«Херсонеситы»

Херсонеситы (fb2) - Херсонеситы 5605K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Геннадиевна Корниенко

Татьяна Корниенко Херсонеситы

© Корниенко Т. Г., 2016

© Рыбаков А., оформление серии, 2011

© Савченков И. Ю., иллюстрации, 2016

© Макет, составление. ОАО «Издательство «Детская литература», 2016

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

О конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ». В 2011 году прошел третий Конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, стихотворных произведений. В 2013 году в четвертом Конкурсе участвовало более 300 авторов.

В 2015 году объявлен прием рукописей на пятый Конкурс. Отправить свою рукопись туда может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его «подростковом секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной темой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-лист конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса Ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.

Херсонеситы (повесть)

₪ ₪ ₪

Предчувствие беды пришло с утра. Дохнуло и проступило холодным по́том как раз в тот момент, когда Дионисий протянул руку над алтарем Геракла, чтобы положить на него несколько зерен пшеницы. Так он делал всегда, даже после уверений матери, считавшей, что герою-покровителю больше нравятся хлеб и вино, а зерна склевывают птицы. Но хлеб и вино каждое утро жертвовал отец. А Геракл столь велик – почему бы ему не забирать зерна таким необычным способом?

Предупреждениями пренебрегать не стоило. Дионисий замер перед изваянием героя, особо почитаемого в семье отца, Гераклеона. Замер, как стоял – с протянутой к алтарю рукой. Кровь застучала в висках, дыхание участилось, закружилась голова.

Способности сына до сих пор пугали мать – Алексию. Пугали, когда шестилетний Дионисий прибегал к ней на женскую половину, в гинеке́й, рассказать, о чем они поговорили с недавно умершим старшим братом. Пугали и теперь, после его четырнадцатилетия. «Наш мальчик ходит одними дорогами с Аидом{1}», – шептала она мужу. Об особенностях единственного в семье сына говорить было не принято, но, несмотря на запретность темы, к мальчику прислушивались. И первый же совет – не отправлять добытое трудом и по́том зерно нанятым кораблем – принес ощутимую выгоду. Корабль канул в бурном Понте{2} а тысячи амфор, полных золотистой пшеницы, были погружены в Керкинитиде{3} и выгружены в Херсонесе{4} из трюмов более благополучного судна.

После занявшегося, но ожидаемого, а потому так и не разгоревшегося пожара Дионисий почувствовал, что отношение к нему изменилось. Высокий, сильный и обычно веселый отец в присутствии сына подбирался, становился излишне сдержанным. То же самое происходило и с Алексией. Но глаза матери по-прежнему излучали любовь и гордость своим Дионисием, умеющим рассуждать не по возрасту здраво.

Три лета назад у него, проводившего все свое время в обществе младшей сестры Дайоны и нескольких малолетних рабов, живущих в угловой башне усадьбы, появился друг.

15 мин + ₪ ₪ ₪

В тот день они с отцом зашли в храм Деметры{5}, благоволящей всем, чей труд был связан с землей. Колосья пшеницы отяжелели, приобрели зрелый цвет. Для сбора богатого урожая требовалось время, и Гераклеон хотел, чтобы в тот миг, когда Громовержец решит обильными дождями охладить раскаленную, словно жаровня, Таврику{6}, добрая богиня замолвила словечко. Статуэтка быка, которую Гераклеон собирался положить на обвитый беломраморной змеей жертвенник, служила гарантией того, что занятая своими трудами Деметра не забудет о просьбе.

Дионисий был рядом и с интересом наблюдал за принесением жертвы, надеясь как-нибудь узнать, понравилась ли статуэтка Деметре. Поэтому не обращал внимания на людей и звуки, но, почувствовав укол чужого взгляда, обернулся.

Старик в жреческом одеянии стоял за спиной. Дионисию вдруг стало радостно и тревожно: в мире оказался еще кто-то, умеющий Слышать и Видеть.

«Подойди!»

Приказ прозвучал властно, и мальчик, не раздумывая, направился к жрецу.

«Ты меня слышишь? Отвечай».

Губы старика оставались неподвижными, но Дионисий быстро кивнул и повторил вслух:

– Да, я слышу тебя.

Обернулся отец. Увидев жреца, почтительно склонил голову, хотел что-то сказать, но старик остановил его жестом:

– Ха́йре, Гераклеон. Ты пришел к Деметре, так и продолжай беседовать с богиней. А мне позволь поговорить с твоим сыном. – Затем развернулся, приказав на ходу: – Следуй за мной, мальчик.

Подобрав складки гиматия[1], он с трудом опустился на широкую скамью, и Дионисий понял, что жреца мучает боль в искривленной старостью и болезнями спине. Даже увидел ее, пульсирующую, привычную, и, не умея еще сдерживаться, протянул руку.

– У тебя болит здесь и здесь. То, что у всех людей ровное, у тебя скрючено и мешает движению.

Старик согласно кивнул:

– Верно. После удара моя спина утратила былую ровность и нещадно ноет… А в тебе я не ошибся. Как зовут тебя, сын Гераклеона?

– Дионисий.

– Отец не говорил мне о твоих умениях. Он мудр… Каков твой возраст?

– Боги дали меня матери одиннадцать лет назад.

– Хороший возраст.

– Почему хороший?

Дионисий удивился: ему нравилось жить и в шесть, и в восемь лет…

– Ты уже достаточно созрел для серьезных дел, но все еще остаешься пластичным, как глина, – непонятно пояснил старик, но Дионисий уловил его удовлетворение. – И у тебя хороший нрав, – многочисленные морщины неожиданно сложились в улыбку. – Мое имя Епифаний. Я жрец этого храма и служу Деметре.

Дионисий осторожно кивнул. Как вести себя с тем, кто умеет проникать в самую сердцевину твоих мыслей и желаний, он пока не знал.

– Давно ли ты разговариваешь с богами? – приглушенно поинтересовался Епифаний.

Все слова, составляющие вопрос, Дионисию были знакомы, но он уловил какой-то особый смысл в их сочетании и промолчал, чуть приподняв и опустив плечи.

– Не понимаешь… Мал еще. Ладно, спрошу проще: давно ли ты умеешь слышать без слов и видеть без света?

Этот вопрос был понятен. Чуть подумав, Дионисий ответил:

– Всегда. Сначала я считал, что даже варвары[2] умеют то же, что умею я. Однажды вечером в доме должен был начаться пожар, но люди ходили, разговаривали, работали, ели… Я спросил у матери, почему все так спокойны? Она удивилась: «Разве, Дионисий, мы должны волноваться?» Тогда я понял, что другие глухи и слепы.

– Сложно судить обо всех, мальчик. И выводы твои – пока лишь выводы ребенка. Но в основном ты прав. Когда-то давно люди были одинаково зрячи, но боги прогневались на них. С тех пор тех, кто умеет заглянуть в суть вещей, осталось немного. Это огромное счастье, что я нашел тебя. И что о даре твоем известно лишь близким. Таким ты нужен мне. Нужен больше, чем другим – хороший прорицатель!

Епифаний замолчал, глядя старчески блеклыми глазами куда-то внутрь себя. Вероятно, раздумья увели его далеко, и Дионисий понял, что сейчас лучше помолчать. К тому же старик говорил загадками. Неожиданно громкий вопрос заставил мальчика вздрогнуть.

– Ты образован?

– Я знаю счет, читаю, пишу и умею играть на кифаре, – гордо сообщил Дионисий.

В усадьбе лишь он умел так много, не считая, конечно, отца.

– Кто твой грамматист?

– Наша усадьба слишком далека от Керкинитиды, поэтому у меня нет наставника. Счету и письму меня обучил отец, а мама – игре на кифаре.

– Что ж, посмотрим, как они преуспели! – хмыкнул Епифаний и потребовал сосчитать, сколько колонн в пронаосе[3] храма Деметры.

Шепотом помогая счету, Дионисий сделал необходимые вычисления и сообщил результат:

– Шесть. Шесть колонн в пронаосе.

– Что ж, твой ответ верен, и это дает мне основание надеяться, что письмо будет столь же искусным. Но это всё – только начала знаний.

– На-ча-ла? – изумился Дионисий. Он помнил, как долго пришлось ему заучивать буквы, как упорно сопротивлялись цифры сложению и вычитанию. То, в чем убеждал его Епифаний, было, по крайней мере, странно.

– Да, начала. А глубин не может представить ни один человек. Разве что боги…

– Глубин чего? – не понял Дионисий: старик говорил загадками.

– Глубин знаний, – серьезно пояснил жрец и наклонился к са́мому лицу мальчика. – Но пытаться до́лжно. Вот только преуспеть дано не каждому. Тебе – дано. Если желание будет сильным, а лень укротимой, ты сможешь нырнуть в эти глубины. Хочешь?

Дионисий представил, как разбегается, зажимает пальцами нос и начинает погружение в темные воды Понта. Глубже, глубже… И впереди уже что-то видится – таинственное, зовущее. Словно и вправду нырнув, он резко вздохнул и сразу же выдохнул:

– Хочу!

– Что ж, я не сомневался в ответе.

За три года, прошедших с той первой встречи, знакомство переросло в дружбу и даже привязанность. Занятый хозяйством, отец не мог дать сыну того, что с любовью дарил старый жрец. Первое время Гераклеон волновался. Понимая, что Епифания в Дионисии привлекают необычные способности, он искал и даже почти находил в этом какой-то подвох.

Отношение к дружбе сына со жрецом изменилось после того, как, простудившись в холодный зимний день, Дионисий заболел. Ночью, когда Алексия выла над умирающим ребенком, а Гераклеон взывал к Асклепию{7}, Артемиде{8} и всем богам Олимпа, прибежала рабыня.

– Господин, госпожа! В дом просится человек.

Через несколько мгновений ворвавшийся (насколько позволяли больные ноги и изувеченная спина) старик молча отстранил изможденную горем мать, достал крошечный сосуд и, приподняв голову бредящего Дионисия, влил содержимое в пылающее горло. Замер, прислушиваясь, затем выпрямился, утер дрожащей рукой мокрое от подтаявшего снега лицо.

– Слава богам, я успел… Теперь его жизнь вне опасности.

У Гераклеона хватило ума понять, что ночью в такую погоду выйти из-под защиты городских стен Керкинитиды мог только тот, кто жизнь другого умеет ставить в один ряд со своей. После этого все опасения по поводу странной дружбы старца и сына были отброшены.

Выздоравливал Дионисий медленно. И происходило это уже в доме Епифания: старик объяснил, что не может оставить храм, а мальчик без надлежащего присмотра на ноги поднимется не скоро.

Дом жреца располагался недалеко от храма Деметры. Он был достаточно велик, но пуст, если не считать самого Епифания и нескольких рабов, управлявшихся с нехитрым хозяйством одинокого старика. С рабами жрец вел себя так, словно это были не рабы и даже не парэки[4], а свободные граждане. Похожее отношение к рабам было и в доме Дионисия, где рабочих рук постоянно не хватало, а покупать новых рабов было не на что. Да и незачем, поскольку «старые», получив сносное жилье и нормальное пропитание, видя, что хозяин трудится наравне с ними, на жизнь не жаловались. Не зная, как может быть по-другому, Дионисий сразу же принял мнение Епифания, заметившего при случае:

– Рабы, Дионисий, – люди. Место им определили боги так, как того потребовали законы целесообразности. Каждый из них выполняет важную и нужную работу. Это стоит уважения. Я пришел к таким выводам путем размышлений, но весь мой жизненный опыт согласен с этим. Думаю, и ты согласишься со мной.

Впервые находясь в городском доме, Дионисий сравнивал. Их усадьба всегда была шумна. С верхней точки угловой башни обозревались и обширные угодья семейного надела – клера, и равнина, по которой гуляли ветры благословенной Таврики.

Здесь башни не было вовсе, не было и птичника, и скотного двора, и тяжелого каменного тарапана, которым отец с рабами давил виноград, выращиваемый для нужд семьи. Дионисий любил наблюдать, как мутный сок ручейком бежит в огромный сосуд – пи́фос, горлышко которого располагалось как раз под желобом стока. Не было в доме и гинекея, где на высоких нотах звучали бы смех и кифара, где пахло бы благовониями и еще чем-то таким, отчего делалось тепло и уютно.

Еще в начале знакомства Дионисий спросил: почему старый жрец одинок?

– Твой вопрос заставляет вспоминать то, о чем хотелось бы забыть. Возможно, когда-нибудь ты услышишь от меня одну не очень веселую историю, а пока знай, что родился я не в Керкинитиде, не здесь прошла моя молодость. Я много путешествовал и однажды стал обладателем тайны, которая переломила мою жизнь, как я сейчас ломаю вот эту соломинку. С тех пор я всегда один.

Щеки Дионисия запылали.

– Епифаний! Расскажи мне о тайне! Прошу тебя!

– Однажды, во время путешествия по Египту, в храме меня заметил жрец.

– Как ты меня?

– Да. Это произошло почти так же. Его звали Кахотеп. Жрец был уже очень стар. Его душа готовилась уйти в царство мертвых. И он искал преемника. Не любого: преемник должен был уметь Видеть и Слышать.

– Ты стал этим преемником?

– Да, я стал им. Жрец завещал мне две вещи – медный сосуд и…

– Почему ты замолчал?

– То, второе, он назвал Глазом Ра. Но, да будут боги свидетелями, я не думаю, чтобы сам Кахотеп понимал, что это такое.

Дионисий подался вперед, желая спросить, но Епифаний жестом остановил его.

– Для меня этот предмет остается загадкой до сих пор. В обычное время он спит. Но едва Гелиос{9} дотронется до него своим лучом, холодный голубой огонь зажигается внутри единственного глаза, гладкого, как поверхность озера в безветренный день.

– А сосуд?

– В нем содержится густое, словно мед, вещество. Чтобы убедиться в его силе, нужно несколькими каплями окропить камень. Результат не заставит себя долго ждать.

– Но как к Кахотепу пришли магические предметы?

– Они были ему переданы посланником богов. Но эту историю ты услышишь от меня позже.

– Покажи мне их, Епифаний, покажи, прошу тебя!

– Ты выбран мною из тысяч. Ты увидишь. И хвала богам, если останешься при этом счастливым!

Несколько дней Дионисий думал о странном разговоре. Потом новые впечатления, новые беседы с умным и образованным Епифанием вытеснили эти раздумья. Призрак тайны растворился в буднях. Почти. Нет-нет да и замирал Дионисий в молчаливом доме, ожидая увидеть что-нибудь необыкновенное.

Но необыкновенной, хотя и не таинственной, была лишь одна обширная комната. В нее Дионисий входил всегда с почтением, потому что именно здесь, в маленьких ступках и специальных глиняных и металлических сосудах, хозяин дома готовил снадобья, за которыми к нему приходили и днем и даже ночью, чтобы с помощью лекарств помочь богам поднять на ноги заболевшего родственника или раба. За свои отвары, порошки и настои Епифаний не требовал специальной оплаты, поэтому его уважали и монет отсчитывали по совести и достатку.

К весне кашель, сотрясавший тело Дионисия, наконец отступил. И Епифаний позволил своему пациенту выходить в город и даже приставил к нему раба, которому наказал следить за тем, чтобы мальчик не ленился развивать свое ослабленное болезнью тело. А летом подросший и окрепший Дионисий вернулся домой.

За эти непростые полгода изменилось не только тело. Епифаний нашел возможность и время давать своему ученику начала тех знаний, о которых говорил при первой встрече.

Дионисий узнал, что мир и даже боги произошли из вечного и безграничного Хаоса. Из него же появилась богиня Гея{10} давшая жизнь всему, что окружало Дионисия. Появился Эрос{11} вдохнувший во все живое Любовь, возник ужасный мрачный Тартар. Гея породила небо – Урана. К нему устремились высокие Горы. Широко разлилось Море…

А еще была история, геометрия, философия, звездное небо, политика, риторика… Мальчик услышал о Платоне{12} Сократе{13} Пифагоре{14}.

Дионисий оказался способным учеником. Науки, предназначенные для взрослых, он впитывал, как губка.

– Если ты не остановишься в своем рвении узнавать новое, со временем сможешь преуспеть в науках, – однажды задумчиво заметил Епифаний, наблюдая за развитием своего ученика.

Да, теперь Дионисий понимал, насколько его кичливое заявление об умении считать и складывать буквы в слова было самонадеянно и наивно.

Как-то вечером, когда солнечная колесница катилась за линию, отделявшую небо от земли, Дионисий задал вопрос, на который уже не раз пытался ответить самостоятельно:

– Епифаний, зачем ты учишь меня?

– Чтобы ты, приняв то, что будешь хранить так трепетно, как хранят только собственную жизнь, сумел различить, кто находится подле тебя. Зло он несет или добро, созидатель он или разрушитель.

– Но разве это не видно просто так, без наук?

– Видно. Но видеть – мало. Важно понимать.

– Зачем?

– Чтобы не допустить ошибку.

– Но если я вижу, как я могу допустить ошибку?

– Иногда глаза видят то, что им показано. Умение мыслить в таких случаях важнее умения смотреть. Вот скажи, что ты увидишь, поднявшись на башню своей усадьбы?

– Поля. Арбустум[5]. Виноградники.

– О чем же ты думаешь, глядя на их плантажные стены, составленные из насыпанных друг на друга камней?

– Об одном и том же: зачем? В нашей усадьбе немало рабов, работает отец, но они так устают! Зачем собирать все эти камни?

– Почему же ты не спросил у него?

– Я спрашивал.

– И что Гераклеон ответил?

– Сказал, что так делали до нас и будут делать после того, как мы уплатим цену Харону.

– И ты остался неудовлетворен его ответом?

Дионисий замотал головой.

– Отец не сказал – почему.

– Как видишь, твои глаза смотрели, но причина осталась в тени. Попробуем разогнать тень светом мысли. В течение жаркого дня камни, из которых сложены плантажные стены виноградника, нагреваются. Когда же опускается ночная прохлада, на них собирается обильная роса. Роса скатывается по камням в землю, к корням кустов. Если убрать камни, винограду нечем будет поить свои листья и гроздья. Он погибнет. Вот и причина. Скажи мне, Дионисий, после такого объяснения остались ли у тебя вопросы по поводу камней?

– Нет! Никогда бы не подумал, что выяснять причины чего-либо так интересно!

– Молодец, мальчик! И здесь я в тебе не ошибся. Отбросив частности, ты ухватил самую суть.

₪ ₪ ₪

Ощущение беды не проходило. Более того, оно стало осязаемым настолько, что Дионисий попытался увидеть, но из-за охватившей его тревоги ничего не получилось: сполохи огня, материнские украшения, высыпавшиеся из разбитой пикси́ды, лужа оливкового масла, старый, заброшенный колодец и тени, тени, тени…

Смахнув со лба выступивший пот, он мысленно обратился к Гераклу за защитой, пересек двор с глубоким новым колодцем и цистерной для дождевой воды.

Мать он нашел в гинекее. Несмотря на раннее утро, она ткала: нелегко обеспечить полотнами и одеждой всех жителей усадьбы.

Дионисий опустился на изящный стул – клисмос – подле матери, дотронулся пальцами до пляшущей у станка руки.

– Мама!

В коротком оклике билась такая тревога, что Алексия тут же отложила работу и повернулась лицом к сыну:

– Дионисий? Почему ты так взволнован? Что случилось?

– Не знаю! – Он склонил голову, захотел прижаться к матери, как делал это раньше, но вспомнил, что уже считает себя взрослым. Красный оттенок стен гинекея неприятно гармонировал с тонами его видений. Дионисию стало душно. – Мама, выйдем!

– Да-да, конечно! Но мне не нравится твой вид, сынок. На, выпей! – Алексия протянула ски́фос с чуть подкисленной вином водой.

Дионисий сделал два жадных глотка.

Под открытым небом ему стало легче. Взглянув в блестящие озабоченные глаза матери, он засомневался, не лживы ли его опасения. Но порыв ветра, пришедший из степи, принес новую волну страха, и Дионисий, больше не раздумывая, зашептал тихо, так, чтобы не услышали рабы:

– Мама, будет беда! Я чувствую большую беду!

Готовая ко многому, Алексия тем не менее вздрогнула.

– Какую беду, Дионисий? Снова пожар?

– Нет! – Он мотнул головой так, что в шее что-то неприятно хрустнуло. – Нет… А может, да… Я не понимаю сегодня своих видений. Закат. Языки пламени. И кровь. Почему-то масло олив, потом колодец – глубокий и страшный… Мне жутко в него заглядывать. Мама, я боюсь!

Лицо Алексии побелело.

– О Дева{15}! Мальчик мой, но, может, это лишь сон? В твоем рассказе много деталей, но мало смысла.

– Нет, мама! Сны к людям приходят ночью. Мои видения пришли, когда я стоял у алтаря Геракла.

– Но что же нам делать, если мы не знаем, чего ожидать? Ты не говорил с отцом?

– Нет, он ушел в поле без меня. Я пойду к нему теперь же.

– Мы пойдем вместе. Подожди здесь.

Через несколько минут Алексия вышла. Теперь поверх легкого хитона[6] на ней был надет светлый гиматий, ноги обуты в сандалии. Волосы цвета спелой пшеницы собраны в узел. Дионисий засмотрелся на мать. Предчувствие беды обострило его нежность. Снова захотелось, как в детстве, ощутить на своем лице мягкую теплую ладонь.

Заметив взгляд сына, Алексия остановилась.

– Что ты так смотришь на меня, Дионисий?

– Ты самая красивая, мама!

Она зарделась, на минуту запнулась, потом, преодолев какие-то свои сомнения, шагнула к сыну и обняла за начинающие набирать мужскую силу плечи.

– Все будет хорошо!

Отца они нашли на дальней делянке. Участок, доставшийся его семье по жребию, оказался не самым лучшим. Земля Таврики была плодородной, но много сил требовалось, чтобы заставить ее отдать урожай.

Издали заметив жену и сына, Гераклеон оставил рабов под наблюдением надсмотрщика-виллика и двинулся навстречу. По широкому загорелому лицу отца стекали ручейки пота, небольшая бородка блестела на солнце, под кожей перекатывались мышцы. И все это было так обыденно и надежно, что Дионисий вдруг совершенно успокоился.

– Алексия! Я не ждал тебя! Что произошло? Почему у тебя такое лицо?

– Нашему сыну сегодня снова было видение, Гераклеон! Мы пришли сообщить тебе об этом.

Дионисий заметил, как сразу подобрался отец.

– Что за видение?

– Оно было неясным. Но я видел беду. Большую беду…

– Что может произойти сегодня? Небо чистое. Ветер почти утих. Лето в разгаре, и в жаровнях не зажигают огня. Какую беду нам ждать, Дионисий?

– Не знаю.

– Успокойся. Ты ошибаешься…

– Гераклеон, – перебила мужа Алексия, – вспомни, Дионисий еще никогда не ошибался. В прошлый раз…

– Это было в прошлый раз. А сегодня ничего не произойдет. И вечером вы убедитесь в этом.

«Отец боится моих предсказаний, поэтому не хочет верить», – догадался Дионисий.

– Алексия, ступай домой. И ты, Дионисий, тоже. Сегодня отдохни.

– Хорошо, мы пойдем. Но, Гераклеон, – Алексия прижалась к мужу, – обещай нам, что ты закончишь работу засветло.

– Обещаю. – Он развернулся и на ходу крикнул: – Дионисий, загляни с Дайоной в арбустум. Там уже есть чем поживиться!

₪ ₪ ₪

Жизнь в усадьбе не способствовала завязыванию дружеских отношений со сверстниками. Дионисий был одинок. Если не считать встреч с Епифанием, развлекала его только Дайона. Сестру Дионисий любил. Маленькая, легкая, словно мотылек, она обладала веселым нравом и почти мальчишеским характером.

Напоминание отца об арбустуме сулило нечто приятное. Дионисий даже знал, что это будет, – сливы! Среди их деревьев было одно, дававшее радостно-желтые шарики значительно раньше основного урожая. Представив, как лопается, заливая руки сладким соком, слива, Дионисий поспешил в комнату, где, судя по тишине в доме, еще спала Дайона.

Однако он ошибся. Сестра сидела на полу в углу и старательно, закусив губу, водила острым сти́лосом по покрытому воском пина́ксу.

Дионисий, не говоря ни слова, подошел, наклонился над предметом ее кропотливого труда. Дайона сразу же прикрыла воск ладошкой, но он успел разглядеть контуры.

– Зачем ты прячешь рисунок? Покажи. Я все равно знаю, что там!

– Нет, Дионисий. Я опасаюсь.

– Опасаешься? Чего?

– Того, что, если ты посмотришь на недоконченный рисунок, она потом не захочет превращаться в настоящую.

– Я не понимаю тебя. Кто – она?

– Собака.

– Послушай, Дайона, а где и когда ты успела увидеть собаку?

– В Керкинитиде. Отец отправился за тобой, а я упросила взять и меня. Разве ты забыл?

– Вспомнил. Если хочешь, я ближе познакомлю тебя с Епифанием. Он много рассказывает. Тебе понравится.

– Ой, хочу! – Дайона, забыв о необходимости защищать незаконченный рисунок от посторонних глаз, вскочила, повисла у брата на шее.

Он засмеялся: девчонка!

– Подожди, мотылек! Не порхай с мысли на мысль. Мы говорили про собаку.

Дайона разжала руки, вернулась в свой угол.

– Мы с отцом шли по главной улице… Ой, мне было так страшно! Стены, стены, стены! И люди ходят между ними. Совсем не так, как в нашей усадьбе. И через городские ворота было страшно проходить. Они огромные! Я, когда их увидела, даже немного заревела. А отец говорит: «Ты чего испугалась? Эти ворота защищают город от врагов, а не от свободных граждан, Дайона». И я сразу же успокоилась.

– А собака? – напомнил Дионисий.

По опыту он знал, что, если сестра начинала о чем-то рассказывать, остановить ее было нелегко, тем более дождаться сути. Хотя говорила она хорошо, складно. Мама однажды сказала, что Дайоне боги дали таланты, и если бы она была мужчиной, то со временем стала бы похожа на своего дядю – поэта. Дядя, брат матери, жил в Херсонесе и был известным человеком.

– Ой, Дионисий! Мы шли к дому Епифания. Вдруг в стене открылась калитка, и оттуда выбежал щенок. Я, правда, тогда еще не знала, что это – щенок. Отскочила, а он – представляешь! – он подошел и лизнул мою ногу! – Дайона засмеялась и тут же с гордостью показала то место, по которому прошелся мягкий язычок. – Я наклонилась и провела рукой по его спинке. Знаешь, у этого щенка была такая мягкая шерстка. И мокрый холодный нос. Так смешно! Мне захотелось с ним поиграть, но из калитки вышел большой мальчик и забрал собаку. Дионисий, почему у нас в усадьбе нет таких?

– Не знаю. В городе собак мало. Может быть, если мы попросим отца, он нам раздобудет одну… Ну, теперь ты покажешь, что нарисовала?

– Ладно! Только гляди не очень долго.

Дионисий взял пинакс. Несмотря на семилетний возраст, глаз и рука сестры были точны. Щенок, созданный стилосом, был именно щенком, хотя и недостаточно прорисованным.

– Хорошо получилось. Даже я так не смогу, – похвалил сестру Дионисий. – Но все-таки объясни, почему мне нельзя долго смотреть на твою собаку?

– Я скажу, только ты никому больше не говори, ладно?

– Ладно, ладно… Когда ты мне скажешь, я тебе тоже кое-что скажу.

– Скажи сейчас! – вскочила Дайона. В голосе брата она расслышала намек на предстоящие приключения.

– Нет уж. Как было договорено. Сначала ты.

– Тогда слушай. Я хочу нарисовать этого щенка очень-очень хорошо. А потом пойду в храм Артемиды и попрошу, чтобы она превратила нарисованного щенка в настоящего. И тогда у нас с тобой будет собака. Как ты думаешь, Дионисий, у меня получится?

– Но, Дайона, богам нелегко превращать нарисованных собак в настоящих.

– А если я свою нарисую очень-очень точно? Ну, Дионисий, там же и работы почти не останется! Если бы я была такой всемогущей, как Артемида, то постаралась бы помочь маленькой девочке Дайоне.

Брови сестры изогнулись лукавой дугой. Дионисий улыбнулся, провел рукой по таким же, как у матери, золотистым волосам.

– Боги всемогущи, Дайона. Рисуй!

– Не сейчас. Теперь ты скажи, что обещал.

– Моя тайна попроще твоей, но… вкуснее. Сливы поспели!!

₪ ₪ ₪

День прошел незаметно. После разговора с отцом предчувствия оставили Дионисия. Они с Дайоной беззаботно лазали по деревьям, ели чуть зеленоватые сливы, лежали в тенечке возле родника. Дайона ловила бабочек, любовалась разноцветными разводами на нежных крыльях. Дионисий провожал плывущие по небу облака, своими очертаниями напоминающие то гуся, то барана с огромными завитыми рогами, то башню, и вполуха слушал воркование сестры.

Сливы позволили пропустить дневную трапезу. Когда же солнце склонилось к горизонту, Дионисий заторопился.

К их возвращению отец был уже дома.

– Сегодня мы оставили работу раньше обычного. Близится ночь, но в нашем доме, хвала Гестии{16}, все спокойно! Я был прав: твои опасения, сын, оказались напрасны! – В голосе Гераклеона звучало плохо скрываемое удовлетворение. – Да и чего можно было ожидать? Пожара? Скифов{17}? Но никто в последнее время не видел их отрядов в наших местах.

– Да, по-видимому, я ошибся, – пробормотал Дионисий. Напоминание об утренних видениях, излишне веселый, возбужденный тон отца возродили его предчувствия. – И все же прикажи рабам, охраняющим усадьбу, чтобы они сегодня были особенно внимательны. Солнце еще не село…

– Я вновь прислушаюсь к твоим советам, Дионисий, и отдам необходимые распоряжения, но только после того, как мы закончим нашу трапезу.

«Отец очень хочет, чтобы я хоть раз оказался не прав. Как я хочу того же самого!»

В этот момент что-то яркое и многочисленное, как искры костра, в полной тишине пересекло двор, влетело под навес портика, в помещения складов, исчезло в гинекее. И тут же тишину разорвал истошный вопль.

Даже в сумерках было заметно, как побелел Гераклеон: беда пришла. Такая, с которой семье не справиться.

Дионисий, оставив во дворе отца, бросился в загоревшийся гинекей.

Сотни стрел с пылающей паклей подожгли дом почти мгновенно. Уже что-то рушилось, на скотном дворе бились и блеяли овцы, из оказавшейся бесполезной башни раздавались крики, стоны. Невыносимо выла женщина. Дионисий, знавший голос матери, мысленно поблагодарил богов, что этот нечеловеческий вой не принадлежал ей.

За стенами ржали лошади, слышалась чужая, рвущая уши и раздирающая душу речь – кто-то отдавал приказы. Наверное, они исполнялись в точности, потому что во двор полетели камни. Их было много, и Дионисий успел подумать, что под таким градом покинуть горящий дом будет непросто.

Алексия металась по комнате, тщетно пытаясь погасить разгоравшееся пламя. Ее хитон вспыхнул, но Дионисий, схватив не замеченную матерью трехручную ги́дрию, плеснул водой, одновременно оттолкнув от занявшегося ткацкого станка деревянный кли́смос.

– Мама, мы должны отсюда уходить. Горит весь дом!

Алексия вскрикнула, безумными глазами посмотрела на сына.

– Где твоя сестра? Где Дайона?

– Не знаю! Гинекей загорелся первым. Я бросился к тебе. Это скифы, мама! Я слышал их речь и ржание коней! Беги за мной!

Он потянул ее за руку. Алексия бросилась за сыном, но, запутавшись в складках хитона, упала. Вскрикнула от боли. Вскочила. Снова упала.

– Мама!

– Моя нога!.. Поздно…

Алексия потянулась к глиняной шкатулке. Та, выскользнув из дрожащей руки, разбилась. На пол посыпались нехитрые материнские украшения.

«Пиксида! Разбитая пиксида! Все так, как в моем видении!»

Дионисий упал на колени, пытаясь помочь матери. Но Алексия вытащила из лежащих комком пряжек, застежек, серег простое ожерелье, сделанное из ракушек-гребешков и костяных бляшек камбалы.

– Сыночек, беги без меня. Найди Дайону, спасайтесь вместе! В Херсонес бегите. Там твой дядя, мой брат – Актеон. Это ожерелье он сделал своими руками, когда мы были еще маленькими. По нему он узнает тебя. Ну же, Дионисий!

– Нет, мама, нет! Только с тобой!

– Моя нога повреждена. Мы встретимся позже. Обязательно встретимся. А сейчас выполни мою просьбу. Дайона где-то в доме. Помоги ей. И нам с отцом помоги: мы будем спокойны, зная, что наши дети в безопасности. Ты выполнишь мою просьбу, Дионисий?

Он молчал. Холодный голос внутри подсказывал, что все, о чем говорит мать, – неправда. Что эти минуты – последние. И больше он не обнимет ее, не услышит любимого голоса. Теряя драгоценные мгновения, Дионисий стоял, глядя на мать. Пламя, вопли, треск рухнувших где-то перекрытий – все это было, но словно во сне.

Алексия, забыв о боли, выпрямилась и с размаху ударила сына по щеке.

– Ну же, раскисший мальчишка! Очнись и беги! Спасай сестру. Ты отныне несешь ответственность за ее жизнь!

Пощечина и приказ подействовали, Дионисий приник к матери:

– Я люблю тебя, мама, – и, до крови закусив губу, чтобы не закричать, не оглянуться, выбежал из гинекея.

Комната сестры находилась рядом, но Дайоны в ней не было. Не было ее и в других комнатах, и в трапезной. Не замечая летящих камней, стрел, Дионисий метался по дому. Кто-то страшно закричал в кладовой, и мальчик бросился туда.

Кричал отец. Рухнувшее перекрытие придавило его к полу. Он скреб содранными в кровь пальцами плиты, покрытые чем-то скользким.

– Масло! Отец, это масло! – закричал Дионисий, понимая, насколько опасно, когда столько масла находится рядом с огнем.

Сквозь уходящее сознание Гераклеон разглядел сына и успел крикнуть:

– Немедленно убирайся!

Масло, достигнув огня, вспыхнуло.

Больше ничего не соображая, не отдавая отчета в своих действиях, Дионисий пошел по дому, поочередно заглядывая туда, куда еще можно было заглянуть. После того как на его глазах погиб отец, после приказа матери в сознании засело одно – найти и спасти Дайону.

Не понимая, что делает, он шагнул в только что выбитую калитку прямо под ноги гарцующей лошади. Всадник в пластинчатом панцире – страшный, огромный, скалящийся из-под глубокого шлема, – занес для удара копье, но пущенная из продолжавшей обороняться башни стрела, пролетев совсем рядом с лицом, отвлекла его внимание. Рука не опустилась.

В этот момент кто-то крикнул:

– Беги!

– Епифаний?!

– Беги!

Появление учителя и друга придало силы. Дионисий рванулся за растворившейся во тьме фигурой. На его счастье, всадник, заметив, что целил в мальчишку, не стал устраивать погоню. Добежав до арбустума, Дионисий, почти ничего не видя перед собой, уткнулся в спину резко остановившегося старика.

– Стой!

Епифаний задыхался. Долгий бег был не под силу человеку с нездоровым сердцем и слабыми от болезней и старости ногами. Упав в траву, он прохрипел:

– Сядь!

Теперь, когда не надо было решать самому, когда рядом оказался взрослый, умудренный жизнью человек, вернулось осознание происходящего. Дионисий почувствовал, что его руки сжимают какой-то предмет, поднес его к лицу и в тусклом свете Селены{18} увидел ожерелье матери. Порыв бежать обратно предупредила рука Епифания.

– Дионисий, остановись. Ты уже ничем никому не поможешь.

– Нет, нет, пусти! Там мама! Она просила отыскать Дайону. Я обещал, я должен, Епифаний!

– Будь разумен, мальчик. Усадьбу заняли скифы. Они жестоки, сильны. Ты не войдешь и не выйдешь незамеченным. Слава богам, я успел спасти тебя!

– Но как ты узнал?

– Я почувствовал твою тревогу еще утром. А днем – увидел…

– Что ты увидел?

– Будущее, Дионисий. Я увидел будущее.

– Но почему же ты прибыл так поздно? Тебя бы отец послушал!

– Не успел. Все произошло слишком быстро.

– Епифаний, теперь нас двое! Мы спасем маму и Дайону!

Дионисий рванулся к дому, но жрец успел схватить его за руку.

– Стой! – Голос старика стал настолько глухим, что о значении фразы Дионисий скорее догадался, чем разобрал слова. – Не ходи. Кроме горя, это тебе ничего не принесет.

– Мама… Дайона… Я не оставлю их.

– Что ж, ты сделал выбор. Такой, каким его видел я.

– Ты видел?

– Да, мальчик. Выбор твой достоин, хотя для меня… Впрочем, теперь это не важно. Перед тем, как мы пойдем…

– Ты все же пойдешь со мной?

– Теперь я обязан это сделать.

– Благодарю тебя, Епифаний, благодарю. Ты… ты настоящий друг.

– Мне повезло услышать эти слова из твоих уст, Дионисий. Они не опоздали. Теперь я должен исполнить то, к чему готовился много лет.

– Ты исполнишь все, что задумал, только после! Мы должны…

– Нет. Теперь. Помнишь ли ты о ценностях, переданных мне Кахотепом?

– Помню. Бежим скорее!

– Готов ли ты стать их хранителем?

– Хорошо, Епифаний. Готов! Только не сейчас. Когда ты уплатишь обол Харону…

– Нет. Мои видения были достаточно ясны. По-другому я мыслил передать великий дар. Но ты сам выбрал путь.

Епифаний протянул дрожащему, порывающемуся бежать Дионисию небольшой мешок темной кожи.

– Мальчик мой, поклянись богами Олимпа, что будешь хранить это сокровище наравне со своей жизнью. Больше своей жизни! Я завещаю тебе право передать дар тому правителю, который обернет его во благо свободного народа. Для этого боги наделили тебя умением распознавать в людях то, что скрыто для обычного человека. В противном случае ты найдешь достойного преемника или… уничтожишь сосуд и Глаз Ра. Ибо в руках человека нечестного дар может обернуться проклятием.

– Клянусь! Только храни пока сам свой мешок. Я заберу его, когда мы выручим маму и Дайону.

– Нет, Дионисий, держи. А теперь пойдем.

С ожерельем Алексии на шее и таинственным мешком в руках Дионисий бросился к дому. За ним едва поспевал Епифаний.

Усадьба горела и уже не сопротивлялась. Рядом с оборонительной стеной ходили скифские воины и мечами добивали раненых. Дионисий сжал кулаки. Подался вперед.

– Я убью их!

– Тише, тебя услышат! – шикнул старик и дернул мальчика обратно: Селена была круглолица, неосторожного, его могли заметить.

– Пусть слышат! Я убью их так, как они убили моего отца!

В этот момент у калитки зашумели, и на площадку, посреди которой стоял старый, заброшенный колодец, выволокли женщину и девочку. Предупреждая крик, Епифаний зажал рот мальчика одной рукой, второй же вцепился в его талию, упреждая рывок. Один из воинов подошел к лежащей в пыли девочке, вырвал из ее руки какой-то предмет и отшвырнул подальше в кусты. Прямо к ногам Дионисия. Не отрывая глаз от матери и тоненько плачущей Дайоны, он нагнулся, поднял то, что так не понравилось скифу.

– Собака…

– О чем ты? Какая собака? – забеспокоился Епифаний: мальчику за сегодняшний вечер пришлось пережить столько – не тронулся бы умом!

– Собака, которую нарисовала Дайона, чтобы потом ее оживила Артемида… На беду, у нас в усадьбе не было собак, Епифаний…

Старик хотел сказать что-нибудь правильное, но в этот момент прозвучала резкая команда. Сразу несколько хохочущих мужчин бросились к распростертой на земле Алексии и забившейся в ужасе Дайоне, подхватили и поволокли их к колодцу.

Первой в его жерле исчезла Дайона. Ее предсмертный крик, многократно отражаясь от каменных стен, почти лишил Дионисия рассудка. Когда же подняли так и не пришедшую в себя Алексию, он, забыв об осторожности, о данном Епифанию обещании, о бессмысленности всего, что делает, закричал: «Мама!» – и выбежал на освещенное пространство.

Все, что было потом, произошло одновременно. Скифский стрелок поднял лук, Дионисий почувствовал летящую в него стрелу, откуда-то сбоку к нему метнулась тень, и старый Епифаний, пронзенный насквозь, начал медленно оседать к его ногам.

– Епифаний!

– Беги, Дионисий. Свершилось то, что открылось мне еще днем. Ты спасешься.

– Епифаний! Ты знал? И все равно пришел?! Епифаний! Я не оставлю тебя!

– Помни… ты обещал… Я счастлив, что… что успел… стать… твоим… дру…

* * *

– Тэ-эк… Евграф Леопольдович… – Дюжий таможенник справился с собственной мимикой, по крайней мере так ему казалось. И, как подобает «при исполнении», внимательно осмотрел пацана, застывшего с недочищенным бананом у вагонного окна на нижней полке. В светлых глазах таможенника запрыгали шальные зайцы, и он поспешно перевел взгляд на женщину. – Документы в порядке. Счастливого пути.

– Слава Создателю! – Тетя Люся сложила лодочкой ладони, ткнулась в них подбородком и, закатив глаза, мысленно сообщила Творцу, что она думает о дороге, вонючем щелястом вагоне, обеих таможнях и стоимости билетов за все это «удовольствие». Затем, совершенно невпопад, поблагодарила и, вынырнув из транса, умильно огладила взглядом хмурого племянника. – Графочка, через одиннадцать часов будем в Севастополе. Давай баиньки!

– Ну тетя Люся! – взвыл Графочка и, швырнув банан на стол, полез на верхнюю полку. «Баиньки»! Позорище! Ему же че-тыр-на-дцать! А еще эзотерик! Эзотеричка!

Этим особенным словом – эзотерик – странную теть Люсю назвала мама, когда в их московской квартире появилась южная родственница, увешанная, словно новогодняя елка, бусами, кольцами, браслетами и совершенно невообразимыми амулетами. Мама вообще умела называть. Евграф! И это при муже Леопольде! График, Графин – еще куда ни шло. Графиня, Аграфена или даже Ева – когда-то это доводило до слёз. Не скупых мужских. Отнюдь! А что, каждому рассказывать, как папу друг Евграф во время их альпинистской молодости тащил на себе сколько-то там километров, обморозился, долго болел, выздоровел, и тогда благодарный Леопольд назвал сына в его честь? Кому честь, а кому…

Евграф скомкал подушку, подоткнул ее под грудь и уставился в смоляную ночь, с заданной периодичностью взрываемую уносящимися в Москву фонарями.

Севастополь… За шесть лет, прошедших с предыдущего визита к тете Люсе, от воспоминаний о городе не осталось почти ничего: посиневший распухший палец, которым Евграф ткнул в ерша, притаившегося в дырчатом подводном камне, и памятник со странным названием – «Затонувшим кораблям».

Со злополучным пальцем он носился за теткой, наверное, часа полтора. Отвечая раз за разом на вопрос: «я не умру?» коротким «нет», она наконец сдалась и сообщила, что когда-нибудь это произойдет обязательно.

А корабли, давшие название памятнику, оказались не затонувшими, а затопленными. Поправку внес папа, но выглядела она нелепо: кто же будет топить собственные корабли? Интернет подтвердил: во время Крымской войны в далеком 1854 году, «чтобы заградить вход неприятельским судам и спасти город», вице-адмирал Корнилов отдал приказ затопить поперек фарватера Севастопольской бухты российский флот. Евграф, однажды расстроившийся из-за своей первой и единственной деревянной лодочки, канувшей в пригородном пруду, много раз пытался представить, как моряки покидают свое судно, как отдает ему честь командир… И высоченные стройные мачты медленно уходят, уходят, уходят под воду, а потом торчат поперек бухты двумя жуткими рядами, свидетельствуя то ли о победе, то ли о поражении. Над ними носятся и тревожно кричат чайки, а на берегу, сжимая кулаки, стоят матросы, и глаза у них мокрые и злые.

Вот в такое место вез Евграфа поезд. По выражению мамы – «поджариться на солнышке», по версии папы – «отмокнуть и просолиться». И только тетя Люся многообещающе обмолвилась, что собирается «приобщить ребенка к святыням». В общем, у всех были свои планы на вполне самостоятельного и почти взрослого человека.

* * *

– Э-эй, дружочек, глянь в окошко!

Евграф открыл глаза.

– Теть Люся, что, приехали?

– Нет. Впереди Джанкой, потом Симферополь, Бахчисарай, а уж потом и дома будем. Часа четыре осталось. Я тебя на Сиваш[7] разбудила. В окно посмотри.

Евграф свесил голову с полки. За стеклом, сколько хватало глаз, была вода. Она то подступала к рельсам, то убегала за розовато-коричневые соленые проплешины, утыканные ровненькими рядами невысоких деревянных столбиков.

– В другое окно глянь!

Напротив была точно такая же вода, соль и столбики. В вагоне завоняло.

– Фу-у-у! – Евграф потянул носом, сморщился.

– Чего носом крутишь? Это планктон. На этих отмелях раньше соль добывали. Вон ограждение осталось. Теперь планктон развелся. Крым начнется – проветримся.

– Теть Люся, мы что, по мосту едем?

– Вот современная молодежь! Ничего не знают! – оживился новый сосед и посмотрел на Евграфа.

Чувствуя ответственность за «современную молодежь», Евграф неприязненно смерил взглядом попутчика. Это ж надо! Только в поезд сел, а уже лезет.

– Чего им знать-то? Как в школах учат, так они и учатся. У нас раньше урок не подготовишь – стыдно. А теперь… – включилась «нижняя» соседка.

Она выламывала из наполовину съеденной курицы вторую ногу, и Евграф, стараясь не видеть хваткие жирные пальцы, внутренне взвыл от невозможности искоренить человеческие стереотипы, к которым относилась и обязательная «железнодорожная» курица – продукт, менее всего подходящий для еды в вагоне.

– В компьютерах теперь все дело, – справившись с ногой, продолжила соседка. – Мы без них учились себе и учились. Еще и на танцы вечерами бегали, и общественной работой занимались. А эти? Из школы олухи олухами придут, в экран уткнутся…

«На себя бы поглядела! Динозавриха!»

– Вы же ничего не понимаете! Компьютер… – начал строить линию защиты хулимого поколения Евграф.

Но тетя Люся поспешно дернула племянника за локоть и кивнула на окно:

– Графушка, смотри, в Крым въезжаем.

– Как ты узнала?

– А тут раньше на бережку большими буквами было написано: «Крым», – не реагируя на пацанскую ершистость, доброжелательно пояснил сосед. И Евграф подумал, что, возможно, не очень-то он и вредный. Просто имеет собственное мнение.

«Собственные мнения» были и у Евграфа. Например, он был убежден, что одиннадцать лет в школе рациональнее потратить по прямому назначению, то есть на учебу, а не на попытки ее избежать.

Сосед на секунду задумался, затем встрепенулся и цепким глазом поймал Евграфа.

– Ну-тка, отвечай, школьник, чем это место, по которому едем, особенное?

Евграф снова глянул в оба окна:

– Воды, что ли, много?

– Правильно, много. А какой воды? Ладно, вижу, не знаешь. Мы сейчас сразу между двумя морями проехали. Черным и Азовским. Хоть слышал о таких?

– Да что вы, я же!..

– Ну и молодец, молодец! Не обижайся на деда. Справа – Черное море, Азовское – слева. Рыбы в нем раньше было – руками ловить. Какие осетры плавали!

– А сейчас что, не плавают?

– Есть и сейчас. Да с прошлыми-то годами не сравнишь.

– Почему? Выловили, что ли?

– Нас, сапиенсов, много развелось. И выловили. И нефтью потравили, и химией. С полей смыв куда идет? В море. А смыв какой, знаешь?

– Ну…

– Вот-вот. Химикаты сплошные. И города свое добавляют. Я сам водолазом был. Как водолазную школу окончил, так всю жизнь и отработал. Бывало, спустишься, минутка свободная есть – по сторонам посмотришь… Что там твое коралловое море! Рыбки серебристые, красные, желтые, и на зебру похожи, и в пятнышко. Пацанве с маской поплавать – одно удовольствие. Усиков наловить. А сейчас?..

– Усиков?

– Это креветки по-вашему. У нас их усиками всю жизнь звали. Из-за длинных усов. Сколько их было! Все улицы в усиках, что в семечках… Теперь одна мелочь осталась.

Евграфу стало как-то уж совсем грустно. Куда же везет его тетка? В пустыню? А он еще мечтал понырять за крабами, со спиннингом постоять…

– А крабы? – с надеждой спросил Евграф.

– Крабы-то? Крабы есть. И травяшки, и каменные. Рапану хорошую достать можно. Ее раньше бросовой считали. А нынче за деликатес держат. Знаешь рапану?

– Знаю. Читал. Ее в Черное море не так давно завезли. Нарушили экосистему. Рапана мидий пожрала. У меня дома большущая раковина. Ее к уху приложишь – море шумит.

– Да-а-а… Шумит море… Ты это, того, парень… Ты мое ворчанье особо не слушай. Мы, старики, все такие. И солнце у нас раньше теплее было, и сахар слаще. А море, оно на своем горбу все вынесет. И нас, сапиенсов, тоже. Восстановится море. Уже лучше стало. Кефаль вон опять ловить начали. А то лет пять назад в рот нельзя было взять!

– Почему?

– Нефтью отдавала. Удивительнейшая рыба! Приспособилась нефтяные пятна с поверхности воды собирать. Я как-то тряпку с катера уронил, которой мотористы руки вытирали. От нее сразу по воде радужное пятнышко пошло. Смотрю, мальки кефали – а их зимой в бухте тьма-тьмущая – со всех сторон мазут окружили и ротиками – шлеп-шлеп-шлеп! А потом, конечно, пахнут… Да…

– Скажите, а вы корабли затопленные видели? – поспешно спросил Евграф, чувствуя, что сосед погружается в какие-то свои мысли.

– Это ты про какие спрашиваешь?

– Которым памятник.

– Э-э, дружок! Тех нет давно. Это ж когда было! Полторы сотни лет прошло. После той войны еще не одна была. А корабли затонувшие видел. Не те – другие. Никакой романтики. Я, брат, линкор «Новороссийск» поднимал. Страшное дело! Страшное…

– А вы…

– Ты не выкай. Палычем меня зови. Виктором Палычем. У меня внучка такая, как ты, тоже всем интересуется.

– Виктор Павлович, про корабль расскажите! Его что, немцы потопили?

– Может, и немцы. А может, и еще кто. Версий много. Судно трофейное, от итальянцев досталось. А дело после войны было. Осенью. Спать легли. Ночью взрыв. Весь город проснулся. Люди на улицы раздетыми повыскакивали.

– Почему?

– Так война-то не так давно была. Не забылась еще. А Севастополь бомбили так, что не дай бог какому городу столько металла на себя принять.

– Виктор Павлович, а вы воевали?

– Я тогда совсем мальком был. Только-только в школу пошел. В подземную.

– Почему подземную?

– Другие руинами лежали. Немец тогда к городу рвался. Пушку невиданную привез. «Дора». Не слыхал о такой? Правильно, москвич. Из нее после Севастополя больше нигде вроде и не стреляли. Размером с паровоз махина. Один ствол – тридцать два метра. По рельсам доставили. Снаряд чуть не на сорок километров летел. Железобетонную стену толщиной в восемь метров пробивал, да только все снаряды не там, где им хотелось, легли. Так вот, школу у нас в штольнях устроили. Сверху бомбы сыплются, а детвора буквы учит, примеры решает.

– Страшно было? – Евграф попытался представить свой собственный класс, только не в просторной светлой школе, а в тесной темной штольне, и у него ничего не получилось.

– Человек ко всему привыкает. Вроде как страшно, а вроде и нет. Мне, малышу-то, что? Была бы мамка рядом. А вот между занятиями одноклассница из горы на солнышко выбежала – и нет одноклассницы… Конечно, жуткое время было. И голодное – это да. Пить особенно хотелось. Я с тех пор шампанское на дух не переношу.

Связи между шипучим французским напитком и военным прошлым Палыча Евграф уловить не смог и, видя, что тот не намерен объяснять, спросил:

– Почему?

– Жили мы в штольне рядом с подземным заводом шампанских вин. Когда пресная вода в городе закончилась, пришлось шампанское пить. Им же и раны обрабатывали, и мылись… Даже младенцев поили. Война…

Сосед замолчал, отвернулся к окну. Евграф догадался, что рассказчика лучше пока не тревожить, но не выдержал, окликнул:

– Виктор Павлович!

– Что? Еще рассказывать?

– Вы про линкор собирались…

– А-а-а… Да. Что ж тут говорить? Беда получилась. «Новороссийск» вернулся к вечеру из похода, пришвартовался в бухте, совсем рядом с берегом. Часть команды домой ушла, а большинство на корабле осталось. Там же и курсанты были – офицеры будущие. Ночью – взрыв. Не знаю, какой инженер этот корабль родил. Итальянец-то он итальянец, но конструкция – глупее не придумаешь. Все двери в одну сторону открываются – к корме. Если пробоина в носу, закрыть их невозможно: вода не дает. И вся ее масса прет по одному борту. Ну-ка, что произойдет, парень, если с одного борта судно затопить?

– Перевернется, что ли? – неуверенно предположил Евграф.

– А что так робко? Даже тебе, мальцу, понятно, что перевернется! Оно и перевернулось. Причем очень быстро. Когда ясно стало, что кораблю суждено кверху брюхом всплыть, люди стали на палубу выбираться. А она уже дыбом. Фильм «Титаник» видел? Одна разница – «Новороссийск» на левый борт кренило. Люди ошалели, в воду попрыгали. Кому повезло, спасся. Большинство тут же рухнувшей палубой накрыло. Многие внутри остались. В борт стучали…

– Как – стучали? Они что, не утонули?

– По-всякому было. Корабль быстро вверх дном лег. Во многих местах воздушные подушки образовались, дышать можно. Среди выживших нашелся мичман, который устройство судна знал настолько хорошо, что сумел даже в перевернутом сориентироваться. Так вот он несколько человек через кингстон вывел. Остальные погибли.

– А моего папу друг в горах на себе после обвала несколько часов тащил. Меня в его честь назвали, – неожиданно для себя признался Евграф.

– Вот и гордись! Это почетно – в честь героя называться.

– Виктор Палыч, кингстон – это что?

– Устройство для забора воды. Ею двигатели в машинном отделении охлаждают. Диаметр трубы большой, человек протиснуться сумеет.

– А потом куда этот корабль дели?

– Разрезали на куски. Я и резал. Под водой.

– Страшно?

– Страшно. Не резать – это обычная водолазная работа. Страшно потому, что ты в одном отсеке находишься, а из соседнего снаряды выносят. Кто знает, как они после взрыва и затопления себя поведут? Вдруг ухнут?

– Не рванули?

– Бог миловал. Корабль на металлолом сдали, а на корабельные мачты долго еще водолазы натыкались. А сейчас они, наверно, уже ушли.

– Куда ушли? – удивился Евграф.

– В ил погрузились, куда ж еще?! – засмеялся Палыч. – А ты что подумал? Ног у них нет. Севастопольская бухта, Евграф, глубо-о-кая! Межгорье. Только илом затянута. Так что есть куда уйти. Не зря Екатерина там город образовала.

– Какая Екатерина? Первая или Вторая?

– Екатерина Алексеевна – Великая. Царица русская. Дальновидная была женщина.

– Виктор Палыч, а вы под водой что-нибудь интересное видели?

– Интересное? Тебя сокровища интересуют или еще что?

– Ну просто… Не знаю. Просто интересное.

– Видел. Город у нас тут есть древний. Херсонес. Может, слышал?

– Слышал. Мы рядом будем жить. На улице Древней. Знаете такую?

– Знаю. Часть этого города за две с лишним тысячи лет под воду ушла. Море постепенно наступало, берега рушило. Вот там много интересного. Как-то тарелки на дне древние нашел, кувшин почти целый. Археологам передал. Серебра-золота не обнаружил. Да что я говорю! Раз рядышком живешь, пойдешь к морю, сам увидишь. Там древней черепицей все дно покрыто.

– А кроме черепицы?

– Ага, черепица тебя мало интересует. Понятно. Ну что ж, иногда снаряды находим. Однажды обследовал место под портовый док. Он большой, тяжелый. Когда корабль в него на ремонт входит, док опускают.

– Как? Затопляют, что ли?

– Конечно. Открывают кингстоны. Вода заполняет цистерны в бортах и днище – док тонет. Корабль заплывает внутрь, швартуется. Потом в цистерны подают воздух, воду отжимают, док всплывает, и получаются ремонтные мастерские.

– Здо́рово придумано! Никаких тебе подъемных кранов!

– Так вот, пошел я посмотреть, что да как. А там ил, ничего не видно. Всё на ощупь делать приходится. Уже решил подниматься, потом думаю: дай-ка еще одно местечко проверю. Показалось мне, что там пещерка подводная есть.

– И что?.. – затаил дыхание Евграф.

– Не зря пошел. Стал шарить и нащупал мину. А какая, определить не могу. Руками ее оглаживаю – ничего знакомого. По́том холодным покрылся. Заденешь за какую-нибудь пимпочку – и на кусочки! Первое желание было – бежать. А как побежишь? Работу делать надо. Дернул за трос, меня вытащили на поверхность, буек над миной поставили. Потом ученого человека присылали. Он спрашивал, а я рисовал по памяти. Оказалось, редкая штучка. Еще с начала двадцатого века там лежит.

– А что потом с ней сделали?

– Подняли со всеми предосторожностями. Отвезли на специальный полигон и взорвали. Вот какие сюрпризы бывают.

– Интересная у вас работа. Крутая! – восхищенно заключил Евграф.

Виктор Павлович подтвердил:

– Мужская работа.

* * *

В Симферополе вагон почти опустел. Желающих ехать дальше оказалось мало.

– Теть Люся, а почему все вышли? – по-детски спросил Евграф.

– Загорать приехали! – ответил за тетку Виктор Павлович. – Я как-то на пляже видел одну дамочку. Лежит на животе, а спина – что кратер от вулкана. Вся в волдырях. Да не в один слой. Я ей: «Что же ты, голубушка, так к себе относишься? Спину-то теперь лечить нужно, а не под солнце подставлять!» Так она мне что ответила? «Я, – говорит, – в Крым за солнцем приехала. А спину у себя на Севере лечить буду».

– Да, Графочка, люди на курорты едут. В Ялту, Алушту, Коктебель…

– Там что, лучше?

– Нигде не может быть лучше, чем в Севастополе! – ухмыльнулся Виктор Павлович. – А вообще, конечно, каждая кукушка свое болото хвалит.

– Лягушка! Ой, нет – кулик!

– Да хоть оба вместе… Только у нас не болото. Мне как-то с одним американцем довелось разговаривать. Я по-ихнему – как кошка на русском, а американец по-нашему шпрехает корявенько, но понять можно. Спрашиваю его: «Ты откуда?» – «Из Бруклина», – отвечает. «Знаю, – говорю, – Бруклин. А я из Крыма». Смотрю, глаза у американца как у мороженой кефали. Не представляет он, где Крым находится. Уточняю: «Черное море!» Опять глаза пустые. Тогда уже совсем в точку: «Севастополь!» Он сразу оживился: «Иес! Себа́стопол. О! О! Все знайт Себа́стопол!»

– Интересно, он о моей Москве хоть слышал?

– Ну, Евграф! Москва – это какой город! Большой, древний. Разве с Севастополем сравнить? В последнюю войну…

– Что вы, Виктор Павлович, мальчику все о войнах, о сражениях… – вклинилась тетя Люся.

– Так о чем же еще парню рассказывать?

– Графочка, войны – дело неразумное и бездуховное. А сейчас ты на святую землю едешь! На свя-ту-ю! Вся великая Русь через князя Владимира крещение в Херсонесе, рядышком с нашим домом, приняла! Папы римские чудеса творили…

– Это какие такие папы? – удивился Евграф, полагавший, что раз папа римский, значит, и жить он должен в Риме.

– Да хотя бы святой Климент. Великий был человек. Его в наши каменоломни сослали…

– Папу сослали? Разве так бывает?

– Бывает… В те времена христиан преследовали. Их было очень мало. Сейчас бы сказали – секта. Климент веру от самого апостола Петра принял. Слышал о таком?

– Я что, совсем серый? Климент тоже апостолом был?

– Да, конечно. Он людей исцелял, чудеса творил.

– Какие? Расскажи, теть Люся!

– Многие. В каменоломнях, Графушка, где он находился вместе с другими христианами, не хватало пресной воды. Тогда Климент указал место, и оттуда забил целебный источник. Он и сейчас бы людей поил, только…

– Высох, что ли?

– Если бы высох! В наше уже время рядом карьер вырыли, нарушили что-то в горе. Века источник воду давал, а жадность и глупость человеческую не пережил. Одна память осталась…

– Жалко… А что с Климентом дальше было?

– Он, хоть и находился в изгнании, сумел в Таврике – так наш Крым назывался – создать большую христианскую общину. За это правитель приказал привязать его к якорю и утопить.

– Не утопили?! – с надеждой воскликнул Евграф: вряд ли человек, умеющий творить чудеса, мог закончить жизнь подобным образом.

Тетя Люся вздохнула.

– Примерно в полукилометре от берега. Но люди свидетельствовали, что каждый год море расступалось на несколько дней, чтобы верующие могли поклониться святому.

– А сейчас? Море сейчас расступается?

Спрашивать было бесполезно. И даже немного стыдно. Что за бред! Если бы море действительно расступалось, никто и никогда не стал бы спорить о всяких там религиях.

– Последний раз это было, когда прибыли Кирилл и Мефодий, – сообщила тетка.

– Которые письменность изобрели?

– Да. Нашли они мощи святого Климента. Славянский язык изучили. После азбуку разработали, записали ею греческие богослужебные книги… Великое дело сделали! Так что письменность наша из Херсонеса пошла.

Евграф ухмыльнулся: у тети Люси все дела великие. Любит она это слово. Пусть мама считает, что у нее в голове переполох, но знает тетка много. И рассказывает интересно. Только вот лучше бы без этого «Графушка».

– Сейчас тоннели начнутся! – громко сообщил Виктор Павлович. – Сквозь горы поедем. Шесть тоннелей. Если не возражаете, я тут опять о войне… Мальчишке интересно будет послушать.

– Да говорите, кто ж возражает, – милостиво согласилась выговорившаяся тетка.

– Так вот, Евграф, в таком тоннеле во время второй обороны скрывался… зеленый призрак.

– Призрак?

– Да. Так немцы называли бронепоезд «Железняков». Его построили в Севастополе на морском заводе в начале войны. Экипаж был лихой – морская пехота. Скрывался поезд в тоннелях. Как его немцам достать? Ищут в одном месте, а он в другом объявится. Из тоннеля выскочит, огнем накроет и обратно. Очень его фашисты боялись. Охоту устраивали.

– Поймали?

– Поймали. Удалось тоннель завалить, в котором бронепоезд прятался. А теперь его бывший паровоз рядом с вокзалом стоит. Детишки по нему лазают…

– По памятнику?

– Да, вроде бы непорядок… Но когда по военной технике – детишки… Ты, Евграф, после того как на солнышке прожаришься, наплаваешься вдоволь и скучновато тебе станет, в гости ко мне приходи. Поговорим. С внучкой тебя познакомлю. На свой водолазный катер, на котором полжизни проработал, вас свожу. Тебе понравится. Придешь?

– Приду! – не очень уверенно пообещал Евграф. Его четырнадцатилетний жизненный опыт подсказывал, что в дороге люди знакомятся легко, но потом, когда попутчики выходят из поезда, они оставляют в нем все свои намерения и обещания.

– А что так неуверенно? Запоминай: улица Катерная, дом десять-а. Очень простой адрес.

Затем поезд отстучал по тоненькому, словно ниточка, мосту, протянувшемуся над пропастью, прошил гору, развернулся, и… Евграф увидел корабли.

₪ ₪ ₪

Актеон больше не мог метаться среди стен своего дома. Ему было тесно. Тесно и душно! Эвтерпа{19}, капризная дочь Зевса{20} гнала его к морю. Да и где же еще рождаться великой поэме, если не на его берегу, под свист ветра и удары волн?

Бессонная ночь не способствовала путешествию, но Актеон знал, что, пока стихи не отпустят его, о нормальном сне следует забыть: у хороших поэтов с музами отношения особые. А он считал себя хорошим поэтом – не рассуждал попусту, не опутывал мысль лишними словами.

Актеон вышел, поднял голову. Созерцание неба обычно приносило странное сочетание тревоги и умиротворения. Но сейчас он глянул вверх не как поэт. Его интересовал вопрос совершенно прозаический: поблекли ли звезды, поскольку идти в порт ночью, без сопровождения раба, было крайне неразумно.

Актеон рассчитывал побыстрее пересечь порт, шумный, грязный, и остаться наедине со свободной, дышащей волнами стихией. Он двинулся размашистыми шагами по вымощенной галькой центральной улице. Несмотря на раннее время, улицу нельзя было назвать пустынной: летом рынок просыпался рано.

На агоре́ Актеон остановился. Им снова завладела поэма. «Почему бы моему герою не выступить перед народным собранием[8] на такой же точно главной площади? Он выйдет вперед и скажет… скажет…» Поэт тряхнул головой: мысли не складывались в строки.

Миновав агору, Актеон начал спуск к морю. Утренняя прохлада придала ему уверенности в том, что новый день принесет избавление от мук сочинительства.

Он пришел вовремя. Вершины оборонительных башен, вознесших свои исполинские квадратные тела на высоту почти тридцати локтей, уже увидели солнце. Несколько рабов толпились в ожидании, когда на двойных полотнищах огромной двери уберут засов и поднимут катара́кту. Актеону всегда нравилось наблюдать, как ползет вверх эта массивная решетка, отделяющая ночью своих от чужих.

Поглядев, как открывают ворота, поэт двинулся дальше и скоро оказался в порту, известном далеко за пределами Таврики. Не успел он сделать и нескольких шагов, как его окликнули. Актеон обернулся и увидел невысокого коренастого человека, то ли скифа, то ли тавра{21}. Впрочем, в данном случае происхождение не имело никакого значения, поскольку это был Сморд – человек неприятный, темный. Но он торговал самыми крепкими, здоровыми и не слишком дорогими рабами, которых привозил из бухты Симболон{22}. На днях Актеон лишился одного, поэтому легкую досаду заглушила практичность: поэты обитают не на Олимпе, им нужно есть, вести хозяйство. К тому же Сморд появлялся в Херсонесе неожиданно и так же неожиданно исчезал.

– Актеон! Ты торопишься… И все же не желаешь ли взглянуть на мой новый товар? – слишком широко улыбнулся торговец, наметанным глазом зацепив интерес, мелькнувший в глазах известного, а главное, богатого горожанина. – Он, конечно, к обеду не протухнет, но, хочу заметить, цена не выше, чем в тот раз, когда мы с тобой так хорошо поладили. И поэтому может чрезвычайно быстро (рука сделала красноречивое движение, не оставляющее сомнений в том, что такой замечательный товар действительно разойдется) своими ногами… к новым хозяевам.

– Пожалуй… Но что ты можешь предложить мне?

– Вот это разговор! Люблю людей нежадных и скорых на решения. Идем, Актеон!

Они прошли по набережной до площадки с живым товаром. Сморд широким жестом указал на небольшую группу ожидающих своей участи мужчин, женщин и разновозрастных детей.

– Всего одна мина[9], и вот эта замечательная рабыня может стать твоей. Посмотри, она молода, у нее мощное тело и хорошие зубы. – Сморд указал на темноволосую высокую женщину. – Кстати, у нее имеется парочка крепких детишек, которые уже находятся в том возрасте, когда труд хоть в доме, хоть в поле не составит для них проблем. Ты знаешь мои условия, Актеон. Они пока остаются неизменными. Если берешь всю троицу сразу, это обойдется тебе на несколько драхм дешевле. Подумай, выгодное предложение. Впрочем, я не буду внакладе, если ты приобретешь одну мамашу.

– Сморд, я ценю твое предложение, но мне не нужна женщина.

– Тогда забирай вот этого увальня. Посмотри на его плечи! А ноги! Столбы – не ноги! – Торговец похлопал по телу молодого мужчины.

– Хороший товар… Но, видишь ли, тот раб, который неделю назад отправился в царство мертвых, был обучен мною письму и счету. Особый раб и поручения в доме выполнял особые. Я к этому привык. Нет ли у тебя чего-нибудь взамен?

Сморд захохотал, но через мгновение его смех оборвался, в глазах снова загорелся огонек.

– Позабавил ты меня, Актеон. Грамотный раб! Если бы мне не было известно, что ты великий поэт, это открылось бы сегодняшним утром! Но я буду не я, если не попытаюсь удовлетворить желание своего покупателя. У меня есть раб, обученный грамоте. Но ты вряд ли купишь его.

– Почему? Слишком дорого просишь?

– О! Слишком дорого – не всегда выгодно. Но в данном случае раб, который тебя интересует, – мальчишка. У него сбиты ноги, он изможден и истощен. Мне удалось перекупить его совсем недавно у тех, кто не знает настоящую цену хорошему товару. К тому же, сдается мне, учение не пошло малому на пользу.

– Что ты имеешь в виду?

– Похоже, у него не все в порядке с головой. А впрочем, если твой интерес остается неизменным, можешь взглянуть.

Актеон, собравшийся платить достаточно большую сумму, отмахнулся: зачем ему больной раб? Недовольный сорвавшейся сделкой, Сморд тут же пошел на попятную. Он приготовился долго объяснять, что грамотный раб – вещь редкая, но Актеон уже изменил свое решение. В конце концов, он ничего не теряет, если взглянет на мальчишку.

Судно – лемб, на котором торговец привез свой товар, – стояло пришвартованным у самого выхода в море. Спустившись в трюм после яркого солнца, Актеон зажмурился. И одновременно скривился: внутри лемба изрядно воняло. Гримаса не осталась без внимания. Сморд усмехнулся и пояснил, что до сего утра попутчиками людей были овцы.

Интересующий Актеона раб лежал на груде тряпья у самого борта. Свет, проникший в открытый люк, на мгновение привлек его внимание. Он повернул давно не чесанную голову и, словно забыв о цели своего движения, замер в неудобной позе. Вошедшие мальчишку не заинтересовали.

Актеон удивленно посмотрел на Сморда.

– Почему ты решил, что этот несчастный обучен грамоте? Похоже, он даже не совсем в себе.

Торговец, сознавая, что за товар, предложенный уважаемому в Херсонесе гражданину, нельзя попросить не то что мину, но и пяти десятков драхм, попытался оправдаться:

– Актеон, ручаюсь, он в уме был. Правда, не мог самостоятельно передвигаться – я же говорил, что раб изможден, – но сложить о себе лживую и весьма занимательную историю он успел. Теперь же малец отказался от пищи, и поэтому сознание его в тумане.

В Актеоне шевельнулся сочинитель, и он, скорее поддавшись любопытству, чем логике, поинтересовался, о чем рассказывал мальчик Сморду.

– О! Он говорил не много, но так, что пока я слушал, начал подумывать, не пожертвовать ли мне той парой мин, которые собирался получить от сделки, и не отпустить ли бедолагу на все четыре стороны.

– И что же тебя остановило?

– Гарантии… Где, Актеон, гарантии правдивости рассказа? Да ты послушай. Во-первых, мальчишка заявил, что происходит из уважаемого рода. Что вместе с семьей жил в своей усадьбе недалеко от Керкинитиды. Тут я, кстати, и узнал о его умении считать и писать.

– Как же он оказался на этом лембе?

– Говорит, усадьбу сожгли скифы. Погибли все. Мать приказала ему идти в Херсонес, к брату. Знатный брат у матери. Тоже врет… По дороге попал к таврам. Те переправили его в бухту Симболон. А дальше, Актеон, я рассказывать не собираюсь: я – торговец, и это моя тайна! – усмехнулся Сморд. – Да, можешь глянуть, у мальчишки на шее висит нитка с ракушками. Говорит – досталась от матери. По ней-то я и догадался, что меня пытаются обдурить. Ожерелье – дешевка. Знатная хозяйка – с украшениями рабыни!

– Сморд, ты не смог убедить меня в необходимости покупать этого раба, – прервал поток слов Актеон и, развернувшись, начал подниматься по трапу, чтобы поскорее вдохнуть свежего морского воздуха. – К тому же нос мой измучен. Давай вернемся на площадку и посмотрим еще раз на твоих здоровых рабов.

– Прости, Актеон, но я заранее предупреждал, что раб болен. Он даже солгать ловко не смог. Только до этого ожерелья дошло, я сказал себе: «Сморд, перед тобой жалкий раб, пытающийся любым способом заполучить свободу». Он, бедняга, и украшений-то настоящих не видел. На нитке – ракушки и камбальи бляшки.

Актеон, глаза которого уже видели небо и доски палубы, остановился и стал задумчиво спускаться обратно в трюм.

– Ты что-то забыл? Или передумал? – оживился Сморд.

– Помолчи.

Поэт подошел к тряпью, на котором лежал в забытьи мальчик, постоял, всматриваясь в его сгоревшее на солнце лицо, потом резко наклонился и дотронулся пальцами до ракушек на грязной шее.

– Алексия!

– Что ты сказал? – переспросил Сморд, с удивлением наблюдавший за действиями покупателя.

Когда Актеон выпрямился, даже в полутемном трюме было заметно, как изменилось, побледнело его лицо.

– Повтори, что говорил тебе мальчик о своей семье.

– Это не составит труда. Их клер, который располагался недалеко от Керкинитиды, сожгли скифы. Погибли все. Затем…

– Достаточно, Сморд. Я покупаю у тебя этого раба.

– Что-о-о?! – Голос изумленного торговца сорвался в верхах. – Покупаешь? Этого?

– Ты плохо меня расслышал? Или туго соображаешь? Тогда давай выйдем на свежий воздух…

– Нет-нет…

– Ну, называй быстрее свою цену. Кажется, речь шла об одной мине?

– Hy-y-y… – Сморд, понимая, что предложенная цена за полудохлого мальчишку достаточно велика и этот случай сбыть с рук порченый товар единственный, – еще пара дней, и продавать будет нечего, – попридержал рвущийся заключить сделку язык. Его наблюдательность подсказывала, что на решение Актеона повлияло бросовое ожерелье с ракушками-гребешками. Значит, россказни о знатном херсонесском родственнике не лживые попытки спасти свою шкуру и родственник этот – Актеон?! Это меняет дело. – Что такое одна мина? – начал аккуратно готовить почву под неслыханную сделку Сморд. – Хороший раб стоит дороже. И тебе известно об этом. А мой мальчишка – хороший раб.

– Раб? Он завтра-послезавтра умрет от голода!

– Ты ошибаешься. Я обеспечу его едой.

– Но ты же сам говорил, что от еды он отказывается.

– Значит, будет накормлен насильно. Грамотный раб – слишком дорогой товар, чтобы им разбрасываться…

– Хорошо, во сколько ты оцениваешь этого больного, полоумного мальчика?

Боясь продешевить и одновременно опасаясь назвать невозможную цену, Сморд молчал.

– Ну же! – заторопил его Актеон, терпение которого иссякло.

– Не обижайся, но именно этот раб стоит семь мин!

– Не слишком ли ты самонадеян, Сморд? Я дам тебе четыре мины. Это вдвое больше того, что ты возьмешь за увальня, которого предлагал мне совсем недавно.

– Четыре – мало! – обнаглел торговец. Согласие покупателя уплатить за падаль целых четыре мины подтвердило его предположения о родственных связях мальчишки с Актеоном.

– Пять. И это моя последняя цена.

– Хорошо. Пусть будет пять. Пять мин за грамотного раба – хорошая сделка для тебя! – Сморд нагло усмехнулся.

Актеон побагровел, но воспитанный ум удержал эмоции. Молча отсчитал полмины.

– Получи задаток. Остальное тебе вручит мой раб, когда придет с повозкой, чтобы забрать этого мальчика. И предупреждаю, Сморд, если с ним что-то случится…

* * *

То, что громко называлось улицей Древней, по московским меркам на улицу никак не тянуло – несколько частных домиков и пара-тройка двухэтажек. К одной из них и подкатило такси.

– Слава богу, слава богу! – Тетя Люся сунула водителю деньги и, проигнорировав три тяжеленные сумки в багажнике, бросилась к дородной старухе, с интересом наблюдающей за возвращением соседки. – Марья Гавриловна! Дорогая! Вот, приехали! Племянника привезла! Былиночку мою московскую!

– Уважаемая… – начал водитель, но, оценив важность момента, махнул рукой и обратился к Евграфу: – Давай, парень, выгружаемся.

Когда машина тронулась с места, тетя Люся вспомнила о вещах, подпрыгнула, ахнула, замолотила руками, словно отгоняя мух, но, наткнувшись на сумки у ног племянника, принялась прощаться с только раскочегарившейся Марьей Гавриловной. Через полчаса замлевший от скуки Евграф был введен в квартиру.

– Вот, Графушка, здесь будет твоя комната. У меня не то что в современных многоэтажках. Тут стеночки толстые, температуру в доме держат. Летом не слишком жарко, зимой нехолодно. Вот так занавесочки отодвинешь, вот так в форточку газетку засунешь, чтобы от сквозняка не захлопывалась. Мух нет: море рядом. Зато москиты, зверюги, кусаются. Ну, это ничего, переживешь как-нибудь…

И Евграф остался один. Прошелся по длинной скрипучей деревянной половице. Для человека, выросшего на линолеуме, такой пол был экзотикой. Потрогал полиэтиленовый пакет, насажанный на цветочный горшок. Вот пакет на цветке не удивил: прекрасный способ сохранять растения, если их месяц-полтора некому поливать.

Скоро тетка принесла на тарелке две красные помидорины «не существующих в природе» размеров.

– Я тебя витаминчиками подкормлю. Тут у нас не суррогаты какие-нибудь. Всё – с грядочки, настоящее.

Евграф против витаминов не возразил, разделался с помидорами, плюхнулся на диван и уснул.

* * *

Просыпался Евграф неохотно. И если бы не настойчивость тети Люси, вряд ли поднялся до следующего утра.

– Выспался? – поинтересовалась тетка, сделавшая все, чтобы этого не произошло. – Кушать будешь?

– Не-ет… – невнятно промычал Евграф, отвечая сразу на оба вопроса.

– Вот и хорошо! Мы сейчас с тобой пойдем в Херсонес.

– Сейчас? Давай попозже, а? Через часик. Я еще как-то не очень… в общем. – Евграф потянулся, выразительно зевнув.

– Нет, нет и нет! Молодежь должна быть активной!.. Херсонес – это такая энергетика! Там все наши эзотерики собираются («Началось!»). Я тебя познакомлю, представлю.

«Ага! И закудахчут: „Ах какой большой мальчик! Как же ты год закончил? Кем же ты собираешься стать?"»

– Теть Люсь, я пойду, только сначала просто погуляю, ладно? Без занятий.

– Неужто испугался? Зря. Графушка, у нас все очень хорошие лю…

– Никого я не испугался. Вот еще! Просто пока не хочется!

– Не может человек в твоем возрасте не хотеть «просто». Я в твоем возрасте всё всегда хотела. Нет, дружочек, надевай плавочки, вечером искупаться – милое дело! И в Херсонес. Только побыстрее. Туда вход платный.

– И чего?..

– Когда в соборе служба, верующих бесплатно пропускают. Так что поторопись.

– А если мне в собор в другое время надо?

Тетя Люся развела руками:

– Люди, Графушка, решают дела мирские…

Пока он переодевался, тетка преобразилась. В оранжевых когда-то, а теперь выцветших коротких штанишках и черной свободной майке она никак не тянула ни на свой возраст, ни на прилежную прихожанку.

– Слушай, теть Люсь, а нас пропустят? – засомневался Евграф.

– Я что, как-то не так выгляжу? – Она мельком глянула на себя в зеркало, удовлетворенно кивнула, подправила непокорную прядь.

– Ты – супер! Только на прихожанку не похожа.

– Это лучший комплимент, какой может услышать женщина в моем возрасте! – хохотнула тетка.

У подъезда по свежепрополотому палисаднику перемещалась с лейкой общительная Марья Гавриловна. Евграф понадеялся, что ее потянет на разговоры и походная идея тихонько скончается. Но Марья Гавриловна, несомненно, была в курсе тонкостей посещения Херсонеса. Она только махнула и заорала, хотя находилась всего в двух шагах:

– Шо, Люсь, пошли?

– Пошли, Марь Гавриловна! – так же содержательно ответила тетка, свернула на короткую кипарисовую аллею, но, сделав пару шагов, остановилась и широко, словно в мультике про былинных богатырей, повела рукой: – Смотри!

Солнце уже перевалило через зенит, и его лучи падали как раз под таким углом, чтобы выгодно высветить полуразрушенные стены, арочные проемы, зажечь купол собора. На втором плане серебрилось море.

– Ну что, проняло?

Евграф молча кивнул.

– Чего ж тогда молчишь?

– А мне что, как девчонке, визжать и прыгать от восторга? – буркнул он.

– Ах да, как я забыла… Красоту ведь должны замечать только девчонки!

– Теть Люсь, женщины совсем другие существа. Это нормально, когда вы машете руками и скачете, как кузнечики. А для мужчин такое поведение – стыдно. Как вы этого не понимаете?

– Кто это – вы?

– Женщины – мама и ты тоже.

– Ладно, мужчина! Побежали, а то потом не пропустят.

Протрусив метров триста, они проскользнули мимо отмеченной бейджиком контролерши. Евграф на всякий случай скорчил благообразную рожицу, но тетя Люся коротко бросила: «Привет, дорогая!» – и они оказались за воротами, где уже стояла группка странноватых на вид пожилых женщин.

Евграф, представив себя в их компании, перешел в наступление:

– Тетя Люся! Я что – баран на веревочке? Ты вообще представляешь, как мне с вами идти на эту вашу биоэнергетику? Мне раскопки хочется посмотреть, понятно? Я, может, этой вашей биоэнергетикой вообще не собирался…

– Стоп, стоп, стоп! – Тетка демонстративно заткнула уши. – Эта наша биоэнергетика тебя подождет. Иди.

Позиции были сданы настолько легко и стремительно, что Евграф, поперхнувшись словами, сник.

– Ну, почему затих? Объяснил – тебя поняли. Погуляй, посмотри. Надоест – милости прошу!

– А как вас найти?

– Увидишь высокие колонны на развалинах, правее – кусты. Там мы в тенёчке и занимаемся. Оревуар!

Да-а-а… Тетя Люся все-таки была удивительнейшей личностью! Может, зря он прозвал ее «эзотеричкой»? Ведь почему-то, старшая из сестер, она казалась значительно моложе мамы.

* * *

Как странно оказаться на улицах, проложенных более двадцати веков назад! И вообще, два тысячелетия – это сколько? Неужели люди, жившие тогда, походили на туристов, заглядывающих теперь в останки их домов? Неужели они тоже ели, пили, растили детей, веселились, грустили, строили интриги и планы, мечтали, делали глупости, пели, танцевали, сплетничали, любили?..

Что успевают понять те, кто сбиваются в небольшие, бегущие по раскопкам кучки? «Посмотрите налево, посмотрите направо…» Наверное, в такие места нужно приходить, как минимум, дважды. Сначала – почувствовать, раствориться. Потом – узнать, изучить, понять.

Евграф стоял на лестнице. Современной обычной лестнице. Ею заканчивалась реальность. Дальше шли равномерные, насколько хватало глаз, квадраты, образованные полуразрушенными стенами построек древнего Херсонеса. Теперь они были невысоки и вряд ли могли скрыть стоящего в полный рост мальчишку. В небольших одинаковых двориках досыхала привычная к соли и солнцу трава, кое-где шевелили мелкими листиками кусты. Рядом надрывалась цикада.

Евграф сбежал по ступенькам, дотронулся ладонью до камня.

– Горячий… Скелет…

Останки стен и впрямь напоминали скелет. Без кожи и мышц, съеденных ненасытным временем.

Романтики исследования хватило ненадолго. Не прошло и часа, как отсутствие знаний о древнем городе лишило постройки какой-либо индивидуальности. Дальше стало просто скучно.

– Видимо, придется заняться биоэнергетикой, – сообщил очередной стене Евграф, вздохнул и, отыскав глазами колонны, о которых упоминала тетя Люся, пошел «сдаваться».

* * *

Девчонка выглядела круто. Все остальные – в основном пожилые и не очень спортивные женщины, сидящие кружком с закрытыми глазами, – как-то стыдно. А она – что надо! По крайней мере, Евграф свои ноги в «лотос» точно бы не сложил. И спина у нее была прямая, и вся она казалась тоненькой, устремленной вверх, хотя сидела на земле, на кусочке картона. Солнце, нашедшее лазейку между ветками небольшого деревца, зажгло пшеничные волосы, и они светились в окружающей тени вторым солнцем.

На появление Евграфа никто никак не отреагировал. Даже тетя Люся. Только молодой мужчина, расположившийся несколько обособленно, открыл один глаз, кольнул взглядом пришельца и снова погрузился в себя.

Сообразив, что эзотерики, возможно, именно в этот момент находятся в параллельных реальностях или думают, что где-то там находятся, Евграф на цыпочках прошел через их круг и опустился рядом с девчонкой. «Если она не подсмотрит, хотя бы в щелочку, кто рядом с ней сел, значит, такая же чокнутая».

В этот момент один глаз открылся. Любопытный, серо-зеленый. Второй не выдержал темноты и одиночества. Лицо засияло неудержимой улыбкой… В общем, какая уж тут медитация!

Евграф поерзал, устраиваясь, но его соседка заговорила – беззвучно, одними губами тщательно проговаривая каждое слово. Увидев, что ее не понимают, так же беззвучно прыснула в ладошку, двумя пальцами изобразила бегущие ноги, легко вскочила. Не понять было невозможно. Евграф поднялся и, стараясь не шуметь, двинулся следом.

Место, облюбованное группой Виталика, находилось в стороне от экскурсионных маршрутов. Археологи здесь еще не поработали. А горожане, не задумываясь, что под небольшим слоем земли лежит такой же древний город, использовали удобную тенистую территорию каждый в своих целях…

Девчонка проскочила мимо йога, целующейся пары и, убедившись, что ее спутник не отстает, шепнула:

– Иди сюда, под дерево.

– А эти? – Евграф кивнул на влюбленных.

– Ой, тут все время кто-нибудь целуется. Не обращай внимания. Ты кто?

– Евграф.

– Люсьенин, что ли?

– Почему Люсьенин? Тетку Люсей, Людмилой зовут.

– Да? Наши все «Люсьена» да «Люсьена». А я – Тася. Таисия. Но дед называет Тасей. Я привыкла.

– Ты с ними давно занимаешься? – Евграф кивнул в сторону медитирующих.

– Ага. Целый год уже.

– Зачем?

– Секрет.

– Получается?

– Пока не очень. Виталик как начинает перечислять, что мы обязаны ощущать!.. О-о-о! – Тася развела пошире руки.

– А конкретно? Просвети. А то я не в теме.

– Ой, ну поля там всякие. Плотности, цвета… Покалывания в ладонях, тепло чтобы проходило. Он начинает после упражнений спрашивать, у кого что было. Все кивают, только я – ничего!

– Зачем тогда, если совсем не получается?

– Ты считаешь, когда что-то не получается, сразу бросать нужно?

– Ну… не так глобально…

– Я не брошу. Не могу. Мне нужно…

– Зачем?

– Есть причина…

– Меня в первом классе на скрипку отдали. Я попилил год и понял: не мое.

– Может, мало пилил?

– Вполне вероятно. А этот ваш инструктор, гуру или как вы там его зовете… Сам-то он что может?

– Виталик все чувствует. И энергии, и даже мысли. Только не особо хвастает. Про мысли мы вообще случайно узнали. К нам в группу парень пришел. Странноватый такой. На пару занятий сходил, а потом стал про Виталика говорить, что тот – мошенник, сам ничего не умеет, а с нас деньги тянет… Виталик и показал. Попросил меня ассистировать. Я молча думала, а он рассказывал – о чем. Все сошлось! Потом десять копеек нашел. Мы их специально спрятали. Правда, здорово?

– Наверное. Если честно, мне всегда казалось, что все эти экстрасенсы… В общем, врут они всё.

– Все врут?

– Ну, не знаю… Вон тетя Люся. Как начнет языком молоть! А что она может? По существу, ничего.

– Что ты, Люсьена хорошая! Веселая и добрая. Меня всегда чем-нибудь угощает…

– Мама сначала, когда узнала, что ее переклинило, так орала по телефону! «Безбожница!» и все такое. Не хотела меня в Севастополь отпускать на каникулы, хотя уже договорились. Понимаешь, у отца командировка в Германию. Он физик, новыми материалами занимается. У них с немцами какие-то совместные исследования. Мама с ним едет. Я думал, один лето переживу, не маленький же. Но мои уперлись: «Ребенок без присмотра в городе! Вдруг что случится!» И тут тетя Люся со своими заморочками.

– Почему-то многие думают, что мы чертовщиной занимаемся.

– Знакомо! Теть Люся когда приехала, мама на нее сразу набросилась: «Я вот на фитнесе мышцы тренирую и худею. А ты что тренируешь на своих шабашах?»

– Шабашах?

– Люся маме: «Я не ведьма, чтобы от сестры такое слушать. А тренирую, как и ты, тело. И душу, которую ты развивать ленишься». Мама ей: «Душа в театрах и концертных залах развивается!» – «Не развивается, а ублажается. Пользуется тем, что другие создали. Вот если бы ты сама ту музыку сочиняла…» В общем, они друг на друга орали, пока папа их не растащил и не помирил.

– Интересно, что он им сказал? У нас, когда споры на такие темы, никто никого не слышит.

– Нормально сказал: «Раз Бог подарил возможность некоторым людям уметь больше других, значит, это норма. И к ней надо стремиться. Все святые были в этом плане очень даже продвинуты. Кто-то почитает Будду, кто-то Аллаха, а кто-то вообще считает себя атеистом. И тем не менее среди них есть очень достойные люди!»

– Какой у тебя папа! Надо же!..

– Какой?

– Умный.

– Но Люся тоже загнула. «Хочу, – говорит, – научиться сама Бога понимать и благодарить, а не слушать, что другие рассказывают. Разве я этим Его обижу?» Представляешь?

– Да, Люсьена молодец… Евграф, ты в каком городе живешь?

– В Москве.

– Здо́рово! Я никогда в Москве не была…

– Сейчас на занятия вернешься? – Спрашивая, Евграф очень надеялся, что неспособная к телепатии Тася все же почувствует его желание.

– Не сегодня. Если хочешь, давай по Херсонесу погуляем. Правда, из меня гид не очень. Зато покажу места силы, о которых туристам не говорят.

– Тогда откуда знаешь?

– От Виталика. Да ты и сам увидишь: там всегда люди толпятся. И во Владимирский собор сходим. И к туманному колоколу.

Зря Тася так принижала свои таланты. Телепат из нее получился отменный. Ев граф вскочил и, как это всегда делал папа, протянул «даме» руку. Она хлопнула ресницами, подала свою. Без всяких: «О! Ты настоящий джентльмен!» – и прочей девчачьей ерунды. Ладонь, несмотря на жару, была чуть прохладной и… приятной.

– Ты чего?

Евграф сообразил, что так и стоит, не отпуская Тасиной руки.

– Ничего… Показывай свой Херсонес. Кстати, Херсонес – это по-русски что?

– «Полуостров».

– Я ожидал чего-нибудь… поэтичного. «Город ласковых ветров», «достойный восхищения»… Ну, что-то в этом роде. Греки все-таки.

– Почти в точку. У нас Севастополь – «достойный поклонения».

– Супер! Восхищения, поклонения… Будем считать, что я уже ясновидец.

– А для Херсонеса «полуостров» – нормально. Здесь с одной стороны бухта, с другой – бухта. По суше идет оборонительная стена. Вообще можно было островом называть.

Разговаривая, они выбрались на одну из центральных, хорошо протоптанных дорожек. Тася огляделась.

– Даже не знаю, с чего начинать. Давай на колонны посмотрим. Они рядом.

Евграф был согласен на всё. Мимо колонн он уже пару раз проходил, но прогулка с Тасей – совсем иное дело.

Колонны возвышались над развалинами, напоминая о том, что когда-то вокруг были не только уложенные друг на друга унылые камни.

Тася вскочила на парапет, прислонилась щекой к белому мрамору. Ветер подхватил ее волосы. Они полыхнули косматыми протуберанцами.

– Представляешь, пару тысяч лет назад здесь ходили дамы в длинных платьях – туниках, кажется…

– И мужчины точно в таких же платьях. Тогах, кажется.

Тася засмеялась и, продолжая игру, произнесла с невообразимым акцентом: «Ах-ах, сударь, как мне понравился ваш фасончик!»

– У тебя машина времени не туда вырулила! – хмыкнул Евграф. – И с географией проблемы! Ты Рим и какую-то средневековую Францию показываешь!

– Откуда мне знать, как нужно изображать Херсонес? Его, между прочим, миллион раз перестраивали. В античный театр вообще храм втиснули.

– Зачем? Места, что ли, мало?

– Не места, а камней… Если честно, мне все эти древние какими-то… простачками представляются.

– Почему?

– А ни техники тебе, ни транспорта, ни сложных деловых взаимоотношений. Поэтому люди – как дети.

– Не думаю. Они же строили! Ваяли! Изучали. Возьми хотя бы медицину.

– Легко сказать – возьми. Я, кроме Гиппократа{23} никого не знаю.

– Ладно, про медицину не будем. Легенды Древней Греции помнишь? В школе проходили. Мне нравилось.

– Мне тоже. Нам историчка прямо на уроках читала. Евграф, а ты как учишься? Я – средненько.

– А я – лучше всех! – Он произнес с вызовом, ершисто.

– Ну и учись себе. Чего завелся?

– У нас таких не сильно любят.

– Знаешь, мне как-то без разницы. Если человеку нравится учиться – его дело. Если же он из-за оценок надрывается, тогда конечно… вся эта учеба ему до фонаря… Пойдем теперь к колоколу.

– Расскажи о Херсонесе, – напомнил Евграф.

– Только не обижайся, если навру. Просто что-то слышала, где-то читала.

– Говори, говори!

– В общем, когда его построили, не знает никто.

– Почему? Разве не осталось записей?

– Почти… Считают, что Херсонес основали греки примерно в пятом веке до нашей эры. У них в Греции всякие распри начались. Часть людей перебралась в Таврику. Несколько веков город простоял, а потом все кому не лень начали его перестраивать. Одни дома и храмы рушили, другие на том же месте возводили. В результате никто точно не скажет, что было в самом начале.

– А колокол? – Евграф посмотрел на два каменных столба, вознесших над морем чугунного исполина.

– Колокол вообще к тому времени не относится. Он туманный.

– Что значит – туманный?

– Во время тумана звонили, чтобы корабли на берег не налетали.

«Сей колокол вылит… святого Николая Чудотворца в Таганроге] из турецкой артиллерии весом… пуд 1776 года месяца августа… числа», – прочитал Евграф. – Ну понятно. Херсонес тут ни при чем.

– Колокол после Крымской войны во Францию увезли и повесили на соборе Парижской Богоматери. А потом вернули. Представляешь, ночь, туман, а кто-то стоит здесь и – бом, бом, бом!

– Ага. И шторм. И луна полная.

– И ведьмы на метлах…

Тася прыснула первой.

– Давай под колоколом в тенечек встанем, я тебе одну штуку про Херсонес расскажу. У них деньги на всякие там стены, водоводы, храмы давал народ. Это я, кстати, читала. Так вот, собирается народное собрание. Самый главный ведущий кричит: «Нужно строить…» Храм, например. «Кто даст денег?» Предположим, все молчат.

– Можно понять.

– Ничего не можно. У них богатых тоже пруд пруди было. И тратиться на что-нибудь нужное было очень почетно. Так вот, если никто раскошелиться не хотел, тогда богача мог назвать кто-нибудь из собравшихся. Например, я говорю: «У Евграфа денег куры не клюют. Он вполне может дать на храм».

– А сама что же?

– О, сама!.. Ты подожди, слушай… Ты, предположим, не хочешь давать, поэтому сидишь мышкой, помалкиваешь. Или вправду деньги закончились. Тогда ведущий собрание у тебя спрашивает, действительно ли ты в состоянии оплатить строительство храма. После этого выхода два. Или ты все-таки платишь, или говоришь, что не можешь. Тогда, раз я тебя назвала, нас обязывают поменяться имуществом. Представляешь! И теперь оплачивать строительство храма буду я!

– А говоришь, древние были простачками!

– Ну, это же только так кажется. Пойдем теперь во Владимирский собор. Я когда в него захожу, мне всегда взлететь хочется. И наши тетеньки в группе то же самое говорят. Виталик рассказывал, что на месте этого собора был другой – в форме креста. Вот его, наверное, сам князь Владимир видел. Может, и крестился там. Потом уже сверху собор выстроили. Но часть древнего храма осталась. Мне всегда так странно на это смотреть: прямо в современном зале – старые стены.

– Слушай, Тася, а откуда известно, где князь крестился? За ним что, летописец по пятам ходил?

– С ноутбуком! В том-то и дело, что все неточно. Помнишь «Повесть временных лет»? Там написано, что крещение было в древнем городе, в церкви на главной площади с базаром. А та это церковь, которую потом собором накрыли, или не та… Пойдем, остатки покажу. Ты такого нигде больше не увидишь.

Остов старинной святыни прорастал из пола святыни современной в красивый, с иконами и настенной росписью, зал. Евграф коснулся каменной кладки – холодной и… одинокой. Тысячелетия…

– Собор построили в девятнадцатом, кажется, веке, – уже на улице продолжила Тася, – а фашисты во время войны его почти полностью разрушили. Они тут вообще так нагадили! Колонны разбили, повалили. Представляешь, столько лет древний город простоял, а пришли какие-то варвары и все испоганили. Дедушка рассказывал, что деньги на восстановление собора по всему городу собирали. И все давали. Так что этот собор – наш, общий… Пойдем теперь на места силы.

– Тась, ты объясни мне, несведущему, о какой силе речь?

– Сама не знаю. Про нее Виталик говорит. И еще некоторые наши. Будто бы там, в пространстве, какая-то особенная энергия. Кто рассказывает, что она плотная, кто – теплая или, наоборот, холодная. В общем, я, когда сама научусь ее чувствовать, смогу объяснить.

– Хорошо, пусть теплая, холодная. Но откуда она взялась? Почему не везде одинаковая?

– Потому что земля не одинаковая. Разломы всякие, нагромождения камней, подземные реки. Если в каком-то месте произошли очень важные события, люди тоже это ощущают. Я тебе сейчас одно такое место покажу. Многие считают, что князь Владимир крестился там, а не в церкви, на остатках которой собор построили.

Скоро Тася указала на небольшую ротонду.

– Вот. Пришли.

Евграф недоверчиво уставился на круглую беседку с металлическими колоннами и не особо нарядным куполом.

– Ты считаешь, здесь мог креститься князь? Прямо так, на улице?

Тася засмеялась:

– Ой, нет, конечно! Это все недавно соорудили. Тут раньше огромный баптистерий был, и…

– Чего? Чего …стерий? – Евграф попытался ухватить незнакомое звучание. – Ты вообще откуда все эти словечки знаешь? Специально заучивала?

Тася пожала плечами.

– Да как-то так получилось. То экскурсии, то Виталик… А что? Все просто. Баптистерий – это место для крещения. Храм с купелью. Все говорят, что здесь самая сильная энергетика. Попробуй, вдруг что-нибудь почувствуешь.

– А ты?

– Я – полный ноль.

«Свято место пусто не бывает», – вспомнил Евграф. Народу здесь действительно хватало. Причем о чудесных свойствах площадки внутри ротонды, судя по закрытым глазам, вытянутым вперед или вверх рукам, молитвенно шевелящимся губам, были осведомлены все. Некоторые из «паломников» понимающе кивали, перешептывались, кто-то молча внимал пространству.

«Ну не может же такого быть, чтобы я ничегошеньки не почувствовал!»

Мысль казалось вполне логичной, но теория, как часто с ней случается, не совпала с практикой. Все старания уловить хоть какие-то изменения внутри или снаружи не привели ни к чему: ладони не горели, не кололо в пальцах, и вообще разочарованный организм сохранял полную безмятежность.

– Слушай, Тась, я, наверное, урод, раз ничего не чувствую?

– Тогда мы друзья по несчастью. – В ироничном ответе было что-то такое, отчего Евграфу снова захотелось спросить, зачем все это Тасе нужно. – Ладно, когда-нибудь научимся… Знаешь, пошли лучше к морю. Что-то мне надоело быть гидом!

* * *

Пляж на раскопках не считался городским: ни ограждений, ни волнорезов, ни спасателей, ни ларьков. Возник он стихийно и, какую бы войну ни объявляла ему администрация музея-заповедника, сдаваться не собирался. С раннего утра его заполняли люди, и отдыхал пляж, да и то не всегда, только ночью.

Став босыми ногами на отшлифованные штормами валуны, Евграф сообразил, что именно об этом береге говорил в поезде Виктор Павлович. Гладкие окатыши красной и оранжевой черепицы, небольшие осколки какой-то глиняной утвари – все это было здесь и, наверное, в воде.

– Слушай, Тась, как бы тут с маской понырять? У тебя нет, случайно?

– Была, да сплыла. Дала однокласснику, он стекло разбил.

– Эх, жалко! Я в поезде разговаривал с одним человеком. Он видел на дне столько всего! На три музея хватит.

– Скажу деду, может, он даст денег на новую маску. – Тася побултыхала ногой в воде. – Теплая! – И, неожиданно толкнув Евграфа, засмеялась, предусмотрительно отскочила, нырнула.

– Ну всё! – Он, не заботясь, что его не слышат, погрозил кулаком и почти в точности повторил движения заигрывающей с ним девчонки.

В воде открыл глаза. Белые Тасины пятки мельтешили впереди. Внизу было дно. Настоящее морское дно с колышущейся бурой морской травой, плоской рыбиной, выползшим из расщелины небольшим крабом, студнеподобной медузой. Ух! Вот оно, лето! Вот они, настоящие каникулы!

* * *

Они проныряли часа полтора, пока Тася не осознала, что солнце тоже готово нырнуть в ставшую глянцево-черной воду.

– Ого, стемнело! Дедушка будет волноваться. – Махнув рукой на прощание, она направилась к берегу.

Выросшая у моря, Тася плыла здорово – красиво и стремительно. Когда Евграф коснулся ногами дна, девочка уже стояла одетая.

– Я еще бы поплавала, только обещала, что вернусь не слишком поздно.

После водной невесомости тело казалось тяжелым, неуклюжим, а приставшая к ступням мелкая галька – острой и колючей. Евграф доковылял до сложенной на плоском камне одежды. Прыгая на одной ноге, второй попытался попасть в липнущую штанину.

– А завтра?

– Что – завтра?

– Завтра придешь?

– Без проблем. Только сначала позанимаюсь с Виталиком. Ты тоже приходи.

– Дался вам с теть Люсей этот Виталик!

Тася вздохнула, глянула на почти погасший горизонт, на выползающую из него луну. Снова вздохнула.

– Садись…

– Зачем? А домой?

– Успеем. Я тебе сейчас кое-что скажу, только ты не думай, будто я чокнутая. Ладно?

– Постараюсь.

Тася опустилась на камень, уткнулась подбородком в острые коленки.

– И не перебивай. Я об этом еще никому не говорила. Только тебе.

– Почему? Почему только мне?

– Потому… В общем, слушай быстро. Я живу с дедом. Он очень хороший, добрый. А папа и мама… Их нет.

– Развелись?

– Н-нет. Два года назад мы с друзьями на машине поехали в Карпаты. Папа и дядя Леша вели по очереди. Дядя Леша уснул за рулем. В общем, выжила только я. – Тася всхлипнула.

Евграф растерялся: что положено говорить в таких случаях, он не знал.

– Меня сначала хотели в детский дом отдать, даже документы оформили, но дед не позволил.

– Тась…

– Только не говори, что тебе меня очень-очень жалко. Сама вижу. Мне тоже себя жалко. Но я придумала…

– Что?

– Понимаешь, в одной статье было написано, что есть люди, которые обладают особыми способностями и могут общаться с душами… тех людей, которых уже нет. Я придумала развить у себя такие способности, чтобы поговорить с мамой и папой. Или хотя бы узнать, что они живут где-то там. Что им хорошо. И что мы когда-нибудь обязательно встретимся.

– А тебе не страшно?

– Нет. Они же мои родители! В общем, потом я начиталась всякого. Оказывается, эти способности бывают врожденные и приобретенные. Ты понимаешь? Приобретенные! Потом случайно узнала про Виталика. Только у меня пока ничего не получается.

– У тебя обязательно получится! – Вряд ли Евграф верил в собственное обещание, но отмолчаться было невозможно.

– А вот сейчас ты, Евграф, врешь. Это и без способностей понятно.

– Просто, понимаешь, все это мистика какая-то. Никаких энергий я не чувствую, ты тоже. Кто-то утверждает, что умеет. Виталик ваш, например. Но когда сам – полный ноль, в это трудно верить.

– Виталик как-то рассказывал, что если медитировать на полную луну в месте силы, например здесь, в Херсонесе, то способности развиваются намного быстрее. Как ты думаешь?

– Пока никак. Хотя если все эти ваши разговоры об энергиях не сказка для доверчивых тетенек и девочек, то где же способностям еще развиваться, если не в особых местах и особых условиях?

– Ну ты и формулируешь!

В голосе Таси он уловил уважение и, смутившись, поскорее пошутил:

– Станешь ведьмой, я тебе из Москвы именную ступу с метлой на день рождения пришлю. Будешь в гости прилетать!

– Дурак!

Дурак не дурак, а настроение у Таси опять было на высоте. Удовлетворенный своей терапией, Евграф поднялся.

– Тася, есть идея! Хочешь, я с тобой сюда ночью приду. Ты будешь медитировать, а я в сторонке подежурю.

Девочка резко развернулась. Ее глаза в лунных зайчиках были совсем рядом. У Евграфа незнакомо и приятно ухнуло сердце.

– Правда?

– Сказал же! Без меня все равно ничего такого не сделаешь. Опасно девчонке… одной… – Голос почему-то не слушался.

– Спасибо! – Тася на секундочку замялась, потом совершенно по-козьи подпрыгнула и чмокнула его в щеку.

И это было так… та-ак!..

* * *

Дома за опоздание не пилили: Люсьена оказалась нестандартной теткой.

Приглушив зверский аппетит яичницей с обязательными помидорами, Евграф прилег на диван. Быстро уснуть не надеялся: личная мельница в голове перемалывала дневные впечатления.

Уставившись в потолок, он дотронулся до щеки, нашел то место, в которое ткнулись Тасины губы. Потер. Понюхал. Пальцы пахли помидорами. Закрыл глаза, попытался представить, как Тася говорит «спасибо», как молчит, потом этот прыжок, и…

– Тварь! – В ногу кто-то укусил. Евграф поднял голову, присмотрелся – никого. Но место укуса чесалось и болело. – Тварь… – повторил, но уже задумчиво, и начал очередное погружение в приятные воспоминания.

Неприбитое насекомое тут же вцепилось в кожу чуть повыше. Потом еще где-то рядом. Скоро полноги горело огнем. Евграф вскочил.

– Теть Люсь!

Тетка, оторвавшись от книжки, заглянула в комнату племянника.

– Что, Графушка?

– Кто тут у вас так кусается? Вся нога чешется и болит.

– А-а, это москиты!

– Ты это так легко говоришь, словно москиты – приятная мелочь.

– Так мелочь и есть. Мошкара!

– Я из-за вашей мошкары уснуть не смогу. Она не мошкара, а кошмара!

– Форточку захлопни, простынкой укройся – и уснешь, – пообещала тетя Люся.

Намереваясь последовать совету, Евграф поднялся, но, представив, как будет жарко и душно в закупоренной комнате под простынкой, составил на пол освобожденные от полиэтилена цветы, распахнул окно. Мошкой больше, мошкой меньше…

Человек рациональный, все высказывания по поводу южных ночей он до сих пор считал литературными играми. Для красоты надо, вот и пишут. Но Млечный Путь через зенит, луна – в отсутствие московских фонарей лимонно-желтая, яркая – изо всех сил доказывали, что стараются писатели не без основания. Прямо под окном на свежепрополотой грядке синели розы. Именно синели. Моря видно не было, но оно чувствовалось – запах, воздух, ветерок…

Евграф снова подумал о Тасе, мечтательно улыбнулся, зажмурился и так, совершенно не замечая времени, просидел около часа.

За это время тетя Люся начиталась, тихонько заглянула в комнату. Увидев, что племянник находится дома лишь наполовину, а вторая, верхняя, высунута на улицу и, судя по отсутствию реакции, пребывает в нирване, тетка решила не приставать к ребенку и легла спать.

Она не учла одного: в четырнадцать лет в голову человека, встретившего классную девчонку, могут прийти любые умные и не очень умные мысли.

Было за полночь, когда Евграф прикрыл окно, обулся и выскользнул из дома. Вдыхая запах моря и роз, он вдруг осознал, что луна, на разглядывание которой убито столько времени, полная именно сегодня. Завтра одна из щек кругляка похудеет, и эксперимент по обретению экстрасенсорных способностей, так хорошо задуманный, перенесется на месяц. А там, по закону подлости, испортится погода. Потом каникулы закончатся.

Оставалось одно: провести эксперимент без Таси. Если результаты окажутся хоть чуть-чуть положительными, Евграфу, принесшему благую весть, будет подарено дополнительное внимание. Если же россказни про места силы – чушь собачья, тогда… А ничего тогда. Интересно, и всё!

* * *

Ночью на пустынной улице было неуютно. Борясь с желанием оглянуться, Евграф пробежал кипарисовой аллеей, но, увидев на воротах замок, понял, что здесь он не пройдет. Впрочем, в любом заборе всегда найдется хотя бы одна нормальная дыра. Здешний не был исключением.

Дневной Херсонес значительно уступал Херсонесу ночному. За каждой разрушенной стеной в густом чернильном мраке пряталось нечто. За каждым поворотом залитых лунным светом улиц мерещилось что-нибудь из разряда телеужастиков. Промелькнувшая совсем близко летучая мышь заставила Евграфа вздрогнуть и даже присесть. Хорошо, некому было заглянуть в вытаращенные от страха глаза и услышать, какую чечетку отплясывают зубы.

– Уделаться можно! – проворчал он и почти побежал к ротонде, выступившей наконец из темноты.

Обойдя вокруг ограды, Евграф опасливо огляделся, коснулся остывшего за вечер металла: «Как-то здесь не слишком уютно!» Впрочем, отступать было глупо. Но еще глупее изображать из себя экстрасенса. К страху добавилось острое чувство стыда. Евграф вознес к небу руки, пытаясь поймать хоть толику тех ощущений, о которых говорила Тася. Единственное, чего он добился, – боли в голове. Спохватившись, что нужно не просто медитировать, а медитировать на луну, он нашел достаточно удобный плоский камень, сел, замер…

Минут через двадцать созерцания земного спутника Евграф мог нарисовать его в подробностях. И даже с закрытыми глазами. Но факт оставался фактом: с организмом не происходило ничего экстраординарного. Даже если бы вокруг толпами бродили души всех древних херсонеситов, желая посмотреть на комедию, Евграф бы их не заметил.

– Придурок!

Он встал и быстро пошел обратно к выходу. Неудача не слишком разочаровала. Уже хотя бы потому, что в положительный исход эксперимента не верилось изначально. Никто не разговаривает с ушедшими из жизни людьми. И Тасе придется с этим смириться. Зато на днях он предложит ей ночную прогулку по Херсонесу, и это будет самым грандиозным приключением этого лета. Да что лета – жизни!

А дальше произошли те события, которые обычно и рвут на мелкие кусочки идеально выстроенные планы. Сначала Евграф замечтался, представляя, как они с Тасей плывут по лунной, похожей на рыбьи чешуйки водной дорожке. Затем почти по уху чиркнула летучая мышь. Он отшатнулся, нога подвернулась. Падая, Евграф ударился виском о каменную кладку… Луна погасла. Море замолчало. Ветер исчез. Время остановилось.

* * *

Запустил его часы мальчик. Замотанный в кусок ткани, в кожаных сандалиях с совершенно невообразимыми ремнями, опутывающими ноги. Он возник из ничего, глянул радостно, даже возбужденно, и громко произнес:

«Слава богам Олимпа! Наконец-то я нашел преемника!»

₪ ₪ ₪

Пробудил Дионисия ясный, солнечный звук кифары. Не желая открывать глаза, он попытался отгадать, кто это играет у них в доме. Загадка оказалась неразрешимой. Глаза пришлось открыть.

То, что перед ним предстало, явно не было его комнатой. Рядом с ложем стояла совершенной красоты тра́педза. Три серебряные изящные оленьи ножки этого стола заканчивались серебряными же копытцами. Такой предмет не мог находиться в небогатом доме семьи Гераклеона. На трапедзе стоял массивный крате́р, рядом лежал киа́ф. Мозаичный пол ярок и чист. В углу располагался большой красивый сундук. Грациозные фигуры дев на его стенках, выполненные из слоновой кости, также свидетельствовали о немалом достатке хозяина. В другом углу, ненужная в это время года, на витой ножке возвышалась жаровня.

Дионисий потянулся к киафу. Ковш, приготовленный для разлива разбавленного в кратере вина, оказался пуст. Мальчик судорожно сглотнул. Взгляд Дионисия упал на собственные руки. В ссадинах и синяках, обтянутые сгоревшей на солнце кожей, тощие, костлявые, они обязаны были принадлежать кому-то другому. Дионисий пошевелил пальцем. Палец дернулся. Значит, это его палец. Что же произошло? И где он находится?

Мальчик приподнялся на локтях, не без труда сел. Может, нужно крикнуть, позвать того, кто поместил его в эту красивую комнату? О! Это, наверное, Епифаний! Впрочем, жилище старого жреца тоже не блистало роскошью.

Дионисий попытался встать. Ноги, крепкие ноги, никогда не доставлявшие юному телу никаких проблем, теперь не хотели держать.

Поднявшись лишь со второй попытки, пошатываясь, Дионисий двинулся на звуки кифары.

Когда он вошел в соседнюю комнату, начинающий лысеть человек отложил инструмент, глянул непонятно, пристально.

Удивляясь, почему молчат способности, позволяющие видеть глубже обычного, Дионисий сделал шаг в направлении мужчины и только сейчас разглядел рядом с ним ожерелье. Мамино ожерелье. В глазах потемнело, уши разорвал последний истошный крик Дайоны, и…

₪ ₪ ₪

Яркий солнечный луч пробился сквозь веки. Дионисий открыл глаза. Рядом, мучая нос неизвестным резким запахом, находилось… нечто. Невероятно гладкое, как поверхность воды, которой не касался ветер, красное, самое красное изо всех оттенков этого цвета, оно опиралось на черные с блестящей серединой… колеса. Через мгновение красное раскрылось и выпустило девушку. Глаза девушки прикрывали два темных… щита. Странная одежда была настолько скудна, что казалось, будто ее нет вовсе.

Взгляд переместился, и Дионисий еле сдержался, чтобы не закричать. Горизонт закрывали огромные белые кубы со множеством одинаковых дыр. «Дома!» Догадка казалась невероятной, бредовой, но сомневаться в ее верности не приходилось. Дыры, затянутые чем-то таким же прозрачным, как воды Понта, несомненно, служили бойницами или окнами. А вокруг толпились люди: мужчины, женщины, дети. Удивительно одетые, они проходили мимо, разговаривали…

Совершенно потрясенный, мальчик стоял посреди чужой жизни, все больше и больше уверяясь в том, что боги позволили ему увидеть Олимп. Или Аид.

В какой-то момент уши уловили далекий звук. Рокочущий, тревожный, он стремительно нарастал. Дионисий забеспокоился, завертел головой, пытаясь отыскать источник, и вдруг увидел мальчика. Тот, задрав голову, показывал пальцем вверх. Дионисий поднял глаза. Сердце ухнуло. Над головой летело… летела… «Горгона{24}!» Понимая, что опоздал, что именно в этот момент его живое тело превращается в холодный бездушный камень, он зажмурился, и…

₪ ₪ ₪

Дионисий ощутил теплое, мягкое прикосновение чьей-то руки на своем лице.

– Можешь не волноваться. Слава Асклепию, мальчик совершенно здоров. Видимо, ослабевшее тело на время отпустило сознание на волю, дабы восстановиться в одиночестве.

– Слава богам!

– Когда он очнется, давай ему почаще мой отвар, корми, пои красным вином с виноградников Херсонеса. Вот увидишь, не пройдет и трех дней, как мальчишка встанет на ноги.

Послышалось шуршание материи, почти неразличимые шаги… Дионисий открыл глаза.

Над ним склонился тот самый человек, которого он видел играющим на кифаре.

– Горгона! – вместо ожидаемого крика получился досадно немощный шепот.

– Горгона? Ты имеешь в виду горгону Медузу? Но посмотри внимательно: здесь никого, кроме тебя и меня, нет!

Не меняя положения головы, Дионисий одними глазами обвел знакомую уже комнату.

– Убедился? Так почему же ты заговорил о Горгоне? – продолжил допытываться мужчина. В его вопросе кроме тревоги угадывался неподдельный интерес.

– Я видел ее только что. Она пролетала в вышине и шумела, как… как пчелиный рой. – Объяснение страдало отсутствием какой-либо уверенности.

– Но ты же не заглянул Медузе в глаза?

– Наверное, не успел, раз еще жив.

Мужчина засмеялся раскатисто, сочно и совсем не обидно.

– Надеюсь, после хорошего обеда тебе больше не будут сниться горгоны.

– Так я спал?

– Сознание на время покинуло твое тело. Сейчас оно вернулось, но ты еще слаб. Раб поможет совершить трапезу. А потом, когда ты достаточно насытишься, мы поговорим. Но ответы на два вопроса я хочу услышать немедленно. Назови свое имя.

– Я – Дионисий, сын Гераклеона.

– Хорошо… Это твоя вещь?

Из складок тонкого дорогого хитона возникло ожерелье с ракушками-гребешками. Мальчик вздрогнул, схватился за шею и вмиг повлажневшими глазами впился в лицо хозяина дома.

– Верни! Это ожерелье моей матери. Она ушла в царство мертвых. Ожерелье – все, что от нее осталось.

Глаза мужчины почернели, и мальчик с удивлением заметил в них слезы.

– Я надеялся, что ошибся, что ты – жалкий воришка, укравший подвернувшуюся под руку вещицу. Оказалось, что все услышанное мною от Сморда – правда. Алексия мертва.

Дионисий подался вперед, но властный жест остановил порыв.

– Лежи. Чтобы догадки не мучили тебя, скажу, что меня зовут Актеон. Я брат твоей матери, а значит, твой дядя. Сейчас ты находишься в моем доме в Херсонесе.

Дионисий судорожно сглотнул. Пространство качнулось, но тут же приняло надлежащее положение. Осознание невозможного – он добрался до своего единственного родственника – разлилось по телу приятным спокойным теплом.

Когда в комнате появился раб с обещанной едой, голод, мучительный в первые дни странствия и ставший привычным за месяц скитаний, вспыхнул с невероятной силой. Дионисий схватил кусок рыбы, впился в нее зубами. Но Актеон, следуя совету лекаря, приказал рабу следить, чтобы выздоравливающий соблюдал умеренность, поскольку желание, безмерное после продолжительного голода, могло привести своего хозяина к смерти. Рыбу почти сразу же отобрали. Полуголодный Дионисий выпил вина, сильно разбавленного водой, съел несколько медовых синих слив, и на этом его трапеза закончилась.

– Ты утолил свой голод? – Актеон вошел сразу, как только раб покинул комнату.

– Благодарю тебя, я сыт. – Ответ был лжив.

Улыбка родственника сообщила о его уме и проницательности.

– Вижу, ты воспитан. Алексия всегда была хорошей дочерью своих родителей… и хорошей сестрой. Она соединилась с Гераклеоном по любви. Не думал, что это закончится так быстро и так… печально.

Актеон замолчал, углубившись в какие-то свои воспоминания. Дионисий застыл, чтобы ни звуком, ни движением не помешать их ходу. После разорения клера, гибели Дайоны, родителей, потери друга и учителя такое состояние стало для него привычным. Ноги направляли хозяина в Херсонес, прятали от кочующих скифских и таврских воинов. Руки, когда это получалось, спасали от голода. Голова же милостиво отключилась. Только к середине пути Дионисий начал вспоминать. С болью, со слезами, с осознанием одиночества.

К тому моменту, когда его, уже обессиленного, доставили в Симболон, а затем перепродали Сморду, сознание обволок плотный туман безысходности. Теперь, наблюдая, как родной человек справляется с их общим горем, Дионисий молчал.

– У тебя была сестра? – вдруг спросил бесцветным голосом Актеон.

– Дайона. Ее бросили в колодец.

Актеон схватился за голову так, словно она разваливалась на части. Затем опустил руки, глянул в упор.

– Расскажи всё. Один раз, но я должен это выдержать.

₪ ₪ ₪

Выздоравливал Дионисий быстро. Скорее, не выздоравливал, а отъедался. Кошмары продолжали преследовать его ночь за ночью, но вновь приглашенный лекарь уверил: после перенесенного потрясения должно пройти достаточное время, чтобы в сны могли проникать веселые и жизнерадостные видения.

Через несколько дней, проведенных в основном лежа и заполненных поеданием всего, что приносил ему раб, Дионисий набрал достойный для своего возраста и телосложения вес. У него больше не кружилась голова. Даже голос окреп и перестал противно дрожать при разговоре.

Однажды, заглянув к мальчику, Актеон заключил, что его юный родственник совершенно здоров, а значит, вполне готов возобновить воспитание разума и тела, начатое под руководством родителей и старого жреца. О занятиях с Епифанием Дионисий рассказал еще в первые дни своего пребывания в Херсонесе и, удовлетворяя просьбу, продемонстрировал полученные знания.

– Епифаний знакомил меня с трудами Геродота{25} мы обсуждали с ним взгляды Платона, декламировали поэмы Гомера{26}.

Осведомленность племянника в философии, риторике и поэзии удивила и обрадовала хорошо образованного Актеона. Многие юноши не знали того, о чем с легкостью рассуждал четырнадцатилетний мальчик.

Умолчал Дионисий лишь об одном – о своих способностях проникать в мысли и чувства людей, разбираться в сути вещей и предвидеть грядущее. Он помнил, как боялся этих умений отец, как мучилась из-за них мать, и не хотел заранее насторожить и оттолкнуть от себя своего единственного родственника.

К тому же Актеон ему очень нравился. Красивый, властный, расчетливый, он совершенно преображался, когда начинал метаться по комнате и бормотать какие-то длинные складные строки. Муза превращала его в юношу, почти ровесника Дионисия. Наблюдая за этими превращениями, мальчик пытался понять, какой из двух Актеонов нравится ему больше.

Удивляло Дионисия лишь одиночество поэта. У него не было жены, не было детей. Он не чурался женщин, но ввести в свой богатый красивый дом не торопился ни одну из них.

И в то же время никто не посмел бы назвать Актеона нелюдимым. Симпосии[10] на мужской половине – в парадном андро́не – были не редки. Дионисий, по своей временной немощи не имевший возможности наблюдать за развлечениями мужчин, из соседней комнаты слышал речи гостей, в уме полемизировал, наслаждался совершенством стихов, музыки и песен. В доме изредка появлялись гетеры{27}. Но они уходили, и Актеон снова оставался одинок.

Однажды, проводив гостей, он зашел к племяннику. От веселого хозяина, только что декламирующего собственную поэму, спорящего, хохочущего, не осталось и следа. Не нужно было иметь особой проницательности, чтобы понять, что Актеона гложет тоска.

И Дионисий решился на вопрос:

– Скажи, почему ты не привел себе жену?

Актеон, коротко глянув на мальчика, увидел, что плечи его уже по-юношески широки, что первые волоски пробиваются над верхней губой, прочел в глазах скорее сочувствие, чем любопытство незрелого юнца, поэтому ответил откровенно, как ответил бы близкому другу:

– Это давняя история, Дионисий. Много лет назад в моем доме была женская половина. Там, в гинекее, сравнимая с прекрасным ирисом, проводила свое время моя жена. Кроткого нрава, веселая, любящая, она подарила мне двух сыновей.

– Где же они теперь?

Актеон стиснул голову руками.

– Болезнь унесла всех. Велика Мнемозина{28} – долго оплакивал я их. Но и Хронос{29} велик. Несколько лет назад я полюбил гетеру. Она была прекрасна, как утренняя заря, игрива, будто ручей, непредсказуема, словно море. Она писала стихи, равных которым не было и нет. Танцы ее поражали совершенством, пение не уступало пению сирены{30}.

– Где же она теперь?

– Ее убили скифы. В праздник мы вышли за стены города. На нашу радость и беспечность хватило одного невеликого отряда. С тех пор я стал поэтом… а моей женщиной – муза.

– Но к тебе приходит много красивых и умных херсонеситок. Ты наверняка мог бы снова полюбить одну из них.

Актеон засмеялся, однако эти звуки вряд ли можно было назвать смехом.

– Мальчик, в тебе просыпается мужчина? Это хорошо. Твоя любовь впереди. А я сейчас получаю наслаждение, оживляя слова. Поверь, не меньшее наслаждение, чем то, которое может подарить мужчине женщина. Оно другое, Дионисий, и в этом его прелесть.

– Но ты же грустишь после того, как в доме твоем собирается много гостей!

– Память коварна. Иногда она подбрасывает воспоминания в самые неподходящие моменты. Ладно, мальчик, обещаю тебе: как только встречу достойную женщину, способную заставить память замолчать, ты об этом узнаешь!

₪ ₪ ₪

Накануне Актеон предупредил, что утром они пойдут в пале́стру.

– Не хочу, чтобы мой родственник огрузнел и превратился в медузу.

– Я тоже не намерен быть медузой, поэтому с радостью буду посещать гимнастическую школу! – засмеялся Дионисий. – К тому же мои прошлые занятия всегда проходили в одиночестве. Так что кроме необходимости, Актеон, у меня есть еще и любопытство.

– Замечательное качество! Многих оно приводило к вершинам.

– А честолюбие?

– Ах, вот что тебя волнует! Оно не менее плодотворно, но, видишь ли, любой подъем чреват падениями. Подстрекаемый любопытством, ты ничего не теряешь, вскакиваешь и движешься дальше. До самой вершины. А честолюбцам больнее падать, но еще больнее подниматься. Их вершина безрадостна, Дионисий!

– Почему?

– Из-за боязни упасть. – Актеон глянул на мальчика. – Ты способен вести философские беседы. Это заслуга Епифания?

– Мы много разговаривали с ним. Но я не ленюсь разговаривать и сам с собой!

– Похвально. Жалко, что возраст не позволяет тебе вести беседы на симпосиях. Ты смог бы внести в них толику разнообразия и смысла… Пока же начинай тренировать свое тело в палестре. Когда оно достаточно окрепнет, а наступающие холода помогут тебе не отвлекаться от умственных занятий, я найду учителя, с которым ты займешься историей, философией, риторикой. Поэзии и музыке я обучу тебя сам.

₪ ₪ ₪

Чтобы попасть в палестру, им пришлось достаточно долго идти. Поскольку плавание входило в обязательный перечень искусств, которыми занимался с учениками наставник, площадка с колоннадой, где мальчики тренировали свое тело, располагалась недалеко от моря. Это был первый выход Дионисия в Херсонес. До сих пор, по настоянию лекаря, даже окрепнув, он оставался в доме Актеона.

Теперь Дионисий глазел по сторонам, много спрашивал и отвечал невпопад.

Желая показать племяннику великолепие полиса{31} хитрый Актеон не стал экономить время и пошел через агору и дальше, по главной улице. Глядя на белокаменные дома, статуи, храмы, Дионисий был почти уверен, что город светится. Он даже несколько раз зажмурился, но ощущение не проходило. Яркие одежды людей, чистое голубое небо и разноцветное море за линией построек лишь усиливали впечатление.

В какой-то момент Актеон пожалел, что совместил первый выход в город с таким важным делом, как посещение палестры. «Я сделал ошибку, послушав лекаря. Нужно было не держать мальчика взаперти, а накормить и отправить на прогулку. Новые впечатления и целебная сила красоты подняли бы его на ноги скорее пищи, которую он поглощал все эти дни».

Выйдя из дома не слишком рано – ночью Актеон творил, – к палестре они прибыли в самый разгар занятий.

Около двух десятков разновозрастных обнаженных юнцов, отдыхающих после упражнений под широким навесом, с интересом повернулись к пришедшим. Один, самый высокий, стройный, темноволосый, что-то негромко сказал и, не дожидаясь, пока другие отсмеются, пошел в сторону наставника, к которому Актеон подвел Дионисия. В нескольких шагах остановился, оперся рукой о постамент статуи атлета и принялся с интересом рассматривать колоннаду. Впрочем, уловка никого не обманула – мальчишка подслушивал.

– Хайре, Атрей! – поприветствовал Актеон мужчину – немолодого лицом, но обладавшего молодым, мощным телом.

– Хайре, Актеон. Зачем пожаловал? И кто это рядом с тобой глазеет по сторонам, сутулый, бледный и худосочный?

Слова задели, но были справедливы. Мгновенно дав себе клятву сделать все, чтобы никто и никогда не смог прилюдно назвать его худосочным, Дионисий выпрямился.

Наблюдательный Актеон ответил правильно и достаточно громко:

– Это сын моей любимой сестры Алексии, погибшей вместе с мужем и дочерью в усадьбе недалеко от Керкинитиды. Дионисию пришлось спасаться от преследовавших его скифов, пройти через всю Таврику. Он узнал ужасы пленения, истязания и голода. Как ты полагаешь, Атрей, после этого можно ли назвать моего племянника худосочным?

– Я ошибся, прости, Актеон. Мальчик получил достаточный урок. Это, я надеюсь, воспитало его дух. Ни о каком худосочии не может быть и речи. Надо только восстановить тело, и, хвала богам Олимпа, к совершеннолетию мы получим бесстрашного воина, способного защитить Херсонес, и сильного мужчину, желанного для любой самой прекрасной женщины нашего города!

Да, опытный Атрей умел исправлять свои обмолвки!

После слов наставника в голове Дионисия словно открылась какая-то заслонка, и туда хлынула… зависть! Чужая зависть. До ухода из разрушенного отцовского дома он не знал, что такое тишина. Не та, которую отмечают ушами. Тишина совершенно другого рода – когда людей приходится оценивать лишь по их словам и поступкам, когда не знаешь, что ожидает тебя завтра, не понимаешь, следует ли сделать тот или иной шаг. Такая тишина воспринималась Дионисием продолжением его телесной немощи, болезни, но теперь мир обрел привычные звуки и краски. К сожалению, возвращение способностей не было приятным.

Одновременно с омерзительным чувством зависти появилось убеждение, что имя завистника должно быть ярким, искрящимся. Скорее всего, это… это… Кирос. «Солнечный»!

Ах как пошутили мойры{32} вплетая в клубок судьбы черного человека столь светлое имя! Над такой шуткой можно было смеяться, если бы у солнечного снаружи Кироса не таилось внутри столько скользкой тьмы и злости.

Подобного сочетания Дионисию, выросшему в любви и уважении, встречать еще не приходилось. Пораженный, он отвернулся от дяди и наставника.

Атрей, не упускавший из внимания ни одного из своих учеников, хмыкнул:

– Кирос, что ты узрел там, среди этих одинаковых колонн? Подойди.

Мальчишка хлопнул ладошкой по мраморной ноге атлета, сделал несколько ленивых шагов.

– Тебя интересуют мои собеседники? Можешь не отвечать, это заметит каждый, кто имеет глаза и толику разума. Я обращаюсь к тебе как к самому старшему. Дионисий с завтрашнего утра будет моим учеником. Надеюсь, что вы станете добрыми соперниками на тренировочных площадках и друзьями за пределами палестры.

– Да, наставник. – Кирос быстро склонил голову, но Дионисий заметил, как сжались до белизны его кулаки, и понял, что за кротким «да» спрятано строптивое категоричное «нет».

– Тогда иди, скажи остальным, что скоро мы займемся борьбой.

Актеон, для которого кротость Кироса была лишь попыткой неопытного мальчишки скрыть очевидное, усмехнулся:

– Не хотелось бы мне тратиться на целебные бальзамы, примочки и припарки!

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – задумчиво ответил Атрей. – Что ж, этого следует ожидать. Кирос – сын Хаемона. Он, как и его отец, привык быть первым и сделает все, чтобы им оставаться. Впрочем, здесь твоему Дионисию ничего не угрожает. К сожалению, не могу гарантировать того же за пределами палестры…

₪ ₪ ₪

– Я вижу, не всем ты пришелся по душе! Красавчик Кирос узрел в тебе соперника! – Актеон усмехнулся, мягко похлопал племянника по спине.

– Во мне?

Слова дяди были удивительны: никогда еще Дионисий не оценивал свою внешность с позиций соперничества.

– А что тебя, мальчик, так удивляет? Твое тело еще не восстановилось после перенесенных лишений, но оно достаточно стройное. У тебя тонкая талия, плечи обещают быть широкими, икры крепкими. Твои волосы густы. Лицом же ты напоминаешь мне свою мать. Алексия была очень красивой женщиной!

Дионисий покраснел.

– А вот умение краснеть, если не растеряешь этот ценный дар, со временем сделает тебя успешным у девушек, – громко захохотал Актеон, смущая племянника еще более. – Ладно, не буду, не буду… У меня есть несколько дел в этой части города, требующих внимания и полной сосредоточенности. Поэтому мы сейчас расстанемся. Надеюсь, до заката ты вернешься и не заставишь меня слишком долго волноваться.

– И я могу пойти куда угодно?

– Конечно. Теперь этот город – твой. Ты можешь передвигаться так, как тебе вздумается.

– И даже выйти за его стены?

– Что тебе нужно за пределами Херсонеса?

– Хочу посмотреть порт и море.

– Это можно сделать, не выходя из города. В порту лучше пока не появляться. А море… Посмотри, вот та улица ведет к галечному берегу, зажатому между скалами. Умеешь ли ты плавать?

– Умею. Раб Епифания не так давно обучил меня этому искусству.

– Что ж, тогда я за тебя спокоен. – Актеон развернулся и пошел вдоль улицы.

Постояв в задумчивости, Дионисий решил последовать совету.

Море тянуло его давно. Усадьба Гераклеона лежала на равнине, далеко от берега. И шум волн, и соленые брызги – все это было только в Керкинитиде и… в воображении, навсегда покоренном то зелено-голубыми, то черно-синими водами Понта Эвксинского.

Сегодня вода имела удивительный оттенок. Слабая волна, почти не пенясь, накатывала на гальку, мокро поблескивающую на солнце. По гальке шла полоска подсыхающей бурой травы. Ночной шторм выбросил водоросли на берег, и они уже начали попахивать. Запах нельзя было назвать приятным, но он очень нравился Дионисию. На воду время от времени с криком падали чайки, чтобы почти тут же взлететь с серебрящейся в мощном оранжевом клюве рыбешкой.

Дионисий нагнулся, попробовал ладонью поймать волну.

– Теплая…

Он принялся раздеваться, когда со стороны моря послышался какой-то шум, затем девичий смех. В растерянности отступив, Дионисий укрылся за глыбой, отвалившейся когда-то от прибрежной скалы.

Смех, тихий, словно голос лиры, повторился снова. Сердце мальчика зачастило: сейчас, на этом берегу, он увидит прекрасную Афродиту{33}. Она появится из пены…

Додумывать не пришлось. Вода действительно вспенилась, и у подножия скалы, ступившей в море дальше своих сестер, Дионисий увидел девочку. Она с невероятной скоростью приближалась к берегу.

Когда расстояние сократилось, стало заметно, что незнакомка держится за плавник огромной серой рыбины. У самого берега девочка спрыгнула в воду, рыбина высунулась из воды, и Дионисий узнал дельфина.

– Агата! Ты сегодня молодец! Ни разу меня не уронила!

Девочка поцеловала дельфиниху в острую морду. Та взвизгнула, давая понять наезднице, что принимает ее похвалу. И получила в ответ хлопок ладошкой по блестящей светло-серой спине.

– Плыви, любимая, в море. Мне пора возвращаться домой. Только не вздумай приближаться к порту. Иначе в тебя снова бросят гарпун, и я не уверена, что помогу тебе во второй раз!

Агата, шлепнув хвостом, ушла под воду. Убедившись, что ее приказ выполняется, девочка вышла на берег.

Только теперь Дионисий заметил в тени под скалой брошенный на камни хитон. Девочка пошла к нему неторопливо, открыто. Волосы мокрыми черными ужами струились по спине, касались ног. С волос капала вода. Загорелая и от природы смуглая кожа искрилась сотнями солнечных бликов…

Дионисий покраснел, опустил глаза.

Он ждал, что «Афродита» оденется и уйдет, не заметив его за валуном, но, как назло, именно в этот момент в носу зачесалось. Дионисий схватился за нос, галька под ногами зашуршала, девочка метнулась к своей одежде, схватила хитон, кое-как натянула на мокрое тело и бросилась к тропинке, соединяющей берег и город.

– Подожди! – Не познакомиться с дельфиньей наездницей было досадно.

Сделав несколько шагов, она обернулась.

Мальчик, прислонившийся к скале, не внушал страха. Более того, в его глазах, лице, позе было что-то такое… Она нерешительно потопталась и вдруг, надув щеки, прыснула.

Засмеялся и Дионисий.

– Я видел тебя на дельфине!

– Это Агата. Я назвала ее так, потому что она, и вправду, хорошая.

– Как она стала твоей?

– Мы просто дружим. Агата умная и очень добрая. Катает меня по волнам, мы вместе ныряем. Иногда до самого дна. Она показывает мне царство Посейдона{34} а потом уплывает подальше от берега, чтобы злые люди снова не обидели ее.

– Я слышал, ты спасла Агате жизнь?

– Да. Два лета назад. Она лежала в камнях у самого берега. Сначала я уговаривала ее вернуться в море, но потом увидела страшную рану в боку. К счастью, дельфиниха лежала в воде и поэтому была не слишком тяжела. Здесь недалеко есть грот, в который можно попасть только со стороны моря. О нем не знает никто. Я наткнулась на него случайно, когда переменчивое течение отнесло меня к скалам.

– Ты совсем не боишься воды?

– Нет. Когда волны не бьют о берег, вода послушна. Она позволяет лечь на спину, раскинуть руки и смотреть в небо. Если лежать долго-долго, тело исчезает и ты паришь, словно птица.

Дионисий, научившийся плавать недавно, с восхищением посмотрел на девочку.

– Что же было с Агатой потом?

– О-о! Столько хлопот! Мне удалось стащить ее в море. На глубине она пришла в себя, поняла, что рядом находится друг, и начала мне чуточку помогать. Хорошо, что море было спокойным. У грота я принялась объяснять, что надо нырнуть. Но Агата меня не понимала. Тогда я воззвала к Артемиде, и богиня надоумила не объясняться с дельфином, а просто показать. Я оставила Агату в гроте, а сама побежала домой и обо всем рассказала отцу. Он добрый человек, дал мне целебную мазь и рыбу. Слава богам, через десять дней от раны остался лишь след. С тех пор мы вместе. Только теперь мне страшно. Вдруг моя Агаточка вновь попадется рыбакам и ее съедят?!

– Не бойся, боги подарили ей спасение. Теперь она знает, что не следует близко подплывать к кораблям. Все будет хорошо, – успокоил Дионисий. – Недаром ты придумала это имя – Агата.

– Да, оно удачно. Но ты ведь скажешь мне, как зовут тебя!

– Дионисий, сын Гераклеона.

– А я – Зо!

Дионисий широко улыбнулся: девочка была подвижна, светилась. «Жизнь»… Было бы странно называть ее иначе.

– Тебе очень подходит.

– Так многие говорят… Дионисий, почему я тебя раньше не встречала?

– Потому что мне никогда не приходилось бывать в Херсонесе, я спустился к этому берегу впервые.

– Где же ты жил раньше?

– Мой отец имел надел рядом с Керкинитидой.

– Но это так далеко! – наивно воскликнула Зо, никогда не покидавшая окрестностей Херсонеса.

– Да… Это очень далеко… – задумчиво повторил Дионисий, вкладывая в эти слова лишь ему понятный смысл.

– Почему ты загрустил?

– Теперь мне, чтобы соединиться с семьей, нужно переплыть Стикс!

Зо вздрогнула.

– Нет! Стикс переплывают мертвые! Я не хочу, чтобы ты умирал! Ты такой… красивый!

Дионисий смутился.

– Я вовсе не собираюсь умирать. Но все мои родные, кроме Актеона, брата мамы, уже на том берегу.

– Я знаю Актеона. Он поэт и очень известный человек.

– Да. Сейчас я живу в его доме, а с завтрашнего дня буду посещать палестру.

– Дионисий! – Зо опустила глаза. Вопрос дался ей с трудом, но любопытство взяло верх. – Почему твои родственники ушли в царство мертвых?

Ответил он не сразу: еще болело, еще обрушивалось ночными кошмарами… Заметив, как напряглось его лицо, Зо вскинула руки, желая прикрыть губы, остановить, но он уже начал рассказывать.

Она села и слушала, уткнув голову в колени. Дионисий не видел ее лица. Когда же, запинаясь от сводящего горло горя, поведал, как Епифаний бросился под стрелу скифа, Зо заплакала. Скитания по равнине, поиски дороги в Херсонес, пленение, рабство пришлось скомкать и поскорее завершить рассказ чудесным спасением.

Как и Актеон, не узнала Зо лишь о завещании Епифания и необычных способностях своего нового знакомца. Первого требовало данное жрецу обещание. Второго – боязнь отпугнуть.

– Я рассказал о себе. Теперь твоя очередь, – сказал Дионисий, когда у Зо перестали трястись плечи и высохли щеки.

– Мой отец, его зову Джорджиос, вместе с мамой, Аспасией, и старшим братом жили на острове Делос в доме деда. Дед был очень жестоким человеком. Однажды случилась ужасная ссора, и он приказал отцу убираться вон. Так моя семья оказалась в Херсонесе. Скоро родилась я, а к зиме появится еще один братик или сестричка. У отца нет права гражданства. Но он – свободный человек и считает Херсонес своим городом.

– Где вы живете?

– Отец, мать и старший брат работают у Хаемона. Он дал нам и приют. Хаемон – очень богатый. У него много земель. Отец помогает вести хозяйство и получает за это достаточно денег, чтобы учить меня так, как учат девочек знатные граждане. Только… только Хаемон – злой. Наверное, такой же злой, как и мой дед на Делосе.

– Не тот ли это Хаемон, у которого сын Кирос?

– Ты знаешь его?! – вскричала Зо, как показалось Дионисию, с ужасом.

– Утром в палестре мне показалось, что он подл, коварен, а еще… его пожирает зависть.

– Да, это он! Но откуда ты обо всем этом узнал? Он же всегда улыбается и хочет казаться неотразимым!

– Сегодня не получилось. Не всегда можно утаить за внешним внутреннее.

– Знаешь, Дионисий, – девочка доверчиво пододвинулась, – Кирос очень противный. Однажды он меня поймал, прижал к стене и поцеловал. У него мокрые твердые губы и грубые руки. Я вырвалась и с тех пор стараюсь не попадаться ему на глаза. Только мы живем в одном доме, и это плохо получается. Недавно мама ушла купить рыбу, Кирос заметил, пришел в гинекей и сказал, что я – рабыня и должна удовлетворять любые его желания. А если не буду слушаться, он приведет своих друзей и они научат меня покорности. Только я не рабыня! И мне совсем не нравится Кирос!

Девочка гордо вскинула голову. Ее глаза сузились до щелочек, голос зазвенел.

Дионисий сжал кулаки.

– Пока я рядом, ты можешь никого не бояться. У меня еще слабые мышцы, но я буду заниматься в палестре, и очень скоро они станут такими же, как у наставника Атрея.

Зо посмотрела в блестящие от гнева и еще каких-то, пока непонятных ей чувств глаза и одними губами, почти без звука, совсем по-взрослому сказала:

– Ты очень добрый и хороший человек, Дионисий…

* * *

Евграф так и не осознал, в какой последовательности возвращался к жизни: пошевелился – невыносимо заболела голова – очнулся?.. Или первой заболела голова?..

Для начала он открыл только один глаз. Но ничего такого, на что нельзя было бы смотреть нормально, не обнаружил. Стараясь не шевелить головой, подергал одной ногой, другой, подвигал руками.

«Угораздило! Эзотерик прибацанный!»

Ощупал затылок. Под волосами нашел порядочных размеров шишку. Теперь – умыться прохладной морской водой – и домой. Причем скорее. Иначе тетка проснется, увидит застеленную кровать и устроит такое, что мало не покажется!

Морщась при каждом шаге, забыв умыться, Евграф побежал к тому месту, откуда так неудачно началась его «экспедиция», но, не преодолев и половины пути, охнул: «Ключи! Всё, приехали…»

Еще совсем недавно, когда он испуганно трусил к ротонде, два ключа, соединенные кольцом, шлепали по ноге. Теперь их в кармане не оказалось.

Возвращаться не хотелось. Но и на колотящую по вискам боль обращать внимания теперь не приходилось: солнце вот-вот встанет. Как и заботливая тетя.

Понимая, что ключи могли потеряться где и когда угодно, Евграф все же повернул к ротонде. У него вдруг появилась убежденность, что они преспокойненько отдыхают на сером камне, в неглубокой овальной дырке. Он почти разглядел и камень, и лишайник, покрывающий его поверхность, и сами ключи…

«Бред!»

Энергично повозил запястьями по глазам, что никак не отразилось на уверенности в том, то ключи отыщутся в дырчатом камне. Когда же за очередным поворотом возникла ротонда…

«Бре-э-эд!»

Ротонда и все окружающее ее пространство светились. Слабенько, ненавязчиво. Еще вечером, даже ночью, даже во время идиотской медитации ничего такого не было и в помине.

Бежать! В голову полезли ужастики с мистической начинкой. На лбу, спине выступила испарина. Но ключи!.. Их предстояло забрать. Любой ценой.

Пригибаясь, словно под обстрелом, – сработало очередное киношное воспоминание, – он бросился навстречу неизвестности. Светящийся туманчик, в который Евграф ворвался, никак не повлиял на продвижение, разве что воздух… вроде бы стал плотнее?

Конечно, ключи лежали так, как им лучше было не лежать. Изумленный, растерянный, он уже выцарапал из овальной дыры злополучную связку, когда перед глазами вдруг замелькало и кто-то невидимый отчетливо произнес:

«Здравствуй, преемник! Как я рад, что ты не успел отойти!»

Евграф замер. Лишь плечи поползли вверх – прятать приносящую сюрпризы голову.

«Тронулся! Господи, господи, я тронулся!»

Мысль, омерзительная, страшная, парализовала сознание.

Хорошо, что ноги безмозглы. Когда они принесли своего хозяина к надежной тете Люсе, та только-только проснулась и с легкостью поверила, что племянник просто рано встал, просто решил проветриться, просто вышел на улицу, просто споткнулся о порожек, упал и набил совершенно обыкновенную шишку.

* * *

Почти до самого вечера Евграф спал. Такая сонливость внушала тревогу, однако, убедив себя в том, что Графушка проходит акклиматизацию, тетя Люся успокоилась. К шестнадцати ноль-ноль она решила, что племяннику пора вставать, подергала его за ногу:

– Графушка! На закате спать нельзя: голова разболится.

«Опять голова! Что же за день такой!»

На удивление, голова вела себя адекватно. Даже место, отмеченное шишкой, почти не болело. Зато зверски хотелось есть.

– Теть Люсь, а пожевать что-нибудь?

– Графушка, в холодильнике есть всё. Но ты же собираешься со мной к Виталику? Там и Тасечка будет. Очень хорошая девочка, умница. Сирота. С дедушкой живет. Мы ее все очень любим и жалеем.

Евграф поморщился: «Ну почему эти взрослые любые вещи могут преподать так…» Подходящего слова не нашлось, и он решил довыяснить насчет ужина:

– Теть Люсь, я есть хочу!

– Ничего страшного. Потерпи. Вернемся с занятий, я тебя хорошо накормлю. И курочкой – с корочкой пожарила, как ты любишь, – и помидорами. Кефирчика налью с ягодами. Кусочек пирога в кулинарии купила…

– Ну те-тя Лю-ся! – Выслушивать дальше не было никакой мочи: слюни текли реками.

– Что – тетя Люся? Может, ты вместо курочки мясца бы съел? Отбивную? Или в сметане. Я думала купить отбивную, но потом решила, что жарко, тебе не захочется.

– Мне все равно – курочку, отбивную! Только бы сейчас, а?

– Графушка, я понимаю, ты проспал и завтрак, и обед… Но, золотко, на занятие нужно приходить с полупустым желудком, иначе упадет чувствительность и ты не сможешь нормально принимать энергию.

– У меня не полупустой, у меня абсолютно пустой желудок! Самый пустой желудок в галактике! На такой никакая энергия не клюнет! – без особой надежды возопил Евграф, уже понимая, что пойдет в Херсонес голодным.

Он не ошибся: милостиво выданный помидор, небольшой коврик для медитации и предложение поторопиться никак не заменяли полноценный ужин.

Когда они с теткой вышли к раскопкам, Тася уже сидела на своей картонке. На месте был и инструктор. «Дежа-вю. Вчерашний день в дубле. Сейчас она откроет один глаз…»

Глаз действительно открылся, но тетя Люся, помня, как племянник, вместо того чтобы приобщаться к духовной практике, улизнул сам и увел прилежную девочку, не стала дважды испытывать судьбу и сразу же подвела Евграфа к инструктору.

– Виталечка, взгляни, это тот мальчик, о котором я говорила. Хороший мальчик.

– Сколько лет?

Вопрос был задан тетке, но Евграф – он что, маленький? – опередил:

– Четырнадцать.

– Практикой когда-нибудь занимался?

На этот раз проворство подвело. Пока Евграф соображал, о какой практике речь, – он же не студент-практикант и не знаменитый врач, – тетка уже отвечала:

– Что ты! Какая практика? В его-то годы! В городском-то небоскребе!

Евграф догадался, что практикой Виталик называл свои занятия.

– Практиковать можно везде. Даже в небоскребе, – спокойно и несколько нудно разъяснил инструктор и только после этого посмотрел на Евграфа.

Глянул вскользь, без особого интереса: пацана притащили, он несколько раз придет и к сентябрю уедет в свой Большой Тараканск. А если и не уедет, школа отнимет почти все время.

Никакого интереса сперва не проявил и Евграф: «Пялься сколько хочешь. Раз Люсе надо, я свое отсижу, а потом – с Тасей! На пляж!»

Но затем…

Вокруг и, главное, внутри вдруг что-то изменилось: в глазах потемнело, по позвоночнику пробежала жаркая волна, и… Больше всего это напоминало липкие черные пальцы. Они копошились, ощупывали, старались дотянуться. До чего? Отвечать на такой вопрос было… страшно.

Реакция последовала мгновенно: не пропустить, изгнать, не дать. Тут же, совершенно неожиданно, пространство свернулось в плотный вращающийся кокон. Его оболочка напряглась, отталкивая чужое, давящее. И Евграф услышал знакомый голос: «Молодец, преемник! Держись и будь осторожен!»

– Опять!

– Ты что-то сказал, Графушка?

Вопрос вернул к действительности. Сознание успело ухватить и удивленные теткины глаза, и изумленно взлетевшие брови сразу же помрачневшего Виталика.

– Нет-нет, ничего. Просто оговорился… Мне уже можно идти?

Сейчас хотелось одного – забиться в какой-нибудь уголок и попытаться понять, что же с ним такое происходит и что с этим делать дальше.

* * *

– Что с тобой сегодня происходит? – этот же вопрос сразу после занятий задала и Тася.

Они стояли по пояс в воде. Ни нырять, ни швыряться ошметками водорослей, ни «топить» друг друга, как это было вчера, Евграфу не хотелось. Признаться, что как дурак поперся ночью в Херсонес, шваркнулся головой о камень и стал психом?

– Ничего! – Он улыбнулся – кисло и неправдоподобно. – Наверное, так на меня все эти древности действуют. Гипнотически.

– Да? Ты когда с Виталиком разговаривал, такой был…

– Какой? – Евграф насторожился. Значит, что-то действительно произошло, раз Тася заметила.

– Не знаю… Словно тебя врасплох застали, а ты сдачи дал.

– Тебе показалось.

– Ладно. Хочешь, поныряем? Если сам не развеселишься, что-нибудь вместе придумаем. Я тебя очень даже понимаю. На меня тоже иногда такое находит!

Поплавав еще минут пятнадцать, они сели обсыхать на теплую гальку.

– Ясно. Настроение все там же! – хмыкнула Тася.

– Где – там же?

– В яме. И не собирается выкарабкиваться. Я в таких случаях или развиваю бурную деятельность, или сажусь на автобус, еду, потом выхожу на первой попавшейся остановке и иду куда глаза глядят. Как идея?

– Нормально… Тася! – Может, это действительно выход? – Тасечка, ты гений! Я, когда ехал в поезде, познакомился с одним дядькой. Старикан – что надо! Всю дорогу про Севастополь хвастался. Знаешь, как интересно! Он водолазом работал, и ему, конечно, есть о чем вспомнить. Адрес оставил, приглашал в гости. И – слушай внимательно! – обещал! на катере! покатать! На настоящем, водолазном! Как идейка?

– Нормально. Евграф, ты, случайно, не помнишь адрес этого дядьки?

– Помню. Там все просто: Катерная, десять-а. Зовут Виктор Павлович.

– А-а-а… – Тася хитро улыбнулась. – Евграф, Виктор Павлович – это мой дедушка!

* * *

Звонок был поздний – придремавшая тетя Люся даже вздрогнула. Трубка застрочила пулеметом:

– Евграф, дед просто обалдел, когда узнал, что его любимая внучка познакомилась с мальчиком из поезда. А тебя расхваливал! «Такой вдумчивый юноша! Такой культурный!» Ну, в этом роде. Потом я ему намекнула про катер. Он меня, кстати, туда давно собирался сводить, да все то некогда, то пришвартовались в неудобном месте… В общем, приезжай утром к восьми в Южную бухту. Как добираться, тебе Люсьена объяснит. Всё, пока!

* * *

Какой мальчишка не мечтает о море…

Евграф не мечтал. Не пускал в зеленом детстве кораблики по быстрому ручью (если не считать единственного – утонувшего). Не представлял себя за штурвалом с развевающимися на ветру непокорными волосами. Никаких соленых брызг в лицо и криков: «Земля!» Об этом и было доложено чуть припозднившейся Тасе, пока они переходили железнодорожное полотно, тянущееся вдоль берега.

– Ты бы еще про это деду расписал!

– И что?

– Он всю жизнь на море. Это – его!

– А мое – биология. Я, когда малым был, снимал с паутины пауков и на палочке тащил домой. Десятками. Потом селил в подъезде. Представляешь мой подъезд через неделю? Голливудский ужастик! Всё в паутине. Пауки громадные. Висят, мух за обе щеки трескают!

– У пауков нет щек! Догадываюсь, чем увлечение закончилось. Ремнем?

– Ревом. Папа шваброй по стенам прошелся – зоопарк испарился.

– Но ребеночек, как я понимаю, не угомонился?

– Естественно. Интересы мальчика пошли вглубь и вширь.

– Слушай, мальчик! Так, может, мы зря на катер нацелились? – лукаво сощурилась Тася. – Может, лучше кузнечиков половим?

– Ладно дразниться! А вдруг я сейчас взойду на борт – и замкнет меня на море. На всю жизнь!

– У нас в классе почти все мальчишки в мореходку собираются после школы.

– Столько романтиков?

– Не знаю… Кто-то мечтает. Кто-то надеется заработать.

Евграф собрался ответить, что романтика у каждого своя, но Тася перепрыгнула через невысокий бордюр, замахала над головой руками:

– Дед! Де-ед! Это мы!

Виктор Павлович стоял на бетонной набережной, около небольшого серого катера, пришвартованного кормовыми и носовыми тросами к чугунным береговым кнехтам. Его собеседником был кряжистый мужичок с торчащими из-под кепки кудрями и до черноты загорелым лицом.

Оклик Таси прервал оживленную беседу. Виктор Павлович, продолжая жестикулировать, обернулся на голос внучки.

– Вот и наши юнги пожаловали!

Когда «юнги» приблизились, представил собеседника:

– Знакомьтесь, ребятушки. Владимир Дмитриевич – прославленный капитан этого заслуженного судна. В его команде три самых лучших на всем Черноморском флоте водолаза и два умелых моториста.

– Да ладно тебе, Палыч! Нашел прославленного… – неожиданно смутился «морской волк», чем сразу же расположил к себе Евграфа.

– Здрасте! – Тася неожиданно присела в смешном девчачьем книксене.

– А это что за барышня? Никак, Таисия Батьковна пожаловала?

– Она самая, – закивал дед.

– Да быть не может! Обманываешь, Палыч! Та, которую я знал, была ма-а-аленькая и тощенькая. А эта – большая и ладненькая.

– Выросла… Дмитрич, ну, как договорились, я покажу моим орлам катер. Таська-то хоть и внучка моряка, а в море по-настоящему не выходила. О Евграфе уж и не говорю – сухопутный хлопец.

– Нет проблем! – согласился капитан. – Только сегодня мы водолаза не спускаем – идем в Стрелецкую бухту, на базу.

– Им и без водолаза поглядеть хватит.

– Тогда милости прошу! – Капитан совсем не романтично, чуть покряхтывая, перебрался на палубу, поискал кого-то глазами и, не найдя, крикнул: – Толик, работаем! Отдай концы!

– Бедный Толик! – прыснула Тася и, уловив насмешливый взгляд деда, сообщила Евграфу: – Некоторые думают, что их внучка не знает команды на отшвартовку!

Несмотря на невысокое солнце, палуба уже жарила, словно хорошо прогретая сковородка.

Евграф перегнулся через борт, поглядел на непрозрачную зелено-голубую воду:

– Мутная.

– Тут, в бухте, всегда так: винты ил поднимают, – пояснил Виктор Павлович. – Вот в море выйдем – там посмотришь.

К этому времени невидимый Толик, наверное, уже «отдал концы». Двигатель довольно заворчал, палуба дрогнула, и катер плавно, задним ходом начал удаляться от причала.

– Ура-а! – закричала Тася. – Поехали!

– Эх ты, знаток морской терминологии! Не поехали, а пошли, – строго поправил дед.

– Нехорошо обижать маленьких! – Тасин нос сморщился, она схватила Евграфа за локоть и потянула в сторону кормы: – Побежали на бурунчики поглядим!

– Внучка моряка, тебе знать бы надо, что при заднем ходе никаких бурунчиков за кормой не получается! – хмыкнул Виктор Павлович.

– Почему? – удивился Евграф. – Там же винты!

– Не винты, а винт. У нас не океанский лайнер, а маленький рабочий катерок. И этот винт, чтобы от стенки отойти, гонит воду под днище. Вот развернемся, выйдем на фарватер, тогда и будут вам бурунчики.

– А фарватер – это что?

– Внучка моряка, а ну, объясни сухопутному другу!

– Hy-y-y-y, – протянула Тася, – это… ну, в общем, самый удобный, безопасный проход по морю. Чтобы на мель не сесть или камни подводные не задеть. Правильно, дед?

– Соображаешь, – похвалил Виктор Павлович.

Катер тем временем сделал полукруг, двигатель взревел, вода за кормой вспенилась, и под радостный Тасин крик: «Поплыли!» – они двинулись к выходу из бухты.

– Здорово! – Евграф проследил за пенным следом, перевел взгляд на гористые, улепленные небольшими белыми домиками берега и снова – на бухту.

– Что? Что ты говоришь? – громко переспросила Тася. При работающем двигателе бурчать под нос было бесполезно.

– Здорово, говорю! Я так еще ни разу не плавал.

– А я – давно… Вон, вон, смотри!

По правому борту, у длинных пирсов, рядами жались черные рыбьи тела подводных лодок. Вместо спинного плавника из воды поднимались высокие узкие рубки.

– Атомные? – спросил с уважением Евграф.

Виктор Павлович покачал головой:

– Дизельные. У атомных корпус другой.

– А почему они черные?

– Чтобы при погружении не были заметны с самолета.

– Да? Я всегда думала – чтобы врагов пугать. – Тася глянула вдоль борта. – Сколько кораблей! Дед, ну-ка, не бездельничай! Взялся быть экскурсоводом – рассказывай. Учти, я эсминец от крейсера не отличаю!

– Ух какая задиристая! – довольно ухмыльнулся Виктор Павлович. – Ладно, экскурсанты, смотрите. Вон, видите в самом начале бухты, у стенки, небольшой корабль?

– Серый? – уточнил Евграф.

– Да. Только такой цвет на флоте принято называть шаровым. Это корабль детской морской флотилии.

– Детский корабль? Ничего себе!

– А чему ты удивляешься? Город у нас морской. Многие мальчишки после школы в мореходку поступают. А флотилия – хорошее начало для будущего курсанта. И знания, и практику дает.

– Так этот корабль и в море выходит? Или просто стоит для виду?

– «Для виду»! – передразнила Тася. – Еще как выходит! У нас в классе двое пацанов во флотилии занимаются!

– А это что? Танкеры, что ли? – Евграф показал на узкие длинные суда с низкой палубой и одиноко торчащей на корме рубкой.

– Верно. Видишь, Таисья, есть люди, которые отличат эсминец от крейсера!

– Вряд ли. Просто тут все и так понятно. Я ж кино смотрю! А что в них наливают?

– Топливо, воду. В зависимости от того, на чем судно специализируется.

– На носу надстройка – для швартовки?

– Да, там якорное устройство.

– Дед, глубоко тут, в бухте? – спросила Тася.

– Метров десять. Корабль, когда швартуется, якорь бросает посередине бухты, – Виктор Павлович повел рукой, показывая, – вот так идет кормой к берегу, пока не захватит грунт. А у стенки его уже тросами фиксируют.

Тем временем их катер проскользнул мимо широких черных буксиров, обогнал похожий на катамаран мусоросборник, и наконец по левому борту показались военные корабли.

– Вон твои эсминцы – эскадренные миноносцы, – уточнил дед. – Только сейчас они не мины – торпеды носят.

Евграф перегнулся через борт, стараясь рассмотреть пушки, ракетные установки, похожие на трубы торпедные аппараты, целый лес антенн.

На крайнем эсминце матрос в синей робе, драивший палубу похожей на лохматую кисть шваброй, вдруг поднял голову, увидев Тасю, заулыбался, помахал ей рукой. Тася засмеялась и, вытянувшись на цыпочках, тоже быстро-быстро затрясла над головой ладонями.

Катер сбавил ход, повернул и вышел на большую воду.

– Корабли закончились. Теперь здесь все показывай! – распорядилась Тася, обводя глазами корму. – Вот это, например, что? – ткнула пальцем в две большие металлические корзины, накрытые брезентовыми чехлами.

Евграф подошел.

– Можно посмотреть, что там?

– Можно. Открывай!

Он откинул брезент. В корзине, свернутые бухтой, лежали шланги. Сверху покоился трехглазый водолазный шлем.

– Ух ты! Дед, а нам разрешат это померить? – воскликнула Тася.

– Сейчас хозяина спросим. – Виктор Павлович хитро глянул на молодого крепкого мужчину с обгорелым носом и выцветшими до белизны волосами, возникшего за Тасиной спиной. – Саня! Дадим девушке шапку поносить?

– Шапку-то? Не возбраняется! – доброжелательно заулыбался мужчина, с интересом рассматривая гостей. – Палыч, твоя, что ли, внучка?

– Моя. А это, ребятки, знакомьтесь: старший водолаз Александр Григорьевич.

Тася, кокетливо стрельнув глазами, легким движением руки попыталась поднять шлем.

– Это не панамка! – хмыкнул водолаз. – В такой медяшке одиннадцать килограммов!

– Ого! – удивился Евграф. – Давай помогу.

Шлем водрузили девочке на голову.

– Плечи режет, – гулко пробубнила Тася, глянув сквозь круглое переднее окошко. Покрутила головой вправо-влево. – Надо же, круговой обзор. Прикольно! А сколько весь костюм весит?

– Сто десять – сто двадцать килограммов. Вот будем спускаться, увидите, как его надевают.

– Ничего подобного! Капитан говорил, что сегодня у вас задачи попроще!

– Все-то тебе, Таисья Батьковна, известно. Ну, тогда считайте. Видите, рядом с корзиной два свинцовых груза? Один спинной, другой нагрудный. Каждый – по шестнадцать кило. Поехали дальше… Это, – водолаз коснулся ногой огромных сапог, – не туфельки для Золушки, а водолазные галоши. К их подошве, которая, кстати, дубовая, крепится свинцовая пластина. В кубрике хранится трехслойная водолазная рубаха из прорезиненной ткани. В общей сложности сто десять килограммов и набегает!

– Как же вы ходите? Я вообще думал, что вы в аквалангах плаваете, – изумился Евграф.

– Так мы – ребята не хилые! – Саня довольно похлопал себя по груди. – И не просто плаваем – работаем. По два-четыре часа под водой. Некогда нам каждые полчаса баллоны менять… А рубаху, кстати, одевают сразу трое или даже четверо. Водолаз в нее становится, остальные берутся за горловину и рывками, на счет раз-два-три, натягивают. Потом галоши ремнями вокруг щиколоток приматывают, грузы вешают и шлем с манишкой крепят.

– А шланги для воздуха? – напомнил Евграф.

– И шланги. И сигнальный конец.

– Сигнальный – это как?

– Когда водолаз работает, с ним нужно общаться. Или быстро поднять на поверхность. Не за воздушный же шланг дергать. Внутри сигнального конца проходят телефонные провода. Уяснили?

– Вроде бы… – Евграф на мгновение задумался. – Скажите, Александр Григорьевич, а на какую глубину вы спускаетесь? На сто метров можете?

– Нет. Наш предел – до двадцати пяти. И с обязательной декомпрессией.

– Это еще что?

– Декомпрессия-то? Когда водолаз погружается на глубину больше двенадцати с половиной метров, в его крови начинает растворяться азот.

– Откуда он там берется?

– Из воздуха. Мы же под воду не кислород подаем, как многие думают, а обычный воздух. Теперь слушайте внимательно. Если водолаза надо поднять на поверхность, делается это медленно, чтобы азот успевал из крови выходить постепенно, без вспенивания. Существует специальный график выдержки, расписанный по минутам. А если шторм? Если времени нет? Что тогда?

– Что?

– Тогда применяется декомпрессия. График нарушается, водолаза подымают как можно быстрее и сразу же помещают в герметичную камеру, в которой устанавливают то давление, какое было на глубине. Затем его потихоньку снижают до атмосферного.

– А если не потихоньку? Если сразу?

– В такие игрушки мы не играем. Сразу кровь вскипит, пузырьки азота сосуды закупорят, и… – Саня махнул в сторону пролетавшей мимо чайки. – И будет вылетательный исход! – Потом оценивающе смерил глазами Евграфа: – Девушкам не предлагаю, только тебе. Хочешь в камере посидеть?

– Хочу! – Язык ответил самостоятельно: мозги растерялись.

– Ох, Саня, инспектора на тебя нет! – строго погрозил пальцем Виктор Павлович.

– Да ладно, Палыч. Сам же детишек привел. Что с пацаном сделается? Я его метра на два-три «спущу», для воспоминаний на всю жизнь хватит. Да, Евграф? Приедешь домой – будешь дружкам хвастать?

– Буду!

По недлинному железному трапу Евграф соскользнул в небольшое помещение, которое водолаз назвал кормовым кубриком. Протянул руку Тасе. Шум двигателя здесь ощущался сильнее.

– Барышню прошу сюда. – Водолаз широким гостеприимным жестом указал на деревянный диванчик. – А вас, юноша, ожидает вот это испытание.

Евграф посмотрел на большую круглую металлическую бочку с люком. Процитировал:

– «В бочку с сыном посадили, засмолили, покатили и пустили в Окиян…»

– За классику «отлично»! Поглядим, как ты, Гвидон, «погружение» переживешь. Полезай в камеру. Если не понравится, хватай деревянный молоток и колоти трижды в стенку.

– Послушайте, а с ним там точно ничего не сделается? – заволновалась Тася, когда за Евграфом закрылся люк и стрелка манометра, дрогнув, уползла с нуля.

– Ничего. Только крепче будет.

Через минуту водолаз сообщил:

– Твой дружок уже на «глубине» трех метров.

* * *

Когда за Евграфом закрылся люк, он понял: вот она, настоящая жизнь! Можно каждый день посещать школу, увлекаться биологией или боксом, принимать участие в олимпиадах и соревнованиях, ходить в кино, на дискотеки… Но разве любой нормальный человек станет сравнивать всю эту суету с тем, что происходило сейчас?!

Евграф сел поудобнее, прикрыл глаза. Так, чтобы была возможность и видеть, и представлять. Кто он? Космонавт в капсуле, затерявшейся в глубинах Вселенной? Только что вышел из анабиоза. Информации – ноль. Впереди – парсеки, сзади – парсеки… Или нет, лучше пусть будет батискаф. Погружение в Марианскую впадину. Сверху, с кораблей, за ним ведется неустанное наблюдение. Корпус батискафа потрескивает, сдавливаемый тоннами воды. Все си стемы работают на пределе, барахлит подача воздуха. Те, кто на поверхности, в безопасности, предлагают прекратить погружение. Но экспедиция готовилась годы, и герой подводных глубин, стиснув зубы, отвечает: «Погружение продолжаю!»

А может, это машина времени? Тоже неплохой вариант. Сколько он тут сидит? Минуты три? За эти минуты уже пройден временной тоннель. Еще чуть-чуть – люк откинется, и первый путешественник в прошлое представится какому-нибудь предку-аборигену: «Привет, динозавр! Меня зовут Евграф Леопольдович. Человек разумный».

«Спасибо, преемник, что назвал свое имя. А меня – Дионисий, сын Гераклеона. Только я не динозавр. Я, как и ты, человек, причем, кажется, тоже разумный!»

– Что? Опять?!

От неожиданности Евграф вскочил, боднул головой камеру, завертелся, оглядываясь. Рядом, как и следовало ожидать, – никого. Без сомнений – это болезнь. Жуткая и неизлечимая. Как у соседки по подъезду. Ей перед тем, как в психушку отправиться, тоже голоса слышались. Теперь пришел его черед.

– И-и-и-и!.. – Евграф в отчаянии обхватил голову, зажал уши.

«Ты чем-то расстроен?»

– Замолчи! Изыди!

«Я, конечно, могу замолчать, пока ты не успокоишься. Но лишь на время. Или тебе все же хватит мужества меня выслушать? По-моему, неизвестность всегда хуже самой неожиданной правды. Ну что, молчать?»

– Да! Да! Нет!

«Так да или нет? И зачем столько шума? Мы вполне можем разговаривать, вообще не издавая звуков».

– Разговаривай, черт тебя побери!

«Спасибо. Я очень надеюсь, что суть моего сообщения изменит твое отношение к факту нашего общения».

«От одного твоего занудства может крыша поехать!»

«Евграф, за два тысячелетия понятия так изменились! Я хоть и читаю облеченные в слова мысли, но не всё понимаю в твоей речи. Не мог бы ты разговаривать в более, э-э-э-э, классическом стиле?»

«В клас-си-ческом? То есть мне нужно не просто с катушек съехать, а съехать в классическом стиле?»

«Ну вот, опять! „Съехать с катушек" – это что?»

«Это значит „свихнуться", „спятить", „чокнуться", „тронуться", „сбрендить", „сойти с ума"…»

«Вот последнее – понятно. Но, преемник, ты вовсе не сошел с ума. Выслушай меня, осознай и успокойся».

«Ладно. Начинай. Ты, вообще, кто такой?»

«В узком смысле – хранитель и защитник. В широком – не знаю, какой философской школы ты придерживаешься, – сущность, дух, эйдос{35}…»

«Ду-у-ух? Да иди ты, дух!»

Забыв, где находится, Евграф снова вскочил. Естественно, не до конца – лишь до повторного удара головой. Взвыл, схватил молоток…

«Евграф!»

«Пошел вон!»

«Евграф, я подожду. Только назначь время!»

«Говорю же, пошел вон!»

«Не могу. Ты – преемник».

«Хорошо. Жди. Пока сам не позову. Но если до этого момента ты хоть раз объявишься, пеняй на себя!»

* * *

– Ну что? Как там? Не страшно было? – затараторила Тася, едва многострадальная голова Евграфа высунулась из люка.

– Нормально! – буркнул он, изо всех сил стараясь придать лицу нужное выражение.

– Ну ты, парень, даешь! Испугался, что ли? – удивился Саня, ожидая более восторженной реакции.

К счастью, объяснять отсутствие восторгов не пришлось. Их с избытком выдала Тася, когда, выбравшись из кубрика, услышала предложение капитана:

– Молодежь, порулить кто-нибудь желает?

– Ой, я! Я первая!

Быстро перебирая ногами, она взлетела на мостик, показала Евграфу большой палец и с опаской положила руки на штурвал.

– Запоминай… В какую сторону крутишь, туда и катер повернет, – пояснил Владимир Дмитриевич.

– А я в берег не врежусь?

– Не бойся. Вон вдали труба, видишь? Глазами за нее уцепись и удерживай нос в этом направлении. Поняла?

– Ага!

– Тогда вперед!

Тася вцепилась мертвой хваткой в штурвал и, взвизгивая от восторга, повела корабль по почти правильной размашистой синусоиде.

«Нормальный катер, нормальная девчонка, чайки летают, волны рядочками идут, берега… Берега – супер! – Понемногу Евграф начал приходить в себя. – Возвращаюсь в реальность!» – усмехнулся невесело, крикнул:

– Тась! Ровнее держись!

– Я и так ровно!

– Ничего себе – «ровно»! На след за кормой погляди. Выписываешь кренделя, как пьяница по дороге.

Тася обернулась.

– Ой! Владимир Дмитриевич! А почему так? Я же стараюсь.

– Катер – судно не маленькое. И вода – не земля. Инерция большая, опыт нулевой. Поэтому и водит. Ладно, спускайся, дай дружку побаловаться.

Когда Евграф, широко, по-матросски расставив ноги, встал на мостике, он не стал оборачиваться, чтобы увидеть, насколько неровен след за кормой. Все выходки непослушного судна были ничто по сравнению с тем, что вытворяла собственная голова.

* * *

– Евграф, у тебя все в порядке? – тихонько шепнула Тася, когда их, осмотревших катер от носа до кормы, пригласили в кубрик отведать настоящего «водолазного» плова с мидиями. – Мне кажется, что ты все время о чем-то думаешь. О чем-то неприятном.

– Да есть тут одна темка. Не обращай внимания.

– Но, может, я…

– Тась, к нашей экскурсии это не имеет никакого отношения, – заверил Евграф и, чтобы прекратить не очень удобный разговор, громко спросил: – А почему плов «водолазный»?

– Так я мидии для него лично с затопленной баржи снял, – принялся объяснять Саня. – Мы ее вчера вечером подняли. Баржа на скале лежала, поэтому мидия хорошая, отборная, песок на зубах не заскрипит. Но, заметьте, конечно, не это главное.

– А что?

– Такое произведение водолазного искусства, как плов, положено есть по правилам – под водолазные байки.

– Ух ты! Александр Григорьевич, мне дед кое-что рассказывал. Истории всякие. Лопнуть от смеха можно! – воскликнула Тася.

– Ну, лопаться такой симпатичной барышне мы не позволим – неэстетично. А интересненьким, так и быть, попотчуем. Палыч, вам первому и начинать! По старшинству.

Катер покачивало. Круглые иллюминаторы, деревянный стол, по стенам – обшитые дерматином диваны, приглушенный свет и какой-то особый запах – смесь соляры, дерева и моря… Евграф потихоньку приходил в себя.

– Давай, Палыч, давай! Про клотик им расскажи. Про кнехты! – поддакнул капитан.

– Про клотик – это теперь любой знает, – махнул рукой Виктор Павлович. – Когда молодой на службу приходил, его бывалые матросы за кипятком на клотик отправляли. Вот он, бедолага, и бегал по кораблю с чайником, клотик искал.

Водолаз наткнулся на неподвижный взгляд Евграфа, запнулся.

– Ты, дружок, так внимательно слушаешь… Неужели не знаешь, где клотик у судна?

– Ну-у-у-у… Он где-нибудь на кухне, то есть камбузе…

– Глядите, деды́! Еще один салага! – засмеялся Саня. – Клотик – это самая высокая точка на корабельной мачте.

– Не смешно. Дедовщина какая-то…

– Ну, дедовщины, жестокой, современной, у водолазов как раз и не было, – покачал головой Виктор Павлович. – Догадываетесь почему?

– Потому что за твою жизнь другой в ответе, – даже не спросила – уточнила Тася.

– Верно. Когда ты на глубине, от того, кто на шлангах дежурит, зависит всё. Поэтому без дедовщины. А шутки… Ты, Евграф, в другом мире вырос, вот тебе и не смешно. Хотя… Произошел у нас на катере один случай, после которого даже безобидные шутники перевелись. Вот послушайте.

Я тогда только-только службу начал и вместе с двумя такими же, Васей Мануйленко и Гришей Панкратовым, был направлен на ВМ – водолазный морской катер. Он побольше этого, и команда не маленькая. Прибыли мы в субботу. А в воскресенье водолазный старшина Леша Мошкин решил экипаж повеселить. Я-то парень севастопольский, меня не тронули. Определили с Васей ржавчину на корме скрести. Мы работаем и слышим, как Мошкин говорит Грише: «Нехорошо, когда молодой моряк бездельничает. Потрудиться надо. На носу железный пень видел?» Гриша кивнул. «Так вот, иди к мотористам, возьми кувалду. Надо этот пень осадить. Что-то он слишком из палубы выпер. Мешает». Гриша: «Будет сделано!»

Мы на корме ржавчину скребем, экипаж во главе со старшиной рядом отдыхает. Вдруг слышим: бум-бум-бум! «О! Работает! Кнехт забивает!» – водолазы грохнули и продолжили разговоры. А Гриша все колотит и колотит. Вдруг кто-то говорит старшине: «Слышь, Леха, а чегой-то звук не тот?» Мошкин прислушался: звук действительно странный. Должен звон стоять, а вместо этого – глухие удары. Старшина за борт перегнулся – Гришу не видно: рубка закрывает. «Быстро кто-нибудь на нос, гляньте, что этот салага делает!» Один из водолазов пошел. Возвращается – белее мела. «Там этот… Под кувалду новый! командирский! реглан! подложил. И колотит по нему!»

– А что такое реглан? – шепнула, боясь перебить, Тася.

– Куртка кожаная. На цигейке. И капюшон тоже меховой. Добротная, дорогущая. Раньше такие командирам на флоте выдавали.

– И что дальше было?

– Все повскакивали, побежали на нос. Мы с Васей тоже. Мошкин реглан разбитый из-под кувалды выхватил, под нос Грише тычет: «Ты это чего? Зачем?» А Панкратов спокойно так кувалду положил, потянулся: «Так кнехт (заметьте, не пень, а кнехт!) – чугунный. А кувалда, товарищ старшина, железная. От ударов кнехт лопнуть может. На что швартоваться будем?» Откуда было знать шутнику Мошкину, что Гриша наш в рыболовецком колхозе родился и жил до армии. А отец его – капитан рыболовного судна, сейнера. В море с папой Гриша с пяти лет ходил!

– Досталось старшине от командира? – засмеялся Евграф.

– Замяли! – усмехнулся и Виктор Павлович. – Мошкин реглан схватил – и в самоволку. Не знаю, что он на складе наплел, но реглан ему на такой же точно заменили. Зато шуточки на катере прекратились.

– И Грише вашему никто морду, ой, извините, лицо не набил?

– Наоборот, зауважали. Говорю же, не бывает у водолазов дедовщины! – Виктор Павлович поднял руки, сдаваясь: – Ну, я свою порцию баек под плов выдал. Владимир Дмитрич, твоя очередь молодежь забавлять!

– Да я что, Палыч… Мне после твоего реглана удивлять нечем.

– А не удивляйте. Расскажите что-нибудь такое… героическое! – попросила Тася.

– Героическое? Что у нас здесь героического? Хотя бывало всякое. Ну вот шли мы как-то из Стрелецкой бухты в Севастопольскую. Сначала вроде ничего, не сильно качало. А в открытом море гляжу: плохо дело. Накат такой, что и перевернуть может. Главное, удар боковой, волна в борт бьет. Кое-как, лавируя, пошли. Нам хоть вперед, хоть назад – один черт. Катер крошечный, мотает – что твои американские горки. Вдруг откуда ни возьмись – крейсер. Гигант по сравнению с нашей посудинкой. Становится рядом, бортами нас прикрывает и следует параллельным курсом. Так всю дорогу и сопровождал. Дождался, когда я разворот опасный на девяносто градусов сделаю, чтобы в бухту, в спокойные воды, зайти, и только после этого направился в море. Я с мостика рукой командиру помахал: спасибо, мол! Он мне гудком ответил. Ну что, Таисия, хватило тебе героики в такой истории?

– Хватило! Молодец командир. Мог бы и внимания не обратить!

– Мог. Зачем ему такой крюк делать? Человеком оказался. Настоящим моряком.

– Александр Григорьевич, теперь ваша очередь! Тихой мышкой не отсидитесь! – развернулась к старшему водолазу Тася.

– А мне и рассказать-то нечего.

– Ну вот! Тоже мне – «плов с байками»!

– Ладно, раз обещал… Только не обессудьте, уж что есть, то и предлагаю.

Работал я как-то в дельфинарии. Сеть ремонтировал: штормом ее изрядно покорежило. Дельфины рядом крутились. Мне поначалу страшновато: они же размеров сами знаете каких. И зубки – дай бог каждому. Но тренеры успокоили. Я сеть латаю, вдруг меня кто-то под руку толкает. Оборачиваюсь – дельфин. Нос под локоть подсунул, наблюдает. Я по морде легонько шлепнул, дельфин отплыл. Только за дело принялся, смотрю, этот любопытный еще одного такого же привел. Вдвоем смотрят. Прямо под пальцы подсунуться норовят.

Я им: «Э-э-э, друзья, так не пойдет! Кыш отсюда!» Меня они, конечно, не услышали. Но когда руками замахал, поняли, уплыли. Минуты через две уже трое висят. И такой у всех вид, словно что-то понимают. Мне, конечно, забавно. Но и работать надо.

Всплыл, тренершу ихнюю подозвал. «Мешают», – говорю. Она улыбается: «Конечно, вы для них человек новый. И как сеть ремонтируют, они не видели». – «Что же делать?» – «Пусть кто-нибудь из ваших коллег с ними поплавает. Они тогда от вас отстанут». В общем, наш моторист к ним в воду прыгнул, сначала наобнимался с каждым, потом стал тонущего изображать. Они его раза три на поверхность подняли – спасли, значит. А на четвертый всплыли и давай верещать – смеяться. Нахохотались вдоволь и уплыли.

– Интересно, они разумные существа или просто умные животные? – задумчиво спросил Евграф.

– А кто их разберет. По-моему, даже наука с этим вопросом не решила окончательно.

* * *

Как бы ни был хорош день, приближалась ночь, и Евграф понимал, что тот кошмар, который преследовал его в декомпрессионной камере, через пару-тройку часов накроет по полной.

К несчастью или к радости – это с какого бока глядеть, – тетка отправилась к соседке. По четвергам у той собирались любители поиграть в лото. Ставки – копейки, но игроки в азарте просиживали до утра.

Оттягивая время, Евграф съел не лезший в горло ужин, умылся, даже зубы не забыл почистить. Только после этого лег. С опаской пошарил глазами по темной комнате. В углах – тени, на стене – лунное пятно… Вздохнул, закрыл глаза, мысленно крикнул:

«Эй, дух! Где ты там?!»

«Жду, когда обо мне вспомнят!»

«И молчишь? Думаешь, приятно, когда за тобой исподтишка наблюдают?»

«Наблюдают? Ты ошибаешься. В данном случае я лишь чувствую твой энергетический отпечаток».

«Ты меня порадовал… Ладно, кончай базар. К делу».

Евграф поймал себя на мысли, что говорит намеренно грубо, не так, как обычно. Возможно, для того, чтобы заглушить страх.

«Извини, преемник, о каком базаре речь? Мне не приходилось торговать».

«Это выражение такое. Современное. Слушай, я хотел сказать… спросить… В общем, зачем я тебе нужен, кто ты такой и почему называешь меня преемником? И… ты существуешь в реальности или… плод моего воображения? Одним словом, я псих?»

«Очень занятно вникать в смысл твоей речи, Евграф! Поскольку вопросов задано много, просто выслушай меня. Надеюсь, этого хватит, чтобы удовлетворить любопытство и принять окончательное решение».

«Какое еще решение? Душу дьяволу, что ли, продать?»

«Не понимаю…»

«Ладно, ладно, больше не буду перебивать. Говори, что хотел».

«Ты спросил, кто я такой. Когда-то, очень давно, я был самым обычным человеком. Разве что умел видеть чуть глубже других. Херсонес тогда называли великим городом».

