«Воскресный ребёнок»

Воскресный ребёнок (fb2) - Воскресный ребёнок (пер. Вера Викторовна Комарова) 4199K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гудрун Мёбс

Гудрун Мебс Воскресный ребёнок

Издание этой книги осуществлено при финансовой поддержке Немецкого культурного центра им. Гёте

Die Herausgabe des Werkes wurde aus Mitteln des Goethe-Instituts gefordert

Originally published as «Sonntagskind»

© FISCHER Kinder– und Jugendbuch Verlag GmbH, Frankfurt am Main, 2013

First published in Germany by Sauerländer Verlag, Mannheim, 1990

With illustrations by Rotraut Susanne Berner

© Комарова В. В., перевод, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2015.

* * *

Я – воскресный ребёнок. Потому что родилась в воскресенье. Говорят, воскресные дети какие-то особенно счастливые. Но по-моему – нет. В воскресенье в интернате ску-у-учно. В будние дни ещё ничего – ходишь в школу, потом делаешь уроки, потом гимнастика, или прогулка, или ещё что-нибудь. Гимнастику я люблю, а школу – нет. Вернее, не очень.

В школу мне хочется только иногда, чаще всего по воскресеньям. Воскресенье в интернате – это ужасно скучно!

В интернате я уже давно, можно сказать, всю жизнь. Мои родители не могли меня оставить, когда я родилась. Или не хотели. Почему – об этом мне не сказали. Во всяком случае, не сказали точно… Только что-то про «так сложились обстоятельства». А что это значит? Непонятно.

Сначала я была слишком мала, чтобы задавать вопросы, а потом просто не хватало храбрости. Сейчас я думаю, что они просто не захотели меня оставить. Наверное, ждали мальчика, а не девочку. По-моему, это несправедливо. Раньше, когда я была ещё маленькая, я всё время искала своих родителей. Ну, не как-то специально искала, а просто везде – и на прогулке, и в магазине – смотрела на людей. На пары – женатых тётенек и дяденек, которые были похожи на родителей.

Тогда я была ещё довольно глупая. Но потом поняла, что это чушь – вот так глазеть по сторонам, и толку с этого – ноль. Полный ноль.

Однажды – я помню это очень хорошо – я увидела в магазине пару, тётеньку и дяденьку, и у них был такой вид – в точности как у моих родителей. Какими я их себе представляла. Я вырвалась из рук сестры Линды, бросилась к ним и закричала: «Мама, папа!»

Ну и лица у них сделались!

Сестра Линда стала красная, как помидор, крепко взяла меня за руку и извинилась перед ними, а меня отругала. Мне было стыдно. Не из-за того, что отругали, а оттого, что я сама уже видела – эти люди не могут быть моими родителями! Раз они ТАК смотрели!

Больше я ничего такого не делала. Но тогда я была совсем ещё малявкой. С тех пор я сильно изменилась и родителей давно не ищу. Это просто глупо – искать кого-то, кого ты всё равно не знаешь. И вообще, может, они уже умерли. Андреа тоже так думает. Мы с Андреа живём в одной комнате. Нам повезло, у нас комната на двоих. С двухъярусной кроватью и двумя столами. Для домашних заданий. Это здорово! Я хочу сказать – двухъярусная кровать, а не столы. Наверху спит Андреа, а внизу – я. Иногда мы меняемся – мне ведь тоже хочется поспать наверху.

Но Андреа почти никогда не хочет меняться, такая уж она вредная! Просто потому, что ей уже десять! Всего-то на два года старше. По-моему, это ещё не причина не меняться местами, но настаивать бесполезно – Андреа мне ни в жизни не переспорить.

У неё родители умерли, и папа, и мама. И это очень грустно, ведь Андреа их успела узнать. Я своих родителей совсем не знаю. Может, они тоже умерли. Хотя, вообще-то, теперь это уже неважно.

На самом деле в интернате очень хорошо. Интернат – это старинный дом с маленьким парком вокруг. Раньше всё это называлось «вилла». А теперь – «Детский дом для круглых сирот», или просто «сиротский дом», потому что тут полным-полно детей-сирот. Сироты – это мы, потому что у нас нет родителей. Между собой мы называем интернат «сранский дом», но только потихоньку. Если такое услышит сестра Франциска – ой, что будет! Будет скандал. Сестра Франциска здесь самая главная. Она уже старая и несёт за нас огромную ответственность. Сестра Линда намного моложе и тоже несёт ответственность, но не такую большую. Скандалы у нас не редкость, но ругаются не сёстры, а мы, дети, – иногда мы здоровско друг друга раздражаем.

Настоящие братья и сёстры тоже, конечно, действуют друг другу на нервы, это понятно. Но мы ведь не братья и сёстры. Просто так получилось, что живём вместе. И надо как-то приспосабливаться. А это, если честно, не так уж легко. Хорошо, что нам не нужно быть вместе целый день. В школе мы учимся в разных классах. В моём классе я совсем одна. Нет, там, конечно, много учеников, но они не интернатские, а приходят в школу, как обычные дети, из дома. Вообще-то я неплохо умею ладить с другими – я хочу сказать, с одноклассниками, да и с интернатскими тоже. Только не в воскресенье!

По воскресеньям большинство наших из интерната уходит. А у тех, кто остаётся, настроение заранее портится. Именно потому, что они не уходят.

У нас заведено так: почти у всех есть названые «воскресные родители». Это очень здорово! Если людям хочется брать себе ребёнка по воскресеньям, они идут в интернат и выбирают, кто им понравится, а потом мальчик или девочка могут оставаться у них каждое воскресенье на целый день, а на Рождество и Пасху даже дольше. Вот и получается, что они – «воскресные родители», а ребёнок – «воскресный ребёнок». Его забирают, а вечером приводят обратно. Чаще всего привозят, на машине. У многих воскресных пап и мам есть машины. Такие родители лучше всего, потому что с ними можно куда-нибудь ездить. В зоопарк, или в лес, или ещё куда-нибудь. А потом пойти есть мороженое, а зимой – в кафе, есть торт, а потом воскресному ребёнку дарят подарки.

Все просто обожают воскресенья. А когда возвращаются в интернат, то хвастаются – ого-го! От всего этого хвастовства мне делается совсем плохо.

И всему тому, что они рассказывают, я не верю – вот честно!

Съесть СТОЛЬКО порций мороженого… и СТОЛЬКО тортов… и телек можно было смотреть всё воскресенье… да ещё и новые карандаши подарили!

В прошлое воскресенье Андреа получила в подарок новую блузку – просто так, вот так запросто. Мне тоже очень-очень хочется новую блузку! И пойти есть мороженое с воскресными родителями – тоже… Но меня ни разу ещё не выбирали. Не знаю точно почему.

Однажды в прошлом году к нам приходил один мужчина, довольно толстый и высокий, а с ним женщина с красивыми кудряшками. Им хотелось воскресного ребёнка. Сестра Франциска позвала меня, и я пришла. Но у меня, как назло, был жуткий насморк и нос страшно распух. Они, как увидели меня, сразу попятились, женщина прижала к носу платок… В общем, из этого ничего не вышло. И опять потянулись воскресенья в интернате, когда я совсем одна: старшие не играют со мной, а с малышами не играю я.

Чаще всего я просто жду, пока вернутся остальные. Иногда гуляю в маленьком парке вокруг интерната – дальше уходить не разрешается. Вечером возвращаются воскресные дети и начинают изо всех сил хвастаться, и я всегда немножко им завидую.

Но теперь мне больше не нужно никому завидовать! Потому что теперь и у меня есть воскресные родители! Со вчерашнего дня! На самом деле не родители, а просто одна женщина. Но всё равно! Вчера меня вызвала сестра Франциска, послала за мной дурачка Карли. Карли намного младше меня, я с ним не играю. Когда он говорит, у него изо рта капают слюни, а ещё он заикается, и с головой у него не всё в порядке. А волосы – как солома. Такие же жёлтые и жёсткие.

И ещё он никогда не стучится перед тем, как войти.

И вот Карли вдруг входит к нам в комнату, начинает пускать слюни и заикаться. Я удивилась: что ему от меня надо? Этот дурачок так и не смог выговорить, что его прислала сестра Франциска. Но мне всё-таки удалось из него это выудить: я его немножко встряхнула. Ему это ничего, а мне стало как-то странно. Не потому, что трясла Карли, а из-за сестры Франциски. Нас ведь нечасто к ней вызывают. А если вызывают – тогда жди чего-нибудь плохого. Но сегодня ничего плохого не было. Наоборот! Сестра Франциска ласково погладила меня по голове – чего она обычно не делает – и немножко пощекотала под подбородком, а потом застегнула мне кофту и сказала:

– Вот, теперь и у тебя будет к кому пойти в воскресенье. Ты рада?

Сначала я вообще ничего не поняла. Только вдруг стало жарко в застёгнутой кофте. Такой уж она человек, сестра Франциска, – всегда всё выкладывает напрямую, и до тебя только постепенно доходит, что же она имеет в виду.

Так вот, сначала я вообще ничего не поняла, и вид у меня, наверное, был довольно глупый. Она опять спросила:

– Ты рада?

На всякий случай я кивнула. И вот тут до меня стало медленно, очень медленно доходить. Она ведь… Она сказала «будет к кому пойти в воскресенье»? Раз сестра Франциска так говорит, это же значит – воскресные родители? Мои воскресные родители! Я покраснела как рак и начала заикаться, как дурачок Карли:

– У… у… у меня? У меня будут воскресные родители?

Сестра Франциска покачала головой и сказала:

– Нет, не совсем родители. Ко мне приходила одна милая женщина, и она выбрала тебя.

Тут я опять перестала понимать. Выбрала! Как же она могла выбрать, если никогда меня не видела? Ведь когда выбирают воскресного ребёнка, на него же сначала смотрят! А на меня никто не смотрел. Я бы точно заметила. На этой неделе никто не приходил и меня не выбирал!

И тут наконец сестра Франциска объяснила всё как следует. Она рассказала, что к ней приходила одна дама, которой хочется воскресного ребёнка, всё равно, мальчика или девочку, и всё равно, какого возраста, и всё равно, как он выглядит. Она возьмёт любого ребёнка, которого предложит сестра Франциска.

– И я подумала о тебе, – сказала сестра Франциска и застегнула самую верхнюю пуговицу на моей кофте.

Первая мысль у меня была такая: «Хорошо, что она не предложила дурачка Карли». У него ведь тоже нет воскресных родителей, но это совсем не удивительно.

А потом я подумала: «Лучше бы, конечно, двух родителей – и воскресного папу, и воскресную маму».

Но я не стала додумывать эту мысль до конца, потому что это было как-то неблагодарно и ещё потому что я подумала: «Даже хорошо, что эта дама меня не выбирала. Если б она меня увидела, то, очень может быть, я бы ей не понравилась, и тогда она, чего доброго, взяла бы Карли. Меня ведь раньше никто не хотел… А теперь она должна меня взять. Потому что так решила сестра Франциска».

И тогда я начала радоваться. Когда я радуюсь, у меня всегда щекочет в животе. И тут в нём сразу стало щекотно… прямо в кабинете у сестры Франциски. Но я не подала виду, сделала книксен, сказала «большое спасибо» – всё как полагается – и быстро вышла, а сестра Франциска крикнула мне вслед:

– В следующее воскресенье тебя заберут, и я ожидаю, что ты…

Но остального я уже не слышала, потому что неслась вверх по лестнице в нашу комнату. Там я сначала села на свою кровать и положила на колени Зайчика. А кофту опять расстегнула. Мне было ужасно жарко. И не только из-за кофты.

В следующее воскресенье меня заберут! Так же, как других детей! В точности так же! Меня заберёт воскресная мама! Она не настоящая мама, но это ничего. Главное – кто-то меня хочет, и этот кто-то меня заберёт! На всё воскресенье.

И теперь так будет всегда!

Воскресная мама только для меня одной! Я тихо сказала себе: «Воскресная мама» и прижала к щеке Зайчика. Он – мой советчик. И всегда им был. Вот кто умеет слушать своими обтрёпанными ушами! Он везде со мной. В школу и на гимнастику я его, конечно, не беру, но так – почти везде. У него штанишки в сине-белую клетку и глаза-пуговки – тёмно-карие, очень большие и умные. Вот бы мне такие! У меня-то глаза просто зелёно-серо-голубые, такие смешанные. Но тут уж ничего не поделаешь… Зайчика мне подарила медсестра в больнице, когда я родилась. Так мне рассказывали. И ещё – что я всегда отказывалась засыпать, если Зайчик не лежал рядом на подушке. Это и сейчас так.

Я ещё много-много раз повторила Зайчику: «Воскресная мама, воскресная мама». Он внимательно смотрел глазками-пуговками, и вдруг меня осенило: я же забыла спросить, как мою воскресную маму зовут по-настоящему! Но ведь сестра Франциска и сама могла это сказать! Наверное, она забыла… Но ещё раз бежать вниз, стучаться в дверь, спрашивать… На это у меня духу не хватит. К тому же в следующее воскресенье я и так всё узнаю.

Я забралась с Зайчиком под одеяло, немножко покусала его за ухо и всё время тихонько бормотала: «Воскресная мама, воскресная мама, воскресная мама». Как хорошо это звучит! И я стала придумывать, чем же мы займёмся вместе с воскресной мамой. Значит, так: сначала я хочу в зоопарк и мороженого – много мороженого! Малинового, бананового, клубничного, шоколадного… Но, может быть, мороженое ещё не продают, на улице сейчас довольно холодно. Ладно, тогда торт, но только чтобы большой! Мой любимый – ореховый, со взбитыми сливками.

А потом мы пойдём к обезьянам и будем кормить их арахисом.

А потом пойдём к змеям. По-моему, они очень красивые, такие безумно длинные, и умеют сворачиваться кольцами, и мышей заглатывают прямо целиком!

Потом мы сядем в машину и поедем в лес. Но вот есть ли у неё машина? Наверняка. Машины есть почти у всех. И у неё, конечно, самая лучшая!

А потом мы пойдём гулять и устроим пикник. Замечательный пикник! Нет, лучше так – пойдём в кафе и возьмём там сосиски, много-много, а салат я есть не буду. А потом пойдём к ней домой. Интересно, где она живёт? У неё наверняка суперский дом с большим садом и бассейном. В доме масса комнат, и всё для неё одной, а ещё – камин, перед которым лежит медвежья шкура. Такое я как-то видела по телевизору. Мне понравилось! Мы уютно устроимся на медвежьей шкуре и будем что-нибудь грызть. Чипсы с паприкой, они самые вкусные. Здесь нам их никогда не дают, только раз в год, в декабре, когда приходит Николаус раздавать подарки. В общем, будем грызть чипсы и всякие другие вкусности, и… Ну, в общем, ясно.

А вечером она отвезёт меня в интернат. Наверное, нас повезёт шофёр… Ведь может же у неё быть шофёр, такой настоящий, в форме и фуражке. И он откроет мне дверь, когда надо будет выходить из машины, и все ребята в интернате будет смотреть и завидовать, а потом… Потом я, кажется, заснула. Под одеялом было темно, хотя, конечно, не так, как ночью. Что-то громко хлопает, и я просыпаюсь. Это Андреа. Она влетает в комнату, бросает на мою кровать пальто и шапку и кричит:

– Соня! Соня! Ха-ха, она дрыхнет! – И тут же начинает верещать: – Проснись немедленно! Что со мной было сегодня – ты не представляешь!

Конечно, не представляю, и мне совершенно всё равно, что же с ней сегодня было, потому что скоро со мной тоже будет ТАКОЕ! И гораздо, гораздо лучше, чем у неё, я уверена. Но Андреа не даёт мне и слова сказать! На меня обрушивается рассказ обо всём, что с ней сегодня произошло.

Про ну о‑о‑очень долгую прогулку по лесу, про просто обалденный обед за обалденно накрытым столом. Они ели гуляш, а потом рисовый пудинг, а потом играли в «Змеи и лестницы», и тоже ну о‑о‑очень долго. Волшебное было воскресенье!

Вот всегда она так преувеличивает. «Змеи и лестницы» – вот скучища! Гуляш и пудинг – не смешите меня! Но ведь Андреа ничего ещё не знает…

Я вылезаю из постели, оставив Зайчика под одеялом. Не нужно, чтобы Андреа его видела, она и так всё время над ним потешается. Я встаю перед Андреа и говорю всего три слова. Просто говорю:

– Ну и что?

– А?

Она явно сбита с толку и недоумённо смотрит на меня.

– Ну и что? – повторяю я, а потом говорю: – У меня теперь есть воскресная мама, и мы с ней будем делать такое… такое… что тебе с твоими воскресными родителями и не снилось!

– Кто-кто у тебя есть? – Андреа всё ещё смотрит непонимающе.

– Воскресная мама! Ты что, глухая? – говорю я и сажусь на кровать.

И тут Андреа как прорвало. Да как это, да когда это, да почему это, и почему именно у тебя, и почему только мама, а не родители, и как её зовут, и где она живёт, и ля-ля-ля… Аж в ушах звенит. Я ничего не говорю, просто прижимаю палец к губам и шепчу:

– Это – тайна.

Андреа поражена в самое сердце. Она хватает меня за руку, пихает на кровать, сама подсаживается ко мне и спрашивает, спрашивает, спрашивает…

На самом-то деле мне пока ещё нечего рассказывать, я ведь и сама толком ничего не знаю. Но перед Андреа не хочется ударять лицом в грязь – она-то ведь вечно хвастается!

Ужасно хочется её окоротить, и я начинаю рассказывать. Всё получается как-то само собой. Просто я вдруг вижу эту квартиру как наяву: там стоят золотые кресла и золотой диван, весь бархатный, и стеклянные столики с серебряными ножками, а на столиках – огромные коробки шоколадных конфет и огромные тарелки с чипсами, и камин тоже есть, там горит настоящий огонь, а перед камином лежит медвежья шкура, с настоящей головой, прямо как живая, а в пасти у неё… у неё в пасти… золотое яблоко! Да! Андреа сидит и слушает с открытым ртом. Но, услышав про золотое яблоко, она живо наклоняется ко мне и стучит пальцем себе по лбу:

– Золотое яблоко?! Такого не бывает!

– А у моей воскресной мамы бывает, – настаиваю я, но чувствую, что немного перегнула палку.

Андреа тут же стучит пальцем и мне по лбу и насмешливо спрашивает:

– Откуда ты это знаешь? Ты же никогда там не была! Признавайся, ты всё выдумала?

Сначала я ничего не отвечаю, а потом признаюсь. Не признаться нельзя. Из-за золотого яблока – это оно меня выдало.

– Но ведь может же быть, – говорю я, чуточку отодвигаясь от Андреа, – что у моей воскресной мамы всё так и есть!

Андреа усмехается и опять подвигается ко мне.

– А как она выглядит? Твоя воскресная мама?

«Воскресная мама» она произносит так, будто не верит мне. Но воскресная мама существует. Действительно существует! Так сказала сестра Франциска, а сестра Франциска никогда не обманывает. Никогда! Но видеть я её ещё не видела, мою воскресную мамочку. Какая она? Я закрываю глаза и пытаюсь её себе представить:

– Она высокая и очень стройная, на ней шуба, такая мягкая и дорогая, и у неё длинные рыжие волосы, а глаза… глаза жёлтые!

– Врушка! – тут же перебивает меня Андреа. – Жёлтые глаза! Таких глаз вообще не бывает!

И пихает меня в плечо. Есть у неё такая дурацкая привычка. Но я отпихиваю Андреа и быстро говорю:

– У неё глаза вовсе не жёлтые, а голубые, если хочешь знать. Голубые, как незабудки!

С незабудками – это я хорошо придумала. Глаза очень даже бывают голубыми, как незабудки. Я слышала о таком. Против этого Андреа сказать будет нечего. Но ей есть что сказать:

– Вру-у-ушка несчастная!

Она говорит это очень медленно и очень противным голосом. А я не врушка! Я не врала, а выдумывала. Выдумывать – это не врать! И вообще, пусть уже оставит меня в покое! Я ничего не говорю, отворачиваюсь, зарываюсь головой в подушку и бормочу так, чтобы Андреа не слышала:

– Дура! Глупая корова!

Но Андреа всё равно слышит. Она хватает меня за руку, и я жду, что она опять начнёт пихаться. Но она не пихается, а делает то, от чего я всегда прихожу в восторг!

Она усмехается, совсем по-доброму, и говорит:

– Ладно, не злись, обманщица! Давай рассказывай дальше про эту суперквартиру и супермаму! У неё, небось, ещё суперсобака есть, и вообще у неё всё – супер, супер, супер!

В конце концов я прыскаю со смеху. Вот такая она, Андреа! Иногда противная, а иногда такая классная! Я снова принимаюсь рассказывать, и Андреа с удовольствием включается в игру.

Мы наперебой описываем друг другу квартиру: вся мебель в ней обита золотым бархатом. Бархат должен быть золотой, на этом я настаиваю. Андреа больше хочется бордовый, и стеклянные столики ей не нравятся, пусть лучше будут из тикового дерева. Но огромные коробки шоколадных конфет – это хорошо, говорит она, и к блюду чипсов мы добавляем ещё вазочку мармеладных мишек и рольмопсы – такие обалденно вкусные рулетики из селёдки, мы обе их любим, и ещё я приношу ореховый торт, мысленно, конечно, а потом мы пьём колу, потому что колу нам пить никогда не разрешают. Ну а самое лучшее, по нашему мнению, – это камин.

Я считаю, что он из камня, но Андреа говорит – из мрамора. Что это такое, я не знаю. Андреа знает, они уже проходили это в школе. Мрамор на самом деле тоже камень, только очень дорогой. Он даже на вид дорогой, говорит Андреа. Раз так, то камин совершенно точно из мрамора, а в нём чудесный огонь – это горит уголь.

Тут Андреа фыркает от смеха.

– Уголь! – взвизгивает она и чуть не падает на меня.

Иногда Андреа действительно перебарщивает…

– Камин углём не топят, это же не печь! Дрова – вот что нужно, балда!

И она снова меня пихает. На этот раз просто так, от удовольствия, я это чувствую.

Ладно, я не против, дрова так дрова. Мне-то всё равно. Откуда же мне знать, как правильно, – настоящего камина я никогда не видела. Только по телевизору и на картинках. Но я представляю его себе, и получается красиво: посередине комнаты, то есть нет – у стены горит огонь, там тепло и уютно, а перед камином лежит шкура белого медведя. Тут мы немедленно начинаем спорить. Андреа хочет шкуру жирафа, но теперь уже я стучу пальцем по лбу:

– У жирафа шея слишком длинная, его шкура в комнату не влезет!

Андреа не может не признать, что я права, но сдаваться не собирается. Шею, говорит она, можно сложить складочками. Но я не хочу. Шея в складочку – на что это будет похоже?! Не знаю, почему Андреа против белых медведей – они такие милые, толстые и пушистые. Мы спорим и спорим, но тут звучит гонг, пора на ужин. Надо ещё успеть помыть руки. Андреа вскакивает, выбегает из комнаты и на ходу бросает мне:

– Жираф всё равно лучше!

– Белый медведь лучше! – кричу я ей вслед. – Чья это квартира, моя или твоя?

Иду мыть руки и ужинать. После ужина нам можно ещё немножко поиграть, а потом – на боковую, как говорит сестра Линда. Попозже она зайдёт к нам, чтобы пожелать спокойной ночи, а если повезёт, почитает вслух какую-нибудь книжку. Но везёт нам нечасто. Сестра Линда хорошая, но, как она сама говорит, «абсолютно перегруженная». Вот поэтому так редко нам читает. Но сегодня мне не очень-то и хочется, лучше поскорее залезть в кровать, прижать к себе Зайчика и немножко подумать. Про суперквартиру и про воскресную маму… Наверное, быстро заснуть мне не удастся. Сегодня столько всего произошло… Хотя, если подумать, на самом-то деле ещё ничего не произошло. Это только будет происходить. Каждое воскресенье. Теперь – каждое воскресенье… У меня щекотно в животе, очень щекотно! Поскорей бы уж оно настало! Ждать ещё целых шесть дней: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота. Это же вечность! Я точно не выдержу. Но выдержать надо! До воскресенья она не придёт, это ясно. Но потом! А что мне тогда надеть? Что-нибудь красивое и что-нибудь новое, потому что следующее воскресенье – это тоже что-то совершенно новое.

Но нового у меня ничего нет. Здесь нам почти никогда не выдают новых вещей. Только ношеные вещи старших, из которых они уже выросли.

Из моей одежды мне мало что нравится. Очень хочется свитер с блёстками и новые джинсы, такие, чтоб наконец подошли по размеру. А то мои всё время сползают и их приходится подворачивать. Не джинсы, а кошмар.

А может, воскресная мама мне что-нибудь подарит? Если я её попрошу? Но я, конечно, не решусь. Уже сейчас знаю, что не решусь. Это, наверное, очень невежливо – вот так сразу захотеть свитер и новые джинсы!

А может, к Рождеству? На Рождество можно желать всё, что угодно, только получишь не всё, это понятно. Но у воскресной мамы денег наверняка много, она богатая и может покупать всё, что захочет.

Однажды сестра Линда читала нам одну книжку, там было написано: «И жили они поживали, как сыр в масле катались». Я думаю, вот так живёт моя воскресная мама!

И теперь я знаю – я самый настоящий воскресный ребёнок! Теперь по воскресеньям я буду счастливей всех на свете!

* * *

Сегодня воскресенье! Сегодня меня заберут!

Я проснулась рано, гораздо раньше обычного. Сразу встала и побежала в душевую. Там никого ещё не было, и я мылась долго, чтобы от меня не пахло, и волосы расчёсывала долго-долго, хотя моим волосам это не помогает. Они как были тонкие, словно травинки, так и остались. И висят висюльками.

Про травинки – это Андреа сказала. Она часто говорит всякие гадости, но насчёт моих волос она, к сожалению, права. Но хотя бы щёки у меня раскраснелись от холодной воды. Потом я быстро проскользнула в нашу комнату. Андреа ещё спала, и на этот раз я была рада, что она спит наверху. Оттуда ей не видно, как я потихоньку беру её новую блузку.

Но я беру её не насовсем, только на сегодня! Просить духу не хватит, потому что Андреа другим всё равно ничего не одалживает. Только если её умоляют, а я так делать не люблю. В общем, я быстро схватила блузку и помчалась обратно в душевую. К счастью, там всё ещё никого не было. Я быстро надела блузку. Она оказалась немного широковата, ведь Андреа намного толще меня, но хотя бы новая. Блузка, а не Андреа. Поверх неё я быстро натянула кофту и застегнулась сверху донизу. Чтобы за завтраком Андреа не увидела свою блузку на мне. Иначе такое начнётся!

На завтрак идти не хотелось, и не только из-за блузки и Андреа, а потому что аппетита совсем не было. Желудок как будто склеился. Хотя по воскресеньям нам дают круассаны, а не одну овсянку. И ещё кукурузные хлопья. Но если и вправду есть совсем не хочется!

Пойти всё равно пришлось – за мной зашла сестра Линда. Что касается завтрака, тут она очень строгая. Потому что утром в живот обязательно должно что-то попасть, так она говорит, и возражать нет смысла.

Обычно я, конечно, завтракаю, но только не сегодня! Я пододвинула свой круассан и кукурузные хлопья Андреа. Так я никогда не делаю, но сегодня…

Блузку-то я позаимствовала…

Я быстро допила своё какао и ушла. В коридоре меня перехватила сестра Франциска. Я подумала, она будет ругаться, что я слишком рано вышла из-за стола – у нас это не разрешается. Но ругаться она не стала. Оглядела меня со всех сторон, одёрнула на мне кофту и пригладила волосы. Вообще-то их не надо приглаживать, они и сами по себе гладкие. Потом сестра Франциска сказала:

– Смотри у меня, веди себя сегодня хорошо! Будь вежливой, как тебя учили, не забывай про хорошие манеры. Не позорь нас, слышишь?

Я отвечала: «Да, да» – а что ещё было сказать? Потом она спросила, есть ли у меня чистый платок, и его, конечно, не было – разве же про такое упомнишь… И тогда она дала мне свой. Очень мило с её стороны.

Иногда сестра Франциска бывает очень милой и доброй. Носовые платки у неё гораздо тоньше наших, они белые-белые, а в уголке вышиты красные цветочки. Мне это нравится. Но тут она стала меня наставлять, чтобы я платок не потеряла. Вот всегда так: только сделала доброе дело – и тут же снова принимается воспитывать. Я, как полагается, сказала спасибо за носовой платок, а потом села в холле и принялась ждать.

Так я и сижу здесь до сих пор. Остальные ребята давно разошлись. Ну и толкотня тут была! До сих пор я про это и знать не знала, потому что по воскресеньям старалась забиться куда подальше, лишь бы не видеть, как их всех разбирают воскресные родители. Но сегодня я всё узнала и всё-всё увидела. Все пришли как будто разом! Дверь непрерывно открывалась-закрывалась и хлопала, родители входили, дети бежали по лестнице вниз, искали свои пальто, их целовали-обнимали. Вокруг стоял дикий ор, все болтали, верещали и восклицали одновременно, у меня чуть уши не заложило. А посреди этой суматохи стояла сестра Франциска и раздавала добрые советы – и всё было как на школьном дворе во время большой перемены.

А потом вдруг все ушли…

В холле пусто и тихо. Только дурачок Карли слоняется вокруг, втягивая сопли и пуская слюни. Его-то никто не забирает. Я бы тоже его брать не стала, дурачка такого. Но меня-то, меня сегодня заберут!

Только где же она, моя воскресная мама? Часы в холле показывают уже четверть десятого. Детей забирают в девять, так положено. В девять – или вообще не забирают! Мне потихоньку становится страшно. А что, если она так и не придёт? Если она про всё забыла, эта воскресная мама? Или передумала и теперь не хочет никакого ребёнка? Но тогда сестра Франциска обязательно сказала бы мне об этом, она бы ни за что не забыла. Сестра Франциска не такая. Она очень ответственная, она сама так говорит и того же требует от нас. А может, воскресная мама потихоньку заглянула в стеклянную дверь, увидела, как я тут сижу одна-одинёшенька, и подумала: «Так вот какой он, мой воскресный ребёнок». А потом испугалась и решила: «Ох, нет, такую девочку я не хочу».

А может, ещё хуже: она увидела Карли, он же всё время тут околачивается. Ведь воскресная мама ещё не знает, кого ей дадут, мальчика или девочку, и она решила, что её воскресный ребенок – это Карли, и убежала со всех ног, ведь Карли страшненький, гораздо страшнее меня. Но через стеклянную дверь к нам никто не заглядывал! Я уверена. Я всё время смотрела на дверь. С половины девятого уж точно. И обязательно заметила бы, как кто-нибудь отсюда убегает.

А может, она заболела и поэтому не смогла прийти? Но тогда она бы послала своего шофёра или позвонила. Но телефон не звонил. Я бы обязательно услышала, потому что телефон стоит в холле. А вдруг она страшно заболела? И её тут же повезли в больницу, и у неё совершенно не было времени позвонить. А теперь она лежит в больнице и страдает без меня.

Нет, это всё чушь! Она же меня ещё совсем не знает. Но почему же тогда она не идёт?

Я ничего не понимаю. Совсем ничего… Вдруг в животе стало очень пусто. Наверное, потому что я не позавтракала. По щеке течёт слеза, но вряд ли из-за завтрака…

Я быстро вытираю дурацкие слёзы, пока Карли их не заметил. Ему нельзя их видеть, он всё равно ничего не поймёт. И я немножко кричу на Карли, мол, нечего на меня так пялиться. А потом притворяюсь, что у меня насморк, и сморкаюсь в носовой платок. В платок сестры Франциски. Его ужасно жалко, он ведь такой красивый, я же хотела его достать только при воскресной маме…

Вот если бы со мной был Зайчик! Он меня понимает, с ним не надо притворяться, будто у меня насморк. Сейчас встану и пойду наверх, к Зайчику, он ждёт меня на моей кровати. Воскресная мама всё равно не придёт. Наверное, всё это мне просто приснилось, и сейчас самое обыкновенное воскресенье.

Я встаю, поворачиваюсь к лестнице и вижу, что по ней спускается сестра Линда. Она смотрит на меня и спрашивает удивлённо:

– Как, фрау Фидлер ещё не пришла?

Я стою и тупо смотрю на сестру Линду. И тут до меня начинает доходить… Фрау Фидлер! Вот, значит, как зовут мою воскресную маму. Это её имя – фрау Фидлер! Вот кто хотел забирать меня по воскресеньям! Но она так и не пришла. Я качаю головой, от этого снова начинается насморк, а сестра Линда спускается по лестнице, подходит ко мне и говорит: «Ну ладно, ладно, будет тебе…» А потом вытирает мне глаза своим платком, самым обычным, бумажным.

– Так, – говорит она, – давай-ка мы сейчас позво…

Не успевает она договорить, как стеклянная дверь распахивается и кто-то влетает в холл, чуть не сбивая нас с ног, меня и сестру Линду. Этот кто-то тяжело дышит, этот кто-то – женщина, и она говорит таким запыхавшимся голосом, который бывает после долгого бега:

– Скажите, пожалуйста, где мне найти сестру Франциску? Я опоздала и хочу забрать своего ребёнка.

– Так, – говорит сестра Линда и показывает на часы. – Вы и вправду довольно сильно опоздали. Сестра Франциска наверху. – И машет рукой вверх. – А ребёнок здесь.

И показывает на меня. Я стою, прижав к носу платок сестры Франциски, глаза опухшие. Ну и видок у меня, наверное! А передо мной – моя воскресная мама, фрау Фидлер. Тут что-то не так, думаю я. Быть не может, что это она. Это не настоящая женщина. Это же мальчик! В куртке и шапке с помпоном. А как же шуба? Где же она? Зато голос! Голос точно женский, значит, это всё-таки она. Но она такая маленькая, только самую чуточку выше меня. Для взрослой женщины – прямо крошечная… Лица толком не видно, шапка с помпоном съехала почти на нос, а на нём очки, такие чудны́е, с круглыми стёклами…

В общем, она совершенно не похожа на ту воскресную маму, которую придумали мы с Андреа. Про шофёра и камин с медвежьей шкурой можно забыть. И волосы у неё не рыжие. Под смешной шапкой волос не видно, но они точно не длинные, не рыжие и не волнистые. И вообще, воскресные мамы – они выглядят по-другому…

Она тоже ничего не говорит, просто стоит, засунув руки в карманы куртки, и щурится на меня через очки. Вот ЭТА – моя воскресная мама?! Моя воскресная мама с суперквартирой и длинными рыжими волосами?! Она же выглядит так… обыкновенно!

Я знаю: сейчас надо сказать «Здравствуйте, воскресная мама, большое спасибо, что мне можно пойти с Вами», или хотя бы «Здравствуйте, фрау Фидлер», или что-то ещё. Но я не могу. Просто не могу. Будто ком в горле застрял.

Тут кто-то втискивается между мной и сестрой Линдой, да ещё и наступает мне на ногу. Это дурачок Карли, любопытный, как всегда. Ему непременно надо быть в курсе всех дел.

– Ой! – вскрикиваю я, роняю платок, тру ногу и всхлипываю. Если честно, ноге почти не больно, но это последняя капля. Карли глупо смотрит на меня, сестра Линда похлопывает меня по плечу, а фрау Фидлер наклоняется и гладит Карли по соломенным волосам. Очень быстро. Но я всё видела.

Ничего себе! Она же гладит не того ребёнка!

Воскресный ребёнок – это ведь я! А Карли, между прочим, наступил мне на ногу, и вообще…

Всё ещё всхлипывая, я слышу голос сестры Линды:

– А не выпить ли нам по чашечке горячего чая?

Она берёт Карли за руку и быстро уходит с ним на кухню. И оставляет меня один на один с этой чужой женщиной. Мне хочется побежать за сестрой Линдой, но так делать не годится. Поэтому я стою и шмыгаю носом, теперь из него течёт уже по-настоящему. Фрау Фидлер наклоняется, подбирает с пола платок, протягивает его мне и говорит:

– Вот! Держи!

Голос у неё такой, как будто она вот-вот засмеётся. Приятный голос, спору нет.

Я сморкаюсь, а она смотрит на меня. Я сморкаюсь довольно долго. Фрау Фидлер стоит, и ждёт, и смотрит… а потом спрашивает:

– Хочешь чаю?

Чаю я не хочу. Больше всего мне сейчас хочется оказаться в постели, с Зайчиком, и зарыться с ним под одеяло! Но так не годится, это ясно. Я мотаю головой. Сказать я всё ещё ничего не могу. И тут возвращается сестра Линда. Без Карли. Она наклоняется ко мне и тихо говорит:

– Тебе необязательно идти! Можешь остаться здесь и поиграть с Карли.

Поиграть с Карли! Ещё чего не хватало! Нет уж, лучше я пойду. С этой чужой женщиной.

– Я пойду, – говорю я, и мы выходим из интерната. Я и моя новая воскресная мама. Чужая, незнакомая женщина. Фрау Фидлер. Мы вышли на улицу и… тут же побежали.

– Если поторопимся – можем успеть на трамвай, – сказала фрау Фидлер. И припустила! Мне ничего не оставалось, как рвануть за ней. Я не удивилась, что мы не едем на машине. Никакой машины у неё нет, и шофёра тоже – это я уже поняла…

И уже знаю – всё будет по-другому, совсем не так, как придумали мы с Андреа.

Фрау Фидлер живёт на длинной улице со старыми серыми домами. Сада никакого нет, даже малюсенького палисадничка. Дом, где живёт фрау Фидлер, тоже серый. Какой-то особенно серый. В её квартиру надо долго подниматься вверх по лестнице. Потому что лифта нет. Он бы и не поместился в таком дряхлом доме. Наш интернат гораздо красивее!

Фрау Фидлер открыла дверь, и мы зашли в квартиру. Первое, что я заметила, – запах сигаретного дыма. И очень сильный. Фу‑у‑у… Едва мы вошли, фрау Фидлер тут же закурила и стала показывать мне квартиру. Она оказалась такая чуднбя! Совсем пустая. Мебели почти нет – настоящей мебели, я имею в виду. Сначала фрау Фидлер повела меня на кухню. Но это не настоящая кухня. По крайней мере, не такая, как у нас в интернате. В интернате – огромная плита, и огромная раковина, и огромная посудомоечная машина, и большие белые шкафы, где аккуратно поставлена посуда, и всё блестит. Здесь тоже есть плита, но маленькая, и раковина крошечная, и посуда не убрана в шкаф, а кучей громоздится на полке, и ничего не блестит и не сверкает. Совсем даже наоборот – на вид всё довольно грязное. И посудомойки нет, я сразу заметила. На окнах нет занавесок, а посередине кухни – огромный длинный стол. Но только это не настоящий стол, а длинные широкие доски на деревянных козлах, как в мастерской столяра. Я такое видела в книжке.

А на столе – УЖАС!

Стопки бумаги, и пишущая машинка, и карандаши, и ластики – всё вперемешку. Я, наверное, очень странно на это смотрела, потому что фрау Фидлер быстренько собрала листы бумаги и ручки, а потом рассмеялась и сказала:

– Извини! Понимаешь, тут моя мастерская, я тут работаю. И перед тем как забрать тебя, тоже работала.

Работала? В воскресенье? Как это? Я не знаю никого, кому надо работать по воскресеньям. Другим воскресным родителям точно не надо. И работают они, конечно, не дома, а в разных учреждениях или где-то ещё. И что ж это за работа, от которой такой беспорядок на столе? Понятия не имею! У меня мелькнула мысль: а что, если она сейчас отправит меня обратно, в интернат? Раз ей надо работать. Я ведь буду мешать…

Но обратно в интернат всё-таки не хочется. Там только дурачок Карли, а его я и так вижу всю неделю. Здесь, наверное, интереснее! Я заглянула в комнату, и она мне очень понравилась. Хотя в ней совсем мало мебели.

На полу – большущий белый мохнатый ковёр, и вправду похожий на медвежью шкуру. На нём – огромный матрас, тоже накрытый чем-то белым и мохнатым, и с белыми подушками, а на окнах длинные белые занавески – это очень красиво. От всего этого веет чистотой…

Но беспорядок тут тоже есть. Только вместо бумаг везде – на ковре и на матрасе – лежат книги. А ещё полно книг на белых полках. Интересно, фрау Фидлер их все прочла? Наверняка нет, их слишком много. Прочесть их все – дело непростое, быстро тут не справиться.

От этой мысли мне даже нехорошо. Читать я не люблю, а уж прочесть книжку от корки до корки – не-е-ет уж, спасибо!

Войти в комнату в уличных туфлях я не решилась, ведь тогда ковёр испачкается. Фрау Фидлер, когда мы вошли, тут же сняла туфли и носки и теперь бегает босиком. В интернате нам не разрешают ходить босиком, когда на улице холодно, даже если в помещении тепло. Потому что можно простудиться.

Но фрау Фидлер не похожа на простуженного человека. Она заметила, что я не решаюсь войти из-за ковра, и сказала, что я могу без проблем снять обувь. А она даст мне домашние тапочки. И дала. Но какие! Деревянные!

– Это сабо из Голландии, – сказала она. – Очень удобные.

Удобные? Вот уж нет. Они тяжёлые, громоздкие и мне велики. В них можно только ковылять, очень медленно. Фрау Фидлер засмеялась… Она вообще много смеётся. И всё время скачет с места на место и дёргается, будто очень волнуется. Как птица, которая всё время перелетает с места на место…

На меня она почти не смотрит, и я на неё тоже – не хватает смелости. Пристально смотреть на людей нельзя. Фрау Фидлер сказала, чтобы я посидела в комнате, а она быстренько приготовит нам что-нибудь поесть. Потом мы устроимся поуютнее и познакомимся поближе.

Я осторожно побрела в комнату. Стула, чтобы сесть, там не было, и я пристроилась на краешке матраса. Фрау Фидлер чем-то шуршала на кухне-мастерской и громко говорила сама с собой; слов я не разобрала, но было похоже, что она что-то ищет. Я огляделась повнимательнее. Ну и беспорядок! Если бы это увидела сестра Франциска, она бы за голову схватилась. Так она делает, когда в наших комнатах что-то разбросано. А тут чего только не валяется! Даже грязные носки. И везде пепельницы с окурками. Они воняют. Фрау Фидлер на кухне вдруг крикнула:

– Ну где же ты, горшочек с мёдом, куда ты спрятался, безобразник!

Я фыркнула от смеха. Разве можно разговаривать с горшком мёда! Он же не может ответить!

Скоро фрау Фидлер вошла в комнату с большим подносом. И поставила его посередине матраса на книги и подушки. Поднос закачался… Хорошо, что я успела его поддержать, а то он перевернулся бы и всё упало. Фрау Фидлер плюхнулась рядом со мной на матрас и снова рассмеялась. Что-то в ней было не так… Я пригляделась и поняла – она без очков. И глаза широко открыты. Они оказались тёмно-карими – как у Зайчика! И такими же большими! А когда она смеётся, вот как сейчас, вокруг глаз появляется много маленьких морщинок. У Зайчика такого не бывает. И волосы у фрау Фидлер тоже очень похожи на Зайчиковые, теперь это хорошо видно. Они короткие и тёмные и торчат во все стороны, особенно сверху.

У Зайчика волосы лежат красиво и гладко, потому что я всегда их причёсываю, поплевав на пальцы. Фрау Фидлер тоже надо так попробовать. Может быть, я скажу ей про это… Когда-нибудь, не сейчас. А уши у фрау Фидлер оттопыренные, да ещё как! Нет, она не красивая, совсем не красивая. Просто милая. Я тоже не красивая, но у меня хотя бы уши не торчат и волосы намного длиннее. У меня волосы девчачьи, а у неё мальчиковые! Кажется, я смотрела на неё довольно долго, потому что она вдруг заёрзала на матрасе и начала говорить. Очень быстро и очень много. Она сказала, что зовут её Улла, и просит меня называть её именно так, живёт она одна, правда, у неё есть друг, его зовут Кристиан, он живёт где-то в другом месте, и они встречаются по воскресеньям, но теперь это будет трудно, потому что теперь у неё есть я, и она надеется, что мне у неё понравится, а на жизнь она зарабатывает тем, что пишет книжки для детей, дело это трудное, одна уже готова, но она хочет написать много книг.

И ещё… и ещё… и ещё…

Она говорила, намазывала на хлеб мёд, открывала стаканчики с йогуртом и бешено мешала в них ложкой. Потом вдруг вскочила, сказала, что забыла сахар, и снова побежала на кухню. А я вообще ничего не говорила, потому что она ведь ничего не спрашивала. Она всё время рассказывала сама, а когда рассказывают, отвечать не нужно. Я просто сидела и удивлялась, как можно так быстро и так много говорить. Похоже, она очень волновалась. Сколько же ей может быть лет? Непонятно. На вид она нестарая, потому что очень маленькая и тоненькая, в джинсах, всё время скачет и ходит босиком. Но и не молодая – из-за морщин. И вообще, молодым не разрешают забирать нас из интерната. Наверное, из-за ответственности. Надо быть уже немножко старым или хотя бы взрослым. Но на совсем взрослую она не похожа, эта Улла…

Теперь мне надо называть её Улла, а не фрау Фидлер. Я немножко надеялась, что можно будет называть её мамой. Но она не мама, это ясно. Во всяком случае, я так думаю. Мамы – они другие. Спокойнее и солиднее, и тело у них пошире, а волосы завитые. Они ласково улыбаются и заботятся о тебе.

Как в одном рассказе, который нам читала сестра Линда. Про Томаса и Лизу и про их маму. Она мне очень нравится. Дети проказничают, а мама спокойно улыбается. Иногда она ругается, но чаще улыбается. И готовит еду. А мама Улла не улыбается, она смеётся, довольно громко. И еду она ещё не готовила. И не ругалась.

Конечно, мне не очень-то хочется услышать, как она ругается. А вот как готовит – это уже интереснее.

Но Улла просто соорудила нам перекус – хлеб с мёдом, йогурт и чай. Я бы лучше попила колу, она вкусная. Но кола – нездоровый напиток, и в интернате нам её не дают.

И тут Улла возвращается с кухни. В руке у неё пакет, и она щедро плюхает сахар мне в чашку. Но я не люблю чай с сахаром, от него мне становится плохо! Что же теперь делать? Сказать «большое-спасибо-я-не-люблю-чай-с-сахаром» уже поздно, сахар уже в чашке, а просто оставить чай стоять – это невежливо, так делать нельзя.

Сначала я беру только маленький кусочек хлеба с мёдом, вкус мёда я не очень-то люблю. И он жидкий, сразу начинает течь и капать на замечательный белый мех. Ой-ой-ой, только бы она ничего не заметила!

И она не заметила, потому что, к счастью, сняла очки. Я потихоньку тру пятно, но оно не оттирается, только становится всё шире и коричневей.

От страха я запихиваю в рот весь хлеб, уже без мёда, давлюсь, он не хочет проглатываться, и я запиваю его чаем. С сахаром. Мне тут же становится плохо. Этого только не хватало! Улла ничего не замечает, она без умолку говорит, ёрзает и подпрыгивает на матрасе. Она что-то рассказывает, а мне очень плохо… Я и слушать-то её не могу, потому что всё время думаю: «Только бы она не увидела пятно, только бы не выплюнуть то, что во рту». Чай с сахаром я всегда выплёвываю, но сейчас так делать нельзя, да я и не знаю, где тут туалет. Мне делается жарко, а она всё говорит и говорит…

«Сочинять» – слышу я, и желудок сжимается. «Для детей» – слышу я, и чай подступает к горлу, а я посильней нажимаю на живот, чтобы он оттуда не выпрыгнул. «Читать вслух» – слышу я, и чай снова плещется у самого горла. «У нас будут чудесные воскресенья» – слышу я…

И тут чай оказывается во рту и вырывается наружу – на меня и на белый мех, на пятно от мёда и на белый ковёр…

Улла останавливается посреди своего рассказа и широко раскрывает глаза. А я закрываю… Всё кончено! Она никогда меня не простит. Ох, сейчас начнётся…

Но я тут ни при чём, я ничего не могла сделать, это всё чай виноват. И она виновата, это ведь она положила сахар в чай! Больше всего мне хочется зареветь.

Но ничего не начинается… То есть совсем ничего, потому что Улла куда-то исчезает. Я слышу какой-то плеск. Слышу, как течёт вода.

Потом она возвращается, молча поднимает меня, на неё попадает довольно много моей рвоты, но она не ругается, а тащит меня в ванную, ни слова не говоря про грязное покрывало и грязный ковёр. Она начинает раздевать меня, как маленькую. Расстёгивает блузку, ту, что я взяла у Андреа: она вся в пятнах и воняет – ох, и скандал же будет! Но сейчас мне всё равно, мне плохо. Улла раздевает меня, вот я уже голая, и мне даже не стыдно. Потому что мне плохо. Очень плохо…

Потом она говорит:

– Залезай-ка в ванну.

Я залезаю в горячую воду, на ней пена, она приятно пахнет. Я погружаюсь в воду, кожу пощипывает, пена достаёт мне до шеи – хочется лежать так вечно, под пенным одеялом. Я закрываю глаза. Мне так плохо. Я так устала… Опускаюсь ещё глубже в горячую воду, она плещется у самых ушей, я больше ничего не слышу, только плеск воды, и думать больше ни о чём не могу, да и не хочу. Только лежать в ванне. Тут так тепло и так хорошо пахнет. Я ничего не вижу, ничего не слышу.

Как хорошо…

Когда я снова открываю глаза, Улла сидит на краю ванной и говорит:

– Давай-ка вылезай! Не то ты у меня утонешь, чего доброго!

Её голос звучит ласково. Совсем не похоже, что она сердится. Она помогает мне встать и заворачивает в большое мягкое полотенце, берёт меня на руки, как маленькую, несёт в комнату и укладывает на матрас. Комната теперь какая-то другая, пахнет свежестью… Окно открыто, свет сумеречный, шторы задёрнуты, а ведь ещё день. Я так устала. Глаза сами закрываются. Но мне уже больше не плохо, разве что чуть-чуть. Улла садится рядом со мной, берёт какую-то книжку, надевает очки и говорит:

– Хочешь, я тебе почитаю?

Я киваю и успеваю ещё подумать: «Какие дурацкие очки, за ними глаз совсем не видно». И тут я, кажется, заснула…

* * *

А когда просыпаюсь – сначала не понимаю, где я. В комнате совсем темно. Но потом всё вспоминаю: и как меня вырвало, и как я лежала в ванне.

Наверное, я проспала весь остаток дня. Теперь уже поздно и пора в интернат. Воскресенье закончилось. И Улла, конечно, сердится на меня за то, как я себя вела… Я всё испортила! Ведь она же специально сидела возле меня, а я взяла и уснула! Улла больше не захочет меня брать, это ясно. Я бы тоже меня не захотела!

Вставать совершенно не хочется, так бы лежала тут и лежала… Но встать надо, ведь пора возвращаться в интернат.

Так что я встаю, осторожно открываю дверь и выглядываю наружу. Улла сидит на кухне-мастерской за столом из досок, курит и стучит на машинке. Она работает. Когда человек работает, мешать нельзя, но мне ведь надо идти… Сначала я хочу постучать в дверь, потому что это вежливо, но в незакрытую дверь постучаться невозможно, и я просто говорю:

– Мне пора идти.

Улла поднимает на меня глаза, но взгляд у неё совершенно отсутствующий. Ясно, я ей всё-таки помешала. Сейчас она опять рассердится! Мало того что я испортила ковер с покрывалом и так по-дурацки заснула – теперь ей придётся ещё везти меня обратно и отвлекаться от работы.

– Ладно, тогда одевайся, – говорит она.

Голос тоже звучит как-то отсутствующе. Я иду в ванную – я ведь уже знаю, где это, – и вижу там блузку Андреа, всю грязную, она плавает в ванне. Как же теперь нести её обратно? А если не принести – ой, что будет! Вот только этого не хватало!

Я натягиваю бельё, кофту и джинсы, влезаю в туфли и быстро надеваю пальто.

А фрау Фидлер, то есть Улла, уже зовёт:

– Ты готова? Я заказала нам такси!

Такси! Я никогда ещё не ездила на такси, только один раз, когда у меня жутко разболелся коренной зуб и срочно надо было к зубному. Тогда поездка на такси особой радости не доставила. И сегодня от неё тоже радости не будет. Я же понимаю, почему Улла вызвала такси. Чтобы побыстрее от меня избавиться и продолжать работать. Себе она вряд ли может такое позволить – это дорого, я знаю. А она бедная, это заметно. Ведь ей приходится работать даже по воскресеньям, и настоящей мебели у неё нет, и машины нет, и мужа, а только какой-то друг…

– Ты готова? Такси приехало! – зовёт Улла, и я, вздохнув, выхожу из ванной. Улла стоит у двери уже одетая. Мы спускаемся вниз и садимся в такси. Она ничего не говорит, и я тоже. А мне так хочется спросить, сердится ли она и можно ли прийти в следующее воскресенье, ведь я все равно буду этого ждать и очень сожалею о том, что случилось сегодня. Но ничего не могу из себя выдавить. Улле, похоже, тоже не до разговоров. И взгляд у неё как у человека, который где-то далеко-далеко. Почти такой, как будто она спит. На меня она вообще не обращает внимания.

Ну да, она ведь во мне разочаровалась…

Возле интерната я быстро вылезаю из такси, а Улла нет. Она остаётся сидеть в машине, машет мне рукой и говорит: «Пока, увидимся!» И такси уезжает.

Вместе с ней.

Я стою перед интернатом и смотрю вслед. Но такси тут же поворачивает за угол и исчезает. «Увидимся!» Что это значит? Она хотела сказать, что мы увидимся в следующее воскресенье? Или как? Но она ведь не сказала: «Пока, увидимся в следующее воскресенье»?

Она сказала только «увидимся».

Это похоже на «когда-нибудь»…

И я вошла в интернат. Там были только Карли, который никогда никуда не уходит, и Андреа. Она уже вернулась. Увидев меня, она тут же подбежала.

Ой-ой-ой, что сейчас будет! Андреа наверняка заметила, что блузки нет… А она плавает в ванне Уллы… Ох уж эта блузка! Кто знает, когда я получу её назад?

Я быстро прикинула, что сказать. Может, что я знать не знаю об исчезнувшей блузке, пусть сама следит за своими вещами? Или – что её взял дурачок Карли, я сама видела, или ещё что-нибудь? Но додумать я не успела, потому что Андреа заверещала:

– Давай, рассказывай! Как всё было? Есть у неё шкура жирафа или нет?

Шкура жирафа! Если б она знала! Я ничего не отвечаю, протискиваюсь мимо Андреа, мчусь вверх по лестнице в нашу комнату и быстро захлопываю за собой дверь. Хочу побыть одна, не хочу ничего рассказывать! Воскресенье оказалось катастрофой, но никому про это знать не нужно. И в самую первую очередь – Андреа.

Но Андреа не унимается, она такая.

Бежит за мной, и не успеваю я захлопнуть дверь, как она уже рядом и требовательно говорит:

– Ну, рассказывай, да поскорее, а не то…

Что такое «а не то…», я знаю хорошо.

Если сейчас ничего не расскажу, она мне наподдаст. Не по-настоящему, а словами. Но это ещё хуже. Поэтому я говорю:

– Было здорово! – А потом быстро добавляю: – И у неё есть медвежья шкура, ага, ага!

Назвать враньём это нельзя, ведь белый ковёр и правда похож на шкуру белого медведя. Вернее, был похож, потому что этот ковёр я точно больше никогда не увижу.

Андреа пристально на меня смотрит, а я протискиваюсь мимо неё и пулей убегаю. В туалет. Там можно побыть одной. Как бы не так! Андреа тут же бежит за мной. Я быстро запираюсь, а она уже стоит перед дверью кабинки и барабанит по ней кулаками. Со всей силы.

– Рассказывай! – визжит она. – Какие у неё волосы, рыжие?

– Нет! – ору я в ответ. – Уйди! У неё серебряные волосы!

– Врушка! – рычит Андреа и трясёт дверь. – Давай рассказывай, или я дверь выбью!

И действительно бьёт по двери так, что та шатается.

Андреа всегда такая – вспыхивает как порох, только повод дай. Если она и дальше будет так колотить, придёт сестра Линда и будет ругаться. Надо что-нибудь сказать, чтобы отвлечь эту вредину. Тогда у меня будет время передохнуть.

Я лихорадочно соображаю и вдруг вспоминаю: Андреа любит читать, просто обожает, книжки для неё – всё, без них она жить не может…

А Улла ведь сказала, что пишет для детей, и одна книжка уже готова. Одна детская книжка! Если сказать об этом Андреа, она успокоится, хотя бы на время. И оставит меня в покое. Могу ещё пообещать, что когда-нибудь принесу ей эту Уллину книжку, и она будет на седьмом небе.

Но ведь Уллу я больше не увижу, это точно. Она больше не захочет меня брать. Только Андреа сообщать об этом не обязательно. Во всяком случае, сегодня.

И я кричу ей:

– Я тебе сейчас кое-что скажу, только не ломай больше дверь. Обещаешь?

Некоторое время за дверью тихо. Потом Андреа говорит:

– Обещаю.

Я отпираю кабинку и выхожу. Если Андреа сказала «обещаю», на неё можно положиться. Она, конечно, вредная, но слово своё держит.

– Значит, так, – говорю я. – Моя воскресная мама пишет книги, если хочешь знать.

«Книги» – это, конечно, преувеличение, но так звучит солиднее. А проверить Андреа всё равно не сможет. И главное – ведь подействовало! Андреа стоит передо мной и смотрит круглыми глазами.

– Неужели это правда, врушка? – с восхищением и недоверием спрашивает она.

– Честное слово! – говорю я и поднимаю вверх три пальца. Тогда Андреа мне верит. – И я тебе принесу одну её книжку!

Это производит ещё большее впечатление. Андреа совершенно размякла.

– Правда? – спрашивает она.

Я киваю.

– Значит, твоя воскресная мама – писатель! – говорит Андреа. Голос у неё благоговейный. – Везёт же!

Я чуть не фыркаю от смеха. Писатель Улла! Да ну, какой она писатель!

Писатели – это такие особые люди, я же знаю. А в Улле ничего особенного нет. Улла совершенно нормальная. Даже бедная. Но она милая. А я больше никогда её не увижу. И сама во всём виновата. Но Андреа я ничего не скажу. Ни за что. Скажу только Зайчику, только ему одному. Мне сейчас очень хочется его обнять и всё ему рассказать. Потому что он меня понимает.

Звучит гонг, пора на ужин. Слава богу! Есть я не хочу, но за ужином, по крайней мере, можно не разговаривать.

Андреа идёт рядом и, когда мы уже в столовой, шепчет:

– Про книгу-то не забудь!

Я киваю и думаю: «Забыть-то не забуду, а вот принести не смогу».

Но теперь Андреа хотя бы меня не изводит. Теперь она меня уважает, потому что думает, что моя воскресная мама – писатель.

За ужином все опять страшно хвастались и рассказывали про интереснейшие прогулки, и вкуснейшие обеды, и про горы пирогов и тортов, и про то, как они вместе играли… Сегодня и у меня было бы что порассказать. Ведь сегодня я тоже провела воскресенье с воскресной мамой. Но какое… Всё было не так. Лучше не буду ничего рассказывать. Свою булочку с сыром и творог с клубникой я пододвинула Карли. Он-то всё схомячит. Карли слюняво заулыбался и в секунду всё подмёл. К счастью, ужин скоро закончился. Я встала и хотела побыстрее уйти, но тут ко мне подошла сестра Линда и сказала:

– Тебя к телефону.

Меня? К телефону? Такого никогда не было! Кто может мне звонить? Наверное, она ошиблась. Наверное, это вовсе не меня… Но сестра Линда подтолкнула меня вперёд и сказала:

– Ну же, пойдём.

И я пошла в холл, к телефону, взяла трубку и стала слушать.

Там была тишина.

– Скажи алло, – подсказала сестра Линда, но я молчала, поэтому она взяла у меня трубку: – Фрау Фидлер, Она здесь.

И снова сунула трубку мне в руку. Фрау Фидлер! Улла! В животе у меня всё сжалось. Ой, сейчас мне снова станет плохо… Что ей нужно, этой Улле? Она наверняка уже поговорила с сестрой Линдой и нажаловалась, как по-дурацки я себя сегодня вела, и наверняка сейчас скажет, что больше не хочет меня брать. Может, будет ругаться, а я даже не знаю, что говорить. Я стояла с трубкой в руках, а в ней кто-то всё время повторял: «Алло, алло!»

Сестра Линда шепнула мне:

– Ну ответь же что-нибудь в конце концов!

И я тоже сказала: «Алло». И тогда фрау Фидлер, то есть Улла, сразу начала говорить, и голос у неё был немножко незнакомый, но очень приятный. Она совсем не ругалась, ни капельки. Я точно запомнила всё, что она сказала.

– Эй, привет, – сказала она. А потом: – Я хотела узнать, как ты там, после нашего первого воскресенья?

«Нашего первого воскресенья» – так и сказала!

А потом всё говорила и говорила: «иметь терпение», и «привыкнуть друг к другу», и «всё будет хорошо, всё получится», а про испачканный ковёр не сказала ни слова. Совсем ничего… Я очень, очень обрадовалась. И всё время кивала, даже не сообразила, что по телефону она ведь этого не видит. Совсем мозги отшибло этим вечером.

А потом она сказала кое-что совсем-совсем хорошее. Она сказала:

– Жду следующего воскресенья с нетерпением! Пока, воскресный ребёнок!

Что-то щёлкнуло, и раздались гудки. Я стояла с трубкой в руке, а в животе у меня было как-то странно… Мне вовсе не было плохо, ни капельки. Совсем даже наоборот!

«Жду следующего воскресенья!» – сказала она.

«С нетерпением!» – сказала она.

Она на меня не сердится! И хочет меня брать, это ясно.

И специально мне позвонила. Для того, чтобы сказать это. Другим детям никогда не звонят. А вот мне! И прямо в самое первое воскресенье! С ума сойти!

Я аккуратно повесила трубку и пошла наверх, а на середине лестницы вспомнила: она сказала «воскресный ребёнок». Я остановилась как вкопанная. Воскресный ребёнок! Я ведь и правда такой ребёнок. А теперь даже дважды, потому что Улла будет забирать меня по воскресеньям. Я пару раз подпрыгнула, а потом рванула по лестнице через три ступеньки – у меня это ловко получается.

Андреа в нашей комнате уже сидела наверху на своей кровати и болтала ногами. Она укоризненно спросила:

– Где тебя так долго носило?

А я ответила так небрежно:

– Говорила по телефону со своей воскресной мамой, если хочешь знать!

И пошла в умывальную чистить зубы.

Умываться не стала – сегодня я уже была и в душе, и в ванне, – а потом вернулась в нашу комнату и залезла в постель. Андреа хотелось ещё поболтать, а мне нет. Она всё спрашивала и спрашивала о чём-то, но я зажмурила глаза и сделала вид, будто уже сплю. Даже похрапела немножко, и тогда Андреа затихла. А я прижала к себе Зайчика и всё рассказала ему в потрёпанное ухо. Очень тихо, чтобы Андреа не услышала. Я ему сказала, что это ничего, что Улла небогатая, и у неё нету камина и машины, и что она не похожа на настоящую маму, – это же не её вина. Она всё равно очень хорошая и хочет быть моей воскресной мамой. Это же самое главное! А потом я поклялась Зайчику: в следующее воскресенье буду вести себя очень хорошо и приветливо, чтобы Улле была от меня радость.

И три раза ущипнула Зайчика за ухо.

Чтобы клятва подействовала.

А потом мы оба заснули, я и Зайчик. Над нами похрапывала Андреа. Она опять отказалась меняться кроватями. Ну и ладно, теперь мне это не нужно. Теперь у меня есть Улла, моя воскресная мама, а у неё есть я!

* * *

Неприятности не заставили себя ждать. Они начались в понедельник, как только я проснулась.

Андреа металась по комнате, как дикий зверь, шкаф был распахнут настежь, все вещи на полках перерыты, и её, и мои, и она что-то злобно бормотала…

Я сразу поняла – Андреа ищет свою блузку. Я ничего не сказала и притворилась, будто ещё сплю. Но я видела, что Андреа всё время на меня посматривает, и её взгляд никак нельзя назвать ласковым.

А потом она взгромоздилась на мою кровать, и пришлось встать. Весь день всё равно не проваляешься, надо же идти в школу. В общем, я сделала вид, будто только что проснулась. И Андреа тут же на меня накинулась, схватила за пижаму и угрожающе сказала:

– Где моя блузка? Давай её сюда, сейчас же!

Знать наверняка, что её позаимствовала я, Андреа никак не могла, поэтому я сказала:

– Отпусти, у меня её нету, я её не брала!

– Брала-брала! А кто ж тогда? – крикнула Андреа, не отпуская меня. – Всё скажу сестре Франциске!

Ябеда несчастная! Я быстро выскользнула из пижамных рукавов, и Андреа осталась стоять с пустой пижамной курткой в руках. Это было смешно, и я расхохоталась. Тут Андреа разозлилась ещё больше, в ярости бросила пижаму на пол и прошипела:

– Ах ты воровка! А ну отдавай мою блузку сейчас же, не то…

Тут раздался гонг на завтрак. А я ещё даже не умылась! Я помчалась в умывальную, Андреа – за мной. Она вырвала из моих рук зубную щётку и стукнула этой щёткой меня по голове – не больно, но ужасно обидно!

Я схватила свою мочалку, совсем мокрую, и бросила её Андреа в лицо. Она отпрянула, поскользнулась и шлёпнулась. И тут же заревела – наверное, ушиблась. Она всегда такая нежная.

Я бы и сама честно рассказала ей, что случилось с блузкой, но она не дала даже слова вставить, а сразу взяла и набросилась. Ещё и стукнула. А такое я сносить не буду!

Андреа сидела на полу и скулила, а я ей добавила – ударила по голове. Не сильно – честное слово! – но Андреа взревела ещё громче и укусила меня за ногу, очень крепко. Отпечаток её зубов был виден потом целых три дня. Или два. От испуга я громко взвизгнула, и вдруг в умывальной появилась сестра Линда.

– Прекратите немедленно, вы обе! – закричала она и схватила нас за руки – меня за левую, а Андреа за правую. Андреа громко всхлипывала. Я тоже плакала, только без слёз, и тёрла укушенную ногу. Сестра Линда отправила Андреа завтракать, а меня – в комнату переодеваться.

– И чтоб больше я ни звука не слышала, – пригрозила она.

И я опять ничего не смогла сказать.

За завтраком Андреа бросала на меня злобные взгляды. Но я ковырялась в мюсли, а потом уткнулась в чашку с какао. Пусть оставит меня в покое и не пристаёт со своей дурацкой кофтой!

После завтрака Андреа встала из-за стола первая и убежала в нашу комнату, а я очень медленно пошла за ней – надо же было взять школьную сумку. Я мешкала как могла, очень уж не хотелось встречаться с Андреа. Но всё-таки встретилась – она чуть не сбила меня с ног.

– Я всё обыскала, – крикнула она. – Всё! В комнате её нет. – Андреа пронзительно на меня посмотрела: – Поклянись, что блузка не у тебя!

Я покачала головой: её у меня действительно не было. Но поднимать пальцы для клятвы не стала. Андреа этого даже не заметила и снова выбежала из комнаты, крикнув на ходу:

– Значит, она может быть только у дурачка Карли… Ну погоди же!

Что блузка может быть у Карли – это Андреа придумала, а не я. Ох, и устроит же она ему сейчас! Но блузку всё равно не получит. Ведь блузки-то у него нету. Это уж я точно знаю. К сожалению.

Может, сейчас Андреа как раз щиплет Карли и дёргает его за волосы, а он-то ни в чём не виноват! Но я подумала, что такое Карли выдержит. И потом – он ведь всё равно глупый.

Однако на душе у меня кошки скребли… И я дала себе слово в следующее воскресенье блузку обязательно забрать и потихоньку протащить в нашу комнату. А Карли я что-нибудь подарю. Или нет, просто поиграю с ним, это обойдётся дешевле. Я взяла школьную сумку и быстро выскользнула из комнаты.

В холле я ещё раз прислушалась, не рыдает ли Карли, которого мучает Андреа. Было тихо, и я побежала в школу.

Когда вернулась в интернат, всё закрутилось по новой. Да ещё как! Андреа всё-таки наябедничала сестре Франциске, что подозревает меня. И пошло-поехало! В результате всё выплыло наружу. Пришлось пойти к сестре Франциске и признаться, что я взяла блузку без спросу. И что сейчас она плавает у Уллы в ванне. Сестра Франциска сильно меня отругала за то, что я не сделала этого сразу, да ещё и пыталась всё отрицать, что так нельзя, что за мою ложь пришлось отдуваться бедному Карли, и всё такое… Мне, конечно, было стыдно, но ещё и досадно. Я же не хотела эту блузку красть. Просто одолжила, на время. Если Андреа никому ничего не одалживает, так я в этом не виновата. А за то, что пришлось им рассказать, как меня вырвало, я вообще рассердилась. Ведь это их совсем не касается… Но этого я не говорить стала, сказала только, что блузку обязательно верну.

И тут сестра Франциска сказала кое-что. Очень плохое! «Нужно ещё подумать, можно ли в сложившихся обстоятельствах отпускать тебя к фрау Фидлер», – сказала она. А что это за обстоятельства, не объяснила.

Я стояла молча и смотрела в пол. Вот, значит, как! Теперь меня больше не хотят отпускать к Улле. А я только-только начала этому радоваться… Разве так можно?!

В животе тяжёлым комом заворочалась ярость…

Сестра Франциска велела мне идти. И я вышла, хлопнув дверью. Тогда она снова позвала меня, и пришлось выйти ещё раз, прикрыв дверь тихо.

И ещё нужно извиниться перед Андреа, и перед Карли тоже. Но этого я делать не буду. Ни за что! Андреа сама во всём виновата, а перед Карли извиняться глупо. Он ведь дурачок. Больше всего мне хотелось что-нибудь разбить или поколотить ногами в дверь сестры Франциски! Но духу не хватило.

Я побежала в нашу комнату, бросилась на кровать и прижала к себе Зайчика. Но я так злилась, что даже ему не смогла ничего сказать! Какие все подлые и несправедливые! Все! Только Улла милая, она никогда не ругается! И теперь мне к ней нельзя!.. В ярости я укусила Зайчика за ухо. Но он-то ни в чём не виноват, а другие – виноваты… Все! И я здесь больше не останусь! Просто возьму и убегу! К Улле! Возьму Зайчика, надену пальто, потому что холодно, и убегу. Сразу после обеда.

Сначала поеду на трамвае, потом пойду по длинной серой улице, потом поверну за угол – и вот я уже там! Я позвоню в дверь, и она откроет. И обрадуется. И я ей всё расскажу. Потому что я не виновата! А если её не будет, сяду прямо на ступеньки и буду ждать. И вот она приходит и видит, как я сижу там, и широко раскидывает руки, и я висну у неё на шее, а потом…

Но чтобы поехать на трамвае, нужен билет. Его у меня нет. Его надо купить. А карманные деньги я получу только в следующее воскресенье. Их всегда выдают по воскресеньям, и совсем мало, их ни на что не хватает. Мне, по крайней мере. Вот Андреа денег всегда хватает. Не знаю, как это ей удаётся. У неё наверняка что-то ещё осталось. Попросить, чтобы она мне их одолжила?! Но она ни за что не даст. Ни за что! А теперь и подавно! Нужно просто позвонить Улле. Пусть она меня заберёт. Прямо сейчас! Но тут я вспомнила, что не знаю её номер телефона. Сестра Франциска знает, но мне не скажет. Я уверена.

А телефонная книга, где можно найти номер, лежит в её кабинете – туда просто так не войдёшь и не посмотришь. И что сказать, если она меня поймает за этим? А она наверняка поймает, у неё на такое нюх. И попробуй только убеги – тебя точно сцапают. И тогда уж всё, конец – так и будешь всю жизнь торчать по воскресеньям в интернате.

И я заплакала. Ничего не могла с собой поделать. Слёзы лились сами собой, на Зайчиковые клетчатые штанишки. Я прижала его к глазам, но даже это не помогло.

И вдруг чувствую – рядом со мной что-то есть. Оно ползёт по одеялу, около моего уха… Я крепче прижимаю к себе Зайчика и залезаю поглубже под одеяло. Рядом точно кто-то есть, но я не хочу, чтобы тут кто-то был. А этот кто-то ползёт дальше. Под одеяло проскальзывает чья-то рука, натыкается на мою голову и ползёт по ней.

– Уходи, – говорю я из-под одеяла, но рука не останавливается, пальцы нерешительно движутся всё дальше. Это не Андреа, она так не делает. Она стала бы пихаться и щипаться.

Я немножко откидываю одеяло, и… Что это? Рядом с кроватью стоит Карли, его рука на моих волосах.

Карли?! Дурачок! Чего ему здесь надо?

– Уйди, отстань! – шиплю я на него. Голос звучит сдавленно – наверное, потому, что я плакала.

Карли не уходит. Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами и что-то лепечет. По подбородку текут слюни. Он гладит мои щёки, как раз там, где слёзы.

– Плакаешь, – говорит он и трясёт головой. Потом суёт руку в карман, достаёт конфету и протягивает мне. Конфета липкая, на ней какие-то нитки, а Карли суёт её мне… Не успела я помотать головой, а он уже засунул конфету мне в рот! Счастливо улыбаясь, залезает под одеяло, сворачивается клубочком рядом со мной и снова гладит меня по щеке. Ну и ну…

Карли никогда раньше так не делал. И не надо так делать… Но почему-то не получается выпихнуть его из кровати. А я такая слабая… Внутри, я хочу сказать. Карли прижимается ко мне. Он тёплый и намного меньше меня. Он гладит мне щёки, это так приятно…

И эта конфета… Я немного отодвигаюсь, чтобы Карли было больше места, а он сразу пододвигается ко мне и задевает своим грязным ботинком мне по ноге. И смеётся, а слюни совсем не пускает. Его лицо очень близко, глаза широко раскрыты – они голубые, как летнее небо. Никогда не замечала, что у Карли такие глаза. А на носу три веснушки. Ровно три. Веснушек я тоже никогда не замечала. У него на носу, я имею в виду. Я сглатываю… Надо же! Карли залез в мою кровать и гладит меня по лицу. Он ведь вообще-то дурачок. Но сейчас он вовсе не дурачок… И тут я вспоминаю, что мне нужно перед Карли извиниться. Потому что поступила с ним несправедливо.

На самом-то деле это не так. Не нарочно, во всяком случае.

Ну да ладно, от меня не убудет. Вот прямо сейчас. Ведь никто не слышит. Просто скажу: извини, что Андреа тебе наподдала, не обижайся.

Я делаю глубокий вдох и говорю совсем тихо:

– Знаешь, я ведь этого не хотела…

Карли не отвечает. Он закрыл глаза, свернулся клубочком и гладит меня.

– Эй, – говорю я и щекочу ему шею. – Извини, пожалуйста!

Тут дверь распахивается и в комнату влетает Андреа. У кровати она тормозит, сдёргивает с нас одеяло и взвизгивает:

– Парочка! Влюблённая парочка, ха-ха-ха!

Вот балбесина! Ничего не понимает и не соображает, вообще ничего! Парочка! Это ж надо такое придумать?! Карли хотел меня утешить. И вообще пусть эта глупая корова не устраивает здесь неизвестно что! И вообще не хочу здесь оставаться, я хочу уйти!

Я отталкиваю Карли и выпрыгиваю из кровати. Андреа стоит передо мной, визжит и верещит, а я бью кулаком ей в живот. Со всего размаха. Мне наплевать! Я тут не останусь. Меня не удержать. Пусть Андреа не стоит у меня на пути!

И я снова наподдаю ей!

Андреа выпучивает глаза. Хватает ртом воздух, прижимая руки к животу, там, куда я ей попала, потом плюхается на пол и катается по нему, испуская страшные вопли! От ужаса ноги у меня прирастают к полу. Неужели я ТАК сильно её ударила?

Андреа всё кричит и катается по полу с таким видом, будто я её убила. Но раз она может кататься и кричать – значит, жива. Тут и Карли принимается реветь. А виновата во всём я одна!

В комнату заглядывает сестра Франциска. Она мгновенно оказывается около вопящей Андреа, хватает её, ставит на ноги и коротко спрашивает:

– Где болит?

Андреа показывает на живот. Сестра Франциска его ощупывает, растирает и массирует, а на меня не смотрит – только на рыдающего Карли и всхлипывающую Андреа. Та показывает на меня и хочет что-то сказать, но не успевает. Сестра Франциска велит нам:

– Идёмте со мной, все трое!

Берёт рыдающего Карли за руку и выходит. Андреа и я плетёмся следом. Сестре Франциске не возразишь.

Едва мы заходим в кабинет, как Андреа опять начинает верещать, что я её ударила и повалила на пол, а ещё… а ещё…

– Слышать ничего не хочу, – говорит сестра Франциска. – На сегодня более чем достаточно.

Она долго смотрит на нас, на всех по очереди, и качает головой:

– Дети, дети… Ну разве нельзя жить мирно, хотя бы один день не ссориться!

Тут Карли снова рыдает, Андреа подвывает и показывает на меня:

– Она виновата, она одна!

Я стою и хочу только одного – очутиться где-нибудь подальше отсюда.

– Всё, хватит, – говорит сестра Франциска. – На сегодня слёз достаточно! Вы с погодой соревнуетесь, не иначе.

И показывает за окно. Там не просто дождь, там льёт как из ведра. Если захочешь удрать, в такую погоду без зонта не обойтись, а у меня его нет. Вот невезуха!

Сестра Франциска что-то такое заметила. Может, она умеет читать мысли? И тут она говорит… Вот что она говорит:

– Давайте-ка сейчас сядем, устроимся поуютнее и выпьем по чашечке чая.

И внимательно смотрит на меня. Потом ставит на стол коробку с печеньем и четыре чашки и наливает в них чай. Карли и Андреа больше не рыдают. Они смотрят во все глаза. Чай с сестрой Франциской – это нечто совершенно невообразимое! Карли тут же хватает чашку, залезает в коробку с печеньем и набивает полный рот.

Андреа, чуть помедлив, тоже принимается за дело. А я сижу за столом и вообще не понимаю, что к чему. Меня должны наказать, это ясно. Но когда и как? Сестра Франциска ничего про это не говорит. Просто замечает, обращаясь ко мне:

– А тебе – чай без сахара.

Кажется, она мне подмигнула. Но я наверняка ошибаюсь.

А она подливает нам ещё чаю, сажает Карли себе на колени и спрашивает, во что нам хотелось бы поиграть всем вместе. Мы переглядываемся… Андреа снова смотрит на меня почти нормально. Поиграть?! Ну конечно, поиграть нам очень хочется! Но… играть с сестрой Франциской? Обычно она никогда с нами не играет, разве только на Рождество или когда у кого-нибудь день рождения. До Рождества ещё очень долго, и дня рождения ни у кого нет.

– Ну так что? – снова спрашивает сестра Франциска, покачивая Карли на коленях.

Он улыбается и чавкает печеньем.

– «Халли-галли»! – кричит Андреа.

Я киваю. Она тут же вскакивает:

– Я принесу! Я!

И уносится из комнаты.

Ох, эта Андреа! Вот всегда она такая неугомонная!

Да, а потом мы сидим за столом и играем. Карли выигрывает часто, потому что сестра Франциска ему подыгрывает. Конечно, так делать не полагается, но Карли ведь ещё маленький, ему надо немножко помогать. Он всегда так радуется, когда ему удаётся правильно сосчитать на карточках яблоки, груши или сливы.

Андреа, вся красная, низко наклоняется над столом, чтобы побыстрее нажать на звонок.

Я тоже стараюсь, но сегодня у меня получается не так ловко, как всегда. Кажется, я знаю почему. Наверное, мне хочется, чтобы выиграла Андреа, потому что, если я позволю ей выиграть, это будет как извинение. Она, конечно, ничего не понимает, смотрит на меня насмешливо и говорит:

– Ну ты сегодня тормоз!

И радуется!

Но сестра Франциска, кажется, обо всём догадывается. Она задумчиво наблюдает, как я раз за разом проигрываю и не возмущаюсь ни капельки. Мы сыграли четыре раза, получилась ничья: два раза выиграл Карли и два раза – Андреа. И тут сестра Франциска кладёт мне руку на плечо и говорит как бы между прочим:

– Кстати, я тут ещё раз всё обдумала… насчёт следующего воскресенья. Ну, ты понимаешь.

Я понимаю. И чувствую, как забилось сердце.

– Я думаю… – говорит сестра Франциска, не убирая руку с моего плеча, – я думаю, нам надо попробовать ещё раз.

Я понимаю, о чём она. Мне снова можно будет пойти к Улле. Сестра Франциска больше не сердится из-за всех этих происшествий и вчера, и сегодня. И наказать меня тоже не накажут. А может, она про наказанье забыла.

– Ну а теперь идите, мои дорогие, – говорит сестра Франциска, спускает Карли с колен, убирает игру в коробку и выпроваживает нас из кабинета. – Весь вечер с вами играть – так не пойдёт. Хорошенького понемножку. – И смеётся, прикладывая палец к губам: – Только чур никому не рассказывать. Это наша с вами тайна. Не то мне придётся все вечера проводить с провинившимися и с ними играть!

Мы тоже смеёмся – ну, немножко. А что, это было бы неплохо! Вместо того чтобы всё время ругаться на нас за неубранные вещи, пусть лучше сестра Франциска сидит у себя в кабинете, и играет с нами в настольные игры, и всё время проигрывает…

Я тоже проиграла. Зато теперь мы с Андреа снова дружим. Потому что я дала ей выиграть.

С Карли мы теперь, наверное, тоже немножко дружим.

Как он меня сегодня утешал – просто удивительно! Он ведь совсем ещё маленький и глупый. Надо с ним как-нибудь поиграть, когда будет время. Но главное – мне снова можно пойти к Улле! В следующее воскресенье. Сестра Франциска сама сказала!

Я решила, что теперь буду вести себя по-настоящему приветливо и мило. Всю неделю, до самого воскресенья. Чтобы сестре Франциске не пришлось снова передумывать.

* * *

И она не передумала! Я ждала этого с замиранием сердца всю неделю, но она ничего не сказала.

А я правда вела себя очень хорошо. Даже попросила у Андреа прощения. Она ничего не забыла и настояла, чтобы я извинилась. Ну я и извинилась. Это было совсем просто.

Карли на этой неделе я почти не видела. Да мне, по правде, и не хотелось. С ним я теперь чувствую себя как-то странно. И я делала вид, что у меня жутко много уроков, надо заниматься и совсем не до игр. Но Карли мне было всё-таки немножко жалко. В столовой он всегда придвигался поближе и глядел не отрываясь большими голубыми глазами. Было ясно: он чего-то хочет. Но я просто отдавала ему половину своей булочки и перекладывала в тарелку немножко мюсли. Он и радовался, маленький обжора!

А сейчас воскресенье. Я сижу в холле и жду Уллу. Андреа сегодня, как проснулась, сразу напомнила мне про блузку и обещанную книгу. Она талдычила про это всю неделю, я уж всё наизусть выучила. Не забуду, совершенно точно. И по сто раз напоминать мне не надо!

Андреа уже ушла. Сегодня её воскресные родители пришли за ней пораньше. У них намечен большой поход, объяснила она. Может, мы с моей воскресной мамой сегодня тоже пойдём в поход. Вот было бы здорово! Но будет хорошо и без похода. Сегодня я добрая и покладистая, мне всё понравится!

Уже пять минут десятого. Уллы всё нет. Где же она?

В прошлое воскресенье она тоже опоздала. Интересно, она теперь всегда будет опаздывать?

Но это ничего. Я просто жду. Она наверняка меня заберёт. Она же сказала по телефону, что с нетерпением ждёт следующего воскресенья. А следующее воскресенье – как раз сегодня, и она должна меня забрать. По крайней мере, я на это надеюсь. Очень сильно надеюсь. И на всякий случай держу кулаки. Говорят, это приносит удачу. Значит, всё будет хорошо. И потом, если Улла сегодня меня не заберёт, она много потеряет, правда-правда! Я же такая добрая и покладистая… Меня совершенно не раздражает ни её чудная квартира, ни курение. Белый пушистый ковёр – очень красивый, и хлеб с мёдом я могу съесть. Честно-честно, это же ерунда! А если ей надо будет поработать и она усядется с отсутствующим видом за стол на кухне-мастерской, я буду вести себя тихо, как мышка, и приготовлю ей чай. Это я хорошо умею. А себе сахара класть не буду.

А потом я у неё уберусь. Потому что там такой беспорядок! Конечно, ведь Улле не хватает времени на уборку. И она обрадуется и похвалит меня.

Только бы наконец пришла. Чтобы я смогла у неё убраться… И вдруг… вот она! Стоит прямо передо мной! В куртке и шапке с помпоном. Я даже не заметила, как она вошла. Я соскальзываю со стула, она протягивает мне руку и говорит:

– Ну что, воскресный ребёнок, пошли?

И тянет меня на улицу.

Ну наконец-то!

Я пообещала себе быть очень приветливой и поздороваться: «Здравствуйте, Улла, я рада, что Вы пришли». Но сейчас не могу выдавить из себя ни звука. Вот глупо-то…

На улице Улла кладёт руку мне на плечо и прижимает к себе. На одну секунду. Это очень приятно. И взъерошивает мне волосы. Вообще-то мне такое не нравится, но Улле – ей можно. Она смотрит на меня большими Зайчиковыми глазами – сегодня их не загораживают дурацкие очки, – улыбается и говорит:

– Ну что, воскресный ребёнок? Я так рада тебя видеть!

Я киваю и хочу сказать: «Я тоже рада тебя видеть». Но опять ничего не говорю. Только чувствую, как где-то в животе становится тепло, как будто я это сказала. Улла снова кладёт руку мне на плечо, и мы отправляемся в путь. Друг рядом с другом. Получается не очень хорошо. Пока Улла делает один большой шаг, мне приходится быстро делать два маленьких. Я почти бегу. Улла замечает это и убирает руку с моего плеча, берёт меня за руку, поднимает её вверх и спрашивает:

– Для этого, наверное, ты уже слишком большая?

Я энергично мотаю головой. Ходить за руку очень приятно! Ну и что, что я давно уже из этого выросла.

– Ладно, – говорит Улла, не выпуская мою руку. Мы идём дальше. И теперь шагаем слаженно.

Мы направляемся к остановке трамвая. И держимся за руки. Я могла бы идти так целую вечность! Честное слово. Я так ждала этого воскресенья и так рада, что оно уже началось! И рада, что Улла держит мою руку…

– Давай поедем куда-нибудь за город? – спрашивает Улла. – Хочешь?

И сжимает мою руку. Я тоже сжимаю в ответ. Не сильно, просто чтобы она почувствовала. Мы едем за город, вот здорово! Но тут я вспоминаю – машины ведь у неё нет… Как же мы поедем? Другие ребята со своими воскресными родителями всегда ездят за город на машинах.

И я спрашиваю:

– Без машины?

И тут же чувствую досаду. На себя. Я же знаю, она не может купить машину. Это очень дорого. Вот ведь ляпнула…

Но Улла совсем не обижается.

– Да она нам не нужна, – говорит она и тянет меня дальше. – Вполне можно обойтись и без машины, как ты считаешь?

Я с облегчением киваю.

– Мы поедем на трамвае, до самого конца. Там есть одно озеро, – говорит она. – Я тут подумала, не устроить ли нам пикник? Или ещё слишком холодно, как ты считаешь?

Я мотаю головой. Хотя сегодня и правда довольно холодно, во всяком случае, прохладно. Я никогда ещё не устраивала пикник с кем-то вдвоём. Всегда только с другими ребятами и сестрой Линдой. В парке. А на озере – никогда! Я очень хочу на пикник. И на озеро тоже. Неужели около нашего города есть озёра?

Да предложи мне Улла просто сесть где-нибудь на скамейке и съесть хлеб с мёдом, я бы и тогда ни секунды не возражала! Ведь она была бы рядом!

Мы подходим к остановке, и Улла отпускает мою руку. Жалко! Это было здорово – идти за руку. Но в трамвае мы садимся рядом, и она снова берёт меня за руку и держит её всё время, пока мы едем. И иногда искоса на меня поглядывает. Я на неё не смотрю и ничего не говорю. Наверное, она думает, что я онемела, или внезапно поглупела, или ещё что-нибудь. А я просто не знаю, что сказать. Губы как будто склеились. Лучше уж молчать, чем сморозить какую-нибудь глупость.

Напротив нас сидит толстая тётенька. Между ног у неё зажата битком набитая сумка, она смотрит строго.

«Если б такая была моей воскресной мамой, – думаю я, – вот не повезло бы! Она не стала бы держать меня за руку. Ей главное – сумку свою охранять».

Вообще-то она гораздо больше похожа на настоящую маму, эта тётенька. Она такая большая, широкая, с кудряшками на голове. Но теперь я уверена – Улла нравится мне гораздо больше. Только вот её волосы… Она могла бы просто отпустить их, это же ничего не стоит, и тогда она стала бы похожа на женщину. Настоящую женщину. А не на мальчика.

Я скажу ей про это когда-нибудь, потом… Мы едем довольно долго, до конечной остановки. Потом немножко идём вперёд, и дома заканчиваются – вокруг только луга, кусты, редкие деревья и озеро. Оно не очень большое, хорошо виден другой берег. Но всё равно это настоящее озеро! Кругом коричневые поля, а по воде плавают утки. Их много.

– Вот мы и пришли! – объявляет Улла, стягивает с головы шапку с помпоном и суёт её в карман куртки. Встряхивает стриженой головой и вдруг срывается с места: – Кто первый добежит до озера?

Я тоже стаскиваю шапку, засовываю её в карман пальто и бегу за ней.

Улла уже довольно далеко. Для взрослого она бегает очень даже хорошо. Куртка надувается на ветру, шапка выскальзывает из кармана, но она этого не замечает и бежит дальше. Вот она уже на берегу и кричит:

– Первая!

Я подбираю выпавшую шапку. Вот ведь растяпа! Потом подбегаю к Улле и говорю:

– Не считается! Ты не сказала «на старт – внимание – марш!». Так обязательно надо сказать, если хочешь бежать наперегонки. А то получится несправедливо.

И вдруг понимаю: я в первый раз сказала ей «ты». Просто так. И это было легко.

Улла ничего не заметила. Она сидит на мокрой траве и хитро улыбается:

– Правильно! Я ведь хотела прибежать первой!

Она тянет меня на влажную землю, выхватывает шапку и нахлобучивает её мне на голову, до самого носа, так что я оказываюсь в темноте.

– Я выиграла, ну признай это! – кричит она и пихает меня. Я падаю на спину.

– Но ведь… – говорю я и вдруг прыскаю со смеху.

Ну Улла! Ну даёт!

Мне ничего не видно, я стаскиваю шапку… А потом нахлобучиваю её на голову Улле. В отместку за несправедливость, вот! Теперь она ничего не видит! Хочется пихнуть её, чтобы она тоже упала на спину, но на это я всё-таки не решаюсь. Улла сидит тихо-тихо в натянутой до носа шапке. У меня мелькает мысль: что, если она сейчас рассердится? Это ведь не полагается – смеяться над взрослыми. Попробовала бы я натянуть шапку на уши сестре Франциске, вот был бы номер!

Но Улла не сердится и шапку не снимает. Вид у неё как у грабителя банка из какого-нибудь гангстерского сериала. Она качает «грабительской» головой и глухо ворчит через «грабительскую» шапку что-то вроде «Чёрт!». Она и правда сказала «чёрт». Я бы такого никогда не сказала, по крайней мере громко. Такие слова я говорю только шёпотом. Говорить плохие слова нам запрещено. Если б это услышала сестра Франциска, она больше никогда не отпустила бы меня к Улле! Что ж это за воскресная мама, которая чертыхается…

Улла вдруг сдёргивает шапку с головы и говорит:

– Чёрт, я забыла дома наши припасы для пикника!

Я хихикаю – так смешно она сердится. На себя сердится, не на меня. Я ведь не виновата. А вообще-то – ну что тут такого! С каждым может случиться. Я почти ничего никогда не забываю, а вот другие забывают. Улла настоящая растяпа, но это ей даже идёт. Очень хочется её утешить, но я только говорю:

– Мне есть совсем не хочется…

– Зато мне хочется! – кричит Улла и вскакивает. К её брюкам прилипла целая куча коричневой земли. Ну и видок! И даже не догадается отряхнуться. Про припасы для пикника, что она его забыла, я уже и раньше догадалась. У неё ведь с собой ничего нет: ни сумки, ни пакета. Но ведь утром она всё это упаковала, не забыла, позаботилась… Для того чтобы пойти со мной на пикник! И пусть все припасы сейчас на кухне, а мы тут, на берегу озера, – это ничего!

– Бежим вон к тому фургончику! Там продают сосиски! – говорит Улла. – На старт – внимание – марш!

Сосисочный фургончик стоит на другом берегу. До него довольно далеко, надо обежать почти всё озеро.

Улла бросается вперёд, шапка опять падает на землю. Я её хватаю и припускаю за Уллой. Она действительно растяпа, за ней нужен пригляд. Но сначала надо её догнать. Она бежит быстро, а я – ещё быстрее. Бегаю я хорошо, сейчас она в этом убедится. Земля мокрая, чавкает под ногами, озеро большое, и у Уллы уже изрядное преимущество. Но я всё равно её догоню!

Я бегу, мне становится тепло, хочется бежать всё быстрее и быстрее… Пусть Улла увидит, как хорошо я умею бегать. Вот я уже с ней поравнялась и обгоняю…

И тут слышу, что дышит она тяжело.

А я бегу дальше. Кажется, земля вот-вот уйдёт из-под ног. Если подпрыгнуть повыше, я, наверное, взлечу! Честное слово! Полечу прямёхонько к фургончику, схвачу на лету сосиски, заложу вираж и – обратно к Улле. Крикну «Лови!», и на неё посыпятся сосиски, а я приземлюсь рядом. Вот она удивится – летающая девочка и падающие с неба сосиски!

Но взлететь не получается. Неужели не получается? На бегу я подпрыгиваю изо всех сил, стараясь зависнуть в воздухе, но очень скоро ноги опять оказываются на земле и бегут дальше…

Летать и правда не получается. Летать можно только во сне. Жалко! Но я и так уже у фургончика.

Улла далеко позади, она отстала на километр или, по крайней мере, на много метров. Она держится за бок и кряхтит: «Есть хочу!» Ух, как тяжело она дышит! Я про себя усмехаюсь. Я же знала, что взрослым нельзя так много бегать, это не для них. Бедная Улла!

– Сосиску мне! – задыхаясь, просит она у продавца в фургончике. – И горчицы побольше.

Мы садимся на скамейку рядом с фургончиком и набрасываемся на сосиски. Вкуснотища! Оказалось, что я таки голодная. Когда всё съедено, Улла берёт ещё, и мы опять всё съедаем. И перемазываемся сосисочным соком. Я тайком вытираю пальцы о пальто.

Наконец мы наелись и просто сидим рядышком на скамейке. Ничего не говорим и смотрим на озеро. Утки плавают и крякают. Утят не видно. Наверное, ещё не вылупились, думаю я. Пока тут только утки-родители. Две из них всё время плавают рядышком – может, скоро у них появятся дети.

У них такой вид, будто им хочется детей. Они очень нежно смотрят друг на друга. Когда появятся утята, они будут жить все вместе. Их не отдадут в утиный интернат для круглых сирот – такого интерната не бывает и быть не может, уткам это не нужно.

А у людей есть. Почему так? У уток-то всё лучше устроено…

Если б у нас был хлеб, я бы с удовольствием их покормила. Чтобы они стали большими, сильными утиными родителями. Но хлеба у нас нет, только перемазанные жиром пальцы.

– Много бы дала за то, чтобы узнать твои мысли, – вдруг слышу я голос Уллы рядом. Она наклоняется вперёд: – О чём ты думаешь?

Говорит так, будто это её действительно интересует. Рассказать ей про уток? Но я не знаю как. Лучше не надо. Может, когда-нибудь, потом… Тут небо начинают затягивать пухлые серые облака. Дождевые.

– Я думаю про то, – говорю я и показываю на небо, – как я сижу вон там, наверху, на том облаке.

Наверное, она решит, что это чушь, но в голову мне больше ничего не приходит. Улла смотрит вверх. На облака.

– А я думаю, – говорит она, – что сижу на облаке напротив тебя и машу тебе рукой, видишь?

Конечно, не вижу! Я ведь это просто так сказала, про облако. А Улла отнеслась к этому серьёзно. Ну и ну, во даёт!

Я отвечаю:

– Ну конечно, вижу. Сейчас пришпорю своё облако пятками. Чтоб оно подплыло к тебе.

Неплохо придумано! Улла подхватывает:

– А я попробую встать на своём, чтобы лучше тебя видеть. Это трудно. Смотри, как оно пружинит под ногами! Я теряю равновесие – хоп! – и снова падаю.

Я рассмеялась. А потом замолчала – вдруг увидела всё это по-настоящему… Вот Улла лежит на своём облаке, как на перине, болтая задранными вверх ногами.

– Подожди! – кричу я. – Сейчас я подплыву и помогу тебе!

– Не получится, – говорит Улла, – между нами большая туча-гора.

И правда – вот она, туча-гора. Что же делать? Я не знаю. Зато Улла знает:

– Ничего, я сейчас подлезу под брюхо своего облака, уцеплюсь за него и попробую проплыть под этой тучей.

Мне тоже кое-что приходит в голову:

– А я… я буду дуть и дуть, чтобы сдвинуть тучу с места. Только она не сдвигается!

И правда – не сдвигается.

– Тогда, – говорит Улла, – я вытяну из облака очень длинный и тонкий канат и переброшу его через тучу на твою сторону. Канат зацепится за твоё облако, и я по нему полезу к тебе. Вниз головой! И крикну: «Подожди немножко, я сейчас!»

– Больше не буду дуть, – решаю я. – Лучше вырою в облаке такую ямку, чтоб тебе было где сесть.

– А я, – говорит Улла, – уже перелезла. Вот, видишь меня? Я сижу рядом.

– Как мы тут сейчас, – говорю я и смотрю на Уллу.

Улла смотрит на меня и показывает на воду:

– Канат, облачный канат… Я его отпускаю, и он падает прямо в озеро. Видишь?

Я вижу! Вижу всё это на самом деле. На озере волны, будто него и правда что-то упало.

– А я, – добавляю я, – ныряю с нашего облака вниз головой и вылавливаю из озера канат, да?

Улла смеётся и прижимает меня к себе:

– Да бог с ним, с канатом! Поплавать мы ещё успеем. Летом обязательно приедем сюда опять. Я тебе обещаю! А пока оставайся лучше здесь, со мной. На облаке! – Вдруг её голос меняется. Она больше не смеётся, а серьёзно спрашивает: – Хочешь?

Конечно хочу. Ещё как! И приехать сюда плавать тоже хочу. Летом. До лета ещё далеко. И у нас будет столько воскресений, когда мы сможем делать что-нибудь вместе! Ездить за город и всякое такое. Она этого хочет, теперь я знаю! И я тоже этого хочу. У меня в животе покалывает. А когда лето пройдёт, мы тоже сможем что-нибудь делать вместе. И так год за годом…

В животе покалывает всё сильнее. Это чувство поднимается выше, к горлу. Но не как чай с сахаром, от которого тошнит, а как радость, которая хочет выйти наружу. Моя Улла… Навсегда теперь моя – в воскресенье!

И вдруг я начинаю рассказывать. Мне самой удивительно, но это получается совсем легко. Почти так же, как если бы я говорила с Андреа – но не с той Андреа, которая щиплется и дразнится, а с другой, приветливой и дружелюбной. Даже не понимаю, почему я так долго никому про это не рассказывала. Ведь Улла такая же, как я. Только совсем немножко другая. Я рассказываю ей обо всём. Улла сидит очень тихо и слушает. Глаза у неё делаются большими, как у Зайчика.

Про него я тоже рассказываю, в самом начале. И Улла не смеётся. Она считает, что это совершенно нормально, когда у человека есть Зайчик! Даже попросила рассказать о нём поподробней.

А потом я рассказала про школу, что гимнастика мне нравится, а остальное не очень. И ещё рассказала про интернат. И даже про прошлый понедельник, когда случился весь этот ужас и Андреа так разбушевалась.

А Улла сказала, что она тоже виновата: могла ведь спросить, что делать с блузкой, и у меня не было бы всех этих неприятностей. В следующий раз, если мне захочется что-нибудь одолжить у Андреа из одежды, надо постараться и сначала всё-таки спросить у неё разрешения.

Но Улла в этом, к сожалению, не разбирается – она же не знает Андреа.

Да, и ещё я рассказала про Карли. Про то, что мы все считали его дурачком, но теперь я не считаю, что он дурачок. И Улла сказала, что так часто бывает. Если присмотреться к человеку повнимательнее, то чаще всего получается, что он вовсе не такой уж и глупый, как ты про него думал. И она права. В тот понедельник я и правда видела Карли совсем близко, и веснушки видела, и голубые глаза, и теперь он для меня совсем другой, не такой, как раньше.

И ещё я рассказала, как плакала и хотела убежать из интерната. Улла посмотрела очень серьёзно и сказала, чтобы я никогда так не делала. Никогда. Если убежать, кончится это плохо, все будут сходить с ума от беспокойства, и к тому же убегать мне теперь ни к чему. Ведь теперь по воскресеньям она будет меня забирать. Это решено и подписано! И, если я хочу, она может в этом поклясться.

Я сказала, что не нужно, потому что сестра Франциска нам это уже разрешила. Она теперь стала очень доброй, даже играла с нами. На это Улла сказала: «Вот видишь!» Я хотела спросить, что она имеет в виду, но тут сверху начали падать капли. Наши волшебные облака превратились в обычные, дождевые.

Улла вскочила, и наш разговор закончился.

– Домой, быстро домой! – крикнула она.

Я тоже вскочила и стала застёгивать Улле куртку. Пуговицу за пуговицей. Чтобы она не промокла. Улла мне не мешала, стояла смирно, не дёргаясь, хотя я застёгивала долго, и мы обе всё-таки немножко промокли. Она улыбалась, щёки у неё раскраснелись. И тут на секунду она взяла моё лицо в ладони, холодными руками, но мне всё равно стало от них тепло.

А потом она стала застёгивать пальто мне. Пуговицу за пуговицей. Первую пуговицу она пропустила, и всё получилось наперекосяк. Но это неважно. Это очень приятно, когда тебя застёгивают. Потом мы взялись за руки и побежали. К трамвайной остановке. Дождь лил нам на головы, потому что мы забыли надеть шапки.

Мы бежим домой. Не в детский дом, а в наш дом! Домой к Улле. Потому что воскресенье ещё не закончилось. Оно ещё долго не закончится. Это так здорово! Воскресенье и не должно закачиваться. Разве что в следующее воскресенье. Но тогда оно тут же начнётся снова!

* * *

До дома мы добрались очень быстро. Дождь лил как из ведра, бежать пришлось изо всех сил. В трамвае, конечно, дождя не было, но когда мы вышли на Уллиной остановке, там нас промочило как следует. Мои волосы висели, как сосульки, а у Уллы торчали, как мокрые перья. Шапки надеть мы опять забыли. А я забыла запоминать дорогу. А ведь хотела её запомнить. Просто на всякий случай…

В квартире Уллы снова пахнет дымом. Да ещё как! Это от её сигарет, теперь я точно знаю. Ох, как мне не нравится её курение! Я точно ей скажу. Теперь смелости у меня хватит. Курить ужасно вредно, можно заболеть. А я же не хочу, чтобы Улла заболела! Тогда она может умереть, а мы ведь только-только познакомились.

Я сразу иду на кухню-мастерскую и распахиваю окно. И в белой комнате тоже. На кухне опять такое! Тут непременно надо убраться. Лучше всего – прямо сейчас. Ну что она за неряха, эта Улла! Посуда не вымыта, пепельницы полные, по столу раскиданы всякие бумажки. А посреди стола лежит забытый пакет с припасами для нашего пикника…

Я размышляю, с чего начать, и тут слышу, как Улла кричит, чтобы я быстренько шла в ванную. А то можно простудиться – мы ведь насквозь промокли. И в интернате нами будут недовольны.

Она права. Не хочу подхватить насморк. У меня тогда ужасный вид – нос красный, глаза опухшие. Таким насморком я однажды уже отпугнула воскресных родителей.

Убраться можно и попозже. Уборка никуда не денется.

Я иду в ванную – а там стоит Улла. Голышом. Я немножко испугалась, если честно. Я смотрю на неё и… тут же отвожу взгляд.

– Раздевайся и залезай, – говорит Улла, наклонившись над ванной. И нисколечко не стесняется.

Надеюсь, она добавит побольше пены, тогда нас будет меньше видно. Так Улла и делает: наливает из бутылочки много-много пены, потом сильно её взбивает, пена сильно пенится. Улла залезает в ванну. И говорит, чтобы я тоже залезала. Там просто божественно!

Мне немножко странно и чудно. Я никогда ещё не мылась вместе с женщинами. Только с Андреа, и то давным-давно. А теперь мы уже слишком большие. Но пены всё-таки не хватает! Уллу видно в воде. Голову, шею и грудь. Грудь у неё есть. До сих пор я этого не замечала, просто не было возможности её увидеть. Ведь Улла всегда в мешковатом свитере.

Я, конечно, знаю, что у всех женщин есть грудь. У меня тоже когда-нибудь будет. Вот у сестры Франциски грудь – так просто ого-го! – очень большая и выпуклая.

Но Улла? Я быстро отвожу взгляд и начинаю раздеваться. Не стоять же столбом!

Улла радостно плещется в воде и говорит «О‑о‑о!» и «А‑а‑а!», а потом достаёт откуда-то корзиночку с разными игрушками, заводит их… И вот в воде и пене затарахтели зверушки и кораблики. Они кружатся по ванне, сталкиваются и переворачиваются.

Там и Дональд Дак есть, такой смешной, в матроске! Он умеет плавать только задом наперёд. Клюв торчит из воды, он гребёт назад и натыкается на Уллину грудь.

Улла взвизгивает, а я не могу удержаться от смеха. И тут замечаю, что я тоже голая, и быстро-быстро залезаю в ванну. Потому что холодно. Мы принимаемся вместе запускать кораблики и зверей. Дональду Даку разрешается ткнуться мне в грудь. У меня ведь её ещё нет!

Мы посылаем друг на друга целые флотилии. В моей – подводные лодки. Они щекочут Улле пальцы на ногах. Она хихикает, поднимает ноги из воды и говорит:

– Смотри, пальцы на ногах смеются!

И шевелит всеми десятью пальцами.

Я тоже так хочу. Хочу посмотреть, умеют ли мои пальцы смеяться. Умеют! И даже гораздо ловчее и смешнее, чем Уллины. Мои пальцы ведь меньше и могут шевелиться быстрее.

Улла скребёт по моей ступне пальцами ног. Я отвечаю тем же, а потом наши пальцы перепутываются, и делается ужасно щекотно! Улла, похрюкивая от смеха, легонько тычет большим пальцем в мой большой палец и говорит:

– Эй, привет, я пальчик-поцелуйчик!

В ответ я тычу своим большим пальцем в её. А потом мы пробуем, чтобы все пальцы поцеловались одновременно.

Но это трудно. Мизинцы такие неловкие – им не удаётся как следует согнуться, только большие пальцы это могут. Они целуются и целуются… И вдруг целуются так крепко, что мы обе соскальзываем в воду, под пену, прямо с головой.

И снова выныриваем, тоже одновременно, хватая ртом воздух. Улла выплёвывает струю воды и выдыхает:

– Есть хочу!

Что, опять? Мы же только недавно наелись сосисок! А она уже вылезла из ванны. Жалко… Пальчики-поцелуйчики – это было здорово!

На теле Уллы клочки пены, она как будто в белых пятнах, а на голове – пенная шапка. Как корона. Она выбегает из ванной прямо как есть – мокрая и голая. Я и сообразить не успела, что у неё на уме, а она снова тут и одним прыжком оказывается в ванне.

В вытянутой руке Улла держит пластиковый пакет. Там наш пикник. Она ставит пакет на пол и достаёт оттуда бутерброды, яблоки, бананы, шоколад. Кладёт всё на скользкий край ванны. Один банан сразу соскальзывает в воду, я его ловлю. А Улла протягивает мне бутерброд.

С ливерной колбасой.

Никогда ещё не ела бутерброды с колбасой в ванне! В интернате нам положено есть только за столом. Мне очень вкусно! Улле тоже. И мы поедаем весь наш припас. Банановую кожуру и огрызки яблок просто бросаем на пол. Убрать можно потом. Я уберу. Улла наверняка забудет. Она лежит в ванне напротив меня, развалясь в тёплой воде, что-то жуёт и весело улыбается. Последний кусочек шоколада мы делим пополам. Потом Улла говорит:

– Вылезаем!

Она вылезает из ванны и берёт полотенце. Его я уже знаю. С прошлого воскресенья. Я тоже вылезаю, и мы вытираем друг друга. Сначала Улла меня, а потом я Уллу. Кожа краснеет и покалывает. И я нисколечко не стесняюсь, что мы голые. Теперь я этого даже не замечаю. Улла надевает длинный белый махровый халат, а на меня натягивает свою ночную рубашку. Тоже белую. С голубыми цветочками. Рубашка слишком длинная, я в ней путаюсь, да и спать совсем ещё не пора. Ещё долго не пора, ведь совсем светло. Но в ночной рубашке очень уютно, и она так приятно пахнет Уллой! В интернате мы надеваем на ночь пижамы. Но ночная рубашка гораздо лучше. Тут всё гораздо лучше.

Улла обнимает меня за плечи, и мы перебираемся в белую комнату. Точнее, перебираются халат и ночная рубашка. С нами внутри. Залезаем на матрас с мохнатым покрывалом, Улла задёргивает белые занавески.

– Чтобы серый день нам не мешал, – говорит она и натягивает на нас одеяло. Чтобы было тепло – мы же не хотим простудиться. Мы сидим под одеялом, как в палатке, только головы торчат наружу. Я подвигаюсь поближе к Улле. Она снова обнимает меня, и я чувствую щекой её грудь. Она мягкая. Как Зайчик. Только ещё мягче.

Улла качает меня. Туда-сюда, туда-сюда… Наверное, я улыбаюсь так же глупо, как Карли, когда он сидел на коленях у сестры Франциски. Это очень приятно, когда тебя укачивают. Мне хочется, чтобы меня вечно так укачивали. Вечно…

И вдруг – сама не знаю, как так получилось, – я говорю прямо в Уллину грудь, мягкую грудь у моей щеки:

– Можешь оставить меня у себя?

Улла замирает…

И тут звонит телефон. Именно сейчас! Как нарочно!

Улла вздрагивает. И я вместе с ней, потому что она ведь меня обнимает. Она сразу убирает руку с моих плеч, вскакивает, выбегает из комнаты и закрывает за собой дверь. А я остаюсь на матрасе одна. Так гораздо холоднее. Вот невезуха! Я вздыхаю. Ну почему всегда, когда происходит что-то важное, кто-нибудь обязательно мешает! Улла мне так и не ответила. Ей надо поговорить по телефону. Но с кем? Наверняка она очень скоро вернётся. Наверняка скажет тому, кто звонит, что сейчас говорить не может, потому что здесь я. Потому что я её кое о чём спросила…

Я прислушиваюсь, но ничего не слышу – дверь же закрыта. Улла всё не возвращается… Я вздыхаю и встаю. Сидеть одной на матрасе совсем не весело. Это так одиноко!

Можно было бы начать убираться, я ведь всё равно собиралась… Но сейчас мне неохота. Да и вообще тут всё вполне аккуратно. По крайней мере здесь, в комнате. Вокруг лежат книги, много книг, но это не мешает. Они такие… разноцветные. Я пихаю ногой какую-то книжку. Ну когда же Улла придёт?

Мне скучно. Может, сложить книги? Так будет красивее. Начинаю складывать их в стопки. Большие к большим, маленькие к маленьким. Получаются две высокие башни. Книжные разноцветные башни. Может, будет ещё красивее, если сложить их по цвету? Разбираю башни и выбираю книги с синими обложками, потом с красными и зелёными. И с пёстрыми. Получаются четыре не очень большие кучки. Одна высокая башня всё-таки лучше. И я снова складываю все книги, теперь в одну высокую башню. Она шатается.

И тут Улла зовёт:

– Иди на кухню, поиграем!

Ну наконец-то наговорилась! Давно пора. Но только зачем нам играть? Я думала, мы будем сидеть обнявшись и разговаривать. Я хочу сидеть обнявшись и разговаривать!

Иду на кухню. Улла сидит за столом. Бумаги отодвинуты в сторону, перед ней доска для игры в «Змеи и лестницы». Она смотрит на меня. И снова взгляд у неё такой, будто она где-то очень далеко. Это я сразу замечаю. Может, ей хочется поработать? Раз она так смотрит? Но тогда она не стала бы доставать игру.

В общем, ясно: разговаривать, прижавшись друг к другу, мы больше не будем. Сейчас мы будем играть. Мне не хочется. Почему все взрослые думают, что детям только того и надо, что играть, играть и играть? И вовсе это не так! Я подсаживаюсь к Улле, и мы начинаем. Играть совершенно не интересно. Улла всё делает неправильно. Постоянно ошибается, ходит моей фишкой вместо своей и нетерпеливо громыхает кубиком. И даже не замечает, что я частенько жульничаю, хотя такое заметил бы даже Карли.

Она играет и думает о чём-то своём. Не об игре и не обо мне. Это видно. Что случилось? Я всё время выигрываю, но удовольствия от этого никакого. Ведь противник играет хуже некуда. Просто руки опускаются! Когда Улла такая, мне становится не по себе. На меня она совершенно точно сердиться не может. Сегодня ничего плохого не было, совсем ничего. И тут до меня доходит: виновата не я, а тот, кто ей позвонил! До звонка она была спокойной и ласковой, а после стала такой странной. Вот ведь дурацкий звонильщик! У меня внутри всё сжимается от ярости. Беру кубик и швыряю его на пол, а за ним – свои фишки. Игра эта – дурацкая! И звонильщик – дурацкий! И воскресенье теперь – тоже дурацкое!

Наконец-то Улла поднимает глаза. Наконец-то замечает, что я здесь. Она смотрит на меня своими Зайчиковыми глазами, ничего не говорит, наклоняется и подбирает фишки с пола. Только кубик не находит. Я вижу, где он, – закатился под шкаф. И ничего не говорю. Пусть ищет! Она тоже дурацкая, гадкая и противная!

Но потом я смотрю, как Улла ползает по кухне в поисках кубика и даже не ругается, и мне становится её жалко…

Хочется извиниться, но опять не могу выдавить из себя ни слова. Я встаю, шарю под шкафчиком, достаю этот дурацкий кубик и протягиваю его Улле. Она берёт меня за руку. И опять ничего не говорит. Но она снова меня видит – как раньше. Как в ванне и на матрасе. Улла опять стала Уллой.

Тут меня прорывает! И я выкладываю ей всё. Не хочу, чтобы она так долго говорила по телефону, и никто не похвалил меня за книжную башню, такую аккуратную, и играла она отвратительно, и вообще играть мне совершенно не хотелось, и вообще я её о чём-то спросила, а она даже не ответила, и воскресенье почти прошло, и уже пора в интернат, а я туда не хочу, может, потом, позже, но не сейчас! И вообще…

Улла слушает. И держит меня за руку. За ту, в которой кубик. А потом говорит, что ей грустно. Из-за того, что звонок нас прервал. Это звонил Кристиан, её друг. Он приглашал её попить кофе, а она не может, потому что я здесь, и ей хочется, чтобы я была здесь, но Кристиана это не очень-то устраивает – он хочет, чтобы Улла была только его. И теперь она не знает, как быть. И как всё будет дальше.

Вот, значит, как… Теперь я всё знаю. Но ведь можно было об этом и раньше сказать! Я больше не злюсь. В своём просторном халате Улла как будто усохла. Мне её жалко. Почему этот Кристиан такой глупый и огорчил её? Так делать нельзя!

Да он просто завидует, потому что Улле больше нравится быть со мной. Так она ему сказала. Вот молодец! А что не похвалила меня за книжную башню и играла так рассеянно – это ничего! Она расстроилась, потому что глупый Кристиан мне завидует.

Я делаю шаг к ней и говорю, чтоб она не переживала, ведь теперь у неё есть я.

– Да, точно, – говорит Улла и улыбается немножко кривовато. А потом снова делается весёлой. Вот так вдруг. Такая уж она, Улла.

Мы убираем игру, а потом делаем какао. Вместе! Настоящее какао, а не такое, когда просто разводишь порошок молоком. Сначала перемешиваем какао с сахаром, потом Улла добавляет немножко молока, и я опять всё перемешиваю, пока не получается коричневая каша. Её мы выливаем в кастрюльку с горячим молоком и опять мешаем, чтобы ничего не пригорело. Но какао всё равно пригорает, потому что опять звонит телефон. И опять в самый неподходящий момент! Я быстро хватаю Уллу за халат. Не надо подходить к телефону. Наверняка это снова Кристиан, а он её только огорчит.

– Не подходи, – говорю я и, как назло, забываю мешать в кастрюльке… Какао убегает, шипит и воняет, а телефон звонит как бешеный.

Я крепко держу Уллу за полу халата. Какао пропало. Ну и ладно! Главное, чтобы она не брала трубку.

– Ёлки-палки, – тяжело вздыхает Улла, хватает кастрюльку и выливает всё в раковину. Но к телефону не подходит. Я не могу сдержать усмешку. Пусть звонит хоть до посинения. Улла останется со мной!

– Гадкий Кристиан, – говорю я вслух, и телефон замолкает.

– Эй, хватит уже! – Улла грозит кастрюлькой. – Остановись!

– Это же правда, – говорю я, и Улла усмехается…

Теперь хочешь не хочешь – придётся готовить какао из банки, растворимое! Я делаю его сама. Уж это я умею! Так ничего не пригорает, даже если трезвонит телефон. Мы садимся за стол, и Улла ставит передо мной красную чашку. Огромную, почти с тарелку.

– Теперь она твоя, – говорит Улла. – Из неё теперь никому нельзя пить, кроме тебя.

Она наливает мне какао. Я держу свою красную чашку-тарелку обеими руками. Моя чашка! Моя насовсем! Будет всегда стоять здесь и ждать, пока я приду в воскресенье. Каждое воскресенье я буду пить из своей огромной красной чашки. И больше никто! А уж противный надоеда Кристиан и подавно! А ещё лучше, если б можно было пить из этой чашки каждый день. Если б я жила тут и охраняла Уллу от надоеды Кристиана…

Я хочу спросить её, можно ли. Но тут Улла встаёт и говорит, что надо быстро собираться. Воскресенье закончилось, пора в интернат. Уже довольно поздно, надо спешить. И я ни о чём не спрашиваю. Жаль…

Мы одеваемся со скоростью света, на застёгивание друг другу пуговиц времени не остаётся. Бежим вниз по лестнице, бежим к трамваю… И вот мы уже у интерната, даже запыхаться не успели. Всё получилось очень быстро. Слишком быстро!

– Пока!

Улла чмокает меня в щёку, совсем коротко. Машет рукой. И вот уже уходит… Я даже «пока» не успела ответить, и вообще… Но в следующее воскресенье она придёт опять. В этом я ничуточки не сомневаюсь! Перед входной дверью я останавливаюсь и смотрю Улле вслед. Но её уже не видно.

Зато появляется Андреа – не из дома, а из парка. Это ещё почему? Подкарауливала меня, что ли? И тут я вспоминаю про блузку… И про обещанную книгу…

Я совершенно о них забыла! Ни разу не вспомнила.

Может, быстро убежать и где-нибудь спрятаться до ужина? За ужином Андреа ничего скажет – за едой ругаться не разрешается. Но я не убегаю. Ругаться Андреа всё равно начнёт. Если не сейчас, так после ужина точно. Уж лучше сейчас, побыстрей отмучаюсь.

Андреа ещё издали кричит:

– Где моя блузка? И где моя книга?

– Забыла, – говорю я. – Прости, пожалуйста, мне очень жаль.

«Прости, пожалуйста» вырвалось у меня случайно, само собой. Андреа, конечно, тут же начинает ругаться. И обзывает меня по-всякому. Гадиной, врушкой и воровкой. Я молчу. В чём-то она права. Я должна была вспомнить, я же обещала.

Андреа бесится и выходит из себя, а я молчу. Может быть, воскресенье было у неё не такое хорошее, как у меня. Ей наверняка не подарили огромную красную чашку, которая только её. И воскресная мама не придумывала вместе с ней истории про облака, и пикника в ванной у неё не было. Андреа никогда не делает ничего такого особенного со своими воскресными родителями. Зато мы с моей воскресной мамой – делаем!

Я совершенно успокаиваюсь и иду в столовую, не обращая внимания на вопящую Андреа. Гонг на ужин ещё не прозвучал, но лучше прийти раньше, чем позже.

К тому же в столовой Андреа орать не станет.

Стол уже накрыт, но ребят ещё нет. Только Карли, он вечно тут околачивается. Завидев меня, он глупо улыбается и сразу начинает пускать слюни. Я машу ему рукой, чтобы он подошёл и сел со мной рядом. Бедняга, всё воскресенье просидел в интернате! Карли бледный и грязный, особенно руки. Садиться за стол с грязными руками нам не разрешается, и Карли не исключение. Я иду с ним в умывальную. Если никто не удосужился помыть ему руки, я сделаю это сама. Ну и раз уж мы тут, вымою ему заодно и лицо. Карли это явно нравится – он замирает от восторга. Звучит гонг. Я беру Карли за руку, и мы идём обратно в столовую. Андреа, увидев, как мы входим, делает большие глаза и гадко ухмыляется. Наплевать! Карли ещё маленький, о нём нужно заботиться, и если никто этого делать не хочет, то сделаю я.

Карли сияет и придвигает свой стул поближе к моему.

Я снова его отодвигаю – совершенно незачем сидеть так близко. Но потом режу ему бутерброд на маленькие кусочки, иначе сыр у него будет всё время падать с хлеба… Кажется, сегодня я очень добрая. Это потому, что воскресенье было такое замечательное!

* * *

Моя доброта продержалась долго, аж до следующего воскресенья. Всякий раз, когда в школе или в интернате случалось что-нибудь неприятное, я просто думала о следующем воскресенье. И больше не надо было огорчаться и злиться. Ну, или совсем чуть-чуть. Андреа я ещё раз объяснила про забытые блузку и книгу – ей всё приходится повторять по два или три раза. Что я их забыла не нарочно и не для того, чтобы её позлить. А в следующее воскресенье принесу обязательно. Пришлось даже пообещать ей автограф. Автограф Уллы. По-моему, это глупо. Улла должна написать на листке «Улла Фидлер», а я – принести этот листок Андреа.

И зачем ей эта бумага с надписью? Всё равно она её очень скоро выбросит. Но Андреа сказала, что листок с автографом – это очень ценная вещь, потому что Улла ведь писатель. Конечно, ещё не такой по-настоящему известный писатель, её никто не знает, кроме меня. Но для автографа этого достаточно, так считает Андреа.

Мне всё равно, что Улла-писательница не знаменита. Вот и хорошо, что её, кроме меня, никто не знает! И ещё я думаю, что по-настоящему знамениты только футболисты и киноактёры. Потому что их показывают по телевизору. Уллу по телевизору не показывают, я уверена. Но ей и не надо быть известной – она должна быть просто моей воскресной мамой. Моей воскресной подружкой…

И сейчас она меня заберёт. Вот прямо сейчас. Сегодня воскресенье, идёт дождь. Я надела жёлтый плащ с капюшоном и жёлтые резиновые сапоги. Они от Андреа, но не одолженные, а полученные «в наследство». Потому что стали ей малы. Теперь я жду. Как всегда. Другие ребята уже ушли. Как всегда…

В холле я одна. Но это ничего. Я знаю, что Улла опоздает. Она всегда опаздывает. Такая уж она!

Карли сегодня не видно. Интересно, где он прячется? Не то чтобы я особенно скучала по Карли, но, пока я жду, он мог бы составить мне компанию. Наверняка он где-то на кухне у сестры Линды, там ему больше всего нравится. Сестра Линда всегда обращается с Карли по-доброму и мало его ругает. Это хорошо. Ругаться на Карли можно только очень аккуратно.

Тут в холл врывается кто-то, одетый в жёлтый плащ… Улла! Она смотрит на меня и начинает смеяться. И я тоже! Мы одинаковые как близнецы. Обе во всём жёлтом, ха-ха!

Не успели мы отсмеяться, как откуда ни возьмись появляется Карли. Я и не слышала, как он подошёл.

И вот он уже смеётся вместе с нами, очень громко. Карли дёргает за мой плащ, а потом за Уллин. И вдруг хватает её за руку… Это что вообще такое?! А Улла и не думает высвобождаться – держит его руку и раскачивает, как она делает со мной, улыбается и говорит:

– Ты, наверное, Карли, да?

Карли улыбается ей и от восторга пускает слюни. Я вся каменею от ужаса… Улла моя! И нечего просто так до неё дотрагиваться!

А Улла ещё и проводит рукой по его волосам, по его соломенным волосам… В точности так же, как она делает это со мной… Это уже слишком! Я хватаю Карли, крепко-крепко, и отвешиваю ему хорошего пинка. Чтоб убирался на кухню! Карли спотыкается и таращится широко раскрытыми глазами, очень глупо таращится. Руку Уллы он выпустил. Пусть больше и не думает до неё дотрагиваться! Надеюсь, это он усвоил. Улла смотрит на меня удивлённо. Я сразу понимаю: этот пинок ей не понравился. Но он же заслужил! Дотрагиваться до моей воскресной мамы не разрешается никому!

Я быстро выхожу на улицу. Сейчас Улла тоже выйдет. Потому что она пришла за мной. И больше ни за кем! Пусть даже не думает заглядываться на Карли! В конце концов она увидит, что он не такой уж глупый. В конце концов и его с собой возьмёт! Я немножко отхожу от интерната – Улла не может не пойти за мной. И она выходит, без Карли. Я тут же ей кричу:

– Какие планы на сегодня?

Не будет же она вместо ответа сразу говорить о Карли?

Будет. И говорит.

Так я и знала!

– Ты за что-то злишься на Карли? – спрашивает она, подойдя ко мне. В её голосе нет злости, только удивление. Будто она не может поверить в то, что я его ударила.

– Ничего я не злюсь. Просто ему нельзя тебя трогать, – говорю я, уставившись в асфальт.

Вот, теперь она знает.

Улла ничего не говорит. Очень долго. Я не поднимаю глаз. Вот сейчас она заговорит. Будет ругать… Я сглатываю и всё-таки решаюсь на неё посмотреть… Улла мне улыбается. Очень долго и ласково.

Я опять утыкаюсь взглядом в асфальт.

А потом она очень серьёзно говорит:

– Не люблю, когда кого-то толкают и пихают. Понимаешь?

Я киваю. Быстро-быстро. И про себя клянусь: «Больше никогда не пихну Карли. Никогда не буду пихать, когда Улла рядом».

Улла берёт меня за руку и крепко её сжимает. Я сжимаю её руку в ответ. Она на меня не сердится!

– Сегодня у нас всё будет по-другому, – говорит она, надевая капюшон. И на меня тоже надевает. – Мне, к сожалению, надо весь день работать, – добавляет она.

И спрашивает, хочу ли я обратно в интернат. Потому что сегодня она не сможет уделить мне много внимания. Обратно я не хочу, ни за что! И заниматься мной не надо. Я помогу ей с работой. Правда, точно не знаю как. Улла смеётся и говорит, что лучше всего я ей помогу, если буду вести себя тихо, потому что ей надо сосредоточиться. И спрашивает, смогу ли я вытерпеть так целый день. Я смогу! Ещё как!

Я тороплю Уллу: надо поскорее идти домой, там она будет работать, а я покажу, как тихо я умею себя вести. Улла смеётся, прижимает меня к себе и говорит, что я чудный ребёнок и что ей со мной очень-очень повезло.

Я тоже так думаю – ведь мне с ней точно повезло!

Дома Улла сразу же уселась за стол на кухне-мастерской, за свою пишущую машинку. Я заточила все карандаши, это я хорошо умею. Всё, теперь ей надо работать. Я ухожу в белую комнату, буду там вести себя тихо.

Улла улыбнулась, и вот уже её взгляд стал отсутствующим. Она закуривает сигарету, надевает очки, а я закрываю дверь на кухню. Она принялась за работу. Пишет рассказ или что-то в этом роде.

Выходя с кухни, я прихватываю с собой огромную красную чашку. Она же теперь моя! В белой комнате сначала сажусь на матрас. Книжная башня, которую я построила в прошлое воскресенье, так и стоит. Я сразу вспоминаю, что надо взять у Уллы книгу для Андреа. Может, поискать её прямо сейчас?

Разбираю башню, внимательно разглядывая каждую книжку. Но ни на одной не написано «Улла Фидлер», только всякие другие имена. Это понятно, не она ведь написала эти книги. Свою книжку она наверняка куда-то задевала, так что и не найдёшь. Очень на неё похоже. Или вообще наврала, и ничего она не пишет. Как можно самому написать толстую книгу, с начала и до конца? Я такую и прочитать-то не смогу, не то что написать. А читать – это быстрее, чем писать. Но врать Улла не станет, это точно. Она не такая! Надо просто у неё спросить. Но не сейчас. Сейчас не буду ей мешать. Пусть увидит, как тихо я умею себя вести. Сегодня ей вообще не надо обо мне заботиться. Спрошу её потом, когда у неё будет перерыв.

А вдруг не будет? Должен быть, обязательно. Ведь у нас в школе всегда бывают переменки. Тогда мы бежим во двор и едим бутерброды. Если Улле сделать бутерброд, она сможет с ним побегать тут, в белой комнате, как будто это её школьный двор.

Но чтобы его сделать, нужно пойти на кухню, а там сидит Улла и работает. А я ведь решила ей не мешать. Ну ничего, всё равно сделаю. Я тихо.

Осторожно открываю дверь на кухню. Улла, ничего не замечая, колотит по клавишам пишущей машинки. Быстро-быстро. Мне уже знаком этот отсутствующий взгляд, даже сквозь очки. Я вспоминаю, что в прошлое воскресенье она их ни разу не надевала. И её Зайчиковые глаза были хорошо видны.

Иногда она в очках, иногда нет. Они ей нужны для работы, это понятно. В нашем классе некоторые всегда пишут диктанты в очках. И Улла пишет что-то похожее – вроде сочинения. Я быстро крадусь мимо неё и открываю холодильник. Тут она оборачивается. И спрашивает:

– Голодная?

Я качаю головой. Я просто хочу сделать бутерброд, для неё! Больше Улла ничего не спрашивает, закуривает ещё одну сигарету и продолжает стучать по клавишам.

Я тихо достаю из холодильника масло и колбасу, хлеб лежит на полке – это я ещё раньше заметила, – и делаю бутерброды. Замечательные бутерброды с ливерной колбасой! Как на пикнике в прошлое воскресенье. На этот раз их делаю я. Куски хлеба получаются кривоватыми, резать я умею пока не очень хорошо. Ну да ладно. Всё равно ведь вкусно! Делаю и себе два бутерброда. Когда Улла проголодается, мне наверняка тоже захочется есть.

Я беру бутерброды, на цыпочках выхожу из кухни и тихо закрываю за собой дверь. Возвращаюсь обратно в белую комнату и жду – когда же Улла сделает перерыв. Ждать я умею хорошо. Сажусь на матрас и гляжу в окно. Можно придумать какую-нибудь историю про облака. Как в прошлый раз. Но сегодня никаких облаков нет, просто дождь. Тогда надо придумать историю про дождь! Но придумывать истории я умею не очень хорошо. В школе мы этого ещё не проходили. И Улла меня этому не учила…

Если б она сейчас была рядом, вот было бы хорошо! Я бы к ней прижалась, и мы бы вместе сочинили историю про дождь. Начало пусть придумает Улла, у неё это хорошо получается.

Она скажет:

– Видишь ту большую каплю дождя? Как она прыгает по стеклу? Вот, уже лопнула.

А я скажу:

– Это дождевая мама дождевых капелек. Она лопнула, и её детки-капли остались одни. Теперь их отправят в дождиный интернат. В капледом.

– Наверное, им грустно вот так, без мамы… – огорчится Улла.

– Да ладно, – скажу я, – ничего. Они уже привыкли и играют с другими детками-каплями. А потом вдруг приходит другая большая капля – видишь, как та, что сейчас стукнулась о стекло. Она сползает по нему в капледом, находит себе детку-каплю и берёт её с собой.

И эта большая капля – ты!

Улла спросит:

– А другие дети-капли, которые останутся в капледоме, что с ними будет?

Я отвечу:

– Им придётся играть дальше. Тут уж ничего не поделаешь.

– Я могу взять ещё одну детку-капельку, – скажет Улла. – Вот ту. Она такая худенькая… Это даже и не капелька, а пылинка. Просто кроха какой-то!

Тогда я скажу:

– Нет, я так не хочу! Пусть этот кроха остаётся там, где он есть. В своём капледоме. Я хочу, чтобы мы были только вдвоём.

– Не очень-то это справедливо, – скажет Улла. – Здесь вполне хватит места для капелюшечного крохи, разве нет? Как ты думаешь?

– Я думаю – нет! – отвечу я решительно. – Не хватит.

И Улла больше ничего не скажет. Но тогда история про дождевые капли закончится… Может, лучше сказать: «Посмотрим…» или «Ещё не сейчас!»

А если и тогда Улла ничего не ответит, я скажу:

– Ну ладно. Я не против. Но только по воскресеньям. А то будет несправедливо.

С этим Улле придётся согласиться. И она скажет…

Звонит телефон. Очень громко. Наверняка это приставучка и надоеда Кристиан. Что делать? Улле нельзя подходить к телефону и говорить с ним, ни в коем случае! Лучше я сама возьму трубку. Только быстрее! Выбегаю из комнаты в коридор и хватаю телефон. Ну перестань же звонить! Он перестаёт.

Но теперь надо что-то сказать, нельзя же просто стоять и держать трубку. Делаю глубокий вдох, а потом быстро и громко говорю:

– Уллу беспокоить нельзя. Улла работает.

И вешаю трубку.

– Что это было? – кричит Улла с кухни. – Не телефон?

– Нет! – кричу я в ответ и краснею. Хорошо, что Улла меня не видит. Я наврала, но ведь для её же пользы!

Улла ничего не говорит, и я ухожу обратно в белую комнату.

Коленки дрожат… Потому что я наврала? Но я просто хотела защитить Уллу, чтобы ей работалось без помех.

А телефон мешал! Вот я с ним и разобралась.

Но радости почему-то нет… Может, я слишком быстро поговорила по телефону? А, ладно! Главное – он больше не звонит. Улла стучит на машинке, а я жду. Жду уже довольно долго… Вот опять звонят, но теперь как-то по-другому. Не так, как телефон. Звонят в дверь, и сразу слышен ещё какой-то звук. Как будто дверь кто-то отпирает. Я прислушиваюсь.

Грабитель? Но он же не будет звонить, ему надо попасть в квартиру тихо. Позвать Уллу или пойти посмотреть самой? И тут слышится голос Уллы.

– Кристиан! – вскрикивает она.

Кристиан?! Так вот какой это грабитель… Вот просто взял и пришёл! Взял и открыл дверь в нашу квартиру!

Как это так? Нечего ему сюда приходить!

Я выхожу в коридор: там стоит Улла, а рядом с ней высоченный мужчина. Он наклоняется и целует Уллу в щёку, я всё ясно вижу. Вот просто взял и поцеловал мою Уллу! А ей это даже нравится. Кажется, она совсем не сердится и отвечает на его поцелуй. Улла целует его в куртку! Потому что до лица ей не достать. Какой же он высоченный, этот приставучка Кристиан! У него борода и очки, такие же, как у Уллы, круглые и дурацкие. Пусть уходит, сейчас же! Он мешает, и вообще… Меня Улла ещё ни разу в куртку не поцеловала!

– Я звонил из телефонной будки, – говорит Кристиан, – но у тебя тут такая охрана, прямо лейб-гвардия! – И смеётся: – Мне захотелось с ней познакомиться!

Я так и знала, что это был Кристиан, это он звонил по телефону. А то, что я взяла трубку и ответила, ни капельки не помогло. Он всё равно пришёл и мешает.

Хочет со мной познакомиться? Ну ладно, можно и познакомиться. Но потом пусть сразу уходит!

Я сглатываю, подхожу к Улле, встаю рядом с ней и быстро говорю:

– Улле надо работать, ей нельзя мешать.

И строго смотрю на Кристиана. Пусть знает: воскресенье – моё и Улла – тоже моя.

– Сегодня я это где-то уже слышал, – говорит Кристиан, снимает куртку и забрызгивает нам весь коридор. Потом запросто берёт мою руку, пожимает её и говорит:

– Привет! Значит, это ты Уллина лейб-гвардия?

– Да, это она, – говорит Улла, обнимает меня за плечи и прижимает к себе. Очень крепко. – И ты правда мешаешь.

Но говорит она это так, что поверить ей нельзя.

Я, например, не верю. И Кристиан тоже.

– Иди, работай спокойно, – говорит он, подталкивая Уллу к кухне, – мы тут сами справимся.

Потом идёт в белую комнату и плюхается на матрас.

– Ну, давай, – говорит он, – следи, чтобы я не мешал Улле.

А она уже ушла на кухню-мастерскую, закрыла дверь и снова стучит на машинке.

Я подхожу к Кристиану и сажусь рядом с ним. Но не слишком близко. Он ёрзает своими длиннющими ногами по нашему матрасу. Спасибо, хоть ботинки снял. На ногах у него два разных носка: синий в полосочку и красный. Вот умора! Он что, не знает, что носки надо надевать одинаковые? Кристиан хитро мне улыбается, но я смотрю на него строго. Хотя улыбка у него хорошая, только уголки рта прячутся в бороду. А потом он начинает меня расспрашивать. Про интернат, и про школу, и если ли у меня друзья, и ещё, и ещё… Я отвечаю. Не отвечать – это невежливо.

Когда он узнает обо мне всё и решит, что уже достаточно со мной познакомился, то уйдёт. Так я думала!

Но он не уходит. Он остаётся. Уютно устроился на матрасе и теперь сам рассказывает. О себе. Про то, что он учитель, и про то, где он живёт, и что детей он любит, но не всех. А потом он говорит про Уллу.

Рассказывает про её работу, как вообще люди пишут книги, и про издательство – есть такой «издательский дом», там книги печатают, и он подробно объясняет, как всё это делается. Он говорит со мной, как со взрослой. Так со мной ещё никто не разговаривал. Только Улла.

Но мы с ней вообще похожи.

А потом Кристиан говорит, что, если я захочу, он может сводить меня в такой издательский дом, где делают книги. Я спрашиваю, открыто ли там в воскресенье, ведь Улла забирает меня только по воскресеньям.

Нет, в воскресенье у них выходной, отвечает Кристиан. Они работают в будние дни, но он может меня забрать и свозить туда как-нибудь на неделе. Если мне хочется.

С интернатом он всё уладит. Ещё не знаю, хочется ли мне. Хотя когда тебя на неделе кто-нибудь забирает из интерната – это всегда здорово. Пусть даже Кристиан. Он вроде довольно милый. Может, и учитель хороший, если разговаривает со своим классом так же, как со мной сейчас. И к тому же он говорит хорошие вещи про нас с Уллой. Что он Уллой очень гордится, ведь она пишет замечательные истории для детей, и что это трудно, потому что за это мало платят, а знаменитой она ещё не стала. И что она очень изменилась с тех пор, как у неё появилась я, прямо-таки «расцвела», и ему, если честно, даже немножко завидно, потому что с ним она никогда так не «расцветала».

Я чувствую, что Уллу он очень любит и ему грустно от того, что теперь её нужно делить со мной. Это я понимаю. Мне тоже не особо нравится делиться. А делиться Уллой – особенно. Но я вижу Уллу только по воскресеньям, а всю оставшуюся неделю она только его – это ведь намного больше времени, чем одно-единственное воскресенье!

Тут Кристиан смотрит на меня сквозь свои дурацкие круглые очки, долго-долго, и говорит:

– Думаю, всё изменится. Насколько я знаю Уллу…

Он замолкает, шарит рядом с собой и вдруг… откусывает от Уллиного бутерброда…

Сейчас он его слопает! Весь!

А между укусами говорит:

– Улла сказала, что воскресенья с тобой всегда слишком быстро кончаются.

Я толком не слушаю – смотрю во все глаза, как у него во рту исчезает Уллин бутерброд… В бороде застряли крошки хлеба.

Вдруг в дверях появляется Улла. Она трёт глаза под очками и спрашивает:

– Ну, как вы тут?

– Он ест твой бутерброд, – говорю я, показывая на Кристиана. И не могу удержаться от смеха – он делает такое лицо, как будто сейчас получит страшный нагоняй. Улла перестаёт тереть глаза, подбегает ко мне, обнимает и спрашивает:

– Ты его для меня сделала?

Я киваю.

– Эй, а ну давай сюда! – кричит Улла Кристиану. – Это мой бутерброд!

И хочет схватить маленький кусочек, который Кристиан держит в руке.

– Ну тебя тут и балуют! Вот бы мне так! – восклицает он и поднимает кусочек повыше.

И они начинают возиться, совсем как дети. Как с ума посходили, честное слово! Щекочут друг друга, орут, визжат и хрюкают! А я сижу рядом и чуть не фыркаю от смеха. Ну прямо хуже, чем на школьном дворе! И вдруг я оказываюсь в самой гуще возни. Вот это да! Времени удивляться нет, надо защищаться, потому что эти двое начинают щекотаться, исподтишка. Я сопротивляюсь, но не сильно, чтобы никому не сделать больно.

– Всё, хватит! – в конце концов обессиленно стонет Улла. Вид у неё как у ощипанной курицы.

– Хватит, – кивает Кристиан. У него видок не лучше, особенно борода. – Идёмте есть торт, – объявляет он, расчёсывая пальцами бороду. – Плачý я. В наказание.

– Будем надеяться, что наказание подействует, – говорит Улла и спрашивает меня: – Ты как, хочешь?

Ясное дело, хочу! Когда это я от торта отказывалась?

– А как же твоя работа? – спрашиваю я. Ей ведь надо писать.

– Готово, – говорит Улла, идёт на кухню и приносит большой коричневый конверт. – Марки наклеены, адрес написан, можно отправлять. А тебе поручение: опустить его в почтовый ящик – на счастье!

Я беру конверт и прижимаю к себе. Чтобы ни в коем случае не потерять. В нём – Уллина работа! Интересно, какая? Улла говорит, это книжка для детей. Пусть расскажет её мне. Читать сама я не люблю – рассказывать быстрее.

Мы одеваемся, и тут я вспоминаю – как раз вовремя – про блузку Андреа и листок с автографом. На этот раз я твёрдо решила ничего не забыть, совсем ничего.

Улла говорит, что всё уже приготовила: свою книгу она мне, само собой, подарит и добавит ещё одну для Андреа. А автограф сейчас быстренько напишет.

Я смотрю, как она пишет на бумаге – Улла Фидлер. Очень красиво. Может, оставить листок себе?

А потом мы отправляемся в путь. Все втроём! У Кристиана есть машина, и на ней мы едем в кафе. В какое? Я знаю тут одно, на углу перед интернатом. Там я никогда ещё не бывала. Только наши старшие иногда заходят туда после школы. И по воскресеньям тоже там околачиваются. Нас, младших, туда не пускают. Но сегодня мне можно. Потому что я с Уллой. И с Кристианом.

Машина у Кристиана так себе: старенькая и ужасно тарахтит. Разговаривать в ней невозможно.

Перед кафе стоит почтовый ящик. Туда я бросаю толстый коричневый конверт. Кристиан и Улла наблюдают, как я это делаю: Кристиан придерживает клапан ящика, а Улла три раза плюёт через плечо – на удачу. А потом мы входим в кафе. Надеюсь, там как раз сидит парочка наших старших. И они меня увидят. Меня и мою воскресную маму! И Кристиана! Теперь он больше не мешает. Вообще-то он очень даже вписывается в нашу компанию. Рядом с ним мы как близнецы-лилипуты – вот умора!

В кафе и правда сидит кое-кто из наших. Они меня замечают, начинают пялиться и корчить рожи. Я показываю им язык. Вот так!

Мы заказываем какао. Когда его приносят, я вспоминаю, что сегодня ни разу не пила из красной чашки. Которая теперь моя навсегда. Ну да ладно, в следующий раз. Она ведь никуда не убежит. Не будет же Кристиан из неё пить. Наверное, можно попросить, чтобы он мне это пообещал.

Торт должна заказать я. Так сказала Улла. Я выбираю ореховый. И оказывается, это и Уллин любимый торт! А Кристиана мы не спрашиваем – пусть ест то, за что платит.

Я сижу совсем рядом с Уллой. Мы жуём. Она мне улыбается и разговаривает с Кристианом о своей работе. Он говорит о школе, а я смотрю на наших старших: хорошо ли им видно, как я здесь сижу с двумя взрослыми? Пакет с блузкой, двумя книгами и листком с автографом я зажала между ног. Чтобы не забыть.

Мы сидим долго. Кристиан ещё раз делает заказ, и нам опять приносят ореховый торт. Ох, если б можно было вечно сидеть вот так рядом с Уллой и есть этот торт!..

Но вскоре Улла смотрит на часы. Воскресенье уже позади, пора возвращаться в интернат. Ведь я живу там, а возвращаться, к сожалению, положено туда, где живёшь.

На прощание Улла целует меня в щёку. Кристиан меня не целует. Ну и хорошо – у него же борода, а она царапается. Он пожимает мне руку, отвешивает поклон и говорит, что признателен за прекрасный день и надеется, что скоро я снова окажу ему честь.

Ох уж этот Кристиан, вот ведь балаболка! Неужели он и в школе так себя ведёт? Повезло же его ученикам!

Потом Кристиан с Уллой залезают в его тарахтелку и уезжают. Улла ещё долго машет мне из окна…

И вот она уехала. Они уехали. Оба.

Я вошла в интернат и, конечно, сразу же встретила Андреа. Ну почему она всегда попадается мне первой? Правда, на этот раз совесть моя чиста. Я протянула ей пакет, и Андреа тут же его открыла. Какая же она всё-таки любопытная! Блузку зажала под мышкой, листок бумаги не глядя сунула в карман, а вот книги сразу же принялась листать. Глаза у неё загорелись. Две книги?! И тут я вспомнила: одна-то из них моя! Её подарила мне Улла. Неважно, буду я её читать или нет, – она моя! К счастью, Андреа это заметила, иначе опять пришлось бы с ней ссориться. С дурацкой ухмылкой она протянула мне раскрытую книгу, и на первой странице я прочла: «Моему воскресному ребёнку с любовью! Улла».

Это она написала мне! И Андреа вовсе не обязательно это видеть! Я вырвала книгу у неё из рук и немножко покраснела, потому что Андреа надпись всё-таки прочла.

В её книге было написано только «Андреа от Уллы Фидлер». Не так здорово, как у меня, но тоже ничего. Кажется, Андреа рада. Не стала говорить никаких глупостей и гадостей, а уселась прямо там, в холле, и погрузилась в чтение. Читать она может часами.

Я иду наверх, в нашу комнату, к Зайчику. Прочту ему вслух то, что написала Улла. Чтобы он порадовался вместе со мной.

«Моему воскресному ребёнку с любовью! Улла».

И я решила когда-нибудь прочитать всю книгу, от корки до корки. Потому что Улла тогда обрадуется.

* * *

Следующую неделю я еле-еле пережила. Она никак, ну просто никак не хотела кончаться! Даже в четверг было такое чувство, будто всё ещё понедельник и до воскресенья – целая вечность.

Я почти всё время думала о том, что мы будем делать в воскресенье и придёт ли к нам Кристиан. Я не против. Только если ненадолго… И ещё я немножко ждала, что он заберёт меня на неделе и повезёт показывать издательство – он ведь про это говорил. Но никто так и не появился. Прямо в понедельник мне в голову пришла отличная мысль: сделать Улле сюрприз и испечь торт! Ореховый, как мы ели вчера. Только ещё лучше.

Когда в интернате у кого-нибудь день рождения, нам всегда пекут ореховый торт. И он гораздо вкуснее, чем в кафе. Наверное, потому что на нём сахарными шариками выложено число. Шесть, девять, или одиннадцать, или ещё какая-то цифра. Столько, сколько лет исполняется имениннику. Я хочу выложить на торте имя Уллы. Получится красиво!

Я спросила у сестры Линды, можно ли мне испечь Улле такой сюрприз. Она подумала и сказала, что можно. В виде исключения. Она понимает, что я хочу доставить радость своей воскресной маме. Ведь она появилась у меня совсем недавно. Но больше всего радости, сказала она, ты доставишь воскресной маме, если будешь хорошо себя вести. Да я и так веду себя хорошо, это же ясно. Пусть спросит у Уллы.

Только вот ореховый торт, сказала сестра Линда, это слишком дорого. Лучше испечь пирог с ягодами, он тоже очень вкусный. Спорить я не стала. Главное – мне разрешили печь! Я хотела сразу же приступить к делу, но сестра Линда сказала, лучше подождать до субботы. Потому что тогда пирог не успеет зачерстветь. Понедельничный пирог к воскресенью превратится в камень – кому он тогда будет нужен? Возразить было нечего. И я стала просто ждать, пока наступит суббота. Но время тянулось еле-еле.

Уллину книжку я не читала. Только надпись на первой странице. Я смотрела на неё каждый вечер и читала её Зайчику. Теперь он знает её наизусть. И я тоже. Книга лежит у меня под подушкой, я на ней сплю.

Чтобы время шло быстрее, я часто играла с Карли. Больше всего ему нравятся всякие глупые игры для совсем маленьких. Например, «Мама – режет – одуванчик – и – отрежет – тебе – пальчик». Надо положить пальцы на стол и растопырить их. Потом говорить эту считалку по слогам и по очереди легонько ударять по пальцам. На последнем слоге «чик» тот палец, на который он пришёлся, подгибается – его отрезали! Не по-настоящему, конечно, это же игра. А потом всё сначала. И так до тех пор, пока все пальцы не будут «отрезаны». У кого остался последний целый палец – тот и победил. Карли всегда ужасно радуется, когда его пальчик «отрезают». До него не доходит, что чем больше целых пальцев – тем лучше!

А ещё мы с ним строили из лего. Я умею делать автомобиль с прицепом и половинку экскаватора – на большее деталей не хватает. Карли это ужасно нравится. Дай ему волю, я бы вечно строила этот половинчатый экскаватор. Но столько времени у меня, конечно, не было. Я ему пообещала, что буду строить пол-экскаватора раз в день. А за это он должен обещать, что не придёт в воскресенье в холл и не будет дотрагиваться до Уллы. Потому что Улла – моя! Я же не виновата, что у него такой нет. Я заставила Карли дать клятву. Обычную, не Зайчиковую. Зайчиковая клятва – это совсем другое. Она только для меня.

Карли поклялся, пуская слюни и глупо улыбаясь. Только, я думаю, он ничего не понял. Но всё равно – клятва есть клятва.

И я даже разрешила ему помогать мне с пирогом.

Андреа очень удивлялась, чего это я постоянно вожусь с Карли. И опять стала что-то бормотать про «парочку», но очень тихо. Вообще-то она вела себя на удивление мирно. Книжка и автограф сделали своё дело – она больше ко мне не придиралась, и один раз мы даже поменялись кроватями.

Но всё равно воскресенье никак не наступало!

Бывает, что дни пролетают в одно мгновение. Только встанешь, не успеешь оглянуться, как уже вечер и пора ложиться спать. А есть дни, которые тянутся и тянутся – целую вечность. Как Карли, который вечно тянет кота за хвост, когда ему надо идти мыться.

Эта неделя была как раз такая – неделя-тянучка. В субботу стало чуть-чуть полегче, потому что можно было заняться выпечкой. Вместе с сестрой Линдой и Карли. Карли сильно мешал, но я ведь обещала, что разрешу ему помогать. Для пирога он слепил розочки из теста. И сам их съел. Украшать ими мой пирог я не позволила.

Потом я ещё раз быстренько собрала ему половинку экскаватора. Чтобы в воскресенье он не ходил в холл и не трогал Уллу.

И воскресенье в конце концов наступило…

Я сижу в холле и жду. Как всегда. На коленях у меня пирог. Сестра Линда упаковала его в серебряную бумагу. Получилось очень красиво. Я крепко его держу и радуюсь. Улле и воскресенью. Если вспомнить мои прежние воскресенья – ой-ой-ой, ну и тоска! Не происходило ни-че-го. Моё старое воскресенье было бледным и скучным, и я ждала только одного – чтобы оно поскорее закончилось. А новое воскресенье – краснощёкое и румяное. И наполнено до краёв! Оно как пальто с карманами, набитыми до отказа. У моего воскресенья много-много карманов, и в каждом что-то есть – интересное, смешное или приятное. Ну в общем, обязательно какой-нибудь сюрприз!

Расскажу про это Карли, ему можно. А вот Андреа надо мной только посмеётся.

Карли в холле нет. Вот и молодец! Но Уллы тоже нет. Опять опаздывает, растяпа недогадливая! А ведь сегодня её ждёт мой сюрприз! Вот она удивится!

Я вскочу ей навстречу и брошусь на шею. Я уже совсем этого не стесняюсь. И сразу отдам ей пирог. И она обрадуется! Потом мы вместе отнесём его домой и вместе съедим, сидя на лохматом матрасе. Я буду пить какао из своей чашки-тарелки. Какао из порошка – так безопаснее, с настоящим какао у нас вечно трудности.

А когда придёт Кристиан, ему тоже достанется кусочек. Только сначала я его немножко отругаю, потому что он не взял меня в издательство. Само издательство мне, может, и не так уж интересно, но вот когда тебя забирают из интерната – это другое дело!

Уже полдесятого. Уллы всё нет. Так сильно она никогда ещё не опаздывала. Всегда приходила поздно, но не ТАК поздно… Но она придёт. Обязательно!

Вот по лестнице спускается сестра Линда. Я поднимаю пирог повыше и улыбаюсь ей. Ведь мы его вместе пекли. Но сестра Линда в ответ не улыбается. Она останавливается и говорит:

– Ах ты боже мой!

По-настоящему испуганно говорит. И я понимаю, что это она не про пирог, а про что-то другое. Про что-то плохое, наверное, это…

Сестра Линда садится рядом со мной и говорит:

– Мне очень жаль, но фрау Фидлер сегодня не придёт, потому что…

Тут я зажимаю уши. Пирог падает на пол… Фрау Фидлер не придёт… Улла не придёт! И не заберёт меня!

Сестра Линда отдирает мне руки от ушей:

– Ну пожалуйста, послушай меня…

Я вырываюсь. Не хочу ничего слышать! Бегу наверх, в нашу комнату. Сестра Линда бежит за мной, но я захлопываю дверь у неё перед носом. Крепко-крепко. Не хочу ничего слышать! Не хочу её видеть! Раз Улла не придёт, не хочу видеть никого!

Сестра Линда остаётся за дверью. Я бросаюсь на кровать и хватаю Зайчика. Улла не придёт. Она оставила меня здесь одну. На всё воскресенье. На всё длинное-предлинное воскресенье! Почему? Она меня больше не хочет? Но я ведь испекла ей пирог! До следующего воскресенья он совсем зачерствеет…

И кто знает, заберёт ли она меня в следующее воскресенье. Кто знает, заберёт ли она меня вообще когда-нибудь…

А если сегодня она не придёт, пусть тогда вообще никогда больше не приходит!

Теперь я знаю. Теперь я всё поняла! Она больше не придёт. Она больше меня не хочет. Она поняла, что больше любит Кристиана. И хочет жить с ним.

Во всём виноват Кристиан! Это сразу было понятно. Чёртов Кристиан! Я бью Зайчиком об кровать и ору: «Чёртов Кристиан!» Со всей силы рву Зайчику ухо. Он, конечно, не виноват, но вот Кристиан… Он виноват! И Улла виновата, что не забрала меня. Хочу к Улле! Прямо сейчас! Она должна меня забрать – сейчас, немедленно! Нельзя же всё воскресенье проторчать в интернате. Я не хочу, не хочу, не хочу!..

Я ору «Улла!» и швыряю Зайчика в дальний угол.

И вдруг входит сестра Линда. Откуда она взялась? Всё ясно – подслушивала. Она говорит:

– Ну перестань! Ведёшь себя так, будто тут у нас тюрьма какая-то!

Никак я себя не веду! А интернат – он и есть тюрьма!

Сестра Линда садится рядом и пытается взять меня на руки. Этого только не хватало! Я ей не дамся. Брать меня на руки может только Улла. Пусть Улла возьмёт меня на руки!

Я бью сестру Линду. Мне не стыдно, ни капельки! И кричу:

– Уйди! Уйди!

Но она не уходит, и я снова её бью. Прямо в живот! Чтоб ей было больно по-настоящему! Сестра Линда вдруг бледнеет и хватается за живот, но ничего не говорит. Потом встаёт…

Она стоит передо мной, такая большая, совсем не похожая на Уллу! Хочется что-нибудь сделать, чтобы она взорвалась! Чтобы весь интернат взорвался!..

Я снова кричу, кричу изо всех сил:

– Уходи!

И она уходит, оставляя дверь открытой. А мне всё равно! Я кричу, и ничто меня не остановит…

Сестра Линда снова в комнате. Нет, это не она. Это сестра Франциска. Мне всё равно. Я кричу. Мне надо кричать, иначе я лопну… Я кричу долго… Вдруг сестра Франциска говорит:

– Всё, хватит!

Она берёт меня за руку, стягивает с кровати и вдруг хлопает по щекам – слева и справа… Не сильно. Раньше она никогда так не делала! От ужаса я закрываю рот.

– Ну вот, – говорит сестра Франциска и отпускает меня. Я сползаю на пол. Как пустой мешок. И сижу не шевелясь. Ноги вдруг стали ватными. Голова тоже. Я сижу на полу перед сестрой Франциской. Мне плохо. Пусть она уйдёт. Тогда я возьму Зайчика, заползу под одеяло и никогда-никогда больше не встану…

– Можно с тобой поговорить? – спрашивает сестра Франциска.

Если сейчас она опять скажет про чашечку чая, я снова заору. И буду орать, пока не пропадёт голос. Но про чай она ничего не говорит, садится на кровать и повторяет:

– Я хочу с тобой поговорить.

Ну давай… Всё равно я не слушаю. Никогда и никого больше слушать не буду! Всё равно слышишь одну только ложь.

Я так и сижу на полу, тихо как мышка. Хочу только одного – пусть скажет, что хочет, и поскорей уйдёт.

Сестра Франциска начинает говорить. Очень спокойно, но довольно громко. Мне хочется залезть под кровать. Но не получится. Путь преграждают её толстые ноги. Как можно жить с такими толстыми ногами?! У Уллы они намного тоньше. Почти как у меня. Но мне больше никогда не увидеть тонкие ноги Уллы! Я это знаю.

Хочется укусить сестру Франциску за ноги. Хочется укусить саму себя! Зайчик, наверное, совсем испорчен. Зайчик! Мой единственный друг, мой советчик! Вон он лежит под окном, одно ухо наполовину оторвано. Что я наделала!

И вдруг лицо у меня становится мокрым, вода сама бежит из глаз. И из носа. Я её не вытираю.

А сестра Франциска говорит и говорит…

– Мы видим, – говорит она, – что у тебя с фрау Фидлер возник очень близкий контакт.

Контакт! Это в электрической розетке «контакт». А мы друг друга любим! Я её люблю! А она меня – нет!..

Иначе не оставила бы меня тут одну. Если б я была Уллой, то никогда бы не оставила меня одну в интернате на воскресенье. Сестра Франциска говорит дальше, будто не замечая, что я плачу.

– Мы считаем, что это замечательно, – она гладит меня по голове, будто прочла мои мысли. Я дёргаю головой. Не надо меня гладить! Ей – не надо. И никому другому!

– Мы очень хотим, чтобы у каждого нашего ребёнка всё было хорошо, – говорит она.

Вовсе я не её ребёнок. Я – воскресный ребёнок. Уллин воскресный ребёнок! И у меня не всё хорошо. И не будет хорошо – ни сегодня, ни завтра, ни вообще никогда. Это точно!

– Недавно у нас был разговор с фрау Фидлер и её другом, – продолжает сестра Франциска.

Я прислушиваюсь… Разговор? Значит, Улла была здесь? И не зашла ко мне?!

– Я попросила её прийти, – голос сестры Франциски звучит настойчиво и спокойно. – Надо было поговорить о тебе.

Улла была здесь! И Кристиан! Его тоже позвали?! И они говорили обо мне, а мне прийти не разрешили. Это подло! Я бы так никогда не сделала! Я бы меня позвала!

Предательница! Я утыкаюсь головой в коленки и сжимаю кулаки. Чтобы снова не заорать. А плакать я и так уже плачу.

– Сейчас я скажу тебе кое-что, о чём говорить вообще-то не собиралась, – голос сестры Франциски доносится как будто издалека. – Ещё долго не собиралась.

Зачем тогда она это говорит? И пусть не говорит! Мне всё равно…

– Я хочу, чтобы ты меня выслушала, – просит она и вдруг поднимает меня с пола. Сил брыкаться и защищаться нет. И вот я уже у неё на коленях. Кажется, последний раз такое было, когда я была ещё маленькой. Лицо сестры Франциски совсем близко, на нём много морщин, оно нисколечко не похоже на Уллино… Я утыкаюсь ей в плечо. Чтобы не видеть лица. Если его не видеть, а просто ощущать, что сидишь на коленях, можно на чуть-чуть представить, что я на коленях у Уллы. Хотя, конечно, они не такие широкие.

– Послушай, – тихо говорит сестра Франциска мне прямо в волосы. – Послушай меня. Мы вместе с фрау Фидлер и её другом обсуждали, что может быть… что возможно было бы… удочерение.

Голове щекотно, когда она так шепчет. Что она бормочет? Что-что она сказала?! Не понимаю… Голова такая пустая… Сестра Франциска покачивает меня туда-сюда, как маленькую. Хочу быть маленькой… Маленькой девочкой Уллы…

Тихо спрашиваю, уткнувшись в плечо сестры Франциски:

– Почему она не пришла?

– Потому что мы решили так: будет лучше, если сегодня фрау Фидлер со своим другом выяснит всё об удочерении. И пока что всем лучше сделать паузу, взять время на размышление, – отвечает сестра Франциска и гладит меня по голове.

О чём, о чём она говорит? Что надо выяснить? У… удочерение?..

Я выпрямляюсь. У‑до-че-ре-ни‑е… До меня начинает доходить… Неужели она про меня?.. Этого не может быть!

У некоторых детей из интерната появились настоящие родители, которые взяли их насовсем. И они больше к нам не возвращались. Только иногда приходили в гости. Их удочерили. Или усыновили.

Я тихо шепчу:

– Удочерить…

– Да, – говорит сестра Франциска. – Удочерить. Ты понимаешь, что это такое?

Да-да, я понимаю! Это самое-самое-самое замечательное! Тогда у тебя есть родители – навсегда!

Я поднимаю голову.

– Так вот, – сестра Франциска смотрит мне в глаза, – фрау Фидлер очень хотела бы тебя удочерить.

И она говорит что-то ещё, а я больше не могу слушать. Просто не могу. В животе всё сжимается.

Улла хочет меня удочерить! Она хочет, чтобы у неё всегда был ребёнок, а не только по воскресеньям. Она хочет… Наверное, лицо у меня было очень странным, потому что сестра Франциска вдруг заговорила быстро-быстро. Она сказала:

– Теперь я должна тебе сказать: не думай, что всё получится так уж легко. Ещё вообще ничего не решено. Случай фрау Фидлер, несомненно, трудный. Послушай меня! Может даже быть, что это невозможно. Ты слушаешь? Скорее всего, она и её друг, чтобы им разрешили тебя удочерить, должны пожениться. А это фрау Фидлер и её друг должны решить между собой, понимаешь? И даже если они решат пожениться, всё это может занять очень много времени. Я не хочу давать тебе ложную надежду. Возможно, из этого вообще ничего не выйдет. И что тогда?

Сестра Франциска меня встряхивает, я болтаюсь у неё в руках, как тряпичная кукла.

Я слушала её очень внимательно. Да-да.

Меня удочерят! Улла меня удочерит. И вдобавок у нас будет Кристиан. Но это ничего. Улла станет моей настоящей мамой. Совсем настоящей! Навсегда!

Кажется, я всё ещё плачу. Но по-другому. Теперь я плачу совсем по-другому! Сестра Франциска прижимает меня к своей большой мягкой груди и говорит:

– Ах, малыш! Я так за тебя переживаю, так надеюсь, что всё получится. Ну а вдруг нет? Такое тоже может быть, и к этому надо быть готовым. Ах ты, мой малыш…

Он вдруг звучит очень странно, голос сестры Франциски. В нём слышатся слёзы. Такого никогда не было! И ей совсем не надо плакать. Всё получится! Это точно! Если Улла этого хочет, и я хочу, и Кристиан нам поможет, то всё получится. Наверняка. И плакать не нужно. Нужно просто ждать! Ведь сестра Франциска сама так сказала. Может быть, довольно долго. Но зато потом!.. Ждать я умею. Очень хорошо умею. Для меня это легче лёгкого. И к тому же я – ребёнок воскресный. А воскресные дети – они особенно счастливые. Это точно!

* * *

Больше всего мне хотелось просто сидеть и просто ждать своего счастья. Весь понедельник. И весь вторник. И среду. И дальше… До тех пор, пока Улла не придёт и не заберёт меня. Чтобы я могла остаться с ней. Насовсем.

Но пока что она меня не забрала.

А просто так сидеть и ждать невозможно. Нужно ведь ходить в школу. К сожалению. Пропускать можно, только когда болеешь. Кажется, я уже немножко болею. От ожидания. Я сразу сказала об этом сестре Франциске – что я как-то странно себя чувствую. Как будто сейчас взлечу… Теперь я могу ей сказать про такое. Потому что она поймёт, я уверена. В последнее время она смотрит на меня по-другому – совсем не так, как раньше. Я знаю почему. У нас есть общая тайна…

Но идти в школу мне всё-таки пришлось.

Сестра Франциска сказала, что время проходит быстрее, если всё делать как обычно. И что «взлетать» пока никуда не надо. Потому что потом можно больно удариться о «жёсткую реальность». Так она сказала. Что это значит, я не знаю.

Андреа про удочерение я ничего не говорила. И другим тоже. Сначала я сама должна быть во всём уверена. Совершенно уверена! И тогда уж расскажу. Или ещё лучше – просто возьму Зайчика и все свои вещи, а когда Андреа спросит, небрежно скажу: «Меня удочерили, если хочешь знать. Пока!»

Вот она удивится! И обзавидуется.

Когда я обо всём этом думаю, мне становится очень горячо. В животе и в голове. Удочерение – это самое-самое-самое лучшее, что только может быть на свете! Сестра Линда, кажется, тоже кое-что знает. Перед сном она целует меня два раза. Это очень приятно, потому что в этот момент я потихоньку представляю, что меня целует Улла. Хотя у Уллы это получается не так влажно.

Я думаю, что сестра Линда будет по мне скучать. Судя по тому, как она сейчас со мной обращается – так, как будто я скоро отсюда уйду. Каждый раз, когда у неё есть возможность, она гладит меня по голове. Я стараюсь, чтобы такая возможность появлялась почаще. Потому что когда тебя гладят по голове – это так же приятно, как когда целуют.

Я закрываю глаза и представляю себе Уллу… Мою воскресную маму. Нет, мою настоящую маму!

Что она сейчас делает? Может, уже обустраивает квартиру? Мне же нужна кровать. А у неё кровать только одна. Придётся покупать. Наверное, кровать стоит дорого. А денег у Уллы мало. Если она не сможет купить кровать, то и я не смогу к ней переехать. Мне не разрешат, это точно. Потому что в интернате хотят, чтобы мне жилось хорошо. А без кровати – какое же это «хорошее житьё»? Это не хозяйство, а так, ерунда, как говорит сестра Франциска.

Вот у Кристиана, у него деньги есть. Ведь у него есть настоящая работа. И машина. В кафе он без звука заплатил за наши торты. Кристиан наверняка даст Улле денег, чтобы купить кровать. У женатых людей деньги всё равно общие.

А Кристиан должен на нас жениться! То есть, конечно, на Улле, но в придачу он получит и меня тоже. И мы будем жить все вместе. Втроём. Тогда ему тоже нужна кровать. Это уже обойдётся довольно дорого. Надеюсь, денег у Кристиана хватит. Можно ведь спросить. Но я не знаю точно, где он живёт. Только то, что недалеко от Уллы, где-то за углом.

Как-то это по-дурацки – люди собираются стать моими родителями, а я даже не знаю, где живёт мой отец.

Можно спросить сестру Франциску, но я не решаюсь.

У неё такой вид, как будто ей сейчас не до моих расспросов.

Время до субботы было странным. По-моему, я прибавила в весе. В голове. Она совершенно точно зверски распухла. Потому что в ней вертелось так много мыслей.

Андреа всё удивлялась, чего это я такая тихая. И решила, что я, наверное, простудилась. Ну и ладно, пусть считает меня больной. По крайней мере, не будет приставать, потому что побоится заразиться. Если б она только знала!..

В субботу я не выдержала – голова готова была лопнуть! И проболталась Карли. Он ведь всё равно почти ничего не понимает. Я три раза строила ему половину экскаватора и рассказывала. Когда рассказываешь и строишь, это не так привлекает внимание. К рассказу, я имею в виду.

Карли сиял, и всё время кивал, и совсем не пускал слюни. Он ужасно радовался экскаватору, громко смеялся, и щёки у него раскраснелись. Красные щёки хорошо подходят к жёлтым соломенным волосам. Он стал почти симпатичным.

Я обещала ему: если меня удочерят, он сможет прийти к нам в гости. И я покажу ему нашу квартиру. А если он будет хорошо себя вести, мы как-нибудь возьмём его с собой в поход. Но для этого надо ну просто жуть как хорошо себя вести! И ходить за руку только с Кристианом. Это Карли должен мне пообещать. Потому что рука Уллы – моя! Ему придётся это усвоить.

В конце концов, она – МОЯ мама. Карли снова кивнул и прошепелявил: «Кристиан». У него получилось что-то вроде «Кшышан». Я прыснула со смеху. Ах, этот Карли! Ему ещё так многому надо научиться. Но может быть, он и научится? Он ведь ещё маленький…

А вот Андреа приходить к нам в гости нельзя. Пока ещё нельзя. Она при взрослых всегда так глупо хихикает, а про меня норовит сказать какую-нибудь гадость.

Пусть придёт к нам потом. Позже. Когда-нибудь. Не знаю точно когда…

Я теперь и жить толком не могу. Потому что нужно ждать.

В интернате я уже не на месте.

А у Уллы ещё не на месте.

Я где-то посередине. Чудно! Вот бы сейчас заснуть и проснуться уже удочерённой. Уснуть крепко, лет на сто, как Спящая красавица. Нет, через сто лет меня совсем не будет. Так долго никто не живёт. Лучше лет на пятьдесят… или на десять… или на год… на неделю… Или – так будет лучше всего – на один день. Этого должно хватить.

И тут вдруг… И тут меня зовёт сестра Франциска. У Карли падает из рук экскаватор, а я выпускаю его руку. Надо же, я и не заметила, что держу Карли за руку. Я бросаюсь бежать. Голос у сестры Франциски такой странный, сдавленный. Никогда такого не слышала. Она наверняка хочет сказать мне что-то важное… Я уже знаю что! Бегу по лестнице – через две, через три ступеньки, – я почти лечу… И приземляюсь на пол. На четвереньки. Прямо перед сестрой Франциской. Это у неё ноги такие толстые. Но рядом ещё стоят другие ноги – длинные и тонкие. И ещё одни тонкие. Эти ноги я знаю… Очень хорошо знаю! Это – Улла! И Кристиан. Они пришли меня забрать! Прямо сейчас, да?

Слышится чей-то громкий смех. Это Кристиан.

– На колени перед родителями? Ну это уж чересчур! – смеётся он. Я смотрю вверх, прямо в улыбающееся лицо сестры Франциски. Улла не смеётся. Я это слышу. Она стоит и смотрит на меня, и очки у неё запотели. Я это вижу.

Я так и сижу на полу, дура дурой. Как будто упала на голову, а не на коленки. Кристиан сказал «родители»! Вот стоят мои родители, а я сваливаюсь перед ними с лестницы. Ну не дура?

В голове у меня всё плывёт. Я поднимаюсь и снова бегу вверх по лестнице. Скорее к Карли! Я хватаю его за руку. Карли не понимает, что происходит, он широко открывает глаза и пускает слюни. Я тащу его обратно, вниз по лестнице. Он бежит за мной, спотыкаясь. Когда мы оказываемся внизу, я говорю, едва дыша:

– Можно Карли прийти к нам в гости?

И крепко прижимаю его к себе.

Все смеются. Все сразу. Кристиан – громче всех. Сестра Франциска всхлипывает, вытирая слёзы от смеха. Я стою рядом с Карли и ничего не понимаю. Себя не понимаю. Я же совсем не это хотела сказать. Я ведь хотела кое-что спросить. Про то, что они должны мне наконец сказать.

Вдруг рядом со мной оказывается Улла. Она смеётся и крепко меня обнимает. Прижимает к себе. И тут я понимаю, как соскучилась за эту неделю. По Улле. Мне почти нехорошо… Но сейчас она здесь. Я её вижу, слышу и чувствую. И теперь наконец могу спросить то, что хотела:

– Ты меня удочерила?

– Пока нет, – говорит Улла и перестаёт смеяться, но меня не отпускает. – Но теперь уже скоро, – она прижимает меня к себе. – Обещаю. Ты будешь жить у меня. Сначала это будет испытательный срок, вроде как на пробу.

– На пробу, – эхом повторяю я, и Улла кивает. – Ты обещала, – говорю я, и Улла снова кивает.

– Пробная дочка, – смеётся Кристиан, а сестра Франциска, покосившись на него, откашливается.

У меня в голове больше ничего не плывёт. В ней совсем светло. И совсем легко.

– Пробный папа, – бормочу я. И хватаю Уллу за руку.

– Да-да, – кивает сестра Франциска и снова откашливается. – Мы разрешаем тебя взять с испытательным сроком, не дожидаясь свадьбы.

– Пробная свадьба, – говорю я, хитро улыбаясь.

И смотрю на Кристиана.

– Пробное а‑та-та по попе, – усмехается он в ответ.

– Пробная мама? – спрашиваю я и сжимаю руку Уллы. Она мотает головой и крепко сжимает мою руку в ответ. Мне почти больно. Больно и приятно. Я знаю, что это значит. Ещё бы мне не знать.

– Дочка, – говорит она. Совсем тихо. Но я услышала. Ещё бы мне не услышать.

– Может быть, выпьем по чашечке горячего чая? – спрашивает сестра Франциска и поднимается по ступенькам лестницы. – Нам ещё многое надо обсудить.

И тут на меня нападает дикий смех. Просто так, ни с того ни с сего. Вот опять – сестра Франциска со своим чаем!

– Пробный чай! – кричу я почти визжа. – Из пробной чашки! Пробно горячий! Пробно обсудить!

– Ну ты что-то уж совсем разошлась… – говорит Кристиан и берёт Карли за руку. – С дуба рухнула?

– Пробно рухнула! – кричу я, и получается какое-то хрюканье. Это из-за смеха, который во мне прыгает. – С пробного дуба!

Улла стучит мне по спине. Я кашляю, а она фыркает:

– С пробного дуба!

И пихает Кристиана под коленку.

Он скоро станет её мужем – разве можно пихать жениха под коленку? Быстро делаю то же самое. Мне можно! Ведь Кристиан скоро будет моим папой!

– Ох уж мне эти мне женщины… на пробу, – угрожающе ворчит Кристиан, закатывая глаза. – Вот чувствую – хлебну я с вами проблем!

– Пробных проблем, – смеётся Улла, и я опять фыркаю от смеха. Просто не могу остановиться, всё смеюсь и смеюсь. Хочется упасть на пол и дрыгать ногами.

Карли смеётся вместе с нами. Да ещё как! Держась за руку Кристиана, он взвизгивает и подпрыгивает.

Карли, Карли… Он ведь ничего не понимает. Зато как радуется!

– Пробный брат, – смеюсь я и чуть-чуть пихаю его.

Тут Карли вцепляется в мою руку и говорит громко и чётко:

– Я твой брат – вос-крес-ный!

Ой! Я больше не смеюсь. И никто не смеётся.

Карли сказал целое предложение.

Первый раз в жизни!

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg