«У великих истоков»

Раиса Моисеевна Азарх У великих истоков

Предисловие

«Сила света обратно пропорциональна квадрату расстояния». Этот закон физики опровергается, когда речь идет о свете, озарившем нашу Родину и все человечество в Октябре 1917 года, о расстоянии в 50 исторических лет, отделяющих нас от тех дней, которые потрясли мир…

Чем дальше в прошлое уходит то время, тем ярче, красочнее встают пред нами неповторимые события и вершившие их люди, героизм, величественная красота, самоотверженность, твердость рядовых и руководителей революции. И вместе с тем — их замечательная душевная чистота, непосредственность, простота и покоряющая человечность.

Воспоминания Раисы Азарх «У великих истоков» повествуют о драматических эпизодах ее жизни в период Октября и гражданской войны.

Автор книги — человек яркой и интересной судьбы. Молодым врачом входит она в революцию, участвует в политической и вооруженной борьбе за победу Октября в Москве. Затем, как политический работник и организатор военно-санитарного дела на различных фронтах, оказывается в ответственные моменты в самой гуще событий, на самых напряженных участках гражданской войны.

В годы борьбы против империалистической военной интервенции и внутренней контрреволюции Р. Азарх была смелым, самоотверженным большевиком, темпераментным агитатором и бойцом. Она не любила и не умела засиживаться в штабах и тылах. Как правило, свои мирные медицинские обязанности перекладывала на умело подобранных, достойных доверия заместителей, а сама в седле или на площадке бронепоезда врезалась в гущу боя, чтобы подбодрить слабого, пристыдить труса и во главе смелых идти в огонь, показывая пример отваги и решимости в борьбе за власть Советов.

Недаром в последующем Раиса Азарх оказывается в Испании и плечом к плечу с республиканскими бойцами борется против фашистского генерала Франко. Здесь снова проявились ее черты бойца и талант писателя. Об этих страницах жизни рассказывает вышедший из-под ее пера роман «Дорога чести»[1].

Не случайно рядом с боевым орденом Красного Знамени, полученным за подвиги в боях гражданской войны, эта славная женщина хранит памятную медаль участника героической борьбы испанского народа против фашизма.

События, о которых идет речь в книге, примечательны по своей значимости и драматичности. Горячие предоктябрьские дни, когда шло размежевание сил революции и контрреволюции, бои на улицах Москвы в октябре семнадцатого, отпор англо-американским интервентам и их белогвардейскому охвостью на севере России в восемнадцатом, борьба против кулацко-националистической и белогвардейско-монархической контрреволюции на Украине летом девятнадцатого и, наконец, суровые зимние походы, борьба с сыпняком и разгром колчаковщины в Сибири в двадцатом году — таковы основные тематические узлы книги.

В воспоминаниях много личного, касающегося интимных переживаний автора. Это сочетание боевой и лирической тональности, это органичное переплетение поступков и дум, горестей и радостей мужественного солдата и любящей матери делают книгу близкой и доходчивой.

Современный читатель, особенно молодежь, найдет здесь живой рассказ о людях тех пламенных лет и их легендарных делах, ближе увидит солдат Революции, закладывавших фундамент величественного и гордого здания могучего государства рабочих и крестьян — первой в мире социалистической державы.

Книга эта не научный труд, не историческая монография, не систематическое описание событий, не бесстрастная хроника. Автор горячими мазками дает серию волнующих кадров из пережитого, внешне далеких и на первый взгляд не связанных между собою. Но только на первый взгляд. Воспоминания захватывают и покоряют именно незримой внутренней связью событий. Партия, революция, народ, коммунизм — вот что красной нитью проходит через всю книгу.

С большой силой эта внутренняя связь, этот горячий стержень проступает в сдержанной, но волнующей последней главе, рассказывающей о посещении автором Стены федератов на кладбище Пер-Лашез в Париже, о том, как у могилы расстрелянных версальцами борцов Парижской коммуны ложатся красные розы и алые гвоздики, принесенные бойцом победившего Октября.

Эстафета борьбы, начатая парижскими коммунарами, продолжена героями Октября и гражданской войны. Ее уверенно несут вперед вдохновенные строители коммунизма. Красное знамя Коммуны все выше реет над миром.

Прекрасно наше настоящее, чудесно будущее, но навеки незабываемо прошлое.

Живые страницы его читатель найдет в этой книге.

И. Данишевский, член КПСС с 1919 г.

Пролог

Вид с горы — на версты кругом. Без конца и края колышутся нивы, легкой дымкой затянут лес, а в долине голубеет тесьма Москвы-реки.

На пригорке — санаторий, похожий на белый корабль, весь из воздуха и стекла. Сосны, ели, березы теснятся вокруг поляны, где стоит наш дом, надвигаются на него со всех сторон и, связанные тишиной, неподвижные, бросают на землю темные, теплые тени.

Где-то звучит песня, плутая по холмам. Роса белым дымом стелется по полю. Полыхают зарницы, освещая окрестность.

— Зарницы… Хорошо! Это к хлебу зарит, — говорит Василий Иванович Качалов.

Он сидит возле рояля, у двери балкона. В светлом прямоугольнике открытой двери четким контуром обрисовывается его высокая изящная фигура.

Разговор, как обычно, идет в большой гостиной, где собираются после вечернего чая.

Сумерки делают комнату меньше и как-то сближают людей. Все всматриваются в не измененное сейчас гримом лицо Качалова, прислушиваются к его рассказу.

— Верно выразить виденное может только подлинное искусство! — говорит Василий Иванович. — Природа, — он указал на голубую даль, — природа — вот высший образец, а лучшее ее творение — человек!

И, не чинясь, прочел стихи с тем удивительным соединением простоты и патетики, которое ему было свойственно:

Что в том, из ада ты иль с высоты небесной! О, красота! Большой, простой и страшный зверь, Когда в безбрежности любимой и безвестной Твой шаг, улыбка, взгляд мне открывают дверь!

— Дверь в новый мир открылась мне внезапно! Вот об этом и хочу рассказать сегодня…

Усевшись поудобнее, Качалов продолжал:

— Это произошло в октябре семнадцатого… Мне тогда было чуть за сорок! Нечего греха таить — некоторые российские интеллигенты вели себя в те годы подловато. Саботаж учителей, врачей — что может быть омерзительнее! «Их пример — другим наука!» Как и многие актеры того времени, я был идейно рыхл и политически невежествен. Правда, семена, брошенные в наш театр Горьким во время революционного подъема, дали всходы, но их иссушили годы тягчайшей реакции.

Февральская революция дохнула воздухом митингов, собраний, выборов. Керенского многие из нас считали революционером и демократом. Все было интересно, ново, делало гражданином, поднимало в собственном мнении! Кадеты, эсеры, меньшевики — сколько оттенков «свободной» мысли! Выбирай любой… И только одна опасность, как нам тогда казалось, грозила новой жизни: большевики! Они для нас появились вместе с революцией. О них кричали в газетах, твердили на митингах. И пошло: «Долой войну! Долой эксплуататоров! Фабрики — рабочим! Землю — крестьянам! Социалистическая революция! Вся власть Советам!» А я в Советы не выбираю, — стало быть, это власть не моя, стало быть, она направлена против меня! Газеты трубили, на собраниях твердили, что большевики — узурпаторы, захватчики, насильники, что они рвутся к власти, враждебны русской культуре, моему очагу.

В сентябре на свободных общих выборах в Москве большевики получили большинство в семи крупнейших районных думах, на окраинах. Опасность, как нам казалось, нависла над Белокаменной. И вот она пришла реально — Октябрь.

В Петрограде в канун II съезда Советов, в разгар выборов по всей стране в Учредительное собрание, большевики почти бескровно захватили власть, арестовали членов Временного правительства. Керенский едва успел бежать и собирал в Гатчине верные полки. Но Москва — не Петроград. Москва — сердце России! Тотчас был создан из представителей всех партий Комитет общественной безопасности при городской думе. Командующий округом полковник Рябцев расстрелял в Кремле солдат 56-го полка, сагитированных большевиками. Многие интеллигенты тогда считали: как в 1812 году — подымется Москва и спасет Россию!

— Мне хочется рассказать не о том, что всем известно, — продолжал Качалов, — не о мыслях и чаяниях народа, а о наших настроениях тех дней, о настроениях людей, которые мыслили себя «над схваткой»! Не скучно ли, друзья?

— Что вы! Что вы! — раздалось вокруг.

— Тогда иду дальше… К тому времени наш театр имел свою студию. Она находилась в арендованном доме на Скобелевской, ныне Советской, площади, наискосок от дома генерал-губернатора, в котором с первых дней Февральской революции обосновался Московский Совет.

В первые месяцы Совет был меньшевистским. Но к Октябрю большинство перешло к большевикам. Дом генерал-губернатора стал штабом восстания.

Студия оказалась вблизи этого штаба. Театр в те дни, понятно, не играл, но все наши помыслы были прикованы к нему.

В том же доме, где помещалась студия, наверху находился детский сад нашего театра. Мы открыли его в войну, когда стало туго с продовольствием. Обычно в детском саду дежурили матери. В предоктябрьские дни эта обязанность перешла к отцам. Старшим был я.

Двадцать шестого октября семнадцатого года дети, приведенные с утра, так там и остались. Двадцать восемь ребятишек с разных концов города — куда их под выстрелами развозить! Продукты и дрова у нас имелись. Дети чувствовали себя отлично, то и дело забирались на подоконники: оттуда видна вся площадь!

Возле дома генерал-губернатора было оживленно. Входили и выходили вооруженные москвичи. По Тверской вниз к Охотному ряду рыли окопы, строили баррикады. У выходов с площади стояли патрули. Мы были отрезаны и пребывали как бы под охраной.

…Тут-то и подкралась беда. В последние дня два мы заметили, что неможется пятилетнему Мише, нашему любимцу. Но мальчик в необычной обстановке крепился, только выглядел смирнее обычного, плохо ел, мало играл. И вдруг слег. К ужасу своему, видим: ребенок горит, мечется, хрипит.

Хозяйка детского сада, немного смыслившая в медицине, всполошилась:

— Ребенок может задохнуться! Нужна операция!

Легко сказать — операция… Связи с городом у нас не было уже трое суток. А день, когда все это выяснилось, выдался особенно жаркий: из Козьмодемьянского переулка выскочил броневичок и обстрелял бывший генерал-губернаторский дом. Оттуда такая пошла жарня, что даже в дрожь бросало! Броневичок быстро дал тягу. Вскоре на площадь на рысях прискакала артиллерия, прибыли самокатчики. Все разместились, как на передовой.

Изредка появлялись санитарные машины, закрытые каретки. Раненых прямо на руках заносили в дом Совета. Все это мы видели из окон. Стало быть, в Совете есть перевязочный пункт, а может, и лазарет… Но как отправиться к большевикам в самый их штаб?.. Да и не впустят, наверное. А коли впустят, могут и не выпустить — возьмут, чего доброго, заложником… Станут они спасать наших детей! Да и кто? Врачей, вероятно, нет, орудуют санитары. Ребенку не поможешь, только сам пропадешь! Погибнет известный актер… Признаться, приходили и такие смешные мысли…

А мальчик метался, синел, сердце сжималось от жалости. И я решился. В глухую ночь, провожаемый причитаниями хозяйки, отправился я в дом, еще недавно принадлежавший генерал-губернатору.

Плотный, как занавес, ливень сразу накрыл меня. Непрерывный плеск и мягкий шорох воды наполняли темноту. Изредка стреляли то вдалеке, то как будто совсем рядом… Я пробрался вдоль стен домов, потом стремглав перемахнул Тверскую и, никем не замеченный в кромешной тьме, подошел к дверям…

Часового снаружи не было. Трусил я изрядно, воображая себя Виргилием, отправляющимся в подземное царство… Подбадривая себя, решил сразу всего не говорить, а в случае чего дать стрекача! Собравшись с духом, рывком открыл дверь… Меня ослепил яркий свет.

— Закройте дверь, — услышал я повелительный спокойный голос.

Передо мной стоял человек лет тридцати, в простом черном пальто, перехваченном ремнем, в кепке, с винтовкой в руке. Большие серые, слегка выпуклые глаза на резко очерченном лице глядели очень внимательно.

— Ваш пропуск.

— Пропуска у меня нет, — сказал я невозмутимо, сам изумляясь охватившему меня спокойствию. — Я артист. — И назвал свою фамилию.

Тут я услышал:

— В пьесе «На дне» играете. Барона. Я вас видел, товарищ Качалов!

Он так произнес слово «товарищ», что мне сразу стало легко и тепло.

— Как вы добрались сюда? В такую стрельбу? В такой ливень? С минуты на минуту ждем артиллерийского налета. Ступайте скорее вниз! — И он поспешно указал на ступеньки в подвальный этаж, словно только моей «драгоценной» жизни угрожала непосредственная опасность!

Я положил руку на плечо часовому (он доставал мне до подбородка) и рассказал, зачем пришел. Его серые глаза потемнели:

— Умирает ребенок? Мальчик? Пяти лет? Беда-то какая… — И тут же, видя, что на мне самом нет лица и я крайне нуждаюсь в утешении, добавил: — А вы не волнуйтесь! У нас замечательный доктор. Мигом поможет! Сейчас должен вернуться…

Вокруг уже собралась группа рабочих и солдат. Все наперебой принялись заверять меня, что врач скоро придет и все непременно будет хорошо.

Сероглазый часовой был старшим по караулу. Видя, что я не спешу направиться в подвальный этаж, он повел меня наверх.

В респектабельном доме генерал-губернатора на лестницах, площадках, в комнатах, через которые мы проходили, группами стояли, сидели, сходились и расходились люди, как пчелы на весеннем пролете.

Я знал этот дом — выступал здесь на концертах, на приемах. Через голубую гостиную мы прошли в красный зал. Обитые дорогим штофом стены, хрустальные люстры и старинные зеркала — все было в полной сохранности. Не таким представлял я штаб большевиков!

В красном зале у двери, которая, как мне было известно, вела в личные покои генерал-губернатора, за простым деревянным столом девушка в белой кофточке тоненькими пальцами отстукивала что-то на пишущей машинке. Возле нее сидели вооруженные люди.

Я обратил внимание, что три очень дорогих столика с затейливой перламутровой инкрустацией бережно сдвинуты в угол.

— Кто дежурит, товарищ Виноградская? — спросил мой спутник.

— Емельян, — ответила девушка, не отрываясь от машинки.

Она закончила работу и быстро, с карандашом в руке пробежала листы.

— Сейчас подпишу, — обратилась она к человеку в одежде солдата. — А вы пока подберите себе отряд. Пойдете, как здесь указано, в распоряжение товарища Гончаренко. Это Красная гвардия завода «Динамо». Они идут по Маросейке к Ильинским воротам. Там стоят крупные силы юнкеров.

Девушка направилась к одной из дверей. Мы пошли за ней.

В большой, красиво обставленной комнате у письменного стола сидел человек лет тридцати пяти, в солдатской шинели, в очках; его мягко очерченные, слегка припухшие губы были оттенены пушистыми усами, крупную голову венчала шапка вьющихся волос. Это был, как я потом узнал, Емельян Ярославский.

Я мог хорошо оглядеться, покуда он разъяснял обстановку военному, видно питерцу, во флотской одежде. Здесь все было для меня внове, все запоминалось мгновенно. Фигуры — яркие, скульптурные и не похожие друг на друга, чувствовалась сила характеров. Вот тебе и безликая масса!

— Решающий участок на сегодня всюду, — говорил товарищ Ярославский человеку в флотской форме. Он подчеркнул слова «на сегодня». — Всюду гнезда белых, их очаги. Пока мы только блокируем эти очаги. Всю Москву — центр — живым кольцом охватили рабочие окраины, наш оплот. Каледину, казакам не прорваться! На подступах к городу — другое кольцо: окружная ветка, многие тысячи железнодорожников. Прибывающих солдат агитируют женщины — солдаты складывают оружие или переходят к нам!

Ярославский говорил тихо, взвешивая каждое слово. В словах звучала спокойная уверенность.

— Сегодня решающий день. Белые пошли приступом на Московский Совет!.. Что, с Замоскворечья еще не вернулись? — обратился он одновременно и к девушке и к моему спутнику.

— Нет еще, — ответил мой покровитель. — Задерживаются что-то. А здесь доктор срочно надобен…

— Что так?

Начальник караула подошел ближе, пропустив вперед меня. Емельян Ярославский удивленно вскинул голову — жестом он владел в совершенстве, — приподнялся и радостно шагнул навстречу.

— Доброго здоровья, — сердечно сказал он, протягивая небольшую, крепкую и теплую руку. — Доброго здоровья! Прошу вас… — Он придвинул большое кресло и сам сел напротив, не сводя с меня по-детски чистых, но проницательных глаз. — Господи боже мой! — тихо произнес будущий руководитель Союза безбожников. — Как же это вы без медиков в такое время детей оставили? Осень, слякоть, эпидемии… Упаси бог, чтобы дети пострадали в нашей схватке… Так, говорите, детский сад здесь, рядом? Отрезан, как и мы, от своих? С питанием, конечно, туговато? Поможем! У нас тоже неважнецки, но ведь у вас — дети!.. Прикажите выделить все, что возможно, из лазарета, — отдал он распоряжение дежурному по караулу.

Я сидел приникший, сраженный, в абсолютной немоте. При последних словах Ярославского густая краска жгучего стыда залила мне лицо. Сердечность — такой же редкий дар, как ум и красота, она покорила меня сразу и безраздельно.

Ярославский объяснил себе мое волнение тревогой о ребенке.

— Как только доктор объявится, тотчас дайте нам знать, — сказал он девушке. Потом подошел ко мне, взял под руку; мы прошлись по комнате.

— Гюден. — Он указал мне на одну из картин. — Посмотрите. А ведь наш маринист Айвазовский, пожалуй, куда сильнее! А это Курбэ. Знали толк в живописи! Только своих не жаловали. Картин Репина, пейзажей Левитана здесь не сыщете. Своего искусства не любили, народу не верили.

Как я потом узнал, Ярославский сам был художником… Желал ли он отвлечь меня от моих дум, или ему просто хотелось в эту решающую ночь говорить о чем-то очень важном — не знаю, но он заговорил об искусстве как человек, страстно любящий его:

— Замечательный у вас театр! В двенадцатом году в Кракове на совещании партийных работников, беседуя со мной, Владимир Ильич спросил, видел ли я «На дне» и «Трех сестер», и добавил: «Очень бы мне хотелось в Художественном посмотреть «На дне». Я ответил, что видел, по нескольку раз смотрел, покаялся, что специально для этого нелегально приезжал из Ярославля. Рассказал о «Вишневом саде», о «Дяде Ване»… «Превеликие артисты! — сказал Ленин. — Таких нигде нет. Большущая сила. Народная!»

…И меня вдруг словно осенило. За Ярославским встал образ человека, хорошо мне знакомого и любимого, — образ Баумана, убитого черной сотней в пятом году. Бауман неделями скрывался у меня. Всегда появлялся неожиданно и так же молниеносно исчезал. У меня находили приют его товарищи по делу, часто хранилась нелегальная литература. Ведь это его я видел перед собой, когда читал «Буревестник».

В Ярославском, так же как в Баумане, чувствовалась строгая внутренняя дисциплина и моральная чистота. Как и у Баумана, милое, почти детское простодушие — недаром его никогда не чуждались дети!

Все дальнейшее представилось мне простым, естественным, закономерным…

Ведь это были они, образы которых я хотел воссоздать на сцене, — страстные, мужественные гуманисты! И как я мог поверить клевете на них!

— Доктор приехал! — громко сказала девушка, заглянув в дверь.

— Ну вот и отлично! Очень рад, — заторопился Ярославский. — Спускайтесь по этой винтовой лесенке. — И, прощаясь, строго наказал: — Что будет надобно — без стеснения приходите! Как закончатся нынешние наши дела, обязательно припожалуем к вам с Ильичем!

Так оно и случилось. Ленин несколько раз бывал у нас в театре.

* * *

По пути в лазарет я встречал множество людей — они строились в ряды, брали винтовки, уходили в темную ночь. В их движениях не было суеты, поспешности, не слышно было шума. Все было до предела просто, внутренне спокойно, величаво и даже слегка медлительно. Это был не порыв, а глубочайшее сознание своего долга, своего призвания! «Какая смелость — быть таким простым!» — припомнились мне слова Немировича-Данченко о Толстом.

Доктора в лазарете не оказалось.

— В Военно-революционном комитете докладывает, — с этакой гордецой ответила моему спутнику высокая статная женщина. — Ведь мы из разведки… — И продолжала певучим говорком что-то рассказывать собравшимся вокруг нее молодым женщинам в белых халатах.

«Вот тебе и на! — вернулись ко мне сомнения. — Доктор-то, выходит, разведчик?!» — И я невольно прислушался к рассказу.

— У Большого театра нас было в плен взяли. Да я так на старшего накричала — роженицу, мол, в больницу везу, она вот-вот на ваших глазах разродится!.. У Каменного моста — как из-под земли: «Стой!» Штыки наставили. Застава!

— Это у Щукинского дома! Мы их давно приметили, обходим, — вставила девушка в красной косынке с небольшими живыми глазами.

— …А доктор вынимает удостоверение: «Ординатор 128-го военного госпиталя. На мост, за ранеными». «Что вы, сестрица, — говорит офицер, — как же вы на мост проедете-то! Красные вас сразу подобьют или в плен возьмут!» «А вы заградительный пулеметный огонь откройте», — отвечает наш доктор. У нас на все заранее ответ припасен…

Въехали мы на мост. Пули впереди так и цзыкают, частая строчка пыль поднимает. Шофер — на полную скорость. Чуть в свой окоп не угодили. Ну, приехали в Замоскворецкий штаб, рассказали: вот-вот Московский Совет захватят! Тут же, при нас, рабочие стекаться стали. Потом слышим — у храма Христа Спасителя и на Остоженке бой завязался. Отвлекут силы — уверенно закончила женщина свою «оперативную сводку». — Ах, девоньки, — по-деревенски вскрикнула рассказчица, глянув на часы, — заговорилась с вами… Открой, Аня, автоклав, перевязочный материал уже готов! Халаты операционные и перчатки отдельно в клеенку заверни: опять дождь вот-вот хлынет. А вы не тревожьтесь, — наконец обратилась она ко мне, — у нас к операции все подготовлено. Сейчас и доктор явится.

И точно: вслед за этими словами открылась огромная высокая дверь. Но выпустила она не исполина хирурга, каким я мысленно рисовал себе доктора-разведчика, а женщину крошечного, как мне показалось, роста.

— Здравствуйте, — сказала вошедшая, обращаясь сразу ко всем, как человек, привыкший быть на людях. — У вас там горячая вода найдется или надо прихватить с собой? — спросила она.

Я сказал, что горячая вода в детском саду имеется.

— Инструменты понесет вот этот товарищ — артиллерист, — она указала на сопровождавшего ее солдата. — Он проведет нас понадежнее.

«Неужели это и есть почтенный хирург? — недоумевал я. — Где-то я ее видел…» Но раздумывать было некогда. Женщина шла рядом с артиллеристом, который нес на вытянутых руках, как хлеб-соль, продолговатую никелированную коробку.

Нас было шестеро — три женщины, я, артиллерист и еще один солдат, за плечами которого виднелся тщательно завязанный вещевой мешок.

…Вот и площадь. Как будто бы слегка посветлело. Звуки приглушены, только изредка посвистывают пули, как чирки на болотах. Серый тяжелый туман, то и дело прорезают лучи прожектора, белые молнии вспыхивают на мокрых крышах домов.

— Наклонитесь немного, — поучает меня самокатчик.

По площади нас провожает группа солдат. Кажется, даже орудия ожили и указывают дорогу.

Наконец заветная дверь. Вынимаю ключ, гляжу на часы. Весь мой поход совершился в один час. Но какой это был час! Я уже в другом, Новом Мире! Только бы остался жить в нем наш мальчик!

С лестницы оторопелыми глазами глядит на нас хозяйка детского сада. Солдат с мешком отправляется на кухню.

…Ребенок явно ослабел. На мой зов он с трудом открывает глаза. Иссиня бледное, покорно-безвольное личико, голова вдавлена в подушку.

Вот уже в каком-то особом порядке женщины разложили инструменты, помогли доктору натянуть халат. Она склонилась к ребенку, спросила:

— Как тебя зовут?

И ребенок потянулся к ней обеими ручонками, словно ища защиты.

— Ну-ну! Мишенька, сынок! Ты уж потерпи. А будет очень больно — кричи! — И тут же короткое приказание: — Ланцет!

Разрез, другой — и желтая густая жидкость хлынула в подставленный лоток.

Мальчик задышал. Открытый рот уже свободно ловил живительную струю воздуха. Худенькое личико теряло синюшный оттенок…

Доктор бережно наложила повязку, взяла в свои ладони маленькие руки ребенка, дышала на них, гладила, и в глазах ее светилась нежность. Что-то удивительно бережное, материнское было во всем облике моего хирурга-разведчика! Ребенок стал засыпать.

Доктор ловко закутала мальчику ноги, погасила свет, села подле кроватки на стул и, утомленная, откинулась на спинку.

Только тут я заметил, что она беременна.

Одна из сопровождавших нас санитарок поняла мое изумление. Стоя за спиной доктора, она показала мне десять пальцев и загнула два. Восемь месяцев!.. Мне стало понятно, почему юнкера не взяли в плен большевистских разведчиков.

— А мы с вами знакомы, — вполголоса сказала доктор. — С прошлого года, с вернисажа в Академии художеств. Только вряд ли вы помните.

Теперь я отлично все вспомнил! Мы, мхатовцы, на весенних гастролях в Петрограде. Выставка в Академии художеств. У портрета смуглой девушки с огромным букетом золотистых купавок стоит пара. В руках женщины такой же букет солнечных цветов. Рядом с ней хорошо знакомый мне архитектор-художник, москвич.

Архитектор сам окликнул меня. Он был здесь свой человек, показал мне выставку. «Моя жена», — представил он свою спутницу…

Теперь она сидела передо мной — хирург, разведчица, большевичка, будущая мать… Какие дороги прошла она за эти месяцы? Какую борьбу вынесла? Я знал ее мужа — типичного российского интеллигента. Поставив себя на его место, простодушно спросил:

— Как же это супруг отпускает вас в таком положении в столь рискованные эскапады?

И тут же пожалел о сказанном. Что-то дрогнуло в лице молодой женщины. Оно сделалось сосредоточенным, замкнулось. Помолчав немного, словно решившись, она твердо выговорила:

— Мы разошлись. Михаил Васильевич после февраля стал новожизненцем. Он за полурезолюцию. Полурезолюция есть контрреволюция.

— В Калитниковском беженском поселке в бараке проживаем, — добавила санитарка и тут же осеклась, заметив неудовольствие своей начальницы.

Последовала команда собираться.

В передней, помогая доктору одеться, — теперь мне была понятна ее забота! — санитарка ворчала:

— Вот ведь на все находим время… Вчера на Казанском вокзале винтовки из вагонов в грузовики перегружали, потом с ними сквозь пулеметы юнкеров пробивались. А сегодня! Надо вам хоть часочка два передохнуть. Неровен час…

— Полно, Настя, — сказала доктор, — мы, женщины, народ выносливый.

Проводив гостей, я вернулся к мальчику. Чуть посапывая, он сладко спал. На сердце у меня было тихо, тепло: никакой устали, никаких желаний, кроме одного — думать!

Трудно сейчас восстановить строй моих тогдашних мыслей. Знаю одно: от них все поступки и действия, которые сделали меня участником сотворения Нового Мира…

И ведь как иногда запоминаются незначительные детали! До меня вдруг донесся душистый запах поджаренного сала! Я втянул в ноздри этот удивительный аромат. Давно уж мы, взрослые, жили впроголодь, все оставляя детям.

Послышалось урчание — так шипят на раскаленной сковороде основательно подрумянившиеся шкварки… Это уже было похоже на галлюцинацию!

— Пожалуйте к столу, — войдя в комнату, объявила, подбоченясь, хозяйка детского сада.

На мое укоризненное покачивание головой она с тем грозно-грациозным видом, с каким в балетах пляшут гнев цари и герои, сказала:

— Неужто вы могли подумать, что я оторвала кусок от детей?!. Там и белый хлеб, и рис, и сгущенное какао! Солдат, что принес мешок, передал мне отдельный сверток. «Грудочку сальца, фунтик колбаски, — говорит. — Я и товарищ с Полтавщины в часть возвращаемся. Вот и решили! Сами-то артиста раньше не видали, а другие говорят — отощал сильно! Его лично подкормите. Таких людей для революции особо беречь надо»… А какое блюдо-то получилось! Сальце молодое, с колбаской, с лучком, с укропчиком, с красным перчиком!..

Василий Иванович Качалов не зря считался непревзойденным мастером слова и жеста. Комнату заполнили живые, осязаемые образы. Казалось, сам великий артист вглядывается в них, удивляется, радуется… Говорит:

— Вот они, гуманисты!

Глава первая Борьба продолжается

1

На окраине Москвы, за Спасской заставой, приютились беженские[2] бараки. Целый городок со своим хозяйством, управлением, больницей. Около десяти тысяч человек размещены в пятидесяти бараках. Много больных, истощенных, простуженных. Скученность, грязь, духота. Тяжелей всего приходится детям. Зачатые и рожденные в скитаниях, они легко заболевают и, брошенные почти без призора, гибнут, как зеленые былинки зимой.

Я старший врач поселка; живу в двух клетушках, выделенных из семейного барака. Низкие окна клетушек смотрят на дорогу, что идет к Калитниковскому кладбищу.

Тревожно кричат грачи, и воздух, как бы расплесканный криком птиц, мерно покачивает деревья. Дорога извивается между полями могил. Могилы в крестах, могилы в утреннем тумане, могилы в чуть слышном шепоте желтеющих листьев. Госпиталь 128.

Утром меня ждет переполненная больница.

Дома беженцам делать нечего, идут потолкаться на приеме, пожаловаться докторице на действительные и мнимые болезни.

Завидев меня еще через дорогу, сидящие ближе к двери делают скорбные, страдальческие лица. Но из задних рядов доносятся отголоски не затихшей еще перебранки. Потом все перекрывает сильный голос:

— Докторица, докторица! Цыть, сороки!

С низким поклоном входит беженка лет тридцати, рано состарившаяся, но еще очень красивая худенькая брюнетка.

— Пани докторица, знову к вашей милости. Опять ребеночку плохо. Я б не шла, да один он у меня, один. Двоечко нас в целом свете!..

Сморщенное личико делает ребенка похожим на старичка. Он плачет тоненьким голоском, словно пищит галчонок, и не переставая жует высохшую материнскую грудь.

Потом на прием идут взрослые.

— Как побежали, как немец деревню поджег, как ударило жаром в спину, так с той поры не развести поясницу, — причитает постоянная посетительница, женщина лет пятидесяти.

— Говорю тебе, докторица, — басит хорошо одетый пожилой мужчина, — не могу я работать, а потому повинны мне паек давать. Дома работал, добро кое-какое было. Пришли попы — колокол сняли с церкви. А как его повезли, так за колоколом всей деревней. Выходит, насильно, а потому — государство корми. Пиши — нетрудоспособный!

Домой прихожу с темнотой. Передохнуть некогда: ночью вызывают к больным. Зато по ночам легче говорить с людьми, они и видны лучше, и кажутся сердечней, мягче.

Однажды слышу стук в окно. За стеклом огромный мужской силуэт.

Заболел ребенок.

В дальнем бараке тусклый свет. Через окно чудится — огонек потрескивает сверчком.

Начисто вымытый угол, прибранная постель.

— Ну не плачь, товарищ докторица поможет, — добродушно и чуть застенчиво утешает мой спутник высокую женщину с гладко зачесанными светлыми волосами.

Мальчику лет одиннадцать. У него острая форма дифтерита.

Когда ребенок после обтирания и прививок засыпает, мы долго беседуем с отцом. Фамилия его Грицевич. Он солдат, артиллерист, работает в мастерских Алексеевского военного училища, в Лефортове, сочувствует большевикам, но дома держится осторожно.

В поселке настроение враждебное. Были случаи избиения на митинге большевиков. Эсеровские молодцы из городского самоуправления запугивают жителей тем, что большевики, захватив власть, сразу лишат их пайков.

— В случае контрреволюционного восстания, — говорю Грицевичу, — вся эта спаянная совместной жизнью тысячная масса может стать большой угрозой рабочей Симоновке и заводам, к которым примыкает поселок.

2

Подбирается группа сочувствующих.

Вопрос о власти стоит уже так резко, что его понимает всякий.

За кого?

За генералов, за помещиков, за банкиров, за фабрикантов — это Керенский, это эсеры, это меньшевики, это дальнейшая война, это обнищание крестьян, это вымирание рабочих.

За рабочих, за крестьян, за мир, за землю — это большевики, это захват власти трудящимися, это прекращение войны, это немедленная передача земли крестьянам, это восьмичасовой рабочий день.

Подоспели выборы в районные думы. Нужно произвести первую перекличку, первый подсчет сил. Идут бурные митинги, все партии мобилизовали свои силы.

Воскресенье. Митинг в поселке. Из города приехали агитаторы Магжик и Бобинский. Знаем: польские социал-демократы, но примыкают ли они к нам?

Председательствует Грицевич. Мягко выговаривая слова, слегка растягивая согласные, он говорит застенчиво и немного сбиваясь, но собрание ведет отлично.

— Какой партии? — спрашивает у желающего выступить Магжика.

Тот заминается.

— Докторшу, докторшу! — слышны возгласы.

— Послушаем раньше, что скажут гости! — кричу из толпы.

Магжик и Бобинский переглядываются. Их удивляет организованность и дисциплинированность собрания, они боятся попасть впросак, они тоже просят выступить меня.

Начала со случая, который произошел после возвращения из Финляндии.

На Николаевском вокзале мне попался старый московский извозчик, сохранивший исконную традицию — беседовать с седоками.

Старик одинок, единственный сын в армии.

— Думали, после заварушки вернется. Не тут-то было. Опять воюет, и конца не видать. Убьют парня, ох, убьют, ироды! Пойдешь на старости с протянутой рукой. Как пить дать, пойдешь. Житья и сейчас нету. К овсу не подступиться, солома — и та гнилая. А дальше что? Говорят, еще хуже будет!

За разговором незаметно добрались до Сухаревой. На повороте заметили отряд человек в десять с шашками наголо. Солдаты вели трех молодых парней, с виду рабочих.

— Кого это ведут, дедушка?

— А кто их знает! Может, воры, может, разбойники, а может, большевики, — говорит старик, польщенный вниманием.

— Большевики? Что за люди такие?

Извозчик поворачивается на сто восемьдесят градусов и недоуменно глядит мне в лицо:

— Не знаешь? Да ты откелева? Не из лесу ли, родимая? Кто такие большевики? — И, почти задохнувшись, поясняет: — Это те, что против войны, чтобы, значит, сейчас замирение. От немцев, говорят, шпиены!

— Не хотят войны? Понимаю. Чтоб мир? И за это в тюрьму?.. А ты хочешь войны? Сейчас только клял наступление и богачей, которые цены на хлеб и на овес вздувают. И сына ждешь, чтоб домой вернулся. Выходит, ты первый большевик и есть, дедушка?..

— Помилуй бог! — крестится извозчик, испуганно озираясь по сторонам.

Тут уже инициатива переходит ко мне. Извозчик теперь знает, кто такие большевики, чего они хотят, за кого борются. Оглянулась — едем не по Чугунному мосту, через который мне прямая дорога в Замоскворечье, а по Крымскому.

— Куда везешь, дедушка?

— Хочу тебя в наш извозный трактир доставить, чтобы всему народу объяснила!

Толпа сначала притихла, а потом, поняв, куда клоню, начала дружелюбно посмеиваться. Разъясняю сущность корниловщины, перехожу к военной опасности, к бонапартизму, к предательству Керенского. И в конце:

— Сами решайте, за кого голосовать!

Грицевич объявляет, что в поселке есть большевистская ячейка и ведется запись в Красную гвардию.

Приехавшие товарищи отказываются от выступления:

— За нас уже все сказано.

В бараке у меня заседание ячейки.

— Откуда вы? Почему вас никто не знает? — спрашивает Бобинский. — Как в такой короткий срок ячейке удалось обработать массу? Мы ошеломлены! Месяц назад нас чуть не избили за одно слово против Керенского. Уверены ли вы в результатах предстоящего голосования в районные думы и Учредительное собрание?

Наутро меня вызывают в Рогожско-Симоновский райком партии. Секретарь райкома, старая большевичка Р. С. Землячка, проверяет мои партийные документы, недоверчиво разглядывает мое лицо и хорошо сшитое платье.

— Приходите вечером на заседание, — говорит она, немного подумав. — Увидите партийный актив. Привлечем вас к работе будущей управы, в которой, вероятно, получим большинство.

— Нет, нет, мне нельзя. Теперь нельзя, — испуганно возражаю я. Но под ее недоуменным и чуть недружелюбным взглядом тут же меняю решение:

— Хорошо!

3

Ночь. Настя, санитарка больницы, спит в большой комнате на диване. Я — в маленькой, рядом. Большое окно, от земли до половины стены, кажется темным изнутри и очень заметным снаружи. Это делает комнату жуткой, не похожей на дневную. Черный четырехугольник окна давит, опустошает, ослабляет волю.

Ночь пробуждает далекие первобытные инстинкты, рождает ощущение опасности, желание прижаться к надежному защитнику, к главе семьи, к мужчине.

Не спится. Тоскливо и страшно. Невыносимая боль вихрем проносится по спинному мозгу. Ударяет в голову. Несколько капель опиума облегчат страдание, но это пагубно для ребенка. И я терплю. Как маятник, хожу взад-вперед по своей клетушке.

Тяжело. Хочется только одного: услышать голос мужа.

Телефон — в конторе, через три барака.

Станция долго не отвечает, но наконец дает нужный номер.

Сейчас он поднимется. Легким прикосновением кончиков пальцев тронет уголки глаз. (Мой сынок перенял жесты отца, хотя никогда их не видел. Когда я спрашивала, почему, просыпаясь, он трогает уголки глаз, ребенок отвечал удивленно: «Ну как же, мамуся? Надо вынуть сон».)

Сейчас раздастся мягкий, чуть приглушенный голос мужа. Вижу его, как в первый день нашей встречи, когда он зашел ко мне в комнату окраинной петербургской гостиницы. В солдатской гимнастерке, в чистых сапогах без блеска, с сияющим взглядом вразлет посаженных глаз…

Над деревьями кладбища начинает белеть небо.

Успокоенная звуком родного голоса, еще больше уверенная в своей правоте, возвращаюсь в барак.

Снова мысленно говорю с мужем, читаю последнее письмо:

«Ты решила уйти. Да будет тебе легка жизнь. Иди твердо, не сгибаясь. Ты — сильная, сильней меня, но разве можно было так обидеть! Ушла не простясь».

Ненужные образы. Жалкие слова.

4

Московский пролетариат «голоснул» решительно. В семи крупнейших районах Москвы мы имеем подавляющее большинство. Симоновский район с такими рабочими центрами, как «Динамо», «Бари», АМО, — один из первых. Подтянулся и Калитниковский поселок. Тысячи беженцев организованно опустили пятый номер[3].

Пробовали меньшевики распространить четвертый, да неудачно. Мы провели хорошую подготовку.

Выборы.

Две старухи разматывают свои тряпки и долго ищут что-то на груди, вызывая веселый интерес окружающих.

— Ладанка там, бабушка, запрятана аль мощи? — смеется молодой парень.

— Кому бабушка, а тебе мамаша! Что запрятала, то найду, — огрызается старуха. — А за твоих чертовиков голоса не подам. На них божья троица есть. — И она осторожно разглаживает листок с красноречивой тройкой.

— Божья троица анафемской циферью?!. Да окстись ты, мила-ая! — отплевывается стоящий рядом старик.

Старуха оглядывает толпу, испуганно переспрашивает:

— А разве не божья?.. Омманули!.. Царица небесная, омманули! Митрич, а ты за кого, за какой счет?

— За пятерку, сколько пальцев на руке! Чтоб всей пятерней бить по буржуазии! — щеголяет где-то слышанной фразой старик.

— И нам, и нам, православные! И нам… Святители… Да не толкайтесь, родимые…

— Попрошу не заниматься агитацией у избирательных урн, иначе буду принужден кас-си-ро-вать выборы, — злобствует уполномоченный городской эсеровской думы, напирая на слово «кассировать».

— Хоть керасируй, хоть гусарь, а жандармить не смеешь, — парирует из толпы солдат.

Победа решительная. Из восьмидесяти семи человек членов думы — двенадцать эсеров, три кадета, остальные большевики.

Первое организованное собрание в ремонтирующемся Народном доме у реки. Наша фракция совещается недолго. Соглашателей ни в управу, ни в президиум думы не вводить. На слезливые речи эсеровских соловьев отвечаем красноречивым голосованием.

Самоуправление района сконструировано, приступаем к работе.

Центральная городская дума с эсером Рудневым во главе не дает большевистским районным управам ни денег, ни кредитов. Центр не признает районов, районы не считают властью городскую думу. Для всех ясно, что такое положение долго тянуться не может. Управа для нас не самоцель, а только средство для дальнейшей подготовки масс.

* * *

Все новые вести поступали из Питера. Ленин из подполья дал лозунг готовиться. В грозовой обстановке приближался II Всероссийский съезд Советов.

Пятнадцатого сентября Московская конференция большевиков высказалась за восстание. Борьба за руководство развернулась в Московском Совете, состав которого все время менялся в нашу пользу. Уже председателя меньшевика Хинчука сменил большевик Ногин. Уже большинство в Совете стало наше.

Напряженными и тревожными были эти дни в районе. Руководители организации не уходили из Совета. Начались военные приготовления.

Выделилась руководящая группа — пять-шесть человек.

Старший среди нас — секретарь Совета, представитель МК партии Гончаров. Спокойный, тактичный, гибкий, он имеет солидный боевой опыт и знает каждого рабочего в районе. У него большой лоб и доверчиво глядящие глаза. Пощипывая усы, Гончаров всегда внимательно выслушивает собеседника. Сам он скуп на слова, но точно формулирует свои мысли. Без лишней фразы, умело ведет людей в бой. Пойдет вперед скромно, незаметно, но каждый будет стремиться идти с ним рядом. Гончаров не блестящий трибун, но мы, агитаторы района, перед каждым ответственным выступлением получаем от него точные указания. Он словно бы не отдает распоряжения, а подсказывает то, что ты сам хотел сказать, сделать и о чем только что думал.

Алешин — высокий юноша с размашистыми движениями, блестящий оратор, способный увлечь массу. Как истый солдат революции, он бесстрашен, дисциплинирован, точно знает, чего хочет. Алешин служил в царской армии и потому чувствует себя среди нас «военным специалистом». Он первый помощник Гончарова. Должность его так и называется — заместитель военного комиссара. Алешин храбр и в то же время застенчив. Он бывалый солдат. Но ему неловко проявлять свою отвагу перед нами, сугубо штатскими людьми. В момент наступления он рвется туда, где идет самый жаркий бой. Но кому-нибудь из членов Военного комитета надо остаться в штабе — и Алешин беспрекословно подчиняется приказу. А как загорается Алешин, услышав, что предстоит выполнить какую-либо головоломную задачу, вроде налета на вокзал для захвата винтовок! И как мгновенно гаснет, как умеет подчинить свой порыв трезвой необходимости, узнав, что для этого дела выделены другие… Позже, в 1919 году, Алешин пал смертью храбрых на Северном фронте.

Костя Уханов строен и ловок. В глазах его светятся живой ум и неподдельный интерес к собеседнику. Среди нас — а потом оказалось, и среди многих тысяч — он первый по врожденным хозяйственным способностям. Ум у Кости — сложная машина нового образца, все там правильно сцеплено и увязано, все вытекает одно из другого. Уханов больше слушает, чем говорит, и как бы вбирает из беседы все ему нужное. Стихия Уханова — не война и бои. Он созидатель, а не разрушитель. Он не водил массы в бой, но шел рядовым и бился на льду под Кронштадтом, не дрогнув перед опасностью. Он и умирая, вероятно, прикинул бы: а не будет ли большей пользы для пролетариата, если коммунист Уханов умрет в другом месте? Уханов твердый и реальный политик. Этим проникнута вся его работа, все его выступления. В то время как мы, горячие головы, берем энтузиазмом, он покоряет людей точным расчетом. Это ценнейший рабочий руководитель, закалившийся возле электрических машин, где каждое неосторожное движение может вызвать катастрофу. Поэтому и голос его, низко-мелодичный, и спокойная улыбка маскируют огромное внутреннее напряжение, сдержанные порывы. После захвата власти Уханов стал бессменным руководителем района. В самые тяжелые дни копил и строил рабочее хозяйство, проявлял бешеную настойчивость и большевистскую напористость — недаром же он потом был красным директором крупнейшего электропромышленного объединения Советского Союза!

Николай Иванович Соколов по характеру близок Уханову. Даже во время революционного восстания будет беречь каждый столбик, а в бой пойдет рядовым. Соколову присуще удивительное классовое чутье. Перед ясным взглядом его чистых глаз, перед складкой страдания, что легла глубоко вокруг губ (он болен туберкулезом), притихали самые горластые и недовольные. Когда мы узнали, что в трамвайных ремонтных мастерских меньшевики и эсеры попытались убить нашего оратора, бросив в него пудовую болванку, к трамвайщикам пошел Николай Иванович Соколов. Мы верили в его власть над аудиторией — и не ошиблись. Работа Соколова в продовольственном отделе Совета равносильна геройству. Толпы разъяренных женщин с голодными ребятишками непрерывно осаждали заведующего. И надо было обладать такой беззаветной верой в пролетарскую революцию, какой проникся Николай Иванович Соколов, чтобы не в бою, не в грозе, а каждочасно, каждодневно, годами отстаивать завоевания Октября.

Профессиональный революционер Гончаров, рабочие завода «Динамо», нашей главной опоры, Алешин, Уханов и Соколов, рабочие с АМО Лидак, Смирнов, Вимба и Горшков — таков был состав руководящей группы большевиков Симоновского района.

Как развернутся события, никто себе реально не представлял. Гончаров, как самый бывалый, делился опытом боев 1905 года.

Я поняла: раз будут бои, значит, обязательно появятся раненые. Надо организовать санитарные отряды. Это моя прямая обязанность.

Очень помогли району рабочие АМО (автомобильного завода Рябушинского). В те дни АМО представлял собой небольшие мастерские, где двести — триста рабочих занимались сборкой автомобильных частей, получаемых из Америки. Завод усиленно работал на оборону. Мы приспособили его для своих целей. Мы знали, что на АМО только что поступил большой транспорт с частями грузовых и санитарных машин. Для их сборки на завод были присланы солдаты специального автоотряда. Выяснилось, что солдаты настроены революционно. Они стали нашими хорошими помощниками в Октябрьские дни. Амовцы дали четырех товарищей в руководящую группу района.

Нам удалось учесть на АМО все готовые машины. Лихорадочно собирались остальные. На заводе было установлено непрерывное дежурство рабочих и солдат.

Отряды грузовиков и санитарные машины — все это было своевременно подготовлено. Рабочие и солдаты ждали только сигнала. А главное, у нас оказались не только машины — у руля сидели надежные шоферы.

5

Наконец решающие вести. В Петрограде власть в руках Военно-революционного комитета. Открылся II Всероссийский съезд Советов. Большинство на нем — наше. Съезд провозгласил переход власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Москва подсчитывает свои силы.

Из воинских частей вполне надежен только 56-й полк. По примеру Питера, в Московском Совете организован Военно-революционный комитет, центр — Скобелевская площадь. В районах — комиссары и революционные комитеты.

Объединил свои силы и белый фронт. Центр — городская дума, Думская площадь с Комитетом общественной безопасности.

Меньшевики и эсеры с пеной у рта выступают против насилия, но незаметно смываются из Московского Совета и перекочевывают на Думскую площадь.

…Мы с Грицевичем поздно возвращаемся в поселок.

Последняя ночь перед восстанием, завтра мы не придем домой. Нас встречает охрана — патрули; наготове Красная гвардия во главе с Козловским.

Барак оказался запертым. Грицевич пошел в больницу взять ключ у Насти.

Я присела на скамеечке возле дома. Тишина. Только тревожно шумят деревья Калитниковского парка.

На дороге к Калитникам появился человек с громадной ношей на спине. Я двинулась наперерез и столкнулась со своей старой знакомой — худенькой застенчивой беженкой. Она тащила на себе большой свежевыструганный крест.

— Пани… нет, нет, товарищ докторица, простите… Не хотела вам показываться… Сколько вы старались с маленьким… умер. Поутру богу душу отдал… Все в точности выполняла… Клянусь… Не дал бог жизни… Такая моя судьба… — И зарыдала.

* * *

Чуть рассвело — мы в Симоновке. Провожаем отряд Красной гвардии, выступающий на защиту Военно-революционного комитета. Во главе отряда — рабочий завода «Динамо» Николай Гончаренко. Он торжественно спокоен. «Такой не дрогнет», — говорят рабочие, сгрудившиеся у переезда. Поблескивая штыками, гвардия рабочих скрывается за пригорком.

* * *

Из Московского комитета сообщают: вечером пленум районных дум.

Грузимся в машины, едем на Сухаревку. Заседание назначено в помещении Товарной биржи.

— Поезжайте в Совет, здесь еще не собрались, — говорит представитель МК партии Гончаров, — узнайте, нет ли новостей; может, там нужны люди.

В коридоре Совета меня останавливает Смирнов, рабочий с завода Гужона; он член исполкома.

— Рябцев прислал ультиматум, — возбужденно говорит Смирнов, — требует немедленного роспуска Военно-революционного комитета. Дал пятнадцать минут для ответа. Мы ответили отказом. Восстание объявлено. Передайте распоряжение Военно-революционного комитета: закрывать собрания и разъезжаться по районам. Это поручено сделать мне, да вы справитесь быстрее…

Автомобиль спускается от Совета по Дмитровке на Театральную площадь. Возле «Метрополя» большая толпа. Часть людей движется к Лубянской площади.

Несколько минут назад группа офицеров столкнулась с вооруженными красногвардейцами. Потребовали сдать оружие. Товарищи ответили отказом. Один из офицеров выстрелил в красногвардейца, но промахнулся. Пуля свалила наповал лошадь проезжавшего рядом извозчика.

Теснимые мгновенно образовавшейся толпой, красногвардейцы отошли к Китай-городу.

А толпа все увеличивалась: к офицерам подходило подкрепление.

— И когда только образумят этих красных! — ораторствовала в толпе барышня, по виду курсистка. — Так обнаглели, что стреляют среди бела дня! Стало опасно ходить по улицам.

А сама все проталкивалась поближе к офицерам.

— Я б перво-наперво их Совдеп за горлышко, а собачьих депутатов на солнышко, — рассуждал охотнорядский молодец с внешностью потомственного мясника.

— «Товарищи, — кричат, — мы за бедных», а сами у извозчика последнюю лошадь убили, — слезливо сморкалась в шелковый платочек дамочка в меховом манто.

— Ну, растрещалась, сорока, — оборвал ее паренек с лотком яблок на голове. — Только что из «Метрополя» выплыла, и уже — «Лошадь рабочие убили»! Фря-я! Офицер выстрелил, лопни мои глаза, сам видел!

— Держи его, большевика! — взвизгнул охотнорядец.

Но внимание толпы было приковано к офицерам, двинувшимся на расправу с большевиками.

* * *

Заседание пленума Совета районных дум уже началось. В зале Товарной биржи стоит невообразимый шум. Меньшевики, эсеры, кадеты занимают правый сектор и стараются сорвать собрание.

Председательствует большевик Владимирский. Я успела передать ему распоряжение Военно-революционного комитета. Каждое слово Владимирского дышит спокойной уверенностью:

— Представители партии меньшевиков, эсеров и кадетов не дают вести собрание. Военно-революционный комитет отказался принять ультиматум их ставленника полковника Рябцева. Собрание продолжать бесполезно. Наша партия призывает к оружию! Объявлено восстание!

В ответ грянул и расплескался миллионами брызг «Интернационал». Эсеры и меньшевики запели вразброд «Марсельезу», им подтянули кадеты.

6

Ясный осенний вечер. Город еще живет обычной жизнью, только у Спасской заставы слишком рано заперты лавчонки. Пустая площадь свидетельствует о беспокойстве. Мы возвращаемся в свой район.

Все собрались в столовой «Динамо». Забастовка, объявленная накануне Московским Советом, остановила работу станков, машин и заставила рабочих стать часовыми вокруг заводов. Усиленные патрули и на АМО и на «Бари».

Охрану завода «Динамо» несет молодежь во главе с шестнадцатилетним Григорием Моргуновым.

Привезенное нами известие встречено минутным молчанием. Потом сыплются вопросы, раздаются восклицания. Несколько человек, как по команде, направляются в темные безлюдные мастерские, чтобы проверить, все ли в порядке.

Установили дежурство в Совете, здесь — наш боевой штаб. С городом связи нет. Телефонная станция в руках юнкеров.

Наш Военно-революционный комитет: Гончаров, Алешин, Смирнов, Лидак и автор этих строк. Потом включили Горшкова, начальника милицейского комиссариата, единственного во всей Москве, сразу перешедшего к нам. Решили: Гончаров, Алешин и я едем в центр, на Скобелевскую, за директивой.

По пути надумали завернуть в поселок за перевязочными материалами и персоналом.

* * *

Бывший генерал-губернаторский дом весь в огнях. Совет уже живет напряженной, лихорадочной жизнью — группы людей толпятся в коридорах, комнатах, все чаще мелькают шинели солдат.

Внизу, в полуподвальном этаже, развернули госпиталь.

В окна глядит темная ночь. Кажется, в ней кто-то притаился и ждет.

Насторожившуюся тишину разорвали незнакомые звуки: так-так-так-ю-ю, так-так-так…

Пулемет.

Все сразу притихли, сделались сосредоточенными.

Началось!

Через час принесли первого раненого. За ним еще и еще.

Стрельба доносится со всех сторон. Где противник, где наши — неизвестно.

Узнав, что мы располагаем закрытой санитарной машиной и готовы выполнить любое поручение, член Военно-революционного комитета Аросев дает задание разведать район Думской и Красной площадей и, если удастся, пробраться в Кремль, выяснить положение 56-го полка.

Оказав помощь раненым, разыскиваю шофера с «санитарки». Мы предвидели, что санитарные машины могут понадобиться для выполнения сложных заданий, и выделили для них самых стойких, проверенных шоферов. И надо сказать, они полностью оправдали наши надежды.

В Октябрьские дни амовских шоферов стали заслуженно называть «неуловимые». Их бешено ненавидели юнкера. Накануне на заводе выдали белые полушубки, и юнкера, захватив в плен машину с шофером в белом полушубке, немедленно расстреливали шофера. Но это было потом. А сейчас мы только начинали.

Как призраки носились амовцы по Москве. Свой ли район, территория ли врагов — они не знали преград. Находчивые и предприимчивые, амовцы беззаветно отдали пролетарскому восстанию свою отвагу, свою кровь, свою жизнь.

С нами едет Настя, санитарка из поселка. Договариваемся о ролях, о поведении в случае провала.

Машина сразу берет полный ход, пролетает узкий проход между рядами наших окопов и заграждений по Тверской, с размаху минует заставы белых и врывается на ярко освещенную Думскую площадь.

Навстречу с винтовками наперевес бегут люди.

— За ранеными из 128-го госпиталя. Вызвал Комитет общественной безопасности.

— А как проехали? — спрашивает молоденький гимназист. На лице его — мальчишеское любопытство и страх.

— Прорвались через Земляной вал.

— Давайте, сестрица, к Кремлю.

Через Иверскую поднимаемся на безлюдную, притихшую Красную площадь. Объезжаем Лобное место, чтобы спуститься к Москворецкому мосту.

— Машина, стой! Пропуск!

Автомобиль окружают плотным кольцом «ударницы»[4]. Как истые женщины, наперебой засыпают вопросами:

— Где враги? Взяли Совет? Что в городе? Много ли большевиков? Скоро ли нас сменят?

Отвечаем, что один госпиталь уже переполнен «нашими» ранеными, много ли большевиков — сказать трудно, но лезут они отовсюду.

К машине подошел стройный мужчина, по-видимому их начальник.

— Что за сборище? Почему расспросы? Предъявите документы.

Показала удостоверение:

— За ранеными в Кремль.

— В Кремль не проедете, а через Театральную попадете на Лубянку — там идут бои.

Театральная площадь пустынна. Зато необычное оживление возле «Метрополя». Ежеминутно подкатывают мотоциклетки, автомобили. Суетятся люди, тысячами огней светятся окна. Среди офицерских шинелей мелькают щегольские штатские пальто.

Юнкерская цепь залегла у стен Китай-города. Идет перестрелка. Пули цокают о тысячелетние камни.

Машину оставили у начала стены. Прошли по всей цепи, как бы разыскивая раненых. Осмотрели занятую белыми позицию. В темноте наткнулись на проволочные заграждения. На глаз у противника здесь около батальона.

— Осторожней, сестрица, держитесь поближе к стене. Как бы вас пуля не царапнула. Эти неучи и стрелять как следует не умеют, — пытается любезничать с нами оказавшийся рядом юнкер.

От Кузнецкого по Варсонофьевскому переулку пробираемся в тыл наших частей.

Долго растолковываем ошеломленному командиру, кто мы.

— У юнкеров человек двести, один пулемет возле фонтана, два — у Ильинских ворот. Строят проволочные заграждения, копают ямы.

— Спасибо за сведения и за то, что штаб нас не забывает…

* * *

— Теперь хорошо бы проехать в Замоскворечье. Пусть шлют подмогу, — дает новое поручение Аросев.

Мы уже в Замоскворечье. Здесь знакомые лица — Борис Волин, Илья Цивцивадзе, Николай Стрелков.

— Надо возвращаться, пока белые не заняли все мосты, — советуют нам товарищи.

Обратно — тем же маршрутом.

Едва проехали Крымский мост, начал белеть предрассветный туман. Потом на куполе церкви у Остоженки заиграли солнечные блики.

Над борющейся Москвой взошло солнце.

На Скобелевской площади — оживленное движение. Руководителям районов приказано готовить рабочие массы к обороне и наступлению.

7

Центр Москвы будто съежился. Притихли испуганные обыватели: всю ночь трещали пулеметы, рвались бомбы, свистели пули.

На Сухаревке наглухо забиты ларьки, только несколько молочниц да два случайных дворника с метлами оглядывают мчащиеся машины. У Курского вокзала — группы людей. В ночь пришли дальние поезда, поутру прибыли дачные. Люди пугливо жмутся к надежному зданию, наиболее смелые выходят на сквер. Завидев машину — врассыпную.

Вот и окружная ветка — мы уже в Симоновке.

С вала Симоновских пороховых складов нас окликают двое в военном, рядом — дуло пулемета. Что за оказия?

— Вылезай, кто такие?

— Техники с завода АМО, — говорит Гончаров. — Нас подвез попавшийся санитарный автомобиль.

Мы стоим перед безусыми мальчишками безоружные, но спокойные.

— Проходите, да не задерживайтесь, а не то… — Юнкера красноречиво щелкают затворами.

Угрюмо бредем к Совету. На площади перед штабом стоит грузовик с вооруженными юнкерами.

Собираемся у «Динамо». Узнаем: юнкеров человек тридцать пять. Они захватили на АМО два грузовика и грузят патроны. По-видимому, ждут подкрепления. Отпор организовать нельзя — в районе ни одной винтовки. Милиция продолжает занимать выжидательную позицию.

Надо немедленно создать оборону. Своих сил мало, необходимо прорваться в Замоскворецкий район, просить подкрепления. Там стоят воинские части, и товарищи обязаны помочь.

— Защита Симоновки — это охрана тыла Рогожского и Замоскворецкого районов, это охрана пороховых складов, главного центра снабжения всей Москвы. Значение его, вероятно, огромно, если юнкера в первую же ночь восстания ворвались в рабочий район, известный как большевистский, — объясняет мне Гончаров.

Санитарный автомобиль с носилками в кузове проскакивает мимо юнкеров, что стоят у вышки пороховых складов, вырвавшись, мчится к Москве-реке, затем степенно переезжает мост, занятый белыми.

Замоскворецкий штаб занял отличный тактический пункт. Стоят караулы, сменяются часовые. Возле штаба идет обучение новых бойцов Красной гвардии.

Метрах в ста от здания, ближе к Крымскому мосту, два ряда баррикад из тюков хлопка, у прохода — два пулемета.

Штаб готов помочь Симоновке, но воинских частей у него нет. В 55-м полку настроение неопределенное. Нам рекомендуют попытаться уговорить колеблющихся.

Вместе с комиссаром воинских частей Замоскворечья рабочим завода Михельсона Николаем Стрелковым идем в казармы, где заперт 55-й полк. Дежурный офицер подозрительно осматривает нас, но после категорических требований все же пропускает в казармы.

— Товарищи, юнкера захватили Симоновку! Слышите, товарищи!

— Во двор, на митинг, решать всем полком! — пронеслось по казармам.

— Я за председателя! — распоряжается Стрелков. — Выбираете, товарищи?

— Выбираем!

— Раздавай оружие! — гремит ответ на горячий призыв рабочих Симоновки.

— Взводные, отделенные, выходи!

Полк начинает строиться.

— Винтовки в кладовых на запоре!..

— Подать заведующего! Разнесем кладовые!.. — бушуют солдаты.

— Несут, винтовки несут! Разбирай!

Отряд готов.

— Распоряжение из штаба! Центральный Военно-революционный комитет требует срочного подкрепления!

Это спешат воспользоваться сформированной частью практичные замоскворечане.

— А как же Симоновка? — растерянно спрашиваю Стрелкова.

— Идите в команду выздоравливающих, там наберете новых добровольцев.

В команде выздоравливающих. После увещеваний, уговоров, ссылок на 55-й полк набирается человек сто. Достают винтовки. Но выясняется: патроны к ним не подходят — японские. Наконец находим патроны. Снова препятствие — нет пулемета.

— А без пулеметов какие мы бойцы? Нас голыми руками взять можно! — гнусавит рыжий дядя.

— Пулемет — крепкая вещь, — поддерживают его солдаты.

Мчусь к Цивцивадзе за пулеметом.

— Поезжай на ту сторону моста в батальон соседнего полка. Он нейтральный. Может, дадут пулемет.

Офицеры батальона смотрят на меня искоса, солдаты — сочувственно и дружелюбно.

— Почему не дать, если они у нас без дела еще стоят? — бросает председатель солдатского комитета в сторону офицеров, подчеркивая слово «еще». — Тащи, ребята, парочку «максимов»!

Пулеметы уже в команде выздоравливающих. Сообщаю маршрут движения, а сама спешу в район. Что там?

Уже стемнело, когда добрались до Крутицких казарм. Нашу машину «приветствуют» залпом. Это из-за угла палят недоучившиеся прапорщики.

Вот и окружная ветка.

На высоком столбе сияет самодельный, сделанный из жести, рефлектор, освещающий подступы к ветке.

Наши ли, юнкера — выбора нет. Нужно быть в Симоновке.

Выхожу из машины и иду на огонь.

— Стой! Пропуск!

Прибавляю шагу.

— Стой! Стрелять буду!

Отступать поздно! Перемахиваю проволочное заграждение. Чьи-то радостные возгласы. Делаю неудачное движение, оступаюсь и лечу на вытянутые руки товарищей, сидящих в окопах.

Все наперебой рассказывают, как зашевелилась Симоновка после тревожного гудка на заводах, как угрожающе стали высыпать на улицу рабочие, вооруженные чем попало. Нашли впопыхах несколько берданок. Узнав, что район в опасности, еле держась на ногах, приехал больной Горшков; милиция целиком перешла на сторону пролетариата, рабочим роздали оружие.

Юнкера струсили и, не дождавшись подмоги, укатили.

* * *

Начали строить оборону. На улице все от мала до велика. Симоновка покрылась рвами окопов, заграждениями, баррикадами. Они выросли и со стороны Москвы-реки и со стороны Тюфелевой рощи, что за АМО. Главные подступы со стороны города — по линии окружной ветки — защищены отлично.

И наша комнатушка уже имеет вид боевого штаба. Появились вооруженные бойцы. Идет обучение.

Сообщаю, что на подмогу спешит подкрепление. Наши ликуют.

— Люди теперь есть, — говорит Гончаров, — беда только — нет оружия. В Московском Совете уже кое-что имеется, сам видел часть захваченных в арсенале винтовок. Если б раздобыть немного!

Поздней ночью я снова на Скобелевской. «Санитаркой» со мной едет подпольщица, партийный работник Татьяна Сычева. Здесь впервые знакомлюсь с Розенталем. Заведующий оружием — по-детски взлохмаченный большой мужчина. Винтовки распределяет осторожно и скупо.

Шестьдесят штук сразу — неожиданная щедрость! Бережно переносим их в машину.

А когда уже почти закончили погрузку, зовут к Аросеву.

— В Симоновке, в районе Тюфелевой рощи, появились казаки. Об этом только что сообщили железнодорожники. Спешите, надо организовать оборону.

— Нужна подмога. Мы не готовы встретить казаков.

— Поищите добровольцев по Совету. Наберите желающих.

Вместе с комендантом Совета бродим между спящими по самому верхнему этажу, тормошим тех, кто кажется покрепче, рассказываем о казаках. Красногвардейцы, едва открыв глаза, берут винтовки и направляются к выходу.

На амовских грузовиках, дежурящих в Совете, мчится в наш район подмога — сто пятьдесят человек.

Но у Тюфелевой рощи наши заставы уже заметили неприятеля. Оказалось, что это не организованные сотни, а одиночки, пытавшиеся пробраться куда-то к своим. Казаки, не ожидавшие, что наткнутся на штыки рабочих пикетов, сдавались без сопротивления.

8

Мы уже накопили скромный боевой опыт, однако перевес — и численный и технический — пока на стороне белых. Главные их опорные пункты — Алексеевское и Александровское военные училища; сюда стекаются гимназисты, студенты, добровольцы всех розоватых мастей и оттенков.

Порой в некоторых местах мы теснили противника, но главной задачей первых дней было отстоять боевой штаб борьбы, Московский Совет и Военно-революционный комитет.

Беляки окружили Скобелевскую площадь плотным кольцом и постепенно сжимают его вокруг бывшего генерал-губернаторского дома. Мы же всеми силами стараемся удержать Московский Совет. Это имело значение больше психологическое, чем стратегическое. То, что держится Совет, к которому тянется вся пролетарская Москва, вселяло уверенность в победе.

Готовились районы. Наиболее сильный, Замоскворецкий, отрезан от центра. Юнкера заняли все мосты через Москву-реку, и бросить в центр подкрепление невозможно. А силы уже имеются. К большевикам организованно примкнул весь 55-й полк, с нами и батальоны 193-го полка.

Я часто пробираюсь в Замоскворечье, каждый раз новой дорогой. У замоскворечан самые фантастические планы форсирования реки на паромах, вплавь, а не то даже вброд.

Дни стоят тяжелые. Поддерживаем связь с районами, ведем разведку, все время в беспрерывном движении.

Разведываем Бутырский район. «Санитарка» мчится по каким-то переулкам и неожиданно выскакивает к большому дому Курникова, где помещалась команда выздоравливающих.

Невольно впиваюсь глазами в дом на противоположной стороне улицы. Там моя бывшая квартира. Пятый этаж темен, только в угловой комнате чуть колышется свет, вероятно горит свеча.

Там живет семья мужа, в которую меня временно забрасывала жизнь. Семья, оказавшаяся в стороне от народа.

Эх, пальнуть бы по вас разочек, «честные» соглашатели, — мелькает шальная мысль.

А машина уже мчится вверх по Новослободской.

Заезжаем в ярко освещенный Народный дом.

Снова у Аросева.

* * *

— Спасибо симоновцам, что связали нас с Замоскворечьем!..

Речь шла о разведке, проведенной Аней Васильевой, которую рабочие «Динамо» звали просто Нюрой. И не удивительно, что так звали: она пришла на завод девчонкой и почти сразу вошла в большевистский кружок.

Аня не оратор, не организатор, она просто одна из лучших наших женщин. Веселая, спокойная, она безотказно выполняла самые опасные поручения. А когда появились фронты, Аня поехала со мной на Украину. В Курске наша группа ожидала конца переговоров с немцами; Аня не выдержала пассивности и перешла фронт разведчицей. В Никитовке ее схватили петлюровцы, но Аня выдержала пытки и ни в чем не созналась. Потом дралась в коннице Буденного, прошла с 5-й армией до Верхнеудинска, а в мирные дни вновь вернулась к станку, на «Динамо».

Партия послала ее в ЦКК. Васильева заперла свой рабочий ящик, а ключ положила в карман. Через четыре года снова стала на свое старое место. И опыт свой принесла на «Динамо».

Поездка Ани Васильевой в Замоскворечье, о которой вспомнил Аросев, действительно была смелой затеей, рассчитанной больше на счастливый случай, чем на здравый смысл. Ближнюю к центру города сторону Крымского моста занимали юнкера, дальнюю — наши.

Юнкера задержали разведчицу.

— Нас вызвали, господа! Говорят, на мосту раненые…

— Что ж, поезжайте, а мы устроим защитную завесу из огня.

И действительно, устроили «защитную» завесу. Верхушку санитарной машины срезало как острием бритвы. Был ранен шофер. Но распоряжение Военно-революционного комитета передано по назначению, а заодно разведано расположение пулеметов противника, определена его численность.

Васильева возвращалась по уже очищенному мосту. Юнкеров удалось отбросить…

— Так вот, — продолжал Аросев, — с замоскворечанами вы нас связали. Это хорошо. Но только что получено донесение, что в вашем районе, на окружной ветке у Калитников, появилась артиллерия белых. Есть сведения, что она не имеет прикрытия. Если десяток смельчаков бросится в атаку, прислуга орудий разбежится. Вы захватите богатую добычу.

Артиллерия! Я видела в ней что-то большое, всемогущее, слышала кругом разговоры о захвате лефортовских орудий, об установке их на Воробьевых горах.

И вдруг — артиллерия в нашем районе, и без прикрытия! Прикрытие мне представлялось в виде большого навеса из бревен, какие делают над штольнями и шурфами в шахтах.

И про себя решаю: «Покуда они успеют построить прикрытие, мы опрокинем их атакой».

Во главе экспедиции — Иван Васильевич Горшков, горячая, буйная голова. Он безрассуден, мало считается с обстоятельствами. Накануне восстания Горшков разбился, объезжая лошадь, и все же, больной, пришел в ревком, отдал себя и милицейский комиссариат в распоряжение Военно-революционного комитета, вошел в состав руководящего ядра и не покидал Совета до взятия Кремля. Это он с горсточкой храбрых первым ворвался под пулеметным дождем на Ильинку; это он с маленьким отрядом пробился на Николаевский вокзал за винтовками и под огнем юнкеров доставил в район оружие; это он брал Крутицкие казармы и первым бросился на казаков.

Горшков отобрал лучших, испытанных милиционеров. В поселке на моей квартире собрались и наши красногвардейцы во главе с Грицевичем и Козловским.

— Сначала нужна разведка, — авторитетно заявляет Горшков. — Конечно, пешая. Женщине в вашем положении сейчас идти незачем, — обращается он ко мне. — Полежите, отдохните, а когда получим донесение, в наступление пойдем вместе.

В наступление нам идти не пришлось: в нашем районе никакой артиллерии не оказалось. Позднее стало известно, что ее все-таки обнаружили, только на окружной ветке, в Сокольниках, примерно в двадцати километрах от нас. Сагитированные рабочими, солдаты бросили орудия и разбежались.

9

После суточного перемирия белые подтянули силы к центру. Днем был налет броневичков на Скобелевскую. Они прорвались по переулку мимо растерявшихся патрулей, но, встретив сопротивление, отошли. По-видимому, противник прощупывал наши силы. Главный удар готовился к ночи.

К Совету спешно подходят отряды самокатчиков. На площади устанавливают артиллерию.

Районы, извещенные об опасности, послали в центр свои лучшие отряды.

Готовимся.

Город окутан моросящим дождем. Тьма кажется подвижной и тягучей.

Наша машина ныряет из переулка прямо на площадь.

— Пропуск! Откуда взялись? — окликает нас часовой. — А, симоновцы, — приглядевшись, облегченно произносит он.

На площади — еле заметное движение, приглушенные звуки. Наблюдатели белых нащупывают цели для стрельбы, и потому у нас полнейшая темнота. Едва светлеют только жерла орудий, но их замечаешь, когда чуть не наткнешься. Дом Советов — в рубашке тумана, клочьями спускающегося вдоль здания. Еле различаю дверь; вот она на мгновение приоткрылась, вырвался и тотчас погас сноп света.

Спускаюсь в нижний этаж, а навстречу бегут.

— Наконец-то! В доме напротив умирает ребенок. Внизу — студия Художественного театра. Наверху — детский сад. Вас ждет товарищ оттуда…

— Когда заболел ребенок, сколько лет? Покороче и поясней!

— Да годочков пять. В горле нарывы. Не может дышать…

— Кипятите инструменты! Барабан малой марли! Готово? Кто пойдет? Площадь обстреливают. Нужны двое.

На площади уже знают, куда мы идем. Даже орудия будто выстроились, указывая дорогу.

Несколько артиллеристов шагают впереди, предостерегая от луж и выбоин.

— Пригнитесь немного. Это пули, — поучает самокатчик актера.

Тьму на миг прорезает острый клинок прожектора.

Взволнованный артист долго не может попасть ключом в скважину замка.

Комната наверху — с притушенным светом. На кроватке в углу разметался больной малыш. Операция. Мы подоспели вовремя. Мальчик будет жить.

Этот эпизод имел свое завершение двадцать лет спустя. В гостиной санатория в Барвихе знаменитый артист Василий Иванович Качалов — это он явился тогда за доктором — образно рассказал, как он пришел в ту ночь к Советам.

10

В комнате оружейного мага и властелина Розенталя идет приемка и выдача оружия и боеприпасов. Взлохмаченный Розенталь доказывает одному из товарищей, что запас патронов у него очень скромный, а потому удовлетворить заявку полностью невозможно. Я не выдерживаю и включаюсь в разговор:

— А у нас в районе патронов столько, что ими можно засыпать всю Москву! Знаете ли вы, что такое Симоновские пороховые склады?

— За морем телушка — полушка, да рубль перевоз, — пытается отшутиться Розенталь. — Как их оттуда доставить, когда вы сами еле прорываетесь с боями?

— Берусь доставить своим транспортом. Только с одним условием: на обмен. Вы мне — винтовки и парочку пулеметов в придачу, я вам — патроны.

— Согласен!

И стали мы с той поры главной базой военного снабжения. Отовсюду приезжали за патронами, за снарядами. В дело пустили весь транспорт. Амовские грузовики непрерывно курсировали то в центр, то в районы. Зато у нас вдоволь винтовок, появились и пулеметы.

Однако не обошлось без неприятностей. В Городском районе наша застава задержала грузовик с патронами. При проверке оказалось, что их по подложным документам получили из Симоновских пороховых складов юнкера. Условились выдавать патроны только по требованиям с пометкой центра и подписью Розенталя. Такой документ подделать невозможно, тем более что о новом порядке знали лишь несколько человек.

И все же… Случилось и такое.

Ночью мы с Алешиным сменили падавшего от усталости Гончарова. Он пошел вздремнуть в совещательную комнату. Ушла в окопы последняя смена. Сменились дозоры у реки, заставы у Тюфелевой рощи. Приближались решающие часы. Надо было дать людям передохнуть, собраться с силами. Над городом ухали орудия. Это взяли уже мосты замоскворечане.

Перед рассветом к нам в комнату вбежали два взволнованных незнакомца: военный и штатский.

— Штаб здесь? Нужны патроны и снаряды! Наши бьются на Остоженке! Дорого каждое мгновение. Нет сил. Прорвались под огнем. Скорее! Наш грузовик наготове.

Штатский предъявил красногвардейский мандат и партийный билет. Но разрешения центра у него не оказалось.

Дежуривший со мной Алешин был уже готов удовлетворить просьбу о выдаче боеприпасов. Но я категорически запротестовала. Какой-то внутренний голос упорно твердил: перед тобой враги! И интуиция не подвела. Пока мы вели переговоры с незнакомцами, вернулись отдыхавшие товарищи. Быстро разобравшись в ситуации, они немедленно разоружили поздних «гостей» и тут же обыскали их. У штатского нашли удостоверение «Комитета общественной безопасности», у военного — юнкерский билет.

Без единого выстрела наши захватили и их грузовик.

11

Положение в центре напряжено до предела.

Белые рвутся к Московскому Совету. Попытались наступать в лоб. Из Козьмодемьянского переулка на Скобелевскую площадь нагло выскочил броневик. Но огонь наших пулеметов и несколько снарядов, выпущенных прямой наводкой, заставили его дать тягу.

Тогда белые сконцентрировали крупные силы в районе Никитской улицы. Просочившись по переулкам и тупичкам, они прорвались к дому бывшего генерал-губернатора с тыла и неожиданно появились у высокой стены, опоясывающей большой двор.

В руководстве восстанием нет единства. Военно-революционный комитет решает, что Московский Совет не удержать. Большинство товарищей на симоновских санитарных машинах переезжают в Замоскворечье.

С районами не советуются. А там, на рабочих окраинах, таких, как наша Симоновка, кипит жизнь.

Из членов Военно-революционного комитета в здании на Скобелевской площади остаются только те, кто верит в победу: Аросев, Муралов, Ведерников, Саблин, Емельян Ярославский, Усиевич. Почти все они разъезжаются по полкам, которые еще не примкнули к восставшим, чтобы сагитировать солдат и привести подкрепление.

* * *

В тот день я приехала из Симоновки в самом радужном настроении.

Заставы юнкеров, как обычно, беспрепятственно пропускали нашу «санитарку», когда я предъявляла удостоверение ординатора 128-го военного госпиталя, а нашим заставам были хорошо знакомы мои подлинные документы — члена Военно-революционного комитета Симоновского района.

Необычное началось у входа в Московский Совет. Часового у двери не оказалось. Навстречу мне спускалась по внутренней лестнице управляющая делами Военно-революционного комитета Софья Бричкина — высокая женщина в строгом темном костюме. Она хорошо знала меня и по санитарной службе и по боевой работе в те дни.

— Сейчас же уезжайте обратно! — решительно заявила Бричкина. — Есть постановление всем женщинам покинуть Московский Совет. Белые у самой стены. Они могут сюда ворваться в любую минуту.

— Если мне не изменяют глаза, то вы тоже женщина, товарищ Бричкина! — попыталась отшутиться я. — А вот же не ушли…

Внизу, в помещении госпиталя, остались только фельдшер и два санитара. Раненых в сопровождении хирурга Михаила Баранова вывезли в Рогожский район. Там в Дурновском переулке госпиталь нашего района. В госпитале имеется большевистская ячейка и преданный восстанию солдатский комитет. Я хорошо знаю все это, так как с лета работаю там ординатором.

Здание Московского Совета опустело. Боевой штаб переместился в большой двор генерал-губернаторского дома. Здесь сосредоточены все наличные силы.

Надо проверить санитарное обеспечение сражающихся. Приехавшие со мной товарищи берут винтовки, и мы выходим во двор.

Среди красногвардейцев и перешедших на нашу сторону солдат, заполнявших двор, я сразу заметила члена Военно-революционного комитета Александра Аросева. Впервые увидела Александра Яковлевича таким суровым. А ведь под его руководством работаю с той памятной ночи, когда началось восстание.

Обхожу двор. Убеждаюсь — все мои люди на местах. Помощь раненым будет обеспечена.

А вот и симоновцы. Между цепями прилег и командир сводного отряда динамовский рабочий Николай Гончаренко, как всегда, с непокрытой вихрастой головой и наганом у пояса.

Быстро окидываю глазами людей. Близкие, дорогие лица, и каждый — неповторимая индивидуальность.

Вот шестнадцатилетний Борис Кузьмичев, заводила рабочей молодежи. Я встретила его потом в девятнадцатом году в полку червонных казаков — Кузьмичев был адъютантом легендарного Виталия Примакова. Рядом брат Бориса — Николай. Он из первой нашей группы московских добровольцев, а потом воевал вместе со мной в Особой Вятской дивизии. Тут же мастер инструментальной мастерской Иван Борисов — пожилой человек, годящийся в отцы братьям Кузьмичевым. Дальше лежат амовцы. Среди них вижу Павла Ефимцева, Гаврилова, Сергея Оленева. Это благодаря им мы сагитировали амовский солдатский комитет и стали хозяевами двадцати пяти санитарных автомобилей, несущих сейчас разведку и связь.

У самого выступа стены примостилась часть отряда Красной гвардии из нашего беженского поселка. Большинство — солдаты-артиллеристы из Лефортовских мастерских.

Во главе отряда — литовец Грицевич и поляк Козловский.

У командира отряда Грицевича такое выражение лица, какое бывало на митингах, когда мы дрались с меньшевиками и эсерами. Возле него — председатель беженского поселка Козловский. Козловский старый сапер. Вот бы кому взорвать стену и сойтись с врагом грудь на грудь!

Друзья мои! Как хорошо всех вас помню, как хочу, чтобы знали о вас люди!

…Ожидание, ожидание, ожидание! Тяжесть его знают бойцы.

И вдруг все насторожились.

Послышалась твердая команда Аросева:

— Огонь! По стене!

Это ему просигналили с крыши Моссовета, откуда ведется наблюдение. Тут же застрочил пулемет.

Мы стреляем поверх стены. Над стеной появляются головы юнкеров. Несколько человек оседлали стену, но тотчас скатываются вниз от нашего прицельного огня. На смену им появляются новые. Некоторым удалось перемахнуть стену. Завязывается рукопашная схватка.

Одна волна белых отхлынула, но тотчас набежала другая. Вот-вот затопит наш маленький плацдарм.

— Не пускать белых во двор! — командует Аросев.

Первыми взбираются на стену наши динамовцы. Вижу там Гончаренко, братьев Кузьмичевых. Грицевич берет на себя командование оставшимися внизу и тоже готовится к рывку.

Половина нашего отряда уже за стеной. И тогда распахиваются ворота. Аросев бросает на помощь смельчакам отряд подоспевших заиоскворечан.

С крыши, из окон Моссовета строчат пулеметы.

Противник отброшен и в беспорядке отступает. Это почувствовали даже те, кто оставался во дворе: над стеной перестали появляться головы юнкеров.

И опять я вижу Аросева.

Он на ходу перезаряжает маузер, лицо потемнело от порохового дыма, но губы уже разжимаются в привычной улыбке — тяжесть свалилась с плеч, командир передохнул, счастливый.

Красная гвардия безостановочно гонит отброшенного врага. Отовсюду подходят подкрепления. Это начало победоносного перелома восстания.

Московский Совет отстояли. Начались наступательные бои. Скоро возьмем и заветный Кремль.

12

Мне поручено передать Рогожскому и Симоновскому районам приказ о наступлении. Маршрут — Таганка, Яузский мост, Солянка. Выйти на Варварскую площадь и окопаться. К утру взять Китай-город, объединившись с другими районами, и занять Красную площадь для штурма Кремля.

К тому времени симоновцы взяли Крутицкие казармы. Уже очищены Яузский мост и часть Солянки. Юнкера отступали, отстаивая каждый дом.

В Крутицах помещалась школа прапорщиков, оторванная от своих в период восстания. Я приехала туда, когда красногвардейцы во главе с Горшковым занимали уже здания, находившиеся во дворе. Небольшая группа юнкеров заперлась наверху.

— Сдавайтесь! — неслось со двора.

В ответ ударило несколько выстрелов.

— Черт их знает, сдаются или нет! — пробормотал Горшков. — Ну, ребята, за мной! Старайтесь не стрелять. Жаль их, чертей, как цыплят пококошить.

Последняя тяжелая дверь. За ней тишина.

— Выходите, никого не тронем! — крикнул Горшков.

После недолгого молчания в проеме приоткрытой двери показалась фигура с поднятыми руками, потом другая, третья, десятая…

На полу — наспех брошенные винтовки, к стене, как ненужная игрушка, приткнулся пулемет.

— Все? Сколько вас? Да не дрожите! Никого не тронем!

* * *

Симоновский пролетариат выступает. У штаба выстраивается длинная цепочка машин. На одну из них взбирается незнакомая женщина с винтовкой за плечами.

— Куда, товарищ?

— С мужем. Работали вместе и воевать будем вместе за наше дело…

Рядом с женщиной — Смирнов с АМО. У него смущенное и радостное лицо.

Тронулись. У одного из грузовиков что-то не заладилось с мотором. Все остановились, ждут.

— Этак мы и к шапочному разбору не поспеем, — волнуются рабочие.

Бросаем машины и колоннами по Воронцовской выходим на Таганку.

Снова остановка. Площадь пересекает артиллерия. Возле орудийных ящиков воткнуты длинные шесты, а на них пылают факелы. По флангам в несколько рядов шагает пехота.

— Пехота — это прикрытие, — поясняет Горшков.

Артиллерия из Лефортова движется на Воробьевы горы.

Алексеевское военное училище уже в наших руках. Сегодня решится участь Александровского. Салютуя, приветствуем шестидюймовых стальных помощников восстания.

Проходит артиллерия. Удаляясь, постепенно меркнет зарево факелов.

Спускаемся к Яузскому мосту. Тут уже Рогожский район.

Вчера эти улицы отбиты у юнкеров.

Из розоватого дома с правой стороны будто выплеснулся крупный град: пальнули из открытых окон. В тот же момент в окна полетели ответные пули.

С дома посыпалась штукатурка, беспомощно рассыпался маленький амурчик у фронтона.

— Бросьте, товарищи! Это все равно что батареей по мышонку! Достаточно пятерых, чтобы выкурить засевших.

Гончаров дает задание обследовать все переулки, прилегающие к Солянке и Варварской площади. Выполняем поручение, выясняем обстановку.

Когда возвращаемся, находим своих на Варварском сквере. Им удалось удачно проскочить обстреливаемую со всех сторон Варварскую площадь. Роют окопы по ту сторону небольшого железного забора.

— Окопы не бог весть какие… Больше для собственного успокоения, — говорит Горшков. — Поливают, окаянные, как дождиком, но теперь нас прикрывают хотя бы деревья.

— Есть охота!.. Неужто не запасли хлеба? — сердито спрашивает кто-то.

— Хлеб будет, его подвозят к Солянскому проезду. Оттуда доставят женщины, — успокаивает Гончаров. — Получите у взводных и отделенных.

Горшков, Смирнов, Гончаров на ходу проводят небольшое совещание.

Людей у нас мало. У рогожцев вдвое больше. Чтобы взять Ильинку, необходимо подкрепление из района.

Гончаров дает распоряжение поехать в район, собрать всех, кто может держать оружие.

— Ведите подкрепление. На рассвете, ручаюсь, будем на Красной площади.

И вот я с несколькими товарищами опять в родном районе. Возле школы, где помещается штаб, идет формирование новых боевых групп. Симоновка посылает в центр Москвы лучших своих людей.

В ту ночь никто не спал в рабочей слободке. Все толпились у штаба, двойными нарядами сидели в окопах.

— Гончаров ничего не говорил обо мне? — нерешительно спрашивает меня Алешин.

— А что?

— Нельзя ли Митавского оставить, а мне повести отряд?

— Ничего такого не слышала. Придется, видно, тебе оставаться на месте.

* * *

Из верхних этажей домов, что как часовые стоят по обе стороны Ильинки, без устали строчат пулеметы.

— Гляди, гляди, пулемет на крыше! Самый опасный, стервец! Кто снимет? Ну-ка, цыган! Хвастался, что первый стрелок. Попробуй!

— Трудновато!..

Смуглый, действительно похожий на цыгана боец тщательно прицелился, но тут же опустил винтовку: его задела шальная пуля. И все же, раненный, не отказался от своей затеи. Ему удалось снять пулеметчика.

Впереди зубцы Кремля и кремлевские башни.

* * *

Красная площадь…

Салько из Рогожского района (они по Варварке вышли раньше) тащит в охапке шашки, перевязи, портупеи.

— Трофеи! Кто хочет на память?

Кремлевские ворота еще заперты. Между зубцами стен вспыхивают и тают в утреннем воздухе облачка от выстрелов.

Осажденные еще отстреливаются. Но мы не хотим лишнего кровопролития и предлагаем им сдаться. Ведутся переговоры. Белые выслали парламентеров. Руководству можно разъезжаться по районам.

Иверская. Радостно мчать на грузовике по завоеванным улицам! Кругом валяется штукатурка, догорают костры. У «Метрополя» обвален угол — это удачно попал снаряд. Думская площадь свободна.

Нет… не совсем.

Против здания городской думы к трамвайной мачте привалился юнкер в длинной шинели. Он продолжает лихорадочно стрелять.

От «Метрополя» с красными знаменами движется отряд рабочих. Передние заметили юнкера.

— Брось винтовку! Ваши сдались!

— Не брошу… хватайте… убивайте, расстреливайте! — Юнкер театральным жестом рванул шинель на груди.

— Кому ты нужен, сопляк!

Рабочий патруль ведет присмиревшего юнкера в здание думы.

* * *

Мы в штабе. Задыхаясь, вбегает Борис Кузьмичев.

— Кремль взят! — по-мальчишески восторженно кричит он.

Советская власть в Москве победила.

Глава вторая Мы — есть!

1

В 1965 году «Красная звезда» поместила в ноябрьском номере ничем не примечательный на первый взгляд снимок. Группа ребят у Кремлевской стены окружает немолодого уже человека в кепке. А сбоку надпись: «Из далекого удмуртского села Шаркая приехали в Москву школьники-старшеклассники. Красные следопыты Шарканской средней школы совершили немало увлекательных походов по боевому пути 1-й Особой Вятской дивизии, которая в 1918 году громила белогвардейские банды под Ижевском и Воткинском».

Трудно передать, что почувствовала я, увидев этот снимок и встретившись затем в Доме литераторов с человеком, который был запечатлен на фотографии в газете. Это был начальник Особой Вятской дивизии Александр Александрович Медведев.

Выступал он, как всегда, кратко. И закончил свою речь теми же словами, которые сказал когда-то, обращаясь к удмуртскому народу:

— Мы — есть!

Около пятидесяти лет прошло с тех пор. А было все это словно вчера.

* * *

Погожий октябрьский день. У сбитого из неотесанных досок столика невдалеке от коновязи сидят двое. Одного я хорошо знаю. Это начальник разведки Федор Гордеев, рабочий Ликинской мануфактуры, приехавший сюда с первой группой добровольцев-москвичей. Рядом с ним — старик удмурт в лаптях, сермяжном армяке и меховой шапке. Идет неторопливая беседа.

— Арудиев, спрашиваешь, много ли? Есть, конечно, и арудия! Я баил, вроде как по-простецки, с одним солдатиком. Повязка у него на рукаве и буквы «Н. А.». «Царские, говорю, буквы. Николай Александрович, значит». А он грозится: «Молчи, отец! Буквы эти — дело серьезное. Народная армия мы, вот оно что!» — И показал на поповский дом, что возле церкви. А оттуда крики страшные. Бабы голосят по комбедчикам, там их вешали…

Старик снял с головы заячью шапку и продолжал:

— Деревня вся в подпол попряталась. А потом согнали нас, и генерал речь откричал. Так и так, дескать. Комиссаров били и будем бить. А кто помогает им — тот изменник России и богу. Мужиков, кто остался, и ребят повиднее, известное дело, в армию забрали. Шинельки выдали некоторым, а винтовки — всем. Винтовок у них много. Теперь вот по улицам маршируют, говорят, скоро угонят. Скот и живое все подобрали до курицы… Зерно, что не спрятали, тоже… Почему поддаемся? Как не поддаться! Власть-то, ведь она… ихняя. А об вас ничего не слыхать: то ли есть, то ли вас, как говорил генерал, до костей разбили — и не надейся… Вот знали бы мы, что вы есть, тогда бы и народ продержался! И солдаты, что по деревням, разбежались бы от них — кто в леса, кто в стога! А то ведь какая надежа! Пошепчемся друг с дружкой — есть вы или нету? Да на том и расходимся. Дайте народу знать — мы, мол, есть…

— Дадим! Дадим, батя! Партия большевиков, вся Россия напрягает силы! Питер, Москва, сам Ленин шлют подмогу. Организуемся, готовимся, чтобы сразу ударить! Штабы, снабжение, то да се…

— А ты, старик, здесь говорил мудро, — взволнованно сказал подошедший начдив Медведев. И, обращаясь к начштаба Григорию Лунцу, распорядился: — Готовьте разведывательные группы, все верховыми. С центральной пойдет комиссар — жару наддаст! И ты, отец, тоже людей подбери, охотников, проводников! Как махнем по вражеским тылам — сразу услышите: мы — есть!

* * *

Последующие дни ознаменовались многими смелыми вылазками. Наши разведчики, стреляя на ходу, врывались в деревни, вихрем проносились по главной улице, снимали вражеские заставы и возвращались, как правило, без потерь. Сплошной линии фронта ни у нас, ни у белых не было, а опорные узлы мы обходили благодаря своим проводникам из вотяков[5] и русских.

Особенно знаменателен был первый рейд.

В туманную ночь небольшой отряд незаметно достиг села, указанного стариком. От местных жителей мы узнали о численности и вооружении белогвардейцев, о расположении их штабов, о засадах и сторожевых охранениях. Приготовив к бою гранаты и взяв карабины наизготовку, разведчики незаметно двинулись вдоль села. Из поповского дома неслись пьяные голоса, песни и звуки гармоники. У ворот стоял подвыпивший белый офицер.

Я подскакала к нему на своем иноходце и выстрелила. Офицер рухнул на землю. Разведчики швырнули в окна поповского дома несколько гранат и, раздобыв точные сведения о противнике, вернулись в расположение дивизии.

Мы совершили несколько подобных рейдов. Вятская дивизия действительно была Особой.

Народ узнал своих защитников. Крестьяне поднимались и целыми деревнями уходили в партизанский отряд Журавлева, что базировался на большое село Петропавловское.

2

Весной 1918 года Симоновский район слился со своим соседом. Теперь район называется Рогожско-Симоновским. К нам вливается и завод «Гужон», сыгравший заметную роль в дни Октября.

Управление района переносится на Большую Алексеевскую. Здесь же, напротив, и райком партии.

Главное — наладить хозяйство, накормить людей: Москва снабжалась продовольствием через районы.

Исполком Совета переживал критические дни.

У булочных с ночи выстраивались очереди за хлебом. Когда объявлялось, что не получат и осьмушки, люди шли к нам в Совет, на Большую Алексеевскую. Женщины с детьми на руках запруживали не только двор, но и улицу. И тогда заведующий продовольственным отделом Николай Иванович Соколов, бывший рабочий завода «Динамо», умоляюще смотрел на меня: он не выносил слез и крика.

Мне, как женщине и матери, было проще разговаривать с народом. Жители прилегающих улиц хорошо знали меня (к тому времени я переехала из беженского поселка и жила на Пустой улице в доме 41). Женщины знали в лицо и няню, которая так же, как они, часами стояла с моим ребенком в очереди за хлебом.

Мы могли разговаривать как равные. Я еще кормила малыша грудью, и женщины знали это.

Стоило мне появиться на трибуне, что стояла среди двора, крики стихали как-то сами собой.

Я тут же начинала читать сводку: какие подходят маршруты, что сумеем дать населению в ближайшие дни. Женщины постепенно расходились по домам. Но после каждого такого выступления я чувствовала себя просто обессилевшей. А в пять часов утра надо было ежедневно бежать на военное обучение. Из Красной гвардии создавалась Красная Армия. От руководителей района требовалось не только красноречие во время выступлений перед рабочими — они обязаны были первые показать пример: в районе формировался Рогожско-Симоновский полк.

Уже ушел на фронт наш старший товарищ — председатель районной думы Николай Кузьмич Гончаров.

Как старый солдат, уехал на север по партийной мобилизации А. А. Алешин.

В отряд, отправлявшийся в прифронтовую зону Украины, пробрался самый молодой из нас — шестнадцатилетний Борис Кузьмичев.

И вот уже идет на фронт первая группа добровольцев. С «Динамо» — Николай Кузьмичев. От завода «Гужон» (нынешний «Серп и молот») — Семен Иванов. От президиума Совета и райкома — автор этих строк. Четвертым был делегат Даниловского подрайкома, входившего в Симоновку, — Андрей Киселев.

Проводы добровольцев назначены на воскресенье. Рабочие фабрик и заводов пришли с женами и детьми в сад имени Прямикова, что на Таганской улице. Председательствовал секретарь Московского комитета товарищ Ефремов.

Короткие взволнованные речи.

Кузьмичева и Киселева направили в Вятку, в штаб Северо-Восточной завесы. Туда же получила назначение и я.

Завеса — своеобразное войсковое соединение. Завесы являлись одной из форм обороны революционной России от вероломного нападения милитаристской Германии, а в последующем — и от интервентов Антанты.

Северо-Восточная завеса со штабом в Вятке приобретала особо важное значение.

Вятская губерния[6] могла быть в те дни житницей России.

В марте 1918 года «Правда» писала, что, по самым скромным подсчетам, в Вятской губернии имеется 5–6 миллионов пудов избыточного хлеба. И это в то время, когда в Москве и Петрограде выдавали осьмушку фунта на человека, и то не каждый день!

Стога необмолоченного хлеба пятнадцатилетней давности назывались здесь «девичьи скирды». Кулаки не давали хлеба трудящимся. И когда по призыву В. И. Ленина в Вятскую губернию пришли рабочие продотряды, за полтора месяца было реквизировано 500 тысяч пудов хлеба — пятая часть урожая, собранного по всей стране.

Внимание белых и интервентов в восемнадцатом году не случайно было приковано к Вятской губернии, и не случайно они подняли в тылу советских армий Ижевско-Воткинское восстание.

Восстание было подготовлено контрреволюционным подпольным комитетом фронтовиков. Штаб восстания состоял из трех офицеров, трех солдат и трех «рабочих» Ижевского завода.

Мятежникам помогало кулачье. К началу августа были захвачены города Сарапул и Уржум, но у Нолинска, почти на подступах к Вятке, белых встретили вятские железнодорожники, слободские текстильщики, коммунисты Воткинска, первые отряды питерских и московских рабочих. Объединенные силы пролетариев повели за собой деревенскую бедноту. Восстания были подавлены, города освобождены.

* * *

Мы приехали в жаркие дни. Командование завесы тотчас включило меня в состав штаба. Мы с прибывшими товарищами вошли в вятскую партийную организацию и стали действовать под руководством Н. К. Гончарова.

Немногочисленная, но крепкая городская партийная организация, получив большую поддержку от прибывшей группы опытных людей, была приведена в мобилизационную готовность. Наиболее слабые звенья советской работы укрепляли большевиками из Москвы и Питера. Подкрепления были разосланы по всем уголкам губернии.

На широких просторах рек и в вятских лесах действовали наши разведывательные группы и поддерживающие отряды.

Связь с ними осуществлялась по телефону и телеграфу и только изредка — связными.

Однажды во время дежурства по штабу мне удалось вызвать к телеграфному аппарату командира одного из вятских отрядов, члена бюро Вятского губкома товарища Капустина. Передала ему приказ штаба: соединиться для совместных действий против врага с близстоящим отрядом.

Капустин успешно выполнил приказ и через несколько дней разбил белых у Нолинска.

Глухой ночью он приехал в Вятку и тотчас явился в штаб. Дежурила снова я.

В комнату размашистой походкой вошел крепкий русоволосый юноша лет двадцати трех и попросил доложить о себе члену штаба товарищу Азарх.

— Будем знакомы, товарищ Капустин. Я — Азарх.

Мне показалось, что Капустин, увидев женщину, был огорчен. Однако в дальнейшем у нас установились самые добрые отношения.

* * *

Мне, как врачу, поручили организовать военно-санитарное управление. В городе оказался госпиталь Красного Креста, а на вокзальных путях был обнаружен военно-санитарный поезд с оборудованием и персоналом.

Во время стихийной демобилизации старой царской армии, когда сбежали и начальник поезда и все врачи, хирург Александр Дмитриевич Дремлюг вывел свой госпиталь на колесах в тыл и все уберег, все отдал в распоряжение Красной Армии.

А. Д. Дремлюг и весь персонал поезда стали моими верными спутниками на фронтовых дорогах, организаторами санитарной помощи в освобождаемых Красной Армией областях и городах от Вятки до Одессы, от Киева до Забайкалья.

Вскоре из Вологды приехал военный врач Григорий Михайлович Данишевский, человек огромного ума и талантливой выдумки, ставший душой сануправления.

Создав ячейку управления, определив ее функции, я выехала на фронт — на новое, ижевско-воткинское направление. Там из отдельных отрядов 2, 6 и 3-й армий и прибывших укомплектованных полков формировалась Особая Вятская дивизия для подавления восстания в Ижевске и Воткинске. Дивизию формировал бывший штабс-капитан Александр Александрович Медведев, знакомый уже мне как командующий Вятским тыловым районом.

Здесь были открыты в боях новые формы военно-медицинской службы, основанные на неуемной, самоотверженной, героической борьбе за жизнь человека. Все в нашей работе отныне подчинялось одному, главному требованию: приближению хирургической помощи к переднему краю. Этот принцип обеспечивал дополнительное спасение сотен и тысяч жизней.

Новые методы мы проверили на многих фронтах гражданской войны, а потом, как основу всей медицинской помощи, понесли в армию народной Испании.

Затем наш опыт гражданской войны, уже как «испанский опыт», был предложен канадским врачом Норманом Бетьюном Народной армии Китая и помог вернуть в армию многие тысячи закаленных бойцов.

Работая уже в Китае, доктор Норман Бетьюн, мой помощник по Испании, заразился во время одной из операций и погиб. Нормана Бетьюна похоронили в долине Героев, в провинции Шаньси. Где-то теперь его останки?..

3

В боевых операциях Особой Вятской дивизии мне приходилось участвовать и в качестве военного комиссара.

Среди частей, прибывших нам на подмогу, особенно выделялись питерцы — полк имени Володарского и артиллерийский дивизион под командованием В. Л. Нечаева[7], сплошь состоявший из старых артиллеристов и путиловских рабочих.

Ознакомившись с положением на фронте, комиссар дивизиона беспартийный большевик Иван Родионович Журавлев предложил организовать группу добровольцев, которая прикроет левый фланг Особой Вятской дивизии на стыке с 3-й армией в районе Осы. По дороге добровольцы поднимут деревни, организуют из местных жителей партизанский отряд и с его помощью сорвут объявленную белыми мобилизацию, отберут у них награбленный у крестьян хлеб и скот.

Добровольцами вызвались идти все. Журавлев отобрал тринадцать человек — двенадцать мужчин и одну женщину, медицинскую сестру Ганольди. Отряд назвали «Чертовой дюжиной»[8].

…Мое назначение военкомом дивизии было вызвано тяжелым положением, сложившимся на нашем участке, и неблагополучием именно в том полку, на который мы больше всего рассчитывали.

Приказ о назначении передал мне А. А. Медведев:

— Боевое задание — выровнять фронт. Правый фланг надо подтянуть на уровень центрального участка, иначе срывается весь план наступления. Не беда, если пройдете вперед. Опасности обхода с тыла не будет. Кругом леса.

Стоя у карты, Медведев отечески разъяснял мне азы военного дела.

— Ну что я понимаю в этом? Да и обязанности начсанупра…

— Пустое! Все внимание приковано сейчас к ижевско-воткинскому мятежу. До его ликвидации у нас связаны руки на других участках. Володарцы, занимающие правый фланг, вам хорошо известны. Нужен решительный человек в помощь Лунцу. Вы знаете участок, прошли с боями не один десяток верст, сможете сориентироваться в обстановке.

Я смотрела на карту, сплошь испещренную змейками лесов, и видела, как тянутся по лесу узкие дорожки, расширяющиеся на опушках в вязкие болотца. А мысли были об одном — справлюсь ли с новыми, столь необычными и сложными для меня обязанностями?

Сборы были недолгие. В тот же день мы с Киселевым уже тряслись по дороге в круглой вятской плетенке. Работаем мы с ним недавно, зато оба москвичи, он из соседнего района, и из Москвы выехали вместе — с первой группой добровольцев.

Вот и тракт Ижевск — Воткинск.

Ижевск и Воткинск — небольшие городки с военными заводами. В годы войны на эти заброшенные в далекие вятские леса заводы стал стекаться всякий сомнительный люд, пытавшийся утаиться здесь от мобилизации.

Значительно изменился и состав рабочих. Заводы выросли вдвое, и так как они освобождали от воинской повинности, то попадали на них за подкуп сынки богатеев со всего района. Создалась особая каста людей, наживавшихся на войне. Они быстро завели собственные домишки, скарб, хозяйство. Отсталых рабочих натравливали на тех, кто раньше боролся за окончание войны. А политические новости доходили сюда искаженным эхом.

После Октябрьской революции в Ижевск и Воткинск тысячами потянулись офицеры — притягивало оружие. Они буквально заполонили городки, хозяйничали во всех вновь создаваемых учреждениях, называли себя эсерами. Белым нельзя было отказать в дальновидности: они быстро снюхались с меньшевиками и работали в тесном контакте. Рабочих запугивали «конфискацией имущества», «всероссийским обнищанием», «диктатурой кучки иноземцев».

В период восстания белочехов партийная организация большевиков бросила против них тысячу лучших сынов и дочерей, особенно ослабив свои ряды в Воткинске. У Котласа были англичане, на Волге хозяйничали чехи. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, действуя по заранее намеченному плану, в это время выступило контрреволюционное офицерье в Ижевске и Воткинске… Мобилизовав крестьян и рабочих, создав ударные офицерские отряды под началом отличных военных специалистов, они стали располагать большой силой.

Нашему командованию надо было немедленно ударить по Ижевску, не дать врагу опомниться.

* * *

Мы ехали в хорошо знакомый район, где кроме красных частей большой силой являлись и специальные партийные работники в деревнях.

Еще задолго до организации Особой Вятской дивизии в глухие вятские деревушки был брошен на укрепление Советской власти рабочий московского завода «Динамо» Николай Кузьмичев, поселившийся в деревне Зура, что расположена по главному тгакту на Ижевск.

Кузьмичев провел выборы в Советы, организовал деревенскую бедноту, нащупал в округе своих, надежных людей.

В вятских лесах, в ста двадцати пяти километрах от железной дороги, большевик Кузьмичев проводил четкую классовую линию. Вотяки хотя и плохо понимали русский язык, все же слушали его сочувственно. А когда на митингах появились переводчики, учительница и телеграфист, Николай и вовсе покорил сердца забитых людей.

Вятка послала в деревни несколько таких организаторов. Их работа сразу дала ощутимые результаты. Представители партии сообщали о настроении крестьянства, о положении в восставших городках, изучали местность, устанавливали численность врага, узнавали его планы. Там, где работали эти товарищи, белым не удалось провести мобилизацию крестьян. А в период боев в этом районе на подмогу регулярным частям Красной Армии неоднократно являлся Кузьмичев с организованным им отрядом крестьян-добровольцев. Зура ни разу не была сдана белым.

* * *

Скоро мы у цели. От Дебесс, где разместился штаб дивизии, до Зуры всего тридцать верст. Каждый метр пути хорошо знаком мне. Сколько раз уже и ездила и ходила по этому тракту. Здесь мы шли с боями, когда неприятель прорвался с воткинского направления. Здесь ездили к матросам забирать лишние пулеметы, здесь организовывали питательные пункты и перевязочные отряды.

Дорога идет то по небольшим лесочкам, то широким полем. Вот и три знакомые высокие осины. В августе их листва казалась чуть позолоченной. Прошел только месяц, а осины совсем пожелтели. Прозрачный осенний воздух придает очертаниям всех предметов, что я вижу вокруг, какую-то особую резкость и четкость. Не знаю почему, это навевает необъяснимую грусть.

— Смотрите! Лапти-то все висят на дереве! — возбужденно говорит Киселев. — Я заприметил их, когда шли здесь с Новгородским полком. На ветке покачиваются. Посмотрел — дырявые. Так и остались… В бою ни нам, ни им не нужны. Может, сбросить, чтоб не мозолили глаза?

— Не сейчас. В другой раз, когда будем посвободней…

Казалось бы — мелочь. А вот запомнилась эта картинка, не просто запомнилась — отчеканилась в мозгу. И через год внезапно всплыла перед глазами во время словесной стычки с меньшевиками у паровозников в сборочном цехе.

Было это в Харькове, когда вновь подняли голову враги, почуяв подмогу.

Истошным голосом вопил какой-то человечек о наших промахах, о продразверстке, о голодухе и льющейся крови.

Отвечая ему, я начала с привета от володарцев. Напомнила о нашем наступлении, о боях, об озверелом белом воронье, оставившем после себя только заброшенные на дерево дырявые лапти, не нужные в бою ни им ни нам, да еще таких вот говорунов, как тот, что выступал передо мной. То и другое давно пора смахнуть, чтобы не мешало людям.

Сравнение попало в точку. Интеллигентик запищал, что про лапти я все выдумала, но был осмеян. А смех, как известно, разит подобно пуле.

* * *

Приехали в Зуру. Николая Кузьмичева дома не оказалось: уехал на сход в соседнюю деревушку. Нас тепло встретила его хозяйка — учительница. Вскоре пришел и телеграфист. Это — вся местная интеллигенция и вся русская колония в удмуртской деревне.

Телеграфист — сторонник большевиков. От него узнали, что на деревню был налет. Белые подожгли Совет: искали Кузьмичева. О телеграфисте они не знали, а он в это время отстукивал донесения в Игру, Дебессы, Чепцу. Мальчишки, организованные учительницей, разнюхали, как расставлены караулы. Наспех организованному отряду володарцев оказалось нетрудно взять живьем всю банду.

Через руки телеграфиста проходят все донесения. Он знает положение на фронте. Довольно близко познакомился с володарцами — они несколько раз стояли в Зуре.

— А последнее нападение! Только подумать… Чего стоил один бой у Игры, переходивший в рукопашную! Мне телефонисты передавали, как дрался Лунц. Сначала руководил боем, потом сам лег к пулемету. А выбыли из строя санитары — стал таскать раненых. Отнесет раненого — и снова впереди. Гимнастерка пропиталась кровью, потом так и не смог отстирать… В общем, отбили они неприятеля. А дальше не пошли. «Игру, говорят, не отдадим. Здесь и стоять будем, пусть другие в обход идут. Наше дело — белых вперед не пускать, а наступать нам нельзя. Кругом леса, разве здесь развоюешься?..»

Так мы узнали «общественное мнение» о володарцах, еще не доехав до Игры.

4

В Игре нам салютуют посты. Навстречу в облаке пыли мчатся… гусары!

Интересные ребята — «гусары» володарцев. Одно сочетание слов чего стоит! А вышли они в «гусары» таким образом. Полк спешно формировался в Луге. Для разведки организовали конную сотню, набрали лошадей. В интендантстве нашли заготовленное впрок обмундирование гусарского полка — синие куртки, красные рейтузы, белые шнуры зигзагами через всю грудь. Охотников отыскалось множество. Сформировали отличную часть в сто сабель. Произошло это, когда на севере не было и речи о формировании конных частей. «Гусары» володарцев были единственными кавалеристами на весь район.

Питерские пролетарии быстро овладели кавалерийским искусством. Взводные командиры подобрались из солдат царской армии — разведчики, рубаки, буйные головы.

В полку «гусары» задавали тон остальным. К пехоте относились «по традиции» свысока, но командира полка пехотинца Лунца побаивались не на шутку.

«Гусары» встретили нас радушно. Показывали, как укреплена Игра, рассказывали о боях на прошлой неделе, не умолчали о потерях.

А вот и Лунц. В полку он недавно. Прежний командир снят за неподчинение боевому приказу. Володарцы относятся к новому командиру настороженно-выжидательно. Необходимо время, чтобы завоевать авторитет, стать истым вожаком полка, чтобы бить наверняка.

Лунц — товарищ моего брата Исаака, командира бригады, павшего под Симбирском. Отношения у нас отличные. Журю его за неосторожность в бою, ехидно рассматриваю плохо замытые пятна крови на спине.

— Откуда знаете?

— Так, сорока на хвосте…

На конях объезжаем линию обороны. Целая система окопов, три ряда проволочных заграждений, артиллерия хорошо замаскирована — неприятельскому наблюдателю не нащупать; но в случае нужды и вывезти орудия не так-то легко.

— Что это у вас, товарищи, позиционная война? Окопались отлично! Видно, стоять здесь полагаете до второго пришествия?

Лунц огорчен, сопровождающие нас командиры возмущены — они ожидали возгласов восхищения. Немного замявшись, вперед выступает командир «гусар»:

— Товарищ комиссар дивизии должен знать: наша цель — удержать Игру. Другой дороги для ижевцев на север нет, а через нас им не прорваться.

— А мне кажется, даром затрачено много сил и времени. Отбив наступление, надо было гнать врага, а не окапываться подобно кротам.

Лунц вспыхивает, но, учитывая настроение окружающих, сухо козыряет:

— Слушаю, товарищ комиссар!

Осматриваем расположение полка. Особое внимание — раненым. Сообщаю, что по всей линии до Дебесс, где развернут дивизионный лазарет, имеются перевязочные пункты, раненых примут, накормят, переменят повязки. Чувствую — после разговора о раненых атмосфера становится теплее.

* * *

Мы уже несколько дней в полку. Познакомились, подружились, знаем всех командиров и многих красноармейцев. Были с «гусарами» в разведке, перестреливались с неприятельскими дозорами.

Налево от главного тракта расположена в лесу база белых. Это станция узкоколейки, по которой перевозят подкрепления, продовольствие.

— Вот бы организовать налетик на станцию! — мечтает командир конной сотни.

— На все свое время.

Наконец решаем: настала пора действовать. С Лунцем полная согласованность. Он, правда, еще колеблется, но постепенно сдается по всем пунктам.

— Можно, конечно, попытаться… Но предупреждаю: при неудаче потери могут быть очень значительные… В случае отступления нам не удержать Игру, откатимся до Дебесс.

— А с какой стати откатываться? Будем идти вперед!

В комнатушке штаба не продохнуть от махорочного дыма. Представители «гусар» в полном составе. Они лучше других знают местность: конная разведка проникала до самой Якшур-Бодьи. Отстреливаясь от вражеского батальона, в ближнем лесу целиком полег один взвод.

Докладываю о плане наступления. Положение в общем рисуется так.

Наступаем тремя группами. Первые две, левый фланг и центральная группа, берут Воткинск. Правый фланг движется по направлению к Ижевску. Средняя группа уже подошла к Воткинску и заняла Мышкино — на самых подступах к городу.

Рассказываю о боях, о героизме отдельных отрядов и полков, о подвигах начдива Медведева, личным примером вдохновляющего бойцов.

С занятием Мышкино продвижение приостановилось. Отстают фланги, в особенности правый, занимаемый володарцами. Грозит обход, белые могут отрезать тыл.

Задача володарцев — подойти к Якшур-Бодье, последнему населенному пункту на пути к Ижевску. От володарцев зависит исход всего наступления, всей операции по ликвидации ижевско-воткинского мятежа. Любой ценой надо оттянуть на себя силы мятежников, раздробить их части.

С этим предложением согласны далеко не все. Говорят о заслугах полка, о потерях, о плохом вооружении, словом — «плач и стенания на реках вавилонских».

Терпеливо выслушав каждого, командование отдает приказ: полк выступает завтра в четыре тридцать.

В Игре остается заслон из ста человек для охраны госпиталей и для связи со штабом дивизии в Дебессах.

Зашумела, пришла в движение Игра. На многих лицах — радость. Решили — и нет места сомнениям.

Предстоят горячие дни и тревожные ночи. Надо набраться сил. В штабе уже по-походному. Можно прикорнуть только на скамейке.

После страшного напряжения нервы взбудоражены до предела. И неведомо, спишь или грезишь наяву. Кто-то скрипит в углу — то ли телефонист свертывает имущество, то ли хозяйка качает своего сыночка…

А мой сынок! Как плакала бабка перед моим отъездом…

— И малого заморишь, и сама пропадешь. Сегодня только отняла от груди…

Теплынь! Мы всей семьей — Мурзик, бабка и я — на Воробьевых горах… Нет, все это только пригрезилось. Рядом ни сына, ни солнца. А тепло мне от лампы, которую близко придвинули к краю стола.

Лунц допрашивает охотника, задержанного заставой.

— «Иди, не бойся, в бой не встрянешь. Наш фланг вроде как для отдыха», — баял мне племянник, что в саперах. Вот и думал: пойду, не заметят… Много ли войска? Да разве сочтешь! Много! Только крестьяне все к дому норовят. К Ижу не пойдут. Городские же больно как люты! Народная наша армия, говорят. Мы-де за крестьян, за равенство, а у большевиков — коммуния… Охотники, известное дело, с заводом связаны: дробь, пули, ружьишко новое. Только теперь ни-ни. Покуда Ижевск не утихомирится, лучше белкам посвищу… В городе всем офицеры-беляки заправляют, не пикнешь. Когда восстание поднимали, то да се сулили, а теперь зуботычины, как при царском режиме. Опять на шею сели. Сталь, к примеру, чехам на бронепоезда отправляют. Продают, иуды, Россию…

Нас, видимо, не ждут — это хорошо. Сон сняло как рукой.

Часы показывают четыре. Мы выходим под синеватый простор неба. Звезды еще не потухли. На стрехах домов блестит иней.

Село уже проснулось. Возле квартир взводных командиров собрались группы красноармейцев. В полутьме каждому хочется быть ближе к товарищам.

Объезжаем части.

У артиллеристов нас находит пешая разведка — несколько юношей лет по шестнадцати-семнадцати, все добровольцы-путиловцы. Старший прыгает с ноги на ногу («Замерзли, проклятые! Обувенка разваливается… Кабы сапоги…»), но докладывает довольно четко:

— Подползли к самым заставам. Пробрались в деревню. Везде тихо. Наши боялись: вдруг мы в наступление, а они с тыла — да на нас! Где там! Им такое и не снится! Нет, товарищ командир, смены не надо, пойдем впереди полка.

Через несколько минут скачут конные дозоры. Везде спокойно, наша подготовка не замечена неприятелем.

— Ох и всыпем белякам! Только бы до Марьина засветло добраться!

— Товарищ командир, подтягивайте пехоту, чтобы до солнышка тронуться, — торопят «гусары».

— Выступаем без сигнала в четыре тридцать. Поменьше суматохи и шума!

У артиллеристов все готово: лошади впряжены, орудия и зарядные ящики вытянулись вдоль дороги, разведчики и связисты построены в колонны по трое.

— Что вперед высунулись! Все равно поедете сзади, — острит кто-то.

Подъезжаем к сборному пункту у снятых ворот. Постепенно подтягивается пехота. Все боевые единицы налицо.

— Кухня, кухня, обозы! — запыхавшись, рапортует Киселев, сразу освоившись с новой ролью (он связист). — До сих пор не собрались: пищу, говорят, раздаем…

Скоро пять. Пехота топчется на месте, «гусары» то проскачут вперед, то слетают в деревню и возвращаются с соответствующими донесениями.

Десять минут шестого.

— Начальник хозяйственной части!..

— Есть!

— Что, проваландаемся до обеда?

— Через две минуты выступаем.

— Пойдете сами, без охраны.

Обозник сникает. Через несколько минут в конце улицы показываются телеги, груженные всяким скарбом. Какие-то сундучки, обломки мебели… А разгружать поздно!

Выступаем организованно, но с опозданием почти на час.

Дорога в серебристом покрове, он словно тонкий налет. Ступит копытом лошадь — отпечаток как восковой слепок. А от колес — длинные извилистые ленты.

Движемся колоннами по оголенному полю. Стерня разбухла от дождей, и по ней мягко ступать.

На горизонте вправо большой лес, который тянется к Ижевску.

В володарцах здесь каждый метр дороги, каждый куст будит воспоминания.

— Вот здесь дрались с батальоном второго Ижевского белого полка. Здесь залегли. Глядь — неприятельская разведка скачет. Мы — строчить из «льюиса», они так и шарахнулись. А подо мной лошадь их начальника… — рассказывает командир эскадрона.

Высоко поднялось солнце. Напряжение начинает падать, громче звучат разговоры, люди становятся увереннее. Часы показывают одиннадцать. Мы прошли не больше пятнадцати верст, а до деревни, что приткнулась у самого леса, без малого двадцать пять.

«Гусары» доехали до Марьина. Неприятеля нигде не видно. Разнесся слушок: ждет у леса. Откуда появился слух? Разве поймешь, кто первый бросил мысль, как она превратилась в достоверность и внесла беспокойство?

Совещаемся с Лунцем. К деревне Марьино надо подойти не позже часа. Разведка обследует лес, и мы пройдем его засветло. Лес от Марьина тянется до Верблюжьей. Восемнадцать километров — и на всем протяжении одна узенькая дорожка, никаких троп. Если белые поставили у дороги пулеметы, укрыться будет негде. Один взвод врага может уничтожить весь полк.

Вот и Марьино. Заранее ускакавшие вперед квартирьеры размещают штаб. Кухня устроилась на пригорке. Красноармейцы рассыпались по избам. Вотяки угощают хлебом, молоком. Здесь несколько раз бывала наша разведка — за все платила, ничего не тронула. Нас принимают приветливо.

— Белые прошли к лесу. Их много. Солдаты из нашей деревни баяли, что красных прет видимо-невидимо…

У леса — заставы. Передышка.

Командиры собрались в штабе. Как быть? Оставаться у леса нельзя: позиция опасная — к утру перебьют весь полк.

Послать пешую разведку? Сейчас около двух часов дня, значит, засветло не пройти лес. А ночью все может погубить паника. Остается одно — пустить через лес конную разведку. Она покроет восемнадцать верст часа за полтора. После трех выступим — самые опасные места успеем проскочить.

Но тут новое препятствие: «гусары» в разведку не идут. Недели за две до этого они были здесь. Белые пропустили весь взвод, а потом перекрестным огнем из пулеметов уложили пятнадцать человек и двух раненых взяли в плен. Чудом спасся один. Он теперь командует вторым взводом и без пехоты не двинется в лес.

И все же мы не можем ставить под удар полк, рисковать успехом всего наступления, всей операции.

Принято решение: коннице немедленно идти в разведку.

Лунц не совсем решительно пошел выполнять этот приказ.

Через несколько мгновений до нас донеслись шум, крики, ругань.

Двор заполнен конными.

Командиры кричат громче всех, задние лошади напирают на передних:

— Не пойдем через лес… Пешую разведку! На верную смерть посылаешь! Забыли, где наш первый взвод?.. Братцы, не идти!..

— Что, товарищи «гусары», труса празднуете?

Мгновенное молчание, а потом сплошной рев:

— М-ы-ы — труса-а?!. А где товарищи?.. Где комиссары? Сами не сделаем шагу!

— Хорошо! Пойдем вместе! Комиссар дивизии с головным дозором — впереди. По коням!

Гусары не ожидали такого исхода. Едут понуро. До меня долетают обрывки разговоров:

— Известное дело, агитация…

— Дальше опушки комиссар не поедет…

— Хочет пристыдить. Вернется — и мы за ней…

Мы с Киселевым держимся чуть впереди.

— Сынишку в случае чего отцу не отдавать. На Украине у меня сестры, возьмут к себе после освобождения… А пока приютит Уханов, у него тоже мальчишка растет… Вперед поеду одна. Ты держись ближе к разведчикам.

Лес надвигается сплошной стеной. Вот первые кустарники, вот и первый верстовой столб. Собираю силы и бросаю коня в лес, как в реку, зажмурив глаза. Сразу становится холодно и темно. Деревья вначале чуть расступились, но тут же сомкнулись еще плотнее.

Узкая дорожка бежит прямо. Едешь и почти касаешься сплошной зеленой завесы. «Двум телегам тут не разъехаться», — машинально проносится в голове. А глаза зорко глядят по сторонам. Понемногу привыкаю к полумраку. Сверху протянулась тонкая полоска неба, она еще уже, чем дорожка внизу. Может, это лесная дорога отражается в прозрачном воздухе?

Лошадь, как бы понимая настроение всадника, ступает осторожно и плавно.

Вторая верста. По прямой сзади ничего не видно, но за поворотом явственно слышится топот коней.

Часы показывают двадцать пять минут третьего. Пускаю лошадь рысью и понемногу привыкаю к обстановке, хотя чувствую себя оторванной от всего живого.

Вдруг шум… Раньше, чем срабатывает сознание, вздрагивает тело.

Шорох в кустах, треск валежника и переливчатый звон.

Карабин наизготовку. Остановилась. Слышу — топот сзади притих. Это остановились «гусары».

Спешиться? Залечь? Эх, все равно!

Шум все усиливается. Кажется, среди деревьев не таясь продирается целый полк.

Скорее бы!..

На дорожку выходит стадо. На шеях у коров подвязаны колокольчики.

Пережитое волнение разряжается громким смехом. Эхо подхватывает его и несет по лесу.

Вперед! Перехожу в галоп. Такая встреча — хорошее предзнаменование. Белых близко нет, иначе стадо не пробиралось бы так лениво.

Скорее бы деревня Верблюжья! Девятая верста — половина дороги. На пятнадцатой, по рассказам, будет большая поляна, к ней надо подъехать незаметно. Оттуда до деревни всего три версты, да и в лесу начнутся прогалины.

И сразу дорога кажется шире, светлее.

На тринадцатой версте меня догоняют несколько верховых. А на четырнадцатой, когда главный массив уже пройден, подлетели наиболее шумливые. Они скачут рядом, пытаются заговорить, лица смущенные, виноватые. Быстро завязывается дружеская беседа, будто ничего не произошло.

К полянке выскочили организованно. «Льюисы» и карабины на седлах взяты наизготовку.

Никого!

Галопом на пригорок, где расположена деревня.

Тут уже мне приходится сдерживать воинственный пыл «гусар».

Деревня пустынна. Все живое притаилось. Белые, оказывается, прошли здесь несколько часов назад.

В полк мчатся наши гонцы. Через несколько часов володарцы благополучно добираются до Верблюжьей.

* * *

Чуть забрезжил рассвет — мы рассмотрели в бинокль неприятельские окопы на противоположном пригорке. Белые спешно укрепляли холмы вокруг Якшур-Бодьи. Здесь была подготовлена их линия обороны.

Мы окапываемся на высоте у деревушки. Между нами и неприятелем только долина. Здесь и произойдет стычка.

Еще затемно поехали проверять сторожевое охранение.

Кругом все в инее.

— Эх, и пробирает! — пританцовывает, хукая на руки, разведчик-подросток. — Шинелишек никоторых, а морозец пощипывает!

— Якшур-Бодью займем, тогда и с обмундированием разберемся.

— Табачку бы, хоть на затяжку. Листья курим…

Все утро шла ленивая перестрелка. В штаб настрочили донесение: «Приказ выполнен. Идем на Якшур-Бодью».

Разведка сообщила: главные силы противника сконцентрированы на подступах к Якшур-Бодье. К ним на подмогу спешат части из Ижевска, идет ударная дивизия белых.

Появились перебежчики, в большинстве местные крестьяне. Разослали их гонцами в окрестные деревни — собирать сходы, выносить постановления, чтобы те, кто мобилизован белыми, сдавали оружие, расходились по домам.

Захвачено донесение — рапорт командира 2-го Ижевского полка мятежников о том, что у красных появилась сильная конница. Сообщая, что на его участок переброшена целая дивизия красных, он срочно требует подкрепления.

Со штабом связи еще нет. И все же решили выступать. Нельзя ждать пока противник получит помощь.

* * *

Из Верблюжьей вышли на рассвете. До Якшур-Бодьи пятнадцать верст. Кругом укрепленные пригорки. Движемся развернутым фронтом, чтобы не оказаться в кольце.

«Гусары» впереди, теперь они готовы в огонь и в воду…

Проехали перелесок. Только выскочили на полянку — зацокали пули, зататакали пулеметы, по тылам бухнула артиллерия. Нас ждали или мы упредили атаку противника?

Спешились и залегли у дороги. Все роты в движении. Видно, как пехота огибает пригорок. За ним, вероятно, главные силы неприятеля.

— По коням, на дорогу! Внимание противника приковано к флангам. Дорога обстреливается слабее, — рванулся вперед командир сотни.

Мчимся уже по изгибу дороги. Вражеский наблюдатель засек нас. Ударила артиллерия. Ранено несколько человек. Дальше ехать нельзя. Залегли в канавах.

Снаряды ложатся все ближе.

Огонь артиллерии неожиданно ослабел. Это наша пехота обходит неприятельские орудия.

— Конница, вперед!

Взлетаем на пригорок и сразу за ним натыкаемся на батарею белых.

Обезумевшие ездовые хлещут коней, но запряжки неполные, и орудия остаются на месте.

— Сдавайтесь!

— Не трожь замки! — кричит один из конников, озверело размахивая шашкой. — Батарею взяли «гусары»!

— Шалишь! Мы обошли, мы взяли! — горячится командир 1-й роты володарцев.

Одно орудие все же ускакало под шумок.

«Гусары» ураганом врываются в Бодью. Ведут пленных. Трофеи — обоз со снарядами.

Сталкиваемся с Лунцем.

— Главное сейчас — не терять головы, не распылять свои силы, — волнуясь говорит он. — Думаю немедленно собрать всех. Преследовать врага в лесу бесполезно.

Удар оказался таким стремительным, что белые рассыпались по лесу. Увидев ситуацию, не растерялись, бросились по домам и мобилизованные белыми солдаты из местных жителей.

* * *

Якшур-Бодья — большое русское село. Много хороших построек, школа, больница.

Однако командование выбирает для базы бедную удмуртскую деревеньку по другую сторону моста, подальше от леса.

Отдаем строжайший приказ — не прикасаться к крестьянскому добру, не принимать даже угощения.

Мародера-санитара, ворвавшегося в зажиточную избу, расстреляли тут же на месте.

Мы потеряли семь человек убитыми. Двадцать восемь ранено. В школе уже развернут и работает лазарет.

Самое трудное впереди — удержать во что бы то ни стало занятые позиции. Якшур-Бодья — узел дорог, путь на Ижевск!

Телефонная связь с Игрой испорчена, быстро ее не поправить. Устанавливать полевые телефоны на пятьдесят пять километров, да еще по лесу, опасно.

Штаб разместился в чистой половине небольшой крестьянской избы.

Здесь уже полный порядок, четко работает аппарат, трещат телефоны.

Заставы непрерывно доносят о положении. Они получают данные от разведчиков, которые проникают в неприятельский тыл. Заставы — наши глаза и уши. Сигнализируют то одна, то другая.

Телефонист надрывается у аппарата.

— Повторите, — просит Лунц. — Что, что? Группа численностью в несколько десятков человек? Просят парламентеров? Высылайте, но вооруженных близко не подпускать. Еду сам.

Я заменяю Лунца.

Звонят с заставы, расположенной с левой стороны, у леса:

— Показались неизвестные, машут белым платком.

— Подпустите! Сколько человек? Около ста? Шлите в штаб!

К ночи в плен добровольно сдается около трехсот человек — это работа наших агитаторов.

Перебежчиков становится слишком много. Они заполнили Бодью. Просят разрешения остаться у нас. Момент ответственный.

Нам не нужны неустойчивые элементы. Предлагаем перебежчикам расходиться по домам.

…Спустя день выясняется: полк отрезан. Но причин для уныния нет.

Подкрепления, вышедшие из Ижевска на помощь белым, не подоспели к бою и остановились у главного тракта. Противник разлагается на наших глазах. Силы его тают. Перебежчики рассказывают: офицеры объясняют победу красных тем, что под Бодью стянуты целые корпуса.

Проходит еще день. Настроение бодрое. Мы закрепляемся и мало походим на отрезанную часть.

К нам продолжают переходить солдаты из местных жителей, насильно мобилизованные белыми. В штаб явились два старика. Один уже два дня назад привел небольшую партию перебежчиков, человек тридцать. Убедившись, что мы отпустили всех по домам, он решается:

— Сын у меня — командир… Стоят за тем вон леском. Попытаюсь привести.

— Иди, иди, дедушка! Пролетарское спасибо скажут тебе трудящиеся, — подбадривает Киселев.

А на рассвете сообщение заставы:

— Показалась целая неприятельская часть. Нас обходят с флангов. Принимать ли бой?

— Выдвинуть к заставе две роты, — приказывает Лунц, а сам уже скачет на передовую.

Новое донесение той же заставы:

— Впереди двое, размахивают какими-то тряпками.

— Не стрелять! Подпустите поближе. Вступите в переговоры. Пулеметы держать наготове.

— Их несколько сотен…

— Да полно, товарищи, это вам спросонья показалось.

В телефоне что-то щелкает, будто оборвался провод. Нет, ток есть.

— Застава! Застава! Четвертая!.. Да вы что, оглохли? В чем дело?

— Из лесу все идут, идут и идут… Складывают оружие, есть пулеметы.

— А артиллерия?

— Покуда не видно…

— Лунц у вас?

— Передаю трубку.

— Перешел целый батальон. Дайте распоряжение по заставам быть начеку, — озабоченно говорит Лунц. — Перебежчики утверждают — белые готовятся к наступлению.

Утром тихо.

Сообщение с Якшур-Бодьей почти прервано. Мы к себе никого не пускаем, и наши силы точно никому не известны. Володарцы врут напропалую: «Нас тут немного, а главные силы справа». Перебежчиков после опроса в штабе деликатно выпроваживаем за расположение наших частей. «У нас тут тесно», — по-дружески объясняем им.

События развиваются с головокружительной быстротой.

Мысли уже не об обороне. Видя полное разложение врага, мы понимаем: теперь и до Ижевска — рукой подать. Но по оперативному плану 2-й армии город будут брать с юга. Это только и сдерживает нас.

Приподнятое настроение надо поддерживать на определенном уровне. Главное — не дать людям размагнититься.

Организуем налет на станцию железной дороги — там база снабжения белых. Отбираем человек двадцать пять наиболее отважных. Проводник — местный крестьянин. Не подведет, знаем его по Игре.

Отряд по лесу пробрался к станции. Коней оставили среди деревьев. Подползли к полотну и в сумерках наделали такого шуму, что охрана станции разбежалась. Взорвали полотно железной дороги, подожгли пакгаузы. У старшего по охране узнали, что несколько часов назад на север, то есть к нам в тыл, проехал начальник дивизии белых. Узнали его фамилию. Узнали и фамилию коменданта Ижевска. Соединились с Ижевском по телефону:

— Говорит начальник дивизии. Что же вы, сволочи, не шлете подкрепления? Ведь знаете, мы сражаемся с корпусом красных!

— Господин начальник дивизии, у нас никого нет, — донесся испуганный голос с другого конца провода. — Мы еле отражаем атаки с юга. Красные прут с Камы, а в городе почти никого. Придется оставить первую линию укреплений!

Командир «гусар» Денисов (это он вел телефонный разговор) не выдержал до конца своей роли:

— Ура! Молодцы наши! Я командир корпуса красных. Ваша дивизия взята в плен, приготовьтесь поутру к встрече!

Услышав в трубке невнятное бормотание, Денисов для большей убедительности помянул мать коменданта и на этом закончил разговор.

— Слыхали, какие дела? — важно подбоченясь, спросил он пленных. — Ижевск с юга берут! То-то! Сигай врассыпную! Всем даю волю!

Над станцией поднялось зарево пожара.

Сведения, полученные группой Денисова, необходимо было срочно сообщить в Дебессы. Несколько человек, переодевшись крестьянами, разными дорогами двинулись в штаб дивизии.

А части противника распадались на наших глазах. К заставам непрерывно шли перебежчики. Время работало на нас.

* * *

Из Игры пробрался вестовой. Он проехал беспрепятственно: белых на дороге нет.

Наши заставы наблюдали отход противника. Но мы думали, что это ложный маневр. А выходит, действительно смылись беляки. Или пооттянули силы к Ижевску, к югу, или нащупали наши части на западе, которые мы ждем с часу на час.

Мы знали — к нам на соединение идут продотряды под началом Зусмановича.

Надо дезорганизовать отступление неприятеля, измотав его неожиданными налетами на железнодорожную ветку, по которой тянутся эшелоны белых.

* * *

Чтобы выяснить общее положение, выезжаю к телеграфному аппарату в Игру.

По дороге опять и опять продумываю, чего требовать от штаба в первую очередь: нам многое нужно — обмундирование, сапоги, седла, махорка, патроны. И особая статья — надежное пополнение (перебежчикам по-прежнему не доверяем, в свои ряды их не берем).

Так дороги мне интересы володарцев, что чувствую — буду грызться с нашим отделом снабжения, с другом своим Гордеевым.

К аппарату подошел член Реввоенсовета.

Подробно доношу о нашем наступлении, о трофеях и настроении людей, описываю тяжелое положение с обмундированием полка и экипировкой конников.

В таком примерно тоне веду речь в течение полутора часов. И в конце — обычное: «Жду распоряжений».

Телеграфист быстро просматривает бегущую ленту. Он тоже гордится полком и от себя добавляет к моему докладу, что необходимо пополнить телефонное имущество и срочно отремонтировать линию Бодья — Игра.

Аппарат постучал несколько минут и смолк. Точки — тире, точки — тире, а телеграфист читает как по писаному:

— Немедленно выезжайте в штаб.

— Что-о-о? Ерунда! Какое-то недоразумение! Вы уверены, что правильно прочитали текст?

— Все верно.

— Запросите, все ли выслушал член Реввоенсовета.

— Запрашиваю… Отвечает: «Выслушал все».

— Тогда передайте: я ничего не понимаю. Мне предлагают оставить часть, где именно сейчас требуется мое присутствие. Уехать не могу. Отъезд сочтут за дезертирство. Надо закрепить победу, создать уверенность в будущем. И потом, не решен основной вопрос — снабжение.

— В этом нет нужды, — читает телеграфист ответ штаба. — Наша победа на этом фланге обеспечена. Завтра с полком соединится Зусманович. Вам предлагаю немедленно выехать в штаб. Володарцы не единственный полк, снабжать его будем в общем порядке.

Телеграфист тоже обескуражен. Он еще раз просматривает ленту, но ничего нового, видимо, так и не обнаруживает.

Возле дома меня ждет в телеге Киселев:

— Куда теперь?

— В Дебессы. Только предупрежу Лунца.

— ???

— В Дебессы, и нечему удивляться. Володарцам идет подмога, а мы с тобой, вероятно, нужны на левом фланге. Ты ведь знаешь, на петропавловском направлении тоже слабовато, хотя там и действует Журавлев.

Говорю с Киселевым вроде спокойно, а на душе скребут кошки. В чем причина? Какая сделана ошибка? Разве та, что вместо Марьина мы заняли Якшур-Бодью, о которой не смели и мечтать? Но ведь остановить части в бою не было возможности, да и обстановка диктовала необходимость форсированного движения. Или ошиблись, взорвав дорогу, которую самим же придется чинить? Пустяки! Дорога — узкоколейная ветка для перевозки леса. Сейчас, правда, белые перебрасывают по ней войска, а мы отрезали их от тыла. Или надо было формировать части из пленных? Но это означало пойти на риск, отдать полк во власть крестьянской стихии. Может, слишком грубо требовала обмундирование?

Киселев тоже размышлял вслух. Ему, как и мне, не хотелось возвращаться после боев в «мирную» обстановку штаба дивизии, хотя и там мы мало сидели на месте.

В Зуре нас как победителей встретил Борис Кузьмичев. Эта дружеская встреча чуть приободрила обоих. А уже на пути к Дебессам мы, не сговариваясь, взяли себя в руки. Видимо, каждый мысленно решил: будь что будет!

* * *

К Дебессам подъехали в сумерках.

Застава — красноармейцы особого отряда штаба — уже знает все о боях володарцев. Об этих событиях рассказала не только дивизионная, но и губернская газета. Нам с Киселевым радостно жмут руки. А мы, волнуясь, в полном недоумении спешим к штабу. Если таково общественное мнение, то как понять резкость члена Реввоенсовета?

Вот и он, легок на помине, переходит дорогу.

Придерживаясь строго официальных рамок, быстро козыряю, но он сам спешит нам навстречу:

— Как здоровье, вояки? Езжайте в штаб, там ждут с горячим чаем. Я тоже сейчас вернусь…

Гордеев, Смирнов, Медведев встречают нас улыбками и дружескими объятиями.

А я — сразу к делу:

— Ты, Смирнов, должен выехать в полк комиссаром. Мы так и условились с Лунцем. Тронешься завтра.

Гордеев дотошно расспрашивает о боях, но почему-то упорно не глядит на меня.

— В чем дело? Почему меня срочно затребовали сюда, когда мое присутствие как комиссара необходимо на первой линии? Как военный работник, я подчинилась. Как член партии, буду требовать объяснений. Это бюрократизм!

— А ты не горячись, — невозмутимо советует Гордеев. — Мы страшно беспокоились, когда володарцы были отрезаны. Медведеву влетело. Сколько разговоров поднялось! Женщину, мол, послали, а сами сидят в штабе! Мы гордимся володарцами, но теперь они справятся сами. Пусти тебя в полк, ты там и застрянешь!

Может, все это и так, но чувствую — товарищи что-то не договаривают.

Медведев, единственный командир-партиец, волнуется больше остальных. Он очень дружелюбно расспрашивает о володарцах, а выслушав меня, неожиданно задает вопрос:

— Кстати, как ваш мальчонка? Когда получили последние вести из дому?

— Перед самым отъездом из Дебесс было письмо из Вятки. Сынишка здоров. Бабка обвела карандашом его ручонку на бумаге.

— Сколько ему сейчас?

— Десять месяцев.

И вдруг сердце резануло подозрение:

— Товарищ Медведев, дурные вести?

— Нет, право… Ничего.

— Друзья, не мучайте! Что случилось? Мой мальчик жив?

— Дела плохие, — медленно говорит Медведев. — Десять дней назад на твое имя пришла телеграмма. Володарцы в это время уже выступили из Игры, связи не было…

— Что в телеграмме? Вы прочитали ее?

— Не знаю, как и сказать… Прочитали, конечно. «Мурзик умирает, приезжай немедленно» — вот что там было написано…

На меня навалилась страшная тяжесть — едкая, тягучая, липкая, как комья мокрой ваты. Стало трудно дышать. Перед глазами замелькали какие-то случайные, ничем не связанные люди и события.

…Мы только заняли Мышкино. Ночью пожар. Вытаскиваем с чердака запрятанные туда белыми ящики со снарядами и патронами, они рвутся у нас на глазах.

…Пленный офицер в шелковом белье, прикидывающийся крестьянином.

…Мое прощание с двухмесячным сыном, когда наступали немцы. Брест, причитания бабки:

— Отдай в деревню мальца! Как мы с ним в поселке останемся? Беженцы голодные, совсем озверели. Убьют меня и маленького! Говорят, на революцию ты их подговаривала…

…Беженцы. Да, да, это было… Спровоцированные кулаками, бандитами, спекулянтами, голодные люди решили поджечь барак.

Приходят делегаты и требуют — на собрание.

Бесполезно говорить с ними. Не пойду.

Через несколько минут прибегает Козловский.

— Собираются жечь барак! Говорят — выкурим.

Надо идти.

Встречают меня воем:

— Вот теперь поговори о социализме, как раньше брехала на собраниях!..

— Убить ее сразу! Хватай!.. — ревут в толпе бандиты.

Разглядываю лица. Откуда такая ненависть? Ведь знают меня не первый день. Многих лечила. Самих и детей!

Откуда-то летит горящая лампа и с треском грохается возле меня…

Подоспели верные друзья — Грицевич, Козловский, наш отряд Красной гвардии.

Малыша за это время унесли в город.

«Куда-то теперь понесли моего единственного?..»

Положение на фронте настолько благополучно, что можно съездить в Чепцу и по проводу связаться хотя бы с Вяткой.

Чепца. У аппарата в Вятке мой помощник по санупру — предприимчивый, инициативный Григорий Данишевский:

— Ваши друзья из Москвы сообщили — ребенок был болен, успел поправиться, здоров. Бабка дала такую телеграмму с перепугу.

* * *

Особая Вятская дивизия отвлекла на север основные силы белых. Поэтому наступление на центры восстания с юга было почти бескровным и очень удачным.

Действовавшая здесь победоносная дивизия Азина стяжала себе неувядаемую славу.

А на севере шли тяжелые бои между Ижевском и Воткинском.

Особую роль сыграла в них артиллерия и командир артиллерийского дивизиона Виктор Львович Нечаев. В бою под Чужегово, когда неожиданно дрогнула пехота полка, тяжелораненый Нечаев стал командовать взводом.

На левом фланге действовал партизанский отряд Журавлева, уже насчитывавший до тысячи штыков.

Разгром мятежников шел успешно.

Седьмого ноября дивизия Азина заняла с юга Ижевск.

Из доклада члена Реввоенсовета 2-й армии Сергея Ивановича Гусева Реввоенсовету Республики:

«На севере Удмуртии активно действует дивизия Медведева, оттянувшая на себя все или почти все силы от Ижевска, что позволило Азину В. М. в 3 дня с малыми силами взять оружейный город Ижевск».

Двенадцатого ноября части дивизии Медведева во главе с полком Володарского овладели Воткинском и отбросили белых на другой берег Камы, к селу Бабки.

К этому времени партия направила меня в новый район действий — на юг, на родную мою Украину.

Глава третья Украина

1

Ноябрь 1918 года. Революция в Германии. Немецкие оккупанты уходят с Украины.

Отряды Красной Армии, занимавшие нейтральную зону, и вновь создаваемые рабочие отряды освобождают украинские города. Над Харьковом опять взвилось алое знамя. Сюда из Курска возвратилось только что образованное Временное рабоче-крестьянское правительство Украины.

Но не дремлет украинская буржуазно-националистическая контрреволюция. Атаман Петлюра получил от Антанты вооружение, технику, деньги. У причалов Одессы дымили снаряженные все теми же капиталистическими государствами французские военные корабли…

В Харькове образовалось Главное военно-санитарное управление рабоче-крестьянского правительства Украины.

Вначале Главсанупр выполнял и гражданские и военные функции. В частности, в освобождаемые от врагов города посылались группы во главе с санитарным комендантом, облеченным высшей медицинской властью. Санитарные коменданты создавали медицинские учреждения, учитывали все имущество, были нашими глазами и руками на местах.

Основная задача Главсанупра на первых порах состояла в мобилизации медицинских работников. Нельзя было дать уйти из Харькова многим сотням врачей, бежавшим из Петрограда и Москвы. В этом деле неоценимую помощь оказала нам харьковская медицинская общественность. В городе функционировало медицинское общество прогрессивного направления, создавшее в свое время Женский медицинский институт.

Я — воспитанница этого института, хорошо знала многих профессоров. Каким счастьем было для меня, когда выяснилось, что знаменитый патологоанатом Воробьев, окулист Браунштейн, директор института Попов активно поддержали первое мероприятие Главсанупра!

Успешно проведенная мобилизация позволила укомплектовать врачами всю украинскую армию и даже направить свыше двухсот человек в Москву — в распоряжение Наркома здравоохранения РСФСР Николая Александровича Семашко.

Сложнейшая наша работа проводилась с санкции и одобрения ЦК Украины. Больше всего нами занимался товарищ Артем, ведавший в правительстве в первые дни военным делом.

Позднее мы работали под руководством Валерия Ивановича Межлаука и Наркомвоена Украины[9] Николая Ильича Подвойского. А дел было много — фактически Главсанупр обслуживал все население Украины.

В середине марта правительство переехало из Харькова в освобожденный Киев. Туда же переместился и Главсанупр, расположившийся на правах наркомата в Липках.

Киев был не похож на пролетарский Харьков. Пребывание в городе гетмана Скоропадского и атамана Петлюры не прошло бесследно. Вокруг бродили недобитые атаманы: зеленые, ангелы и прочие кулацкие батьки. Днем мы работали, а по ночам отстреливались от кулацких банд, наседавших на Подол, Демеевку и другие окраинные районы.

В конце апреля мне пришлось выступать на I съезде политработников Красной Армии Украины. Съезд был посвящен реализации решений недавно закончившегося в Москве VIII съезда РКП(б). Наркомвоен Украины сделал доклад «О задачах и принципах политической работы в Красной Армии». Председатель Совнаркома Украины X. Г. Раковский, доложив собравшимся о международном положении, призвал поддержать только что родившуюся Венгерскую советскую республику. Речь члена РВС Украинского фронта А. С. Бубнова была посвящена постановлению VIII съезда РКП(б) по военному вопросу.

Съезд политработников Красной Армии Украины принял важные решения[10].

* * *

Приближалось Первое мая 1919 года. Я выехала на фронт, в Одессу: оттуда предполагалось наступление через Днестр на выручку венгерским Советам. Предстояли бои. Надо было организовать медицинскую помощь на месте, обеспечить эвакуацию раненых, правильно расставить медицинский персонал.

В Главсанупре оставались три испытанных еще по Вятке помощника — Данишевский, Дремлюга, Яковлев, на которых можно было целиком положиться.

Санитарная группа, направленная в Одессу, не знала ни сна ни отдыха после освобождения города. Еще со времен империалистической войны здесь остались базы Юго-Западного фронта. Они были забиты громадным количеством санитарного имущества, брошенного войсками оккупантов, которые после восстания матросов французской эскадры поспешно убирались из города, теснимые частями Красной Армии. В Москву из Одессы ежедневно отправлялись эшелоны с бельем, медикаментами, санитарной техникой.

2

В Одессе меня представили командарму Худякову, членам Военного совета Николаю Голубенко и председателю губисполкома Ивану Клименко.

Товарищи познакомили меня с оперативной обстановкой[11]. Форсировать Днестр намечалось в трех пунктах: у Тирасполя, Рыбницы и Дубоссар. Четвертого мая мы с членом Военного совета Голубенко выехали в Дубоссары.

По другую сторону Днестра стояли румынские части, зорко следившие за берегом. Их артиллерия и бронепоезда держали под непрерывным огнем наши позиции.

Вместе с Голубенко решили верхом объехать позиции. Член Военного совета знакомился с частями. Я занималась своим делом: определяла места расположения перевязочных пунктов, маршруты санлетучек, стоянки санитарных поездов, которые подходили из Киева, тут же намечала линию эвакуации.

* * *

Сигналом к наступлению наших армий по всему фронту от Одессы до Житомира служит переход Днестра.

В Тирасполе, Рыбнице, Дубоссарах собраны наиболее испытанные, проверенные части. К моменту наступления подойдет хорошо вооруженная 6-я дивизия под командованием Григорьева.

С группой членов Реввоенсовета 2-й Украинской армии прибываем на рассвете в Тирасполь. Небольшой городок на берегу Днестра. Река широко разлилась, и сторожевое охранение находится почти у самой воды. Румынский берег кажется пустынным, но товарищи предупреждают:

— Будьте осторожны!

Рассказывают, как праздновали несколько дней назад Первое мая. Праздничный Тирасполь веселился даже ночью. А на том берегу выстрелами разгоняли беззащитных крестьян, собравшихся поглядеть на невиданное зрелище…

За городом, у развалин старой крепости, встретили крепкий заслон, стерегущий подступы к Днестру. Провели партийное собрание комсостава. Настроение у людей боевое, радостное.

Тираспольский район дал отличных боевиков, хороших руководителей, многие из которых влились в регулярные части Красной Армии.

Дальнейший маршрут — через Бирзулу на Рыбницу, оттуда на лошадях в Дубоссары, чтобы руководить операцией с центрального пункта. Переправа назначена в ночь на шестое мая.

В Бирзуле — штаб первой бригады 5-й дивизии. Коренастый широкоплечий комбриг Ткаченко, крепко стоящий на чуть расставленных ногах, немножко ерепенится перед высшим начальством.

Сразу короб жалоб: снабжение отвратительное, шлют не то, что надо. А что находится под рукой — брать не смей: дисциплина. «Комиссара в бригаду прислали! Да он мне во внуки годится!»

Зато, когда разговор заходит о форсировании Днестра, Ткаченко преображается прямо на глазах:

— В полночь, как скроется луна, сколотим прочные большие плоты. На веревках спустим на воду. Течение прибьет плоты к противоположному берегу. Высадимся, установим пулеметы. Плоты с помощью веревок оттянем назад. Так и переправим целый полк. А на рассвете… Эх, на рассвете… — следует несколько слов, которых не терпит бумага, но которые от этого не становятся менее выразительными.

Ткаченко, вероятно, мысленно видел своих чубатых хлопцев из 1-го Знаменского переплывающими Днестр в ночном тумане…

От Бирзулы до Рыбницы добираемся в товарном вагоне. С румынского берега по дымку бьет артиллерия. Состав останавливается в нескольких сотнях метров от Рыбницы. Насыпь вся на виду. За естественным прикрытием в котловине — полусамодельный бронепоезд.

— Есть две бронированные площадки! — с гордостью говорит командир бронепоезда и открывает стрельбу.

* * *

Городок, больше похожий на местечко, лежит в ложбине у самого берега. Рядом огромный, взорванный румынами мост.

Воинские части стоят за горкой у сахарного завода. Позиция здесь совсем не защищена, и потому в Рыбнице неспокойно: часто врываются румыны. Стоит только уйти нашим заставам, а это случается нередко, непрошеные гости тут как тут.

С трудом разыскиваем местных коммунистов и членов Совета. Они здесь на полулегальном положении.

Собираемся в подвале при огарке свечи. Как непривычно, наверное, звучат для измученных людей наши бодрые голоса!

Мы — вестники больших городов с многотысячными отрядами рабочих, устанавливающих власть трудящихся на просторах советской Украины, советской России. А товарищи из Рыбницы месяцами живут в ожидании: придут, схватят, уведут… Они согнувшись переходят улицы: с того берега берут на прицел всякое живое существо. Все здания точно изуродованы проказой. Это следы артиллерийских «поцелуев».

Расставаясь, крепко жмем руки; знаем: для многих из нас эта встреча — последняя.

Тихой лунной ночью осторожно пробираемся к берегу через цветущий сливовый сад.

Днестр неспокоен. Обломки сброшенной в воду центральной фермы моста похожи на чудовищного зверя, который пьет воду, вызывая кипение и всплески вокруг. Стальные соединения кажутся подвижными, гибкими и отливают серебром в ночной полутьме.

На противоположном берегу маячит часовой — то покажется, то скроется в тени, то появится снова, освещенный неверным светом луны.

Сквозь шум реки изредка доносятся обрывки чужой речи, — видимо, часовой переговаривается с заставой.

Постояв на берегу, возвращаемся к сахарному заводу. В помещении конторы набилось человек сто — это крепкий рабочий костяк, это те, кто сберег оборудование. А сколько прошло банд!

Спать нас отправляют в квартиру управляющего. Ведут через длинный коридор в нежилую комнату, забитую походными кроватями. В углу сиротливо приткнулся умывальник.

Окатившись холодной водой, молодой комиссар из бригады Ткаченко делает гимнастику. Мы весело подтруниваем над парнем.

Фыркая и брызгаясь, умывается тучный начальник штаба. Он так и не снял с себя необъятную дорожную сумку, бинокль, патронташ, револьверы.

Приходит управляющий заводом. Он здесь хозяин. Робко предлагает одеяла, которые взял из больницы, приглашает поужинать.

* * *

Утро. Завидев нашу кавалькаду, растревоженно гудит рыбницкий базар. За лошадьми бегут мальчишки. Их внимание приковано к широченным галифе комиссара. Потом переключаются на меня:

— Ого-го-го-го-го! Баба! Баба в седле!

Выбрались на пригорок. Позади остался Днестр, как лезвие прорезающий долину, в которой лежит Рыбница. Наш путь — в Дубоссары, в штаб 2-й бригады.

Дорога все время по берегу. Можно рассмотреть в бинокль пулеметные гнезда и заставы на той стороне. Но у нас совсем мирный вид — оружие лежит вдоль седел.

— Ничего, — успокаивает начальник штаба. — Скоро река останется в стороне.

Неожиданно небо заволакивается сизым туманом. Над рекой поднимается не то пар, не то изморозь.

— Будет буран, товарищи! — встревоженно говорит один из проводников, местный житель.

Мы не выдержали, расхохотались. Это в мае-то, в районе Одессы? Буран?

А проводник стоит на своем:

— Шутки плохие! Скорее бы выбраться на дорогу, в степь. Поднимется такой ветер — лошадь с пригорка может сбросить.

Проводник оказался прав. Не прошло и нескольких минут, клубы тумана так закрыли все вокруг, что даже вблизи уже ничего не видно. Полоснул, понес, взвился, ударил в лицо ветер. С неба обрушился ледяной поток — то ли крупный дождь, то ли град с мокрым снегом.

В довершение ко всему мы сбились с дороги. Главное — не сорваться к реке… Взяли резко влево. Часы показывают десять, а не видать ни зги. Чувствуем только — едем по вспаханному полю, вязнут лошади. Стараемся определить, где находимся. Справа должна быть большая молдавская деревня. В Дубоссары сегодня не попасть: едем в противоположную сторону. Эх, кабы деревня, тепло, горячая пища, сухая постель!..

Сгрудились, двигаемся почти шагом. Ревет и воет непогода. Кажется, выпусти поводья — взлетишь в воздух…

Буран кончился так же внезапно, как налетел. Сначала прояснился клочок противоположного берега — сероватый выступ с зеленой полоской травы. Прояснился да так и остался! В другом месте блеснула река. Глянуло солнце. Незаметно прекратился дождь.

Мы убедились, что давно потеряли дорогу. Делать нечего, пустили лошадей на дымок. За горкой должна быть деревня. А до горки все же не близко.

* * *

Домик председателя сельсовета — маленькие сенцы, по одну сторону жилая комната, по другую клеть, камора. В комнате чисто. Вымытый длинный стол и лавка. Обмазанная белая печь, небольшой простенок, а в нем узкая импровизированная кровать. Молодая хозяйка приносит в клеть, где я переодеваюсь, длинную, вышитую на груди рубашку с рукавами, длинную юбку, лапотки.

— Ну прямо молдаванская молодица, — смеются товарищи.

Они тоже успели переодеться, но сидят босиком, греют ноги. Гостеприимные старики хозяева и молодуха угощают дымящимся борщом. В комнату набились любопытные соседи, главным образом женщины.

Певуч, мелодичен молдавский говор. Быстры движения людей, ярки костюмы. Цветущие сады юга, широкие разливы Днестра, солоноватые запахи близкого моря — все это словно отразилось в характере и костюмах жителей Приднестровья.

Вотяки, с которыми мы дружили под Ижевском, совсем иные. Суровы там леса, непролазна грязь по дорогам, жизнь лишена аромата садов и цветов. Все это будто наложило печать на лица обитателей того скупого на звуки, бедного на краски края.

Узнаем: проехали пятнадцать километров в сторону от Днестра. В деревню часто наведываются румыны. О нашей подготовке к переправе крестьянам ничего не известно, хотя с частями Красной Армии держат связь: многие ушли добровольцами…

Мне для сна — почетное место за печкой. Рядом ложится молодуха. Что-то горячо лопочет. По мимике я поняла: речь идет о ребенке. Муж в плену у румын, а сынишке три года, у него кудрявые волосы, такие же черные, как мои. Женщина затянула мелодию незнакомой колыбельной. Показывает на меня, — должно быть, спрашивает, какие песни поем мы своим детям.

* * *

Поутру нас разыскал высланный навстречу из Дубоссар посыльный. Он привез распоряжение немедленно связаться по проводу с Одессой. Командующий участком Дубоссар сообщил в своем донесении, что дивизия Григорьева, которую они ожидали к ночи, восстала против Советской власти.

* * *

Что же случилось?

Санитарная летучка — целый поезд. Классные вагоны сверкают чистотой, мягкие тюфяки застелены чистыми простынями, вагон-операционная, вагон-аптека, врачи, сестры — настоящий лазарет на колесах. Такая санитарная летучка вышла на фронт из Киева после первомайских торжеств.

Едва поезд остановился на станции Знаменка, в дверях вагонов появились вооруженные люди.

— Сдавай оружие! Кто не сдаст — к стенке!

— Кто вы такие?..

— Из штаба атамана Григорьева.

— Значит, против Советской власти?

— Поговори у нас! Мы и есть за Советскую власть! Только не за ту, что идет сверху. А за Советы без коммунистов, без кацапов, без жидов. Сдавай оружие!

— Нет у нас никакого оружия. Не верите — ищите…

Перевернуты тюфяки, измяты и сброшены простыни. Обыск закончен. Лязгнули буфера, прогудел паровоз, санитарный поезд двинулся дальше.

Станция Верховцево. Густые толпы вооруженных. В одном месте что-то вроде митинга.

— Коммунию разводить хотят! Нас гонят с румынами воевать, венгерскую коммунию защищать, а здесь чтоб кацапы грабили наши хаты, чтобы хлеб и сало вывозили в Россию!

— Никуда от своих мест не пойдем!

— Мало им нашего брата в коммунию загонять… Иди еще помирать за ихних пролетариев всех стран!

— К черту пролетариев!

— Стреляй кацапов, коммунистов, жидов!

— Комиссаров к стенке!

Кого-то тащат. Выстрелы, крики, брань. Железнодорожники из депо кого-то защищают. Сутолока. Сумятица. Несколько человек в растерзанных гимнастерках вырываются из рук григорьевцев. Рабочие из депо заслоняют их живой стеной от бандитов. Спасенные скрываются между пакгаузами и, пользуясь наступившей темнотой, уходят в сторону Екатеринослава[12].

Среди них был и работник политуправления Наркомвоена Украины. Добравшись до Екатеринослава, он явился в Реввоенсовет 2-й Украинской армии.

— Григорьев поднял мятеж. Я видел своими глазами…

— Померещилось, не иначе. Вечером ждем Григорьева. Будем обсуждать порядок переброски его дивизии на Днестр. А ты — «мятеж»…

Вечером Григорьев прислал в Реввоенсовет свой манифест-»универсал»:

«Геть правительство авантюрыста Раковского! Хай жыве радянська влада без жыдив, кацапив и коммунистив!»

Это было наглое объявление войны.

Многотысячная дивизия Григорьева, насыщенная всеми видами вооружения, тесно связанная с местным кулачеством и взбунтовавшаяся под кулацко-националистическими лозунгами, грозной опасностью нависла над Екатеринославом с запада. С востока угрожающе безмолвствовала другая враждебная сила — 1-я народно-революционная повстанческая армия имени батьки Махно, — также вооруженная до зубов. Столицей Григорьева была Александрия и село Верблюжье. Батько Махно избрал своей резиденцией богатое село Гуляй-Поле. А между ними находился Екатеринослав со штабами и худосочными воинскими частями, самой надежной из которых была сотня молодых ребят из губернской партийной школы, наскоро вооруженная старинными однозарядными берданками.

Что делать? Каковы позиции Махно, его намерения? Не собирается ли он нанести удар? Надо попытаться выяснить его подлинные замыслы. Это мог бы сделать кто-либо из его дружков анархистов. А что, если попробовать запросить Махно от имени такого дружка? Телеграфный провод из Екатеринослава в Гуляй-Поле идет через узловую станцию Синельниково. Что, если приказать Синельниково вызвать Гуляй-Поле и повести разговор от имени будто бы приехавшего в Синельниково приятеля батьки — анархиста Якова Алого и расспросить, что думает делать Махно в связи с мятежом Григорьева.

Попробовали. Телеграфный аппарат выстукивает позывные Махно:

— МХ… МХ… МХ… — Я МХ. Что надо? — Позовите к проводу батьку Махно. — Кто говорит? — Яков Алый. Пробрался в Синельниково. Надо переговорить с Нестором Ивановичем. — У аппарата командарм батько Махно. Кто на проводе? — Яков Алый. Я в Синельниково. Какой позиции держаться в отношении Григорьева?

Телеграфный аппарат вдруг задробил, по ленте побежали сигналы синельниковского телеграфа, перебившего Екатеринослав.

— Батько, обман! Говорит не Синельниково, а Екатеринослав!

Снова задробил телеграфный аппарат. На этот раз он отстукивал отборнейшую брань. Переждав, когда утихнут тирады, Реввоенсовет задал Махно уже официальный вопрос:

— Ваше отношение к григорьевскому восстанию?

Несколько минут аппарат молчал. Затем на ленте появился ответ:

— Командарм Первой народно-революционной повстанческой армии имени батьки Махно в борьбу политических авантюристов не вмешивается…

Ответ был наглый, но вызвал в Екатеринославе вздох облегчения: нападение с двух фронтов не грозило. Отсутствие единого фронта между кулацко-махновской и кулацко-националистической контрреволюцией было спасением для пролетарского Екатеринослава. Забегая вперед, скажу, что через некоторое время, когда благодаря мудрой политике партии и стойкости частей Красной Армии григорьевщина была разгромлена, последний удар по Григорьеву нанес именно батько Махно: во время личной встречи он пристрелил мятежного атамана.

* * *

Бригада Ткаченко.

Говорим с Одессой. Григорьев восстал, громит Советы, устраивает погромы, отказался выполнить приказ о переброске частей, захватил Знаменку, Елисаветград, грозит идти на Одессу.

Начальником 6-й дивизии назначается Ткаченко.

— Давно говорил вам об этом предателе. Не верили! Я его, гада, насквозь видел!

Ткаченко приказано идти на Помошную, связаться с частями, направленными из Одессы, и ждать дальнейших распоряжений.

3

Поезд мчит берегом Черного моря. По постановлению Реввоенсовета армии едем в Вознесенск. Надо организовать командование всеми частями, оперирующими против Григорьева с юга. В Одессе узнали о погромах, о лозунгах, под которыми выступил Григорьев, о настроении крестьянства, испуганного «коммунией» и продразверсткой, об активности петлюровской агентуры.

Положение тяжелое. Лучшие части брошены к Днестру. Теперь их надо снимать. Форсирование Днестра откладывается. Срывается наступление в помощь окруженной врагами советской Венгрии.

Кулацко-националистическая контрреволюция, направленная против «коммунии», сомкнула фронт с международным империализмом, стремившимся задушить молодую Венгерскую советскую республику.

В Вознесенске никого из руководителей не застаем: все разъехались по району, чтобы противодействовать агентам Григорьева, призывающим крестьян к восстанию.

В Елисаветграде григорьевцы созвали крестьянский съезд, который должен установить «настоящую» Советскую власть — без коммунистов, кацапов и жидов. А пока бандиты усиленно истребляют и тех и других.

К съезду выпущен «универсал» с соответствующими лозунгами.

Части Красной Армии продвинулись к Елисаветграду. Но противник уклоняется от боев на этом участке.

С севера, со стороны Кременчуга и Екатеринослава, на Александрию тоже наступают наши.

Григорьевцы вынуждены концентрировать силы на севере. Наша задача — отвлечь противника на себя, ослабить его сопротивление и добить совместным ударом.

Вознесенск должен стать тыловым пунктом. Развернули госпиталь, распределитель…

В тесном дворике больницы цветет неяркая, но очень душистая сирень. Сюда будут свозить раненых.

Уже работает ревком. Идем к железнодорожникам — это единственные пролетарии городка. Мастерские не вмещают всех собравшихся. Митинг проводим на воздухе. Принято решение: часть рабочих остается на местах — на их ответственности исправность линии, запасные паровозы, эшелоны; остальные — в бой.

К вечеру съезжаются члены партийного комитета. Настроение в деревнях не в нашу пользу. Повсюду шныряют провокаторы, раздувают ошибки руководителей отдельных продотрядов. Много разговоров о насильственной коммуне. Беднота растерянна, кулаки активны.

Фронт под Елисаветградом. Оттуда доносят: мелкие стычки, продвигаемся. Есть связь с городским партийным комитетом. Разведка установила — в городе нет крупных частей, возможен разгон мятежа изнутри.

— Бейте наверняка. Закрепляйте каждый свой шаг, — напутствует член Военного совета Голубенко.

Едем на фронт. На перегоне между Вознесенском и Елисаветградом задремала — перед этим было несколько бессонных ночей. Очнулась. Поезд стоит. В вагоне гул голосов. Много новых лиц. Тут и командующий отрядом курсантов Дмитриев, и начальник матросского отряда Клименко, и командир 1-го Одесского Бражников, и члены елисаветградского комитета, и редактор газеты. Настроение возбужденно-приподнятое. Город захватили легко, почти без кровопролития. Теперь части выведены примерно за километр. Противник отошел к Канатному разъезду.

Нас информируют о проводимом Григорьевым съезде. Классовый состав съезда смешанный, хотя большую часть составляют крестьяне. Григорьев своих карт не открывает. Общий лозунг: съезд созван «устанавливать истинную власть». Главенствуют украинские националисты — петлюровцы, украинские эсеры — «боротьбисты».

Решаем пока не вмешиваться в работу съезда.

Организовываем командование боевого участка.

Распределяем обязанности. На Голубенко возложено общее руководство, Дмитриев становится начальником штаба, за мной — политотдел боевого участка.

Получаем известие: противник ринулся в наступление. Наши отходят. Бросаем в бой полк Бражникова, только что подошедший грузинский отряд под командованием старого большевика Закавказья Тенгиза Жгенти, отряд курсантов, матросский отряд. Выводим курсантские роты.

…Наши эшелоны подошли к заставам на рассвете. Противника можно рассмотреть в бинокль. Заминка, суматоха. Люди, сгрудившиеся у полотна железной дороги, сначала жмутся друг к другу, но после команды движутся правильной цепью.

Пыхтя подошли бронепоезда и стали в закруглении полотна железной дороги. Раньше нас подоспел грузинский отряд, он уже ввязался в перестрелку.

Командование находится у железнодорожной будки. С цепями живая связь, телефоны устанавливать некогда. На левом фланге — слабая стрельба. Там матросский отряд, курсанты, две роты Бражникова, На правом — лучше. Грузины с частью елисаветградских рабочих прорвались далеко вперед, берут в обход железную дорогу.

Связисты докладывают: левый фланг окопался за пригорком, приказ о переходе в наступление выполнить отказался.

От будки до цепи — ровное вспаханное поле, простреливаемое из винтовок и пулеметов. Сапоги вязнут в мокрой от утренней росы земле. Поле кажется очень длинным. В зеленях — цепи. Мы все же добираемся до них.

— Что, товарищи, долго лежать будем?

— Гляньте, какая сила против нас!..

Темный полукруг на ближнем холме вспыхивает белыми кудряшками выстрелов. А наших человек девяносто. И только один пулемет. Патроны на исходе.

Строчим донесение, просим подкрепления и патронов. Донесение понес к будке лежавший рядом матрос.

Ожидая возвращения матроса, слушаем рассказы старых бойцов. Солнце поднимается все выше. Связной не возвращается. Посылаем нового гонца. Поднимается скромный, задумчивый парень. Он только что был счастливым владельцем случайно сохранившейся папиросы, которая обошла цепь и даже мне, некурящей, за компанию пощипала горло. Товарищ ползет осторожно. Вот он немного приподнялся, сделал неудачное движение — и упал, раненный в плечо.

Рвутся снаряды, свистит шрапнель.

Опять мой путь лежит через открытое поле. Глубокая рытвина. Помню хорошо — когда пробиралась сюда, ее не было. Ага, воронка от разорвавшегося снаряда! Рядом виднеются раскинутые ноги. Головы не видно. Различаю только синий воротник с разглаженными углами. Посланный нами матрос! Пытаюсь приподнять тело, — может быть, он только ранен.

В меня впиваются два трусливых глаза. Винтовка отброшена в сторону. Симулянт…

У будки совещание. Нам дают подкрепление: перебрасывают на левый фланг грузин Тенгиза Жгенти с пулеметом. Опять бежим через поле. Подоспеваем вовремя. Наши отступают. Солдаты неприятеля сбегают с пригорка, скачками перепрыгивают овраг, они уже совсем близко.

Закусив губу, несемся вперед и почти без выстрела схватываемся у пулеметов.

Затворы щелкают механически. В голове ни одной мысли, только красные круги перед глазами и свистит в ушах воздух.

Начальник грузинского отряда Тенгиз Жгенти ведет упирающегося военного. Это командир батальона 2-го Знаменского полка, сдавшегося в плен.

Пленные сбились вместе, побросали винтовки, осматривают нас с любопытством и ужасом.

Небольшой митинг.

— Вы обмануты, товарищи. Воюете со своими. Вы — наши гости. Накормим, напоим, а отдохнете в Елисаветграде…

— Пленных в тыл, части вперед! — несется команда.

Захватили бронепоезд, разобрав с обеих сторон рельсы. Весеннее утро пьянит ярким солнцем, победой.

— Наперерез к Канатной, взять в плен штаб Тютюнника! Без выстрела окружить штаб, отрезать отступление!

Но нас уже заметили. Первые бойцы едва приблизились к паровозам, как эшелоны, беспорядочно отстреливаясь, тронулись в путь.

Начальник станции, видавший виды за эти месяцы, доказывает, что не может предупредить соседнюю станцию, чтобы не принимала составов: Тютюнник снова придет сюда и всех перережет…

Связываемся с Елисаветградом по железнодорожному телефону:

— Позовите Голубенко.

— Не может. Занят боем.

— Говорит Канатная!

— Канатная?!!

— Нет, Веревочная! Передайте немедленно!

Голубенко, как обычно, спокоен, но в голосе — нотки радости:

— Да как же это вы? Молодцы!

Через несколько часов к Канатной со стороны Елисаветграда подошел разукрашенный ветками и цветами наш бронепоезд, буквально облепленный молодежью.

* * *

Из Одессы подходят подкрепления, в городе формируются новые отряды. Но здесь мы невольно совершаем ошибку. Надо гнать противника, а мы стараемся закрепиться. Нам не дает покоя продолжающий работу съезд сторонников атамана Григорьева. Надо во что бы то ни стало перетащить на свою сторону делегатов съезда.

Поехала туда поутру. Большой зал здания земской управы переполнен крестьянами. Кое-где мелькают пиджаки писарей и учителей.

Президиум ведет заседание внешне спокойно, но чувствуется: вот-вот сорвется.

Обсуждают школьные дела.

Прошу слова. Совещаются.

— Откуда?

— Представитель штаба командования.

— Много вас таких шляется! Здесь нет никакого командования, кроме нашего.

Заседание продолжается. Сыплются жалобы на Советскую власть, на продотряды, на коммунистов.

Опять прошу слова, и опять получаю отказ. Пристраиваюсь на ступеньках, ведущих к трибуне. Громко переговариваюсь с соседями, жалуюсь собравшимся рядом красноармейцам на «зажим». Посылаем за пленными знаменцами. Появляются группы рабочих. Прерывая оратора, обращаюсь прямо к залу.

— Мы вас не знаем и слова дать не можем, — заглушая мой голос, кричит председатель.

Тогда на трибуну взбегает пленный знаменец:

— Товарищи, а мене вы знаете?

— Знаемо, знаемо! — несется со всех сторон.

— Я добровильно пишов до Червонной Армии, потим Григорьев нас обдурыв. — В зале шум, но незадачливый оратор ни чуточки не смущен. — Эге ж, обдурыв! — кричит он. — Учора весь батальон у бою в полон здався. И що ж нам зробыли? Як с дитьмы обийшлыся. А чому як с дитьмы? Тому что воны свои, ридны, воны за трудящих. Вид армии вымагаю слово для цией жинки, а то усим батальоном прийдемо…

— Хто вона? Хай украинскою мовою! Кацапы, коммунщыки…

— Хорошо, могу по-украински…

В меня впиваются сотни глаз. Все во мне напряжено до предела. Нервы натянуты как струна: прикоснись чуть сильней — оборвется. Но я верю в нашу победу, это придает силы. Голос звучит все увереннее. А сознание твердит одно: говори проще, понятнее, доступнее. Иначе не завладеешь аудиторией!

— …Приходит, допустим, ко мне в хату хороший друг и говорит: «Не на месте у тебя лавка стоит возле окна. Переставь, спать будет удобней». Выслушаю я друга и могу ответить так: «Ты, конечно, прав. Так будет удобней. Но еще лучше спать на кровати. Только вот кровати у меня нет, а лавка, как ее ни переставляй, — все не то. Разживусь кроватью — приходи тогда и советуй, как ее ставить». Поговорим да и разойдемся. Лавку я оставлю, к примеру, на старом месте. Так оно и будет. Кто может хозяйничать в моем доме, кроме меня самой! Так оно и с коммуной. И если вам говорят о насильственной коммуне, не слушайте таких людей — это дураки или провокаторы. Мы — коммунисты, большевики — можем советовать и на деле доказывать, что людям, допустим, лучше будет работать вместе, что сообща легче обрабатывать землю, легче улучшать хозяйство. А вы, товарищи крестьяне, если не согласны, если не видите пользы от совместной работы, можете нам резонно ответить: «Когда будут машины, тогда приходите, поговорим! Тогда мы вас послушаем. А может, со временем и сами до этого понятия дойдем». За такой ответ никто вас ни в чем обвинить не может! Наоборот, мы только поймем, что, видимо, плохо разъясняем суть дела, что надо ближе держаться к трудящимся крестьянам, глубже вникать в их нужды. А о том, чтобы силком, не может быть и разговору. Не такой у нас подход к людям!

Чувствую, что постепенно завоевываю слушателей. Да и родной язык действует магически. Иней, что серым налетом недоверия лежал на лицах, постепенно тает. Тогда говорю об ударе в спину революции, об измене Григорьева, сорвавшего наше наступление, о страдающих в плену у румынских бояр наших братьях, о зажатой во вражеское кольцо рабоче-крестьянской Венгрии, о разрушенном мосте через Днестр, о матерях, которые плачут на берегу по оторванным от них детям.

Речь течет легко, подбадривают сочувственные возгласы, реплики из зала, одобрительный гул, что долетает из открытых окон, у которых собрались сотни внимательных слушателей.

В конце выступления связала судьбы деревни с судьбой родной Красной Армии.

Умолкла. Стою на трибуне. В зале тишина. Неужели не поняли, не поддержат?.. Потом будто что-то прорвалось у людей:

— Записывай в добровольцы! Давай винтовки!

Какой-то мужичонка пробился к самой трибуне:

— В какой церкви молебен служить? С сыном соединила…

Съезд избирает делегацию к григорьевским частям, выпускает специальное воззвание к крестьянам.

В делегацию включены представители от рабочих и от сдавшегося в плен Знаменского батальона. Огромная толпа с музыкой и песнями провожает выбранных к заставам.

4

В штабе информируют: части заметно нервничают. Одна рота из полка Бражникова требует повышения порции сахару, нового обмундирования, крепких сапог. Ползут зловещие слухи, раздаются недоуменные вопросы: «Против кого воюем?..»

Неприятель активен; провалившись на съезде, он пытается изнутри разложить наши части. Между эшелонами слоняются подозрительные типы.

Рабочие завода «Эльворти» настроены меньшевистски. Головка — наиболее квалифицированные — участвовала в хозяйских прибылях, развращена высокими ставками. Задолго до Октября при помощи подачек с барского стола из них готовили верных лакеев. Такие и агитируют против войны со «своими».

Направляемся с товарищами в тот вагон, где, по сведениям, наиболее неспокойно. Темно, с трудом разыскиваем сходни. В вагоне, на обрубке дерева горит свеча, вокруг сгрудились десятки людей.

— Давайте, ребятки, потолкуем!

Встретили сумрачно, но затем потеплели.

— Задавай вопросы, только не все сразу.

Стали подходить бойцы из других эшелонов. Беседа идет вроде спокойно, но закрадывается предчувствие опасности. Из толпы раздаются грубые, злые выкрики.

— Товарищи, среди вас находятся провокаторы.

В ответ рев.

— Да, провокаторы. Просмотрите свои ряды, откуда взялись чужие?

— Чужих нет, все свои.

И одинокий трусливый голос:

— Бей комиссаршу!

Сразу перелом. Красноармейцы взбешены. Нас связал вчерашний бой. Провокаторы ударили по доверию, которое уже стало прочным. Беседа потекла по-иному.

Решили: добьем Григорьева — тогда поговорим о недочетах.

…Нас с Дмитриевым вызвал на совещание Голубенко.

— Не нравится мне многое, — говорит командир отряда курсантов Дмитриев. — Только что проверял заставы со стороны города. Их несут матросы. Никого!

— Позвать Клименко… Где ваши заставы?

— Хлопцы устали, отдыхают!

— А вы куда смотрите?

— Не мое дело. Этот участок — под наблюдением Бражникова. Я не должен ему подчиняться!

— А знаете ли вы, как надо выполнять директивы партии? — раздельно произносит каждое слово Голубенко. — Бражникова поставила партия, и вы не смеете пикнуть! Сегодня меня назначили командовать, и все должны беспрекословно мне подчиняться. Завтра, может быть, в интересах дела меня приставят к вам ординарцем, и я с радостью приму новое назначение. Мы в боевой обстановке. Всякое неподчинение будет караться жестоко. Немедленно проверьте участки за городом, расставьте заставы. Отвечаете головой!

Выходя, Клименко злобно посмотрел на всех нас.

* * *

Из района Канатной с полудня поступают все новые сведения о противнике. Он перегруппировывает силы, собирает пехоту, передвигает артиллерию.

Избранную на съезде и направленную в части делегацию встретили здесь огнем. С нашей стороны никого не пропускают: боятся агитации.

* * *

В тумане громыхаем к полустанку. Едем с пришедшими подкреплениями из Одессы, даже не меняя паровозов. Моросит мелкий дождь, холодно.

Товарищи сообщают, что уже спешат снятые с днестровских позиций свежие подкрепления, что 1-й Знаменский — у Вознесенска.

Канатная. Заставы далеко от полустанка. Курсанты рассказывают, что вынуждены были отойти под натиском противника.

Сосредоточенно, спокойно идет выгрузка. Все без слов понимают: сегодня решительный день. Спокойно звучат команды.

Цепи залегли изогнутыми линиями. Командование в центре.

Проскакала неприятельская разведка. Наступают. Одновременно ударили орудия, пулеметы, винтовки. Мы ответили. Сегодня еще противник значительно сильнее. Но из Елисаветграда к нам спешат все новые подкрепления.

Часам к восьми поступило донесение с левого фланга: колонны неприятеля обходят фронт по направлению к городу. В бой ввязывается кавалерия.

Мы с товарищами выезжаем на передний край.

Во многих местах наши отходят; части нервничают, следят за дымком бронепоездов: когда бьет наша артиллерия, пехоте спокойнее под ее прикрытием; отойдут бронепоезда — жутко в открытом поле.

Голубенко из Елисаветграда сообщает:

— Противник появился со стороны города. Вероятно, Тютюнник рассчитывает на панику, пугает кольцом, охватом.

Слушок пополз по переднему краю, внося растерянность. Приходится успокаивать бойцов.

Ожесточенно дерется на одном из участков крестьянская группа со съезда.

Количество раненых увеличивается с каждым часом. Специальный вагон в поезде переполнен; подключаем к делу летучки.

Кое-где мы сдаем. С надеждой ждем обещанного подкрепления. Количество снарядов на бронепоездах быстро тает.

Комиссар полка, только что прибывшего из Одессы, вскидывает бинокль и спокойно чеканит:

— Из балки наперерез нашим вырвалась кавалерия.

Присматриваемся. Небольшой отряд верховых мчится к бронепоезду, держа курс на горку, с которой мы ведем наблюдение. От нашего наблюдательного пункта до полотна железной дороги — с полкилометра. На таком же расстоянии находятся всадники. Нас только трое. С полотна нас заметили, конники все ближе. Из пулеметов бить уже нельзя, да и из винтовок опасно.

Залегли. Приготовились к бою.

Кавалерия все ближе. С бронепоезда на помощь нам бежит взвод прикрытия.

Кони остановились. Почти в упор грянул залп. Рядом со мной навзничь упал комиссар. Оглушительный треск. Темнота, забытье… Очнулась уже на бронепоезде. Сознание полное, но плохо слышу и кровоточит рана на правой ноге.

Тяжелый бой продолжается.

В бинокль различаем: из-за леска со стороны города показались люди в штатском. Рабочие, подкрепление! Теперь исход боя обеспечен! Но уже кончаются снаряды. В город посылали дважды, ответа нет.

За снарядами!

* * *

Запасный паровоз бронепоезда набирает скорость. Вдоль полотна тянутся люди с винтовками, часть идет обратно, к городу.

— Куда?

— Говорят, отступаем…

— Неверно! Мы побеждаем, гоним врага!

Проскакиваем стрелку, прямо на запасный путь! Никакой охраны. Вдвоем с машинистом прицепляем вагон со снарядами и тут же возвращаемся к паровозу. Машинист уже возится у рычагов. Я стою еще на земле и внимательно осматриваюсь по сторонам, держась руками за поручни.

— Стой!

Залп в воздух, крик. Через пути мчится группа матросов, они размахивают браунингами и гранатами. У некоторых странные красные повязки через туловище. Впереди Клименко. Он, надрываясь, вопит:

— Большевикам на фронт снарядов не давать! Держи ее, братва!

Дорога каждая секунда. Паровоз должен уйти.

— Полный ход! — командую машинисту и снимаю с поручней руки.

Паровоз с вагоном одну за другой проскакивает стрелки.

Клименко опешил, выругался вслед. И на меня. Я — к матросам:

— В чем дело, товарищи? Вы что, рехнулись? Что за рев? Почему разорвано знамя?

— Она еще спрашивает! — перебивает Клименко, не давая никому открыть рот. — Нас продали врагам! Нас обошли! Всех перережут, но раньше мы сами тебя прикончим! Верно, ребята?

— Отомстим, перережем! — воют в ответ.

— Да что тут долго говорить! Расстрелять, братва!.. — торопит Клименко.

Надо выиграть время:

— Так не пойдет! Выведи на перрон, скажи всему отряду, за что расстреливаешь, а потом по чести выстрой товарищей, дай команду… Из-за угла действуют только предатели!

— Ее правда! Расстреливать надо прилюдно! — загомонили матросы.

Делать нечего. Клименко чувствует, что сам держится на острие ножа:

— Ладно, ступай…

Я вижу, матросам не по себе. Многие недавно бились рядом. И когда Клименко пытается подтолкнуть меня прикладом, перед его носом помахивают бомбами.

— Снимай с нее, братва, сапоги! — пытается Клименко приблизить развязку.

Я сама стаскиваю сапоги и швыряю ему прямо в лицо.

Этот жест явно понравился матросам. Но мне уже было все безразлично.

Перрон. Сиротливо стоят штабные вагоны. Рядом валяются какие-то бумажки, оборванные провода.

Пытаюсь найти следы боя, увидеть людей.

— Не ищи своих! — ловит мою мысль Клименко. — Ваши трусливо бежали! Только ты, птичка, попалась!

В окна вокзала видны люди, кое-где мелькают винтовки.

— Поворачивайся к стенке! — кричит Клименко.

— Не повернусь! Стреляй, предатель! Да не забудь сказать матросам, сколько получишь у Григорьева! Скажи, за какую сумму продал тысячи товарищей, которые гонят противника и с минуты на минуту будут здесь!

Клименко в бешенстве бросается ко мне, но его оттирают матросы.

— Пять шагов назад, слушай мою команду!.. — и здесь нашелся Клименко.

А потом… Так бывает только в сказках или во время революции…

Над вокзалом рвется снаряд. Матросы — врассыпную. Меня вталкивают в вагон, откуда-то появляется Дмитриев и уже на ходу прыгает вслед за мной. Штабные вагоны отходят от перрона.

Товарищи рассказывают: все произошло неожиданно и быстро. Понадеявшись на отряд Клименко, который наполовину состоял из бывших белых солдат, неприятель подошел к вокзалу, рассчитывая отрезать наш штаб. Голубенко собрал всех умеющих владеть оружием и залег у насыпи. Наткнувшись на сопротивление, враг в растерянности приостановился. Сейчас идет упорный бой.

Поезд шел все быстрее, и мы действительно увидели горстку храбрецов, которые, прикрывая наш отход, отчаянно отбивались от бандитов…

Остановились на первом полустанке. Эшелоны подходят один за другим. Передают, что прикрытие тает, остались буквально единицы.

На горизонте дымок бронепоезда. Свои! Машут знаменем!

Дмитриев впереди. Он разговаривает с каким-то красноармейцем в длинной шинели. Тот оборачивается, и мы с изумлением смотрим друг на друга: передо мной живой и невредимый Голубенко. Он один остался в живых, успел вскочить на последний бронепоезд.

* * *

Отступаем к Помошной на соединение с Ткаченко.

Начдива вызывают со станции к аппарату.

— Говорит Тютюнник. Занял Елисаветград. Вырезал всех жидов и коммунистов и тебе, браток, того желаю! Долго ли, сволочь, с кацапами и жидами нянчиться будешь? А комиссарку побереги. Хлопцы ее в тот раз не добили. Ну ничего, еще доберемся…

* * *

Разными дорогами отступали почти все боевые единицы. Велики были наши потери.

В Одесском театре перед всеобщей мобилизацией матросов собрали отдельно. Они вынесли смертный приговор изменникам.

Для Григорьева таким приговором оказалось наше поражение под Елисаветградом. Воспользовавшись тем, что противник отвлек свои силы на юг, наши части повели наступление с севера и захватили Александрию. В плену оказались все штабы. Григорьев еле успел удрать.

Судьба мятежа была решена.

О судьбе предателя Клименко я узнала из телеграммы, полученной в Киеве от командира одного из лучших полков, сражавшихся на елисаветградском участке:

«Дайте распоряжение Николаевскому коммунхозу зпт чтобы мне разрешили похоронить моих героев на площади Николаева тчк Они противятся тчк Я тот Бражников зпт что участвовал с вами в боях под Канатной тчк Изменник-предатель Клименко пойман тчк Приговор приведен в исполнение тчк»

* * *

Не успела еще Красная Армия до конца подавить мятеж, захвативший центральные хлебные районы Украины, как на Советскую страну надвинулась новая опасность. Началось наступление Деникина.

А наши силы были раздроблены. Красной Армии пришлось отражать Петлюру, бороться с Махно, бросать части на подавление активизировавшегося украинского кулачества.

В то время я организовывала медицинскую службу на фронте. Вагон 202, мой «полевой штаб», появлялся то в Мелитополе, то в Лозовой, то в Харькове.

Ожесточенные бои разгорелись тогда на полтавском направлении, где мне довелось с полком червонных казаков участвовать во взятии Конграда. Познакомилась с Примаковым, Туровским, Зюком. А адъютантом полка оказался старый знакомый по октябрьским боям в Москве — красногвардеец Борис Кузьмичев.

И все же, несмотря на героизм отдельных частей, нам пришлось с упорными боями временно отходить с Украины.

Задача Главсанупра состояла в том, чтобы любой ценой обеспечить отправку раненых.

Перед эвакуацией Киева наши товарищи сумели отправить последние санитарные поезда.

Не забыли позаботиться и о нетранспортабельных раненых, для которых перевозка могла закончиться гибелью. Их заблаговременно распределили по городским больницам под видом гражданских больных.

Для наблюдения за такими ранеными была оставлена в подполье рекомендованная Центральным Комитетом партии коммунистка Галина Кулик.

До последнего дня по железной дороге и по Днепру из Киева отправлялось санитарное имущество, столь необходимое Москве для снабжения формирующихся частей.

Я в то время была на фронте, и всей работой руководил первый заместитель начглавсанупра Украины Г. М. Данишевский, проявивший огромные организаторские способности, мужество и подлинную отвагу. Последние пароходы уходили вверх по Днепру под огнем неприятеля, но наши товарищи не оставили белым никакого санитарного имущества.

В конце июня 1919 года рабоче-крестьянское правительство Украины эвакуировалось в Чернигов. Приказом № 211 Главсанупр Украины подвел итоги своей работы.

Глава четвертая «Червонцы»

1

В вагон, стоявший на станции Киев-пассажирская, вошла красивая, хорошо одетая женщина.

— Я жена мобилизованного врача Багрова… Вы — женщина и мать. У меня тоже скоро будет ребенок… Муж хирург. Сегодня за ним пришли — немедленно собраться и с начглавсанупром выехать на фронт. Муж сказал мне: «Не могу отказаться. Не потому, что боюсь репрессий. Если так экстренно требуют, — значит, нужно до зарезу…»

— Ваш муж сказал сущую правду. Нам очень нужны врачи.

— Я хочу просить об одном: не оставляйте его в частях, когда минует острая необходимость.

— Хорошо, обещаю.

— И еще… Пусть меня известят, если он погибнет.

— Обещаю и это.

…Специалисты-хирурги были собраны в несколько часов.

Утром меня срочно вызвали в Совнарком, протянули длинную телеграмму с традиционным адресом: «Всем, всем…»

Командир Богунской бригады сообщал, что у него нет ни одного врача, «даже фельдшера, гады, разбежались. Больные и раненые валяются без призора; как же идти в бой, драться с врагами!».

После того как мы оставили Харьков, с врачами действительно плохо, но в перевязочных отрядах, летучках — полный комплект. Необходимо выехать самой. На месте налажу санитарную помощь, побываю в наступающих частях. И хотя товарищи из Совнаркома возражали против моего отъезда и мне пришлось долго спорить, удалось настоять на своем. Уезжала со спокойной душой: в Киеве оставались Данишевский и Дремлюг, на которых можно было целиком положиться.

* * *

Ритмично покачивается вагон. Позади осталась сутолока последних часов — разговоры, доклады, распоряжения и… сынок. Его привезли товарищи, побывавшие в Москве.

Спокойно озираясь по сторонам, он выкатился из-за портьеры, что прикрывала дверь моего кабинета, и уверенно затопал к столу.

Во всем была виновата бабка. Ей тоже хотелось минутку побыть со мной на прощание, вот и пустила в ход сильнодействующее средство. Знаю, она стоит за портьерой и зорко следит за своим питомцем.

А Мурзик между тем благополучно добрался до стола и уткнулся личиком в мою юбку.

Григорий Михайлович Данишевский, докладывавший мне о делах, ласково гладит мальчика, а он взбирается ко мне на колени и на минутку притихает. В кабинете беспрерывно звонят три телефонных аппарата. Это, видно, пугает малыша, он протягивает ручки к шевелящейся портьере — там бабка, с ней спокойнее и привычнее.

— Мама, идем… — И обращается к Данишевскому: — Ступай себе мимо…

Эту фразу Мурзик произносит всякий раз, чтобы напомнить о себе, когда ему надоедает слушать разговоры взрослых. Но тогда на меня не подействовал даже этот призыв.

— Не могу, сынок. Занята. Иди к бабусе.

Ребенок направился к портьере. Но бабка, видимо, решила выманить меня из кабинета. Не прошло и минуты, как Мурзик снова оказался в комнате. В глазах стоят слезы. Еще секунда — разревется. А рядом приемная, в ней много народу. Детский плач покажется весьма странным аккомпанементом.

— Пойдите пообедайте, — уговаривает Данишевский.

Секунда — и сынок барахтается у меня на шее. Мы стремглав налетаем на бабку — «Не занимайся натравливанием!» — и с хохотом мчимся по коридору, соединяющему дворец бывшего сахарозаводчика Бродского с бывшими комнатами для прислуги. Там, в крохотных клетушках, наша квартирка. Окна выходят в цветущий сад. Загаженный, изрытый гайдамаками, немцами, петлюровцами, которые искали потаенных ходов и кладов, сад приведен в порядок сотрудниками Главсанупра.

Аннушка, верная спутница моих скитаний, потчует, приговаривая:

— Ешь, беглая! Когда-то снова тебя увиди-и-им!..

Заслышав в голосе бабки слезливые нотки, Мурзик настораживается.

— Береги его, Аннушка!

— Без тебя знаю, что делать! За мальца не тревожься… Себя побереги! Убьют тебя! Чует мое сердце, убьют…

* * *

Поезд идет быстро. Вот наконец и Миргород — город, с детства населенный для каждого бессмертными гоголевскими персонажами. Кажется, вот-вот по перрону заковыляет Иван Иванович, несущий в поветовый суд жалобу на Ивана Никифоровича за оскорбление «гусаком», или вылетит, сидя верхом на ведьме, семинарист Хома, или задребезжат дрожки Пульхерии Ивановны, пожелавшей «обревизировать свои леса»…

Миргород. Значит, скоро Полтава. Всеми делами там руководят Егоров и Козюра. В губревкоме — Дробнис. Козюру знаю по Курску. Яшу Дробниса нашли раненым, когда захватили Харьков в начале января 1919 года. Накануне ночью гайдамаки петлюровского атамана Балбачана расстреляли руководящее ядро большевистского подполья. Дробнис сумел уползти с простреленной грудью.

Полтавское направление впитало в себя все решительное и боеспособное. Это трамплин, с которого будем прыгать на Харьков, на Донбасс. У Полтавы собраны лучшие силы, здесь решится — или дальнейший откат, или переход в наступление.

Вокзал забит составами. У перрона несколько санитарных летучек. Входят и выходят раненые.

— Перевязку!.. — несется кругом.

Медицинского персонала не видно. В зале третьего класса яблоку негде упасть: все забито ранеными.

— Сестрица, братец, перевяжите…

— Попить, попить, товарищ-и-и…

С трудом проталкиваюсь вперед.

За перекладиной — большой стол, носилки, койка, еще два столика, на них в беспорядке разбросан инструментарий, валяется перевязочный материал. У большого стола сидят врач и две сестры. Напротив стоит санитар. Он отбирает из груды пиленого сахара ровные кусочки и по два раскладывает их на лежащие перед каждым порции. Хлеб уже поделен. Сало, чай и оставшийся сахар ждут своей очереди. Лица у служителей Эскулапа невозмутимы. Ни малейшей реакции на просьбы раненых, только изредка поглядывают в сторону перекладины, которая трещит под напором людей.

Перемахнуть через перекладину и опрокинуть стол — дело минуты.

— С врагами у нас один разговор, — уже спокойно разъясняю красноармейцам. — А с тобой поговорим в трибунале! — бросаю чуть живому от страха санитару.

В штабе, в санитарной части, выслушали меня растерянно.

— Налаживайте все сами… Мы ничего сделать не можем. Посылаем на передовую — бегут. Норовят пристроиться в тылу… А если и идут — тоже мало пользы…

— Польза будет! Заставим работать!

— Все результат общей растерянности, — словно оправдывается представитель командования. — И не только в санитарном деле… Оперативные распоряжения приходят одно противоречивей другого. Беспрерывно меняются командиры частей и соединений. Новые люди не знают ни частей, ни обстановки. Сегодня даем приказ наступать, а завтра, после неудачи на одном из участков, уже летит новое распоряжение. Теперь решили твердо: организуем наступление. Части оправились, в них много коммунистов, есть несколько крепких рабочих полков. Главный пункт — боевой участок у Конграда. С занятием города откроется возможность идти на Лозовую, Донбасс, Харьков. В стратегическом отношении Конград — исходный пункт… Вы приехали в самый горячий момент, Через день-другой наступаем.

…Полтава мобилизована для приема раненых. Госпитали и больницы приведены в порядок. Укомплектованы санитарные летучки. Федер, Багров и другие врачи заняты оборудованием вокзала.

* * *

Небольшой разъезд у Карловки. Здесь находится командование участка. С начальником штаба Рыковым объезжаем наши части, полукольцом охватывающие Конград. Рыков — коммунист, рабочий, в империалистическую был на фронте. Держится со мной покровительственно.

Первый маршрут — в Богунскую бригаду.

— Конград возьмем, как дважды два!

— Посмотрим…

Объехали семь деревень. Красноармейцы сходились на митинги медленно, неохотно. Зато после митинга рвались в бой.

— Медицина? Фершал у нас молодец. Чуть что — зараз касторку. Только в бою хорошо бы и доктора…

Хирург Федер разыскал фельдшера-универсала.

— С самого Харькова врачей не видали, — докладывает он. — Как набрали вы их, товарищ начглавсанупра, по комплекту военного времени на полк, так горя с ними хлебнули. Ходят важно, смотрят зверюгами. А пришлось отступать — смылись…

Возвращаемся под вечер. Недавно прошел дождь, и колеса автомобиля врезаются глубоко в землю. Шофер плохо знает дорогу. А ну как прикатим к белым?

Я не умею ориентироваться по карте, да и начальник штаба, видно, не больно силен в этом деле. Добрались, к счастью, без происшествий.

Объезд продолжается и на другой день.

— Знаете вы Примакова? — спрашиваю Рыкова.

— Лично не знаком. Но слыхал как о стойком, крепком большевике и храбреце.

Первая встреча с «червонцами» удивляет.

У околицы происходит учение.

Невольно возникает сравнение. Богунцы вповалку лежат в хатах, сидят на завалинках, щелкают семечки. Червонные казаки используют для военных занятий даже короткую передышку.

На выгоне различаем несколько групп. На нас никто не обращает внимания.

— Молодец Примаков, — радуется Рыков. — Сразу видно дисциплинированную часть!

У деревни застава.

— Командир полка в штабе. Вон там, где знамя. Принимает партию седел.

По разрыхленной копытами земле идем в глубь двора.

В углу под навесом вполоборота к нам стоит невысокий юноша в солдатской рубахе навыпуск, без пояса. Он слышал шум машины, знал, что к нему едут представители боевого участка, но у «червонцев», повидимому, прохладное отношение к начальству.

Примаков как ни в чем не бывало разносит приемщика. Встряхнув довольно ветхое седло, обращается к Рыкову:

— Чем прикажете на него садиться?.. — и поперхнулся на последнем слове, заметив рядом женщину. — О чем только вы думаете в своих штабах!

Казаки рядом сочувственно ухмыляются.

Пренебрежение к начальству подчеркивается и в помещении.

На охапках соломы отдыхают несколько босых юношей. В углу аккуратно пристроены полевые телефоны, возле них возится подтянутый телефонист.

Ни один человек не поднялся при нашем появлении. Рыков знакомит меня с людьми, называет фамилии.

Примаков ждет наших вопросов, объяснения цели приезда.

Мы предлагаем осмотреть расположение и стоянки частей.

— Борис, седлать коней! — приказывает Примаков. — Товарищу (жест в мою сторону) гнедого — посмирнее.

Один из юношей, лежавших на соломе, выходит, шлепая босыми ногами.

— Сапоги нужны для боя, — бросает Примаков в ответ на мой недоуменный взгляд.

Казак скоро возвращается.

— Есть, товарищ командир! — И садится у окна.

Он все время пристально рассматривает меня. Рыков держится «кавалером», как бы подчеркивая грубость окружающих.

Тот, кого Примаков назвал Борисом, вдруг прерывает полуиронический доклад Примакова:

— Подожди минутку, Виталий! Как ваша фамилия, товарищ? — Он уже подле меня и как-то по-детски удивленно развел руками. — Ну да! Октябрь. Бои на Ильинке. Моя легкая царапина… А где ваш сынишка? Друзья, смотрите, товарищ из нашего района, боевик!

— Боевик? — Примаков разыскивает и затягивает пояс. Зюк ищет под кроватью сапоги. Сыплются расспросы. Передо мной бойцы!

— Позиция у нас на ять! Шесть новеньких горных орудий — наши трофеи. Мы если и отступаем, то с боями. Одна беда: расколошматим белых — приказ идти и окопаться там-то, а уж пехоты и след простыл!..

— Все готово? Едем.

Моя кобыла — рыжая громадина со свирепыми глазами. Бьет копытами, удила в пене. Будто хочет сказать: «Садись, садись… Уж мы попляшем!»

Борис Кузьмичев — к Примакову:

— Товарищу Азарх того коня, что подо мной!

— Зачем? Мне нравится эта лошадь! — Я поняла и первый маневр «червонцев» и их изменившееся настроение.

Нас провожает сотня казаков. Забавно будет посмотреть, как я стану садиться, как понесет кобыла, как сбросит меня…

Посмотрим! Миг — и на коне. Кобыла рванулась в бок. Натянула поводья. Она — на дыбы. Шалишь! Прижала шенкеля, крепче уперлась в стремена. Лошадь затанцевала. Я удержалась. Она назад — я все же усидела. Животное словно в удивлении повернуло голову, обнюхало меня, смиренно двинулось вперед.

— До следующей деревни — на рысях! — командует Виталий Примаков.

Зюк поскакал вперед — подготовить артиллеристов, чтобы показали товар лицом. Теперь казаки собранны и предупредительны.

— Там стоят дозоры белых, пригляделись друг к другу… Мы даже знаем, где у них наблюдатели.

— Вражеские орудия замаскированы здорово: издали кажется — валы, заборы. Ждем решительной минуты. Как только двинемся — орудия наши!

— Вот Ланная, дальше разъезд. Видите дымок на горизонте? Там Конград.

Борис на лошади выделывает передо мной такие фокусы — ужас!

— Горжусь Кузьмичевым. Храбрый он у меня, — говорит Примаков.

— Да, у казаков днем с огнем труса не сыщешь.

— Пожалуй… За хлопцев ручаюсь головой. Командование — черниговская группа, все большевики, проверены в боях… Теперь посмотрим боевые сотни. Знакомьтесь — Евгений Туровский.

* * *

Штаб участка переехал в Карловку. Небольшое имение, крупный сахарный завод, маленький вокзальчик.

Съезжаются командиры. На совещании мы сразу почувствовали превосходство Примакова: умен, в военном отношении подготовлен отлично, знает местность как свои пять пальцев. Разведка «червонцев» выяснила точное расположение противника.

— Только не подведите, — просит Примаков пехотинцев. — Будет трудно — дайте знать, я хлопцев подброшу. — Потом обращается к командирам бронепоездов: — Держитесь, друзья! Выделю такое прикрытие — щепки не отдаст противнику!

План выработан. Наступаем по линии железной дороги, берем Ланную, потом сворачиваем и охватываем город с флангов. Конники Примакова сминают тылы белых. Взяв город, проходим не останавливаясь километров десять, занимаем мосты и выгодные позиции под Лебяжьим, к югу от города.

Ответственность минуты ясна всем. Откатимся — больше удержаться негде.

У Деникина на этом участке сосредоточены крупные силы, несколько хороших бронепоездов. Наши бронепоезда — наполовину самоделки; есть, правда, несколько бронированных площадок, но выглядят они не очень грозно.

Все проверено и подготовлено.

Начинаем.

* * *

Ожесточенные, упорные бои идут уже третий день. Центральный участок с линией вдоль дороги занимают донбассцы — 1-й и 2-й Бахмутские полки. Команды бронепоездов — тоже из шахтеров. Здесь дело надежное.

Объезжаем линию боя.

Донесение: разбит бронепоезд, много жертв.

Едем со сменой к Ланной. Там все рады возможности передохнуть, отоспаться: оглохли от орудийной стрельбы.

От третьего орудия так и не уходит командир батареи с черным от дыма лицом.

— Будто сейчас из забоя, — пытается острить кто-то.

Артиллерист обводит нас тяжелым взглядом:

— Два сына, оба пулеметчики, вон у той развороченной площадки… Надо же быть такой беде… Снарядом в пулеметное гнездо… Прямое попадание… Старуха одна осталась… Наверное, запороли…

И снова склоняется к орудию.

* * *

У белых пять бронепоездов. У нас два, да и то самодельные.

А все-таки мы наступаем.

Жертвы? Да, жертвы большие.

Примаков сдержал слово. Инициатива в его руках. «Червонцы» несут связь, «червонцы» охраняют линию железной дороги. Главные силы дерутся с бандитами Шкуро. Успешно действует пехота. Эффективно поддерживает наступление артиллерия.

Неожиданно умолкает наблюдатель бронепоезда. Убит или обрыв на линии?

Маршрут бронепоезда нам известен — вдоль полотна, через лесок и поляну. В конце, у стога, — наблюдательный пункт.

У железной дороги много спелого, лилового терна — здесь давно идут бои, и некому обрывать ягоды.

«Быстрей, быстрей», — говорю я себе. Вот и лесок. Провод еле заметен, однако обрывов нет. Выбралась на поляну. По ней ползком. Все цело, но в проводах запутался заблудившийся жеребенок. Вот, оказывается, в чем причина неполадок! Хорошо еще, он не порвал всю нашу связь!..

* * *

В Карловке круглосуточно работают два перевязочных отряда. В одном Федер, в другом Багров. Оба опытные хирурги, оба наши, преданные люди.

Несчастный случай вывел из строя Федера. Падая от усталости, он пробирался ночью к летучке, споткнулся, теменем ударился о рельсы и получил тяжелую травму.

Раненых красноармейцев приводят санитары и фельдшера. Недаром поднята на ноги вся медицинская Полтава, недаром потребовали подкрепления из Киева. Раненые довольны — им хорошо и вовремя «подмогнули».

Сменяю товарищей. Закончив работу, решила отдохнуть, наказав обязательно разбудить, как только доставят раненых.

Не успела прилечь — кто-то царапается в дверь. Зовут.

Санитар белых привел нашего пленного. Рассказывает:

— В том бою полегло много ваших. Кое-кого взяли в плен. А этот не хотел сдаваться живым. Приставил дуло винтовки к подбородку и выстрелил. Пуля раздробила обе челюсти, разорвала лицо, да не убила. Белые всех раненых прикололи, а на него посмотрели и не тронули: «Сам подохнет, пусть помучается!» — И бросили в яму. Я этому несчастному питье тайком носил. Он все рукой что-то показывал, должно быть, пристрелить просил — говорить-то не может, язык раздроблен…

Раненый смотрел на нас сияющим взглядом, притрагивался к товарищам, пытался что-то произнести. По обезображенному лицу катились крупные слезы.

На бумажке он написал: «Иван Старков, боец Бахмутского полка, забойщик с горловских шахт».

Ивану Старкову сделали блестящую пластическую операцию в лучшем хирургическом госпитале Киева. Шахтер из Горловки вернулся в ряды строителей новой жизни.

2

С летучкой едем в Полтаву. Каждый раненый удобно лежит в подвешенной койке. В вагонах чисто, почти уютно.

Прибыли на рассвете. Поезд еще не остановился, а уже к площадкам бегут санитары.

У носилок сестры. Врач принимает у старшего по летучке сначала самых тяжелых раненых. Их переносят на руках в развернутый возле вокзала госпиталь. Разгрузка проходит быстро и спокойно.

* * *

Голубеет дым бронепоезда.

За ночь мы подтянулись к Ланной. Белые отходят, перегруппировывают силы у самого Конграда, собираются дать бой.

С флангов доносится ружейная и пулеметная стрельба. Неистово бьют по городу наши бронепоезда. В ответ — ни звука.

«Червонцы» подходят к вокзалу.

Конград взят. Первым ворвался в него Примаков со своей лучшей сотней.

Город притих, сжался. У церкви на площади десятки подвод. Мобилизованные крестьяне встречают нас без восторга и без враждебности. «Кто вас знает? Проскачете, та й назад… Наше дело сторона» — можно прочесть на их лицах.

Как и было задумано, червонные казаки прошли через город на юго-восток и заняли заранее намеченные деревни. Они держат участок южнее полотна железной дороги. К северу расположились богунцы.

В помещении бывшей управы сочувствующая большевикам молодежь (все партийцы в частях) организует аппарат Совета. В Конграде снова Советская власть!

* * *

— На конях можно по тому мосточку переехать, — показывает крестьянин на три доски, переброшенные через ручей.

По дороге — заставы бахмутцев.

— Червонные казаки вон в той деревне.

Подъехали к деревне.

— Где сотни?

— В бою!

— В бою-ю-ю?..

Доносится музыка — переливчато звучат фанфары, трубят трубачи.

— Это значит — рассыпались в атаку, а это — собираются в колонны, — объясняет обозник. — У нас всегда: как победа, так гоним врага с музыкой. Под Каменцом чудасия была. Взяли в плен вражеских музыкантов — все на белых конях, инструменты лентами перевиты. Так в город и пошли с их оркестром. Буржуи с переляку вышли с хлебом-солью. Тут-то мы их немножко «присолили»!

Штаб нашли только в третьей деревне. Зюк опять без сапог, но уже по другой причине: жарит в раскаленной печи молоденького барашка.

Встретились как старые друзья. У каждого воспоминания, приключения. Усталость сняло как рукой.

— Примаков сам командовал атакой. Под музыку двинулись, — влетел в хату возбужденный Борис Кузьмичев. — Ну и дрались!.. — И в пляс.

Чуть позднее в избу зашел Виталий Маркович Примаков. Слегка картавя, спокойно поведал о бое, о потерях.

Я рассказала о Старкове. У окружающих потемнели лица.

— Свято чтут и у нас эту традицию, — живо откликнулся Примаков. — Червонные казаки живыми не сдаются. Помню такой случай. Силен оказался противник. Пришлось отступить. Оглянулись — лежит на земле товарищ. И вмиг, без команды, вырвался из строя один, другой, третий. Без пик помчались на неприятеля. На полных скоростях подхватили раненого, спасли от лютой смерти. Мы видели: петлюровские бандиты застыли от изумления… Или еще. Дело было уже в другой раз. Много пало наших. По недавнему полю боя зашныряли мародеры. Попался на их пути умирающий червонный казак. Так он, прежде чем застрелиться, двух бандитов успел уложить…

* * *

Из Полтавы приехал представитель командования. Взятие Конграда сразу изменило обстановку. Задуман интереснейший прорыв. На «червонцев» возложен рейд на Лозовую.

Выходило у него это довольно просто:

— Налетите, взорвете железнодорожное полотно и водокачку. В тылу у белых нет больших сил, а попадутся — уйдете. Зато такой рейд заставит Деникина снимать части с фронта.

У Примакова планы шире.

— А если с Лозовой да на Донбасс? — предлагает он. — Дайте мне пехоту. Бахмутский полк — на брички. С шахтерами мы пройдем далеко.

Итак, решено — рейд.

Вечером Примаков говорит:

— У Бориса Кузьмичева сегодня праздник. Счастливчик, ему исполнилось только восемнадцать! А мне уже почти двадцать два…

— Самый подходящий возраст для командира.

— Пусть будет по-вашему… Итак, ближе к Донбассу, на Лозовую… Мы выступаем на рассвете, а вы тут глядите — Конград не отдавать!

* * *

Ночевала, как обычно, в вагоне. Проснулась от предчувствия беды. Поглядела в окно. Что за притча? В предрассветной мгле четко вырисовываются силуэты двух бронепоездов, стоящих на параллельных путях. По приказу командования они должны поочередно дежурить за мостом, километрах в трех от города.

Здесь оба, — значит, оголен наш фронт!

Через несколько минут нам удалось поднять по тревоге обе команды. Но это уже не могло выправить положения[13]. Над вокзалом начали рваться вражеские снаряды. Оба бронепоезда ринулись в сторону неприятеля. Мы начали быстро выводить со станции эшелоны: в тесноте и суматохе особенно опасен каждый снаряд.

По полотну железной дороги со стороны города быстро идет Примаков. Бросаюсь к нему навстречу.

— Рейд сорван. Приходится не наступать, а давать отпор. Только бы Зюк успел поставить пушки!

По опустевшему перрону мечутся начальник станции и его помощник. Им все же удалось вывести за линию огня часть эшелонов с бойцами.

Громыхая влетает на станцию один из бронепоездов. У него сбиты орудия, растерзаны площадки. Бросать его в бой теперь бесполезно. На соседнем пути почти тут же появляется второй бронепоезд.

Разъяренный Примаков бросается к командиру неповрежденного бронепоезда:

— Задний ход! В бой, или получишь пулю! Предатели! Сейчас подойдут мои орудия. Первый залп — по вас!

Бронепоезд уходит в бой.

С тревогой ждем, когда ударит наша батарея. Это единственное, что может остановить противника.

Наконец-то! Заговорили орудия Зюка.

Едем с Примаковым в город. Там центр, штаб.

Конград то ли затих, то ли еще не просыпался. Борис Кузьмичев весел, как и положено человеку, только что отметившему день рождения.

Свертываются штабы полков. Собирают свое имущество обозы.

Примаков суров и собран.

— Надо срочно выяснить, что произошло на рассвете, — озабоченно говорит он. — Наша оплошность? Или противник перешел в наступление по всему участку? Через час-другой положение под Конградом будет восстановлено, но рейд придется пока отложить. Из Карловки свяжемся с Полтавой.

В Карловку добираемся автомобилем.

— Так и не удалось побыть в Конграде, — сетуют нагнавшие нас штабные.

Полтава сообщила — командование 14-й армии предлагает оставить Конград: противник обходит наши части, чтобы ударить по Полтаве.

Приказ есть приказ.

Вновь в Конграде уже ночью.

— Ну, Зюк, снимай орудия! В дорогу, лебеди, седлать коней!

Слова Примакова — закон для командиров сотен.

Беззвучно выстраиваются в темноте сотни. Вот двинулась одна, взметнув полотнищем знамени, за ней вторая, третья… Цоканье копыт замирает вдали.

Пора и нам с товарищами. Город оставлен.

* * *

По дороге тянется вереница беженцев. Люди поминутно оглядываются на город, спешат уйти до появления белых.

Дорога лежит между высокими хлебами и небольшой низиной. Направо пригорок. Постепенно повышаясь, он теряется на горизонте. Шофер зорко глядит по сторонам.

— Ну, наскочили!

В синеватой дымке замаячили верховые. Их можно пересчитать. Разъезд — человек восемь.

Назад в оставленный Конград — в раскрытые объятия белых, вперед — под пули, а может, в плен.

— Прорвемся! — говорит шофер. — Вы берите «льюис», прицел шесть — и кройте. Я постараюсь проскочить.

— Что, если наши?

— Нет, с противоположной стороны.

— А белые заметили нас?

— Вряд ли. Ветер относит шум машины.

Помчались прямо по хлебам.

Разъезд заметил нас. Верховые немного постояли, видно, посовещались, потом разбились на три группы. Одна поскакала наперерез машине, две с флангов — на обхват.

Вся ставка на мотор, выдержит ли он скорость?

Цок-цок-цок — это мой «льюис».

Цинь-цинь-о-цинь — это пули белых по машине.

Секунды прошли или часы?..

Мы проскочили. Под самым носом у коней! Кузов изрешечен, однако никого не задело. Кажется, и мой «льюис» не причинил врагу особых неприятностей.

Перед нами Карловка. Но что это? Почему одна за другой в небо взлетают ракеты? Чьи они?

* * *

Что это были за ракеты, я узнала спустя три года, когда встретилась с В. М. Примаковым на сессии ВЦИКа в Москве.

Заслышав стрельбу, он, оказывается, послал на выручку нам отряд. Ракеты извещали, что мы прорвались. Сам Примаков ускакал в Лебяжье, наперерез врагу.

«Червонцы» задержали тогда белых почти на трое суток. Бились одни — пехота отходила под их прикрытием.

Глава пятая Сибирь

1

На обороте мандата перечислены товарищи, отправляющиеся в далекий путь. Это руководящая группа бывшего Главсанупра, которая в полном составе отступила с Украины и послана теперь организовать санитарное дело в 5-й армии.

Когда начались переговоры о поездке, штаб 5-й армии был в Уфе. Сейчас наши перешли Уральские горы. У Челябинска произошло слияние 3-й и 5-й армий.

Где настигнем армию-победительницу — сказать трудно.

Вторую годовщину Октября празднуем в Москве.

В тесном клубе курских мастерских прощаемся с железнодорожниками:

— Крепите ряды! Держите наготове составы! Они помчатся через Сибирь…

На восток, в Сибирь. Многие из нас уроженцы Украины. Там сейчас лютует Деникин. Потому тяжело вместо юга двигаться в незнакомые земли.

— Вернемся через Японию, после мировой революции, морем в Одессу, — утешают себя товарищи и по глобусу намечают обратный маршрут.

Немного грустно. Но с нами жизнерадостный, объединяющий всех Артем. Партия послала его своим представителем в Башкирию, и до Уфы нам по дороге.

Хорошие люди, дружные товарищи подобрались в группе. В Москве к нам присоединилась Аня Васильева, которая прошла разведчицей украинские фронты.

С Артемом Яша Ярослав, харьковский подпольщик, освобожденный из тюрьмы Февральской революцией, и анархист Бедуин, работавший вместе с большевиками.

От Москвы до Рязани едем два дня, в Рязани стоим семь — впереди заносы.

Московские газеты, хотя и приходят с опозданием, заполнены волнующими новостями.

Дивизия червонных казаков вместе с Латышской дивизией осуществили головокружительный рейд в тылу противника и прорвались на Льгов. Это перелом. Мы наступаем.

В поезде праздник. Пишем письма на родину, надеемся — они дойдут уже на советскую Украину.

А Москва торопит: продвигайтесь скорее, вести из 5-й армии отчаянные, людей косит тиф, нет персонала, нужны руководители.

В поезде семьдесят пять врачей, столько же фельдшеров, много вспомогательного персонала. Всего человек триста.

Рязань позади.

Вагон начсанупра, сильно поврежденный под Конградом, удалось быстро починить в Киеве. Снаряды уничтожили два первых купе, но ходовые части уцелели. Сейчас там импровизированная кухня и канцелярия.

Артем, Бедуин, Ярослав — наши гости, они разместились в хирургическом отделении, заняли купе персонала.

Я чувствую себя как никогда счастливой: со мной мой Мурзик. В уголке вагона за перегородкой прикреплена к полу детская кроватка. Все по очереди с удовольствием возятся с малышом.

Случилось так, что отец Мурзика, Михаил Васильевич Крюков[14], пришел проводить нас перед отъездом из Москвы. К тому времени он стал уже коммунистом. Мне захотелось показать ему сына, который родился и вырос в такие трудные, грозные дни.

Малыш спал. Я разбудила его, закутала, вынесла на перрон. Мальчик равнодушно посмотрел на незнакомого чернобородого мужчину и задремал у меня на груди.

* * *

В моей скромной походной библиотеке — Томас Мор, Кампанелла, Роберт Оуэн.

Артем берет томик Мора и начинает рассказывать собравшимся на вечернюю беседу товарищам (такие беседы стали у нас традицией) о великом утописте. Говорит с глубоким знанием предмета. Сведений, которыми он оперирует, не вычитаешь в популярной брошюре.

Я удивлена. Все мы считали Артема донбасским рабочим, блестящим практиком, талантливым организатором масс. Но откуда такое знание истории социальных наук? Такая эрудиция?

— Мы и в кружках и в тюрьмах проходили большую теоретическую подготовку, — словно прочитав мои мысли, с улыбкой говорит Артем. — А споры с меньшевиками, до зубов вооруженными теорией! Я ведь был профессиональным революционером, считался интеллигентом.

— Интеллигентом?

— Конечно. Как иначе назвать исключенного студента Высшего технического училища, арестованного чуть ли не сразу после приезда в Москву?

Незабываемые вечерние беседы! Ни один час нашего длительного пути не пропал даром.

* * *

Стоим на маленькой станции. Здесь скопились десятки воинских эшелонов. Каждый с пометкой «боевая скорость», а на наш состав имеется даже мандат Ленина о внеочередном продвижении.

«Нет топлива». В этих двух словах красноречивый ответ на длинные речи комендантов поездов.

Артем обследует окрестности. В полутора километрах от станции находит заброшенные штабеля смерзшихся, занесенных снегом негодных шпал.

Организуем воскресник. Мобилизуем топоры, лопаты, весь наличный инструмент.

Под руководством Артема два дня разрывали кладбище шпал.

И вот уже поезд весело побежал по рельсам.

Снова начинаются заносы. Уже пятые сутки стоим у Бугульмы.

Артем обходит ближайшие деревни, беседует с крестьянами. Вся наша группа помогает ему.

Он уже организовал связь с Москвой. Сообщил Ильичу о злоупотреблениях в местном Совете, о необходимости перерайонировать части Пензенской губернии, тяготеющие к другому центру, о нужде в людях.

У нашего поезда появляются ходоки.

Старик крестьянин говорит Артему:

— В Москве власть настоящая, бедняцкая, а у нас богатейская. Пиши, мил друг, Ленину. Он разберется…

Артем пишет во все концы, получает ответы, мы разносим их по сельсоветам. Мне по молодости и неопытности казалось, что зря интересуется Артем всякими мелкими вопросами. Думалось, враг впереди… А он гнездился и в тылу, мешал работать, давил серую, забитую деревню. Только потом мне стало понятно, какую проницательность, какое глубокое понимание политической ситуации в стране проявил тогда наш старший товарищ.

Когда мы приближались к Уфе, Артем все чаще уходил во время стоянок в ближайшие деревни. По его поручению мы тоже старались подольше задерживаться в крестьянских избах, выясняя обстановку на местах и настроение людей.

* * *

Уфа. Нас ждет несколько телеграмм и распоряжений. В штабе Восточного фронта узнаем: 5-я армия уже около Омска. Когда она подходила к Уралу, белые сосредоточили свои силы по главным магистралям.

Но еще задолго до нашего наступления по тайным тропинкам пробрались к златоустовским рабочим военные, инструкторы Красной Армии. Пробрались не с пустыми руками — с пулеметами и оружием.

В решительную минуту ударили по колчаковским тылам партизанские отряды, сформированные из крестьян и рабочих. Было это тогда, когда двинулись на врага всей своей массой дивизии 5-й армии…

В Уфе расстаемся с товарищами. Артем едет в Стерлитамак. Там его ждут. За последние полтора месяца обстановка в Башкирии резко усложнилась. Националистическим лидерам из местной интеллигенции удалось пролезть в партию. Под лозунгом формирования национальных частей они вооружают богачей. Нужна решительная и четкая политика, нужен опытный руководитель.

Провожаем Артема всем поездом.

2

От Уфы начинается район действий 5-й армии, — значит, будем продвигаться быстрее; но еще предстоит покрыть огромное расстояние. Выделяем оперативную группу во главе с Дремлюгом, которая поедет впереди с оказией.

Я уже говорила, что А. Д. Дремлюг, устраивая свой небольшой госпиталь, охотно и с увлечением знакомил меня с постановкой военно-санитарного дела.

У него не было ни тени подхалимства, желания выслужиться, набить себе цену на недостатке персонала. Наоборот, доктор Дремлюг отдавал себе полный отчет в том, что ему грозит в случае нашего отхода. Он сразу и бесповоротно стал на сторону Советской власти.

На эти темы мы не говорили, но дела доктора были красноречивее всяких признаний. Он самоотверженно выхаживал каждого раненого, целые дни отдавал организации санитарного дела, помогал составлению труднейшей санитарной отчетности, которая по инерции еще продолжала существовать в санитарном ведомстве. Вместе с Г. М. Данишевским Дремлюг разрабатывал проект перестройки всей системы санитарного обслуживания Красной Армии.

Прекрасный хирург, обаятельный человек, А. Д. Дремлюг остался с нами твердо и навсегда.

Он и поехал из Уфы во главе своеобразного головного дозора, оставив далеко позади нашу «черепаху».

Поезд взбирается все выше по извилистому горному склону. Лес почти сливается с насыпью и кажется застывшим в сказочном зимнем уборе.

Сорокаградусный мороз покрывает наш поезд сплошной серебряной чешуей. Обледеневший, но полный сил, он упорно пробивается через Уральские горы.

В поселках вокруг Златоуста светлыми пятнами выделяются бараки для сыпнотифозных.

В Челябинске задерживаемся: в нескольких вагонах полопались трубы отопления. Мы переселяемся в исправные и используем вынужденную остановку для работы. Это уже район 5-й армии. Приводим в порядок эвакопункт. В городе свирепствует сыпной тиф.

Семнадцатое декабря. Мурзику исполнилось два года. Трубы в вагонах исправлены, однако выехать опять не можем — вышла из строя водокачка. Выстроились цепочкой от депо, где стоят наши вагоны, до водокачки. За несколько часов вручную заправились водой. Можно двигаться дальше.

* * *

Пути, пути, пути… Сибирская магистраль.

По параллельной железнодорожной линии вытянулись кладбища паровозов, вагонов, какого-то скарба. Все занесено снегом, из-под которого кое-где виднеются трупы.

Мимо, мимо! Этим займутся тыловой эвакопункт и оставленный в Челябинске армейский заслон с опытным персоналом.

— Таять начнет — чума откроется, — пророчит на одной из станций торговец зайцами.

— Так всюду впереди, — говорят со встречных эшелонов.

Сколько же предстоит переделать дел, чтобы за зиму покончить с тифом! Иначе нельзя. Иначе весной эпидемия захлестнет весь край…

За Челябинском потянулись бескрайние, безбрежные степи. После Украины, где каждые десять — двадцать километров — станция, через пятьдесят — город, сибирская равнина кажется бесконечной. От станции до станции чуть ли не сотня километров, от города до города — несколько сот. Людей мало, на вид они суровы, необщительны.

Курган. Петропавловск. Под Новый год подъезжаем к Омску, но в самый город сразу попасть нельзя: мост через Иртыш взорван. Переправа вагонов налажена по льду.

Куломзино. Станция у самого Омска — большие железнодорожные мастерские, рабочий поселок. Здесь, как и в Челябинске, все вчерашние боевики.

Когда Колчак защищал подступы к Омску, куломзинские рабочие выступили против него с оружием.

— Только с мостом сплоховали: дали взорвать, — рассказывает машинист.

Дремлюг, приехавший на неделю раньше, встречает нас подробной информацией.

В Омске — повальный тиф с высокой смертностью. Мало осталось руководящих работников. Медицинского персонала нет. Врачи отступили с колчаковцами. Часть врачей, возможно, задержалась в Томске, но основная масса безусловно докатится до Красноярска.

Дремлюгу удалось кое-что сделать. Однако необходима коренная перестройка работы. Прибытия нашей группы некоторые местные товарищи ждут с неприязнью и недоверием.

* * *

Двадцатый год мы встречали на далеком сибирском полустанке. Молодежь отправилась в Омск: в театре происходила встреча рабочих с бойцами Красной Армии.

Я осталась с малышом. Хотелось собраться с мыслями, продумать пережитое, наметить план действий на будущее.

Год назад в это время я была в Курске. Новый год встречала в красноармейском клубе с бойцами Курской бригады, которой командовал мой погибший брат. Чувствовала себя как в родной семье. Здесь чтут память брата, потому и меня принимают ласково. Мне рассказывали о боях бригады, о героической гибели Исаака, о том, что он занесен на Золотую доску Революции.

3

Представляюсь Реввоенсовету. Принимают суховато. Видимо, посчитали тыловиком, любящим щегольнуть внушительными мандатами Москвы.

«Поди доказывай, что ты не верблюд! И я, вероятно, так же принимала бы прискакавших к шапочному разбору», — успокаиваю себя.

Член Реввоенсовета — бритый, с худым выразительным лицом. Мне нравятся его спокойствие и выдержка. Он отодвигает в сторону мои документы, выслушивает рапорт о приезде и просьбу начглавсанупра РСФСР назначить меня одновременно начальником и военкомом санитарного управления армии.

— Нет. Комиссара мы вам оставим своего. Поработайте с товарищем из Пятой армии, а там будет видно. Обижаться не надо. Приехали — оставайтесь. Действовать будете, как мы вам укажем.

— Слушаю.

Обиду изливаю Гончарову. Он был опасно болен, теперь выздоравливает. Это единственный мой знакомый в 5-й армии.

— Не печальтесь. Приняли вас сухо, чтобы сразу поставить на место, подчинить Реввоенсовету. А то ведь приезжают с аршинными мандатами и держат себя по-генеральски, никого не признают.

Приступаем к работе. Рассылаем приехавших врачей по дивизиям и полкам. Из наиболее преданных формируем санитарное управление, пополняя украинское ядро. Несколько дней проходит в сколачивании аппарата, в знакомстве с материалами, в изучении частей. А главное — присматриваюсь к людям.

Тяжело заболевает командующий армией Генрих Христофорович Эйхе[15]. Долгой и упорной была борьба за его жизнь. К нашему счастью, командарм возвратился в строй.

В Омске развертывается огромный эвакоприемник, но скоро и здесь уже тыл. Занят Томск. 5-я армия подходит к Красноярску.

Из Томска приезжает член Реввоенсовета Грюнштейн. От него узнаем, что белые оставили в городе несколько госпиталей и большое количество медицинского персонала. Вот это подкрепление! Теперь можно выработать детальный план наступления на сыпняк по каждой дивизии, по всей армии, недаром же мой второй помощник, М. Е. Ратный, блестящий эвакуатор.

Но прежде всего надо ехать на место, сделать Томск главной базой, куда будут стекаться больные, не теряя времени подготовиться к последней схватке с тифом.

С частью товарищей из Реввоенсовета отправляемся в путь.

У Новониколаевска[16] природа резко меняется: начинают попадаться перелески — первые предвестники тайги. Тайга идет пока в стороне, но мы с каждым часом приближаемся к ней, и наконец она смыкается у стальных лент дороги.

На снежном фоне тайга кажется низкорослой. Но это впечатление обманчиво.

* * *

Мы в Томске. Дорога от вокзала до Реввоенсовета идет лесом. Для пешехода путь не близкий, но верхом на лошади я добираюсь довольно быстро.

Ледок наших отношений с Реввоенсоветом армии давно растаял.

Убедившись, что начсанарм не претендует ни на какое особое положение и дисциплинированно подчиняется общему укладу, командование заметно потеплело.

Еще по дороге к Томску ехавшие с нами члены Реввоенсовета приняли предложенные начсанармом методы работы. Тогда же с их ведома мы помогли руководителям Новониколаевска очистить город от трупов. С этой целью оставили там подрывные команды, специалистов по изоляции, развернули несколько госпиталей.

В Томске все подготовлено к началу работы. Более двухсот врачей и около тысячи человек среднего медицинского персонала явились по объявленной нами мобилизации.

Прежде всего объезжаю госпитали.

Прекрасное помещение бывшего винного склада. Больные валяются прямо на полу, в рубищах, а рядом кладовые ломятся от белья, топчанов, кроватей.

Маленький, развернутый во временных бараках госпиталь военнопленных. Персонал — венгерские врачи. Больные — красноармейцы, колчаковцы, бывшие военнопленные. На шестидесяти койках размещено сто пятьдесят человек. У каждого своя подушка, температурный листок, история болезни. Смертность пять — шесть процентов, в то время как в других госпиталях ее даже трудно учесть.

Главврача из госпиталя, размещенного в винном складе, — под арест, персоналу лазарета военнопленных — благодарность Реввоенсовета. Таковы результаты проведенных нами осмотров, опубликованные в газетах.

— Ей-ей, здорово! — встречает меня на другой день старый большевик Петр Петрович Шумкин, человек, которого считают совестью 5-й армии. — Здорово, говорю! Побольше таких приказов, да порешительней. И дело пойдет!..

* * *

Первая массовая демонстрация посвящена памяти павших. Многие лучшие представители томского пролетариата стали жертвой белогвардейщины. В окрестностях города разысканы десятки трупов расстрелянных, запоротых, замученных. Их решено похоронить в центре Томска, на площади возле собора.

Скорбная процессия уже подтянулась к месту захоронения, а пленные белые офицеры еще не закончили рыть могилы в глубоко промерзшем грунте.

Многотысячная толпа затопила площадь и прилегающие улицы. Выступить на траурном митинге Реввоенсовет поручил мне.

— Бойцы Пятой армии, рабочие и крестьяне Сибири! Вы победили Колчака внешнего. Добьем Колчака внутреннего! В кратчайший срок оздоровим советскую землю!

Участники митинга, среди которых находились и спасенные из колчаковских застенков смертники, приносят великую клятву у раскрытых могил.

4

По Сибири свирепствует тиф. Сто пятьдесят тысяч сыпнотифозных колчаковских солдат лежит вповалку на вокзалах, в деревнях, городах. Десятки тысяч больных красноармейцев. Многие города сплошь заражены тифом.

Наша задача — охватить весь край госпиталями, заставить бесперебойно двигаться вверх от Тайги эшелоны с больными, вниз к магистрали — со здоровыми, организовать изоляцию заболевших, оградить здоровых, мобилизовать на работу все живое!

Чтобы победить тиф, требуется сто тысяч мест для заболевших. И чего бы это не стоило, мы организуем сто тысяч коек!

* * *

Госпитали второй очереди — это небольшие лечебные учреждения, расположенные, как правило, в подвальных помещениях, на задворках больших домов.

В одном из таких госпиталей я обратила внимание на особую заботливость персонала к больным и приветливость санитаров.

В Томске вообще нам почти не приходилось встречать сопротивления или открытой враждебности со стороны медицинского персонала. Но этот маленький госпиталь поражал внутренней спаянностью, атмосферой какой-то особой теплоты. Разговорилась с людьми. Оказалось, что санитары — главным образом из бывших пленных красноармейцев, рабочих, крестьян, которые были привезены колчаковцами в Томск на четырех баржах и чудом остались в живых.

Трагическая история санитаров, рассказанная старшим врачом госпиталя, потрясла меня. Потрясли и документы, с которыми он меня познакомил. Это были его собственный рапорт и акты осмотра барж, составленные еще при Колчаке гарнизонным врачом Кононовым и бывшими представителями Всероссийского земского союза врачами Толстовым и Упоровым.

Вот выдержки из этих документов:

7 сентября в Томск из Тюмени и Тобольска прибыли 4 баржи: «Волхов», «Белая», «Вера» и «№ 4». В дороге они находились недель пять. Врачей на баржи пригласили, когда в дело вмешался американский Красный Крест, так как прибывшие баржи стали буквально кладбищами и очагами заразы для всего города. Сколько человек и кто там находился, установить невозможно, так как именных списков не велось, но при приемке значилось 10000. При первом осмотре барж, по данным администрации, там находилось до 3500 человек, а 14-го, приступив к работе, сделали подсчет — оказалось 1800 человек. Баржи все текут, а на некоторых, как, например, на «Белой», в носовом люке на полу грудой брошены умирающие и больные, почти наполовину в воде. Медицинской помощи никакой. Все население сбито в ужасающей тесноте; люки — единственный приток воздуха и света — забивались гвоздями и не открывались несколько дней. Другой пищи, кроме куска хлеба, заключенные не получали ни разу. На барже «Волхов» нары в несколько этажей из тоненьких дощечек. Все население баржи больно тифом и дизентерией. Больные испражняются под себя, и их испражнения стекают на тех, кто под ними. Умершие валялись вперемежку с живыми по нескольку дней. На барже «№ 4» обнаружено 200 трупов. На другой барже комиссия нашла кучу лохмотьев; при разборке оказалось много трупов, уже сильно разложившихся. Стража, находившаяся у люков, помимо обычного вооружения снабжена резиновыми жгутами… Большинство умирающих, в особенности красноармейцы, в кандалах. Под лежавшими на нижнем ярусе на «Волхове», в носовом люке на «Белой» кишмя кишели черви, червями были полны, гноящиеся раны еще живых, носы, уши умерших. Невыносимый смрад охватывал всякого подходившего к люку: там люди лежали замурованные неделями… Баржа «Белая» отличалась массовыми расстрелами. За малейшую провинность, за просьбу прикурить, даже без всякой провинности ежедневно расстреливали по нескольку десятков человек. Каждый вечер на палубу выводился ряд обреченных, и начиналась расправа, сопровождавшаяся жестокими издевательствами. Расстреливаемых устанавливали в затылок друг другу и из револьвера убивали одного за другим. Упавших недобитыми заставляли приподниматься на ноги, для того чтобы получить смертельную пулю… В числе расстрелянных много женщин… Все население барж поголовно перенесло сыпной и возвратный тиф, очень многие — брюшной; почти все больны дизентерией. Желудки настолько отвыкли от пищи, что многие заболели, когда получили кипяток и горячую пищу, при этом некоторые плакали… Самые крепкие шатались от слабости, редко у кого пульс был меньше 100 ударов в минуту. И эти выздоравливающие, едва державшиеся на ногах, считались здоровыми, гонялись на работы с помощью нагаек, резиновых жгутов, в кандалах, конечно. Когда я приехал на баржу и потребовал открытия люков, чтобы дать умирающим воздуха, то смертность на другой день упала со 180 человек до 116. Снятия кандалов добиться не удалось. Перевести в госпиталь больных не разрешили, и только в конце сентября, когда баржи стали тонуть и начались заморозки, часть уцелевших «из наименее опасных», по мнению властей, удалось перевести в мой госпиталь, причем им отвели подвал.

К документам был приложен список на восемьдесят три человека, которых всяческими правдами и неправдами удалось спасти доктору Толстову. Так как выздоровевших немедленно расстреливали, доктор Толстов одних показал умершими, других устроил санитарами к сыпнотифозным больным.

Из десяти тысяч человек уцелело восемьдесят три!

Таковы были дела белых.

С приходом же Красной Армии госпитали получили распоряжение не делать никакого различия между больными красноармейцами и пленными колчаковцами, их палаты, как правило, находились рядом. С больными мы не воевали.

И это происходило на глазах у тех, кто прошел через «баржи смерти» или знал о них!

Читая рапорт доктора Толстова, я невольно вспомнила слова Лафарга: «Когда пролетариат возьмет власть в свои руки, он проявит акты величайшей гуманности».

Прекрасные, справедливые слова!

* * *

На борьбу с Колчаком внутренним — с тифом — брошены все силы. Объявили мобилизацию. Профсоюзы, партийные организации создали ударные комиссии.

Кроватный завод может давать сотни кроватей, а нам нужны десятки тысяч. Артели плотников организовали массовое производство топчанов, пошивочные мастерские готовят белье, сапожники — обувь. Вся мануфактура поступает по какому-либо другому назначению только после наших указаний.

Лучшие здания города одно за другим переходят к санитарному управлению. Местные работники иногда морщатся, но молчат. В новых помещениях хозяйничают комиссии работниц. Ими руководят товарищи, выделенные партийным комитетом.

Наши силы растут с каждым днем.

Командование, от полковых штабов до Реввоенсовета, относится к нашим требованиям с бесконечным доверием и вниманием. Нам помогают все. Никогда еще звание медицинского работника не было так почетно, как в те дни.

Кончилась полоса собраний, конференций, комиссий. Созданы все условия для развернутого наступления на эпидемию.

Въезд в Томск закрыли на две недели. Начиная от Тайги в город не пропускали ни санитарных поездов, ни летучек.

— Стратегический маневр, — смеется врид командарма Устичев.

Для нас, медиков, эти две недели прошли в лихорадочной работе.

Боевой штаб — Ратный, Дремлюг, Рязанский — врачи-вдохновители, врачи-организаторы, врачи-бойцы. Упсанарм действовал дни и ночи. Мобилизация персонала, обслуживание железнодорожной линии, организация лечебных заградителей, бешеный натиск на неполадки — разве уложишь все это в обычные временные рамки!

* * *

В госпиталях уже блестят пахнущие смолой сосновые топчаны. На вокзале действует эвакопункт. В городе — два распределителя.

Местные газеты ежедневно сообщают о ходе санитарных работ, называют количество развернутых коек. Это работа не отдельных людей, не оторванного от масс санитарного управления — это дело всех трудящихся Томска!

* * *

Первый санитарный поезд принимает делегация от профсоюзов, железнодорожники, работницы.

Идут и идут эшелоны…

Прошли уже все санитарные поезда, между Томском и Тайгой перестали курсировать даже летучки, а сводка показывала: «Свободные места есть».

Ни одного сыпнотифозного не оставили без призора, в военные госпитали поместили и часть гражданских больных.

Это была победа организованной воли рабочего класса над стихией голода, холода, над Колчаком внутренним.

Первые успехи окрылили.

Вся печать была тоже мобилизована на эту титаническую борьбу. «Добиться такого положения во всех городах Сибири!» — бросили лозунг газеты.

И мы добивались. Конечно, не всегда и не все шло гладко. Приходилось преодолевать сопротивление и отдельных работников и целых управлений. К громадной организационной деятельности подключились новые люди, пришли на помощь женщины-работницы. Охваченные энтузиазмом, они готовы были драться до изнеможения за госпитали, за койки, за имущество, за создание необходимых условий для больных.

Бывали нелады и с местными работниками. По-человечески, в особенности теперь, многое можно понять. Томск был санитарным центром для всей Сибири. Это мешало налаживать жизнь города. Но тогда не было возможности считаться с местными интересами.

* * *

На заседаниях губернского партийного комитета знакомимся с положением на фронте.

…Разбитый Колчак оставил после себя единственного своего союзника — вошь. По ней, по Колчаку внутреннему, надо нанести сейчас решительный удар. Вся работа проводится под партийными лозунгами. Неоценима помощь томской организации.

…Наши части заняли Красноярск, идут почти без боев, с трудом успевают преодолевать пространство. Настроение у бойцов небывало приподнятое: в пятидесятиградусные морозы делают тридцативерстные переходы!

…В Красноярске захвачено огромное количество различного имущества. Но и там свирепствует тиф. Город переполнен больными и мертвыми…

* * *

Санитарное управление выезжает в Красноярск.

Арьергард оставляем в Томске. Начэвак Упоров получает от Реввоенсовета военные полномочия. Упорову предстоит провести новую мобилизацию: сыпняк достиг своего апогея.

Снова сибирский путь, только теперь тайга уже примелькалась нам.

Поезд Реввоенсовета идет быстро. Врид командарма Устичев показывает на украшенные еловыми ветками медицинские пункты станций. Такие пункты выросли по всему пути. А украшены они, видимо, в соответствии с директивой санитарно-гигиенического отдела, где инструкторами работают наши девушки — Таня Санезон, Рахиль Сангродская, Аня Васильева.

Нигде по линии уже не видно больных, валяющихся в тифу, которые так потрясали нас раньше. Налицо результаты нашей работы.

Ночью меня срочно зовут к Устичеву. У него тяжелый сердечный приступ. Все наши старания напрасны. Замечательный большевик и командир мертв.

В трауре подъезжаем к Красноярску. И здесь сами едва избежали катастрофы.

У Красноярского вокзала крутой спуск. В нашем составе что-то произошло с тормозами. Поезд на большой скорости влетел на забитую составами станцию.

Хорошо, что машинист, почувствовав неладное, стал давать непрерывные тревожные гудки. Его сигналы вовремя услышали на станции и успели оттащить стоявший на нашем пути состав.

Все мы отделались испугом и легкими ушибами. Да еще повыбивало стекла в вагонах.

5

Красноярск — торговый город на Енисее. Он резко отличается от Томска, где сосредоточены все культурные силы Сибири, где много интеллигенции, перенявшей от ссыльных крепкие революционные традиции.

Главным санитарным «трофеем», который мы получили в Красноярске, оказались врачи. Но что это были за люди! Злостные, злопыхающие, ненавидящие Советскую власть, махровые эсеры, кадеты, разная либеральничающая дребедень. Вся эта братия без оглядки мчалась от Москвы и берегов Волги на восток, пытаясь убежать от большевиков. Врачей более пятисот человек. В нормальных условиях это большая сила. Но мы не строим себе иллюзий, да и товарищи, приехавшие раньше нас, предупредили: этих работать не заставишь…

Посмотрим, поборемся!

Немедленно вызвали из Томска сто пятьдесят врачей для руководства лазаретным делом. В воспитательных целях сталкивали на работе томичей с собравшимся в Красноярске медицинским сбродом.

И все же положение продолжало оставаться угрожающим: саботажники срывали работу. К присланным на укрепление рабочим, комиссарам и уполномоченным относились не скрывая враждебности.

Решили поговорить с саботажниками по душам.

Созвали в городском театре чрезвычайную конференцию профсоюзов. Обязали присутствовать на ней всех красноярских врачей. Здесь же были делегаты от среднего и низшего персонала. Сделать доклад о борьбе с тифом умышленно поручили городскому санитарному врачу, хотя сам он из той же своры. Ободренный доверием, докладчик попытался использовать трибуну в своих целях:

— Тиф свирепствует, а бороться нечем! Мы разбили город на участки, организовали помощь, а пришла Красная Армия — врачей мобилизовали, все забирают под военные лазареты, городские больницы без дров, без продовольствия… Город накануне всеобщего вымирания! В военных госпиталях работать невозможно: санитары и ничего не понимающие комиссары помыкают врачами!

Делегаты рабочих слушают, но настроены явно враждебно. Зато с хоров, битком набитых врачами-саботажниками, несутся сочувственные реплики.

Слово берет представитель профсоюза:

— Маленько запоздали вы с вашим выступлением, господин хороший, — обращается он к докладчику. — Запоздали ровно на двадцать семь месяцев! Те же слова мы уже слышали от московских врачей-саботажников, когда они после Октябрьской революции бросили больницы, умирающих детей, рожениц… Правда, у вас теперь появился новый повод для оправданий: всему виной, мол, Красная Армия. Эх вы, кроты слепые! Как только у вас язык поворачивается! Как смеете вы обвинять в чем бы то ни было Красную Армию — освободительницу рабочих и крестьян Сибири от колчаковских банд, да еще перед лицом освобожденных ею людей!

Делегаты вскакивают с мест, устраивают овацию. Рабочие поют «Интернационал».

Дождавшись, пока в зале установится порядок, товарищ продолжал:

— Слушайте же, товарищи рабочие, слушайте и вы, беглецы интеллигенты! Кто принес сыпной тиф? Вы, господа врачи! Это вы бросили тысячи сыпнотифозных в Челябинске, забрав с собой все больничное оборудование! Это вы разогнали умирающих по частным квартирам и способствовали разрастанию неслыханной эпидемии! Пролетарским судом судят вас здесь рабочие. Вы — последыш Колчака! Вы пособники Колчака внутреннего, пособники сыпнотифозных вшей! Иначе мы не можем расценить ваше поведение. Ваш покровитель Колчак разбит наголову. Вы не успели удрать с ним, да и некуда вам больше податься. Нянчиться и уговаривать мы больше не намерены. Выбор нужно сделать немедленно. Или вы сегодня же начнете работать на Советскую власть, или мы просто уничтожим вас как врагов! Вот так-то, господа хорошие!..

Такая постановка вопроса отколола от инертной массы врачей колеблющихся. Группа наиболее враждебно настроенных оказалась в изоляции.

Бывшие саботажники начали делать первые шаги под нашим неусыпным наблюдением.

А трудностей в работе по-прежнему много. Страшной угрозой висит над Красноярском забитый сыпнотифозными бывший лагерь для военнопленных, находящийся в восьми километрах от города.

Санитарный комендант, щеголь в огромнейших галифе, щелкая шпорами, знакомит нас сначала с расположением военного городка, потом с его обитателями.

— В этих казармах живые. А вон там, — грациозный жест в сторону, — мертвые.

Он, по-видимому, и сам только что прискакал в городок, так как до сих пор еще не отдышался. На огромной территории площадью около двух километров все как вымерло. Только у входа в одну казарму копошатся люди, раскладывают костер.

— Сколько человек числится в городке?

— Тысяч тридцать. Точно сказать затрудняюсь. Сотнями мрут каждый день.

У казармы, где положено быть живым, при входе лежит труп.

— Не успели унести, — невозмутимо поясняет комендант.

Картина, которую мы увидели внутри казармы, не поддается описанию.

Потрясенные, продолжаем осмотр.

В казарму мертвых захожу одна. Ряды сложенных штабелями тел. Тишину нарушают тяжелые вздохи: среди мертвых лежат и живые! Не иначе как приняли меня за существо из потустороннего мира. Желтая высохшая рука вцепилась в мой полушубок.

Сдали нервы. Выскочила на воздух. Тут же у казармы решили: санитарного коменданта — под суд трибунала.

Все мобилизуется для военного городка. Сюда бросаем все силы управления. Местная партийная организация выделила нам на подмогу группу надежных товарищей.

Не прошло и недели, а уже неузнаваемо преобразился бывший лагерь для военнопленных. Открыт просторный приемный покой. В казармах дымятся баки с горячей водой. Действуют бани. Посыпаны песком дорожки. Расчищены аллеи для гулянья. Все больные лежат на койках, возле — сестры, на каждые три казармы — врач.

Вдали слышны взрывы. Это взрывают промерзший грунт, чтобы предать земле умерших.

— Чудеса! — говорят приехавшие проверять нас представители Реввоенсовета.

6

Город загажен. За два года колчаковщины не чистились улицы и дворы, два года люди жили в непрерывном страхе за завтрашний день. Под снегом на свалках сотни незарытых трупов.

Воззвания, распоряжения не помогут привести все в порядок. Нужна всеобщая мобилизация.

Объявляем неделю чистки. Вывозится шестьдесят пять тысяч возов мусора.

Город приободрился. Для Красноярска боевая сводка — сведения о заболеваниях, об умерших, о количестве очищенных домов и дворов.

А 5-я армия успешно гонит остатки Колчака. На подмогу ей в тылу у адмирала восстали черемховские шахтеры. Они захватили Колчака, отбили вагоны с золотом. Колчак расстрелян. Чехи выведены за Байкал.

Японцы отошли к Чите. За ними потянулись остатки белогвардейских банд.

Вся Сибирь — советская!

В Верхнеудинске между советской землей и белогвардейскими бандами и японцами восставшие крестьяне организовали буфер. Боевой фронт — Дальневосточная республика.

Тиф побежден. Несмотря на весну, резко падает количество заболеваний. В начале марта мы имеем по армии двадцать тысяч свободных коек… Это — конец Колчака внутреннего.

Итоги подведены в приказе. А сами уже направляемся на новый фронт — за Байкал, в ДВР.

ПРИКАЗ ПО САНИТАРНОЙ ЧАСТИ 5-Й АРМИИ № 82

23 марта 1920 гг. Красноярск

§ 1

Согласно приказу Реввоенсовета за № 313 я отправляюсь в продолжительную командировку для налаживания санитарного дела на местах.

Подводя итоги проделанной за два с половиной месяца работы, начиная с 1 января, когда старый аппарат Упсанарма был пополнен, необходимо констатировать следующее: Работа, протекавшая в неимоверно трудных условиях, дала блестящие результаты. Страшный бич армии — сыпной тиф — побежден. Сейчас заболевание тифом во всех боевых частях армии составляет сотые доли процента в день; смертность заболевших в среднем 3–4 процента.

Работа санчасти шла по двум направлениям: с одной стороны — профилактика, с другой стороны — изолирование и лечение уже заболевших, которые десятками тысяч устилали путь продвигающейся армии. За два с половиной месяца перемыта, почищена вся армия, часть армии получила чистое белье и продезинфицированное платье, на местах в дивизиях функционируют дезинфекционные камеры, бани, прачечные, части удовлетворены медперсоналом до действительной нормы. За расквартированием коек установлен санитарный надзор. Линия железной дороги, бывшая главным очагом заражения, снабжена фельдшерско-врачебными и изоляционно-пропускными пунктами. За проходящими эшелонами установлен бдительный надзор. Развернуто семь новых эвакопунктов с припиской к ним 100 тысяч коек, причем за два с половиной месяца развернуто вновь около 70 тысяч коек и приведено в порядок 30 тысяч, оставленных белыми. Установлены план и схемы эвакуации.

Просветительно-гигиеническая работа выразилась в выпуске плакатов, брошюр, пособий. Открыты постоянные курсы санитаров, дезинфекторов, дезинфекторов-инструкторов, лекторов и красных сестер. Все эти работники поступают в части для работы.

Итоги работы таковы: К 20 марта во всех госпиталях, приданных армии, было около двадцати тысяч свободных от больных мест. Все госпитали приведены в порядок. Работа налажена, насколько это позволяет разрушенный хозяйственный аппарат страны. В тяжелой борьбе с сыпным тифом пало много преданных работников армии, отдавших свою жизнь работе по оборудованию лечебных мест и самому лечению. Десятки наилучших товарищей унесены в могилу, сотни выбыли из строя. Красная Армия никогда не забудет этих безымянных, погибших в сибирских степях и необъятных пространствах, и имена их наравне с именами всех борцов войдут в историю освобождения трудящихся.

Начсанарм и военком

5

Едем опять на новое место.

В Иркутске попадаем на конференцию, где обсуждается вопрос об организации Дальневосточной республики.

Высок в армии авторитет санитарного управления: он завоеван самоотверженной работой, результаты которой известны всем. Да и сейчас вместе с передовыми частями продвигаются наши летучие отряды, организующие питательные пункты, изоляторы, бани, прачечные. Не случайно всюду на нашем пути чистота и порядок.

Даже в Тулуне, где из-за взрыва моста образовался затор, царил образцовый порядок на переправе через реку[17].

В Тулуне пришлось оставить заболевшего тифом Рушниченко[18]. А на обратном пути мы уже разыскали только могилу боевого товарища…

* * *

Дальше, дальше, к Байкалу!

Начало апреля. Мы сбросили полушубки, пимы и сразу стали подвижнее, моложе.

Ангара, воды которой казались в городе грязновато-желтыми, убегает в сторону от железной дороги, потом, извиваясь, подползает все ближе и наконец, прозрачная и красивая, ложится рядом с полотном.

Кругом высятся горы, берег совсем отвесный. Восхитительный пейзаж напоминает предгорья Кавказа. Но здесь все дышит суровой простотой и словно подернуто печальной дымкой.

Поезд идет медленно, делает по временам головокружительные повороты, и тогда отчетливо виден хвост состава.

Ангара неспокойна. Скоро она приведет нас к Байкалу и принуждена будет стыдливо стушеваться перед могучим раздольем озера-моря.

На горизонте уже видны байкальские горы со снежными вершинами. Потом открывается сам, скованный льдом, Байкал с застывшими у пристани пароходиками.

Мы высыпаем на берег, поем:

«Славное море — священный Байкал…»

Глава шестая Семь лет спустя

1

Парижская цветочница была очень приветлива.

Я попросила сделать венок из красных роз и алых гвоздик. Объяснила:

— Еду на Пер-Лашез…

— Как же, Пер-Лашез! Знаю, знаю, — живо откликнулась девушка, и мне показалось, что ей понятно мое желание.

У центральных ворот знаменитого кладбища при входе — полицейский пост.

Красавец ажан с готовностью поддерживает мой тяжелый венок.

— Какую могилу угодно найти даме?

— Мне нужна Стена федератов.

— Стена федератов? — Полицейский удивленно оглядывает меня. Вынимает карту. Разыскивает какую-то точку, объясняет: — Сначала по главной аллее, потом свернете влево, подниметесь вверх, затем пойдете вправо. Старайтесь держаться правой стороны. Вот здесь полянка, деревья, а это — Стена федератов.

На небольшой площадке высится памятник какому-то генералу. Дальше тянутся мавзолеи, роскошные статуи, бюсты, гробницы. Все в идеальном порядке.

Чем дальше углублялась в этот город мертвых, тем все яснее становилось: Пер-Лашез — кладбище парижских богачей.

Идти нелегко: продавщица сделала славный венок.

Спрашиваю у какого-то прохожего:

— Будьте добры сказать, где находится Стена федератов и верно ли я иду.

— Стена федератов… Стена федератов?.. Нет, не знаю, не видел.

К счастью, попался на пути рабочий, вывозивший на тачке опавшие листья.

— Скажите, товарищ, где Стена федератов?

От неожиданности рабочий выронил грабли:

— Стена федератов? Вот там. Нет, нет, подождите! Я проведу. Пойдемте.

По дороге он говорит:

— Вы иностранка и, наверное, русская. А венок несете на могилу коммунаров. Спасибо. Дайте помогу.

Вдали показалась ограда. Кладбище в этом месте было похоже на пустырь. Несколько старых деревьев, дальше — позеленевшие от времени кирпичные стены. Маленькая прогалина, а влево…

Я скорее почувствовала, чем узнала… Волнуясь, поблагодарила моего провожатого.

Посередине мраморной доски крупные цифры — 1871. Кругом опавшие листья, заросшие дорожки. Кое-где на стене развешаны дешевые вечные венки, сделанные из какой-то красноватой массы.

Невдалеке одинокая могила со знакомым бюстом члена коммуны Делеклюза.

2

28 мая 1871 года — последний день Парижской коммуны.

28 мая 1927 года стало последним днем моей жизни с сыном.

Мой мальчик ушел от меня так неожиданно, так ужасно!

* * *

— Мамочка! Расскажи про фронты. Расскажи, как вы воевали.

— Все расскажу, все опишу. Прочтешь ты, прочитают все дети. Только не торопи, дружок. На все будет время.

Нет, не хватило нам времени, любимый!

И мне приходится выполнять твою просьбу после твоего ухода!

Я начала писать эту книгу много лет назад. Писала, как могла, как запомнились, как отложились в памяти события и переживания далеких теперь уже лет моей юности. В моих воспоминаниях много личного, интимного. Но через все годы я прохожу вместе с тобой, мой мальчик, прохожу, ощущая рядом тебя, тепло твоей жизни…

* * *

После окончания гражданской войны, в 1921 году мы снова оказались в Томске. Я была редактором газеты, председателем комиссии по чистке парторганизации. А мой малыш был почти всегда рядом.

В редакции газеты Мурзик — свой человек. Подружился с сотрудниками, знает всех посетителей.

Весной ему сшили шинель и сапожки. На улице он козыряет красноармейцам.

Один из секретарей редакции, комсомолец, уходил по призыву в армию. Мурзик так «напутствовал» его:

— Вы уезжаете в Красную Армию! В Красной Армии очень хорошо. Очень хорошо!.. Там дают много конфет и пряников!

* * *

Тула. Мурзик часто обходит со мной мастерские. Он знает каждый цех во второй механической.

На заседаниях партячейки тихонько сидит в углу и внимательно слушает взрослых.

На митингах — всегда возле трибуны.

— Рурская забастовка будет поддержана всеми… — услышала я, как однажды он «просвещал» свою подружку, дочь дворника.

* * *

И вот мы опять в Москве.

Сын уже большой. Когда я возвращаюсь после болезни из Харькова, он трогательно и заботливо ухаживает за мной.

Потом мы вдвоем едем в Харьков. Я с головой окунаюсь в литературную работу, в издательское дело.

Видимся с Мурзиком мало — до моего ухода в издательство и изредка за обедом. По вечерам у меня бесконечные заседания. Сынок обычно просит, когда вернусь, обязательно посидеть у его кровати.

А наутро:

— Ты опять не сидела, милая мама!

— Но ведь ты крепко спал.

— Спал, а все слышал. Ты подошла ко мне, зажгла огонь. Я видел — бледная, усталая, и не хотел приставать. Думал — сама посидишь. Потом тихонечко встал, заглянул в щелку. Ты долго ходила по комнате, потом говорила по телефону…

И спустя несколько минут:

— Хорошо Игорю: его мама целый день дома. И сестренка у Игоря есть.

— Ты бы хотел, чтобы твоя мама тоже целые дни была дома?

Мурзик долго думает, потом твердо говорит:

— Нет, мамочка! Я хочу такую маму, какая у меня есть!

* * *

Начался 1927 год. Я готовилась к поездке за рубеж: меня собирались командировать на Выставку книги в Лейпциг. Очень хотелось взять с собой ребенка. Я понимала, что с ним будет трудно, но так велико было желание долго быть вместе!

— Возьми меня, мамуля! Может, мне больше никогда-никогда не удастся туда попасть…

— Что ты, любимый! Вся твоя жизнь впереди. И она будет солнечной. Ведь мы за это боролись.

— Ну хорошо. Тогда расскажи, как все будет при коммунизме.

— Это очень трудно, сынок. Такие ребята, как ты, доживут, увидят. А рассказать почти невозможно.

— Без тебя, мама, я не хочу доживать, — сквозь слезы говорит Мурзик.

Весна пришла поздняя, но дружная.

Госиздат Украины находится почти рядом с домом, и Мурзик часто провожает меня на работу.

Каким же нежным, ласковым проявил себя сынок, когда меня свалила злокачественная ангина!

Ребенку долго запрещали входить ко мне в комнату. Наконец разрешили. Мальчик был просто счастлив. А что с ним творилось, когда увидел меня на ногах!..

— Ты в чулочках, — значит, уже совсем выздоравливаешь! — И закружился, запрыгал по комнате.

* * *

Промелькнула первая половина мая. В четверг был сильный ливень, и я задержалась на заседании правления. Часов около пяти приоткрылась дверь, в кабинет заглянула робкая сероглазая мордочка Мурзика.

— Я сейчас, сынок! Подожди минуту.

Неясная тревога заставила меня отложить все дела, пойти вслед за сыном. Он бросился ко мне навстречу, молчаливый и бледный. Одна ручонка беспомощно повисла вдоль тела, с нее сбегали капли крови. Ребенок, взволнованный моим испугом, разрыдался:

— Меня укусила собака…

Соседи рассказали, что Мурзик долго играл с собакой, что это доброе, ласковое животное. Но тревога не покидала меня.

Ночью подошла к постельке Мурзика:

— Сынок, расскажи, как это было. Собака сама тебя укусила или ты дразнил ее? Я не буду журить, не буду сердиться, только скажи все честно.

Мурзик улыбнулся хорошей, открытой улыбкой:

— Я, мамочка, залез к ней в рот и стал щекотать. Она терпела, терпела, а потом не выдержала. Ты не тревожься, ничего страшного нет.

* * *

В пятницу я рано кончила работу, получила зарплату, купила цветов, фруктов. Мурзик ворвался в комнату с пылающими щеками:

— Ты будешь дома?

— Да, весь вечер. Хочу почитать.

После обеда он сел в своем уголке и стал что-то строгать. Потом отложил инструмент и дощечки, с тоской сказал:

— Так грустно!

Этого не бывало никогда.

Книга вывалилась у меня из рук. Мгновенно к нему. Села рядом.

— Что ты, любимый? Почему тебе грустно? Ну, давай играть во что хочешь.

Ребенок немного оживился:

— Давай в шашки…

— Ладно, но ты ведь меня обыграешь…

Мурзик отвлекся, развеселился:

— Мамочка, когда лягу, посиди возле меня.

3

В субботу мы проснулись, как обычно, с первыми лучами солнца.

— Ну, сынок, давай наперегонки! Кто скорее умоется и оденется? Сегодня мне можно пойти на работу попозже. Успеем погулять.

— И я, мамочка, свободен. Уроки сделаны, учительница придет в двенадцать.

— Тогда за дело!

* * *

Мы с Мурзиком вместе вышли из дому. А домой его принесли мои друзья. Принесли окровавленного, закутанного в чужие одеяла… Он возвращался один, спешил на урок. У здания Госиздата Украины моего мальчика сбил пьяный шофер.

* * *

— Мамочка, что это со мной случилось? Я попал под автомобиль?

— Нет, дорогой. Ты просто упал и разбил головку.

— А почему все в белых халатах?

— Ты в больнице, дружок.

— Мне плохо, мамочка…

Я истуканом сижу в коридоре.

Перелом произойдет сегодня. Падает температура, мальчик начинает потеть.

Часов в пять Мурзик как бы притих. Старшая сестра зовет меня к нему.

Он очень ослабел, но при моем приближении посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, сиреневатым от отеков, и улыбнулся.

Ручонки его вспотели. Повлажнело и все тельце. Температура падала.

От радости, как и от горя, сердце не разрывается. Я вскочила, бросилась по коридору, рванулась к телефону, стала звонить друзьям. Впервые засмеялась:

— Говорят — спасен!..

* * *

Вечер.

Почему так сосредоточен врач? Почему снова собирают консилиум? Все поднялись наверх. Наконец зовут меня. Так, вероятно, идут на эшафот…

Говорит хирург:

— С моей стороны все отлично.

Терапевт:

— Сердце работает хорошо.

Невропатолог:

— Мне не нравится выпадение рефлексов. Мальчик никого не узнает.

— Он очень ослабел, — объясняю я.

— Возможно… Мы ничего не утверждаем. И все же надо быть ко всему готовой.

Как холодно, как одиноко! Вокруг друзья, а я одна!

* * *

После долгих просьб мне около полуночи разрешили пройти к сыну.

В комнате горела только одна свеча. При моем появлении все отошли от постельки.

Мурзик умирал. Сердце еще чуть-чуть билось, но лобик уже похолодел. Когда остыли даже кончики пальцев, я попросила перенести ребенка в мой дом.

* * *

Белая акация у раскрытой могилы и последние комки земли.

«Любовь моя единственная» — написано на мраморной доске у изголовья сына…

Через несколько дней я вновь поехала к сыну.

Тревожное это было время. Убийство Войкова. Поджоги складов в Ленинграде. Опять подняла голову контрреволюция.

Партия, рабочий класс приводили себя в боевую готовность.

— Поглядите вокруг, — говорил мой спутник. — Как нужны сейчас крепкие, закаленные люди! Борьба не кончена…

Да, борьба продолжалась. И этим для каждого коммуниста было сказано все.

Примечания

1

Раиса Азарх. Дорога чести. М., Изд-во «Советский писатель», 1966. — Прим. ред.

(обратно)

2

По приказу царской ставки во время первой мировой войны из прифронтовых районов было выселено более трех миллионов мирных жителей, превратившихся в бесприютных беженцев. Волна беженцев забила дороги, дезорганизовала транспорт, перегрузила города, тяжелым бременем, легла на страну. — Прим. ред.

(обратно)

3

Речь идет о выборах в районные думы Москвы. Под номером пятым шел список большевиков. — Прим. ред.

(обратно)

4

Сформированные Временным правительством добровольческие контрреволюционные части носили название «ударные батальоны». Среди них были и укомплектованные женщинами. — Прим. ред.

(обратно)

5

В ту пору удмуртов называли вотяками. — Прим. авт.

(обратно)

6

Ныне — Кировская область и Удмуртская АССР. — Прим. ред.

(обратно)

7

Бывший штабс-капитан, а ныне генерал Виктор Львович Нечаев, член партии с 1919 года. — Прим. авт.

(обратно)

8

Партизанский отряд «Чертова дюжина» успешно справился с задачей. Ведя непрерывные бои, он не пропустил белых к железной дороге. А во время наступления на Воткинск и взятия города действовал уже как самостоятельная воинская часть, насчитывавшая в своем составе более тысячи человек. — Прим. авт.

(обратно)

9

В первой половине 1919 года на Украине был свой Народный комиссариат по военным делам — Наркомвоен. — Прим. ред.

(обратно)

10

«Решения съезда политработников Красной Армии Украины» изданы отдельной книгой, которая как реликвия тех пламенных лет хранится в Центральном музее Советских Вооруженных Сил. — Прим. авт.

(обратно)

11

В тот период Р. М. Азарх занимала пост Начглавсанупра рабоче-крестьянского правительства Украины. — Прим. ред.

(обратно)

12

Ныне Днепропетровск. — Прим. ред.

(обратно)

13

Командиры бронепоездов должны были в определенный час разминуться на стрелке. Дежурный бронепоезд снялся с заставы, не дождавшись сменщика, команда которого намного задержалась с отправкой. — Прим. авт.

(обратно)

14

М. В. Крюков был организатором архитекторов Москвы, начальником Мосстроя, президентом Академии архитектуры. — Прим. авт.

(обратно)

15

Г. X. Эйхе — бывший поручик царской армии, перешел на сторону Советской власти. Группа войск под командованием, Эйхе участвовала во взятии Казани. Командуя бригадой, он задержал наступление Колчака под Уфой. 26-я дивизия под началом Эйхе брала Златоуст и Челябинск. Командарм 5, затем главнокомандующий армией Дальневосточной республики. В наши дни военный историк, автор ряда серьезных трудов. — Прим. авт.

(обратно)

16

Ныне Новосибирск. — Прим. ред.

(обратно)

17

Поезда из Иркутска подавались на другой берег. — Прим. авт.

(обратно)

18

В прошлом санитар харьковского госпиталя, затем один из сотрудников Упсанарма. — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Пролог

Глава первая Борьба продолжается

Глава вторая Мы — есть!

Глава третья Украина

Глава четвертая «Червонцы»

Глава пятая Сибирь

Глава шестая Семь лет спустя X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?