«Ого! Подожди, дай посчитаю. Тася говорила, что его расцвет пришелся на третий век до нашей эры. Это что, тебе две тысячи триста лет?»

«Я не знаком с вашим летоисчислением, но, вероятно, ты не слишком далек от истины. Теперь будь внимателен… Однажды мой друг и учитель Епифаний доверил мне тайну, вручив некие предметы, несравнимые по ценности ни с золотом, ни с дорогими камнями».

«Господи, обыкновенный клад!»

«Вывод твой скоропалителен. Ты не понял. То, о чем говорю, способно создавать и разрушать. Епифаний выбрал меня из многих».

«Чем это ты такой особенный?»

«Я умею видеть и слышать. И стараюсь быть честным перед собой и другими».

«Все видят и слышат. Подумаешь, достижение!»

«Опять пытаешься спрятаться за первые попавшиеся слова. Ты продолжаешь бояться, Евграф. Причем сразу и меня, и себя. Поверь наконец, что в тебе нет ни толики сумасшествия. И давай говорить серьезно».

«Да стараюсь я, стараюсь! Послушай, если бы к тебе вдруг кто-то влез в голову и начал нашептывать, у тебя от этого крыша не поехала бы?»

«Крыша? О, я понял! Это опять особая речь… Слышать неслышимое и зрить незримое я умел с детства. Ты получил такую способность недавно. К этому нужно привыкнуть. Так я продолжаю?»

«Да-да! Ты еще говорил о честности».

«В том, что ты честен и великодушен, у меня нет никаких сомнений. Об этом свидетельствует твой энергетический след».

«Стоп! Энергетический след… Значит, то, чем занимается тетя Люся, – существует?»

«Мир не может быть пустым. Иначе мы с тобой не смогли бы разговаривать».

«Ясно. Но непонятно. Почему тогда все наши не могут спокойно общаться со всеми вашими?»

«Причина – те барьеры, которые ставит природа. Общение с вашим миром отнимает много энергии. Сейчас не о том речь. Есть удивительные, чудесные предметы, которые в любой момент мы готовы передать людям. При одном условии: дар не будет использован для личной выгоды. Поэтому преемник должен быть честен и проницателен. К сожалению, мы мало знакомы, Евграф. Но твои недавно обретенные умения, бескорыстие и ум позволяют спросить: согласен ли ты заменить меня? Согласен ли подвергать свою жизнь опасности?»

«Ну ты даешь! – Евграф вскочил, подошел к окну, снова метнулся к кровати. Эмоции требовали выхода. Да еще какие эмоции! – „Послушная детка, сунь пальчик в розетку. За это ты, детка, получишь конфетку!"»

«Розетка – это что-то опасное? Ты верно уловил оттенок моего предложения».

«Но как я могу соглашаться или не соглашаться, получая кота в мешке?»

«Прости, не понял. В мешке не животное…»

«Это выражение означает – предлагать неизвестно что. Какие предметы я должен охранять?»

«Ты увидишь их. Но прежде я должен увидеть Херсонес. Или теперь у города другое название?»

«Севастополь. Сейчас его зовут Севастополь».

«„Достойный поклонения"! Хорошее, славное имя. Однажды мне привиделись люди твоего времени, дома, еще что-то непонятное… И я мечтал… хоть одним глазком… глазами живого… Пожалуйста, покажи, объясни! Всего один-два дня! Возможно, это поможет нам лучше узнать друг друга!»

Евграф подошел к окну, распахнул, вдохнул пахнущий морем и степью воздух. То, что ему предлагали, не было обычным приключением. Вряд ли он до конца понимал, что повлекут за собой новые обязательства. И все же ответил так, как подсказывало сердце:

«Я согласен, Дионисий! Согласен».

₪ ₪ ₪

– У Дайоны тоже были красивые волосы… – Дионисий задумчиво провел рукой по черной волнистой пряди.

Зо не отстранилась, лишь взмахнули ресницы, и он снова обратил внимание, какие у нее удивительные глаза.

– Мне жаль твою сестру, очень жаль! Может быть, по ту сторону Стикса ей так же хорошо, как было по эту?

Дионисий молча покачал головой. Разве сравнится веселый дневной свет с тенями мрачного царства Аида?

– Дайона умела рисовать. Я думаю, боги примут во внимание этот талант и найдут для нее местечко на елисейских полях.

Он поднял плоскую гальку, размахнулся и, примерившись, бросил так, как показывал раб, обучавший его искусству плавания. Камешек весело заскакал по воде.

– Ой! Как ты заставил такой тяжелый камень прыгать?! – воскликнула Зо. – Ты превратил его в лягушку?

Дионисий ответил улыбкой. Печаль уходила. Девочка была так легка, искренна, порывиста! И то, что она стояла рядом, волновало неимоверно. Даже Дайона, родная, любимая Дайона, не была способна на такое! Поддавшись мгновенному порыву, он снова дотронулся до волнистых волос. И опять Зо не отстранилась.

– У тебя очень нежная рука, Дионисий. Она совсем не похожа на руку Кироса.

– Не говори о нем.

– Хорошо, не буду, но я живу в его доме, а значит, нам придется встречаться. Вдруг Кирос снова захочет меня поцеловать? Я боюсь.

– Но мне не трудно провожать тебя! Хочешь?

Зо поднесла к зарумянившемуся лицу руки:

– Хочу! Хочу! Хочу!

Сердце Дионисия забилось чаще. Он поймал ее послушные запястья, прижал к своей груди. Лицо девочки оказалось так близко! Глаза распахнулись, и она по-взрослому серьезно прошептала:

– Если ты надумаешь поцеловать меня, как Кирос, я не буду убегать от тебя, Дионисий!

– Нет, не как Кирос. – Он чуть коснулся губами теплой щеки. – Ты соленая. И пахнешь морем… – Шагнул в сторону, повторил: – Я провожу тебя к дому Хаемона. Идем.

₪ ₪ ₪

Еще утром Дионисий был совершенно один в этом большом городе. Не считая постоянно занятого и далеко не юного Актеона. Теперь он шел рядом с Зо, едва справляясь со своим счастьем. Они поднялись по неширокой улице, вымощенной отполированной множеством ног галькой. Редкие прохожие бросали на них короткие взгляды, Дионисию же казалось, что каждый встречный видит его радость, и улыбался в ответ широко и открыто.

Зо прошла мимо палестры, миновала несколько небольших кварталов-близнецов, состоящих из трех-четырех похожих один на другой домов. По рассказам Актеона, Херсонес был большим городом. Десять тысяч граждан, парэков и рабов нашли кров за его неприступными стенами.

– Скажи, Зо, свободна ли ты в своих передвижениях? – спросил Дионисий.

– Мать позволяет выходить из дома. Конечно, если выполнена работа, которую мне поручают. Иногда ее бывает так много! Но у меня проворные руки, поэтому я всегда нахожу время, чтобы спуститься к морю, пройтись по рынку или погулять на агоре.

– Не могла бы ты теперь то же самое делать вместе со мной? Я совсем не знаком с этим городом.

– Конечно! Хочешь, завтра мы погуляем вместе?

Дионисий обрадовался.

– Где же мы встретимся? И когда? Утром мне необходимо быть в палестре.

– После полудня я приду на берег. Если работы окажется слишком много, пришлю с известием рабыню.

Скоро Зо вздохнула и пошла медленнее, потом еще медленнее. Дионисий догадался, что так она старается растянуть остатки дороги. И действительно, через несколько шагов они остановились около калитки большого, наверное самого большого на этой улице, дома.

– Мы пришли…

Дионисий поднял голову: у него появилось ощущение, что со второго этажа, из единственного полузакрытого ставнями оконца, кто-то смотрит – пристально и недружелюбно.

– Зо, Хаемон очень богатый человек?

– Кирос однажды хвалился, что доход их семьи от зерна и вина больше, чем у десятка самых знатных херсонеситов. Хаемона избирали и номофилаком[11], и агораномом[12]. Но, Дионисий, я слышала, что люди осуждают его дурной характер и непомерную гордыню. Отец благодарен Хаемону за кров и работу, только иногда мне кажется, что нам лучше было бы жить в другом месте.

Последние слова она прошептала едва слышно. И хорошо, поскольку дверь отворилась. На пороге возник Кирос. Его лицо было красно от ярости, косточки на пальцах, сжатых в кулаки, побелели.

– Эй, ты! Как там тебя! Почему стоишь рядом с нашей рабыней?! – крикнул он хрипло, неразборчиво: горло, сведенное гневом, не было способно на чистые звуки.

– Я не рабыня! Мой отец – свободный человек! – Глаза девочки мгновенно наполнились слезами, и Дионисий догадался, что Кирос специально подбирает слова пообиднее.

– Свободный человек должен иметь свой дом и собственный клер, а не работать за жилье и несколько жалких монет!

– Мой отец – свободный! – снова крикнула Зо, топнув ногой.

– Зачем ты бросаешься такими словами, Кирос? – стараясь сдержать эмоции, тихо спросил Дионисий. – Тем более что они лживы?

– Ты, дохлый баран, называешь меня лжецом? И у тебя хватает на это глупости?

– Во мне может быть сколько угодно глупости, но это не повод обижать девочку.

Очевидно, умение вести беседы не входило в перечень достоинств Кироса. Он лишь сильнее побагровел, замахнулся… Но Дионисий, предугадав движение, просто неожиданно шагнул в сторону. Кирос вылетел по инерции на середину улицы. Споткнулся, упал, сдирая колени о гальку. Зо вскрикнула, прижалась к стене.

– Клянусь Громовержцем, ты и эта ничтожная девчонка – вы пожалеете! Пожалеете! – завопил Кирос и бросился с кулаками на Дионисия, но снова споткнулся и угодил в сточную канаву, тянущуюся вдоль улицы.

Смрад, мокрая, измазанная нечистотами нога в дорогом сандалии мгновенно превратили его в разъяренного зверя. Дионисий прикрыл собой Зо.

– Кирос, признайся, эта герма{36} – он кивнул на статую Гермеса{37} стоящую у входа в дом, – защищает тебя от чужого зла или других от твоего?

Прозвучавшие слова оказались слишком сложными для сжираемого яростью ума. Кирос растерялся. Тем не менее время было выиграно.

Вдруг дверь отворилась. На пороге возник человек. Каменное лицо, неподвижный, ничего не выражающий взгляд пустых рыбьих глаз, сведенные в привычно брезгливой гримасе губы, а также дорогой гиматий подсказали Дионисию, что на вопли сына явился сам хозяин дома.

– Кирос, следуй за мной! – Голос был бесцветен и холоден.

– Но отец!

– Я не привык повторять дважды!

Хаемон развернулся и, зная, что ослушаться его не посмеют, удалился.

– Ну, Дионисий, готовься! Я тоже дважды не повторяю! – процедил сквозь зубы Кирос. – Ты еще пожалеешь! Запомни это! Запомни!

₪ ₪ ₪

Возвращаясь домой, Дионисий перепутал похожие одна на другую улицы и не сразу нашел дорогу. Зато у него появилось время для размышлений.

Кирос его не напугал. В конце концов, они были одного роста и телосложения. А обещания, данные в палестре Атреем, позволяли надеяться на скорое приобретение силы и ловкости.

– Ничего, я еще отучу тебя от Зо! – пробормотал Дионисий, выходя на широкую, локтей в пятнадцать, главную улицу. Там он понял, куда идти, и очень быстро увидел дом Актеона.

– Ты не спешил вернуться, Дионисий! – воскликнул дядя, стоя у алтаря Партенос в небольшом, окруженном колоннами дворике.

Дионисий подошел.

– Прости. Я задержался несколько дольше, чем следовало.

– Зато прогулка пошла тебе на пользу. – Не заметить и не оценить перемен, произошедших в племяннике, было невозможно. – Я вижу совсем иного человека! И даже могу предположить, что ты, друг мой, успел в кого-то влюбиться.

Дионисий покраснел, отвел глаза, стараясь скрыть свое состояние. Но Актеон не был бы великим поэтом, наблюдательным и умным, если бы такая нехитрая уловка сбила его с толку.

– Кто она? Признавайся! Кто та прекрасная незнакомка, которая за одно утро сделала больше, чем оплаченный мною лекарь за несколько дней? И где ты успел ее найти? Рассказывай без стеснения. Хвала Афродите, любовь – прекрасное чувство! К тому же оно свойственно твоему возрасту. Или я ошибаюсь?

– Нет, Актеон, нет! – Лицо Дионисия расплылось в счастливой улыбке. – Она, словно богиня, явилась из морской пены там, куда ты направил меня после посещения палестры.

– Надо же, да ты везунчик! Единожды нырнуть – и сразу достать жемчужину!

– О! Она такая красивая и добрая! Ее зовут Зо. Ей тринадцать лет.

– Где живет твое прекрасное сокровище? Кто ее отец? Надеюсь, она не рабыня?

– Нет! Ее отца зовут Джорджиос.

– Он варвар?

– Право гражданства ему не даровано. Но он эллин и вместе с семьей живет и работает у Хаемона. Ты знаешь Хаемона?

Актеон отошел от алтаря, задумался. Дионисий внимательно следил за его лицом. При упоминании хозяина Зо губы дяди брезгливо изогнулись.

– Знаю. Но это не тот человек, с которым хочется иметь дело. К тому же небезызвестный тебе Кирос приходится ему сыном. Как я заметил, вы не слишком-то понравились друг другу. Берегись. Ты хорошо начал, но можешь плохо кончить.

– Зо не рабыня и вольна встречаться с кем ей угодно!

Чувство тревоги, возникшее во время стычки с Киросом, снова кольнуло Дионисия. Актеон понял, что не стоит омрачать племяннику радость, спросил с улыбкой:

– И что ты намереваешься делать? Может быть, по моему примеру, начнешь писать для своей любимой стихи?

– Нет. Стихи людям даруют музы! Я же не знаком ни с одной из них. Завтра после занятий в палестре мы встретимся, и Зо познакомит меня с городом. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Нисколько. Херсонесит должен любоваться его красотой и гордиться величием.

– Но я совсем ничего о нем не знаю! – воскликнул Дионисий.

– Что ж, учитывая, что ты пропустил время обеда, я попрошу, чтобы нам сейчас же принесли достаточно хлеба, вина и фруктов. И мы побеседуем.

Измученный поэмой, Актеон и сам был не прочь отвлечься. Отдав необходимые распоряжения рабам, он направился в андрон. Сняв сандалии, Дионисий последовал за дядей.

Эта комната с ее строгой красотой и не бросающимся в глаза богатством всегда заставляла Дионисия с благоговением ступать по сложному узору мозаичного пола. Под желто-красными, украшенными орнаментом стенами стояли восемь невысоких клине. Актеон прилег на одну из этих лежанок, подсунув под спину несколько разноцветных подушек. Указал племяннику на ложе напротив. Старик раб, прислуживавший еще отцу Актеона и прекрасно знавший вкусы и привычки хозяина, пододвинул ему и его гостю трапедзы. Увидев желтый с капельками жира сыр, свежий зернистый хлеб и тугие сизые сливы, Дионисий почувствовал, насколько проголодался.

Актеон плеснул в ка́нфар разбавленного водой вина, откусил кусочек сливы.

– О чем бы ты хотел услышать, Дионисий? Спрашивай.

– Епифаний рассказывал мне о великих полисах – Афинах, Спарте, Олимпии, Делосе, до которых нужно долго плыть на корабле по бурному Понту. Ты расскажи мне о Херсонесе.

– Ну что ж… Предки наши жили в теплых краях. Таврика, далекая и холодная, считалась плохой, неудобной землей. Но Артемида Сотейра перенесла сюда Ифигению, дочь Агамемнона и Клитемнестры, о чем поведал в своей трагедии «Ифигения в Тавриде» чтимый мною Еврипид{38}. Между двумя тихими бухтами Артемида основала колонию, превратившуюся со временем в полис, подчинивший себе всю Таврику. Здесь, в Херсонесе, у Артемиды есть свое имя – Партенос. Мы чтим ее во время празднеств-партений, приносим богатые жертвы. Лучший херсонесский скульптор Пасиад, сын Артемидора, изваял из белого мрамора алтарь, чтобы, получив упитанного козла и другие подношения, богиня не забывала заботиться о своем народе. В честь Партенос лучшие музыканты-кифаристы соревнуются в игре на кифаре, проводят состязания атлеты и поэты. Скоро ты, Дионисий, сможешь порадовать горожан своей силой и ловкостью. Атрей – хороший наставник. Я заметил: ты ему понравился.

– О, я понравлюсь Атрею еще больше, если жребий даст мне в пару Кироса!

– Как зацепил тебя этот красивый мальчик! Но вернемся к нашему разговору. Не одна Партенос покровительствует Херсонесу. Вершить дела и спасаться от напастей нам помогают и другие боги: великий Зевс, всевидящий Гелиос, творящая жизнь Гея, дающая плодородие Деметра. Не оставляет нас и Геракл{39}. В честь этого героя зе́мли Херсонеса и его хоры мы называем Гераклейскими. А хора у Херсонеса обширная и богатая виноградниками. И Керкинитида, и Калос-Лимен{40} пользуются монетами нашего монетного двора. Управляет полисом народное собрание. В Совет херсонеситы избирают лучших граждан. А мужчины защищают город от многочисленных врагов.

– О каких врагах ты говоришь, Актеон? – перебил дядю Дионисий, внимательно слушающий его неторопливую речь.

– Разве твои странствия по Таврике не указали на них? Варвары окружают нас – тавры в горах, скифы на севере.

– Я ненавижу скифов! – воскликнул Дионисий. Рука Актеона дрогнула, и несколько капель красного, разбавленного водой вина упали на пол. – Смотри, даже вино помнит о том, что они сделали с моей семьей и нашими рабами! Разве не похожи эти капли на кровь?

– Да, тебе есть за что ненавидеть скифов.

– Я прошел через их царство. Видел главный город – Неаполь{41}. Эти варвары много переняли от Херсонеса. У них есть прекрасные храмы, рынок, но живут они в землянках. Воины вооружены так же, как наши. Лошади замечательны…

– Но жизнь беспутна. Я не берусь сейчас обсуждать их военное искусство, Дионисий. Однако пьянство, происходящее из привычки пить неразбавленное вино, – это порок, оправдать который может только низкое происхождение… Впрочем, иногда мы ведем с ними торговлю. Это обогащает полис. Надеюсь, недавно избранный народным собранием стратег[13] Ориген позаботится о безопасности Херсонеса. Он уже начал укреплять башни противотаранными поясами.

– И тогда город станет неприступным?

– Хм… – Актеон задумался. – Никто не сможет взять приступом стены Херсонеса. Но заговоры, Дионисий, заговоры!

– Что ты имеешь в виду?

– Демократия в полисе дала всем его гражданам дома, по честному жребию наделила землей. Твой отец получил один из таких клеров. Но не всем по душе равенство. Аристократы уже пытались взять власть хитростью. Заговор был раскрыт, демократия сохранена. Но если кто-то из них пойдет на сговор со скифами – жестокими и прекрасно обученными воинами, – если проведет их тайно в город… Тогда… сохрани нас, Партенос Сотейра!

– Неужели найдутся такие?

– О, Дионисий, ты еще слишком юн и не знаешь, что делает с людьми алчность! Одни отдают свои богатства народу: жертвуют на храмы и строительство городских укреплений, занимают неоплачиваемые полисом должности стратега, жреца, гимнасиарха[14], царя[15], а это требует столько личных средств, что не каждый гражданин может позволить себе занимать такую ответственную и почетную должность. Но есть и те, кого не привлекает даже возможность увидеть собственную статую на агоре. Они копят, копят, копят, и никому не известно, на что потом обратят свои деньги.

– Зо говорила, что отца Кироса, Хаемона, избирали номофилаком и агораномом, – вспомнил Дионисий. – Значит, он очень богатый человек?

– Ну, при его состоянии можно было бы отдавать полису значительно больше. Я сам не беден и занимал должность продика[16], работал в коллегии номофилаков, был и казначеем. Теперь моя жизнь – поэзия. Она дарит мне и наслаждение, и славу… и забвение.

Актеон поднялся. Встал и Дионисий.

– Спасибо, дядя! От тебя я узнал много нового. Завтра Зо приумножит мои знания и впечатления.

Мальчик уже выходил, когда до него донеслось:

– И все-таки будет разумным, если ты поостережешься Кироса!

₪ ₪ ₪

Утро выдалось дождливое, не для прогулок. Но Таврика – солнечная земля. Скоро небо расчистилось, просветлело. Просветлело и настроение Дионисия. Собираясь в палестру, он готов был петь, летать от счастья, предстоящего после занятий. Даже готов был писать стихи. И наверное, написал бы, начав словами: «Как без ветра умирают волны, так и мне без Зо весь мир – пустыня», если бы не имел дядю-поэта.

Никогда и никто, кроме Зо, не будил в Дионисии столько ожиданий. Актеон, заметив блаженно отсутствующий взгляд племянника, догадался, что и мысли его не имеют достаточно устойчивой опоры. Посещение палестры следовало вывести из тени, отбрасываемой свиданием.

– Атрей участвовал в священных афинских играх, – как бы невзначай обронил Актеон. – Он победил в двойном беге[17] и метании диска. Твоего наставника наградили бронзовой вазой, полной драгоценного оливкового масла, имя высекли на мраморе. Плита установлена рядом с храмом Партенос, можешь убедиться.

Актеон добился своего: палестра засияла новыми красками.

Атрей, увидев, с каким интересом рассматривает его новенький, ухмыльнулся, догадавшись, что за прошедший день осведомленность мальчика значительно возросла. И предложил ему поживее присоединиться к группе учеников, расположившихся в тени портика.

Предстоящие знакомства радовали Дионисия, не избалованного множеством приятелей. Поскорее сбросив в стороне одежду, приветливо улыбаясь, он устремился к наблюдавшей за ним группе, но злорадное шипение: «Дохлый баран, ты еще не забыл мое обещание?» – заставило его вздрогнуть.

Движение не осталось незамеченным. Мальчики насмешливо загалдели. Дионисий покраснел от гнева и досады. Смешки зазвучали громче. Не зная, как поступить, он остановился.

Выручил Атрей.

– Сейчас говорить буду я. Ваша обязанность – внимать и запоминать, – сказал он, строго глянув на Кироса. – Близится праздник сбора винограда. Это касается вас всех, ибо праздник будет украшен спортивными состязаниями. Вам, будущим защитникам Херсонеса, предстоит убедить граждан полиса в своей силе, ловкости и выносливости. Но, напоминаю, атлет по-настоящему хорош, если упражнения, даже самые сложные, он выполняет красиво и легко. А что еще должно отвечать канонам красоты у настоящего атлета? Я к тебе обращаюсь, Кирос!

– Мысли… и… и поступки, наставник!

– Теория тебе известна. Осталось лишь прекратить скрипеть зубами и показывать кулаки Дионисию. Тех, кто меня не услышал или не понял, я – да будет Гермес свидетелем! – к состязаниям не допущу.

Кирос вспыхнул, пригнул голову, почти скрывшись за спиной коренастого широколицего мальчика, имени которого Дионисий пока не знал, предварительно пихнув того в бок. Мальчик, правильно поняв тычок, тут же громко выкрикнул, отвлекая внимание наставника:

– Атрей, а какие виды состязаний ты предусмотрел для нас?

– Простой и двойной бег, метание копья, метание диска, борьба. Этого вполне достаточно, чтобы узнать, кто занимался усердно, а кто развращал свое тело ленью.

Ученики зашумели. Наставник позволил им выговориться: законы гармонии и равновесия требовали давать нагрузку и языку, иначе его вынужденное бездействие незамедлительно скажется на других, более полезных для атлета мышцах.

Выждав некоторое время, Атрей удовлетворенно кивнул.

– Подготовку к состязаниям мы начнем с простого бега. Заодно я погляжу, на что способен новенький.

Он повел мальчиков к дорожке, засыпанной слоем серого морского песка.

– Я никогда не бегал по песку! – воскликнул Дионисий.

Кирос злорадно ухмыльнулся, но промолчал: наставник мог выполнить свое обещание.

– Тебе придется научиться. Чтобы показать достойные результаты на соревнованиях, необходимо много и усердно готовиться. Чем неудобнее тренировка, тем ближе победа. – Атрей поднял палку, прочертил прямую линию. – Встаньте вдоль, не заступая. По команде начнете бег. Кто решит схитрить и переступит линию раньше, получит по ногам. Дионисий, тебе привычна дистанция в одну стадию?

– Нет… Я всегда просто бегал, как мне хотелось.

– Теперь будешь плестись в хвосте, падаль! Обещаю! – не выдержав, процедил еле слышно Кирос.

Мальчики построились. Между Дионисием и Киросом встал тот самый широколицый крепыш.

– Здесь слов на ветер не бросают! – то ли предупредил, то ли попытался запугать он, почти не шевеля губами.

– Приготовились! – Атрей подал команду и тут же отпустил увесистый удар по чьим-то непонятливым ногам. Ноги убрались в общий ряд. – Вперед!

В первые мгновения Дионисий, никогда не бегавший наперегонки, замешкался. Впрочем, раб, занимавшийся дома его атлетической подготовкой, часто повторял, что «со временем сын господина сможет показывать незаурядные результаты». Пока же ноги неумело тонули в песке, дыхание сбилось, а спины соперников отдалялись и отдалялись.

Лишь к середине дистанции Дионисий приноровился так ставить ступни, чтобы злополучный песок не держал за пятки. После такой находки, худой и тонкокостный, он без особых усилий обогнал коренастого мальчика, сопевшего в хвосте, обошел еще двоих, еще. И только Кирос, хвастливый, задиристый, но не менее способный, ловко подпрыгивал впереди. Так, первым, он и пересек финишную черту, победно задрав руки и вопя от радости и злорадства.

Долгое отсутствие упражнений дало себя знать: Дионисий устал. Хватая ртом воздух, он согнулся, оперся руками о колени и не сразу заметил подошедшего наставника.

– А ты, новенький, неплохо держался. – Атрей говорил негромко, и Дионисий был ему за это благодарен: вряд ли похвала, отпущенная сопернику, способна обрадовать такого человека, как Кирос. – Пожалуй, твой бег я назову лучшим.

– Но я пришел вторым!

– Когда говорят о красоте, понятие соперничества отступает, давая место наслаждению от созерцания. В следующий раз тебе следует не пропустить сигнал к началу бега, тогда не придется догонять. Сейчас мы повторим упражнение. Прислушайся к моим советам – и победа будет твоей.

Последние слова Атрея были сказаны скороговоркой.

– Повторяем! – прозвучала резкая команда.

Только-только отдышавшиеся мальчики зашевелились, выстраиваясь в линию.

Когда на дорожку ступил Кирос, его походка, взгляд, каждое движение показывали, насколько ему не хочется снова утверждать свое первенство. Остальные, помня, каким опасным бывает их гневливый приятель, предпочли держаться подальше. Вокруг Кироса образовалась пустота, и ее пришлось заполнить Дионисию.

– Я тебя, варварское отродье, заставлю песок жрать, если полезешь в первые! – услышал он злобное шипение.

При этом сузившиеся до щелочек глаза Кироса неотрывно следили за Атреем. Едва тот отвернулся, последовал сильный короткий толчок – и Дионисий, вскрикнув, полетел вбок. Лишь чудом ему удалось удержаться на ногах.

– Кирос, тебе мало на песке места? – мгновенно отреагировал наставник. Долгая работа в палестре научила его видеть спиной. – Или вообще места мало?

– Его стало бы больше, уберись отсюда лишние! – выкрикнул Кирос.

Брови Атрея рванули вверх.

– Что я слышу! Ты взял на себя полномочия народного собрания? Но здесь, в палестре, нет лишних. Впрочем, при такой позиции лишним на состязаниях можешь оказаться ты! Неужто забыл, что говорит атлетам элланодик перед тем, как они сойдутся в борьбе за первенство? Я повторю, коль твоя память так слаба. Судья говорит: «Если вы достаточно потрудились, выходите смело. Если вы чувствуете за собой вину или потрудились мало – должны удалиться». Ты услышал меня, Кирос, сын Хаемона?

– Услышал.

– Отвечай громче, чтобы дошло до всех, кто желает превратить состязания в бойню!

– Услышал! – рявкнул Кирос. Он был в бешенстве, но, достаточно зная Атрея, понимал, что пока разумнее будет подчиниться.

Наставник ухмыльнулся: юнец поступил как должно, но при первой же возможности, несомненно, исправит положение. Кивнул и дал старт.

То ли похвала, то ли приобретенный опыт сделали свое дело. На этот раз Дионисий полетел, словно птица, мысленно взывая: «Гермес, помоги!» Громкое отрывистое дыхание Кироса лишь подстегивало. Тем более что слышалось за спиной! Уже к середине дистанции ноги куда-то исчезли, и Дионисий перестал понимать, на чем он держится и что заставляет его передвигать эти чужие, не желающие слушаться столбы. В груди образовалась хрипящая пустота, горло свело судорогой. Но он бежал! Бежал! И никто, ни один человек, даже Кирос, не маячил впереди!

– Твоя воля крепка, ноги быстры, а уши успевают ухватить главное, – с удовольствием проговорил Атрей, едва Дионисий пересек черту, отмечающую дистанцию в одну стадию.

Похвала обрадовала, но и только. Ни злорадства, ни гордости не было. Теперь, после обретения Зо, Дионисию хотелось лишь убедиться в собственных силах. И убедить в них остальных.

Пришедший вторым Кирос был, на удивление, тих той загадочной, мрачной тишиной, которая случается перед могучей, всеразрушающей бурей. Впрочем, его бездействие вряд ли кого-то обмануло. Не ввело оно в заблуждение и Атрея: мальчишка не относился к людям, которые легко забывают собственное поражение. И действительно, едва прозвучал приказ готовиться к следующему упражнению – борьбе, спокойствие Кироса растаяло, как рассветный туман при легком ветерке.

– Атрей, под твоим руководством я лучше других овладел искусством борьбы! Думаю, здесь нет мне равных. Как ты считаешь? – заговорил он, нарочито растягивая слова.

– Никак. Чтобы узнать, крепко ли вино, его нужно попробовать.

– Вот и попробуй. Поставь меня в пару с этим… с новеньким. Я смогу его так… смогу преподать ему хороший урок.

«Удивительно, насколько некоторые сыновья похожи на своих отцов!» – подумал Атрей. Как ни показывал Кирос свое равнодушие, как не опускал беспокойно бегающие глаза, было очевидно: его «урок» Дионисий запомнит надолго.

Ответ Кироса разочаровал.

– Мне понятно твое желание. И причины его ясны. Но Дионисий не знаком даже с правилами борьбы, не говоря уже о навыках. К тому же его тело пока не готово к твоим урокам. Поэтому он понаблюдает со стороны. А ты можешь выбрать в пару любого. Удовлетворил ли тебя мой ответ?

– Да, наставник. – Даже по утвердительному «да» было заметно, насколько Кирос недоволен. – Я понял тебя, наставник. Тогда дозволь мне биться с Сотирисом.

– Разрешаю. Но помни о разнице: «биться с Сотирисом» – это не то же, что «бить Сотириса».

Атрей повернулся к притихшим мальчикам.

– Натрите свои тела маслом, дабы они скользили, как морская рыба, и тогда мы начнем. Все, кроме новенького. Он будет смотреть и знакомиться с правилами.

– Что даст мне знать об окончании поединка? – спросил Дионисий, наблюдая, как оливковое масло покрывает кожу готовящихся к борьбе учеников.

Очень скоро она заблестела, рельефнее проступили мышцы, ярче обозначился загар.

С досадой глянув на свои худые плечи, Дионисий понял, насколько прав был Атрей, не допустив его к борьбе. Сознаться в этом даже самому себе было неприятно, но полезно: сравнение с другими показало, что нужно делать и к чему стремиться.

– Поединок считается завершенным, когда кто-либо из борцов трижды упадет в песок, – пояснил Атрей. – Я думаю, на этот раз это будет Сотирис. Он никогда не был достаточно быстр и ловок, хотя силой обладает немалой. Но Кирос сейчас зол, поэтому победит он.

Сотирисом оказался тот коренастый мальчик, который привлек внимание Дионисия.

К своему несчастью, он не понял, насколько опасен для него этот бой, и, пока настраивался на поединок, Кирос сделал первый молниеносный выпад. К счастью, удар пришелся не в лицо. Сотирис согнулся, хватая ртом исчезнувший вдруг воздух. Взбесившийся соперник, не дав опомниться, вновь занес руку для удара, но ее перехватил вовремя подскочивший Атрей.

– Стоп! Стоять, я говорю! Почему ты не соблюдаешь правила, Кирос? Разве тебе не известно, что удары кулаками в этом виде состязаний запрещены? Почему поединок превратил в бойню? Зачем калечишь соперника? Это недостойно атлета! На сегодня твои упражнения закончены.

Кирос, лишенный жертвы, дрожал, руки его дергались. На Атрея он не смотрел – только на Дионисия, прожигая взглядом, в котором читалось: «Не думай, что я избивал Сотириса. Нет, я видел только тебя. И то, что не удалось в палестре, получится где-нибудь на херсонесских окраинах. Мучительно и беспощадно!»

– Ты, дохлый баран, скоро будешь корчиться так же, как этот увалень! – наконец хлынуло наружу, едва Атрей отвернулся.

– Чайки на море тоже много кричат. А толку?! – огрызнулся Дионисий.

Пришедший в себя Сотирис глупо хихикнул.

Не в силах справиться с яростью, Кирос замахнулся, но, бросив опасливый взгляд на Атрея, презрительно произнес: – Ладно, толстяк, не жмись! Бить не буду. Пойди-ка, принеси мой стригиль[18].

Сотирис затрусил к колоннаде.

Тем временем разбившиеся на пары мальчики завершили поединки, и Атрей, глянув на солнце – полуденное, жаркое, – решил, что сегодня его ученики потрудились достаточно.

– Все могут быть свободны. Продолжим завтра, – сказал он, развернулся и, не торопясь, пошел в тень портика.

Того, что произошло далее, не ожидал никто. Сжигаемый ненавистью Кирос, видя, что за ним больше никто не наблюдает, замахнулся и с силой послал свой стригиль в голову Дионисия. Вряд ли он понимал, что тяжелый и острый скребок, брошенный рукой, обученной метать копья и диски, способен отправить врага в царство Аида. К счастью, броски Кироса никогда не отличались точностью. Стригиль полетел ниже, ударил в плечо. Дионисий вскрикнул. Из пробитого плеча хлынула кровь. Зажав рану ладонью, мальчик метнулся к цистерне, собирающей ценную дождевую воду, обмыл руку. Порез оказался хоть и кровоточивым, но не глубоким. Впрочем, жаловаться Дионисий не собирался. Вспомнив науку Епифания, он положил центр ладони на рану и попросил Асклепия сделать так, чтобы кровь не покидала более своего русла.

После того как кровотечение унялось, Дионисий поблагодарил бога за помощь и пошел к Атрею, расположившемуся в тенечке на небольшом легком дифросе. Пошел боком, старательно пряча рассеченную руку.

– Наставник, научи меня биться так же хорошо, как умеешь сам.

– И лучше, чем дерется Кирос? – ухмыльнулся Атрей, поднимаясь со своего табурета.

Дионисий промолчал, но взгляд его – решительный и твердый – сообщил наставнику больше, чем могли бы передать слова.

– Для этого придется много потрудиться. Готов ли ты достаточно времени отдавать этому занятию? Бегаешь ты хорошо, но сможешь ли так же хорошо драться?

– Мне думается, если человек чего-то хочет очень сильно и добивается этого трудом, боги должны обратить внимание на его усердие и дать ему способности и умения.

– Мыслишь правильно… Ладно, если не поленишься приходить в палестру немного раньше остальных, я буду лично заниматься с тобой.

– Спасибо, Атрей. Я попрошу Актеона, чтобы он вознаградил тебя за эти труды.

Атрей покачал головой.

– Посмотрим, мальчик, посмотрим. Ты – его единственный родственник. Скорее всего, в скором времени поэт объявит тебя своим наследником. Я уважаю Актеона, а его стихи, как ничто другое, услаждают мои уши и будоражат ум. Возможно, наши занятия понравятся мне самому, и тогда дополнительного вознаграждения не потребуется. В противном случае мы обсудим этот вопрос с Актеоном без твоего участия…

Вдруг Атрей резко перегнулся и глянул на руку, которую Дионисий так тщательно от него прятал.

– Ага, рана! Я даже догадываюсь, как она возникла. Думаешь, наставник настолько глуп, что, видя одну, выпячиваемую, половину, не попытается рассмотреть вторую? Я ведь не ошибаюсь, это – Кирос?

– Не задавай мне вопросов, прошу тебя, Атрей!

– Не хочешь быть доносчиком. Качество, достойное юноши. Хорошо, не станем вдаваться в подробности. По крайней мере, теперь ясно твое желание обучаться борьбе… – Атрей задумался. – Я порекомендую Актеону, чтобы на занятия тебя сопровождал педагог[19].

Дионисий растерялся. Конечно, соседство педагога защитило бы его от Кироса. Но тогда и о прогулках с Зо пришлось бы забыть.

– Нет! Прошу тебя, не говори ничего Актеону! – воскликнул Дионисий. – Я обещаю быть осторожным. К тому же ты обучишь меня борьбе. Ну же, Атрей, пожалуйста!

– Что ж, твой возраст обязывает меня прислушиваться к таким просьбам. Я ничего не скажу Актеону. А теперь иди.

₪ ₪ ₪

Разве возможно думать о боли в руке или об угрозах соперника, когда видишь девочку, играющую с камешками у самой кромки прибоя!

Шум волн заглушил шаги, и Дионисий смог некоторое время наблюдать за движениями Зо. Однако совсем недолго. Снова подвела не пожелавшая помолчать галька. Девочка вскинула голову, резко обернулась и на мгновение, необходимое для узнавания, замерла. Солнечный луч, отразившись от воды, упал на ее лицо, одарил его золотистыми переливами и утонул в черных волосах, перехваченных яркой красной лентой. Сердце Дионисия радостно застучало: Зо была нарядна! Значит, ждала, хотела понравиться, не догадываясь, что понравилась на всю жизнь и что нравиться больше просто невозможно! Заметил Дионисий и новую, более дорогую застежку на гиматии, и незамысловатое, но симпатичное ожерелье из ракушек, почти такое же, какое было у его матери. Тяжелое воспоминание полоснуло по сердцу, но Зо улыбнулась так светло! Дионисий шагнул ей навстречу.

– Наконец ты пришел! – воскликнула она, вскочила, не зная, куда бы деть ставшие вдруг суетливыми руки, оправила складки хитона. – Это все – для тебя, – наивно призналась, дотронувшись до ожерелья и застежки. – Ведь ты не передумал прогуляться со мной по городу?

– Передумал? Зо, ты даже не представляешь, какие неподходящие слова говоришь! Я думал об этом весь вечер и все сегодняшнее утро! Я видел твое лицо во сне! А ты сегодня оказалась еще красивее, чем была вчера.

– Когда я вырасту и мне исполнится пятнадцать лет, отец отдаст меня кому-нибудь в жены. Я буду самой красивой женой! – засмеялась Зо, схватила Дионисия за локоть и потянула от моря. – Идем же! Ой! – Она остановилась и нежно, почти не касаясь, дотронулась до его пробитой стригилем руки. – Тебе больно? Ты ударился обо что-то острое?

Рассказывать о том, что произошло в палестре, Дионисию не хотелось. Его подруга и без того боялась сына своего хозяина. Но она заглядывала в глаза своими распахнутыми тревожными глазами, и не ответить было невозможно.

– Это Кирос швырнул в меня стригиль…

Зо вскрикнула, в ужасе зажала рукой рот.

– Я боюсь, Дионисий! Он же совсем бешеный.

– Не волнуйся, Атрей обещал обучить меня науке борьбы. Тогда я сумею постоять и за себя, и за тебя.

– Но для этого потребуется много времени! – Зо, словно маленькая, погладила раненое плечо. – Пожалуйста, заживай поскорее! Если бы я была Асклепием…

– Лучше оставайся собою! Рана уже затягивается. А день так хорош! Пойдем же, не стоит уделять много внимания тому, что уже состоялось.

Зо подняла глаза. Дионисий улыбался – и ее беспокойство тут же растворилось, подобно утреннему туману.

– Что ты хочешь увидеть и узнать? – спросила она, направляясь по дорожке, соединяющей город с берегом.

– Покажи то, что нравится тебе самой.

– Тогда пойдем на агору. И на рынок. Ты хочешь посмотреть на рынок, Дионисий? Туда привозят товары со всей Таврики! Но больше всего я люблю лавку коропласта[20]. Там столько статуэток! Если бы мне выпало родиться мужчиной, обязательно стала бы коропластом! А ты?

Дионисий задумался. В отличие от Зо, мужчиной он родился, поэтому и выбор его на первый взгляд не был ограничен ничем. Но почти всю свою жизнь проживший в крестьянской усадьбе, он видел так мало!

Единственное, что нравилось ему безоговорочно, – это науки, о которых говорил Епифаний. Особенно философия. Да, он определенно хотел бы отдать себя этой науке.

– Я буду философом, Зо!

Она переливчато засмеялась, замотала головой.

– Ой, Дионисий! Я не знаю такого слова! Что ты будешь делать с твоей философией? Может быть, тоже фигурки людей и животных?

– Нет! Философы не делают ничего!

Девочка недоверчиво заглянула ему в глаза: может быть, ее друг шутит?

– Но ничего не делают лишь бездельники. Ты совсем не похож на них. Даже богач Хаемон…

– Не вспоминай о нем! Милая Зо, философы ничего не делают руками. У них трудится голова. Мой наставник Епифаний рассказывал мне о тех, кто посвятил себя этой науке.

– Я тоже хочу знать. Расскажи хотя бы об одном, чтобы я понимала.

– Хорошо. В большом городе Афины жил философ Сократ. Он считал, что тот, кто понимает, почему нужно вести себя хорошо, никогда не будет совершать плохих поступков.

– Ох как правильно! А дальше?

– Сократ просил людей, чтобы они были лучше, добрее. Он считал добром демократию, а тех, кто не придерживается ее принципов, людьми эгоистичными, и пытался их переубедить с помощью своих мыслей и знаний. – Дионисий глянул на Зо. – Тебе интересно?

– Да! Очень! Но что такое это слово – «демократия»?

Он задумался. Как в нескольких словах объяснить то, о чем Епифаний втолковывал ему не один день?

– Это свобода и закон, равенство и право выбора.

– Знаешь, я подумала, вот бы Кироса познакомить с этим самым Сократом! Вдруг бы он стал хоть чуточку добрее!

– А ты тоже немного философ, Зо! К сожалению, Сократ уже по ту сторону Стикса, ему не образумить Кироса.

– Занимаются ли философией женщины? – после недолгого молчания спросила Зо почему-то шепотом. То, о чем рассказывал Дионисий, было так удивительно! До сего времени она даже и не предполагала, что у мужчин бывают занятия не менее интересные, чем создание глиняных фигурок.

– Нет. Но самые лучшие гетеры в философских беседах порой не уступают мужчинам. Только… – Дионисий запнулся. – Я не хочу, чтобы ты, Зо, стала гетерой!

– Почему?

– Потому что… Потому что я… Я когда-нибудь попрошу Актеона, чтобы он позволил мне взять в жены… тебя. Ты же не будешь против?

Девочка покраснела.

– Не буду… – Ее ресницы дрогнули, прикрывая вспыхнувшие и тут же погасшие глаза. – Но к тому времени мой отец отдаст меня уже кому-нибудь другому.

– Тогда я попрошу Актеона заранее. Я обязательно придумаю что-нибудь! Обязательно. Ты веришь мне?

Она кивнула. Улыбка тотчас вернулась на ее лицо. Зо схватила Дионисия за руку, потянула, засмеялась. Он ответил, и они побежали, рука в руку, не в силах идти медленно после того, что было сказано.

₪ ₪ ₪

– Стой! – воскликнула запыхавшаяся Зо, когда улица, по которой они бежали – однообразная, лишенная какой-либо растительности, – влилась в более широкую и людную. – Давай не будем спешить. Ты должен любоваться красотой, а мы с тобой, как два камня, летим, летим…

– Мы не камни. Мы – птицы! Я шел здесь с Актеоном.

– Эта улица главная. Видишь, сколько статуй!

Дионисий подошел к мраморному обнаженному мужчине с диском в руке.

– Кто это?

– Этот человек победил на играх в Олимпии. Наверное, бросил свой диск дальше других. Дионисий, ты хотел бы, чтобы здесь установили твою статую?

Он пожал плечами.

– Не знаю… Наверное, это приятно. Никогда не задумывался…

– А Кирос задумывался. Я слышала, как он говорил отцу, что, когда придет срок, его изваяние во что бы то ни стало займет лучшее место на агоре!

– Да помогут ему боги! Если это случится, значит, он станет хорошим человеком. Ведь только таких людей высекают в мраморе!

Брови Зо метнулись вверх.

– О Дионисий! Ты так это сказал, что мне сразу стало ясно, что такое философия!

Они пошли от статуи к статуе, останавливаясь перед каждой. Улица была многолюдной и длинной, но и ее длины не хватило, чтобы успеть наговориться. Скоро дома расступились, открыв небольшую квадратную площадь, обрамленную колоннадой стои[21].

– Вот наш рынок. – В голосе девочки послышались гордость и восхищение. – Самый богатый и красивый!

Перед стоей возвышалась киклойя. Этот удобный для демонстрации товаров помост был заставлен изделиями ремесленников. Под многочисленными ткаными навесами расположились торговцы овощами и фруктами.

– А это что за человек? – Дионисий указал на мужчину, скучающего за невысоким столиком.

– Это трапедзи́т – меняла, но на него совсем неинтересно смотреть. Он делает вид, что спит, а на самом деле, погляди, какие у него колючие маленькие глазки. Наверное, трапедзит все время пытается угадать, кто из посетителей рынка будет менять деньги. Давай лучше посмотрим, как продают глиняные фигурки. Пойдем же!

У коропласта, разместившегося по центру стои, было людно. Несколько покупателей, выбирая товар, переговаривались с торговцем, и на вошедших мальчика с девочкой никто не обратил внимания. Зато у тех появилась возможность не торопясь насладиться искусством херсонесского ремесленника. Выполненные из красной глины, расписанные цветными красками, фигурки людей, богов и животных показались Дионисию живыми и невыразимо прекрасными.

– Видишь, какие они! – шепнула Зо. – Настоящие! Вот почему я хотела бы делать то же, что делает этот мастер.

Дионисий взял в руки фигурку козла. Похожую когда-то, в день встречи с Епифанием, купил отец, чтобы положить на алтарь Деметре.

Статуэтка Деметры тоже была в лавке. Богиня прижимала к груди яблоко и лотос. Каждая складочка ее каменного хитона казалась такой легкой! Воспоминания захватили Дионисия. Он замер с Деметрой в руке. Со стороны могло показаться, что внимание мальчика приковано к статуэтке. На самом же деле он смотрел вглубь себя. Поэтому прозвучавший в голове Голос, с раннего детства предупреждающий об опасностях, принял как должное. На этот раз Голос вещал тревожно и непонятно: «Собака». Дионисий повторил:

– Собака.

– Что, я не расслышала? Что ты говоришь? – переспросила Зо, продолжая увлеченно рассматривать многочисленные изделия, выставленные в лавке.

– Я сказал всего одно слово – «собака».

– В Херсонесе мало собак. Я их боюсь.

– Но почему?

– У них большие острые зубы и такой громкий голос!

– Острые зубы и громкий голос – это достоинства, Зо. Если бы в нашей усадьбе были собаки…

Продолжать он не стал. Подошел к торговцу, спросил, нет ли у того фигурки собаки.

– Зачем тебе это животное, юноша? Возьми лучше козла. Или быка. Гляди, такой кому угодно понравится. Ах какой бык! – Торговец пододвинул к Дионисию небольшую фигурку.

Бык был действительно великолепен – мощная грудь, свирепый, исподлобья взгляд, маленькие, торчащие вперед рога… Дионисий осмотрел статуэтку со всех сторон, поставил на место.

– Хороший бык. Но я спрашивал о собаке.

– Собаки у меня нет. Хотя ты можешь заказать ее, если придешь в мастерскую завтра или послезавтра. И не забудь прихватить побольше денег. Заказать статуэтку стоит дороже, чем купить готовую.

– Где же я найду твою мастерскую?

– Там! – Торговец махнул рукой в сторону восходящего солнца.

– Я знаю, где это. Я покажу тебе. – Зо перевела взгляд с быка на Дионисия. – Но почему ты хочешь собаку?

Почему? Он и сам не знал. Голос, звучащий внутри, никогда не тревожил попусту. Что он имел в виду на этот раз, было неясно. Но что-то, связанное с собакой, должно произойти обязательно, и пренебрегать этим не стоило. Вот только посвящать кого-либо в подробности своих прозрений Дионисию не хотелось. Тем более впечатлительную Зо! Можно ли предугадать, как отнесется она к его дару прорицателя?

Впрочем, девочка сама нашла для себя приемлемое объяснение:

– Ой, я поняла! Ты вчера рассказывал про свою сестру Дайону. Наверное, собака – в память о ней?!

Дионисий кивнул, соглашаясь, и Зо, обрадованная своей догадливостью, потянула его за руку. Только теперь – к киклойе, на которой гончар выставил изготовленные им сосуды: гидрии с тремя ручками, достаточно крепкими, чтобы выдержать вес переносимой в них воды; амфоры, на горлышках которых астином[22] уже поставил свои метки; рыбные блюда с углублением посередине для острого соуса; объемные чаши-скифосы; мелкие килики; кубки-канфары с изящно изогнутыми большими ручками.

Богатые надменные женщины в роскошных гиматиях, сопровождаемые рабами, выбирали расписанные мастерами алабастро́ны, чтобы хранить в них благовония, и пиксиды. Деловито и весело переговаривались хозяйки победнее. Цены, называемые торговцем, были не малы, но от товаров херсонесского гончара отказаться было невозможно. Дионисий засмотрелся на сценку, изображенную на черном лаковом канфаре: воин повергает копьем своего противника. И снова услышал: «Собака».

За много лет он успел привыкнуть к тому, что прозрения редко доставляют ему удовольствие. К тому же Зо с таким восхищением рассматривала искусно расписанный и, наверное, очень дорогой алабастрон… «Подарить бы ей эту вещицу. Или пиксиду. Чтобы хранила там свои украшения и каждый раз, поднимая крышечку, вспоминала сегодняшний день. Обязательно попрошу у Актеона денег. Завтра же!»

После гончарной лавки Зо повела Дионисия по рядам с рыбой, выложенной на мраморных плитах, холод которых не давал ей протухнуть, мимо гор овощей и фруктов, свезенных еще вечером со всей обширной херсонесской хоры…

Они бродили до тех пор, пока Зо не остановилась, смеясь:

– Дионисий, у меня во рту уже протекает бурная река – так хочется попробовать всё-всё-всё! Кроме, конечно, сырой рыбы! Давай пойдем поскорее к театру, а потом я покажу тебе агору.

Едва шумный рынок остался позади, Дионисий указал на высокое красивое здание с белыми колоннами:

– А это что?

– Наш монетный двор. Отец говорит, что там чеканят деньги не только для Херсонеса, но и для всей Таврики.

– Однажды Епифаний, объясняя мне начала экономики и политики, сказал, что только независимый город может чеканить свои монеты.

За монетным двором дорога пошла под небольшой уклон, и почти сразу же Дионисию открылось… Эти многочисленные ярусы каменных скамей, обнимающие ровную, почти круглую площадку, могли быть только театро́ном. Огромным, неожиданно огромным, просто поражающе огромным! В Керкинитиде ничего подобного ему видеть не приходилось. Слова полились сами собой, вынырнув неизвестно из каких глубин его обширной памяти:

В мире много сил великих, Но сильнее человека Нет в природе ничего. Мчится он, непобедимый, По волнам седого моря Сквозь ревущий ураган.

– Что это ты такое говоришь? Так… так… так прекрасно! – воскликнула Зо, глянув на него с удивлением и восхищением.

– О нет, это не я! Моими устами разговаривал Софокл{42}. Его драма «Антигона» очень нравилась Епифанию, он знал ее наизусть. Оказывается, кое-что запомнилось и мне.

Дионисий вновь обвел глазами театрон. Да, понятно, почему Актеон так мечтает прочесть здесь свою поэму!

– Сколько же людей имеют счастье приходить сюда?

– Ой, очень много! Наверное, полгорода, – ответила Зо, с неменьшим удовольствием рассматривая арку парода, из-под которой во время представления торжественно выходит хор, площадку-орхестру, где он так чудесно поет и танцует, логейон[23], скене[24] и великолепный, хотя и небольшой алтарь Дионису{43} взявшему под свое покровительство театр.

– Знаешь, Зо, о чем я подумал… В Херсонесе должны бы особо почитать Диониса. Разве не он заботится о театре? Разве не он помогает растить виноград, дающий нашему городу и питье, и доходы? Сегодня Атрей объявил о празднике урожая. Мы, его ученики, тоже примем в нем участие. Если Гермес дарует мне победу в простом, а может, и в двойном беге, пусть он не обижается, я посвящу ее Дионису! А еще мне очень хотелось бы посмотреть, как Актеон будет читать здесь свою новую поэму.

– И мне. Очень-очень! – призналась Зо с грустинкой в голосе. – Но, наверное, для меня это невозможно…

– Почему же?

– Не всегда женщин пускают в театр. А если и пустят, вряд ли у отца найдется столько денег, чтобы оплатить сразу три места. Ладно, пойдем обратно.

Они снова прошли мимо монетного двора, но теперь Зо повела Дионисия в другую сторону – на агору.

Ряд мраморных статуй, прославлявших достойных граждан Херсонеса, величественные храмы… Дионисий уже видел все это накануне, мельком. Но теперь, когда не надо было торопиться, он замер надолго, пока Зо не окликнула:

– Пойдем отсюда! День бежит так быстро, а ты должен еще увидеть теме́нос.

Эта священная территория Херсонеса лежала за невысокой оградой, прижимаясь одной стороной к морю. Зо подвела своего друга к огромной, локтей в двенадцать, великолепной статуе.

– Это Афина{44}! – сказала шепотом, уважительно. – Правда, она красивая?

– Конечно. Богиня не может быть некрасивой, – так же тихо ответил Дионисий. – Вчера Актеон упоминал об алтаре Партенос скульптора Пасиада. Где же он?

– Смотри!

Беломраморный алтарь с изображенными на нем цветочными гирляндами, украшенный портиком с кариатидами, действительно заслуживал сказанных о нем слов. За алтарем возвышался храм.

– Вот жилище Партенос. – Голос Зо трепетно задрожал, глаза исполнились тайны и благоговения.

Ступая босыми загорелыми ногами по белым известняковым плитам, она подошла к храму. Дионисий, чуть помедлив, догнал ее, встал рядом. Главный фасад жилища Партенос украшал шестиколонный пронаос с красочно расписанными статуями, выполненными настолько великолепно, что каждую линию, каждый изгиб каменных изваяний можно было легко проследить, несмотря на высоту, на которую вознес их херсонесский архитектор. В пронаосе на массивных каменных плитах были высечены декреты народного собрания, и Дионисий начал читать, но скоро понял, что утомился и увиденное больше не оставляет в нем нужного следа. Дав себе слово обязательно прочитать все декреты до единого позже, он помотал головой, прогоняя усталость, и, поймав вопрос в глазах Зо, кивнул:

– Да-да! Ты догадалась. Сегодня чаша впечатлений переполнена. Никто не показал бы мне Херсонес так же хорошо, как ты! Может, теперь мы спустимся к морю?

Девочка глянула на солнце.

– О нет, Дионисий! Больше всего мне хочется пойти с тобой к морю! Но пора возвратиться домой.

– Чем ты будешь заниматься дома?

– У меня много различной работы. Сегодня мы с мамой и рабынями собираемся ткать. Мама будет работать за станком, а я готовить для него нити.

– Зо, неужели тебе не надоедает изо дня в день делать одно и то же? Моя мама тоже пряла, чтобы обеспечить нас тканями, и мы с Дайоной всегда удивлялись, как у нее хватает терпения. Эти нити… Их так много! И они все время норовят запутаться!

Смех полетел по площади, но Зо вспомнила, где находится, осеклась, потянула Дионисия за ограду. И только там ответила:

– Но как может быть по-другому? Мужчины должны принимать и развлекать гостей, выполнять ту работу, которую поручили им боги: быть защитниками, торговцами и путешественниками. А женщинам вверено рожать детей и вести хозяйство. С этим приходится мириться, даже если иногда становится скучно. Таков порядок, и его нужно соблюдать, иначе всё перемешается и развалится.

– Ты сейчас говоришь истины, но лицо твое может служить образцом для трагической маски, какие надевают актеры, – улыбнулся Дионисий. – Предназначение мужчины и женщины определено на Олимпе. Но у каждой вещи и явления есть темные и светлые стороны. Давай поищем то, что будет нам по душе. Хочешь, встретимся с тобой завтра? Сходим в мастерскую коропласта, погуляем у моря или за стенами Херсонеса?

– Да, очень хочу!

– Видишь, ты повеселела. Сейчас я провожу тебя домой.

– Нет! Нет! Не надо этого делать. Пожалуйста, Дионисий! Я разрешаю тебе пройти со мной совсем немного, а потом ступай к Актеону. Мне кажется, Кирос не успокоился, бросив в тебя стригиль. Он мерзкий и злопамятный. И будет подстерегать, охотиться, придумывать всякие гадости. Тем более что ему проще простого узнать, когда я ушла из дома. А зачем – об этом не так-то сложно догадаться, поверь.

– Я не боюсь Кироса!

– Ну будь же разумен, Дионисий! Я знаю, что ты его не боишься. Но если сегодня повторится то, что было вчера, и снова вмешается Хаемон, нам с тобой не дадут больше встречаться. Послушайся меня, пожалуйста.

Не доведя свою подругу до дому совсем немного, Дионисий, уставший, переполненный впечатлениями, повернул назад.

И не узнал, как был разъярен Кирос, когда Зо вернулась без ненавистного провожатого. Как, сжимая кулаки, грязно ругаясь, он отпустил вооруженных камнями и палками приятелей и дал себе слово уничтожить соперника. Чего бы это ни стоило.

* * *

На следующее утро все ночные «приключения» показались Евграфу полной белибердистикой. Но, стоя перед зеркалом, он почувствовал, что находится в ванной комнате не один, потом в голове словно реле сработало, и довольный голос произнес:

«Хайре, Евграф! Я рад, что ты после нашего разговора смог заснуть и даже выспался».

«Что еще за хай? Что я, немец, что ли? „Хай, Евграф!" Ничего себе!»

«Но я не сказал „хай", лишь „хайре". Это обычное слово приветствия».

«А-а-а, ну тогда и тебе – здравствуй. Сейчас я позвоню Тасе и начну выполнять свое обещание».

«Благодарю. Не каждому выпадает такая возможность – увидеть будущее своего мира глазами живого».

«Слушай, а что тебе показывать? Мне тут Тася уже о многом рассказала. И дед у нее – супер. Когда ты со мной вчера днем заговорил, я как раз на его катере в декомпрессионной камере сидел».

«Декомпрес… Далеко же вы ушли… Мне неудобно предложить… Но, если ты откроешь доступ в свое сознание, я легко прочту там все то, о чем тебе рассказала Тася. Тогда мы и понимать друг друга лучше начнем. Если же тебе есть что скрывать, тогда не торопись соглашаться. Сейчас мне доступны лишь поверхностные мысли и впечатления».

«Э-э-э! У каждого человека есть что скрывать. Что я, не хитрил, что ли? И ябедничал, когда малой был. Иногда вообще такое в голову взбредет…»

«Но если ты осознал пагубность своих поступков и пороков, если эвдаймония – твоя основа, тебе нечего стесняться, Евграф».

«Чего-чего? Ну ты, Дионисий, загнул! Это на том свете таким словечкам учат? Что еще за эв-дай… мония, да?»

«Сущность наша все время в процессе познания. Эвдаймония – это высшее благо, определяющее ценности человеческой жизни. В противоположность какиай. Достойный человек обязан избегать низменных чувств и поступков, присущих какиай!»

«В общем, все, что плохо, – это кака! Мне и мама в детстве такое говорила. Только без терминологии».

«Те пороки, о которых ты упомянул в начале нашего разговора, свойственны любому взрослеющему человеку».

«Свойственны, говоришь? Врать и ябедничать – это нормально?»

«В определенном возрасте все через это проходят. Нельзя подняться над тем, о чем не имеешь представления».

«Ну ты прямо как наш школьный психолог! Ладно, все равно у меня в мозгах копаешься. Килобайтом больше, килобайтом меньше… Если действительно нам потом легче будет общаться, тогда я согласен на этот твой прямой контакт. Что мне нужно сделать?»

«Ничего. Не ставить преград».

«Попробую». – Евграф поднатужился, расслабляясь, и тут же почувствовал, что его собеседник усмехнулся.

«Ты зря стараешься. Мне уже все известно».

«Ага. Мгновенная передача информации?»

«Да, у вас это так называется. Кстати, тебе не за что было краснеть. Я поражен и восхищен всем, что относится к будущему моего города. Теперь позволь это увидеть».

«Я-то позволю. Но, Дионисий, один уговор. Ты сейчас затк… извини, замолчишь и не будешь возникать до того момента, пока я сам тебя не позову. А то начну бормотать, Тася решит, что дружит с психом. Даже если тебе будет слишком удивительно, молчи».

«Я постараюсь… Не уверен, что это получится, особенно если увижу поезда и автомобили – я правильно это называю? У нас не было таких повозок. И лодки у нас были другие».

«Ну понятное дело – древность. Все, Дионисий. Я звоню Тасе».

* * *

– Тасечка к нам в гости пожаловала! – воскликнула тетя Люся, увидев на пороге улыбающуюся девочку. – Солнышко наше ясное!

– Теть Люся, ну что ты запричитала? Тася как Тася. Входи, Тася! – воскликнул Евграф, вылетевший вслед за теткой на звонок.

– А я, Графушка, и не причитаю. Тасечка действительно светленькая. Так и биоэнергетики наши говорят.

– Да ладно вам, тетя Люся! – смутилась Тася. – Здравствуйте, кстати. Привет, Евграф!

– Привет! Пойдем в мою комнату.

– Идите, идите. Поболтайте, а я вам холодного компотика принесу.

– О! Давай компотика. А потом мы с Тасей прогуляемся, если ты не против.

– Я – против? Для того ли ты в Крым приехал, чтобы в четырех стенах при тетке сидеть? К занятиям-то вечерним успеете вернуться?

– Успеем? – Евграф глянул на Тасю.

Та взмахнула рукой.

– Ну… Это как получится. Вообще-то мне не хотелось бы пропускать.

– А куда вы собираетесь, если не секрет? – полюбопытствовала тетя Люся.

– Куда, Тась?

– Давай я тебе центр покажу. Ну, можно еще на Сапун-гору съездить. Это за городом, но туда маршрутка каждые пять минут ходит. И… все, пожалуй. Больше не успеть.

– И не надо больше, – замотала головой тетка. – Информацию лучше получать дозированно, чтобы не уставать и запоминалось лучше. Куда спешить? Все каникулы впереди. Насмотритесь еще!

«Дионисий, ты тут?» – на всякий случай проверил Евграф, после того как, выпив по стакану холодного компота, они с Тасей заскочили в отходящий автобус.

«Здесь, преемник. Наблюдаю и молчу. Ты же сам просил не отвлекать тебя разговорами. Хотя многое, очень многое мне удивительно».

«Сейчас будем вместе удивляться. Я города тоже не знаю. Всё. Конец связи!»

Губами Евграф старался не шевелить, но Тася заметила его отсутствующий взгляд, легонько подтолкнула.

– Эй! Ты где? Возвращайся!

– Нигде. Просто задумался.

– Понимаешь, я не знаю, с чего начать… У нас так много всего. Если бы я работала экскурсоводом, наверное, привыкла бы. «Посмотрите на то, посмотрите на это…» А мне сейчас просто хвастаться хочется. Всем и сразу.

– Ну и хвастайся! Только выбери, с чего начать.

Тася вздохнула.

– Про князя Владимира и Кирилла с Мефодием мы уже говорили. Давай я с Суворова начну.

– Полководца, что ли?

– Ну да. Он, когда сюда прибыл, увидел нашу бухту – она тогда Ахтиарской называлась, – понял, что лучшей просто не существует, и сообщил об этом Екатерине Второй. Екатерина, как любой нормальный человек, тут же поняла, что бухта находится на самом кончике Крымского полуострова и если там флот поставить, то можно будет контролировать все Черное море. Это было – так, дай вспомнить – в 1783 году. Когда город построили, Екатерина приехала на него посмотреть. Представляешь, в карете, по бездорожью! Не только команды из столицы направо-налево раздавала… – Тася перевела дух. – Ну, какой из меня гид получается?

– Нормальный! Вещай дальше. Ничего, что я не на тебя, а в окно гляжу?

– Гляди. А мне все время кажется, что я лекцию читаю. Ладно, раз нравится, тогда продолжаю. Сам понимаешь: в Крыму – татарское ханство; в оконечности полуострова Россия флот строит; по морю турки плавают. Началось выяснение отношений.

– И, насколько я понимаю, продолжилось аж до войны с Германией.

– В общем, да. Сначала Крымская война, меньше чем через сто лет – Вторая мировая. Первая оборона Севастополя почти год длилась. Вторая – двести пятьдесят дней. Кстати, я в Интернете прочитала, что за это время немцы потеряли здесь триста тысяч человек. Ну, что тебе еще важного вспомнить? Давай про людей. Лев Толстой стал в Севастополе писателем. Его еще до «Войны и мира» «Севастопольские рассказы» прославили. И Даль, у которого четырехтомный словарь, тоже здесь служил. Грин «Алые паруса» задумал. Мы в его музее были, в бывшей тюрьме. Он там как политический заключенный сидел. Так нам на карте города показывали, где Ассоль жила, где с Греем встретилась, где Зурбаган, где Лисс[25]… О, Попов здесь радио испытывал! Пирогов впервые широко применил анестезию. Первые медсестры в госпиталях появились. Дашу Севастопольскую знаешь?

– Ее все знают.

– Ахматова маленькой по Херсонесу бегала, потом об этом стихи писала. Пушкин на мысе Фиолент, у Георгиевского монастыря, над морем размышлял. Наш адмирал Лазарев Антарктиду открыл вместе с Беллинсгаузеном. Севастополем Папанин возглавил первую в мире дрейфующую на льдине станцию. В начале двадцатого века первые российские летчики тоже тут базировались, на Качинском аэродроме, может, слышал? А военных героев – тех вообще не сосчитать. В общем, людей столько-столько-столько! Ты потом дома на сайт зайди и сам почитай. Нам выходить пора.

«Я-то почитаю, а вот Дионисию, наверное, лучше слушать и видеть».

– Тася, ты как думаешь, почему в небольшом городе столько всего – и великих людей, и событий? Я понимаю, моя Москва. Столица все-таки. Древняя. А тут…

– Я тоже у деда спрашивала. Он говорит, что город всегда был флотским. А флот – это самые передовые технологии, научные разработки, уровень образования, культуры. И правила жизни – честь, достоинство, слово офицера…

– Эвдаймония.

– А? Что? Что ты сказал?

– Да так, не обращай внимания… Ну, ты решила, куда меня поведешь?

– Решила. К самому первому севастопольскому памятнику – Казарскому.

* * *

– Вот. Этот самый первый!

– Скромненький… – Евграф обошел невысокий постамент с древней вёсельной лодкой наверху.

– Зато история у него – супер! Рассказываю. Когда в Севастополе флот появился, туркам это совсем не понравилось. Наши, сам понимаешь, тоже от турецкого флота были не в восторге. И вот однажды наш бриг «Меркурий» встретился с двумя турецкими кораблями. Бриг – небольшой, всего восемнадцать пушек. А у турок на двоих – сто восемьдесят четыре.

– Ничего себе перевес!

– Вот именно. Естественно, турки, как нормальные люди, предложили команде брига сдаться в плен со всякими там цивилизованными гарантиями. У них, кстати, на одном из кораблей находился адмирал. Командовал «Меркурием» капитан-лейтенант Александр Иванович Казарский. Он обратился к команде, и она ответила, что сдаваться – недостойно чести русского моряка. Наши начали стрелять. Офицеры на совете постановили, что если турки начнут одолевать, идти на таран, а кто последним останется, должен взять пистолет и взорвать боезапас в крюйт-камере – это помещение такое для хранения пороха. Чтобы никто не посмел спустить морской российский флаг, его намертво приколотили к мачте. Бой четыре часа продолжался. У турецких кораблей оказались перебиты мачты, и турки признали поражение. Это со своими-то ста восьмьюдесятью четырьмя пушками! «Меркурий», конечно, тоже пострадал… А еще знаешь, Евграф, что мне запомнилось? Когда в корпусе нашего брига образовалась пробоина и в трюм хлынула вода, матрос Гусев закрыл дыру своим телом и потребовал припереть его бревном. Гусева вдавили в борт вместо заплаты, а когда все закончилось и его вытащили, он уже умер. Через пять лет командующий Черноморским флотом адмирал Лазарев предложил установить памятник с надписью: «Казарскому. Потомству в пример».

– Да, круто… Я слышал – «бриг „Меркурий"», «бриг „Меркурий"», но как-то в подробности не вдавался. А тут!..

– Вот именно. Дед сказал, что эта морская победа известна во всем мире. И знаешь, что самое интересное? До Казарского на «Меркурии» был другой командир. Так вот, накануне он оказался точно в такой же ситуации и сдался в плен вместе с экипажем. А когда «Меркурий» сражался, он находился на одном из тех самых турецких кораблей и наблюдал за боем. Как же его фамилия? Мне же дед называл! Не могу вспомнить.

– Тась, а и не вспоминай. Мы Казарского помним: он заслужил. А чего слабака вспоминать? Хорошо, что таких тогда мало было. Иначе бы вся история по-другому пошла…

– Может, и не мало, просто о них никто не знает. Когда памятник ставили, Казарского уже не было. Он оказался честным, неподкупным, и поэтому флотские воры-интенданты во время ревизии отравили его мышьяком…

– Ты это правду говоришь? Свои своего? После такого подвига?!

– Ну какие «свои»? Говорю же – воры…

Евграф поднял глаза.

– «Потомству в пример»… Сильно сказано. Тася, бриг – это же парусное судно? Почему тут лодку изваяли?

– Символ. Трирема – древнее военное судно.

– Название специально вызубрила?

– Ага! Знаешь, Евграф, я свой город так люблю! Но как-то так, целиком. Иду иногда по улице и думаю: надо бы про всё-всё почитать. А потом заленюсь. Да и дед под боком. Он такой краевед-патриот! А тут ты попросил рассказать…

– Ты мне в качестве гида очень даже нравишься. Продолжай. Что еще покажешь?

– Пойдем к Памятнику затопленным кораблям.

– Я о нем немного знаю. Проверяй. Во время Крымской войны англичане с французами через бухту хотели проникнуть в город, чтобы уничтожить его и флот. Тогда бы для нас Черное море прикрылось надолго. Поэтому командование решило затопить корабли. Сделать такой забор из мачт. Смелый вообще-то поступок. Представляю: мачты из воды торчат, как кресты на кладбище… Жуть!

– А знаешь, что, когда встал вопрос о затоплении, вице-адмирал Корнилов, от которого все зависело, наотрез отказался? Предложил биться до конца. Но офицеры военного совета все же его убедили. Наверное, сказали, что можно, конечно, геройски погибнуть, но городу-то от этого легче не будет. И Корнилов отдал приказ топить. Я думаю, он не ел, не спал, когда на такое решался.

Евграф спустился к краю бетонной набережной, вдохнул поглубже пахнущий морем ветерок. Большущая чайка пролетела совсем рядом, чиркнув крылом.

За памятником, выраставшим из воды, был виден створ бухты, охраняемый приземистой, с бойницами-окнами, крепостью. В бухту заходил вертолетоносец. Под его бортами плясала на волне белая яхточка, такая крохотная по сравнению с военной громадиной.

«Эй, Дионисий, ну как тебе?» – позвал Евграф, пользуясь тем, что Тася стоит за спиной и не видит его лица.

«Мои эмоции пока превышают возможность отвечать на твои вопросы».

«Ясно. Мои тоже».

Подошла Тася.

– По праздникам здесь такие салюты! Ракеты летят с другого берега и загораются прямо над головой. В бухте выстраиваются военные корабли с иллюминацией. Получается, будто их лампочками по темноте нарисовали. Еще пожарными катерами в море фонтан делают и подсвечивают разными цветами. В небе лучи прожекторов скрещиваются… Да что я тебе рассказываю, это все равно словами не передать! У нас салют со многих улиц можно смотреть, но я все равно сюда приезжаю. Здесь, на набережной, народу собирается тысяч сто, не меньше. И все какие-то… Словно друзья. Поют, «ура!» кричат, когда залпы. В День Победы старикам цветы дарят, обнимают их, фотографируются… Я всегда думаю: почему люди, когда по домам расходятся, забывают, как им было здесь всем вместе классно?..

Евграф промолчал. Ну действительно, почему?..

– Ладно, если насмотрелся, поехали на Сапун-гору, – минут через пять окликнула его Тася.

– Сапун – это от сопения? Пока влезешь – насопишься?

Она засмеялась.

– Почему-то все так думают. На самом деле, конечно, насопеться там – запросто. Но, хочу тебя разочаровать, «сапун» – это всего-навсего «мыло» по-татарски. На горе раньше мыльную глину добывали. Поэтому получается «Мыльная гора». Когда город после обороны – это я про последнюю войну говорю – оставили, там фашисты засели. И хвастались, что их укрепления никому и за год не взять. Ни с воздуха, ни с земли. Зря хвастались. Наши штурмом за девять часов одолели. Сейчас склон деревьями порос, а тогда ни кустика не было. Всё снарядами уничтожили. Я вообще не понимаю, как такую высоту штурмовать можно. Снизу – наши моряки и солдаты. Каждого видно. Сверху, в укреплениях, – немцы. Сейчас там братская могила и диорама.

Автобус долго ждать не пришлось. Пробежав современные окраины, он выехал за город и через пару километров остановился.

К диораме вела сосновая аллея с обязательными для всех сосновых аллей белками.

– Рыжие попрошайки! – Тася протянула пустую ладошку к выглянувшему из-за ствола глазастому зверьку.

Обрадованная белка метнулась по ветке за кормом, но, сообразив по дороге, что кормить не будут, в том же темпе рванула обратно.

– Тут же шишек полно! Неужели голодная? – улыбнулся Евграф. – Смотри, какие сосны.

– До Крымской войны вокруг города такие леса росли! Мы с дедом как-то грибы собирали и увидели дуб – обхватов в шесть, не меньше.

– Один, что ли?

– Один. Так это нам еще очень повезло. Их же в восемнадцатом веке, когда город строили, все порубили. И сосны тоже. На мачты и корпуса. Знаешь, сколько на один корабль деревьев требовалось? Несколько тысяч!

Едва аллея закончилась, Тася схватила Евграфа за руку.

– Стой. Теперь закрой глаза.

– Это еще зачем?

– Надо… Хочу по-настоящему показать… Пойдем!

Из-за жары ладошка у Таси была чуть влажная и прохладная. Евграф, передвигаясь осторожными шагами, думал только об этой Тасиной ладошке. Пока не сообразил, что позволил Дионисию копаться в собственных мыслях без каких-либо ограничений.

«Это прекрасные чувства, преемник, – незамедлительно услышал он, даже не успев покраснеть. – Не стоит смущаться того, что навеяно Афродитой. У Зо была столь же приятная ладонь!»

– Всё, открывай глаза. Теперь можно… – Тася убрала руку.

Если бы он был какой-нибудь чувствительной барышней, точно взвизгнул бы от восторга. Глубоко внизу лежала плоская долина, расчерченная ровненькими линиями виноградных плантаций. Примерно посередине ее пересекали две дороги – автомобильная и железная. По рельсам медленно ползла коричневая змейка – игрушечные коробочки-вагончики грузового состава. Долину со всех сторон окаймляли лесистые горы. Вдали, справа, блестел клочок синей воды. И там же, на горе, угадывались разрушенные башни какой-то крепости.

Тася и Дионисий заговорили одновременно. Тася, как и подобает хорошему гиду, четко, неторопливо. Мысли Дионисия сбивались от волнения.

– Это Балаклава. Там, в межгорье, очень удобная бухта. И прямо внутри горы была секретная база подводных лодок. А башни – генуэзская крепость Чембало. Впечатляет?

«Преемник! Я помню эту долину. Я шел по ней, умирая от голода и усталости. Вода, на которую ты смотришь, – это бухта Симболон. Мне неприятно вспоминать те дни».

– Да, – произнес Евграф, решив, что такой лаконичный ответ подойдет обоим.

– Мне здесь всегда не хватает крыльев. – Тася раскинула руки, вскочила на парапет.

– Эй, птица! Не свались! – забеспокоился Евграф.

– Ну-у-у… Я же не курица! Ладно, слушай дальше. – Тася вернулась на свое место. – В этой долине в Крымскую войну русские солдаты положили почти всех британских дворян.

– Они их что, по паспорту отбирали: дворянин – не дворянин?

– Скажешь тоже!.. Там конница была, а в коннице только дворяне служили. Богатые, нарядные и красивые.

– Почему нарядные? На тот свет, что ли, наряжались?

– На этот. Раньше на бои дамы любили посмотреть. Как коррида, только с солдатиками. Поэтому мундиры всегда яркие шили. Здесь, под Севастополем, ничего, конечно, подобного не было. Английский командующий отдал глупый приказ, кавалеристы двинулись вперед, хотя местность с обеих сторон простреливалась нашими пушками. Дым, грохот, кони понесли – не остановить. Вынесло их прямо на русские штыки. Момент – и нет графов с лордами. Англичане это место «долиной смерти» назвали. А во время Великой Отечественной здесь, где мы стоим, располагались немецкие укрепления. Вот и смотри теперь, каково нашим – они снизу шли – было гору брать.

– Да, задачка-то невыполнимая.

– Немцы тоже так думали, – кивнула Тася. – Пойдем теперь в диораму.

То, что развернули художники на полотне, занимавшем всю стену полукруглого зала, оказалось намного страшнее и реальнее любых представлений. Голый, изрытый снарядами склон и рвущиеся вверх люди, в лицах которых нет ни отчаяния, ни страха…

На обратном пути, уже в автобусе, Евграф спросил:

– Тася, вот не пойму я. Ты говоришь, что город обороняли двести пятьдесят дней. И оставили его по приказу командования, когда стало нечем воевать, нечего есть и пить. Но здесь же с трех сторон вода. Куда люди-то делись? Не в Турцию же вплавь!

– Если бы в Турцию… Это все так жутко. Мне даже говорить не хочется. Я, когда сама впервые узнала – нас с классом на место последних боев водили, – ревела…

– Все равно, рассказывай. Иначе картина неполной получается.

– Есть такое место – Тридцать пятая береговая батарея. Она в скалу врыта. Две огромнейшие пушки. Когда стало понятно, что воевать нечем, вся армия туда ушла. Люди думали, что их кораблями снимут. Или самолетами. Но забрать почти никого не удалось: везде немцы. Сначала не получалось, а потом… потом их просто бросили.

– Сколько же там?..

– Никто точно не знает. Восемьдесят, сто тысяч.

– Ско-о-лько? – Евграф развернулся, посмотрел в печальные Тасины глаза. – Так много? Не может быть!

– Может. В Ставку ушло сообщение, что армии нет. А город после этого еще две недели сражался. Не только военные. И жители тоже. Женщины. Даже дети. Маленькие совсем. Когда патроны закончились, люди без еды и пресной воды несколько суток под скалами в море стояли. Впритык друг к другу. А сверху их фашисты из автоматов расстреливали – кто из-под берега высунется случайно. Или специально, если нервы не выдерживали. И с катеров расстреливали. Там же и убитые плавали, среди живых. Тысячами. Вода от крови красной была. Нам на экскурсии фотографии из немецких архивов показывали.

– И что, они там все, в воде…

– Нет, конечно. Знаешь, какой длины была колонна военнопленных? От Севастополя до Бахчисарая. А до него на автобусе больше часа ехать.

– Но почему их не спасли?! Так нельзя! Какой-нибудь марш-бросок. Хоть как-то!

– Как?! Нет, невозможно… Потом это повторилось. Только уже с немцами, когда город освобождали. Их тоже из-под скал выковыривали.

– «Кто с мечом придет, от меча и погибнет», – задумчиво процитировал Евграф.

– На том месте теперь музей. Мы с дедом ходили. Сначала под землю спускались батарею смотреть. После нас повели в пантеон. Представь, огромный круглый зал, темнота полнейшая, музыка… И вдруг на стенах возникает панорама разрушенного Севастополя. Садится солнце, вспыхивают звезды, и среди звезд, на куполе, постепенно проявляются лица погибших – моряки, солдаты, женщины. Даже дети, маленькие совсем. Тысячи! Все глядят на тебя и медленно растворяются. Только горящие свечи остаются… Мы когда из пантеона вышли, дед, здоровый и сильный, за сердце держался…

* * *

Было уже далеко за полдень, когда Тася, помахав рукой, выскочила из автобуса на своей остановке, предупредив, что собирается вечером на занятия.

Шагая домой по не слишком тенистой кипарисовой аллее, Евграф пытался навести порядок в собственной голове: мысли, эмоции, знания, неожиданные способности, Тася, загадочный Дионисий… Так много и так сразу!

– Денис, ты здесь? – позвал он вслух.

«Меня никогда не называли этим именем. Но мне понравилось».

– Значит, ты не против?

«Зови».

– Ну, как тебе все это? Я, если честно, загрузился по макушку.

Дионисий не ответил.

Евграф вошел в комнату, перекинулся парой слов с тетей Люсей, съел обед, отдохнул, собрался идти в Херсонес и только тогда услышал:

«Преемник! Этот город достоин поклонения».

₪ ₪ ₪

Истошные вопли и громкая брань заставили Хаемона поморщиться. Шум мешал размышлениям о средствах, которые предстояло выделить на укрепление городских стен. Вопрос был неприятным, но его стоило решать побыстрее, поэтому отрываться и идти выяснять не хотелось. И вставать не хотелось: в последнее время он стал слишком мало внимания уделять тренировкам – тело обрюзгло, стало неповоротливым.

Проще всего было выждать, но вопли не прекращались. Тяжело поднявшись, Хаемон вышел во двор, окинул его недовольным взглядом.

Возле цистерны, прижавшись к колонне портика, не замолкая, вопил молодой раб, обычно работающий в доме у очага. Перед ним, в большой луже, лежала разбитая гидрия. Вокруг прыгал разъяренный Кирос, выкрикивая ругательства и угрозы. Слов из-за возбуждения было не разобрать, впрочем, Хаемон и не вслушивался. Его внимание сосредоточилось на глиняном черепке, зажатом в руке сына. Края черепка были остры, и несколько рваных кровавых борозд уже украшали живот и бока зашедшегося от ужаса раба.

В другой момент Хаемон не стал бы вмешиваться: из Кироса должен вырасти настоящий мужчина, которому предстоит вести немалое хозяйство, когда самому Хаемону откроется царство Аида. Возможно, к тому времени Киросу достанется не только родовой дом и приобретенные немалыми усилиями клеры, но и весь этот… Нет, об этом даже думать пока опасно. А сына надо бы остановить. Этот раб хорошо знает свое дело, и неразумно оставаться без вечерней трапезы из-за глупости юнца.

– Достаточно! – Хаемон вышел из тени портика. – Я к тебе обращаюсь, Кирос. Опусти руки и отойди. – Он строго глянул на дрожащего окровавленного юношу. – А ты прекрати вопить. У меня уши болят от твоего крика. Убери осколки, приведи себя в порядок и ступай работать. Тебя больше никто сегодня не тронет.

Раб, всхлипывая и постоянно оглядываясь, пополз по полу, собирая остатки гидрии. Кровь полилась на мозаику. Хаемон брезгливо скривился, хотел что-то сказать, но передумал. Кивнул сыну, приглашая его следовать за собой, и, не оборачиваясь, пошел в комнату. Кирос поплелся следом.

Опустившись на тронос, Хаемон спросил, тщательно контролируя готовый сорваться голос:

– Чем вызвана твоя ярость, Кирос?

– Позволь мне не отвечать на этот вопрос.

Кирос с трудом выдержал взгляд отца. Тот, возвышаясь на подушках в массивном кресле хозяина дома, казался огромной, непоколебимой глыбой.

Хаемон усмехнулся: а мальчик-то взрослеет! Вон каким ершистым стал. Еще год назад разве посмел бы так ответить на вопрос-приказ отца?

– Не позволю. Говори. Этот раб проявил к тебе неуважение?

– Он слишком близко прошел со своей гидрией, отец. Мне пришлось уступить ему дорогу. За это он и получил.

Хаемон вновь с интересом глянул на Кироса. Оказывается, сын не только повзрослел, но и научился лукавить. Сочетание полезное, но опасное. И это теперь придется учитывать постоянно. Кирос не должен забывать, что отец сильнее и мудрее его, юнца. Иначе, не ровён час, все то, что он развил в мальчике, тот обернет против него самого.

– Это недостаточный повод для такой, – он подчеркнул слово «такой», – ярости. Итак, я повторяю: что послужило истинной причиной твоего гнева?

– Дионисий, отец.

– Дионисий? Мне это имя ни о чем не говорит.

– Ты видел его вчера около нашего дома рядом с дочерью Джорджиоса.

– Ах этот! Неужели такая мелочь способна разозлить тебя?

– Ну как ты не понимаешь!

– О, я не принял во внимание одну существенную деталь. Ты сказал, что он был рядом с дочерью Джорджиоса. Видимо, в этом все дело. Как зовут девчонку?

– Зо.

– Да-да, припоминаю, я слышал в своем доме это имя. Она отвергла твои притязания?

Кирос покраснел.

Хаемон усмехнулся, но тут же стал серьезным.

– Кто такой этот Дионисий?

– Он в Херсонесе недавно. Говорят, что Актеон купил его у торговца рабами. Но такого быть не может, потому что Актеон обращается с ним как с сыном и наследником. Даже оплачивает занятия в палестре.

– Много глупостей говорят люди. Конечно, он родственник Актеона! И вполне возможно, наследует ему. Что ж, у нашей Зо хорошо работает голова. А у тебя она работает отвратительно, Кирос. Избивая своих рабов, ты разрушаешь хозяйство, утоляешь гнев, но это никаким образом не влияет на отношение к тебе девчонки.

– Но что же мне остается делать? Я с удовольствием размозжил бы голову этому выскочке! Палками! Но…

Хаемон усмехнулся.

– После этого Зо станет благосклоннее к тебе?

Бегающий по комнате Кирос словно наткнулся на невидимую преграду. Заметив это, Хаемон поймал взгляд сына, прошептал:

– Не следует бить Дионисия! По крайней мере, пока. Пусть девчонка видит, что ты больше не держишь на него зла. Сделай так, чтобы палки – чьи-то, не твои – обратились на саму Зо. И разгони обидчиков, не требуя благодарности за свой геройский поступок. После преподнеси ей достаточно дорогой подарок. И снова ничего не проси взамен. Вот тогда и поглядишь, один ли Дионисий останется светилом на ее небосклоне.

По мере того как Хаемон произносил свои слова, глаза Кироса разгорались.

«Что ж, доброе зерно упало в нужную почву!»

– Я понял! Понял, отец! Разреши мне покинуть тебя?

– Иди, мальчик! – Хаемон махнул рукой. Когда сын вышел, он встал, прошелся по комнате, ухмыльнулся: – Эх, глуп еще, глуп. Но горяч! Молодец!

₪ ₪ ₪

Несколько дней Посейдон швырял на берег высокие волны. Еще накануне Зевс метал ослепительные молнии, но к рассвету ему это наскучило, и солнце отправилось в дневной путь по безоблачной сини. Оно едва успело заглянуть за городскую стену, а Зо уже возвращалась домой. Последнее время ей стали доверять закупку рыбы. Делать это следовало пораньше, пока мраморные плиты – на них раскладывался товар – еще хранили ночную прохладу. Рабыня, с которой Зо ходила за покупками, шла позади, нагруженная несколькими отличными камбалами.

– Иди вперед одна. И скажи хозяйке, что я приду позже, – распорядилась Зо.

Торопиться не хотелось. Дома, за работой, разве помечтаешь? Не то что здесь, на едва проснувшихся, безразличных ко всему и всем улицах… Пройдет полдня – и она увидит Дионисия. Целых полдня! Дионисий…

Губы тронула улыбка, сердце затопотало быстрее шагов, взгляд утратил сосредоточенность.

Наверное, поэтому Зо, повернув за угол, и налетела на человека.

– Приношу свои извинения. Случай скрестил наши пути, – пробормотала она, отскакивая назад.

Впереди стоял высокий, неприятного вида незнакомый юноша с палкой в руках. Зо решила, что произнесенных извинений достаточно, сделала шаг в сторону. Юноша шагнул туда же. Насупившись, она попыталась исправить свою ошибку. Но дорогу снова преградили. Кривая усмешка и медленно поднятая палка испугали Зо. Она отшатнулась. Как назло, улица была пустынной. Лишь вдали маячил чей-то красный гиматий.

– Твоя невнимательность, рабыня, должна быть наказана. – Незнакомец замахнулся.

К счастью, бить он не торопился. Зо успела отскочить и даже крикнуть:

– Ты ошибаешься: я не рабыня!

– Это не повод отменять наказание.

Снова взмах – и опять проворности хватило, чтобы избежать удара. Но уже в следующий момент ее крепко держали за ткань хитона. Зо дернулась, застежка на плече сломалась. Нападающий громко засмеялся, отбросил свою жертву к стене, поднял палку, развернулся – возбужденный, безумный. Расширенными от ужаса глазами Зо следила за каждым его движением, едва удерживаясь на краешке сознания. Наверное, в какой-то момент это равновесие было нарушено, потому что, когда она увидела у своих ног два катающихся по земле тела, а затем спину улепетывающего вдоль улицы обидчика, не сразу поняла, откуда взялся второй человек. И растерялась еще более, узнав во втором, растрепанном, красном, Кироса. Спасителя.

– Этот ужасный человек не причинил тебе вреда? – Его голос вздрагивал от волнения, неспокойным был и взгляд. – Ах, какая жалость – твой гиматий порван, застежка сломана. Не переживай, я попрошу у отца денег, и ты сможешь купить новый.

Жестокий, злой Кирос куда-то исчез. Перед ней стоял совершенно другой человек, скорее похожий на Дионисия, чем на самого себя. Она замотала головой, отвечая таким образом и на вопросы неожиданного спасителя, и на собственное недоумение. Но Кирос так храбро встал на ее защиту! Его следовало благодарить, и Зо произнесла испуганно, озадаченно:

– Если бы не твоя смелость, возможно, я стояла бы уже на берегу Стикса.

– Конечно, он убил бы тебя палкой! Как можно в этом сомневаться?! – воскликнул Кирос. – Откуда только взялся этот безумец? По-моему, боги лишили его разума. Но теперь все позади. Ты спасена. Так позволь же спасителю проводить тебя до дома. Тем более нам по пути. – Он улыбнулся.

Этот дружелюбный тон, мягкая шутка… Неужели они исходят от человека, которого она боялась и презирала все последнее время?

– Конечно, я с радостью принимаю твое предложение.

Кирос пошел следом, потом догнал.

– Я давно наблюдаю за тобой. Почему ты избегаешь меня? Мне кажется, я имел бы счастье чаще любоваться твоей улыбкой, похожей на утреннюю зарю, если бы мы получше узнали друг друга.

Такие речи… Она растерянно потупилась и, не зная, что отвечать, стоит ли отвечать, промолчала. Очень уж происходящее не соответствовало представлению, сложившемуся о Киросе в ее умной голове.

К счастью, дорога была коротка. Зо поскорее скользнула в калитку. Но Кирос сделал шаг одновременно, и в узком проходе, ведущем во двор, они оказались слишком близко. Настолько, что от его отрывистого дыхания шевельнулись волосы на ее голове. Зо сжалась, испугавшись, что он снова захочет поцеловать: случившееся лишило ее возможности отвернуться, оттолкнуть, закричать. Но, наверное, боги этот день создали для неожиданностей: Кирос лишь коснулся ее предплечья и тихо, даже нежно произнес:

– Не бойся. Я не враг. И… подожди тут, у колонны.

Ослушаться она, привязанная к спасителю неоплаченным долгом, не могла. Поэтому осталась ждать, ломая голову над необычной просьбой. Впрочем, ожидание не затянулось надолго. Кирос появился – стремительный, довольный.

– Возьми это, прошу тебя. – Он протянул небольшое, но очень красивое и, вероятно, дорогое бронзовое зеркало. – Хочу, чтобы в моем зеркале отражалось твое лицо.

Зо вскрикнула, вскинула руки, пытаясь отстранить невозможный подарок.

– Что ты! Нет! Я не могу принять от тебя это! Подобного зеркала нет даже у моей матери!

– Конечно, оно не дешево, – в голосе Кироса промелькнули интонации Хаемона, – но не для нашей семьи. Зо, не обижай, прошу тебя. Прошу!

В его глазах было столько мольбы и даже отчаяния, что она не смогла противиться дольше, взяла зеркальце и, не удержавшись, глянула в его магическую глубину.

Это не прошло незамеченным. Кирос цинично ухмыльнулся, уверенный, что Зо не увидит короткой усмешки и тем более не догадается, в каком театральном представлении только что участвовала.

₪ ₪ ₪

В этот день Атрей позаботился о том, чтобы Дионисий покинул палестру несколько раньше остальных. До начала общих занятий он преподал ему очередной, особо жесткий, урок. Наблюдая, как мальчик переносит боль и физические нагрузки, насколько хороша его реакция и как ловок он будет позже, когда постигнет все хитрости и приемы, он остался доволен. Зато Дионисий чувствовал себя так, словно его поколотили палками.

Впрочем, настроения это не ухудшило. Из палестры он вышел окрыленный и был невероятно удивлен, почти сразу же столкнувшись со своей подругой.

– Хайре, Зо! Здесь ли место нашей встречи? Или ты забыла, что мы уговорились увидеться на берегу? Я мог пойти другой дорогой, и тогда…

Произнося столь длинную фразу, он уже видел, что говорит зря. Неспроста Зо, взволнованная и даже взъерошенная, выбежала ему навстречу.

– Что случилось? – остановив поток слов, спросил он с тревогой.

– Ох, Дионисий! Произошло такое странное! Я должна рассказать, только давай уйдем куда-нибудь, иначе, когда Атрей отпустит остальных, они увидят, что мы разговариваем.

– Но в этом нет ничего недостойного. Мы можем хоть целый день стоять с тобой на этой площади и разговаривать! – В голосе Дионисия послышались раздражение и досада.

Но Зо мягкой ладонью коснулась его руки, воскликнула с мольбой:

– Нет-нет! Когда ты узнаешь, сразу поймешь, насколько это неразумно. Идем же! – Она потянула его в сторону агоры. – Я знаю одно укромное место под обрывом у моря. Оно за храмом Партенос. Туда не заглядывают ни солнце, ни люди, и мы сможем спокойно говорить.

Узкая полоска гальки, на которую они с трудом спустились по почти отвесному склону, была именно такой – пустынной и незаметной со стороны города. А отколовшиеся от берега скалы надежно укрывали от нежелательных глаз со стороны моря.

– Рассказывай же! – воскликнул Дионисий, терпеливо молчавший всю дорогу. – Ты сегодня так взволнована, словно боги явили тебе чудо.

– Но это и было чудом! – выпалила Зо, заглядывая в его глаза своими, широко раскрытыми, беспокойными. – Сегодня утром я отправилась вместе с рабыней на рынок за свежей рыбой…

Дионисий слушал не перебивая. То, о чем говорила девочка, казалось настолько невероятным!

– …И тогда Кирос подарил мне очень красивое и дорогое бронзовое зеркало. А я… я не смогла ему отказать. Он посчитал бы это неблагодарностью. Дионисий, мне так… так… Ты не обидишься, Дионисий?!

– Твой поступок был правильным.

– Ох! Как я боялась, что ты рассердишься! Ведь вы с Киросом не ладите. Послушай, а если он просто горяч и вспыльчив? Тогда…

– Любой человек может обладать такими пороками и при этом делать их незаметными.

– Конечно, ты прав. И все же…

– И все же ты удивила и озадачила меня. Мне хочется подумать. Но это позже, когда буду один. А пока…

В этот момент струйка сухой земли и несколько камешков скатились по скале и упали на голову Дионисия. Он отшатнулся, смахнул с волос землю. Глянул вверх и тут же вжался в расщелину, потянув за собой Зо. Она хотела спросить, но он, испуганный, побледневший, беззвучно проговорил одними губами: «Молчи!» – и девочка затаилась, прислушиваясь.

Разговаривали двое.

– Сморд, доволен ли хозяин той работой, которую я и мои люди проделали по его указанию?

– Он хочет бо́льшего.

– Но для бо́льшего нужны и бо́льшие деньги.

– Они будут.

– Когда и где ты мне их передашь? Помни, слишком долго я ждать не могу: корабль на Керкинитиду готов к отплытию.

– Через три дня. Поверь, мне нужно время, чтобы встретиться с хозяином. А место… Думаю, этот берег достаточно пустынен для нашего дела.

– Хорошо. Здесь через три дня, в это же самое время я буду ждать тебя, Сморд.

Услышав затихающий хруст песка под ногами говорящих, Дионисий и Зо переглянулись.

– Ты так бледен, словно увидел Аида! – тихонько прошептала Зо.

– Но это был… Это… Сморд! Тот, что купил меня у тавров, а затем продал за пять мин Актеону!

– О Дева! Я помню каждое слово твоего рассказа, но никогда не слышала голоса этого ужасного человека! – ахнула Зо. – Дионисий, не думаешь ли ты, что эти люди замышляют недоброе? Они прячутся. Они тайно передают деньги. Это не может быть хорошим делом, Дионисий!

– Когда ты произносишь имя Сморда, забудь о хороших делах. Он умен, жаден и беспринципен. Интересно, какого хозяина они упоминали?

– Мне тоже так интересно! Я даже придумала кое-что, но, боюсь, ты не одобришь моего предложения.

– Говори.

– Сморд назначил место, день и час встречи. Что мешает нам прийти чуточку раньше? Если эти люди замыслили недоброе, можем ли мы остаться в стороне?

– Да ты заговорщица, Зо! – воскликнул Дионисий, внутренне уже согласившись с опасным, но рациональным предложением. – Что ж, так и сделаем. Возможно, мы ступаем на неверную дорогу, но слишком уж хорошо я знаю этого человека, и мне тревожно.

₪ ₪ ₪

Тревога не покидала Дионисия весь остаток дня и после вечерней трапезы. Ночью он провалился в сон, мрачный, неприятный, но, едва обозначилось раннее, серое еще утро, открыл глаза.

Херсонес медленно просыпался. Звуки, производимые людьми, были редки. Не они, а недовольный рокот разбушевавшегося за ночь моря составлял утренний голос города.

С рассветом появилась убежденность: Партенос – богиня-защитница – должна узнать обо всем, что случайно открылось обычным людям. Помня, что Актеон зачастую работает по ночам и даже с первыми солнечными лучами еще задумчиво бродит между колоннами дворового портика, Дионисий проскользнул в калитку и заторопился к алтарю. Там, рядом с храмом, он надеялся погрузиться в состояние, позволяющее беседовать с богами и получать ясные ответы и подсказки.

К счастью, площадь теменоса оказалась так же безлюдна, как и весь город. Дионисий обрадовался и затрепетал. Конечно, перед непростым и долгим разговором богине следовало бы подарить хотя бы статуэтку козла. Но об этом нужно было позаботиться заранее. Высыпав по старой привычке на алтарь горсть пшеницы, взятой из огромного пифоса, установленного в кладовой Актеона, Дионисий воззвал:

– Великая Партенос! Ты ведь не оставляешь без своего внимания этот достойный город! Так помоги же мне понять! Помоги разобраться в моих тревогах!

Подождав немного, он закрыл глаза. Сквозь сомкнутые веки проступило голубоватое мерцание алтаря. Это было хорошим предзнаменованием. Значит, умение видеть не утрачено. И если богиня откликнется…

– Я жду, Партенос! Я…

Перед закрытыми глазами замелькали разноцветные огоньки, пространство ожило, зашевелилось, выбросило из себя небольшую фиолетовую звездочку. Она, повисев где-то у переносицы, стремительно увеличилась, раскрылась яркой радужной воронкой, и Дионисий, потеряв ощущение себя, времени, места, оказался в широком, залитом южным солнцем поле.

Он шел среди празднично одетых людей в длинной, вьющейся, как лоза, колонне. Музыка и веселые голоса певцов-кифаредов летели к плантажным стенам виноградников – цели пути.

В следующий миг какая-то сила оторвала Дионисия от земли, бросила в небо, и он смог обозреть всю колонну сразу: актеров в комедийных и трагических масках, царя, повозки, жертвенных животных. День, под стать настроению горожан, был безоблачен и светел.

«Праздник урожая!» – догадался Дионисий и снова увидел себя среди людей.

Все изменилось в одно, не отмеченное сознанием мгновение. Со всех сторон в них – веселых, смеющихся, беззаботных – полетели стрелы. Ливнем, стеной! Едва понимая, что происходит, мужчины, женщины, дети заметались, прячась друг за друга, среди повозок, под трупами, уже замостившими пыльную дорогу. Женщины пытались закрыть собой детей и падали вместе с ними. Ужасный оскал на отмеченных смертью лицах, агония, вой, безумие, тошнотворный запах крови…

Дионисий стоял среди всего этого, безучастный, окаменевший, не уклоняясь от смерти.

Из-за пригорка вылетела скифская конница. Лошади пронеслись по телам – втаптывая, смешивая с пылью… Всадники, визжа от возбуждения, добивали раненых и беззащитных. Лишь на Дионисия никто не обращал внимания.

Вдруг прямо перед ним возникла взмыленная лошадь. Он перевел взгляд на откинувшегося назад конника и вскрикнул, узнав перекошенное жаждой убийства лицо Сморда. Скиф занес для удара копье и… растворился.

Теперь Дионисий стоял в озере. Озере человеческой крови. Земля раскрылась, выстужая округу могильным холодом. Дионисий схватился за голову, поднял глаза к небу, завыл тоненько, по-звериному и… ощутил себя лежащим возле алтаря Партенос.

Собравшись с силами, он поднялся. Ноги тряслись, в груди и голове стучало, губы пересохли. Перед глазами летали красные птицы, слишком явно напоминая об увиденном. Он невольно глянул вниз, туда, где только что была чужая кровь, но опомнился, поднял глаза к небу.

– Благодарю тебя, Партенос Сотейра!

Теперь оставалось надеяться, что его крика и падения никто не заметил.

Пошатываясь на дрожащих ногах, с трудом разбирая дорогу, Дионисий побрел домой. Чтобы восстановить потраченные силы, ему требовался плотный завтрак и крепкий, полноценный сон. Первое он собирался получить в ближайшее же время. Со вторым предстояло повременить до ночи.

В том, что Партенос показала ему праздник урожая, Дионисий не сомневался. Об этом говорили и жертвенные поросята, мясо которых должны были съесть люди, а внутренности – вознестись в столбе дыма к самому Олимпу; и актеры в масках, и кифареды, и лозы со спелым виноградом за плантажными стенами – они тоже свидетельствовали о том же.

Ужас перед грядущим и страх отвержения – лишь два этих чувства управляли сейчас волей измученного, обессиленного мальчика. Ужас гнал к людям, опасения за свое будущее – от людей.

Дионисий слишком хорошо помнил, как пугалась его пророческих способностей мать, как замолкал и замыкался в себе отец. Нет! Здесь, в Херсонесе, который он уже любил всем сердцем, никто, даже Актеон, не должен знать о его даре.

Но не будет ли предательством молчать, когда опасность подступила так близко? Почему среди всадников, несущих смерть, мелькнуло лицо Сморда – торговца, проныры, но не воина? Может, назначенная через три дня встреча даст хотя бы частично ответ на этот вопрос? Но тогда явленная в видении опасность обретет плоть! Тем более что в городе есть тот, кто тайком платит деньги. Большие, какие никто не отдаст на дело нестоящее.

Лишь войдя в дом, раздираемый противоречиями Дионисий принял решение: никто – ни Зо, ни Актеон – не должен пока знать о предсказании и предсказателе. Но если цена молчания окажется слишком высокой, он раскроет свою тайну.

₪ ₪ ₪

Как и следовало ожидать, дядя уже был на ногах. Утреннее отсутствие племянника осталось незамеченным: Актеон творил! Лишь легкое удивление на миг изменило его лицо, когда Дионисий вошел в дом. Эгоистичная муза не позволила задаваться посторонними, не связанными с предметом сочинения вопросами, и Актеон весело воскликнул:

– Моя поэма – она близится к концу! В то время как праздник урожая – к началу.

При упоминании о празднике Дионисий вздрогнул. Но занятый собой дядя не увидел ни напряженных плеч, ни беспокойных рук, ни растекшейся по щекам бледности.

– Не хочешь ли услышать несколько фраз, которые явились мне на рассвете? А потом мы съедим наш завтрак, – предложил Актеон, заранее уверенный в согласии.

Дионисий с удовольствием поменял бы местами поэму и завтрак. Однако возражения могли вернуть обычную дядину проницательность.

Получив подтверждение, Актеон вышел в центр дворика, откашлялся и начал нараспев, густым красивым голосом:

О море! То берегу шепчешь ты Слова, что лишь женщине шепчут, То скалы грызешь, словно зверь, Когда Посейдон, твой владыка…

Дионисий закрыл глаза. В другой день он утонул бы в стихии, рожденной высокой поэзией. Но сейчас ему было не до стихов. Упоминание о грызущем скалы звере вновь возродило мысли о видении. С этого момента он лишь кивал с тем выражением лица, которое удовлетворило бы Актеона.

Наконец пытка поэмой закончилась, и, высказав слова восхищения и уверения в том, что она будет хорошо воспринята на состязании поэтов, Дионисий напомнил о предложении перекусить. Пища и необходимость отвечать на самые простые вопросы отвлекли от тяжелых раздумий.

– Как идут твои занятия с Атреем? – спросил Актеон.

– Они замечательны.

– Нашлись ли среди учеников те, с кем ты мог бы проводить время?

– Нет. Пока они не принимают меня.

– Почему же? Разве ты чем-то отличаешься от остальных?

– Кирос, сын Хаемона, мешает им сделать свой выбор.

– Но ты не чувствуешь одиночества?

– Нет, дядя. Дополнительные занятия с Атреем развлекают и требуют много времени. Я собираюсь в совершенстве овладеть наукой борьбы.

Актеон усмехнулся.

– О! Знаю я Атрея. Он уже успел намять тебе бока?

Улыбнулся и Дионисий.

– Мое тело в синяках, руки и ноги болят, однако к концу последнего занятия наставнику не удалось в отпущенные сроки трижды бросить меня в песок. По-моему, его это удивило, но Атрей был доволен.

– Что он сказал? – В глазах Актеона забегали лукавые огоньки.

– Сказал, что находится не в лучшей форме. Но, повременив, признал, что я делаю несомненные успехи.

– Он все так же не требует денег за свою науку?

– По-моему, возможность первому услышать новую поэму в качестве дорогого гостя на одном из твоих симпосиев ему дороже тех нескольких монет, которые он получит за занятия со мной.

– Что ж, лестно… Я услышал тебя, мальчик, и обязательно учту это при наших с Атреем расчетах.

Рассеянно нащупав на блюде гроздь винограда, Актеон посмотрел на спелые ягоды.

– Хочешь ли знать, как Совет предлагает провести нынешний праздник урожая?

– Да, очень хочу! – громко воскликнул Дионисий. Слишком громко для спокойной беседы.

Но Актеон понял это по-своему.

– Не сомневаюсь. Ты ведь никогда не участвовал в подобных празднествах?

– Нет.

– В театре пройдут состязания поэтов, на которых я надеюсь одержать победу, соревнования флейтистов. Актеры представят «Ифигению в Тавриде»{45}. Будут состязаться и атлеты. Надеюсь, ты сможешь показать, насколько хорошо бегаешь.

Дионисий напряженно кивнул. Он ждал другого.

– Ах, совсем забыл… Праздничное шествие! Им все и начнется. Мы пойдем к виноградникам, чтобы там, на просторе, воздать хвалу Дионису и принести надлежащие жертвы. Несколько хорошо откормленных поросят уже ждут своей счастливой участи.

Ужас в выпученных глазах племянника Актеон принял за проявление любопытства. Довольный достигнутым эффектом, он выдержал необходимую паузу и совершенно другим голосом начал:

– Мальчик, выслушай меня внимательно. Я долго думал над тем, о чем хочу сейчас сказать. У меня нет детей. Ты – единственный родственник, которого я, кажется, полюбил, как сына. Мое хозяйство велико. Мой дом, надеюсь, стал и твоим. После праздника урожая я собираюсь заявить городской общине, что отныне провозглашаю тебя сыном и наследником. Как ты отнесешься к такому решению?

Дионисий вскочил, упал на колени перед дифросом, на котором сидел дядя, ткнулся головой в складки его хитона. Воспитанный в относительной строгости и даже аскетизме, до сих пор чувствуя себя одиноким, Дионисий приобретал не просто родственника, выполняющего волю умершей сестры, но родственника, который захотел назвать его сыном.

– О Актеон, ты спрашиваешь меня? Я привязан к тебе, как к отцу. Даже если бы ты был неимущим рабом, я любил бы тебя всей душой, всем сердцем!

– Вот и хорошо! И хорошо! – растрогался Актеон. В какой-то миг Дионисию показалось, что в уголке его глаза блеснула слеза, но дядя поспешил отвернуться. – Я сегодня сказал много. И время уже достаточно позднее. Тебе пора идти в палестру.

₪ ₪ ₪

В этот полный неожиданностей день встретиться с Зо Дионисию не пришлось. Вместо нее у моря его ждала маленькая, лет пяти, рабыня. Когда Дионисий спускался к берегу, она сидела на корточках у самой воды и швыряла в море некрупные камешки. Завидев большого мальчика, малышка вскочила, отлепила от лодыжек намокший хитон, глянула доверчиво:

– Это ты – Дионисий?

– Я, – ответил он, уже догадываясь, что говорит с посланницей своей подруги.

– Меня прислала Зо. Она сказала: «Пойди к Дионисию и передай, что мать поручила мне много работы и я не могу выйти из дома».

– Это всё?

– Нет. Зо еще сказала, что помнит о том, куда вы должны пойти через три дня, и назначает встречу здесь, на этом месте.

Дионисий задумчиво кивнул.

– Что ж… Благодарю тебя. Передай Зо, что ты хорошо выполнила ее поручение.

Малышка радостно затрясла кудрявой головкой и, сверкая босыми, испачканными песком и пылью пятками, побежала в горку.

Дионисий остался один.

Постояв у моря, бесцельно побродив по городу, он вернулся домой затемно, поел и лег спать.

Приснилась ему Дайона. Она глядела из глубокого черного колодца и, протягивая бледные руки, умоляла:

«Собака! Собака! Братик, помни о собаке! Помни о собаке! Помни…»

Он в ужасе проснулся, вскочил. Ложе жалобно заскрипело. Но громче этого скрипа забилось, отдаваясь в висках, сердце. Осознав через мгновение, что видел всего лишь сон, Дионисий стиснул руками голову.

– Дайона, сестричка, я не могу истолковать твои знаки! Помоги мне! Помоги-и! – простонал он, снова лег на спину и так, с открытыми, устремленными в темноту глазами, пролежал до утра.

* * *

Не нравились занятия Евграфу. Совсем не нравились! Не то чтобы он не понимал, зачем нужно сидеть по часу в день с закрытыми глазами, глядя, как говорил инструктор, внутренним зрением, в свое собственное межбровье, где в результате всего этого должен был прорезаться пресловутый третий глаз. Редко что в жизни происходит само собой, и многократное повторение урока в совокупности с хоть какими-то способностями обязано приводить к прогнозируемым результатам. Тасю, например. Или тетю Люсю. (Сам Евграф теперь видел все спектральное разноцветье своего окружения без усилий, а иногда и без желания.)

Нет, не эти принципиальные вопросы мешали ему полюбить занятия или хотя бы отдаться им без всякого анализа. Евграфа раздражал и пугал Виталик. Пожалуй, больше пугал, чем раздражал.

Вот и сейчас, едва начав погружение внутрь себя – настоящее, глубокое, – он почувствовал, как кто-то посторонний полез черными корявыми пальцами в его пространство, закопошился мерзко, противно, но вдруг обрел силу и попытался крушить барьеры, которыми любой человек отделяет себя от остальных и окружающего мира.

Еще недавно такое вероломство Евграф просто не заметил бы, как не замечал голубого свечения над головой Таси или тети-Люсиного ярко-зеленого. Вчера – возмутился бы. Сейчас, после разговоров с Дионисием, о которых не должен был знать никто, Евграф заволновался.

Резко открыл глаза. Группа медитировала. Виталик, сидя напротив, ничем не отличался от остальных. Но его безучастный вид мог обмануть кого угодно, только не Евграфа. Сомнений не было: в его сознании копался инструктор!

Брезгливо сморщившись, Евграф изо всех сил выпихнул чужого из контуров своего поля. И поймал по-животному злобный, короткий, как выстрел, взгляд сквозь смеженные до маленьких щелочек веки.

К счастью, окружающие ничего не заметили, и Евграф снова прикрыл глаза, еще не зная, что будет делать дальше.

* * *

Виталик тоже размышлял. Свои недюжинные способности он получил от прабабки, в основном промышлявшей снятием сглаза и наведением порчи. Многое он взял от старушенции, которую не любил, впрочем как и всех остальных. Подлая, мелочная, алчная, вместе со специальными знаниями она передала внуку все свои качества и отошла в мир иной, вполне довольная достигнутым результатом.

И первое, что сделал Виталик на пути к материальному благополучию, – набрал небольшую группу из бывших бабкиных легко внушаемых клиенток, наобещав в конце пути просветление, власть над собственным телом и, естественно, «ну просто богатырское» здоровье. При этом делать ему ничего не требовалось, разве что заставлять себя ежедневно приходить на встречи да иногда, для поддержания авторитета, удивлять чудесами диагностики, предсказаний и прозрений. А денежки, пусть и не самые большие, капали и капали.

Потом появился и другой бизнес. Опасный, но золотой. В какой-то момент Виталик сообразил, что может за определенную плату оказывать услуги некоторым бизнесменам. Ведь чего проще, получив заказ, оказаться рядом с требуемым человеком, конкурентом заказчика, и выудить из его головы информацию, которую тот и бумаге-то не всегда доверит. А иногда и внушить нужную. Например, расторгнуть выгодную сделку.

Виталику везло. Клиенты до сих пор сохраняли инкогнито мага, жреца, шамана. Так он им представлялся. И даже персонажи из криминального мира, выполнявшие некоторые простые для себя и непростые для трусоватого Виталика поручения, держали язык за зубами.

Почему Виталик, найдя свою золотую жилу, не бросил инструкторскую работу, он и сам не знал. Может, довольные и действительно посвежевшие от ежедневных прогулок женщины служили для него оправданием той, второй стороны жизни?

Новый пацан, которого притащила Люсьена, изначально Виталика не заинтересовал совершенно. Способности зачаточные. Разве что тетка за него ежедневную плату внесет. При первой же встрече сняв поверхностный план мыслей и способностей Евграфа, Виталик почти забыл о нем.

И как же он изумился, когда уже на следующий день, решив просканировать пацана еще разочек, на всякий случай, он вместо слабеньких способностей обнаружил такую бездну, какой не обладал ни сам, ни кто-либо из собратьев-экстрасенсов. Более того, его вмешательство было мгновенно распознано и блокировано – резко, мощно, хоть и неумело.

Вот и сегодня мальчишка даже не подпустил его к своему энерго-информационному пространству. А там очень бы хотелось покопаться. Будучи человеком практичным, Виталик понимал, что если кто-то или что-то из обычного пацана сумел сотворить за одни сутки недюжинного мага, то это можно попробовать поставить на коммерческую основу. Да за такое его клиенты никаких денег не пожалеют! Он их, правда, потом потеряет. Но сначала за мгновенное приобретение экстрасенсорных способностей они выложат такую сумму, о какой Виталик и мечтать не мог. Заманчиво и почти безопасно, что тоже немаловажно!

«Как же подступиться?! Пацан ершистый. И блок поставил – не пробьешь. Не спугнуть бы…»

Занятие уже подходило к концу, когда до Виталика вдруг дошло: «Тася! Наверняка мальчишка уже похвастался неординарными способностями перед своей соплюшкой подружкой!»

Дотянуться до Тасиного сознания было несложно. Девчонка, мечтающая о вершинах экстрасенсорики, даже не заметила вторжения. Тепленькая, радостная энергетика. И никакой информации о дружке. Только восторженная влюбленность.

Раздосадованный Виталик оставил девчонку в покое. Завтра, послезавтра, когда и сколько угодно он будет сканировать ее ауру. Наверняка там появится интересующая его информация. И тогда!..

* * *

Спать Евграф лег сразу после ужина. Тетя Люся даже встревожилась и несколько раз переспросила, не приболел ли ее мальчик.

Мальчик совсем не приболел. Просто ему не терпелось поскорее услышать Дионисия.

Это же какая везуха – познакомиться с парнем, который видел чуть ли не динозавров! Ну, с динозаврами, конечно, перебор, но то, что он ходил по земле еще до Христа, – это факт.

Знакомый голос возник сразу, как только закрылись глаза:

«Ты звал меня?»

«Привет, Денис! Поболтаем?»

«В чем? Чем поболтаем?»

Евграф засмеялся, но, вовремя вспомнив про тетку, уткнулся в подушку.

«Это выражение такое. „Болтать" – не значит „перемешивать". Это говорить о том о сём».

«Я не против. У нас на симпосиях тоже принято обмениваться впечатлениями о том и о сём».

«Симпозиумы? Куча ученого народа читает доклады? По-моему, довольно скучное занятие. Нет, конечно, если ты какой-нибудь академик и находишься в теме, тогда…»

«Евграф, я снова тебя не понимаю. Разве может быть скучно на симпосиях? Если такое произошло, значит, либо хозяин плохой, либо плохо подобраны гости».

«По-моему, на любой серьезный симпозиум каждую кандидатуру обсуждают, прежде чем пригласить… Знаешь, Денис, мне кажется, мы говорим о разных вещах. Ну-ка, просвети потомка!»

«К сожалению, мой опыт невелик. Но я видел, как принимал своих гостей Актеон».

«Ну-ну-ну!»

«Обычно в наш дом приходили восемь мужчин. Дядя и гетер иногда приглашал, но редко, очень редко».

«Почему восемь? Это правило?»

«Нет. Просто в андроне стояло всего восемь клине».

«Стоп, стоп, стоп! Андрон, клине… Что за птицы такие?»

«Птицы? Но я…»

«Извини, опять мой сленг. Я хотел спросить, что означают эти слова?»

«У вас нет андронов? Странно. Как же ваши мужчины обходятся без своей комнаты?»

«Да вот как-то так… Привыкли. А клине – что?»

«На них возлежат гости за трапезой и после, во время беседы».

«То есть приходят, ложатся на кровати, едят и общаются – это и есть ваши симпозиумы? Я правильно говорю?»

«Правильно, только… неправильно. Я тебе расскажу… Актеон приглашал к себе только тех, кого любил и ценил как собеседников. Рабы омывали им ноги, и начиналась сессития».

«А это что?»

«Всего лишь обед, который оплачен всеми гостями в равной доле».

«Вскладчину. У нас так говорят».

«Не вносили деньги лишь гетеры, но они были всегда желанны. В их присутствии беседа становилась острее, игры – веселее».

«И что вы ели? У нас без оливье никогда не обходится».

«Оливье?»

«Салатик такой».

«Такого у нас не было, это верно. Рыба, птица… С соусом очень вкусно! Рабы вносили блюда и ставили их перед каждым гостем на низкие трапедзы».

«Трапедзы – это столы, что ли?»

«Да… Только потом совершалось возлияние Дионису. Конечно, вино было не разбавлено. Когда гости наедались досыта, им хотелось поговорить, посмотреть представления. Актеон читал свои поэмы. Его гости никогда не напивались допьяна, подобно скифам. Известно ли тебе, что пьянство не украшает мужчину?»

«Известно! – усмехнулся Евграф. – Наших мужчин оно тоже не украшает».

«Конечно, все зависит от симпосиарха. Это он решает, в каких долях смешать вино с водой. И конечно, первый кубок – Зевсу».

«Почему Зевсу? Ведь первый уже был – Дионису».

«Но как ты не понимаешь! Разве Дионис, а не Зевс поит виноградники дождевой влагой?! Как же не отдать ему первый кубок разбавленного вина?.. Евграф, а ты любишь веселые песни? Актеон всегда приглашал кифаристов и певцов-кифаредов».

«Люблю. Только у нас на кифаре никто уже не играет».

«А на лире?»

«И на ней тоже. У нас скрипки, пианино, трубы, ударники, электрогитары. Ну и электронная еще музыка. Там вообще нет инструментов. Микросхемы сплошные».

«Микро… то есть маленькие. А схемы? Расскажи мне про все то, что ты сейчас назвал».

«Знаешь, кажется, это невозможно. За два с лишним тысячелетия столько всего наизобретали. Давай я тебе просто как-нибудь дам послушать современные песни. Какую-нибудь группу. Или нет, ты обалдеешь и ничего не поймешь. Лучше классику. Она хоть сколько-то на ваши лиры с кифарами похожа».

«Мне хотелось бы сейчас».

«Как ты себе это представляешь?! У меня здесь ни компа, ни Интернета, ни плеера».

«Я опять ничего не понимаю».

«Ну… Комп – это такая штука для работы, Интернета и всяких игр».

«У нас тоже были игры».

«И во что вы до нашей эры играли? Наверное, в карты?»

«Что такое карты?»

«Бумажки с картинками».

«Бумажки?»

«Вот черт, ты же и бумаги не знаешь! Бумага – то, на чем пишут».

«Я писал на воске. Очень удобно».

«Могу представить! Поверь, на бумаге писать не менее удобно. Ты про игры продолжай».

«О, Евграф, их много. Например, в кости, в мяч. Кости нужно было правильно бросить, а мяч – успеть поймать. Но мне больше нравились те, что предназначались для развитого ума: загадки, ребусы, задачи».

«А в детстве, ну, когда совсем маленьким был, ты во что играл?»

«Я любил лазать по деревьям, наблюдать за облаками…»

«А мне больше нравятся компьютерные игры».

«Это что?»

«Ты сидишь, смотришь в магическое… зеркало, а там тебе показывают людей, животных, ребусы, загадки. Если в Интернет сходить, можно всех твоих философов скачать. С друзьями пообщаться».

«Скачать?»

«В общем, там есть все, чем вы в своем андроне забавлялись, только не живьем, а словно движущаяся картинка. Понял?»

«Нет. А кто показывает? Боги?»

«Какие боги, Денис! Говорю же, микросхемы там. Ну как тебе объяснить…»

«Я вспомнил. В детстве у меня была глиняная свинка. А еще обруч. Я гонял его палкой по земле! Неужели с того момента прошло больше двух тысяч лет?»

Дионисий замолчал. Евграф, догадавшись о причине, тоже.

Разговор возобновился минут через десять.

«Еще до перехода мне было даровано видение – город. Я увидел его сегодня твоими глазами. Но вопросы, словно дикие пчелы, роятся в моей голове».

«Задавай. Я отвечу, если, конечно, смогу. В нашем веке столько всего понапридумано, что иногда люди не знают, как оно работает. Просто пользуются, и всё… Спрашивай».

«Я видел повозку для людей, которую ты назвал автомобилем. Но где спрятаны животные, которые ее тянут?»

«Никаких животных нет. Есть мотор».

«Мотор?»

«Штука такая хитрая. Железная. Не проси объяснить, как устроен и что там внутри происходит. Я вообще-то знаю, но тебе, чтобы только принцип уловить, придется изучить сразу несколько наук».

«Печально. Мне нравится во все вникать и во всем разбираться. Но, может, ты скажешь, что летает в вашем небе и шумит громче грозы? Ведь это же не горгона? Мальчик из моего видения поднял голову и при этом не обратился в камень. Хотя горгона не та женщина, с которой стоит шутить. Не ответишь ли ты, Евграф, что это было?»

«Скорее всего, обычный самолет. Или вертолет. Я же не знаю, что там летело».

«Из чего сделан такой самолет?»

«Из легкого металла. Дюралюминий называется. Много легче бронзы, которой вы пользовались».

«Дедал тоже дал Икару крылья. Но они не были бронзовыми. О! Я понял: если бы Дедал знал, что крылья могут быть из металла, Икар смог бы подняться к самому солнцу и они не расплавились бы!»

«Ну ты и соображаешь! Только не забывай – к твоему Икару пришлось бы прикрепить хороший реактивный двигатель. А их Дедал делать не умел».

«Да… Скажи, Евграф, ты свободный человек? По достижении совершеннолетия будешь ли гражданином? Или родители твои – рабы?»

«Рабы? Ну ты даешь! У меня папа в институте физики работает, мама – библиотекарь. У нас квартира есть. Дом то есть. Только он на шестнадцатом этаже. Я в школе учусь. У меня там куча друзей. Все классно!»

«А Тася? Она свободна?»

«Ау, Денис, проснись! Рабов уже бог знает сколько веков нет!»

«Какой бог знает? Зевс?»

«При чем тут Зевс? У нас один Бог – Саваоф. Правда, есть еще сын Божий – Иисус. И Дух Святой. Всё. Един в трех лицах».

«Ну, так бы сразу и говорил. А то я уже подумал: неужели он один успевает уследить за всем? А если ему хотя бы сын помогает, уже легче… Так как насчет рабов?»

«У нас все свободные».

«Но это же не всегда удобно! Кто работает на ваших плантациях, в ваших домах?»

«Сами работаем. Ты автомобили видел? Видел. Самолет слышал? Слышал. Полно еще всяких машин. Вот они и есть наши рабы».

«А говоришь, что нет рабов. Я очень был удивлен…»

Удивлялись они по очереди до рассвета. Лишь когда за окном забрезжило, Евграф бросил взгляд на часы.

«Стоп, Денис! Ну мы с тобой и устроили симпозиум! У меня тут вообще-то утро. Мне нужно хотя бы часа четыре поспать, а то потом буду носом клевать. Только не спрашивай, что клевать и почему».

«О, понимаю! Опять выражение такое. Ты хороший преемник, Евграф. Позволь мне задать последний вопрос».

«Так и быть, я сегодня добрый. Задавай».

«У меня никогда не было друзей среди сверстников. Только Зо. Но она – больше чем друг. Евграф, позволишь ли ты мне считать своим другом тебя?»

«Разве об этом спрашивают, Денис? По-моему, мы уже целые сутки с тобой самые нормальные друзья… – Евграф замялся. – У меня тоже есть один вопросик. Я вот не понимаю… Ты в своем параллельном мире не на полочке же отдыхаешь. Что-то делаешь, с теми, кто переходит, наверное, общаешься. Почему не знаешь, что у нас происходит? Чего проще – возьми и спроси! Зачем для этого было двадцать три столетия ждать? И кстати, почему ты выбрал именно меня? Я ведь даже не местный. Неужели за столько веков никого подходящего не нашлось?»

«Некоторое время после перехода я мог оставаться на земле. Рядом был Епифаний, Зо. Были беспокойные духи с их неутоленными желаниями. Но прошло время, и Высшие законы лишили нас такой возможности. Чтобы исполнить свой долг, я задержался в том слое, который не используется для жизни».

«Почему не используется?»

«Он неудобен. Его законы не дают жизни развернуться в полную силу. Он – промежуток между другими, жизненосными, слоями».

«Может быть, как промежутки между орбитами электронов, которые вращаются вокруг атомных ядер? Мне папа рассказывал, что…»

«Не знаю, о чем ты говоришь. Здесь я потерял способность видеть землю собственными глазами, но все еще чувствовал людей. Со многими, достойнейшими, пытался заговорить. Ты – единственный, кто услышал меня. Может быть, ты, я, Епифаний – все мы чем-то похожи? Словно…»

«Стой, я, кажется, понял! Мы, наверное, настроены одинаково. Как антенны на приемник!»

«Мне неизвестны антенны. Люди и другие существа минуют пустой слой, не задерживаясь».

«Денис, а Тася… Если она разовьет свои способности, сможет тогда поговорить с родителями? Она очень этого хочет».

«Нет преград для любви. Иногда это удается. Пусть не оставляет своих попыток. Скажи ей об этом».

«Скажу. Обязательно скажу».

«То, что я нашел тебя, означает конец моему ожиданию. О Евграф, как мы с Зо хотим идти дальше!»

«Она с тобой?»

«А разве любящие могут быть порознь?»

₪ ₪ ₪

Три дня, которые Дионисий провел между видениями и явью, растянулись для Зо в длинную тягостную полосу. Утомляла не работа: Зо скучала. Стоя возле большой вертикальной рамы ткацкого станка, она думала, думала, думала о своем друге. Беспрерывно. С мучительным восторгом. Как он держит голову, говорит, улыбается. Забывшись, Зо и сама начинала улыбаться этому, вымышленному, Дионисию. Шептать слова, которые никогда бы не решилась произнести, глядя ему в глаза.

Аспасия лишь раз спросила, какие мысли отвлекают дочь от работы, но, услышав невнятное мычание, отступилась, уверенная, что ответом является хозяйский сын Кирос. Румянец же на щеках и мечтательно-рассеянный взгляд Зо говорили лишь об одном: его подарок, бронзовое зеркальце, достиг цели.

Понимая, что такая увлеченность ни к чему хорошему не приведет, Аспасия была встревожена. Тем более что повзрослевший мальчик, не привыкший ни в чем встречать отказа, вряд ли будет терпеливым на этот раз. И как любая хорошая мать, держала и держала подле себя дочь, поручая ей все новую работу.

Но вечно ничего продолжаться не может. На третий день Зо была дарована свобода.

– Дионисий, послушай, Дионисий! Боги умеют растягивать дни, как нити, которые выходят из-под моего веретена! – радостно вскричала она, завидев наконец своего друга вверху тропинки, поднимавшейся от моря.

Сильный, почти штормовой ветер волновал складки его хитона, но ничего не мог сделать со счастливой улыбкой и таким же голосом.

– Я никогда не прял, и все же мой день был не менее длинен! – Дионисий сбежал вниз, подошел, протянул к Зо руки. – Хайре! Закончена ли твоя работа?

– Работа женщины никогда не может быть закончена. Она лишь прерывается на время. – Зо отдала ему свои ладони. Заглянула в глаза… И сквозь улыбку прочитала в них тревогу.

– Но ты чем-то опечален? О чем не можешь забыть даже во время нашей встречи?

Он легонько сжал ее пальцы.

– Мне снилась Дайона.

– И это всё? Но людям часто снятся родственники, ушедшие в царство мертвых. Ты так скучаешь по сестре, Дионисий?

– Я помню ее. Но не в этом дело… – Он замялся, не зная, стоит ли продолжать. Нежелание говорить о своем умении видеть мешало быть до конца откровенным. – Тогда, в тот ужасный день… Дайона нарисовала на пинаксе собаку. И теперь каждую ночь сестра приходит ко мне и просит не забывать о собаке. А я… я не уверен, что понимаю.

– О, я догадываюсь, в чем причина твоих снов! – прошептала Зо, отводя взгляд. – Только она грустная.

– Говори же! Я хочу, я готов услышать все, что угодно.

– Ладно… Твоя сестра мечтала иметь собаку. Но там, где Дайона теперь находится, есть лишь одна собака – Кербер. И та о трех головах и на другом берегу!

Глаза Дионисия наполнились ужасом и болью. Видя это, Зо подалась к нему, на мгновение прижалась головой к плечу. Он коснулся губами жестких, пахнущих морем волос. Вспомнил, как любил играть с непокорными прядями сестры.

– Но почему ты говоришь об этом? Разве Дайона не в царстве мертвых? – голос Дионисия сорвался.

Зо подняла голову, заглянула в пронизанные болью глаза.

– Но она же осталась в колодце, Дионисий! И она, и твоя мать! У них нет могил, нет вещей, нет еды и питья. Но главное, нет обола, чтобы оплатить Харону перевоз! – Дионисий схватился за голову, чтобы не слышать этих слов, но звук прорывался сквозь стиснутые пальцы. – И они, наверное, бродят сейчас по берегу Стикса совсем несчастные. Может быть, поэтому Дайона тревожит тебя ночами? Может быть, поэтому напоминает о собаке, видя Кербера на другом берегу?

– Я не выполнил своего долга, не снарядил их должным образом в далекий путь, – прошептал Дионисий. И вдруг крикнул, громко, отчаянно: – Но я не мог этого сделать, Зо! Не мог! Не мог!

Она погладила его по руке.

– Я знаю. Помнишь, мы были в лавке коропласта и ты хотел приобрести фигурку собаки? Так сделай это теперь. Тогда Дайона хоть немного успокоится, и ей будет веселее бродить там, рядом с Хароном.

Предложение было, без сомнения, разумно! Дионисий почувствовал, как растворяется безысходность, уходит страх, изводивший его последние дни.

– Пойдем же к коропласту! – вскричал он. – Закажем ему собаку. Я сам нарисую ее по памяти так, как рисовала рука Дайоны. Он ведь сможет сделать фигурку по этому изображению?

– Конечно! – закивала Зо. Улыбка вернулась на ее лицо, ведь Дионисий снова стал прежним – решительным и сильным. – Я знаю, где находятся эргастерии[26]. Нам не придется идти слишком долго.

₪ ₪ ₪

До сего дня Дионисий ни разу не был в мастерской коропласта. Впрочем, как и Зо. Пока раб, бросив просеивать песок, ходил за мастером, они получили возможность удовлетворить свое любопытство – бассейн с влажной красной глиной, дышащая жаром печь, рядок недавно сделанных, не обожженных еще статуэток…

– Зо! Посмотри, какие… – начал Дионисий.

Но его перебил громкий недовольный голос:

– Кто здесь меня звал?

Голос принадлежал невысокому крепкому человеку. Лицо его было загоревшим, кудрявые волосы прижаты к голове шнуром, короткая бородка, одежда и руки перепачканы в глине. Но это был не тот человек, что торговал в рыночной лавке. Впрочем, выполнить заказ мог любой мастер.

Дионисий шагнул вперед. Зо смутилась и спряталась за его спину.

– Я! Я звал тебя, мастер. Меня зовут Дионисий, сын Гераклеона. Я живу в доме Актеона, возможно, ты знаешь его.

– Все знают Актеона. – Взгляд мастера утратил строгость. – До меня дошли и кое-какие слухи о его юном загадочном родственнике. Не ты ли это?

– Поскольку других родственников у дяди, как мне известно, нет, на этот раз слухи истинны.

Мастер, стряхнув с рук глину, подошел ближе.

– Что тебе, мальчик, угодно?

– Мне нужна статуэтка самой обычной собаки.

Коропласт помотал головой, развел руками.

– Я сожалею… Это редкая просьба. В основном всех удовлетворяют другие животные, те, что нравятся богам-олимпийцам: козлы, быки, свиньи… Но… собака? У меня не заготовлены формы, чтобы выполнить твой заказ.

– Так заготовь их, прошу тебя, прошу!

Мастер снова помотал головой и повернулся, чтобы уйти, но из-за спины Дионисия выбежала Зо:

– Стой. Выслушай теперь меня!

Он обернулся.

– Надеюсь, разговор не пойдет вновь о собаке?

– Нет. Он пойдет о более важном. У Дионисия скифы убили всю семью. Он не смог должным образом предать земле тела́. И теперь несчастные родственники бродят по эту сторону Стикса, не зная, как перебраться на противоположную. А сестра, которая перед смертью мечтала о собаке, каждую ночь приходит к своему брату и напоминает ему об этом. Неужели и теперь ты, способный помочь, откажешь нам в такой простой просьбе?

Коропласт задумчиво почесал бороду, пачкая ее крупицами успевшей высохнуть глины, вздохнул и, поймав умоляющий взгляд сразу двух пар глаз, махнул рукой:

– А, будь по-вашему! Долг живых – уважать мертвых. Твоя спутница, мальчик, смогла меня убедить. Я сделаю форму, наполню ее глиной, обожгу в печи, раскрашу нужными красками, и ты сможешь посвятить статуэтку своей несчастной сестре. Правда, на это потребуется некоторое время, но ты ждал долго. Подождешь еще немного.

– Благодарю тебя! – вскричал Дионисий, склонив голову перед человеком, не отказавшимся выполнить его просьбу. – Но, коли уж ты согласился делать форму собаки, пусть она будет такой, о какой мечтала моя Дайона, когда водила стилосом по воску. Если ты не возражаешь, я нарисую тебе контуры.

Он присел рядом с кучей просеянного песка, разровнял его ладонью и старательно указательным пальцем повторил по памяти рисунок.

Мастер некоторое время рассматривал изображение, затем удовлетворенно кивнул и, предупредив, что о цене разговор пойдет позже, удалился.

– Ну, вот видишь, как правильно все получилось, – сказала Зо, когда эргастерии остались позади. – Коропласт – хороший человек. А хороший человек всегда поймет других людей. Теперь Дайона перестанет приходить к тебе по ночам.

– Да, мы встретили хорошего человека, – согласился Дионисий. Затем глянул на солнце и заторопился: – Теперь время послушать, что замышляют плохие. Идем скорее, нам пора быть под скалой, у моря.

– А вдруг мы ошибаемся? – задумчиво проговорила Зо, едва поспевая за широким шагом своего друга. – Вдруг выдаем ожидаемое за действительное, и люди, чей разговор мы случайно подслушали, никому не желают зла?

Он, не сбавляя темпа, обернулся.

– Это по поводу Сморда мы ошибаемся? Зо, моли богов, чтобы мой недавний знакомый оказался просто плохим человеком.

– А каким он еще может быть, Дионисий?

– Он может быть страшным человеком!

₪ ₪ ₪

Сморд и его таинственный собеседник уже давно покинули берег, а Дионисий и Зо все сидели под скалами, пытаясь связать воедино тонкие ниточки отдельных высказываний и понять, свидетелями чего так неожиданно стали.

– Мне нужно еще раз услышать все, о чем говорили эти люди. Повтори их слова, – нарушил молчание Дионисий.

Сегодня он впервые пожалел о том, что не всегда мысли людей читаются так же легко, как слова, написанные стилосом. Особенно если люди этого не хотят.

Зо наморщила лоб, припоминая.

– Сморд спросил, как идут дела в Керкинитиде.

– Да. И что ответил тот, второй?

– В Керкинитиде готовятся. К чему готовятся, как ты думаешь?

– Если бы я знал! Продолжай…

– Потом собеседник спросил у Сморда о деньгах, и тот, наверное, передал их достаточно много, потому что мы услышали: «Да, пока этого хватит».

– Верно. Знать бы на что.

– На то, к чему готовятся в Керкинитиде.

– Да… Да, я тоже так считаю.

– А потом они заговорили очень тихо, и я ничего не разобрала. Кроме одного слова – «Хаемон».

– Мне дважды послышалось это имя. И еще «дом Хаемона». Нехорошо, когда о доме говорит такой человек, как Сморд. Я боюсь, Зо. Ведь в этом доме живешь и ты!

– А я боюсь за Хаемона. Он неприятный человек, но исправно платит отцу. К тому же Кирос…

– Продолжай. Почему ты остановилась?

– Кирос в последние дни ласков со мной. Не докучает, только смотрит непонятно. Дионисий, а вдруг на его отца собираются напасть, чтобы отнять богатство? Иначе зачем бы Сморду упоминать имя Хаемона?

– Подожди, – остановил Дионисий, – теперь помолчи, дай мне подумать…

Зо насчитала, как неторопливая волна девять раз вспенилась у их ног, прежде чем услышала:

– Если мы с тобой сейчас испугаемся, промолчим, может прийти беда. И тогда поздно будет раскаиваться и рвать на себе волосы. Хаемона нужно предупредить.

Зо быстро-быстро закивала, обрадованная тем, что их мысли совпали.

– Но как это сделать, Дионисий? Если я подойду к Хаемону, захочет ли он меня выслушать? Мы ведь ничего не знаем наверняка.

– Может быть, следует сказать так: «Хаемон, мы слышали, как нехороший человек говорил о тебе и твоем доме. Возможно, это ничего и не значит. И все же берегись».

– Ты хорошо придумал, – похвалила Зо. – Но, знаешь, в такой речи есть то, что мне не нравится совершенно.

– Что же?

– Слово «мы». Зачем знать отцу Кироса, что я встречалась с тобой в укромном месте? Разве ему вообще нужно знать о нас? Давай «мы» поменяем на «я». Да и встречи с Хаемоном проще добиться мне, чем тебе. «Хаемон, я гуляла по берегу, утомилась и задремала. Разбудили меня голоса. Один голос я узнала. Он принадлежит опасному человеку, варвару, который торгует рабами, – Сморду. Кто-то когда-то показал его мне, и я запомнила. Ни слова из тайной беседы я не разобрала, потому что ветер относил голоса. Но твое имя услышала слишком ясно, чтобы не предупредить». Вот как я скажу.

– О да! Это значительно лучше. Но… – Дионисий оторвал взгляд от зеленовато-голубой воды, глянул на разрумянившуюся, возбужденную Зо. – Мне страшно за тебя. Я вообще не хочу вмешивать тебя в эту историю.

– Брось, Дионисий! Что может грозить человеку, который пришел предупредить об опасности и при этом говорит, что ничего не знает наверняка?

– Да, ты права. Права… И все же, давай повременим. Хотя бы до завтрашнего дня.

– Хорошо. Я ничего не скажу Хаемону. Но что изменится за ночь?

«Я схожу к алтарю Партенос и спрошу у богини, правильно ли мы поступаем», – подумал Дионисий и лишь молча развел руками.

₪ ₪ ₪

Полагая, что мать будет недовольна длительной отлучкой загулявшейся дочери, Зо очень торопилась. Она вбежала во двор и под колоннами портика чуть не врезалась в… Кироса!

Увидев ее смущение, он раскинул руки, засмеялся:

– Стой, быстроногая козочка! Ты сама попалась в сети охотника, так дай же ему насладиться своей добычей!

Вот уж кого не хотелось «быстроногой козочке» встретить именно сейчас!

Но остановивший ее голос был приветлив, раскрытые объятия сдержанны. Зо отступила всего на шаг и, склонив набок голову, стала ждать, что будет далее.

– Где пропадала ты так долго? – спросил Кирос, видя такое непривычное смирение.

– Откуда тебе известно, что я давно ушла из дому? – удивилась Зо.

– От Аспасии. Рабыня запутала нитки, и твоя мать была очень недовольна. Ее голос разносился далеко. Это произошло давно, я успел сделать выводы. Так где ты была? Бродила по улицам? Или на рынке перебирала своими тонкими пальчиками дорогие симпатичные вещицы и вдыхала аромат благовоний?

– Да, Кирос, – солгала Зо. – Я ходила на рынок. – И вдруг, неожиданно для себя, спросила: – А чем был занят ты?

– Мои занятия оказались менее интересны. Я грустил.

– Почему же? – Признание удивило.

Благодушие непокорной девчонки наводило на мысль, что именно сейчас надлежит сказать нечто, что дополнит впечатление от подаренного зеркала.

– Одиночество… Постоянное, убивающее одиночество. Многие не умеют или не хотят видеть во мне того, кем являюсь я на самом деле. Даже ты, Зо, избегаешь меня.

Сердце полоснула жалость. Разве мог человек недостойный говорить такие слова? Пусть она не любит его. Но Кирос мучается! Почему же они с Дионисием так несправедливы? Если бы Дионисий узнал, как несчастен Кирос, он первым нарушил бы уговор и не стал ждать целый долгий день, чтобы предупредить его об опасности.

– Как печально, что ты одинок из-за меня! – вскричала Зо. – Но мне хочется искупить свою вину. Ты спрашивал, что я делала, уйдя из дома? Сначала действительно гуляла по рынку. Затем ноги понесли меня к храму Партенос. Там я спустилась к морю и, не замеченная никем, услышала один очень странный разговор.

По мере того как произносились те слова, которые были заготовлены для Хаемона, лицо Кироса вытягивалось, взгляд становился серьезнее и мрачнее. Совсем не глупый, он понял, что Зо стала свидетелем не праздной беседы двух благопристойных горожан, а чего-то тайного, несущего опасность ему, его семье, его дому.

Зо еще продолжала говорить, когда из комнаты отца вышел невысокий коренастый мужчина. Обернувшись, он ответил на какой-то вопрос Хаемона парой ничем не примечательных фраз, скользнул взглядом по мальчику, в котором признал хозяйского сына, по явно испугавшейся его девчонке и, не задерживаясь, быстро проследовал к калитке.

Лишь после того как лязгнули затворы закрывшейся за ним двери, Зо справилась с судорогой, перехватившей горло, и хрипло прошептала:

– Сморд! Кирос, это был Сморд!

₪ ₪ ₪

Хаемон сидел, сосредоточенно разглядывая потолок, – так показалось Киросу. На самом же деле нацеленные в одну точку глаза не видели ничего, поскольку работающая мысль отнимала все внимание и силы. Приход сына остался незамеченным, и Киросу пришлось дважды окликнуть отца, чтобы тот оторвался от созерцания потолка.

– Я слушаю тебя, – зазвучал неприветливый голос. Хаемон не посчитал нужным скрыть досаду.

Кирос пододвинул дифрос, еще теплый после недавно ушедшего Сморда, сел.

– Нет ничего хуже для беседы, чем неудачно выбранное время, – с еще большим раздражением повторил Хаемон.

– Когда ты выслушаешь меня, отец, сам определишь, вовремя ли я пришел.

– Что ж, раз пришел, начинай.

Почти не сбиваясь, Кирос пересказал все, что услышал от Зо.

Пока сын говорил, Хаемон сдерживал себя. Но, дождавшись конца, вскочил, сделал несколько нервных шагов. Затем замер и попросил Кироса повторить весь рассказ, не опуская ни одной подробности.

Кирос был удивлен: желая насторожить, он напугал. Но почему отец должен бояться какого-то варвара? Этот вопрос он и задал, видя, что отец, выслушав, больше не обращает на него внимания.

– Ты слишком мал! Не лезь не в свои дела! – закричал Хаемон, но уже через мгновение подошел вплотную, зашипел по-змеиному, глядя змеиным же взглядом в глаза отшатнувшегося сына: – Но кое-что я должен тебе сказать. Да, должен… Если прежде дашь мне обещание.

– Какое, отец?

– Ты поклянешься Девой, Гелиосом, Аидом, да кем угодно, что то, о чем ты сейчас услышишь, умрет в этих стенах навсегда.

– Я готов! – нетерпеливо воскликнул Кирос, подняв руки к небу. – Клянусь всеми двенадцатью богами Олимпа, что тайна, услышанная мною, никогда не развяжет мои уста! Этого достаточно?

– И не кричи! В любом доме всегда найдутся уши, которые стоит укоротить… Так слушай же. Сморд был у меня неспроста. Однако пронырливая девчонка ошиблась, думая об опасности, которую он несет моему дому. Сморд безопасен, поскольку существует некое совместное дело, которое я осуществляю через него.

– Что за дело, отец?

– Тебе необязательно знать суть. Если все сложится так, как задумано, мое общественное положение сильно изменится. О, это будет такое богатство! И власть! Власть, о какой невозможно даже мечтать! Но если все откроется херсонесскому демосу[27]… Нет, об этом лучше не думать. Вот где настоящая опасность! А потому… потому твою Зо стоит… – Хаемон рубанул рукой воздух и, подтверждая страшную догадку, закончил, выделяя каждое слово: – Стоит… убить.

Кирос вскрикнул, отшатнулся.

– Не вопи! – рявкнул отец. – Я не могу подвешивать за язык девчонки собственную удачу. Где уверенность, что, рассказав тебе, она не захочет поделиться с кем-нибудь еще? Да с тем же юнцом, из-за которого ты пару дней назад чуть не забил собственного раба! Или… или уже? – вдруг побледнел Хаемон, схватился за голову, представив, что за этим потянется: придется избавиться и от мальчишки, а там Актеон. О боги!

– Но мы не можем убить всех! – одними губами проговорил Кирос, догадываясь, в каком направлении пошли мысли отца.

– Так пойди к ней и хитростью, обещаниями, как угодно, выведай, узнал ли кто-то еще о подслушанном ею разговоре. Затем возвращайся. Я буду ждать. Вернешься – тогда и приму решение.

₪ ₪ ₪

Ноги сами вынесли Кироса во двор. И только. Он тут же остановился, прижался к первой попавшейся колонне, задыхаясь от обрушившихся на него известий. Или, скорее, недомолвок. Несмотря на клятву, отец ничего не рассказал. Лишь намекнул. Но и намека хватило, чтобы понять: удача в скором времени может вознести их род недосягаемо высоко. Либо бросить в не менее глубокую пропасть, если… Сейчас это «если» зависело от того, насколько несдержанна на язык Зо.

Девчонку Кирос не жалел. Сама виновата – сунулась, куда не следовало. Но в последнее время игра, затеянная вокруг нее, стала самым ярким развлечением его довольно однообразной жизни. Кирос собирался влюбить в себя глупышку и тем самым утереть нос Дионисию. И вдруг из-за какого-то короткого разговора лишить себя такой игрушки? Нет! Если убьют Зо, как он будет мстить этому выродку?

Сообразив, что дела отца зависят от жизни Зо в той же мере, что и его личные, Кирос взвесил одно и другое на весах собственного благополучия и решил, что отец может немного подождать. Даже если Зо кому-то и проговорится – мало ли имен богатых горожан произносится в Херсонесе их не столь удачливыми соседями?!

Он окликнул рабыню, чтобы отправить ее с приказом на женскую половину.

Зо выбежала тотчас, и, пока спускалась по лестнице, Кирос пытался представить, как будет выглядеть ее голова в погребальном свинцовом венке. Получалось красиво. Несколько раз моргнув, он отогнал навязчивое видение и, лишь девочка приблизилась, сказал, вкладывая в голос нужные краски:

– Отец благодарен тебе за сообщение. Отныне он будет внимательнее наблюдать за Смордом. Но с этим варваром у него есть одно общее, совсем крошечное дельце… Скажи, действительно ли ты была на берегу одна? И не рассказала ли еще кому-то о подслушанном разговоре?

Кровь хлынула в лицо Зо, сердце изо всей силы заколотило в грудь своими крепкими кулаками. Кирос врал! Врал, пряча глаза. Врал после разговора с отцом. Значит, Хаемон испугался ее осведомленности. Но тогда получается, что они с Дионисием стали свидетелями чего-то очень важного и для самого Хаемона, а – поскольку речь шла о больших деньгах и Керкинитиде – для Херсонеса.

Прав был Дионисий, упрашивая подождать, помолчать хотя бы один день! Холодный пот пробежал по спине. Стараясь скрыть дрожь в ослабевших коленках, Зо подскочила к Киросу вплотную, выпучила, насколько можно, глаза и дурным голосом завопила, правда не слишком громко:

– Кирос! Да разве могу я обманывать сына человека, который благоволит моему отцу Джорджиосу и моей матери Аспасии? Тебя, сделавшего мне такой дорогой подарок! Да я уж и забыла подробности того, что слышала. И какие там подробности? Услышала «Хаемон» и сказала тебе, чтобы хозяин был поосторожнее. Вдруг эти люди – грабители? А не приходил ли сюда Сморд, чтобы под видом какого-то дела подсмотреть, где твой отец прячет свое богатство? О-о-о! Я боюсь! Боюсь!

Удивляясь самой себе, Зо завыла, изображая такой неподдельный испуг, что Киросу пришлось схватить ее за плечи и несколько раз встряхнуть.

– Прекрати! Прекрати голосить! Что нашло на тебя? Отец предупрежден. Никто не придет ночью с плохими намерениями в наш дом.

– Как я рада, как рада-а! – испытывая крайнее омерзение, опять затянула Зо.

– Ну всё, всё! Ты так и не сказала, только ли я стал обладателем твоего секрета?

Она снова вытаращила глаза.

– Но кому же еще об этом интересно услышать, кроме тебя и твоего отца?

– Это так. А Дионисий?

– Дионисий? – Зо хотела сказать, что не виделась с ним три дня, но вовремя сообразила – такое вранье легко проверить. И нашла ответ – единственно правильный, хотя и опасный: – Конечно, я начала рассказывать. Только он не стал слушать. Сказал, что его не интересуют чужие разговоры. Ты же знаешь, как горд Дионисий! Тогда я замолчала, и мы пошли к коропласту. Можешь сходить в эргастерии и убедиться в моей правдивости.

Кирос вздохнул с облегчением. Девчонка говорит правду. И к тому же не понимает сути дела, в которое влезла. А раз так, он с чистой совестью доложит отцу, что Зо не представляет опасности и убивать ее сейчас нет никакой необходимости.

₪ ₪ ₪

– Ты выполнил мой приказ? Допросил девчонку? – с раздражением спросил Хаемон, едва Кирос вошел в комнату.

– Поверь, она настолько наивна, что рассказала, как пыталась передать содержание подслушанного разговора своему дружку, но тот повел себя по-мужски и не пожелал слушать.

Хаемон задумался. Да, пожалуй, все так и могло быть… Убийство Зо неминуемо повлечет за собой смерть Джорджиоса и Аспасии. Отец девчонки достаточно проницателен, чтобы сообразить, кто отправил к Аиду его дочь.

«Не слишком ли ты стал подозрительным?» – обратился Хаемон к самому себе. Затем посмотрел на сына.

– Кирос, тебе нужна эта девчонка?

– О да! – воскликнул тот, обрадованный вниманием отца.

– Но зачем? Если в тебе просыпается мужчина…

– Зо – моя игрушка. Большая игрушка, которую… – Кулаки сами судорожно сжались, пальцы побелели от напряжения, и он закончил, заскрипев зубами: – Которую я желаю сломать! И лишь потом выбросить.

Хаемон кивнул:

– Достойная цель. Успехов. Девчонка останется жить. Пока.

– Пока я сам не скажу тебе, что мне надоела ее улыбчивая мордочка!

– И почаще разговаривай с ней, Кирос. У этой мордочки есть ушки и ротик, а я очень хотел бы знать, чем они заняты.

₪ ₪ ₪

Визит к коропласту не избавил Дионисия от видений. В ту же ночь ему снова явилась Дайона. И опять умоляла помнить о собаке. Он проснулся в поту, долго лежал с открытыми глазами, взывая к богам, чтобы те помогли ему увидеть истину. Уснул лишь к утру, но и утренний сон не принес покоя.

Теперь Дионисию приснилась Зо. Она шла по узенькой жердочке, перекинутой над глубокой пропастью. Шла с закрытыми глазами и улыбалась. Испугавшись, он принялся кричать, чтобы она открыла глаза и глянула, куда ступает. Но Зо не слышала. Каждый шаг ее босых ног отнимал у Дионисия частицу жизни. А она все шла и шла…

На следующий день он с трудом дождался окончания занятий в палестре, где поразил Атрея крайней рассеянностью. И как только наставник позволил ученикам удалиться, бросился на берег, к Зо.

– Почему ты смотришь на меня так, словно увидел тень с асфоделевого луга?! – вскричала она, едва он приблизился.

– Не говори эти слова! Ты накличешь беду!

– Но это самые обычные слова. Их произносят многие, совершенно не думая о плохом.

– Тревожные сны измучили меня. И я мечусь между ними и реальностью, как… – он проводил глазами упавшую в воду чайку, – как эта беспокойная птица. Но и в твоих глазах я не вижу уверенности.

– О Дионисий, ты станешь браниться!

– Не в моих силах бранить тебя. Что бы ты ни сделала, как бы ни поступила. Поэтому говори смело.

– Я нарушила свое обещание. Те слова, которые мы с тобой собирались сказать Хаемону сегодня, прозвучали вчера.

Вот он – сон! Вчера Зо, сама того не понимая, прошла над пропастью. Дионисию стали понятны и завязанные глаза, и узость жердочки, и глубина, разверзшаяся под босыми ногами. Но, слава богам, Зо не оступилась. Дионисий с облегчением вздохнул.

– Мне хотелось бы знать, что ты говорила, кому.

– Киросу. Я встретила его, как только вернулась домой. Он был печален, учтив и одинок. Тогда я подумала, что, возможно, мы несправедливы к нему, и сказала…

– Так чем же ты расстроена?

– Вначале Кирос, выслушав меня, был просто удивлен и ничего не понимал. Но позже, сходив к отцу, он изменился.

– Почему ты так думаешь, Зо?

– Когда Хаемон прислал Кироса незаметно выпытать, не говорила ли я еще кому-нибудь о подслушанном разговоре, он изо всех сил постарался скрыть свой испуг, но у него это не получилось.

Дионисий надолго задумался. Зо молча следила за выражением его лица, пытаясь в глазах, изломе бровей, морщинках на лбу разглядеть ответ.

– Если Хаемон боится огласки, а он боится, иначе не посылал бы Кироса с расспросами, – наконец заговорил Дионисий медленно, словно проверяя каждый свой вывод, – значит, дело, задуманное Хаемоном, бесчестно. Мы сунули голову в пасть зверю. И должны позаботиться о том, чтобы зверь не сомкнул челюсти. Знать бы только, что он замышляет!

₪ ₪ ₪

Впервые за несколько месяцев, прошедших после гибели Епифания, Дионисий задумался о судьбе наследия старого жреца. Перед тем как завалить кожаный мешочек камнями в плантажной стене разоренной скифами усадьбы, он заглянул внутрь и убедился, что мойры сделали его хранителем настоящего сокровища. Так, может, пришла пора перенести сокровище в Херсонес? Не зря же старый Епифаний завещал передать сосуд и Глаз Ра честному, достойному человеку, который сможет использовать дар для общего блага. Вот только где и как найти такого человека?

₪ ₪ ₪

– Актеон, послушай, Актеон!

– Чем ты так взволнован? – Актеон оторвался от разглядывания нового рыбного блюда, которое приобрел вместе с другой посудой, доставленной накануне торговым кораблем с Делоса.

– Актеон, у меня нет больше сил молчать. Прошу, выслушай! Помоги! Мать и Дайона тревожат меня ночами. Они посылают видения, от которых стынет кровь в жилах! – вскричал Дионисий.

– Ты говоришь о видениях? – Актеон резко, но не сильно оттолкнул от себя дорогое блюдо. – Нельзя пренебрегать тем, что исходит от мертвых. Расскажи подробнее, не утаивая деталей.

– Дайона все время говорит о собаке. У нас в усадьбе не было этих полезных животных. Те деньги, которые ты дал мне несколько дней назад, я заплатил коропласту, чтобы он изготовил фигурку собаки. Мне думается, если статуэтку посвятить Дайоне, сестра успокоится. Но как это сделать, если ее тело до сих пор лежит в глубоком колодце, а душа бродит по берегу Стикса, не имея возможности оплатить Харону перевоз?

Актеон стиснул зубы. Отвернулся: не нужно, чтобы мальчик видел мужские слезы. И лишь взяв себя в руки, нашел силы продолжить разговор.

– Что еще тревожит тебя?

– Мне представляется праздничная процессия, которая заканчивается кровавой бойней. Скифы, кони, крики, кровь…

– Достаточно! Не продолжай. Твой рассказ пропитан могильным холодом. Мы виноваты перед мертвыми, Дионисий. Мы оставили их без нашего внимания, вот они и приходят к тебе во сне, требуя выполнения долга.

– Ты так считаешь?

– Но разве можно найти другое объяснение? Дай мне время, я должен подумать. Ступай к себе. Ступай…

За весь остаток дня Актеон не проронил ни слова. Лишь утром, во время трапезы, поглядел долгим взглядом на Дионисия и сообщил, что намерен отправить ближайшим кораблем, следующим в Керкинитиду, двух заслуживающих особого доверия рабов с поручением предать земле тела сестры и маленькой Дайоны.

Услышав об этом решении, Дионисий отодвинул блюдо с овощами, к которым так и не притронулся, бросился к дяде, упал перед ним на колени.

– Прошу тебя, прошу! Позволь мне отправиться с рабами! Это мой долг, и я сам обязан отдать его своей семье! – Видя, что Актеон колеблется, продолжил с еще большим напором: – К тому же только я знаю, где искать колодец. Как бы ни были твои рабы проверены в делах, это всего лишь рабы! Можешь ли ты быть уверенным, что они, оставшись без надсмотрщика, действительно выполнят твои указания?

Актеон пристально поглядел на племянника, раздумывая над его словами.

– Встань, мальчик, прошу! Возможно, ты прав. Но разумно ли отпустить тебя одного в столь далекий и нелегкий путь?

Дионисий гордо тряхнул головой:

– Я уже единожды прошел его. И тогда со мной не было твоих рабов! Ну подумай, что может угрожать мне теперь?

– Все, что угодно! – грустно усмехнулся Актеон.

– То же самое может случиться и здесь, в стенах Херсонеса. Я обещаю тебе быть разумным и осторожным. Наш долг перед мертвыми стоит риска. Прошу тебя.

Актеон махнул рукой. Глянул в блестящие глаза племянника, резко обнял его, прижал к груди и так же быстро оттолкнул.

– Хорошо. Ты отправишься в Керкинитиду. Да пребудут с тобою боги Олимпа! Я сегодня же прикажу узнать, когда туда отплывает корабль. Думаю, если мы принесем хорошую жертву Гермесу, он защитит тебя во время опасного путешествия.

₪ ₪ ₪

Ветер – порывистый, смешанный с водой и солью, – хлопал парусом одномачтового лемба, хлестал по ногам складками гиматия, трепал волосы. Уже несколько часов Дионисий неподвижным изваянием стоял на носу корабля, скрестив на груди руки, глядя, как тот прорезает темные воды Понта Эвксинского – царства косматого Посейдона. Рабы Актеона сидели тут же, на палубе, покорные хозяину и обстоятельствам.

Всего полдня прошло с того момента, когда он вымолил разрешение отправиться в Керкинитиду, а посланный в порт раб уже докладывал Актеону, что корабль отойдет на следующий день, ближе к полудню, когда закончится погрузка амфор с молодым вином.

И вот теперь попутный ветер толкал в спину, а Зо с расширенными от страха, покрасневшими глазами осталась на берегу, дав своему другу все обещания, о каких он только мог просить.

Иногда Дионисий вспоминал, что, по примеру рабов, стоило бы отдохнуть: впереди было столько испытаний и телу и духу! Но продолжал стоять, ожидая и страшась окончания своего пути.

В Керкинитиду пришли на рассвете. Капитан – медноволосый, грубоватый, веселый – сообщил, что на этот раз не собирается задерживаться в порту надолго, и если мальчик поторопится, через три дня у него появятся все шансы отплыть обратно в Херсонес.

Поблагодарив капитана, Дионисий вместе с двумя рабами ступил на берег, по которому когда-то прогуливался с отцом и Епифанием.

К счастью, рабы, как и обещал Актеон, оказались не только преданными, но проворными и сообразительными. Дионисий еще сражался с собственными эмоциями, когда один из них, посланный разузнать, что произошло за последнее время с усадьбой, сообщил: дом и плантации заброшены. Кроме степных ветров там гуляют отряды скифов, и надо быть крайне осторожными, чтобы не превратиться в легкую поживу.

Печальная слава разоренной усадьбы долго мешала нанять подходящую повозку. И даже согласившийся хозяин неопределенно мычал, не называл цену, пока желание заработать не перевесило страх потерять собственность навсегда.

В конце концов дело было улажено, и чуть за полдень Дионисий увидел родные стены.

Огонь почти не тронул камня снаружи. Трудно было представить, что здесь больше не живут люди. Родные люди – звонкий колокольчик Дайона, тихая нежная мама, сильный, но любящий отец. И рабы – услужливые, никогда никем не обиженные.

Не в силах сдерживаться дольше, Дионисий прижался к стене своего дома, обнял, словно она была живая и тоже прошла через все муки вместе с людьми, которых защищала. Нагретый солнышком камень ответил теплом, напоминая о другом, живом тепле, которое берёг и не смог уберечь когда-то.

Опустошенный, обессиленный, Дионисий не скоро нашел в себе силы войти в дом.

Пожар пронесся по всем комнатам, уничтожая разноцветье росписи, мозаику, перекрытия. То, что не удалось сделать огню, довершили скифы. У разбитого очага Дионисий нагнулся, поднял глиняный черепок, провел по нему пальцем, стирая гарь. Из-под черноты проступил рисунок – голова воина. Сердце заколотилось, в глазах потемнело: это был осколок блюда, в котором обычно подавали распаренное зерно. Когда-то, еще до рождения Дайоны, Дионисий любил гладить эту голову пальцем. А отец, вынимая его испачканную руку из блюда, громко смеялся и говорил, что скоро мальчик вырастет, станет таким же храбрым воином…

Слезы хлынули рекой. Пальцы разжались, черепок отлетел к стене. Всхлипывая, Дионисий поднял его, стиснул в кулаке. Свободной рукой вытер мокрые щеки, озадаченно посмотрел на черную от сажи ладонь. И вдруг мысль – неожиданная, сладостно-мучительная – пронзила, заставила вздрогнуть: ведь он же может поговорить с отцом! Так, как говорил много лет назад с умершим старшим братом. Правда, брат приходил сам…

Страх и ожидание подкатились к горлу душным комком. Дионисий рванулся бежать, но понял, что возникшая однажды мысль больше не оставит его, собрался с духом и позвал в пустоту:

– Отец!

Холод прошел по комнате, дотронулся до спины, коснулся волос. Дионисий посмотрел прямо перед собой так, как умел делать только он да еще Епифаний. Светлый туманчик, круживший рядом, обрел узнаваемые и такие родные контуры. Дионисий вскрикнул, протянул руки, бросился вперед – прижаться, обнять, и… разрушил все слабенькое, тонкое, бестелесное, что сумел вымолить у Аида. Мерцание потухло, оставив: «Будь осторожен, сын!»

Горе ударило свежей волной, вынесло мальчика из комнаты. Он пронесся через пролом, бывший когда-то входом в его дом, и, рыдая, спотыкаясь, цепляясь хитоном за деревья и виноград, помчался по арбустуму, все еще помнящему хозяйские руки, лелеявшие этот сад, пока не одичавшему, ухоженному. В какой-то момент Дионисий упал и остался лежать, уткнувшись лицом в высокую зеленую траву.

Постепенно плечи перестали вздрагивать, глаза приняли осмысленное выражение.

Дионисий осознал, что глядит на большого черного муравья, который прямо под его носом пытается протащить между толстыми перепутанными травинами огромное зерно. Его собрат, вцепившись с другого конца, с не меньшим упорством тянет зерно на себя.

По мокрой от слёз руке поползла отсвечивающая зеленью муха. Остановилась, почистила крылышки. В волосы заскочил и запутался кузнечик.

И все это было так… так обычно. Нет, Дионисий не успокоился. Он развернулся от прошлого к настоящему, вспомнил, зачем преодолел длинный, опасный путь.

Из арбустума к рабам вышел совершенно другой человек – собранный, умеющий приказывать, знающий, что и как делать.

Единственное, чего Дионисий не смог, – заставить себя заглянуть в колодец. Раб, спустившийся туда на веревке, сообщил, что доставать нечего. Сама земля заплакала, приняв убитых, – давно не знавший влаги колодец вдруг заполнился водой.

Недалеко от дома, в стороне, куда уходило солнце, чтобы не мешать ночи расправить свои крылья, Дионисий нашел место для четырех могил. Это будут самые печальные из могил – пустые кенота́фы. В них он опустит только то, без чего невозможно прожить в царстве мертвых: одежду, посуду, еду, питье, деньги, которые наконец-то примет Харон и выполнит свою работу.

Наблюдая воспаленными глазами за работой рабов, он не заметил, как забрезжил рассвет.

К восходу солнца все было готово к обряду погребения. Дионисий подошел к повозке, забрал то, что они с Актеоном приготовили для Гераклеона, Алексии, Дайоны и Епифания.

Опустившись на колени подле могилы сестры, Дионисий положил на влажное дно ямы изготовленную коропластом собаку и пинакс, на котором еще до отплытия собственноручно вывел алфавит: Дайона так хотела научиться читать!

Мама, его самая красивая мама, не могла ходить по елисейским полям неприбранной. Ей он оставил бронзовое зеркало и дорогие благовония в предназначенном для них сосуде – белом лекифе.

Для отца Дионисий привез стригиль. Нельзя, чтобы молодой сильный мужчина не занимался совершенствованием своего тела!

Лишь Епифанию, старому телом и молодому умом, он не знал, что подарить, и уже приказал зарыть могилу, но вдруг вспомнил, подбежал к повозке, отыскал спрятанный там осколок блюда с головой воина, процарапал на обратной стороне всего одно слово – «обещаю», в полной уверенности, что его друг и наставник поймет и одобрит. И лишь после этого кивнул – закрывайте.

Когда рабы закончили свою работу, Дионисий вошел в дом, нашел четыре глиняные черепицы, углем вывел: Дайона, Алексия, Гераклеон, Епифаний. По этим надписям боги разберут, где чья могила. А после Актеон поставит на кенотафы мраморные надгробия, изготовление которых занимало немалое время.

Воззвав к тем, от кого теперь зависело благополучие дорогих ему людей, Дионисий принес жертву, и…

Пустота заполнила его сердце. Долг выполнен. Здесь, в разоренной, выжженной усадьбе, не осталось больше ничего, кроме боли и воспоминаний. А в Херсонесе ждала Зо, волновался за племянника Актеон… Здесь обосновалась смерть – там хозяйничала жизнь.

Не желая дольше ни мгновения отдавать смерти, Дионисий приказал рабам остаться подле повозки, а сам поспешил в арбустум. И почти сразу же вернулся с кожаным мешком, который прижимал к телу, как самую большую драгоценность.

Поймав заинтересованный взгляд, насторожился: еще Епифаний говорил, что даже преданный раб всего лишь человек, несвободный человек, и полагаться на его абсолютную преданность может лишь полный глупец.

Приняв решение, мальчик подошел к своим спутникам, размотал кожаные завязки, достал из мешка медный, несколько странной формы сосуд. Скрывая страх, вынул пробку. Внутри колыхнулось нечто темное, густое и вонючее.

– Мазь! – ткнул сосуд под нос каждому.

Блеск в глазах потух. А у Дионисия появилась уверенность, что он не будет задушен где-нибудь по дороге в Керкинитиду.

₪ ₪ ₪

Капитан радостно поприветствовал живого и невредимого путешественника. Затем сообщил, что дела заставляют его вернуться в Херсонес раньше запланированного срока. Отплытие назначено на этот самый день, и если юноша не собирается задерживаться в Керкинитиде, ему остается не так уж много времени, чтобы попрощаться с городом.

Слова капитана пришлись как нельзя кстати. Чем дальше удалялся Дионисий от своей усадьбы, тем мучительнее становилось волнение за оставленную в Херсонесе Зо. Особенно не нравился ему внутренний голос. Вместо того чтобы успокоиться, он все громче и громче требовал: «Торопись! Ничего не закончено. Это только начало!»

Устав от самого себя, Дионисий решил, что прогулка по Керкинитиде позволит ему несколько отвлечься, и, не выбирая долго, направился на рынок.

После Херсонеса рыночная площадь Керкинитиды уже не казалась такой огромной, какой представлялась в недалеком прошлом. Бродя под колоннами стои, Дионисий скользил взглядом по товарам, рассматривал горожан. В лавке гончара он засмотрелся на сложный рисунок одной из гидрий, когда услышал: «Хаемон». Имя насторожило: не так много Хаемонов в полисах Таврики. Дионисий невольно прислушался. Два богато одетых человека, не принимая во внимание присутствие мальчишки, говорили слишком тихо, чтобы их беседу можно было считать обычным досужим разговором:

– …зависимость от Херсонеса.

– Если он выплатит всю обещанную сумму, наши стены станут неприступными не только для врагов, но и для друзей. И это еще не всё. Хаемон пообещал приобрести оружие и катапульту. Думаю, ты догадываешься зачем.

– Но это очень большие деньги. Не передумает ли он? Дело-то ненадежное.

– О! Вложено уже столько… Поверь, этот человек знает, что получит взамен, – мы проложим ему путь к цели. Достаточно долго Керкинитида терпит давление Херсонеса. Даже наши деньги чеканятся на их монетном дворе!

– Когда же ждать ответа?

– Скоро. Очень скоро. Уже все готово для…

Наверное, Дионисий чем-то выдал свой интерес. Говорящий вдруг умолк на полуслове, бросил на мальчика подозрительный взгляд, поспешно расплатился с гончаром, и оба покупателя вышли.

«Домой! Скорее домой! Какое счастье, что корабль отплывает сегодня!»

₪ ₪ ₪

О том, что Дионисий возвращается, Зо сообщила Агата. Несколько последних дней она не отдалялась от своей подружки, наблюдая из воды, как та провожает печальными глазами идущие в порт корабли. И тоже грустила, не понимая, почему всегда веселая Зо больше не играет с ней, не носится по волнам, держась за плавник.

Обрадовалась и заверещала Агата лишь однажды – когда увидела на входящем в порт лембе знакомого мальчика, друга Зо. Забыв все наставления, дельфиниха встала на хвост, прошлась перед кораблем и плюхнулась на спину с фонтаном веселых брызг.

За выходкой своей подруги Зо наблюдала, сидя на прогретой гальке. Она попыталась найти причину столь странного поведения, перевела взгляд на лемб и вдруг догадалась, вскочила, закричала:

– Дионисий! Дионисий вернулся!

Маленькую фигурку на «своем» кусочке берега он заметил сразу. Перегнулся через борт, замахал руками. Зо, стараясь стать заметной на фоне скал, поднялась на цыпочки, тоже вскинула руки и, забыв про обидевшуюся Агату, кинулась в порт.

Когда она пробегала через городские ворота, лемб уже завершил швартовку, а Дионисий, стоя спиной к берегу, прощался с капитаном. Через мгновение он обернулся, и Зо, готовая смеяться и прыгать от радости, едва не закричала: лихорадочные, воспаленные глаза, ввалившиеся щеки – это был совершенно другой Дионисий.

Он заметил ее испуг, постарался улыбнуться:

– Хайре, Зо! Ты так смотришь, словно я переплыл Стикс!

– Мне кажется, тот, кто переплывает эту реку, выглядит лучше! Но я так рада видеть тебя! Поскорее скажи, что произошло? Неужели свидание с домом превратило живого человека в высохшую мумию?

– В этом виноваты три бессонные ночи. Но не только они. Пойдем же отсюда куда-нибудь, где мы сможем спокойно побеседовать!

На укромной галечной полоске, зажатой прибрежными скалами, Зо опустилась на камень. Дионисий пристроился рядом, положив подле себя мешок с сокровищами Кахотепа. Рассказывать ли о них? Он еще не решил.

К сожалению, этот по сути своей простой вопрос не был единственной его заботой.

Едва ступив на палубу в далекой Керкинитиде, Дионисий, измученный памятью и двумя бессонными ночами, уснул.

Проснулся он глубокой ночью, уже в пути. Море штормило, лемб швыряло. Было промозгло и неуютно. Дионисий получше закутался в гиматий, хотел встать, выпить подкисленной вином воды и вдруг почувствовал, что палуба закачалась по-иному, без всякой связи с волнами, побежала из-под ног…

И снова перед глазами потянулась праздничная процессия, снова гарцевали скифские конники, мелькало лицо Сморда, падали, истекая кровью, люди. А печальная Дайона все с той же интонацией заклинала помнить о собаке.

Глядя в расширенные от ужаса глаза, Дионисий рассказал Зо обо всем. Не умолчал он и о странном разговоре, случайно подслушанном в гончарной лавке.

– Мне показалось, нет, я уверен, что эти люди говорили об отце Кироса, – заключил он.

Зо согласно кивнула и вдруг, вскрикнув, вцепилась в его руку:

– Что я расскажу тебе, послушай! В тот вечер, когда ты плыл в Керкинитиду, к Хаемону пришли гости. Только мужчины. Я сразу же подумала: как странно, обычно хозяин не устраивает празднества без гетер. Солнце уже нырнуло в море, и мне не удалось разглядеть лиц.

– Разве в доме было настолько темно?

– Нам строго-настрого запретили зажигать светильники. Ближе к ночи мама отправила меня в кладовую. Мне пришлось идти мимо андрона. Дионисий, оттуда не раздавалось ни пения, ни музыки, ни смеха! Даже смеха – а я знаю, как смеются гости Хаемона. Вдруг из комнаты пошли люди. Много людей. Мне ничего не оставалось, как спрятаться за колонну. Они были совсем рядом, и я кое-что услышала…

– Что же? – Дионисий подался вперед. Он уже догадался, что у Зо был повод заговорить о странном визите.

– «Этим демократам придется подвинуться» – так проворчал один из гостей. А Хаемон – я уверена, это был он, – возразил со злостью: «Не подвинуться – исчезнуть!» Как ты думаешь, о чем это они?

– О подлом. Невероятно подлом и страшном.

– А вот эти, которым надо исчезнуть, – демократы – кто они? – спросила Зо.

– Те люди, которые хотят справедливости. Чтобы все вопросы решались на народном собрании, чтобы был Совет, земля распределялась по жребию…

– Но разве может быть иначе? Я не понимаю…

– Может. Епифаний рассказывал, что не каждый полис управляется демократами. Иногда властвует один-единственный человек – тиран. Он подкупает и вооружает людей, захватывает власть, а потом заменяет собой и народное собрание, и выбираемый им Совет.

– Даже если он не прав?

– Кто рискнет определять границы права тирана?

– Значит, Хаемон… хочет стать таким правителем? – догадалась Зо. – Но если в Херсонесе не станет демократов, что же тогда будет?

– Я не знаю… – Из отдельных слов, намеков, наблюдений начала складываться замысловатая мозаика, и Дионисий уже почти видел ее цельное, мрачное полотно. – Но, думаю, мне есть о чем поговорить с Актеоном: разговор в Керкинитиде, твой рассказ, мои тревожные сны… Дядя – достаточно умный и влиятельный человек. Он найдет способ правильно распорядиться этими фактами.

– А что у тебя в мешке?

Дионисий замялся. Более всего ему хотелось сказать правду. Но имел ли он право открывать ее даже Зо?

– Это предметы, которые передал мне перед своей гибелью Епифаний. Я дорожу ими, поэтому и забрал из тайника, к которому вряд ли вернусь еще раз.

Зо рассеянно кивнула: грязный кожаный мешок ни в какое сравнение не шел с только что сделанными открытиями.

₪ ₪ ₪

Дионисий торопился домой, когда короткой вспышкой ему открылся истинный смысл того, о чем говорила Дайона, умоляя помнить о собаке. И удивился, почему не понимал этого раньше: не статуэтку просила сестра. «Как плохо, что в доме не было собак…» Слова мертвой Дайоны означали лишь одно – предупреждение об опасности! Такой, после которой приходит беда.

₪ ₪ ₪

Актеон был удивлен: рабы уже вернулись домой, а мальчика все не было. Когда же племянник наконец предстал пред дядей, тот с трудом смог удержать волнение.

– Слава богам, вернулся! – воскликнул Актеон, стараясь за строгими интонациями спрятать свою не желающую прятаться радость. – Быть может, ты запамятовал, в какой части Херсонеса находится твой дом?

– Нет, дядя. Прости, что заставил тебя ждать столь долго. Но мне нужно было обдумать то, о чем прошу побеседовать со мной сейчас же.

– Может, ты сначала съешь замечательную жирную рыбу, которую я приказал приготовить специально к твоему приходу, а затем хорошенько выспишься?

– Я очень голоден и не откажусь ни от рыбы, ни от хорошей грозди винограда. Потом с удовольствием засну, поскольку три бессонные ночи – это слишком для кого угодно. Но прежде ты все-таки должен меня выслушать.

Что-то во взгляде, интонациях племянника заставило Актеона сесть и, сменив возбужденную веселость на сдержанное внимание, произнести:

– Я готов. Говори же.

– Нет никакого сомнения, что ты готов слушать… – невесело улыбнулся Дионисий, – но готов ли поверить?

Брови Актеона дернулись вверх.

– О чем таком способен сообщить юнец, во что трудно поверить мужу? Насколько мне известно, ты плавал всего лишь в Керкинитиду, а твой рыжеволосый капитан не был Одиссеем.

– И в Керкинитиде могут скрываться тайны, о которых лучше знать, чем не знать, – вздохнул Дионисий и подробно передал дяде разговор, услышанный им в лавке. Видя, как подобрался Актеон, он добавил к рассказу несколько слов Хаемона, переданных Зо, и завершил перечисление упоминанием о встрече Сморда с незнакомцем на берегу в Херсонесе.

Слушая, Актеон мрачнел, становился все более задумчивым. Когда же Дионисий замолчал, вскочил, забегал по комнате.

– Но это может быть совпадением! Невероятным совпадением! – вдруг вскричал он, рубанул рукой воздух и опять заметался от стены к стене. Прошло достаточно времени, прежде чем Актеон снова заговорил. – Ты рассказал мне много. Но на берегу речь могла идти о чем угодно. Например, о покупке большой партии рабов. В Керкинитиде, которой никогда не нравилась зависимость от более могущественного Херсонеса, два знатных горожанина, вероятно, строили свои коварные планы. Всего лишь планы. Имя Хаемона тебе послышалось. Так много похожих имен, Дионисий! Отсутствие же кифаристов и гетер на симпосии свидетельствует лишь о том, что гости в тот вечер были настроены на обсуждение серьезных тем, причем весьма далеких от политики. В конце концов, они могли читать мою поэму!

– Ты правильно рассуждаешь, дядя, – сказал Дионисий. – Но это если говорить о каждом факте в отдельности. Вместе же…

– Ты прав. Вместе это похоже на заговор. Причем заговор, который вот-вот разрешится нападением. И тем не менее мне не с чем идти к стратегу, ведь речь идет о таком известном и богатом человеке, как Хаемон! – снова вскричал Актеон.

Дионисий поднялся. Теперь ему оставалось только одно – рассказать о своих видениях. Последующее отчуждение дяди будет болезненным, но разве собственные переживания могут сравниться с опасностью, нависшей над городом? За всё приходится платить свою цену. Его расплата за знания – одиночество.

– Актеон! Я не все сказал. Сядь и дослушай… – Удивление в глазах дяди не помешало Дионисию продолжить: – Однажды, очень давно, в нашем доме должен был случиться пожар.

– Должен? Как странно звучат твои слова. Кто может говорить о том, что обнаруживается после…

– Я. Я могу. Огонь не разгорелся, потому что мы его ждали. В другой раз отец не потерял наш урожай. Он послушался совета и не отправил амфоры тем кораблем, который на следующий день пошел ко дну. Возможно, если бы отец внимательнее отнесся к моим предупреждениям и в тот день, когда на нас напали скифы, ты беседовал бы сейчас с музой, а я с Дайоной лазал по деревьям своего арбустума.

По мере того как Дионисий говорил, лицо Актеона каменело, но остановиться теперь не было ни возможности, ни желания.

– А сейчас меня преследует одно и то же – праздничная процессия и скифские конники, сеющие смерть. Никто не спасется от них. Никто… – Дионисий замолчал. В тишине были слышны шорохи, далекие голоса, шум моря. Поймав взгляд дяди, он повторил, подчеркивая каждое слово: – Я. Еще. Ни разу. Не ошибался, дядя. Ни разу.

– Но и не говорил мне о своем даре, – через некоторое время произнес Актеон.

– Ты не услышал бы о нем и сегодня, не будь положение столь серьезным. До сих пор мои способности приносили мне только печаль. Даже отец…

– Что ж, людей можно понять. Не обещаю, что смогу относиться к тебе по-прежнему… Хотя мои убеждения напоминают мне о том, что не пристало людям отталкивать того, кто выполняет волю богов Олимпа.

– Благодарю тебя.

Актеон кивнул, снова поднялся, быстро заходил по комнате.

– Теперь я тем более не представляю, как должен поступить. К догадкам и подслушанным разговорам добавились видения и сны. Не слишком-то большое подспорье. Мне нужно подумать. Хорошо подумать. Однако уже вечер. У Оригена собираются гости. Я должен быть в их числе.

– Но я… ты…

– Подожди! Ориген пригласил на праздник урожая Ианту. Эта несравненная гетера прибыла из Дельф. Она известная поэтесса, и мне небезынтересно услышать ее стихи. Сейчас я пойду к стратегу. Быть может, в обществе его гостей ко мне придет понимание того, как следует распорядиться возложенными на меня знаниями. А тебе, Дионисий, все же советую хорошенько выспаться.

– Я последую твоему совету. Однако поездка спутала время в моей голове. Когда состоится праздник?

– До него остался всего лишь день. Вот это и волнует меня больше всего.

₪ ₪ ₪

Когда Актеон входил в дом стратега, Дионисий уже спал. Перед его глазами в мириадах солнечных бликов, отбрасываемых прозрачной морской водой, лучилось улыбкой лицо Зо. Он приблизился, чтобы прикоснуться к ее губам, но они шевельнулись, посылая к его щекам теплые легкие ветерки: «Мое имя – Зо – означает жизнь! Думай о жизни, Дионисий!»

₪ ₪ ₪

Чудесная, невероятная Ианта оказалась не только умной и красивой женщиной. Ее стихи были глубоки и не по-женски содержательны. Кроме того, она обладала тем редким тембром голоса, который, едва зазвучав, погружал слушателя в состояние отрешенности и забытья. А после отправлял в мир, где существовала только похожая на грациозное животное женщина и ее стихи.

Актеон, даже трудясь над куском мяса, поданным рабом Оригена, не забывал о своем разговоре с племянником. Но, услышав Ианту, расслабился, обмяк.

После стихов зазвучали веселые песни, затем разговор свернул на обсуждение предстоящего праздника. К этому моменту Актеон, как и остальные гости, уже был пьян. Полулежа, он потянулся за очередным канфаром, но нетвердая рука зацепила высокую изогнутую ручку, кубок опрокинулся, и темно-красная жидкость хлынула на пол. Актеон вздрогнул, часто заморгал, прогоняя наваждение, – винная лужа показалась ему лужей человеческой крови. В голове немного прояснилось.

В это время Ориген, любуясь Иантой, спросил, не показался ли ей путь из далеких Дельф утомительным либо опасным.

– После того как Херсонес стал великим полисом, а хора его распростерлась почти на всю Таврику, у нас появилось много врагов. Мощь Херсонеса не дает покоя даже друзьям! – усмехнулся он, поймав заинтересованный взгляд гетеры.

– О каких врагах и друзьях ты говоришь? – уточнила Ианта.

– Скифы – враги, о которых мы знаем и помним. Но дружественная Керкинитида, небольшая и почти беззащитная, едва приняв помощь Херсонеса, тут же позабыла варварские набеги и теперь рвется к независимости.

– Разве ты, стратег, не сможешь отделить врагов от друзей? – улыбнулась Ианта, зная цену похвалы. – Я любуюсь Херсонесом и вижу, что он велик и безопасен.

– Да, это так, – ответил Ориген. – Не пройдет двух дней, как ты, очаровательная Ианта, сможешь принять участие в празднике. Город умеет веселиться и славить богов, которые его защищают. Кстати, я приглашаю тебя посмотреть состязание поэтов.

– Примет ли в них участие Актеон? – спросила Ианта. – Он заставил меня радоваться и страдать. Редкий поэт способен на это.

– Великий город рождает великих людей. Я надеюсь, народ наградит его венком победителя.

Актеон в знак благодарности склонил голову.

То ли мнение стратега, то ли разговор о врагах и друзьях все же сделали свое дело. Когда гости начали расходиться, Актеон подошел к хозяину последним.

– Я благодарен тебе, Ориген, за приглашение. Вечер был незабываем. Но прежде чем мы расстанемся, мне придется кое о чем тебе сказать. Поверь, это очень важно.

Ориген был удивлен: что может быть важным для двух не очень трезвых мужчин?

Он обнял Актеона, похлопал его по плечу:

– О, догадываюсь! Речь пойдет о нашей прекрасной гостье? Я видел, как Ианта смотрела на тебя, когда ты читал свои стихи. Неужели мой друг решил потревожить свое многолетнее одиночество?

– Подожди, – Актеон поднял руку, – остановись! Хоть Ианта и заслуживает множества лестных слов, говорить я буду о другом – о безопасности Херсонеса.

Губы стратега тронула растерянная улыбка.

– Но, может быть, не сейчас, после веселья… – начал он.

Однако Актеон уже перешел к сути, предоставляя возможность собеседнику самому догонять убегающие мысли:

– Ты только что говорил о безопасности полиса. Знай же: это может оказаться иллюзией. Как тебе известно, у меня есть племянник, Дионисий, которого я вскоре назову своим сыном и наследником.

– Да, я слышал некую невероятную историю о появлении у тебя этого родственника.

– История не только невероятна, но и печальна. Скифы сожгли удаленную усадьбу на границе хоры, в которой жила семья мальчика. Погибли все, кроме Дионисия. Я приобрел его в качестве раба у небезызвестного тебе Сморда. Но речь не об этом.

– О чем же?

– Мальчик наделен даром предвидения. Подожди, я читаю недоверие на твоем лице. Ты можешь относиться как угодно к моим словам, но знать обязан… На протяжении продолжительного времени Дионисию является одно и то же видение – праздничная процессия, засада скифской конницы и кровавая бойня. Месиво из тел, в котором нет ни одного скифского воина.

– Но насколько этому можно верить? – После продолжительного молчания голос стратега прозвучал неожиданно глухо.

– А насколько ты позволишь себе не верить? – поднял брови Актеон. Потом задумчиво добавил: – Мальчик не по возрасту серьезен и умен. Сам Дионисий утверждает, что все его предсказания до сих пор сбывались. О последнем видении он сообщил после долгих колебаний, боясь потерять мое расположение. Нет, я не вижу причин не верить ему, Ориген.

– Ты говоришь все убедительней и убедительней. И мне становится тревожно. Очень тревожно!

– К тому же существуют некие разговоры, вертящиеся возле дома Хаемона.

– Да? – В глазах стратега сверкнул и тут же пропал огонек.

Но наблюдательный Актеон успел его заметить.

– Ты что-то знаешь об этом?

– Предположим. Некие люди сообщали мне, что у Хаемона появились опасные связи. Эти намеки, твои домыслы… В любом случае сведений так мало, что я даже слова не смогу произнести в Совете без обвинения в клевете.

Ориген твердым, пристальным взглядом посмотрел в глаза Актеона и наткнулся на не меньшую проницательность и силу.

– Да-а-а… Задал ты задачу. И самое печальное, мы оба знаем, что решать ее все равно придется. Что ж, благодарю за предупреждение. Впереди день. Надеюсь, его хватит, чтобы принять окончательное решение. И возможно, мне захочется взглянуть на твоего прорицателя.

₪ ₪ ₪

Следующий день представился Дионисию мозаикой, которую составляет человек с не совсем ясной головой. В него вместился рассказ Актеона о посещении стратега. И Атрей, который перед соревнованиями загонял своих воспитанников до белых мух в глазах. Вид идущего по улице варвара заставлял Дионисия вздрагивать. Вид алтаря – трепетать. С Зо он увиделся лишь мельком, но она успела прошептать, что встретила Хаемона, тот был раздражен и «словно прислушивается к чему-то». В довершение всего после заката в дом Актеона явился сам Ориген.

Дионисий впервые видел стратега так близко. Среднего роста, темноволосый, сероглазый, по-мужски красивый… Но все это было лишь внешним. Зная, как много сейчас зависит от этого человека, Дионисий сделал то, чего делать не любил, – заглянул внутрь.

Однажды Епифаний, обратив внимание на нежелание своего ученика пользоваться даром в полной мере, спросил: «Ты любишь проникать в суть вещей, но избегаешь заглядывать в души людей. Чего ты боишься?» – «Боюсь увидеть истину, которая не совпадет с видимостью», – ответил тогда Дионисий.

Ориген его не разочаровал. Уверенность, ум, преданность, честность, искренность – эти качества управляли поступками стратега и определяли пристрастия. Дионисий спокойно выдержал долгий пытливый взгляд, понимая, что от выводов, к которым придет Ориген, будут зависеть все его последующие действия.

– Ты не производишь впечатление лгуна или блаженного, – наконец произнес тот.

– Благодарю тебя, стратег. Но заслуживает ли первое впечатление того, чтобы определять грядущее?

– И разговор твой не по возрасту умен. Догадываешься, зачем я пришел?

– Да. Ты желаешь убедиться, стоит ли прислушиваться к моим словам. Каким же будет решение?

Стратег усмехнулся.

– Мне тоже свойственна торопливость. Но решения пока нет. Надеюсь, оно появится после твоего рассказа о своих видениях. Начинай же.

Слушал Ориген внимательно и, как могло показаться со стороны, безучастно. Но Дионисий видел, какие бури бушуют за этой маской. Когда он закончил, стратег еще раз пристально посмотрел ему в глаза и, уходя, произнес:

– Я принял решение, мальчик. Завтра на рассвете за тобой придут воины. Ты пойдешь с ними, и да пребудут с нами боги! Пусть все, о чем я сейчас услышал, окажется твоей ошибкой!

₪ ₪ ₪

Всю ночь Дионисий промаялся между сном и явью. Поэтому, когда перед рассветом с улицы послышались приглушенные голоса, он выбежал навстречу с радостью, не сомневаясь, что они принадлежат тем, о ком предупреждал Ориген.

И растерялся, увидев толпу празднично одетых горожан. Попятился, пробормотал невнятно: «Хайре», – но один из пришедших приподнял поля петаса, и под дорожной шляпой Дионисий узнал Атрея.

– Наша «праздничная процессия» сегодня начнется чуть раньше, – сказал наставник, уверенный, что смышленый ученик сможет оценить его шутку. – Мы не спрашивали Оригена, какое отношение ко всему этому имеешь ты, Дионисий. Но если стратег отдал указание взять тебя с собой, значит, имел на то основание. Идем же! И да помогут нам боги!

Улицы Херсонеса просыпались неохотно. Быстро, но очень тихо отряд прошествовал к городским воротам, от которых должно было начаться шествие. Дионисий шагал в самом центре колонны суровых, неразговорчивых мужчин. Решительные лица, сильные тела, будоражащий запах кожи и пота… Он включился в отряд, стал его частью; задышал так же шумно и отрывисто, сердце забилось в такт. Теперь Дионисий готов был встретиться с теми, кто тревожил его в видениях. Встретиться по своим правилам.

Возле закрытых ворот, под квадратной башней, их маленький отряд ждали еще несколько таких же. Виноградные ветви и пустые амфоры на празднично украшенных повозках удачно скрывали уложенные на дно копья. Трагические и комические маски не менее надежно прятали лица лучших воинов Херсонеса. Под их одеждами Дионисий разглядел кожаные доспехи.

Подошел Ориген. Встретился глазами, коротко кивнул. Сердце Дионисия подпрыгнуло от восторга: не с каждым человеком его возраста здоровается сам стратег!

Прозвучали короткие команды, отряды построились и длинной колонной двинулись под поднятую катаракту.

За воротами строй сбился, зазвучали кифары, вступили кифареды, славя богов и Диониса. В одной из повозок захрюкали жертвенные поросята. Теперь даже с близкого расстояния колонна ничем не отличалась от обычной праздничной процессии, идущей, чтобы среди виноградников воздать хвалу их покровителю и окропить землю Таврики красным веселящим напитком. Лишь раннее время да отсутствие женщин выдавали несоответствия. Но разве уставший от ожидания враг станет вдаваться в такие мелочи?

Когда ворота уже казались темной точкой на фоне полоски, в которую превратилась городская стена, а до места, где должны были развернуться гулянья, остался только крутой поворот, Дионисия начало донимать сложное, противоречивое чувство. С одной стороны, он был рад своей ошибке. С другой же… Боги слишком настойчиво и однозначно показывали ему картину событий. Он несколько раз тревожно глянул на Оригена, но спокойно-сосредоточенный вид стратега его не обманул: было ясно, что тот тоже волнуется.

Все изменилось в мгновение. Стрел Дионисий не увидел. Услышал жужжание – и несколько человек упали, забились, застыли в пыли. Кто-то метнулся к повозкам, за копьями, но мгновенно подобравшийся Ориген коротко бросил: «Рано». Его послушались. Было бы роковой ошибкой выдать себя, не увидев противника. А то, что за поворотом скрывается конный отряд, теперь не вызывало сомнений. Выманить скифов на беззащитных людей – такова была цель стратега.

К счастью, враг оказался менее терпелив. Подогретые ожиданием расправы, скифы выдвинулись из-за холма, застоявшиеся лошади заржали в предчувствии свободы. Воздух прорезал боевой клич…

Все, что произошло потом, показалось Дионисию жутким сном. Не менее жутким, чем его прозрения. Топот коней, боевые вопли, предсмертные хрипы, стоны раненых, запах крови… Он перестал ощущать себя – лишь слушал и смотрел, пока резкий крик, прозвучавший внутри головы: «Дионисий, берегись!» – не вырвал его из этого странного состояния. Кричал Епифаний. Не успев удивиться, Дионисий развернулся, увидел блеснувший над своей головой клинок, отшатнулся, заорал: «Меня нет!» – вкладывая в вопль всю силу своей мысли. Всадник растерянно опустил меч, принялся протирать глаза, так некстати подведшие в бою, но уже через мгновение задергался на длинном копье Атрея. Дионисию показалось, что красный от натуги наставник подмигнул ему, хотя, скорее всего, лишь показалось.

Как долго продолжался этот кошмар? Время потеряло счет. Вновь резкая команда – и потрепанный скифский отряд уже запылил по дороге.

Дионисий смотрел на разбросанные вокруг тела. Свои и чужие лежали рядом, иногда внавал. Даже смерть не разгладила яростные гримасы на их лицах. В предсмертной судороге захрипела лошадь. От вида густой крови, толчками бьющей из разорванной вены, Дионисия затошнило, начало трясти. Он стиснул зубы, обхватил себя руками, опустился на дорогу.

Кто-то подошел сзади, сжал плечи, сильно встряхнул его. Дионисий, облизывая прокушенную губу, обернулся. На него глядел Атрей. По его руке от локтя до запястья тянулся не очень глубокий, но сильно кровоточащий порез. Поймав испуганный взгляд, наставник криво усмехнулся:

– Что, страшно? Забудь. Это не та рана, на которую обращают внимание мужчины. Я наблюдал за тобой, мальчик. Ты не побежал. И это – главное. Со временем из тебя получится хороший воин.

Дионисий вскочил, склонил голову.

– Я благодарен тебе, Атрей. Ты спас мне жизнь.

– Это было в бою! – широко улыбнулся наставник и неожиданно хлопнул по ссутуленной спине. – Соберись! Вон стоит Ориген. Он явно желает с тобой поговорить. Неправильно, когда такой важный человек ждет, пока мы рассыпаемся в любезностях.

Дионисий подошел к стратегу.

– Пусть живые заботятся о мертвых, собирают оружие и помогают раненым. Мы же уйдем в Херсонес немедленно, – сказал тот громко и добавил для одного Дионисия: – По дороге нет стен, за которыми могут скрываться любопытные уши.

Некоторое время они шли молча. Когда голоса на дороге превратились в неразборчивый шум, стратег заговорил:

– Погибшие будут преданы земле со всеми почестями.

– Они заслужили их, – отозвался Дионисий, понимая, что не ради этого сообщения Ориген решил остаться наедине с мальчишкой. – О чем ты хотел говорить со мной?

– О свершившемся. И о предстоящем. Ты оказался точен в своих пророчествах. Я доволен тем, что поверил тебе.

– Поверил и остановил зло.

– Мы все его остановили, – поправил Ориген. – Или я ошибаюсь? По-моему, ты упоминал о некоем заговоре, угрожающем гражданским устоям Херсонеса. Любая смута влечет за собой не меньшее зло. Смогу ли я после сегодняшних событий закрыть глаза на твои пророчества?

– А открыть сумеешь?

Стратег остановился, глянул с интересом.

– Дерзко говоришь, но верно. Не сумею. Слишком мало знаю. И слишком известные люди замешаны в том, о чем уже мне донесли. Может быть, тебе боги расскажут больше. В любом случае можешь без приглашения приходить в мой дом. Я отдам распоряжение.

– Спасибо, Ориген. Только зачем же ждать так долго. Наверно, ты хочешь услышать, что меня тревожит сейчас? Сегодня среди нападающих я не видел Сморда.

– Это важно?

– Но Сморд был в моем видении. Сморд тайно разговаривал с кем-то на берегу. Сморда видела Зо выходящим из андрона своего хозяина…

– И что ты хочешь этим сказать? – насторожился Ориген.

– Лишь то, что образ этого человека – знак. Отметина. Предупреждение о том, откуда придет опасность. Прости мою дерзость, но я посоветовал бы тебе не спускать глаз с Хаемона и его окружения.

– Это не дерзость. Это мудрость.

– Не моя мудрость, стратег. Так угодно богам. Я – лишь инструмент, подобный кифаре в руках талантливого музыканта.

– Еще и скромен! – усмехнулся Ориген. – Но вернемся в сегодняшний день. Не отменить ли нам праздник? Что говорят тебе боги?

– Боги молчат. Но сердце подсказывает, что от процессии лучше воздержаться. В стенах Херсонеса достаточно алтарей, посвященных Дионису. Думаю, он не обидится, если приготовленные для него поросята отправятся на Олимп из города.

– Да, ты прав. Нельзя забывать о горе, которое пришло сегодня во многие семьи… Однако праздник урожая – большой праздник. Как бы Дионис не разгневался, если мы совсем отменим его.

– Пусть актеры играют трагедии. Пусть Актеон прочтет свою новую поэму. Она достаточно глубока для такого случая. Дионису нравится театр. А сильные чувства не обидят ни погибших, ни их родственников. Соревнования же вряд ли будут уместны в такой день. – Дионисий вздохнул. – Особенно состязания атлетов.

– Вздыхаешь? Неужели ты хотел кому-то утереть в них нос?

– Есть один человек, которого мне хотелось бы оставить за своей спиной! Что ж, на этот раз мойры по-своему смотали клубок моей судьбы.

– Полагаю, здесь замешана какая-нибудь девочка?

– Не буду скрывать, это так.

– Я даже догадываюсь, как ее имя. – Грустная улыбка скользнула по лицу стратега. Из-под маски предводителя выглянул обычный человек.

– Но как…

– Ладно, ладно, храни свои любовные тайны! – Ориген похлопал покрасневшего мальчика по плечу и широко зашагал в сторону Херсонеса.

Провожая глазами его крепкую спину и гордо посаженную голову, Дионисий вдруг подумал, что только такому человеку, умному и честному, можно доверить тайну Кахотепа. Он уже готов был окликнуть, догнать, но голос старого жреца остановил его: «Подожди. Еще не время. Наблюдай. А для сосуда и Глаза Ра найди другое, недоступное для людей место».

₪ ₪ ₪

Хаемон негодовал. Хаемон бросался на стены и на подвернувшихся под руку рабов. Хаемон не понимал, почему сорвалось такое верное дело. Хаемон боялся. И Хаемон искал виноватых.

Попал под горячую руку и Кирос. Но, в отличие от отца, виноватых он не искал. Враг у него был один – Дионисий.

₪ ₪ ₪

Необычным стал этот праздник урожая. Со слезами утром и сдержанными увеселениями ближе к вечеру: чужое горе всегда молчаливее собственной радости.

Актеон, не находивший себе места, пока племянника не было дома, вздохнул с облегчением, когда тот вернулся. И до полудня успел измучить его расспросами, после чего ушел к Оригену узнать подробности и поговорить о последствиях.

Освободившийся Дионисий попытался уснуть, но, как только закрывал глаза, перед ним бесшумными призраками начинали кружиться люди, лошади, скифы, херсонеситы. В конце концов он оставил попытки и перенесся мыслями к Зо, которая в это самое время прикладывала к глазам холодные примочки. Но они помогали мало – глаза оставались красными от пролитых слёз.

Еще утром, узнав о том, что Ориген привез в город кроме известия о победе две повозки раненых и убитых, она закричала так, что испугала мать, и, не ощущая ног, бросилась к храму Партенос, куда, по слухам, свезли погибших. Не зная всего, Зо была уверена, что Дионисий мог оказаться в их числе. Полуживая от страха, она протиснулась сквозь толпу воющих женщин и молчаливых мужчин. И когда среди мертвых лиц не нашла единственного, самого дорогого, тоже была готова взвыть. От радости. Эгоистичной, но простительной радости.

Теперь Зо готовилась к встрече со своим Дионисием. Живым! Достала самый лучший наряд – новый красный гиматий, украшенный по краю богатым орнаментом. И даже, по примеру матери, собралась втереть тонкую муку во все еще загорелые щеки, чтобы у Дионисия вспыхнули глаза при виде такой невозможной красоты. Но собственные ее глаза, вопреки стараниям, оставались красными и припухшими.

И все же, когда Дионисий увидел ее, он не смог вымолвить ни слова.

Зо, смущенная и от этого еще более красивая, подошла ближе, легонько шлепнула по руке:

– Эй, Дионисий, очнись! Это я, Зо!

– Вижу… – Он справился с хрипотой в голосе. – Вижу. Ты такая…

– Какая?

– Такая… Самая красивая во всем Херсонесе! Ты красивее даже той гетеры Ианты, которую пригласил на праздник Ориген.

Зо сморщила носик.

– Ой, Дионисий! Как можешь ты сравнивать меня с ней? Она же старая! – И засмеялась.

Внезапно смех оборвался. Красные глаза вновь наполнились слезами.

Дионисий испуганно схватил девочку за руки, нагнулся, пытаясь поймать ускользающий взгляд.

– Зо! Зо, почему ты плачешь? Кто мог обидеть тебя? Может, снова Кирос?

Она молча замотала головой.

– Не Кирос? Так кто же?

– Ох, Дионисий, я плачу, потому что очень испугалась за тебя. Ведь ты был там, за городской стеной, когда напали скифы? Расскажи поскорее, что произошло.

– Но разве до вашего дома не дошли слухи? Обычно они разлетаются очень быстро, подобно каркающим воронам.

– Эти птицы пытались влететь в наш дом, но Хаемон был все утро черный, как грозовая туча. Даже Киросу от него досталось. Поэтому все, кто знал хоть что-то, молчали.

Дионисий глянул на подругу. Стоило ли ей, девочке, описывать во всех подробностях то, что до сих пор стоит перед глазами кровавым туманом?

– Не спрашивай. Это было отвратительно и страшно! Кровь… Много. Ненавижу кровь! – Его передернуло.

Заметив, Зо воскликнула:

– Прости меня! Я не подумала, что воспоминания доставят тебе новые страдания. Когда-нибудь потом…

– Нет, не будем возвращаться к этому потом. Знай: мы потеряли людей, скифы бежали, Ориген предупрежден об опасности. Пока этого достаточно.

– О да! Вполне достаточно! Дионисий, мне так хочется, чтобы ты забыл все, что произошло утром. Чтобы смог снова улыбаться! Я люблю, когда ты улыбаешься. Посмотри, солнечная колесница уже движется вниз по склону. Пойдем к театру. Если нам повезет, мы сможем издали, с пригорка, посмотреть представление и даже услышать состязание поэтов!

Дионисий покачал головой:

– Ориген отменил состязания. Лишь Актеону позволено прочитать свою новую поэму, после чего будет представлена одна из великих трагедий Еврипида.

– Я присмотрела удобное место, оттуда будет хорошо видно и почти так же хорошо слышно.

– Но, Зо, нам вовсе не нужно наслаждаться представлением с пригорка. Сегодня в театр разрешено приходить женщинам. Дядя дал мне денег. Их хватит для нас с тобой и даже останется.

Неудержимая улыбка расцвела на губах. Зо изменила голос, подняла руки, развернулась, подставив ветру лицо. Волосы, ленты полетели, гиматий затрепетал огненными языками.

Когда меж скал втекающее море Уже принять готовилось стада, — В расселине, прибоем неумолчным Проделанной, где под навесом сбор Пурпуровых улиток происходит…[28]

Она уронила руки, посмотрела в изумленные глаза Дионисия.

– О, как я хочу это видеть! Как хочу! Какая жалость, что в театре не представляют женщины. Мне кажется, я смогла бы играть и трагедийные, и комедийные роли не хуже актеров-мужчин. Только мне не хочется прятать лицо под маску. Маски ведь мертвые. А мое лицо, глаза – они стали бы говорить, смогли бы рассказать ничуть не хуже губ и языка.

– Дивно ты придумала. Необычно. И читала красиво. Если бы женщинам дозволили представлять в театре, я с радостью и восхищением следил бы за твоей игрой.

₪ ₪ ₪

Театр превзошел все ожидания. К тому моменту, когда Зо и Дионисий опустились на высокие каменные скамьи, он уже был заполнен зрителями. Посмотреть трагедию и послушать возвышенную поэзию Актеона хотели многие. Даже женщины. Неимущим гражданам в этот день были оплачены верхние ряды. Воздух гудел, словно рой горных пчел. Дионисий извертелся: впервые он видел столько возбужденных ожиданием лиц.

И вдруг все стихло. Ветер спрятался в разноцветные складки праздничных одежд, затаила дыхание Зо.

Посередине орхестры стоял Актеон.

– На всем есть отпечаток неизбежности, – зазвучал его густой голос. – Но нет вероломства в богинях судьбы. Они лишь плетут свои нити, поощряя достойных и наказывая виновных. Горе тому, кто не привык мыслить, не привык распутывать ее тугие клубки. Глаза несчастных застят иллюзии, уши – утехи, а сердца́ – любовь лишь к себе самому.

Дионисий уже слышал эти слова. Дядя читал их молчаливым колоннам дворового портика, не замечая за одной из них застывшего от восхищения племянника. Он захотел сказать Зо о своих чувствах и вдруг увидел мокрые дорожки на размазанной по щекам муке.

– Что с тобой, чем ты снова расстроена? – зашептал он ей в самое ухо.

– Послушай, что сказал твой дядя! Только послушай! Мне показалось, он достал из меня все внутренности, как это делает рабыня со свежей рыбой. Только я не рыба, Дионисий! Я поняла каждое слово Актеона.

– Да, он великий поэт. И это вступление к его поэме…

Договорить Дионисий не успел. В мысли пробрался мягкий, но настойчивый голос Епифания:

«Ты слышишь меня, мальчик?»

К счастью, Зо снова окунулась в стихи и перестала замечать все, что не относилось к их ткани.

«Да, слышу. Как хорошо, что ты пришел сейчас, когда Актеон читает свою новую поэму. Мы можем послушать ее вместе!»

«Нет. Мне не придется насладиться стихами твоего родственника. Более того, я помешаю сделать это и тебе. Прости».

«Но почему?»

«Наследие Кахотепа тревожит меня все больше и больше. Сейчас почти все горожане собрались в одном месте. Вряд ли кого заинтересует, куда пойдет и что будет делать один из них. Самое время спрятать наши сокровища. Или я ошибся?»

«Нет, ты, Епифаний, прав, как всегда. Я незамедлительно последую твоему совету. Но…»

«Продолжай же».

«Есть только одно место, которому можно доверить ценные предметы. Это подводный грот с большой сухой пещерой. Даже во время шторма в него не проникает вода».

«Воспользуйся же им».

«Этот грот – тайна Зо».

«Что значит для тебя эта девочка?» – после продолжительного раздумья спросил Епифаний.

«Ее имя означает жизнь. Зо – моя жизнь, учитель. Она отважна, честна и великодушна».

«Не о каждой женщине мужчина может сказать такие слова. Я коснулся ее сознания. Можешь рассказать ей обо всем, что посчитаешь нужным. И будь осторожен. Это предупреждение не относится к твоей подруге, просто – будь осторожен!»

₪ ₪ ₪

Оглядываясь, спотыкаясь, покидала Зо театр. Ей очень хотелось спросить, что вынудило ее друга уйти в самый интересный момент. Но лишь у колонн монетного двора Дионисий замедлил шаг.

– Я должен кое о чем тебе рассказать. Это важно. Очень важно!

– Может быть, потом, Дионисий? Я так хочу дослушать поэму твоего дяди! У меня прямо дыхание перехватило, когда…

– Постой. Стихи – они прекрасны, но эфемерны. Мне же необходимо позаботиться о благополучии Херсонеса. Пойдем к морю. Там, на берегу, я смогу произносить слова, не боясь, что их услышат.

Не каждый день редчайшее зрелище меняют на пустынный морской берег. Едва собранный в охапку хитон уместился на большом плоском камне, а босые ноги погрузились в уже прохладную воду, Зо развернулась к Дионисию и, сгорая от любопытства, заторопила:

– Ну, рассказывай! Рассказывай скорее!

– Об этом невозможно скорее. Ты ничего не поймешь. Наберись терпения и выслушай по порядку. Помнишь, я говорил о Епифании?

– Этот человек спас тебе жизнь.

– Трижды спас… Однако речь моя сейчас не об этом. Учитель передал мне… сокровище – ты видела кожаный мешок, в котором оно хранится, – и завещал беречь его пуще собственной жизни.

– Пуще жизни? О Дионисий, что же там, в этом мешочке? – прошептала Зо. Она даже привстала, но мягкий настойчивый нажим вернул ее обратно.

– Небольшой медный сосуд и таинственный предмет, который мы называем Глазом Ра. Никто не знает, что это такое.

– Глазом Ра? Кто он, этот Ра?

– Таким именем египтяне ошибочно называют великого Гелиоса.

– Как опрометчиво они поступают! Ведь если Гелиос обидится, их земли накроет вечная тьма.

– Не думаю. Это длится уже много лет, и, как правильно ты заметила, бог солнца милостив… Отдавая мне предметы, Епифаний предупредил, что и один и другой могут принести людям как неизмеримое счастье, так и великие беды. Я – уже третий хранитель сокровища. И у меня есть право вручить его достойному. Либо уничтожить.

– Почему же ты решил рассказать мне об этом только сегодня? – удивилась Зо.

Дионисий замялся.

– Прежде чем услышать ответ, ты должна узнать еще об одной тайне. Моей тайне… – Он опустил голову, затем резко, решительно поднял и посмотрел прямо, не отводя глаз. – Боги наделили меня даром пророчества.

Зо, готовая услышать о многом, ахнула.

Он протянул к ней руки.

– Пожалуйста, дослушай! Не уходи. Я знал! Знал, что испугаю тебя! Многие считают это благом, но мне мои умения не принесли пока счастья. Вот и ты…

– Нет, Дионисий, нет! Не продолжай! Если бы я сказала такие слова о себе, разве ты отшатнулся бы, ушел? Смог бы не встречаться со мной на этом берегу? Не гулять по агоре? Не волноваться и не… любить?

Дионисий вскочил.

– Ты… Ты любишь меня?

Зо опустила глаза, встала напротив.

– А разве тот, кто обладает даром пророчества, не знает об этом? Загляни в наше будущее, Дионисий! Что ты там видишь?

Он замотал головой.

– Нет, Зо, нет. Я не хочу, я не должен делать этого. Будущее любого человека туманно. А смотреть в свое? Пусть все идет так, как задумали боги.

– Пусть идет, – согласилась она. – Тогда рассказывай поскорее про свой ужасный кожаный мешок. Ты сегодня весь день останавливаешься на самом интересном. Берегись, я уже подумываю над тем, чтобы обидеться! – Лукавая улыбка скользнула по губам, выглянула из светящихся счастьем глаз.

Дионисий снова опустился на камень, потянул за собой Зо.

– Ты спросила, почему я рассказываю только сегодня… Когда мы слушали Актеона, мне явился Епифаний и посоветовал перепрятать мешок так, чтобы даже случайно на него не смогли наткнуться люди. Тогда я вспомнил о гроте, в котором выздоравливала раненая Агата.

– Нет места надежнее, – согласилась Зо. – Никто не знает о его существовании, кроме меня и Агаты. Но я умею молчать, а дельфиниха не умеет говорить. Хочешь, мы поплывем все вместе и спрячем там сокровище твоего учителя?

– Хочу. Но прежде мы заберем мешок из дома Актеона, и… Признайся, Зо, разве тебе не хочется проверить его силу?

– Ты спрашиваешь об этом меня? О Дионисий, да я уснуть не смогу, если не увижу, что умеет делать этот твой Глаз Ра. Только не рассердится ли на нас Епифаний?

– Нет. Он хотел, чтобы я знал, что охраняю. Но если ты посвящена в нашу тайну, значит, эти слова относятся и к тебе, Зо.

– Тогда идем скорее, пока Актеон не вернулся! И пока я справляюсь со своим любопытством!

₪ ₪ ₪

Кирос, оскорбленный грубостью чем-то расстроенного отца, злой из-за невозможности сорвать свои чувства на Дионисии, раздосадованный отменой состязаний, на которых собирался блеснуть ловкостью и силой, направился к морю. Одинокие мечтания на берегу не входили в круг его любимых занятий. С большим удовольствием он посмотрел бы представление актеров. Но в театре в этот день царил Актеон. А родственник Дионисия был для Кироса почти самим Дионисием.

К тому моменту, когда ногти были сгрызены до основания, а планы мести перестали приносить утешение, с пригорка, поднимающегося от моря, послышались голоса.

«Наверное, боги решили сегодня поиздеваться надо мной!» – криво усмехнулся Кирос и, незамеченный, спрятался за выступ скалы, надежно закрывающей его со стороны берега.

Сначала он не вслушивался. Улыбки, касания рук, взгляды – это доводило до бешенства. Но потом вдруг понял, что Дионисий и Зо не зря уединились во время праздника. И с этого момента постарался не пропустить ни звука.

О великие боги Олимпа! То, о чем говорил выскочка Дионисий, если, конечно, он не красовался перед своей девчонкой, сулило такую выгоду, о какой не мечтал даже отец.

Теперь Кирос молил лишь об одном – чтобы его не заметили. Он перестал шевелиться, дышать. Он превратился в частицу спрятавшей его скалы.

А когда Дионисий и Зо ушли, бессильно осел и просидел все время, пока вновь не услышал голоса.

Теперь в руках Дионисия был тот самый кожаный мешок. Держал он его осторожно, был необычайно взволнован и ни на что не обращал внимания, кроме своей ноши.

– Отойди, – разобрал Кирос. Слова предназначались Зо.

Та сделала шаг назад.

Дионисий молча достал из мешка сосуд, вынул крышку и, примерившись, уронил несколько капель чего-то густого и темного на камень, лежащий довольно далеко от воды. Сначала ничего не происходило. Но вдруг Зо нагнулась, вскрикнула. Дионисий подался вперед и ткнул босой ногой в камень. Наверное, это было не самым лучшим решением, потому что в следующий момент он сдавленно вскрикнул, отдернул ногу и поскакал к воде. Зо испуганно попятилась, словно вместо камня увидела клубок ядовитых змей.

Через некоторое время Дионисий, морщась, приковылял обратно, достал из мешка что-то плоское, гладкое. С недоумением повертел в руках и протянул Зо:

– Вот то, что египтянин назвал Глазом Ра. Мне думается, не нам с тобой испытывать его возможности.

– Ох, Дионисий, спрячь поскорее это в свой мешок. Мне страшно.

– Страшно… Теперь я понимаю, почему сначала Кахотеп, а за ним и Епифаний так опасались, чтобы предметы не попали в руки людей бесчестных. Если даже в такой понятной вещи, как сосуд, хранится великое волшебство, то что же может сотворить Глаз Ра, если выпустит на волю свою силу? Зови Агату, и покончим с этим делом.

Зо кивнула, сложила особым образом ладони, поднесла их ко рту, и в море полетел странный щелкающий призыв. Вскоре вода у берега разошлась, показав улыбчивую дельфинью морду.

– Агата пришла! Умница, Агаточка! – обрадованно воскликнула Зо.

Не раздумывая, она сбросила на камни хитон, скользнула в воду, к дельфинихе. Та застрекотала, забила плавниками. Дионисий освободился от одежды, присоединился к Зо, и берег опустел.

Ступая на дрожащих от напряжения ногах, Кирос вышел из-за скалы. Первым его порывом было утопить хитоны своих врагов. Но он вовремя сообразил, что выдаст себя, обошел их стороной, опасливо наклонился над тем местом, куда Дионисий недавно капнул волшебного зелья. И тотчас отшатнулся. В камне, твердом камне, в самом обычном прибрежном камне, отпечаталась… босая нога! Превозмогая страх, Кирос протянул трясущийся палец. Камень оказался еще горячим, и… Он был мягок, словно кусок сыра!

Кирос выпрямился, пораженный грандиозностью того, что в полной мере открылось ему только теперь. Несколько капель – и любая каменная преграда перестанет существовать! Любая! Даже если она – городская стена! Или может стать неприступной. Какой таран пробьет монолит в несколько человеческих ростов?

Да, обладатель такого может потребовать для себя власти. Не ограниченной ничем и никем власти. Или взять ее силой!

Опомнившись, что стоит на берегу слишком долго, Кирос бросился вверх по склону. Ему было что рассказать своему отцу.

* * *

Когда в восемь (восемь!) утра объявился Дионисий, бесцеремонно заявив, что, по его подсчетам, уже пора бы подняться, Евграф взвыл:

«По подсчетам?! Да я только на рассвете отрубился! В смысле заснул. Расчетчик нашелся!»

«Ты обижен?»

«Нет. Польщен вниманием… Ладно, ты по делу? Или поболтаем?»

«Вчера мы достаточно… переболтали. Сегодня я готов поговорить о главном».

«А ты точно знаешь, что я именно тот человек, который тебе нужен? Может, еще подумаешь?»

«Мое решение окончательно».

«Что ж, постараюсь оправдать доверие… Про кожаный мешок с ценными предметами мне уже известно. Какие они? Что с ними делать?»

«Это медный сосуд и Глаз Ра».

«А при чем здесь египетский бог?»

«Так назвал один из предметов египетский жрец Кахотеп. Но что такое Глаз Ра, не знает никто. Известно лишь, что тому, кто проникнет в его суть, откроются знания великие».

«Просто Голливуд! А в сосуде что? Джинн?»

«Извини, не понял…»

«Не обращай внимания. Я, когда нервничаю, начинаю всякую чушь пороть. Так что в сосуде?»

«Думаю, зельем этим пользовались сами боги».

«Ага, ясно. И что они делали с ним, эти боги?»

«Строили, наверное».

«Что строили?»

«Храмы на Олимпе».

«Ты это серьезно, или…»

«Если несколькими каплями того, что заключено в сосуде, окропить камень, тот становится мягким как воск».

«Ты сам пробовал? Или это теория?»

«Пробовал. Я оставил на прибрежном камне точно такой же след, какой остается в мокром песке. Очень удобно строить».

«Вот-вот! А еще разрушать. Грузишь тонну такого вещества на какую-нибудь горгону Медузу, несколько часов лёту, кнопку жмешь. Фрррр – понеслось!.. Ты даже не представляешь, о каких страшных вещах сейчас говоришь! Слушай, Денис, а тебе никогда не хотелось просто взять и утопить это наследие?»

«Я размышлял о таком исходе. Но люди меняются. Возможно, когда-нибудь они перестанут завидовать друг другу, и тогда…»

«„Блажен, кто верует…" Хотя, судя по учебникам истории, люди-то как раз и не меняются. В общем, что требуется от меня? Конкретно».

«Мешок с наследием Кахотепа мы с Зо спрятали в подводном гроте. Найди его и храни. Если же стратег твоего полиса окажется достойным человеком, отдай ему все, не жалея».

«Мой стратег? Если бы ты хоть чуточку представлял, о чем говоришь! Нет, Денис, мне это не нравится. Какой смысл хранить то, что нужно либо уничтожить, либо все равно когда-то отдать людям? Давай так: я сейчас кое-что скажу, а ты там один или с Епифанием хорошенько подумаешь, стоит ли огород городить. Барьеры со своего сознания я снимаю. Будь там как дома. Иначе ничего не поймешь. Теперь слушай. За двадцать три века, пока ваш клад лежал без дела, люди столько всего изобрели».

«Да-да! Я видел».

«Ничего ты не видел. Подумаешь, повозки с мотором и высотки. Я сейчас о другом: огнестрельное оружие, химическое, биологическое. Атомные и водородные бомбы. Несколько секунд – и нет целого города! Вокруг Земли у нас спутники вращаются. Одни погоду предсказывают, звезды изучают, другие – с лазерным оружием. По всей планете атомные станции стоят. Одна такая взорвется – никому мало не покажется. Люди не просто погибнут. Они потом сотни лет будут болеть и уродов рожать. И всем этим управляют с помощью компьютерных сетей. А значит, вся наша стабильность и благополучие может в момент рухнуть из-за случайного сбоя в программе. У меня папа – физик. Доктор наук. Если бы ты знал, чем он занимается!.. А еще у нас полно проблем. Людям нечего есть, нечего пить, негде жить, нечем лечиться, некуда складывать свои отходы, ну и так далее. Но мы не отчаиваемся. Мы хотим быть счастливыми. И что, зная все это, я приму от тебя пузырек с каким-то веществом и никому не понятный Глаз Ра, спрячу, усядусь, как собака на сене, и буду ждать доброго стратега? Поймите вы там: нельзя сейчас на земле держать в секрете то, что может принести пользу. Иначе секрет имеет все шансы пережить человечество!»

* * *

Прошло несколько часов, прежде чем Евграф снова услышал Дионисия. Голос зазвучал во время обеда, и тете Люсе пришлось сильно хлопнуть племянника по спине, чтобы тот не подавился жареной картошкой. Дионисий, поняв свою ошибку, моментально умолк, но как только Евграф вышел из кухни, заговорил:

«У меня нет окончательного решения, преемник. Нужно время».

«Ну да, понимаю, двадцать три века – это же сущие пустяки. А может быть, ты просто привык хранить свой клад? Подумай и над этим».

«Людьми движут стереотипы. А человечеством – их разрушение».

«Так давайте начнем рушить стереотипы! Я заберу клад, и…»

«К тому моменту мы придем к единому мнению».

«Ладно, принимается. Говори, где искать».

«Я не знаю…»

«Не зна-а-ешь? Подожди, у меня аж в голове подурело. О чем мы тогда тут с тобой беседуем? Я-то уж тем более не знаю!»

«Но ты можешь отыскать. Возможно, это займет немало времени: очертания берегов изменились. Однако пещера, в которой спрятан мешок, была достаточно длинна, чтобы сохранять сокровища в течение всех этих лет».

«А вот скажи-ка мне, Денис, могу я посвятить в нашу тайну еще одного очень хорошего человека?»

«Кто этот человек?»

«Тася. Она Херсонес знает как свои пять пальцев. Думаю, я без нее вообще ничего не найду».

«Тася похожа на Зо. Очень похожа. Ты можешь довериться своей девочке».

* * *

Тася, в малиновых шортах и белой маечке, стояла у невысокой каменной ограды, высматривая Евграфа в толпе паломников и туристов. Он поднял руку, помахал.

– Хайре, Тася!

– Что-что? Не поняла! – засмеялась она. – Новый сленг?

– Это греческий. Самое херсонесское приветствие. Переводится как «радуйся». Нравится?

– Оригинально. А что мне положено отвечать?

– Хайре, Евграф.

– Тогда: хайре, Евграф!

Тася раскинула руки, пошевелила растопыренными пальцами.

– Чувствуешь? Ни ветринки! На море – полный штиль! Давай помедитируем – и на пляж? До ночи! Дед, кстати, тебе привет передает. Большой и теплый. Он в тебя прямо влюбился!

– Спасибо. Виктор Павлович – супер!

– Так что, идем?

– Подожди. – Евграф замялся, решая, как бы поаккуратнее известить Тасю о своих виртуальных контактах с древним пацаном. Чтобы не подумала, будто мозги от жары глючат. – Мне тут нужно тебе рассказать… нечто… необычное. Пойдем в тенечек, что ли…

Тася глянула удивленно, но по тому, как Евграф смутился, поняла, что сейчас лучше не лезть со своими расспросами.

– Может, к фонтанчику?

– Можно и без фонтанчика. Я не привередлив.

– Нет, именно к фонтанчику. Рядом с монетным двором есть тень, лавочки и фонтан. Вот только Виталик будет недоволен. Он всегда злится, когда кто-то опаздывает. Правда, виду не подает, но все равно заметно.

– Потерпит твой Виталик. Я тебе сейчас такое расскажу… После этого никаких занятий не захочешь.

– Дворцовые интриги?

– Круче!

Им повезло. Возле музея на небольшой площади, которую почему-то называли Итальянским двориком, нашлась пустая скамейка. Там было людно и шумно, вокруг фонтана с золотыми рыбками носилась малышня. Дорожки периодически заполнялись группами туристов. На соседней скамейке мельтешила спицами старушка. Зато вся эта кутерьма гарантировала, что ни случайно, ни специально в разговоре подростков никто не разберет ни слова.

Тася слушала молча, иногда кивала, несколько раз вскакивала. К концу рассказа откинулась на скамейке и, подсунув под голову руки, просидела так до тех пор, пока Евграф не толкнул ее в бок:

– Что, загрузил?

– Есть немного.

– Надеюсь, ты не думаешь, что у меня с мозгами проблемы? Все-таки древний Херсонес, голоса, то-сё…

– Была мысль. Но на психа ты вроде не похож… – Тася глянула в упор. Евграф ждал. – Слушай, а что будет, когда мы этот Глаз Ра и пузырек найдем?!

– Не знаю. Даже Денис пока не решил.

– Интересно, нам след в камне разрешат оставить? Надо же попробовать, вдруг за двадцать три века зелье протухло?

Евграф хмыкнул:

– Оставим, не переживай! Главное, грот с пещерой отыскать. Я у Дениса спросил об ориентирах.

– И что?

– Говорит, очертания берегов изменились, часть кварталов под воду ушла, город землей засыпан. Примерно может сказать, а точно – самим искать придется.

– Значит, будем искать. Как ты думаешь, века двадцать три нам на это хватит?

₪ ₪ ₪

Кирос бежал домой так, как не бегал никогда. Бежал, понимая, что, если настроение отца не переменилось, торопиться не имеет никакого смысла.

Хаемон лежал на спине в слабо освещенной комнате. При появлении сына нехотя повернул голову, глянул злыми глазами.

– Что тебе нужно? Я не намерен сегодня разговаривать ни с кем. Даже с тобой. Убирайся!

Не обращая внимания на грубость, Кирос бросился к отцовскому ложу.

– Отец, тебе придется меня выслушать.

– Уйди.

– Нет, нет! Ты не захочешь рассматривать узор на потолке, как только узнаешь, с чем я пришел!

Отчаянный вопль, дрожащие губы и лихорадочный блеск в глазах заставили Хаемона подняться. Тяжело крякнув, он сел.

– Слушаю. Только быстро и по существу.

Кирос заговорил – перескакивая с эпизода на эпизод, сбивчиво, взахлеб. Неровный, ломающийся голос сына сначала раздражал, но несколько складно построенных фраз вдруг позволили уловить суть. И с этого момента Хаемон начал задавать короткие вопросы. Они, как вехи на пути, вели рассказ в одном направлении. А за рассказом и мысли – тайные, о которых не решался говорить ни с кем. Где-то в середине этой дороги были повержены херсонесская демократия вместе с ненавистным Советом и выскочкой Оригеном. С Актеоном, воспевавшим в своих стихах свободу и доблесть. В конце пути Хаемон видел себя – единовластного правителя, тирана, решающего в своем доме все вопросы полиса. Хотя нет, дом отойдет Киросу. Тирану нужен дворец. Огромный, неприступный. И преданные воины. Их лучше доставить из Керкинитиды, чтобы оградить себя от ножа в спину. А стены Херсонеса следует укрепить. Волшебное зелье поднимет их до неба, и… Какое счастье, что девчонка живет в его доме! Вряд ли она будет долго упираться. Что ж, Джорджиосу придется пережить неожиданную кончину дочери. Девчонка не сын, невелика потеря.

Из грез Хаемона вырвал Кирос:

– Я бы на твоем месте приказал привести сюда этого выскочку Дионисия и хорошенько допросить.

– На моем месте? Хм, предположим, я сделаю это. Что после?

Брызжа слюной, Кирос зашипел:

– А после – к рыбам его! На корм! Я сам с удовольствием придержу голову, пока туловище не перестанет сучить ногами.

– Да ты кровожаден! – усмехнулся Хаемон. – Это хорошо. Хотя глуп.

– Я – глуп?! – взвился Кирос.

– Несомненно. Если пропадет мальчишка, назавтра Актеон поднимет на его поиски весь Херсонес. И обязательно найдется тот, кто что-то видел, слышал или просто догадывается.

– Но как же мы…

– Учись у отца, мальчик. Не хватай то, что лежит на поверхности. Умей глядеть в будущее, просчитывать, выбирать. Тебе достанется большое наследство, и я должен быть уверен, что мой сын сможет сохранить его и приумножить. А насчет тайника… Нам не нужен опасный Дионисий. Есть безопасная, беззащитная, никому не нужная девчонка. Ее даже красть не придется. Достаточно позвать – и она прибежит.

– Тогда зови! Зови!

– Ну, не так скоро. Тянуть с таким важным делом мы не станем, но сначала нужно обезопасить себя. Боги не только милостивы. Они бывают и коварны.

₪ ₪ ₪

Впервые за много дней Дионисий был спокоен. Он выполнил свой долг, выполнил и просьбу Епифания: мешок Кахотепа теперь лежал в самом конце длинной темной пещеры. И никто, кроме Зо и Агаты, не знал, как в нее попасть.

Домой он вернулся с первыми звездами и сразу же пошел к дяде. Однако кубок почти неразбавленного вина в честь триумфального вознесения на вершины поэтического Олимпа и схлынувшее возбуждение сделали Актеона плохим собеседником. Дионисий поздравил его с удачей и отправился спать.

Но, едва он лег, сердце сжала тревога. Сначала слабенькая, почти незаметная, через мгновение она снесла ледяным потоком все мысли, кроме одной – причина! В чем причина?

Дионисий вскочил. Мощь и неясность переживаний испугали его. Захватив масляный светильник, он выскользнул из комнаты, надеясь у домашнего алтаря получить ответ на свой вопрос.

И действительно, как только руки взметнулись к небу, перед глазами замерцал свет. Зная, что может упасть, Дионисий успел опуститься на колени, после чего наступила тьма. Недобрая, высасывающая силы, отнимающая жизнь. И в самом центре этой огромной, бескрайней тьмы стояла маленькая солнечная Зо с печальными ночными глазами. Дионисий протянул к ней руки, позвал. Темнота качнулась, задрожала, начала обретать очертания и смысл. Сквозь мрак проступили камни. Камни снизу, сверху, по сторонам. Подвал! Почему же в нем Зо?

Дионисий хотел спросить, но подвал превратился в серый липкий туман. Подул ледяной ветер, туман пошел клочьями. В просветах обозначились контуры чего-то знакомого. Дионисий присмотрелся. Теперь перед глазами лежал Херсонес. Печаль сочилась из его домов, сползала широкими языками с городских стен, ужом тянулась по безлюдным улицам. А в центре агоры вздымался огромный постамент, на котором, упираясь головой в небо, стояла статуя тирана. Статуя повернула голову, глянула злобно, захохотала, и тогда Дионисий узнал: Хаемон!

С криком вернулось сознание.

Вокруг не изменилось ничего. Дом спал. Так же тускло горел светильник. Но теперь Дионисий знал: с Зо случилась беда.

₪ ₪ ₪

Все следующее утро он не находил себе места. Хорошо выспавшийся Актеон с удивлением глядел на мечущегося племянника и даже спросил его, чем тот так обеспокоен. Но отвечать было нечего. Дионисий ждал встречи с Зо.

Ждал напрасно. Зо не пришла.

Оставшуюся часть дня он провел в городе, стараясь как можно чаще проходить мимо дома Хаемона. А ночью повторился все тот же жуткий кошмар – каменный мешок и Зо с печальным, пронзенным болью взглядом.

К утру душевные страдания превратились в физические. Грудь ныла, голова раскалывалась, слезились красные от напряжения глаза. Актеон, решив, что племянник заболел, предложил ему выпить настой целебной травы и несколько раз порывался пригласить лекаря, пока Дионисий не объяснил, что такое состояние связано с беспокойством о Зо.

После этого взволновался и Актеон. Накануне он убедился в безошибочности прозрений племянника. Но что было его волнение по сравнению с тем штормом, который бушевал в душе Дионисия!

После того как Зо не появилась на берегу и на второй день, он, не таясь, встал напротив дома Хаемона в надежде поговорить с кем-нибудь из его обитателей. И действительно, прошло совсем немного времени, как на улицу выскочила маленькая рабыня, однажды уже послужившая посланницей Зо. Она легко вспомнила Дионисия и с глупой детской радостью сообщила, что в доме стало очень забавно. Все ищут пропавшую Зо, шумят, Джорджиос бегает по городу, Аспасия рвет на себе волосы.

– А хозяин? Что делает твой хозяин?! – онемевшими губами спросил Дионисий.

– Он злится. И улыбается.

* * *

Звонок раздался за час до полуночи. Начавший придремывать Евграф вскочил и ошалело уставился на мобильник. Звонила Тася. В такое время?!

– Я слушаю тебя, – зашипел он в трубку, боясь разбудить недавно утихомирившуюся тетку.

– Евграф! Евграф! – Даже по дыханию было слышно, как была взволнована девочка. – Я нашла!

– Что ты нашла?

– След нашла!

– Какой след? Толком объясни.

– Который Денис оставил.

Евграф вскрикнул, замотал головой, но тут же перешел на шепот:

– Тась, не верю! Не томи!

– Да, в общем, и рассказывать особо нечего. У меня ремешок на шлепке порвался. Я его понесла деду, чтобы подклеил. А у него всякие кожаные обрезки в старую газету завернуты. Он пока ремешок приклеивал, я от нечего делать стала ее смотреть. И… – Секунда, в течение которой девочка переводила дух, показалась Евграфу всеми двадцатью тремя веками, вместе взятыми. – И увидела фотку: камень, а на ней – след. Вот!

– Повтори, я ничего не соображаю.

– Ага, я тоже сначала обалдела. Повторяю: на фотографии был камень с отпечатком ноги твоего Дениса. Четко-четко… А рядом статья. Про то, что в Херсонесе след нашли. Отдали на экспертизу. Там подтвердили, что это не подделка. Нога принадлежит человеку. Мужчине. Размер тридцать восьмой. Ну а дальше всякие предположения: чей след, как появился.

– Да… Но… – от неожиданности и волнения Евграф начал заикаться. – Но что это нам дает? Кроме, конечно, подтверждения, что я не псих?

– Все дает! Потому что вместе с отпечатком сфоткали кусок берега. Теперь мы знаем, где лежит камень, а значит, Денис сможет тебе объяснить, в каком направлении искать грот.

– Но берега осыпа́лись. Почему же камень не погрузился в море?

– Шторма, Евграф! Он утонул, а его волнами обратно выбросило. У нас несколько лет назад всю набережную расколотило. Многотонные куски скал, бетонные плиты метров на пятнадцать вода на берег швыряла.

– Да, да… Понимаю. Получается, нам повезло.

– Очень-очень повезло!

* * *

Как удивительно иногда бывает: синицу поймать – проблема, а журавль сам в руки просится.

Отпечаток нашелся сразу. Тася опустилась на колени, коснулась углубления, оставшегося от босой мальчишеской пятки.

– Невероятно! Я трогаю след человека, который ходил по этому месту в третьем веке до нашей эры. А вот там стояла его Зо.

– Не стояла, – покачал головой Евграф. – Тогда линия берега была совсем в другом месте.

– Да ну тебя с твоей линией берега! Пусть будет по-моему. Они разговаривали, смеялись. Он ведь любил Зо, правда?

– Любил. Очень любил.

– А что с ними произошло потом, когда они спрятали свой мешок в гроте? Денис тебе рассказывал?

– Нет. Он вообще о себе мало говорит. Только по делу. Но когда думает о Зо, мысли получаются яркие, сильные, и я чувствую, как ему становится радостно и… и светло.

– Везучая она.

Тася выпрямилась, выжала об ноги намокшие шорты, поправила растрепавшиеся на ветру волосы. Евграф смотрел на нее против солнца, и ему казалось, что воздух вокруг ее головы, шеи, рук струится золотыми лучами.

– Почему? – спросил он, не в силах отвести взгляд от светящейся Таси.

– Вот бы обо мне кто-то так же через пару тысячелетий думал! Евграф, узнай у Дениса, чем все там у них закончилось. Узнаешь?

– Да, обязательно.

– И про Зо спроси. Как бы мне хотелось на нее посмотреть.

– Я спрошу. Тася…

– Что?

– Тася, ты не будешь смеяться, если я тебе скажу?

– Постараюсь. Говори.

– Тася, мне кажется, Денису тоже становится радостно и солнечно, когда… когда я думаю о тебе!

₪ ₪ ₪

Ориген вышел из булевтерия[29], где снова говорил о преобразованиях, которые собирался осуществить еще с первого дня своего избрания на должность стратега.

Задумавшись, он успел сделать всего несколько шагов, когда от одной из двух статуй, стоящих рядом со зданием Совета, к нему рванулся человек. В руке, выброшенной из складок гиматия, что-то блеснуло. Ориген отшатнулся, понимая, что успевает разве что вскрикнуть…

И вдруг откуда-то сзади ломкий, но твердый мальчишеский голос уверенно произнес:

– Стой!

Человек замер. В одно мгновение его тело превратилось в еще одну статую. Только глаза продолжали жить, сообщая об изумлении, непонимании и ужасе.

Стратег с опаской забрал из окаменелых пальцев убийцы длинный острый клинок. Поднес к глазам. Кинжал снова хищно блеснул на солнце, обиженный, что ему не удалось войти в теплое человеческое тело. Ориген запоздало вздрогнул и только после этого обернулся.

Сзади, всего в нескольких шагах, стоял Дионисий. Бледный, осунувшийся. Губы его что-то нашептывали, лоб покрыла испарина, но застывшие глаза не отпускали лица нападавшего. Не переводя взгляда, мальчик выпалил скороговоркой:

– Ориген, сделай же что-нибудь! Силы мои на исходе, – и снова забормотал.

Стратег метнулся в булевтерий, громко позвал на помощь.

Когда убийцу увели, Ориген подошел к Дионисию.

– Что привело тебя сюда, мой друг? Удачное вмешательство – и я лишен возможности беседовать с Хароном! Благодарю. Я позабочусь, чтобы в городе узнали о твоем поступке.

– Это излишне… – тяжело вздохнул Дионисий. – Излишне и опасно. Нам нужно поговорить, Ориген! Немедленно!

– Твоя речь обрывиста, голос взволнован. Что-то произошло?

– Происходит. Ты только что убедился в этом. И будет происходить, причем ни тебе, ни народу Херсонеса это не понравится.

Ориген насторожился.

– Такие разговоры не начинают на городских улицах.

– Да, стратег. Но где-то его нужно начать. А как продолжить – зависит от тебя.

– Не могу привыкнуть к твоей зрелой манере строить фразы… Что ж… Мой дом – достаточно надежное место. Идем же.

Дом Оригена, расположенный на главной улице, мало отличался от дома Актеона и других знатных херсонеситов – в меру богат, удобен и красив. Во всем следуя принципам гармонии, стратег распространил их и на собственное жилище.

Пригласив Дионисия располагаться, Ориген приказал принести вина, сам опустился на тронос.

– Я готов слушать, мой друг.

– Есть ли необходимость напоминать тебе, по какой причине два дня назад праздничная процессия едва не превратилась в похоронную? – спросил Дионисий.

Их взгляды встретились.

– Я знаю о причинах.

– Тогда слушай внимательно. Возможно, следующие слова скажут тебе больше, чем мне, непосвященному в тайные дела полиса. В Керкинитиде у меня был учитель и друг. Ты знаешь о нем. Но знаешь не всё. Перед смертью Епифаний передал мне мешок с некими предметами, завещав хранить их пуще жизни. Сейчас мешок находится в Херсонесе. Мы – я и девочка, которая живет в доме Хаемона, – надежно спрятали его. В тот же вечер Зо исчезла. Это было два дня назад, однако найти ее не могут до сих пор. Никто не видел Зо ни живой, ни мертвой. Я спросил у рабыни Хаемона, что делает ее хозяин. Она ответила: улыбается.

А меня, Ориген, все эти дни тревожит одно и то же видение: каменный подвал, Зо… и униженный, переполненный печалью Херсонес, в центре которого на высоком постаменте возвышается статуя тирана. Улыбающегося тирана. Как ты думаешь, чья это статуя?

– Хаемона?

Дионисий кивнул.

Ориген осторожно спросил:

– Эти предметы… Что они принесут своему владельцу?

– Власть. Безграничную власть… Тот, кто воспользуется их силой, сможет сделать свой народ непобедимым и счастливым. Либо страдающим и несчастным. Уверен, ты понимаешь, от чего это будет зависеть. – Дионисий запнулся. – Вопрос в твоих глазах заставляет меня раскрыть несколько больше того, к чему я готовился вначале. Один из предметов – сосуд. Нескольких капель его содержимого достаточно, чтобы любые стены можно было резать, как бараний жир. – Стратег в ужасе отшатнулся. – Или создавать новые. Любой высоты, толщины и прочности. Я все сказал.

– И ты готов отдать это мне? – Голос Оригена дрогнул.

– Отвечу: пока нет. Но я вижу в тебе человека честного. К тому же в твоих руках собрались нити множества событий, о которых я не имею ни малейшего понятия. Поэтому, возможно… – Дионисий не докончил. Ответственность и страх мешали ему принять окончательное решение.

Прошло немало времени, прежде чем он снова заговорил:

– Теперь, зная цену моей тайны, сможешь ли ты сделать верные выводы и, если потребуется, начать действовать? Сейчас мне нужно от тебя одно: помоги найти Зо. Я чувствую, что она жива. Потом… Потом, возможно, я решусь отдать тебе сосуд.

Ориген поднялся. Его взгляд, прямой и печальный, сказал Дионисию много больше произносимых слов.

– Я услышал тебя, мальчик. И уже знаю, как буду действовать. Но для этого мне потребуется какое-то время. У стратега не бывает права бездоказательно обвинять кого-либо. Даже если это Хаемон, о замыслах которого нам известно немало.

– У Зо нет времени, Ориген! Впрочем, я понял тебя. Однако твои права никак не связаны с моими обязанностями. Я люблю Зо и буду действовать так, как посчитаю нужным. Когда сможешь, помоги.

Дионисий поклонился, прощаясь. Направился к выходу. Стратег поднял руку.

– Нет! Прошу, задержись… Мне говорили, что пророки могут видеть будущее так же ясно, как я сейчас вижу тебя.

– Иногда это удается.

– Скажи, не тщетны ли мои усилия сделать Херсонес великим городом? Что ожидает его впереди?

Дионисий прикрыл глаза.

– Однажды в видении мне явился город. Великолепный город. Его белые дома возносились к самому небу. На улицах росли деревья. По дорогам катились чудесные повозки…

– А люди? Что же люди? – прошептал Ориген.

– Они были радостны…

₪ ₪ ₪

Хаемон стоял в подвале. Рядом тяжело дышал Кирос. Перед ними, избитая, отощавшая, грязная, распласталась на камнях Зо.

– Последний раз спрашиваю, упертая девчонка, где спрятан сосуд?

Голос Хаемона сорвался. Взлетела тяжелая, липкая от крови палка. Зо затравленно проследила за ее движением, замотала головой. Еще недавно она плакала, просила, пыталась кричать. Теперь лишь молила мойру Атропос поскорее оборвать нить ее судьбы, чтобы даже случайно не обмолвиться о том, чего требовал этот страшный человек.

– Если не скажешь ты, мы притащим сюда мальчишку. Неужели твое сердце настолько жестоко? Он будет страдать! Но даже если и раскроет свою тайну, мы убьем его! Подумай, Зо. Хорошенько подумай.

Она закрыла глаза.

– Дионисий! Я ни в чем не виновата перед тобой! Просто обещала молчать. И я… я люблю тебя!

Наверное, это было произнесено вслух, потому что Кирос выругался, а Хаемон, неожиданно тонко взвизгнув, швырнул в Зо палку. Удар пришелся по сломанной накануне руке. Девочка застонала, потеряла сознание.

– Бесполезно, – сморщился Хаемон, подошел, ногой перевернул безвольную голову. – Пусть поживет. Ночью вывезем в море и примемся за мальчишку. Ты поможешь мне, Кирос.

– С удовольствием, отец! Только бить буду я!

₪ ₪ ₪

От Оригена Дионисий вышел в глубоких сумерках. Разговор со стратегом не принес облегчения. Для поисков и спасения Зо требовалось время, но – Дионисий чувствовал это – времени не осталось.

На дороге он замер, поднял глаза к небу. Оттуда, тревожно мерцая, ему вторили первые звезды: «Спеши! Спеши! Спеши!»

Дионисий кивнул им и побежал вдоль улицы, сообразив вдруг, что нужно делать.

Дом Хаемона, к которому он торопился, был темен и тих. Дионисий подошел ближе, закрыл глаза, сосредоточился. В сумрак полетел невидимый призыв. Несмотря на довольно прохладный вечер, лоб покрылся капельками пота.

Сначала ничего не происходило, но вот засовы лязгнули, калитка приоткрылась и выпустила бледного, с дергающейся щекой Кироса. Глаза сына Хаемона были в тумане, движения замедленны.

– Подойди ко мне, – приказал Дионисий.

Кирос подчинился.

– Где Зо?

– В подвале.

– Где находится этот подвал?

– В нашем доме.

– Кто подвал охраняет?

– Никто.

– Зачем вам Зо?

– Узнать, где спрятан сосуд.

– Она сказала?

– Нет.

– Что вы делали с ней?

– Били.

– Она жива?

– Жива.

– Будет ли Зо жива утром?

– Нет.

– Что вы сделаете с ней ночью?

– Утопим в море.

– Покажи точно ту стену, за которой находится подвал.

Кирос замешкался, затем медленно обернулся, ткнул пальцем в угол дома.

Дионисий посмотрел на свои светящиеся ладони, замахнулся и со всей силой, которую взрастил в нем Атрей, ударил. У Кироса из носа густой черной рекой хлынула кровь.

– Черный ты, Кирос, насквозь черный. И кровь у тебя такая же. Поганая кровь, не человеческая, – сказал Дионисий. Повернулся, пошел прочь. Потом, вспомнив, бросил презрительно: – Отомри. Ступай домой. Скажешь, носом ударился о колонну. Иди.

И, не оборачиваясь, бросился к морю.

₪ ₪ ₪

Его душили слезы, но глаза были сухи. Несколько раз он падал, поднимался и снова бежал. Зачем сорвался?! Зачем ударил Кироса?! Глупо теперь тешить себя надеждами, будто Хаемон, увидев разукрашенное лицо сына, поверит в его безвольные россказни. Добившись же истины, он убьет пленницу.

До берега было еще далеко, а Дионисий уже звал Агату тем способом, который перенял от Зо. Стараясь не думать о том, что будет, если дельфиниха не откликнется, стараясь вообще ни о чем не думать, он прямо в одежде бросился в воду и, когда из темноты наконец пришел ответ, схватился за плавник, зашептал в острую морду:

– Агата, Агаточка! Поплыли скорее в грот. В грот, Агата! Зо в опасности. Надо спасать Зо!

Длинная узкая пещера, продолжающая грот, никогда не знала света. Только днем самое ее начало подсвечивалось солнечными лучами, проникавшими сквозь воду. Впрочем, для умеющего видеть Дионисия темноты не существовало.

Убедившись, что мешок Кахотепа лежит на месте, он опустился на колени и, торопясь, ломая ногти, принялся развязывать тугой узел кожаного шнура, обращаясь к оставшейся в воде дельфинихе – Слава богам! Агата, сейчас мы возьмем вот этот сосуд, чтобы спасти нашу Зо. А Глаз Ра брать не будем. Зачем? Никто не знает, что такое Глаз Ра. И не нужно пока этого никому знать. Мы еще не люди, Агата. Мы еще звери.

Когда Агата доставила Дионисия обратно, на берегу было все так же пустынно. Лишь огромные, еле заметные в темноте крабы перебирались боком от валуна к валуну. С запозданием пожалев, что намочил одежду, Дионисий разделся, отжал хитон, гиматий и, пошатываясь от усталости, пошел в гору. Агата, поняв, что с ней уже не поиграют, обиженно фыркнула и уплыла.

Время… Что может быть непостояннее времени? Дорога домой, спящий Актеон, его короткий меч, взятый без спроса, отчаянный бег-полет по спящему Херсонесу – все это растянулось для Дионисия в непозволительную, изнуряющую вечность. И как же он был удивлен, увидев, что дом Хаемона до сих пор тих и спокоен. «Может, Хаемон еще не видел своего сына?»

От волнения бешено заколотилось сердце. В какой-то момент Дионисию показалось, что за ним наблюдает не одна пара пристальных глаз. Он даже прошел обратно по улице, чтобы заглянуть за поворот. Но Херсонес спал.

Больше не задумываясь об опасности, он решительно откупорил сосуд и, попросив Партенос о помощи, пролил часть его содержимого на стену, за которой, по свидетельству Кироса, держали Зо. Дохнуло жаром. Выждав немного, Дионисий ткнул в стену мечом. Толчок получился резким и сильным. Клинок беспрепятственно вошел в камень почти по рукоять. Мальчик вскрикнул от неожиданности и тут же зашипел, отдернув обожженную руку. Раскаленный меч остался в стене. «Только бы она не начала затвердевать, только бы не начала!..» – пронеслась ужасная мысль. Дионисий сорвал с плеча еще влажный гиматий, обмотал им рукоять, попробовал провернуть меч. Лезвие послушалось и медленно, слишком медленно, пошло внутри размягченного известняка. Одновременно ткань, защищающая ладони, прогрелась. Гиматий спасал руки, но мешал работе. Дионисий бросил его на землю, схватился за раскаленную рукоять и, почти теряя сознание от боли, принялся вырезать из стены куски быстро затвердевающего известняка.

К тому моменту, когда камень вернулся в свое обычное состояние, в образовавшуюся дыру мог протиснуться и сам Дионисий, и такая худенькая девочка, как Зо.

Помещение, в которое он попал, оказалось одной из Хаемоновых кладовых. Другое зрение позволило Дионисию разглядеть глиняные амфоры и укрепленные в камнях огромные пузатые пифосы. Другое чувство подсказало, что Зо жива и находится совсем рядом.

Стараясь не шуметь, он пробрался к двери, преграждавшей вход в подвал. Закусив от боли губы, лишенными кожи пальцами откупорил сосуд, капнул на камни, держащие петли зелье, нажал. Дверь, оставшись без опоры, начала проваливаться, он успел просунуть руку, подхватить…

В подвале было душно и тихо. Задыхаясь от волнения, Дионисий спустился по неудобной неширокой лестнице.

Зо, маленькая, неподвижная, лежала в углу. Свет вокруг ее тела был такой же маленький и неподвижный. Но он был!

Дионисий подбежал, упал на колени. Дотронулся до ее плеча. Позвал:

– Зо!

Она вздрогнула, подняла голову:

– Я не скажу. Я ничего не скажу.

– Зо, это я, Дионисий. Я пришел за тобой! – пояснил он, догадавшись, что в полной темноте остался неузнанным.

– Ты?! Это ты?! Я знала, что ты придешь за мной! Забери меня отсюда, Дионисий. Мне очень больно и страшно.

Сглотнув слезы, он наклонился, прижался щекой к ее волосам.

– Ты сможешь встать?

Она снова пошевелилась. Поднялась на колени. Выпрямилась. И вдруг засмеялась – неожиданно, тоненько, светло:

– Посмотри, боги помогают мне. Я уже стою!

– Тогда сделай несколько шагов, – попросил он.

Зо шагнула, пошатнулась. Дионисий подхватил ее, совсем легкую, прижал к себе.

– Молодец! Немного – и ты окажешься как раз рядом с лестницей, которую нам с тобой предстоит преодолеть. Я помогу тебе. Сможешь?

– Не знаю… Я постараюсь.

Почувствовав, как подломились ее ноги, он взял девочку на руки, понес наверх.

– Всё, Зо, почти всё закончилось! Вон видишь ту дыру, в которую льется ночной свет? Это путь к свободе. Нам бы только добежать до моря и где-нибудь в скалах дождаться рассвета. А на рассвете придет Ориген. Он поможет, обязательно поможет.

– Да, да! Так и будет! – Зо тихонько заплакала.

Дионисий опустил ее на пол.

– Ползи первая. Я за тобой.

Она просунула голову в дыру, оттолкнулась ногами и вдруг сдавленно вскрикнула.

– Рука! Моя рука! Она болит невыносимо. Мне не выбраться на улицу, Дионисий.

– Не выбраться? Ты ошибаешься. Ничто не помешает нам покинуть этот дом. Сейчас… Я сейчас… Ты только слушай меня, обязательно слушай!

Он приложил пылающую ладонь ко лбу девочки, сосредоточился, забормотал:

– Асклепий, Дева! О помощи прошу! Пусть боль покинет это тело. Боль уходит… уходит… Боли нет. Совсем нет… – Затем первым протиснулся в дыру, протянул к Зо руки: – Иди ко мне. Не бойся!

Когда они выбрались, на улице, рядом с домом и в самом доме было все так же тихо.

Бежать Зо не смогла: заговора хватило ненадолго. Стараясь не стонать, она пошла, медленно переставляя непослушные ноги. Когда запахло гниющими на берегу водорослями, Дионисий, до последнего момента боявшийся погони, вздохнул с облегчением:

– Всё, хорошая моя!.. Мы дошли. Дошли!

Зо, державшаяся из последних сил, пошатнулась, начала оседать. Он подхватил ее и, боясь уронить, ощупывая ногой каждый камешек, стал спускаться к морю.

* * *

– Тася, здравствуй! Привет, Евграф! Вообще-то наши занятия перерывов не любят. Чувствительность теряется, поле плохо формируется. Поэтому давайте-ка без пропусков и опозданий. Договорились? Занимайте места. – Виталик с подобающим выражением лица кивнул на свободные камни.

«Явились! Наконец-то! Из-за этого Люсьениного гаденыша одни убытки. Ходила девчонка себе исправно и ходила. Вечер – полсотни. Может, цену поднять? Нет. Разбегутся…»

– Извините, так получилось, – смутилась Тася.

– Извиняю. Постарайся, чтобы не получалось дальше.

Он обвел взглядом смотрящих на него женщин, улыбнулся каждой, негромко начал:

– Открываем все каналы приема и передачи энергии. Наполняем китайские меридианы. Дышим спокойно, представляя, как свежая чистая энергия входит в вашу верхнюю чакру.

Убедившись, что глаза у всех закрыты, команды выполняются, Виталик сквозь ресницы мельком глянул на Евграфа. Нестерпимо захотелось, как в прошлый раз, нырнуть в его мысли. Но зачем нарываться на неприятности? Вдруг мальчишка возмутится или окажется болтливым. Узнает Люсьена, за ней остальные…

Сегодня Евграф представлялся Виталику этаким огромным куском сыра под взведенной скобой мышеловки. Только к середине занятий удалось ему переключиться на Тасю. Хорошо, что девчонка в биоэнергетике – дубина полная. Ее можно было выкачать до дна, начиная от девчачьих секретиков и заканчивая… Да черт знает чем заканчивая!

«Погубит меня любопытство, погубит», – самовлюбленно подумал Виталик, подстраиваясь под излучения ничего не подозревающей Таси.

Информация снимается мгновенно. Едва войдя в резонанс, он знал всё. Не так ясно и полно, как хотелось бы: чужие мозги не компьютер. Но в том, что под водой лежат какие-то невероятные ценности и завтра на рассвете мальцы собираются их достать, сомневаться не приходилось.

С этого момента занятия для Виталика превратились в пытку. Группа требовала внимания, время ползло заснувшей улиткой, зато планы громоздились один на другой, мешали сосредоточиться. А сделать это нужно было срочно! Ведь и Евграф, по примеру своего инструктора, мог поинтересоваться его мыслями. И тогда… Нет, об этом лучше не думать.

Еле дождавшись окончания занятия, Виталик набрал мобильный номер, по которому звонить не любил, но все-таки звонил раза три, когда, припертый к стенке, не видел другого выхода. И назначил встречу. То, о чем он собирался говорить, никогда и никем по телефону не решалось. Не мог же он, как последний идиот, трубить на весь эфир: «Макс, есть выгодное дело. Мне нужен ты, а нам с тобой – незасвеченный ствол. Завтра. На рассвете».

* * *

Уже с утра было жарко. Столбик термометра дополз до тридцати двух.

– Курам на гриле прохладнее, – проворчал Евграф. Он волновался: получится ли отыскать мешок? И сгорал от любопытства: не каждому пацану попадают в руки вещи, которые могут повлиять на жизнь целой цивилизации. – Зато цикады надрываются, будто им прохладненько.

– У них нет выхода: у них любовь! – усмехнулась Тася.

– Какая еще любовь?

– Нормальная. Цикадья. Нам биологичка рассказывала, что они в земле живут, а летом превращаются во взрослых огромных «мух» и выползают для поиска пары. Это, между прочим, самцы надрываются. Кстати, твои любимые греки с удовольствием их ели.

– Шутишь?

– Жарили на оливковом масле и наворачивали… Ладно, хватит про всякие глупости. Евграф, а что, если нам эти твои артефакты в музей отнести?

– Они пока не мои. Они Дениса. Я ему то же самое предложил, только не в музей. В музее – историки. А здесь нужны физики, как мой папа.

– Ну и что Денис ответил?

– Сказал: пока доставайте, там видно будет. Так что переставляй, подруга, живее ноги и моли Юпитера о помощи.

– Зевса. Юпитер был у римлян.

– Обоих моли.

Как и ожидалось, в такой ранний час Херсонес был пустынен. Низкое солнце подкрашивало медовой желтизной похожие на соты развалины. На море установился полный штиль, что было очень кстати: искать грот во время шторма – дело бесполезное и опасное.

По древним кварталам шли молча: сказывалось возрастающее беспокойство.

Вдруг Евграф резко остановился, дернул Тасю за руку:

– Стой!

– Ты чего?

– Подожди… Постоим. – Он тряхнул головой, повертелся. – Странное ощущение… Тебе не кажется, что кто-то смотрит в спину?

Тася прислушалась, пожала плечами:

– Нет. Кому тут бродить в такое время? Разве что на пляже. Но не в развалинах же!

– Наверное, показалось. Меня, Тась, знаешь, как колотит?

– Знаю. Сама такая.

– Тогда пойдем быстрее. Достанем этот мешок – и дело с концом.

– Не с концом. Вот, предположим, он уже у нас. Дальше что?

– Наверное, нужно будет проверить, все ли сохранилось.

– Это понятно. А держать где, пока убеждаемся?

– К тете Люсе отнесем. Временно. Дальше – как Денис решит.

На прибрежных камнях Тася разделась, подождала, пока Евграф залепит скотчем полиэтиленовый пакет с мощным светодиодным фонариком.

– Классно ты придумал!

– Самому понравилось. Мне когда Денис сказал, что в пещере – ни зги и надо третьим глазом глядеть, я сразу про фонарик подумал. Глаз глазом, а техника надежнее.

– Не надежнее – удобнее.

– Пусть так… Поплыли.

– Легко сказать. Куда?

– Туда! – Евграф махнул в сторону скал. – Денис сказал отплыть вправо примерно на стадий. Это где-то две сотни метров. А там я должен буду почувствовать нужное место. Сомнительно, конечно…

– Ничего не сомнительно. У тебя же способности.

– Вот и проверим эти способности.

Сомневался Евграф зря. Скалу он заметил сразу.

На вид она ничем не выделялась из ровной стены берега – тот же пористый светлый известняк. Но именно от нее пришел сигнал, к ней он свернул и, поднырнув, всплыл уже в пещере.

* * *

– Макс, не торопись, успеем. Никуда они без одежды не денутся, – прошипел Виталик. – Пусть вылезут на берег. А то с перепугу еще швырнут клад в воду. Ищи потом.

– Потом – суп с котом, – задумчиво промычал привалившийся к каменной кладке невысокий симпатичный парень. Ясный взгляд серо-голубых глаз и светлый кучерявый пушок на голове никак не выдавали беспринципного, алчного и удачливого – Виталик это знал – убийцу.

– Мешок.

– Что – мешок? – поднял брови Макс.

– Мешок с котом. С увесистым золотым котиком.

– Ты все же думаешь, что там будут драгметаллы? Камешки? – Голубые глаза сверлили насквозь.

– Фиг его знает. Но мало не покажется – это точно.

– Понятно… А ребятишек потом куда, уже решил? Или до сих пор муму водишь?

– Отвяжись! – Виталик вспылил.

Вопрос, прозвучавший с момента встречи уже раз пять, не просто раздражал. Он был ключевым. Убивать не хотелось: опасно. Но и надеяться, что, отдав ценности, детки будут молчать, было верхом глупости. Правда, оставалась возможность глубокого внушения. Но получится ли провернуть такую в общем-то простую и надежную штуку с продвинутым Евграфом?

Мысли прервал Макс:

– Готовься. Плывут.

– Не видишь, груз при них?

– Что-то вроде есть. Ближе подгребут – разберемся.

Пригнув голову, Виталик наблюдал, как пловцы выбираются по скользким камням на берег, как озираются, ища свои шорты с майками, слышал, о чем переговариваются. И только когда Евграф вдруг резко глянул в его сторону, он, бросив короткое «пошли», выдвинулся из-за стены. Макс шагнул следом.

– Привет!

– Привет! Я все время ждал чего-то подобного! – ответил мальчишка. Его голос мог бы стать образцом спокойствия, если бы Виталик не чувствовал, что пацан испуган не менее пятящейся к морю Таси.

– Экстрасенс, значит? Тогда напрягись и почувствуй, что будет, если не отдашь тот мешочек, который держишь в руке, – вступил Макс.

– Уже.

– Что – уже?

– Напрягся. Мешок вы не получите. Никогда!

– Да ладно, крутого не строй! Давай поживее. А то твоя девчонка от страха описается! – Макс с протянутой рукой двинулся к Евграфу.

– Пошел вон, урод! Еще сделаешь шаг – я брошу мешок в воду.

– Осторожнее! Он это сделает! – предупредил Виталик.

– Слушайся папеньку. Папенька правильно говорит! – усмехнулся Евграф. – Тася, подойди ближе. Мы сейчас будем свои условия диктовать. Первое – вы возвращаете одежду. Второе – убираетесь вон.

– Может, вам еще по леденцу на палочке принести? – процедил Макс.

Его рука потянулась к карману надетой на футболку жилетки.

Виталик, заметив жест, качнул головой:

– Ладно, Макс. Пошли. Этот придурок сейчас в силе.

Он зашвырнул подальше одежду ребят и, сопровождаемый сыплющим ругательства напарником, пошел вдоль берега. Метров через тридцать обернулся. Евграф с Тасей, уже одетые, быстро удалялись от моря.

– А теперь за ними! Скорее! И не подпускай их к воде!

* * *

Самым поганым было то, что добежать до теткиной квартиры им не дали. Единственным везением оказался отходящий автобус.

– Спасибо огромное! – крикнула Тася водителю, вскочив вслед за Евграфом в пустой салон.

– Пожалуйста, молодежь, – ответил лысый дядька. Он захлопнул двери, тронул машину, но, увидев в зеркале еще двоих парней, начал тормозить. – Да откуда же вас, торопыг, в такую рань столько набралось?

– Ой, ой, пожалуйста! Не делайте этого! – взмолилась Тася. – Это бандиты. Они за нами гонятся.

– Что-то большеваты вы в догонялки играть, – проворчал водитель, но останавливаться не стал.

Евграф прильнул к заднему стеклу:

– Плохи дела: у них машина.

– И пусть. Поехали в центр. Там уже народу – куча. Не будут же к нам на людях приставать!

– Приставать-то не будут. А дальше что?

– Ну-у-у… не знаю… – Тася задумалась. – Мне дней десять назад один парень из параллели, Сережа Панин, рассказал, что нашел вход в катакомбы. Главное, в центре, в людном месте. Только во дворе, за гаражом. Я сначала не поверила, но потом мы шли мимо, и он показал. Со стороны ни за что не догадаешься. Там раньше все было камнями заделано, а теперь камни посыпались. Может, нам туда? Посидим пару часов. Или другой выход найдем. Фонарик есть.

– А не проще твоему деду позвонить?

– Не проще. Он сегодня по делам уехал. Еще на первой электричке. Может, Люсьене?

– Тетке? Да ни за что! Ее если подключить, назавтра полгорода про мешок с артефактами узнает.

– Взглянуть бы на них. Быстренько, а? Какой он, Глаз Ра?

– Успеется. – Евграф крепче сжал ручку раздутого полиэтиленового пакета. – Ладно, уговорила. Катакомбы – значит, катакомбы.

Оторваться от преследователей оказалось, на удивление, легко. В центре города Тася с Евграфом выскочили из автобуса в толпу на остановке. Макс замешкался, не сразу нашел, куда припарковаться. Этого времени хватило, чтобы пробежать сотню метров и юркнуть в нужный двор.

– Только бы дыру не заделали! – прошептала Тася.

К счастью, за десять дней ничего не изменилось. В тоннеле было сумрачно и дурно пахло. Низкие каменные своды почти касались макушки более высокого Евграфа. Тоннель уходил вглубь скалы.

Тася опустилась на лежащий у входа камень, кивнула на такой же, чуть в стороне:

– Садись!

Евграф сел, приложил к губам палец. Прислушался. Несколько минут его лицо оставалось спокойным. Вдруг он напрягся, вскочил, быстро зашептал:

– Тасечка, подъем – и побежали. Нас засекли.

– Но как? – Вопрос прозвучал уже на ходу.

– Так же, как сейчас я. Мы с Виталиком чувствуем друг друга. Это трудно объяснить. Просто знаем, где нужный человек, и всё.

– А ты не можешь определить, впереди есть выход?

– Не получается. Но все равно давай поскорее. По-моему, они с Максом уже внутри… Тася, какие кроты здесь понарыли?

– В Крымскую войну минные галереи копали, чтобы из-под земли противника взрывать, – задыхаясь от бега, принялась перечислять Тася. – В Отечественную добавили. Бомбоубежища, штабы всякие. Мне дед говорил, что даже под бухтой проход был. Старый-престарый.

– Если наш тоннель не минная галерея, у него должно быть как минимум два входа-выхода.

– Угу! – воодушевления Тасиному голосу явно не хватало.

На лоб Евграфа упала тяжелая капля. Ноги по щиколотку погрузились в воду.

– Стоп!

Тася мгновенно остановилась. Луч фонарика скользнул по черным заплесневелым стенам, уперся в сочащийся свод.

– Вода капает, – прошептала Тася. – Как ты думаешь, а она сейчас сюда не хлынет?

«Может», – пронеслась леденящая мысль, но вслух Евграф произнес совсем другое:

– Глупости. Тоннелю бог знает сколько лет. Он что, нас с тобой дожидался?

– Посвети, пожалуйста, под ноги.

Впереди, насколько пробивал луч, поблескивала вода. Тася вздрогнула. К этому моменту дыхание беглецов немного успокоилось, стало тише, и в уши проник новый, странный и неприятный звук: тоннель гудел.

«Что же там сверху? Что?» – подумал Евграф. И вдруг догадался: море!

– На море похоже, – тут же прошептала и Тася. – А дед думал, что все уже обрушилось. Кажется, я сейчас помру от страха.

– Поэтому пойдем-ка быстрее. Чтоб мне твой хладный труп на себе не волочь, – попробовал пошутить Евграф.

Озвучивать остальные мысли он не стал. «Кто знает, может, тут на волоске все держится. Получится от голоса и шагов резонанс – и ой как хорошо будет наследие Кахотепа спрятано!»

₪ ₪ ₪

И все-таки на морской гальке Дионисий поскользнулся, упал, уронил Зо. Неожиданный порыв ветра бросил ему в лицо ее волосы. Он отвел их, коснулся губами горячего лба. Теперь, когда все было позади, оставалось только собраться с голосом, позвать Агату. Лишь бы она пришла. Лишь бы…

Дионисий начал выпрямляться и вдруг почувствовал, как что-то острое уткнулось в спину.

Он медленно повернул голову. Над ним с копьем в руке стоял Кирос.

– Ну что, гнилой баран! Убежал? Думаешь, другие настолько глупы, что не поймут, куда ты поволочешь свою девчонку? Молодец! Здесь будет легче избавиться от ваших трупов, – прогнусавил он, шмыгнул непомерно разбухшим носом и медленно нажал на копье.

Дионисий вскрикнул.

– Что, больно? – Кирос усмехнулся. – Это только начало. Лежи. Не дергайся.

Дионисий замер. Им с Зо сейчас требовалось время. Ей – прийти в себя и позвать Агату. Ему – собрать столько сил, чтобы подчинить Кироса своей воле.

– Ну-ну, падаль! Прав был отец: и дело сделаем, и дома не замараем.

Зо шевельнулась, вздохнула, открыла глаза. Дионисий напряг мышцы.

– Сам отдашь чудесное зелье или мне сначала тебя убить? – не заметив этих приготовлений, продолжил Кирос и вдруг, сделав неожиданный выпад, попробовал дотянуться до сосуда.

Дионисий успел выставить ногу. Кирос грохнулся рядом, выронил копье, скрюченными пальцами вцепился в ненавистное лицо.

Отчаянно вскрикнула Зо. И одновременно сверху, с берега, кто-то, не привыкший к возражениям, громко, четко приказал:

– Встань, сын Хаемона! Поединок окончен!

– Ориген!

Стратег стоял на холме в окружении вооруженных мужчин. Среди них мощным торсом выделялся Атрей.

Ярость, необузданная, лишающая рассудка, кровью хлынула в голову Кироса. Он по-поросячьи взвизгнул, вскочил, поднял копье, кинулся в сторону, но вдруг развернулся, зарычал, занес руку для броска.

– Берегись! – одновременно крикнули Ориген и Атрей.

Дионисий вскочил, прыгнул, пытаясь схватиться за древко. Но он ошибся и поэтому не успел. Копье предназначалось не ему. Целью была Зо.

Тихая, неподвижная, она лежала у воды. Дионисий сделал несколько нетвердых шагов, не веря, не понимая, почему такое нелепое, такое толстое копье торчит из ее груди. Ноги подкосились, он упал на колени, пополз, позвал. Зо открыла глаза – уже далекие, туманные…

Вдруг ее губы дрогнули. Дионисий наклонился, пытаясь разобрать.

– Говори, любимая моя, говори!

– Я была бы тебе хорошей женой! Отец бы позво…

Пока, осыпая камни, к берегу бежали Ориген, Атрей, другие люди, пока заходился в безумном хохоте Кирос, Дионисий пытался задержать Зо, не дать ей уйти в царство теней. Он еще видел серебристое мерцание рядом с телом, еще отдавал ему свою любовь и теплоту. Но силы иссякли, мерцание погасло.

Дионисий выпрямился. Посмотрел на Кироса, обмякшего в крепких руках Атрея. Вырвал копье из тела Зо, замахнулся, заорал и… отшвырнул его в сторону.

Подошел Ориген, сжал твердой ладонью плечо:

– Держись, юноша.

Дионисий обвел глазами берег. Сосуд, о котором никто не вспомнил во время схватки, лежал в камнях, совсем рядом с Оригеном. Стратег заметил его. Наклонился. Поднял.

– Я, Ориген, сын Гераклита, богам Олимпа и тебе, Дионисий, обещаю, что никогда и ничего не сделаю против моего народа и демократии Херсонеса. Клянусь. Теперь, после моей клятвы, готов ли ты отдать мне то, что я обращу во благо Херсонеса?

Дионисий устало вздохнул. В этот момент из-за скалы раздался тихий злобный смешок. Он был так неожидан и страшен, что Ориген вздрогнул. Когда же медленно обернулся, на него звериными глазами глядел Хаемон. В его руке сверкнул длинный кинжал.

– Ты?!

Не переставая улыбаться, Хаемон замахнулся, резко метнул кинжал в Оригена.

На этот раз Дионисий успел. Ему просто пришлось шагнуть чуть в сторону и вперед.

«Зачем ты это сделал?..» – еще до страшной боли услышал он голос Епифания.

– Я не мог поступить иначе. Как и ты когда-то, – ответил он вслух и схватился руками за живот.

Ориген наклонился, попытался помочь, но Дионисий задержал его:

– Подожди, стратег! Я умею останавливать кровь, вот только рана слишком велика. Не делай лишнего. Прикажи всем удалиться. То, что я скажу, предназначено только тебе.

Прозвучали слова приказа. Берег опустел. Ориген опустился рядом с мальчиком на холодные камни.

– Еще ниже. Прости, так надо. Я хочу быть уверен, что нас никто не услышит.

Когда их лица почти соприкоснулись, Дионисий заговорил:

– Теперь я стою одной ногой на берегу Стикса. С глаз моих спала пелена. Я вижу. Вижу и понимаю. У Херсонеса много врагов. Очень много. В Керкинитиде все готово для того, чтобы свергнуть демократию. Ты сейчас подумал о Хаемоне. Да, Хаемон возглавлял заговор. Ты устранишь Хаемона. Но заговор останется. Слушай еще. У меня мало времени… Ты должен защитить народ Херсонеса. Нужно построить вторую линию оборонительных стен, укрепить башни. В стену замуруй надгробия с могил воинов. Они не обидятся, лишь рады будут оказанному им доверию. И в трудную минуту придут из царства Аида, чтобы отстоять свой город. Но не только на богов и павших воинов должна быть надежда. Создай гарнизон. Набери в него самых сильных и верных. Обучи их науке войны. Еще… Сделай так, чтобы на верность своему городу присягали все херсонеситы. Все – от восемнадцатилетних юношей до старцев. Чтобы клялись перед богами и помнили о своей клятве.

Дионисий замолчал, бессильно уронил голову. Ориген скомкал свой хитон, попытался зажать кровоточащую рану.

– Бесполезно… Дослушай. Херсонес будет великим. Он простоит много сотен лет. Потом на его месте наши потомки воздвигнут другой город. С иным именем. Но он будет так же славен и свят. Мы, Ориген, в ответе и за него. Не забывай этого. Сосуд же, который ты поклялся использовать во благо, верни. Теперь я вижу, что слишком рано отдавать его людям. Никакой отец не позволит своему ребенку играть с огнем. Если ум не оставил тебя, ты согласишься с моими словами.

Ориген поднес к глазам сосуд, откупорил, вдохнул незнакомый запах, вернул пробку на место.

– Бери.

Дионисий печально улыбнулся.

– По крайней мере, в тебе, стратег, я не ошибся. Помоги подняться.

Ориген подхватил мальчика, поставил на ноги. Тот поднес ко рту окровавленные ладони, и в море полетел призывный крик. Заметив вопрос в глазах, Дионисий пояснил:

– Агата. Дельфиниха. Она знает дорогу.

Потом, шатаясь, вошел в воду.

– Прошу тебя. Принеси сюда Зо. Быстрей.

Когда тело девочки обвисло на его руках, он с удивлением прошептал:

– Какая ты легкая! – Потом перевел взгляд на Оригена: – Привяжи ее ко мне: мои руки будут заняты. – И, уже держась за дельфиний плавник, крикнул: – Стратег! Тебе предстоит сделать так много! Передай Актеону, что я полюбил его. И не надо грустить обо мне и моей Зо слишком долго. Ведь мы будем вместе!

* * *

Впереди уже был виден свет, когда Евграф вдруг остановился.

– Всё, Тася. Нас догнали. Разворачивайся. Врага надо встречать лицом к лицу.

Она замерла.

– Быстро за мою спину! Быстро! – Он подтолкнул ее, сунул в руку фонарик. – На, посвети.

Луч прорезал темноту, выхватил благообразное личико Макса, скалящегося Виталика.

– Ну что, детки в клетке, набегались? – Инструктор обошел напарника, направился к Евграфу. – Давай свой пакет. Что у тебя там? Деньги? Камушки?

Евграф попятился.

– Не подходи.

– А то что? – Виталик хохотнул. – Неужели драться будешь?

– Буду.

– Подожди, ребенок не понимает! – Макс шагнул вперед, поднял руку. – Пушку видишь? Хочешь жить – отдай дяденьке то, что он просит.

Евграф медленно помотал головой. Отступил еще на шаг.

Щелкнул освобожденный предохранитель.

– Виталь, чего церемониться. Нам все равно их мочить надо. Здесь – самое то. Менты ни в жисть не докопаются. Забирай пакет, хоть глянем, из-за чего весь сыр-бор. И решим…

– Порешим, – уточнил Виталик. – Меня, Макс, чутье еще ни разу не подводило, сам знаешь… – Он неожиданно прыгнул вперед, пытаясь дотянуться до пакета. И так же неожиданно под руку Макса метнулась Тася.

– Беги!

Ее отчаянный крик слился с грохотом выстрела и лихорадочным «Спасайтесь!» Дионисия.

Все, что было потом, произошло одновременно: поняв, о чем предупреждал херсонесит, Евграф лягнул в колено Макса, с силой пихнул к выходу из тоннеля Тасю; стены задрожали, со свода упал первый камень. Виталик дико закричал, рванулся вперед…

В следующую секунду многотонный свод рухнул.

* * *

Привалившись к стене у выхода из тоннеля, Тася рыдала. Евграф не успокаивал. Его самого трясло после того, как он увидел место обвала.

Огромные камни засыпали тоннель целиком, не оставив надежды на то, что хоть кто-то уцелел.

– Тась, Тасечка! Успокойся! Успокойся, пожалуйста! Ну что сделать, чтобы ты перестала плакать? – наконец заговорил Евграф, хотя зубы его все еще отбивали мелкую дробь.

– Сам успокойся… – всхлипнула Тася. – Они мертвые, да? Точно мертвые? Мы их уже не спасем?

Он промолчал.

«Тебе тяжело, однако в том, что произошло, нет вашей вины». – Голос Дионисия возник, как всегда, неожиданно.

– Да, я понимаю. Но смерть… Ради чего? – воскликнул Евграф. Тася глянула удивленно. – Это я Денису, – пояснил он.

«Алчность – плохой попутчик. Многих она привела к могиле. А то, за чем погнались эти люди, – рядом. Развяжи мешок, посмотри».

Евграф, не вставая, дотянулся до пакета, медленно освободил от полиэтилена превратившийся в нечто скользкое и вонючее кожаный мешок, растянул полуистлевшие завязки. Достал закругленный на гранях медный цилиндр. Его невысокое горлышко было заткнуто пробкой того же металла. Тася перестала всхлипывать, повернула голову.

«Там то вещество, которое размягчает камни», – подсказал Дионисий.

Евграф кивнул. Протянул сосуд Тасе, грустно улыбнулся.

– Держи аккуратно. В этой медной банке – воплощенная мечта любого химика или физика. – Затем снова взялся за мешок. – Ты хотела узнать, что такое Глаз Ра? Сейчас поглядим.

Он вытянул плоскую черную коробочку. Одна из ее сторон блеснула пластиковым глянцем. Под ней тянулась линия одинаковых квадратиков с нанесенными на них значками. Евграф обалдело тряхнул головой.

– Это… просто неверо… да… откуда?.. нет, не может бы… – Обрывки слов никак не могли сложиться в предложение.

– Что это? – прошептала Тася.

Ее голос вернул Евграфа к действительности.

– Денис, откуда это? – закричал он.

«Я же рассказывал тебе».

– Помню. Кахотеп, Епифаний… Нет, мне нужно изначально. Откуда эта штука появилась изначально?

«Глаз Ра о чем-то тебе говорит?»

– Какой, к черту, глаз?! Вы с Епифанием хранили электронное устройство!

«Не понимаю».

– И не поймешь. Такое стали делать только в наше время. Твой Глаз Ра сильно смахивает на планшет. Тася, гляди, – сенсорный экран, кнопки. Вот эта, отдельная, скорее всего, включение! Гнёзда для портов!.. – Евграф от возбуждения уже орал.

«Глаз Ра отдал Кахотепу человек из небесной колесницы. Египетский жрец был юношей, когда огромная, сверкающая молниями, она с громом пронеслась над его головой и упала в море. Пока колесница тонула, из нее выбрался человек. Лицо его было закрыто щитом, тело спрятано под кожей неведомого зверя. Увидев на берегу Кахотепа, он протянул ему то, что мы называем Глазом Ра. Потом появился голос. Он проникал внутрь, минуя уши. Много непонятного было сказано человеком из колесницы. Но Кахотеп запомнил одно: ему доверено хранить таинственную вещь и ни за что не отдавать ее людям с черным сердцем. Вскоре небесный человек ушел к Аиду. Кахотеп, как и обещал, вернул его тело в колесницу. Но прежде чем она отправилась к Посейдону, он взял там медный сосуд, который…»

– Всё, Денис, всё, помолчи! – выдохнул Евграф, опустился на землю, откинулся к стене. – Я, кажется, уже понял… Но должны же быть солнечные батареи… – Он вытянул руку, ловя черной поверхностью свет, льющийся от выхода из тоннеля.

Прошло несколько минут. Вдруг экран вспыхнул.

– Вот он, Глаз Ра! Тася, Тасечка, а ты, ты догадалась?

Она неуверенно кивнула.

– С ума сойти!

Глаза Евграфа лихорадочно забегали. Он глянул на Тасю, на то, что держал в руке, и, не понимая, что делает, можно ли это делать, нажал на отдельно расположенную кнопку.

– Стой!

Крик и рывок опоздали всего на один миг. В следующий Тася увидела, как остекленели устремленные на прибор глаза, как побледнело лицо, сжались пальцы. Желая помочь и одновременно боясь помешать, она попятилась, заставила себя сесть.

Прошло не менее получаса, прежде чем Евграф вдруг шумно вздохнул, зашевелился.

– Обалдеть!

– Ну? Что? С тобой все в порядке? – воскликнула Тася.

Евграф улыбнулся.

– Не волнуйся, я жив-здоров-невредим. Только еще плохо соображаю.

Девочка тряхнула головой и вдруг заревела, громко, не сдерживаясь.

Евграф подошел, опустился рядом:

– Ну что ты, ну не плачь! Ничего же плохого не произошло. Тасечка, Тасище! Ты даже не представляешь, что у меня в руках! Это что-то вроде нашего компа. Только общение мысленное. Я мало понял: слишком большая разница в знаниях, но люди, которые наполнили информацией эту штуку, – они… они… прекрасны! Здесь координаты их мира, знания, технологии. По крайней мере, энергии теперь будет – завались. И к звездам летать можно… Земля не была их целью. Ее нашли случайно. Они летели совсем в другое место. Летели через внепространственный тоннель. Что-то выкинуло их в наше пространство. Все погибли. Тот единственный, кто остался, сделал эту запись и передал Кахотепу. Как я понял, мы оказались полностью идентичными им по биологии из многих-многих тысяч существ. И этот человек, зная, что никогда не вернется на свою планету, попытался сделать все возможное, чтобы мы сами отыскали ее. Информация в этом планшете действительно может изменить мир, сделать людей счастливыми!

Евграф вскочил.

– Денис, выслушай! Мне известен человек, умный, образованный, честный, по-настоящему честный, который никогда не обратит сокровища Кахотепа во зло, – это мой отец. Он физик, физик с мировым именем! Он умеет проникать в суть вещей. И он родился здесь, на этой земле. Он, как и ты, – херсонесит, Денис! Позволишь ли ты передать ему эти ценности? Они… Они невероятны! Просто невероятны!

Евграф, не в силах справиться с эмоциями, замолчал. Следующие минуты показались ему вечностью. Наконец Дионисий ответил:

«Я должен сообщить тебе о решении, преемник. Ты можешь передать сосуд и Глаз Ра людям».

₪ ₪ ₪

На агоре, овеваемые свежим ветром, выстроились восемнадцатилетние. Их лица светились счастьем. Руки сжимали оружие, принятое от стратега. Отцы с гордостью смотрели на своих выросших сынов. Сегодня впервые прозвучат слова Присяги, которая станет заповедью всей их достойной жизни.

Глаза восемнадцатилетних были неподвижны, и поэтому они не видели, да и не могли видеть, что чуть в стороне стоят трое: рослый мальчик, худенькая красивая девочка и старец. Свет утреннего солнца беспрепятственно проходит через их тела, ветер не тревожит их одежд. Но лица мальчика и девочки светятся такой же гордостью, губы повторяют те же слова, что разносятся над затихшими улицами Херсонеса…

* * *

Евграф и Тася стояли на площади, которую когда-то называли агорой.

Глаза девочки были устремлены к морю. Оно штормило. Волны несло к берегу, горячий ветер рвал одежду, трепал волосы.

– Вечером я нашел у тети Люси книгу о Херсонесе, – вдруг сказал Евграф, – и там – Присягу. Удивительно, ведь я раньше видел ее, читал не раз, но только вчера понял. Понял Дионисия, Епифания, Зо. Понял всех этих херсонеситов. Вот послушай, я специально переписал. Только жаль, что полный текст Присяги не сохранился…

Ефграф развернул сложенный вчетверо тетрадный листок, и снова над городом вместе с порывами ветра полетели слова, двадцать три века служащие заповедью тем, кто называет это место своей Родиной:

– Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими и героями, кои владеют городом, областью и укреплениями херсонеситов:

я буду единомыслен относительно благосостояния города и граждан и не предам Херсонеса… никому – ни эллину, ни варвару, но буду охранять для народа херсонеситов;

не нарушу демократии и желающему предать или нарушить не дозволю и не утаю вместе с ним…

буду врагом злоумышляющему и предающему…

не передам на словах ни эллину, ни варвару ничего тайного, что может повредить городу;

не дам и не приму дара ко вреду города и своих сограждан;

не замыслю никакого неправедного деяния против кого-либо из граждан…

не вступлю в заговор ни против общины херсонеситов, ни против кого-либо из сограждан…

Зевс, Гея, Гелиос, Дева и боги Олимпийские…[30]

Октябрь 2013 г.

Об авторе этой книги

Татьяна Геннадиевна Корниенко родилась и живет в Севастополе. В детстве собирала картечь на Малаховом кургане и ныряла с маской в Херсонесе Таврическом, в пятнадцать лет прыгала с парашютом над степью Гераклейского полуострова, в студенчестве впервые пошла в горы. «Крымские вершины и пещерные города не дают мне покоя до сих пор. Повесть „Херсонеситы" – мой подарок любимому Севастополю», – признаётся она.

«Моя первая специальность не имеет к литературе никакого отношения – инженер-радиотехник. Вторая ближе – психолог. Литература – главное хобби. Начинала писать стихи и прозу для взрослых, потом поняла, что для подростков – интереснее. Почему? Потому что подростки интереснее взрослых», – считает Татьяна Геннадиевна.

Татьяна Корниенко – член Союза писателей России, председатель Клуба детских писателей Севастополя, руководитель детской литературной студии «Первоцветы» ЦГДБ им. А. П. Гайдара, редактор детского раздела альманаха «Севастополь». Лауреат III и IV Международных конкурсов им. С. Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков, призер литературного конкурса В. Крапивина, обладатель первой премии Всеукраинского Корнейчуковского литературного конкурса, Гран-при международного литературного фестиваля «Крымская Альгамбра».

О художнике этой книги

Илья Юрьевич Савченков родился в 1964 году в Москве. Рисовать любил с детства. После окончания художественной школы учился в Московском государственном академическом художественном училище памяти 1905 года. После службы в армии окончил Полиграфический институт (отделение художественно-техническое оформление печатной продукции). Среди его работ – иллюстрации к произведениям Э. Успенского, В. Пескова, А. Курляндского и других писателей. Состоял в знаменитой комикс-студии «КОМ».

Серьезное увлечение Ильи Савченкова – изучение униформы и снаряжения РККА, благодаря чему увидели свет две книги на данную тему (в соавторстве). Художник не раз принимал участие в многочисленных реконструкциях и мероприятиях, посвященных подвигам Красной армии.

Примечания

1

Гима́тий – кусок льняной или шерстяной ткани, скрепленный булавкой на левом плече. Другой конец свисал на спину. Гиматий надевали и мужчины, и женщины, выходя из дома на улицу.

(обратно)

2

Ва́рвары – народы негреческого происхождения либо находящиеся на более низкой ступени культурного развития. (В это понятие не вкладывался уничижительный смысл.)

(обратно)

3

Прона́ос – крытая галерея в передней части храма, перекрытие которой поддерживается колоннами.

(обратно)

4

Парэ́ки – зависимые от Херсонеса варвары таврского населения.

(обратно)

5

Арбу́стум – сад плодовых деревьев, выращиваемый совместно с виноградом.

(обратно)

6

Хито́н – имевшая вид сорочки мужская и женская одежда из шерстяной или льняной ткани.

(обратно)

7

Сива́ш (Гнилое море) – залив на западе Азовского моря, отделяющий полуостров от материка.

(обратно)

8

Наро́дное собра́ние – верховный законодательный орган; имел судебные полномочия.

(обратно)

9

Ми́на – денежная единица Древней Греции. 1 мина равна 100 греческим драхмам.

(обратно)

10

Симпо́сий – ритуализированное пиршество в Древней Греции, сопровождавшееся буйным весельем или беседой, важная составляющая мужского времяпрепровождения. Распорядитель собрания назывался симпосиа́рхом.

(обратно)

11

Номофила́к (букв. «законохранитель») – должностное лицо в Древней Греции, в обязанности которого входило хранение государственных документов и надзор за заседаниями Совета и народными собраниями.

(обратно)

12

Агорано́м – смотритель рынка, наблюдавший за порядком и торговлей, за верностью мер и весов, доброкачественностью и ценой товара. Выборная должность.

(обратно)

13

Страте́г – одно из высших должностных лиц в Херсонесе, входивших в коллегию. Являлся военоначальником и фактическим правителем полиса. Должность выборная.

(обратно)

14

Гимнасиа́рх – чиновник, ведающий гимнасием (воспитательно-образовательным учреждением, где обучение письму сочеталось с интенсивной физической подготовкой) и воспитанием юношества, а также организацией соревнований. Почетная выборная должность.

(обратно)

15

Царь – выборная должность. По-видимому, выполнял жреческие функции. Судя по монетам, часто эту должность занимала Партенос, представителем которой был ее главный жрец.

(обратно)

16

Проди́к – выборное должностное лицо, по-видимому, его обязанности были близки к обязанностям прокурора.

(обратно)

17

Двойно́й бег – бег на две стадии, в отличие от простого бега на одну стадию. 1 стадия равна 192 м.

(обратно)

18

Стри́гиль – бронзовый или железный скребок для очищения тела от масла и песка после занятий спортом.

(обратно)

19

Педаго́г – раб, который охранял своего подопечного при выходе из дома, сопровождал ученика в школу.

(обратно)

20

Коропла́ст – мастер, изготавливающий глиняные статуэтки (терракоты).

(обратно)

21

Сто́я – длинные торговые ряды с колоннадой. Там располагались лавки ремесленников, а под колоннами гуляли и назначали встречи с друзьями.

(обратно)

22

Астино́м – должностное лицо, наблюдавшее за чеканкой монет и мерами веса и объема, а также за состоянием улиц, площадей, дорог и т. п. Имел собственное клеймо, которое ставил на проверенное изделие. Выборная должность.

(обратно)

23

Логейо́н – помост в театре, на котором играли актеры.

(обратно)

24

Ске́не – постройка для переодевания и хранения реквизита на противоположной по отношению к зрительному залу (театрону) стороне орхестры. Перед скене выступали актеры, на ее стене развешивали декорации.

(обратно)

25

Зурбага́н, Лисс – литературный вымысел А. Грина. Эти города упоминаются во многих его произведениях.

(обратно)

26

Эргасте́рии – ремесленные мастерские.

(обратно)

27

Де́мос – свободный народ, пользующийся всеми гражданскими правами.

(обратно)

28

Отрывок из трагедии Еврипида «Ифигения в Тавриде» в переводе И. Анненского.

(обратно)

29

Булевте́рий – здание Совета (Буле), которому поручалось ведение важнейших политических дел.

(обратно)

30

Здесь приведена часть Присяги, которую давали все граждане Херсонеса, достигнув совершеннолетия.

(обратно) (обратно)

Комментарии

1

Аи́д – один из олимпийских богов, владыка подземного царства мертвых, а также само это царство. Представление об устройстве аида с течением времени менялось. Согласно поздней традиции, путь в аид охраняет трехглавый пес Ке́рбер (Це́рбер). Души умерших в царство Аида через реку Стикс перевозит угрюмый старик Харо́н, беря за работу плату в один обо́л (мелкую монету). Тени умерших блуждают по асфоде́левому лугу (асфоде́ль – дикий тюльпан). Мрачные глубины аида – Эре́б и Та́ртар. На елисейских полях, где избранные души проводят без печали и забот свои дни, царит вечная весна. В аиде протекает река Ле́та. Души умерших пьют из нее воду и забывают свою прошлую жизнь.

(обратно)

2

Понт Эвкси́нский («Гостеприимное море») – Чёрное море, для греков имевшее важное экономическое значение.

(обратно)

3

Керкинити́да – древнее поселение, основанное греками не позднее втор. пол. VI в. до н. э. Остатки ее открыты на месте современного г. Евпатория (Крым), на Карантинном мысу. Долгое время поселение входило в состав Херсонесского государства. В течение III–II вв. до н. э. Керкинитида не раз подвергалась нападениям скифов и в конце концов была ими захвачена. Вероятно, жизнь там прекратилась во 11—111 вв. н. э.

(обратно)

4

Херсоне́с – греческое поселение. Основан предположительно в V в. до н. э. Входил в цепь самостоятельных полисов (городов-государств) – греческих колоний по берегам Понта Эвксинского. Переводится, как «полуостров», «мыс». Расположен на части территории современного Севастополя. В III в. до н. э. политическая форма правления – демократия. Население – потомки греческих колонистов, тавры, скифы. Численность – около 10 тыс. человек

(обратно)

5

Деме́тра – богиня плодородия, урожая, защитница общественного порядка. Олицетворяла умирающую и воскресающую природу, неразрывно связана с земледелием. Одна из самых значимых богинь в Херсонесе, где, по данным археологов, существовал ее храм и стояли статуи на агоре. Чтилась вместе со своей дочерью Персефоной, женой владыки подземного мира Аида, с которым та одну треть года проводила под землей, а остальное время – с матерью на земле. Многочисленные терракотовые статуэтки свидетельствуют о почитании богини в домашних святилищах, а инвентарь захоронений херсонесского некрополя отражает ее связь с культом мертвых.

(обратно)

6

Та́врика – греческое название Крымского полуострова.

(обратно)

7

Аскле́пий – бог, покровитель медицины. По-видимому, в эллинистический период Херсонеса его главными почитателями были врачи, культ отправлялся в частном порядке.

(обратно)

8

Артеми́да – богиня-дева охоты и живой природы. Умела лечить, защищала супружество и деторождение. Была покровительницей диких животных. В ее честь назван месяц – артемизио́н. В Херсонесе ее чтили в разных ипостасях: Соте́йры – защитницы, Парте́нос (Девы) – покровительницы города (см. соответствующую статью).

(обратно)

9

Ге́лиос – доолимпийское солнечное божество, дарующее жизнь и наказывающее клятвопреступников. По представлению греков, Гелиос на солнечной колеснице, запряженной огненными конями, ежедневно объезжал небо и сверху видел все, что творится на земле. Упоминается в херсонесской Присяге вместе с Зевсом и Геей, которые у греков олицетворяли справедливость. Памятников Гелиосу в Херсонесе найдено мало.

(обратно)

10

Ге́я – богиня животворящей земли. Производительница и носительница всех живых существ на земле. О ее почитании в Херсонесе, кроме упоминания в Присяге, данных нет.

(обратно)

11

Эро́с (Эрот) – бог любви, всегда сопровождал свою мать, Афродиту.

(обратно)

12

Плато́н (428 или 427–348 или 347 гг. до н. э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля. Основал в Афинах школу. Основоположник философского учения платонизм. Оказал большое влияние на европейскую философию. Сочинения Платона – высокохудожественные диалоги.

(обратно)

13

Сокра́т (469–399 гг. до н. э.) – один из самых знаменитых философов Античности. Учитель Платона. Сократ заставлял своих собеседников искать истину путем постановки наводящих вопросов. По навету был осужден выпить чашу с ядом. Для своих учеников был образцом человечности, стойкости, бесстрашия и справедливости.

(обратно)

14

Пифаго́р (VI в. до н. э.) – древнегреческий философ, политический деятель, математик и мистик, основатель религиозно-философской школы пифагорейцев. Геродот назвал его «величайшим эллинским мудрецом».

(обратно)

15

Парте́нос (Дева) – верховная богиня-покровительница Херсонеса, которая являлась одной из ипостасей богини Артемиды. Херсонеситы верили, что Партенос принимала участие во всех начинаниях общины, в первую очередь – военных действиях и политической жизни города. Эту гипотезу подтверждают многочисленные изображения на монетах, надписи на керамике, терракотовые статуэтки и др. Партенос был посвящен храм и сохранившийся мраморный алтарь. В честь ее устраивали празднества – парте́нии (парфе́нии).

(обратно)

16

Ге́стия – богиня домашнего очага и жертвенного огня.

(обратно)

17

Ски́фы – древний народ, занимавший степи Северного Причерноморья от Дуная до Дона. Сформировали государство с сильной монархической властью и армией. В III в. до н. э. столица была перенесена в Неаполь (совр. Симферополь). Жили скифы в землянках, юртах; общественные постройки были по типу греческих. Войско составляла пехота и конница. Умели осаждать крепости, делали стенобитные машины. Скифское царство просуществовало до втор. пол. III в. до н. э.; уничтожено готами.

(обратно)

18

Селе́на – богиня луны.

(обратно)

19

Эвте́рпа – одна из девяти муз. Богиня лирической поэзии и музыки.

(обратно)

20

Зевс – верховный бог Олимпа. Метал молнии, орошал землю ливнями. С ним связываются представления о начале государственности, порядке и морали. Вершитель мировых судеб. По-видимому, Зевс не занимал ведущего места в пантеоне Херсонеса, однако чтился как в частном порядке у домашних алтарей, так и от лица общины.

(обратно)

21

Та́вры – племя, в античную эпоху обитавшее в горной части Крыма. Не раз совершали нападение на Херсонес.

(обратно)

22

Симболо́н – букв. «Сигнальная гавань». Возможно, так называли современную Балаклавскую бухту, один из районов Севастополя.

(обратно)

23

Гиппокра́т (ок. 460 – ок. 370 гг. до н. э.) – знаменитейший греческий врач. Считается основателем современной научной медицины. С именем Гиппократа связано представление о высоком моральном облике и образце этического поведения врача, потому выпускники медицинских учебных заведений дают Клятву Гиппократа.

(обратно)

24

Горго́на Меду́за – чудовище с женским лицом и змеями вместо волос, одна из трех сестер-горгон. Ее взгляд обращал человека в камень.

(обратно)

25

Геродо́т (ок. 484 – ок. 425 гг. до н. э.) – первый великий древнегреческий историк. Его сочинение «История» является основным источником информации о событиях Греко-персидских войн, а также об истории и обычаях большинства народов Древнего мира.

(обратно)

26

Гоме́р (VIII в. до н. э.) – легендарный слепой поэт-сказитель, которому приписывается создание героических эпических поэм «Илиада» (вероятно, древнейший литературный памятник Европы) и «Одиссея».

(обратно)

27

Гете́ры («спутницы») – незамужние женщины различных социальных сословий, ведущие свободный, независимый образ жизни. В Древней Греции жены, как правило, вели затворнический образ жизни, были мало образованы. В отличие от них гетеры играли на музыкальных инструментах, знали науки, литературу, были сведущи в искусстве, хорошо разбирались в мистических ритуалах. Нередко сами писали стихи. В домах гетер собирались политические деятели, поэты, музыканты. Имена гетер сохранялись в веках, эти женщины были вдохновительницами и подругами великих мужчин Греции.

(обратно)

28

Мнемози́на – богиня памяти, мать девяти муз – богинь поэзии, искусств и наук.

(обратно)

29

Хро́нос – божество, олицетворяющее время.

(обратно)

30

Сире́ны – полуптицы-полуженщины. Согласно «Одиссее» Гомера, своим волшебным пением они завлекали мореходов к прибрежным скалам, о которые разбивались корабли.

(обратно)

31

По́лис – греческий город-государство, который одновременно был и гражданской общиной полноправных граждан. Территория полиса обычно включала собственно городской центр и хо́ру – сельскохозяйственную округу.

(обратно)

32

Мо́йры – богини судьбы, три сестры: Ла́хесис («дающая судьбу») назначает судьбу еще до рождения человека, определяет длину нити жизни; Клото́ («прядущая») прядет нить жизни; А́тропос («неотвратимая») обрезает жизненную нить.

(обратно)

33

Афроди́та – богиня красоты, любви, плодородия, входившая в число двенадцати великих олимпийских богов. По легенде, вышедшая из морской пены, Афродита покровительствовала также мореплавателям.

(обратно)

34

Посейдо́н – владыка моря, колебатель земли. Брат Громовержца Зевса. Видимо, в Херсонесе почитался в частном порядке.

(обратно)

35

Учение об идеях (э́йдосах) – основная часть философии Платона, давшая название целому направлению философии о существовании двух миров – мира идей (эйдосов) и мира вещей.

(обратно)

36

Ге́рма – четырехгранный столб, первоначально завершенный скульптурной головой бога Гермеса, а с V в. до н. э. и портретными изображениями государственных деятелей, философов и пр. Устанавливался у входа в жилище для защиты от злых духов, на перекрестках дорог, являлся путевым знаком, охранителем дорог, границ, ворот.

(обратно)

37

Герме́с – считался вестником богов, покровителем путников, торговцев, гимнасиев и палестр, гимнастических состязаний, проводником душ умерших в царство Аида. Также был покровителем скотоводства и рынков, мошенников и воров; бог счастья, сна и сновидений, красноречия и мышления. Изображался на херсонесских монетах кон. III – нач. II в. до н. э.

(обратно)

38

Еврипи́д (ок. 480–406 гг. до н. э.) – поэт-драматург, представитель новой аттической трагедии, в которой преобладает психология (интерес к частным судьбам людей) и рационализм над идеей божественного рока, а также резко критическое отношение к мифологии. До нас дошло 17 трагедий, в том числе «Ифигения в Тавриде» и ее продолжение «Ифигения в Авлиде».

(обратно)

39

Гера́кл – легендарный герой греческих мифов, полубог, сын Зевса. В Херсонесе, зе́мли которого назывались Гераклейскими, его культ был очень развит. Наравне с Партенос почитался как Сотер – защитник территории Херсонесского государства.

(обратно)

40

Кало́с Лиме́н («Прекрасная гавань») – древнее поселение, основанное греками в IV в. до н. э. С кон. IV по II в. до н. э. находилось в зависимости от Херсонеса, затем перешло в руки скифов. Ученые предполагают, что это поселение располагалось недалеко от современного поселка Черноморское (Крым).

(обратно)

41

Неа́поль – столица государства скифов.

(обратно)

42

Софо́кл (ок. 496–406 гг. до н. э.) – древнегреческий трагик, драматург. Полностью сохранилось 7 его трагедий: «Аякс», «Антигона», «Троянки», «Царь Эдип», «Электра», «Филоктет», «Эдип в Колоне». Поступки героев автор объясняет их характером. Ему важно не только показать вину и ошибки людей, но и трагическое стечение обстоятельств, обусловленное роком.

(обратно)

43

Дио́нис – покровитель виноградарства и виноделия, вдохновения и театра. Культ Диониса играл значительную роль в пантеоне Херсонеса. В его честь праздновались дионисии и назван один из месяцев херсонесского календаря. Почитание носило общенародный характер.

(обратно)

44

Афи́на – одна из олимпийский богинь, богиня мудрости, разума, справедливой войны, покровительница наук и ремесел, даровала людям законы. Многочисленные изображения Афины, найденные на раскопках Херсонеса, свидетельствуют о широком почитании ее в городе. Это терракотовые фигурки, монеты, золотой перстень (датируется IV в. до н. э.), постамент статуи с посвящением Афине. Как предполагают некоторые исследователи, херсонеситы возвели монументальный храм Афине на самом почетном месте, священном участке – темёносе, которым завершалась главная улица города.

(обратно)

45

«Ифиге́ния в Таври́де» – драма Еврипидо (см.), в основу которой положена легенда. Согласно сюжету, Артемида потребовала принести в жертву дочь микенского царя Агамемнона Ифигению. Однако, скрыв ее от людей, отнесла девушку с жертвенника в Тавриду (Таврику), где та стала жрицей богини. По обычаям тавров, Ифигения приносила в жертву Артемиде всех чужестранцев. Когда одним из пленников оказался ее брат, девушка помогла ему бежать.

(обратно) (обратно)

Оглавление

О конкурсе

Херсонеситы (повесть)

Об авторе этой книги

О художнике этой книги

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg