«Хребет Скалистый»

Гуров Игорь Хребет Скалистый

Ночной вызов

Дежурство выдалось на редкость спокойное. Весь вечер безмолвствовала выстроившаяся на столе батарея телефонов, не появлялся ни один нарочный с сообщением, не принесли ни одной телеграммы.

Подполковник Филипп Васильевич Решетняк читал папку с делом о растрате в железнодорожном буфете. Дело было простое — виновные в растрате признались, следователь верно оформил все документы, — и просмотр папки занял всего лишь около двух часов.

— Ну, скоро ты своих «Мушкетеров» дочитаешь? — спросил Решетняк молодого лейтенанта. — Вот мне помощничка бог послал! В шахматы не играет, да еще и молчун, каких свет не видел.

Лейтенант на секунду приподнял голову, вежливо улыбнулся шутке и снова уткнулся в толстую книгу.

Решетняк вышел на балкон. Сладкий запах цветущей акации ударил в нос. Фонари, еле пробивая толщу зеленой листвы, освещали аллеи небольшого сквера. Филипп Васильевич настолько хорошо знал этот сквер, что смотреть на него не было никакого интереса. Он вернулся в комнату, достал из стола блестящий, как зеркало, электрический чайник.

— А ну-ка, мушкетер Потапов, у тебя ноги помоложе. Аллюр три креста. Наполни чайничек. Или ты чаю тоже не пьешь?

— Пью, — отозвался лейтенант Потапов и покорно взял чайник.

Через несколько минут он вернулся, воткнул вилку чайника в розетку и опять ринулся вместе с д'Артаньяном и его друзьями в погоню за коварной миледи… Тяжелой медвежьей походкой Решетняк ходил из угла в угол большого кабинета. Наконец чайник закипел.

— Что ж, мушкетер, давай чаи гонять. Печенье в правом…

Резко зазвонил телефон, и Решетняк, оборвав на полуслове фразу, с неожиданной для такого склонного к полноте человека быстротой подбежал к столу.

Вызывал оперативный дежурный городского управления милиции Новороссийска.

— Час назад был обнаружен взлом магазина «Горторга». Взломщики задержаны.

На столе зазвонил другой телефон — городской. К нему подошел помощник оперативного дежурного лейтенант Потапов.

Лейтенант выслушал всего лишь несколько фраз, и его только что безмятежное лицо вытянулось и стало строгим.

— Повторите доклад… — приказал лейтенант в трубку. — Чепе, товарищ подполковник.

Решетняк поменялся с помощником телефонными трубками. В Новороссийске дело было ясное. Меры приняты, преступники задержаны. Здесь же действительно было чрезвычайное происшествие.

— Понятно. Сейчас будем, — проговорил Решетняк и повесил трубку.

Лейтенант, записывавший в этот момент фамилии взломщиков, арестованных в Новороссийске, одним глазом следил за Решетняком.

Сбоку стола, на котором стояли телефоны, была вделана планка с целым рядом разноцветных кнопок. Подполковник нажал зеленую, синюю и белую. Это значило, что Он вызывает к подъезду машину с оперативной груп-пой, вожатого с розыскной собакой и дежурного судебно-медицинского эксперта.

Видя, что разговор с Новороссийском затягивается, Решетняк взял у помощника трубку.

— Макаров! Остальное доложите через десять минут. Прерываю разговор.

Дежурный в Новороссийске мгновенно дал отбой. Он знал, что прерывают оперативный доклад только в случае какого-либо крупного и важного происшествия.

В руках лейтенанта уже были наготове блокнот и авторучка.

— Насыпной переулок, одиннадцать, — диктовал Решетняк. — Убийство. Мотивы пока неясны. По этому адресу скорую помощь. Сообщите прокурору города. Последние слова он бросал уже на бегу. Три совершенно одинаковые «Победы» с заведенными моторами стояли у подъезда — Насыпной, одиннадцать! — бросил Решетняк шоферам, высунувшимся из кабин при его появлении. Сам он впрыгнул в переднюю машину.

По пустынным ночным улицам, минуя центр, яростно гудя на перекрестках, машины понеслись к окраине города.

Странная кража

По глубокому убеждению Алки Гудковой, беда никогда не приходит одна. Если уж не везет, так не везет. Это было проверено на опыте. Взять хотя бы прошлую осень. Сколько на ее голову свалилось всяческих неприятностей!

Все беды начались с рыбной ловли. Пошла с мальчишками на рыбалку и утопила только что купленные туфли. Ничего катастрофического в этом не было, туфель у нее было несколько пар, но эти особенно нравились, а она знала, что приемный отец ни за что не станет покупать новые. И не потому, что ему жалко. Нет, художник Григорий Анисимович Проценко в своей приемной дочери души не чаял, но он считал, что вещи нужно беречь. Правильно, в общем, считал. Правда, Алла не виновата, что так получилось. Этот увалень Васька Лелюх, с которым вечно что-нибудь случается" поскользнулся, полетел с мостков в Кубань, перетрусил, начал орать и хвататься за все, что подвернется под руку, сначала за удилище Шурика Бабенко, а потом за ту доску мостков, на которой стояли туфли, вот они И упали в воду.

Началось с туфель, а потом… Никогда Алка не хо-дила в школу, не выучив уроков, и никогда у нее не было двоек. А тут подготовка к рыбалке, потом ночь на реке — и тетрадка по физике так и не была вынута из портфеля. И пожалуйте — двойка! А вечером еще новость: болит горло. Измерили температуру — тридцать девять и две. Водолазные ночные работы, вызванные поисками туфель, дали себя знать. Утром встревоженный Григорий Анисимович привел врача. Ее уложили в постель, а в этот день на стадионе играли московские спартаковцы.

Вот и не верь после этого в поговорки. Действительно, "пришла беда отворяй ворота".

Зато и радостные события не приходят в одиночку. Сейчас у Аллы как раз полоса удач.

Через два дня ей исполнялось четырнадцать лет. И без того знаменательный и всегда отмечаемый день в этом году совпадал еще с двумя радостными событиями. Во-первых, Алла с отличием окончила седьмой класс. Второе радостное событие касалось уже не столько ее самой, сколько приемного отца. Картину художника Григория Проценко "Казаки в разведке" приобрела Третьяковская галерея.

Алла, принимавшая радости и неудачи отца очень близко к сердцу, была горда и обрадована значительно больше самого Проценко, хотя его никак нельзя было упрекнуть в безразличии к этому событию.

А тут еще впереди каникулы.

Словом, все обстояло прекрасно. И со своего последнего в этом году экзамена девочка шла в самом радужном настроении.

Около ворот дома ее встретил Васька Лелюх, живущий этажом ниже.

— Алка, Алла, чего я тебе скажу! — тараща глаза и смешно надувая свои и без того толстые щеки, зашептал он. — Я сегодня видел этого чудака. Ну, того, с которым Шурик поспорил из-за "Трех мушкетеров". Он меня увидел и говорит…

— …и говорит, — передразнивая, перебила Алла, — и говорит: "Толстый мальчик, когда ты отучишься врать?" Васька Лелюх действительно был толстоват и любил приврать. Но стоило кому-нибудь усомниться в правдивости Васькиных слов, как он лез драться. Правда, в драку Васька лез, если был уверен в победе, а если пускать в ход кулаки было рискованно, он обижался и замолкал. Конечно, о том, чтобы надавать Алле Гудковой по шее, не могло быть и речи. Она сама могла наподдать кому хочешь, даже Шурику Бабенко, хотя тот и чемпион школы по боксу. На Аллу приходилось лишь обижаться, что в таких случаях и делал Лелюх.

На этот же раз он оставил без внимания ее оскорбительные насмешки.

— Правда, Алка! Подходит ко мне и говорит:

"Мальчик, ну зачем вам обязательно "Три мушкетера"? Давайте меняться. Я вам дам "Графа Монте-Кристо", "Дети капитана Гранта", "Всадника без головы", "Пятнадцатилетнего капитана".

— Полное собрание сочинений барона Мюнхаузена, — в тон Васе сказала Алка, — и избранные произведения Лелюха Вральмана.

— Ну вот, ты не веришь, — обиделся наконец Васька, — а я истинную правду говорю. Я сказал: "Книга не моя, а Аллы Гудковой из третьей квартиры", а он спросил, где третья квартира. Да еще сказал, что может при обмене добавить пару хороших книг.

— Ну и болтун ты, Васька! — махнула рукой Алла и, уже ничего не слушая, направилась к подъезду.

Не мог же в самом деле найтись такой чудак, который за одну книгу, пусть даже и за "Трех мушкетеров", готов отдать так много книг, да еще таких интересных.

Мурлыкая какую-то песенку, Алла поднялась на площадку второго этажа, вытащила из кармана ключ и вдруг застыла на месте. Дверь их квартиры была приоткрыта, а у порога валялся вырванный замок.

Какое-то мгновение девочка стояла не двигаясь, но потом, охваченная страхом, бросилась бежать. Она пронеслась мимо ничего не понимающего Васьки Лелюха и вбежала во двор. Дверь домоуправления оказалась запертой. Никого не было. Алла растерялась. В этот момент в воротах появился высокий и широкоплечий паренек с живыми черными глазами. Алла бросилась к нему:

— Шурик, к нам в квартиру воры залезли. Управдома нет, что делать?

— Какие воры? — недоверчиво спросил Шурик Бабенко.

— Белый день на дворе.

Он решительно шагнул к Алкиному подъезду. Подобрав на всякий случай валявшийся во дворе обрезок железной трубы, Алла пошла следом.

За ними побежал Васька Лелюх.

Откровенно говоря, когда Шура Бабенко увидел валяющийся на полу выломанный замок, он растерялся не меньше Аллы.

Пожалуй, будь у него за спиной она одна, он благоразумно направился бы в милицию, но отступать на глазах у этого увальня и сони Лелюха было невозможно, и Шура перешагнул через порог.

Алла, привыкшая рядом с Шурой ничего не бояться, двинулась за ним, держа, как ружье, трубу. Безмятежно вкатился в квартиру ничего не подозревающий Васька.

— Идем в кладовку, — сказала Алла, — там картины. Может, воры за ними приходили!

— Ка-кие воры? — пролепетал Лелюх и, не дожидаясь ответа, выскочил на площадку. Кубарем скатившись с лестницы, он выбежал на ярко освещенный солнцем тротуар и, все еще не чувствуя себя в полной безопасности, рванулся на середину улицы. Отсюда была видна крепкая фигура стоящего на углу милиционера. Немного успокоившись, Васька начал раздумывать, правда ли в Алкину квартиру влезли воры или это она и Шурик опять его разыгрывают.

Между тем Шура и Алла шаг за шагом осмотрели квартиру. Они побывали в кладовке, ванной, на кухне, заглянули под кровати, в шкафы и за диван. Нигде никого не было. Все вещи находились на своих местах.

Тем не менее было совершенно очевидно, что здесь кто-то побывал. Об этом говорил не только выломанный замок. Посреди комнаты на ковре валялся окурок. Отец Аллы вот уже неделя, как был в отъезде, да он и вообще не курил. В комнате у Аллы были разбросаны книги.

— Слушай, Шурик, — мелькнула у Алки догадка, — мне Васька болтал, что сегодня к нам приходил этот черномазый, который у тебя хотел в магазине отбить "Трех мушкетеров". Васька говорит, он за "Трех мушкетеров" предлагал чуть ли не двадцать книг. Может, это он приходил? Ищи "Трех мушкетеров".

Ребята торопливо начали рыться в беспорядочно разбросанных книгах и скоро убедились, что толстый красный том Дюма пропал.

— Надо расспросить Лелюха, — решил Шура. — Куда это его черти унесли? Когда нужно, его нет, конечно!

— Да вон он посреди улицы стоит, — кивнула на окно Алла.

— Васька! — отворив раму, закричал Шура. — Иди быстрей сюда.

— Зачем? — вяло откликнулся Лелюх. У него не было никакой охоты идти в подозрительную квартиру.

— Иди сейчас же! — снова крикнул Шура, показывая Лелюху кулак.

Васька побрел к дому с видом приговоренного к смерти.

Он слово в слово повторил то, что уже рассказывал Алле.

Сомневаться больше было не в чем. Этот черноволосый незнакомец, отчаявшись выменять "Трех мушкетеров", решил их украсть.

— Может, в милицию позвонить? — осторожно предложил Лелюх.

— Да! Чтобы нас на смех подняли? Станут они книжку искать! — откликнулась Алла.

— Действительно, — как всегда, согласился в ней Шура, — будто у милиции поважней дел нет.

Волей-неволей друзьям пришлось смириться с пропажей книги, которую они приобрели после стольких поисков.

Замок был вконец испорчен. Алла, оставив мальчиков стеречь квартиру, убежала в магазин покупать новый. Она скоро вернулась.

Шура быстро вставил замок на место выломанного и укрепил его двумя железными пластинами.

— Алка, а как же ты теперь одна в квартире спать будешь? — спросил Лелюх, округляя глаза: это у него всегда служило признаком либо крайнего удивления, либо испуга. — Я бы ни за что не остался.

— Ну, то ты, — отрезала Алла, — а то я. Как ночевала, так и буду ночевать.

Днем это казалось очень просто — "как ночевала, так и буду ночевать". Однако, когда стемнело, Алле стало не по себе. Она зажгла все лампы, какие только были в квартире, зазвала дворового «ничейного» Шарика и, покормив, попыталась уложить его на коврике около двери. Неизбалованный пес, не понимая, почему вдруг на него свалилась такая благодать, долго не хотел ложиться и все ходил за Аллой из комнаты в комнату, умильно виляя хвостом. Когда же он наконец заснул, то во сне начал тревожно и тоскливо подвывать. От этого Алка вконец заскучала. Она сняла со стены двустволку, отыскала в кожаном патронташе волчью картечь, зарядила ружье и положила его на стол. И все-таки одной в квартире было очень неприятно.

Тогда она подошла к телефону и набрала номер театра оперетты.

— Мария Васильевна, — заговорила она, узнав по голосу старую билетершу, извините, пожалуйста, за беспокойство. Это Алла, дочь художника Проценко. Пожалуйста, попросите Ольгу Константиновну Ракитину позвонить к нам в антракте. У меня поручение от папы. Пожалуйста.

Вскоре раздался звонок.

— Олечка, милая, приходи сегодня к нам ночевать, — попросила Алла, обязательно.

— А что случилось, Аллушка? — спросила Ракитина. Алка замялась:

— Ничего не случилось. Но все же ты приходи. Придешь, я тебе все расскажу. Придешь?

— Ну конечно, приду, девочка. Сразу же после спектакля.

Голос в трубке звучал тревожно, но Алла сразу же успокоилась. По ее глубокому убеждению, в списке храбрых людей после Буденного, Покрышкина, Кожедуба и Шурика Бабенко следующей безусловно шла артистка театра оперетты Ольга Ракитина. С ней вдвоем не страшно остаться не то что в квартире, где побывал какой-то плюгавый воришка книг, но и в осажденной врагами крепости.

Алла повеселела. Она пошла в кухню готовить к приходу гостьи ужин и так увлеклась хлопотами у плиты, что забыла о своих страхах.

Наконец раздался хорошо знакомый стук в дверь. Алла бросилась открывать и, споткнувшись о «ничейного» Шарика, со всего маху ударилась о дверной косяк лбом.

Ольга вошла в прихожую под скулеж обалдевшего пса и оханье Алки, которая, пританцовывая на месте, с великой яростью растирала мгновенно вскочившую шишку.

Ольга остановилась на пороге взволнованная и растерянная.

— Что здесь происходит? Что это за лохматое чудище?

— Это ничейный Шарик, с нашего двора, — все еще потирая лоб, ответила Алла.

— А зачем он тебе понадобился? Вообще, что у тебя случилось?

— Он будет нас стеречь.

— А разве кто-то собирается нас выкрадывать? Разобиженный Шарик, не дожидаясь ответа, бросился вон из коварной квартиры, где сначала вкусно кормят и, лаская, укладывают на мягкий половик, а потом со всей силы наступают на лапу и хвост.

— Нас, может, и не украдут, — согласилась Алла, — а "Трех мушкетеров" украли.

— Когда речь идет о людях, говорят "выкрали", — поправила Ракитина, снимая с пышных пепельных волос маленькую шляпу. — Я что-то не помню, разве трех мушкетеров кто-нибудь похищал? Это что, по приказу кардинала Ришелье?

— Похищал. Сегодня стащили самым обыкновенным образом. И Ришелье тут ни при чем.

— Подожди, подожди, Алла, когда ты торопишься, я тебя плохо понимаю. В семнадцатом веке…

— При чем тут семнадцатый век? — возмутилась Алла. — Самый настоящий жулик взломал замок и украл книгу.

— Так ты о книге! — поняла наконец Ракитина. — А я о д'Артаньяне и других мушкетерах, что у Дюма. Они прошли в столовую.

— Алка, — строго заговорила Ракитина, — почему снято со стены мое ружье? Ты же не маленькая. Понимаешь, что это не игрушка. Я его и к вам принесла потому, что боюсь, как бы без меня хозяйские дети беды не натворили.

— Оля, но я же тебе говорю: воры.

И Алла рассказала все по порядку. Ольга задумалась. В центре города вор ломает дверь ради того, чтобы украсть книгу. Непонятное воровство. Нелепость какая-то.

— А ты струхнула, мать-атаманша? Ну-ну, не красней. После такой истории не очень-то приятно одной оставаться в доме. Хорошо, что позвонила. Ну, а теперь давай пить чай и спать, устала я.

Повеселевшая Алка побежала в кухню за чайником.

Дневное происшествие казалось ей теперь не таким уж значительным.

За столом они весело болтали.

Несмотря на то, что Ольга была более чем вдвое старше Аллы, они любили бывать вместе. Они разговаривали о театре, книгах, спорте. Суждения Ольги имели огромное значение для девочки. В трудные моменты жизни, задумываясь над тем, как поступить, она всегда примеряла себя к Ольге.

Они засиделись допоздна.

— Ну, пойдем спать, Аллушка, — потягиваясь, предложила Ольга, — а то у меня завтра трудный день. В двенадцать репетиция, а вечером спектакль.

Если Ольга ночевала у них, Алла всегда уступала ей свою кровать.

Сон что-то не приходил, и минут через десять Алка, покрутившись на жестком диванчике, взмолилась:

— Оля, я к тебе хочу! Мне не спится.

— Ну, иди, иди сюда, — пробормотала засыпающая Ольга.

Алка не заставила себя долго просить. Через несколько минут, уткнувшись носом в теплое Олино плечо, она спала крепким, безмятежным сном.

Убийство в насыпном переулке

По асфальтовому простору улицы проплывают важные, как лебеди, троллейбусы, катят стремительные «Победы», пробегают юркие «Москвичи», нет-нет да пронесется, шурша туго надутыми шинами, «ЗИС». По параллельной, более глухой улице, мимо больших новых домов с яростным звоном пробегают трамваи.

День и ночь не стихает оживленное движение большого города. Но вот вы сворачиваете в сторону. Десять минут ходьбы — и кажется, будто вы попали в тихую станицу. Маленькие белые хатки, крытые железом или позеленевшей черепицей, а то и просто камышом, густые заросли садов. На лавочке около покосившегося плетня молодой парень наигрывает на гармонике старинную кубанскую песню о казаке, которому не вернуться в отеческий дом с далекой чужбины. Посреди улицы в пыли купаются куры, а в тени высоко взметнувшихся к небу тополей нежится большая свинья.

Дорога взлетает на бугор и резко обрывается вниз. Перед вами колышущееся море ярко-зеленых камышей.

Это Карасун.

Когда-то, в далеком прошлом, Кубань текла иначе.

Там, где сейчас расположен Краснодар, она делала замысловатую петлю. В своем неудержимом стремлении к морю река спрямила русло. Вода прорыла перешеек петли и пошла прямо. Прежнее колено реки превратилось в несколько пойменных озер. Водоемы заросли камышом, затянулись жирной зеленой ряской и превратились постепенно в непроходимые болота. Это и есть Карасун, что по-черкесски означает "черная вода".

На противоположных берегах Карасуна возникли пригороды — Дубинка и Покровка.

С пригорка можно было увидеть яркую синь воды, ажурную вышку водной станции, нарядные разноцветные лодки, белые, вновь отстроенные домики. Землечерпалки выкачали ил и мусор. Там уже нет "черной воды".

Наступал на болото и город. Он строился, рос, расширялся. На высохших и засыпанных щебнем отмелях возникали улицы. Только их названия продолжали напоминать о том, что тут когда-то было топкое болото: Карасунская, Казачья дамба, Карасунский канал, Карасунская набережная, переулки Камышовый, Болотный, Старо-Кубанский. Но среди этих переулков затерялся самый коротенький — всего лишь в два квартала — Насыпной. Плохо накатанная, поросшая бурьяном дорога, пробежав мимо последнего дома, упирается в зеленую стену камыша.

Сюда, к Насыпному переулку, землечерпалки подойдут еще не скоро, и пока здесь все по-прежнему. Покачивают пышными султанами камыши, рассыпаются трелями лягушки, терпко пахнет болотной гнилью.

…Ровно в восемь вечера милиционер Степенко принял пост. До утра на него была возложена обязанность оберегать общественный порядок в Насыпном переулке и прилегающем к нему квартале улицы Казачья дамба. Дальше начинался пост соседа — Прибытько.

Медленной походкой человека, хорошо знающего, что торопиться некуда, до утра времени много, Степенко обходил участок. Он дежурил здесь несколько лет подряд и был знаком со всеми обитателями этого маленького, тихого переулка.

Стайкой пробежали ребятишки, возвращавшиеся из Дворца пионеров. Они поздоровались веселым, разноголосым, писклявым хором.

— Здравствуйте, товарищ Степенко!.. Добрый вечер, дядя милиционер!.. Спокойной ночи!

— Добре, хлопцы! Добре, дивчата! — добродушно отозвался Степенко. — Всего наикращего и приятных снов!

Только стихли ребячьи голоса, как в конце переулка показалась полная фигура немолодой женщины, чуть прихрамывающей на левую ногу. Степенко пошел ей навстречу и, не доходя трех шагов, взял под козырек.

— Здравствуй, Степан Иваныч, — низким контральто проговорила она. Сегодня говорила в райсовете. Завтра поставят фонарь.

Это была старейшая работница Маргаринового комбината, депутат районного совета Волощук. Она жила в домике над самым Карасуном. Степенко проводил ее до калитки и успел поговорить о том, что хорошо бы еще огородить топкий берег Карасуна. Он спросил, сильно ли болит нога, — у Волощук недавно открылась полученная на войне рана.

Переулок надолго затих. Один за другим начали гаснуть огни в окнах.

Потом снова вдруг стало оживленно. То тут, то там смех, разговоры. На Маслозаводе и Маргариновом комбинате кончилась ночная смена. Это совпадало с концом спектаклей в театрах и последних сеансов в кино.

И снова тишина, нарушаемая лишь редкими вскриками какой-то ночной птицы, кружащейся над зарослями камышей.

Тесно прижавшись друг к другу, прошли молодая девушка в белом платье и высокий парень в накинутом на плечи светло-сером пиджаке.

— Дядя Степа, иди отдыхай, — засмеялась девушка, — смена пришла.

— А что? Конечно, — пробасил парень, опускаясь на лавочку около одной из хат, — все будет в порядке.

— "В порядке, в порядке"! — проворчал Степенко. — Несерьезный ты человек, Соловьев! Завтра, чай, рабочий день. Тебе — на завод, Катерине — в техникум, а вы тут опять до свету тары-бары!

Парень хотел что-то возразить или оправдаться, но со стороны Казачьей дамбы неожиданно донеслось разухабистое пение, и Степенко, махнув рукой влюбленным, быстро пошел навстречу идущему нетвердой походкой человеку в брезентовой робе. Он ничего не говорил поющему, не останавливал его, а лишь, наполовину закрыв ладонью рот, выразительно покашлял.

— А! "Моя милиция меня бере… ж… жет!" — перестав петь и добродушно улыбаясь, продекламировал человек в брезентовой робе. — Степану Иванычу! До утра загораешь? У меня мерзавчик имеется. Может, выпьем для равновесия?

— Не полагается на дежурстве, — сухо отказался Степенко, — да и вам достаточно, Борис Васильевич. До дому пора, и петь уже поздно. Спят люди.

— До дому так до дому, — покладисто согласился пьяный. — Можно и не петь. Я с именин шагаю.

— Что-то больно часто по гостям стали хаживать, Борис Васильевич. То именины, то крестины, то свадьба, то поминки.

Переулок спал. Свет пробивался лишь через закрытые ставни дома номер одиннадцать.

"Что-то Кваша засиделась, — подумал Степенко. — А может, заснула да забыла свет погасить".

Степенко поднялся вверх по переулку. На углу Насыпного и улицы Казачья дамба на крылечке магазина рядом с ночным сторожем уже сидел милиционер соседнего поста Прибытько.

У Степенко и у Прибытько посты были тихие, спокойные. Вот уже года три-четыре, как самыми крупными нарушителями считались Борис Васильевич, любящий в подпитии спеть истошным голосом какой-нибудь сердцещипательный романс, да живущие на участке Прибытько супруги Зубавины, которые по очереди ревновали друг друга, ссорились очень громко и обязательно на улице. В это же дежурство все было в порядке: Зубавин ушел в ночь на работу, Бориса Васильевича удалось вовремя перехватить и направить домой.

Двое милиционеров и сторож вели неторопливый разговор. Собственно, все трое знали друг друга давно, говорить было не о чем, а так перебрасывались незначительными фразами, чтобы не уснуть и чтобы ночь шла побыстрее.

Старик сторож завел какую-то казачью бывальщину, которой, казалось, не будет конца. Вдруг со стороны Насыпного донеслись два выстрела.

Расстегивая на бегу кобуры, милиционеры бросились вниз, к Карасуну.

В переулке раздался еще один выстрел и сразу же испуганный женский крик.

Женщина кричала где-то на самом берегу болота, и милиционеры побежали туда.

Кричала та самая Катя, которой какой-нибудь час назад Степенко советовал не засиживаться на улице, так как завтра ей нужно идти в техникум.

Растерянная и перепуганная, она кружилась вокруг согнувшегося в какой-то неестественной позе Соловьева.

Степенко посветил фонариком. Лицо Соловьева было искажено, он прижимал к груди укутанную в пиджак руку. На светлой материи расплывалось темное пятно. Степенко быстро снял с его руки пиджак. Чуть выше кисти фонтанчиком била кровь. Пуля перебила вену.

— Прибытько, клади жгут! Изойдет парень кровью! Прибытько выдернул брючный ремень и начал стягивать руку выше раны.

Соловьев заговорил, превозмогая боль.

— Ловите, в Карасун побежал. Вон из той хаты выскочил. Сперва там стрельба была. Я вижу — бежит. Хотел перехватить, а он в меня.

Оставив с раненым Прибытько, Степенко побежал к берегу болота. Но делал он это лишь для очистки совести. Не только ночью, но и днем в карасунских камышах мог спрятаться полк. За то время, пока они добежали до места происшествия, пока возились с раненым, преступник мог уйти далеко. Впрочем, уйти он мог только в том случае, если знал коварные лабиринты Карасуна, ежели нет, то, не пробежав и трех шагов, он должен был провалиться в липкую трясину и захлебнуться.

Степенко зажег фонарь. Похожая на густой мазут грязь уже затянула следы. Как ни в чем не бывало чуть шуршала стена камыша. Лишь вдалеке все та же ночная птица кричала часто и тревожно.

Лезть в карасунские камыши было опасно и бессмысленно. Степенко вернулся обратно.

Несколько проснувшихся жителей переулка увели раненого Соловьева в дом Волощук. Оправившаяся от испуга Катя хлопотала вокруг него. Люди же броси-лись к дому Валентины Пахомовны Кваши, из кото-рого выскочил человек, ранивший Соловьева, и где до этого раздались два выстрела.

Однако подоспевший Степенко не позволил никому зайти даже во двор дома.

— Тут как бы не пришлось собаку вызывать, — пояснил он попытавшейся было протестовать Волощук, — следы затопчут. — Он обернулся к стоящему рядом Прибытько: — Стой тут и никого не пускай, а я в хату зайду.

— Да там никого не должно быть! — уже вслед ему крикнула Волощук. Валентина в станицу уехала!

Двери в доме были распахнуты настежь. Степенко вошел в небольшие сенцы, а из них — в единственную комнату хаты.

Раньше Степенко раза два бывал в доме Валентины Кваши по различным служебным надобностям. Он знал, что хозяйка хаты не отличается аккуратностью. Сейчас же в комнате царила такая мерзость запустения, которая была необычна даже для неряшливой Кваши. Но Степенко было не до порядка. Он увидел неподвижную человеческую фигуру.

Человек лежал животом на подоконнике. Голова его через раскрытую раму высовывалась на улицу. Видимо, он хотел или выпрыгнуть в окно, или позвать на помощь.

Степенко подошел ближе. Коротко подстриженный затылок человека был в крови.

За три года пребывания на фронте Степенко насмотрелся на самые различные ранения и неплохо разбирался в них. Не было сомнения, что человек, лежащий на подоконнике, мертв и ни в какой помощи уже не нуждается.

Ни к чему не притрагиваясь, Степенко быстро вышел из хаты.

В подъезде того самого магазина, на пороге которого они только что мирно беседовали втроем, был телефон-автомат.

Степенко слишком давно служил в милиции, чтобы не понять, что силами только своего отделения они ничего не сделают и приезд на место дежурного по отделению ничего не изменит. А так как была дорога каждая секунда, он решительно набрал номер оперативного дежурного по краевому управлению уголовного розыска.

…Три совершенно одинаковые «Победы» свернули с Казачьей дамбы в Насыпной переулок и остановились около собравшейся кучки людей.

Из передней машины с чемоданчиком в руке вышел подполковник Решетняк. Степенко подлетел было к нему с докладом, но тот его остановил:

— Ясно, ясно, сержант. Разберемся на месте. Здравствуй, Мария Ксенофонтовна, — поздоровался он с Волощук. — Возьми еще кого-нибудь из соседей по своему усмотрению и пойдем с нами. Нужны двое понятых.

С заднего сиденья той же машины, на которой приехал Решетняк, вышел молодой человек в милицейской форме с сержантскими нашивками на погонах. Вслед за ним, нетерпеливо повизгивая, выпрыгнула огромная овчарка.

— Кречет, лежать! — вполголоса приказал сержант.

Пес послушно улегся у его ног. По тому, как Кречет нервно перебирал мускулистыми лапами и прерывисто дышал, можно было определить, что ему не терпится приступить к делу.

Из двух других машин вышли люди. Один из них, немолодой, с небольшими седыми усами, был одет в военный китель без погон. Он держал в руках чемоданчик. Это был судебно-медицинский эксперт. Он сразу же прошел в дом. Все остальные, одетые в обыкновенные штатские костюмы, молча курили, ожидая приказаний Решетняка.

Решетняк же, не входя в дом, расспрашивал о случившемся. Ни Степенко, ни тем более соседи ничего объяснить не могли. Они слышали выстрелы и только. Катя с перепугу ничего не заметила. И лишь раненый Соловьев, перед тем как сесть в подошедшую за ним санитарную машину, сообщил кое-что существенное. Да и то очень мало.

— Он, товарищ подполковник, либо борец, либо грузчик. Очень сильный человек. Я его ухватил повыше локтя — мускулы железные. Одет он в светлые брюки и шелковую рубашку, — оправдывающимся тоном Соловьев добавил: — Кабы не рубаха, я б его не выпустил. А то шелк скользкий, а тут он из нагана полоснул. Ну, я и отпустил руку.

— Ничего, товарищ Соловьев, — успокоил его Решетняк, — бандит от нас не уйдет. Найдем. А вы молодцом держались. Храбро. Спасибо вам.

Решетняк подозвал к себе оперативников и, отойдя с ними в сторону, вполголоса распорядился:

— Младший лейтенант Гайда останется со мной. Капитан Гусев — на пассажирский вокзал. Лейтенант Хвощ — па станцию Краснодар-второй. Старшина Трофимов — на пристань. Остальные — патрулировать улицы, прилегающие к Карасуну. Задача — найти и задержать человека, измазанного в болотной грязи. Пробежав по Карасуну, преступник измажет не только ботинки, а будет обляпан грязью по горло. Выполняйте. Далеко он уйти не мог.

Оперативники бегом бросились к машинам. Две «Победы» на полном ходу взлетели на пригорок и свернули на Казачью дамбу, одна влево, другая вправо. Третья машина могла понадобиться подполковнику и осталась на месте.

— Гайда, — обратился Решетняк к оставшемуся с ним оперативнику, — найдите ближайший телефон. Позвоните моему помощнику лейтенанту Потапову, пусть вышлет еще одну оперативную группу — на шоссейные дороги. Задача та же: задержать человека в измазанном грязью костюме. Правда, он мог и переодеться, но никаких других примет у нас пока нет.

Гайда бегом побежал к магазину, где был телефон. Решетняк же обратился к сержанту:

— Будем пускать Кречета?

— Надо, товарищ подполковник. Вообще-то по воде собака след не берет. Но ведь это Кречет. Потом, если собаку берут на дело и не пускают по следу, это ее портит. — И он повторил: — А это ведь Кречет.

— Добро. Пошли в дом, — распорядился Решетняк. Сержант, ведя на поводу Кречета, вошел первым и, остановившись у калитки, стал следить, чтобы никто не шел по дорожке. Затем он попросил всех задержаться у крыльца и зашел с Кречетом в дом.

Медицинский эксперт уже закончил осмотр трупа и, сидя за столом, писал заключение.

— Есть какие-нибудь следы преступления, доктор? — спросил сержант.

— Правый рукав убитого разорван. Очевидно, была борьба. В руке зажат обрывок какой-то бумаги, — ответил эксперт, продолжая писать.

— Не много, — вздохнул сержант. Убитый был оставлен в той самой позе, в какой его обнаружил Степенко. Пока не будет произведен самый тщательный осмотр места происшествия, не сделаны фотографии, его никто не имел права тронуть. Сержант подвел собаку к трупу, дал ей понюхать разорванный рукав и зажатую в уже окостеневшей руке небольшую полоску бумаги.

Кречет несколько мгновений кружился по комнате, нюхая то стол, то стулья, то разбросанные по полу окурки.

— След, Кречет! След! — настойчиво повторял сержант.

Неожиданно пес застыл на месте. Он долго вынюхивал одну из досок пола и вдруг, разразившись звонким, победным лаем бросился к двери. Сержант крепче ухватил повод. Собака взяла след.

Прижав к голове уши, Кречет пробежал мимо ожидавших у крыльца Решетняка, Степенко и понятых, Расстегнув кобуру и положив руку на пистолет, за ним, еле поспевая, бежал сержант.

— Прибытько, — скомандовал Решетняк, — поддерживайте преследование!

Прибытько присоединился к вожатому собаки.

Выйдя на улицу, Решетняк стал смотреть им вслед. Уже рассвело, и ему было хорошо видно, что происходит на Карасуне.

Добежав до берега болота, Кречет довольно долго метался из стороны в сторону, нюхая землю и время от времени досадливо лая.

Вдруг он поднял голову и опять залаял, совсем так, как только что в комнате, когда он впервые взял след.

Разбрызгивая в разные стороны воду и жидкую грязь, Кречет бросился в камыши.

Милиционеры, вытащив пистолеты, двинулись за собакой. Лай постепенно удалялся и наконец затих.

Поставив у калитки вместо Прибытько шофера и приказав ему никого не пускать, Решетняк вместе с понятыми вошел в комнату.

— Товарищи, прошу вас некоторое время посидеть у стола и ничего не трогать, — попросил Решетняк.

Понятые, зябко поеживаясь, прошли к столу, Степенко остановился у двери. Подполковник нагнулся над убитым.

— Фью! — присвистнул он. — Старый знакомый. Доктор, вы не опознали убитого? Вы ведь с ним тоже не раз встречались.

— Как же, Филипп Васильевич, — отозвался эксперт, — Ванька Каин. Классическим прохвостом был покойник. Каин для него очень мягкое прозвище. Кто-нибудь из своих ухлопал.

— Да, по всей видимости, — согласился Решетняк с предположением доктора и углубился в чтение его заключения об осмотре трупа.

— Ну, что там, Филипп Васильевич? — не выдержав долгого молчания, спросила Волощук.

Она знала Решетняка еще молоденьким комсомольцем. В двадцать девятом году они вместе проводили раскулачивание и организовывали колхоз в одной из небольших станиц на Тамани. В Великую Отечественную войну оба партизанили. Правда, в разных отрядах:

Решетняк у Николая Гудкова, а Волощук у прославленного «Бати» — Игнатова. Но встречаться приходилось. Одно время отряды действовали по соседству и провели несколько совместных боевых операций.

Волощук всегда называла Решетняка по имени — Филипп. Сейчас же, видя, как он твердо отдает распоряжения и уверенно разбирается во всей этой непонятной и страшной истории, она невольно перешла на «вы» и впервые назвала Решетняка по имени-отчеству.

— Чей это дом, Мария Ксенофонтовна? — вопросом на вопрос ответил Решетняк.

Волощук начала неторопливо рассказывать.

— Хозяйку этой хаты Вальку, то есть Валентину, я знаю почитай с рождения. Сейчас ей лет двадцать пять. Девичья ее фамилия Самойленко. Отец ее работал со мной. Да, может, вам это и ни к чему? — неожиданно прервала она рассказ.

— Нет, нет, прошу вас, рассказывайте как можно подробнее, — попросил Решетняк. — А потом уже приступим к обыску. Садитесь, Гайда, — кивнул он вошедшему и вытянувшемуся у двери лейтенанту. — И вы садитесь, Степенко. Продолжай, Мария Ксенофонтовна.

— Так вот, Самойленко работал со мной в одном цеху. Был он человек работящий, очень тихий и безответный. Жена же его Анна, Валентинина мать, та из горлохватов. Где он ее откопал, не знаю, но личность была не из приятных. Работать она не работала, зато любила похвастать, что зарабатывает больше мужа.

— Чем же? — перебил Решетняк.

— Да чем придется. То из станицы мешок семечек привезет, пережарит да на углу стаканами распродает. То на толчке старьем каким-нибудь торгует. Самойленко умер, когда Валентине было лет пять. Ну, мать-то, видать, ее на свой манер воспитала.

— Мать сейчас жива? — снова перебил Решетняк.

— Нет. Ее во время фашистской оккупации гитлеровец застрелил. — Волощук кивнула на второго понятого: — Вон Кузьма Алексеич это лучше знает.

Понятой, не дожидаясь вопросов, быстро-быстро зачастил, как будто боялся, что его перебьют; — Как раз перед приходом фашистов я ногу сломал, оттого и остался в городе. Самойличиха-то гитлеровцев как родных встретила. Разоделась, расфуфырилась, как на именины. Пошел слушок, что она фашистской полиции наших людей выдает. Ну, там кто из коммунистов или комсомольцев, кто в городе остался, кто в райсовете работал или раненого красноармейца спрятал. Слух тот, видать, был справедлив, потому что Самойлиха в дом всякое барахло тянет и тянет, а ни полиция, ни гитлеровцы не препятствуют. Когда у нас облавы бывали, фашисты партизан искали, ее дом обходили.

— За что же се застрелили?

— Да тут вишь как получилось. На углу нашего переулка и Казачьей дамбы домик такой аккуратный, кирпичный стоит. Может, заметили? Так в этом доме жил какой-то офицер, не то из полиции, не то из гестапо. Самойлиха с ним дружбу водила. То ли она через него наших людей выдавала, то ли у ней с ним любовь была. Скорей всего, и то и другое. Словом, она к нему частенько хаживала. Так вот он ее и застрелил. Хозяйка этого дома говорила, что Самойлиха украла у него какую-то картинку и не хотела отдать, а тот ее в сердцах и укокошил.

— Как фамилия той женщины, что рассказывала это?

— Фамилия ее была Кальницкая, — вмешалась Волощук, — ее уже в живых нет, но верить ей можно. Она зря никого оговаривать бы не стала, тем паче в воровстве обвинять.

— Насчет воровства, пожалуй, точно, — зачастил, как пулемет, говорливый Кузьма Алексеевич, — потому как этот офицер да с ним его два денщика весь Самойлихин дом перевернули. Целый день что-то искали, но, видать, так и не нашли, потому что ушли злые как собаки.

— А дочь? Валентина, вы говорите? Начала снова рассказывать Волощук:

— Валентины во время оккупации в городе не было. Она в начале сорок второго года вышла замуж за какого-то старика и уехала в Сочи. Кваша — это ее фамилия по мужу. Вернулась она уже после того, как город был освобожден.

— А ее муж? Имя не знаете его?

— Да тут не поймешь. Она чего-то путает с ним. То говорит, разошлись, то умер. Не поймешь. А имя его Федор Федорович.

Решетняк отметил что-то на лежащем перед ним листе бумаги и задал еще вопрос:

— А чем занимается Валентина Кваша?

— Я же говорю, мать ее на свой манер воспитала. Она как устроится куда, месяц-два поработает и бросит. Потом полгода, а то и больше не работает, говорит — не может устроиться. Врет, конечно. Мотается по станицам. Привозит оттуда какие-то ящики, мешки. На базарах днюет и ночует. По всей видимости, спекулирует по мелочам.

Пока понятые рассказывали, лист белой бумаги, лежавший перед подполковником, покрылся записями. Он подвинул его Гайде. Младший лейтенант прочел написанное, молча поднялся и двинулся к двери.

На листе было написано: "I) Проверить, задерживалась ли за спекуляцию Валентина Кваша. 2) Запросить телеграфом Сочи, проживает ли там Федор Федорович Кваша. Если нет, то когда и куда выбыл. Вообще, сообщить все, что известно о нем. 3) Когда и откуда прибыл в Краснодар Иван Нижник (кличка Ванька Каин)? 4) Опергруппе произвести обыск на квартире Нижника. Изъять переписку, документы и оружие".

— Вы в управление не ездите, младший лейтенант, — остановил Гайду Решетняк, — а позвоните опять по телефону и распорядитесь, чтобы приехали за трупом.

Солнечные лучи уже ярко освещали комнату. Решетняк раскрыл свой чемоданчик. С интересом наблюдавшие за ним понятые увидели в чемоданчике фотоаппарат и в кожаном чехле несколько одинаковых бутылочек с какими-то жидкостями и порошками, большую круглую лупу с ручкой, трехгранную линейку, электрический фонарь и еще какие-то совершенно непонятные для них предметы.

Подполковник вытащил фотоаппарат. Он сфотографировал с нескольких точек комнату и труп.

— Товарищ подполковник, — заговорил Степенко, — а я убитого несколько раз видел.

— Что же тут особенного? — ответил Решетняк, продолжая заниматься своим делом. — Вы в милиции служите давно. Кто же из нас не знал Ваньку Каина! Личность известная.

— Да нет, товарищ подполковник, я по службе раньше с ним не встречался. А видел я его с хозяйкой этой хаты Валентиной Квашей. Он ее по вечерам провожал, а иной раз и ночевать у нее оставался.

— Вот как! — заинтересовался Решетняк. — Постарайся припомнить, когда вы его видели первый раз и когда последний. Кончим обыск, поговорим об этом по-дробнее.

Обернувшись к доктору, подполковник попросил:

— Помогите обыскать труп, доктор.

Прежде всего они очень аккуратно вытащили из сжатого кулака убитого обрывок бумаги.

Из внутреннего кармана пиджака был извлечен бумажник. Решетняк вместе с понятыми начал рассматривать его содержимое, а доктор продолжал обыск.

В бумажнике был недавно выданный одним из отделений милиции Краснодара паспорт на имя Ивана Нижника. В паспорте значилось, что он выдан на основании справки из исправительно-трудовых лагерей. Здесь же была заверенная нотариусом копия этой справки. В ней говорилось, что Нижник освобожден из места заключения по отбытии наказания.

В другом отделении бумажника лежала толстая пачка сторублевок. Решетняк пересчитал их. Денег было около трех тысяч.

— Ишь ты, — удивился Кузьма Алексеевич, — денег не взяли! А я думал, грабитель.

— Да нет, — задумчиво отозвался Решетняк, — тут что-то другое.

— Может, месть? — высказал предположение возвратившийся Гайда.

— Может, и месть, — согласился Решетняк. — Многое что может быть. Версий можно придумать десятки. Но какая из них верна?

Доктор выкладывал па стол содержимое карманов Нижника. Тут была целая связка ключей и отмычек, еще несколько рублей, расческа, небольшой финский нож в потертых кожаных ножнах.

— А вот эта «фомка» была за голенищем сапога. — В руках доктора поблескивал коротенький ломик с чуть загнутым концом. Самое жало этого загнутого конца в одном месте имело небольшую зазубрину.

Гайда каллиграфическим почерком записывал в бланк протокола обыска все найденное у убитого. Решетняк еще раз сам обыскал труп и разрешил увезти его в морг.

— Вы уверены, доктор, что Нижник убит из пистолета? — спросил он эксперта, уходящего вслед за санитарами, приехавшими за трупом.

— Совершенно уверен. Картина предельно ясная. Было два выстрела. Я извлек одну пулю. Калибр — девять миллиметров. Следовательно, маузер парабел-лум или кольт.

— Может еще быть стейер, — добавил Гайда, — или браунинг третий номер тоже девятимиллиметровый калибр.

— Возможно, — согласился доктор. — Во всяком случае, стреляли из пистолета и на очень близком расстоянии.

— Тогда должны быть гильзы, — проговорил Решетняк. — Спасибо, доктор, я вас не задерживаю. Прошу все же сразу произвести самое тщательное вскрытие трупа.

Доктор лишь обиженно пожал плечами, всем своим видом показывая, что подобное напоминание о его обязанностях совершенно излишне.

— Товарищ подполковник, — обратился к Решетняку Степенко, — гильза, по-моему, вон под этажерку закатилась.

Решетняк нагнулся и действительно вытащил из-под этажерки, заставленной безделушками, стреляную гильзу пистолета. Он передал ее Гайде, а тот завернул в бумажку, присоединив к вещам, вынутым из карманов Нижника, и сделал в протоколе запись о находке.

Найти вторую гильзу сразу не удалось.

— Давайте приступим к обыску помещения, товарищи понятые.

— А чего искать-то, Филипп Васильевич? — спросила Волощук. — Нужно убийцу ловить, а тут его нет.

— Для того чтобы ловить убийцу, Мария Ксенофонтовна, — спокойно пояснил Решетняк, — надо прежде всего установить, кто он. Постараться раскрыть мотивы преступления. Вот на эти вопросы мы, возможно, и получим ответы, произведя обыск.

— Ну, вам лучше знать, — покорно согласилась Волощук. — На работу мы с Кузьмой все равно уже опоздали.

— Да, придется уж вам сегодня с нами поработать.

Однако начало обыска задержалось.

Явились эскортируемые целой толпой мальчишек Прибытько и сержант — вожатый Кречета. Оба милиционера и Кречет выглядели выходцами из подводного царства. У людей сапоги, брюки, недавно белоснежные кители были покрыты маслянистой грязью, очень напоминающей колесную мазь. Местами грязь расцвечивалась зелеными полосами тины и какими-то жирными радужными пятнами. У Кречета чистым был лишь черный влажный нос да свешивающийся набок розовый язык.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник, — вытянулся сержант, входя в комнату.

— Докладывайте, — разрешил Решетняк, — не удержавшись от улыбки. — Эк вас угораздило! Прямо леший из сказки.

— Хорошо, хоть выбрались из треклятого Карасуна. Вон сержант Прибытько с головой выкупался.

— Докладывайте, — приказал подполковник.

— Кречет след взял. Верхним чутьем пошел, — не скрывая гордости за своего питомца, пояснил он.

Затем он рассказал, что Кречет вел очень быстро. По примятому и ломаному камышу можно было понять, что пес вел правильно, кто-то здесь недавно проходил.

Видимо, человек знал дорогу, потому что петлял из стороны в сторону, как заяц, и проходил там, где воды и грязи не-больше как по колено. Прибытько сделал шаг в сторону и провалился. Там же, где Кречет шел точно по следу, милиционеры проходили спокойно.

Наконец они выбрались из Карасуна и попали в маленький переулочек, выходящий на оживленную улицу Шевченко.

Кречет уверенно провел милиционеров еще несколько кварталов, вывел их на шоссе, потом заметался на месте и жалобно завыл.

След был потерян, и приходилось возвращаться ни с чем.

Но тут им на пути попался лейтенант Стреха, один из оперативников, посланных Решетняком патрулировать улицы, прилегающие к Карасунскому болоту.

Милиционеры поделились с ним своей неудачей.

— Бегите быстро в отделение милиции, здесь за углом. Там капитан Журавлев, доложите ему, — приказал лейтенант.

В отделении перед Журавлевым сидел немолодой человек в одном белье.

— Товарищ капитан, — доложил вожатый собаки, — лейтенант Стреха приказал срочно обратиться к вам.

Журавлев вывел их в другую комнату. Выслушав донесение, он пояснил, почему Кречет потерял след.

Инженер камвольно-суконного комбината Гришин жил на другом конце города и ездил на службу на мотоцикле. Он хотел проверить работу ночной смены и выехал из дому еще до рассвета. На шоссе в нескольких кварталах от улицы Шевченко Гришин был вынужден остановиться.

Широко расставив руки, на шоссе стоял человек.

Инженер заглушил мотор и спросил, в чем дело. Человек подошел к нему вплотную и неожиданно ударил чем-то тяжелым по голове. В такой ранний час на этой улице было пустынно. Когда Гришина обнаружили и привели в чувство рабочие Маргаринового комбината, шедшие на утреннюю смену, он был в одном белье. Грабитель не снял с него лишь туфли. Мотоцикла не было.

Лицо нападавшего Гришин не рассмотрел — было еще темно.

Капитан Журавлев немедленно сообщил по телефону о случившемся оставшемуся за Решетняка помощнику оперативного дежурного по краю лейтенанту Потапову, а тот отдал приказание о розыске мотоцикла и о задержании едущего на нем человека.

Все это Журавлев приказал передать Решетняку.

— Пускайте Кречета обратным следом, — приказал Решетняк, выслушав сообщение.

Прием "обратный след" заключался в том, что собаку пускали не в том направлении, в котором скрылся преступник, а отыскивали след, по которому он пришел к месту преступления. Таким образом служебные собаки нередко приводят к дому преступника. Сейчас это не помогло. Кречет взял обратный след и привел к трамвайной остановке. Поэтому можно было лишь установить, что убийца приехал на трамвае.

— Идите отдыхать, — решил Решетняк, — собака больше не нужна.

Он хотел снова начать обыск, но в комнату вошла высокая, полная, стройная женщина.

— А вот и хозяйка явилась, — проворчала Волощук и пояснила: — это и есть Валентина Кваша.

— Что, не могли дождаться? — зло спросила пришедшая. — Я же тем милиционерам в станице сказала, что дома еще есть пуд селедок.

Решетняк молча рассматривал хозяйку дома. Она заметила это, но ни на секунду не смутилась. Ее большие темные глаза смотрели из-под устало набухших век вызывающе и спокойно.

Так продолжалось несколько минут. Наконец она не выдержала и первой нарушила молчание.

— Ну, что скажете? Подполковник чуть усмехнулся:

— Может быть, сначала вы скажете? И не о селедках, а об Иване Нижнике.

Вызывающее выражение лица у Валентины мгновенно пропало. Теперь она смотрела взволнованно и испуганно.

— А что с Ваней? — дрожащим голосом спросила она и вдруг громко, навзрыд заплакала. — Он же обещал мне! Обещал! Значит, опять за старое.

— Вот вы нам и расскажите, что он обещал вам, — спокойно сказал Решетняк.

— Где вы были сегодня ночью? Когда узнали, что Нижник убит?

— Как — убит? — чуть слышным шепотом спросила она, и ее взгляд так и застыл на Решетняке. — Где? Когда?

— В этой комнате. Несколько часов назад, — резко ответил Решетняк, не сводя глаз с ее подвижного, то и дело меняющего выражение лица.

— А-а! — громко вскрикнула Валентина. — Сволочи! Я так и знала! Я чувствовала. Говорила, уедем поскорее! — сквозь слезы выкрикивала она.

Укрывшись за широкой спиной Решетняка, младший лейтенант Гайда быстро записывал эти выкрики.

Вдруг она резко оборвала плач.

— Что вам от меня надо? — усталым и каким-то безразличным голосом спросила она. — Чего вы хотите? — И, замолчав, неожиданно снова перешла на крик: Вы что, думаете — я?.. Я?..

Вместо ответа Решетняк спросил:

— Кто мог убить Нижника? У вас есть какие-нибудь подозрения?

Она отрицательно покачала головой."

— Нет. Я никого не знала из его прежних дружков.

— Хорошо. Пока отложим этот разговор. Мы должны произвести обыск в вашем доме.

— Ищите, — безразлично отозвалась Кваша.

— Прежде всего, мужчины выйдут из комнаты, а Мария Ксенофонтовна обыщет вас.

— Хорошо, — покорно согласилась Валентина. Отведя Волощук в сторону, Решетняк подробно проинструктировал ее, как нужно обыскивать.

— Вообще-то лучше, если бы это сделали наши сотрудницы, но время не ждет, — пояснил он.

— Ладно, — проворчала Волощук, — сам знаешь, приходилось пленных фашистов обыскивать. Сумею и эту тоже.

Мужчины вышли на крыльцо и закурили.

Неожиданная находка

Валентина сидела на кровати и тихо, беззвучно плакала. Волощук тяжело вздыхала, и Решетняк почувствовал, что сейчас Мария Ксенофонтовна просто по-бабьи жалеет ту самую Валентину, о которой она совсем недавно отзывалась столь нелестно.

Подполковник начал рассматривать документы и вещи, обнаруженные при обыске у Валентины Кваши. Он раскрыл и внимательно просмотрел серенькую книжечку паспорта. Потом принялся разглядывать различные мелочи, которых всегда много в сумочке любой женщины. Он открыл пенальчик темно-вишневой губной помады и заглянул внутрь никелированной трубочки. Не найдя ничего подозрительного, он положил помаду в пустую сумку Валентины. Туда же были положены круглая серебряная пудреница, несколько заколок для волос, небольшая пачка денег, карандаш и изящный перочинный ножик величиной не больше спички.

Затем Решетняк принялся за изучение извлеченных из сумки бумажек. Прежде всего он взял лежащий немного в стороне железнодорожный билет. Это был билет от Краснодара до Усть-Лабы — большой кубанской станицы, находящейся в шестидесяти километрах от города. По компостеру-можно было определить, что билет выдан за два дня до убийства Нижника. Поискав, Решетняк нашел и обратный билет Усть-Лаба — Краснодар, который был выдан на поезд, выходивший из Усть-Лабы примерно часа через четыре-пять после убийства.

Все это могло быть подстроено заранее для того, чтобы создать себе алиби. Однако среди содержимого сумочки Валентины обнаружилась бумажка, подтверждающая, что в момент совершения убийства она была в станице Усть-Лабинской. В ней говорилось, что сотрудники Усть-Лабинского районного отделения милиции задержали на базаре гражданку Квашу В. П. за спекуляцию селедками, которых в тот момент не было в станичных магазинах. Подлинность этого протокола не вызывала сомнений, а в нем были точно указаны часы задержания и освобождения Валентины.

Вечер накануне убийства и всю ночь Кваша провела в усть-лабинской милиции, а в городе ее не было трое суток.

Несмотря на это, у Решетняка даже не возникала мысль о том, чтобы отказаться от обыска. Из бессвязных выкриков Валентины подполковник понял, что Нижник вырвался или хотел вырваться из преступного мира. Верилось в это с трудом. Слишком хорошо Решетняк знал Ваньку Каина. Но чем черт не шутит. В конце концов и не такие, как он, а гораздо более матерые бандиты ставили крест на прошлой жизни. Если предположить, что Нижник порвал со своим прошлым, то наиболее вероятно, что его убили из мести «свои». Пойти на это мог закоренелый, убежденный преступник. Следовательно, его нужно искать и найти во что бы то ни стало. У Нижника найдены связка отмычек и «фомка» — предметы, опровергающие то, что он стал на честную дорогу. Тогда кто и за что его убил? Не поделили добычу? Ревность? Свели старые счеты с коварным и двуличным Каином? Решетняк знал, что Нижник никогда не пользовался особой любовью среди своих сообщников. Был еще неясный вопрос: что за бумажку вырвал убийца из кулака Нижника?

Обыск квартиры, где произошло убийство, мог кое-что дать. У криминалистов существует правило: производящий обыск должен прежде всего знать, что искать.

Для этого всегда определяется круг предметов, которые могут характеризовать личность преступника, хранить на себе следы его преступной деятельности. На этот раз Решетник решил отойти от обычных правил и прежде всего искать предметы, относящиеся не к убийце, которого он не знал, а к убитому.

— Иван Нижник жил здесь, у вас? — спросил он переставшую плакать Валентину.

Она покраснела и ответила, что он лишь иногда оставался у нее ночевать, а жил у каких-то дальних родственников в районе Кожзавода.

Паспорт Нижника подтверждал, что он был прописан в том районе, улица Воровского, дом номер 29. Там сейчас уже шел обыск.

— Однако у Нижника был ключ от вашего дома?

— Нет, — недоуменно ответила Валентина, — ключ я увезла с собой в станицу. Я не знаю, как он сюда попал.

— Такому «мастеру» это нетрудно, — проворчал Решетняк поднимаясь. Показывайте чердак, подполье, кладовку. — Увидев вопрошающий взгляд Гайды, он нагнулся к нему и шепотом пояснил: — Не удивляйтесь, младший лейтенант. Обыск всегда нужно начинать с наиболее трудного. А то бывает, утомишься, потеряешь уже надежду что-либо обнаружить, а тут еще дополнительные трудности. В подпольях да на чердаках полутьма, пыль, ходишь согнувшись. Ну, и ищешь недостаточно тщательно, а то, что хотят скрыть, обычно как раз и прячут г в укромных уголках.

Подполья в доме не оказалось. По узенькой шаткой лесенке Решетняк, Гайда, Валентина и понятой поднялись на чердак. Степенко и Волощук остались внизу.

На чердаке пахло пылью и мышами, было душно и темно. Решетняк и Гайда зажгли электрические фонари.

Гайда медленно ходил по чердаку и то там, то здесь нажимал носком сапога на доски настила. Временами он садился на корточки и выстукивал пол маленьким молоточком, взятым из «следственного» чемоданчика, который привез с собой подполковник.

В то время как помощник изучал настил, Решетняк исследовал карнизы, балки, печную трубу и подслеповатое слуховое окно, настолько заросшее пылью, что через него еле пробивался дневной свет.

Время от времени он, как бы случайно, наводил луч света на хозяйку дома. Опухшее от слез лицо Валентины было спокойно.

На чердаке давно никто не убирал, и все балки, труба, так же как и окно, заросли толстым слоем бархатистой пыли. Там, где перекрытие крыши соприкасалось со стропилом, Решетняк заметил, что пыль лежит неровно, небольшими кучками.

"Кто-то совком, картонкой, куском фанеры или просто ладонями собирал пыль где-то на стороне и сыпал сюда", — подумал Решетняк.

Он повел лучом фонаря по сторонам и сразу же обнаружил место, где брали пыль. На выступе давно не беленного кирпичного колена печной трубы все было начисто сметено. Кое-где виднелись длинные узкие полосы от пальцев пыль сгребали рукой.

Теперь, уже не таясь, Решетняк в упор навел свет на Валентину и строго спросил:

— Когда вы в последний раз были на чердаке? Зачем сметали пыль с трубы и сыпали ее сюда?

На подвижном лице Валентины отразилось неподдельное недоумение.

— На чердаке? — удивленно переспросила она. — А зачем мне на него лазить? Какую пыль?

Решетняк повернулся к закончившему осмотр настила Гайде и приказал:

— Возьмите следственный чемодан и снимите с трубы несколько отпечатков пальцев, в пыли они ясно видны.

Решетняк занялся исследованием подозрительного места.

Он сунул руку в нишу между перекрытием крыши и стропилом и наткнулся на какой-то бумажный сверток, какие-то большие листы бумаги, свернутые в трубку, моток тонкого крепкого шпагата толщиной почти в карандаш, карманный фонарик, несколько запасных батареек и, наконец, какую-то толстую книгу.

Наскоро осмотрев другие стропила, подполковник приказал всем спуститься вниз.

Найденные на чердаке вещи были сложены на стол. Решетняк еще не успел ничего спросить у хозяйки дома об этом тайном складе на чердаке, не успел сам их как следует рассмотреть, как Валентина удивленно воскликнула:

— Смотри-ка, нашел мою книгу!

Решетняк взял в руки книгу.

Прежде чем осматривать другие находки, он попросил Валентину пояснить, что это за книга и почему она удивлена, что ее нашли.

— Да не вы. А видать, Ваня нашел да на чердаке спрятал. Вот и веревки тоже, — она указала на моток.

Шпагата на глаз было не меньше двухсот метров. Он был новый и крепкий.

Развернули свернутые в трубку бумажные листы. Это оказались подробные топографические карты. На первом листе были нанесены северные склоны Главного Кавказского хребта и двух тянущихся с ним параллельно хребтов Скалистого и Чёрных гор. Другой лист оказался картой долины реки Псекупс, притока Кубани и хребта Пшаф, вдоль которого течет Псекупс. Третий картой Таманского полуострова.

Решетняк посмотрел на находки лишь мельком. Он не сводил глаз с лица Валентины, пытаясь уловить на нем признаки досады или беспокойства. Но тщетно. Ее лицо не выражало ничего, кроме крайнего удивления.

Оставался еще перевязанный крест-накрест бумажный пакет. Решетняк развернул его. Из пакета посыпались деньги. И вот в этот момент подполковник увидел, что Кваша не сводит глаз с одной из пятидесятирублевых бумажек. Она и действительно была приметна. На белой полосе, где обозначен водяной знак, по которому, посмотрев на свет, можно определить, не фальшивая ли бумажка, темнело чернильное пятно. Оно было продолговатое, напоминало формой яйцо и покрывало почти весь водяной знак.

— Узнаете? — спросил неожиданно Гайда, тоже заметивший, куда смотрит Кваша.

— Узнаю, — не смутившись ни на секунду, ответила она. — Я эту полусотку отдала Ване перед отъездом. Решетняк сдвинул деньги в сторону.

— Понятые, пересчитайте сколько тут, — бросил он Волощук и снова обернулся к Валентине: — А вы рассказывайте подробно обо всем. С самого начала. Прежде всего ответьте на обычные вопросы: где и когда родились? Кто родители? Вы были замужем. Когда и почему разошлись с мужем? Где он теперь? А уже после этого расскажите все, что вы знаете об Иване Нижнике и всех этих находках.

Валентина потупилась и несколько минут молчала. Решетняк и приготовившийся записывать ее показания Гайда терпеливо ждали, давая ей собраться с мыслями. Но дело оказалось не в этом.

Она подняла голову, посмотрела прямо в глаза Решетняку и решительно проговорила, кивнув головой на понятых:

— Я при них, при соседях, ничего рассказывать не буду.

Решетняк на несколько минут задумался. Конечно, он мог прикрикнуть, пристрожить Квашу и заставить отвечать на вопросы. Дело не шуточное. Но нужно ли это? Всей силой своей интуиции, шестым чувством опытного следственного работника, он уверовал в то, что Валентина Кваша не имеет отношения к убийству и ничего не знает о найденном тайнике. Но из отдельных слов Валентины, из того, что она опознала книгу, моток шпагата и пятидесятирублевую бумажку, можно было безошибочно определить, что она многое расскажет, и надо было, чтобы рассказывала она как можно непринужденнее, не стесняясь. Ведь пока что Кваша — единственный человек, с помощью которого можно размотать весь этот сложный клубок. Очевидно, есть смысл повременить с ее допросом. К тому же он успеет получить заключение экспертов об отпечатках пальцев и ответы на запросы. Следовательно, он будет лучше подготовлен к предстоящему разговору.

— Пусть будет по-вашему, — кивнул он Валентине, — поговорим в другой раз, а пока продолжим обыск. — Он прошел к этажерке с книгами и спросил: Нижник любил книги?

— Нет, это мои, — отозвалась Валентина. — Он только "Тремя мушкетерами" заинтересовался.

Но Решетняк кивнул головой Гайде на книги, и младший лейтенант занялся их просмотром. Делал он это тщательно: перелистывал, встряхивал, заглядывал в корешки.

Между тем сам Решетняк выстукивал молоточком стены, исследовал печку. Несколько висящих на стене запыленных картин, штору и старинные часы с гирями он снял и долго, внимательно их осматривал.

Но пока что ни Гайда, ни Решетняк не обнаруживали ничего существенного.

— Нижник у вас ничего не оставлял? — спросил он Валентину.

— Вот тут его новый костюм, — показала она на шкаф.

Но костюма в шкафу не оказалось. Не было и лаковых туфель, в которых Ванька Каин щеголял, надевая парадный костюм. Зато в шкафу появились другие вещи, которых, как заявила Валентина, она раньше не видела. Байковый спортивный костюм — шаровары со штрипками и глухо застегивающаяся куртка с большими накладными карманами, брезентовая роба — такие носят рыбаки и моряки небольших судов торгового флота, — высокие с раструбами сапоги, в какие обуваются рыбаки и охотники, и рядом с сапогами альпинистские ботинки на очень толстой подметке с шипами. Тут же высилась стопка портянок и аккуратно сложенных шерстяных носков.

Все вещи были новые, ни разу не надетые. На спортивном костюме и носках даже не были сорваны фабричные ярлычки.

Все это было странно: карты горных хребтов и Таманского полуострова, альпинистские ботинки и байковый костюм, брезентовая роба и болотные сапоги.

Между этими вещами была явная связь. Но какая? Пока Решетняк не мог на это ответить. Во всяком случае, Ванька Каин вряд ли собирался в туристский поход для того, чтобы полюбоваться красотами Главного Кавказского хребта или ознакомиться с достопримечательностями древней Тамани.

Предстояло выяснить происхождение этих вещей, узнать, каким путем они попали к Нижнику. С картами это будет не трудно. На каждом листе стоял гриф: "Для служебного пользования", а рядом номер, присвоенный этому листу. Значит, нужно лишь установить, где, когда и при каких обстоятельствах пропали карты.

Надо попытаться узнать и то, где Нижник купил одежду и обувь. Это уже труднее. В городе много магазинов, торгующих такими вещами. Они могли быть куплены в другом городе, или на базаре, или просто похищены.

Однако обыск не был еще окончен. Предстояло осмотреть маленькие темные сени и кладовку. Вот в этой-то кладовке и ожидала Решетняка самая странная и самая неожиданная из всех сегодняшних находок.

Кладовка была полупустая. Лишь в одном углу стояла маленькая бочка с сельдями, — очевидно, с теми самыми сельдями, о которых говорила Валентина при

своем появлении, — да в другом углу были беспорядочно свалены наколотые дрова.

Так же как в комнате, Решетняк остукал стены кла-довки. Звук был повсюду одинаково звонким, Гайда в это время откатил бочку, перебрал дрова и убедился, что ничего под ними нет.

Оставался неизученным пол. Он был сделан из больших квадратных каменных плит, затоптан, засыпан разной трухой и, судя по всему, если и подметался, то очень давно, много месяцев назад, а не мылся и того больше.

Гайда безнадежно посмотрел на прилегающие друг к другу плиты и направился к выходу из кладовки. Простукивать эту каменную толщу было бессмысленно: совершенно одинаково забитые грязью пазы между плитами говорили о том, что их никто не поднимал. Если бы это было не так, то загрязнение между вынимавшимися плитами было меньше и было бы заметно, как бы старательно его ни присыпали сверху пылью и грязью.

Знал это и Решетняк, но он подумал, что эта кладовка — место, гораздо более удобное для устройства тайника, чем чердак, и решил исследовать пол.

Взяв из сеней ведро воды и ковш, он стал поливать пол. Он поливал методично, участок за участком, стараясь попадать не в центр каменных плит, а в щели между ними.

Гайда, конечно, понял, что делает его начальник, Валентина же, понятые и даже Степенко были удивлены до крайности и с интересом наблюдали за Решетняком.

— Есть, товарищ подполковник! — обрадованно воскликнул Гайда и пристукнул каблуком по плите у самого входа в кладовку. — Есть! Вот здорово!

В щели вокруг этой плиты вода впитывалась значительно быстрее, чем в щели других плит. Взяв нож, Решетняк подковырнул плиту, и она послушно поползла вверх.

Ее подняли и отложили в сторону. Три ярких фонарика осветили открывшийся под плитой колодец глубиной метра в полтора.

Внутри тайник был выложен пластами очень толстой кошмы, и в нем было совершенно сухо. Площадь колодца была немногим меньше, чем размер плит. Вода, вылитая Решетняком, впиталась в кошму, так что, если бы в кладовке мылся пол, содержимое тайника все равно осталось бы сухим. Случись пожар, толстая плита сохранила бы спрятанное здесь от огня.

Разорвав густую сетку паутины, Решетняк начал выгружать содержимое колодца. Здесь было несколько серебряных ложек, колье, серьги, карманные часы с золотым корпусом и деньги. Денег было много. Полная ученическая сумка аккуратно уложенных пачками сторублевых бумажек. Но эти деньги уже ничего не стоили. В 1947 году в стране были введены новые денежные знаки, проведена так называемая денежная реформа. Тот, кому принадлежали эти деньги, почему-то не обменял их вовремя, и теперь они годны были лишь для растопки.

Рядом лежали и другие деньги, но они стоили еще меньше. Это были немецкие оккупационные марки. Выпущенные во время войны гитлеровским правительством, они предназначались специально для оборота в захваченных фашистами странах.

Словом, работники угрозыска открыли кем-то забытый клад. По деньгам можно было безошибочно определить, что спрятано все это в дни войны. На золотом корпусе старинных часов было выгравировано: "Пахому Самойленко от жены в день рождения 10. V. 26 г" Клад несомненно был спрятан матерью Валентины. И в этом не было ничего удивительного. После прихода гитлеровцев, без зазрения совести тянувших все, что плохо лежит, многие прятали вещи. А Самойличиха, как рассказывала Волощук, была одержима бесом стяжательства и скопидомства.

Решетняка озадачило другое. Вместе с деньгами, с золотыми и серебряными вещами в тайнике была спрятана маленькая, с ладонь величиной, картина с изображением колышущегося под дуновением ветра камыша и какая-то икона.

Ну, картину еще куда ни шло, она Решетняку сразу понравилась, но чего прятать икону?

— Что Самойленко, мать Валентины, очень набожная была? — спросил Решетняк Волощук, отряхивая с рукава пыль и паутину.

Волощук и Кузьма Алексеевич, как по команде, улыбнулись. Даже на лице Валентины пробежало какое-то подобие улыбки.

— Нет, напраслины не скажу. Чего нет, того нет. Она еще до революции в церковь не ходила и попов на порог не пускала. Бога, правда, любила поминать, но с приложением таких слов, что разве у пьяных грузчиков услышишь, да и то редко.

— Это правда, — подтвердил Кузьма Алексеевич, — покойница не верила ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Первый раз в этом доме икону вижу.

— Не знаю, откуда она тут взялась, — недоумевала и Валентина. — Наверное, мать во время фашистской оккупации где-то раздобыла. Но чего она ее спрятала?

Это было непонятно и Решетняку.

Исполнительный Гайда во время обыска вел протокол, на котором оставалось лишь расписаться всем присутствующим.

Таким образом, все уже было кончено за два часа до полудня.

Вещественные доказательства тщательно упаковали, и Гайда унес их в машину.

Найденную в тайнике и понравившуюся ему картину с видом камышей Решетняк аккуратно завернул в чистый платок и положил в свою полевую сумку. Туда же он довольно небрежно сунул икону и, наконец, книгу "Три мушкетера".

— Собирайтесь, — бросил он Валентине, застегивая сумку, Лицо женщины побледнело и покрылось мелкими капельками пота.

— Арестовываете? — прерывистым шепотом спросила она. — За что?

Решетняк посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом. Интуиция — чувство ненадежное, оно может и подвести. Он считал, что Валентина непричастна к убийству, но многое было пока неясно. Он не знал, как повернется дело с Валентиной, будет ли она полностью реабилитирована или ее придется привлечь к ответствен-ности за соучастие в убийстве, поэтому он ответил не-определенно:

— Поедете с нами. Вы же не захотели тут ничего рассказывать.

С трудом передвигая ноги, которые, казалось, сразу налились свинцом, Валентина вышла из дома и направилась к машине.

Решетняк давал последние указания Степенко:

— Сидите здесь, в садике. За кустами вас не будет видно. Если кто войдет, дадите пройти к крыльцу, а после этого остановите. Проверяйте документы, расспрашивайте, зачем приходили. Если покажется подозрительным, задерживайте… Нет, запишите фамилию, адрес и предложите уйти. Впрочем, это вряд ли понадобится. Сейчас же я пришлю оперативных работников. На несколько дней у дома придется оставить засаду.

— Так вот что, Валентина, — говорила тем временем Волощук, отдавая Кваше ключ от дома, — ты не особенно убивайся. Коли не виновата, все выяснится. Подполковник-то Решетняк Филипп Васильевич, он правильной души человек, зазря не обидит. На вот ключ от хаты. Приедешь — приберешься там.

— Не пойду я туда, коли и отпустят, — проговорила Валентина и зябко передернула плечами. — Страшно мне.

— Ну и не ходи, — согласилась Волощук. — Приезжай прямо ко мне. Места хватит. Мои-то все разлетелись, одна живу.

— Спасибо, тетя Маша! — впервые за многие годы назвав так Волощук, поблагодарила Валентина и отвернулась.

Вещи, изъятые при обыске, положили рядом с шо-фером. Валентина сидела на заднем сиденье, между Решетняком и Гайдой. По дороге они заехали в отделение милиции. Решетняк вышел из машины и вошел в помещение, но Гайда остался на месте. "Стерегут, — подумала она, — боятся, чтоб не убежала или чего над собой не сделала". В машину заглянул молодой, безусый милиционер и с чисто детским, неприкрытым любопытством рассматривал ее до тех пор, пока Гайда строго, но в то же время насмешливо не спросил:

— Скучаете? Делать нечего? Может, пару нарядов подбросить?

Молоденький милиционер мгновенно исчез.

Решетняк подошел с тремя людьми в штатском.

— Вот хозяйка дома, Валентина Кваша, — сказал он и пришедшие внимательно посмотрели ей в лицо.

"Всем любопытно", — с горечью подумала она.

Машина остановилась у большого неуютного здания, где, как знала Валентина, помещалось краевое управление милиции. Решетняк прошел вперед, Гайда подождал, когда в дверь войдет Валентина, и пошел сзади.

На душе у Валентины было плохо. Она знала, что посетители, приходящие сюда либо с жалобами, либо вызываемые в качестве свидетелей, проходят по пропускам. Ее же провели без пропуска. Значит, она все же арестована.

Она представила себе, что ее сейчас введут в камеру, обязательно одиночную, обязательно полутемную, обязательно сырую, и в которой обязательно будет много крыс. Потом ее долго и много будут допрашивать, судить и сошлют куда-нибудь очень далеко на север, где она будет работать на лесозаготовках.

Она, собственно, даже не думала, за что именно ее будут судить. То ли за убийство Ивана Нижника, то ли за перепродажу селедки. Ей просто вспомнились рассказы Вани. А он говорил всегда в таком роде: "…потом меня посадили, дали три года и выслали на Север. Там я лес пилил". Или: "когда я засыпался, мне дали мало. Всего год, а заслали аж на Енисей. Мы там лес валили".

Почувствовав себя арестованной, она решила, что так или иначе ее осудят и сошлют. Но все это будет еще не скоро, сейчас же ее передадут мрачному, старому, неразговорчивому надзирателю с огромной связкой ключей в руках, и он отведет ее в камеру.

Вместо этого она попала в большую, светлую комнату второго этажа. На окнах висели красивые шторы, на полу лежала темно-красная бархатная дорожка, у стены стоял широкий диван с высокой спинкой, увенчанной двумя шкафиками с хрустальными дверцами. Напротив дивана — письменный стол. За ним сидела девушка и что-то печатала на маленькой пишущей машинке. Словом, не было ничего общего с той картиной, которую нарисовала в своем воображении Валентина, Комната была веселая, чистая и светлая, совсем не похожая на камеру. И девушка никак не походила на мрачного тюремного надзирателя. Это была самая обыкновенная девушка, коротко подстриженная и модно причесанная. С самым обыкновенным молоденьким личиком, если не красивым, то, во всяком случае, очень приятным. Одета она была тоже в самое обыкновенное платье из штапельного полотна. Правда, при входе Решетняка девушка вскочила, вытянулась и даже чуть прищелкнула каблуками своих лаковых лодочек. Однако при этом она так широко и приветливо улыбнулась, что Валентина почувствовала, что вскочила она скорее оттого, что очень уважает подполковника, а отнюдь не оттого, что она его боится или ее так вымуштровали.

— Здравствуйте, Анечка, — приветливо поздоровался с ней Решетняк и остановился; волей-неволей остановились Валентина и следовавший за ней Гайда. — Что у вас новенького?

— Доброе утро, Филипп Васильевич! — отозвалась девушка. Голос у нее был звонкий и веселый. — Начальник управления приказал вас на дежурстве подменить, чтобы вам ничего не мешало заниматься этим делом. Вместо вас заступил на дежурство* капитан Голицын. Лейтенанта Потапова тоже подменили. Он сейчас отдыхает у себя в кабинете. Приказал разбудить, как только вы приедете. Из научно-технического отдела поступили заключения. Получен ответ на телеграфный запрос из Сочи и два ответа на запросы из городского отдела милиции. Вот я здесь все подшила. Я тут по ходу дела послала еще один запрос от вашего имени, но ответа пока нет.

Девушка передала Решетняку тоненькую папку скоросшивателя, на котором ровным, округлым почерком было написано: "Дело об убийстве гр. Ивана Ннжника, известного под кличками «Цыган» и "Ванька Каин".

— Молодцом! — похвалил Решетняк. — Я посмотрю потом. Возьмите у Гайды протокол обыска, первичное заключение судебно-медицинского эксперта и тоже подшейте в дело. А вы, Гайда, — обернулся он к младшему лейтенанту, отберите из вещественных доказательств что нужно и сдайте на экспертизу. Отдохните и возвращайтесь. Вы мне будете нужны.

Гайда ушел, и Решетняк опять обратился к девушке:

— Пройдите с нами в кабинет, Анечка. Потапова пока не будите. Пусть у него голова посвежее будет.

Девушка маленьким плоским ключом открыла замок и распахнула обитую черной клеенкой дверь.

Кабинет Решетняка поразил Валентину еще больше, чем приемная. Она никак не представляла себе, что в учреждении, тем более в милиции, могли быть такие кабинеты. Собственно, о том, что это учреждение, можно было догадаться лишь по трем телефонам, стоящим на маленьком столике.

Письменный стол какого-то светлого полированного дерева, другой, маленький столик у стены, покрытый красной бархатной скатертью, мягкие кресла, такой же, как в приемной, диван, букет на круглой тумбочке, в другом углу — на такой же тумбочке радиоприемник; большой стеклянный шкаф, наполненный книгами. Все это создавало ощущение уюта и никак не напоминало скучную казенную обстановку учреждения.

Три портрета украшали стены: Дзержинский, Горький, Макаренко.

— Садитесь, — предложил Решетняк, а сам прошел и распахнул широкое венецианское окно, через которое сразу же ворвались в комнату медвяный запах отцветающей акации, гомон веселых, драчливых воробьев и разноголосый гул города.

Прежде чем начать допрос, Решетняку нужно было просмотреть и подписать несколько срочных документов. Это заняло около получаса.

Усталость, пережитые волнения, две бессонные ночи сморили Валентину, и она была в полусне.

Ее состояние не укрылось от Решетняка. Допрос снова приходилось откладывать. Ему нужно было, чтоб голова Валентины была совершенно свежей, такой свежей, когда можно припомнить малейшие детали; с другой стороны, ему хотелось оградить Валентину от постороннего влияния. Как знать, кто и что ей могут посоветовать. Начнет скрывать, путать, и нить следствия оборвется. Задерживать же ее принудительно пока не было оснований. Да и это было бы нарушением закона. Кроме того, он еще не ознакомился с полученными документами, а должен был знать их содержание до допроса.

Пораздумав, Решетняк пошел на небольшую хитрость.

— Анечка, — обратился он к вошедшей девушке, — мы тут оба засыпаем. Я поеду домой, а вы устройте Валю здесь на диване. Возьмите в дежурке подушку, чистую наволочку, простыню.

— Хорошо, Филипп Васильевич, — кивнула Аня.

— Вы, Валя, спите и, если проснетесь раньше меня, то, пока я не приеду, не уходите Нам обязательно нужно сегодня же поговорить. Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к Ане Колесниковой. Она будет сидеть здесь, за моим столом, и работать.

— Хорошо, — уже засыпая, согласилась Валентина.

Не дождавшись, пока ей принесут подушку, она заснула сидя, прикорнув в углу большого дивана.

Она спала беспокойным, тревожным сном, часто вздрагивала, вскрикивала, но не просыпалась.

Решетняк внимательно прочел те немногочисленные бумажки, которыми было начато "Дело об убийстве Ивана Нижника", затем вышел в приемную.

— Аня, соберите в кабинет лейтенанта Потапова весь оперативный состав. Всех, кто есть на месте.

— Слушаюсь, Филипп Васильевич! — Она поднялась. — Вернулась оперативная группа, делавшая обыск в доме номер двадцать девять на улице Воровского.

— Очень кстати. Вот прежде всего и попросите оперативную группу к Потапову, а потом собирайте всех остальных.

— Опоздали на двое суток, товарищ подполковник, — передавая протокол обыска и кипу изъятых документов, с сожалением сказал лейтенант, делавший обыск в квартире Нижника. — Ванька Каин зазнобу куда-то спровадил. Обрывок его записи в мусорном ящике нашли. Как раз оборвано на том месте, где говорится, куда он ей наказывал ехать.

— А кто она, установлено?

— Зазноба-то? Как же. Постоянная Каинова любовь — Любка-Богомолка. У нас в уголовной регистрации есть ее карточка… Последнее время не попадалась. Думали, остепенилась, ан нет. Вещи Нижника мы описали. Вот тут список.

Решетняк просмотрел изъятые при обыске вещи и бумаги. Кроме обрывка записки, о которой говорил старший лейтенант, при беглом осмотре ничего интересного не было.

Небольшой кабинет Потапова быстро заполнился людьми. Одним из последних пришел Гайда. Он вручил Ане несколько листков. Это были последние заключения экспертов научно-технического отдела.

— Садитесь, — приказал Решетняк, сам оставаясь стоять.

Подождав, пока все усядутся, Решетняк деловито заговорил:

— Несколько приказаний. Лейтенант Потапов остается за меня. Сядете за стол Колесниковой, переключите на себя телефоны. Колесникова перейдет в мой кабинет и будет систематизировать все поступающие материалы; кроме этого, у нее особое задание. Распорядитесь снять с вокзалов и шоссе засады. Личность преступника неизвестна, а вымыться и переодеться у него времени было достаточно. Но мотоцикл нужно искать. Гайда и Жуков должны выяснить, откуда и когда Ниж-ник взял спортивное и рыбачье снаряжение. Старший лейтенант Семененко будет выяснять происхождение найденных при обыске карт и займется розыском Любки-Богомолки. Майор Сомов, вас прошу внимательно изучить заключения экспертов и документы, взятые при обысках в Насыпном переулке и на улице Воровского.

Оперативники разошлись выполнять полученные задания.

Задержавшись в кабинете Потапова, подполковник позвонил начальнику краевого управления милиции, потом в прокуратуру. Он докладывал о том, что сделано по раскрытию преступления в Насыпном переулке.

После этого он стал рассматривать найденную при обыске в доме Валентины Кваши картину. На икону он особого внимания не обратил. Маленькая, написанная маслом картина ему очень нравилась. На ней, как живые, переливались под ветром камыши, совсем как на окраине его родной станицы. Он рассматривал ее долго, внимательно, с удовольствием, совершенно не подозревая, что это те самые камыши, которые видны с огорода его, Решетняка, тетки.

"Почему спрятана картина? — рассуждал Решетняк. — Может быть, она очень дорогая? Нужно устано-вить. Вряд ли Ванька Каин был убит из-за картины, а все же надо проверить".

И Решетняк поехал к художнику Проценко, с которым не виделся несколько лет.

Дела давно минувших дней

Утром, после ухода Ольги, Алла принялась за уборку. Надо было подготовиться к семейному торжеству, для которого было немало поводов: ее четырнадцатилетие, окончание седьмого класса и успех картины отца.

В первую очередь Алка решила вымыть окно. Стоя на подоконнике и протирая стекла, она громко пела. От вчерашних страхов не осталось и следа (сегодня утром они с Ольгой даже подтрунивали над всей историей с Шариком и ружьем. Ольга довольно решительно перевела ее из казаков в обыкновенные паникеры).

Удивительно, до чего все просто и весело, когда светит солнце и нигде нет темных теней! Даже не приходит в голову мысль о том, что кто-то может прятаться в кухне или в соседней комнате.

Алла продолжала петь.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнула она. — Не заперто. Чьи-то тяжелые шаги послышались в прихожей.

В комнату вошел человек, одетый в милицейскую форму.

— Здравствуйте, — глуховатым голосом произнес он, вытирая пот с покрытого оспинками лица. — Это квартира три?

— Три, — спрыгивая с окна, ответила Алла. Она взволновалась при виде милиционера. Наверное, вчерашняя история не такой уж пустяк, если милиция начеку.

Пришедший не торопился начинать разговор. Он внимательно вглядывался в Алкины синие чуть испуганные глаза, вздернутый маленький нос, позолоченный веснушками, разлетающиеся в разные стороны косички. Затем милиционер посмотрел на портреты, висящие на стене, и Алке показалось, что лицо у него погрустнело.

Потом он снова внимательно посмотрел на нее и медленно, раздельно сказал:

— Ну, здравствуй, Алла Натковна. У Аллы даже дух захватило. Откуда он знает ее имя, и почему Натковна? И вдруг она рванулась к нему.

— Вы? Вы? — От волнения она глотала слова и не могла больше ничего произнести. — Вы Решетняк?

— Да, девочка, — гладя широкой ладонью ее светловолосую голову, сказал он.

— Я и есть Филипп Решетняк.

Перед ним была дочь его самых дорогих друзей — Натальи и Николая Гудковых.

Решетняк видел Аллу несмышленой, едва начавшей говорить малышкой. Сейчас он внимательно и грустно всматривался в задорное лицо девочки.

— До чего же ты похожа на свою мать! Ты и впрямь не Алла Николаевна, а настоящая Алла Натковна.

Решетняк был последним, кто видел в живых родителей Аллы, и он стал ей рассказывать о том, как все это было.

Больше двух недель отряд Николая Гудкова не мог оторваться от противника. Эсэсовская горно-альпийская дивизия «Эдельвейс» стягивала кольцо окружения.

"Одержимый казак" — так называли эсэсовцы Николая Гудкова медленно отходил в глубь Скалистого хребта. Партизаны то обрушивали на головы егерей многопудовые лавины камней и снега, то, начав демонстративный отход, косили цепи противника внезапным шквальным огнем пулеметов и ротных минометов. Время от времени ему помогали прилетавшие из-за перевала штурмовики. Будь фашистов хотя бы в два раза меньше, Гудков наверняка прорвался бы к своим. Но их было очень много, и волей-неволей отряд отступал.

Пока в руках партизан находилось несколько горных полян, почти каждую ночь из-за перевала к ним добирались легкие маленькие самолеты из полка ночных бомбардировщиков. Они доставляли боеприпасы, продукты и забирали тяжелораненых. Легкораненые, наскоро перевязавшись, возвращались в строй. Это стало боевой традицией отряда.

Но вот осталась одна-единственная посадочная площадка — большое плоскогорье, с которого ветер начисто смел снег.

На рассвете работающая на рации Наталья приняла шифровку. Штаб фронта и Северо-Кавказский штаб партизанского движения приказывали Гудкову в ближайшую ночь начать эвакуацию отряда на самолетах через линию фронта.

Приказ был категорический. Но Гудков знал, что если он в течение дня сумеет найти другой выход, то приказ будет отменен. Дело в том, что с простреливаемой противником посадочной площадки за одну ночь вывезти всех было невозможно Если же вывезут значительную часть отряда, то оставшиеся будут обречены на гибель. Кроме того, было известно, что фронт должен вот-вот начать наступление на Кубань и тогда особенно понадобятся удары партизан по тылам и коммуникациям врага.

Надо было попытаться найти путь сквозь Скалистый хребет, выйти к Главному Кавказскому хребту и провести отряд в район озера Рица. Оттуда можно было бы снова спуститься в лесные дебри предгорий, а если понадобится, то и дальше — в степи, в джунгли кубанских плавней, которые так хорошо знал Гудков.

Начальник разведки Решетняк с небольшой группой наиболее выносливых партизан ушел искать проход на Рицу.

Гудков был уверен, что путь сквозь скалы будет найден, и начал готовиться к прорыву.

Ему удалось связаться с отрядом «Бати», действовавшим внизу, в предгорьях, за спиной егерей "Эдельвейса".

"Батя" обещал вечером нанести отвлекающий удар по эсэсовцам, чтобы помочь Гудкову оторваться от преследования.

С середины дня Гудков начал будоражить противника внезапными короткими, но яростными контратаками. Затемно возвратились разведчики — всего трое из семи. У Решетняка автоматной очередью были перс-биты обе ноги.

Партизаны вынесли его на себе. Они тащили своего командира на трофейной плащ-палатке по обледенелым, нависшим над пропастями тропам.

Несмотря на тяжелое ранение, Решетняк нашел в себе силы и подробно доложил о результатах разведки: район Рица в руках врага, его захватили все те же егеря дивизии "Эдельвейс".

Оставалось одно — эвакуация самолетами.

Гудков отдал приказ. Первыми отправлялись раненые и захваченный утром в плен штабной немецкий офицер.

Сам Гудков заявил, что он полетит последним и будет возглавлять группу прикрытия. В ней он оставлял лишь добровольцев, понимая, что мало кому из этой группы посчастливится выжить.

Добровольцев было немало. Трусы в отряде "одержимого казака" не задерживались.

В одной из дневных стычек была ранена Наталья. Разрывная пуля раздробила ей кисть левой руки.

Отрядный фельдшер вовремя наложил жгут, остановил кровь, сделал перевязку. Несмотря на это, Наталье стало плохо. Ранение было очень болезненным. Фельдшер то и дело давал таблетки морфия.

Сесть в самолет Наталья категорически отказалась, заявив, что либо полетит с мужем, либо не полетит совсем. Ее уговаривали, но она так яростно отругивалась, что в конце концов ее оставили в покое.

Уговаривали ее все, кроме самого Гудкова.

Они прожили друг с другом душа в душу около пятнадцати лет. И сейчас по молчаливому уговору приняли решение или пробиться вместе, или погибнуть.

Ординарец Гудкова, неразговорчивый адыгеец Ахмет Чуноков, раненный в голову, тоже сказал, что остается с командиром.

После полуночи раздалось знакомое гудение самолетов. Им начали сигналить электрическими фонарями. Две маленькие машины из фанеры и парусины одновременно сели на безукоризненно ровную площадку альпийского луга.

— Принимаю груз, партизаны, — раздался хорошо знакомый им голос, лишь заглохли выхлопы моторов. — Живей, живей, хлопцы! Сегодня всю ночь летать.

Это был командир звена, пятидесятилетний летчик майор Лавров, один из немногочисленных мужчин, служивших в полку ночных бомбардировщиков. В его звене, кроме него самого, были две молодые летчицы, студентки Московского университета. Обеих звали Клавами. Одна — маленькая, толстая, черная, как жук, а вторая — высокая, стройная, с белокурыми волосами и ясными голубыми глазами. Их так и звали: Клава Черная и Клава Белая.

Вот эта-то тройка и поддерживала непрерывную связь отряда Гудкова с Большой землей.

Лавров тяжело вылез из машины. Прикрыв огонь рукой, он зажег папиросу и жадно затянулся. Выпрыгнувшая из второго самолета Клава Белая стала с ним рядом.

— Где же Жук? — опросил, подходя к летчикам, Гудков, наблюдавший за тем, как партизаны поспешно вытаскивают из машин тяжелые плоские ящики. Что-то она сегодня долго не летит.

Клава Белая неожиданно всхлипнула, а Лавров еще яростней затянулся табачным дымом и отвернулся. Гудков понял, что Черная Клава уже никогда не прилетит. К машине Лаврова подвели пленного офицера.

Лаврову не сто душе был этот пассажир. Особенно после того, как на его глазах объятая пламенем машина хохотушки Клавы со всего маху врезалась в вершину какого-то безымянного каменного пика.

Правда, Лавров ничем не выказал своего неудо-вольствия. Он лишь не удержался от искушения и ткнул гитлеровца под ребра пудовым кулаком, когда тот, извиваясь, словно уж, попытался воспротивиться посадке в самолет.

Самолет был рассчитан на трех пассажиров. Один должен был лежать в его хвостовой части, а двое других садились друг против друга в маленькой, тесной кабине.

Лавров широкими шагами прошел из конца в конец посадочную площадку. Потом обошел вокруг машины, внимательно оглядывая ее. Наконец забрался на плоскость, посмотрел приборы, покопался в моторе и подошел к лежащему под кустом Решетняку, который распоряжался погрузкой раненых.

— Давайте еще трех легкораненых, товарищ командир, — решительно проговорил он. — Вывезу двух на плоскостях, третьего втисну в кабину. Выполню за Клаву задание.

То, что он предлагал, было очень рискованно. На перегруженной до отказа машине надо было преодолеть один из перевалов Кавказского хребта.

Кроме звена Лаврова, послать к Гудкову было некого. Авиационный полк выполнял боевое задание. Тяжелые бомбардировщики, истребители и штурмовики помочь не могли: им не сесть на такой маленькой посадочной площадке.

В последнее время отряд Гудкова поредел, но вывезти за ночь на двух маленьких машинах всех партизан все же было трудно. Надо было рисковать.

Втиснулся в кабину еще один раненый партизан. Двое других стали на крылья. Повернувшись спиной к пропеллеру, они спрятали головы в кабине летчика. Ремнями и веревками их накрепко привязали к стойкам и растяжкам.

Натужно ревя, самолет медленно покатился по площадке. Он набирал скорость почти незаметно, и наблюдавший за взлетом Решетняк заволновался — впереди огромная пропасть. Когда до пропасти осталось метров десять, самолет наконец оторвался от земли, и стал набирать высоту.

Через пятьдесят минут с Адлеровского аэродрома открытым текстом передали по радио, что Лавров благополучно приземлился и сразу же вылетел обратно. Клава Белая в этот момент уже садилась на партизанский аэродром.

Она тоже хотела взять трех человек сверх нормы, но вовремя прилетевший Лавров не разрешил ей этого. Он боялся, что Клава для такого трудного полета недостаточно опытна.

За ночь они сделали несколько рейсов.

К четырем утра положение партизан стало катастрофическим. Возглавляемая Гудковым группа прикрытия была оттеснена к самой поляне. Над плоскогорьем то и дело злыми шмелями пролетали пули. Когда егеря поднимались в атаку, Решетняк мог уже разобрать их крики.

Вся группа прикрытия состояла теперь из расчетов двух станковых пулеметов и четырех автоматчиков, Остальные были или убиты, или ранены.

Услышав шум садящегося самолета, Гудков и Наталья прибежали на поляну.

Прилетела одна Клава Белая.

Она выпрыгнула из машины и в голос заплакала.

— Что? — односложно спросил Гудков.

— Лавров… Вместе с вашими… — и заплакала еще громче.

Понимая, что каждая минута на счету, Гудков приказал начать погрузку.

В хвосте самолета положили партизана, раненного в живот. Решетняка и командира второго взвода с висящей, как плеть, правой рукой и перевязанной головой усадили в кабину.

— Давайте двух на плоскости, — решительно сказала Клава.

Теперь все звено состояло из нее одной, и она сама, на свой риск и страх, могла принимать решения.

— Фельдшер, на крыло! — скомандовал Гудков и обернулся к своему неразлучному ординарцу: — Ахмет!

— Нет, — спокойно отозвался адыгеец, — Ахмет мэсто знает. Гдэ командыр, Ахмэт тоже там.

Показывая, что разговор на эту тему совершенно излишен, ординарец стал прощаться с Решетняком.

На втором крыле, по приказу Гудкова, стал один из легкораненых автоматчиков группы прикрытия.

— До свидания, Филипп, завтра разыщу тебя в госпитале, — и Гудков хотел сказать еще что-то, но в это время внизу замолчал один из пулеметов. Наскоро попрощавшись с Решетняком, Клавой и улетающими партизанами, он бросился к своей группе, на ходу вставляя запал в вытащенную из сумки гранату. Держа в обеих руках по гранате, вдогонку за ним бежал Ахмет.

Наталья задержалась. Она нагнулась к Решетняку и несколько раз крепко поцеловала его в губы.

— Прощай, Филипп, — прошептала она, — Алку мою… За меня… За Колю… поцелуй… Грише Проценко передашь, ему ее поручаю…

— Да что ты, Натка, — попытался было успокоить ее Решетняк, — прилетит еще раз Клава…

— Поздно, Филипп, — ответила она, — хоть бы вы успели улететь.

Она помолчала и вдруг, вздохнув, проговорила:

— Эх, утром пистолет, когда ранили, в пропасть уронила, а другого нет.

Решетняк, не задумываясь, расстегнул плохо слушающимися замерзшими пальцами кобуру и протянул Натке свой маузер.

При любых других обстоятельствах он ни за что бы не расстался со своим маузером. В его рукоятку была вделана золотая пластинка с надписью: "Филиппу Решетняку за отвагу в борьбе с бандитизмом от председателя ОГПУ Ф. Дзержинского 10. 1. 26 г." Где-то совсем рядом загрохотали разрывы гранат и сразу же вслед за этим вновь заработал замолкший было второй пулемет.

С трудом оторвавшись от Решетняка, Наталья поцеловала сидящего рядом с ним командира взвода, фельдшера, уже привязанного к крылу, и автоматчика, которого еще привязывали. Потом она обнялась с Клавой, отошла немного в сторону и взволнованным, прерывающимся от подступающего к горлу рыдания голосом крикнула, размахивая вместо платка зажатым в руке маузером Решетняка:

— Привет всем на Большой земле… Расскажите, как мы тут… до последнего…

Она еще что-то кричала, но взревел мотор, и никто уже ничего не расслышал.

…Они сели на Адлеровском аэродроме, когда на востоке уже начало светать.

Огромный бензозаправщик, похожий на неповоротливого бегемота, подкатил к машине. Казалось, он вот-вот подомнет под себя и раздавит утлый самолет.

Техники со стремительностью спринтеров заливали машину горючим и осматривали мотор.

Клаве же казалось, что они действуют недостаточно быстро, и она громко кричала простуженным, охрипшим голосом:

— Скорей! Скорей! Чего еле двигаетесь! Быстрее!

Девушки в халатах поверх военных шинелей захлопотали вокруг раненых. Среди них, мешая и все путая, с деловым видом бегал и громко распоряжался молоденький военврач, судя по чистенькой шинели и многочисленным скрипящим ремням, только что мобилизованный в армию после окончания мединститута.

Унесли так и не пришедших в себя командира взвода и партизана, раненного в живот.

Отвязанные фельдшер и партизан-автоматчик, топчась па месте, разминали затекшие и окоченевшие ноги, растирали обмороженные лица.

Здесь, в Адлере, было по-весеннему тепло. Легкий морской ветерок ласкал лицо Решетняка. Около аэровокзала в свете занимающейся зари пламенели цветущие канны. Многие техники и летчики, несмотря на утренний час, работали в одних гимнастерках или легких комбинезонах.

Две молодые, сильные девушки подняли Решетняка, положили на парусиновые носилки и понесли к аэровокзалу, около которого стояло несколько санитарных машин с широко раскрытыми дверцами, напоминавшими пасти каких-то сказочных чудовищ.

Они подходили к небольшому цветничку перед вокзалом, когда Клавина машина ушла в воздух.

Было уже почти светло.

— Подождите, девчата! — громко, тоном приказа сказал Решетняк, не отрывая глаз от удаляющейся точки самолета. — Поставьте меня на землю.

Девушки опустили носилки и склонились к Решетняку, думая, что раненому неудобно лежать.

— Оставьте меня пока тут, — решительно проговорил он, — буду ждать возвращения самолета.

Девушки нерешительно затоптались на месте. Этот грузный партизан, заросший густой бородой, внушал им беспредельное уважение, и они не хотели отказывать ему. Но подчиниться требованию раненого было нельзя. Это шло вразрез со всеми правилами.

Увидев заминку, к ним вприпрыжку бросился молоденький доктор.

— Сейчас же, немедленно грузите раненого в машину! — набросился он на санитарок. — Что за фокусы!

Девушки хотели было снова поднять носилки, но Решетняк с таким бешенством рявкнул: "Отставить!" — что и санитарки и молоденький врач, перетянутый вдоль и поперек ремнями, оторопело отпрянули в сторону.

В это время Решетняк увидел прилетевшего с ним автоматчика. Партизан был легко ранен и сейчас не знал, куда ему идти, к кому обращаться. Поэтому он очень обрадовался, когда услышал голос начальника разведки, зовущего его к себе.

— Стань тут, — приказал Решетняк, — и не давай меня уносить. Будем ждать командира.

— Есть ждать командира! — рявкнул автоматчик и, встав за носилками, положил руку на висящий на груди автомат.

Своим независимым видом он как бы говорил: "Я человек дисциплинированный и готов выполнять приказ командира, а ранен он или не ранен, это не имеет никакого значения".

Возмущенный таким оборотом дела, скрипучий доктор побежал жаловаться кому-то по телефону.

Санитарки довольно посмеивались ему вслед.

С полчаса Решетняка никто не беспокоил. Потом из подошедшей санитарной машины выпрыгнула молодая широкоплечая женщина в форме военного врача. Решетняк знал ее. Это была врач Краснодарской больницы Агапова.

Отмахнувшись от подлетевшего к ней врача в ремнях, она твердой мужской походкой направилась прямо к стоящим посреди цветника носилкам.

Она присела перед Решетняком на корточки.

— Вы что, Агапова, уговаривать приехали? Возмущаться нарушением правил? спросил Решетняк. — Я решил дождаться самолета.

Она молча сняла покрывающую его шинель и начала разбинтовывать ноги.

— Валя! Сумку из машины, — бросила она одной из санитарок, несших Решетняка, и ответила ему устало и спокойно: — Нет. Я не буду уговаривать. Я сделаю перевязку и посмотрю, что у вас такое. Если понадобится, я вас без всяких уговоров, силой отвезу в госпиталь. А чего мне вас уговаривать?

Она нисколько не удивилась, что этот незнакомый ей человек знает ее фамилию.

Много лет кряду, учась в мединституте, Анна Агапова была рекордсменкой края по нескольким видам спорта. Ее многие знали. Часто на улице, в трамвае с ней заговаривали совершенно незнакомые люди. Окончив медицинский институт, она поступила работать в Краснодарскую больницу и в начале войны была призвана в армию. Она получила назначение в один из со-чинских госпиталей.

Осмотрев рану на левой ноге Решетняка, она обильно посыпала ее каким-то белым порошком и забинтовала новым чистым бинтом. Ее лицо с темными кругами усталости под глазами было спокойно. Однако рана на правой ноге заставила Агапову нахмуриться.

Наблюдавший за ней Решетняк, чувствуя, что у него сразу пересохло горло, настороженно спросил:

— Что? Ампутировать?

— Нет, — твердо ответила она, — но будем оперировать и придется полежать.

Закончив перевязку, она расстегнула его грязную стеганку, из многочисленных дыр и дырочек которой во все стороны торчали ошметки коричневой ваты, затем находящийся под стеганкой трофейный китель и, наконец, донельзя заношенную, ставшую черной нижнюю рубашку. Откинув темно-бронзовые густые волосы, она сунула в уши наконечники резиновых трубок стетоскопа и прослушала сердце.

Видимо, осмотр ее успокоил. Она тяжело опустилась на стоящую в двух шагах скамейку.

— Вы от Гудкова? — опустив набрякшие веки, спросила она. — Как там?

Решетняк вспомнил гранатные разрывы в нескольких десятках метров от готовящегося взлететь самолета, прощание с Наткой, ее прощальный крик: "Расскажите, как мы тут… до последнего…"

— Плохо, — чистосердечно признался он, — очень плохо.

— Да, да. Я уже знаю, — устало ответила Агапова, не открывая глаз, и откинулась на пологую спинку садовой скамейки.

Она так и сидела, молча и не шевелясь. Можно было подумать, что Агапова опит, если бы ее тонкие, крепкие пальцы прирожденного хирурга не комкали снятую с головы пилотку.

Прошло больше двух часов, как улетела Клава. Уже солнце вышло из-за синеющих вдали гор, а на горизонте так и не показалась точка самолета.

Большой открытый, курортного вида автобус, переполненный летчиками, подошел к аэровокзалу и остановился рядом с санитарной летучкой, на которой приехала Агапова.

Летчики спрыгивали на землю и растекались по аэродрому.

Целая группа летчиков, человек восемь — десять, прошла мимо Решетняка, Агаповой и вставшего при их приближении по стойке «смирно» автоматчика.

В центре этой группы шла невысокая женщина в меховом легком комбинезоне. У нее было правильное, миловидное лицо, гладкие блестящие волосы.

Тяжелый, неуклюжий шлемофон она держала в руках.

Решетняк сразу узнал эту женщину. Она командовала тем самым полком ночных бомбардировщиков, в который входило звено майора Лаврова. Да и трудно было не узнать эту отважнейшую советскую летчицу, которой одной из первых среди женщин было присвоено звание Героя Советского Союза.

Рядом с ней шел молодой высокий летчик. Его Решетняк в лицо не знал, хотя под распахнутым на груди меховым комбинезоном были видны приколотые к гимнастерке две Золотые Звезды.

— Совершенно не к чему лететь к Гудкову вам, товарищ майор, — горячо доказывал дважды Герой командиру полка, — можно же послать кого-нибудь другого. Преспокойно сядет, а мы и штурмовики прикроем.

— Нет, Митя. Прекрасно сяду я. А вы и штурмовики прикроете меня.

Они прошли дальше. Окончания разговора ни Решетняк, ни оживившаяся при появлении летчиков Агапова не расслышали.

Летчики прошли на толе.

Из замаскированных капониров появились самолеты и выстроились у стартовой дорожки.

Рядом с «кукурузником», пли «этажеркой», как ласково называли фронтовики маленькие самолеты, которые официально громко именовались ночными бомбардировщиками, стали два горбатых штурмовика и два короткокрылых, тупоносых истребителя.

Летчица натянула на голову шлемофон.

— Товарищ майор, — обратился к ней один из техников, дежуривших на аэродроме, — тут человек от Гудкова. Раненый. Может, он вам что интересное скажет. Ну, там об ориентирах, о посадочной площадке. — Техник указал в сторону Решетняка.

Летчица быстро направилась к раненому.

— Здравствуйте, — проговорила она, опускаясь к носилкам и протягивая руку пытающемуся приподняться Решетняку. — Лежите, лежите.

Решетняк осторожно пожал ее маленькую крепкую ладонь.

— Вы от Гудкова?

— Да. Я начальник разведки отряда Гудкова.

— Тем лучше, — обрадовалась летчица и протянула ему свой большой планшет, в который была вставлена карта. — На какой поляне садились мои девушки? Какие есть по пути ориентиры? Митя! — громко крикнула она оставшемуся на поле летчику. — Иди сюда.

Решетняк показал им плоскогорье, на которое садились Лавров и Клава.

— Ориентир там есть прекрасный, — рассказывал он: — с севера над этой поляной возвышается небольшая гора правильной яйцеобразной формы. На самой верхушке ее веером растут четыре огромные пихты. Мы их прозвали близнецами. Даже ночью на фоне неба пихты далеко видны.

— Вы не обращали внимания, — заговорил летчик, — как летала Клава? Вот так?

Он стал водить тупым концом карандаша по запутанным лабиринтам горных узлов и ущелий, нанесенным на карту.

— Нет, — возразил Решетняк, — так летать уже нельзя. Мы еще вчера предупредили Лаврова. Тут нужно несколько километров лететь вдоль ущелья, а оно у фашистов. Самолет будут обстреливать прямо в упор с трех сторон: снизу и со склонов узкого ущелья.

Затем он расстегнул сумку и вытащил свою карту. Она была более подробная, чем у летчиков, а главное, на ней были нанесены самые свежие данные о расположении войск врага.

Летчики так и впились в карту, и Решетняк предложил:

— Возьмите. В штаб фронта мы послали такую же с первым самолетом.

Командир полка засунула карту в планшет, летчики поспешили на поле.

Первой взлетела машина командира полка. Затем поднялись вверх два истребителя. Вдогонку за этой тройкой взмыли в небо горбатые штурмовики "ИЛы".

Они и возвратились точно в таком же порядке. С той только разницей, что юркие истребители сели раньше, чем это успела сделать тихоходная «этажерка». На одном из ее крыльев длинными змеями висела порванная парусина.

Командир полка и молодой летчик подошли к Решетняку.

— Там уже все кончено, — хмуро проговорила летчица и быстрыми шагами вернулась обратно к своей потрепанной машине.

— Всыпали этому «Эдельвейсу» как только могли, — чтобы хоть чем-нибудь успокоить раненого, добавил летчик, — а майора — Марину нашу — чуть было не потеряли.

— Несите раненого, — каким-то неестественно спокойным голосом кинула Агапова санитаркам и быстро пошла к машине.

Она села не с шофером как обычно, а забралась внутрь летучки и до самого госпиталя сидела, отвернувшись к окну.

Летучка остановилась на широком дворе санатория, который заняли под госпиталь. Агапова первой спрыгнула на землю.

— В третью операционную, — сказала она санитаркам.

Когда Решетняка несли уже по ступенькам широкой мраморной лестницы, он громко позвал Агапову.

— Я прошу вас, — волнуясь, заговорил Решетняк, — очень прошу, чтобы операцию делали вы.

— Вас будет оперировать профессор Климов, — ответила она мягко.

— Не нужно мне профессора! — почти крикнул Решетняк. — Режьте вы.

— Хорошо, — согласилась она. — Я сейчас приготовлюсь к операции. Несите ко мне в первую операционную.

Агапова не решалась спросить у Решетняка о том, что ее волновало, с того самого момента, как она узнала о судьбе отряда Гудкова от начавших поступать в госпиталь раненых партизан.

И хорошо, что не опросила. Раненые всё поступали и поступали. Ей предстоял тяжелый день военного хирурга. А поговори она с Решетняком, вряд ли она могла бы оперировать.

Тот, кого она ждала с каждым прилетающим самолетом, о ком хотела услышать хоть что-нибудь, сутки назад погиб в неравном бою на берегу высокогорною озера Рица.

…Спустя некоторое время после операции Решетняка погрузили в санитарный поезд. Он подлежал эвакуации в глубокий тыл. Он лежал на койке молча, не двигаясь, ни с кем не разговаривая и ничего не замечая вокруг. В его воспаленном и измученном мозгу вставали собы-тия последних дней: тяжелые бои, неудачная разведка, разгром отряда, гибель друзей, мучительная операция.

Соседи старались ничем не беспокоить его, лишь иногда спрашивали, не нужна ли ему помощь.

Он отрицательно качал головой и снова погружался в свои невеселые думы.

Кругом велись разговоры о доме, о боях, о Сибири, в которую, как все знали, их повезут через Каспий и Среднюю Азию. Решетняк был безучастен ко всему.

Но вдруг, заслышав рассказ лежащего на нижней полке капитана третьего ранга, он встрепенулся. Капитан рассказывал, что разведчики части гвардейской морской пехоты, защищающей один из кавказских перевалов, сообщили следующее.

В маленьком ауле, занятом еще в начале сентября фашистами, шел бой. Кто мог вести этот бой, было непонятно. Во всяком случае, было ясно, что смельчакам надо помочь. Матросы ударили по аулу. Они с боем ворвались в него, заняв перед этим две высоты и несколько кошар пастухов. В одной из кошар умирал тяжело раненный в грудь старый пастух-адыгеец.

Он рассказал, что прошлой ночью к нему пришли партизаны. Их было пятеро. Трое мужчин и две женщины. Среди партизан был адыгеец, по имени Ахмет. Командира звали Николай. Третий мужчина — матрос, так как из-под стеганки виднелись бушлат и тельняшка. Одна женщина держала руку на перевязи.

Партизаны были хорошо вооружены, командир тащил на плече пулемет, у всех были автоматы и гранаты. За поясом стеганки у раненой женщины торчал пистолет, на ручке которого старик увидел золотую пластинку.

Для Решетняка не было никакого сомнения, что это был Гудков и его товарищи. Его не смущало, что перевал, о котором шла речь, находился далеко от скалы с пихтами-близнецами, где он последний раз видел своего командира. Бой в ауле произошел спустя три дня после его вылета из отряда. За это время "одержимый казак" мог оказаться и много дальше. То, что с Гудковым шли какой-то матрос и женщина, хотя в их отряде ни женщины, кроме Натки, ни матроса не было, не удивило Филиппа Васильевича. Мало ли в горных лесах бродило партизан-одиночек, выходивших из окружения и бежавших из плена. Раньше Гудков, опасаясь, что фашисты ему подошлют предателя, никогда не брал таких одиночек в отряд, хотя помогал им чем мог. Теперь же, оставшись с ранеными Ахметом и Наткой, он мог отступить от этого правила.

Перевязав раненых, отдохнув и поев, партизаны расспросили старика о дороге к позициям советских моряков и ушли. Их путь был в обход аула, по они, очевидно, напоролись на вражеский секрет. Поднялась перестрелка. Утром партизаны, уже не таясь, прошли мимо кошар обратно, в том направлении, откуда появились впервые.

С полсотни гитлеровцев, стреляя во все стороны, преследовали их.

Один из солдат забежал в кошару и полоснул по комнате автоматной очередью, которой и ранил старика.

Потом старик долго еще слышал в горах стрельбу и, лежа около малюсенького окошка, видел, что возвратилось гитлеровцев намного меньше, чем ушло.

Решетняк попал в госпиталь в Омске. Он сразу же написал Проценко и в Северо-Кавказский штаб партизанского движения о Гудкове. Из штаба ему ответили, что сообщенные сведения подтвердились. Но связь с Гудковым установить не удалось, и пока он числится пропавшим без вести.

Когда была освобождена Кубань и Гудков не объявился, стало ясно, что он и его товарищи погибли в дебрях Скалистого хребта.

По просьбе ветеранов отряда "одержимого казака", центральный штаб партизанского движения сформировал из них и еще двух отрядов кубанских партизан бригаду имени Гудкова. Она была выброшена парашютным десантом в глубокий тыл врага и успешно там действовала.

Поправившемуся после ранения Решетняку в просьбе зачислить и его в эту бригаду было отказано. Он получил приказание вернуться к своей старой работе в уголовном розыске Краснодара. Проценко со своей приемной дочерью жил тогда в Тбилиси. Филипп Васильевич специально ездил к нему, чтобы повидать дочь Гудковых. Алла была совсем маленькой. Потом Проценко возвратился в Краснодар, а Решетняк в это время учился в Ленинграде. После учебы он работал в Сочи. Так и получилось, что Решетняк не видел Аллы и Проценко много лет.

…Все, что касается родителей, Алла уже давно знала от своего приемного отца, по на этот раз она слушала рассказ из первых уст, со всеми подробностями, которые либо не знал, либо специально опускал Проценко, чтобы не волновать ее. Естественно, что она расспрашивала и расспрашивала, а Решетняк, отдавшись воспоминаниям, пусть тяжелым, но дорогим, не торопился уходить.

…В управление подполковник Решетняк вернулся под вечер. Несмотря на то что предыдущая ночь была бессонной, он чувствовал себя прекрасно. Очевидно, воспоминания прошлого взвинтили нервы. Да и привык он к бессонным ночам. Ему было достаточно подремать час-другой, откинувшись на спинку кресла, чтобы снова чувствовать себя бодрым и трудоспособным.

Сидящий в приемной Потапов доложил, что Валентина только что проснулась и Аня ушла с ней обедать.

Потапов протянул начальнику папку с надписью "Дело об убийстве гр. Нижника И. Я.".

За то время, что Решетняк пробыл в доме Проценко, папка сильно распухла. Прибавились подшитые Аней заключения экспертов научно-технического отдела и новые ответы на различные запросы.

Пройдя к себе в кабинет, Филипп Васильевич включил настольную лампу и углубился в чтение дела.

Затем на чистом листе бумаги он написал; "План допроса Валентины Кваши".

К приходу Ани и Валентины весь лист был исписан.

— Садитесь, — кивнул он Валентине.

Аня прошла к маленькому столику и открыла стено-графическую тетрадь.

Уравнение со многими неизвестными

Допрос был окончен.

Решетняк видел, что Валентина рассказала все откровенно и без утайки. Ее правдивость подтверждали подшитые в папку документы.

Объяснения Валентины полностью снимали с нее подозрение, что она причастна к убийству. Никаких оснований задерживать ее не было.

Сейчас уже и Валентина чувствовала, что никто ее арестовывать не собирается. Осмелев от этой мысли, она спросила:

— А мне нельзя самой похоронить Ваню? Внимательно посмотрев ей в лицо, Филипп Васильевич полистал дело, раскрыл его на нужной странице и протянул Валентине.

— Не следует вам его хоронить. Не нужно о нем плакать. Не стоит он этого. Каин Каином до смерти и оставался. Читайте.

Валентина стала читать, "Любка! Валька пока не проговаривается, но она не может не знать. Рано ли поздно — скажет. Тогда мы ее пришьем и в Карасун. Народу меньше — нам лучше. Доля больше. А ты не ревнуй, дурища. Эта черномордая мне осточертела, Я бы хоть сейчас ей перо под ребра, да нельзя. Провалим дело. Сорвись из Краснодара и жди меня в…" Дальше записка обрывалась. Не было подписи, но Валентине она была не нужна. Из тысячи почерков она сразу узнала бы этот. Если ее не оказывалось дома, то Иван Нижник подсовывал под дверь записочки. Они писались этим же характерным угловатым почерком с резким наклоном вправо.

Валентине стало страшно. Она вспомнила жестокий холодный блеск черных глаз Нижника и почувствовала, что в записке не просто угрозы. Он действительно мог спокойно пырнуть ее финкой в бок и выбросить в Карасун.

— Но что же он хотел у меня выведать? Чего я не могу не знать?

Решетняк пожал плечами.

— Очевидно, что-то важное. Возможно, что из-за этого-то и убили Ваньку Каина. Он помолчал немного и спросил:

— Так как же, Валя, дальше жить будем? Селедками спекулировать? Случайные знакомства заводить? Или правильную дорогу в жизни искать? Подумай об этом.

Он встал, прошелся, по привычке, из угла в угол и приказал Колесниковой:

— Возьмите машину и отвезите Валентину домой. А то ей соседи на улице покоя не дадут расспросами. Договоритесь, когда она придет подписать стенограмму допроса. Сами можете быть свободны, а машина пусть вернется за мной. Я тоже поеду отдыхать.

Оставшись один, Решетняк задумался. Допрос Валентины дал значительно меньше, чем он ожидал. Только одно обстоятельство привлекло его внимание: Валентина рассказала, что она никогда не видела Нижника таким взбешенным, как тогда, когда он узнал, что она отнесла в букинистический магазин "Трех мушкетеров".

В том, что Нижник, начав читать "Три мушкетера", мог увлечься книгой, не было ничего особенного. Вот уже столетие, как она пользуется неизменным успехом у читателей всех стран и народов. Но яростная вспышка гнева из-за книги у человека, который меньше всего в жизни интересовался именно книгами, была непонятна.

Подполковник решил передать ее на исследование в научно-технический отдел.

Подвинув к себе аппарат внутреннего телефона, он набрал номер старшего следователя Сомова.

— Степан Степанович, вы не сможете завтра прийти в управление пораньше, попросил он, — часиков так в шесть? Мне бы хотелось обсудить с вами различные версии преступления и проанализировать обстановку. Ну, а потом вместе выслушаем доклады оперативников.

Майор Сомов с готовностью согласился. Решетняк повесил трубку и стал собираться домой.

Утром, ровно в шесть, Решетняк был в управлении. На лестнице его догнал майор Сомов. Под мышкой он держал пухлую папку бумаг.

— Что это? — спросил Решетняк, взяв двумя пальцами длинную тесемку, которой завязывалась оранжевая папка.

— Это различные подсобные материалы по делу, — пояснил Сомов, — посмотрим их.

Они прошли в кабинет Решетняка. Несмотря на раннее утро, было уже жарко. Филипп Васильевич распахнул окна, а Сомов, извинившись перед начальником, снял китель и повесил его на спинку стула.

— Я думаю, Степан Степаныч, — обратился к Сомову Решетняк, — сделаем так. Я вам буду докладывать обстоятельства дела, а вы ставьте вопросы, выдвигайте версии. А тогда уже будем сообща искать ответа и решать, что можно предпринять.

Они уже не первый раз пользовались этим методом. И он вполне себя оправдывал. Старший следователь превращался в придирчивого ревизора, а начальник отдела Решетняк — в неумелого оперативного работника, совершающего промахи и упущения. Опытный следователь Сомов и впрямь очень часто замечал то, что не было достигнуто оперативными средствами. Он помогал Решетняку контролировать действия по раскрытию того или иного преступления.

Сомов подвинул к себе поближе электрический вентилятор, нацепил на нос какие-то неуклюжие старомодные очки и положил перед собой лист бумаги и карандаш. Он был во всеоружии.

— Прежде всего — о Нижнике, — заговорил Решетняк.

…В первых числах апреля Ваньку Каина освободили из исправительного лагеря на Дальнем Востоке, и, нигде не задерживаясь, он проследовал прямо в Краснодар.

В апреле же в Краснодаре он уже получил паспорт.

"Принеслось золотце! — ворчал начальник второго городского отделения милиции Зуев, подписывая Нижнику паспорт. — Вот уж поистине — "К нашему берегу что ни прибьется — либо навоз, либо щепки"!" Отделение находилось рядом с крупнейшим городским базаром. На этом базаре, на прилегающих к нему улицах, чаще, чем где бы то ни было в городе, случались всякие неприятные происшествия. То у кого-нибудь карман очистят, то снимут белье с веревки, то, наконец, просто поднимут драку.

Накануне начальник отделения подписал целую пачку паспортов людям, прибывшим по амнистии. Он знал, что многие из них навсегда утратили вкус к легкой наживе и займутся честным трудом, но найдутся и такие, что пойдут по прежнему пути.

А тут на вот тебе — Ванька Каин. Он-то сам долго не попадется, а всю эту мелочь организует, подучит, направит.

Начальник отделения поручил своему заместителю по уголовному розыску установить за Нижником наблюдение.

Но Нижник вел себя образцово. Он продал кое-какие вещи и на это жил. Помогала ему его старая зазноба Любовь Воронова, известная под кличкой Любка-Богомолка. В прошлом она занималась скупкой и перепродажей краденого, но потом остепенилась и стала работать на трикотажной фабрике.

Очевидно, взялся за ум и Ванька Каин. Он, правда, на работу не устраивался, но стало известно, что Ванька собирается уехать туда, где его никто не знает, где никто не станет попрекать его прошлым. Среди раскаявшихся воров такое случалось не раз, и работники отделения милиции твердо уверовали в перерождение Нижника.

А он тем временем жил какой-то скрытой жизнью. Продавал на базаре старые, дырявые брюки. Любивший раньше пускать пыль в глаза, сейчас курил самые дешевые папиросы, не пил, ходил в потрепанных сапогах и вылинявшей рубахе. Отступив от неписаных «блатных» правил, копил и копил деньги…

Рассказ Решетняка прервал телефонный звонок. Звонил дежурный. Только что в управление милиции явилась Любка-Богомолка. Она заявляла, что возвратилась из Ростова, услышав о смерти Нижника.

Значит, весть об убийстве Ваньки Каина уже разнеслась.

— Пришлите ко мне в кабинет, — распорядился Решетняк.

Милиционер ввел в кабинет зареванную молодую женщину с грязной, нечесанной головой и некрасивыми желтоватыми глазами.

"Посмотрела бы Валентина Кваша, на кого променял ее Ванька Каин!" невольно подумал Решетняк.

— Сама явилась? — насмешливо спросил Сомов. — Поумнела?

— А што жи, — хлюпнула Любка, — ще на меня подозрение падет.

Посмотрев на Решетняка, продолжавшего молча, в упор разглядывать Любку, Сомов стал спрашивать:

— Так, говоришь, из Ростова?

— Слезла в Ростове, как узнала про Цыгана.

— А куда путь держала?

— В Москву. Иван послал.

— Зачем?

Любка замялась и еще быстрее задергала носом. Сейчас она очень напоминала принюхивающуюся к чему-то толстую крысу.

— Смелей, смелей, — сказал Сомов. — Зачем?

— Цыган послал, чтобы его дожидалась.

— А Ванька Каин на «дело» собирался? Видя, что она снова тянет с ответом, Сомов чуть поднял голос:

— Быстро отвечать. Какое дело?

— Не знаю, — заревела Любка, размазывая по лицу короткопалыми руками слезы. — Вот ей-богу, не знаю! Большое какое-то дело. А какое, не знаю.

— Кто убил Нижника? — громко спросил Решетняк. Любка заревела еще громче.

— Увести в камеру, — бросил Решетняк конвоиру.

— За что в камеру? — заверещала Любка, мгновенно перейдя от слез к крику.

— Нет такого права! Прокурорскую санкцию давай. За что…

— Тихо! — хлопнул ладонью по столу Решетняк. — Ишь, какой юрист выискался! Санкцию! Через два часа в камере предъявят тебе санкцию.

— Не даст прокурор санкции, — продолжала верещать Любка, — отвечать будете. За что сажаете?

— За что? За соучастие в подготовке к убийству. Это видишь?

Он показал ей обрывок записки Нижника, в которой Ванька Каин писал, что замышляет убить Валентину, когда узнает от нее то, что ему нужно.

— Это Цыган, — еще пуще заорала Любка, — а я при чем? Я за Цыгана не ответчица! Я сама пришла!

— Вот и хорошо, что сама пришла. Расскажешь нам и о «деле», что замыслил твой любезный.

Протянув конвоиру уже заготовленный бланк постановления о задержании, Решетняк повторил:

— В камеру.

Когда дверь за уведенной Любкой закрылась, Решетняк спросил:

— Как вы думаете, Степан Степанович, знала она, что за «дело» затевал Нижник?

— Нет, — ответил Сомов, — Каин знал, что она глупа и болтлива. Вряд ли он доверил бы ей. Потом, он всегда действовал в одиночку. Он и о планах насчет Кваши сказал ей потому, что боялся, как бы она в припадке ревности не начала болтать лишнее. Нет, не знала.

— И я думаю, что не знала, — согласился Решетняк. — Хорошо, едем дальше. Он снова придвинул к себе папку с делом. — Через несколько дней после приезда Нижник знакомится с Валентиной Квашей.

— Это не случайно, — задумчиво произносит майор Сомов, что-то записывая на бумаге.

— Совершенно ясно, что не случайно. Это подтверждает его записка. Он что-то хотел выведать у Валентины.

— И это «что-то» он узнал в исправительном лагере от бывшего мужа Валентины Кваши, Федора, осужденного за растрату.

— Но дело в том, что Федор Кваша отбывал наказание в Средней Азии. Каин же там никогда не был. Потом, вот смотрите, пришел ответ на наш запрос. Федор Кваша еще пять лет назад умер. Что вы на это скажете?

Сомов побарабанил пальцами по столу.

— Нижник узнал о том, что его так заинтересовало, из третьих рук. Очевидно, Федор Кваша спрятал что-то ценное. Вот тот, кто рассказал Каину об этом спрятанном, и убил его. В последний момент Нижник просто не захотел делиться с сообщником. Он и раньше так не раз делал. Каин во всем Каин.

Они еще долго обсуждали различные детали и пришли к заключению, что это единственно правдоподобная версия.

Ванька Каин собрался что-то искать. Но что? Ни одна деталь, ни один из найденных документов или вещей не проливали света на этот вопрос.

Если бы Нижник знал, что разыскиваемые им деньги и вещи находятся в доме Валентины, он не готовился бы так тщательно к осуществлению своего плана. Зачем бы ему тогда копить деньги? А он их определенно копил. Боясь попасться, он не шел на обычный для себя путь добычи денег, так как не смог бы тогда выполнить задуманное. Не хотел рисковать.

Каин пошел по другому пути. Познакомившись с Ва-лентиной и уверив ее в своей любви и желании зажить новой, честной жизнью, он заставил ее доставать деньги. Объяснял он это тем, что копит деньги для переезда в другой город, где их никто не знает и где они смогут зажить спокойно.

Валентина продавала свои вещи, книги. Нижнику этого было мало. Он достал где-то бочонок сельдей и послал Валентину в станицу перепродать их.

Воровские инструменты, найденные при нем, и особенно записка к Любке-Богомолке наглядно показывали, что Каин отнюдь не помышлял о честной трудовой жизни.

Можно предположить, что он собирался искать «клад» Федора Кваши.

Нижник нервничал, все время сетовал, что денег мало. Об этом рассказала на допросе Валентина. На чердаке же нашли довольно крупную сумму. Судя по ней, задуманное предприятие должно было быть трудным.

Версия о поиске клада была довольно шаткой. Но если принять эту версию, то вставал еще один вопрос: где именно собирался Нижник искать клад?

Карты указывали на три места: Тамань, долина реки Псекупс, горы Главного Кавказского хребта или прилегающие к нему Черные горы и Скалистый хребет. Для Тамани, где много плавней, Нижник приготовил высокие резиновые сапоги и брезентовую робу. Для гор — альпинистские ботинки. Было лишь непонятно, зачем ему понадобилось столько шпагата. Кроме мотка, найденного у Валентины, огромный моток тонких, крепких веревок был обнаружен у Любки-Богомолки.

— Что же теперь мы будем искать? — с нескрываемым сомнением спросил Сомов.

— Клад? Где? Решетняк громко захохотал:

— Извольте колесить в поисках места, чуть ли не по всему Северному Кавказу, где какой-то прохвост закопал сундук с награбленными ценностями!

— Да, дело довольно безнадежное, — подтвердил Сомов, — к тому же и ценности могут оказаться давно вышедшими из хождения деньгами вроде тех, что мы нашли в доме Кваши.

— Вернее искать убийцу Нижника, — сказал Решетняк. — Найдем — узнаем, куда и зачем собирался путешествовать Каин.

Сомов согласно кивал головой, развязывая тесемки папки.

— Я просмотрел всю регистрацию уголовных преступлений за последние три года и не нашел ничего подходящего. Во-первых, не зарегистрирована пропажа пистолета калибра в девять миллиметров.

— Пистолет-то он мог сохранить с войны. Парабеллумов у немцев было сколько угодно. Кроме того, Оружие могли привезти с другого конца Союза.

— Возможно, — согласился Сомов. — Дальше. «Почерк» преступления не похож ни на одно знакомое нам. Последний из любителей стрелять в затылок был Ленька Грай. Он обязательно стрелял несколько раз. Хотел быть уверенным, что добил жертву и свидетелей не будет.

— Ленька Грай расстрелян по приговору Верховного суда в 1940 году,

— На мой взгляд, — продолжал Сомов, — убийца Нижника — приезжий.

В приемной послышался дробный стук высоких каблучков. Сомов поспешно натянул на себя китель.

В кабинет вошла Анечка Колесникова.

— Приглашайте, кто там есть на доклад, — распорядился Решетняк, ответив на приветствие.

Оперативники Гайда и Жуков установили, в каких магазинах Нижник покупал спортивный костюм, альпинистские ботинки и рыбачье снаряжение.

Семененко выяснил: месяц назад в тресте «Нефтеразведка» воры взломали шкаф и украли пишущую машинку. Тогда же пропали топографические карты. Предполагали, что вор завернул в них машинку. Теперь ока-залось, что кража была совершена ради самих карт.

Позже других появился Потапов. Он доложил, что в скверике около узловой станции Тихорецкая обнаружен мотоцикл инженера Гришина, на котором скрылся убийца Нижника.

На листочке бумаги Решетняк подсчитал, за сколько времени можно доехать на мотоцикле от Краснодара до Тихорецка.

Получалось, что убийца прибыл на станцию часов пятнадцать — восемнадцать назад.

За это время через Тихорецкую проследовало около двух десятков поездов на Москву, Тбилиси, Минераль-ные Воды, Сочи, Сталинград, Баку, Краснодар, Ростов. В любой из них преступник мог сесть и ехать до конечной станции или сойти на ближайшей остановке. Он МОР вернуться 8 Краснодар, а мог в одном из лежащих на пути городов пересесть на самолет и находиться уже на другом конце страны. Наконец он мог притаиться в Тихорецке.

Следствие зашло в тупик.

— М-да, — потер ладонью бритый затылок Решетняк, — получается уравнение со многими неизвестными.

Он решил поручить вести дело двум опытным работникам: майору Сомову и Ане Колесниковой.

— Допросите Любку-Богомолку, Возможно, она сообщит что-нибудь интересное, — отдал он распоряжение Сомову. — А вы, товарищ Колесникова, занимайтесь поисками убийцы Каина. Засаду у дома Кваши снимать не торопитесь.

Сделав еще несколько распоряжений и отпустив сотрудников, Решетняк стал собираться. Он решил поехать на день рождения Аллы.

По его звонку дежурный питомника служебного собаководства привел молодую овчарку, по прозвищу Сокол. Решение подарить Алке Сокола Филипп Васильевич принял вчера, после того как побывал у нее.

Сокол был сыном знаменитого Кречета, слава о котором гремела далеко за пределами Северного Кавказа. Однако сын не пошел в отца. Он не унаследовал от него замечательного чутья, которое выдвинуло Кречета в ряды лучших сыскных собак страны. Сокол мог взять лишь простейший, свежий, никем не затоптанный след, а для сыскной собаки этого мало. Правда, он очень хорошо нес караульную службу, но в таких собаках большой надобности не было, и Решетняк забрал Сокола из питомника себе. Это было сопряжено с большими неудобствами. Решетняк жил один, нередко ему приходилось надолго уезжать по срочному вызову. Нужно было звонить в питомник и просить, чтобы кто-нибудь из вожатых взял собаку на временное попечение. Такая постоянная смена хозяев могла лишь вконец испортить Сокола. Решетняк же знал множество случаев, когда дети воспитывали прекрасных служебных собак.

Итак, взяв Сокола, он поехал к своему старому другу и его приемной дочери.

День рождения Аллы Гудковой

Ольга снова пришла ночевать к Алке. Она предполагала, что Алка не совсем избавилась от ночных страхов. Кроме того, Ольга хотела помочь девочке приготовиться к предстоящему торжеству.

С вечера они закончили генеральную уборку квартиры, поставили тесто на пироги, начистили орехов для торта.

Спали опять вместе.

Алла крепко заснула. Когда утром она открыла глаза, Ольги рядом не было. Уже совершенно остывшая подушка говорила о том, что Ольга встала давно. До слуха Алки долетел осторожный звон расставляемой посуды.

— И как не стыдно, — закричала она, выбираясь из-под одеяла, — удрала незаметно! Одна возится. А можно было в это время поболтать.

Ольга вошла в спальню. В руках она держала какой-то длинный пакет.

— Поздравляю тебя, девочка, с днем рождения, — ласково проговорила она, желаю тебе быть радостной и счастливой, учиться так же, как в седьмом, и чтобы у Гриши каждый год брали по картине в Третьяковку или Эрмитаж.

Она поцеловала Аллу в губы и передала ей в руки пакет.

— Это тебе. Может и рановато такую вещь дарить, но знаю, что придется по душе.

Она еще раз поцеловала Алку и вышла в столовую, предоставив ей одной рассматривать подарок.

Алла нетерпеливо сорвала бумагу и охнула. О таком подарке она не смела и мечтать. У нее в руках было новенькое легкое и удобное одноствольное охотничье ружье.

На глаза неожиданно навернулись слезы, и она вошла в столовую необычно притихшая, ткнулась в плечо Ольги да так и застыла.

— Ты чего, атаман? — спросила та. — Что с тобой?

— Я тебя очень люблю, Олюшка. Очень, очень. Не за подарок, конечно. Ты не думай. А за то, что ты во всем меня понимаешь. Даже догадываешься всегда, что я думаю, о чем мечтаю… Очень люблю.

— Я тебя тоже очень люблю, Алка, — тихо ответила Ракитина и еще крепче обняла девочку.

Они замолчали, обе смущенные и взволнованные таким открытым проявлением чувств. Ольга, справившись с собой, шутливо скомандовала:

— Лентяи, за дело!

И обе шумно и весело стали суетиться по хозяйству, — Что же это Гриши нет? — озабоченно спросила Ольга, вытирая до блеска эмалированный чайник.

— Приедет, — уверенно ответила Алка, не менее ожесточенно натирая мелом чайные ложечки. — Нет утром — приедет вечером.

Вскоре явились Шура Бабенко и Васька Лелюх.

— Поздравляю сразу со всем, — важно произнес Лелюх и протянул Алке книжку в красивом синем с золотом переплете, "Три мушкетера". — Раз у тебя украли. Вот. Ну, вообще достал.

— Ты достал! — не утерпев, сорвал всю торжественность момента Шура. — Анна Алексеевна и то с большим трудом достала.

— Болтун сам, а про других говоришь! — отважился отпарировать Васька и придвинулся поближе к Ольге.

Но Шура на него уже не обращал внимания.

— Вот это мама прислала, — он смущенно протянул Алке коробку конфет, перевязанную очень яркой лентой с огромным бантом, — а это я. Совсем как настоящий «ФЭД», а снимает даже лучше, хотя и самодельный.

Так вот что так таинственно уже несколько месяцев подряд мастерил Шурик по вечерам! Кому не приятно получить подарок, в который вложено столько труда! Может, и найдутся такие люди, но Алка к их числу не принадлежала. Она была просто потрясена.

— Ребята! Вечером, как только Гриша приедет, приходите. Будем чай с пирогами пить. Обязательно приходите.

— А сейчас садитесь за стол завтракать, — предложила Ольга.

Лелюх с готовностью сделал движение к столу, но Шура незаметно крепко схватил его сзади за руку.

— Спасибо. Мы уже завтракали. Не будем вам мешать, — отказался Шура и потянул Лелюха к выходу.

Они вышли.

— Что у тебя, дома завтрака, что ли, нет? — набросился на него Шура, выйдя из квартиры Проценко. — Видишь, — они гостей ждут. Готовятся. А ты обрадовался.

— Так они же сами предлагают, — мрачно буркнул Лелюх.

— Ему из вежливости предложили, а он рад стараться!

— А я из вежливости и согласился. А потом, там пирожки такие румяные.

— Ну ненасытная какая-то утроба! — возмущенно всплеснул руками Шура — Дома ему Анна Алексеевна только и знает, что готовит. Все ноет; "Мама, пирожки, мама, вареники!"

— Если хочешь знать, я трое суток могу не есть не пить. Как верблюд.

— На верблюда ты вовсе не похож, — критически осматривая Ваську со всех сторон, определил Шура, — ты больше на откормленного индюка смахиваешь.

— Индюка? — возмутился Васька. — А сам-то ты кто? Ты сам отбивная котлета. Понял?

— Ну и ничего подобного. Чем это я похож на отбивную котлету?

— Сейчас, конечно, нет, а в прошлую субботу на ринге? Скажешь, Тимка Рогань из тебя котлеты не сделал?

— Ну, ты! — в свою очередь вспыхнул Шура. — Чего ты в боксе понимаешь?

Лелюх понял, что переступил в разговоре опасную черту, и, пока не поздно, попытался заговорить о другом.

— А когда мы к Алке пойдем?

Шура ничего не успел ответить. Открылось окно и раздался голос Васькиной матери.

— Василий, завтракать! — позвала она.

— Доброе утро, Анна Алексеевна, — поздоровался Шура и добавил: — Он уж тут истомился, ожидая завтрака.

Последние слова он уже произнес вслед Лелюху. Завтракать Ваську дважды приглашать не приходилось.

Вскоре после ухода ребят в квартиру Проценко снова постучали. Это был Решетняк.

— Дядя Филя! Дядя Филя! — как старого знакомого встретила его радостная Алка. — Смотрите, что у меня есть.

Она потянула подполковника в столовую показать подарки. Решетняк тщательно осмотрел ружье. По тому, как он любовно похлопывал ладонью по лакированному ложу, заглядывал в ствол, ощупывал патроны, проверял подгонку ремня, чувствовалось, что это завзятый охотник. Но еще больше Филиппа Васильевича заинтересовал фотоаппарат.

— Алка Натковна, — подполковник уже не называл ее иначе, — обязательно познакомь меня с хлопцем, который сделал этот аппарат. Хорошая голова у парня. Вот такой автомат для съемки я обязательно к своему «Киеву» сделаю… — Товарищ Ракитина? — удивился Решетняк, увидев вернувшуюся из кухни Ольгу. — Вот уж никак не ожидал встретить вас в этом доме! Какими судьбами?

— То же самое я могу спросить и у вас, товарищ подполковник.

— Я же друг детства Проценко. А кроме того, с Алкиными родителями партизанил вместе. А вот вы как сюда попали?

— Это все она, — потрепала Ольга за косу Аллу.

— Меня, кстати, зовут Филипп Васильевич, — заметил Решетняк, улыбнувшись широкой белозубой улыбкой, преобразившей его лицо.

— А меня, кстати, Ольгой Константиновной, но предпочитаю, чтобы называли просто Олей. Хочу казаться моложе.

— Откуда вы знаете друг друга? — затормошила их Алла. — Откуда?

— А мы давно знакомы, — ответила Ольга. — На городском партийном активе познакомились, — Ну, Натковна, — обратился Решетняк к девочке, — теперь принимай мои поздравления и подарок. Пойди-ка открой двери. Там еще гость стоит.

Алла, не понимая, зачем было оставлять приведенного с собой гостя на лестничной площадке, пошла открывать дверь. Она сразу отпрянула в сторону. Мимо нее пронесся огромный серо-черной масти пес с большими остроконечными ушами.

Когда Алла, несколько оправившись от испуга, вошла в столовую, ее глазам предстала странная картина: бесстрашная Ольга стояла на письменном столе и опасливо поглядывала на растянувшегося посреди комнаты пса. Упав в кресло, громко хохотал Решетняк.

— Ну вот, Натковна, это мой тебе подарок, — показал Решетняк на собаку. Вы не находите, что вам пора сойти на грешную землю? — с серьезной миной спросил он Ракитину. — Слезайте, слезайте. Сокол отлично выдрессирован и еще никогда никого не тронул без приказания.

— Вот перепугал! — заговорила Ольга, слезая со стола. — Ворвался, как комета. Чего он летел, словно оглашенный?

— Команду всегда следует выполнять бегом, — пояснил подполковник.

— Да ведь никакой команды не было.

— Нет, была. Я подошел к окну и стал насвистывать песенку о веселом ветре. Сокол — пес дисциплинированный. Не было бы команды, он так и лежал бы под деревом, где я его оставил.

Если Алка после появления Сокола в столовой была удивлена тем, что там происходит, то что уж говорить о Григории Анисимовиче Проценко, который подошел к открытой двери своей квартиры и смотрел на то, что творится в его комнате… Он несколько минут наблюдал молча.

Празднично накрытый стол, стулья, на одном из которых висел форменный китель подполковника милиции, — все было сдвинуто в сторону. Сам подполковник, Алла и Ольга ползали на животе по ковру. Рядом с ними, плотно прижав уши, ползла, как будто выслеживая какого-то невидимого врага, большая овчарка почти черной масти.

— Очень трогательно, — заговорил наконец Проценко. — Дорогие друзья помогают мне воспитывать дочь.

— Гриша! — бросилась к нему Алка. — Я же говорила, что он приедет! сказала она торжествующе. Проценко пожал руку Ольге, а после этого расцеловался с Решетняком.

— Постарел, Грицько, — проговорил Решетняк чуть дрогнувшим голосом.

— А ты все такой же. Наконец-то увиделись!

— Да все никак не удавалось. А тут думаю, во что бы то ни стало пойду. Решил даже не звонить. Пойду, и все тут. И повидаемся наконец.

Проценко обвел глазами комнату.

— Что это за милая зверюшка? — спросил он, кивая на Сокола.

— Это моя собака Сокол, — возвестила Алла с победным видом. — А Оля мне подарила ружье. Вот, смотри. А вот патрончики.

— Ну-ну! Я всегда говорил, что если погибну, то только от рук приятелей, сказал он. — Хорошенькие подарки для молодой девицы! И так растет какой-то станичный атаман, а не девочка. Даже ради праздничного дня щеголяет в штанах. Теперь ей только не достает шашки, черкески и бурки.

— М-да. Действительно, — почесал затылок Решетняк. — Правда, у меня смягчающее обстоятельство, граждане судьи: старый холостяк. Что же касается артистки Театра оперетты…

— Чего же можно ждать от премьерши оперетты, занимающейся охотой на диких зверей? — назидательно спросил Проценко и сам же ответил: — Всего можно ждать. Но вы, подполковник милиции…

— А интересно знать, что подарил своей дочери художник Проценко? — перебил подполковник милиции. — Духи?

Алла фыркнула.

— Букет цветов, перевязанный голубой лентой. Или нет — альбом для стихов, в котором на первой страничке значится: "Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня".

Алла и Ольга дружно хохотали.

Проценко вышел на лестничную площадку, постучался в соседнюю квартиру. Через несколько минут он возвратился, толкая впереди себя сияющий лаком и никелем велосипед.

— Вот, получай, — обратился он к дочери, — знаю, что тебе давно хотелось.

Пока Алла переживала еще одну свалившуюся на нее сегодня радость, Решетняк продолжал подсмеиваться над другом.

— Вот это да! — воскликнул он. — Вот это подарок для благонравной девицы! Ты бы ей еще мотоцикл подарил. Очень женское занятие.

Сидевшая на диване Ольга вскочила и склонилась перед Решетняком в глубоком поклоне.

— Спасибо, товарищ подполковник, — проникновенно воскликнула она, нижайшее спасибо! Давно не получала такого прекрасного комплимента.

Решетняк ничего не понимал.

— Охо-хо-хо! Хо! — сняв очки и протирая глаза, смеялся Проценко. — Что, Оленька, нравится? Занятие-тоне женское. А что вы скажете, подполковник, насчет чемпионов? Вот премьерша оперетты, например, чемпион края и Российской федерации по мотоциклу.

Решетняк растерянно воззрился на Ольгу.

— Нет. Знаете… Я немного неточно выразился, — заговорил он наконец уже извиняющимся тоном: — я хотел сказать, что мотоциклистки или там велосипедистки мне всегда напоминают почему-то запорожцев.

— Весьма удовлетворена вашей поправкой, — еще в более низком поклоне склонилась Ракитина, — прошу больше поправок не вносить. Боюсь сравнений с древнеегипетскими фараонами… А сейчас наводите в комнате порядок, распорядилась она, — да двигайте стол на место. Нужно же наконец позавтракать.

Ольга убежала на кухню и там застряла. Мужчины сдвинули стол и сели на диван. Алла снова принялась рассматривать велосипед, а потом ушла к Ольге.

Решетняк потянулся за лежащей на стуле кожаной сумкой.

— У меня к тебе небольшое дело, Григорий. Ты никогда не видел этой картины? Не сможешь ли ты определить ее ценность? Я имею в виду денежную ценность. — И Решетняк протянул Проценко маленькую, писанную маслом миниатюру.

Проценко засмеялся:

— Рублей, наверно, двести в комиссионке можно взять. А видать раньше видал. Это миниатюра художника Григория Проценко, вашего покорного слуги и друга детства. — Проценко вдруг посерьезнел. — Постой, постой. Откуда она у тебя?

— Тут еще какая-то иконка, — довольно пренебрежительно сказал Решетняк, не отвечая на вопрос Проценко.

Если миниатюра была тщательно завернута в чистую белую тряпку, то иконка была кое-как засунута в сумку.

Однако Проценко, кинув на нее взгляд, переменился в лице и в волнении вскочил на ноги.

— Сумасшедший! — срывающимся голосом заорал он и, смахнув свою собственную миниатюру на пол, задрожавшими руками схватил то, что Решетняк назвал «иконкой». — Невежда! Варвар! Это же Рублев!

— А кто такой Рублев? — неосторожно спросил Решетняк.

Проценко вскипел еще больше.

— Ты что, серьезно спрашиваешь, — аккуратно положив в центре стола икону, двинулся на Решетняка Проценко, — или ты меня специально позлить явился? Цирк устраиваешь? По поводу подарков паясничаешь, а Рублева — подлинного Рублева! — кое-как засунул в сумку и молчишь! Сколько стоит? Денежная ценность? Рублев не Проценко. Эта «иконка», как ты смеешь выражаться, сотню тысяч стоит. Да разве дело в деньгах? Весь мир преклоняется перед шедеврами Рублева.

— Сто тысяч? — недоверчиво переспросил Решетняк. — Не ошибаешься?

— Ошибаюсь? Андрей Рублев — великий русский художник, живший на рубеже четырнадцатого и пятнадцатого веков. Это необыкновенный живописец. Это проникновенный поэт в живописи. Современники называли его Преподобным и Блаженным за его искусство. Образы Рублева передают возвышенную, духовную красоту человека. Он видел в человеке "земного ангела" и изображал ангела, как "небесного человека". Именно в Рублеве истоки нашего русского национального искусства. До него наше искусство было придавлено византийскими традициями, отрешиться от которых могли лишь с появлением гения. Таким гением и оказался Рублев. Взгляни на эти изумительные краски.

Боясь даже прикоснуться к иконе, Решетняк внимательно разглядывал ее, а Проценко пояснял:

— Вот тут изображен ангел на фоне неба. Сине-голубой цвет неба необычайной чистоты сочетается с темно-вишневым одеянием ангела. Вокруг сияющее золото зеленоватого воздушного тона. К сожалению, сейчас почти утрачен секрет создания этого тона. А эти полутона! Светло-голубые, нежно-сиреневые, золотисто-желтые, прозрачно-зеленые. Благодаря им кажется, что изображение светится изнутри и само излучает свет.

— Гриша, — робко спросил Решетняк, боясь опять попасть впросак, — именно эту икону тебе приходилось видеть раньше?

— Да, это из коллекции Киевской картинной галереи. Во время войны она была эвакуирована к нам и выставлена в нашем музее. Когда фашисты подошли к Кавказу, картины эвакуировали дальше, через Каспий в Среднюю Азию и Сибирь. Часть из них пропала.

— Каким образом? Ты не знаешь?

— Поезд попал под бомбежку, а главное — эшелон не успел проскочить Кавказскую, она уже была у фашистов. Я ведь тогда жил в Тбилиси. Почему у меня и Алка оказалась. Наташа и Николай, уходя в партизаны, отправили ее с бабушкой ко мне. А Агафью Максимовну убило по дороге при бомбежке. Спасибо, ехавшие вместе с ней довезли Аллу до Тбилиси.

— Это я знаю, — осторожно перебил его Решетняк. — А кто может знать хоть какие-нибудь подробности исчезновения картин?

— Никто ничего не знает. Я очень много занимался этим. Но нет никаких концов. Откуда у тебя взялся этот Рублев?

— Расскажу. Подожди минутку.

Решетняк выложил на стол содержимое своей сумки. Тут были две запасные обоймы к пистолету, какая-то потрепанная толстая книга и много различных бумаг.

Из кухни, неся блюда с яствами, возвратились Ольга и Алла.

Взгляд Аллы упал на письменный стол и на книгу, лежащую среди бумаг Решетняка.

— Ой, "Три мушкетера"! — удивилась она. — Вот здорово! Дареное передаривать нельзя, так я тех "Трех мушкетеров", что Васька подарил, оставлю себе, а этих отдам Шурику.

— Постой, постой, — охладил ее восторги Решетняк, — я-то ведь тебе этой книги не дарил.

— Как это "не дарил"! — возмутилась девочка. — Если что украдут и милиция найдет, всегда возвращают.

— У тебя украли эту книгу?

— Ну да. Позавчера. Вот и Оля знает.

— А ну-ка, расскажи все по порядку, — заинтересовался Решетняк.

Алла стала рассказывать, как она, Шура и Васька купили в букинистическом магазине "Трех мушкетеров". Потом Лелюх увидел на витрине "Пятнадцатилетнего капитана". Они начали выворачивать карманы и подсчитывать деньги. В это время в магазине появился какой-то высокий вертлявый человек, похожий на цы-гана. Он спросил "Трех мушкетеров". Продавщица указала на ребят и сказала, что они только что приобрели последний экземпляр.

Увидев на прилавке книгу, которую Алла на минутку положила, черномазый, не спрашивая ни у кого разрешения, схватил ее и почему-то сразу стал перелистывать последние страницы.

— Ребятки, эта книга мне нужна, — заявил он, — я ее заберу, а вам деньги отдам.

Он старался говорить как можно вкрадчивее, но его маленькие черные глаза смотрели настолько зло, что Васька Лелюх решил на всякий случай укрыться за спиной какого-то майора, рывшегося в кипе сложенных на прилавке книг.

Да что Васька! Даже не принадлежащая к робкому десятку Алла растерялась. Она не находила слов для ответа.

Только Шура решительно ухватился за книгу и потянул ее к себе.

— Ну ты, щенок, — окрысился черномазый, — не хватай! Кишки выпущу! — Он произнес замысловатое грязное ругательство.

Говорил он, не повышая голоса, но все же его слова услышал майор, выбиравший книги. Офицер подошел и строго спросил:

— Вы почему хулиганите, гражданин? Как вы смеете ругаться в общественном месте? Да еще в присутствии женщин и детей!

Незнакомец повернулся в сторону майора, и лицо его расплылось в наилюбезнейшей улыбке.

Ободренный поддержкой, Шура что есть силы потянул к себе книгу и овладел ею.

Похожий на цыгана любитель Дюма рванулся к мальчику, но майор заслонил Шуру собой и решительно проговорил:

— А ну-ка, идемте со мной гражданин.

Маленькие глазки черномазого забегали по сторонам, и вдруг он одним прыжком оказался у дверей, толкнул ее и выскочил на улицу.

Его никто не преследовал.

Майор улыбнулся друзьям и снова склонился над стопкой книг. Ребята отправились домой.

Потом Алла начала рассказывать о том, как была украдена книга.

Решетняк слушал ее не перебивая и жестом останавливал Проценко и Ольгу, если видел, что они хо-тят что-то спросить у девочки.

Только когда Алла закончила рассказ, капитан задал ей сразу несколько вопросов.

Где старый, выломанный из двери замок? Куда делся валявшийся в комнате окурок? Не заметила ли она, от какой папиросы был этот окурок? Ведь на бумажном мундштуке пишется название папирос.

Алка подумала и начала отвечать.

Посмотреть название папирос ей в голову не пришло. Окурок она вымела и выбросила в ведро для мусора, которое стоит на кухне. А замок Шура кинул в ящик, где валяется всякий железный хлам и инструменты.

— А ну, пошли, — (поднялся с кресла Решетняк, — покажи замок и ведро.

Алла провела подполковника на кухню. Проценко и Ольга заинтересовавшиеся всем происшедшим не менее Решетняка, последовали за ними.

Алла хотела вытащить замок из ящика, но, только она потянулась к нему, как Решетняк предостерегающе схватил ее за руку.

— Подожди, подожди! Я сам.

В планке замка торчал шуруп. Вот за этот-то шуруп, взяв его двумя пальцами, Решетняк поднял замок. Он отнес его в столовую, аккуратно положил на письменный стол.

После этого он снова вернулся на кухню и попросил Проценко дать ему лист фанеры или большой лист чистой белой бумаги.

Проценко принес свернутый в трубку лист ватмана. Решетняк расстелил его на полу. Он взял ведро, почти полное мусора, и спросил;

— Ты его, Натковна, когда последний раз выносила?

— Дня три назад, — виновато ответила Алла, боясь, что ее упрекнут в нерадивости.

Решетняк же, к ее удивлению, обрадовался и похвалил:

— Вот это ты молодец! Ну прямо молодец! Он начал осторожно, небольшими порциями высыпать мусор на белоснежную бумагу. Здесь были высохшие цветы, бумажные кульки, конфетные обертки, какие-то лоскутки, спичечные коробки. На все это Решетняк не обращал никакого внимания. Кончиком карандаша он выбирал из мусора окурки.

Вот лежит целое семейство толстых и длинных окурков «Казбека». Вот еще одна кучка таких же окурков. На них капитан не задерживался. Эти окурки оказались здесь после его вчерашнего посещения.

В конце концов на самом дне ведра он нашел тоненький и маленький бумажный мундштучок, на котором можно было прочесть еле заметную лиловатую надпись: «Прибой». В квартире Валентины Кваши было много таких окурков.

Всунув очиненный кончик карандаша в мундштук, Решетняк ловко поддел окурок, отнес его в комнату и положил рядом с замком.

Не притрагиваясь, он несколько минут внимательно рассматривал эти предметы.

Проценко, Ольга и Алла молча стояли вокруг стола и смотрели на замок и брошенный окурок как завороженные.

Наконец Проценко не выдержал и нарушил царящее в комнате молчание.

— Ну что? — довольно неопределенно спросил он, заглядывая Решетняку в лицо. — К чему все это?

— Это, Грицько, следы преступника. Вот, смотри. Подполковник приподнял замок. Делал он это, как и в первый раз, беря за шуруп, торчащий из ушка.

— На язычке замка царапина. Это взломщик пытался открыть замок, нажимая на язычок, или, как его называют воры, ригель. Когда это не удалось, он вырвал замок. Вот видишь? Сбоку несколько таких же царапин, как и на язычке замка. Мне кажется, я в одном месте покажу тебе сегодня и инструмент, которым сделаны эти царапины. Это небольшой ломик, или, как называют его на воровском жаргоне, "фомка".

— Э, — пренебрежительно махнул рукой Проценко, — стоит ли из-за такого дела шум поднимать. Тоже мне преступник — паршивую книжонку стащил!

— Дело не в книге, — живо отозвался капитан, — с книгой мне пока что ничего не ясно. Слушай, дай-ка мне три хороших мягких кисти. Только совершенно новых. И еще у тебя, конечно, найдется бронзовый порошок и порошок голландской сажи или другой какой-нибудь темной краски.

— Вот Алла даст тебе все, что нужно. А я тем временем Рублева получше рассмотрю.

— Добро, — согласился Решетняк. — Но тебе придется перейти в ту комнату. Здесь мы устроим затемнение.

— А я, пожалуй, пойду наведу пока порядок на кухне да буду третий раз за сегодняшний день подогревать завтрак, — заявила Ольга, — может, мы рано или поздно все же позавтракаем.

— Не больше как через полчаса садимся за стол! — весело отозвался Решетняк.

С Решетняком осталась одна Алла.

Подполковник выбрал три мягких колонковых кисти. Порошок бронзовой краски его удовлетворил. Черную же он нашел грубой и долго растирал ее в маленькой фарфоровой ступочке. Кроме того он попросил разыскать свечу.

Алла пошла в кладовку и принесла два цветных огарка елочных свечей. Огарки были маленькие и тоненькие, но капитан сказал, что они подойдут.

Закрыв ставни, подполковник зажег свечной огарок. После этого он внимательно осмотрел замок и окурок. Сначала он вглядывался в них, смотря прямо, отставляя свечу в сторону, а потом наоборот — смотрел под косым углом, а свечу ставил прямо напротив осматриваемого предмета.

— Кто это так захватал замок? — спросил он. — Весь в следах пальцев, и самых различных.

— Это мы! Шура, Васька и я, — пояснила Алка, — смотрели, как это можно было такой хороший, крепкий замок взять и вырвать одним махом.

— Да, — вздохнул подполковник, — от замка, видно, проку будет мало. Давай сначала займемся окурком.

Лезвием безопасной бритвы Решетняк разрезал окурок, превратив его в развернутую бумажку, и расстелил на столе. Он опустил кисточку в черный порошок. Постукивая пальцем по ручке кисти, покрыл разрезанный окурок тонким, ровным слоем краски.

Взяв другую, чистую кисть, Решетняк легко смел с окурка краску. На бумаге остались два хорошо видных пятна.

— Как зебра, — проговорила Алка, рассматривая эти пятна из-за плеча Решетняка.

— Открывай окна, — распорядился он и спросил: — Догадываешься, что это за "зебра"?

— Нет, — призналась Алка, зажмуриваясь от яркого солнечного света, ворвавшегося в комнату.

— Это отпечатки пальцев того человека, который курил папиросу. Они не были видны. Я опылил их легкой черной пылью, потом стряхнул ее. Пыль прилипла к бумаге лишь там, где пальцы выделили микроскопическое количество пота и жира. Бумага белая — я опылял ее сажей. Замок темный, и я стал бы опылять его бронзой. Но это не понадобилось: мы имеем прекрасный след на окурке. Теперь мы сличим их с другими отпечатками и таким образом точно установим, кто украл у тебя книгу. — А разве это можно? — усомнилась Алла.

— Да. Существует целая наука — дактилоскопия. Это наука о строении кожных узоров пальцев. Дело в том, что во всем мире нет двух человек, у которых были бы одинаковые узоры на пальцах.

Из кожаной сумки Решетняк достал кусок прозрачной пленки, приложил ее к отпечаткам на окурке и пригладил ладонью. Пленка оказалась с одной стороны липкой, и бумага пристала к ней. Подполковник отделил окурок от пленки. Следы пальцев с бумаги были перенесены на нее. Теперь их было удобно рассматривать. Окурок же Решетняк с двух сторон обклеил другими кусочками пленки, чтобы предохранить следы от повреждения. Затем Решетняк подошел к телефону и позвонил в управление.

Он приказал своему помощнику взять дело № 214 и на машине заехать на квартиру Проценко.

Вслед за этим подполковник набрал другой номер.

— Прокурор у себя? — опросил он, очевидно, секретаря и, получив утвердительный ответ, попросил соединить его с ним.

Несколько минут он молча ждал.

— Товарищ советник юстиции, Решетняк говорит. Хочу доложить о ходе дела двести четырнадцать. Дом опечатан и охраняется нашими работниками. Хозяйка пока живет у соседей… Нет. Нет. Установлено ее полное алиби. День накануне и в ночь убийства она была задержана милицией станицы Усть-Лабинской за мелкую спекуляцию. Необходим повторный обыск. Вскрылись совершенно новые обстоятельства дела. Мы привлекаем в качестве эксперта художника Проценко.

Григорий Анисимович, до этого мало обращавший внимания на разговор, удивленно поднял голову. Очевидно, и прокурор был удивлен, потому что Решетняк стал пояснять; — Во время обыска мы изъяли одну картину и одну икону. Почему изъяли? Да потому, что нашли их в хорошо замаскированном тайнике. Мне это показалось подозрительным, и я решил показать их сведущим людям. Художник Проценко опознал и то и другое. Картину писал он сам, а икона, по определению Проценко, стоит сотни тысяч. Написана она еще в четырнадцатом веке Рублевым.

Прокурор знал, кто такой Рублев, но, очевидно, усомнился в сообщенных ему фактах.

— Уверяю вас, — доказывал Решетняк, — икона Рублева. И картина и икона из числа пропавших во время войны. В Насыпном переулке есть еще несколько картин. Вот я и хочу, чтобы их посмотрел Проценко. Да и новые тайники могут быть обнаружены. Проценко находится рядом со мной… Хорошо. Решетняк протянул трубку Проценко.

— Григорий Анисимович, — к своему удивлению, художник услышал звонкий женский голос, — не удивляйтесь, что я знаю ваше имя-отчество. Очень люблю ваши картины. Ни одной выставки не пропускаю.

— Ну что же, приятно, — пробормотал смутившийся Проценко.

— Неужели Рублев? Вы не ошибаетесь? Она спрашивала таким взволнованным, восторженным голосом, что сразу же расположила к себе Проценко, — Вне всякого сомнения. Я десятки раз по нескольку часов простаивал именно перед этой иконой. Да и вообще, можно ли спутать Рублева с кем-нибудь еще? Он неповторим, а это один из его величайших шедевров.

— Скажите, какие еще картины пропали в войну?

— Много, — ответил Проценко, — всего около пятидесяти. Из них картин девять-десять принадлежат кисти великих мастеров, — Я очень рада, Григорий Анисимович, что вы согласились помочь нам, проговорила прокурор уже деловым тоном, — может быть, удастся найти еще что-нибудь ценное. Передайте, пожалуйста, трубку подполковнику Решетняку.

— Есть. Есть. Понятно! — весело отозвался Решетняк, выслушав какие-то указания прокурора. — Спасибо, товарищ советник юстиции!

Не успел Решетняк положить трубку, как на него коршуном накинулся Проценко. Он был рассержен не менее, чем утром, когда увидел, как бесцеремонно обращался подполковник с подлинником Рублева.

— Слушай, Филипп, я тебя, видно, в детстве мало колотил! Но я могу отлупить тебя и сейчас, не посмотрю на твои чины и ранги. Чего ты тут развел мышиную возню с окурками, когда там, может, лежат картины Репина и Айвазовского! Кому нужны твои окурки? Поехали.

— А ты ж говорил, не поедешь на обыск, — съязвил Решетняк, — толку, дескать, от тебя мало. А поедем мы после того, как поедим.

— То есть как это "поедим"? — возмутился Проценко. — Ты можешь в такой момент думать о еде?

— Ну, знаешь, — совершенно безмятежно отозвался Решетняк, подсаживаясь к столу, — если бы у меня по поводу каждой операции пропадал аппетит, я бы давно умер от истощения. И ты ешь. Нам дела на много часов хватит. Пока не поешь, не поедем. Кстати, и ехать не на чем. Да еще Рублева в картинную галерею завезти надо. Такие ценности дома опасно хранить. Это не "Три мушкетера".

Последнее замечание, видно, примирило художника с Решетняком, и он покорно подсел к столу.

Но с завтраком в этот день им положительно не везло.

Приехал Потапов. Решетняк отослал лейтенанта в прокуратуру, а сам начал просматривать привезенные им документы.

— Зачем же им понадобились "Три мушкетера"? — в раздумье проговорил он. Алла, ты говоришь, этот человек просматривал книгу с конца? Он не этим интересовался?

На последнем истрепанном белом листке были следы какой-то надписи. Видимо, ее сделали очень давно чернильным карандашом. Книга явно побывала в воде. Буквы настолько расплылись, что их совершенно нельзя было прочесть. Беспорядочно и бессмысленно выглядели и разбросанные по всему листку черточки. Только в самом центре листа можно было разобрать несколько слов.

Решетняк прочел их вслух:

— "Клад, ищите решетку, партизаны, коридоре. Берегу Б…" — Вы что, Филипп Васильевич, — спросила Ольга, — верите, что в наши дни могут существовать клады?

— Верю я или не верю, это не так уж важно, — ответил Решетняк, — но вот человек, так упорно охотившийся за этой книгой, очевидно, верил Через плечо Решетняка Проценко взглянул на полустершуюся надпись и вдруг заволновался. Он бросился к письменному столу. Достал из ящика какую-то бумагу. Потом снова опустился на стул и наконец строго сказал Алке:

— Пойди минут на десять — пятнадцать погуляй. Алка обиженно поджала губы и отрицательно замотала головой.

— Алла! — чуть повысил голос Проценко. — Ты будешь меня слушаться?

— Я и слушаюсь — ответила она, не двигаясь с места.

— Вот тогда и уходи.

— Нет, — опять замотала головой Алка, — ты что-то интересное дяде Филе расскажешь, Решетняк улыбнулся и заступился за девочку.

— Ну что ты ее гонишь? Говори. Не маленькая. Знает, что лишнего нигде болтать не следует.

— Надписи в книге сделаны рукой ее отца. Алка ахнула и метнулась к столу.

— Николая Гудкова? — спросил изумленный Решетняк. — Мне тоже показалось, что я этот почерк знаю, но…

— Смотри, — перебил его Проценко, протягивая бумагу, вынутую из письменного стола. — Это последнее письмо Николая ко мне.

Четыре головы низко склонились над положенными рядом книгой и письмом.

— Пожалуй, ты прав, — первым заговорил Решетняк, — но так, на глаз, точно не определишь. Передадим все на экспертизу. Так или иначе, нам необходимо прочесть, что написано в книге.

— А разве это возможно? — спросила Ракитина; — Прочтем, — уверенно сказал Решетняк. — Для этого есть ультрафиолетовые и инфракрасные лучи. Да много есть возможностей тайное сделать явным.

— Ой, дядя Филя! — прильнула к нему Алка. Девочку трясло, как в лихорадке, и она никак не могла унять дрожь.

— Я с вами хочу читать папины записи, — с мольбой произнесла она.

— Ладно, — пообещал Решетняк, — утром зайду за тобой, и пойдем вместе в наш научно-технический отдел.

Он потрепал Алку по щеке и поднялся. Под окном призывно гудела машина.

— Нам пора. Так и не удалось позавтракать. Теперь ждите к ужину.

Решетняк поманил Ольгу в другую комнату.

— Побудьте с Аллой, — попросил он, — растревожили девчонку. Несуразные именины получились.

Когда внизу у подъезда они уселись в машину, Проценко спросил:

— Филипп, а этот, что крал "Трех мушкетеров", как ты думаешь, опасный преступник?

— Иван Нижник? В преступном мире его звали Ванька Каин. Да, он был очень опасным и коварным бандитом.

— Почему был? Вы что, арестовали его?

— Нет. Два дня назад в том доме, куда мы сейчас едем, Ванька Каин был убит.

…Прежде чем направиться в Насыпной переулок, Решетняк и Проценко заехали в картинную галерею, Выходя из машины, Решетняк предупредил:

— Вот что, Грицько, пока что никаких подробностей о том, где и как были найдены эта икона и твоя картина, сообщать нельзя. Это может помешать нам в поисках убийцы.

— Конечно, буду молчать. А как ты думаешь, удастся нам разыскать остальные картины?

— Будем искать, В картинной галерее они не задерживались, так как обоим не терпелось поскорее оказаться в маленьком домике на берегу Карасуна.

Но, как они ни торопились, а по настоянию Решетняка пришлось заехать еще в научно-технический отдел краевого управления милиции.

Филипп Васильевич передала дактилоскопическую лабораторию отпечаток пальцев, снятый им с окурка, брошенного в квартире Проценко. Собственно, делал он это для очистки совести. Описание внешности неизвестного покупателя "Трех мушкетеров" не оставляло сомнений: это был Ванька Каин.

Через десять минут работники лаборатории подтвердили, что отпечаток пальцев на мундштуке папиросы принадлежит Ивану Нижнику.

В свой дом Валентина так и не входила. Она воспользовалась приглашением Волощук и прямо из милиции приехала к ней.

Она не высказала ни удивления, ни неудовольствия тем, что в ее доме хотят снова произвести обыск. Ей было безразлично. Она чувствовала, что никогда уже. не сможет в нем жить. Надо было строить новую жизнь, и она предпочитала делать это на новом месте. Волощук, когда Валентина поделилась с ней этими мыслями, одобрила их, предложила жить пока у нее и обещала помочь устроиться на работу.

Понятые были те же, что и при первом обыске, — Волощук и Кузьма Алексеевич. Решетняк взял в помощь одного из оперативников, сидящих в засаде около дома.

Пока Валентина возилась с замком, подполковник распорядился, чтобы Потапов произвел контрольный осмотр чердака и кладовки. Это нужно было на тот случай, если сам Решетняк в прошлый раз что-либо просмотрел. Взятый из засады лейтенант Голубцов получил задание тщательно исследовать двор.

— Ну, вот тебе, Грицько, картины, — произнес Решетняк, первым входя в комнату и обводя широким жестом стены, на которых висело несколько запыленных картин в рамах.

Проценко быстро оглядел их. Все это была обыкновенная мазня художников-самоучек, какую можно найти на любом базаре. Исключение составляла лишь одна картина, изображающая группу мальчишек, купающихся в маленькой речке.

— Это тоже моя картина, — указав на нее, проговорил Проценко, — и тоже из тех, пропавших. На обороте должна быть моя подпись. Я всегда подписываю не с лицевой стороны, а на обороте.

Решетняк снял картину со стены и повернул ее тыльной стороной. 1 — Вот, — ткнул Проценко пальцем в сделанную масляной краской подпись и дату.

Подпись была замысловатая, но все же Решетняк и понятые разобрали, что действительно написано "Проценко".

Зоркий же глаз художника рассмотрел на парусине еще какие-то едва видимые следы. Проценко поднес картину к самому окну, долго вглядывался в ее тыльную сторону, то снимая, то надевая очки, и наконец заявил:

— Здесь что-то еще написано, но прочесть невозможно, стерлось.

Вооружившись лупой Решетняк убедился, что Проценко прав. Парусина хранила следы какой-то надписи, сделанной не то краской, не то чернилами. Можно было разобрать лишь одну большую букву «Т», написанную очень толстой кистью. Ширина линий достигала полутора сантиметров.

— Откуда у вас эта картина? — обратился Решетняк к Валентине.

— Откуда-то мать принесла.

— Мы заберем ее, — сказал Решетняк, делая отметку в протоколе обыска. Завтра прочтем стершуюся надпись.

Спустившийся с чердака Потапов доложил, что ничего нового он не нашел.

Никакого результата не дал и осмотр двора.

Завещание партизана

Как только захлопнулась дверь за Проценко и Решетняком, Алла вызвала к себе Шуру Бабенко. Ей не терпелось рассказать закадычному другу обо всех новостях сегодняшнего дня.

Она высунулась в окно и оглушительно свистнула. В этом способе связи было одно неудобство: Алке хотелось пооткровенничать лишь с одним Шурой, а на свист, даже еще раньше его, выкатился во двор Лелюх.

Что-то дожевывая на ходу, Васька приветственно замахал рукой и резвым галопом направился через двор к Алкиному подъезду. Шура догнал его уже на площадке второго этажа.

— Ты чего так торопишься? — иронически спросил Шура, открывая дверь.

— Звали, — буркнул Лелюх и, ловко нырнул в приоткрытую Шурой дверь. Добрый вечер! Добрый вечер! — очень радостно прокричал он, теперь уже уверенный, что в гости он все-таки попал. — Вот мы и приш…

Обеспокоенный его неожиданным и стремительным появлением, Сокол издал глухое, угрожающее рычание. Проглотив конец фразы, Лелюх оторопело смотрел на собаку.

— К… к…акой песик! — пробормотал он, пятясь к двери. — Овчарка!

Обойдя стороной Шуру, Васька скрылся за его спиной, а оттуда, ободрившись, попытался наладить с псом дипломатические отношения.

— Фють! Фють! — начал он присвистывать.

Подхалимаж успеха не имел. Соколу не нравилось ни то, что Васька отступал к двери и пытался прятаться, ни то, что он начал свистеть. Так уж получается у собак: они всегда подозрительно относятся к тем, кто их боится или заигрывает с ними.

Глухо урча, Сокол подошел к обомлевшему от страха Ваське, обнюхал его и невозмутимо улегся у самой двери в комнату.

Васька попытался пробраться мимо пса к выходу, но Сокол выразительно наморщил нос и оскалил зубы. Лелюху пришлось спешно ретироваться.

— Ты чего, Сокол? Нельзя! — вмешалась Алла. — Это свой. Свой. Понимаешь?

Сокол либо не понимал, либо не хотел согласиться с тем, что Васька «свой». Не признал он и Шуру Бабенко. Не могла убедить собаку и вызванная на помощь из соседней комнаты Ольга.

Сокол позволял беспрепятственно входить и выходить из комнаты Ольге и Алле. Стоило же кому-либо из мальчиков двинуться к двери или к окну, он предостерегающе рычал и щелкал острыми клыками.

Девушки ходили свободно при Решетняке и в понятии пса были «своими», а ребята были люди неведомые, и их без специального разрешения выпускать не полагалось. Тем более, и вели они себя, с точки зрения Сокола, явно подозрительно.

— Вот здорово! — восхищался Шура. — Вот дрессировочка! Это того подполковника милиции, что вчера был?

— Нет, это теперь мой, — с гордостью ответила Алла, — чистокровная овчарка.

— Конечно, — обрел наконец дар речи Лелюх, усаживаясь на диван и на всякий случай подбирая под себя ноги, — умненькая собачка… А… а как же… Мне домой надо.

— Сейчас мы его выманим в другую комнату и запрем, — решила Ольга.

Она принесла из кухни кусок пирога с мясом и издали позвала собаку. Тщетно. Сокол прекрасно знал, что никакой еды от посторонних брать нельзя, тем более в тот момент, когда стережешь сразу двух подозрительных людей.

Лелюх поскучнел еще больше.

Зная, чем можно поправить его испорченное настроение, Алла пригласила друзей к столу. Ольга принесла из кухни чайник.

За чаем Алка рассказала ребятам о найденной иконе Рублева и обнаруженной на книге подписи, сделанной рукой ее отца.

Увлеченные разговором, они забыли о Соколе и не заметили, как прошло время.

Только Ольга украдкой поглядывала на часы.

Наконец вернулись Проценко и Решетняк, Григорий Анисимович не скрывал своего разочарования. Он был хмуро-сосредоточен и неразговорчив. Ведь он ожидал, что будут обнаружены все украденные во время войны шедевры великих художников, принадлежавшие Киевской картинной галерее.

Совсем иначе был настроен подполковник милиции. Он весело шутил, потребовал, чтобы ему наконец дали именинного пирога, а попив чаю, предложил Алке и ее друзьям пойти в рощу, чтобы по-настоящему передать Сокола новой хозяйке. Оказалось, что для этого существует специальная церемония. Нечего говорить, что ребята с радостью согласились.

В давние годы какой-то безвестный любитель природы насадил на окраине города привезенные с севера березы. Березы хорошо принялись на благодатной кубанской земле. Но во время оккупации города фашисты вырубили березы, боясь, что в роще могут спрятаться партизаны.

И теперь о прежнем излюбленном месте загородных прогулок горожан напоминали лишь пни да кое-где пробившиеся тоненькие молодые деревца.

С грустью осмотрев этот неприглядный пустырь, Решетняк приступил к делу. Так, чтобы видел пес, он передал Алле поводок и намордник. Похлопав девочку несколько раз по плечу, подполковник повторил:

— Вожатый! Вожатый! Слушать!

Алка скомандовала "к ноге" — Сокол послушно стал с ней рядом. Дело шло на лад.

Затем подполковник уходил в одну сторону, Алка — в другую. По имени или одним из условных сигналов она звала Сокола. Если пес слушался и подходил к ней, он получал небольшой кусок сыру.

Съев сыр, Сокол облизывался, блаженно жмурился и просительно смотрел на Аллу. Тогда она клала на землю платок и, велев Соколу стеречь его, пряталась.

Взяв длинную палку, Шура пытался подтянуть пла-ток к себе.

Сокол зло кусал палку, угрожающе лаял на Шуру, но с места не сходил. В конце концов, глухо ворча, он ложился на платок. За стойкость и верность он получал двойную порцию сыра.

Потом решили попробовать пустить Сокола по следу.

— Давайте я спрячусь, — предложил Васька. — Меня хоть сто тысяч ищеек будут искать, все равно не найдут.

Решетняк согласился.

Ваське было отпущено двадцать минут, чтобы он успел как следует спрятаться. После этого Соколу дали понюхать его тюбетейку и Алка скомандовала:

— Сокол, след! След! След, Сокол!

Пес недовольно пошмыгал носом и начал искать. След он взял быстро и опрометью бросился к зеленеющим вдали зарослям кукурузы. Буквально через минуту оттуда донесся отчаянный вопль Васьки. Перегоняя друг друга, все бросились на крик.

Лелюх лежал лицом вниз на дне сухой канавы и орал благим матом. Поставив на его плечи могучие лапы, Сокол крепко прижал Ваську к земле. Стоило Ваське чуть пошевелиться, как сразу же раздавалось рычание, и он чувствовал у себя на затылке горячее дыхание собаки.

— Ой, возьмите меня скорей! — верещал Лелюх. Алла, как ей указал Решетняк, взяла Сокола за ошейник и оттянула его в сторону.

— Вот теперь, Алла, ты можешь считаться полноправной хозяйкой служебной собаки, — сказал Решетняк. — Завтра я тебя отведу в наш питомник служебного собаководства. Познакомишься там с сержантом, воспитавшим Сокола, и условишься, когда ты будешь приходить с ним на занятия.

— Только не завтра, — возразила Алка: — вы же обещали, что завтра возьмете меня читать папину надпись. Возьмите, дядя Филя! — просительно закончила она.

— Обязательно возьму, — подтвердил свое обещание Решетняк.

— Это на "Трех мушкетерах"? По-моему, ничего не выйдет, — глубокомысленно заявил постепенно пришедший в себя Лелюх, — раз надпись стерлась, значит, ее нет. А раз нет — чего же читать? Чистый лист бумаги?

— Не совсем чистый, — возразил Решетняк. — Когда чем-нибудь пишут, от нажима, пусть даже самого легкого, нарушается строение волокон бумаги. Остаются также мельчайшие частицы карандашного грифеля, чернил или краски.

— А как же это обнаружить? — с интересом спросил Шура.

— Способов много. Применяют и фотографию, и микроскопы, и специальные ртутно-кварцевые лампы для просвечивания ультрафиолетовыми лучами. Применяют и рентген. Есть еще и инфракрасные лучи. Словом, если хотите, пойдемте завтра вместе со мной и посмотрите.

— А пустят? — неуверенно спросил Лелюх.

— Будем надеяться, что со мной пустят, — улыбнулся Решетняк.

Не раз проходили ребята по одной из центральных улиц мимо старинного двухэтажного домика. У подъезда висела маленькая вывеска: "Научно-технический отдел краевого управления милиции". Они никогда не задумывались над тем, что происходит за стенами этого дома. Милиция и милиция. Но, когда вслед за Филиппом Васильевичем ребята вошли в дом, у них появилось ощущение, что они попали в больницу.

По обе стороны широкого коридора с паркетным, до блеска натертым полом шли стеклянные двери с надписями: "Рентгеновский кабинет", «Кварц», "Электропроцедурная", «Лаборатория». За дверьми были видны люди, одетые в белоснежные халаты и круглые белые шапочки. Они что-то рассматривали в микроскопы, колдовали над целыми батареями пробирок, колб и стеклянных трубок. В коридоре пахло лекарствами.

Из одного кабинета им навстречу вышла молодая девушка.

— Здравствуйте, Анечка, — приветствовал ее Решетняк. — Вот познакомьтесь с моими друзьями.

Девушка со всеми по очереди поздоровалась за руку. Делала она это серьезно, без улыбчивой снисходительности, которой нередко отличаются взрослые. Это сразу расположило к ней ребят.

— Сейчас я принесу вам всем халаты.

Ребята и Решетняк терпеливо ждали возвращения Ани.

Шуре и Алле халаты пришлись почти впору. Васька же выглядел несколько комично, так как ему попался халат, который был, очевидно, предназначен для очень высокого и худого человека.

— С чего начнем, Филипп Васильевич? — спросила Аня.

— Давайте с рентгена, — сказал Решетняк.

И все направились к глухой двери с табличками:

"Рентгеновский кабинет", "Осторожно. Высокое напряжение", "Без стука не входить".

Получив разрешение войти, Решетняк, а за ним и все остальные прошли в темную комнату.

— Здравствуйте, Поликарп Сергеевич, — куда-то в темноту сказал Решетняк, экскурсию вот привел.

— Милости просим, — раздался из темноты дребезжащий старческий голос. Что же мне показать?

— А мы экспонаты с собой принесли. Фигура в белом появилась в освещенном лампой круге. Решетняк положил на стол картину и книгу.

Аня присоединила к ним небольшой обрывок бумаги. Тот самый, что был зажат в кулаке убитого Нижника.

Старик рентгенолог начал именно с этого бумажного обрывка. Он повертел его в узловатых старческих пальцах, посмотрел в лупу и приколол скрепкой к листу картона.

Освоившиеся с полутьмой глаза ребят уже различали большой рентгеновский аппарат, совершенно такой, перед которым каждый из них стоял не раз.

Поликарп Сергеевич прикрепил к аппарату картонку с приколотой бумажкой. Щелкнул выключатель. Что-то загудело, осветился небольшой экран. На сером, чуть мерцающем поле были ясно видны завивающаяся спиралью скрепка и неровная черная линия. Больше ничего не было.

— Чертили без линейки, — сказал рентгенолог, — прямо рукой.

За бумагой последовала книга. На ней ничего прочесть не удалось. Даже те надписи, что были на обложке книги и читались невооруженным глазом, в лучах рентгена стали почти неприметны.

— Не по адресу, Филипп Васильевич, — сказал старик, выключая аппарат. Рентген помогает вскрыть зачеркнутое, закрашенное, а тут, видно, надпись стерлась. Зайдите к соседям, а уж если не поможет, то на второй этаж.

Соседней была комната, на дверях которой висела табличка: «Кварц». Здесь распоряжались две женщины в халатах, под которыми были видны милицейские кители. В одном углу комнаты стоял треножник с большим рефлектором, с лампой какого-то необычного вида. В противоположном углу тоже стоял треножник. На нем был укреплен старомодный фотоаппарат с черными мехами, складывающимися гармошкой. Еще один аппарат, самый обыкновенный «ФЭД», стоял на столе рядом с микроскопом, к окуляру которого был приделан другой "ФЭД".

— Вот сейчас мы рассмотрим все с помощью ультрафиолетовых лучей, — пояснил Решетняк, кладя развернутую книгу на столик, стоящий под лампой с рефлектором.

Одна из женщин задернула плотные шторы, другая подвезла укрепленный на штативе аппарат и включила рубильник.

— Записывайте, Колесникова, — возбужденно воскликнул Решетняк.

Он и ребята нагнулись над "Тремя мушкетерами".

Чувствуя, что от волнения замирает сердце, Алка читала вслух проступающую как бы сквозь голубоватый туман надпись. Тут были слова, которые можно было прочесть раньше, и слова, которые давно стерлись и не были видны даже через лупу.

"Другого выхода нет. Самое ценное удалось спрятать. Клад огромной ценности… чтобы обнаружить его, ищите решетку".

Потом шли куски совершенно стершейся бумаги, и надпись становилась менее понятной.

"…Тамани… ищите решетку… тогда все станет ясно. Партизаны дарят клад Родине… коридоре… на берегу Б… долг художника и моего друга Проценко. Нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете… решетку… ориентиры станут ясны…" Под всем этим стояла подпись:

"Прощайте. Гудков".

И еще ниже фраза:

"Целую тебя, дочка, будь смелой, честной, похожей на маму".

Несколько раз щелкнул затвор фотоаппарата. Лаборантка производила съемку.

Стараясь не шуметь, чтобы не нарушить наступившей взволнованной тишины, женщина — заведующая кварцевой лабораторией — выключила рубильник и раздернула шторы. Алла затуманенными глазами все смотрела на лежащую перед ней книгу и в конце концов громко, открыто, никого не стесняясь, расплакалась.

Решетняк обнял девочку. Шура по-мальчишески неуклюже сжимал вздрагивающую Алкину руку. Даже легкомысленный Лелюх стоял молча, с необычным для него серьезным видом.

Сквозь годы с ними только что говорил один из отважных партизан Северного Кавказа.

— Давайте посмотрим еще картину, — заговорил наконец Решетняк.

Снова были задернуты шторы и включена кварцевая лампа.

Лежащая на столике картина засветилась неровным, мерцающим светом. Сделались тусклыми и некрасивыми краски, только что радовавшие глаз своей свежестью. Стали заметны совершенно невидимые ранее царапины, небрежности грунтовки и крупинки плохо протертой краски. Но никакой подписи обнаружить не удалось.

— Срочно проявите и отпечатайте несколько снимков подписи на книге, отдал Решетняк распоряжение одной из лаборанток.

И она, забрав аппарат, скрылась за маленькой дверцей.

— Давайте попробуем микрофотографию, — обратился Решетняк к другой женщине.

Картина была укреплена перед объективом фотоаппарата изображением вниз. Фотоаппарат соединялся с микроскопом, Сделав несколько снимков, вторая лаборантка тоже ушла проявлять пленку, а Решетняк с ребятами направился в химическую лабораторию.

Здесь исследовали бумажку, которую первой рассматривали в рентгеновском кабинете.

Сначала ее положили под микроскоп. Потом один из химиков узеньким блестящим ланцетом, каким пользуются хирурги, соскреб малюсенький кусочек вещества, которым была нанесена на бумагу неровная черта. Эту еле видимую крошку он положил в узкую пробирку, залил какой-то жидкостью, подогрел на спиртовке, слил жидкость, заменил другой, взболтал, капнул на стеклышко. А стеклышко снова стал рассматривать под микроскопом.

Наконец химик заполнил какой-то бланк и, передав Решетняку вместе с исследовавшейся бумажкой, сказал:

— Линия проведена тушью фабрики «Союз». Нанесена не более недели назад от руки. Скорее всего, это обрывок какой-то записки, написанной не чернилами, а тушью.

Листок с заключением химика и обрывок бумаги Аня аккуратно уложила к себе в планшет.

Затем все вернулись в кварцевую лабораторию. Заведующая лабораторией передала Решетняку еще влажные отпечатки снимка с письма Гудкова.

Один из них Филипп Васильевич протянул Алле:

— Храни, Натковна, в память об отце. До последней минуты о тебе помнил.

Алка осторожно взяла снимок. Остальные экземпляры, аккуратно завернув в трубку, спрятала в планшет Аня Колесникова.

— Микроснимок получился? — спросил Решетняк.

— Да. Очень неплохо.

На снимке легко читалась надпись, сделанная толстыми, неровными буквами по холсту:

"Патронов больше нет. Взрываю коридор. Погибаю, но не сдаюсь!" — Это тоже папа писал? — шепотом спросила Алла. — По-моему, нет, поколебавшись, ответил Решетняк. — Сейчас мы это узнаем точно.

Косясь на Аллу, заведующая лабораторией сказала:

— Надпись была сделана очень давно, товарищ подполковник.

— Это известно.

— Да, но… — замялась заведующая. Она боялась неосторожным словом расстроить Аллу. Однако, не имея права скрывать от Решетняка что-либо обнаруженное экспертизой, она все же продолжала: — Писали пальцем. Надпись сделана кровью. Возьмите лупу. Можно рассмотреть пальцевые кожные узоры. Потом кто-то тщательно буквы выскреб, но кое-где в порах холста остались кристаллики крови. На микрофотографии они обнаружились.

— Неужели это папа? — чуть слышно повторила Алла.

— Это мы сейчас попытаемся выяснить. И, пригласив ребят следовать за ним, Решетняк вышел из комнаты. Он привел их еще в одну лабораторию.

За большим письменным столом, на котором лежала папка с какими-то документами, сидел полный старик с густыми вьющимися волосами, которые никак не хотели уместиться под его белой шапочкой.

— Простите за беспокойство, профессор, — обратился к нему Решетняк, очень прошу вас взглянуть на эти два снимка.

Старик недовольно проворчал:

— А если бы профессор уехал в Москву, ваши графологи справились бы с этим ответственным делом?

— Конечно, — согласился Решетняк, — но уж пользуясь вашим присутствием…

— Вот именно: «пользуясь». Все две недели и пользуетесь, — продолжал ворчать гривастый старик, беря из рук Ани снимки. — А это что за синьоры и синьорина? — кивнул он на оробевших от такого сухого приема ребят.

— Мы не синьоры, — совершенно в тон профессору проворчал Лелюх.

— Да ну? — удивился старик, отложил в сторону снимки, поднял на лоб очки и с интересом посмотрел на Лелюха. — А кто же вы, извините за назойливое любопытство?

— Ну, мы, — смешался Васька, — вообще, школьники.

Видя, что его слушают, он осмелел и выпалил — Синьоры — это в Италии, а там буржуазия. Товари-щами нас можно назвать. Казаками тоже.

— Можно товарищами? — без малейшей улыбки переспросил старик. — А вы что же, новые сотрудники подполковника Решетняка? Рад служить. Чем могу быть полезен?

Васька засопел и вопросительно поднял глаза на Решетняка.

— Посмотрите, пожалуйста, снимки, профессор, — повторил просьбу подполковник. — Нам надо устано-вить, одной ли рукой сделаны эти надписи.

Профессор опустил очки со лба и прочел оба текста.

— Любопытнейшие документы, — заговорил он, закончив чтение. — Писали разные люди. Это вне всякого сомнения. На письме, подписанном Гудковым, кстати, я слыхал о таком партизане, — почерк угловатый, с сильным наклоном вправо. На другом снимке почерк совершенно без наклона. Кроме того, сравнивая начер-тание отдельных букв, которые встречаются в письме и в прощальной надписи на картине, можно убедиться, что писали разные люди. Никакого дополнительного исследования не требуется.

Решетняк полез в карман кителя и достал взятое у Проценко последнее письмо Гудкова в Тбилиси.

— А это письмо написано той же рукой, что и письмо на снимке?

— Безусловно, — ответил профессор, внимательно сличив его со снимком.

Поблагодарив профессора, Решетняк и его спутники вышли в коридор.

Отправив мальчиков домой, он вместе с Аллой и Аней Колесниковой поехал в мастерскую к Проценко, Прочитав фотокопии надписей, Проценко возбужденно заходил по комнате.

— Ты понимаешь, Филипп, что это значит? Николай в последние часы, а может быть, и в последние свои минуты завещал нам, его старым друзьям, найти этот клад. Его нужно во что бы то ни стало разыскать. Это наш долг перед памятью друга. Друга, воспитавшего нас с тобой.

— Легко сказать — разыскать, — охладил его пыл Решетняк. — Где и что искать?

— Что искать, по-моему, ясно: Николай где-то спрятал пропавшие при перевозке картины, — сказал Проценко. — А вот где искать…

— Мне кажется, что его тайник нашли гитлеровцы. Иначе откуда бы взялись эта икона и две твои картины?

— Чушь! — почти крикнул Проценко, бегая в волнении по мастерской. Шедевры великих мастеров невозможно скрывать столько лет! Если бы они были найдены гитлеровцами, они давно бы объявились в Германии, в Америке, в Испании. Где угодно, но объявились бы, и это стало бы известно.

— А что было среди пропавших картин? — спросила Ольга. — Каким образом получилось, что они пропали?

Проценко, увидев, что Решетняк закуривает, неожиданно взял у него папиросу, но не закурил, а опустился на какой-то чурбак и стал рассказывать:

— В 1942 году в Краснодаре скопилось множество ценнейших произведений искусства. Сюда были свезены картины, скульптуры, уникальный фарфор из Киева, феодосийской картинной галереи Айвазовского, из Одессы. Была одно время у нас и знаменитая Севастопольская панорама. Когда создалась угроза фашистской оккупации Кубани, эти ценности стали вывозить дальше в тыл — в Сибирь, в Среднюю Азию. В первую очередь стали переправлять наиболее тяжелые по весу вещи. Поэтому скульптуры, панорама, фарфор и полотна большого формата — все были доставлены к месту назначения в целости и сохранности. Вывозили ценности постепенно. Иначе не было возможности. Вагонов не хватало. Многое нужно было вывезти в те дни. Последнюю партию картин из музея повез некто Лопатин. Эта партия на место не прибыла. После освобождения Краснодара их, конечно, сразу же стали искать.

— Кто искал? — перебил Решетняк. — Что дали эти поиски?

— Розысками занималась специальная бригада Союза советских художников. В нее входил и я. Что мы сумели разузнать? Очень немного. За несколько часов до входа в город фашистов эшелон вернулся назад. Станция Кавказская, через которую он должен был пройти, уже находилась в руках врага. Лопатин достал какую-то лошадь и погрузил на повозку, как говорят очевидцы, тюки и ящики. С тех пор о картинах не было ни слуху ни духу. Лопатин погиб. Как-то рано утром соседи натолкнулись на его труп у входа на Сенной базар. У старика была прострелена голова. Вот и все.

Было решено, что картины уничтожил какой-нибудь фашистский варвар, не зная их подлинной цены.

— А что именно было среди этих пропавших картин? — решилась спросить молчавшая все это время Аня.

Проценко, считавший интерес к живописи одним из лучших человеческих качеств, доброжелательно посмотрел на нее и прошел к стоящему в углу столу. Он достал из ящика видавший виды кожаный бювар, перебрал хранящиеся в нем бумаги и вытащил одну из них.

— Вот смотрите, — положил он перед Аней пожелтевший от времени лист, — это не полные данные, а лишь то, что удалось установить мне.

Список был довольно длинный, но Проценко пояснил:

— Наиболее ценные вещи подчеркнуты синим карандашом. Видите? Айвазовский, Джулио Романо — ученик Рафаэля, опять Айвазовский, Репин, Венецианов. Словом, кроме найденного Рублева, еще восемь картин, которым цены нет. Надо искать, и искать немедленно.

Некоторое время все молчали, потом глухо, как бы неуверенно, заговорил Решетняк:

— Если предположить, что Николай действительно спрятал эти картины, то это могло случиться лишь после того, как меня увезли. Иначе я знал бы о них. Погиб Николай в горах Скалистого хребта. Там и надо искать.

— Ничего вы не понимаете, подполковник милиции! — вспыхнул Проценко. Николай же пишет: на Тамани. Там и искать.

Они долго спорили, но так и не смогли друг друга убедить.

Отряд Гудкова был рейдирующим, то есть непрерывно находился в движении. Именно на Тамани он зародился и оттуда с боями прошел в предгорья Главного Кавказского хребта, к так называемым Черным горам и Скалистому хребту. Однако Решетняк отверг предположение, что Гудков оставил ценности на Тамани. Подполковник ссылался на то, что пользовался полным доверием у своего командира и не мог не знать об этом. Потом, какая надобность была прятать ценности, если с Большой землей была постоянная связь и их можно было переправить с первым же самолетом? В крайнем случае можно было шифровкой сообщить обо всем в штаб фронта.

Доводы были вескими, но Проценко упрямо не соглашался с ними. Мало ли какие соображения могли быть у Гудкова. Может, он боялся, что самолет собьют, а шифровку перехватят. Не говорил же он Филиппу в целях лучшего сохранения тайны.

— Прямо сказано — Тамань, — упорствовал художник, — на берегу Б… Это значит — где-то на берегу лимана Большой Кут или на берегу Бугозского рукава, что впадает в Кизилташский лиман.

Скептическое отношение к рассуждениям Проценко не покидало Решетняка.

— Ничего себе, точный адресок — либо Большой Кут, либо Бугозский рукав! А по-моему, на берегу Б… — это на берегу реки Белой.

— Тьфу! — в сердцах плюнул Проценко. — Я просто не видел такого упрямого человека! Ведь написано же, написано: Тамань.

— Да бросьте вы спорить, — начала их успокаивать Ракитина, видя, что опор может перейти в ссору, — что Тамань, что Скалистый хребет — одинаково. И то и другое — это десятки километров.

— Верно, — согласился Решетняк и прекратил спор. В его душе шевельнулось сомнение.

Ведь совершенно очевидно, что Нижник охотился за кладом Гудкова. А у него были припрятаны карты и Скалистого хребта и Тамани, — Нужно шаг за шагом пройти по следам отряда Гудкова и обследовать все, пошел наконец на компромисс и Проценко. — Игра стоит свеч.

— Это почти невозможно, — возразил Решетняк. — Надо искать убийцу. Нет сомнения, что у него есть какие-то ключи к этой тайне.

— Ну уж нет, слуга покорный! — снова взорвался Проценко. — Пока вы будете искать, он преспокойно картины заберет и, чего доброго, их за рубеж спро-вадит.

Минутку подумав, Решетняк предложил:

— Вот что, Грицько. Сегодня в шесть вечера приходи ко мне на работу. Мы к тому времени все обду-маем, а тогда будем действовать.

Экспедиция готовится в путь

Работать Проценко уже не мог. Он был слишком взволнован. Его волнение передалось и Ольге. Алла сидела пригорюнившись в уголочке. Лицо у нее было заплаканное.

— Пойдем-ка, мать-атаманша, домой, — предложила Ольга, — сегодня я в спектакле не занята. Посижу у вас. Будем с тобой ждать, когда вернется Гриша.

— Оленька, скоро ты к нам совсем переедешь? — вдруг спросила Алка. Знаешь, как мы втроем хорошо заживем!

Проценко смущенно закашлял и начал перебирать кисти, хотя в этом не было никакой надобности.

— Ишь, сваха какая выискалась! — пробормотал он.

— Ладно, мать-атаманша, — целуя Аллу в лоб и искоса посмотрев на Проценко, сказала Ольга, — останемся сегодня одни, поговорим с тобой. Может, еще Гриша и не возьмет меня в жены. Откуда ты знаешь?

— Ну да, не возьмет! — возмутилась Алла. — Вы Думаете, я ничего не вижу? Ведь он тебя любит. Я же все понимаю.

— Тогда и впрямь придется свадьбу играть! — смеясь, сказал Проценко и закружил Алку вокруг себя.

Девочка впервые сама заговорила о том, что много раз обсуждали Проценко и Ольга. Одной своей неожиданно вырвавшейся фразой она разрешила все их сомнения. Это было для обоих приятной неожиданностью. Они любили друг друга. Давно была решена их свадьба, но оба не знали, как сказать об этом Алле. Ольга боялась, что девочка, сильно привязавшаяся к своему приемному отцу, будет ревновать его к ней, не захочет признать ее как приемную мать. И вот Алка, сама не подозревая того, одним вопросом изменила судьбу всех троих.

Проценко пришел около одиннадцати.

— Ну что? — бросилась к нему Алла.

Он устало опустился на диван и снял очки.

— Будем искать.

Произнес тихо, спокойно и вдруг взорвался:

— Сами будем искать! И найдем, черт их побери! Найдем без всякой милиции.

— Гриша, ну что ты кричишь! — укоризненно сказала Ольга. — Расскажи толком.

— Когда ты идешь в отпуск? — немного успокоившись, спросил он.

Озадаченная таким вопросом, Ольга пояснила, что театр закрывается через неделю, но она будет свободна уже через три дня, так как не занята в спектакле, которым закрывается сезон.

— Ты можешь отменить свою поездку на Урал?

— Могу, — все больше недоумевая, ответила Ракитина. — Я, правда, уже купила туристскую путевку, но ее в любой момент можно сдать обратно.

— Очень хорошо. Тогда мы совершим свадебное путешествие по Таманскому полуострову.

— Гришенька, — чуть не плача, взмолилась Алка, — расскажи ты толком все по порядку!

И Проценко рассказал.

…Решетняк провел его к начальнику краевого управления милиции. Кроме самого хозяина кабинета, здесь сидели еще майор государственной безопасности и молодая женщина в коричневом форменном костюме с погонами советника юстиции. Это был тот самый прокурор, с которым Проценко разговаривал по телефону.

Решетняк представил ей Проценко — Очень рада, Григорий Анисимович, — познакомиться с вами лично, улыбнулась она. — Что же, перейдем прямо к делу.

Хозяин кабинета протянул Проценко лист бумаги.

— Вот здесь, — пояснил он, — напечатан сохранившийся текст посмертного письма Гудкова. Мы долго обсуждали все возможные версии того, что могло быть написано еще. То есть, что стерлось в надписи. Чернилами вписан текст, который нам четверым кажется наиболее правдоподобным. Но далеко не все пробелы мы заполнили, так как многому не можем найти объяснения.

Проценко прочел:

"Другого выхода нет. Самое ценное удалось спрятать. Клад огромной ценности, чтобы обнаружить его, ищите решетку. Спрятано на Тамани в местах нашего лагеря. Ищите решетку. Тогда все станет ясным. Партизаны дарят клад Родине… коридоре… на берегу Б… долг художника и моего друга Проценко. Нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете".

— Значит, вы согласны со мной, что спрятанное нужно искать на Тамани? спросил Проценко. Ответил майор государственной безопасности:

— Видите ли, товарищ Проценко, все здесь очень запутанно и непонятно. Подполковник Решетняк остался при своем мнении: он считает, что искать нужно в том районе, где погиб Гудков. То есть в хребте Скалистом, в Черных горах или даже в горах Главного Кавказского хребта. Мы же трое не согласны с ним. Все-таки факт остается фактом: написано слово «Тамань», К чему оно, если речь идет о какой-то другой местности?

Проценко считал, что нужно тщательным образом осмотреть на Тамани временные стоянки отряда Гудкова.

Как он предполагал, решетка, о которой писал Гудков, была звеном церковного забора. По всей видимости, под этой решеткой хранились дополнительные указания о том, где искать картины.

Но что означает, упоминаемый в письме «коридор»? Можно было предположить, что решетка или картины находятся в каком-то коридоре. Тогда надо вести поиски в городе или поселке. После небольшого пропуска шел текст: "на берегу Б…" Григорий Анисимович считал, что это либо берег лимана Большой Кут, либо берег впадающего в Кизилташский лиман так называемого Бугозского рукава, старого русла Кубани.

Иначе толковал эти слова подполковник Решетняк, никак не соглашавшийся с предположением, что Гудков спрятал картины на Тамани. По его мнению, "на берегу Б" означало на берегу реки Белой. В нижнем или даже хотя бы в среднем течении Белой Гудков оказаться не мог, следовательно, речь шла о верховьях реки.

Вот тут-то и была загвоздка: ни на болотистых берегах лимана Большой Кут, ни на берегах Бугозского рукава, так же как и находящихся на высоте двух с половиной тысяч метров верховьях Белой, нет и не было никакого жилья.

Где же тогда искать коридор?

Все собравшиеся, кроме Проценко, считали совершенно пустой затеей поиски на местах многочисленных партизанских стоянок. По их мнению, нужно было приложить все силы к тому, чтобы как можно быстрее разыскать убийцу Нижника, который, по всей вероятности, что-то знал о вещах, спрятанных партизанами.

В конце концов художник предложил на свой риск и страх организовать поиски пропавших картин. А милиция и прокуратура пусть занимаются своим делом и ищут преступника. Им и карты в руки.

Начальник краевого управления милиции одобрил это предложение.

— Вот что, товарищ Проценко, — сказал он, подумав, — все мы советские люди, все заинтересованы, чтобы принадлежащие нашему государству культурные ценности были разысканы. Поэтому давайте искать каждый по-своему. Кто бы ни нашел — государство, народ выигрывают. Мы будем искать убийцу, но мне бы хотелось помочь и в ваших поисках.

— Со средствами утрясем, — продолжал полковник. — Я и прокурор — депутаты краевого совета. Если понадобится, поставим вопрос на исполкоме. Деньги будут. Я вам дам свою машину, так что подвезете на машине продукты и снаряжение. Горючим даже снабдим. Подыскивайте людей для экспедиции.

— Хорошо, — согласился Проценко. — А относительно средств, я думаю, что для такого дела и Союз художников, и краевое управление культуры, и картинная галерея деньги найдут любые. Да, наконец, и я на днях получил солидную сумму за свою картину, взятую в Третьяковку.

Пообещав через день сообщить, кого он берет с собой и когда предполагает выехать, Проценко распрощался.

Они вышли вместе с Решетняком.

— А все-таки, Грицько, напрасно ты едешь на Тамань, — сказал на прощание Филипп Васильевич: — искать нужно где-то в Скалистом хребте.

— Вы-то, положим, вообще предпочли не искать, — окрысился Проценко. Машину дали, и на том спасибо. Ищите уж своих жуликов, а картины как-нибудь и без вас найдутся.

— Ну, дай бог нашему теляти волка поймати, — спокойно ответил Решетняк. Буду только рад, если найдешь.

Обо всем этом и рассказал Проценко Ольге и Алле.

— Конечно, я еду с тобой, Гриша, — выслушав его, сказала Ракитина. — Бог с ним, с Уралом. Когда-нибудь в другой раз съезжу туда.

— Ты не думав, Оленька, Тамань интересное место. Древнейшие славянские земли. Тмутараканское княжество… Вообще там есть что посмотреть…

— Да что ты меня агитируешь, чудак! — засмеялась Ракитина. — На Тамани мне бывать не приходилось, и я с удовольствием поеду, тем более с тобой вдвоем. Да ведь и машину мне придется вести.

— Как это — вдвоем?.. — не на шутку возмутилась. Алка. — Я тоже еду.

— Ой, прости, мать-атаманша! Не вели казнить; вели миловать. Конечно, ты тоже едешь. Это лучше всякого лагеря будет.

Аллу извинения Ольги вполне удовлетворили, и она не без заднего умысла мечтательно проговорила:

— Вот еще если б Шурика Бабенко с собой взять…

— Перестань, пожалуйста, выдумывать глупости! — оборвал ее Проценко. Делом будем заниматься, а не играть в казаков-разбойников. Хватит тебя одной.

К удовольствию Алки, за Шуру вступилась Ольга.

— Не понимаю твоего раздражения, Гриша, — сказала она. — А почему бы не взять мальчика? Если только мать позволит. Парнишка дисциплинированный, крепкий. Почему ты думаешь, что в таком деле, как поиски какой-то решетки, он будет менее полезен, чем я или ты сам? А по-моему, как раз можно взять Шуру.

— Ну, как знаешь, — махнул рукой Проценко, — только уж избавь меня от объяснений с его матерью.

— Хорошо, — покорно согласилась Ольга, — я поговорю с ней сама.

Алка ликовала. Она сомневалась, что Магда Феликсовна легко согласится отпустить от себя сына, но против таких объединенных сил, как Шура, Ольга и сама Алка, ей вряд ли устоять.

— Кто еще поедет? — спросила Ольга.

— Завтра у нас как раз заседание правления отделения Союза художников, ответил Проценко, — я сделаю сообщение о находке иконы Рублева и об организации поисков других пропавших картин. Я думаю, что желающие принять участие в поисках найдутся. Нужен один-два человека.

Художники, собравшиеся на заседание, с неподдельным интересом выслушали рассказ Проценко. До этого они все. уже побывали в картинной галерее и осмотрели шедевр великого Рублева.

Быстро был решен вопрос об отпуске средств на экспедицию по розыску пропавших картин.

Поехать с Проценко на Тамань вызвался художник Максим Жмуркин. Проценко был искренне этому рад.

Жмуркин появился на Кубани года три назад. Пробовал себя в живописи, в графике, в скульптуре, но все безуспешно. Товарищи объясняли его неудачи отсутствием хорошей школы. Проценко же был глубоко уверен, что корень зла просто в отсутствии способностей.

Школы у Жмуркина действительно не было. Он учился до войны в художественном училище какого-то маленького городка не то в Сибири, не то на Урале. После войны он в училище не вернулся. Художник Гаев, желчный и сварливый старик, однажды едко заметил:

— Вам и не стоило, Максим Семенович, возвращаться в училище. Видно, оно уж очень захудаленькое. Вы о нем никогда и не вспоминаете.

Жмуркин захохотал и совершенно спокойно ответил:

— Вы, товарищ Гаев, раньше только в моих художественных способностях сомневались, а сегодня и в умственных усомнились? Конечно, учись я в Репинском институте или в школе Сурикова, так вернулся бы после войны в alma mater.[1]

Все засмеялись и долго спорили, что лучше: учиться в слабом училище или достигать высот мастерства самоучкой, раз уж не удалось попасть в руки настоящих учителей.

Григорий Анисимович не любил бесталанных людей в искусстве, резонно считая, что где-либо на другом поприще они были бы более полезны. То, что Максим Жмуркин бесталанен, для него было очевидно. Тем не менее как человек он ему нравился. Он был веселым, общительным, никогда не обижался на критические замечания, даже самые суровые. Крепкий, выносливый, на все руки мастер, в экспедиции он мог стать незаме-нимым. Кроме того, на фронте он был шофером и теперь в паре с Ольгой мог бы вести машину. Чтобы отправиться с Проценко, он даже отказался от очень заманчивой творческой командировки в Ленинград, кото-рой давно добивался.

— Знаете, Григорий Анисимович, — уговаривал он Проценко после заседания, давайте больше никого не брать с собой. Вы, я, Ракитина да двое ребятишек. Вполне достаточно. Зачем обязательно много народу? В машине не уместимся. Да и чем меньше людей, тем порядку больше.

Проценко не возражал.

Шура Бабенко, как и следовало ожидать, встретил известие о том, что его берут в экспедицию на Тамань, восторженно. Кто в пятнадцать лет не мечтает о путешествиях? А тут даже не просто путешествие, а поиски таинственного клада.

Однако мать не разделяла его восторгов. Услышав о предполагаемой поездке, она запретила Шуре выходить из дома и пошла объясняться с Проценко.

Григория Анисимовича она не застала, и ее натиск выдержала Ольга. Магда Феликсовна говорила, что не допустит, чтобы ее мальчика сбивали с толку. Он должен провести лето в санатории, а не в каких-то лиманах, где он обязательно простудится, заболеет малярией, ревматизмом и воспалением легких.

Не теряя самообладания, Ольга начала терпеливо убеждать Магду Феликсовну.

Алла лучше Ракитиной знала мать Шурика и поэтому не питала надежды на успех переговоров. Она незаметно выскользнула из комнаты и бросилась к Шуре.

Он был настроен самым решительным образом.

— Алка, нужно достать рублей десять денег. У меня нет, а мать не даст.

— Зачем? — деловито справилась Алла.

— Пошлю телеграмму отцу. Он поможет.

— Пиши, — распорядилась Алла. У меня есть десять рублей.

Отец Шуры Бабенко был майором-пограничником.

Забрать к себе жену и сына он не мог. От ближайшего селения, где была школа, заставу отделяло пятьдесят километров труднопроходимых горных троп. Шура очень любил и уважал отца и во всех серьезных вопросах обращался к нему за помощью и советом. Авторитет отца был непререкаем и для матери.

Телеграмму пришлось написать длинную, и, посчитав слова, Шура загрустил. Слишком много на нее нужно было денег. Однако поехать в такое интересное путешествие очень хотелось, и он решил пойти на жертвы.

— Знаешь что, Алка? Ты возьми у Ольги или у Григория Анисимовича денег взаймы До завтра. А я продам голубей или боксерские перчатки, что подарил отец в последний приезд, и отдам долг.

— Глупости! — запротестовала Алла. — Ты просто не знаешь Ольги. Если моих денег не хватит, Оля добавит. Да и Гриша мне никогда не откажет. Это же для дела, а он и на стадион и на мороженое всегда дает, даже если я не прошу.

Они еще раз перечитали пространную телеграмму. По их подсчетам, им не хватало восьми рублей.

Ольга дала ребятам денег не на простую, а на срочную телеграмму Когда Алла вернулась с почты, она застала у себя расстроенного Лелюха. От Шуры он узнал о предстоящей поездке.

Сквозь слезы Васька взывал к справедливости. По его несвязным словам получалось, что если бы не он, Василий Лелюх, то и "Три мушкетера" не были бы куплены в букинистическом магазине — это он отстоял книгу от посягательств смахивающего на цыгана жулика, — и дальнейшее разграбление квартиры Проценко не было бы предотвращено. Наконец, кто, как не он, беседовал с московским профессором-криминалистом? Словом, во всем этом деле с розыском пропавших картин Васька отводил себе немаловажную роль… И именно его, столь заслуженного в делах человека, не берут в экспедицию! Где же справедливость?

Рассматривая зареванную толстую Васькину физиономию, Ольга заливалась хохотом. На Ваську это не производило ни малейшего впечатления.

Возмущенная Алла обрушилась на него.

— Кому нужен такой рева, — говорила она, — да еще такой неисправимый враль и хвастун? Я девчонка, а когда я плачу? Когда?

Конечно, так вот, публично, и Васька давно уже не ревел, но он никогда и не был так обижен, как сейчас.

В какие-нибудь несколько минут Алла опровергла все Васькины доводы, и ему ничего не оставалось, как перестать реветь и перейти на просительный тон. Однако и это не помогло. Непримиримая мать-атаманша заявила, что пусть Лелюх сначала исправится, а тогда уж думает о дружбе с настоящими казаками. Ольга продолжала смеяться, и вконец расстроенный Васька вынужден был удалиться.

Вскоре прибежал сияющий от радости Шура. Мать получила срочную телеграмму отца, в которой тот принимал сторону сына и сообщал о денежном переводе на приобретение необходимых для него вещей.

Наконец пришел возбужденный Проценко. Он рассказал о результатах совещания художников.

Ольга и Алла не разделяли его радости по поводу участия в экспедиции Максима Жмуркина. Ракитиной он не нравился своей развязностью, а Алла не любила Жмуркина, сама не зная почему. Однако обе согласились, что такой сильный человек, как Жмуркин, да еще к тому же шофер и охотник, будет очень полезен в походе.

Было решено, что они выедут через три дня.

Ракитина собиралась уходить на спектакль, когда пришла мать Васьки, Анна Алексеевна.

— Я к вам, Григорий Анисимович, — заговорила она, сев на предложенный ей стул, и обернулась к навострившим уши ребятам: — Алла, Шура, пойдите немного погулять во дворе. — Ослушание было невозможно. Анна Алексеевна была учительницей, у которой в первых классах училась Алла. Как не подчиниться?

Ребята вышли. На улице крутился Васька.

— Жаловаться мать прислал? — сурово спросила Алла.

Однако она ошиблась. Анна Алексеевна пришла не жаловаться. Хотя речь шла именно о Васе.

— Один он у меня, — грустно говорила Анна Алексеевна, — отец умер, когда ему еще трех не было. А я его избаловала. Все жалела — сирота, дескать, кроме меня пожалеть некому. Непростительно, конечно, для учительницы, да что поделаешь. А теперь вот сама вижу — неплохой мальчишка, а много дрянненьких черт в характере есть. Вот, пока не поздно, нужно их выправить. Возьмите его с собой, Григорий Анисимович.

— Хорошо, Анна Алексеевна, — согласился Проценко. — Машина большая, шестиместная, нас взрослых трое, будет трое и ребят. Уместимся. Вообще лишний человек, пусть хотя бы и мальчишка, не помешает.

Мать Васьки обрадовалась:

— Алла и Шура ребята хорошие, около них и мой будет стараться. Пример сила великая. А вы с ним построже. Не давайте лодырничать.

На дворе, столкнувшись с ребятами, она успокоила Ваську:

— Берут, берут тебя! — И, погрозив пальцем, добавила: — Только смотри, это не прогулка. Там дела много будет.

Она пошла домой.

— А что же, — разглагольствовал Васька, — я много могу пользы принести. Могу быть поваром. Я знаете как здорово готовить умею!

— Самое для тебя подходящее дело кашеварить, — насмешливо отозвалась Алла.

— Да, только все голодные будут оставаться, — добавил Шура: — он же, пока сготовит, все сам слопает.

Трунили они над Лелюхом просто по привычке, а не со злости. Оба они привыкли к Ваське и были рады, что он тоже едет.

Было поздно, и Проценко уже собирался ложиться спать, когда неожиданно зазвонил телефон.

Григорий Анисимович, недоумевая, поднял трубку.

— Художник Проценко? — услышал он мужской голос. — С вами будет говорить секретарь крайкома партии товарищ Рябцев.

— Григорий Анисимович, извините, что так поздно звоню. Дело не терпит. Я только что разговаривал с Москвой и докладывал о предпринятых вами первых шагах по розыску пропавших полотен.

Пожалуй, только сейчас Проценко до конца понял, за какое важное дело он берется.

Как бы отвечая на мысли художника, Рябцев сказал:

— Мы все придаем исключительное значение этим поискам. Исключительное! Несколько практических во-просов. Кого вы еще берете в экспедицию? Не нужно ли вам помочь людьми?

Проценко рассказал о Ракитиной и Жмуркине. Потом сказал, что берет с собой Аллу, дочь того самого Гудкова, который спрятал картины. Подумав, он сказал и об остальных двух членах экспедиции.

— Брать в группу еще людей, по-моему, нет смысла. Правильнее было бы организовать несколько поисковых партий, но их нужно составлять из людей, знающих местные условия.

— Хорошо, — согласился Рябцев, — утром вы получите приказ начальника управления культуры, утверждающий состав вашей экспедиции. С завтрашнего же дня артистка Ракитина откомандировывается впредь до особого распоряжения в состав экспедиции. Кстати, — вдруг саркастически заговорил секретарь крайкома, — с каких это пор советский художник Проценко считает, что розыск пропавших художественных ценностей есть его личное дело и может волновать лишь его?

На недоуменный вопрос Проценко Рябцев ответил, что имеет в виду желание художника взять все расходы по экспедиции на себя.

— Средств будет отпущено столько, сколько нужно. Это дело государственное. Утром зайдете в краевое управление культуры и получите на всех едущих командировки. Краевое управление милиции выделяет машину? Возьмите. Иначе ни за что обидите товарищей. Крайком выделяет вторую машину. Очень удачно, что два члена экспедиции имеют шоферские права. Что касается ребятишек…

Рябцев на минуту замолчал и вдруг засмеялся молодым, заразительным смехом:

— Вы ведь знаете, я старый комсомольский работник. Человек пристрастный. Хорошие ребята? Берите. Благословляю. В поисках ребята могут быть еще полезнее взрослых. Они пролезут там, куда взрослому даже в голову не придет заглянуть.

Секретарь крайкома дал еще несколько советов и указаний, сказал, что завтра утром в краевом управлении культуры будет готов приказ об экспедиции, который пришлют Проценко на дом, и, еще раз извинившись за поздний звонок, пожелал счастливого пути.

Заснуть Проценко уже не мог. Он заглянул в комнату дочери. Положив, по привычке, ладонь под щеку, Алка крепко спала. Очевидно, ей снилось что-то хорошее, так как ее веснушчатую мордочку то и дело озаряла блаженная улыбка.

Проценко, возбужденный только что состоявшимся разговором, чувствовал, что ему все равно не уснуть, и пошел на кухню подогревать чай.

Рано утром пришел приказ. Проценко внимательно прочел его. В крайкоме партии и управлении культуры продумали все организационные стороны экспедиции.

Один пункт приказа вызвал у него улыбку.

"Утвердить начальником экспедиции тов. Проценко, членами экспедиции: тт. Ракитину, Жмуркина, Гудкову, Бабенко и Лелюха".

Он представил себе физиономии ребят, когда они будут это читать.

Алла, узнав о приказе, метнулась к двери, но Проценко вовремя поймал ее.

— Ты что, сумасшедшая, опять соловья-разбойника изображать — весь дом будоражить своим атаманским посвистом?

— Верно, — согласилась Алла. — Тогда я побегу за ребятами.

Свистнув Соколу, Алка вместе с ним умчалась. Она подошла к одному из окон первого этажа и тихонько постучала. Сразу же высунулась голова Шуры, Он понимающе закивал и скрылся, Не дожидаясь, пока выйдет Шура, Алла бросилась к раскрытому окну квартиры Лелюха. Здесь можно было не опасаться. — Анна Алексеевна, — спросила она,

— Вася встал?

— Встает, — откуда-то из глубины комнаты отозвался голос учительницы.

— Пусть быстрее бежит. На нас специальный приказ есть. На меня, Шуру и Ваську!

Когда мало что понявшая из этой тирады Анна Алексеевна подошла к окну, Алки уже и след простыл.

Нужно отдать должное Ваське, что он хоть и вовсе ничего не понял из слов Аллы, но на этот раз мгновенно оделся и даже не схватил со стола пирожок.

В дверях они столкнулись с Ольгой.

Приказ, вернее тот пункт, где были их фамилии, ребята прочли раз пять подряд.

— Вот видите, — высокомерно заявил Васька и, торжественно выпятив живот, выплыл из комнаты, — я — же вам говорил!

Проценко и Ракитина прыснули. Алка сокрушенно всплеснула руками, а Шура передразнил:

— "Я же вам говорил"! Он говорил! Вот балаболка-то!

Но у Шуры тоже зашевелилось горделивое чувство.

— Вот что, члены экспедиции, — заговорил Проценко, — в одиннадцать утра всем быть здесь — пойдем в краевое управление культуры за командировками.

— И мы? — удивленно и радостно спросила Алла.

— Ну как же без вас обойдется! — засмеялся Проценко. — Раз уж министр приказал, тут ничего не поделаешь.

Вместе с Проценко или по его поручению Алке не раз приходилось бывать в управлении культуры. Она здесь всё и всех знала, поэтому чувствовала себя совершенно спокойно.

Шура волновался. Он впервые попал в большое учреждение не в качестве сопровождающего отца или мать, а самостоятельно.

Васька же был горд и напыщен, как индюк ярким весенним днем. Даже знакомясь с начальником управления культуры, который захотел взглянуть на ребят, он еле процедил сквозь зубы:

— Лелюх.

— Наш шеф-повар, — пояснила, улыбаясь, Ракитина.

Ребята сидели на стульях, расставленных вдоль стены, и слушали разговоры взрослых.

Говорили о том, каким образом экспедиция будет снабжаться бензином, какие продукты надо захватить с собой, а какие можно брать на месте, о состоянии дорог на Тамани. Об обмундировании.

Особого интереса для них эти прозаические вещи не имели, и все трое с облегчением вздохнули, когда беседа наконец была окончена.

— Теперь проходите, товарищи, в бухгалтерию, — распорядился начальник управления культуры, — получите командировки и все, что положено.

В малюсенькой комнатке бухгалтерии мог поместиться лишь один посетитель. Первым, как начальник экспедиции, зашел Проценко. Он задержался довольно долго, так как, кроме командировки, получал еще деньги под отчет на текущие расходы экспедиции, документы на бензин, накладные в кладовую на получение кое-каких вещей.

Выйдя, Проценко вместе с Ракитиной и Жмуркиным начали разбирать эти документы, решая, какое из дел кто возьмет.

Меж тем из комнатки бухгалтерии позвали:

— Входите! Кто там есть из экспедиции художника Проценко?

Видя, что взрослые заняты, Васька направился в бухгалтерию.

— Кто там из экспедиции? — не обращая никакого внимания на Ваську, крикнула немолодая женщина в очках. — Входите!

— Я уже вошел, — вежливо заметил Васька. — Моя фамилия Лелюх.

— Очень хорошо, — ответила ему женщина в очках. — Найди побыстрее папу и пошли его ко мне. Ты тоже едешь?

— Не тоже, — невозмутимо заметил Васька, — а обязательно еду. По приказу. Я Лелюх.

— Мальчик, мне некогда с тобой возиться! — рассердилась женщина в очках и, услышав в коридоре голос Проценко, позвала: — Григорий Анисимович, что это за ребенок? Возьмите его, пожалуйста, отсюда! — Она ворчливо добавила вполголоса: — Ох, уж эти художники и актеры, обязательно детей с собою приведут! У нас в конторе промкооперации никогда ничего подобного быть не могло.

Проценко подтвердил, что Васька именно и есть тот Лелюх, о котором говорится в приказе по краевому управлению культуры.

— Что, брат, не верят? — похлопал он по плечу возмущенного Ваську. Выдавайте, Муза Ивановна. Дама в очках возмущенно поджала губы:

— Расписывайся.

Васька расписался. Его обидчица передала ему бумажку, на которой была крупная надпись "Командировочное удостоверение", и довольно большую пачку денег.

— Следующий! — крикнула она.

Шуре и Алле она уже не сказала ни слова, лишь безмолвно тыкала высохшим пальцем с длинным ногтем в то место, где нужно было расписаться.

— Зачем мне столько денег? — недоумевал Шура и наконец нашел выход. Он положил в карман десять рублей, а остальные протянул Ракитиной: Возьмите, пожалуйста, тетя Оля. Это же для дела. Если что нужно, вы и будете тратить.

— И мои, Оля. В общий котел, — сказала Алла.

Ракитина положила деньги ребят в свою сумку.

"Действительно, еще глупостей натворят", — подумала она.

Тяжело вздохнув, протянул без всяких слов свои деньги и Васька. "Общий котел" ему никак не улыбался, но предсказание его матери о великой силе примера уже сбывалось. Он чувствовал, что иначе поступить не может.

Тут же, в управлении, договорились, кому что делать дальше.

Жмуркин и Ольга отправились принимать машины. Алла пошла домой. Она должна была собрать в дорогу вещи свои и Проценко и подготовить все необходимое для этюдов: складной мольберт, краски, кисти и другое. Начиная с семи лет, она каждое лето ездила вместе с приемным отцом на этюды. Сборы в дорогу давно считались Алкиной привилегией.

Шура получил от Проценко деньги и отправился по магазинам покупать кое-какие мелочи: термосы, ножи, рыболовные принадлежности, карманные фонарики, Словом, десятки нужных вещей.

— А ты Вася, обратился Проценко к Лелюху, — пойдешь со мной на склад получать продукты.

С собой Проценко взял Лелюха лишь потому, что не знал, какое поручение ему можно дать. Но оказалось, что Васька совсем не бесполезен.

Прочитав наряд, завскладом кивнул на груду мешков:

— Пожалуйста. Подъезжайте и берите в любой момент.

— Этот сахар я не приму, — вдруг выпалил Васька, успевший незаметно ощупать мешки.

— Почему, Вася? — спросил обомлевший Проценко. — Сахар как сахар,

— Не приму, — непреклонно стоял на своем Васька. — Тут половина пудры. В дорогу это не годится. И он еще сырой.

— Подумаешь, товаровед! — обиженно огрызнулся завскладом. — Торгинспектор! «Сырой»! Тогда берите песок.

Лелюх был неумолим.

— Песок не годится, — заявил он. — Давайте пиленый, но без пудры. Настоящий.

— Товарищ Проценко, — возмутился завскладом, — кто будет принимать сахар?

— Будет принимать он, — к великой радости Лелюха, объявил Проценко да еще добавил обескураженному завскладом: — не могу вмешиваться. Он назначен ответственным за снабжение приказом начальника управления культуры.

— Ладно, — уныло согласился завскладом. — Приготовлю пиленый в пачках… Проныра парень! Видать, ваш начальник знал, кого назначает.

— По всей вероятности, — невозмутимо согласился Проценко, еле сдерживая душивший его смех. — Так он заедет, получит.

При подборе круп Васька тоже проявил знание дела и настойчивость. Предстояло еще ехать на склад «Консервсбыта» и на мясокомбинат.

— Вот что, Вася, — сказал Проценко, — на-ка вот тебе наряды и действуй один, а то у меня дела и без этого достаточно.

— Хорошо, — солидно ответил Васька. — Можете не беспокоиться, меня не надуют.

На мясокомбинате и в «Консервсбыте» посмеялись над таким представителем, но так как все документы были в порядке, предложили отбирать продукты.

На следующий день принялись за укладку вещей в машины. Это оказалось не таким легким делом. Вещей было много.

После долгих споров решили, что машина Ольги будет занята пассажирами, а на машину Жмуркина погрузят вещи. К концу дня все уложили.

Первым приступил к исполнению Своих обязанностей в пути Сокол, посаженный охранять груз.

Проценко не хотел было брать пса, но на этом горячо настаивали Ольга и Алла. Решетняк тоже считал, что Сокол может быть полезен. Первую службу он сослужил, охраняя вещи в машине. У всякого желающего заглянуть в нее сразу пропадала в этом охота, стоило увидеть массивную голову и большие остроконечные уши пса.

Ночевать остались у Проценко. Так было удобнее: не придется никого ждать или разыскивать среди поздней ночи.

В половине третьего Проценко всех разбудил. Заснувшие раньше других Ольга и Алла хорошо выспались. Без особого труда встал и Шурик. Зато с Лелюхом пришлось повозиться. Он так отбрыкивался своими толстыми, короткими ногами, что подходить к нему надо было с опаской.

— Что за человек! — ругалась громко Алла. — Васька! Васька! И что ты за соня такой!

Наконец Алла решила прибегнуть к хитрости.

— Слышь, Вася, — совершенно серьезным тоном заговорила она, — мы поехали. Когда встанешь, покрепче запри дверь. Ключ пусть у вас будет.

— Мм! — замычал Васька и сел на своем твердом походном ложе. — На меня приказ есть начальника управления культуры!

— Ишь, — съехидничал Шура, — вспомнил! А то брыкается, как жеребенок. Чуть мне нос не разбил.

— Нос, нос! — передразнил Лелюк. — Все равно такому боксеру, как ты, носа не уберечь.

Грозила разразиться перепалка, но вошла Ольга, стряхивая с волос капли воды, и позвала всех умываться.

Умывание не заняло много времени.

— А теперь быстро завтракать, — распорядилась Ольга.

Не привыкшие вставать среди ночи ребята, и даже такой любитель поесть, как Лелюх, отказались от еды. Только после категорического приказа Проценко сначала Лелюх, а потом и Шура с Аллой начали лениво жевать. Ну, а аппетит приходит, как известно, во время еды.

— У вас не найдется немного вина? — спросил Жмуркин.

— Вот верно! — неожиданно радостно поддержала Ракитина и быстро достала бутылку из буфета. Она налила три рюмки.

— Позвольте вас поздравить, Ольга Константиновна, — смущенно обратился к ней Жмуркин, — у вас такая необычная свадьба.

— Спасибо, — чокнулась с ним Ольга. — Необычная — значит, счастливая. Правда, Гриша?

Проценко смутился и начал протирать очки, улыбаясь какой-то несвойственной ему блаженной улыбкой.

— Оля! — бросилась к Ракитиной Алла. — За свадьбу и я хочу.

Алке удалось завладеть бутылкой, но Ольга отобрала ее. Она достала из буфета другую бутылку и налила из нее ребятам вина. Попробовав, они убедились, что это обыкновенный вишневый сироп. Но никто не протестовал. Вино еще неизвестно каким окажется, а тут, по крайней мере, вкусно.

Все трое могли чинно чокнуться за свадьбу и за успех экспедиции.

— Чокаться все равно чем, — с апломбом заявил Васька. — А знаете, откуда произошел такой обычай? Дикари при встрече друг с другом терлись носами в знак дружбы. Чокаться то же самое.

— Так давай мне сироп, — наивно предложил Шура, — а я тебе воды в рюмочку налью, и чокайся сколько хочешь.

— Но-но-но! — погрозил пальцем Васька и поторопился осушить рюмку с пахучим сиропом.

— Как это военные командуют… — заговорил Проценко, видя, что все поели:

— По машинам!

Весело гомоня, все двинулись к выходу. Алла не забыла захватить солидную порцию еды для Сокола.

Около их машин стояла только что подъехавшая «Победа» Решетняка, который не утерпел, чтобы не приехать на проводы.

Филипп Васильевич расцеловался с Проценко и Аллой, пожал руки Жмуркину и Ольге, дружески похлопал по плечу ребят. Сокол в это время успел позавтракать. Все начали рассаживаться по местам.

— Садитесь рядом со мной, товарищ Лелюх, — обратился улыбающийся Жмуркин к Ваське. — Поедете на так называемом хозяйском месте. Мне одному скучно, а в той машине тесновато.

Действительно, весь груз был уложен на заднем сиденье и место рядом с шофером оставалось свободным. В машине же Ольги, кроме людей, ехал еще и Сокол, которому полагалось быть все время вместе с хозяйкой.

— Грицько, — вдруг попросил Решетняк, — дай мне ключ от твоей квартиры. Буду присматривать, а иногда, глядишь, и заночую. Если, конечно, доверяешь.

— Чудак! — меланхолически отозвался Проценко и протянул ключ. «Доверяешь»! Сколько лет одним карманом жили!

— Да, — задумчиво ответил Решетняк, — еще в до-колхозные времена. Помнишь, когда у Перебийноса батрачили. — Однако отдаваться воспоминаниям было не время, и Решетняк, спрятав ключ, заторопил: — Давай, давай, садись! Видишь, за тобой дело. Все уселись. Станичникам привет передай.

…Машины миновали еще темные, пустынные в этот час улицы города, проскочили мост через Кубань и вырвались на асфальтовый простор прямого, как стрела, шоссе.

Идущая впереди «Победа» Ракитиной, шла на предельной скорости. В зеркало Ольга видела, что Жмуркин не отстает.

Яркие лучи фар вырвали из темноты здания МТС, колхозных ферм, складов… Не сбавляя скорости, машины проносились по улицам станиц, густо заросших садами и акацией.

Восход экспедиция встретила у подножия небольших лесистых гор.

Эти горы были крайней западной оконечностью Главного Кавказского хребта. Дальше шла изборожденная лиманами, протоками и болотами плавней степная земля таманская.

— Чего ты молчишь? — спросила Ольга сидевшего рядом Проценко. — Хоть бы рассказал о местах, куда мы едем. Я тут впервые, и ребятам интересно будет послушать.

— Я боялся тебе мешать, — оправдывался Проценко, — а то еще перевернешь нас всех в канаву.

— Ничуть не помешаешь, — уверила его Ольга. — Наоборот: будешь рассказывать — спать не захочу.

— Западная оконечность Кавказа — Таманский полуостров, очень напоминает своим ландшафтом и климатом Крым, от которого его отделяет узенький Керченский пролив.

Ежегодно на Тамань устремляются тысячи туристов. Они поднимаются на грязевые сопки, часть которых — действующие вулканы.

Привлекают туристов и исторические памятники этой древней славянской земли. Еще в Х веке пришел сюда с дружиной киевский князь Святослав и создал свое удельное княжество Тмутараканское. В течение двухсот лет упоминается столица княжества, город Тмутаракань, в русских и иностранных летописях. Вспоминается Тмутараканское княжество и в русском эпосе "Слово о полку Игореве". Даже сейчас можно нередко услышать, что Таманский полуостров называют землей Тмутараканской. Наш путь совпадает с обычным путем туристов.

— А вулканы мы увидим? — заинтересованно спросил Шура.

— Обязательно, — пообещал художник.

— Уж и вулканы! — презрительно хмыкнула Алка. — Одна грязь.

— А в лермонтовские места мы попадем, Гриша? — спросила Ольга.

— Непременно. Да тут что ни шаг, то историческое место, связанное либо с Лермонтовым, либо с Суворовым, либо с декабристами. Я вам все покажу, а сейчас, Олюшка, как подъедем к станице Туннельной, поворачивай вправо и гляди в оба.

Действительно, Ольге стало не до разговоров. Бледная от волнения, она вцепилась в баранку и едва успевала сворачивать то вправо, то влево. На несколько километров тянулся крутой, зигзагообразный спуск. Узкая лента дороги, справа — отвесная каменная стена, слева — пропасть.

Наконец спуск был окончен. Вытерев со лба выступивший пот, Ольга притормозила и оглянулась назад.

Жмуркин летел по коварным извилинам полным ходом. Он оказался более опытным водителем, чем Ракитина.

Миновав зеленую долину, засаженную виноградниками, машины въехали в город.

— Смотрите, смотрите, море!!! — донесся восторженный крик Васьки.

Высунувшись из машины, Лелюх показал рукой туда, где в просвете между пригорками виднелась исчерна-синяя водная гладь. Васька не мог оторвать от нее взгляда. Шура и Алла, хотя уже бывали на море, тоже прильнули к окнам.

Вот и пляж. Могучий, многокилометровый разлив мелкого песка, нежного и бархатистого.

Вперегонки все устремились к воде и долго плескались в ласковых теплых волнах. Купание возбудило аппетит. Васька на этот раз готов был забыть о завтраке, лишь бы купаться подольше. Но он помнил о своем "высоком назначении" и безропотно принялся за приготовление пищи. Все взялись ему помогать.

— А я помогу по-другому, — сказал Жмуркин.

Он сел за руль и уехал. Вернулся Жмуркин как раз тогда, когда все рассаживались вокруг "стола".

— Анапские виноградники не менее знамениты, чем пляж, — весело возвестил он, и, раздвинув колбасу и сыр, положил между ними тяжелые гроздья винограда.

После еды все снова купались и жарились на солнышке, растянувшись на золотистом песке.

Но вот Проценко отдал распоряжение садиться в машины, и экспедиция снова отправилась в свой путь.

Кубанские джунгли

Пыльная, хорошо накатанная дорога проходила по высокой дамбе. Справа и слева, насколько хватал глаз, колыхались и шумели камыши. В эти необъятные зеленые просторы лишь кое-где были вкраплены темно-синими пятнами небольшие озера, темнели коричневые островки суши.

— Кубанские джунгли, — задумчиво произнес Жмуркин.

— Да, — согласился Проценко, — непроходимые чащобы, пропасть зверья. Так же, как в джунглях, человеку здесь приходится отвоевывать у природы каждый клочок земли.

Он попытался представить себе, как прятались в этих дебрях партизаны. Где-то на островках размещал свои базы Гудков.

— Давайте сегодня же разобьемся по двое, по трое и пойдем на острова, предложил Жмуркин.

Оказывается, это невозможно. Тот, кто плохо знает коварный нрав кубанских плавней и решится проникнуть в глубь камышовых зарослей, может найти в них свою смерть. Его засосут топи. Он может провалиться в замаскированные зеленой тиной глубокие омуты. Он может встретиться со свирепым кабаном или ловким, отчаянным камышовым котом — хаусом.

Даже выросший в этих местах Проценко заявил, что не решится идти в плавни без хорошего проводника.

Обогнув Витязьский лиман, один из крупнейших ли-манов в устье Кубани, машины въехали в стоящую на пригорке станицу. Это была родная станица Проценко и Решетняка.

Навстречу попались двое парней. Оба в ярких руба-хах с бесконечным числом пуговиц, подпоясанные узень-кими поясками, украшенными серебряными с чернью пластинками. На головах у парней, несмотря на жару, — каракулевые казачьи шапки — кубанки.

Два седобородых деда сидели на завалинке. На одном — выцветшая коричневая черкеска с костяными газырями, другой — в темно-синем пиджаке, из-под которого виднелась рубаха, украшенная множеством мелких пуговок.

— Вот она, сердечная, Тамань — земля Тмутараканская, — растроганно произнес Проценко. — Давай, Олюша, вон к тому домику с флагом над крыльцом. Заедем в станичный совет, а тогда уже определимся по домам.

Алка выскочила из машины почти на ходу. В этой станице она родилась. Здесь она проводила два предыдущих лета, и ей не терпелось поздороваться со своими станичными друзьями.

— Тетя Лукерья! — крикнула она пожилой казачке, подошедшей к плетню посмотреть, кто приехал на таких больших и шикарных машинах. — Тетя Лукерья, здравствуйте! Петяшка где?

— Ах, та же боже ж мий! — всплеснула руками дородная Лукерья и заторопилась к машине. — Здоро-венька була, девонька! Потянуло до дому? Здравствуй, Грицько! — кивнула она Проценко. — С товарищами приехал. Заходьте, заходьте.

Передав своих спутников тетке Лукерье, Проценко пошел в станичный совет. Оказалось, что сюда звонил Решетняк и председатель совета уже выделил экспедиции двух проводников. Проценко хорошо знал их обоих.

Это был Лаврентий Кулибаба, здоровенный плечистый казак с черной, чуть с проседью бородой, и щуплый вертлявый казачишка Христофор Ферапонтович Майборода, бывший партизан отряда Гудкова. Оба станичника — отменные охотники, знающие в плавнях каждую тропинку, каждый островок.

Они как раз собирались на охоту по заданию краеведческого музея; для пополнения коллекции чучел надо было добыть несколько птиц и зверей. С охотниками должен был идти и сын тетки Лукерьи — Петяшка.

Переночевав в станице, экспедиция ранним утром отправилась в плавни.

По плохо накатанной дороге, с самыми замысловатыми зигзагами, подъехали к сплошной стене камыша. Дальше пути не было.

— Машины можно оставить здесь, — распорядился молчаливый Кулибаба, — никто их не тронет. Петяшка, веди товарищей на Атаманский остров, а я пойду…

Ничего не объясняя, он скрылся в камышах.

— А куда ж тут идти? — с сомнением проговорил Лелюх. — Совершенно непроходимая трясина.

— Не бойсь, — успокоил Майборода, — Петяшка — он проведет. Я тож могу провести, но Петяшка лучше.

Петяшка уверенно шагнул вперед и скрылся в камышах.

Вытянувшись цепочкой, за ним пошли остальные члены экспедиции. Алла вела на поводке Сокола. Они не переставали удивляться тому, как их юный проводник находит дорогу в плавнях, в причудливом лаби-ринте болот, маленьких пресных и соленых озер.

Охоту начали с первых же шагов. Счет открыл Петяшка. Да какой счет: выстрелом, какому мог позавидовать любой снайпер, он сшиб изумительной красоты пурпурную цаплю. Через несколько минут дуплетом из обоих стволов выстрелил по стае уток Христофор Майборода. Две утки остались неподвижно лежать на воде. Третья, подранок, ударила несколько раз по водной глади крыльями и тоже затихла.

Грохнул выстрел где-то вдалеке.

— Лаврушка зверя подбил, — уверенно сказал Майборода. Он как выстрелит, так шкура есть. Вот я вам расскажу… Петяшка! Гляди! Гляди! Стреляй, милай!

Прямо у них над головой, лениво помахивая крыльями, летел большой, тяжелый пеликан. Мальчик выстрелил по пеликану в упор, прямо в его широкую белую грудь.

Больше под выстрел ничего не попадалось. Зато издалека, с той стороны, куда ушел Лаврентий Кулибаба, один за другим прогремели еще два выстрела.

Камыши становились гуще, и продираться сквозь них было все труднее.

Васька Лелюх совсем приуныл. Все брели по колено в воде.

Неожиданно камыши расступились, и участники экспедиции оказались на берегу большого чистого озера, в центре которого возвышался круглый островок, поросший большими ивами и кустарником.

— Вот и Атаманский, — объявил Петяшка. Он отыскал брод и провел своих спутников на остров.

Под одной из плакучих ив сидел Лаврентий Кули-баба. У его ног лежал небольшой кабан. Перегоняя друг друга, все бросились к нему: рассматривали свирепую морду, щупали жесткую, как проволока, щетину, удивлялись страшным клыкам.

— Вот это да! — воскликнула Ольга.

— Хорош кабанчик, — поддержал Жмуркин.

— Подсвинок-то? — довольно безразлично ответил Лаврентий. — Нет, худой. Вот к осени, тогда бы он жиру нагулял, а то сейчас бить зверя или птицу одно баловство. Подсвинок для стоящего охотника не добыча. У меня тут настоящая добыча есть.

Он поднял с земли тужурку. Под ней лежал пушистый, величиной с большую собаку, зверь. Его шерсть, чуть подпорченная кровью, шелковистая на ощупь, была серо-бурого цвета. На ногах и шее — темные полосы. Острые уши украшены пушистыми кисточками. Четыре черные полосы тянутся от лба к затылку. Черные кольца на хвосте.

— Болотная рысь!.. Это хаус!.. Камышовый кот!.. — Раздалось сразу несколько возгласов.

Все щупали мускулистые лапы кота, пытались по хвосту и зубам определить его возраст, рассматривали место, куда попала пуля.

Лаврентий был доволен.

— Этих камышовых котов, или по-нашему хаусов, надо бить во всякое время, говорил он, — как и волка. Каждая такая гадюка за месяц столько яиц и птиц истребит, что человек и в год не съест. А сильный, дьявол! Как кукуруза поспевает, он на поля пробирается мышей ловить. Ну, бывает, собаки кота и прихватят. Так ведь уходит, дьявол. От целой своры отобьется и уходит. Самым сильным псам животы повспарывает, глаза выцарапает и уйдет.

— А на людей нападает, дядя Лаврентий? — спросил Васька, на всякий случай отодвигаясь от мертвого кота.

— На человека? Раненый кот нападает, а так — нет. Я только один случай знаю. Да и то не с хаусом, а с лесным котом. Такие у нас на Кубани в горных лесах водятся. Он немного поменьше камышового кота, но тоже страшный: когти и зубы, как у этого. Так вот, раз в лесу кот с ветки на спину охотника кинулся и вцепился ему в шапку. На спине у охотника был привязан убитый заяц, он, видно, и привлек голодного кота.

— Ну, а охотник что?

— Да чего охотник? Известно. Схватил кота да об землю и убил.

— И сильно поранил его кот? — спросил Проценко.

— Поранил? — переспросил Кулибаба. — А вот гляди.

Он поднял кверху свою неподпоясанную рубаху. От шеи через всю спину к поясу шли полосы глубоких рубцов.

— Кхе! Кхе! — захихикал Майборода. — Лаврушка потому и невзлюбил хаусов. Бить, говорит, надо этих зверюг во всякое время.

— Не болтай! — насупился Лаврентий. — Сам знаешь, что от хаусов уткам погибель, а лесные коты, того и гляди, фазанов начисто переведут. — Он демонстративно отвернулся от Христофора Ферапонтовича и, обращаясь к Проценко, предложил: — Давайте свежевать добычу да полдничать.

— Нет, мы сначала остров осмотрим. Решетняк говорил, что здесь, на Атаманском, отряд Гудкова около месяца был, а потом, когда отряд ушел, здесь была тайная база. Оружие, патроны хранили, — сказал Проценко.

— Было, было, — подтвердил Майборода. В центре острова стояла старая, в несколько обхватов ива. В ее дупле хранились когда-то гранаты и патроны, а на вершине помещался наблюдательный пост. Разыскивали полусгнившие остатки свай, на которых стоял выстроенный партизанами склад для винтовок. Были тщательно обследованы дуплистые ивы, но нигде ничего похожего на тайник не обнаружили.

— Надо рыть землю, — предложила Ольга.

— А ты попробуй, милашка, покопай, — засмеялся Майборода.

Не понимая, почему он смеется, Ольга несколько раз ковырнула ножом мягкую, податливую почву. Небольшая ямка сразу же наполнилась водой. Ольга перешла на другое место и снова попробовала копать — опять вода. Не оставалось сомнений в том, что на Атаманском — главной базе отряда Гудкова — никакого тайника нет, — Пойдем завтракать, — нарушил тягостное молчание Кулибаба, — да и о шкурах нужно позаботиться, а то пропадут.

— Вы идите, а я еще поищу, — сказал Жмуркин и стал снова выстукивать стволы и копать землю.

Возня с охотничьими трофеями немного развлекла участников экспедиции. Только Проценко, раздосадованный первой неудачей, был хмур и, отойдя в сторону, уселся на полусгнивший ствол поваленной бурей ивы. Он думал о том, что же делать дальше. Где искать?

Ракитина и ребята обступили Кулибабу, который, ловко орудуя охотничьим ножом, снимал с кабана шкуру.

В это время, бормоча что-то себе под нос, Христофор Ферапонтович заканчивал потрошить утку.

— Ну-ка, хлопчики, эвон под ивой накопайте глины, — скомандовал он. Ребята повиновались.

— А зачем глина? — поинтересовался Васька. — Утку жарить, — пожалуй, даже с некоторым удивлением ответил Петяшка: неужели, дескать, таких простых вещей не знаешь!

По виду Васьки нетрудно было догадаться, что он ничего не понял, но спрашивать не стал, чтобы Петяшка не зазнался, Христофор Ферапонтович спустился к воде, тщательно промыл утку. Потом развел глину и, к удивлению Васьки, начал обмазывать ею чистенькую тушку птицы.

— А разве так можно? — усомнился Васька. — А я думал, что так только индейцы жарят, Я читал…

— В каких книжках? — заинтересовался Петяшка.

— Эх, ты! — торжествовал на этот раз Васька. — Не знаешь! У Майн Рида, у Купера.

Обмазанную глиной утку Майборода положил на землю, засыпал слоем сухой глины, а сверху развел костер.

Лаврентий Кулибаба принес кусок грудинки, ничем не отличавшейся от домашней свинины. Майборода нарезал мясо кабана на небольшие куски, сложил их в котелок, крепко посолил, положил туда два стручка красного перца и повесил над костром.

Лаврентий Кулибаба, Петяшка и вызвавшаяся им помогать Ольга сняли шкурки с хауса и птиц.

Наконец Христофор Ферапонтович объявил, что полдник готов. Подошел Жмуркин. Подсел поближе Проценко.

Сначала ели жаренку. Впрочем, ели не все. Ольга Ракитина, Жмуркин и Васька, никогда не пробовавшие кавказской пищи, взяв по ложке, долго отдувались, пили воду и второй раз лезть в котелок не отважились.

— Ну и перец! — вытирал выступившие слезы Васька. — Словно горячий примус проглотил!

К их счастью, утка была без перца, а то бы сидеть им голодными.

— Пища богов! — зажмурился от удовольствия Васька, проглотив первый кусок охотничьего блюда. — Никогда не ел ничего вкуснее.

Шкуры хауса, кабана и птиц были обработаны, свернуты в аккуратные трубки. В таком виде они бу-дут отравлены в город, а там препараторы превратят их в чучела для музея.

Делать на Атаманском было нечего.

— Ну, Грицько, — предложил Кулибаба, — пошли на другие острова. Их тут богато. До вечера на трех-четырех побываем, Проценко несколько минут молчал, задумчиво смотря куда-то вдаль. Потом он снял очки, обвел всех взглядом добрых близоруких глаз и неожиданно сказал:

— Нет, дядя Лаврентий, мы больше никакие острова осматривать не будем. Надо отправляться в горы Скалистого хребта и искать там.

Жмуркин недоверчиво хмыкнул. Проценко обернулся к нему.

— Я все думал, почему записка адресована именно мне. И вот я догадался, о какой решетке идет речь. Решетка — это шифр. У меня дома хранится одно письмо, вернее записка Натальи Гудковой, которая написана этим шифром.

— А ключ к шифру, — оживился Жмуркин, — ключ есть?

— Есть и ключ.

Следование экспедиции по намеченному маршруту прервалось.

Новая пропажа, новая неожиданность

Проценко выдвинул ящик письменного стола, вытащил объемистую папку и начал перебирать лежащие в ней бумаги. Не найдя того, что искал, он просмотрел их снова. Затем стал перелистывать с лихорадочной поспешностью и снова торопливо выдвигать один за другим ящики стола.

— Украли! — растерянно обведя взглядом обступивших его участников экспедиции, проговорил он. — Нет ни письма, ни ключа к шифру. Украли.

— Кто мог украсть? — зло закричал Жмуркин. — Ищите. Вы сами куда-нибудь засунули! Некому красть.

Ольга что было силы сжала руку Жмуркина выше локтя:

— Нельзя так волноваться. Очевидно, украл бумаги тот самый Ванька Каин, который взял и "Трех мушкетеров".

Жмуркин что-то пробормотал, извинился, нервно закурил.

Проценко подошел к телефону и набрал номер Решетняка.

— Филипп, — сбиваясь заговорил он, — у меня новое несчастье… Я нашел решетку. Ну, то есть не решетку, а ключ к решетке. Но у меня украли шифр. А ты, видимо, прав, искать надо в горах, а не на Тамани. Но как быть?

— Откуда ты говоришь? — спокойно перебил его Решетняк.

Узнав, что экспедиция в полном Составе вернулась обратно, Решетняк минуту помолчал, обдумывая что-то, а потом предложил:

— Вот что: детей оставь дома, а вы все приезжайте ко мне. Тут на месте и решим, как быть дальше…

— Вот всегда так — как до интересного дойдет, так нашего брата по шапке! сетовал Васька, после того как взрослые уехали.

Алла и Шура разом, как по команде, вздохнули.

— А там небось что-нибудь новое, — продолжал ворчать Лелюх, — события развиваются.

Сам того не подозревая, Васька Лелюх на этот раз оказался провидцем.

В подъезде краевого управления милиции Проценко и его спутников встретила с заранее приготовленными пропусками Анечка Колесникова.

— Вас просили зайти в комнату двадцать четыре, к завхозу, — обратилась она к Жмуркину, — там нужно что-то с машиной уточнить. Перерегистрация знаков, что ли. Вы прямо сейчас зайдите. Как раз и Филипп Васильевич отлучился.

Разыскав комнату двадцать четыре, Жмуркин без стука толкнул дверь. Особенно церемониться с завхозом он не собирался.

За столом сидели Решетняк и какой-то майор. На диванчике около стены расположились два молодых человека в штатском.

— Входите, — повелительно произнес Решетняк, а когда опешивший Жмуркин сделал несколько шагов вперед, насмешливо добавил: — Что-то вы робки стали, Коршун.

Жмуркин отпрянул к двери, но только что сидевшие на диване молодые люди оказались уже позади него. Один из них сдавил запястье правой руки Жмуркина, а второй быстро и ловко выхватил плоский пистолет из заднего кармана его брюк.

— Значит, Ваньку Каина из этого пистолета прикончили?

— Я не понимаю вас, — пробормотал Жмуркин. — Кого вы называете Коршуном? Какое отношение ко мне имеет Ванька Каин?

Решетняк в упор посмотрел на него и сказал:

— Чтоб вы не думали, что я вас беру "на пушку", сюда приведут вашего друга, который рассказал уже все. Давайте, Потапов.

Один из державших Жмуркина молодых людей выглянул в коридор и крикнул:

— Введите арестованного!

Жмуркин не отрываясь смотрел на дверь.

Два конвоира пропустили впереди себя невысокого, плотного человека с коротко остриженными черными волосами, сильно тронутыми проседью.

— Слягавил, Князь! — бросился к нему с поднятыми кулаками Жмуркин.

Но Потапов успел схватить его за руки.

— Поганый болтун! — в бешенстве заорал арестованный, и его глаза налились кровью. — Подвяжи язык!

— Уведите, — кивнул Решетняк конвоирам на арестованного, которого Жмуркин назвал Князем. — Опростоволосились, Коршун. Думаю, больше вам запираться не к чему. Знакомьтесь — майор Сомов, Поведет следствие по вашему делу.

Ничего больше не добавив, Решетняк вышел и направился к себе в кабинет.

Подавленное настроение Проценко невольно передалось Ольге. Они сидели с убитым видом.

Решетняк весело посмотрел на них и спросил:

— Почему такое уныние?

Не поднимая головы, Проценко глухо ответил.

— Несчастье, Филипп. Этот мерзавец Ванька Каин, оказывается, украл вместе с "Тремя мушкетерами" одно письмо Натальи, а в нем…

Решетняк не дал ему докончить:

— Если ты говоришь о шифрованном письме и ключе к шифру, то их взял я, а не Ванька Каин.

— То есть как? — изумился Проценко.

— Сейчас, сейчас, — засмеялся подполковник. — Этакий нетерпеливый народ! Все по порядку расскажу.

— Нужно подождать Жмуркина, — остановил его Проценко, — он больше всех переживал.

— Пожалуй, Жмуркина ждать не стоит, — улыбнулся Решетняк, — я его только что арестовал. Кстати, и фамилия его не Жмуркин.

— Как? За что? Не может быть!

— Придется запастись терпением, — ответил Решетняк, — нам пока еще тоже не все ясно, но думаю, что уже сегодня многое прояснится. Я уверен, что вечером смогу вам кое-что рассказать. Приходите ко мне сюда в двадцать один ноль ноль. Сейчас же прошу извинить меня, дорогие друзья, надо принять участие в допросе Жмуркина и еще одного его приятеля…

Тайна "Трех мушкетеров"

В девять часов вечера Проценко и Ольга снова были в кабинете Решетняка.

Филипп Васильевич представил им немолодого майора милиции:

— Знакомьтесь — старший следователь Степан Степанович Сомов. Вот он нам и расскажет то, что ему известно о Жмуркине, об убийстве Ваньки Каина и о тайне "Трех мушкетеров".

Майор Сомов опустился в кресло, подождал, пока рассядутся его слушатели, и начал неторопливый рассказ.

…Вскоре после окончания войны в один из исправительных трудовых лагерей на Урале поступил новый заключенный. Фамилия его была Коршунов, звали его Максим. Осужден он был сроком на пять лет за мошенничество.

Попав в тюрьму, Коршунов не утратил своего веселого, общительного нрава. Он был дисциплинирован, хорошо работал, а по вечерам развлекал заключенных то пением, то забавными рассказами о своих мошеннических проделках, которыми начал заниматься чуть ли не с десятилетнего возраста. Но чаще всего в свободное время Максим рисовал на листке бумаги углем или карандашом портреты своих товарищей по заключению. Портреты эти в лагере имели большой успех. Многие удивлялись тому, как Коршунов — в лагере его звали «Коршун» — ловко и быстро добивается в рисунке портретного сходства.

— Чего ж вы хотите, — улыбался он, слыша возгласы одобрения, — я ведь в художественном училище занимался. Как раз бы в конце сорок первого окончил, да война помешала.

В этом лагере отбывал наказание заключенный по кличке «Князь». Утверждали, что он действительно происходит из семьи каких-то кавказских князей.

С первых же дней пребывания в лагере Коршунов заметил, что уголовники боятся немолодого, неразговорчивого Князя и сносят от него любые притеснения. А он с ними не церемонился: отбирал передачи, заставлял вместо себя убирать барак, нередко, срывая зло, награждал оплеухами и пинками.

Других заключенных, не уголовников, Князь открыто презирал и ни в какие сношения, с ними не входил.

Тем удивительнее показалось всем, что этот злобный, скрытный человек начал водить дружбу с Максимом Коршуном. Князь явно ухаживал за Коршуном, открыто пытался приблизить его к себе. Он всячески старался почаще оставаться с Коршуном один на один и подолгу о чем-то с ним разговаривал.

Юркие проныры-карманники однажды решили подслушать, о чем же ведутся эти оживленные беседы. Удивлению их не было предела: Князь интересовался картинами. Втихомолку лагерники много смеялись.

Интерес матерого бандита к живописи удивлял и Коршунова, но в конце концов он решил, что у каждого человека может проснуться интерес к искусству, даже в самом преклонном возрасте.

Князь же внимательно приглядывался к Коршунову, расспрашивал о «деле», за которое тот попал в лагерь. Наконец он понял, что Коршун для него «свой» и таиться перед ним нечего.

— Слушай, Коршун, правду говорят, что есть такие картины, которые десятки, а то и сотни тысяч стоят?

Максим Коршунов подтвердил это. — Так вот слушай, Коршун, — продолжал Князь, — мы можем обделать хорошее дело. Срок и у меня и у тебя кончается почти в одно время. Я на месяц раньше тебя выйду. Тебя дождусь, и мы раздобудем десяток или там два таких картинок. Только вот куда их сбыть? На толкучке таких денег не дадут.

— Сбыть не штука, — успокоил его Коршун: — иностранцам в Москве. Всякие там чины посольств. Они с удовольствием покупают. Это я бы обтяпал. Но картин не взять. Картинные галереи, где висят такие полотна, охраняют почище любого банка. Там, кроме сторожей, сигнализация, фотоэлементы. Да мало ли что.

— А мы и не будем брать в галерее. У нас дело будет почти без риска.

И Князь стал рассказывать:

— В сорок втором году сидел я в ростовской тюрьме. Суда мне еще не было, но дело пахло керосином. Нас, меня и дружка моего, звали его Сенька Кривой, застукали на вооруженном налете. Банк один с Украины эвакуировался, ну, мы и решили его распотрошить. Дело-то было плевое. Банк этот временно помещался в какой-то школе. Ни тебе железных дверей, ни решеток на окнах. Мужчины на фронт ушли, охрана — две бабы-милиционерши. Одна снаружи, а другая: внутри здания. Ту, что снаружи, дружок мой без шума пришил финкой. Выставили мы раму и забрались в школу, но не в ту комнату, где сейф стоял, а рядом. Приоткрыли чуть дверь, видим милиционерша стоит и вроде прислушивается. А тут, как назло, у меня под ногой Половица скрипнула. Она за наган и командует: "Ни с места!" — а сама к телефону пятится, он у нее за спиной на столике стоял, а с нашей двери глаз не сводит. "Бросай пушку!" — кричу я ей. А она вместо этого из нагана — раз и другой. Ну, ей-то не видно, куда в темноту стрелять, а она у меня на свету как на ладони. Я ее враз снял. С первого выстрела. Наган у нее выпал из рук, и сама упала. Но еще живая была. Пришлось финкой кончить.

Коршунов заинтересованно спросил:

— Ну, а дальше?

— У нас с собой какой надо инструмент был. Один сейф спокойно вскрыли, за другой принялись… Тут нас и взяли: патрули выстрелы услышали. Да меня и Кривого в Ростове знали по делам разным. Так что ждали мы — четыре сбоку, ваших нет.

Князь затянулся папиросой и замолчал. Слушавший с огромным интересом Коршун начал его теребить!

— Дальше! Дальше! Суд-то все-таки не дал высшую меру?

— Суд-то бы дал, — усмехнулся Князь, — да не успел: фашисты подошли и нас из тюрьмы выпустили. Да не только выпустили, а и на службу определили. В полицию свою. Мы сперва думали утечь, а потом глядим — служба подходящая. Берем что хотим, а риску куда меньше. В Ростове мы пробыли недолго. Немцы Краснодар взяли, а я и Кривой — оба кубанцы, так нас в Краснодар перевели. Ну, а как мы там служили, это к делу не относится. Не в том суть. Однажды Кривого забрали в отряд по борьбе с партизанами. Не было его недели две. Вернулся он злой как черт. Партизаны ему руку прострелили, и поживиться он ничем не смог. Даже начальник карательной экспедиции капитан ОС Шульц всего-навсего заполучил какую-то маленькую картину и иконку.

Сомов вел рассказ так, что слушатели невольно забывали, что перед ними майор милиции. Казалось, сам Князь, матерый бандит-рецидивист, изменник и фашистский прихвостень, рассказывает о своих кровавых преступлениях.

— Ты думаешь, — спросил Коршунов Князя, — что этот Шульц заполучил ценные полотна?

— Какие полотна! — окрысился Князь. — Шульц привез из карательной экспедиции маленькую картину и иконку.

— Ты не злись, Князь, — спокойно увещевал его Коршунов, — я тебя внимательно слушаю. Чем дальше, тем внимательнее. Полотнами художники называют любую картину, любое свое произведение, в том числе и иконы.

— А, — осклабился Князь, — у них тоже, как у нас, свой жаргон.

— Считай как знаешь. Жаргон так жаргон, — согласился Коршунов. — Словом, профессиональная терминология. Ну да наплевать на нее. Где этот самый Шульц и захваченные им картины?

— Не торопись, — охладил его пыл Князь, — слушай по порядку. Шульц боялся партизан и около дома, где он жил, всегда ставили пост из одного эсэсовца и одного полицая.

Однажды утром заступил я на этот пост. Мне уже не раз приходилось дежурить около шульцевской квартиры, и я знал всех, кто ходит к Шульцу. Только я заступил на пост, является соседка, Самойличиха. Вообще-то Шульц с русскими знакомства не водил. А с этой бабой у него были дела. Она ему продавала и меняла вещи, которые мы «организовывали» во время облав и обысков.

Пробыла Самойличиха в доме не больше минут пятнадцати и вышла с каким-то большим узлом. Мы ее не трогали, поскольку она всегда от Шульца вещи выносила.

Проходит часа два. Вдруг слышим в доме крик. Вылетает на крыльцо Шульц, подбегает ко мне, хватает за грудки и прямо в глаза пистолет тычет.

Он по-русски умел неплохо говорить а тут со зла мешает немецкие слова с нашими, и я долго не мог попять, чего он вызверился. Но наконец разобрал. Оказывается, он спал, а в это время у него украли какую-то икону, картину и книгу.

Я, по правде сказать, удивился. Немец хапуга был, но безалаберный. Мы с Кривым сколько раз у него тягали и деньги и вещи, и никогда он не бушевал, а тут из-за каких-то пустяков из себя выходит, Я ему так и скажи:

— Не извольте, дескать, беспокоиться. Подумаешь, добро. Я вам через час сотню икон и машину книг организую.

Он кричит: "Ты есть болван! Ты есть швайн!" — ну «свинья», значит. И опять в нос пистолет сует и требует, чтобы я отдал пропажу.

Я вижу — стрельнет: не в себе немец.

— Не брал я никаких икон. На кой они мне нужны. Не иначе, Самойличиха унесла.

Насилу ему втолковал, что приходила его компаньонка и унесла какой-то узел.

Тогда он нам приказал за ним идти и бросился как есть, неодетый, к дому Самойличихи.

Та во дворе была. Нас увидела издали и, не дожидаясь, пока мы подойдем, бросилась бежать. Шульц — стрелять, да с третьего либо с четвертого выстрела и снял ее Когда мы подбежали, она уже мертвой была. Шульц, а за ним и мы — в дом.

Более чем полсуток Шульц все обыскивал и ничего не нашел. Он на себе волосы рвал. Потом он нашего начальника полиции на помощь вызвал. Стали вместе искать и не нашли. Из их разговоров я понял, что икона какая-то особенная, а на книге "Три мушкетера" написано, где еще такие картины партизаны спрятали.

— Да, но книга-то пропала? — разочарованно протянул Коршунов.

— А вот и нет. Слушай дальше. В аккурат на другой день Шульца прямо около дома партизаны убили. Кривой-то после ранения был как бы в отпуску. Ну, когда мы с ним увидались, я ему о всех происшествиях и рассказал. А Кривой с этой Самойличихой тоже кое-какие дела обтяпывал. Знакомы они были давно, еще до войны. Недели за две до того, как Шульц застрелил Самойличиху, Кривой был у нее в гостях. Выпили, разговорились. Между прочим, она советовала Кривому что поценней подальше прятать. Гитлеровцы-то с нами не стеснялись: понравится какая вещь, у полицаев отбирали так же, как и у иных прочих. Сама же Самойличиха похвасталась, что у нее в доме есть такие похоронки, что, если даже дом сгорит, они останутся и что спрятано уцелеет.

— Искали вы? Нашли? — снова вскочил Коршунов.

— Мы-то бы искали. Все б перерыли, а нашли, да не пришлось.

— Почему? — удивился Коршунов.

— Не от нас зависело. Через день фашисты тикать с Кубани начали. Ну, с ними и мы еле ноги унесли. Побыли мы на Украине. Глядим — дело табак. Хозяев наших лупят в хвост и в гриву, а нашему брату полицаю с каждым днем жить все опаснее. Да и выгодного стало мало. Ну, мы с Кривым и решили утечь, пока живы. Утекли. Спрятались. Дождались, когда русские вперед продвинулись, и оказались уже на советской территории. Решили мы подальше от родных мест подаваться. Туда, где нас знали меньше. Доехали до Свердловска. А тут нам враз и не повезло — засыпались. Опознал нас какой-то милицейский майор. Вот нам и пришлось за то ростовское дело отвечать… Все же получили за него высшую меру. Да тут, на наше счастье, победа над Гитлером. На радостях нам расстрел десятью годами замелили.

…Уставший рассказывать майор Сомов подошел к маленькому столику. Налил стакан воды и стал маленькими глотками пить.

— Что же дальше? — не вытерпел Проценко.

— А где же этот Кривой? — спросила Ольга.

— Кривой был немолод. Он умер естественной смертью еще до знакомства Князя с Коршуновым. А дальше было вот как. Князь и Коршун быстро договорились о совместных действиях и начали разрабатывать детали своего плана.

Все было решено, и вдруг жизнь перепутала их планы. Коршунов подпал под амнистию и был освобожден, Князю же оставалось отбывать еще несколько лет тюремного заключения: на осужденных за бандитизм амнистия не распространялась.

Амнистия была объявлена настолько неожиданно, что Князь и Коршун даже поговорить как следует не смогли.

Когда Коршунов оказался на свободе, все его мысли были заняты спрятанными картинами. Поэтому он направился в Краснодар.

В Краснодар он хотел приехать «чистым», чтобы никто не знал о его судимости за жульничество. Это облегчило бы ему поиски партизанского клада. Кроме того, он решил, что лучше всего в Краснодаре ему было объявиться художником. Это давало возможность безопасно узнавать все о пропавших картинах.

Князь назвал Коршунову одного своего старого приятеля, живущего в Одессе, специалиста по подделке документов. Фамилия его Круг. В лесу около Кишинева, собираясь убежать от немцев, Князь спрятал с полпуда золотых вещей. Он рассказал об этом Коршунову. Прежде чем пойти к Кругу, Коршунов разыскал тайник. В Кишиневе, Тирасполе и Одессе он продал несколько колец и браслетов, а после этого явился к Кругу. Круг выдавал себя за еврея, якобы чудом спасшегося во время оккупации Одессы. Князь же говорил, что Круг немец по национальности, и высказывал догадку, что он давнишний фашистский шпион. Круг, удосто-верившись, что Коршунов действительно пришел к нему от Князя, снабдил его паспортом на имя Жмуркина.

За сходную цену Круг продал ему военный билет и справку о том, что он учился в художественном училище. Коршунов указал училище, в котором действительно учился. Это было безопасней: он мог назвать, если понадобится, преподавателей и студентов. Училище было маленькое, находилось оно в Сибири, следовательно, на Кубани у Коршунова была меньшая опасность встретиться с кем-либо из его питомцев. В начале войны училище было закрыто и более не открывалось.

На все это у него ушло полгода. Через полгода он явился в Краснодар. Он много занимался и работал. Художники считали его бесталанным и отставшим в технике живописи.

По приезде в Краснодар Жмуркин принялся за розыски дома, принадлежавшего когда-то убитой Самойличихе. Адреса Князь ни разу не назвал, но однажды обронил, что дом ее стоит недалеко от большого болота. Попав в Краснодар, Жмуркин без труда понял, что речь идет о Карасуне. Карасун велик, и поиски затянулись.

В конце концов он нашел дом и узнал, что в нем живет дочь покойной, Валентина, носящая фамилию мужа — Кваша.

Жмуркин стал подумывать, как познакомиться и сблизиться с Валентиной. В это время он встретился с Иваном Нижником, более известным по кличке Ванька Каин.

Они были в свое время в одном месте заключения. Жмуркин посвятил Каина в свои дела, так как вести поиски одному было трудно, а ждать Князя у него не хватало терпения. Ванька Каин, по мнению Жмуркина, в таком деле был незаменим. Он опытный вор и мог проникнуть в дом Кваши. Впрочем, после Нижник предложил и осуществил другой план. Он сдружился с Валентиной.

— Чего ж они не поделили? — спросила Ольга. — Почему Каин был убит?

— Каин был убит много позднее. Дело в том, что они старались друг друга перехитрить. Жмуркин уве-рял Каина, что они ищут золото. Расчет был правильным. Узнав, что разыскиваются картины, в которых он ничего не понимал, Нижник, конечно, отказался бы от участия в деле. Жмуркин же рассчитывал, что, когда будут найдены картины, он сможет забрать их все себе, а Нижнику дать небольшую сумму денег.

Нижник тоже был себе на уме, недаром его прозвали Каином. Он познакомился с Валентиной Квашей, а когда решил, что Жмуркин рассказал ему все, стал избегать своего компаньона, чтобы вести поиски самостоятельно.

— За это его и убил Жмуркин? — снова поинтересовалась Ракитина.

— Каина убил не Жмуркин, а Князь.

— А он откуда взялся?

— Он в 1948 году бежал из лагеря и приехал разыскивать Коршунова. Он разыскал его довольно быстро.

Коршун и Князь встретились сердечно. Они были нужны друг другу. Князь считал, что ему без Максима картин не сбыть. Жмуркин, видя, что Каин его перехитрил, радовался старому компаньону.

Решив, что время терять нельзя, Князь, дождавшись ночи, сразу же отправился к Нижнику. Он застал его одного, предложил делиться поровну и потребовал "Трех мушкетеров". Нижник же был уверен, что, отдай он книгу, Князь его моментально убьет, поэтому он попытался бежать через окно. Тогда Князь выстрелил ему в затылок.

На выстрелы могли сбежаться соседи. Князь не стал задерживаться и бросился бежать. Ранее, живя в Краснодаре, он хорошо изучил Карасун. Еще до войны ему дважды удавалось уходить через топи от погони. Ушел он и на этот раз.

— Как же его взяли? — спросил Проценко.

— Ну, это довольно просто, — не давая ответить Сомову, вмешался в беседу Решетняк, — настолько просто, что мы не перестаем удивляться: Князь, такой матерый преступник, — и так опростоволосился. Выждав всего два дня, он явился в дом Кваши за книгой и напоролся на засаду. Он упорно молчал. Кое-какие косвенные улики давали основание подозревать его. Свидетель, раненный убийцей, показал, что убежавший через болото человек тяжело дышал. Так дышат немолодые люди. Князю за пятьдесят. Убийца скрылся на мотоцикле. При обыске у Князя были обнаружены шоферские права, полученные в лагере. Но все это еще не доказательства. Нам пришлось бы его выпустить, если бы не Жмуркин. У меня к моменту ареста Князя было даже не подозрение, а почти уверенность, что Жмуркин замешан в убийстве Каина.

— Почему? — удивился Проценко. Решетняк засмеялся:

— К стыду своему признаюсь, что сначала и у меня не было никаких подозрений. Но я разговаривал по прямому проводу с Москвой, высказал наши предположения министру, и вот министр сказал, что, если признавать версию о том, что преступники охотятся за потерянными картинами, то среди них должен быть кто-то понимающий в такого рода вещах. Вполне возможно, что в деле замешан художник.

— Художников много, — заметил Проценко. — Почему у тебя не пало подозрение на меня?

— Глупости болтаешь! — обозлился Решетняк. — С таким же успехом я тогда мог и себя самого подозревать.

— Хорошо, согласен, — не унимался Проценко, — но художников в Краснодаре много, а мог быть и приезжий.

— Конечно, — согласился Решетняк, — мог оказаться и приезжий, но в первую очередь все же следовало поинтересоваться местными. Я порасспросил у тебя, воспользовался другими источниками, и подозрение пало на Жмуркина.

— Почему? — опять удивился Проценко. — Непонятно.

— Во-первых, почти все наши художники — коренные жители Кубани и мы их хорошо знаем. Во-вторых, сибиряки очень любят Сибирь. А тут человек, ничем не связанный с нашими краями, ни с того ни с сего приезжает на Кубань и остается жить. Конечно, это еще не улика, но уже какая-то черточка, какой-то толчок для размышлений. Прибавь особый интерес Жмуркина к поискам. А вот еще одна деталь. Убитый Каин сжимал в кулаке обрывок бумаги, на которой был свежий след туши. Поразмыслите, кто мог писать вместо чернил тушью? Либо художник, либо чертежник. Сопоставив все эти факты, мы и заинтересовались Жмуркиным и прежде всего стали выяснять, когда и откуда он прибыл на Кубань. Довольно скоро нам удалось установить, что Жмуркин не кто иной, как Коршунов, отбывавший наказание за мошенничество.

Как только это стало известно, возник вопрос об аресте Жмуркина. Даже если бы он не был причастен к убийству, все равно подделка документов — тяжелое уголовное преступление. Я собрался посылать оперативную группу для его ареста па Тамань, но вы неожиданно вернулись. Встретив Жмуркина, я назвал его кличкой «Коршун» и, не давая опомниться, представил ему арестованного Князя. Этот-то матерый преступник не растерялся, а Жмуркин не выдержал и бросился на своего компаньона с кулаками и с криком, подтверждающим виновность обоих. После этого им ничего не оставалось делать, как признаться.

Решетняк обвел всех веселым взглядом и, хлопнув ладонью по папке с делом, добавил;

— Вот и все.

— Э, нет, — не согласился Проценко. — Не все. А "Три мушкетера"? Как и почему книга попала в букинистический магазин?

— Коршунов долго не рассказывал Нижнику о книге, а только говорил, что нужно найти тайник и вынуть все содержимое. Нижник искал и не находил. Валентина Кваша еще несколько лет назад натолкнулась на искусно спрятанную матерью книгу. Ведя нечестный образ жизни, Самойличиха, опасаясь, что рано или поздно вскроется многое, умело прятала вещи в разных укромных уголках. Обычно это были ценности, а тут старая, потрепанная книга. Немало подивившись этому, Валентина поставила книгу на полку. А нужно сказать, что книг у нее было порядочно.

Нижник готовился к предстоящим поискам «клада». Были нужны деньги. Воровать он на время перестал: боялся попасться. Вот Нижник и заставлял Валентину продавать вещи.

Ожидая, что они уедут куда-нибудь в другие места, где, как обещал Нижник, он начнет новую жизнь, полюбившая его Валентина продавала все, что возможно. Так она в один прекрасный день отнесла в букинистический магазин две связки книг, в том числе и "Трех мушкетеров".

Смеясь над доверчивостью Валентины, Нижник рассказал Коршунову-Жмуркину о том, как она, ничего не жалея, достает для него деньги. Рассказал и о продаже книг.

Жмуркин обеспокоился и попросил узнать, нет ли среди ее книг "Трех мушкетеров", С непонятной для Каина настойчивостью Коршунов требовал узнать это немедленно. Когда же Нижник вернулся и сказал, что "Три мушкетера" проданы, Жмуркин в бешенстве чуть не задушил его и в пылу открыл, что в этой книге и был ключ к кладу.

Они каждый на свой риск и страх бросились по базарам и букинистическим магазинам разыскивать книгу. Натолкнулся на нее Нижник. Ну, а все дальнейшее вы уже знаете.

— А что за записка была написана тушью?

— Это была записка Жмуркина Нижнику, которую он передал с Князем. В ней сообщалось, что он, Жмуркин, согласен работать втроем. Убив Каина, Князь забрал важную улику с собой, но впопыхах вырывал записку из сжатого кулака мертвеца не аккуратно и оставил клочок. Его мы и нашли при осмотре трупа. Ну, теперь, кажется, я рассказал все.

— Нет, — не согласился Проценко. — А почему ты подумал о шифре и забрал у меня письмо Натальи Гудковой?

— Слушай, — обратился к Проценко Решетняк, — может, тебе лучше бросить художество и идти ко мне следователем? Прямо ни одной малости не упустишь. О шифре разговор особый. Когда вы уехали, я ночевал у тебя. Понадобился мне карандаш, открыл я ящик письменного стола и вдруг попадает мне в руки странное письмо: почерк знакомый, всматриваюсь — рука На-таши Гудковой, а прочесть ничего нельзя — тарабарщина какая-то.

А под письмом лежит картонка, разграфленная на квадраты, некоторые квадратики вырезаны. Тут мне стало ясно, что Наталья, начитавшись книг о различных приключениях, переписывалась с тобой и, наверно, с Николаем шифром. Шифр-то простенький, но как я обрадовался, когда обнаружил все это у тебя в столе. Ведь…

— Вот и я, — перебил его Проценко, — сидел там, на Атаманском острове, и думал, что это за решетка такая, да и вспомнил о нашем шифре.

— А как он выглядит, этот шифр? — спросила Ольга.

— Сейчас покажу, — сказал Решетняк и достал из сейфа письмо Натальи и потрепанную картонку. Сверху картонки стояла цифра 1.

— Это и есть решетка.

— А как ею пользоваться? — робко спросила Ольга.

— Это я тебе покажу потом, Олюшка, — мягко сказал Проценко и взволнованно зашагал по комнате. — Теперь я не сомневаюсь, что Гудков где-то оставил зашифрованное письмо. И вот его-то и надо искать.

Проценко волновался все сильнее и сильнее. Решетняк обошел вокруг стола и молча почти силой усадил друга в кресло, потом он снова подошел к стоящему в углу сейфу и вынул из него красную книгу. Это были "Три мушкетера" с последним письмом Гудкова. В книгу был вложен листок со штампом научно-технического отдела краевого управления милиции. Решетняк вынул этот листок и протянул его Проценко:

— Вот текст, который нам удалось выявить благодаря фотосъемке в ультрафиолетовых лучах. А по всей вероятности, это продолжение письма, так как нет ни обращения, ни объяснений в чем дело. "Другого выхода нет. Самое ценное удалось спрятать. Клад огромной ценности. Чтобы обнаружить его, ищите решетку". — Решетняк перестал читать и взглянул на Проценко: Дальше идет пропуск. Потом одно слово «Тамань». Опять небольшой пропуск и текст с маленькой буквы: "ищите решетку, тогда все станет ясно". Точка. Как по-твоему, Грицько, какие слова были в этих пропусках? Мы расшифровали, но интересно, совпадет ли наша расшифровка с твоей.

— Для меня это совершенно ясно, — ни на минуту не задумываясь, ответил Проценко. — Вот как читалось это письмо, пока в нем ничего не стерлось: "Клад огромной ценности. Чтобы обнаружить его, ищите решетку". Это написано, а дальше была какая-нибудь такая фраза — "такую, какой мы с Проценко пользовались в дни юности на…" Продолжение же у нас есть: «Тамани». Понимаете. "Пользовались на Тамани". Второй пропуск маленький, тут могло поместиться два-три слова, примерно такие: "чтобы найти спрятанное". Ну, а дальше, как написано: "ищите решетку, тогда все станет ясным".

Решетняк и Сомов переглянулись. Слова Проценко их явно заинтересовали.

— Я же говорю, иди в следователи. — Решетняк протянул листок с текстом завещания партизан и предложил: — А ну-ка, попробуй восстановить текст остальных пропусков.

Так же, как и в первый раз, Проценко не задержался с ответом.

— Тут написано: "Партизаны дарят клад Родине". Стоит точка. Следующее слово написано со строчной, а не с заглавной буквы, следовательно, утрачено начало фразы. Что мы имеем: «коридоре», пропуск, "на берегу Б", пропуск. Опять со строчной буквы: "долг художника и моего друга Проценко", снова пропуск. Текст еще раз начинается со строчной буквы: "нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете". Небольшой пропуск и дальше: "решетку, ориентиры станут ясны".

— Я так заполняю пробелы в письме: "Клад спрятан в…" — это мое продолжение. Читаем; «коридоре». Заполняю пропуск: "дома, стоящего на берегу". Раньше я считал, на берегу Бейсугского лимана, теперь думаю, что нужно читать: "дома, стоящего на берегу Белой". Дальше. Слово после очень маленького пропуска начинается строчной буквой. Подставляем начало фразы: «Первейший» или «Священный». Дальше видимый текст: "долг художника и моего друга Проценко". Снова заполняем пропуск: "разыскать этот клад". Текст Гудкова: "Нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете". Точка. Нужно снова подставить стершееся начало фразы: "Пусть найдет". Подставляем текст Гудкова: "решетку; ориентиры станут ясны".

— Все? — спросил Сомов. — Я записал вслед за вами весь текст. Вот он: "Другого выхода нет. Самое ценное удалось спасти. Клад огромной ценности. Чтобы обнаружить его, ищите решетку, такую, какой мы с Проценко пользовались в дни юности на Тамани. Чтобы найти спрятанное, ищите решетку, тогда все станет ясным. Партизаны дарят клад Родине. Клад спрятан в коридоре дома, стоящего на берегу Белой. Первейший долг художника и моего друга Проценко разыскать этот клад. Нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете. Пусть найдет решетку, ориентиры станут ясны".

— Мы тоже примерно так же прочли письмо, — задумчиво сказал Решетняк. Одно все же неясно. Гудков никогда не был на реке Белой. Мы с майором Сомовым это место прочли иначе: не Белой, а реки Большая Лаба. Но и то не уверены. Ведь мы партизанили в самых верховьях Большой Лабы, а там ни одного дома с коридором не сыщешь. Пастушьи хижины, да и то редко.

Наступило тягостное молчание. Догадка, казавшаяся такой верной, провалилась.

— Ничего не поделаешь, — вздохнула Ольга, — I нужно искать другое объяснение недостающих слов.

Неожиданно лицо Решетняка расплылось в радостной улыбке:

— Коридор надо искать по Большой Лабе. В тех местах коридорами называют каменные пещеры, а их там очень много. Мы не раз забирались в такие пещеры. Устраивали там склады оружия и боеприпасов.

В дебрях Скалистого хребта

Если путник держит путь с Таманского полуострова на юг, то сразу же после того, как он миновал Анапу, его взору предстают разбросанные по степи отдельные холмики.

Каждый едущий этим путем впервые обычно принимает далеко стоящие друг от друга возвышенности за холмы-могильники, которые восемь веков назад насыпали половцы в различных местах Тмутараканского княжества.

Но на вершинах этих пригорков нет гигантских каменных баб, которых половцы ставили для охраны покоя умерших. Нет каменных памятников, потому что холмы — не могилы именитых половецких ханов, а самые что ни на есть обыкновенные холмы, начало Главного Кавказского хребта. Чем дальше к юго-востоку, тем все ближе подступают друг к другу холмы. Вот они уже образуют отдельные гряды. Еще немного — и из отдельных гряд возникает несколько параллельно идущих горных хребтов. По мере продвижения на юго-восток горы становятся все выше и выше…

Из многих мест степной кубанской равнины в ясный, погожий день видны белые шапки вечных снегов, которыми увенчаны горы Фишт и Оштен — первые крупные вершины Кавказа.

Величествен, могуч и живописен Главный Кавказский хребет. Круто и обрывисто спускается к Черному морю его южный склон. Северный же склон, наоборот, пологий и удобен для передвижения. С этой стороны, параллельно Главному Кавказскому хребту, тянутся почти обнаженные горы Скалистого хребта. Среди них вы не найдете вершин, покрытых вечными снегами. Горы Скалистого хребта намного ниже своих соседей с юга, но зато они дики и неприступны. Еще севернее, параллельно Скалистому и Главному хребтам, выстроились густо заросшие девственными лесами Черные горы.

Невдалеке от границы Краснодарского края с Грузией вое эти три хребта стягиваются в один мощный горный узел.

Суровы и неповторимо прекрасны эти места. Но редко ступала здесь нога человека. Зато тот, кто пробьется через труднодоступные перевалы, пройдет по нависшим над пропастями тропам и преодолеет заросли первобытных, нехоженых лесов, будет вознагражден.

Он увидит необыкновенные озера. Вот они чисты и голубоваты, как драгоценный камень. Проходит два-три часа — и бирюзовый цвет озера уступает место изумруду. Еще немного — из темно-зеленой вода превращается в фиолетовую. Сильнее пригрело солнце, быстрее тает снег на горах вздулось озеро и стало мутно-желтым.

Бурные реки и ручьи, вытекающие из ледников, обрушиваются вниз тысячами водопадов.

Вплотную к берегам озер и рек подступают величественные дремучие леса.

Вот роща белоствольных невысоких деревьев с мелкой твердой листвой, напоминающей листву северной брусники. Бородатые темно-зеленые мхи спускаются с ветвей до самой земли. Даже в яркий летний день здесь царит зеленый полумрак, и кажется, идешь не лесом, а по дну моря среди колышущихся водорослей. Как из подземелья, тянет прелью и сыростью. Ни одна птица не нарушает своим пением тишины этого мрачного леса. Лишь иногда прошелестит змея. Это заросли самшита. Невысокие деревья с темно-зеленой листвой и белыми стволами живут по четыреста лет.

Вот другой лес. Деревья, покрытые хвоей, напоминающей пихтовую. Это тисс, или, как его иначе называют, красное дерево. Четырехсотлетние самшитовые деревья в сравнении с красным деревом то же, что мальчишка рядом с глубоким старцем. В тиссовом лесу можно встретить деревья, возраст которых измеряется тысячелетиями.

Вы идете дальше. Мрачные леса тисса и самшита сменяются веселыми березками, дубовыми рощами, сосновыми борами и еловым чернолесьем. Тянутся вверх сорокаметровые громады бука. Склоняются к реке темные кроны черной ольхи, горделиво разбрасывает свой праздничный пурпур черноклен. Под пологом деревьев — усыпанные лиловыми цветами кусты понтийского рододендрона, желтая азалия, падуб, кавказская черника и лавровишня. И все это переплетено причудливой и труднопреодолимой сетью лиан.

Вы выходите из леса и попадаете на обширные субальпийские луга. Трава так высока, что в ней может скрываться всадник. А вот альпийская лужайка. Она покрыта ярко цветущей низкой, не выше спичечного коробка, травой.

Глухие горные дебри — раздолье для диких зверей. На границе вечных снегов пасутся круторогие туры. Сквозь лес гордо проходит благородный олень.

Непуганые серны и косули, встретив человека, с любопытством рассматривают его, лишь потом, стремительные и изящные, уносятся прочь.

Среди белого дня не редкость увидеть пасущегося на зеленой лужайке или играющего на снегу медведя, В отличие от своих северных собратий, он мал ростом и добродушен. Никакой особой опасностью встреча с ним не грозит.

Но вот с треском ломается валежник, чавкает грязь. На этот раз из кустарника на поляну выходит свирепый обитатель горных лесов — дикий кабан.

Только в очень снежные голодные зимы, собравшись большой стаей, решаются нападать на него волки, да и то редко добиваются успеха.

Ударом своих кривых трехгранных клыков кабан вспарывает брюхо своему врагу. Сражается он упорно, свирепо и почти всегда уходит с поля боя хоть и израненным, но победителем.

Горе охотнику, ранившему кабана. Кабан не испугается и не убежит, он постарается рассчитаться со своим врагом.

Прижав к затылку короткие уши с кисточками, подкрадывается к пасущимся сернам рысь.

Но вот раздается громкий и страшный рев. Замирает на месте рысь.

Скрывается в чащобе кабан.

В ужасе уносятся козули и серны. Торопится слезть с дерева, куда он залез полакомиться терпкими грушами, медведь.

Где-то вдалеке громко, отрывисто охнул и замолк барсук.

Чего же испугались обитатели леса? Они услышали рев чем-то обозленного барса — самого страшного хищника Кавказских гор.

Встретив человека, он неслышными шагами уходит прочь, но не испуганно и стремительно, как другие животные, а с неторопливым достоинством.

Охота на барса не менее опасна, чем охота на льва или тигра. Несмотря на свое полутораметровое тело, он забивается в расщелины, в которые не пролезть человеку. Ловко спрятавшись, он появляется там, где его меньше всего ждут. Нередко барс долго идет следом за охотником.

Раненый барс бросается на человека, стараясь ударом могучих лап сбить его с ног и ухватить страшными клыками за горло. Победив человека раз-другой, барс набирается храбрости и становится людоедом. Он спускается ниже и на высокогорных пастбищах нападает на пастухов, устраивает засады на охотничьих тропах.

Завидев барса, тревожно затрещали сойки. Вспорхнула стая крупных лесных голубей — вяхирей. Скрылись горные тетерева. Застыли на вершинах деревьев желтоклювые альпийские галки.

Только в небе по-прежнему невозмутимо, раскинув трехметровые крылья, парит самая крупная птица Европы — гриф-ягнятник.

Пламя костра делалось все бледнее. На фоне неба обозначился контур гор. Начинался рассвет.

Васька Лелюх помешал в висящем над огнем котле кушанье и попробовал его. Каша с мясом была уже вкусная, но крупа еще не уварилась.

Васька отошел от костра и сел рядом с разомлевшим от жара Соколом.

Солнце еще было скрыто высокой снежной шапкой горы, но на лесной поляне уже стало светло.

Под сенью огромной кавказской пихты примостились три небольшие палатки экспедиции. Спускающиеся почти до самой земли ветви дерева надежно закрыли палатки от дождя и непогоды. Даже сильнейшие ливни не могут пробиться через густую конусообразную крону пихты.

Около месяца жила на этой высокогорной поляне экспедиция, а Васька, Алла и Шура, впервые попавшие в дебри Кавказских гор, никак не могли освоиться с непривычной для них обстановкой. Как зачарованные смотрели они на цветные ковры лугов, сияющие бриллиантовыми россыпями ледники, па водопады и леса.

Край солнца высунулся из-за снежной шапки горы. Васька взял в руки сковороду и ударил по ней большим ножом. Вскочил обрадованный Сокол и бросился к палатке, где спала Алла.

Откинув полу палатки, вышел Решетняк, немного погодя появились Шура, Ольга Ракитина и Проценко. Алки не было.

— Ну, что ты скажешь! — возмущался Лелюх. — Вот соня!

Он зашел в палатку и ударил в сковороду над самым Алкиным ухом. Она вскочила и несколько секунд ошеломлено смотрела на Лелюха.

Перегоняя друг друга, взрослые и ребята бросились по извилистой тропинке к пенящемуся и ревущему потоку. Рядом с палатками бил прозрачный, как слеза, ключ, но кто удержится от искушения умыться в настоящем водопаде! Не так-то часто подворачивается такой случай.

Вода была обжигающе холодна, через десять минут все вернулись бодрыми и веселыми.

Васька, дежуривший по лагерю, приготовил «стол». Постеленный на земле брезент был заставлен мисками с вкусно пахнущей кашей и кружками для чая. Около каждого прибора лежали горка сухарей и плоская лепешка — предмет особой гордости Лелюха. В далекие горные дебри, куда забралась экспедиция, хлеб доставлять было невозможно, пришлось бы ограничиться сухарями, но Васька приноровился печь пресные лепешки. Даже Алка отдавала им должное.

На завтрак уходило довольно много времени. Ели плотно. Впереди предстоял день трудных горных переходов.

Месяц назад к экспедиции присоединились Решетняк, лейтенант Потапов и еще несколько работников угрозыска.

К большой досаде Проценко, ему пришлось отказаться от ежедневных выходов с поисковыми группами. В одном из походов он неудачно прыгнул и повредил себе ногу. Все дни он работал над эскизами к задуманной им картине. Он хотел написать последний бой партизан отряда Гудкова.

Оставался в лагере и Васька Лелюх, удовлетворившись ролью завхоза и повара. Васька нес свои обязанности с образцовой добросовестностью. Сам, не дожидаясь, что его кто-нибудь разбудит, он вставал затемно и готовил завтрак. Никогда не забывал положить в сумки уходящих в горы еду. Помыв после завтрака по-суду, он спал два-три часа, но всегда вовремя просыпался, чтобы покормить оставшегося в лагере Проценко, и брался за приготовление обеда, или, скорее, ужина, так как вторично члены экспедиции садились за трапезу, когда на горную поляну опускалась ночь.

Из консервов, сала, крупы и муки Ваське удавалось делать самые разнообразные блюда. Кроме того, подошел срок, когда разрешалась осенняя охота. Дичи же в этих нехоженых девственных местах было хоть отбавляй, и возвращающиеся с поисков всегда приносили с собой то жирных уток, то сизых вяхирей — крупных диких голубей. Особенно часто попадали под выстрелы охотников черные длиннохвостые кавказские тетерева.

В горы уходили парами.

Искали уже много дней, но результатов не было.

Однажды, как только начало темнеть, в лагерь стали собираться его обитатели. Не было только Решетняка и Шуры Бабенко. Все уселись около костра в, ожидании ужина. Село солнце, стало темно, а Филиппа Васильевича и Шуры нет как нет. В лагере начали беспокоиться. Пропали Васькины кулинарные старания. Есть никто не мог.

— Нужно идти искать, — высказала общую мысль Ракитина, — что-то случилось.

— Ну, может, и не случилось, — с сомнением ответил ей Проценко. — Может, далеко зашли и не успели возвратиться. А в темноте по горам через пропасти да по осыпям не пойдешь, вот и пережидают.

— Нет, нужно искать, — упорствовала Ольга. — А вдруг беда какая.

— Рассветет — пойдем, — веско проговорил лейтенант Потапов, — в этой тьме, не зная дороги, все равно далеко не уйдешь. А сейчас спать. Путь предстоит тяжелый.

Участники экспедиции нехотя разбрелись по палаткам. Только Потапов продолжал сидеть около костра.

— Товарищ лейтенант, — услышал он шепот незаметно подошедшего к нему Проценко, — наверно, и впрямь беда, как думаете?

Потапов тихо ответил:

— Я с той стороны какой-то громкий рев слыхал. Уж не барс ли?

Однако Решетняк и Шура задержались вовсе не из-за встречи с барсом. Они даже не слышали его рева. Причина задержки была совсем другая.

Когда все пришли к единому мнению о том, что «коридор», о котором говорится в письме Гудкова, не что иное, как каменная пещера, Решетняк взял на себя подготовку к исследованию пещер Скалистого хребта.

В те времена, когда Филипп Васильевич был начальником разведки у партизан, ему много раз приходилось бывать в пещерах. Это не мудрено. Пещеры были единственными крепостями, многие из них имели по нескольку выходов, и при надобности через них можно было ускользнуть от преследования фашистских егерей. Наконец, пещеры были незаменимы для устройства скрытых складов оружия, продовольствия и боеприпасов.

Решетняк знал, что нужно человеку, отправляющемуся в пещеры.

Утром участники экспедиции надевали удобные шаровары из крепкой материи, обували альпинистские ботинки на толстой подошве с металлическими шипами. У каждого был моток крепкой веревки, стальной ледоруб, похожий на маленькую кирку, на груди висел аккумуляторный фонарь, а в кармане лежал еще обычный карманный фонарик с запасной батарейкой. Каждый был снабжен карманной аптечкой и неприкосновенным запасом продовольствия.

Знал Решетняк и район, где вернее всего следовало искать спрятанные Гудковым ценности.

Невдалеке от лагеря, за перевалом, был тот самый аул, где в последний раз видели Гудкова и его спутников. Оттуда он с боем ушел по направлению к реке, на берегу которой остановился теперь Решетняк.

В ущельях, пробитых бешеной рекой, было множество пещер. Гудков, не имея возможности прорваться через занятые врагом перевалы, конечно, решил воспользоваться пещерами.

Весь район, где действовала экспедиция, был разбит на квадраты. За день каждая группа обследовала две-три, а иногда и четыре пещеры. Спугивали тысячи летучих мышей, обосновавшихся в пещерах, находили позеленевшие патронные гильзы, проржавевшие штыки и винтовки, каски и фляжки, но следов последней группы партизанского отряда Гудкова не было.

В поисках прошел месяц.

В этот день Решетняк и Шура забрались в самый конец обследуемого ими района. Им предстояло побывать еще в трех пещерах, расположенных одна над другой по склону горы. Дальше шла отвесная горная стена. Как знал Решетняк, вершину этой горы обороняла морская пехота. Дальше гитлеровцы уже не прошли.

Две пещеры Решетняк и Шура обошли быстро.

В них ничего не было.

По пробитой какими-то зверями тропе исследователи поднялись в третью пещеру, но она оказалась еще меньше двух первых и тоже ничего интересного собой не представляла.

Перед пещерой была маленькая ровная площадка с чистым, веселым родничком.

— Давай, Шура, посидим, закусим, — предложил расстроенный Решетняк. Сегодня далеко забрались, не скоро обратно дойдем, Они сняли сумки и оружие.

Шура собрал немного сушняка, вытащил из сумки маленький плоский котелок, зачерпнул в него воды и повесил над костром.

В ожидании, пока закипит чай, Решетняк лег на спину и, смотря на парящего высоко в небе орла, стал обдумывать, что делать дальше, где искать "клад".

Видя, что Решетняк разговаривать явно не расположен, Шура отошел в сторону. Усевшись на краю площадки, он приложил к глазам бинокль и стал рассматривать окрестности.

Внизу под ногами колыхались кроны деревьев, уже чуть тронутые багрянцем осени.

На далеком склоне горы что-то двигалось, Шура стал всматриваться. Это был медведь.

Ветер дул от зверя в сторону людей, да и расстояние было большое, и медведь, не подозревавший, что за ним наблюдают, развлекался.

— Филипп Васильевич, — сказал шепотом Шура, — медведь! Не пойму, что он делает.

Решетняк приподнялся, тоже посмотрел в бинокль и рассмеялся:

— Скажи пожалуйста! Катается. Рассказывали мне люди, а я не верил.

Теперь и Шура понял, чем был занят медведь. Поднявшись вприпрыжку на верх пологого снежника, он садился, задирал вверх задние лапы и съезжал вниз совсем так, как скатываются иной раз с ледяных горок расшалившиеся мальчишки.

Они долго наблюдали за необычным спортсменом. Потом Решетняк был вынужден отойти; закипела вода, надо было заваривать чай. Шура же не отрывал глаз от интересного зрелища.

Начавшее клониться к западу солнце ярко освещало бывший до этого в тени снежник, и забавы веселого зверя стали особенно хорошо видны. Но вот медведь съехал в последний раз, отряхнулся и медленно направился в сторону. Шура следил за ним.

Вприпрыжку медведь побежал к каменной осыпи, пересек ее, вскарабкался на высокий уступ крутой скалы и… пропал.

— Ну, что там мишка? — спросил снова подошедший Решетняк.

— Не знаю, куда он делся, — недоумевал Шура. — Вон, видите, большая скала, похожая на петушиный гребень. На ней уступ, как длинная терраса. Медведь на него взобрался и пропал. Обратно не проходил и выше не появлялся.

Забыв о чае, Решетняк метр за метром изучал скалу, где потерялся медведь. В конце концов он обнаружил то, о чем подумал сразу же, как услышал о неведомо куда скрывшемся звере.

Почти вровень с уступом, похожим на террасу, зияло черное жерло пещеры.

Разглядел вход в пещеру наконец и Шура. Вытащив карту, Решетняк отметил находку.

Они наскоро поели и двинулись по направлению к пещере.

Ее хозяин мог встретить гостей довольно недружелюбно, и Решетняк отдал польщенному доверием Шуре свой пистолет; сам он повесил карабин на грудь, предварительно поставив курок на боевой взвод.

Решетняку и Шуре пришлось трижды переправляться вброд через бешено несущуюся реку с ледяной водой, карабкаться по осыпям и обледеневшему снежнику.

Наконец добрались до нужной им скалы. Шагах в ста от них зияла узкая дыра.

Решетняк вскинул карабин и трижды выстрелил в воздух.

В пещере что-то зашумело. Бурый ком закрыл маленький вход, и жалобно воющий медведь пустился наутек.

— Стреляйте! Стреляйте! — кричал побледневший Шура.

Вместо того чтобы стрелять, Решетняк лишь пронзительно свистнул вслед улепетывающему мишке.

— Сейчас на них охота запрещена, — пояснил Филипп Васильевич разочарованному Шуре, который уже успел представить себе, какой фурор произведет в лагере их появление с тушей медведя. — Сейчас еще медвежата маленькие, и они пропадут без родителей. На медведей охотятся только три месяца в году: с октября по январь.

В пещере длиною всего в несколько шагов не было ничего, кроме натасканных медведем веток и сухих листьев.

Шура зажег аккумуляторный фонарь и с интересом начал рассматривать медвежью берлогу.

Луч ослепительно яркого света скользнул по стене.

— Филипп Васильевич, — воскликнул мальчик, — смотрите! Что это?

По белой стене пещеры шла выскобленная чем-то надпись: "Погибаю, но не сдаюсь!" Такая же фраза была на обороте картины, найденной в доме Валентины Кваши.

Решетняк и Шура стали поспешно обыскивать пещеру.

Шура начал разбрасывать ветки и листья, натасканные медведем, но его окликнул Решетняк, возившийся в глубине пещеры:

— Иди сюда, Шура. Посвети мне. Шура подошел и направил свет фонаря на заднюю стену пещеры, около которой задержался Решетняк.

На стене из мягкого известняка было едва заметное углубление.

— Свети выше, — скомандовал Решетняк. В полуметре выше было еще одно углубление, над ним — третье и четвертое.

Приподнявшись на носки, Филипп Васильевич рас-сматривал эти выступы. Не оставалось сомнения, что эти углубления кем-то вырублены.

Нижняя часть пещеры была влажная, и края ступеней обсыпались, верхние же сохранились хорошо.

— Шура, а ну-ка залезай мне на плечи и рассмотри хорошенько эти выступы, предложил Решетняк, — они ведь куда-то ведут.

Разувшись, Шура влез на широкую спину Решетняка.

Здесь, вблизи, он рассмотрел то, чего они не видели снизу.

Прямо из стены торчал темный кусочек материи. Шура потянул его к себе, и он рассыпался.

Тогда мальчик попробовал колупнуть стену. Рука, свободно, как в кучу с песком, ушла в стену. Впрочем, это и был сухой песок. Шура стал его разгребать и через несколько минут откопал матросскую бескозырку. Высовывавшийся наружу лоскут был концом ленты.

Они вышли из пещеры, чтобы получше рассмотреть находку на свету.

В сухом песке бескозырка прекрасно сохранилась, даже потускневшую надпись на ленте можно было прочесть,

— С Гудковым был какой-то матрос, — вслух подумал Решетняк, — может, его.

Они вернулись в пещеру. Делать лестницу слишком долго, за древесиной пришлось бы спускаться далеко вниз и инструментов, кроме ножей, никаких не было. Пришлось Филиппу Васильевичу снова заменить лестницу.

— Потихоньку разрывай песок вокруг того места, где нашел бескозырку, и сбрасывай его вниз, — поучал Решетняк. — Я голову прикрою курткой, чтобы глаза не запорошило.

Сначала Шура копал руками, потом стал выгребать песок котелком. Дело пошло быстрее. Задерживали работу лишь передышки. Мальчик был рослый, и долго держать его на плечах Решетняку было трудно.

Из песка и мелкой гальки состояла лишь часть стены. Через час Шура перешел с плеч Решетняка в откопанную им нишу с полом и стенами из известняка.

Кроме обнаруженных маленьких выступов в стене, ухватиться было не за что. Шуре приходилось продолжать раскопки одному, так как грузному Решетняку без помощи веревки или лестницы на эту высоту было трудно взобраться.

Копать стало жарко, и Шура снял куртку. Теперь он ссыпал песок на куртку, а потом оттаскивал к краю выкопанного им хода и сбрасывал песок вниз. Так работа шла быстрее.

В узкой нише было тесно и неудобно. Шура остановился, чтобы стереть с лица пот. Доставая из кармана платок, Шура уперся плечом в то место, где он только что копал, и вдруг вместе с казавшейся несокрушимой стеной рухнул куда-то вниз.

— Что случилось? — испугался Решетняк, услышав шум. — Где ты, Шура?

— Тут! — отплевываясь от песка, отвечал Шура. — Я куда-то упал и ударился.

Он пошарил вокруг, отыскивая потухший фонарь. Наконец нашел его и зажег.

— Филипп Васильевич! — закричал он сразу же, как только" яркий луч осветил узкий подземный ход, куда он упал. — Тут пулемет!

Решетняк схватил ледоруб и с яростью начал углублять вырубленные кем-то ступеньки.

Его работу прервал Шура.

— Кидайте мне веревку, — высунув голову из ниши, предложил он. — Тут огромный камень. Я к нему привяжу веревку, и вы влезете.

— Добро.

Взобравшись наверх, Решетняк прежде всего бросился к пулемету. Он надеялся по какой-нибудь примете определить, не принадлежит ли оружие отряду Гудкова.

Обрушившийся песок образовал пробку, не пропускавшую воздух, в пещере было сухо, и пулемет хорошо сохранился. Но ничто не говорило о том, кто последний вел из него огонь.

Больше того: Решетняк понял, что стреляли из этого пулемета много раньше, чем он попал в пещеру. Это было не трудно определить: вокруг не было ни одной стреляной гильзы.

Решетняк осмотрелся. Они стояли в большом подземном зале. С высокого потолка гигантскими каменными сосульками свешивались сталактиты. Стены зала были неровные, с небольшими нишами и закоулками. Пещера казалась мрачным подземным царством какого-то волшебника.

— Шура, — распорядился Решетняк, — иди вдоль стены вправо, а я пойду влево, навстречу тебе. Осматривай повнимательнее, не торопясь, все закоулки. Если что-нибудь обнаружишь, зови меня.

Прошло примерно около часа, когда Шура наткнулся на след людей. Он зашел в одну из ниш. На пороге ее лежал широкий поясной ремень с матросской пряжкой, позеленевшей от времени.

Шура сделал несколько шагов в глубь большой ниши и опрометью вылетел наружу. Он бросился туда, где мелькал огонек Решетняка.

— Что с тобой? — спросил издали Решетняк.

— Идите туда, — сказал Шура, — там… — От охватившей его дрожи у него не попадал зуб на зуб. Решетняк притянул мальчика к себе.

— Ну, что ты? Чего? Такой храбрый парнишка и вдруг дрожишь как осиновый лист. Пойдем покажи, что тебя перепугало…Сразу два фонаря осветили нишу.

Около задней стены рядом с какой-то темной, бесформенной грудой навзничь лежал человек.

На лежащем были сапоги, стеганка и ватные брюки. Он был подпоясан широким ремнем.

Казалось, сломленный усталостью человек спит. Впрочем, так казалось бы, если б не лицо лежащего.

Лица не было. Вместо него зиял черными впадинами череп с маленькой круглой дырочкой в височной кости.

Одна кисть скелета была обложена какими-то тряпками. Невдалеке от второй руки валялся заржавленный пистолет.

Решетняк поднял его. В луче фонаря что-то блеснуло. Нагнувшись, Филипп Васильевич увидел на рукоятке маленькую золотую пластинку. Он поднес пистолет к свету и вслух прочел:

— "Филиппу Решетняку за отвагу в борьбе с бандитизмом от председателя ОГПУ Ф. Дзержинского. 10.1.26 г." Решетняк долго стоял недвижимо.

Потом, сняв с себя китель, накрыл голову Натальи и шагнул вперед к тому, что они с Шурой приняли сначала за кучу тряпья. Сейчас он уже знал, что это такое.

Укрытые трофейной шинелью и казачьей буркой, лежали два скелета.

Решетняку было нетрудно определить по оружию" потускневшему ордену и наборному кавказскому поясу, кто это.

Перед ним были останки Николая Гудкова и его ординарца Ахмета.

— Филипп Васильевич, — срывающимся голосом прошептал Шура, — это они? Да? Решетняк тяжело вздохнул.

— А где же решетка, картины? — через некоторое время спросил Шура. Давайте искать.

— Не могу я сегодня, мальчик, ничего не могу, — тихо ответил Решетняк.

…Когда они выбрались из пещеры, было уже темно, и все же Решетняк решил идти к лагерю. Он не мог оставаться здесь, рядом с этой страшной пещерой.

Всю дорогу они молчали. Только начав спускаться в долину, где стоял лагерь, Решетняк остановился и сказал:

— Ты уже взрослый, Шура, и я говорю с тобой как со взрослым. От Аллы нужно скрыть то, что мы видели. Понимаешь?

— Я и сам думал.

— Давай договоримся, — продолжал Решетняк: — мы ничего не нашли. Все пещеры оказались, как и предыдущие, пустыми. Задержались же из-за того, что зашли далеко. Вообще ты молчи, а говорить предоставь мне.

— А как же быть дальше? — спросил Шура. — Нужно же похоронить партизан. Потом, картины-то мы пока не нашли. Как же быть?

— Предоставь вое мне, — ответил Решетняк, — я сегодня же отправлю в город Аллу. Вызовем еще людей на помощь. Нужно постараться установить подробности последних дней и часов Гудкова и его сподвижников. Словом, доверься мне и обещай до поры до времени молчать…

Когда они подходили к лагерю, там все уже были на ногах и готовились идти на розыски пропавших.

После того как утихли возгласы радости, укоры за задержку и расспросы, Васька Лелюх вспомнил о своих обязанностях и потащил провинившихся есть. Он предполагал, что у Решетняка и Шуры должен быть отменный аппетит, и выставил перед ними порции вчерашнего обеда и сегодняшнего завтрака. Обрадованный тем, что все хорошо кончилось, Васька раздобрился и добавил по банке сгущенного молока из НЗ.

Но старания его были напрасны: Решетняк и Шура почти ни к чему не притронулись.

Васька, да и другие члены экспедиции не отходили от возвратившихся.

— Шурка, — строго и громко спросила Алла, — что-то ты скрываешь. Чем ты расстроен?

Решетняк насторожился.

Первые же слова Шуры просто повергли его в негодование. Казалось, мальчик вовсе не принял во внимание его просьбы. Но тут же выяснилось, что опасения его напрасны:

— Конечно, расстроен, — говорил Шура: — Филипп Васильевич отсылает или тебя, или меня, а то и обоих по делам в город. А мне не хочется.

— А по каким делам? — спросила Алла. Решив, что ему пора вмешаться, вместо Шуры ответил Решетняк:

— Прохладные ночи стали, нужно кое-что из теплых вещей сюда доставить. Да и еще есть дела в городе.

К удовольствию Решетняка, Алла не заставила себя упрашивать.

— Шуру мать может во второй раз не отпустить" Лучше уж я отправлюсь, решила она.

Пока шел этот разговор, Решетняк сумел незаметно передать записочку Ракитиной. "Вызывайтесь идти в город. Потом все объясню".

— Я бы тоже не прочь побывать в городе. У меня ведь отпуск к концу подходит. Надо что-то предпринять, — сказала, прочитав записку, Ольга.

— А я и не думал посылать Аллу одну, — как ни в чем не бывало проговорил Решетняк. — Пойдете вместе.

— Когда пойдем? — деловито справилась Алла. — Сегодня.

— Готовьтесь, а я пока напишу письмо. Решетняк взял из палатки полевую сумку, вынул из нее блокнот, авторучку и начал что-то сосредоточенно писать.

Улучив момент, когда около него, никого не было, подошла Ольга.

— Что случилось, Филипп Васильевич? — взволнованно спросила она.

— Пойдите по этой тропинке, — не поднимая от блокнота головы, ответил он, — отойдите подальше и Ждите. Мне нужно с вами поговорить.

Ольга, повертевшись для виду на поляне, ушла в указанном ей направлении.

Вскоре вслед за ней ушел и Решетняк, Возвратились они через полчаса. Около полудня Ракитина и Алла ушли. Только когда они скрылись из глаз, Решетняк, собрав всех оставшихся, рассказал о вчерашнем походе.

— Я дал задание Ракитиной, — говорил Решетняк, когда рассказ о виденном в пещере был окончен, — во что бы то ни стало задержать Аллу в Краснодаре.

— Как-то это удастся, — усомнился Проценко.

— Ракитина притворится больной, и Алле придётся за ней ухаживать, пояснил Решетняк. — Я вызвал из Краснодара людей на помощь. Нужно перенести останки партизан в город или в станицу и похоронить. Да и искать картины нам помогут.

— А что же, мы до этих пор ждать будем? — воспротивился Проценко.

— Нет. Пещеру мы с Шурой даже не успели осмотреть. Начнем ее тщательно исследовать. Сегодня перенесем к ней поближе лагерь.

— А… зачем? — заикаясь, спросил Лелюх. — Раз… ве ту… ут плохо?

Соседство с пещерой Ваське вовсе не улыбалось, и он уже пожалел, что тоже не попросился идти в город.

Однако все поддержали Решетняка. Было бессмысленно ходить обедать и ночевать так далеко от места Поисков.

Васька скрепя сердце принялся вместе со всеми собираться.

К удовольствию Васьки, поход в пещеру был отложен до следующего утра, так как за день еле успели перетащить лагерь на новое место. Трудный путь с тяжелой ношей пришлось каждому проделать по нескольку раз. К вечеру люди настолько утомились, что не могли двинуть ни рукой, ни ногой и как попало повалились на сделанные из еловых веток ложа.

Лелюх остался верен себе. Он не согласился ложиться без ужина и, превозмогая усталость, побрел собирать сушняк, держась подальше от видневшегося вдали черного жерла пещеры. Чтобы было не так страшно, Васька свистнул с собой Сокола.

Сушняка было мало, а Васька зашел довольно далеко. Несколько раз он наталкивался на интересные находки. Сначала штык, потом сразу две рогатые каски, какие носили гитлеровские солдаты, и, наконец, разбитый пулемет. Конечно, все было настолько поржавевшим, что никуда не годилось, но все же Васька решил притащить в лагерь кое-что из этих трофеев.

Пулемет был тяжел, а вот штык-нож другое дело. Почистить его стальное лезвие — так им еще можно будет щепки колоть для костра.

Васька нагнулся, поднял штык и, обтерев травой, засунул за пояс.

Вдруг он заметил, что Сокол тщательно обнюхивает какой-то предмет. Это была солдатская фляжка для воды.

Она была сплющена в лепешку и никуда не годилась. Повертев фляжку в руке, Васька хотел отбросить ее в сторону, но вдруг ему показалось, что на одной из сторон превращенной в лепешку фляги что-то написано.

Васька стер налипшую землю.

Чем-то глубоко выцарапанная надпись стала хорошо видна. Но что это была за надпись!

"орветкор спря мыпарт рятали изаны таны отбитые отрядаГ удкова идорэт уфаши обращае стов в мсякГ имзамас картины великих камен мастеро АН. Проц ки-рует ном в его енкозн Откапыв коридо айтеиверни ре-начи Ищите нающемсявпра ающемушифр тенароду иликсов навыс етскому оте "Бар вом соволо Вместес че-лове гово" бо задн карти курасш нами найде льшуюп емуг ифровав тенашидоку лупеще ментыиза ещеруК рыПос леднийостав писи шемуэт шийсявжив Гудков ыхвз оМысп артины".

— Черт его знает, что за неразбериха! — прошептал Васька. — Ничего не поймешь!

Он бросил испорченную флягу, подхватил охапку хвороста и сделал несколько шагов в сторону нового лагеря. Однако странная надпись не выходила из головы.

— Гудков! — вдруг громко ахнул он.

Швырнув на землю хворост, он бегом бросился обратно и отыскал флягу. Действительно, в конце надписи стояло слово "Гудков".

Васька быстро прочел весь текст и теперь уже отыскал среди тарабарщины еще два слова, заинтересовавшие его не меньше, чем фамилия «Гудков». Это слова «картины» и "шифр".

Забыв и о хворосте и об ужине, Васька скачками, которым мог бы позавидовать горный козел, понесся к лагерю. За ним с лаем помчался Сокол.

— Филипп Васильевич, — орал он, еще издали увидев Решетняка, который вышел из палатки покурить, — смотрите, что я нашел. Гудков! Тут написано о Гудкове и о шифре!

На крик Васьки бросились Решетняк и Проценко. Лишь намаявшийся Шура Бабенко ничего не слышал и спал богатырским сном. 1 Решетняк осмотрел сплющенную флягу и протянул ее Проценко:

— Смотри, Грицько. Шифр. По-моему, это и есть ваша "решетка".

Руки Проценко тряслись от волнения, строчки плясали перед глазами.

— Да, — наконец вымолвил он, — это, по всей вероятности, «решетка». Сейчас попробуем прочесть.

Он принес из палатки свой альбом для зарисовок, вырвал из него один лист плотной ватманской бумаги, точно промерил сначала ширину, а потом высоту надписи.

— Ну что, Грицько? Что? — торопил его Решетняк.

— Видишь, ширина надписи, — говорил художник, — точно совпадает с ее высотой и все написанное умещается в квадрате. Теперь уже нет сомнения, что это зашифровано «решеткой». Точно по размеру написанного делаем квадрат из толстой бумаги. Расчерчиваем его, как доску для шахмат. Восемь клеток в ширину, восемь в высоту. Теперь некоторые клетки вырежем.

— Любые? — спросил Васька Лелюх.

— Нет. Весь секрет и заключается в том, чтобы вырезать клетки те же, что были вырезаны у человека, писавшего зашифрованный текст.

— А откуда ж вы узнаете, какие клетки были вырезаны у Гудкова? — снова спросил Васька. Проценко пояснил:

— Об этом шифре вычитала в какой-то книге мать Аллы. А как раз перед этим один кулак случайно перехватил записку Николая Гудкова ко мне. Это же давно было. Еще в доколхозные времена. Так вот, Наталья предложила переписку шифровать. Молодость, К игре, к таинственности тянуло. Вот мы и условились, какие именно клетки вырезать.

Глядя, как Проценко орудует ножом, Васька спросил:

— Могли условиться, чтобы какие-то другие клетки вырезать, а не эти, что вы вырезаете?

— Конечно. Весь секрет шифра в этом и заключается. Прочесть его может только тот, у кого есть точно такая же решетка, как и у шифровавшего текст. Мы раз и. навсегда договорились вырезать в первой строке третью, пятую и восьмую клетки, во второй строке — первую, четвертую и седьмую, а в третьей строке — только одну пятую.

— А ты или Николай не могли забыть и перепутать клетки? — спросил уже Решетняк. — Тогда ведь над расшифровкой придется возиться очень долго.

Проценко отрицательно покачал головой:

— Нет, как ты знаешь, и у меня и у Николая отличная память. Наталья, не надеясь на память, сделала еще каждому по картонному трафарету решетки, тому самому, что ты у меня в столе взял. Нет, никакой тут путаницы быть не может, Наконец он объявил:

— Решетка готова. Смотрите.

Проценко наложил бумажный квадрат с вырезанными отдельными клетками на сплющенную фляжку с непонятными записями:

— Смотрите! — теперь уже в волнении закричал он; все склонились над пнем, на котором была положена Васькина находка. — Читайте. Есть текст.

Мы партизаны отряда Г удкова обращае мся к Г.

АН. Проц енко зн ающему шифр или к сов етскому челове ку расш ифровав шему эт о Мы сп

— Итак, — записывал в блокнот Решетняк, — "Мы, партизаны отряда Гудкова, обращаемся к Г. АН. Проценко, знающему шифр, или к советскому человеку, расшифровавшему это. Мы сп…

— Ну, а дальше-то, дальше! — горячился Васька. — Пока ничего не понятно.

— Для того чтобы читать дальше, повернем по движению часовой стрелки решетку.

Проценко переставил квадрат. Его верх стал теперь правой стороной. То, что уже было прочитано, скрылось. Зато можно было читать дальше.

рятали отбитые у фаши стов картины великих мастеро в Ищите на выс оте "Бар сово ло гово" бо льшую п ещеру К артины

Снова повернул Проценко квадрат. Выступил новый текст. Когда он оборвался на полуслове, квадрат был еще раз повернут.

Письмо было расшифровано. В блокноте Решетняка оно уже выглядело так:

"Мы, партизаны отряда Гудкова, обращаемся к Г. АН. Проценко, знающему шифр, или к советскому человеку, расшифровавшему это. Мы спрятали отбитые у фашистов картины великих мастеров. Ищите на высоте "Барсово логово" большую пещеру.

Картины спрятаны в каменном коридоре, начинаю-щемся в правом заднем углу пещеры.

Последний оставшийся в живых взорвет коридор, этим замаскирует его. Откапывайте и верните народу, Вместе с картинами найдете наши документы и записи. Гудков".

Под скорбные звуки траурного марша медленно двигались вдоль главной улицы города пять орудийных лафетов, везущих усыпанные цветами гробы.

Кубань провожала в последний путь Гудкова и его товарищей.

Обнажив седые головы, шли старые большевики — участники Великой Октябрьской революции и ветераны гражданской войны.

Сияя орденами и медалями, проходили люди, победившие Гитлера.

Приспустив знамена, шагали молодые бойцы Советской Армии и пионеры.

Почетным эскортом окружая пушечные лафеты, ехали казаки с обнаженными шашками на плече.

Воины несли хранимое в музее знамя женского гвардейского авиационного полка.

В одном из центральных скверов города был открыт траурный митинг, посвященный памяти партизан, до последней минуты думавших об интересах народа.

Под звуки траурной музыки гробы опустили в могилы. Пока гремели орудийные залпы прощального салюта, могилы превратились в горы живых цветов.

Заплаканная Алла пробовала вникнуть в смысл слов, которые произносили выступающие на митинге, но ничего не понимала.

Вечером самый большой театральный зал города был переполнен, сидели по двое на стульях, стояли в проходах. И все же многие остались в фойе, где только что закончился осмотр найденных картин.

Председатель собрания предоставил слово для доклада Филиппу Васильевичу Решетняку.

Решетняк не поднялся на приготовленную для него трибуну, а вышел на авансцену.

— Здесь, в фойе театра, — начал Решетняк, — вы осматривали картины, написанные великими художниками. Часть картин выставить нельзя. Они требуют ре-ставрации, но и по тому, что вы тут видели, нетрудно понять, какие замечательные вещи сохранили нам погибшие товарищи.

По надписям на стенах пещеры, по запискам Гудкова и его товарищей нам удалось восстановить подробности последних дней и часов жизни пяти славных партизан, Вот об этом я и расскажу…

Матрос пробирался к фронту…

Несколько месяцев назад после упорных боев под станицей Кущевской его, раненого, подобрали казачки. Он был без памяти. А когда очнулся, фронт уже продвинулся из степной Кубани в предгорья Кавказа.

Казачки прятали его в заброшенных овечьих кошарах, на чердаках просторных станичных хат, лечили как могли простыми, но верными средствами народной медицины и в конце концов выходили.

И вот уже месяц он пробирается к фронту.

Он шел ночами, а днем отсиживался в стогах, хоронился в узких степных балках, прятался в плавнях, уходил в камыши.

Кончились продукты, которыми его снабдили сердобольные казачки, и он шел полуголодный, боясь заходить в селения. Так было, пока он шел степью.

Очутившись в горах, он повеселел. Из-за перевала доносился еле слышный непрерывный грохот артиллерийской стрельбы — значит, там был фронт. Он почти у цели.

Теперь матрос шел прямо по горной дороге.

Несколько раз он сталкивался со стариками адыгейцами — коренными жителями этих мест. Старики свято соблюдали древний обычай вежливости и ничем не выказывали своего удивления, встретившись с молодым здоровяком, одетым в армейскую стеганку, из-под которой виднелась полосатая матросская тельняшка. Адыгейцы охотно показывали горные тропы, которыми можно было пройти к фронту, предупреждали, в каких аулах можно напороться на гитлеровцев, снабжали жестким адыгейским сыром и табаком.

Ночью он впервые увидел зарево фронта, а вскоре после рассвета чуть не попал в руки фашистов.

С фронта шла на переформировку какая-то истрепанная в боях гитлеровская часть, Он увидел врагов совершенно неожиданно, столкнув-шись с ними почти нос к носу. Но то ли утомленные и испуганные солдаты его не заметили, то ли приняли за пастуха; во всяком случае, когда он нырнул в кусты, его никто не преследовал.

Вскоре из своей засады он увидел поспешно идущего по дороге гитлеровского унтера, видимо догонявшего ушедших вперед товарищей. Немец сильно хромал.

Матрос выскочил и с силой вонзил ему в грудь большой нож.

Теперь у матроса был автомат с запасным магазином — парабеллум и две немецкие гранаты с длинными деревянными ручками.

Не более как через час ему это оружие пригодилось.

Он услышал стрельбу. Думая, что он достиг наконец фронта, матрос свернул с дороги и пошел на выстрелы, звучавшие откуда-то снизу.

С высокого обрыва он увидел стреляющих.

Это не был фронт.

Около обломков самолета лежал за камнем летчик с пистолетом. Человек пять фашистских солдат в эсэсовских мундирах вели по нему огонь. Матрос находился как раз над ними.

Поднявшись во весь рост, он одну за другой метнул гранаты.

Еще не смолкло эхо разрывов, как он увидел, что воспользовавшийся помощью летчик бежит к нему.

Пока к гитлеровцам подошла помощь, летчик и матрос были уже далеко.

Матрос сел прямо на землю и оглянулся на бежавшего вслед за ним летчика.

— Дивчина! — изумленно охнул он,

— Вы из отряда Гудкова? — спросила она, опускаясь рядом. — Партизан?

Он отрицательно покачал головой и в свою очередь спросил:

— Что, подбили тебя?

— Нет. Высоту набрала большую, а машина старая, да еще сегодня ночью ее изрешетили, вот она в воздухе и начала разваливаться.

Так встретился матрос Алексей Сагайдачный с летчицей полка ночных бомбардировщиков Лебедевой, которую партизаны называли "Клава Белая".

Клава рассказала о партизанском отряде Гудкова. Еще три часа назад он вел бой на поляне, находящейся совсем рядом.

Матрос решил идти на соединение с Гудковым. Проходя поляну, место недавнего боя, они подобрали оружие убитых егерей. Наконец они встретились с партизанами.

От всего отряда Гудкова остались в живых трое: Гудков, раненная в руку Наталья и его ординарец Ахмет.

Плотное кольцо егерей окружало партизан. Уже более часа Гудков не отвечал на выстрелы. На троих у них была лишь обойма патронов в пистолете, оставленном Решетняком. Их берегли.

Егеря, ободренные молчанием партизан, все сжимали и сжимали кольцо. За поимку "одержимого казака" была обещана большая награда и месячный отпуск в Германию. Поэтому они тоже не стреляли.

Вдруг в тылу егерей началась стрельба. Горное эхо разнесло взрывы и выстрелы. Егеря дрогнули и побежали.

Воспользовавшись моментом, Гудков прорвался и встретился с Клавой Белой и матросом.

Теперь их стало пятеро.

Хорошо зная, как плотен фронт на перевалах, Гудков не обольщался, что его будет легко перейти.

Прежде всего надо было достать побольше оружия. Уходя от преследования егерей, они отдалились от места боя, где можно было собрать трофеи.

Гудков решил организовать засаду. Он выбрал подходящее место: дорога проходила меж двух каменных скал. На одном из гребней спряталась Клава, на другом — Ахмет. Сам Гудков прошел вниз, чтобы преградить дорогу едущим или идущим автоматной очередью. На матроса была возложена задача закрыть путь для отступления. Если бы гитлеровцы появились не со стороны фронта, а с тыла, роли бы переменились: матрос преградил бы им путь, а Гудков не дал бы повернуть вспять.

Наталья поднялась повыше на гору и вооружилась биноклем. Она должна была дать знать о приближении немцев.

Вскоре подходящий случай представился.

Со стороны фронта двигались две пароконные подводы. На передней лежал связанный человек и сидело несколько полицаев. На второй везли какой-то груз, укрытый брезентом. Вел ее один полицай.

Все дело испортил матрос. Он погорячился и первым открыл стрельбу, тогда как было условлено, что это должен сделать Гудков.

Сидящий на задней подводе полицай Мешком свалился на землю. Он был убит наповал. Рядом с ним билась в конвульсиях одна из лошадей.

Едущие впереди, заслышав стрельбу, хлестнули по коням и пронеслись мимо сидящего в кустах Гудкова.

Гудков пустил автоматную очередь, но было уже поздно.

Рядом с какими-то аккуратно зашитыми тюками спал в обнимку с пулеметом мертвецки пьяный полицай, которого до сих пор партизаны не видели.

Тут же были коробки с запасными пулеметными лентами.

Это была удача: прибавилось еще два автомата, а главное — пулемет с большим количеством запасных патронов.

Растолкав спящего полицая, Гудков строго спросил, какой груз они везут.

По седой прядке волос полицай узнал "одержимого казака". Его приметы были разосланы во все комендатуры и отделения полиции.

— Господин партизан, — залепетал он, мгновенно отрезвев, — я все скажу. Картины какие-то из музея везли. Вот можете взглянуть, сбоку лежат.

Действительно, сбоку тюков были небрежно засунуты несколько картин и какая-то икона.

— Не убивайте, господин партизан! — причитал полицай. — Я не виноват. Я все скажу.

— Кого везли связанным на первой подводе? — не обращая никакого внимания на его вопли, строго спросил Гудков. — Партизана?

— Нет, господин партизан. Я все скажу. Это не я — немцы. Эсэсовцы захватили в ауле. Какой-то старик вот эти картины вез в эвакуацию. Еще осенью. Да не успел через перевал. Прятался в ауле. А немцы вас ловили и на него натолкнулись. Нам только приказали картины и его в город увезти. А я не виноват. Честное благородное слово, не виноват! Не убивайте, господин партизан!

— Честь! — крикнул в бешенстве Гудков. — Благородство! А ты, собака, о них помнил, когда Родину продавал?

Вскинув пистолет, Гудков в упор выстрелил. Он мог отпустить гитлеровского солдата, но к предателям был беспощаден.

— Николай, — обратилась к нему Наталья, — нужно унести картины.

Они знали, какую огромную духовную и материальную ценность представляют собой картины, написанные великими художниками. Клава до ухода в армию была студенткой Московского университета. Много часов простаивала она перед шедеврами Третьяковской галереи, и одно упоминание имени Репина или Сурикова приводило ее в благоговейный трепет.

Гудков повел людей в обход. Чтобы не обнаруживать себя, он усиленно избегал встреч с врагом, не заходил в попадавшиеся на пути хижины пастухов и хаты лесников. Он хотел темной ночью обрушиться на гитлеровцев и, воспользовавшись переполохом, прорваться на ту сторону.

Только один раз им пришлось зайти в кошару пастухов. Рука Натальи гноилась, ее нужно было перевязать, а у них не было ни одного индивидуального пакета, ни одной чистой тряпки. Два дня нечего было есть. Кроме того, нужно было расспросить пастухов о горных тропах, о том, какие высоты в руках советских войск, какие у врага.

Ночью они вошли в кошару старого адыгейца. Тот помог им: нашел бинт, накормил, дал сыру в дорогу; рассказал, что знал о фронте.

Фронт был рядом. С поляны, где стояла кошара, был виден склон горы, изрытый окопами. Это были окопы советской морской пехоты, несколько месяцев сдерживавшей натиск отборных гитлеровских частей.

Они обошли аул, спустились в узкое ущелье. Надо было подняться наверх. Там уже свои.

Но в то время, когда они вошли в ущелье с одной стороны, с противоположной стороны в него входил батальон гитлеровцев, скрытно подтягивавшийся к фронту.

Партизаны были обнаружены. Они стали с боем отходить.

Гитлеровцы упорно прижимали их к каменным стенам Скалистого хребта.

— Перед нами две задачи, — твердо сказал Гуд-коз, — спасти картины и подороже продать свою жизнь.

— Подороже продать жизнь — это понятно, — ответил матрос. — Я за. Погибать — так с музыкой. Побольше с собой на небо гадов забрать. А вот картины-то придется бросить либо сжечь.

— Нет, — отвечал Гудков, — нужно искать пещеру.

В тех местах пещер вообще много, но две первые, на которые они натолкнулись, были малы и мелки. Зато третья, начинаясь узеньким горлом, переходила в большой подземный зал, а из него в недра горы шел каменный коридор.

Оставив матроса и Клаву с пулеметом стеречь вход в пещеру, Гудков уложил обессиленную Наталью в подземном зале и отправился вместе с Ахметом осматривать коридор. Он был длиною около километра, и второго выхода у него не было.; В пещере Гудков был как в крепости. До тех пор, пока у него были патроны, он мог держаться. Но после боя патронов осталось мало. Мало было и продовольствия, лишь несколько кусков сыра, что дал старик пастух. К тому же пещера была безводной.

Днем гитлеровцы попытались пойти в атаку, но с большими потерями для себя откатились.

Ночью Гудков и Клава поползли к текущему на другом конце поляны ручью за водой.

У них была единственная фляжка. Ее удалось наполнить и принести в пещеру. Но дорогой ценой. Обнаружив у партизан движение, гитлеровцы открыли шквальный огонь, и Клава уже у самой пещеры была убита.

Гудков принес тело девушки. Вырыв ножами могилу в одной из ниш пещеры, партизаны похоронили Клаву Белую. Они даже не знали ее фамилии.

Теперь их осталось только четверо.

Исследовав еще раз коридор, Гудков решил перетащить туда тюки с картинами. Рядом положили связку из трех гранат.

Было решено, что тот, кто останется последним в живых, взорвет этими гранатами вход в коридор, где спрятаны картины.

Возник вопрос, как сообщить о местонахождении картин так, чтобы поняли свои, но не догадались гитлеровцы.

И вот тут-то Наталья вспомнила, как в юности они с Проценко шифровали переписку.

В рюкзаке у Натальи лежала книга "Три мушкетера". На последнем листе Гудков написал письмо. Порвали карту, найденную в планшете Клавы, и в нескольких экземплярах скопировали письмо.

Оно было понятно каждому, кто прочтет. Партизаны спрятали клад. Где спрятали, мог расшифровать только Проценко, которому просили сообщить об этом письме-завещании.

Когда возник вопрос о шифрованном тексте, Гудков предложил сделать его на предварительно испорченной фляге. На непригодную флягу никто не польстится, а надпись, выцарапанная на металле, могла храниться годы.

Снова Гудков выполз из пещеры. Он положил фляжку с шифрованным письмом на камень и сверху прикрыл подобранной каской. Потом записки с открытым текстом рассовал под камни, так же как и фляжку, Прикрыл касками с убитых гитлеровцев.

Книгу "Три мушкетера" с письмом на обложке было решено спрятать около входа в пещеру.

Без пищи, без воды, почти без патронов, они продержались еще трое суток.

Потеряв надежду взять партизан измором, гитлеровцы и прибывшие им в помощь полицаи пошли на приступ.

Гудков и его верный ординарец Ахмет были убиты почти одновременно.

Боясь надолго оставить пулемет, матрос не мог их похоронить, как Клаву. Он оттащил их в подземный зал и укрыл бурками.

Наталья застыла над телом мужа. Она была в полузабытьи и очнулась лишь тогда, когда до ее сознания донеслись горланящие голоса гитлеровцев.

Пулемет молчал. Наталья бросилась к выходу из пещеры.

Матрос был мертв. В пулемете же оставалось полленты патронов.

Кое-как одной рукой Наталья повела огонь и отбила атаку.

Она снова была ранена, но, когда кончилась пулеметная лента, сделала еще несколько выстрелов из маузера. Только когда в маузере остался один патрон, Наталья поползла в глубь пещеры. Идти она не могла.

Она знала, что у нее есть время.

Наталья чиркнула спичку и подожгла остатки карты Клавы, чтобы осветить пещеру.

Взяв одну из картин, она собственной кровью вывела на обороте:

"Патронов больше нет. Взрываю коридор".

Подумав, дописала фразу, которую в нескольких местах писал еще сегодня утром убитый матрос:

"Погибаю, но не сдаюсь".

От заложенных Гудковым гранат шла веревка. Наталья потянула ее к себе.

Грохот потряс пещеру.

Случилось не так, как рассчитывал Гудков. При взрыве рухнуло не только устье коридора, где были спрятаны картины, но и обрушился вход в пещеру.

Убитый матрос и пулемет были засыпаны. Картина, на которой только что кровью писала Наталья, и икона Рублева, очевидно, были вынесены взрывной волной на внешнюю сторону завала. Сама Наталья очнулась заживо погребенной в подземном зале пещеры.

Отыскав в полной темноте тело мужа, она опустилась с ним рядом и в последний раз подняла маузер, в котором оставался единственный патрон.

…Наступило первое сентября.

В школе уже все знали, как необычно провели прошедшее лето Шура Бабенко, Алла Гудкова и Васька Лелюх.

Ждали их с нетерпением, а они, как нарочно, задержались.

— Алла с Шурой сейчас придут, — успокаивала подруг какая-то рассудительная девочка с длинной косой, — ну, а Лелюх, наверное, еще не дозавтракал. Он и в первый день опоздает.

Однако все трое пришли вместе. Лето сдружило их.

В школьном дворе образовались три группки. Девочки обступили Аллу. Спортсмены утащили в сторону Шуру. А несколько человек остались с Лелюхом.

Известный на всю школу задира и хулиган Юрка Северцев презрительно хмыкнул:

— Подумаешь, Лелюх тоже вроде участвовал в поисках партизанского клада. Такой толстяк? Брехня.

Васька осмотрел себя. Теперь он был совсем не толстый. И вдруг всегда трусливый Васька развернулся и со всей силы ударил Юрку Северцева, которого боялись почти все. Да так, что Юрка чуть не упал.

В следующее мгновение Юрка выпрямился и оторопело уставился на Лелюха, Не дав ему опомниться, Васька ударил Северцева кулаком под ребра, и, к удовольствию собравшихся, Юрка, задира и драчун, бросился бежать.

Лелюх его не преследовал. Он с достоинством подо-шел к Шуре.

— Шурка, — степенно спросил он, — когда у вас занятия секции борьбы? В боксеры я не хочу. Лучше бороться.

…Вечером подполковник Решетняк заступил на дежурство. Как обычно, помощником был Потапов.

Начало темнеть.

Зазвонил телефон.

— Дежурный по уголовному розыску, — проговорил Решетняк, поднимая трубку.

— Пропажа в банке? Сейчас выезжаем.

Последние слова он уже произносил стоя и нажимая пальцем на разноцветные кнопки сигналов, вызывающих к подъезду машины с оперативной группой и экспертами.

…Три одинаковые «Победы» промчались по оживленным вечерним улицам города.

Возвращающиеся из школы друзья — Алла, Шура и Лелюх — увидели Решетняка и приветственно замахали ему руками.

Подполковник их не заметил. Его мысли были поглощены новым делом.

1

Alma mater — дословно: «мать-кормилица». Так в старину называли свой университет студенты.

(обратно)

Оглавление

Ночной вызов

Странная кража

Убийство в насыпном переулке

Неожиданная находка

Дела давно минувших дней

Уравнение со многими неизвестными

День рождения Аллы Гудковой

Завещание партизана

Экспедиция готовится в путь

Кубанские джунгли

Новая пропажа, новая неожиданность

Тайна "Трех мушкетеров"

В дебрях Скалистого хребта .

Реклама на сайте