«Темная сторона Петербурга»

Темная сторона Петербурга (fb2) - Темная сторона Петербурга [Litres] 1635K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Геннадьевна Артемьева

Мария Артемьева Темная сторона Петербурга

© Артемьева М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Часть первая С.-Петербургъ

Земной волхв и пророчество о Небесном граде

Место не установлено

Никуда б я не поехала, конечно, если б знала заранее, что ждет впереди. Но я не знала.

Да и никто из нас не знал. И даже представить мы тогда не могли, что такое возможно.

* * *

Дорога тонкой ниткой вьется по крутым холмам. Наш грузовичок то ныряет с горки вниз, так что слышно, как в кузове с уханьем подскакивают ребята, придерживая рюкзаки, то с натугой карабкается вверх, и тогда с вершины холма открывается все та же нескончаемая картина: море хвои вокруг и серая стежка дороги, волнистым швом проходящая сквозь пухлое одеяло зелени.

Август 1957 года. Ленинградский университет организовал этнографическую экспедицию к притокам реки Вуоксы.

Мы едем, и с обеих сторон дорогу обступает лес – хвойный, густой, буреломистый.

Корабельные высокие сосны и ели сплошь в белых бородах лишайника. То и дело попадаются гигантские валуны, заставляющие вспоминать о богатырском перепутье. («Налево пойдешь – коня потеряешь, направо – жизни лишишься».) В рыжих хвойных подушках прячутся черные скальные останки, подобно гробам, поросшие мхом. Шишки, валежник, павшие древесные великаны с ободранной корой загромождают подлесок. Кое-где на фоне черных болотистых луж переломанные березы белеют телом, словно нагие женщины.

Этот лес вызывает во мне дрожь: мысли о кромешной тьме, о чудищах. «И завела злая мачеха детей в глухую чащу…» Кстати сказать, место, куда мы направляемся, так и называется – Корба. То есть на местном диалекте – «чащоба, труднопроходимый лес». Гравий, вылетевший из-под колеса, щелкнул по днищу кузова. Я вздрогнула. Зачем мы едем в эту глухомань, в эту неведомую нам Корбу?..

В нашей группе двое парней с геологического факультета, две девушки-географички, я и Лева – с филологического. И еще кое-кто.

В местном райкоме комсомола наш аспирант и руководитель группы Лева Кондратьев сказал принимавшей нас инструкторше: «Интересуют малые финно-угорские народности: вепсы, карелы, ижоры, саамы… Обычаи, сказки, поговорки. Ну, в общем, вы понимаете. Подскажите, где у вас тут самые старые старики живут?» Инструкторша райкома в изумлении пожала плечами. Потом куда-то позвонила.

Так в нашей группе появился Федор, по-здешнему – Федка, Антипов. Он из местных, уроженец деревни Корба. Второй год учится в техникуме в Петрозаводске и вот как раз собрался навестить родных.

Федка стал нашим проводником. Он высокий, красивый и всем ладный парень. Особенно хороши глаза. Необычные – зеленовато-коричневые, цвета болотной воды, но при этом – прозрачные, как бутылочное стекло.

– Не боитесь, городские? – первым делом спросил нас Федка, разглядывая девушек своими чудными, завораживающими глазами.

– Чего бояться? – задиристо отозвалась Танька и фыркнула.

– В наших деревнях самые сильные колдуны живут. Даже немцы, говорят, боялись к нам сунуться.

– Ну так то ж враги! А мы что? Мы свои, – сказал Игорь.

– Тоже верно, – признал Федка, усмехаясь и почесывая затылок.

Все засмеялись.

Мир казался нам тогда простым и ясным, как черно-белые картинки в учебниках: вот свой, вот чужой, это хорошее, а то плохое, – о чем и задумываться-то?!

* * *

– А вот отгадай, что это: родился – вился, жил – мучился, пал – убился; нет ему ни отпевания, ни погребения. А?

Мы переглядываемся, молчим. В избе сгущаются сумерки, хотя на дворе еще светло. Федка вспыхивает от гордости: наконец-то студентов в лужу посадил. Белобрысая челка, взмокшая от жары, налезает ему на глаза.

Лева Кондратьев спохватывается:

– А нет, вспомнил! Это про горшок загадка. Горшок глиняный разбился…

Федка шумно вздыхает.

– Ну, ладно, и эту отгадали. А вот ишшо. Дом шумит, хозяева молчат. Пришли люди, хозяев забрали…

Ольга деловито уточняет:

– Дом в окошки ушел? Кажется, знаю…

Ольгу бесцеремонно прерывают. Мы и не заметили, как вошла хозяйка избы, бабка Устья. Раздался скрипучий голос из темноты:

– Расходитесь. Свечеряло ужо.

И землистое старушечье лицо в обрамлении белого платка показалось из-за печи.

– А вот это знаете: мать толста, дочь красна, сынок в трубу ушел? – не унимается Федка. Но бабка сердито окликает:

– Кому сказала? Хёмар. Ну?!

Мы все побаиваемся бабки, даже Федка, которому Устья приходится какой-то родственницей. Нехотя принялись собираться. Спальные места давно распределены: девочки спят в избе, парни – в сарае, на сене. Выходим проводить ребят. Лева сразу закурил, отойдя к калитке. А я спрашиваю Федку:

– Что такое «хёмар»? И почему вечером загадки нельзя?

Удивительные зеленые глаза с веселым недоумением смотрят на меня. Федка мнется, пожимает плечами.

– Хёмар – значит сумерки.

– Хмарь, то есть? – вмешивается Лева.

Федя кивает. И, глядя куда-то в сторону, тихо добавляет:

– Старики говорят: загадку отгадать – все равно что ключ к замку подобрать. Отгадаешь, а нечистая ночью дом отомкнет.

– Нечистая?

– Ну, черт, по-вашему. Или лешак.

Где-то близко хрустнула ветка. Я от неожиданности пугаюсь и оглядываюсь. Лес с деревней совсем рядом. Все время кажется, что в тени между елями кто-то ворочается.

Может, в городе про лешаков и смешно услышать, но здесь – нет. Никто даже не улыбнулся. В наступившей тишине звенят комары. Свежо, зябко. В душную избу возвращаться неохота, но и снаружи оставаться страшновато.

– Я про это слышал, – почему-то шепотом говорит Лева. – Вечером можно только сказки. Сказочное слово – оберег для дома.

– Вот завтра вам будут сказки. Устья Филиску приведет – она у нас тьму их знает.

Федка улыбается. Улыбка у него хорошая – открытая, ясная. Только редко он улыбается. Впрочем, как и все тут.

* * *

Деревня, и без того некрупная, с войной потеряла больше половины жителей. Дворов девять жилых, остальное – заброшенные дома. Детей всего трое, да и те – бледные, хиленькие, словно поганки на болоте. Мальчик и две девочки. Тихие такие.

Здесь вообще все негромкие.

Когда мы приехали сюда на грузовике – вся деревня вышла глядеть. Люди встречали нас, стоя у оград своих домов темными призраками.

В торжественной тишине под настороженными взглядами идти нам было неуютно. На неширокой и недлинной улочке даже собаки молчали. Куры и утки тихо шарахались из-под ног.

– Здоро2во, земляки! – приветствовал односельчан Федор, взмахивая рукой.

Ему кивали, но без особой сердечности, как мне показалось. Никто из мужиков не подошел, чтобы пожать Федору руку. Бабы, прикрывая платочками лица, отворачивались.

– Что-то они тебе не шибко рады, а, Федор? – заметил Дима.

– А у нас, Митрий, народ без дела никому не радуется, – с досадой ответил наш проводник.

Я подумала тогда – неловко человеку, что посторонние заметили эту странную угрюмость его родной деревни.

– А вон, смотри-ка! Я вижу – вон там тебе очень даже рады, – ободрил Федора Лева Кондратьев.

Мы взглянули: на другом конце улицы, на самом отшибе, стоял старый покосившийся дом. Покрытый дранкой, он был того серебряного цвета, какой приобретают некрашеные избы, за многие годы вымоченные дождями, умытые снегами и обветренные пургами. Время накладывает этот благородный отпечаток на дерево, как патину на бронзу.

По всему было видно, что этот дом – в деревне самый древний. На кривом крылечке, держась за ручку рассохшейся двери, стоял на трясущихся ногах горбатый старик и манил нас к себе рукой.

– Это ведь он нас зовет? – спросила, прищуриваясь, Ольга.

Федор замер, глядя на древний домишко и старика. Лицо у него вытянулось, напряглось.

– Ребятки! Феденька! Чего встал? Веди гостей ко мне. Изба большая, места всем хватит.

Бойкая невысокая старушка откуда ни возьмись появилась на пути, будто из-под земли выскочила. Глазки черные, блескучие, как у мышки, но остренькие, цепкие: всех нас одним взглядом окинула, обрисовала – и словно на иглу нанизала.

Это и была бабка Устья, Устинья. А ее сестрица Филиска – самая старая в деревне жительница. Так нам Устья сказала.

– А сколько вашей сестре лет? – поинтересовались мы.

– Да кроме Матти, никто уж не вспомнит, – подала голос какая-то из баб, глядевших на нас из-за забора. Старуха Устинья строго зыркнула на выскочку.

– Кто такой Матти? – спросила я. Никто не ответил.

– За мной идите, – приказала бабка Устья. – И ты тоже! – велела она Федке. Похоже, никто в Корбе не смел ослушаться эту старуху командиршу.

Мы, разумеется, тоже.

* * *

Страх, который вызвал во мне вид здешнего леса, избыток дорожных впечатлений или просто духота в избе, где мы устроились на ночлег, – не знаю, что именно стало причиной, но крепко заснуть не удалось.

Далеко за полночь я проснулась от какого-то шороха или скрипа.

Открыла глаза, но темнота в избе стояла такая, про какую говорят – хоть глаз выколи. Не имея возможности видеть, я острее обычного воспринимала звуки, и это было неприятно. Я пыталась слушать размеренное дыхание спящей под боком Ольги и тихое сопение Тани на соседней лавке, но в уши лезли странные крики ночных птиц в лесу, потрескивание старого дерева на чердаке, шебуршание мышей в стенах.

И тут я отчетливо услышала чей-то сердитый голос:

– Не ходи к нему.

Кровь бросилась к моим щекам, сделалось невыносимо жарко. Что это? Кто это сказал?

Я откинула одеяло, потихоньку слезла с кровати, подошла к двери. В сенях кто-то был.

В приоткрытую щелочку я увидала, как за дверью шевельнулись две тени.

Я прислушалась. Сердитый голос бабки Устьи выговаривал кому-то:

– Ума у тебя нет, что ли?! Еще бы не страшно старику помирать! Да только ты меня не жалоби. За свои мерзости он расплачивается. Сколько лет ждали, что он нас от себя освободит, а тут ты… явился. На рожон лезешь?! Против обчества…

Последнее прозвучало зловеще, как угроза. Но вдруг бабка взволновалась.

– А ну, стой-ка! Что это там? Мерещится мне… Ты, когда сюда шел, ничего не видал? За колодцем? Последнее время у нас с водой плохо…

Ответа я не разобрала. Потом говорящие притихли. Я затаила дыхание. И снова раздался свистящий старушечий шепот:

– Ладно, иди спать. И смотри – молчок! За приезжими этими поглядывай. Девки бойкие, парни шустрые. Не ровен час…

Я удивилась – чего это старуха нас опасается, чем это мы ей не угодили? Но разговор в сенях уже окончился. Собеседник старухи что-то буркнул и, потоптавшись, ушел.

Едва я успела лечь и укрыться одеялом, в сенях скрипнула дверь – вошла бабка Устья.

Приблизившись к кровати, где лежали мы с Ольгой, бабка постояла над нами, слушая дыхание спящих девочек.

Что-то тихо побормотала себе под нос – вроде бы молитву, не знаю – и ушла к себе на полати, за занавеску, спать.

Странная эта Устинья. Что за тайны могут быть у простой деревенской старушки?

Хотя, если честно, на простую старушку она нимало не походила. Скорее на ведьму или Бабу-ягу. От одного ее голоса у меня мурашки по спине бегали. Здорово она меня напугала.

Заснуть удалось только под утро.

* * *

– Ну, так что вы хотите узнать, ребятки? – сощурившись, спросила нас вечером бабка Филиска.

Весь долгий северный день мы развлекались, как могли, стараясь совмещать приятное с полезным. Осматривали деревню, ходили к колодцу-журавлю, помогли наносить воды для бани и домашних нужд нашей хозяйки бабки Устьи; потом в бане парились с дороги и даже ныряли в ближайшее озерцо.

Называется оно Рыбозеро, но рыба тут совершенно ни при чем: «рыб» по-местному – «куропатка». Я заметила, что здесь вообще многое как-то сбивает с толку… Сказала об этом Диме и Леве, но они только хмыкнули.

Девочки купаться не решились, ждали мальчишек на берегу. Среди молодого ельничка комарье налетело жрать нас как оглашенное. Ребята нырнули в воду со скалы, и Лева сразу отказался от мысли поплавать: вода в хрустально-чистом озерце, как в полынье зимой, – ледяная. В августе никто здесь не купается, хотя, вообще-то, еще тепло.

Федя показал нам ягодники – они совсем рядом с деревней, далеко ходить не надо. Поели немного морошки и брусники. Все ягоды, кроме морошки, местные называют одним словом – «бол», а может, я что-то не так поняла, не знаю.

Возвращаясь деревенской улицей к дому Устьи, смотрела на лица местных. Эти люди избегали открыто глядеть на нас, но исподтишка наблюдали за чужаками с какой-то тревогой.

И только один нам явно радовался – давешний дед, обитатель древней развалюхи.

Он снова торчал на своем крыльце, придерживаясь за ручку двери, как будто и не уходил никуда, врос ногами в землю.

На вид дряхлый и слабый, странно, что он все время один – такой старый человек, несомненно, нуждается в уходе.

Мне почудилось, местные его побаиваются. Но чем он, больной и немощный, мог напугать их?

Его присутствие давит на людей. В особенности – на Федора. Проводник наш просто сам не свой делается, когда видит старика. Вот только что улыбался, рассказывая про здешнюю охоту, а увидел горбатого деда – и заледенел весь.

Дед уставился на нас. Водянистые глаза его уперлись в меня. Он поднял правую руку и поманил:

– Эй! Девочка. Подойди, не бойся…

Что-то прошелестело надо мной, изнутри словно черной водой Рыбозера захлестнуло, в ушах заколотилась кровь…

Опомнилась я, только когда услышала голос Федора:

– Дед, аста!

Кажется, я сделала несколько шагов в сторону дедовой избы. Старик открыл черный беззубый рот, ухмыльнулся.

– Нейчукэ! Нейчукэ…

Федор схватил меня за руку.

– Аста!

Сердито замахал на деда, дернул меня за руку, и мы ушли.

– Что случилось? Кто этот старик? Чего хотел? – Недоуменные вопросы посыпались на Федора, но он вместо ответа набросился на меня:

– Зачем ты пошла к нему?

Проводник наш был встревожен и раздосадован.

– Но он же меня звал, – растерялась я. – Старый человек. Может, помощь нужна?

Я ничего не понимала. Ольга с Татьяной и ребята вытаращились на меня как на ненормальную.

– С чего ты решила, что он тебя звал? – тихо спросила Ольга.

Я, в свою очередь, уставилась на ребят:

– А вы что, ничего не слышали?

Лева выпятил толстые карасьи губы и помотал головой:

– Не понимаю, что мы должны были слышать? Старик молчал.

– Да нет же! Он звал меня. – Я совершенно растерялась. А тут еще и Федор напустился как бешеный:

– Никогда не подходи к дому Матти, поняла?! И вы все тоже! Никто не подходите! А то лишит он вас ума – ищи-свищи потом по всему лесу… Эх, в пеньки вас, городские… туды-ы-растудыть!

Федор кипел от злости. Нижняя челюсть у него мелко и страшно подрагивала, будто он пытался раскусить ею какую-то невероятно твердую кость – раскусить, размолоть в муку…

Мы молчали, потрясенно наблюдая за пугающей метаморфозой нашего проводника. Такой добрый, веселый, спокойный парнишка – и вдруг…

Федка удалился, дергаясь и подскакивая на ходу от напряжения, от распирающей его злобы.

Мы переглянулись. Случившееся всех обескуражило.

Деревенские по-прежнему наблюдали за нами. Они явно ждали от нас подвоха, беды, лиха какого-то. Почему? Чем мы их обидели или напугали? Все это было непонятно, обидно и очень странно.

* * *

В избе бабы Устьи нас поджидали горячий чай из настоящего латунного самовара с печеньями и вареньями и местная сказительница – самая старая, не считая дряхлого Матти, жительница Корбы бабка Филиска, или полным именем – Фелицата. Устьина сестра.

Она была еще меньше и худее Устьи. Сухонькая, коричневая, с серебряными прядками волос, торчащими из-под белого в цветочек платка, лицом она напоминала пряник и была вся такая уютная. Пахло от нее чем-то сладким, травами какими-то вроде аниса.

– Ну, что же вам рассказать, ребятки? – прошелестела Филиска.

Лева заулыбался, принялся размахивать руками и разглагольствовать. Он это любит. Уже и тему своей диссертации приплел…

Филиска вежливо кивала, а Устья взяла Федора под локоть и, отведя его за занавеску, стала о чем-то там шептаться с ним.

Мне страшно хотелось узнать, о чем они говорят. Поэтому я подобралась ближе и прислушалась. Слышно их было неплохо, но…

– Эдго куччуну колдуйнот? – настойчиво допрашивала Устья уже знакомым мне свистящим шепотом. – Эдго колдуйю? Колдуйю?

Моих скромных филологических познаний хватило, только чтоб догадаться, что речь идет о колдовстве. Встревоженная, я отошла от занавески.

– Ну, так что же вам рассказать? – еще раз спросила, доброжелательно оглядывая ребят, бабка Филиска.

– Расскажите что-нибудь о колдунах! – попросила я. – Они существуют?

Шепот за занавеской прервался. Устья и Федка вышли из своего укрытия и подозрительно уставились на меня.

Девчонки и ребята вместе с Левой – тоже. Предложенная мной тема им показалась странной, чтобы не сказать – дикой.

Все молчали. Стало слышно, как шелестит на улице дождик, тихий, моросящий.

В окна заглядывала белесая мгла. Капли тумана оседали и скользили по стеклам, похожие на слезы какого-то огромного невидимого существа.

Однако Филиска как ни в чем не бывало улыбалась своим темным пряничным ротиком. Услыхав мою просьбу, она покхекала, откашлялась, рассыпая сухие крошки своих старушечьих смешочков. Сказала:

– А что же? Про колдунов так про колдунов. Моей мамке ее мамка сказку сказывала про одного такого, который с городом воевал.

– С каким городом? – удивился Лева.

– С вашим. Когда его еще на свете не было, – хитро прошамкала Филиска.

Девчонки переглянулись, а Игорь степенно попросил:

– Рассказывайте, бабушка Фелицата.

И Филиска нам рассказала.

Лева записал ее повествование слово в слово и после литературно обработал запись для одного журнала. Вырезка той публикации до сих пор хранится у меня.

Пророчество о небесном граде

В давние времена жил на берегу холодного моря народ, старые люди. Сами они так и называли себя – люди, людики, людины.

Были людики племенем бродячим, занимались кто охотой, кто рыболовством. Грибы, ягоды, мед собирали, оленей разводили, соль варили. В общем, жили – не тужили, хозяйничали на своей земле как умели, не бедствовали.

Вместо богов почитали они хозяев «ижэндэд» – духов озер, рек, камней, лесов и деревьев. Люди старались хозяев не сердить, ублажали их по мере сил. Выливали к корням деревьев молоко, оставляли у камней рыбу из улова. Делились всякой своей добычей и удачей. И, конечно, почитали предков.

Мертвые, которые свою жизнь окончили и ушли в Маналу, – они ведь умней живых, как старшие умнее младших. Вот они своему роду на земле помогают, советы дают, оберегают от несчастий.

«Древний народ, во мху уснувший, под снегом сопревший» – так называли своих мертвых люди и, если что, просили у них совета и защиты. А помогали им в этом «нойды» – волхвы.

И были у них волхв Земной и волхв Небесный.

Земной носил вместо шапки сухую медвежью голову, а Небесный – шкуру и рога лося. Земной волхв разбирался в охоте и рыболовстве, а Небесный – вызнавал прошлое и будущее. Во сне приходили к нему предки рода, и любого из мертвых мог он выспросить о том, что ждет впереди его народ.

Так жили старые люди.

Но все мало-помалу меняется. Пришло время, и увидел Небесный волхв во сне своего умершего недавно отца. Явился тот хмурый и опечаленный, сказал:

– Горе людям! Летит на нашу землю орел с запада, несет под своими крыльями сотни и сотни мертвых. Это сильный народ, в руках у них железные ножи и даже одежды железные. Хотят они поставить здесь дома, наложить дань на людей и завести свои порядки. Предупреди всех: идет беда с запада.

Пересказал Небесный волхв этот сон своему народу; не порадовались люди таким вестям. А волхв Земной принялся насмехаться над волхвом Небесным: мол, худой ты колдун – только и годен плохие вести носить, а в чем же помощь твоя? Вот, мол, смотри, как я сделаю.

Обошел Земной волхв весь берег людей, колдовал, ворожил семь дней: укрепил заклятиями скалы, пески и камни, сговорился с духами моря, деревьев, с западным ветром, у которого черное сердце и скачет он на черном коне.

И вот, когда подошли к берегу чужие лодьи чужого народа из свейского племени, поднялась буря, и лодьи разбились о скалы. Много чужаков погибло, но выжившие выбрались на берег, поставили большие земляные дома, возвели крепость, а людей с тех мест прогнали. Кто не хотел уходить – тех убили.

Тогда Земной волхв сговорился с духом болот – и размыла болотная вода земляную крепость. Снова погибло много чужаков. Но те, кто выжил, позвали себе подмогу и опять поставили на берегу крепость – на этот раз каменную. Многие капища ижэндэд разрушили, заставили людей таскать камни для постройки, а тех, кто не подчинился, убили.

Сговорился тогда Земной волхв с северным ветром, у кого сердца вовсе нет и ледяное жало вместо рта, – пришла суровая злая зима на берег людей. Пропали звери в лесу, рыба в море на дно залегла, голод пришел надолго.

Гибли чужаки от голода, холода и болезней, но и людики тоже гибли, совсем мало их осталось. А Земной волхв, перекинувшись медведем, входил в дома пришлых и задирал насмерть. Много крови лилось.

Увидав лихую силу волшебства, стали люди просить волхва Земного, чтобы избавил он их от своей немилости, и приносили ему дары, будто он сам стал хозяином.

Радовался Земной волхв и гордился собой.

А Небесному волхву тем временем снова явился во сне умерший отец. И сказал новое пророчество:

– Летит на нашу землю орел с востока, несет под крыльями тысячи и тысячи мертвых. Народ этот силен: срубит он наш лес, построит лодьи, чтобы плавать по морю, и дома построит каменные, много. Прежней жизни не станет, и все переменится, когда придет этот сильный народ.

Небесный волхв передал пророчество своему племени. Испугались люди – вот и новая напасть пришла! Что делать?

А Земной волхв тут как тут, смеется. Медвежья голова трясется на нем от хохота.

– Нечего вам бояться! – сказал. – Сам я погублю чужаков, всех до единого. Все местные ижэндэд служат мне, и я над ними самый сильный хозяин.

Начал волхвовать колдун, семь и еще раз семь дней колдовал. Топи болотные заговорил, деревья в лесу задобрил, со всеми чертями речными и морскими уговоры заключил.

И вот явились чужаки с востока. Принялись рубить лес, класть гати, валить деревья и строить лодьи. Возили камень, запруживали ручьи и ставили каменные дома.

А заговоренные духи земли начали губить пришельцев и на морском берегу, и в болотах, и в лесах. Реки разливались и топили их, деревья в лесу падали им на головы, болота затягивали в трясины, лихорадки и ознобы сводили чужаков в могилу.

Задумались старые люди: поднял Земной волхв всех ижэндэд против человека, накормил и напоил кровью – захотят ли они когда-нибудь остановиться? Или, поубивав чужаков, заодно и людиков всех до одного истребят? Сказали люди Земному волхву: обильно посеял ты смерть в нашей земле. Только что же взойдет от твоих посевов?

А Земной волхв, человек со звериной душой, посмеивается.

– Это разве беда? Пусть гибнут чужаки. Пусты дома, что построили они, и пусты дела их. Все тонет в болотах.

Но сказал тогда Небесный волхв:

– Не все ты знаешь, Медвежья голова! У народа с востока есть сильный богатырь и такой покровитель на небесах, который всем ижэндэд хозяин и каждому человеку хозяин тоже.

В небесной Манале решено было построить город, который будет для Маналы вратами и ключом. Вот почему пришел сюда этот народ. Это сказал мне мой отец, и мой дед, и прадеды мои. Не тебе и не твоим ижэндэд со всей этой силой тягаться!

И вскоре сбылось сказанное Небесным волхвом.

Увидав, что каменные дома, поставленные по одному, тонут в болоте, богатырь восточного народа взял свою рукавицу, начертал на ней рисунок города, всего целиком – и подкинул высоко в небеса.

Наутро рукавица спустилась с неба, а город уже стоял на ней, готовый и крепкий, полный красивых каменных домов, дорог и каналов. И сияли над небесным градом золотые кресты – знаки нового бога, который сильнее всех местных духов-ижэндэд.

Это чудо так поразило старых людей, что вся жизнь их с той поры переменилась. Перестали они рыскать, словно звери, среди лесов за пропитанием, а поставили на своей земле крепкие деревянные дома, научились пахать, хлеб растить, коров держать и жить, как и мы сейчас живем.

* * *

Слушали мы бабку Филиску, слушали… Игорь, конечно, заснул. Таня его толкала, чтоб хоть не храпел. Лева едва дотерпел до конца рассказа – так долго молчать для него мука. Дождавшись, пошел занудствовать, пытаясь привязать устную легенду к исторической канве:

– Свейский народ? Хм… Думаю, в вашем сказании отражены попытки шведов отвоевать у Новгородской республики торговые пути. И насчет крепости понятно – сперва Ландскруна, «Венец земли», потом крепость Ниеншанц. И, наконец, деяния Петра. Верно, бабушка Фелицата? Небесный град… Ключ и врата… Хм… Любопытно. Что-то в этом есть. Я думаю…

Лева долго бы разглагольствовал – он у нас такой. Но я его перебила.

– А что же с волхвами-то стало? – спросила я пряничную Филиску.

Бабка Устья дрогнула щекой. До сих пор она молчала, а тут – словно идол деревянный проснулся и осерчал.

Я даже испугалась, ожидая… Чего? Не знаю. Она замерла и молча смотрела перед собой, словно терпела какую-то внезапную боль.

Добродушная Филиска спокойно ответила:

– А что с ними стало? Как со всеми людьми – по заслугам.

Небесный волхв – белый колдун, он душегубства не творил, с нечистью не связывался, помогал людям. Жил долго и умер легко.

А Земной волхв, колдун черный… Того долго земля не принимала. Много крови пролил, да и жаден был. Черти-ижэндэд, с которыми он уговоры заключал, терзали его. Они ведь, черти, как? Все по дому переделают: и дом выметут, и дров наколют, и воды нанесут, и горшки перемоют, но покоя-то они не терпят!

И вот дергают своего господина: давай да давай нам работу. А не то самого тебя разорвем, защекочем. Вот черный колдун и вертелся все, работу им давал: то скотину у людей по болотам черти разгонят, то снова собирают. Драки между соседями устраивают. Сети рыбакам то позапутают, то снова распутывают. Гривы лошадям в колтун собьют. Ну а если и совсем делать нечего – так сидят, у дома веревки из праха завивают, в глаза прохожим песком сыплют.

Устал черный колдун от своих верных слуг до того, что о смерти заскучал. А черти и помереть ему не давали. Корчи насылали, трясучку – мучили, не отпускали на покой. Один только способ есть черному колдуну спокойно помереть – должен он хоть обманом, хоть хитрыми посулами, но непременно кому-то своих чертей в руку передать.

А до того – хоть истлей он весь от старости, как пень трухлявый, – а не помрет ни за что.

– А если не сможет? – подал голос из угла Федка.

– Чего не сможет? – спросила Филиска.

– Так… чертей-то передать?

Бабка пожала плечами:

– Ну, тады что…

– Тады кол осиновый помогёт, – твердо вымолвила бабка Устья. – Коли родня сжалится. Ну, все. Расходитесь ужо. Не лучину ведь зажигать! А лектричества у нас нету седня – Дементий сказал, за Рыбозером столб сопрел, аварийка завтра приедет.

Сказала – как отрезала. Ни у кого и в мыслях не было возразить.

* * *

Всю ночь мучили меня дурные сны: говорящие медвежьи головы за окном, бабка Устья верхом на ухвате, Филиска, изо рта которой сыпались пряничные города… Федка, мокрый, уставший, который приходил плакать в избу: «Не могу больше. Сил нет терпеть. Черти замучили…»

Несколько раз просыпалась я, дрожа от ужаса, но в темноте избы делалось еще страшнее: все казалось, что кто-то царапается в подполе, странные потрескивания идут от бревенчатых стен, и мерещились красные огоньки в черном жерле русской печи – то ли угли разгораются, то ли нечисть таращится на меня из мрака.

Не в силах бороться с такими страхами, я зажмуривала глаза и вновь проваливалась в очередное нелепое сновидение.

Утром меня разбудила Татьяна:

– Вставай! За нами машину прислали!

Я подскочила, вся в испарине со сна. Попыталась собраться с мыслями.

– Вставай же! – теребила меня Татьяна. – Лева велел срочно собираться всем!

Танька выглядела испуганной. Бледная и растрепанная Ольга уже металась по избе, заталкивая в рюкзаки раскиданные повсюду наши вещи: рубашки, сохшие на печи носки и свитера, штормовки и всякую мелочь.

– Да что за спешка такая? Мы же всего-то три дня побыли, а собирались – не меньше недели!

Я села на постели, пытаясь хоть что-то понять в происходящем. Ольга, всегда такая спокойная, закричала на меня:

– Собирайся!

Татьяна старалась держать себя в руках, но видно было: ей это тяжело дается. Я начала спешно одеваться под грозным Ольгиным взглядом, а Танька вполголоса объясняла:

– Я ничего не знаю. Сама понять не могу… Левка утром прибежал как полоумный, еще темно было. Растолкал меня: срочно, говорит, сейчас же вставай, поднимай девчонок. Нам райком машину пришлет, надо немедленно ехать. А то, говорит, дождями дороги тут развезет… Или уже развезло? В общем, ехать надо как можно быстрее, а то хуже будет. Потому что им теперь не до нас… Тарахтел, тарахтел. Я ничего понять не могла. Мне показалось, что это как-то с Федором связано. Не знаю, спросонья, что ли? Я даже сейчас понять не могу: вместе они с Левой приходили или Лева один тут был? Сейчас вот говорю тебе, и все мне кажется, что вроде бы Федор с Левкой рядом стоял, только бледный до зелени, будто смерть увидал. Вроде он попрощаться с нами хотел, но ведь все спали.

Я таращилась на Татьяну, открыв рот и ничего не понимая.

– Короче говоря, – рассердилась Танька, – не знаю я ничего, что тут творится, в этой деревне! Левка сказал: есть оказия ехать, так и едем сейчас. А то потом, может, месяц никакой машины не будет. Все!

– Да. Пока ехать дают, – сказала Ольга. Она уже успела все наши вещи собрать и теперь тянула из-под меня спальник, чтобы и его тоже сложить.

Я встала. Зачем-то начала искать расческу, забыв, что Ольга наверняка уже сунула ее мне в рюкзак. Я крутилась по избе, разыскивая расческу, а Татьяна села обратно на постель и вдруг говорит:

– А я знаю, кто нас отсюда выпер. Наверняка ведьма эта, бабка Устья.

– Тише ты! – зашикала на нее Ольга. – Вдруг услышит? С ума сошла?!

– Не услышит, – уверенно заявила Татьяна. – Она и дома-то не ночевала, божий одуванчик.

– Что ты говоришь?!

– Я вспомнила. Я ночью слышала, как они с Федором говорили в сенях. Он ее просил, прямо-таки умолял. Говорил: подождем, подождем еще. Измучился, говорит. Чего, мол, тебе Матти плохого-то сделал? Все-таки, мол, родной дядька он мне. А она ему про чертей что-то… И потом злобно так: мол, сам знаешь – чего! Пока он жив, никому, говорит, покоя нет. Сам колдун не сгинет, и чего еще ждать…

Услыхав про колдуна, я непроизвольно вцепилась в Ольгу и затаила дыхание.

– И еще она сказала… Я плохо расслышала, не ручаюсь, но мне показалось…

– Что? Что?! – наседала я.

Ольга толкнула меня, бросила последнее полотенце в свой рюкзак, а Таньке сказала:

– Не надо. Молчи.

Татьяна вдруг побледнела вся, скривилась и руку к горлу поднесла, как будто у нее дыхание перехватило. Чувствуя, что происходит что-то страшное, я просто примерзла к лавке, на которой сидела.

И тут в избу влетели Дима с Игорем. Они несли три рюкзака – свои два и еще Левкин.

– Слушайте, а где все? – спросил Игорь. – Деревня как вымерла. Никого не видно. Хотели зайти попрощаться – никого нет. Избы пустые стоят… И Федор пропал.

– Где Лева? – спросила я. – Где?!

Про деревню и про Федора мне думать совершенно не хотелось. Плевать. Пусть он комсомолец, пусть вроде как участник экспедиции, и вообще хороший парень, но… нет. Это все не мое дело. Не наше. Хватит!

Снаружи раздался испуганный Левкин голос:

– Эй, вы где там?! Давайте сюда!

Мы похватали рюкзаки, Дима с Игорем взяли под руки сомлевшую Татьяну, и всех нас единым порывом вынесло на улицу, под унылый, нескончаемый дождь.

Липкая морось тумана облепила нас со всех сторон, пробралась мокредью под одежду, за шиворот.

Не зная, как выбрать верное направление при такой общей невидимости, мы застыли, озябшие, и торчали во дворе посреди какого-то белесого облака, павшего с неба на землю.

Клочья тумана дышали на нас, наступая и отступая, словно живые. Я моментально продрогла в этом киселе дисперсно рассеянной в воздухе воды.

Потом мы услышали ворчание двигателя: подъехал автобус – облупленный «пазик», покрытый бурыми пятнами ржавчины, которые походили на пятна запекшейся крови – словно он только что со скотобойни приехал. Окна автобуса занавешивали черные шторки.

– Это что же? – Ольга дернулась и наступила мне на ногу. – Похоронный автобус?

Лева шмыгнул носом:

– Ребята. Надо выбираться.

Он был очень серьезен. Я по лицу его поняла: Лева тоже что-то узнал. Что-то крайне неприятное. У него было такое лицо, что мне стало жаль его. Как руководитель экспедиции, он за всех нас нес ответственность.

– Не будем привередничать, – сказал Лева, оглянулся по сторонам и решительно полез в раскрытые двери автобуса. – Иногда у людей просто нет выбора. Ну?! Забирайтесь сюда. Не стойте!

– А как же Федор? И с бабками попрощаться? – не понял Димка. Игорь подсадил в автобус Татьяну, потом Ольгу, потом мне протянул руку. Димка все стоял и крутил головой, ничего не соображая.

– Вперед, – подтолкнул его Игорь. – Долгие проводы – лишние слезы.

Димка пожал плечами, закинул в автобус рюкзак. Вместе с Игорем они влезли и уселись с правой стороны. Лева постучал по стеклу кабины водителя.

– Все на месте! Двигай.

Двери закрылись, и мы медленно выкатились по раскисшей на дожде деревенской дороге. Мотор урчал, машину вело, кидало из стороны в сторону.

Я приподняла черную занавеску, протерла запотевшее стекло. Серебряные избы потускнели от воды, ограды почернели. Дряхлый домишко колдуна Матти стоял распахнутый, расхристанный. На опустелом крыльце никого не было. Никто не держался за ручку открытой двери.

Вся деревня выглядела мертвой и покинутой – ни собаки, ни кота на улице. И ни одного печного дымка над трубами.

Куда все подевались? Жуткие мысли лезли в голову. Мы, кажется, выбрались уже из деревни; мелькнуло слева тяжелой маслянистой чернотой Рыбозеро, и тут Лева сдавленно крикнул:

– Смотрите! Вон они…

Мы кинулись к окошкам. Странная, фантастическая, кошмарная картина предстала нашим глазам. На поляне перед чернеющим еловым частоколом стояли они все. Темные силуэты в предрассветной мгле, окруженные невысокими столбиками. Столбики эти – я не сразу догадалась – были кресты.

Туман дохнул и уполз в низину. Воздух сделался прозрачным, и картина происходящего, словно детская переводилка, проявилась, проступила отчетливее.

Вся деревня собралась на кладбище перед свежей могилой. Разрытая черная почва подсказывала, что здесь только что копали, что-то бросили вниз, что-то скормили матери сырой земле.

На невысоком холмике стояли двое: бабка Устья с жестким лицом деревянного идола и Федор, сморщенный, скукоженный, совершенно некрасивый. Жалкий.

Мы смотрели, проезжая мимо… Но я увидела всю картину цельно, сразу и так ясно поняла ее, потому что ожидала – каким-то женским внутренним напряженным чутьем. Глаза жадно охватили все мельчайшие детали, словно внутри меня взведен был фотоаппарат с самым кратким временем выдержки: вспышка, щелкает затвор – готово! Увиденное мельком навсегда запечатлелось в сознании.

Не знаю, как много заметили остальные, – мы не обсуждали деталей ни тогда, ни после. Нам казалось, так будет легче…

Ведь мне совершенно не хочется думать плохо о бабке Устье, о Филиске, Федоре и других людях, с которыми мы познакомились тогда, в Корбе, в августе 57-го!

И я вовсе не уверена, что стоит всерьез воспринимать субъективные картинки, которые сохраняет память. Слишком страшно. Но…

…Федор поднял голову, глянул заплаканными глазами на старую Устинью. Та, не дрогнув ни одним мускулом, кивнула. Кто-то из мужиков подтолкнул под руку – мол, давай, чего ждешь, парень? Федор размахнулся и, раскрыв в немом крике рот, всадил заточенный кол в шевелящуюся под ним, осыпающуюся землю. Могильный холмик дрогнул, земля просела и опустилась.

Нет, я не хочу плохо думать об этих людях.

Но я уверена – они похоронили своего черного колдуна Матти заживо. И Федор, его родной племянник, сам пригвоздил его к земле осиновым колом.

Иногда у людей просто не бывает выбора, так сказал нам в тот день Лева.

Атакан

Литейный мост

Возвращаясь домой, я почему-то изменил обычному маршруту своих вечерних моционов.

Было жарко и пыльно. Но вблизи Литейного моста с Невы пахнуло водой – не прохладой, а таким острым водяным духом, что сразу думается о свежем русалочьем смехе, переливчатом блеске волн, мокрой губке зеленой водоросли на камнях…

Я и не заметил, как свернул к набережной и спустился к воде. И тут же услыхал чудовищные проклятия.

У гранитного парапета, согнувшись в три погибели, стоял невысокий человечек и ругался на чем свет стоит, зажимая пораненную руку. С запястья его лилась кровь.

Зажать порез как следует ему мешала бутылка, которую он еле-еле удерживал за горлышко тремя пальцами – обычный недорогой портвейн.

– Помогите, пожалуйста, – прошипел этот тип при виде меня, морщась от боли. – Тут, в кармане, платок…

Никакая сила на свете не заставила бы меня сунуть руку в карман к незнакомцу – я даже со своими детьми, когда они еще пешком под стол ходили, так не поступал. Поэтому я протянул руку к бутылке, которую человек еле удерживал, и жестом показал: давай помогу, подержу. Давай!

Как мне кажется, на алкоголика я не похож. При взгляде на меня нельзя предположить, что, едва завидев бутылку с градусами, я вырву ее из рук владельца и скроюсь в голубой дали.

Но, думается, типу с бутылкой примерещилась именно эта картина, потому что он как будто испугался. Пробормотал:

– Нет-нет! Секундочку. Будьте добры… Э-э-э…

Поставил бутылку у ног и выдернул платок из кармана джинсов.

– Пожалуйста, прошу вас…

– Надо бы продезинфицировать. Перекисью. Тут аптека недалеко, – сказал я, протягивая руку к платку.

– Э-э-э… У меня к вам огромная просьба, – сказал незнакомец, отдергивая платок и кривясь от боли. – Сперва откройте бутылку! Сумеете?

«Ага, – подумал я. – Этот тип дезинфицируется изнутри».

Такие обычно не вызывают моего сочувствия, но этого я пожалел. Уж больно простодушно пялился он на меня своими голубыми гляделками и как-то легко, словно пух у младенца, летали вокруг его головы редеющие остатки рыжей шевелюры. От малейшего дуновения ветерка они вставали дыбом вокруг лысины, и это выглядело забавно: растерянный ирокез на тропе войны в каменных джунглях. Намеревался зарыть топор войны, да растерялся – асфальт кругом.

– Открыть сумеете? – тревожно повторил «ирокез».

Я кивнул. У меня всегда при себе хороший перочинный нож со штопором – друг привез когда-то из Германии, швейцарский.

– Так и быть, товарищ алконавт.

Посмеиваясь, я достал нож, отогнул штопорное лезвие, в три секунды откупорил бутылку и протянул ему:

– На, лечись.

– Я не алконавт, – высказался странный субъект, нимало не обидевшись. – Задержитесь еще на секундочку. Я мигом!

Он взял открытую бутылку за горлышко, перехватил порезанной рукой, из которой продолжала обильно сочиться кровь, и, далеко вытянувшись над парапетом, опрокинул содержимое бутылки в Неву.

Я вытаращил глаза.

Портвейн, булькая, рубиновой струйкой полился в реку; алые гроздья крови, набухая, отрывались от запястья странного типа и тоже слетали вниз.

Пару минут мы вдвоем наблюдали завораживающее зрелище. Потом вино кончилось (крови, полагаю, оставалось еще порядочно).

– А теперь платок, – с настырностью шекспировского мавра произнес незнакомец.

Я взял его платок и перевязал рану.

– Только затяните потуже, – попросил двинутый тип.

Я затянул. Тип взвыл.

Я немного ослабил узел.

– Так хорошо?

– Хорошо, – кивнул чудик и, просверлив меня взглядом, спросил: – Вы, я надеюсь, не торопитесь?

Я оглядел набережную. Неподалеку от нас двое удильщиков расположились на согретом солнцем камне у самой воды. Лица безмятежных рыболовов-любителей были полны стоического равнодушия. Они сосредоточенно изучали поплавки. Ничто не отвлекало их от медитации. Молодцы. Жаль, но я так не умею. Потому-то тип и прицепился именно ко мне.

– Да как вам сказать… – замямлил я.

– Не беспокойтесь! Я не отниму много времени, – вскричал коротышка. – Просто пройдемся. Пожалуйста!

– Куда?

– Что – куда?

– Куда пройдемся-то? – нахмурившись, спросил я.

– А! – спохватился навязчивый субъект. – А куда хотите. Мне все равно. Главное, чтоб не очень шумно вокруг…

– Ну, тогда – туда! – Я махнул рукой в сторону Летнего сада, и странный человек потянулся за мной как нитка за иголкой.

Он обхватил мой локоть и уже не отпустил. Теребил и дергал рукав моей рубашки в такт своему эмоциональному повествованию. Такая у него обнаружилась скверная привычка. Для начала он сообщил мне, что:

– Два дня назад умер мой дядя.

– Сочувствую, – отозвался я. – Это… нехорошо.

Спрашивается: какое мне дело до его дяди?

Я, конечно, человек старой формации, но выражать соболезнования совершенно не умею. Все же я попытался промычать нечто невразумительное, чтобы как-то обозначить, прилично случаю, печаль. Он, однако, остановил меня.

Помахал ладонью в воздухе перед собой и пояснил:

– Нет-нет, ничего. Я же совсем не знал дядю. Да что там: я не знал и того, что он существует! Он был двоюродным братом моего отца. Отец умер, а мать считала родственника слегка помешанным. Чокнутым! Не знаю почему. Вернее, теперь-то догадываюсь. Дядя мой был шаманом. Или вроде того.

Думаю, на моем лице ясно читалась реакция на эти приятные сведения. В голосе коротышки зазвенели виноватые нотки.

– То есть он мне это как-то по-другому высказал… У него терминология своеобразная. Я просто, чтобы понятнее было…

Я скривился и уже хотел было отшвартоваться, бросив типа в бурные хищные воды городской стихии, как Стенька Разин – княжну, но он, почуяв перемену галса, трогательно заглянул мне в глаза и спросил:

– А вы вообще в шаманов верите?

Я отрицательно помотал головой.

– Вы знаете, что такое эгрегор?

Я снова помотал головой. Тип смутился и как-то увял.

– Знаете, я-то ведь тоже, в общем… Дядя мне все это рассказывал и объяснял, но я… не очень хорошо понял.

Странные, конечно, у некоторых бывают дяди. Но ведь с другой стороны – племянники за дядь не отвечают. Мало ли какой непутевый кому попался? Не повезло. Помню, мне этого типа даже чуток жалко стало.

– Ладно. Значит, служитель культа. Дальше? – подбодрил я нерешительного племянника шамана.

– Ох! Вы знаете, он долго мне рассказывал… Говорил, говорил. А речь у него такая бессвязная. Пару лет назад случился инсульт. Речь восстановилась, но плохо. Когда волнуется – с артикуляцией не справляется. Бормочет чего-то невнятно. То есть в принципе разобрать можно…

– Так и что же вы разобрали в принципе?

Я уже начал понемногу терять терпение. А тип бодро размахивал клешнями и никаких затруднений не замечал.

– Дядя рассказывал мне про наших древних предков. О том, как они пришли в здешние места и сумели удержаться на этом пятачке земли, отстояв свое право…

– Да? Это при Петре, что ли?

– Нет-нет! Что вы! Гораздо раньше! Намного раньше! Древние племена пришли на Неву чуть ли не с начала времен, как только льды отступили и море обмелело.

Но это не самое важное. Была внутри кочевого племени особая семья жрецов-шаманов. Когда племя приходило в незнакомую землю, жрецы призывали Силу этой земли и совершали обряд кровного завета между членом жреческой семьи и Силой.

Союз между ними создавал особую энергетическую сущность, в которой дух жреца и дух Силы объединялись в одно целое.

Так племя роднилось с землей, чтобы жить на ней сытно и безбедно, не вступая в противоречие с местными стихиями. Что-то вроде межплеменного брака, только магическим путем. Называлось это «атакан».

После обряда дух делался защитником племени, а племя служило созданному атакану, принося жертвы духу.

Как все это практически выполнялось – понятия не имею. Не спрашивайте. В том-то и беда… Главное, что кровная связь – завет между Силой и жрецом – неразрывна на все времена.

Атакан нельзя изжить. Сила земли вечно живая, она возрождается так же, как род людей. Все потомки жреца-прародителя, заключившего завет, и потомки потомков его должны соблюдать обязательство – служить атакану, пока не иссякнет их род.

Иначе голодный атакан обратится к злу, начнет мстить. Восстанет против людей, будет разрушать, мучить, губить все живое в подвластных ему пределах. Вы понимаете?

Я посмотрел на него. В глазах чудика что-то сверкнуло. Он понизил голос до зловещего шепота и, оглянувшись по сторонам, поведал:

– Вы уже догадались? Дядя мой – шаман. Я – его потомок, потомок шаманов. Атакан… – и замолк, обшаривая взглядом мое лицо в поисках произведенного эффекта.

Эффекта, надо признать, было ровно столько же, сколько от сообщения о смерти дяди. Я уже догадался, что встреченный мною типчик – городской сумасшедший в стадии обострения, и не намеревался его дразнить.

С психами лучше всего расставаться по-хорошему. Поэтому пришлось сделать вид – надеюсь, я был достаточно непроницаем. Как «Наутилус» капитана Немо.

Я сказал:

– Да-а? – соображая, что бы еще такое сказать, чтобы отвлечь внимание. Кто знает, что мой ненормальный приятель задумал? Вдруг прямо сейчас бросится…

Но он не бросился. Он глядел на меня с горечью.

– Даже и не надеялся, что кто-нибудь мне поверит.

Опустив плечи, он брел рядом, шаркая ногами, как бурлак на Волге, – крошечный человечек, придавленный непомерной заботой, внезапно свалившейся на него. К этой тяжести он не готов, поэтому она вот-вот прихлопнет его как муху.

И снова я его пожалел:

– Ну что вы так огорчаетесь? Ну мало ли что наговорил вам дядя! Да к тому же перед смертью. Не всему ж надо верить! В конце концов…

– Боже мой, – прошептал он. – Как же вы не понимаете?

Дрожащей рукой он притянул к себе мой локоть и прошептал:

– Вы же были на реке. Вы же только что все видели!

– Видел. Что я видел? – Я смутился под его требовательным взглядом. Оно, конечно, глупо лить портвейн в Неву, но и рвать из-за этого волосы – равно как и с гордостью колотить себя в грудь – я бы лично не стал. Подумаешь!..

Мгновение он смотрел на меня испытующе, затем отвернулся:

– Да нет, ничего.

Вспышка, казалось, отняла у него все силы. Он умолк. Вид у него был убитый.

– Бог знает, что еще может случиться здесь по моей вине, – пробормотал он, глядя на багрово отливающую в лучах заката Неву.

– Да почему ж – по вашей? – подал я голос. – Все мы в чем-нибудь виноваты…

Он перебил меня:

– Сегодня назначенный день расплаты. Атакан ждал жертвы. А я не знаю – как. Не знаю – что… Дядя умер внезапно. Он не успел ничего толком объяснить. Если что-то случится – я буду во всем виноват. Вы это понимаете?!

Я надолго задумался. Вот так мировая скорбь у этого потомка шамана! Даже если он псих – все-таки, наверное, человек не злой. Вон как переживает.

Но – сумасшедший он или здоровый – помочь я ему ничем не мог. Надо как-то выпутываться из нелепой ситуации, в которую загнали меня моя же жалость и мое же любопытство. Требовалось продумать пути отступления, а ничего стоящего в голову не приходило.

– Атакан? – переспросил я бездумно.

– Атакан. Если хотите знать, Сила здешних мест заключалась в огромной каменной глыбе. Глыба лежит на дне реки, у опоры Литейного моста.

– Почему? – глупо спросил я.

Потомок жрецов печально ответил:

– А ее туда не раз спихивали. Лет четыреста назад случилась похожая неприятность: последний из жрецов атакана рассорился с местными жителями, перешедшими в новую веру, и они убили его. А сын убитого был слишком мал и не мог служить духу Силы.

И вот пошли тогда напасти на всех, кто здесь жил, – засухи, наводнения, голод, мор. Враждебные племена и разбойники изводили народ. Кровь лилась как вода, и не было избавления от смерти ни сильным воинам, ни маленьким детям.

Люди испугались, явились принести жертвы духу, но атакан отверг все – он мстил за убийство своего кровника, жреца. Камень как камень – он не умеет прощать.

Тогда люди задумали избавиться от камня: вырыли огромную яму, скинули глыбу на дно и закидали землей. Но прошел срок – и камень вышел на поверхность. Известно: земля камни родит. И снова полилась кровь.

Придумали камню другую казнь: прорыли канаву и затопили его у берега Невы. Но такова сила атакана, что и вода не смогла удержать камень, и выбрался он обратно на сушу.

Перепугались люди, отчаялись. Взмолились всем племенем новому богу, раз старый столь сурово карал их.

Бог сжалился над людьми и наслал на их землю малый потоп. Пошли сильные дожди – день, два, месяц. Мощные потоки размыли русло реки, и камень пропал на дне Невы и с тех пор на поверхности не показывался. Но это ничего не значит. Атакан силы не потерял.

– Откуда знаете?

Щуплый потомок шамана вздрогнул. Он до того увлекся своим мрачным рассказом, что почти забыл о моем существовании. Оглянувшись, пожал плечами:

– Да это и весь Питер знает. Если уж что случалось в городе, так непременно здесь. И на суше, и на воде. Самоубийцы. Утопленники. Аварии. Еще когда строили мост – в опоре кессон прорвало, около тридцати человек утонуло. И спустя год на том же месте – взрыв на стройке. Опять жертвы…

– Почему?

Он поежился, отвел глаза.

– Не знаю, – сказал. – Дядя упоминал – какая-то история приключилась нехорошая с тогдашним жрецом. Или с его женой…

Он говорил так неохотно, что я подумал: темнит потомок шамана. А он снова принялся наблюдать за моим лицом, и физиономия у него сделалась неприятно звериная, хитрая.

Странный тип. Чего он, в конце концов, от меня хочет? То кидается незнакомому человеку в жилетку плакаться, а то скрытничает и юлит.

Между тем сумерки сгущались; последние розовые дорожки закатного света угасли – вода сделалась иссиня-черной, цвета закаленной булатной стали. Туристы и молодежные компании давно не попадались навстречу.

– Дядя сказал: тот жрец не выполнил завета, и атакан обернулся против него, – глухо закашлявшись, поведал хилый потомок жрецов. А я вдруг весьма некстати подумал: «Странно, что он так и не назвал мне свое имя. Надо бы его спросить». Но он как раз опять залился соловьем, затарахтел – не остановишь. – У него были неприятности, у того жреца. Поэтому он даже уехал в другую страну. Но это не помогло. Пришлось вернуться. Кончилось тем, что он бросился с моста в воду и утонул. Служение перешло к другому жрецу, напрасные смерти прекратились.

«Напрасные смерти? О чем это он?» – Я уже ничего не понимал. Попутчик мой вдруг сделался беспокойным: засуетился, забегал вперед-назад, не один раз оглянулся по сторонам. Я уж подумал – об удобствах цивилизации затосковал. В смысле, в сортир человеку надо.

Но он продолжал говорить, подробно разъясняя мне какие-то детали, с дотошностью и упорством входя в мельчайшие и абсолютно неинтересные подробности жизни дяди.

Я решил, что пора прекращать балаган и закругляться с прогулками. Тем более что мы как раз подходили – в который раз уже за этот вечер – к тому самому месту, откуда ушли. С Невы тянуло сыростью, и резко пахла тиной вода – в такие ночи не стоит долго задерживаться на набережной. Особенно если у кого ревматизм.

Я уже обдумывал, что сказать, когда буду прощаться. Но он вдруг сделал резкое движение, заступил мне дорогу, приблизив лицо, заглянул в глаза и как-то с нажимом произнес:

– Я думаю, вы поняли меня. Вы поняли, чего я боюсь? Мое неумение служить не нравится атакану. И это означает новые смерти для многих людей. Многих. Вы понимаете? Людей, ни в чем не виноватых. Ничего не подозревающих… Вы понимаете?

Голос у него сделался просительным и жалким; глаза из серо-голубых и водянистых стали темными, как водовороты в морской пучине, где царит вечная мгла.

– Вы уже старый человек, поживший на свете. Мудрый. Вы наверняка меня понимаете…

Бормоча всю эту болезненную чушь, он сверлил меня взглядом и наступал ближе, заставляя отклоняться назад. Мы уже едва не нос к носу с ним стояли, когда я почувствовал, что уперся задом в холодный гранит парапета.

– Что-то я… Задержался. А меня ждут.

Глупо, но я вдруг подумал, что тип, который днем показался мне хлюпиком, вовсе не такой слабак, по крайней мере говорить жестко он умеет.

– Вам не надо никуда идти.

Он схватил мою руку.

– Но ведь меня ждут…

Теперь уже мой голос сделался жалким и просительным. Я попытался вырваться и обнаружил, что пальцы у моего противника холодные и цепкие, как стальные крюки.

Не позволяя ни обойти, ни отодвинуть себя силой, он припер меня к парапету и упорно толкал туда, в черные, маслянисто поблескивающие воды Невы.

– Эй! Поймите же – мне пора…

Я повысил голос, но боялся закричать. А вдруг эта цеплючая сволочь догадается зажать мне рот? Тогда уж точно потеряю шанс вырваться. Я все пытался с ним разговаривать. Даже животных усмиряют ласковыми словами. Я старался сохранять спокойствие, но сердце колотилось уже где-то в горле, да так громко, что я удивлялся, как он этого не слышит. Этот барабанный бой больного сердца предвещал мерзавцу скорую победу.

– Понимаете ли, сегодня у жены какая-то встреча намечена, с подругами. И я обещал ей… И мне пора. – Я нес сущую белиберду, заговаривая мерзавца, словно дикого зверя. – Уже совсем пора.

– Я тоже так думаю, – сказал он, усмехнулся и, уже не скрываясь, протянул руку к моему горлу. Мне повезло. Как раз этот прием мы отрабатывали в армии с сержантом Голыбой. Как я его тогда ненавидел, этого сержанта!

А получается, он мне спас жизнь.

Я настороженно караулил все движения этого психа-шамана. Поэтому, едва он поднял руку, я угадал направление и, слегка присев, уклонился, поднырнул ему под локоть и, одновременно навалившись на бедро, подсек его ногу резким движением.

Такой прыти он никак не ожидал от старого интеллигентного балбеса вроде меня – упал, ударившись головой. Я слышал, как отвратительно хрустнула кость – этот звук ни с чем не перепутаешь, – но не остановился, торопясь выбраться наверх, к Литейному, поближе к людным местам. Поднявшись наверх, я оглянулся: проклятый шаман сидел, прислонившись к парапету, подняв руки к затылку, и вся его поза красноречиво свидетельствовала, что неумелому служителю атакана и в этот раз основательно не повезло. Он был жив, но догнать меня ему было уже не под силу.

Все-таки я не стал мешкать, ретировался со всей скоростью, на какую были способны мои ревматические семидесятидвухлетние ноги.

Хватит с меня приключений.

* * *

Следующим утром я первым делом включил телевизор и стал слушать новости. Мне бы вовсе не хотелось узнать, что вчера вечером в городе стало одним трупом больше, а одним потомком шамана меньше. Я беспокоился и по дурацкой привычке расчесывал свое любопытство, как ребенок – подсыхающую болячку. И вдруг…

– Авария на Неве, – сообщила дикторша новостной программы. – Сегодня, приблизительно в четыре утра по московскому времени, в Петербурге судно столкнулось с опорой Литейного моста.

Сухогруз «Каунас» был загружен металлом. В результате столкновения корабль затонул на две трети. Жертв и пострадавших нет. Серьезность причиненных мосту повреждений в настоящий момент выясняют специалисты.

Оцепенев, я уставился в телевизор: затопленный «Каунас» торчал кормой вверх как раз напротив того места, где я повстречался с буйнопомешанным потомком шамана. Радужные пятна расплывались по воде, и два мусоросборщика деловито суетились вокруг них у опоры моста – маленькие суденышки собирали топливо, которое уже расползлось по поверхности реки из баков затонувшего судна.

Мне стало как-то не по себе. Можно ли считать аварию совпадением?

Шаман говорил про затопление кессона. Когда-то давно я даже читал об этом, но подробности забыл.

Я вспоминал вчерашнюю встречу, думал, и от этих мыслей мне становилось все неуютнее. Тогда я плюнул и позвонил приятелю. До пенсии он работал редактором в «Детской литературе» – мужик умный, энциклопедически образованный. Старый кадр, таких теперь не делают.

Приятель оказался дома. Мы поболтали о том о сем – про погоду и внуков. А потом я как-то в тему ввернул – мол, не слышал ли он такого слова: «атакан»?

Он озадачился.

– Атакан? Хм. Это из какого вообще контекста?

– При чем тут контекст? Просто слово.

– Тогда из какого языка?

– Понятия не имею.

– По звучанию как будто тюркское, – заинтересовался приятель. – По крайней мере похоже. «Ака» – предок, «кан» – кажется, кровь. Если я ничего не путаю. Впрочем, это можно проверить… А тебе зачем?

– Да так, – замялся я.

– Но это надо или – так? – уточнил приятель.

– Надо, – твердо ответил я. – Но не так чтобы срочно.

– Ага. Ну, подожди, я перезвоню тебе.

Он перезвонил только через два дня.

– Знаешь, странная история, – сказал приятель. – Я так и не выяснил, из какого все-таки языка этот «атакан» взялся. Пытался идентифицировать морфемы… Оказывается, есть в вепсском языке слово «акан» – означает «бабий». Но если слово из вепсского, то что такое «ата»? Нашел «айт» – амбар, значит, «закрома» то есть. Может, фонетика редуцированная, думаю? «Бабьи закрома»?

– Ну ты развел филологию! Я всего-то хотел узнать – откуда взялся этот атакан, а ты…

– Откуда он взялся, – сердитым голосом отозвался приятель, – это совершенно отдельный вопрос, и ты мне задачу так не формулировал. Поэтому…

– Ну, ладно, ладно, – заворчал я. – Сдаюсь. Хоть что-то про атакан ты узнал?

– Только легенды о жертвенном камне «Атакан». Будто бы лежит он на дне Невы у Литейного моста.

Мне стало трудно дышать.

– И что? – через силу спросил я.

– Да, собственно, и все.

Даже не видя приятеля, я представлял, как он сейчас недоуменно пожимает плечами.

– Место, где он лежит, считается самым гиблым в городе. 16 сентября 1876 года двадцать восемь рабочих утонули в затопленном кессоне… Через год – еще сорок жертв при взрыве…

– А сегодня, 16 августа 2001 года, сухогруз «Каунас»…

– А, ты уже слышал новости. Да, странное совпадение. Сегодня, получается, тоже 16-е. Так зачем тебе все это надо было?

– Да так, я еще сам не понял, – уклончиво ответил я.

– А! Ну, когда поймешь – звони. Будет любопытно узнать.

Он бросил трубку. Возможно – обиделся. Решил, что я от него что-то скрываю. Но я не стал перезванивать ему.

Я как сел в кресло, так и подняться не мог. Уговаривал себя, что все это – глупости. Глупости! И еще раз глупости.

– А говорят – сумасшествие не заразно. А оно вон как! – сказал я сам себе вслух. И постарался выкинуть атакан из головы.

* * *

Но он то и дело напоминал о себе.

Да, конечно, местечко такое – центр, перекресток – водного и пешего пути. Испокон веков на перекрестках черти орудуют.

Но все же – не слишком ли часто?

То турист в воду свалится, то катер сгорит, то автомобиль рекламную тумбу протаранит. Однажды человек на мосту застрелился, и я встревожился, подумав: а не мой ли это шаман? Вдруг снова атакан осиротел, и, значит, жди отныне большой беды?

Но оказалось, что самоубийца занимал какую-то должность в боевом подразделении. Ни при каком раскладе я не мог представить, чтобы знакомый мне хлюпик служил в войсках.

Спустя какое-то время карусель неприятных событий вокруг проклятого места замерла. В городе пошли слухи, что кто-то ходит на Литейный мост, чтоб покропить Неву красным вином.

Наверное, это мой шаман. Хочется надеяться, что других жертв своему идолу он больше приносить не пытается.

Иногда я вспоминаю тот день, и словно наяву возникают передо мною отчаянные глаза шамана – как две черные воронки в воде. Цепко хватают и тащат вниз – к гибельному холоду, в пространство, где совсем нет солнечного света, но вечный полумрак от взвеси придонного ила, волнуемого течениями.

Кто знает, что спит там, в глубине, какое древнее зло затаилось среди органических останков рыб, растений, человеческих отходов и захороненных костей?

Я стараюсь меньше об этом думать. В конце концов, шаман прав – я уже пожил на свете. Злопамятные духи земли все меньше имеют надо мной власти. И не могут они беспокоить меня больше, чем те небесные силы, которые, как учит нас религия, ожидают впереди всякого хорошего человека.

Черный монах

Сенная пл.

1831 год. Таинственный мор выкашивает целые губернии великой империи.

Врачи именуют его «азиатской заразой», «индийской корчевой лихорадкой». Родиной болезни считались берега далекого Ганга, где издавна наносила она урон каждой крестьянской семье.

Но какими путями удалось ей пробраться в Россию?

В 1831 году еще никто не знал этого.

Роберт Кох – человек, который впоследствии предъявил миру возбудителя «индийской лихорадки», еще не получил в дар микроскоп, с помощью которого мог бы исследовать ткани умерших пациентов. До его открытия – еще больше полувека и миллионы трупов в России, Азии, Европе.

Беспрепятственно и без всякого снисхождения эта болезнь убивает людей в два дня, не щадя в особенности самых слабых – детей и стариков. И за эту беспощадную простоту гибели народ в России прозвал ее коротко и страшно: собачья смерть. Холера.

Против нее бесполезны карантины. То, что преграждало дорогу такому бескомпромиссному массовому убийце, как чума, – не помогает остановить новую напасть. Как будто сам воздух, отравленный ядовитыми миазмами, сеет ее семена.

У холеры особое, узнаваемое лицо: изможденное, со впалыми щеками и черными ямками глазниц, с пергаментно-желтыми складками кожи.

В июне 1831 года такое лицо сделалось у всего Петербурга: засушливое лето обезводило почву, пожухлая трава сморщилась, листва на деревьях поскручивалась и пожелтела, почва растрескалась, словно покрылась старческими морщинами, а небо по вечерам дышало безжалостным красным лихорадочным огнем.

Холера уносила в могилы по пять-шесть десятков горожан ежедневно. Умирали семьями, улицами, слободами. В ночной темноте из госпиталей и лечебниц под треск смоляных факелов тянулись тайные шествия, карнавалы смерти: скрытно вывозили подводы, набитые трупами. Шабаш длился до зари – торопясь успеть, сотнями хоронили тела в кладбищенских рвах, наспех забрасывая землей.

Без попов, без отпевания, без слез. Освобождали места в больницах для новых захворавших.

Тех же, кто погибал в своем дому, не хоронил никто. Трупы валялись на улицах.

* * *

В те дни на Сенной площади работал холерный госпиталь на двести коек – без учета бескоечных, сваливаемых просто на полу в коридоре и приемном покое.

Всем хозяйством управлял квартальный врач Громов. Для помощи ему городские власти прикомандировали также санитара и конюха Семеныча с коляской и лошадью и двух студентов императорской медицинской академии – Николая Колычева и Алексея Щегла. Студентам в лечебнице тяжко приходилось. И жутко. Не меньше, чем пациентам.

«Ничего же не помогает!» – думал Алеша Щегол, пробираясь душным коридором больницы, переступая через лежащих вповалку больных.

Дышать медик старался через рот. Вонь, происходившая от большой скученности страдающих людей, от влажного, грязного белья, не опорожненных вовремя уток, быстро прогрессирующего гниения в мертвых на фоне жары, – все это само по себе сводило с ума, лишая надежды. А вдобавок, по требованию медицинских правил по обеззараживанию помещения, каждые полчаса больничные коридоры еще и окуривали серой – и ее едкий аромат, казалось, торжествовал окончательную победу адских сил над жизнью стремительно угасающих в пытке болезни людей.

– Монах…

Алексей вздрогнул: посреди постоянных звериных стонов он почти отвык слышать осмысленные слова от лежачих больных. Он оглянулся. Из угла палаты на него смотрели черные глаза какого-то бородатого мужика, который, сидя на койке, пялился зло и осознанно, как грабитель, высматривающий в подворотне жертву повыгоднее.

В следующее мгновение – Алексей не успел испугаться – черноглазый упал плашмя на кровати и, разметавшись в мокрых простынях, застонал. Студент подошел ближе. Черноглазый мужик с родимым пятном во всю щеку лежал в палате второй день, редко приходил в сознание, и судьба его уже решилась: сквозь ничем не примечательное лицо простого человека проступила уже маска холерной смерти – глаза запали и нос заострился.

Щегол вытер бредившему лицо и губы мокрым полотенцем и вышел.

В коридоре он наткнулся на могучую фигуру в извозчичьем армяке. Дядьку приволокли сюда пару часов назад двое каких-то слободских, прислонили спиной к стене – у мужика отказали ноги. Так он и сидел тут с лицом изумленного ребенка, терпеливо и покорно, как животное.

– Мне капельки, доктор, дай. Вспомогающие…

Дышать извозчику было тяжело, он сипел и хрипел, но молча и кротко все ожидал от «доктора» каких-то «капель».

«К чему мучаем мы этих несчастных, когда толку от наших спиртовых растирок, опия и кровопускания ровно столько же, сколько от наговоров бабок-знахарок да от их домашних перцовок, принятых внутрь по собственному разумению? – с досадою думал Щегол. – Одно название, что медицина! Среди родни-то своей им, поди, помирать веселее».

Он подошел к извозчику, протянул было руку пощупать пульс…

Извозчик изумленно таращился на студента. По остекленевшему левому глазу беспрепятственно поползла муха. Кончился.

Раздраженно задернув мертвого простыней, Алексей шепнул про себя:

– Готов и этот. Зря везли.

– И где же это наш Громов? А?

Колычев вышел из соседней палаты, вытирая руки окровавленным полотенцем. Голос медика, сухой, потрескивающий, звучал устало.

– Поехал с Семенычем о подводах договариваться и запропал. Еще час назад должен был вернуться…

Лежавший рядом с умершим извозчиком какой-то бесформенный куль вдруг зашевелился, рогожка, которой был он укрыт, откинулась. Из-под рогожи показалась круглая одурелая распухшая рожа какого-то парня. Весело глянув на медиков, он обтер с лица пот и загорланил радостную песню.

– Э, братец, да никак ты пьян?! Вот ведь волокут, мерзавцы, без разбору, кого ни попадя, – заругался студент Колычев. – Конечно, этим радетелям только бы мзду получить…

Измученный бессонными дежурствами, медик стоял у двери открытой палаты – густой гул голосов и кислые, удушающие запахи плыли оттуда в коридор. Колычев морщился, придерживаясь рукой за притолоку.

– Так что, Николай, вывести этого? – спросил Щегол, указывая рукой на пьяного мужика, которого доброхоты ошибкой притащили в холерное отделение.

– Оставь. Теперь уж все равно – заражен, – махнул рукой Колычев.

Щегол распахнул коридорное окно. Солнце завалилось за горизонт, на улицах города расплывалась ночная синева. Раскаленный за день воздух стоял напротив окна. Потом лениво полез перетекать внутрь, неся с собою запахи пыли, высохшей травы; медленно и тяжело он перемешивался с адской удушливой вонью внутри лечебницы.

Пьяный перестал петь, поднял на студентов-медиков заплывшие мутные глаза, звучно икнул.

– У нас вся улица вымерла. По-гре-бе-на. К матери… Вся! Собаки… Приходят, тащат… Влас хотел самовар медный у Поповых взять… Ну, им-то ведь все равно? Они мертвые. Ишь! Сидят там… вокруг стола. Дитя в люльке серое. Собака в углу грызет… Влас идет, а старуха вдруг – голову подняла… Вроде как живая. И сидит еще, и дети ее…

Речь пьяного сделалась бессвязной и наконец застопорилась. Парень повесил голову на грудь и захрапел. В палате кто-то тоненько подвывал, успокаивался и снова начинал подвывать – жалобно и тоскливо.

И вдруг дикий крик донесся с другого конца коридора, из темноты под лестницей. Кого-то и там, видать, свалили да оставили санитары холерного возка. Алеша Щегол резко обернулся и, не рассчитав, налетел локтем на стену. Колычев вскрикнул.

Перед аркою входной двери в сумерках возникло видение: круглое белое пятно, качающееся на темной глыбе.

Оно медленно приближалось.

Угасающий сумеречный свет вечера пролился из окна на подступающий ужас и очертил грозную черную фигуру, тогда только медики увидали, что это вовсе не призрак, а квартальный доктор.

Вид его был страшен. Доктор, казалось, побывал в лапах зверя. Темный суконный добротный немецкий плащ разодран, как гнилая ветошка, белая голландская рубашка свисает клочьями, лицо перемазано хлориновой известью и местами расцарапано – по белому размазаны алые пятна, а левый глаз вспух и пылает багрово-пурпурным.

– Зиновий Маркович!

Перепуганные студенты кинулись навстречу.

Доктор растянул губы в улыбке. Запекшаяся ссадина на губе треснула и покрылась кровавой росой.

Вскинув толстые руки, доктор Громов крикнул:

– Не трогайте! Не прикасайтесь. Не надо.

Всхлипнув, он переступил через свежие трупы у порога, приблизился, шатаясь, к подоконнику, почти упал на него. Вблизи стало видно, как дрожат его руки.

– Варвары! Еле вырвался. С ума народ посходил. На улицах смрад… Трупы разлагаются. А эти… Если б не монах…

Взбудораженные Щегол и Колычев слушали растерзанного начальника в тревожном молчании. Сердца обоих совершали в это мгновение неприятные щекочущие пробежки от горла до пяток.

Громов пытался объяснять, поглядывая в окно:

– Карету задержали на углу. Я не видел – какая-то черная тень впереди. Лошади на дыбы… Семеныч кнутом замахнулся – а тут этот… Они убили Семеныча. С возка стащили и затоптали. Озверел народ. Я вырвался, побежал. Схватили за плащ. Убивец, говорят… Уксус у меня нашли, для протирки рук. Хотели, чтоб выпил. По счастью, склянка разбилась… Если б не монах… Перепугались его! Но известь… Сами видите… Заприте! Заприте все двери. Окна. Они могут сюда… Опять… Черный…

И доктор, вдруг потеряв сознание, ткнулся лбом в плечо Колычева; тот едва не свалился под весом безжизненного тела.

– Скорее! Помоги! – зашипел Колычев, цепляясь за подоконник. Алексей подхватил раненого Громова слева, Николай взял справа; вдвоем уместили доктора на скамью.

На обоих студентов рассказ Громова произвел ужасное впечатление. Но натуры их откликнулись на него по-разному: пока Колычев трясся, стоя столбом над бездвижным доктором, юркий Щегол уже бегал, закрывая, закладывая входные двери, ведущие с лестницы первого этажа в отделение.

– Что ж теперь будет?! – Колычев, не сознавая, что делает, кусал уголок своего рукава.

Внезапно в темноте раздался злорадный смешок. Кто-то сердито прошипел:

– Все сдохнете, душегубцы! Сдохнете, отравители.

В ужасе медики глянули под ноги – злой шепот доносился как будто с полу – и шарахнулись в сторону.

Странное существо, вполовину человека, без признаков пола и с культями вместо рук и ног, выползло из-под деревянной скамьи, на которой лежало грузное тело их начальника. Задрав кверху голову, существо оскалило гнилые зубы в сторону обоих студентов и, растягивая в злобной ухмылке рот, пообещало снова:

– Сдохнете!

Грязные засаленные лохмы существа свисали на лицо, закрывая глаза.

– А ну заткнись! Заткнись, сволочь, карга! – завизжал взбешенный Колычев и занес было руку, но Щегол подскочил, перехватил.

Существо перепугалось: захныкало, ерзая по полу, выпрашивая, как милостыню просят:

– Позовите черного монаха! Позовите. Придет монах-черноризец, спасет нас всех… Монах-заступник, святой старец…

– Ни один поп теперь сюда не полезет, – мрачно сказал Колычев и, обхватив себя за плечи, отошел в сторону.

– Придет, придет черный монах. Спасет всех нас, – бормотал урод, заливаясь слезами.

Так наступило самое страшное из всех больничных дежурств студента Алеши Щегла: он один остался противостоять смерти. Громов спал, не приходил в сознание – сказались нервное потрясение и многодневная накопившаяся усталость.

Колычев же вдруг утратил всю прежнюю уверенность, сделался как будто не в себе: не спал, выполнял любую порученную работу, но только самую простую и кое-как. Все валилось у него из рук, но он не замечал этого – нашептывал что-то про себя и красными слезящимися глазами следил за Алексеем, семеня за ним по госпиталю туда и сюда, как утенок за утицей. В конце концов Алексей, устав от него, сам велел Колычеву идти отдыхать.

Каждую минуту, каждое мгновение ожидал Алексей какого-то подвоха. Звуки, доносившиеся с улицы, настораживали его.

Он и сам не знал, чего ждет: разъяренных погромщиков и их бесчинств или чего иного, совершенно иррационального. В голове его образовалась какая-то звонкая пустота, а в животе – сосущая тяжесть, жажда терзала и донимала его, горло пересохло и першило.

Хотелось глотнуть свежей, холодной колодезной воды. Но в госпиталь воду подвозили только утром, к вечеру остатки ее в бочке степлились, пропахли ряской.

В уме молодой медик перебирал симптомы и признаки холеры: ему стало казаться, что болезнь захватила и его.

«А там… Там и смерть придет», – обреченно думал Алексей, продолжая обходить палаты, проверять больных, окуривать коридоры серой. Умирать не хотелось, но мысль о смерти как о вечном сне, как об избавлении от усталости уже не пугала и не настораживала – напротив, завлекала медика в какие-то туманные соблазнительные мечты…

Его беспокоило, что трупы за день так и не вывезли: к утру набьется в отделение народу, но прежде надо же для новых расчистить место… Тащить этого и того… А это что там, черное, тянется?..

От своих пугающих вязких мыслей Алексей очнулся, только когда кто-то схватил его в палате за рукав. От резкого движения колыхнулась и едва не залилась воском свеча на окне. Оказывается, последние полчаса или даже час он дремал, положив голову на руки, возле окна в палате.

– Парень, глянь-ка, кто там ходит?

Все тот же черноглазый мужик с родимым пятном во всю щеку теребил студента. Лоб его, покрытый испариной, блестел от жары. Глаза тревожно таращились куда-то в сторону дверного проема.

– Это смерть там… ходит?

Алексей протер глаза, потянулся, расправляя затекшие плечи.

– Успокойся, ты бредишь, – сказал он.

– Монах… Черный монах, – прошептал мужик. Алексей оглянулся. Пламя свечи метнулось, и ему показалось, что и впрямь по коридору кто-то прошел – кто-то высокий, в остроконечной шапке и черных развевающихся одеждах.

Алексей вскочил, прислушался. Свечу задуло внезапным, неизвестно откуда налетевшим сквозняком. В коридоре стукнула деревянная рама.

Алексей осторожно выглянул из палаты: напротив нее, у окна, и вправду кто-то стоял, черный силуэт ясно прорисовывался в синеве неба. Колпак или капюшон, фигура в черном плаще – в самом деле монах.

Но что он тут делает?

И только тогда Алексей вспомнил: а ведь двери-то в госпитале закрыты. Сам он, Алексей Щегол, лично их все закрыл, замкнул, задвинул засовами. Откуда же взялся этот монах?!

Сердце у студента трепыхалось уже где-то в горле.

Черная тень покачалась, будто ветром ее шатало, и скользнула в арку.

Взволнованный, ничего не соображая, студент Щегол рванулся за ускользающей тенью неизвестного. Ему вдруг загорелось непременно увидеть лицо монаха – и это желание, возникшее внезапно, пересилило в нем даже жажду.

Преодолевая слабость в ногах и головокружение, Алексей скатился вниз по лестнице – тень раскачивалась уже перед распахнутой настежь дверью. И тут особенно сделалось заметно, какое это необыкновенное существо: крайне худая фигура монаха головою касалась верхней перекладины, а дверные проемы в больнице были чрезвычайно высоки.

– Черный монах, – прошептал Алексей. – Стой-ка…

Он и сам не понимал, для чего покинул госпиталь, преследуя то ли человека, то ли призрака.

Какая-то непреодолимая сила толкала его бежать вслед за странным видением. Как и его несчастный коллега Колычев, который таскался, ища непонятного утешения либо защиты от него, так и сам Алексей гнался теперь за черным монахом…

* * *

В это время с соседней улицы к больнице стекалась толпа. Крестьяне, рыночные торговки, рыбаки, ремесленники, нищие попрошайки, всякий городской люд и сброд без дела и профессии. Страх согнал их вместе, сбил гуртом и повлек куда-то, стегая жестокими своими плетьми. В свете факелов крохотными бесовскими огоньками блестели перепуганные глаза.

– Вот тут, тута больница эта! – раздался заполошный крик. – Сюда мужика моего утром снесли и не выпустили, ироды! Говорят: лечить, лечить. А он помер!

Возбужденно переговариваясь, зароптали слободские языки:

– Известно: лечить. Лекаря эти опыты на мужиках делают…

– Иностранцы. Отравители!

– А не иностранцы, так скуденты. Им мужика не жалко!

– Из мужика кто только не тянет и грош, и жилы… Поди, и без этой напасти веревки из нас вили. А теперь еще карантины и душегубки энти придумали! Кровососы…

Толпа гудела; гнев ходил по ней волнами, ворочался, возбухал; толпа созревала. Наконец чей-то тонкий крик взрезал нарыв:

– Убивцы! Мучители окаянные!

Алексей, отбежавший к тому моменту от госпиталя на двадцать шагов, услыхал звук лопнувшего стекла и вернулся, чтобы поглядеть, что происходит. Но он не успел еще приблизиться, как толпа, рассвирепев, кинулась на штурм. Кто-то запустил камнем в стекло второго этажа; грохнуло, словно выстрел из пушки. Осколки со звоном посыпались вниз сверкающим дождем.

В толпе кого-то задело, брызнула кровь. Это еще больше разъярило наступающих: двое, а за ними еще трое бросились ломать, высаживать двери с криком:

– Душегубцы!

Двери затрещали. Из разбитого окна показалось белое лицо очнувшегося Громова.

– Эй, мужички… Что это вы? Больных беспокоите…

– Бей его! – раздалось в ответ.

Камни полетели и в остальные окна. Снизу уже ломали рамы первого этажа, вышвыривали и разбивали мебель, выводили больных. Со второго этажа неслись вопли и ругань.

– Круши!

– Душегубцы!

– Чертовы выродки!

– Отравители!

В проеме вынесенной с мясом двери показался бледный дрожащий Колычев. Какая-то баба тут же вцепилась ему в волосы и принялась рвать и таскать за них, крича:

– Где мой мужик? Мужика моего сгубили!!!

Визг, стон, лай какого-то пса, некстати подвернувшегося к делу, – громовым эхом раскатывались по пустынным улицам. Из соседних домов выглядывали перепуганные жители.

Алексей, при первых буйствах толпы укрывшийся за деревом во дворе больницы, увидал, как баба безжалостно треплет его товарища, высунулся, чтобы остановить ее, но тут…

– Расступись, народ! Боров летит! – радостно завопил кто-то сверху. Раздался короткий взвизг, и что-то оглушающе чвакнуло внизу. Люди подались вперед, чтобы глянуть, что случилось, и тут же отпрянули. Алексей приблизился взглянуть.

В круге света, очерченном факелами, лежала груда тряпья, залитая кровью. Какие-то сырые ошметки валялись вокруг, вонючая жижа растекалась из-под тряпок.

Постояв мгновение, Алексей понял, что смотрит на тело доктора Громова. Его плащ, испачканный и разодранный, укрывал то, что осталось от несчастного эскулапа, выброшенного озверелыми бунтовщиками из окна.

– Один есть! – весело крикнула сверху вымазанная сажей физиономия. Тот, кто весь день провалялся в госпитале пьяным, наконец протрезвел. И сразу присоединился к потехе.

– Сожжем-ка всю ихнюю лавочку!

Огонь трещал в смолистых факелах. Крепкие руки готовились уже метнуть эти факелы на дряхлую крышу, как вдруг…

Зарокотали барабаны. Барабанный бой ломился в уши со всех сторон на площади. Люди замерли, принялись озираться. Из темноты по кругу тут и там выступали солдаты. Семеновский полк оцепил площадь. В круге света подъехала и остановилась какая-то коляска. Человек, сидящий внутри, высунулся наружу из окошка. Даже издалека было видно, какое растерянное у него лицо. Он не находил слов, глядя на представшую его глазам картину разорения.

– Что встали, мужички? Бей гадючью породу! Подпалим мерзавцам бороды! Жги их!

И брошенный кем-то камень свистнул по воздуху в сторону подъехавшей коляски. А смутьяны-поджигатели уже разводили под окнами госпиталя гигантский костер, таща и сбрасывая в кучу обломки мебели, грязное больничное тряпье, матрасы-сенники. Наверху били склянки, выкидывали из окон аптеку, инструменты, бинты…

Те из больных, кто мог ходить, вытаскивали лежачих.

– Прекратите немедленно, – сказал человек в коляске.

Бунтовщики только рассмеялись.

И тут случилось необъяснимое: долгий протяжный звук, похожий на стон какого-то исполинского существа, словно порыв ветра, пронесся над толпой. Каждый ощутил его необычное звучание всей грудной клеткой. Казалось, воздух в небесах запел. Пламя факелов трепыхнулось; громадная черная тень наползла на госпиталь.

– Монах! Монах в черном клобуке, – прошептал какой-то мужик рядом с Алексеем. Раскрыл рот и перекрестился.

Заполошная баба отпустила Колычева и бросилась на колени, нагнув ниже голову и размашисто кидая по плечам кресты справа налево.

Многие в толпе последовали ее примеру.

Алексей глянул в ту сторону, куда смотрели все: в небе над площадью возвышалась фигура черного монаха. Тень его была так велика, что почти целиком покрывала здание больницы. Будто бы нарочно укрывал он ее своей рясой.

Монах покачал громадной головой: все факелы затрещали и погасли. Дымная гарь повисла в воздухе. Монах поднял руку и погрозил пальцем тем, кто нападал на больницу. Вздох ужаса прокатился по толпе; слободские громилы принялись неистово креститься, распростершись ниц на холодных камнях.

Монах постоял еще мгновение, затем повернулся и ушел, поднимаясь к небу, словно по ступеням. Он делался все меньше, все дальше уходя в предрассветное небо, с каждым шагом теряя четкость очертаний. В конце концов даже и те, кто его видел, решили, что он – всего лишь облачко на горизонте.

А на самом-то деле ничего и не было. Никакого монаха.

Молча и словно в забытьи, ошеломленные люди принялись расходиться.

Человек в коляске радостно наблюдал за происходящим: удивительную послушность бунтовщиков он записал на свой счет, поскольку странная мистерия разыгралась за его спиной, вне пределов возможной для него видимости.

Сказать же ему о его ошибке никого желающих не нашлось.

* * *

На следующий день все газеты Петербурга писали о случившемся 22 июня холерном бунте на Сенной.

С особенным умилением передавался рассказ о том, как сам государь, бесстрашно явившийся в город из Царского Села, самолично остановил беспорядки одним лишь своим внушительным и грозным видом![1]

О явлении черного монаха ни одно просвещенное издание не упомянуло. Даже слухи в народе были о нем весьма скудны. Те, кто видел черноризца, совсем не желали о нем распространяться из опасения, что это, возможно, накликает на них несчастье.

Те, кто видел монаха издалека или заметил слишком поздно, уже обращенным в облако, рассуждали о странной грозовой туче, показавшейся вчера над столицей и принявшей такую необычно причудливую форму.

Алеша Щегол старался никак не возвращаться к тем образам, что посетили его в страшную ночь, не думать о них.

Он радовался только, что остался жив, что ему повезло, как никому другому: заразившись холерой, он не умер, а выздоровел. Многим его коллегам повезло куда меньше: во время страшной эпидемии 1831 года десятки из них скончались.

Хотя несравнимо большую жатву смерть, как водится, собрала среди простого люда: от холеры погибли тогда 14 тысяч петербуржцев.

Вопрос о черном монахе покажется праздным и пустым любому до той, однако, поры, пока не встанет на его собственном пути. Какие от этого могут быть последствия, никто никогда не расскажет.

Был ли черный монах или не был? И кто он, если был, – спаситель или губитель? Из могилы ли тянется его тень или, напротив, в могилу она протянута?

При определенных условиях, случается, тени создают вещи, а не наоборот.

Предупреждение подавал черноризец своим видом или, напротив, как самостоятельный дух, нес грешникам заслуженное возмездие? Кто знает.

Проклятая шарманка

Место не установлено

Многие люди задаются по случаю вопросом: существует ли судьба? Ответы могут быть самыми разными, в зависимости от мировоззрения, взглядов и жизненного опыта человека. Например, поэт Мятлев мнение свое выразил стихами:

Я к коловратностям привык! Вся жизнь по мне – лантерн мажик[2]. Судьба – шарманщик-итальянец! То погребение, то танец…

Как ни странно, легкомыслие в этой сфере может привести к ужасным последствиям.

* * *

Едва только в 1878 году русские с турками подписали мир в Сан-Стефано, офицер лейб-гвардии саперного батальона Карл Ландсберг наравне со многими другими отличившимися на войне добровольцами награжден был за доблесть орденами Св. Станислава и Св. Анны с мечами и отпущен в Петербург.

В столице героя окружили друзья и приятели, общество приняло благосклонно, заметили и оценили красивые женщины.

И все бы хорошо, да вот деньги…

«Странная это вещь, – думал, стоя у окна нанятой им недавно квартиры, прапорщик Ландсберг. – Ежели приглядеться, категория получается почти мистическая. И как оно так выходит? Чем больше денег человеку не хватает – тем больше их становится человеку нужно».

Стоит истощиться денежным запасам, и щедрая жизненная река, вместо того чтобы быстренько нанести новых даров на обмелевшее место, нежданно-негаданно приволочет такую потребу, что прямо не знаешь, куда и деваться! Разве что занимать, покрывая прежние долги новыми. Вот то-то и оно.

Нехватка денег – это вид трансцендентальной чесотки. Почесавшись один раз, чешешься беспрестанно, и уже невозможно обуздать собственные руки.

Тут-то самая мистика и кроется!

Стоит появиться долгам – немедленно возникнет причина, чтобы задолжать еще сильнее.

Офицер вздохнул, прижался пылающим лбом к холодному стеклу окна.

«Что же, что же делать-то?» В висках стучала кровь, горели лихорадочно щеки.

Основательно позапутав денежные дела, Карл Ландсберг, на беду, смертельно влюбился и спасительный исход горячей страсти видел теперь только в незамедлительной женитьбе.

Но как может честный человек жениться, если долги душат его, не давая вздохнуть?

Замученный беспокойными мыслями, не зная, как разрешить убийственную дилемму, офицер Ландсберг вышел из дома и побрел по городу куда глаза глядят.

Миновав здание Гауптвахты, он вышел на Сенную площадь и шел теперь вдоль торговых рядов, рассеянно оглядывая старух, продающих букетики первоцветов. Он продолжал решать крайне важный для себя вопрос, вертя его и так и этак. «Катенька, душенька Катюша», – твердил он про себя имя своей возлюбленной, и вдруг будто эхо откликнулось ему. Возле распахнутой двери трактира стоял дряхлый старик с обезьянкой на плече и накручивал ручку уличного органчика.

Играла шарманка «Прелестную Катерину».

Ландсберг остановился. Он знал, конечно, что «Шарман Катерину» – незатейливую, приятную песенку – играли музыканты по всей Европе и почти все механические органы содержали ее в своем репертуаре. Оттого, говорят, и получила эта любопытная механика название «шарманки». И все же… Трогательная мелодия, зазвучавшая именно в тот момент, когда более всего отвечала она его собственному внутреннему настрою, поразила прапорщика.

На войне Карл Ландсберг сделался убежденным сторонником логического фатализма, течения весьма модного в тогдашнем обществе, особенно в среде военных.

Доктрина сия, выведенная еще Аристотелем, утверждала, что из одних только принципов логики можно понять, что все в мире предопределено и никакой человек на свете не имеет настоящей свободы воли.

Когда заходила о фатализме речь, Ландсберг разъяснял собеседникам свои взгляды на самых простых и всем понятных примерах:

– Допустим, мы с вами, господа, знаем, что завтра непременно будет стычка с турками. Из этого следует, что не быть стычки с турками завтра не может. Следовательно, это необходимо, чтобы стычка состоялась.

Точно так же верно и обратное: если ложно, что завтра будет стычка с турками, то необходимо, чтобы завтра стычки не произошло.

Из всего этого делаем вывод: стычка с турками может произойти или не произойти в зависимости от нашего о ней суждения, однако в любом случае главное ее условие – необходимость. А из этого видно, что все на свете происходит по необходимости[3]. Блестящее красноречие Ландсберга всегда вызывало радостное оживление и восторг товарищей. Во-первых, потому что ловко сказано. А во-вторых, потому что эти высказывания в любом случае давали непременный повод выпить за что-нибудь: за свободу воли, за необходимость, за победу над турками или, по желанию, за все сразу.

Сам прапорщик Ландсберг из всей фатальной философии по-настоящему усвоил только одно: уверовав, что никакие случайности случайными не бывают, он приравнял всякое свое свободное решение и рассуждение к падению кости четной или нечетной стороной. Да и вообще ко всякому случайному действию, на которое можно загадать по принципу логической двузначности – так или этак.

Если все на свете предопределено, то это самый простой способ разрешать трудные ситуации.

Вот почему песенка о Катерине остановила его посреди толпы.

Разволновавшись, как дитя в Рождественский сочельник, смотрел он во все глаза на старика шарманщика.

Ничего приятного в том зрелище не находилось. Нечесаные седые лохмы музыканта свисали из-под черной шляпы до плеч, почти закрывая ему правый глаз; на левом у старика было бельмо. Затертое пальто шарманщика неопределенного грязного цвета пестрело неаккуратно наложенными заплатами; грубые ботинки, подвязанные веревкой, прохудились. На плече у старика прыгала обезьянка в красном ошейнике. Шкурку зверька покрывали то тут, то там розоватые проплешины, скорее от плохого ухода, нежели от старости. И вид у животного был такой же покорный, удручающий и безотрадный, как и у его хозяина.

И только шарманка в этом ансамбле выделялась красотой и новизной. Инструмент светился, сияя новеньким лаком; расписные картинки с цветами, барышнями, молодыми охотниками и оленями блестели на его стенках, будто смазанные маслом.

Шарманщик вращал ручку инструмента с таким благоговением, будто не шарманка служила ему, а он ей.

Песенка о Катерине заглушила для прапорщика все остальные звуки, проникнув, казалось, в самое его сердце, и не давала уйти.

Старик музыкант истолковал внимание офицера по-своему. Он заискивающе обратился к Ландсбергу.

– Какую музыку желаете, господин? – спросил старик, оглаживая рукой инструмент. – Не возьмете ли гадательный билетец? Мой Петька вытащит вам будущее, – указывая на обезьянку, пообещал он.

– Отлично! – согласился Ландсберг. Завороженный блеском уличного органа, он сунул в карман руку и, вытащив все, сколько захватила рука, отдал старику монеты.

Шарманщик радостно засуетился. Сморщенный кареглазый Петька, повинуясь знаку хозяина, вытащил из бархатного мешка записочку и, крутя хвостом, гримасничая и скаля зубы, протянул предсказание прапорщику.

Мимо трактира шли люди; чтобы укрыться от любопытных глаз прохожих, Ландсберг отошел в сторону и, развернув записку, принялся читать под гулкие вздохи и пиликанье шарманки.

Витиеватым почерком с завитушками на узеньком клочке бумаги было изложено следующее:

«Чрезъ страсть взаимную ты счастливъ будешь вечно»[4].

– Ага! – радостно воскликнул Ландсберг. Послание судьбы он истолковал в самую благоприятную для себя сторону: в том смысле, что надо ему теперь немедленно жениться, а вопрос с деньгами утрясется как-нибудь сам по себе. Ведь страсть-то его к Катеньке совершенно взаимна, вот уж в этом у него никаких сомнений не было!

Но вот точно ли он понял смысл записки? Может быть, расспросить старика и узнать, из какого стиха он эту строчку выписал? Нет ли там еще какого-либо знака?..

Притопывая ногою в такт «Шарман Катерине», которая как будто все громче звучала в его душе, он обернулся, чтобы поговорить с музыкантом, но увидел только его спину.

Подхватив на плечо шарманку, старик ушел в трактир, видимо, не терпелось ему славно угоститься на заработанные денежки.

Ландсберг поспешил вслед. Внутри питейного заведения царил полумрак. Огромный зал с рядом маленьких полуслепых окошек казался наполовину пустым. Но когда глаза Ландсберга привыкли к темноте, он все равно не нашел внутри шарманщика. Зато разглядел целый рой сомнительных личностей воровского и разбойничьего вида, которые зашумели и зашевелились при виде благородного офицера. Заметив, как все они поворотили навстречу ему испитые, порочные физиономии, Ландсберг вспомнил, что товарищи рассказывали о трактирах на Сенной – те славились глубокими подвалами, где обитало самое злое петербургское отребье. Воры имели обыкновение прятать здесь краденое и укрывать трупы. Не желая подвергаться неоправданному риску, прапорщик дал задний ход.

В конце концов, что ему этот старик? Все и без него ясно: шарманка подсказала прапорщику судьбу, а счастливый билетик подтвердил: женись!

«Буду жениться!» – сказал сам себе Ландсберг.

Купил у ближайшей старухи душистый букетик майского ландыша и с ним отправился к своей избраннице – говорить с ее батюшкой и делать предложение.

По дороге насвистывал песенку про «Шарман Катерину».

Все сомнения, мучившие досель, будто стерли изнутри большой губкой. Теперь он думал только о будущем счастье с Катенькой.

Тем же вечером прапорщик объяснился с девицей, получил от нее благоприятный ответ и застенчивый поцелуй в усы. Разговор с суровым Катенькиным отцом тоже удался.

Мало того! Отец невесты согласился дать приличное приданое, и это позволяло весьма кстати распутать сети финансовой ловушки, в которую военный угодил по своей беспечности.

«Ай да шарманка! – радовался про себя Ландсберг. – Наворожила дельно».

Слухи о женитьбе прапорщика разлетелись по городу, разошлись по знакомым и в полку. Все поздравляли счастливчика.

Получил известие и его кредитор – старик Власов, ростовщик, многим известный в тогдашнем Петербурге. Вот уже более трех месяцев Ландсберг избегал видеться с ним; каждая встреча их заканчивалась одинаково – офицеру приходилось, растоптав гордость, канючить об очередной отсрочке платежа, задабривать и умасливать оседлавшую его пиявку.

И вдруг они столкнулись в театре лицом к лицу: Ландсберг шел, окруженный приятелями, а кредитор был с какой-то пожилой дамой. Увидав ростовщика, прапорщик побледнел.

Он опасался публичного разоблачения. Толстосум вперил в должника острый глазок – и будто сердце его на крючок наживил.

– Приветствую, Карл Антонович! – сказал финансист с обычным своим хладнокровием. – Что не заходите ко мне? Давненько не были.

Ландсберг облился холодным потом и что-то невнятно мекнул, пожав плечами. Власов улыбнулся:

– Слыхал, женитесь скоро?

– Да, – ответил прапорщик, сжимая кулаки.

– Что ж… Будет и у меня ко дню свадьбы сюрпризик вам. Вот увидите, – проскрипел Власов, подмигнул Ландсбергу – весьма зловеще – и вернулся к своей спутнице.

Проклятые долги! Радостное возбуждение, царившее в душе прапорщика, сразу куда-то ухнуло, провалилось. Милые звуки «Прелестной Катерины», звучавшие все последние дни в его душе, рассыпались терзающим уши диссонансом.

«А ведь закон на стороне кровососа, – подумал несчастный Ландсберг. – Стоит ему предъявить все мои векселя и расписки – и вместо свадьбы посадят в каменный мешок. Товарищи по полку сочтут бесчестным. А невеста… Какая невеста?! Да ведь тогда и свадьбы не будет. Отец Катеньки не отдаст свою единственную дочку за промотавшегося негодяя! Все».

Расстроенный, подавленный и злой Ландсберг бросил приятелей в театре, уйдя на середине представления. Что делать? Если б возможно было покончить с долгами до свадьбы. Не подвергать риску будущее счастье – свое и невесты. Избежать позора.

Но для этого нужны деньги, деньги, деньги! А где их взять?!

Приятели все либо сами в долгах, либо уже он им должен. И ведь сумма требуется не маленькая – проценты да штрафы за три месяца неуплаты солидные набежали.

Все и дело в этих ужасных процентах. Ведь в долг берешь всего ничего – пустяк, в сущности.

Но стоит честному человеку замешкаться – на все же бывают обстоятельства! – и ничтожная сумма пускается в рост, словно дрожжи в теплой квашне. И какие еще цифры нарастают! Целые состояния.

«А правильно ли, что мы, честные люди, всех этих пиявок-финансистов терпим? – вскочил вдруг в голову Карла Ландсберга неожиданный вопрос. – К чести ли это нам?»

В смятении бродил прапорщик по городу. Мысли его шарахались из стороны в сторону, то вознося молодого человека в мечтах до сияющих вершин блаженства, то скидывая в зловонную пропасть. Страшные и чудесные образы, дерзкие фантазии будоражили его разум.

И тут, будто в ответ на исступленные терзания, явился перед ним тот, кто, по его разумению, единственный мог бы удачно разрешить любые сомнения.

На одной из улиц увидел он шарманщика.

Того самого.

Старик с нечесаными седыми лохмами только что подошел, огляделся, оценивая количество публики, и решил, что место подходит ему. Обезьянка прыгала на плече старика, скаля зубы прохожим. Музыкант снял с плеча широкий ремень и бережно расправил треногу своей шарманки, чтобы установить инструмент попрочнее.

Словно большая лаковая китайская шкатулка, шарманка блестела, рассеивая крохотные блики вокруг себя – загадочная, полная какой-то собственной волшебной жизни в очаровании тайны.

«Как шарманка подскажет – так и сделаю», – подумал Ландсберг. И замер, выжидая, как решит его судьбу Фатум. Рок. Случай. Все равно ведь нет у человека истинной свободы воли.

Старик повернул ручку; шарманка сделала вдох, и зазвучал ее полный и глубокий трубный глас…

Она исполняла песню про Мальбрука, и музыкант подпевал ей тоненьким дребезжащим голоском.

Песенку эту Ландсберг знал. Беззвучно шевеля губами, вторил и он вслед музыке и шарманщику давно известные слова, перебирая их смысл, стараясь уловить послание судьбы для него, Карла Ландсберга.

Миронтон, миронтон, миронтене, Храбрец Мальбрук убитый, Лежит в земле сырой. Его мы схоронили Миронтон, миронтон, миронтене, Под пенье соловья.

Шарманщик взглянул черным левым глазом на Ландсберга. Радостная улыбка озарила лицо прапорщика.

* * *

– Что, Дарьюшка, дома ли твой господин?

Дарьюшка, слоноподобная баба, служившая у одинокого старика Власова в качестве кухарки, ключницы и вообще, обрадовалась Ландсбергу и отворила ему тяжелую входную дверь.

Была пятница, около пяти вечера; в этот час ростовщик обычно запирал уже свою контору и поднимался наверх, в комнаты на втором этаже, чтобы закончить итоговые расчеты за день. А служанка отправлялась в соседний трактир за полштофом красненького, которым хозяин ее привычно отмечал конец недели.

Дарьюшка стояла теперь на пороге, уже закутанная в свою выходную цветастую шаль и с кошелкой наготове.

– Давненько вы у нас не были.

Прапорщика знала кухарка хорошо и только с самой приятной стороны – как любезного и весьма приличного молодого человека.

– Заходите. А хозяин-то вспоминал вас на днях!

– Да, – рассеянно сказал прапорщик, поглядывая на лестницу, ведущую во второй этаж. – Я на минуточку.

Баба заулыбалась:

– Никак, с долгом покончить хотите? Слыхали про вашу свадьбу. Поздравляю. Дай бог вам, как говорится… Вы подниметесь сами или сходить доложить?

– Спасибо, Дарьюшка. Да ведь ты по делу собралась? Так иди, ничего. Уж я сам.

Когда дверь за служанкой закрылась, Ландсберг лихорадочно огляделся по сторонам. Несмотря на внешнее спокойствие, внутри у него словно кто-то тугую пружину закручивал. Почти не сознавая себя, будто в жару, действовал Ландсберг как-то механически.

То и дело бряцали в уши ему звуки шарманки: «Его мы схоронили под пенье соловья… Миронтон, миронтон, миронтене», – а остальное заглушалось какими-то странными шорохами и шипением.

Вместо того чтобы подняться сразу наверх, к ростовщику, забежал прапорщик вначале на кухню. Здесь на глаза ему попалась бритва, лежавшая на полочке возле умывальника. Схватив, Ландсберг раскрыл ее, аккуратно попробовал остроту и силу лезвия и, сжав в руке, на цыпочках вернулся к лестнице и стал тихо подниматься по ней.

Дряхлое старинное дерево ступенек заскрипело под солидным весом: Ландсберг был мужчина внушительный, кровь с молоком и косая сажень в плечах. Но хозяин дома так увлекся своими расчетами, что этот шум не обеспокоил его.

Затаив дыхание, Ландсберг подкрался ко входу в покои ростовщика. Отодвинув бархатные портьеры цвета вина, заглянул в кабинет.

Старик горбился за конторкой, поглощенный какими-то записями.

«Миронтон, миронтон, миронтене…»

Цокнул каблук прапорщика, задев за выступ в деревянном полу: ростовщик повернул голову. Увидав его профиль и выкаченный от изумления глаз, опытный вояка Ландсберг осознал, что отступать поздно: Рубикон перейден.

Не раздумывая, он прыгнул вперед и, вытянув руку, ударил лезвием – слева направо с оттяжкой. Ростовщик дернулся, развернулся, захрипев, ухитрился встать. Кровь хлестнула из разрезанного горла. Вздев руки, старик попытался зажать рану, но пальцы соскальзывали, не слушались его. Выкатив глаза, умирающий подался вперед, навалился на портьеры, цепляясь, накрутил их на себя.

В тиши раздалось злобное щелканье отскочивших одна за другой петель. Долгий стук падения. И звучный хруст переломанных позвонков завершил композицию: все стихло.

Мертвец, съехавши под тяжестью собственного веса вниз по лестнице, лег у первой ступеньки с неестественно вывернутой шеей.

Оцепенев, Ландсберг глядел, что натворили его руки: на залитом кровью полу громоздилась нелепая фигура ростовщика, укутанного в багряный бархат – словно он спасался от внезапной стужи или играл с кем-то в прятки.

– Иван Перфильевич! А вы же мне денежки… забыли дать.

Тяжело дыша, Ландсберг оторвал взгляд от трупа: у открытой входной двери застыла с глупым лицом Дарьюшка в своей цветастой выходной шали.

«Миронтон, миронтон, миронтене, – застучало снова в голове прапорщика. – Миронтон, миронтон, миронтене…»

* * *

Покончив со служанкой, убийца бросился наверх, в кабинет ростовщика, к массивному дубовому бюро, которое осталось стоять распахнутым. Тут хранились все заемные векселя, переписка и расчетные журналы. Обшарив ящик за ящиком, отделение за отделением, Ландсберг пересмотрел каждый клочок бумаги – векселей, подписанных его именем, нигде не было.

Шум в голове мешал как следует сосредоточиться. Вышвырнув из бюро все найденное, озадаченный, он огляделся по сторонам. На деревянной конторке у окна валялись еще какие-то бумаги и в том числе заготовленные для рассылки письма.

Ландсберг пересмотрел конверты. На одном из них он обнаружил свой адрес. Немедленно вскрыв послание, прапорщик нашел внутри и векселя, и все свои долговые расписки, которые выдавал приятелям, делая займы, и – вот неожиданность – письмо Власова своему убийце.

Дрожа, он заглянул в это письмо.

«Итак, Карл Антонович, – писал Власов жестким круглым почерком, – вот и обещанный мною сюрприз к вашей свадьбе.

Возвращаю вам все ваши векселя и расписки. Отныне все сделанные вами долги прощены и вычеркнуты.

Такое значительное событие в жизни молодого человека, как женитьба, не должно омрачаться тягостными мыслями. А я знаю, Карл Антонович, как мучительно было вам переносить стесненное в плане финансов положение.

Так пусть не удивит вас просьба: примите мой дар к свадьбе без условий и возражений.

Буду откровенен с вами. Я прожил жизнь бестолково. Нажив состояние, ничьей души не умел согреть заботой, потомства не завел, да и на службе Отечеству ничем не отличился.

Случались и в моей жизни трудные минуты, и часто думал я, что, буде попался б на моем пути в ранние годы человек, способный понять мои затруднения и бескорыстно помочь мне преодолеть их, – возможно, что и жизнь сложилась бы иначе, и не сделался бы я таким мизантропом, каким знают меня люди вот уже долгие годы.

Хочу, чтобы вы знали, уважаемый Карл Антонович, что и в моем возрасте с людьми случаются перемены.

Для благополучия собственной души я намерен предпринять теперь следующее, если вы дозволите мне участвовать в судьбе вашей, как если б вы были для меня сыном. Я выбрал вас именно как наиболее достойного и многообещающего, блестящего молодого человека из всех, известных мне. Узнайте же теперь, что на ваше имя составлено мною завеща…»

Дочитать письмо Ландсберг не смог – в глазах у него замельтешили черные мухи, чернильные строчки поплыли вправо и влево, и все полотно реальности расползлось, разлезлось на части, как гнилая ветошь.

«Миронтон, миронтон, миронтене…»

* * *

Заплаканный до бессилия Ландсберг был схвачен через час на квартире убитого ростовщика бдительным дворником, связан и передан под арест.

Товарищи по полку, узнав о положении прапорщика, прислали в камеру к нему ушлого адвоката.

Этот многоопытный пройдоха сумел протащить в тюремное здание пистолет. И, показав его заключенному, разъяснил свое предложение:

– Вас, Карл Антонович, обвиняют в преднамеренном злодеянии, в двойном убийстве. И, увы, в деле нет ни одного смягчающего обстоятельства, которое позволило бы избежать сурового наказания.

Сощурив блескучие глаза, юрист внимательно наблюдал за реакцией подопечного. Она была весьма невыразительна. Лицо прапорщика оставалось холодным и бесстрастным.

Адвокат убежденно произнес:

– У вас есть два возможных пути спасения: вы можете застрелиться – спасти от позора себя и честь своего полка.

Ландсберг повернул голову и посмотрел на адвоката.

– Это то, что предлагают вам ваши друзья и товарищи. Или вы можете застрелиться как бы… понарошку. Не до конца. Вы военный, человек опытный, да и я вам подскажу, как стрелять, чтобы не убиться, а только пораниться. Это смоет позор с вашего мундира и разжалобит присяжных. Можно будет списать ваши проступки на временное помрачение ума, угнетающую обстановку, душевную травму – ну, в общем, детали тут несущественны.

Это то, что предлагаю вам я.

Риска никакого нет, можете не сомневаться – все будет обставлено в лучшем виде! Придется только некоторое время побыть в больнице и пройти врачебную экспертизу. Доктора признают состояние аффекта, и я легко выведу вас из-под карающей руки закона. А там и с состоянием убитого злодея-ростовщика разберемся. Есть и тут крючочки, чтобы повернуть дело в нашу с вами пользу…

Адвокат подмигнул.

– Ну, так что вы выбираете? Одно из двух. Итак?..

Прапорщик вздохнул. Неловко обошел адвоката, стоявшего по-хозяйски посреди камеры, приподнялся на цыпочках, подтянулся на руках к зарешеченному окну и выглянул наружу.

Из окошка виден был кусочек улицы напротив тюрьмы, несколько домов и дорога. На дороге стоял шарманщик. Тот самый.

Красивый лакированный инструмент радостно сиял в лучах весеннего солнца.

– Ну, господин Ландсберг? – нетерпеливо переступая с ноги на ногу, нудел адвокат. – Ведь все просто. Достаточно взвесить логически…

Старик шарманщик на улице поднял руку и занес ее над рукоятью шарманки…

– Нет, хватит, – с трудом разомкнув высохшие губы, сказал Ландсберг. И повернувшись к адвокату, пояснил: – Понимаете, некоторые вещи логике не подчиняются.

– Да что вы! – рассмеялся адвокат. – Какие же?

– Например, совесть.

После такого ответа говорить им было уже не о чем. Адвокат удалился.

А разжалованный прапорщик Ландсберг остался.

На улицу он больше не смотрел.

Он стоял у решетки окна и самым внимательным образом изучал тот кусочек неба, который удавалось видеть из камеры, не напрягаясь, не поднимаясь на цыпочки и не вытягивая вверх шею.

В синем лоскутке, наполненном светом, носились стрижи; роскошный майский день изливал доброе свое тепло за границами тюрьмы на всякого человека без исключения – богатого и бедного, старого и молодого, честного и нет. И даже несчастному арестанту Ландсбергу доставался крохотный, но радостный его кусочек.

И в этом не было никакой логики, но было много такого, что примиряло бывшего прапорщика с его судьбой и с его выбором, который он наконец сделал сам[5].

Путь кругов на воде, или Живой клинок

Александровский парк, 7, Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи

В 1994 году Валерию Быкову – это лучший друг и первый зам нашего шефа – некий антикварный спекулянт предложил приобрести старинный японский меч. По его словам – раритет музейного уровня.

Быков обрадовался. Дело в том, что год назад наш шеф, Юрий Константинович Кротов, женился на японке и с тех пор во всем проявлял чрезвычайный интерес к родине своей супруги. По делам он часто посещал Японию и с каждым разом все больше проникался самурайским духом.

Подарить шефу такое оружие – значит, понастоящему осчастливить его. Как раз вскоре намечалась годовщина свадьбы Кротова. Быков посовещался с коллегами, и все мы, сотрудники фирмы, согласились, что идея хорошая.

Быков созвонился со спекулянтом, тот быстро приехал, чтобы показать товар лицом. Смотрины проходили в офисе.

Не страдая по жизни от большой доверчивости, Быков предварительно отыскал человека, который мог бы выступить экспертом, потому что еще с советских времен занимался восстановлением и шлифовкой старинного холодного оружия. В своем роде он был специалистом уникальным.

Нам его представили без всякой помпезности: просто Саша.

Что-то азиатское было в лице этого Саши: скошенные широкие скулы, круглое лицо, тяжелые монголоидные веки, нависающие над блестящими черными глазами. Разве что нос беспечно выдавал в нем славянина – почти уплощенной азиатской формы переносица неожиданно перетекала во вполне рязанскую курносую бульбочку над узким, как лезвие, ртом. Одетый скромно, в шерстяной свитер грубой домашней вязки и затертые, залатанные джинсы, Саша явился на встречу загодя, но в ожидании барыги разговаривать ни с кем не стал. Он вообще предпочитал больше помалкивать, чем говорить.

– Вот, – сказал барыга, разворачивая серую льняную тряпицу. Внутри лежала полоска железа с заостренным концом. На первый взгляд ничем не примечательная.

– Что это? – поразился Бык. Он не ожидал, что ценное оружие будет выглядеть столь невзрачно. Мы все столпились у стола, разглядывая железяку.

– Вакидзаси. Меч самурайской чести. Каждый знатный воин Японии носил такой при себе – голову врагу отрезать, раненого соратника добить или, при неудачном раскладе, самому… обряд самоубийства совершить. Стопудово японская вещь, – сказал барыга. – Музейный вариант. Берите, не пожалеете!

– И откуда это у тебя?

– Долгая басня…

– А мы не торопимся, – пожал плечами Бык.

Саша вразвалочку подошел взглянуть. Пока барыга разливался соловьем, рассказывая, откуда и как попал к нему клинок, Саша все рассматривал потемнелую железку, все крутил ее в руках. Барыга от такой внимательности заметно нервничал, но на его красноречие это не влияло.

Скорее, наоборот.

По словам спекулянта, клинок долгое время валялся на кухне у какой-то старухи. Ее мать до революции работала в бутафорском цеху Императорского Михайловского театра. Оттуда и принесла домой клинок за какой-то надобностью.

– Повезло еще, что эта бабка ничего на помойку не выбрасывает. Хозяйственная… А клинок серьезный.

– В бутафории – серьезный? – переспросил Бык.

– Ну так он в бутафорию-то из музея попал! Из артиллерийского музея…

Чувствуя, что словам его не доверяют, спекулянт раскраснелся и засуетился. А Быков, напротив, почуяв слабину, начал давить, чтобы прояснить все темные моменты заранее.

– Ага, ага. Признайся, что заливаешь! Расскажи еще, как бабкин папаша музей ограбил, – насмешливо протянул он.

И тогда Саша впервые заговорил, вполголоса и как бы нехотя:

– Он прав. Это вполне возможно. Еще при Петре военные собирали образцы оружия. Так сказать, по велению души. Начали с одной старинной пушечки, а закончили крупнейшей в Европе коллекцией. Бывший «Достопамятный зал» разросся в собрание на три этажа, больше десяти тысяч различных предметов – русское, западноевропейское и восточное оружие; ружья, пистолеты, клинки, ножи, мечи, щиты, доспехи. И свое, и трофейное. Плюс подарки послов азиатских держав, в том числе, конечно, Японии. Во времена Симодского трактата…

Но… не в этом дело. Как известно, в 1864 году в империи затеяли большие перемены. Реформы, то-се… А как у нас реформы проводят? Сначала переименовывают. Потом чиновников перетасуют в колоде. Потом затеют переезды из одного здания в другое. А переезд равен двум пожарам.

Всю артиллерийскую коллекцию у военных забрали, передали другому ведомству, и там, как водится, что даром досталось… Короче говоря, распотрошили музейные фонды безжалостно. Счастье еще – нашлись люди, сумели остановить беспредел. Сохранили и еще приумножили.

А то ведь тогда не то что бутафорским цехам в театрах – даже царским конюшням перепало… В общем, тут правда – все могло быть, – заключил Саша, глядя исподлобья на Быкова.

– Конечно!.. Вот и я о чем? – обрадовался спекулянт. – Значит, это… про бабку. Бабка мне говорила, что были у нее еще ножны – с узором из хризантем и каких-то листочков врастопырку, типа каштана… Ножны потерялись, это жаль. Клинок, конечно, чистить надо и заново шлифовать. Но я ведь и продаю по божеской цене. Будь этот вакидзаси в лучшем состоянии, да с официальной регистрацией в японских списках – за него и миллион было бы скромно…

– Да, – сказал Саша. И раздумчиво добавил, будто про себя: – Листочки вроде каштана – это павлония. С хризантемой получается герб сегуна Токугавы. А мастер мне, пожалуй что, знаком. Один из 32 тысяч великих оружейников, имена которых почитает Страна восходящего солнца. Не берите, – глядя в глаза Быкову, нелогично закончил Саша.

Барыга, от первых слов нашего эксперта поначалу просиявший, увял.

– Ну и мне-то что, – забормотал он, скукожившись, но стараясь держать марку. – Не вам, так другим продам. Еще выгоднее будет…

– Я не понял, – сказал Быков. – А в чем проблема-то? Почему не брать?

Саша вздохнул.

– Я думаю, это меч Мурамасы. Тот, который, по легенде, принадлежал самому Тоётоми Хидэёси, великому полководцу и воину.

Пока Быков и мы все пытались понять логику его странного высказывания – а оно звучало для нас, правду сказать, ничуть не яснее филькиной грамоты, – Саша вглядывался в клинок.

– Или возьмите, – сказал он, сглатывая слюну. – Мне интересно будет с ним поработать, – объяснил он нам, хотя мы ни о чем его не спрашивали.

Саша смотрел на клинок так, будто наблюдал внутри какую-то жизнь.

«Чудак нам в эксперты попался», – подумал я тогда.

Но интересно знать, что же такое он в этой железяке разглядел.

* * *

За несколько дней перед битвой в долине Сэкигахара прошли сильные дожди, и вода досыта напитала землю. Глядя, как оскальзываются на раскисшей дороге сильные ноги коней, последний принц Минамото – Токугава Иэясу – думал о том, что кровь, которая, несомненно, прольется вскорости у подножия горы Нангу, не уйдет в землю – она запечется на поверхности, подобно ранам воина.

Думал он также о том, что вот два года миновало со дня смерти его главного соперника – Тоётоми Хидэёси, а противостояние все еще не окончено. Разве так бывает?

Теперь понятно, что да.

Но когда они впервые встретились в доме князя Имагавы – сын крестьянина, кому в будущем суждено было сделаться правителем Японии под именем Хидэёси, и аристократ голубых кровей погибшего рода Мацудайро, светлейший принц Минамото, с малолетства лишенный всех привилегий и пребывающий в замке врага на унизительном положении заложника… кто мог предугадать, что такое вообще случится?

Принц еще носил свое детское имя – Такэтиё, а Хидэёси уже был воином-самураем, хотя и самого низкого ранга.

Но это-то и дало им возможность сблизиться. Несмотря на разницу во всем – в положении, возрасте, воспитании, – Хидэёси и Иэясу связало взаимное доверие друг к другу.

Такэтиё с восторгом воспринял то, с каким почтением Хидэёси, один из немногих в доме Имагава, отнесся к унаследованному мальчишкой титулу. Он никогда не насмешничал над Такэтиё, как другие.

И Хидэёси симпатизировал принцу – потому что он один из всей знати, наполнявшей замок, не считал Хидэёси выскочкой, косолапым землепашцем, а видел в нем настоящего воина-самурая.

И все-таки они были разными. Несходство характеров обнаружилось очень скоро. Причем каждый из них обладал чем-то таким, чему другой завидовал.

Как это часто случается, дружба, порожденная завистью, переродилась из взаимного уважения в соперничество.

Покинув дом Имагава в один и тот же год, сделали они это весьма по-разному.

Иэяса, повзрослев, вырвался из клетки дома Имагава и, выдержав бой, нашел защиту и поддержку в доме противника своего врага – Оды Нобунаги. Хидэёси же, выучившись воинским премудростям у своих наставников, бросил сюзерена и перешел на сторону врага, того же Оды Нобунаги, расчетливо рассудив, что не было на тот момент во всей Японии господина сильнее и, значит, именно он поможет Хидэёси взойти высоко по карьерной лестнице в качестве военного.

Итак, снова вместе бывшие друзья служили жесткому и бескомпромиссному Нобунаге. Но служили по-разному.

Иэяса выполнял свой долг, а Хидэёси с рвением хватался за всякое поручение господина и неизменно преуспевал, добиваясь победы любыми путями, не гнушаясь ничем. Его мозг, острый как бритва, свободный от дворянских предрассудков, порою изыскивал такие методы, которые никогда не пришли бы в голову благородному человеку. Например, чтобы захватить замок Такамацу, что лежал в долине двух рек, Хидэёси поступил так: он приказал возвести дамбы вокруг замка, отчего вода поднялась и затопила всю долину, уничтожив попутно несколько деревень и ни в чем не повинных жителей. Зато осажденным в замке не осталось выбора – пришлось сдаться перед напором стихии. И Хидэёси.

В другой раз он послал своих воинов срубить в одну ночь все деревья на болоте. Много воинов погибло жалкой смертью, захлебнувшись в гнилой трясине. Но оставшиеся выстроили из бревен укрепления, с помощью которых удалось захватить цитадель в Суномате.

Но по-настоящему Япония оценила Хидэёси, когда в сражении против рода Асакура его сюзерен, Ода Нобунага, вынужден был отступить и бросил своего вассала на верную смерть…

Хидэёси нисколько это не смутило: он и сам поступил бы так же при подобных обстоятельствах. Он не искал моральных оправданий – он искал возможности победить. Благодаря своему обычному хладнокровию и выдержке он отразил наскоки врагов, прикрыл отступление предавшего его господина и вышел из схватки целым и невредимым.

После этого даже самые придирчивые критики оценили хитроумие и выдержку Хидэёси, его ум и необычайное упорство.

И только один Токугава Иэясу знал, что на самом деле таится в душе друга его юности – Хидэёси…

Как-то раз Мацусита Наганори, один из вассалов Имагавы, обучавший подростков искусству фехтования, показал Токугаве и Хидэёси старинные мечи из сокровищницы замка и пересказал им предание о двух великих мастерах-оружейниках.

Тот день припомнился принцу Токугаве как наяву.

Истома тающих облаков над горой Като. Жар нагретой травы и тихая песня сверчков в тени раскидистых кленов. Золотые и синие стрекозы над водой ручья в саду. И наставник Мацусита с темным загорелым лицом рассказывает, сидя на соломенной циновке возле сарая на заднем дворе.

«Случилось это в военные годы Онин. Дайме провинции Суруга намеревался выдать замуж дочь, прекрасную Оки. Те времена были опаснее нынешних.

Видя, как вся Япония приходит в движение из-за смуты, начатой и не прекращающейся в столице, дайме рассудил, что было бы правильно укрепить армию своих вассалов. Не ровен час вскорости и ему предстоит, подобно многим другим, защищать владения от мятежников.

В таком положении неплохо было бы залучить к себе на службу лучших оружейников Страны восходящего солнца. Дайме придумал решение.

Было объявлено по всем провинциям, что дочь дайме – Оки – выйдет за того, кто изготовит совершенный меч.

Новость привлекла в Суругу самых умелых оружейников. Многие из них явились попытать счастья на княжеском дворе и стяжать себе великую славу.

Самыми искусными в изготовлении мечей были Белый мастер Масамунэ из провинции Сагами и Сэнго Мурамаса, бывший его ученик.

Масамунэ был человек спокойный и благочестивый, он отличался великим терпением и скромным образом жизни. Напротив, Сэнго нравом был лют и к тому же заносчив.

Он не подписывал свои мечи, как принято у всех японских оружейников, – похвалялся, что острота созданных им клинков говорит сама за себя.

Оба мастера изготовили танто и принесли их на суд опытным воинам в доме дайме.

Красив был меч Мурамасы – клинок с ребром, сужающийся по длине от основания к вершине, тонкий „поясничный изгиб“ на клинке, цвет лезвия – темно-синий, а якиба – закаленная часть клинка – голубовато-жемчужная; рисунок хамон вдоль лезвия напоминал пилу.

Еще красивее был меч Масамунэ – чуть тоньше и ровнее; с белым лезвием, отполированным до звездного блеска, отражающий все чисто и без искажений – истинное зеркало для мужей. Рисунок хамон в виде кику-суи – хризантемы в воде – шел вдоль его клинка.

Пришедшие поглядеть на мечи мастеров говорили, что меч Мурамасы хорош настолько, что руки сами тянутся взять его. Но меч Масамунэ прекраснее – перед ним застываешь в благоговении и уже не помышляешь о битве.

– Меч Масамунэ можно не вынимать из ножен – головы воинов сами склоняются перед его красотой, – говорили восхищенные самураи.

Эти речи разозлили Мурамасу.

– И все же мой клинок лучше! Смотрите, я докажу вам.

С этими словами неистовый Сэнго схватил оба меча, побежал и воткнул их в дно широкого ручья посреди потока.

Была осень, и течение несло по воде множество красных листьев клена.

Клинок Масамунэ листья почтительно обогнули стороной. А на лезвие меча Мурамасы они натолкнулись, и он рассек каждый из них пополам. Все, кто видел это чудо, были поражены.

– Убедились?! – в восторге вскричал Мурамаса. – Вот что такое настоящий меч.

Мурамаса торжествовал. Судьи склонились на его сторону, и он уже предвкушал победу.

Но красавица Оки, дочь дайме, вовсе не желала такого исхода. Мурамаса казался ей человеком кровожадным и опасным. Она видела в нем одержимость убийством, и ее огорчала мысль, что он может сделаться ее мужем.

Она встала и, склонившись перед отцом, сказала:

– Отец, великий мастер Мурамаса прав: его меч хорош. Но не опавшие листья, а крепкая сталь настоящий соперник клинку. Ибо сказано мудрыми: совершенный меч без труда разрубает пополам каплю воды, летящую стрекозу и металл. Дозвольте воинам испытать мечи в сражении.

Дайме согласился, что это разумный подход. Встал и, подняв руку…»

* * *

В этот миг равнину Сэкигахара наконец осветило солнце. Размышления Токугавы Иэясу прервал посланный из соседней деревни. Он принес долгожданные вести о победе.

– Господин, битва окончена! Перебежчики выступили против отряда последнего вашего противника, и теперь, господин, вы полный хозяин положения.

Токугава вздохнул, приподняв брови. Этого момента он ожидал всю жизнь, с самой юности мечтая вернуть славу и силу своему погибшему роду.

– Думаю, это моя последняя победа над тобой, Хидэёси, – тихо сказал принц.

При жизни его соперника случалось не раз, что отряды Токугавы побеждали в противоборстве войско Хидэёси, но после выигранного боя приходилось отступать, склонять голову и отдавать победные лавры врагу. Политика оказывалась сильнее мужества; хитрость побеждала доблесть и склоняла к себе на службу.

Но нынешней победы у Токугавы уже никто не отберет. Сделавшись с этого дня Правителем объединенной Японии, он мог наконец принять титул великого сегуна. Конец войне, конец раздорам.

– Что ж. – Токугава сделал знак своим воинам. – Надо прочесать местность до наступления темноты. Нельзя допустить, чтобы чернь воспользовалась слабостью раненых и ограбила мертвых. Выступаем.

Обогнув гору Нангу, отряд вышел на равнину перед ближайшей деревней. В рассеявшемся тумане Токугава и его самураи увидели поле, к которому уже слеталось воронье из соседних лесов. Пропитанный кровью воздух заполнился граем.

– Вот она, плата за единство и спокойствие страны, – с горечью сказал Токугава, глядя на трупы воинов, завалившие поле.

– Смотрите, – указал принцу его стремянный, – я вижу павшего Тоду Сигэмасу. Его стальной шлем разрублен мечом.

– Да примет Амида души достойных воинов! – опечалился правитель Токугава.

– Но что за клинок, который сумел разрубить сталь? – заинтересовался он. – Покажи-ка мне его.

Слуга спешился и, перешагивая через тела, подобрал и протянул меч своему господину.

Токугава слез с коня, чтобы принять оружие, но слегка оступился, и лезвие рассекло ему правую ладонь.

– И снова удар! – засмеялся Токугава, зажимая рукой место пореза. – Уверен, что знаю мастера, который создал этот клинок. Не напрасно Хидэёси охотился за мечами, собирая их по всей стране. Не зря искал потомков рода и возрождал кузнечную школу искусного мастера.

Принц пригляделся к оружию и убедился в своей правоте.

– Пока его злые клинки на свободе, не остановится кровопролитие в Японии, – сказал, нахмурясь, правитель.

* * *

«Прекрасная Оки, настаивая, чтобы испытали мечи мастеров в сражении, сказала отцу:

– Поскольку это касается меня напрямую, дозвольте мне самой выбрать опытных воинов для боя. Я хочу позвать тех, кому доверяю.

Дайме удивился, но подумал, что такая небольшая уступка желанию дочери никак не повредит состязанию и не уронит его чести. Он дал Оки свое позволение.

На следующий день во дворе замка утоптали поле, и два воина, с ног до головы закованные в стальные доспехи, вышли сразиться друг против друга.

У одного из них был в руках танто Масамунэ, у другого – танто Мурамасы.

Воины скрестили клинки, и клинки замелькали как вода, запели и зазвенели от напряжения. Ни один меч по крепости и гибкости не уступал другому.

Но преимущество оказалось за тем из бойцов, кто держал в руках прекрасное создание Масамунэ: чистая шлифовка этого меча ослепляла противника, отчего тот не мог вовремя заметить направление удара, чтобы отразить его.

Судьи и дайме уже были готовы присудить победу мастеру Масамунэ – ведь его воин побеждал.

Но Мурамасу это не устраивало. Он разозлился и затаил обиду.

Едва дайме остановил бой, страшный гнев закипел в сердце Мурамасы. Злоба переполнила его: он подскочил к проигравшему воину, выхватил из его рук свой танто и с криком „Вот как надо побеждать!“ бросился на другого бойца. Никто не успел вздохнуть, а он уже перерубил доспех из стальных пластин и, торжествуя, вогнал острие меча прямо в сердце противника.

С головы павшего скатился шлем, и собравшиеся в замке дайме увидели, чью голову он укрывал. Это была сама прекрасная Оки.

Ужаснулись все, кто видел ее смерть. Кроме Мурамасы.

– Я создаю мечи для настоящих воинов, которые никогда не смирятся с поражением! – закричал он в гневе и, разъярившись, изо всех сил рубанул по мечу ненавистного Масамунэ.

Удар был таким, что оба клинка не выдержали и разлетелись на части. По силе и крепости они были равны.

– Будьте вы прокляты, сильные клинки Мурамасы! Злая душа бессердечного создателя живет внутри вас, – сказал дайме, глядя на мертвую дочь».

– Зато они всегда побеждают! – вскричал Хидэёси, едва наставник Мацусита закончил рассказ.

Хидэёси держал в руках легендарное оружие мастера Мурамасы и смотрел на него с восторгом. Алое закатное солнце над повисшей в облаках вершиной горы Като отражалось в клинке и кровавыми искрами отблескивало в глазах молодого самурая.

Принц Токугава взглянул – и в душе его впервые шевельнулось отвращение.

* * *

Спекулянт продал клинок, предположительно Мурамасы, Быкову. Эксперт Саша взялся за работу и несколько месяцев усердно трудился над полировкой клинка. Параллельно у другого мастера мы заказали к мечу новую гарду и ножны из черного лакированного дерева.

Вакидзаси получился дивной красоты.

Когда все было готово, мы все пришли полюбоваться восхитительным оружием, которое предназначалось для подарка шефу.

Меч самурайской чести походил на застывшего в прыжке благородного хищника леопарда – чувствовались в нем одновременно и опасность, и дикая красота, от которой не хотелось отводить взгляда.

Саша тоже присутствовал. Он был мрачен и хмур.

Уже получив неплохое вознаграждение за свою работу, сказал вдруг, что чего-то там не доделал, не довел до ума и, может, еще рано возвращать нам меч.

Когда Быков посмеялся над таким стремлением к сверхсовершенству, Саша насупился и начал пугать нас странными байками о «живом» клинке.

Дескать, если клинок Мурамасы вынуть из ножен, он не уймется, пока не лишит кого-нибудь жизни. Не зря, мол, оружие этого мастера запрещали в Японии, подвергая гонениям во время всего периода Эдо.

– Не надо его дарить никому, – заключил Саша свою пламенную речь. Он весь горел, будто в жару, и смотрел на нас жалкими глазами, не похожий на самого себя.

Быков добродушно похлопал Сашу по плечу:

– Я понимаю, брат, трудно тебе с такой штукой расставаться. Ты же специалист, профессионал-уникум. Но мы тебя утешим. Выпишем дополнительную премию за труды. Как, годится? Что скажешь?

Мы посмеялись.

* * *

В памятный день мы всем коллективом преподнесли драгоценный меч шефу.

Юрий Константинович обрадовался чрезвычайно. Этим вакидзаси он гордился как своим особым достижением в жизни. Жена его, Кацуми, сказала, что тоже рада.

Она объяснила, что этот меч отвечает всем японским понятиям о высокой ценности: он красив и функционален в соответствии с принципом «ваби»; это старинная вещь – по принципу «саби», и, кроме того, он обладает «югэн» – невыразимой красотой, и, следовательно, как считают японцы, красотой истинной.

Шеф поместил подаренный меч на специально изготовленной эбеновой подставке у себя дома и часто демонстрировал гостям.

Он был совершенно счастлив.

А спустя три месяца мы узнали новость: маленький сынишка нашего Юрия Константиновича, завороженный игрой бликов на лезвии выложенного «подышать» меча, потянулся, чтобы потрогать его. Неосторожно задев, опрокинул подставку, и меч полетел лезвием вниз. По счастью, Кацуми присутствовала при этом – она успела протянуть руку и защитить голову сына от удара. Меч не поранил ребенка – он отсек руку самой Кацуми.

Отдавая ей должное, мы все как один отметили, что она перенесла несчастье с поистине самурайским мужеством – лишившись кисти, никогда ни о чем не жалела и не жаловалась на судьбу.

Однако шеф не захотел больше держать в доме зловещее оружие. Что он с ним сделал – продал кому, выкинул или вернул былую потерю в музей, – никогда он об этом и слова не проронил. И где обретается клинок теперь – неизвестно.

К сожалению, не в силах человека проследить всю цепочку событий от первопричины до следствия. Все в мире взаимосвязано, но нет смысла искать этому доказательства.

Все равно что пытаться проследить путь кругов на воде от брошенного камня, или звук эха, отраженного скалами, или каплю на стекле от растаявшей снежинки, или высохшую слезу на щеке.

Реинкарнация

Наб. Мойки, 126, психиатрическая больница по прозванию «Пряжка»

Там, где лихо повстречается с бедой, Позатянет все крапивой-лебедой, А если смерть с косою где пройдет — Кровяникою тропинка зарастет.

Я не сразу осознал, что в коридоре кто-то напевает. Я собирал в ординаторской справки для отчета главврачу и очень торопился. Звуки из коридора добирались до меня, как до водолаза на дне бассейна: искаженно, с задержкой, глухим фоном.

И момента, когда в отделении поднялась возня, я тоже вовремя не уловил. Я не вдумывался в значение того, что слышали мои уши. Кто-то ходил, швабра щелкала по плинтусам, громыхало ведро с водой. А потом – будто радио громкости прибавило: резкий возглас, стук падения, встревоженные голоса…

Выскочив из ординаторской, я увидал неприятную картину: возле двери столпились пациенты; Семагин и санитар Шевырев оттесняют больных от входа в палату. Коридор измалеван – повсюду алые пятна, багровые подтеки, кровавые пятерни…

– Алексей Васильевич? – Ординатор Семагин выглядит по-детски растерянным, и это резко контрастирует с его внешностью греческого атлета. – Тут вот… Миша.

Шевырев угрюмо прячет глаза.

Миша, всегда тихий, спокойный двадцатидвухлетний парнишка, лежал, обессиленный, на спине у порога палаты и блаженно улыбался. Изрезанные руки его, вытянутые вдоль тела ладонями вверх, слегка подергивались. Рядом валялся осколок стекла, весь в крови. Должно быть, на прогулке Миша подобрал его и каким-то образом пронес в отделение.

Хмурый Шевырев вошел в палату и тут же выглянул, чтобы подозвать меня.

– Алексей Васильевич! – Я подошел, и он, вытянув палец, указал им на стену. Кто-то содрал слой штукатурки, и под ней обнажилась надпись в две строчки: «Смерть красавицам!» Рядом, во всю стену, на спокойном голубом фоне тот же диковинный призыв пламенел, повторенный еще раз шесть-семь. Писали, обмакнув палец в кровь.

Бросилось в глаза различие почерков. Та надпись, что на штукатурке, – с угловатым наклоном букв, давно высохшая, а настенные автографы – вытянутые, вкривь и вкось, яркие, как томатный сок, – и свежие.

С блаженным сиянием Мишиного лица подобная дичь никак не сочеталась. Но руки пациента, перемазанные кровью, сомнений не оставляли.

– Господа медики! – злым шепотом окликнул я своих сотрудников. – Что пялимся, как бараны?! Живо его в перевязочную!

Что же это за чертовщина тут сотворилась?

* * *

День – пятница.

Помнится мне песенка из далекого детства. Странная, про кровянику. Что за кровяника?

Чудное слово: «кровяника». В старину называли так ягоду, которая вызревает в сумрачных, влажных лесах этакой кровавой гроздью в розетке листьев. Внутри у нее крупная кость, и оттого есть ее неприятно: ни вкуса, ни сока в ней нет. В обычные годы считалась она бросовой, несъедобной. Но если вдруг недород приключится в лесу – тогда и кровянику берут.

Только зачем я о ней вспомнил?

Не знаю, кто пел мне эту песенку и для чего.

Думаю, что бабка. Отец умер рано, мать работала швеей, чтобы прокормить меня и младшую сестру мою, Соню. А воспитывала нас она, Аделаида Федоровна.

К Соне бабка добра была и ласкова, а меня невзлюбила. За что – тогда я не понимал. Думал – за озорство.

Ребенком я рос строптивым, шустрым, как все мальчишки. Бабка Аделаида не прощала мне шумных игр со сверстниками, беготни и резвости – то и дело жаловалась на меня матери.

До сих пор помню, как темнело от огорчения мамино лицо. Она приходила усталая с работы, а бабка вываливала на нее с порога все страшные ябеды про меня: кошку гонял, зашиб сопливого соседкиного сына, брал без спросу столовый нож, уроки не учил, шлялся с мальчишками допоздна. Обзывался.

Мама морщилась, словно от боли, и укоризненно качала головой. А бабка наседала, требуя мне наказания посуровее: поставить в угол на горох. Ужином не кормить.

Я видел, как не хотелось матери идти на поводу у жестокой старухи, но она всегда соглашалась. Все детство я не мог разгадать причины странного материнского послушания. И только повзрослев, понял: дом, где мы в городе жили, принадлежал свекрови. Поэтому бедная моя мама, хочешь не хочешь, а обязана была уважать мнение хозяйки. Не в деревню ж ей было возвращаться с обоими детьми под мышкой. Ее уж давно никто там не ждал.

Вот что помню из детства: каждую ночь, укладывая спать, бабка пугала меня Вадимом Кровяником. Грозилась:

– Ох ты, Вадим Кровяник, бесово семя. Гляди – настанет час, явится он по твою душу. За все тогда расплатишься!

Я трясся, сам не зная отчего. Пугало совпадение имен. Оно с самого начала казалось мне не случайным.

* * *

Мишу перевязали, сделали укол от столбняка и дали снотворное.

Но едва восстановился порядок в отделении, неприятности хлынули валом.

В кабинете главврача находилась некая дамочка. Увидав ее, я сразу все понял. Не случайно, значит, она ошивалась у нас всю прошлую неделю. И точно: главврач, ощеря лисью пасть, озвучил гадкую новость.

– Вернее сказать – старость! – толкнув меня в бок, ухмыльнулся Штерн. Я обиженно промолчал. Тоже ведь… Знал ведь, а не сказал. – Ну а чем же еще это могло закончиться, Алешенька? – виновато бубнил Штерн. – Ведь не вознесением же в небеса. Пенсия, голубчик! Труба зовет…

Альфред Романович шутил, стараясь меня подбодрить. А я прекрасно видел, что моему заведующему отделением уже не по себе от нависшего над ним дамоклова меча «заслуженного отдыха».

Главврач, конечно же, уверил, что Штерн уходит не прямо сейчас и не совсем – будет продолжать консультировать… И тэдэ и тэпэ.

А потом, расплываясь улыбками, представил «новую метлу»:

– Борисова Юлия Александровна, доктор наук, прошу любить, так сказать…

Я с ненавистью уставился на Юлию Александровну. Молодая, породистая. С фигурой. Глядя, как дрожат ноздри Юлии Александровны в момент, когда она рассказывает о себе, о своей прежней работе и научных публикациях, подумал, что красотка наверняка стерва. Прагматичная карьеристка, отвергающая семейные ценности в погоне за материальным. Или наоборот – давно замужем. Пристроилась за каким-нибудь пузатым манагером, владельцем чистенькой иномарочки. Подстраховалась.

Прервав эти мои желчные мысли, главный поинтересовался, что за ЧП стряслось в нашем отделении. Я объяснил.

– «Смерть красавицам»? Кровью?! – переспросил главный, косясь на прекрасную Юлию. Я усмехнулся. Штерн изящно почесал кривым мизинцем нависающий над тонкими губами нос-сливу и тоже стал пялиться на Борисову. Молчаливый атлет-ординатор Семагин уставился на нее с прямо-таки неприличным вожделением.

– М-да, странная история…

Юлия Александровна, видя, как все на нее смотрят, улыбнулась уголками губ. Она просто наслаждалась мужским вниманием.

Экая холодная лицемерка. И ладно там главврач и Семагин – Штерн-то каков! Старик, видно, уже в том возрасте, когда любая юбка вдохновляет – лишь бы молодая, половозрелая… Я сердился на Штерна, на равнодушную Юлию Александровну и раздражался на обоих. Прекрасно зная, что вся причина моего раздражения в том, что Штерн уходит. Пока он был заведующим, я чувствовал почву под ногами. Его уход равносилен сдвигу земной коры. А он тут хорохорится перед фифой!

Главное, можно сколько угодно знать о надвигающейся неприятности, предчувствовать, готовиться, ожидать. И все равно, когда неминуемое наконец случается, – злиться от того, что оно все-таки произошло. Причем еще именно так, как ты и навоображал себе. Бессилие перед неизбежностью, которую сам себе напророчил, – что может быть хуже?

Я тяжело вздохнул. Штерн глянул на меня и нахмурился.

– «Смерть красавицам», – повторил он задумчиво. И хлопнул по столу сухенькой лапкой. – А ведь это ж наш, можно сказать, семейный скелет в шкафу. Что вы скажете, Николай?

Он подмигнул Семагину, но тот, судя по всему, его не понял. И я не понял.

– В смысле? Поясните.

Борисова склонила голову набок и прищурилась. Даже сидя на жестком стуле в кабинете главврача психиатрической больницы, эта дамочка двигалась так, будто кто-то рядом раздевался под музыку. Все ее богатое тело дышало и волновалось. И это безумно раздражало.

Штерн замолчал. Мне показалось, что-то его озадачило. Обычно он болтает охотно и без передышки, а тут… Семагин равнодушно смотрел в окно, главврач таращился на Штерна с удивлением. Видя, что все ждут от него объяснений, старик спохватился и принялся рассказывать.

– Пряжка наша родимая – бывшая лечебница для помешанных при исправительном учреждении, – сказал он. – То есть, значит, при тюрьме… Со временем больницу из-под пенитенциарного ведомства вывели. Но все экспертизы в плане вменяемости головорезов Питера и окрестностей проводились именно у нас. О, здесь такие фрукты содержались! Закачаешься. Полюбопытствуйте, если будет время, в наших архивах, – тоном гурмана, рекомендующего редкое блюдо, пояснил старик. Обращался он главным образом почему-то к Борисовой. – Мне эта фраза – «Смерть красавицам» – сразу показалась знакомой. И вот, представьте, вспомнил! Ведь это ж было, как бы это выразиться… Личное кредо первого российского маньяка, Николая Радкевича.

– Кто такой? – ревнивым тоном спросил главврач.

Штерн с удовольствием разъяснил:

– Радкевич в начале XX века зверски зарезал нескольких девиц легкого поведения… Когда душегуба поймали – содержали у нас, в лечебнице при тюрьме. Стремился он, видите ли, очистить мир от греха.

– Как английский Джек Рипер? – спросила Борисова.

– Вот! – воскликнул Штерн. – Так его и называли в Питере – Второй Потрошитель. У нас он и умер. Убили другие заключенные. После того, как суд назначил ему восемь лет каторги… Кажется…

– Когда ж это все было? – спросила Юлия Александровна. Штерн задрал голову к потолку, усиленно вспоминая.

– М-м-м… Дай бог памяти… Ага! Лондонский потрошитель закончил свою «карьеру» в 1888 году. А Радкевич принялся убивать… точно не помню, но, кажется… Нет, никак не раньше 1908-го! То есть спустя двадцать лет. Зверствовал около года. Его довольно быстро отловили и заточили до суда в нашей больнице.

– То есть надпись эта… – хотел спросить главный, но Борисова его перебила:

– Насколько я помню, Джека-потрошителя так и не поймали?

Левая ее бровь поднялась вверх, выгнувшись, как разъяренная кошка, дугой.

– Да, верно! Но сами убийства внезапно прекратились, – сказал Штерн.

– Думаете, есть какая-то связь? – вмешался Семагин, поедая глазами аппетитную Юлию Александровну.

– А что – нет?

– Николай Радкевич был желторотым юнцом, когда вдруг вскочила ему в голову идея убивать, – объяснил Штерн. – Первое нападение совершил в пятнадцать лет. На некую красивую вдовицу, которая от скуки совратила мальчика, а потом бросила. На память о себе оставила юному любовнику дурную болезнь. Увидав бывшую пассию в обществе нового дружка, Радкевич затеял убить изменницу – то ли ножом, то ли душить бросился… Эти подробности я не помню. Но знаю, что именно за этот проступок, совершенный в публичном месте, принародно, его исключили из Аракчеевского кадетского корпуса в Нижнем Новгороде.

– Завидую вашей памяти, – сказала Борисова Штерну, оглядываясь с улыбкой на нас с главным. – Жутко интересно, правда?

– Еще как жутко! – подтвердил я.

Семагин неопределенно хмыкнул.

– Да, но только какое отношение может иметь этот самый Радкевич к вашему, простите, Мише Новикову? Мальчик из детдомовского интерната, с двенадцати лет по больницам. Последние два года бессменно у нас.

Главный, слюнявя пальцы, быстро листал страницы личного дела пациента Новикова; Борисова, заскучав, уставилась в окно. Мы со Штерном переглянулись.

– Реинкарнация?

Я, в общем, надеялся пошутить, но главный почему-то обиделся.

– Не пытайтесь меня подкалывать, Одинцов! – отрезал он. – И не считайте себя умнее других.

Я начал оправдываться; а Штерн вдруг забубнил, что надпись под штукатуркой, возможно, была сделана в действительности самим Радкевичем. Бедный Миша, впечатлившись, просто повторил ее. Борисова глядела на всех нас с усмешкой.

– Да! Вот еще что! – вспомнил Альфред Романович. – Он любил представляться жертвам своим как Вадим Кровяник. Это, собственно, прозвище, под которым он был известен.

Холодный червяк прополз у меня между лопатками. При слове «Кровяник» мне вспомнилось утро и звуки, доносившиеся из коридора. Назойливые чьи-то то ли всхлипы, то ли причитание… Песенка о кровянике. Но кто же ее пел?

Миша? А вдруг не он? Я посмотрел на глуповатое лицо атлета Семагина и вздохнул.

Ах, как обидно и не вовремя Штерн уходит!

* * *

День – среда.

Я вынужден пребывать здесь. Место отвратительное, но я не жалуюсь. Главное, что плохо: попадаются красивые женщины.

А мне это видеть неприятно. Тошнота подкатывает. Возмущение взметнется в душе… Как перед тараканом или крысой какой – так и тянутся руки замахнуться, прибить… Ведь вот мерзота какая!

Сказано в Писании – «сосуд греха». Нет, она не просто сосуд… Она приманка! Как для ос блюдечко с вареньем ставят. И это ведь не всякая. Есть простушки: щуплые, невзрачные – те не в счет. А которые мало что мягки и округлы на вид, как немецкие мясные колбаски, так еще и лица себе подмалюют и увесятся блестками – ну, точно в праздник витрина съестной лавки. Те, конечно, самая мразота бесовская и есть. Обман. И – какой обман!

В похоронных конторах так трупы подмалевывают – чтобы погребающих не смущать чудовищным видом смерти. А суть этих женщин – та же. Они в себе смерть несут. Грязь кладбищенскую, могильных червей и прах.

Обидно, что поначалу ничего этого я не понимал. Вспомнить страшно, каким жалким юнцом я был, впервые угодив в подобную ловушку. Если и делал я тогда попытки освободиться, то разве от отчаяния только, как муха, попавшая в паутину, впервые ощутив скованность лапок, да вдруг пугается этого и начинает дергаться. Осложняя тем самым свое положение, все сильнее запутываясь и приближая погибель.

Настоящее осознание пришло гораздо позже. После первого акта очищения, который я совершил чуть ли не по случайности.

В тот день, 10 июня, помнится, я как раз заходил в лавку Бажо на Александровском рынке. Надо было мне купить хороший нож для домашнего пользования. Никогда в гостиницах и пансионах не встречалось мне ни разу удобного ножа.

Шваль догнала меня на пустынной улице вечером, когда я возвращался уже на квартиру. И пристала, надеясь подзаработать. Нет более хищных тварей на свете, чем проститутки. Я отказался, выразив ей свое презрение, и ускорил шаг.

Тогда эта мразь, отребье, выродок рода человеческого, оскорбившись, что я пренебрег ее телом, стала насмехаться надо мной. Мое черное длинное пальто она назвала рясой, а меня – монашком. Сказала, что я, видать, беднее ее, раз не имею лишнего рубля на «мужские удовольствия». Глядя, как я молчу, тихо и безответно, гнусная тварь разлакомилась, вошла в азарт. Настойчиво желая причинить мне душевную боль, заявила, что я и не мужчина вовсе, раз отказываюсь от ее услуг. «Такие, как ты, только по виду мужики, а на деле – пшик!» – смеялась она. Кривлялась, делала непристойные жесты и даже тыкала в меня пальцем, чего я совершенно не выношу. Я не выношу, когда ко мне прикасаются.

Но и это все вытерпел я со смиренностью агнца и только ускорял шаг, чтобы скрыться от нее. И тут она заметила мою походку.

Я высок и оттого сутуловат, когда тороплюсь, размахиваю руками, а руки у меня худы и кажутся длиннее, чем это должно быть, исходя из соразмерности.

«Э, да ты обезьяна! Чисто обезьяна, – закричала тварь. – Руки ниже колен, как у гамадрила. Небось на четырех лапах быстрее бегаешь? Ну, беги-беги. Тебя в зоосаде-то давно спохватились!»

И так, всячески оплевав и опозорив меня, ничем перед ней не виноватого человека, эта дрянь потеряла ко мне интерес и повернулась спиной, чтоб спокойнехонько себе удалиться.

Этого-то я и не снес: ее спокойствия и уверенности. Она полагала, что может творить любые мерзости и невинные жертвы ее грязного промысла смиренно снесут ее злобные выходки, проглотят обиды.

Я опустил руку в карман и наткнулся на нож, который лежал там завернутым в плотную бумагу. Рукоятка, сделанная из рога оленя, массивная, слегка выдавалась из свертка. Я непроизвольно сжал ее, ощутив, как удобно и ловко располагается она в руке, как она жестка, тверда и основательна. Ее твердость и придала мне сил.

Меня озарило. Мгновенно я выхватил из свертка нож, в три прыжка догнал злобную гадину, упыря в сладкой личине женщины, и с размаху всадил сталь в ее мягкое тельце. Потом еще раз. И еще. И снова. Гнусная кровь ее брызнула мне в лицо; гадина стонала, обмякшее тело подпрыгивало при каждом новом ударе, дергалось, но я крепко вцепился своими «обезьяньими лапами», не давая ей упасть.

Чувствовал я при этом бешеный восторг. Очищающая судорога прожгла меня насквозь. Под упругими ударами теплой волны я ощущал такую сладость освобождения, что это даже походило на боль. Я пребывал вне разума, как новорожденный младенец, – разум мой в этот миг был абсолютно свободен; никакие ужасные мысли не обременяли его. Даже сознание смерти, которое всегда присутствует и подавляет любого человека – незримо, но угнетающе воздействуя на психику, – даже оно отступило. Я погрузился в теплую вечность тьмы. Сама мерность и материальность человеческого мира, казалось, отступили от меня.

В это мгновение мне открылось, чего я хотел достичь первоначальным своими детским порывом. Что поможет мне искупить все предыдущие грехи в этом мире. Думаю, в этом состоит мое призвание и для этого-то я и пришел в мир. Да, для всех остальных людей сделаюсь убийцей, чудовищем вне закона. Но в глазах Божьих я, страдающий агнец, вознесен быть мечом Его, мечом карающим и очищающим!..

В общей сложности я нанес той девице десять или двенадцать ранений. Когда жизнь ее покинула и мои судороги прекратились, я увидел себя держащим на руках размалеванную куклу, отброшенную актерами после представления. Демон, обитавший внутри этой твари, ушел. Пошлые голубые глазки остекленело пялились на меня в изумлении; подбородочек, почти детский, с симпатичной ямочкой, выглядел особенно чистеньким и белым по сравнению с окровавленной, развороченной, как туша на бойне, грудью. Небольшой пухлый ротик, измазанный кармином, открылся безвредно, как пустой мешочек, из которого уже вытряхнули все опасное, что могло в нем содержаться. Это была оболочка гадины – пустая и никчемная.

Я выкинул ее в Неву.

Но сначала отнял у мертвой ее деньги – ведь они ей уже никогда не пригодятся. Обтер ее юбкой свое лицо, руки и нож. Нож я завернул опять в бумагу и убрал в карман. Все заняло не более семи минут. Во все это время улица оставалась пустынна, никто не видел меня.

Домой я вернулся засветло и очень счастливым.

* * *

Я решил расспросить потихоньку Мишу. Надо же все-таки разобраться, что подвигло его исписать стены призывами к убийству и какое отношение он имел к песенке про кровянику. Если, конечно, была тут вообще какая-то связь.

Оказалось, Миша и сам уже просится поговорить со мной. Я позвал его в кабинет.

Он вошел, застенчиво отведя косоватые глаза.

Я смотрел, как скромно он присаживается у стола, как пугливо обводит глазами стены. И жалел его. Сирота, воспитанник интерната, Миша Новиков с двенадцати лет мыкался по психиатрическим заведениям. Такие, как он, тихие и внушаемые, почти не имеют шансов выбраться когда-нибудь из-под чужой опеки. Очень жалко Мишу, но ничего не поделаешь. Отходы лечебно-педагогического процесса. У нас на Пряжке таких много. Большинство.

Миша сидел молча, уставясь в пол, и не решался заговорить.

– Ну, что же ты? Ты же хотел мне что-то рассказать? – подсказал я ему.

Мишин затравленный взгляд вспорхнул на мгновение к моему лицу, но тут же вильнул обратно. Разглядывать затертые тапки, грубо помеченные желтыми крестами масляной краски – да, больничное имущество. Чтоб домой не унесли. Хотя кому бы такая дрянь могла понадобиться? Ну, кроме Миши, который к этой дряни привык. Вот от него и пометили.

Миша облизнул сухие губы.

– Доктор, мне надо признаться вам. В прошлом году я с одной женщиной познакомился на площади. Привел в гостиницу, заказал номер на третьем этаже. А ночью убил. Ее звали Катя. А фамилия… фамилия – Герус. Мне эту Катю не жалко было, потому что она проститутка. Я ее бил ножом. За то, что она меня бросила. Я хотел, чтоб ей больно было. Но она не умерла. Шевелилась все. Дышала, хрипела. Противно. Тогда я задушил ее подушкой. И ушел. Сказал, что на работу иду, а ее чтобы разбудили утром.

– Где же это случилось? – тихо спросил я.

Я ни секунды не сомневался, что всю эту белиберду Миша… нет, не выдумал. Выдумывать пациент Новиков ничего не умел – в силу ограниченности и узости мышления. Но откуда-то он все это взял. Откуда?

– Так где это было? – повторил я.

Миша вздрогнул и отвлекся от созерцания своих тапок.

– А? Ну… В гостинице «Дунай» на Литовском, – тусклым голосом сообщил он, не задумываясь ни секунды. И забормотал, не поднимая глаз, сбивчиво – глотая то слоги, то целые слова: – Доктор, вот грят, душа вечна. Человек жил-жил… Умер. А душа осталась. Ей скучно. Она не может в одиночку. Как вы думаете, что она делает, чтобы спастись? А? – Блестя глазами, Миша почти бесстрашно глянул на меня.

Я промолчал.

– Ну как вы не понимаете? – вздохнул Миша. – Вы ж тут работаете… Душа переселяется. Ищет себе новый домик. Просто… идет туда. Ведь может? Может такое быть? Скажите. Я по ночам не сплю, – признался Миша, ерзая и плотно прижимая к себе руками сиденье стула – будто беспокоился, что мебель выскочит из-под него, как необузданный жеребец. – Скажите!

– Что сказать, Миша? Прости, что-то я тебя не совсем понял.

Мишины глаза злобно сверкнули.

– Тварь! – выкрикнул он. – Ночью приходит ко мне. Все лежат… А я проснулся! Вижу – сидит у двери. Как собака, на четвереньках, привалилась и чешется. Ты, грит, спи, чего не спишь? А я испугался. Тварь мне все и рассказала.

– Кто? О ком ты?!

Но Миша снова потух. Сидел, не поднимая глаз.

Опасаясь давить на него расспросами – распсихуется еще или, напротив, испугается и замкнется, – я выложил руки на стол ладонями вверх и постарался говорить как можно спокойнее:

– Ну, Миша, объясни. Кто-то приходил к тебе ночью? Разговаривал с тобой? Кто? Говори, не бойся.

– Я не знаю, не знаю. – Миша заерзал на стуле, глядя на свои тапки.

– Да ты не волнуйся. Все в порядке.

– Тварь. Сперва молча ходила… Залезет в щелку и смотрит, смотрит. Думала – я не вижу. А потом, когда узнала, что вижу, стала рассказывать. Тихо так… Только сердится, гырчит все: смерть, смерть. А потом грит: я тебя выбрал, грит. Чтобы снова явиться. Поможешь мне – и я, грит, тебя освобожу. Ты, грит, сумасшедший для всех. А я, грит, тебя научу, и ты очистишься.

– Ты успокойся, Миша. Наверно, это сон был.

Новиков поднял голову. Черные косые глазки его взбалмошно суетились, как мыши на лабораторном столе. И вдруг застыли, упершись прямо мне в глаза. Я вздрогнул: что-то глянуло на меня из Мишиной души такое, чего я никак не ожидал.

– Ты сам-то понимаешь, что буровишь, докторишка безмозглый?

Лицо Новикова совершенно преобразилось: передо мной сидел другой человек. Наглый, черствый, жестокий до крайности. Безбашенный и неуязвимый.

У него даже голос переменился. Низкий, гортанный, он походил на рычание взбешенного зверя. Тварь?

– Всё хотите меня понять? Лечить хотите? Да будь вы хоть семи пядей во лбу и держите меня в своих душегубках хоть сто лет – ни черта вам меня не переделать! Я такой, какой есть! Бич Божий, огонь очищающий! Мне отмщение, и аз воздам! Вам, дуракам, не под силу…

Он сорвался уже на крик и вдруг снова погас. Вместо рычащего зверя возник опять Миша Новиков прежний, жалкий – раздавленный людьми червяк. Насмерть перепуганный.

– Тварь, – захныкал он тоненьким голоском. – Ползает ночью. Боюсь – в мою голову залезет. Я не хочу. Дайте мне что-нибудь, чтоб я спал! Я спать не могу.

И, всхлипнув, уставился на свои тапки.

Я перевел дыхание. Глянул на руки – дрожат. Ничего себе! Все же такого мне еще видеть не доводилось.

В Средние века все верили в одержимых дьяволом. Причем святая инквизиция знала, как с этим следует обходиться. Но в наше время верить в одержимость как-то не принято. Гораздо проще поверить… ну, хотя бы в реинкарнацию. Только как с подобными реинкарнациями поступать? Что-то не припомню я дельных рецептов… Не экзорциста же вызывать. В психиатрическую. Ну-ну, хватит шуток! Не до шуток здесь. Это все от нервов.

Я постарался взять себя в руки и как можно спокойнее сказал:

– Не волнуйся, Миша. Мы тебе новые таблеточки пропишем, будешь спать хорошо. А пока иди. Хорошо?

– Хорошо.

Миша встал и вышел, острым взглядом препарируя на ходу свои тапки.

«Неудивительно, что обувка у него превратилась в лохмотья», – подумал я.

Честно сказать, я растерялся. Те лекарственные средства, которые Миша принимал у нас, до сих пор стабильно удерживали его в состоянии тупой покорности. И вдруг… Что же ему еще назначить? Окончательно заглушить мозговую деятельность? Нехорошо.

Надо срочно поговорить со Штерном. Что у нас творится в отделении? Реинкарнация… Черт ее побери!

* * *

День – вторник.

Он был моряком, как и я. Я должен был догадаться.

Впервые я увидел море в Одессе. Когда сбежал наконец от бабки с матерью, из Нижнего. Приехал ночным поездом, и тут же понесло меня на берег. В теплой влажной чернильной темноте ночи не было видно моря, но я отлично слышал его. Громадное, бесформенное и неловкое, ворочалось оно где-то впереди, тщетно пытаясь выбраться на берег, рыча, вскидываясь, задевая царапками камней мои босые ноги.

Стихия. Море. Свобода.

Никто не может сломить, преодолеть эту силу.

И я впервые захотел принять ее, взять себе. Мне так радостно было осознавать, что я уже почти взрослый…

Спустя год на том же самом месте мне и подвернулась возможность.

– Вадим, – сказала девка. – Не угостишь ли даму красненьким?

Мы выпили вина в ближайшем кабаке, потом она потянула меня на берег. Но повела каким-то кружным путем. Наверное, хотела заманить в воровской шалман и ограбить.

Я догадался, когда вместо берега мы оказались с ней в глухом переулке.

– Кажется, мы не туда попали, – сказала она, притворяясь, что это ее удивляет, и заржала. Лицо у нее сделалось тупое и бессмысленное, как у жующей овцы.

– Зачем ты меня обманываешь? – спросил я ее. – Притворяешься. Нехорошо!

Она хихикала и кривлялась, делая вид, что пьяна. А я схватил ее за волосы – у нее были длинные черные волосы, как у всех них, и, дернув, намотал на кулак… Чтобы не видеть дурацкой ухмылки на размалеванной роже.

Она вздумала было вопить, но я зажал ей рот ладонью и, хотя она кусалась, противно слюнявя мне пальцы языком, я не разжал руки до самого момента, когда у нее начались конвульсии.

Тогда я ее отпустил. Она отдышалась и, вообразив, что все еще может спастись, побежала от меня, неловко перебирая ногами.

Я вытащил из кармана нож, догнал гадину в три шага и тогда уже угостил ее красненьким на славу.

На всю катушку.

* * *

Как я и ожидал, Юлия Александровна оказалась дамой властной и с амбициями.

Особенно ее сугубое внимание к мелочам меня бесило. Она входила во все, всем интересовалась, все замечала.

Штерн, как заведующий, тоже проявлял дотошность. Но, склонный прощать старику его немецкий педантизм, ту же самую черту у дамочки я возненавидел, отнеся на счет въедливости характера.

Я злился, но спустя четыре дня мне стало не до того. Воцарение Борисовой меня больше не волновало. Потому что в отделении случилось ЧП.

Миша Новиков пытался убить себя.

Для этого он разорвал ночью свои пижамные штаны, скрутил из них жгут, закрепил на спинке кровати и полночи провисел, полузадохшийся, потеряв сознание, в петле, которая не затянулась до конца.

Утром ординатор Семагин и медбрат Шевырев освободили несчастного из смертельной ловушки. Говорить Миша не мог: дергаясь в судорогах от асфиксии, он повредил себе гортань. Сутки его продержали в реанимации. А после снова возвратили нам. Куда же еще?

Мы поместили его в отдельный бокс для буйных, привязали ремнями к кровати. И он лежал и плакал все время, когда не спал…

– Почему вы не рассказали мне?!

– Что не рассказал?

Борисова ворвалась в ординаторскую, как взбесившаяся фурия, и с порога накинулась на меня.

– Вы обязаны были мне рассказать о своем разговоре с пациентом Новиковым! – заявила она, и от холодности ее тона у меня заломило зубы.

– Откуда вы знаете, что я с ним говорил? – удивился я. Борисова даже глазом не моргнула. «Ну, разумеется. Агентуру не сдаем? Интересно, кто из наших проболтался?..» Я огорчился, но постарался скрыть недовольство.

– Что вы от меня хотите? – спросил я Борисову.

– Хочу знать – и немедленно, слышите? О чем вы говорили с больным, который после ваших замечательных бесед совершил попытку суицида.

«Батюшки! – изумился я. – Сколько прыти». От удивления у меня даже злость прошла. Выложив руки на стол перед собой – ладонями вверх, – я спокойно принялся рассказывать:

– Пожалуйста. Значит, с Мишей Новиковым мы говорили о реинкарнации.

– То есть, э-э-э?..

– Метемпсихоз. Переселение душ. Видите ли, в буддизме…

Борисова вспыхнула:

– Не надо объяснять!

– Да? Тем лучше. Так вот, Миша очень переживал, что какая-то, как он выразился, «тварь» ночью, пока он спит, залезет к нему в голову. И заставит его действовать, как привыкла.

– Кто привыкла? – не поняла Борисова.

– Тварь, – терпеливо пояснил я. – В какой-то степени его опасения были не так уж напрасны. Тварь в его голову действительно залезла. Миша признался мне в убийстве, которое он якобы совершил в гостинице «Дунай» на Литовском… Понимаете?

– Скажите, Алексей Васильевич, вы что, издеваетесь надо мной? – Голос Юлии Александровны подозрительно задрожал.

Мне показалось, что лед, которым, очевидно, кто-то набил эту стройную красивую женщину с ног до макушки, вот-вот затрещит.

Говорят, айсберг, перед тем как расколоться, тоже трещит. Тут самая опасность, если эта штука перевернется. Ведь бо2льшая часть ледяной глыбы покоится под водой, наверху лишь крохотная маковка. Но когда лед подтаивает, центр тяжести смещается – и глыба, вздыбившись внезапной ледяной горой, поднимает такую волну, которая легко потопит даже океанский лайнер.

«А что? Может быть, – думал я, – и Борисова эта так же устроена. В ней скрыты неисчерпаемые запасы льда. Пожалуй, не стоит нарываться».

– Переселение души невозможно, – механическим голосом произнесла Борисова.

– Да? Тут, видите ли, такая интересная деталь… Миша изложил мне в подробностях действительные события, которые имели место в Петербурге ровно девяносто лет назад, то есть в 1909 году. Он даже назвал реальное имя одной из жертв Вадима Кровяника. Имя Екатерины Герус. Как вы думаете, откуда он мог узнать его? Может быть, вы думаете – из нашего архива?

– Нет, – с хладнокровием пиявки ответила Юлия Александровна. – Знаете, я навела справки. В архиве нет никаких бумаг, связанных с Радкевичем. Не говоря уж о том, что больных у нас в архив пускать не принято.

– Никаких бумаг? Но я совершенно точно знаю, что в нашем архиве хранился дневник Радкевича. На первых порах ему ведь и писать давали, чтобы разобраться – не притворяется ли.

Я знал, что Миша никаких бумаг в архиве читать не мог. Но зато их мог читать кое-кто другой.

– Мне бы хотелось понять одно: вы-то, Алексей Васильич, не притворяетесь ли? – с горечью спросила Борисова. – Уверяете меня, что на полном серьезе поверили в этот балаган с переселением душ? Реинкарнация? Вы же доктор!

– А сама история Потрошителя и Радкевича вас никак не заинтересовала в этом ключе? И потом – разве доктор не может… сомневаться?

Я чувствовал, что хожу по краю. Но игра доставляла мне столько удовольствия…

– Сомневаться? В выводах фундаментальной науки? Никогда. Настоящий доктор… Впрочем, вряд ли об этом стоит. Боюсь, вы просто не желаете работать с вашими пациентами как следует, – сухо ответила Борисова. – Что ж… Как заведующая отделением я вынуждена взять это на себя. А в отношении вас сделаю выводы.

И она вышла из ординаторской, дверью не хлопнув. Такая выдержка восхитила меня. Настоящая железная леди!

Выпроводив Борисову, я бросился звонить Штерну.

Он был дома и обрадовался, услышав мой голос.

– Тебе не передали? Я же звонил тебе уже раз пять. Ну, надо же! Распустились там все без меня, – оживленно лопотал старик в трубку. – Алексей, послушай меня…

– Слушаю!

– Я тут подумал, порассуждал. И вот к чему пришел. Отделение наше – замкнутая система. Ты прекрасно знаешь, насколько пациенты закрыты от внешнего мира. У нас никакие волнения сами по себе не возникают. Все внешнее закупорено. Если что-то случилось – причина этого кроется снаружи. Это понятно? Так вот. Я стал искать причину, сопоставил даты. Ну, и слушай! – закричал мне прямо в ухо старик. – Все неприятности начались у нас с приходом Борисовой!

Я оторопел:

– То есть? Что ты хочешь сказать, Альфред Романович, уважаемый? Она, что ли…

Старик засмеялся:

– Да боже упаси, я совсем не это… Хотя знаешь? Была и такая версия! В отношении Потрошителя по крайней мере. Кое-кто полагал, что только женщина способна так возненавидеть другую женщину, чтобы…

– Альфред Романович! Вы же не о Потрошителе хотели.

– Ах да, да… Слушай! Так вот. Как только я догадался про Борисову – я тут же вспомнил еще одну особенность, которая совпадала у всех жертв Кровяника. Помнишь, нет? Он убивал красивых брюнеток с голубыми глазами.

Я похолодел. Борисова?

Красивая брюнетка. С холодными, как лед, глазами. Голубыми, конечно.

– Альфред Романович, прости, мне срочно надо бежать.

– Что? Куда? Подожди-ка, я хотел кое-что спросить у тебя. Весь вечер звонил… А эти все – нет да нет! Получается, даже и не передали…

– Альфред Романович, драгоценный, уважаемый! Прости, потом перезвоню!

Он еще что-то бухтел, но я бросил трубку и выскочил из ординаторской.

Кажется, Борисова только что заявила, что намерена навестить Мишу?

Надо любыми путями помешать ей.

* * *

День – четверг.

Когда меня выгнали с флота, поначалу не было никаких идей. Никаких амбиций.

Вадим Кровяник не желал видеть красивых женщин, и я старался отыскать такой способ существования, чтобы с ними не встречаться.

Последнее происшествие меня напугало. Покидая гостиницу, я боялся, что меня застукают, и потому сказал коридорному – мол, девица спит и будить ее до утра не нужно.

На самом деле она уже час как лежала мертвая. Или?.. Кажется, я что-то путаю.

В голове у меня, признаться, все основательно перемешалось с тех пор, как я прочитал свой дневник. Я нашел его в архиве, куда пустил меня приятель по доброте душевной. Сам не знаю, что я искал тогда. Меня вела обычная любознательность.

Были и другие мысли: я искал иного поприща человеку моего склада. Разбирая чужие беды, я, возможно, желал подспудно разобраться со своими. На этом пути я многое узнал: например, о том, что подавленная транссексуальность может быть причиной агрессии. Да, я многое узнал. Кроме одного: кто же я такой? Мужчина или женщина? Мститель или жертва? Чистое Божье создание или исчадье ада?

Так я размышлял, оглядывая впервые пыльные папки со старыми историями болезней, сводок статистики, бюллетеней и прочие залежи медицинского мусора в подвале. Мой пьющий приятель Семенов получал наслаждение в компании бутылки, а я рылся в этом прахе людском. И случилось чудо – я отыскал свою собственную старую тетрадь, исписанную карандашом. Вместо дат – только дни недели.

Как же я был счастлив! То мгновение сделалось точкой опоры для всего последующего – основополагающей, могущественной точкой. О подобном говорил Архимед, утверждавший, что надежная точка опоры позволит ему перевернуть Землю.

Чувства, захлестнувшие меня в тот момент, передать невозможно. Что испытает безродный найденыш, вдруг узнав в попавшейся ему на глаза антикварной дагерротипии собственное лицо? Он узнает не просто лицо – он узнает судьбу, род, имя, все главное о себе.

Время меня никогда не интересовало – ведь я обитатель вечности.

На крышке тетради чужой рукой было выведено: «Николай Радкевич. 1909 год. Наблюдающий врач…» Подпись неразборчива. Впрочем, свой почерк я тоже не сразу разобрал. Все-таки столько лет прошло. За эти годы многое во мне поменялось. Но только не самое главное – мое призвание. Я навсегда отдан Ему, я рука тьмы. Принадлежу тьме, как и тьма принадлежит мне.

Но в этот раз я хотел поступить хитрее, чтобы не навлечь на себя такие неудобства, как прежде, в прошлом, когда все заканчивалось скорбным домом и смертью. Теперь я хотел сохранить свое положение. Обитая там же, куда всякий раз приводила меня судьба, я хотел оставить свободу своему безумию. Тем более рядом – столько поврежденных и пустых душ. Они словно удобные инструменты – бери в руки и пользуйся!

…Мои желания обострились в особенности, когда появилась она.

Она разбудила мою вечную жажду. Захотелось действовать.

* * *

Семь часов вечера. Пациенты отделения поужинали, и ходячие толклись последние два часа перед отбоем в дневной комнате, рядом с телевизором, который никогда не включали. Сестры с санитарками пили чай, готовясь к пересменке.

В Мишином боксе Борисовой я не нашел.

В отделении ее тоже не было. Торопясь, я помчался по коридору, заглядывая в палаты.

– Юлию Александровну не видели?

С Шевыревым мы чуть было не столкнулись лбами. Угрюмо зыркнув в мою сторону, он неохотно сообщил, что вроде бы заведующая намеревалась спуститься в архив.

– Что ей там делать? – спросил я раздраженно.

– Да вроде кто-то звонил ей оттуда. Почем я знаю? – Шевырев пожал плечами и ушел.

Я поспешил вниз.

Спускаясь на лифте в подвальный этаж, я думал о сходстве маниакальных идей Радкевича и лондонского Джека-потрошителя. На чем оно основывалось? На генетическом родстве? Одержимость – свойство наследственное.

Но как быть с историей Миши Новикова, которая таит в себе странный подтекст? Ведь и сами по себе идеи опасны для безумцев и могут носить характер эпидемического заражения. При постоянном воздействии на больной ум… Однако в этом случае кто-то должен был сыграть роль переносчика инфекции, носителя, передаточного звена…

Лифт загудел, подпрыгнул, и кабина остановилась. Я вышел на нижнюю площадку лестницы, оглянулся по сторонам. Табличка с надписью «Архив» и стрелкой-указателем висела в полутора метрах дальше, на стене. Я последовал за стрелкой.

В пустынном коридоре мои шаги отдавались гулким эхом. По потолку тянулись массивные вентиляционные трубы, сужающие и без того небольшое пространство; лампочки горели редко, чередуя полосы света и полумрака; то и дело попадались какие-то запертые двери, никак не обозначенные, безымянные. Дважды узкий коридор делал повороты, и в гулких полутемных углах мне мерещились чьи-то торопливые шаги. Кто-то перебежками догонял меня, сокращая постепенно расстояние между нами.

Я трижды оглядывался, испытывая приступы паники, но так никого и не сумел разглядеть. Гадостные подозрения бушевали во мне, и я торопился выйти на свет.

Когда я оказался у двери архива, изнутри раздался вопль, от которого волосы мои встали дыбом. Кричавший сразу смолк.

Я распахнул дверь – в помещении архива было темно. Ступив через порог, наугад вытянул руки, пытаясь нащупать выключатель, но он никак мне не попадался.

Я вжался в стену перед лицом тьмы и, уговаривая себя успокоиться, стал дышать тихо, вслушиваясь в малейшие шорохи и скрипы и надеясь что-нибудь разглядеть, когда глаза привыкнут к темноте.

В конце концов, в архиве имелось еще и окно. Тусклое, полуподвальное, никчемное в огромном помещении, оно пропускало очень мало света. И совсем ничего – вечером, после захода солнца. Но есть надежда, что во дворе зажгут фонарь. Мачту уличного освещения, так называемую. Иногда ее зажигают, если это кому-нибудь нужно… Мне очень, очень нужно!

Я занимал себя дурацкими рассуждениями, а совсем рядом кто-то шумно дышал. Там, впереди, что-то ворочалось, пытаясь, очевидно, исподтишка подобраться ко мне поближе…

Дверь скрипнула, впустив в помещение кого-то еще. Войдя, человек остановился.

– Юлия Александровна? – неуверенным свистящим шепотом позвали из темноты. Справа железо царапнуло по бетону, и я услышал, как кто-то ползет, тяжело дыша, в мою сторону.

– Алексей, ты здесь?

Этот голос я узнал, но не успел откликнуться, как послышались шум борьбы, стоны и невнятная ругань. Потом рядом что-то обвалилось, задев меня острым углом по уху. Заорав от боли, я дернулся – ухо горело и пульсировало, будто его кипятком сбрызнули. Яростно я замолотил рукой по стене в поисках выключателя.

Рука наткнулась на нечто мягкое; охнув, я отскочил.

В этот миг какой-то автомобиль заехал во двор и мазнул фарами по окну. Ярко, как луч прожектора или вспышка молнии в грозу, высветило передо мной надпись: «Смерть красавицам!» Это было написано кровью прямо на стене.

Я обернулся. Свет фар медленно ехал вдоль стены, размыкая тьму, разрезая ее на части – машина на улице делала разворот, а я следовал глазами за беспощадным светом, жадно вглядываясь в открывающуюся мне картину.

Шкаф с архивными бумагами слева повален. Черноволосая женщина с перекошенным бледным лицом смотрит на меня; взгляд ее полон слез, злобы и ярости. А рядом с ней…

Я не мог отвести глаз от его окровавленных рук, которыми он держал нож.

Штерн.

Передаточное звено? Переносчик заразной идеи?

В этот момент Юлия Александровна вздрогнула и громко, отчаянно прошептала:

– Не надо!..

Последнего слова я не расслышал.

Кто-то ударил меня сзади по голове.

Мне повезло: за секунду до этого я успел сделать шаг вперед – удар вышел смазанным и своей цели не достиг.

Убийца хотел раскроить мне голову, но только напрасно разозлил меня, наставив шишку на затылке.

Я развернулся и всем корпусом бросился на нападавшего, припер к стене, прижал локтем его бьющийся горячий кадык. Негодяй брыкался, выл, пытался укусить, но я продолжал душить его, другой рукой колотя под дых что было сил, кулаком, пока он не обмяк и не свалился на пол у моих ног.

И тут наконец вспыхнули люминесцентные трубки дневного света под потолком.

– Здоровенный же бугай, – тяжело дыша, сказал сзади Штерн.

– Кто?! – дернувшись на звук его голоса, крикнул я. Ординатор Семагин, дылда и атлет, громоздился кулем у моих ног. – Кто?!

– Ты, ты, Алеша, – успокаивающе похлопав меня по спине, сказал старик. – Просто… Попович какой-то, со Змей Горынычем вкупе. Иди сюда.

Я действовал чисто инстинктивно.

Юлия Александровна, всего минуту назад отчаянно противостоявшая убийце, неожиданно сомлела – то ли от значительной кровопотери, то ли от пережитого потрясения. Я поднял ее и понес к лифту. У нее оказались две глубокие раны на предплечьях и груди – по счастью, не колотые, а резаные. Сильнее пострадали руки – она отбивалась от нападения, загораживая руками лицо.

В приемном покое ей оказали немедленную помощь. На всякий случай вызвали даже бригаду реанимации. Когда ее положили на носилки, она мне улыбнулась.

И я поразился – насколько же предубежденным болваном надо быть, чтобы не заметить того, что так ясно увидел я теперь. Никакая она не стерва и не карьеристка. И нет у нее пузатого мужа-коммерсанта. Вообще никого нет. Есть одиночество, жуткое, арктическое одиночество, колючая полярная ночь и страх, что так вот и жизнь пройдет, а рассвет никогда не наступит.

Страх, унизительный, попирающий гордость. Отсюда и холод. Стоит ли за это винить женщину?

Ординатора забрал вызванный Штерном наряд милиции.

– Думаю, этот тип скоро вернется к нам, – сказал Штерн, задумчиво глядя, как уводят несостоявшегося убийцу. – Экспертизы, проверки, следователи. Ну а потом – снова у нас. В другом уже качестве. Без отпусков и отгулов, без выговоров и премий.

Я поглядел на Штерна в упор.

– А вы-то откуда здесь взялись, Альфред Романович?

Старик ухмыльнулся.

* * *

Следователи обыскали квартиру Семагина и обнаружили пропавший дневник Вадима Кровяника. Ординатор выкрал его из больничного архива и потом дополнял собственными записями, путая свою биографию с биографией Радкевича.

Лондонского маньяка Джека-потрошителя оба безумца полагали не просто своим духовным предтечей, но чем-то вроде предыдущего воплощения.

– Откуда такие странные фантазии? – удивлялся я. Пытаясь ответить на мой вопрос, Штерн пространно разглагольствовал, приплетая, на мой взгляд, идеи не менее бредовые.

– Знаешь ли, Алексей, ведь медицина сама по себе… Вот в первоначальном случае – я имею в виду историю с Джеком-потрошителем – тоже подозревали медика. Говорят, это был человек образованный, из высшего общества. Никто ничего не доказал, но, когда его изолировали в заведении для душевнобольных, убийства прекратились.

Видишь ли, мы не задумываемся, какое это тяжелое бремя – постоянно заглядывать в глаза безумию…

– Но есть же методики! Супервизии… Они для того и придуманы, – вяло возражал я. – И что же они не сработали?

– Ну да, ну да, – соглашался старик, скептически покачивая головой. – Однако…

Но тут я вцепился в Штерна с другой стороны.

– А как вы догадались, что Миша Новиков здесь ни при чем?

Штерн удивился:

– Ну, во-первых, все-таки при чем… А во-вторых, помнишь, когда мы разговаривали о Радкевиче и Джеке-потрошителе в кабинете главного? Я тогда еще удивился, что это Семагин так скромно молчит. Я ведь помню, что он писал какую-то работу о расстройствах личности, в связи с чем постоянно торчал в архиве. С Семеновым нашим подружился, таскал ему водку… И много чего разыскал. В частности – историю болезни Радкевича. Ты помнишь Семенова? Вот-вот… А потом, каюсь, ведь это я рассказал Семагину о Радкевиче. Он страшно увлекся тогда этой темой. Такой энтузиазм… И вдруг – абсолютное равнодушие. Мне оно показалось не совсем искренним. Я насторожился. И вот…

– У меня вопрос: почему именно Семагин? Я имею в виду сумасшествие, – удивлялся я. – Он казался таким… обычным. Атлет. Косая сажень в плечах. Этакий жеребец-производитель. Совсем не тот психотип, чтобы…

– Психотип! Да кто ж знает, почему это происходит?! Не вам бы, голубчик, такое говорить. Читали вы доктора Чехова? У него частенько медики сходят с ума. И у других…

– Так то литература!

– Литература – не значит «вранье», – рассердился Штерн. – По нашему ведомству как-то видел статистику – вот это, знаешь ли, цифры! Вдумайся, человече: нас, психиатров, сама профессия в боги рядит – судить о душе – это ли не палачество? Это ли не бремя непереносимое, не груз для сердца? Не кара, в конце концов?

– Что-то вы как-то пессимистично, – не соглашался я.

– А что, по-вашему, способно противостоять реальному злу в нашей сфере? Супервизии ваши, что ли? Молоды вы, голубчик… Нет, я настаивать не хочу. Но все же предупреждаю, как старший по цеху, так сказать. Наш брат просто обязан иметь за душой хоть что-то еще, кроме голой теории. Какое-то, как бы это выразиться, санирующее мировоззрение. Блокировку. Если сказать иначе – веру.

Потому что рано или поздно, но, занимаясь подобными случаями, вы непременно столкнетесь с мыслью или ощущением, что да – чья-то кровавая душа выползла из преисподней и рыщет по миру в поисках новой оболочки, дабы творить с ее помощью зло. Она испытывает дикую, неуемную жажду, неизвестно кем и для чего вложенную ей от рождения, и мало что способно этой жажде противостоять.

Подобная мысль способна свести с ума.

И что тогда защитит нас всех перед лицом зла?..

До конца я в эту его теорию так и не поверил.

Какая связь имелась между Семагиным, Мишей Новиковым, Николаем Радкевичем и Джеком-потрошителем? Какое могло быть между ними связующее звено?

Кто был по-настоящему виноват в их безумии и маниакальном стремлении к убийству? Сходные врожденные устремления, жизненные обстоятельства или сама Идея убийства, очищающего мир от греха?

Не знаю. Я всего лишь врач-психиатр, и не слишком хороший: в своем деле мне не хватает самоотверженности. Я ведь не желаю по-настоящему глубоко погружаться в потемки сознания больных. Я опасаюсь повстречать в них собственное отражение.

Для меня все смутное понимание и страх перед нераскрытой загадкой воплотились в той незатейливой песенке, которую я когда-то услышал в больничном коридоре родимой Пряжки:

Там, где лихо повстречается с бедой, Позатянет все крапивой-лебедой, А если смерть с косою где пройдет — Кровяникою тропинка зарастет.

О реинкарнации же я и вовсе ничего знать не хочу. Не надо.

Мост-призрак

Петроградская сторона

На углу Кронверкской улицы стоял когда-то деревянный дом.

В 1911 году прежний его владелец умер. Наследник, не испытывая ностальгической привязанности к случайно доставшейся ему рухляди, рассудил, что в ремонт прогнившего строения деньги вкладывать – все равно что в крысиную нору их метать, однако земля в столице стоит недешево. Поэтому решено было старый дом снести, а площадку использовать под строительство другого здания.

И вот артельщики из-под Пскова принялись ворочать лопатами землю, копать котлован под новый фундамент во дворе семнадцатого дома.

В пятницу, в три часа пополудни один из них, Емельянов, с размаху всадил лопату в грунт, она ударилась обо что-то твердое и застряла.

Артельщик выругался, потащил лопату обратно, но она засела прочно. На зов первого подошел второй артельщик. Мужики, приложив мощное усилие, лопату выдернули, едва не обломив ее черенок, а с нею вместе выворотился наружу немалый пласт трухлявой, хотя все еще плотной древесины и вдобавок – человеческий череп, желтовато-коричневый, перекошенный набок и кривозубый. Артельщики ахнули, побросали инструмент, закрестились.

Прибежал подрядчик. Мужиков отогнал, поворошил раскоп.

И открылся в земле деревянный настил, сверху еще вполне крепкий, видимо, это были полы старого здания, ушедшие с годами глубоко в землю.

Вытащили одно бревно, другое – внизу оказалось несколько человеческих скелетов.

Дело выходило совсем подозрительное. Подрядчик, не желая впутываться в уголовщину, остановил работы и побежал докладывать о находке.

Артельщики, бурно обсуждая между собой происшествие – к чему здесь человечьи кости лежат и не клад ли тут, часом, зарыт, – вылезли из ямы, уселись в теньке на перекур.

Котлован опустел, и только выброшенная на дно ямы черепушка одиноко щерила невеселый кладбищенский ухмыл.

* * *

– Что это они там разгалделись?

Александра Волынцева, дочь адвоката Волынцева, сидела на подоконнике в своей комнате и, скучая, разглядывала двор. Какое-то время ее занимало глядеть, как трудятся артельщики-земплекопы внизу, но теперь и они ушли, и во дворе семнадцатого дома не осталось совсем ничего интересного – извлеченный из земли череп с подоконника не просматривался. А жаль.

С детства Саша Волынцева носила в душе восторженную тягу ко всему мистическому, иррациональному, жуткому и необъясненному. Череп ее порадовал бы.

Она нервничала теперь, сидя на подоконнике, потому что ждала. Ни одного праздника в своей жизни она не ждала так, как нынешней пятницы. Всю неделю ее мучило, что дни размазываются тягучей патокой – с того самого момента, когда мать, торжественно блестя глазами, объявила: задуманное предприятие удалось. Госпожа Алимова, самый известный медиум Санкт-Петербурга, обещала быть на их светском рауте. Сегодня.

Саша задернула занавеску и начала расхаживать по комнате, обкусывая заусенцы на пальцах. Еще немного, и она изглодала бы и ногти – привычка, за которую ее с пяти лет безжалостно била по щекам нянька, но тут в квартире раздался звонок.

Заливистое электрическое пение заставило сердце Саши трепыхаться воробьем.

Ей пришлось усилие над собой сделать, чтобы не выбежать навстречу гостье, а выйти степенно.

Госпожа Алимова превзошла самые смелые Сашины ожидания. Она была восхитительно странной.

Непропорционально маленькая голова с налезающими на глаза черными кудельками, жирная морщинистая шея, обмотанная в несколько ярусов жемчугом и ожерельем с резными подвесками из слоновой кости. Безумных красок шифоновый наряд на шелковой подкладке – шелестящий, переливчатый и развевающийся от малейшего движения воздуха. А лицо…

У Саши сердце замерло, когда она увидала сердито поджатые морщинистые губы, вздернутый нос и подведенные черной краской, удлиненные на манер египетской Клеопатры глаза.

Руки, напоминающие когтистые птичьи лапы, перебирали четки со странными брелоками в виде удлиненных крестов, полумесяцев, звездочек и каких-то еще неизвестных Саше символов.

Госпожа Алимова имела вид тринадцатой феи, явившейся в самом конце праздника, чтобы погубить принцессу черным заклятием и отомстить ее неразумным родителям – королю и королеве.

– Очень рады вас видеть, – прошептала мать Александры, пораженная внешностью женщины-медиума. Адвокат Волынцев молча поцеловал руку у старой ведьмы.

Алимова благосклонно кивнула и, увидев Александру, закрыла глаза.

– Сегодняшняя медитация, несомненно, будет удачной. Я ощущаю… некие вибрации.

От этого сообщения банальные слова приветствия, которые Саша держала в уме, рассыпались прахом. Онемев от восхищения, девушка молча проследовала за госпожой Алимовой в гостиную. Шею и плечи ее щекотали целые стада холодных мурашек: вот оно, сейчас, сейчас… Темный час приближается.

Алимову представили гостям. И начался вечер, окутанный сладким очарованием жути.

* * *

За ужином почти все приглашенные большей частью помалкивали. Только литератор, господин Л., недавно выпустивший два весьма успешных мистических романа, желая поддержать свое реноме эксперта по сверхъестественному, неожиданно, без всяких просьб со стороны поведал гостям инфернальную историю.

Сославшись на петербургских старожилов, Л. рассказал, что еще во времена царя Петра Великого, когда для городского строительства со всей земли русской были привлечены откупщики, подрядчики, лесоторговцы и прочая деловая братия, во вновь возводимой столице завелась нечистая сила.

Уж больно много лихоимства, жульничества и обмана производили в новом городе желающие поднажиться предприниматели. Не смогли черти пройти мимо такого рассадника грехов.

Мостов в те времена в городе было мало, а нужда в них имелась огромная – для сообщения между островами и разными частями строительства.

Вот и придумали черти хитроумную вещь: призрачный мост-двойник.

Требуется, бывало, купцу или вору-подрядчику перейти на другую сторону. А черти тут-то и подловят: напустят на реку туману, во мгле моментально человек потеряется, заблудится… Выходит к знакомому мосту, а что-то с ним вроде бы и не то. Зыбкий он и будто бы даже на месте не стоит. Идет человек – и не узнает ни местности вокруг, ни самого моста.

Потому что не мост это на самом деле, а чертова обманка – призрак. И кто на такой мост ступит – уходит по нему прямиком в адское пекло и никогда уже не вернется.

А мост-призрак постоит да и растворится поутру. В другой раз снова объявится. Так и гуляет по городу, уводя грешников в ад без покаяния.

– Любопытная история. И какой же из нынешних наших мостов двойника имеет?[6] – спросил, вытерев салфеткой рот, господин Фролов, дальний родственник Волынцевых.

Литератор Л. осекся.

– Двойника? Я разве сказал о двойнике? Я, собственно… А впрочем… – Литератор Л. почему-то растерялся.

– Я думаю, это Аптекарский мост! – высказался хозяин дома. – Если с петровских времен… то ведь Аптекарская переправа – одна из самых старых в городе.

– А почему не Гренадерский? – спросил господин Фролов, улыбаясь. – Я даже слышал, что его-то как раз перемещали. На место Сампсониевского моста.

– Нет-нет, господа. Я полагаю, речь идет о Тучковом мосту, – вмешался литератор Л. – Я собирался написать именно…

– Позвольте! Так вы эту историю с чьих-то слов передаете или сочиняете? – обиженно насупился Фролов.

– Э-э-э… Не то чтобы сам. Это было бы слишком… Как бы это…

Начав подыскивать более точные выражения, литератор запнулся; вид у него сделался неуверенный, и он утратил половину глянцевого блеску, который придавали его фигуре слова «успешный литератор».

– Господа, господа! – вмешалась хозяйка дома, ангельски сияя застывшей улыбкой. – Не спорьте. Вы не забыли? Сегодня нас ждут удивительные духовные опыты. Почему бы не спросить о предмете нашего медиума?

– Да, – звучно произнесла госпожа Алимова, опустив пергаментно-желтые морщинистые веки. – Я ощущаю… среди нас вибрации.

Никто не нашелся что сказать. Закончив ужин, гости перешли из столовой в гостиную для проведения спиритического сеанса.

* * *

Легкий столик, подходящий для столоверчения, разместили в центре комнаты и расселись вокруг него.

Верхний свет погасили, в комнате зажгли свечи, поставив их на камин, и еще не погасло пламя в самом камине.

Лицо госпожи Алимовой, сидящей напротив огня, озарилось дрожащими оранжево-красными всполохами. На столе перед ней положили стопку чистой бумаги и карандаши.

Чтобы войти в транс, медиум свесила голову на грудь и начала раскачиваться из стороны в сторону, как бодливая коза, которая раздумывает, куда бы сподручнее ударить рогами.

– М-о-о-о-м-м-м-м-м! О-о-о-о-о-о-мммм! – завывала госпожа Алимова.

Протянув птичьи лапы, она схватила своих соседей справа и слева от себя – господина Фролова и литератора Л. – за руки. Остальные за столиком тоже взялись за руки.

– Духи… Духи умерших… Духи живших в прежние времена… Кто-из-вас-присутст-вует-здесь-с-нами? – нараспев вопрошала госпожа Алимова. – Отзовитесь! Если есть в этой комнате духи, согласные говорить с живыми, подайте сигнал, стукните один раз. О-о-о-о-м-м-м-м! М-о-о-о-м-м-м-м-м!

Поначалу ничего не происходило. Гости исподтишка переглядывались, стараясь подсмотреть друг за другом: не смеется ли кто и все ли держат руки на виду?

Неожиданно раздался резкий деревянный стук. Всеобщее «ах!» пронеслось по комнате. Одна из четырех свечей на камине погасла. Столик качнулся, и два карандаша скатились по его гладкой поверхности на пол.

Саша вцепилась в руки матери и господина Фролова. От страха у нее перехватило дыхание.

Алимова, еще ниже опустив голову, глухо произнесла:

– Дух, говори со мной. Будешь ли ты отвечать на вопросы? Дай ответ.

Громкий стук. Столик тряхнуло снова.

Алимова подняла голову, и вздох ужаса вырвался у присутствующих: глаза медиума закатились под лоб, только белки поблескивали в темноте, отражая пламя свечей.

– Назови свое имя, дух!

Темная птичья лапа, увитая браслетами, скользнула вперед, схватила карандаш и криво начертала на листе бумаги печатными буквами:

– А… В… Р… А… А… М…

* * *

Погода испортилась. Дождь, сеясь мелкой мокрой пылью, за несколько часов размочил землю, и к вечеру дорога раскисла, коричневая топкая жижа затопила колеи.

– Может, не ходить сегодня, а, Авраам Нифонтович? – спросил приказчик Харитон, заталкивая тяжелую воротину торгового склада, чтобы затворить его.

Авраам Тучков, могучий кряжистый купец, владелец доходной лесостроительной торговли, вышел из-под навеса и, огладив бороду, глянул на небо, на дорогу.

– Нет, – вздохнул купец. – Куму твердо обещался. Ему завтра задаток за землю платить, он от меня денег ждет. Не могу кума подвести.

– По такой топи-то, да в ночь… Может, хоть Андрюху с собой прихватим?

– Экий ты, Харитон, боязливый.

– Опасаюсь я…

– А я опасаюсь, что склад без охраны раскрадут или того хуже – запалят. Народишко-то знаешь, какой лихой… Так что пущай Андрюха с Васильем останутся и доглядывают по очереди. А мы с тобой вдвоем смотаемся. Кум нас приютит, так что возвращаться сегодня не станем.

Но как ни торопились они – выплаты наемным рабочим, подсчеты дневной выручки, да короткие сборы все-таки задержали. Вышли Харитон с Авраамом Нифонтовичем затемно.

Шли медленно, оскальзываясь на глинистой дороге. Под ногами чавкало и хлюпало. Харитон неудачно оступился в луже и зачерпнул сапогом воды.

– Ах ты, дьявол!

Тучков рассердился:

– Не поминай к ночи.

Харитон перекрестился, сплюнул через левое плечо.

– Хорошо хоть мост теперь есть. В такую погоду на лодке переправляться – с ног до головы измокнешь, – подбодрил своего спутника купец.

Харитон ухмыльнулся:

– С этого-то моста у нас и лес в три цены идет.

– Что да, то да, – согласился Тучков. Мост через Малую Неву Авраам Нифонтович сам построил – дешево, из собственного леса, спрямив тем самым путь городских застройщиков к своему строительному складу. Остальным негоциантам теперь только облизываться оставалось, завидуя предприимчивости купца и, главное, его барышам. – Надо вот еще дорогу замостить – и тогда весь город у меня покупать станет, а не у Кирьянова со Свешниковым.

– Хорошо бы, – пробормотал Харитон, хлюпая по тягучему грязному месиву дороги. – Может, тогда ноги по грязи бить перестанем. К тому же на ночь глядя…

– Чего ворчишь там? – не расслышал купец.

– Да так, ничего, – осклабился Харитон кривозубой ухмылкой. – Туман, гляжу, у реки.

Спустившись к берегу, вышли к плашкоутному мосту. Деревянные столбы у причала торчали из молочно-белой пелены, окутавшей уже всю поверхность воды – как будто висели в воздухе. Если б не они, путники легко могли бы промахнуться и не обнаружить моста, несмотря даже на то, что он располагался всего в пяти шагах от дороги.

Впрочем, уже и дорога пропала. Синеватые клочья тумана вылезли из реки и взбирались вверх по холму, слизывая придорожные заросли кустарника, растворяя во мгле кривые черные елки.

Теперь, даже если и захотели бы путешественники возвратиться с половины пути обратно, им пришлось бы здорово потрудиться, чтобы отыскать направление.

Харитон вздрогнул. Только дрожал он не от озноба, не оттого, что вымок. Дурное предчувствие охватило его. Купец же ощутил внезапную слабость в ногах – будто они сами отказывались нести своего хозяина дальше.

Но идти было надо.

Они вступили на мост. Стук шагов по деревянному настилу показался обоим слишком громким. Они шли, продвигаясь все глубже в обступающую со всех сторон мутную мглу. Туман сгущался.

За два шага уже не было ничего видно – ни впереди, ни позади, ни справа, ни слева. Мост, выстроенный с размахом, позволял свободно разъехаться двум повозкам: путники ступали по середине его и не видели перил.

Только негромкий плеск воды подсказывал, в какой стороне река.

«Хоть бы кто навстречу попался», – надеялся Тучков, шагая по мосту.

Харитон, напротив, молился про себя, не желая никого встретить. Он резонно полагал, что в лихой ночной час на приятное знакомство рассчитывать напрасно.

Вдруг оба путника услышали, как где-то неподалеку стукнули весла и раздался плеск воды.

– Чуешь? – спросил купец.

Харитон, испуганно тараща глаза, покачал головой. Глянул вниз и прошептал:

– Мост плывет.

У Тучкова закружилась голова. Мучительное чувство, что под ногами плывет, заставляло его то и дело сглатывать от подступавшей тошноты.

– Идем скорее!

– А это, может, крепления сорвало? – спросил Харитон, закусив в ужасе губу.

– Сорвало не сорвало… Идем! – прорычал Тучков и бросился вперед.

Мост плыл, раскачивался, идти по нему было теперь непросто. Дважды купец спотыкался и падал, дважды натыкались они на перила бокового ограждения, потеряв в тумане направление. Закрутившись на середине моста, они не знали уже, в какую сторону двигаться теперь – вперед или назад?

– Дьявол раздери этот проклятый туман! – выругался в сердцах Тучков. Харитон в ужасе перекрестился: вот нашел когда дьявола поминать.

– Гляди-ка! – воскликнул вдруг Авраам Нифонтович. – Не огонек ли?

И указал пальцем. Харитон вгляделся – ему показалось, чей-то желтый глаз подмигнул из темноты.

– Идем! Верно, там дорога, – сказал купец. Он уже порядком устал от бестолкового кручения на месте и продрог.

– Стойте!

Приказчик схватил своего компаньона за руку.

– А что, если…

– Что? Чего ты там шепчешь? – рассердился Тучков.

– Опасаюсь я, Авраам Нифонтович…

– Чего еще?

– В прошлую пятницу приходил к нам Федор с Буяна, так он рассказывал про подменный мост, который разбойники в тумане ладят.

– Что такое?

Тучков остановился, и Харитон свистящим шепотом поведал ему свои сомнения:

– Говорят, есть такая ловкая шайка разбойничья, они свои наплавные причалы к берегу подводят. Люди всходят на них, как на мост, а разбойники от берега отгребут… И всех, кто в ловушку попался, оберут до ниточки и по горлу ножом. А тела в воду – кувырк! И никто их раскрыть не может, потому они – вон какие хитрые…

– Что ты такое несешь? – пробормотал купец. Внутри вдруг сделалось горячо, и под ложечкой засосало.

– Федор с Буяна вот так вот все и расписывал: как станет на реке ночью туман – разбойники мост подменяют и караулят. Ждут. Кто на такой мост взойдет – никогда домой не вернется.

– Да что ты мелешь, Харитон, – оглядываясь по сторонам, прошептал купец. Какое-то движение мерещилось ему теперь и справа и слева: ветер ли это подул, разгоняя клочья тумана, или уже скользят поблизости едва различимые тени грабителей и убийц?

Харитон, постукивая зубами, схватил купца за рукав кафтана:

– Слушайте, Авраам Нифонтович! Я верно говорю! Помните, у Кирьянова племянник пропал? А у Бурмака лучший его распиловщик исчез, помните?

Купец поднял глаза: взгляд у Харитона сделался мутный.

«Совсем ополоумел малый со страху, – подумал Тучков. – Надо отсюда выбираться, и чем скорее, тем лучше. Разбойники тут или не разбойники. Да хоть черти с хвостами… В случае чего – в реку сигану», – мелькнула в голове отчаянная мысль. Авраам Нифонтович взял Харитона покрепче под руку и повел вперед. Приказчик не сопротивлялся. Он шел, отупело перебирая ногами и не отрывая взгляда от того, что виделось ему впереди: янтарно-желтый змеиный глаз Дьявола подмигивал из тумана, делаясь все шире, все ярче. Он рос и приближался.

* * *

С того момента, как госпожа Алимова вошла в транс и записала на листочке имя духа, вступившего с ней в контакт, прошло не больше десяти минут. Но это были самые страшные десять минут в жизни Саши.

Медиум сидела, выпрямившись, прикрыв глаза. Но сухие морщинистые веки ее дрожали, и было понятно, что зрачки под ними мечутся из стороны в сторону, не имея возможности обрести покой – как будто госпожа Алимова видела в эту минуту пугающий сон. Коричневые птичьи лапы без устали чертили на бумаге какие-то странные картинки: берег реки, мост… Двое людей идут по мосту, а за ним – бездна, из которой вырывается адское пламя.

Госпожа Алимова бормотала что-то малопонятное. Разобрать удалось только отдельные слова: «река», «туман»…

– Глаз! Глаз Дьявола! – вскричала медиум, и ее затрясло как в лихорадке.

Сашин отец, адвокат Волынцев, перепугался и хотел вскочить.

– Не вставайте, – шепотом посоветовал литератор Л., крепко сжав руку хозяина дома. – Напугаете. Сеанс еще не окончился.

Саша в страхе следила за медиумом. Птичьи руки Алимовой трепетали над бумагой, но рисование давалось ей уже с трудом – женщину колотило так, будто ее погрузили в лед.

– Нет! Туда не надо идти, – воскликнула она.

– Это корчма. Узнаем дорогу, – сказала она же, и все вздрогнули: голос ее был уже другой и совсем не похож на резкий взволнованный говорок госпожи Алимовой. Теперь это был густой мужской бас.

– Нас убьют? – жалобно спросил кто-то третий, управлявший действиями медиума.

– На пороге не стой. Заходи, раз пришел, – сказал четвертый голос, и глаза госпожи Алимовой распахнулись. В них горела злоба.

* * *

Против всех ожиданий, путникам удалось благополучно сойти с моста на берег. Но они никак не могли понять, где находятся. Местность казалась им совершенно чужой. Дом кума Тучкова находился недалеко от моста, с левой стороны острова. Между тем они уже прошли расстояние почти в два раза большее, а даже улицы нужной не отыскали.

Желтый огонек все так же маячил где-то впереди, но Харитону это совсем не нравилось.

– Кому его тут зажигать? Некому, окромя нечистой силы, – бормотал еле слышно приказчик.

Тучков, напротив, только об одном беспокоился – добраться бы до огонька поскорее. Не ровен час, люди, его зажегшие, отправятся спать и погасят их путеводный светоч?

– Ийях-ийях-ийях-ийях! – раздалось вдруг из темноты. То ли смех, то ли икание какого-то огромного существа.

Сердце купца ухнуло вниз под ребра, руки похолодели.

– Кто здесь?! – завопил он. А Харитон очертя голову бросился вдруг бежать, не разбирая дороги.

– Стой! Куда?!

Оставаться в непроглядной тьме наедине с неизвестным чудищем – это выше человеческих сил. Купец, не раздумывая, бросился вслед за приказчиком.

Спотыкаясь о камни и коряги, он неуклюже бежал, ветки цеплялись за его одежду, и каждую минуту рисковал он загреметь по темноте в какую-нибудь рытвину и переломать ноги… Но по крайней мере на бегу не слышно было этого страшного непонятного «ийях-ийях-ийях-ийях».

От худого и юркого Харитона купец сильно отстал.

Приказчик ломился где-то далеко впереди сквозь заросли и быстро пропал из виду…

Совершенно обессиленный Тучков выбежал на какую-то опушку, свободную от тумана, – видно, далеко она была от реки. Здесь стояла чья-то изба, и желтый огонек раскачивался над входной дверью – простой огарок свечи, укрытый стеклянным колпаком. Над дверью была вывеска: «Лешая корчма».

Авраам Тучков подивился названию, но раздумывать не стал. Постучался и вошел. За порогом на него пахнуло теплом, даже жаром.

Пламя из горящего очага ярко освещало небольшую комнату: в середине ее стоял Харитон с безумной ухмылкой на лице, его держали за руки двое ражих молодых парней. Какая-то кривобокая старуха мешала варево в огромном котле, справа и слева теснились еще люди.

– Беги, Авраам Нифонтович, – сказал, улыбаясь, Харитон. Лицо у него стало белее пшеничной муки. – Это разбойники. Душегубы…

Купец попятился назад, но ему быстро заступила дорогу страшная губатая баба с подсохшей кровяной коркой на лице.

– Куда?

Одним стремительным движением тетка срезала кошелек с пояса Тучкова и вытолкнула купца на середину комнаты так, что он упал.

Позади раздались странные звуки – свист, стук и будто что-то плюхнулось в жидкую грязь. Тучков обернулся и – захрипел от ужаса. С пола на него щерился Харитон. Глаза приказчика выпучились, рот и подбородок залились кровью, как будто он неаккуратно напился из ведра брусничного киселя, а шеи и всего остального у Харитона уже не было: его голову только что смахнули с плеч топором.

* * *

Госпожа Алимова захлебывалась словами. Она говорила очень быстро и делала много непонятных движений руками, будто отмахиваясь от чего-то невидимого. С каждой минутой речь ее становилась все менее внятной. После слов: «Беги, Авраам… Это душегубы!» – медиум вдруг подскочила, вцепившись когтистыми коричневыми лапами в столик, и некрасиво распустила большой рот в немом плаче, хрипе…

– Ну, это уже совсем ни в какие рамки! – не вытерпел господин Фролов и подскочил с места.

От звука его сердитого голоса медиум рванулась, как будто ее ошпарили кипятком, коротко завопила и упала, опрокинувшись на спину.

На полу ее выгнуло дугой, затрясло – с резким и громким стуком она колотилась затылком о дубовый паркет. Изо рта хлынула пена.

– Доктора! – вскричал адвокат Волынцев и бросился к телефону.

– Ложку! Скорее, – потребовал литератор Л., и мать Саши выбежала из комнаты.

– Что это? – прошептала Саша, с трудом разлепив онемелые губы.

– Эпилептический припадок, – ответил господин Фролов. – В Средние века подобные женщины кликушествовали в церквях, и святая инквизиция изгоняла из них дьявола очищающим огнем. А теперь… вот-с, изволите видеть. Спиритические сеансы… вперемежку с цирком!

На лице господина Фролова было странное выражение – то ли мучительного сочувствия, то ли презрительного отвращения, непонятно, впрочем, кому или чему адресованное.

Александру Волынцеву такой глупый финал духовного опыта раздосадовал: ничего интересного не оказалось во всей этой мистике.

* * *

Артельщики обступили глинистую яму. Вызванный подрядчиком урядник растолкал мужиков, спрыгнул вниз и стал деятельно распоряжаться.

Под его командованием рабочие выбрали наверх древний деревянный настил, отгребли землю. Найденные человеческие кости собрали, полицейский криминалист аккуратно разложил их в мешки, считая по черепам, – получилось девятнадцать человек.

Вызванный владелец дома, стоя сверху над раскопом, наблюдал за действиями полиции.

– Здесь, по слухам, когда-то корчма была, – сказал он уряднику.

– И, видимо, разбойничий притон, – отозвался полицейский чин, брезгливо отряхивая испачканные перчатки. – Постояльцев грабили, а потом – ножом по горлу – и в подпол.

– А этому, я полагаю, голову топором отхватили. – Криминалист подошел к черепу, который первым выскочил на поверхность. Череп лежал на дне ямы чуть в стороне и все так же скалился кривозубой ухмылкой. Криминалист нагнулся.

– Ну, вот с этим – двадцать! – сосчитал он. Поднял череп и кинул его в мешок к остальным.

Под печным фундаментом бывшей корчмы действительно откопали клад – некоторое количество медных и серебряных монет, замурованных в глиняном горшке. Все это награбленное разбойниками имущество с течением веков успело превратиться в хлам и не представляло теперь даже музейной ценности; владелец взял на память несколько монет, остальное отправили в переплавку.

Судьба исчезнувшего Авраама Тучкова, его приказчика Харитона и всех остальных жертв осталась никому не известной.

Их кости без всяких дополнительных расследований перезахоронили в безымянной могиле на городском кладбище.

А мост-призрак так и не раскрыл никому своих тайн.

Белая маска, или Театр смерти

Литейный пр-т, 51

«Лиц со слабыми нервами просим не входить», – предупреждало объявление у подъезда нового петербургского театра. Уголок афиши отклеился и, трепеща, бился о стену. Злой январский ветер напал, оторвал бумажный лоскут, утащил в темноту.

Публика, торопясь с мороза в тепло, быстро околачивала обувь у порога и, дыша паром, скапливалась перед дверьми фойе. Внутри, за стеклом, затуманенным снежной изморозью, колыхались неясные тени.

Петр Войтеховский, студент Санкт-Петербургского практического технологического института, волнуясь, ожидал у дверей своей очереди.

Странный случай привел его сюда.

Утром двенадцатого января мальчишка посыльный доставил ему на квартиру запечатанный конверт. Вообразив, что это, должно быть, очередной чек от отца, Петр принял конверт и отпустил посыльного, ни о чем не расспросив его.

Но в послании оказался не чек. Там лежал билет – приглашение в театр острых ощущений на Литейном проспекте, о котором столько слухов и разговоров ходило у петербургской публики.

«Сенсация театрального сезона! Одноактная пьеса „Чудеса гипноза“. Представление и настоящие магнетические опыты доктора Робера Гуссе» – гласила типографская надпись на билете. И будущая дата отпечатана чернильным штампом: 13 января 1908 года. К билету некий аноним приложил также лаконическую записку: «Приходите непременно. Вас ждет сюрприз».

Почерк показался Петру смутно знакомым. Кто-то из приятелей решил подшутить? Но студент Войтеховский ни с кем не был особенно близок в Петербурге. Может, родственники? Кузен Алеша из Гатчины?

Петр перечитал адрес на конверте: все верно. И улица, и номер дома – его: «В третьем этаже комната 9, Петру Войтеховскому».

Сладкий флер тайны очаровал студента. В назначенный день и час он был у входа в театр.

Волнуясь, Петр готовился разгадать загадку.

В фойе ничего необычного не оказалось. Публики явилось много. Целая толпа прохаживалась по вестибюлю, обсуждая интерьеры и постановки нашумевшего нового театра.

– Полагаю, господин Казанский[7] нас не обманет, – донесся справа чей-то возглас. – Мне приходилось бывать на лекциях Шарко в Сальпетриере. Надеюсь, получится не хуже.

Студент повернул голову: поблизости разговаривали две дамы и пухлый господин в английском костюме.

– На мой вкус, все это… несколько… brutalite?[8] Зверство-с, я думаю, – шепотом сказала одна из дам, озираясь.

– Ах, бросьте! Гуссе – ученик Шарко. Один из выпускников его неврологической школы, – возразил пухлый господин. – К тому же примите во внимание: все эти люди больны. Нет никакого сомнения, что здесь им, во всяком случае, лучше, чем ежели пожизненно запереть их в приюте. И потом, это вполне в духе парижского «Гран-Гиньоль»[9], Наталья Тихоновна.

– Вы все шутите, Лев Кондратьевич! – прошипела дама.

Ее собеседник рассмеялся:

– Разумеется! При моей тяге к науке электрофотографические чудеса, которые демонстрируют в «Модерне», мне, конечно, куда любопытнее, и все же…

– Перестаньте, Лев Кондратьевич, вам самому хотелось. Вы любите новинки. Да и профессиональный интерес, я думаю…

Вновь подошедшая компания зрителей оттеснила беседующих, и конец загадочного разговора утонул в кашле, шарканье ног, репликах публики.

Петр стоял, задумавшись, слегка сбитый с толку. Окружающая толпа слилась перед его глазами в одно яркое пестрое пятно, озвученное гулом невнятных, бессмысленно-отрывистых фраз.

И вдруг кто-то тронул его руку. Студент вздрогнул, обернулся и ахнул: перед ним стояла Аннинька. Как будто кто-то сдернул занавес реальности, открыв потусторонний мир.

Слабая улыбка и румянец на девичьих щеках… Если б не они, Петр, несомненно, решил бы, что перед ним призрак. Уже несколько лет никаких известий не было от той, к кому он был так привязан и о ком не переставал думать.

Когда-то Аннинька жила по соседству с Петром. Их разлучило несчастье: мать Анниньки заболела чахоткой и умерла. Родственники забрали осиротевшую девочку и увезли.

Расставаясь, Аннинька обещала писать своему другу каждый день.

Но впоследствии пришла от нее всего одна открытка откуда-то из-под Варшавы – поздравление с днем ангела. На большое письмо, посланное в ответ, отклика не было. Письма все возвращались с пометкой: адресат выбыл.

Со временем боль от разлуки притупилась, но не изгладилась вовсе.

И вдруг – вот она! Взрослая барышня, по-новому красивая, похорошевшая; тоненькая, с матово-прозрачной кожей, напоминающей драгоценный костяной китайский фарфор, с синими прожилками вен на запястьях, с дымчато-серыми глазами, обрисованными, словно тушью, густыми ресницами, – такая родная и близкая и в то же время – совсем иная, незнакомая, восхитительная.

У Петра перехватило дыхание. А девушка сказала:

– Петя, ты не забыл меня? Это я послала билет. Я знала, что ты придешь.

– Как? Откуда… Ты?!

Он хватал воздух ртом, словно рыба, выхваченная переметом из реки.

А светлая радость на ее лице сменилась вдруг испугом.

– Прости, Петя, надо идти. Дождись меня после представления. Нужно поговорить, очень! Ведь ты не забыл меня?

Тонкими пальчиками девушка пожала руку Петра и, наклонившись ближе, прошептала:

– Я тоже тебя не забыла.

Ее дыхание обожгло кожу возле уха, горячая волна плеснула в лицо. Он протянул руку, намереваясь обхватить, обнять… но Аннинька была уже недосягаема. Рука схватила воздух.

– Прости! Меня ждут.

Белозубая улыбка порхнула как светлячок над толпой и пропала; остались засыпанные снегом пальто и шали, краснощекие чужие лица, меховые шапки и горжетки, смех и разговоры обывателей.

Восхищенный, восторженный, весь натянутый изнутри как струна, Петр смотрел в ту сторону, куда скрылась Аннинька.

Студента толкали, он все стоял. Прозвенел звонок, приглашающий зрителей в зал.

Он прошел вслед за всеми и занял свое место в пятом ряду.

Раскатисто прозвучал гонг за сценой, верхний свет погас.

Представление началось.

Из кулис пополз дым, пахнущий мокрой елью.

При свете синих мигающих огней рампы на сцену взошли актеры. Высокий и представительный бородач был, очевидно, сам доктор Робер Гуссе. Рядом с ним, в униформе сестры милосердия, стояла безобразная старуха, голову которой, наподобие испанского плоеного воротника, подпирала целая кипа подбородков. Горбун с заячьей губой – уродливая карикатура на влюбленного Пьеро – размахивал длинными рукавами смирительной рубашки. Юноша с грубым лицом дегенерата стоял у края сцены. А потом появилась она – девушка в простом белом платье и маске без украшений и узоров. Аннинька.

Петр даже под маской узнал ее – по тонким запястьям с голубыми прожилками и серебряным ободкам браслетов, которые тихим звоном сопровождали ее шаги.

– Уважаемая публика! – обратился к залу чернобородый Гуссе. Говорил он почти без акцента. – Нынче я демонстрирую вам чудеса целебного гипноза. Наукою доказано: во сне человеческое сознание открыто внушению, и это позволяет медику благотворно воздействовать на людей с расстроенными нервами и помраченным рассудком.

Выстроив участников представления в ряд, доктор встал напротив них и принялся выполнять пассы обеими руками, заглядывая в глаза и бормоча что-то вполголоса.

Отдельных слов из зала было не разобрать, слышалась только общая интонация. От этого вся картина производила впечатление пугающей ворожбы.

Гуссе дотронулся узловатым пальцем до лба каждого актера, и все они, один за другим, с кукольной послушностью закрыли глаза.

– Вот стадия первая – погружение в гипнотический обморок, называемый летаргией. Сейчас последует стадия вторая: каталепсия! – возвестил магнетизер. Он ткнул рукой одного, другого, третьего – замершие в загадочном сне повалились на пол с деревянным кегельным стуком.

Вздох испуга прокатился по залу.

В синем свете рампы лежащие на сцене так напоминали мертвецов, что у Петра от страха челюсти свело судорогой. «Не может живой человек так упасть», – испуганно подумал он.

Доктор Гуссе объявил, что теперь готов продемонстрировать необыкновенные свойства каталепсии. А именно: полную бесчувственность.

– Смотрите внимательно и не говорите, что не видели, – заявил Гуссе, прищурив глаза. Старуха помощница протянула доктору длинную стальную спицу-иглу. Гуссе взял ее и, подойдя к беззащитному телу горбуна, на глазах у всего зала воткнул по очереди в его ладони, лодыжки и предплечья. Суровая нить, вдетая в иглу, прошила насквозь человеческие ткани, и медсестра обрезала нитку. Конец ее, пропитанный кровью, остался висеть на плече горбуна. Горбун даже не шевельнулся.

«Здесь какой-то хитроумный фокус», – убеждал себя Петр. Ему сделалось не по себе.

Тем временем Гуссе так же прошил ладони и плечи некрасивого юноши-дегенерата – обильно потекла кровь, но юноша не проснулся.

Шум в театре нарастал.

Робер Гуссе назидательно заметил, глядя со сцены в зал:

– Состояние каталепсии подобно смерти.

Приблизившись к Анниньке, он занес иглу над ее сердцем.

– Эта девушка совершенно ничего не почувствует, – заявил мучитель.

И, не обращая внимания на роптание публики, резко вскинул вверх руку со спицей и ударил. Было слышно, как лязгнула сталь, скользнув по кости ребра, и, пройдя насквозь мягкое тело, со стуком вонзилась в деревянный настил.

Тело Анниньки конвульсивно дернулось и обмякло. По белому корсажу побежал ручеек крови.

Убил?!

Петр вскочил и кинулся к сцене, но крепкие руки служителей театра остановили его в проходе.

– И, наконец, последняя, самая интересная стадия управления человеческой волей: сомнамбулия. Музыка!

Гуссе поднял руку – резко взвизгнули скрипки, грянули литавры, дым пеленою окутал сцену, а когда немного развеялся, стало видно, что «мертвые» восстали.

В своих окропленных кровью платьях они двигались сумбурно и странно, повинуясь взмахам рук Гуссе, изгибали тела самым невозможным и диким образом. Чернобородый доктор, взобравшись на возвышение на сцене, управлял их танцем, потрясая узловатыми растопыренными пальцами, – и спящие слушались его, дергаясь на нитках, как слушаются кукловода марионетки.

Когда доктор издал резкий гортанный крик – очевидно, это была какая-то команда, – сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.

Кто-то из них выхватил нож, блеснуло лезвие – горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.

Зрители завизжали, первые ряды повскакивали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.

Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.

В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном беззвучном крике. Где-то на сцене мелькало белое платье Анниньки, пляшущей среди убийц.

Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.

Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…

* * *

Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.

Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.

Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.

Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.

Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.

Ступив на подножку коляски – кучер сошел с облучка, чтобы помочь, – пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!

Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг – из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.

– Стойте!!! – закричал Петр.

Кинулся за отъезжающим экипажем, но не догнал.

* * *

Без пользы пробежав два квартала, он решил вернуться.

У подъезда театра было пустынно: публика давно разошлась, а двери театра заперли. Студент постучал. Он колотил в двери до тех пор, пока на стук не выглянул какой-то сморщенный старик.

– Что вам? – недовольно спросил сторож, кутаясь в вытертую беличью душегрейку.

– Мне нужна актриса вашего театра, Анна Полякова.

– Нет у нас никаких актрис, – проворчал старик и хотел закрыть дверь, но Петр остановил его.

– Как так нет?! – вскричал он. – Ты хотел сказать – актеры уехали. Куда? Где они квартируют? Укажите мне адрес Анны Поляковой. Я требую! Кто антрепренер этого театра?!

– Я ничего не знаю, молодой человек, – испугавшись напора, залепетал сторож. – Ни актеров, ни актерок в этом театре нет. Вот ей-богу! А вы мне помещение выстужаете. Позвольте-ка! – И, выдавив студента наружу, старик захлопнул дверь перед его носом.

Делать было нечего.

Голодный и продрогший Петр отправился домой.

Там он лег в постель и два дня метался в жару.

Его мучили кошмары. Один и тот же сон: чернобородый доктор Робер Гуссе, таинственно ухмыляясь, преподносит ему подарок.

Петр, любопытствуя и радуясь, снимает крышку с нарядной коробки, развертывает папиросную бумагу. Внутри, под траурными лентами, лежит в кипенно-белом саване мертвая Аннинька.

Грудь ее окровавлена. Но подходит Гуссе, щелкает пальцами, и – Аннинька открывает глаза, застывшие и белые. Мертвая тянет руки к Петру, он отшатывается в ужасе. Страшный доктор Гуссе смеется; в руках его оказываются нити, которыми он успел прошить руки и ноги студента. Доктор хохочет и тянет за нити, все ближе… Сопротивляться невозможно, но на пути вдруг оказывается зеркало. Петр налетает лбом на стекло, видит свое отражение и не узнает: на лице его – белая маска.

* * *

Болезнь окончилась так же внезапно, как и началась. Спустя четыре дня, в пятницу, раздался стук в дверь. Петр очнулся и, пошатываясь, встал открыть.

На лестнице стояла его квартирная хозяйка, Агриппина Евграфовна. Потрясая толстыми розовыми щеками, она сочувственно расспросила студента о здоровье и передала доставленную для Петра почту.

Там были два письма. В одном какой-то незнакомый поверенный сообщал Петру, что его тетка, богатая дальняя родственница по отцу, лежит при смерти и требует срочно навестить ее, имея к нему важное дело. Другое письмо было от Анниньки.

Скоро и невнимательно пробежав глазами первое послание, Петр жадно впился глазами во второе.

«Единственный друг мой, Петр Александрович! Петенька! – быстрым спотыкающимся почерком писала Аннинька. – Почему же вы не дождались меня в тот день? Впрочем, я уверена, у вас была на то веская причина, и я заранее вас прощаю.

Плохо, однако, что теперь мой опекун запретил мне видеться с вами. А ведь мне так нужна ваша поддержка и совет.

Мой опекун – господин Робер Гуссе. Скоро три года, как он забрал меня из благотворительного пансиона, где я умирала от чахотки – болезни, сгубившей мою мать, – и еще больше – от тоски.

Родственники по отцовской линии, забравшие меня к себе, недолго были ко мне добры. Когда бумаги на мамино наследство оформили, мне объявили, что я больна, и без всякого сожаления отправили в пансион, где со мной обходились весьма дурно. Почти все попавшие туда люди умирают не столько от болезни, сколько от недостаточного ухода и ужасной пищи.

Я выжила только благодаря месье Роберу.

Он забрал меня оттуда и вылечил.

Лечение было основано на его собственном психологическом методе.

Месье Робер надевал мне на лицо белую маску и просил представить, что маска – это моя болезнь. Он внушал мне, что в любой момент, как только я того пожелаю, я могу снять ее и тем самым освободиться от болезни.

Господин Гуссе многих вылечил с помощью гипноза, и в отношении меня его терапия была также вполне успешна. Совсем недавно врачи признали меня практически здоровой.

Но, когда мы приехали в Петербург, опекун, опасаясь тяжелого здешнего климата, решил возобновить сеансы лечебного гипноза.

Пока актеры готовятся к представлению, он приводит меня в свою гримерку, усаживает на стул, и я надеваю белую маску. С этого момента весь мир для меня исчезает, застилаясь непроницаемой белой мглой.

Последнее, что я вижу, глаза Робера Гуссе, горящие сквозь прорези в маске, – они видны мне с обратной ее стороны, а за ее пределами нету ничего.

Я сижу в комнате одна, в полной неподвижности, словно каменная статуя, руки и ноги мои затекают, вскоре начинают ныть все мышцы. В этот момент я почему-то воображаю себе театральный зал, полный зрителей, которые кричат и свистят. Вероятно, я делаю это от скуки, ведь это так тоскливо – сидеть одной в пустой комнате, не двигаясь и ни с кем не разговаривая.

Почему мои фантазии так ужасны? Этому я не нахожу ответа.

В полумраке комнаты мне мерещатся какие-то уродливые лица. Они глумятся и гримасничают, кривятся и вопят. Люди эти одержимы, они как будто готовы растерзать меня на куски, но, что страшнее всего, я сама мечтаю убить кого-нибудь из них! Это так жутко, так непереносимо, что я дрожу, рвусь с места и задыхаюсь; все безрезультатно – я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу произнести ни слова.

Пытка прекращается, когда наконец возвращается месье Робер. Он снимает белую маску с моего лица и двумя словами выводит меня из оцепенения.

Поднимаясь, я чувствую усталость и бешеное биение сердца, как будто только что пробежала не одну милю. У меня кружится голова, и я едва сознаю, кто я и где нахожусь. Последний раз, в тот день, когда вы пришли на спектакль, очнувшись, я ощутила такую слабость, что упала, потеряв сознание.

Я уверена, что сеансы с белой маской уже не приносят мне никакой лечебной пользы, но, когда я заикнулась об этом месье Роберу, он ужасно рассердился – сказать по правде, он пришел в ярость. Я вряд ли осмелюсь когда-нибудь возобновить с ним этот разговор.

Дорогой Петя! Узнав, что вы здесь, рядом, в двух шагах от меня, я испытала истинное облегчение. Я привыкла к своему сиротству и одиночеству, но все же… мне часто бывает тоскливо при мысли, что ни единая душа в мире… Увидев вас, я впервые за долгие годы почувствовала себя счастливой. Потому что вы не забыли меня. Я знаю, надеюсь и верю: теперь и у меня есть человек близкий, который не сочтет меня безумной, поверит моим словам и даст совет, как поступить.

Если ваша Аннинька все еще дорога вам, приходите к театру вечером в воскресенье. Постарайтесь найти меня до представления.

Преданная вам всем сердцем и горячо любящая А. П.»

Письмо это привело Петра Войтеховского в такое смятение, какого он не испытывал, пожалуй, ни разу в жизни.

«Вечером в воскресенье», – написала Аннинька. Но ведь воскресенье – сегодня! Как безумный, Петр схватился за часы: уже пять! Еще полчаса – и в театре начнется представление.

Бедная Аннинька. Она ничего не понимает; она не знает о беспредельной власти ее опекуна над нею и остальными актерами и о том, как он этой властью пользуется. «Нет у нас никаких актеров», – вспомнил студент слова театрального сторожа. Подлец доктор, пользуясь своими выдающимися способностями к животному магнетизму, называемому иначе гипнозом, никаких актеров не нанимает – к чему транжирить лишние деньги?! Он заставляет собственных больных, или слуг, или вообще случайных людей работать у него на представлениях.

Он выставляет Анниньку напоказ, словно ярмарочную обезьянку!

В бешенстве Петр схватил шинель и выбежал из дома. Сердце его кипело от гнева, разум лихорадочно искал ответы на множество невыясненных вопросов.

Почему гипнотизер заставляет Анниньку выступать в маске? Ведь остальные выходят на сцену с открытыми лицами. Хотя – кто знает? Возможно, эти люди просто хорошо загримированы.

Но все-таки – почему маска? Опекун Анниньки явно боится, что кто-то в городе сумеет опознать жертву его преступного произвола.

Что ж… В таком случае месье Гуссе просчитался.

Мстительно усмехаясь, Петр Войтеховский ворвался в помещение театра. В фойе уже толпилась публика.

– Что вы так переживаете, Наталья Тихоновна? – донеслось до студента. – Ведь это так в духе «Гран-Гиньоль», в точности как в вашем обожаемом Париже!

– На мой вкус, все это… несколько… brutalite, – прошептала дама.

Петр замер: ощущение дежавю усилилось, когда, обернувшись, он увидел среди посетителей театра уже знакомую компанию – двух дам и пухлого господина в английском костюме.

Они смотрели ему вслед и громко шептались.

– Зверство-с, – прошипела одна из дам.

Петр дернулся, но, вспомнив, что торопится к Анниньке, помотал головой, сбрасывая наваждение, и устремился ко входу в служебное помещение театра.

– Мне необходимо повидать господина Гуссе. Срочно. Я от господина Казанского, – по внезапному наитию заявил он служителю, который вцепился в рукав его шинели, вознамерившись не пускать.

– От Казанского?

Случайно пришедшая в голову фраза сработала как пароль. Служитель отпустил рукав Петиной шинели и, открыв дверь, вежливо пригласил войти.

– Прошу вас. Комната с табличкой… Следуйте прямо и налево, пожалуйста.

Усмехнувшись, Петр вошел.

Длинный узкий темноватый коридорчик с голыми некрашеными стенами продували сквозняки. По обеим сторонам здесь стояли прислоненными какие-то деревянные конструкции – вероятно, декорации, – громоздились предметы, использующиеся как инвентарь и бутафория для спектаклей.

Пробравшись до конца коридора, Петр свернул налево и увидел белую крашеную дверь с табличкой «доктор Робер Гуссе».

Что-то в этом показалось Петру странно знакомым, но думать было некогда, и он, резко рванув на себя ручку двери, ввалился в комнату.

В центре совершенно пустого помещения с голыми стенами стоял стул, на котором сидела девушка в белом платье и в белой маске на лице.

Простая маска, без узоров и украшений.

– Аннинька! – закричал Петр. – Скорее! Сними маску.

Мгновение девушка сидела в неподвижности, но, когда Петр схватил ее за руки, она вздрогнула, отняла маску от лица и как будто очнулась.

– Мне снова снился страшный сон, – слабым голосом сказала она.

Петр видел, какая бледность разливается на худеньком личике Анниньки, и боялся, что она может потерять сознание.

– Тебе нужно на воздух, бедная. Идем со мной! Ты должна покинуть этот театр смерти и своего ужасного опекуна, – торопясь, говорил Петр и тряс Анниньку, растирал ей руки, тормошил за плечи, чтобы поскорее вывести из состояния сонной апатии.

– По закону Робер Гуссе – мой опекун. Он обязан отпустить меня, если я выйду замуж, – бормотала Аннинька. – Но этого он никогда не позволит мне. Он никуда меня не пускает.

– Пойдем со мной. Быстрее! – Петр потянул Анниньку за руку, укутал ее своей шинелью. – Поторопимся!

Они выбежали из театра через служебный вход. На улице Петр кликнул кстати подвернувшегося извозчика и велел ему немедленно ехать к церкви Спаса Нерукотворного, что на Волковском кладбище.

На Волковке была похоронена мать Анниньки. «Пусть это будет как ее последнее благословение дочери», – растроганно думал Петр, торопя извозчика, который, как ему казалось, слишком слабо погоняет лошадь.

Примчавшись в церковь, они застали у алтаря одного служку, гасившего свечи. Сунув ему три рубля, Петр просил его немедля позвать батюшку и, когда тот явился, рассказал священнослужителю о судьбе несчастной сироты Анны Поляковой и сговорился с ним о сиюминутном венчании.

Аннинька, бледная и поникшая, казалось, ожила, услышав о возможности такой перемены в ее судьбе. Увидав ее счастливые глаза и честное и доброе лицо Петра, священник не мог не согласиться.

Венчание состоялось, сделали запись в храмовой книге, Петру и Анне выдали венчальную справку.

– С этого момента твой опекун ничего не может сделать с тобой против твоей воли. Ты жена моя! – торжественно сказал Петр своей новоиспеченной супруге, целуя ее.

– А ты – мой муж, – тихо сказала Аннинька.

Двери храма распахнулись.

– Остановитесь! – закричал человек в черном плаще. Выйдя из темноты к свету, он быстро и сердито заговорил с иностранным акцентом: – Я – Робер Гуссе, подданный Франции, опекун этой девицы. Она была похищена из-под моего надзора и должна быть немедленно возвращена мне.

– Поздно, господин Гуссе! Мы обвенчались, – сказал Петр.

– Вы с ума сошли, молодой человек! Эта женщина больна. Она не владеет собой. Она – буйнопомешанная.

– Вы плохой врач, если ставите такой диагноз совершенно здоровому человеку.

– Думаете, я ошибся? А как насчет вас, молодой человек? Вы-то сами в себе уверены? Посмотрите, кого вы называете своей женой. Анна, сними маску!

Петр обернулся: Аннинька, только что стоявшая перед аналоем со своим бледным фарфоровым личиком, подняла руки и… сняла маску. Простую белую маску без узоров и украшений.

– Анна?!

Нет, под маской оказалась уродливая старуха с головой, выложенной на блюдо испанского воротника из множества подбородков.

Увидав ее, Петр закричал, отшатнулся и упал… в оркестровую яму.

Очнувшись, он увидел себя в театре, возле сцены.

Вокруг него, освещенные белым лучом, метались разъяренные зрители, красные от кровавой росы, черные рты рвались в беззвучном крике. Где-то вдалеке на сцене мелькнул тонкий белый силуэт – Аннинька плясала среди буйствующих убийц.

Взревев, Петр бросился на сцену, пытаясь добраться до ненавистного Гуссе. Сомнамбулы рвали на куски тело мертвой старухи, а ужасный доктор, заметив Петра, кинулся за кулисы. Студент, не обращая внимания на руки, хватавшие его за рукава и полы одежды, чтобы остановить, бежал за преступным доктором.

Проскочив сцену и миновав холодный коридорчик, заставленный деревянными декорациями, он рванул на себя дверь.

Робер Гуссе был в комнате не один – с каким-то человеком, одетым с головы до ног в черное. Когда Петр вошел в комнату, оба собеседника повернулись и с удивлением уставились на студента.

– Господин Войтеховский, если не ошибаюсь? – сказал человек в черном.

– Да, я, – чувствуя себя странно и глупо, ответил Петр.

– Я – поверенный вашей тетушки. Она скончалась вчера, и, стало быть, все ее имущество и состояние теперь за вами. Соблаговолите принять и расписаться в получении.

Поверенный протянул Петру какую-то бумагу, указав место, где следовало поставить подпись.

Петр взял со стола перо, обмакнул в чернила и расписался. Он ничего не понимал. Голова его, будто ватой набитая, сидела на плечах как чужая, и все вокруг казалось ненастоящим.

– Господин поверенный! – произнес Петр, слыша свой голос как бы со стороны, гулким, исходящим будто из пустой бочки. – Вы юрист. Я прошу вас воздействовать на этого человека. Он преступным образом подвергает опытам и обманывает людей.

– О ком вы изволите говорить? – вежливо осведомился поверенный.

– О моей невесте, Анне Поляковой. Этот человек – ее опекун. Он мучает несчастную девушку и не позволяет ей выйти за меня замуж.

Петр и сам чувствовал, что во всем, что он говорит, как будто отсутствует логика, но остановиться не мог.

– Это мой обычный случай, господин Антонов. Я предупреждал вас, – сказал Робер Гуссе и, встав, подошел к Петру Войтеховскому поближе. Заглянул ему в глаза – Петр шарахнулся в сторону, но Гуссе крепко схватил студента за плечо.

– Не вырывайтесь, – ласково сказал француз. – Я понимаю ваши чувства. Но, видите ли… Дело в том, что вы очень ошибаетесь. С вами произошло несчастье – вы ударились на представлении головой. И все, что вы видели, – это всего лишь ваши фантазии. Болезненные игры вашего мозга. Анна Полякова действительно была моей подопечной. Но она умерла. От чахотки, четыре года назад. Аннинька, которую вы видели, существует только в вашем воображении. Это ваш навязчивый бред. С юношами, у которых умирают возлюбленные, такое часто случается, поверьте мне. Я знаю. Вы должны мне верить, потому что с моей стороны нет никакой корысти…

Завороженный его голосом, Петр стоял посреди комнаты каменным истуканом. Душа его ныла, истерзанная горем, голова пылала. Неожиданно краем глаза он подметил какое-то движение: оказывается, поверенный в черном костюме, ни слова не говоря, не попрощавшись, что казалось совершенно невежливо, собрал со стола подписанные студентом бумаги и приготовился улизнуть с ними.

Петр насторожился. «А почему, собственно, поверенный принес мне эти бумаги от тетушки в театр? – подумал он вдруг. – Да и вообще что, собственно, это были за бумаги, которые я только что подписал здесь, не читая, не глядя, не понимая, что происходит?»

Вспышкой мелькнуло воспоминание: безобразная старуха перед аналоем в церкви, он держит ее за руки. Тонкие руки, словно из костяного китайского фарфора, с синими прожилками…

– Я готов помочь вам. Я готов многое сделать, чтобы вылечить вашу болезнь. – Гуссе все еще разливался соловьем, заглядывая Петру в глаза.

– Я вам не верю. Аннинька жива, – глядя в лицо доктору, твердо заявил Петр.

– На самом деле вы мне верите, молодой человек, – грустно сказал Гуссе. – Вы просто не можете иначе.

Петр рванулся вперед, скинув тяготившее его тяжелое оцепенение. Француз отскочил в сторону, кинулся влево, Петр за ним, но вдруг натолкнулся на препятствие – прямо перед ним встало зеркало. Он поднял взгляд на свое отражение и не узнал его: лицо человека по ту сторону стекла укрывала маска. Простая белая маска без узоров и украшений.

Сияющая белая мгла наплывала со всех сторон. Петр застонал…

* * *

О происшествии, случившемся в театре, спустя два дня говорил весь Петербург и писали все газеты – хотя и по-разному.

«Невский обыватель» с возмущением обличал нравы:

«Предприятие господина Казанского перешагнуло уже всякие границы. Третий созданный им театр, что разместили на Литейном, является прямым подражанием парижскому театру „страшных пьес“ господина Анри де Лорда. Вероятно, основатель и предшественник и сам пожалел бы о таком „детище“, увидав столь грубую и пошлую подделку под созданный им стиль. В новой постановке „Злодеяние художника, или Белая маска“ господин Гуссе – человек с поистине извращенным вкусом – изобразил убийство художником своей натуры, юной девушки. Прямо на сцене, перед зрителями, актер, изображающий художника, желающего навсегда запечатлеть красоту возлюбленной, наложил на лицо актрисы белую маску из гипса[10].

Каково же было потрясение зрителей, когда девушка, оставленная на время, чтобы маска эта затвердела, внезапно начала задыхаться и, дергаясь в смертельных конвульсиях, в кровь раздирать себе шею и грудь, пытаясь сорвать маску и глотнуть воздуха!

Какими же поистине зверскими чувствами обладает человек, допускающий подобные „увеселения“!

Ужасно, что такая безвкусица развлекает наших обывателей. Но вряд ли стоит удивляться, когда безнравственные идеи в искусстве подсказывают безнравственные поступки в жизни.

Некий молодой человек, вероятно, с уже сломленной и нездоровой психикой (полиция уверяет, что он был студент-химик), почему-то решил, что на сцене театра была на самом деле убита его знакомая. И, дабы отомстить за ее убийство, он изготовил бомбу и швырнул ее в карету француза-гипнотизера, когда тот покидал театр после представления. Иностранец убит, молодой человек покалечен и при смерти, извозчик и лошадь ранены. Пострадали несколько случайных прохожих.

Вообразите же, сколько еще подобных студентов-химиков имеется в Петербурге?!

Многие из них, как известно, увлечены новомодными и весьма вредными европейскими веяниями, такими как спиритизм, магизм, нигилизм. Молодые люди затевают у нас тут клубы самоубийц. Они стреляются и вешаются. Они склонны к унынию и больны неверием. И вот этих-то маломощных бледных детей новорожденного XX века господин Казанский намерен развлекать ужасами, окончательно сводя с ума несчастных безумцев!»

«Криминальный листок» пытался расследовать дело в собственном ключе:

«Бомбист умер, не приходя в сознание. Лицо и руки его так изуродованы, что до сей поры никто не опознал его личности. Его похоронят на средства города, как бродягу.

Смерть эта – большая потеря, в том смысле, что теперь мы можем никогда не узнать истинной подоплеки всей трагедии.

Через Министерство иностранных дел мы навели справки о погибшем Робере Гуссе. Известно, что он учился у знаменитого доктора Шарко в школе Сальпетриер. Два года назад взял из польского дома призрения какую-то сиротку и удочерил ее. Впоследствии оказалось, что за девушкой имелись права на богатое российское имение под Калугой. Но к тому моменту, как ей можно было бы вступить в наследство, девица – весьма слабого здоровья – уже скончалась от чахотки.

Больше ничего разузнать об участниках чудовищного происшествия не удалось».

Но самые удивительные и далеко идущие выводы сделала, как ни странно, финансовая газета – солидные «Биржевые ведомости»:

«Мы должны признать, что цивилизованное человечество заскучало, – писал известный аналитик-обозреватель. – В условиях новой эпохи развлечения – наиболее востребованный предмет коммерции.

Театры господина Казанского – прогрессивное начинание. Сложное искусство увеселения поставлено в них на успешную коммерческую ногу. Театры его действуют с точностью механизмов и мало чем отличаются от процветающих фабрик: спектакли с актерами – тот же конвейер, обслуживаемый квалифицированными рабочими.

Прагматичный подход позволяет быстро и с легкостью удовлетворять любые, даже самые изощренные запросы публики. Имеется богатый ассортимент развлекательного продукта: ужасы, трагедии, комедии с танцами и без, легкие юмористические балеты, пьески в стихах – одноактные, типовые, исполняемые одной и той же труппой.

Английский выдумщик Уэллс как-то описал театр будущего, который станет взбадривать вялые нервы дряхлеющего в достатке человечества, достигшего уже сейчас немыслимого уровня комфорта.

По фантазии писателя все будет выглядеть так: человек, сидя на диване в собственном доме, нажмет кнопку – и все изощренное искусство, рожденное трудами актеров, музыкантов и танцоров всего мира, само предстанет перед ним.

Разумеется, это только вымысел.

Но наши коммерсанты в соперничестве друг с другом действительно отваживаются на многие революционные новшества.

У театра на Литейном случилась трагедия оттого, что молодой человек перепутал реальность с иллюзией. Но и сам автор иллюзий, погибший господин Гуссе, судя по всему, перепутал созданные им художественные образы с объектами для психических экспериментов. В этом, надо признать, он, безусловно, переступил границы нравственного. Люди приходили в театр наблюдать опыты, а опыты производились над ними?!

И все же нельзя не отметить, что мы живем в любопытное время торжества науки и промышленного прогресса. Какие же еще сверхсовершенные иллюзии изобретет человечество в погоне за развлечениями? Вообразите, дорогой читатель!»

Грянувший в обществе скандал продержался на слуху не больше недели. Происшествие вскоре заслонили другие события эпохи, с избытком наполненной кровавыми призраками.

От всего происшествия осталась лишь одна памятная метка – простенький барельеф на стене театра в виде маски: вечный символ имитаций, иллюзий, фантазии и обмана.

Часть вторая Петроград

Счастливый покойник

Садовая, 21, бывший Ассигнационный банк

Страшное несчастье постигло Платона Галактионовича Мокеева, завсегдатая питерских казино и любимца держателей азартных притонов.

Платон Галактионович проигрался шесть раз кряду, нарвавшись в заведении Марка Равича на шайку заезжих шулеров-гастролеров.

Если бы это были свои, питерские шулера, Платон Галактионович, как человек порядочный и светский, разумеется, не полез бы с ними играть – местных шулеров он знал как облупленных. Просто неожиданно было в таком камерном заведении, куда пускают только своих и только по рекомендации, обнаружить эдакую каверзу.

Но претензии предъявлять было уже некому: шулера свое дело сделали и пропали из столицы. Марк Равич хоть и признавал за собой малую толику вины, однако не настолько, чтобы возвращать проигранные Платоном деньги.

– Заведение предоставляет столы и выпивку. Партнеров посетители выбирают сами! – пожимая плечами, напомнил Равич. И все присутствовавшие, переглядываясь и сочувствуя, тоже пожимали плечами.

Оно бы, конечно, и сам Платон Мокеев в подобной ситуации пожимал бы плечами – сочувственно, но индифферентно. Однако теперь все равно, как плечами пожимать: играл-то он не на свои, а на деньги, клиентом ему выданные для покупки в столице доходной недвижимости. Так что ж теперь делать?!

Поверенный с репутацией мошенника – нонсенс! Куска хлеба прежним почтенным занятием ему в городе уже не сыскать. Да и дворянское происхождение – хоть и весьма неясное, от захудалого рода, а все ж не позволяет публичного позора терпеть.

То есть выход один – деньги необходимо вернуть. Вопрос – как?

Испытывая тягостное сосание под ложечкой и смертельную истому в душе, бросился Платон Галактионович по друзьям-приятелям в поисках займа. Но тут, как назло, из близких друзей – один только что на свадьбу порастратился, другой лошадей купил, третий и сам банку задолжал, а четвертый за границу не ко времени вздумал укатить, на воды, здоровье поправить.

Если уж выходит человеку от судьбы наказание – так лупит она его самозабвенно по всем фронтам!

А все почему? За самонадеянность: возомнил себя Платон любимчиком богов, знатоком и мастером преферанса. И вышло-то все как по писаному: выпил лишку, да и не заметил, как устроили ему шулера сменку и подвели под большой ремиз[11].

Ежеминутно опасаясь, что дело с проигрышем чужих денег вот-вот вскроется, бедняга Платон оттягивал этот момент самым несообразным способом, а именно: укрывшись от кредитора и всех знакомых, он снес свое горе в кабак и уже пару дней проживал инкогнито в захудалом трактире, пропивая остатки не своих финансов.

Сидя в грязном номере возле подслеповатого, давно немытого окна, Платон в одиночестве глушил водку и тщательно избегал всяческих новостей из покинутого им мира.

Однако цивилизованные привычки были в нем все еще весьма живы.

Расстелив на столике скудный ужин, принесенный ему в номер половым из трактира, Платон обнаружил, что селедка с печеным картофелем завернуты для него в «Петербургский листок» двухнедельной давности. Платон Галактионович немедленно принялся жадно читать, а также пить и закусывать.

На первой полосе аршинными буквами газета доносила известие: «Кассир Брут повесился, проигравшись на бирже!»

Напоминание о проигрыше болезненно отозвалось в сердце Платона Мокеева.

Борясь с осоловением от водки, неудачливый игрок принялся читать заметку под названием «И ты, Брут?!»:

«Кассир Государственного Российского банка, бывшего Ассигнационного, тот, что по установленной издавна традиции подписывал рублевые купюры наряду с управляющим банком, господином Тимашевым, делая неосмотрительные и рисковые ставки на бирже, проигрался.

Желая поправить свое финансовое положение, он сделал в банке неофициальный заем – иными словами, залез в кассу без ведома своих коллег и проиграл позаимствованные средства. Не имея возможности вернуть деньги и стыдясь взглянуть в глаза сотоварищам, несчастный повесился в своей холостяцкой квартире, оставив трогательную записку полиции и руководству банка с просьбою никого не винить в его смерти и простить „хотя бы за порогом гроба“ его ужасное преступление».

По вполне понятным причинам новость вызвала в Платоне Мокееве сложную гамму эмоций. С одной стороны, ему было жалко кассира, товарища по несчастью. С другой – способ решения проблемы, которым тот воспользовался, не вызывал ни уважения, ни сострадания.

– Самоубийца! – шепнул проигравшийся поверенный. Волосы на его голове шевелились и вставали дыбом от осознания глубины пропасти, в которую загнал себя злосчастный кассир. Но ведь ничем не лучше и его, Платона Мокеева, положение!

И разве это совпадение, что известие о повешенном кассире настигло его даже теперь, спустя две недели, но именно в тот момент, когда и он сам не может найти достойного выхода из создавшегося положения?

Нет, все это, конечно, неспроста.

– И ты, Брут?! – горько шептал Платон Галактионович, тупо уставясь в газетный листок. Буквы расплывались у него перед глазами, и читать он уже не мог. – Несчастный Брут. Ты подсказываешь мне выход? Так ведь и я сам никакой другой возможности не нашел, чтобы избежать позора…

Обведя глазами гостиничную коморку, он поискал балку или выступающий на потолке крюк, за которые можно было бы зацепить веревку. Как ни странно, но в бедно обставленном номере имелось и то и другое. Как будто именно эти предметы и составляют наипервейшую острую необходимость в сервисе трактирных номеров для несостоятельной публики низкого разряда и звания.

Разве что веревки в номере все-таки не было.

Платон тяжело вздохнул: ужасная смертельная тоска осклизлым червем забралась ему в сердце, провертела там огромную, свистящую сквозняками дыру. И дрожало в этих сквозняках его бедное сердце, содрогалось от могильного холода, которым окружили его против воли.

– И ты, Брут! – воскликнул в тоске игрок. Но вдруг спохватился: – Так надо ж по крайней мере за тебя выпить? Кто ж еще помянет убогого мерзавца, как не свой брат-преступник?!

Содрогаясь от накативших на него рыданий, он запустил руку в карман и попытался отыскать там хоть какую-то последнюю денежку – чтобы хоть рюмочкой, хоть стопочкой помянуть самоубийцу.

Ни серебряного гривенника не нашел, ни медного пятака. Ничего!

Зато за подкладкой сюртука что-то как будто хрустнуло или зашуршало, пока он вертелся, вытрясая из карманов табачные крошки. Пощупал под истершейся в одном месте подкладкой – хрустит. Вытащил – вот так подарок! Ассигнация. Рубль.

И не какой-то, а подписанный как раз Брутом.

Уверившись окончательно, что самоубийца подает ему особый знак с того света, Платон зарыдал. В пьяном угаре он уже почти потерял способность здраво соображать. Но своего намерения не забыл. Заплетаясь и ногами, и языком, крикнул в коридоре полового и, всучив ему последний «роковой», как он выразился, рубль, велел принести на всю сумму полштофа водки.

– Да поскорее! Я тороплюсь, – заявил он самым решительным тоном, в то время как глаза его выписывали круги по орбитам, пытаясь сфокусироваться в едином направлении.

Половой усмехнулся, зажал рубль Брута в кулаке и через пятнадцать минут явился с водкой. Правда, полштофа водки содержали на треть воды, но молодчик был уверен, что такая пропорция только на пользу пойдет изрядно нагрузившемуся уже господину.

Платон Галактионович никакого изъяна в принесенном напитке не заметил: сделав два глотка прямо из горлышка, он свалился на пол без чувств и надолго затих.

Первые мгновения он был крайне занят: как заботливый и надежный поверенный в делах, он ходил и осматривал с пристрастием недвижимость – дачки на Васильевском, садовые домики с лебедями, прудики, заросшие болотным аиром и водокрасом, каменные могильные склепы, гробы.

«Добрая домовина, добрая!» – удовлетворенно похлопывая по крышкам с крестами, высказывался он. Все, что он видел, ему действительно нравилось. «Какая превосходная недвижимость! – радовался Платон. – Она совершенно никуда не движется и никуда от нас не сбежит».

– То ли дело – деньги! – подсказал ему какой-то невидимый собеседник. Яростно кивая, Платон выразил свое безусловное согласие. – Дело, дело вы говорите. Деньги следует пускать в рост. Им стоять нельзя. И залеживаться тоже. Сейте разумное, доброе, вечное, – говорил невидимый голос и подсовывал Платону из-под локтя горстями золотые монеты. И Мокеев, радостно хихикая, разбрасывал их над черной, вспаханной, пышущей паром унавоженной землей. Монеты падали в грязь, тонули, а вместо них из трясины вылезали почему-то мертвецы.

– Что посеешь – то и пожнешь, – пояснил ласково голос невидимого.

«Э, нет! – не согласился Платон. – Я ведь кидал в землю золото, а земля отдает каких-то затхлых мертвецов?» Но открыто сказать, что невидимка ошибается, ему показалось отчего-то не совсем удобно. Будто бы невидимый тот был хозяином, а Платон Мокеев в его царстве – гостем. Некрасиво же вступать в споры, будучи радушно принятым в доме.

– Прах к праху, – настаивал тем временем голос. Нотки раздражения появились в нем. А Платон соскучился его слушать: хотелось поесть, а хозяин никакого угощения не предлагал. Платон Галактионович уже извертелся, выглядывая, где же в этом непонятном месте может быть столовая или буфет?

И тут кто-то дернул его за обшлага.

Обернулся: стоит мертвец. Могильной землей обсыпан, запах гнилостный от него идет, глазницы на трупе ввалились, но зато костюм – видно, что приличный когда-то был, черный и добротно пошитый. Только вместо галстука на шее мертвеца обрывок веревки затянут.

Стоит мертвый, моргает. С ресниц черные комочки сыплются, и он их спокойно отряхивает.

– Не нравится мне здесь, – сказал мертвец. – Если б знал, в какое место попаду, ни за что б не согласился вешаться.

– Да что вы? – вежливо удивился Платон Галактионович. – А по мне так место вроде бы в самый раз…

– Не знаете вы здешней публики, – горько скривился незнакомый мертвец. – Это такой сброд! Такие ушлые люди. Сущие разбойники. Вон, глядите – уже бегут. Завидели новенького и…

Оглянулся Платон – и впрямь, налетела на него целая толпа каких-то упырей. Галдят, кричат – ничего не разберешь.

– Ну, что же вы? – подбадривает давешний мертвец. – Подписывайте им!

Упыри, раззявив клыкастые пасти, все, как один, протянули Платону Галактионовичу векселя: «Подпишите мне! И мне подпишите! Моей мамочке подпишите! Именной чек подделайте, пожалуйста, – у нее завтра юбилей!»

– Да не подписываю я никаких чеков! И векселей не подделываю! – возмутился Платон, злобно отпихивая от себя обнаглевших вурдалаков.

– Как так?! – возмутился один из них, самый горластый. – А что же ты тут делаешь, негодяй, среди сливок общества?

«Это вы-то сливки?!» – хотел было завопить Платон Мокеев, но мертвец подал ему знак: подмигнул и приложил палец к почернелым губам – молчи, мол, дружище.

– Давайте сюда! Я за него подпишу. Как хотите, так и подпишу. Хотите, Афанасьевым или Свешниковым подпишусь? Могу также Овчинниковым, Софроновым, Ивановым[12].

– Эка невидаль – Ивановым! Не видали мы, что ли, Ивановых? – требовательно запищал упырь, поминавший про мамочкин юбилей. – Ты нам Брутом подпиши! Чтобы на удачу пошло. Веревка самоубийцы удачу приносит. Сделай нам талисман! Чтобы написано было: «Брут!»

– Брут! Брут! И тут Брут! И тут! – захихикали упыри, пихаясь локтями и подталкивая друг дружку.

Мертвец испустил тяжкий утробный вздох, встал за конторку и принялся подписывать векселя, ассигнации, расписки, облигации, лотерейные и даже просто трамвайные билетики.

– Если б я только знал, сколь дорого будет стоить мой автограф! – тяжело вздыхая, пояснил он. – Я бы еще прежде, при жизни своей, финансовые дела поправил. Ведь на одной подписи состояние сколотить можно! Вы понимаете?! Вы меня понимаете?! – завопил он, подскакивая неожиданно к Платону и тряся его нещадно за плечи. – Вы меня понимаете?!

* * *

– Ну, что? Вы его поднимаете?! Или мне еще людей звать? Принесите воды!

Платон Галактионович очнулся от тяжелого пьяного забытья, сознание его прояснилось, и он прямо перед собой обнаружил красное с натуги лицо самого хозяина трактира, Прохора Савельича Доброхотова.

Прохор Савельич хлестал постояльца по щекам, чтобы привести его в чувство, а чуть в стороне из-за его левого могутного плеча высовывалась острая лукавая мордочка Леонарда Грозульского – такого же завзятого игрока, как и сам Платон Мокеев.

– Что ж это с вами случилось, Платоша? – испуганно вопрошал Грозульский, высовываясь и пропадая снова за плечом трактирщика. Голова Платона моталась из стороны в сторону. – Что произошло? Неужто проигрались? – закусывая жалобно губу, лепетал Грозульский. Но глазки его сияли интересом столь же холодным и напряженно-острым, как у кота, когда он подкарауливает мышку.

– Проигрался?! – разлепив сухие губы, воскликнул Мокеев. – Да ничего подобного! Ха! Поставьте меня, – скомандовал он трактирщику.

Тот, увидав, что клиент уже достаточно пришел в себя, усадил Мокеева на кровать и, ворча и отряхивая руки, отошел в сторонку. А Платона тем временем несло на волне вдохновения.

– Разве с проигрыша пьют? – втолковывал он приятелю. – Да я выиграл немыслимую сумму в пятницу! Хотите знать – как? История весьма занимательная, уж вы мне поверьте.

Заметив, как до черноты расширились зрачки Грозульского, Платон понял, что рыбка угодила на крючок и надо только подсечь ее одним решительным движением, войдя в воду… Кстати, о воде.

– Дайте же мне, черт возьми, воды! – закричал он хозяину. И, повернувшись к раскрывшему рот Грозульскому, доверительно попросил: – Друг мой, закажите мне сейчас немедленно завтрак, прошу вас. Все пропил, ни копейки при себе теперь нет… Но отплачу! Ради нашего приятельства так и быть – вам одному открою свой секрет. Позвольте мне только слегка подкрепить свои силы. Все дело, знаете ли, в рубле! Всего лишь одна ставка…

– Шампанского? – предложил трактирщик, почуяв перемену ветра. И не прогадал.

* * *

Пустив слух о необыкновенной удаче, которую якобы принесла ставка на рубль, подписанный самоубийцей Брутом, находчивый игрок Мокеев сумел в течение нескольких дней вернуть проигранную сумму. Для этого ему пришлось войти в сговор с несколькими менялами государственного банка, но это было совсем не трудно.

Азарт ведь не есть свойство какой-либо одной отдельной игры, азарт – качество игрока. И он проявляет его в полной мере, как бы ни менялись условия.

В течение нескольких лет все петербургские картежники и завсегдатаи лошадиных бегов регулярно выкупали рублевые ассигнации, подписанные самоубийцей Брутом. Цена брутовскому рублю в черных кассах установилась невероятная: двадцать пять рублей за один «счастливый».

Государство даже вынуждено было пресекать ажиотаж, публикуя сообщения с опровержением слухов о чрезвычайной якобы редкости брутовского рубля.

Но суеверия всегда сильнее веры: они ближе, как своя рубашка к телу, нежели холодные суждения головы, не основанные на иррациональной русской «авось-философии».

Слава игроцкого рубля-талисмана после революции сошла на нет, но не увяла окончательно. И по сию пору можно сделать состояние[13], продав заповедную ассигнацию: коллекционеры дают до тысячи долларов за один такой рубль.

Ходят такие слухи. А уж кто их распускает – совершенно неизвестно.

Может, сам Брут?

Тень

Финляндский вокзал

После знаменитой реконструкции Финляндского вокзала от прежнего здания уцелела всего лишь одна стена. Выглядит это чарующе и странно: будто бы прошлое выглядывает в окошко современности. А ведь когда-то здесь случалось и наоборот.

* * *

– Итак, господа. Я пригласил вас сюда с тем, чтобы… э-э-кхм…

Заместитель начальника Финляндского вокзала Ионов увидал ехидные улыбочки на лицах приглашенных представителей прессы и осекся.

Пожалуй, фраза, которой он намеревался открыть собрание, и в самом деле попахивала эпигонством. И если это давало повод для шуток, то получалось нехорошо. Поскольку дело, которое требовалось теперь обсудить, вокзальное начальство отнюдь не забавляло. Дело было возмутительным.

Ионов оглядел собравшихся и, насупившись, сказал:

– Подозреваю, что здесь чей-то розыгрыш. Но поелику происходящее весьма мешает работе железной дороги, да уже не первую неделю, я вынужден…

В дверь кабинета постучали.

– Войдите! – крикнул Ионов.

На пороге появились двое в форме сотрудников железной дороги – маленький, с испуганным лицом, и высокий, угрюмый, с аккуратно стриженной бородой.

– Пожалуйста. Свидетели. Дежурили позавчера. Григорьев и Зимин. Задавайте вопросы, – предложил заместитель начальника вокзала. Поднялся из-за стола и, подойдя к высокому, закругленному сверху окошку, принялся равнодушно обозревать площадь.

– Приступим! – Высокий юноша в костюме из клетчатой шотландской шерсти обрадовался и, вынув из кармана карандаш, постучал им по черному кожаному блокнотцу, пристроенному небрежно на коленке.

Юноша прозывался Аркадий Перепелко. Как репортер, он писал для еженедельного питерского листка «Обыватель» и был уже довольно известен обществу в качестве человека деятельного и прогрессивных взглядов.

– Ну, что тут у вас произошло? – нацелив карандаш в сторону маленького Зимина, который выглядел моложе своего напарника, спросил Аркадий Перепелко.

Двое железнодорожников, стоя посреди кабинета, переглянулись.

– Дак, это… того… Мы уж все рассказали. И городовому даже, – застенчиво переминаясь с ноги на ногу, сказал Зимин. Бородатый Григорьев молча кивнул.

Вид у обоих был смущенный.

Аркадий Перепелко посмотрел на железнодорожных служителей строго и с прищуром. Он намеревался как можно быстрее разоблачить явно сочиненный сотрудниками вокзала «феномен», но тут влез солидный господин с бакенбардами – представитель консервативного издания «Голос».

– Скажите-ка, голубчик, какие э-э-э… чувства… или ощущения…

Господин с бакенбардами так тщательно подбирал слова, формулируя вопрос, что Аркадий не утерпел и перебил его.

– Твоя фамилия Григорьев? – Острый кончик карандаша в руке репортера взлетел на уровень груди бородатого железнодорожника.

– Да, – хриплым простуженным басом прогудел Григорьев.

– А ты – Зимин?

– Наше такое фамилие, – закивал, моргая, Зимин.

– Так я хотел спросить, какие ощущения… – снова залепетали «бакенбарды», но Аркадий не намеревался отдавать инициативу.

Кончик его карандаша описал дугу и замер напротив Григорьева.

– Водку позавчера пили? – с нажимом спросил Перепелко.

– Никак нет, – моргая, ответил Зимин.

– Какая ж водка, ежели дежурство? – укоризненно прогудел бородач Григорьев.

Зимин закрестился:

– Вот вам крест, ей-ей…

– А такая! – рассерженным фальцетом прикрикнул на служащих вокзала Аркадий. – Начальства никого нет, вокзал пустой, скучно, поди, да холодно. Вот и раздавили по стопочке. Потом еще опрокинули… И еще. А там и зеленые черти хороводом запрыгали. Что, не так было?

– Не так, – обиженно заявил Зимин. – Вот вам крест!

А Григорьев вздохнул и добавил, глядя в сторону:

– Это вот все они теперь такие. Образованцы. Попам не верят, в церковь не ходят, Бога не боятся. Молодежь…

– Но-но-но! – прикрикнул репортер. Не хватало еще, чтоб намекали ему на щенячий возраст.

Господин с бакенбардами усмехнулся. Белокурая курсистка-эмансипе от прогрессивных «Новых известий» юноше Перепелко даже посочувствовала: уж больно уши у того загорелись – это всегда так неприятно, если уши горят.

– Давайте-ка лучше с подробностями. И по порядку – где, когда, что, – высказался спокойный толстячок из «Биржевки». Его поддержали и другие охотники за сенсациями.

Однако нервы железнодорожников были уже на пределе.

– Да чего тут рассказывать? – не выдержал Зимин. – Рассказывали уж! И не один раз! Привидение! По вокзалу ходит. Ночью. У нас тут три смены дежурных перебывали – все видели. Каждый! Коваленко ажно в обморок хлопнулся. Никак откачать не могли.

– Да! И он на Николаевку перевелся, – добавил Григорьев.

– Кто? – не понял господин в бакенбардах.

– Дак Коваленко же! Боится человек. Понять можно. Это ведь не то что средь бела дня с карандашиком…

– Вот что, господа газетчики. – Заместитель начальника вокзала оторвался от созерцания экипажей, извозчичьих лошадей и торговок огурцами и кислой капустой на площади, оставил запыленное окно кабинета и оглядел заинтригованных представителей прессы. – Если хотите до тонкости разобраться в вопросе – милости прошу! От имени и по поручению начальника вокзала приглашаю всех желающих подежурить. Тут уж наверняка до правды докопаетесь. С нашими вот сотрудниками.

– Ежели кишка не тонка, – проворчал Григорьев, поглядывая на субтильного репортера Перепелко и бледную стриженую курсистку.

– При чем тут кишка? – вскипел Аркаша Перепелко. – Я против суеверий!

– Ну, не суеверишь – и хорошо. И ладно. Может, чего и разъяснишь нашей-то темноте – так, мол, и так, граждане миряне. Атмосферное, дескать, явление, – примирительно проворчал Зимин.

– Отлично. Я материалист!.. И я вас выведу на чистую воду! – воскликнул репортер. – Коллеги?..

На эксперимент согласились трое: сам Аркаша, курсистка Лидочка Зайцева и солидный господин в бакенбардах – Диомид Львович Ревунов из «Голоса», ведущий обозреватель научного раздела. Встреча со сверхъестественным для него лично – дело совершенно естественное, объяснил Диомид Львович. Всю жизнь он об этом мечтал и внутренне готовился.

Григорьев и Зимин покинули кабинет. Газетчики тоже начали расходиться.

Троих дознавателей от прессы заместитель начальника задержал, обратившись к ним с торжественным напутствием:

– Господа! Вам доверена весьма важная миссия. Необходимо, наконец, вскрыть правду для общества.

После чего, понизив голос, господин Ионов повторил еще раз:

– Пожалуйста, проявите бдительность, господа. Я уверен, тут чей-то нахальный розыгрыш.

И поглядел на Аркадия Перепелко: из всей группы газетчиков молодой прыткий репортер казался заместителю Ионову наиболее полезным в деле разоблачения человеком.

Заметив этот взгляд, Лидочка Зайцева презрительно усмехнулась. «Мужчины так любят делить шкуру неубитого медведя, – подумала она. – И постоянно хвастаются».

А вполне возможно, загадку суждено разгадать репортеру-женщине. В конце концов, 1911 год – новый век на дворе!

* * *

Встречу для ловцов «потустороннего» назначили вечером, в дежурке.

Лидочка Зайцева робела от самой мысли, что ей предстоит всю ночь провести в обществе не вполне знакомых мужчин, да еще где-то на вокзале.

Но отставать от репортеров мужского пола она не собиралась. Нет уж! Никто из гендерных шовинистов не посмеет утверждать, что женщина в репортерском деле хоть чем-то хуже или слабее своих коллег.

Ловить привидение? Пожалуйста! Саму идею экзорцистического расследования Лидочка приняла как брошенную перчатку – по-рыцарски.

Но теперь, сидя в продуваемой сквозняками дежурке и отбиваясь от нахлынувших вдруг трусливых мещанских мыслей, она испытывала ужасный душевный дискомфорт и больше всего опасалась как-нибудь нечаянно покраснеть.

Сев независимо на отдельно стоящий в сторонке венский стул, Лидочка выпрямилась и замерла. Ей хотелось вообще ни о чем не думать.

Зато мысли, идеи и фантазии Аркадия Перепелко фонтанировали: он был в восторге от всего предприятия.

– Нет ничего скучнее призраков, господа. Вот что я вам скажу! – заявил молодой человек присутствующим, весело помахивая карандашом над черным блокнотиком, лежащим на коленке.

Все в дежурке посмотрели на юношу. Остро заточенный карандаш, взнесенный им над белым листом, напоминал миниатюрное копье яростного дона Кехано.

– Призрак – явление вполне тривиальное, – степенно подтвердил господин Ревунов, поправляя пенсне на черной шелковой ленте.

Бакенбарды в стиле Александра Освободителя смотрелись импозантно, облагораживая простенькое пухлое лицо научного обозревателя «Голоса».

– Призрак – научно доказанный феномен энергетического сгустка, образующегося после смерти всякого человека. Особенно если умерший обладал сильной личностью. Месмеризм и взаимодействие тонких материй. Либо, что тоже вполне возможно, тень зловещего будущего, отбрасываемая грандиозными событиями задолго до времени свершения. Предсказатели и пророки черпали в этом вдохновение.

И, снова тронув ленту пенсне, господин Ревунов посмотрел на стриженую Лидочку Зайцеву.

Лидочка вздрогнула. Слова «тривиально» и «месмеризм» она слышала и даже иногда употребляла сама в разговорах с некоторыми людьми, но если бы ее попросили уточнить и разъяснить… В общем, обсуждать эту тему ей не хотелось.

Поэтому она промолчала. Сдула прядку с лица и переменила позу – самый действенный способ отвлечь внимание от того факта, что ты чего-то не расслышала, не поняла или вообще не знаешь.

Присутствующие мужчины посмотрели на Лидочку с одобрением. Кудряшки цвета льна, глаза мейсенской сини и ямочки на щеках – вот залог того, что мужчины всегда будут смотреть на вас с одобрением. Ну, или почти всегда.

– Вы меня не поняли! – рассердился Аркадий Перепелко.

Лидочка уже догадалась, что репортер – из тех юношей, которые везде стремятся доминировать и не выносят, если в центре внимания оказывается кто-то другой.

– Я по своим взглядам – просвещенный агностик и полагаю, что наука…

– Наука, молодой человек, исследует феномен призраков уже достаточно давно. Но к чему вы призываете в свидетели науку? Ведь вы не верите в познаваемость мира! – насмешливо срезал юнца господин Ревунов.

– Ничего подобного! – возмутился Аркадий. – Я всего лишь утверждаю, что всякое добытое наукой знание субъективно и потому, скорее всего, ошибочно. В особенности если оно не может быть подкреплено…

И он принялся доказывать господину Ревунову, как дважды два четыре, что никаких призраков в природе быть не может, а есть только неправильно истолкованные субъектами восприятия природные феномены. На что господин Ревунов снисходительно цитировал выдержки из самых свежих зарубежных изданий, публикующих новости потустороннего мира.

Ссылался на авторитет Сведенборга, сэра Конан Дойля, протоколы Общества психических исследований и, конечно, на отечественных светил – в том числе на химика Бутлерова и писателя Аксакова.

Они спорили о гетероглоссии, о психическом извлечении, разделении личностей, материализации и медиумизме с таким ожесточением, так запутывали друг друга витиеватыми фразами, зашвыривали терминами и многочисленными фамилиями людей, о которых никто никогда не слышал, что Лидочка уже через пять минут безумно соскучилась слушать их перепалку и пересела на деревянную скамью в уголке дежурки возле печи.

Она предпочла наблюдать за диспутом со стороны, по лицам спорщиков определяя, кто в данную минуту берет верх. Какое-то время это было ей даже забавно.

Вокзальные дежурные Григорьев и Зимин то входили, то выходили из помещения, выполняя, видимо, свои служебные обязанности.

В чем, собственно, таковые обязанности состоят, Лидочка Зайцева так и не поняла. Ей показалось, что главное – это ставить каждый час большой медный самовар, пить чай с пиленным на крупные куски сахаром и бубликами, угощая и ее, и невменяемых в своем энтузиазме спорщиков. А все остальное в вокзале делалось как бы само по себе, без чьих-либо заметных усилий.

К ночи здание опустело, поездов осталось принять и отправить совсем немного. Несколько транзитных пассажиров, которым некуда было податься в городе, устроились ночевать на скамьях в зале ожидания, возле теплых печей. Огни в вокзале потушили, только на перроне горело несколько тусклых фонарей.

В дежурке Григорьев затопил голландскую печь, и в приоткрытой дверце топки видно было, как пляшет оранжевое пламя.

Слушая, что бубнят уже значительно подуставшие спиритуалист с материалистом, Лидочка закуталась в теплую шаль и подвинулась ближе к печи – ей нравилось смотреть на огонь.

– Зябко, барышня? – спросил Зимин. И, подбросив в огонь поленьев, сказал Григорьеву: – Ну, я – в обход. А ты еще дров принеси-ка, что ли?

Григорьев кивнул. Оба железнодорожника, беспокойно переглядываясь, покинули дежурку.

Господин Ревунов, отвлекшись наконец от потустороннего мира, поглядел им вслед и спросил молодого коллегу:

– Как думаете, когда… это, ну?

– Думаете, призрак сюда по расписанию является? Как курьерский из Хельсинки? – занозисто отвечал Аркадий Перепелко.

– Да почему бы и нет? – Ревунов поправил бакенбарды. – Всему свой срок. Чаю хотите? Вспомните у Шекспира – принц датский…

Налив себе по стакану горячего чая, они снова пустились в спор – вприкуску к пиленому сахару и бубликам.

Лидочка все смотрела на красные и желтые сполохи в дверце печи, напоминающие клубки дерущихся саламандр. Следя за ними, она незаметно разомлела, закрыла глаза и уснула, провалившись в кромешную непроглядную тьму.

Прошло сколько-то времени – Лидочка вздрогнула, почувствовав, что озябла.

И услышала шепот, доносящийся из темноты. Неистовый, жаркий, захлебывающийся.

Кто-то очень горячо молился. Шепчущий был, очевидно, ошарашен и потрясен до глубины души.

Лидочка в его сбивчивом, с придыханием и всхлипами речитативе не сумела разобрать ни слова. Смысл услышанного от нее ускользал. Что бормочет этот несчастный, уязвленный горем человек? «Ин номене патрис»? «Богородице, дево, радуйся»?..

Или – «заклинаю тебя, дух Вельзевул и Астартис»?

«Чепуха какая-то!» – подумала Лидочка, стряхнула с себя остатки сна и открыла глаза.

Но она напрасно таращилась: тьма стояла вокруг беспросветно-чернильная. От этого Лидочке мерещилось, что она все еще спит и никак не может открыть глаза по-настоящему.

На самом деле глаза ее давно уже были открыты, только ни капли света не попадало в поле зрения.

Печь прогорела и, так как вьюшку никто не прикрыл, остыла. Жар ушел, угли потухли, и ни один огонек, ни одна искорка не пробивалась из-за дверцы топки красным всполохом. Керосиновую лампу на столе тоже зачем-то потушили.

– Пожалуйста, не уходите, – неожиданно произнесли рядом, и Лидочка едва не заорала. Она наконец поняла, что в самом деле не спит: невидимый сосед взял ее за руку и крепко сжал холодные пальцы.

– Не уходите, прошу вас, – повторил человек. – Вы ведь тоже ночного ждете?

Голос – молодой мужской, не похожий на голос репортера Перепелко и ни на какой другой, знакомый Лидочке, – звучал совсем рядом, но был слаб, почти безжизнен. Лидочка перевела дыхание. Тот, кто говорит так вежливо и тихо, вряд ли может быть опасен.

Безумный шепот, доносившийся из дальнего угла, пугал ее сильнее, чем этот странный, неизвестно откуда взявшийся человек.

Но что все-таки произошло? Где все?

– Вы не знаете, почему свет погас? – робко спросила она у невидимого собеседника.

– Да разве теперь что-нибудь поймешь? – ответил тот. – Я только что с фронта. Пока раненым в госпитале валялся, тут вон какая заваруха. Все бегут…

– Раненый? С ка… кого фронта? – не поняла Лидочка.

– С Западного. Из-под Ревеля, – ответил невидимка. – А вы, барышня, с Петрограда бежите?

– Я? – удивилась Лидочка. – Нет. Я в Петербурге живу. А зачем бежать?

Истеричный шепот в углу усилился и стал громче. Лидочка поежилась.

Что-то в разговоре промелькнуло такое, несколько малопонятное, отчего ей вдруг стало не по себе. Да точно ли она проснулась?

– Что же вы такое спрашиваете, милая барышня? – удивился собеседник. – Зачем бежать? Так ведь России-матушке кровь пустить решили. Вот от кровищи-то и бежать, – выдохнул человек в темноте, и Лидочке сделалось окончательно страшно.

Так страшно ей было когда-то в детстве, после рассказанных нянюшкой сказок о медведе на липовой ноге, когда скрипели старые половицы в доме и кровь в жилах стыла от малейшего шороха за стеной.

Она вскочила со скамьи, но холодные пальцы схватили ее за локоть, остановили, притянули назад.

– От кровищи беги, – сказал шепотом невидимый. – Русь теперь вся на крови, спасенья не будет. Петроград бежит. И тебе бежать надо!

Перепуганная Лидочка отчаянно принялась выдираться из обхвативших ее рук, пища и царапаясь со страху.

Высвободив левый локоть, она рванулась вправо, повернувшись наконец лицом к своему противнику, – и застыла.

Дело в том, что никакого лица у ее противника не было. И даже неясной человеческой фигуры барышня не разглядела в темноте – вместо всего этого сгусток белого светящегося тумана колыхался перед глазами Лидочки.

– Беги, – сказал туман. И Лидочка побежала.

Но, сделав всего пару шагов, задела что-то мягкое и вместе с этим мягким грохнулась на пол.

Дрожащая красная ладонь возникла вдруг из темноты и поплыла навстречу, приблизилась к Лидочкиному лицу и отодвинулась, открыв перепуганной курсистке страшную бородатую физиономию, запаленную как будто огнем свечи.

– Барышня? Живая?!

Дико глядя на колышущееся пламя и не узнавая обратившегося к ней человека, Лидочка отвернулась, попыталась встать. И только тогда поняла, на что мягкое ее угораздило свалиться – господин Ревунов со своими внушительными бакенбардами а-ля Александр Освободитель валялся зачем-то на полу, пенсне его было разбито, лицо окровавлено и руки холодны.

Научный обозреватель «Голоса» был мертв.

* * *

Тем и закончилось неудачное расследование на Финляндском вокзале.

Как выяснила потом уголовная полиция, смерть господина Ревунова произошла по естественным причинам – научного последователя спиритуализма хватил удар. Сердце не вынесло общения с потусторонним миром. Упав, он поранил лицо осколками пенсне.

Аркадий Перепелко после дежурства на вокзале совершенно переменил прежние материалистические взгляды. Он обратился к церкви и принял послушание в одном из северных мужских монастырей. Седая прядь, появившаяся в те дни в его буйной каштановой шевелюре, наконец-то придала желаемой внушительности его юному облику.

Полностью покрыться сединами Аркашиной голове не довелось – сам ее обладатель погиб гораздо раньше. Сгинул, как многие сгинули в революционной России. Как и предсказывал таинственный призрак, говоря об утопленной в крови стране.

Лидочка Зайцева оправилась от потрясения главным образом благодаря родителям, которые, испугавшись за дочь, совершенно взбунтовались, восстали против ее прогрессивных взглядов на женскую роль в обществе и отправили поправлять здоровье в провинциальную глушь, в имение двоюродной сестры под Тверью.

Там Лидочка познакомилась со своим будущим мужем – молодым военврачом Михаилом Лакшиным.

Когда в 1914 году она, плача, провожала его на открывшийся в Европе фронт Первой мировой войны, случайно ей довелось увидеть, как двое служащих вокзала меняли табличку с названием города. Следуя патриотическому указу царя, прежнее, в германской манере, название столицы повсеместно переименовывали на отечественный и более в славянском духе «Петроград».

– Смотри, Миша, – испуганно сказала Лидочка своему жениху. – Никуда не уезжали, а уже живем в другом городе. И как будто даже в другой стране…

Она смутно припомнила происшествие на Финляндском вокзале.

Но, по счастью, ни тогда, ни потом ей не открылось, как много слез ожидает ее впереди в этом другом городе, в совсем другой стране, где ей вскорости предстояло жить.

Дом двойников

Невский пр-т, 41, дом Белосельских-Белозерских

5 февраля 1916 г.

Дорогая Дженни!

Пожалуйста, не волнуйся за меня: твой муж благоустроен теперь в России вполне сносно.

Если бы только видела, какой роскошный особняк выделен здесь под наш госпиталь! По его размерам его нельзя назвать дворцом, но по богатству отделки и оформления не всякое поместье высокородного английского аристократа способно сравниться с ним.

Честно говоря, увидав комнаты, я первым делом подумал, что устраивать здесь лазарет – варварство, если не сказать – кощунство. Но русские – те, с которыми мне довелось общаться в нашей Английской миссии, нисколько не были смущены.

Этот дом называют почему-то домом князей Белосельских, хотя, как мне объяснили, они-то как раз весьма мало имели к нему отношения. Совсем недавно домом владел родной брат царя, но его убили террористы, политические противники. После чего жена его, Элла, которую очень любили при дворе, ушла в монастырь, завещав этот превосходный дом в центре столицы своему племяннику Дмитрию Павловичу.

Он блестящий молодой аристократ, учился в Оксфорде, всеобщий любимец, автогонщик и спортсмен. Четыре года назад даже возглавлял русскую олимпийскую команду в Стокгольме.

Он занимает теперь первый этаж особняка, беззаботно отдав под госпиталь все остальные помещения.

Неудивительно, что на открытии госпиталя присутствовали царская чета и вдовствующая императрица Мария Федоровна.

Как видишь, дорогая Дженни, твой муж волею судеб вращается теперь в высшем свете, в самых изысканных кругах! Впрочем, ты понимаешь, конечно, что это шутка.

Владелец дома и мы, госпитальный персонал, ни разу не встречались. Не потому, однако, что он слишком горд или задирает нос перед нами, но наши образы жизни просто не совпадают: когда я заступаю на дежурство в семь часов утра, наш высокородный хозяин как раз укладывается спать после бурно проведенной ночи. В столице теперь так много праздной веселой публики в связи с войной и много развлечений!

Когда после всех хлопот по обустройству госпиталя у меня выдалось свободное время, я прогулялся по Невскому проспекту – это большая и самая красивая улица русской столицы, как наш Стрэнд. Оказывается, обустройство частных госпиталей – модное веяние; патриотизм весьма свойствен русским и поддерживается во всех слоях населения. На одном только Невском проспекте действуют не менее десяти лазаретов, устроенных на частные средства. Один из них содержит банк от имени великой княжны Ольги, другой – фирма двух русских немцев, третий существует под попечительством Казанского собора. Совсем близко от нас – лазарет имени короля Георга V, так что мы не единственные в Петрограде англичане.

Можно утешаться, однако, тем, что из всех здешних больниц – наш госпиталь, несомненно, расположен в самых красивых стенах.

Я немного опишу тебе этот дом, Дженни, чтобы ты представляла, в каком богатом убранстве мы занимаемся перевязками и меняем утки раненым.

Особняк был основательно перестроен в середине прошлого века архитектором Штакеншнейдером. Обычный дом, каких много в городе, преобразили, совершенно сменив стиль: теперь это настоящее барокко. Фасады и флигели изукрашены скульптурами атлантов и кариатид, а также колоннами, пилястрами и рельефными наличниками. Внутри дома – широкая парадная лестница с ажурными решетками перил, в которые вплетены вензеля владельцев, а вдоль ступеней – расставлены скульптуры художника Иенсена, они поддерживают позолоченные канделябры. Вообще, в доме очень много лепнины, барельефов и картин. Необыкновенно хороша библиотека – нам показали ее. Стены обшиты резными деревянными панелями, а верх затянут шелком, витая лестница ведет на высокую балюстраду вокруг зала.

Нет, это прелесть, что такое!

Владелец разрешил старшему персоналу госпиталя пользоваться библиотекой в дневные часы, и за это я благодарен ему особенно.

Свое письмо оканчиваю, сидя в мягком кресле перед огромным камином, украшенным рельефным узором, за позолоченным экраном. Горящие угли пышут жаром, и не хватает разве только капельки бренди и глаз моей милой женушки Дженни, чтобы я чувствовал себя на высшей ступени блаженства.

Надеюсь, что ты, папа и миссис Уайтлер здоровы. Берегите себя, за меня не волнуйтесь.

Всегда твой Юджин

15 марта 1916 г.

Моя дорогая Дженни!

Как я и говорил тебе, работа военного врача дает много уроков, весьма полезных для практики будущего частного медика. Сегодня я получил первый из них.

Признаюсь, при всей полезности по части профессионализма, этот урок несколько царапнул мою гордость британца.

Я увидал, что один из наших раненых, господин Леонов, будучи направлен на перевязку, хитрил, пытаясь избежать рук фельдшера О’Брайена. Перевязками у нас по очереди занимаются четыре фельдшера, среди них один русский – это господин Степанов. Проходя по своим делам мимо перевязочной комнаты, я заметил, что в очереди к ирландцу стоит только один легкораненый, а к Степанову – пятеро со сквозными ранениями разной степени тяжести.

Заметив это, я хотел было возмутиться, решив, что, видимо, русский фельдшер работает слишком медленно, создавая очередь. Хорошо, однако, что я не позволил себе действовать по первому порыву и решил вначале понаблюдать. Я увидел, что раненые не пошли к О’Брайену даже после того, как он освободился. Они жались в коридоре и делали вид, что вовсе и не собирались перевязываться!

Прибегнув к помощи раненого Гараева – этот офицер отлично владеет английским и часто выступает в роли моего добровольного помощника по части перевода, – я расспросил больного Леонова. Смущаясь, Леонов признался, что «у русских лекарей руки нежнее», а «иностранцы присохшие бинты дерут, как со скотины».

И действительно: русский фельдшер, прежде чем снимать бинты, отмачивал их в спирте и уж после того аккуратно снимал, стараясь причинить как можно меньше боли пациенту. Я спросил его через моего переводчика: где он научился такому способу, на что этот русский, также засмущавшись, ответил, что нигде. Он, кажется, боялся, что я стану его ругать. Но я только поблагодарил и решил принять такой способ на вооружение.

Насмешливо улыбаясь, Гараев заметил, что это есть пример действия русской поговорки: век живи – век учись! Народная мудрость.

Я ничего не ответил ему, но подумал, как часто любят у нас порассуждать о высокой миссии английской цивилизации, с презрением глядя на окружающие нас народы. Однако, думаю, народ, демонстрирующий такое стремление к творчеству, как русский, и обладающий столь живым умом, заслуживает уважения. В этом нам стоит брать с них пример. Англичан часто губит природная чопорность.

Впрочем, и нашей нации есть чем гордиться, дорогая Дженни.

Нам тоже свойственна отзывчивость. Но она другого рода.

Слыхала ли ты, дорогая Дженни, о подвижничестве нашей соотечественницы Мэри Пьюджет? Эта во всех отношениях превосходная женщина на собственные средства приобрела в Америке двадцать автомобилей «Форд», необходимых для нужд русских войск, и даже лично доставила их в Россию. Она также приобрела оборудование для устройства госпиталя и возглавила работы по его организации практически на передовой линии фронта – там, где всего нужнее быстрая помощь врачей.

Узнав об этом, я был искренне горд поступком этой удивительной женщины.

Мне посчастливилось повидаться с нею – она навещала нас в Петрограде для консультации по некоторым медицинским вопросам. Я воспользовался случаем и выразил ей свое восхищение. На что она отвечала мне весьма скромно, что просто пытается выполнить свой гражданский долг. Поразительная женщина!

К сожалению, наш госпиталь далеко от линии фронта, и мы совсем не сталкиваемся с теми трудностями, что испытывают доктора Мэри Пьюджет.

Прости, мне теперь пора на дежурство. Позаботься о папе, не болей и не скучай.

В мыслях о вас Юджин

18 апреля 1916 г.

Моя милая, драгоценная Дженни!

Сегодня из посольства доставили наконец почту, и я был счастлив получить от тебя письма. Я рад, что у тебя и папы все хорошо и что доходы от сдачи дома помогают погасить папины долги. Но что особенно меня повеселило – так это вспышка ревности с твоей стороны. Признаю, однако, и свою вину. Видимо, я напрасно так расписывал свое восхищение Мэри Пьюджет, не добавив при этом, что у нее – одна нога.

Ты помнишь, что я рассказывал тебе о своем дядюшке Реджинальде? Тетушка Алиса была столь ревнива, что не могла выносить, если он при ней отпускал одобрительные замечания о какой-либо другой женщине, кроме нее, будь это даже такая несимпатичная особа, как, скажем, сиделка леди Эшли, Каролина. Поэтому дядюшка, во избежание семейных сцен и обид, если ему приходилось говорить о какой-либо достойной леди, непременно добавлял к своей рекомендации: «А это превосходная госпожа такая-то… Увы, у нее только одна нога».

Так вот, моя милая ревнивица Дженни, сообщаю тебе, что у весьма уважаемой мною Мэри Пьюджет «только одна нога». В первый момент, когда я ее увидел, я даже не сразу понял, кто передо мной: мужчина или женщина. У этой леди, вне всякого сомнения, благородная душа, но с внешностью бедняжке не повезло. Поэтому не терзай себя, моя дорогая обожаемая Дженни: я не стану просить перевода в ее госпиталь ради воображаемых прелестей Мэри Пьюджет. Нет, не стану!

Тем более что театр военных действий теперь отдалился и затих, на фронте у русских сплошные победы. И, как мне кажется, госпиталь на передовой сейчас имеет еще меньше пациентов, чем мы здесь, в столице, на пересечении многих путей, в месте формирования новых полков и в центре разнообразных событий…

Дорогая Дженни! Я сидел, как обычно, в библиотеке и писал письмо тебе. И вдруг произошла очень странная вещь: я увидал человека, который стоял на балюстраде библиотеки и смотрел на меня сверху. Мне показалось, что я узнал его: это господин Освальд Рейнер, англичанин, близкий приятель доктора Маккингсли.

Когда я поднял глаза, почувствовав на себе его взгляд, он быстро отвернулся и ушел куда-то влево, моментально скрывшись из виду. Получается, где-то между вторым и третьим этажом в доме есть еще комнаты? Или, может быть, потайной ход? Но нам об этом никто ничего не говорил. Однако Рейнер явно посвящен в эту тайну. Видимо, он гораздо ближе стоит к владельцу дома, чем мы думали. И чем кто-то хочет показать.

Но это еще не все загадки сегодняшнего дня, дорогая Дженни.

Уже вечером, намереваясь сдать дежурство своему сменщику, я проходил через лестничную площадку, с которой открывается отличный вид на парадное.

Мельком я заметил, как в двери нашего особняка выходит будто бы фельдшер Лайонел с какой-то дамой и еще одним человеком. Я пишу «будто бы», потому что в этот момент я совершенно точно знал, где находится настоящий Лайонел: за моей спиной, этажом выше. Пять минут назад я оставил его в перевязочной, а спуститься и выйти в парадное раньше меня другим путем он никак не мог! Впрочем, если учесть, что в доме взаправду имеются какие-то потайные ходы…

Но тут гораздо важнее личность того, кто сопровождал мнимого фельдшера и его даму. Потому что этот человек был одет в точности как одеваюсь я, когда выхожу на улицу! На нем было мое клетчатое шотландское пальто, мой коричневый вязаный шарф и шляпа.

Я был поражен. Неужели меня ограбили, унесли мои вещи, пока я отсутствовал? Но кто, кто же это был?..

Я тут же выглянул в окно – чтобы разглядеть этих двойников, своего и Лайонела. К сожалению, я увидел только спины. Костюм, цвет волос и шляпы, даже походка лже-Лайонела – все совпадало. Это была абсолютная копия нашего Лайонела. Не могу судить в отношении походки, но одет мой «двойник» был в точности как я, до мелочей. Онемев, я смотрел вслед этой странной троице, и тут дама, с которой уходили двойники, оглянулась, и я окончательно растерялся: в дамском платье шел юноша – друг владельца дома, неоднократно навещавший наш госпиталь. Его я не мог не узнать – я видел его лицо!

Заинтригованный, я бросился назад, в перевязочную. Лайонел оказался там. Он страшно удивился, когда я спросил: не выходил ли он сейчас прогуляться за пределы госпиталя с юным князем Феликсом? Про женское платье я даже не упомянул – фельдшер и без того был изумлен моим вопросом и яростно отрицал саму возможность таких прогулок: сегодня он весь день завален работой, потому что другой фельдшер, О’Брайен, болен, а Степанов отпущен на один день навестить матушку.

После разговора с Лайонелом я пошел к себе и убедился, что все мои вещи на месте. Я, конечно, порадовался, что меня не лишили моего теплого пальто – ведь я шил его на заказ у лучшего мастера в Абердине.

Прошел час, и я уже сам не могу поверить в такое странное происшествие. Не обман ли это зрения? Ты знаешь, Дженни, какое острое у меня зрение и какая исключительная память на лица. Если я хотя бы раз видел человека – мой мозг запечатлевает его, словно фотографический аппарат. Ни разу в жизни мне не доводилось обознаться.

Нет, я думаю, дело не в моем зрении. В нашем английском госпитале прячется какое-то двойное дно. Что-то странное происходит в доме. Мне ужасно любопытно разобраться – что именно? Обожаю загадки.

Обнимаю тебя, моя дорогая Дженни. Передавай привет папе и миссис Уайтлер.

Твой Юджин

10 июня 1916 г.

Моя дорогая Дженни!

Мы все потрясены. Гибель крейсера «Хэмпшир» у шотландских берегов, смерть нашего военного министра фельдмаршала лорда Китченера, героя английской нации, – трагедия для Британии.

Это ужасно, но пошли слухи, что катастрофа – следствие возможного предательства союзников. Германская подлодка, потопившая «Хэмпшир», не оказалась же случайно на месте следования крейсера?

Разговоры эти мне ужасно не нравятся: здесь, в России, я каждый день вижу людей, которые искренне сочувствуют нам. Я вижу, как много усилий прилагают русские, чтобы победить в войне.

С другой стороны, те, кто спорит со мной, выдвигают неопровержимый аргумент: в России в отличие от Англии о визите британского министра не говорил только ленивый. Его очень ждали и не держали в секрете его приезд.

Из всего этого я делаю вывод, что германская разведка здесь, прямо у нас под боком, действует весьма умело и эффективно. Мы все должны научиться осторожности. Жизнь по законам военного времени требует бдительности.

Дорогая Дженни, если помнишь, я рассказывал тебе о странных происшествиях в госпитале. Мне страшно хотелось прояснить вопрос о потайных ходах в доме.

Разумеется, самым правильным было бы спросить об их наличии самого владельца дома, князя Дмитрия. Если бы мы обсуждали это с тобой, не сомневаюсь, что именно такой совет ты дала бы своему мужу.

Но увидеться с князем Дмитрием не представляется возможным: я говорил тебе, образ жизни этого блестящего аристократа не совпадает с образом жизни скромного госпитального врача по имени Юджин Гарденс.

Поэтому я предпринял самостоятельную попытку исследовать библиотеку. В конце концов, ведь нам разрешили ею пользоваться, так что я не нашел моральных препятствий для своего любопытства.

Внимательно рассмотрев и изучив – подергав, потрогав и простучав – каждый шкаф с книгами и каждую деревянную панель в комнате, я могу уверенно утверждать, что в нижней части библиотеки никаких потайных ходов нет.

Но, поднявшись по винтовой лестнице на балюстраду и обойдя ее кругом, я обнаружил потайную дверцу, весьма умело скрытую от посторонних глаз с помощью маскирующего декора: дверца обита таким же точно шелком, как и стена, без зазоров. Ее силуэт никак не выделяется на пестром фоне.

С огромным трудом мне удалось эту дверцу открыть, подцепив ногтем краешек: снаружи дверной ручки на ней нет – только изнутри. За дверцей было темно, и, кажется, я видел ступени лестницы, ведущей вверх. Возможно, это путь на чердак, к каким-то помещениям под крышей. Но я не смог исследовать лестницу – мне помешали.

Как раз когда я стоял и заглядывал в приоткрытую дверцу, в библиотеку вошел тот самый хрупкий юноша, красавец аристократ, которого нам представляли как князя Феликса (что касается титулов, я писал тебе, Дженни, что тут чуть ли не каждый, с кем приходится разговаривать, кроме медиков, – непременно какой-нибудь князь).

Это тот самый князь Феликс, которого я видел на улице переодетым в женское платье. Странный молодой человек, он произвел на меня впечатление крайне нервного подростка, а не взрослого, хотя он давно не так юн, как кажется, и, кстати, уже женат.

– Что это вы тут делаете? – спросил этот странный князь Феликс, брюзгливо оттопырив нижнюю губу. Гримаса эта выглядела вполне по-азиатски: какой-нибудь завоеватель Чингисхан мог бы смотреть так на захваченных им в плен рабов.

Я не нашелся, что ответить, – так растерялся при виде его чванливого взгляда. Но князь, кажется, и не ждал от меня никакого ответа. Нервически дернув бровью, он прошел через библиотеку в другую залу, все с тем же презрительным выражением лица.

Он не счел нужным выяснять мои намерения.

Зато офицер Гараев, мой постоянный помощник и переводчик, заметив мой растущий исследовательский интерес ко всем лестницам в доме – я хотел понять, есть ли какой-либо еще ход на чердак, помимо потайного хода из библиотеки, – сам подошел ко мне и рассказал, улыбаясь, поразительную историю.

По его словам, этот необыкновенный дом ни больше ни меньше – заговорен от сглаза. На дом издавна наложено заклятие каким-то очень сильным колдуном – чуть ли не самим Калиостро, – поэтому подниматься на крышу дома ни в коем случае нельзя.

– Все злоумышленники, которые имели нахальство пробираться туда через чердак, обратились в камень. Вы видите, как много статуй в доме? Есть подозрения, что не все из них родились в камне. Некоторые были когда-то живыми людьми и ходили по земле, как мы с вами.

Гараев рассказывал все это с насмешливой улыбкой. На его лице улыбка эта стала для меня столь привычна, что я давно уже не воспринимал ее за реальное отражение эмоций. Мне кажется, это просто маска, которую все здешние аристократы учатся натягивать на свои лица еще в школе – как наши викторианские дамы разучивали когда-то рецепты чайного пирога и механику книксенов. Я и раньше знал, что Гараев, будучи небогат, по происхождению аристократ. Но теперь, наглядевшись на эти улыбки, я заподозрил князя и в нем.

– А кроме того, этот район города на левом берегу Фонтанки вообще славится тем, что здесь многие люди встречали своих двойников. Например, Анна Иоанновна, одна из российских императриц. Тут неподалеку когда-то стоял ее дворец, и там царица встретила свою копию. Это было накануне ее смерти. Здесь же рядом стоял дом князя Петра Андреевича Вяземского, поэта. Был случай, когда князь Вяземский зашел к себе в кабинет и увидал там самого себя за столом, что-то пишущего. Можете себе представить?

– Потрясающая история! – воскликнул я.

– Однако я уверен, подобные встречи и переживания могут быть опасны и весьма неприятны, – сказал Гараев. – Я бы вам не советовал, знаете ли…

Он не договорил, но я и без того прекрасно его понял. Он предостерегал меня от рьяных попыток познакомиться с тайнами дома князей Белосельских-Белозерских.

Полагаю, он делал это из самых добрых побуждений.

Искренне твой Юджин

26 ноября 1916 г.

Моя дорогая Дженни!

Кому-то это наверняка покажется странным, но я уверен, что последние месяцы моей жизни станут величайшей драгоценностью в общей копилке моих жизненных впечатлений. Тяжелая болезнь, выздоровление, твой приезд ко мне в Россию, отпуск, проведенный в Крыму, – все это, несмотря на перенесенные испытания, вдвойне драгоценно для меня, потому что освещено твоим милым присутствием. Не кажется ли тебе, что это был наш второй медовый месяц – когда я поправлялся на берегу Черного моря, столь слабый после тифа, что ты вынуждена была водить меня на прогулки, поддерживая под руку?

Не знаю, как ты, а я рад, что и это было в нашей с тобой жизни. Ни одного печального дня, согретого твоей любовью, я не променял бы даже на самые светлые и беззаботные из дней моей юности, моя милая драгоценная женушка.

Итак, сообщаю тебе, что благополучно вернулся в госпиталь к своим обязанностям.

Очень жаль, но до конца войны мы, видимо, будем разлучены. Я нужен здесь. Призванный моей страной, я намерен исполнить свой долг до конца и честно. А ты – ты, увы, должна быть в Англии. Отец не сумеет долго обходиться без твоей опеки, для него это вопрос жизни и смерти. Старенькая миссис Уайтлер, конечно, не в силах тебя заменить.

Грустно, моя дорогая Дженни, но давай будем оптимистами!

Вернувшись в знакомый тебе роскошный госпиталь-особняк, я застал почти все таким же, как было. Сменились, разумеется, пациенты.

Но далеко не все. С великим удивлением я обнаружил снова в пятой палате офицера Гараева. Я и обрадовался ему, и огорчился. Не хочется думать, что этот человек, который казался мне во всем воплощением мужества, хитрит, избегая отправки на фронт. Все так же улыбаясь, он объяснил мне, что побывал на передовой, но таково его невезение, что почти сразу же он был ранен – на этот раз в ногу.

Мы встретились с ним как старые друзья, и тайна дома князей Белосельских-Белозерских снова всплыла передо мной. Ведь это именно Гараев нарассказал мне всяких чудес о заклятиях и прочем.

Как ты понимаешь, я не поверил ему до конца.

И, представь, как раз выдался хороший случай: я увидал, что наш покровитель, князь Дмитрий, вместе с каким-то своим приятелем отбыл на благотворительное великосветское мероприятие. Я видел своими глазами, как они садились вечером в автомобиль. Подъезд был ярко освещен, и я нисколько не сомневался в их отъезде.

Я решил воспользоваться ситуацией и немедленно отправился в библиотеку. Потайная дверь на балюстраде оказалась, как и прежде, открыта. Я захватил с собой свечу, потому что не был уверен, что сумею в потемках отыскать в незнакомом месте электрический выключатель.

За дверью я увидел неширокую лестницу с очень крутыми и неудобными ступенями. Я сразу засомневался, что это именно тот ход, которым пользуются сами хозяева, – скорее, он походил на какой-то технический лаз, например, для трубочиста или другой какой-то прислуги.

Тесноватая витая лестница, с обеих сторон обшитая досками, вывела меня к крохотной дверце в половину человеческого роста. Я почувствовал себя словно в сказке – за такой дверцей могло таиться разве что жилище гномов.

Признаться, мне стало почему-то не по себе. Кроме того, что сама дверь совершенно не внушала мне доверия, от нее несло ужасным холодом. У меня зуб на зуб не попадал от ледяного сквозняка. Я толкнул дверцу и очутился на крыше.

Относительно плоская и ровная площадка, укрытая с внешней стороны покатыми сводами. На самом краю крыши прямо перед собой я увидел две белые фигуры.

Я перепугался, вообразив, что это люди, что сейчас они обернутся и увидят меня, но они стояли, не двигаясь, как мертвые. Я огляделся и увидел такие же точно фигуры по всему периметру кровли.

И только тогда догадался: украшения! Я совершенно забыл про эти архитектурные детали, которыми с такой буйной щедростью снабдили дом его создатели. Приглядевшись внимательнее, я увидел и несколько поврежденных изваяний. Они лежали на крыше с отколотыми руками и головами – со стороны улицы никто не мог их видеть.

Рассмеявшись, я решил поближе осмотреть одну из статуй: нету ли среди этих скульптур какого-нибудь знакомого лица? Возможно, в обилии каменных портретов и кроется источник россказней о двойниках?

Мне нужно было пройти мимо слухового окна, вынесенного чем-то вроде портика вперед и чуть выше той площадки, где я стоял. Я успел сделать только два шага, как до моего слуха донесся чей-то зловещий громкий шепот: «Нет, мы должны его убить!»

И это было сказано по-английски!

Дорогая Дженни, можешь ли ты представить мои чувства в этот момент?!

Я споткнулся от неожиданности и буквально окаменел, едва сам не превратился в статую на этой холодной темной крыше.

В первый момент я решил, что невидимые злоумышленники говорят обо мне. Но потом спохватился и рассудил трезво: меня же никто не видел. И кому, собственно, нужно непременно желать мне смерти? За что? За то, что без спросу забрался на крышу и увидал пару-тройку сломанных скульптур, которые по оплошности хозяева не отправили на свалку?

Ну, нет! Уж это даже и для русских было бы слишком.

Я пригляделся – и мне показалось, заметил слабый отсвет на раме слухового окна. Осторожно ступая, я подобрался ближе и прислушался.

Да, там кто-то говорил, какие-то люди, я слышал разные голоса. Но где находились эти беседующие – определить я не мог.

Как я понял, слуховое окно доносило до меня звуки, исходящие из какого-то помещения под крышей, но если оно размещалось на чердаке, то ведь я прошел потайной лестницей и, получается, так и не нашел в него хода. Лестница из библиотеки привела меня на крышу. Тогда где же располагалась потайная комната? И кто эти люди, которые разговаривают там сейчас?

Озадаченный, я стоял и слушал.

Говорили по-английски, время от времени переходя на русский. Я не все сумел разобрать, но то, что сумел, – мне не понравилось. Никаких имен эти люди не называли, но я понял, что они действительно обсуждают убийство кого-то, кого они называли «Другом». Не раз и не два прозвучали намеки на царскую семью – я знаю, что наследник российского трона страдает гемофилией, и об этом было сказано в разговоре. Ужасные вещи говорили про императрицу, жену русского царя. О ней говорили как о «германской шпионке», и с таким презрением и пренебрежением к ее женскому достоинству, что я, как англичанин и джентльмен, был чрезвычайно возмущен. Позволить себе такие слова в адрес первой леди государства – на это способны только последние негодяи и женоненавистники.

Кипя возмущением, я несколько упустил нить разговора, и вдруг внизу кто-то рассмеялся – мелодично, как смеются женщины. Люди, чей разговор я по воле случая подслушал, начали прощаться и расходиться.

Остались двое, и тут я услыхал буквально следующее:

– Итак, нам удалось привлечь к делу людей из царского окружения. Теперь, что бы ни случилось, власть во всяком случае окажется под ударом.

– Это верно.

– Мы приложили много стараний, Освальд. Позаботьтесь, чтобы наши столь прекрасные планы не разрушил один неподходящий к делу человек. Я не доверяю этому восторженному идиоту Пуришкевичу. Он так привык болтать языком в Государственной думе, что, полагаю, не удержит язык за зубами. Постарайтесь избавиться от него поскорее.

При этих словах меня словно громом поразило: Освальд!

Я знаю только одного Освальда, вхожего в дом князя Дмитрия, – и это Освальд Рейнер, статус которого и положение в России мне совершенно не ясны до сих пор. Никто не знает, кто он такой. Даже доктор Маккингсли, с которым он вроде бы приятельствует.

Итак, здесь, в доме, затевается какой-то заговор против законной власти, и какой-то англичанин имеет в этом кругу руководящую роль? Наравне с представителями аристократии и высших чиновников государства?!

Это чудовищно, если так. Но я не могу в это поверить. Я надеюсь, что это недоразумение. Мое плохое знание русского языка подвело меня. Ведь половины сказанного я не понял.

Моя дорогая Дженни, я теперь в растерянности и совершенно не понимаю, не знаю, что предпринять.

Полагаю, я должен поговорить с кем-то, спросить совета. Но к кому обратиться?

Я растерян, Дженни, растерян.

Береги себя, береги здоровье свое и папы.

Всегда твой Юджин

1 января 1917 г.

Моя дорогая Дженни!

Получила ли ты мое рождественское поздравление? Я отправлял открытку три недели назад. Писем от тебя нет, но я уверен, что в этом виноваты местные беспорядки.

В городе неспокойно. Все переменилось как-то вдруг, или, возможно, я только теперь заметил, что вокруг творится неладное.

Мы стараемся реже выходить из госпиталя. В городе начались перебои с поставками продовольствия – нас это не затрагивает, нас очень хорошо снабжают: и Английская миссия, и посольство заботятся, – но простые горожане ужасно раздражены и, как сообщают газеты, бунтуют, разграбляя время от времени продовольственные лавки.

Целый месяц я в полном молчании сохранял тайну о том странном, подслушанном мною разговоре. Во-первых, потому что не вполне понял его содержание. А во-вторых… Но ты и сама понимаешь, Дженни, что во время войны иностранцу в чужой стране, хоть бы даже и союзной нам, болтать направо и налево опасно.

О боже! Пока я обдумывал свое письмо к тебе, пришел О’Брайен со свежей газетой в руках. На первой полосе – омерзительные фотографии. В Малой Неве обнаружено тело Григория Распутина, того странного мистического старца, который один мог вылечивать приступы кровотечения у маленького наследника империи. После его смерти некому будет лечить принца.

В газете пишут, что императрица убита горем из-за гибели этого старца, которого в царской семье называли ласково «Другом Семьи».

Ах, Дженни, теперь я все понял. Головоломка сложилась сама по себе, как только сошлись все факты и обстоятельства.

Пришел Гараев – он улыбается, жмурясь, как довольный кот. На снимки мертвого изуродованного тела – старца Распутина убили несколькими выстрелами, причем один пришелся в спину – этот русский аристократ смотрит с той же презрительной насмешкой, что и на все кругом.

Он говорит, что старец был прелюбодеем и развратником и смерть его – благо для страны.

– Вот теперь-то все начнется! Наконец начнется…

Он счастлив, он доволен зверским убийством.

Я возмущен. Даже если старец этот не образец святости, разве можно убивать людей за их грехи? Где же ваша христианская вера?

Гараев поджал губы, неопределенно пожал плечами и вышел.

Я потрясен. Есть ли хоть что-то святое для этих интеллигентных образованных чудовищ?

Только теперь до меня дошло, какими неблаговидными делами заняты здесь некоторые из моих соотечественников. Я понял, к чему тут все велось и для чего понадобились эти замеченные мною маскарады двойников. К тому же я теперь знаю имена всех участников заговора. Так неужели я могу промолчать?

Дорогая Дженни! Я не политик и не агент-разведчик. Всего лишь обычный врач. Но я честный человек.

Когда мы воевали с бурами и покойного героя войны Китченера обвиняли в излишней жестокости к населению за устройство концентрационных лагерей – я был готов принять и оправдать его поступки военной необходимостью, ведь это было открытое противостояние.

Но закулисные убийства, расшатывание и подрыв устоев государственной власти ради временной политической выгоды? Нет. Как истинный английский джентльмен такой подлости я одобрить и принять не могу. Я должен непременно кому-то рассказать все, что знаю.

Я обязан это сделать. И я уже придумал, как поступить. Последние несколько дней в городе только и говорят о Петроградской конференции Антанты. Мы все с нетерпением ждем прибытия англичан, в особенности нашего военного министра лорда Милнера. Я уверен, этот достойный человек, государственный деятель и англичанин даст мне наилучший совет.

Для удобства дела я изложил все известные мне обстоятельства на бумаге и, заклеив конверт, спрятал до поры в своей комнате, в особом укромном месте. Я очень подробно изложил все, что видел и слышал в доме князя Дмитрия. Особенно те случаи, когда мне удавалось наблюдать явление двойников. Уверен, что эти маскировки устраивались для отвода глаз, ради избавления от слежки и, возможно, для алиби.

Тот, кто изучит мои записки, получит ключ ко всем делам заговорщиков.

Не волнуйся за меня, дорогая Дженни, я буду предельно осторожен.

Береги себя и папу. Выполнив задуманное, я сообщу тебе письмом свои дальнейшие новости.

Любящий и навеки твой Юджин Гарденс

27 февраля 1917 г., Петроград, посольство Королевства Великобритания

Уважаемая миссис Джейн Гарденс!

Мы получили ваш новый запрос относительно вашего мужа, направленного нашей союзнической миссией на работу в английском госпитале.

С прискорбием сообщаем вам, что м-р Гарденс мертв.

Нам пришлось предпринять особые усилия, чтобы установить местонахождение его тела. Пару недель назад доктор Гарденс покинул госпиталь и с того момента на службе больше не появлялся.

Английская миссия официально обратилась в Охранное отделение. Согласно донесению полицейских, тело м-ра Гарденса, подданного Британской короны, было найдено обывателями в Петрограде на углу Итальянской и Садовой улиц. Обстоятельства его смерти неизвестны. Коллеги опознали м-ра Гарденса: увы, это именно он, а не «подставное лицо», как вы пишете.

В настоящее время в городе вот уже несколько недель происходят беспорядки. Нападениям подвергаются магазины, частные дома и государственные учреждения, офицеры царской армии, немцы, да и вообще иностранцы. Сожжен дом шведского гражданина Фредерикса, разгромлены полицейские участки, один из них уничтожен бомбой террориста.

Русский премьер-министр Голицын намерен объявить в Петрограде осадное положение.

Как вы понимаете, в этих условиях ваша безопасность не может быть никем гарантирована, и мы решительно возражаем против идеи вашего приезда сюда. Это было бы величайшим безрассудством с вашей стороны, и это совершенно исключено!

Со своей стороны мы обещаем предпринять все усилия для кремирования тела вашего мужа, доктора Гарденса, и отправки его праха на родину.

Примите наши глубочайшие соболезнования!

С глубоким уважением Секретарь посольства А. Бинс, Посол Дж. Бьюкенен

P. S. Никакого конверта с документами в комнате, занимаемой вашим мужем, мы не обнаружили. Ваши слова о «подставных лицах» и «двойниках» остались нам непонятны. Еще раз примите искреннее сочувствие.

Дар хранителей

Университетская наб.

Три с половиной тысячи лет каменные глаза следят за всем, что творится в мире. Могучие львиные лапы напряжены, но обездвижены; мощь мышц скована розовым асуанским гранитом. Приготовленные своими давно мертвыми создателями защищать, не теряя верности и не отрекаясь от самих себя, грозные существа берегут то, что им доверили: внутри камня – дыхание. Изрезан гранит магическими текстами; ни слово, ни изображение не теряет силы. В правильном порядке запечатлены числа, тайные имена, тени, двойники, божественные искры.

Они спят.

И нельзя самовольно прервать величественный сон Хранителей.

* * *

Если б не галки, все получилось бы. Казалось – уже проскользнули. Но голый осенний лес, пустой и звонкий, заполняла тишина слишком хрупкая, подобная первому льду, лежащему матовой глазурной корочкой на неглубоких лужах.

Отец наступил на еловый сучок; треск грянул выстрелом и убил тишину. Стая примороженных галок, бродивших на опушке, в панике взмыла вверх. На их черных крыльях унесло в небо все мои надежды…

– Папа, прячься, – зашипела я, кидаясь в грязь с нашими узлами. Кряхтя, отец опустился на землю рядом со мной. Он такой неловкий, неповоротливый. Разумеется, опоздал: нас заметили.

Те двое, которых я видела на станции. Они следили за нами. Не сумев набиться в платные проводники, действуют теперь на свой страх и риск. Надо же! А я надеялась, что они все-таки не решатся.

Оборванцы с тупыми лицами и лопатообразными красными руками. Новая власть именовала таких «деклассированными элементами». И сама во множестве их лепила – из голодных крестьян, потерявших работу фабричных, беспризорных детей, солдат-дезертиров.

Что делать? У меня припасен для них сюрприз. Вот только папа…

– Ну что, буржуи, тикаете? За границу собрались? – шмыгнув посинелым носом, прогундосил один. Другой, с козлиной бородой, жадно глядел на наши пожитки, ощупывал их воспаленными бегающими глазками.

– У нас ничего такого нет, – тихо сказал папа. – И мы не буржуи.

Он сел, растирая коленку. Ушибся о камень, когда падал. Я встала. Сунула руку в карман. Надо незаметно расстегнуть потайное отделение, вшитое в полу шубы.

Гундосый заметил мое движение.

– Что это у вас там, барышня? Револьвер али ножичек? Скидавайте-ка одежу! – велел он мне.

Я усмехнулась.

– Холодно, – говорю. Как назло, подкладка завернулась, и я никак не могла вытащить «подарочек».

– Да ладно тебе, – сказал козлобородый своему приятелю. – Мешки заберем у них, и пусть себе чешут.

– Не. – Гундосый помотал головой и прищурился. – Мешки – что. Подштанники там да тряпки. Надо все обсмотреть. Буржуи свое кровное завсегда крепко прячут. И под замками.

– Дело говоришь.

Не теряя времени, козлобородый направился к чемодану, который папа так и не выпустил из рук.

– Чемодан не отдам! – возмутился отец. – Кто вы такие вообще?!

Козлобородый с размаху пнул папу в лицо ногой – я не успела даже закричать – и забрал чемодан. Отец свалился навзничь, не издав ни звука. Я бросилась к нему, забыв обо всем. Принялась тормошить его, но он, мне показалось, был в обмороке. Левую глазную впадину затопила кровь.

– Мы, мил человек, люди. Простые люди. Бедные. С которыми боженька заповедал тебе делиться, – пояснил гундосый, присаживаясь рядом со мной возле потерявшего сознание отца. – У вас от много, вы со своим богатством к буржуям тикаете. А мы сирые, убогие, ничего у нас нет…

Лениво подтянув к себе наши узлы, он не спеша развязал их, пересмотрел содержимое, выбрал шкатулку с моими украшениями, сунул себе за пазуху. Подумав, вынул еще мамину меховую горжетку, запихнул в необъятный карман подвязанных веревкой штанов.

Козлобородый все это время терзал чемодан, пытаясь взломать замок финкой.

– Мой отец – египтолог, – прошептала я. – Ученый. Он никогда не был богат.

– Кто-кто? – переспросил козлобородый, повернувшись в мою сторону. – Еби… чего ты сказала?

И заржал.

Руки отца стремительно холодели. Я растирала их, вглядываясь в его закатившийся правый глаз – веко над ним трепетало, как крыло пойманной бабочки. Но вскоре перестало дрожать, застыло. Левый глаз я видеть не хотела – он пугал меня. Кажется, кость над глазницей сломана…

– Да что за черт! Никак не откроется. Ключ нужен! – тряся чемодан, обиженно потребовал козлобородый.

Гундосый вздохнул:

– Что ж… Придется барышню за бока пошшупать. Не хотел вас, барышня, забижать, но…

Тело отца сотрясла судорога, и дыхание остановилось. Сердце больше не прослушивалось.

Папа умер.

Одним ударом кованого сапога убийца раздробил ему черепную кость, осколок которой попал, видимо, в мозг, и отец умер в пустом холодном лесу бывшей Выборгской губернии, неподалеку от прихода Кексхольм.

Не повезло.

Все рассыпалось: родина, дом, семья, жизнь.

Я осталась одна на свете.

То есть не одна – с двумя негодяями, ради грошовой выгоды погубившими моего отца.

Красные, покрытые цыпками лопатообразные руки обхватили меня и потянули, но я отчаянно ударила по ним и вырвалась.

– Стойте! Слушайте меня. Я могу вам заплатить.

От неожиданности они застыли, раззявив слюнявые пасти. Не думали, что я буду с ними говорить. Самое время барышне впасть в истерику, поползти, цепляясь за мокрые голые хлысты полыни, обхватывая осклизлые сапоги своих мучителей – в бессмысленной попытке умолить подонков о милосердии…

Холодный огонь разгорелся во мне подспудно и заполыхал, не позволив остановиться на полдороге.

Меня несло вдохновение фурии.

– Вы хотели богатства? Так знайте: мы спрятали огромные, несметные, просто сказочные богатства! Они, конечно, принадлежат не нам. Отец – доверенное лицо одного очень знатного человека… Он всю жизнь искал… Слышали вы о сокровищах Приама, которые Шлиман откопал в Трое? Не слышали, конечно. Неважно. Клад, о котором я говорю, – в тридцать, сорок, пятьдесят раз богаче! Он называется Дар Хранителей.

Ком в горле нарастал, мешая говорить. Я глотнула, чтобы отогнать его, усилием воли преодолела спазм и набрала побольше воздуха. Я заклинала зло, как индийские факиры заклинают кобр:

– Мы понимали, что пробраться через границу непросто – тут всех грабят. Большевики грабят, и мародеры грабят. Отец – честный человек. Он не взялся за невыполнимое дело. Не стал вывозить сокровище по частям, как ему говорили. Он поступил умнее – увез ключ от него. Теперь, кто бы ни пришел к власти в стране, без ключа не сможет добраться до тайника. С той стороны границы нас ждал человек, которому, по справедливости, и принадлежит клад. Но отец… папа… умер. А я тому человеку ничем не обязана. Я отдам вам ключ от клада.

Мерзавцы молчали. Теперь я сама чувствовала себя коброй перед прыжком.

– Клад спрятан хитро. Он у всех на виду, но возьмет его только тот, кто знает секрет. Я расскажу, как найти его. И – взять. Если вы уйдете, не причинив мне вреда, – получите ключ от несметных богатств.

Мне даже не пришлось делать паузу, чтобы получить ответ: оба они согласно закивали, тряся немытыми лохмами. Я даже развеселилась, глядя, как усердно они вытряхивают вшей на воротники. Хитрые их прищуры меня не обманули.

Но я успокоилась наконец, потому что дотянулась до предмета в потайном кармане и крепко обхватила его рукоятку. Один патрон. Какая жалость, что остался только один патрон.

– Я вижу, вы согласны: хорошо. Ключ хранится в чемодане отца. Это не простой ключ. Глядя на него, никто даже не заподозрит, что эта вещь способна открыть богатейший клад в истории. Дар Хранителей – величайший, ценнейший клад, спрятанный много веков назад древними царями Египта. Ключ к нему необычен. По виду – это всего лишь бумага с картинками и гранитный осколок с выдавленными на нем символами. Я расскажу подробно, что нужно сделать, чтобы открыть клад…

И я рассказала. Я сняла с шеи мертвого отца ключ от чемодана, выложила книги, спящие египетские амулеты са, мекет, магический стебель Уадж, рукопись папиной книги о жреческих обрядах во имя божеств Хеки и Ра, и тот папирус, который продали отцу наследники капитана Бутенева, что плавал в страну пирамид вместе с графом Орловым… Полотняный мешочек с осколком гранита я тоже отдала им, подробно объяснив, зарисовав на схеме, куда именно надо вложить его. Назвала место и час. Карандашом записала на листке из блокнота отца все, что требовалось сделать и сказать.

– Иначе клад не дастся вам в руки. Вот. Теперь вы знаете все. Уходите!

Они переглянулись, весьма озадаченные. Каждый как будто спрашивал другого: что, мы и в самом деле уйдем?

– Если хотите достать сокровище – надо спешить. Время не ждет, – подстегнула я.

Убийца с козлиной бороденкой хмыкнул, сунул полотняный мешочек в карман, повернулся и, не произнеся ни слова, зашагал в сторону станции. Гундосый уходить не торопился – он все елозил по мне сальными глазками, изучал выражение моего лица, надеясь отыскать признаки ослабления воли.

Тогда я стянула перчатку с правой руки. И тут же предъявила этой сволочи последний довод. Направив дуло револьвера ему между глаз, взвела курок.

– Не жадничай, – сказала я. – А то заглотнешь больше, чем сможешь переварить.

Тусклые холодные глазки дрогнули; нервно глотнув, он вытер рот рукой и стал пятиться от меня. С посеревшего лица не сползала кривая ухмылка.

Добравшись до ближайшего дерева, он укрылся за еловыми лапами, и я увидела его спину: он побежал, сигая, как заяц, улепетывающий от своры собак.

* * *

Зимой 1917 года в голодном и холодном Петрограде, растерзанном войной и революцией, появились две неприметные личности. В толпе мешочников, сошедших с подножки поезда на Финляндском вокзале, они ничем не выделялись: еще два мелких, злых хищника в людском море.

Оглядевшись по сторонам, они нырнули в бурлящий на перроне поток. Они ничего не боялись.

Их вело чувство, гораздо более сильное, чем страх.

Точный адрес они по своей провинциальности не подумали спрашивать, рассчитывая, что всякий укажет им дорогу… И потому на поиски у них ушло больше двух дней. Они были неутомимы, но не знали города.

В столице оказалось слишком много «каменных истуканов, похожих телами на львов, а лицами на людей» – именно об этом «хищники» спрашивали всех подряд, пытаясь определить, где находится нужное им место.

Четыре скульптуры у обвалившегося моста на Фонтанке не подошли ни числом, ни женской статью. Той же неправильностью отличались египетские статуи на Каменном острове, на набережной Малой Невки. На Полюстровской набережной скульптур снова было четыре, а не две. Два изваяния во дворе Строгановского дворца показались малы, да к тому же располагались не у реки[14].

К вечеру второго дня, замерзшие и обозленные, неприметные личности все-таки выбрались к двум заметенным снегом сфинксам напротив Академии художеств.

Надпись на постаменте убедила их в том, что своей цели они достигли.

– Ну, наконец-то! – гундосо воскликнул один и похлопал рукой по заснеженному граниту. – Вот они, истуканы, туточки.

Другой, взобравшись на сугроб, рассматривал лица сфинксов. Ему показалось, что глаза их следят за ним и его товарищем.

– Слушай, – спросил он вдруг своего приятеля. – А ты… того? Как думаешь? А вдруг девка надула нас? Не боишься?

Гундосый расхохотался, а потом вдруг обиделся.

– С чего это я стану бояться? – сказал он. И, присвистнув, спросил: – Чегой-то ты задумал, дристун паршивый, козлиная борода? Нежли какой финт насочинил?

– Да нет, – пробормотал его приятель, озираясь по сторонам. – Я же так только. Что-то мне вроде не по себе.

– Холодрыга, конечно. На вот, глотни согревающего. Давеча в трактире у одного фляжечку умыкнул. Делюсь с тобой, как честный человек…

Укрывшись за каменным парапетом от ветра, выпили по очереди водки. Вечерняя синева быстро окутывала город, проливалась на невский лед темными чернилами. Кое-где желтый масляный свет фонарей разбавил ночь, но его было слишком мало.

– Ну, давай уже, что ли? Час глухой самый, – подначивал один.

– Погодь. Слышишь – снег скрипит? Бредет кто-то в той стороне. Еще, поди, заметят нас, – отвечал другой.

– А позже конный разъезд застигнет! Комендантский час в Питере, слыхал?!

Сварливо переругиваясь, разогретые водкой, они привалились друг к другу боками, подождали еще. И еще.

В полночь, уже не чувствуя ног, гундосый очнулся. Его приятель заснул, зарывшись в сугроб. Лицо его с закрытыми глазами побелело, но он дышал: от губ и носа веяло теплом.

Гундосый поднял голову вверх: ему показалось, что каменный сфинкс справа шевельнулся и подмигнул ему.

Негодяй вздрогнул, ухмыльнулся. Он не стал расталкивать своего дружка; воровато оглянулся по сторонам – все вокруг было тихо, лишь ветер крутил поземку над сугробами набережной. Тогда он потянулся рукой за пазуху к своему приятелю и потихоньку выудил оттуда полотняный мешочек с гранитным осколком. Достал нож и сунул спящему под ребро, придержав и надавливая посильнее, пока приятель хрипел и дергался.

Потом, деловито обтеревшись снегом от крови, спрятал нож и вынул из своего заплечного мешка потайной фонарь, каким моряки пользуются на флоте для подачи сигналов. Разжег фитиль кресалом, прикрыл огонек колпаком. И принялся действовать.

Отыскав указанную на бумажной схеме выщерблину в правой скульптуре, вынул гранитный осколок из мешка и приладил его точно по выемке. Камешек встал на место, закрыв собою выщерблину так ровно и точно, будто прирос на прежнем месте.

Гундосый отошел от сфинкса и встал посередине на равном от каждой скульптуры расстоянии.

Теперь, поворачивая голову, он мог видеть лицо и глаза одного сфинкса слева от себя и другого – справа.

– Ну, пора.

Развернув перед собой бумагу с подсказками, он принялся, запинаясь, читать, произнося вслух абсолютно бессмысленную для его уха абракадабру.

Дико звучали посреди завываний северного ветра имена Тота и Исиды, древнеегипетские заклинания, призывающие Око Ра, Око Гора, оружие Сетха, стрелы Сехмет, повелителя Бау Анубиса и душу самого Небмаатра[15], «льва ужасного, поправшего нубийцев, разорвавшего всех вождей их, лежащих в крови, один на другом…»

Гундосый читал, отворачивая лицо от леденящего дыхания пурги; глаза его слезились, и он не мог видеть того, что творилось вокруг под прикрытием кромешной тьмы.

Он не замечал, как стекаются юркие тени, окружая его со всех сторон; как при неярком свете его фонаря загораются нездешним светом крохотные злобные огоньки вокруг; он не увидел, что убитый им приятель уже погребен, скрыт под грудой тел, что хищные лапы топчут его грудь и довольно урчат, вылизывая еще теплую кровь из перекушенной артерии…

Дочитав записку, он вынул из кармана древний папирус, сжал его в кулаке и, примяв в снегу ямку, установил там фонарь, укрыв от ветра. Приподняв крышку фонаря, сунул папирус в огонь. Сухой лист вспыхнул; корчась в пламени, затряслись, заплясали иероглифы магического текста из Книги Мертвых.

Мгновение – и пепел развеялся порывом ветра.

И тогда взорвался воздух: высокий гулкий вздох грянул над городом и, нарастая, пошел волной по Неве, через Неву, отражаясь эхом в пустынных улицах, в стенах домов, отзываясь дрожью ужаса в сердце каждого, кому довелось его услышать. Весь город будто встряхнуло громадной невидимой лапой великана: снежные вихри закружились по всему Петрограду и рванулись туда, к месту, где родился громовой звук, к тому, кто позвал их.

Злосчастный искатель клада рухнул на снег.

Сугроб, в котором лежало тело его мертвого приятеля, весь изрытый проталинами и ямками от выпущенной на него горячей крови, вдруг зашевелился. И убийца увидел, что все пространство вокруг заполнено… кошками.

Голодные звери, довольно урча, топтались над мертвым телом, уминая лапами снег, и хищно поблескивали круглыми глазами в сторону другой добычи.

Каменные сфинксы глядели на происходящее и усмехались. На их живых лицах, повернутых в сторону того, кто их разбудил, несчастный убийца и грабитель разглядел свирепый оскал и такую жестокую и неподдельную радость, которую оказалось не под силу вынести его слабому разуму.

Убийца захохотал, широко разинув рот.

Налетел снежный вихрь невероятной силы, взметнулся столбом, оторвал жалкую фигурку человека от земли и швырнул обратно, ударив виском о гранит. Таким был предназначенный негодяю Дар Хранителей…

Три последующих дня не прекращалась метель, а когда утихло, все улицы оказались заметены высоченными, в рост человеческий, сугробами.

Тела обоих погибших обнаружили только спустя пару месяцев, когда понемногу начали стаивать снежные припасы той суровой зимы.

Возможно, кому-то и показалось впоследствии странным, что на скуле правого сфинкса запеклось кровавое пятно – оттиск испачканной в крови человеческой ладони. Но вряд ли этому придали хоть сколько-нибудь значения.

Мало ли преступлений совершалось в то время по всей стране? Найденные трупы были не единственные в городе безымянные покойники, ни у кого не вызвавшие ни сочувствия, ни любопытства. Мертвых спустили в общую могилу, причислив к жертвам природных стихий.

* * *

…Вот и все. Убийцы скрылись. Я видела их спины, но продолжала стоять не двигаясь. Дождавшись, пока в лесу восстановится прежняя хрупкая предзимняя тишина, когда даже всполошенные галки устали кружить между черных елей и опустились вниз, чтобы снова бродить, разыскивая добычу среди палой листвы, – я плавно вернула курок на место. Пусть и один патрон, но он еще может мне пригодиться. Я убрала револьвер на прежнее место.

Прости, отец, ты не одобрил бы меня. Но я рада, что отомстила.

Всем им отомстила.

Часть третья Ленинград

Человек в очереди

Место не установлено

Моя бабка всегда казалась мне существом нелепым, будто из другого мира. Она не признавала никаких пустопорожних разговоров. Никаких.

Всякого рода любезности были для нее хуже, чем свист ветра в ушах. Поздравления, пожелания счастья, сплетни и новости от родных она переносила с равнодушием глухого, которого заставили слушать оперу.

О людях она судила только по их поступкам и оттого ко всякому новому человеку очень долго приглядывалась. Дела она предпочитала словам, а если заставала кого-то из нас висящим на телефоне, тихо ворчала про себя «ботало коровье» и, презрительно не замечая, проходила мимо.

Ее бесконечное стремление к порядку и крайний прагматизм вызывали во мне порой настоящее бешенство. Как-то раз, обнаружив на моем столе целую армию пластилиновых монстров, которую я старательно лепил всю неделю каникул, она решила, что пластилин собирает слишком много вредной пыли. Поэтому, не говоря ни слова, скатала все мои великие труды в единый бесформенный комок и вынесла его на помойку. Где я и обнаружил его спустя час напряженных поисков. Поскольку монстры были уже безвозвратно погублены, я напрасно исходил ядом в адрес бабки.

А злился я еще и потому, что фанатичная любительница порядка сама загромождала мебель нашу всякой ерундой.

Она бесконечно шила полотняные мешочки и набивала их разными припасами – в основном крупами и сухарями. Каждый недоеденный нами за столом кусок хлеба она подбирала, резала, сушила на батарее и укладывала в очередной полотняный мешок. Когда мешок набирался полный, она туго завязывала его и несла в закрома. Все кухонные шкафы, гардероб в ее комнате и даже чемоданы под кроватью она набивала этими мешочками. Мать и отец время от времени их выбрасывали – тайком, чтобы бабка не обиделась.

Я же, полный мальчишеского максимализма, не склонен был прощать старухе ее чудачества. Родителей было жаль – они ужасно психовали, когда я грубил ей. Поэтому я старался проводить осторожную политику вооруженного нейтралитета. Бабка вызывала бы у меня больше интереса, считай я ее просто чокнутой.

Но все было гораздо хуже: она казалась мне ограниченной и пустоголовой, лишенной воображения. Именно этого я не мог простить ей.

Молчаливая и угрюмая, уж она-то совсем не походила на тех бабушек с сиропным выражением лица, обаятельной улыбкой и снисходительно-добрым взглядом, какими рисуют их в детских книжках.

В этом смысле я чувствовал себя обделенным и даже таил в глубине души обиду: почему у меня нету доброго дедушки, который мастерил бы со мной что-нибудь, пока отец на работе. И бабушки, которая пекла бы пироги и восхищалась моими успехами в школе, как это делают другие бабки.

Все переменилось, когда подросла моя младшая сестра – Наташка. Однажды я случайно подслушал их разговор: Наташка болела и упрашивала бабку, пока та возилась с ней, накладывая спиртовой компресс, чтобы она рассказала ей сказку. Страшную. Сестренка обожала почему-то страшные сказки. С семи лет выучившись читать, за два года она перечитала все, что было в доме, – про Змея Горыныча, Бабу-ягу, Кощея Бессмертного. И все ей было мало.

Услыхав, как она пристает к нашей туповатой бабке, я усмехнулся. Сейчас выдаст ей бабуля от ворот поворот!

Ничего подобного.

Покашляв и помявшись немного, бабка начала рассказывать. До сих пор, вспоминая эту историю, я слышу ее скрипучий старушечий голосок, и мороз продирает по коже.

Главным образом потому, что, хоть бабка и придала своему рассказу сказочную форму, я сразу догадался, что ничего придуманного там нет. И это-то и было в нем самое страшное. Бабка назвала это…

Сказка о Ледяном городе

Жила-была на свете девочка Галя. Было у нее пять драгоценных сокровищ.

Первое – отец. Высокий, сильный, веселый человек. Он катал дочку на плечах и мастерил для нее самолетики и кораблики из бумаги. Вторым сокровищем была мама. Красивая, с мягкими полными руками, она расчесывала дочке волосы, шила ей платьица и юбки и всегда обнимала перед сном и целовала, приговаривая: «Пусть тебе приснится золотая птица».

Третьим сокровищем Гали был братишка Сергунок, с крошечными розовыми пальцами, смешной и толстенький, он только недавно научился ходить, и ножки его еще гнулись колесом с непривычки.

Четвертым сокровищем была старенькая тетя Даша. Она жила в соседней комнате, и это была настоящая пещера Чудес. Там стояло пианино и громоздились целые горы книг в стеклянных шкафах. На зеленом бархатном диване мурлыкала рыжая пушистая Муся, кошка, гуляющая сама по себе и полная достоинства.

Тетя Даша очень любила Галю – она угощала ее чаем с печеньем, учила играть гаммы и музыкальные пьески. Вместе они пели песенки и читали книги о принцессах, зверях, кораблях и путешествиях.

О своем пятом сокровище Галя еще ничего не знала – оно было как воздух, которым она дышала, и потому она не замечала его.

Но вот однажды настал черный день: Галя проснулась и не узнала свой мир. Все переменилось. Повсюду звучало одно и то же непонятное слово «война». Встревоженные взрослые повторяли его, пугая друг друга: война, война. Люди плакали, прощались, одни провожали других. Многие покидали свои дома, расставались с близкими. Настала полная неразбериха, и сердце Гали трепыхалось от ужаса.

Она решила притаиться. Может быть, если не задавать вопросов взрослым, не вынуждать их отвечать и повторять снова и снова страшное слово – то в молчании удастся избежать и всего, что ужасное слово несет за собой.

Но новые слова сыпались на Галю каждый день. Эвакуация. Бомбежка. Маскировка. Продовольственные нормы. Иждивенцы.

Это раньше они были дети Страны Советов, которым все лучшее. Теперь они стали иждивенцами – и Галя, и ее брат Сергунок. И еду для них отпускали теперь только по карточкам, и не досыта, а сколько «положено на иждивенца». Старенькая тетя Даша тоже считалась иждивенцем, потому что она не работала, как мама и папа, на заводе. Она давала частные уроки музыки. Но теперь учеников у нее не стало.

Папу Галя потеряла в самом начале зимы – он ушел добровольцем на фронт, и с тех самых пор она больше никогда его не видела.

Братика Сергунка вместе с яслями отправили в эвакуацию. Галя скучала по нему, но радовалась и часто говорила с мамой о том, как братишка будет жить на новом месте – в городе с волшебным названием Самарканд. Там всегда тепло, круглый год растут персики, абрикосы и виноград и не бывает зимы.

А потом пришло известие, что поезд, в котором вывозили детей, разбомбили – и Галя перестала говорить с мамой о Сергунке.

Каждое утро, просыпаясь, Галя старалась вспомнить свою прежнюю, другую, жизнь. Папин громкий и уверенный голос, запах сдобных булочек, которые пекла мама по выходным, смех Сергунка, песенки на французском языке, которые разучивали ученики тети Даши. Но картинки воспоминаний с каждым днем становились все неувереннее, все зыбче – они как будто отражались в неспокойной воде, дрожали и уходили в темноту. Они стали чем-то ненастоящим, словно мираж.

Настоящей оставалась пустыня.

Ледяная пустыня, в которую с наступлением зимы превратился город, где жила Галя. Это был теперь Ледяной город.

Занесенные сугробами улицы, снежные шапки на крышах домов, на подъездах. Морозные узоры на стеклах, иней на стене в квартире.

Посреди комнаты поставили железную пузатую печку и топили ее чем попало: мебелью и книгами. Спали одетыми, наваливая на себя все одеяла и теплую одежду, какая была в доме. За водой ходили к ближайшему каналу и, оскальзываясь на обледенелых берегах, черпали из полыньи в ведро половником.

И еще была необходимая работа – каждый день ходить за пайком. Падающим от голода людям надо было отстоять длинную очередь в булочной и, «отоварив карточки», получить хлеб «по норме» – 250 граммов работающей маме и по 125 граммов иждивенцам – Гале и тете Даше. Мама работала на заводе, и у нее не было времени стоять в очередях. Поэтому ходили Галя и тетя Даша.

Но тетя Даша часто болела, и тогда шла одна Галя.

Надевая тяжелые валенки и обвязываясь теплым шерстяным платком поверх шубы и шапки, она выходила из дому еще затемно, чтобы занять очередь. Медленно, чувствуя себя тяжелой и неповоротливой, Галя тащилась к булочной по тоненькой тропинке, вытоптанной среди сугробов на проспекте. Иногда на дороге попадались мертвые – они лежали, распахнув в немом крике обледенелые рты, и на их застывшие лица падал снег и не таял.

Мертвых все обходили стороной. Некоторые тела были завернуты в самодельные саваны из простыни или мешковины, и если кто-то случайно задевал их – они хрустели на морозе или тоненько позвякивали.

Галя не боялась мертвых. Но она научилась опасаться живых.

В очереди говорили о том, что большинству хозяев, державших у себя домашних животных, пришлось съесть своих любимцев: кошек, собак, голубей. О том, как один клоун из цирка съел ученого попугая, которому было 300 лет. А какой-то мальчик чуть не отравился супом из аквариумных рыбок. Рыбки были экзотические, из теплых стран, и одна оказалась ядовитая. Но, по счастью, она была такая маленькая, что яда ее не хватило, чтобы убить мальчика.

Галя стояла в очереди и, вспоминая тети-Дашину кошку Мусю, жалела, что они не решились съесть ее. Муся все равно пропала – выскочила погулять во двор и вот уж дней десять как не возвращается. Наверное, ее съели другие люди.

Думая о Мусе, Галя почувствовала на себе чей-то взгляд – подняла глаза и увидела тусклое лицо какого-то человека в черной шапке-ушанке. Человек рассматривал ее в упор красными, налитыми кровью глазами и как-то странно пожевывал губами. Причмокивая и втягивая в себя слюну.

Галя вся похолодела от этих звуков – у нее самой подводило живот от голода, и она хорошо понимала, что означает такое причмокивание.

Кто-то рядом закашлялся – и тот человек очнулся. Вид у него сделался виноватый, он отвернулся.

Галя воспользовалась этим и передвинулась в очереди немного назад, уступив свое место тем, кто стоял за нею. Она хотела затеряться в толпе, и ей это удалось.

Прошло пять дней.

Тете Даше стало хуже, и Галя снова отправилась в булочную одна.

В очереди опять говорили о еде. О том, где и как ее раздобыть. О черном рынке. Шептались о людоедах. О том, что у некоторых трупов на улицах недосчитались то руки, то ноги. О том, что люди уже съели всех птиц, кошек[16], собак и даже крыс и теперь воруют трупы из моргов и с кладбищ, чтобы прокормиться.

И что обезумевшие от голода люди нападают на детей, чтобы насытиться их мясом.

– Ты, дочка, ничего не бойся, – заметив Галю, сказала какая-то тетка с добрым, но смертельно усталым лицом. – Людоедов-то сразу видно – у них глаза пустые. Они уже ничего не соображают, только руками от жадности трясут. Увидишь такого – сразу беги. Ты молодая, еще крепкая. Справишься.

Галя кивнула и оглядела людей, застывших справа и слева от нее черными сгорбленными тенями. Нет ли среди них обуянного жаждой людоеда?

Все потупили взгляды, уперев их в спины впереди стоящих. И только за три шага от Гали какой-то человек отвернулся, скрывая лицо, покачнулся и отступил назад.

Отстояв очередь, Галя получила мокрый, вязкий черный хлеб и пошла с ним домой. Морозы держались сильные, и снег так громко хрустел под ногами, что она не услышала шагов позади. Вдруг за очередным поворотом чья-то тень легла на тропинку рядом с ее тенью. Но из-за угла дома навстречу вышли двое военных с красными повязками на рукавах. Они остановили Галю, спросили, где находится ближайшая больница.

Грея у груди под шубой драгоценный паек, она подробно объяснила им, как идти.

Человек, шедший позади, обогнал ее и ушел вперед. Галя увидела вдалеке его жердеобразную фигуру с поникшей квадратной головой. Голова казалась квадратной из-за черной шапки-ушанки, завязанной под подбородком.

Домой Галя спешила, как могла, изо всех сил. Хотя сил у нее оставалось уже немного: она целую вечность не ела досыта. Укладываясь спать, она воображала себе разные блюда, которые ей хотелось бы отведать. От самых простых: горячей картошки с маслом и блинов до диковинных омаров, которые встречались в тети-Дашиных книжках. Или вот, например, суп из колбасных палочек, о котором рассказывается в сказке про Щелкунчика, – что это такое за суп? Мама никогда такого не готовила. А интересно было бы попробовать, разве нет?

Маме она старалась не говорить о своих съедобных фантазиях – мама работала и очень уставала, но все равно постоянно отдавала Гале часть своей дневной порции хлеба. Она исхудала так, что кожа на ее когда-то полном и румяном лице висела пустыми мешочками на щеках, как у собаки-бульдога.

С каждым днем Гале все страшнее было покидать дом – стоило выйти за дверь, и повсюду в темноте ей мерещился взгляд человека из очереди, тусклые пустые глаза, налитые кровью.

Но старенькая тетя Даша совсем ослабела – у нее начались головокружения, и она, боясь упасть и разбить голову, все реже вставала с дивана у себя в комнате. Она мало ела, отдавая сбереженные кусочки хлеба своей любимице Гале. Она пыталась заменять еду водой. У нее распухли ноги, и она с трудом передвигалась даже по квартире. И вот настал день, когда тетя Даша уже не смогла встать. Она лежала в своей комнате и еле слышно дышала, глядя на пар, тонкой струйкой выходящий из ее рта и улетающий к потолку. Она была в забытьи, и Галя, погладив тетю Дашу по щеке, собралась идти сама добывать еду.

Теперь и дверь подъезда сделалась для Гали слишком тяжелой. Девочка сумела открыть ее, только повиснув на ручке всем телом. Дверь еще и примерзла – ночные морозы опускались ниже 30 градусов, а в подъезде дома осталось уже слишком мало людей. Кто не уехал и не ушел на войну – почти все уже умерли от голода, холода и болезней. Некому стало открывать дверь: дом опустел. Кроме Галиной, оставалась еще на первом этаже обитаемая квартира, в которой жили две женщины – сестры Зубатовы. Но они редко выходили из дому.

Дрожа от холода и поминутно оглядываясь, Галя выбралась из подъезда. Злой ветер дул в Ледяном городе. Он швырялся снегом, и тот колючими иглами впивался в щеки, царапая кожу.

Думая о несчастной тете Даше, о том, что она, возможно, умрет сегодня, Галя шла к булочной. Очередь показалась ей как будто меньше.

«Это потому, что все умерли», – подумала Галя. Мысли о смерти стали такими привычными, что уже почти не пугали. Может быть, это даже и хорошо – умереть. Чтобы больше не мучиться. Не страдать от холода и голода, от боли в животе. Не думать о том, где и как раздобыть еды. Не переживать за близких – маму и тетю Дашу. Не вспоминать о папе и Сергунке. Стать белой, холодной и лежать посреди Ледяного города, как принцесса в хрустальном гробу лежала в темной пещере.

«Нет, – подумала Галя. – Пока живы мама и тетя Даша, думать о смерти нельзя».

Она стояла в очереди почти два часа, равнодушно слушая разговоры о том, что даже крыс в городе не осталось уже и тараканы, увы, повывелись. А еще спустя полчаса из булочной крикнули, что хлеба сегодня не будет – муки в пекарню так и не привезли. Люди принялись медленно расходиться. Галя тоже поплелась домой. Перед глазами у нее все плыло: морозное сияние снега множилось, разбегаясь бесчисленными радужными зайцами.

Сзади послышались шаги. Хруп-хруп – хрустко ступал кто-то вслед за Галей. Покашливая и причмокивая.

Нехотя Галя оглянулась – и знакомый тусклый взгляд уперся в ее подбородок. Он. Человек из очереди. Жующие впустую челюсти. Худое лицо с впалыми щеками, покрытое багровыми пятнами. Такое лицо… Будто сам Голод стоял перед Галей на морозе, протягивая к ней дрожащие от жадности руки.

Повернувшись, Галя бросилась бежать. Ей казалось, что она летит быстрее ветра, но сил совсем не осталось в мышцах. На самом деле она продолжала тащиться вперед со скоростью черепахи, с трудом передвигая ноги в тяжелых толстых валенках.

Но и преследователь ее тоже был слаб, поэтому погоня со стороны даже и не выглядела как погоня. Он протягивал вперед руки, будто чувствуя, что сейчас упадет, и только хочет предотвратить это падение.

Надо бы закричать, позвать на помощь, но в горле у Гали от волнения пересохло, и голос пропал.

Завидев родной дом, занесенное снегом крыльцо, Галя как будто второе дыхание обрела – опередив преследующего ее людоеда на целых пятнадцать шагов, она рывком отбросила тяжелую дверь и вбежала в подъезд.

Первые пять ступенек вверх, на площадку.

Внизу скрипнула дверь подъезда.

Мимо не работающего уже полгода лифта – еще двенадцать ступеней до площадки первого этажа.

Сквозняк метнулся по стенам, взметая вверх снежную пыль и какой-то мусор – двери дома открылись, впуская людоеда внутрь.

Галя вжалась в стену за углом и затаила дыхание. Под ногами на ступенях давно не метенной лестницы хрустнул мусор.

– Девочка, – раздался хриплый мужской голос. – Ты где?

И тут дверь квартиры номер два, рядом с которой затаилась Галя, начала приоткрываться.

Это был последний шанс скрыться от людоеда.

Отодвинувшись немного, Галя ждала – она собиралась вбежать внутрь, как только дверь распахнется. Ведь там соседи, они защитят ее.

Но когда дверь открылась… Галя увидела такое, что новый ужас подстегнул ее, будто плеткой, – и она забыла свой прежний страх. Откуда-то у нее взялись и силы и решительность. Не раздумывая, она метнулась назад на лестницу, мимо преследователя. Людоед не ожидал от своей жертвы такой прыти. Он успел только цапнуть рукой воздух рядом с воротником ее шубы – а Галя уже проскочила, в мгновение ока взлетела на два лестничных пролета вверх к своей квартире.

Схватившись за ручку двери, она услышала внизу звериный рык и пыхтение, звуки возни – там кипела отчаянная схватка.

Галя не стала ждать, чем кончится драка, – она распахнула дверь своей квартиры, которая оказалась почему-то открыта, – и тут же захлопнула ее за собой, защелкнула английский замок и накинула цепочку.

Только за дверью ноги ее подкосились от слабости, и она упала. Слезы заливали глаза и щеки. Она слизывала их языком, но они были горькие.

Тети Даши дома не было. Она исчезла, пропала навсегда. Из комнаты, где она лежала, кто-то украл кусок мыла и баночку с солью.

Спустя месяц после этого случая умерла и мама, заболев от истощения и перенапряжения сил.

Так девочка Галя в одну зиму лишилась всех своих сокровищ на свете. Кроме одного, последнего: жизнь ее продолжала теплиться. Ведь в 1941 году Гале было только девять лет, и ей предстояло прожить еще очень долго.

Она дожила до того дня, когда Ледяной город начал оттаивать. Капель проснулась, и запела, и принялась будить живых; синева небесная выполоскала последние тучи и развесила сушить белыми облаками. Мертвых собрали с улиц и похоронили, а последних оставшихся в живых специальные санитарные команды отыскивали в пустых домах.

Галя лежала в забытьи, когда такая команда пришла в дом и взломала двери квартиры. Среди тряпок, грудой валяющихся на постели, отыскали девочку, похожую на ледяную сосульку – тощую, голубоватую, полупрозрачную.

– Неужели она жива? – недоумевали спасатели. – Это очень странно.

– И правда, странно. Кажется, в этом доме вчера арестовали сестер-людоедок? – тихо сказала какая-то женщина. – Как этот ребенок выжил? Наверное, они не нашли ее. Или приняли за мертвую.

Женщины зашептались. Они обсуждали между собой то, что узнали недавно от военного патруля: жившие во второй квартире внизу сестры Зубатовы – толстые, с мучнисто-белыми лицами, напоминающие навозных червей, вышли на улицу и напали на какого-то доходягу, а мимо проезжали военные – они-то и задержали людоедок.

Когда пошли проверить, где живут преступницы, оказалось, что их квартира, словно сорочье гнездо, забита украденными вещами. Сестры Зубатовы, поначалу питаясь падалью вроде мертвых крыс и ворон, перешли затем на кошек и собак, воровали их у хозяев, чтобы съесть; а после, совершенно помрачившись умом, принялись за людей.

По ночам они забирались в квартиры и грабили ослабевших от голода соседей, крали и продавали на рынке вещи и остатки еды. Брезгуя трупами, людоедки предпочитали забивать умирающих и питаться их мясом. В их квартире не выветривался душный трупный запах – они хранили между оконных рам куски тел, завернутые в тряпки, выменивали это мясо на муку и даже продавали его под видом конины.

Женщины из санитарной команды думали, что Галя ничего не слышит – такое равнодушно-усталое было у нее лицо. Но она все слышала, понимала и все знала уже.

Она узнала это еще в тот день, когда состоялась ее последняя встреча с человеком из очереди. И об ужасной судьбе тети Даши – о том, куда и как она исчезла, – Галя догадалась тогда же. Она просто не хотела об этом думать.

Но стоило женщинам из санитарной команды заговорить об этом – и перед Галиными глазами возникло лицо младшей сестры Зубатовой: дверь второй квартиры открылась, и она стояла там, спрятавшись с занесенным вверх топором и такой хищной гримасой на лице, что и без слов все было ясно…

В тот день один людоед помешал другому; человек из очереди погнался за слабенькой девочкой, а угодил на проворных убийц, превосходящих его силой. Людоедки одолели своего собрата, решив его участь ровно так, как он сам задумывал решить судьбу девочки Гали. Он был не первой и не последней их жертвой, этот человек из очереди.

* * *

В этом месте Наташкины слезы уже высохли. Она устала плакать.

Она спросила шепотом:

– Бабулечка, а что стало с Галей?

– Ее отправили в больницу, а потом в детдом. Там было хорошо. Там был хлеб, – задумчиво ответила бабка. На этом страшная сказка закончилась.

С тех пор я никогда больше к своей бабке не цеплялся. Несколько ее полотняных мешочков с сухарями все еще лежат у меня на антресолях. Просто так. На память.

Зеркало

Станция метро и железнодорожная платформа «Удельная»

– Ну как? Сегодня с уловом, флибустьер? – спросил, смахивая крошки с усов, дед Костя. Он жевал пирожок с капустой и зорко оглядывал ряды Уделки, словно боялся пропустить какое-то важное дипломатическое лицо, которое ему поручили встречать тут, в гуще фланирующей публики.

Пашка Ветлугин коротко глянул на дедовы усы и отвернулся. Барахолка близилась к концу, а день, похоже, выдался пустым, и это не добавляло «флибустьеру» веселья.

Из улова попался было Пашке старинный альбом в бархатном переплете, с фотографиями. Пожелтелые, хрустящие снимки и солидные дагерротипии на картоне, выцветшие, полуслепые. На черно-белых изображениях люди чопорные, как манекены в дорогих магазинах. Пашка долго рассматривал застывшие лица – а вдруг кто-то известный попадется, писатель или поэт? Да пусть хотя бы похожий на кого-то…

Но тетка-владелица заломила такую цену, что Пашка в альбоме немедленно разочаровался.

Весь день Ветлугин бродил по рядам, разглядывая товар, выложенный без стеснения на импровизированных прилавках – газетках, картонках, покрывалах, ящиках и раскладушках.

Всматривался, разглядывая в подробностях какой-нибудь странный пустяк вроде клоуна в колпаке – яркую игрушку из папье-маше, раритет сталинской эпохи. Или мельхиоровый веничек начала века для сбивания пунша в рюмке. Или замысловатый медный ключ от потерянного давным-давно замка неизвестной конструкции.

Иной человек, завидев такое, удивился бы: на что ж могут подобные штуки сгодиться? Разве какой-нибудь Вечный странник Старьевщик, языческий бог удачного случая, сеятель хлама и покровитель барахольщиков всего мира, мог бы ответить на этот вопрос. Вот только бескорыстно с этой тайной он не расстался бы…

Пашка Ветлугин рассматривал Уделку – блошку, маргинальный рынок, клуб по интересам или что вам угодно – как собственный охотничий промысел в городских джунглях или даже как пещеру Али-Бабы, еще не откупоренную загадочным словом «сезам» и таящую все свои заповедные сокровища в нетронутом виде.

Комкая в кулаке так и не пригодившуюся пустую авоську, Пашка засобирался домой и уже кивнул на прощание деду Косте… как вдруг ветер донес до него слова:

– Зеркало французское… самого императора.

Обрывок этой фразы разволновал Ветлугина. Он повернул голову, навострил уши и двинулся на сигнал.

Спины, плечи и головы впереди идущих заслоняли ему обзор. Пробираясь в толпе, Пашка чуть не проскочил мимо. Но натренированный за годы фарцовки нюх не позволил ошибиться.

Девчонка в черной куртке и пестрой вязаной шапочке с яркими помпонами чуть в стороне от основного ряда заинтересованно вертела в руках старинное зеркало в резной деревянной оправе.

На первый взгляд зеркало казалось просто очень пыльным. Отражение, проступающее в нем как бы сквозь туман, показало Пашке озадаченное лицо с водянисто-голубыми навыкате глазами и нос-пуговку. «Эта девица покупать не станет», – решил Ветлугин и подошел, приглядываясь к продавцу.

Тот был с виду типичный «синяк». Нос, напоминающий сливу, уныло нависал над разляпистыми губами и острым, небритым подбородком.

– От прадеда осталось. Прадед мой старовером был, – застенчиво сказал «синяк», шмыгая носом. – Французское, императора.

– Сколько? – спросила девица в вязаной шапке.

– Девяносто.

Девица присвистнула.

– Ну, шийсят давай!

– Ага. Да зеркало-то почти слепое. В него смотреться все равно что в стену!

Девица фыркнула, и помпоны скрылись в толпе.

Пашка перевел дух.

– Слышь, мужик, – окликнул он продавца. – Давай за сороковник, идет?

«Синяк» оглянулся.

– Зеркало французского императора. Наполеона! – строго повторил он.

– Да ладно заливать!

– Заливать?! Во, смотри сюда. – Разобиженный «синяк» ткнул пальцем в какую-то выпуклую деталь на резьбе, украшающей раму. – Видишь? Буква Н и цифра I, римская. Смекаешь?

– Где ты тут «Н» увидал? Я две палки вижу какие-то… Не пойми что.

– Так… потрескалось дерево-то! – возмутился «синяк». Нижняя губа его затряслась. – Старинная вещь.

– Ага! – Ветлугин растянул на лице обидную ухмылку. Достал из кармана деньги и пошуршал мятыми десятками перед носом продавца. – Вот, тридцатку даю. Бери, пока дают. А то догонят и еще дадут.

«Синяк» глянул на деньги, посмотрел по сторонам – людей вокруг бродило много, но все они равнодушно проходили мимо: испитой продавец с невзрачным «зеркалом императора» был для них не более чем пустое место. «Синяк» глотнул, шевельнув сизым кадыком, и протянул руку:

– Ладно, давай!

– Не украл хоть? – спросил Пашка Ветлугин, выпуская из рук десятки. – Нет?

– Хотел бы красть – украл бы покраше, – проворчал мужик. Выхватил деньги и стремительно ретировался.

Пашка хохотнул, глядя в его удаляющуюся спину.

Итак, день прожит не зря: покупка удалась. Впереди – грандиозная сделка. Сколько получится с нее слупить?

– Свет мой, зеркальце, скажи… За сколько мы тебя Эльдару сдадим?

Торжествуя, Пашка нагнулся, взял в руки свое приобретение – зеркало оказалось тяжелее, чем можно было подумать, глядя со стороны, – и заглянул в мерцающую серебристую глубину. Чешуйки осыпавшейся амальгамы темными крапинками испещряли стекло. Веселое Пашкино лицо в отражении казалось изрытым оспой. Пока Ветлугин разглядывал себя, внутри зеркала что-то шевельнулось.

* * *

– Алло? Эльдар Зиновьевич? Алло! Это Павел. У меня для вас интересный предмет…

– Что именно?

– Зеркало. Кабинетный формат. Франция, конец восемна…

– Да, понял. Очень хорошо. У меня через час самолет в Новосибирск…

«Уезжает? Вот невезуха-то!» – Пашка чуть не швырнул трубку об стену.

– На нем вензель Наполеона!

– Я бы с радостью посмотрел, но…

– Ладно, Эльдар Зиновьич! Ради вас придержу.

– Да нет, так уж специально не надо. Но если что…

«Вот же хитрая сволочь – в своем репертуаре: ни да ни нет. Чтоб тебе…»

– Удачного полета, Эльдар Зиновьич!

– До связи.

В бешенстве Пашка брякнул трубку на базу так, что та слетела с полочки и повисла на тоненьком проводке, едва не оборвав его к чертям.

Да, не повезло. Придется ждать, а значит, и цену хорошую выторговать не получится: товар, который ждет, – плохой товар. Что-что, а торговаться Эльдарчик умеет.

Что ж, жаль. Пашка полистал истрепанную записную книжку, прозвонил еще несколько номеров. Заинтересовался зеркалом только один из его постоянных клиентов: художник Сопрунов. Но он теперь и сам сидел на мели – за предыдущий заказ денежки уже промотал, а за новый еще не получил.

Надо же, как не повезло! Из всех Пашкиных клиентов именно Эльдар Зиновьевич больше всех любил западный антиквариат, а Наполеоном в особенности интересовался, это была его любимая тема. За Наполеона он отвалил бы не скупясь…

Хотя, конечно, кто его знает – Наполеон или не на поле он?

Пашка усмехнулся и кинул записную книжку в ящик стола. Ладно уж! Чего там париться? Придется подождать с продажей. Зеркало постоит, черт с ним. Не помешает.

Пашка протер зеркало от грязи и водрузил его на тумбочку в прихожей, прислонив к стене и уперев краем в окоем тумбочки.

Зеркало в резной оправе как-то сразу обогатило непрезентабельный вид прихожки: расширило пространство, одновременно сделав его более загадочным.

В тусклом стекле отражался тесноватый коридорчик, ведущий в кухню, – точно такой же, как настоящий, но таинственный, серебристо мерцающий, словно его осыпали сказочной пыльцой с крыльев феи.

И пространство, в которое уводил коридор в зеркале, казалось темнее и глубже настоящего.

* * *

Любой взрослый человек испытывал временами странное наваждение: сосредоточившись на собственных мыслях, проходишь мимо зеркала и вдруг пугаешься, заметив краем глаза какое-то движение рядом.

Потом, конечно, смешно: испугался собственного отражения! Но это случается снова и снова, особенно в полутьме, в серый час «между волком и собакой». Открывая в доме другое измерение и новое пространство, зеркало как будто предоставляет его некой альтернативной жизни.

* * *

Ночью Пашка проснулся в липком поту. Ему показалось, что в комнате слишком душно. Ветлугин встал, открыл форточку и вышел в кухню попить воды. Свет он не зажигал.

Проходя коридором, почувствовал холодное дуновение от входной двери, будто ее сквозняком приоткрыло. Повернул голову… И увидел в зеркале чью-то тень.

Человек стоял прямо, развернув плечи параллельно раме зеркала, тогда как Пашка стоял к ней левым боком.

Но ведь в прихожей никого, кроме Пашки, не было.

Тесный коридорчик просто не мог вместить двоих человек одновременно, они бы касались друг друга. И если в зеркале не Пашка, то кто?..

Ветлугин примерз к тому месту, где стоял. Тысячи крошечных ледяных игл царапали вены, продираясь по резко сузившимся сосудам к сердцу; неутомимый биологический насос, с рождения день ото дня качающий кровь, испытал чудовищную перегрузку и едва не засбоил.

Едва дыша, Пашка отвернулся от зеркала и двинулся вперед шагами заводной механической куклы. Мгновение спустя он ускорился – и обнаружил себя тяжело дышащим на кухне. Рука инстинктивно дернулась к выключателю – но, включив, он тут же вырубил свет, зажмурив глаза.

Он опасался увидеть за своей беззащитной спиной ту же черную фигуру на фоне ночного окна.

Постоял, прислушиваясь, в темноте – сердце прыгало, в ушах колотилась разгоряченная адреналином кровь.

Сосчитав до двадцати, Пашка открыл глаза. И все-таки зажег свет.

Глянул сквозь ресницы – в окне, за плечами маленького съежившегося Пашки, стояла ночь, далекие огни горели на проспекте – и ровно ничего инфернального.

Отдышавшись, Ветлугин отвернул кран и, припав к нему ртом, обливаясь, жадно выпил холодной воды. Постоял, подумал.

– Идиот, – сказал сам себе вслух. – Достукался? Уже мерещится, как старой бабке. А ведь предупреждал тебя, дурака, Минздрав – не пей, не кури, не играй в преферанс со студиозами по ночам!

Звук собственного голоса, такой знакомый, сугубо материально сотрясающий воздух, – успокаивал.

Болтая разную чушь, Пашка прокрался в коридор и быстро зажег там свет. Ничего сверхъестественного в прихожей тоже не оказалось. Стараясь не смотреть в зеркало, Пашка проскочил мимо него обратно в спальню, кинулся на кровать, зарылся в одеяло и, сосчитав до трех тысяч семьсот пятидесяти четырех овец, все-таки уснул.

Свет, зажженный им в кухне и прихожей, горел до самого утра.

* * *

– Ну, ладно, – сказал себе Ветлугин на следующий день. – Рассмотрим все обстоятельства…

Умывшись и выпив кофе на кухне, с солнечными пятнами на цветастых финских обоях, Пашка и сам уже не понимал, чего он так испугался вчера. Зеркало? Тень? Чепуха! Игра воображения. Показалось.

Без особого пиетета он взял зеркало из прихожей и перенес его в спальню, уложил на застеленную кровать «лицом» вниз и принялся рассматривать тыльную сторону в поисках какого-нибудь клейма.

Деревянный задник и рама оказались настолько загрязнены и потерты, что невозможно было разглядеть подлинный цвет дерева и разобраться: береза это или дуб, липа или сандал, кедр или мореная елка?

Пашка вооружился лупой с четырехкратным увеличением и приступил к подробному осмотру, тщательно протерев зеркало тряпкой.

В правом нижнем углу рамы отыскался написанный чернилами четырехзначный инвентарный номер. Выходит, зеркало обреталось где-то на официальных началах: оно было кем-то учтено, внесено в реестр собственности какой-то организации. Или хранилось в большой частной коллекции, грамотно оформленной и ухоженной.

С одной стороны – это хорошо. У предмета есть история, можно подтвердить реальный статус. С другой – а вдруг зеркало все же украдено? Хм…

Пашка перевернул зеркало и, стараясь скользить глазом по отражению, как водомерка по воде, изучил раму спереди.

Замысловатый резной узор из листьев, цветов и виньеток местами был отколот, расщеплен и погрызен мышами.

В самом низу, в некрупном деревянном медальоне, просматривался какой-то герб. Из всего на нем изображенного более-менее сохранился только восьмиугольный крест, равноудаленные лучи которого сходились к прямоугольному щитку. Крест был слегка вдавлен, и на внутренних частях еще белели следы светлой эмали, которой, видимо, он был когда-то покрыт полностью. Никаких других красок и заметных элементов опознать не удалось – зеркало явно хранили в неподходящих условиях.

То, что владелец-«синяк» полагал императорским вензелем Наполеона I, было вырезано на сильно обтертом силуэте гербового щитка над крестом и, по мнению Пашки, больше напоминало две параллельно поставленные палки, нежели букву «Н». Цифра I читалась четко.

Почему же Наполеон? Почему не… Петр?

Пашка Ветлугин хоть и поднаторел за годы антикварной охоты кое в чем, в геральдике разбирался слабо. Но даже ему было понятно, что восьмиугольный крест смотрится чужеродно и вряд ли мог бы располагаться на гербе русского государя.

А значит?.. Ну и что это значит?

Да фиг его знает!

Надо бы порыться в каталогах и справочниках, поискать – вроде бы он видел где-то похожий крест, но где именно? Этого Пашка вспомнить не мог.

А вдруг и вправду – зеркало Наполеона? Да нет! Это было б слишком хорошо. Но если это хотя бы Франция, XIX век, времен Бонапарта…

Все же мысли о Бонапарте подняли Пашке настроение.

Пожалуй, Эльдару предстоит нехило раскошелиться! Беззаботно насвистывая, Пашка смотался в магазин на проспект, отстояв недлинную очередь, купил банку шпрот, хлеба и пива.

Вернувшись домой, решил переставить зеркало из прихожей, чтоб не мозолило глаза. Вот только куда его деть? Задвинуть под кровать – там, конечно, места много, но пыльно.

И потом, мысль о лежащем под кроватью зеркале не грела. Вряд ли оно там принесет хорошие сны.

В кухню? Тесно. Разобьется еще. Куда же? Оставалась ванная.

Пашка отыскал в шкафу большой кусок полиэтилена, давно припрятанный там ради каких-то позабытых целей, укутал зеркало в полиэтилен и перенес в ванную, приткнув за стиралку возле стены. Пришлось выдвинуть массивную «Вятку» вперед, еще чуть-чуть сократив узкую тропинку между ванной и стеной.

Быстренько перекусив, Пашка вернулся в комнату и с головой ушел в поиски. Долго копаясь в завалах на письменном столе, разыскал среди всевозможного хлама – инструментов, газет, журналов и книг, все вперемешку – несколько каталогов и все альбомы по искусству, какие были в доме.

Первым делом взялся за альбомы. Удобно расположившись в кресле напротив стола, Пашка старательно пролистал все, что относилось к западноевропейскому искусству XIX века, – живопись, мебель, посуда, история костюма. Ничего полезного не нашлось. Каталоги тоже нового не дали.

Тогда он откопал в самом низу книжной полки 35-й том БСЭ – «Конкурс – Крестьянская война» и стал читать все, что имелось на слово «крест».

Солнце садилось, окрашивая комнату в розовый цвет; солнечные пятна медленно переползали с левой стены на правую и уходили за шкаф. Позади Пашкиного кресла и под письменным столом скапливалась тьма. Незаметно наступили сумерки.

Было тихо и слышно, как капает подтекающий кран на кухне. А потом за Пашкиным креслом кто-то вздохнул.

Пашка вздрогнул и оглянулся: стена в полутьме возле шкафа потемнела. Что-то текло по ней, густое и вязкое, сверху вниз, широкой полосой. Он подошел ближе: полоса была багровой, цвета загустевшей крови.

Он повернул голову влево – стена напротив тоже истекала кровью. Все четыре стены, окровавленные, наступали из темноты все ближе и ближе. Пашка дернулся, чтобы бежать, но опоздал. Что-то ударило его по уху…

От боли Пашка очнулся.

Оказывается, он заснул, придавленный энциклопедией. Левую руку пощипывало – отлежал. В прихожей звонил телефон.

Морщась и растирая ухо, Пашка вышел в коридор и снял трубку – звонила Настя.

– Ты чего к телефону не подходишь? Я тут жду, жду… Слушай, Валька билеты в БДТ все-таки достала. Так что давай ноги в руки и… Срочно, понимаешь?

У Насти всегда все срочно. Заслышав ее голос, Пашка невольно разулыбался.

– Слышишь? К семи часам, чтоб как штык! – распорядилась Настя. – На нашем месте. Только смотри побрейся! Чтоб не это, не дикий из леса…

– Ладно, не тарахти. Все понял.

Дурацкий сон был забыт. Пашка бросил трубку и деятельно осмотрелся.

Итак… Побриться? Угу. Пашка потрогал подбородок: щетина кололась под рукой.

Ох уж эти женщины! А времени-то немного.

* * *

Торопливо разболтав в теплой воде мыло, Пашка щедро намазал густой пеной лицо и шею и принялся бриться, наблюдая результат в маленьком круглом зеркальце, кое-как приткнутом на краю раковины. Для этого ему приходилось гнуться в три погибели.

Споласкивая лезвия под горячей водой, Пашка выбрил, как мог, обе щеки и чуть-чуть под горлом. Чертыхаясь, прижег неизбежные царапины «Шипром».

Умылся, потрогал подбородок – колется. В трех местах и весьма ощутимо. Не хватало еще припереться к Насте в театр с клочками и проплешинами, как у шелудивого пса.

Как же быть?

И тут Пашка вспомнил о своей покупке. «Зеркало императора»! Весьма кстати.

Недолго думая он вынул его из полиэтилена и водрузил на стиралку, прислонив к стене.

Он ожидал увидеть свое отражение, но не увидел совсем ничего. Амальгама мерцала серебряной пылью, стекло казалось сильно запотевшим, и оно ничего не отражало.

Удивленный и шокированный, Пашка повертел головой, пытаясь менять угол зрения – вправо, влево. Не могло же зеркало испортиться за одну ночь! Или… могло?

Возможно, внутри полиэтилена сконденсировалась влага, и поэтому…

А впрочем, нет, постой-ка!

Пашка наклонился ближе, рассматривая поверхность зеркала. Туман в нем как будто истончился. Внутри возник удивленный, влажно блестящий глаз, и сквозь привычное серебряное мерцание проступила… седая голова.

В отражении был вовсе не Пашка.

Из зазеркалья глядел удрученный заботами курносый человек с большим лбом. Две завитые букольки справа и слева – очевидно, придворный парик. Незнакомец, одетый в какую-то старинную длиннополую одежду с золотым шитьем, горестно смотрел на Пашку в упор и вздыхал. От зеркала исходил сладковатый запах пыли, и этот запах усилился. Он загустел, увлажнился – это был запах сырого подвала и мясного фарша, сладкий и удушливый.

Пашку затошнило. Рот наполнился слюной.

Вытаращив глаза, Ветлугин стоял, обхватив рукой подбородок со следами мелких порезов после бритвы, и пялился в стекло, не имея сил отступить, закрыться, защитить себя от наваждения.

Человек в зеркале сделал шаг вперед, наклонился ближе.

– Какое смешное зеркало, – напряженным голосом сказал он. – Господа? У меня в нем шея будто бы набок… Как вы полагаете, господа? – воззвал зеркальный человек и усмехнулся.

Пашка ответил ему коротким смешком, крутанулся на каблуках и сделал шаг назад…

Улыбка еще не сошла с его лица, когда он упал, налетев правым виском на край чугунной ванны. Резко и страшно хрустнули позвонки.

* * *

Мертвого Пашку Ветлугина обнаружили через восемь дней, когда вернулся из своей поездки Эльдар Зиновьевич.

Он явился за обещанным ему предметом и обнаружил, что квартира закрыта на замок, на звонки и крики Пашка не откликается, а из щели в дверях доносится страшный и недвусмысленный запах морга.

В присутствии Эльдара Зиновьевича и приглашенных понятых милиция вскрыла и осмотрела квартиру.

Ветлугин лежал в ванной с вывернутой на 120 градусов шеей. Застывшее в улыбке лицо и сердитый взгляд своей бессмысленностью напоминали кадр внезапно остановленного фильма. Почему именно его выдернули из повествования? Кому мог понадобиться такой финал и есть ли в нем какое-то особое значение – никто даже не пытался разобраться.

Смерть Павла сочли несчастным стечением обстоятельств.

Его завернули в полиэтилен и снесли в небытие с той же трехдневной щетиной, от которой он пытался избавиться. Пашкина голова совершенно поседела, нос заострился и вздернулся, щеки втянулись – смерть так изуродовала его, что он казался теперь искаженным отражением самого себя.

Старинное зеркало обнаружилось рядом с трупом, целое и невредимое. Эльдар Зиновьевич с интересом осмотрел его.

Опытный глаз коллекционера немедленно подметил то, чего не понял малообразованный фарцовщик.

– Какое ж тут «Н I»? Ну, это же явное «П I»! Да еще мальтийский крест… Следовательно, Павел Первый. Невинно убиенный император российский, магистр ордена Святого Иоанна. Такой крест входил когда-то в герб Гатчины, и, возможно… А впрочем, нет. Предмет такой отвратительной сохранности толком и атрибутировать-то нельзя. Резьба почти не сохранилась… Эх, Ветлугин! Говорил я ему – не хватайся за что попало. А главное – не спеши. Жадность, жадность человеческая…

Милицейский криминалист, услыхав увлеченное бормотание коллекционера, подошел взглянуть.

– Позвольте-ка!

Эльдар Зиновьевич отодвинулся, пропуская криминалиста посмотреть в серебристо мерцающую поверхность. Лица обоих казались в отражении изрытыми оспой из-за опавшей амальгамы.

– Да… Говорят, Павел Первый в день перед смертью тоже смотрелся в зеркало. Подошел, погляделся и говорит – вот, мол, какое смешное зеркало! «Оно показывает меня со свернутой набок шеей», – объяснил Эльдар Зиновьевич. – Тем же вечером его задушили заговорщики. Этот эпизод обычно приводят как доказательство провидческого дара Павла.

Криминалист усмехнулся:

– А может, то зеркало и вправду было кривым?

– Может, – откликнулся Эльдар Зиновьевич. – Но боюсь, мы с вами никогда уже этого не узнаем… Полагаю, я смогу взять себе эту рухлядь, когда вы тут закончите?

Скорость

Место не установлено

Он теперь повсюду видел ее: стремительные очертания хищного насекомого, постоянно готового к прыжку; звездный блеск хромированных деталей; сочные красные бедра баков, призывно приподнятое сиденье; усики тормозных рычагов и зеркала.

«Ямаха SR400».

Прошла неделя с того момента, как Ринат показал ее Сергею, и Серега Воронов потерял нормальный сон и прежний аппетит. Он ни о чем не мог думать. Только об одном: где взять недостающую сумму? Не хватало, в общем, не так уж и много – всего-то 250 рэ.

* * *

– Дед, мне деньги позарез нужны…

– А? Чего?

– Деньги нужны, дедуль! – крикнул Серега своему деду, туговатому на ухо. – Во как нужны! – И он отчаянно резанул рукой воздух у горла. – Позарез. Дай, а?

– На что это?

Дед с подозрением наставил на внука огромные очки-окуляры. С таким количеством диоптрий, которые скрывались в дедовых очках, лицо теряло все человеческое; ему придавался вид чего-то запредельно чужого – например, хищной рыбы из глубин океана, из Марианской впадины.

А о чем можно договариваться с хищной рыбой? Бесполезная затея.

Дед что-то забулькал, покрываясь лиловыми пятнами по всей лысой голове, и отошел.

– Дед! – позвал Сергей. – А дед. Ну где ж мне денег-то взять? Срочно.

Рыба обернулась; телескопические глаза яростно блеснули.

– Заработай! – раздался злобный выкрик, и пятнистое существо медленно выплыло из кухни.

Заработай. Скажет тоже!

Сергей, учащийся автотехникума, был, в общем-то, не против заработать. Но ведь Ринат ждать не станет. Продаст красавицу «Ямаху». А даже мысль о вероятности такого события коробила и приводила Сергея в бешенство. Что угодно – но не это!

В мыслях «Ямаха» была уже его, легкая и быстрая, послушная каждому движению своего повелителя.

* * *

– Слушай, ну ее, – нашептывал на ухо закадычный, еще со школы, дружок Леха Пономарев. – Дорогущая же! Стоит как два «Восхода».

– Так она ж стоит! Понимаешь? Реально. Этих денег стоит. Это скоростная машина. Не для стойла, как твой «Восход».

– Ринат продает ее как новую! А она – б.у.

– Где – б.у.? Где? Ты на лакировку посмотри! Бывает такая лакировка у б.у.? Ринат говорит, двоюродный брат его – а у него папашка-полковник – для себя из Германии подогнал.

– Новая? Да ладно! Откуда у нее тогда эти царапины на баке? Вон, целых восемь каких-то загогулин, смотри…

Этот злобный навет услышал Ринат и, конечно, не смолчал.

– Что б ты понимал, чайник! – снисходительно протянул он. – Это японские самурайские символы. Наносятся на машину заводским способом. Глаза протри! Видишь? Специально так сделано. Для украшения. Тюнинг, понял? Сдрисни от машины, малявка!

Ринат цыкнул на Леху, и тот притух и отлип. Но тут же зашел к Сереге с другого бока и принялся нашептывать, щекоча ему ухо:

– Слушай, Серый. Ну че ты? Старая машинка-то. И все равно ж денег нет.

Серега отпихнул Леху в сторону. Они отошли от торжествующего Рината и его «Ямахи». Кучка дворовой мелюзги хлынула тут же на освобожденное ими место.

– Да плюнь, Серега! – уговаривал Лешка. – Че, ты втюрился, что ли, в это старье? Мы вот на «Восходе» карбюратор почистим, свечи поменяем… Будет как новенький.

– Вот именно – «как». Как! Надоели эти твои «ка-ки»! – заорал Серега. – Надоело, понимаешь? Всем колхозом развалюху твою лечим, а нормально поездить – ни фига! Езда должна быть в радость, понимаешь? А это что? Масло течет, выше 60 разгонишься – и все, свечи залило!

Серега рассвирепел, двинул Леху плечом так, что тот шарахнулся о стену.

– Ты чего, ошалел?! – крикнул Леха. И покрутил пальцем у виска. – Псих!

– Сам псих. Иди ты!

Серега махнул рукой и убежал со двора на проспект. Чтоб не видеть глупого разобиженного лица Лешки и самодовольной физиономии Рината рядом с красавицей «Ямахой», окруженной восторженной пацанвой.

Нету денег.

Ну, нету!

Что за подлость?!

* * *

Скрипучий польский диванчик в Серегиной комнате стоял напротив окна, поэтому, просыпаясь, Серега первым делом видел кусок неба в колодце двора и сразу знал, какая сегодня будет погода. А засыпая, долго смотрел на пятна от световой надписи, отражающейся от окон напротив – над покатыми крышами сияло желто-оранжевым: «Слава труду!» – и сегодня впервые Серега оценил смысл этих слов, приняв за издевку.

Раньше он считал их за чистую декорацию – что-то вроде огней новогодней елки или самопальной цветомузыки на школьной дискотеке.

Сергей вертелся с боку на бок на своем диванчике, расшатывая и без того хилые ножки старенькой мебели, и ничего не мог с собой поделать: едва он закрывал глаза – тут же видел себя на красавице «Ямахе» мчащимся по проспекту.

Он сжимал коленями глянцевитые красные баки, а «Ямаха», довольно урча и взрыкивая, обходила по прямой эти жалкие консервные банки – «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы», «Волги» и редкие дряхлые иномарки, пригнанные в Союз из Европы. Заложив крутой вираж, Серега лавировал на трассе, балансируя корпусом и поддерживая ровный газ, чтоб входить в поворот, не сбавляя скорости. При таком стремительном движении дорога превратилась в пеструю карусель. Все слилось в ярком, праздничном вихре – от ветра и скорости волосы Серегины встали дыбом, перехватило дыхание… «Ямаха»!

Серега вздрогнул и очнулся. Сел на кровати, взъерошил волосы.

Из открытой форточки сквозило, и спущенные с постели босые ноги чувствовали приятную прохладу. «Ямаха». Если Ринат продаст ее какому-нибудь сопляку вроде Жорика или Ваньки Рябого…

Сердце у Сереги дернулось и ударило два раза не в такт. Он схватился рукой за грудь.

Нет! Такую подлость невозможно допустить.

Он вдруг понял, что, если «Ямаха» не достанется ему, он просто не сможет больше существовать. Да, вот так.

И нечего тут рассусоливать. «Ямаха» – самый быстрый зверь на этом свете, и она будет принадлежать ему. Точка.

Он встал, отошел от кровати. Вернулся, натянул носки и уже бесшумно вышел из комнаты.

Согласен дед одолжить денег или нет – это дедово личное дело. А вот его пенсия – Серега знал, где дед ее прячет, – это, пожалуй, дело общее. То есть семейное. А какая у деда семья? Только он, Серега. Родители работают на Крайнем Севере и практически не имеют никакого отношения…

«В общем, извини, дед. И подвинься. “Ямаха” будет моя!»

* * *

Как ни пугал Ринат, что ждать не станет, а все-таки ни у кого из тех, кому он предлагал мотоцикл, не набралось достаточной суммы.

Или скорее – жажды такой, как у Сереги.

Если ты по-настоящему болен или влюблен – все опасения и осторожные мысли уже побоку.

«Ямаха» как будто чувствовала это дикое Серегино стремление.

Как только он опустил свой тощий мальчишеский зад на седло – вдохнул запах бензина, пыли и свеженького кожзама, – седло упоенно вздохнуло, скрипнуло. Он пнул ногой стартер – «Ямаха» сыто заурчала. Погазовал, рычащими раскатами сотрясая стекла в домах вокруг, и с удовольствием ощутил, какая дикая мощь скрывается под седлом. Еще немного газу – и «Ямаха» взвилась и вынесла Серегу со двора на второстепенную дорогу, потом с нее – на проспект, и они полетели.

40, 50, 70, 90… Стрелка спидометра уверенно двигалась по кругу, взбираясь все выше.

«Вот это я понимаю! – восхищался Серега, зажмуривая слезящиеся глаза. Он был так счастлив, что забыл надеть шлем. Оставил его дома, у сумасшедшего деда. – Это настоящая скорость. Не то что „Восход“!»

Что-то необыкновенное происходило с ним в это мгновение: он просто слился с «Ямахой» в единое целое, и ни разу не испытанное раньше чувство покоя охватило его. Он стал недосягаем ни для кого, ни для чего – ни для ворчаний деда, ни для денежных проблем, ни для Лешкиного занудства. Никакие неприятности его не догонят, потому что никому и ничему за ним не угнаться теперь!

Скорость! Настоящая скорость!

– Не достанете! – завопил Серега, перекрикивая тугую волну встречного ветра.

Было еще рано, и машин по проспекту двигалось немного, но по дороге к центру число их нарастало. Серега не видел в этом проблемы – «Ямаха» рвалась в бой, и они петляли между неповоротливыми авто, как щука среди плотвы. Вправо-влево, вправо-влево… Уаааау-рррау! Давай! Жми!

Никаких препятствий. Ты просто летишь. И за твоей спиной – инверсионный горячий след встает, как белые крылья. Никаких преград!

Сила. Свобода. Счастье.

Но что это впереди? Откуда?.. Сто-о-о-о-й!!!

Но «Ямаха» не пожелала стоять.

Она ведь не для этого была рождена.

* * *

Спустя два месяца после гибели Сереги Воронова его убитые горем родители снова приехали в город, чтобы похоронить деда. Известие о гибели любимого внука подкосило его – он слег в больницу и уже оттуда не вышел.

А спустя еще месяц в одном маленьком областном городке под Питером появился перекупщик. Он приехал специально, чтобы предложить знакомому парнишке, который бредил машинами и мотогонками, отличный спортивный вариант – японскую «Ямаху SR400». Совершенно новую, сияющую лакировкой и хромом, и с особыми самурайскими украшениями на баке.

Только теперь их было уже не восемь, а девять.

Экспонаты, или Часы в один сяку

Университетская наб., 3, Кунсткамера

Около шести вечера залы Кунсткамеры пустеют.

За долгие годы службы Сергей Иванович Куликов научился определять момент этот не по часам.

Теперь он просто чувствовал облегчение, которое испытывали все экспонаты, запертые под стеклом, утомленные за день настойчивостью чужих глаз; он ощущал, как распрямлялись, вздыхая, доски вытертого паркета и оседала невидимая пыль, взбитая ногами посетителей.

Во всех уголках музея восстанавливалась тишина – глубокая, истинная, которая, подобно камертону, допускает только один звук – звук течения времени.

Это и был точный сигнал для сторожа: завершив все дела, выйти на вечерний обход.

Сергей Иванович аккуратно отодвинул чайник, поставил стакан кверху донышком на широкое блюдце с пышными розами по краю. Крошки от съеденного вприкуску свежего бублика он тщательно собрал в ладонь и вытряхнул в форточку – голубям.

Подтянув ремень брюк, нащупал в кармане связку ключей, застегнул на все пуговицы пиджак и вышел из своей каморки.

В конце подвального коридора привычно маячила длинная тень, Сергея Ивановича уже ждали.

Сторож поежился от налетевшего сквознячка и, подойдя ближе, как обычно, не здороваясь, встретил того, кто его ждал, по-приятельски незамысловато:

– Ну, что, пойдем, что ли?

Бурча и глухо перешептываясь между собой, ночные смотрители отправились по привычной орбите, наслаждаясь особенной атмосферой, свойственной только этому месту, только этим вещам и предметам.

* * *

– Так что, не сыскал? – кривя губы в едва заметной усмешке, говорил сторож Куликов своему спутнику. – Твердят тебе умные люди… А ты все никак не послушаешь. Надеешься все, ходишь. Уж я и не знаю, на что рассчитываешь. Любой на твоем месте давно бы смирился. Что уж там? Прошли твои времена, а что было – быльем поросло и давно миновало. Трудишься, ищешь, и ведь не то что других – больше всех себя истязаешь. Уж я давно слышу, как твои суставы скрипят, должно, до костей мослы истер, расхаживая по нашим лестницам. Моль тебя побила, а ты по-прежнему никого не слушаешь. За такое-то упрямство и как тебя земля носит?!

На упреки старика его спутник отвечал, как всегда, невнятным бурчанием.

Они миновали залы североамериканской экспозиции, стенды с фотографиями индейцев сиу и дакота, стеклянные витрины, посвященные индейскому рыболовству и земледелию…

Все было спокойно. Слегка поскрипывал паркет, и шарканье ног отдавалось в дальних уголках музея едва слышными шорохами, где по стенам скользили неясные тени.

– Я понимаю тебя, – вздыхая, говорил сторож своему спутнику. – Люди часто не могут смириться с потерей. Но, согласись, твоя настойчивость переходит границы. Твои надежды ни на чем, по сути, не основаны. Разве кто-то в мире сможет изменить положение вещей? Что скажешь?

Собеседник сторожа откликнулся тяжелым свистящим вздохом. Его давно приучили не вступать в споры, да он и сам не любил их.

Вместе они вошли в зал японских коллекций и, мельком взглянув на традиционные костюмы, статуи и прекрасные веера, остановились возле деревянного столика-витрины.

– Наверное, ты прав. И самый простой путь отыскать твою потерю – повернуть время вспять. Если бы мы это могли… Посмотри-ка сюда.

Сергей Иванович наклонился и легко постучал подушечкой указательного пальца по стеклянной крышке витрины.

– Из посетителей сюда никто не подходит. Что интересного в потемнелом куске латуни? Странные рисунки и скопище зубчатых колесиков не возбуждают у людей любопытства. Этот механизм – сякудокэй, «часы длиной в один сяку».

Они начинают отсчитывать дневное время от часа Дракона, а заканчивают часом Зайца, временем пробуждения. Ты слышал, что говорят ученые о связи пространства и времени? Ничто в мире не может представить наглядно эту таинственную взаимосвязь – только эти часы. Если завести сякудокэй бронзовым ключом, прочный шнур, скрученный из натурального шелка, который соединяет части механизма, начнет сдвигать вот эту планку на горизонтальном циферблате, а скрытый внизу колокольчик будет отбивать часы. И день закончится, когда указатель пройдет всю отмеренную временем единицу пространства в один сяку.

Высокий и молчаливый спутник сторожа подошел к витрине, наклонился и постучал тоже по стеклянной крышке. Руки и ноги его, чрезвычайно худые, белели в полумраке, а верхняя часть фигуры скрывалась в тени, и выражения его лица сторож разглядеть не мог. Но он давно знал и понимал своего спутника лучше других.

– Хочешь завести часы? – спросил сторож. – Это бесполезно. Заведя часы, мы сдвинемся всего лишь на один сяку назад. А один сяку вмещает только один день. И подумай, где мы окажемся? Ведь нет никакой гарантии! Время же относительно. Я уверен, что ты и сам много раз это чувствовал: существует одно тягучее и долгое время, когда мы больны, либо мучаемся от гнева, раздражения, или в ссоре… И есть совсем другое, летучее и быстрое, как солнечный ветер, время, которое проводишь, занимаясь любимым ремеслом или с человеком, которого любишь, – время счастья. Раньше люди хорошо различали дневные и ночные часы…

А какое именно время выставлено в этом механизме? Этого мы не знаем. Помнишь, я рассказывал тебе, как один молодой хранитель ставил опыты, изучая сякудокэй.

Когда он заводил часы, они отводили его назад во времени. Но одновременно искажали пространство, и его, точно пружиной, отбрасывало в темную кладовку, где мы храним ведра и швабры. А потом случилась беда. Один из его приятелей настойчиво желал присутствовать при экспериментах. И хранитель разрешил ему. Приятель же решил пошутить. Он взглянул на гадательный компас и развернул часы в витрине в ту сторону, в которой компас указывал гармоническое завершение трудов.

В результате обоих отбросило прямо на дно Невы. Случайные прохожие с набережной заметили на поверхности воды бумажный блокнот ученого – он всплыл, потому что обложка его была из легкого пластика. А тех двоих несчастных никто и никогда больше не видел…

И, кроме того, что для тебя один день? Пропасть времени уже слишком велика. Один день ничего не решает, тем более такой… неопределенный[17].

Постояв немного возле часов и гадательного компаса, сторож удрученно покачал головой и двинулся дальше, в следующий зал.

Его кроткий и тихий спутник глубоко вздохнул и последовал за ним.

Взойдя по слабо освещенной лестнице, они поднялись на второй этаж и медленно прошагали через залы, посвященные Ближнему Востоку и Индокитаю.

– Смотри, как далеко заходили люди в своих поисках, блуждая в неопределенном пространстве и неабсолютном времени, – сказал Сергей Иванович, медленно двигаясь вдоль высоких, под потолок, деревянных шкафов-витрин. – Если бы не возвращение домой – в этих странствиях не было бы ничего по-настоящему изумительного. Уж ты-то наверняка со мной согласишься!..

Когда не знаешь цели пути – можно зайти далеко и отыскать многое. Но если цель определена – тут уж не обойдешься без определенности и во всем остальном!

Ты, конечно, знаешь историю с морским счислением. Самые точные хранители времени нужны были на кораблях. Без этого путешествующие не могут определять свое местоположение. В сентябре 1707 года английская эскадра адмирала Клаудисли Шовела, состоявшая из 21 корабля, в полном составе села на мель и разбилась о камни вблизи островов Силли только потому, что в течение нескольких дней бушевал шторм и моряки не смогли уточнить широту после того, как покинули Ла-Манш. Погибло две тысячи человек, и это была трагедия для каждого морского волка, с риском для жизни уходившего в те дни в плавание[18].

У них не было точной единицы измерения времени, и они плутали в пространстве, потеряв свое местоположение…

Впрочем, если уж зашла речь о кораблях, расскажу тебе и о другой потере. Лет двадцать назад я слыхал, как говорили о ней двое ученых хранителей…

В третьем тысячелетии до нашей эры богиня Инанна, правительница шумерского города Урука, пожелала возвеличить людей: дать им знание и осветить мир людской светом истины. Она отправилась к своему отцу Энки, правителю города Эриду у входа в небесный мир.

Инанна решила забрать у отца его главное сокровище – сотни глиняных табличек, в которых хранятся «ме» всех на свете вещей – их смысл, символ и естество. Инанна хотела подарить их людям, но понимала, что отец не отдаст их просто так.

Она схитрила, подпоив отца на приветственном пиру. Пьяный Энки разрешил слугам Инанны загрузить таблички «ме» в ее Небесную ладью, при помощи которой она путешествовала по небу.

И слуги обчистили его сокровищницу, все сложили в лодью Инанны: «плотничество», «гончарство» и «ткачество»; «храбрость» и «свет»; «здоровье», «любовь», «гармонию». Туда же положили они «ненависть», «вражду», «болезни»; «страх» и «войну», «разорение» и «отчаяние». А кроме того, еще «ложь» и «правду». «Доброту» и «злобу». «Победу» и «поражение». «Внимание» и «равнодушие». «Смерть» и «бессмертие». «Суд» и «решение». «Жалость», «чистоту», все умения на свете и суть всех на свете вещей.

Торжествуя, что добилась своего, Инанна отплыла. Но она не одолела и половины пути назад, как отец ее, Энки, протрезвел и опомнился.

Разгневавшись на то, что дочь обманула его, он устроил в небе великую бурю. Разметала она в клочья пену небесных волн, растрясла кораблик Инанны. Многие глиняные таблички треснули, раскололись, и осколки перемешались так, что уже нельзя было их сложить обратно.

Инанна вернулась в город Урук, а смысл многих вещей оказался утрачен и забыт. Но слухи о добытых Инанной сокровищах распространились далеко за пределы Шумера.

Куда пропала Небесная ладья Инанны?

Китайский император Цин Шихуань снарядил и отправил в дальние моря целый флот на поиски Шэньчжоу – священной Небесной ладьи. Он хотел, чтобы его слуги попытались отыскать среди остатков глиняных табличек секрет бессмертия.

Но китайский император позаботился о том, чтобы не повторить ошибок Инанны и самого Энки: если и отыскали его слуги тайну бессмертия, то они надежно спрятали ее в неопределенном мире с неопределенным временем. Для этого им понадобилось изготовить всего лишь один очень хитрый ключ.

Из поколения в поколение целые династии китайских мастеров совершенствовались в искусстве изготавливать копии Небесной ладьи Инанны. Было создано много этих удивительных игрушек, изображающих макеты кораблей, похожих на Шэньчжоу.

И вот однажды некий человек вывез из Китая механическую игрушку.

Внешне она напоминала обычное прогулочное судно богатого китайского аристократа – деревянный корпус отделан слоновой костью и жестяными вставками. На палубе размещены фигурки музыкантов и танцовщиц, вырезанные из кости, а на носу кораблика – фигурка из янтаря, обозначающая, судя по всему, некую необычную персону, возможно, магического свойства.

Внутри кораблика скрыт механизм, похожий на часовой. Может быть, эта игрушка с секретом и есть ключ к великой тайне Небесной ладьи?

Стоит завести механизм – и внутри его проснутся часы, настроенные на правильное время; откроется компас, ориентирующий в правильном направлении – и кораблик-игрушка укажет путь к той единственной точке в пространстве, где скрывается величайший на свете клад – тайник небесных сокровищ Энки, тайник знаний Инанны, утерянный смысл всех на свете вещей?

Было бы здорово отыскать этот клад.

Тогда, возможно, и твоя потеря нашлась бы… Как думаешь, Николай?

Они вошли в зал первых коллекций Себы и Рюйша.

Здесь стоял особенный аромат затхлости и резко веяло «ликером бальзамикум», введенным путем искусных инъекций в самые мелкие кровеносные сосуды экспонатов для сохранения их мертвых тканей в нетленном состоянии. Благодаря этой процедуре многие из них – как, например, младенческая ручка, заботливо обернутая в месте отреза изящным кружевным лоскутом, – держали в течение столетий все тот же розовый, почти естественный цвет.

Коллекции насекомых и бабочек, гербарии; замкнутые в стеклянные сосуды высушенные члены мертвых человеческих тел; препарированные уродцы и странные скелеты – все это, способное удивлять и приводить в трепет неискушенных, Сергей Иванович и его спутник обошли с видом полного равнодушия.

Их волновало теперь совсем другое.

– Ну, вот мы и пришли. Как видишь, все обстоит у нас в прежнем порядке. Я понимаю тебя, Николай. Люди приходят к нам, надеясь что-то понять для себя. Им кажется, что в музее время стоит и в этом заповедном спокойствии отстаивается от мути и суеты химически чистый смысл вещей. Но они заблуждаются. Остановить время невозможно. Люди приходят смотреть на нас, а мы смотрим на них и благодаря этому видим, как неумолимы время и перемены.

Твои поиски напрасны, дорогой Николай. Смирись! В том ужасном пожаре 1747 года пострадал не ты один, но и другие экспонаты. Небесная ладья сломана, разобрана на части, и, быть может, после ее гибели люди уже никогда не отыщут пути к забытому смыслу вещей. А в этих условиях стоит ли тебе беспокоиться о потерянной голове?

Занимай свое место, великан.

Глубокий протяжный вздох царапнул стеклянную тишину ночной Кунсткамеры.

Сергей Иванович приоткрыл витрину, и его высокий спутник, окутанный мраком, шагнул внутрь, устроившись под табличкой с инвентарным номером.

Печатные страницы, прикрепленные к стенке шкафа, разъясняли, что в этой витрине находится скелет Николая Буржуа, гиганта 2 метров 20 сантиметров ростом, вывезенного царем Петром в Россию из французского города Кале и служившего государю в качестве гайдука. Спустя семь лет после отъезда любимец императора умер и был препарирован, дабы сохранилось для потомства это уникальное создание природы.

И все бы хорошо, да голова его в пожаре сгорела.

Вот теперь ходит, бродит по ночам – ищет.

«Найти, конечно, не найдет, но, может, что-то взамен когда-нибудь придумают для него люди. Почему нет?»[19] – подумал Сергей Иванович, запер витрину и побрел, постепенно растворяясь в воздухе, дальше и выше – к научным залам великого Ломоносова, к символическому мирозданию Готторпского глобуса и астрономической обсерватории, нацеленной в неопределенное пространство непостоянных небес в поисках неизвестного смысла.

Часть четвертая Санкт-Петербург

Солидное дело

Александро-Невская лавра

В конце ноября 1992 года у меня на работе раздался звонок.

– Андрей, это ты? – чуть хрипловатый женский голос трепыхался в трубке, как птица, случайно залетевшая в окно квартиры. – С Мироновым плохо! Пожалуйста, съезди к нему в «Елизаровскую», он очень просил.

Это была Лариска, и, по-моему, она была сильно вздрючена, в смысле – напугана.

Лариска, бывшая жена моего двоюродного брата-одногодки, с которым они всего-то пару лет прожили вместе и давно разбежались по обоюдному согласию, всегда звала Макса по фамилии – Миронов. Барышня эта никогда не проявляла особой чувствительности. Сантименты и сострадание к ближнему – не ее стиль. Они с Максом после развода почти и не виделись. И вдруг – нате!

Видно, что-то уж очень серьезное стряслось, что она вдруг приняла участие в делах моего брата.

Я понял, что ехать надо немедленно. Хотя все во мне протестовало: во-первых, я ненавижу больницы. К визиту в больницу мне надо долго морально готовиться. Во-вторых – даже представить тошно, как я попрусь сейчас в «Елизаровскую» после длинного и утомительного рабочего дня, а потом, вечером, напитавшись медицинскими запахами и тоскливой атмосферой немощи и безнадеги, потащусь со всем этим к себе, на Крестовский, пережевывая в уме какие-нибудь совершенно кошмарные подробности болезни Макса.

Кстати, что с ним могло приключиться? Он ведь такой здоровый бугай. Бывший военный…

– Что с ним? – спросил я Лариску.

– Не знаю! – закричала она. – И никто не знает. Лежит уже две недели, а врачи, блин… даже диагноз поставить не могут. Езжай, короче, и смотри сам. Он просил тебя! – И она бросила трубку.

Ничего себе, дела!

Ненавижу больницы.

* * *

Увидав Макса, я понял, чего так напугалась Лариска. И еще я понял: даже если врачи и обнаружат причину и начнут усиленно лечить заразу, если вообще существует от нее избавление, – все это будет уже напрасно.

Макс умирал. Это видно было по глазам. Глаза у него были какие-то… чужие, отстраненные. Глаза мертвеца, пялящиеся из могилы на мир людей как на что-то бесконечно далекое и давно забытое.

– Удивлен? – спросил умирающий. Голос Макса, напротив, совершенно не изменился. Только он странным образом не соответствовал внешности: казалось, Макс натянул на себя чью-то оболочку и говорил откуда-то со стороны, как актер-чревовещатель разговаривает на сцене, оживляя куклу.

Я не нашелся, что сказать, и только молча таращился на высохшее костлявое тело Макса, покрытое струпьями и язвами.

– Думаешь, я нариком заделался? – усмехнулся этот странный полутруп. – Нет, братишка. Со мной все в порядке. Ты ж знаешь: допинги – не мое. Всегда презирал допинги. Как говорится, кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет. Вот я теперь помираю… И никто из этих, – он мотнул головой, указывая на пробегающих мимо по коридору каких-то бесцветных личностей в мятых и замусоленных белых халатах, – не знает почему.

Он помолчал. Подмигнул и, наклонившись ко мне, прошептал:

– А я знаю. Это расплата. Слушай, я должен кому-то все рассказать. Сам не знаю зачем. Но чувствую, что должен. Может, тогда… станет легче. Хоть немного.

Я посмотрел в его мертвые глаза с расширенными до предела зрачками так, что цвет радужки было не разобрать, и мне сделалось не по себе. Не может быть, чтоб он надеялся выжить оттого, что поведает мне какую-то свою историю. Но если нет – тогда зачем?

Какой-то холодок скользнул по моим лопаткам.

Но это ведь был Макс, мой двоюродный брат, с которым мы вместе строили шалаш в дедовой деревне, воровали яблоки у соседки, убегали от ее полоумного сынка, вооруженного самопальным пневматическим ружьем, и как-то на Новый год спасали из горящего сарая ощенившуюся суку…

Я сел рядом с Максом на его больничную койку, застланную серым бельем и шерстяным одеялом с чернильными штампами, и приготовился внимательно слушать.

– Ты помнишь, из-за чего мы развелись с Лариской? – кривя губы в ухмылке, спросил Макс. – Она все ныла, что я денег в дом мало приношу. В части довольствие платить перестали, полкан наш вертелся, как уж на сковородке: матрасы распродавал, солдатиков внаем огородникам поставлял, а денег все равно не хватало ни на что. Тем более что Лариска… Ну ты ее знаешь! Скромность и бережливость – это не про нее. Ей же надо, чтоб мужик деньги прямо лопатой греб, не меньше. Ныла, пилила, зудела… Я из-за нее на стенку лез.

Из части уволился, попробовал челночить, но у коммерсов порядки волчьи. Из Финляндии, помнишь, спирт «Рояль» мы тогда возили, а к ним туда – замки наши, амбарные такие, мощные. Для сохранения социалистической собственности. Собственность, правда, когда Союз рухнул, все равно всю покрали, но замки-то ни при чем, они реально хорошие были.

Как-то на границе на нас братки наехали – хотели товар отобрать. Так мы с приятелем этими амбарными замками от них и отмахались вдвоем. Хорошие замки. А если б что другое было – убили бы нас. Ну, это так, вспомнилось…

С бизнесом у меня дело все равно не пошло – только чуток на бабки приподнялся, нашлась лярва – лучший друг. Кинул, козлина, и подставил так, что братва счетчик включила. Все им отдал, что наработал, и еще дачу отцовскую продал… Вот после тех передряг мы с Лариской и разбежались.

Ну и запил я втихую по-черному. Половины не помню, как и с кем время проводил. Знаю только, что ночью весело было, а с утра похмелиться надо. И вот во время одного такого ночного загула познакомили меня дружки-собутыльники с одним типом. Интеллигентный такой тихушник, под пиджачком жилеточка шерстяная, локоточки замшей подшиты, брюки со стрелочкой – Лев Георгиевич. Даже и не скажешь по виду, что из алкашей.

Так и оказалось вскоре – никакой не алкаш. Нет. Намного хуже.

Он, конечно, не сразу себя раскрыл. До последнего, я тебе скажу, держался.

Выпивали мы с ним время от времени, много он мне всякой хрени из истории рассказывал – про хазар, половцев, битву Пересвета с Челубеем… Увлекался вроде бы историей.

А однажды ни с того ни с сего начал мне вдруг про кладбища рассказывать.

Вот, мол, говорит, на Малоохтинском кладбище имеется такая странная могила. Похоронен в ней, дескать, в позапрошлом веке купец Скрябин, а местные жители нашли у его надгробия человеческий палец отрезанный. Свежий. Ходят слухи, что Скрябин этот был колдуном, и, если в полночь прийти на его могилу и попросить у колдуна здоровья, он его обязательно даст. Но только, правда, может чего-то потребовать себе взамен…

Я в ответ смеюсь. Здоровья, говорю, у меня и самого хоть отбавляй, а вот пальцев лишних не имеется, чтобы ими разбрасываться.

Лев Георгиевич улыбается и дальше рассказывает.

А вот, мол, говорит, на Никольском кладбище обитает громадный кот, черный, с седым подшерстком на подбородке. Если кто вечером из посетителей зазевается – набрасывается на него животина и старается горло перекусить.

Потому что на самом деле никакой это не кот, а проклятый дух монаха Прокопия, который якобы жил когда-то возле кладбища и связался с нечистой силой. Поначалу-то Прокопий просто от доброты своей лечил людей разными травами. Простые люди очень в его знахарские средства верили, и многие поправлялись на настойках и притираниях. За врачебное искусство почет Прокопию был и уважение народное. Отчего монах в конце концов ужасно возгордился, решил, что вся природа ему подвластна, и начал искать рецепты, чтобы не только больных, но и мертвых на ноги поднимать.

Стал он в свои лекарства подмешивать всякую мерзость: порошки из человеческих костей, крылья летучей мыши, сушеных крыс и жженые волосы покойников.

И вроде интересных результатов добился. А потом явился будто бы к нему Дьявол и предложил совсем особую вещь – эликсир бессмертия. Взамен, разумеется, – душу.

Прокопий согласился.

В пасхальную ночь должен он был распять на кресте девственницу, выпить ее кровь и проклясть своего Создателя 666 раз. Прокопий все сделал, как ему было велено, только вместо девственницы пригвоздил к кладбищенскому кресту какую-то вокзальную проститутку, да к тому же так долго с нею возился, что с проклятиями опоздал – солнце взошло.

При первых же лучах зари Прокопий и окочурился. Издох. Когда его нашли – увидали, что правая нога покойника покрылась кошачьей шерстью.

Не знаю, чего ждал от меня «тихушник», – я слушал его и только хохотал. А он сидит себе, вроде улыбается, а глаза внимательные, присматривается…

Это я уж потом догадался, что он с самого начала меня проверял. Задумал «на слабо» развести. Ну и развел.

Я над его байками хохочу, а он свою линию гнет.

– В античную, – говорит, – эпоху был у язычников такой своеобразный способ добывать состояния. Не совсем, конечно, честный, но в наши смутные времена, считай, что почестнее многих. Только, – говорит, – не для слабаков, конечно, такие заработки. Вот, например, ходят слухи, что на Смоленском кладбище знаменитый в 20-е годы питерский вор Ленька Пантелеев спрятал награбленное у граждан добро. Многие этот клад пытались откопать – да никому он в руки не давался. А я вот, – говорит, – в документах поискал, биографию этого типа изучил и практически, – говорит, – совершенно уверен, в каком месте его клад лежит. Мог бы прямо хоть сейчас его достать, тем более что у меня и снаряжение соответствующее подготовлено… Но только, – говорит, – в одиночку сокровища с кладбища доставать несподручно. Среди дня на это дело не пойдешь – опасно, поймают менты, пришьют какой-нибудь вандализм или мародерство. А ночью можно, но кто не испугается на кладбище ночью идти? Все ж мертвяков боятся.

Вот тут он меня и словил, дурака.

Я, говорю, не боюсь никаких мертвяков. Пошли, говорю, прям сейчас, если не врешь. Что достанем – пополам.

– Идет? – говорю. – Если согласен на такой расклад – по рукам.

А он доволен:

– Не идет, а бежит, Максим Сергеевич! По рукам.

Я с пьяных глаз, конечно, ляпнул. Но он не упустил случая – вцепился в меня мертвой хваткой…

В ту же самую ночь оказались мы с этим поганцем на кладбище, и я, бывший офицер Советской армии, гражданин великой державы, сделался в один миг последней падалью, мусором человеческим – кладбищенским вором.

Я глядел на Максима, раскрыв рот, а он уставился куда-то вперед себя и, не глядя в глаза мне, бесцветным голосом рассказывал.

– Поехали мы с ним действительно на Смоленское. Только прежде мы на такси смотались к нему домой, и захватил он оттуда какой-то заготовленный, видно, заранее сверток.

На дело пошли, когда стемнело. Он хорошо подготовился. С собой у него были два фонаря – один налобный, другой ручной, лопата и какой-то прибор, похожий внешне на миноискатель, но намного миниатюрнее и с экранчиком – я так понял, аппарат этот не просто железо в земле прозванивал, но сканировал содержимое почвы на несколько метров в глубину. И щуп у «тихушника», конечно, был – заточенная железка, главный инструмент могильного грабителя.

– Ну, что, Максим? – говорит «тихушник». – Штаны менять не придется?

Я отшучиваюсь:

– Ковбоям Хаггис везде и тепло, и сухо.

Он ржет. Смеялся он, правду сказать, противно – словно захлебывался. Не как люди обычно смеются: «ха-ха-ха», там, или «хи-хи-хи». Нет, он как-то особенно – «тхи-пси-пси» у него выходило, будто он в бороду себе плевал.

Повел он меня по темному кладбищу вполне уверенно к какой-то высокой чугунной ограде. Там включил фонарик, прибор свой взял. Покрутился с ним возле надгробия, потыркался туда-сюда. Потому сунул мне в руки лопату и ткнул:

– Копай.

Ну а я что? С пьяных глаз на автопилоте – выполняю приказ. Копал, пока лопата обо что-то твердое не стукнула.

Тогда спустились мы с ним оба в яму, включили еще один фонарик, смотрим: гробовая доска, наполовину сгнившая.

Проломили мы ее лопатой. Всадили ненароком в какие-то кости… Запах такой пошел – я даже протрезвел наконец. Чуть не сбежал было из-за этой вони. Но этот «тихушник» так профессионально в костях ковырялся – знаешь, как профессор в анатомичке. Я его даже зауважал – вот, думаю, интеллигентская морда, а какой неробкий. И ничего плохого мне в голову не пришло.

А он вдруг говорит:

– Упс! Максим Сергеевич, вынужден вас разочаровать. Клада тут Ленькиного нет.

А мне, честно, уже и не до клада было – выбраться бы из этой заварухи. Домой бы да отсыпаться. Мутило меня уже этого покойника нюхать, а к мощам его я и не приглядывался.

– Зато, – продолжает «тихушник», – имеется кое-что другое.

И выкладывает мне в ладонь орден! Восьмиконечную серебряную звезду, усаженную, как мне показалось, бриллиантовой крошкой.

– Звезда Святого Станислава. Берите, Максим!

Я прямо офигел.

– Что значит – берите? – говорю. – Как это? А… вы? Договорились ведь пополам.

– А! – машет он рукой. Будто бы о пустяках речь. – Я ж перед вами провинился. Обещал большой клад, а тут так, побрякушки. Они, конечно, больших денег стоят. Но это совсем не то.

Я от такого подхода еще больше прифигел. А он разъясняет:

– Могила эта заброшенная, родственники человека, который тут похоронен, в революцию сгинули. Последний внучатый племянник во Франции умер. Ну и кому нужно, чтоб этот орден в земле гнил? Не стесняйтесь, Максим, берите. Через сотню лет гробы здешние так сгниют, что от них и следов не останется, а земля есть земля. Считайте, что вы как археолог эту штуку нашли.

– Археолог? Угу. Ну а вы-то как?

– А у меня другой интерес, – смеется тихушный интеллигент. – Тхи-пси-пси-пси!

Подумать бы мне тогда тупой своей головой – какой такой интерес может быть у подобного типа? Так нет – на блестяшки пырился!

…Этот самый Лев Георгиевич подсказал мне человечка в одной антикварной лавчонке – сдал я ему орденок, а он мне деньжищ через пару дней отвалил столько… Короче, на этом я и сломался.

Действительно, думаю: ну на черта покойникам драгоценности?! Не фараоны небось. В загробной жизни не понадобится. А мне сейчас как раз сгодится. Пока в стране такой бардак. Уж лучше мертвых грабить, чем как эти вонючие коммерсы и братки – из живых все соки давят.

Короче говоря, с этим Львом Георгиевичем устроили мы на пару нехилый бизнес. Копали везде, по всему Питеру. И за городом тоже, бывало.

В Мартышкино копали – там на местном кладбище, между прочим, мумий полно. Откроешь гроб – а покойник внутри свеженький, будто только вчера зарыли. Ну, по платью или по костюму, конечно, сразу отличишь, где восемнадцатый век, а где – поколение пепси.

До старых кладбищ никому особо дела нет. На Лютеранском вон народ давно уж мраморные плиты домой таскает, не то что поковыряться в земле.

В таком деле только две трудности – в архивах документы на правильную могилку отыскать. И браткам на глаза не попасться. Они свои криминальные трупы часто на кладбищах зарывают. Да и менты тоже, случалось, пошаливали… Ну а мы с «тихушником» моим и от тех и от других старались подальше держаться.

Копали потихоньку. Не орден – так колечко, не колечко – так монеты, но что-нибудь почти всегда есть, хоть даже серебряные замочки на гробе. Особенно если могила знатного богача.

Дело так хорошо пошло – образовался у меня стабильный, вполне солидный доход. Лариска даже пожалела, что ушла от меня. Хотела вернуться. Да я не позволил. Она ведь во все нос сует, а мне оно надо? Не хотел я, чтоб кто-нибудь знал, как я себе на жизнь промышляю.

Ну так вот, поначалу я даже радовался своим успехам на грабительской ниве. А потом, когда первый угар прошел, начал за своим «тихушником» примечать… Он ведь говорил поначалу, что, мол, клад Леньки Пантелеева ищет.

Ну, ищет и ищет. Попутного ветра в горбатую спину. Бывают, знаешь, такие упертые личности типа Гарибальди: мол, возьму или все, или ничего на фиг не надо.

Но этот Лев Георгич уж больно странно себя вел. Из нашей общей добычи почти никогда ничего не брал. Он даже денег за вырученные побрякушки не брал!

Очень-очень редко и как-то скромненько – колечко серебряное, сережки, пятачок-рублик. И видно, что ценность предметов его вообще не занимает. Берет он их себе вроде как для виду. Или, не знаю – чисто сувенир на память. Чтоб помнить потом, что «Здесь был Лева».

Но могилы при этом разыскивал он весьма тщательно – никогда наобум мы с ним не копались и никогда пустыми с предприятия не возвращались. Разве что перед нами какая-нибудь сволочь поковыряется, бывало, да и обчистит покойничков еще до нас.

Я стал повнимательнее приглядываться к своему компаньону: ну правда, ну не от святости же он со мной в могилах ковыряться лезет? Есть у него свой интерес наверняка. Вот только какой?

Смотрел я, смотрел и начал замечать, что и правда, не просто так Лев Георгиевич могильными раскопками занимается.

Часто он в вырытые ямы спускался первым и, пока я его сигнала жду – стоит лезть или лучше наверху на шухере постоять, – вполголоса что-то бормочет нараспев. Душевно так, тихохонько. То ли заговор, то ли молитву – хрен его знает.

И насчет сувениров. Часто я обнаруживал, что он и впрямь какие-нибудь вещички на память из могил прихватывает, но совсем особые: то палец мертвеца, то прядь волос с головы, то какую-нибудь мелкую костяшку. Ногти. Один раз глаз вынул у какого-то старика, в носовой платочек завязал. В другой раз – кусок коричневой кожи выдрал у трупа прямо с груди, над областью сердца.

И все это спокойно, без комментариев, вроде бы так и надо. Вроде бы затем мы и лезли в могилы – и я, и он.

Сообщники.

Только какой я ему сообщник? Это он меня втянул. Противно мне было смотреть, как он покойников дербанит, но молчал. Решил, что он фетишист. Тихий, хотя и противный извращенец. Я и молчал.

Но все оказалось куда хуже. Намного хуже!

Как-то раз рассказал он мне, что настроился пошуровать в Невской лавре. Назначили для проведения операции вечер среды.

Когда встретились, мне показалось, что приятель мой как-то уж слишком перевозбужден. Дышит тяжело, весь красными пятнами идет, глаза нехорошо бегают.

Я его спросил напрямую – в чем дело? Но он отговорился: мол, так, ерунда, перебрал накануне на женином дне рождения. Я и выкинул из головы – в конце концов, что я ему – нянька?

Пришли мы, как стемнело, к выбранной могиле. После всего, что случилось, память у меня слегка отшибло – сколько ни пытался, так и не смог вспомнить, чья же это могила была. И даже как выглядела. Помню только лицо какого-то мужика – портрет на камне. Впечатляющее такое лицо, глаза уж больно пронзительные и злые. Неприятно было, что он смотрит почти как живой. И взгляд такой – гипнотический.

Но поначалу все шло как обычно: я копал, выполнял самую грязную работу, а мой интеллигентный «тихушник» стоял на шухере наверху и светил мне в яму фонариком.

Ну вот, ковыряю я, ни о чем не думая, землицу лопатой и вдруг слышу явственный шепот моего «тихушника»:

– Отдай, некромант, мне свою силу!

Удивился я, поднял на него взгляд – а у него глаза кровью налились, трясет его какая-то лихоманка, а пальцами он воздух перебирает вокруг, будто гребет что-то к себе, горстями собирает.

Я от такого его поведения чуток ошалел. Казалось бы, уже ко всему привык, но это? Хотел я вылезти из раскопа, чтоб треснуть дружка моего по затылку – в чувство привести. Да не успел.

– Отдай, некромант, мне свою силу! – заорал в голос Лев Георгиевич и спрыгнул в разрытую могилу. Лопату вверх над головой занес, чтобы ударить по гробу…

И вдруг шевельнулись ближайшие кусты – при полном-то безветрии. Я только голову повернул – вылетело оттуда на меня нечто черное с крыльями – то ли огромная птица, то ли человек в плаще… Я присел – оно мимо меня со свистом пронеслось, только горячим воздухом по лицу мазнуло – шшшух!

А «тихушник»-то ничего не заметил – долбанул лопатой гроб – его прям колотило от нетерпения… Тут все и случилось – темная тень пролетела над головой. Крышка гроба отскочила, и по кладбищу разнесся дикий вой, и все закрутилось – как будто в гигантскую воздушную воронку всосало со свистом кубометры земли и воздуха.

Нас двоих что-то резко подбросило и вынесло из могилы наверх. Не знаю, что там «тихушник» испытывал в это мгновение, а у меня от страха глаза на лоб вылезли. Подкинуло меня на метр от ямы вверх – и об соседнюю березу головой.

Сразу перед глазами темнота плеснула, потерял я сознание. Очнулся наутро. Все у меня болит, будто мешками с песком колотили по ребрам, тошнит, ссадины по всему телу…

А «тихушник» мой мертвый лежит рядом на расколотой могильной плите, голова на 180 градусов вывернута. По всему надгробию какие-то кровавые отпечатки и надпись кровью: «Сатана, преданный тебе сын вернулся!»

С березы, под которой я лежал, кора начисто ободрана – как голая коленка.

Я так и сомлел от ужаса. А потом руки свои увидел – гляжу, обе ладони перепачканы в чьей-то крови… Получается, это я тут чудил и письма Сатане писал?

Только ничего я об этом не помнил.

Не стал я ждать продолжения: удрал, бросил тело Льва Георгиевича на произвол судьбы. Хотел по дороге в церковь заскочить – свечечку, что ли, за свою душу грешную поставить. Да не смог. Прямо перед входом в храм как начало меня трясти, корячить… Руки-ноги выворачивает судорогой – я аж заорал от боли. Плюнул и убежал домой. Думал, стресс. Думал, отлежусь…

Через пару дней сыпь какая-то на груди появилась. Потом по всему телу пошло. Чесался, чесался – до крови расчесывал. Никакие мази не помогли. Доктор говорит – ну ничего особенного у вас, нервная экзема. А сам целый консилиум назвал в кабинет – стоят, пялятся на меня, как на диковину, языками цокают…

Потом я худеть начал, тощать, глаза вон как плошки на лице стали…

Не знаю, что за напасть… Часто я думал, что от всей этой экземы да заразы только батюшка может помочь – молитвой или, может, отчиткой? Я на все согласен. Но не могу. Ни в какую не получается.

Стоит мне только подумать о церкви, и такая тоска нападает – не то что жить не хочется, а даже руки не поднять – такая хмарь на душе. Хоть ложись прям да помирай, и покаяния с прощением не нужно.

Чувство при этом такое, будто бы все это и не я уже. А что-то внутри меня, само по себе, отдельное от моей окаянной души – что-то еще более окаянное, страшное… Сидит внутри меня взаперти, тоскует и рвется на волю… Будто что-то вселилось в меня тогда – из той проклятой, вскрытой нами могилы.

С тех пор ничего мне, брат, не помогает. Врачи только мучают почем зря – уколы, таблеточки, диеты… А меня червь могильный изнутри догрызает. Понимаешь, брат?!

Не могу больше. Все, уходи! – без всякой паузы закончил он свой рассказ.

Я опешил: зачем ему меня прогонять? В конце концов, это грубо.

Но ему было наплевать.

– Иди, – сказал он мне.

Я все мешкал.

– Иди! – рявкнул Макс и глянул на меня своими мертвыми глазами. – Попрощайся.

Тут он почему-то хихикнул, и глаза его вспыхнули – кто-то внутри его тоже хихикнул.

– Тхи-пси-пси-пси! – смеялся он, будто заплевывая себе подбородок.

Если он пытался меня разыграть – это была совсем неприятная шутка. Меня охватило вдруг дикое чувство омерзения – я даже не мог объяснить себе, откуда оно взялось.

Я встал и даже не оглянулся – ушел из больницы.

Больше Макс меня не звал к себе.

Спустя две недели я узнал от Лариски, что он повесился на батарее в больничном туалете. Врачи сказали потом, что это было самоубийство от безнадежности – он все равно умер бы, специалисты давали ему не больше месяца жизни от силы.

Та версия событий, которую Макс пытался внушить мне и в которую, очевидно, сам он свято верил, слишком чужда моему атеистическому мировоззрению.

Я рассказал историю Макса – кратко, обиняками и без упоминания конкретного имени – одному своему приятелю-медику. Он предположил, что Макса могли сгубить какие-то патогенные вирусы или бактерии, которые подхватил он, копаясь в могилах… Острое инфекционное заражение организма, не обладающего иммунитетом против древней, скрытой в земле заразы, могло привести моего несчастного брата сначала к нервному истощению, потом к галлюцинациям, а там и к поражению кровеносной системы и всех органов, в том числе мозга.

Тем не менее я настоял, и Лариска со мной согласилась, чтобы тело моего брата кремировали. Подальше от греха, не говоря уж о кладбищенских мародерах и всяких там некромантах.

Новичок

Гороховая ул., 59 – наб. Фонтанки, 81, дом Евментьева

– Ну, я только один способ знаю, – выпятив толстую нижнюю губу, сказал Эдик Кротов, по прозвищу Крот, своему новому приятелю Коле Фомину, по кличке Муром. Этимология обоих прозвищ была совершенно прозрачна: у Эдика она происходила от весьма распространенной фамилии, а у Коли обозначала местность, из которой он заявился в Питер и где обретался все годы своей недолгой восемнадцатилетней жизни.

– Если ты хочешь ее вернуть… – деловито разглагольствовал Крот. – Тогда…

– Я хочу ее найти! – поправил Муром. Он угрюмо смотрел перед собой, сунув руки в карманы джинсов и побрякивая мелочью.

– Я только один способ знаю, – повторил Крот, пожимая плечами. – Все люди рано или поздно сходятся в Центре Мироздания.

Муром откинул рукой уже начавшие слегка лосниться патлы, стянутые на лбу пестрым хайратником, и вопросительно уставился на Крота.

– И где это? – насмешливо спросил он. – Точку покажешь?

– А то, – ответил Крот. – Потусуешься там среди наших. Система знает всех. Пойдем.

Они свернули с Гороховой улицы во двор какого-то дома, прошли через бывший сквер старинной усадьбы, вошли в дверь со стороны заднего фасада, и тут Муром, словно Алиса в Стране чудес, почувствовал, что оказался в Странном Месте.

Диковинная архитектура поражала нелогичностью. Как будто старый питерский дом – в целях маскировки, что ли? – возвели над совсем древним храмом с куполом на шести колоннах.

В обе стороны от двери по кругу вдоль стен взбегала вверх чугунная лестница, разветвляясь и вправо и влево.

Все стены вдоль лестницы и сами колонны были исписаны и изрисованы самодеятельными художниками вкривь и вкось, но это только придавало значительности удивительному сооружению: столько людей приложили здесь свою руку, что уже без слов было понятно: место – культовое, подобное пещерам первобытных людей – с магическими петроглифами. Возможно, и без жертвоприношений не обошлось.

Площадка по центру лестницы, возвышаясь от первой ступени, несомненно, годилась для проведения каких-нибудь ритуалов.

– Ротонда! Центр Мироздания, – сказал Крот и с горделивой улыбкой повернулся, чтоб оценить реакцию приятеля.

– Эй, братья, забить есть? – окликнул обоих какой-то тощий паренек в драных джинсах, жавшийся к стене возле батареи.

– Извини, брат, пусто!

– А дринч?

– На! – Крот отдал пареньку недопитую бутылку пива, которую держал в руке.

– Приход, – обрадовался парень. Вскочил, выхватил бутылку, быстрыми жадными глотками опустошил ее, рыгнул и деловито спросил: – А че пришли-то?

– Он… Вот ему надо. Герлу одну ищет, – пояснил Крот.

Парень нагнулся, катнул пустую бутылку в темный угол подъезда и подошел знакомиться. Протянул руку дощечкой вперед сперва Кроту, потому Мурому:

– Привет, я – Весло. Так что за герла?

– Марина. Говорила, с Обуховской Обороны. Такая… на джинсовке стрекоза нарисована, ручкой. На спине.

– Рыжая?

– Кто?

– Дед Пихто, – засмеялся Весло. – Герла, конечно!

Муром помотал головой:

– Не. Черненькая.

– Не видал. Извини, брат.

Весло, улыбаясь, отошел в сторону – туда, где бренчали на гитаре трое каких-то подростков.

На его место с верхней площадки лестницы спустилась лохматая длинноносая девица. Уселась на нижней ступеньке и окликнула Мурома:

– Эй, пионер![20] А зачем тебе эта герла? Вписка твоя? Ну, вписаться[21], что ли, некуда?

Муром пожал плечами:

– Да нет. Я так…

Ну не объяснять же этой длинноносой, что Марина с Обуховской Обороны – первая в жизни Кольки Фомина герла, из-за которой он вдруг понял, зачем эти девчонки вообще на свет появляются.

– Может, завернутый?[22] – засмеялась девица. – А где ты ее видел-то?

– У Фаины, – ответил за приятеля Крот. – Но там она уже три дня не появляется. Да какая разница? Система знает всех.

– Система, конечно, – усмехнулась длинноносая. – Но я не знаю. Кстати, привет, я Линда.

Она лениво встала, развинченной походкой подошла к батарее и, пошарив за ней, вынула из заначки припрятанную кем-то мятую пачку «БТ».

Внутри обнаружились пять сигарет. Тяжело вздохнув, девица сунула одну сигарету в рот, другую – за ухо и с пачкой вернулась к ребятам, щелкая зажигалкой.

Весло, допивший пиво у Мурома, вернулся и сел рядом с длинноносой Линдой и потеснившимся Кротом на ступеньку. Честно разделив курево, засмолили все четверо, прищуриваясь от едкого дыма.

– Если хочешь здесь кого-то найти, – сказала длинноносая Линда, – нужно написать желание. На стене…

– А еще хороший способ, – добавил Весло, глубоко затягиваясь, – переночевать здесь. После полуночи явится Дьявол – скажешь ему свое желание, он все исполнит.

– Почему? – вытаращился Муром. «Не может быть, чтоб они все это серьезно, – мелькнуло у него в голове. – Или они психи больше, чем я, или просто подкалывают». – Почему это Дьявол будет исполнять мое желание?

– А почему он сюда явится в полночь, ты узнать не хочешь? – ответил вопросом на вопрос Весло. Он ухмылялся, глядя на заезжего провинциала.

– Ну и почему? – озадаченно спросил Муром.

– Потому! – сказал Весло. – Потому что здесь Центр Мироздания! И ты в нем. Смотри сюда – вот. – Он ткнул рукой в кованые узоры чугунных перил. – Что видишь?

– Что? Звездочку, – ответил Муром.

Весло заржал:

– В глазах у тебя звездочки!

– Октябрята – веселые ребята, – бормотнула Линда, затягиваясь. Она держала сигарету в кулачке, по-солдатски.

– Это тебе не звездочки, а символ рогатого Бафомета, врубаешься?

– Бафомет – одно из имен Дьявола, – пояснила Линда. – Этот дом, ходят слухи, строили когда-то специально для масонской секты. Ложа Бафомета. Ему розенкрейцеры поклонялись.

– А, – сказал Муром и оглянулся на Крота. Крот пожал плечами: мол, а че? Нормально. Система знает все.

Расспрашивать, кто такие розенкрейцеры, Муром не стал.

* * *

Новичка встретили внизу. Человек в маске и в глухом плаще до пят попросил повернуться, завязал вновь прибывшему глаза черным шелком и повел вверх по ступеням невидимой бесконечной лестницы.

Шли так долго, что у новенького с непривычки закружилась голова – вероятно, отсутствие ориентиров сбило с толку аппарат равновесия в мозгу. Потом были переходы то вправо, то влево, кто-то шептал из-за спины вопросы, на которые приходилось отвечать в точности так, как учил куратор.

Потом лестница пошла вниз.

Наконец спертый воздух и запах свечной гари подсказали, что место действия уже близко: все было именно так, как и описывал куратор.

– Когда вам снимут повязку и вы увидите братьев, не вздумайте засмеяться или хотя бы улыбнуться. И ни в коем случае никому из тех, кого вы, скорее всего, узнаете, нельзя дать понять, что их лица вам известны. Это не принято и будет расценено как неуважение к обществу. Однако непременно запомните лица всех братьев. Это пригодится вам для вашей карьеры. Постарайтесь запомнить каждого.

Когда повязку сняли, у новичка закружилась голова, и он с трудом устоял на ногах, оглядываясь вокруг.

Посреди просторного зала, тонущего в темноте, возвышался канделябр с шестью черными свечами на подставке. Пламя, трепеща, освещало низкий подвальный свод и напряженные лица тех, кто стоял вокруг.

Магистр провел ритуал инициации максимально скоро, по самому упрощенному способу. Все затянутые старинные церемониалы в ложе новых времен были выхолощены и не исполнялись: братья манкировали помпезными традициями ради эффективности дела. Не было символов – ни молотка, ни циркуля, ни камней, ни фартука каменщика. Не было чаши с кровью.

Сразу после заключительной формулы одобрения нового брата Магистр откинул черный капюшон плаща и объявил к обсуждению готовый план действий.

– Я пришел к выводу, что убийство этого лица есть наша первейшая необходимость. Иного способа я не вижу.

Названное имя весьма знатного и высоко стоявшего в обществе человека новичка шокировало. И не только его: кто-то из братьев рядом с ним охнул.

Магистр обвел глазами лица всех. Огоньки свечей, прыгая от человеческого дыхания и сквозняков, будто насмешничали над серьезностью собравшихся и рисовали карикатуры, причудливо выпячивая губы, непомерно удлиняя носы, вычеркивая тенью несуществующие усы на лицах братьев.

Аристократы самого высокого рода и положения, знатные и богатые, опора трона, государственные чиновники – все молчали.

Неожиданно шевельнулся один из тех, кого новенький не узнал. Небольшого роста, щуплый и лысоватый, он вдруг нервически дернул щекой и сказал волнуясь:

– Но почему мы решаем эти вопросы здесь и тайком? Господа! Мне совершенно не нравится данное положение. В конце концов, мы говорим о пользе Отечества. Большинство братьев – люди, облеченные властью, и разве нету у нас возможности повлиять на события законным способом?

– Мне вообще не нравится сама постановка вопроса, – угрюмо уставясь в пол, произнес высокий человек с военной выправкой – один из тех, кто был хорошо знаком новичку. – Все эти разговоры об убийстве… Затевать эдакую махинацию против священной царской особы… Не слишком ли?

Тонкий, изящного вида юноша лениво проронил:

– А где еще вы хотите решать подобные вопросы? Если говорить о Российской империи, так я предпочитаю всем напыщенным столпам Отечества наше общество. Именно здесь находятся люди, наиболее ответственные и вооруженные истинным знанием. Неужели это не понятно?

Юноша брезгливо оттопырил губу и с ненавистью посмотрел на своего оппонента.

После этих слов обсуждение как-то само собой перескочило с принципиальных вопросов на детали. Для исполнения почетной миссии назначили людей, распределили роли. Двое братьев выразили сомнение в своей годности к предстоящему делу. Это вызвало гнев и неодобрение со стороны Магистра.

Споры между братьями старик прокомментировал, сердито сдвинув брови:

– Я удивлен малодушием некоторых из вас, господа. Кому же и решать, как не нам? Хотите вы этого или нет, но именно на нас лежит самая большая ответственность. Почему? Потому что здесь, и только здесь Центр Мироздания! И я не вижу причин сомневаться в нашем решении. Мы совершим благодеяние, за которое не только Россия, но и весь свет вознесет нас. Это не убийство, а жертва. Мне отмщение, и аз воздам!

Он сказал это громко, воздев руки к низкому своду, и со всех концов ему откликнулось эхо.

Собрание было распущено.

Все потянулись к выходу.

Одного из братьев Магистр задержал.

– Вы человек надежный. Найдите способ этого убрать.

Удерживая надежного человека за локоть, он едва заметно подмигнул ему, указав глазами на лысоватого коротышку, который так нервно возражал против убийства. И добавил:

– Возьмите в дело новичка. Будет ему крещение. В крайнем же случае – не стесняйтесь: им можно пожертвовать.

Старик взглянул в глаза своему собеседнику. Пламя свечи метнулось, и обоим показалось, что в глазах того, кто стоял напротив, вспыхнул огонь.

* * *

Колька Фомин не воспринял всерьез россказни местных. Но подумал, что, наверное, стоит и правда потусовать в этом странном месте. Если весь пипловый народ Питера обретается здесь – может, и Марина придет?

Торопиться, с тех пор как он забросил ПТУ в родном Муроме, ему было некуда. Размышляя о своих делах, он устроился возле теплой батареи, привалился спиной к стене, закинул вверх голову и неприметно для самого себя задремал.

Во сне продрог. Но проснулся внезапно от того, что запищали электронные часы на руке.

Взъерошенный заспанный Муром подскочил, ударился локтем о батарею, взглянул на циферблат: часы показывали 12 a. m.

Муром удивился – ему помнилось, что таймер он не выставлял. Нажав кнопку, отключил противное пищание электроники.

С трудом вспомнив, где находится, огляделся вокруг. Только что ему снился дом и школьный приятель, утонувший два года назад по пьяни в деревенском пруду.

Руки и ноги Мурома затекли, занемели. Он встал, походил, разминаясь, у лестницы. Всего две лампочки этажом выше светились в сумраке подъезда. Никого из тусовки на месте не было. Ни единой души.

И вдруг…

– Эй, новичок! – услышал он сверху чей-то шепот.

Звук доносился со второго этажа. Муром подошел к перилам и, задрав голову, глянул наверх. Кто-то стоял на верхней площадке и маячил рукой, подзывая его.

– Иди сюда. Поднимайся!

Лицо и фигуру зовущего скрывала тень.

Муром занес ногу над ступенькой, шагнул раз, другой…

– Поднимайся тихо! Никто не должен знать, что мы здесь.

Муром опять глянул вверх: ему почудилось, что какой-то старик в черном длинном плаще до пят улыбается сверху.

Муром поднялся на второй этаж, но черный старик взобрался выше и продолжал звать его сверху.

– Давай! Иди сюда, здесь Центр Мироздания.

Муром побежал вверх, но лестница как будто убегала от него: она не кончалась, она двигалась и кружилась, и у бегущего Мурома перед глазами все поплыло.

Тогда он остановился и, подняв голову, закрыл их.

А когда открыл – вверху раскрылся купол ротонды, купол шестиколонного храма неизвестных богов треснул, обрушив на голову несчастного Мурома все звездное небо.

– Теперь ты – Центр Мироздания, – услышал Муром. Что-то легонько ткнуло его в лоб, и он повалился вниз.

Вместе с ним, вспыхивая, шипя и плюясь огнем, падали и гасли звезды.

* * *

Под утро явился Крот. По доброте душевной он притащил для новичка пару бутербродов, пачку «Явы» и бутылку газировки, но Муром исчез.

У батареи валялся пустой шприц и кем-то выпотрошенный его ксивник.

Остались надписи черным фломастером на стене: «Муром + Марина = Питер 1992» и еще: «Я был в Центре Мироздания. Муром».

А потом и надписи закрасили.

Под землей

Летний сад

Точкой входа был провал грунта неподалеку от Кофейного домика. Неприметная яма, от силы полметра в ширину, со всех сторон укрытая разросшимся кустарником. С дорожек ее совершенно не видно. И все же лезть решили после заката, когда вечерняя прохлада согнала со скамеек стариков, а парочки гуляющих уже потянулись к выходу.

Первым шел Лис. Быстро зыркнув по сторонам, он убедился, что рядом никого нет, накинул куртку, каску, нацепил «пецл»[23] и, поправив защиту на коленках, ужом ввинтился в нору.

За ним пошла Белка.

Пробравшись сквозь густой кустарник, она приблизилась к лазу и опустилась на колени.

– Лис, как там? – тихо спросила она.

– Заходи – увидишь, – бодро донеслось из дыры в земле. Белка усмехнулась, надела каску и спустя мгновение исчезла. Клим заметил только, как мелькнули ярко-синие подошвы ее кроссовок.

Ну, теперь пора. Клим глубоко вдохнул и ломанулся через кусты к яме.

Он шел под землю в первый раз и не то чтобы боялся, но напрягался, опасаясь чего-то налажать. Особенно на глазах у Белки. Она не любила новичков, считая их не только обузой, а источником прямой опасности. Тем более на новом маршруте.

Лис с огромным трудом уговорил ее взять с собой Клима. Он и сам согласился исключительно по старой дружбе – сколько лет за одной партой просидели в родной 280-й школе.

– Эй, братан! – донеслось из темноты. – Ты идешь, нет?

Клим глянул вниз: вчерашний вечерний дождь основательно промочил землю, и почва под ногами была сырая.

Только теперь он осознал, что вот прямо сейчас ему надо бухнуться на колени прямо в эту грязь. Представил, во что превратятся после этого «левайсы». Хитрый Лис неспроста нацепил наколенники и перчатки. Белка была в непромокаемом комбезе.

«Чайник», – с отвращением подумал Клим о себе.

– Ну, где ты там? – звал Лис.

Делать нечего… Как часто говорил Лис: «Назвался диггером – полезай в дерьмо!»

Клим шлепнулся на колени, опустился на четвереньки, обеими руками влез в липкую грязь, сунул голову в дыру и пополз вперед.

Его разобрал нервный смех. Нелепость происходящего действовала почище щекотки. Он полз, ничего не видя впереди себя, потому что от волнения забыл включить свой налобный фонарик.

Он месил грязь руками, под ним что-то хлюпало, холодное и склизкое, а он хохотал. До слез, до икоты.

– Эй, ты чего там? – заволновались в норе. – Прыгай сюда.

Лаз внезапно расширился – пятна света заметались, выхватывая из темноты напряженные лица диггеров.

Не похожие на самих себя в лучах фонарей, Лис и Белка как будто укрылись за странными пугающими масками с черными провалами вместо глаз.

Клим прыгнул и слегка подвернул ногу.

– Ну и чего ты ржал? – сердито спросил Лис.

– Я с детского сада так в грязи не валялся, – ответил Клим. Белка фыркнула. Лис расхохотался.

– То ли еще будет, братан!

И он одобрительно похлопал Клима по плечу.

– Фонарь включи, чучело, – сказала Белка. – И каску поправь. Съехала. Ремень затяни.

Клим спохватился и поспешил последовать ее совету.

С тремя фонариками освещения существенно прибавилось. Все трое огляделись.

– Ну, что тут у нас?

Голос Клима все еще дрожал от недавнего смеха, и Белка посмотрела на него взглядом недовольной училки.

Лис ногтем ковырнул стенку. Тоненькой струйкой вниз осыпалась сухая земля.

– Значит, так, – сказал он. – Если отыщем кирпичную кладку – значит, это подземный ход еще петровских времен. Я читал, что после наводнения 1924 года сад восстанавливали и случайно откопали тоннель, который вел к бывшим казармам Павловского полка и на другую сторону, к дворцу принца Ольденбургского.

– Интересные дела. Откопали, а потом куда дели? – поинтересовалась Белка.

– Ну, там откопали-то всего несколько метров. Дальше не смогли – все перегорожено железными решетками. Поэтому плюнули и обратно все закопали – кому эти ходы в 20-е нужны были? Потом, во время войны, спохватились – тоннель под землей, конечно, пригодился бы. Но уже не нашли. Пришлось рыть укрытия по новой.

– Какие укрытия?

– Для зенитного полка. Мне батя рассказывал – в Летнем саду полк зенитный стоял, небо от фашистов стерегли.

– А еще, я слышал, во время войны статуи в землю зарывали, – добавил Клим, заметно клацая зубами. Он уже немного замерз. После летнего зноя температура холодильника не казалась ему комфортной.

– Да, они в земле были, – подтвердил Лис, – Музы, Аллегории, Янус двуликий. Теперь опять наверху стоят. Откопали после войны. Но говорят, не всех…

– Говорят, говорят… Что ты как бабка старая? – рассердилась вдруг Белка. – Мы дальше полезем или так тут, пешком постоим?

– Так… Залезли уже! – возмутился Лис. – И вообще… Большое дело начинается с большого перекура, слыхала такое?

Ворча, он скинул с плеч рюкзак, развязал шнуры горловины и принялся копаться, вынимая инструмент: две небольшие саперные лопатки.

Одну он взял себе, другую протянул Климу.

– Пошли. Видишь, неймется человеку. Копать надо!

Лис двинулся вперед, осторожно ощупывая стены лаза рукой – не ползут ли вниз. Клим шел за ним. Замыкала шествие Белка.

Из-за узости лаза они двигались очень близко друг к другу, и Клим, чувствуя Белкино дыхание на своей шее, то бледнел, то краснел от волнения и радовался, что в темноте лица его никто не видит.

– Ну вот, я же говорил – тут копать надо!

Лис внезапно остановился. Клим не успел затормозить и врезался в Лисово плечо головой. Сзади на него налетела Белка.

– Э-э-э! Семеро одного задавят, – возмущенно зашипел Лис.

Давясь смешками, Белка и Клим отодвинулись.

Земляной лаз впереди уменьшился в треть человеческого роста. Лис вынул из кармана свечу, зажег ее и, вытянув руку, поставил перед чернеющим углублением.

– Замри! – скомандовал Лис. Все задержали дыхание. Пламя свечи заметно отклонилось назад – значит, впереди есть проход.

Нырять в узкое отверстие и лезть вперед наугад – неуютная идея.

Лис предложил расширить, сколько возможно, ход, отбросив землю. И тогда уже посмотреть – стоит ли буриться дальше.

Копать в тесном проходе вдвоем оказалось не с руки.

Клим вызвался копать первым, но Лис не доверил ему столь ответственное дело.

– Сиди ровно. Успеешь еще.

Аккуратно отгребая в сторону грунт, Лис прихлопывал землю лопатой, стараясь примять ее поближе к стене.

– Чего-то не вижу я здесь никакого кирпича, – сказала Белка, оглядывая с фонариком стены лаза.

– Может, еще докопаемся, – глухо ответил Лис. – Но если кирпича нет – значит, это военные траншеи.

– Тогда где-то должны быть бревна, – возразил Клим. – Траншеи бревнами укрепляли.

– Умник, – пропыхтел Лис. – Возьми с полки пирожок!

– А что такое?

– Да ничего! Копать надо. Там посмотрим.

Внезапно со свода впереди тонкими струйками посыпалась земля…

– Берегись!!! – крикнул Лис и отпрянул вправо.

Клим схватил Белку за плечи и отбросил в сторону, укрыв собой. Она даже взвизгнуть не успела.

Небольшой пласт почвы съехал вниз, открыв впереди новый ход – чуть влево от первой галереи. Комок земли, откатившийся дальше остальных, звонко стукнул Лиса по каске.

Лис поднял голову.

– Фу, черт! А я уже застремался. Смотрите-ка, похоже, тут ответвление.

Клим приподнялся. Белкина голова оказалась на его груди. А карие, с желтой искрой глаза – прямо напротив его глаз.

– Ладно уже. Пусти, герой, – сказала она, и Клим, ужасно смущенный, позволил ей встать. Вскочил, протянул руку… Но Белка сама справилась. Отряхнув комбинезон, она подошла к Лису взглянуть на новый лаз.

– Ты бы поаккуратнее, шахтер. Не хватало еще, чтоб нас тут того… как тех пацанов на Парнасе[24].

– Цыц! Типун тебе на язык, – возмутился Лис. – И вообще… вдруг Белый услышит? С ума сошла? Белый трусла не одобряет.

– Больше всего он не одобряет придурков, которые прут на рожон, – отозвалась Белка назидательным тоном.

– А кто такой Белый? – спросил Клим.

И Лис и Белка в изумлении на него оглянулись. Лица их выражали крайнюю степень благородного негодования. Примерно так выглядели бы, наверное, английские лорды, сэры и пэры, если бы на приеме у королевы им предложили спеть хором «В лесу родилась елочка».

Правда, для пэров лица их были теперь слишком чумазыми – все перепачкались в земле из-за случившегося оползня.

Лис быстро опомнился.

– Мы забыли, что с нами новичок, – свистящим шепотом сказал он. – А Белому это могло и не понравиться. Да, вот так, Климушка…

Нельзя сказать, что эту информацию Клим воспринял равнодушно. Он и без того чувствовал себя неуверенно. А после сообщения о неведомом Белом…

– Ну а все-таки? – рассердился Клим. – О чем речь?

Будь они наверху и наедине, ох и выдал бы он сейчас Лису за дурацкие загадки и излишнее самомнение – по первое число. Но под землей все, разумеется, иначе. Приходится считаться с обстоятельствами.

Ищут геологи, ищут туристы, Все спелеологи и альпинисты. Ищут давно, но не могут найти Парня какого-то лет двадцати. Среднего роста, без нижней обвязки, Ходит он в белом комбезе и каске, Тонкий репшнур на груди у него, Больше не знают о нем ничего, —

тоненьким голоском, ерничая, пропищал Лис.

Белке его веселье не понравилось.

– Ну хватит, – сердито сказала она. – Белый в пещерах ходит, а не в городе.

– Этого никто не знает, – лицемерно вздохнул Лис. – Вчера в пещерах, сегодня в городе… Во всяком случае, где-то внизу.

Он взял лопату и снова начал отгребать грунт. Еще осторожнее, чем прежде.

– Белый – это парень, которого нехорошие люди бросили под землей[25]. Иногда он помогает, а иногда… наоборот. Во всяком случае, если увидишь белое лицо впереди – не пугайся и не ори. Это может оказаться предупреждение… Знак. Понял?

С этими словами Лис снова воткнул лопату в землю. Внизу что-то лязгнуло.

Лис высоко задрал брови, с недоумением вглядываясь себе под ноги. Неужели наконец удалось докопаться до кирпичной кладки?

Еще один осторожный гребок лопатой – и небольшой пласт земли ухнул, сорвавшись с правой стены.

Что-то вздохнуло в подземном тоннеле – и холодный воздух рванулся с правой стороны в лица Лиса, Клима и Белки.

Открылся широкий проход – не меньше полутора метров в ширину, а в длину он простирался на расстояние десятка метров – настолько достигал луч «пецла» Белки. Дальше луч рассеивался…

Но ребята даже не пытались определить глубину хода. Все трое замерли от ужаса, не в силах пошевелиться, потому что глазам их открылось страшное зрелище: в новом проходе кто-то стоял. Невысокая безлицая фигура белела в темноте, ослепительно яркая в свете фонариков на фоне черной земли.

И вздох… Тяжкий, стонущий вздох…

Первым не выдержал Лис. Бросив лопату и коротко взвизгнув, он бросился назад по проходу, опрокинув стоявшую у него на пути Белку.

Клим, чувствуя, как в груди разливается могильный холод, тормозящий все разумные действия, мысленно приказал себе отключить чувства и, не раздумывая, схватил Белку за локоть, поволок за собой, не слушая, что она пищит. Он только набирал и набирал ход, словно локомотив, движущийся под гору.

Впрочем, Белка уже и не пищала. У нее перехватило дыхание от испуга.

Добравшись до узкого лаза у выхода на поверхность, Клим, разумеется, пропустил даму вперед: Белка полезла первой и так брыкалась – или сам Клим излишне спешил, подставляя голову под Белкины кроссовки…

В общем, наверх он выбрался с основательной гулей под глазом, но ни о чем не жалел.

Летний сад застилали синие сумерки, а они стояли с Белкой друг напротив друга, ослепляя один другого не выключенными фонариками и тяжело дыша.

– Где Лис? – спросил наконец Клим, осторожно трогая фингал: синяк под глазом наливался кровью и начинал болеть.

– Удрал, гад, – сказала Белка. – Втопил как подорванный. Только пятки сверкали. Никуда с ним больше не пойду. Трусло.

И вдруг засмеялась:

– А здорово мы… Нет, правда, здорово?

Клим усмехнулся, икнул, и его тоже прорвало.

Хохоча, он показал Белке на ее непогашенный фонарик и сломался пополам, упав на колени.

– Блин!.. Мама дорогая! Выключай уже. Тут вон везде… фонари… горят…

– Ага. И ты тоже… фингалом светишь!

Они смеялись, заходились от хохота, хотя никаких причин для смеха вроде и не было. Но они ржали, будто им в рот залетели целые мириады смешинок.

– Блин, хохотун напал. А нехило мы… А ты?.. А я…

Первой успокоилась Белка.

– Болит? – сочувственно скривилась она, легко дотрагиваясь до лица Клима.

– Пустяки. – Клим состроил презрительную гримасу. И уже всерьез спросил: – А как думаешь… Там… это был Белый?

Белка всхлипнула, проглотив последний смешочек, пожала плечами:

– Не знаю.

– А пойдешь со мной еще раз?

Белка подняла на Клима карие глаза с желтой искрой – в темноте они казались совсем черными, но он знал, как выглядят ее глаза, он помнил это.

Клим сказал:

– Надо же все-таки выяснить – кирпич там или что… Внизу. А?

– Почему нет? – ответила Белка.

Выбравшись из Летнего сада, они разошлись.

Белка не позволила провожать ее до дома, но зато дала свой номер телефона и разрешила звонить. И это стало для Клима главным итогом его подземных приключений, хотя, разумеется, он в этом никому не признался.

С Белкой они встречались после не раз, но Летний сад спустя два дня закрыли на реконструкцию.

В газетах потом писали, что реставраторы обнаружили фонтаны и статуи петровских времен, столетиями пролежавшие под землей в забытьи.

А с подземными ходами так ничего и не прояснилось.

С Белым спелеологом – тоже.

Файлы смерти

Пр-т Обуховской Обороны, бизнес-центр

– В нашей фирме ты человек новый…

Услыхать такое после года работы странновато, да и обидно, по правде говоря.

Но я постарался не заводиться. Только повторил свой вопрос:

– Что это за папка?

– А зачем тебе?

Крепкий вихрастый крепыш Пашка Жерехов всегда удивлял меня: уж больно не соответствовала его внешность профессии. Он походил скорее на пирата, правую руку капитана Флинта. Сверкая глазами, бычился на меня исподлобья.

Женя Бойко, сутулый и худосочный очкарик, напротив, олицетворял собой распространенный стереотип айтишника – тихая биологическая подставка к вечно падающему серверу. Но и его взгляд мне не понравился в этот момент: какие-то недобрые искры пробегали у него под окулярами, когда он молча пялился со стороны на наши с Пашкой разборки.

Час назад у меня состоялся неприятный разговор с шефом. Выгнав из кабинета щебетунью Оленьку с ее чаями и кофеями, он вкрадчиво обратился ко мне.

– Алексей, – сказал главный. – Видишь ли, Алексей… В нашей конторе результат труда сильно зависит от количества потраченных сотрудниками усилий, что имеет прямую зависимость от времени. И я, когда покупаю специалиста, плачу хорошие деньги не за имя, лицо или послужной список… Я покупаю рабочее время. Полагаю, ты это понимаешь?

Он улыбнулся во все тридцать два новеньких зуба, и мне сразу вспомнилось старое выражение – «акула капитализма». Что и говорить, по нашему шефу всякий мог видеть, что Валентин Вадимович – манагер новой формации и диплом Эм-Би-Эй горит у него во лбу, словно печать Сатаны.

– Ты понимаешь, если кто-то из моих сотрудников на рабочем месте занят не делом, а играми, то он ворует время не у себя. Он крадет деньги из моего кармана.

После этой фразы он сделал паузу, а я услышал вполне отчетливо, как лязгнули его зубы. Да это не металлокерамика, подумал я. Это керамобулатная сталь. Не меньше!

– Так вот. – Выпустив пар, шеф немного успокоился, но я все равно не осмеливался поднять голову, чтобы взглянуть в его ясные очи. – Я запрещаю сотрудникам развлекаться за мой счет. Воспитывать взрослых людей, – сказал он тихо, – я, конечно, не возьмусь. Я им не нянька. Но ты должен создать такое положение в конторе, чтобы никаких игр в нашей Сети не было и быть не могло. Выход во внешнюю Сеть – как в космос: с разрешения старшего, под чутким руководством и наблюдением. А во внутренней Сети – никаких игрушек! Никаких. Доверяю тебе роль Цербера в нашем фирменном аду. Мы живем в век информационных технологий, так что вам, умникам, и карты в руки!

Он снова улыбнулся, и холод этой улыбки пробрал меня до костей.

Я встал и пошел готовить почву для обструкций: настраивать фильтры на вход в Интернет, шерстить компы сотрудников и тому подобное.

К вечеру я решил дополнительно облазить сервер в поисках запрещенной туфты. Акулья улыбочка шефа стояла у меня перед глазами, придавая вдохновения. Я основательно потрудился и действительно обнаружил немало лишнего, что следовало почистить.

И вдруг всем праведным трудам поставлен глухой заслон в виде двух шалопаев, к тому же собственных подчиненных, которые, по идее, обязаны были слушаться и действовать строго по моему руководящему слову.

– Не надо стирать эту папку! – нахмурившись, твердили оба. – И открывать не надо.

– Почему?

Шалопаи отводили глаза. Они юлили, вертели вола и ерзали.

– Просто не надо трогать, – сказал Женя.

Их странное упрямство взбесило меня. И почему они так уперлись в эту «невидимую» папку с именем «–», торчащую неизвестно к чему на серверном диске Е в главной директории?

Рабочий день только что закончился, я намеревался возиться в конторе еще не больше часа, но эти праздные разговоры, разумеется, все тормозили.

Я взял в руки мышь, навел курсор на проклятую папку и сказал:

– Есть только один путь добиться от меня понимания: говорите.

Они переглянулись; Пашка побледнел и кивнул Жене.

Женя кивнул ему в ответ.

Потом подошел, снял мою руку с мышки и с легкой хрипотцой в голосе сказал:

– Хорошо. Я все объясню. Видишь ли, Алексей… Ты у нас человек новый. А иначе знал бы…

– Короче, Склифосовский! – зло оборвал я его.

– Могу совсем коротко, – усмехнулся Пашка. Подошел ближе и прошептал, глядя прямо в лицо: – Ты же не хочешь умереть?

Я осекся и вопросительно поглядел на Женю.

Женя пожал плечами и со вздохом сложил руки на груди.

– Да, – сказал он, грустно покачивая головой. – Ты вот ни разу не спросил – куда девался наш предыдущий начальник отдела. Почему с делами тебя знакомили мы, а не он. Ведь это редкость – обычно дела сдает тот, кто увольняется.

– Ну, мало ли! Повидал я разные конторы. Иногда человека выставляют с треском… Или… Не знаю, там… Несчастный случай? – удивился я.

– Ну да. Несчастный случай, – усмехнулся Женя. – Можно сказать и так. А все дело именно в этой папке. Тот, кто был перед тобой, нам не поверил. Потому и проработал ровно столько… сколько вот ты сейчас!

– Ровно до этой папки, – сердито добавил Пашка. Он смотрел на меня волком из угла. – А как только в нее полез – тут-то и трындец!

– Какой трындец? – Я тоже рассердился. – Кончайте намеками-то говорить! Можно по-человечески? Что с этой папкой не так?

– Там лежат файлы смерти, – вздохнув, сказал Женя, глядя в окно.

– Чего?! – Я не удержался – расхохотался во все горло. Мой смех гулко разнесся по опустевшим коридорам офиса.

Сотрудники разошлись по домам в начале шестого. Теперь на часах было тридцать пять минут седьмого, и свет горел только в серверной – коридор освещали тусклые аварийные лампочки, и повсюду в конторе царила мрачная полумгла.

Пашка вздохнул:

– Я знал, что он не поверит.

– Никто не верит, – сказал Женя. – Но я все-таки попытаюсь донести мысль… Леша, эта папка торчит здесь с момента основания компании – больше десяти лет. Народу сменилось за эти годы – уйма. Но все, кто пытался эту папку стереть, – все пропали.

– Что значит – пропали?

Все это сущий бред. Но и Женя и Паша – оба были так серьезны. Я ощущал исходящие от них волны страха, и холодные мурашки защекотали мне спину.

– Пропали-то? Да по-разному. Первый начальник, когда отдел только создавали – он строил нашу первую Сеть, – в 98-м разбился в автокатастрофе. Другой, который подключал первым Интернет, – утонул во время корпоратива в Петяярви в 2003-м. Последний, который был до тебя, – тот просто исчез.

– Как это?

– Вот так. Мы были с ним здесь, так же как сейчас с тобой, в серверной… Тоже вечером. Мы, конечно, предупреждали его… Но он нас не послушал. Пообещал, что ничего делать не станет, но стоило нам с Пашкой отвернуться… В общем, этот дуралей попытался стереть папку – сервер заглючил, потом замкнуло блок питания… Надо было дернуть общий рубильник на щитке. Мы с Пашкой вдвоем выбежали из комнаты. А когда вернулись – Леонида на месте не оказалось. И нигде. Его не нашли.

– Какая-то дикая история, – растерялся я.

– Еще бы не дикая, – мрачно проворчал крепыш Павел. – Но ты вот лучше скажи: неужели тебе так неймется собственной жизнью рисковать?

– Не знаю, – ответил я искренне. – Да нет, пожалуй что неохота, конечно.

– Чего ты вообще сегодня бучу поднял? Шеф настропалил? – спросил Пашка.

– Ну да. – Я пожал плечами. – Кто ж еще?

– Я так и думал, – сказал Женя. – То-то смотрю… Шеф у нас, сам знаешь, деятель бескомпромиссный…

– Уж чего-чего, а людей-то ему совсем не жалко, – вмешался Пашка.

– Люди для него мусор, – подхватил Женя. Темные глаза за очками смотрели печально. – Ну так что делать-то будем, а, коллега?

Я крутанулся на стуле, почесал затылок.

– Ну что-что? Раз такое дело, как вы говорите, – я, разумеется, не дурак, чтоб жизнью своей рисковать. По крайней мере не по такому глупому поводу. Если шефу очень надо – пусть идет и сам эту папку с сервера убирает. Раз он главный – ему и решение принимать.

– Вот это разумный человек!

Женя и Паша посветлели лицами; Пашка даже заулыбался. Новость о том, что таинственную смертельную папку трогать никто не собирается, явно его обрадовала.

– Ладно, ребята, вы давайте идите к себе. Все выключайте там, проверьте комнаты, а я с делами закончу, и разойдемся уже по домам.

Ребята вышли, издавая вздохи облегчения.

Я попросил их не закрывать дверь в коридор. Собрал с рабочего стола свои причиндалы, сложил в портфель и протянул уже руку, чтобы вырубить все…

На экране моего рабочего компа все еще светилась открытая директория с таинственной папкой. Огоньки коннекта на сервере насмешливо подмигивали из полумрака.

«Чудацкая какая-то разводка», – подумал я.

Ну, кто может на такую туфту купиться? Файлы смерти у них на сервере, видите ли. Поинтереснее бы чего придумали! Нет уж, ребятки, меня на мякине не проведешь. Ищите дураков в другом отделе.

Я схватил мышку и дважды клацнул, раскрывая папку с названием «–».

Внутри оказалась еще одна папка: «Жизнь».

Я удивился, но открыл и ее. И тут на меня посыпался вал: один за другим стали открываться файлы с фотографиями. Каскадом, массой, они заполнили весь экран и начали налезать друг на друга, множась и множась, так что трудно было разглядеть изображенное на них.

Но я все-таки увидел: на каждом снимке был я. Во всех ракурсах, разных лет, разного качества фотки – и на каждой только я.

Вот я сижу на горшке в доме бабушки и дедушки. Вот я в детском садике, стою под елкой в костюме зайчика с Леной Сторожевой в паре. Вот я играю на гитаре в школьной музыкальной студии. Сдаю экзамены по вождению. Сижу в обнимку с Риткой Ивановой, моей первой любовью… Тут даже и Соня была. Соня, роман с которой чуть не закончился свадьбой не далее как прошлой весной…

Но откуда же все это?! Мама дорогая!

Ошеломленный и ошарашенный, я сидел, похолодев, вытаращив глаза на экран, в каком-то ступоре. Одна мысль билась в голове, как крохотная корюшка на сухом берегу: этого не может быть! Этого быть не может! Никак не может быть этого!

Трясущейся рукой я захлопнул шкатулку Пандоры – закрыл папку «Жизнь» и папку «–» – тоже. Фотки остались на рабочем столе, я принялся закрывать их, одну за другой, яростно кликая мышью.

Фоток было много, и уже через минуту у меня устала рука.

Из коридора доносились приближающиеся голоса: Пашка с Женей о чем-то на ходу спорили вполголоса.

Тогда я покликал правой кнопкой мыши, вызвав на экран серую табличку с вопросом:

«Вы действительно хотите отправить „Жизнь“ в корзину? Папка создана 5 января 1979 года».

У меня чуть мозг не треснул от этой информации: не знаю, кто и когда создал проклятую папку, но указанная дата – день моего рождения!

Тем не менее я собрался нажать «Да».

Почему?

Не знаю. Бывает, человек действует будто бы против собственной воли, словно поддавшись гипнозу или наваждению. В моем случае никакого гипноза не было, конечно.

Но так на меня действовал страх. Я испугался.

Я сидел рядом с этой умной, но абсолютно равнодушной ко всему человеческому железякой – сервером, один, в полутемной комнате, и мне было жутко сознавать, что вся эта мистическая муть, вся эта чертовщина, которую мне так убедительно нагнали мои коллеги, которым я, вообще-то, уже привык доверять, – все это может оказаться правдой.

Если я не удалю эту чертову папку – значит, я поверю, что в ней действительно содержится то, что они говорят. И как я буду жить с осознанием, что моя жизнь и впрямь находится под контролем какого-то таинственного неизвестного существа, цифрового призрака, «файлов смерти»? То же самое небось чувствовал Кощей Бессмертный, вынужденный жить под страхом где-то спрятанной иглы, которая может попасть когда угодно в чужие руки. Но ведь я не Кощей Бессмертный! И совсем не готов к такому чудовищному давлению на психику.

А если я удалю эту папку… Я не знаю, что тогда может со мной случиться.

Но я четко знаю, что случится, если не удалю: придется жить в вечном страхе. Нет уж, увольте.

Я решительно занес курсор, зажмурившись, долбанул «да» и попробовал зачистить корзину.

Выскочила новая плашка: «Вы действительно хотите безвозвратно удалить „Жизнь“?»

Больше я ничего сделать не успел. В серверной погас свет; только красные и зеленые диоды компов продолжали зловеще мерцать в темноте. В коридоре послышались шаркающие шаги.

Я замер, глядя на контур дверного проема, обрисованный слабым свечением аварийных ламп. Тени. Чьи-то длинные тени скользили в мою сторону из коридора. Горло мне сдавил спазм, и я не мог нормально вздохнуть.

Потом свет снова загорелся, и тени превратились в людей. Паша. Женя. Они вошли и осуждающе уставились на меня. Они молчали. Но шаги в коридоре не затихли. Вслед за Пашей и Женей вошли еще люди. Геннадий Ильич? Журавский? Татаренков? Костя Литвин? И еще двое, которых я никогда не видел в конторе…

То есть почти половина мужского состава фирмы оказалась внутри здания.

Но ведь я своими глазами видел, как они выключали технику и покидали рабочие места!

Ничего не понимаю. Всего пару минут назад офис был пуст, не было никого, кроме нас троих. Откуда же взялись эти? И чего они, собственно, хотят от меня?

Сотрудники фирмы приближались ко мне молча, с одинаковым странным выражением на лицах. Если я не совсем дурак, такое выражение можно расшифровать только одним способом: озлобление. «Парень-мы-тебе-сей-час-отомстим», – вот что я прочитал на лицах вошедших, и сердце у меня ухнуло куда-то вниз, под ребра.

Эти мужики напоминали зомби из фильма «28 дней спустя». По крайней мере они, судя по всему, испытывали похожую жажду растерзать кого-нибудь. То есть в частности меня. Так вот, значит, что означает «отправить „Жизнь“ в корзину».

– Ну и зачем ты это сделал? – тихо спросил Женя.

– Храбрый ты парень, Леша, – сказал Павел. Несмотря на одобрительный тон, вид его не предвещал ничего хорошего.

– Ребята… Послушайте… Я не могу поверить, что…

– Послушай меня, ты, пацан. – Геннадий Ильич протиснулся сквозь толпу окруживших мой стол сотрудников и, взяв меня за грудки, проникновенно сказал: – Мы в эту игру с 95-го года играем всей конторой. Это священная традиция нашей фирмы. А ты? Хочешь все потереть? Против коллектива попрешь?

Целая гамма противоречивых чувств накатила на меня в этот момент. С одной стороны, облегчение – значит, нету на самом деле никаких «файлов смерти»? Или, если что, эти файлы сработали совсем не так, как мне об этом говорили. С другой стороны, я искренне восхитился: какие же умельцы под моим руководством здесь работают!

Экую бредовую историю выдумали, да притом вещественно-убедительно сумели ее разыграть. Такой программный аппарат создали, столько ловкости и сноровки… Раздобыть целый альбом моих фотографий тайком от меня – прямо ЦРУ отдыхает!

Однако на самом верху пирамиды чувств гнездилось все-таки возмущение: ничего себе, розыгрыш! Можно и ласты склеить ненароком, от одной впечатлительности.

– Ну, вы и суки, ребята, – сказал я, глядя на Пашку с Женей. – Заговорщики хреновы. Могли бы просто сказать…

– Если бы просто – ты б нас слушать не стал. Потер бы на фиг игру – и хрен бы дал восстановить. А извергу нашему только того и надо.

– Постойте. Так он что, в курсе, что ли? Знает про игру?

– Знает. Еще б не знать! Только у него, гада, таланта игроцкого нет – он нам всегда продувает. Особенно когда на деньги. Вот и лютует, стервец. Это ведь единственный способ поприжать его начальственное самомнение. Реальные для него «файлы смерти», – усмехнулся Женя.

* * *

Мы посмеялись. Мужики разошлись по домам. Я настроил бэкапы, запустил антивирусы и чистку системы на сервере, закрыл серверную и свой кабинет.

По дороге к метро Паша и Женя рассказали, как они добывали мои фотографии. Разыскав в базе данных адрес моей мамы, они познакомились с ней на улице, когда она гуляла с собакой. Пару раз помогли ей донести сумки из магазина. А потом напросились в гости. И вот тут-то… Женя перещелкал все мои фотки из семейного альбома своим крутым мобильником, пока Паша отвлекал мою маму, рассказывая ей на кухне анекдоты. Все это они изображали в лицах, и получалось весьма остроумно и весело.

Но в голове у меня все время вертелся обрывок какой-то мысли, которую никак не получалось ухватить.

– Послушайте, мужики, – отсмеявшись, спросил я. – Вы говорили, что все предыдущие начальники отдела погибли. Вы же это все нагнали, сознайтесь? А куда ж делся тот начальник, который был до меня? Ведь я на самом деле с ним не встретился. Почему?

Паша и Женя переглянулись. Потом они посмотрели на меня. На лицах обоих возникло опять одинаковое выражение, и мне тут же расхотелось о чем-либо их расспрашивать. Тайна фирмы? Пожалуй, не стоило мне задавать им сейчас вопросы.

Здесь, на темной улице, в глухой час, когда рядом ни одного прохожего…

Я понял, что совершил ошибку.

Но слишком поздно.

Татуировщик

Место не определено

Отомстить – вот что билось в ее голове, пока она бежала по улице. Жгуче-соленая влага застилала глаза, но она упорно отыскивала взглядом что-то, еще неизвестное ей, неопределенное, все равно что… Лишь бы помогло разнести Вселенную новым взрывом, и это – как минимум.

Потому что какой смысл в этой Вселенной, если она устроена так тупо: пятнадцатилетние люди, вполне самостоятельные, обязаны с утра до ночи находиться в рабстве у своих предков!

В клуб не ходи, короткие юбки с лосинами – неприлично, целоваться с Вовкой Назаровым – преступление…

Всхлипывая и размазывая ладонью по щекам злые едкие слезы, она неожиданно увидала в торце дома подвальную дверь с вывеской: «Tatoo-тотем».

Странно, сколько раз бывала здесь – и никакой вывески не замечала. Наверное, они недавно открылись. Подошла ближе, глянула на табличку с указанием часов работы: тату-салон был открыт.

Отлично! Это как раз подойдет. Предки в осадок выпадут, если она явится домой с офигенной татуировкой на виске. Синие волосы еще покажутся им невинной детской шалостью! А там, глядишь, и до пирсинга доберемся.

«Все-таки я их достану», – злорадно подумала Айрин и, быстро сбежав по корявым ступенькам вниз, рванула железную подвальную дверь на себя.

Стоп! Деньги? Главное – хватило бы наличности, пискнуло в голове неизжитое щенячье нутро, но отступать было поздно: дверь распахнулась. Оттуда, как из адского пекла, дохнуло горячим, и красное свечение озарило лицо Айрин.

Откинув рукой гремящую пеструю занавесь из нанизанных на лески пробок, она вошла в салон.

В тесноватой комнатушке светились на стенах разноцветные лампы. Ближе к входу горела красная, в глубине слева – зеленая, а справа – синяя. Белая лампа была только одна: она освещала рабочее место мастера.

Высокий, с темным лицом, иссиня-черными гладкими волосами до плеч, он напоминал индейца. И вел он себя так же, согласуясь скорее с этикетом вождей племени сиу, нежели с коммерческими правилами ведения бизнеса.

Встав при виде посетительницы, он не выдавил из себя ни слова приветствия.

Стоял и молча смотрел на Айрин. Лицо его было непроницаемо. Глаза черные, как погасшие угли, и бархатные, как мех черного кота, не моргали.

– Хочу татушку сделать, – развязным тоном обратилась к мастеру Айрин.

Перекинув языком из-за щеки давно остывшую жвачку, попробовала ее жевать, но чуть не подавилась слюной. Пришлось выплюнуть жвачку в кулак – плюнуть на пол на глазах у татуировщика Айрин не решилась.

Татуировщик молчал. Пауза тянулась, и Айрин нервничала. Наконец, когда щенок внутри ее готов уже был пустить под себя лужу – метафорически выражаясь, конечно, – а говоря попросту, когда Айрин уже хотела крутануться на пятках и дать деру, рвануть обратно, наверх, к людям – к маме и папе, школе и гнусной училке по математике, черт с ними, гады они, но хоть понятные, не то что этот хрен…

– Выбирай! – сказал «индеец», разлепив коричневые губы.

И показал рукой на стену позади себя. Стена до потолка была плотно оклеена изображениями различных животных и растений, а также всяких стилизованных значков, по правде говоря, давно всем набивших оскомину: все эти якобы руны, свастики, кресты, инь-яны и неизвестные премудрости в иероглифах и арабской вязи.

Кто его знает, что на самом деле содержат эти фразы на чужих языках: может, они сообщают всему миру, что их хозяин – дурак и лох? А может, это и вовсе обыкновенные ценники на мясо?

Ничего такого Айрин не хотела для себя. Она бы предпочла наколоть какую-нибудь симпотную зверушку. Например, каракурта. Чтоб ни у кого такого не было! Что-нибудь совсем свое. Необычное.

– Тебе нужен тотем, – звучно сказал татуировщик, вглядываясь в глаза Айрин. – Тотем защитит тебя.

– Вот еще! – ляпнула было Айрин, чисто по инерции. Но спохватилась. – Можно и тотем. Главное, чтоб ни у кого…

– Я знаю, – сказал «индеец» и сделал жест рукой, приглашая Айрин занять место под белой лампой.

– Но… А сколько возьмешь? – сглотнув слюну, спросила Айрин. Щенок все еще трепыхался, вилял хвостом. Пора рубить этот хвост к чертям.

– За маленькую – четыреста.

– Правда?

Айрин обрадовалась. Она думала, татуировка обойдется куда дороже. Маринка в школе свистела, что делала своего скорпиончика на бедре аж за семьсот. Но то где-то в центре… А этот салон открылся недавно, значит, им не с руки цены задирать. Да ладно, что тут думать? Повезло!

– Но я ж еще картинку не выбрала? – спохватилась Айрин, подскакивая на мягкой кушетке, куда усадил ее мастер.

– Тотем, – напомнил «индеец». – Твой тотем – шершень.

– Откуда ты знаешь? – прошептала Айрин. Шершень? А что, прикольно. Уж лучше, чем какой-нибудь стандартный скорпиончик. Скорпиончик – фуфло. Банальщина.

«А не больно будет?» – хотела спросить Айрин, но щенок внутри ее, видимо, уже все-таки сдох от огорчения.

Слабости следует изживать, постоянно призывала в школе завучиха. Эта толстуха набирала жиру с каждым новым учебным годом, но Айрин надеялась покинуть ненавистную школу еще до того, как эта дрянь не сможет влезть в школьные ворота.

«Больно не больно, здесь тебе не прививку делают и нет школьной медсестры, деточка», – одернула саму себя Айрин. И промолчала, стиснув покрепче зубы.

Татуировщик усмехнулся и крепко взял Айрин за руку, наклонившись вперед. Лицо его закрылось тенью.

* * *

Домой Айрин явилась только в половине двенадцатого.

Путь от тату-салона до дверей квартиры она проделала на автопилоте. Ей было весело, но она забыла – почему. И это как раз лучше всего: давно она не ощущала в себе такой легкости, такой по-настоящему беззаботной пустоты внутри. Вселенная вокруг притихла, сжалась в комок и вела себя тише воды, ниже травы: в таком виде она Айрин вполне устраивала.

Открыв дверь, она первым делом увидела брата, восьмилетнего Лешу.

– Ирка! Ты чего так поздно? – испуганно спросил брат, стоя на пороге детской и поджимая босые пальцы от холодного сквозняка. – Мама с папой побежали искать тебя. Где ты была, Ирка?!

– Я тебе не Ирка, – прошипела Айрин.

В прихожей горел свет, повсюду валялись разбросанные шмотки родителей. Мамин плащ висел, зацепившись рукавом за крючок. Наверное, они собирались в спешке. Из корзины в хозяйственном шкафу выкатился и замер посреди коридора клубок красных шерстяных ниток, пронзенный, как стрелой Амура, сияющей стальной вязальной спицей. Другая спица, выскочив из клубка, валялась неподалеку.

– Я тебе не Ирка, – повторила Айрин.

Взъерошенный Леша таращил на сестру круглые синие глаза; он был со сна, явно только что вылез из постели, на нем была пижама с разноцветными слониками и еще – он пах… Пах детством: мятной жвачкой, карамельным шампунем, сонным теплом постели и сладкими гренками, размоченными в какао. И все это бесило Айрин. Она ведь уже убила щенка в себе, чтобы стать взрослой. А тут – этот, пахнущий молоком…

Подобрав с полу спицу, Айрин метнулась, обхватила теплую мягкую шею брата крепким пружинистым захватом и приставила к тонкой детской коже стальное острие. Леша взвизгнул и дернулся от страха. Она не дала ему вырваться. Приблизив губы к маленькому розовому уху, горячо прошептала в него:

– Повторяй за мной, гаденыш! Я – Айрин! Айрин. Понял?

– Ирка, ты чего? – прошептал мальчишка. – Ты Айрин, Айрин, – повторил он испуганно. Но было поздно.

Шершень на виске Айрин дрогнул, шевельнул крыльями. Сознавая опасность, переместился чуть вправо, перебирая лапками. Защищаться так защищаться. Даже ценою жизни: два стремительных удара, один за другим, и маленькое тело мальчишки опрокинулось набок.

Едва заметные пятнышки крови – крохотные следы жала – ширились, росли, распускались багровыми побегами, заползая на пижамку с разноцветными слониками.

– Я – Айрин, – сказала Ирка Громова и хихикнула, выпустив из руки окровавленную спицу. Зрачки Иркины сузились, почти скрылись в глубине глаз, отгородив все внутри от внешнего влияния.

Шершень, потоптавшись на влажном от пота девичьем виске, затрепетал крыльями и, поерзав, улетел.

Когда родители пришли домой, Ирка, обессилев, спала на полу, рядом с телом мертвого брата. Во сне ее вырвало.

* * *

Собаки окружили Миху, подойдя со стороны гаражей. Он издалека слышал, как они глотают слюну и прищелкивают зубами от голода, глядя на бутерброд, который он, не удержавшись, решил сожрать по дороге от школы.

– Э, э! Вы чего? Песик… хороший песик, – залепетал Миха, опасливо глядя в глаза высокого черного кобеля с желтыми глазами. Кобель смотрел жестко, и не в рот или на кусок колбасы, как другие, – он смотрел в глаза.

«Это все байки, что звери боятся человеческого взгляда, вдруг понял Миха по кличке Жирбас. – Во всяком случае, непохоже, чтоб этот пес чего-то боялся. И уж во всяком случае – не меня. На меня ему начхать. Он так пристально смотрит, как будто оценивает – смогу я отбиться или нет…»

От этой мысли Миху кинуло в жар.

«Отбиться? Смогу ли я от него убежать – вот о чем думает эта сволочная псина. И, судя по тому, как мигнуло что-то в желтом собачьем глазу, он уже принял решение. А я?..

Черт, что делать-то?»

Швырнув жеваные остатки бутерброда на снег, Миха пружинисто отскочил и дал стрекача вдоль глухой стены гаражного кооператива. Как назло, никого из автолюбителей не оказалось рядом, хотя здесь-то их чаще всего и можно было встретить – могучих жилистых мужиков с монтировками. Никого нет, кто бы мог отогнать голодную стаю приблудных неместных собак.

Черный кобель рванулся вслед за ним.

Ветер свистел в ушах Мишки, но даже сквозь этот свист он слышал дыхание зверя, его злобное ворчание и лязг зубов…

В отличие от пса, измученного голодом, но поджарого и сильного, Миха начал задыхаться уже через пару метров. Преодолев на своих мягких ногах с трясущимися ляжками расстояние от пятого до восьмого бокса, он уже весь был в мыле; в сердце и в боку кололо, лицо и глаза заливал пот.

На уроках физкультуры Миха Жирбас давно уже не бегал. Восседал на скамеечке, как почетный гость из управы. То ли пария, то ли священная корова, которую никто не смеет трогать.

Пару раз в школе менялись учителя, и каждая новая физкультурница поначалу с энтузиазмом заставляла Миху бегать вместе со всеми, но всякий раз он или подворачивал, или вывихивал ногу от своей крайней неуклюжести, и это создавало массу проблем: приходилось звать медсестру, учительницы писали объяснительные директору, мама ходила ругаться в школу…

В конце концов на Миху наплевали даже самые большие энтузиасты и приверженцы школьного спорта. А потом мама дала взятку в поликлинике, и он принес завучу справку, навсегда освободившую его от беспокойств дурацкой физры.

Так что теперь, если по-честному, шансов у него не было.

«Каюк тебе, Жирбас, долго ведь ты не протянешь», – подумал он отрешенно о самом себе. И черный кобель, догоняющий толстого мальчишку, подумал так же.

Миха еще трепыхался, но собачье дыхание слышалось уже совсем близко за спиной, и кожа на затылке в ожидании нападения натянулась и налилась холодом.

И тут неловкий Жирбас споткнулся, зацепившись ногой за какую-то арматурину, торчавшую из земли.

«Все», – признался Миха самому себе. Он полетел на землю кубарем, пал лицом вниз и закрыл глаза в ожидании, когда в его спину вцепятся острые клыки и начнут полосовать, грызть и рвать на куски…

Темнота. Перестук крови в ушах. Ожидание смерти.

И вдруг – жалкий визг собаки, тишина и сразу после – голос.

– Вставай. Зачем лег? – раздалось сверху.

Жирбас, пыхтя, осторожно поднял голову: прямо перед ним помещались, словно столбы, чьи-то громадные ноги в джинсах и кожаных сапогах с латунными шпорами над каблуком.

Черного пса нигде не было. Вообще ни одной собаки не было рядом: вся стая смылась, исчезла.

Жирбас перевернулся на бок; встав на четвереньки, задрал голову вверх: над ним стоял, усмехаясь одними уголками губ, высокий черноволосый тип.

Кожа его отливала красноватой бронзой, и Жирбас немедленно ему позавидовал: на такой коже никакие прыщи не могут быть видны. Интересно, он от рождения смуглый или где-то загорел до такого состояния?

Во всяком случае, от прыщей этот тип явно не страдал. Да и вообще ни от чего: глаза его смотрели на мир расслабленно и беззаботно. И собаки ему нипочем, и гаражи эти вонючие… Он стоял, как Терминатор посреди мира, весь такой крепкий и самодостаточный, сам себе целый мир.

Жирбас, кряхтя, поднялся. Втянув пузо, попытался застегнуть молнию на штанах – она разъехалась во время позорного падения. Жирное белое брюхо, вывалившись из брюк, колыхалось над ширинкой, как беспозвоночный моллюск, вылезший из раковины.

Черноволосый с презрением смотрел на его дурацкие попытки.

– Тебе нужен тотем. Защитник, – сказал он.

Жирбас глянул: черноволосый не смеялся, не шутил, не ерничал. Глаза его были темны и непроницаемы, взгляд спокоен и скучен, как пляж на заливе в ноябре.

И от этого его ровного и уверенного спокойствия у Михи вдруг потеплело на душе: жаркая волна благодарности всколыхнула и затопила сердце.

– Пойдем со мной. Я тебе помогу, – сказал черноволосый.

Затолкав на место свое дурацкое белое брюхо, Жирбас вперевалку заторопился за удивительным незнакомцем. Он боялся упустить его. Ведь это был единственный в его недлинной четырнадцатилетней жизни человек, который не насмехался над его весом, не укорял его размерами одежды и даже не призывал к немедленному переходу на здоровый образ жизни и правильное питание.

Он просто хотел помочь. И благодарный Жирбас торопился изо всех сил, чтобы принять эту выпавшую и на его долю частицу счастья.

Его тотемом, как ни странно, сделался стриж. Стремительная легкая птица.

Он совсем не приспособлен к тому, чтобы добывать пищу, ходя по земле. Стриж питается только в полете. Раскрыв острый клювик, он на лету заглатывает нерасторопных насекомых. И никакого другого способа жить стрижи не знают.

Если стриж не сумел полететь – он погибнет…

– Жирбас! Ты что там делаешь? – окликали его знакомые пацаны со двора – все до единого подонки.

Голоса их звучали странно, будто бы испуганно. А он стоял на самом краю брандмауэра, раскинув в стороны руки, и просто ловил ртом ветер… Наколотая сзади, на жирной шее, птица топорщила крылья, и перья шелестели от колебания воздуха.

Жирбас сделал уверенный шаг вперед. Он не испытывал ни капли страха.

Когда его тело распласталось на асфальте внизу, птица уже кувыркалась в воздухе, радостно ныряя в свежих потоках зюйд-оста.

– Жирбас? – неуверенно прозвенел одинокий мальчишеский голос.

По карнизам, постукивая коготками и курлыкая, бродили голуби.

* * *

– А ты не передумаешь?

– Ты что? Я? Никогда!

– Во веки веков?

– Бесконечно!

Только шестнадцатилетние могут так легкомысленно обходиться с вечностью, швыряя ее направо и налево. И сколько б ни кинули – у них все равно остается еще много. По крайней мере до 21 года – целых 5 лет.

Кирилл обнял Инку и поцеловал на виду у всей улицы. В ответ на возмущенные взгляды прохожих оба засмеялись. Обхватив друг друга руками, ввалились на порог студии «Tatoo-тотем».

– Мы хотим сделать себе одинаковые татуировки.

– Почти одинаковые, – уточнила Инка, улыбаясь. – Написать надо мне «Кирилл», а ему – «Инна».

Татуировщик молча смотрел на них. В его желтых глазах было что-то змеиное – наверное, уверенность в том, что он может вот так долго смотреть в глаза людям и молчать, не отвечая на обращенные к нему слова.

На нем и куртка была со змеиным узором. «Кожаная», – решил Кирилл. «Кожзам», – неуверенно подумала Инка.

– Хорошо, – кивнул наконец татуировщик. – Садитесь.

И отошел, чтобы достать инструменты. Длинные черные волосы, свесившись на лицо, закрыли его глаза.

– Не боишься? – одними губами спросил Кирилл.

– Нет. – Инка помотала головой и расплылась в радостной улыбке. – Я хочу тебя, – шепнула она, сияя глазами.

«И я – тебя», – ответил парень жестами.

– Какой рисунок хотим? – спросил Кирилл, оглядывая образцы, развешанные по стенам салона.

– А-а-а… Пусть вот такая ящерка будет. Саламандра. Правда, Кирилл? – Инка сделала выбор стремительно.

– Хорошо, – пожав плечами, согласился Кирилл.

– Саламандра – знак огня, – сказал темноволосый. – Не боитесь?

Кирилл и Инка посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Девушка первая, – сказал татуировщик, разбирая инструменты.

* * *

– Что ты чувствуешь? – спросила спустя полчаса Инка. Вдвоем с Кириллом они сидели у нее дома на кухне и прислушивались к ощущениям.

– Рука горит, – ответил Кирилл, почесывая левое предплечье. – А так ничего.

– Верно, – кивнула девушка. – И есть хочется…

– А пусть Тимур придет? Он звонил, обещал пельменей принести.

– Какой Тимур? – спросила Инка. Во рту у нее пересохло; горло превратилось в колодец в пустыне Сахара. Слова шершавой струйкой песка сочились в нёбо.

– Забыла Тимура? Тимур Четыре Глаза. Да ты чего?! Это ведь он нас на крышу тогда водил, помнишь? Ну, в майке с черепом…

– А, этот, – вяло припомнила Инка. Внутри у нее все горело.

– Хороший парень, кстати.

– Да?

Жар нарастал. Лоб покрылся испариной, руки сделались липкими и влажными… Инка не понимала, что с ней происходит. И ей все сильнее хотелось есть. Она посмотрела на Кирилла с вожделением.

– Да, – сказал Кирилл. В нем тоже разгоралось желание совершенно особого рода.

– Хочу тебя, – внезапно признался он.

– И я, – откликнулась Инка.

– Иди ко мне…

Они бросились навстречу друг другу, сцепившись руками, сплетясь телами. Инка укусила Кирилла, он яростно обхватил ее шею.

Припухшие руки подростков встретились, и кожа на локтях заискрилась. Едва они коснулись друг друга – вспыхнуло пламя; две саламандры шевельнулись и обхватили друг друга лапами, переплели хвосты и принялись извиваться, стараясь укусить одна другую. Полилась кровь, куски содранной зубами кожи повисали клочьями, обнажая мясо. Но они не расплетали объятий, продолжая наскакивать, подминать под себя, самозабвенно грызть и кусать, глотать и пить жаркую, жгучую кровь…

Огонь метался вокруг саламандр, подстегивая их плетьми своих горячих языков, не давая остановиться и остыть.

Любовная схватка, сопровождаемая рычанием, всхлипами и воплями, переросла во взаимное уничтожение. Саламандры яростно жрали друг друга.

* * *

– Никогда ничего подобного не видел, – сказал следователь Мукасеев эксперту Широкову. Он был потрясен, его мутило, и он боялся, что не выдержит.

– Да, такое нечасто увидишь, – согласился эксперт. Его карьера в органах правопорядка была подлиннее, чем служба следователя, и хотя нервы эксперта почти каждый день подвергались воздействию разного рода неаппетитных зрелищ, однако и ему нелегко было удержаться от изумления и рвотных позывов при осмотре залитой кровью квартиры.

– Это что такое? – указывая пальцем и брезгливо зажимая нос, спросил следователь.

– Печень.

– А это?

Эксперт наклонился поближе.

– Кажется, мизинец с ноги. Видишь, остатки ногтя? Точнее сказать не могу. Слишком много крови. Господи…

– Вы мне лучше скажите: как могли два подростка такое сотворить друг с другом? Соседи говорят – они вроде как дружили… Были влюблены. Или я чего-то не понимаю в людях? У меня все это в голове не укладывается, – сетовал следователь, разглядывая стену, на которой было так много кровавых отпечатков, что она напоминала скорее пещеру – жилище древних каннибалов.

– Ну, они были готы…

– И что, по-вашему, это все объясняет?

– Да, ты прав… Обрати внимание – у обоих были свежие татуировки. Тотемы…

– И что?

– Да так, вспомнилось. Нам когда-то читали курс лекций о примитивных культурах… Размножение тотемов путем ритуального поедания их мяса.

– Это еще тут к чему?

– А про убийство в соседнем квартале слышал? Пятнадцатилетняя девчонка убила младшего братишку вязальной спицей.

– Что вы говорите? Нет, я…

– У нее в крови нашли психотропное вещество, сродни ЛСД. Где замешаны наркотики – сам понимаешь…

– Да, дела… Только откуда у этих сопляков ЛСД?

– В тот день девица сделала себе первую татуировку. Как и эти вот. Прокурор утверждает, что наркоту они получали от кого-то из сотрудников тату-салона. Салон «Тотем». Но он закрыт уже больше двух недель.

– Татуировщик?.. Значит, подкожно, через кровь?

– Или через наклейки. Прокуратура крутит это дело уже не один месяц. В районе пошла волна немотивированных подростковых самоубийств, драк, изнасилований. Случаи садизма. Родители подняли панику. Наркодилеров активно ищут, но пока ничего выяснить не удалось. Представляешь, что будет, когда в газетах напишут еще и об этом?! – Эксперт с отвращением огляделся вокруг.

– Всепоглощающая страсть. Ромео съел Джульетту, – мрачно кивнул следователь. – Представляю! Нашей прессе палец в рот не клади…

Он побледнел, прикрыл рукавом рот и нос.

– Тошнит, мать твою… Я, пожалуй, выйду подышать.

* * *

Высокий загорелый черноволосый человек, похожий на индейца, шагнул на перрон с подножки поезда и черными угольными глазами оглядел вокзальную суету вокруг.

Глотнув холодной утренней свежести после спертого воздуха в вагоне, он мигнул, зрачки его сузились, и глаза сделались внезапно желтыми, как у змеи.

Сняв куртку с узором в виде змеиной кожи, он закинул за спину тяжелый рюкзак. Мышцы жестко перекатились на предплечье; пестрая разноцветная змея-наколка, обвивающая мускулистую руку, шевельнулась и, плотнее сжав кольца, придвинулась к запястью.

– Куда едем? Такси!

По перрону бежали носильщики, таксисты и бомбилы, наперебой предлагая свои услуги, стараясь перекричать друг друга и перехватить клиентуру.

Черноволосый остановил одного из крикунов.

– Такси? Куда едем? – с готовностью переспросил водитель.

– В ночной клуб, – ответил приезжий. – Название… Не помню. Какая-то «Лошадь». Знаешь?

– А то! Только… Рановато вроде. Для ночного-то клуба? – усмехнулся бомбила.

– Я на работу.

Змея на руке черноволосого приоткрыла пасть и зашипела.

Что говорят в Сети о «Темной стороне Москвы», первой книге дилогии

Santic (imhonet.ru)

Занятное произведение. Его нельзя рассматривать как историческое, скорее это книга для любителей легенд, рассказов о привидениях и прочей чертовщине. Если вы были в Праге и с замиранием слушали многочисленные байки о Черной Берте, привидениях, тайнах Карлова моста и прочем, то эта книга для вас.

Написано необычно – не в стиле повествования о старине, а в форме небольших сюжетных рассказов.

Попова Ольга (labirint.ru)

Это очень хорошая книга. Нет, не так. Это замечательная, интересная, удивительная книга, которая захватывает и не отпускает даже после прочтения. Каждый город, возраст которого переваливает за несколько десятилетий, рождает свои легенды и темные истории. Что уж говорить о городах, за плечами которых много веков жизни. Из художественных рассказов, основанных на легендах нашей столицы, состоит этот сборник.

Автор очень бережно относится к реальным фактам из истории Москвы, в каждом рассказе ей удалось передать атмосферу, соответствующую времени и происходящим событиям. Некоторые рассказы овеяны мистикой, иногда еле заметной, практически неуловимой, некоторые абсолютно реальны, есть пара забавных рассказов, в которых все оборачивается почти комедией.

Сборник будет интересен не только москвичам, но и жителям любых других городов, хотя возможность еще раз пройтись по описываемым местам, увидеть некоторые достопримечательности добавляет книге удовольствия.

n_Ferrum (labirint.ru)

Всегда интересно узнать что-нибудь новое сверх традиционно обкатанных фактов. Один день может хранить в себе сотни событий. А тут за спиной такой многовековой груз истории. Несметное множество голосов навеки застряло в воздухе, миллиардами шагов измерены улицы и столько же неизведанных тайн распихано по карманам различных уголков столицы.

«Городские легенды» Марии Артемьевой художественно изложены вперемешку с исторической хроникой, читать их легко и очень интересно. Некоторые истории страшат и по-настоящему пугают, некоторые веселят – если бы до какой-то степени не были правдой…

…В целом чтение безумно увлекательное и… в чем-то даже познавательное.

АНАНАС (read.ru)

Великолепный российский аналог «Кентерберийских рассказов»:

Автор не предлагает слаженных «прогулок по Москве», а дает просто подборку качественных небольших рассказов (с привязкой к местности). Это не детские «страшилки» и не новомодные «сериалы» про вампиров, а достойные рассказы со ссылками на исторические источники.

По-человечески захватывает, читается «взапой». Именно та грань реальности и выдумки, которая заставляет если не верить, то хотя бы задуматься о ДУХЕ города.

крымчанка (librus.ec)

Отличная книга, даже не ожидала, что она меня так затянет! Прочла на одном дыхании!

Zhannaip (read.ru)

Отличный сборник рассказов. Всем советую. Очень знакомые легенды. Прочитала рассказ «В каждой бочке затычка» и вспомнила, что по этой же причине в 70-е годы у нас в семье было категорически запрещено покупать квас из бочек:)

Олег, Москва, 37 лет (ozon.ru)

Потрясающая книга. Сначала думал – документальное исследование (для чего и покупал), а оказалось… Сборник рассказов, некоторые – в стиле М. Зощенко, другие – городские страшилки, третьи… В общем, всем рекомендую!!!

Примечания

1

Эпизод усмирения холерного бунта государем. Исторический факт; его запечатлели скульпторы Р. К. Залеман и Н. А. Рамазанов на горельефе памятника Николаю I перед Мариинским дворцом (прим. авт.).

(обратно)

2

«Лантерн мажик» – волшебный фонарь – приспособление с движущимися картинками (прим. авт.).

(обратно)

3

Эти аргументы – словесный фокус, их легко опровергнуть. Надо только заметить, в каком месте логической формулы Аристотель использует неопределенность вместо константы (прим. авт.).

(обратно)

4

В гадательные билетики «счастья» часто вписывали что-нибудь стихотворное; тут использованы строчки стихов русского поэта и публициста Ивана Пнина (1773–1805) (прим. авт.).

(обратно)

5

Странный случай Карла Ландсберга – исторический факт. Осужденный за двойное убийство на 15 лет каторги и вечное поселение в Сибири, человек этот впоследствии сумел не только заслужить уважение заключенных и начальства, но и честным добросовестным трудом вписать свое имя в историю Сахалина, долгие годы работая на его благоустройство. Женился он на местной жительнице. Умер в преклонном возрасте, окруженный любящими друзьями и детьми (прим. авт.).

(обратно)

6

Есть версия о призрачном двойнике Литейного моста, но это, скорее всего, результат путаницы. Тем более что у Литейного и без двойника мистических тайн в избытке (прим. авт.).

(обратно)

7

Вениамин Александрович Казанский (Сормер) – историческое лицо. В Санкт-Петербурге он открыл и содержал три театра: «Невский фарс», «Модерн» и театр на Литейном (прим. авт.).

(обратно)

8

Грубость, жестокость (фр.).

(обратно)

9

Парижский театр ужасов, работал в квартале Пигаль с 1897 по 1963 г.

(обратно)

10

Трюк с гипсовой маской – эпизод не выдуманный. В театре ужасов он и в самом деле использовался в одной из постановок, о чем свидетельствовали газеты описываемого исторического периода (прим. авт.).

(обратно)

11

Термины преферансистов: «сменка» – тайная подмена колоды карт шулерами в процессе игры; «подвести под ремиз» – не дать выполнить заявленных обязательств при игре, что означает проигрыш (прим. авт.).

(обратно)

12

Здесь перечислены фамилии всех кассиров, уполномоченных в Российской империи на подпись банковских ассигнационных билетов (прим. авт.).

(обратно)

13

Петербуржцы знают еще один хороший способ поправить свои финансовые дела: надо прийти к Банковскому мосту и поцеловать хвост грифона. Или положить монетку на лапу какому-нибудь из них. Говорят, действует (прим. авт.).

(обратно)

14

Все петербуржцы, конечно, знают, что сфинксы на Университетской набережной – единственные настоящие сфинксы, из Древнего Египта. Но, что примечательно, не они – первые. Странно, но чуть не с самого основания города именно эти необычные существа плодятся в камнях питерской архитектуры лучше, чем какие бы то ни было другие. В тексте перечислены сфинксы, обитавшие в городе к 1917 году. К нашему времени их стало больше (прим. авт.).

(обратно)

15

Небмаатра – тронное имя Аменхотепа III, портрет которого, как считают ученые, являют собой лица обоих сфинксов (прим. авт.).

(обратно)

16

Немногие животные пережили блокаду. Но все же такие были. Уцелевшие домашние кошки после освобождения города казались ленинградцам чудом, и это чудо придавало сил и уверенности ослабевшим и отчаявшимся людям. Но что кошки! Зоолог Евдокия Дашина героическим трудом спасла от голодной смерти бегемотиху Красавицу, и та еще долго удивляла и радовала посетителей зоосада уже после войны.

В память о блокадных кошках на Малой Садовой улице петербуржцы поставили памятник. Это две скульптуры: на доме 8 – кот Елисей, на доме 3 – кошка Василиса. Скульптор Владимир Петровичев. (прим. авт.).

(обратно)

17

Сякудокэй – реальный экспонат. А вот слухи о часах в корпусе из красного дерева, привезенных откуда-то из-за границы неким царским офицером, которые якобы и поныне хранятся в недрах музея, проверить не удалось. Говорят, что эти странные часы принадлежали какому-то алхимику, заключившему пари с демоном. Алхимик «схимичил», чтобы не исполнять уговора, и создал часы, идущие назад. Но, видимо, демон тоже был не промах – сумел испортить механизм, и часы, если их заводят, все время останавливаются на 9:45, и, когда это случается, непременно умирает кто-то, кто находится неподалеку. Понятно, что экспериментировать с таким экспонатом ни у кого нет желания (прим. авт.).

(обратно)

18

Исторический факт (прим. авт.).

(обратно)

19

Последние биологические опыты с клонированием клеток весьма обнадеживают. Ученые в Якутии уже обещают восстановить популяцию мамонтов. А что касается Небесной ладьи, то совсем недавно сотрудники Кунсткамеры обнаружили считавшиеся утерянными части китайской механической игрушки и реставрировали ее. Правда, механизм восстановить пока не удалось, но сама ладья выставляется в экспозиции музея, / (прим. авт.).

(обратно)

20

Пионер – хиппи-новичок (прим. авт.).

(обратно)

21

Вписка – квартира на одну ночевку. Вписаться – в данном случае переночевать (прим. авт.).

(обратно)

22

То же, что «двинутый» или «помешанный» на чем или ком-либо (прим. авт.).

(обратно)

23

«Пецл» – налобный фонарик французской фирмы «Petzl», изобретателя этого девайса, которая производит их больше 40 лет. Для поколения молодых «вертикальщиков» – альпинистов, диггеров, спелеологов начала XXI века – «пецл» стало практически нарицательным словом, означающим налобный фонарь вообще (прим. авт.).

(обратно)

24

Считается, что в Шуваловском парке существует целая система подземелий. На самом деле там очень ненадежный грунт – речной песчаник, и потому часты обвалы почвы. В 1988 году под горой Парнас завалило двух подростков, забравшихся в один из таких обвалов. Спасти удалось только одного (прим. авт.).

(обратно)

25

O Белом спелеологе существует огромное множество легенд, которые сильно разнятся в том, что касается самого происхождения Белого. Но все дружно сходятся в одном: Белый – это дух, помогающий смелым и верным и губящий ротозеев, трусов и негодяев, если они дерзают спускаться под землю и вести себя там глупо и не по-товарищески (прим. авт.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая С.-Петербургъ

  Земной волхв и пророчество о Небесном граде

  Атакан

  Черный монах

  Проклятая шарманка

  Путь кругов на воде, или Живой клинок

  Реинкарнация

  Мост-призрак

  Белая маска, или Театр смерти

Часть вторая Петроград

  Счастливый покойник

  Тень

  Дом двойников

  Дар хранителей

Часть третья Ленинград

  Человек в очереди

  Зеркало

  Скорость

  Экспонаты, или Часы в один сяку

Часть четвертая Санкт-Петербург

  Солидное дело

  Новичок

  Под землей

  Файлы смерти

  Татуировщик

Что говорят в Сети о «Темной стороне Москвы», первой книге дилогии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg