«Ребята не подведут!»

Глава первая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Проснуться можно по-разному. Ну, хотя бы так: чуть-чуть приоткрыть глаза, осмотреться, потом быстро натянуть на голову одеяло и снова заснуть. Но разве можно назвать это пробуждением? Конечно, нет. А можно и так: глубоко вдохнуть, моментально соскочить с кровати и запеть какую-нибудь веселую озорную песенку, как тот самый Йошка, что живет на третьей странице «Родной речи» для второго класса. Однако и это еще не все. Можно сначала осторожно высунуть из-под одеяла одну ногу, потом руку, немного погодя — другую руку, за ней — ногу… Глядишь, не прошло и минуты, как ты уже весь выполз из- под одеяла.

Но Га́би[1] проснулся совсем не так: сначала он задрал вверх нос, сощурился, принюхался и тут же уловил дразнящий запах поджаренного лука, который просачивался из кухни через щель под дверью, как бы напоминая о том, что пора вставать. Недаром уже наступило утро, причем не обычное утро, а особенное — утро его дня рождения, что случается не слишком-то часто.

Вспомнив об этом, Габи широко раскрыл глаза и с любопытством оглядел себя с головы до ног: заметно ли, что ему уже не семь, а восемь лет? Увы, никаких признаков, во всяком случае на первый взгляд. Та же ночная рубашка с красной оторочкой, то же полосатое одеяло, те же руки, тот же самый Габи. Н-да, досадно… Он ощупал свои руки: может, за ночь они окрепли и налились силой — ведь ему уже восемь лет? Но нет, и тут никаких перемен. Даже ноги и те ничуточки не подросли… Круглые настенные часы, похожие па человеческое лицо, смотрели на него своим бесстрастным взором и монотонно тикали. Столик возле кровати тоже не подавал вида, будто знает об этом важном событии. Покосившиеся на окне жалюзи, казалось, лишь равнодушно пожимали плечами. Ну, а перекладина для выбивания ковров, торчавшая посреди двора, вообще не обращала на него никакого внимания. Поэтому Габи ничего не оставалось как сообщить им громогласно:

— А мне восемь лет…

Это и много, и мало. Ну хотя бы потому, что Дуци со второго этажа всего четыре с половиной года и она совсем еще маленькая, зато толстяку Эде с первого этажа скоро стукнет девять. Конечно, на будущий год и Габи будет девять, но, к сожалению, к тому времени Эде станет уже десять… Впрочем, надо бы узнать поточнее…

— Габи, ты проснулся? Иди умываться, — донесся из кухни голос матери.

— Сегодня девятнадцатое марта, воскресенье. Это — мой день рождения, и мне уже восемь лет, — еще раз поведал Габи, уже не часам и не перекладине, а всему миру. Потом, чтобы не опоздать на свой день рождения, быстро соскочил с кровати — ну просто как тот самый Йошка, что живет на третьей странице «Родной речи» для второго класса, — и с настороженным видом вышел на кухню: а вдруг в воскресенье, да еще в день рождения у него не спросят, почистил ли он зубы? Может, пронесет?..

Мать стояла у плиты и вилкой переворачивала в шипящем жире подрумянившиеся ломтики хлеба. Отец сидел возле прикрытой брезентом корзины для дров. У него на тарелке лежало несколько ломтиков поджаренного хлеба, пропитавшихся жиром и отдававших запахом лука. Отец встал из-за стола, подхватил Габи на руки, поднял до самого фарфорового абажура, свисавшего с потолка — Габи даже успел заметить на абажуре тонкий слой пыли, — и торжественно произнес:

— Расти вот такой, сынок! С днем рождения тебя, Габи, будь счастлив!

Очутившись снова на полу, Габи поцеловал маму, подошел к голубому тазу и принялся так усердно фыркать, отдуваться и плескаться, что забрызгал весь кафель в кухне. Но, несмотря на это удивительное усердие, его все же заставили вымыть с мылом уши и лицо, хотя мыло вечно лезет в глаза и немилосердно щиплет. Не повезло ему и с зубами: пришлось их чистить. Ну а когда его заставили надеть белую рубашку и темно-синий костюм, он совсем пал духом и принялся озабоченно разглядывать свою нарядную одежду. Дело в том, что еще вчера они с Эде решили отправиться на разведку в мрачный подвал, укрепленный толстыми бревнами и балками. Подвал этот официально назывался бомбоубежищем, но ребята придумали для него другое название — «бомбоприют». Они даже решили захватить с собой карманный фонарик, иначе в темноте не дойти до той самой замурованной комнаты, о которой не знает ни одна живая душа, кроме них. Да и сами-то они тоже толком о ней ничего не знали. Вот потому-то и надо было все разведать.

Наконец, основательно изучив свой темно-синий костюм, Габи смирился: придется идти в подвал в нем.

— Не бойтесь, я постараюсь его не запачкать, — хмуро пообещал он родителям, сел за стол и сразу же обратил внимание на красные горошины, нарисованные на чашке.

Это было очень интересно. Когда огонь в плите падал на бок чашки, все горошины, не скрытые крепким чаем, четко проступали на чашке. Поэтому Габи торопливо выпил чай и принялся разглядывать горошины, казавшиеся внутри темнокрасными.

Мама отобрала у него пустую чашку, сунула в руку ноздреватую, пропитанную жиром гренку, и пальцы его сразу же стали жирными и скользкими. Это тоже было очень интересно. Но тут он вспомнил, что обещал не испачкать синий костюм. Недолго думая, потихоньку, чтоб никто не заметил, он вытер руки о штаны и, выкрикнув «спасибо», выбежал во двор.

Двор у них был на диво просторный, раз в сто, а может, и в тысячу раз больше, чем сам Габи. Даже толстая перекладина для выбивания ковров и та как бы терялась в этом просторе и казалась совсем маленькой. Со всех сторон во двор выходили двери и окна: два окна и одна дверь из каждой квартиры. А наверху висел широкий балкон, опоясывавший весь дом. Габи вдруг представил себе, что бы случилось, если бы балкон рухнул. Тогда, Чобаны, например, выйдя из двери, свалились бы прямо во двор… Однако балкон у них крепкий, надежный. А было бы еще интереснее — ну, просто здорово! — если бы балкон рухнул не просто во двор, а во двор, затопленный водой. На этот раз Чобанам пришлось бы перебраться на чердак, а всем прочим прыгать прямо в воду, и к воротам добрались бы только те, кто умеет плавать.

Но поскольку все эти сумасбродные мысли были плодом чистой фантазии, Габи вздохнул, сунул в рот два пальца и, надув щеки, с силой выдохнул воздух. К сожалению, свиста не получилось. А ведь он много раз пытался научиться свистеть, но так и не сумел. Поэтому он вынул изо рта пальцы, вытер их опять же сзади о штаны и, вытянув губы, трижды свистнул: фюить, фюить, фюить.

«Мяу, мяу, мяу…» — послышалось в ответ со ступенек подвала, где под вывеской «Бомбоубежище» сидела Мурза, кошка тетушки Варьяш, и розовым язычком прилизывала спину.

— Мурза, а мне восемь лет, — сообщил ей Габи важную новость. — Сегодня девятнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года, воскресенье и мой день рождения. Поняла? Идем играть.

Но играть Мурза не пожелала. Вымыв лапкой уши — видно, у нее тоже день рождения, — она потянулась и ушла в подвал.

«Теперь все ясно: там, внизу, живут мыши, а может, и крысы», — подумал Габи и решил поиграть сам с собой. Но во что играть? Кем лучше стать: разбойником или Котом в сапогах? Лучше, конечно, сделаться Котом в сапогах и отправиться на поиски преступников, проникших ночью в подвал и похитивших у бедной Мурзы ее котят. Решив так, он тут же завопил на весь двор:

— Караул! Украли! Держите вора!

Потом, перестав кричать, вообразил себе, будто едет он в автомобиле, гудит, сигналит напропалую и, наконец, притормаживает у подвала. Машина останавливается, а он, Кот в сапогах, выскакивает из нее и принимается за поиски.

Так обошел он весь двор в надежде обнаружить следы похитителей. Возле дверей Колбы нашел пуговицу от брюк — великолепную улику. Чуть дальше, у самых дверей дяди Варьяша, под вывеской «Дворник» валялась белая нитка, затем на глаза ему попался разорванный синий конверт, на котором крупными буквами было напечатано:

Милостивый государь…

Ваше превосходительство…

«Может, разбойники где-то совсем близко», — подумал Габи и осторожно прокрался по незримому следу до самых ворот. У ворот он остановился, прислушался. На улице что-то звякало, лязгало. «Так и есть! Разбойники тащат добычу!» Он затаил дыхание, забыв обо всем на свете, даже и о том, что котята Мурзы никак не могли издавать такие звуки. Хоть Габи и онемел от страха, но воображение у него разыгралось вовсю: вот сейчас, как только разбойники подойдут к воротам, он подскочит к ним и крикнет: «Именем закона вы арестованы». И все тогда скажут: «Вот это да! Молодчина этот Габи Климко! Ничего не скажешь: парень он ловкий, смелый и даже собственноручно разбойников поймал. Недаром ему восемь лет».

А тем временем лязг и грохот звучал все громче, все явственнее…

— Вот они, разбойники, — прошептал Габи и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Он ухватился за большую медную ручку на воротах и затаив дыхание осторожно выглянул на улицу.

На улице ни души, а грохот все ближе и ближе. Габи поглядел направо — там никого не было, но грохот все нарастал. И когда он, наконец, опасливо повернул голову налево, увидел, как по Сегедскому шоссе, громыхая, лязгая, оглушительно грохоча, ползет прямо на их улицу какой-то страшный, огромный, серо-зеленый железный зверь.

Не смея шелохнуться, Габи прижался к воротам и долго провожал взглядом железного зверя, прогрохотавшего мимо их дома. А следом за ним с лязгом и звоном прогрохотал второй, третий… Завидев четвертого, он не утерпел, повернулся и мигом очутился на кухне.

— Папа! — воскликнул Габи. — Папа! Я видел танки! Немецкие танки! Желтые, зеленые, серые… Все они идут по нашей улице, ужасно громыхают, а на башне стоит солдат.

Отец как раз брился, но даже мыльная пена не смогла скрыть его недоверчивой улыбки. Было ясно, что он не верит ни одному слову Габи. Больше того, он поднял вверх запачканную мыльной пеной бритву и в шутку погрозил ею сыну. Но тут вдруг задребезжали стекла, а вместе с ними и зеркало, висевшее на оконной раме, словно мимо дома промчалась сотня железных чудовищ.

— Это они! Они! — торжествующе крикнул Габи и выбежал во двор.

К тому времени многие обитатели их дома уже стояли возле своих дверей, а некоторые, облокотившись на подоконник, сидели у окон и смотрели почему-то не на улицу, а куда-то вверх. Габи тоже поднял глаза и увидел на небе серые, сверкающие облака, точь-в-точь похожие по цвету на немецкие танки, а под ними — стремительно скользивший большой самолет. Он напоминал собой огромный артиллерийский снаряд, который с воем мчится в воздухе, будто подыскивая себе подходящее местечко. И там, где он упадет, не останется ничего живого… На боку этого несущегося вперед снаряда-самолета темнел такой же крест, что на танках.

Эде тоже стоял у двери в дальнем конце двора, и Габи ничего бы не стоило его окликнуть, но он счел это неприличным. Поэтому он лишь трижды свистнул. Эде ответил тем же, и, поняв друг друга, оба они двинулись к перекладине для выбивания ковров.

— Привет! — произнес Габи. — А мне на следующий год тоже исполнится девять лет. Понял? Потому что сегодня у меня день рождения и мне ровно восемь лет.

— Здо́рово! — заметил Эде. — А ты самолет видел?

— Подумаешь, самолет, — презрительно протянул Габи. — По улице танки идут. Я первый их увидел.

— Давай побежим за ними, — предложил Эде.

— Давай, — одобрительно закивал головой Габи. — И Дуци с собой прихватим.

Эде согласился, и они, трижды свистнув, в два голоса закричали:

— Дуци! Спускайся вниз! Дуци!

За окном у Комлошей мелькнули две косички и тут же исчезли.

Но вместо нее вышла на балкон тетя Комлош и, перегнувшись через перила, крикнула:

— Мальчики, Дуци никуда не пойдет!

— Она заболела, тетя? — спросил Габи.

Тетя Комлош, бледная и взволнованная, теребила в руках измятый платок и растерянно молчала.

— Да, заболела, — проговорила она наконец и ушла. Им даже показалось, будто она плачет.

Но Габи хорошо знал, что заболеть Дуци никак не могла, потому что еще вчера была совсем здорова. А ведь всем известно, что ни с того ни с сего, да еще за один день маленькие девчонки никогда не заболевают. Кроме того, если бы она заболела, то позвали бы доктора Шербана, которого величали домашним врачом потому, что он всех лечил в доме и даже залечил однажды лапку Мурзе. Но в квартире у господина Шербана царила тишина. Нет, здесь наверняка что-то не так.

— Врет она, Дуци ничем не больна, — заявил Эде и скосил глаза, как всегда делал, когда злился.

— Может, и так, но, во всяком случае, не мешало бы разузнать поточнее.

И недолго думая они поднялись на второй этаж и позвонили к доктору Петеру Шербану.

— Здравствуйте, ребята, — улыбнулся доктор Шербан, появившись в открытой двери, и посмотрел на стоявших перед ним мальчиков поверх очков. Он был в домашних туфлях, без галстука и, судя по всему, только недавно встал.

— Здравствуйте, господин доктор! — сказал Габи. — Скажите, это правда, что Дуци больна?

— Как — больна? Кто вам сказал?

— Тетя Комлош. Мы позвали Дуци с нами играть, а тетя Комлош сказала, что Дуци не пойдет, что она заболела. Вот мы и решили у вас проверить. Вы же все знаете.

— Знаю, знаю, — кивнул головой доктор Шербан и посмотрел на небо, где из облаков снова с диким воем вынырнул черный самолет-снаряд.

— Вы ее вылечите? — серьезно спросил Эде.

— К сожалению, неизвестно, — буркнул доктор Шербан.

— Неизвестно? — удивленно посмотрел на него Габи. — Какой же вы тогда доктор, господин Шербан? А может, вы не знаете, что с ней?

— К сожалению, знаю, — сказал доктор Шербан. — Вся ее беда в том, что здесь немцы.

— А почему это беда для Дуци?

— Для Дуци?.. Пожалуй, не только для Дуци.

— Но почему?

— Видишь ли, Габи, — нахмурился доктор Шербан, — сейчас тебе трудно объяснить это. Но со временем ты сам все поймешь.

— Когда? Когда вырасту? Вы всегда так говорите.

— Боюсь, что ты поймешь это гораздо раньше. Ну, а сейчас мне нужно идти, ребята. До свидания.

— До свидания, господин Шербан!

Не спеша они вернулись во двор: ведь теперь надо было кое о чем поразмыслить. Но поразмыслить им так и не удалось, потому что у перекладины уже вертелись близнецы, двухлетний Дюрика, трое Шефчиков, Денеш и Мурза в придачу.

— Давайте во что-нибудь поиграем, — предложил Денеш.

— В немцев, — отозвался Эде, толстый крепыш в брюках ниже колен, специально сшитых на рост.

Вот такое, например, троим Шефчикам не угрожало. Если чудом уцелевшая одежда старшего брата Петера становилась ему тесна, то она переходила к среднему брату, Янчи. После Янчи ее донашивал самый младший, Шани. Ну, а после Шани это уже была не одежда, а сплошные лохмотья, ибо втроем они способны были разорвать в клочья не только ткань или обувь, но даже железо — так, по крайней мере, утверждала их мать, тетя Шефчик. Зато подобная система наследования давала братьям Шефчикам право считать одежду своей личной собственностью и то и дело повторять: «Смотри, не порви мои брюки!» или: «Опять ты разорвал мой пиджак!», — подразумевая под брюками или пиджаком те самые, что носит сейчас старший брат.

Шефчики сразу же согласились играть в немцев, близнецы и Габи тоже присоединились к ним.

— Ладно, в немцев так в немцев, — сказали они.

— Вы будете танками, — распорядился Габи. — А я самолетом.

— А Мурза? — спросил Эде.

— Мурза будет Дуци, — сообщил Габи. — Дуци, вернее, Мурза больна и поэтому никуда не пойдет, а останется здесь, у перекладины. Ну, начали! Танки вперед!

Танки тронулись. Впереди Эде, за ним — близнецы, потом гуськом Шефчики. Колонну замыкал Денеш, тащивший за руку, словно на буксире, Дюрику. Все они изо всех сил гудели, рычали, свистели, пытаясь изобразить грохот и лязг танков. Когда колонна приблизилась к бомбоубежищу, у Габи вдруг взревел мотор самолета и он, широко распластав руки-крылья, «взлетел» в небо с оглушительным ревом. Но не успел он пролететь и тысячу километров, как во дворе появился дворник, дядя Варьяш, с длинной палкой в руке и сердито закричал:

— Что вы орете как полоумные? А ну, марш по домам! Если вам охота попроказничать, идите лучше на улицу, а тут вам не аэродром.

Никто из них не знал, что такое аэродром, но зато палку дяди Варьяша знали хорошо. Поэтому, еще немного полязгав, погремев и попыхтев, они бросились бежать, когда дядя Варьяш, размахивая палкой, перешел в наступление. Запыхавшись, они остановились уже на улице.

— Так-то оно будет лучше! — удовлетворенно бросил им вслед дядя Варьяш и скрылся за дверью.

Они постояли на улице, мало чем отличавшейся от двора: такая же пыль, такая же грязь… Правда, там не было перекладины да еще разрешалось кататься на велосипеде и даже играть на шарманке. Только бы узнать, что такое шарманка! Один раз ребята даже спросили у старого музыканта про шарманку, но и он ничего толком им не сказал, хоть было ему лет сто.

— Чем бы нам теперь заняться? — протянул Эде.

— Я знаю чем, — отозвался Габи. — Утром я один ходил в разведку, потому что сегодня ночью разбойники проникли в бомбоубежище и похитили у Мурзы котят.

— Их утопили в реке, — сообщил Денеш.

— Вот и неправда, — возразил Габи. — На самом деле их не утопили, а похитили. Я все разузнал. Разбойники прошли мимо дома, но их было так много, что задержать я их не смог. Теперь мы все вместе отправимся на поиски. Хорошо?

Все согласились. Тогда Габи предупредил ребят, что действовать надо осторожно, потому что разбойники до ужаса отчаянные. И чтобы они ничего не заподозрили, нужно сделать вид, будто они друг друга не знают.

Так и сделали: будто не зная друг друга, двинулись поодиночке вперед.

Идти по следу было легко, поскольку гусеницы танков глубоко отпечатались на проезжей части подтаявшей мостовой.

Пригнувшись к земле, они внимательно вглядывались в отпечатки гусениц, таинственно кивали и шли дальше.

На углу улицы Орсагбиро стоял соседский мальчишка, по прозвищу Шмыгало, и, по обыкновению, шмыгал носом. Вместе с ним была и его младшая сестра Милка, которая усердно, но безуспешно пыталась засунуть свою тряпичную куклу в водосточную трубу.

— Пошли с нами в разведку, — позвал их Эде.

Те, ни о чем не спросив, пошли с ними.

Добравшись до площади, они увидели танки. Шесть танков с длинными орудийными стволами застыли друг возле друга, напоминая собой слонов из зоопарка. У каждого танка стоял солдат в черной форме.

— Вот они! — крикнул Габи.

Ребята остановились и уставились на солдат с красными повязками на рукавах. В самой середине повязки на белом круге четко выделялась черная свастика.

Солдаты стояли как вкопанные. Ребята тоже не шевелились. Стояли и молча глазели на немцев. Вдруг, откуда ни возьмись, появился седьмой солдат и принялся сердито кричать. Никто не понимал, чего он хочет и что говорит.

— Они даже и по-венгерски говорить не умеют, — разочарованно протянул Денеш.

А солдат все продолжал кричать. Он весь побагровел от натуги, потом стал размахивать руками и наконец внятно, точь-в-точь как дядя Варьяш, заорал:

— Марш! Марш!

Они испугались и пустились наутек, то и дело оглядываясь, не гонится ли за ними злюка-солдат.

Теперь, после удачно завершенного поиска, заняться им было нечем. А ведь до вечера далеко. Скучно сидеть вот так, без дела. Спасибо, хоть Шмыгало принес тряпочный мяч и предложил сгонять в футбол.

Что ж, футбол — это дело! Габи стоял в воротах, причем одной штангой служил большой камень, а другой, за неимением второго камня, двухлетний Дюрика. Ему указали место, где он должен был сидеть, и приказали не шевелиться. Играли азартно, со страстью. Всем уже казалось, что команда Габи победит, но тут Шефчик-старший вдруг допускает ошибку, Шефчик-средний, Янчи, без труда обводит его и сильно бьет по воротам. Габи взлетает вверх, но мяч пролетает выше. Гол! Эх, это было бы еще полбеды, если бы он не услышал во время прыжка предательский треск: темно-синий пиджак лопнул под мышкой и в образовавшуюся прореху удивленно выглянула на ребят белая подкладка.

Дюрика, которому ужасно надоело быть штангой, вскочил на ноги и побежал за мячом. А Габи вдруг вспомнил, что сегодня девятнадцатое марта, день его рождения, и что пора идти домой. Впрочем, может быть, еще и не пора. Он поднялся с земли, отряхнул костюм и побрел домой. Шел он медленно, неторопливо. Ясное дело, дырка так и останется дыркой, а чтобы объяснить ее возникновение, надо немедленно что-нибудь придумать. Но, как нарочно, ничего подходящего в голову не приходило, и оставалось надеяться лишь на то, что в день его рождения ему не очень-то влетит.

Мама стояла у плиты и возилась с обедом.

Габи с замиранием сердца показал ей порванный рукав. Однако мама почему-то не стала его ругать, а только заметила:

— Не велика важность. Для такого дня простительно!

Габи ужасно возгордился: значит, день его рождения такое великое событие, что даже порванный пиджак — сущий пустяк. Только одного он не понимал: почему мама такая грустная. Но ломать голову над этим он не стал, а прошел прямо в комнату, чтобы раздеться и поскорее убрать с глаз долой злополучный пиджак.

В комнате было много народу. Когда он вошел, все замолчали и уставились на него, словно знали о порванном пиджаке.

Отец Эде, дядя Розмайер, сидел на кровати, изрядно помяв зеленое пикейное одеяло. Отец Габи, одетый в темно-синий костюм, сидел у стола, рядом с ним — дядя Шефчик. Он был маленького роста и удивительно разговорчив. Раньше Габи думал, что ему нарочно надевают подусники — пусть, мол, себе сидит и помалкивает. Но потом выяснилось, что подусники, нужные дяде Шефчику для поддержания воинственного вида, отнюдь не мешают ему болтать. Кроме него, в комнате был дядя Колба, который, подпирая коленками подбородок, с трудом примостился на Габином стульчике, и господин Рендек, которого Габи и его друзья за невероятно большую голову прозвали Тыквой. Господин Рендек сидел на другой кровати, на маминой, и, свернув цигарку, смахивал с одеяла крошки табака.

Какое-то время все молчали, рассматривали Габи с ног до головы, а тот открыл дверцу шкафа — она ужасно скрипнула! — и, спрятавшись за ней, снял пиджак. Взрослые молча ждали, пока Габи переоденется и уйдет. Когда же он наконец ушел на кухню, все разом заговорили.

Габи сел на табуретку и стал ритмично стучать каблуком по стене, наблюдая, как с треском и шипением лопаются на дне кастрюли бобы. Бобы издавали почти такие же звуки, что и дядя Розмайер: ведь он вечно, как и бобы, сопит и отдувается. Габи показалось даже, будто за дверью сердито фыркает не дядя Розмайер, а лопающиеся в кастрюле бобы.

— Пф, пф, очень хорошо, что солдаты Гитлера наконец здесь. Давно бы надо. Теперь у нас будет порядок.

Тем временем в небольшой коричневой кастрюле начал закипать суп. Когда же он закипел, из комнаты донесся рокочущий голос дяди Шефчика:

— Черт возьми, но мне никто не докажет, что это хорошо! Возможно, в вашу корчму и набьется полно нацистов, но тогда нашему дому не поздоровится. У меня трое детей, и я хочу вырастить их настоящими людьми. Подлец ваш Гитлер — только и всего. Разве так можно вламываться в чужой дом? Ведь мы не его рабы.

— Ну нет… Ну нет… — вспыхнул огнем господин Рендек, или попросту Тыква. — Поосторожнее, сосед, не говорите таких слов. Ведь немцы наши союзники.

«Кипи, супчик, кипи!» — проговорил про себя Габи, поглядывая на коричневую кастрюлю с кипящим супом.

— Это ваши союзники, а не мои! — еще пуще вскипел дядя Шефчик. — Ничего себе — союзнички! Ворвались с танками и самолетами, а мы и раззявили рот. Мы еще спохватимся, да поздно будет — попомните мои слова. Пропади они пропадом, эти ваши союзнички! Достанется нам теперь по первое число… Узнаем, почем фунт лиха!

И тут, после возмущенной речи дяди Шефчика, заворчала вдруг жарившаяся на сковородке картошка. И Габи не сразу сообразил, кто это — картошка или дядя Колба, — выпалил ворчливой скороговоркой:

— Узнаем, непременно узнаем! Гитлер разделается с нами, как повар с картошкой, потому что у нас нет единства: кто в лес, кто по дрова. А надо бы сплотиться и потребовать, чтоб немцы убирались вон. Теперь у нас будет то же самое, что и у них. Лучших людей истребят, угонят, бросят в тюрьмы, и никто не посмеет слова сказать — тут же схватит полиция… Установят чудовищный режим… а потом посыпятся бомбы. Не беспокойтесь, и про нас не забудут, только успевай поворачиваться.

— Ну-ну-ну… еще не известно, как все сложится… Может, не так страшен черт, как его малюют, — успокаивающе произнес отец, и Габи готов был поклясться, что голос его чем-то напоминает те мягкие, шелестящие звуки, которые всегда издает большая мамина ложка, если ею мешают бобы.

— Конечно, не так, — проворчал, словно кипящий жир на сковородке, дядя Колба, — а гораздо страшнее!

— Ну, знаете, с меня довольно! — снова вспыхнул огнем Тыква.

— Что довольно? Скажите, что довольно? Конца-то пока но видно, — пророкотал дядя Шефчик.

И тут произошло нечто неожиданное, непредвиденное. Жир брызнул в бобы, бобы не пожелали принять к себе в компанию жир, огонь вырвался из плиты, и бобы мигом пригорели. Все это зашипело, заворчало, заговорило на все лады… Тщетно помешивала мама суп своей большой ложкой: обед был вконец испорчен.

Дверь с грохотом распахнулась. Габи вздрогнул. Горшки, кастрюли, сковородки, словно по мановению волшебной палочки, мигом притихли, и через кухню, не прощаясь, промчался дядя Розмайер и следом за ним господин Рендек. После них прошествовали почему-то сердитые и хмурые дядя Шефчик и дядя Колба. Последним вышел из комнаты отец, озабоченно поглаживая подбородок, как всегда делал, когда о чем-то размышлял и в раздумье протянул:

— Что ж… давайте, пожалуй, обедать.

Пообедали молча. После обеда отец прилег на кровать, а мама устроилась у окна и принялась зашивать дырку на Габином темно-синем пиджаке. Габи вытащил свою коллекцию пуговиц, стал коленками на стул и, навалившись на стол, принялся играть в «блошки». Играл-то он играл, но нет-нет да и взглянет искоса на мать: скоро ли они пойдут наконец в кондитерскую и в кино, как ему было обещано. Стало темнеть. Отец слегка похрапывал под наброшенным на него зимним пальто, а мать все сидела у окна, иногда опуская вниз руки: не то к чему-то прислушивалась, не то просто о чем-то думала.

Наконец Габи не вытерпел и спросил:

— Мама, когда мы пойдем в кино?

— Сегодня кино не будет, сынок, — тихо отозвалась мать.

— Почему не будет?

— Потому что не будет. Сам бы мог догадаться.

И снова тишина.

Затем Габи осторожно спросил:

— Мама! А в кондитерскую мы тоже не пойдем?

— Нет, сынок, не пойдем.

— Значит, и кондитерская отпадает?

— Кондитерская тоже отпадает, сынок. И ты мог бы сам понять — почему.

— А почему? Из-за немцев?

— Конечно, из-за них, — ответила мама и добавила: — Сходим в другой раз.

«Из-за немцев!» — подумал Габи и представил себе, как перед каждым кинотеатром и перед каждой кондитерской стоит танк, и если придет туда какой-нибудь мальчик, то они начнут стрелять из орудий. А потом к мальчику подойдет немец в черной форме со здоровенной дубиной в руке и станет орать: «Марш! Марш!» — и прогонит его прочь. Ведь немцев так много, что хватит на каждый кинотеатр и на каждую кондитерскую. Ну, а вверху, в самолете, будет сидеть их командир и наблюдать, правильно ли они выполняют его приказы. Только одного не понимал Габи: откуда они узнали, что именно сегодня у него день рождения? Наверно, Тыква сказал им. Недаром он не любит детей — ни Шефчиков, ни Денеша, ни Дуци, ни Дюрику, а особенно его, Габи. Лишь к Эде он благосклонен. Н-да… Надо бы точно разузнать, стоят ли перед каждым кинотеатром и кондитерской немецкие танки или нет. Вот если бы мама задремала, он бы мигом улизнул на улицу.

Он играл в «блошки» и все ждал, когда мама задремлет, потому что она всегда засыпает, когда что-нибудь чинит или шьет у окна. Немного погодя он слез со стула и с независимым видом — я, мол, просто так, поброжу немножко — вышел в кухню, снял с гвоздя отцовскую форменную фуражку вахтера, нахлобучил ее на голову, чтобы его не узнали, выпил воды, отрезал себе кусок хлеба и съел его, сидя у плиты.

Потом заглянул в комнату. Мама, склонив голову на темно- синий пиджак, спала. Габи на цыпочках вышел за дверь, перебежал двор и столкнулся в воротах с каким-то мужчиной.

— Хо-хо! Да ведь это Габи! — весело воскликнул доктор Шербан, сняв со лба Габи форменную фуражку.

— Здравствуйте, господин Шербан! — вежливо поздоровался Габи и потянулся за фуражкой.

— Если я не ошибаюсь, у тебя сегодня день рождения, верно? — спросил доктор Шербан, — Н-да… Ничего не скажешь, знаменательный день рождения!

— Это, наверно, все Тыква рассказал немцам про мой день рождения. Вот теперь они и стоят с танками перед каждым кинотеатром, перед каждой кондитерской и никого туда не пускают.

— Ты так полагаешь? — улыбнулся доктор Шербан. — Впрочем, может, ты и прав. Послушай, Габи, хочешь, я тебе вместо кино кое-что покажу?

— А что вы покажете?

— Хм… Ты же сам прекрасно знаешь, что у меня дома много интересных вещей.

— Знаю, — кивнул головой Габи. — А у вас есть такая труба, в которую можно увидеть невидимое?

— Увидеть невидимое? — задумался доктор Шербан, — Погоди-ка, что же это такое? Ага, догадываюсь. Ты имеешь в виду микроскоп?

— Кто ее знает, как эта штука называется. Вообще, такая труба, которая показывает то, чего простым глазом нипочем не разглядишь.

— Ну конечно, это микроскоп. Ладно, идем. Покажу тебе и микроскоп.

И они пошли наверх. Доктору Шербану трудновато было подниматься по лестнице; он то и дело отдувался, сопел и через каждые пять ступенек останавливался передохнуть. В таких случаях он смотрел поверх очков на Габи, который, сгорая от нетерпения, уже поджидал его наверху. Наконец, добравшись до второго этажа, доктор открыл ключом дверь, прошел вперед и зажег свет. За столом сидел какой-то незнакомый человек и спокойно курил.

Габи сразу же понял, что это взломщик, и на всякий случай приготовился помочь доктору Шербану схватить разбойника. Но до схватки не дошло, потому что, увидев незнакомца, доктор только раскрыл рот от удивления.

— Меня разыскивают, — произнес вместо приветствия незнакомец. — Всех наших уже арестовали — видимо, кто-то нас выдал. У моего дома стоит бронетранспортер.

— Бронетранспортер? Немецкий? — выпалил Габи.

Незнакомец посмотрел на него. Доктор Шербан тоже повернулся в его сторону и принялся так пристально его разглядывать поверх очков, будто видел впервые или рассматривал в ту самую трубу, в которую видно невидимое.

— Это твой сын? — спросил наконец незнакомец.

— Нет, мой друг, — ответил доктор Шербан. — Его зовут Габи. А это дядя…

— Келемен, — быстро подсказал ему незнакомец. — Андраш Келемен.

— Да, да… Андраш Келемен… Как это меня угораздило забыть? — смущенно улыбнулся доктор Шербан. — А теперь, Габи, мне надо поговорить со своим другом Келеменом. Поэтому иди сейчас домой.

— Вы же обещали показать трубу, — напомнил Габи.

— Верно. Но лучше сделаем это завтра. Знаешь, Габи, дядя Келемен…

— Мы и ему покажем… — предложил Габи.

— Но как тебе удалось попасть в мою квартиру? — перебил Габи доктор Шербан.

— Очень просто, — рассмеялся Андраш Келемен, — твоя прислуга впустила меня еще утром. Вот с тех пор я и жду тебя. Не хотел зажигать свет. Но оставим это. Давай лучше посмотрим в ту трубу.

Они перешли в соседнюю комнату, хорошо знакомую Габи еще с той поры, когда он впервые столкнулся с коклюшем и свинкой, с ветрянкой и ангиной. В таких случаях всегда приходилось высовывать язык, говорить «а-а-а» и глубоко дышать… Но на сей раз не было и речи о том, чтобы показывать язык или глубже дышать. Вместо этих скучных процедур доктор Шербан взял никелированную трубку, укрепленную на маленькой подставке, сощурил один глаз, другим заглянул прямо в трубку и начал подвертывать винты. Потом взял со стола крошку хлеба, показал ее Габи — видишь, мол, какая она маленькая! — положил крошку на пластинку под трубкой и, наконец, дал возможность Габи самому заглянуть в микроскоп.

Перед Габи высилась громадная коричневая скала.

— А теперь поглядим на воду, — сказал доктор Шербан и капнул одну каплю на пластинку под микроскопом.

Габи склонился над трубкой и увидел в ней настоящее озеро, на поверхности которого плавали какие-то диковинные существа: не то змеи, не то рыбы, а может, даже и акулы-людоеды.

«А вот сейчас по озеру проплывет красивый кораблик», — решил по себя Габи. И что ж вы думаете? На озере тут же появился красивый кораблик, — ну точь-в-точь такой, какой он себе представлял. Но вдруг над корабликом закружил черный самолет, похожий на летящий снаряд. Хоть и не хотелось Габи думать о самолете, он все же появился, спикировал, потопил красивый кораблик и вместе с ним рухнул в волнующиеся воды озера. И когда Габи в ужасе открыл и второй глаз, то ничего не увидел, кроме капли воды под микроскопом да еще доктора Шербана и Андраша Келемена в другой комнате. Как раз в эту минуту Андраш Келемен едва слышно говорил доктору Шербану:

— Надо установить связь с товарищами и достать оружие, иначе всем нам конец.

— Без всякого сопротивления, без единого выстрела эти палачи отдали страну на растерзание! — возмущался доктор Шербан.

— Самое худшее впереди, — услышал Габи голос Андраша Келемена. — Ты уверен, что мальчик не подслушивает наш разговор?

— Исключено! — ответил ему доктор Шербан. — Немцы основательно испортили бедняге день рождения. Надо же было ему родиться именно девятнадцатого марта, когда Гитлеру вздумалось вторгнуться в страну. Но ты не бойся, Габи не подслушивает. Не такой он мальчик.

— Ну и отлично. К тому же он ровным счетом ничего не поймет в нашем разговоре, — согласился Андраш Келемен. — Хорошо детям — никаких тебе забот!

Габи хотел было возразить, что и детям не всегда сладко. Больше того, хотел даже сказать, что он прекрасно их слышит, но не успел, так как Андраш Келемен заговорил о других вещах. Тщетно Габи усердно закрывал один глаз, тщетно склонялся над микроскопом — ничего удивительного он уже не увидел, потому что все его внимание сосредоточено на этом тихом властном голосе.

Андраш Келемен говорил о том, что войска Гитлера — иногда он называл их нацистами или попросту фашистами — рано утром оккупировали Будапешт и теперь всех тех, кто отказывается воевать на их стороне и выступает против войны, будут арестовывать и бросать в тюрьмы. Ему тоже нельзя оставаться дома, так как в любую минуту к нему могут ворваться убийцы с автоматами и прикончить на месте или куда-нибудь угнать. Он называл имена тех, кого убили или арестовали. Габи не совсем понимал, куда их угнали, но было ясно: там их будут пытать. При упоминании каждого имени доктор Шербан всплескивал руками, негодовал и грозил: «Ну, погодите, мерзавцы!» А незнакомец все рассказывал и рассказывал. И Габи узнал, что с сегодняшнего дня он теперь не Янош Чепань, а Андраш Келемен, что он установит связь с каким-то тайным движением Сопротивления, что надо достать оружие и бороться против оккупантов. И сказал еще, что товарищи не будут сидеть сложа руки и смотреть, как продают страну, ибо это такой позор, с которым примириться невозможно. А под конец спросил, нельзя ли ему где-нибудь переночевать: очень, мол, устал, да и домой идти опасно, ну, а завтра наверняка подыщет себе конспиративную квартиру.

На это доктор Шербан ответил, что прежде всего ему надо раздобыть фальшивое удостоверение личности, непременно отрастить усы, чтобы хоть как-то изменить свой облик. А до тех пор он будет скрываться у него.

В голове у Габи все смешалось, и он теперь уже не знал, действительно ли немцы ворвались в Будапешт или нет. Но, как бы то ни было, он смутно догадывался, что его день рождения ни при чем, что есть какая-то другая, более серьезная причина. Ему вспомнился утренний разговор, когда дядя Колба сказал: «Лучшие люди погибнут, их угонят…» Друг доктора Шербана, должно быть, тоже из тех самых лучших людей, потому что и его хотят арестовать, бросить в тюрьму или куда-то угнать: ведь он, как и все они, отказывается воевать на стороне немцев и выступает против войны. Габи еще многое было непонятно, но спрашивать нельзя, так как если он спросит, то сразу же станет ясно, что он подслушивал. Да разве он подслушивал? Ничего подобного! Он не такой, чтобы подслушивать! Просто он случайно услышал их разговор. Только и всего.

Таинственный Андраш Келемен, или иначе Янош Чепань, как раз в эту минуту говорил доктору Шербану:

— Никому, кроме товарищей из движения Сопротивления, не говори, что я у тебя. Даже тетя Тереза не должна этою знать.

— А Габи? Если он увидит, что ты остаешься? — спросил доктор Шербан.

— Он не увидит. Сейчас я с ним попрощаюсь, — громко прошептал Андраш Келемен и, повысив голос, сказал: — До свидания, Габи, я ухожу!

— До свидания, — отозвался Габи и услышал, как со скрипом

отворилась и захлопнулась дверь в прихожей, но почти тут же уловил, как еле слышно закрылась за кем-то другая дверь, ведущая из прихожей в кухню. И в этот момент в комнату вошел доктор Шербан.

— Ну-с… Мой друг ушел, — объявил он Габи.

— Я тоже ухожу, — попрощался Габи и с гордостью подумал, что знает важную, настоящую, а не придуманную тайну, которую можно доверить только участникам движения Сопротивления. А раз так, то он теперь и сам участник движения. Сознание этого наполнило его душу гордостью, и, проходя мимо, он ласково взглянул на кухонную дверь, за которой наверняка прячется Андраш Келемен, а на самом деле Янош Чепань. Этот самый Андраш Келемен, о котором никто не должен знать, видимо, ждет не дождется той минуты, когда Габи уйдет, чтобы можно было выйти из своего укрытия и улечься спать — ведь он так устал.

Дома ждал Габи отнюдь не ласковый прием, ибо его внезапное исчезновение вызвало настоящий переполох. Мама плакала, а отец принялся расспрашивать, где это он так долго болтался. Габи сказал, что был у господина Шербана, и рассказал о микроскопе, но обо всем прочем и словом не обмолвился. Эх, до чего же жаль! Вот бы удивились мама и папа, если бы он посвятил их в свою тайну!

Но за ужином он все-таки не удержался и спросил:

— Папа, а что такое движение Сопротивления?

Отец удивленно взглянул на него, многозначительно хмыкнул и, наконец, сказал:

— Если не хочешь навлечь на себя и на нас беду, никогда не произноси этого слова. Не то время, чтобы говорить о таких вещах.

Габи очень хотелось спросить, какое же у них время, но он не решился и промолчал. Оставалось лишь одно — самому догадаться, что такое движение Сопротивления. Наверно, движение — штука серьезная, коли и незнакомец, и доктор Шербан Тоже участвуют в нем, а ведь доктор Шербан — человек хороший, значит, и движение вещь хорошая. Тогда и Габи будет участвовать в нем. Непременно будет! Но вот вопрос: кого можно привлечь к участию в движении? Денеша? Эде? Дуци? Или, может быть, троих Шефчиков? И хотя Габи сам весьма смутно представлял себе, что такое движение Сопротивления, он тут же решил, что никто из них еще не достоин этой чести. Да, пока не достоин… В конце концов он нашел наилучший выход из затруднительного положения — лег в постель и тут же заснул.

Глава вторая ЖЕЛТЫЙ ОРДЕН

В доме, окутанном непроглядной ночной темнотой, тихо. Ни единой полоски света не пробивается ни из-под дверей, ни из окон. Только над лестничной клеткой сочится какой-то бледный, лилово-синеватый свет, освещая ступеньки словно для того, чтоб они не спотыкались друг о друга. Ступеньки неторопливо бегут вверх ко второму этажу, а потом идут еще выше, к железному люку на чердак. Это лиловатое мерцание еще резче подчеркивает темноту, царящую во дворе, проступающие мрачные контуры длинного балкона и крутую крышу под иссиня- черным небосводом, которая чуть заметно склонилась над двором, как бы удивленно спрашивая, почему так темно вокруг.

Дом напоминал Габи рисунок, который он однажды на уроке арифметики, вместо того чтобы решать задачку, нарисовал в тетрадке, но учитель, заметив, что он не слушает, спросил, чем это он занимается. Габи вздрогнул, опрокинул чернильницу, и все чернила вылились прямо на тетрадку. Не прошло и мгновения, как на месте рисунка красовалось темно-синее пятно. «Полюбуйтесь! — сказал тогда учитель. — Вот так выглядит тетрадка плохого ученика». И показал всему классу тетрадку с чернильным пятном, под которым затаился видимый только одному Габи его чудесный рисунок. Вот такими же невидимыми, скорее, воображаемыми контурами очерчена была темная громада дома, скрытая под чернильным пятном ночи.

Но в тетрадке по арифметике стоило лишь перевернуть страницу, как следующая уже радостно сияла белизной бумаги. Впрочем, так было и в доме — стоило только открыть одну дверь или окно, как сразу же вырывался наружу радостный, светлый луч. И все потому, что за темными дверями и темными окнами горел свет. В квартире Габи тоже было светло.

Все трое сидели вокруг стола. Отец читал газету, мама в очках, сползших на кончик носа, дремала над штопкой, лежавшей у нее на коленях. А Габи, навалившись животом на стол, играл в «блошки». На кровати лежали три пальто, возле двери на полу стояли два чемодана и сумка, словно семья Климко собралась в дорогу. В сумке — хлеб, яйца вкрутую, мыло, полотенца, содовая вода в бутылке. В чемоданах плотно уложено белье, Габин праздничный костюм, тот самый, который он порвал с день своего рождения, отцовский темно-синий костюм, мамино шелковое платье и много других, неизвестных Габи вещей.

Да, казалось, будто собрались они в дальнюю дорогу, а на самом деле дорога эта была на удивление коротка и вела от квартиры до бомбоубежища. Никто не испытывал особого желания отправляться туда, в подвал. Но ничего не поделаешь, если тетя Чобан, дежурившая по дому, обошла заранее все квартиры, проверила, хорошо ли затемнены окна, и предупредила жильцов, что в случае объявления воздушной тревоги всем им придется спуститься в убежище.

После визита тети Чобан Габи побежал проверить, плотно ли занавешены черной бумагой окна, не пробивается ли где-нибудь свет, потому что светлое, хорошо видимое сверху пятно может привести к непоправимой беде. Но напрасно он тревожился: все было в порядке. Габи вернулся в комнату и в ожидании воздушной тревоги принялся играть в «блошки».

Они все трое сидели вокруг стола и ждали. Отцу первому надоело это долгое ожидание, но едва хотел он было сказать: «Ну, кажется, сегодня обойдется…» — как душераздирающе завыли сирены, возвещая о приближении самолетов. Вместе с воем сирен во дворе раздался суматошный трезвон — это тетя Чобан изо всех сил колотила пестиком от ступки по висевшему у входа в бомбоубежище ржавому рельсу, оповещая всех о воздушной тревоге.

Габи надел пальто, мама взяла в руки сумку, отец — оба чемодана, затем они выключили свет и вышли во двор. Запирая двери, они не знали, суждено ли им увидеть еще раз свою однокомнатную квартиру, знакомую мебель, теплую плиту. Может, через час у них не останется ничего, кроме еды в сумке да вещей в чемоданах…

Весь дом пришел в движение: заскрипели двери, послышались сердитые или испуганные голоса.

— Ой, нога подвернулась! — кто-то вскрикнул на лестнице.

— Не шали, Дюрика, — доносилось с веранды.

— Ица, Мица, где вы? — зазвенел во дворе испуганный голос, а в ответ с площадки долетело:

— Мы здесь, мама!

Посередине двора стоял господин Рендек, иначе говоря, Тыква, старший по дому, который в таких случаях чувствовал себя хозяином положения, поскольку мог проявлять свою власть. На его замечательно круглой голове красовалась серая каска. Время от времени он зажигал электрический фонарик и, заглушая трезвон, поднятый ударами пестика по рельсу, кричал:

— Не задерживайтесь! Живее! Они сейчас будут здесь! Эй, Шефчики, что вы там наверху копаетесь?! Немедленно сойдите вниз! Кто там мигает карманным фонариком, черт возьми?! Погасите сейчас же! Быстрее, быстрее, не задерживайтесь!

Габи вспомнил занятия по противовоздушной обороне, на которых их учили, что надо делать по сигналу воздушной тревоги. Но занятия совсем не походили на действительность, тогда и кричали меньше, и порядка было больше. Тыква не вопил так оглушительно, ни у кого не подвертывалась нога на лестнице, а если, например, требовалось показать, как помочь пострадавшему, то к нему тут же подбегали два санитара и оказывали первую помощь, хотя в ней, собственно, никто и не нуждался. Кстати, во время этих занятий Тыква никогда не кричал, как сейчас: «Вывих — это пустяки, потом можно вправить в два счета, главное, живее, живее, не задерживайтесь!» Теперь же все было наоборот, и Габи сам убедился, что занятия — это одно, а настоящая бомбежка — другое.

Наконец, несмотря на крики, вопли и приказы Тыквы, все жильцы спустились в подвал, потолок которого подпирали толстые бревна — а то вдруг попадет бомба, вот и рухнет им прямо на голову! В первом подвале вдоль стен выстроились в ряд скамейки, а во втором, кроме скамеек, стояли большие корыта и два огромных закопченных котла, поскольку раньше здесь была прачечная, и стены его пахли сыростью и плесенью.

Семье Габи в подвале было заранее отведено место в углу, как раз напротив двери. Отец сказал, что подвал этот самый прочный из всех, а мама добавила, что уже привыкла к нему, во всяком случае постарается представить себе, будто занята стиркой, и тогда воздушный налет покажется ей сущим пустяком. Габи ничего не сказал, только осмотрелся вокруг.

Он увидел то же самое, что и позавчера, и на прошлой неделе. Возле дверей сидели близнецы, послушные и удивительно похожие друг на друга, только Ица чуть-чуть похудее («Ничего не ест эта девчонка!» — жаловалась всегда ее мама), а Мица чуть-чуть полнее («Эта Мица ест все подряд», — постоянно хвасталась ее мама).

Позади близнецов, отодвинувшись как можно дальше от- остальных, будто боясь подцепить заразную болезнь, сидели Теребеши, забаррикадировавшись чемоданами и круглыми картонками для шляп. Они неподвижно и прямо, словно аршин проглотив, сидели на жесткой скамейке и никого не удостаивали взглядом. Ее превосходительство госпожа Теребеш смотрела только на своего мужа, господина Теребеша, а тот — на свои затянутые в лайковые перчатки руки, покоившиеся на серебряном набалдашнике трости. Господа Теребеши переехали в дом всего несколько дней назад, заняв пустовавшую раньше квартиру. Сложив в комнатах великое множество разных вещей, они сообщили дяде Варьяшу, что в их дом в провинции угодила бомба, превратив его в груду развалин, и что надолго они в этом нищенском пролетарском доме не останутся, поскольку господин Теребеш как-никак вице-губернатор в отставке и не привык жить в подобных условиях. Выложив все это одним духом, они накрепко сомкнули уста и ни с кем больше не пожелали разговаривать.

Вот и теперь они не обращали ни малейшего внимания на маму близнецов, уверявшую, что сегодня обязательно будут бомбить, потому что у нее ноет левая коленка, а это не к добру.

Вместо Теребешей в разговор ввязалась тетя Шефчик и рассказала, что после обеда она немножко вздремнула, так как все еще не может отоспаться после позавчерашнего сидения в подвале. И ей приснилось, будто почтальон принес письмо, похожее на шар, но едва она прикоснулась к письму, как из него выпрыгнула живая мышь и замяукала, а все это, если верить соннику, сулит большое несчастье.

— И без сонника ясно, что с девятнадцатого марта начались сплошные несчастья, — буркнул дядя Шефчик.

— Помолчите, сосед, помолчите! — предостерег его вечно отдувающийся дядя Розмайер и покосился по сторонам.

Эде сидел рядом с отцом, на которого походил как две капли воды, и от безделья глазел по сторонам. Заметив, что Габи смотрит на него, он помахал ему рукой, поднес палец к губам, зажмурил один глаз, покачал головой и поднял вверх левую руку. Это означало, что он знает какую-то тайну, и если Габи даст честное слово, что не проболтается, он расскажет ему о ней. Габи собрался было кивнуть — дескать, ладно, согласен, — как вдруг все умолкли и в дверях прачечной появились Комлоши с кошелками и сумками. А дядя Комлош даже нес на руке одеяло. Они осмотрелись и прошли в третий подвал, где раньше хранился уголь.

— Вот увидите, сегодня обязательно что-нибудь случится, — повторила тетя Шефчик.

В этот момент громовой раскат потряс подвал, висевшая на проводе электрическая лампочка закачалась.

Наступила мертвая тишина. Теперь, по инструкции, спасательной команде надо было привести себя в боевую готовность, а остальным завязать непринужденный разговор, чтобы в случае другого взрыва не возникло паники. Но вместо этого все, словно окаменев, молча поглядывали на потолок; даже сам господин Теребеш и тот устремил на него свой холодный взгляд, как бы ожидая, не обвалится ли он. В следующую секунду в дверях появился Тыква — в шлеме, с зазубренным топором за поясом — и громко возвестил:

— Эти бездельники вечно оставляют люк открытым, а тут ужасный сквозняк. Вот я и захлопнул люк, да так, чтоб век помнили.

И сразу выяснилось, что никто, оказывается, не испугался, все знали, что это не бомба, а что-то другое, ибо у бомбы совсем иной звук.

Когда разговор возобновился, Габи слез со скамейки и направился в третий подвал, именуемый попросту «угольной ямой». По пути он поманил пальцем Эде, чтобы тот следовал за ним. Но Эде остановился в дверях и заявил:

— Я не пойду. Папа сказал, чтобы я не дружил с такими, как ты.

— С какими? — удивился Габи.

— Не притворяйся, ты и сам знаешь.

— Ты что, сбесился?

— Сам сбесился, — отчеканил Эде.

Габи подошел к Эде.

— А ну, повтори еще раз.

Но Эде подмигнул, осклабился и, наклонившись к уху Габи, прошептал:

— Да брось ты блажить, я знаю одну тайну. Очень важную.

— Нет, повтори, что ты сказал, — уперся Габи.

— Тайну про господина Шербана, — снова зашептал Эде, стараясь заинтересовать Габи.

И попал в самую точку. Услыхав имя господина Шербана, Габи сразу позабыл про свою обиду и вплотную прижался к Эде. Тот взволнованно, еле слышно проговорил:

— К господину Шербану забрались воры. Вчера его не было дома, а кто-то расхаживал по его квартире. Он живет как раз над нами, и все хорошо слышно. Вор даже насвистывал. Надо бы все толком разузнать.

— Обязательно разузнаем, — пообещал Габи.

Наверху с нарастающей силой завыли сирены, оповещая, что опасность с воздуха миновала. Габи хотел было отыскать господина Шербана в подвале, но Эде ухватил его за рукав и выпалил скороговоркой:

— Никому ни слова. Мы вдвоем обо всем узнаем. Вот увидишь, на что я способен.

Мимо них прошли Комлоши. Завидев их, Габи поздоровался и спросил:

— Боялась, Дуци?

— Ни капельки не боялась, — ответила Дуци, покусывая кончик косички.

— И не бойся, потому что я с тобой, — подбодрил ее Габи и, вырвавшись из рук растерянно моргавшего Эде, убежал.

Но зря он бежал, господина Шербана в подвале уже не было, а на узкой лестнице толпилась такая уйма народа, что пройти по ней было просто невозможно. Делать нечего — пришлось Габи дожидаться своей очереди, а тут еще послышался голос отца за спиной:

— Габи! Габи! Куда это он запропастился?

— Я здесь! — крикнул Габи.

Так-то оно так, но ответ его был не точен, ибо, хотя он и топтался внизу на лестнице, мысленно был уже давным-давно в квартире господина Шербана: открывал одну за другой двери искал того самого Яноша Чепаня, или, иначе говоря, Андраша Келемена. Лишь однажды встретился он с ним в день рождения. С тех пор произошло столько интересных событий, что он напрочь позабыл о его существовании. Да как тут не позабыть, если, например, закрылись на три дня все кинотеатры, потом начались воздушные тревоги, а в школе Гараи, Шварца, Рону, Халмоша и очкастого Каснара почему-то посадили на отдельную парту и не разрешили к ним подсаживаться. Словом, хлопот полон рот — ведь до всего приходилось докапываться самому. Вполне понятно, что думать о чем-то другом — ну, например, о дяде Келемене — просто не хватало времени. Между тем, если поразмыслить, получалось как-то не очень хорошо с его стороны, пожалуй, даже плохо. В самом деле: господин Шербан показал ему микроскоп, а он и думать забыл о докторе Шербане, и о том, что, может быть, доктор нуждается в его помощи.

Все это пронеслось у него молнией в голове, пока он топтался на нижней ступеньке лестницы и мысленно обходил квартиру доктора Шербана. Его так и подмывало побежать к доктору, но время было позднее — перевалило за полночь; слишком уж долго просидели они в подвале. Да и как объяснишь, что у него срочное дело к доктору Шербану? Ведь о тайне и заикнуться нельзя — на то она и тайна. Плохо, конечно, то, что и Эде кое-что разнюхал, а именно Эде ни в коем случае нельзя посвящать в тайну, это совершенно исключено.

Даже в постели не покидали его эти тревожные мысли, и когда он, наконец, неожиданно заснул, все равно терзали его по-прежнему.

Утром с необычным рвением, чем легко мог вызвать подозрения, он умылся, оделся и, даже но пожаловавшись на боль в горле, или в животе, или же в спине, помчался в школу. Но, добежав до ворот, он вдруг остановился, опасливо покосился по сторонам, снова прошмыгнул в дом и позвонил к доктору Шербану.

Ждать пришлось до ужаса долго, а ведь это было очень опасно, так как со двора его легко могли заметить. Он пытался сжаться в комочек, слиться с дверью и очень жалел, что нет у него плаща или шапки-невидимки.

Наконец за дверью раздался сонный голос доктора:

— Кто там?

— Это я, — выпалил Габи, — здравствуйте!

Ключ повернулся, дверь открылась, и господин Шербан оглядел Габи с головы до ног.

— Чего тебе? — щуря глаза, спросил он. — Может, ты ошибся, решив, что здесь школа?

— Нет, нет… — пробормотал Габи и юркнул в дверь.

В прихожей он осмотрелся. На вешалке рядом с пальто и помятой шляпой доктора Шербана висели серое пальто и черная шляпа. Пахло дымом от сигарет, хотя доктор Шербан не курил.

— Господин Шербан, речь идет о важном деле, — многозначительно сказал он.

— В половине восьмого утра? Вместо того, чтобы быть в школе? — удивился доктор.

— Да, в половине восьмого утра, вместо того, чтобы быть в школе, господин Шербан… Понимаете… вчера вечером Эде взял с меня клятву и рассказал по секрету, что, когда вас не бывает дома, к вам приходит грабитель. И грабитель этот какой-то чудной — даже он насвистывает и, — Габи взглянул на вешалку, — оставляет здесь свое серое пальто и черную шляпу. Я, конечно, знаю, что это не грабитель, но так мне сказал Эде.

Доктор Шербан тоже взглянул на вешалку и махнул рукой.

— Видишь ли, эти вещи забыл здесь один мой друг.

— И дым тоже? — спросил Габи.

Доктор Шербан потянул носом и кивнул.

— Да, очевидно, и дым.

Рот у Габи скривился: еще мгновение — и из глаз брызнут слезы.

— Вы не любите меня, господин Шербан, — тихо прошептал он. — А я-то думал, что вы мне друг.

Господин Шербан молча посмотрел на Габи и протянул ему руку. Габи вложил свою руку в огромную ладонь доктора и серьезно сказал:

— Знаете, я хочу сознаться в одной вещи… Тогда, в мой день рождения, когда мы застали в комнате одного вашего друга, я случайно все слышал. Нет, я не нарочно, честное слово… все это получилось случайно. И я даже слышал, что тот дядя не ушел, а спрятался на кухне и там ждал, пока я не уйду. Я, конечно, знаю, что никаких грабителей у вас не бывает, но вот Эде думает по-другому. Потому-то я и решил все рассказать вам. А теперь я иду в школу, сегодня первый урок географии, а я еще не выучил границы нашей родины…

Господин Шербан внимательно выслушал все, что выложил Габи, и дружески улыбнулся:

— Если у тебя болит горло или живот, я охотно дам тебе справку об освобождении от занятий. Она без труда спасет тебя от невыученного урока.

— Я пришел не за этим, — запротестовал Габи.

— Знаю. Ты замечательный мальчуган, Габи. Давай договоримся: ты забудешь о тайне, сейчас пойдешь в школу, а после обеда придешь ко мне. Посмотрим что-нибудь под микроскопом. Надеюсь, ты помнишь, что микроскоп — это трубка, в которую можно увидеть невидимое? Так вот я обещаю, что сегодня ты увидишь кое-что поинтереснее, чем в прошлый раз. Ну как, договорились, а?

— Договорились! — крикнул Габи уже с лестницы.

Сидя на уроках, он все утро ломал себе голову: что же покажет ему доктор?

В полдень он мигом проглотил обед, хотя на обед была овсяная каша, которую он терпеть не мог, считая ее самой невкус- ной едой, и, когда был совсем маленьким, ел ее только в том случае, если мама рассказывала ему сказку…

Возле перекладины его уже поджидали братья Шефчики, близнецы и Эде. Все они молча наблюдали за Денешем, который учил Дюрику ходить по перекладине. Дюрике поначалу понравилось это занятие, но потом он наотрез отказался расхаживать по перекладине, заявив, что не желает быть канатоходцем и лучше станет пожарником или кондуктором.

Габи стрелой промчался мимо поджидавших его друзей и, на ходу приложив палец к губам, молча кивнул Эде, который подмигнул ему в ответ и таинственно прошептал старшему Шефчику: «Начинаем расследовать». Потом, прикинувшись, будто сказал он это между прочим, сразу заговорил о другом: о том, что у них в корчме продали сегодня сто двадцать четыре обеда и триста пятьдесят две кружки пива, так что дела у них идут очень неплохо… Похоже, мол, что немцы оккупировали Венгрию лишь для того, чтобы процветала корчма Розмайеров… Все трое Шефчиков, разинув рты, слушали разглагольствования Эде и, хотя они уже пообедали, готовы были, казалось, шутя проглотить эти самые сто двадцать четыре обеда, а вдобавок и ту двойную порцию перченого сала, которую заказал себе на завтрак немецкий унтер.

Как раз в тот момент, когда Габи поставил ногу на первую ступеньку, во дворе раздался вдруг дикий визг. «Может, поймали мышь? — подумал он с завистью. — А может, бьют Эде? Тоже не плохо». Сгорая от любопытства, он остановился и прислушался. Ждать пришлось недолго. На шум из дворницкой выбежал дядя Варьяш и, размахивая палкой, закричал:

— Марш! Марш отсюда!

Ребята, стоявшие у перекладины, вмиг разбежались кто куда. Про Дюрику, наверно, забыли, потому что он орал во все горло:

— Ой-ой-ой! Сейчас упаду! Сейчас упаду! Ой-ой-ой!

Габи взбежал на несколько ступенек, чтобы из окна лестничной клетки посмотреть, что делается во дворе. Но едва он выглянул в окно, как на лестнице послышались шаги. Скосив глаза в сторону, Габи увидел спускавшегося высокого бородатого человека в сером пальто и черной шляпе. А Дюрика тем временем все не переставал вопить, не решаясь слезть с перекладины. Но вот к нему подошел дядя Варьяш. Увидев в руке дворника палку, Дюрика в ужасе закричал не своим голосом. Дядя Варьяш взял Дюрику за руку и ласково сказал:

— Эх ты, глупыш! Не бойся! Я проведу тебя по перекладине! Не упадешь! Ну, иди же!

И дядя Варьяш двинулся вперед, отсчитывая: «Раз-два, раз- два».

А насмерть перепуганный Дюрика, так и не сказав ему, что за славой он не гонится и вместо канатоходца будет лучше пожарником или кондуктором, присмирел и покорно пошел по перекладине: раз-два, раз-два, раз-два… Так они дошли до конца, а потом повернулись и двинулись обратно — дядя Варьяш по земле, а Дюрика по перекладине. Разбежавшиеся было ребята с любопытством следили за ними кто из подворотни, а кто из дверей бомбоубежища.

Габи, досмотрев этот спектакль, подошел к двери доктора и позвонил. Доктор Шербан не заставил его ждать и тотчас же открыл дверь. Войдя, Габи осмотрелся и сразу заметил, что черная шляпа и серое пальто исчезли, а в комнате настежь распахнуты окна, и обшарпанные, зеленоватые кресла, похожие на дряхлых стариков, впитывая в себя весеннюю прохладу, как бы жаловались: «Мы не привыкли к такому холоду, мы уже старенькие, к тому же проветривают обычно утром…»

Очевидно, доктор Шербан услышал жалобы продрогших на сквозняке кресел и пояснил:

— Очень уж здесь душно, вот я и открыл окна…

Габи кивнул, забрался на одно из зеленоватых кресел, уперся локтями в колени, положил подбородок на кулаки и стал ждать. Доктор Шербан сел напротив, посмотрел поверх очков на Габи и заговорил:

— Мне очень хотелось тебе показать одного интереснейшего человека, но, к сожалению, ему пришлось уйти раньше времени даже захватить с собой свое серое пальто. Но не беспокойся, скучать мы не будем. Я расскажу тебе сказку. Хорошо?

Габи собирался было сказать, что он очень любит сказки, но доктор Шербан, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Возможно, сказка эта про того самого человека. Вот послушай. Ты знаешь, что я врач, а поэтому и говорить буду о болезнях. Итак, с чего обычно начинается болезнь? Живет себе на свете человек, он здоров и ни на что не жалуется. Но вот приходит день, когда у него разламывается от боли голова, першит в горле, подскакивает температура. Что же случилось? А то, что на человека напали крохотные, невидимые простым глазом существа и свалили его с ног. Существа эти, вызывающие болезнь, именуются бактериями. Разглядеть их можно только под микроскопом, и вполне понятно, что человек по сравнению с бактерией — это целая страна. Тем не менее бактерии одолевают человека, набрасываются на него, проникают всюду и могут привести его к гибели.

— А откуда они берутся, эти самые бактерии? — спросил Габи.

— Они живут обычно в воздухе или в воде и поджидают подходящего для них момента. А момент этот наступает обычно тогда, когда человек по какой-либо причине ослабеет. Скажем, от голода, потому что ему нечего есть. Или от бессонницы, потому что ему негде спать, или от холода, потому что ему не во что одеться… Но бывает и другая причина — чисто внутреннего порядка. Желудок, легкие или сердце не справляются со своей работой, и поэтому организм быстро ослабевает. В таких случаях бактерии приходят в неописуемый восторг: «Ага! Пришло и наше время, организм человека ослаб и сопротивляться уже не в силах». И они бросаются в атаку, обрушиваясь на ослабленный, беззащитный организм.

— И человек погибает? — взволнованно спросил Габи.

— Ну нет, — возразил доктор. — В таких случаях организм мобилизует все свои силы и ожесточенно сопротивляется. В бой вступают, например, красные кровяные тельца, от которых у тебя такая красная кровь, и усиленно поставляют необходимый для организма кислород. Белые же кровяные тельца тоже рвутся в бой и уничтожают бактерии-оккупантов. Разгорается великое сражение между войсками сопротивления и оккупантов. Ведь речь идет о здоровье, о самой жизни! Внешне борьба эта почти незаметна. Больной лежит неподвижно в постели, и даже кажется, будто он сдался на милость оккупантов. Однако там, в организме, идет невидимая глазу, но ожесточенная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть, в которой обе стороны прибегают и к военным хитростям, и ко всякого рода уловкам. Кровяные тельца иногда…

— Надевают серое пальто и черную шляпу… — вставил Габи.

— Если понадобится, да, — кивнул доктор Шербан. — А почему бы нет? Ведь в конечном счете речь идет о жизни и смерти. Кроме того, на подмогу организму приходит лекарство. Иногда оно бывает горьким, невкусным, и тем не менее оно излечивает, убивая бактерии-оккупантов. И знай еще одно: больной должен напрячь все свои силы, дабы одолеть болезнь. Подобное стремление мы, врачи, называем внутренним сопротивлением. И это самое главное. Ибо если нет в организме кровяных телец в этаких серых пальто и черных шляпах, способных сопротивляться, то никакое лекарство не поможет. Одним словом, если хочешь исцелиться, то надо непременно помогать своим воинственным кровяным тельцам и обязательно пить лекарство, будь оно даже горьким. И помочь в этом может хороший врач. Вот что я хотел тебе рассказать.

Он умолк. Габи затаив дыхание смотрел на него, затем задумчиво спросил:

— Скажите, господин Шербан, а вы хороший врач?

— Во всяком случае, очень хочу им быть и стараюсь делать все, что могу, — серьезно ответил доктор Шербан.

— Тогда я понял все, о чем вы рассказали мне, господин Шербан, — закивал головой Габи. — И еще скажите мне, может ли из меня получиться одно из таких… как их…

— Кровяных телец?

— Да.

— Если ты понял, о чем я тебе говорил, то ты уже стал им, — улыбнулся доктор Шербан.

Но тут в прихожей раздался звонок, и на пороге появилась какая-то женщина. Хочешь не хочешь, а Габи пришлось уйти.

Во дворе дядя Варьяш все еще водил Дюрику по перекладине. Остальные давным-давно уже вышли из своих укрытий и, обступив учителя и ученика, весело их подбадривали: «Ну-ка, еще разок!» Дуци, облокотившись на подоконник, стояла у окна и смотрела во двор. Габи помахал ей рукой: мол, спускайся вниз. Дуци отрицательно замотала головой. Габи хотел было спросить, почему она не может спуститься вниз, но в этот момент к нему подошел Эде и шепотом поинтересовался, как обстоит дело с расследованием. Габи пристально посмотрел на него и, окончательно убедившись, что говорить с Эде о Сопротивлении ни в коем случае нельзя, пустился в пространные объяснения. Он принялся рассказывать ему, будто доктор Шербан проводит опыты над новым препаратом, который будет испытывать на собаке и канарейке. Так что по квартире ходила эта самая собака, а свистела канарейка. Когда Габи пересказал свою хитроумную историю, окно у Комлошей захлопнулось и Дуци исчезла. Потом одна за другой протяжно завыли сирены, но на сей раз возвестили они не о воздушном налете, а о конце рабочего дня на заводах и фабриках. Вскоре пришел с работы отец. Хмурый и усталый, он держал в руке кастрюльку, в которой обычно забирал с собой на завод обед. Габи подскочил к нему и взял у него пустую кастрюльку.

Братья Шефчики тоже вышли за ворота и стали поджидать дядю Шефчика.

Во двор припожаловал какой-то человек в черном котелке и черном зимнем пальто и позвал дворника. Дядя Варьяш поставил наконец на землю Дюрику и, приосанившись, подошел к незнакомцу.

На кухне у Розмайеров глухо зазвенела железная ступка, на втором этаже женский голос затянул какую-то грустную песню, двор заполнился треском и запахом перетапливаемого сала, которое прислали Колбе из провинции.

Все выглядело мирно и буднично, если бы не самолеты в небе.

Габи с задачником в руке уселся на пороге и стал решать задачку, в которой спрашивалось, за сколько дней построят дом десять каменщиков, если один каменщик может построить его за десять дней. Но решить задачку было ему не суждено. И все потому, что, едва он уселся на порог, как мирную тишину нарушили дикие крики. В тот же миг на балкон выскочили братья Шефчики, высунулись из-за двери Ица и Мица, а из окна закричал Дюрика: подождите, мол, его, он сейчас выйдет.

Габи вылетел на улицу. Со стороны Сегедского шоссе, жалобно скуля и подпрыгивая на трех ногах, бежала собака. Следом за ней с криком мчался немец в черной форме. Он размахивал револьвером и, побагровев от гнева, орал, что немедленно прикончит собаку.

Габи понял, что медлить нельзя.

Оглянувшись назад, он увидел, что позади него уже стоят братья Шефчики. Он что-то быстро сказал Шефчикам, и те с диким воем выбежали на улицу, прямо навстречу немецкому солдату. Впереди бежал Петер, следом за ним Янчи и Шани, и, наконец, Денеш, хотя его никто и ни зачем не посылал. Поднимая облако пыли, они во все горло орали:

— Держите вора! Держите вора!

И тут из ворот вдруг выскочил Габи, подхватил собачонку и нырнул под лестницу. Собачонка забилась в угол и перестала скулить.

Братья Шефчики и Денеш промчались мимо немецкого солдата. Тот растерянно остановился, не зная, кто вор и кого из четверых бегущих надо задержать. Когда он наконец опомнился, собака уже исчезла. Тогда он вышел на середину улицы и, размахивая револьвером, коверкая немецкие и венгерские слова, закричал, чтоб ему тотчас же отдали собаку, которую он на глазах у всех убьет, раз она утащила у него сало. Эту собаку, мол, специально обучили воровать. Потом он принялся заглядывать во все дворы, но Габи к тому времени как ни в чем не бывало сидел на пороге и усердно решал задачку, а Шефчики вместе с Денешем куда-то исчезли.

Немецкий солдат так и ушел ни с чем. И тут же из ворот высунулись Шефчики и Денеш.

— Габи! — окликнули они его. — Взял собаку?

— Конечно, взял, — ответил Габи, взглянув на них.

Ребята залезли под лестницу и там увидели свернувшегося клубком белого, пушистого щенка. Янчи Шефчик усомнился было, живой ли он. Но щенок оказался живым и, скуля, лизал левую заднюю лапу; на каменном полу расплылось красное кровавое пятно.

— Наверно, солдат попал ему в лапу, — решил Габи.

Щенок поднял вверх печальные глаза, словно хотел сказать: «Да, именно так и было», — и снова принялся зализывать лапу.

— Надо бы его перевязать, — сказал Шефчик-старший.

Так-то оно так, но кто перевяжет? Дядя Шефчик токарь и ничего не смыслит в медицине, вот если бы понадобилось выточить щенку новую лапу, тогда другое дело. Отец тоже не помощник в таких делах — ведь заводским вахтерам вряд ли приходится перевязывать собакам раны. Остается Тыква, который окончил курсы первой помощи, но разве можно к нему обратиться! Конечно, нет.

— Знаете что? Давайте отнесем щенка к господину Шербану, — предложил Шани Шефчик.

— Ну и дурак ты, Шани! Доктор Шербан не лечит зверей, — возразил Петер.

— Вовсе и не дурак, потому что это не зверь, а щенок, — возразил Шани.

Габи не стал спорить, а молча подхватил скулящего щенка на руки и понес его на второй этаж. Пришлось подождать, так как у господина Шербана кто-то был на приеме. Щенок тихонько и жалобно скулил и изредка лизал Габину щеку. Наконец посетитель ушел, и Габи со щенком в руках вошел в докторский кабинет. Доктор Шербан ни о чем не спросил, а сразу приступил к делу. Габи тем временем рассказал ему историю спасения щенка.

— А как же его зовут? — спросил доктор.

— Я у него спрашивал, да он не говорит, — засмеялся Габи.

— Тогда давай назовем его Пушком. Недаром он пушистый и белый, — предложил доктор Шербан.

— Пушок! Пушок! — крикнул Габи, и, как ни странно, словно услыхав свое имя, щенок вильнул хвостом и лизнул Габи в щеку.

Теперь у них была своя настоящая собака. Правда, прыгала она на трех лапах, так как на четвертой красовалась толстая белая повязка, — и все-таки это была настоящая собака, белая, пушистая, с носом-пуговкой, будто пришитым к морде черными нитками. Все это верно, но где держать Пушка? Ни отец, ни дядя Шефчик не очень-то любят собак. Но разве можно бросить на произвол судьбы щенка, которого он вырвал из лап смерти! Да и сам Пушок, наверно, так же думал — недаром он умильно вилял хвостом и все старался лизнуть в щеку Габи, в тяжком раздумье сидевшего на лестнице. Нет, нет, бросить Пушка в беде ни в коем случае нельзя. Он чуть было не пал жертвой немцев, так что позаботиться о нем — дело их чести. Ведь позаботился же, к примеру, господин Шербан о человеке в черной шляпе и сером пальто.

Братья Шефчики, конечно, не знали обо всем этом, а только видели, что Габи, задумавшись, сидит на лестнице, морщит лоб и время от времени отстраняет рукой вертевшегося возле него Пушка. Потом они увидели, что Габи встал и со щенком на руках направился прямо к себе домой. Поэтому, не теряя ни минуты, они встали под окном Климко, чтобы подхватить на руки Пушка, если отец Габи вышвырнет его из окна. Больше того, они были готовы подхватить даже и самого Габи.

Когда Габи миновал прихожую, осталось сделать всего пять или шесть шагов, чтобы оказаться, наконец, в комнате. И за этот короткий путь он мысленно перебрал все возможные варианты, которые могли бы решить судьбу Пушка. Отец наверняка спросит: «Что это у тебя в руках?» Вот тогда-то он удивленно посмотрит на Пушка и воскликнет: «Глядите-ка, щеночек, а я его и не заметил!» Или безразличным тоном ответит: «Это? О, пустяки! Всего-навсего львенок, мне его подарили в зоопарке, но не бойтесь, он ручной». А возможно, он даже не станет дожидаться отцовского вопроса, а сразу заявит: «Я попросил его на несколько дней, в субботу придется вернуть…» Наконец он решил запрыгать вокруг стола и восторженно завопить:

«Папа, папа! Смотри, что я нашел! Вот повезло!»

Он так и сделал. Отец подозрительно покосился на сына, так как хорошо знал это Габино «везение», которое однажды явилось домой в облике дохлого воробья, в другой раз — ворчливого ежа, а в третий — сердитой черепахи. И он задал тревожный вопрос, который заранее прозорливо предвидел Габи:

— Что это у тебя в руках?

— Щенок! Настоящий щенок! — радостно воскликнул Габи, чувствуя, как замирает сердце. — Знаешь, его зовут Пушком. Он будет стеречь дом. А если при бомбежке наш дом рухнет, то он будет лаять, и тогда нас откопают. Он и раненых, наверно, умеет разыскивать, потому что Пушок очень умный щенок…

— Уж как-нибудь обойдемся без собаки. Отнеси туда, где взял, — беспрекословно распорядился отец.

— Туда я его не отнесу, — всхлипнул Габи.

— Почему?

— Потому что он там погибнет.

— Ты стащил его у живодера?

— Хуже, — ответил Габи. — У немецкого солдата в черной форме.

И он поведал отцу историю спасения Пушка.

Отец молча слушал и, когда Габи замолк, спросил:

— Ну и кто будет его кормить, кто будет ухаживать за ним?

— Все ребята! — возликовал Габи и вне себя от радости побежал на кухню, чтобы выпросить у матери старую, запылившуюся корзину без ручек, висевшую на двери чулана, которую неведомый корзинщик будто специально предназначил под жилье для Пушка. Потом он настелил в корзину тряпок и поставил ее под плитой. Пушок забрался в свой дом, свернулся калачиком и сразу заснул. А Габи от радости и гордости, что выполнил свой долг, казалось, будто теперь он достоин награды. Или хотя бы того, чтобы и его приняли в число тех самых… невидимых борцов…

Но награды он никакой не получил.

На следующее утро, когда он, не выспавшись из-за ночного налета, щуря сонные глаза, вышел на улицу, то с удивлением увидел, что по ней ходят люди с орденом на груди, похожим на желтую звезду. Они носили орден на левой стороне груди, прямо над сердцем, и, судя по их поведению, вовсе не гордились своей наградой. Скорее, наоборот. Сначала Габи хотел было приветствовать их взмахом руки, но потом передумал.

Его недоумению не было границ, когда он вошел в класс, во второй «В», и увидел, что все, кто сидел за отдельными партами, носят такие же желтые звезды. Он посмотрел на других — нет ли у них таких же звезд? Нет, у других их не было. Между тем Пернес гораздо лучше учился, а Молдаван гораздо лучше вел себя, чем любой из «звездных». Он спросил у сидевшего впереди Черника, почему именно те, что сидят за отдельными партами, получили награду.

— Чтобы их можно было отличить от других, — ответил Черник.

— Глупости, — отрезал Габи, — их и так легко отличить. Один Гараи, другой Шварц, третий Рона, четвертый Халмош. А Каспара и подавно — он в очках.

— Нет, не глупости, — парировал Черник. — Им велят носить звезды потому, чтобы все знали, кто они такие.

«Нет, это все-таки награда», — опять подумал Габи, но возражать Чернику не стал. А тот все продолжал:

— Потому, что именно они во всем виноваты…

— В чем?

— Во всем.

— Но все-таки в чем? — настаивал Габи.

— Ну, вообще… во всех бедах…

— Гараи?

— Не один Гараи, а все они.

— Тогда, скорее, Каснар, он в очках и ужасно хитрый.

— Да не Каснар. Говорю тебе, что все они. Но теперь им уже не выкрутиться, на них будут смотреть как на прокаженных, если не хуже… Вот увидишь! Мы навсегда разделаемся с ними. Так мне говорил брат Шлампетер…

— Ерунда все это, — перебил его Габи. — Тебя зовут Черник, значит, и брат твой Черник, а не какой-то там Шлампетер…

— Ох и осел же ты! Ведь те, кто вступил в нилашистскую партию[2], называют друг друга братьями, а этот Шлампетер друг моего брата, и оба они нилашисты. Вот и получается, что Шлампетер — брат моего брата и мой брат. Все это объяснил мне Шлампетер, когда приходил к нам…

Больше сказать Черник ничего не успел, так как в класс вошел учитель и начался урок арифметики.

На перемене Габи подошел к сидящим на отдельной парте и спросил, правда ли, что они во всем виноваты. Никто ему не ответил: опустив головы, ребята молчали, только Каснар угрюмо посмотрел на него из-за очков, а Рона отвернулся и заплакал. «Наверно, Рону мучает совесть, — подумал Габи. — Он небось один во всем виноват, и теперь ему стыдно, что из-за него и остальным приходится носить желтые звезды».

Он сказал Чернику, что Рона плакал и наверняка во всем один виноват. Но Черник снова обозвал его ослом и даже постучал согнутым пальцем по лбу. Габи хотел было дать ему тумака, по тут Черник принялся объяснять, что брат Шлампетер говорил ему, будто во всем виноваты евреи: из-за них, мол, и война и вообще все беды, и мы, дескать, должны быть благодарны Гитлеру за то, что он сразу распознал это. Вот немцы и приказали всем евреям носить на груди желтую звезду для того, чтоб их можно было отличить и задержать, если они попытаются сбежать. Но как бы то ни было, скоро с ними окончательно разделаются: всех арестуют и казнят… Понятно?

Услыхав слова «Гитлер» и «немцы», Габи больше уже ни о чем не расспрашивал Черника, потому что сразу же вспомнил о Пушке с перевязанной лапой и подумал, что, наверно, и Пушок во всем виноват, так как немец в черной форме хотел пристрелить его… Да и, пожалуй, самому Габи тоже надо носить желтую звезду, если выяснится… Вспомнил он и о Яноше Чепане, по имени Андраш Келемен, в сером пальто и черной шляпе, и о кровяных тельцах…

Вот почему, возвращаясь домой, он всякий раз приветливо махал рукой тем, у кого замечал желтый орден. А когда увидел Дуци с такой же звездой на груди, то не стал дергать ее, как обычно, за косички, а позвал ее в кухню и показал Пушка.

— Видишь, у нас есть собака, — сказал он ей. — Она очень нам нужна. Ей бы тоже надо носить вот такую звезду, потому что ее хотел убить немец. Но мы ее спасли. Правда, Пушок?

Но Пушок ничего не ответил, только вильнул хвостом, а потом, улучив момент, лизнул Дуци в щеку и с довольным видом улегся на свое место.

Глава третья ДУДИ ИСЧЕЗАЕТ

Как бы то ни было, а Пушок все же доставлял Габи немало хлопот. И не потому, что он был злым или коварным щенком — совсем нет. Да и с чего бы ему быть злым? Ведь на него и смотреть-то без смеха нельзя! Вот прыгает он на трех лапах, поджав под брюхо заднюю лапу; левое ухо опущено, правое торчком стоит, голова круглая, как шар, нос — пуговка, будто пришит нитками, а глаза-бусинки так и светятся любопытством. Ясное дело, он такой, что если уж кого-нибудь полюбит, то готов за него в воду прыгнуть, хоть до воды он не большой охотник. Зато кого возненавидит, то пиши пропало: ни косточками, ни корочками от сала, никакими другими вкусными вещами и даже сахаром дружбу его не завоюешь — хоть и возьмет из рук этот лакомый кусочек, но непременно зарычит. Что тут поделаешь, такая уж у него натура.

Например, едва увидев и обнюхав Дуци, он сразу же принял ее в свое маленькое сердце. И стоило услышать ему голос Дуци, как он покидал даже Габи и мчался к ней. Этак остановится перед ней на трех своих лапах, склонит голову набок, опустит левое ухо, навострит правое и давай вилять белым как снег хвостом, как бы говоря: «Что ты там стоишь, Габи? Иди сюда, здесь веселее».

А вот Эде невзлюбил. Как только заметит его, тут же начинает рычать и заливисто лаять. Габи мог бы поклясться, что в таких случаях Пушок так же косит глазами, как Эде, но делает это лишь для того, чтоб позлить его побольше.

По вечерам, когда объявляли воздушную тревогу, Пушок, разумеется, тоже ковылял в подвал, усаживался в сторонке я ждал.

Когда наконец в подвал спускались Комлоши, Пушок тотчас же начинал дергать Габи за брюки: значит, звал его присоединиться к Дуци. Надо сказать, что Пушок не обращал ни малейшего внимания на то, что у Комлошей красуется на груди желтая звезда. Ему, видимо, было наплевать, что с ними, как с виновниками всех их несчастий, запрещалось разговаривать.

И во имя мира, а вернее, из-за Дуци Габи вставал и шел с Пушком к Комлошам. И это было бы еще полбеды, хотя старший по дому, Тыква, вечно ворчал в усы: почему, мол, этот щенок дружит с «звездными»? А между тем «этот щенок» дружил не только с Дуци, но и с Габи, и с братьями Шефчиками, и с Денешем, и с Дюрикой. Не дружил он лишь с любимчиком Тыквы — Эде. И это грозило уже бедой.

Настоящая же большая беда пришла позже, когда, глухо ухая, заговорили зенитки и мощные разрывы бомб сотрясли стены подвала. В таких случаях Пушок обычно покидал своих закадычных друзей и с громким лаем подскакивал прямо к Розмайерам. Остановившись перед ними, он задирал вверх морду и принимался пронзительно выть и лаять.

Эде в страхе поджимал под себя ноги, а господин Розмайер набрасывался на щенка с криком: «Вот я задам тебе, тварь ты этакая!» — но Пушок нисколько его не боялся и лаял еще яростнее, еще злее.

И вот в один из этих вечеров в подвале чуть было не началась паника. Впрочем, на это были свои причины.

Разумеется, момент был не из приятных: наверху хлопали зенитки, слышались гулкие разрывы бомб. Пушок, по обыкновению, подскочил к Эде, скосил глаза и собирался было залаять, как вдруг произошло нечто необычное и страшное.

В этот самый момент в подвал, словно пронизав толстые стены и своды, ворвался леденящий, хватающий за сердце звук. Звук этот напоминал чем-то монотонный, не слишком громкий свист. Причем, родившись на высокой ноте, он забирался все выше и выше, пока не превратился в громкое и устрашающее у-у-у-у-у-у… Это зловещее завывание проникало всюду и, добравшись наконец до людей, охватывало их души леденящим холодом.

Обитатели подвала все, как один, повскакали со своих мест, будто связанные одной невидимой нитью, ибо каждый знал, что звук этот не что иное, как звук падающей бомбы. Свист вдруг замер, и глухой удар потряс весь дом, от каменного подвала до черепичной крыши. Потом на какое-то мгновение воцарилась тягостная, пугающая тишина. Все бросились к двери, впереди Тыква в каске, а следом за ним остальные. Отталкивая друг друга, все ринулись вперед, чтобы как можно скорее, пока не взорвалась бомба, выбраться из обреченного на гибель подвала. Габи же все сидел на скамейке, судорожно вцепившись в мамину руку, потому что мама, как ни странно, не забыла, что в таких случаях всего страшнее паника, когда обезумевшие от страха люди готовы проложить себе дорогу хоть по трупам. Кроме того, она хорошо понимала, что если бомба действительно упала где-то рядом, то никакое бегство уже не поможет. Вот почему она, вдруг обессилев, неподвижно сидела на скамейке рядом с Габи и ждала… Ждала, что же произойдет…

А произошло вот что: в тот самый момент, когда все вскочили и через мгновение ринулись к двери, Пушок, этот ласковый и приветливый щенок, вдруг рванулся вперед и молча, яростно набросился на Эде. Позже господин Розмайер уверял, будто Пушок вцепился прямо в горло Эде, хотя, по правде говоря, он хотел его схватить всего-навсего за штаны. По всей видимости, он решил, что этот самый Эде, от которого так неприятно пахнет, виноват во всем случившемся. Ну, а коли так, разве можно дать ему убежать! Эде в ужасе пытался укрыться за папашиной спиной, но тот не обращал внимания на оскалившегося Пушка. Он пробивался к двери, отшвыривая в стороны тех, кто встречался на его пути…

Но охватившая людей тревога была напрасной — взрыва не последовало. Те, кто уже добрался до верхних ступеней лестницы, снова спускались вниз, уверяя с виноватой улыбкой, что ничего страшного не произошло.

Вот тут-то господин Розмайер и обрушил весь свой гнев на щенка. Он начал кричать, что эта гадкая тварь, этот страшный, кровожадный зверь хотел перегрызть горло маленькому Эдушке! Да и не мудрено: разве можно ожидать иного от такой собаки, которая так и льнет к лицам с желтыми звездами. Он разделается с ней, убьет, растопчет, а если нет, то завтра же сообщит немцам и живодеру о ее существовании.

Пушок, этот «кровожадный зверь», скосив глаза и склонив набок голову, удивленно слушал некоторое время господина Розмайера, а затем залился звонким лаем. Как ни успокаивал его Габи, он не переставал лаять. Только вой сирен, возвестивших о том, что опасность миновала, положил конец перепалке между Пушком и господином Розмайером. Но даже после отбоя, когда господин Розмайер уже поднимался по лестнице, он то и дело оборачивался назад, что-то выкрикивая. А Пушок в ответ злобно рычал.

Старший по дому Тыква подошел к родителям Габи и заявил, что они непременно должны избавиться от Пушка. Однако отец возразил ему, сказав, что Пушок еще щенок и не может отвечать за свои поступки и что он не намерен избавляться от него лишь потому, что тот не любит господина Розмайера. В конце концов, если бы стали избавляться ото всех, кто не любит господина Розмайера, то уцелели бы в доме очень немногие.

— Собственно, чья эта собака? — презрительно фыркнул господин Тыква.

— Моего сына, — отрезал отец.

— Шефчиков, и Денеша, и Дюрики, — дополнил Габи.

— Так… — многозначительно протянул господин Тыква. — Ну, тогда сами дети и отдадут ее куда следует.

И, громко топая, он ушел.

Но суровый приговор господина Тыквы никто не привел в исполнение. Когда Габи и его родители выбрались из подвала и проходили мимо огромной кучи песка, высившейся посреди двора, Пушок вдруг ни с того ни с сего заупрямился и начал жалобно скулить.

Песок, который привезли во двор несколько дней назад, предназначен был для тушения пожаров при бомбежках, но Габи и его друзья считали, что он, скорее, пригоден для создания крепостей. В тот день, под вечер, они построили очень красивую крепость, и Пушок заскулил как раз у входа в эту крепость. Отец подумал, что Пушок заметил там своего недруга, Мурзу, и поэтому осветил фонариком крепость. Никакой Мурзы там не оказалось, но Габи обратил внимание, что красивая, высокая и очень прочная башня крепости бесследно исчезла. Он хотел было подойти поближе посмотреть, но Пушок заскулил еще громче и вцепился зубами в Габин ботинок.

— Погоди, — остановил его отец, — собака чувствует что-то неладное.

Пушок отпустил Габин ботинок и радостно завилял хвостом, как бы подтверждая слова отца.

Тем временем подошли к ним трое Шефчиков, Денеш и Дюрика, но Пушок тоже никого из них не подпустил к песчаной крепости. Дюрика громко засопел и захныкал, что хочет забрать обратно свое ведерко, которое забыл вчера вечером в крепости.

— Не ной, Дюрика, — послышался в темноте заискивающий голос Эде, — я сейчас его принесу.

И Эде — надо же показать ребятам, какой он храбрец! — шагнул вперед.

Пушок только этого и ждал. Оскалившись, он загородил дорогу Эде.

— Эта собака взбесилась! Ее надо пристрелить! — заорал господин Розмайер и, схватив Эде за руку, потащил за собой.

Вскоре все разошлись по домам. Габи тайком пронес Пушка к себе на постель и, называя его умницей, стал ласково гладить. А Пушок в благодарность все норовил лизнуть Габи в щеку. Так они и заснули.

Утром их разбудил громкий стук.

Когда мама открыла дверь, Габи услышал голос господина Розмайера: речь шла о Пушке. Тогда он быстро сунул щенка под подушку и притворился спящим. Едва он успел это проделать, как в комнату ввалился господин Розмайер и загремел:

— Габи, где твой щенок? Я принес ему немного костей. Ведь он спас нам жизнь.

Сон у Габи как рукой сняло. Он подскочил на постели и взволнованно спросил, что произошло.

Господин Розмайер рассказал, что бомба, вой которой они вчера слышали, упала посреди двора, врезалась в песок, завязла там и не взорвалась. Она и посейчас еще лежит в песке. Спасибо, что Пушок никого к ней не подпускал вчера вечером, а то бы бедняжка Эде непременно погиб. Да и не только Эде, а все жильцы взлетели бы на воздух, если бы не Пушок. Так что, возможно, собака получит награду. Бомба уже огорожена, скоро приедут саперы и обезвредят ее. Но как бы то ни было, виновник торжества — Пушок, вот потому-то он и принес ему немного костей…

Таким образом, Пушок был полностью оправдан и помилован. Однако сам Пушок никак не реагировал на эту радостную весть и даже не высовывался из-под подушки до тех пор, пока Розмайер не распрощался и не ушел. Только тогда он со- скочил на пол и набросился на кости, но Габи готов был поклясться, что, грызя их, Пушок все время косился на дверь.

После этой приятной неожиданности Габи навестил доктора Шербана и спросил еще раз, как называются те самые кровяные… шарики, что ли? Господин Шербан поинтересовался, зачем это ему понадобилось знать, и Габи ответил, что человек должен знать все, в том числе и то, как называются эти кровяные… Тут, конечно, Габи схитрил и не сказал доктору, что собирается создать боевую группу, для которой нужно подыскать подходящее название.

А такую группу создать было просто необходимо и как можно быстрее, ибо им, ребятам, доверили весь дом. Не двор, не балкон, не чердак, не бомбоубежище, а весь дом! Причем доверил им дядя Чобан.

Произошло это так. Дядя Чобан ушел. Правда, сначала ушел дядя Комлош, забросив за спину вещевой мешок. Дуци, стоя у ворот, долго махала ему рукой. Потом ушел квартирант Чобанов, размахивая крашеным солдатским сундучком. Вслед за ним ушли дядя Пинтер с первого этажа и сын дяди Варьяша. Правда, жил он не у них в доме и только пришел попрощаться с родителями… Словом, не проходило дня, чтобы кто-нибудь не плакал то на первом, то на втором этаже… Весь дом как-то неожиданно притих. Только у Розмайеров целый день гремело радио, разнося по двору трескучие военные марши. Должно быть, господин Розмайер нарочно похвалялся перед соседями радиоприемником, который он купил у Чобанов в тот самый день, когда дядя Андраш Чобан узнал, что и ему надо уйти из дома, прихватив с собой солдатский, выкрашенный желтой краской, сундучок.

Тетя Чобан утирала слезы, глаза у нее были красные-красные. Дядя Чобан стоял перед ней с солдатским сундучком в руке и говорил, что беспокоиться за него нечего: он, мол, все равно бросит солдатскую службу, так как не собирается умирать за то, чтобы пузан Розмайер набивал себе мошну и весь день слушал радиоприемник.

— И что с нами будет? — всхлипывая, запричитала тетя Чобан. — Что будет? Кто теперь присмотрит за домом?

Андраш Чобан беспомощно развел руками, окинул взглядом дом и уставился на Габи, на братьев Шефчиков, на Денеша, стоявших во дворе и молча глядевших на эту грустную сцену. В уголках губ дяди Чобана появилось некое подобие невеселой улыбки.

— Кто присмотрит? — с горечью переспросил он и, ткнув пальцем в ребят, сказал: — Да вот… они, ребята.

И, тяжело вздохнув, он отвернулся и торопливо зашагал прочь.

Разумеется, дядя Чобан сказал это просто так, с досады, но Габи воспринял его слова всерьез и решил тут же создать боевую группу — ведь им доверили, поручили присматривать за домом!

В тот же день, под вечер, он созвал всех своих друзей, даже и не подозревавших о том, что сегодня родится на свет новая боевая группа, верный помощник движения Сопротивления.

Собрались они на своем излюбленном месте, под лестницей на первом этаже, где в свое время спрятал Габи Пушка от немца в черной форме. Пришли Шефчики, двойняшки, Денеш, Дюрика, Дуци и даже Шмыгало с Милкой, хотя поначалу Габи колебался, стоит ли их звать: ведь жили они вместе с бабушкой не в их доме, а в маленькой хибаре за углом. В конце концов он все же решил, что Шмыгало и Милку вполне можно принять в группу, во-первых, потому, что они тоже дети, а во-вторых, чем больше будет группа, тем лучше. Эде, по счастью, дома не оказалось, да его и вряд ли бы позвали.

Габи стал председателем группы. Петера Шефчика выбрали секретарем, с тем условием, что, когда он по возрасту выйдет из секретарей, его место займет Янчи. Договорились о тайном знаке: согнутый указательный палец, что означало: «Пусть меня согнет вот так же, если я нарушу тайну». Петер-секретарь поинтересовался, какую тайну они должны хранить как зеницу ока.

— Тайну о том, что мы создали боевую группу, — разъяснил Габи. — Разве это не важная тайна?

Петер признал тайну крайне важной, и Габи уже собрался было предложить сыграть в футбол, как два невольных участника тайного совещания сцепились друг с другом.

Один из этих участников, Мурза, выгнула дугой спину, взъерошилась, воинственно ощетинилась и злобно зашипела. Второй же — Пушок — оскалился и грозно зарычал.

Габи тут же ударил Мурзу по морде, ткнул кулаком в бок Пушка и обратился к ним с длинной речью, в которой пытался внушить им, что сейчас не время ссориться.

Конечно, Мурза и Пушок вряд ли что-либо усвоили из его вдохновенной речи, а поэтому Габи сгреб правой рукой кошку, левой собаку, стукнул их лбами и потер мордами, как бы наглядно показывая, что такое настоящая дружба. Поначалу Мурза все еще продолжала шипеть, Пушок рычать, но вскоре все уладилось как нельзя лучше: вздыбившаяся на Мурзе шерсть улеглась, и она мирно замурлыкала; Пушок же приветливо завилял хвостом и тоненько тявкнул в знак примирения. Только после этого можно было пойти поиграть в футбол.

Вскоре выяснилось, что объединились они как раз вовремя.

В последующие дни они охотно здоровались друг с другом по нескольку раз в день, незаметно сгибая при этом указательный палец. Кроме того, весь дом не переставал удивляться внезапной дружбе Пушка и Мурзы. Разумеется, никто и не догадывался об истинной причине такой дружбы, поскольку ребята держали язык за зубами. Да и не до разговоров им было, ибо они хорошо понимали всю тяжесть ответственности, навалившейся на их хрупкие детские плечи: ведь присматривать за целым домом не так-то просто. Особенно если учесть, что делать это надо осторожно и незаметно.

Кстати говоря, толчком, побудившим группу к активным действиям, послужило неожиданное исчезновение одного из членов группы, а именно Дюрики.

Около полудня тетя Резик, мама Дюрики, вдруг обнаружила, что Дюрика куда-то запропастился. Она побежала к тете Чобан узнать, не торчит ли он у нее. Убедившись, что его там нет, тетя Резик вместе с тетей Чобан вышла на балкон, окликнула родителей Денеша и спросила, нет ли у них Дюрики. Нет, Дюрики у них тоже не было. Услышав громкие, взволнованные крики, во двор вышел дядя Варьяш и заявил, что он хорошенько проучит этого шалуна, который только и знает, что безобразничать да лазить по перекладине. Небось он и сейчас там. Но Дюрики у перекладины не нашли. Тогда мама Габи торопливо поднялась на балкон и рассказала соседям, что еще в первый день прихода немцев мчавшийся по улице немецкий танк задавил какого-то ребенка. Тогда тетя Варьяш недолго думая принялась уверять, будто немецкий танк задавил именно Дюрику и бедняжку увезли в больницу. Как потом выяснилось, Дюрики и в больнице не оказалось.

В этот момент ответственный секретарь группы решил, что пора и им вмешаться. Он побежал на первый этаж к председателю и, согнув указательный палец, доложил ему:

— Бесследно исчез Дердь Резик!

— Немедленно разыскать! — распорядился председатель.

Через две минуты вся группа была уже под лестницей и обсуждала план действий.

Шефчик-средний предложил дать Пушку обнюхать одежду Дюрики, а потом пустить его по следу. Но вся беда была в том, что, во-первых, Пушка еще не научили идти по следу, а во-вторых, вся одежда Дюрики была на нем. Тогда Денеш предложил сообщить о случившемся в полицию. Но это предложение отвергли, ибо если полиция примется за поиски, то для чего же тогда существует их группа? К тому же в доме не очень-то жаловали полицию. Ведь немало натерпелся от нее, например, дядя Шефчик во время забастовки на листопрокатном заводе или дядя Колба, когда его избрали на заводе уполномоченным профсоюза… Обо всем этом ребята хорошо знали и поэтому решили начать поиски на свой страх и риск. Габи очень хотелось достать какую-нибудь маскировочную одежду, но времени было в обрез, и, огорченно вздохнув, он объяснил каждому «разведчику» его задачу.

Ица и Мица обследовали квартиры первого этажа. Ица, черноволосая худенькая девочка, останавливалась в дверях и строго спрашивала:

— Дюри здесь нет?

Мица же, приветливая и пухленькая, заходила прямо в комнату и, улыбаясь, заглядывала под кровать.

Но Дюри как сквозь землю провалился.

Братья Шефчики разделились: пронзительно засвистев, Петер побежал по балкону направо, Янчи и Шани — налево. На самой середине балкона они встретились, но Дюри так и не нашли. Тогда они забрались на чердак и обнаружили там уйму интереснейших вещей. Прежде всего они с удивлением стали разглядывать свои собственные следы, отчетливо проступившие на толстом слое пыли. Затем наткнулись на старую железную печку и, осмотрев ее со всех сторон, решили печь зимой на ней картошку. Поодаль нашли какую-то картину, лежавшую лицевой стороной вниз. Недолго думая они перевернули ее и, смахнув пыль, радостно воззрились на нее. Наконец, удовлетворенные, они уселись на широкую балку под чердачным окном и принялись болтать ногами.

Председатель, захватив с собой Денеша и Пушка, взял на себя самый трудный участок: обстоятельно обследовать подвал. К тому же он давно собирался это сделать — еще несколько месяцев назад, как раз в день своего рождения. Но тогда ему что-то помешало, а потом он совершенно об этом забыл и только теперь вспомнил. Кстати говоря, он был почти уверен, что в подвале есть где-то тайная, замурованная комната, о существовании которой никто не знает. А раз так, значит, ее надо найти именно сегодня, когда ему представился крайне удобный случай.

Габи внимательно осмотрел каждую ступеньку подвальной лестницы: вдруг она сдвинется с места и под ней откроется потайной ход! Затем вдвоем с Денешем они простучали стены в тамбуре и в первом подвале. Оттуда перешли в бывшую прачечную, где исследовали все стены так же старательно, как делал обычно доктор Шербан, простукивая спину и грудь больного. Вдруг до них донесся сдавленный крик, и в то же мгновение Пушок заливисто залаял и заметался по подвалу. Они перевернули корыто, заглянули в оба больших чана, но Дюрики нигде не было. Тогда они побежали в бывшую угольную яму. Крики стали явственнее, и наконец они отчетливо услышали:

— Помогите! Помогите!

Сомнений нет: кто-то попал в беду. И этот кто-то не кто иной, как Дюрика, ибо голос принадлежал ему.

Поначалу Габи пришло в голову, что Дюрику схватили как участника движения Сопротивления и бросили в застенок. Поэтому он с еще большим усердием принялся обстукивать стены, чтобы отыскать потайной ход. Но, увы, поиски не увенчались успехом. Тем временем Денеш открыл дверь в конце подвала и зашел в кладовку, где дядя Варьяш хранил метлы, лопаты, ведра, половые тряпки. Голос теперь раздался совсем рядом. Пушок яростно заскреб по полу. Габи осветил карманным фонариком кладовку и молча принялся отбрасывать в сторону сваленные в кучу лопаты, ведра, метлы. Наконец они увидели покрытую толстым слоем пыли дверь, открыли ее и посветили фонариком. Луч света упал прямо на Дюрику, который сидел на полу с мячом в руках и как заведенный хныкал:

— Помогите, помогите, помогите…

Узенькая каморка, где, съежившись, сидел Дюрика, была совершенно пустая. Только валялся на полу обломок старой бельевой скалки. Вот уже несколько десятилетий как в доме никто не катал белье. Вполне понятно, что о гладильне совсем забыли.

Но как очутился здесь Дюрика?

Да очень просто: он играл в мяч на лестничной клетке, мяч провалился в темную дыру под лестницей. Дюри полез за ним, но выбраться наверх уже не смог, а поэтому уселся на пол и стал подавать сигналы бедствия: «Помогите, помогите, помогите!» Когда Габи и Денеш с Пушком случайно обнаружили его, он до того устал, что язык у него еле ворочался.

— Это будет наша конспиративная квартира, — осмотревшись, объявил Габи.

Он достал из кармана карандаш и на внутренней стороне двери написал, как видел у доктора Шербана:

«Помещение группы, сбор каждый вечер с 4 до 6».

Подумал немного и ниже написал:

«Консперативная квартира».

Снова задумался и переправил букву «е» на «и»:

«Конспиративная квартира».

Теперь все было правильно.

Чтобы замаскировать потайной ход, они снова забаррикадировали дверь метлами, лопатами, ведрами. Денешу и Дюрике пришлось еще поклясться, что даже под страхом смерти они никому не выдадут конспиративную квартиру. Лишь после этого Габи и Денеш торжественно вывели Дюрику во двор, который гудел будто растревоженный улей. Высыпавшие во двор обитатели дома наперебой советовали матери Дюри или сообщить об исчезновении сына в полицию, или вызвать «скорую помощь», или обратиться к пожарникам…

Габи пришлось на ходу придумать длинную и путаную историю о том, как они разыскали Дюрику в… котле. Узнав об этом, все пришли в неописуемый восторг, а дядя Варьяш на радостях даже провел его по перекладине, полагая, что доставляет этим Дюрике огромную радость.

На следующем сборе Габи сообщил группе о конспиративной квартире. Ребята ликовали. Братья Шефчики сразу же заявили, что берутся приукрасить комнату: на чердаке, мол, есть прекрасная печка и великолепная картина, которую можно повесить на стену, а еще они нашли красивый соломенный матрац в красную полоску… Шмыгало пообещал раздобыть лестницу, и тогда сборы группы можно будет проводить в конспиративной квартире.

К сожалению, снять с чердака печку Шефчикам не удалось, потому что она оказалась слишком уж тяжелой. Впрочем, в ней и не было особой нужды, так как вовсю светило жаркое июньское солнце. Зато на стену водрузили картину, а на полу расстелили соломенный матрац. Кстати, когда они спускали матрац с чердака, то чуть не напоролись на дядю Варьяша…

На следующий день Шмыгало принес стремянку. Ее просунули в оконный проем, и получился прекрасный вход в подвальное помещение.

После этого стали спускаться вниз по лестнице прямо в конспиративную квартиру. Поскольку Дюрика был первым, кто проник в нее, то он первым и спустился. За ним последовал Габи, ибо именно ему принадлежала честь первооткрывателя. Следом за ним двинулся Денеш, как сподвижник первооткрывателя. Потом Шмыгало и Милка, так как они раздобыли лестницу, и братья Шефчики, как нашедшие картину и соломенный матрац. Последним попал туда Пушок — последним потому, что он ничего не нашел, ничего не принес и ничего не открыл. Мурза на сбор не явилась.

— Сбор считаю открытым, — произнес председатель после того, как все расселись. Он сделал паузу, обдумывая, что же еще ему надо сказать как председателю.

В наступившей тишине ребята отчетливо услышали:

— Видите, брат нилашист, вон ту крайнюю квартиру? Она как раз вам подойдет. В ней живет всего одна женщина со своей девчонкой, мужа у нее забрали на трудовой фронт, и он вряд ли вернется. Если сумеете разделаться с ними, то квартира — ваша вместе со всем скарбом.

Голос принадлежал старшему по дому, Тыкве. В ответ послышался другой, совсем незнакомый, хриплый голос:

— Хорошо, папаша, будет сделано.

Затем наверху раздались тяжелые шаги, словно владелец хриплого голоса носил кованые сапоги, и все стихло.

— Сбор объявляю закрытым, — сказал Габи. — Нужно срочно составить план действий. Давайте решим, как защитить тетю Комлош и Дуци.

— А что, если схватить господина Тыкву и запереть в конспиративной квартире? — предложил Денеш.

— Или закрыть ворота и никого не пускать? — торопливо сказал Шмыгало.

— Надо бы узнать, кто такой этот незнакомец, — вставил Янчи Шефчик.

— Ты осел, — возразил ему Шани Шефчик. — Ты же сам слышал, что он — брат Тыквы.

— Сам ты осел, — обиделся Янчи, — он ему не брат, а сын, потому что назвал Тыкву папашей.

— Тогда Тыква — папаша своего собственного брата, — засмеялся Денеш.

— Вы ничего не понимаете, — пресек перепалку председатель. — Слово «брат» тут совсем ни при чем, потому что все нилашисты — ну те самые, которые заодно с Гитлером и которые хотят расправиться с Дуци, называют теперь друг друга братьями. Но ведь все знают, что люди они злые.

— Если этот человек злой, — рассудил Шефчик-младший, — значит, он все-таки сын Тыквы.

— Все это неважно, — отозвался председатель. — Самое главное — предупредить тетю Комлош.

— Верно, — поддакнул ему секретарь. — Надо поскорее ей сказать об этом.

Они тут же прервали заседание и поручили Габи, как делегату, известить тетю Комлош о грозящей ей опасности.

Они по одному выбрались по лестнице наверх и просто чудом избежали провала, так как в этот момент вернулся Тыква, провожавший, видимо, неизвестного нилашиста, и тут же услышал звонкое тявканье Пушка, который, оставшись на конспиративной квартире, остервенело лаял на мышь. Но ребята сделали вид, будто они здесь ни при чем, хотя куда-то спешивший Тыква и бросил им уже на ходу:

— Все равно я прикончу эту тварь!

Когда он наконец поднялся по лестнице, ребята испустили вздох облегчения. Теперь можно было действовать смело.

Но Габи уже успел известить тетю Комлош. На его звонок отозвалась только Дуци, сказав через запертую дверь, что мама недавно ушла и унесла с собой ключ, но часам к пяти непременно будет дома, так как людям с желтой звездой разрешается ходить по улице только до пяти вечера. Если же нилашисты поймают такого человека после пяти часов, то обязательно схватят его и убьют.

В пять часов Дуцина мама домой не пришла. Не пришла она и в шесть, и в семь, и в восемь… А в десять заревела сирена, и Дуци вытащили в окно, чтобы отвести в убежище. На сей раз Дуци не торчала в угольной яме, а съежившись сидела в бывшей прачечной и молчала. Личико ее как-то сразу осунулось, а глаза, без единой слезинки, казалось, пылали огнем. Она сидела и молчала. Если ее чем-нибудь угощали — а ей то и дело что-нибудь предлагали— она вежливо отвечала: «Большое спасибо, я не хочу» — и опять умолкала.

В тот вечер все в убежище были необычно молчаливы. Может быть, потому, что отец рассказал о намерении немцев демонтировать и вывезти завод, о том, что они пока упаковывают сырье, а потом дойдет очередь и до станков, которые направят прямо в Германию… А может, молчали и потому, что не вернулась Дуцина мама или потому, что каждый думал о своем муже, сыне, отце, находившихся неизвестно где…

Только Тыква не преминул заметить, что станки эти и сырье будут в Германии в надежном месте.

— Еще бы, их у Гитлера и клещами не вырвешь, — неожиданно проворчал дядя Варьяш, никогда не вмешивавшийся в политику.

— Да, если вывезут, то пиши пропало… — добавил дядя Шефчик.

— Неслыханно! — возмущенно прошипел господин Теребеш и что-то сказал жене по-немецки.

И снова все умолкли.

Только члены группы, устроившись в угольной яме, шепотом обсуждали, как быть с Дуци. Сначала они хотели ее спрятать, если вернется обратно тот самый злой нилашист. Спрятать ее нетрудно, раз есть у них теперь конспиративная квартира, о которой не знает ни одна живая душа. Там Дуци может преспокойно жить. Правда, в каморке малость темновато, но Шефчики поклялись, что, если Дуци туда переедет, они непременно приволокут с чердака печку, будь она в сто раз тяжелее. Прокормить ее тоже проще простого: много ли надо такой маленькой девочке, как Дуци? Совсем чуточку. Если каждый припрячет свой завтрак, то ни о каком голоде не может быть и речи.

Тем временем мамы, сидевшие в подвале-прачечной, тоже не теряли время даром и решили поочередно заботиться о девочке, пока не вернется ее мама. Тетя Шефчик оказалась первой в этой необычной очереди. Когда налет кончился, она отвела Дуци домой, уложила ее на кровать, укрыла одеялом и, поцеловав на сон грядущий, потушила свет.

На третий день снова появился незнакомый нилашист. На нем красовались черная шапка с козырьком, черные сапоги, зеленая рубашка и пестрый, невиданной расцветки, галстук. Сзади, на брюках, топорщилась кожаная кобура. Разглаживая усы и страшно важничая, он вместе с Тыквой обошел весь двор. Было видно, что он несказанно гордится усами, похожими на две жирные мухи, которые невзначай уселись прямо у него под носом.

— Девчонку надо отдать родственникам, — злобно отчеканил он, уставившись на Габи.

Тыква что-то промямлил, а зеленорубашечник, замахав руками, загремел на весь двор:

— Если у нее нет родственников, сдайте ее в полицию. В конце концов, в такое трудное время, когда от налетов рушатся целые дома, нельзя предоставлять какой-то там девчонке целую квартиру.

Тыква угодливо кивал головой и подобострастно проводил зеленорубашечника до ворот. Тот щелкнул каблуками, выбросил вперед правую руку и гаркнул:

— Баторшаг![3]

И, четко печатая шаг, ушел.

К тому времени у Габи уже готов был точный план. Как только зеленорубашечник ушел, он тут же бросился к покосившемуся домику Шмыгалы, который уставился на улицу своим единственно уцелевшим окном на разрушенные дома и на изрытую воронками мостовую… Все стекла в остальных окнах выбило при бомбежке взрывной волной и теперь их заменяли доски. Габи трижды свистнул, в ответ доски раздвинулись, и в окне показался Шмыгало. Габи согнул указательный палец. Шмыгало тоже согнул указательный палец. Габи махнул рукой: дескать, выходи. Тот кивнул и тут же вышел вместе с сестренкой Милкой, прижимавшей к груди тряпочную куклу.

Габи и Шмыгало, склонив головы, несколько минут о чем- то взволнованно совещались, потом согнули указательные пальцы, и Габи побежал к себе домой, тогда как Шмыгало и Милка направились прямо к бабушке и сказали ей, что они немного погуляют.

С той минуты в доме Габи стали происходить странные вещи.

У Шефчиков исчезли большие ножницы, которые всегда лежали на швейной машине. Тетя Шефчик перевернула вверх дном всю квартиру, но ножниц так и не нашла, хотя в тот день к ним никто не приходил. Она побежала к Денешам, чтобы рассказать о таинственном случае, по мама Денеша встретила ее словами:

— Представьте себе, Шефчике, сегодня к нам наверняка наведывался вор. Вдруг исчезла фуражка сына, которую он надевал только по праздникам. Ума не приложу, как это могло произойти!

В это же самое время мама Габи никак не могла отыскать его рубашку. Габи давно уже вырос из нее, и мама собиралась вырезать заплату на штаны Габи. Но рубашка словно сквозь землю провалилась.

Позже тетя Шефчик обнаружила, что пропали не только ножницы, по и старые ботинки Янчи, а также и штаны Шани.

Мама близнецов перерыла из-за двух свечек весь кухонный шкаф, но и свечки исчезли так же бесследно, как ножницы, штаны, рубашка и фуражка.

Вскоре двор огласили частые удары пестика о рельс — жильцы приглашались на общий сбор. Когда все собрались, Тыква объявил, что завтра утром он сдаст Дуци компетентным властям. Габи хоть точно и не знал, что это за «компетентные власти», но догадывался, что ничего хорошего от них не жди.

— Нужно ее обязательно сдать, — разглагольствовал Тыква, — потому что завтра евреев начнут переселять в гетто. Впредь лица с желтыми звездами будут жить только в специально предназначенных для них домах. А раз так, значит, мы не можем держать у себя в доме лицо с желтой звездой.

Из этой тирады ребята узнали, что Дуци не только девочка, но «лицо», о чем до сих пор они и не подозревали. Услыхав подобные откровения из уст Тыквы, Габи ужасно обрадовался, так как все еще сомневался в возможности осуществления своего плана: ведь девочки такие капризные! Они то смеются, то плачут — попробуй-ка разберись с ними! А теперь, когда надо иметь дело с «лицом с желтой звездой» — как сказал господин Тыква, — то проделать задуманное будет в сто раз легче.

После своего публичного заявления господин Тыква отпустил слушателей, а в доме по-прежнему происходили весьма странные события.

На следующий день, рано утром, когда едва забрезжил рассвет, во дворе раздался свист. Дверь квартиры Шефчиков неслышно отворилась, и из нее гуськом выскользнули братья. Проходя мимо, они постучали в окно к Денешам, затем крадучись спустились вниз и исчезли под темной лестницей. Несколько секунд спустя через двор пробежали близнецы. Потом послышалось, будто откуда-то из-под земли донесся лай Пушка, а во дворе раздался голос Дюрики:

— Я тоже иду! Возьмите меня!

Затем все стихло.

В десять часов господин Тыква в сопровождении тети Чобан, которая в тот день должна была ухаживать за Дуци, появился у Комлошей, чтобы сдать «лицо с желтой звездой» компетентным властям.

Они постучали в дверь. Ответа не последовало. Позвонили: такой же результат. Тогда они принялись изо всех сил колотить в дверь, но и на их грохот никто не отозвался. На всякий случай Тыква прильнул к замочной скважине и установил, что ключ вставлен в замок изнутри. Тут тетя Чобан всплеснула руками и запричитала:

— Ой-ой, бедняжечка! Она, наверно, покончила с собой от страха!

Тетя Шефчик, забыв про обед, окликнула тетю Чобан и спросила, что там случилось. Тетя Чобан прокричала, что бедняжка Дуци наложила на себя руки, так как этот бездушный злодей, то есть господин Тыква, замышлял против нее подлое преступление. На крик вышла из дверей тетя Варьяш, выглянула из окна мама Габи, на миг остановилась во дворе даже прислуга доктора Шербана, которая возвращалась с рынка с пустой кошелкой и была до предела разгневана тем, что со вчерашнего дня все продукты несказанно подорожали. И все они дружно принялись ругать на все лады господина Тыкву, который загубил жизнь невинной малютки.

Тыква втянул голову в плечи, как собака в дождливую погоду, но от двери Комлошей все же не ушел. Наконец ему удалось установить, что одно окно не заперто, а только закрыто. Тогда он распахнул его и елейным голосом протянул:

— Иди сюда, деточка, не бойся! Это я — дядя Рендек.

— Можете звать ее хоть до светопреставления, детоубийца! — наперебой заорали во дворе. — Ишь распелся: «деточка», «дядя Рендек», а еще вчера она была «лицом»! Ну погодите, падет грех на вашу душу за эту безвинно загубленную жизнь!

Даже дядя Варьяш и тот прослезился, забыв, как бессчетное количество раз величал эту «безвинно загубленную жизнь» непослушной проказницей и гнал ее со двора.

— Сроду не скажу ей грубого слова, только бы она осталась жива… — всхлипнул дядя Варьяш, когда тетя Шефчик укорила его прошлым.

Но поскольку ни призывы, ни елейные увещевания Тыквы оставались без ответа, то он, как старший по дому, сам влез в окно и принялся расхаживать по квартире. Немного погодя вдруг послышался его крик.

— Наверно, нашел тело маленькой покойницы, — предположила тетя Варьяш.

— Хорошо бы, его хватила там кондрашка! — пожелала тетя Чобан.

В следующую минуту в окне появилась огромная голова Тыквы, и он, удивленно моргая, сообщил:

— В квартире никого нет.

— Так и есть! Выбросилась в вентиляционную трубу, — запричитала прислуга господина Шербана и угрожающе помахала пустой кошелкой перед самым носом Тыквы.

Тот отошел от окна, скрылся в комнате и вскоре снова появился:

— Никакой вентиляционной трубы там нет. Сбежала маленькая бестия, только и всего.

— Вот и хорошо! — вырвался радостный возглас в толпе.

— Вам-то, конечно, хорошо, — ворчал господин Тыква, — раз все вы изменники и покровительствуете таким преступникам. А мне-то каково? Я ведь старший по дому и отвечаю за всех. Что я скажу, если у меня спросят? А? Надо отыскать беглянку, уйти далеко она не могла.

Все принялись жалеть Дуци. Куда она, сиротка, делась? Она же погибнет одна. Некому о ней позаботиться. Подло преследовать и притеснять такое безвинное дитя. Какой же она была милой и ласковой…

— Имейте в виду, вы обязаны найти беглянку! Вы мне еще за нее ответите! — бесновался господин Тыква.

— Ох, батюшки, да у меня суп убежал! — всплеснула руками тетя Варьяш и кинулась к себе домой.

— А я обед не успею сготовить! — воскликнула тетя Шефчик и скрылась за дверью.

— Что же это я стою, мне надо еще сало перетопить! — вспомнила тетя Чобан и тоже исчезла.

В мгновение ока двор и балкон опустели. Господин Тыква остался один как перст. Осмотревшись, он насмешливо произнес:

— Ах, значит, так? Никто не хочет ее искать? Ну что ж, тогда ребята найдут.

Но ребята тоже и не подумали искать Дуци, так как были заняты куда более важным делом: они провожали Шмыгалу я Милку, которые за руку вели к себе домой какого-то мальчишку. Потом ребята остались на улице, а неизвестный мальчишка, Шмыгало и Милка вошли в покосившийся дом с одним уцелевшим окном.

Бабушка как раз раздувала огонь в печке. Они остановились перед ней, и Шмыгало сообщил:

— Бабушка, мы нашли мальчика. Зовут его Тамаш, и с сегодняшнего дня он будет жить здесь.

Бабушка живо обернулась и протерла глаза. Возможно, они заслезились от дыма, а может, потому, что она не поверила собственным глазам, поскольку Шмыгало и Милка действительно держали за руку какого-то мальчишку. Бабушка внимательно оглядела с ног до головы неизвестного ей малыша и заметила, что, несмотря на жару, на голове у него — темно-синяя суконная фуражка, на ногах — старые ботинки, которые явно ему велики, что серая рубашка давно уже просится на заплаты, а выпачканные воском зеленые штанишки свободно болтаются на нем, как на пугале.

Мальчишка снял фуражку и тоненьким голоском вежливо поздоровался с бабушкой, которая удивленно смотрела на его белесые, кое-как подстриженные волосы.

Конечно, откуда ей было знать, что кое-как подстриженные волосы мальчишки — результат неловкого прикосновения к ним больших ножниц тети Шефчик, что фуражка еще недавно принадлежала Денешу, что в серой, изношенной рубашке когда-то щеголял Габи, что владельцем зеленых штанишек был некогда Шани Шефчик, а восковые пятна на штанах оставлены теми самыми свечками, освещающими конспиративную квартиру, из-за которых мама близнецов перебрала весь кухонный шкаф. Не знала она и того, что в ботинках, которые явно были велики, еще позавчера гонял мяч ученик первого класса Янош Шефчик. Да, всего этого бабушка не знала, как не знала и того, что волшебное превращение Дуци в мальчишку произошло на конспиративной квартире. Конечно, маскировка эта была далеко не идеальной, что признавал и сам Габи, но подслеповатую бабушку она, кажется, вполне удовлетворила.

Шмыгало и Милка, чтобы положить конец дальнейшему осмотру, принялись рассказывать бабушке печальную и трогательную историю Тамаша, сочиненную Габи. Они поведали ей, что Тамаш — именно такое имя получила Дуци на конспиративной квартире — жил в Обуде, но в их дом угодила бомба, и все погибли, кроме него. Теперь у бедняжки не осталось никого. Раньше была тетя, но она уехала от бомбежек в деревню и там бесследно пропала. Идти в сиротский дом Тамаш не хочет, потому что малышей там избивают до полусмерти… А Шмыгало и Милка обещают бабушке, что с сегодняшнего дня есть будут меньше, чтоб и Тамашу оставалось, а кроме того, всегда будут слушаться бабушку… только бы она не прогнала несчастного Тамаша…

Тамаш, до ужаса боявшийся Тыквы и «компетентных властей», тоже судорожно сжал руки и со слезами на глазах пропищал:

— Я буду слушаться, бабушка, не прогоняйте меня!..

Бабушка, которая, право же, очень походила на всех добрых бабушек из сказок, поцеловала Тамаша и пробормотала:

— Хм… очень уж он похож на девочку…

Потом, шаркая, подошла к кухонному шкафу, отрезала кусок хлеба, намазала жиром и протянула его Тамашу, подумав, что бедняга здорово проголодался, пока добирался с далекой Обуды.

Вот так-то бабушка и обзавелась третьим внуком, а вернее, внучкой по имени Тамаш, или Дуци.

А в доме все происходили странные события.

Под вечер появился зеленорубашечник и объявил всем, что он, начальник нилашистского участка Теофил Шлампетер, въезжает в дом и пусть все знают это.

Затем он поднялся на второй этаж, открыл дверь к Комлошам, но едва переступил порог квартиры, как на него хлынул холодный душ.

Глава четвертая ПРИЯТНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ И НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОГОРЧЕНИЯ

Теофил Шлампетер снял с веревки две кастрюли, так ловко прикрученные шпагатом к дверной ручке, что когда открывали дверь, то кастрюли опрокидывались и обливали пришельца водой с головы до ног. Стащив с себя мокрую зеленую рубашку, он повесил ее сушить на окно, считая, что на этом все его неприятности кончились. Но он ошибался.

Дело в том, что группа объявила войну зеленорубашечнику и холодный душ был только их первой операцией. Но об этом знали только члены группы, а господину Шлампетеру оставалось лишь ломать себе голову надо всем случившимся. Между прочим, и дядя Шефчик тоже недоумевал — правда, по другому поводу, — каким это образом его гаечный ключ, исчезнувший утром, к вечеру оказался на прежнем месте. И только доктор Шер-бан, пожалуй, кое о чем догадывался, но он помалкивал и так лукаво улыбался, что Габи просто не мог больше скрывать от него тайну. Вечером, в бомбоубежище, когда все прислушивались к глухим разрывам бомб, он подошел к нему и согнул указательный палец. Доктор Шербан тоже согнул палец, а потом спросил:

— Что это?

— Условный знак, — объяснил ему Габи.

— А что он означает?

— Послушайте, господин доктор, — укоризненно прошептал Габи, — вам бы пора это знать. Условный знак, ну, тайный знак, понимаете?.. Потому что мы участники движения Сопротивления и у нас есть своя группа.

— Эге… — кивнул доктор Шербан. — И насколько я понимаю, эта группа занимается спасением детей, устройством холодного душа, похищением гаечных ключей и так далее. Верно?

— Точно!.. Господин Шербан, если хотите, мы и вас примем. Согласны?

— Согласен. И какой же у вас пароль?

— Пароля у нас пока нет. Условный знак есть, а пароля нет. Господин Шербан, придумайте нам, пожалуйста, пароль.

— Охотно. Так… Что же у нас получается? Это вы разыскали Дюрику, которого никто не мог найти?

— Мы.

— Это вы устроили побег Дуци, которую все жалели, но ничем ей не помогли?

— Мы.

— Вы устроили холодный душ зеленорубашечнику, которого все ненавидят?

— Понимаете, господин Шербан, он, вернее, сам себя облил…

— Это ничего не меняет. Итак, что бы ни происходило в доме, всегда твердят: «Это ребята». И люди правы. Так пусть же вашим паролем будет: «Ребята не подведут!» Подойдет?

— Еще бы! Просто здорово! «Ребята не подведут!» — весь загорелся Габи, но тут же помрачнел. — Тогда вы, господин Шербан, не сможете стать членом группы. Ведь вы взрослый.

— Что верно, то верно, — согласился доктор. — Ну, тогда я буду, скажем, советником. Да, да… вам будет даже лучше: если понадобится совет, вы сразу же обратитесь к советнику, то есть ко мне.

— Здорово вы придумали! Тогда… «Ребята не подведут!»

— «Ребята не подведут!» — ответил на приветствие доктор Шербан и согнул указательный палец.

Из соседнего подвала доносился крикливый голос Теофила Шлампетера.

Габи решил пойти послушать оратора. Широко расставив ноги в сапогах, выпятив грудь под зеленой рубашкой и сдвинув на затылок черную шапку, зеленорубашечник произносил речь. Господин Розмайер и старший по дому Тыква слушали его с благоговением, господин Теребеш пристально смотрел прямо перед собой, время от времени одобрительно кивая головой. Остальные же, отвернувшись, о чем-то разговаривали, читали и даже дремали. Но дрему их никак нельзя было назвать сладкой, потому что зеленорубашечник орал во все горло:

— Мира не будет! Мы всех истребим, кто против нас, а против нас все, кто не с нами. По приказу Гитлера уже изготовлено секретное оружие, которое обладает страшной силой. Никто не знает о нем… Мне сказали об этом под величайшим секретом…

Он так вопил, будто разговаривал с глухонемыми — впрочем, так оно и было, ибо жильцы действительно не слушали его. Однако это ничуть не смущало зеленорубашечника, и он продолжал драть глотку до тех пор, пока не охрип. Но и тогда он не унялся и, склонившись к Розмайеру и Тыкве, что-то втолковывал им хриплым шепотом. Подобное нравоучение длилось долго, до самого отбоя.

На следующий день состоялось заседание группы. Поскольку на нем присутствовал новоиспеченный Тамаш, то ребята собрались не под лестницей, а на той самой площадке, возле улицы, где в день рождения Габи прошли немецкие танки. С тех пор тапки ушли, по площадка осталась. Ребята уселись па траву, и Габи рассказал новичку о всех вчерашних событиях:

— Понимаешь, Тамаш, не так-то легко было раздобыть гаечный ключ у дяди Шефчика, потому что он знает свой инструмент как свои пять пальцев, но Янчи все-таки обхитрил его. Вечером, когда зеленорубашечника не было дома, Денеш, который теперь решил стать механиком, незаметно проник в квартиру и вывинтил в кровати все винты. Потом Янчи положил ключ на место. И вот, когда дали отбой, зеленорубашечник поднялся к вам, в вашу квартиру. Мы велели секретарю проследить за ним. Секретарь, докладывай, что было дальше.

— А дальше было так, — начал секретарь. — Зеленорубашечник закрыл окно, опустил темную штору, но я, понятное дело, заранее прорезал в ней дырку, чтобы все было видно. Ну вот… я увидал, как Шлампетер снял зеленую рубашку, черные сапоги и одежду, в одной ночной рубахе подошел к зеркалу, вскинул вверх руку, пробормотал «баторшаг», потом потянулся и с маху плюхнулся на кровать. Она даже не скрипнула, а мигом под ним рассыпалась. Тяжелая спинка с бронзовыми набалдашниками грохнулась ему на голову, зеленорубашечник запутался в одеяле и, побагровев от натуги, стал звать на помощь, но голос у него пропал. Поняв, что его никто не слышит, он еле-еле поднялся с полу, побежал к окну, но, наверно, передумав, кинулся обратно, быстро натянул брюки, надел зеленую рубашку… Больше я не видал, потому что убежал домой…

Вот что произошло после этого: зеленорубашечник выскочил на балкон и начал хрипло орать, что велит своим братьям-нилашистам арестовать весь дом и те сумеют расправиться с ними, потому что братья-нилашисты не знают пощады! И пора зеленорубашечникам взять власть в свои руки, тогда будет полный порядок, и он покажет этой вонючей пролетарской банде почем фунт лиха. Но зря он орал: никто не вышел, ибо все обитатели дома в этот вечер почему-то спали беспробудным сном. И только один господин Тыква старался успокоить зеленорубашечника, уверяя, что он, как старший по дому, наведет порядок.

А утром зеленорубашечника подстерегали новые неприятности.

На лестнице кто-то протянул веревку, и зеленорубашечник, зацепившись за нее, стукнулся лбом об угол решетки. Но на сей раз уже не кричал. Потирая здоровенную шишку на лбу, он осмотрелся, не видит ли кто (а кроме Габи, этого никто не видел), и торопливо сунул веревку в карман. Шишка у него на лбу росла прямо на глазах, а в голове, наверно, до того гудело, что шел он аж пошатываясь — так, во всяком случае, казалось Габи, который проводил его до самого проспекта Арена.

О том, что проводил он зеленорубашечника только до проспекта Арена, Габи никому не сказал. Он решил пока не сообщать об этом группе, за исключением секретаря, от которого у него не было тайн. Но и секретарь узнает эту тайну лишь тогда, когда станет главным секретарем, потому что тайна эта исключительной важности.

Дело в том, что на проспекте Арена он встретил одного человека.

Человек этот стоял напротив авторемонтной мастерской и, привалившись к дереву, читал газету. Габи, стараясь не потерять из виду зеленорубашечника, налетел прямо на него. Человек сначала испуганно прикрыл лицо газетой, а потом опустил ее и, уставившись на Габи, проворчал:

— Ты что, пострел, на людей налетаешь?

Габи хотел бежать дальше, так как зеленорубашечник был уже далеко, но голос человека показался ему знакомым. Он поднял глаза и увидел черную шляпу. Однако круглая бородка и пышные усы поставили его в тупик. Несколько секунд он старался вспомнить, где же он слышал этот голос, но тут взгляд его остановился на сером пальто, и он радостно заулыбался.

— Здравствуйте, дядя Келемен! — воскликнул он.

— Какой еще дядя Келемен? — прикрикнул на него человек. — Иди своей дорогой, никакой я тебе не дядя Келемен.

— Ну, тогда… — Габи понизил голос, — тогда… дядя Чепань.

Человек взял Габи за плечи, сжал их, как клещами, и Габи взвизгнул от боли.

— Убирайся прочь! — прошипел человек. — Какой я тебе Чепань? Уходи и не болтай!

Он оттолкнул Габи и быстро зашагал в сторону улицы Лехел. Но теперь Габи точно знал, что это именно он, и побежал за ним. Догнав, он дернул его за серое пальто.

— Дядя, неужели вы меня не помните? — прошептал он. — Я Габи, друг господина Шербана…

Человек круто остановился, повернулся, взял Габи за подбородок и пристально посмотрел ему в глаза.

— Кажется, и в самом деле это ты, — протянул он. — Ну тогда здравствуй, дружище, и навсегда забудь о том, что ты меня видел. Уж поверь мне, такие дела не по плечу мальчишкам. Ну, прощай!

Он уже было тронулся в путь, но Габи удержал его за пальто.

— Дядя, — торопливо произнес он, — не уходите, мы тоже участники движения Сопротивления, я — его председатель, старший Шефчик — секретарь, а дядя Шербан — советник, и это наш условный знак. — Он согнул указательный палец. — У нас есть даже свой тайный пароль: «Ребята не подведут!»

Все это он выпалил залпом, боясь, как бы человек не ушел. Андраш Келемен, или Янош Чепань, или, вернее, бородатый незнакомец смотрел на него во все глаза.

— Чего участники? — недоуменно спросил он. — Движения Сопротивления?

— Да… и у нас есть своя боевая группа. Пока мы объявили войну нилашистскому брату Теофилу Шлампетеру. Глядите, вон… куда он пошел.

Они посмотрели в ту сторону, куда ушел зеленорубашечник, но тот уже скрылся за углом. Человек с несколькими именами спросил у Габи, какой он из себя, этот Шлампетер. Габи рассказал, что у него маленькие усики, кривые ноги, черная шапка и называется он начальником нилашистского участка и братом.

— Братом! — с горькой иронией протянул человек. — Он такой же брат остальным людям, как Каин Авелю. Только поджидает момента, чтобы казнить и убивать честных людей. Но послушай, малец. Этот злодей, брат таких же злодеев, весьма и весьма интересует меня. Как бы мне подробнее разузнать о нем? Где он бывает, чем занимается? А?

— Это очень просто, дядя Чеп… — захлебнулся от восторга Габи, — ребята всё разведают.

— Впрочем, ладно, — махнул рукой человек. — Не детское это занятие.

— Группа тоже не детское занятие, — не без гордости произнес Габи. — Группа — очень даже серьезное дело. И теперь, когда пришло время установить… как ее… связь с движением…

— Ты понимаешь, что говоришь? — удивился тот. — Какие еще «связь установить», «движение»? Откуда ты набрался таких слов?

Габи густо покраснел. Как ответить? Он что-то пролепетал, покряхтел и, наконец, глубоко вздохнув, признался, что подслушал или, вернее, случайно услышал все, о чем они разговаривали с доктором Шербаном в то памятное воскресенье, 19 марта 1944 года, когда он, Габи, смотрел в микроскоп. Именно тогда он услышал и о движении Сопротивления, и о связи. Но он никому и ничего не говорил, даже своему секретарю, хотя тот скоро станет главным секретарем.

Бородатый внимательно выслушал Габи, потрепал его по щеке, назвал славным мальчишкой, и они договорились, что Габи и его ребята будут денно и нощно следить за зеленорубашечником.

— Обо всем, что разузнаем, мы доложим движению Сопротивления, — твердо сказал Габи.

— Ишь чего захотел! — засмеялся человек. — Обо всем расскажете товарищу Шербану… то есть доктору Шербану. Ясно?

На этом они и расстались, но, как бы то ни было, Габи почти был уверен, что он все же наладил связь между группой и движением, так как господин Шербан все новости будет передавать этому человеку по имени Чепань, или Келемен, или теперь… бородачу.

Поэтому-то в последующие дни на Габи свалилась уйма дел. И главным образом потому, что он решил докладывать не устно, а письменно — ведь так будет гораздо солиднее. Помимо сборов группы, ему приходилось руководить войной против зеленорубашечника, помогать по дому маме, а еще и писать под видом домашних заданий донесения, в которых доктор Шербан, несмотря на их важность, усердно и беспощадно выправлял все орфографические ошибки.

Вот что было написано в первом донесении:

«Доношу, что у зеленорубашечника новые неприятности. Никто во всем доме не знаит, кто в этом виноват. Вчера позно вечером зеленорубашечник пришел домой и когда взялся за ручку то рука его прилипла. Вот здорово! Доношу движению, что ручку смазал каким-то клеем старший Шефчик. Он большой мастер в таких делах и говорит, что ручку эту намазал смолой которую используют при ремонте асфальта и которую он припрятал у себя дома. Рука у зеленорубашечника типерь черная пречерная. А пришол зеленорубашечник домой так поздно потому что шептался в корчме дяди Розмайера с двумя мущинами с шарикоподшипникового завода и с каким-то эсэсовцем, а может и не эсесовцем, но все равно с злодеем точно. Доносит движению предсидатель группы Габи».

Председатель Габи собственноручно промакнул донесение и, свесив ноги, уселся на перекладине в ожидании доктора Шербана. Когда он так сидел, заложив два пальца в рот и все пытаясь свистнуть, в дом вошел запыленный, усталый человек. В подворотне он незаметно осмотрелся и осторожно двинулся к лестнице. Габи спрыгнул с перекладины и помчался за ним. Перехватив путника уже у лестницы, Габи схватил его за плащ и взволнованно зашептал:

— Дядя Комлош! Дядя Комлош! Не ходите туда!

Дядя Комлош обернулся, узнал Габи и протянул ему руку. Лицо у него заросло густой щетиной, глаза красные, усталые, одежда рваная, грязная, ботинки разбиты. Еле слышно, он устало спросил:

— Почему не ходить, Габика?

— Потому что тети нет дома, дядя Комлош.

— А где же она?

— Разве вы не знаете, что она выехала?

— Знаю, Габика. Загнали, мерзавцы, всех людей с желтыми звездами, как овец в хлев… И кто знает, что еще нас ожидает… Это ужас какой-то!

— Вот поэтому и не ходите, дядя Комлош.

— Но пойми, Габика, — как со взрослым заговорил Комлош, — я же ничего не знаю: куда они переехали, что с ними… Вот и решил посмотреть, нет ли какой-нибудь весточки дома… Ведь только здесь я могу разузнать что-нибудь о них. Скажи, сынок, кто сейчас живет… в нашей квартире? Может, он знает что- нибудь о них?

— Может, и знает, но лучше его не спрашивать…

— Почему? Кто он? Расскажи!

— Зеленорубашечник. Начальник участка Теофил Шлампетер.

Дядя Комлош молча уставился на Габи, пошатнулся и припал плечом к стене.

— Понятно… — помолчав, выдавил он из себя. — И… что же с ними стало? Может, ты слышал, Габи?

— Кое-что слышал, — уклончиво ответил Габи. — За Дуци не волнуйтесь, она чувствует себя хорошо.

Дядя Комлош, вздохнув, выпрямился, потер на плече белое пятно и снова принялся расспрашивать Габи, где его семья. Он говорил, что очень спешит и лишь на минутку заскочил домой, а потом…

— Дуци в надежном месте, — перебил его Габи. — Прямо как дома. Но вам, дядя Комлош, к ней нельзя.

— Почему это нельзя? Ведь она моя дочь!

— Потому что Дуци стала на время мальчиком.

Слова эти буквально ошеломили дядю Комлоша. Больше того, он даже лишился дара речи и только судорожно открывал и закрывал рот.

— Понимаете, дядя Комлош, — начал объяснять ему испугавшийся было Габи, — этот зеленорубашечник, Шлампетер, решил занять вашу квартиру. Но он наверняка пожалел, что переехал сюда — ведь здесь у него сплошные неприятности… Господин Тыква… то есть дядя Рендек, хотел сдать Дуци каким-то «компетентным властям», раз она «обязанное лицо», однако у него ничего не вышло… Вы же знаете, как все мы любим Дуци, и поэтому подстроили так, будто Дуци исчезла. А на самом деле она не исчезла, а превратилась в мальчика Тамаша. Мы придумали, будто Тамаш жил раньше в Обуде, их дом разбомбило и все погибли, кроме Тамаша. И после этого Шмыгало отвел его к своей бабушке… Теперь Тамаш, очень похожий на Дуци, живет у бабушки и радуется, что все удачно устроилось.

Дядя Комлош как в полусне слушал рассказ Габи, но из всех его слов понял лишь одно: Дуци, переодетая в мальчика, жива и здорова и зовут ее теперь Тамаш.

— Слава богу, — вздохнул он. — И тетя Комлош, конечно, тоже с ней?

— Нет. Тети Комлош там нет, — опустил голову Габи, чертя носком ботинка какие-то завитушки на каменном полу лестничной площадки.

Дядя Комлош схватил его за плечи, встряхнул и с такой силой сжал их, что Габи вскрикнул.

— Говори же скорее, что случилось с тетей Комлош! — глухо произнес он.

— Дядя Комлош… мы не успели… — не поднимая головы пробормотал Габи, — хотели помочь… но опоздали… дело в том… Ну, понимаете… под вечер она ушла… и больше не вернулась…

Комлош, не проронив ни слова, опустился на ступеньки и закрыл ладонями лицо. Габи подошел к нему.

Теперь он оказался на целую голову выше дяди Комлоша, который, согнувшись, молча, неподвижно сидел на ступеньках, и если бы не порывистое дыхание, можно было подумать, что он умер, сраженный прямо в сердце невидимой стрелой. Габи стоял и смотрел на этого серьезного, взрослого человека, на Дуциного отца, измученного, затравленного и смертельно уставшего. И вдруг ему показалось, будто дядя Комлош похож сейчас на старого, древнего старика, беспомощного и нуждающегося… Его нужно обязательно как-то ободрить, сказать такие слова, чтоб, услышав их, он поднял бы голову, сказал или сделал бы что-нибудь неожиданное, важное… потому… потому что так продолжаться дальше не может…

Он протянул руку и нерешительно, робко погладил сутулые плечи дяди Комлоша.

— Дядя Комлош! — прошептал он. — Мы найдем тетю. Честное слово, найдем.

— Кто? — рассеянно спросил он не то у Габи, не то у кого- то еще — может, у лестницы, у дома, у неба, у всего мира. — Кто может найти ее?

— Мы, ребята, — ответил Габи и незаметно согнул в кармане указательный палец.

Дядя Комлош посидел так еще немного, как человек, у которого что-то внутри оборвалось, потом встал и пошел, словно лунатик: машинально поднимая ноги, вперив невидящий взгляд в землю. Габи шел рядом и не переставая рассказывал ему о войне с зеленорубашечником, о ребятах, о Пушке и, наконец, показал домик с выбитыми стеклами, в котором живет Дуци под именем Тамаша.

Дядя Комлош остановился и с таким интересом посмотрел на убогий домишко, будто это был парламент или какое-то другое достопримечательное здание, о котором рассказывается даже в «Родной речи».

Дверь домика отворилась, из нее вышла сухонькая старушка с тазом в руках и выплеснула из него за порог воду. Дядя Комлош подошел к ней, обнял ее за худые плечи, поцеловал в морщинистые щеки и, не проронив ни слова, убежал. Бабушка выронила таз и недоуменно смотрела вслед убегавшему. Она непонимающе покачивала головой даже после того, как тот странный человек уже скрылся и разглядеть его своими подслеповатыми глазами она не могла.

Габи догнал дядю Комлоша и, запыхавшись, сказал:

— Если с вами случится беда, приходите к нам, и делайте вот так, это наш условный знак.

Он согнул указательный палец и умчался, чтобы передать донесение советнику.

Но советника его донесение в особый восторг не привело. Он считал — и высказал это прямо и жестко, — что война, бомбежки и действия группы не дают повода для того, чтобы некоторые «предсидатели» пренебрегали орфографией. Хочешь не хочешь, а Габи пришлось пообещать наряду со всем прочим уделять внимание грамматике. Они договорились, что доктор Шербан в качестве советника будет и наперед оценивать донесения с точки зрения грамотности. Если Габи не подтянется, ему придется подать в отставку с поста председателя и больше не участвовать в работе группы до тех пор, пока не пройдет переэкзаменовку. Когда соглашение было заключено, Габи поднял взгляд на господина Шербана и сказал:

— Нам нужны деньги.

Господин Шербан оторопел. Сначала он подумал, что речь идет об уплате членских взносов и даже спросил, зачем группе понадобились деньги.

— Они нужны не нам, а тете Чобан.

И Габи подробно рассказал, в чем дело. Оказывается, дядя Чобан, уходя в солдаты, продал радиоприемник, чтобы тетя могла на что-то жить. Но вчера кое-кто из дотошных мальчишек подслушал, как тетя Чобан жаловалась тете Варьяш, что радиоприемник она уже «проела» и теперь собирается продать пикейное покрывало. Если так пойдет и дальше, то к возвращению дяди Чобана в квартире останутся голые стены, хотя тетя очень экономит, мясо видит только в витринах магазинов, фрукты вообще не ест и питается одними овощами да хлебом.

— По-моему, нам надо позаботиться о тете Чобан, верно? — спросил Габи.

Господин Шербан кивнул головой, дал Габи денег и согнул указательный палец. Габи сделал то же самое и, хотя на лестнице не было ни души, прошептал:

— Ребята не подведут!

— Ребята не подведут! — отозвался доктор Шербан и ушел.

Габи сел на лестницу и принялся пересчитывать деньги, которые дал ему доктор. Не прошло и минуты, как прибежал Денеш, сжимая в руке какие-то деньги. Он с гордостью сообщил, что на втором этаже собрал двенадцать пенге двадцать шесть филлеров и одну пуговицу, которую дал ему Дюрика, и добавил с радостным видом, что тетя Чобан тоже дала тридцать четыре филлера.

— Ну и осел же ты! — разозлился Габи. — Зачем ты у нее просил? Ведь деньги-то мы собираем как раз для нее.

— Знаю. Поэтому я и попросил, — упрямо ответил Денеш. — Если мы собираем для тети Чобан, значит, она получит их обратно. Она могла бы дать и десять пенге. Разницы никакой.

Габи записал в тетрадь для домашних заданий, сколько получено денег от господина Шербана и сколько собрал Денеш, а потом приплюсовал принесенное Шефчиками. Ица крепко зажала в своей загорелой ручке деньги, заявив, что отдаст их лично тете Чобан. Габи с большим трудом растолковал ей, что этого делать нельзя, что тетя Чобан не должна знать, от кого получит деньги — ведь группа-то их секретная и рисковать поэтому нельзя. Мица, в отличие от своей сестры, с милой улыбкой передала деньги, полученные от жильцов первого этажа, и тут же вздохнула:

— Ой, сколько денег! Вот бы купить мороженое.

— Ишь чего захотела! — возмутился председатель. — Эти деньги не наши, а тети Чобан.

— Но тетя Чобан все равно не знает, сколько их, — заупрямилась Мица. — Но если не хочешь, я могу сама попросить тетю Чобан дать мне денег на мороженое.

— Они ей нужны не на мороженое, а на еду, понятно? — отрезал Габи и старательно вывел в тетради: «Мица, первый этаж, шесть пенге тридцать шесть филлеров». Потом спросил:

— А сколько дал зеленорубашечник?

Выяснилось, что зеленорубашечник ничего не дал. Он захлопнул дверь перед самым носом Денеша и закричал, что ему нет дела до голодранцев, пусть, мол, они обращаются за помощью к властям да еще и гордятся тем, что терпят лишения во имя окончательной победы. Денеш сказал также, что, когда он заглянул в окно, зеленорубашечник в это время завтракал и Денеш сам видел, как тот ел ветчину и еще какие-то лакомства, но какие именно — он не разглядел, потому что зеленорубашечник прогнал его.

— И мороженое было? — спросила Мица.

Чтобы не разжигать страстей, Денеш утвердительно мотнул головой и сказал Мице, что видел у зеленорубашечника такие огромные трубочки с мороженым, в которых запросто может поместиться даже Мица.

Мица сразу притихла, представив себе огромную трубочку с мороженым, и больше уже не мешала заседанию группы, обсуждавшей важные дела.

Теперь нужно было написать письмо тете Чобан, потому что без письма деньги посылать нельзя, а написать такое письмо — дело не шуточное. Кроме того, нельзя давать поблажку и зеленорубашечнику. Хочет он того или не хочет, а деньги все-таки должен заплатить.

Разумеется, сначала составили письмо. Долго совещались, какое же выбрать обращение. Петер Шефчик, вычитав, видимо, где-то понравившиеся ему слова, предложил начать так: «Уважаемая дама». Но предложение его отклонили: ведь каждому ясно, что тетя Чобан вовсе не дама, а просто тетя и если бы она была дамой, то деньги для нее не пришлось бы собирать. Кстати, они бы и не стали собирать для дамы, потому что дамы даже летом носят шляпы и перчатки, у них накрашенные ногти и, завидев, например, Мицу, они вечно восторгаются: «Ах, какая миленькая замарашка!»

Денеш предложил написать коротко и просто: «Дорогая тетя Чобан». Но в таком обращении не было ничего таинственного, и Денеша никто не поддержал.

Габи утверждал, что лучше всего начать письмо словами: «Выше голову!»

После долгих споров все же составили черновик, и Янчи Шефчик, у которого была пятерка по чистописанию, написал прописными буквами на листке из тетради:

ЧОБАН АНДРАШНЕ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ!

МЕСТНОЕ!

ДОРОГАЯ СОСЕДКА!

ВЫШЕ ГОЛОВУ!

ЭТИ ДЕНЬГИ ВСЕ ВАШИ, ТРАТЬТЕ.

С ПОЧТЕНИЕМ И ЛЮБОВЬЮ, ТАИНСТВЕННАЯ ЧЕРНАЯ РУКА.

Деньги тщательно завернули в другой листок и вместе с письмом вручили Денешу, который незаметно прошмыгнул на второй этаж, позвонил к Чобанам и умчался прочь. Когда дверь открылась, Денеш был уже на лестничной площадке и подглядывал, как дальше развернутся события.

Тетя Чобан выглянула из-за двери и, никого не увидев, собиралась было уже захлопнуть дверь, как вдруг заметила на полу листок из тетради, а на нем — маленький пакетик. Осторожно, словно опасаясь, что пакетик взорвется, она взяла его двумя пальцами. Разглядев наконец, что на листке что-то написано, она извлекла из кармана фартука очки и принялась читать. На лице ее застыло сначала удивление, потом радость. Покачав головой, она развернула пакетик, сосчитала деньги и, держа листок и деньги в руке, позвонила к Денешам. Стоя в дверях, она показала Денешам таинственную посылку и о чем-то спросила — наверно, о тайных благодетелях. Мама Денеша пожала плечами: дескать, она не знает ни о каких благодетелях. После этого тетя Чобан позвонила к Шефчикам, и там повторилась предыдущая сцена. Так тетя Чобан обошла весь дом и даже позвонила к зеленорубашечнику, но тот ей не открыл. Кончилось тем, что тетя Чобан прослезилась, а Габина мама сказала тете Варьяш:

— Глядите-ка, Варьяшне, стыд какой! Нам бы самим следовало додуматься до этого, а не полагаться на детей.

И ее слова слышали все члены группы.

В тот вечер никто из родителей не ругал своих детей. А досадно! Особенно жалели об этом миролюбии братья Шефчики. Да и как не жалеть, если в этот самый день никто из них не ушиб себе голову, ни у кого из них не оторвалась подошва на ботинках, никто из них не разбил, пусть даже крохотного, окошка… Действительно жаль!

А Габи в тот вечер написал свое второе донесение:

«Доношу, что мы собрали деньги для тети Чобан, у которой взяли мужа в солдаты, но собрали их тайно и не истратили ни филлера, хотя на улице было очень жарко и хотелось мороженого. Один только зеленорубашечник не дал ни гроша, но мы сразу же осудили его, потому что плохо не помочь бедной женщине. За это он вскоре поплатится.

Возмездие его постигло вчера. И все говорят, что так ему и надо.

Вчера вечером зеленорубашечник пришел домой очень поздно, и когда он пришел, у его дверей раздался звонок. Он открыл дверь и увидел мальчика, очень похожего на Шмыгалу. Мальчик сказал, что принес пакет для Комлошей и показал его зеленорубашечнику. Пакет был очень красивый — какой мог сделать только старший Шефчик. Зеленорубашечнику понравился пакет, и он сказал, что Комлошей нет дома, но пакет можно оставить. Мальчик сказал ему, что оставить он не может, потому что пакет очень ценный, и, кроме того, ему велено получить 50 пенге. Зеленорубашечник спросил, что находится в пакете. Мальчик сначала отнекивался, что это, мол, тайна, но зеленорубашечник принялся его уверять, что доверить пакет ему можно, поскольку он близкий друг Комлошей и по их просьбе присматривает за квартирой. Тогда мальчик под большим секретом шепнул ему, что в пакете золото, которое Комлоши дали его хозяину переплавить в слитки, и за эту работу ему полагается 50 пенге. Зеленорубашечник осмотрелся, нет ли кого поблизости и хотел было вырвать у мальчика пакет, но тот успел отскочить, а зеленорубашечник засмеялся: «Хе-хе-хе, сынок, это я пошутил, вот тебе 50 пенге, а пакет я передам Комлошам, даже не распечатывая».

Мальчик взял деньги, быстро спустился по лестнице и убежал. И когда он выбежал на улицу, всем стало совсем ясно, что это Шмыгало. Зеленорубашечник сразу же начал развертывать пакет, но тот был завернут в несколько листов. Когда же он развернул последний лист, то в его руках оказался большой кусок железа. Можете представить, какие дела творятся на этом свете! Зеленорубашечник выбежал на веранду, но мальчика и след простыл. А вечером тетя Чобан рассказывала всем, что она получила еще 50 пенге, но не знает, кого ей благодарить. Только в одном она уверена, что не от зеленорубашечника. Доносит движению председатель группы Габи».

Но зеленорубашечник глубоко заблуждался, если считал, что на этом его беды закончились.

Откровенно говоря, он даже и не обратил внимания, что во время бомбежки у него вылетело стекло и после отбоя обнаружил в своей комнате огромный стальной осколок. Подозрительно было лишь то, что в ту ночь, судя по отблескам пожаров, бомбили чепельский завод, а Чепель расположен так далеко от Андяльфельда, что вряд ли мог залететь оттуда осколок в комнату зеленорубашечника. Больше того, на осколке уже проступила ржавчина, и хорошо было видно, что ржавчину эту кто-то пытался соскоблить.

Не придал сначала зеленорубашечник значения и такому, казалось бы, пустяку: на следующий вечер ржавый гвоздь вылез именно из той скамейки, на которой он обычно сидел во время бомбежки. Образовавшуюся на брюках дыру он собственноручно заштопал, и вот тут-то, хоть никому и не сказал ни слова, стал заметно нервничать.

Но пройти мимо того факта, что ему пришлось еще пострадать и от Пушка, он уже не мог. «Уничтожу эту тварь!» — оскалившись, пообещал он господину Тыкве.

Пушок, с той поры как его помирили с Мурзой, тоже старался чем-нибудь отличиться, и его усердие проявлялось почему-то в подвале. Обычно он тихо и смирно, словно мышь, сидел в углу и молчал. Но он, видимо, не выносил запаха зеленорубашечника, и стоило тому приблизиться, как Пушок начинал на него рычать.

В тот вечер, когда случилось это злополучное происшествие, ребята играли на улице в жандармов.

Между прочим, днем в квартале появилась вдруг целая уйма самых настоящих жандармов. Они с угрюмым видом рыскали по улицам и почему-то очень злились. Их примкнутые штыки зловеще поблескивали то на одном, то на другом углу улицы. Дядя Шефчик, поглядев на них, сплюнул и проворчал: «Чтоб им захлебнуться!» Но разве они могли захлебнуться, если на Сегедском шоссе не было ни реки, ни моря! Прохожие, опустив глаза, торопливо проходили мимо жандармов. В домах все взволнованно шептались, что это они, мол, затевают? Одна только тетя Варьяш догадывалась об истинной причине их затеи. На рынке «Лехел» она слыхала, будто жандармы погрузят в товарные вагоны всех, кто носит желтую звезду, и увезут неизвестно куда. Говорят, будто их избивают, морят голодом и всячески над ними издеваются. Слушая все эти толки, Габи только радовался, что укрыл Дуци от жандармов. И в тот же вечер придумал игру в жандармов.

Игра заключалась в следующем. Двое жандармов должны надменно расхаживать по двору, а остальные налетать на них с кулаками. Игра эта понравилась всем, особенно еще потому, что жандармом чаще всего приходилось быть Эде, которого на этот раз приняли в игру.

Эде уже семнадцатый раз был жандармом, а его напарником — Денеш. Но Денеш особого интереса для ребят не представлял. Братья Шефчики и Габи готовились уже напасть на жандарма-Эде, когда появился зеленорубашечник.

До сих пор Пушок мирно наблюдал за игрой. Ему, между прочим, отводилась роль лица с желтой звездой, за которым пришли жандармы. Завидев Шлампетера, Пушок забыл о своей роли и злобно зарычал. Возможно, он зарычал громче и злее обычного, так как зеленорубашечник отпрыгнул назад и замахнулся па него каким-то бумажным свертком. Пушок припал к земле, изловчился, вцепился в сверток своими острыми зубами и стал тянуть его к себе. Зеленорубашечник выругался, дернул сверток, а Пушок, видимо, решил, что с ним играют. «Гляди-ка, — наверно, подумал он, — этот противный человек не такой уж угрюмый тип. С ним можно и поиграть». И он изо всех сил тянул, рвал, терзал сверток. Это-то и привело к беде. Бумага с треском разорвалась, Пушок от неожиданности сел на задние лапы, сжимая в зубах оторванный клочок, а из бумаги высунулся конец какой-то трубки.

Зеленорубашечник теперь уже разозлился не на шутку. Он замахнулся железной трубкой, будто собираясь размозжить голову удивленно глядевшему на него Пушку, но, заметив, что ребята молча наблюдают за ним, опустил руку и дико взревел:

— Убью эту тварь! Уничтожу!

Странную трубку он завернул в остатки бумаги и быстро свернул в подъезд.

Теперь уже было не до игры. Ребята избили на скорую руку жандарма-Эде, да так основательно, что Эде еле добрался до дома. Едва он скрылся за дверью, как Габи отвел секретаря в сторону и согнул указательный палец.

— Ребята не подведут! — взволнованно прошептал Габи. — Видел?

— Ребята не подведут! — кивнул Шефчик-старший. — Конечно, видел.

— Что ты видел?

— Трубку. У зеленорубашечника. Честное слово, это был орудийный ствол.

— Точно!

— Хотя… Нет, для орудия эта трубка не годится, — усомнился Шефчик-старший. — Может, это ружейный ствол?

— А для ружья она слишком велика, — возразил Габи и тут же хлопнул себя по лбу: — Догадался! Да это же ствол пулемета!

— Может, и так, — согласился Шефчик-старший.

— Но зачем ему ствол пулемета? — спросил Габи.

— А вдруг запасной к пулемету? — предположил Шефчик- старший.

— Чудак! Ну зачем ему пулемет?

— Это надо разузнать.

— Верно! — решил Габи. — Тогда я приказываю: все в точности разузнать. Ребята не подведут!

— Ребята не подведут!

И председатель вместе с главным секретарем побежали домой, чтобы не опоздать к ужину.

Габи сразу смекнул, что об этой трубке обязательно надо написать донесение. Так и вышло…

Написав первое слово «Доношу», он остановился и признался самому себе, что никак не думал, что донесения эти окажутся потруднее школьных диктантов, особенно при таком строгом экзаменаторе, как советник — доктор Шербан. Но другого выхода не было. Приходилось писать, причем писать очень внимательно, потому что за последнее донесение он получил чуть ли не кол.

«Доношу, — медленно и красиво выводил он, — что зеленорубашечник каждый день приносит домой подозрительные вещи. Сначала он принес какую-то трубку, и мы с главным секретарем сразу подумали, что это ствол винтовки или пулемета. Но теперь зеленорубашечник стал осторожен и следить за ним стало труднее. И все-таки нас провести трудно. Это уж точно!

В другой раз он пронес что-то в чемодане. Потом ничего не приносил, зато по вечерам запирался в квартире, думая, что его никто не видит. Но мы наблюдали за ним в дырку в шторе и видели, как он извлекал из пакета разные детали, собирал из этих деталей оружие, снова его разбирал и снова собирал. Может, ему велели собирать его по сто раз подряд в наказание? Он делал то же самое и на второй день, и на третий. Мы уверены, что зеленорубашечник затевает недоброе дело с этим оружием.

И тогда я расспросил о пулемете отца, который воевал в первую мировую войну, и отец сказал, что основная часть пулемета называется затвором и без него он ни на что не годен. Вот почему мы решили, как только представится случай, взять у зеленорубашечника затвор.

Доносит движению председатель группы Габи».

Он вручил донесение советнику, потом не спеша прошел в другую сторону балкона к Денешу, но по пути успел нажать кнопку звонка зеленорубашечника и моментально вскочить в открытую дверь Денешей.

На третий день утром, когда он зашнуровывал ботинки, во дворе кто-то трижды свистнул. «Наверно, Шефчик-старший, — подумал он. — Ничего, пусть подождет: ведь главный секретарь всегда должен ждать председателя. Так уж принято». Зашнуровав ботинки, он подозвал Пушка. Пушок вильнул хвостом, вскочил, завертелся под ногами и пулей вылетел во двор.

Во дворе не было ни души. Но вот снова кто-то трижды свистнул возле лестницы. Недолго думая Габи заглянул под лестницу и, к своему изумлению, вместо главного секретаря увидел взволнованного доктора Шербана. Габи подлетел к нему.

— Послушай, Габи, — начал доктор Шербан, но Габи был человеком пунктуальным, поэтому он согнул указательный палец и официально проговорил:

— Ребята не подведут!

— Да, конечно, не подведут, — ответил доктор Шербан и, тоже согнув указательный палец, продолжал: — Послушай, Габи, позавчера я был страшно занят и просмотрел твое донесение только вчера вечером. Немедленно прекратите, это не игра в кошки-мышки!

— Вы о чем, господин советник? — удивился председатель.

— Габи, перестань паясничать! — занервничал доктор Шербан. — Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду историю с пулеметом. Немедленно прекратите!

— Господин советник, это невозможно.

— Нет, возможно. Я говорю тебе как советник. Иначе получишь взбучку.

— Все равно невозможно, господин Шербан, — уперся на своем Габи.

— Ах, так! Ну тогда прими к сведению, что я не от своего имени, а от имени движения Сопротивления приказываю прекратить эту вашу затею.

— Даже и в этом случае невозможно, — вздохнул Габи и почему-то сунул руку в карман. — Ради движения я готов на все. И ради вас тоже, господин Шербан.

— Невозможно, говоришь… — протянул доктор, поглядывая на карман Габи. — Понятно… А ну-ка, дай сюда эту штуку.

— Пожалуйста, господин Шербан. — И Габи сунул в руку доктора какой-то металлический предмет, завернутый в бумагу.

— Так… Если об этом дознаются и будут у вас спрашивать, скажи, что виноват во всем только я. Понятно?

— Понятно, господин Шербан, — еще раз вздохнул Габи.

— Вот и договорились. А теперь выкладывай, как вам удалось совершить этот безрассудный поступок?

— О, очень просто, — потупился Габи. — Самое трудное было в том, чтоб проследить, когда зеленорубашечника не бывает дома, незаметно войти в квартиру, разыскать среди всяких вещей эту штучку, называемую затвором, и незаметно выйти. Вот и все. Но если я совершил безрассудный поступок, то могу отнести ее обратно.

— Нет, ты непременно хочешь получить хорошенькую взбучку, — проворчал доктор Шербан. — Ишь чего захотел: проделать то же самое еще раз! Нет, этому не бывать. Штучка эта, затвор, останется у меня. Ей-богу, в твоем послужном списке преступлений не хватает только еще кражи со взломом!

— Но ведь это вовсе не кража со взломом! Вы, наверно, плохо поняли, господин Шербан… Я ничего не взламывал, а открыл дверь ключом.

— Каким ключом? Откуда у тебя ключ от квартиры Шлампетера?

— Во-первых, эта квартира совсем не Шлампетера, а дяди Комлоша. А во-вторых, ключ передала мне Дуци, когда мы… я хочу сказать… когда она на время переехала в другой дом, прихватив с собой старый ключ… Теперь вам понятно, господин Шербан?

— Теперь понятно. Только одного не пойму: как ты узнал, что это именно затвор, а не другая деталь? Насколько мне известно, ты не оружейных дел мастер.

— О-о-о, — протянул Габи, — поверьте, это очень просто. Мой папа хорошо рисует, и, когда все выяснилось, я попросил его нарисовать этот самый затвор. Вот и все… Фас, Пушок, фас!

Последний возглас уже не имел никакого отношения к разговору, а был адресован Пушку, который злобно рычал на приблудшую собаку. Услышав голос одобрения, Пушок ринулся за перетрусившей собакой. Габи, мигом забыв о разговоре с доктором Шербаном, сорвался с места и помчался вслед за Пушком, но когда он выбежал на улицу, Пушок уже семенил обратно, опустив уши, и как бы всем своим видом показывал: «Ну, как? Здорово я пуганул эту противную шавку?»

Глава пятая МИРА НЕТ

Пушок растянулся в тени подворотни и, высунув язык, часто дышал. Стояла страшная жара, и августовское солнце палило нещадно. В накаленном воздухе медленно плыли запахи нефти и копоти, словно вся нефть и копоть ближайших заводов превратилась вдруг в нестерпимо огненные испарения. Горячий асфальт как бы впитывал в себя глухой ритмичный рокот машин и моторов. Где-то неподалеку, наверно на заводе Ланга, звенела сталь. В редкие барашки облаков стрелой вонзались серебристые самолеты. В корчме Розмайера то и дело скрипела дверь…

Немецкие солдаты в своих кованых сапогах целыми толпами заходили в корчму и, выпятив грудь, на всю улицу громогласно требовали пива: «Бир! Бир! Бир!»

Так было и утром, так было и в полдень…

А по вечерам на улице позвякивали синие кастрюльки и красные судки. Это возвращались с заводов отцы и братья, разморенные жарой, уставшие после тяжелого трудового дня. Прищурив покрасневшие от бессонных ночей глаза, они бросали недобрые взгляды на стеклянную дверь корчмы Розмайера, где рыжие немецкие солдаты блаженно тянули холодное пиво.

Да, так повторялось каждый вечер.

С наступлением темноты начинался не виданный доселе фейерверк. Темно-синее небо озаряли серебристые лучи прожекторов, ощупывая облака своими устремленными ввысь паучьими лапами. Под почти невидимыми звездами вспыхивали красные и зеленые сигнальные ракеты, трассирующие пули оставляли длинные ряды красных пунктирных черточек на черном фоне ночи.

Однажды поздно вечером во дворе зазвенел висевший у входа в убежище ржавый рельс. Его неистовый звон сзывал жильцов во двор. К центру двора заскользили черные фигурки людей… Они стояли и молча ждали в этой ночной темноте, исполосованной отблесками прожекторов. Обтянутая синей бумагой лампочка на лестнице тускло освещала собравшихся.

— Все в сборе? — послышался из темноты напыщенный голос старшего по дому, господина Тыквы.

— Все, — нестройно выдохнула толпа.

— Я к тому спрашиваю, что являюсь старшим по дому, и кому не нравится, пусть уходит, — заявил Тыква. — Я собрал вас для того, чтобы объявить: с сегодняшнего дня наступит конец безобразиям. Теперь будет царить строгий порядок и дисциплина, не то что было…

— Минутку! Об этом я скажу сам, — перебил его зеленорубашечник. — Братья и люди! — неожиданно взвыл он.

— Надеюсь, я отношусь к людям, а не к его братьям, — проворчал дядя Шефчик.

— Палач тебе брат, бандюга, — процедил сквозь зубы дядя Варьяш.

— Говорите! Мы вас слушаем! — подбодрил зеленорубашечника господин Розмайер.

— Отечество в опасности! Все на его защиту! — снова возопил Шлампетер.

— Ура! Ура! — явно невпопад гаркнул Розмайер.

— Молчать! — осадил его зеленорубашечник. — Мы переживаем критические минуты! Вслед за румынами и финны оставили Гитлера, но мы, нилашисты, будем держаться до последнего вздоха…

— Тьфю! Позор им! — снова крикнул господин Розмайер, стараясь как-то исправить прежнюю оплошность, но и на сей раз попал впросак.

Эти две его промашки привели Теофила Шлампетера в настоящее неистовство. Он принялся вопить до хрипоты, что до сих пор считал финнов своими братьями, но теперь публично отрекается от них и до последней капли крови будет стоять на стороне своего великого союзника, потому что скоро пробьет час окончательной победы германского оружия. И он, Теофил Шлампетер, начальник нилашистского участка, не потерпит, чтобы вокруг него витал дух измены, а всех инакомыслящих истребит и спровадит на тот свет. В заключение он призвал всех последовать его примеру и приветствовать друг друга взмахом поднятой руки, ибо это, по его мнению, поддержит дух нации и приведет к спасению. Ведь, мол, нилашисты в Венгрии ничуть не хуже, если не лучше, кто носит в Германии свастику.

Он орал во всю глотку и сыпал как из рога изобилия излюбленными словечками нилашистов:

— Карпаты! Дунай! Великая родина!

Но к чему он говорил эти слова, никто из собравшихся не понял. Впрочем, и сам Теофил Шлампетер вряд ли отдавал себе отчет в своих выкриках. Но есть люди, для которых все непонятное звучит наиболее убедительно. Именно к таким людям и принадлежал господин Розмайер. Но даже и он начал проявлять первые признаки нетерпения, когда зеленорубашечник все больше и больше запутывался в паутине собственных слов, и теперь стало ясно, что раньше рассвета ему вряд ли удастся ид нее выпутаться. Между тем корчмарю надо было еще подсчитать выручку за день. Поэтому он засуетился и под покровом темноты заковылял домой, оставив вместо себя Эде.

Эде, конечно, не ушел, но вскоре заметил, что слушателей вокруг него становилось все меньше и меньше. Даже господин Теребеш и тот отправился спать. Дольше всех выстоял старший по дому господин Тыква, пока не вспомнил, что забыл составить расписание дежурств по противовоздушной обороне на следующие сутки. Тогда и он потихоньку ретировался. Эде, видя, что он остался один, тоже улизнул домой.

А зеленорубашечник все продолжал ораторствовать. Возможно, он так бы и не остановился, если бы в бесконечном потоке слов не наткнулся на слово «баторшаг». Зычно прокричав его, он вдруг неожиданно замолк, удовлетворенно вздохнул и отдал команду:

— Разойдись!

Потом поднял глаза и увидел в темноте две смутно вырисовывающиеся фигуры — двух худых, долговязых парней, застывших на месте, словно истуканы.

— Эй, вы, я же сказал: разойдись! — еще раз крикнул им зеленорубашечник. — Если приказывают разойтись, значит, расходись! Слышите?

Долговязые не шелохнулись.

— Марш отсюда! — заорал зеленорубашечник. — Стрелять буду!

Он выхватил из заднего кармана галифе револьвер и угрожающе зашагал к двум темным фигурам. Те неподвижно стояли на месте и неизвестно чего ждали.

— Считаю до трех! — прохрипел зеленорубашечник.

Он досчитал до трех и выстрелил.

На звук выстрела выбежал дядя Варьяш с фонариком в руке и осветил двор. Луч карманного фонарика упал па зеленорубашечника, который стоял один среди ночи с револьвером в руке, направленным на деревянные столбы.

— Кажется… — пролепетал зеленорубашечник, — тут кто-то ходил…

Он поспешно сунул револьвер в карман и, повернувшись, зашагал к себе.

Но и поныне осталось неизвестным, кто бросил под его дверь арбузную корку, пока он произносил свою злополучную ночную речь. Достоверно лишь то, что в ту ночь последние метры до своей двери Теофил Шлампетер прополз на животе и открыл ее не руками, а ударом головы.

Может, из-за арбузной корки, а может, и из-за дуэли со столбами, но, как бы то ни было, в дальнейшем зеленорубашечник отказался от публичных выступлений. Впредь он уже не ораторствовал, а только приглаживал пальцем щеточку усов под носом да скрипел и грохал своими черными сапожищами с подковками, расхаживая по подвалу. Выкриком «баторшаг» и взмахом поднятой вверх руки он приветствовал теперь только старшего по дому Тыкву, господина Розмайера, его превосходительство господина Теребеша и Эде. Особенно он подружился с Эде. Ребята часто видели, как они перешептывались или в подворотне, или где-нибудь в другом месте. Эде изредка наведывался к зеленорубашечнику и однажды заявил Габи, что Теофил Шлампетер намного лучше доктора Шербана, которого в нужный момент непременно отправят на тот свет, потому что доктор Шербан — человек подозрительный и неблагонадежный.

— Вот оно что! А ты благонадежный? — спросил Габи.

— Еще как! — похвастался Эде. — Я самый благонадежный. Недаром брат Шлампетер расспрашивает обо всем только у меня. Он-то знает, что на меня можно положиться.

— А я не верю! Все ты врешь, — нарочно подзадорил его Габи.

— Не веришь? — задохнулся от обиды Эде. — Так вот знай: он до того мне верит, что даже научил обращаться с пулеметом.

— С каким пулеметом? — наивно удивился Габи.

— Да… как тебе сказать… — залепетал Эде, поняв, что сказал лишнее. — Да так… вообще, рассказал, какие бывают пулеметы и что каждому мальчишке надо бы уметь стрелять…

Он быстро распрощался, вспомнив вдруг, что ему срочно нужно бежать домой.

Он так спешил, что забыл вскинуть руку, а ведь в последнее время признавал только такое приветствие и ни за что на свете, даже, пожалуй, за плитку шоколада, не отказался бы от него.

Ребята вскоре подметили и другие перемены в поведении Эде. Он становился все наглее, все заносчивее и перенял все повадки зеленорубашечника. Если ему приходилось стоять, то он широко расставлял ноги, будто балансируя на палубе корабля. Если же он ходил, то обязательно громко топал ногами, словно за ним шел целый нилашистский отряд. Как и Теофил Шлампетер, он уже не говорил, а отрывисто выкрикивал отдельные слова. Втайне от всех он даже решил отрастить себе такие же усы, как у зеленорубашечника, но усы расти никак не хотели, и поэтому он обгорелым концом спички нарисовал себе под носом две жирные мухи. Наконец, он заявил, что хватит играть в жандармов, и напрочь отказался быть жандармом, раз его всегда избивают. Однако согласился играть в зеленорубашечника, потому что зеленорубашечника никто не бьет, а, наоборот, он сам всех бьет и истребляет.

Ребята, поразмыслив, согласились на условия Эде и тут же доказали, что можно избить и зеленорубашечника. Как ни кричал, как ни бесновался Эде, он все же получил свое, хотя был уже не жандармом, а зеленорубашечником.

С тех пор он держался в стороне от ребят и лишь издали следил за ними. И как ни странно — играли ли ребята пли совещались — всюду они слышали рядом сопение Эде. Эде вел себя явно подозрительно. И тогда ребята решили не спускать с него глаз. Теперь у них стало уже два противника, два врага: Эде и зеленорубашечник.

Это решение было принято под лестницей во время игры в путешествие. Председатель тут же прекратил игру и объявил, что необходимо посоветоваться. Когда участь Эде была решена, Габи распорядился, чтоб Дуци, то есть Тамаш, хорошенько присматривала за зеленорубашечником. И пусть она, мол, ничего не боится, потому что зеленорубашечник и в глаза никогда но видел ни Дуци, ни Тамаша.

— Конечно, если он никогда не видел Дуци, откуда ему знать Тамаша! — уточнил главный секретарь.

— В общем, он не знает ни Дуци, ни Тамаша, — заключил председатель. — Значит, решение принимается, будем следить за Шлампетером.

О решении группы Дуци сообщил Шмыгало. Дуци была в восторге от поручения и с нетерпением ждала, когда можно будет начать слежку за зеленорубашечником.

И наутро такой день наступил.

Габи прибежал на улицу Реппентю, к одноглазому домику, и трижды свистнул. Из домика тут же вышла Дуци, вернее, Тамаш и спросила у Габи, где сейчас зеленорубашечник. Габи все подробно ей объяснил, и Дуци, не теряя ни минуты, отправилась выполнять задание.

Зеленорубашечник торопливо прошел вдоль улицы Орсагбиро и вдруг остановился у одного дома.

Дуци, точно выполняя указания Габи, спокойно прошла мимо, чтобы зеленорубашечник не заподозрил слежки. Но когда она поравнялась с зеленорубашечником и с безразличным видом собиралась было пройти дальше — она, мол, просто вышла подышать свежим воздухом, — как из ворот вышел и направился прямо к ней не кто иной, как… Эде. От испуга Дуци застыла на месте. Эде же уставился на Дуци, раскрыл рот и, хватая воздух, указал на нее пальцем. Дуци повернулась и бросилась бежать. Эде, переваливаясь и отдуваясь, припустился за ней. Чувство опасности придало Дуци небывалые силы. Она бежала так стремительно, что могла стать чемпионом и даже обогнать Янчи Шефчика, считавшегося самым быстрым бегуном на всей улице.

— Держите ее! — тяжело выдохнул Эде, чувствуя, что добыча ускользает из рук.

Прохожие останавливались и смотрели на бегущих.

— Наверное этот воришка что-нибудь украл, — слышала Дуци.

«Вот и неправда, вот и неправда!» — повторяла она про себя, продолжая мчаться изо всех сил. Свернув за угол, она тут же остановилась. Бежать дальше не было сил: воздуха не хватало, сердце чуть не разрывалось, по лицу катился пот. Она хотела вытереть лицо фартуком, но вспомнила, что на ней штаны, потому что она мальчик, а мальчики не носят фартуков.

Отдышавшись, она осмотрелась. Перед ней тянулась незнакомая улица. Она никогда не бывала здесь. «Как же я теперь попаду домой? — с ужасом подумала Дуци. — Да и куда идти, неизвестно. А вдруг за углом меня подстерегает Эде!» Долго она так стояла, а потом от страха и горя заплакала. Мимо нее торопливо пробегали прохожие: одни посматривали на нее с любопытством, другие даже не замечали ее. А она все стояла и беззвучно плакала, потому что ничего не могла придумать.

Немало прошло времени, прежде чем чья-то ласковая рука опустилась на плечо Дуци. Рука была большая, с потрескавшейся кожей, с обломанными ногтями. На загрубевших пальцах виднелась целая сеть мелких морщинок, будто руку эту долго отмачивали в мыльной горячей воде. И все-таки она была теплой и ласковой.

Дуци посмотрела вверх и сквозь слезы увидела какую-то тетю, жалостливо глядевшую на нее. На ногах у тети красовались домашние тапочки, а за поясом юбки, пахнувшей мылом и содой, торчал край подоткнутого фартука. В левой руке она держала две коробки стирального порошка и кулек щелочи — должно быть, она выбежала за покупками в лавочку и теперь спешила домой.

— Ты чего хнычешь, мальчик? — спросила тетя.

— Потому… — захлюпала носом Дуци, — потому… что заблудился.

— Вот оно что… Ну ничего, не реви. У меня есть дочка, вот почти такая же, как ты… может, чуть постарше. Хочешь, я отведу тебя к себе и у Маришки будет братик? Согласен?

Дуци сразу поняла, что тетя шутит, и улыбнулась.

— А знаешь, — продолжала тетя, — если бы не штаны, я бы приняла тебя за девочку.

Она присела перед Дуци и спросила:

— Как тебя зовут, мальчик?

— Ду… Тамаш.

— А чей ты, Тамаш?

— Ничей. Просто Тамаш, и все…

— Но фамилия-то у тебя есть? Надеюсь, ты знаешь ее? Ведь ты уже большой.

Это был трудный вопрос. Очень трудный! Дуци знала, что она — Тамаш, и только. Габи не дал ей фамилии. И вот она стоит на чужой улице, и чужая тетя спрашивает, какая у нее фамилия. Что ответить? Лучше уж притвориться глупым упрямцем.

— Тамаш, и все! — топнула она ногой и опять заплакала.

Тетя растерянно посмотрела на нее, погладила по голове я спросила:

— Но, может, ты знаешь, где живешь?

Дуци, не переставая плакать, радостно кивнула головой.

— Ну тогда скажи, бояться тут нечего.

— А… а… иа… ули… це… Реппентю, — прохныкала Дуци.

— Вот видишь, какой ты умница. Ну, идем.

По пути тетя рассказывала о своей дочери Маришке, в которой она души не чает, о том, что Маришка тоже однажды заблудилась, когда была еще крошкой. И заблудилась она не в городе, а в Абаде, в лесу, во время бомбежки. Ведь попали-то они в столицу из Абада. Ну ладно… Маришка совсем не плакала, ни единой слезинки не проронила… Нашли ее под кустом. Она спала там, а проснувшись, рассказала, что встретилась о феей и разговаривала с тремя косулями в лесу…

Тетя рассказывала про свою Маришку до тех пор, пока Ду- ци не перестала плакать. А перестав плакать, сразу же заулыбалась и под конец даже проболталась, что у нее есть большая-пребольшая кукла и, когда кончится война, она обязательно подарит эту куклу Маришке.

Тетя немного удивилась: зачем мальчику нужна кукла, но расспрашивать не стала. На углу улицы Реппентю она остановилась и отпустила Дуцину руку.

— Вот мы и пришли, — улыбнулась она. — Теперь ты и сам найдешь дорогу, да?

— Ага… Большое спасибо, тетя, — сказала Дуци и вежливо поклонилась.

Тетя опять изумилась и долго еще провожала взглядом этого странного мальчика, который вошел в маленький старый домик. Потом, покачав головой, отправилась к себе домой, на улицу Орсагбиро.

Спокойно и деловито Дуци открыла знакомую дверь и вошла в дом. Но когда она увидела крохотную кухню, бабушку, хлопотавшую у плиты, и Милку, игравшую в куклы, только теперь поняла, что чуть было не лишилась всего этого. Поняла и ужаснулась. И тогда она порывисто подбежала к бабушке, обхватила ее руками, прижалась лицом к пропахшему соусами фартуку и выкрикнула:

— Ой, бабушка! Я так боюсь!

И горько зарыдала.

А бабушка, ласково поглаживая белокурую голову Дуци, уткнувшейся прямо в бабушкины колени, ни о чем не расспрашивала, а только тихонько повторяла:

— Не плачь, девочка… Не плачь, моя милая…

И никто не обратил внимания, что бабушка называет Тамаша девочкой, хотя он должен быть мальчиком.

После такого неудачного дебюта Дуци пришлось отказаться от карьеры следопыта. Теперь наблюдение за зеленорубашечником полностью легло на плечи Габи. Это утомительное занятие настолько поглотило его, что мама уже стала поговаривать, когда же, мол, начнутся занятия в школе, а то ее Габи часами просиживает у окна, потом куда-то вдруг исчезает и даже не говорит, в какое время вернется.

Но маминым надеждам, что занятия в школе как-то упорядочат жизнь ее сына, не суждено было сбыться, ибо газеты и радио сообщили, что из-за бомбежек занятия в сентябре не начнутся. Дети будут учиться по радио. Поэтому Габи мог преспокойно сидеть дома у своего окна, что и не замедлило принести свои плоды.

Близился вечер. Ранние сентябрьские сумерки разливались золотым багрянцем по крыше. Двор медленно погружался в полумрак. Габи подумал, что сегодня вечером никаких событий, кажется, не предвидится, а раз так, значит, он может выйти на улицу и встретиться там с Дуци. Но едва он так подумал, как дверь квартиры зеленорубашечника стала медленно открываться. Габи тут же спрятался за занавеску и замер в ожидании.

Когда наконец дверь совсем открылась, на балкон вышел какой-то незнакомый человек в темно-сером, явно с чужого плеча, костюме. Незнакомец очень походил на гнома — маленький, худенький, сутулый, с кривыми ногами, с огромным кадыком на тонкой шее и со смешными усиками. Он запер дверь Теофила Шлампетера на ключ и направился вниз. Шел он на цыпочках и буквально скользил вдоль стены. «Это же настоящий вор, — решил Габи, — грабитель, который незаметно проникает в чужие квартиры, забирает там все, что попадется под руку, и исчезает». Разумеется, Габи не беспокоился за имущество зеленорубашечника, но настоящего, живого вора ему еще никогда не приходилось ловить. Разве можно упускать такой случай! И он молниеносно выскочил в окно и побежал к дворнику.

— Дядя Варьяш! — задыхаясь от волнения, прокричал он. — Идите сюда! Какой-то вор побывал у зеленорубашечника!

— У какого такого зеленорубашечника? — не понял дядя Варьяш.

— У Шлампетера! — нетерпеливо объяснил Габи. — Идите скорее, а то он убежит. Вы его не бойтесь, он такой маленький, щупленький… Он только что вышел из квартиры и запер дверь на ключ…

Дядя Варьяш выскочил во двор и помчался за Габи.

Они подбежали к воротам как раз в тот момент, когда незнакомец вышел из темного подъезда и зашагал под мрачной аркой ворот. Дядя Варьяш моментально захлопнул ворота перед самым носом незнакомца, запер их на ключ, скрестил на груди руки и, приняв воинственную позу, уставился на человека, в котором он с первого же взгляда угадал самого типичного воришку. В то же время дядя Варьяш сразу сообразил, что справится он с ним легко, так как вид у вора не очень-то внушительный.

— Прошу вас, выпустите меня, пожалуйста, — прошептал незнакомец, пряча глаза.

— Нет уж, голубчик, отсюда вам не уйти, — заявил дядя Варьяш. — Сначала мы сдадим вас полиции.

— Но за что? — снова шепотом спросил незнакомец. — Ведь я все сделал так, как приказала полиция.

— Что такое? — грозно переспросил дядя Варьяш. — Значит, это полиция приказала вам забираться в чужие квартиры?!

— Видите ли… одним словом, как пострадавшего от бомбежки, меня поселили… — пролепетал незнакомец. — Но если вы требуете, я могу выехать от Комлошей…

— Что за чушь вы порете? — прикрикнул на него дядя Варьяш. — Если вы принимаете нас за дураков, то глубоко ошибаетесь. Говорите тут же, кто вы такой и что вам понадобилось в чужой квартире! Иначе отсюда не выйдете!

— Но позвольте… — промямлил человек, — я Теофил Шлампетер, ведь вы меня знаете. Можно мне уйти?!

Дядя Варьяш и Габи переглянулись и чуть не открыли рот от изумления. Как это они не узнали зеленорубашечника?.. Невероятно! Правда, до сих пор он казался им настоящим богатырем, земля под его сапогами дрожала, дом сотрясался от его голоса, и вдруг такая перемена… Непонятно!

— Но что же с вами случилось? — допытывался дядя Варь- яш не без злорадства. — Ведь вы похожи сейчас на огородное пугало, ей-богу.

Он потащил зеленорубашечника на свет, чтобы хорошенько его разглядеть и убедиться, не обознался ли он. Да, это был Теофил Шлампетер собственной персоной. Маленький, бледный и испуганный…

— Всему виной этот проклятый указ, — горько посетовал зеленорубашечник. — Ведь согласно указу с нилашизмом покончено и впредь запрещено носить форму. Они решили погубить страну, заключить мир. Но вы, дядюшка Варьяш, надеюсь, подтвердите, что я ничего не совершил? И, видите ли, у меня нет гражданской одежды… Вот я и надел то, что нашел в квартире того евр… то есть господина Комлоша… Так сказать, решил взять на время, но по первому требованию верну, потому что раздобуду себе другую одежду…

— Рекомендую вам сделать это как можно быстрее, — злорадно посоветовал дядя Варьяш, отпирая ворота.

Зеленорубашечник скрылся. В длиннющих брюках, смешно болтавшихся на его тощих ногах, он совсем был не похож на самого себя. Да, он ничем не напоминал того противного типа, который, широко расставив ноги, стоял в убежище и с удовольствием разглагольствовал, — того самого типа, который вскидывал вверх руку, будто тренировался в поднятии тяжестей, и выкрикивал «баторшаг» таким зычным голосом, словно командовал целым полком. Нет, это был совсем другой Теофил Шлампетер, сбитый с толку, смертельно испуганный, и в этом убедились не только дядя Варьяш и Габи, но и господин Розмайер, и Тыква, и даже Эде.

Тыква оправдывался, что вынужден был подчиниться насилию, когда согласился переселить зеленорубашечника в квартиру Комлошей. Розмайер называл его уже не братом, а просто Шлампетером. Его превосходительство Теребеш не отвечал на приветствия, а в бомбоубежище и вообще отворачивался от него. Ну, а Эде постарался забыть, что еще недавно ставил Теофила Шлампетера выше доктора Шербана.

Однако ребята ни о чем не забыли и каждое утро спрашивали у Эде, что поделывает его братец. Эде злился и клятвенно уверял, что нет у него брата, что он единственный сын господина Розмайера, но избавиться от ребят он никак не мог, потому что школа переехала в квартиру Розмайеров. Да, да. Дело в том, что у Розмайеров имелся радиоприемник — тот самый, который они купили у Чобанов, — и теперь все дети ходили к ним на радиозанятия.

На первых порах эта радиошкола обещала быть прекрасным развлечением. Во время урока арифметики, например, запросто можно было читать сказки. Если кто-нибудь во время диктанта бездельничал, то его никто не ставил в угол. Во время урока родной речи можно было преспокойно играть в «блошки». Тем, кто не выучил урока, не ставили «кол», и наоборот, те, кто старался учиться хорошо, не получали «пятерок». И никто ничего не записывал в дневник, например, тому кто подкладывал кнопку на стул впереди сидящему.

Габи скоро надоели все эти развлечения, и он принялся внимательно слушать, решив, что радиошкола может его научить грамотно писать. Поэтому он каждый день аккуратно приходил в школу, иначе говоря, в дом к господину Розмайеру.

У Розмайеров была лучшая квартира в доме. В кухню корчмы можно было попасть как раз из той комнаты, где проводились радиозанятия, так что во время уроков в ней всегда витал дразнящий запах жареного мяса, за исключением тех случаев, когда на кухне что-нибудь пригорало, и тогда все забивал едкий запах подгорелого жира. Комната была битком набита мебелью. В ней стояли три стола. Один из них — простой, коричневый, окруженный обычными венскими стульями, второй — с резными ножками, украшенными огромными кошачьими когтями. Третий — круглый, отделанный позолотой. В углу стояла стеклянная горка, сплошь заставленная фарфоровыми пастушками и надувными резиновыми свинками. Рядом с ней большой посудный шкаф. И несмотря ни на что, в комнате всякий день прибавлялась какая-нибудь новая вещь: то передвижной столик на колесиках, то нечто среднее между диваном и креслом, то настенный буфет с музыкой, наигрывавший мелодию «Редкая пшеница, редкий ячмень». Потом появилась другая музыкальная вещица — большие напольные часы, которые каждые четверть часа отбивали время так звонко и переливчато, что даже заглушали голос диктора. Наконец однажды утром дюжие рабочие втащили и поставили в угол рояль. Рояль был короткий, узкий, высокий, и поэтому Шефчик-старший тут же заметил: «Это не рояль, а пианино». Но как выяснилось, это было не пианино, а пианола.

Габи спросил у господина Розмайера, кто на нем умеет играть, и тот указал на Эде. И Эде действительно умел играть. Он что-то повернул позади пианолы, и в тот же миг в комнате зазвучал марш Ракоци. Вот тогда-то многие и решили, что это никакая там пианола, а просто-напросто большая шарманка. Но как бы то ни было господин Розмайер явно гордился своей пианолой, а в особенности музыкальным «дарованием» Эде. Но если уж говорить по-честному, ему нравилось именно то, что при звуках пианолы в корчму набивалась уйма посетителей и что они, уходя, оставляют денежки в кассе.

Как-то раз довольный господин Розмайер снова кивнул Эде:

— Ну-ка, сынок, сыграй еще!

Эде, разумеется, упрашивать не пришлось. Он снова завел «рояль-шарманку», и снова загремел марш Ракоци.

Едва прозвучали первые несколько тактов, как из соседней комнаты донеслись нечленораздельные выкрики. Дверь с треском распахнулась, и, пошатываясь, вошел немецкий солдат. Солдат, видимо, основательно налился холодным, прямо со льда пивом у Розмайера.

— Хайль! — оглушительно гаркнул он и вскинул руку.

Но он, видимо, не рассчитал силы взмаха и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за позолоченный столик. Стоявшая на столике фарфоровая статуэтка упала на пол и со звоном разбилась. Но господин Розмайер даже и глазом не повел, а вежливо ответил:

— Хайль!

— Што это за музик? А? — пробасил немец.

— Марш Ракоци, герр фельдфебель, — почтительно объяснил господин Розмайер. — Играет мой сын. Мой сын…

— Достатошно! Фатит! — заорал немец. — Бунт! Играй песню «Хорст Вессель»!

— Он требует какую-то песню «Хорст Вессель», — зашептал отцу Эде.

— К сожалению, этого пианола не играет, — заюлил господин Розмайер.

— Как? Что? — закричал немец, и глаза его налились кровью. — Приказываю играть!

Но напрасно он приказывал: пианола не играла ничего другого, кроме марша Ракоци.

— Не играйт песню «Хорст Вессель»? Тогда капут! — заплетающимся языком пролепетал немецкий фельдфебель и, выхватив пистолет, трижды выстрелил в пианолу. Механизм застонал, в нем что-то заскрежетало, и марш Ракоци оборвался.

— Зо! Так! — изрек красномордый фельдфебель. И торжествующе продолжал: — Но зато мы будем петь!

И он тут же затянул песню о гитлеровской подлости и глупости, призывающую к убийству и истреблению людей. Господин Розмайер и Эде дрожащими голосами подпевали ему, тем более что фельдфебель дирижировал револьвером. Мальчишки же тем временем забились в угол и молча слушали.

— Зо! Так! — произнес «дирижер», когда песня кончилась. Затем он повернулся к перепуганным мальчишкам. — А вам надо тоже научиться. Потому что эта песня станет и вашим гимном.

Он вдруг четко повернулся кругом, шагнул к двери и зычно выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Но когда фельдфебель вскинул вверх руку, он снова потерял равновесие и через открытую дверь вывалился из комнаты.

Наступила тишина. Все, опустив глаза, стыдливо молчали, и только господин Розмайер попытался хихикнуть: видите, мол, какой веселый народ эти немцы. Но потом и он умолк. Действительно, никто не знал, что тут можно сказать или сделать. К счастью, в этот момент в давно молчавшем радиоприемнике послышался треск и мрачный, спокойный голос произнес: «Для районов Байя и Бачка воздушная тревога! Для районов Байя и Бачка воздушная тревога!» Потом тот же голос повторил эту фразу по-немецки — должно быть, специально для господина фельдфебеля, ну а после этого из приемника посыпались какие- то непонятные слова: «Крокодил гросс, крокодил клайн, леванда, леванда, леванда»…

Все облегченно вздохнули: под предлогом воздушной тревоги можно наконец улизнуть из этой комнаты. Ребята заторопились домой, а вскоре и в самом деле заревели сирены. Но чувство горечи и тревоги не покидало ребят даже и тогда, когда они, толкаясь, спускались вниз по лестнице.

В подвале, на краю скамейки, примостился бывший зеленорубашечник. Теперь если его и изводили, то делали это лишь по привычке, ибо яростные вспышки Шлампетера уже не доставляли прежней радости. Конечно, сейчас насолить ему было нетрудно, но как-то не хотелось. Да и в самом деле: это был уже не тот наглый и злобный зеленорубашечник, а жалкий, съежившийся в углу человечек, который вздрагивал при каждом взрыве и всех спрашивал, кто приходил со двора:

— Простите, бомба разорвалась рядом с нами?

Он задавал этот же вопрос и тогда, когда подвал содрогался, скрипел, жалобно стонал, будто парусное судно, попавшее в шторм. Взрывы бомб сотрясали его стены, пол ходил ходуном, а сквозь щели в окнах, заделанных железными щитами, просачивался горьковатый дым.

— Горит нефтеперегонный завод, — заметила тетя Чобан.

Шлампетер, замирая от страха, сидел молча и неподвижно. Вдруг он испуганно вскрикнул и подпрыгнул вверх. Все тоже вскочили со своих мест, думая, что зеленорубашечник рехнулся, чего многие уже давно ждали. Шлампетер сунул дрожащую руку в карман и двумя пальцами вытащил оттуда живую лягушку. С лягушкой в руке, пошатываясь, он подошел к старшему по дому Тыкве, ухватился за его пальто и с мольбой в голосе выдохнул:

— Хватит… Скажите им, чтоб они оставили меня в покое. Вы — старший по дому, скажите им, что я прошу заключить со мною мир… Я так больше не могу…

Тыква смерил его с головы до ног холодным взглядом.

— Не понимаю, чего вы от меня хотите. Не понимаю, господин, почему я обязан избавлять вас от каких-то неприятностей. Улаживайте свои дела сами.

Шлампетер повернулся, посмотрел на собравшихся в подвале и громко выкрикнул:

— Кто бы ты ни был, давай заключим мир. Прошу мира.

Он выбросил лягушку за дверь, сел на прежнее свое место и глубоко засунул руки в карманы.

После отбоя тревоги, Теофил Шлампетер обнаружил на своей двери большой лист бумаги. На нем крупными, с кулак, буквами было написано: «Мира не будет».

Теофил Шлампетер растерянно окинул взглядом балкон. На горизонте полыхали зарницы пожаров, над землей клубился густой, удушливый дым. На улице нещадно гудели пожарные машины и кареты «скорой помощи», небо обшаривали паучьи лапы прожекторов, по ночному небу с ревом проносились самолеты, помаргивающие своими бортовыми огнями. Словом, все свидетельствовало о том, что мира нет и не будет!…

На следующее утро Габи сел писать донесение о расстреле пианолы и о том, что зеленорубашечник запросил мира. Мама спросила, что это он пишет. Габи ответил, что занимается правописанием, и сказал истинную правду, поскольку благодаря донесениям он куда лучше усваивал орфографию, чем в радиошколе, не говоря уже о том, что репродуктор, в отличие от господина Шербана, не в силах был исправить ошибки. В своем донесении Габи упомянул также, что в подвале все, даже не исключая господина Теребеша, ругали немцев, особенно после того, как начались сильные бомбежки, и он, Габи, только теперь по-настоящему понял, что имел в виду господин Шербан, говоря, что лекарство бывает иногда невкусным, по его все же надо принимать ради собственного выздоровления. В подвале все твердят о том, что ждать осталось недолго, что скоро все кончится и тогда наступят хорошие времена.

Разумеется, доктор Шербан знал об этом: недаром он тоже торчал в подвале и все слышал, но одно дело слышать, а другое — официальное донесение.

С каждым днем боевая деятельность группы уменьшалась: делать было почти нечего. Теперь уже не нужно было следить за зеленорубашечником да и что мог сотворить этот притихший, смертельно напуганный человечишко? Господин Тыква тоже присмирел, да и Эде не доставлял никаких хлопот. Большую часть времени ребята проводили на конспиративной квартире, потому что похолодало, пошли осенние дожди, а в такую ненастную погоду лучше всего сидеть на конспиративной квартире и разрабатывать планы.

— Значит, так, — Габи окинул взглядом внимательно слушавших его членов группы, — подключим ток к железной сетке кровати зеленорубашечника, и когда он уляжется, его ударит током. Он вскочит, осмотрится и, никого не увидев, снова ляжет на кровать. И снова его ударит током… Вот он и пропрыгает всю ночь, а утром обязательно съедет с квартиры, так как решит, что по комнате ходят привидения.

— А как быть с Тыквой? — поинтересовался Денеш.

— Очень просто, — продолжал Габи. — Тыкву мы отстраним от должности старшего по дому, а заменит его или доктор Шербан, или я. Если назначат меня, тогда Шефчик-старший станет заместителем, раз он главный секретарь. Согласны?

Все согласились.

Габи сказал также, что если он станет старшим по дому, то сразу превратит Дуци опять в девочку. Потом построит отдельный вход в конспиративную квартиру прямо с улицы и повесит большую вывеску, но только изнутри, чтоб никто не мог ее прочитать. Ну, а зимой заставит дядю Варьяша сделать во дворе ледяную горку.

На заседаниях присутствовала и Дуци, так как становилось ясным, что превращение ее в девочку вопрос самого ближайшего будущего. К тому же они не боялись больше ни Тыквы, ни зеленорубашечника. Если ее увидят и даже узнают, не велика беда! Но сама Дуци все еще не могла избавиться от страха, вспоминая о встрече с Эде и зеленорубашечником.

Члены группы просто так, чтобы лишний раз напомнить о себе, решили подключить ток к кровати зеленорубашечника. И еще: в открытое окно расстрелять из рогаток электрическую лампочку.

Оба эти мероприятия были проведены в жизнь. Зеленорубашечник теперь уже не кричал, не просил пощады, а еще глубже втянул голову в свои сутулые плечи и молчал.

Кроме того, они еще ходили в радиошколу к Розмайерам, всякий раз рассматривая расстрелянную пианолу, и кое-когда по старой памяти награждали тумаками Эде. Вот и все их развлечения. Скучища!

В будни-то еще туда-сюда, а в воскресенье хоть пропадай. Радиошкола не работала, на конспиративную квартиру из-за опаски тоже не придешь. Оставалось одно — сидеть дома. Словом, воскресенья стали самыми нудными и скучными днями.

Габи вставал поздно и нехотя съедал завтрак, раздумывая, чем бы заняться: почитать или сыграть с самим собой в «блошки». Но жизнь обычно вносила свои поправки. Не успевал он закончить завтрак, как объявляли воздушную тревогу. Теперь уже медлить было нельзя. Он мгновенно натягивал на себя одежду, запихивал в рот целый кусок хлеба с жиром и под хлопки зениток бежал в подвал.

Однажды в подвале к отцу подсел дядя Шефчик и под большим секретом показал какую-то бумагу. Отец взял ее, пробежал глазами, кивая при этом головой. Габи сделал вид, будто играет с Пушком, а на самом деле одним глазком старался заглянуть в бумагу. Но прочитал он только три слова, написанные крупными буквами: «Рабочие! Прекращайте работу!» Отец быстро вернул бумагу дяде Шефчику и пробурчал:

— Вы с этим поосторожнее, сосед.

— Почему это? Потому что в ней сказана правда?

— Не те времена сейчас, чтоб говорить правду, — вздохнул отец. — Если у вас ее обнаружат, не миновать вам беды. Во всяком случае, имейте в виду — вы мне ничего не показывали и я ничего у вас не видел.

— Если бы все так поступали, как вы, Климко, — рассердился дядя Шефчик, — то мы бы всю жизнь сидели здесь, под землей, как кроты. Но, к счастью, есть люди, которые думают и делают иначе.

Габи чуть не вскрикнул, до того понравились ему слова дяди Шефчика. Но отец опять заговорил нерешительно и расплывчато:

— Такие уж мы есть, сосед. Эта жизнь нас сделала такими… Нам трудно что-либо изменить… Вот, может, они… — и он кивнул в сторону Габи, — … может, дети наши построят новую жизнь в обновленном мире…

«Ребята не подведут!» — мысленно откликнулся Габи и, сунув правую руку в карман, согнул указательный палец. Потом еще внимательнее стал прислушиваться к этому странному разговору.

— В обновленном мире! — пробурчал в ответ дядя Шефчик. — Да как он может обновиться, если люди не приложат к этому своих рук? Ответьте мне, сосед!

Тем временем мама достала из кошелки хлеб и жир и сделала скудные бутерброды. Габи уже уписывал четвертый кусок хлеба с жиром, когда снова заревели сирены, возвещая своим протяжным воем об отбое.

Едва они вошли в квартиру, как под окном трижды кто-то свистнул. На балконе стоял Шефчик-старший и махал руками, подзывая к себе. Габи выпрыгнул в окно. Шефчик-старший согнул указательный палец и взволнованно проговорил:

— Иди скорее сюда!

Но торопиться, пожалуй, было некуда, ибо Габи уже стоял перед ним.

— В чем дело? — строго спросил он.

— Говорят, по радио объявили, что война кончилась, — затараторил Шефчик-старший. — Вот это да! Немцы могут убираться отсюда куда глаза глядят! Бомбежек больше не будет, и наступит мир. По радио говорят, что немцы нас обманули и что хватит, мол, проливать кровь. Диктор сказал все это только по-венгерски и не употребил ни одного немецкого слова. Такого еще не бывало… Вот дела! Представляешь?

— Надо было бы послушать, — спокойно сказал Габи, но сердце у него так и заколотилось от радости.

Они постучались к Розмайерам. В квартире было так тихо, словно вся семья Розмайеров вымерла. Но они продолжали стучать до тех пор, пока наконец Эде не открыл окно.

— Чего вам? — испуганно кося глаза, спросил он.

— Включи радио, — попросил Габи.

— Не включу, — огрызнулся Эде и захлопнул окно.

Они снова стали стучать. Громкий стук услышал Денеш, появились и два других Шефчика, приковылял со второго этажа Дюрика, подбежал Пушок. Наконец, лениво потягиваясь, пожаловала Мурза и преспокойно принялась облизывать себе лапы, как бы подтверждая, что все беды кончились. А Габи тем временем все барабанил и барабанил в окно, отзывавшееся жалобным звоном стекол. В конце концов к окну подошел сам господин Розмайер и с недовольным видом оглядел ребят.

— Откройте, пожалуйста, господин Розмайер! — прокричал Габи сквозь закрытое окно.

По виду господина Розмайера не трудно было догадаться, что он намеревается хорошенько отчитать ребят. Но, еще раз окинув взглядом собравшихся, он ничего не сказал, а нехотя открыл окно и поинтересовался, в чем дело. Габи попросил его включить радио. Господин Розмайер ответил, что приемник у них испорчен.

— Давайте я починю! — высунулся вперед Шефчик-старший. — Я хорошо разбираюсь в радиоприемниках.

И, не дожидаясь ответа, он прыгнул в окно, подскочил к приемнику, включил его, и в следующую секунду весь двор огласил зычный голос диктора:

«Немцы хотят навсегда лишить венгерскую нацию величайшего сокровища — свободы и независимости. Поэтому я сообщил здешнему представителю Германской империи, что мы заключим предварительное перемирие с нашими бывшими противниками и прекратим против них какие бы то ни было враждебные действия».

— Ура! Ура! — восторженно завопили ребята.

Господин Розмайер побледнел, рванулся к приемнику, выключил его и, захлопнув окно, выбежал из комнаты.

Габи чувствовал, как рыдания подступают ему к горлу и радостные слезы предательски навертываются на глаза. Если бы кто-нибудь спросил у него, отчего он готов расплакаться, то он не смог бы ответить. Однако он хорошо знал, что если бы его все-таки об этом спросили, он бы обязательно разрыдался и, самое странное, не испытал бы при этом никакого стыда, хотя рыдать — последнее дело. И вместе с этими подступающими к горлу рыданиями, его вдруг обожгло жгучее желание запеть какую-нибудь хорошую и очень торжественную песню. Эти два противоречивых чувства как-то причудливо переплетались в его сознании, оставляя в нем ощущение чего-то целостного, неразделимого. Но он не знал, что именно запеть. Много песен разучивал он в школе, но ни одна из них не подходила к этой минуте.

Наконец его осенило.

— «Да одарит нас мадьяр…» — робко запел он, чувствуя, что вместе с первыми словами из глаз его полились слезы.

Ребята с недоумением глядели на своего плачущего и вместе с тем поющего председателя. Впрочем, недоумение это длилось недолго, и вот уже шесть детских голосов подхватили песню, и она, набирая силу, полилась вольно и широко.

Так, исполняя гимн, они обошли весь двор.

«Уже народ наш в прошлом выстрадал себе будущее», — торжественно гремели заключительные слова.

И тут, откуда-то с высоты, зазвучал новый голос — мужской, скрипучий. Они подняли вверх головы и увидели, как на втором этаже, облокотись на железные перила балкона, стоял дядя Шефчик и во весь голос пел.

Члены группы знали эту песню, но еще никогда ее не пели. Это была прекрасная, мужественная, зовущая к победе песня. Мальчишки слушали как зачарованные, потом стали притопывать ногами в такт песне, а когда дядя Шефчик повторил заключительные слова, тут же подхватили их. Концовка песни, казалось, обрела крылья и усиленная звонкими голосами, взмыла над задымленными, покрытыми копотью крышами андялфельдских домов.

«Став на горло угнетателям народа, завоюем для себя свободу».

К тому времени во двор высыпал уже весь дом. Одни кричали «ура!», другие хлопали в ладоши, третьи обнимались.

— Значит, скоро вернется мой Андраш, а? — спрашивала тетя Чобан, вытирая глаза.

— Вот и дожили до светлого дня! — всхлипывала мама.

— Теперь уже не будем прятаться под землю, как крысы! — ликовала тетя Шефчик.

— Похозяйничали у нас гитлеровцы, и хватит! — похохатывал дядя Шефчик.

— Может, и моего Лайошку отпустят… — вздыхала тетя Варьяш.

— И Пинтер тоже вернется, — радовалась тетя Пинтер, всегда называвшая мужа по фамилии.

Одним словом, дом бурлил, гудел, бушевал, и только двое из всех не принимали участия в этом всеобщем ликовании.

Во-первых, в окне Розмайеров никто не появлялся.

Во-вторых, дверь Шлампетера так и оставалась запертой. Или его не было дома, а может, его и не радовало, что война кончилась и кровавая бойня прекратилась.

«Но почему среди ликующих людей нет доктора Шербана? — недоумевал Габи. — Ведь он так ненавидит войну и всех тех, кто затеял ее — немцев и их венгерских прихвостней. И вот теперь он почему-то не радуется со всеми вместе. Почему?..» Габи задумался. Все-таки странно… Тем более, что доктор Шербан был дома — это-то Габи точно знал, потому что они вместе поднимались из подвала. Странно… Габи уставился на дверь доктора Шербана и стал ждать. Ждать ему пришлось довольно долго. Но вот дверь наконец тихонько приоткрылась, и доктор Шербан, стараясь остаться незамеченным, направился к лестнице. Когда Габи подбежал к лестничной клетке, доктор Шербан уже вышел за ворота. Габи бросился за ним. Он заметил, что советник торопливо зашагал в сторону Сегедского шоссе.

— Господин Шербан! Господин Шербан! — крикнул он и припустился во весь дух.

Доктор Шербан остановился. Габи, не успев отдышаться, спросил его:

— Скажите, доктор Шербан, неужели вы не рады, что наступил мир?

— Мир еще не наступил, — грустно ответил доктор Шербан.

— Нет, наступил, — упрямо повторил Габи. — Об этом объявили по радио.

Доктор Шербан молчал.

По мостовой то и дело громыхали немецкие танки, направляясь в сторону Уйпешта. Туда же с бешеной скоростью мчались и немецкие грузовики. На грузовиках громоздились кое- как наваленные вещи, а на них сидели мужчины и женщины, злобно поглядывая на прохожих.

Доктор Шербан по-прежнему молчал. Наконец он взял Габи за руку.

— Я как-то рассказывал тебе… — задумчиво произнес он.

— Помню, о кровяных тельцах… — кивнул Габи.

— Верно. О кровяных тельцах. И о микробах. Возможно, ты не забыл и о том, что больной выздоравливает лишь тогда, когда кровяные тельца с помощью врача уничтожат вредоносные микробы…

— Конечно, не забыл! — с гордостью подтвердил Габи.

— Ну вот и прекрасно. Но бывает и так, причем довольно часто, когда выздоровление наступает вроде бы сразу и больной чувствует себя совершенно здоровым. У него появляется аппетит, ему уже не лежится в постели, и он готов даже петь, потому что чувствует себя куда лучше, чем до болезни. В таких случаях все радуются, полагая, что больной выздоровел. И только врач знает, что все это обманчиво. Больше того, подобная внезапная перемена подтверждает, что состояние больного очень тяжелое. Только врач знает, что пройдет несколько часов, а может, и минут, как температура опять подскочит, больной начнет бредить и вместо выздоровления наступит крайне опасное состояние, именуемое обычно кризисом.

— А отчего так бывает? — спросил Габи.

— Пожалуй, оттого, — объяснил доктор Шербан, — что болезнь, которая не смогла окончательно сломить организм, делает как бы передышку, чтобы собраться с силами, а затем с яростью обрушивается на больного. Понял?

— Вроде бы понял… немного… — ответил Габи. — Но вы все- таки объясните попонятнее.

— Попытаюсь, — усмехнулся доктор Шербан. — Как тебе известно, я врач и поэтому лучше всего смогу пояснить на примере болезней. Вообрази, что страна — это человек. И вот я делаю осмотр: выслушиваю легкие, сердце, проверяю пульс и убеждаюсь, что до выздоровления пока далеко, ибо в организме больного есть еще микробы.

— Немцы! — воскликнул Габи.

— Вот именно. Но не только они, а и те, кто им помогает…

— Шлампетер? — перебил Габи.

Доктор Шербан кивнул.

— Верно. Шлампетер. И другие шлампетеры. И те, кто руководит шлампетерами, вплоть до того человека, который объявил по радио, что он просит мира. Это по их милости к нам припожаловали и танки, и грузовики, и солдаты в черной форме, и немецкие полевые жандармы… Припожаловали для того, чтобы грабить и убивать… А теперь эти шлампетеры и ему подобные поняли, что просчитались, что им тоже грозит гибель. Вот поэтому-то они и запросили мира. Но поздно, они уже поражены смертельной болезнью, и никакие лекарства, никакие врачи им не помогут. Болезнь красивыми словами не проймешь.

— Значит, те, кто сейчас просит мира, и затеяли всю эту войну? — спросил Габи.

— Да, — ответил доктор Шербан. — Но их слова — обман, пустая красивая болтовня. Вот почему я не верю, что мир наступил. Мира нет. Ну, а теперь мне пора идти.

Он распрощался и торопливо зашагал дальше.

А Габи, задумавшись, постоял еще немного на улице, поглядывая на мчавшиеся танки и грузовики со свастикой, и вернулся домой. Дома царило приподнятое настроение. Отец, веселый и улыбающийся, ел суп, а мама весь обед что-то напевала. Только Габи сидел угрюмый, задумчивый, как человек, который знает о приближении конца, но никому об этом не говорит: зачем, мол, лишать последней радости других?

Под вечер явился Шефчик-старший и позвал Габи на конспиративную квартиру. Он загадочно улыбался, давая понять, что у него есть какая-то важная новость. Они спустились в подвал, и Габи открыл заседание. Шефчик-старший поднял палец: прошу, дескать, слова.

Смысл его взволнованной речи сводился к тому, что он предлагал немедленно преобразовать боевую группу в дружину мира, потому что война кончилась. Все ребята восторженно поддержали его.

Шефчик скромно сел на свое место и по-прежнему продолжал загадочно улыбаться: у меня, мол, еще кое-что есть.

Один только Габи не согласился с Шефчиком и сказал, что преобразоваться они еще успеют. К тому же сегодня воскресенье, а по воскресным дням никаких преобразований не делают.

Шефчик-старший по-прежнему загадочно улыбался, а когда сверху донеслись голоса, просто просиял и тут же предложил посмотреть, что там делается.

— Хорошо, — согласился Габи. — Идемте посмотрим.

Он первый, как председатель, поднялся по лестнице и на последней ступеньке чуть не столкнулся с Денешем, стоявшим под лестницей вместе с Дуци. Вид у нее был странный: она опять надела свое девчачье платье, но вот волосы так и остались короткими. Потому-то она и выглядела сейчас мальчишкой в девчачьем платье.

Дуци бросилась обнимать Габи и принялась упрашивать его сейчас же отправиться на поиски ее мамы.

— Немедленно отправляйся домой! — строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: — Кто это придумал?

— Я! — горделиво откликнулся Шефчик-старший. — А тебе разве не нравится?

— Нет. Ни капельки, — резко ответил Габи. — Для чего так спешить?

Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.

В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.

«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» — гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.

— Слышите? — осведомился у ребят Габи.

Те непонимающе смотрели на него.

— Радио опять говорит по-немецки, — пояснил им Габи.

— Подумаешь, какая беда! — заносчиво бросил Шефчик- старший. — Это еще ничего не значит.

— Не знаю точно, — признался Габи, — но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по-венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.

В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.

Габи выбежал во двор.

В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.

На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.

Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.

Он строго-настрого приказал Дуци сию же секунду бежать домой, пока ее не заметили. А не то, пожалуй, будет поздно, потому что стряслась беда. Какая именно, он еще и сам точно не знает, но раз господин Розмайер, Эде, Тыква и его превосходительство Теребеш радуются, значит, так и есть.

Дуци убежала, а ребята молча и угрюмо разошлись по домам.

Рев радиоприемника стал глуше, так как Розмайеры закрыли окно. Весь дом как бы застыл в тревожном, тоскливом ожидании. Вечерело. На октябрьском небе зажигались первые молчаливые звезды, темные окна безмолвно уставились во двор. В комнатах тоже царила гнетущая тишина. Только громко тикали часы да прерывисто и приглушенно звучал кое-когда чей- то голос, еще резче подчеркивая тишину.

Так, в этом грозном, гнетущем молчании проходили дни, нескончаемо длинные дни. Габи даже хотелось, чтоб снова завыла сирена, снова заухали зенитки, засвистели бомбы, лишь бы кончилось это удручающее безмолвие. Иногда ему мерещилось, будто где-то звучат голоса, и тогда он вскидывал голову и смотрел на родителей: слышат ли они? Но нет, они ничего не слышали, — наверно, у него просто звенело в ушах от напряжения. Так он ошибался несколько раз… Но вот однажды встрепенулась и мать. Подняв глаза от шитья, она спросила:

— Что это может быть?

Со двора доносились едва различимые человеческие голоса.

— Я сбегаю посмотрю! — воскликнул Габи и опрометью выскочил из комнаты.

Голоса доносились со второго этажа. Глаза у Габи не сразу освоились с темнотой. Но потом он заметил, как на балконе мечется чья-то уродливая тень и что-то выкрикивает. Приглядевшись попристальнее, Габи разглядел Теофила Шлампетера, зеленорубашечника, в своих подкованных сапогах и в черных галифе. На плече у него висел автомат. Изогнувшись, он во всю глотку торжествующе вопил:

— Мира нет! Нет мира! Ми-ра не-ет!

Глава шестая ИТАК, НАЧАЛОСЬ

Рано утром Габи сел за донесение. Открыв тетрадь, он взял карандаш и задумался: о чем же, собственно, писать? Но писать нужно — в этом он был уверен. Пожалуй, прежде всего следует написать, что вчера вечером радио сто раз напоминала какому-то генерал-полковнику о необходимости «незамедлительно прибыть в Будапешт». Потом радио заладило без конца: «Внимание, внимание, слушайте важное сообщение…» — и наконец объявило, что 15 октября 1944 года власть в Будапеште, а может, и во всей Венгрии захватили нилашисты… Но ведь об этом движению Сопротивления известно и без его донесения! Или, может, написать, что зеленорубашечник ушел из дому с автоматом и с тех пор все еще не возвратился? Кто знает, где он ходит и что делает со своим автоматом? Но самое главное, надо написать в донесении об этой тишине и темноте, которые повисли над домом. О том, что после бурной выходки зеленорубашечника все кругом притихло: молчал двор, молчали ночь и улица за воротами, молчало даже темное небо — всюду тишина и безмолвие, будто кто-то соорудил над домом огромный стеклянный колпак и сквозь плотные стены этого колпака не проникало ни единого звука. И все вдруг стало каким-то бесцветным и будничным. Даже октябрьское утро было сереньким, пасмурным, а темно-желтый диск солнца, так и не пробив пелену тяжелых облаков, лишь тускло вырисовывался на небе.

И вдруг в этом сумеречном утреннем свете зловеще сверкнул сталью ствол автомата, а застывшую тишину вспорол неистовый крик:

— Эй, вы! Все во двор! Пошевеливайтесь!

Тревожно зазвенел под тяжелыми ударами рельс. Какой-то долговязый зеленорубашечник со шрамом на лице с явным удовольствием колотил по рельсу.

А возле перекладины стоял наш старый знакомый Теофил Шлампетер и, размахивая кургузым автоматом, орал во всю глотку:

— Все немедленно во двор! Дети тоже! Живее!

Возможно, и этот набатный трезвон, и эти истерические выкрики не произвели бы никакого впечатления на людей, но вот с автоматом шутки плохи. Поэтому открывались двери в квартирах, и жильцы по одному, по двое спускались во двор. Скоро собрались все. Мама тоже взяла Габи за руку и повела его во двор. Они так и стояли, держась за руки, и ждали, что будет дальше. Долговязый наконец перестал трезвонить, подошел к Шлампетеру и взял автомат наизготовку. Шлампетер с ненавистью посмотрел на собравшихся. Привычным движением он медленно снял висевший на плече автомат и направил его прямо в грудь Габи — так по крайней мере показалось Габи. Габи чуть побледнел, крепко зажмурился и решил, что бояться не будет. И как только решил, страх сразу же прошел. Во всяком случае, он боялся меньше, чем когда-то боялся тот самый кривоногий, лепечущий от страха тип, которого они с дядей Варьяшем недавно поймали в подворотне. Припомнив это, он улыбнулся и подумал, что такого мерзкого субъекта не следует бояться даже в том случае, если он напяливает на себя зеленую рубашку и черные брюки, хватает автомат и начинает стрелять. Поэтому он смело открыл глаза и в упор посмотрел на зеленорубашечника, который размеренным и суровым тоном начал свою очередную речь:

— Эй вы, банда мерзавцев! Это вам так не пройдет. Кое- кому придется поплатиться. Их постигнет такая же, если не худшая, кара, чем… чем тех, кто носит желтые звезды… Вы подло украли у меня затвор автомата, злоупотребили моей добротой, зная, что я — человек мягкий и податливый. И когда наконец настал этот великий день, этот переломный момент в истории Венгрии, я, Теофил Шлампетер, пришел к братьям с испорченным оружием, как идиот. Мне пришлось стоять на посту, одолжив у соседа автомат, словно я какой-нибудь нищий бродяга! Вы мне дорого заплатите за это!

Произнося свою тираду, зеленорубашечник все больше и больше распалялся, все громче и громче кричал и, наконец, покраснев от натуги как индюк, заревел:

— Я разделаюсь с этим домом! Всех сгною, всех отправлю на дно Дуная! Расстреляю каждого десятого! Немедленно говорите, кто это сделал, иначе всем крышка! Даю минуту на размышление! Понятно?

Он вытащил из жилетного кармана изящные дамские золотые часики, поднес их к уху, но, видимо, остался недоволен — наверное, часики стояли. Поэтому он снова их спрятал и, как фокусник, извлек из брюк карманные серебряные часы с двойной крышкой. Послушав ход, он тоже сунул их обратно, и, наконец, взглянул на совершенно новенькие часы, красовавшиеся на его руке. По движению губ было видно, что он отсчитывает секунды. Во дворе стояла гробовая тишина. Через минуту зеленорубашечник опустил руку и злобно уставился на толпу.

— Итак, я слушаю! — грозно произнес он.

Никто ему не ответил.

Тогда он нажал на гашетку автомата, и автомат хрипло затрещал. Мама инстинктивно рванулась вперед, заслонив своим телом Габи. Но пули просвистели где-то далеко, улетев в серое, хмурое небо. Зеленорубашечник, злорадно ухмыляясь, окинул взглядом испуганных женщин и визжавших от страха детей — все мужчины были на работе — и изрек нравоучительно:

— Вот так-то! Я вас проучу. В следующий раз стрелять будем не в воздух. Разойдись!

Оба зеленорубашечника стояли во дворе с автоматами наизготовку до тех пор, пока двор не опустел. Тогда, грохоча сапогами, они прошли в корчму Розмайера, и все слышали, как Шлампетер громко и хвастливо распоряжался:

— Вина за эти часики! Найдутся и другие, если понадобится.

Мама и Габи вошли на кухню и молча сели: мама на табуретку, Габи рядом с ней на стул. Габи посмотрел на маму. «Ой, плакать сейчас ни за что нельзя, — подумал он, — потому что мама сразу испугается и тоже расплачется». Мама же посмотрела на Габи и тоже подумала: «Ой, только бы не расплакаться, а то Габи еще больше перепугается и разревется». Поэтому- то никто из них так и не плакал, а просто сидели и молча смотрели друг на друга, взявшись за руки. Габи незаметно согнул указательный палец и проговорил про себя: «Ребята не подведут!» И тут же вспомнил, как ловко они облили зеленорубашечника водой и как здорово рухнула под ним кровать! «И все- таки мало мы ему насолили, — решил он. — Ну ничего. Это только начало. Продолжение следует! Но что бы придумать? И когда снова возобновить войну против зеленорубашечника?»

Все последующие дни он только и думал над этим. Иногда, если в голову ему приходила какая-нибудь озорная мысль, он осторожно улыбался. Заметив эту странную улыбку, мама с беспокойством посматривала на него: уж не отразились ли эти страшные события 16 октября на рассудке Габи? А тот улыбался лишь потому, что в один прекрасный день он подойдет к зеленорубашечнику, вырвет из его рук автомат, сломает о колено, как щепку, эту смертоносную штуку, а потом зажмет двумя пальцами нос зеленорубашечника и покрутит его во все стороны. Дрожащий от страха Теофил Шлампетер завопит на весь дом, запросит пощады, а Габи, словно поводырь ручного медведя, проведет его по всему дому, заставляя кланяться и извиняться: «Простите, я больше не буду».

Габи решил также, что однажды вечером он спрячется на чердаке, подождет, пока все улягутся спать, а потом залезет на крышу, спустится по дымоходу в квартиру Комлошей, где живет сейчас зеленорубашечник, поскребет там железкой стену и продекламирует загробным голосом:

Три сиротки горько плачут —

Так и есть, а не иначе…

Зеленорубашечник проснется, оглядится, соскочит с кровати, бросится на кухню, потом выглянет на балкон, но и там не увидит ни единой живой души — все в доме будут спать. Тогда он успокоится, вернется к себе в комнату и вдруг услышит, как тот же голос опять декламирует:

Энеки, бе́неки ели вареники…

Когда же Габи доберется до того места, где говорится:

Энеки, бе́неки ели вареники

И пили квас прямо у нас… —

зеленорубашечник побледнеет, залязгает от страха зубами, начнет слезно молить о пощаде и пообещает, что больше он никого не будет обижать. Однако невидимый Габи заставит его дать клятву, велит написать сто раз подряд: «Играть на шарманке и стрелять из автомата на улице строго воспрещается», и пригрозит, что он снова вернется, если зеленорубашечник нарушит клятву. Вот тогда-то он уже его не пощадит. Утром зеле- норубашечник оденется в простую одежду и бледный как мертвец, как трясущийся станет просить прощения у всех жильцов дома.

Но самое замечательное, если он вдруг найдет на чердаке волшебный плащ-невидимку, наденет его, спустится по лестнице домой, и никто его не увидит. Мама и папа будут искать его всюду, а он будет стоять рядом и молчать. Потом он положит на стол заранее написанную записку: «Обо мне не беспокойтесь, у меня все в порядке», — и родители удивятся, откуда это, мол, взялась на столе записка, и станут строить разные предположения, но Габи будет уже не до того. Он отправится на поиски зеленорубашечника и сразу же заметит, что тот выходит из дому. Габи бросится за ним и сзади стукнет его кулаком по голове. Зеленорубашечник обернется, но, никого не обнаружив, пойдет дальше. Тогда Габи подставит ему подножку. Зеленорубашечник распластается на грязном тротуаре, зачертыхается, поднимется и опять никого не увидит. Растерявшись, он попытается улизнуть, но Габи сорвет с него черную шапку с белой эмблемой «мертвой головы» и пойдет впереди зеленорубашечника, высоко держа шапку. Увидев, как его шапка с кокардой парит в воздухе, Шлампетер вытаращит глаза от ужаса и побежит. Шапка тоже помчится впереди. Когда же зеленорубашечник остановится, то и шапка застынет на месте, а потом плюхнется ему прямо на голову. Он попытается крикнуть, но крик застрянет у него в горле, и тогда, чтобы куда-нибудь скрыться, бросится наутек. Рядом с ним никого не будет и тем не менее кто-то — иначе говоря, Габи-невидимка — станет его дергать за уши, за волосы, колотить кулаками по спине и по груди. Глаза у Шлампетера нальются кровью, на губах выступит пена, он станет ругаться и стонать, закрывать лицо руками, а из пустоты будет доноситься точь-в-точь такой же голос, как у Габи.

«Ты подлец! — скажет ему голос. — Ты награбил целую уйму часов, ты грозил автоматом женщинам и детям, ты наверняка совершил много других преступлений. И тебя накажут за это: я буду неотступно преследовать тебя до конца твоих дней. Знай это…»

Зеленорубашечник заткнет пальцами уши, чтобы не слышать эти страшные слова, но невидимая рука отведет в сторону его пальцы, а голос будет безжалостно греметь:

«Имей в виду, подлец, я буду бить тебя смертным боем и не оставлю тебя ни на минуту в покое».

И чья-то невидимая рука со всего размаха ударит его по носу. У зеленорубашечника пойдет кровь. Он убежит в кафе, упадет на стул и еле слышно закажет себе горячий кофе с двойной порцией сахара и без сливок. Ему принесут кофе, он протянет к нему руку, но чашка вдруг поднимется в воздух, перевернется и выплеснет горячий кофе прямо ему на воротник. Этого он уже не вынесет. Завизжав, он выбежит на улицу, официанты бросятся за ним и хорошенько отдубасят, потому что он не заплатил за кофе.

Но это еще не все. Не успеет он подняться с земли, как невидимая рука повесит ему на шею доску. На доске будет нарисован осел, автомат, а внизу стоять надпись: «Я глупый и злой». Голос невидимки предупредит его, чтобы он не смел срывать с шеи доску, если не хочет на себя навлечь беду. Зеленорубашечник поплетется дальше с доской на шее, и все будут оборачиваться ему вслед, показывать на него пальцем, смеяться, бросать в него комья грязи. Наконец какой-нибудь человек, ничего не знавший о нем, сжалится над ним и попытается снять доску с его шеи, но зеленорубашечник начнет умолять не делать этого.

Так и будет он ходить по улицам до тех пор, пока не придет ему конец.

А Габи-невидимка пойдет домой, уляжется в постель, ну а волшебный плащ спрячет под подушку. Утром же мама и папа страшно удивятся, не понимая, как это он очутился дома. Потом ему расскажут, что зеленорубашечник совсем спятил и куда-то исчез. Он будет слушать с самым невинным видом, и никто не узнает, что все это проделал он, Габи.

Однако все это было лишь в мечтах. В мечтах?.. Возможно, и так, но, как бы то ни было, на третий день вечером Теофила Шлампетера нашли избитого до полусмерти возле корчмы Розмайеров. Никто не знал, как и что произошло, а сам зеленорубашечник помалкивал. Тем не менее в доме с быстротой молнии распространился слух, что отдубасили его за дикую выходку 16 октября и что человек, свершивший возмездие, яростно выкрикивал:

— Вот тебе, злодей! И передай своему дружку, что и он тоже получит свою долю!

Как бы там ни было, но факт остается фактом: под глазом у зеленорубашечника красовался здоровенный синяк, и, поскольку Теофил Шлампетер явно недолюбливал синий цвет, тетушка Варьяш горячо его утешала, что скоро синяк станет лиловым. Шапка с кокардой «мертвой головы» налезала ему только на макушку, потому что на лбу вздулась огромная шишка. За все эти унижения зеленорубашечник отомстил длиннющей речью в бомбоубежище, понося на все лады тех подлых крыс, которые нападают из-за угла на истинных защитников отечества — нилашистов. Слушая истерические вопли Шлампетера, отец с улыбкой заметил: «Должно быть, здоровущая была та крыса, коли устроила господину Шлампетеру такую приличную взбучку. Одна шишка на голове чего стоит!»

Зеленорубашечник с ненавистью уставился на дядю Шефчика, подозревая его, видимо, в нападении, и заявил, что кое- кому еще придется поплатиться жизнью. Высказав, так сказать, личные претензии, он перешел к военной теме и сказал, что скоро немцы преподнесут такой сюрприз, что весь мир ахнет. Потом стал объяснять, что немецкое отступление — не что иное, как военная хитрость и что Гитлер специально заманил в ловушку ничего не подозревающих русских, которые и не ведают, что через несколько дней в бой вступят японцы, прибывшие из своей Африки. Вот тогда, мол, непобедимая армия Гитлера и выиграет войну в два счета.

Кое-кто, в том числе и господин Розмайер, Тыква, его превосходительство Теребеш и, разумеется, Эде, буквально боготворивший Теофила Шлампетера, восторженно поддакивали зеленорубашечнику. Дядя Шефчик не преминул заметить, что японцы живут не в Африке, а на Дальнем Востоке, на островах, а это, право же, очень далеко.

Но Теофил Шлампетер так же лихо разбирался в вопросах географии, как и в вопросах войны. В ответ на реплику дяди Шефчика он заявил, что географию выдумали заклятые враги гитлеровцев и нилашистов, чтобы подобными рассуждениями сбить их с толку. Но тот, кто носит зеленую рубашку и нарукавную повязку со скрещенными стрелами, прекрасно знает, что Африка — это то же самое, что и Азия, если смотреть с противоположной стороны карты.

Однако такие споры происходили все реже и реже. Зеленорубашечник все чаще и чаще отлучался из дома. Утром он уходил, вскинув автомат на плечо, и никто не знал, куда он уходил и откуда возвращался по ночам уже после отбоя воздушной тревоги. Но случалось и так, что появлялся он дома лишь на второй или третий день, заросший, помятый, с красными от бессонной ночи глазами. В таких случаях карманы его были набиты деньгами, золотыми вещами. Где доставал он их? Никто не знал. Может, за это время он побывал в Африке, или, иначе говоря, в Азии, добраться до которой истинному зеленорубашечнику раз плюнуть, раз земля не круглая, а плоская, и дважды два не четыре, а пять!..

Обо всем этом Габи подробно доносил доктору Шербану. Он указывал точное время, когда именно уходил зеленорубашечник и когда возвращался, о чем он говорил и с кем перешептывался. Но, как назло, он никак не мог передать донесения доктору Шербану, потому что доктор где-то подолгу пропадал и почти не бывал дома.

Каждый вечер Габи поджидал его у окна, и все безрезультатно. Зато мама радовалась, что Габи рядом с ней. Потому что в последнее время она очень боялась за него и с неохотой отпускала от себя. Такая опека страшно надоела Габи.

На четвертый день после бесплодного ожидания доктора Габи решил покинуть свой пост и пройтись по улице. Ему без труда удалась эта затея, потому что мама послала его к бакалейщику получить по карточке одно яйцо и полтора килограмма картошки. Габи сразу же помчался, конечно, не к бакалейщику, а к бабушке — разузнать, как поживает Дуци. Едва он пришел, как в дверь постучался старый дядя Тушак, бабушкин сосед, и принес Шмыгале в подарок самокат. Дети запрыгали от радости, а бабушка ворчливо стала выговаривать дяде Тушаку, что напрасно он, мол, в нынешнее трудное время выбрасывает деньги на такой дорогой подарок. Но дядя Тушак успокоил бабушку, объяснив ей, что подарок ему ничего не стоил, так как он нашел его на улице.

— Знаете, соседушка, — рассказывал он, — был я по делам на набережной Дуная. Везу себе тележку по Пожоньскому шоссе, и вдруг… чуть сердце не оборвалось. Навстречу идет длинная колонна людей… старики, старухи, дети, и все тащут еле- еле свои скудные вещички… Видать, кое-кто из них из-за горя да страха уже рассудка лишился. Потому что некоторые тащили на себе старые, ни к чему не пригодные умывальники, ржавые тазы… Если бы не видел собственными глазами, пожалуй, и не поверил бы. Это ведь ужас какой-то… сплошной ужас… Один умывальник тащила вот такая же старушка, что и вы. Разве она заслужила это на старости лет? Колонну окружали нилашисты с нарукавными повязками, подгоняя ее криками и выстрелами… И представьте себе, соседушка, был среди нилашистов какой-то слюнявый юнец. Он тоже подгонял бедняг, насмехался над ними и орал во всю глотку, что, мол, глядите, как их ведут на расстрел. Хотел я было дать ему по губам, но сообразил, что тогда и мне, пожалуй, несдобровать. Поэтому так и шел со своей тележкой рядом с ним; и представляете — надо же такому случиться! — свалилась у меня с тележки наковальня и бац — прямо на ногу этому молокососу. Он так и брякнулся на землю, завыл от боли, но больше уж не насмехался. Не зря говорится, что нет худа без добра. Вот так-то… Ну, а потом, когда колонна прошла и шоссе опустело, вижу вдруг: валяется эта штука. Тут я и подумал, чего ей там валяться, еще попадется под ноги нилашистам, так они ее только искорежат, поломают. Отнесу-ка, мол, ее малышам. Так и доставил сюда. Пусть себе играют дети.

Бабушка вытерла слезы. Дядя Тушак пощипал себе усы, покрутил их дрожащей рукой и сдавленным голосом пробормотал:

— Ну ничего, соседушка, мы же с вами не малые дети…

Тем временем Габи и его друзья уже вовсю гоняли на самокате, стараясь держаться поближе к дому, как и обещали бабушке. Но самокат катился так быстро и легко, что они не сразу и сообразили, что отъехали от дома довольно далеко. В конце улицы стояли люди в форме и махали руками: дальше, мол, ехать нельзя. Ребята повернули обратно, но и на противоположном углу улицы тоже стояли патрули: полицейский, жандарм, зеленорубашечник и немецкий солдат. Они останавливали всех прохожих и проверяли документы.

— Облава, — разнеслось вокруг. — Ищут дезертиров…

— И скрывающихся коммунистов, — таинственно прошипел человек в котелке.

— Если какой-нибудь солдат сбежал, значит, он коммунист, — щегольнула своей осведомленностью какая-то дама.

— Хватают и тех, у кого желтые звезды, — добавил мужчина в форме кондуктора.

Действительно, патрули спрашивали у всех документы, долго разглядывали бумаги и только потом разрешали идти дальше. Но среди прохожих попадались и такие, которых отводили в сторону и оставляли под охраной зеленорубашечника с автоматом в руке.

Габи и его друзья молча стояли неподалеку от угла, не зная, что им делать и куда деваться. Что будет, если их остановят? Чем докажешь, что они просто-напросто маленькие дети, а не какие-нибудь там дезертиры, скрывающиеся коммунисты или евреи? Только вот Дуци… А вдруг заметят, что она девчонка, а не мальчишка? Что тогда делать?.. Растерявшись, все четверо по-прежнему стояли на тротуаре и неизвестно чего ждали. Дуци ни с того ни с сего заплакала. Вслед за ней захныкала и Милка.

— Начинается! — презрительно фыркнул Шмыгало и по привычке шмыгнул носом.

Габи тут же решил выбрать подходящее время и непременно отучить Шмыгалу от этой дурной привычки.

Вдруг жандарм в шляпе, украшенной петушиным пером, замахал им руками и закричал:

— Эй! Чего вы дожидаетесь, малыши?

— А ну-ка, подойдите сюда! — поманил их пальцем стоявший рядом с ним зеленорубашечник.

Делать нечего, пришлось идти. Дуци и Милка захныкали, Шмыгало угрюмо засопел, а у Габи перехватило дыхание при одной мысли о возможных расспросах. Они медленно двинулись вперед, волоча за собой самокат, но как ни медленно они тащились, а расстояние между ними и зеленорубашечником и жандармом неумолимо сокращалось. Улица тоже будто сжалась и стала до ужаса короткой. А какой длинной она кажется в другое время!..

Словом, они подошли. Жандарм с высоты своего роста осмотрел их и грозно спросил:

— Кто вы такие?

Габи, решив прикинуться этаким наивным мальчиком, ответил, растягивая слова:

— Мы, дяденька жандарм, дети.

— А почему эти двое ревут? — допытывался жандарм.

— Потому что уже поздно, дяденька жандарм, — захлопав глазами, ответил Габи. — Вот они и боятся, что дома им здорово влетит. Знаете, какой у них строгий папа!.. Вы, может, его видели, дядя Долмати…

— Тогда марш домой, да поживей, — перебил его жандарм.

— Ну нет, так не годится, — запротестовал зеленорубашечник.

— Да, кто их знает… Надо бы проверить… — усомнился полицейский.

— Чего тут проверять? Дети и есть дети, — решил жандарм и пропустил их.

Все четверо бросились бежать. За углом они остановились, перевели дух и показали язык зеленорубашечнику. Это, конечно, было не очень-то красиво, но ничего лучшего сразу они не придумали.

Правда, Габи сообразил, что надо бы «облегчить» работу всем этим жандармам, полицейским, нилашистам и солдатам. Поэтому он вскочил на самокат, поставил Дуци позади себя, разогнался, и они помчались. Шмыгало и Милка побежали следом. Встречая на ходу каждого приличного прохожего, который, по его мнению, не мог быть ни нилашистом, ни немцем, Габи кричал:

— Не ходите туда! Там облава!

Прохожие удивленно поднимали глаза, но ребята были уже далеко и спешили предупредить об опасности следующего прохожего.

Домой Габи вернулся поздно. Мама стояла в воротах и, видимо, ждала его. Она смотрела на шнырявшие по улицам автомашины, набитые вооруженными зеленорубашечниками, присматривалась к нилашистским патрулям с полосатыми повязками на рукавах. По всему было видно, что она решила не уходить от ворот до тех пор, пока Габи не вернется домой. Когда же Габи появился перед ней словно из-под земли, она не отшлепала его, как случалось раньше, не спросила ни об яйце, которое он должен был получить по карточке, ни о полутора килограммах картошки, великой ценности в те трудные времена, а только проговорила строго и печально:

— Где ты пропадал, Габи? Ты же знаешь, как я за тебя волнуюсь.

Габи понес несусветную чепуху. Ведь если бы он сказал маме правду, то она бы еще больше напугалась и расстроилась! Избавило его от лжи одно неожиданное обстоятельство: на дороге показался отец. Да, да, это был, несомненно, он, хотя в такую пору он обычно находился еще на заводе. Он, кажется, цел и невредим, шагает сам, без посторонней помощи… Тем не менее глаза у мамы наполнились слезами, она негромко ойкнула и бросилась к отцу. А отец шел медленно, устало, и на лице его застыла гневная гримаса.

— Что случилось? — спросила мама.

— Увозят завод! — ответил отец.

— Увозят? Как?

— Да так… Увозят, и все… Говорят, эвакуация. После войны, дескать, все привезут обратно. Но если этим ворюгам-нилашистам удастся что-нибудь увезти, то Гитлер, их главный вор, ничего и никогда не вернет обратно.

— А что же с нами будет? — в отчаянии спросила мама.

— Нилашистский начальник сказал, что мы обязаны ехать вместе с заводом.

— Ну уж нет… Я никуда отсюда не уеду, — решительно сказала мама.

— Конечно, не поедем, о чем там говорить… — согласился отец.

У мамы отлегло от сердца. Посмотрев на отца, она спросила:

— А как же с работой?

И втроем они пошли домой.

Габи сразу смекнул, что об эвакуации завода надо немедленно сообщить доктору Шербану. Ведь отец работает на заводе, а если завода не будет, что же станется с отцом и мамой, уж не говоря о нем, Габи? Этого нельзя допустить. Надо что-то предпринять. Время еще есть. Папа сказал, что официальною приказа об эвакуации завода пока еще нет, но это вопрос дней. Попросту говоря, нилашисты хотят украсть весь завод, все машины, все оборудование… Единственное, что они не смогут украсть, — так это здание.

Он быстро написал донесение и стал ждать сигнала воздушной тревоги, которую объявили точно, как по расписанию.

В подвале Габи протиснулся к доктору Шербану и, согнув указательный палец, сунул ему в карман донесение. Пока доктор Шербан читал, он прислушивался к разговорам в подвале. Поскольку зеленорубашечник случайно оказался дома, он, разумеется, тут же принялся разглагольствовать.

— Теперь уж наверняка победят немцы, — напыщенно заявил он. — Русских специально заманили сюда только потому, что дошла наконец очередь до сверхсекретнейшего оружия, о котором весь мир даже и не подозревает.

Господин Розмайер, старший по дому Тыква, его превосходительство Теребеш и Эде одобрительно кивали головами.

— Все дело в том, — не унимался зеленорубашечник, — что секретное оружие действует только на расстоянии ста километров. Вот русские пришли сюда, но им придется горько раскаяться в этом. Потому что сначала пустят в ход секретное оружие номер один, которое смахивает на карманный фонарик. Если свет его направить вверх, то все самолеты противника рухнут на землю. Затем вступит в действие другое секретное оружие: если покрутить его за ручку, то от страшного холода все враги погибнут.

— Восхитительно! — восторгался Тыква, которому особенно понравилось то, что все замерзнут.

— А затем, — войдя в раж, продолжал зеленорубашечник, — дойдет очередь до самого страшного оружия, о котором я и сам толком ничего не знаю, так как его еще никто не видел. Но, как бы то ни было, это самое ужасное оружие. Русским будет казаться, будто они идут вперед, а па самом деле пойдут назад и опомнятся только в Москве, откуда они и пришли.

— Невероятно, — ввернул господин Розмайер.

— Все точно, — подтвердил зеленорубашечник. — Вот поэтому я и говорю, что наше дело в шляпе, так как секретное оружие будет испытано здесь, у нас, — недаром Гитлер, как известно, любит нас больше всех. Вот!

Вся эта высокопарная белиберда показалась Габи почему-то знакомой. Он упорно пытался вспомнить, где он мог ее слышать. И вдруг вспомнил. Ну конечно! Ведь он сам думал по ночам о чем-то схожем, когда мечтал отомстить зеленорубашечнику. «Только я знал, что все это выдумки, — рассудил про себя Габи, — и никому ничего не рассказывал. А зеленорубашечник раструбил на весь мир, хотя он и взрослый… Гляди-ка, и Тыква кивает головой… Ну и странный народ эти взрослые…»

Заметив, что доктор Шербан поманил его пальцем, Габи сел рядом с ним.

— Откуда тебе известно? — шепотом спросил доктор Шербан.

— Отец сказал, — ответил Габи.

— Когда начнут?

— Не знаю. Но могу спросить.

— Ни-ни… Не твоего ума дело! — строго предостерег доктор Шербан. — Это тебе не детская забава. Я сам свяжусь с кем надо.

— Но, господин советник, — заупрямился Габи, — ребята тоже не хотят бездельничать. Мы и так давно ничего не делаем.

— Ну и на этот раз ничего не будете делать, — прекратил спор доктор Шербан и спрятал донесение в карман.

Габи приказал главному секретарю созвать на следующее утро заседание. Собравшись на конспиративной квартире, ребята решили еще раз подшутить над зеленорубашечником, а то он, наверно, очень скучает без их проделок.

Шефчик-старший предложил было набить ствол его автомата порохом: он где-то вычитал, будто это очень интересно, так как порох с треском разорвет автомат. Все согласились, но отложили на неопределенное время, поскольку пороха у них не было, а достать его негде. Решили пока ограничиться более безобидной шуткой: подвести электрический ток к дверной ручке зеленорубашечника, чтоб его основательно потрясло. Шефчик-старший тут же вызвался раздобыть завтра необходимый инструмент и в воскресенье, когда зеленорубашечника не бывает дома, подвести электрический ток к ручке. Но заявил, что сделает это лишь при том условии, если ему позволят взорвать автомат, ибо порох он обязательно достанет. Что поделаешь, такой уж Шефчик-старший! Если что-нибудь втемяшится ему в голову, колом не выбьешь.

После заседания ребята разошлись кто куда, и Габи остался наедине со своими тревогами. Ведь недаром он — председатель, на нем лежит вся ответственность, так что тревожиться есть о чем. Во-первых, надо проследить за обещанием Шефчика- старшего, взявшегося подключить ток к двери… ну и о порохе тоже подумать… Это раз. Потом остается Дуци, которую постоянно подстерегают опасности, потому что ее в любую минуту могут обнаружить и узнать, что она не мальчик, а девочка. Это два. Наконец, завод, который собираются украсть… Это три. Однако остаток дня прошел без всяких треволнений. Наступила суббота.

Субботнее утро было чудесным, солнечным. Но как ни странно, это сияющее, столь редкое для осени солнце не очень радовало Габи, ушедшего в свои заботы и тревоги. Правда, ребята — и в том числе Габи — побегали по двору, погоняли на улице мяч, даже прокатились на проезжавшем мимо возу и доехали до самого угла улицы… Но все это было не то.

После обеда отец прилег вздремнуть, мама хлопотала на кухне, весело позвякивая посудой. Потом в комнате водворилась такая тишина, что слышно было легкое посапывание отца и унылое жужжание осенней мухи. Габи прислушивался к звяканию посуды, к посапыванию отца, к жужжанию мухи и в тетрадке для домашних заданий рисовал зеленорубашечника па тоненьких, кривых ножках, с круглым брюшком. Он так увлекся работой, что даже высунул кончил языка от усердия, и уже собирался было приделать голову к пузатому туловищу, как раздался мощный взрыв, потрясший весь дом.

«Ну и дела!.. Значит, Шефчик-старший все-таки взорвал автомат зеленорубашечника!..» — промелькнуло у Габи в голове. Он оцепенел от ужаса, предвидя последствия взрыва. Отец проснулся и недоуменно заморгал глазами. Мама выскочила из кухни и испуганно спросила:

— Что это? С вами ничего не случилось?..

Не успела она договорить, как последовал новый взрыв, потом третий, четвертый, а может, и пятый. Задребезжали стекла, с потолка, словно снег, посыпалась штукатурка. На кухне с грохотом сорвался со стены медный таз. Затем наступила мертвая тишина. Они молча сидели и ждали еще чего-то, а Габи подумал, что Шефчик-старший основательно поработал, может, даже взорвал и самого зеленорубашечника…

Вдруг послышался какой-то шум. На балконе, во дворе, в дверях, в окнах появились люди и принялись переспрашивать друг у друга, что же произошло. Но никто ничего не знал. Только одно было ясно: где-то что-то взорвалось. Но что и где именно — мнения разделились. Кто-то сказал, что это завод Ганца на Вацском проспекте. По мнению других, как раз наоборот, взорвался завод Вайса Манфреда на Чепеле. Третьи клялись и божились, что взлетела на воздух Опера. Нашлись даже и такие, которые обрекли на погибель знаменитую цитадель на горе Геллерт. Но для Габи было достоверным лишь одно: Шефчик- старший все-таки не подорвал зеленорубашечника, и это было главное.

Конец спорам положил звон разбитого стекла, вылетевшего из окна квартиры зеленорубашечника.

— А это еще отчего? — раскрыл от изумления рот Тыква.

Откуда-то появился Шефчик-старший и принялся усердно объяснять, что воздушная волна ведет себя иногда довольно странно. Недаром еще вчера по радио говорили, что и через полчаса после взрыва, когда уже все о нем забудут, случаются необъяснимые вещи… Ну, а об этом же случае надо бы непременно рассказать по радио, чтоб все знали, как оно бывает…

Шефчик-старший наверняка бы продолжал свои объяснения и дальше, если бы в этот момент в воротах не появился его отец и, кому-то грозя кулаком, заявил во всеуслышание:

— Бандиты! Взорвали мост Маргит.

Шефчик-старший неторопливо подошел к Габи.

— Видал! — торжествующе зашептал ему на ухо. — Коли можно взорвать мост, то автомат и подавно!

Услышав такую невероятную новость, весь дом загудел.

— Но кто взорвал? — спросила тетя Чобан.

— Скорей всего, немцы, — буркнул дядя Варьяш.

— Злодеи! — выкрикнула тетя Шефчик.

Габи отошел от Шефчика-старшего, заметив, что доктор Шербан спускается по лестнице. Спрятавшись в подворотне, Габи подождал его и, когда доктор поравнялся с ним, дернул за пальто. Тот обернулся и вопросительно посмотрел на Габи.

— Здравствуйте, господин Шербан. «Ребята не подведут!» Возьмите меня с собой, — выпалил он одним духом.

— Куда? — удивился доктор Шербан.

— С собой. Я знаю: вы идете к мосту. Мне тоже надо посмотреть на мост. Это очень важно для ребят.

— Откуда ты взял, что я иду туда?

— Знаю, — убежденно ответил Габи. — Вы туда сейчас пойдете.

— Пожалуй, ты прав, — усмехнулся доктор. — Это действительно стоит увидеть своими глазами, чтобы запомнить на всю жизнь. Но мне еще надо кое с кем встретиться…

— Возьмите меня и на встречу, — попросил Габи. — Я буду вести себя тихо, как мышка.

— Ну ладно, будь по-твоему, — согласился доктор Шербан. — В конце концов ты — председатель, а я всего лишь советник.

Он протянул председателю руку, и они зашагали рядом. В тот ранний субботний вечер светило ласковое солнце, на улицах было много людей, и все они казались почему-то спокойными, безразличными, будто ничего особенного и не случилось.

— А между тем только теперь все и начинается… — вдруг буркнул доктор Шербан, отвечая на собственные мысли.

Габи спросил, что именно началось.

— Наверняка утверждать не берусь, — последовал ответ, — но что-то очень скверное, постыдное. Запомни этот день, Габи, и запиши в свою тетрадку для домашних заданий, что «сегодня началось». Это говорю тебе я, советник.

На проспекте Арена они сели в трамвай. Габи прижался носом к оконному стеклу так сильно, что кончик его совсем побелел, а от дыхания на стекле образовалось матовое пятно. Он внимательно глядел по сторонам: вот их трамвай обогнал ослиную упряжку, потом миновал казарму на углу улицы Лехел, во дворе которой суетились солдаты. У многих на рукаве красовалась широкая повязка со скрещенными посередине стрелами. Затем Габи принялся разглядывать пробегавшие мимо дома. У одного из них продырявлена крыша, другой наполовину разрушен, третий хоть и цел, но вместо стекол во всех окнах видна оберточная бумага…

У подземного перехода на проспекте Арена, там, где по мосту над головами людей ходят поезда, они вышли из трамвая и прошли под мостом. Мост трещал, звенел, скрипел, грохотал, словно собираясь вот-вот обрушиться, но так и не обрушился, и они без всяких происшествий добрались до улицы Подманицкого. Там на углу, у трамвайной остановки, их ждал какой-то человек. Доктор Шербан подошел к нему и кашлянул. Человек смотрел прямо перед собой и лишь краешком глаза поглядывал на Габи. Так и не повернув головы, он чуть приоткрыл рог и шепотом обратился к доктору Шербану:

— Что это за мальчишка?

— Кажется, вы давно знакомы, — ответил ему в тон доктор.

Человек повернулся к ним, и Габи сразу же бросились в глаза его густая борода, обвислые усы и очки в роговой оправе. Бородач пристально посмотрел на Габи, чуть заметно улыбнулся и кивнул.

— И в самом деле. Ведь это председатель.

— Да, своей собственной персоной, — подтвердил доктор Шербан.

Теперь пришла очередь Габи удивляться и таращить глаза. Он тоже внимательно осмотрел бородача и лишь с трудом разглядел в обросшем лице знакомые черты.

— Келемен… то есть Чепань… то есть дядя… — обрадовался он.

— И баста! — пресек его восторги бородач и повернулся к доктору Шербану: — Ну, что нового?

— Есть хорошие новости, — отозвался доктор Шербан. — Они отложили.

— Вот и отлично. И на какое время? — поинтересовался бородач.

— На две-три недели. Как видно, очень уж уверены в себе. Считают, что времени у них хватит.

— Тогда мы успеем все организовать, — произнес бородач.

— Разумеется. Только кому начинать?

— Господин советник, а нельзя ли начать группе? — спросил Габи.

Но доктор Шербан одернул его:

— Я же сказал, чтоб вы не совали свой нос куда не следует!

— А куда, господин советник? — простодушно спросил Габи.

— Если не знаешь, тем лучше, — проворчал бородач. — По крайней мере не будете вертеться под ногами. Да, вот еще: на время оставьте Шлампетера в покое. Не тревожьте его. Сейчас есть более серьезные дела. Понятно?

Габи кивнул: понятно, мол, как не понять.

Бородач и доктор Шербан обменялись еще несколькими словами, делая вид, будто ждут трамвая и просто убивают время. Поговорили о каких-то листовках, которые необходимо пронести на завод. Со стороны казалось, будто они говорят о бумажной фабрике.

По улице Подманицкого из-за угла выбежал трамвай. Бородач, не прощаясь, вскочил в вагон и даже не оглянулся на оставшихся. Доктор Шербан и Габи побрели обратно под гудевший мост и тоже сели на трамвай.

Трамвай загромыхал по хорошо знакомому проспекту Арена. Но когда он свернул на Пожоньское шоссе, Габи широко раскрыл глаза. Вдоль шоссе стояли в ряд красивые двухэтажные дома. На каждом доме намалевана была огромная желтая звезда. Застекленные ворота заперты, а за ними толпятся люди. Они нет-нет да и выглянут на улицу, а кое-кто даже помашут рукой. Габи показалось, будто все эти люди нарочно высыпали к воротам, а в комнатах, наверно, ни души. Среди них было много стариков, старух, и все они жадно смотрели на оживленную улицу, не смея выйти наружу и немного прогуляться, пока светит яркое ласковое солнце.

Габи не сразу сообразил, что обитателям этих домов запрещено выходить на улицу и что там, на улице, их подстерегают вооруженные нилашисты.

Наконец они приехали. Вернее, трамвай остановился, и вагоновожатый заявил, что дальше они не поедут, поскольку дорога перекрыта.

Доктор и Габи двинулись пешком к мосту Маргит. Под ногами у них хрустело битое стекло, словно кто-то неожиданно вышиб все стекла из окон и усеял их осколками тротуар. Проходившие мимо люди толковали только о взрыве, о мосте Маргит. «В это время я была на кухне и, представляете, целую кастрюлю с супом сбросило с плиты», — рассказывала какая-то женщина. «Я как раз собирался идти в Буду…» — прошамкал древний старик в котелке. «Погибло четыреста человек», — сообщил почтальон. «Мне на голову чуть не свалилась витрина молочного магазина», — нервно рассмеялась какая-то девушка.

На площадь перед въездом на мост они не попали, так как путь преградили шпалеры солдат и полицейских. Поэтому они пошли в обход, пересекли у театра комедии Бульварное кольцо и возле Парламента спустились к Дунаю, а потом другим путем направились к мосту Маргит.

Позже Габи не раз пытался поделиться своими впечатлениями обо всем увиденном в тот вечер, но ничего вразумительного рассказать не мог, без конца повторяя: «Да ведь ты и сам, наверно, знаешь…» Да и в самом деле, осмыслить все это, а тем более рассказать ему было просто не под силу.

У него сложилось такое впечатление, будто какой-то злой великан, напялив на себя семимильные сапоги, прошелся ради собственного удовольствия по мосту и шутя растоптал его. Сделал великан три шага, и три стальных пролета моста с грохотом и скрежетом рухнули вниз. Широкий железный тротуар, недавно еще такой прочный и надежный, беспомощно повис над рекой. Один конец его судорожно цеплялся за каменные опоры, а другой погрузился в мутно-зеленую реку. Теперь в просветах этого железного тротуара безмятежно поплескивали волны, наскакивали на искореженное железо и, потанцевав, устремлялись дальше, чтоб скорее миновать это страшное место и позабыть о нем.

Стоя на берегу Дуная, Габи мысленно представил, как злой великан в железных сапогах вышел, наверно, из магазина с целым ворохом игрушек в руках и на пути наткнулся на этот безобидный мост. Тогда, рассвирепев, он принялся со злостью топтать мост, не замечая, что теряет купленные им в магазине игрушки. Недаром на мосту валялись крохотные желтые и совсем как настоящие трамвайные вагоны, каким-то чудом уцепившиеся колесами за игрушечные рельсы и не сползшие в Дунай. И хорошо сделали, что уцепились, потому что посреди реки уже торчали два перевернутых крохотных трамвая, напоминавшие жуков, опрокинутых на спину. В прошлом году в день своего рождения Габи очень хотелось получить в подарок вот такие же трамвайчики, что растерял на мосту злой великан. Но великан растерял не только трамвайчики, но и легковые автомобили, и грузовики…

— В том трамвае ехали шестьдесят три пассажира, — ткнул пальцем в сторону моста какой-то мужчина. — Ни один не спасся.

— На мосту было много людей, когда его взорвали… — отозвался другой.

И волшебная сказка о великане сразу забылась. Сердце у Габи сжалось от страха, ибо только сейчас он понял, что трамваи и автомашины эти были совсем не игрушечные, а самые настоящие и что в них сидели люди: папы и мамы, а может, вот такие же мальчишки, как Габи и Шефчик-старший, и теперь все они лежат на дне реки и никогда уже не смогут поиграть в «Кто кого столкнет» или в «Кота в сапогах».

И Габи заплакал.

— Я же говорил, что зрелище не для тебя, — произнес доктор Шербан, но голос у него прозвучал совсем не строго, а ласково.

— Мне… мне… — всхлипывал Габи, — мне показалось, что трамвайчики… и автомашины… игрушечные…

— Верно, — убежденно сказал доктор Шербан, — это игрушки в руках злых и жестоких любителей подобных забав. Но не беспокойся, мы навсегда отобьем у них охоту к таким кровавым шуткам.

Он взял Габи за руку, и тем же обходным путем они отправились домой. Габи молча шел рядом с доктором Шербаном и только изредка всхлипывал, а в трамвае поплотнее прижался к доктору.

Приехав домой, они увидели во дворе зеленорубашечника. Широко расставив ноги, как моряк в сильный шторм, он стоял рядом с Тыквой и господином Розмайером. Искоса поглядев на Габи, зеленорубашечник разразился грубой бранью:

— …Пусть лопнут мои глаза, если я вру! Я пристрелил собаку — учтите это! Эта тварь издохла на моих глазах. И кому не нравится, пусть предъявляет претензии Теофилу Шлампетеру…

Габи тихо открыл дверь и виновато, еле слышно поздоровался, думая, что сейчас ему влетит по первое число, раз он ушел из дома без спроса.

— Где ты пропадал, Габи? — спросил отец.

— Ходил с доктором Шербаном смотреть мост, — торопливо ответил Габи.

— Расскажи, — попросила мама.

И Габи пришлось рассказывать о том, о чем нельзя рассказать, говорить о том, чего нельзя выразить словами: о свалившихся в воду трамваях, о перевернутых машинах, о том, что говорили люди, смотря на взорванный мост… И все это время он невольно чувствовал, что в комнате чего-то не хватает. Но чего? Этого он еще не знал. Осмотревшись, он так и не определил, чего же не хватает, а рассказав про мост, тут же вышел на кухню, надеясь, что там вспомнит. Но не вспомнил. Комод, плита, стульчик, сундук, кастрюли — все было на месте. Точь-в-точь как в комнате, где по-прежнему стояли на своих местах две кровати, стол со стульями, а в стороне — два шкафа. Везде прибрано, всюду царил порядок. Когда он шел на кухню, ему показалось, что мама жалостливо покачала головой. Он сел на стул, склонил голову на руки и вдруг, вскочив как ужаленный, побежал в комнату. На пороге он застыл как вкопанный и выкрикнул:

— Мама! Где Пушок?

Возглас его походил на крик утопающего. Мама взглянула на отца. Отец на маму. Габи подбежал к ним и еще раз спросил:

— Где Пушок?

— Пушка нет, — наконец сказала мама и погладила Габи по голове.

Габи только сейчас вспомнил те несколько слов, которые произнес зеленорубашечник: «Я пристрелил собаку». Значит, он убил Пушка. Вот подлец!

Мама заговорила тихим, ласковым голосом. Она рассказала Габи, что Пушок вел себя смелее, чем многие люди, и за это поплатился. После полудня домой вернулся зеленорубашечник. Увидев выбитое стекло, он дико завопил — ведь он уж давно разучился говорить по-человечески! — и, открыв стрельбу из автомата, стал требовать, чтоб все немедленно спустились во двор на расправу. Старший по дому господин Рендек пытался объяснить ему, что стекло вышибло воздушной волной, но зеленорубашечник не унимался и размахивал своим автоматом. Услышав голос зеленорубашечника, Пушок зло зарычал, вырвался из рук мамы и, выскочив во двор, набросился прямо на зеленорубашеч- ника. Тот сразу его не заметил, и Пушку удалось впиться зубами в голенище его сапога. Зеленорубашечник опустил ствол автомата вниз и выстрелил, но промахнулся. Пушок, должно быть, сообразил, что силы слишком неравны, и, повернувшись, помчался со всех ног к воротам. Зеленорубашечник кинулся за ним, выкрикивая на бегу: «Ах ты, проклятая тварь! Теперь-то я с тобой разделаюсь!» В воротах он остановился и дал длинную очередь, потом вернулся во двор и во всеуслышание заявил, что сам видел, как собака перевернулась, поползла на брюхе, но он всадил в нее еще парочку пуль, и теперь с ней навсегда покончено. Он так возгордился своей героической победой над Пушком, что забыл даже о выбитом стекле.

Когда мама закончила рассказ, губы у Габи скривились и на глаза навернулись слезы. Словом, он готов был расплакаться, но мама посмотрела на него и укоризненно сказала:

— Габи! Ты что, плачешь?

— Кажется, да, — буркнул Габи.

— Не надо, — произнесла мама. — Ведь Пушок был всего-навсего собакой. Правда, очень умной и ласковой…

— И очень красивой, — добавил Габи.

— Согласна, и очень красивой. Но все же только собакой. А ты сегодня побывал у моста Маргит и видел, что по вине зеленорубашечников в течение нескольких минут погибли сотни людей. Поэтому плакать из-за собаки, пожалуй, не стоит.

— Может, и так! — мужественно произнес Габи. — Но все-таки жалко Пушка…

— Конечно, жалко, — согласилась мама. — Пушок был славным щенком. О нем нельзя не пожалеть… Но плакать не надо.

И Габи не плакал, хотя сердце у него так и разрывалось от жалости.

Не заплакал он и на следующий день, когда сообщил группе, что Пушок погиб при исполнении своего долга.

— Не прощу этого зеленорубашечнику, — заявил Шефчик- старший, выслушав речь председателя. — Теперь уж ничто не помешает мне взорвать его автомат.

— Запрещаю! — строго произнес Габи.

— Почему это ты запрещаешь, если послезавтра я получу порох от Лайци Виценика, которому дам за него свой новый ножик, а в придачу три разноцветные бусины. Он возьмет порох у своего папаши, но тот ничего не будет знать.

— И все равно нельзя, — стоял на своем председатель.

— Нет, можно. Надо отомстить за Пушка! — возмущался Шефчик-старший.

— Все равно запрещаю. Даже за Пушка нельзя, — справившись с подкатившим к горлу комом, отчеканил Габи. Затем тихо продолжал: — Вчера я встретился с одним товарищем из движения Сопротивления… За это время он отрастил бороду и переменил имя… Он приказал пока не трогать зеленорубашечника, потому что теперь начинаются более серьезные дела…

— Но ведь бородач ничего не знал о Пушке, — вмешался Денеш.

— Даже если бы он и знал, все равно нельзя.

— Ну хоть последний раз, а? — упрашивал председателя главный секретарь. — Можно ничего не говорить об этом бородачу.

— Нет, он должен знать все, — закончил спор Габи. — Пушок пока подождет.

Ребята с уважением смотрели на своего председателя. Отчасти потому, что он такой умный, отчасти потому, что они непременно бы расплакались, если бы погибла их собака, даже не такая ласковая, ловкая и умная, как Пушок.

Глава седьмая ОПАСНЫЕ ПРЯТКИ

Габи часто думал о Пушке. Он, конечно, не плакал — ведь Пушок, по словам мамы, был всего-навсего собакой — но, как бы то ни было, при одном воспоминании о нем сердце у Габи обливалось кровью. Улучив свободную минуту, Габи забирался в укромный уголок и принимался размышлять о Пушке. Ну, а свободных минут у него было теперь достаточно, потому что бородач из движения Сопротивления приказал не трогать даже зеленорубашечника… К тому же зеленорубашечника почти не бывало дома, а когда он возвращался, то принимался с хохотом рассказывать о своих подлых развлечениях: они, мол, всех, кто носит желтую звезду, запирают в одном месте, огороженном колючей проволокой, называемом «гетто». Они толпами сгоняютлюдей с желтыми звездами в это гетто, у ворот которого стоят на часах зеленорубашечники, и безжалостно расстреливают из автоматов тех, кто пытается бежать.

Вот поэтому-то зеленорубашечник и уходил из дому еще до рассвета, а возвращался уже ночью после отбоя воздушной тревоги.

Теперь, когда в школу ходить было не надо, Габи просыпался с ранней зари, видел, как уходит зеленорубашечник, и начинал мечтать. Мечтал он, разумеется, лишь о вещах приятных. Вот, например, ему нравилось воображать, будто возле кровати лежит Пушок и, услышав стук кованых сапог зеленорубашечника, вскидывает голову и так смотрит на Габи, словно спрашивает: «Может, укусить этого подлого Шлампетера?» И Габи тут же мысленно кричит Пушку: «Куси его, куси!» Пушок набрасывается на зеленорубашечника, срывает с плеча его автомат, стаскивает с ног сапоги и раздирает в клочья зеленую рубаху.

Несколько дней играл Габи по утрам в эту придуманную им игру. Но вот однажды, когда зеленорубашечник ушел, он вдруг услышал, как незапертая на ключ дверь тихо приоткрылась, будто ее отворила чья-то невидимая рука. Он поднял глаза и стал ждать: кто же к нему припожалует. Но никто так и не вошел, да и дверь шире не открылась, образовав такую узкую щель, что в нее не смог бы пролезть даже ребенок. Он уже решил было, что повинен в этом сквозняк, когда до его слуха донесся странный звук. Точь-в-точь такой, какой издает скулящая от радости собака. Звук этот шел откуда-то снизу. Габи посмотрел на пол, от неожиданности зажал рот рукой и кулаком протер глаза. На полу, у самой кровати, виляя хвостом, повизгивая от радости, сидел… Пушок… Да, да, Пушок!

Габи сначала очень обрадовался, а потом испугался.

«Должно быть, я заболел, — подумал он, — у меня небось температура градусов сорок пять… Это уж точно… А то бы я но видал никаких привидений… Ведь настоящий Пушок погиб. Ясно, что это только привидение…»

Он быстро зарылся головой в подушку, сосчитал до ста, потом осторожно посмотрел на пол, надеясь, что привидение исчезло. Но Пушок как ни в чем не бывало сидел по-прежнему возле кровати, вилял хвостом и весело повизгивал.

Габи страшно хотелось погладить его, но он боялся, что стоит ему протянуть руку, как Пушок исчезнет — ведь с привидениями так всегда бывает. Поэтому он только глядел на него, облокотясь на подушку. Наконец собака поднялась на задние лапы, тявкнула чуть слышно и выбежала из комнаты. Но у порога еще раз оглянулась и вильнула хвостом. Дверь так и осталась открытой.

Весь день Габи ходил сам не свой, а вечером пораньше завалился спать и сразу же заснул, потому что очень уж хотел, чтоб поскорее наступило утро. Проснулся он вовремя, слышал, как, бухая сапогами, ушел зеленорубашечник, сыграл, как всегда, в «Пушка и зеленорубашечника», и когда дошел до того места, где воображаемый зеленорубашечник задрожал перед ним, униженный и напуганный, опять отворилась дверь. Повторилось то же самое, что и вчера. Собака протиснулась в чуть приоткрытую дверь, но на этот раз не села у кровати, а, как настоящий Пушок, прыгнула на постель и свернулась калачиком у ног Габи. Габи окончательно уверовал, что он ужасно болен и в бреду видит своего Пушка. Мысль эта обрадовала его, потому что больным терять уже нечего, и он, протянув руку, преспокойно погладил Пушка — иначе говоря, пустоту, поскольку всем известно, что привидения — это сплошная пустота. Но каково же было его изумление, когда ладонь его коснулась мягкой, шелковистой, курчавой шерсти, а под этой шелковистой шерстью он ощутил тепло живого тела. Больше того, собака-привидение лизнула ему руку

На сей раз Пушок побыл с ним дольше, чем прошлый раз, и снова незаметно исчез еще до возвращения мамы с рынка «Лехел». Во всей этой истории с привидением Габи казалось странным только одно. Общеизвестно, что привидения являются обязательно в полночь, а Пушок уже второй раз заявлялся рано утром. Может, для собак-привидений раннее утро считается полночью? Надо бы проверить.

Он торопливо оделся, выбежал во двор, трижды свистнул и тут же на балконе показалась лохматая голова главного секретаря. Габи помахал согнутым пальцем: есть, мол, срочное дело. Через минуту Шефчик-старший был уже во дворе.

— Умеешь держать язык за зубами? — спросил у него Габи.

— Умею, — сказал Шефчик-старший.

— Тогда слушай. Как ты думаешь, может быть у собак полночь утром?

— А что особенного, если собаки ночью не спят и засыпают на рассвете? Может, у них утром и бывает полночь, — задумчиво сказал Шефчик-старший, которого ничуть не удивил столь странный вопрос.

— А вдруг не может?

Шефчик-старший опять задумался.

— Кто его знает… — многозначительно изрек он. — Есть такие собаки, которые ночью не спят. Например, Пушок…

— Тс-с-с! — прервал его Габи. — Тише… Послушай. Завтра утром, прежде чем уйдет зеленорубашечник, ты придешь к нам, спрячешься под стол и будешь наблюдать. И что бы ни случилось — никому ни слова! Понял? Это секрет. Дай честное слово, что никому не скажешь.

— Даю! — поклялся Шефчик-старший. — Ведь ты меня знаешь. Я человек серьезный.

— Знаю, — откликнулся Габи, пожимая руку главному секретарю. — А ты не проспишь?

— Положись на меня, — презрительно хмыкнул Шефчик- старший. — Приду к вам, как часы.

На следующее утро он действительно был точен, как часы. Спрятался под столом и стал ждать. Зеленорубашечник, громыхая сапожищами, ушел. Дверь, чуть-чуть скрипнув, медленно приоткрылась, и появился Пушок.

Главный секретарь задрожал от страха и с трудом выдавил:

— Га… Га… би! Здесь ходят привидения.

— Ты что видишь из-под стола? — спросил Габи.

— Пуш… Пушка, — простонал Шефчик-старший.

В этот момент Пушок тявкнул и с веселым лаем юркнул под стол.

— Караул! — истошно завопил главный секретарь.

— Пушок! — невольно крикнул Габи.

Собака остановилась у стола, повернулась и прыгнула на кровать.

Габи погладил собаку.

— Ты что делаешь? Разве это Пушок? — спросил дрожащим голосом главный секретарь.

— Да… Пушок, — пролепетал Габи.

— Тогда, может, он и не привидение?!

— Ну конечно, не привидение! — воскликнул Габи и подхватил на руки воскресшего Пушка.

Шефчик-старший, осмелев, вылез из-под стола, потрогал привидение и тоже признал, что это настоящий Пушок, а не привидение.

А Пушок, переведенный из разряда привидений в живые существа, принялся лизать лицо Габи, прыгать по кровати, гоняться за своим хвостом — словом, всячески старался подчеркнуть свое земное существование. Но немного погодя он вытянул морду, спрыгнул с кровати и пулей вылетел из комнаты. Шефчик бросился было за ним, но, пока добежал до ворот, Пушка и след простыл.

Днем они разработали детальный план.

Утром Габи лежал на постели, Шефчик же не торчал под столом, а сидел в засаде на улице и внимательно наблюдал. Не прошло и нескольких минут, как по тротуару промчался белый клубок и тут же скрылся в одной из подворотен. Через мгновение белый клубок снова появился на улице. Шефчик-старший присмотрелся и увидел, что Пушок выглядывает из-под ворот и снова исчезает. Так повторилось несколько раз. Пушок показался в мрачной подворотне уже в пятый раз, когда послышались гулкие шаги и появился зеленорубашечник с неразлучным автоматом на плече. Не успел он дойти до угла, как Пушок выскочил из подворотни, стрелой пролетел мимо главного секретаря и в мгновение ока оказался в доме. Шефчик-старший припустился за ним, а когда прибежал к Габи, Пушок уже прыгал на постели и помахивал хвостом: очевидно, гордился своей ловкостью.

— Он играет в прятки с зеленорубашечником, — решил Шефчик-старший.

Пушок радостно вилял хвостом, как бы подтверждая слова Шефчика-старшего. Затем он ткнулся носом в плечо Габи.

— Убирайся, притвора! — шутливо оттолкнул его от себя Габи.

В этот момент у пего что-то зашуршало под рукой. Габи внимательно обшарил шею Пушка и нащупал под шелковистой шерстью клочок бумаги. Записка была привязана к шее Пушка белой ниткой, да так незаметно, что ее не сразу можно было обнаружить. Габи разорвал нитку, развернул записку и увидел письмо. Вот что в нем было:

— «Дорогой Габи, это письмо пишу не я, а Эмануэль…» — Габи оторвал взгляд от письма. — Послушай! — удивленно посмотрел он на Шефчика-старшего. — Кто такой Эмануэль, «которого вы все знаете как Шмыгало»?

— Значит, Эмануэль — это Шмыгало. Ну и дела! — засмеялся Шефчик-старший.

А Габи читал дальше:

— «…потому что я, то есть Дуци, еще не умею писать без ошибок. Думаю, что Пушок бегает к тебе каждое утро и поэтому я пишу тебе письмо. Я и сама очень охотно бы навестила тебя, но бабушка меня не пускает после случая на самокате — ведь тогда я чуть не попала в беду. Сообщаю тебе, что Пушок с той поры, как взорвали мост, живет у нас. Пришел он с окровавленным ухом. С тех пор ухо зажило, но домой он не идет. Может, не идет из-за зеленорубашечника? Если получишь это письмо, обязательно ответь мне, раз я не могу повидать тебя. Крепко целую. Дуци».

Габи и Шефчик-старший тут же сели и написали ответ. Они рассказали Дуци, как Пушок играет в прятки с зеленорубашечником, видимо не желая встречаться с ним. Пушок, склонив голову, наблюдал за ними: одно ухо у него свесилось, а другое торчало вверх. И всем своим видом он как бы говорил: «Я знаю, что вы пишете сейчас обо мне». Он нетерпеливо ждал, когда записку наконец привяжут к его шее, исподтишка лизнул Габи щеку и убежал из комнаты.

Так началась переписка между Дуци и Габи. Разумеется, время от времени они встречались, но переписка — это совсем другое дело. Поэтому по утрам Пушок непременно приносил письмо и убегал обратно с ответным письмом. И эта занятная переписка навела Габи на замечательную мысль.

Не откладывая это дело в долгий ящик, он торопливо постучался к доктору Шербану.

В тот же день, под вечер, какой-то бородатый человек пришел к бабушке и передал Шмыгале плоский пакет.

Габи тем временем стал упрашивать отца взять его с собой завтра утром на завод. Ему, мол, так хочется взглянуть на него в последний раз, а то, если завод увезут, больше он никогда его и не увидит.

Отец неохотно согласился, и Габи быстро лег спать.

В это ноябрьское утро он проснулся раньше всех, торопливо оделся и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стал ждать, когда соберется отец. Отец взял его за руку, и они зашагали на завод.

Едва успевая за отцом, Габи казался себе настоящим рабочим, слесарем, столяром или сварщиком, который идет на работу, чтобы весь день ковать железо, строгать доски, сваривать сталь… Точь-в-точь как другие, которые с судками или фибровыми чемоданчиками в руках шли рядом с ними, натянув шапки на уши. Уже сейчас, в раннее утро, усталые от бесконечных ночных тревог, рабочие казались темными тенями за желтоватой завесой ноябрьского тумана. Они зычными голосами окликали друг друга, в том числе и отца. Многие спрашивали: «Чей это славный парнишка?» — гладили Габи по голове и шли дальше.

Из тумана вынырнул какой-то высоченный, усатый дядя, лукаво прищурился, щелкнул Габи по лбу и крикнул: «Эй, Климко!» Габи скривил губы, но не от боли, от досады: ну конечно, его считают мальчишкой, с которым можно так обращаться! Но отец не понял его гримасы и сказал: «Эх, ты, какой же из тебя получится вояка?» Усатый дядя еще раз подмигнул Габи левым глазом и произнес: «А ты, брат, и не старайся стать воякой. Это я тебе говорю, Бернат Шимончич, — понятно?» Габи ответил, что, дескать, понятно. «Ничего, брат, — сказал Бернат Шимончич, — ты мне нравишься». Габи совершенно забыл о щелчке и очень гордился тем, что он нравится Бернату Шимончичу.

Пришли на завод. Отец стал на свой пост в проходной, а вскоре загудел заводской гудок. Завод сразу, как по мановению волшебной палочки, пришел в движение. Кругом загрохотало, заскрежетало, застучало, заухало, сливаясь в сплошной оглушительный грохот.

Габи хотелось увидеть все. Он не впервые бывал на заводе. Многие рабочие узнавали его и приветливо кивали, когда он, сунув руки в карманы, неторопливо шагал по заводскому двору среди всевозможных металлических конструкций, сооружений и стеллажей.

Пока Габи бродил по заводу, домой к нему прибежал Пушок, царапнул дверь, и мама, знавшая уже о воскрешении Пушка, впустила его. Пушок обежал комнату, поискал Габи, по так его и не нашел. Тогда он поднял глаза па маму, словно ожидая от нее объяснения, поскреб лапой порог и, уткнувшись носом в пол, раздраженно зафыркал. Мать выпустила его. Пушок, не отрывая морды от земли, добрался до завода, там на мгновение остановился и пролез через дыру в заборе. Потом, по-прежнему принюхиваясь, обошел весь заводской двор. Многие оглядывались на него, кое-кто покрикивал, но он не обращал на них пи малейшего внимания. Покружившись в незнакомом ему мире железного лома и стеллажей с железными болванками, он вдруг поднял морду кверху, помахал своим белым хвостом и, завизжав от радости, бросился за высокую кирпичную стену.

Габи не без гордости посмотрел на стоявшего рядом с ним дядю Шефчика.

— Я же говорил, что он меня найдет. Хоть на краю света разыщет, — сказал он и наклонился к вертевшемуся юлой Пушку.

— Умная собачонка, — признал дядя Шефчик.

Габи поймал Пушка и нащупал привязанный у него на шее пакет, который сегодня был гораздо толще, чем обычное письмо. Габи ничуть этому не удивился и, не распечатывая, передал пакет дяде Шефчику. Дядя Шефчик разделил пакет на две части и еще раз восхищенно покачал головой:

— Ну и умная же собачонка!

За кирпичной стеной показалась высоченная фигура Берната Шимончича. Он хитро подмигнул Габи левым глазом, как бы говоря: «Ты мне нравишься», взял половину пакета у дяди Шефчика, молча сунул в карман и исчез. Дядя Шефчик потрепал Пушка по шее и тоже пошел по своим делам.

Габи и Пушок отправились домой. В воротах они распрощались: Габи пошел направо, а Пушок налево. Уже разойдясь в разные стороны, они вдруг остановились, обернулись и посмотрели друг на друга.

В тот день отец пришел с завода необыкновенно возбужденный. Он взволнованно рассказал о поразительных событиях на заводе. Откуда ни возьмись, как снег на голову, посыпались крохотные листовки. Одну нашли во дворе, другую — в машинном отделении, третью — в доменном цехе, четвертую — еще где-то. Листовки призывали рабочих всеми силами помешать вывозу завода. Немцы, мол, проиграли войну, а бандиты-зеленорубашечники хотят вывезти завод, опустошить и разграбить всю Венгрию.

Отец сказал, что обстановка на заводе страшно накалена. Рабочие собирались группами, читали листовки и всячески одобряли их. А начальник-нилашист орал, что засадит в тюрьму тех, у кого обнаружит листовки. Он распорядился провести расследование и установить, каким путем листовки попали на завод, так как есть приказ обыскивать в проходной всех рабочих поголовно. Утром тоже всех обыскивали, и все же листовки оказались на заводе! Это, конечно, работа коммунистов, не иначе!

Габи очень жалел, что Пушок не слышит папиного рассказа.

Но у Пушка были другие заботы.

На следующий день он снова появился на заводе. Но теперь уже никого не искал, а стрелой бросился за кирпичную стену и покорно стоял, пока дядя Шефчик снимал с его шеи привязанный пакет. Только тогда он убежал с завода, примчался к Габи, вскочил на постель и запачкал простыню своими грязными лапами.

И на третий день повторилось то же самое. Очевидно, Дуци переписывалась уже не только с Габи, но и с дядей Шефчиком. Причем переписывалась очень усердно!

Вечером отец рассказал, что на заводе все до предела накалено. Все рабочие согласны с тем, что говорится в таинственных листовках, и что они не позволят увезти машины и оборудование! Нилашистам не удастся совершить это преступление. И как бы между прочим отец заметил:

— Кстати, Габи… Мне показалось, что сегодня утром я видел около завода Пушка. Во всяком случае, он очень похож на Пушка… Я хотел было привести собачонку домой, да она не далась и убежала.

— Вот и хорошо, — усмехнулась мама. — Шлампетер наверняка бы пристрелил и эту только за то, что она похожа на Пушка.

Словно в ответ на слова матери, во дворе хлопнул выстрел, а после выстрела раздались обычные выкрики зеленорубашечника. Затем наступила тишина, и вдруг раздался второй выстрел, а может, и не выстрел, а взрыв или гром — словом, какой- то непонятный звук. В наступившей напряженной тишине послышался далекий рокот, будто где-то дрожала земля, а в доме задребезжали все стекла. Все обитатели дома невольно содрогнулись: «Что же это такое?»

Габи не терпелось узнать, что там происходит. Он вскочил, выбежал во двор, посмотрел на небо, но ничего не увидел, кроме спокойно плывущих темно-серых облаков. Под облаками что- то с визгом пронеслось, потом донесся свистящий, нарастающий гул, и, наконец, раздался сильный взрыв.

В ворота вбежал Шефчик-старший.

— Видел? Видел? — торжествующе воскликнул он. — Стреляют!

— Кто стреляет? Шлампетер? — с трепетом спросил Габи.

— Какой там Шлампетер! Русские! Из орудий бьют! Угодили в ограду Торичка. В щепки разнесло.

— Зачем им стрелять в ограду Торичка? — недоумевал Габи.

— Ох, какой же ты глупый! — разозлился Шефчик-старший. — Стреляют не туда, только попали в нее. Случайно. Еще выстрел. Слышишь?

Они прислушались. Вдалеке громыхнуло, и опять послышался свистящий звук. Он все приближался, все нарастал. Потом свист прекратился и последовал мощный взрыв.

Шефчик-старший схватил Габи за руку.

— Пошли! — и потащил на улицу.

Они осмотрелись. Где-то на следующей улице ввысь взмыли клубы пыли и дыма.

— Туда угодило, — показал Шефчик-старший.

— Не стойте здесь, это вам не детская забава.

Они посмотрели вверх. Возле них стоял доктор Шербан. Очевидно, он только что пришел домой. Его зимнее пальто все перепачкано землей и грязью.

— Что с вами, доктор Шербан? — спросил Габи. — Вы упали?

— Почти, — усмехнулся доктор Шербан. — Видишь ли, мне пришлось идти пешком, так как трамваи уже не ходят ни по Вацскому шоссе, ни по проспекту Арена. Рядом что-то ударило, наверно снаряд. Пришлось срочно искать укрытие.

— Ой, как интересно! — позавидовал Шефчик-старший.

— Интересно? Не думаю. Впрочем, со временем и ты узнаешь, — предсказал доктор Шербан и прогнал председателя и главного секретаря во двор.

На лестничной площадке доктор им сообщил, что листовки сыграли очень важную роль. Движение Сопротивления перешло к активным действиям. Пушка завтра на завод не надо посылать. Остальное они сделают без его помощи. Габи упрямился, уверял, что члены группы не хотят стоять в стороне и без их помощи все равно не обойтись. Но доктор Шербан заверил, что обойдутся и без них, что завод не увезут ни немцы, ни нилашисты — это уже точно. Напоследок доктор сказал, что это приказ движения и нарушать его они не имеют права.

Ну, раз это приказ движения Сопротивления, значит, они ничего не будут делать. Значит, так нужно. К тому же их целиком захватило новое волнующее событие, о котором только и толковали: русские орудия обстреливают Андялфельд! Даже во время воздушной тревоги все разговоры в подвале велись лишь на эту тему. Тетя Чобан сказала, что русские уже в Уйпеште: она встретила человека, который пришел оттуда, и разговаривала с ним. Тыква обозвал тетю Чобан лгуньей и заявил, что это снаряды дальнобойных орудий, а бьют они по меньшей мере на сто километров, так что русские еще очень далеко.

— И не подойдут ближе, — заверил зеленорубашечник. — Я сегодня был на фронте… ездил на трамвае…

Он сделал паузу в надежде, что посмеются над его шуткой, но только Тыква, Розмайер и Эде тихо, одобрительно хихикнули. Остальные молчали.

— Вот именно, на фронте, — продолжал зеленорубашечник таким тоном, будто никто не поверил ему, — и могу сказать вам, что к рождеству во всей Венгрии не останется ни одного врага.

— Конечно, не останется, если вы уберетесь вон, — произнес дядя Шефчик.

— Да, не будет, хоть кое-кому это и нежелательно, — подтвердил еще раз зеленорубашечник и покосился на доктора Шербана и дядю Шефчика.

На этот раз отбоя воздушной тревоги не было долго и весь дом почти не спал. Утром Габи с трудом открыл глаза. Но что делать, если приходится вставать? Как ни приятно поваляться в теплой постели, как ни холодно в комнате, как ни сладок утренний сон, а все-таки надо было вылезать из-под одеяла, умываться ледяной водой, идти к воротам и подкарауливать Пушка, а то еще, чего доброго, он и сегодня на завод побежит.

Подойдя к воротам, Габи то наблюдал за улицей, то настороженно поглядывал на дом. Видел, как появился в дверях зеленорубашечник, прошел по балкону и, грохая сапогами, спустился по лестнице. Габи не заметил, но чувствовал, что зеленорубашечник остановился позади него, с силой хлопнул ладонью по спине и прогремел:

— Не хочешь пойти со мной, малец?

— Нет… не могу, дядя… — пролепетал Габи.

— Не зови меня дядей, малец, — улыбнулся зеленорубашечник. — Называй меня просто: брат Шлампетер. Если будешь так называть, тоже получишь автоматик, детский конечно, и пойдешь со мной развлекаться. Ну, как?

— У меня нет брата, — смело ответил Габи.

— Ну-ка, повтори, да поживее, «брат Шлампетер», а то убью, гаденыш! — заорал зеленорубашечник.

Габи, побледнев, стоял и молчал, глядя в прищуренные глаза зеленорубашечника. Казалось, нет такой силы, которая заставила бы его назвать братом этого негодяя.

— Так! Значит, молчишь?! — взвизгнул зеленорубашечник и с размаху ударил Габи по щеке.

Габи закрыл глаза, но стоял прямо, не шелохнувшись, и только ждал, что будет дальше. Но ничего не последовало. Топот кованых сапог удалялся, и, когда Габи открыл глаза, рядом никого не было. Он чувствовал, как горит его лицо, как полыхают уши, но не от боли, нет, и не от стыда, а от злости. О, зеленорубашечник еще пожалеет об этом! Ведь Габи же ничего ему не сделал, просто стоял в воротах, а разве можно запретить мальчишке стоять в воротах? От ненависти к этому человеку он готов был расплакаться, но вовремя подумал, что слезы недостойны председателя группы, который поддерживает связь с движением Сопротивления. Поэтому-то он шмыгнул носом, проглотив душившие его слезы, и выглянул на улицу в надежде перехватить на пути Пушка.

Он успел заметить, как скрылись за углом черные сапоги зеленорубашечника, а Пушок, высоко задрав пышный хвост, уже мчался по тротуару с таким серьезным видом, будто понимал свою важную миссию. Габи позвал его. Пушок повернул голову назад, повилял хвостом, как бы приветствуя Габи и давая понять, что сейчас ему не до хозяина: ведь у него неотложное дело! Тогда Габи окликнул его строгим тоном и даже свистнул. Пушок с явной неохотой подчинился и вернулся. Но, подойдя к Габи, он начисто забыл о своем важном поручении. Он запрыгал вокруг своего хозяина, а когда тот наклонился к нему, коварно лизнул его в щеку. Теплый, бархатистый язык Пушка коснулся как раз того места, где его хлестнул по лицу зеленорубашечник. И Габи показалось, что это теплое прикосновение стерло с его лица след руки подлого Шлампетера.

Улыбаясь, он выпрямился и свистнул Пушку.

Как раз в этот момент из дому вышел дядя Шефчик.

Габи вытаращил глаза от удивления. Почему это в такую пору дядя Шефчик дома? Заводской гудок прогудел давным- давно.

Дядя Шефчик, перехватив недоуменный взгляд Габи, остановился и приветливо кивнул:

— Сегодня мы не работаем, Габи.

— Разве сегодня праздник? — удивился Габи. — А я и не знал.

— Как тебе сказать… — улыбнулся дядя Шефчик. — Праздник потому, что мы прекратили работу. Стреляют отовсюду, так что работать нельзя. Верно ведь? К тому же сегодня должны были приступить к эвакуации завода. Хм… Что же, по меньшей мере, им придется отложить. Ты, наверно, слышал, — дядя Шефчик подмигнул ему, — что какие-то таинственные люди проносили на завод листовки. К сожалению, не удалось поймать злодеев… Вот из-за этих-то листовок и разгорелся сыр-бор. Рабочие наотрез отказались грузить заводское оборудование — пусть, дескать, грузит кто хочет. Вот поэтому-то мы сегодня и остались дома. А раз никто не работает, не буду же я один портить людям праздник. Разве не так? Ну ладно, привет!

Дядя Шефчик неторопливо, по-праздничному вышел на улицу.

За воротами все словно вымерло. Лишь изредка кто-нибудь пробегал с опаской, прижимаясь к домам и готовый в любой момент укрыться в первой попавшейся подворотне. Над улицей царили гнетущая тишина и тягостный покой. Издалека доносились глухие раскаты, да иногда что-то со свистом проносилось в воздухе. Пушок каждый раз вскидывал голову и вилял хвостом, думая, очевидно, что это свистят ему. Но когда вслед за свистом раздался оглушительный грохот, он в ужасе бросился бежать… Тишину нарушил вдруг звон домашнего рельса. Во дворе стояла, подбоченясь, тетя Варьяш, и, когда звон рельса умолк, громко закричала:

— Берите воду! На час перекроют воду!

Мощный взрыв оборвал короткую речь тети Варьяш. На крыше дома, у самой дымоходной трубы, во все стороны полетели осколки черепицы, взмыл вверх столб дыма, а когда он рассеялся, стало видно, что в крыше образовалась здоровенная, с метр, дыра.

Габи свистнул Пушку. Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж. Ему повезло: железный люк на чердаке оказался открытым. Он вошел в полумрак чердака, насыщенный запахом пыли. По хорошо знакомым ему переходам он направился прямо к дымоходу. Впрочем, заблудиться там было невозможно, так как у самого дымохода широкой полосой вырывался сноп света, в котором весело плясали пылинки. Но как ни спешил Габи, его кто-то опередил и уже сидел под дырой, глядя через пролом в крыше на небо. Это был Шефчик-старший. Они поздоровались, согнув указательные пальцы. Габи присел рядом с Шефчиком и тоже посмотрел вверх. Пушок уселся на ботинки Габи и уставился вверх, принюхиваясь к еще сильному неприятному запаху серы. Через несколько минут на место происшествия прибыл и Шефчик-младший, а вслед за ним в чердачной двери появилась голова Денеша. Позади него, всхлипывая, еще кто-то тащился.

— Возьми и меня с собой… Возьми…

Денеш обернулся, протянул кому-то руку и вытащил на чердак Дюрику, который радостно осмотрелся и тут же плюхнулся в пыль.

— Раз мы все собрались здесь, открываю заседание, — заявил председатель. — Но зачем мы собрались? Вот интересно…

— Может, насчет зеленорубашечника… — нерешительно напомнил главный секретарь.

При слове «зеленорубашечник» Пушок вскочил на лапы и злобно зарычал: наверно, помнил, как тот в него стрелял. И Габи тоже кое-что вспомнил, отчего уши у него снова запылали. Но он только шумно глотнул воздух и сказал вполголоса:

— Зеленорубашечника пока оставим в покое. Так приказал товарищ из движения Сопротивления.

— Жалко… — вздохнул Шефчик-старший. — А я-то теперь наверняка достал бы порох. Променял бы на конек. Не пожалел бы, ведь у меня все равно только один. Но раз нельзя…

— Нельзя, — подтвердил Габи. — Зато я предлагаю написать письмо Дуци. Пушок отнесет, ведь он все равно как почтовая собака.

Пушок завилял хвостом.

Они сели за письмо. Пушок нетерпеливо ждал, хотя письмо оказалось не длинным. Они написали про дыру в крыше да еще о том, что Эде выбили коренной зуб, но ему не жаль, потому что зуб был дырявый и было не очень больно, когда Денеш случайно ударил его по лицу мячом. Написали еще о том, что скоро она вернется домой и все будут ей рады. Вот и все.

Правда, Габи хотелось добавить, что Дуци в мальчишечьей одежде похожа на заколдованную королевну, о которой говорится в сказке, и что скоро она снова станет королевной-девочкой. Но про это он все же не стал писать: а то еще ребята засмеют его.

Оставалось только подписаться под письмом, но это оказалось делом трудным, потому что ребят было много, и все хотели поставить свою подпись, включая Дюрику, который даже и писать не умел. Но, как бы то ни было, все подписались, и Пушок наконец понес письмо адресату.

— Заседание закрываю, — объявил Габи, когда Пушок исчез за чердачной дверью. — Впредь будем заседать в конспиративной квартире, там безопаснее.

Словно подтверждая слова председателя, что-то просвистело над ними, да так страшно, что все втянули голову в плечи.

На следующий день за дядей Шефчиком заявились два зеленорубашечника, но дома его не застали и сказали, что придут еще раз, попозже.

Пришел с завода отец и рассказал, что утром к ним на завод нагрянули немецкие специалисты и заправилы-зеленорубашечники, чтобы начать эвакуацию, но застали на заводе лишь отца. Так, не солоно хлебавши, и уехали, хотя приготовили уже и вагоны.

Позже пришли два солдата с нарукавными повязками, но искали уже не дядю Шефчика, а дядю Чобана и все расспрашивали, когда он был дома в последний раз.

Тетя Чобан так поведала обитателям дома о своем разговоре с солдатами:

— Я сказала им, что не видела своего старика с тех самых пор, как они его увели. И вы еще спрашиваете у меня про мужа, — говорю я им. — Это, мол, я должна спросить у вас. Так они и ушли ни с чем.

Тетя Варьяш сообщила, что оба нилашиста ушли не сразу, а сначала зашли к ним и только тогда убрались восвояси, когда дядя Варьяш, как официальное лицо, сообщил им, что дядя Чобан не бывал дома с тех пор, как его взяли в солдаты.

— Как вы думаете, почему это ищут моего старика? — с беспокойством спрашивала у всех тетя Чобан. — Что с ним случилось? Только одно могу сказать: если с ним стряслась беда, подойду к первому встречному немцу или нилашисту и глаза выцарапаю. Вот увидите. Я отчаянная, ничего не боюсь…

Все стали строить догадки, что могло произойти с дядей Чобаном. Но, разумеется, ничего утешительного сказать ей не могли.

Габи передал обо всем этом Шмыгале, отправив через Пушка письмо. В письме он даже спросил у Дуци, что, по ее мнению, могло произойти с дядей Чобаном.

Ответ прибыл скоро. Дуци сообщала, что она ничего не знает про дядю Чобана, зато очень боится жить в маленьком доме, потому что он такой же старенький, как и бабушка. Если над домом пролетает снаряд, кажется, будто он еще больше пригибается и аж приседает от страха.

Габи сразу же ей написал, чтоб они ничего не боялись. Во- первых, с ними Пушок, а во-вторых, они всегда могут рассчитывать на ребят, ибо в любом случае «ребята не подведут!».

В эти дни на стене дома все чаще и чаще стали появляться многочисленные объявления и плакаты. Тетя Варьяш, которая не очень-то жаловала их, едва успевала соскабливать со стен. Однажды зеленорубашечник застал ее «на месте преступления», когда она соскабливала совсем свежий плакат со скрещенными стрелами. Он пригрозил тете Варьяш суровыми карами, но она была не робкого десятка и даже не побоялась автомата. Назло зеленорубашечнику она продолжала соскабливать плакат уже за одно то, что он кричал на нее и размахивал автоматом.

«Пусть знают, что я все равно соскоблю», — думала она, все больше распаляясь, и решила вести войну против этих многочисленных объявлений и плакатов, а также против тех, кто их расклеивает.

Не обращая внимания на бомбежки и стрельбу, она упорно подстерегала расклейщика плакатов. В ту страшную пору мало кто рисковал разгуливать по улице, кроме расклейщиков плакатов, зеленорубашечников, охотившихся на дезертиров и коммунистов, почтальонов, разносивших повестки в суд и армию, и военных патрулей, разыскивавших тех прятавшихся солдат, которые не желали воевать на стороне Гитлера. Расклейщик расклеивал на стенах большие объявления, призывавшие всех незамедлительно явиться на призывной пункт под страхом смертной казни по такому-то и такому-то адресу. Другие грозили тюрьмой или расстрелом для тех лиц, кто не подчинится требованиям властей. Наконец, в каждом объявлении непременно присутствовала самая распространенная угроза: «… будет уничтожен, истреблен, стерт с лица земли!..»

Расклейщик быстрыми, отработанными движениями выполнял свое дело и, громыхая башмаками, уходил.

И тогда у стены появилась тетя Варьяш со старой шваброй и ведром воды в руках. Она подходила к объявлению и до тех пор терла стену, пока на ней не оставалось ни клочка бумаги.

В ту пору находились все же такие смельчаки — вроде доктора Шербана или дяди Шефчика, улизнувшего от нилашистских ищеек, — которые отваживались пробираться до проспекта Арена, до площади Лехела и даже до Бульварного кольца. Они рассказывали, что в этих районах кое-где еще открыты магазины, но купить в них ничего нельзя и что люди все еще бродят по улицам, словно не знают, что за проспектом Арена проходит линия фронта.

Вскоре разнеслась сногсшибательная новость о том, что нилашисты наклеили новый плакат, призывающий жителей Будапешта отправляться в Германию, ибо Гитлер, будучи человеком хорошим, гостеприимно приютит беженцев, а когда он выиграет войну, то все смогут вернуться в Венгрию.

Это известие вызвало в доме страшный переполох. Жильцы гадали, найдется ли среди них такой дурак, который поверит этому воззванию и отправится в пресловутую Германию. А если и найдется, то поделом ему, ибо не заслуживает того, чтобы когда-либо вернуться домой. Тетю Варьяш интересовало лишь одно: какого размера воззвание, крепко ли приклеено к стене, и она все выспрашивала у дяди Шефчика, не знает ли он, каким клеем пользуются для расклейки воззвания? Ни на один из своих вопросов она не получила исчерпывающего ответа, и стала готовить ведро, швабру, вскипятила воду и даже намеревалась применить мыло для этой цели. Через Габи она мобилизовала на борьбу с плакатами и ребят, которые постоянно дежурили возле ворот. В обязанности дежурного входило наблюдать и тут же сообщать ей о появлении плаката.

Дежурным наблюдателем был как раз Денеш, когда произошло это большое событие. Он прибежал к Варьяшам и крикнул:

— Есть!

Тетя Варьяш схватила ведро, швабру, мыло и устремилась на улицу. Она еще успела издали увидеть расклейщика, уходившего с сумкой на плече и ведерком в руке. На стене красовался плакат-воззвание. Тетя Варьяш, даже не прочитав его, набросилась на воззвание со шваброй и принялась за дело. Но едва успела она содрать один конец, как кто-то окликнул ее.

— Эй, женщина, не троньте плакат!

Тетя Варьяш обернулась. Позади нее стоял господии Розмайер, с бумагой и карандашом в руке. Тетя Варьяш прервала свою работу, а господин Розмайер остановился возле плаката и стал старательно что-то записывать. Записав все необходимое, он ушел к себе, а тетя Варьяш начала так усердно сдирать со стены плакат, что вскоре от него и следа не осталось.

Вечером зеленорубашечник произнес в бомбоубежище громовую речь об эвакуации города. Употребляя это научное, трудное и новое слово «эвакуация», он выпячивал грудь и бросал на окружающих горделивые взгляды: вот, мол, какой я образованный.

— Все гражданские лица обязаны подчиняться требованию, изложенному в воззвании, — твердил он. — Вы должны покинуть город, чтобы мы могли спокойно защищать его: ведь мы не отступим ни на шаг! На днях для защиты Будапешта Гитлер пришлет два миллиона солдат, которые будут отстаивать каждую улицу, каждый дом. Вот!

На сей раз господин Розмайер не поддакивал зеленорубашечнику, как обычно, а угрюмо молчал, выслушивая очередное бахвальство Теофила Шлампетера. Шлампетер воспринял его молчание как оскорбление и поэтому обратился прямо к нему:

— Верно я говорю, брат Розмайер, а?

— Что? Что? — высокомерно спросил по-немецки господин Розмайер и посмотрел вокруг. — Я не ошень хорошо понимать по-венгерски.

Все с удивлением поглядели на него. Что это случилось с господином Розмайером? Ведь до сих пор он отлично понимал по-венгерски, особенно если у него просили, например, кружку пива или рюмку водки…

Габи пододвинулся к Эде и тихонько спросил:

— Слушай, что это с твоим папашей?

— Я с вами не вожусь, — хмуро проворчал Эде. — Мы принадлежим к расе великого фюрера Гитлера, а вы для нас — только слуги. Понимаешь? И отец мне запретил разговаривать с вами.

Слова его показались Габи подозрительными. Он тут же, в подвале, приказал главному секретарю установить, в чем тут дело. За Розмайерами надо вести наблюдение и не спускать с них глаз. Если понадобится, можно подключить к расследованию и Пушка, но пусть он действует в какой-нибудь маске, чтобы его не узнал зеленорубашечник и не выдал бы его палачу, то есть живодеру.

Пушку пришлось на собственной шкуре испытать действие этого приказа. На следующее утро тетя Шефчик принялась искать большие портновские ножницы, чтобы починить штаны Шефчику-младшему, но так их и не нашла. В это самое время Шефчик-старший стоял в засаде. Пушок, ничего не подозревая, неторопливо семенил домой с неизменным письмом.

Шефчик-старший свистнул. Пушок завилял хвостом. Шефчик прищелкнул языком и похлопал по коленке, подзывая собаку. Пушок преспокойно подбежал к нему. Главный секретарь внезапно подхватил его на руки и принес его в конспиративную квартиру, где их уже ждали два других Шефчика. Не раздумывая, они приступили к работе.

— Держи, да покрепче! — слышалось из окна подвала.

— Осторожно, укусит! — отозвался другой голос.

— Давай! Начинай! — распорядился третий.

Примерно через полчаса Габи заметил, что дверь тихонько скрипнула и в комнату ввалилось какое-то уродливое создание. Габи чуть не вскрикнул от испуга: ведь такого страшилища ему еще не приходилось видеть! Урод распластался на полу и, тихо повизгивая, стал подползать к нему. И вдруг Габи разглядел в этом страшилище что-то знакомое. Его необычная внешность чем-то напоминала Пушка. Казалось, будто уродец этот брат Пушка. Габи недоверчиво поглядел на него еще раз, потом с недоумением спросил:

— Пушок, это ты?

Уродливый карлик трижды вильнул кургузым хвостом, в доказательство того, что это действительно он. Да, это был и в самом деле Пушок. Но в каком виде! На шее и на спине не осталось ни одной волосинки, только сзади торчал клочок белой шерсти, а оголенный хвост похож был на хвост опаленного поросенка. На подбородке развевалась длинная борода, щеки и лоб были оголены. Вот как разделали его братья Шефчики! Пушок еще раз вильнул своим поросячьим хвостиком, и по морде его было заметно, что ему просто стыдно вилять таким никчемным прутиком. Стыдливо и укоряюще он смотрел своими преданными глазами на Габи, как бы говоря: «Видишь, что из меня сделали?»

И кто знает, может, он и в самом деле сказал это на своем собачьем языке.

Габи прижал к себе Пушка и чуть не заплакал:

— Бедный мой песик! — жалобно воскликнул он. — Во что тебя превратили! Знать бы только, чья это работа!

— Конечно, группы, чья же еще? — произнес весело кто-то позади него.

Габи обернулся. В дверях стоял Шефчик-старший.

— Ты приказал сделать так, чтобы зеленорубашечник не узнал его, — объяснил тот. — Вот мы и постарались, придумали ему маскировку. Теперь его и мать родная не узнает! Все-таки здорово мы поработали!

В открытую дверь, мягко ступая, вошла Мурза. Увидев незнакомого урода, она воинственно выгнула спину, зашипела, фыркнула, ударила Пушка лапой по морде и стрелой выскочила за дверь.

— Видишь! — торжествующе завопил Шефчик-старший. — Даже Мурза его не узнала.

В комнату торопливо вошел Денеш с какими-то новостями.

Пушок воспользовался суматохой и выбежал за дверь.

Денеш сказал, что господин Розмайер совсем спятил: обслуживает только тех, кто обращается к нему по-немецки, а всем остальным высокомерно заявляет: «Не понимаю по-венгерски», и прогоняет их прочь. Денеш попытался было заговорить с Эде, но Эде тоже решил разговаривать только по-немецки, хотя по- настоящему и языка-то не знает, и все твердит, что впредь венгры будут служить им, Розмайерам, потому что они принадлежат к избранной расе Гитлера.

Тогда ребята усилили наблюдение и вскоре установили, что Розмайеры лихорадочно укладывают вещи и ведут переговоры с шофером немецкого военного грузовика, а сам господин Розмайер то и дело перешептывается со старшим по дому Тыквой. Не было ни для кого секретом, что Розмайеры к чему-то готовятся. Габи тут же написал доктору Шербану донесение по этому поводу. Все бы хорошо, но Габи все-таки никак не мог примириться: зачем понадобилось так изуродовать Пушка?

Вечером возле дома остановился большой немецкий военный грузовик. За рулем сидел тот же самый шофер, с которым Розмайеры утром вели переговоры. Борт машины с грохотом откинули, и началась погрузка. Ящики, чемоданы, узлы перекочевывали на машину. Наконец появился сам, грузный господин Розмайер, и вместе с Эде взгромоздился на узлы.

Жильцы столпились у ворот: всем хотелось поглядеть, как будут эвакуироваться Розмайеры. Из толпы в адрес отъезжавших летели язвительные насмешки:

— Спасают шкуру!

— Разжирели на наших хлебах, вот и трясутся за свое добро!

— Пусть едут и никогда не возвращаются!

— Ни дна им, ни покрышки вместе с их хозяевами.

Господин Розмайер надменно молчал, пропуская насмешки мимо ушей. Лишь одно-единственное слово выдавил он сквозь зубы: «Быдло» — именно так прозвучало это слово по-немецки. По счастью, никто его не понял, иначе вряд ли он смог бы сказать последнее «прости» венгерской земле. Произнеся это презрительное слово, господин Розмайер постучал по крыше кабины. Шофер включил мотор, и машина затарахтела. В этот момент к воротам подбежал запыхавшийся Тыква с двумя огромными чемоданами в руках.

— Я тоже эвакуируюсь! Эвакуируюсь на Запад! — пропыхтел он. — Но сразу же после победы вернусь.

Его неожиданное сообщение не произвело на толпу никакого впечатления. Тыква разочарованно пожал плечами и собрался было взобраться на машину. Но тут господин Розмайер, восседая на ворохе узлов, как на троне, окинул взглядом багаж Тыквы и заявил, что он может в крайнем случае взять с собой не два, а только один чемодан. Последовала короткая, но жаркая перепалка, которую энергично подстегнул шофер, громко посигналив. Тыква молниеносно забросил один чемодан на машину, другой отдал на хранение тете Варьяш, наказав ей, чтоб она берегла его пуще глаза, так как через каких-нибудь две недели он вернется с победоносными немецкими войсками. Затем и сам взобрался на узлы. Шофер снова посигналил, мотор взревел, и грузовик, пыхтя и кашляя, двинулся по замерзшей декабрьской мостовой.

Тыква приподнялся и приветливо помахал рукой.

Ему никто не ответил.

Машину подбросило, Тыква пошатнулся и окончательно исчез из поля зрения толпы, успевшей лишь на миг увидеть взметнувшиеся вверх его ботинки.

Отъезд Розмайера, Эде и Тыквы ни у кого не вызвал грусти или сожаления. Один только зеленорубашечник метался, как затравленный зверь, а вечером, лишившись своих слушателей, удрученно сидел в убежище. Правда, он попытался произнести яркую речь перед их превосходительствами Теребешами, но убийственно холодный взгляд господина Теребеша начисто отбил у него охоту разговаривать. Потом кто-то яростно забарабанил в железные жалюзи корчмы Розмайера: видимо, какой-нибудь возмущенный немецкий солдат, завсегдатай корчмы. Кроме того, после отъезда Тыквы должность старшего по дому осталась вакантной, и, разумеется, с высочайшего соизволения нилашистских главарей, на этот пост поспешил себя назначить Теофил Шлампетер. Первым делом Шлампетер заявил, что пришел конец всяким подозрительным личностям и он наведет новый порядок. Потом он ушел из дому и не появлялся целых три дня.

Все эти три дня Габи и остальные ребята готовились к рождеству. Будет ли в этом году елка, спрашивали они у своих родителей, получат ли они в этом году подарки, будет ли на рождество бомбежка? И главное, будет ли продолжаться артиллерийский обстрел, к которому они так привыкли?

Прошли три дня, наступило 24 декабря.

Рано утром Габи написал письмо Дуци, которой, наверно, было грустно и одиноко у бабушки. Ведь рождественский вечер все проводят с теми, кого больше всех любят. Сочиняя письмо, он вдруг вспомнил, что тетя Чобан тоже одинока, как и Дуци. И он написал Дуци, чтоб она не горевала, не грустила: теперь уже недолго носить ей мальчишескую одежду — так велел ей передать советник, доктор Шербан, — и тогда они снова все будут вместе. А пока он посылает ей вратаря из пуговичной команды, самого ценного игрока, и поэтому пусть она его спрячет, побережет, не играет с ним, а то вдруг потеряет, и команда останется без вратаря.

Закончив письмо и отправив его с Пушком, Габи прильнул к матери и начал упрашивать пригласить к ним на вечер тетю Чобан, у которой нет никого на всем белом свете.

Мама погладила Габи по голове, сказала, что он хороший мальчик и она очень рада, что Габи подумал о тете Чобан, потому что она тоже собиралась позвать ее на их рождественский вечер. Габи только этого и ждал. Он обнял маму, в восторге заплясал вокруг нее и убежал к тете Чобан.

Тетя Чобан всплеснула руками и растроганно произнесла:

— Ой, дорогой ты мой! Большое тебе спасибо. Но я уж и не знаю, как мне быть. Только что приходил Шани Шефчик и пригласил на рождество.

Габи принялся ее упрашивать пойти к ним. Он с жаром доказывал, что это очень-очень важно, и рождество без тети Чобан уже не рождество. Тетя Чобан готова была согласиться провести у них половину вечера, как дверь открылась и вошел Денеш.

— Здравствуйте, тетя, — выпалил он единым духом. — Меня послала к вам мама. Она велела сказать, что хочет видеть вас у нас на рождественском вечере.

Из глаз вконец растроганной тети Чобан покатились слезы. Она вытерла их рукой и до того расчувствовалась, что не могла слова вымолвить. И хорошо сделала, потому что в следующее мгновение опять открылась дверь и, высоко подняв голову, вошел Дюрика.

— Привет, тетя Чобан, — изрек он, — мама велела сказать, что кланяется вам и очень бы хотела, чтоб вы пришли к нам вечером на рождество.

Теперь тетя Чобан уже и плакала, и смеялась.

— Меня вы не проведете! — сказала она. — Все равно я знаю, что вы все сами придумали. Но что ж мне делать? Не разорваться же на части. Как поступить?

— «Ребята не подведут!» — произнес Габи и согнул указательный палец.

— «Ребята не подведут!» — повторил Шани Шефчик и тоже согнул указательный палец.

— «Ребята не подведут!» — пропищал и Дюрика.

Но на сей раз ребята ошиблись. Большие вопросы решались не детьми. Потому что ранним вечером, когда во всех квартирах громко звенела посуда, когда из каждой кухни доносились манящие запахи, когда на всех столах появились праздничные, припасенные заранее белоснежные скатерти, вдруг с оглушительным треском и грохотом разверзлось небо.

Забухали орудия, беспорядочно затрещали автоматы, зловеще засвистели снаряды. Затем с ревом пронеслись самолеты, сотрясая воздух взрывами бомб, завизжали мины. Все вокруг хлопало, трещало, гудело, грохотало, ревело. Доктор Шербан, прижимаясь к стене, прибежал домой и сказал, что вокруг Будапешта повсюду пылают пожары, а орудия бьют со стороны Уйпешта, Кёбани, Обуды — наверно, русские полностью окружили Будапешт.

Вполне понятно, что в этом кромешном аду не слышно ни единого завывания сирены — все равно их никто бы не расслышал.

Тем не менее Габи и его друзья ждали воя сирены или хотя бы относительного наступления тишины. Но ждали они напрасно: грохот не прекращался, наоборот, где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Тогда мама положила в кошелку рождественский ужин, отец схватил скатерть и тарелки, а Габи, разумеется, позаботился о подарках, ибо, несмотря ни на что, ему не терпелось узнать, какой рождественский подарок он получит. Потом они бегом пересекли двор и спустились в подвал. Едва успели устроиться, как прибежали Денеш, Дюри и Шефчики, которые даже захватили с собой стол. Стол накрыли и разложили на нем рождественские лакомства. А на скамейки выложили крохотные подарки.

С лестницы снова донесся шум шагов, и вошла тетя Чобан.

— Как раз вовремя! — засмеялся отец. — Проходите, подсаживайтесь к нам, тетя Чобан, теперь вы можете побыть вместе с теми, кто пригласил вас на рождественский ужин.

Глава восьмая ОБИТАТЕЛИ КОНСПИРАТИВНОЙ КВАРТИРЫ

Денеш услышал, как кто-то вошел в подвал.

Разглядеть, конечно, ничего нельзя было, потому что коптилка — изобретение дяди Шефчика — отбрасывала лишь на стены большие черные тени, а свету давала мало. Эти тени молча покачивались, добирались до низкого потолка, заползали в мрачные углы и склонялись над спящими. Такой призрачный мир воцарился в подвале с той поры, как электрическая лампочка, несколько раз беспомощно мигнув, окончательно погасла. Вот с этого-то дня и жили они в полумраке.

В первые дни жизнь в подвале считали чем-то временным. Если же обстрел или бомбежка были очень уж сильны, то спускались вниз на полчаса или час, особенно жильцы первого этажа. Просидев на скамейках и переждав осадный шквал, они спешили обратно домой в привычную уютную постель. Так продолжалось до тех пор, пока какой-то солдат, которого загнал в подвал град бомб, не рассказал им, что в третьем доме от них произошло несчастье. Во дворе разорвалась мина и многих ранило, а двоих даже убило…

Случилось это на третий день рождества.

И тогда началось переселение.

Первыми прибыли Шефчики вместе со своим столом, а потом притащили кровати, принесли в ящиках белье, одежду, еду.

Кое-кто посмеивался над ними, но в тот же вечер ураганный огонь загнал в бомбоубежище всех остальных. Кто примостился на ящике, кто на старой раскладушке. Только Шефчики спали впятером на двух кроватях с полным комфортом.

На следующий день погас свет. Правда, позже он опять загорелся примерно на час, но после нескольких ослепительных вспышек погас окончательно. Переселение продолжалось уже при свечах. Нового старшего по дому — зеленорубашечника как раз не было, — зажав под мышкой автомат, он обычно в это время убегал из дому, якобы для того, чтобы героически сражаться с оружием в руках. Но благодаря счастливой случайности он всякий раз возвращался «с поля боя» с какой-нибудь ценной вещью: серебряным подносом, пишущей машинкой или меховой шубой. Дядя Шефчик не преминул заметить, что нынче подлинных героев награждают сразу же на поле брани, причем не серебряной медалью, а серебряным подносом…

В отсутствие старшего по дому переселение проходило, в общем-то, спокойно. Тащили кровати, столы, стулья, продукты. Рядом с мешками картошки, бобов и гороха стояли скромные кулечки с жиром, мукой и сахаром. Всю эту провизию складывали пока в одну кучу, а потом, усталые, рассаживались где придется, потому что разместить все свое добро и разместиться самим в таком беспорядке и суматохе было просто невозможно.

Когда первый приступ страха прошел, принялись спорить, сколько кому полагается отвести места. Теребеши, например, потребовали предоставить им вдвое больше места, чем другим, потому что у них большая квартира, да и платят они за нее немалые деньги. При тускло мерцающем свете свечей то и дело вспыхивали шумные споры. Они проспорили бы, пожалуй, до снятия осады Будапешта, если бы отец не попросил тишины и не предложил бы избрать вместо загулявшего зеленорубашечника другого старшего по дому, который бы и уладил наконец вопрос о размещении.

Начались новые споры: кому же быть старшим? В спорах этих не участвовал только доктор Шербан. Он спокойно сидел на пустом бидоне от жира и при свете приклеенной к стене свечи читал, не замечая, как капли воска падают ему на шляпу.

Разумеется, вопреки всем протестам Теребешей, он и стал старшим. Доктор Шербан сунул книгу в карман и согласился принять на себя этот пост. Но ему нужны были помощники. Кто же ему поможет разместить людей?

— Ребята, конечно, — предложил дядя Шефчик.

— Хорошо, пусть помогают ребята, — согласился доктор Шербан.

И размещение началось. Дело это оказалось не таким уж трудным, как думалось. С помощью ребят доктор обмерил все помещение в подвале. А между тем Шефчик-старший подошел к Габи и спросил, не сказать ли о конспиративной квартире: ведь если ее открыть, прибавится еще немного места. Габи, и сам не зная точно почему (может, только потому, чтобы не лишиться своего тайного убежища), не разрешил. По счастью, кладовка, из которой можно было попасть в конспиративную квартиру, была настолько крохотной, что доктор Шербан даже и не стал брать ее на учет как непригодную под жилье, а просто сказал, что в кладовке можно бы устроить продовольственный склад. Это было на руку ребятам, потому что мешки и ящики еще надежнее забаррикадируют вход в конспиративную квартиру.

Обмерив подвал, доктор начал размещать людей. Каждая семья получила свое место, причем не по количеству комнат, а по числу членов семьи. Такое решение крайне возмутило Теребешей, но им оставалось только ворчать.

Ребята ловко пробирались в полутьме среди громоздившихся баулов, вытянутых ног, перевернутых столов и прочих предметов, объясняли, где кому отведено место, и тут же помогали перебраться.

Тетя Чобан недолго думая пристроилась прямо па плите бывшей прачечной. Когда ей выделили место, она не пожелала слезть с плиты, заупрямилась и все твердила, что ею так не помыкали бы, если бы был дома ее муж. Доктор Шербан спокойно и терпеливо разъяснил, что на плите придется варить пищу. В конце концов тетя Чобан уступила, и теперь все уже заняли свои места, разложили вещи, поставили кровати, раскладушки или просто сдвинули два старых кресла. Словом, все устроились. На это ушло полдня. А тем временем наверху грохотали разрывы бомб, ухали орудия, строчили пулеметы.

— А теперь, пожалуй, обед пора готовить, — объявила тетя Шефчик.

Если бы она знала, какую бурю вызовет ее фраза, она скорее бы прикусила язык, чем промолвила хоть слово. Сразу всем понадобилось готовить обед, и именно сейчас, а не минутой позже. Страсти разгорелись до предела: ведь на одной плите, пусть даже большой, нельзя приготовить сразу тридцать обедов.

Спорили так громко, что заглушили даже канонаду и разрывы бомб. Тогда тетя Шефчик отыскала маму и сказала ей, что они могли бы приготовить что-нибудь сообща. Эта мысль маме понравилась. В полумраке она разыскала тетю Чобан, потом родителей Денеша, и они договорились приготовить общий обед. Мама Дюрики, услышав разговор, сказала, что и она не прочь примкнуть к ним. Ведь так гораздо легче, лучше и быстрее. Затем к коллективу присоединилась тетя Варьяш. И они, не откладывая этого дела в долгий ящик, собирались уже приступить к стряпне…

Смысл предложения тети Шефчик состоял в том, чтобы для всех обитателей подвала учредить общественную кухню: сдать все продукты в общий котел, и каждый поочередно будет готовить для всех.

— Как бы не так! — вполголоса возразила мама. — Я не стану есть стряпню Секулесне!

— Я тоже не согласна! — воспротивилась тетя Чобан. — Я одна, а вас, Шевчиков, пятеро.

— Еще чего! Готовить совместно! — ворчала тетя Варьяш. — Чтобы я сдала в общий котел свой натуральный мясной экстракт! Нет уж, спасибо!

Одним словом, у каждого нашелся повод для возражений. Одни только Теребеши сидели молча, насупившись, не обращая ни на кого внимания. Доктор Шербан, будто весь подвал единодушно одобрил идею тети Шевчик, обратился к Теребешам и спросил у них, не желают ли они принять участие в приготовлении общего обеда.

— Спасибо, мы не нуждаемся ни в чьей помощи, — пренебрежительно ответил господин Теребеш.

— Мы уж лучше отдельно от всех, — добавила Теребешне.

Эти слова не произвели бы столь сильного впечатления, если бы доктор Шербан, допустим, принялся доказывать преимущества коллективного приготовления пищи. Все споры и пререкания сразу же утихли, и все решили, что раз это плохо для Теребешей, значит хорошо для остальных. И вот уже со всех сторон жильцы подзывали ребят, просили их отнести на склад картошку, муку, жир, сухие бобы, сахар, горох. Доктор Шербан записывал каждый грамм полученных продуктов и назначил маму и тетю Шефчик главными поварихами. Потом, отделавшись, он как ни в чем не бывало вернулся на свое место, зажег свечу и углубился в чтение.

Так они обосновались в подвале, где сейчас слышалось лишь тихое посапывание спящих. Вдруг Денеш насторожился: ему показалось, будто снаружи кто-то робко и неуверенно шарит рукой, отыскивая дверь. Он приподнялся, осторожно подошел к двери, распахнул ее и выглянул в темноту.

— Кто здесь? — негромко спросил он.

Ответа не последовало, но он услышал в темноте чье-то прерывистое дыхание.

Сердце у Денеша так и ушло в пятки. «Тут что-то неладное», — решил он, невольно отступил назад и, чтобы побороть страх, еще раз переспросил:

— Здесь есть кто-нибудь?

— Тише, — прошептал хриплый, но показавшийся ему знакомым голос, — а то услышат.

— Кто там? Кто вы? — в страхе проговорил Денеш.

— Это я, — шепотом ответили из темноты. — Бела Комлош. А ты кто?

— Денеш. Здравствуйте, — разочарованно протянул Денеш: подумаешь, всего-навсего вернулся дядя Комлош, папа Дуци.

— Где тут дверь? Я страшно устал, — послышалось из темноты.

Денеш собрался было сказать, что дядя Комлош может пройти, но здесь не легко найти свободное местечко, потому что весь дом живет сейчас в подвале. Но в это мгновение с ужасом вспомнил, что в подвале бывает и зеленорубашечник Теофил Шлампетер, что дядя Комлош носит желтую звезду и пришел он сюда, наверно, тайком, сбежав от нилашистов. Вот и прячется теперь, а его ищут, и зеленорубашечник тоже ищет. Словом, захватывающие приключения рядом, их нет нужды искать: они сами идут к нему.

— Подождите, пожалуйста, дядя Комлош, — сказал он. — Входить сюда опасно… Теперь у нас старшим по дому стал зеленорубашечник, Шлампетер, и у него есть автомат.

— А я так надеялся, что смогу немного отдохнуть, — пробормотал дядя Комлош. — Но если нельзя, пойду дальше. Только скажи, как там Дуци?

— У Дуци все хорошо, не беспокойтесь. Но вы подождите, не уходите. Я сейчас вернусь.

Он незаметно юркнул в подвал и отыскал Габи, который после трудного дня крепко спал. Но Денеш уже не думал об этом, а встряхнул Габи и зашептал на ухо:

— Иди скорее. Важное дело. Очень важное.

Сон у Габи как рукой сняло. Денеш приложил палец к губам и потащил его к входной двери подвала. Там он остановился и сказал кому-то в темноту:

— Это Габи, председатель, он вам скажет.

— Здравствуй, Габи, — откликнулся невидимый в темноте незнакомец.

Габи сразу узнал голос. Он не стал спрашивать, как удалось дяде Комлошу попасть домой, и тут же понял, что у двери ему оставаться нельзя. В любую минуту может появиться зеленорубашечник с автоматом на плече и с ценным персидским ковром или бронзовой люстрой под мышкой. Если он увидит здесь дядю Комлоша, то непременно приведет сюда целую ораву своих братьев-зеленорубашечников. Габи задумался, пробормотал, что постарается что-нибудь придумать, и вдруг воскликнул:

— Есть!

— Хоть бы переждать где-нибудь час-другой, — отозвался дядя Комлош.

— Можете положиться на нас, — заверил его Габи. — «Ребята не подведут!»

И ему показалось, будто перед ним засверкала невидимая надпись: «Конспиративная квартира». Да, конспиративная квартира была словно предназначена как раз для дяди Комлоша: там у него будет прекрасный тайник, и он сможет прожить в нем сколько захочет.

Габи послал Денеша за свечкой. Достать свечу было не так- то просто, потому что свечи очень экономили. После восьми часов вечера разрешалось пользоваться изобретенной дядей Шефчиком коптилкой. Она хоть и не очень-то светила, но зато потребляла мало растительного масла. Итак, Денеш юркнул за дверь, а Габи остался с дядей Комлошем.

В непроглядной тьме дядя Комлош разговаривал с Габи, как со взрослым. Он рассказал ему, что не мог больше выносить издевательств и бежал сам не зная куда. Их охраняли немецкие часовые, заставляли рыть окопы, еды не давали, а ночью держали на морозе. Тот, кто осмеливался сказать хоть слово или косо посмотреть на часового, ночью бесследно исчезал. Он чувствовал, что если он останется там, то его ждет верная смерть: он или заболеет, или умрет, или получит пулю в затылок от немецкого часового. Поэтому он рискнул бежать, и это ему удалось. Двадцатого декабря он вернулся в Будапешт и с тех пор прячется среди развалин; есть там почти нечего, а спать тоже не пришлось, потому что он боялся, как бы его не схватили сонным. Сегодня вечером он тоже спрятался в разрушенном доме, но заявился нилашистский патруль, разыскивающий дезертиров, вот и пришлось оттуда уйти. Не зная, куда деться, он решил заглянуть домой, поспать хоть немного, а там будь что будет. Дядя Комлош долго бы еще рассказывал усталым, надтреснутым голосом, если бы не пришел Денеш со свечкой и тогда все трое вышли во двор.

Во дворе их взорам открылся грозно-величественный фейерверк. Прожекторы как громадные, обмакнутые в серебряную краску кисти, скользили по небу. Ввысь устремились трассирующие пули. А еще выше, как звезды, вспыхивали зеленые ракеты. И словно в преддверии какого-то праздника, когда зажигают гигантскую люстру, над городом вдруг засияла гроздь ослепительно-ярких шаров.

В подворотне послышался шум шагов. Габи схватил дядю Комлоша за руку и быстро затащил в дворницкую. Дядя Комлош так и стоял в темной комнате, прислонившись к холодной плите, а Габи и Денеш уткнулись носами в заклеенную цветной бумагой стеклянную дверь и зорко вглядывались в темный двор.

От ворот приближался зеленорубашечник с автоматом на плече и, согнувшись в три погибели под тяжестью рюкзака, толкал перед собой новенький, отливающий никелем дамский велосипед. Когда зеленорубашечник скрылся в подвале, Габи помахал рукой и они пошли дальше. Без всяких происшествий они добрались до поворота лестницы. Там Денеш зажег свечку, и только теперь при неровном желтом свете Габи увидел, как бледен и изнурен дядя Комлош. Лицо его, все изборожденное глубокими морщинами, заросло бородой, одежда превратилась в лохмотья. Когда они спускались по лестнице в конспиративную квартиру, он покачнулся и чуть было не упал, но в последний момент удержался. Очутившись в тайнике, он осмотрелся.

— Превосходно! — вырвалось у него.

Он сразу же растянулся на продавленном соломенном матраце, и не успел Габи сказать, что сейчас принесет ему чего-нибудь поесть, уже спал сном смертельно уставшего человека.

Габи второпях написал записку: «Дядя Комлош, рядом с вами свечка и спички. Если станет страшно в темноте, зажгите ее». Записку он положил на пол рядом с дядей Комлошем, свечку потушил, а под руку ему сунул спички. Потом в кромешной тьме они вдвоем с Денешем вылезли из тайника.

Бесшумно и незаметно они пробрались обратно в подвал и впервые порадовались, что дуговая лампа Шефчика так тускло светит. Если бы кто и заметил их появление в подвале, наверняка подумал бы, что это двигаются у входа тени, так как в полумраке нелегко было отличить человека от тени…

Этот нагонявший дремоту полумрак и доносившийся отовсюду храп всякий раз мешали зеленорубашечнику высказывать свои взгляды. Он уверял, например, что теперь опасность уже миновала. На улице, неподалеку от дома, выкопали ров, который и остановит танки. Если же, мол, русским, ценой больших потерь, все-таки и удастся добраться до рва, то на улицу уж ни один из них не ступит: это так же верно, как дважды два четыре. Чтобы жильцы дома чувствовали себя в полной безопасности, он, Теофил Шлампетер, лично станет защищать вверенное ему здание. Именно поэтому с сегодняшнего дня он будет постоянно находиться дома и надеется, что, за исключением нескольких отъявленных коммунистов, скрывающихся евреев и опасных дезертиров, все будут только рады этому.

Но шумного проявления восторга не последовало. Зеленорубашечнику пришлось удовольствоваться добрыми пожеланиями Теребешей и приглашением к ужину. «Вы, право, заслужили это скромное угощение, — говорили Теребеши. — Ведь вы целый день бескорыстно сражались за родину».

Габи, вспомнив новенький дамский велосипед и набитый доверху рюкзак, усмехнулся.

Рано утром, когда остальные еще спали или просто лежали, потому что не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, председатель созвал заседание. Пригласили, конечно, и советника. Бомбежка и обстрел, которые на рассвете обычно утихали, снова усилились. Между прочим, в подвале сейчас было так же темно, как и ночью. Председатель открыл заседание и, взяв клятву, что все сохранят тайну, сообщил о жильце конспиративной квартиры, то есть о дяде Комлоше. Рассказывая об этом, он с тревогой поглядывал на доктора Шербана: а вдруг он перебьет и скажет, что это, мол, не детская забава. Но доктор Шербан не перебил его и ничего не сказал, а, наоборот, в знак одобрения согнул указательный палец.

Члены группы так и горели желанием действовать, хоть чем- то помочь беглецу. Дюрика заявил, что он отдаст свой завтрак дяде Комлошу. Шефчик-старший предложил свой обед, Денеш сказал, что отдаст свое одеяло, так как в конспиративной квартире очень холодно. И доктор Шербан — подумать только, сам доктор Шербан! — не только не возражал, но и одобрительно кивал головой. Он предложил от себя отнести дяде Комлошу чистую одежду, смену белья, в чем тот, очевидно, очень нуждается.

Потом доктор Шербан сказал, что вход в конспиративную квартиру — иначе говоря, окно под лестницей — необходимо заделать, чтобы никто не мог обнаружить тайника, а общаться с дядей Комлошем надо как-то иначе: ну хотя бы оторвать снизу одну из досок двери в каморку и через нее передавать продукты и одежду. Если члены группы не возражают, то он сделает это сам, ибо никто из жильцов не обратит внимания, что он возится в каморке: в конце концов, ему же доверен продовольственный склад.

Члены группы согласились, и доктор Шербан недолго думая отправился делать потайной лаз.

Остальные ребята тоже не сидели без дела: во главе с Шефчиком-старшим выбрались наружу и воздвигли из битого кирпича и черепицы целую гору перед потайным входом в конспиративную квартиру. Не успели они закончить работу, как во дворе по свежему снегу заскрипели чьи-то сапоги. Сапоги прогромыхали вниз по лестнице, потом ребята услышали глухой удар прикладом в дверь, и в подвал с винтовками наперевес ворвались три нилашиста с повязками на рукаве.

— А ну! — рявкнул вместо приветствия старший из них, и его крохотные, злые глазки скользнули по окутанному полумраком подвалу. — А ну, евреи, дезертиры и коммунисты, выходи!

Зеленорубашечник, не снимавший зеленую рубашку, черные бриджи и кованые сапоги даже на ночь, скинул с себя одеяло и вскочил.

— Баторшаг! — бойко выкрикнул он. — Кого ищете?

— Баторшаг! — последовал ответ. — Евреев, дезертиров и коммунистов. Велено вести прямо к Дунаю. Искупаем, а потом пустим несколько пуль в затылок.

— Здесь ищете? — добродушно захохотал зеленорубашечник. — Да окажись здесь хоть один из них, я бы собственноручно расправился с ним! Уж будьте уверены!

— Это твой долг, — сказал старший. — Если кого-нибудь поймаешь, дай знать. Остальное сделаем мы.

— Ну нет, я сам хочу потешиться над ними.

Старший патрульный еще раз окинул недобрым взглядом подвал и, не прощаясь, вышел во двор вместе с двумя нилашистами. Снег, словно испуганно повизгивая, заскрипел у них под сапогами.

Тем временем доктор Шербан приготовил лаз. Все необходимое ребята осторожно перетащили к дяде Комлошу, даже воды умыться ему дали. Дядя Комлош горячо поблагодарил ребят и сказал, что уже несколько месяцев не жил так по-человечески.

После ухода нилашистов жизнь в подвале вошла в свою обычную колею. В огромных, вычищенных до блеска котлах, в которых раньше кипятились рубашки и простыни, теперь варили кофе и суп. Теребеши с нетерпением ждали своей очереди у плиты — ведь они по-прежнему чурались всех и не желали общаться с простым людом. Дядя Шефчик сидел за столом л ладил коптилку. Ему хотелось усовершенствовать ее. Доктор Шербан подсел к свечке и углубился в чтение. Отец наблюдал за работой дяди Шевчика, дожидаясь, когда закипит вода. Дежурная повариха тетя Чобан обещала ему горячей воды для бритья. Вдруг отец хлопнул себя по лбу.

— Ах, черт, забыл ремень для правки бритвы! — воскликнул он. — Наверху оставил!

Габи вскочил и сказал, что сейчас же его принесет. Отец прислушался: снаружи было вроде тихо. И он разрешил. Габи вихрем взлетел по лестнице во двор, глотнул свежего воздуха, потоптался на снегу и побежал к двери своей квартиры. И вдруг в утренней тишине он услышал:

— Тсс! Тсс!

Габи осмотрелся.

Дверь у Розмайеров чуть была приоткрыта. В просвете появилась чья-то рука и поманила Габи. Не раздумывая, он подбежал к двери. Она открылась, и Габи увидел дядю Чобана. Он выглядел примерно так же, как и дядя Комлош, только на нем был не дождевик, а рваная шинель.

— Я увидел патруль и тут же выломал дверь, — сказал дядя Чобан. — Скажи-ка, братец, где моя старуха?

— Тетя Чобан жива и здорова, — успокоил его Габи, — а сейчас как раз готовит обед.

— Значит, не голодает, — обрадовался дядя Чобан, — а не скажешь, случаем, что она готовит? Уж очень я проголодался.

— Бобовую похлебку, — сообщил Габи. — Но в ней будет и немного сухой колбасы.

— Это я люблю, — прищелкнул языком дядя Чобан, а затем, уже серьезно, продолжил: — Что она скажет, если узнает, что я дезертировал? Я ведь и в самом деле сбежал. Нет никаких сил терпеть больше. Решил спрятаться, вроде бродячей собаки. Нилашистские офицеры глотают шампанское, а нам даже воды не дают. Питались дохлой кониной да еще болтовней, что выиграем войну, — тем и сыты были. А на самом же деле всем им крышка, как червям на дереве… Надеюсь, здесь никто не верит их россказням, потому что это сущая ерунда? Пропадет наш несчастный город ни за понюшку табаку. Из-за своего собственного безумства и злобы…

Дядя Чобан помолчал и после небольшой паузы добавил:

— Но не в том дело, главное, теперь уже скоро конец. И тогда я уже не буду прятаться. Останусь пока здесь. Что ты на это скажешь, Габи?

Габи рассказал, что произошло в подвале несколько минут назад и что зеленорубашечник обязательно доложит о любом дезертире.

— Да, дело дрянь, — почесал за ухом дядя Чобан. — Жалко, что все сорвалось… Н-да… Ведь пока патрули обшаривали подвал, я осмотрел корчму. Здесь можно великолепно прожить, недаром у этих Розмайеров есть и сало, и сахар, и мука… Здорово нажились на войне. Но что же мне теперь делать? Да и кто поможет?

— Ребята помогут, — уверил его Габи. — Не волнуйтесь, дядя Чобан.

Дядя Чобан взглянул на Габи и громко рассмеялся.

— У нас есть тайник, — обиженным тоном сказал Габи, — пойдемте со мной.

Потом он быстро осмотрелся и махнул рукой.

— Живей. Сейчас неопасно.

Они перебежали двор.

— Только вот… — заколебался Габи, когда они остановились под лестницей, — есть небольшая закавыка…

— Выкладывай, какая такая закавыка?

— В тайнике кое-кто уже есть.

— Вот и все? — удивился дядя Чобан. — Надеюсь, мы не станем доносить друг на друга.

Они быстро расчистили проход в конспиративную квартиру, старательно отбрасывая от подвального окна битые кирпичи, которые недавно с таким усердием таскали туда ребята.

Габи крикнул в окно дяде Комлошу, что он привел нового надежного жильца. Дядя Комлош ответил, что вдвоем-то им будет веселее. Покряхтывая и ворча, дядя Чобан спустился вниз, а Габи торопливо снова забросал окно кирпичами и со всех ног побежал за ремнем. Надо было действительно торопиться, так как опять начался обстрел и все вокруг зарокотало. Когда он вернулся в подвал, отец отругал его за задержку и, нахмурившись, заявил, что больше он никогда не разрешит ему выйти из подвала.

Габи нетерпеливо вертелся, выжидая, когда отец сменит гнев на милость. Наконец отец принялся намыливать лицо, а под мыльной пеной не очень-то рассердишься. Габи подобрался к тете Чобан и, вдыхая аромат супа, шепнул ей под большим секретом сногсшибательную новость. Тетя Чобан выпустила из рук половник, схватилась за сердце и чуть не упала. Габи не растерялся и тихо сказал ей, чтобы она никакого виду не подавала, а то вдруг зеленорубашечник догадается. В ответ на это тетя Чобан схватила половник и принялась яростно мешать суп. На радостях она так его пересолила, что во время обеда все шутили, что повариха не иначе как влюбилась.

После обеда доктор Шербан отозвал Габи в сторонку.

— Послушай, председатель, — сказал он ему, — ты очень подозрительно ведешь себя. Опять что-нибудь скрываешь?

Габи посмотрел на доктора Шербана с таким безразличным и независимым видом, какому позавидовал бы даже профессиональный разведчик. Он вскинул брови и удивленно спросил, почему его поведение кажется советнику подозрительным?

— Хм… — ухмыльнулся доктор Шербан, — может, ты объяснишь мне, почему дядя Комлош попросил две порции супа?

На лице Габи не дрогнул ни один мускул, когда он, как ни в чем не бывало ответил:

— Наверно, потому, что у него гость.

— Вот как! А ты, случаем, не знаешь, что это за гость?

— Конечно, знаю. Председатель обязан знать все. Это дядя Чобан. Он тоже сбежал. Теперь им вдвоем будет веселее… Кроме того, мы уже укрываем двух беглецов. Вот здорово!

— В конце концов мы можем стать солидным учреждением по оказанию помощи людям, — улыбнулся доктор Шербан. — Но поверь мне, Габи, даже сотни конспиративных квартир не хватило бы, если бы мы захотели спрятать всех, кого преследуют нилашисты. А теперь — живо позови сюда твоего отца и дядю Шефчика.

Так как дело принимало серьезный оборот и его нельзя было всецело предоставить группе, стали совещаться уже вчетвером. После непродолжительного разговора все четверо договорились о том, что с зеленорубашечника нельзя спускать глаз, ибо беды не миновать, если он что-нибудь заметит. Дядя Шефчик поначалу стоял на том, чтобы как можно быстрее расправиться с зеленорубашечником — иначе говоря, прикончить его. Габи очень понравилась эта мысль, но доктор Шербан убедил их, что время еще не пришло. Нилашисты будут искать своего дружка, а кроме того, придется тогда обезвредить и Теребешей.

С тех пор Габи с нетерпением ждал, когда же придет то самое время. На следующий день он созвал группу, чтобы вынести приговор зеленорубашечнику, который будет приведен в исполнение в нужное время. К сожалению, вынести приговор они не успели, потому что доктор Шербан позвал их на занятие. Видя, что осада будет продолжаться не один и не два дня, доктор решил открыть школу для членов группы. Все утро ребята провели вместе с советником, а наверху стрекотали пулеметы, гремели орудия. Самолеты на бреющем полете поливали свинцом наспех отрытые окопы. Со свистом падали вниз бомбы. Зеленорубашечники и немцы метались в бессильной ярости, собираясь уничтожить все и вся. А доктор Шербан в это время сидел возле лампы дяди Шефчика и объяснял, сколько будет трижды семь и почему «каменщик» пишется без мягкого знака.

— Да, кстати, — обернулся доктор Шербан к Габи, который был его заместителем по продовольственной части, — ты случайно не помнишь, сколько осталось на складе яиц?

— Двенадцать, — без запинки ответил Габи.

— Десять, — возразил доктор.

— Нет, двенадцать, — категорически утверждал Габи.

— Верно, — согласился доктор Шербан, — и в отчете столько же значится. Я просто хотел убедиться. Должно быть именно двенадцать, а на складе только десять. Кто-то ворует яйца.

— Это дело надо расследовать, — заявил Габи.

— Я тоже так считаю, — кивнул доктор Шербан. — С подобными вещами мириться нельзя. И без того продукты на исходе, и кто знает, сколько придется нам здесь сидеть.

— Группа готова приступить к действиям, — доложил Габи.

Договорились проследить, кто будет есть вечером яйца. Если это не даст никаких результатов, то расследование будет продолжено.

На общей кухне в тот день варили бобовую похлебку. Теребешне скривила нос при виде похлебки и, поставив на плиту сдобную лапшу, протянула елейным голоском:

— О, я готова сидеть здесь впроголодь хоть шесть лет подряд, только бы мы победили. Верно, господин Шлампетер?

— Конечно, конечно, — поддакнул зеленорубашечник, рассчитывая на лапшу.

Теребешне процедила лапшу.

— Откушайте, чем бог послал, не взыщите. — И она поставила на стол поднос. — Каждая лапшинка отдельно — это вам не какой-нибудь клейстер. Одно я вам скажу, дорогой господин Шлампетер: давно пора, чтоб пришло и наше время. Верно?

— Конечно. Как же иначе! Золотые ваши слова! — закивал зеленорубашечник и принялся за сдобную, золотисто-желтую лапшу.

Наблюдение не дало никаких результатов: в тот вечер никто не ел яйца. Поэтому решили выставить на ночь у склада охрану. Трое Шефчиков и Габи должны были через каждые два часа сменять друг друга. Доктор же заранее незаметно привязал изнутри к дверям каморки пустую банку из-под консервов. Свечи потушили, коптила лишь на столе незамысловатая лампа дяди Шефчика. Ее тусклый свет вел неравную борьбу с темнотой, которая непроницаемой пеленой окутывала стены и углы. Все спали, и только дежурный наблюдатель группы не спускал глаз с двери склада.

В полночь все обитатели подвала проснулись от громкого звяканья консервной банки и визга.

— Держите вора! Держите! — визжал Шефчик-средний.

Все вскочили на ноги. Чиркнула спичка, осветив в открытой двери каморки две фигуры: маленькую и большую. Маленькая мертвой хваткой ухватила большую за ночную рубашку, не переставая кричать:

— Вора поймал! Держите!

Кто-то зажег свечку. В колеблющемся свете стоял господин Теребеш в ночной рубашке и держал в руке кусок сала. Господин Теребеш заморгал и, злобно осклабясь, заявил:

— Этот воришка украл сало. Вот я его и поймал. Надо бы его взгреть хорошенько.

— Он не только вор, да еще и врун! — обиженно верещал Шефчик-средний, не выпуская из рук ночную рубашку господина Теребеша.

Ситуация в подвале складывалась явно не в пользу Шефчика-среднего. Но доктор Шербан поспешил рассказать, что Шефчик-средний охранял склад, а также добавил, по каким признакам они установили факт воровства.

— Эх, мужчины! — презрительно сказала мама. — Если бы вы спросили у меня, я сразу бы сказала, кто вор. Говорите, никто не ел яиц? Как бы не так! А у кого была на ужин лапша, замешанная на яйцах? У Теребешей! Лапша была желтой, как золото, а для этого надо разбить в нее не меньше двух яиц.

На следующее утро Теребешей изолировали от остальных и переселили в маленький закуток, рядом с входной дверью. И сделали это не в наказание, а по двум причинам: во-первых, никто не хотел жить рядом с этими подленькими людишками, ну, а во-вторых, все боялись очередной кражи, потому что запасы продуктов катастрофически таяли. Теребеши с высокомерным видом отправились в свой закуток, но немного погодя господин Теребеш вернулся обратно в подвал и униженно прошептал доктору Шербану на ухо:

— Прошу, пожалейте нас. Мы там с голоду помрем. У нас не осталось никакой еды.

Доктор Шербан, разумеется, не мог допустить, чтобы кто- нибудь умер с голоду. Он переговорил с поварихами, и они согласились поставить Теребешей на общее довольствие, но за это они должны рубить дрова и мыть посуду. О принятом решении сообщили Теребешам, но они надменно отвергли предложение. Однако в полдень, когда в подвале распространился аппетитный запах бобовой похлебки с салом, господин Теребеш прошмыгнул в подвал и попросил тарелку похлебки, пообещав после обеда нарубить дров на два дня. Только умолял не выдавать его жене, не говорить ей о его капитуляции, ибо она никогда не простит ему этой унизительной работы.

Господин Теребеш получил свою порцию похлебки и, отойдя в темный угол, принялся с жадностью есть.

Спустя несколько минут пришла из закутка Теребешне. Не заметив своего мужа, она заискивающе спросила у тети Чобан, не нужно ли помыть посуду: дело, мол, в том, что она очень любит мыть посуду. Только просила об одном: не выдавать ее мужу, не говорить о ее капитуляции, так как он происходит из древнего рода рыцарей Траутманн-Теребешей и никогда не простил бы ей эту унизительную работу.

Все молча наблюдали, как Теребеши уплетают бобовую похлебку с салом.

Вдруг где-то совсем рядом, во дворе, и, может, даже у самой двери подвала, резко застрочил пулемет. Затем с треском разорвалось несколько мин — и началось! Подвал гудел, сотрясаясь от взрывов, и крохотное пламя коптилки дяди Шефчика лихорадочно металось из стороны в сторону.

Заплакал Дюрика.

Побледнел зеленорубашечник.

Теребеш, сопя, осмотрелся и довольным тоном насытившегося человека изрек:

— Ну, право же, не надо пугаться. Главное — сохранять спокойствие. Берите пример с меня: я никогда и ни при каких обстоятельствах не теряю голову.

И чрезмерно довольный собой, выскреб со дна тарелки остатки бобовой похлебки.

Глава девятая ДВОЕ В БЕЛОМ

На сей раз зловещий концерт войны продолжался несколько часов. Основной тон задавали то орудия, то минометы, то бомбардировщики. Разрывы с оглушительным грохотом сотрясали все вокруг. Казалось, будто огромные стальные кулаки дубасят по тупорылым каскам немцев и нилашистов, где притаились глупость и подлость. Все инструменты этого гигантского оркестра исторгали звуки доселе невиданного диапазона. Потом наконец все внезапно смолкло, словно по взмаху палочки невидимого дирижера. В этом царстве безмолвия стало настолько тихо, что у обитателей подвала зазвенело в ушах.

И вдруг тишину разорвал отчаянный, ни на что не похожий вопль.

Всех охватил ужас. В мрачном подвале, среди дыма и копоти, пронеслась тень неотвратимой трагедии. И вдруг в этом гнетущем, тупом безмолвии раздался веселый смех Габи. Все подумали, что он не в себе, но Габи воскликнул, смеясь:

— Да ведь это собака лает!

Лай перешел в вой.

Дядя Шефчик вскочил и пошел посмотреть, почему это собака так жалобно воет. Габи бросился за ним. Дверь подвала со скрипом отворилась, и Габи увидел у самой двери Пушка. Тот, задрав вверх морду, жалобно скулил. Но какой у него страшный и измученный вид! От маскировки, которую ему сделали Шефчики, осталось одно воспоминание. Он был весь грязный, к свалявшимся клочьям шерсти прилипли кусочки штукатурки, а на носу и передних лапах виднелась запекшаяся кровь.

Пушок, увидев дядю Шефчика и Габи, перестал выть, радостно завилял хвостом, потом ухватил Габи за ботинок, выпустил его и, вцепившись в штанину дяди Шефчика, стал тянуть его за собой.

— Странно! — недоумевал дядя Шефчик. — Чего хочет от нас эта уродливая бродяжка?

— Это не бродяжка, — обиделся Габи, — а Пушок, и он вовсе не уродливый.

Дядя Шефчик с удивлением уставился на грязного урода, с трудом узнавая в нем некогда веселого и красивого щенка.

А Пушок все не унимался. Он то хватал Габи за ботинок, то дергал дядю Шефчика за штанину. Но так ничего и не добившись, Пушок, оглядываясь, побежал к воротам, словно приглашая следовать за ним, а в подворотне остановился и трижды тявкнул: чего же вы, мол, не идете?

— Видать, где-то произошло несчастье, — решил дядя Шефчик. — Эта собачонка куда-то нас зовет. Прямо как человек… Знать бы только, куда и где она была…

— Я знаю, дядя Шефчик! — закричал Габи. — Пушок был у Шмыгала, на улице Реппентю. Он прятался там от зеленорубашечника…

— На улице Реппентю?! — поразился дядя Шефчик. — Кто его знает, что там случилось… Живее, а то и так много времени потеряли.

Они сбежали в подвал. Доктор Шербан мигом организовал спасательную команду, в которую просились все, даже дядя Варьяш. Только Теофил Шлампетер и господин Теребеш не сдвинулись со своих мест, сказав, что никуда не пойдут, потому что кому-то из мужчин нужно и дома остаться возле женщин и детей. Женщины дружно запротестовали, но тем не менее господин Теребеш и зеленорубашечник остались в подвале, заявив, что им, дескать, лучше знать, в чем нуждаются женщины.

Спасательная команда, вооружившись веревками, ведрами, лопатами и ломами, отправилась в путь. Доктор Шербан даже прихватил с собой на всякий случай медицинскую сумку. От труппы в команду вошли Габи и Шефчик-старший.

Когда они поднялись из подвала, Пушок радостно затявкал, устремился вперед, а в подворотне оглянулся, идут ли за ним. Убедившись, что идут, он выбежал на улицу и опять стал там ждать. Когда же люди подошли к нему, он снова бросился вперед, добежал до угла и залаял. Так он довел команду до улицы Реппентю и, сразу подскочив к домику, жалобно и отчаянно завыл.

Увидев бабушкин домик, люди оцепенели. Домик и раньше дышал на ладан, зажатый высокими домами, а теперь распластался на земле, словно окончательно обессилев. Фасад рухнул, черепица разлетелась во все стороны, земля вокруг сплошь была покрыта осколками и щебнем.

В вышине распустила свои сверкающие лепестки красная осветительная ракета, похожая на огромный мак, выросший в облаках. Огненно-красные лепестки цветка медленно опускались вниз, освещая всю округу, затем превратились в крохотные точки и совсем погасли.

Дядя Шефчик снял шляпу и вытер лоб.

— Кто знает, живы ли они? — спросил он неизвестно у кого.

— Не может быть, чтоб все погибли! — вскричал Габи.

Он подбежал к доктору Шербану, вцепился в его руку, поднял полные слез глаза и закричал:

— Ведь этого не может быть, правда? Прошу вас, ответьте мне, господин Шербан! Ой, я так боюсь! Ведь Дуци совсем еще маленькая. И Шмыгало, и Милка тоже. А бабушка? Она же старенькая и добрая… Мне надоело жить в постоянном страхе. Прогоните, господин Шербан, немцев и нилашистов, не поддавайтесь им!..

Пушок перестал выть, подскочил к развалинам и принялся быстро разрывать лапами землю.

— Смотри, Габи, — кивнул головой доктор Шербан в сторону собаки. — Пушок ответил вместо меня. Отчаиваться рано. Надо работать.

— Дыра! Дыра! — крикнул Шефчик-старший, глядя под ноги Пушка.

Дядя Шефчик опустился на колени и крикнул в темноту дыры:

— Ого-го-го! Есть там кто-нибудь?

— Помогите! Помогите! — глухо донеслось из-под земли.

— Живы, господин Шербан! Живы! — радостно воскликнул Габи.

Он схватил первую же попавшуюся лопату и принялся проворно ею орудовать, отбрасывая в сторону мерзлую землю и расширяя отверстие.

Вся спасательная команда принялась за дело. Со скрипом врезались в землю лопаты. Работали молча, ожесточенно, лишь изредка бросая ободряющее слово в темную глубину бреши. Яма все углублялась, все расширялась. Иногда, когда что-то со свистом проносилось над ними, все бросались на землю и, прижавшись, ждали взрыва, потом сразу же вскакивали на ноги, отряхивали снег и продолжали работу. Наконец из-под щебня показались контуры оконца рухнувшего подвала. Пушок не стал дожидаться, пока брешь расширят, и вскочил в оконце: видимо, хотел дать знать о подоспевшей помощи и ободрить заживо погребенных людей.

Габи крикнул в темноту:

— Бабушка! Мы сейчас придем!

Оттуда послышались сразу четыре ликующих голоса, даже пять, если считать за голос радостный лай Пушка.

Когда же спасатели сочли брешь достаточно широкой, то привязали Габи за пояс и спустили в подвал. Темнота там была такой густой, что казалась чуть ли не ощутимой. Вверху сквозь проделанную брешь видны были приветливо подмигивающие звезды.

Бабушка с тремя малышами сидела скорчившись в углу. Габи прижал к себе поочередно каждого из четверых и сказал дрогнувшим голосом:

— Ой, бабушка, вам, наверно, было так страшно!

— А я совсем не боялась, — послышался из темноты голос Дуци. — Я знала, что ты придешь за нами. Потому и не боялась.

— Давайте же скорее! — поторопил их сверху доктор Шербан.

Габи быстро отвязал веревку и собрался было обвязать ею бабушку, но та не согласилась, сказав, что первыми нужно поднять ребят.

— Бабушка! — воскликнул Габи. — Да вы прямо настоящий капитан! Ведь это он последний покидает тонущий корабль.

Ловким движением он обвязал веревкой Милку, дернул за конец веревки, и спасательная команда вызволила Милку из заточения.

За ней подняли Дуци. Пока Дуци покачивалась на веревке между небом и землей, Габи сказал Шмыгале:

— Послушай, Эмануэль, что я тебе скажу.

— Говори, — потянув носом, ответил Шмыгало.

— Не шмыгай носом. Ужасно противно…

— А я и не шмыгаю, — возразил Шмыгало и опять шмыгнул.

Спор пришлось прервать, потому что веревка опустилась вниз. Одного из спорщиков подняли наверх, и он скрылся в лазе. Четвертой освободили из подземелья бабушку, и, наконец, из темноты появился Габи.

— А теперь и в путь можно трогаться, — сказал доктор Шербан.

Дуци спрятала на память в карман кусочек кирпича. Милка прижимала к себе тряпичную куклу и тихонько хныкала. Шмыгало тоже готов был расплакаться, но все-таки сдержался: пусть, мол, Габи не думает, что он плакса. Бабушка своей морщинистой натруженной рукой ласково погладила рухнувшую стену домика.

И они двинулись вперед, прижимаясь к стенам домов.

Путь им освещали лучи прожекторов, обшаривавших небо, и далекие вспышки зарева. На вспоротом, изрытом тротуаре громоздились на почерневшем снегу обломки стен. Черные глазницы выбитых окон подслеповато поглядывали на следы разрушений. Наполовину сорванные с петель ворота жалобно поскрипывали. Оборванные на фонарях провода со звоном извивались у них под ногами. Вырванные из пазов железные жалюзи магазинов тоже валялись на улице. В магазинах царил мрак и запустение.

У витрины пекарни стоял, словно в очереди за хлебом, подбитый танк. На пороге парикмахерской торчала углом вывеска: «Красим одежду в черный цвет в течение суток». На занесенном снегом подоконнике одной из квартир на первом этаже блестели чьи-то горящие глаза, и, когда люди подошли ближе, серая кошка, мяукнув, прыгнула в пустоту комнаты, единственными жильцами которой были теперь зимняя стужа да гулкое эхо.

На Сегедском шоссе им преградила путь какая-то темная масса. Дядя Шефчик прошел вперед посмотреть, что там такое, и замахал руками: дескать, можно идти смело. Поперек тротуара лежала убитая лошадь. В ее больших, мутных глазах блекло отражался мерцающий свет звезд и прожекторов. Едва прошли еще несколько шагов, как перед ними с тихим ржанием метнулась огромная тень. Это была, видимо, подруга убитой лошади. Еще совсем недавно они вместе тащили груженую подводу. Теперь она одиноко и беспомощно брела куда-то в лютую стужу, не понимая, что произошло с ее подругой и почему это она лежит безмолвная и неподвижная на тротуаре.

В подворотне Габи неожиданно остановился и с тревогой воскликнул:

— Зеленорубашечник! А вдруг он распознает, что Тамаш — это Дуци?

Посовещавшись, они сделали так: бабушка сняла платок и перевязала Дуци щеку, будто она ранена. Когда они спустились в подвал, все бросились обнимать спасенных, стали ощупывать их и засыпали бездной вопросов: нет ли у них травм, хотят ли они есть, пить или, может, полежать после такого кошмара?

И только господин Теребеш брюзгливо ворчал, что, мол, для четырех человек потребуется немало еды, а у них и без того продукты на исходе.

Зеленорубашечник недоверчиво и подозрительно приглядывался к пришельцам, словно о чем-то догадываясь.

Тетя Чобан и мама тут же взялись устроить поудобнее измученных людей. Те рассказали, как произошла катастрофа. Сначала они услышали из подвала страшный треск, стены рухнули, и все погрузилось во мрак. Очнулись они только тогда, когда почувствовали, как лица им лижет какая-то собака, теребит за одежду и жалобно скулит. В подвале было ужасно темно: хоть глаз выколи, но больше всего они боялись задохнуться. Однако собака начала рыть лапами обрушившуюся на них землю, проделала небольшую дыру, кое-как вылезла через нее наружу, потом тявкнула и убежала. Хоть они и сидели в темноте, зато, по крайней мере, хорошо знали, что уже не задохнутся, так как в проделанную собакой щель поступал свежий воздух и даже изредка виден был свет вспыхивавших ракет.

Слушая рассказ, зеленорубашечник недоверчиво кивал головой, многозначительно подмигивал господину Теребешу и наконец сказал:

— Заладили одно и то же: собака, собака! Разве у нее клички нет?

— Как же нет! — вспылила бабушка. — Ее зовут Пушком.

Услышав, что речь идет о нем, Пушок поднял голову.

Габи посмотрел вокруг: что делать, чем помочь Пушку?

Доктор Шербан и дядя Шефчик, как по команде, поднялись и, заложив руки в карманы, с независимым видом подошли к зеленорубашечнику, который таращил глаза на Пушка и нащупывал спусковой крючок своего автомата. Мама тоже появилась из полумрака и через плечо зеленорубашечника взглянула на Пушка.

Пушок с наслаждением потянулся и ткнулся мордой в ноги бабушки.

— Так! — произнес зеленорубашечник. — Значит, Пушок. Я так и думал.

Пушок зарычал. Зеленорубашечник пнул его ногой.

— Прочь, подлая тварь! — взревел он.

Потом он отвернулся от Пушка, скрипнул зубами и спросил невинным тоном:

— А что это за маленький мальчик, по имени Тамаш, у которого личико так закутано, что ничего не видать? Ну-ка, посмотрим!

И он вдруг сорвал с мальчика бабушкин платок.

Когда из-под платка показалось узенькое личико, мама, тетя Шефчик и дядя Варьяш в один голос радостно воскликнули:

— Глядите-ка, да это ведь Дуци! Дуци Комлош! Значит, ты жива, девочка?

Лицо зеленорубашечника исказилось в злобной гримасе, которая казалась еще злее и отвратительнее из-за падавшей на лицо мрачной тени.

— Та-ак… — довольно протянул он. — Та-ак… Значит, этот мальчик — мадмуазель Дуци. Беглянка, скрывающаяся от властей! Ну что ж, я разделаюсь с ней. Как разделаюсь со всеми, кто посмел покровительствовать этому маленькому врагу, подрывая тем самым тыл нашей страны. Ну, паршивая девчонка, собирайся! Пойдем в участок. В нилашистский дом. Там мы тебя проучим. Марш!

Он грубо схватил Дуци за руку и подтолкнул к двери.

Доктор Шербан преградил ему дорогу.

— Извините, уважаемый господин Шлампетер, — очень вежливо сказал он, — здесь произошла какая-то ошибка.

— Никакой ошибки! — завопил зеленорубашечник. — Эта девчонка обязана носить желтую звезду! Это дочь Комлоша! Вот так!

— В этом смысле здесь действительно нет никакой ошибки, — почтительно кивнул доктор Шербан и даже при этом слегка поклонился. — Это и в самом деле девочка по имени Дуци Комлош. Вы заблуждаетесь в другом. А именно в том, что будто эта девочка Дуци Комлош куда-то пойдет. И, разумеется, вы тоже никуда не пойдете.

— Еще как пойду! — вскипел зеленорубашечник. — И не вздумайте заступаться за нее! Никакой пощады! Марш, марш!

— Теофил, — сдержанно вмешался в разговор дядя Шефчик, — не кипятись. Рано или поздно, а все равно поймешь, что тебе разумнее остаться. Так не лучше ли понять это сейчас?

— Так! — вращая налитыми кровью глазами, взревел зеленорубашечник и взмахнул автоматом. — Хотел бы я знать, кто меня остановит? А? Кто?

— Мы, — очень спокойно сказал доктор Шербан.

И в это мгновение отец и дядя Шефчик схватили с двух сторон зеленорубашечника и вывернули ему руки. Глаза зеленорубашечника вылезли из орбит, но он все еще сжимал в руке автомат. Габи подскочил к нему сзади и впился зубами в руку. Зеленорубашечник взвыл от боли и выпустил автомат, который и грохнулся на бетонный пол.

— Вот так-то оно лучше, — произнес доктор Шербан. — Я же сказал, что вы никуда не пойдете, а вы мне не верили. Эх, вы! Ну что ж, давайте веревку.

Веревка, еще недавно служившая спасательным средством, появилась тотчас же, а через несколько минут зеленорубашечник, связанный по рукам и ногам, лежал на полу. Доктор Шербан взглянул на него и заметил:

— Так надо было бы поступить еще 15 октября со всей вашей нилашистской бандой.

Он повернулся, вошел в склад и, ни слова не говоря, стал выносить ящики, мешки, кульки, корзины. Все с недоумением наблюдали за ним. Только Габи и Шефчик-старший подскочили к нему и стали помогать. Вскоре каморка опустела. Доктор Шербан осветил ее карманным фонарем, открыл заднюю дверь и сказал в темноту:

— Вы вне опасности, можете выходить.

Все повернулись к открытой двери. Доктор Шербан направил свет карманного фонарика на дверь. И вот в его ярком луче, щуря глаза, появились дядя Чобан и дядя Комлош.

— Андраш! Наконец-то! — обрадованно воскликнула тетя Чобан и бросилась мужу на шею.

— Папа! — не то плача, не то смеясь, взвизгнула Дуци и кинулась к дяде Комлошу.

— Старушка моя! — проворчал дядя Чобан и стиснул в объятиях жену.

— Доченька! — закричал дядя Комлош и, подхватив Дуци, поднял ее до самого потолка.

Многие радовались вместе с ними. Кое-кто растроганно крякал, кое-кто смахивал набежавшую слезу. Зеленорубашечник не проронил ни звука. Лежа на бетонном полу, он с ненавистью смотрел на ликующих людей. Доктор Шербан подошел к нему:

— А вам на некоторое время придется занять их место. Надеюсь, возражений не будет?

Зеленорубашечник молчал. Подождав с минуту, доктор Шербан изрек:

— Молчание — знак согласия. Прошу вас следовать за мной.

Габи подхватил зеленорубашечника за одну ногу, Денеш за другую, Шефчик-старший за голову, Дюрика за ухо. И они потащили волоком Теофила Шлампетера в бывший тайник, где и бросили его на соломенный матрац.

— Здесь вам никто не будет мешать, — сказал доктор Шербан зеленорубашечнику. — У вас будет достаточно времени подумать о тех подлостях, которые вы совершили. Ну, пошли, ребята!

Дверь за ними закрылась. Зеленорубашечник остался один.

Возвратившись, ребята и доктор увидели, что на столе горят настоящие свечи, а коптилка дяди Шефчика как бы теряется в этом ослепительном свете. Все, кроме Теребешей, столпились вокруг стола, слушая дядю Чобана, Дуци и дядю Комлоша, поочередно рассказывавших о своих приключениях. Дядя Комлош тяжело вздохнул, поглаживая остриженные волосы дочери.

— Узнать бы только что-нибудь о нашей маме…

Дуци посмотрела на него и уверенно заявила:

— Не горюй, папа, ребята ее разыщут.

И странно, эти слова Дуци ни у кого не вызвали улыбки. Наоборот, все только поддакивали. Так они и сидели при непривычно ярком свете свечей и, прислушиваясь к далекому глухому гулу, наверно, думали: «Что ж тут особенного, ребята и в самом деле ее найдут, если нужно…»

Вскоре свечи потушили, и только коптилка дяди Шефчика тускло освещала стены подвала. Покой и умиротворение вошли сюда через узкую дверцу, которую открыл доктор Шербан. Гул разрывов и орудийных выстрелов тоже стал мягче и глуше. Где-то наверху послышались громкие, отрывистые команды, но и те вскоре стихли: даже война и та перестала быть суровой в эту ночь.

На следующее утро все проснулись в хорошем настроении. Всюду слышались шутки, звонкий детский смех, добродушное ворчание дяди Чобана… Дядя Комлош, громко смеясь, возился с Дуци. И только Теребеши сидели с кислой миной, но это ничуть не омрачало радости других. Больше того, глядя на них, люди смеялись еще веселее.

За завтраком доктор Шербан сказал между прочим, что пора подумать о пополнении запасов продовольствия. Ведь не известно, сколько продлится осада и долго ли ждать освобождения. Отец предложил воспользоваться той самой лошадью, которую они видели вчера, и все расхваливал конское мясо, уверяя всех, что к обеду можно будет сварить великолепный суп. Дядя Чобан тоже доказывал, что конина замечательная штука и в Пеште уже съели уйму лошадей за время осады…

В результате утром, вооружившись топором, большими кухонными ножами и корзиной, они отправились за кониной. Во дворе их что-то поразило. Но что? Они стали осторожно озираться, подолгу прислушиваться.

— Какая необычная тишина, — вполголоса заметил дядя Шефчик.

Вот оно что! Тишина! Да, стояла действительно необыкновенная тишина. Правда, откуда-то издалека доносились отзвуки канонады, трескотня пулеметов, но все вокруг словно застыло.

Они неторопливо подошли к воротам, оставляя на свежевыпавшем снегу отчетливые следы, и выглянули на улицу. Но и там, на улице, тоже царила первозданная тишина: ничто не шелохнется. Иногда с крыши слетали снежинки и, покружившись в воздухе, мягко и так же бесшумно ложились рядом с другими. Траншея в конце улицы разверзла свою немую пасть, глядя в серое небо. Над бруствером торчал мрачный ствол брошенной пушки. Над всей округой нависла грозная, пугающая тишина. Казалось, что за этой тишиной что-то назревает, а что именно — страшное или радостное — никто не знал.

Они довольно долго стояли и, будто чего-то ожидая, прислушивались. Наконец все-таки решились идти дальше и торопливо зашагали вдоль улицы. У самой траншеи, словно специально предназначенной для них, лежала на снегу убитая лошадь. Может быть, это была та самая гнедая, которую они ночью отпугнули от ее подруги?

Времени для рассуждений не было. Дядя Шефчик сноровисто, как заправский мясник, взмахнул топором, и на снегу открылась «уличная мясная лавка».

Работали, как говорится, в поте лица: очень уж хотелось заготовить свежего мяса для всех. Вскоре разделка туши была закончена. Наполнили корзину мясом и направились домой.

— Теперь мяса нам надолго хватит, — радовался дядя Шефчик. — Но мука, жир и все остальное на исходе. Да и соли маловато…

— У Розмайеров ее сколько угодно, — не удержался Габи.

— Заявляю протест! — Господин Теребеш так и затрясся от негодования. — Все, что там есть, принадлежит не нам, а предприимчивому коммерсанту…

— Предателю, сбежавшему в Германию, — закончил дядя Шефчик. — Если это вас устроит, мы можем оставить ему расписку.

— Прошу учесть, что я ни к чему не прикасался, — произнес господин Теребеш.

— Учтем, — заверил его дядя Чобан, — и если господин Розмайер когда-либо вздумает вернуться, мы рассчитаемся с ним за все. Идемте.

Они вошли в квартиру Розмайеров. Габи было как-то странно и неприятно ходить по пустынным, хорошо знакомым комнатам. Расстрелянная пианола молчаливо стояла в углу, па полу под обвалившейся штукатуркой валялись картины и фотографии с разбитыми стеклами, открытые шкафы зияли пустотой. Все было покрыто пылью, штукатуркой, изморозью.

В кладовке нашли жир в синем большом бидоне, ящики с сахаром и муку в мешках. Взяв, сколько могли унести, они осторожно спустились с драгоценным грузом по скрипящей лестнице.

В тот самый момент, когда они вошли в подвал, в дальней его стене кто-то вышиб кирпичи, и в проломе появились темные, мрачные фигуры. Грохоча сапогами, они гортанными криками заторопили друг друга, пересекли подвал и в противоположном углу, там, где в красной рамке висела надпись: «Запасный выход», стали бить прикладами в стену. Кирпичная кладка рухнула, и темные фигуры с автоматами в руках, окутанные клубами пыли, скрылись в глубине, нервно выкрикивая: «Быстро! Быстро!» Через минуту незваные гости исчезли и в подвале воцарилась тишина.

Но обитатели подвала не шевелились, словно ожидая еще чего-то нового, еще не изведанного. И вдруг услышали на лестнице чьи-то шаги.

Дверь подвала широко распахнулась, и вошли двое в белых маскировочных халатах. На плечах у них висели автоматы, однако вид у них был такой, будто они вышли погулять. Обменявшись несколькими словами на непонятном языке, они осветили карманным фонариком подвал. Когда медленно передвигавшийся луч света упал на господина Теребеша, он вскочил и рывком поднял руки вверх. Господин Теребеш сдался! Луч фонарика, подрагивая, остановился на поднятых руках господина Теребеша. Люди в белом уставились на него, громко захохотали и повалились на стоящие рядом стулья:

— Ха-ха-ха, хо-хо-хо, ха-ха-ха!

Это было понятно каждому, на каком бы языке он ни говорил. Первым не выдержал Дюрика и осторожно захихикал. Затем прыснула от смеха Дуци. Спустя мгновение засмеялись и тетя Чобан, и Габи, и дядя Шефчик. Доктор Шербан широко улыбался, дядя Комлош хохотал до слез, Варьяши тоже хватались за бока — словом, смеялись все, смеялись весело, громко, самозабвенно, наслаждаясь давно забытым настоящим смехом. И только господин Теребеш, хмурый и недоумевающий, продолжал стоять, вскинув руки к потолку даже тогда, когда оба весельчака в белом давно исчезли в темноте «запасного выхода».

После обеда члены группы собрались на важное совещание в бывшем тайнике.

— Вот какое дело… — начал председатель. — Нам надо принять в группу новых членов.

— Кого? — послышались удивленные вопросы.

— Предлагаю… — торжественно произнес Габи, — предлагаю принять в члены группы тех двоих, в белых халатах.

— Ура! — радостно завопили ребята. — Ура! Ура!

— Погоди, Габи, — сказал Шефчик-старший. — Я, как главный секретарь, обязан сообщить новым членам о том, что их приняли в группу. А как я смогу сообщить? Я не знаю даже их имен, а адресов и подавно.

— Все равно они будут членами группы. Потому что они не простые члены, а почетные, — объяснил Габи.

— Ура! — закричали ребята.

Габи и Шефчик-старший сразу же принялись за дело и на последней странице тетради для домашних заданий написали протокол о принятии в группу двух новых почетных членов в белых маскировочных халатах.

Протокол вывесили на воротах и прикрепили ржавой кнопкой. Едва они успели закончить эту важную работу, как в воротах появились доктор Шербан, дядя Комлош, дядя Чобан, отец и дядя Шефчик.

Они прочитали протокол и тоже подписали его: пусть, мол, все знают, что двое в белом и у них пользуются почетом и уважением.

Все залюбовались закатом, вдыхая свежий, морозный воздух. Откуда-то со стороны Дуная взметнулись ввысь громадные столбы огня.

— Ужас! — тяжело вздохнул дядя Шефчик. — Какие чудовищные разрушения. Все уничтожили, звери.

— Пятьдесят, сто лет, если не больше, понадобится для того, чтобы все отстроить заново, — проворчал дядя Чобан. — Кто заставит фашистов ответить за все злодеяния? Кто поднимет из руин этот город, всю страну?

Доктор Шербан обнял Габи правой рукой, левую положил на плечо Шефчику-старшему и задумчиво поглядел на далекие сполохи пожара, отбрасывающие на его лицо красноватые тени.

— Ну что ж, если больше некому, — сказал он, согнув незаметно указательный палец правой руки и заговорщицки посмотрев на Габи, — если уж действительно, некому, то… думаю, что ребята не подведут!

Примечания

1

Ударения в венгерском языке, как правило, на первом слоге.

(обратно)

2

Нилашистская партия — профашистская партия в Венгрии в годы второй мировой войны.

(обратно)

3

Приветствие нилашистов

(обратно)

Оглавление

Глава первая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Глава вторая ЖЕЛТЫЙ ОРДЕН

Глава третья ДУДИ ИСЧЕЗАЕТ

Глава четвертая ПРИЯТНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ И НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОГОРЧЕНИЯ

Глава пятая МИРА НЕТ

Глава шестая ИТАК, НАЧАЛОСЬ

Глава седьмая ОПАСНЫЕ ПРЯТКИ

Глава восьмая ОБИТАТЕЛИ КОНСПИРАТИВНОЙ КВАРТИРЫ

Глава девятая ДВОЕ В БЕЛОМ

Реклама на сайте