разочарования по поводу моей юношеской несерьезности. Таким образом, мои эмоциональные рассказы о жизни в Германии превратились в нечто совсем незначительное, и я больше никому и ничего не рассказывал об этом.

Многие из наших мужчин воевали сейчас вместе с русскими на фронте. Разумеется, большинство из них были добровольцами, так как дагестанцев не обязывали к регулярной воинской службе, за исключением тех, кто служил в профессиональной русской армии. Из-за чего началась и велась эта война, простые горцы не знали, да для них это и не было столь важно. Им пообещали войну такую огромную, какую они еще никогда не видели. Тогда они вышли из своих гор и долин, решив принять участие в происходящем. Этих храбрецов повели далеко от родины в Карпаты, куда они шли с радостью.

Но в огромной русской армии их подстерегали неожиданные неприятности. Тщательно наточенные сабли и кинжалы, доставшиеся им от отцов и пролившие на своем веку немало вражеской крови, оставались бездействовать в ножнах. Даже пистолеты с кобурой здесь не были нужны. Воинов вырывало из рядов так, будто их уничтожали злые небесные духи. Они гибли — о, непостижимая судьба — не только не посмотрев противнику в глаза, но даже издалека не увидев пушек, посылавших им смерть. Напрасно они мечтали встретиться с врагом с глазу на глаз, схватить его за горло и притянуть к себе так, что он был бы близок как друг. Одно разочарование следовало за другим. В русском лагере было запрещено все, что могло бы порадовать сердце мужчины после исполненного долга, а именно пение, танцы и веселье всякого рода, нельзя было производить радостные выстрелы и разжигать веселые костры.

Алтай, бывший на фронте командиром эскадрона, рассказывал мне позже, что обычно происходило, если ему нужно было настойчиво внушить нашим землякам русский приказ о соблюдении абсолютной тишины в лагере. Когда он пытался раскрыть им глаза на кроющуюся за этим опасность, объясняя, что противник, привлеченный шумом, может напасть на русские позиции, они лукаво отвечали, что им всем совершенно безразлично, если даже всех русских перебьют, а о себе они как-нибудь сами побеспокоятся, когда настанет время. «А если ты боишься, Алтай, то отправляйся лучше домой. Трусливое сердце притягивает пулю! Нас же оставь петь и танцевать, потому что пока горец доволен и весел, его судьба покоится в руках Аллаха». Затем они понимающе смеялись, глядя на Алтая и его людей. И все оставалось по-прежнему. Ведь все они были родственниками, братьями по оружию, свободный народ, не подчиняющийся кнуту, как русские солдаты.

И многие, слишком многие из этих веселых, отважных сыновей гор нашли свою смерть на полях войны. Они сражались мужественно, умирали с надеждой и не знали своего врага. А в далеком, всеми забытом Дагестане, как единственную весточку от сыновей, ежемесячно получали все растущие списки погибших и пропавших без вести. И снова раздавался в горах и долинах великий плач женщин, жен, матерей, сестер, и наполнялись ручьи их слезами. Если бы эти несчастные женщины знали хотя бы, как зовут врага, то они могли бы посылать на него свои проклятия! Некоторые считали, что во всем виноваты японцы, с тех пор как речь уже о русских не шла, как прежде.

Эти и подобные мысли терзали мне душу, не давая покоя, когда я чудесным воскресным утром ехал на своей тройке по маленькому аварскому селу. Я возвращался из поездки в город, находился уже на пути в Чох и должен был подождать здесь свежих лошадей. Я сразу заметил, что все село было в трауре, потому что вокруг видны были только мрачные лица и черные одежды. Почтмейстер, у которого я пил чай, рассказал мне о трагедии, обрушившейся на них и наполнившей все село печалью и тоской.

«Вы перестанете удивляться огромному горю, господин, узнав о том, что наш аул получил недавно известие о гибели десяти своих сыновей. Они погибли в отважном мужском поединке и отправились в рай к своим отцам, там они отдохнут от своих ран. (Честь и хвала тем, кто не знает отдыха!) Когда жены этих воинов узнали о случившемся, они начали плакать и причитать, как и принято. Но потом, вспоминая своих любимых мужей и все больше осознавая, что они никогда больше не вернутся к ним, они обвязали себя одной веревкой и бросились все вместе в пропасть. Вот так они нашли общую смерть».

Старик закончил рассказ и погрузился в непроницаемое молчание. Затем мне подали лошадей, и все было готово к отъезду. Я сел в тройку, которая повезла меня через долину реки Койсу к нашему аулу. Дорога вела мимо крутых и обрывистых скал. Какую же из них выбрали для себя эти отчаявшиеся женщины? Я не знал этого, но все время видел их своим внутренним зрением летящими в бездну, подобно оборвавшейся жемчужной нити, рассыпающейся при падении. Может, им и не было уготовано место в раю, так как по ученью Мохаммеда женщины не обладают бессмертной душой, но земля открылась и приняла их обратно в свое вечное материнское чрево.

Как я уже знал из своего вещего сна, Мохама и Алтай были ранены еще в начале войны. Рана Мохамы казалась сначала неопасной. А вот Алтай был тяжело ранен в ногу и направлен на лечение в Кисловодск. После получения этой новости тетя Мури жила в постоянном страхе и тревоге, и вскоре приняла решение навестить вместе с Кусум своего сына. Меня она взяла в провожатые, и мы вчетвером отправились в путь: тетя Мури, ее невестка, служанка и я.

Три дня понадобилось нам, чтобы через перевалы и ущелья добраться на перекладных до Петровска. Дальше мы должны были ехать поездом, и я зарезервировал для нас отдельное купе. Кусум боялась подняться в поезд, так как никогда раньше не видела железную дорогу. А тетя Мури, которая еще в молодости пользовалась этим иностранным видом транспорта, вошла в поезд уверенно и с достоинством. Но когда локомотив набрал полную скорость и летел на поворотах как молния, ей тоже передался общий страх, и она потеряла свой важный и уверенный вид. К тому же всем трем женщинам стало плохо от непривычного движения, и на них невозможно было смотреть без жалости. Несмотря на все неудобства, они не хотели пропускать обязательный пятикратный намаз и были в замешательстве из-за того, что не знали, куда надо поворачиваться лицом, чтобы смотреть на Мекку. Когда они позвали меня на помощь, я стоял в проходе. Взглянув на маленький компас, висевший у меня на цепочке от часов, я показал им нужное направление, чтобы их испуганные лица могли уверенно повернуться на Восток.

И вот, наконец, наша поездка подошла к концу, и мы, живые и невредимые, прибыли в Кисловодск. В лазарете, где я спросил о ротмистре Алтае, мне сказали, что он живет в «Гранд-отеле» и уже пошел на поправку. Это известие было для женщин наградой за все мучения, перенесенные в дороге. В большом респектабельном отеле больного в данный момент тоже не было. Вероятно, он прогуливался по липовой аллее курортного парка. Между тем посетителей проводили в его номер. Как только я, опережая женщин, вошел в первую комнату (женщины шли медленно, в сопровождении служащего), с камина, со столика и с консолей на меня смотрели крупные фотографии улыбающихся, полураздетых красавиц {62}. Я убрал их, чтобы они не смущали своим видом Кусум и Мури. Затем меня спешно послали в парк на поиски Алтая.

Там во всем своем разнообразии кипела веселая курортная жизнь. Из многочисленных кафе звучала музыка и, конечно, в самом шикарном из них я нашел Алтая в приятном обществе двух прекрасных дам. Похудевший, но оживленный и сияющий, как всегда, он очень обрадовался моему появлению и засыпал вопросами: откуда я взялся? Как обстоят дела дома? И что делают мать и Кусум? «Я не один,— ответил я смущенно.— Твоя мать и твоя жена ждут тебя в отеле». Тут хорошее настроение Алтая как ветром сдуло, и когда он, заметно разочарованный, подошел к женщинам, я понял, что любовь и сострадание матери и жены на сей раз были не совсем уместны.

Но Алтай взял себя в руки и приветливо поздоровался с приезжими, которые были счастливы видеть его снова. Однако он высказал мнение, что «Гранд-отель» не совсем подходящее место для двух пристойных и знатных мусульманок, и быстро снял для них меблированный дом с удобствами. Сам он, разумеется, остался жить в гостинице, и только чай пил регулярно в кругу семьи. Что он делал в остальное время дня и ночи, мы не знали. Кусум много молилась, тихо и достойно смирившись со своим положением. Несколько раз я пытался объяснить ей постоянное отсутствие и невнимание Алтая его пошатнувшимся состоянием здоровья и [тем,] что для скорого выздоровления ему нужен покой. Поверила она моим словам или нет, осталось скрытым за ее покорным молчанием.

Для веселого Алтая не остались незамеченными мои стыдливые попытки как-то извиниться за него, и он сказал мне тоном человека с чистой совестью: «Ты сам виноват, сын мой, если ты себя неуютно чувствуешь. Зачем ты притащил их сюда? Сколько удовольствия ты мог бы получить здесь, если бы мы были одни. Ведь это именно то место, где можно хорошо провести время!»

Вскоре Алтай восстановил свое здоровье и отправился на фронт. Когда началась революция, он командовал — как при национальном кавказском правительстве, так и при Деникине — в качестве полковника бригадой в Астрахани, и, в конце концов, вновь вернулся на Родину.

Здесь за это время началась усиленная большевистская агитация, которую проводили Коркмасов {63} и, прежде всего, Буйнакский {64}. Буйнакский, друживший раньше с Алтаем, несомненно, был благородным человеком, которым руководила изначально национальная идея, осуществление которой он впоследствии ошибочно ожидал от большевиков, ослепленный их революционными лозунгами: и русский главнокомандующий велел его схватить и судить военным трибуналом. Из-за большого количества неоспоримых доказательств он был приговорен к смертной казни, и вместе с двумя другими офицерами Алтая, в конце концов, вынудили подписать приговор, вынесенный Буйнакскому, который был готов умереть за свою фанатичную веру, но не питал зла против друга, он даже попрощался с ним, прежде чем его увели.

Спустя год после казни Буйнакского большевики пришли к власти на Кавказе, и их первым желанием было отомстить за своего передового борца за революцию, в память о котором город Темир-Хан-Шура был переименован в Буйнакск. Теперь настала очередь Алтая и других подписавших смертный приговор быть арестованными, а впоследствии и казненными.

У меня была какая-то тяжесть на сердце, когда я шел по дороге в тюрьму, чтобы навестить Алтая, и еще тяжелее стало, когда я представил себе жизнерадостного брата, попавшего из своей блестящей светской жизни в огромную беду. Но, дойдя до его камеры, я увидел на пороге сверкающие лакированные туфли, которые стояли так же мирно, как когда-то перед гостиничным номером в Кисловодске, и на душе у меня стало легче. Внутренняя обстановка помещения, из которого он вышел мне навстречу в хорошем настроении, несомненно носила печать его прежней легкой светской манеры, и он засмеялся, довольный тем впечатлением, которое произвело на меня его уютное жилье. Разгадка была очень простой. Тюремный страж оказался бывшим поваром Алтая, который был ему предан, как и прежде, и старался всячески ему угодить. Разумеется, это ничего не меняло в мрачных прогнозах на результаты судебного процесса, но для него самого первостепенную важность имело благоустройство его сегодняшнего быта. Все остальное как-нибудь устроится, считал он, неисправимый оптимист.

И так случилось, что даже это печальное время не прошло для него без утешительных и веселых происшествий. Командир большевистской армии Иванов, бывший полковник, которому было поручено взятие Азербайджана, жил тогда в Темир-Хан-Шуре. Его красивая молодая русская жена дружила с несколькими дамами, интересовавшимися Алтаем так, что даже навещали его в тюрьме. Однажды, когда в доме Ивановых собралась компания и настроение было уже легким и веселым, речь вдруг зашла об интересном и благородном заключенном, которого полковник не знал. Женщины начали расхваливать интеллигентность и галантные манеры Алтая. Им очень хотелось пригласить его, и они стали упрашивать хозяина дома разрешить бедняге, хотя бы на часок, принять участие в их вечеринке. Вино сделало свое дело, и Иванов разрешил. Алтая подняли среди ночи с постели и, ничего не объяснив, вывели из тюрьмы. Покидая камеру, он, на всякий случай, дал указание передать после его смерти часы и драгоценности двоюродному брату Андалу.

Увидев в доме Ивановых вместо смерти красивых женщин и веселую пирушку, он быстро сориентировался в пикантной ситуации, романтичность которой была полностью в его духе, и воодушевленный сознанием того, что трагическая судьба делала его неотразимым, он очаровал все общество и в том числе хозяина дома, который повторял, что никогда еще не встречал такого славного компанейского человека и интересного гостя. Один час, на который было дано разрешение вначале, превратился в четыре, а когда Алтай прощался, его обнял командир большевиков и подарил ему в знак дружбы дорогой браунинг, с которым ему при возвращении в камеру пришлось, конечно, на время расстаться.

Вскоре после того вечера вынесли приговор. Двое из обвиняемых, как и предусматривалось, были приговорены к смерти и расстреляны. Алтая, который спокойно ждал такой же участи, спасли неожиданные показания двух рабочих, клятвенно подтвердивших, что Буйнакский в своем последнем слове просил передать привет своему старому знакомому Алтаю, понимая, что приговор он подписал вынужденно. Этого было достаточно если не для освобождения, то хотя бы для «смягчения» приговора до пожизненного заключения. Алтая отправили в Петровск, где ему пришлось долго ждать нового счастливого поворота своей судьбы — пока его не выпустили на свободу по амнистии, связанной с десятилетним юбилеем революции. И это еще не все. Самая милая из тех красавиц, которые навещали и утешали его в тюрьме, вышла за него замуж (с первой [женой], тихой и набожной Кусум он давно развелся), и с этой второй женой он жил отныне в мире и согласии, как это удается особо удачливым людям даже в тяжелых условиях нынешнего времени.

Ловкий и умный Алтай всегда был настоящим везунчиком, и расположение звезд при его рождении было, видимо, очень благоприятным. Или, может, тогда в покои его матери вошла добрая фея, чтобы в колыбель ребенка положить дары, приносящие удачу, искусство быть приятным людям и удерживать подарки судьбы легкой уверенной рукой.

* * *

Судьба Алтая, как зеркало отражавшая то, что происходило в жизни нашего народа, вывела нас через войну в дореволюционное время и тем самым привела к событию, которое для нашего мира имело решающее значение, дав еще раз возможность воспламениться нашей мечте о свободе, чтобы затем еще больше разочаровать нас. Но убить это неистребимое желание в многострадальных сердцах нашего народа эта последняя неудача не смогла, так же как и предыдущее поражение.

Весть о состоявшемся 15 марта 1917 года отречении царя от престола дошла через несколько дней и до Эрзинджана в Месопотамии {65}, где я работал в девятой русской миссии Красного Креста. Ее сначала скрывали, так как руководство считало ее совершенно невероятной, но она распространилась, как всякое печальное известие, с огромной скоростью, пока, наконец, ее не подтвердили публичным прочтением декрета об отречении. Повсеместное тихое волнение переросло сразу в шумное движение, все до сих пор объединенное стало разъединяться, военная присяга отменялась, дисциплина распустилась, а турки стали постоянно и беспрепятственно наступать на русские позиции.

А в нас, кавказцах, вновь проснулась дремавшая надежда на самостоятельность, к тому же поговаривали, что в Дагестане уже тайно избран имам *, публичное провозглашение которого вскоре должно произойти. Услышать этот зов родины и последовать ему — это было одно и то же.

В поездах, идущих на Тифлис, можно было увидеть лишь изношенные мундиры и серые шапки, появлялись красные флаги, повсюду раздавались революционные рабочие песни. Воздух был наполнен ненавистью и предчувствием беды, пахло кровью. Солдаты холодно и презрительно смотрели на своих начальников. Если они еще здоровались с ними, то выглядели при этом очень нагло и неприлично со своими самокрутками в зубах. Маска вежливости спала, а из-под нее выглядывала угрожающая гримаса черни. Из-за всей этой ситуации меня все больше тянуло домой. Я надел черкеску и отныне принадлежал только своей родине.

Из Тифлиса я поехал в Петровск по местам, становившимся все ближе и роднее. Весна покрыла долины свежей травой, крестьяне не спеша работали на полях. Ах, здесь все было как прежде! Я почувствовал, что наша, кавказцев, судьба стала отдаляться от судьбы России! Наши пути, которые на определенное время сошлись, снова начали расходиться. Конечно, как мы могли помочь сами себе, мы, бедные люди, живущие на скудной земле? Ну что ж, пусть будет то, что суждено. Несомненным было одно, что нетронутая, невинная связь нашего народа с его землей давала ему вечный приют и отраду. От нашей земли прирастали к нам порядок и уверенность в себе, а с ними гордость и настоящая свобода, которые придавали нам в общении с людьми непосредственность и вежливость. Эта разбегающаяся армия напоминала мне испуганное стадо, оставшееся без пастуха, а мужчины моей родины вели себя по-прежнему, не суетясь и не дергаясь, как это делали их предки с незапамятных времен.

И в Петровске царило лихорадочное движение. Я с интересом разглядывал новую, недавно открытую железную дорогу {66} и заметил поезд с офицерами, направлявшийся в Темир-Хан-Шуру, куда надо было добраться и мне. Он оказался зарезервированным для тайно избранного имама Нажмудина {67} и его сопровождающих. По моей просьбе мне было разрешено ехать с ними, и уже в следующую минуту поезд тронулся с места.

Я ехал, стоя у окна в проходе, и тут произошла моя неожиданная встреча с имамом. Из открытого купе вышел высокий, широкоплечий пожилой мужчина с круглой бородой. Охрана стояла перед ним навытяжку и, когда он медленно проходил мимо меня, я тоже почтительно поклонился ему. Тут он повернулся ко мне, протянул мне руку и спросил, кто я. Я назвал имя своего отца, наиба Манижала из Чоха. «Твоего отца я не знал,— сказал он,— но твой дед Манижал Мохама был хорошим и достойным человеком!» А затем дружелюбно спросил, не студент ли я. Да, я художник и учился на Западе, в Германии. И тут же последовал резкий и недоверчивый вопрос, не стал ли я социал-демократом. «Если да, то ты уже не друг своей родины!» Я попытался его заверить, что я ничего общего с этими людьми не имею. Уходя, он еще раз похвалил моего деда и снова посмотрел на меня тем же острым и пронзительным взглядом, который дал мне почувствовать всю мою неопытность и незрелость.

Спустя месяц после этой первой встречи имам пригласил меня к себе и во время угощения остроумно расспрашивал меня о Европе. Он попросил меня нарисовать его портрет. Имам был богатейшим человеком, ему принадлежали огромные стада овец, и ученейшим теологом всего Кавказа. Но, несмотря на это, он оставался настолько человечным и импульсивным, что смог меня наивно спросить: «Если ты меня нарисуешь, то, наверное, постараешься сделать это правдоподобно. А не смог бы ты все же изобразить мою бороду черной и красивой?» А борода у него действительно начала седеть и редеть. Когда же я его убедил в том, что смогу выполнить его желание, этот большой человек выразил такое удовлетворение и такую простодушную радость, что тут же окончательно завоевал мое сердце. Во всем его поведении чувствовалась такая искренность и доброта, которая характерна только сильным людям.

Приехав в Темир-Хан-Шуру, я явился в губернское управление, где прежнего губернатора сменил местный комиссар, в чье распоряжение я и прибыл. После этого несколько моих друзей и я основали в рамках отечественного движения журнал, который в память о наших освободительных войнах должен был всем кавказцам напоминать и указывать на их общую задачу: достижение и утверждение самостоятельности. Мы дали ему прекрасное и оптимистическое название «Танг чолпан» в честь утренней звезды, путеводной звезды пастухов, которая многообещающе светит им в горах. Нам действительно казалось, что над нашей землей взошло новое, сверкающее созвездие, а наша жизнь наполнилась страстным ожиданием и ощущением внутреннего подъема.

Самые большие надежды мы возлагали на встречу всех кавказских племен и народов у Анди {68}, которая была уже назначена. Село Анди расположено у берегов великолепного озера, высоко в горах, и вместе с делегатами от Дагестана я направился туда. Для нас был подготовлен специальный железнодорожный вагон, который должен был доставить нас в окрестности Грозного. В дороге мы вели нескончаемые, волнующие и утомительные политические дискуссии. Прохаживаясь временами по поезду, я видел опустившихся солдат, они возвращались с турецкого фронта и наводняли все вокруг. Выглядели они как разбойники и убийцы, кем они, вероятно, и стали, почувствовав полную свободу.

Под Грозным мы вышли из поезда и поехали на лошадях в Ведено через темные чеченские леса, которые прежде были еще гуще, пока русские во время войны с нами не прорубили в них широкие просеки, покрытые теперь, спустя пятьдесят или шестьдесят лет, снова молодой порослью. В Ведено встретились посланники всего Кавказа: грузины, абхазцы, кабардинцы, черкесы, чеченцы, ингуши, карачаевцы, ногайцы, азербайджанцы, аварцы и многие другие. За два дня, которые мы здесь провели, возникли серьезные проблемы со сторонниками Узун-Хаджи {69}, того самого, которого я так хорошо знал с детства и который теперь каждого, кто когда-то имел связи с Россией, хотел исключить из национального движения, считая их подозрительными и зараженными чуждыми идеями. После нескончаемых речей и дискуссий мы все же двинулись в Анди, чтобы самим во всем убедиться. Мы ехали, в основном, светлыми лунными ночами.

Туда же съехалось огромное количество мужчин на лошадях. Люди самой разной внешности, представители всех народов Кавказа, которые, будучи разделенными почти непреодолимыми горными хребтами, раньше не видели друг друга, ждали здесь вместе, у берегов горного озера, появления имама. Все они, кого позднее хаос времени развеял на все четыре стороны или даже уничтожил, были еще полны жизни и надежд. Почтенные чеченские и ингушские шейхи начали было оспаривать первенство, но вскоре все же договорились с христианскими князьями Грузии и Абхазии, так как понятие Родины было сильнее всего остального. Так смотрели сыны гор навстречу самой высокой своей мечте. Ранним утром следующего дня гул барабанов и пронзительные звуки зурны {70} возвестили о появлении имама из Гоцо и его соратника Узун-Хаджи. В окружении своих мюридов, певших священные песни, и в сопровождении сотен всадников он производил впечатление сильной, внушающей уважение личности. Он был провозглашен имамом Дагестана и Северного Кавказа. Яркие, впечатляющие дни, проведенные у берегов сияющего зеленого Андийского озера {71} — сверкание оружия, полыхание знамен, топот коней, яркие одежды, высокие тюрбаны знати и темные мрачные фигуры горцев в огромных папахах и величавых бурках, с резкими, обветренными лицами, казавшимися такими же древними, как и их скалистые горы,— являются самыми незабываемыми картинами жизни, запечатленными в моем сердце. Страна эта, из многих гор и долин, была единой страной. Народ этот, из многих племен, был единым народом. И одна судьба связала их всех вместе воедино.

Полные надежд и чаяний, возвращались мы назад в Темир-Хан-Шуру. Прекрасные андийские девушки, грациозно носившие свой высокий, похожий на чалму головной убор с развевающимся сзади покрывалом, махали нам, заметив нас, а я в ответ на их песни с радостью выпустил в воздух всю револьверную обойму.

После нашего возвращения в Темир-Хан-Шуру, в городе, опьяненном чувством национального единения, почти каждый день организовывались праздники в присутствии иностранных гостей и многих прекрасных женщин. Обычно очень спокойный провинциальный городок очень изменился в это время, приобрел интересный облик. Весь наполненный радостью бытия и жаждой великих дел, которые, казалось, нам предстояли, я наслаждался жизнью, активно участвуя в этих пирушках. Я пел и танцевал от избытка чувств, а потом с таким же усердием брался за работу.

Постепенно отшумели восторженные дни и ночи, и я начал чувствовать, что где-то не хватало активности, что слишком много времени и сил уходило впустую, тратилось на бесполезные разговоры, а за это время благоприятный исторический момент был упущен. Но в общем и целом это было прекрасно, так как в юности бывает короткий период, когда для счастья нужно не больше чем предчувствие будущих действий и приключений.

Я жил тогда у своей двоюродной сестры и ее мужа, полковника Кибичева, в их доме на окраине города. У них была дочь Айшат, красивая молодая девушка, которая училась в гимназии, и когда я работал или читал в своей комнате, то часто слышал, как она смеялась и болтала с подругами на лестнице, и уже привык к девичьим голосам в нашем доме. Однажды Айшат подошла ко мне и попросила помочь ей. Дело было в том, что они хотели организовать в школе праздник, и им нужна была моя помощь в его подготовке и оформлении. Я охотно согласился и познакомился при этом с двумя ее подругами постарше, державшимися сначала серьезно и степенно. Одна из этих юных дам, Зейнаб, была типичная дагестанка, живая и крепкая как горная козочка. Другую звали Нина. Она была грузинка, нежная и легкая, немного печальная и задумчивая, с огромными серыми глазами и изящной фигурой. После того как я им дал некоторые советы, первоначальная натянутость между нами была преодолена, мы начали беседовать и вскоре очень хорошо понимали друг друга. От смеющихся губ и цветущих щек у меня рябило в глазах.

В благодарность за помощь меня пригласили на праздник, который прошел очень успешно. Молодые девушки, которых я здесь неожиданно увидел, были в черных форменных платьях со скромными белыми воротничками. И были какие-то загадочные дела между этими юными созданиями и кадетами. Только три мои приятельницы выглядели почти как дамы, потому что были одеты в роскошные кавказские национальные одежды для исполнения народных танцев. Разумеется, для меня, занятого высокими целями и мечтавшего о дамах повзрослее, все это вместе с маленьким балом, завершившим вечер, выглядело по-детски, а им казалось событием огромной важности.

Праздник прошел, и так бы все и осталось не особенно замеченным, если бы Нина не изъявила желания прийти ко мне на следующий день и показать свои рисунки и стихи, которые она обычно прятала от всех. Настолько она прониклась доверием ко мне, что она в этот раз вела себя очень естественно, была сама собой, созданием поэтичным и талантливым. В ее устах и руках все приобретало свою собственную изящную, нежную жизнь. Я начал ей рассказывать о своих планах и надеждах, которые в ее присутствии казались мне прекраснее, чем когда-либо. Она слушала, широко раскрыв свои и без того огромные серые глаза, и ее неподдельный восторг был для меня самой приятной лестью. Теперь и она хотела что-то сделать для родины, и если бы я хоть иногда использовал ее для какой-нибудь работы, то оказал бы ей этим большую честь. Как хорошо было для меня иметь к своим услугам такое ангельское создание; каким светом наполняла она мою жизнь, как помогала верить в осуществление высоких идеалов! А она, как мне сегодня кажется, жила от одной нашей встречи до другой. Мы часто виделись, хотя отец (мать ее давно умерла) держал ее в строгости. Но ведь наши встречи были совершенно безобидными, и нам вовсе не надо было из-за них стыдиться.

«Но какая же она странная и удивительная девушка!» — думал я иногда. Так как чем чаще я ее видел, тем более загадочной казалась она мне, диковатой и скрытной, при всей внешней кротости. Да, она становилась для меня все более непонятной и чужой, оставаясь при этом чарующе привлекательной, когда мы сидели вместе, вели бесконечные беседы и пили крепкое кавказское вино. Может быть, она была более искушена, чем я, но не настолько, чтобы объясниться и добиться меня. Ведь я был еще совсем молод, она же хотела видеть меня в роли мужа, каким я был в ее фантазиях. Иногда мы туманно и неопределенно говорили о любви. Но я, погруженный в мысли о безгранично простирающемся передо мной будущим, был очень далек от того, чтобы думать о нашей совместной жизни. Во время этих бесед я тайно лелеял мечту о далеких женщинах, которые мне еще должны были встретиться. Я стоял в начале пути, а Нина в конце его. И мы играли на краю пропасти, а помощи неоткуда было ждать.

И все же каждый миг был прекрасен, когда Нина, тихая и преданная, пыталась заставить меня раскрыть душу, так что я говорил ей о таких вещах, которые мои уста никогда раньше не произносили. Она собирала дань с каждого моего сна, видения, образа, когда-либо одолевавших меня, и получала все сполна, потому что я должен был ей это говорить слово в слово. Тут была и сказка о голубином короле, которая, собственно, была не сказкой, а сном. Я и не знал, как и откуда он появился, но преследовал он меня давно, и казалось, все имело с ним связь, он увеличивался и изменялся, хотя и не получал никакой подпитки из повседневной жизни.

Мне казалось, будто это однажды было — и каким-то образом где-то очень глубоко имело отношение ко мне самому: девушка и юноша шли по красивому весеннему ландшафту. Трава была усыпана огромным количеством цветов. Все, что можно было охватить взором, было полно ярких цветов, а зеленый луг соединялся, как море, с сияющим горизонтом. Деревьев здесь было немного. На их нежных стволах и ветках не было листьев, зато они были усыпаны розовыми соцветиями. По синему небу плыли золотые и белые облака, дул теплый, благоухающий ветер. Молодые люди держали друг друга за руки. Они были очень счастливы, так как любили друг друга и думали о своем скором соединении.

В это время там, где заходит солнце, появилась черная туча, она становилась все больше и больше, приближалась со скоростью ветра и опускалась все ниже. И вдруг они увидели, что это была не туча, а натянутый парчовый платок, который несла целая стая разноцветных голубей, державших его концы в своих клювах, на платке сидел роскошный мужчина с черной как смоль бородой. Его одежда была сделана из неописуемо блестящих перьев, а павлины, размахивая своими хвостами, создавали для него прохладу. Справа и слева летали джинны с широкими и очень темными крыльями, и в то время как молодые стояли и удивленно смотрели, девушка от страха выпустила руку друга. Джинны тут же подхватили ее своими орлиными когтями и подняли, кричащую, на платок, который со свистом улетел в небо. Юноша стоял как заколдованный, а когда с него сошло оцепенение, он увидел, что стоит один на цветочном поле. Опустившись на колени, он поцеловал следы девушки в траве.

Не находя утешения, он бродил по свету, странствовал, пока ноги не начали кровить, и всюду искал любимую, которую у него похитили слуги голубиного короля. Обойдя весь мир, он понял, что страны́, которую он искал, нет на земле, и ушел в одиночество. Там он погрузился в мысли о своей любви и не переставал думать о своем желании. И как-то лунной ночью сила его любви была так велика, что перед ним поднялась хрустальная лестница. Он поднялся по ней — бесконечные ступени мимо звенящих и мчащихся звезд — и пришел в пустынную местность, расположенную на обратной стороне Луны.

Посредине находился великолепный дворец с отвесными стенами и необозримым лабиринтом дворов, на башнях висели целые стаи синих, как тучи, голубей. Множество слуг, все с крыльями и птичьими головами, бегали и летали вокруг, не обращая на юношу никакого внимания, они не слышали его криков, а когда он хотел их схватить, то в его руке оказывалось лишь одно разноцветное перо. Так он стоял долго, долго и неподвижно смотрел на отливающий разными цветами дворец. Увенчанные драгоценными камнями, его башенки излучали беспорядочное сияние, которое слепило ему глаза. Затем он двинулся ко дворцу, обошел его стены, изо всех сил стучал в огромные медные ворота. Все напрасно! И тут вдруг он с трудом обнаружил маленькую, слегка приоткрытую дверь и вошел через нее во двор, который был самым маленьким и крайним из всех дворов. Там стоял один-единственный слуга, которого он так долго осаждал просьбами, пока тот не пообещал в положенное время пропустить его дальше во дворец. Ночью он спал на холодном камне, но изо дня в день слуга обещал пропустить его на следующий день. Каждый раз надежда то появлялась, то исчезала. В конце концов слуга признался ему, что сам он не вправе пустить его, это решают другие, более высокие слуги, но они всегда остаются невидимыми. Но однажды королю вздумалось, возвращаясь с охоты, войти во дворец через этот маленький неприметный двор. Он остановился, указал издалека на юношу и спросил: «Кто этот смертный, которого я вижу здесь уже давно?» И тогда младший по должности служитель доложил старшему, тот, в свою очередь, королю, который взмахом руки разрешил впустить незнакомца, и они провели его через нескончаемые сверкающие двери, по широким плоским лестницам в приемный зал.

Король сидел на своем троне. Это было такое великолепное зрелище, что глаза юноши не могли его вынести. Он упал ниц и произнес: «О великий король, твои слуги украли земную девушку. Возможно, ты ее не знаешь. Она, наверное, не самая красивая из твоих рабынь. Говорят, что у тебя 999 жен, а у меня лишь она одна. Верни ее мне!» Король дал ему понять, что не может вспомнить, о ком идет речь, но он показал на зарешеченное окно, через которое юноше разрешили посмотреть. И он увидел чудесный сад с фонтанами и тенистыми деревьями, где наслаждалось много прекрасных женщин. Одни играли с жемчугами и драгоценными камнями, другие ели сочные и блестящие плоды и играли с яркими говорящими попугаями. Все были веселы, кроме одной, той, которая стояла вся в слезах, в разорванной одежде, со спутанными волосами в сторонке от остальных. Юноша показал на нее и закричал: «Вот она!» Король увидел девушку впервые, и она, действительно, не была самой красивой среди цветущих созданий, но он заметил устремленный на нее с любовью взгляд юноши, и она стала для него желаннее других. Окно закрылось, и король, улыбаясь, сказал: «Я не хочу тебя разочаровывать, потому что ты обладаешь удивительной силой, иначе ты не оказался бы здесь!» И, показав на отвесную скалу, находившуюся прямо напротив приемного зала, он продолжил: «Ты получишь девушку, если эта немая скала заговорит со мной понятным мне языком, но не раньше!»

«Я сделаю это, о великий король!» — воскликнул юноша. После этого он вышел из дворца и с помощью веревок и канатов поднялся на черные камни и начал высекать и рисовать на отвесной стене прекрасные картины, прославлявшие великого голубиного короля, его залы и сады с рыбными прудами. Он изображал короля на охоте, во время застолья, в зале суда, он прославлял его силу и мудрость. Пока юноша, расписывая красками скалу, не отрывал глаз от работы, мимо проходили годы, близкие и огромные, проплывали луна и звезды. Каменная стена была гладкой и очень высокой, но он никогда не смотрел вниз в зияющую пропасть. Часто жизнь его висела на волоске, но его сила была еще при нем.

Когда же он закончил работу и спустился к королю, сквозь его кудри уже пробивалась седина, а от цветущей молодости не осталось и следа. В этот раз он не упал ниц перед королем и говорил с ним с гордостью: «Взгляни, король, и послушай, как разговаривает стена! Она прославляет тебя, и будет прославлять, когда тебя уже не станет!» Король милостиво взглянул: «Действительно, так оно и есть. Гора говорит со мной понятным языком. Человек, я хочу тебя вознаградить. Возьми, сколько хочешь из моих сокровищ, ты станешь богаче, чем все повелители земли, и ни одна женщина не сможет устоять перед тобой. Но девушку, из-за которой ты много лет назад явился сюда, я не смогу тебе отдать, так как мощные удары твоего молота, кажется, проникли в ее сердце, а последним ударом ты убил ее». Услышав это, юноша, как пораженный громом, замертво упал на землю. Улыбаясь, покачивая головой и наслаждаясь, смотрел голубиный король на дрожащий комок перед собой.

В это время распахнулись ворота, и вбежала возлюбленная художника. Увидев, что произошло, она закричала: «Проклинаю тебя, жестокий король! Проклинаю твое королевство! Проклинаю твою лживость и фиглярство! Ты только кажешься великим, на самом же деле ты ничтожен, потому что не способен любить!» При этом она схватила длинную иглу, вонзила ее себе в сердце и упала, бездыханная, на своего любимого.

И тут раздался гром, улыбающийся король побледнел, его слуги сбежали, из скалы напротив вырвалось огромное пламя огня — это пылала вырвавшаяся на свободу любовь — и с уничтожающей силой обрушилась на дворец. Так исчезла империя голубиного короля, вся роскошь разлетелась вдребезги, все духи упали, как мертвые птицы, на землю. Скудная земля дрожала от мощной грозы, которая прошла по ней. Люди держались за руки, сплачивались, не сознавая огромной силы своих сердец.

Этот сон я рассказал Нине, и мы часто возвращались к этому. И он настолько стал ее собственным, что она по-детски серьезно приписывала все неприятности и разочарования, постигавшие ее, «голубиному королю», в гибель которого она не очень-то верила, а его имя стало нашим тайным паролем.

Так — в труде и отдыхе — подошел к концу 1917 год. Был канун Нового года, и я собирался провести его в обществе нескольких друзей-офицеров, как вдруг неожиданно пришла Нина. На ней было нарядное черное платье. Настоящая дама! Но почему в таком ужасно меланхоличном настроении именно в этот день, когда каждый старается провести его как можно веселее? Она сама не знает, почему, но к ней часто приходят мысли об умершей маме,— сказала она с тоской в голосе. Ей, видимо, хотелось, чтобы я своими доброжелательными шутками отвлек ее от мрачных мыслей. Мы начали с чая, затем выпили красного вина и вышли на улицу, потому что она хотела мне что-то показать. Мы пришли в православную церковь, где она таинственно подвела меня близко к алтарю, куда обычно женщины не подходили. Там висела старая икона святой Божьей матери, выполненная в строгом стиле русской церковной живописи, в золотом окладе. Видно было, что Нина глубоко чтила этот образ, и ее огорчало, что я, как инаковерующий, не мог разделить ее благоговения. «Все говорят, что я похожа на нее, на святую Богоматерь»,— сказала она, наконец глядя на меня вопросительным взглядом, в котором чувствовалась смесь девичьей наивности и кокетства. И когда я снова посмотрел на икону, мне действительно показалось, что эти огромные серые безжизненные глаза, пронзающие меня и глядящие через меня в пустую вечность, были поразительно похожи на глаза Нины, в которых сейчас вдруг появились слезы. «Но что с тобой сегодня, малышка? Тебя что-то беспокоит!» — «Нет, нет,— прошептала она.— Я только прошу тебя, когда меня здесь больше не будет, иногда, хотя бы через несколько лет, приходить сюда посмотреть на святой образ. Обещай мне это!» Я взял ее холодную ручку и мягко посмеялся над таким, как мне показалось, ребячеством.

В последнее время она носила на своем пальце мое кольцо с рубином, которое принадлежало моей матери. Теперь она его мне неожиданно вернула, потому что оно ей якобы не подходило, и попросила дать взамен другое, сделанное из большого черного камня. Я предоставил ей свободу действий и уже давно перестал понимать, что творилось в ее прелестной, полной фантазий головке. «Знаешь, Нина,— сказал я, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей,— сегодня ты выглядишь, как московская царевна, о которой мне рассказал старый перс».— «А как она выглядела и что с ней случилось?» — спросила Нина с нетерпением. «Итак, слушай»,— сказал я.

«В Баку, где в древности огнепоклонники зажигали огненные столбы на море и на суше, а сегодня современные люди установили буровые вышки на нефтяных источниках, куда прибывают разные суда — из Астрахани и с других чужеземных берегов, возвышаются руины ханских крепостей и дворцов, а в пестрой людской толпе ходят мягкие смуглые азербайджанцы с гибкими телами и миндалевидными глазами. В одном из уголков этого удивительного черного города с тремя языками пламени в гербе {72} располагался маленький кофейный домик. Он принадлежал старому персу с рыжей бородой, который иногда пел своим мягким, приятным голосом старинные песни под ласковые звуки тара *. Мы часто захаживали сюда и пили наш кофе, мой земляк и я. Это был 1915 год.

С нашего любимого места была хорошо видна одна из самых древних частей дворца, плоская бесформенная башня хазарского периода {73}, и об этой башне старик рассказал нам следующее. Много, много лет назад, когда ханы были еще могущественными и жили в дружбе с московитами {74}, бакинский хан подумал однажды о том, что хорошо было бы закрепить эти отношения. Он отправил своих послов в Москву и попросил царя выдать за него свою дочь. Ему понравилось это предложение, и он послал девушку, предназначенную для хана, вниз по Волге, а затем по Каспийскому морю в сопровождении свиты на ярких красивых судах, управляемых сильными гребцами. На берегу моря со своим народом и богатыми подарками хан с нетерпением ждал прибытия невесты. Она спустилась на берег, и он увидел, что перед ним явилась самая красивая из всех девушек, которых он видел и знал. Она была белокура и голубоглаза, а лицом бела, как сверкающая луна. Полюбив ее с первого взгляда, он тут же женился на ней и осыпал подарками и ласками. Но она оставалась в его объятьях холодной и печальной, стала чахнуть на глазах, потому что слишком сильно тосковала по родине и своим сестрам. И когда он увидел, что она растаяла как свеча, его охватила тревога, и он сказал: „Проси, что ты хочешь: я сделаю для тебя все, потому что люблю тебя“.— „Ты очень добр ко мне, господин“,— сказала в ответ царевна и попросила построить для нее высокую башню на берегу моря, чтобы оттуда лучше видеть красивые корабли, прибывающие с ее родины. Вот тогда она была бы счастлива. Хан приказал срочно построить башню и повел царевну наверх. Он показал ей синее море, роскошный город и сказал: „Смотри, все это принадлежит тебе, потому что я люблю тебя“.— „Ты очень добр ко мне, о господин“,— ответила царевна. Она постояла, посмотрела с тоской на красивые разноцветные корабли с ее родины и впервые улыбнулась, а затем одним легким и быстрым движением взлетела, как птица, над парапетом башни и прыгнула в море. В ужасе пытался молодой хан схватить ее, но лишь покрывало осталось у него в руках. Спустя время христиане построили у подножья башни часовню в память о ней. И мусульмане воздвигли ханше памятник. И те, и другие считали ее своей. Как все было на самом деле, знает один Аллах, так как даже хан, при всем своем горе, не узнал о ней более того, что он охотно отдал бы свою жизнь за нее. Но в этом судьба отказала ему, и это не было написано в его гороскопе.

Так пел старый перс под жалобные звуки своего тара {75}, а мы в это время смотрели на башню, которая, возможно, действительно стояла когда-то у самого моря. Но так как в течение столетий вода все время отступала, а башня оседала, теперь она стояла в центре оживленного города, погруженная в глубокий сон. Вот что произошло с московской царевной, на которую ты сегодня кажешься похожей».— «Какая прекрасная история!» — произнесла Нина.

А между тем было уже поздно, и я проводил ее домой. Расставаясь, я поцеловал ей руку. В глазах девушки стояли слезы, и чтобы успокоить, я ласково обнял ее, после чего тяжелые ворота захлопнулись за нею. Полный каких-то странных и смутных предчувствий, я поспешил домой. На душе у меня было то приятно, то больно, и я уже не испытывал желания идти в веселое общество друзей. Когда с улицы раздались шум и выстрелы, возвещавшие о начале Нового года, я уже лежал в постели. Издалека до меня донесся колокольный звон, и персонажи христианских преданий, а среди них, будто принадлежащий к ним, изящный образ Нины прошли через мое сердце…

Новогоднее утро принесло с собой ясную, солнечную погоду, и около полудня я взял экипаж, чтобы нанести визиты. Сначала я собирался зайти к отцу Нины и принести ему и его семье свои поздравления. На бульваре у дома стояло много людей: студенты, гимназисты, молодые офицеры, которых я знал лишь в лицо, как обычно знают друг друга в маленьких городах. Я обратил внимание, что все стояли какие-то подавленные и растерянные. Смущенно поздоровавшись со мной, они пропустили меня к хорошо знакомым воротам.

Еще ничего не подозревая, я перешагнул порог дома. И тут рука судьбы обрушила на меня тяжелое горе: Нина застрелилась ночью! Вокруг плач и причитания. Она еще не умерла, но находилась в безнадежном состоянии. Бессознательно бросившись вверх по лестнице к ее комнате, я отчаянно старался избавиться от оков этого кошмарного сна. Мне хотелось вновь проснуться для беззаботного дня, в котором предстояло лишь поздравлять друг друга с праздником. Ведь я пришел, чтобы пожелать счастья. Дверь открывается, и я вижу Нину, неподвижно лежащую на своей кровати. Реальность огромного горя охватывает меня. Она лежит без сознания, голова ее плотно забинтована. «Что же ты наделал, голубиный король?» На покрывале безжизненно лежит ее рука с черным камнем на пальце. Не понимая еще поступка Нины, я слышу послание, которое мне приносит черное кольцо, мое кольцо. События вчерашнего вечера, которые принадлежат бесконечно далекому прошлому, всплывают передо мной. А ведь еще вчера все было так хорошо! Проходит вечность, пока я, наконец, со страхом решаюсь молчащей Нине задать свои немые вопросы. И я понял, что все происходившее было жестоким воплощением той мечты, которую она уже давно вынашивала в себе. Ты своенравно домечтала ее, моя бедная и злая Нина!

Я посмотрел на нее с отчаянной нежностью и безумной преданностью. Ах, если бы она сейчас пожелала моей любви, я бы с готовностью исполнил ее волю. А она так безжалостно ушла от меня! Как отважный воин, она хотела только победы, какой бы то ни было ценой!

После того как это произошло, она, казалось, не спешила умирать. Ее отец всячески избегал встреч со мной, а здоровая сиделка осторожно передвигалась по комнате, пока я девять дней сидел у постели умирающей. Нина лежала вся белая, с полуоткрытыми глазами, безмолвная, а может быть погруженная в свои смутные фантазии. Только красоте семнадцатилетней было дозволено так невинно торжествовать над разрушительной силой смерти.

Я был сломлен этим роковым ударом настолько, что был готов вместе с Ниной уйти во мрак ночи, когда Мохама решил положить конец этим мучениям. Вечером восьмого дня он прислал за мной адъютанта, и я безвольно последовал за ним. Мохама приказал мне жить, он вырвал меня из цепких смертельных объятий Нины. И тогда меня одолел глубокий сон, более мягкая разновидность смерти. А утром нам сообщили, что ночью Нина скончалась.

Весь маленький город участвовал в этих торжественно-пышных похоронах с большим душевным состраданием, вызванным смертью такой молодой и красивой девушки. Музыка, цветы, экипажи, речи и молитвы, огромная масса людей… Шесть молодых мужчин, среди них и я, больше шатаясь, чем поддерживая, несли усыпанный цветами гроб. Это было ужасно для меня, оттого что все происходило в точности так, как об этом мечтала маленькая Нина. И как часть этой слишком дорого оплаченной мечты (а я чувствовал это именно так), оно имело свое оправдание. Что касалось моей роли во всем этом, то покойная не хотела, чтобы что-то меня миновало. Я испил свою чашу до дна, выполнив тем самым ее последнее желание.

Когда люди после окончания похорон снова вернулись к своим повседневным делам, моя жизнь обнажилась передо мной во всей своей пустоте. Даже журнал «Танг чолпан», игравший такую большую роль в моей судьбе, и тот потерял для меня свою значимость. Смерть Нины сделала мою жизнь бессмысленной и безрадостной.

Прошло некоторое время, и отец Нины пригласил всех друзей своего дома, в том числе меня и моего брата Мохаму, на поминки. Мне очень тяжело было идти туда, но мое отсутствие могло быть неправильно понято, и я пошел. Несмотря на то, что времена были трудные, многого недоставало, местного вина на столах было в изобилии, и под его воздействием недоверие и холод убитого горем отца по отношению ко мне постепенно прошли. Бог мой! Ведь он ничего обо мне не знал. А я мог бы стать для него хорошим сыном и зятем! «Но женщины, женщины, кто может в них разобраться! Трудное это дело — иметь дочерей, особенно в эти времена!» Его слова относились к той настоящей Нине, какой она была на самом деле. Ну что уж на него обижаться, он говорил об этом по-доброму.

Постепенно горе ослабевало, и Нина превратилась в нежный образ на туманно-сером фоне прошлого, все более и более похожая на священную икону в старой церкви, которую я иногда посещал, чтобы найти там утешение.

Через несколько месяцев после смерти Нины большевики начали продвигаться в Дагестан. Возглавляемые революционером Махачом {76}, они завоевали страну, несмотря на сильнейшее сопротивление. Махач был уроженцем аварского селения Гимры, родины Шамиля. (Родиной Махача является аул Унцукуль.— Прим. ред.). Сын простолюдина, он обладал темпераментом прирожденного бунтаря. После учебы в Петербурге он женился на внучке Шамиля, выросшей в России.

Махач получил европейское образование. Цивилизованный человек, но в тоже время абрек по натуре, как Зелим-хан, и мятежник, как Хочбар из Гидатля, которого воспевал Галбац, он принял идею революции с рвением, как и некоторые другие кавказцы, которым казалось, что она может свергнуть господство России и открыть путь к независимости. Все это было, конечно, роковой ошибкой, которая могла привести к хаосу.

Первым же правительственным распоряжением, после того как он занял Темир-Хан-Шуру, было обвязать памятник князю Аргутинскому-Долгорукому канатами и с помощью рабочих сбросить огромную фигуру с постамента. Безвкусно выполненная статуя завоевателя Дагестана в течение нескольких дней лежала на земле перед зданием правительства с вытянутыми руками и ногами, представляя собой ужасное зрелище. Но народ радовался этому, а Махач завоевал себе симпатии, потому что именно благодаря ему был снесен памятник русскому господству.

Он стал жить в городе вместе с женой и, благодаря нашим старым связям с семьей Шамиля, я приходил иногда в его дом. Если Темир-Хан-Шура и была в его руках, то горы еще не были покорены, там закрепились националисты-патриоты. Со временем им удалось занять отдельные территории в горах и начать продвигаться вперед. А в городе, где успехи первого после неожиданного нападения еще не достаточно закрепились, жители стали отходить от Махача, и вождь националистов издал приказ поймать его.

Тогда Махач решил временно поехать к туркам. Но перед отъездом он послал за мной и попросил остаться с его женой, чтобы охранять ее во время его короткого отсутствия. Я тут же пришел, еще не зная о его действительных намерениях. Запланированная поездка к туркам не удалась, и уже на следующий день конвоиры привезли изрешеченное пулями тело Махача обратно. Весь город был взволнован, ежедневно ждали беспрепятственного вступления националистов. Мусульманское духовенство решило как можно скорее похоронить Махача, так как существовала опасность инцидентов и массовых столкновений. Все было очень быстро подготовлено, и вскоре небольшая траурная процессия вышла из его дома. Никто из соратников и сторонников не сопровождал его в последний путь, кроме нескольких родственников Шамиля, за телом шли еще пять или шесть земляков, и на улице присоединилось несколько русских рабочих. Я участвовал в похоронах из уважения к его жене, внучке Шамиля.

Кладбище находилось у проселочной дороги, ведущей в Гуниб, и наша небольшая похоронная процессия шла по ней бесшумно и быстро.

Неожиданно мы услышали музыку и вскоре поняли, что это дагестанский национальный марш. Под его бодрые, победные звуки приближался головной отряд национал-патриотов под предводительством Алтая и Мохамы. Я поспешил им навстречу, чтобы поздороваться, в то время как траурное шествие продолжало медленно двигаться сзади. «Кого вы несете хоронить?» — спросил Алтай. Я сказал, что это Махач, зная, что произнес имя его злейшего врага. «Что? Махач? — воскликнул Алтай.— Хоронят Махача, и никто больше не сопровождает его? А где же остальные?» С этими словами он приказал своим конникам спешиться. Затем Алтай и Мохама отдали последние воинские почести покойному и прочитали заупокойную молитву — «Аль-фатиха». После этого они сели на коней и направились в город, а мы двинулись к кладбищу. Благородство Алтая наполнило мое сердце гордостью.

Вернувшись после похорон домой, я застал у себя в комнате студента Казибекова, своего бывшего школьного знакомого, который был народным комиссаром при Махаче. Он пришел, чтобы найти у меня защиту, так как мой родственник Алтай приказал расстрелять его. Он настоятельно просил меня укрыть его где-нибудь. Это была очень неприятная неожиданность! Будь я во время его визита дома, я мог бы его не впустить. Но тут, когда он уже оказался в моем доме, я не мог дать ему погибнуть и пообещал свою помощь. Четыре ночи он провел у меня. В один из дней, к моему ужасу, пришел Алтай, чтобы навестить меня, и я вынужден был спрятать Казибекова за ковром. Моя тайна ужасно угнетала меня, я лишился покоя и так похудел, что все стали спрашивать, не болит ли у меня что-нибудь, и почему я среди всеобщего веселья такой печальный. Все это дело не доставляло мне удовольствия еще и потому, что этот Казибеков мне вообще никогда не нравился, и я не был ему ничем обязан. Но он, как только ему понадобилось, вспомнил о старинном обычае, по которому жизнь гостя для хозяина священна. Теперь никуда не денешься, я был связан данным мною обещанием!

Однако это не могло продолжаться долго, и я заказал, наконец, носильщика с базара, купил у него его одежду и дал одеть Казибекову. Затем, наклеив ему рыжую бороду и загримировав, я благословил его в дорогу. Он сначала спокойно шел по главной, очень людной улице, потом вышел за пределы города и так продолжил свой путь до Дербента. После этого я почувствовал облегчение и свободу, и у меня сразу поднялось настроение. Но никто не может избежать своей судьбы. Вот и Казибекова, в конце концов, все же расстреляли.

Лишь много лет спустя в Самсуне {77} я решился рассказать брату Мохама об этом случае, и он осудил мое легкомыслие, которое могло навлечь на меня беду. И я не мог тут не сослаться на наши древние обычаи, которые так гордо и достойно продолжают жить и в наше новое, смутное время.

Теперь, казалось, наступили более спокойные дни. У наших националистов-патриотов были достойные начальники в лице имама Нажмудина и Узун-хаджи {78}. Разумеется, за Петровск шли еще бои с большими потерями, разбойничьи банды рыскали в окрестностях Темир-Хан-Шуры и ежедневно совершали набеги.

Постепенно слабела надежда на победу национального правительства. Происходило это, в основном, из-за активного наступления армии Деникина. Этот генерал рассчитывал подавить стремление горцев к независимости, ставшей теперь естественной необходимостью для всех кавказских народов. Из-за своей недальновидности он все еще пытался, борясь за химерическую Россию, отвоевывать для нее Кавказ. Но он был разбит и вынужден бежать в Крым. Однако в боях с его армией дагестанские национал-патриоты тоже понесли большие потери, и поэтому большевикам с их огромной массой народа ничего не стоило расправиться с их малочисленным войском. Со всех сторон они наступали на обессиленные национальные отряды, одновременно и в городах их сторонники начали поднимать голову. Вот так рухнуло все, что мы хотели создать. Старая вековая мечта о независимости наших гор была снова разбита. Остатки национальных отрядов вернулись в горы.

В Петровске арестовали Алтая.

* * *

Медленно прошли два года, в течение которых воздух вокруг, казалось, становился все более гнетущим и ядовитым. Даже просто дышать им было все более тягостно, унизительно и недостойно. Поэтому, когда Советы приказали мне в 1920 году оформить поезд-люкс, предназначенный для Ленина, картинами побежденного Кавказа {79}, я согласился для видимости, но при первой же возможности решил уехать в Германию. А после того, как нашего родственника, как и многих других, под ложным предлогом вызвали в Темир-Хан-Шуру, подло расстреляли, а его голое тело бросили в лесу, чаша моего терпения лопнула. И я, под предлогом, что мне надо купить новые краски, поехал в Баку.

В огромном трудовом городе нефтяников, где только что было свергнуто национальное правительство, коммунизм был в полном разгаре. Я снял квартиру у одной старой приятельницы нашей семьи и приступил к тягостной работе: с утра до позднего вечера бегать по учреждениям, чтобы получить загранпаспорт, который мне был нужен для поездки в Тифлис, так как у меня с собой не было никаких документов. Для этого мне нужно было попасть в народный комиссариат и к военному министру, и я подружился с секретаршей президента и нарисовал ее портрет. Таким образом мне удалось собрать три рекомендательных письма; но за несколько месяцев ни один из чиновников даже не удосужился прочитать мои письма. Наконец, сам военный комиссар, знавший меня еще с оптимистических времен журнала «Танг чолпан», обратился в ЧК и попросил выдать мне разрешение для срочной поездки в Тифлис. Почти уверенный в том, что получу необходимую бумагу, я явился в здание ЧК. После нескольких часов бессмысленного ожидания меня впустили. Но в каком состоянии я возвращался оттуда? В кабинете председателя я не услышал ничего, кроме суровых слов в свой адрес, прозвучавших как явная угроза. Он обещал пристрелить офицерского выродка, то есть меня, если я еще раз покажусь ему на глаза.

С этого дня, потеряв всякую надежду, я бесцельно бродил в дымной черной сутолоке безжалостного города, ужасно обеспокоенный письмами, в которых мне сообщали об арестах и намекали, чтобы я как можно быстрее покинул Баку.

Как-то раз я снова стоял на прекрасной набережной и смотрел на Каспийское море. Мимо проезжали машины. И вдруг из окна одной из них я услышал свое имя. Но так как в этом городе у меня не было друзей, я подумал, что это ловушка, и не ответил. Меня опять окликнули, и я, поняв, что голос женский, подошел к автомобилю. Из него, действительно, вышла женщина, в которой я узнал ту самую медсестру, которая ухаживала за Ниной и которая в то время была влюблена в Мохама. Ее нынешний наряд сильно отличался от ее скромного халата медицинской сестры. Она стояла передо мной в кожанке с револьвером на поясе, в фуражке с красной звездой. Высокая, сильная и грубая женщина, превратившаяся в фанатичную большевичку. Она была послана Лениным в Баку в качестве политического комиссара для выполнения специальных заданий. Видно, она все же обрадовалась встрече со мной и пригласила меня пообедать в поезде, в котором она приехала из Москвы и продолжала жить в Баку. Она действительно повезла меня к поезду, принадлежавшему прежде великому князю. Старомодно-вычурная, в прошлом роскошная, но уже обветшавшая обстановка предстала моим глазам. Почтенный портье старого образца с печальной бородой и грязным поношенным мундиром ходил вокруг нас, как призрак.

Во время обеда она спросила меня, не белогвардеец ли я. Если да, то расстрел мне был бы обеспечен.— Нет, я не белогвардеец. «А что бы ты могла сделать с моим братом, полковником, если бы он сейчас оказался в твоих руках?» — спросил я, улыбаясь. «Приказала бы убить, конечно,— ответила она, тоже улыбаясь.— Я прошу вас, товарищ Андал, не делать глупого лица. Я вот этой своей рукой уже стольких людей убила. В этом нет ничего особенного. Только в самом начале немного неприятно». А ведь эту женщину я видел в последний раз у постели умирающей Нины, за которой она все девять дней самоотверженно ухаживала.

Все равно, будь она даже хищным зверем, я постараюсь ее использовать. Я доверяю ей в очень осторожной форме свои проблемы, и она тут же предлагает мне свою помощь в получении азербайджанского паспорта.

На следующий день она поехала со мной в своем автомобиле к зданию ЧК, которое я несколько дней назад покинул с уверенностью, что никогда больше сюда не войду. Она постучала в какую-то дверь с задней стороны здания; открылась щель, из которой высунулся штык, а за ним фуражка с красной звездой на лысом черепе. «Кто здесь?» Моя спутница предъявила свои документы, и ворота открылись. Меня тоже пропустили, не обратив внимания ни на револьвер, ни на кинжал. Мы вошли в пустое помещение, где, кроме двух стульев и двух стоящих в углу ружей, ничего не было. Она исчезла, надолго оставив меня одного. Некоторое время я терпеливо ждал, а затем во мне медленно и неудержимо стало расти подозрение, что моя мнимая защитница выдала меня, и что меня отсюда поведут в сырой, отвратительный подвал, чтобы там расстрелять. Именно так они поступили с моим братом, значит, так поступят и со мной. Время шло мучительно долго. Затем открылась дверь, и появилась моя странная знакомая — полуангел добра, полуангел смерти. Она объявила мне, что все в порядке. У меня в руках был законный азербайджанский паспорт! Путь на Тифлис был свободен, и оттуда можно было двигаться дальше. Я выразил свою благодарность живо и искренне, несмотря на своеобразный характер моей покровительницы.

Уже в тот же вечер я ехал в сторону границы в обществе азербайджанца, который должен был доставить нескольким студентам, живущим за границей, ковры и другое имущество. Так как мой спутник плохо говорил по-русски, я выдавал себя за его переводчика. Чем ближе мы подъезжали к пограничной станции, тем больше росло во мне новое опасение, так как ехавшие с нами люди рассказывали о том, что там через каждые два дня появляется председатель Бакинского ЧК и проверяет паспорта и пассажиров. Если мне не повезет и он приедет сегодня, то мне конец. Несмотря на наличие паспорта, он прикажет меня расстрелять. Мне это было обещано в достаточно ясной форме.

Поезд резко остановился. Мы уже прибыли на границу. Здесь стоял деревянный домик, предлагавший себя в качестве «отеля», а на запасном пути стоял вагон, который служил местом пребывания и обитания пограничников и таможенников. Дальше виден был мост через Куру, который и являлся действительной границей, а на другой стороне находилась грузинская железнодорожная станция. Чего бы я только не дал, чтобы уже оказаться на той стороне!

Пассажиры начали выходить из поезда, и когда большинство из них двинулось к гостинице, у меня разом отлегло от сердца, а напряжение переросло в отчаянную смелость. К большому удивлению моего приятеля, я повелительно крикнул нескольким солдатам, чтобы они взяли наши ценные вещи. Это произвело должное впечатление. Тут же услужливо подбежали двое ребят, схватили наш багаж и понесли его, приняв нас за официальных лиц, к поезду, а не в отель. И нам ничего другого не оставалось, как последовать за ними. Исключительно из уважения наш багаж не стали даже досматривать.

Добрым знаком было и то, что солдаты пригласили нас пообедать с ними. Они пожарили шашлык, и я поставил к нему две бутылки водки. Это было рискованно с моей стороны, так как провоз алкоголя был запрещен. Но мой поступок был воспринят благосклонно, и вскоре мы с четырьмя солдатами и комиссаром таможни изрядно выпили. Атмосфера стала легкой и доверительной.

Тут в вагон вошла девушка и резко захлопнула за собой дверь. Она была очень молода, свежа и хороша собой. «Товарищ Маруся!» — представилась красавица в короткой кожаной юбке, помятой блузке, с красным платочком на шее и пистолетом на поясе. Смуглая брюнетка с жирными волосами и крупным смеющимся ртом очень располагала к себе. Ровный ряд белых и крепких зубов придавал ей сходство с молодой и здоровой собакой. А какие глаза! Она садится, ест и пьет. У нее хороший аппетит. Клянусь Аллахом, она всем хороша! Мы продолжаем пить, потом начинаем петь, братаемся и снова пьем. Я вхожу в азарт и могу сегодня вечером красиво говорить. Мой попутчик удивляется, и, как мне кажется, этой ночью будет еще не раз удивлен. Хмель, ощущение висевшей в воздухе, но уже преодоленной опасности, сознание своего леденящего одиночества среди всех этих «товарищей» вызывает во мне потребность в нежности и человеческом прикосновении. Маруся, конечно же, не совсем опрятная, сидит со мною рядом, а ее руки, давно уже играющие с моими, неухожены, но красивы и приятны. (Впрочем, я не должен забывать, что солдаты могут и приревновать.) Я беспрестанно говорю, и в конце концов обращаюсь уже только к ней: «Такая женщина, как ты, Маруся, и в этом богом забытом месте?! Ты бы везде могла иметь успех и должна была бы ходить вся в бриллиантах, мехах и кружевах!» Но, кажется, роскошь ее совсем не интересует. «Такие вещи я вижу каждый день, но мне их не хочется иметь,— отвечает она мне своим низким голосом.— Мне же приходится досматривать знатных дам, когда они проходят. На них бывает тонкое белье, все из шелка, и пахнут они хорошо, но чаще всего они некрасивые. А где они прячут свои бриллианты, ты даже представить себе не можешь». Для своей работы ей хватало энтузиазма, бесцеремонная, но честная «разбойница». Я убежден, что ничего из конфискованных вещей она не присваивала себе, а все честно сдавала. Она выпила за мое здоровье, и я увидел ее сверкающее белизной горло. Красногвардейцам, хотя они и опьянели, нужно было идти в караул. Комиссар с шумом попрощался и пошел спать. Мой попутчик тоже лег на свою полку и неестественно громко захрапел.

Теперь Маруся и я остаемся в жарком вагоне одни. Воздух отвратительный, в середине помещения горит печка буржуйка, яркие коммунистические плакаты украшают деревянные стены, тускло светит лампа. Маруся говорит: «Ты, я очень хочу пить чай. Давай сходим к реке и наберем под мостом воды». За окном темная ночь, и мне очень хочется пойти с нею за водой. Азербайджанец ворочается в постели и бормочет, как во сне (конечно, на своем языке): «Не глупи, солдаты узнают и расстреляют тебя». К сожалению, он прав и не так уж глуп. Тогда я говорю: «На улице холодно. Если ты так хочешь чаю, душенька моя, я прикажу солдату принести воды». Держа чайник в руке, я кричу через окно, красноармеец приносит воды, и Маруся получает свой чай. Теперь она потеряла свою смугло-розовую свежесть, побледнела и обмякла. Глаза увлажнились и затянулись туманной поволокой, напоминая жидкое серебро. В таком виде она была просто великолепна. Какими привлекательными казались мне обычно на женщинах кружевные оборочки, шелковые чулки, ухоженная и благоухающая кожа, розовые зеркальца наманикюренных ногтей. А у Маруси, в отличие от них, были крепкие, огрубевшие от ветра ноги в стоптанных туфлях, а под жесткой кожаной юбкой ничего, кроме хлопчатобумажной рубашки грубого покроя. Зато она вся такая, какая есть, и я не желаю для себя ничего другого и ничего лучшего. Мы уже больше не разговариваем. Тут меня своим храпом останавливает азербайджанец, он ворчит: «Отстань от нее, она, наверное, больна!» Черт бы его побрал! Кто назначил его моим сторожем?

Теперь я немного трезвею, совсем чуть-чуть, но и этого достаточно, и я понимаю, что мне снова надо начать разговаривать. Тут ко мне возвращаются мои тревоги и отравляют мое сердце: «А не приедет ли сегодня председатель ЧК? Как ты думаешь?» — «Нет,— отвечает она,— сегодня наверняка нет. Он же вчера и позавчера был здесь. А почему? Ты что, знаешь его?» — «Разумеется,— отвечаю я.— Он мой друг. Я надеялся увидеть его здесь, ты можешь передать ему от меня привет, дитя мое». Она смотрит на меня с почтением. Теперь, вероятно, я в ее глазах стал полубогом, так как она доброе существо — доверчивая крестьянская душа!

Тут в ночи раздается далекий пронзительный свист, он приближается, усиливается. Поезд, в который мы садимся, едет на грузинскую пограничную станцию, расположенную на противоположном берегу реки. Шесть часов утра. Азербайджанец тут же просыпается и встает, его деловитость передается и мне. Нетерпеливо и настойчиво я стучу к комиссару и говорю, что наши вещи еще не проверены. Не совсем протрезвев после вчерашней пьянки, он благодушно отвечает: «Ну что мы будем проверять вас? И так все хорошо». Нам быстро ставят печати в паспорта. Два солдата берут багаж, и мы идем к мосту. Маруся шагает рядом со мной, ее рука в моей руке. Она растрогана. «Обещай мне, что ты будешь думать обо мне в Тифлисе» (что я могу уехать дальше Тифлиса, ей и в голову не приходит).— «Конечно, конечно, милая, как же иначе!» Мы дошли до моста, Маруся должна была возвращаться. Еще минуту мы стояли рядом, и тут я достал из кармана пакетик с импортным туалетным мылом, которое я получил в подарок от гостеприимной хозяйки квартиры в Баку, где мне был оказан радушный прием. Я дарю его Марусе и говорю: «Смотри, Маруся, это тебе от меня маленький подарок на прощание. Понюхай-ка, это очень нежное мыло. Умывайся им и каждый раз, когда ты будешь вдыхать его запах, думай обо мне. Хорошо? А теперь прощай!» Короткое рукопожатие, и мы расстаемся. Уже перейдя мост, я оборачиваюсь и вижу, что на другом берегу все еще стоит отважная разбойница и усердно машет мне своим красным платочком. «Прощай, Маруся! — кричу я изо всех сил.— Я как-нибудь еще приеду!» Затем я наклоняюсь, набираю горсть грузинской земли, прикладываю ее к своим губам со словами: «Да здравствует свобода!»

«Тоже мне ухажер!» — ворчит мой попутчик, недовольный и одновременно восхищенный. Мы подходим к своему поезду. Иншаллах!

В Тифлисе я провел пять очень радостных и беззаботных дней — впервые за долгое время. Красивый город пробудил во мне воспоминания о прежней жизни. Все время с утра до ночи я проводил с друзьями, спасенный и счастливый, как только что освобожденный пленник. У меня было рекомендательное письмо к турецкому послу Касим-бею, который должен был помочь мне в дальнейшем. Ведь мне нужно было срочно покинуть Грузию. Каждый день я повторял своим друзьям, что завтра обязательно должен уехать.

Однако время шло, а вопрос о моем отъезде оставался все еще нерешенным, как вдруг раздался гром пушек. Большевики обрушили на город бомбовые удары. Начались замешательство и паника. Моего приподнятого настроения как ни бывало. Сломя голову и бросив прямо на вокзале на произвол судьбы мои чемоданы, азербайджанец уехал обратно. И вот так, без багажа, оставшись лишь в том, в чем был, я в обществе нескольких дипломатов покинул Тифлис и уехал в Кутаис. Но и тут нам нельзя было долго оставаться. И волна беженцев отнесла нас дальше, в Батум.

Там мы надеялись оказаться в безопасности и целыми днями и ночами праздновали свое спасение, запивая его вином. Почти вырвавшись из всех оков и по молодости быстро привыкнув к своей новой бродячей жизни, окруженный только людьми, разделявшими со мной похожую судьбу, я начал находить удовольствие в попойках. Этому особенно способствовало вызываемое алкоголем легкое и приподнятое настроение, которое превращало наше несчастье в яркую авантюру, стиравшую наше прошлое. А неопределенное будущее представало перед глазами беженцев как сверкающая фата-моргана, то есть мираж. Именно в это время случилось так, что я встретил невесту своего знакомого, приехавшую из Владикавказа. Мы часто проводили время вместе. Я находил ее очаровательной, и, видимо, я ей тоже нравился, так как жених, молодой офицер, был далеко, а помолвки в то время были чем-то очень непрочным. Однако нам обоим судьба отвела совсем немного времени, так как через четыре дня, когда преследователи уже в который раз стояли перед городом, нам было предложено срочно покинуть его.

Для меня были подготовлены все бумаги для отъезда в Константинополь. Надо было торопиться, но перед отъездом я должен был еще раз увидеть свою новую подругу. Война и опасность не должны были, по крайней мере в этот день, испортить моего свидания с ней. Когда я подошел к знакомому дому, ее уже здесь не было. Я расстроился, что не смог попрощаться, но именно это и спасло меня. Так как, побежав сразу после этого в порт, я увидел, что мой корабль уже ушел. А последнее судно, стоявшее на якоре, собиралось уже отплывать. Мне необходимо было успеть на него, независимо от того, куда оно направлялось, лишь бы уехать прочь! Это была последняя возможность, и час, проведенный с красивой девушкой, мог стоить мне жизни или свободы. Корабль принадлежал кубанским казакам и черкесам, боровшимся против большевиков, но он был переполнен и массой других беженцев, к которым принадлежал и я.

Не попрощавшись, не имея при себе даже самых необходимых вещей, один среди чужих, «как одинокое яйцо», как говорят у нас на родине, покинул я Батум. Капитан корабля попытался сначала причалиться в Трапезунде {80}, но турки не разрешили. И это стало началом наших мучительных морских блужданий. Еще в четырех или пяти портах с нами произошло то же самое, никто не хотел нас принимать. И тогда уныние и тоска стали овладевать тесно скученными на судне людьми, которые были сначала так счастливы, что просто остались в живых. Мужчины, женщины и плачущие дети лежали вплотную друг к другу на палубе, так как здесь не было кают. Это было простое грузовое судно с медикаментами и одеждой на борту, предназначавшимися для национального правительства.

От пронизывающего ночного холода меня защищала только моя бурка, и я с сожалением думал о своем пропавшем багаже. Между тем запасы еды все уменьшались, и не было никаких напитков, кроме выделяемого каждому рациона пресной воды. Не было даже вина, чтобы как-то скрасить эту убогую жизнь. К тому же через несколько дней меня начали мучить насекомые, так как здесь не было возможности ни помыться, ни переодеться. Постепенно многие пассажиры заболели; как на проклятом корабле призраков, мы уже несколько недель слонялись по Черному морю, бесцельно и беспомощно, не находя пристанища. Чаще всего море было зеркально-гладким, и в такие дни за нами следовали дельфины, и я стрелял в них из карабина. Это было единственным развлечением в нашей невеселой жизни.

И вот, наконец, мы прибыли в Самсун, навстречу нам плыло много судов, которые везли хлеб и продовольствие, а тем самым и избавление от нужды и голода. Но и здесь нас не хотели принять. О Аллах, неужели это адское плавание будет длиться вечно? Ведь Самсун был нашей единственной надеждой, так как Константинополь, как нам уже сообщили, тоже не собирался дать нам приют. Вот тут-то казаки впервые по-настоящему, по-казацки, разгневались. Они были уже сыты по горло этой собачьей жизнью и пришли к тому, чтобы разрешить эту проблему с помощью нескольких парламентеров, которыми назначили своих атаманов Буича и Тимошенко, а также черкесских князей Султана Шахим-Гирея {81}, Султана Келич-Гирея {82} и меня.

На спасательной шлюпке с северокавказским и украинским флагами мы приплыли в гавань, а затем направились к коменданту. От имени обоих народов к нему обратился Тимошенко и привел в качестве примера казака Тараса Бульбу, который однажды, будучи в ссоре с русскими, искал убежища у турок и воспользовался их радушным гостеприимством {83}. А наш корабль со всем имеющимся на нем грузом Тимошенко предложил турецкому правительству принять в качестве подарка. Комендант воспринял эту речь очень благосклонно, угостил нас завтраком, но объяснил, что нашу проблему может решить лишь национальный комитет, и посоветовал сразу обратиться к Кемал-паше {84}.

Между тем нам, парламентерам, разрешили остаться в Самсуне, а это уже само по себе было хорошо. Я приобрел нижнее белье, верхнюю одежду, а потом мы все вместе пошли в баню. Вероятно, у нас был такой дикий, запущенный вид, что владелец бани, грек, посмотрел на нас сначала с недоверием, но тут же смягчился при виде золотой монеты и впустил нас. Восточная купальня с горячим бассейном под куполом и маленькими кабинами вокруг показалась нам раем, в котором мы очутились после долгих мучений. Я быстро разделся, но тут — о ужас! — я обнаружил, что по всей моей рубашке ползали вши. Их было так много, что даже вшитые в нее золотые монеты, казалось, шевелились из стороны в сторону. Сначала я ее с ужасом отшвырнул от себя, но затем быстро схватил и, не обращая внимания на бегающих насекомых, распорол по швам, потому что мне нужно было золото, бывшее моим единственным состоянием.

Сразу после купания я испытал невыразимое наслаждение, а после массажиста, высокого худого перса, который долго мял и катал меня, почувствовал себя полностью преображенным и заново рожденным. Затем он заботливо укутал меня в теплые простыни и привел в маленькую уютную комнату, в которой стоял маленький диван, а на полу лежали ковры. После того как я, чистый и утомленный, полежал тут немного, он принес мне, очень услужливо, прямо как джинн из бутылки, плов, люля-кебаб, вино, сладости и чудесный кофе. Это была, на самом деле, самая вкусная и божественная еда, какую я когда-либо ел. Лишь испытав лишения, можно научиться наслаждаться. Наконец, мы все, красиво одетые, сытые, чистые, гладко выбритые, вышли из бани. А за это время, то есть пока мы тщательно отмывались, многим, находившимся на борту нашего корабля, до особых распоряжений было предоставлено убежище в стране.

Через три дня нас ожидало последнее большое разочарование, а именно, приказ о том, что все снова должны вернуться на борт, так как между Турцией и большевиками был заключен договор, а это означало, что в данное время нельзя было портить отношения с Советской Россией. Велико же было горе беженцев! Только нам, жителям Северного Кавказа, было дано особое разрешение снова вернуться в Самсун, а всех остальных отправили в Инеболу и там интернировали.

Для меня и моих земляков все опасности были уже позади. После долгих изнурительных месяцев я жил теперь в покое и безопасности и ждал в мирном городке приезда Мохамы, который затем действительно приехал. Однако ему, бедняге, не удалось, как мне, избежать всех ужасов революции и преследований. Он был неоднократно ранен, и на лице его лежала печать преждевременной смерти.

В 1921 году, в месяц поста Рамазан, судьба свела нас с ним в последний раз. Маленький анатолийский город {85} был полон кавказских эмигрантов и бывших офицеров, которые из хаоса русской революции бежали под защиту Турции. Эта страна, которая намеревалась при Кемал-паше пережить новый подъем, особенно охотно оказывала свое гостеприимство мусульманам. Живя в мире и согласии между собой, мы, представители различных кавказских племен, старались проявить себя достойными гостями и стать в глазах турок олицетворением коренных обычаев нашей родины. В соответствии с унаследованным от отцов порядком, мы, молодые, обслуживали и чтили старших, отчаявшихся от тоски по родине и потерявших всякую надежду увидеть ее вновь. А нам помогали молодость и легкомыслие радостно и беззаботно наслаждаться настоящим.

Мы заказали себе красивые новые одежды — последние национальные костюмы, которые сопровождали нас позднее, как реликвии, в дальние страны — а во время ночных прогулок радовались яркой восточной жизни, которая нас окружала. Во время праздника Рамазан ночами все вокруг было наполнено веселыми хлопотами, на ярко освещенных улицах пировали и музицировали, торговались и шумели, пока ежеутренне, еще до восхода солнца, с минарета не объявляли о начале поста, и городок не погружался в благочестивую торжественную тишину. Это противоречие полного дневного воздержания и ночной обильной еды приводило меня в удивительное состояние, и я с огромным любопытством бродил по живописным слабо освещенным улочкам, ощущая сказочность давно ушедших времен, так как здесь, на невольничьем рынке Самсуна, похищенных черкешенок продавали богатым туркам, чтобы они потом украшали дворцы султанов и халифов.

В отличие от меня, Мохама был всегда печален и грустен. У него болели раны, и он трудно переносил разлуку с женой. Когда я, охотно исполняя свой долг, заботливо ухаживал за ним, до моего сознания, затуманенного мечтами, доходило, конечно, наше тяжелое положение. Но мы не были одиноки и покинуты, как раз наоборот: общения было достаточно, так как в месяц уразы {86} каждый рад принять у себя единоверца. Нас часто приглашали в гости, а благодаря своему умению рисовать, я приобрел новых друзей и знакомых.

Между тем пост закончился и наступил большой байрам, праздник. Накануне мечеть с внешней и внутренней стороны была освещена лампадами и свечами, из всех домов слышалась праздничная музыка. Губернатор Мута-Зариф пригласил нас в ночное кафе. Пришли черкесские князья Султан Келич-Гирей, Султан Шахим-Гирей, Мохама, я и многие другие офицеры. Мы ели, пили наш кофе-мокко и, возбужденно разговаривая, ждали момента, когда муэдзин призовет нас своей молитвой в мечеть на торжественное открытие священного праздника.

И вдруг сквозь предрассветное утро, как орел, мягко и смело взвился в небо услаждающий слух сильный, пронзительный голос. Он прославлял могущество Аллаха и силу пророка, он наставлял верующих на путь истинный, он помогал бедным и отчаявшимся вновь обрести радость жизни. В нем звучала то благосклонность, то угроза, так что на фоне всеобщей тишины беспокойное море, казалось, задерживало свое дыхание, чтобы прислушаться к нему. Все, кто его слушал, преобразились. Глаза молодых людей, огромные и полные веры, блестели как у детей, а у стариков медленно текли слезы, тяжелые слезы по морщинистым щекам в бороды, так как в каждом из них был погребен свой собственный ушедший в забвение мир: родина, благополучие, семейное счастье. Молитва отзвучала, но еще очень долго царила священная тишина. Старики неподвижно сидели на мягких подушках, молодые, вытянувшись, стояли у стен, как того требовал наш обычай.

Наконец, в тишине раздался голос Мута-Зарифа: «Этот человек, голос которого запал нам в душу и пролился бальзамом в наши открытые сердца, был приговорен к смерти за предательство родины».

И он рассказал нам такую историю. «Пять лет тому назад мы вот также сидели вместе, чтобы отпраздновать начало байрама. И там, где сейчас сидит генерал Мохама-бек *, сидел военный министр, великий Энвер-паша {87}, окруженный своими офицерами. Этот величественный голос и тогда произвел на всех огромное впечатление. Когда муэдзин закончил молитву, Энвер-паша с радостью в лице спросил: „Кому принадлежит этот голос, достойный святого или пророка? Почему он пребывает в этом отдаленном месте? Ведь он заслуживает, чтобы его послушал сам Халиф?“ И я ответил ему на это: „Этот человек был приговорен к смерти как предатель. Уже через два часа он будет с позором повешен перед всем народом, и уже ни Халиф, ни кто другой не услышит больше его обольстительного голоса. Мы слушаем его в последний раз“. Не раздумывая, Энвер-паша сказал: „Аллах хочет сегодня предотвратить с моей помощью огромную несправедливость. Он не мог сделать вместилищем зла того, кого он так щедро одарил. Благодаря власти, которой я облачен, я признаю этого человека невиновным и освобождаю от всякого преследования. Приведите его ко мне, чтобы я мог объявить ему лично о повороте в его судьбе“. И тут же бледного как смерть муэдзина спустили с высокого минарета. Он думал, что его ведут на смерть, и шел с отсутствующим взглядом, читая молитвы, сквозь глазеющую толпу. Когда его привели в ярко освещенный зал, и он с удивлением увидел себя перед могущественнейшим из людей, перед зятем Халифа {88}, повелителя всех верующих {89}, который доброжелательно обратился к нему со словами: „Живи и будь свободен! Я знаю, что твое большое сердце, которое ты только что нам раскрыл в своей молитве, не способно биться в фальшивом такте. Поезжай дальше, чтобы давать силу и воодушевлять верующих своими молитвами. Отправляйся в путь с миром, доверенный Аллаха“.

И так случилось,— закончил Мута-Зариф свой рассказ,— что нам повезло, и мы до сих пор можем слушать пение этого святого человека, которого сохранил Аллах».

Удивленно слушали мы из уст нашего гостеприимного хозяина невероятную историю. Мы поняли, чем объяснялась райская сладость и невероятная сила этого неземного голоса: он принадлежал тому, кто уже побывал в долине смерти и преодолел всякий страх.

Вот так было тогда в Самсуне. Но долго задерживаться здесь я не собирался, потому что стоять перед закрытыми воротами родины было невыносимо для меня. Глубокая печаль изнуряла. И как только Мохама почувствовал себя лучше и не нуждался больше в моей помощи, он отпустил меня, пообещав как-нибудь приехать, если я хорошо устроюсь. Меня очень тянуло на Запад, в Германию, и на этом предназначенном для меня пути я оказался сначала в Константинополе.

Здесь я остановился в тесной комнатке недорогой гостиницы. Весь мой багаж состоял из маленького пакета с бельем. На мне была черкеска с кинжалом и пистолетом на поясе. В рубашку были вшиты золотые монеты, с помощью которых я надеялся хорошо устроиться в этом мире и насладиться всеми радостями жизни. Одинокий, оторванный от своих родных и близких, изгнанный родиной, но полный надежд и свежих сил, стоял я здесь, будто заново рожденный. Меня окружал чудесный город, таинственный театр удивительных образов и событий.

Ранним утром я проснулся с острым ощущением счастья оттого, что прямо перед своими окнами, на голубом Босфоре, я увидел восход солнца и поющих в лодках гребцов. Я тут же выбежал из гостиницы и стал бродить по узким, извилистым, крутым улочкам старого города, входил в прохладные, темные мечети и погружался в море кишащих людьми базаров, где одни торговались, покупая, а другие расхваливали, продавая товар. Со всех сторон на меня обрушились пение, брань, стук и удары молота и захлестнули волны ресторанных запахов и ароматы духов. Повсюду было много женщин, и все в чадре. Но по западной моде щиколотки у них были открыты, а наверху виднелись огромные незнакомые глаза, смиренно притягивающие или пускающие острые стрелы. А на мосту Галато {90} ветер иногда приподнимал чадру и приоткрывал на мгновение пейзаж незнакомого лица. За некоторыми из них я следовал по улицам со смутным желанием, затем, завернув за угол, я терял их из виду, так как вместо одной неожиданно появлялось много задрапированных в чадру фигур. И я шел среди них, как по аллее сфинксов.

Но по другую сторону моста, в Перо {91}, который по сравнению со Стамбулом был почти европейским городом, стекались смешанные толпы эмигрантов. Здесь были ночные рестораны, полные русских беженок. Некоторые из них были готовы предложить себя за мое кольцо с сапфиром. И если я, воспитанный в строгих обычаях родины, до сих пор думал о женщинах — кроме редких случаев легкого флирта — только как о матерях и женах, то теперь я ощущал охватывающую меня страсть, она приближалась издалека как увлекающая музыка.

Между тем внешне жизнь моя была бурной и разнообразной, а заботы меня не столько обременяли, сколько подогревали. Я познакомился со многими новыми людьми и ежедневно посещал маленький ресторан, принадлежавший одному русскому генералу, который с горьким юмором назвал его «Юспура», что означало примерно то же, что «У последнего гроша». Здесь обслуживали две красивые, изящные блондинки, у которых всегда был повод посмеяться. Они нравились мне обе одновременно.

В этом городе, к морскому берегу которого водой выносило обломки былого великолепия, всплывали иногда и друзья из моей прошлой жизни. Так, я встретил на улице принцессу Л. Она рассказала мне, что живет со своими близкими во дворце бывшего шаха в Бебеке {92}, где теперь находится пансионат для эмигрантов. Нам было о чем рассказать друг другу. Принцессу сопровождала голубоглазая, светловолосая женщина. Мне сказали, что это русская актриса, и зовут ее Ксения Александровна К. Я увидел, что она очень красива.

На следующий день я сразу отправился в Бебек на чай и радовался предстоящей встрече и возможности пообщаться со своими знакомыми. По дороге туда в душном переполненном трамвае произошел инцидент: толстый, неприятного вида грек протиснулся через разделяющую занавеску на женскую половину и нагрубил одной из женщин, требуя уступить ему место. Мне захотелось наказать этого парня, и я легко с ним справился. После моего последнего пинка ногой он вышел на улицу, ругаясь, а молодая и довольно красивая турчанка поблагодарила и улыбнулась мне.

Это происшествие подняло мне настроение, и я явился во дворец бывшего шаха сияющий, возбужденный и самоуверенный. Там меня встретили старые друзья и знакомые. Мы говорили о прошедших прекрасных временах и о тяжелых переживаниях, связанных с бегством, но казалось, что ужасы и тревоги растворились в гармонии этих часов. Я чувствовал себя очень счастливым и при этом оставался настолько бдительным, чтобы только изредка бросать свой взгляд на белокурую женщину, которая сегодня выглядела еще лучше, чем вчера.

С этого дня я часто встречался с моими друзьями и Ксенией Александровной. Однажды во время праздничного вечера она неожиданно оказалась за столом напротив меня, и я впервые увидел ее руки и плечи. На ней было прекрасное платье, неописуемое и блестящее, оно окутывало ее розовым облаком. Это была типичная русская красавица: яркая, с полными губами и капризным носом. Она казалась веселой и приветливой, но одновременно властной и твердой, чего я раньше за женщинами не замечал. В противоположность светлому облику голос у нее был глухой, и он смутил меня, когда она обратилась ко мне. Она была похожа на королеву амазонок, которые кода-то жили в наших горах и о которых предания рассказывали удивительные вещи. Вероятно, ей, как и им, было все дозволено. Я все чаще смотрел в ее сторону, каждый раз, как поднимал бокал.

Когда порядок за столом стал нарушаться, и хозяин дома на некоторое время встал со своего места рядом с Ксенией, чтобы поговорить с сидящими на другом конце стола, она подсела ко мне и выпила за мое здоровье. Я все еще пытался сопротивляться ее взгляду. Праздник близился к концу, мы уже не замечали остальных, мы были одни, она смотрела на меня, не улыбаясь и опустив веки. Отзвучали последние тосты, и я вскочил, чтобы произнести хвалу женщинам. Я бы лопнул, если бы мне этого не разрешили. Затем подошел хозяин дома и хотел отвести Ксению в сторону, чтобы поговорить с нею. Улыбнувшись, она отказалась и собралась уходить.

Ксения взяла мою руку, и мы быстро и молча спустились к берегу. Там мы сели в одну из стоявших в ожидании лодок и долго, очень долго скользили по темной шелковой глади Босфора, в котором отражался растущий серп луны. Крупная бирюза на ее пальце, которая днем казалась нежной и бледной, как рука, которую она украшала, начала светиться и гореть, как будто и она глубоко внутри зачала от ночи новую жизнь. Мы говорили медленно, наши слова, как тяжелые капли, были наполнены тайным смыслом. Лодочник пел. Время приходило и уходило. Мы причалили у шахского розария и начали подниматься ко дворцу, где жила Ксения, но густые заросли мешали нам идти, а кусты и ветки задерживали нас. Было очень душно, тысячи цветов раскрыли свои чашечки, но духи Ксении заглушали все запахи. Лягушки квакали, кузнечики стрекотали, отовсюду слышались слабые незнакомые звуки. У ночи было много голосов, но не было глаз. Над нашими головами в кустах жасмина пел соловей, под ногами была мягкая и влажная трава. И тут крупный чертополох, такой же как у нас на родине, больно уколол меня в правую ладонь. Я посмеялся над запоздалым предостережением.

Когда я на рассвете уходил от Ксении, казалось, что прошли годы. Дорога домой была длинной, но я, усталый и торжествующий, пробежал ее как слепой и чувствовал с тихим ужасом, что превратился в какое-то инородное существо, от которого я избавился лишь уснув в своей привычной кровати мертвым сном.

Следующий день, а за ним и остальные были жаркими и пустыми и ничем не запоминающимися. Они струились однообразно, как песок в песочных часах. Но когда опускалось солнце, Ксения вместе с нашими друзьями, с которыми она жила в одном доме, наслаждалась вечерней прохладой в придворцовом саду, и каждая из этих прогулок заканчивалась на том месте, где у парапета над морем стояли столы и скамейки для отдыха. Внизу у воды на одном из больших камней, которых здесь было очень много, сидел я, завернувшись в бурку, незаметная фигура среди тех, кто тут прогуливался. Если Ксения, перегнувшись через стену, играючи размахивала своим белым платочком на ветру, это означало, что я могу надеяться на самое лучшее. Я знал, что она будет медленно вместе со всеми возвращаться домой, зайдет в свою комнату, но лишь для того, чтобы сразу же выйти и незаметно спуститься ко мне в сад. И вот она уже стоит передо мной, сверкающая, таинственная, коварная. Я тянул ее в лодку, которая нас ждала — лодочник был всегда один и тот же — и наша ночь начиналась.

Однажды мы причалили к берегу, где находилось древнее заброшенное мусульманское кладбище. Здесь на меня нахлынули воспоминания о детстве, о родине со всей силой, и я, отвернувшись, помолился. Когда мы пошли дальше, на губах Ксении появилась легкая улыбка, смутившая меня. В остальном сценарий показался ей романтичным и понравился, так как поверженные и разбитые надгробия, высокая трава и густо разросшиеся зеленые растения освещал сегодня круглый диск огромной луны. А слабое предостережение, которое исходило от старых могил, лишь усиливало в ней, не знающей ни робости, ни преград, желание жить. Впервые она увидела меня холодным, рассеянным, не похожим на себя, и расстроилась. Мы поспешили уйти с кладбища, где вероятно, жил завистливый джинн. Вскоре новые радости заставили нас забыть обо всем этом.

Отныне самыми важными в моем распорядке дня стали те единственные мгновения, когда я видел Ксению, а все остальное время делилось на до и после, то есть ожидание встречи и воспоминания о ней. И постепенно весь мир вокруг меня стал каким-то чудным: я блуждал как по заколдованному саду, все вещи в большом городе и за его пределами, на природе, стали более блестящими, бросающимися в глаза, но менее существенными, чем прежде, бестелесными. Они плотно сомкнулись вокруг меня и смотрели так, будто сговорились скрыть от меня какую-то тайну. Иногда мне казалось, что должно быть какое-то слово, после произнесения которого все эти видения исчезнут и обнажится простая правда. Но я не знал этого слова и, вероятно, не произнес бы, если бы даже знал. Ксения же, напротив, говорила много волшебных слов, сеть которых становилась все плотнее, но обладание которыми никогда не было ни прочной собственностью, ни твердой крепостью, которую я завоевал, чтобы свободно и уверенно смотреть оттуда в реальную жизнь. Она часто намекала, что ей приходится поддерживать связь со многими другими людьми и бывать в разных местах, и что я не должен ее об этом расспрашивать, а только терпеливо ждать в ее безумном саду, пока она появится.

Но во внешнем мире, за пределами ее царства, появились между тем новые земляки, а именно знакомый паша {93} со своими прелестными дочерьми. Они принимали меня самым лучшим образом, а так как принцесса Л. с семьей уехала, я стал иногда посещать этот гостеприимный дом, в чистой и радостной атмосфере которого я невольно отдыхал от колдовских чар Ксении. Но она начала мучить меня дикими необоснованными приступами ревности. Если я приходил к ней от своих друзей в хорошем расположении духа, то она терзала меня подозрениями; колкие упреки, истерические слезы, пылкие примирения и фантастические предложения о совместном будущем. Я еще не осознавал, но это было началом конца.

Однажды вечером случилось так, что я катался в лодке с дочерьми моего земляка, этими милыми, безобидными созданиями. Шутя и распевая песни, мы медленно плыли вдоль берега, мимо шахского дворца. Там, оказывается, стояла Ксения и все видела. На следующий вечер я пришел к ней, ничего не подозревая, и понял, что я в немилости. Она обрушила на меня целый поток оскорблений. Но прежде чем я смог успокоить ее, пришел посетитель, красивый, статный мужчина намного старше меня, который постоянно увивался вокруг нее. В присутствии третьего мы вынуждены были вежливо общаться. По-кошачьи быстро сменив настроение, что она хорошо умела делать, Ксения весело повернулась к другому и стала вдруг любезной, мягкой и привлекательной. Она разговаривала с ним через мою голову. Она рассказывала о том, как она скучает на чужбине и как ей здесь одиноко. Она часто остается одна, а Андал-бек нередко бывает занят. А ей так хотелось бы покататься по Босфору в лодке. Она часто видит, как незнакомые люди, очень довольные и веселые, проплывают в лодках мимо берега. Он, не подозревавший, что ее лицо порозовело лишь от гнева, принял ее благосклонное отношение за чистую монету и попался на удочку. Счастливый и гордый, он тут же предложил свои услуги. Договариваясь о встрече, они обменялись взаимными любезностями. Я тут же встал и оставил их одних. Мое прощание было холодным и формальным. Напрасно пытались глаза Ксении еще раз поймать мой взгляд.

Как и в ту первую ночь, проведенную с Ксенией, я бежал домой босиком. Но на этот раз — подгоняемый не радостью, а мукой. Я пытался сбросить с себя гнев, как норовистый конь сбрасывает грубого седока. Все улицы казались мне чужими и ужасными. Я проходил мимо горящего дома, хозяева которого, отчаявшись из-за отсутствия воды, неподвижно смотрели на разрушение. Я стоял рядом с ними, тупо уставившись на пламя. Когда дом сгорел дотла, я пошел дальше. Внутренне опустошенный, я тихо пробрался в отель и в зеркале пустого вестибюля увидел свою перекошенную, жалкую фигуру. Затем через это отражение я вдруг увидел лицо отца, а вслед за ним появились, то расплываясь, то надвигаясь бородатые лица и многих других мужчин моего рода. Из тусклого зеркала они смотрели на меня строгими глазами, и в них было презрение. И я сразу же вспомнил о родине, о покинутых горах, вершины которых в ночное время спокойно стоят в быстром потоке бегущих облаков. И мне стало стыдно.

А потом, на рассвете, в своем маленьком гостиничном номере я дал себе слово никогда больше не видеться с Ксенией. Но так как я чувствовал себя слабым и был еще молод, то мне понадобился символ, и я поклялся своей памятью об отцах на Коране.

Теперь Ксения была также далека и оторвана от меня, как будто она жила на другой планете. Но она жила в том же городе и ежедневно посылала ко мне курьеров и отчаянные письма, которые я принимал спокойно, как факир свои раны. Конечно, я не отвечал ни на одно ее послание, но хорошо помню, что много пил в это время.

Только однажды дошла маленькая весточка из ее мира в мой. Оказывается, она перепутала как-то моего земляка со мной, потому что его одежда и манера держаться были похожи на мои. Она дотронулась до его плеча и назвала моим именем. Когда он оглянулся, она с ужасом отвернулась. Приятель ждал моего объяснения, но так и не получил его. По степени сочувствия, которое я теперь к ней испытывал, можно было измерить ту дистанцию, которой мне удалось добиться между нами, и я почти торжествующе ощущал подтверждение своей свободы.

И вот только теперь я мог уехать, не унося ничего, связанного с ней: ни счастья, ни раскаяния. Но и ей я не оставил ничего, так как свое тайное сокровище, о котором никто не подозревал, я смог заботливо уберечь от нее. Я не предал ни землю отцов в горах, ни мужчин, ни женщин, ни пастухов с бесчисленными стадами, ни оружия, ни коней, ни старинные песни, ни древние сказания, ни звуки барабанов и чунгуров! Вероятно, с таким же легким сердцем, как я покидал Константинополь, уезжал когда-то и мой отец из Петербурга. Конечно, он возвращался тогда в горы, а я, видимо, все больше отдаляюсь от них. Но это не так, потому что где-то в глубине души я понимал, что обойдя весь мир, ведомый воспоминаниями, я все равно вернусь на Родину, даже если мое паломничество будет долгим, может быть, продлится всю мою юность, а, возможно, и всю мою жизнь!

После этого я начал спешно и как-то по-новому трезво готовиться к отъезду из города, потерявшего для меня свое былое очарование, где я, как странствующий рыцарь, слишком долго задержался на розовом ложе. И как всегда, когда прислушиваешься к велению судьбы, она становится более благосклонной. Все, что мне до сих пор удавалось с трудом, теперь получалось моментально, и необходимый загранпаспорт был у меня на руках. Препятствия расступались перед моей проснувшейся волей. Однажды утром все было готово, и я снова двинулся в путь. Корабль отплыл. Стамбул, который турки называли «Воротами счастья» {94}, опустился в золотистую туманную дымку, а далеко впереди была невидимая Германия, где мне, наконец-то, предстояло заняться моей повседневной работой.

Многое я потерял, что-то новое приобрел, но неприкосновенной осталась в моем сердце Родина, и она, как вечность, простирается позади меня и передо мной!

Примечания

Ударение в кавказских (дагестанских) словах падает, как правило, на последний слог: Манижа́л, Мохома́, Каи́р, Заи́р, Ханика́, Кула́, нуке́р, арба́, Рамаза́н и т. д. {95}

1. Уздень — название сословия,— то же примерно, что «рыцарь», т. е. благородный.

2. Аул — населенный пункт в горах, зачастую укрепленный.

3. Имам Шамиль родился в 1797 году в ауле Гимры в Дагестане. Он руководил кавказской освободительной войной против русских. В 1859 во время осады крепости Гуниб он вынужден был сдаться.

4. Наиб — предводитель.

5. Джигит — герой.

6. Мюриды — кавказские борцы за веру и свободу.

7. Аварцы — лезгинская народность, населяющая большую часть Нагорного Дагестана и насчитывающая около 169 000 человек. Сам автор тоже аварец.

8. Кинжал — типично кавказское национальное оружие, прямой, красиво отделанный нож; более крупные кинжалы — режущее оружие, мечи. Мужчина и кинжал неотъемлемы друг от друга, хозяин не расстается с ним ни дома, ни во время работы.

9. Бурка — толстое, безрукавое войлочное пальто.

10. Суннет — обрезание (мусульманский обряд).

11. Буза — напиток, напоминающий по вкусу пиво.

12. Большой байрам — праздник, завершающий месяц поста Рамазан. Курбан-Байрам — праздник жертвоприношения в память о паломничестве в Мекку.

13. Барин — р у с с к.  Господин.

14. Нарты — великаны, сказочное гигантское племя.

15. Кизляр — название населенного пункта, в переводе девичий замок.

16. Кунак — гость.

17. Чунгур — кавказская лютня.

18. Хаджи-Мурат — самый мужественный и благородный образ народного героя времен Кавказской освободительной войны. Толстой сделал его героем одной из своих прекраснейших новелл.

19. Тур — кавказский горный козел.

20. Лачин — белый орел, сокол.

21. Абрек — тот, кто из-за своих противоправных поступков ставит себя вне родовых устоев, вне закона.

22. Нуцалы — старое название дагестанских князей.

23. Хурджин — часто искусно тканая седельная или заплечная сумка.

24. Халва — сладость из муки и меда.

25. Тухум — род.

26. Кунацкая — гостиная.

27. Лезгинка — кавказский (лезгинский) танец.

28. Бешмет — шелковая рубашка, надеваемая под черкеску.

29. Имам — глава духовной и светской власти.

30. Тар — персидская лютня.

31. Бек — дворянский титул, то же что тюркское «бей».

‹Послесловие к немецкому изданию 1936 г.›

Как сплошная гигантская стена между Европой и Азией, тянется Кавказская горная цепь (Кавказские горы) на 1100 километров от Черного до Каспийского моря. Ее высочайшими вершинами являются Эльбрус, «король духов», высотой в 5629 метров на северо-западе и Казбек высотой в 5043 метра на юго-востоке. Они обе вулканического происхождения и далеко возвышаются над окружающими складчатыми горами, к которым относятся еще 20 горных вершин, превосходящих по высоте Монблан. Наиболее широко простираются горы на востоке, в Дагестане, где нет таких гигантских вершин, хотя отдельные из них достигают 4000 метров.

С первобытных времен волнами прилива бились об эту стену гор кочующие народы и, не сумев их покорить, уходили или на восток через Каспийское море, или на запад через Черное море. Отдельные рассеянные остатки странствующих народов смешивались с коренными жителями гор, двигались все дальше и глубже в горные долины и оставались там как загадочные реликты античных племен, в языковом отношении более или менее отличавшиеся друг от друга, но под всесильным влиянием природы подвергшиеся ассимиляции.

Характер или степень родства их различных идиом с идиомами других восточных или европейских языков ставят перед наукой задачу, которая пока еще не решена.

Только грузины и черкесы известны европейскому Западу из всех кавказских племен. Грузины потому, что их земли, большей частью расположенные у подножия гор, как плодородная равнина, были причиной набегов и подвергались иноземному влиянию с юга, развивая, таким образом, высокую культуру. Черкесы — потому что, обитая на северо-востоке Кавказа, в ходе исторического развития тесно контактировали с русским государством. Кавказ знают также и по греческим мифам, отголоски которых доходили сюда. Его таинственные долины считаются родиной амазонок; Прометей был прикован к горе Казбек и продолжает жить в сердцах народа, как символ закованной свободы и вечной надежды. Местом действия предания о золотом руне являются кавказские берега Черного моря. По пути на Восток Александр шел вдоль южных границ Кавказа и остался в памяти кавказцев как блестящий сказочный герой, который считается по преданию основателем города Дербента на Каспийском море.

Дербент относится к Дагестану, а Дагестан — это родина автора повести, дагестанские горы — это место действия важнейших событий нашей повести. Дагестан в переводе означает «страна гор», он с трех сторон окружен огромными горами, а с четвертой стороны постепенно переходит в узкую равнину у берегов Каспийского моря. В основном это скудная каменистая земля, похожая на естественную крепость. Ее реки пробили в скалах тесные и глубокие ущелья, которые зачастую не расширяются и не превращаются в долины. Много крупных перевалов и бесконечных, извилистых троп ведут в горы, над ними возвышаются голые скалы, а внизу зияют пропасти. Там наверху очень скудная растительность, на нижних склонах растут леса, климат напоминает климат Северных Альп, но чем ближе к морю, тем больше пейзаж приобретает южный характер, там растут вечнозеленые деревья, виноград и знаменитые фрукты.

Дербент, вероятнее всего, был основан персами. Чтобы защитить свои владения от северокавказских народов, они возвели Кавказскую стену, которая начиналась у Дербента и простиралась от моря до моря. В седьмом веке западно-тюркское племя хазаров завоевало область Дербента, которую в 728 году у них отняли арабы. В XIII веке город штурмом взяли монголы, которые таким путем дошли до юга России. Чингис-хан и позднее  Тимур стали персонажами народной поэзии. Таким образом, прикаспийская равнина во все времена была яблоком раздора между соседствующими и кочующими народами. В 1722 году она была отвоевана у новоперсидского царства русскими, которые вынуждены были передать ее Надир-шаху {96}.

Древний Дагестан, то есть собственно горный Дагестан, в котором развиваются события нашей книги, мало пострадал от этой смены властителей. Его это мало коснулось {97}. Ничто чуждое не смогло проникнуть в его недоступные горы, их неприветливость и суровость защищала их. Небольшого количества мужчин было достаточно, чтобы защитить его горные перевалы и аулы от мощных армий; он казался неприступным. А характер его воинственных жителей, которых не коснулась и не испортила роскошь Востока, в суровости и постоянстве были похожи на окружающий их ландшафт.

Горные народы Дагестана, среди которых племя аварцев является самым многочисленным, обитали до последнего времени будто в оазисе средневековья. Их имущество состояло из овечьих отар и пастбищ, свои кольчуги и мечи они ковали сами, их оружейное искусство было широко известно. Они продолжали жить так, как привыкли терпеливо жить веками: под властью местных ханов и нуцалов. Но назвать их жизнь мирной никак нельзя было, так как они постоянно вторгались на плодородную долину, расположенную у подножия гор. Христианство и ислам, влияние арабской и персидской культур постепенно проникало в горы и долины, но у аварцев {98} ислам окончательно победил лишь в середине XVIII века.

Именно в это время вышеупомянутый Надир-шах (1688-1747), после того как он покорил Грузию, Армению, Азербайджан и Дербент, предпринял поход на внутренний Дагестан, который не удался. Наконец, на рубеже XIX века Дагестанское нагорье стало центром длившейся 60 лет борьбы кавказцев против планомерного наступления русской империи на восток. В 1801 году русский царь возложил на себя грузинскую корону {99} и хотел, сломив сопротивление горских народов, установить необходимую связь с Россией.

Но завоевание оказалось намного более трудным и затяжным делом, чем ожидали в Петербурге, и стоило потоков крови. Как следует из сообщений нейтральной печати, иногда казалось сомнительным, что огромная русская империя сможет одержать победу над такой маленькой и стойкой горной страной.

Но с этой борьбы началось пробуждение кавказских племен и осознание ими общности своих судеб. Началось становление народа. Освободительная война против русского царизма является значительным и незабываемым фоном нашего рассказа, а говорить о ней — значит говорить о Шамиле. Имам Шамиль из аварского аула Гимры был выдающимся предводителем кавказцев, величественной и таинственной личностью. Благодаря религиозному пробуждению людей ему впервые удалось объединить разрозненные из-за кровной мести горские племена. Ислам, самая воинственная из монотеистических религий, стал в его руках необычайно сильным оружием. Более 25 лет он с переменным успехом вел своих верных друзей и воинов в бой. Его наибы и мюриды поклялись погибнуть в священной войне и поэтому не думали о своей безопасности. Несмотря на многочисленные, дорого доставшиеся победы русские, казалось, не могли продвинуться вперед. Многие генералы, которые после неудачных боев попадали в немилость, сменяли друг друга. Но на другой стороне всегда стоял тот же Шамиль со своими мюридами. После поражений он обычно уходил далеко в горы и готовил новое нападение. Русские строили дороги и крепости, которые при удобном случае снова завоевывал и использовал Шамиль. Они неустанно укреплялись в разных местах, однако их главная крепость Владикавказ в течение долгих лет не оправдывала своего названия. Ужасными и жестокими были для обеих сторон сражения за каждый аул, за Ахульго, Дарго, Чох, Салты, Хунзах и многие другие. В руках русских оказывались только кучи развалин. Природа гор была заодно со своими детьми.

Секрет огромной сопротивляемости горного народа заключался в его характере и психических качествах. Для людей Шамиля война была просто естественной формой жизни. Раньше они постоянно воевали друг с другом из-за кровной вражды между семьями или племенами, а теперь, большей частью объединенные имамом, они сражались против общего врага, в первое время при благоприятных оборонительных возможностях не несли больших людских потерь. При этом соприкосновение с новым миром не внесло каких-либо изменений в жизнь горцев, хотя русские создали вдоль военных дорог в осажденных районах товарные склады, чтобы вовлечь население в мирную торговлю, однако кавказцы или не испытывали нужды в предлагаемых им вещах, или предпочитали брать то, что им нужно, по-старому — вооруженным путем. Они редко сдавались врагу. Если они попадали в окружение, без надежды на спасение, то окапывались за телами погибших и пели свою предсмертную песню. Уверенность в том, что они должны умереть, вызывала в них такой религиозный экстаз, который находился за пределами всякого практического следования какой бы то ни было цели, и для русских оставался, вероятно, совершенно непонятным и жутким.

Если в ходе войны пафос этой борьбы и готовность принять смерть и не изменились, то положение борцов за свободу становилось все тяжелее, так как непонятным образом, даже во время Крымской войны, они не получали помощи от турок, а Россия постоянно посылала все новые подкрепления, в то время как у Шамиля почти не было артиллерии. К тому же ему самому мешало врожденное слепое стремление кавказцев к независимости и свободе. Ведь ему они тоже не подчинялись беспрекословно. Потерял же он своего лучшего и героического наиба Хаджи-Мурата, потому что старая кровная вражда посеяла между ними взаимное подозрение.

Так после Крымской войны все теснее сжималось кольцо превосходящих сил противника вокруг старого льва, и в 1859 году он был в конце концов взят в плен и вместе со своими соратниками, женами и детьми заключен в крепость Гуниб. После четырнадцатидневной осады и не принесшей успеха вылазки мюридов Шамиль вынужден был сдаться. Со всеми почестями везли его по всей России и довезли до царя, который принял его с огромным уважением и восхищением. Поняв во время поездки, против какой огромной державы он сражался 25 лет, он был поражен и доволен собой. Затем он совершил паломничество в Мекку и Медину, где и умер в 1871 году в возрасте 74 лет.

Но даже после победы и планомерного закрепления ее результатов русские никогда не проникали в самую глубь Кавказа. Хотя горец и учился у них чему-то, но он сохранял свою самобытность и придерживался своих обычаев, которые были его самой сильной опорой. А благороднейшие умы России отдали этой стране что-то вроде своей несчастной любви. При соприкосновении с природными силами и силой кавказского ландшафта русская поэзия всегда получала свежее дыхание.

Когда большевики разрушили стойкий мир и наводнили собой Кавказ и Дагестан, они не обнаружили здесь ни такого понятия, ни такого слова, как «пролетарий» и были вынуждены отказаться в своих призывах от этого неизвестного в горах термина. Неужели им повезет больше, чем восточным сатрапам и русским царям в желании сломить силу гор и сравнять с землей высокие вершины?

Отзывы о первом издании 1936 года на немецком языке

Аннотация к первому изданию на немецком языке

Страна последних рыцарей, в которую ведет нас эта книга, находится в Кавказских горах. Это — родина горцев, которые на границе между Европой и Азией развили почти неизвестную нам культуру. Перед нами происходят события, более волнующие и привлекательные, чем любые поэтические фантазии, более суровые, но и более проникнутые любовью, чем может представить себе современная цивилизация. Борьба здесь все еще исходный, главный элемент жизни, верность — высшая добродетель, а кровная месть — единственное искупление. Но центром этого сурового мужского мира, священная, как в легендарные рыцарские времена, является нежная, изящная женщина. Андал, молодой потомок одного из древних аварских родов, воплощает в себе рыцарский образ во всей его чистоте, пока война с ее ужасами и большевизм с его ненавистью ко всему благородному не обрушиваются на него с бессмысленной жестокостью. Вынужденный, как и многие его земляки, покинуть родину, он продолжает и на чужбине чтить и соблюдать законы своего народа.

Луизе Лапорт удалось записать рассказы аварца Халил-бека с удивительным проникновением в особенности материала и содержания. Графика и акварели автора красноречиво свидетельствуют о неповторимых особенностях жизни и быта его народа.

Издательство К. Х. Бека. Мюнхен, 1936 г.

Газета «Türmer»

Германия, 1937 год

Совсем по-новому предстает перед нами Северный Кавказ в книге Халил-бека Мусаясул «Страна последних рыцарей», изданной в Мюнхене, под редакцией Луизы Лапорт.

Она переносит нас в дикие, труднодоступные горы, к аварцам, одному из реликтовых племенных народов, еще в далекой древности осевших в Дагестане, где еще продолжает жить Прометей как символ закованной в цепи свободы и вечной надежды.

Недра Кавказа, по мнению греков, это кузница Гефеста, бога огня и кузнечного искусства, которому Зевс поручил приковать Прометея к горе Казбек. Миф о Золотом Руне тоже не забыт на Кавказе. Бурные потоки переселявшихся народов не раз бились об эти неприступные скалистые стены. Триумфальные шествия тюрков в VII веке и монгольских орд в XIII в. были вынуждены отступить перед крутыми и обрывистыми горами Дагестана.

В этой повести перед нами вновь предстает образ Шамиля, вечного героя и борца за независимость Кавказа. Благодаря авторскому умению и его живописной манере изложения мы оказываемся погруженными в суровую действительность гор, так сильно подверженную воздействию природных явлений. Перед нами очень зримо и ощутимо проходят сцены из жизни горского народа, который свято чтит память о своих предках и соблюдает древние обычаи. Как самая нежная поэзия или мягкая прекрасная мелодия, движутся перед нами, сменяя одна другую, изящные женщины, персонажи повести Халил-бека. Автор проносит перед нами воспоминания о своих детских и юношеских годах, которые красной нитью пронизывают события рассказа. В конце книги он, как и многие его соплеменники, переживает судьбу изгнанника, потерявшего из-за большевистского переворота Родину.

Но она продолжает светить ему, как негасимый свет, силой своего рыцарского восприятия жизни и своим зрелым пониманием культуры.

Книга богато иллюстрирована графическими рисунками и тремя красочными акварелями автора, которые оживляют и украшают ее, а также свидетельствуют о художественном вкусе горского народа.

Роберт Бальц

«Frankfurter Zeitung»

от 24.1.37 г.

Кавказский эпос

Повесть о Кавказских горах, написанная Халил-беком Мусаясул — это удивительная книга.

В ней рассказывается о древнем народе, живущем на восточной окраине Европы. Текст книги напоминает героическую песнь, простая и бодрая мелодия которой продолжает звучать естественно и правдиво даже сквозь диссонирующие заключительные большевистские аккорды. Не устаешь слушать этого рассказчика. «Страна последних рыцарей» находится в недоступных горах Кавказа. Горский народ развил там такую культуру, о которой мы знаем лишь то, что она существует. Художник Халил-бек, нашедший свою новую Родину в Германии, с искренней преданностью и захватывающей простотой рассказывает историю одного из последних рыцарских народов. Древние добродетели, такие как верность семье и народу, борьба и труд, наивная справедливость, священным законом которой является кровная месть, естественный и разумный порядок любви и брака составляют смысл и содержание жизни этого народа, который свою магометанскую веру сохраняет, как нам кажется, в большей чистоте, чем жители Востока.

Верность и бережное отношение к своим преданиям сохранило горцам их внутреннюю свободу даже во времена господства царизма. В экстремальных случаях свободу страны соколов и туров защищали кинжал, пистолет, ружья и мужская гордость. В этой стране чужаку (чужому человеку) трудно найти правильную дорогу (сориентироваться).

Повесть Халил-бека, с глубоким пониманием оригинальности (своеобразия) материала отредактированная Луизой Лапорт,— это героический эпос, в которой вплетены чудесные жемчужины легенд и сказаний. Давая ему самую высокую оценку, можно с уверенностью сказать, что он будет жить и дальше, как свидетельство небольшого, но здорового народа, над которым властно лишь время.

Герман Леопольд Майер

«Die Bücherei»

Журнал государственного учреждения по народному библиотековедению

Дагестан, расположенный в горах Северного Кавказа, является родиной автора. Неприступность этой горной страны была лучшей гарантией для сохранения народной, самобытной культуры горского народа. После прихода большевизма, принесшего с собой огромные разрушения, Халил-бек вынужден был уехать для продолжения учебы в Германию. Рожденный в аристократической семье и воспитанный в лучших горских традициях, он великолепно сумел показать нам культуру своего народа, а через детское и юношеское восприятие и картину своей родины.

Сказочно привлекательной предстает перед нами страна последних рыцарей, необычной, но очень близкой по духу кажется она нам, немцам. Храбрость, мужество, верность и чистота чувств являются древними (языческими) добродетелями горцев. К женщине здесь тоже относятся по-рыцарски.

На изысканных акварельных рисунках Халил-бека мы видим мастерски изображенных прелестных и достойных горских женщин.

Прекрасная повесть, с глубоким пониманием записанная Луизой Лапорт, не очень легко и просто открывается каждому. Ее хорошо воспринимают в основном, взрослые читатели — мужчины.

Алисе Шракамп (Галле)

«Münchener Abendblatt»

N 297 от 16.12.36 г.

Кавказский художник Халил-бек Мусаясул, живущий в Мюнхене, рассказывает нам в книге «Страна последних рыцарей», отредактированной Луизой Лапорт, о своей родине, горном крае Дагестан. Автор знакомит нас с патриархальными обычаями и магометанской культурой горского народа, с замкнутым в себе миром, который представляет необычную для нашего понимания смесь борьбы, кровной мести, религиозности и бережного культа женщины. Мы видим, как Андал, молодой отпрыск аристократической семьи, постепенно вырастая из своего патриархального, почти языческого детства, приобщается к европейской цивилизации. Перед самой войной (Первой мировой) герой повести приезжает в Европу, в Мюнхен, чтобы начать учебу в художественной Академии. Затем он возвращается на родину. Но мировая война и большевизм начинают свою разрушительную работу и в этих отдаленных горных поселениях. А когда герою книги, в основе переживаний которого лежит собственная судьба Халил-бека, в 1920 году удается бежать от большевиков, он вынужден оставить потерянный рай, страну последних рыцарей, в жизнь которой жестоко вмешалось новое время.

Книга красиво иллюстрирована тремя красочными акварелями и 26 графическими рисунками.

Доктор Ильзе Маль

«E. H. Sonntagspost»

от 4 апреля 1937 года

Халил-бек Мусаясул: «Страна последних рыцарей». Повесть о мире Кавказских гор. В записи Луизы Лапорт. 265 страниц с акварелями и графическими рисунками автора. Читая волшебные истории и чарующие описания из мира кавказских гор, невольно вспоминаешь о сказках из «1001 ночи». Это героический эпос мужественного народа, над которым пытаются взять вверх превосходящие силы переходного периода. Благодаря интуитивному проникновению Луизы Лапорт в своеобразие материала, книга стала произведением убедительной завершенности и непреходящей ценности, за издание которого следует быть благодарными издательству.

«Post»

«Страна последних рыцарей». Халил-бек Мусаясул. Мюнхен. 1936 г.

Книга переносит нас в Кавказские горы, а именно в мир горского народа, живущего еще рыцарскими идеалами. Мы читаем о дружбе, скрепленной кровью, святой верности и горячей любви, о стремлении к свободе и независимости, о восхищении героями сказаний и освободительной борьбы. Первая мировая война, русская революция и большевизм внесли свои изменения в жизнь этой страны.

Необыкновенно содержательная и во многих отношениях поучительная книга, держит в напряжении и читается от начала до конца на одном дыхании.

Доктор U. B.

«Die Besinnung»

№ 6 от 1937 года

Халил-бек Мусаясул описал в этой книге историю своего народа и свою собственную жизнь. (Многие рисунки и три великолепных акварели Халила делают очевидным привлекательность этого народа и свидетельствуют о чистоте нравов и эстетическом вкусе горцев.) Сможет ли большевизм сломить силу кавказских народов и разрушить ее, осудить насмерть свободу и сжечь в огне священную народную силу? Сколько еще людей и народов вынуждены брести по пустыне; смогут ли они объединиться — в каком-то другом духе?

«Страна последних рыцарей»

Халил-бек Мусаясул и Луиза Лапорт.

Страна последних рыцарей.

(Мюнхен, 1936 г., 264 стр. Иллюстр.).

Г-жа Лапорт облегла в литературную немецкую форму «рассказ из Кавказских гор» — вспоминая о прошлом, от раннего детства до вынужденной эмиграции в 1921 году, художника и рисовальщика Халил-бека Мусаясул. Получилась очень живая и интересная книга. Автор — уроженец аула Чох, достаточно известного в истории Кавказа, и вырос в семье, всеми нитями связанной с Дагестаном, но не оставшейся в стороне и от влияния официальной России: дед рассказчика пал под Карсом в рядах русской армии, а отец служил в кавказском конвое императора Александра II и, позже, наибом у себя на родине. Однако стародавние дагестанские традиции полновластно господствовали в доме, и силу их автор живо испытывал на себе — иногда в самой неожиданной обстановке — и тогда, когда уже прошел русскую школу, и поучившись заграницей, стал европейцем. Так, в конце книги, рассказав об одном своем увлечении в Константинополе (эмигрантский Стамбул 1920 г.!) и о том, как он от него отделался, автор с удовольствием отмечает, что ничего в руках этой «Ксении Александровны», русской актрисы, голубоглазой, с капризным носиком, он не оставил: «Я уберег от нее, посреди этого замешательства, мое заветное сокровище, о котором она и не догадывалась: я не отдал ни страны в горах, ни тамошних мужей и жен, ни скал и каменистых тропинок, ни пастухов с несчетными стадами, ни оружия и коней, ни старых песен и преданий…» Всем этим, можно предполагать, «Ксения Александровна» мало интересовалась. Но не напрасно говорит автор с таким чувством и так торжественно о своем заветном сокровище: как раз ему-то и посвящена по существу вся книга. В ней хорошо отразился и патриархальный уклад дагестанской семьи, и живые еще отклики шамилевских времен, и своеобразные условия горской жизни вчерашнего дня, когда все еще насаждалась, по старине и по привычке, мусульманская обязательная премудрость в медресе (с любовью зарисовал автор профиль одного учителя — Мохаммеда из Согратля). А в это время уже готовились к борьбе другие дети той же страны, пускай немногие, приверженцы другого, новейшего ислама — революционного, марксистского. В книге живописуется, конечно, по преимуществу Дагестан консервативной закваски, притом в верхних его слоях, и о нем автор сообщает много яркого, простого, интимного. Впрочем, ни малейшей отрешенности от природных «масс» здесь, конечно, нет. Напротив, большой интерес представляют именно такие, из народной гущи выхваченные фигуры, как, например, старый служитель Рамазан с его обстоятельным рассказом о прежних, старых (языческих) богах (он их перечисляет) и о том, что с ними сталось после усвоения истинной веры; маленькая пастушка Билан — предприимчивая приятельница отрока-автора, предложившая ему как-то, к немалому его смущению, «поиграть в любовь» — украшенная зеленью и ветвями, в процессии, испрашивающей у неба дождя во время засухи; старый пастух Герги, героического, в глазах автора, склада — целый ряд охотников, наездников, рассказчиков, кровомстителей… Быть может, в заботе об иностранном читателе, отдана некоторая дань и намеренной стилизации: нукеры слишком уж часто пускаются вскачь, а ученые сокола взлетают в высь, чтобы ринуться на пернатую дичь. Впрочем, жизнь так и рисовалась, вероятно, дагестанскому барчуку, каким видимо, рос автор, и он лишь правдиво изображает свои переживания.

С достаточной свежестью и правдоподобием воспроизведены и ранние впечатления бытия, и рассказы, как грустные, так и радостные события семейной хроники: притом, с рассказом удачно сплетаются разнообразные элементы фольклора, например, известная песнь о Хочбаре гидатльском, «романтическом» разбойнике и, одновременно, певце: хунзахский нуцал (владетель) заманил его к себе, и уже готов костер, на котором его сожгут. Нуцал просил его спеть что-нибудь в последний раз; ему развязывают руки, и он поет, наигрывая на чонгуре, о своих разбойных подвигах, а потом внезапно схватывает двух малолетних сыновей нуцала и бросается с ними в огонь.

Автор, прежде всего, артист (интересен его рассказ об уловках, к которым он вынужден был прибегать в детстве, чтобы дать простор своей любви к рисованию: на это влечение косо смотрели окружавшие его мусульмане-староверы; зато поощряли ребенка работавшие в доме мастера-ремесленники); и человек почвы, предания. Был он, однако, свидетелем и событий революционного времени на Кавказе, и впечатления его, при всем бытовом, неполитическом, по преимуществу, их характере, не пропадут в будущем для историка. Вспоминает он с признательностью о первых, много обещавших днях горской независимости, о кавказском съезде в Ведено, о прибытии в Анди имама Нажмудина в сопровождении Узун-Хаджи и мюридов, распевавших гимны — незабываемые моменты, когда «страна эта, из многих гор и долин, была единой страной. Народ этот, из многих племен, был единым народом. И одна судьба связала их всех вместе воедино» (стр. 198—200). Сообщает автор и о личных встречах с Нажмудином, о большом полученном при этом впечатлении, и о «трогательной» подробности: имам собирался заказать автору свой портрет и заранее просил художника изобразить его бороду — в ней уже было достаточно седин — получше и почернее.

Имеются в книге интересные отметки и о горцах-революционерах, прославившихся в те времена, в частности, о Махаче Дахадаеве, в чью честь Петровск, ставший при горском правительстве Шамиль-кала, был позже переименован в Махачкала. Как Шамиль, уроженец аварского аула Гимри, Махач и женат был, оказывается, на внучке Шамиля (своеобразное сочетание!). Образованность (Махач был инженером путей сообщения) не мешала ему, по мнению нашего автора, быть по существу тем же бунтарем-абреком вроде Зелим-хана или Хочбара гидатльского (см. выше). Кратковременным оказалось господство Махача в Темир-Хан-Шуре. Как известно, он был убит националистами, бравшими тогда верх, и за гробом его, рассказывает автор, сам участник процессии (в виду знакомства с семьею), шло всего лишь несколько движимых земляческими чувствами бедняков-горцев да русских рабочих! Не удивительно потому, что на пути к кладбищу процессия встретилась с вступавшими в город отрядом националистов. Бывшие во главе его офицеры, узнав, кого хоронят, изумились: «как это? Погребают Махача, и все его оставили!» Немедленно была отдана команда спешиться, оказаны почести павшему противнику и произнесена заупокойная молитва — черта, понятная в «стране последних рыцарей».

Книга издана прекрасно, ее переплет и бумажная обложка очень приятно украшены стильными орнаментами и придуманными автором кавказскими эмблемами. Европейский читатель будет особенно чувствителен к превосходно дополняющим текст иллюстрациям автора — нескольким воспроизведенным в красках акварелям на отдельных листах, в которых художник старался выразить хрупкую красоту и грацию горской женщины, и с уверенностью передающим характер дагестанского пейзажа и все своеобразие бранных, всаднических традиций Кавказа.

З. Авалишвили {100}

«Schlesische Zeitung»

от 8 августа 1937 года

Эта книга рассказывает об истории и культуре народа, о котором мы почти ничего не знаем. Автор, еще до войны учившийся в мюнхенской художественной Академии, описывает свою родину, Кавказ, и свои переживания с таким мастерством, которое своей наглядностью сразу характеризует его как художника-живописца.

Доктор Карл Дирсен

«Die Deutsche Wochenschau für Politik, Wirtschaft, Kultur und Technik»

от 30 декабря 1936 года

Повесть о мире Кавказских гор, посвященная «Родине и отцам» — это удивительная сокровищница сказок, сказаний и преданий. Древнее кавказское племя аварцев со своей самобытной культурой, разумеется, и со своей суровой борьбой и кровной враждой предстает перед нами в удивительно ярких, пластичных образах и картинах. Самые высокие мужские добродетели, честь и верность, являются основой этого сурового мужского мира. Что-то родственное древнегерманским звучит в аварских балладах, некоторое сходство со сказанием о Зигфриде. История судеб разворачивается так, как даже писатель-фантаст бы не придумал.

«Hamburger Fremdenblatt»

от 14 января 1937 года

Халил-бек рассказывает в этой книге о своем горском народе, который живет в северо-восточных горах Кавказа. Под названием «Страна последних рыцарей» в издательстве К. Х. Бека в Мюнхене вышла замечательная книга, которую украшают 26 графических рисунка и 3 акварели. Собранные в ней рассказы так же необычны и привлекательны, как и сказки «1001 ночи». Мы узнаем об интересных нравах, обычаях и воззрениях высококультурного, гордого народа, основным занятием которого было скотоводство. Это очень яркий, фантастический и одновременно очаровательный в своей наивности рассказ о незнакомой стране.

Ганс Вайт

Reichsrundfunk GmbH, Reichssender Köln [3]

…Своеобразна, почти сказочна, но в то же время убедительна по своему воздействию книга, вышедшая в мюнхенском издательстве Бека под названием «Страна последних рыцарей». Автор является представителем аварского народа, проживающего на границе между Европой и Азией, в горах Кавказа. Книга напоминает удивительные чудесные сказки из «Тысячи и одной ночи».

Хельге Вульф

«Hamburger Nachrichten»

от 21 декабря 1936 года

В горных долинах Кавказа между Европой и Азией смешались осевшие здесь во время переселения части древних народов, расовую и языковую принадлежность которых еще предстоит изучить. В данной книге мы глубже узнаем об одном из этих народов, аварцах, которые едва ли имеют отношение к древним аварам, которые в VI веке вторглись в Германию. В горном Дагестане у Каспийского моря они до новейшего времени обитали как в оазисе средневековья, где добродетелями считались верность роду и гостеприимство, а естественным делом для мужчин являлись кровная месть, борьба и защита.

Своеобразно и увлекательно рассказывает автор об освободительной борьбе дагестанцев сначала против царской России, затем против большевизма. Но наиболее ценными в книге являются баллады о героях освободительных войн, исполняемые певцами, как в средневековой Европе. 26 графических рисунков и три красочные акварели дают нам представление о внешнем облике и одежде его народа, а также о дикой неповторимой природе его родины.

Фриц Вискепен

«Deutsches Schrifttum»

от 10 января 1937 года

Эти рассказы, повествующие о мире Кавказских гор, расположенном между Черным и Каспийским морями, своей неслыханной дерзостью и неповторимой яркостью впечатляют сильнее сказок из «Тысячи и одной ночи», потому что мы здесь видим настоящую жизнь. Все три части книги читаются на одном дыхании. Чувство непривычности, странности всего, о чем говорится, улетучивается само собой, как туманное видение. Сильное рыцарское мужество и страстно преданная женственность предстают перед нашими глазами. И безусловное кипение крови, которая нашу европейскую покорность делает почти достойной презрения.

Тут приходит большевизм из русского далека и заполняет маленькую горную страну своими серыми массами. Предательства и убийства уносят жизни вождей. Оставшиеся скрываются в далеких горных ущельях. Восстанет ли оттуда снова своенравная душа этого горского народа, а вместе с нею и героический дух и чудесное многообразие народной жизни? Этим вопросом завершается яркий круговорот событий, происходящих в повести. И это вопрос, который, как мне кажется, не безразличен нам всем в Европе.

Герман Клаудиус

«Der Mittag»

от 22 октября 1937 года

Название книги многообещающе. Она ведет нас в малознакомый ландшафт, в горы Кавказа. Там провел он, автор повести, состоящей из трех рассказов, снабженной его оригинальными рисунками, свою сказочную юность. Вместе с воспоминаниями автора мы уносимся в эту страну, где когда-то Шамиль, кавказский борец за свободу, проповедовал и вел священную войну против русских до тех пор, пока он не был окружен и вынужден сдаться в плен. Там, в Дагестане вырос автор этой приключенческой повести, из которой мы узнаем о соколиной охоте, о сказочных драконах и мужественных героях, расправляющихся с ними, об охоте на медведя, о прекрасных и жутких балладах, воинских песнях, о древнем оружии, кольчугах и мечах, какие носили и у нас в рыцарские времена. Там влюбленный думает о далекой деве так же целомудренно, как и во времена трубадуров.

…Мы облегченно вздыхаем, когда герою повести удается найти пристанище сначала в Турции, а затем из Константинополя выехать в Германию, чтобы здесь найти новую родину. Мы желаем, чтобы она пришлась ему по душе, и постепенно помогла ему развеять тоску по Родине, по великолепному Кавказу, о котором Толстой однажды сказал, что он, каждого, кто здесь однажды побывает, делает поэтом.

Герберт Ойленбург

«Die Literatur»

№ 3 за 1940 год

Кавказский художник, уже много лет живущий на своей новой родине, в Мюнхене, рассказывает историю своей юности, романтическую повесть ближневосточной жизни, религиозной и рыцарской, вплоть до внезапного конца с началом большевизации Дагестана. Перед нами предстают различные народности Кавказа с необычными нравами; народы, названия которых почти неизвестны у нас в Европе. Это: абхазы, кабардинцы, чеченцы, ингуши, карачаевцы, ногайцы и дагестанцы. К последним принадлежит и автор, который мастерски и с изюминкой рассказывает о жизни своих земляков. Все эти выразительные старые предания звучат сказочно…

Карл Курт Вальтер (Мюнхен)

«Zeitschrift für Seelenleben»

от 15 ноября 1937 года

Прекрасная занимательная книга о проживающей теперь в СССР на Кавказе горской народности. Автор, живущий в Германии художник-эмигрант, описывает нравы и обычаи своего горского народа такими, какими он их увидел в свои детские и юношеские годы. Строгая родовая связанность, неукротимое стремление к свободе этого рыцарского народа напоминает о древнегерманских временах, о которых рассказывается в древних исландских сагах. Многие древние рассказы и предания о мужественных героях и прекрасных женщинах, о демонических нечистых силах, а также парапсихологический интересный сон, который предсказал ему смерть брата, делают эту книгу особенно подходящей для подарочных целей.

«Deutsche Tagespost»

от 15 декабря 1936 года

Эта интересная книга рассказывает о горских народах, которые живут в горах Северного Кавказа, в своей неприступной изоляции, нетронутые современной цивилизацией и почти неизвестные в Европе. Но именно благодаря этой замкнутой жизни они полны древних рыцарских идеалов, которые определяют все их существование, семейный уклад, а также отношение к женщине, друзьям и гостям, которые заставляют их как высший закон чести уважать борьбу, кровную месть, верность роду и рыцарское гостеприимство.

Один из представителей этого благородного аварского народа, Халил-бек Мусаясул рассказывает о необычной жизни этих народов. Рисунки автора являются ценным дополнением к чрезвычайно интересной, пронизанной живой романтикой книге.

О первом издании на русском языке

На протяжении ряда лет Фондом Халил-бека Мусаясул совместно с Международным фондом Шамиля ведется сбор материалов, их систематизации и обобщении для издания второй книги дилогии «Страна последних рыцарей», авторами которой выступают братья Магомед и Омар Мусаевы, племянники художника.

Эта книга явится, по сути, продолжением первой повести, написанной Халил-беком, охватывающим период с 1921 года по настоящее время, в котором будет показана история и быт народов Кавказа через жизнеописание представителей рода Мусаясул-Манижал из селения Чох.

Тяжелым катком проехала жизнь по этому древнему и талантливому роду: Магомед-бек, старший из братьев, полковник русской армии, вынужден был после революции эмигрировать в Турцию, где и погиб по время турецко-греческой войны в чине генерала; Абдул-Загир, юнкер, умница и весельчак, который учился вместе с Тухачевским, скоропостижно умер в 1914 году в Москве; Абдул-Каир, известный дагестанский просветитель, отец Магомеда и Омара, был расстрелян в 1938 году из-за своего знаменитого брата — художника, а самый младший из братьев — Абдул-Бари — отсидел 20 лет в сталинских лагерях и умер вскоре после возвращения домой.

Особая, но не менее трагическая судьба выпала на долю предпоследнего из братьев — Халил-бека Мусаева. Имя его было долгое время скрыто от нашего народа, хотя его жизнь и творчество являются примером противостояния большого таланта и социальной несправедливости, имевшего место как во времена большевистского правления, так и в период перестройки. И это несмотря на то, что Халил-бек Мусаясул во всем мире признан одним из выдающихся художников: имя его славили с трибуны ООН, произносили рядом с Пикассо, Сикейросом, Модильяни, Коненковым и другими корифеями изобразительного искусства; выставки его картин с триумфом проходили в Англии, Америке, Франции, Испании, Италии, Турции, Швейцарии, Египте и во многих других странах. Произведения Халил-бека имели большой спрос у лучших музеев мира, а сам дагестанский художник, академик живописи и почетный член многих академий художеств, был возведен в ранг святых. Слепок его рук и его картины выставлены в знаменитом нью-йоркском Метрополитен-музее в США.

Но была и другая сторона деятельности нашего соотечественника — благотворительная работа среди военнопленных, которую Халил-бек вел в течение всех лет войны через Международный Комитет Красного Креста. А после войны, начиная с 1945 года, Халил-бек вместе со своими соратниками по обществу «Спасение» развернул активную деятельность с целью вызволения из застенков фашистских концлагерей соотечественников, которых на Родине, впрочем, также ждали лагеря — уже сталинские.

Мюнхенские дневники, которые вел художник в ходе второй мировой войны, привезенные из США, свидетельствуют и об антифашистской направленности его деятельности.

Сегодня нам всем предоставляется возможность оценить Халил-бека Мусаясул как писателя.

Известно, что верный друг Кавказа, барон В. фон Икскуль — автор книги «Названные братья», по прочтении немецкого издания повести о Мире Кавказских гор преподнес Халил-беку ценный дар — полный золотой гарнитур к черкеске, вывезенный им в свое время с Северного Кавказа.

В наши дни идет долгожданное, хоть и медленное «возвращение» Халил-бека на родину.

В этой связи нам представляется крайне важным, чтобы органы безопасности Республики Дагестан рассекретили и обнародовали досье как на самого Халил-бека, так и на представителей рода Мусаясул-Манижал в целом. Тем самым они оказали бы нам неоценимую помощь в сборе материалов для второй книги. Ведь даже самые секретные материалы имеют свой «срок годности».

Мы понимаем, что столь маленький тираж книги недостаточен для распространения даже в самом Дагестане. Исходя из этого, Фонды планируют переиздать книгу с учетом всех отзывов и пожеланий читателей и специалистов, а также с включением всех цветных акварелей и графических рисунков автора, имеющих отношение к сюжету повести. В планах также переиздание книги и на английском языке в переводе с немецкого вдовы художника, матери Джероме, известной в миру как баронесса Мелани Оливия Юлия фон Нагель-Мусаясул.

На наш взгляд, необходимо переиздать своими силами еще две книги: романы «Столовая гора» Юрия Слезкина и «Чаша Диониса» Константина Гамсахурдия, в которых прототипом главного героя выступает Халил-бек Мусаясул, с тем чтобы все большее количество читателей могло оценить жизнь и деятельность нашего выдающегося соотечественника.

Уже достигнута устная договоренность с заслуженным художником Российской Федерации Магомедом Шабановым — одним из авторов Дагестанского герба, о создании художественного полотна по мотивам повести Халил-бека Мусаясул «Страна последних рыцарей» для картинной галереи «История Дагестана в живописи».

Хотелось бы, чтобы и кинематографисты, как в нашей стране, так и за рубежом, продолжили «Список Шиндлера», по Спилбергу, «Списком Халил-бека»…

С искренним уважением ко всем читателям, с пожеланиями мира и добра, руководитель проекта

Омар Гусейнович Гаджиев 12 июня 1999 г.

Примечания

1

Так в оригинале. На указанной странице рисунка нет.— Libens.

(обратно)

2

Цифровыми номерами в фигурных скобках в основном тексте помечены выноски к примечаниям редактора электронной версии (расположены после текста издания-оригинала). Звездочки отсылают к авторским примечаниям, расположенным в разделе «Примечания» повести.— Libens.

(обратно)

3

Государственное радио, Государственная радиостанция Кельн.

(обратно)

Комментарии (Libens)

1

Черкесская лейб-гвардия.— Имеется ввиду лейб-гвардии Кавказско-горский эскадрон — одно из отборных привилегированных подразделений императорского конвоя. Черкесская лейб-гвардия формировалась из представителей высших слоев кавказских горцев; этноним «черкесы» в XIX в. имел значение общего названия народностей, населяющих Северный Кавказ (кабардинцев, дагестанцев и т. п.).

(обратно)

2

Уздени — высшее сословие землевладельцев, представители которых были часто близки по общественному положению к феодальной верхушке.

(обратно)

3

…часы «Брегет», приносившие якобы их владельцу удачу по той странной причине, что их изготовитель, известный французский механик, наложил на себя руки.— Сведения о самоубийстве французского часовщика Абрахама-Луи Бреге́ (1747—1823) в современных источниках отсутствуют.

(обратно)

4

Шамиля, возможно, уже не было в живых…— Шамиль (1797—1871) — глава (с 1834) мусульманского военно-теократического государства в Дагестане (имамата), возглавлял борьбу горцев Дагестана и Чечни против присоединения Северного Кавказа к России. Родился в семье аварского крестьянина. Воспитывался в среде мусульманского духовенства. Благодаря организаторским способностям и воле ему удалось объединить горцев и подчинить себе местных дагестанских феодалов. Личная храбрость и выдающееся красноречие создали Шамилю большую популярность. Обладая талантом полководца, Шамиль вел успешную борьбу с царскими войсками, в 40-х гг. одержал ряд крупных побед. Однако в 50-х гг. вследствие превосходства царских войск, роста внутренних социальных противоречий, разорения и усталости народа, продовольственного кризиса и измены наместников движение пошло на спад. 25 августа 1859 г. Шамиль с 400-ми его последователями был осажден в ауле Гуниб и 26 августа был вынужден сдаться в плен на почетных условиях. В 1870 г. ему было разрешено выехать в Мекку, где он вскоре умер.

(обратно)

5

Наиб (от  а р а б.  naib — заместитель) — в феодальных мусульманских государствах должность заместителя или помощника какого-нибудь начальника или духовного лица; наместник, осуществлявший военно-административную власть на определенной территории.

(обратно)

6

Темир-Хан-Шура — название г. Буйнакск в Дагестане до 1922 г.; с 1866 года — административный центр Дагестанской области Российской империи.

(обратно)

7

Мюрид — мусульманский послушник, воспитываемый в духе беспрекословного подчинения наставнику; последователь суфизма (мистико аскетического течения в исламе).

(обратно)

8

Орбелиани.— На Кавказе во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. подвизались несколько представителей княжеского рода Орбелиани, однако ни один из них не занимал должности губернатора.

(обратно)

9

Кази-Кумух — до 1859 г. столица Казикумухского ханства, впоследствии — округа Российской империи; ныне село Кумух, административный центр Лакского района Дагестана.

(обратно)

10

В авторском примечании, как нередко и в дореволюционной литературе, лезгинами ошибочно названо все горское население Дагестана. В современном употреблении слово «лезгины» — это 1) общее название группы дагестанских народов (агулы, арчинцы, будухи и др.), в которую аварцы не входят; 2) южная народность из этой группы (проживающая также на северо-востоке Азербайджана), говорящая на лезгинском языке.

(обратно)

11

Шейх (от  а р а б.  saih — букв.: старик) — здесь: представитель высшего мусульманского духовенства; богослов и правовед, духовный наставник.

(обратно)

12

Адат, ниже адаты (от араб. «ада», мн. «адат» — обычай, привычка) — обычное право у мусульманских народов, в противоположность шариату, т. е. религиозному закону, основанному на богословско-юридическом толковании Корана.

(обратно)

13

Медресе Эль-Асхар (Аль-Азхар) — одно из наиболее крупных и престижных исламских учебных заведений; находится в Каире.

(обратно)

14

Джинн — многоликий дух огня в мифологии и фольклоре мусульманских народов; название доброго или злого духа.

(обратно)

15

Хоточинцы — жители села Хоточ в Гунибском районе.

(обратно)

16

Нукер (от  к а р а ч.  nöger — товарищ) — телохранитель, адъютант у знатных горцев.

(обратно)

17

Диван-бек — верховный судья.

(обратно)

18

Бутень — дикая петрушка; съедобное зонтичное растение с толстым корневищем или клубневидным корнем.

(обратно)

19

Дибир — мусульманское духовное лицо в ауле, возглавляющее паству и выносящее решения по шариату.

(обратно)

20

Буза — легкий хмельной напиток из ячменя, овса, проса или кукурузы.

(обратно)

21

…царя, бывшего тогда наследником трона и приехавшего к нам в Чох.— Достоверность этого предания вызывает сомнения. Из наследников престола Нагорный Дагестан посещал лишь цесаревич Александр II Николаевич. Его поездка состоялась в 1850 г., во время Кавказской войны, и преклонный возраст брата Юсупа, Рамазана (о чем говорится ниже) допускает возможность такой встречи, однако тогда Чох находился в руках Шамиля. Побывал на Кавказе и Николай II, однако позднее описываемых событий,— в 1914 г.

(обратно)

22

Пуршинал — закрытый пирог с толстой коркой.

(обратно)

23

Ботишал — тонкая лепешка, начиненная творогом, тертым вареным картофелем и смазанная сливочным маслом.

(обратно)

24

Хинкал — галушки, сваренные в мясном бульоне.

(обратно)

25

Чарыки— здесь: сапоги на толстой подошве, скроенные шире и длиннее ступни из одного куска кожи.

(обратно)

26

Кадий — судья, единолично осуществляющий судопроизводство на основе шариата.

(обратно)

27

Узун-Хаджи Салтинский (Узун-Хаир Хаджи-хан, 1848—1920) — дагестанский религиозный и политический лидер, проводивший политику радикальной антироссийской направленности и строительства исламского государства — Северо-Кавказского эмирата.

(обратно)

28

…на вечеринках, посвященных гвай, совместным работам…— Гвай — обычай взаимопомощи, оказываемой родственниками и односельчанами в трудоемких хозяйственных работах. Далее автор дает подробное описание таких трудовых собраний, сопровождавшихся шутками и песнями.

(обратно)

29

…между высокими скалами…— В оригинале неверное склонение: «между высоких скал». Отметим, что ниже, в рассказе Рамазана о древних богах, применено верное склонение — «между скалами и ледниками» (однако по смыслу вернее было бы «среди скал и ледников»).

(обратно)

30

Кунак — у кавказских горцев — лицо, связанное с кем-нибудь обязательством взаимного гостеприимства и дружбы; друг, приятель.

(обратно)

31

…они были уже…— В оригинале ошибочно: «они были еще».

(обратно)

32

Чунгур — двухструнный щипковый инструмент. (У лютни, с которой в авторском примечании сравнивается чунгур, 6—8 струн.)

(обратно)

33

Хаджи-Мурат (ок. 1816—1852) — один из главных предводителей горцев Дагестана и Чечни в освободительном движении, направленном против царских колонизаторов, а также местных феодалов и проходившем под лозунгом мюридизма. Воспитывался в семье аварских ханов. В 1834 г. участвовал в заговоре своего брата Османа против имама Гамзат-бека, после убийства которого правил Аварским ханством совместно со ставленником русских властей Ахмед-ханом Мехтулинским. В 1836 г. был обвинен в тайных связях с Шамилем и арестован; бежал. С этого времени Хаджи-Мурат — один из ближайших соратников Шамиля. С 1843 г., когда Авария была включена в состав имамата Шамиля, Хаджи-Мурат стал наибом аварских племен.

(обратно)

34

…имамом Шамилем, находящемся в Дарго…— Дарго (Новое Дарго) — основанная Шамилем в Чечне (Веденский район) столица имамата, откуда он направлял действия своих наибов.

(обратно)

35

«…он умер, как стойкий и мужественный герой».— В 1851 г. Хаджи-Мурат ушел от имама Шамиля; причиной этому послужила ссора и затем взятие в плен его жены и детей. Оставаясь под подозрением у русских, Хаджи-Мурат сделал попытку уйти в горы и погиб в стычке с превосходящими силами казаков и горской милиции в районе с. Онджалы (Кахский район Азербайджана). Хаджи-Мурат вместе с четырьмя своими сподвижниками сражались с 300 противниками, окопавшись в небольшой яме. Получив 12 пулевых ранений, Хаджи-Мурат кинулся с кинжалом в руках на идущих на него казаков, которые открыли по нему шквальный огонь. Знаменитый храбрец Кавказа погиб, обняв дерево, а вокруг него остались лежать 17 убитых его врагов. Могила Хаджи-Мурата стала зияратом — почитаемым местом.

(обратно)

36

Я хочу вам спеть о знаменитой крепости Чох, и вы узнаете о том, что там однажды случилось.— Сюжет этой песни описывает осаду заблаговременно укрепленного Шамилем аула Чох, предпринятую летом 1949 г. русскими войсками под командованием князя М. З. Аргутинского-Долгорукова (1797—1855), происходившего из армянского княжеского рода (далее в тексте повести также упоминается как Аргут). Эта осада стоила русским войскам больших потерь, но не имела успеха.

(обратно)

37

…пушки с толстыми крупными ядрами, с помощью которых был завоеван Ереван.— Взятие русскими войсками города-крепости Эривань, столицы Эриванского ханства, феодального владения в составе персидского государства, произошло в 1827 г. и стало кульминацией многочисленных попыток Российской империи по установлению контроля над Закавказьем.

(обратно)

38

Акушинцы и цудахарцы… — Акуша и Цудахар — вольные общества, придерживавшиеся нейтралитета в противостоянии царских войск и Шамиля (а иногда и прямо противостоявшие шариатистам); формально подчинялись царскому командованию, но с условием, что русские войска не входили бы в их земли.

(обратно)

39

Дарго — здесь: исторические земли даргинцев, одного из дагестанских этносов, находящиеся в горных и предгорных регионах среднего Дагестана и сопредельные землям аварцев (выше встречается омоним — в знач. названия чеченского села; см. примеч. 34).

(обратно)

40

Андалы (андийцы) — одна из народностей Дагестана, в настоящее время — этническая группа в составе аварцев.

(обратно)

41

…в зеленых чалмах…— Зеленый — главный священный цвет ислама; имеется ввиду войско Шамиля, расположившееся на левом берегу реки Кара-Койсу, напротив Чоха.

(обратно)

42

в белых чалмах, стояли за скалой…— Отряд князя Аргутинского расположился на возвышенностях Турчидага; «белые чалмы», видимо, следует понимать в том смысле, что летом на форменную фуражку русской армии надевали белый чехол.

(обратно)

43

Гумбетовцы. — Гумбет — историко-географическая область в Дагестане; ныне — Гумбетовский район (административный центр — с. Мехельта).

(обратно)

44

Он кружил над людьми, подняв головы следивших за ним…— Так в оригинале (нарушено согласование). Следует: «следившими, подняв головы, за ним». (Впрочем, приложение «подняв головы» в данном контексте излишне.)

(обратно)

45

…сокол все еще продолжал летать ~ вернуть ей птенцов…— Так в оригинале (нарушено согласование). Следовало бы: «…вернуть птице детенышей…»

(обратно)

46

…страны, простиравшиеся перед его взором и, которые охранялись его воинами.— Так в оригинале (нарушено согласование). Следовало бы: «страны, простирающиеся… и охраняемые…» (этот пассаж еще дважды повторяется ниже по тексту, но уже в более корректной редакции: «простиравшиеся, ‹…› охраняемые»; «простиравшиеся… и охраняемые»).

(обратно)

47

Дервиш — нищенствующий мусульманский монах.

(обратно)

48

Хабар — здесь: болтовня (от  а р а б.  habar — весть, новость).

(обратно)

49

…долина реки Койсу, сужаясь, открывается на Дарго.— Здесь и в ряде других фрагментов повести автор использует сокращенный топоним «Койсу», которым явно именованы разные реки (а на Северном Кавказе их, как минимум, пять — Аварское и Андийское Койсу, Кара-Койсу и Казикумухское Койсу, а также (до XX в.) Койсу — название р. Сулак; при этом на отдельных участках некоторые из перечисленных рек носят иные названия). Поэтому установить место действия в этом предании сложно. Все же предположим, что Дарго здесь — тот же топоним, что и в примеч. 39.

(обратно)

50

…отцовского дома, наследное право на который он по-настоящему получил только сегодня. — По обычаю кровной мести родственники, не отомстив за смерть человека, не могли вступить в права наследования.

(обратно)

51

Хаким — здесь: местный врачеватель, который, как знахарь, лечит народными средствами, используя также магические, колдовские приемы, заговоры и т. п.

(обратно)

52

В оригинале ошибочно: успевшего.

(обратно)

53

На этой церемонии присутствовали только мужчины тухума и мать Искандера, как вдруг открылась дверь…— Так в оригинале.

(обратно)

54

В оригинале ошибочно: ослепленной.

(обратно)

55

Койсу — здесь: Кара-Койсу (см. примеч. 49).

(обратно)

56

…этот запах кажется мне невыразимо сладким и приятным.— Явная аллюзия (но не являющаяся таковой для немецкого читателя) к ставшей крылатым выражением цитате из стихотворения «Арфа» (1798) Г. Р. Державина (1743—1816), перефразированной в комедии «Горе от ума» (1824) А. С. Грибоедова (1795—1829).

(обратно)

57

Хадис — предание о поступках и изречениях пророка Мухаммеда., затрагивающее ту или иную религиозно-правовую сторону жизни мусульманской общины; собрание таких текстов составляет наряду с Кораном основу религиозного учения мусульман.

(обратно)

58

…выпить с ним чаю…— В оригинале нарушено управление: «выпить с ним чай».

(обратно)

59

Зелим-хан (Зелимхан Гушмазукаев, Зелимхан Харачоевский, 1872—1913) — известный чеченский абрек. Стать абреком Зелимхана вынудили трагические обстоятельства — незаслуженное обвинение в убийстве и последующее заключение в тюрьму, откуда в 1901 г. он бежал и стал активным участником абреческого движения. Абреки, действуя в одиночку или небольшими группами, мстили царизму за себя, своих родственников и свой народ: убивали царских чиновников, грабили банки, казенные учреждения, богатых жителей. Отобранные деньги и ценности абреки нередко распределяли среди бедных крестьян.

Объектом своей мести Зелимхан всегда выбирал офицеров и представителей власти, наиболее усердных в угнетении народа. Так, в октябре 1905 г. в отместку за 17 расстрелянных войсками на Грозненском базаре мирных жителей он расстрелял такое же количество пассажиров-офицеров из остановленного им поезда.

Зелимхан никогда не действовал исподтишка, всякий раз предупреждая противника о предстоящем нападении. Он ценил мужество и, бывало, восхищаясь храбростью русских офицеров, преследовавших его отряды и попавших к нему в плен, проявлял великодушие. Соблюдая обычаи горского гостеприимства, он оставлял им личное оружие во время бесед и оберегал от своих, не допуская расправы.

Абречество имело массовую поддержку среди горцев. За голову Зелимхана царская администрация назначила большую награду, которая все время росла на протяжении 13 лет, пока Зелимхан был для властей неуловим. На его поимку на протяжении ряда лет отправлялись многочисленные экспедиции. Ряд чеченских аулов был обложен штрафами за укрывательство абрека, несколько селений пострадало от карательных экспедиций, но никто из крестьян Зелимхана не выдал. Лишь в 1913 г. нашелся предатель, который сообщил властям о его местонахождении. 25 сентября 1913 г. отряд под командованием поручика Георгия Кибирова, считавшего Зелимхана своим кровником, напал на след абрека. Тяжелобольной, Зелимхан был окружен около села Шали и в результате продолжительного и кровопролитного боя убит.

В советское время в Чечне имя Зелимхана носил один из колхозов; о нем были написаны книги и поставлен художественный фильм.

(обратно)

60

Петровск (Петровск-Порт —название г. Махачкала в 1857—1921 гг.

(обратно)

61

К счастью, это оказалась пятница.— Пятница, день пожертвования «доброму духу» отчего дома автора (см. выше), кроме того, в исламе — благословенный день недели, предполагающий соблюдение мира и милосердия.

(обратно)

62

Как только я… вошел в первую комнату ‹…›, с камина, со столика и с консолей на меня смотрели фотографии…— Так в оригинале (нарушено согласование).

(обратно)

63

Коркмасов Джелал-эд-Дин Асельдерович (1877—1937) — революционер, государственный деятель, дипломат и журналист; впоследствии — первый Председатель Совета Народных Комиссаров Дагестанской АССР, автор первой Конституции Дагестанской АССР.

(обратно)

64

Буйнакский Уллубий Даниялович (1890—1919) — революционный деятель Дагестана. В 1917 г. был председателем большевистского Военно-революционного комитета в г. Петровске, с лета 1918 г. — член Областного исполкома советов Дагестана. С начала 1919 г., когда власть в Дагестане находилась в руках т. н. «Горского правительства», отменившего декреты Советской власти о национализации лесов, пастбищ и водных ресурсов, У. Буйнакский находился на подпольной работе по организации красных партизанских отрядов. В мае 1919 г. он вместе с другими подпольными работниками был арестован контрразведкой Горского правительства и под давлением деникинцев, занявших к этому времени Дагестан, приговорен к расстрелу постановлением особого военно-шариатского суда.

(обратно)

65

Эрзинджан — прифронтовой город на Кавказском (русско-турецком) фронте в северо-восточной части исторической области Месопотамия (т. н. Армянской Месопотамии), входившей в состав Османской империи.

(обратно)

66

…новую, недавно открытую железную дорогу…— Железнодорожная линия Петровск—Темир-Хан-Шура, соединявшая город с нагорным Дагестаном, вступила в строй в конце 1915 г.

(обратно)

67

Нажмудин Гоцинский (1859—1925) — политический деятель, один из лидеров мусульманского движения в Дагестане в 1917—1921 гг., аварец по национальности. После Февральской революции вошел в состав Дагестанского Временного областного исполнительного комитета Советов, созданного 9 марта в Темир-Хан-Шуре. В мае 1917 г., на I съезде горских народов, который проходил во Владикавказе, Гоцинский был избран муфтием Северного Кавказа и вошел в состав сформированного Центрального комитета Союза объединенных горцев Кавказа, Горского правительства.

(обратно)

68

…на встречу всех кавказских племен и народов у Анди…— Речь идет о II съезде горских народов, который происходил в августе 1917 г. в дагестанском ауле Анди, На этом съезде Гоцинский был провозглашен имамом Северного Кавказа.

(обратно)

69

Узун-Хаджи — см. примеч. 27.

(обратно)

70

Зурна — восточный духовой деревянный музыкальный инструмент в виде рожка или свирели.

(обратно)

71

Андийское озеро (совр. топонимы — Кезенойам, Эйзенам) — самое большое и глубокое озеро Северного Кавказа, расположенное на высоте около 1850 м на границе Веденского района Чеченской республики и Ботлихского района Дагестана.

(обратно)

72

…города с тремя языками пламени в гербе…— Начиная с XIX в., когда Баку получил от властей Российской империи разрешение на собственный герб, последний неоднократно изменялся, сохраняя этот элемент во всех вариантах. Выше автор поясняет символику трех огненных языков.

(обратно)

73

…плоская бесформенная башня хазарского периода…— Имеется ввиду Девичья башня — древняя крепостная постройка в прибрежной части Внутреннего, или Старого, города (Ичери-шехер). Девичья башня, однако, не является, как здесь сказано, «частью дворца» (речь идет о комплексе дворца Ширваншахов, расположенном также в Ичери-шехер). Относительно даты постройки башни известно лишь то, что она относится к доисламской эпохе, которую Мусаясул называет хазарским периодом в связи с тем, что до утверждения в этом регионе арабов (VIII в.) его контролировал Хазарский каганат.

(обратно)

74

…когда ханы были еще могущественными и жили в дружбе с московитами…— Изложенная здесь версия легенды отличается от традиционной упоминанием о московитах и Бакинском хане, что никак не увязывается с датой постройки Девичьей башни: понятие «Московия» возникло не ранее XIV в., а Бакинское ханство (как и другие азербайджанские ханства) возникло в результате распада государства Надир-шаха в середине XVIII в.

(обратно)

75

Тар — здесь: струнный щипковый музыкальный инструмент типа лютни с длинной шейкой. Распространен в Азербайджане, Армении, Грузии.

(обратно)

76

Махач (псевдоним; наст. имя и фамилия Дахадаев Магомед-Али, 1882—1918) —активный участник борьбы за Советскую власть в Дагестане. В начале 1918 г. организовал красногвардейские отряды для борьбы против отрядов Горской республики. В память Дахадаева г. Петровск-Порт в 1922 г. переименован в Махачкалу.

(обратно)

77

Самсун — город на черноморском побережье Турции, куда впоследствии, в период установления в Дагестане советской власти, бежал Мусаясул.

(обратно)

78

У наших националистов-патриотов были достойные начальники в лице имама Нажмудина и Узун-хаджи.— Любопытную характеристику «достойного начальника» Нажмудина Гоцинского дает Большой энциклопедический словарь: «Гоцинский, Нажмуддин (1859—1925) — контрреволюционный деятель Дагестана. Сын одного из любимейших наибов Шамиля (см.) Доного Магомы, продавшегося впоследствии царскому правительству и получившего за услуги при подавлении горского восстания 1877 чин штабс-ротмистра гвардии и крупные земельные угодья. Г. получил арабское образование. По окончании учения поступил в конвой дагестанского военного губернатора, был затем начальником Копсубулинского участка; смещенный с должности за неспособность и самодурство, стал в оппозицию рус. властям, что подняло его авторитет в горах и без того высокий, т. к. он был крупнейшим земельным собственником и барановодом (до 10 тыс. баранов). После поездки в Константинополь в 1903 был зарегистрирован царским правительством как турецкий эмиссар. В 1905 поддерживал связи с социалистами, но открыто не выступал, как и в период реакции. После Февральской революции 1917 популярность Г. была использована фанатиком-шейхом Узун-хаджи, попытавшимся восстановить „государство Шамиля“, возглавив его Г. Съезд дагестанских и чеченских племен на оз. Эйзенам (близ Анди) провозгласил Г. имамом Сев. Кавказа. Г. был признан в последующем дагестанск. дворянством и буржуазией, но в развившейся гражданской войне он оказался простою игрушкой — сначала в руках энергичного и умного Узуна-хаджи, а затем, когда Узун, убедившись в его неспособности, бросил его, — в руках различных буржуазных политических группировок, возникавших в период борьбы против революционного советского движения. Никакой фактической роли он в этот период не играл, хотя по чрезвычайному своему честолюбию всемерно силился „стоять во главе“. После установления Советской власти он скрылся в горах до контрреволюционного восстания 1920—21, но и на этот раз он проявил то же отсутствие инициативы и неспособность. После подавления восстания бежал в Нагорную Чечню, где скрывался до 1925, когда случайно был обнаружен, арестован, отвезен в Ростов-на-Дону и по приговору суда расстрелян».

(обратно)

79

…когда Советы приказали мне в 1920 году оформить поезд-люкс, предназначенный для Ленина, картинами побежденного Кавказа…— Публикуя свою повесть в нацистской Германии, Мусаясул всячески избегает упоминания о каких-либо эпизодах своей биографии, которые можно было бы трактовать как сотрудничество с советской властью. Известно, однако, что в ноябре 1920 г. Мусаясул оформлял сцену театра, в котором проходил Чрезвычайный Съезд народов Дагестана, и принимавший участие в проведении этого съезда Сталин проявил интерес к работам художника, особенно к портрету Л. Троцкого.

(обратно)

80

Трапезунд — устаревшее название Трабзона. Выбор этого порта, вероятно, объяснялся не только его географической близостью, но и конфессиональной принадлежностью большинства пассажиров: в городе проживала большая православная диаспора, а власть вплоть до 1923 г. опиралась на греческие отряды самообороны.

(обратно)

81

Султан Шахим-Гирей (1880—1921) — деятель т. н. Кубанской Законодательной Рады (1918—1920), проводившей политику на отделение Кубани от России и сотрудничавшей с Горским правительством (см. примеч. 64), что послужило причиной разгрома Рады деникинцами и последующей эмиграции Шахим-Гирея в Турцию.

(обратно)

82

Султан Келич-Гирей — Султан-Гирей Клыч, также известный как Султан Келеч-Гирей (1880—1947); в период Гражданской войны — белогвардеец, начальник «Дикой дивизии». В эмиграции стал одним из руководителей националистической «Народной партии горцев Северного Кавказа», боровшейся за отторжение Северного Кавказа от СССР и создание Северо-Кавказской республики. Во Вторую мировую войну принял активное участие в формировании воинских горских частей и командовал горцами на службе у вермахта.

(обратно)

83

Тараса Бульбу, который однажды, будучи в ссоре с русскими, искал убежища у турок и воспользовался их радушным гостеприимством.— У Гоголя подобного эпизода нет. Более того, отношение запорожцев к «басурменам» неизменно непримиримое.

(обратно)

84

Кемал-паша — Гази Мустафа Кемаль-паша, наст. имя и фамилия — Мустафа Кемаль Ататюрк (1881—1938), турецкий политик-реформатор, первый президент Турецкой Республики (с 1923).

(обратно)

85

Маленький анатолийский город…— Речь идет о Самсуне, находящемся в Анатолии — исторической области в Турции; с 1920-х гг. название применяется ко всей азиатской части Турции.

(обратно)

86

Ураза — пост у мусульман.

(обратно)

87

Энвер-паша (1881—1922) — турецкий военный и политический деятель, один из главных проводников идеологии пантюркизма и панисламизма. В 1913 г. осуществил государственный переворот, приведший к свержению правительства и вошел (вместе с министром внутренних дел Талаат-пашой и Джемаль-пашой, тогдашним начальником гарнизона Стамбула) в неофициальный триумвират, сосредоточивший в своих руках всю власть в Турции. В период Первой мировой войны занимал высший военный пост заместителя главнокомандующего (главнокомандующим формально числился султан).

(обратно)

88

…он… увидел себя… перед зятем Халифа…— Энвер-паша был женат на племяннице султана (1909—1918) Османской империи Мехмеда V.

(обратно)

89

…повелителя всех верующих…— В оригинале ошибочно: «повелителем всех верующих». «Повелителем всех верующих», очевидно, был не военный министр Энвер-паша (хотя в составе триумвирата, обладавшего всей полнотой власти в стране, он играл ведущую роль), а султан, имевший титул халифа — главы исламского теократического государства.

(обратно)

90

… на мосту Галато…— Мост Галата, Галатский мост — мост через бухту Золотой Рог, соединяющий исторический район Галату в европейской части Стамбула (Константинополя) со старой частью города.

(обратно)

91

…в Перо…— Пе́ра — «цивилизованная» улица и европеизированный район Стамбула, по названию одноименного холма на северном берегу залива Золотой Рог.

(обратно)

92

Бебек — исторический район Стамбула на европейском берегу Босфора.

(обратно)

93

Паша — титул высших военных и гражданских чиновников в бывшей султанской Турции, в Египте и некоторых других мусульманских странах.

(обратно)

94

Стамбул, который турки называли «Воротами счастья»….— «Ворота счастья» — один из проходов в стамбульском дворце Токапы, главном дворце Османской империи до середины XIX века.

(обратно)

95

Из следующего ниже списка поясняемых слов исключены отсутствующие в тексте оригинала (чукха, сардар).

(обратно)

96

Надир-шах Афшар (1688—1747) — полководец, шах Ирана в 1736—1747 гг. Провел ряд успешных завоевательных войн. В 1735 г. заключил мир с Россией, по которому она вывела свои войска из Дербента и Дагестана.

(обратно)

97

Вряд ли верно утверждение, что с приходом персов народ Дагестана «мало пострадал» и, как сказано ниже, «ничто чуждое не смогло проникнуть в его недоступные горы». Непомерные поборы и произвол шахских властей вызвали упорное сопротивление горцев, на что Надир-шах отвечал зверствами карательных отрядов. Так, летом 1741 г. Надир-шах, озлобленный упорством дагестанцев, уничтожил 14 аулов, продолжая наступать в горы и преодолевая ожесточенное сопротивление дагестанцев. В частности, у того же Турчидага, где произошло описанное Мусаясулом сражение войск Шамиля с русскими, в 1741 г. состоялась битва горцев с шахскими войсками, причем центрами скопления отрядов горцев стали входящие в мусаясуловский «мир гор» лакские селения Канар, Ури, Мукар, Палицма, Камакал, андалалские селения Бухты, Мегеб, Согратль, Обох и Чох, а в Согратле располагался координационный центр объединенных войск.

(обратно)

98

В оригинале ошибочно: аваров. Авары — кочевой народ центрально-азиатского происхождения, переселившийся в VI в. в Центральную Европу и создавший там государство Аварский каганат (VI—IX вв.).

(обратно)

99

В 1801 году русский царь возложил на себя грузинскую корону…— В конце XVIII в. наиболее значительное государственное образование на территории Грузии —Картли-Кахетинское царство из-за частых вторжений со стороны Персии было сильно опустошено. Неоднократно совершали сюда набеги и дагестанцы. В 1783 г. Ираклий II подписал Георгиевский трактат, по которому, сохраняя престол, передавал свое царство под протекторат Российской империи. Россия, со своей стороны, ручалась за сохранение целостности и внутренней автономии Картли-Кахети. После смерти в 1800 г. утвержденного Павлом I Картли-Кахетинского царя Георгия XII на землях царства по манифестам, изданным Павлом I, а затем Александром I, в 1801 г. была образована Грузинская губерния. Присоединению Картли-Кахетинского царства к Российской империи предшествовала подача грузинским посольством проекта документа о подданстве.

(обратно)

100

Авалишвили Зураб Давидович (1876—1944) — выдающийся грузинский историк, дипломат и юрист. После установления в Грузии советской власти эмигрировал в Германию, где работал в редакциях журналов «Георгика» и «Бизантион». Написал, в частности, множество статей о Кавказе, истории и литературе.

(обратно)

Оглавление

Халил-бек Мусаясул СТРАНА ПОСЛЕДНИХ РЫЦАРЕЙ

СТРАНА ПОСЛЕДНИХ РЫЦАРЕЙ Повесть о Мире Кавказских гор

  Книга первая Детство и юность

  Книга вторая Мир гор

  Книга третья Потерянный рай

  Примечания

‹Послесловие к немецкому изданию 1936 г.›

Отзывы о первом издании 1936 года на немецком языке

О первом издании на русском языке Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg