«Быстро вращается планета»

Быстро вращается планета (fb2) - Быстро вращается планета (пер. Оксана Мирославовна Степашкина) (Квинтет времени - 3) 2375K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мадлен Л'Энгль

Мадлен Л`Энгл Быстро вращается планета

Madeleine L’Engle

A SWIFTLY TILTING PLANET

Copyright © 1978 by Crosswicks, Ltd.

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Aaron M. Priest

Literary Agency and The Van Lear Agency LLC.

Стихи в переводе Марины Авдониной

© О. Степашкина, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа” Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Хэлу Верселлу

Глава первая В грозный час сбираю днесь…

В большой кухне дома Мёрри было светло и тепло, задернутые шторы не впускали внутрь темный дождливый вечер. Мег Мёрри О’Киф составила для обеденного стола букет из хризантем, и желтые, бронзовые и бледно-золотые цветы словно добавили света помещению. Из печи тянуло восхитительным запахом жарящейся индейки, а мама Мег стояла у плиты и помешивала потроха в подливе.

Хорошо встречать День благодарения дома, думала Мег. Хорошо, когда вся семья собирается вместе и обменивается новостями. Близнецам Сэнди и Деннису, приехавшим из юридической и медицинской школ, не терпелось услышать про Кальвина, ее мужа, и про конференцию в Лондоне, где он – возможно, в эту самую минуту – делал доклад про иммунную систему у хордовых.

– Это большая честь для него – правда, сестренка? – сказал Сэнди.

– Огромная.

– А как насчет тебя, миссис О’Киф? – улыбнулся ей Деннис. – Слушай, мне до сих пор как-то странно называть тебя «миссис О’Киф».

– Мне тоже странно. – Мег посмотрела на кресло-качалку у камина, где сидела, глядя в огонь, ее свекровь. Для Мег именно она была миссис О’Киф. – У меня все хорошо, – ответила она Сэнди. – Просто прекрасно.

Деннис, уже весь из себя доктор, взял стетоскоп – он чрезвычайно им гордился – и приложил к растущему животу Мег. И просиял, услышав отчетливое сердцебиение ребенка внутри.

– И правда прекрасно!

Мег улыбнулась в ответ, потом посмотрела в другой угол кухни, на самого младшего из своих братьев, Чарльза Уоллеса. Они с отцом с упоением возились с моделью тессеракта: квадрат в квадрате и еще раз в квадрате – истолкование времени как измерения. Это была красивая и сложная модель из стальной проволоки, шарикоподшипников и оргстекла. Одни ее части вращались, другие раскачивались, как маятник.

Чарльз Уоллес был маленьким для своих пятнадцати лет – чужой человек не дал бы ему больше двенадцати, – но в голубых глазах, устремленных на отца (который переставлял один из прутиков в модели), светились зрелость и незаурядный ум. Мег отметила про себя, что он сегодня молчалив. Чарльз Уоллес редко бывал многословен, но нынче, в День благодарения, когда буря завывала за стенами дома и скрипела флюгером на крыше, его молчание отличалось от обычной неразговорчивости.

Свекровь Мег тоже молчала, но как раз в этом не было ничего удивительного. Удивительно было другое – что она согласилась прийти на ужин в честь Дня благодарения. Миссис О’Киф была лишь на несколько лет старше миссис Мёрри, но выглядела старухой. Она потеряла большую часть зубов, волосы у нее были желтоватые и неухоженные и пострижены так, будто их кромсали тупым ножом. На лице застыло привычное выражение обиды. Жизнь не была добра к ней, и миссис О’Киф злилась на весь мир, а на Мёрри в особенности. Они не ожидали, что миссис О’Киф примет их приглашение, тем более когда Кальвин в Лондоне. Никто из семьи Кальвина не откликался на попытки Мёрри завязать дружеские отношения. Кальвин, как он сам объяснил Мег при их первой встрече, был биологической аномалией, уникумом в своей семье, и когда он получил ученую степень, его родственники решили, что он переметнулся в стан врага. А миссис О’Киф, как и большинство жителей деревни, не считала две докторские степени миссис Мёрри и ее эксперименты в лаборатории, примыкающей к кухне, настоящей работой. Поскольку мама Мег все-таки была признанным ученым, в деревне ее странности терпели, но не более того. Какая же это работа? Работа – это когда наводишь порядок в доме или когда ходишь с девяти до пяти на фабрику или в офис.

«Как эта женщина могла породить на свет моего мужа? – в сотый раз поразилась Мег и представила себе жизнерадостное лицо Кальвина и его открытую улыбку. – Мама говорит, что она не так проста, как кажется на первый взгляд, но я ничего особенного в ней так и не увидела. Я лишь знаю, что не нравлюсь ей и вся моя семья не нравится. И почему только она пришла к нам на ужин? Лучше бы не приходила».

Близнецы по привычке принялись за свои прежние обязанности – стали накрывать на стол. Сэнди притормозил с букетом из вилок в руках и улыбнулся матери.

– Ужин в честь Дня благодарения – это практически единственный случай, когда мама готовит еду на кухне…

– …а не в лаборатории на бунзеновской горелке! – подхватил Деннис.

Сэнди ласково похлопал ее по плечу:

– Ты не подумай, ма, мы не критикуем.

– В конце концов, эта бунзеновская стряпня ведет прямиком к Нобелевской премии. Мы очень гордимся тобой, мама, хотя вы с отцом и задали нам чертовски высокую планку.

– Приходится держать марку. – Сэнди взял из буфета стопку тарелок, пересчитал их и поставил рядом с большим блюдом, приготовленным для индейки.

«Дом», – подумала Мег. Эта мысль словно окутала ее покоем. Мег с нежностью и благодарностью посмотрела на родителей и братьев. Они терпели Мег все ее ершистое отрочество – а она до сих пор в полной мере не почувствовала себя взрослой. Казалось, будто всего лишь несколько месяцев назад у нее были брекеты, вечно сползающие очки, непослушные бурые волосы и тоскливая уверенность в том, что ей никогда не стать такой же красивой и уверенной в себе, как ее мать. Внутренним взором Мег по-прежнему видела себя скорее подростком, а не той привлекательной молодой женщиной, в которую превратилась. Брекеты сняли, очки сменились контактными линзами, и хотя у ее каштановых волос не было того роскошного медного отлива, что у матери, все же они были густыми и блестящими – Мег собирала их в узел на затылке. Когда она беспристрастно смотрела на себя в зеркало, то понимала, что красива, но так и не привыкла к этому факту. Трудно было поверить, что ее мать когда-то прошла через такое же превращение.

Интересно, а Чарльз Уоллес так же сильно изменится, как и она? Физически он развивался медленно. Родители думали, что его ждет внезапный скачок роста.

Мег скучала по Чарльзу Уоллесу куда сильнее, чем по близнецам или родителям. Старший и младший ребенок в семье, они всегда были родственными душами, Чарльз Уоллес так хорошо улавливал все движения ее души, что одной логикой это объяснить было невозможно. Если в мире Мег что-то было не так, он всегда знал об этом и приходил на помощь, пусть даже все, чем он мог помочь, – это дать почувствовать, как он ее любит и ценит. Как хорошо, что сейчас, в День благодарения, она дома, вместе с ним! Родительский дом до сих пор оставался для Мег домом, потому что они с Кальвином часто проводили здесь выходные, а их съемная меблированная квартирка неподалеку от больницы, где работал Кальвин, была расположена в доме с табличкой «Держать домашних животных запрещено», и чувствовалось, что детям там тоже не будут рады. Они надеялись вскорости подыскать для себя собственное гнездышко. Ну а пока Мег приехала домой на День благодарения. Как же приятно было видеть всю семью в сборе и ощущать их любовь! Это помогало перенести ощущение одиночества: они с Кальвином расстались впервые со дня свадьбы.

– Я скучаю по Фортинбрасу, – вырвалось вдруг у Мег.

Мать повернулась к ней от плиты:

– Да. Этот дом опустел без собаки. Но Форт скончался в почтенном возрасте.

– А ты разве не собираешься завести другую собаку?

– Со временем. Правильная пока не подвернулась.

– Никак не можешь выбрать?

Мистер Мёрри оторвал взгляд от тессеракта:

– Наши собаки обычно сами к нам приходили. Если никто не появится в свое время, мы что-нибудь придумаем.

– Мег, – попросила мать, – может, сделаешь крем для сливового пудинга?

– Да, конечно.

Мег открыла холодильник и достала полфунта масла.

Зазвонил телефон.

– Я возьму.

Мег пошла к телефону, по пути положив масло в миску.

– Отец, это тебя. Кажется, из Белого дома.

Мистер Мёрри быстро подошел к телефону:

– Здравствуйте, мистер президент.

Он улыбнулся, но потом Мег увидела, как улыбка сползла с его лица, сменившись выражением… Нет, сменившись отсутствием всякого выражения.

Близнецы перестали болтать. Миссис Мёрри застыла, положив деревянную ложку на край кастрюли. Миссис О’Киф продолжала угрюмо смотреть в огонь. Чарльз Уоллес, казалось, сосредоточился на тессеракте.

Папа просто слушает, подумала Мег. Президент говорит.

Она невольно поежилась. Вот только что на кухне шел оживленный разговор – и внезапно все замолчали и остановились. Мег изо всех сил прислушивалась, а отец все прижимал трубку к уху. Лицо его помрачнело. Морщинки, появившиеся вокруг его рта и глаз от привычки смеяться, залегли глубже, придавая отцу суровый вид. По окнам снова забарабанил дождь. В это время года уже пора бы выпасть снегу, подумала Мег. Неладно что-то с погодой. Неладно.

Мистер Мёрри продолжал внимательно слушать, и его молчание растекалось по кухне. Сэнди – он как раз перед этим открыл духовку, чтобы полить индейку вытопившимся соком и стащить ложечку начинки, – так и стоял, наклонившись и глядя на отца. Миссис Мёрри чуть отвернулась от плиты и пригладила волосы, начавшие серебриться на висках. Мег полезла в ящик стола за венчиком для взбивания и теперь крепко сжимала его в руках.

В самом звонке от президента не было ничего необычного. Мистер Мёрри много лет консультировал Белый дом по вопросам физики и космических путешествий. Бывали серьезные разговоры, но Мег чувствовала, что этот – совсем особый. Из-за него в теплой комнате повеяло холодом, свет потускнел.

– Да, мистер президент, я понимаю, – сказал наконец мистер Мёрри. – Спасибо, что позвонили.

Он медленно положил трубку обратно на рычаг, словно она вдруг сделалась очень тяжелой.

Деннис, который так и стоял с вилками в руках, спросил:

– Что он сказал?

Отец покачал головой, но ничего не ответил.

Сэнди закрыл дверцу духовки:

– Папа?

– Папа! – воскликнула Мег. – Мы же понимаем: что-то случилось! Скажи нам! Ну пожалуйста!

Голос отца прозвучал холодно и отстраненно:

– Война.

Мег инстинктивно прикрыла рукой живот:

– В смысле – ядерная война?

Семья сплотилась, и мистер Мёрри протянул руку, чтобы включить мать Кальвина в их круг. Но миссис О’Киф закрыла глаза и ушла в себя.

– Это Бешеный Пес Бранзилльо? – спросила Мег.

– Да. Президент считает, что на этот раз Бранзилльо намерен привести свои угрозы в исполнение и нам не останется ничего другого, кроме как использовать антибаллистические ракеты.

– Но откуда у такой маленькой страны могла взяться ракета?

– Веспуджия не меньше Израиля, а у Бранзилльо имеются могущественные друзья.

– Он действительно способен сделать это?

Мистер Мёрри кивнул.

– Так что, боевая готовность? – спросил Сэнди.

– Да. Президент сказал, у нас двадцать четыре часа на то, чтобы попытаться предотвратить трагедию, но я никогда еще не слышал такой безнадежности в его голосе. А он не из тех, кто легко сдается.

Кровь отхлынула от лица Мег.

– Это конец всему. Конец миру.

Она посмотрела на Чарльза Уоллеса, но тот казался почти таким же отстраненным, как миссис О’Киф. Чарльз Уоллес, который всегда был открыт ей, теперь закрылся. А Кальвин находился по другую сторону океана. Мег в ужасе повернулась обратно к отцу.

Он не стал опровергать ее слова.

Старая женщина у камина открыла глаза и презрительно поджала тонкие губы:

– О чем вообще речь? С чего бы вдруг президенту Соединенных Штатов звонить сюда? Вы что, решили меня разыграть?

Но страх в глазах не вязался с ее словами.

– Это не розыгрыш, миссис О’Киф, – сказала миссис Мёрри. – Белый дом уже много лет регулярно консультируется с моим мужем.

– Я и не знала, что он, – миссис О’Киф угрюмо взглянула на мистера Мёрри, – политик.

– Он и не политик. Он физик. Но президенту бывает нужна научная информация и нужен человек, которому можно доверять, у которого нет личных проектов, с которыми он носится, и политической позиции, в которую он уперся бы. Мой муж весьма сблизился с новым президентом. – Миссис Мёрри помешала подливку, потом умоляюще протянула руки к мужу. – Но почему? Почему?! Все же знают, что в ядерной войне победителей не будет!

Чарльз Уоллес оторвался от тессеракта:

– Эль Рабиозо. Это его прозвище. Означает «бешеный пес». Бешеный Пес Бранзилльо. Имя Эль Рабиозо вполне подходит человеку, который устроил кровавый военный переворот, чтобы свергнуть демократическое правительство. Он действительно бешеный, и ему не нужны причины.

– Один безумец в Веспуджии, – с горечью произнес Деннис, – может нажать на кнопку и уничтожить цивилизацию, и все, над чем работали мама и папа, исчезнет в грибовидном облаке. Почему президент не может заставить его одуматься?

Сэнди положил новое полено в камин, словно стараясь обрести надежду в тепле и свете.

Деннис продолжал:

– Если Бранзилльо это сделает – ну, запустит ракеты, – все может закончиться полным уничтожением человечества…

Сэнди скривился:

– Может, это не так уж и плохо.

– И даже если кто-то выживет в малонаселенной местности, в горах и пустынях, из-за радиоактивных осадков по всей планете их дети будут мутантами. Почему президент не может заставить его понять это? Никому не нужна война такой ценой.

– Президент пытался, и не раз, – сказал мистер Мёрри, – но Бешеный Пес вполне достоин своего имени. Он понимает, что проиграл, и хочет унести с собой в могилу все человечество.

– Значит, они запустят ракеты из Веспуджии, мы запустим в ответ свои, и чего ради? – В голосе Сэнди звенел гнев.

– Эль Рабиозо считает это актом возмездия, карой. Западный мир отхватил слишком большую часть мировой энергии, мировых ресурсов, и нас следует наказать, – объяснил мистер Мёрри. – Мы ответственны за серьезную нехватку нефти и угля, за вырубку лесов, за ущерб, нанесенный атмосфере, и он собирается заставить нас расплатиться за это.

– Он обвиняет нас, – сказал Сэнди, – но если он заставит нас расплатиться, Веспуджия заплатит так же дорого!

Миссис О’Киф протянула морщинистые руки к огню.

– Призываю в Таре днесь… – пробормотала она.

Мег вопросительно посмотрела на свекровь, но старая женщина отвернулась. Мег решила сказать в пространство, не обращаясь ни к кому лично:

– Я понимаю, что это эгоистично прозвучит, но лучше бы Кальвин не уезжал в Лондон ни на какую конференцию! Я хотела бы уйти с ним.

– Я знаю, милая, – отозвалась миссис Мёрри, – но доктор Луиза полагала, что тебе следует остаться.

– Если бы можно было хотя бы позвонить ему…

Чарльз Уоллес вышел из молчаливой отрешенности и сказал:

– Она еще не случилась, эта ядерная война. Никто еще не запустил ракеты. А пока этого не произошло, остается шанс, что никогда и не произойдет.

На лице Мег промелькнул слабый отблеск надежды. Ей подумалось: может, лучше бы нам было, как всему остальному миру, не знать, что наши жизни могут оборваться до следующего восхода? Как нам к этому приготовиться?

– Призываю днесь… – снова пробормотала старая женщина, но отвернулась, когда Мёрри на нее посмотрели.

Чарльз Уоллес спокойно заговорил с родными – но глядел он при этом на Мег:

– Сегодня День благодарения, и все мы вместе, не считая Кальвина, и мать Кальвина с нами, и это важно, и все мы знаем, что сердцем Кальвин тоже с нами.

– В Англии День благодарения не празднуют, – заметил Сэнди.

– Но мы празднуем. – Голос отца был тверд. – Накройте стол, как собирались, пожалуйста. Деннис, ты наполнишь бокалы?

Пока мистер Мёрри нарезал индейку, а миссис Мёрри уваривала подливку, Мег взбила крем, а близнецы и Чарльз Уоллес поставили на стол миски с рисом, начинкой, овощами, клюквенным соусом. Миссис О’Киф пальцем не пошевелила, чтобы им помочь. Она посмотрела на свои натруженные руки, потом уронила их на колени.

– Призываю в Таре днесь…

На этот раз никто ее не услышал.

Сэнди, пытаясь пошутить, сказал:

– А помните, как мама решила приготовить овсяное печенье на бунзеновской горелке, на сковородке?

– Получилось вполне съедобно, – сказал Деннис.

– С твоим аппетитом все съедобно!

– Он и сейчас грандиозен, вопреки всему.

– Садитесь за стол, – сказала миссис Мёрри.

Когда все заняли свои места, она машинально протянула руки, и вся семья, включая миссис О’Киф, сидевшую между мистером Мёрри и Мег, взялась за руки, образовав круг.

– Давайте споем «Dona nobis pacem»[1], – предложил Чарльз Уоллес. – Ведь мы все молим о мире.

– Тогда пусть начинает Сэнди, – сказала Мег. – У него самый лучший голос. Потом вступят Деннис и мама, а затем папа, ты и я.

Их голоса слились в старинной мелодии, повторяя раз за разом: «Даруй нам мир, даруй нам мир, даруй нам мир…»

Голос Мег дрожал, но все-таки она сумела допеть до конца. Когда еду начали раскладывать по тарелкам, вместо обычной веселой беседы воцарилось молчание.

– Странно, – сказал мистер Мёрри, – что источником смертельной угрозы оказался южноамериканский диктатор из почти неизвестной маленькой страны. Мег, тебе грудку?

– И темного мяса тоже, пожалуйста. И какая ирония судьбы в том, что все это происходит в День благодарения!

– Я помню, как мама рассказывала про одну давнюю весну, много лет назад, когда отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом сделались такими напряженными, что эксперты предсказывали: до конца лета разразится ядерная война, – сказала миссис Мёрри. – Они не были паникерами или пессимистами; это было взвешенное, обдуманное суждение.

И мама рассказывала, как она гуляла по лугу и думала, зацветет ли ива еще хоть раз? И после этого она каждую весну ждала, когда на иве появятся пушистые почки, и вспоминала те дни. И никогда больше цветение ивы не было для нее чем-то обыденным.

Ее супруг кивнул:

– Тогда приговор был отменен. Может, так будет и сейчас.

– Тогда было похоже? – Взгляд карих глаз Сэнди был серьезен.

– Не было. Но тем не менее пришло еще много славных весен, и ива цвела. – Он передал клюквенный соус миссис О’Киф.

– Сбираю днесь, – пробормотала она и жестом отказалась от соуса.

Мистер Мёрри подался к ней:

– Что это?

– В Таре я сбираю днесь, – раздраженно произнесла миссис О’Киф. – Не могу вспомнить. Важно. Вы не знаете?

– Боюсь, нет. Что это такое?

– Слово. Слово Патрика. Нужно сейчас.

Мать Кальвина всегда была неразговорчива. Дома она общалась с окружающими в основном посредством ворчания. Ее дети, за исключением Кальвина, поздно начали говорить, потому что до школы им редко доводилось услышать полное предложение.

– Моя бабка была из Ирландии. – Миссис О’Киф указала на Чарльза Уоллеса и опрокинула свой бокал.

Деннис вытер пролитое бумажным полотенцем.

– Полагаю, в космическом плане не имеет особого значения, взорвет себя наша второразрядная планетка или нет.

– Деннис! – воскликнула Мег и повернулась к матери. – Извините, что использую это в качестве примера, но, Дэн, помнишь, как мама выделила в митохондрии фарандолы?

– Конечно помню, – перебил сестру Деннис. – За это она и получила Нобелевскую премию.

Миссис Мёрри подняла руку:

– Дай Мег сказать.

– Ну так вот: фарандолы такие крохотные, что казалось, будто они не могут иметь никакого особенного значения, но они существуют в симбиозе с митохондриями…

– Все, понял. А митохондрии обеспечивают нас энергией, и если что-то случится с нашими фарандолами, это повлияет и на митохондрии…

– И, – подытожила Мег, – если такое случится, мы можем умереть от потери сил, как тебе хорошо известно.

– Продолжай, – сказал Сэнди.

– Так что если мы взорвем собственную планету, это наверняка скажется на нашей Солнечной системе, а это может повлиять на нашу Галактику, а это может повлиять…

– Старая добрая теория о цепной реакции? – спросил Сэнди.

– Более того. Взаимозависимость. Не просто одно ведет к другому по прямой, но всё и все повсюду взаимодействуют.

Деннис выбросил мокрое бумажное полотенце, положил поверх испачканной скатерти чистую салфетку и заново наполнил бокал миссис О’Киф. Несмотря на двойные рамы, задернутые шторы зашевелились и по комнате прошел сквозняк. В каминную трубу брызнули тяжелые капли дождя, и огонь зашипел.

– Я все-таки думаю, – сказал Деннис, – что ты переоцениваешь важность этой планеты. Мы все перепортили. Может, и к лучшему будет, если мы взорвемся.

– Деннис, ты же врач! – возмутилась Мег.

– Пока еще нет, – сказал Сэнди.

– Ну так скоро будет! Ему полагается оберегать жизнь и заботиться о ней!

– Извини, сестренка, – быстро сказал Деннис.

– Это просто его способ насвистывать в темноте. – Сэнди положил себе рису с подливкой и поднял стакан, салютуя сестре. – И вообще, помирать лучше на полный желудок.

– Я серьезно, хоть и не совсем, – сказал Деннис. – Я думаю, что мы неправильно расставили приоритеты – мы, люди. Мы забыли, что стоит беречь, а что нет, иначе мы бы не влипли в такую передрягу.

– Серьезно, несерьезно… – проворчала миссис О’Киф. – Никогда не понимала, что вы такое болтаете. Даже ты. – И она снова указала на Чарльза Уоллеса, хоть на этот раз и не опрокинула бокал.

Сэнди посмотрел поверх стола на младшего брата – тот выглядел маленьким и бледным.

– Чарльз, ты почти ничего не ешь и не разговариваешь.

– Я слушаю, – ответил Чарльз Уоллес, глядя не на Сэнди, а на сестру.

Мег насторожилась:

– Что слушаешь?

Чарльз Уоллес качнул головой – едва заметно, так, что поняла только Мег. И перестала расспрашивать.

– Призываю в Тару днесь всю святую мощь Небес![2] – Миссис О’Киф указала на Чарльза и снова опрокинула бокал.

На этот раз никто не шелохнулся, чтобы вытереть лужу.

– Моя бабка из Ирландии. Она учила меня. Говорила, это очень важно. Призываю в Тару днесь всю святую мощь Небес… – Голос ее иссяк.

Дети миссис О’Киф звали ее Ма. У всех, кроме Кальвина, это звучало как оскорбление. Мег трудно было называть свекровь мамой, но теперь она отодвинула стул, вышла из-за стола и присела рядом со старой женщиной.

– Ма, – мягко спросила она, – чему вас учила ваша бабушка?

– Полагаться на это Слово, чтоб сдерживать тьму.

– Но как?

– Всю святую мощь Небес, – напевно произнесла миссис О’Киф:

Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь…

В это мгновение в дымоход как будто ведро воды вывернули. Языки пламени заметались, и в комнату повалили клубы дыма.

– Пламень, властный греть и жечь, – твердо повторил Чарльз Уоллес.

Яблоневые поленья зашипели, но пламя собралось с силами и снова ярко вспыхнуло.

Миссис О’Киф положила корявую руку на плечо Мег и с силой надавила, словно это помогало ей вспоминать:

Молнию – разящий меч, Ветер, чей так скор полет…

Ударил мощнейший порыв ветра, и дом содрогнулся, но устоял.

Миссис О’Киф давила, пока Мег не показалось, что она сейчас упадет под этой тяжестью.

Море – бездну темных вод, Скалы, чьи отвесны склоны, Землю с твердью непреклонной…

Опершись о плечо Мег, она встала и осталась стоять, глядя на языки пламени в камине.

Пусть по милости Творца, Всемогущего Отца, Встанет эта мощь стеной Между силой тьмы и мной.

В голосе ее зазвучало торжество:

– Пущай знает этот Бешеный Пес Бран-как-его-там!

Близнецы в замешательстве переглянулись. Мистер Мёрри отрезал еще кусок индейки. Лицо миссис Мёрри было безмятежно, но к общению не располагало. Чарльз Уоллес задумчиво смотрел на миссис О’Киф. Мег поднялась и вернулась на свое место, сбежав от невероятной тяжести свекровиной руки. Мег была уверена, что на плече у нее остались синяки – отпечатки пальцев.

Когда Мег отошла, миссис О’Киф словно съежилась и тяжело осела в кресле.

– Очень она на это надеялась, бабка-то моя. Сто лет об этом не думала. Старалась не думать. С чего вдруг сегодня вечером вспомнила? – Она дышала с трудом, словно переутомилась.

– Похоже на «Щит святого Патрика», – сказал Сэнди. – Мы его пели в певческом клубе в колледже. Одна из моих любимых песен. Изумительные созвучия.

– Не песня! – возразила миссис О’Киф. – Слово. Патриково Слово. Чтоб уберечь от беды. В грозный час сбираю днесь всю святую мощь Небес…

И тут внезапно погас свет. Порыв ветра пронесся над столом и задул свечи. Урчание холодильника смолкло. Печь в подвале перестала мурлыкать. Холодная сырость завладела комнатой, и в нос ударил запах разложения. Огонь в очаге съежился.

– Скажи его, Ма! – воскликнул Чарльз Уоллес. – Скажи его целиком!

Голос миссис О’Киф был еле слышен.

– Я забыла…

Молния вспыхнула так ярко, что свет проник через задернутые шторы. Следом раздался страшный раскат грома.

– Я скажу его вместе с тобой, – настойчиво проговорил Чарльз Уоллес. – Но нужно, чтобы ты помогла мне. Давай. В грозный час сбираю днесь всю святую мощь Небес…

Молния и гром ударили почти одновременно. Потом раздался оглушительный треск.

– Попало в какое-то дерево, – сказала миссис Мёрри.

– Всю святую мощь Небес, – повторил Чарльз Уоллес.

Голос старой женщины подхватил:

– Солнце – светоч наш дневной…

Деннис чиркнул спичкой и зажег свечи. Сперва их огоньки метались и воск стекал ручейками, но потом они успокоились и загорелись ярко.

…Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь, Молнию – разящий меч…

Мег ждала, что сейчас снова вспыхнет молния и ударит уже в сам дом. Вместо этого свет зажегся так же внезапно, как до этого погас. Печь заурчала. Комната снова наполнилась теплом и светом.

…Море – бездну темных вод, Скалы, чьи отвесны склоны, Землю с твердью непреклонной. Пусть по милости Творца, Всемогущего Отца, Встанет эта мощь стеной Между силой тьмы и мной.

Чарльз Уоллес немного отодвинул штору.

– Дождь перешел в снег. Земля бела и прекрасна.

– Отлично. – Сэнди оглядел комнату. – И что все это означает? Я понимаю, что-то произошло – но что?

Несколько мгновений все молчали.

Потом Мег произнесла:

– Возможно, у нас появилась надежда.

Сэнди отмахнулся от ее слов:

– Мег, ну будь же благоразумна, в самом-то деле.

– Зачем? Мы живем в неблагоразумном мире. Ядерная война неблагоразумна. Благоразумие ничего нам не даст.

– Но нельзя же вовсе от него отказываться! Вон Бранзилльо отбросил всякое благоразумие и сошел с ума.

– Ладно, Сэнди, – сказал Деннис. – Я с тобой согласен. Но что произошло?

Мег посмотрела на Чарльза Уоллеса, однако тот снова ушел в себя.

– Как бы нам этого ни хотелось, – отозвался Сэнди, – но причуды погоды здесь, на северо-востоке Соединенных Штатов, никак не влияют на то, нажмет или нет какой-то безумец в Южной Америке на кнопку, чтобы развязать войну, которая, очень может быть, подведет итог всем войнам.

Ребенок шевельнулся в животе у Мег, напомнив о жизни.

– Папа, а президент собирался звонить еще?

– Он сказал, что позвонит, когда… когда появятся какие-нибудь новости. Те или иные.

– В течение двадцати четырех часов?

– Да. Не хотел бы я сейчас находиться на его месте.

– Да и на нашем несладко, – сказал Деннис. – Поразительно, как только мир в это вляпался?

Чарльз Уоллес продолжал смотреть в окно:

– Снег прекратился. Ветер сменился на северо-западный. Тучи расходятся. Я вижу звезду.

Он отпустил штору.

Миссис О’Киф кивком указала на него:

– Ты. Чак. Я пришла из-за тебя.

– Почему, Ма? – мягко спросил Чарльз Уоллес.

– Ты знаешь.

Он покачал головой.

– Останови его, Чак. Останови Бешеного Пса Брана… Останови его.

Миссис О’Киф выглядела сейчас старой и маленькой, и Мег поразилась: как она могла с такой силой надавить ей на плечо? И еще миссис О’Киф дважды назвала Чарльза Уоллеса Чаком. Никто никогда не называл его Чаком. Изредка – просто Чарльзом, но Чарли или Чаком – никогда.

– Миссис О’Киф, хотите чаю? – спросила миссис Мёрри. – Или кофе?

Миссис О’Киф невесело засмеялась:

– Ну да. Не слушаете. Думаете, я деревенщина. Умные больно, слушать такое. Чак знает. – Она снова кивнула в сторону Чарльза Уоллеса. – Утром сегодня встала – не собиралась идти. Потом мне что-то велело идти, хочу или не хочу. Не знала, почему, пока не увидела тебя с их большими древними глазами, и Слово начало возвращаться ко мне, и я снова поняла, что Чак не дурачок. Думать не думала про это Слово, Чак, от бабули и доныне. Ты его получил. Используй. – Миссис О’Киф приостановилась, чтобы перевести дыхание. Они впервые слышали от нее такую длинную речь. Тяжело дыша, она закончила: – Я хочу домой. – Но никто не отозвался, и она повторила: – Отведите меня домой.

– Но, миссис О’Киф! – попытался подольститься к ней Деннис. – У нас же салат, с помидорами и авокадо, а потом будет горящий сливовый пудинг!

– Да пусть сгорит твой пудинг. Я сделала, зачем пришла. Отведите меня домой.

– Как скажете, миссис О’Киф. – Мистер Мёрри встал. – Дэн, Сэнди, кто из вас проводит миссис О’Киф домой?

– Я, – вызвался Деннис. – Сейчас принесу ваше пальто, мэм.

Когда машина отъехала, Сэнди проговорил:

– Ее ведь почти можно принять всерьез.

Старшие Мёрри переглянулись, и миссис Мёрри ответила:

– Я и принимаю.

– Да брось, мама! Что, всю эту чепуху с молитвой и Чарльзом Уоллесом, который в одиночку остановит Бешеного Пса Бранзилльо?

– Не обязательно слово в слово. Но я принимаю миссис О’Киф всерьез.

Мег встревоженно взглянула на Чарльза Уоллеса, потом обратилась к матери:

– Ты всегда говорила, что она не так проста, как кажется на первый взгляд. Наверное, сейчас мы увидели часть этой «непростоты».

– Хорошо бы, – сказал отец.

– Ну ладно, но что тогда это было? Это же… это же неестественно!

– А что естественно? – спросил Чарльз Уоллес.

Сэнди приподнял брови:

– О’кей, братишка, и что же ты станешь делать? Как планируешь остановить Бранзилльо?

– Не знаю, – серьезно ответил Чарльз Уоллес. – Я воспользуюсь этим Словом.

– Ты его запомнил? – спросила Мег.

– Запомнил.

– Ты слышал – она назвала тебя Чаком?

– Слышал.

– Но никто никогда тебя не называет Чаком. Откуда она это взяла?

– Я точно не уверен. Возможно, из прошлого.

Зазвонил телефон, и все вздрогнули. Мистер Мёрри кинулся к столику с телефоном и замешкался на мгновение, прежде чем снять трубку.

Но это был не президент. Это Кальвин позвонил из Лондона. Он немного поговорил с каждым, пожалел, что не застал свою мать и Денниса, но очень обрадовался, что мать хотя бы приходила. Его доклад приняли очень хорошо. Конференция интересная. Наконец он попросил снова позвать Мег, сказал ей лишь «я тебя люблю» и положил трубку.

– Я всегда теряю голову при звонках из-за океана, – сказала Мег, – так что вряд ли он что-нибудь заметил. Нет никакого смысла говорить ему о том, чему он не может помочь: он будет только мучиться… – Она отвернулась.

Тут вошел Деннис, дуя на пальцы.

– Кальвин звонил из Лондона. – Мег сглотнула слезы. – Он передает тебе свои наилучшие пожелания.

– Жалко, что не поговорили. Ну а теперь – как все-таки насчет салата, а потом сливового пудинга?

«Почему мы пытаемся вести себя так, будто ничего не случилось?» – подумала Мег, но не стала задавать этот вопрос вслух.

Ее отец сказал:

– Знаете, мои дорогие, мир был ненормален так долго, что мы позабыли, каково это, жить в покое и рассудительности. Если где и отыщется место рассудку, то лишь в наших собственных домах.

– Даже в такое время? – спросила Мег. Звонок от Кальвина, голос мужа чуть не лишили ее самообладания.

– Особенно в такое время, – мягко произнесла мать. – Мы не знаем, что произойдет в ближайшие двадцать четыре часа, и если случится то, чего мы страшимся, тогда внутренние мир и покой послужат нашей цели.

– В самом деле? – Голос Мег снова дрогнул.

– Не забывай, – сказал мистер Мёрри, – мы с твоей матерью принимаем миссис О’Киф всерьез.

– Папа, – укоризненно сказал Сэнди, – ты же ученый! Ты не можешь принимать эту старую женщину всерьез!

– Я очень серьезно отношусь к отклику сил природы на ее молитву.

– Подумаешь, совпадение, – без какой-либо особой уверенности протянул Деннис.

– Мои занятия физикой научили меня, что совпадений не бывает.

– Чарльз Уоллес так ничего и не сказал. – Мег посмотрела на младшего брата.

– Так как, Чарльз? – спросил Деннис.

Чарльз Уоллес медленно покачал головой. Он казался озадаченным.

– Не знаю. Думаю, подразумевается, что я должен что-то с этим сделать, но я не знаю, что именно. Но если я для этого предназначен, мне дадут знать.

– Маленькие зеленые человечки из глубин космоса? – спросил Сэнди.

– Что-то в глубине души даст мне знать. Кажется, больше никто не хочет салата. Давайте выключим свет, и пусть папа подожжет пудинг.

– Что-то мне не особо хочется выключать свет, – сказала Мег. – Вдруг скоро электричества не станет. Давайте наслаждаться им, пока возможно.

– Я бы лучше насладился пламенем сливового пудинга, – сказал Чарльз Уоллес.

Миссис Мёрри достала пудинг из пароварки и переложила на блюдо. Деннис воткнул в верхушку веточку остролиста. Мистер Мёрри щедро полил пудинг бренди из бутылки. Когда он зажег спичку, Чарльз Уоллес выключил свет, а Сэнди задул свечи. Бренди вспыхнул сияющим голубым пламенем. Мег оно показалось ярче, чем бывало в другие Дни благодарения. Горящий сливовый пудинг был их традиционным праздничным десертом, потому что, как говаривала миссис Мёрри, на бунзеновской горелке пирог с корочкой не получается, а ее попытки приготовить пирог с мясом или тыквой успехом не увенчались.

Мистер Мёрри наклонил блюдо так, чтобы бренди загорелся весь. Язычки огня продолжали плясать, яркие, чистые, голубые скорее голубизной теплого летнего неба, а не ледяной зимы.

– Пламень, властный греть и жечь, – тихо произнес Чарльз Уоллес.

– Вот именно, – сказала Мег. Она смотрела на поленья, весело потрескивающие в камине. – Огонь может согреть тебя, но, вырвавшись на волю, он может сжечь твой дом дотла. Он может сжечь целые города.

– Силу всегда можно было использовать не только для созидания, но и для разрушения, – сказал Чарльз Уоллес. – Этот огонь для того, чтобы помогать и исцелять.

– Надеюсь, – сказала Мег. – Очень надеюсь.

Глава вторая Всю святую мощь Небес…

Мег сидела, опираясь на подушки, на старой латунной кровати в мансарде и пыталась читать, потому что думать было слишком больно – точнее даже, не думать, а представлять ужасное будущее. А Кальвина рядом с ней не было, чтобы поделиться, чтобы поддержать… Мег опустила книгу. Это был один из старых сборников сказок. Она оглядела комнату, ища утешения в привычных вещах. Волосы ее были распущены на ночь и мягко ложились на плечи. Мег посмотрела на себя в старое мутное зеркало над комодом, и, несмотря на снедавшую ее тревогу, собственное отражение ей понравилось. Она снова выглядела как ребенок, только куда красивее, чем была в детстве.

Услышав тихую бархатную поступь, Мег насторожилась. Полосатый котенок просеменил по широкой половице, запрыгнул на кровать и принялся вылизываться с громким мурлыканьем. Котята всегда оказывались поблизости, хотя бы один. Мег не хватало их старого черного пса. Интересно, как Фортинбрас отреагировал бы на то, что случилось за ужином? Мег чувствовала бы себя более счастливой, если бы старый пес лежал на своем обычном месте в изножье кровати (где ему лежать, вообще-то, запрещалось), потому что он отличался необычайной даже для собаки чувствительностью ко всему, что могло помочь или навредить его людям.

Мег стало зябко, и она закуталась в потрепанное лоскутное одеяло. Она вспомнила, как миссис О’Киф призывала всю святую мощь Небес, и подумала с дрожью, что ей бы хватило большой любящей собаки. Небеса в этот вечер продемонстрировали немалую мощь, и мощь эта была слишком дикой и неуправляемой для утешения.

И еще Чарльз Уоллес. Ей не хватало ее брата. Миссис О’Киф призвала Чарльза остановить Бранзилльо. Чарльзу потребуются все силы, какие ему смогут дать Небеса.

Чарльз Уоллес пожелал Мег спокойной ночи, но как-то отрывисто, думая о своем, и бросил на нее лишь взгляд, но такой печальный, что этот взгляд и поныне заставлял ее держать свет включенным, а книгу открытой. В любом случае Мег было не до сна, сон затерялся где-то во времени, разбитом вдребезги телефонным звонком президента.

Котенок встал, потянулся, выгнув спинку, трижды обернулся вокруг собственной оси и плюхнулся на удивление тяжело для такого крохотного создания Мег под бок. Мурлыканье постепенно стихло – котенок заснул. Мег подумала, а сможет ли она еще когда-либо спать так, с ощущением безопасности, переходить в мир грез без страха перед тем, что может произойти ночью. От усталости у нее щипало глаза, но Мег не хотела закрывать их и лишаться утешения, которое нес вид настольной лампы с двумя ее желтыми шарами, просевших книжных полок, собственноручно сооруженных ею из кирпичей и досок, синей ситцевой занавески на окне. Край занавески обвис сильнее, чем Мег готова была терпеть, и она еще до свадьбы собиралась подшить его. Завтра, подумала она. Если завтра настанет.

Услышав шаги на лестнице, ведущей на чердак, Мег напряглась, потом расслабилась. У всех в семье выработалась привычка машинально переступать через седьмую ступеньку, которая не только скрипела, когда на нее наступишь, но частенько еще издавала звук, напоминающий выстрел. А они с Чарльзом Уоллесом научились ставить ногу с левого края ступеньки так, что та испускала лишь длинный медленный вздох. Когда один из них поступал так, это означало: «Я хочу поговорить».

Мег слушала, как брат идет по чердаку. Вот качнулась старая деревянная лошадка, которую Чарльз Уоллес, как обычно, дружески хлопнул по крупу, а вот свистнул дротик, брошенный в пробковую мишень. Маленькие знаки, которые они разрабатывали столько лет.

Чарльз Уоллес прошел через длинные узорчатые нити бус, занавесивших дверной проем, встал у изножья кровати и примостил подбородок на высокую латунную спинку. Он посмотрел на сестру, не улыбаясь, потом забрался в изножье кровати, как привык делать еще в детстве, и уселся там, скрестив ноги.

– Она вправду ожидает, что я что-то сделаю.

Мег кивнула.

– В кои-то веки я скорее на стороне близнецов, чем мамы с папой. Близнецы считают, что все это неблагоразумно и невозможно, – добавил Чарльз Уоллес.

– Ну… помнишь, мама всегда говорила, что она не так проста, как кажется.

– А как насчет Слова?

Мег вздохнула:

– Она дала его тебе.

– И что мне следует с ним делать?

– Остановить Бранзилльо. И я, пожалуй, тоже поддерживаю близнецов. Все это не имеет никакого смысла.

– Ты когда-нибудь разговаривала с ней по-настоящему? Ты вообще ее знаешь?

– Нет. И никто не знает, я думаю. Кальвин считает, что она давным-давно запретила себе любить хоть кого-то или что-то, чтобы не быть уязвимой.

– Как ее девичья фамилия? – спросил Чарльз Уоллес.

Мег нахмурилась:

– Не помню. А что?

– Да так, просто. Я совершенно ничего не соображаю. Но она сказала, что Слово дала ей ее бабушка… Ты не знаешь, как ее имя?

Мег в задумчивости прикрыла глаза:

– Бранвен. Да, точно! И она подарила мне на свадьбу пару льняных простыней. Они были грязные. Мне пришлось их постирать раз десять, и оказалось, что они великолепны. Они, должно быть, из ее собственного сундука с приданым. На них вышиты инициалы: БМЗ.

– И что значат М и З?

– Не помню…

– Думай, Мег. Давай я попробую вникнуть в это.

Мег снова закрыла глаза и попыталась расслабиться. Ощущение было такое, как будто от чрезмерной мыслительной нагрузки ее мозг сделался слишком жестким и закрытым, и она, медленно и глубоко дыша, открыла его – и воспоминания и мысли высвободились и всплыли в сознании, где можно было поделиться ими с Чарльзом Уоллесом.

– М… – медленно проговорила Мег. – Я думаю, М – это Мэддокс.

– Мэддокс. Что-то такое вроде бы припоминается, но не могу сообразить. Мег, я хочу, чтобы ты рассказала мне о ней все, что только сможешь.

– Я мало что знаю.

– Мег… – Зрачки его глаз расширились настолько, что от радужки осталась лишь светло-голубая полоска по ободку. – Каким-то образом она получила нечто, способное помочь справиться с Бранзилльо.

– Это… это…

– Чепуха. Так сказали бы близнецы. И так оно и есть. Но она пришла к нам не когда-нибудь – именно сегодня, хотя прежде ее в гости было не зазвать. И ты сама слышала, она сказала, что не хотела идти, но ее что-то заставило. А потом она начала вспоминать Слово, о котором не вспоминала с самого детства, и велела мне воспользоваться этим Словом, чтобы остановить Бранзилльо.

– И она сказала, что мы считаем ее деревенщиной.

– Но она вовсе не деревенщина. Мама с папой это знают. А их никто не назовет фантазерами. Ну а что означает З?

И снова Мег покачала головой:

– Не знаю. Даже не помню, спрашивала ли я ее об этом, хотя вроде как должна была.

– Бранвен Мэддокс. Бранвен З. Мэддокс. – Чарльз Уильямс потер лоб. – Мэддокс. Отгадка где-то здесь.

Котенок зевнул и недовольно фыркнул, как будто они его побеспокоили. Мег осторожно погладила его по головенке, потом почесала мягкую шерстку на подбородке. Котенок замурлыкал снова и медленно прикрыл глаза.

– «Мэддокс» – это не то песня, не то баллада про то, как сражались два брата, что-то вроде «Чайльд Гарольда». Или, может, эпическая поэма… – Чарльз Уоллес спрятал лицо в ладонях. – Ну почему я не помню?! – с отчаянием воскликнул он.

– Это так важно?

– Да! Не знаю почему, но важно. Мэддокс схватился со своим братом и прогневал богов…

– Но Чарльз, при чем тут эта старая история?

– Это ключ к разгадке. Но я никак не могу сообразить… На улице очень холодно?

Мег удивленно посмотрела на него:

– Думаю, не очень. А что?

Чарльз Уоллес выглянул из окна:

– Снег не тает, но ветра особо нет. И мне нужно послушать.

– Лучшее слушательное место – звездный валун.

Чарльз Уоллес задумчиво кивнул. Большой плоский камень, оставшийся от тех времен, когда здесь расползались ледники, и прозванный семейством Мёрри звездным валуном, потому что на нем было здорово лежать и смотреть на небо – ничто не мешало, – действительно был хорошим местом, чтобы сесть и послушать. Когда они забирались на этот камень, чтобы посмотреть на звезды, оттуда видно было до самых холмов за долиной. За камнем рос небольшой лес. Оттуда была не видна – да и почти не слышна – цивилизация. Изредка доносился рев грузовика с отдаленного шоссе либо шум самолета с неба. Но по большей части там было достаточно тихо, чтобы слышать музыку времен года. Иногда по весне Мег казалось, будто она слышит, как растет трава. Осенью вокруг без конца распевали древесные лягушки, словно не желая отпускать лето с его радостями. Зимой, когда быстро холодало, Мег иногда пугал звук льда, замерзающего с треском, резким, как выстрел. Нынешняя ночь должна быть тихой – если не случится еще чего-нибудь необычного или пугающего. Для древесных лягушек, цикад и сверчков было уже слишком холодно. Можно было услышать разве что, как несколько листьев устало вздыхают на ветвях да как шуршит, расступаясь, высокая трава, в которой торит свой путь какой-то ночной зверек.

– Хорошая идея, – сказал Чарльз Уоллес. – Я пошел.

– Я с тобой.

– Нет. Оставайся здесь.

– Но…

– Ты помнишь, как на прошлой неделе, когда ты сильно простыла, доктор Луиза боялась, что у тебя начнется пневмония? Тебе нельзя рисковать простудиться снова. У тебя же ребенок.

– Ну ладно, Чарльз, но…

– Мег, – мягко сказал он. – Меня что-то удерживает, и мне нужно освободиться. Мне нужно побыть одному. Но мне очень надо, чтобы ты вникала со мной.

Мег забеспокоилась:

– Но я совсем отвыкла…

Вниканием они звали способность быть с другим, какое бы расстояние вас ни разделяло, и говорить на языке глубже слов. Чарльз Уоллес родился с этим даром. Понемногу Мег научилась понимать мысли, которые он посылал ей, узнавать то, что он хотел ей сообщить. Вникание намного превосходило обычное экстрасенсорное восприятие, и хотя для Чарльза Уоллеса оно было естественным, как дыхание, от Мег оно требовало глубокой сосредоточенности. Чарльз Уоллес и Кальвин – лишь с ними двумя она могла говорить на этой речи глубже слов и слышать их.

– Это все равно что плавание, – заверил ее Чарльз Уоллес, – или езда на велосипеде. Стоит лишь научиться, и ты никогда этого не забудешь.

– Я знаю… но я хочу пойти с тобой. – Она попыталась утаить мысль: «Чтобы защитить тебя».

– Мег. – Голос его был настойчив. – Ты нужна мне, но ты нужна мне здесь, чтобы вникать со мной на всем пути, от начала до конца.

– На пути куда?

Лицо Чарльза Уоллеса было бледным и напряженным.

– Я пока не знаю. У меня такое ощущение, что это будет долгий путь, но то, что нужно сделать, нужно сделать быстро.

– Но почему именно ты?

– Может, и не я. Мы точно не знаем. Но кто-то же должен.

«Если никто этого не сделает, – подумала Мег, – тогда этому миру конец – во всяком случае, тому миру, каким мы его знаем».

Она обняла брата и поцеловала.

– Мир да сопутствует тебе.

Мег выключила свет, легла и стала ждать, когда в ее сознании зазвучит голос Чарльза. Котенок потянулся, зевнул и снова заснул, и его глубочайшее безразличие действовало успокаивающе. Потом Мег села, внезапно заслышав собачий лай.

Лай, громкий и требовательный, все не умолкал. Вот точно так же лаял Фортинбрас, когда хотел привлечь внимание. Мег включила свет. Лай смолк. Стало тихо. Почему он прекратился? Мег поднялась с кровати, поспешно натянула халат и тапки и направилась вниз, позабыв про седьмую ступеньку. Та громко заскрипела. На кухне Мег увидела, как родители и Чарльз Уоллес гладят большущую беспородную собаку.

Миссис Мёрри посмотрела на Мег безо всякого удивления:

– Думаю, наша собака нас нашла.

Мистер Мёрри осторожно потянул за стоящее торчком ухо собаки; второе ухо обвисло.

– По виду она типичная дворняга, но, похоже, добрая и умная.

– Ошейника не видать, и вообще ничего такого, – сказал Чарльз Уоллес. – Она голодная, но не слишком худая.

– Найдешь ей что-нибудь поесть, Мег? – спросила миссис Мёрри. – В кладовой вроде еще оставалось что-то после Фортинбраса.

Насыпав в миску корма, Мег подумала, что все они ведут себя так, словно эта собака с ними надолго.

Ни в появлении собаки, ни в том, что семья так спокойно ее приняла, ничего странного не было. Фортинбрас пришел к ним точно так же: однажды возник на пороге щенком-подростком. Но именно от самой обычности происходящего на глаза Мег навернулись слезы.

– Как мы ее назовем? – спросила миссис Мёрри.

– Ее зовут Ананда, – невозмутимо сообщил Чарльз Уоллес.

Мег посмотрела на брата, но он лишь чуть заметно улыбнулся в ответ. Мег поставила миску, и собака принялась есть жадно, но аккуратно.

– Ананда, – задумчиво повторила миссис Мёрри. – Похоже на звон колокольчика.

– Это санскрит, – сказал Чарльз Уоллес.

– А что это означает? – спросила Мег.

– Радость бытия, без которой Вселенная рухнет.

– Очень уж большое имя для одной собаки, – сказала миссис Мёрри.

– Она большая собака, и это ее имя, – отозвался Чарльз Уоллес.

Когда Ананда закончила есть, вылизав старую миску Фортинбраса дочиста, то подошла к Мег, виляя хвостом, и протянула ей лапу. Мег взяла ее. Подушечки на лапе были холодными и грубыми.

– Ты красивая, Ананда.

– Ну не то чтобы, – с улыбкой сказал мистер Мёрри, – но она определенно умеет подать себя.

Засвистел чайник.

– Я сейчас заварю чай от простуды. – Миссис Мёрри выключила конфорку и залила кипятком стоявшую наготове кастрюльку. – А потом пойдем спать. Уже поздно.

– Мама, – поинтересовалась Мег, – ты не знаешь, как зовут миссис О’Киф? Бранвен?

– Кажется, да, хотя я вряд ли когда-нибудь решусь называть ее так. – Она поставила перед Мег чашку, над которой поднимался пар.

– Помнишь простыни, которые она нам подарила?

– О да, превосходные старинные льняные простыни.

– С инициалами. Большая буква М в середине, а по краям Б и З, немного поменьше. Ты не знаешь, что означает З?

– Зоя, или Зилла, или еще что-нибудь необычное. А что?

Мег снова ответила вопросом:

– А имя Бранвен что-нибудь означает? Оно какое-то странное.

– Самое обычное ирландское имя. Кажется, первая Бранвен была ирландской королевой, хотя прибыла она из Англии. Возможно, она была из пиктов, точно не скажу.

– Когда это было? – спросил Чарльз Уоллес.

– Точно не знаю. Давно.

– Больше двух тысяч лет назад?

– Наверное, около трех. А что?

Чарльз Уоллес налил молока себе в чай и внимательно посмотрел на непрозрачную жидкость.

– Это может оказаться важным. В конце концов, это имя Ма О’Киф.

– Она родилась здесь, в деревне, ведь так? – спросила Мег.

– Мэддоксы жили здесь с незапамятных времен, – ответил отец. – Она последняя из семейства, но Мэддоксы играли тут важную роль в восемнадцатом и девятнадцатом веках. А потом для них настали тяжелые времена.

– А что случилось? – не унимался Чарльз Уоллес.

Мистер Мёрри покачал головой.

– Думаю, твоей матери или мне надо как-нибудь найти время и изучить историю деревни. Наши корни тоже погребены где-то в ее прошлом. Я унаследовал этот дом от двоюродной бабушки, которую почти не знал, как раз когда мы приняли решение уехать от городской суеты и продолжить исследования в тишине и покое. И этот дом стал решающим доводом.

– Оказалось, что здесь у нас остается не больше времени для других занятий, чем в городе, – печально произнесла миссис Мёрри. – Но по крайней мере, здесь мы заваливаем себя работой сами – никто нам ее не навязывает.

– Эта Бранвен, – продолжал расспрашивать Чарльз Уоллес, – была важной королевой?

Миссис Мёрри приподняла брови:

– Откуда этот внезапный неуемный интерес?

– Бранвен Мэддокс О’Киф была необычайно интересна сегодня вечером.

Миссис Мёрри пригубила чай:

– Я не вспоминала мифологию Британских островов с тех самых пор, как вы стали слишком большими, чтобы читать вам на ночь. Полагаю, что Бранвен была важной персоной, иначе я бы ее не запомнила. Извини, но добавить мне нечего. Последние годы я больше интересовалась клеточной биологией, чем мифологией.

Чарльз Уоллес допил чай и отнес чашку в раковину:

– Ничего, если я пойду пройдусь?

– Лучше не надо, – сказал отец. – Уже поздно.

– Пожалуйста, папа. Мне нужно послушать. – И голос, и лицо его казались очень юными.

– А тут послушать нельзя?

– Слишком много отвлекающих факторов, слишком много чужих мыслей…

– Это не может подождать?

Чарльз Уоллес посмотрел на отца и ничего не ответил.

Мистер Мёрри вздохнул:

– Все мы приняли миссис О’Киф и события этого вечера близко к сердцу, но ты всегда был склонен слишком много на себя взваливать.

Голос мальчика напрягся.

– На этот раз я ничего на себя не взваливал. Это возложила на меня миссис О’Киф.

Отец серьезно посмотрел на него и кивнул:

– Куда ты собрался?

– Недалеко. К звездному валуну.

Мистер Мёрри сполоснул свою чашку, и еще раз сполоснул, и еще.

– Ты еще ребенок.

– Мне пятнадцать лет. И со мной ничего не случится между домом и камнем.

– Хорошо. Только недолго.

– Не дольше необходимого.

– И возьми с собой Ананду.

– Мне нужно побыть одному. Пожалуйста, папа.

Мистер Мёрри снял очки, посмотрел сквозь них на сына, держа очки на отлете, потом надел снова.

– Хорошо, Чарльз.

Мег смотрела на мать и думала, что та, наверное, еле удерживается, чтобы не напомнить своему младшему ребенку не забыть про ботинки и теплую куртку.

Чарльз Уоллес улыбнулся матери:

– Я надену синий анорак, который Кальвин мне привез из Норвегии.

Последней он улыбнулся сестре, потом прошел к черному ходу и плотно притворил за собой дверь.

– А остальным пора в кровать, – сказала миссис Мёрри. – Тебе в особенности, Мег. Ты же не хочешь снова простудиться?

– Я возьму с собой Ананду.

– Мы даже не знаем, приучена ли она проситься на улицу, – возразил отец.

– Она ела, как хорошо выдрессированная собака.

– Ладно, тогда пускай идет с тобой.

Мег не знала, почему появление большой светло-рыжей собаки вызвало у нее такое облегчение. В конце концов, Ананда не может быть ее собакой. Когда Кальвин вернется из Лондона, им нужно будет возвращаться на свою съемную квартиру, а там не разрешают держать животных, и Ананде придется остаться у Мёрри. Но все шло как надо. Мег чувствовала, что Ананда нужна.

Собака поднялась вместе с Мег наверх, словно всю свою жизнь прожила в доме Мёрри, протрусила через захламленный чердак и прошла в комнату Мег. Котенок спал на кровати. Большая собака понюхала этот комочек меха и замолотила хвостом от избытка дружеских чувств. Хвост у нее был длинный, с золотистым подвесом, указывающим, что где-то у нее в родне был сеттер или лабрадор-ретривер. Собака с таким хвостом могла снести все на своем пути не хуже, чем слон в посудной лавке. Котенок открыл глаза, пошипел для порядка и заснул снова. Ананда одним прыжком вскочила на кровать и радостно замолотила мощным хвостом. Котенок проснулся и перебрался на подушку.

– Спать на кровати не разрешается! – объявила Мег. То же самое она часто говорила Фортинбрасу.

Ананда умоляюще взглянула на нее янтарными глазами и тихонько заскулила.

– Ну ладно, только здесь, наверху. Внизу – ни в коем случае! Если хочешь стать частью семьи, тебе придется это усвоить.

Ананда гулко шлепнула хвостом. Свет настольной лампы заблестел в ее глазах, делая их золотыми. Шерсть ее лоснилась.

– Ну-ка подвинься. – Мег улеглась. – Теперь, Ананда, – возвращение к детской привычке разговаривать вслух с домашними животными действовало на нее успокаивающе, – нам нужно очень внимательно слушать Чарльза Уоллеса. Ты должна помогать мне вникать, или тебе придется сойти с кровати.

Она погладила Ананду. Шерсть собаки пахла папоротниками, мхом и осенними ягодами, а на ощупь была теплой и чуть покалывала ладонь. Покалывание поднялось от ладони вверх по руке. Мег отчетливо увидела внутренним взором, как Чарльз Уоллес идет через место, где некогда располагался огород близнецов, а теперь росла небольшая роща елочек – проект, которым они могли заниматься на каникулах. Их великолепный огород прекратил существование, когда близнецы уехали в колледж. Мег скучала по нему, но понимала, что родители слишком заняты, чтобы ухаживать за чем-либо серьезнее грядочки с салатом и помидорами.

Чарльз Уоллес шел знакомым путем. Положив руку на Ананду – покалывающее тепло перетекало между ними в обе стороны, – Мег следовала за братом. Когда он вышел на открытое место, где находился звездный валун, дыхание Ананды участилось. Мег чувствовала, как поднимается и опускается грудная клетка большой собаки под ее рукой.

Луны не было, но звездный свет посеребрил зимние травы. Деревья за камнем стояли темными тенями. Чарльз Уоллес посмотрел через долину на темный гребень сосен и на тени холмов за ним. Потом он запрокинул голову и воскликнул:

В грозный час сбираю днесь Всю святую мощь Небес!

Звезды засверкали ярче. Чарльз Уоллес продолжал смотреть вверх. Он сосредоточил взгляд на звезде, пульсировавшей особенно сильно. Между звездой и Чарльзом Уоллесом протянулся луч света, крепкий, как лестница, но прозрачный, как вода, и невозможно было сказать, от кого этот свет исходит, от пронзительной серебристой синевы звезды или от ярких голубых глаз мальчика. Луч становился все мощнее и крепче, а потом превратился в сияние рядом с мальчиком. Постепенно сияние стало обретать облик и воплотилось в огромное белое существо со струящимися гривой и хвостом. Серебряный рог у него во лбу все еще сиял отблесками того света. Это было само совершенство.

Мальчик положил руку на огромный белый бок; бок тяжело вздымался, как будто существо не отошло от скачки. Мальчик чувствовал, как теплая кровь течет по жилам существа, как свет, пришедший от звезды к нему.

– Ты реален? – зачарованно спросил он.

Создание ответило серебристым ржанием, и Чарльз Уоллес понял его:

– Не реален. Но в некотором смысле я единственная реальность.

– Почему ты пришел? – Мальчик тоже тяжело дышал, не столько от страха, сколько от возбуждения и предвкушения.

– Ты позвал меня.

– Слово… – прошептал Чарльз Уоллес. Он с любовью и признательностью посмотрел на великолепное создание, стоящее рядом с ним на звездном валуне. Оно легонько ударило серебряным копытом, и камень отозвался звоном, будто горн запел. – Единорог. Настоящий единорог.

– Так вы зовете меня. Да.

– Что ты такое на самом деле?

– А что ты такое на самом деле? – возразил единорог. – Ты позвал меня, и поскольку нужда велика, я здесь.

– Ты знаешь про нашу нужду?

– Я увидел ее в твоем разуме.

– Как так получилось, что ты говоришь на моем языке?

Единорог снова заржал, и звук этот был полупрозрачным, словно серебристые пузырьки.

– Я и не говорю на нем. Я говорю на языке древней гармонии.

– Тогда как же я тебя понимаю?

– Ты очень молод, но ты часть Древней Музыки.

– Ты знаешь мое имя?

– Тут, в этом Здесь и Сейчас, тебя зовут Чарльз Уоллес. Это отважное имя. Оно годится.

Чарльз Уоллес поднялся на цыпочки, чтобы обнять прекрасное животное за шею.

– Как мне звать тебя?

– Ты можешь звать меня Гаудиор. – Слова падали на камень, будто маленькие колокольчики.

Чарльз Уоллес задумчиво посмотрел на сияние рога.

– Гаудиор. На латыни это означает «более радостный».

Единорог заржал, соглашаясь.

– Радость в существовании, без которого…

Гаудиор легонько топнул по камню, и снова раздался звук серебряной трубы.

– Не подталкивай свой разум чрезмерно.

– Но я прав насчет Гаудиора?

– И да и нет.

– Ты реален и ты нереален, я неправ и я прав.

– Что такое реальность? – Голос Гаудиора был чист, как пение трубы.

– Что мне надлежит сделать теперь, когда я воззвал к Небесам с их мощью и ты пришел?

Гаудиор заржал.

– Хоть меня и послали Небеса, но силы мои четко очерчены и ограниченны. И меня никогда не посылали прежде на твою планету. Похоже, дело трудное. – Он виновато потупился.

Чарльз Уоллес посмотрел на припорошенный снегом камень у себя под ногами.

– Мы не особо хорошо обустроили нашу планету, да?

– Многие предпочли бы позволить вам самоуничтожиться, однако это затронет всех нас. Кто знает, что может случиться? Но пока остаются те немногие, кто принадлежит к Древней Музыке, вы наши братья и сестры.

Чарльз Уоллес погладил Гаудиора по длинной благородной голове:

– Тогда что я должен сделать?

– Мы будем вместе.

Гаудиор осторожно опустился на колени, давая понять, что Чарльз Уоллес должен взобраться к нему на спину. Но даже так мальчику оказалось нелегко вскарабкаться на единорога и сесть поближе к могучей шее, чтобы можно было держаться за серебряную гриву. Он изо всех сил прижал ноги в резиновых сапогах к бокам единорога.

– Ты когда-нибудь прежде ездил на ветре? – спросил Гаудиор.

– Нет.

– Нам следует опасаться эхтров, – предупредил Гаудиор. – Они попытаются оседлать ветер и сбить нас с пути.

– Эхтр… – Взгляд Чарльза Уоллеса помрачнел. – Это значит «враг».

– Эхтр, – повторил Гаудиор. – Древний враг. Это он исказил гармонию и собрал войско разрушителей. Они повсюду во Вселенной.

Чарльз Уоллес почувствовал, как по спине его пробежали мурашки.

– Держись за мою гриву, – посоветовал единорог. – Всегда есть вероятность наткнуться на эхтров, и если такое случится, они постараются сбросить тебя.

Чарльз Уоллес вцепился в гриву так, что костяшки пальцев побелели. Единорог помчался вперед, скользя над верхушками трав, и выше, выше, над холмами, вспрыгнул на ветер и поскакал вместе с ним, все выше и выше, к звездам…

Глава третья Солнце – светоч наш дневной…

Мег в своей чердачной спальне посмотрела на Ананду. Та дружески замолотила хвостом.

– И что это было? – спросила Мег.

Ананда лишь еще раз стукнула хвостом, разбудив котенка. Котенок вяло фыркнул и перебрался на другой угол подушки.

Мег посмотрела на свой старенький будильник, стоящий на привычном месте на книжной полке. Стрелки, похоже, не двигались.

– Совершенно не понимаю, что происходит.

Ананда тихонько заскулила, как скулит обычная собака в ответ на вопрос, простая дворняжка, каких много в деревне.

– Гаудиор, – пробормотала Мег. – Более радостный. Хорошее имя для единорога. Гаудиор. Ананда. Радость, без которой Вселенная развалится и схлопнется. Неужели наш мир утратил радость? И потому у нас тут такое творится?

Она задумчиво погладила Ананду, потом подняла руку, касавшуюся собачьего бока. От руки исходило теплое сияние.

– Я сказала Чарльзу Уоллесу, что отвыкла вникать. Наверное, я слишком повзрослела. Откуда ты узнала, что нужна нам, Ананда? Ведь когда я прикасаюсь к тебе, то вникаю так глубоко, как никогда прежде.

Мег снова положила руку на теплый бок и закрыла глаза, дрожа от сосредоточенности.

Она не увидела ни Чарльза Уоллеса, ни единорога. Не увидела ни знакомой местности со звездным валуном, лесом и холмами, ни ночного неба с бесчисленными галактиками. Она не увидела ничего. Вокруг не было ничего. Не было ветра, на котором можно нестись, который может сдуть.

Не было ничего. Не было ее. Не было темноты. Не было света. Ни взгляда, ни звука, ни касания, ни запаха, ни вкуса. Ни сна, ни пробуждения. Ни грез, ни знания.

Ничего.

А потом вспыхнула радость.

Все ее чувства ожили, пробудились и наполнились радостью.

Темнота была, и темнота была хороша. Как и свет.

Свет и тьма танцевали вместе, рождались вместе, порождали друг друга, никто не предшествовал, никто не шел следом – оба существовали в полноте своей, в ритме радости.

Утренние звезды пели вместе, и древняя гармония была юна, и это было хорошо. Это было очень хорошо.

А потом ослепительная звезда повернулась спиной к тьме, и тьма поглотила ее, и, поглотив ее, тьма сделалась тьмой, и теперь во тьме было нечто неправильное, и что-то неправильное было в свете. И это было нехорошо. Великолепие гармонии разбил пронзительный крик, шипение, смех, в котором не было веселья, а лишь отвратительная, ужасная какофония.

С непонятной уверенностью Мег осознала, что она сейчас переживает то, что переживает Чарльз Уоллес. Она не видела ни Чарльза Уоллеса, ни единорога, но она постигала знание Чарльза Уоллеса.

Разрушение гармонии было болью, было страданием, но гармония поднялась над болью, и радость запульсировала в свете, и свет с тьмой снова познали друг друга и стали частью радости.

Звезды и галактики помчались, становясь все ближе, ближе, пока множество галактик не сделались одной галактикой, одна галактика сделалась одной солнечной системой, одна солнечная система сделалась одной планетой. Нельзя было сказать, что это за планета, ибо она еще только формировалась. Пар поднимался над расплавленной поверхностью. В этом предначальном котле не могло быть ничего живого.

Потом появились всадники ветра и запели древнюю гармонию, и мелодия эта все еще была нова, и ласковые ветра остудили жар. И кипение, шипение, горение, испускание пара превратились в дождь, в эпохи дождя, тучи изливались непрерывными потоками дождя, что покрыл всю планету целительной тьмой, пока не иссякли наконец, и тусклый свет пробился сквозь полог и коснулся вод океана, слабо поблескивавшего, как огромная жемчужина.

Из моря поднялась земля и начала покрываться зеленью. Крохотные побеги превратились в огромные деревья, папоротники выше самых высоких дубов. Воздух был свеж и пах дождем и солнцем, зеленью деревьев и растений, синевой неба.

Воздух был насыщен влагой. Солнце горело, как медь, за плотной завесой облаков. Горизонт дрожал от жары. Из-за высокого папоротника высунулась маленькая зеленая голова на длинной тонкой шее, растущей из массивного тела. Шея покачивалась, пока маленькие глазки осматривались по сторонам.

Тучи закрыли солнце. Тропический ветерок усилился и превратился в холодный ветер. Папоротники поникли и увяли. Динозавры пытались уйти от холода и умирали: их легкие схлопывались от резкого понижения температуры. Лед неумолимо затягивал землю. В отдалении брел, принюхиваясь, огромный белый медведь, искал пищу.

Лед и снег, и потом снова дождь, и наконец солнечный свет, вырвавшийся из-за туч, и снова зелень, зелень травы и деревьев, синее небо днем, искорки звезд ночью.

Единорог и мальчик очутились на тихой поляне, окруженной деревьями.

– Где мы? – спросил Чарльз Уоллес.

– Мы здесь, – нетерпеливо ответил единорог.

– Здесь?

Гаудиор фыркнул:

– Ты что, не узнаешь?

Чарльз Уоллес оглядел незнакомую местность. Папоротники тянули листья к небу, словно пили синеву. Деревья вздымали ветви, будто стремясь поймать ветер.

Мальчик повернулся к Гаудиору:

– Я никогда прежде здесь не бывал.

Гаудиор озадаченно покачал головой:

– Но это твое собственное Где, хотя и не твое Когда.

– Мое что?

– Твое собственное Где. Ты стоял здесь и взывал к Небесам, и тебе послали меня.

И снова Чарльз Уоллес огляделся и покачал головой.

– Ну да, это Когда сильно другое, – уступил Гаудиор. – Ты не привык двигаться во времени?

– Я двигался во времени пятнадцать лет.

– Но только в одном направлении.

– А! – Мальчик наконец понял. – Это не мое время, да? Ты имеешь в виду, что мы в том же самом месте, где звездный валун, и лес, и дом, но в другом времени?

– Единорогам легче двигаться во времени, чем в пространстве. Пока мы не узнаем точнее, что нам надлежит сделать, я буду чувствовать себя увереннее, если мы будем оставаться в том же Где.

– Так ты знаешь, где мы? Ну то есть когда? В прошлом или в будущем?

– Я думаю, ты назвал бы это Когда «Давным-давно».

– Так мы не в настоящем времени…

– Конечно в настоящем. Где мы, там и настоящее время.

– Мы не в моем настоящем. Не в том Когда, когда ты пришел ко мне.

– Когда ты призвал меня, – поправил его Гаудиор. – Когда – не имеет значения. Важно то, что происходит в этом Когда. Ты готов двигаться дальше?

– Но… ты же сказал, что мы будем здесь? Там, где был звездный валун – ну то есть будет.

– Да, сказал. – Гаудиор ударил копытом по буйной зелени молодой травы. – Если ты намерен исполнить то, что тебя попросили исполнить, тебе придется путешествовать взад-вперед.

– Взад-вперед во времени?

– Во времени, да. И в людях.

Чарльз Уоллес изумленно посмотрел на него.

– Что?

– Тебя призвали найти одно из Могло-Бы-Быть, и чтобы сделать это, тебе придется Погружаться в других людей.

– Погружаться? Но я не знаю, получится ли у меня…

– А почему нет? – удивился Гаудиор.

– Но… если я мысленно Погружусь в кого-то, что станется с моим телом?

– О нем позаботятся.

– А я вернусь обратно?

– Если все пройдет хорошо.

– А если не все пройдет хорошо?

– Будем твердо надеяться, что все пройдет хорошо.

Чарльз Уоллес обхватил себя руками, словно пытаясь согреться:

– Ты удивляешься, что я боюсь?

– Конечно ты боишься. Я тоже боюсь.

– Гаудиор, это очень страшно, когда тебе небрежно говорят, что ты должен отправиться в чье-то чужое тело. Что будет со мной?

– Я точно не знаю. Но ты не сгинешь. Ты останешься собой. Если все пройдет хорошо.

– Но я буду и кем-то другим тоже?

– Если достаточно откроешься.

– Если я буду в теле другого человека, мне придется быть сильным за нас двоих?

– Возможно, – заметил Гаудиор, – что из вас двоих сильнее окажется хозяин тела. Ты согласен?

– Не знаю…

– Похоже, – сказал Гаудиор, – что тебя призвали. А призыв никогда не делается наугад, он всегда сообразен цели.

– Какой цели?

Гаудиор не ответил на это, но сказал:

– Похоже, у тебя талант к Погружению.

– Но я никогда…

– Разве ты не умеешь Погружаться в мысли сестры?

– Ну, когда мы вникаем – немного да. Но я же не буквально вхожу в Мег или становлюсь ею. Я остаюсь собой.

– Остаешься ли?

Чарльз Уоллес задумался:

– Когда я вникаю с Мег, я полностью осознаю ее. А когда она вникает со мной, она больше осознает меня, чем себя. Думаю, вникание в чем-то подобно твоему Погружению. Да, так немного меньше страшно.

Гаудиор тряхнул бородкой.

– Ныне ты призван Погрузиться до глубочайших пределов. А я призван помочь тебе. – Свет его рога замерцал и потускнел. – Ты видел начало.

– Да.

– И ты видел, как разрушитель почти с самого начала пытался испортить древнюю гармонию?

– Откуда взялся этот разрушитель?

– Из блага, конечно же. Эхтр желал всю славу загрести себе, а когда такое происходит, добро перестает быть добром. А за первым эхтром последовали другие. Куда бы ни пошли эхтры, тени следуют за ними и пытаются проехаться на ветре. Существуют места, где никто и не слыхал про древнюю гармонию. Но там всегда существует момент, в котором есть Могло-Бы-Быть. И нам нужно отыскать Могло-Бы-Быть, которое приведет нас к данному конкретному злу. Я видел множество Могло-Бы-Быть. Если бы выбрали вон то и то, тогда вот этого не случилось бы. Если бы то и то было сделано, тогда свет трудился бы совместно с тьмой, а не страдал от нее. Такое возможно, если ты сможешь перейти в момент Могло-Бы-Быть и изменить это.

Пальцы Чарльза Уоллеса крепче сжались на серебряной гриве.

– Я понимаю, что не смогу предотвратить катастрофу лишь потому, что мне это велела сделать миссис О’Киф. Может, я и самонадеянный, но не настолько же! Но моя сестра ждет ребенка, и я могу быть достаточно сильным, чтобы ради нее попытаться отвести беду. А миссис О’Киф дала мне Слово… – Чарльз Уоллес оглядел яркую зелень вокруг. Хотя на нем до сих пор были ботинки и теплый норвежский анорак, он не испытывал неудобств. Внезапно вокруг зазвучала песня, и на деревья опустилась стайка золотистых птиц. – Кстати, а где мы? Насколько давно?

– Давно. Я перенес нас в до всех Могло-Бы-Быть этой планеты, до того как появились люди, начали ссориться и научились убивать.

– Как мы попали сюда, в Давно?

– Вместе с ветром. Ветер веет где хочет.

– Он принес нас туда… в Когда, куда ты хотел?

Свет единорожьего рога запульсировал, и свет этот, заключивший в себе синеву неба, отразился в глазах Чарльза Уоллеса.

– До того как гармонии были нарушены, единороги и ветра танцевали вместе, радостно и без страха. Теперь эхтры жаждут завладеть ветром, как и всем прочим, так что случаются моменты, когда они скачут на ветре и превращают его в торнадо, и ты можешь радоваться, что мы ехали не на таком ветре – это всегда рискованно. Но мы попали в то Когда, куда я хотел, и у нас есть немного времени, чтобы перевести дыхание.

Золотистые птички порхали вокруг, а потом небо заполонили бабочки и вплелись в узор вместе с птицами. В траве сновали ящерки, яркие, как драгоценные камни.

– Вот ветер, который не затронут, – сказал Гаудиор. – Пойдем. Этот краткий взгляд – всё, что я могу тебе подарить из этого золотого времени.

– Мы вправду должны так скоро уходить?

– Нужда велика.

Да, нужда воистину была велика. Чарльз Уоллес посмотрел на единорога.

– И куда мы теперь?

Гаудиор нетерпеливо топнул ногой по пышной траве.

– Не Куда! Неужто ты не можешь удержать это в своей человечьей голове? В Когда! Пока мы не будем знать больше, чем сейчас, мы будем оставаться здесь, в твоем собственном Где. Что-то нужно узнать, и нам надо выяснить, что именно.

– А ты не знаешь?

– Я всего лишь единорог. – Гаудиор скромно опустил серебряные ресницы. – Я знаю лишь, что здесь, в этом месте, где ты смотришь на звезды, есть что-то важное для будущего. Но это в любом случае произошло уже после того, как Древняя Музыка сфер была нарушена. Так что теперь мы отправимся в Когда людей.

– А ты знаешь, когда это Когда?

Рог единорога снова замерцал. Чарльз Уоллес начал понимать, что это признак беспокойства или неуверенности.

– Далеко. Мы можем без страха мчаться с этим ветром, ибо здесь древние гармонии все еще не нарушены. Но может стать хуже, если следующее Когда диссонирует. Держись крепче. Я отнесу тебя туда, где ты Погрузишься.

– Погружусь? В кого? – Чарльз Уоллес запустил пальцы в гриву.

– Я спрошу у ветра.

– Ты не знаешь?

– Вопросы, вопросы! – Гаудиор топнул серебряным копытом. – Я не какой-нибудь компьютер! Только у машин есть благовидные ответы на все вопросы.

Рог ярко засверкал, от копыт Гаудиора полетели искры, и они взмыли вверх. Гладкие бока стали текучими, огромные крылья медленно распростерлись, и ветер подхватил их.

Мальчик чувствовал потоки ветра сверху и снизу. Скачка на единороге, скачка на ветре – он ощущал себя полным воплощением свободы и радости. Ветер, единорог и мальчик слились воедино.

Звезды и галактики кружились в космическом узоре, и радость единения была значительнее любого разлада вовне.

А потом, почти без перехода, они оказались среди камней, деревьев и высокой травы, рядом с большим озером. То, что много столетий спустя станет потом звездным валуном, ныне представляло собой небольшую каменную горку. За камнем высилась роща из папоротников и огромных раскидистых деревьев, незнакомых мальчику. Перед камнем вместо долины, как в Когда Чарльза Уоллеса, до самых холмов раскинулось сверкающее под солнцем озеро. Между камнем и озером вдоль берега полукругом выстроились странные хижины из камней и шкур – полудома, полушатры.

Перед постройками кипели жизнь и смех: мужчины и женщины ткали, лепили из глины горшки и миски, расписывали посуду яркими геометрическими узорами. Дети играли у края воды, плескались и пускали блинчики.

Какой-то мальчик сидел на скальном выступе и обстругивал острым камнем древко копья. Он был загорелым и худощавым, с блестящими волосами цвета воронова крыла; его темные глаза блестели, как вода в озере. Скулы у него были высокие, а губы – полные и яркие. Мальчик сосредоточенно трудился. Он посмотрел на искрящуюся поверхность озера и принюхался к запаху рыбы. Потом вернулся к своему занятию, но ноздри трепетали почти непрерывно, как будто он вдыхал зелень травы, синеву неба, запах красной крови животных в лесу. Казалось, мальчик не замечает единорога, стоящего на каменном склоне прямо перед ним, – ну или воспринимает прекрасное существо как нечто само собой разумеющееся. Гаудиор сложил крылья, и они сделались невидимыми; рог сиял ровным светом.

Мег напряженно прижала руку к боку Ананды. Большая собака повернула голову, и теплый розовый язык успокаивающе лизнул руку.

Все чувства Мег обострились, как никогда прежде, – так не бывало даже в детстве. Синева неба была такой яркой, что слепила ее внутреннее зрение. Хотя на чердаке было прохладно, Мег ощущала лучистое тепло дня; кожа ее пила очарование солнца. Никогда в жизни она не ощущала с такой силой ни тучности темной почвы, ни опьяняющей силы ветра.

Но почему? И как? Она видела единорога, но не видела Чарльза Уоллеса. Где он?

Потом она поняла.

Чарльз Уоллес был Внутри того мальчика на камне. Неким странным образом Чарльз Уоллес был этим мальчиком, смотрел его глазами, слышал его ушами – никогда еще пение птиц не звучало с такой искрящейся ясностью, – обонял его носом, а вникание передавало все эти пробудившиеся чувства ей.

Гаудиор тихо заржал.

– Ты должен быть осторожен, – предупредил он. – Ты не Чарльз Уоллес Мёрри. Ты должен забыть о себе, как делаешь это, когда вникаешь со своей сестрой. Ты должен стать своим хозяином.

– Мой хозяин…

– Харселс из народа Ветра. Ты не должен знать больше, чем знает он. Когда ты думаешь внутри его мыслей, ты должен держать свои мысли в стороне от него. А лучше вообще их не думать.

Чарльз Уоллес нерешительно шевельнулся внутри Харселса. Как бы он сам воспринял такое вторжение со стороны кого-то другого? Вторгался ли кто-то в него?

– Нет, – ответил Гаудиор, обращаясь к той части Чарльза Уоллеса, которая медлила полностью слиться с Харселсом. – Мы не посылаем никого в Погружение, если только опасность не становится настолько велика, что…

– Что?

Свет рога замерцал.

– Тебе известно кое о чем из того, что может произойти, если твоя планета будет взорвана.

– Немного, – жестко произнес Чарльз Уоллес. – Равновесие может нарушиться настолько, что солнце взорвется и превратится в сверхновую.

– Да, это одна из вероятностей. Все, что происходит внутри сотворенного Порядка, сколь бы мало оно ни было, оказывает свое действие. Если ты злишься, эта злость прибавляется ко всей той ненависти, при помощи которой эхтры исказили музыку и разрушили древнюю гармонию. Когда ты любишь, эта любовь вливается в музыку сфер.

Чарльз Уоллес ощутил дрожь неуверенности.

– Гаудиор, что я должен сделать… Внутри Харселса?

– Ты можешь начать наслаждаться пребыванием Внутри его, – предложил Гаудиор. – В этом Когда мир все еще знает Древнюю Музыку.

– Он видит тебя, как вижу я?

– Да.

– Он не удивлен.

– Для радости ничто не удивительно. Успокойся, Чарльз. Вникай с Харселсом. Будь Харселсом. Позволь себе решиться.

Единорог ударил копытом по камню, так что брызнули искры, соскочил с него, описав огромную дугу, и ускакал в лес.

Харселс встал и устало потянулся. Он тоже спрыгнул с камня с презирающей гравитацию грацией танцора балета, приземлился на упругую траву, весело кувыркнулся, вскочил на ноги и побежал к воде, окликая детей, ткачей, гончаров.

На берегу озера он застыл, обособившись от кипящей вокруг деятельности. Он поджал губы и мелодично, призывно свистнул, а потом позвал негромко:

– Финна, Финна, Финна!

Вода посреди озера взволновалась, и какое-то крупное существо поплыло к Харселсу, временами выпрыгивая из воды, и мальчик тоже кинулся в воду и поплыл к нему.

Финна была похожа на дельфина, только поменьше, и кожа у нее переливалась сине-зеленым. Встретившись с Харселсом, она выпустила фонтан через дыхало и окатила мальчика, тот рассмеялся.

Несколько мгновений они возились в воде, а потом оказалось, что Харселс едет верхом на Финне, несется вместе с ней по воздуху, крепко прижимается к ней, когда она ныряет глубоко под воду, хватает воздух, когда она снова выпрыгивает на поверхность, рассыпая брызги во все стороны.

Это была чистейшая радость.

Которая, как понял Чарльз Уоллес в повторяющихся вспышках красоты, была для Харселса образом жизни.

В спальне на чердаке Мег продолжала держаться за Ананду. Их обеих пробрала дрожь.

– О Ананда! – вырвалось у Мег. – Почему все не могло остаться таким? Что произошло?

«В Когда? – подумал Чарльз Уоллес. – В Когда мы?»

Для Харселса все Когда были Сейчас. Есть вчера, которое ушло, – это лишь сон. Есть завтра, образ, не отличающийся от сегодня. Когда всегда было Сейчас, ибо в этом юном мире некуда было особо смотреть ни вперед, ни назад. Если Сейчас хорошее, во вчера, хоть этот сон и приятен, нет необходимости. Если Сейчас хорошее, завтра наверняка будет таким же.

Народ Ветра был добрым и дружным. В тех редких случаях, когда разногласия все-таки возникали, их улаживал примиритель, и его решения всегда исполнялись. Рыбу ловили, мясо добывали с помощью луков и стрел, а в другом не нуждались. Каждый человек в племени знал, для какого дела он появился на свет, и ни один талант не считался важнее или незначительнее другого. Примиритель не был выше по положению даже самого младшего из поваров, который только учился разжигать костер или чистить рыбу.

Однажды чудовищного размера дикий кабан погнался за небольшой группой охотников и пропорол бок самому младшему и слабому из них. Харселс помог принести его домой и всю ночь просидел вместе с целителем, приносил свежий прохладный мох, чтобы прикладывать к воспалившейся ране, пел мольбы об исцелении каждой звезде, движущейся по небу в своем упорядоченном танце.

Наутро все ликовали, не только потому, что воспаление ушло из раны, но еще и потому, что Харселс нашел свой талант и поступил в ученики к целителю, чтобы, когда целитель уйдет к тем, кто движется среди звезд, Харселс занял его место.

Мелодия была чистой и сильной. Гармония была неразрушенной. Время все еще было молодо, и солнце ярко светило днем и без страха уходило на отдых в царство далеких звезд ночью.

У Харселса было много друзей среди соплеменников, но лучшими его товарищами были животные, Финна и птица по имени Эирн, нечто среднее между орлом и огромной чайкой, такая большая, что могла нести Харселса на себе. Перья у Эирн были белые, а ближе к кончикам делались розовыми с пурпурным оттенком. Голову ее венчал пучок розовых перьев, а глаза у нее были рубиновые. С Харселсом на спине она летела все выше и выше, пока воздух не делался разреженным и мальчику не становилось тяжело дышать. Она летала далеко и высоко, так что он повидал и обиталища далеких племен, и океан, что раскинулся, казалось, до края света.

Харселс спросил рассказчика историй про другие племена.

– Оставь их, – резко, как никогда, ответил рассказчик историй.

– Но это было бы интересно – познакомиться с ними. Может, они могут чему-то нас научить.

– Харселс, – сказал рассказчик историй, – я тоже летал на птице наподобие твоей Эирн, и я просил ее опуститься в укромном месте, откуда можно незаметно наблюдать. И я видел, как человек убил человека.

– Но почему?! Зачем одному человеку может понадобиться убивать другого?!

Рассказчик историй долго смотрел в ясные глаза мальчика.

– Будем надеяться, что мы никогда этого не узнаем.

Чарльзу Уоллесу было легко жить Внутри Харселса, под ярким юным солнцем, где темнота была другом света. Однажды, когда Харселс катался на Эирн, они пролетели над группкой жилищ, и мальчик начал упрашивать Эирн спуститься, но Чарльз Уоллес мягко увел его мысли к удовольствию полета – Эирн как раз поймала воздушный поток и скользила, едва шевеля крыльями. Чарльз Уоллес не знал, безопасно ли это маленькое вмешательство. Он знал лишь, что если Харселс узнает нравы племен, умеющих убивать, его радость исчезнет вместе с его невинностью.

«Это было правильно! – изо всех сил вникла ему Мег. – Ты правильно сделал!»

Она снова посмотрела на часы. Стрелки еле ползли. Пока в Ином Времени, где Чарльз Уоллес жил Внутри Харселса, времена года стремительно сменяли друг друга, время оказалось заперто в нынешнем моменте. Время двигалось лишь в том Когда, где земля была такой знакомой, а тот, кто дорог сердцу Мег, был иным, где плоский звездный валун был каменным холмом, зеленая долина – озером, а рощица – темным лесом.

У Мег защемило сердце от тоски по времени, настолько полному радости, что не верилось в его реальность.

Ананда заскулила и встревоженно посмотрела на Мег.

– Что случилось? – перепугалась Мег.

Она услышала ржание Гаудиора и увидела пульсирующий серебряный свет, ослепительно-яркий свет, исходящий от единорожьего рога.

Чарльз Уоллес сидел на могучей спине Гаудиора и смотрел уже своими глазами на Харселса, Внутри которого он познал такую непосредственность и радость, что они навеки отпечатались в его сознании.

Мальчик осторожно потерся щекой о серебряную шею единорога и прошептал:

– Спасибо!

– Не благодари меня, – фыркнул Гаудиор. – Не я решаю, в кого ты Погрузишься.

– А кто же?

– Ветер.

– Так ветер разговаривает с тобой?

– Только когда ты Погружаешься. И не жди, что это будет каждый раз. Думаю, тебя послали Погрузиться в Харселса, ибо так тебе легче всего было привыкнуть к Погружениям. И ты должен позволить себе заходить даже глубже в своих хозяев, если ты узнаешь нужное Могло-Бы-Быть.

– Если я зайду вглубь, как я его узнаю?

– Это тебе придется выяснить самому. Я могу лишь сказать тебе, что так это работает.

– И теперь меня снова Погрузят в кого-то?

– Да.

– Мне уже не так страшно, как сначала, Гаудиор, но все-таки страшно.

– Все правильно, – сказал Гаудиор.

– И если я позволю себе уйти глубже, как я буду вникать с Мег?

– Если захочешь – будешь вникать.

– Она понадобится мне…

– Почему?

– Не знаю. Просто знаю, что это так.

Гаудиор выпустил три радужных пузырька:

– Держись крепче, крепче, крепче… Мы помчимся с ветром, и на этот раз нам могут встретиться эхтры, которые попытаются скинуть тебя с моей спины и забросить за грань мира.

Глава четвертая Снег, слепящий белизной…

Огромный единорог взметнулся вместе с ветром, и они поплыли среди звезд – часть танца, часть гармонии. Каждое пылающее солнце оборачивалось вокруг своей оси, и пение порождалось трением – так палец, скользящий вдоль ободка хрустального бокала, порождает звук, и у разных бокалов песня разная по высоте и тону.

Но такой восхитительной песни не смогли бы породить ни хрусталь, ни дерево, ни медь. Слияние мелодии и гармонии было столь совершенным, что Чарльз Уоллес едва не ослабил хватку рук на гриве единорога.

– Нет! – вскрикнула Мег вслух. – Держись, Чарльз Уоллес! Не выпускай гриву!

Порыв леденящего холода рассек красоту полета, и холод этот нес с собой зловоние смерти и разложения.

Давясь тошнотой, Чарльз Уоллес уткнулся лицом в гриву Гаудиора и вцепился в серебряные пряди, а эхтр попытался стащить его со спины единорога. Вонь была столь отвратительной, что уже сама по себе заставила бы его разжать пальцы, если бы его не спас резкий запах живой плоти Гаудиора. Мальчик прижался лицом к серебристой гриве, вдыхая своеобразие единорожьего пота. Сияющие крылья Гаудиора до боли бились о незримые крылья тьмы. Единорог надрывно заржал, его звонкий голос потерялся в завываниях бури.

Внезапно его копыта ударились обо что-то твердое. Гаудиор испустил встревоженное ржание.

– Крепче держись, не упади! – предупредил он. – Нас сдуло в Отражение.

Чарльз Уоллес вряд ли смог бы вцепиться в гриву еще крепче.

– Куда-куда?

– Нас сдуло в Отражение, в возможное будущее, в такое будущее, которое эхтры хотят сделать реальным. – Единорог судорожно хватал воздух, бока его под ногами Чарльза Уоллеса тяжело вздымались.

Мальчик содрогнулся, вспомнив темные хлещущие крылья и тошнотворный запах. Если эхтры хотят что-то сделать реальным, это наверняка что-то ужасное.

Они очутились на пустоши, покрытой, похоже, застывшей лавой, – только вот лаве не свойственно так блестеть. Небо было затянуто мерцающими розоватыми тучами. Едкий воздух заставил их закашляться. Было жарко, и Чарльз Уоллес обильно потел под легким анораком, в жару работающим печкой.

– Где мы? – спросил мальчик.

Ему хотелось услышать от Гаудиора, что они не в его собственном Где, что это никак не может быть то самое место со звездным валуном, среди леса, всего в нескольких минутах ходьбы от дома.

Но голос Гаудиора дрогнул от беспокойства.

– Мы все еще здесь, в твоем Где, хотя и не в настоящем Когда.

– Так будет?

– Это одно из Отражений, которое мы должны попытаться предотвратить. А эхтры сделают все, что только в их силах, чтобы оно стало реальностью.

Мальчик оглядел опустошенную местность, и его худенькое тело содрогнулось.

– Гаудиор… что нам теперь делать?

– Ничего. Продолжай держаться за мою гриву. Они хотят, чтобы мы что-то сделали, и любое наше действие может оказаться именно тем, что требуется им, чтобы сделать это Отражение реальным.

– А мы можем отсюда уйти?

Единорог нервно передернул ушами:

– Когда тебя сдуло в Отражение, очень трудно найти ветер, с которым можно мчаться.

– И как же быть?

– Приходится только ждать.

– Здесь остался кто-нибудь живой?

– Не знаю.

Задул ветер, пахнущий серой. И мальчика, и единорога сотрясал мучительный кашель, но Чарльз Уоллес продолжал крепко держаться. Когда приступ прошел, он потерся лицом о серебристую гриву, чтобы промокнуть слезы.

Когда Чарльз Уоллес снова поднял голову, сердце его екнуло от ужаса. По неживой земле к ним брело чудовищное создание с огромным бугристым телом, ногами-пеньками и длинными руками – они волочились по земле. То, что осталось от лица, шелушилось и гноилось. Оно посмотрело на единорога своим единственным глазом, повернуло голову, словно призывая кого-то или что-то, и припустило к ним со всей прыти на своих коротких ногах.

– Силы Небесные, спасите нас! – звонко заржал Гаудиор.

Этот отчаянный крик заставил Чарльза Уоллеса опомниться. Он воскликнул:

В грозный час сбираю днесь Всю святую мощь Небес, Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной…

Он глубоко вздохнул, горячий воздух обжег его легкие, и мальчика вновь одолел неудержимый кашель. Он зарылся лицом в единорожью гриву и попытался сдержать сотрясающие его спазмы. Но лишь когда тело его перестало содрогаться, он осознал, что что-то прохладное скользнуло по его пылающему лицу.

Чарльз Уоллес поднял глаза и почувствовал благоговейную признательность: снег, чистейший белый снег опускался с истерзанного неба и покрывал загубленную землю. Тяжелые шаги чудища замерли: оно уставилось в небо и открыло рот, ловя падающие снежинки.

А вместе со снегом пришел прохладный легкий ветер.

– Держись! – крикнул Гаудиор и распахнул крылья, ловя ветер.

Копыта его оторвались от земли, и он мощным рывком взметнулся, вливаясь в ветер.

Чарльз Уоллес напрягся, крепко обхватив коленями широкие бока единорога. Он ощущал, как бешено стучит сердце Гаудиора, когда тот могучими ударами крыльев рассекает тьму космоса вместе с ветром, пока вдруг они не влетели в фонтан звезд и зловоние, а с ним и ужас, исчезли.

Единорог судорожно глотал напоенный звездным светом воздух; крылья заработали спокойнее; они снова в безопасности мчались вместе с ветром, и песня звезд была чиста и глубока.

– А теперь идем, – сказал Гаудиор.

– Куда? – спросил Чарльз Уоллес.

– Не Куда, – сказал Гаудиор. – В Когда.

Вверх, вверх, мимо звезд, к дальним пределам Вселенной, туда, где галактики вращаются в сияющем танце, спрядая время.

Чарльз Уоллес почувствовал, что у него от усталости закрываются глаза.

– Не спи! – окликнул его Гаудиор.

Чарльз Уоллес склонился к шее единорога.

– Боюсь, я могу не удержаться, – пробормотал он.

– Тогда пой! – приказал Гаудиор. – Пой, чтобы не уснуть.

Единорог открыл рот, и из него полилась музыка в полноте и величии гармонии. Голос Чарльза Уоллеса как раз начал меняться, ломаясь из чистого дисканта в тенор. Теперь этот дискант, мелодичный, как флейта, слился с могучим органным звучанием Гаудиора. Он пел мелодию, которой не знал, и все же ноты лились из его горла с уверенностью, порождаемой лишь длительным знакомством.

Они двигались сквозь закручивающие время пределы дальней галактики, и Чарльз Уоллес понял, что сама галактика была частью могучего оркестра и каждая звезда и планета в галактике добавляли свой инструмент к музыке сфер. И пока эта древняя гармония звучит, Вселенная не утратит своей радости.

Мальчик едва заметил, когда копыта Гаудиора коснулись земли, и мелодия стала ослабевать, и вот уже от нее осталась лишь всепроникающая красота подзвучия. Глубоко вздохнув, Гаудиор оборвал свою величественную песнь и сложил крылья.

Мег вздохнула. Прекрасная музыка умолкла, и теперь она слышала лишь тихий шорох голых веток на ветру. Она почувствовала, что в комнате холодно, несмотря на электрообогреватель и теплый воздух, поднимающийся на чердак из дома сквозь лестничный проем. Перегнувшись через Ананду, Мег взяла в изножье кровати старое стеганое одеяло и укрыла их обеих. Порыв ветра ударил в окно; оно всегда дребезжало, если не закрыть его картоном или не всунуть между рамой и стеклом щепку.

– Ананда, Ананда, – негромко произнесла Мег, – эта музыка… я в жизни не слыхала музыки реальнее этой! Мы услышим ее снова?

Ветер стих так же внезапно, как и поднялся, и Мег снова почувствовала тепло, идущее от маленького обогревателя.

– Ананда, он ведь правда еще всего лишь мальчик… Куда Гаудиор собирается отправить его на этот раз? В кого он Погрузится?

Мег закрыла глаза, крепко прижимая ладонь к собачьему боку.

Это было то же самое Где, в котором жил Харселс, но немного отличающееся. И все же оно оставалось тем, которое Гаудиор называл Давным-давно, так что, возможно, люди все еще жили в мире и Чарльзу Уоллесу ничего не угрожало. Но нет – хоть время и было юным, но все же уже не столь юным, Мег это чувствовала.

Озеро плескалось недалеко от того большого камня и тянулось через долину почти до самого горизонта; оно сделалось больше, чем во времена Харселса. Камень источило ветрами и дождями, и теперь он походил на огромный, слегка кособокий стол. Лес был темным и густым, но состоял уже из знакомых деревьев: сосна и гемлок, дуб и вяз.

Рассвело.

Чистый голубоватый воздух был напоен ароматом весны. Казалось, как будто трава вокруг камня покрыта свежевыпавшим снегом, но снег этот на самом деле был огромным множеством благоуханных цветов, похожих на нарциссы.

На камне стоял юноша.

Мег не видела Чарльза Уоллеса. Не видела единорога. Только этого юношу. Юношу старше Чарльза Уоллеса. Харселс был младше. А этот юноша хоть и казался моложе Сэнди с Деннисом, но ему точно было больше пятнадцати. Мег не видела в этом человеке ни намека на Чарльза Уоллеса, но откуда-то знала, что брат там. Так же как Чарльз Уоллес был собой, но при этом еще и Харселсом, так он пребывал сейчас Внутри этого юноши.

Он провел здесь всю ночь; иногда лежал на боку и смотрел, как звезды медленно движутся по небу, иногда закрывал глаза, слушая шорох маленьких волн, набегающих на светлый песок, кваканье лягушек и уханье ночной птицы, да изредка – плеск рыбы. Иногда он не видел и не слышал ничего: он не спал, но отрешился от всех чувств и лежал на камне, терпеливо открываясь ветру.

Возможно, именно дар вникания, отточенный в общении с Мег, позволял Чарльзу Уоллесу все глубже и глубже погружаться в бытие другим человеком.

Мадог, сын Оуайна, короля Гвиннеда.

Мадог в утро своей свадьбы.

Веки Мег медленно опустились, тело расслабилось под теплым одеялом, но, даже погрузившись в сон, она не убрала руку с Ананды.

Мадог!

У Чарльза Уоллеса внезапно прояснилось в голове, словно кто-то распахнул створки. Не балладу он пытался вспомнить и не песню, а роман про валлийского принца по имени Мадог.

Чарльз Уоллес услышал предостерегающее ржание Гаудиора:

– Ты Внутри Мадога! Не беспокой его сторонними мыслями!

– Но, Гаудиор, Мадог же был ключевой фигурой в той книжке!.. Ах, если б я вспомнил больше!

И снова Гаудиор оборвал его:

– Прекрати пытаться думать! Сейчас твоя обязанность позволить себе войти в Мадога. Вперед!

Вперед. Это было почти как скользить по склону, все ниже и ниже, погружаться в озеро, все ниже и ниже.

Погружаться в Мадога.

Вперед.

Мадог встал с камня и посмотрел на восток, восторженно предвкушая восход солнца. Его светлая кожа была покрыта загаром, но загар отливал краснотой, свидетельствуя, что он чужой под этим жгучим солнцем. Он смотрел на сине-фиолетовую полосу горизонта между озером и небом такими синими глазами, что небо в сравнении с ними меркло. Его волосы, густые и золотистые, как львиная грива, почти полностью закрывал причудливо сплетенный венок из весенних цветов. Пышная цветочная гирлянда лежала на плечах и груди. Килт его был из папоротника.

Небо посветлело, и солнце выпустило яркие лучи из-за озера и стало подниматься, насквозь промокшее, в небо, вытягивая себя из вод ночи. Когда солнце выпрыгнуло из темноты, Мадог запел сильным, радостным баритоном:

Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Где, скажите, дочь Старца? Придет ли она? Приходила ли в давние времена? Порожденье врага? Порожденье ли друга? Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Где искать мне отраду мою и любовь? Появилась она? И появится ль вновь? И родится ли в мир через боль, через кровь?

Когда он умолк, все еще продолжая глядеть на воду, его песню будто бы подхватило эхо, странное, слабое, как бы надтреснутое, а потом из леса вышел старик, так же изобильно украшенный цветами.

Мадог поклонился и помог старику взобраться на камень. Несмотря на возраст Старейшины, его жилистые мышцы все еще были сильны, и хотя волосы поседели, темная кожа сияла здоровьем.

Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Вам известно ли, что ожидает меня? Веселиться ли нам или нам горевать? Суждено нам рожденье или смерть воспевать?

Когда странный дуэт завершился, старик поднял руку в благословляющем жесте.

– День настал, мой пришедший издалека сын.

– День настал, мой будущий отец. Мадог, сын Оуайна, короля Гвиннеда, станет сыном Ресчела, Старейшины народа Ветра.

– Год назад в этот день ты пел в бреду, – сказал Ресчел, – и дитя моей старости нашло тебя в лесу.

– И это привело к радости, – подтвердил молодой человек, – и сегодня мы будем петь о рождении, о рождении того целого, которым станем мы с Зилл, когда ты соединишь нас.

– В ту ночь, когда родилась Зилл, – сказал Старейшина, – мне приснился чужеземец из далекого края, лежащего за озером намного больше нашего…

– Из-за океана, – молодой человек легко коснулся плеча Старейшины, – из-за моря, что омывает берега Уэльса, моря, которое мы считали бескрайним, пока корабль не занесло на край света.

– Край света… – начал было старик, но умолк и прислушался.

Молодой человек тоже прислушался, но ничего не услышал.

– Это ветер?

– Это не ветер. – Ресчел посмотрел на юношу и коснулся корявой рукой мускулистого предплечья. – Мадог, сын Оуайна, короля Гвиннеда, – как странно звучали для нас эти слова. Мы не знали, что такое король, да и теперь толком не знаем.

– Вам и не нужен король, Старейшина народа Ветра. Оуайн, мой отец, давно лежит в могиле, а я давно ушел из Гвиннеда в Уэльсе. Когда прорицатель посмотрел в хрустальный шар и предсказал моему отцу смерть, он также сказал, что я проживу свою жизнь вдалеке от Гвиннеда.

Старик снова поднял голову и прислушался.

– Это ветер? – Мадог по-прежнему не слышал ничего, кроме обычных утренних звуков, плеска набегающих на берег волн, шелеста ветра в ветвях гемлоков – этот отдаленный шум всегда напоминал ему о море, оставшемся далеко позади.

– Это не ветер. – На лице старика не отражалось ничего; он лишь внимательно, сосредоточенно слушал.

Юноша не сумел скрыть нетерпения в голосе:

– Когда придет Зилл?

Смуглый Старейшина с нежностью улыбнулся ему:

– Сколько лет ты ждал?

– Мне семнадцать.

– Тогда ты можешь подождать еще немного, пока девушки помогут Зилл подготовиться. И все равно мне нужно еще кое о чем тебя спросить. Уверен ли ты, что никогда не пожелаешь оставить Зилл и этот маленький сухопутный народ и вернуться к большой воде и своему крылатому кораблю?

– Мой корабль разбили ветер и волны, когда мы попытались высадиться на каменистые берега этой земли. А паруса изорваны так, что их уже не зашьешь.

– Можно построить другой корабль.

– Старейшина, даже если бы у меня были инструменты, чтобы срубить деревья на доски для нового корабля, если бы мой брат и мои товарищи были живы, я все равно не захотел бы покинуть Зилл и моих новых братьев.

– Твой брат и твои товарищи?

– Они мертвы, – печально произнес Мадог.

– И все же ты удерживаешь их, и они не могут продолжить свой путь.

– Мы вдали от дома, – негромко сказал Мадог. – Это долгий путь для их душ.

– Неужто боги Гвиннеда настолько слабы, что не могут позаботиться о своих людях?

Синие глаза Мадога потемнели от горя.

– Когда мы ушли из Гвиннеда в Уэльс из-за ссоры моих братьев за трон нашего отца, нам казалось, что боги уже оставили нас. Ибо если братья рвутся поубивать друг друга из-за жажды власти, боги гневаются.

– Возможно, – сказал старик, – ты должен был отпустить богов Гвиннеда, как должен освободить своих товарищей из заключения.

– Я привел их к смерти. Когда мой отец умер, а братьев опьянила жажда власти, как не в силах опьянить ни одно вино, я ощутил уход богов. Во сне я увидел, что они отвернулись от наших раздоров, увидел так же ясно, как прорицатель видит в хрустальном шаре. Когда я проснулся, то отозвал Гвидира в сторонку и сказал, что я здесь не останусь, не хочу смотреть, как брат идет против брата, что я отправлюсь искать страну Мудрых, которая, говорят, лежит по ту сторону моря. Гвидир сперва не хотел.

– Он думал, что может стать королем?

– Да, но мы с Гвидиром были самыми младшими. И вряд ли трон достался бы кому-то из нас, пока были живы остальные пятеро.

– И все же ты, Мадог, седьмой сын, был любим людьми.

– Если бы я позволил им провозгласить меня королем, кровопролития было бы не избежать. Я покинул Гвиннед, чтобы помешать вражде братьев.

– Действительно ли ты, – старик внимательно посмотрел на Мадога, – оставил все это позади?

– Пришлось. Гвиннед и Уэльс остались вдали. Ими будет править тот, кого изберут боги. Я ничего не хочу об этом знать. Отныне я Мадог, будущий сын Ресчела, который вскоре станет мужем Зилл из народа Ветра.

– А Гвидир? Позволишь ли ты ему уйти?

Мадог посмотрел на другой берег озера.

– Часто казалось, что я старше его, хоть между нами и было семь лет разницы. Когда мы пришли к людям на Дальнем берегу Озера, он испугался их темной кожи и волос и их странного пения, состоящего из уханья и завываний, и убежал от них. Они оставили меня у себя в гостях, но я был пленником, ибо они не позволяли мне пойти в лес искать моего брата. Они отправили на поиски группу воинов, но когда те вернулись, то принесли лишь пояс с драгоценной пряжкой, знак королевского сына. Они сказали мне, что его убила змея. Гвидир не знал, что такое змеи, – у нас в Гвиннеде их нет. Они сказали мне, что он звал меня перед смертью и что он оставил мне Песнь Сыновей Короля. И они похоронили его в лесу. Они похоронили моего брата без меня, и я даже не знаю, где он лежит!

– Так принято у народа Дальнего берега Озера, – сказал старик. – Они боятся мертвых и стараются избегать древнего ужаса.

– Древнего ужаса?

Ресчел посмотрел на нежное утреннее небо:

– Того, что все испортил. Когда-то не было злых духов, губящих посевы, приносящих засухи или наводнения. Когда-то нечего было бояться – даже смерти.

– А откуда появился страх?

– Кто знает? Слишком давно это случилось. А в Гвиннеде этого не было?

– Было и в Гвиннеде, – спокойно ответил Мадог, – иначе брат не пошел бы против брата. Да, нам тоже ведомо то, что ты зовешь древним ужасом. Думаю, смерть или по меньшей мере страх смерти пришел с ним. Ресчел, если бы я только знал, где на том берегу озера лежит мой брат, я мог бы помолиться, чтобы освободить его душу!

– У них принято класть мертвых подальше и потом забывать это место. Они прячут мертвых даже от себя самих, чтобы их духи не смогли прийти к озеру и прогнать рыбу.

– А у твоего народа?

Старик гордо выпрямился:

– Мы не боимся духов наших мертвых. Если между нами при жизни была любовь, отчего бы этому измениться после смерти? Когда кто-то из нас уходит, мы устраиваем пир в его честь, а потом провожаем его дух в странствие среди звезд. В ясные ночи мы ощущаем, как поет их любовь. Разве ты не чувствовал ее этой ночью?

– Я смотрел на звезды – и я почувствовал, что они приняли меня.

– А твой брат? Ты ощущал его свет?

Мадог покачал головой:

– Возможно, если бы я нашел место, где они его похоронили…

– Ты должен позволить ему уйти. Ради Зилл ты должен позволить ему уйти.

– Где, скажите, дочь Старца? Придет ли она? – спросил Мадог. – Я уговорил народ Дальнего берега Озера позволить мне попытаться отыскать могилу брата, но в лесу я быстро заблудился. Много дней я бродил по лесу, пытаясь вернуться назад, но уходил все дальше и дальше от них. Я уже почти умирал, когда Зилл отправилась собирать целебные травы, которые растут лишь в самой чаще. Где искать мне отраду мою и любовь? Здесь, Ресчел.

– Ты позволишь Гвидиру отправиться на его место среди звезд?

– Веселиться ли нам или нам горевать? Суждено нам рожденье или смерть воспевать? – негромко пропел Мадог. – Я уже отплакал о прошлом. Сегодняшний день – для радости. Зачем ты снова напоминаешь мне о слезах?

– Затем, что ты должен оставить их позади, – сказал Ресчел и протянул морщинистые руки к солнцу.

Озеро, берег, камень, лес были омыты золотистым светом, и словно в ответ на жест Ресчела послышалось пение – странная, дикая, буйная песня весны, и цветов, и солнечного света, и растущей травы, и биения сердец всех юных и влюбленных. И слезы Мадога высохли, и мысли о погибших товарищах и брате отступили, когда пение наполнило его предвкушением и радостью.

Первыми пришли дети племени, пританцовывая на ходу; они принесли гирлянды цветов. Мадог, сияя от радости, перевел взгляд с детей на Старейшину. Но Ресчел пристально смотрел куда-то за озеро и прислушивался, но не к детям, а к тому звуку, что насторожил его прежде. И теперь Мадогу показалось, что он тоже слышит трепетание, напоминающее отдаленное биение сердца.

– Старейшина, теперь я услышал. Что это такое?

Ресчел посмотрел на другой берег:

– Это народ Дальнего берега Озера. Это их барабаны.

Мадог прислушался:

– Мы слышали их барабаны прежде, когда ветер дул с юга. Но сегодня ветер дует с севера.

В голосе старика послышалось беспокойство:

– Мы всегда жили в мире, народ Ветра и народ Дальнего берега Озера.

– Возможно, они идут на мою свадьбу? – предположил Мадог.

– Возможно.

Дети собрались у камня и выжидательно уставились на Мадога с Ресчелом. Старейшина снова поднял руки, и пение заглушило монотонный барабанный бой, и люди племени, все, от веселых мальчиков и девочек до мужчин и женщин с белыми волосами и морщинистой кожей, танцуя, приблизились к камню. В середине, окруженная группой молодых женщин, шла Зилл. На голове у нее был венок, как и у Мадога, а короткая юбка была сплетена из весенних цветов.

Ее медная кожа сияла, словно бы озаренная изнутри, и глаза ее, обращенные на Мадога, светились любовью.

Мадогу подумалось, что нигде на свете не было свадебных нарядов прекраснее этих, сколько бы золота ни вплетали в ткань другие и сколько бы ни нашивали драгоценных камней на бархат и атлас.

Украшенная цветами толпа расступилась, пропуская Зилл к камню. Мадог нагнулся, взял ее за протянутые руки и осторожно поднял, и она встала между ним и Ресчелом. Она поклонилась отцу, а потом начала ритуальный свадебный танец. За тот год, что Мадог провел с народом Ветра, он много раз видел Зилл танцующей: при рождении каждой новой луны, на празднике новорожденного солнца зимой, в дни весеннего и осеннего равноденствия, танцующей в честь Владык озера, неба, дождя и радуги, снега и ветра.

Но для танцоров народа Ветра, как и для остальных людей племени с их разнообразными талантами, существовал лишь один Свадебный Танец.

Мадог стоял, пронзенный радостью, а Зилл двигалась с легкостью весеннего ветерка. Вот ее тело взмыло вверх, и казалось, что сила тяжести не властна притянуть ее к земле. Девушка мягко опустилась с неба на камень, будто лепесток, упавший с цветущего дерева.

Потом она протянула руки к Мадогу, и он присоединился к танцу, восхищаясь тем, что легкость движений Зилл, казалось, передалась и ему.

Сперва, когда Зилл нашла Мадога полумертвым в лесу и принесла к народу Ветра, они боялись его. Его синие глаза, его светлая кожа, покрасневшая под открытым небом, его рыжеватые волосы – они никогда не видели ничего подобного. Они подходили к нему с робостью, словно к странному животному, способному накинуться на них. Когда они начали привыкать к его присутствию, некоторые объявили его богом. Но тут уж его гнев вспыхнул, словно молния, и хотя поговаривали, что сама эта его ярость подтверждает, что он Владыка бури, попытки обособить его прекратились.

«Держитесь своих богов, – велел Мадог. – Вы хорошо им служили и живете в свете их милости. Я тоже буду служить Владыкам этой земли, ибо я остался жив их милостью».

Постепенно народ Ветра начал относиться к нему как к соплеменнику, позабыв про внешние отличия.

Старейшина сказал:

– Отказаться от поклонения нелегко.

– Когда поклоняться начинают людям, просыпаются гнев и зависть. Мне не будут поклоняться, так же как я и не буду королем. Людям следует поклоняться богам, а не себе самим, – ответил Мадог.

– Ты мудр не по годам, сын мой, – сказал Ресчел.

– Мой отец не хотел, чтобы ему поклонялись. А вот некоторые из его сыновей пожелали этого. Потому я и очутился здесь.

Барабаны на другом берегу смолкли.

Старейшина смотрел на Мадога и Зилл, пока движения их танца понемногу не замедлились. Потом он взял руку Мадога и положил ее поверх руки Зилл. А затем возложил руки им на головы. И тут барабанный бой зазвучал снова. Громко и близко. Угрожающе.

Гомон пробежал по рядам народа Ветра, когда они увидели быстро приближающиеся выдолбленные из дерева каноэ со множеством гребцов в каждом. На носу среднего, самого большого каноэ стоял высокий светлокожий голубоглазый человек.

Мадог с радостным криком спрыгнул с камня и побежал к воде:

– Гвидир!

Глава пятая Пламень, властный греть и жечь…

Мег тихо лежала на своей кровати на чердаке, глаза ее были закрыты. Рука продолжала размеренно поглаживать Ананду, ощущая покалывающее тепло. Глаза под веками двигались, как у спящей. Котенок встал, потянулся, выгнув спинку дугой, зевнул, свернулся у Мег в ногах и замурлыкал.

Чарльз Уоллес Внутри Мадога чувствовал, как молодого человека захлестнула радость при виде брата – брата, которого он считал мертвым и похороненным неизвестно где в лесу.

Человек в каноэ спрыгнул за борт и побежал к берегу, поднимая каскад брызг.

– Гвидир! Ты жив! – Мадог распахнул объятия.

Но Гвидир обниматься не стал. Его близко посаженные синие глаза были холодными. Лишь сейчас Мадог заметил венец у брата на голове – не цветочный, а золотой.

– Гвидир, мой старший брат. – Радость медленно таяла в солнечно-синих глазах Мадога. – Я думал, ты мертв.

– Таково было мое желание – чтобы ты так думал.

– Но зачем это тебе?

Заслышав боль в голосе Мадога, Зилл соскользнула с камня и встала рядом с женихом.

– Разве ты не понял в Гвиннеде, что король может быть лишь один?

Взгляд Мадога постоянно возвращался к золотому венцу Гвидира.

– Но мы затем и покинули Гвиннед, чтобы найти место, где можно жить в мире.

Гвидир взмахнул рукой, и барабанщики принялись отбивать медленный ритм по натянутой коже. Гребцы положили весла, выпрыгнули на мелководье и вытащили лодки на берег.

Гвидир приподнял уголки губ; это было скорее гримасой, чем улыбкой.

– Я пришел потребовать дочь Старейшины.

Барабанный бой болью отдавался в ушах Мадога.

– Брат мой, я оплакивал твою смерть. Я думал, что возликую, увидев тебя живым.

Гвидир заговорил с мрачной терпеливостью, словно разговаривал с туповатым ребенком:

– Здесь отныне есть место только для одного короля, братец, и королем этим буду я, как старший. В Гвиннеде мне ничего не светило против шести братьев. Но здесь я король, и я пришел сообщить народу Ветра, что теперь я правлю этим озером и всеми землями вокруг. Дочь Старейшины моя.

Зилл прижалась к Мадогу, вцепившись в его руку.

Ресчел произнес надтреснутым голосом:

– Народ Ветра – мирный народ. Мы всегда жили в согласии с людьми Дальнего берега.

И снова губы Гвидира искривились в улыбке.

– Мир будет продолжаться и дальше, если вы будете отдавать нам половину улова и половину добычи и если я заберу с собой принцессу, что стоит рядом с моим братом.

Зилл не шелохнулась и не сошла с места:

– Ты опоздал, старший брат. Мадог, сын Ресчела, и я стали Одним.

– Мадог, сын Ресчела! Ха! Мои законы сильнее ваших! – Гвидир сделал повелительный жест.

Чужаки сдернули лопасти с весел, и в руках у них оказались угрожающе острые копья.

У народа Ветра вырвался слитный крик неверия и гнева.

– Нет! – крикнул Мадог. Негодование придало его голосу такую силу, что он заглушил и барабанный бой, и выкрики воинов с копьями, и гнев народа Ветра. – Здесь не будет кровопролития из-за сыновей Оуайна! – Он пошел к Гвидиру, оставив Ресчела и Зилл позади. – Брат, это дело касается лишь нас двоих. – Теперь и он улыбнулся. – Если, конечно, ты не боишься Мадога и не нуждаешься в дикарях с копьями, чтобы защититься от него.

Гвидир взбешенно взмахнул рукой:

– А что же твой миролюбивый народ Ветра?

Тут Мадог заметил, что праздничные гирлянды, прежде украшавшие молодых мужчин, теперь грудой лежат у камня. А вместо цветов в руках у них появились копья и луки со стрелами.

Ресчел печально посмотрел на него:

– Я услышал барабаны войны еще вчера на закате и подумал, что лучше бы подготовиться.

Мадог раскинул руки. Голос его звучал мрачно и властно.

– Опустите оружие, братья. Я пришел к вам с миром. Я не стану причиной войны.

Юноши посмотрели сперва на Мадога, потом на людей с Дальнего берега Озера, приготовившихся пустить в ход копья.

– Брат, – сказал Мадог Гвидиру, – пусть твои люди опустят копья. Или ты боишься сойтись со мной в честном бою?

Гвидир прорычал приказ, и мужчины на берегу положили копья, но так, чтобы их можно было быстро схватить.

Тогда Старейшина кивнул своим людям, и они тоже положили оружие.

– Если мы будем драться за дочь Старейшины, братец, то оружие выбираю я! – выкрикнул Гвидир.

– Это справедливо, – ответил Мадог.

Зилл встревоженно застонала и коснулась его руки.

– Я выбираю огонь, – объявил Гвидир.

Мадог пропел:

Повелители тверди, воды и огня, Где искать мне отраду мою и любовь?

– Пусть будет огонь. Но в какой форме?

– Ты должен создать огонь, братец, – сказал Гвидир. – Если твой огонь не сможет одолеть мой, я стану королем народа Ветра и народа Дальнего берега Озера и дочь Старейшины будет принадлежать мне.

Ресчел медленно подошел к нему:

– Гвидир, шестой сын Оуайна, гордыня превратила свет твоих глаз в лед, и ты потерял способность зрить ясно. Ты никогда не получишь моей дочери.

Гвидир с силой толкнул старика, и тот упал на песок навзничь. Зилл закричала, и крик ее словно бы завис в воздухе.

Мадог кинулся на помощь старику и опустился на одно колено, чтобы поднять Ресчела с песка. Но взгляд его вслед за взглядом Старейшины упал на небольшую лужицу на берегу, и движения его словно бы замедлились, как крик Зилл. В лужице, подернутой рябью, отражалось лицо Гвидира, такое похожее и такое непохожее на лицо Мадога. Глаза были такими же синими, но в глубине их не было золота, и они были чуть скошены к носу, заострившемуся от жестокости и похоти. «Это не мой брат, с которым я приплыл в Новый Свет», – подумал Мадог. Или все-таки это он? И он, Мадог, прежде видел лишь того Гвидира, какого желал видеть, а не своего настоящего брата?

По мелкому овалу пробежала рябь, и отражение замерцало, как мерцали отражения в хрустальном шаре прорицателя в Гвиннеде.

Мадог всегда боялся хрустального шара; испугал его и небольшой водяной овал, становящийся все больше и больше, темнее и темнее. Вода трепетала, пока вместо мужского лица в ней не появился плачущий младенец. Младенец стал отдаляться, и Мадог увидел черноволосую женщину, которая держала и укачивала младенца. «Ты станешь великим, маленький Мэдог, – сказала она, – и назовешь мир своим, чтобы хранить его или уничтожить – как пожелаешь. Это злой мир, маленький Мэдог». Младенец посмотрел на нее. Глаза у него были близко посажены, как у Гвидира, и точно так же скошены к носу. И снова его лицо в темном овале начало становиться все больше и больше, и теперь оно принадлежало не младенцу, а надменному гневающемуся мужчине. «Значит, мы его уничтожим, мать», – сказал мужчина, и лицо снова пошло рябью и превратилось в маленькую сферу, чуть вытянутую наподобие груши, и на этой сфере виднелись зеленые и коричневые пятна – суша, синие и зеленые – моря и мягкая темнота облаков, и из этих облаков выныривали странные темные предметы, и падали на землю, и падали на море, и там, где они падали, вставали огромные тучи, затягивая землю и море, а под этими облаками ярился огонь, и ветер раздувал его.

От голоса Гвидира по прозревающему овалу воды побежала рябь.

– Я выбираю огонь, братец. Где твой огонь?

Время возобновило свой ход, и крик Зилл продолжился, словно и не прерывался. Мадог поднял Ресчела с земли, наступив при этом на овальную лужицу, и вода расплескалась по песку.

– Не вмешивайся, Старейшина, – сказал он. – Я разрушу предсказание.

И он снова топнул по воде, что еще оставалась в лужице, и снова, и так пока отражению не в чем стало появляться.

От центральной лодки подошел воин с дымящейся жаровней в руках. Гвидир взял копье и положил наконечником в угли.

– Тебе придется развести собственный огонь, Мадог! – Он глумливо засмеялся.

Мадог повернулся к камню, туда, где молодые мужчины сложили свои цветочные гирлянды. Он взял охапку цветов и положил на то место, где находилась овальная лужица. Словно повинуясь какому-то знаку, Зилл бросила свой венок на эту благоухающую груду. Один за другим мужчины, женщины, дети народа Ветра бросали свои венки сверху. Последним был Ресчел.

– Ты что вообще делаешь?! – закричал Гвидир и заплясал по песку, тыча в брата раскаленным копьем.

Мадог отпрыгнул.

– Подожди, Гвидир! Ты выбрал огонь. Ты должен позволить мне сражаться огнем.

– Ты обязан создать огонь сам! Таковы мои правила!

– Ты всегда играл по своим правилам, брат Гвидир, – негромко сказал Мадог.

– Я король, слышишь?! Я король! – Гвидир сорвался на истерический крик.

Мадог, двигаясь словно во сне, отстранился от слов брата и устремил синий огонь своих глаз на огромную груду цветов. Запах смятых лепестков поднимался в воздух, словно дым. Мадог погрузил руки в цветы по самые плечи и сдвинул груду, чтобы снова увидеть тот овал. На песке бурлила тонкая пленка воды.

– Довольно кошмаров Гвидира! – велел Мадог, пристально глядя на воду, искрящуюся на солнце.

Вода подернулась рябью, замерцала и снова показала мать с ребенком на руках, но это был другой ребенок, с широко поставленными глазами, в которых сквозь синеву проблескивал солнечный свет, – смеющийся, веселый ребенок. «Ты принесешь благо своему народу, Эль Зарко, маленький Синеглазик, – ворковала мать. – Твои глаза – это знамение, знак мира. Ты ответ на наши молитвы, синева для рождения, синева для радости».

Потом мерцание исчезло, и в овале отражалось лишь покрытое облаками небо. Мадог устремил взор к небу и громко воскликнул:

Я, Мадог, сбираю днесь Всю святую мощь Небес, Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь…

Солнечный свет вырвался из-за облаков и ударил прямо в цветы. Запах роз смешался с тоненькой струйкой дыма, поднимающейся над смятыми лепестками. Когда к дыму присоединился язычок пламени, Мадог прыгнул к брату.

– Вот мой огонь, Гвидир! – Он вырвал у брата копье и зашвырнул в озеро. – А теперь мы сойдемся в честном бою! – И он сжал Гвидира в объятиях, словно бы из любви.

Целую вечность два брата боролись на берегу озера; оба задыхались от напряжения, но ни один не уступал. Их тела раскачивались в странном танце, и народ Ветра вместе с людьми из-за Озера молча смотрели на них.

Солнце завершило свой путь по небу и опустилось в лес на ночной отдых, а братья все еще сжимали друг друга в мучительных объятиях, и дыхание их было громче, чем шум ветра в ветвях.

Огонь медленно поглотил цветы, и когда от них осталась лишь горстка пепла, Мадог оттеснил Гвидира в озеро и держал его под водой, пока поднимающиеся пузырьки не показали, что его брат умоляет о пощаде. Потом он достал его из воды, и вода хлынула изо рта Гвидира, темная, как кровь, и он обмяк в руках у Мадога.

– Уводите свои лодки и забирайте вашего короля в ваши земли, – обратился Мадог к народу Дальнего берега Озера.

В голосе его звучали презрение и боль, а синие глаза были полны слез.

Три лодки столкнули на воду. Лопасти весел вернулись на древки копий. Мадог закинул Гвидира в центральную лодку, словно куль с зерном.

– Уходите. И чтобы мы никогда больше не слышали барабанов войны.

Он снял с головы Гвидира золотой венец и зашвырнул его в озеро.

А потом повернулся к брату спиной и пошел на берег.

Зилл ждала его.

Мадог посмотрел на нее и запел:

Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Ни желаний, ни просьб больше нет у меня, Ведь со мною дочь Старца, отрада моя, Ведь со мною любовь моя, сердца подруга.

А Зилл запела ему:

Суждено нам смеяться, а не горевать, Суждено нам рожденье, не смерть, воспевать.

Мадог обнял ее и прижал к груди:

– Завтра я буду горевать о своем брате, ибо эта смерть куда хуже других. Но сегодня мы будем радоваться!

Дети запели, а за ними и весь народ Ветра, и Ресчел тихо сказал Мадогу:

– То прорицание, в которое твой брат хотел заставить нас поверить, – это часть его ночных кошмаров. Возможно, наши видения окажутся сильнее, чем его.

– Да, Старейшина, – сказал Мадог, но подумал о тех штуках, которые видел падающими с неба, и о странных облаках, похожих на грибы, и об огне, и его пробрала дрожь. Он посмотрел на водяной овал, однако увидел в отражении лишь улыбающийся лик луны.

Луна скользнула за деревья, чтобы присоединиться ненадолго к своему брату-солнцу. Звезды танцевали на небе свой сложный ритуальный танец. Люди с Дальнего берега Озера смотрели на Гвидира. Его золотая корона исчезла, а с ней и его власть.

Мадог лежал, обнимая Зилл. Он вскрикнул во сне, и из-под опущенных век потекли слезы, и ресницы его намокли, и пока он спал, Зилл прижалась к нему и поцелуями осушила слезы.

– Пойдем, – сказал Гаудиор.

Чарльз Уоллес, моргая, стоял рядом с единорогом.

– Это был сон? – Он посмотрел на темные воды, плещущиеся о берег, и на наклоненный камень. Никого не было.

Гаудиор выдул серебристые пузырьки, пузырьки отскочили от его бороды.

– Ты был Внутри Мадога. На этот раз – глубоко Внутри.

– Мадог, сын Оуайна, короля Гвиннеда… Тот самый Мадог из книги. Ведь возникала же раз за разом теория о том, что валлийские мореплаватели побывали здесь раньше Лейфа Эрикссона… Что-то насчет индейцев с синими или серыми глазами…

– Уж тебе-то следовало бы знать, – упрекнул его Гаудиор. – Ты был Внутри Мадога.

– Не могло же все это быть реальным!

– В те дни реальность была иной, – сказал Гаудиор. – Для Мадога это было реально.

– И огонь из цветов тоже?

– Розы часто горят. Это самое очищающее пламя из всех.

– А то видение… Ну то, что Мадог увидел в воде, – это была какая-то разновидность Отражения?

Рог Гаудиора замерцал.

– Гвидир принял сторону зла и потому был открыт для Отражений эхтров.

– Так тот кошмарный младенец был отражением, которое эхтры хотят сделать сбывшимся?

– Насчет Отражений я никогда не могу быть уверен полностью, – признался Гаудиор.

– А еще там был другой ребенок… – Чарльз Уоллес прикрыл глаза, пытаясь почетче представить то видение. – Синеглазый ребенок, ответ на молитву, которому суждено принести мир. Так, значит, и он не менее возможен?

– Это все очень запутанно, – Гаудиор встряхнул гривой, – потому что мы с тобой движемся в разных измерениях.

Чарльз Уоллес потер лоб, как тогда, в комнате у Мег.

– Это все есть где-то в книге. Почему мне как будто что-то не дает вспомнить ее?

Единорог не ответил.

– Книга против войны, книга с легендой про Мадога и Гвидира, приплывших из Уэльса в эти земли… Что же еще там было? Не могу вспомнить…

– Не бери в голову, – посоветовал Гаудиор.

Чарльз Уоллес прислонился к единорогу, прижался лбом к серебристой шкуре и принялся размышлять вслух:

– Нам известно лишь, что валлийский принц по имени Мадог приплыл в Новый Свет со своим братом Гвидиром и что этот Мадог женился на Зилл из народа Ветра. Гаудиор, а если во время пребывания Внутри Мадога я, сам того не зная, поделился с ним этим Словом, это изменит Могло-Бы-Быть?

– Это все очень сложно… – неуверенно протянул единорог.

– Или… Может, Мадог сам знал это Слово? Но откуда, оно ведь пришло из Ирландии, от святого Патрика…

Гаудиор вскинул голову и растянул уголки темно-серебряных губ в свирепой гримасе, оскалив внушительные зубы. Но затем он лишь открыл рот и стал пить ветер, словно утолял ужасную жажду.

Чарльз Уоллес огляделся. Все вокруг подернулось рябью, как вода в той лужице с видениями на берегу. Озеро стало уменьшаться, и в конце концов оказалось, что он смотрит на зимнюю долину, и камень не был больше немного наклоненной плитой, а снова сделался прежним плоским звездным валуном, покрытым тонкой коркой смерзшегося снега.

Гаудиор опустил голову и потрогал ветер губами:

– Гвидир не остался с народом из-за Озера.

– Вот уж неудивительно. Но как ты узнал?

Гаудиор приподнял густые брови:

– Я только что говорил с ветром. Гвидир ушел с берегов озера с позором. Он двинулся на юг и в конце концов очутился в Южной Америке.

Чарльз Уоллес хлопнул себя по лбу:

– Именно! Это и было в книге! Гвидир ушел в Патагонию. А Веспуджия – часть Патагонии. И там еще говорилось о чем-то, что потеряно и что нужно найти, но что же это было? Я почти вспомнил – а потом словно кто-то захлопнул дверь моей памяти!

Гаудиор фыркнул:

– Наверное, эхтры. Они стараются заблокировать все, что может стать ключом к Могло-Бы-Быть, которое они хотят от тебя скрыть.

Чарльз Уоллес кивнул.

– Бешеный Пес Бранзилльо родился в Веспуджии. Но сюда, где мы сейчас стоим, пришел Мадог, и женился на Зилл, и заставил розы гореть, чтобы добиться мира. Что сталось с народом Ветра? Где они теперь?

– Они любили мир, – резко бросил Гаудиор. – Ваша планета не миндальничает с теми, кто любит мир.

Чарльз Уоллес сел на камень, тонкий слой снега захрустел под ним. Он положил голову на колени.

– Думаю, я должен найти то, что связывает Уэльс с Веспуджией, а Мадога – с Бешеным Псом Бранзилльо.

Мег пошевелилась и открыла глаза. Ее рука лежала на спине Ананды.

– Ну и сон, Фортинбрас, – пробормотала она. – Какой странный сон!

Она перевела сонный взгляд на часы – и сон тут же слетел с нее.

– Ананда! Я было приняла тебя за Форта! И это ведь был не сон, да? Это было вникание, но не такое отчетливое, как в тот раз, когда Чарльз Уоллес был Внутри Харселса. С Мадогом он был глубже, вот и мне пришлось зарываться глубже, чтобы достичь вникания. А Чарльз хотел, чтобы я что-то разузнала для него, но что?

Мег запустила пальцы в волосы, крепко зажмурилась и сосредоточилась, прижав вторую руку к Ананде.

– Что-то про озеро… про горящие розы… и про схватку двух братьев… да… и про Бешеного Пса Бранзилльо и Уэльс. Точно! Он хотел, чтобы я выяснила, какая связь между Бешеным Псом Бранзилльо и Уэльсом! Что-то мне не верится, что она вообще есть.

Мег прислушалась к звукам, нарушающим безмолвие ночи – таким знакомым, что они уже сами сделались частью ночной тишины. Старый дом успокаивающе поскрипывал.

– Вряд ли сегодня кто-то спит. Только не в эту ночь. А Сэнди любит историю. Пойду спрошу у него.

Она встала с кровати, сунула ноги в меховые шлепанцы и направилась вниз. Из-под двери комнаты близнецов виднелась полоска света, и Мег постучалась.

– Ты чего вскочила, сестренка? – спросил Деннис. – Тебе нужно спать.

– И тебе, док. А не сплю я по той же причине, что и ты.

– Я часто занимаюсь допоздна, – сказал Деннис. – Чем тебе помочь?

– Что ты знаешь про Веспуджию?

– С такой прической ты выглядишь лет на пятнадцать, – сказал Деннис.

– Я взрослая замужняя женщина. Ну так что насчет Веспуджии?

– Я как раз читаю про нее в энциклопедии, – сказал Сэнди. – Это часть Патагонии. Где-то между Аргентиной и Чили.

– Бранзилльо родился там?

– Да.

– Кто колонизировал Веспуджию?

– Как обычно, сборная солянка. Испанцы, немного англичан и сколько-то народу из Уэльса, еще в те времена, когда она все еще была частью Патагонии.

Мадог из Уэльса.

– А Уэльс – это когда было? – осторожно спросила Мег.

– Существует легенда, что какие-то валлийцы приплыли в Северную Америку еще даже до Лейфа Эрикссона и что один из них отправился на юг в поисках более теплого климата и со временем осел в Веспуджии – ну, точнее, там, где теперь находится Веспуджия. Но это всего лишь легенда. Однако же какая-то группа действительно отправилась из Уэльса в Патагонию в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году и поселилась в пустынном краю неподалеку от реки Чубут.

– Так, значит, может оказаться, что в Бешеном Псе Бранзилльо есть сколько-то валлийской крови?

– Вполне возможно, хотя Бранзилльо – какое-то не валлийское имя.

– В каком году, ты сказал, эта группа уехала из Уэльса?

– В тысяча восемьсот шестьдесят пятом.

– И это единственный раз, когда Уэльс упоминается в связи с Веспуджией?

– В этой энциклопедии – да.

Мег на минуту задумалась.

– Ладно. Что в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году произошло такого, что заслуживает внимания?

– Мег, если хочешь, чтобы Сэнди прочитал тебе лекцию по истории, ты лучше присядь, – сказал Деннис. – Это что, причуда беременной вроде страсти к клубнике?

– К малине. И с беременностью это не связано.

– Давай заглянем в «Исторические таблицы». – Сэнди взял с книжной полки большущий потрепанный том и принялся его листать. – Ага, тысяча восемьсот шестьдесят пятый. Сражение при Аппоматоксе произошло девятого апреля, а Линкольн убит четырнадцатого. Гражданская война закончилась двадцать шестого мая.

– Да уж, тот еще год.

– Ага. В Англии умер лорд Пальмерстон, и премьер-министром вместо него стал лорд Джон Рассел.

– Я про него почти ничего не знаю.

– И возвращаясь к теперь уже Соединенным Штатам – Тринадцатая поправка отменила рабство.

– А в Веспуджии было тогда рабство?

– Сомневаюсь. Боливар умер в тысяча восемьсот тридцатом, а его влияние наверняка дошло до Веспуджии. Так что вряд ли там были рабы.

– Хорошо.

– Ага, еще в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году был проложен трансатлантический телеграфный кабель. О, Дэн, тут и для тебя кое-что есть! Листер скандализировал общество требованиями применять антисептики при операциях и использовать карболку для промывания ран.

Деннис зааплодировал:

– Да ты почти такая же ходячая энциклопедия, как Чарльз Уоллес!

– У Чарльза это все в голове, а мне приходится смотреть в справочниках. Моя область знаний куда более ограниченная. В этом году Мендель опубликовал свои законы наследственности, – он снова заглянул в книгу, – был основан ку-клукс-клан, а Эдуард Уимпер поднялся на Маттерхорн. А Льюис Кэрролл написал «Алису в стране чудес».

– Вот уж точно, насыщенный был год, – сказал Деннис. – И что ты узнала, Мег?

– Думаю, немало. Спасибо вам обоим.

– Возвращайся в постель, – попытался уговорить ее Деннис. – Не хватало еще, чтобы ты простыла из-за того, что решила побродить по сквознякам в этом амбаре посреди ночи.

– Мне тепло. – Мег указала на свой теплый халат и тапочки. – Я приняла меры. Но все равно спасибо.

– Если мы сделаем тебе горячий шоколад, ты его выпьешь?

– Не, шоколад без меня.

– Тогда, может, бульон?

– Спасибо, правда не надо, я ничего не хочу. Я пойду лягу.

– А еще в тысяча восемьсот шестьдесят пятом родился Редьярд Киплинг! – крикнул ей вслед Сэнди. – А Верлен написал «Сатурнийские стихи», а Джон Стюарт Милль написал «Огюст Конт и позитивизм», и были основаны университеты Мэна, Корнеллский и Пердью!

Мег помахала ему рукой – и затормозила, услышав его дальнейшие слова:

– И был опубликован первый роман Мэттью Мэддокса, «Снова вместе».

Мег обернулась и спросила, старательно контролируя голос:

– Мэддокс? Кажется, я ничего не слышала про этого автора.

– Потому что ты в школе залипла в математике.

– Угу, с английским мне всегда помогал Кальвин. А что еще написал этот Мэттью Мэддокс?

Сэнди принялся листать страницы:

– Сейчас посмотрим. Тысяча восемьсот шестьдесят шестой, шестьдесят седьмой – ничего… Ага, вот. Тысяча восемьсот шестьдесят восьмой – «Горн радости».

– О, вот теперь я его вспомнил! – заявил Деннис. – В колледже на втором году обучения я должен был взять курс литературы, и я выбрал американскую литературу девятнадцатого века. Мы читали «Горн радости», это вторая, и последняя книга Мэттью Мэддокса. Наш профессор говорил, что если бы Мэддокс не умер, то встал бы в один ряд с Готорном и Джеймсом. Странная была книга, насколько я помню, яростно антивоенная и уходила в прошлое; там еще была странная теория о влиянии будущего на прошлое. В общем, не в моем вкусе книга.

– Но ты ее помнишь, – заметила Мег.

– Да, почему-то помню. Там был какой-то валлийский принц, у которого братья передрались из-за трона. И он уплыл из Уэльса вместе с одним из братьев, а потом потерпел кораблекрушение и высадился где-то на побережье Новой Англии. Там еще что-то было, но я сейчас не припоминаю.

– Спасибо, – сказала Мег. – Большое спасибо.

Ананда радостно встретила Мег на верху лестницы. Мег потрепала висячие уши собаки.

– Я б на самом деле охотно выпила чего-нибудь горячего, но мне не хотелось, чтобы Сэнди с Деннисом поднялись на чердак и остались тут поболтать, – мне же нужно сосредоточиться, чтобы вникать с Чарльзом Уоллесом.

Мег вернулась в постель. Ананда запрыгнула на кровать и примостилась рядом с Мег. Стрелки часов продвинулись на пятнадцать минут – время, которое она провела с Сэнди и Деннисом. А время было дорого. Но Мег чувствовала, что путешествие вниз того стоило. Она выяснила автора и название книги для Чарльза Уоллеса. И нашла связь между Уэльсом и Веспуджией в 1865 году. Но что означала эта связь? Мадог был валлийцем, но он не уходил в Веспуджию, он пришел сюда и здесь женился.

Мег покачала головой. Может, Чарльз Уоллес с Гаудиором смогут в этом разобраться.

Но вот как это все может быть связано с миссис О’Киф – это уже полная загадка.

Глава шестая Молнию – разящий меч…

– Спасибо, Мег, – прошептал Чарльз Уоллес. – Гаудиор, она действительно помогла нам! Она и близнецы! – Он подался вперед и прижался щекой к шее единорога. – Это книга Мэттью Мэддокса. Я, кажется, вообще ее не читал – просто запомнил, что рассказывал Деннис. А миссис О’Киф в девичестве была Мэддокс, так что она наверняка происходит от Мэттью.

– Происходит! – фыркнул Гаудиор. – Ты так говоришь, будто это какое-то умаление.

– Судя по миссис О’Киф – пожалуй, так оно и есть, – признал Чарльз Уоллес. – Тысяча восемьсот шестьдесят пятый год. Мы можем отправиться туда?

– В Тогда, – поправил его единорог. – Мы можем попытаться, если ты считаешь, что это важно. Будем надеяться на благоприятный ветер.

Чарльз Уоллес забеспокоился:

– Ты хочешь сказать, что нас может занести в Отражение?

– Риск есть всегда. Мы знаем, что эхтры охотятся на нас, хотят нас остановить. Так что тебе придется держаться покрепче.

– Я буду держаться изо всех сил. Вот уж чего мне не хочется совсем, так это чтоб меня сдуло в Отражение.

Гаудиор тихо выдохнул сквозь зубы:

– Эта последняя информация кажется мне не очень полезной.

– Но может быть важно, что в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году группа валлийцев уехала в Южную Америку. Я думаю, нам стоит попытаться попасть в Веспуджию.

– Это далеко, а единороги не очень хорошо путешествуют по разным Где. А уж пытаться перемещаться в пространстве и времени сразу… мне это не нравится. – Он взмахнул хвостом.

– Тогда, может, попробуем переместиться в тысяча восемьсот шестьдесят пятый год здесь? В тот год, когда Мэттью Мэддокс опубликовал свой первый роман. А потом можно будет попробовать переместиться из тысяча восемьсот шестьдесят пятого года здесь в тысяча восемьсот шестьдесят пятый год в Веспуджии. И может, мы что-нибудь узнаем от Мэттью Мэддокса.

– Ладно. Перейти сперва в Когда менее опасно, чем пытаться перейти в другое Когда и другое Где одновременно.

Гаудиор пустился в галоп, и когда он взметнулся вместе с порывом ветра, крылья развернулись и они воспарили вверх.

Нападение, как и в тот раз, когда они проходили через поток звезд, произошло неожиданно. Порыв ледяного ветра рассек ветер, с которым они мчались, и у Чарльза Уоллеса перехватило дыхание. Он вцепился в гриву так, что костяшки пальцев побелели, а та, казалось, превратилась в стальную проволоку, чтобы ему легче было держаться. Чарльза Уоллеса охватило ужасное ощущение, что Гаудиор сражается с тьмой, сделавшейся чем-то вроде антиединорога, с вихрем, состоящим из не-крыльев и железных копыт. Серебристая грива выскользнула из рук Чарльза, когда он ощутил ужасное зловоние, сопровождающее эхтров. Темные крылья сорвали его со спины единорога, и он упал в обжигающий холод космического пространства. Это было кошмарнее любого Отражения. Его легкие разрывались от недостатка воздуха. Он превратится в обгоревший труп и станет кружить, как спутник, вокруг ближайшего солнца…

Мощный рывок – и воздух хлынул в истерзанные легкие. Что-то захлестнулось у него на шее, и ворот синего анорака врезался в горло. Терзающая вонь исчезла, и теперь Чарльза окружал запах тела единорога, аромат звезд и инея. Гаудиор нес его в зубах; крепкие зубы цвета слоновой кости сомкнулись на прочной ткани анорака.

Переливчатые крылья единорога хлестали тьму. Чарльз Уоллес затаил дыхание. Если Гаудиор выронит его, эхтры будут наготове. Анорак больно врезался в подмышки, но Чарльз Уоллес понимал, что дергаться нельзя. Гаудиор тяжело дышал сквозь стиснутые зубы.

Потом серебряные копыта коснулись камня, и они очутились в безопасности, на звездном валуне. Чарльз Уоллес был так слаб, что повалился на камень и несколько мгновений лежал без движения. Потом он кое-как встал; его все еще била дрожь – так близко прошла рядом беда. Он вытянул руки, чтобы не так болели подмышки и плечи. Гаудиор судорожно дышал, бока его тяжело вздымались.

Теплый ветерок наполнил и излечил их горящие легкие.

Гаудиор приподнял губу и глотнул чистого воздуха. Потом наклонился и ткнулся мордой в Чарльза Уоллеса – первый жест приязни с его стороны.

– Я не уверен, что нам удастся уйти отсюда. Эхтры в бешенстве из-за того, что ветер сумел послать тебя Внутрь Мадога, и они постараются помешать тебе попасть Внутрь к кому-нибудь еще.

Чарльз Уоллес погладил единорога по морде:

– Ты спас меня. Я болтался бы в космосе вечно, если бы ты не схватил меня за шиворот.

– Шанс был один на миллион, – признался Гаудиор. – И мне помог ветер.

Чарльз Уоллес обнял Гаудиора за изогнутую шею:

– Даже с помощью это было нелегко. Спасибо тебе.

Гаудиор дернул вьющейся бородой – будто пожал плечами по-единорожьи:

– Единороги смущаются, когда их благодарят. Перестань, пожалуйста.

День стоял жаркий, на горизонте скапливались грозовые тучи. Озеро исчезло, и между холмами раскинулась знакомая долина. На месте деревьев сейчас был настоящий лес из могучих вязов, огромных дубов и гемлоков. Вдалеке виднелись бревенчатые домишки.

– Что-то это не похоже на тысяча восемьсот шестьдесят пятый год, – сказал Гаудиору Чарльз Уоллес.

– Тебе лучше знать. У меня не было особых возможностей изучать земную историю. Я никогда не думал, что получу такое задание.

– Но, Гаудиор, нам ведь надо знать, в Когда мы!

– Почему?

Чарльз Уоллес постарался сдержать раздражительность, обострившуюся после ужасного нападения.

– Если это Могло-Бы-Быть, которое мы должны отыскать, нам же нужно знать, Когда оно, разве не так?

Гаудиор гневно вздыбился:

– Зачем? Нам не нужно знать все! Нас ждет порученное дело, и мы должны идти туда, куда оно нас ведет. А тебе так хотелось покомандовать, что нас едва не захватили эхтры!

Чарльз Уоллес промолчал.

– Возможно, – ворчливо допустил Гаудиор, – это была не только твоя вина. Но я думаю, что мы должны не пытаться контролировать Где и Когда, а идти в то Где, куда нас послали. И что из-за стараний эхтров помешать нам ты все еще в своем теле, а должен быть Внутри.

– Ох. Что мне делать?

Гаудиор фыркнул, сердито раздувая ноздри:

– Я спрошу у ветра.

Он вскинул голову и открыл рот. Чарльз Уоллес встревоженно ждал, пока единорог не опустил голову и не поднял крыло, полностью вытянув его.

– Подойди ко мне, – велел он.

Чарльз Уоллес зашел под крыло и прижался к боку Гаудиора.

– Ветер сказал, в Когда мы?

– Ты слишком многого требуешь, – упрекнул его единорог и опустил крыло, накрыв мальчика.

Задыхаясь, Чарльз Уоллес попытался выбраться на воздух, но крыло крепко держало его, и в конце концов он перестал барахтаться.

Когда он открыл глаза, день угас и деревья с камнем купались в лунном свете.

Он был Внутри. Лежал на камне и смотрел в озаренное луной небо. С ее серебристым светом удавалось соперничать лишь самым ярким звездам. Вокруг звучала мелодия лета. Откуда-то из непроглядной тени ворковала горлица. Гулко разносилось кваканье какого-то жабьего патриарха. Переливчатая птичья трель заставила его сесть и приветственно воскликнуть:

– Зилле!

Из-под темного полога леса выступила молодая женщина. Она была высокой и стройной, не считая живота, – она ждала ребенка.

– Спасибо, что все же пришел на встречу, Брендон.

Чарльз Уоллес Внутри Брендона быстро обнял ее.

– Быть с тобой – это радость для меня, Зилле.

И снова, как тогда, когда он был Внутри Харселса, Чарльзу Уоллесу было меньше пятнадцати – лет одиннадцать, может, двенадцать. Еще практически ребенок. Пылкий, умный, любящий ребенок.

Она улыбнулась ему в лунном свете.

– Травы, которые нужны мне, чтобы мой малыш легче появился на свет, можно найти только при полной луне и только здесь. Ричи боится, что хозяйка Адамс разобидится, если узнает об этом.

Хозяйка Адамс. Так говорили колонисты вместо «миссис». Значит, это точно не 1865 год. Лет на сто раньше, а то и на двести. Брендон Лаукай, должно быть, сын первых поселенцев…

– Отпусти себя! – прозвенел голос Гаудиора. – Позволь себе быть Брендоном!

– Но почему мы здесь? – не унимался Чарльз Уоллес. – Чему мы можем здесь научиться? Что мы можем здесь узнать?

– Хватит задавать вопросы.

– Но я не хочу впустую тратить время! – напряженно произнес Чарльз Уоллес.

Гаудиор раздраженно заржал:

– Ты здесь, и ты в Брендоне. Давай же!

Давай.

Будь Брендоном.

Будь.

– Так что лучше, чтобы Ричи тоже об этом не знал, – продолжала Зилле. – Я всегда могу положиться на тебя, Брендон. Ты не станешь трепать языком, когда это ни к чему хорошему не приведет.

Брендон застеснялся, опустил голову, потом быстро взглянул Зилле в глаза – поразительно-синие на смуглом лице.

– У народа Ветра я узнал, что нет ничего дурного в том, чтобы хранить секрет в сердце.

Зилле вздохнула:

– Конечно, ничего дурного в этом нет. Меня просто печалит, что мы с тобой не можем поделиться нашими дарами с теми, кого любим.

Брендон кивнул:

– Мои картинки. Родители хотят, чтобы я старался не видеть мои картинки.

– В моем народе ты стал бы провидцем, – сказала Зилле, – и тебя учили бы в молитве и доверии, чтобы твой дар был как можно ближе к богам, от которых он исходит. Мой отец надеялся, что Маддок будет обладать этим даром, потому что редко случается, чтобы в одном поколении родились двое синеглазых. Но дар моего братика – знать погоду, знать, когда сеять и когда собирать урожай, и это хороший дар и нужный.

– Я скучаю по Маддоку. – Бран сердито посмотрел на камень. – Он больше не приходит в деревню.

Зилле положила руку ему на плечо:

– Теперь, когда в деревне живет много семей, Маддок больше не ощущает, что ему здесь рады.

– Я ему рад!

– Он это знает. И тоже по тебе скучает. Но дело не только в том, что деревня стала больше. Маддок старше, и у него больше работы по дому. Но он всегда будет твоим другом.

– А я буду его другом. Всегда.

– Твои картинки… – Зилле внимательно посмотрела на мальчика. – Ты можешь перестать видеть их?

– Не всегда. Когда я смотрю на что-нибудь, в чем бывает отражение, там иногда появляются картинки, хочу я того или нет. Но я стараюсь не просить их появляться.

– Когда картинки появляются, можешь рассказывать мне, что ты видел, как рассказывал Маддоку.

– Ричи их боится.

Зилле мягко сжала его плечо:

– Для Ричи жизнь – всего лишь тяжкий труд, при котором нет времени смотреть картинки или мечтать. Твоя мать рассказывала мне, что в Уэльсе есть люди, которые одарены вторым зрением, и, может, эти люди сами и опасаются своего дара, но на них никто косо не смотрит.

– Ричи говорит, что на меня будут косо смотреть. Тут не Уэльс, тут все по-другому. Особенно с тех пор, как пришел пастор Мортмайн и построил церковь – и злится всякий раз, как Маддок приходит в деревню или я хожу в индейский поселок.

– Пастор Мортмайн пытается отделить белых людей от индейцев.

– Но почему? – поразился Брендон. – Мы же были друзьями!

– И остаемся друзьями, – заверила его Зилле. – Когда ты последний раз видел картинку?

– Сегодня вечером, – сказал мальчик. – Свечка отразилась в боку медного чайника – мама как раз его начищала, – и я увидел там картинку – вот это самое место, только камень был намного выше, а там, – он указал на долину, – было озеро, и вода искрилась под солнцем.

Зилле посмотрела на мальчика с изумлением:

– Мой отец, Зилло, говорил, что когда-то долина была дном озера.

– И я увидел Маддока – ну то есть это был не Маддок, потому что он был старше, и кожа у него была светлая, но он был точь-в-точь как Маддок, и я сперва подумал, что это он и есть.

– Легенда… – пробормотала Зилле. – Ах, Брендон, я чувствую, что у нас много общего! Возможно, необходимость таиться и скрывать свои дары тоже сближает нас. – Пока они разговаривали, Зилле собирала среди травы какие-то маленькие растеньица и теперь протянула цветочки к луне. – Я знаю, где искать целебные травы, травы, которые не дают детям умереть зимой от удушья и от летней болезни – когда стоит такая жара, как сейчас. Но твоя мать предупредила меня, что я не должна предлагать эти дары – их не примут. Но ради себя и ради рождения нашего с Ричи малыша я не буду отказываться от трав, которые принесут мне легкие роды и здорового ребенка.

Она стала раскладывать нежные цветы на камне. Когда лунный свет коснулся их, и лепестки, и листочки словно засияли внутренним светом. Зилле обратила лицо к луне и запела:

Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Старца дочь призывает – услышьте меня, Вы явитесь от предков, ушедших вовне, Синеву дальних глаз принесите ко мне. Повелители тверди, воды и огня, Повелители ветра, и ливня, и вьюги, Мне даруйте отраду мою и любовь, Жизнь приходит в наш мир через боль, через кровь, Но придет синева, возвратится к нам вновь.

Потом она опустилась на колени и вдохнула аромат цветов, собрала их и прижала ко лбу, к губам, к груди, к округлому животу.

– Так мы заберем эти цветы с собой домой? – спросил Брендон.

– Я бы не хотела, чтобы хозяйка Адамс увидела их.

– Когда родились Ричи и я, в деревне не было никакой повитухи.

– Хозяйка Адамс хорошая повитуха, – заверила его Зилле. – Если бы тогда она была здесь, возможно, твоя мать не потеряла бы тех малышей между тобой и Ричи. Но она не одобрит то, что я сделала. Мы оставим эти цветы рождения здесь, для птиц, луны и ветра. Они уже помогли мне.

– Когда… о, Зилле, а ты знаешь, когда родится малыш?

– Завтра. – Она встала. – Нам пора домой. Я не хочу, чтобы Ричи проснулся и обнаружил, что меня рядом нет.

Брендон коснулся ее длинных прохладных пальцев:

– Это был самый лучший день на свете, когда Ричи женился на тебе.

Зилле поспешно улыбнулась, пряча тень беспокойства в глазах:

– Жители деревни с подозрением смотрят на затесавшуюся к ним индианку, в особенности если у нее синие глаза.

– Если бы они только выслушали нашу историю, пришедшую из Уэльса, и твою историю…

Зилле сжала его руку:

– Ричи предупредил меня, чтобы я не рассказывала тут нашу легенду про белого человека, пришедшего к нам в те времена, когда на этом континенте жили только индейцы.

– Это было давно?

– Очень давно. Он пришел из-за моря, из страны на другом краю света, и он был храбрым человеком и надежным, не вожделевшим ни власти, ни земель. Моего братика назвали в его честь.

– А та песня? – спросил Брендон.

– Она очень, очень древняя – мольба о синеглазом ребенке, который сохранит силу заморского принца в народе Ветра. Возможно, за прошедшее время слова изменились. И я тоже изменилась. Я связала свою жизнь с белыми людьми, как Золотой принц связал свою с народом Ветра. Ради любви он остался с принцессой чужой земли, и ее дом стал его домом. Ради любви я оставила мой народ и осталась с Ричи, и моя любовь сильна, очень сильна, раз я сумела покинуть свой дом. Я пою эту молитву, потому что она у меня в крови и потому что ее надлежит петь. И все же я не могу не думать – а дозволено ли будет моему сыну знать свою индейскую историю?

– Сыну?

– Это будет мальчик.

– Откуда ты знаешь?

– Мне сказали деревья шелестом листвы под лунным светом. Я бы хотела девочку, но Ричи обрадуется, что у него родится сын.

Тропа среди травы привела их к ручью, что ловил лунный свет и мерцал среди колышущихся теней листвы. Через ручей был перекинут мостик из природного камня, и на этом мостике Зилле задержалась, глядя на воду.

Брендон тоже посмотрел на их отражения – как они двигаются и мерцают, когда ветер шевелит листья. Когда он смотрел на отражение Зилле, вода изогнула ее губы в нежной улыбке, и еще он увидел у нее на руках ребенка, черноволосого и синеглазого малыша с золотом, таящимся в глубине глаз.

А потом глаза эти изменились, сделались угрюмыми, а лицо из детского превратилось в лицо мужчины, а саму Зилле Брендон больше не видел. На мужчине этом была странная военная форма со множеством медалей, а темный подбородок был горделиво выпячен. Мужчина о чем-то думал, и думы его были жестоки и мстительны, а потом Брендон увидел пламя, бушующее пламя.

Его встряхнуло, он ахнул и повернулся к Зилле, потом снова с опаской заглянул в ручей. Пламя исчезло, и в воде снова отражались лишь два их лица.

– Что ты видел? – спросила Зилле.

Потупив взгляд, уставившись на темные камни моста, Брендон пересказал ей видение, стараясь не позволить этим образам вновь предстать перед его внутренним взором.

Зилле мрачно покачала головой:

– Не понимаю этой картинки. Но ничего хорошего в ней явно нет.

Не поднимая взгляда, Брендон сказал:

– До того как я начал бояться своих картинок, они никогда не бывали страшными – только красивыми.

Зилле успокаивающе сжала его руку:

– Я бы хотела рассказать моему отцу про эту картинку. Его учили толковать видения.

Брендон заколебался, потом махнул рукой:

– Ладно, делай как хочешь.

– Я хочу, чтобы он успокоил меня, – негромко сказала Зилле.

Они отвернулись от ручья и в молчании пошли домой, на пыльную вырубку, где стояли сбившиеся в кучку бревенчатые хижины.

Хижина Лаукаев стояла первой: изрядного размера строение с центральной комнатой, куда собирались для еды, и со спальнями по бокам. Комната Брендона представляла собой сарайчик, пристроенный к спальне его родителей, и там едва хватало места для небольшой кровати, сундука и стула. Но это была его собственная комната, а Ричи обещал, что после рождения ребенка он прорубит окошко в стене, как начали делать местные жители, когда деревня окрепла.

В каморке Брендона было темно, но мальчик был привычен и двигался у себя в комнате спокойно, словно при зажженной свече. Он улегся на кровать, не раздеваясь. Вдалеке пророкотал гром, а вместе с громом пришло эхо – негромкий, ритмичный рокот. Брендон узнал бой барабанов народа Ветра: индейцы пели свои молитвы с просьбой о дожде.

Поутру, когда Брендон проснулся, в главной комнате царила суматоха. Выйдя туда, он обнаружил, что мать кипятит воду в черном котле, подвешенном в очаге на большом крюке. Хозяйка Адамс, здешняя повитуха, суетилась, преисполненная собственной значимости.

– Это у нее первые роды, – сказала хозяйка Адамс. – Нам понадобится не раз греть котел с водой для этой индианки.

– Зилле – наша дочь, – напомнила повитухе мать Брендона.

– Черную собаку добела не отмоешь, хозяйка Лаукай. Но благодаря ее присутствию мы все живем в мире со свирепыми язычниками.

– Ничего они не… – возмутился Брендон, но мать оборвала его:

– Брендон, пора браться за работу.

Прикусив губу, мальчик вышел.

Утро было ясное. Легкая дымка витала над землей и затуманивала очертания холмов. Когда солнце поднимется повыше, дымка рассеется. Колонисты радовались и туману, и густой росе – дождя не было уже около месяца, а они хоть не давали посевам высохнуть и погибнуть окончательно.

Брендон пошел к маленькому амбару за домом – выпустить корову. Она весь день паслась вместе с другим скотом, а на закате Брендон ездил за ней на пони и приводил домой на дойку. Он насыпал пони овса, потом покормил лошадь.

Вдалеке слышался стук молотка. Хозяин Лаукай и его сын Ричи были лучшими плотниками на много миль вокруг, и у них всегда было полно заказов.

«Хорошо, что Ричи не слышал, как хозяйка Адамс обозвала народ Зилле свирепыми язычниками», – подумал Брендон. Хорошо, что там с Зилле был он. Потом мальчик оглянулся на дом. Ему не давала покоя картинка, увиденная ночью в ручье. Он боялся этого мрачного человека с жестокими мыслями, и он боялся того огня. С тех пор как он стал пытаться подавлять эти картинки, они начали делаться все более пугающими.

Когда он вернулся к дому и вошел – дверь была открыта настежь, чтобы пустить в дом свежий воздух, – мать вышла из спальни и обратилась к Ричи, расхаживавшему взад-вперед перед очагом.

– Ричи, ты нужен отцу. Зилле сейчас отдыхает между схватками. Как только ты ей понадобишься, я тебя позову.

– Эта индианка не кричит, – пробормотала хозяйка Адамс. – Это дурной знак.

Ричи вскинул голову:

– Это знак, что она индианка, хозяйка. Зилле не прольет ни слезинки при вас.

– Язычники… – хотела начать было хозяйка Адамс.

Но хозяйка Лаукай не дала ей договорить:

– Ричи. Брендон. Марш к отцу.

Ричи вылетел за дверь, не удостоив повитуху взглядом.

Брендон побежал за ним, окликнул:

– Ричи!

Тот притормозил, но оборачиваться не стал.

– Я ненавижу хозяйку Адамс! – взорвался Брендон.

Теперь Ричи посмотрел на младшего брата.

– Ненависть никогда ни к чему хорошему не приводила. В деревне всем доставалось от острого языка хозяйки Адамс. Но ее руки приносят нам живых младенцев, и с тех пор как она тут поселилась, никто не умер родами.

– А мне больше нравилось, когда тут были только мы, Лаукаи, и Хиггинсы и мы с Дейви могли играть с Маддоком.

– Тогда было проще, – согласился Ричи, – но мир меняется, так уж он устроен.

– А что, перемены – это всегда хорошо?

Ричи покачал головой:

– Когда нас здесь было только две семьи и когда пастор Мортмайн еще не наложил руку на наши песни и истории, здесь было больше радости. Я никак не могу поверить, что Господу нравятся унылые лица и что он косо смотрит на веселье. А теперь пойдем, Бран. Меня работа ждет, да и тебя тоже.

Когда Брендон справился со своей долей работы и поспешил обратно к дому, тихо ставя одну ступню перед другой, как научил его Маддок, Ричи тоже уже вернулся и стоял в дверном проеме. Солнце поднялось в зенит и заливало хижины и пыльные дворы жгучим светом. Трава пожухла, а зеленые листья потускнели.

Ричи покачал головой:

– Пока нет. Ох, ну и жара же. Глянь-ка на те грозовые тучи.

– Они каждый день ходят. – Брендон посмотрел на тяжелые тучи, клубящиеся на горизонте. – А дождя – ни капли.

Из дома донесся низкий, едва слышный стон, и Ричи метнулся внутрь. В спальне раздался вскрик, и у Брендона руки покрылись гусиной кожей, невзирая на жару.

– Боже, боже, только бы с Зилле все было хорошо!

Он сосредоточился на единственном облачке посреди иссохшей синевы – и снова увидел картинку с Зилле и тем черноволосым синеглазым малышом. И тут же и мать и ребенок изменились: мать по-прежнему была черноволосой, но белолицей, а вот малыш сделался бронзовокожим и синеглазым, и радость на лице матери была точно такой же, как на картинке с Зилле. Но вокруг светлокожей матери виднелась не знакомая Брендону местность, а какой-то дикий жаркий край, и одежда ее была не домотканая и не кожаная, как привык Брендон, но иная – он никогда не видел таких красивых тканей.

Младенец заплакал, но плач донесся не от ребенка на картинке, а из дома – настоящий плач, здоровый вопль новорожденного.

На пороге появилась хозяйка Адамс. Лицо ее сияло.

– У тебя племянник, Брендон, прехорошенький мальчик! И Зилле светится как солнышко. Вечером водворяется плач, а наутро приходит радость.

– Сейчас день.

– Не придирайся, парень. Беги скажи отцу. Быстро!

– А когда я смогу увидеть Зилле и малыша?

– После дедушки! Бегом!

Когда хозяйка Адамс наконец удалилась, семейство Лаукай собралось вокруг молодой матери и ребенка. Зилле лежала на большой, изукрашенной резьбой кровати: Ричард Лаукай подарил эту кровать им с Ричи на свадьбу. Зилле держала свое новорожденное дитя в руках, и через дверной проем на них падал свет. Глаза малыша были закрыты; он шарил ручонками и то открывал, то закрывал ротик, словно пробовал на вкус эту странную новую стихию, воздух.

– Да, пробуй и смотри, – прожурчала Зилле и нежно прикоснулась губами к темному пушку на голове ребенка.

Ее медная кожа все еще была влажной от свершенных трудов и трудного дня. Вдалеке пророкотал гром.

– Глаза какие? – шепотом спросил Брендон.

– Синие. Хозяйка Адамс говорит, что цвет глаз часто меняется, но у Брана не поменяется. Дяди лучше тебя и придумать нельзя. Можно мы назовем малыша в твою честь?

Брендон кивнул, зардевшись от радости, и осторожно потрогал пальцем щеку младенца.

Ричард Лаукай открыл большую зачитанную Библию и прочитал вслух:

– «Я радуюсь, что Господь услышал голос мой, моление мое; приклонил ко мне ухо Свое, и потому буду призывать Его во все дни мои. Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь. Тогда призвал я имя Господне: Господи! Избавь душу мою. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне. Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя. Ты избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения. Буду ходить пред лицем Господним на земле живых»[3].

– Аминь, – отозвалась Зилле.

Ричард Лаукай закрыл Библию:

– Ты – моя возлюбленная дочь, Зилле. Когда Ричи избрал тебя в супруги, мы с его матерью сперва сомневались, как и твой народ. Но твоему отцу, Зилло, и мне пришло в голову, что в этом союзе сошлись две легенды. И время показало нам, что это было благословенной неизбежностью.

– Спасибо, отец. – Зилле коснулась его мозолистой руки. – Хозяйке Адамс не понравилось, что я не плакала.

Хозяйка Лаукай нежно пригладила блестящие черные волосы Зилле:

– Она знает, что таков обычай твоего народа.

«Язычники, свирепые язычники, – подумал Брендон. – Так на самом деле хозяйка Адамс думает о народе Зилле».

Когда Бран отправился возиться с вечерними делами по хозяйству, из-за могучей сосны вынырнула тень. Маддок.

Брендон радостно приветствовал его:

– Как я рад тебя видеть! Отец собирался послать меня в индейское селение, когда я управлюсь с работой, но тебе я могу сказать сейчас: мальчик! У нее родился мальчик, и все хорошо!

На лице Маддока – синие глаза смотрелись на нем так же поразительно, как и на лице Зилле, – промелькнула слабая улыбка.

– Мой отец будет рад. Твоя семья позволит нам прийти ночью посмотреть на малыша?

– Само собой!

Взгляд Маддока затуманился.

– Теперь это не само собой.

– Для нас, Лаукаев, – само собой. Маддок, а как ты понял, что надо прийти?

– Я виделся с Зилле вчера. Она сказала мне, что это будет сегодня.

– А я тебя не видел.

– Ты был не один. С Дейви Хиггинсом.

– Но мы с тобой и с Дейви всегда играли вместе! Нас же было трое.

– Больше нет. Дейву запретили покидать деревню и приходить к нам в селение. Боги вашего шамана не уважают наших богов.

Брендон испустил тяжелый вздох, похожий на стон.

– Пастор Мортмайн! Это не наши боги не уважают ваших богов. Это пастор Мортмайн их не уважает.

Маддок кивнул:

– А его сын ухаживает за сестрой Дейва.

Брендон рассмеялся:

– Хотел бы я увидеть лицо пастора Мортмайна, когда он услышит, что его называют шаманом!

– Он плохой шаман, – сказал Маддок. – Он принесет зло.

– Уже. Это он виноват, что Дейви не может видеться с тобой.

Маддок внимательно взглянул в глаза Брендону:

– Мой отец также послал меня предупредить тебя.

– Предупредить? О чем?

– У нас есть свои уши во внешнем мире. В городе ходит много разговоров про колдовство.

Колдовство. Какое опасное слово!

– А здесь – нет, – сказал Брендон.

– Пока что. Но среди твоего народа пополз шепоток.

– Какой? – быстро спросил Брендон.

– Что моя сестра не плакала во время родов.

– Они знают, что у индейцев такой обычай.

– А еще это считают признаком ведьмы. Они говорят, что на улице, пока шли роды, вопила кошка и что это Зилле вложила свою боль в кошку.

– Что за чушь! – Но в глазах Брендона появилось беспокойство.

– Мой отец говорит, что вокруг много злых духов и они ожесточают сердца людей. Он говорит, что это страсть – видеть зло в безобидном. Брендон, друг мой и брат, позаботься о Зилле и малыше.

– Мы с Зилле собирали травы для родов, – негромко сказал Брендон.

– Зилле обучена всему, что нужно для хороших родов, и у нее дар к целительству. Но это тоже могут принять за магию. Черную магию.

– Но это же не магия…

– Нет. Это просто понимание целебных свойств растений и камней. Люди боятся знания, которым сами не владеют. Мой отец беспокоится о Зилле и о тебе.

– Но все же знают, что мы боголюбивая семья! – запротестовал Брендон. – Не могут же они решить…

– Именно потому они и захотят так думать, – сказал Маддок. – Мой отец сказал, что ты должен больше времени проводить с другими детьми поселения, смотреть и слушать. Лучше быть наготове. И я тоже буду внимателен.

И, не попрощавшись, он исчез в лесу.

Тем же вечером, позднее, когда большинство жителей деревни уже спали, из леса явились родичи Зилле. Они безмолвной вереницей подошли к дому сзади, как это раньше сделал Маддок.

Они собрались вокруг Зилле и малыша. Их угощали особым травяным чаем хозяйки Лаукай, ароматным свежеиспеченным хлебом, золотистым сыром и сладким маслом.

Зилло взял внука на руки, и на его бесстрастном лице отразилась нежность.

– Брендон, сын Зилле из народа Ветра и сын Ричи из Лаукаев, сын принца из далекой страны Уэльс. Брендон, наделенный синевой, – пробормотал он над спящим ребенком, осторожно укачивая его.

Краем глаза Брендон заметил, что одна из индианок подошла к его матери и о чем-то тихо заговорила с ней. Мать обеспокоенно прижала ладонь к щеке.

А еще он увидел, как перед уходом индейцев Зилло отвел его отца в сторону.

Хотя Брендон и радовался, что малыша назвали в его честь, спать он отправился с тяжелым сердцем, и эта тяжесть, да еще и жара не давали ему уснуть. Он услышал, что его родители разговаривают с Ричи в соседней комнате, и передвинулся так, чтобы лучше было слышно.

– Люди не любят тех, кто от них отличается, – сказала хозяйка Лаукай. – А Зилле не просто член семьи, которую считают не такой, как все, так еще и индианка.

– Не такой, как все? – возмутился Ричи. – Мы первыми поселились здесь!

– Мы пришли из Уэльса. А Брендонов дар внушает страх.

– Индейцы тебя предупредили? – спросил Ричард у жены.

– Да, одна из женщин. А я так надеялась, что эта напасть с охотой на ведьм не затронет нашу деревню…

– Нужно постараться не допустить, чтобы она началась с нас, – сказал хозяин Лаукай. – По крайней мере, Хиггинсы будут на нашей стороне.

– Точно, что на нашей? – переспросил Ричи. – Хозяин Хиггинс, похоже, сильно зауважал пастора Мортмайна. А Дейви Хиггинс давно уже не приходит работать вместе с Брендоном.

– Зилло предупредил меня и насчет Брендона, – сказал Ричард.

– Брендон!.. – У хозяйки Лаукай перехватило дыхание.

– Он видел одну из своих картинок прошлой ночью.

Услышав это, Брендон кинулся в большую комнату:

– Зилле вам рассказала!

– Вовсе нет, Брендон, – сказал отец. – А тот, кто подслушивает, редко слышит что-нибудь приятное. Ты сам разрешил Зилле поговорить с ее отцом. А он рассказал мне. Тебе стыдно рассказывать нам об этом?

– Стыдно? Нет, папа, вовсе не стыдно. Я стараюсь не рассказывать про картинки, потому что вы не хотите, чтобы я их видел, и я знаю, что вы беспокоитесь, когда они все-таки приходят. Потому я вам и не говорил. Я думал, вы предпочитаете этого не слышать.

Отец опустил голову:

– Неудивительно, что тебе стало так казаться. Возможно, мы были неправы, когда попросили тебя не видеть этих картинок, если они Господень дар тебе.

Брендон удивленно посмотрел на него:

– Да кто ж еще мог бы их посылать?

– В Уэльсе верят, что подобные дары исходят от Господа. Там нет такого страха перед дьяволом, как здесь.

– Зилле и Маддок говорят, что мои картинки исходят от богов.

– И Зилло предупредил меня, – сказал отец, – чтобы ты не говорил о них никому, а в особенности пастору Мортмайну.

– А Дейви?

– Никому.

– Но Дейви знает про них. Когда мы были маленькие, я часто рассказывал про них Дейви и Маддоку.

Родители переглянулись.

– Это было давно. Будем надеяться, что Дейви позабыл про них.

Ричи врезал кулаком по твердому дереву кровати.

Ричард предостерегающе вскинул руку:

– Тише! Ты разбудишь жену и сына. Когда жара спадет, люди станут поспокойнее. Брендон, иди спать.

Вернувшись к себе в комнату, Брендон плюхнулся на соломенный тюфяк. Он слышал вдалеке барабанный бой. Но дождь не пошел.

На следующий вечер, когда Брендон гнал корову с пастбища домой, к нему подошел Дейви Хиггинс.

– Бран, пастор Мортмайн сказал, чтобы я не разговаривал с тобой.

– А ты разговариваешь.

– Мы друг друга всю жизнь знаем. Сколько хочу, столько и буду разговаривать. Но люди говорят, что это Зилле отгоняет дождь. Посевы гибнут. Мы не хотим оскорблять индейцев, но пастор Мортмайн говорит, что синие глаза Зилле доказывают, что она не чистокровная индианка и что индейцы боятся ее и потому отослали к нам.

– Это неправда! Ты же сам знаешь! – запальчиво воскликнул Брендон. – Индейцы гордятся синими глазами!

– Я-то знаю, – сказал Дейви, – и ты знаешь, но мы еще дети, а взрослые не слушают детей. Пастор Мортмайн запрещает нам ходить в индейское селение, и Маддоку здесь больше не рады. Мой отец верит каждому слову пастора Мортмайна, а сын пастора, этот одутловатый Датберт, ухаживает за моей сестрой. – Дейви искоса взглянул на Брендона. – Бран, что твои картинки говорят про все это?

Брендон посмотрел ему прямо в глаза:

– Мне уже двенадцать лет, Дейви. Я больше не ребенок с детскими картинками.

Он отвернулся от Дейви и повел корову в хлев, и ему казалось, будто он, отрицая свои картинки, предал их.

Из-за угла хлева появился Маддок:

– Мой отец прислал меня к тебе на случай опасности. Я буду следовать за тобой, но незримо. Но ты знаешь индейцев, и ты увидишь. Потому я хочу, чтобы ты знал, чтобы не боялся.

– Я боюсь, – ровным тоном произнес Брендон.

– Если бы только пошел дождь!.. – сказал Маддок.

– Ты разбираешься в погоде. Дождь будет?

Маддок покачал головой:

– Воздух пахнет грозой, но в эту луну дождя не будет. Молнии сверкают, и это смущает людские умы. Как там Зилле? Малыш?

На этот раз Брендон улыбнулся:

– Замечательно!

Тем вечером во время семейной молитвы лица Лаукаев были спокойны. Ричард молился о мудрости, о благоразумии, о дожде. Он молился о верности в дружбе и о мужестве. И снова о дожде.

Гром продолжал рокотать. Молнии придавали мрачности неспокойной ночи. И снова ни капли дождя не упало на землю.

Дети перестали разговаривать с Брендоном. Даже Дейви отворачивался от него, хотя вид у него был при этом пристыженный. Мистер Мортмайн, столкнувшись с Брендоном, заявил:

– Под вашей крышей зло! Лучше сами потрудитесь убрать его!

Когда Брендон рассказал об этом, Ричи взорвался:

– Зло – в сердце у мистера Мортмайна!

Зло было таким же всепроникающим, как и бесстыдная жара.

Пастор Мортмайн заявился вечером в дом к Лаукаям, прихватив с собой своего сына, Датберта, и хозяина Хиггинса.

– Мы хотим поговорить с этой индейской женщиной.

– Моя жена… – начал было Ричи, но отец заставил его замолчать.

– Для такого визита слишком позднее время, пастор Мортмайн, – сказал Ричард. – Моя невестка и внук уже легли спать.

– Значит, поднимите их. Мы намерены выяснить, является ли эта индианка христианкой или…

В комнату вошла Зилле с ребенком на руках.

– Или что, пастор Мортмайн?

Датберт посмотрел на нее, и в глазах его вспыхнула алчность.

– Мы верим, что ты христианка, Зилле, – мягко обратился к ней хозяин Хиггинс. – Это так?

– Да, хозяин Хиггинс. Когда я вышла замуж за Ричи, я приняла его веру.

– Несмотря на то что она противоречит верованиям твоего народа? – спросил пастор Мортмайн.

– Но они не противоречат друг другу.

– Индейцы – язычники! – заявил Датберт.

Зилле посмотрела на пухлолицего парня поверх головы младенца.

– Я не знаю, что такое язычники. Я только знаю, что Иисус из Назарета поет истинную песню. Он знает древнюю гармонию.

Пастор Мортмайн в ужасе втянул воздух:

– Ты говоришь, что Господь наш и Спаситель поет?! Что еще нам требуется услышать?

– Но почему бы ему не петь? – спросила Зилле. – Сами звезды поют, вращаясь в небесном танце, поют хвалу Тому, кто создал их. И разве мы не поем гимны в молитвенном доме?

Пастор Мортмайн злобно посмотрел на Зилле, на Лаукаев, на своего сына, не отрывающего глаз от красоты Зилле, на хозяина Хиггинса.

– Это совсем другое! Ты язычница и не понимаешь.

Зилле гордо вскинула голову:

– Писание говорит, что Бог любит всех. Это же сказано и в псалмах. Он любит и мой народ, и вас – или он не Бог.

– Не богохульствуй, дитя, – предостерегающе произнес Хиггинс.

– Почему ты отгоняешь дождь? – сердито спросил пастор Мортмайн.

– Зачем бы мне отгонять дождь? Наши посевы сохнут точно так же, как и ваши. Мы молимся о дожде дважды в день, и в утреннюю и в вечернюю молитву.

– Кошка, – сказал Датберт. – Как насчет кошки?

– Кошка ловит мышей в доме и в амбаре, как все прочие кошки в деревне.

– Хозяйка Адамс сообщила нам, что эта кошка помогает тебе летать по воздуху, – заявил пастор Мортмайн.

У Датберта отвисла челюсть, а у Ричи вырвался негодующий возглас. Но Зилле жестом велела мужу молчать и спросила:

– А ваша кошка помогает вам летать по воздуху, пастор Мортмайн? Вот и моя нет. Дар полета дается только самым святым людям, а я всего лишь женщина, такая же, как и другие.

– Остановись, дитя, – приказал хозяин Хиггинс, – пока ты сама себя не приговорила!

– Ты настоящая индианка? – недобро спросил пастор Мортмайн.

Зилле кивнула:

– Я из народа Ветра.

– У индейцев не бывает синих глаз.

– Вы слышали нашу легенду.

– Легенду?

– Да. Хотя мы верим, что это правда. У моего отца тоже синие глаза, и у моего брата.

– Ложь! – воскликнул пастор Мортмайн. – Рассказывать истории – это от дьявола!

Ричард Лаукай шагнул к маленькой, темной фигурке священника:

– Странные вещи вы говорите, пастор Мортмайн. В Писании сказано, что Иисус поучал, рассказывая истории. «Все сие Иисус говорил народу притчами, и без притч не говорил им». Это глава тринадцатая Евангелия от Матфея.

Лицо пастора Мортмайна закаменело.

– Я уверен, что эта индианка – ведьма. И если так, она должна умереть, как ведьма. Это тоже есть в Писании. – Он махнул рукой хозяину Хиггинсу и Датберту. – Мы соберемся в церкви и примем решение.

– И кто же будет принимать это решение? – воскликнул Ричи, не обращая внимания на предостерегающий жест отца. – Все жители деревни в честном обсуждении или вы, пастор Мортмайн?

– Осторожнее, Ричи! – веско произнес хозяин Хиггинс. – Берегись!

– Дэвид Хиггинс, – сказал Ричард Лаукай, – наши с тобой дома были первыми в этой деревне. Ты знаешь нас дольше, чем кто бы то ни было. Ты действительно веришь, что мой сын женился бы на ведьме?

– Сам того не ведая, Ричард.

– Ты сидел с нами в те вечера, когда индейцы приходили послушать наши истории, а мы слушали их легенды, согласные с нашими. Ты видел, как индейская и валлийская легенды укрепили мир между нами и народом Ветра. Разве не так, Дэвид?

– Это так.

Но тут вмешался пастор Мортмайн:

– Хозяин Хиггинс рассказал мне про измышления, которым предшествовало, как подачка, чтение Писания.

– Писание никогда не было для нас подачкой, пастор. Те первые годы были тяжелыми. Хозяйка Хиггинс умерла, рожая Дейви, и через неделю после ее смерти трое из детей Дэвида умерли от дифтерии, а еще один всего лишь через год скончался от кашля. Моя жена потеряла четырех детей между Ричардом и Брендоном, одного при родах и трех в раннем детстве. Писание поддерживало и укрепляло нас тогда, как и сейчас. Что же касается историй, то зимние вечера длинны, и это был приятный способ отвлечься, пока выполняешь какую-нибудь работу.

Хозяин Хиггинс переступил с ноги на ногу:

– В тех историях не было ничего плохого, пастор Мортмайн. Уверяю вас.

– Для тебя, возможно, и не было, – отрезал пастор Мортмайн. – Идем!

Выходя следом за пастором Мортмайном и Датбертом из дома, хозяин Хиггинс так и не поднял головы.

Это был страшный сон. Брендону хотелось закричать, проснуться – но он не спал.

Кошмар происходил на самом деле.

Занимаясь своей работой, Брендон чувствовал, что Мэддокс присутствует неподалеку и присматривает за ним. Иногда он слышал, как тот шуршит в ветвях дерева.

Иногда Маддок на миг показывался Брендону из-за дерева, угла амбара или дома. Но куда бы Брендон ни шел, Маддок был там, и это означало, что индейцам известно все, что происходит.

В деревне от летней болезни умер младенец – болезнь эта была главной причиной смерти новорожденных в жаркое время года, но этой смерти хватило, чтобы обвинить Зилле.

Пастор Мортмайн послал в город за человеком, который, как говорили, был мастером по выявлению ведьм. Он отправил на виселицу множество людей.

– И отчего же он считается мастером? – гневно спросил Ричи.

Деревня гудела от возбуждения. Брендону казалось, что люди наслаждаются всем этим. Дочь Хиггинса прогуливалась по пыльной улице с Датбертом, не поднимая глаз, но сын пастора Мортмайна улыбался, и улыбка эта была неприятной. Люди торчали на порогах домов, глядя на пастора Мортмайна и специалиста по ведьмам, стоящих у церкви.

Дейви Хиггинс засел у себя в доме и не желал выходить, но остальные дети не меньше своих родителей рвались поучаствовать в охоте на ведьм.

Кошмар продолжался. Этот человек из города, повесивший множество людей, сообщил пастору Мортмайну и деревенским старейшинам свой вердикт: у него нет ни малейших сомнений, что Зилле – ведьма.

Над улицей пронесся вздох возбуждения, ужаса, удовольствия.

Тем вечером, когда Брендон отправился на общее пастбище забирать корову, один из мальчишек сплюнул и отвернулся. Дейви Хиггинс, завязывая веревку на шее их коровы, сказал:

– Это воля Божья – ведьма должна умереть.

– Зилле не ведьма.

– Она язычница.

– Она христианка. И получше тебя.

– Она приговоренная ведьма, и завтра ее заберут в тюрьму в город, а потом привезут сюда, чтобы повесить…

– И все мы на это посмотрим. – Один из мальчишек в предвкушении облизнул губы.

– Нет! – воскликнул Брендон. – Нет!

Дейви перебил его:

– Придержи-ка лучше свой язык, а то ведь я могу рассказать про тебя пастору Мортмайну такие вещи, что тебя тоже посчитают колдуном.

Брендон в упор уставился на Дейви, а остальные мальчишки принялись подзуживать того, чтобы он сказал.

Дейви покраснел:

– Нет. Я ничего такого в виду не имел. Брендон – мой друг. Он не виноват, что его брат женился на ведьме.

– Как вы могли позволить им забрать Зилле и малыша?! – накинулся Брендон на Ричи и родителей. – Как вы могли?!

– Сын, – сказал Ричард Лаукай, – здесь Зилле в опасности – теперь, когда все так взвинчены. Тут найдутся такие, что пожелают повесить ее немедленно. А завтра мы с твоим братом отправимся в город и поговорим там со знакомыми. Думаю, они нам помогут.

Но лихорадка охоты на ведьм разыгралась непомерно. Помощи не было. Рассудка не было. Был лишь кошмар.

Хозяйка Лаукай осталась в городе, чтобы ухаживать за Зилле и ребенком. Это ей разрешили, но не по доброте душевной. Просто остальные боялись, что Зилле покончит с собой либо еще что-то помешает им полюбоваться на публичное повешение.

Ричард и Ричи отказались строить виселицу.

Отводя глаза, хозяин Хиггинс принялся упрашивать их:

– Вам нельзя отказываться. Вас же тоже тогда обвинят. Тут в городе приговорили целые семьи.

– Когда-то жил другой плотник, – сказал Ричард, – и он точно отказался бы делать это. Его примеру я и последую.

Желающих воздвигнуть виселицу оказалось более чем достаточно. Ее ведь проще сделать, чем дом, кровать или стол.

Дата казни была назначена.

Накануне Брендон пошел за коровой попозже, чтобы не встретить там остальных. Когда он дошел до амбара, в тени его ждал Маддок.

– Мой отец хочет видеть тебя.

– Когда? – спросил Бран.

– Сегодня. Когда все заснут, ты сможешь незаметно выбраться из дома?

Бран кивнул:

– Ты же сам меня научил. Я приду. Это очень много значит для меня – знать, что ты был со мной.

– Мы друзья, – без улыбки сказал Маддок.

– Скоро ли пойдет дождь? – спросил Брендон.

– Нет. Не раньше, чем молитва все изменит.

– Вы молитесь каждый вечер. Мы тоже.

– Да. Мы молимся, – сказал Маддок и бесшумно исчез в лесу.

Рано утром, еще до рассвета, когда он был уверен, что все жители деревни спят, Брендон вышел из дома и быстро, как молодой олень, помчался под защиту леса.

Маддок стоял на опушке и ждал его.

– Идем. Мне легче находить дорогу в темноте, чем тебе.

– Зилло все знает? Ты ему сказал?

– Да. Но он хочет встретиться с тобой.

– Зачем? Я всего лишь ребенок.

– Ты владеешь даром предвидения.

Брендон вздрогнул.

– Идем, – позвал его Маддок. – Мой отец ждет.

Они шли быстро. Брендон следовал за Маддоком, а тот вел его по тропе, через ручей, через лесную темень.

На краю прогалины, где располагалось индейское селение, стоял Зилло. Маддок кивнул отцу и скрылся в темноте.

– Вы ведь не допустите этого? – взмолился Брендон. – Если Зилле погибнет, Ричи этого не переживет!

– Мы этого не допустим.

– Люди в деревне думают, что вы придете. Они приготовили ружья. Они совсем обезумели и будут стрелять, не задумываясь.

– Их нужно остановить. Тебе являлись видения в последнее время?

– Я старался не видеть их. Мне страшно.

– Кто-нибудь знает, что ты здесь?

– Только Маддок.

Зилло достал из небольшой сумочки отполированный металлический шар и поднял его так, чтобы на нем заиграл свет заходящей луны.

– Что ты видишь?

Брендон нерешительно посмотрел на шар:

– Правильно ли мне делать это, раз отец…

Глаза Зилло не выражали ничего.

– Я молился об этом весь день. Твой отец не желает признать дар богов, а у нас в племени на этот раз нет никого с даром прозрения.

На глазах у Брендона свет в металлическом шаре сдвинулся, и он увидел летящие по небу облака, облака, отраженные в воде. Не отрывая взгляда от прорицательного металла, мальчик проговорил:

– Я вижу озеро на месте долины, озеро, которое уже видел прежде в картинке. Оно прекрасно.

Зилло кивнул:

– Говорят, что в незапамятные времена здесь действительно было озеро. В долине люди находили камни с рыбьими костями внутри.

– Небо затягивает тучами, – сообщил Брендон. – Начинается дождь, стучит по озерной воде.

– Ты видишь огонь?

– Раньше видел, и мне было страшно. Сейчас есть только дождь.

Суровое лицо Зилло едва заметно смягчилось.

– Это хорошо. Эта картинка к добру. Теперь я научу тебя нужным словам. Ты должен очень тщательно заучить их и убедиться, что не станешь использовать их чересчур поспешно. Только синеглазое дитя народа Ветра заучивает эти слова, и никогда прежде их не вручали никому другому, не принадлежащему к племени. Но я даю их тебе ради спасения Зилле.

В день казни Зилле с утра вернули в деревню. Маленького Брендона у нее забрали и отдали хозяйке Лаукай.

– Он слишком мал, чтобы отнимать его от груди! – попыталась возражать хозяйка Лаукай. – Он умрет от летней болезни.

– Ведьма не причинит вреда собственному ребенку, – отрезал пастор Мортмайн.

Чтобы удержать Ричарда и Ричи, потребовалось шесть самых сильных мужчин в деревне.

– Свяжите ведьме руки! – приказал человек из города.

– Я свяжу, – сказал хозяин Хиггинс. – Давай руки, дитя.

– Не проявляй к ней доброты, Хиггинс! – предостерег пастор Мортмайн. – Иначе мы решим, что ты тоже замаран. В конце концов, ты слушал их истории.

Хозяйка Лаукай с плачущим младенцем на руках сказала:

– Дети умирали от летней болезни много лет, задолго до того, как Зилле поселилась у нас, и никто не думал про колдовство.

Присутствующие обозленно загомонили:

– Ведьма уморила другого ребенка! Пускай теперь ее отродье тоже умрет!

Ричи отчаянно задергался и чуть было не вырвался.

– Когда ведьма умрет, – сказал пастор Мортмайн, – ты опомнишься. Мы спасаем тебя от зла.

Жители деревни столпились вокруг виселицы в отвратительном предвкушении грядущего действа. Дейви Хиггинс стоял на пороге своего дома.

Хозяин Хиггинс и пастор Мортмайн повели Зилле через пыльную площадь и вверх, на помост виселицы.

Брендону показалось, что у него сердце сейчас вырвется из тела. Он ощущал чье-то присутствие – это был Маддок, – и Брендон знал, что все племя неподалеку.

– Давай! – прошептал Маддок.

И тогда Маддок выкрикнул вслух те слова, которым научил его Зилло:

Призываю с Зилле здесь Всю святую мощь Небес, Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь, Молнию – разящий меч…

Обычно раскаты грома начинались лишь ближе к вечеру. Но внезапно небо расколола ослепительная молния, и мощь ее обрушилась на здание церкви. Почти в тот же миг загрохотал гром. Небо из влажно-голубого сделалось адски-темным. В дверном проеме церкви показались пляшущие языки пламени.

Индейцы двинулись вперед, прежде чем жители деревни заметили их присутствие, безмолвные и грозные. Несколько человек подняли ружья. Когда Датберт выстрелил, молния вспыхнула снова и сшибла Датберта с ног. На руке у него появился длинный ожог, а выпущенная пуля ушла куда-то в сторону, не причинив никому вреда. Пламя оплело колокольню.

Зилло метнулся через площадь к ступеням виселицы.

– Не стрелять! – приказал он. – Или молния ударит снова! И на этот раз убьет.

– Положите оружие! – простонал Датберт. – Не стреляйте!..

Лицо пастора Мортмайна исказилось.

– Вы колдуны! Вы все тут колдуны! В мальчишку Лаукая вселился дьявол этой индианки, потому он и призвал молнию! Смерть ему!

Индейцы придвинулись еще ближе. Маддок остался рядом с Брендоном. И тогда Дейви Хиггинс сошел с порога и тоже встал рядом с Брендоном.

Ричи вырвался из рук удерживавших его мужчин и взлетел на помост.

– Жители деревни! – выкрикнул он. – Вы что, думаете, что вся на свете сила – дьяволова?! Мы же видим гнев Божий!

Он повернулся к толпе спиной и стал отвязывать Зилле.

Настроение толпы изменилось. Ричарда отпустили, и он пошел через пыльную площадь к пастору Мортмайну.

– Ваша церковь горит потому, что вы попытались убить ни в чем не повинную женщину. Наши друзья и соседи никогда бы не допустили этого безумия, если бы вы не запугивали их огнем и серой.

Хозяин Хиггинс отодвинулся подальше от пастора Мортмайна:

– Это правда. Лаукаи всегда были богобоязненной семьей.

Индейцы подошли еще ближе.

Ричи обнял Зилле одной рукой и снова воскликнул:

– Индейцы всегда были нашими друзьями! И это так мы отплатили за их дружбу?

– Остановите их!.. – выдавил пастор Мортмайн. – Остановите индейцев! Они перебьют нас! Остановите!..

– С чего это мы должны их останавливать? – возмутился Ричи. – Вы хотите от нас сострадания, которого сами не проявили?

– Ричи! – Зилле повернулась к мужу. – Ты же не пастор Мортмайн. У тебя есть сердце. Прояви сострадание!

Зилло властно поднял руку.

– Это зло остановлено. Если ничего подобного больше не случится, вам нечего нас бояться. Но такое не должно повториться.

– Никогда, никогда, простите, никогда, – забормотала толпа.

– Огонь, огонь! – застонал пастор Мортмайн. – Боже мой, церковь, церковь горит!

Ричи помог Зилле спуститься и подвел ее к своей матери; та положила малыша в протянутые руки невестки. Брендон, стоя между Маддоком и Дейви, смотрел, как мать и Зилле, отец и брат повернулись спиной к горящей церкви и зашагали через площадь, мимо пристыженных соседей – к себе в дом. Брендон остался стоять. Он не мог пошевелиться, словно врос в землю. Жители деревни таскали бесполезные ведра с водой, пытаясь сдержать огонь и не дать пожару перекинуться с церкви на дома. Брендон смотрел, как рухнула колокольня – колокольня, возведенная скорее во славу пастора Мортмайна, чем во славу Божью.

А потом он почувствовал капли дождя, ласкового дождя, которому предстояло идти весь день и впитываться в иссохшую землю, продолжаться, пока самые глубокие корни растений не смогут напиться. Дождя, который погасит огонь прежде, чем тот перекинется на жилища.

За тремя мальчиками стоял народ Ветра и молча смотрел, как жители деревни разбредаются по домам. Когда у пустого помоста виселицы не осталось никого, кроме троих детей, Зилло бросил отрывистую команду, и индейцы быстро разобрали скверно построенный помост и саму виселицу, побросали доски на дымящиеся руины церкви и молча ушли.

Кошмар закончился, но ничего теперь не могло стать прежним.

Когда Брендон с Маддоком вошли в дом Лаукаев, Зилло был там. Он держал ребенка на руках. Чайник грелся на медленном огне, и хозяйка Лаукай делала травяной чай, как она сказала, чтобы нам всем успокоиться.

– Я в гневе. – Ричи посмотрел мимо Брендона, на мать. – Твои травы не усмирят моего гнева.

– У тебя есть причины гневаться, – сказал отец. – Гнев не злость. Злость способна грызть сердце и разум человека вечно. Гнев же стихнет в свой час. Маленький Брендон поможет успокоить твой гнев.

Зилло передал малыша Ричи. Тот взял ребенка и прижал к груди. Потом он посмотрел на брата.

– Где ты взял эти слова, которые выкрикнул прямо перед началом бури?

– От Зилло.

– Когда?

– Прошлой ночью. Он послал за мной.

Зилло посмотрел на Ричарда и Ричи. Взгляд его был непроницаемым.

– Он хороший паренек, ваш младший.

Ричард Лаукай посмотрел на Зилло и обнял Брендона за плечи.

– Пути Господни неисповедимы, и нам не требуется понимать их. Его пути – не наши пути, хотя мы и хотели бы, чтобы они были нашими. Нам не требуется понимать дары Брендона – только знать, что они дарованы Господом.

Он взял Библию и принялся листать ее, пока не нашел нужное место:

– «Но верен Господь, Который утвердит вас и сохранит от лукавого. Господь же да управит сердца ваши в любовь Божию. Сам же Господь мира да даст вам мир всегда во всем…»[4]

Брендон, измотанный недосыпом, страхом и напряжением, положил голову на руки и задремал, слыша сквозь сон, как Ричи говорит, что он не может больше жить в этой деревне. Он заберет Зилле и ребенка и вернется в Уэльс, где они смогут начать новую жизнь…

Когда Ричи с Зилле и малышом уехали, мир для Брендона поблек.

Однажды, когда он занимался работой по хозяйству, появился Маддок, молча помог ему, а потом они вместе пошли через лес в индейское селение.

Под раскидистыми ветвями могучего дуба Маддок остановился и устремил на Брендона долгий взгляд.

– Это верно, что Зилле должна была уйти с Ричи.

Брендон посмотрел на Маддока, потом уставился в землю.

– И верно, что мы с тобой должны были стать братьями. Мой отец сегодня ночью проведет церемонию, и ты станешь одним из народа Ветра.

Искра прежнего света вспыхнула в лице Брендона.

– И тогда никто не сможет разлучить нас.

– Никто. И может быть, ты женишься на девушке из народа Ветра. И может быть, наши дети поженятся, и тогда наши семьи будут связаны вовеки.

Брендон взял Маддока за руку.

– Навеки, – сказал он.

Глава седьмая Ветер, чей так скор полет…

И Чарльз Уоллес очутился на спине у Гаудиора.

– Я, конечно, читал про салемские процессы… – задумчиво пробормотал он. – Гаудиор, а на других планетах такой же кошмар, как на нашей?

– Кошмар везде, куда добрались эхтры.

– Брендон – он же младше меня. И все-таки я похож на Брендона? Или он на меня?

– Не думаю, что тебя принял бы в себе тот, который чужд твоей сути, – хоть тот же Гвидир, например.

– Ужасно думать, что я причинил Брендону столько боли…

– Не бери на себя слишком много, – предостерег Гаудиор. – Неизвестно, что случилось бы, не будь тебя Внутри Брендона.

– Что же мы узнали Внутри? Странный какой-то треугольник: Уэльс и это место, Уэльс и Веспуджия, Веспуджия и это место. Все как-то взаимосвязано, и нам надо найти эти связи… ой!

Потрясенный, он соскочил с Гаудиора. До него вдруг дошло.

– Что такое? – спросил Гаудиор.

От возбуждения Чарльз Уоллес заговорил громче:

– Мэдог – это же валлийское имя Мадог, просто неправильно записанное! Понимаешь?

Гаудиор булькнул.

– Мэдог. Мэд Дог. А «Мэд Дог» означает «бешеный пес» на английском. Бешеный Пес Бранзилльо может на самом деле оказаться Мадогом! Эль Рабиозо. Мэд Дог. Это такая жуткая игра слов: Мадог – Мэдог – Мэд Дог.

Единорог устремил на него взгляд поверх своей вытянутой морды:

– Возможно, в этом что-то есть.

– Это еще одна связь! Гаудиор, нам нужно в Патагонию, в Веспуджию. Я понимаю, что единорогам нелегко перемещаться в пространстве и времени одновременно, но ты должен попытаться.

Гаудиор расправил крылья и вскинул их к небу.

– В прошлый раз мы полетели точно по ветру – и посмотри, что случилось!

– Мы не добрались до тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Но мы узнали важные подробности про потомков Мадога.

– Это все, что ты запомнил? – Единорог сложил крылья.

– Это в книге. Мэттью Мэддокс…

– Так или иначе, – сказал Гаудиор, – но мы подбираемся все ближе и ближе к Могло-Бы-Быть, к которому эхтры не хотят нас подпускать, и чем мы ближе, тем сильнее они стараются нам помешать. Тебе уже удалось кое-что изменить по мелочам, и они в ярости.

– А что я изменил?

– Ты что, не знаешь?

Чарльз Уоллес склонил голову:

– Я пытался не дать Харселсу увидеть, как живут другие племена.

– И?..

– Зилле… Я пытался не допустить, чтобы ее повесили. Неужели ее вправду повесили бы – без этого слова?

– Есть много такого, чего единороги не чувствуют, – это нам нужно знать.

– И кое-что нам необходимо узнать, чтобы успешно исполнить просьбу миссис О’Киф. – Он вспомнил мать Кальвина, и на его лице промелькнуло глубокое удивление. – Как странно, что именно миссис О’Киф подтолкнула меня ко всему этому… И это слово…

– Это должно было чему-то тебя научить.

– И научило. Тому, что мы должны попасть в Веспуджию, чтобы выяснить, что связывает Ма О’Киф с Бешеным Псом Бранзилльо.

Рог Гаудиора быстро замерцал.

– Я понимаю. – Чарльз Уоллес погладил единорога по шее. – Эхтры едва не сцапали нас, когда мы двигались в тысяча восемьсот шестьдесят пятый год в нашем собственном Где. Возможно, нам следует оставить звездный камень и направиться в тысяча восемьсот шестьдесят пятый год в Патагонии, в тот момент, когда туда прибыла группа валлийцев. Возможно, они встретились с потомками Гвидира. Думаю, у нас нет другого выхода: надо отправляться в Патагонию.

Встревоженное ржание Гаудиора рассыпалось серебряными осколками:

– Они могут снова напасть на нас. Наверное, лучше тебе привязаться ко мне. Если эхтры снова сорвут тебя с моей спины, вряд ли я еще раз сумею поймать тебя.

Чарльз Уоллес внимательно посмотрел по сторонам, но не увидел ничего, кроме деревьев, камня, долины и гор за нею.

Потом он выпалил:

– А, знаю! – И соскользнул со спины Гаудиора на камень. – Этой осенью я забыл отнести гамак домой. Обычно это делала Мег. Он тут в двух шагах, подвешен между двумя старыми яблонями. Он сам веревочный и висит на хорошей, крепкой бельевой веревке из Универсального магазина Мортмайна. Мортмайн! Гаудиор, как ты думаешь…

– У нас нет времени на досужие размышления, – предупредил его Гаудиор. – Давай привязывайся.

Чарльз Уоллес торопливо зашагал по тропе. Единорог двинулся за ним, взбрыкивая, когда голые плети ежевики дотягивались до тропы и царапали его шкуру.

– Вот он. Мама любит, чтобы гамак висел подальше от дома, где телефона не слышно.

Мальчик принялся отвязывать гамак. Листва с яблонь уже облетела, но несколько сморщенных яблок еще цеплялись за верхние ветки. Земля под деревьями и гамаком пахла яблочным уксусом и прелой листвой.

– Поспешай не торопясь, – посоветовал Гаудиор, пока Чарльз Уоллес неловко возился с узлами дрожащими пальцами. Воздух был холодным, и единорог наклонился, чтобы подышать на пальцы Чарльза Уоллеса, согреть их. – Думай только про развязывание узлов. Эхтры близко.

Согретые дыханием единорога пальцы мальчика начали двигаться проворнее, и ему удалось развязать первый узел. Еще два узла – и один край гамака шлепнулся на покрытую листьями землю, а Чарльз Уоллес перешел ко второму дереву. Похоже было, что с этой стороны гамак еще крепче привязан к искривленному стволу. Чарльз Уоллес трудился молча, пока не управился с гамаком.

– Встань на колени, – попросил он единорога.

Один конец гамака он протащил под единорогом, так что крепкая сеть оказалась под животом Гаудиора. С трудом ему удалось закинуть веревки Гаудиору на спину. Потом Чарльз Уоллес уселся верхом и обвязал эти веревки себе вокруг пояса.

– Хорошо, что мама всегда использует столько веревки, что хватит на пять гамаков!

Гаудиор заржал:

– Ты крепко привязался?

– Думаю, да. Близнецы учили меня вязать узлы.

– И за мою гриву тоже держись!

– Держусь.

– Мне это не нравится, – неодобрительно сказал Гаудиор. – Ты точно уверен, что мы должны попытаться отправиться в Патагонию?

– Я думаю, именно это нам и нужно сделать.

– Я беспокоюсь.

Но все же Гаудиор пустился вскачь, быстрее и быстрее, и наконец взмыл вверх.

На них напали почти сразу же. Эхтры окружили мальчика и единорога. Руки Чарльза Уоллеса оторвало от гривы Гаудиора, но веревка держала крепко. Из него вышибло дух, а порывы ветра не давали открыть глаза, но эхтрам не удалось сорвать его со спины Гаудиора. Веревка натянулась и скрипела, но узлы держались.

Дыхание Гаудиора превратилось в серебряные султаны. Ему пришлось сложить крылья, чтобы эхтрский ветер не переломал их. Мальчик и единорог неслись через бесконечное пространство и время.

Холодный зловонный ветер подхватил их и швырнул с яростью, которую единорог не мог одолеть. Они беспомощно опускались в раскинувшуюся тьму.

Они потерпели крушение.

Удар был так силен, что Чарльз Уоллес за миг до потери сознания успел подумать, что эхтры швырнули их на камни и что это конец.

Но спуск продолжался. Вниз, вниз, в черноту и холод. Дышать нечем. Ощущение удушья, ветер звенит в ушах. Потом он словно бы начал подниматься – выше, выше, и свет до боли ударил по закрытым глазам, и чистый холодный воздух хлынул в его легкие. Чарльз Уоллес открыл глаза.

Это о воду они ударились, а не о камень.

– Гаудиор! – закричал Чарльз Уоллес, но единорог, бессильно обмякнув, плавал на поверхности тьмы; он лежал на боку, и одна нога Чарльза Уоллеса все еще находилась в воде.

Мальчик склонился к могучей шее. Ни дуновения не исходило из серебряных ноздрей. Грудь не вздымалась, и сердце не билось.

– Гаудиор! – горестно закричал Чарльз Уоллес. – Не умирай, Гаудиор!

Но единорог лежал все так же безвольно, и маленькие волны плескали ему в морду.

– Гаудиор!!! – Чарльз Уоллес изо всех сил ударил по застывшему телу.

Слово, лихорадочно подумал он. Слово!..

Но все слова, кроме имени единорога, вылетели у него из головы.

– Гаудиор! Гаудиор!

По серебристому телу пробежала дрожь, а потом единорог мощно выдохнул – словно воздух вырвался из органа, – и все снова заработало. Чарльз Уоллес расплакался от облегчения. Единорог открыл глаза – сперва они были тусклыми, потом прояснились и засверкали, как бриллианты. Он зашевелился.

– Где мы?

Чарльз Уоллес наклонился к прекрасному телу, гладя шею и гриву; он был вне себя от облегчения.

– Посреди океана.

– Какого океана? – раздраженно уточнил Гаудиор.

– Не знаю.

– Это твоя планета. Ты должен знать.

– А моя ли? – спросил Чарльз Уоллес. – Эхтры добрались до нас. Ты уверен, что мы не в Отражении?

Мальчик и единорог огляделись. Вода простиралась во все стороны до самого горизонта. Небо над ними было ясным – лишь несколько облачков.

– Это не Отражение, – фыркнул Гаудиор. – Но мы можем находиться где угодно в Творении, на любой планете любой галактики, где есть кислород и достаточное количество воды. Как по-твоему, это похоже на обычный земной океан? – Он встряхнул головой, и с гривы посыпались капли воды. – Я пока не очень хорошо соображаю… – Единорог глотнул воздуха, потом отрыгнул изрядную порцию соленой воды. – Похоже, я выпил половину этого океана!

– Он выглядит как обычный океан, – нерешительно сказал Чарльз Уоллес. – И похоже, что сейчас зима. – Его ботинки наполнились водой, и та теперь хлюпала, обжигая ноги холодом. – Смотри! – Он указал на огромную ледяную скалу, торчащую из воды. – Айсберг!

– В какой стороне земля?

– Гаудиор, если мы даже не знаем, в какой мы галактике и на какой планете, откуда же мне знать, где тут земля?

Гаудиор с трудом распростер крылья во всю ширь, и с них с шумом обрушились потоки воды. Он с силой работал ногами, чтобы держаться на плаву.

– Ты можешь лететь? – спросил Чарльз Уоллес.

– Крылья промокли насквозь.

– А можешь спросить у ветра, где мы сейчас?

Единорог содрогнулся.

– Я все никак не переведу дух. Ветер… ветер… мы так ударились о воду, что чудом не переломали все кости. Ты по-прежнему привязан?

– Да, иначе меня здесь бы не было. Пожалуйста, спроси у ветра.

– Ветер… ветер… – Гаудиор снова стряхнул воду с крыльев.

Он открыл рот, словно собираясь пить, и глотнул холодного чистого ветра. Губы разошлись, открывая опасные на вид зубы. Единорог закрыл глаза; его длинные ресницы казались темными на фоне шкуры, побледневшей до оттенка лунного света. Потом он открыл глаза и выпустил фонтан воды:

– Слава галактикам!

– Где мы?

– В твоей галактике, в твоей Солнечной системе, на твоей планете. В твоем собственном Где.

– Ты имеешь в виду, что это то самое место со звездным валуном? Только покрытое океаном?

– Да. И ветер говорит, что сейчас середина лета.

Чарльз Уоллес посмотрел на айсберг:

– Хорошо, что сейчас лето, а то мы замерзли бы насмерть. Но все равно, лето или не лето, а мы умрем от холода, если не выберемся на сушу, и поскорее.

Гаудиор вздохнул:

– Мои крылья все еще мокры, а ноги устали.

Тут их накрыло волной. Чарльз Уоллес хлебнул соленой воды и мучительно закашлялся. Его легкие горели от ударов эхтрского ветра и холода моря. Ему до ужаса хотелось спать. Мальчик подумал про путников, заблудившихся в буране, – им тоже хочется лечь в снег и уснуть. Но те, кто засыпает, никогда уже не просыпаются. Чарльз Уоллес изо всех сил старался держать глаза открытыми, но, кажется, все было напрасно.

Ноги Гаудиора двигались все медленнее. Когда их снова накрыло волной, единорог не смог вырваться обратно на поверхность.

Вода и темнота объединились, чтобы лишить Чарльза Уоллеса сознания. У него зазвенело в ушах, и в этом звоне он услышал голос: «Слово, Чак! Скажи его! Скажи Слово!»

Но тяжесть ледяной воды одолела его.

Мег разбудил отчаянный скулеж Ананды.

– Скажи его, Чарльз! – вскочив, крикнула она.

Ананда заскулила снова, а потом отрывисто гавкнула.

– Я не уверена, что помню слова…

Мег прижала обе руки к собачьему боку и выкрикнула:

С Анандой призываю днесь Всю святую мощь Небес, Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь, Молнию – разящий меч, Ветер, чей так скор полет, Море – бездну темных вод, Скалы, чьи отвесны склоны, Землю с твердью непреклонной, Пусть по милости Творца, Всемогущего Отца, Встанет эта мощь стеной Между силой тьмы и мной!

Поднялся ветер, и на волнах заплясали пенные гребни, а единорога и мальчика подняло на поверхность, подхватило могучей волной, повлекло через ледяное море – и выбросило на белый песок острова.

Глава восьмая Море – бездну темных вод…

Единорога и мальчика рвало соленой водой. Им трудно было дышать. Легкие болели так, словно их ножами изрезали. Их прикрывал от ветра ледяной утес. Утес был залит солнцем, и с него стекали струйки воды. Тепло солнца, растопившего лед, изгнало холод из их промокших тел и начало подсушивать крылья единорога. Постепенно кровь быстрее заструилась в их жилах, и они задышали, уже не давясь соленой водой.

Чарльз Уоллес пришел в себя первым, потому что был меньше и легче (и на миллионы лет моложе, как указал позднее Гаудиор). Он кое-как выжал свой анорак и положил сушиться на влажный песок. Потом он с трудом стянул ботинки. Мальчик посмотрел на веревки, все еще соединяющие его с единорогом. Узлы были затянуты так сильно, а веревка теперь так пропиталась водой, что развязать их ему было не под силу. Мальчик в изнеможении прижался к шее Гаудиора и почувствовал, как целительные лучи солнца проникают вглубь его тела. Согревшись и успокоившись, уткнувшись носом в мокрую единорожью гриву, Чарльз Уоллес уснул глубоким целительным сном.

Когда он проснулся, Гаудиор подставлял распахнутые крылья солнцу. Кое-где на них еще виднелись капли воды, но теперь единорог с легкостью мог сгибать их.

– Гаудиор… – начал было Чарльз Уоллес и зевнул.

– Пока ты спал, – мягко упрекнул его единорог, – я советовался с ветром. Хвала Музыке, что мы в Когда таяния льдов, иначе мы не выжили бы.

Он тоже зевнул.

– А единороги когда-нибудь спят? – спросил Чарльз Уоллес.

– Я не нуждаюсь во сне целые эпохи.

– Теперь, когда я поспал, мне намного лучше. Прости меня, Гаудиор.

– За что?

– За то, что я заставил тебя попытаться доставить нас в Патагонию. Это из-за меня эхтры чуть не убили нас.

– Извинения приняты, – быстро сказал Гаудиор. – Теперь до тебя дошло?

– До меня дошло, что всякий раз, как я пытаюсь взять дело в свои руки, у нас начинаются неприятности. Я не знаю, что мы должны делать теперь и в какое Когда и Куда нам следует отсюда отправиться. Я просто не знаю.

– Я думаю, – Гаудиор повернул голову и посмотрел на мальчика, – что первым делом нам нужно развязать все эти узлы.

Чарльз Уоллес провел пальцами по веревке:

– Узлы вроде как сплавились от ветра, воды и солнца. Боюсь, я не сумею их развязать.

Гаудиор поерзал, пытаясь ослабить давление веревок.

– Они как будто укоротились. Ужасно неудобно.

После тщетной попытки справиться с самым податливым на вид узлом Чарльз Уоллес сдался.

– Надо поискать что-нибудь, чем разрезать веревки.

Гаудиор медленно потрусил вдоль берега. На берегу валялись ракушки, но среди них не было достаточно острых. Они увидели несколько обломков гниющего плавника, какую-то переливчатую медузу и груды водорослей. Здесь не было ни разбитых бутылок, ни консервных банок, ни каких-либо других следов присутствия людей, и хотя обычно Чарльз Уоллес ужасался тому, как потребительски человечество обходится с природой, сейчас он очень бы обрадовался осколку пивной бутылки.

Гаудиор свернул у ледяного утеса и двинулся вглубь берега по песчаному руслу ручейка, промывшего себе дорогу в тающем льду.

– Какая нелепость! Кто бы мог подумать, что после всего того, что нам пришлось пройти, я превращусь в подобие кентавра, с тобой, навеки прикрепленным к моей спине! – Но он продолжал пробираться вперед, пока не остановился у большого ледяного холма.

– Смотри! – Чарльз Уоллес указал взглядом на группку серебристых растений с длинными зазубренными шипами. – Как ты думаешь, ты сможешь откусить такой шип, чтобы я перепилил им веревку?

Гаудиор пошлепал по надтаявшим во льду лужицам, наклонил голову и откусил один из шипов настолько близко к стеблю, насколько позволяли его большие зубы. Зажав шип в зубах, он повернул голову, и Чарльз Уоллес, натянув веревку так, что ему нечем стало дышать, забрал его.

Гаудиор скривился от отвращения:

– Ну и гадость! А теперь осторожнее. Единорожья шкура не такая уж и крепкая, как кажется.

– Перестань дергаться.

– От него шкура зудит! – Гаудиор запрокинул голову и неудержимо, мучительно заржал. – Быстрее!

– Если я буду торопиться, я тебя порежу. Уже скоро. – Мальчик осторожно, сосредоточенно работал шипом-пилой, и наконец-то одна из веревок распалась. – Надо перерезать еще одну, с другой стороны. Самое худшее уже позади.

Но когда и вторая веревка оказалась разрезана, Чарльз Уоллес все еще был привязан к единорогу, а шип измочалился и ни на что больше не годился.

– Не мог бы ты откусить еще один шип?

Гаудиор откусил его и скривился:

– Противный какой вкус! Впрочем, я не привык ни к какой пище, кроме звездного и лунного света.

Наконец мальчик и единорог избавились от веревок, и Чарльз Уоллес соскочил на ледяной холм. Гаудиор расчихался, и из носа и рта у него хлынули последние остатки морской воды. Чарльз Уоллес посмотрел на единорога, и от ужаса у него перехватило дыхание. Там, где к бокам Гаудиора прижимались веревки, теперь тянулись красные рубцы, особенно кошмарные на фоне серебристой шкуры. Весь живот, о который терся плетеный гамак, превратился в сплошную ссадину и сочился кровью. Вода, хлынувшая из ноздрей Гаудиора, была розоватой.

Единорог в свою очередь внимательно осмотрел мальчика.

– Отвратительно выглядишь, – без стеснения заявил он. – Возможно, в таком состоянии тебе нельзя Погружаться. Так ты только навредишь тому, в кого отправишься.

– Ты тоже отвратительно выглядишь, – отозвался Чарльз Уоллес. Он посмотрел на свои руки. Ладони кровоточили не меньше, чем живот Гаудиора. Там, где анорак и рубашка задрались, веревка врезалась в его тело, как и в бока Гаудиора.

– И у тебя синяки под глазами, – сообщил ему единорог. – Удивительно, что ты еще в состоянии видеть.

Чарльз Уоллес прищурил один глаз, потом другой.

– Да, какое-то все расплывчатое, – признал он.

Гаудиор стряхнул с крыльев последние капли.

– Мы не можем оставаться здесь, а ты не можешь сейчас Погружаться – это очевидно.

Чарльз Уоллес посмотрел на солнце, катящееся к западу.

– Когда солнце зайдет, здесь станет холодно. И здесь, похоже, нет никаких признаков жизни. И никакой еды.

Гаудиор закрыл глаза крыльями и, похоже, задумался. Потом снова сложил крылья на кровоточащих боках.

– Я не понимаю земное время.

– И что с этим делать?

– Время – наша суть, нам обоим это известно. И все же нам потребуются недели, если не месяцы, на исцеление.

Когда единорог посмотрел на него с таким видом, словно ожидал ответа, Чарльз Уоллес отвел глаза и уставился на лужу во льду.

– У меня нет никаких идей.

– Мы оба измотаны. Единственное место, куда я могу тебя отвезти, не боясь эхтров, – это мой дом. Ни один смертный еще не бывал там, и я не уверен, сумею ли нести тебя, но это единственный выход, который я могу придумать. – Единорог тряхнул гривой, и она скользнула по покрытому синяками лицу мальчика серебристой прохладой. – Я к тебе сильно привязался, невзирая на все твои нелепые выходки.

Чарльз Уоллес обнял единорога:

– Я тоже к тебе привязался.

Болезненно хрустнув суставами, Гаудиор опустился на колени. Мальчик вскарабкался к нему на спину, вздрагивая всякий раз, когда касался красных рубцов на боках единорога.

– Извини. Я не хотел навредить тебе.

Гаудиор тихо заржал:

– Я знаю.

Мальчик так вымотался, что почти не осознавал полета. Звезды и время вращались вокруг него, и веки его начали опускаться.

– Проснись! – скомандовал Гаудиор, и мальчик открыл глаза, и взору его предстал мир звездной красоты.

Взгляд его прояснился, и он с благоговейным трепетом уставился на край снега и льда. Он не чувствовал холода – лишь нежный ветерок, что касался его ушибов и ссадин с мягкостью целителя. В фиолетовом небе висел серп луны – и еще одна луна, поменьше, но почти полная, висела выше. Горы вздымали к небу покрытые снегом вершины. Между отрогами одного из холмов Чарльз Уоллес заметил нечто напоминающее груду огромных яиц.

Гаудиор проследил за его взглядом:

– Это гнездо, где вылупляются единороги. Его не видел доселе ни один человек.

– Я и не знал, что единороги появляются из яиц… – изумленно проговорил мальчик.

– Не все, – небрежно отозвался Гаудиор. – Только те, которые путешествуют во времени. – Он открыл рот и стал жадно пить лунный свет, потом спросил: – Пить хочешь?

Губы у Чарльза Уоллеса потрескались и болели. Во рту пересохло. Мальчик жадно посмотрел на лунный свет и нерешительно открыл рот. Он ощутил прохладное, целительное прикосновение к губам, но когда попытался сделать глоток, то поперхнулся.

– Я забыл, – сказал Гаудиор. – Ты же человек. Я так обрадовался, попав домой, что у меня это совсем вылетело из головы. – Он легким галопом подбежал к подножию одного из холмов и вернулся, осторожно неся в зубах длинную сине-зеленую сосульку. – Ее надо медленно рассосать. Сперва будет щипать, но она хорошо лечит.

Прохладная влага мягко потекла в иссохшее горло мальчика, словно лучи лунного света, и, охлаждая ожоги, они вместе с тем согревали его замерзшее тело. Он полностью сосредоточился на лунном полумесяце. Проглотив последние целительные капли, Чарльз Уоллес повернулся поблагодарить Гаудиора.

Единорог валялся в снегу, задрав ноги, перекатывался с боку на бок и урчал от незамутненного удовольствия. Потом он встал и встряхнулся, и снег полетел во все стороны. Красные рубцы исчезли. Шкура Гаудиора сделалась гладкой и безукоризненно блестящей. Он осмотрел разодранные места на талии и руках Чарльза Уоллеса и велел:

– Покатайся как я.

Чарльз Уоллес плюхнулся в снег. Он никогда не видел подобного снега. Каждая снежинка была особенной и каждая утоляла боль. Снег был прохладным, но не обжигал холодом, и Чарльз Уоллес почувствовал, как заживают не только ссадины от веревок, но и ноющие мышцы внутри. А потом вдруг понял, что полностью здоров, и вскочил на ноги.

– Гаудиор, а где все? Где остальные единороги?

– К гнездам приходят только путешественники во времени, и во время прохождения малой луны они могут заниматься своими делами, потому что малая луна сама согревает яйца. Я принес тебя сюда, в это место и под эту луну, чтобы мы были тут одни.

– Но почему мы должны быть одни?

– Если остальные увидят тебя, то испугаются за яйца.

Чарльз Уоллес едва доставал макушкой до плеча единорога.

– Неужели существа твоего размера могут бояться меня?

– Размер значения не имеет. Крошечные вирусы смертоносны.

– А не мог бы ты сказать им, что я не вирус и не смертоносен?

Гаудиор с силой выдохнул:

– Некоторые из них считают человечество смертоносным.

Чарльз Уоллес тоже вздохнул и промолчал.

Гаудиор ткнулся носом ему в плечо:

– Те, кто повидал Галактику, знают, что это глупость. Всегда проще обвинить других. И я, пребывая рядом с тобой, узнал, что многие мои предубеждения против смертных были ошибочными. Ты готов?

Чарльз Уоллес протянул руки к единорогу:

– А можно мне взглянуть на гнездо?

– Яйца будут готовы лишь после восхода третьей луны, если только не… – Гаудиор подошел поближе к гнезду. Каждое яйцо, казалось, было размером почти с Чарльза Уоллеса. – Погоди-ка…

Единорог трусцой подбежал к шарообразной махине, сиявшей внутренним светом, словно гигантский лунный камень. Наклонившись так, что его грива скользнула по яйцу, он осторожно постучал верхними зубами по скорлупе, прислушался, насторожив уши. Короткие волоски на ушах встопорщились и завибрировали, как маленькие антенны. Мгновение спустя он перешел к другому яйцу, потом к третьему – неспешно, терпеливо. Наконец он постучал по одной скорлупе дважды, трижды, потом отступил немного и кивнул мальчику.

Казалось, будто это яйцо немного откатилось от остальных. Прямо на глазах у Чарльза Уоллеса оно содрогнулось и перекатилось еще чуть дальше. Изнутри раздался стук, и яйцо засветилось. Постукивание усиливалось, и скорлупа в конце концов стала такой яркой, что мальчик еле-еле мог на нее смотреть. Раздался треск, сверкнула вспышка – это рог высунулся в кристально чистый воздух. За ним последовала голова с серебристой гривой, прилипшей ко лбу и шее. Темные глаза с серебряными ресницами медленно открылись, и новорожденный единорог огляделся по сторонам. Глаза его отражали свет лун, пока малыш рассматривал свой новый мир. Потом он принялся вертеться, доламывая скорлупу. Обломки попадали на снег, рассыпались тысячей снежинок, и скорлупа слилась со снегом.

Новорожденный единорог встал на дрожащие ножки, издал негромкое лунное ржание и постепенно обрел равновесие. Он был ростом едва с Чарльза Уоллеса. Детеныш на пробу ударил передним копытцем, потом другим, затем взбрыкнул задними ногами. Чарльз Уоллес смотрел, от восхищения позабыв обо всем, а маленький единорог плясал в лунном свете.

Тут малыш увидел Гаудиора и запрыгал к нему. Он вполне мог бы промчаться под животом у взрослого единорога, если бы немного наклонил рог.

Гаудиор ткнулся носом в морду малыша чуть ниже рога. Тот снова заскакал от удовольствия, и Гаудиор принялся танцевать с ним вместе, постепенно подбивая жеребенка исполнять все более сложные шаги. Когда малыш начал уставать, Гаудиор замедлил танец, поднял голову к полумесяцу, преувеличенно растянул губы и глотнул лунного света.

Малыш, повторявший за Гаудиором шаги танца, и теперь стал подражать ему. Он жадно пытался пить свет, лучи стекали с юных неопытных губ и разбивались о снег, словно кристаллы. Попытался снова, поглядывая на Гаудиора, и наконец принялся жадно и аккуратно глотать свет, стекающий с изгиба луны.

Гаудиор повернулся к почти полной луне и снова, преувеличенно растягивая губы, показал малышу, как надо пить. Когда его бока округлились, Гаудиор повернулся к ближайшей звезде и продемонстрировал, как приятно завершить трапезу, утолив жажду звездным светом. Малыш послушно глотнул, потом закрыл рот, спрятав подобные алмазам зубки, и, насытившийся, привалился к боку Гаудиора.

И тут он наконец заметил Чарльза Уоллеса. Маленький единорог испуганно подскочил, приземлился на все четыре тоненькие длинные ножки, завопил от ужаса и помчался прочь. Серебряный хвост реял за ним.

Чарльз Уоллес смотрел, как малыш растворяется вдали.

– Извини, что я его напугал. С ним все будет хорошо?

Гаудиор успокаивающе кивнул:

– Он скачет в сторону Матерей. Они ему скажут, что ему просто приснился плохой сон после вылупления, и он позабудет про тебя.

Он опустился на колени.

Чарльз Уоллес неохотно взобрался к нему на спину и придвинулся поближе к могучей шее. Покрепче ухватившись за гриву, он оглядел нетронутую мирную местность.

– Я не хочу уходить отсюда.

– Вы, люди, склонны хотеть, чтобы хорошее длилось вечно. Но так не бывает. Во всяком случае, когда мы во времени. У тебя есть для меня какие-нибудь указания?

– Я покончил с указаниями. У меня даже предложений и тех нету.

– Тогда отправляемся Туда и в Тогда, куда нас понесет ветер?

– А как же эхтры? – со страхом поинтересовался Чарльз Уоллес.

– Поскольку мы отправляемся в путь из дома, ветер должен быть безопасен – как и тот, что принес нас сюда. А дальше посмотрим. Мы упали посреди океана, и я даже не надеялся, что мы оттуда выберемся. Постарайся не бояться. Ветер поможет нам всем, чем только сумеет.

Крылья распахнулись во всю мощь, и Гаудиор взмыл между двух лун, прочь от единорожьего гнезда.

Мег радостно вздохнула:

– Ах, Ананда, Ананда, это было прекраснейшее вникание! Как бы мне хотелось, чтобы Чарльз Уоллес мог подольше побыть там, в безопасном месте…

Ананда тихонечко заскулила.

– Знаю, знаю. Он должен идти. Но его преследуют эхтры, и я чувствую себя такой бесполезной…

Ананда посмотрела на Мег, приподняв пучки более темной шерсти над глазами.

Мег почесала собаку за ухом:

– Мы послали ему Слово, когда он очутился в море ледникового периода, и ветер пришел на помощь.

Волнуясь, она положила руку на спину Ананде и закрыла глаза, сосредотачиваясь.

Она увидела звездный камень и двух детей, мальчика и девочку, примерно одиннадцати и тринадцати лет. Девочка была старше. Мальчик очень походил на Брендона Лаукая, только современного, в синих джинсах и футболке, так что это явно был не 1865 год.

Чарльз Уоллес пребывал Внутри мальчика, которого звали не Брендоном.

Его звали Чаком.

Миссис О’Киф называла Чарльза Уоллеса Чаком.

Она знала кого-то с этим именем. Она еще обмолвилась, что он не дурачок.

Сейчас он был там с девочкой, да, и еще с кем-то, с какой-то пожилой женщиной. Чак Мэддокс, его сестра Биззи и их бабушка. Они смеялись, сдували с одуванчиков облачка пуха и считали, сколько раз потребуется подуть, чтобы все кружевные семена-парашютики оторвались от зеленой ножки.

У Биззи Мэддокс были золотые волосы, ярко-синие глаза и веселый смех. Чаку достались не такие яркие цвета: его волосы были светло-русыми, а глаза – серо-голубыми. Он чаще улыбался, чем смеялся. Он был так похож на Брендона, что Мег не сомневалась: Чак – его прямой потомок.

– Ананда, почему я так ужасно боюсь за него? – спросила Мег.

– Давайте загадывать время на одуванчиках, – предложила Биззи.

– Только не вздумайте тут их сдувать! – сказал отец. – Мне лишние одуванчики на моей части лужайки ни к чему! И без вас их там хватает!

Так что в воскресенье днем Чак, Биззи и бабушка пошли за ручей, к плоскому камню. Вдалеке слышен был шум грузовиков, проезжающих по шоссе, хоть их и не было видно. Время от времени небо пересекал самолет. За исключением этого, никаких других признаков цивилизации здесь не наблюдалось, и потому одним из самых любимых занятий Чака было уйти за ручей и прогуляться через лес до камня.

Биззи вручила ему одуванчик:

– Дуй!

Чаку не особо нравился запах одуванчикового пуха, сильный и неприятный. Мальчик с отвращением скривился.

– А по-моему, не так уж плохо он и пахнет, – сказала Биззи. – Когда я сдавливаю стебель, пахнет зеленью, да и все.

Бабушка поднесла белоснежный шарик к носу.

– Когда стареешь, все запахи меняются.

Она дунула, и белые пушинки сорвались с ее одуванчика и полетели по ветру в разные стороны.

Чаку с сестрой пришлось дуть по нескольку раз, прежде чем одуванчиковые «часы» показали время. Бабушка – она быстро запыхалась, сражаясь с тропинкой между папоротников, и теперь прижимала руку к сердцу – дунула тихонечко, и все пушинки тут же взлетели со стебля, затанцевали в солнечном воздухе и медленно опустились на землю.

Чак посмотрел на Биззи, а Биззи – на Чака.

– Ба, мы с Биззи старались изо всех сил, а ты еле дунула, и они все улетели!

– Возможно, вы дули слишком сильно. А когда спрашиваешь о времени, не следует страшиться ответа.

Чак посмотрел на зеленый стебелек с голой головкой у бабушки в руке:

– Я подул четыре раза, а сейчас еще далеко до четырех. А о каком времени говорит твой одуванчик, ба?

Весеннее солнце ненадолго спряталось за облачком, и глаза пожилой женщины оказались в тени.

– Он рассказывает о давнем времени, когда долина была озером, как говорит твой па, и по этим краям странствовали другие люди. Помнишь наконечник стрелы, который ты нашел, когда мы сажали луковицы тюльпанов? – ловко сменила она тему разговора.

– Мы с Биззи нашли много наконечников. Один я всегда ношу с собой. Он лучше ножа.

И Чак достал из кармана джинсов плоский выщербленный треугольник.

Биззи тоже была в джинсах, уже протирающихся на ее острых коленках. Сине-белая рубашка девочки начала туго обтягивать грудь. Биззи тоже порылась в карманах, как брат, и вытащила старый складной нож и погнутую ложку.

– Ба, дуть на одуванчиковые часы – это же предрассудок, да?

– Ну а что же еще? Есть более надежные способы узнать время – например, по положению солнца на небе и по теням деревьев. Я думаю, сейчас около трех пополудни и нам пора домой, выпить чая.

Биззи улеглась на теплый выступ камня, структурой и цветом похожего на тот камень, из которого были сделаны их наконечники стрел.

– А ма и па будут пить чай с нами, потому что сегодня воскресенье, и магазин закрыт, и никого там нет, кроме Панси. Ба, мне кажется, она снова ждет котят.

– А что тебя удивляет? Чем еще заняться Панси? Ну, кроме отпугивания полевых мышей.

Несмотря на упоминание о чае, Чак тоже улегся, положив голову бабушке на колени, так чтобы она могла взъерошить ему волосы. Дул легкий весенний ветерок, перешептывалась молодая листва, и слышался издалека тоскующий зов чибиса. И диссонансом звучал рев грузовика на отдаленном шоссе.

Бабушка сказала:

– Когда мы уходим из деревни и пересекаем ручей, мы как будто уходим из времени. А потом сюда доносятся звуки настоящего, – она махнула рукой в сторону невидимого шоссе, – чтобы напомнить нам.

– О чем, ба? – спросила Биззи.

Пожилая женщина посмотрела куда-то вдаль:

– Мир грузовиков не так реален для меня, как мир по другую сторону времени.

– Какую? – спросил Чак.

– Любую, хотя в данный момент я больше знаю о прошлом, чем о будущем.

У Биззи загорелись глаза.

– Это как в тех историях, которые ты нам рассказывала?

Бабушка кивнула, продолжая глядеть куда-то вдаль.

– Расскажи нам одну из тех историй, ба! Расскажи, как ирландский король увез из Британии королеву Бранвен!

Пожилая женщина снова перенесла внимание на детей.

– Хоть я и родилась в Ирландии, мы никогда не забывали, что происходим от Бранвен Британской.

– И меня назвали в ее честь!

– Верно, малышка Биззи, но и в мою честь, ведь я тоже Бранвен.

– А Зилла? Я – Бранвен Зилла Мэддокс!

Биззи и Чак знали истории про свои имена назубок, но всегда слушали их с удовольствием.

Мег в изумлении открыла глаза.

Бранвен Зилла Мэддокс… Б. З… Биззи…

Миссис О’Киф.

Это золотое дитя – миссис О’Киф!

А Чак был ее братом.

– Зилла происходит со стороны Мэддоксов, – сказала детям бабушка, – и это тоже гордое имя. Она была индейской принцессой – так говорит ваш па, – из племени, проживавшего на этом самом месте. Те индейцы давно исчезли.

– Но про Зиллу ты знаешь меньше, чем про Бранвен.

– Я знаю лишь, что она была индианкой и красавицей. Среди родни вашего отца слишком много мужчин, а в наше время истории передаются через женщин. А вот во времена Бранвен были мужчины-барды.

– А кто такие барды? – спросил Чак.

– Певцы и сказители. И моя бабуля, и мой дедушка рассказывали мне историю Бранвен, но чаще все-таки ба, снова и снова, а до того ее бабушка рассказывала ей, и так это повествование уходит во времена незапамятные. Британия и Ирландия не ладят давно, и неприязнь эта тоже тянется со времен незапамятных. Давным-давно, когда ирландский король ухаживал за английской принцессой, между двумя зелеными и прекрасными странами наконец настал мир. Свадебный пир длился много лун, а потом ирландский король уплыл в Ирландию со своей женой.

– А Бранвен не скучала по дому? – спросила Биззи.

– Конечно скучала. Но она была рождена принцессой, после свадьбы стала королевой, а королевы умеют себя вести. Ну или тогда умели.

– А король? Каким был он?

– О, он был красив, как может быть красив только ирландец, как мой милый Пэт, который носит имя благословенного святого, с черными волосами и синими глазами. Бранвен не знала, что он использовал ее, чтобы сорвать злость на ее земле и ее братьях, не знала, пока он не выдумал дурацкую историю про то, что она якобы сидела в трапезной и строила глазки одному из его людей. И чтобы наказать ее…

– За что? – спросил Чак.

– И правда, за что? За вымыслы, порожденные собственной ревностью. Итак, чтобы наказать Бранвен, король отправил ее ухаживать за свиньями и запретил появляться во дворце. Так она узнала, что он никогда не любил ее, и сердце ее возгорелось гневом. И она решила воззвать к своим братьям в Англии и воспользовалась Словом, и то ли она дала это Слово Патрику, то ли их ангелы-хранители дали им это Слово, но она воззвала к небесам со святой их мощью…

И дети стали читать Слово с нею вместе:

Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь, Молнию – разящий меч, Ветер, чей так скор полет, Море – бездну темных вод, Скалы, чьи отвесны склоны, Землю с твердью непреклонной, Пусть по милости Творца, Всемогущего Отца, Встанет эта мощь стеной Между силой тьмы и мной!

Бабушка продолжала:

– И солнце сияло на ее светлых волосах и согревало ее, и мягкий снег падал и делал чистым свинарник, где ее поселил ирландский король, и огонь вырвался из очага в его деревянном дворце и забушевал неистово, и все бежали от его ярости. И ветер подул из Британии и наполнил паруса корабля ее брата, Брана, и тот промчался через глубокое море и высадился там, где скалы были круты, а земля пустынна. И люди Брана поднялись на скалу и спасли их возлюбленную Бранвен.

– Это правдивая история, ба? – спросила Биззи.

– Для тех, у кого чуткое ухо и верящее сердце.

– У Чака верящее сердце, – сказала Биззи.

Бабушка потрепала мальчика по коленке.

– Возможно, однажды ты станешь писателем, как мечтал твой отец. Но из него не вышел хранитель историй.

– Мне нравится эта история, – сказала Биззи. – Она приятно пахнет – корицей, свежим хлебом и яблоками.

– Я есть хочу, – сказал Чак.

– А разве я не говорила, прежде чем мы принялись рассказывать истории, что нам пора бы идти домой пить чай? Ну-ка, вы оба, поднимайте меня.

Чак и Биззи вскочили и помогли пожилой женщине встать.

– Мы по пути нарвем букет для ма и па, – сказала Биззи.

Узкая тропа была каменистой и поросла травой, и идти было нелегко. Бабушка опиралась на палку, которую Чак вырезал для нее в роще юных кленов, нуждавшейся в прореживании. Чак шел первым и притормаживал, когда видел, что Биззи с бабушкой отстают. Букет полевых цветов в руках у Биззи делался все больше, потому что девочка останавливалась всякий раз, как только замечала, что бабушка запыхалась.

– Чак, бабушка, посмотрите туда! Еще три ариземы!

Чак достал наконечник стрелы и пошел к молодой елочке, вокруг которой обвился паслен и сдавил ее, словно боа-констриктор.

– Мама с год назад отправляла нас выпалывать паслен, и вот же ж, опять вылез. Если его не срезать, он убьет деревце. Вы идите, я вас догоню.

– Хочешь мой нож? – предложила Биззи.

– Нет. У меня наконечник стрелы острый.

Несколько мгновений Чак смотрел вслед сестре и бабушке, когда те медленно двинулись дальше. Он принюхался к витающему в воздухе аромату. Хотя яблони уже отцвели, розовые и белые лепестки все еще лежали на земле. Запах лилий мешался с ароматом чубушника. Пускай тут слышны грузовики с дороги и видны самолеты в небе, хоть запах их сюда не доносится.

Чак не любил ни грузовики, ни самолеты. Все они выбрасывали газы, притупляя запахи солнечного света, дождя, растущей зелени, а Чак «видел» носом куда больше, чем глазами. Он с легкостью мог не глядя узнать родителей, бабушку, сестру. Он и о людях судил в основном по запаху.

– Я ничего не чувствую, – сказал отец, когда Чак морщил нос после ухода клиента.

– Он пахнет ненадежностью, – спокойно сказал Чак.

Отец удивленно рассмеялся:

– Он и правда ненадежный. Он столько мне должен за свою дорогую одежду, что я уже не могу себе позволить эти долги.

Срезав паслен, Чак прислонился к шершавой коре и вдохнул смолистый запах. Он видел в отдалении бабушку и Биззи. Пожилая женщина даже издалека пахла для него морем, до которого отсюда было миль пятьдесят, если не больше, но, возможно, это к ней пристал запах еще более далекого моря.

– И еще ты пахнешь зеленью, – как-то сказал он ей.

– А это потому, что я приехала с далекого зеленого острова, и его запах всегда будет со мной.

– А каким цветом пахну я? Какого цвета мой запах? – спросила Биззи.

– Желтого, как лютик, солнечный свет и крылья бабочки.

Зеленый и золотой. Хорошие запахи. Домашние. Его мать была синей, как небо ранним утром. Отец отличался насыщенным оттенком красного дерева – такого цвета был их комод в гостиной, когда на полированном дереве отражались пляшущие язычки огня. Уютные, безопасные запахи.

Тут до него вдруг донесся запах печенья и свежеиспеченного хлеба, и Чак помчался догонять своих.

Семья жила над магазином в длинной квартире хаотичной планировки. В зале, выходящей окнами на улицу, устроили склад; она была заполнена картонными коробками и бочонками. За ней располагались три спальни – родительская, комнатушечка Чака и комната побольше, которую Биззи делила с бабушкой. Дальше шли кухня и большая длинная комната, служившая гостиной и столовой.

В камине потрескивали дрова: весной по вечерам часто бывало холодновато. Семья сидела вокруг большого круглого стола и пила чай; на столе стояли печенье и хлеб только что из печи, кувшин с молоком и большой чайник, накрытый стеганым чехлом, который бабушка привезла из Ирландии.

Чак уселся на свое место, и мать налила ему чая.

– Ты спас еще одно дерево?

– Ага. В следующий раз нужно будет прихватить с собой папины садовые ножницы.

Биззи пододвинула к брату тарелку с хлебом и маслом:

– Бери быстро свою долю, а то я все съем!

Чувствительные ноздри Чака зашевелились. В комнате присутствовал абсолютно незнакомый ему запах, и этот запах его пугал.

Отец положил себе печенья:

– В такие моменты мне хочется, чтобы воскресенья случались чаще раза в месяц.

Жена посмотрела на него с беспокойством:

– Ты в последнее время сильно устаешь.

– Усталость – это естественное состояние хозяина сельского магазинчика, не отличающегося особой деловой хваткой.

Бабушка пересела со своего стула у стола в кресло-качалку:

– Так работать нелегко. Тебе нужно больше помощи.

– Я не могу позволить себе помощников, бабушка. Может, расскажешь нам какую-нибудь историю?

– Ты их все слышал столько раз, сколько звезд в небе.

– Они мне никогда не надоедают.

– Я уже рассказывала сегодня.

– Ну брось, ба, – стал уговаривать ее мистер Мэддокс. – Ты никогда не устаешь рассказывать, и большую их часть ты сочиняешь прямо по ходу дела.

– Истории – все равно что дети. Они растут каждая по-своему. – Она закрыла глаза. – Я немного вздремну.

– Па, тогда ты мне расскажи про индейскую принцессу, – велела Биззи.

– Я не так уж много про нее знаю, если требовать точных фактов. Мой знаменитый предок, Мэттью Мэддокс, от которого я мог бы унаследовать каплю таланта, написал о ней в своем втором романе. В свое время эта книга была необычайно популярна. Жаль, что Мэттью не узнал о ее успехе – она была издана уже посмертно. Это был странный образчик воображения. Особенности книги заставили некоторых критиков назвать ее первым американским научно-фантастическим романом, поскольку он играл со временем. И Мэттью явно слыхал о менделевской теории генетики. Ну как бы то ни было, милая Биззи, это вымышленная история о двух братьях из древнего Уэльса, которые прибыли сюда после смерти отца, – первых европейцах, чья нога ступила на эти неизведанные берега. И как братья ссорились в Уэльсе, так они ссорились и в Новом Свете, и старший из братьев удалился в Южную Америку. Младший же, Мадог, остался с индейцами в некоем безымянном месте – Мэттью Мэддокс полагал, что оно находилось вот ровно здесь, – и женился на индейской принцессе Зилл, или Зилле, и в романе говорилось, что все его наследие утрачено и его надо отыскать заново.

– А что, интересно, – сказал Чак.

Биззи сморщила нос:

– Мне не особо нравится научная фантастика. Сказки лучше.

– В «Горне радости» есть и то и другое. Идея, что заносчивого старшего брата побеждает малозначимый, но честный младший брат, явно идет из сказок. Еще в этой истории есть единорог, который путешествует во времени.

– А почему ты раньше не рассказывал нам об этом? – спросила Биззи.

– Думал, что вы еще слишком маленькие и вам будет неинтересно. В любом случае я продал свой экземпляр книги, когда мне предложили за нее непомерно большую сумму, когда я… Это были слишком большие деньги, чтобы от них отказаться. Мэттью Мэддокс, писатель девятнадцатого века, отличался просто невероятной интуицией в том, что касалось теорий о пространстве, времени и относительности, которые Эйнштейн постулировал несколько поколений спустя.

– Но это невозможно! – возразила Биззи.

– Совершенно верно. И тем не менее все это есть в книге Мэттью. Это выразительная и запоминающаяся книга. Мэттью Мэддокс считал, что происходит от младшего из двух валлийцев, того, который остался здесь, и той индейской принцессы. Если так, то выходит, что фамилия Мэддокс происходит от имени Мадог. – По лицу его промелькнула тень. – Когда с моим отцом случился удар, мне пришлось покинуть свою мансарду, обитель поэта, и идти помогать в магазин. И отказаться от мечты пойти стопами Мэттью.

– Ох, папа!.. – вырвалось у Чака.

– Мне в основном жаль вас, дети. Мне так и не довелось узнать, гожусь я в писатели или нет, но торговца из меня точно не вышло. – Отец встал. – Пожалуй, спущусь на часок в магазин, наведу порядок в бухгалтерской отчетности.

Когда он вышел и направился вниз по крутой лестнице, держась за перила, запах, пугавший Чака, ушел вместе с ним.

Чак никому, даже Биззи, не рассказал про запах, который был в отце, но не был отцом.

На той неделе Чаку дважды снились кошмары. Когда он проснулся с криком ужаса, мама прибежала успокаивать его, но Чак лишь сказал ей, что ему приснился плохой сон.

Отделаться от Биззи было уже посложнее.

– Чак, тебя что-то беспокоит.

– Всегда найдется, из-за чего волноваться. Куча народу задолжала папе, и он беспокоится из-за счетов. Я слышал, торговец говорил, что не может больше предоставлять ему кредит.

– Ты маленький еще, чтобы переживать из-за таких вещей, – сказала Биззи. – И вообще не в этом же дело.

– Я взрослею.

– Недостаточно.

– Па мне поручает дела. Я уже больше знаю про наш бизнес.

– Но беспокоишься ты все-таки не о нем.

Чак решил испробовать другую тактику:

– Мне не нравится, что Пэдди О’Киф постоянно ходит за тобой по пятам в школе!

– Пэдди О’Киф три года просидел в шестом классе. Может, он и хорошо в баскетбол играет, но я не из тех девчонок, для которых на нем свет клином сошелся.

– Может, потому он за тобой и бегает. – Чаку удалось-таки переключить внимание сестры.

– Я его близко не подпускаю. Он же никогда не моется! Чак, а как он пахнет?

– Как блохастый сурок.

Однажды вечером после ужина Биззи сказала:

– Пойдем посмотрим, не вернулись ли светлячки.

Была пятница, в школу завтра не нужно было идти, и они могли ложиться спать, когда сами захотят.

Чака охватило непреодолимое желание уйти из дома, подальше от тошнотворного запаха.

– А пойдем!

До плоского камня они добрались еще в сумерках. Они уселись, камень все еще хранил дневное тепло.

Сперва видны были только отдельные искорки, но когда стало темнее, Чак с изумлением и восторгом увидел, как вокруг замелькала галактика светлячков; они взмывали ввысь яркими огоньками, неслись к земле, как падающие звезды, двигались в непрестанном искрометном танце.

– Ох, Биззи! – вырвалось у него. – Это так чудесно, что прямо голова кругом идет!

За спиной у них чернел лес. Луны не было, а звезды скрыла тонкая облачная пелена.

– Если бы ночь была ясная, – заметила Биззи, – светлячки не были бы такими яркими. Я никогда еще не видела такой красоты.

Она улеглась на камень, глядя в облачное небо, потом закрыла глаза. Чак последовал ее примеру.

– Давай почувствуем вращение Земли, – предложила Биззи. – Это часть того же самого танца, который танцуют и светлячки. Чувствуешь?

Чак крепко зажмурился. И тихо ахнул:

– Биззи! Я, кажется, чувствую, как вертится Земля! – Он сел, ухватившись за камень. – У меня голова закружилась.

Биззи хихикнула:

– Ну да, это может немного пугать – быть частью Земли, и звезд, и светлячков, и облаков, и камней. Давай ложись. Ты не упадешь, обещаю.

Мальчик откинулся назад, чувствуя, как сияние впитывается в его тело.

– Камень до сих пор теплый.

– Он все лето теплый, потому что тень деревьев до него не достает. А камень, который в лесу, всегда холодный, даже в самую жару, потому что там такая плотная листва, что солнечные лучи его вообще не касаются.

Чак ощутил, как над ним прошла какая-то холодная тень, и вздрогнул.

– Что, гусь прошел по твоей могиле? – весело спросила Биззи.

Мальчик вскочил:

– Пойдем домой!

– Почему? Что случилось? Здесь так красиво!

– Я знаю, но… пойдем домой!

Когда они вернулись, дом был вверх дном. Мистер Мэддокс свалился с приступом боли, и его увезли в больницу. Бабушка осталась дома ждать детей.

Когда Чак вошел в дом, пугающий запах накатил на него словно девятый вал.

Бабушка притянула детей к себе и обняла.

– Но что случилось? Что с папой? – спросила Биззи.

– Фельдшер «скорой помощи» думает, что это аппендицит.

– Но с ним все будет хорошо? – умоляюще спросила Биззи.

– Милая, нам остается только ждать и молиться.

Чак молча прижался к бабушке, весь дрожа. Запах медленно рассеивался, оставляя вместо себя странную пустоту.

Время словно бы остановилось. Чак посмотрел на часы, думая, что уже прошел час, но оказалось, что прошла лишь минута. Потом Биззи уснула, положив голову бабушке на колени. Чак же настороженно смотрел то на часы, то на телефон, то на дверь. Но постепенно и он уснул.

Ему приснилось, будто он лежит на плоском камне и ощущает, как Земля вращается вокруг Солнца. Внезапно камень накренился, и Чак стал соскальзывать и в ужасе цепляться за него, чтобы не сорваться в море тьмы. Он закричал: «Камень! Падаю!» – и бабушка положила руку на камень и поправила его, и Чак перестал видеть этот сон.

Но когда он проснулся, то узнал, что его отец умер.

Глава девятая Скалы, чьи отвесны склоны…

Внезапная трель телефона разбудила и напугала Мег. Сердце ее гулко заколотилось, и она соскочила с кровати, почти не осознавая присутствия Ананды. Теряя шлепанцы, просунув только одну руку в рукав халата, она кое-как спустилась по лестнице и зашла в спальню родителей. Но их там не было, и тогда Мег кинулась на кухню.

Отец разговаривал по телефону, и Мег услышала, как он говорит:

– Хорошо-хорошо, миссис О’Киф. Кто-нибудь из нас сейчас придет к вам.

Это был не президент.

Но звонок от миссис О’Киф? Посреди ночи?

Близнецы тоже возникли в дверях.

– Что такое? – спросила миссис Мёрри.

– Как ты и предполагала, это оказалась миссис О’Киф.

– В такое время! – воскликнул Сэнди.

– Она вообще никогда нам не звонила, – сказал Деннис. – Ни в какое время.

Мег облегченно перевела дух:

– По крайней мере, это не президент. Чего она хотела?

– Она сказала, что нашла кое-что и хочет мне это показать, и велела сейчас же приехать к ней.

– Поеду я, – сказал Сэнди. – Тебе нельзя отходить от телефона, папа.

– У тебя самая чудаковатая свекровь на свете, – сказал Мег Деннис.

Миссис Мёрфи открыла дверь, и из кухни пахнуло ароматом подогретого хлеба.

– Кто-нибудь хочет хлеба с маслом?

– Мег, а ну надень халат нормально, – распорядился Деннис.

– Слушаюсь, доктор.

Мег продела левую руку в рукав и подпоясалась. Если она останется на кухне с семьей, время снова начнет течь со своей обычной неотвратимостью. Вникание, прерванное звонком телефона, затерялось где-то в подсознании. Мег ненавидела будильники, потому что они будили ее так резко, что она забывала сны.

Это вникание было как-то связано с миссис О’Киф. Но как? Мег напрягла память. Светлячки… Там были светлячки… И девочка с мальчиком, и запах страха… Мег покачала головой.

– Что такое, Мег? – спросила мать.

– Ничего. Я просто пытаюсь кое-что вспомнить.

– Садись. Тебе не помешает выпить чего-нибудь тепленького.

Ей важно было повидаться с миссис О’Киф, но Мег никак не могла вспомнить почему – ведь вникание развеялось.

– Я скоро вернусь, – пообещал Сэнди и вышел через кладовку.

– Ну и дела, – сказал Деннис. – Миссис О’Киф выше моего понимания. Хорошо, что я не пошел в психиатры.

Мать водрузила на стол полную тарелку ароматного хлеба и повернулась, чтобы поставить чайник на плиту.

– Вы только гляньте!

Мег проследила за ее взглядом. На кухню гуськом вошли котенок и Ананда. Котенок задрал хвост трубой и семенил вперед, словно бы вел за собой большую собаку, а та неистово махала хвостом. Все рассмеялись, но смех оборвался, когда животные прошли мимо столика с телефоном. После звонка президента телефон звонил дважды. Один раз это был Кальвин, второй – его мать. Когда он зазвонит снова и чей голос раздастся в трубке?

К удивлению Мег, теплый хлеб оказался вкусным до невозможности, а чай согрел ее, и она сумела хотя бы ненадолго расслабиться. Ананда умоляюще заскулила, и Мег дала ей кусочек хлеба.

С улицы донесся шум машины, стук захлопнувшейся дверцы, а потом вошел Сэнди с миссис О’Киф. У пожилой женщины в волосах запуталась паутина, а на лице красовались грязные полосы. В руке она держала какие-то бумажки.

– Что-то меня заставило пойти на чердак! – триумфально провозгласила миссис О’Киф. – Это имя – Бешеный Пес Бранзилльо, – что-то оно мне напоминало…

Мег посмотрела на свекровь, и внезапно вникание нахлынуло снова.

– Биззи! – воскликнула она.

Миссис О’Киф метнулась к Мег, словно собираясь ударить ее.

– Что?!

Мег схватила пожилую женщину за руки:

– Биззи, Ма! Вас звали Биззи!

– Откуда ты знаешь?! – яростно воскликнула старуха. – Ты не можешь этого знать! Никто не звал меня Биззи после Чака!

На глаза Мег навернулись слезы.

– О Биззи, Биззи! Мне так жаль!..

Семейство в изумлении смотрело на них.

– Что случилось, Мег? – спросила миссис Мёрри.

Продолжая сжимать руки свекрови, Мег ответила:

– Миссис О’Киф в детстве звали Биззи. Правда ведь, Ма?

– Это лучше забыть, – тяжело проговорила пожилая женщина.

– И вы называли Чарльза Уоллеса Чаком, – не унималась Мег, – а Чак – это ваш младший брат, вы очень его любили.

– Дайте присесть, – сказала миссис О’Киф. – Сейчас не до прошлого. Мне надо кое-что вам показать. – Она сунула мистеру Мёрри пожелтевший конверт. – Вот, гляньте.

Мистер Мёрри нацепил очки.

– Это письмо от Брана Мэддокса, из Веспуджии, Мэттью Мэддоксу, сюда.

Близнецы переглянулись.

– Мы как раз разговаривали про Мэттью Мэддокса сегодня ночью, когда искали кое-что для Мег, – сказал Сэнди. – Это писатель девятнадцатого века. На письме есть дата?

Мистер Мёрри осторожно извлек из старого конверта пожелтевший лист бумаги.

– Ноябрь тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.

– Так, значит, это может быть тот самый Мэттью Мэддокс, чью книгу Деннис проходил в колледже!

– Дай отцу прочитать письмо, – остановил близнеца Деннис.

Возлюбленный брат мой, Мэттью, шлю тебе привет в этот теплый ноябрьский день из Веспуджии. Как там дома, уже выпал снег? Я отлично устроился тут вместе с компанией переселенцев из Уэльса, и у меня такое чувство, будто мы с ними всю жизнь знакомы. Ну и авантюра – основать поселение в этом засушливом краю, где детей можно учить в школе на валлийском и где мы можем вместе петь за работой.

Самое странное во всем этом – так это что здесь меня встретила наша семейная легенда. Папа и доктор Лаукай были бы сами не свои, если бы узнали. Мы выросли на легенде про Мадога, как другие дети растут на истории про Джорджа Вашингтона и вишневое деревце. Хочешь верь, а хочешь нет – но я знаю, что ты поверишь, потому что это чистая правда, – здесь есть индеец с синими глазами, утверждающий, что он происходит от валлийского принца, который приплыл в Америку задолго до других белых. Он не знает, как его предки попали в Южную Америку, но клянется, что мать пела ему песни про то, что он синеглазый потомок валлийского принца. Его зовут Геддер, хотя это не настоящее его имя. Его мать умерла, когда они с сестрами были еще маленькими, и их вырастил английский овцевод, который не мог выговорить валлийское имя и называл его Геддером. А его сестру зовут – это самое удивительное! – Зиллье. У нее глаза не синие, но она весьма красива, с тонкими чертами лица и прямыми блестящими черными волосами, которые она заплетает в длинную косу. Она напомнила мне мою возлюбленную Зиллу.

Геддер во многом помогает нам, хотя он изрядно заносчив и склонен рваться в вожаки, и это уже породило проблему в общине, где никто не стремится возвыситься над братьями.

Но как чудесно, что эта старинная легенда встретилась мне здесь! А вот наша сестра Гвен, та лишь пожала плечами и сказала: «Какое вообще значение имеет эта дурацкая старая история?» Она упорно не одобряет здешних мест, хотя ей определенно нравится, что все юноши ходят за ней по пятам.

Не решился ли доктор Лаукай позволить Зилле весной присоединиться ко мне? Здешние женщины были бы рады ей, а она стала бы для Гвен частичкой дома. Я счастлив здесь, Мэттью, и я знаю, что Зилла была бы счастлива здесь со мной как моя жена и спутница жизни. Здесь на женщин не смотрят свысока – хотя бы это Гвен пришлось признать. Может, ты смог бы приехать и привезти Зиллу с собой? Поселение достаточно обустроено, так что, я думаю, мы сумеем о тебе позаботиться, а этот сухой климат, возможно, подошел бы тебе больше, чем наша домашняя сырость. Пожалуйста, приезжайте, мне так не хватает вас обоих!

Твой любящий брат Бран

Мистер Мёрри закончил чтение.

– Это очень интересно, миссис О’Киф, но почему так важно было, чтобы мы именно увидели это письмо? – «Настолько, что вы позвонили нам среди ночи», – кажется, добавил он про себя.

– Вы что, не видите?

– Извините, нет.

– А вроде ж такой умник.

– Это письмо было отправлено из Веспуджии, – заговорила миссис Мёрри. – Как странно, что у вас оказалось письмо из Веспуджии.

– Именно! – победно произнесла пожилая женщина.

– Где вы нашли письмо, миссис О’Киф? – спросил мистер Мёрри.

– Я ж сказала. На чердаке.

– И ваша девичья фамилия была Мэддокс. – Мег улыбнулась пожилой женщине. – Значит, они были вашими предками, этот Бран Мэддокс и его брат, Мэттью, и их сестра, Гвен.

Миссис О’Киф кивнула:

– Да и, похоже, его подружка Зилла тоже. У нас в роду одни сплошные Мэддоксы да Лаукаи.

Деннис посмотрел на свекровь сестры с новым уважением.

– Сэнди сегодня вечером читал про Веспуджию, и он рассказал, что в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году там появилось валлийское поселение. Так, значит, один из ваших предков уехал туда?

– Похоже на то, верно? И этот Бранзилльо – он из Веспуджии.

– Это удивительное совпадение… – начал было мистер Мёрри, но осекся под взглядом жены. – Я все-таки не понимаю, какое это может иметь отношение к Бранзилльо? А если даже и так, то что с того?

– Не понимаете? – возмутилась миссис О’Киф.

– Пожалуйста, объясните нам, – мягко попросила миссис Мёрри.

– Имена! Бран. Зилла. Зиллье. Сложите их вместе, и получится почти Бранзилльо.

Мистер Мёрри уставился на пожилую женщину с изумлением и восхищением.

– Потрясающе!

– А другие письма? – спросила миссис Мёрри.

– Были. Когда-то.

– Где же они?

– Исчезли. Пошла искать. Начала думать про этого Бранзилльо, когда шла домой. Вспомнила, как мы с Чаком… – Она вдруг умолкла.

– Что вы с Чаком, Ма? – осторожно спросила Мег.

Миссис О’Киф убрала с глаз волосы и налипшую паутину:

– Мы любили читать эти письма. Сочинять истории про Брана, Зиллу и всех остальных. Играли в них. Потом, когда Чак… Не лежала больше к этому душа, забыла все. Заставила себя забыть. Но это имя, Бранзилльо, как подтолкнуло. Бран. Зилла. Необычно.

Миссис Мёрри ошеломленно посмотрела на старинное письмо:

– Действительно необычно.

– Где ваш младший? – решительно спросила миссис О’Киф.

Мистер Мёрри посмотрел на часы:

– Пошел пройтись.

– Давно?

– С час назад…

– Ночью, в его возрасте?

– Ему пятнадцать.

– Нет. Двенадцать. Чаку было двенадцать.

– Чарльзу Уоллесу пятнадцать, миссис О’Киф.

– Вот заморыш.

– Дайте ему время.

– Вы за ним не смотрите. Чаку нужен особый уход. А люди еще говорят, что я не забочусь о моих детях!

Деннис тоже посмотрел на часы:

– Папа, может, я схожу за ним?

Мистер Мёрри покачал головой:

– Нет. Я думаю, нынешней ночью нам следует положиться на Чарльза Уоллеса. Миссис О’Киф, вы останетесь у нас?

– Нет. Надо повидать Чака.

– Прошу у всех прощения, – сказала Мег, – но мне нужно пойти лечь.

Она постаралась говорить спокойно, но ее лихорадочно тянуло обратно на чердак, с Анандой вместе. «Чаку было двенадцать», – сказала миссис О’Киф. Чаку было двенадцать, когда что? Все, что происходило с Чаком, происходит с Чарльзом Уоллесом?

– Может, возьмешь с собой чай? – предложила миссис Мёрри.

– Нет, спасибо. Позовите меня, когда Чарльз вернется.

Ананда зашагала за Мег следом, слизывая с морды последние крошки.

На чердаке было холодно, и Мег поспешно нырнула в кровать и накрыла одеялом себя и собаку. «Чарльз Уоллес хотел, чтобы я нашла связь между Уэльсом и Веспуджией, и Деннис нашел ее в справочнике. Но существует куда более тесная связь. Письмо, которое принесла миссис О’Киф, написано в 1865 году, и оно из Веспуджии, так что связь близка, как ее чердак…»

Мег задрожала, несмотря на теплое свечение электрического обогревателя. Эти люди в письме наверняка важны, подумала она, и Бран, который написал это письмо, и его сестра Гвен. Несомненно, имя Зиллье как-то связано с Зилл Мадога и с Зилле Ричи Лаукая, которую чуть не сожгли по обвинению в колдовстве.

А Мэттью, которому было адресовано письмо, наверняка тот самый писатель Мэттью Мэддокс. Во второй его книге есть что-то важное, и эхтры не хотят, чтобы мы это узнали. Все это взаимосвязано, а мы до сих пор не знаем, что означают эти связи.

А что же случилось с Биззи, если она в результате превратилась в Ма О’Киф? Ах, Ананда, Ананда, что же случилось?

Мег легла на подушки и принялась медленно водить ладонью по мягкой собачьей шерсти, согреваясь.

– Но почему па? – снова и снова требовала ответа Биззи. – Почему па должен был умереть?

– На этот вопрос нет ответа, моя Биззи, – терпеливо повторяла бабушка. – И задавать его не стоит.

– А я задаю!

Бабушка выглядела усталой и старой. Чак никогда прежде не думал, что она старая, вообще не думал о ее возрасте. Она была просто бабуля, всегда рядом, всегда поглощена ими. Теперь же она спросила – не у детей, у неба:

– А почему мой Патрик? Он был еще моложе твоего отца. Почему вообще все происходит?

Слеза скатилась по ее щеке, и Биззи с Чаком обняли бабушку, пытаясь утешить.

Миссис Мэддокс изучила бухгалтерские книги, которые так терпеливо вел ее муж до самой своей смерти. И чем дольше она просматривала их, тем медленнее переворачивала страницы.

– Я знала, что дело плохо, но не думала, что настолько. Мне следовало об этом догадаться, когда он продал книгу Мэттью Мэддокса…

Чак забрался в темные кладовки под самой крышей в поисках сокровищ. Он нашел бутылку, полную одноцентовых монет, – но ни золота, ни драгоценных камней для матери. Он нашел старую Британскую энциклопедию – ее страницы пожелтели, переплет потрескался, но читать было можно. Он нашел фарфоровый сервиз, завернутый в старые газеты, напечатанные задолго до их с Биззи рождения, и понадеялся, что это можно продать. Он нашел сундучок – запертый.

Чак принес свои находки в гостиную. Мать была в магазине, но Биззи с бабушкой сидели там, занимались выпечкой.

– Пенни старинные. Возможно, они чего-то стоят. Фарфор хороший. За него, наверно, можно будет купить дрова на месяц. А что в сундучке?

– Ключа нету. Я собираюсь его сломать.

Чак вооружился молотком, отверткой и гаечным ключом, и старый замок сдался. Когда мальчик открыл крышку, в сундучке оказались пачка писем и большой блокнот в ветхом синем кожаном переплете. Чак открыл блокнот на первой странице и увидел почти не потускневший акварельный набросок весеннего пейзажа.

– Бабуля! Это же наш камень, наш камень для пикника!

Пожилая женщина хмыкнула:

– И верно.

На камне лежали нежно-голубые и лавандовые тени, переходящие в серый. Деревья за ним полыхали яркой весенней зеленью. Над камнем порхала стайка бабочек; нежную синеву голубянок оттеняли черно-золотые крылья парусников главков. Вокруг камня росли знакомые весенние цветы, разбросанные по траве, словно по фону гобелена.

– Биззи, бабуля! – восторженно воскликнул Чак.

Потом он благоговейно перевернул страницу. На следующей странице было выписано красивым почерком: «Мадрун, 1864, Зилла Лаукай».

Бабушка тщательно вытерла испачканные в муке руки, надела очки и склонилась над записной книжкой. Вместе они прочитали первую страницу.

Мадрун.

Половина одиннадцатого. Из окна моей спальни виден дом Мэддоксов, стоящий чуть ниже на склоне холма. Мистер и миссис Мэддокс уже, наверное, спят. Они привыкли вставать в пять утра. Гвен Мэддокс – не знаю. Гвен всегда считала себя взрослой, а меня – ребенком, хотя между нами всего два года разницы.

Близнецы, мои дорогие близнецы, Бран и Мэттью… Спят ли они? Когда Бран прибавил себе возраст – боялся не успеть на войну – и пошел служить в кавалерию, я обмирала от страха, что его могут убить в сражении. Когда я мечтала о его возвращении – а я это делала каждый вечер, когда смотрела на его кольцо у себя на пальце и молилась, чтобы он остался жив и здоров, – мне и в голову не приходило, что оно может оказаться таким, что Бран станет таким замкнутым и откажется общаться с кем бы то ни было, даже с братом-близнецом. Если я пыталась заговорить о свадьбе, он обрывал меня или отворачивался, не сказав ни слова. Мэттью говорит, что многие страдают этим душевным недугом из-за ужасов войны.

Я Зилла Лаукай – вот уже почти семнадцать лет как Зилла Лаукай. Стану ли я когда-нибудь Зиллой Мэддокс?

Они продолжали перелистывать страницы, теперь уже быстрее, не задерживаясь, чтобы прочитать записи, а лишь разглядывая нежные рисунки птиц и бабочек, цветов и деревьев, белок, лесных мышей и древесных лягушек, исполненных с необычайной наблюдательностью и точностью.

По спине Чака побежали мурашки.

– Папина мама была до свадьбы Лаукай. Возможно, эта Зилла – одна из наших предков… и она была жива, когда рисовала это все, и сейчас все осталось таким же, в точности таким же.

Мальчик перевернул еще одну страницу. Взгляд его зацепился за фразу, и он прочитал:

Сегодня мой семнадцатый день рождения, и он был печальным, хоть мы и пригласили на обед Мэддоксов. Бран был здесь – и в то же время отсутствовал. Он сидел за столом, но почти не притрагивался к праздничному угощению, его приходилось уговаривать поесть ради меня, а если его о чем-нибудь спрашивали, он отделывался односложными ответами.

Чак перевернул страницу и снова остановился.

Мэттью сказал, что Бран почти поговорил с ним вчера вечером, и он надеется, что ужасные раны, которые война оставила в его душе и разуме, начинают исцеляться. Я ношу его обручальное кольцо со словами надежды, и я не перестаю надеяться. Что бы я делала без дружбы Мэттью, который поддерживает меня? Иногда я думаю: если бы не несчастный случай с Мэттью, который из близнецов попросил бы моей руки? Но этот вопрос лучше не поднимать, потому что я нежно люблю их обоих.

Бабушка взяла верхнее письмо из пачки:

– Оно от Брана Мэддокса, про которого пишет Зилла, но оно отправлено откуда-то из-за границы, из Веспуджии. Где ж это такое место?

– Это часть Патагонии.

– Пата…

– В Южной Америке.

– Вон оно что.

Бабушка достала письмо из конверта:

Возлюбленный брат мой, Мэттью, шлю тебе привет в этот теплый ноябрьский день из Веспуджии. Как там дома, уже выпал снег? Я отлично устроился тут вместе с компанией переселенцев из Уэльса, и у меня такое чувство, будто мы с ними всю жизнь знакомы…

Дочитав письмо, она сказала:

– Ваш бедный папа был бы в восторге от этой находки.

Чак кивнул. Он продолжал листать записную книжку, выхватывая взглядом отдельные строчки. Кроме рисунков с изображениями природы, у юной Зиллы Лаукай имелось множество набросков портретов; одни были сделаны чернилами, другие – акварелью. Там был нарисованный чернилами высокий мужчина в цилиндре, смахивающий на Линкольна. Он стоял возле лошади, запряженной в коляску, и держал в руках черный портфель. Под рисунком была подпись: «Папа едет принимать роды».

Там было много портретов молодого человека, едва вышедшего из отрочества, светловолосого, с ясным безбородым лицом и широко поставленными глазами, глядящими, казалось, в самую душу. Эти рисунки были помечены: «Мой возлюбленный Бран», «Мой ненаглядный Бран», «Любовь моя». А были рисунки с юношей, который выглядел в точности как Бран, но все же не он – и на его лице залегли морщинки, порожденные болью. «Мой дорогой Мэттью», – писала под ними Зилла.

– Как красиво! – сказала Биззи. – Хотела бы и я уметь так рисовать.

Но мысли старой женщины повернули на практический лад.

– Интересно, дадут ли за этот дневник хоть несколько долларов?

Чак пришел в ужас:

– Ба, ты не можешь ее продать!

– Нам нужны деньги, малый, если мы не хотим остаться без крыши над головой. Твоя ма продаст все, что только сумеет.

Но торговец антиквариатом, купивший пенни и фарфор за сумму, которая Чаку с Биззи показалась сногсшибательной, не заинтересовался дневником Зиллы.

Миссис Мэддокс печально посмотрела на блокнот.

– Я знаю, что оно чего-то да стоит. Ваш отец знал бы, куда это можно отнести. Если бы я только вспомнила, как зовут того человека, который купил книгу Мэттью Мэддокса!

Но Чак в глубине души не ощущал ни малейшего желания, чтобы этот прекрасный дневник продали. Бабушка смастерила из старой льняной наволочки обложку, чтобы защитить ветхий кожаный переплет, а Биззи вышила на этой обложке двух бабочек, синюю и золотую. Она была очарована дневником не меньше Чака.

Они делили дневник и письма с бабушкой, читая ей вслух, когда она гладила или штопала, пока она не стала интересоваться всей этой историей не меньше, чем они сами. Настоящее было безрадостным, и они втроем находили облегчение, погружаясь в прошлое.

Биззи и Чак рассматривали старый фундамент за магазином.

– Наверное, там стоял дом Мэддоксов. Они ведь не жили над магазином, как мы.

– Наша квартира была частью магазина.

– Интересно, а что случилось с их домом?

– Этого мы никогда не узнаем, – печально сказала Биззи.

– Я пытался взять какую-нибудь из книг Мэттью Мэддокса в библиотеке, – сказал Чак. – Но библиотекарша сказала, что их давно уже нету. Она думает, их кто-то украл. Но я отыскал несколько книжек про Веспуджию. Пойдем посмотрим их?

Они сравнивали фотографии в книге с рисунками на самых последних страницах записной книжки: Зилла пыталась изобразить чернилами и красками то, что описывал ей в письмах Бран. Рисунки Зиллы, изображающие обширные равнины, террасами поднимающиеся к подножию Анд, вызывали у них ощущение мира настолько чуждого, что он вполне мог бы находиться на другой планете.

Биззи вернулась к дневнику Зиллы, к рисунку высокого красивого индейца с необычно-синими, слишком близко посаженными глазами и орлиным носом. Подпись гласила: «Думаю, так должен выглядеть Геддер, тот индеец, которого Бран считает потомком брата Мадога».

Чак взял одно из писем Брана и прочитал:

Хотел бы я, чтобы мне больше нравился Геддер, которому явно нравится Гвен. Я чувствую себя неблагодарным, ведь он столько всего для нас сделал. Погода Веспуджии требует совсем иного строительства, чем у нас дома или в Уэльсе, и я содрогаюсь при мысли о том, что за дома мы бы тут понастроили, если бы Геддер не показал нам, как строить жилища, впускающие ветер, а не закрывающиеся от него. И он же показал нам, что тут нужно сажать – выносливые растения вроде моркови и капусты – и как защищать их от ветра. Все индейцы помогали нам, а Геддер – больше всех и заметнее всех. Но он никогда не смеется.

Чак вернул письмо на место:

– Не доверяю я людям, которые не смеются.

Биззи устроилась нянькой и теперь после школы сразу бежала на работу, так что Чак занял ее место за кассой и притворялся, будто он Мэттью Мэддокс, а магазин у них большой и процветающий. Бабушка брала домой глажку и штопку, и ее старые руки не знали покоя. Теперь не было времени на неспешные чаепития и истории. Чак все больше и больше погружался в свои игры, воображая себя кем-то другим. Мэттью и Зилла, Бран и Гвен, Геддер и Зилле стали для него более живыми, чем все люди вокруг, не считая Биззи и бабушки.

Однажды вечером миссис Мэддокс допоздна задержалась внизу, в магазине. Когда Чак вернулся домой – он рубил дрова одному из соседей, – Биззи с бабушкой пили травяной чай.

– Ба, я есть хочу.

Он чувствовал, как у него бурчит в животе. На ужин у них был лишь суп с сухариками.

Пожилая женщина посмотрела на Чака, словно не слыша его слов.

– К твоей матери пришел Датберт Мортмайн. Он сейчас внизу.

– Не люблю я его, – проворчала Биззи.

– А возможно, придется полюбить, – сказала ей бабушка.

– Почему? – спросил Чак.

Датберт Мортмайн, насколько он помнил, был неуклюжий хмурый человек, который зарабатывал разной мелкой слесарной работой. Какой у него запах? Неприятный. Тяжелый, словно глыба угля.

– Он сделал предложение твоей матери. И собирается заняться магазином.

– Но папа…

– Поминальный пирог давно остыл. Датберт Мортмайн – ловкий делец, а магазин наш, похоже, никто так и не купит. У твоей матери нет особого выбора. И сколько бы она ни трудилась и как бы ни горевала в последнее время, она все еще красива. Неудивительно, что Датберт Мортмайн влюбился в нее.

– Она же наша мать! – возмутилась Биззи.

– Не для Датберта Мортмайна. Для него она желанная женщина. А он для вашей матери способ выкарабкаться.

– Откуда? – спросил Чак.

– Ваша мать на пороге того, чтобы лишиться и магазина, и крыши над головой. Еще несколько недель – и мы окажемся на улице.

Чак просиял:

– Мы можем уехать в Веспуджию!

– Чтобы куда-то уехать, Чак, нужны деньги, а денег-то у нас и нет. Вы с Биззи пойдете в приют, а мы с вашей мамой…

– Бабушка! – Биззи вцепилась в рукав старушки. – Ты же не хочешь, чтобы мама вышла за него замуж, ведь правда?

– Я не знаю, чего хочу. Но уж точно не хочу помирать, зная, что о ней и о вас с Чаком некому будет позаботиться.

Биззи с жаром обняла старушку:

– Ты не умрешь, ба, ты никогда не умрешь!

Ноздри Чака чуть шевельнулись. Сильно запахло одуванчиковым пухом.

Бабушка высвободилась из объятий.

– Ты уже знаешь, моя Биззи, что смерть приходит и к тем, кто готов, и к неготовым. Если б не беспокойство за ваше будущее и будущее вашей матери, я бы уже давно отправилась домой. Слишком уж я долго в разлуке с моим Патриком. Он ждет меня. Последние несколько дней я то и дело оглядываюсь – все кажется, вот-вот увижу его.

– Бабуля! – Биззи запустила пальцы в свои кудри. – Мама не любит Датберта Мортмайна! Она не может! Я его ненавижу!

– Ненависть больше вредит тому, кто ненавидит, чем тому, кого ненавидят.

– Но Бранвен же она не навредила!

– Бранвен не ненавидела. Бранвен любила и была предана – и выкрикнула Слово в мольбе о помощи, а не из ненависти и не ради мести. И солнце растапливало белый снег, чтобы ей тепло было спать ночью, и огонь в ее маленьком очаге не обжигал, а весело плясал, чтобы согреть ее, и молния отнесла весть ее брату, Брану, и ее ирландский король бежал на своем корабле, и ветер унес его в море, и морская пучина поглотила корабль, а Бран пришел за своей сестрой Бранвен и благословил бесплодную землю, и та снова покрылась зеленью и цветами.

– А она полюбила еще кого-нибудь после того ирландского короля?

– Я забыла, – сказала старушка.

– Бабуля! А почему бы нам не воспользоваться этим Словом?! Может, тогда маме не придется выходить замуж за Датберта Мортмайна.

– Слово нельзя использовать необдуманно.

– А мы обдуманно!

– Не знаю, моя Биззи. Пути должны быть пройдены. Лишь самые дерзкие перекраивают их. Слово – лишь для крайней нужды.

– Разве сейчас не крайняя нужда?

– Возможно, не та. – Старушка закрыла глаза и некоторое время молча покачивалась, а потом заговорила напевно, почти так же, как произносила Слово.

– Ты используешь Слово, крошка моя, ты используешь Слово, но не раньше, чем время настанет.

Она открыла глаза и посмотрела на Биззи таким взглядом, будто видела ее насквозь.

– Но как я узнаю, что время настало? – спросила та. – Почему сейчас оно не настало?

Старая женщина покачала головой и снова закрыла глаза и принялась покачиваться.

– Этот час – не тот час. Ночь надвигается, и тучи собираются. Мы не можем ничего сделать, пока они не соберутся. Когда пробьет час, Чак даст тебе знать. С другой стороны тьмы Чак даст тебе знать, даст тебе знать, даст знать… – Она умолкла, потом открыла глаза и произнесла обычным своим голосом: – Идите-ка вы спать оба. Уже поздно.

– Кошмарный старый Датберт Мортмайн, – сказала Биззи Чаку одним прекрасным летним днем. – Не буду звать его папой!

– И я тоже.

Но Датберта Мортмайна, кажется, вполне устраивало, чтобы они звали его мистером Мортмайном.

Он управлял магазином сноровисто и сурово. С их матерью он был мягок и иногда гладил ее по волосам. Люди говорили, что он в ней души не чает.

Над кассой появилась табличка: «В кредит не отпускаем». Биззи с Чаком помогали в магазине после обеда и по субботам, как обычно. Но их мать по-прежнему не улыбалась, даже когда Датберт Мортмайн принес ей коробку шоколада, перевязанную лавандовой ленточкой.

Чак подумал, что от нее больше не пахнет страхом – но не пахнет и синим небом раннего утра. Теперь это было вечернее небо с тонкой пеленой облаков, лишающих синеву яркости.

Датберт Мортмайн приберегал любезность для покупателей. Он смеялся, и шутил, и старательно производил впечатление радушного и дружелюбного малого. Но наверху по вечерам он ходил с угрюмым видом.

– Дети, не шумите, – говорила мать. – Ваш… мой муж устал.

– Папа тоже уставал, – шепотом сказала Чаку Биззи, – но он любил слушать, как мы смеемся.

– Мы были его детьми, – ответил Чак. – Мы не принадлежим Датберту Мортмайну, а он любит только то, что принадлежит ему.

Датберт Мортмайн не выказывал своего дурного характера до следующей весны. Он и потом оставался мягок и любезен в магазине, даже с самыми сложными покупателями или торговцами, но наверху начал давать себе волю. Однажды утром его жена («Ненавижу, когда люди называют ее миссис Мортмайн!» – взорвалась Биззи) вышла к завтраку с синяком под глазом и объяснила, что в темноте ударилась о дверь. Бабушка, Биззи и Чак посмотрели на нее, но промолчали.

И стало очевидно, что Датберт Мортмайн не любит детей, даже когда они ведут себя тихо. Когда Чак чем-то вызывал неудовольствие своего отчима – а это случалось минимум раз в день, – Мортмайн бил его по уху, и в конце концов у Чака стало постоянно звенеть в ушах.

Когда Биззи сидела за кассой, отчим щипал ее за руку всякий раз, как проходил мимо, – словно бы любя. Но руки ее были в синяках, и Биззи приходилось носить свитер, чтобы прятать их.

Однажды на перемене Чак увидел, как к Биззи в школьном дворе подошел Падди О’Киф.

Чак поспешил к ней и услышал, как Падди спросил:

– Старый Мортмайн к тебе пристает?

– Ты о чем?

– Ты знаешь, о чем я.

– Нет, не знаю. – Но ее передернуло.

– Отстань от моей сестры! – вмешался Чак.

– Лучше скажи старику Мортмайну, чтобы он отстал от нее, малявка. Биззи, если тебе потребуется помощь, сразу дай мне знать. Старина Падди о тебе позаботится.

Тем вечером Датберт Мортмайн окончательно перестал сдерживаться.

Они закончили ужинать, и когда Биззи убирала со стола, отчим ущипнул ее за бок, и Чак увидел, с какой холодной ненавистью посмотрела на него Биззи.

– Датберт! – воскликнула мать.

– Датберт Мортмайн, берегись. – Бабушка смерила его спокойным, долгим взглядом.

Она ничего больше не добавила, но в глазах ее ясно читалось предостережение. Она собрала чашки и стаканы на поднос и понесла их к раковине.

Мортмайн тоже встал из-за стола, и когда старая женщина приблизилась к лестнице, он занес руку для удара.

– Нет!!! – закричала Биззи.

Чак кинулся между бабушкой и отчимом, и вся сила удара досталась ему.

И снова Биззи закричала, потому что Чак упал, упал с крутой лестницы в граде осколков стекла и фарфора. А потом она кинулась следом за братом.

Чак лежал скорчившись у подножия лестницы и смотрел на нее невидящими глазами.

– Геддер столкнул меня. Он столкнул меня. Не позволяй ему жениться на Гвен. Зилла, не позволяй Геддеру, не позволяй…

Глава десятая Землю с твердью непреклонной…

Поле одуванчиков. Желтое. Желтое. Взрывающееся белым, бурей белого, ужасом белого. Зеленые стебли, блеклый сочащийся сок.

Бабушка.

Бабушка.

Ты не умрешь, бабушка, ты никогда не умрешь.

Геддер.

Запах. Скверный запах.

Нож. Нож Геддера. Остановить его.

Ужасное падение.

Гвен Зилла

голова больно

больно

хрустальный рог целит

единорог Мэттью придет

кончик касается головы светом целит

Биззи! Бабушка! Мама! Папа!

Два надгробия на кладбище.

Схватка на краю утеса, как некогда Гвидир и Мадог сошлись на берегу озера. Плохо. Плохо.

Биззи, никогда не позволяй ему прикасаться к тебе.

Изнутри себя Чарльз Уоллес смотрел, как единорог опустил голову и сверкающий кончик рога коснулся головы Чака, вливая в мальчика свет. Он держал рог, пока свет не прекратил струиться, приступы боли не стихли и мальчик не перестал невнятно бормотать и уснул.

– Чарльз Уоллес!

Он прислушался. Этот голос был похож на голос Гаудиора и все же принадлежал не ему, и сам он больше не видел ни серебряной красоты единорога, ни света его рога. Он не видел ничего, даже темноты. Что-то произошло, и он не понимал, что именно. Он все еще пребывал Внутри Чака, однако же он отчетливо осознавал себя как Чарльза Уоллеса и что-то тянуло его.

Мег села, моргая и поглаживая Ананду. Котенок вернулся и теперь спал на подушке. Сперва Мег не понимала, почему у нее лицо в слезах и почему ей так страшно.

Она опечаленно закрыла глаза и увидела единорога. Он неподвижно стоял у звездного камня. Хрустальная слезинка скатилась из глаза Гаудиора, ударилась о камень и рассыпалась на тысячу осколков. Единорог посмотрел в небо. Звезды ярко сверкали. Быстрый северный ветер гнал по небу клочья облаков. Мег показалось, будто она слышит слова Гаудиора: «Некогда Древняя Музыка была в них. Это была победа эхтров».

Мег подумала про миссис О’Киф, ждущую внизу. Да. Это действительно победа врагов. То, что Биззи, золотому ребенку, суждено было превратиться в старую беззубую каргу с обиженными глазами, – это невыносимо.

Она не так проста.

Далеко не так проста.

И что теперь? Что теперь будет?

Что будет с Чаком?

С Чарльзом Уоллесом?

– Чарльз Уоллес!

Он прислушался. Это Гаудиор? Он слышал, но не видел, а голос отдавался эхом, словно доносился откуда-то издалека.

– Чарльз Уоллес. – В голосе звучало сострадание. – Ты не должен находиться Внутри Чака теперь, после этого происшествия. Мы такого не ожидали.

Чарльзу Уоллесу было холодно, он ничего не понимал и потому рассердился:

– Но я Внутри Чака.

– Да. А Чак без сознания, и когда он придет в себя, то уже не будет прежним. Его череп расколот. Хотя целительная сила рога уняла худшую боль, она не в силах восстановить поврежденный мозг. И потому было указано, что следует теперь выпустить тебя, если ты того желаешь.

Чарльза Уоллеса словно придавило тяжестью тьмы и боли.

Почти-Гаудиоров голос продолжал:

– Внутри того Чака, каким он стал теперь, ты не сможешь контролировать его действия. Его мозг замкнуло. Если это и есть то Могло-Бы-Быть, которое ты должен изменить, чтобы предотвратить катастрофу, у тебя не будет возможности ни опознать его, ни преобразить.

– Если вы выпустите меня из Внутри Чарльза, что тогда?

– Ты будешь послан на Погружение в кого-то другого, и тогда у тебя будет больше возможностей исполнить свою миссию. Как ты понимаешь, время дорого. И мы не знаем, что может произойти, пока ты заперт Внутри этого пострадавшего ребенка.

– Кто вы? – спросил Чарльз Уоллес у незримого голоса. – Вы похожи на Гаудиора, но вы не Гаудиор.

Голос тихо рассмеялся:

– Нет, я не Гаудиор. Вся целительная сила изошла из его рога, но он не смог исцелить Чака, хотя и не дал ему умереть – и, возможно, это не было милосердно. Гаудиор отправился домой, чтобы окунуть свой рог в озера исцеления и заново наполнить его.

– Тогда кто вы?

И снова голос засмеялся:

– Ты видел меня, когда Гаудиор взял тебя к себе домой, после того как вы чуть не утонули в море ледникового периода. Я тот самый единорог, который тогда вылупился из яйца.

– Но почему я тебя не вижу? Почему я больше не могу ничего разглядеть?

То, что сказал голос, успокоило Чарльза Уоллеса, но он все равно не мог отделаться от нехорошего предчувствия.

– Пока ты Погружен в Чака, ты видишь только то, что видит Чак, а он без сознания и не придет в себя еще несколько дней. Ну давай же, Чак Уоллес, нельзя терять время. Позволь нам помочь тебе выйти из Чака. Не мешкай, ведь нужно помешать Бешеному Псу Бранзилльо устроить бойню.

– Мне нужно подумать.

Что-то было неправильно, но он никак не мог понять, что именно.

– Чарльз Уоллес! Гаудиор подтвердит мои слова. Мозг Чака поврежден. Он теперь немногим лучше идиота. Выходи.

– Если я выйду, я увижу тебя?

Что-то в этом голосе не вязалось со зрительным образом того маленького единорога – но, конечно же, он уже не малыш…

– Конечно ты меня увидишь. Скорее! Дело, которое ты должен исполнить, не терпит отлагательств.

– Я?

– Конечно ты. Ты же был избран, разве не так?

– Нет. Мне его поручила Биззи, то есть миссис О’Киф.

– Потому что только ты можешь остановить Бранзилльо.

– Но я не могу…

– Конечно можешь. – Голос был ласков и терпелив. – Как ты думаешь, почему ты был избран?

– Ну… Кажется, Гаудиор думает, что причина в моей способности пребывать Внутри других людей благодаря нашему с Мег вниканию.

– Вот именно. Ты был избран из-за твоих особых способностей и редкого ума. Ты ведь и сам это знаешь, не так ли?

– Ну, я могу вникать. И я знаю, что у меня высокий ай-кью, хотя бывает и повыше. Но этого же недостаточно…

– Конечно достаточно. И ты способен различать худое и доброе и принимать правильные решения. Ты был избран, потому что ты выдающийся молодой человек; твои способности и твой разум подготовили тебя к этому. Ты единственный, кто способен контролировать Могло-Бы-Быть.

Чарльза Уоллеса замутило.

– Давай же, Чарльз Уоллес. Ты избран. Ты контролируешь происходящее. Ты нужен. Нам пора идти.

И тут Чарльза Уоллеса вырвало.

То ли искушение, звучавшее в словах, вызвало у него рвоту, то ли просто сказывалось сотрясение мозга, полученное Чаком. Как бы то ни было, Чарльз Уоллес осознал, что, как бы ни выглядел обладатель этого голоса, он точно не единорог.

Когда мальчика перестали терзать позывы к рвоте, он сказал:

– Не знаю, кто ты, но ты не похож на Гаудиора. Гаудиор никогда бы не сказал того, что сейчас наговорил ты. Попытки использовать мой высокий интеллект и контролировать происходящее один раз уже не довели нас до добра. Не знаю, что я должен использовать, но уж точно не мой интеллект и не силу. К худу или к добру, но я Внутри Чака. И я никогда не выходил из Внутри по собственной воле. Это случалось само собой. Я остаюсь Внутри.

Мег протяжно вздохнула:

– Он сделал правильный выбор, ведь правда же?

Теплый язык Ананды ласково коснулся ее руки.

Мег закрыла глаза и прислушалась. Ей показалось, что она услышала разочарованный вой и почувствовала омерзительный запах эхтров.

Значит, это они пытались добраться до Чарльза Уоллеса, только на этот раз действовали хитростью, вместо того чтобы пытаться сорвать его со спины Гаудиора или закинуть в Отражения.

Датберт Мортмайн чуть не убил Чака. Теперь ничто не вело к Чаку напрямую, ни время, ни расстояние. Разум его был подобен зыбкой земле, полной разломов, где слои сдвигаются и скользят. Это было все равно что пребывать в кошмарном сне, не имея возможности пробудиться. Мег до слез было жаль Чака – и Чарльза Уоллеса Внутри его.

Боль и страх

мир накренился

вращается вокруг своей оси, неуправляемый

улетает прочь от солнца во тьму

вспышка света перед глазами, взрыв света

калейдоскоп ярчайших красок, ударивших в нос

– Чак! – Голос донесся откуда-то издалека, отражаясь от незримых стен темного туннеля. – Чак! Это Биззи, твоя сестра! Чак, ты меня слышишь?

Его придавило неимоверной тяжестью атмосферы, но он кое-как сумел шевельнуть пальцем в ответ на призыв Биззи, хоть и боялся, что если из-за этого его вес сместится, он сорвется с планеты, которая куда-то неслась, кренилась и норовила выскользнуть из-под него…

– Он меня слышит! Мама, Чак пошевелил пальцем!

Постепенно неистовый, неуправляемый бег замедлился, и планета снова стала кружиться как положено. Цвета прекратили свой калейдоскопический танец и остановились. Запахи снова сделались узнаваемыми: кофе, хлеб, яблоки… Биззи – золото не такое яркое, как было, но все-таки это Биззи. А вот мама. Синева теперь помутнела, сделалась почти серой, как тучи. Бабушка… А где бабушкин запах? Почему здесь пусто? Где ее зелень?

– Бабуля!

– Она умерла, Чак. Сердце остановилось.

– Геддер толкнул ее. Он убил ее.

– Нет, Чак. – В голосе Биззи была горечь, и от этой горечи золото продолжало тускнеть. – Датберт Мортмайн. Он разозлился на нее и хотел ее ударить, но ты ее заслонил, и он тогда ударил тебя, и ты упал с лестницы и проломил себе череп. А бабушка… Она просто…

– Что? Неужто Геддер…

– Да не Геддер, не Геддер, Чак! Датберт Мортмайн! Он пришел в себя, и ему поплохело. Они с мамой повезли тебя в больницу, а я осталась дома с бабулей, а она посмотрела на меня и сказала: «Прости, Биззи, совсем не могу больше ждать. Мой Патрик пришел за мной». А потом она ахнула тихонько – и все.

Чак услышал сестру, но в промежутки между словами просочились другие звуки и запах жаркого чуждого ветра. Слои времени скользили под ним.

– Но Гвен не должна выходить замуж за Геддера. Дети Гвидира не пара детям Мадога.

В голосе Биззи появилась паника.

– Чак, о чем ты? Пожалуйста, не надо! Ты меня пугаешь. Я хочу, чтобы ты совсем поправился.

– Я не играю. Это взаправду. Гвен и Гвидир – это будет плохо, очень плохо…

Утес высился над ним – темный, заслоняющий солнце. Геддер стоял на вершине утеса, ждал, ждал… Чего он ждет?

Чак постепенно шел на поправку. Через некоторое время он мог расставлять коробки и жестянки по полкам на складе. Хотя школьные занятия и оставались ему не под силу, он уже мог ставить цены на товаре. Он редко ошибался, а когда все-таки ошибся, Датберт Мортмайн не дал ему в ухо.

Иногда Чак видел его как Мортмайна, а иногда как Геддера, когда его миры перекашивались.

– Геддер лучше, чем обычно, – сообщил он Биззи. – Он лучше обращается с мамой. И со мной, и с бабушкой.

– Бабушка… – У Биззи перехватило горло, и она всхлипнула. – Чак, как ты можешь! Как ты можешь продолжать играть в это? – В голосе ее зазвенело возмущение. – Почему ты уходишь от меня, когда так нужен мне?! Не бросай меня!

Чак слышал ее и не слышал. Он застрял между слоями и не мог выбраться в правильный, чтобы снова быть с Биззи.

– Бабушка говорит, чтобы я следил, чтобы он случайно не услышал, как я называю его Геддером, потому что это не настоящее имя, и я не называю.

Он собирался сказать (и думал, что сказал): «Я никогда тебя не брошу, Биззи», – но с губ его сорвались слова другого уровня:

– А где Мэттью? Я хочу поговорить с ним. Пускай он отвезет Зиллу в Веспуджию.

Иногда земля снова начинала крениться и кружиться так быстро, что Чак не мог стоять прямо. Тогда ему приходилось оставаться в постели, пока вращение не замедлялось.

В один из дней, когда земля под ногами была устойчивой, Чак забрался на чердак и ползал по самым темным и самым паутинистым углам, пока рука его не нащупала какой-то пакет. Сперва мальчик подумал, что это старый кисет, но потом увидел, что это какие-то бумаги, завернутые в клеенку. Письма. И вырезки из газет.

Письма от Брана к Зилле и к Мэттью. Письма, которые очень нужны.

Чак посмотрел на них, но слова плясали и трепетали. Иногда они, казалось, говорили одно, а иногда – что-то другое. Чак не мог прочитать даже маленькой заметки. Он прижал ладони к глазам, и все засверкало, словно фейерверк. Чак расплакался от бессилия, потом отнес письма и вырезки вниз и спрятал под подушкой.

– Я расскажу бабушке. Она поможет мне прочитать их.

Вникание накатывало на Мег искаженными волнами.

Вот только что она все понимала, а вот уже в следующую минуту оказывалась заперта в зыбкой вселенной Чака. Мег выволокла себя из вникания, чтобы попытаться подумать.

«По сути, ясно одно, – размышляла она. Важно выяснить, происходит ли Бешеный Пес Бранзилльо из рода Мадога или же из рода Гвидира. Так или иначе, но все зависит от тех двух младенцев в видении, в том видении, которое предстало и Мадогу и Брендону Лаукаю.

Нам мало что известно о роде Гвидира. Он был посрамлен, в конце концов добрался до Веспуджии, и мы думаем, что Геддер – его потомок.

О роде Мадога мы знаем чуть больше. Всякий раз, как Чарльз Уоллес Погружался, нам становилось известно, что большинство потомков Мадога оставались в здешних местах.

Итак, вопрос о предках Бранзилльо важен. И все это содержится в книге Мэттью Мэддокса, до которой Чарльз Уоллес не может добраться, потому что эхтры не дают. Но что Чарльз Уоллес может с этим поделать, даже если они с Гаудиором сумеют попасть в Патагонию?»

Мег медленно погрузилась обратно во вникание.

– Чак. – Это был голос Биззи.

– Я здесь.

– Как ты себя чувствуешь?

– Голова кружится. Земля вращается, как в ту ночь, когда мы с тобой видели светлячков.

– В ночь, когда умер папа.

– Да. Как раз тогда.

– Ты это помнишь? – удивленно спросила Биззи.

– Конечно.

– Ты очень многого не помнишь. Потому и не можешь больше ходить в школу. Чак…

– Что?

– Мама ждет ребенка.

– Не может этого быть. Папа же умер.

– Она снова вышла замуж.

– Нельзя, чтобы у них с Геддером был ребенок. Это будет плохо.

– Я думала, ты говорил как обычно. Я думала, с тобой все в порядке! – Ее голос зазвенел от бессилия и гнева. – Не Геддер! Мортмайн!

Чак попытался вернуться к ней, но не смог:

– Это все равно. Запах тот же самый. Ребенок должен происходить от Мадога. У Брана и Зиллы должен быть ребенок благодаря молитве.

– Какой еще молитве?!

Повелители золота и синевы, Повелители ветра и бешеных вод, Повелители мига, что в вечность растет, Когда время настанет тепла и травы И когда с синевой сын Мадога придет?

– Где ты это взял?

– В письмах.

– Каких еще письмах?

Чак начал терять терпение:

– В письмах Брана, конечно же.

– Но мы читали их все! Там ничего такого не было!

– Я нашел еще.

– Когда? Где?

– На чердаке. Бабушка помогла мне их прочесть.

– Где они?! – накинулась на брата Биззи.

Чак пошарил под подушкой:

– Вот.

Чак шел сквозь весенний вечер, чувствуя запах растущей травы и цветущих деревьев. Он прошел через поля, через ручей, попил воды, бурной от таяния снега, поднял голову, встал и пошел к плоскому камню. Боль шла вместе с ним, и между его глазами и миром колыхалась темная завеса. Если кто-нибудь переставлял стул, Чак в него врезался. Деревья и камни с места не двигались. У камня Чак себя чувствовал безопаснее, чем где бы то ни было.

Он никому не говорил про эту завесу.

Он начал ошибаться, проставляя цены на товарах, но Датберт Мортмайн решил: это потому, что после падения ему ум отшибло.

Рождение ребенка приближалось – это был мальчик, – и мать больше не работала в магазине. Падди О’Киф бросил школу и стал помогать им. Чак выполнял указания Падди, ставил на консервные банки штампы, которые набирал для него Падди. Однажды он услышал, как Падди сказал: «С ним возни больше, чем пользы. Чего вы его не отправите в дурдом?»

Мортмайн пробормотал что-то насчет жены.

– А вы не боитесь, что он навредит младенцу? – спросил Падди.

После этого Чак старался как можно реже попадаться остальным на глаза. Теплые дни он проводил у плоского камня, а в холодные забивался на чердак. Биззи он видел только по вечерам и по воскресеньям, а в другое время у него не было возможности с ней поговорить.

– Чак, что у тебя с глазами?

– Ничего.

– Ты перестал нормально видеть.

– Ничего страшного.

– Мама…

– Не говори маме!

– Но тебе нужно показаться врачу.

– Нет! Они все только и ждут какого-нибудь повода, чтобы избавиться от меня! Ты и сама их, наверно, слышала, Падди и Датберта. Они хотят меня сдать в психбольницу. Для моего же блага – так Мортимер сказал маме. Он сказал, что я дурачок и могу причинить вред младенцу.

Биззи разрыдалась и кинулась обнимать брата:

– Ты не можешь!

– Я и сам знаю, что не могу. Но это единственный довод, к которому мама может прислушаться.

– И ты никакой не дурачок!

Его щеки были мокры от слез Биззи.

– Если ты расскажешь им про мои глаза, они засунут меня в приют для умалишенных – все во благо, мое и ребенка. Я стараюсь не попадаться им на глаза.

– Я буду помогать тебе, Чак, я буду тебе помогать! – пообещала Биззи.

– Мне нужно продержаться достаточно, чтобы успеть убедиться, что Мэттью отослал Зиллу в Веспуджию. Он копит деньги на поездку.

– Ох, Чак! – простонала Биззи. – Смотри чтобы они не услышали эти твои разговоры!

По мере того как завеса делалась все плотнее и темнее, внутреннее зрение Чака прояснялось. Когда погода была хорошей, он целыми днями лежал на камне, смотрел в небо и видел картинки. Таких ярких картинок он не видел даже в те времена, когда его глаза еще не были закрыты завесой. Он сосредотачивался так, что становился частью всего того, что происходило в этих картинках. Иногда по вечерам он рассказывал Биззи о них, а чтобы она не волновалась, говорил, будто пересказывает сны.

– Мне снилось, что я еду верхом на единороге. Он был похож на лунный свет и такой высокий, что мне пришлось вскарабкаться на дерево, чтобы сесть ему на спину, и мы летали среди светлячков и пели вместе.

– Какой чудесный сон! Расскажи еще!

– Мне снилось, будто наша долина была озером и я катался на красивой рыбе вроде дельфина.

– Папа говорил, что в доисторические времена долина и вправду была озером. Археологи находили в ледниковой породе окаменелые останки рыб. Возможно, потому-то тебе такое и приснилось.

– Бабушка рассказывала нам про озеро в тот день, когда мы играли в одуванчиковые часы.

– Ох, Чак, ты такой странный. Ты иногда такое помнишь…

– И мне снились горящие розы, и… – Чак ощупью отыскал руку сестры. – Я могу перемещаться во времени.

– Ох, Чак!

– Я правда могу, Биззи.

– Пожалуйста, ну пожалуйста, перестань!

– Это всего лишь сны, – уступил Чак.

– Ну тогда ладно. Но маме не говори.

– Только тебе и бабушке.

– Ох, Чак!..

Он так хорошо знал дорогу к камню, что ему легче было дойти туда в темноте, когда совсем ничего не видно, чем при солнечном свете, когда сверкающие лучи проникали сквозь завесу, словно копья, и нарушали его чувство направления.

Время. Время. Слишком мало времени осталось.

Время. Время утекало, словно вода.

Он подошел к креслу Мэттью.

– Тебе нельзя больше ждать. Ты должен немедленно отправить Зиллу в Веспуджию, или будет слишком поздно.

Мэттью писал, писал так быстро, как только мог. Это все та книга, про которую говорил папа. Они не хотят, чтобы я видел эту книгу.

Ричи перед отъездом в Уэльс выпилил окно в комнате Брана…

Но Зиллы там не было. Почему там какая-то индианка?

Потому что это не время Зиллы. Она появится позже, в одно время с Мэттью.

Единороги могут перемещаться во времени

и дурачки

вот в пространстве уже труднее

Пэдди хочет избавиться от меня. Пэдди и Мортмайн. Слишком мало времени.

Повелители вечных пространств и времен, Повелители милости и благословенья, Кто в далекие земли пойдет за теплом? Кто последует вдаль за Мадога стихом? Синева, что изменит пространство и время.

Разве ты не понял в Гвиннеде, что король может быть лишь один?

Ты станешь великим, маленький Мэдог, и назовешь мир своим, чтобы хранить его или уничтожить – как пожелаешь. Это злой мир, маленький Мэдог.

Ты принесешь благо своему народу, Эль Зарко, маленький Синеглазик. Ты ответ на наши молитвы, синева для рождения, синева для радости.

Какая синева появится

Они сражались

на вершине утеса

на крутом каменном склоне

мир

кренится

несется слишком быстро

я падаю

Глава одиннадцатая Пусть по милости Творца, всемогущего Отца…

Свет возвращался медленно. Были тени, ничего, кроме сгущающихся теней и боли, и вот постепенно боль начала уходить, и целительный свет коснулся сомкнутых век. Он открыл глаза. Он сидел на звездном валуне, и рядом был Гаудиор.

– Ветер унес тебя из Чака.

– Что с ним сталось?

– Мортмайн поместил его в клинику для умственно отсталых. Ты готов? Пора. – По бокам единорога пробежала дрожь напряжения.

Чарльз Уоллес почувствовал ветер, холодный и все же придающий сил.

– То, что говорил Чак – ну, про двух сражающихся людей, – это было на самом деле?

– А что такое «на самом деле»? – отозвался Гаудиор.

Чарльз Уоллес вышел из себя:

– Это важно!

– Нам не всегда дано знать, что важно, а что нет. Ветер велит торопиться. Садись на меня и держись покрепче.

– Может, мне снова привязаться к тебе?

– Ветер говорит, что некогда. Мы полетим вне времени и через галактики, которые эхтрам неизвестны. Но ветер говорит, что, возможно, даже так окажется трудно Погрузить тебя. Держись и постарайся не бояться.

Гаудиор распахнул крылья, и Чарльз Уоллес почувствовал ветер у себя за спиной. Сперва полет был спокоен. Потом мальчик начал ощущать холод, сильный, пронизывающий, – куда хуже холода в море ледникового периода. Этот холод леденил не только тело, но и дух. Чарльз Уоллес не свалился с единорога лишь потому, что прирос к нему. Руки его закаменели стиснутыми на смерзшейся гриве.

Копыта Гаудиора коснулись чего-то твердого, и холод отступил ровно настолько, чтобы мальчику удалось разжать руки и поднять обледеневшие ресницы. Они находились на площади застывшего города, окруженной высокими зданиями без окон. Здесь не было ни травы, ни деревьев. Глухой цемент растрескался, и на улице валялись выпавшие из каменной кладки глыбы.

– Где… – начал было Чарльз Уоллес и осекся.

Единорог медленно повернул голову:

– Отражение…

Чарльз Уоллес проследил за его взглядом и увидел двух мужчин в противогазах и с автоматами, патрулирующих площадь.

– Они нас видят?

Ответ на этот вопрос явился сам собой: двое мужчин остановились, повернулись, глядя сквозь круглые черные стекла противогазов прямо на единорога и мальчика, и вскинули автоматы.

Гаудиор могучим прыжком рванулся вперед, расправляя крылья. Чарльз Уоллес прижался к его шее, запустив пальцы в гриву. Они ускользнули от эхтров, и когда копыта Гаудиора коснулись тверди, это Отражение уже исчезло.

– Эти люди с автоматами… – заговорил Чарльз Уоллес. – В Отражении. Они могли убить нас?

– Не знаю, – отрезал Гаудиор. – И не хочу выяснять.

Чарльз Уоллес с облегчением огляделся по сторонам. Когда он расстался с Чаком, была осень и холодный ветер срывал листву с деревьев. Теперь же царила весна, старые яблони и груши стояли в цвету, и ветерок нес запах сирени. И среди этого всего пели птицы.

– Что нам делать теперь? – спросил Чарльз Уоллес.

– Ну спасибо хоть ты спрашиваешь, а не настаиваешь. – Тон у Гаудиора был непривычно сердитый, и мальчик понял, что единорог необычайно встревожен.

Мег вздрогнула. Изнутри вникания она видела звездный валун и золотой летний день. На камне стояли два человека, молодая женщина и молодой мужчина – или мальчик? Мег толком не поняла, потому что с этим мальчиком было что-то не так. Но по их одежде было ясно, что сейчас период Гражданской войны – примерно 1865 год.

Это Погружение было долгим и мучительным, а не мгновенным, как всегда было раньше. Чарльз Уоллес ощущал нестерпимую боль в спине и чувствовал, как ломаются его ноги. Он слышал свой крик. Его тело втискивали в другое тело, и в то же самое время что-то пыталось выдернуть его самого. Его разрывали две противонаправленные силы. Пылало солнце, следом шла метель, снег таял под напором бушующего пламени, которое гнал могучий ветер, хлещущий землю и море…

Его тело исчезло, и он очутился Внутри, Внутри искалеченного тела. Тела молодого мужчины с бездействующими иссохшими ногами. Мэттью Мэддокса.

Выше пояса он походил на Мадога: гордая посадка головы, буйная грива светлых волос. Но в теле не было той силы, что у Мадога. И глаза у него были серыми – серыми, как океан перед дождем.

Мэттью печально посмотрел на девушку, свою ровесницу, – только глаза у нее были намного моложе, чем у него.

– Croeso f’annwyl[5], Зилла, – ласково поздоровался он на валлийском. – Спасибо, что пришла.

– Ты же знаешь, что я всегда буду приходить. Как только Джек О’Киф принес твою записку, я отправилась к тебе. Как ты добрался?

Мэттью показал на низкую тележку, стоящую поблизости от камня.

Девушка посмотрела на его сильный торс и мускулистые руки и плечи.

– Сам? От самого дома?!

– Нет. Я мог бы, но это было бы долго, а мне еще нужно сегодня заняться бухгалтерскими книгами. Так что когда я пошел на конюшню отправить Джека с запиской, я поступился самолюбием и попросил его отвезти меня.

Зилла разложила вокруг себя по камню ворох белых юбок. На ней была широкополая соломенная шляпка с синими лентами, отбрасывающими блики на ее прямые, блестящие черные волосы, и на шее – фермуар на синей ленточке. Для Мэттью Мэддокса она была самой прекрасной, самой желанной и – для него – самой недосягаемой женщиной на свете.

– Что стряслось, Мэтт? – спросила Зилла.

– С Браном что-то случилось.

Зилла побледнела:

– Откуда ты знаешь? Ты уверен?

– Прошлой ночью я проснулся от резкой, очень острой боли в ноге. Не моей привычной боли. Боли Брана. И он звал меня на помощь.

– Боже милосердный! С ним все будет хорошо?

– Он жив. Он весь день тянулся ко мне.

Зилла спрятала лицо в ладонях, и слова ее получились приглушенными:

– Спасибо, что сказал мне. Ты и Бран – вы всегда были так близки, даже ближе, чем обычно близнецы.

Мэттью кивнул, соглашаясь:

– Да, мы всегда были близки, но после несчастного случая со мной… это ведь именно Бран вернул меня к жизни, Зилла, ты знаешь.

Девушка легко коснулась его плеча:

– Если Бран тяжело ранен, ты понадобишься нам. Как прежде Бран понадобился тебе.

После того несчастного случая, произошедшего пять лет назад, когда лошадь Мэттью налетела на ограду и упала на него, раздробив ему ноги и таз и переломав позвоночник, Бран не выказывал никакой жалости по отношению к брату. Наоборот – он изо всех сил подталкивал близнеца к максимально возможной самостоятельности и не давал ему жалеть себя.

– Но Ролло легко перепрыгивал ограды вдвое выше этой.

– А через эту он не перепрыгнул.

– Бран, за мгновение до того, как он расшибся, там появился жуткий, омерзительный запах…

– Прекрати постоянно возвращаться к этому. Довольно.

Они продолжали повсюду ходить вместе – до самой войны. Но Мэттью, в отличие от Брана, не смог соврать насчет своего возраста и вступить в кавалерию.

– Я жил свою жизнь через Брана, – сказал Зилле Мэттью. – Когда он пошел на войну, он впервые оставил меня. – Потом добавил: – Когда вы с Браном полюбили друг друга, я понял, что мне надо начинать отпускать его, пытаться найти какую-то свою, отдельную жизнь, чтобы освободить его. А отпустить его к тебе было легче, чем к кому бы то ни было, потому что ты всегда обращалась со мной как с полноценным человеком, и я знал, что вы двое не вычеркнете меня из своей жизни.

– Милый Мэтт! Никогда. И ты создал свою собственную жизнь. Ты продаешь свои рассказы и стихи, и я думаю, что они не хуже, чем у Марка Твена.

Мэттью рассмеялся, и этот теплый смех сгладил следы, оставленные на его лице болью.

– Это всего лишь опыты новичка.

– Но издателям они очень нравятся, и моему отцу тоже.

– Я рад. Я ценю мнение доктора Лаукая выше, чем чье бы то ни было.

– А он любит тебя, и Брана, и Гвен, словно вы мои братья и сестра. А твоя мать была мне второй матерью с тех самых пор, как умерла моя мама. Что же касается наших отцов – может, они всего лишь дальние родственники, но в своей любви к Уэльсу они похожи как две капли воды. Мэтт… ты что-нибудь говорил про Брана Гвен или твоим родителям?

– Нет. Им не нравится мысль о том, что мы с Браном можем общаться без речи и писем, как мы это делаем. Они притворяются, будто это какой-то наш ловкий фокус, вроде того как мы в детстве любили дурачить людей, меняясь местами. Они думают, это все наши выдумки.

– Никакие не выдумки. Уж я-то знаю, – улыбнулась Зилла. – Милый Мэтт, мне кажется, я люблю тебя почти так же сильно, как и Брана.

Неделю спустя мистер Мэддокс получил официальное сообщение о том, что его сын ранен в бою и освобожден от военной службы. Он созвал семью в темную, заполненную книгами библиотеку, чтобы поставить их в известность.

Миссис Мэддокс обмахивалась черным кружевным веером:

– Слава Богу!

– Вы радуетесь тому, что Бран ранен?! – возмущенно воскликнула Гвен.

Миссис Мэддокс продолжала работать веером:

– Конечно нет, дитя. Но я благодарна Богу, что он жив и что он возвращается домой, прежде чем с ним произойдет что-то похуже, чем пуля в ногу.

«Это и есть похуже, мама, – молча подумал Мэттью. – Бран закрыл от меня свои мысли. Он никогда прежде не делал такого. Все, что я слышу, – тупую, приглушенную боль. Гвен сама не догадывается, насколько она права, что не радуется».

Он задумчиво посмотрел на сестру. Темные волосы и синие глаза делали Гвен с Зиллой больше похожими на сестер, чем на дальних родственниц. Но в лице Гвен не было открытости Зиллы, и оттенок глаз был холоднее, и от гнева глаза ее сверкали. После того как с Мэттью произошел несчастный случай, она стала жалеть брата, но жалость ее не переходила в сострадание. А Мэттью не хотел жалости.

Гвен в ответ посмотрела на него:

– А что ты думаешь насчет возвращения твоего близнеца домой, Мэттью?

– Он сильно пострадал, Гвен, – сказал Мэттью. – Он не будет все тем же жизнерадостным Браном, который уходил от нас.

– Он все еще лишь дитя. – Миссис Мэддокс повернулась к своему мужу, сидевшему за длинным дубовым библиотечным столом.

– Он мужчина, и когда он вернется домой, наш магазин станет называться «Мэддокс и сын».

«„Мэддокс и сын“, – без горечи подумал Мэттью. – Не „Мэддокс и сыновья“».

Он немного отодвинул свою инвалидную коляску. Мэттью был всецело поглощен литературными трудами. Он не хотел становиться партнером в Универсальном магазине Мэддокса, большом и процветающем заведении, расположенном в центре поселка и снабжающем товарами окрестности на много миль вокруг. Первый этаж просторного здания был заполнен всеми продуктами, какие только могли понадобиться в селе. Наверху продавались седла и сбруя, ружья, плуги и даже весла, как будто мистер Мэддокс помнил те времена, когда почти всю их долину занимало большое озеро. Теперь же от изначальной массы воды осталось лишь несколько прудов. По утрам Мэттью большую часть времени проводил в магазине, занимаясь бухгалтерскими книгами и счетами.

За магазином располагался дом, носивший имя Мерионет. За ним стоял Мадрун, дом Лаукаев, – чуть щеголеватый, с белыми колоннами и фасадом из розового кирпича. Мерионет же был типичным трехэтажным фермерским домом с белыми стенами и темными ставнями – такие дома сменили прежние бревенчатые хижины.

– Люди думают, что мы выпендриваемся, давая имена нашим домам, – однажды пожаловался Бран.

Это было еще до несчастного случая, и они с Мэттью возвращались домой из школы.

Мэттью сделал колесо.

– А мне нравится, – сказал он, встав на ноги. – Мерионет назван так в честь нашего дальнего родственника в Уэльсе.

– Ага, знаю. Майкл Джонс, приходской священник в городе Бала, в Мерионете.

– Кузен Майкл обрадовался, что мы назвали дом в его честь. Он упоминает об этом почти в каждом письме папе. Ты разве не слушал вчера, как он рассказывал нам про Лава Джонс-Парри, землевладельца из Мадруна, и про его план отправиться в Патагонию, чтобы осмотреть тамошние земли и решить, годятся ли они для колонистов из Уэльса?

– Это единственное, что было интересного в том письме, – сказал Бран. – Я люблю путешествовать – даже если это всего лишь поездка с папой за товарами. Может, если этот землевладелец вправду отправится в такое путешествие, мы сможем поехать с ним.

Это было незадолго до несчастного случая, и потом Бран пытался отвлечь брата, погрузившегося в отчаяние, рассказывая, что Лав Джонс-Парри действительно поехал в Патагонию и пишет, что хотя край этот дикий и суровый, вполне возможно создать там поселение валлийских колонистов и там никто не запретит их детям изучать в школе родной язык. Испанское правительство не обращает особого внимания на эту часть Патагонии; там обитает лишь горстка индейцев и еще меньше испанцев.

Но Мэттью лелеял свое отчаяние:

– Тебе, конечно, интересно. А я теперь, считай, прикован к Мерионету.

– Ты не можешь позволить себе такой роскоши – жалеть себя! – вспылил Бран.

«Это удовольствие и до сих пор дорого мне обходится, – подумал Мэттью. – И я с трудом могу его себе позволить».

– Мэтт! – Это была Гвен. – Хотела бы я знать, о чем ты сейчас думаешь.

Когда отец созвал их всех, Мэттью писал, и сейчас блокнот так и лежал у него на коленях.

– Просто обдумываю сюжет для нового рассказа.

Гвен весело улыбнулась ему:

– Ты прославишь имя Мэддоксов!

– Мой храбрый мальчик! – сказала миссис Мэддокс. – Как я тобой горжусь! Ты ведь уже продал в «Харпер мансли» целых три рассказа, да?

– Четыре. Мама, папа, Гвен, – думаю, я должен вас предупредить, что Брану потребуются вся наша любовь и помощь, когда он вернется домой.

– Да, конечно… – возмущенно начала было Гвен.

– Нет, Гвен, – тихо произнес Мэттью. – У Брана пострадала отнюдь не одна нога.

– О чем ты? – требовательно спросил отец.

– Можно сказать, о душе Брана. Она больна.

Бран вернулся хромой и замкнутый. Он закрылся от Мэттью так же надежно, как если бы захлопнул дверь перед носом у своего близнеца.

И снова Мэттью отправил Зилле записку с просьбой встретиться с ним у плоского валуна. На этот раз он не стал просить Джека О’Кифа о помощи, а лег в тележку и потащил себя по пересеченной местности. Это была трудная работа, и Мэттью изрядно устал, пока добрался до места. Но он предусмотрел это и отправился в путь заранее. Мэттью выбрался из тележки, кое-как взобрался на камень, растянулся на нем и заснул под теплым осенним солнцем.

– Мэтт…

Он проснулся. Зилла стояла над ним и улыбалась.

– F’annwyl. – Мэтт убрал волосы с глаз и сел. – Спасибо, что пришла.

– Как он сегодня?

Мэттью покачал головой:

– Все так же. Нелегко папе: и второй его сын стал калекой.

– Перестань! Бран не калека!

– Он теперь до конца жизни будет хромать из-за этой раны в ногу. А исцелится ли его дух – не ведомо никому.

– Дай ему время, Мэтт…

– Время! – нетерпеливо бросил Мэттью. – Именно это твердит мама! Но мы дали ему время. Уже три месяца, как он вернулся домой. Он спит до середины дня и читает до середины ночи. И по-прежнему закрывается от меня. Если бы он говорил о пережитом, это могло бы помочь ему, но он не хочет.

– Даже с тобой?

– Похоже, он решил, что должен оберегать меня, – с горечью сказал Мэттью. – А я всегда за то Брана и любил, что он отказывался нянчить и баловать меня.

– Бран, Бран… – пробормотала Зилла. – Рыцарь в сияющих доспехах, который так храбро вступил в кавалерию, чтобы спасти страну и освободить рабов… – Она взглянула на кольцо у себя на пальце. – Он попросил меня вернуть ему кольцо. Сказал, чтобы освободить меня.

Мэттью протянул к ней руку – и отдернул.

– Время нужно не только Брану, но и мне, – сказала Зилла. – Когда он подарил мне это кольцо, я пообещала, что буду ждать его возвращения, что бы ни случилось, и я сдержу свое слово. Что нам сделать, чтобы вытащить его из уныния?

Мэттью до боли хотелось коснуться ее светлой кожи, погладить ее по волосам, черным как ночь и таким же прекрасным. Он положил руку на теплый камень.

– Я пытался подбить его вместе прогуляться верхом. Я не ездил с тех пор, как он ушел на войну.

– И?

– Он сказал, это слишком опасно.

– Для тебя? Или для него?

– Вот и я его так спросил. А он лишь сказал: «Оставь меня в покое. У меня нога болит». А я: «Ты мне никогда не позволял такого говорить, когда у меня болели ноги и спина». А он посмотрел на меня и сказал: «Я тогда не понимал, что такое боль». А я ему: «А по-моему, тогда ты понимал это лучше, чем сейчас». И мы перестали разговаривать, потому что ни до чего не договорились и он не открылся ни на дюйм и не подпустил меня к себе.

– Отец говорит, что боль в ноге уже должна быть терпимой и проблема не в физической ране.

– Вот именно. Нам надо как-то расшевелить его. И, Зилла, случилось кое-что еще, о чем мне надо с тобой поговорить. Вчера, когда я надеялся уговорить Брана взять меня покататься, я заехал на конюшню посмотреть свое седло, и когда я открыл дверь конюшни, там были Джек и… и…

– Гвен?

– Как ты угадала?

– Я заметила, как он посматривает на нее. А она на него.

– Они не просто переглядывались. Они целовались.

– Дочь торговца и наемный работник… Твои родители этого не одобрят. А ты сам?

– Зилла, меня в Джеке О’Кифе беспокоит совсем не это. Он большой и сильный и презирает меня – и все, в чем имеется физическое несовершенство. Я видел, как он убил бездомного щенка – швырнул о стену амбара.

Зилла спрятала лицо в ладонях:

– Мэтт! Хватит!

– Я думаю, именно его необычайная жизненная сила привлекла Гвен. Я полный калека, Бран – наполовину, по крайней мере сейчас. А Джек – сама жизнь. Она не замечает жестокости за широкой улыбкой и громким смехом.

– Что ты собираешься с этим делать?

– Ничего. Пока что. У мамы с папой и так довольно хлопот, они переживают из-за нас с Браном. А если я предупрежу Гвен, она подумает, что я просто завидую Джеку, потому что он столько всего может делать. Я попытаюсь поговорить с Браном, но сомневаюсь, что он станет слушать.

– Милый Мэтт! Как меня утешает, что мы с тобой можем вот так вот поговорить. – В голосе ее было сострадание, но не жалость, которую не выносил Мэтт. – Мой верный и добрый друг.

Однажды вечером, после ужина, когда мужчины засиделись за портвейном, мистер Мэддокс взглянул на Брана сквозь рубиновую жидкость в своем бокале.

– Мэттью и Зилла хотели бы, чтобы ты на этой неделе присоединился к ним на уроках валлийского.

– Не сейчас, папа.

– Не сейчас, не сейчас – ты только это и твердишь последние три месяца. Уилл Лаукай говорит, что твоя рана уже зажила, так что нечего притворяться.

Мэттью попытался отвлечь отца:

– Мне сегодня сказали, что Гвен с ее высокими скулами больше похожа на индианку, чем на валлийку.

Мистер Мэддокс налил себе еще портвейна и накрыл пробкой хрустальный графин.

– Твоя мать не любит, когда напоминают, что во мне есть индейская кровь, хоть это и было несколько поколений назад. У Лаукаев она тоже имеется, через наших общих предков, Брендона Лаукая и Маддока из народа Ветра, их дети переженились между собой. Маддока назвали так из-за синих глаз валлийца Мадога – впрочем, мне нет нужды повторять эту историю.

– Правильно, – согласился Бран.

– А мне она очень нравится. – Мэттью глотнул вина.

– Ты у нас романтик, – сказал Бран. – Прибереги эту историю для своих сочинений.

– Как часто указывала твоя мать, – натянуто произнес мистер Мэддокс, – черные волосы и синие глаза куда более распространены среди потомков валлийцев, чем среди индейцев, и мы, несомненно, валлийцы. И мы трудолюбивы. – Он многозначительно посмотрел на Брана.

Тем же вечером, позднее, Мэттью въехал в комнату Брана. Его близнец стоял у окна, отодвинув бархатную занавеску, и смотрел через лужайку на деревья. Он развернулся к Мэттью и рявкнул:

– Уходи!

– Нет, Бран. Я велел тебе уйти, когда мне было плохо, а ты не уходил. Теперь не уйду я. – Мэттью подъехал поближе к брату. – Гвен влюблена в Джека О’Кифа.

– Неудивительно. Джек – красивый зверюга.

– Он неподходящая пара для Гвен.

– Потому что он наш наемный работник? Не будь таким снобом.

– Нет. Потому что он, как ты верно заметил, зверюга.

– Гвен может о себе позаботиться. И всегда могла. Кроме того, папа будет категорически против.

Повисло глухое молчание, которое нарушил Мэттью:

– Не вычеркивай Зиллу из своей жизни.

– Это единственное, что я могу сделать для нее. Освободить.

– Она не хочет быть свободной. Она любит тебя.

Бран подошел к кровати с высоким дубовым основанием и рухнул на нее:

– Я разлюбил всех и вся. Разлюбил жизнь.

– Почему?

– Ты меня еще спрашиваешь?

– Спрашиваю. Ты же не говоришь.

– Ты всегда все знаешь и без этого.

– Знал бы, если бы ты от меня не закрылся.

Бран помотал головой:

– Хоть ты меня не доставай, брат. Хватит и отца.

Мэттью подъехал к кровати:

– Ты же знаешь папу.

– Я не больше твоего гожусь в торговцы. Папину деловую хватку унаследовала Гвен. Но у меня нет талантов вроде твоего, чтобы предложить папе альтернативу. И он всегда считал, что именно я унаследую семейное дело. А я не хочу. И никогда не хотел.

– Что же теперь? – спросил Мэттью.

– Точно не знаю. Единственное, что хорошего сделала для меня война, так это укрепила меня в любви к путешествиям. Я люблю приключения – но не люблю убивать. Но похоже, одно без другого редко бывает.

С самого возвращения Бран еще не говорил с братом так откровенно, и Мэттью почувствовал надежду.

Мэттью сидел в солнечном углу маленькой гостиной и писал.

Там его и отыскал Бран:

– Брат, ты мне нужен.

– К твоим услугам, – сказал Мэттью.

Бран уселся верхом на позолоченный стул и оперся о спинку:

– Мэтт, все совсем не такое, как я думал. Я пошел на войну, воображая себя Галахадом, стремясь освободить людей от нестерпимых уз рабства. Но все оказалось не так просто. Война велась за другие, куда менее высокие цели, и никого не волновали души, впустую гибнущие ради таких невозвышенных вещей, как алчность, коррупция и жажда власти. Мэтт, я видел человека, которому сорвало лицо, и ему нечем было кричать, но все же он кричал и никак не мог умереть. Я видел двух братьев, одного в синем, второго в сером, и я не могу тебе сказать, который из них проткнул другого саблей. О господи, брат шел против брата! Каин и Авель бессмертны. И я превратился в Каина. Что Богу делать с народом, где брат идет на брата с такой жестокостью? – В голосе Брана прорвался всхлип, и он замолчал.

Мэттью отложил доску для письма и притянул своего близнеца к себе, и они заплакали вместе, и Бран заговорил, стремясь выплеснуть всю боль, ужас и кошмары, через которые ему довелось пройти. А Мэттью обнимал брата и принимал его боль.

Когда поток иссяк, Бран посмотрел на брата:

– Спасибо.

Мэттью крепче обнял его:

– Ты вернулся, Бран. Мы снова вместе.

– Да. Навсегда.

– Хорошо, что ты возвращаешься к жизни.

– Возвращаться к жизни больно. Мне нужно убежать от боли.

– Что? – испуганно переспросил Мэттью.

– Мэтт, брат мой. Я уезжаю.

– Что?! – Мэттью посмотрел на стоящего перед ним Брана, здорового и сильного. Желтые атласные шторы придавали теплый оттенок дневному свету и делали волосы Брана ярче. – Куда?

– Ни за что не угадаешь.

Мэттью ждал.

– Папа получил письмо из Уэльса, от кузена Майкла. Отряд колонистов все-таки выехал в Патагонию, чтобы основать поселение. Сейчас они уже там. Я собираюсь присоединиться к ним. Представляешь, старая мечта сбывается!

– Мы поедем вместе…

– Дорогой мой братец, ты делаешь себе имя здесь, своим пером. Я-то знаю, что сочинительство – это работа, даже если папа этого и не понимает. Но та суровая жизнь, которая предстоит мне в этом валлийском поселении, – не для тебя.

– Ты прав, – признал Мэттью. – Я буду обузой.

– Я никогда больше не буду отгораживаться от тебя, – пообещал Бран, – даже в Патагонии. Я обещаю все делить с тобой, и ты сможешь писать об этом так же ярко, как если бы присутствовал там во плоти. Кузен Майкл пишет, что колонисты обустроились в небольшой области Патагонии, именуемой Веспуджия. Я расскажу тебе все о ней и нарисую целую плеяду характеров.

– Ты сказал Зилле?

Бран молча покачал головой.

– Брат, ты же понимаешь, что Зиллы это тоже касается. Она носит твое кольцо.

– Я все скажу сегодня за ужином. Я попросил маму пригласить Лаукаев.

Ужин накрыли в столовой – большом темном помещении, обшитом дубовыми панелями, которые, казалось, поглощали свет хрустальной люстры. Тяжелые коричневые шторы наподобие тех, что висели в библиотеке, были задернуты из-за холодного вечера. Яркий огонь в камине плохо прогревал чем-то похожую на пещеру комнату.

Во время трапезы разговор вертелся в основном вокруг валлийской экспедиции в Патагонию. И мистер Мэддокс, и доктор Лаукай вчуже разволновались из-за этого смелого предприятия.

– Вот это затея! – сказала Гвен. – Папа, почему бы тебе туда не поехать? Будь я мужчиной, я бы поехала.

Мэттью с Браном переглянулись, но Бран чуть качнул головой.

После десерта, когда миссис Мэддокс отодвинула свое кресло и кивком позвала Гвен и Зиллу за собой, Бран остановил их.

– Мама, подожди, пожалуйста. Мне нужно кое-что сказать вам всем. Мы все получили удовольствие, обсуждая патагонскую экспедицию и основание колонии в Веспуджии. Много лет назад, до того как с Мэттом произошел несчастный случай, мы мечтали присоединиться к тому землевладельцу из Мадруна, когда он отправился в путешествие, посмотреть, найдется ли там подходящее место для поселения. Так что, возможно, вас не удивит, что я решил присоединиться к поселенцам и начать новую жизнь в Веспуджии. Сегодня я написал кузену Майклу и мистеру Парри в Уэльс и отослал письма в Веспуджию.

На мгновение повисла ошеломительная тишина.

Бран, улыбнувшись, нарушил ее:

– Доктор Лаукай говорит, что более теплый климат пойдет мне на пользу.

– Ну, может быть, не стоит ехать так далеко в погоне за теплом? – спросил мистер Мэддокс. – Ты вполне мог бы отправиться на Юг, в Южную Каролину или Джорджию.

Губы Брана сжались в гримасе боли.

– Папа, ты забыл, откуда я вернулся?

– Нет, сын, – сказал мистер Мэддокс, – я не забыл. Но война закончилась, и тебе следует оставить ее позади.

– На Юге? Я сомневаюсь, что меня тепло примут в штатах Конфедерации.

– Но Веспуджия… так далеко! – Глаза миссис Мэддокс наполнились слезами. Зилла, бледная, но решительная, достала из ридикюля чистый носовой платок и вручила ей. – Если бы ты просто продолжил восстанавливать силы, поехал учиться в Уэльс вместе с Мэттью, занялся бизнесом с отцом…

Бран покачал головой:

– Мама, ты знаешь, что я не могу заняться бизнесом вместе с папой. И у меня, в отличие от Мэттью, нет таланта, который я мог бы применить здесь. Похоже, лучший для меня способ взять себя в руки – это отъезд. И где можно лучше изучить валлийский, чем среди людей, которые постоянно на нем разговаривают?

– Ты застал меня врасплох, сын, – медленно проговорил мистер Мэддокс, – но, похоже, это вполне разумное решение для тебя. А, Уилл?

Он посмотрел на доктора. Тот принялся набивать трубку.

– В определенном смысле, папа, меня можно отождествить с Мадогом. Мы с Мэттом сегодня вечером перечитали поэму Томаса Гвинна Джонса о нем. – Он посмотрел на Гвен. – Помнишь?

Девушка фыркнула:

– Я никогда не читаю по-валлийски, если только папа меня не заставит.

– Мадог покинул Уэльс в полном отчаянии, потому что брат пошел на брата, совсем как у нас во время этой ужасной войны, «пока не стало казаться, что сам Господь оставил своей заботой сынов человеческих». «Ymdroi gyda diflastod as anobaith Madog wrth ystried cyflwr gwlad ei ededigaeth, lle’r oedd brawd un ymladdyn erbyn brawd hyd nes yr oeddpetal Duw ei hun wedi pedio a gofalu am febion dynion».

Мистер Мэддокс потянулся за своей трубкой.

– Ты запомнил.

– Хороший мальчик, – одобрительно произнес доктор Лаукай.

– Я запомнил и слишком хорошо понял, ибо во время войны было много таких ночей, когда Бог отворачивался от наших полей битвы. Если сыновья человеческие бьются друг с другом, ожесточив сердца, как Богу не отвернуться? Видит бог, рабство – зло, но война тоже зло, зло, зло!

Зилла отодвинула пустую десертную тарелку, подбежала к Брану и, опустившись на колени, порывисто схватила его ладонь и прижалась к ней лбом.

Он взял ее за руки:

– Я шел на войну, думая, что человечество разумно, но обнаружил, что это не так. Но это было всегда, и я наконец стал взрослым, как задолго до меня стал взрослым Мэтт. Он дорого бы дал, чтобы отправиться со мной в Веспуджию, а я – чтобы взять его с собой, но мы оба знаем, что это невозможно.

Миссис Мэддокс все еще тихо плакала в платочек.

– Нельзя больше допускать такой войны, которая может делать с людьми подобные ужасные вещи!

– Дорогая, – сказал мистер Мэддокс, – нехорошо с нашей стороны напоминать Брану о войне. Возможно, оставить Мерионет и отправиться в Веспуджию – это лучший для него способ позабыть.

Мэттью посмотрел на отца и увидел, как тот провожает свою мечту о «Мэддоксе и сыне» в веспуджийскую глушь.

– Бран… – Зилла встала и посмотрела на него.

– Маленькая Зилла.

– Я больше не маленькая Зилла, Бран. Ты изменил это в ночь перед своим уходом на войну, когда подарил мне это кольцо.

– Дитя, – увещевал ее доктор Лаукай, – я всем сердцем желаю, чтобы Лаукаев и Мэддоксов снова объединил брак. Я дал Брану свое благословение, когда он пришел просить твоей руки. Но не сейчас! Тебе всего семнадцать!

– Множество женщин в семнадцать выходят замуж и становятся матерями. Я хочу поехать в Веспуджию с Браном как его жена.

– Зилла, – сказал доктор Лаукай, – тебе придется подождать. Когда Бран обустроится там через годик-другой, он сможет прислать за тобой.

Бран сжал руку Зиллы:

– Не обязательно все это решать прямо сейчас.

В конце концов Бран уехал с Гвен, а не с Зиллой. Мистер Мэддокс застукал Гвен и Джека О’Кифа целующимися за конюшней и спокойно объявил, что она отправится со своим братом в Веспуджию. Ни реки слез и истерики Гвен, ни мольбы миссис Мэддокс не заставили его изменить свое решение.

Гвен с Зиллой плакали вместе.

– Это нечестно! – всхлипывала Гвен. – Женщине не дают распоряжаться собственной жизнью. Ненавижу мужчин!

Мэттью пытался уговорить доктора Лаукая отпустить Зиллу, но тот был непоколебим в своем решении: Зилла должна подождать, пока ей не исполнится хотя бы восемнадцать и пока у Брана не появится достойный дом.

После их отъезда и магазин, и дом опустели. Мэттью по утрам корпел над счетами, а после обеда и по вечерам устраивался в своем углу пустой гостиной и писал. Его первый роман был опубликован и хорошо принят, и теперь он напряженно работал над вторым произведением. Только это да разговоры с Зиллой, часто приходившей из Мерионета в Мадрун, помогали ему держаться.

– С Браном все в порядке, – заверил он Зиллу. – Он шлет свою любовь.

– Они еще даже не могли добраться до Веспуджии! – возразила Зилла. – И уж точно у него не было возможности отправить письмо!

– Ты знаешь, что нам с Браном не нужны письма.

Девушка вздохнула:

– Знаю. А мы с Браном когда-нибудь сможем так же?

– Между вами возникнет иная связь. Возможно, лучше, но иная.

– Он пришлет за мной?

– Дай ему время, Зилла. Снова требуется время. Чтобы обустроиться в новом мире, приспособиться к новой жизни. И чтобы твой отец привык к мысли о необходимости отпустить свое единственное дитя на край света.

– Как там Гвен?

– Отчасти дуется и жалеет себя, а отчасти радуется, что все матросы на корабле смотрят на нее коровьими глазами и мчатся исполнять любой ее каприз. Но она не будет счастлива в Веспуджии. Она всегда ненавидела жару и не любила терпеть лишения.

– Ну да, она никогда не была сорванцом вроде меня. Она так ужасалась тому, что отец позволяет мне убегать в глушь и играть во всякие грубые игры с тобой и Браном. Может, твой отец смилостивится и разрешит ей вернуться домой?

– Пока Джек здесь – нет. Раз уж отец застукал ее на неблагоразумном поведении, он не передумает. – Он помолчал. – Помнишь те старые индейские стихи, Зилла?

– Про черные волосы и синие глаза?

– Да. Они крутятся у меня в голове, и я никак не могу от них отвязаться, особенно вот от этой строфы:

Повелители искр светлячковых и звезд, Повелители духа, дыханьем живого, Кто, скажите, от гибели мир наш спасет? Кто сумеет сдержать вечной ночи приход? Синева этих глаз, что провидит так много.

– Они прекрасны, – сказала Зилла, – но я не понимаю, что это означает.

– Это не следует толковать буквально. Индейцы верили, что до тех пор, пока в каждом поколении будет появляться синеглазое дитя, все будет хорошо.

– Но это ведь не так, да? Они давно уже ушли из этих мест.

– Я думаю, речь о чем-то большем, чем благополучие их племени. Как бы то ни было, и в тебе и в Гвен есть хотя бы капля индейской крови, а у вас обеих синие глаза, как в этой песне.

– Значит, – мечтательно, словно во сне, проговорила Зилла, – мы последние из народа Ветра. Если только…

Мэттью улыбнулся ей:

– Я думаю, тебе суждено родить черноволосого синеглазого малыша.

– Когда? – сердито спросила Зилла. – Бран на другом краю света! Пока папа поймет, что я уже выросла, и отпустит меня, я стану старой, седой и морщинистой! – И она с тревогой посмотрела на него.

Работы Мэттью стали получать все больше и больше одобрительных отзывов, и мистер Мэддокс понемногу стал рассуждать о литературе как о чем-то дельном, а не как о далеком от жизни бумагомарательстве.

Одну из свободных комнат на втором этаже назначили рабочим кабинетом, и доктор Лаукай сконструировал новый наколенный столик, побольше и поудобнее.

Кабинет располагался в задней части дома и выходил окнами на лужайку перед лесом, и осенью Мэттью любовался великолепием листвы. По его просьбе в комнату поставили черный кожаный диван, на котором он мог отдохнуть, когда сидеть становилось слишком больно.

Когда установилась холодная погода, Мэттью начал все чаще проводить ночи в кабинете. Перед камином стоял сервировочный столик и удобное низкое кресло с обивкой, синей, как глаза Зиллы. Мэттью так его мысленно и называл – «кресло Зиллы».

Только к середине лета письма стали приходить регулярно. Верный своему обещанию, Бран слал Мэттью красочные повествования:

Как поразительно все связано между собою – по крайней мере, для нас, в чьих жилах течет валлийская кровь! Мои ближайшие друзья здесь – Ричард Лаукай, его жена и его сын Рич. Они явно наши родственники, пусть даже и очень дальние, потому что Лаукай – редкая фамилия даже в Уэльсе. Ричард говорит, что кто-то из их предков эмигрировал в Новый Свет в самом начале его освоения, но потом они вернулись из-за охоты на ведьм в деревнях и городах колонистов. Они думают, что кого-то из их предков то ли сожгли, то ли чуть не сожгли. Точно они не знают, откуда происходят, но думают, что из окрестностей Салема.

Рич глаз не сводит с Гвен, и мне бы хотелось, чтобы она оценила его любовь и ответила на нее, ибо и придумать не могу себе лучшего зятя. Но Гвен вместо Рича положила глаз на Геддера. Геддер выше, крупнее и сильнее – возможно – и уж точно колоритнее. Он меня беспокоит. Зиллье говорила мне о его безудержном честолюбии, и он с каждым днем ведет себя все более надменно по отношению к нам. Видит бог, он помогает нам – я не уверен, что поселение вообще выжило бы, если бы не индейцы. Здесь все не такое, как дома: когда сажать, что сажать, как орошать и прочее. Мы все воистину рады тому, что индейцы не только повели себя дружелюбно, но и помогли нам чем только могли. И все же мне хотелось бы, чтобы Геддер больше походил на своих братьев и не был таким бесцеремонным и властным. Всем нам не нравится, как Геддер обращается со своей сестрой – как будто она его рабыня.

Просто поразительно, насколько Зиллье похожа на Гвен и Зиллу: те же широко поставленные глаза – только у нее они не синие, а карие, – высокие скулы и изящный нос. И конечно, прямые блестящие черные волосы. Все отмечают сходство между Гвен и Зиллье. Я ни с кем, кроме Лаукаев, не говорил о легенде про Мадога, что привела нас в Веспуджию, а они смеяться над ней не стали. Воистину правда причудливее любого вымысла. Вставь это в свои сочинения, Мэтт, для меня.

«Я вставлю, – безмолвно пообещал Мэттью. – Обязательно вставлю. Только расскажи мне побольше».

Мой дом почти готов. Он большой и просторный, с верандами. Все знают, что он строится для моей невесты и наших будущих детей. Зиллье часто приходит, встает в сторонке и смотрит, и мне становится не по себе. Я не думаю, что она приходит по собственному желанию. Мне кажется, ее присылает Геддер. Я много говорю о моей Зилле и о том, как же я жду ее приезда. Мэттью, близнец, используй свое влияние на доктора Лаукая, пусть он отпустит ее поскорее. Почему он держит ее при себе? Она нужна мне, прямо сейчас.

Когда наступила зима и Мэттью не мог уже выходить из дома, Зилла стала почти каждый день приходить из Мадруна в Мерионет к вечернему чаю, и, если она не появлялась, Мэттью скучал по ней больше, чем готов был признать. Он торопился закончить свой второй роман, куда грандиознее первого, но быстро уставал, и устраивался полежать на черном диване, и тянулся к Брану и Веспуджии.

Так прошли зима и лето, и настала вторая зима.

Никогда еще Мэттью не чувствовал такой прочной связи со своим близнецом: на грани сна ему часто казалось, что он находится в засушливой Веспуджии и участвует во всем, что происходит в маленьком дружном поселении.

По утрам, когда он трудился в кабинете, вооружившись простым карандашом с мягким грифелем и большой записной книжкой, он словно упорядочивал все, что видел и слышал накануне ночью.

– Ты что-то бледен, Мэтт, – сказала Зилла как-то днем, сидя в низком кресле и наливая ему чай.

– Это все нынешние холода. Даже если камин топится постоянно, сырость просачивается в кости. – Он отвернулся от обеспокоенной девушки и посмотрел в окно, на близящийся вечер. – Мне нужно закончить книгу, а времени не так уж много. Я создаю обширное полотно, начиная с братьев-валлийцев, сражавшихся за трон Оуайна Гвиннедского. Мадог со своим братом Гвидиром покинули Уэльс и обосновались, думаю, где-то неподалеку отсюда, когда на месте долины все еще было озеро, оставшееся от эпохи таяния льдов. И снова братья схватились между собою. Гвидир жаждал власти, жаждал, чтобы перед ним пресмыкались. Снова и снова эта братоубийственная распря затягивает нас в свои тенета, как Брана затянула эта ужасная война. Наши раны все еще кровоточат. Это исконный мотив, идущий от Каина и Авеля, сеть, которую мы, похоже, не в состоянии разорвать. И если не положить ему конец – он нас уничтожит.

Зилла стиснула руки:

– Будет ли ему конец?

– Не знаю, Зилла. Когда я засыпаю, ко мне приходят сны и я вижу много мрачного и злого, вижу детей, которых убивают сотнями и тысячами в кошмарных войнах, охвативших всех. – Он коснулся ее руки. – Я не накликаю беду, f’annwyl. Я даже не знаю, что должно произойти. И я – возможно, иррационально – уверен, что все, что происходит в Веспуджии, каким-то образом влияет на эту историю. Пожалуйста, почитай мне еще раз вчерашнее письмо Брана.

Зилла взяла письмо со столика и устроилась под лампой.

Дорогой мой брат и милая Зилла, когда же вы приедете? Мэттью, если ты не можешь привезти Зиллу ко мне, тогда пускай Зилла привезет тебя. Она пишет, что ты тяжело переносишь зиму и она беспокоится. Здесь много всего такого, что заслуживает вашего внимания. Левеллин Паг чахнет по Зиллье, и я думаю, она бы приняла его ухаживания, если бы Геддер не продолжал подталкивать ее ко мне, сколько бы я ни повторял ему, что помолвлен и что моя Зилла может приехать в любой момент. Не делай меня лжецом!

Поселение в первый раз столкнулось со смертью. Печальная история. Детям запрещено забираться на утес, защищающий поселок от ветра, но, так или иначе, один из них все-таки полез на крутой склон и сорвался. Все горевали. Может, это и хорошо, что здесь так много работы и у всех мало свободного времени; это помогло нам всем, а в особенности родителям ребенка. Рич был для всех поддержкой и опорой. Именно он сумел помочь несчастной матери выплакаться, отчасти благодаря тому, что не стыдился плакать сам.

– Этот Рич хороший человек, – сказал Мэттью. – Он готов на все ради Гвен.

– Ты так говоришь, как будто знаком с ним.

Мэттью улыбнулся ей:

– Да, мы знакомы. Я знаю его благодаря Брану. И благодаря моему роману. Все, что происходит с Ричем, с Браном, с Гвен, с Зиллье, – все это важно для моей истории. Это может даже изменить ее.

Зилла вопросительно посмотрела на него.

– Эта книга толкает меня вперед, Зилла, заставляет меня писать. Она подгоняет меня и ведет. На ее страницах миф сливается с реальностью. Произошедшее однажды куда больше способно повлиять на события иного времени, чем мы осознаем. То, что делает Геддер, повлияет на книгу – а может, и на весь мир. Не бывает ничего несущественного. Поступки каждого способны что-то изменить.

В начале зимы Мэттью подхватил тяжелый бронхит, подорвавший его силы, и доктор Лаукай приходил к ним каждый день. Мэттью целыми днями лежал на черном кожаном диване, закутавшись в одеяла. Он продолжал трудиться над романом и успел продать несколько новых рассказов. Свои заработки – довольно значительные – Мэтт держал в маленьком сейфе у себя в кабинете. Теперь он вообще оттуда не выходил.

Когда он слишком уставал, чтобы писать, то проваливался в неглубокий сон, наполненный яркими видениями, в которых Бран и поселение в Веспуджии были куда реальнее стылого Мерионета.

Во сне он оказывался на плоском камне – том самом, у которого встречался с Зиллой, когда хотел, чтобы им никто не помешал.

Но сейчас вместо Зиллы там был мальчик лет, наверное, двенадцати, в странной потрепанной одежде. Мальчик лежал на камне и тоже спал, и его сон смешался со сном Мэттью.

Геддер стремится завладеть Гвен. Останови его. Дитя должно прийти от Мадога. Род Гвидира нечист. В нем не осталось ничего, кроме гордыни, жажды власти и жажды мести. Останови его, Мэттью.

Он увидел своего близнеца, но это был не Бран в Веспуджии… Или все-таки Бран? Это был молодой человек примерно его лет. Он стоял у озера. Рядом с ним находился другой мужчина, немного старше, который был похож на Брана – и не был, ибо глаза его светились неприязнью. Они начали биться, сошлись в смертельной схватке.

Лежащая на берегу озера огромная груда цветов затлела, красные язычки пламени заплясали на лепестках роз…

– Мэттью!

Мэттью открыл глаза. Над ним стояла мать с чашкой ромашкового чая.

Рядом с растущей пачкой страниц рукописи лежала генеалогия, над которой Мэтт тщательно работал; генеалогия эта разделялась на две ветви, словно двойная спираль. В одной из них была надежда, в другой – бедствие. И эта книга, Бран и поселение в Веспуджии переплелись в его разуме и сердце.

Зима выдалась очень холодной.

– Когда день начнет прибывать, станет еще холоднее, – сказал Мэттью доктору Лаукаю, который мрачно слушал его легкие.

Доктор отступил на шаг и посмотрел на молодого человека:

– Мэттью, ты поддерживаешь Зиллу.

Мэттью улыбнулся:

– Я всегда поддерживал Зиллу, еще с тех пор, когда мы были детьми и ей хотелось забираться на деревья так же высоко, как забирались мы с Браном.

– Я не это имею в виду. Ты поддерживаешь ее в этой сумасбродной затее отправиться в Веспуджию к Брану.

– Когда Бран просил у вас руки Зиллы, вы дали ему свое благословение, – напомнил доктору Мэттью.

– Да, но тогда предполагалось, что Бран останется здесь и станет партнером отца.

– Но если благословение дано, доктор Лаукай, его уже не отнять, – стоял на своем Мэттью. – Сердце Зиллы в Веспуджии, с Браном. Я понимаю, что она заняла место своей матери в вашем доме и за вашим столом. Но она ваша дочь, доктор Лаукай, а не ваша жена, и вам не следует держать ее на привязи.

Доктор побагровел от гнева:

– Да как ты смеешь?!

– Смею, потому что люблю Зиллу всей душой и всегда любил. Я буду тосковать о ней не меньше вашего. Без Зиллы и Брана я потеряю все, что придает моей жизни смысл. Но я не стану удерживать их из эгоизма.

Лицо доктора потемнело еще сильнее.

– Ты обвиняешь меня в эгоизме?

– Возможно, неумышленном – но да, эгоизме.

– Ты… ты… не будь ты калекой, я бы… – Доктор Лаукай уронил занесенную руку, развернулся и вышел.

Однажды в марте, когда отдельные капли дождя прорывались в дымоход и шипели в огне, Мэттью внимательно посмотрел на Зиллу, склонившуюся над чайным подносом.

– Зилла. Пора. Ты должна ехать в Веспуджию.

– Ты же знаешь, как я этого хочу. – Она коснулась его тонких пальцев. – Папа сказал – может, на будущий год.

– На будущий год будет поздно. Ты нужна Брану сейчас. Что ты собираешься делать со своим отцом? Будущий год так всегда и останется будущим. Отец никогда тебя не отпустит.

Девушка уставилась в огонь:

– Я предпочла бы ехать с отцовским благословением, но я боюсь, что ты прав и он не собирается его давать. Но где же взять деньги и как найти подходящий корабль и купить на нем место? Для девушки все это трудно, а то и невозможно.

– Ты должна ехать этой весной, сразу же, как только сойдет лед и корабль сможет отплыть.

– Мэтт, но почему вдруг такая спешка?

– Бран дотянулся до меня прошлой ночью…

– Что-то случилось?

– С Браном все в порядке. Но Геддер… Рич… – Тут с Мэттью случился приступ кашля, а когда он сумел выпрямиться, то у него не было сил говорить.

Зилла продолжала приходить каждый день. Она сидела в кресле у камина, разливала чай и согревала Мэттью своей улыбкой. Следующие несколько недель он не заводил разговор о том, что ей необходимо ехать в Веспуджию. Затем в один прекрасный день, когда силуэты голых деревьев украсились набухающими почками, Мэтт встретил девушку с нетерпением.

Он едва дождался, пока она сядет рядом со столиком.

– Зилла, открой сейф.

Он назвал комбинацию цифр и смотрел, как девушка вращает циферблат.

– Отлично. Достань оттуда большой конверт. Это тебе.

Зилла удивленно посмотрела на него:

– Мне?

– Я был занят последние недели.

– Отец говорит, что ты слишком много работаешь. Книга готова?

– Фактически да. Кое-что еще надо углубить, кое-что подправить. Но я был занят другим. Открой конверт.

Зилла повиновалась:

– Деньги, и… Мэтт, что это?

– Билет. Корабль отплывает в Южную Америку через четыре дня. Ты должна быть на нем.

– Но, Мэттью, я не могу допустить, чтобы ты…

– Я заработал эти деньги писательским трудом. И могу делать с ними все, что захочу. Ты нужна Брану, Зилла. Ты должна ехать. Ты перетянешь чашу весов.

– Какую чашу весов?

– Должен продлиться род Мадога – не Гвидира…

– Я не понимаю. Ты покраснел. Ты не…

– Я не болен. Это часть книги… Ты любишь Брана?

– Всем сердцем.

– Достаточно, чтобы покинуть Мадрун без отцовского благословения и втайне?

Зилла прижала конверт к груди.

– Ты поедешь? – спросил он ее.

– Поеду.

Она взяла холодную руку Мэттью и прижалась к ней щекой.

– Все будет хорошо, – пообещал он. – «Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, – через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься и пламя не опалит тебя»[6]. Ибо огонь разгорается, разгорается…

Он никогда больше не увидит ее. Ему не выдержать боли расставания.

Доктор Лаукай ворвался в Мерионет, словно буря. Мэттью слышал его крики: «Где она взяла деньги?! Как она купила билет?!»

Мэттью улыбнулся, мимолетно порадовавшись, что доктор Лаукай считает его беспомощным калекой и даже не предполагает, что все это устроил он, Мэттью.

Когда доктор зашел в кабинет послушать сердце Мэттью, он уже немного успокоился и хотя бы больше не кричал.

– Ты, небось, доволен?

– Зилла с Браном любят друг друга, – тихо ответил Мэттью. – И то, что они будут вместе, – это правильно. А вы всегда так интересовались своим валлийским наследием и этим поселением, что постепенно ваше отношение изменится. Вы можете навестить их…

– Легко сказать! А моя практика?

– Вы много лет не брали отпуск. Неужели вы не заслужили нескольких недель отдыха?

Доктор Лаукай бегло осмотрел его и сказал:

– Когда потеплеет, тебе станет получше.

Лето медлило.

Мэттью отправил книгу издателю. Боль в спине усиливалась с каждым днем, а сердце лихорадочно колотилось. Во снах он был с Браном, ожидающим приезда Зиллы. Он был с Гвен, все еще обиженной, но уже смеющейся шуткам Рича, откликающейся на его верную любовь и отзывчивость. И в то же время ее все еще интриговал Геддер с его свирепой внешностью и глазами, скрывающими тайну, совсем не похожими на ясные и искренние глаза Рича. Она знала, что Рич любит ее, но чуждость Геддера ее зачаровывала.

Гвен играла и с Ричем и с Геддером, и это грозило бедой – так сказал Мэттью тот мальчишка на камне, прежде чем он глубже провалился в сон.

Геддер и Бран. Стоящие на утесе и глядящие вниз, на дома поселка. Геддер настаивает, чтобы Бран женился на Зиллье и разрешил Гвен выйти замуж за него – чтобы обеспечить будущее.

– Чье будущее? – спросил Бран.

Геддер оценивающе взглянул на процветающее поселение:

– Наше.

А Зиллье приходила и с обожанием смотрела на Брана, Зиллье, такая похожая и такая непохожая на Зиллу.

Подожди, брат! Дождись Зиллу! Не доверяй Геддеру…

Мэттью резко пробудился, потому что ему принесли ужин. Он съел несколько кусочков, отодвинул поднос и снова провалился в сон.

Он ощущал веспуджийскую жару, согревающую его продрогшие кости.

Бран, если бы я только мог приехать с Зиллой!..

Снова Геддер. Геддер на своем излюбленном месте на краю утеса, глядящий вниз на поселение – поселение, которое он хочет сделать своим.

Кто-то с ним. Не Бран. Рич.

Ссора. Ссора за Гвен, за поселение. Ссора на краю скалы.

Опасность.

Мэттью, не открывая глаз, беспокойно зашевелился на диване. Мальчик был там, этот ребенок из другого времени, и тормошил его: «Мэттью, ты должен помочь Ричу. Пожалуйста!..»

Когда-то, давным-давно, мужчины не ссорились так, когда утренние звезды пели вместе и дети кричали от радости…

Но настал диссонанс.

Мадог и Гвидир сошлись в схватке.

Геддер и Рич.

Рич, берегись! У Геддера нож!

Рич увидел, увидел вовремя, перехватил руку с ножом, выкрутил, и нож упал. Геддер потянулся за ним, рыча от гнева, потянулся за ножом, потерял равновесие и упал – упал следом за ножом с утеса, упал, упал…

Зиллье закричала и никак не могла остановиться.

Мэттью ждал нового письма от Брана, но его не было до тех самых пор, пока кусты сирени не покрылись цветами.

Дражайший мой брат!

Зилла здесь, наконец-то она здесь, но сердце мое добралось до поселения в час смятения и скорби. Гвен плачет и никак не может перестать. Зиллье больше не льет слезы, но глаза ее полны боли. Геддер мертв. Его убил Рич – непреднамеренно. Геддер затеял ссору и выхватил нож. Рич отнял у него нож, а Геддер, кинувшись за ним, потерял равновесие, упал со скалы и расшибся насмерть. Это был несчастный случай. Рича никто не винит, даже Зиллье. Но Рич решил, что не может оставаться здесь с нами, раз на его руках кровь.

Прекратится ли это когда-нибудь – когда брат идет на брата? Геддер желал власти, и я не могу сожалеть о его смерти – лишь о его жизни, с ее непомерным вожделением и гордыней. Почему Гвен плачет? Боюсь, она и сама не знает. «Я тоскую по дому, – твердит она. – Я хочу домой». И поэтому Рич повезет ее домой. А что будет дальше – кто знает?

Гвидир сражался с Мадогом и проиграл, и битва продолжилась через Геддера. Брат против брата.

И корабль, доставивший Зиллу, унес Гвен и Рича в Северную Америку, к ландышам и сирени, к Мерионету и магазину, и папа наконец получит себе партнера, и магазин будет принадлежать Мэддоку и Лаукаю.

О Зилла, моя Зилла!

Повелители пламенных роз лепестков, Повелители музыки, песен эфира, Синь исправит ошибку минувших веков, Хоть дорога темна и ведет далеко, Синева воссияет любовью над миром.

Приступ кашля выдернул Мэттью из сна, оторвав его от Веспуджии, от Брана и Зиллы.

– Гвен… – с трудом выдохнул он, – Рич… Не могу ждать, простите…

И он снова зашелся в кашле, а когда приступ прекратился, не осталось ничего, кроме агонии. Спина взорвалась болью, и комната стала темнеть, и зловоние, напоминающее загнившие цветы, задушило его. В ослепительном пламени не осталось больше ни света, ни тепла…

– Мэттью! – Мег открыла глаза.

Оказалось, что она выкрикнула это имя вслух. Потревоженный котенок спрыгнул с кровати. Ананда не пошевелилась.

– Что случилось? Что сталось с Мэттом? Что с Чарльзом Уоллесом? С ним все в порядке?

«Странно, – подумала она, – вникание с Мэттью было отчетливее, чем со всеми остальными со времени Харселса. Возможно, потому, что Мэттью и Бран тоже владели вниканием».

Мег потянулась к Чарльзу Уоллесу, но ощутила лишь отсутствие. Точно так же ей не удалось и почувствовать Гаудиора. Когда Чарльз Уоллес возвращался из Внутри, она всегда могла увидеть и его, и единорога.

– Спущусь-ка я вниз, – громко сказала Мег и сунула ноги в шлепанцы.

Ананда последовала за ней на лестницу и наступила на седьмую ступеньку. Ступенька громко заскрипела, и собака испуганно взвизгнула. За ними тихо ступал котенок; он был таким легоньким, что седьмая ступенька лишь едва слышно вздохнула.

В кухонном очаге горел огонь, чайник начинал закипать. Все выглядело теплым, уютным и нормальным, не считая миссис О’Киф в кресле-качалке. Котенок подошел к ней, запрыгнул на колени и замурлыкал, выпуская острые коготочки.

– Чарльз Уоллес еще не вернулся? – спросила Мег.

– Еще нет. Ты как себя чувствуешь, Мег? – спросила мать.

– Нормально.

– Ты что-то бледная.

– Может, я приму предложение Сэнди и Денниса насчет бульона, если оно еще в силе.

– Конечно, сестренка, – сказал Сэнди. – Сейчас сделаю. Куриный или говяжий?

– По пол-ложки каждого и капельку лимонного сока. – Мег посмотрела на близнецов с новым пониманием. Может, Чарльз Уоллес был ей ближе близнецов, потому что они близнецы и им хватало друг друга? Мег взглянула на телефон, потом на свекровь. – Ма… Биззи, вы помните Зиллу?

Миссис О’Киф посмотрела на Мег, кивнула, покачала головой, закрыла глаза.

– Ма, Зилла действительно уехала в Веспуджию, ведь так? – Мег смотрела на старую женщину, отчаянно желая подтверждения.

Миссис О’Киф обхватила себя руками и принялась раскачиваться:

– Я забыла. Забыла.

Миссис Мёрри обеспокоенно посмотрела на дочь:

– Что такое, Мег?

– Это очень важно – кто был в предках у Бранзилльо.

Сэнди вручил Мег чашку, над которой поднимался пар:

– Сестренка, прошлое произошло. Если мы и будем знать, кто предки Бранзилльо, это ничего не изменит.

– Было время, когда это еще не произошло, – попыталась объяснить Мег, хоть и осознавала, как странно звучат ее слова. – Это Могло-Бы-Быть, которое Чарльз Уоллес должен был изменить, и я думаю, ему это удалось. Именно это Ма О’Киф поручила ему, когда дала ему Слово.

– Хватит болтать! – Миссис О’Киф вдруг резко поднялась с кресла. – Отведите меня к Чаку. Быстро. Пока не стало слишком поздно.

Глава двенадцатая Встанет эта мощь стеной между силой тьмы и мной!

Они бежали, топоча по замерзшей земле, что хрустела у них под ногами, – Мег, и близнецы, и миссис О’Киф. Они бежали через заиндевелую лужайку и через проходы между елками близнецов к каменной стене.

Мег подала руку миссис О’Киф и помогла ей перебраться через невысокую стену. А потом, не выпуская руки свекрови, потянула ее за собой, по тропинке, мимо двух больших камней, оставленных ледником, к звездному валуну.

Чарльз Уоллес лежал на камне с закрытыми глазами, бледный как смерть.

– Биззи! – закричала Мег. – Слово! Скорее!

Миссис О’Киф тяжело дышала, держась за бок.

– Со мной… – выдохнула она. – Бабушка…

Деннис опустился на колени рядом с камнем, склонился над Чарльзом Уоллесом, нащупывая пульс.

– Призываю с Чаком днесь, – задыхаясь, выговорила миссис О’Киф, и Мег подхватила чистым и сильным голосом:

Всю святую мощь Небес, Солнце – светоч наш дневной, Снег, слепящий белизной, Пламень, властный греть и жечь, Молнию – разящий меч, Ветер, чей так скор полет, Море – бездну темных вод, Скалы, чьи отвесны склоны, Землю с твердью непреклонной, Пусть по милости Творца, Всемогущего Отца, Встанет эта мощь стеной Между силой тьмы и мной!

Свет возвращался медленно. Была боль и темнота, и вдруг боль ослабела и свет коснулся его век. Мальчик открыл глаза навстречу пронзительному свету звезд. Он лежал на звездном валуне. Гаудиор обеспокоенно наклонился над ним, и вьющаяся серебристая бородка единорога щекотала Чарльзу Уоллесу щеку.

– Гаудиор, что случилось?

– Мы еле-еле успели вывести тебя.

– А Мэттью…

– Он умер. Мы не ожидали, что это случится так скоро. Эхтры…

– Я думаю, мы все-таки попали в тысяча восемьсот шестьдесят пятый год. – Чарльз Уоллес посмотрел на звезды.

– Вставай, – сердито сказал Гаудиор. – Мне не нравится смотреть, как ты тут лежишь. Я думал, ты уже никогда не откроешь глаза.

Чарльз Уоллес с трудом встал, приподнял одну ногу, потом вторую:

– Как непривычно, что ноги снова слушаются меня. И как это прекрасно!

Гаудиор опустился на колени рядом с ним:

– Залезай!

Чарльз Уоллес взобрался на могучую спину. Ноги его дрожали от длительного бездействия.

Он ехал на Гаудиоре, который сделался маленьким, как стрекоза, ехал среди светлячков – они кружились в сверкающем танце, мерцали, носились над долиной, пели песню, – и он тоже пел, и он был собою, и при этом он был всем, что узнал, он нес в себе Брендона, и Чака, и их песни, и песня эта была великолепием…

И он ехал на Гаудиоре, который стал огромным, как созвездие, ехал среди галактик, и он был собою, и он был Мадогом, и он был Мэттью, Мэттью, что летит среди ливня звезд, подхваченный радостью музыки сфер…

Часть гармонии, часть радости.

Серебристое ржание единорога разнеслось над звездным валуном, окатило Мег и близнецов, миссис О’Киф и Чарльза, и ночь озарила вспышка рога, указавшего на каждого по очереди и ослепившего их забвением.

Мег показалось, будто бы она слышит голос Чарльза Уоллеса: «Гаудиор, прощай! О, прощай, Гаудиор…»

Кто такой Гаудиор?

Когда-то она это знала.

И снова она услышала его прощальный серебряный звон.

– Вы видели молнию? – спросил Сэнди.

У Денниса сделался озадаченный вид.

– Слишком холодно. И глянь на все эти звезды.

– Тогда что это была за вспышка?

– Понятия не имею. Я вообще сегодня ничего не понимаю. Чарльз, что с тобой было? Я не мог отыскать у тебя пульс, а потом он внезапно забился у меня под пальцами.

Щеки мальчика постепенно порозовели.

– Вы успели вовремя. – Он посмотрел на миссис О’Киф, которая до сих пор держалась за бок и тяжело дышала. – Спасибо, Биззи. – В голосе его звучала беспредельная печаль.

– Вот и Мег ее так же зовет, – сказал Сэнди. – Что все это значит?

– Ма О’Киф поручила мне…

– Мы же тебе сказали, что это полный бред – думать, что ты можешь в одиночку остановить Бранзилльо, – сказал Деннис. – Ты что, уснул тут, что ли? Так ведь и обморозиться недолго. – Голос его звучал обеспокоенно и неуверенно.

– Пойдем домой, – добавил Сэнди. – Хватит этой чуши.

– И вы еще называете это чушью – после звонка президента? – возмутилась Мег.

– Мег, тебе вообще нельзя находиться на холоде! – запротестовал Деннис.

– Ничего со мной не случится.

Чарльз Уоллес взял миссис О’Киф за руки:

– Спасибо вам.

– Чак не дурачок! – Миссис О’Киф хлопнула Чарльза Уоллеса по плечу.

– Пойдем! – поторопил их Сэнди. – Давайте пошевеливаться!

Деннис протянул руку миссис О’Киф:

– Мы вам поможем.

Они вернулись в дом. Сэнди с Деннисом поддерживали миссис О’Киф. Мег держала Чарльза Уоллеса за руку, как будто они снова стали детьми.

Ананда встретила их с восторгом.

Миссис Мёрри кинулась к младшему сыну, но удержалась и не коснулась его.

– Она действительно нас усыновила, да? Как ты думаешь, она останется с нами навсегда?

– Следи за ее хвостом. – Мистер Мёрри прошел между собакой и моделью тессеракта. – Пара хаотичных взмахов – и прощай, многолетний труд.

Он повернулся к дочери:

– Мег, тебе не следовало выходить в такую погоду, с твоей-то простудой.

– Все в порядке, папа. Мне уже лучше, и я не замерзла. А президент…

– Нет. Пока нет.

Мег попыталась думать. Что она помнит? Звонок президента, конечно. Слово миссис О’Киф и как на него откликнулась погода. Появление Ананды. Вникание с Чарльзом Уоллесом на чердаке, вникание сквозь эпохи, вникание, сжавшееся до снов, потому что единорог…

Единорог. Что за чушь.

Был звонок миссис О’Киф посреди ночи. Сэнди съездил за ней и привез ее сюда, и у нее было старое письмо – от кого? Что в нем говорилось?

– Ну, Чарльз. – Мистер Мёрри серьезно взглянул на сына. – Что с твоим поручением?

Чарльз Уоллес ответил не сразу. Он посмотрел на модель тессеракта, осторожно коснулся светло-зеленого стержня, и модель завибрировала, зажужжала тихонько, рассыпая сверкающие искры.

– Нам до сих пор мало что известно о времени, верно? Я думаю… – Вид у него сделался озадаченный. – Я думаю, папа, что все будет хорошо. Но не потому, что я умный, или храбрый, или все держу под контролем. Мег была права, когда сказала, что все взаимосвязано.

– Ты отсутствовал дольше, чем мы ожидали.

– Я уходил надолго. Невероятно надолго.

– Но что ты делал? – спросил Сэнди.

– И куда ты уходил? – добавил Деннис.

– В основном я оставался возле звездного валуна…

– Папа! – воскликнула Мег. – Письмо, которое принесла Ма О’Киф! Чарльз же его не видел!

Миссис О’Киф протянула пожелтевший лист бумаги мистеру Мёрри.

– Пожалуйста, папа, прочитай его мне. – Чарльз Уоллес был бледен и выглядел очень усталым.

– «Мои дорогие Гвен и Рич…» – начал мистер Мёрри.

Спасибо, что вы написали нам о смерти папы не откладывая. Мы с Зиллой рады, что он умер спокойно, во сне, без страданий, которых он страшился. Я знаю, что вы оба и маленькая Зилла будете утешением для мамы. А папа порадовался тому, что Рич стал его партнером, и что имена Мэддоксов и Лаукаев не исчезнут, и что наш малыш Рич очень рвется приехать в Мерионет, когда подрастет.

Малыш Мэттью растет не по дням, а по часам. Я надеялся, что, когда минует младенчество, его станут звать Мэттью, но он по-прежнему держится за прозвище, которое дали ему индейские дети, – Бранзилльо, объединение наших с Зиллой имен. Малыш Рич старается во всем подражать старшему брату…

Мистер Мёрри поднял голову:

– На этом письмо обрывается. Странно… Кажется, оно отличается. Это точно то, которое я читал раньше?

Миссис Мёрри слегка нахмурилась:

– Я не уверена. Звучит вроде бы не совсем так, но мы все вымотались от напряжения и недосыпа. В таких случаях память склонна играть шутки.

– Это то же самое, что папа читал раньше, как же иначе? – решительно заявил Сэнди. – И пусть мой здравый смысл возмущен, но, похоже, предки Бранзилльо действительно происходят из здешних мест.

– Это письмо было найдено на чердаке у миссис О’Киф, – сказал Деннис. – Так что вполне может быть, что он отдаленный потомок ее предков – и значит, ее дальний родственник.

– Ну и как это повлияет на его стремление начать мировую войну? – вмешался Сэнди. – Или, как хотелось бы верить, на его отказ от войны?

Чарльз Уоллес отвернулся от спорящих, снова посмотрел на тессеракт, потом на миссис О’Киф, которая снова съежилась в кресле-качалке у камина. Мег оставила близнецов и подошла к Чарльзу Уоллесу.

– Биззи, – тихо спросил он, – что случилось с Чаком?

Биззи, Чак… Они были в том исчезнувшем вникании. Мег подвинулась поближе к креслу, чтобы слышать ответ миссис О’Киф.

– Он умер, – бесцветным голосом ответила старая женщина.

– Как?

– Они увезли его и отдали в психбольницу. Там он и умер полгода спустя.

Чарльз Уоллес испустил протяжный, печальный вздох.

– Ах, Биззи, Биззи!.. А младенец?

– Пошел в Датберта Мортмайна. Умер в тюрьме. Хищение. Оставь. Что сделано, то сделано. Что ушло, то ушло.

Ананда прижалась к Мег, и та погладила собаку по голове.

Биззи. Чак. Пэдди О’Киф. Вникание на краткий миг промелькнуло в сознании у Мег. Должно быть, Биззи вышла за Пэдди О’Кифа по той же причине, по какой ее мать вышла замуж за Датберта Мортмайна. И научилась ничего не чувствовать. Не любить. Даже своих детей. Даже Кальвина. Чтобы не чувствовать боли. Но она дала Чарльзу Уоллесу Слово и велела воспользоваться им, чтобы остановить Бешеного Пса Бранзилльо. Значит, частичка Древней Музыки все же сохранилась в ней.

– Книга Мэттью, – проговорил Чарльз Уоллес. – Это случилось – все, что он написал.

Зазвонил телефон.

Миссис Мёрри посмотрела на мужа, но промолчала.

Все напряженно ждали.

– Да, мистер президент. – Мистер Мёрри слушал, и на лице его расплывалась улыбка. – Эль Зарко созывает конгресс по разработке мирных планов, справедливого распределения и сохранения ресурсов планеты? Что, мистер президент? Он хочет, чтобы я выступил как эксперт по мирному использованию космоса? Да, конечно, через несколько недель… Превосходные новости. Спасибо, что позвонили.

Он положил трубку и повернулся к семье.

– Эль Зарко… – прошептала Мег.

– Ну да, это любимое прозвище Мадога Бранзилльо, – сказал отец. – Синеглазый.

– Но его угрозы…

Отец удивленно посмотрел на нее:

– Какие угрозы?

– Угрозы начать войну.

Теперь на нее уставились все, кроме Чарльза Уоллеса и миссис О’Киф.

– Телефонный звонок перед ужином, – сказала Мег. – Разве президент не боялся войны?

– Эль Зарко заставил замолчать воинственно настроенных членов своего кабинета. Он всегда был сторонником мира.

– Они не путешествовали с единорогом, Мег, – негромко произнес Чарльз Уоллес, так чтобы услышала только она. – Эль Рабиозо для них не существовал. Когда Мэттью отослал Зиллу, чтобы она вышла замуж за Брана, и когда Геддер был убит, настало другое Могло-Бы-Быть. Эль Рабиозо никогда не появлялся на свет. Здесь всегда был Эль Зарко. – Он до боли сжал ее руку.

Миссис О’Киф посмотрела на Мег и кивнула:

– Дитя родится.

– Ах, Ма! – воскликнула Мег. – Вы рады, что станете бабушкой?

– Слишком поздно, – сказала старая женщина. – Отвезите меня домой. Чак и бабушка ждут меня.

– Что-что? – переспросил мистер Мёрри.

– Чак и бабушка… не важно. Просто верните меня домой.

– Я вас отвезу, – сказал мистер Мёрри.

Мег поцеловала свекровь – впервые – и пожелала ей спокойной ночи:

– До встречи, Ма. Скоро увидимся.

Когда машина отъехала, Деннис повернулся к сестре:

– Я не уверен, что она станет бабушкой, Мег. Боюсь, у нее сдает сердце.

– Почему ты так думаешь?

– Жутко отекшие лодыжки. Синева под ногтями и на губах. Одышка.

– Она же бежала всю дорогу до камня.

– У нее была одышка и до этого. Удивительно, как эта пробежка ее не убила. И я так и не пойму, что все это было.

– Да вообще весь этот вечер какой-то странный, – согласился с ним Сэнди. – Я предлагаю просто выбросить все из головы и идти спать. А миссис О’Киф без нас с Деннисом вообще обратно бы не добралась, Мег. Но ты права, мама, она вполне милая.

– Именно, – согласилась миссис Мёрри. – И я согласна с Сэнди насчет того, чтобы идти спать. Мег, тебе пора в кровать.

Ребенок в животе у Мег пошевелился.

– Ты более чем права насчет миссис О’Киф, мама, – никто из нас и представить себе не мог, насколько ты права. Она далеко не так проста, как кажется на первый взгляд. И мне страшно не хочется терять ее сразу же после того, как мы ее обрели.

Чарльз Уоллес снова погрузился в созерцание замысловатой модели тессеракта. Он негромко сказал сестре:

– Мег, что бы ни было, даже если Деннис прав насчет ее сердца, помни, что это она встала – ради ребенка, ради тебя, ради Кальвина, ради всех нас…

Мег непонимающе посмотрела на него.

Глаза Чарльза Уоллеса, когда он ответил на ее взгляд, сияли синевой, словно отразившейся от рога единорога, чистой, ясной и бесконечно глубокой.

– В роковой час она встала между силой тьмы и нами.

Сноски

1

«Даруй нам мир» (лат.) – традиционный католический канон. (Здесь и далее – примеч. перев.)

(обратно)

2

Здесь и далее перевод стихов М. Авдониной.

(обратно)

3

Псалом 114.

(обратно)

4

Новый Завет, Второе послание к Фессалоникийцам, гл. 3.

(обратно)

5

Добро пожаловать, милая (валл.).

(обратно)

6

Ветхий Завет, Книга пророка Исаии 43: 2.

(обратно)

Оглавление

Глава первая В грозный час сбираю днесь…

Глава вторая Всю святую мощь Небес…

Глава третья Солнце – светоч наш дневной…

Глава четвертая Снег, слепящий белизной…

Глава пятая Пламень, властный греть и жечь…

Глава шестая Молнию – разящий меч…

Глава седьмая Ветер, чей так скор полет…

Глава восьмая Море – бездну темных вод…

Глава девятая Скалы, чьи отвесны склоны…

Глава десятая Землю с твердью непреклонной…

Глава одиннадцатая Пусть по милости Творца, всемогущего Отца…

Глава двенадцатая Встанет эта мощь стеной между силой тьмы и мной! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg