«Тайна Синего имама»

— Где золото?

Ученый монах покачал головой:

— Пленники отказываются говорить, мессир.

С высоты захваченных укреплений Танкред де Ла-Мот-Руж обвел взглядом горизонт: только камни да пересохшая река. Желтая пыль забивалась в раны, проникала между кожей и железными доспехами, окрашивая кровь в золотистый цвет.

Возглавлявший отряд из двух сотен всадников и пеших воинов, Танкред захватил крепость на рассвете. Едва взошло солнце, лучники из Орлеана и Питивьера начали стрелять по бойницам, мешая неверным обрубать веревочные лестницы с крючьями, по которым христиане взбирались на стены твердыни.

Магометане явно не ожидали столь стремительного и яростного штурма.

Аль-Хаффа потому и слыла неприступной, что никто никогда не пытался ее атаковать.

Танкред снял с руки железную перчатку и погладил камень, на котором подсыхала кровь Монжуа, одного из тех, кому удалось первыми ворваться в сарацинскую крепость.

— Следуй за мной!

Византийский монах встретил лихорадочный взгляд завоевателя и, трепеща от ужаса, двинулся вслед за Танкредом, не спуская глаз с синего креста франкских крестоносцев, вышитого на его плаще.

Считалось, что взятие Аль-Хаффы, расположенной в тридцати лье от дороги на Иерусалим, защитит крестоносцев, шедших к священному городу. Танкред и его воины добровольно взялись за этот подвиг. Ходили слухи, что в крепости хранится сокровище, поэтому после битвы Танкред приказал обыскать замок и допросить гарнизон.

Во внутреннем дворе крепости оставшиеся в живых сарацинские воины взирали на победителя, ожидая решения своей участи. Рыцарь-великан схватил монаха за руку и заговорил:

— Скажи им, что от имени короля франков я вступаю во владение этой крепостью, а также людьми и животными, которые в ней находятся.

Монах перевел.

— Скажи им, что ныне я вершу здесь суд и выношу приговор, и они должны отвечать на мои вопросы.

Монах переводил и даже не пытался вырваться из железных тисков, сжимавших его руку до хруста в костях. В последние месяцы мир божий все больше походил на ад, и монах с сожалением вспоминал прохладу и благоуханный сумрак своей монастырской кельи.