«Проект "АЦ"»

Проект "АЦ" (fb2) - Проект "АЦ" 250K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Алексеевич Алексеев

Валерий Алексеевич Алексеев Проект "АЦ"

1

Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и все вокруг – и мостовая и дома – было сухое и прогретое. Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше, но на дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось. Лишних, по крайней мере: все было рассчитано до копеечки.

И тут мне на глаза попалось это объявление. Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, красными и синими буквами. Спешить мне было некуда, домой не хотелось, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались мне по дороге.

"Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков. Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение ведется под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…"

В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают – и на лесозаготовки, и даже на сбор лекарственных трав, – но сегодня я как раз обдумывал свой переход в другую школу, а кроме того, меня зацепили слова насчет "одаренных переростков". Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку сидел в шестом классе два года, но до сих пор меня так никто не называл, разве что отец, когда он начинал ссориться с мамой. Между прочим, на него я даже не сердился: он сам измучился за эти годы, не знал, куда деваться, и слов особенно не выбирал.

Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять. "Уклон по выбору" – это мне было понятно, но фраза насчет наблюдения психологов не понравилась. Какие-то смутные мысли вызывали эти слова – насчет колонии для трудновоспитуемых детей или чего-нибудь в этом роде.

На всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы при случае посоветоваться с мамой. С тех пор как отец окончательно ушел, мы с мамой советовались каждый вечер: она мне рассказывала про свои бухгалтерские дела, жаловалась на грубияна Ивана Сергеевича, а я подсказывал ей, как следует с ним разговаривать.

К моему удивлению, листок с объявлением отлепился очень легко: как свежеприклеенная почтовая марка. Я сложил его пополам, сунул в учебник физики и тут заметил, что на той стороне переулка стоит и наблюдает за мной Чиполлино. Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и совершенно не обижался, когда его называли Чиполлино. По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец был журналист-международник и знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский. Чиполлино всех ребят со двора водил к себе послушать, как отец говорит по-готтентотски, и отец его никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо. – Что это ты делаешь? – крикнул мне Чиполлино. Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.

Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чиполлино руку.

– Да вот, понимаешь ли, – сказал я как можно небрежнее, – перехожу в спецшколу.

– В языковую? – спросил Чиполлино, и по лицу его видно было, что он не очень-то мне поверил.

– Да нет, в научно-перспективную, – ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего об этом сказано не было.

– Ну что ж, дело хорошее, – солидно сказал Чиполлино. – Но там, наверно, конкурс большой.

– Посмотрим, – ответил я, и мы пошли вместе к дому.

О марке я ему не стал напоминать, потому что идея перебраться в спецшколу занимала меня все больше. Я был уверен, что мама обрадуется: во-первых, с деньгами станет полегче, а во-вторых, спецшкола – это уже почти профессия.

Но мама забеспокоилась.

– А далеко это? – спросила она тревожно.

В объявлении ничего об этом не было написано.

– Да где-нибудь под Москвой, – ответил я наугад.

– И что ж, ты все время там жить будешь? – допытывалась она. – А как же я тут одна?

– Ну мама, ну что ты, на самом – деле! Бесплатное питание, санаторный режим. Чего еще – надо?

– Не отпущу я тебя, – сказала она решительно. – Без зимнего пальто… старое-то ты уже совсем износил… Не отпущу!

Но я уже наверняка знал, что отпустит. Когда мама начинает говорить решительно, это значит, что она почти уже согласна.

– Зима еще не скоро, – ответил я. – А кроме того, попытка – не пытка. Надо еще поступить.

– Не примут тебя, – сказала мама со вздохом. – Ты же у меня отстающий.

– Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И все узнаю.

– Так вечер уже!

– Ничего, попробую.

Не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я побежал на улицу. Позвонил из телефона-автомата – и сразу меня соединили.

– Прием заявлений кончается завтра, – ответил мне мужской голос. Приезжайте лучше сейчас. Документов никаких не надо. Приемных экзаменов у нас нет. Только собеседование. Деньги на проезд имеются?

– Нет, – ответил я растерянно.

– Хорошо. Подошлем машину. Назовите адрес.

Я назвал.

– Будем через пятнадцать минут.

И в трубке загудел сигнал отбоя.

– Чудеса! – сказала мама, когда я вернулся. – Так быстро все… А ты не фантазируешь, случайно?

Я настолько был сам удивлен, что не стал ничего ей доказывать.

И действительно, через пятнадцать минут во дворе коротко прогудела машина. Я выглянул в окно: у нашего подъезда стояла новая коричневая "Волна", шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами.

– Ну, мама, я пошел.

Мама хотела заплакать, но сдержалась.

– Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…

Ребята смотрели на меня во все глаза.

– Куда это тебя?

– В спецшколу, – ответил я, берясь за ручку дверцы.

– Ну дела! Что это за школа такая?

– Закрытая, особая.

Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся ко мне, посмотрел строго.

– Много разговариваете, молодой человек, – сказал он. – Сначала поступить надо. А то может быть, зря бензин жжем.

Я смутился и ничего не ответил.

2

Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца: несколько ступенек и железные перила. Невзрачная дверь с белой табличкой "Прием". Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.

Я слегка оробел. Посмотрел на шофера, но он, не обращая на меня внимания, рылся у себя в карманах. Пробормотав: "Спасибо", – я вышел из машины и поднялся на крыльцо.

За дверью оказался небольшой тамбур, а за ним – комнатушка без окон. Под потолком на проводе горела голая электрическая лампочка, за столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке. У него было лицо честного футбольного тренера.

– Добрый вечер, – сказал я, подошел и сел на стул.

– Добрый вечер. – Парень улыбнулся, протянул мне через стол руку и назвался: – Дроздов.

– Очень приятно, – сказал я и вспотел от смущения.

– Фамилия, имя?

– Андрей Гольцов.

– Поздновато явились. Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?.. Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом. – Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги. Я готов был поклясться, что увидел на этом листе свою фамилию, напечатанную на машинке. По какой причине сидели?

Я замялся. Сказать "неспособный к учению" – сам себе навредишь. "Учителя заедались" – неправда. "Не хотел учиться" – хуже того. Я подумал и ляпнул:

– Болел.

Дроздов прищурился, посмотрел на меня с усмешкой:

– Вот как? Чем?

Разговор принимал неприятный оборот. В голове у меня замельтешило: "Энцефалитом? Эхинококком?"

– Гипертонией.

Лицо у Дроздова стало совсем хитренькое: знаем мы эту гипертонию.

– Ничего, – сказал он, – вылечим. – Посидел, помолчал. – Как вы полагаете. Гольцов, вы обыкновенный человек?

Такого вопроса я, естественно, не ожидал.

– Нормальный, – ответил я и пожал плечами.

– Нет, я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?

Я покачал головой:

– Нет.

Дроздов удовлетворенно откинулся к спинке стула.

– А почему нет?

Вот пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.

– Мне кажется, я способный, – промямлил я и покраснел.

– К чему? – вежливо поинтересовался Дроздов.

– Ну… учиться способный.

– Этого маловато, – огорчился Дроздов.

Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.

– У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, – участливо глядя на меня, сказал Дроздов. – Постарайтесь припомнить.

Я молчал.

– Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем вы основываетесь?

– В длину неплохо прыгаю, – брякнул я совершенно невпопад.

– Спорт нас не волнует, – нахмурившись, сказал Дроздов. – Слабосильных подтягиваем. У нас там спортивный комплекс по последнему слову техники. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?

Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.

– Ну неужели ничего главного? – настаивал Дроздов. – Не верю. По ночам хорошо спите?

– Когда как.

– А если не спите, что вам спать не дает?

– Маму жалко, – с запинкой сказал я.

Тут Дроздов не стал вдаваться в подробности.

– Понятно, – проговорил он. – Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?

– Чтобы она смеялась, радовалась, не плакала.

Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается. Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.

– А как это сделать? – не унимался Дроздов.

– Надо больше с ней разговаривать, доказывать, что все хорошо…

– Словами доказывать?..

– Нет, не словами. – А как?

Я молчал.

– Ну, добро, – Дроздов заметно повеселел. – И что же, получается?

– Не очень.

– А хотелось бы?

– Да.

– Больше всего на свете?

Я не ответил. Не люблю говорить такие слова. Но подумал: да, больше всего на свете.

– Ну что ж, – сказал Дроздов, – мы на верном пути, Андрей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одаренный человек…

Меня бросило в жар.

– …но природы своей одаренности сами не сознаете. Мы вам в этом поможем. Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.

Должно быть, на моем лице было что-то вроде недоверия, потому что Дроздов засмеялся.

– Между прочим, я директор школы, и мое слово – это уже решение. Вот образец: "Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одаренных переростков". Дата, подпись.

– А где это – Чулпан? – спросил я, взявшись за ручку и начиная уже приходить в себя.

– В Западной Сибири. Еще вопросы есть?

Я осмелел:

– Есть. Почему вы так назвали – "школа одаренных переростков"?

Дроздов оживился:

– А что? Задевает, беспокоит?

– Да неприятно, – признался я.

– А правде в глаза смотреть всегда неприятно. Ведь вы же переросток? Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе, на худой конец в девятом. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?

Я должен был признать, что это так.

– Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонен всех остальных считать недоростками. Столько в нем чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства. Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?

3

Я влетел в комнату совершенно полоумный от радости. Перепрыгнув через стул, кувыркнулся. Плюхнулся на пол.

– Приняли, мама! Приняли! – завопил я что было мочи.

– Тихо ты, сумасшедший! – замахала на меня руками мама. – Соседей перепугаешь.

– Мама, меня приняли в спецшколу! – повторил я шепотом. – Приняли безо всякого.

Мама села на стул, сложила руки на коленях.

– Ну что ж, сыночек, это хорошо, – сказала она и заморгала глазами. – Я всегда знала, что ты у меня умница.

– Только уговор: не плакать сегодня, – сказал я строго, все еще сидя на полу. – Завтра будешь плакать… немножко. Завтра я улетаю.

Мама растерялась:

– Улетаешь? Значит, так далеко?

– В Западной Сибири, мама! Город Чулпан. Живописные места, отличная рыбалка. Грибы, ягоды, лодочные походы по озерам!

Ни о чем об этом у нас с Дроздовым не было разговора. Я выдумывал на ходу.

– Вещи собирать надо, – сказала мама и все-таки не выдержала, заплакала. Одна я останусь…

– Никаких вещей, мама! Все там будет. Униформа, спецодежда, – все бесплатное. Меня предупредили, чтобы не было большого багажа. Только самое любимое. Вот – вельветовые брюки надену, куртку парусиновую возьму, блесны для спиннинга. Пару книг, зубную щетку, мыло, полотенце. Кеды. И все!

– А теплое? – ужаснулась мама. – Ведь Сибирь же! А зимнее?

– Ну мама, ну как ты не понимаешь? Самолетом лечу, потом вертолетом… Это была правда. – Только самое необходимое. Там же целый научный городок, свое телевидение, своя станция "Орбита".

– Сыночек, миленький, не пущу! – в голос заплакала мама.

Я вскочил, обнял ее за плечи, начал утешать:

– Ну, ну, мама… Ну, ну… Все хорошо… Все очень хорошо. Нам с тобой повезло. Мне сказали, что я у тебя очень одаренный. Мне совершенно необходимо учиться в этой школе. Я буду писать тебе письма раз в неделю… нет, два раза в неделю, а хочешь – каждый день. Хочешь, каждый день?

– Сфотографируйся там… в спецодежде, – сквозь слезы сказала мама. – Я отцу покажу…

Всю ночь мы не спали: укладывали вещи в чемодан, вынимали, спорили. Мама все хотела уложить свои серые валенки, я отбивался как мог, но наконец сдался – чтобы её успокоить.

Под утро, часов около пяти, мы присели "на дорожку".

– Это ж надо, – сказала мама совершенно спокойно (навязав мне валенки, она очень повеселела). – Еще вчера мы ничего с тобой такого и не думали… А если бы ты не прочитал это объявление?

– Я не мог его не прочитать, – сказал я уверенно.

Мы поднялись.

– Билет! – вскрикнула мама. – Билет не забыл?

Новенький красивый авиационный билет лежал у Меня в кармане.

– Даже проезд оплатили, – тихо сказала мама. – Добрые люди. А школьные бумаги я тебе вышлю, ты не бойся.

Я и не боялся. Глаза б мои их не видели, этих школьных бумаг!

4

Первый раз в жизни я летел на самолете. То ли из-за бессонной ночи, то ли просто от волнения, но у меня все плыло перед глазами, мерцало и зыбилось. Как в стереокино, когда вертишься на стуле и не можешь найти свою точку. Помню только, что за Уралом внизу, под крылом самолета, потянулись грязновато-рыжие, замусоренные красным хворостом снега. Я успел сообразить, что это не хворост, а лес, зевнул, подумал лениво: "А прохладно будет… в парусиновой куртке", и как провалился сквозь тонкий лед, в темноту. Не помню, как объявили посадку, как приземлились… не помню даже, сколько пассажиров было в самолете и были ли они вообще.

Совершенно неожиданно оказался на борту вертолета. Я сидел один за спиной у пилота, без сопровождающих, без попутчиков и, привалившись к окну, смотрел вниз, на тайгу и озера. Снега здесь не было, лес стоял ярко-желтый, озера (их было множество) синели неправдоподобно и радостно. Пилот в шлемофоне и кожаной куртке похож был на большую заводную игрушку. Он механически работал руками, лица его мне не было видно, ни разу он не обернулся в мою сторону. Душа моя пела: целый вертолет вез меня одного! Наверно, я и действительно сверходаренный. Супервундеркинд! Сомнения грызли, конечно: какой я вундеркинд, если не помню даже признаков делимости на девять, а в шахматы играю хуже всех в классе?.. Но вертолет – вот он, тут, настоящий, металлический, грохочущий, холодный, весь для меня одного!

Неожиданно пилот зашевелился и, не оглядываясь, показал мне рукой на окно. Я прислонился к толстому стеклу. Внизу были всё те же желтые лиственницы, рассыпанные по болотам и похожие на облезлых лисиц. Среди них голубели озера. Одно из них было необычно круглое. Ну озеро, и что?

И тут сквозь голубую воду я увидел прямоугольные светло-серые корпуса. Теннисный корт, бассейн, пальмы. Да, у бассейна, склонившись одна к другой, росло несколько пальм, я не мог ошибиться. Тут вертолет, резко накренившись так, что я стукнулся лбом о стекло, – пошел на снижение, и поверхность озера стала выпуклой. Это был совершенно прозрачный купол! Я где-то читал, что города под куполом строить нельзя: парниковый эффект, температура наверху будет около ста градусов. Но вот – построили же! Видела бы мама! Она все повторяла в аэропорту, что я замерзну, непременно замерзну в палатках. Какие палатки? Какие валенки? Тут пальмы растут у бассейна!

На самом верху купола темнел серый бетонный круг. Вертолет завис над кругом, моторы взревели на прощанье. Мягкий толчок снизу. Сели. Я начал было суетиться, но пилот молча показал рукой наверх: нельзя, пока винт не остановится. И в самом деле, меня бы сдуло с купола, как пушинку. Наконец тишина. Пилот повернулся ко мне (он чем-то был похож на Дроздова), протянул руку. Дверь кабины открылась, ворвался острый холодный ветер со льдинками. Я спустился вниз и нетвердо встал на бетонный круг. Растерянно посмотрел на вертолет. Пилот медлил. Я оглянулся и в двух шагах увидел широкую каменную лестницу с алюминиевыми перилами (как уличный подземный переход), ведущую вниз. Я помахал пилоту рукой и начал спускаться. Внизу была круглая лифтовая площадка со стенами из голубого пластика. Горели лампы дневного света. Здесь было немного теплее, чем наверху. Что-то гудело: наверное, кондиционер. Я нажал кнопку и, уже входя в лифт, услышал, как над куполом взревели моторы вертолета. Все, приехали.

Внизу у лифта меня ждал Дроздов. Как он здесь оказался раньше меня, было уму непостижимо. Но я очень обрадовался, когда его увидел.

– Ну, здравствуй, Андрей! – сказал Дроздов. – Поздравляю с прибытием.

Я огляделся. Зеленые газоны, прямые мощенные светлыми плитами дорожки. Кусты, деревья, за деревьями – серые корпуса. Легкий теплый ветерок. В воздухе монотонное жужжание. Купол над головой был прозрачен, как небо.

– Что, нравится? – спросил Дроздов.

Я кивнул.

– Там общежитие. Твоя комната номер семь на втором этаже. Столовая – на первом. А это – учебный корпус, лаборатории, мастерские.

И в эту самую минуту купол над головой потемнел, набежали тучки, хлынул дождь. То есть дождя-то я не почувствовал, а только увидел, как по склонам купола заструились широкие потоки воды. С шорохом проползла широкая беззвучная молния, стекло купола ярко засветилось, потом потемнело. Землю под ногами сильно встряхнуло: должно быть, молния ударила неподалеку.

– Вот так мы и живем, – весело сказал Дроздов. – Ну, ступай. Извини, что я с тобой на "ты" перешел, у нас в школе так принято. Прими душ с дороги, хочешь – в бассейне окунись. И обедать. Для тебя уже все готово. Сегодня ты свободен. Осмотрись, познакомься с ребятами. Ну, а завтра с утра приступим к занятиям. Программа ясна?

– Ясна.

– Ну, пока.

И Дроздов скрылся за толстым столбом лифтовой шахты. Мимо пальм, увешанных кокосами (я впервые в жизни увидел, как растут настоящие кокосы), мимо сине-зеленого бассейна с вышкой я прошел к двухэтажному корпусу общежития. Никого по дороге не встретил. Вестибюль был просторный и светлый. По широкой гулкой лестнице я поднялся на второй этаж. Коридор был пуст. Все двенадцать дверей – закрыты, за дверьми тишина.

Моя комната оказалась в дальнем конце коридора. Я подошел к гладкой лакированной двери и остановился. Стало страшновато. А назад-то как? Ну, поднимешься на лифте, выйдешь на верхнюю площадку – и что? Вниз по куполу на карачках? Чудеса, как сказала бы мама.

6

Комната моя была большая, светлая, с окном во всю переднюю стенку. Журнальный столик, кресла, у окна письменный стол, у стены два шкафа, платяной и книжный. Книги все новехонькие: Конан-Дойль, Дюма, Беляев, полные собрания сочинений. Читай – не хочу. Телевизор в углу. Включил – обычная московская сетка. Почему-то меня это успокоило. Подошел к окну, отодвинул штору. Внизу бассейн, пальмы, за ними косая мутноватая поверхность купола, а дальше, как в тумане, – тайга и озера.

Вдруг по дорожке, усыпанной гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, класс седьмой-восьмой. Впрочем, кто его знает. Лихо нырнула, поплыла брассом. Так. Значит, здесь и девчонки есть. Жаль. Однако же – все живая душа, а то и поговорить не с кем. Я поспешно разделся, побросал свои одежки на кровать (она стояла в нише за занавеской), уверенно подошел к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, свет в ней включался автоматически. Впрочем, меня это уже не удивило. Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошел к окну, выглянул. Девчонка все еще плавала. Я разлетелся было бежать – ба, а плавок-то у меня и нету!

Огорчился. Подошел к платяному шкафу. Думал, пустой, распахнул дверцы – а он битком набит. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, все, что нужно. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зеленые, точь-в-точь по мне. Правильно Дроздов говорил, все будет на месте.

Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через вестибюль – и к бассейну. С ходу нырнул – вода теплая, солоноватая.

Вынырнул – рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке. Черноглазая девчонка, лицо хулиганистое.

– Во псих, напугал! – сказала она. – Головой небось ударился? С этого края мелко.

– Ничего! – бодро ответил я, хотя теменем приложился действительно.

Лег на спину.

– Здорово, а?

Девчонка уже отплыла, обернулась:

– Что ты сказал?

– Я говорю, здорово!

Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.

– Э, постой, ты куда? – крикнул я.

Быстренько, саженками помахал за ней. Схватился за поручни.

– Тебя как зовут?

Думал, что ответит: "А тебе какое дело?" С девчонками это случается, находит на них иногда. Будто имя – это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.

Нет, ничего.

– Соня, – ответила она, снимая шапочку.

– Слушай, Соня, меня Андрей зовут. А остальные где?

– Кто? – спросила она недовольно.

– Ну, ребята!

– Да спят, наверно, либо лопают.

Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.

– Оп-ля!

Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.

Взглянул на руку – два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.

– Ни фига себе! – пробормотал я.

А Соня молча повернулась и пошла к корпусу, не оглядываясь.

Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри. Жгло ужасно.

И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!

Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах!

Купаться мне сразу расхотелось, обедать – тоже. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.

В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто тяжело на душе.

Я лег на кровать, не переодеваясь, прямо в мокрых плавках (благо постель была застелена покрывалом), и стал думать. Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.

Да тут и думать было нечего, все и так ясно: я ПО ОШИБКЕ попал в школу для совершенно необыкновенно одаренных детей. Именно по ошибке, по недоразумению. Дроздов настойчиво допытывался в Москве, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я "ввел его в заблуждение" (как любит говорить Ольга Максимовна): он решил, что во мне что-то есть. А во мне ничего нет, ну ничегошеньки, и рано или поздно это обнаружится, мне на позор, а другим дарованиям на потеху.

Может быть, Дроздов решил, что я прирожденный гипнотизер? Я перебрал в уме все мыслимые ситуации, когда эта способность у меня могла проявиться. Ну, положим, когда я долго глядел на маму исподтишка, она переставала вздыхать, поднимала голову и печально мне улыбалась. Но это не доказательство. Еще, допустим, на уроках, когда я зажимал ладонями уши и смотрел на Ольгу Максимовну в упор, она меня к доске не вызывала. Но, с другой стороны, не помешало же это мне вчера получить двойку. Подумать только, это было еще вчера!

Нет, не стоит себя утешать: ничего ТАКОГО за мной не водится. И выставят меня отсюда после первой же проверки. И я вернусь домой несолоно хлебавши. То-то радости будет!

Тут в дверь постучали. Меня бросило в жар. Дроздов говорил, что до завтра меня беспокоить не станут. Значит, это не учителя. Может быть, из столовой? Но что-то говорило мне, что это не так. Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.

Стук повторился, не сильный.

Я быстро вскочил, натянул вельветовые брюки, сел в кресло.

– Войдите!

Вошла Соня. Она была в пестром коротком платье с открытыми плечами, босиком. В первый момент я ее не узнал, она мне показалась взрослее.

– Можно? – Пряча руки за спиной, Соня виновато остановилась у двери. Прости, пожалуйста, я нечаянно.

– Ничего, – беспечно ответил я, покосившись на руку. – Пустяковый волдырь. Хуже бывало.

Соня подошла, с любопытством взглянула.

– Ого! – сказала она. Дотронулась пальцем до ожога. – Сейчас смажем.

В руках у нее оказалась баночка с мазью.

– У тебя тоже аптечка есть, но я решила, что ты еще не освоился, потому и пришла.

– А ты давно здесь? – спросил я, подставляя ей руку.

Соня посмотрела на меня и ничего не ответила. Я предпочел замять этот вопрос.

– В каком ты классе? – спросил я.

– В шестом.

Переросток, обрадовался я. Значит, все правильно.

– И этому здесь тоже учат? – я кивнул на ожог.

– Зачем? – Она пожала плечами. – Это я сама. У меня другая специализация.

"Вот черт, – подумал я, – у нее две специализации, а у меня ни одной. Выставят!" А вслух спросил:

– Какая?

Быстро и осторожно смазывая мне ожог. Соня усмехнулась.

– "Вот черт, – передразнила она, – у нее две, а у меня ни одной. Выставят!"

Я покраснел.

– Ну и что? Выставят так выставят, плакать не буду. Поеду в Сургут, это недалеко, и на работу устроюсь.

– Да не бойся, – снисходительно сказала Соня, – не выставят. Найдут и у тебя что-нибудь. Раз сюда привезли – значит, найдут.

– А что, у тебя здесь нашли?

– Ну как тебе сказать… – Соня кончила обрабатывать мой ожог, села на соседнее кресло. – Прослушивать немножко я и раньше умела. Мачехе своей желтую жизнь устроила. Она меня колдуньей считала, в церковь даже ходить начала. Чуть задумается – а я вслух. Она отцу и говорит: или я, или эта ведьма. Так я сюда и попала. Правда, дело не сразу пошло. Целый месяц на автогенке сидела…

– На автогенке?

– Ну да. На аутогенной тренировке, так это здесь называется. Сейчас я на эту автогенку и не хожу: Дроздов освободил. Дома сама занимаюсь.

В жизни я не слыхал ничего об этой самой автогенке.

Поэтому я посмотрел на Соню с уважением:

– Чего тебе заниматься, когда ты уже научилась?

– Какое научилась! – Соня засмеялась. – Тебя прослушивать – все равно что букварь читать по складам. А вот ты попробуй прослушай Дроздова.

– Не можешь?

– Глухая стена. Махонин Борька уверяет, что может, но, по-моему, врет.

– Погоди, а разве ты не можешь прослушать этого Махонина и доказать, что он врет?

Соня посмотрела на меня удивленно:

– Так он же блокируется.

– Как это – блокируется?

– Да очень просто. И ты научишься. Запускаешь шумы: "У попа была собака, он ее любил", а сам про другое думаешь.

– Ну хорошо, – расстроенно сказал я. – Ты, Борька, я – вот уже трое. А всего сколько?

– Не спеши. Всех увидишь.

– Да двенадцать – по комнатам.

– Может, и двенадцать.

Я задумался.

– А что, у вас здесь строго?

Соня нахмурилась:

– В каком смысле строго?

Я не упустил случая:

– Ты же мысли читать умеешь.

– Много чести, – насмешливо проговорила Соня. – Очень надо мне тебя все время прослушивать. Да ты и сам не понимаешь, о чем спрашиваешь.

Я обиделся:

– Понимаю, почему же? Я хочу спросить, какие тут порядки. На каникулы отпускают?

– Только приехал – и уже о каникулах думаешь.

– Ну, а письма можно?

– Конечно, можно.

Соня поднялась:

– Ну ладно, заболталась я с тобой. Ритка, пошли.

Я испуганно оглянулся – за спиной у меня никого не было.

– Пошли, я же тебя слышу, – сказала Соня, глядя в угол. Молчание.

– Ну, смотри, – сказала Соня и, быстро сняв со стены отрывной календарь, кинула его в угол. – Вот тебе, бессовестная!

– Сама бессовестная! – пискнули в углу, и дверь в коридор, приоткрывшись, с силой захлопнулась.

Я смутился:

– И давно она здесь сидит?

– Да со мной вместе пришла. Любопытная очень.

– А ты что, ее слышишь?

– Так она ж блокироваться не умеет. Кстати, ты ей понравился.

Я смутился еще больше.

– Ну, а вообще-то как?.. Хорошие ребята?

– Одареныши, – ответила Соня. – Ну ладно, я пошла. Перестало болеть?

– Перестало. Тебе бы медсестрой работать.

– Врешь, не перестало. Ну, пока.

– Подожди! – крикнул я ей вдогонку. – А зачем вообще все это нужно?

– Ну и каша у тебя в голове! Совершенно не умеешь думать, – сказала Соня, стоя уже в дверях. – Что нужно? Кому нужно?

– Дроздову.

– Так и говори. Не знаю я, зачем это ему нужно. Школа-то экспериментальная, единственная в Союзе.

– А может, и в мире, – сказал я.

– А может, и в мире, – согласилась Соня.

7

Оставшись один, я первым делом обошел все углы комнаты, шаря руками вслепую: мало ли чего можно здесь ожидать. Вроде бы никого не осталось.

Потом я подошел к письменному столу. На столе лежало расписание. Пятидневка. Суббота и воскресенье – свободные. Зато в остальные дни занятия утром и вечером. Утром пять уроков, вечером три. Половина предметов – по программе восьмого класса, но каждый день по два раза АТ. Я сообразил, что это аутогенная тренировка. Два раза в неделю спецкурс и три раза тесты. А когда же делать домашние задания? Или на дом здесь ничего не задают?

Я посмотрел в окно и ахнул. Высоко под куполом летали две маленькие фигурки: белобрысый мальчишка и рыжая девчонка с развевающимися волосами. Оба в темных тренировочных костюмах. Плавая в воздухе, они выделывали хитрые штуки: вертелись в сальто, ловили друг друга за руки, как в цирке. Но никаких тросов и перекладин не было видно. Просто они летали.

Я вздохнул, отошел от окна и лег на сырую постель.

Тут над ухом у меня раздался леденящий вой, и скрипучий голос произнес:

– Вы-ы-пустите!..

Я вскочил, волосы у меня встали дыбом. Но, подумав, успокоился.

– Кончайте баловаться! – сказал я сердито. – Дайте с дороги отдохнуть.

Взял с полки Конан-Дойля, попытался читать. Что-то мешало. Видимо, голод. И, переодевшись в сухое, я отправился в столовую.

Мне хотелось увидеть хоть одного нормального человека – официантку, повариху, подавальщицу. Просто перекинуться словом, расспросить кое о чем. Но в маленьком светлом зале столовой был один лишь никелированный прилавок с подогревом. На прилавке ничего не стояло.

Я оглянулся. В углу за столиком, искоса на меня поглядывая, сидели двое тот самый белобрысый и рыженькая, которые минут десять назад резвились над пальмами. Они спокойно ели что-то вкусное – как я понимаю, это был обед.

– Привет! – сказал я им как можно более спокойно. – Я на предмет покушать.

– Что, что? – Белобрысый приложил согнутую ладонь к уху и встал. Простите, не расслышал.

Я сразу понял, что с белобрысым мы не поладим.

– Да вот пообедать пришел, – пробормотал я.

– Ах, пообедать, – улыбаясь, сказал белобрысый. – Ну что ж, приятного аппетита.

Он протянул обе руки вперед – на них оказался поднос с тремя тарелками и стаканом. В тарелках что-то аппетитно дымилось, высокий стакан, запотевший от холода, был полон чем-то зеленым – наверное, фруктовый сок.

– Спасибо, – сказал я неуверенно и, тоже протянув руки, сделал шаг вперед.

Но тут поднос взвился под потолок и, описав круг над моей головой (я присел от неожиданности), на бреющем понесся над столами. Чиркнул по поверхности крайнего столика, завертелся, остановился.

Белобрысый поклонился и сел. Рыженькая засмеялась.

Решив пока ни на что не обижаться, я подошел к столику. В одной тарелке был огненно-красный борщ, в другой – румяная куриная ножка с гарниром. Я протянул руку к стакану – стакан не улетел, не исчез, он был совсем настоящий и очень холодный. Но пахло от него странно – нашатырным спиртом.

Я поднес стакан к губам.

– Ты что? – закричала вдруг рыженькая. – Шуток не понимаешь?

Она нахмурилась, поднос пропал, стакан тоже. Только пальцы мои, державшие его, оставались влажными и холодными.

– А что? – недовольно проговорил белобрысый. – Отличная работа. Сплошные углеводы.

– Знаю я твои углеводы!

Рыженькая встала, подошла к прилавку, отодвинула крышку, оттуда повалил пар.

– Вот твой обед, – сказала она мне. – Бери и не бойся.

У нее были ярко-зеленые глаза, казавшиеся очень светлыми из-за множества веснушек вокруг – на щеках, на носу и даже на лбу.

"Ну ладно, ехидина, – подумал я о белобрысом, – я тебе отплачу!"

Он покосился на меня и сделал вид, что ничего не расслышал.

Обед на сей раз был настоящий, без подвоха, и я наелся досыта. Потом поднялся к себе и до полуночи читал Конан-Дойля. Никто меня больше не беспокоил.

8

На другое утро в семь тридцать стенные часы коротко динькнули раз пять, потом оглушительно зазвонили. Я вскочил, быстро умылся, подошел к шкафу и стал размышлять, что надеть. Мне хотелось обновить синюю форменную куртку с нашивкой на рукаве. На нашивке был изображен купол школы с пальмой под ним и вышиты буквы "ЭШОП": "Экспериментальная Школа Одаренных Переростков". Поколебавшись, я все-таки оделся в свое – в парусиновую куртку и вельветовые брюки: возможно, эта шикарная форма использовалась только в торжественные дни.

Волнуясь ужасно, я спустился в вестибюль.

Я ожидал там встретить таких же, как я, новичков, но увидел только Дроздова. Директор школы явился в парадной форме: синей куртке с нашивкой и белых брюках. Вид у него был какой-то усталый, движения замедленные.

– Ну, как спалось на новом месте? – спросил он меня приветливо. – Ребятки не докучали?

Я покачал головой.

– Добро, добро. Пойдем, я познакомлю тебя с учителями.

Мы вышли на улицу – если можно так сказать о пространстве под куполом. За стеклом, в тайге, было пасмурное и, видимо, холодное утро. Леса колыхались от ветра, по ближнему озеру ходили свинцовые волны, от одного вида которых бросало в озноб. А здесь было тепло и безветренно. Вода в бассейне ярко зеленела, с одной из пальм сорвался и, камнем упав, глухо стукнулся о землю кокос. Мне стало грустно, я вспомнил о маме.

Учебный корпус был маленький, одноэтажный, без окон. Внутри – зеленые пластиковые стены, раздвижные двери, оклеенные коричневой фанерой. На первой двери было написано: " Учительская". Это слово меня успокоило: может быть, ничего необычного, все обойдется.

В учительской сидели два человека, оба в синей униформе. Я понял, что совершил ошибку, выйдя в своем: ведь, если разобраться, для меня это и был самый торжественный день: начало учебы в спецшколе. Один учитель был лысоватый, чернявый, худой, с пронзительным взглядом, другой – добродушный толстяк с седой челкой. Оба бледные и тоже как будто заспанные.

– Познакомься, Андрей, – сказал Дроздов. – Твои наставники. Игорь Степанович Скворцов, общеобразовательные предметы, – он показал на чернявого, к моему удивлению (я почему-то вообразил, что чернявый будет вести автогенку), – и Виктор Васильевич Воробьев, спецпрограмма. Меня можешь звать Аркадием Сергеевичем, фамилия моя тебе известна. Садись.

Я сел на стул около двери. Все трое долго молча меня разглядывали. "Интересно, – подумал я, – блокируются они сейчас или нет? Меня-то им нечего стесняться, друг друга – тем более. Наверно, сейчас они молча меня обсуждают. Очень удобно!"

– Видишь ли, Андрюша, – начал Дроздов, – в нашей школе всего только шесть учеников, ты – седьмой. Из этого можно сделать вывод, что школа наша не совсем обычная. Здесь ты увидишь много любопытного, на первый взгляд необъяснимого.

– Уже увидел, – тонким голоском сказал чернявый (Игорь Степанович). Вчера наши летуны полчаса перед новеньким форсили. А сегодня лежат в своих комнатах как выжатые.

– Значит, с двоими ты уже познакомился, – продолжал Дроздов. – Это Слава Дмитриенко и Лена Кныш, очень способные ребята. Ну, а в бассейне ты плавал с Соней Москвиной. Москвина – серьезная, добрая девочка.

"Это уж точно", – подумал я. Рука еще побаливала.

– А что с плечом? – тут же спросил Дроздов. – Ай-яй-яй, какая неосмотрительность! Вы имейте в виду, Виктор Васильевич, – он обратился к толстяку, – это ваше упущение. Что за самодеятельность! Ей забава, а у мальчика всю ночь болело плечо. Придется Москвину наказать.

"Надо срочно научиться блокировке", – подумал я, и все учителя засмеялись.

– С блокировкой не спеши, дружок, – сказал Виктор Васильевич. – Научись сначала думать грамотно. Нет, неграмотно ты думаешь, не спорь. Бессвязно. Часто бессмысленно повторяешь в уме одно и то же слово.

– Виктор Васильевич, – заметил Дроздов, – вы, кажется, уже начали свои занятия?

– Прошу прощения, – сказал толстяк.

Что-то в их разговоре было не то. Они разговаривали между собой бодрыми театральными голосами, усиленно изображая, какие они дружелюбные и в то же время деловитые люди.

Когда я подумал об этом, все трое переглянулись.

– Действительно, – сделав вид, что ничего не заметил, продолжал Дроздов, в нашей школе ты прежде всего научишься правильно работать головой, грамотно ею пользоваться. Пока что она у тебя работает процента на полтора. Да не стесняйся, это обычное дело… за пределами нашей школы. Мы научим тебя использовать твой разум процентов на семьдесят пять – восемьдесят. Затем ты научишься у нас контролировать свою психику. Знаешь, что такое психика? Знаешь. Ну, а чудеса там всякие – это не самоцель, это придет само собой. Здесь твои возможности в тебе уже заложены. Лучше было бы, конечно, обходиться без чудес, без полетов, без внушения и силы взгляда, на эту ерунду уходит слишком много душевной энергии. Ну, да, естественно, ты так не думаешь, тебе своей энергии не жаль. А вот твои вчерашние знакомцы. Слава и Лена, резвились полчаса, а сегодня весь день будут отлеживаться. Беречь надо силенки, не расходовать их на пустяки. Но отказать вам в этих радостях мы не вправе. Что же касается прослушивания мыслей, то не бойся ты этого, ради бога: мы учителя, педагоги, воспитатели и никогда не используем свои знания тебе во вред, потому что это безнравственно. А на пользу – отчего же? Вот Игорь Степанович будет вести с тобой и математику, и физику, и химию, вообще все, что в обычной школе преподают больше десяти учителей. Почему? А потому, что Игорь Степанович всегда будет точно знать, понял ты его или нет, а если не понял, – что именно. Поэтому школьные предметы занимают в нашей программе лишь половину времени: учение твое пойдет поначалу в два раза быстрее, чем раньше, а затем, когда Виктор Васильевич научит тебя правильно думать, – и во много-много раз. Я слышу, у тебя есть два вопроса, вполне резонные, их на твоем месте задал бы каждый. Первый вопрос: какова цель твоей учебы в нашей школе. На этот вопрос я отчасти уже ответил вначале: мы хотим научить тебя мыслить, а дальнейшее зависит уже исключительно от тебя. Умение мыслить пригодится тебе независимо от того, куда ты попадешь. Второй вопрос: почему мы выбрали именно тебя. Тут сложнее ответить, сложнее объяснить тебе так, чтобы ты понял, но я попытаюсь.

Долгое время он молчал, и чернявый с толстяком молчали, а я сидел и ждал.

– Да, конечно, – сказал вдруг Дроздов, – твое объяснение ближе всего к истине. Ты не смог учиться, как все. Мы решили дать тебе возможность попробовать иначе. Ты хороший, добрый парень, это нам нравится. Ну и, наконец, тебе чуть-чуть повезло. Помни: чудеса, которые выделывают твои товарищи, – это всего лишь забава, побочный продукт. Став постарше, помудрее, ты перестанешь играть в эти игрушки. Заметь: мы все трое ходим по земле, а не летаем под потолком и не испепеляем друг друга взорами. Нам этого не нужно. И тебе не будет нужно тоже. Я вижу, ты меня понимаешь.

Я кивнул.

– Ну что ж, в таком случае, приступим к занятиям. Андрюша, выйди, пожалуйста, в коридор и подожди там немного: нам нужно кое о чем посовещаться.

Собственно, совещаться они могли бы и в моем присутствии, но я этого, естественно, не сказал. Только подумал… впрочем, здесь это было одно и то же. Я встал и вышел.

В коридоре, около двери учительской, стояла Соня. Она была тоже в синей форме и показалась мне очень красивой. Скорее всего. Соня услышала мои мысли, потому что она посмотрела на меня не очень-то дружелюбно.

– Слушай-ка, – шепотом сказал я, – тебе сейчас влетит из-за меня, но я ни слова, сама понимаешь…

– Ай, ерунда! – Соня досадливо поморщилась и тут же, быстро взглянув на меня, усмехнулась: – Погромче шепчи, не расслышат!

Я смутился: действительно, глупо.

Мы постояли, помолчали.

– Ну, и как они тебе? – неожиданно спросила Соня. Я не понял.

– Ну, они, – сердито повторила Соня. – Дроздов, Воробьев, Скворцов… Как они тебе показались?

Странно, подумал я, все три фамилии – птичьи. Но додумать эту мысль до конца не сумел, потому что Соня ждала ответа.

– А что, вы их не любите? – осторожно спросил я. Соня удивилась:

– С чего ты взял? Мы как раз к ним очень привязаны. И работать с ними интересно. Я просто хотела спросить… Ну что ты заладил "птичьи фамилии, птичьи фамилии"! Подумаешь, открытие.

– Странно показалось, – пробормотал я.

– Ничего странного, простое совпадение. Между собой мы зовем их "птичий базар". Я просто хотела узнать твое мнение, а у тебя его, оказывается, и нет.

– Как это нет? – возмутился я. – Нормальные люди. Вялые только какие-то. Вроде не выспались.

– Еще бы! – проговорила Соня и вдруг, покраснев, закусила губу.

– А что такое? – спросил я.

– Ничего, – резко ответила Соня и отвернулась. – Отстань!

– Ты что? – удивился я.

Соня молчала.

– Во психопатка!

– С тобой опасно разговаривать, – сказала она.

Я обиделся:

– Да говорят тебе, я не докладывал. Они сами…

– В том-то и дело.

Я задумался. Действительно, я не могу скрывать свои мысли. Для "птичьего базара" я прозрачный насквозь. Значит, мне нельзя доверять секреты. Да, но какие секреты могут быть у этой девчонки?

– Послушай! – Соня схватила меня за рукав и подтянула к себе поближе. Сейчас выйдет Скворцов. Быстро повторяй в уме какие-нибудь два слова и ни о чем больше не думай…

– А о чем я должен не думать?

– О господи! – Соня оглянулась на дверь. – Ну я же сказала тебе, как мы их дразним. Нехорошо. Повторяй что угодно, только быстренько, слышишь? И не думай о "птичьем базаре".

– Ладно уж… – согласился я.

Тут дверь отодвинулась, и вышел Игорь Степанович.

– А, черная молния! – весело сказал он Соне. – За взбучкой пришла? Ступай, тебя ждут.

Соня тревожно взглянула на меня и вошла в учительскую.

– Пойдем, Гольцов, – позвал меня Игорь Степанович.

Мы двинулись по коридору.

Вдруг он остановился так резко, что я чуть не налетел на него, и строго сказал:

– Не делай больше этого, слышишь? Это опасно. Это может плохо кончиться.

Я растерялся:

– А что я такого делаю?

– Ты повторяешь про себя ерунду: "Птичье задание, домашний базар…" Без Виктора Васильевича не смей учиться блокировке, иначе сломаешь себе голову.

Я, собственно, хотел забыть о "птичьем базаре" и думать только о домашних заданиях: задают их здесь или нет. Но, видимо, одного хотения было мало.

Игорь Степанович посмотрел на меня и вдруг улыбнулся:

– Дурачок, да мы давно уже знаем, что ребята нас дразнят "птичий базар". Случайное совпадение фамилий. А что касается домашних заданий, то все твои тревоги напрасны. Заданий на дом у нас не задают. Нельзя учиться думать по заданию.

9

Я ожидал увидеть в классе телевизоры, счетные машины, на худой конец, магнитофоны, но ничего этого не было. Более того, в маленькой комнате с глухими светло-зелеными стеками не было даже доски. В центре комнаты стояли две парты, покрытые черным пластиком, а возле передней стены – учительская кафедра ярко-оранжевого цвета.

Дверь задвинулась, мы сели. На своей парте я увидел плотный лист глянцевитой белой бумаги и стеклянный карандаш без стержня. Я попытался передвинуть лист – он лежал как приклеенный. Взял карандаш и провел им по листу – на нем появилась и замерцала голубая светящаяся линия. Я испугался: а вдруг я что-нибудь испортил? Но догадался сразу: надо провести по линии тупым концом карандаша. Линия погасла.

– Молодец, быстро освоил, – похвалил меня Игорь Степанович. – А ты рожицу нарисуй. Все так делают.

Вместо рожицы я нарисовал самолет. Он вышел кривоватый, но довольно красивый.

– Птеродактиль, не иначе, – сказал Скворцов. – Только беззубый.

Я приподнялся и увидел, что у него на кафедре лежит точно такой же лист бумаги и на нем светится контур моего самолета.

– Подожди, не стирай, – проговорил Скворцов. – Крылья самолета плохо отцентрованы. Они отвалятся в воздухе. Надо так…

Поверх моих дрожащих голубых линий загорелись пряменькие, розовые настоящий чертеж.

– А стабилизатор, прости меня, просто нелеп. Он совсем от другой машины. Понял?

Мое голубое страшилище погасло, остался лишь изящный самолетик, нарисованный розовым.

– Запомни линии, – сказал Игорь Степанович, и рисунок исчез. – А теперь сделай то же самое.

Я старательно принялся рисовать. Всякий раз, когда мой карандаш отклонялся, на этом месте повторялась розовая линия.

– Видишь? – сказал Скворцов. – Я задал программу, а ты ей не следуешь.

С третьего раза у меня получилось.

– Ну хорошо, – сказал Игорь Степанович, и самолетик погас. – Побаловались, и хватит. Ты ошибаешься: у нас не урок рисования. Просто мы осваиваем учебную технику. Начнем с математики.

И Скворцов начал быстро и толково объяснять мне самые азы – то, что известно каждому третьекласснику. Я немного расстроился, но решил потерпеть.

Объясняя, Игорь Степанович не задавал вопросов, он только негромко приговаривал:

– Это понятно. Это тоже понятно… – На моем листе вспыхивали и исчезали ряды красных цифр. – Нет, нет, тут ты путаешь. Смотри сюда… Ясно, да не совсем. Еще раз смотри… Э, голубчик, да ты и в таблице умножения не силен. Знал, да забыл… Ага, вот теперь зацепилось. Ну, тяни, тяни ниточку.

Написанное им исчезло, и в верхней части листа вспыхнул пример. Я принялся пыхтеть над ним, попутно размышляя, что при такой-то технике можно вовсе обойтись без учителя.

– Отвлекаешься, – недовольно сказал Игорь Степанович. – И вот пожалуйста…

Написанная мною семерка начала пугающе расти, толстеть, наливаться ярким красным светом. Я поспешно написал на ее месте девятку. Все стало нормально.

– Ты, Андрей, напрасно меня увольняешь, – сказал Скворцов. – Ни одна машина не может заранее знать, что у тебя семью семь – сорок семь. А вот теперь посиди, порешай примеры, а я пойду погуляю. Что-то мне нездоровится.

10

Скворцова сменил Виктор Васильевич. Он благодушно уселся за кафедрой, устроился поудобнее (ему там было тесновато), зевнул и вдруг, взглянув на меня свиными глазками, произнес:

– Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим!

Голова моя еще гудела от непривычной нагрузки, в глазах мелькали огненные цифры.

"Ну прямо! – не удержавшись, подумал я. – Чего же тогда зеваешь?"

Виктор Васильевич игнорировал мою реплику.

– Ну-ка, Андрейчик, – совсем по-домашнему предложил он, – повтори эту фразу три раза, только молча.

Я добросовестно повторил.

– Для начала не так уж и плохо, – похвалил меня Виктор Васильевич и снова зевнул. Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался. А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Скворцова казались мне детской забавой. – Но смотри, что у тебя получается: "Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашел чему удивляться… м-э… как там дальше-то?.. удивительное дело… забыл… чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…" Это ты меня имеешь в виду?

Воробьев настолько точно воспроизвел все, о чем я успел за минуту подумать, что я покраснел до слез.

– Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, безжалостно и в то же время добродушно продолжал Виктор Васильевич. – Там пошли чьи-то удивительные глаза и вообще личные дела, которые меня не касаются…

Я готов был провалиться под парту.

– Это, Андрейчик, помехи. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьезном? Ну-ка, постарайся еще три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово "удивительно" тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись! Я удивился.

– Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как двухлетний младенец на горшочке, да еще пожал при этом плечами. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа – и какие два часа! – и при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.

Я как раз устал, и даже очень, и фраза не лезла мне в голову.

– Ну да, ну да, – закивал толстяк, – математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, три раза.

"Удивительное дело, – подумал я небрежно. – Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…"

И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, легкий, довольный и удивлялся самому себе. Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.

– Да, рука, ручоночка, – озабоченно проговорил Воробьев. – Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Ну, разумеется, правая. Положи ее на стол и подумай: "Моя рука лежит на столе".

Я подумал.

– Превосходно! – возликовал Виктор Васильевич. – Стол жесткий, холодный и гладкий, а рука теплая и мягкая. Ей нравится отдыхать на столе. Она намного мягче пластмассы, не правда ли?

Я кивнул.

– "Моя рука намного мягче самой мягкой пластмассы". Подумай так. Хорошо. "Она теплая и мягкая".

Наверно, я заулыбался от уха до уха: рука отошла, пальцы благодарно зашевелились.

– Вот видишь, – с удовлетворением сказал Воробьев. – И это сделал ты сам. Одной своей мыслью и ничем больше.

"Ну прямо сам! – подумал я. – Обыкновенный гипноз".

– Ах, Андрюша, Андрюша… – укоризненно произнес Виктор Васильевич. – Ну разве я похож на гипнотизера? Это очень простое упражнение. Надо только подумать. Но подумать без помех. Настойчиво подумать, сосредоточенно. Нет, нет, не так, зачем ты бычишься и пыжишься? Сосредоточенно – вовсе не значит упрямо. Вот учитель тебе говорит: сосредоточься. Ты сделал озабоченное лицо, глаза твои опустели. В голове – салат из картинок, слов и даже отдельных звуков. А почему? Да потому, что нельзя сосредоточиться вообще. Можно сосредоточиться на чем-то, заставить себя думать в данный момент об одном, запретить себе думать о постороннем. А как?

Действительно, как?

– Дело вот в чем, Андрей. У каждого человека есть свое… назовем его так: "запретительное слово". С помощью этого слова, мысленно его произнося, человек гонит от себя ненужные мысли. У тебя тоже есть такое слово. Я его знаю, но необходимо, чтобы ты осознал его сам. Вот ты уже десять раз мысленно произнес одну неприятную для тебя фразу и всякий раз выключал ее одним и тем же словом.

"Какую еще фразу? – подумал я. – Что он мелет? Господи, какой же я тупица! Ай, ладно…"

Воробьев быстро поднял указательный палец.

– Вот, вот.

Я понял.

– Ну-ка, проверь себя, всегда ли ты пользуешься этим словом. Подумай о чем-нибудь неприятном.

"Не так он со мной занимается, – подумал я. – Как с дурачком, по облегченной программе. Ай, ладно…"

– Теперь так, – продолжал Воробьев. – Этим ключом ты можешь пользоваться для самоконтроля. Допустим, тебе надо ответить на вопрос…

Довольно быстро я понял, как надо обращаться с "ключом", как прерывать себя в уме, как возвращаться к тому, что подумал раньше. Мы поиграли в забавную игру "А собственно с чего это пришло мне в голову?". Все это было легко, я бы сказал – слишком легко для начала.

– Именно для начала, – успокоил меня Виктор Васильевич. – Потом я научу тебя, как избавиться от этого слова. А не то в голове будут сплошные ладушки: "ладно" да "ладно". Ну, утомился? А теперь повтори: "Удивительное дело, я совершенно не устал".

"Удивительное дело… ай, ладно!.. я совершенно не устал!" – подумал я.

Это было несложно, но до полетов под куполом еще ой как далеко!

11

В столовой после уроков я наконец увидел всех ребят вместе. Славка и Лена сидели за одним столом с круглой толстенькой девчонкой, которую я раньше не видел. Как я понял, это и была та самая невидимая Рита Нечаева. Ее внешность меня разочаровала: было бы намного лучше, если бы она была похожа на Соню или хотя бы на Лену. Я сразу прозвал про себя Риту "Черепашкой". А она, увидев меня, порозовела и низко наклонилась над тарелкой. Славка с Леной переглянулись и стали смеяться. Бедная Черепашка, она не умела блокироваться! Ей не помогло бы, даже если бы в эту минуту она стала невидимой.

Соня Москвина сидела с двумя переростками, которых я тоже видел впервые. Один из них, широкоплечий, со светлыми глазами и наголо остриженной головой, усердно кушал. Другой, кудрявый, с русыми волосами до плеч ("сердцеед", сказала бы моя мама), разглядывал меня с любопытством.

Я подошел к столу, назвался:

– Андрей Гольцов, – и протянул руку сперва стриженому (он мне показался заводилой), потом кудрявому.

– Олег Рыжов, – сказал стриженый.

А кудрявый манерно привстал и произнес:

– Боря.

– Ну что, Софья, попало? – спросил я.

Соня пожала плечами.

Мой вопрос ей, как видно, не понравился. Но не обязан же я подлаживаться под любое настроение.

Сесть рядом с ними мне никто не предложил, поэтому я устроился за отдельным столиком. Это было, разумеется, неприятно, но я не люблю напрашиваться.

В столовой было тихо, все ели молча, время от времени вопросительно поглядывая друг на друга. Потом вдруг Славка сказал что-то вслух Черепашке. Лена фыркнула, а Черепашка расстроилась.

– Вредина ты! – сказала она Славке, взяла свою тарелку и встала.

Я решил вмешаться, и у меня были на то причины.

Я поднялся, подошел к Черепашке и сказал:

– Садись ко мне.

Она колебалась.

– Садись, чего там, – повторил я и помог ей перенести вилки-ложки и стакан с компотом на свой стол.

– Меня зовут Андрей, – сказал я, когда мы сели. – А тебя?

Она недоверчиво посмотрела на меня, но, в конце концов, я не так уж и фальшивил: я же не видел ее в лицо, всё были только догадки.

– Рита, – ответила она. – Рита Нечаева.

– Давно ты здесь?

– С мая.

– Нравится?

– Ничего.

– Что-то у вас здесь ребята недружные, – заметил я.

– Почему? – тихо отозвалась Рита. – Мы дружим.

– На каникулы домой ездила?

– А у меня нет никого.

Мы помолчали. Рита, потупясь, ковыряла вилкой в тарелке. Я испугался, как бы она не заплакала.

– Послушай, а что они все как в рот воды набрали?

– Это они так разговаривают.

– А ты?

– Я не умею, – призналась Рита.

– Ну и что? Зато ты другое умеешь, – утешил я ее.

И дернуло же меня за язык! Я ей напомнил, сам того не желая, как в нее кидали численником.

– В смысле – у каждого свои способности, – поторопился я объяснить. – Я тоже не умею… пока. Вот мы и будем с тобой как люди. А они пускай хоть на пальцах разговаривают. Ты в какой комнате?

– В пятой.

– А я в седьмой. Заходи ко мне после обеда, поговорим. Кстати, здесь это можно?

– Что "можно"?

– Ну, вместе собираться.

– Конечно, можно.

– Тогда приходи. А то скучно.

– Лучше ты ко мне, – сказала Рита.

– Ладно.

В это время Соня встала и быстро пошла к выходу. Борис и Олег переглянулись и продолжали есть.

Славка и Лена тоже поднялись.

– Совет да любовь, – сказал нам Славка.

– Послушай, ты, мотылек… – Я приподнялся.

– Андрей, не надо. – Рита положила руку мне на локоть. – Не обращай внимания. – И тоже встала.

– А ты куда?

– Домой.

– Так я приду.

– Приходи.

12

После обеда, повалявшись немного в постели, я сбегал в бассейн, искупался и пошел в пятую комнату к Рите. Она, наверно, меня ждала: сидела в кресле и читала книжку. Комната у нее была такая же, как и у меня, только девчачья. На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.

– Ну и скукота здесь, однако! – сказал я, садясь рядом с ней. – Все по комнатам попрятались и сидят, как тараканы, поодиночке. Хоть бы стенгазету какую выпускали!

– Почему поодиночке? – Рита захлопнула книгу и потянулась. У себя в комнате она держалась свободнее. – Все сейчас у Сони, там у них дискуссионный клуб.

– Ну, и что они обсуждают?

– Не знаю. Соберутся все и молчат. Я сначала ходила, а потом перестала. Они от меня скрывают.

– Что скрывают?

– Откуда я знаю? Соня говорит, что со мной опасно разговаривать. А я не болтливая. Я просто мыслей прятать не умею. Воробьев со мной бился-бился и перестал.

– Зато ты исчезать умеешь.

Рита промолчала.

– Послушай, – спросил я, – а это трудно – исчезать?

– Легче легкого.

– Исчезни, пожалуйста, – попросил я.

Она взглянула на меня – и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка. Потом появилась снова.

– Здорово! – сказал я. – А как ты это делаешь?

– Очень просто. От меня свет перестает отражаться.

Проходит насквозь.

Я подумал.

– Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?

Она засмеялась:

– Это не объяснишь. Сначала по мне мурашки бегут, потом в голове светло становится, и все перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки – а их нет.

– Ну, а часы твои?

– Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется. – Она опять засмеялась. – Сперва я все про босоножки забывала. Смотрю на них и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они на ногах.

– М-да…

Я помолчал. Все-таки хорошая она девчонка. Жаль, что на черепашку похожа.

Тут я спохватился, взглянул на Риту – нет, прослушивать она не умела. Лицо у нее было совершенно спокойное.

– Так, значит, с мая ты здесь все время живешь… И писем не получаешь…

Рита кивнула.

– Ну, а другие?

– Славка получает, это точно. Он тоже из Москвы, как и ты. А другие – не говорят.

Что-то все это меня беспокоило.

– А учителей здесь сколько?

– Трое.

– Как трое? И больше никого нет?

– Никого.

– Как же они справляются?

– Подумаешь, – беззаботно сказала Рита. – Нас ведь тоже немного.

– Это, конечно, так… А кто в столовой работает?

– Никто.

Я совершенно растерялся.

– Так что же, значит, здесь, – я показал рукой на купол, – всего-навсего десять человек?

– Наверно, – подумав, ответила Рита. – А что тут такого?

– Да ничего… А где учителя обедают? Что-то я их в столовой не вижу.

– Я тоже. Наверно, у них своя, отдельная.

– А где они живут?

– Вон там, в голубом домике. Мы туда не ходим.

– Почему?

– Вот принялся! – Рита засмеялась. – Прямо как Олег Рыжов. Он тоже, как приехал, всех вопросами изводил.

Нет, не успокоил меня разговор с Черепашкой. Наоборот, совсем стало смутно. Я встал и, промямлив что-то неважное, пошел к себе в комнату. Мне непременно нужно было еще с кем-нибудь поговорить. Скорее всего, с Олегом.

13

Олег пришел ко мне сам минут через пятнадцать. Впрочем, это и не удивительно: ведь он умел читать мысли.

Олег сел на край письменного стола, спиной к окну, – наверное, чтоб мне труднее было разглядеть выражение его лица, – и какое-то время без всякого стеснения меня прослушивал. Вид у него был невозмутимый, уверенный. Я бы сказал, командирский вид. Хотя он вовсе не был старожилом в школе: оказывается, он приехал сюда позже Черепашки.

– Не обижайся, – сказал он наконец, – что мы тебя так встретили. Сам понимаешь: программа, нагрузка. Так измотаешься за день, что хоть выжимай. Спецшкола есть спецшкола.

Я молчал.

– Но подготовка здесь у нас будет классная. Считай, что тебе повезло. Десятилетку в два счета окончишь. И – прямая дорожка в любой институт. Я из восьмого класса сюда явился. Скажи мне кто-нибудь, что через три месяца я буду рассчитывать интегральные схемы, ни за что бы не поверил.

Я по-прежнему молчал.

– Ты куда поступать собираешься?

Я пожал плечами.

– Ну да, рановато еще говорить. Лично я решил в авиационный.

– А зачем? – быстро спросил я.

– Что значит "зачем"? – степенно возразил Олег. – Самолеты буду строить.

– А зачем? Дмитриенко и так летает.

– Дмитриенко летает, а я не могу.

– Научись.

Олег внимательно на меня посмотрел:

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Зато я кое-что понимаю, – со злостью сказал я. – Ты пришел меня успокоить.

– Допустим. Что же тут плохого?

– Да ничего. Общественное поручение выполняешь.

– Даже если так.

Я выразительно показал глазами на стенку.

– Не понимаю, – недовольно сказал Олег.

– Врешь, понимаешь. Комнаты здесь прослушиваются?

Взгляд Олега стал беспокойным.

– Интересное у тебя настроение. Ты, собственно, куда попал?

– Не знаю, – признался я. – А ты?

– В спецшколу.

– Тебе здесь все нравится?

– Разумеется.

– И ничего не кажется странным?

– Абсолютно.

– Так вот, ты лжешь, – резко сказал я. – И если ты пришел только за этим, то выход – у тебя за спиной.

Олег машинально оглянулся.

– Да, да, именно там, – злорадно сказал я.

– Ну, как знаешь. – Он встал. – К тебе по-хорошему…

Он медлил.

– Да никуда ты не уйдешь, – сказал я. – Садись.

Он сел.

– Ты пришел меня успокоить, – напомнил я.

– Ты это уже говорил, – отозвался Олег.

– Ничего, еще раз послушаешь. Ты хочешь, чтобы я не волновался. И чтобы по моим мыслям "птичий базар" не заподозрил ничего нехорошего. Так ведь?

Теперь молчал Олег. Я знал, что попал в самую точку.

– А я и не собираюсь успокаиваться. Пока не пойму, что к чему. Возможно, это вы первое время радовались, как телята, но я не так устроен.

– Уезжай, кто тебе мешает? – Олег пожал плечами.

Я удивился. Этого я не ожидал.

– Да уж, насильно держать не станут, – сказал Олег.

– И что ж, ты хочешь сказать, что все вы здесь сидите по своей воле?

– Конечно.

– И на каникулы не выезжаете?

– Здесь и так хорошо.

Олег уже усмехался. Он нащупал мою слабинку и теперь с каждой минутой становился все спокойнее и увереннее. Он понял, что уходить отсюда мне не хочется. А ведь сначала я почти припер его к стенке. Моя ошибка: погнался за легким успехом. Но очень уж мне хотелось узнать, что ребята держат в таком секрете.

– Ты ошибаешься, – сказал Олег, – нет у нас никаких секретов. Ну, обсуждаем учителей. Ну, говорим о них разные разности. Ты что, в обычной школе никогда не учился? Разумеется, нам не хочется, чтобы они об этом знали. Так очень просто можно и вылететь отсюда. Учителя тоже люди и способны обижаться. А потом всю жизнь будешь каяться. Семь человек на весь Союз!.. Так что не ломай себе голову.

Он встал. На этот раз с твердым решением не задерживаться. Но в дверях все же остановился и сказал:

– Сам ход твоих рассуждений порочен. Уж если они… – он кивнул в сторону голубого домика, – если они знают, о чем мы думаем…

– О чем Я думаю, – перебил я его. – И Рита.

– Ну да, о чем вы думаете. Так вот, если это для них не секрет, то с чего ты взял, что я могу успокоить тебя так, чтобы они этого не заметили? Да и сейчас, по твоей логике, они должны слышать каждое наше слово. Не так ли?

Я кивнул.

– Возможно, они и слышат. Но это не имеет никакого значения. Единственная их цель – научить нас всему, что мы можем усвоить. Впрочем, Дроздов тебе об этом уже говорил. Кроме того, успокоить тебя они могут куда лучше, чем я. И быстрее. Могут, но не хотят. Волнуйся сколько влезет. Всего хорошего.

14

Олег ушел в сильной позиции, но убедить меня он не убедил. Глаза его выдавали, что что-то здесь не так. Скорее всего, он явился проверить, помню я о чем-то случайно мне сказанном или нет. И, убедившись, что не помню, спокойно ушел. Проговориться могла только Соня, недаром она так встревожилась возле учительской. И "птичий базар" здесь ни при чем. Соня меня обманула. Заставила скрывать то, что всем давным-давно известно, а о чем-то другом – позабыть. Но о чем? Сколько я ни ломал голову, я не мог вспомнить. Виктор Васильевич прав: в голове у меня была сплошная окрошка. Ну, что ж, пусть "птичий базар" знает, что у меня душа не на месте. Посмотрим, как они на это прореагируют. Но мама мама ни в коем случае не должна об этом знать.

Я сел за стол и начал писать письмо в Москву.

"Дорогая мама. Сообщаю тебе, что доехал я благополучно и уже начались занятия. Ребята здесь подобрались хорошие, очень способные. Питание регулярное, на высшем уровне, все бесплатно. У меня в общежитии отдельная комната с телевизором и собственной ванной. Так что ты за меня не волнуйся. Места здесь очень красивые…"

Я посмотрел за окно – купол был молочно-белый, непрозрачный, покрытый то ли снегом, то ли изморосью.

"Осень здесь стоит пока теплая, но наступающая зима нас тоже не беспокоит. Здесь все под крышей…"

Вычеркнул: не поверит. Подумав, вычеркнул и отдельную комнату с телевизором и собственной ванной.

"По всем помещениям школы я хожу в одной куртке: комнатная температура…"

Ну, это уже вопиющий просчет. Надо знать мою маму: она там с ума сойдет от страха за мои бронхи.

"Одеждой (в том числе и форменной) обеспечен полностью, так что ничего не надо посылать. Мой адрес ты найдешь на конверте. Целую тебя, жду письма, беспокоюсь о твоем здоровье, твой сын Андрей. Отцу при случае скажи, что учусь в математической спецшколе. Если спросит".

Конвертов в столе был огромный запас, все одинаковые, с фирменной маркой (на синем фоне золотистый шар), такая же марка с подпечаткой "Для ответного письма" лежала внутри каждого конверта. Я переписал письмо, хотел было сбегать к Олегу, спросить, как правильно писать обратный адрес, но передумал. Все равно опускать где-нибудь на улице. Скорее всего, возле лифта. Точно не помню, но в глазах стоит синий почтовый ящик на стене: где-то я его здесь видел.

Я вышел из общежития. Дул искусственный теплый ветер. Не встретив никого, я дошел до центрального столба.

Возле лифта стоял Дроздов. Он дружелюбно на меня посмотрел:

– Тихий час не соблюдаешь?

Я покачал головой, стараясь спрятать письмо за спину. Но Дроздов заметил.

– Маме? Хорошее дело. Пиши адрес… – Он подвел меня к столику. Тюменская область, Чулпан, ЭШОП, Андрею Гольцову. Обратную марочку не вытряхнул? Без нашей марки ответ не придет. Опускай вот сюда.

Он нажал кнопку, двери лифта раздвинулись, на стене висел синий почтовый ящик. Вот, оказывается, где я его усмотрел. Ну что ж, все продумано до мелочей.

Пока я засовывал письмо в щель, лифт закрылся, и Дроздов оказался снаружи. Недолго думая, я нажал кнопку "подъем", и лифт помчался наверх, к вертолетной площадке.

"Посмотрим, – думал я, еле сдерживая волнение, – посмотрим! "

Легкий толчок – лифт остановился, дверцы разъехались, и повеяло таким резким холодом, что я испугался.

Я стоял на круглой лифтовой площадке под самым куполом и сквозь голубые пластиковые шторки видел далеко внизу дорожку, по которой в сторону учительского домика спокойно шел Дроздов. Экое дело, мальчик решил покататься на лифте…

Постояв в нерешительности, я пошел по широкой каменной лестнице наверх, на вертолетный круг. Но на полдороге сверху на меня посыпалась мелкая снежная пыль.

– Ай, к черту! – сказал я вслух и вернулся к лифту.

15

Целый месяц после этого я наслаждался жизнью вовсю. Учился с удовольствием, купался, ел за троих, ходил в гости к Черепашке, вечерами читал в постели. Телевизор смотрел редко: как-то времени не хватало, голова была другим занята, да и помехи досаждали. И в один прекрасный вечер я без всякого огорчения заметил, что он у меня вовсе сломался.

Черепашка оказалась веселой девчонкой, она готова была хохотать по любому поводу. И характер у нее стал ровнее: она перестала обижаться по пустякам. Пару раз она довольно ловко ответила на Славкины замечания, и Славка прекратил ее задевать. Вечерами мы играли с Черепашкой в прятки (если можно так назвать эту игру): она исчезала, а я ее искал.

Соня почему-то меня избегала: должно быть, она еще сердилась, что получила из-за меня нагоняй. Бориса и Славку я невзлюбил с самого начала, а Леночка Кныш была слишком красивая, я ее просто боялся. Олег со мной был вежлив, как английский лорд, он все время ко мне присматривался, но первый не подходил.

Вообще Олег был в школе звездою первой величины: он быстрее всех прошел программу десятилетки и занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Дроздова. Целые дни Олег просиживал в учебном корпусе и что-то там считал. Борька и Соня учились в одной группе, а Славка, Лена и Рита – в другой. У меня, значит, как и у Олега, была своя особая группа, только отстающая. Ну что ж, я не обижался, в этом была своя логика.

Игорь Степанович радовался моим успехам. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли. Физику и химию Скворцов не спешил начинать.

– Математика, – повторял он, – это основа основ.

Своего мнения по этому вопросу у меня не было.

Историю, географию и литературу мы совершенно не трогали. Впрочем, я много читал и тоски по этим предметам не испытывал. Удивительно было то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось все легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился "организованно мыслить". Об иностранном языке Скворцов даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить испанский.

– А зачем это тебе? – поинтересовался Скворцов.

– Так, красиво… – пробормотал я.

– Ну, пожалуйста, – равнодушно сказал Скворцов. – Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели две тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.

Учебник я нашел, но открыть его не рискнул: как-то не верилось мне, что язык можно выучить за две недели. Больше мы к этой теме не возвращались.

Спецкурс меня немного расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, – словом, делал все то, что Воробьев показал мне на первых уроках. Правда, к этому прибавились мнемоника и эвристика, но все это было совсем не то. Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады. Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, разработал свой собственный код запоминания исторических дат (Воробьев меня очень хвалил, хотя сам он в хронологии путался). Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были. И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать. Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Воробьева это как будто не заботило вовсе.

Зато однокашники мои делали всё новые успехи. Борис Махонин у меня на глазах согнул взглядом железную вышку трамплина и тут же, победоносно на меня посмотрев, выпрямил ее, как надо. Олег и Соня целые часы проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые. А потом оба, бледные, с покрасневшими глазами, бежали купаться.

Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.

– Ой, упаду! – пищала она. – Ой, сил моих нету!

Славик и Лена посмеивались над ее попытками, поэтому она все чаще исчезала и летала тайком от всех, хотя Виктор Васильевич ей категорически запрещал.

Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах "гравитация" и "поле" я просто терялся.

Черепашка и была первая, кого я "услышал". Однажды, играя с ней в прятки, я остановился посреди комнаты в недоумении: последнее время она все чаще взлетала под потолок, где я не мог ее найти, и это меня обижало. Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь стучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:

– Ищи, ищи, голубчик… Андрюшенька, миленький, какой же ты смешной!..

– Что ты сказала? – переспросил я от неожиданности.

– Ничего, – растерянно отозвалась Рита.

Она потеряла над собой контроль и возникла там, где от меня спряталась: в углу за платяным шкафом.

– А разве я что-нибудь сказала? – спросила она.

– Нет, нет, мне показалось! – поспешил я ответить.

– Ты врешь! – вдруг тихо сказала Рита. – А ну вас всех!

Она вскочила и выбежала из комнаты.

А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.

– Я слышу, черт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!

16

Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от Виктора Васильевича. Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Воробьев не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю. Первый из всех! Посмотрим, что скажет на это Борька Махонин.

Блокироваться наглухо я еще не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка "не думать о белом медведе" была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит, и Воробьев их тоже поймет. Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание мое некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача: прослушать Воробьева так, чтобы он этого не заметил. О своих подозрениях и страхах я уже давным-давно позабыл.

На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.

– Что-то ты напрягаешься сегодня, – сказал мне Виктор Васильевич. – И слишком часто щелкаешь выключателем. Так недолго и поломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо". Начинай. "У меня теплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться." Ну вот, опять защелкал! Что с тобой, Андрюша?

А я смотрел на него с ужасом: Воробьев говорил мне все это, не шевеля губами. Значит, он уже знает?

– Прекрати щелкать немедленно! – рассердился Виктор Васильевич. – Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно две недели. Что в этом странного?

От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.

– Ай-яй-яй! – засмеялся Виктор Васильевич. – И ты, Врут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?

"Вы-то подслушиваете", – подумал я.

– С твоего ведома, милый мальчик. Это в корне меняет дело. Ты был честно предупрежден. Ну что ж, если тебя это до сих пор тревожит, давай займемся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей бедной головке. Помнишь, две недели назад мы учились думать – о двух, о трех вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…

Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился! Честное слово, чуть не заплакал от досады. Берется основная мысль и берется фоновая, любая. Ну, например, "Я африканский жираф". Затем фоновая "опускается", и между нами глухая стена.

– "Я африканский жираф" – очень мило, – сказал Виктор Васильевич (я продолжаю для простоты говорить "сказал", на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), – но тут, Андрюша, вот какая сложность. Ведь я-то этот ключ знаю. А раз уж знаю, все расшифровывается элементарно… Нет, нет, не трудись подбирать ключик в моем присутствии. Уж если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль "забывается" только понарошку… помнишь, я тебе объяснял. Забыть ее по-настоящему ты не имеешь права. Кстати, это стоит труда, и немалого. Ну, раз уж надо… В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Такие виртуозы, как Борис Махонин, меняют ключик каждые пятнадцать минут. А Олег Рыжов… но это уже высший класс… так он вообще не опускает фоновую мысль для верности, а продолжает ее развивать, думая при этом о другом. О чем, не знаю. Наверное, о чем-то более существенном. Но вот какой казус иногда получается: развитие фоновой мысли дает иногда блестящие, совершенно неожиданные выводы… а основная так и чахнет в полуподвале.

Виктор Васильевич говорил еще что-то, но я его уже не слушал.

Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку: "Печальный демон, дух изгнанья…"

В столовой я гордо прошел мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне! Славка был настолько изумлен, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:

"А наш-то, наш-то… дым из ушей валит!" – "Оставь ты его, что он тебе дался?" – ответила ему Лена.

А Черепашка в этот день не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве. Бедняжка, она не умела думать о двух вещах сразу!

17

Вернувшись в комнату, я долго смотрел на себя в зеркало и остался доволен. Особенно мне понравилось выражение моих глаз – ясное и спокойное. Но только я успел подумать об этом, как сразу же мне стало стыдно. Спецкурс давал себя знать: появилась привычка гнать от себя ненужные, недостойные мысли.

Вдруг что-то остро кольнуло меня в сердце – как толстой иглой, я даже испугался. Но это была не физическая боль: со мной так бывало и раньше – от жалости к маме или к отцу. Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определенно): с мамой и с отцом все в порядке. Так что же тогда? И снова кольнуло. Потом я почувствовал такую сильную боль в плече и ключице, что у меня потемнело в глазах.

"Черепашка моя!" – подумал я и кинулся в ее комнату.

Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.

– Ну что за манера! – сказал я, превозмогая боль. – Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Все равно что умываться в темноте. Включись немедленно!

– Я тебе… не телевизор, – всхлипывая, возразила Ритка. – Я, может быть, не хочу, чтоб меня видели…

– Долеталась? – спросил я.

Вместо ответа послышались новые всхлипывания.

И боже ж ты мой, как у меня заломило плечо! Я чуть не взвыл от боли.

– Я, кажется, руку сломала, – сквозь стон и плач проговорила Черепашка. Разбилась вся… не удержалась…

Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.

– Ты что? – с испугом спросила Черепашка: я ее не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.

– Спокойно, – ответил я. – Сиди и не двигайся.

Я знал, что мне делать. Я думал об этой боли, не прогоняя ее прочь, я вдумывался в нее, вызывал ее на себя всю. И словно бетонная балка обрушилась мне на плечо, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…

Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене. "Бедная Черепашка, – повторял я про себя, – бедная Черепашка, как же ей было больно… Сидела и плакала одна, пока я упивался своими достижениями. А если бы она разбилась совсем, что бы тогда со мной было?"

Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже совершенно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.

– Вставай же, ну вставай! – упрашивала меня Черепашка.

Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.

– Что, обморок? Обморок? Ну скажи, что ты молчишь? – спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.

– Я… ничего… – проговорил я с трудом. – Как ты?

Она махнула рукой:

– Да что ты, все сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался весь белый. С тобой это часто бывает?

– Нет, в первый раз, – ответил я.

– Дроздову надо сказать! – И Ритка метнулась к двери.

Я ее остановил: так будет лучше, чтобы она ничего не узнала.

– Я сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.

– При чем тут я? – возмутилась Черепашка.

– Действительно, ни при чем, – спохватившись, ответил я. – Ну ладно, пойду, полежу, а то голова что-то кружится.

Вернувшись к себе, я снял рубаху; плечо и спина у меня были в багровых и синих полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колес самосвала.

Ну вот, подумал я, и у меня появилась своя специализация…

18

Я получил от мамы письмо – третье по счету. Новостей у мамы не было никаких, поэтому она писала об одном и том же:

"Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твое последнее письмо: такое серьезное, спокойное, складное. Но если правда все, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…"

Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня. Как раз сейчас у меня болело горло, точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было очень ее жалко. Но разве напишешь об этом маме?

"Отец заходил, очень тобой интересовался, так с сомнением слушал мой рассказ, но прочитал твое последнее письмо и, кажется, поверил. Он успокаивал меня, что не может быть спецшкола без врача, но, пока я не получу от тебя ответ на этот вопрос, все буду волноваться. Ты же у меня один на свете.

Да, еще отец сказал, что к вам наверняка приезжают ученые из Академгородка читать лекции, беседовать и присматриваться, кто на что способен. Сыночек, будь внимательнее: кто знает, может быть, от этого зависит вся твоя судьба. Вперед не выскакивай – ты же знаешь, выскочек нигде не любят, – но постарайся обратить на себя внимание, чтобы тебя заметили и запомнили на всякий случай…"

Ох, уж эти мне родительских советы! Как будто они подаются из древнего мира. Ну кто ж сейчас себя так ведет?

"Конечно, что тебе мои советы, ты все равно поступишь по-своему. Ну, до свидания, учись, не ленись, не забывай свою маму. Крепко целую тебя. Мама.

Да, приходил Веня из итальянской школы, спрашивал, куда ты пропал. Я ему все рассказала. Он позавидовал от души. Напиши и ему, он хороший, по-моему, мальчик. Еще раз обнимаю тебя и целую. От общественных нагрузок не уклоняйся! Твоя мама".

А никаких общественных нагрузок здесь не давали. Я подумал об этом – и удивился. Действительно, как-то не по-нашему получается. Живем каждый сам по себе. Хоть бы собрание одно провели. Учителя, называется! Я не большой любитель собраний, но Славке Дмитриенко мог бы кое-что сказать. При всех, чтоб запомнил. Или вечер какой-нибудь организовать: при таких-то талантах можно настоящий цирк устроить.

И еще: за все эти два месяца никто к нам в гости не приезжал. Ни из Академгородка, ниоткуда. Это тоже было странно.

Я перечитал мамино письмо раз, наверное, десять, слезы у меня на глазах еще не высохли, но тут ко мне постучались.

Я сунул письмо в стол и сказал:

– Войдите!

Я думал, что это соскучилась и пришла ко мне одинокая Черепашка, но в комнату вошла Соня.

– Да ладно, – сердито сказала она, когда я поспешно заблокировался. – Все и так ясно. Спит твоя Маргарита и знать про тебя забыла. После вечерних занятий приходи в мою комнату, поговорить надо.

– Без Риты? – поинтересовался я.

– Конечно, без. Сам понимаешь.

Я понимал. Можно было, конечно, поставить условие: или с Черепашкой, или никак. Покрасоваться немного, представиться этаким, знаете ли, защитником обездоленных. Но любопытство победило, и я молча кивнул.

– Ишь, загородился! – с неодобрением сказала Соня.

– А ты?

– Ладно, ладно…

И она ушла.

19

Вечером в третьей комнате я, к своему удивлению, увидел только Соню и Олега. Соня сидела на постели, Олег – в кресле у окна. Он молча показал на свободное место возле журнального столика. Я сел.

– Лена спит, – пояснил Олег, – а Махонин и Дмитриенко пожелали присутствовать дистанционно. Простим товарищам их маленькую слабость?

"Простим", – сказал я молча. Должно быть, это получилось у меня несколько более многословно, потому что Соня фыркнула, а Олег нахмурился.

– Ну, ну, полегче! – услышал я голос Борьки Махонина. – При дамах-то нехорошо.

– Впрочем, если товарищ настаивает, – ехидно зашептал мне на ухо Дмитриенко, – мы можем явиться, так сказать, "о натюрель".

– Без гарнира, – добавил Борька и захохотал.

Тут мне пришло в голову, что умение грамотно и логически мыслить вовсе не мешает человеку оставаться дураком, если он дурак от рождения. Глупость – это не отсутствие ума, это что-то другое. Но сейчас было не время развивать эту мысль, и я оставил ее про запас, запихнув подальше за блокировку. А блочок я себе выбрал ослепительный, просто райское яблочко, а не блочок: "Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах". Я с наслаждением повторял в уме эту фразу, смакуя каждое слово.

– Да прекратите кобениться! – сердито сказала Соня. – Все вы гении, это общеизвестно.

– Иными словами, можно говорить вслух, – сказал Олег.

Я покосился на стену.

– Все в порядке, Андрей, никто нас не слушает.

– Каким же образом это можно установить? – спросил я.

– Об этом потом, – ответил Олег. – Долго объяснять. Не будем отвлекаться.

Наступила полная тишина.

– Ну что ж, – сказал Олег, – прежде чем начать, я хотел бы от своего имени и от всех нас еще раз перед тобой извиниться. Причины нашего недоверия ты теперь понимаешь.

Я понимал и раньше, но не сказал ничего.

– Принимаешь наши извинения? – сухо спросил Олег.

– Да чего там… – Я покраснел.

– Значит, с этим покончено. Андрей, ты свежий человек, расскажи нам, что тебя беспокоит. Может быть, есть какие-нибудь сомнения?

Как раз последнее время меня ничто не беспокоило, но Олег говорил серьезно, и все мои старые опасения опять зашевелились.

Соня и Олег выжидательно на меня смотрели.

– Ну что? – начал я неуверенно. – Возможно, я и глупости буду говорить, но кое-что мне до сих пор кажется здесь странным. Во-первых, почему только семь человек? Ради этого содержать… – Я сделал неопределенный жест рукой. Нерентабельно.

– А мы пробная партия, – возразил Борькин голос. – Получится – объявят массовый набор.

– Что получится-то? – спросил я. Разговаривать заочно я еще не привык. Все время хотелось обернуться. – Что получится-то, ты хоть знаешь?

Борька отмолчался.

– Теперь второе, – продолжал я. – Меня не волнует, что нас по-особому учат: в конце концов, это даже интересно. Вопрос: почему нет учебников? Пусть вузовские, пусть для техникумов, но учебники быть должны.

– Возможно, учебники еще не написаны, – сказал Олег. – По той же причине.

– Ну хорошо, – уступил я. – Допустим, можно и без учебников. А где язык? Без иностранного ни в один вуз не примут. А в каком институте требуют, чтобы поступающие гнули взглядом трамплины?

– Подумаешь! – пробурчал из-за стены Борька. – Нельзя уж и побаловаться!

– Не мешай! – одернул его Олег. – Человек грамотно рассуждает.

– Еще бы! – сказал Славкин голос. – Мы же сами ему ключ задали. Попробовал бы он, как мы, с нуля начинать.

– Ну, и какие же выводы? – спросил Олег, пропустив эти слова мимо ушей.

– Выводы? – спросил я, стараясь выгадать время и собраться с мыслями. Как раз насчет выводов у меня было слабовато. – Ну, предварительно, вчерне… Система у них какая-то… не наша.

Соня заерзала, но ничего не сказала.

– Что значит "не наша"? – строго спросил Олег. – Выражайся точнее.

– В смысле – не советская, – брякнул я.

– А какая же? – с любопытством спросила Соня.

– Не знаю.

– Доказательства, – потребовал Олег.

Но теперь я уже точно знал, что стою на верном пути.

– Ты комсомолец? – спросил я его.

– Да.

– Где же твоя организация?

Стало тихо, как в погребе. Купол за окном, весь запорошенный снегом, матово мерцал, подсвеченный изнутри.

– Четкий подход, – похвалил меня Олег. – Комсомолец здесь я один. Вот и руковожу… добровольно.

– Отчего же добровольно? – спросил я. – Тебя учителя о чем-нибудь спрашивали? Поручали тебе что-нибудь? Нет. Извини меня, но так не бывает.

– Правильно, – согласился Олег. – Не бывает. Ну, а выводы где?

– Да знаем мы эти выводы, – засмеялась Соня. – Еще один союзник у Борьки Махонина. Попался мальчик в лапы иностранной разведки.

– Попрошу не пятнать мое доброе имя! – возмутился Махонин. – Я давно уже отказался от этого заблуждения. Во-первых, не лапы, а руки. А во-вторых, не иностранной, а нашей. И в-третьих – не попался, а попал. Нас готовят к выполнению ответственного задания.

– Точно, – сказал я. – Предстоит погнуть трамплины всех империалистических бассейнов. Чтоб не ныряли.

Я бы еще порассуждал на эту тему, тем более что даже Славка захихикал, но Олег меня остановил.

– Шутки в сторону, – сказал он недовольно. – Здесь не детский сад. Значит, иностранная версия предпочтительнее?

– Тоже отпадает, – уверенно ответил я. – Диаметр купола что-то около трехсот метров. С самолета такую штуку наши давно бы уже засекли.

– Это при условии, что мы находимся в Западной Сибири, – проговорил Олег.

Я опешил:

– А где же еще?

– Да где угодно. В Канаде, например…

Я посмотрел на Олега, потом на Соню – ни тени улыбки.

– Постойте, – растерянно сказал я. – Я прилетел сюда на "ТУ-154"…

– Ты в этом уверен? – поинтересовался Олег.

– Ну как же! У меня даже билет сохранился.

– А как ты себя чувствовал во время полета? – спросила Соня. – Головка не кружилась?

Я похолодел.

– А что… у вас тоже? – спросил я после паузы.

– В том-то и дело, – ответил Олег.

Снова стало тихо. Олег и Соня смотрели на меня, а я был совершенно ошарашен, не знал, что и подумать. Олег поглаживал свою стриженую голову (интересно, кто его здесь стрижет, да еще под нуль). Соня зябко поеживалась, руки она держала между коленями, хотя в комнате было тепло.

– Слушайте… – заговорил я. – Но если это так… если вы меня не дурачите, то как же можно… Как же можно учиться? Паясничать, кувыркаться? В теннис играть?

– А что ты предлагаешь делать? – спокойно спросил Олег.

Меня взорвало:

– Ну, знаете ли! Если вы несколько месяцев только меня и дожидались, чтобы спросить совета… то знаете, кто вы? Не люди, а божьи коровки!

Олег поднял брови и усмехнулся.

– Ну, вот и для Славика кличка нашлась, – сказала Соня. – Он называет это "пассивным соучастием".

– Это вопрос терминологии, – холодно возразил из-за стены Славка. – Можно назвать это "оптимальным вариантом поведения в экстремальной ситуации". А за "божью коровку" Андрюша еще ответит.

– Между прочим, – заметил Олег, – это относилось не только к тебе. Андрей имел в виду, что все мы здесь божьи коровки.

– Или попросту трусы! – сказал я сердито. – Занюханные конспираторы! Не знаю, как вы, а я не собираюсь сидеть сложа руки.

– А что ты собираешься делать? – спросил Олег.

– Пойду сейчас к Дроздову и спрошу напрямик: "Вы советский человек или нет? Если нет, я требую немедленно вернуть меня на родину".

– А как ты думаешь, – спросил Олег, – как ты думаешь, где сейчас Дроздов и чем он занимается?

– Отдыхает, наверное, – удивленно ответил я. – У себя в домике…

– Ты видел, как он отдыхает?

– Конечно, нет. Домик-то без окон.

– И тебе не пришло в голову, как это люди могут жить без окон?

Я молчал: действительно, не пришло.

– Так вот, – сказал Олег, – твои учителя сейчас стоят в тесном чуланчике друг против друга и не двигаются. Все трое. Как манекены.

– Отдыхают, – со смехом добавил Борька из-за стены.

– А… а что это с ними? – спросил я, запинаясь. Только сейчас мне стало по-настоящему жутко.

– Спокойно, Андрей, – сказал Олег. – Только без паники. Они подзаряжаются от сети. Впрочем, питание я пока отключил… поэтому мы так свободно и разговариваем. Но времени у нас в обрез, иначе они не успеют подзарядиться… Так что ты побыстрее бери себя в руки. Соображай.

А тут и соображать было нечего. Я вспомнил, как старательно "птичий базар" изображал оживленную человеческую беседу (все-таки мое первое впечатление оказалось точным), как испугалась Соня, промолвив "Еще бы!" в ответ на мое замечание, что учителя наши несколько вяловаты… Наверное, в день моего прибытия ночная беседа в третьей комнате несколько затянулась…

– Машины, – сказал я отчего-то шепотом. – Обучающие машины…

– И долго же ты, братец, думал, – снисходительно проговорил из своей комнаты Борис. – Уж подвели, уж ткнули носом…

– Ты позабыл, наверное, Боря, – сказала Соня, – как ты рыдал и кидался на стенку, когда мы тебя ткнули носом… Андрей ведет себя куда спокойнее.

– Вернется к себе – поплачет, – заметил Славка.

– И ничего удивительного, – миролюбиво сказал Борис. – Я, правда, не сразу поверил. Кнопку на стул Скворцову подкладывал…

– Ну, это была рискованная затея, – недовольно проговорил Олег. – Можно было испортить аппаратуру.

Все эти разговоры доносились до меня как-то издалека.

– Послушайте, – сказал я, – так, значит, они не люди…

Все засмеялись.

– Очень тонкое замечание, – сказала Соня.

– Товарищ еще не дозрел, – добавил Славка.

– Да я не о том! – сказал я сердито. – Не люди – те, кто их сделал. Вот в чем беда.

Ребята притихли. Соня и Олег смотрели на меня с уважением.

– Прекрасно держишь мысль, – серьезно сказал Олег. – Тут, правда, есть и другие мнения. Так что, будь добр, поясни.

– Все ясно даже ежу, – ответил я. – Машины – значит, кто-то их сделал. И на кого-то они работают. Допустим, на хозяев. И, если эти хозяева сами как люди, зачем им делать механических человеков? Значит, что-то с ними не так, какой-то непорядок. Не рискуют они показаться. Может, у них хоботы вместо носов. Либо ноги не тем концом воткнуты. Либо еще хуже. Не понимаю, какие тут могут быть мнения. И у кого.

– Борис, ты что-нибудь имеешь сказать? – спросил Олег.

Молчание.

– Да нет у него никаких мнений, – сказала Соня. – Он их меняет по три раза на дню. В глаза смотреть правде боится.

– Ладно, ладно… – пробурчал Борька. – Подумаешь, разошлась!

– Значит, нет возражений, – подытожил Олег. – Тут я на днях провел один эксперимент… Не посоветовавшись, извиняюсь. Сидели мы с Дроздовым-, беседовали о разном. Вдруг я говорю ему, так, шутя: "Вы здесь, Аркадий Сергеевич, прямо как удельный князек. Хотел бы я увидеть ваше начальство". Он и глазом не моргнул: "Увидите". Я спрашиваю: "А какое у вас начальство, страшное?" – "На чей взгляд", – отвечает. И все смеется. Жутковато смеются машины, вам не кажется?

– Ай, не отвлекайся ты! – с досадой сказала Соня. – Дальше-то что?

– Дальше я ему говорю: "А по телефону сними связаться нельзя? Или по радио?" Он – вопросом на вопрос: "А что, у тебя есть жалобы?" – "Есть, говорю, только не жалобы, а вопросы". – "Какие?" – "Вам сказать не могу". И тут, смотрю, Дроздов наш вырубился. Сидит и смотрит на меня пустыми глазами, как выключенный телевизор. Я испугался, туда-сюда, вижу – ожил. "Так о чем мы с тобой разговаривали? " Вот и все дела. Нельзя от машины требовать большего. На что ее настроили, то она и делает.

– А на что их настроили? – спросил я Олега. – Это хоть можно определить?

– Пока установлено только одно, – ответил Олег, – все трое запрограммированы на наши реакции. Вот если ты сядешь и замрешь… ну, наглухо отключишься… ну, как бы умрешь… они тоже отключаются и могут так сидеть хоть целый день. Как манекены. И из этого можно сделать очень грустный вывод…

– Какой? – спросил я. Сердце у меня замерло. Хотя что еще хуже можно услышать?

– А такой, что, как только мы расхотим учиться, вся эта система, – Олег сделал широкий жест рукой, – вся эта система перестанет работать.

– Ну и пускай перестает! – крикнул я. – И пускай убираются ко всем чертям. Мы же у себя дома, не пропадем!

– Нет, Андрей, – тихо сказал Олег, – в том-то и дело, что мы не у себя дома.

20

Кто-то громко, демонстративно зевнул.

– Ладно, я пошел, – сказал Борькин голос. – Считайте, что меня нету. Спокойной ночи, малыши.

– Вот он всегда так! – проговорила Соня. – Уползает, как улитка, в свою раковину.

– В чем-то Махоня прав, – заметил Славка. – Ввели новобранца в курс – и давайте на этом успокоимся. Время позднее, педагогов пора подключать, а то они выспаться не успеют. У Андрюшиного изголовья пускай Сонечка подежурит, сердечных капель ему поднесет…

Никогда не видел, чтобы люди так краснели: у Сони даже слезы брызнули из глаз. "Чего это она?" – подумал я с недоумением.

– Прекратить личные выпады! – строго сказал Олег.

– Ладно, отключаюсь, – весело ответил Славка. – Продолжайте ваши пустопорожние разговоры. Но имейте в виду: что бы вы там ни задумали предпринять, я заранее возражаю. Вот так.

Мы остались втроем. То есть внешне ничего не изменилось, но исчезли шумы и помехи, которых Борька и Славка напустили в нашу комнату. При работе Борькина голова жужжала, как испорченная лампа дневного света, а Дмитриенко, по-моему, где-то искрил. Надо будет посоветовать ему проверить контакты. Впрочем, неизвестно еще, какой треск сопровождал мои собственные мысли: в этом деле я был еще новичком.

Мы сидели на прежних местах, трое одиноких присмиревших переростков, и старались не смотреть друг на друга. Я буквально чувствовал толстую матово-белую полусферу, нависшую над крышей общежития, над темными пальмами, над моей головой. Мама, Москва, огни магазинных витрин, снежные кучи вдоль тротуаров, Октябрьские праздники – все это было где-то далеко… или нигде, как мираж.

– Телевизор работает? – спросил я.

Соня вздрогнула.

– Что? Телевизор? Нет, не знаю. Давно не включала.

Олег протянул руку, не глядя нашарил тумблер. Раздался громкий щелчок. Минуту мы смотрели на темный экран, потом он засветился голубым… Пусто.

– Ну, и где же мы находимся? – спросил я как можно более беспечно, но голос меня подвел: я охрип и закашлялся.

– Трудно сказать, – проговорил Олег и выключил телевизор. – Нет внешних ориентиров. Во всяком случае, далеко: видишь, антенны брать перестали.

– Далеко – это в каком смысле?

– В самом прямом, – ответил Олег и отвернулся к окну.

– Ну, а лес, озера?

– Это все, Андрюша, кино, – сказала Соня. – Видишь, даже самолет тебе показывают.

В самом деле, высоко по белому куполу плыли, мигая, красный и зеленый бортовые огни самолета.

– С правым-левым у них непорядок, – пояснил Олег. – Мы давно уже это заметили.

Олег был прав: судя по огням, самолету нужно было двигаться в противоположную сторону.

– Да ну вас к черту! – сказал я. – А письма как же?

– Письма приходят только с их марками, – устало ответил Олег. – Это проверено. В ящике сгорают твои письма. А мама твоя получает их копии. Видимо, то же самое происходит и на Земле.

Слово было сказано, и я замер с открытым ртом.

– Вот такие дела, Андрюша, – сказал Олег и посмотрел на меня в упор. Собственно, прямых доказательств у меня нет: не хватает приборов. Так… кое-какие наблюдения. Отклонения от ускорения свободно падающего тела… ну, и несложный расчет. Кстати, двигатели, если они здесь есть, были включены буквально в момент твоего прибытия.

Я это помнил. "Вот так мы и живем", – сказал тогда Дроздов.

Я обозлился:

– На что они рассчитывают, подонки? Ведь нас же хватятся!

– Навряд ли, – возразил Олег. – Они знали, кого выбирать. До тебя только Славка переписывался с двоюродным братом… Кстати, о письмах. Кому ты пишешь? Маме? Так вот, во-первых, побереги свою маму, она ничем нам не может помочь. А во-вторых, в нашем положении нельзя делать резкие движения. Последствия могут быть самые неожиданные.

– Например?

– Например, они прекратят эксперимент и отправятся набирать новую партию.

– А мы?

Олег пожал плечами.

– Они этого не допустят! – запальчиво сказал я.

– Ты же сам назвал их подонками, – напомнила Соня.

Я умолк.

– С нашей точки зрения они, безусловно, подонки, – сказал Олег. – Но они-то, возможно, уверены, что творят нам добро. Вся беда в том, что мы – как бактерии в запаянной колбе, и никакой аппаратуры связи здесь не предусмотрено. Что-то они недоучли, недооценили наши способности.

– Хоть бы знать, – проговорила Соня, – где они прячутся!

– Почему прячутся? – возразил я. – По куполу, наверное, ползают.

Соня передернула плечами:

– Ты скажешь!.. Ночь теперь не засну.

Мы снова замолчали.

– Господи, тихо-то как! – вздохнула Соня. – Слушайте, ребятки, в самом деле пора. Засиделись мы сегодня. Все равно ни до чего не договоримся.

– Мы еще не слышали предложений Андрея, – сказал Олег. – Собственно, для этого и собрались.

– Ну что тут можно сказать? – начал я, подумав. – Если все правда, что вы говорите… (Олег зашевелился.) Ладно, ладно, не дергайся. Это я так… Мне почему-то кажется, что нас благополучно отправят домой по первому нашему требованию. Не могу объяснить, почему: просто кажется, и всё. Другой вопрос захотим ли мы этого сами. В конце концов, такое случается не каждый день…

– Это уж точно! – Олег усмехнулся.

– В конце концов, ничего плохого нам пока не делают, – продолжал я, приободрившись. – Кормят, поят, одевают, учат… Лично я никогда себе не прощу, если вернусь домой просто так, с чистыми ушами. Мы должны добраться до НИХ и поговорить с ними начистоту. В конце концов, имеем же мы право знать, что они затеяли! Не за тех они нас принимают. Слушайте, а через вертолетную площадку вы не пробовали?

– Пробовали. Глухо, – ответил Олег. – Выхода наверх нет. У тебя все?

– Все, – ответил я и тут же уточнил: – Пока все.

– Ясно, – сказал Олег, вставая. – Главное – не падать духом. Интересно же, черт возьми! – Он хлопнул меня по плечу, улыбнулся. – Ведь интересно?

– То ли еще будет! – отозвалась Соня.

– Слушайте, – сказал я нерешительно, – давно хочу спросить: какая у вас специализация?

– В смысле – к чему они нас готовят? – уточнил Олег. – Это тебя интересует?

Я кивнул.

– Видишь ли, – Олег помедлил, – об этом у нас не принято рассказывать.

– Почему?

– Ну как тебе объяснить…

– А свою специализацию ты уже знаешь? – быстро спросила Соня.

– Знаю.

– Расскажи.

Я смутился: никакого секрета здесь не было, но рассказывать не хотелось, это было слишком… это было частью меня самого.

– Вот видишь, – удовлетворенно сказала Соня, – о таких вещах не говорят.

– Но в целом… – проговорил я с запинкой, – в целом это хорошее?

– В целом – да, – ответил Олег. – Верно, Софья?

– Да, – сказала она.

– Это у вас, – не унимался я. – А как у Борьки, у Славки?

– У них тоже, – уверенно ответил Олег. – Ты не думай, они неплохие ребята. Притворяются больше.

– Здорово притворяются, – сказал я.

Мы попрощались и разошлись "по домам". Точнее, Соня осталась у себя, я пошел в свою комнату, а Олег отправился на улицу подключать учительский домик. Я хотел было прогуляться с ним, но он предпочел идти один, "на всякий случай". Стоя в вестибюле, я долго смотрел Олегу вслед: он шагал неторопливо, вразвалочку, по-хозяйски. Ни дать ни взять монтер или сантехник, совершающий обход ЖЭКа. От него одного теперь зависело, поднимется ли завтра "птичий базар", будет ли подан горячий обед в столовую, зашумят ли кондиционеры, имитирующие утренний ветерок…

21

Придя к себе, я не стал укладываться спать: не хотелось. Я сел на подоконник, взглянул на белое "небо" – и чуть не взвыл от тоски. Нет, мне не казалось, что я задыхаюсь, мне не мерещилось, что по куполу бегают мохнатые пауки. Умом я понимал, что мы все находимся внутри наполненного теплым воздухом баллона, который, вращаясь, мчится в темноте и пустоте… а может быть, стоит на месте, а вокруг вращаются звезды. Как раз это меня не пугало. И не только меня. Если б мы боялись этого, то сидели бы сейчас в одной комнате, тесно прижавшись друг к другу, как маленькие заброшенные дети. И проблема возвращения домой тоже меня не волновала. Как легко я попал в эту "школу", думалось мне, так легко и вернусь обратно. В парусиновой куртке, доставшейся мне от отца, в вельветовых брюках и уютно стоптанных кедах я появлюсь на пороге нашей комнаты и скажу: "Здравствуй, мама. Вот, я вернулся". Нет, все это было не страшно. Страшно было оттого, что в какой-нибудь сотне метров отсюда, в слепом голубом домике, стоят, пусто глядя друг на друга, неподвижные Воробьев, Скворцов и Дроздов. Мне казалось теперь, что у всех троих мертвые глаза, механический смех, мелкие зубы из серой пластмассы… Как я завтра посмотрю им в лицо, как заставлю себя учиться?

ЭТИ? ЭТИ меня не пугали. Я думал о них скорее с досадой. Черт их побери, как они не понимают, что нельзя оставлять семерых ребят наедине с тремя мертвыми машинами! Неужели им в голову не приходит, что мы давным-давно все поняли? (Я-то понял только сегодня, но мне казалось, что это произошло давным-давно.) Или мы должны подать им знак? Но каким образом? Объявить голодовку? Собраться в столовой и застучать стаканами по столу? "Мы хотим знать все! Мы хотим знать все!" Глупости, разумеется. Им и в голову не придет, что мы подаем им сигнал. Так же как и нам совершенно неясно, что им от нас надо.

– Компрачикосы проклятые! – прошипел я сквозь зубы.

– Андрюша, тебе нехорошо? – спросила сквозь стенку Соня. – Хочешь, я буду с тобой разговаривать?

– Да нет, ну что ты! – поспешно ответил я. – Спокойной ночи.

– А что ты делаешь? – не отставала Соня.

– Письмо пишу, – машинально ответил я.

И тут мне в голову пришла изумительная мысль. Я кинулся к столу, схватил ручку и на листе бумаги написал:

"Уважаемые товарищи!

До каких пор вы собираетесь держать нас в неизвестности о цели вашего эксперимента?

Мы не подопытные… (хотел написать "кролики", но вовремя передумал: чего доброго, не поймут) микроорганизмы.

Мы требуем личной встречи.

Если это никому не во вред, согласны учиться у вас и дальше.

Но если это не так, вы обязаны вернуть нас домой в целости и сохранности".

Подумал и приписал:

"Иначе вам самим будет стыдно".

Дрожа от нетерпения, я положил листок в фирменный конверт, заклеил – и снова задумался: какой же написать адрес? Братьям по разуму? Стыдно. Скажут: тоже нам братец нашелся, родственник-переросток. Да и они с нами поступили тоже далеко не по-братски.

И я написал на конверте так:

"Руководителям эксперимента".

Вот теперь все было ясно.

И, прижимая к груди конверт, я побежал на улицу.

Еще ни разу я не гулял под куполом ночью, и меня поразили пустота и тишина. У бассейна и над дорожками горели бледно-желтые фонари, листья пальм фанерно бренчали.

С колотящимся сердцем я добежал до центральной колонны, нажал кнопку лифта. Дверцы с тихим шорохом расползлись, почтовый ящик был на месте. Я опустил в щель письмо. Бедный Олег! Он искал связь, а связь была под рукой. Просто Олег никому не писал писем. Я заглянул сверху в щель – письмо еще смутно белело. Тут дверцы лифта задвинулись за моей спиной, и в наступившей темноте я увидел, как по конверту пробежал синий огонек. Почта принята!

Я потоптался немного в кабинете… Не знаю, чего я ждал: уж не ответа ли немедленно, сию же минуту? Потом нашарил кнопку на стене, двери открылись.

У кабины стоял Дроздов.

Я обомлел. Первой моей мыслью было немедленно подняться наверх… А что дальше? Колба запаяна… Тем более что Дроздов держал руку на кнопке вызова и лифт не мог закрыться.

– Добрый вечер, Аркадий Сергеевич, – промямлил я.

Дроздов ничего не ответил. Я сразу заметил, что он еле стоит на ногах. Если бы не рука, упиравшаяся в стенку, он бы, наверно, упал. Лицо его было землисто-серым, под глазами мешки.

– Что с вами? – спросил я, выходя из кабины.

– По ночам… гуляешь… – глухим голосом проговорил Дроздов. – А спать когда?..

– Съездить наверх захотелось, – соврал я. – Подышать свежим воздухом.

Блокировка в моей голове сработала автоматически.

– Погулять… – повторил Дроздов, упираясь рукой в стену.

– А что, разве нельзя?

– Отчего же… можно…

Дроздов нелепо повернулся и прислонился спиной к колонне. Случись это днем раньше, я бы решил, что директор выпил лишнего.

– Аркадий Сергеевич, вам помочь? – спросил я.

Дроздов не отвечал. Глаза его были открыты, но дыхания не было слышно.

Я беспомощно оглянулся. Вокруг было пусто и темно. Что же делать?

– Сейчас, сейчас, – пробормотал я, схватившись за его повисшую руку.

Дроздов всей тяжестью навалился на меня. Теперь-то я точно знал, что это не живой человек: мне приходилось тащить до постели отца, Дроздов был тяжелее в два раза.

Я положил его руку себе на плечи, напрягся. Ноги Дроздова сдвинулись с места и поволочились по земле.

Так, шаг за шагом, поминутно останавливаясь, я дотащил его до голубого домика, благо было не так уж и далеко.

Но тут – новая незадача: серая пластиковая дверь была наглухо закрыта, без малейшего признака замка либо дверной ручки. Я прислонил Дроздова к стене и стал искать на земле какой-нибудь инструмент, чтобы отодвинуть дверь или, если это невозможно, взломать.

Тут за спиной у меня послышался голос:

– Ты что здесь делаешь?

Я обернулся – рядом стоял Олег. Я так обрадовался, увидев его!

– Да вот, понимаешь, – заговорил я, – разбрелись по всей территории.

– Все трое? – деловито спросил Олег.

– Нет, только один. Посмотри вокруг, может, еще другие валяются.

Олег посветил фонариком (он оказался предусмотрительнее, чем я).

– Да вроде никого.

– Слушай, – сказал я, – не можем же мы тут его бросить.

– Не можем, – согласился Олег. – Ему нужно срочное питание.

Он подошел к двери, потом поднял вялую руку Дроздова, провел его ладонью по пластику – дверь отползла.

– Ты гений, – сказал я ему.

И в это время в темном дверном проеме показалась плотная фигура Воробьева.

Воробьев молча взглянул на нас и, схватив директора за плечо, с необыкновенной быстротой втащил его внутрь домика. Дверь закрылась.

А мы с Олегом, не сговариваясь, бросились бежать. Взлетели во весь дух на второй этаж общежития. Я хотел было с ходу юркнуть в свою комнату, но тут Олег преградил мне дорогу. Вид его не предвещал ничего хорошего.

– Ну? – сказал он грозно.

– В чем дело, приятель? – Я сделал попытку его обойти.

– Ты понимаешь, что ты натворил?

– А что такое? – Я все еще изображал оскорбленную невинность.

– Соня все слышала, – сказал Олег. – Но она не думала, что ты решишься.

Ах, черт! Действительно, когда я писал письмо ЭТИМ, я от волнения забыл о блокировке.

– Эх ты, торопыга! – презрительно проговорил Олег и отступил, давая мне дорогу. – Иди ложись. Но не думай, что проведешь спокойную ночку.

22

Проснулся я от холода.

Напрасно я натягивал одеяло до подбородка: холод безжалостно заползал вовнутрь. Я открыл глаза – в комнате было темно. И тут меня полоснуло чем-то острым по лицу и рукам. Закутавшись в одеяло, я подбежал к выключателю, зажег свет. Лампочка горела вполнакала. За окном была кромешная тьма, купол совсем не светился, хотя на часах было уже около семи утра.

В дверь забарабанили.

Я открыл – на пороге стояли Олег и Соня.

Она взглянула на мое лицо и ахнула:

– И ты тоже?..

– А что случилось? – спросил я.

– Славик порезался стеклом, – сквозь зубы проговорил Олег. – Ух, дал бы я тебе, если бы от этого была хоть какая-нибудь польза! Кустарь-одиночка!

– Оставь его, – сказала Соня. – Видишь, человеку больно.

Лампочка под потолком мигнула и померкла. В коридоре было тоже темно, шлепали чьи-то шаги, слышались приглушенные голоса.

– Иди за мной, – скомандовал Олег. – У меня в комнате фонарь, батареек хватит часа на четыре.

– Дай хоть одеться! – взмолился я. – Холодно!

– Некогда, – коротко ответил Олег.

Мы побежали по коридору. На бегу я чувствовал, как горят Славкины порезы на моем лице. Как же ему было больно в первые минуты, когда я еще спал, как сурок!

– Сломалось что-нибудь? – спросил я, задыхаясь.

– Все сломалось, – не оборачиваясь, ответил Олег. – Твоими молитвами. "Птичий базар" отключен, и вся система вышла из строя.

– Да что ж они, психи, что ли?

Олег резко остановился, и я налетел на него в темноте.

– Имей в виду, – сказал он вполголоса, дыша мне в лицо, – никто не знает, что это ты… Кроме нас с Соней. Понял? Будем держаться как люди.

Я благодарно закивал, хотя Олег этого, естественно, не видел.

Он втолкнул меня в комнату.

– Еще одного привели! – послышался в темноте жалобный Славкин голос. – И без того воздух кончается!

– Прекратить панику! – сказал Олег и зажег фонарь.

Луч света выхватывал из темноты лица ребят. Девчонки стояли, закутанные, как и я, в одеяла. Тут же была и Черепашка.

– Не понимаю! – сказала она, увидев меня. – Война, что ли? Никто ничего не объясняет…

– Все ты! – крикнул Борька и кинулся к Олегу. – Все ты, изыскатель!

Я схватил его за руки. Одеяло упало с меня на пол.

– Ну, ну, спокойно. Это не он, это я во всем виноват.

Но Борька меня не слушал.

– Пусти! Пусти! – шипел он, вырываясь.

Пришлось скрутить ему руки. Когда он присмирел, я подвел его к креслу и усадил.

На кровати кто-то слабо стонал. Я понял: это был Славка. Собственно, стонать-то ему можно было бы уже и прекратить: я знал, что на нем нет уже ни царапинки, да и мои скоро пройдут.

– Как это он? – шепотом спросил я, зная, что где-то поблизости Соня.

– Пытался вылететь в окно, – тут же отозвалась Соня. – Олег, побольше света, пожалуйста.

– Вылететь? Зачем? – спросил я.

– Все погасло, и он испугался.

Лена тихо и тоненько заплакала.

Рита подошла к ней, обняла ее за плечи.

– Ничего, ничего, – зашептала она. – Все пройдет, все успокоятся… Не надо бояться.

– Да, ты не знаешь! – плача, повторяла Лена. – Ты ничего не знаешь…

– Ну и что ж, что не знаю? – возражала Черепашка. – Мне же страшнее, а я не плачу.

Все-таки она была молодец.

– Не надо нервничать, ребята, – сказал Олег.

Он светил фонарем на Славкино лицо, а Соня рассматривала, есть ли раны. Славка что-то бормотал и отворачивался: он не хотел признаваться, что все его порезы "прошли". Но я не осуждал его: такая уж была моя специализация. Зажмурившись, я живо представил себе, как страшно ему было, когда он, раскинув руки, весь исцарапанный, летел в темноту…

– Не надо нервничать, – повторял Олег. – Возможно, всего лишь короткое замыкание. Сейчас мы с Андреем пойдем и все починим.

– Ну прямо, почините! – крикнул Борька и снова вскочил. – Электрики нашлись!

Я взял на себя его страх – и это было ужасно. Меня затошнило, сердце заколотилось, я весь покрылся холодным потом. Только бы не закричать, подумал я, стискивая зубы. Только бы не закричать!

Борька всхлипнул, удивленно оглянулся – и притих, как будто заснул.

Вдруг вспыхнул свет – ярко-оранжевый, мощный и ровный. Мы все взглянули на потолок, но плафоны оставались темными. Это были не лампы: это за окном огненно засветился сам купол.

– Андрюша, пожар? – спросила меня Черепашка.

Ну что я мог ей ответить? У меня самого еще зубы стучали от Борькиного страха.

– Заря, – сказал я первое, что пришло в голову.

– Ура! – крикнул Борька. – Приехали!

Все радостно закричали. Даже Славка поднял голову с подушки, впрочем тут же уронив ее обратно.

На дорожке возле бассейна мы увидели Воробьева и Скворцова. Они стояли, задрав головы, и сокрушенно рассматривали погибшие пальмы. В дверь постучали.

– Быстро! – скомандовал Олег. – Быстро привести себя в порядок!

Мы поспешно закутались в одеяла, оглядели друг друга. Лица у нас в этом странном свете были зеленовато-бронзовые, губы темные, но, в общем-то, выглядели мы вполне прилично.

– Войдите, – сказал Олег.

Я затаил дыхание. Вот сейчас появятся они… иссиня-черные, многоликие, с дельфиньими усмешками на безглазых лицах.

Дверь открылась, на пороге стоял Дроздов. Он был бодр, весело улыбался.

– Что, любуетесь сменой пейзажа? – заговорил он. – А ну-ка, признавайтесь, кто разбил стекло? Первый случай в нашей школе. Будем вызывать родителей, чтоб другим неповадно.

Мы молчали, стараясь переместиться к постели и загородить собою бедного Славку.

– Просим нас извинить за временные неполадки, – сказал Дроздов. – С автономной системы нас переключили на центральную, но все было несколько неожиданно. Больше это не повторится.

Олег быстро взглянул на меня и подмигнул.

– Итак, друзья мои, – продолжал Дроздов, – нам задана полная программа, и мы готовы ответить на любые ваши вопросы.

– Вопрос первый, – сказал Олег: – где ОНИ?

Дроздов улыбнулся.

– Деловой подход, – сказал он. – Не хотите иметь дело с подставным лицом. Но сейчас через меня с вами говорит один из непосредственных руководителей проекта "Аленький цветочек". Есть у вас на Земле такая сказка…

– Мы знаем, – сказала Соня.

Дроздов молча, по-учительски посмотрел на нее. Соня смутилась.

– Так вот, – продолжал Дроздов, – в вашей сказке некрасивое чудовище, оборачивается симпатичным молодым человеком. В нашем проекте, увы, дело обстоит несколько иначе… скажем даже, наоборот. Привыкать к этому придется постепенно. Уверяю вас, ничего особенно страшного: мы же к вашей внешности притерпелись. Лично я нахожу, что вы очень красивый народ. Надеюсь, что и мы вам понравимся.

– Тогда второй вопрос, – сказал я, – если позволите. Не кажется ли вам, что вы действуете не совсем правильно? Похищение детей – на Земле это вряд ли понравится.

– Похищение? – удивленно переспросил Дроздов. – Позволь, Андрюша, но ты что-то путаешь. Разве кто-нибудь тебя похищал? Ты хотел поступить в спецшколу – и ты в ней учишься. По первому твоему требованию мы доставим тебя домой…

– К маме… – вставил Борька.

– Но до сих пор о таком желании нам никто не заявлял, – продолжал Дроздов, не обратив на эту реплику внимания. – Что же касается местонахождения школы, то в момент твоего прибытия школа действительно была в районе Чулпана. Ты удовлетворен моим ответом?

Я пожал плечами: против этой напористой логики трудно было возразить.

– Вопрос о целях, – продолжал Дроздов, – вопрос о целях вы задали письменно, и вам пришел письменный официальный ответ. – В руках у Дроздова оказался большой конверт.

– Кому ответ? – вскинулся я.

– Да уж не тебе одному, – лукаво ответил Дроздов. – Всем. – Он протянул конверт Олегу. – Ну, приводите себя в божеский вид – и завтракать, – сказал он, повернулся и вышел.

Олег повертел в руках конверт, посмотрел на меня.

– Вскрывай, – сказал я ему. – Теперь чего уж.

– Нет, – ответил он и отдал мне письмо. – Идея твоя, ты и зачитывай.

Я распечатал конверт и достал сложенный вчетверо листок тонкой бумаги. Все молча за мной наблюдали.

– "Дорогие воспитанники! – громко прочитал я. – Ваши претензии совершенно справедливы: мы проявили излишнюю осторожность, поставившую вас в положение, которое можно расценить как унизительное. Просим нас извинить за недоверие. Виновные в этом ложном решении строго наказаны. Мы рады, что не ошиблись в выборе. Единственная наша задача состоит в том, чтобы к моменту встречи с нами вы знали и умели все то, что знаем и умеем мы. Только на основе равенства возможно настоящее понимание. Мы будем счастливы работать вместе с вами во имя этой, как мы считаем, высокой цели. Восхищенные вашей выдержкой руководители Проекта "АЦ".

– А что такое АЦ? – спросил из своего угла Славка.

– Аленький цветочек, – объяснила Соня.

– Знаете, кто мы теперь? – после паузы сказал Борька. – Мы теперь посланники. Дипломаты. Вот так.

– А домой пускать нас будут? – осторожно спросила Лена.

– Какой разговор! – великодушно пообещал Борька.

– Понимаешь что-нибудь? – спросил я Черепашку.

– Понимаю, – ответила она просто. – Нас забросили на другую планету.

И от этих бесхитростных слов мне захотелось подскочить до потолка и закричать что-нибудь дурацкое вроде: "Э-ге-гей!" Я почувствовал, что отрываюсь от пола и начинаю колебаться в воздухе, как выпущенный из бутылки джинн. Но делать это сейчас было несерьезно.

Славка, покряхтывая, спустил с постели ноги (у него на лице и руках было несколько заживших царапин) и, взглянув на окно, обомлел.

– И все-таки ты был не прав, старик, – заметил Олег.

Разумеется, я с ним согласился.

А за окном во всю свою мощь на оранжевом небе пылало черное солнце.

Оглавление

1

2

3

4

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg