«Жестокое и странное»

Патриция Корнуэлл Жестокое и странное

Пролог Размышления проклятого, Спринг-стрит

Две недели до Рождества. Четыре дня до полной пустоты. Лежу на железной койке и смотрю на свои грязные босые ноги, белый унитаз без стульчака и на тараканов, ползающих по полу. При виде их я уже не вскакиваю. Я просто наблюдаю за ними. А они – за мной.

Я закрываю глаза и размеренно дышу.

Я вспоминаю, как жарким днем ворошил сено и почти ничего не получал за работу, потому что не белый. Мне снится, что я жарю в жестянке арахис и, как яблоки, ем зрелые помидоры. Я представляю себя за рулем грузовика, с мокрым от пота лицом, с мыслями о том, что покину это затхлое место.

Что бы я ни делал – ходил в туалет, сморкался или курил, – за мной наблюдают охранники. Часов нет. Мне неизвестно, какая погода. Я открываю глаза и вижу бесконечную унылую стену. Что должен чувствовать человек незадолго до своего конца?

Похоже на грустную, грустную песню. Не знаю слов. Не могу вспомнить. Говорят, это случилось в сентябре, когда небо напоминает скорлупу яичка малиновки, а листья пылают ярким пламенем и падают на землю. Говорят, по городу рыскал зверь. И вот стало тише.

Зверь не умрет, оттого что убьют меня. Ему помогает темнота, он алчет плоти и крови. Когда тебе покажется, что ты в безопасности и нечего озираться, тогда ты все же лучше оглянись, братишка.

Совершив один грех, не миновать другого.

Ронни Джо Уоддел

Глава 1

В тот понедельник, проносив с собой в записной книжке размышления Ронни Джо Уоддела, я так и не видела солнца. Было еще темно, когда я утром ехала на работу. Было уже темно, когда я возвращалась домой. В свете фар кружились мелкие капли дождя, завершая картину угрюмо-туманного и очень холодного вечера.

Я развела в гостиной огонь и представила себе виргинскую ферму, зреющие на солнце помидоры и молодого чернокожего парня в душной кабине грузовика. Неужели уже тогда в его голове рождались мысли об убийстве? Размышления Уоддела были опубликованы в «Ричмонд таймс-диспетч», и вырезку оттуда я хотела подколоть к его пухлому делу. Однако в дневной суматохе это совершенно вылетело у меня из головы, и размышления так и остались лежать в моей записной книжке. Я перечитывала их несколько раз. Казалось, для меня всегда будет загадкой, как в одном сердце могут уживаться жестокость и несомненная поэтичность.

Несколько часов я занималась счетами и писала рождественские поздравления при беззвучно работавшем телевизоре. Когда должна состояться смертная казнь, отклонена ли апелляция или губернатор смягчил приговор, я, как и все остальные жители Вирджинии, узнавала из средств массовой информации. От того, что скажут в новостях, зависело, лягу я спать или поеду в расположенный в центре города морг.

Почти в десять вечера зазвонил телефон. Я взяла трубку, ожидая услышать голос своего заместителя или еще кого-нибудь из коллег, чей вечер так же, как и мой, был непредсказуем.

Однако в трубке раздался незнакомый мужской голос:

– Алло? Я бы хотел поговорить с Кей Скарпеттой... простите, с доктором Скарпеттой, главным судебно-медицинским экспертом.

– Слушаю вас, – отозвалась я.

– О, как хорошо. С вами говорит детектив Джо Трент из округа Энрико. Я нашел ваш телефон по справочнику. Простите, что беспокою вас дома. – Его голос звучал несколько взволнованно. – У нас тут возникла такая ситуация, что необходима ваша помощь.

– А что случилось? – спросила я, напряженно уставившись в экран телевизора. Шла какая-то реклама. Я надеялась, что мне не понадобится никуда ехать.

– Сегодня вечером возле магазина на Нортсайде был похищен белый тринадцатилетний подросток. Ему прострелили голову, и некоторые детали, похоже, свидетельствуют о сексуальных мотивах преступления.

Почувствовав, как у меня заныло сердце, я потянулась за бумагой и ручкой.

– Где тело? – спросила я.

– Его нашли позади продуктового магазина на Паттерсон-авеню. Он еще жив, но без сознания, и никто не может сказать, удастся ли ему выкарабкаться. Я понимаю, раз он еще жив, это не ваш случай. Но некоторые его раны выглядят весьма странно. Мне еще ничего подобного видеть не доводилось. А вы, я знаю, сталкивались со всякими увечьями. Хочется надеяться, что у вас могут появиться догадки, как и чем были нанесены эти.

– Опишите мне их, – попросила я.

– Речь идет о двух участках. На правой ноге в паховой области и еще возле правого предплечья. Куски кожи просто вырезаны с мясом. По краям ран жуткие порезы и царапины. Он сейчас в окружной больнице.

– Вам удалось найти вырезанные куски тканей? – спросила я, напряженно пытаясь вспомнить нечто подобное.

– Пока нет. Но продолжаем искать. Похоже, нападение было совершено в машине.

– В чьей машине?

– В машине преступника. От стоянки возле продуктового магазина, где нашли этого парня, до того магазинчика, где его видели в последний раз, не меньше пяти-шести километров. Думаю, он сел к кому-то в машину, а может, его туда и затащили.

– Вы сфотографировали раны до того, как врачи начали их обрабатывать?

– Да. Но пока им мало что удалось сделать. Отсутствует такое количество кожи, что придется делать пересадку, полнослойную, как они выразились, если это вам о чем-то говорит.

Это говорило мне о том, что они выполнили хирургическую обработку ран, вкололи ему антибиотики и собираются делать пересадку кожи с ягодиц. Но если это не так и они, обработав края ран, наложили на них швы, то смотреть мне там уже, увы, не на что.

– Они не зашили раны? – спросила я.

– Нет, насколько мне известно.

– Вы хотите, чтобы я взглянула на них?

– Это было бы здорово, – ответил он с облегчением в голосе. – Вам бы надо как следует рассмотреть их.

– Когда, вы считаете, было бы удобнее?

– Хорошо бы завтра.

– Прекрасно. В какое время? Чем раньше, тем лучше.

– Ровно в восемь, подходит? Я буду ждать вас возле пункта неотложной помощи.

– Договорились, – ответила я.

С экрана телевизора на меня пристально смотрел диктор. Положив трубку, я дотянулась до дистанционного управления и включила звук.

– ...Юджиния? Что слышно от губернатора?

Телекамера показала тюрьму, где на протяжении уже двухсот лет содержались наиболее опасные преступники штата. Тюрьма располагалась на каменистом берегу реки Джеймс, неподалеку от центра города. В темноте толпились демонстранты, выступающие «за» или «против» смертной казни, в свете телевизионных прожекторов их лица казались суровыми. Я внутренне содрогнулась, услышав чей-то смех. На экране появилась молодая симпатичная корреспондентка в красном пальто.

– Как вы уже знаете, Билл, – начала она, – вчера была установлена прямая телефонная связь кабинета губернатора Норринга с тюрьмой. Пока никаких новостей, и это говорит о многом. Судя по опыту прошлых лет, губернатор не вмешивается в тех случаях, когда не намерен менять ход событий.

– А как обстановка в целом? Все относительно спокойно?

– Пока да, Билл. Здесь собрались, на мой взгляд, несколько сотен людей, они пикетируют здание. А в самой тюрьме, разумеется, почти никого. Всего несколько десятков заключенных, а остальные уже переведены в новую исправительную колонию в Гринсвилле.

Я выключила телевизор и через некоторое время уже ехала на машине в восточном направлении с включенным радио. Усталость постепенно одолевала меня, точно анестезия. Тоска сжимала горло. Я боялась смертных приговоров. Мне было страшно ждать чьей-то смерти, а потом скальпелем проводить по телу, еще такому же теплому, как мое. Я была врачом с юридическим образованием. И знала, что давало жизнь и что могло ее забрать, как должно быть и как не должно. Моим наставником стал опыт, безжалостно перевернувший самые стойкие и радужные представления об аналитическом подходе. Когда мыслящий человек вынужден признавать, что на самом деле истина банальна, это действует на него угнетающе. Нет на земле справедливости. И ни за что не изменить того, что сделал Ронни Джо Уоддел.

Он провел в ожидании смертной казни девять лет. Я непосредственно не занималась делом его жертвы, поскольку убийство было совершено до того, как меня назначили главным судебно-медицинским экспертом Вирджинии и я переехала в Ричмонд. Но, ознакомившись с этим делом, я узнала жуткие подробности.

Утром четвертого сентября десять лет назад Робин Нейсмит, диктор восьмого телеканала, позвонила к себе в студию и сообщила, что заболела. Она вышла за лекарствами от простуды и вернулась домой. На следующий день ее обнаженное и изувеченное тело было найдено у нее дома в гостиной возле телевизора. Потом установили, что кровавый отпечаток большого пальца, обнаруженный на полочке с медикаментами, принадлежал Ронни Джо Уодделу.

Когда я подъехала к моргу, там уже стояло несколько машин. Одна из них – моего заместителя Филдинга. Мой администратор Бен Стивенс и прозектор морга Сьюзан Стори тоже были здесь. За открытыми воротами виднелась тускло освещенная фонарями асфальтированная стоянка, офицер полиции курил, сидя в своей служебной машине. Когда я остановилась, он вылез и направился ко мне.

– Ничего, что ворота открыты? – спросила я. Полицейский был высокий и худой, с густыми седыми волосами. Мне уже не раз приходилось с ним разговаривать, но я никак не могла запомнить его имени.

– Да пока вроде ничего страшного, доктор Скарпетта, – ответил он, застегивая молнию своей массивной нейлоновой куртки. – Все тихо. Но как только приедут из тюрьмы, я их закрою и позабочусь о том, чтобы никто не открывал.

– Отлично. По крайней мере, пока вы здесь.

– Да, можете не беспокоиться, мэм. Кроме того, сюда должна подойти еще пара полицейских, на всякий случай. Демонстрантов довольно много. Вы, наверно, читали в газетах о том, сколько людей подписали это прошение, направленное губернатору. А сегодня я еще слышал, что некоторые сострадальцы аж в Калифорнии объявили в знак солидарности голодовку.

Я окинула взглядом пустынную стоянку и Мэйн-стрит. Шелестя покрышками по мокрой мостовой, мимо пронеслась машина. Из-за тумана уличные фонари казались расплывчатыми кляксами.

– Однако мне, черт возьми, этого не понять. Ради Уоддела я бы не пожертвовал и чашечкой кофе. – Прикрыв от ветра пламя зажигалки, офицер задымил сигаретой. – Особенно после того, что он сделал с этой девчонкой Нейсмит. Знаете, я помню, как она вела телепередачи. Вообще-то мне нравятся белые женщины, они такие же аппетитные, как мой кофе с молоком. Но тут должен признаться, она была самой хорошенькой из всех известных мне черных девочек.

Прошло почти два месяца с тех пор, как я бросила курить, но мне все еще было невыносимо тяжело, когда кто-то курил в моем присутствии.

– Господи, это же случилось чуть ли не десять лет назад, – продолжал полицейский. – Но я не могу забыть, какой тогда поднялся шум. Нелегко нам пришлось. Словно медведь-гризли вселился в...

Я прервала его.

– Держите нас в курсе событий, хорошо?

– Да, мэм. Мне сообщат по рации, и я скажу вам. – Он направился назад к своей машине.

Коридоры морга были освещены бледным флуоресцентным светом, в воздухе стоял запах дезодоранта. Я прошла через маленький офис, где происходила процедура оформления поступающих тел, через рентген-кабинет и далее через холодильник, представляющий собой довольно большое охлаждаемое помещение с двухъярусными каталками и двумя массивными стальным дверями. В секционном зале ярко горел свет, отражаясь в начищенной поверхности столов из нержавеющей стали. Сьюзан точила длинный хирургический нож, а Филдинг приклеивал к пробиркам этикетки. Их лица не выражали никакого энтузиазма, оба выглядели не менее усталыми, чем я.

– Бен в библиотеке наверху смотрит телевизор, – сообщил мне Филдинг. – Он даст нам знать о развитии событий.

– А если у этого парня был СПИД? – Сьюзан говорила об Уодделе так, словно он уже мертв.

– Не знаю, – откликнулась я. – Наденем двое перчаток, примем обычные меры предосторожности.

– Я все-таки надеюсь, что нам об этом сообщат, – не унималась она. – Знаете, я не верю тем, кто занимается обследованием уголовников. Им все равно, какой у них анализ на СПИД, это их не касается.

Не они делают вскрытие, а наши проблемы их не волнуют.

Сьюзан просто помешалась на грозящих ей профессиональных опасностях вроде угрозы облучения, отравления химикатами и инфекций. Но я могла ее понять. Она была уже несколько месяцев беременна, хоть с виду это казалось почти незаметно.

Накинув на себя пластиковый фартук, я прошла в раздевалку, облачилась в зеленую робу, сунула ноги в бахилы и достала два комплекта перчаток. Я осмотрела каталку, стоявшую возле стола номер три. На ней значились имя Уоддела, дата его рождения и его номер. Если в последнюю минуту вмешается губернатор Норринг, надписанные пробирки выбросят. Ронни Уоддел будет вычеркнут из регистрационного журнала морга, и его номер достанется тому, кто поступит в морг следующим.

В одиннадцать вечера Бен Стивенс спустился вниз и покачал головой. Подняв глаза, мы все посмотрели на часы. Никто не сказал ни слова. Шли минуты.

Держа в руке рацию, вошел полицейский. Я неожиданно вспомнила, что его фамилия Рэнкин.

– Приговор приведен в исполнение в одиннадцать ноль пять, – сказал он. – Тело будет здесь минут через пятнадцать.

* * *

Фургон предупредительно сигналил, въезжая в ворота задним ходом, и, когда его дверцы распахнулись, из него выскочили охранники в количестве, достаточном для того, чтобы справиться с мелкими беспорядками. Четверо из них выкатили носилки с телом Ронни Джо Уоддела. Шаркая ногами и постукивая металлом, они пронесли их мимо нас по пандусу в морг. Опустив носилки на кафельный пол и даже не потрудившись поставить их на раскладные ножки, они подтолкнули их вперед, словно сани на колесиках с пристегнутым к ним пассажиром, укрытым запятнанной кровью простыней.

– Кровотечение из носа, – предупреждая мой вопрос, заявил один из охранников.

– У кого? – спросила я, заметив кровь на перчатках охранника.

– У мистера Уоддела.

– В машине? – удивилась я, потому что у Уоддела не должно было быть кровяного давления к тому времени, когда его тело погрузили в санитарный фургон.

Однако охранник был занят другим делом, и я не получила ответа на свой вопрос. Придется подождать.

Мы переложили тело в каталку, стоявшую на напольных весах. Замелькали руки, отстегивающие ремни, кто-то откинул простыню. Бесшумно закрыв за собой дверь в секционную, охранники удалились так же стремительно, как и появились.

Уоддел был мертв ровно двадцать две минуты. Я чувствовала запах его пота, его грязных босых ног и – несколько слабее – паленого мяса. Его правая штанина была задрана выше колена, на обожженную икру уже посмертно была наложена свежая марлевая повязка. Он был крупным, сильным мужчиной. Газеты прозвали его «добрым великаном», «душкой Ронни» Однако в свое время он запросто бы использовал силу этих здоровенных рук и широких плеч, чтобы лишить жизни другого человека.

Расстегнув голубую хлопчатобумажную рубашку Ронни, я стала осматривать его карманы. Делалось это для проформы и, как правило, не приносило никаких результатов: осужденные не брали с собой ничего на электрический стул. И я была очень удивлена, когда обнаружила в заднем кармане джинсов какое-то письмо. Конверт оставался запечатанным, крупными буквами на нем было написано:

СУГУБО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО. ПРОШУ ЗАХОРОНИТЬ СО МНОЙ!

– Нужно сделать копию конверта и его содержимого, а оригиналы приложить к его личным вещам, – сказала я, протягивая конверт Филдингу.

– Боже, да он здоровее меня, – пробубнил тот, подкалывая конверт к протоколу вскрытия.

– Не может быть, чтобы кто-то оказался здоровее вас, – заметила Сьюзан моему заму-культуристу.

– Хорошо, что смерть наступила совсем недавно, – добавил он, – а то нам без домкрата бы не обойтись.

Через несколько часов после смерти мускулистые люди становятся такими же неподатливыми, как мраморные статуи. Окоченение еще не началось, и Уоддел был почти как живой. Он словно спал.

Совместными усилиями нам удалось переложить его лицом вниз на секционный стол. Ронни весил девяносто семь килограммов. Его ноги свешивались с края стола. Я измеряла ожог на его ноге, когда у входа раздался звонок. Сьюзан направилась к двери, и вскоре в комнату вошел лейтенант Пит Марино, пояс его распахнутого плаща тащился за ним по кафельному полу.

– Размеры ожога на задней голени – четыре на один и четверть на две и три восьмых, – продиктовала я Филдингу. – Поверхность сухая, пузырчатая.

Марино закурил сигарету.

– Там разорались по поводу его кровотечения. – Он казался взволнованным.

– Ректальная температура сорок, – сказала Сьюзан, вынув термометр. – Сейчас одиннадцать сорок девять.

– Вам известно, почему у него кровь на лице? – спросил Марино.

– Один из охранников сказал – кровотечение из носа, – ответила я, добавив: – Надо его перевернуть.

– Вы видели, что у него здесь на левой руке? – Сьюзан обратила мое внимание на ссадину. Я осмотрела ее под ярким светом через лупу.

– Не знаю. Может быть, от ремня на носилках?

– И на правой руке тоже.

Я взглянула, а Марино продолжал курить, наблюдая за мной. Мы перевернули тело. Из правой ноздри потекла струйка крови. На голове и подбородке была неровная щетина. Я сделала Y-образный разрез.

– Там могли быть какие-нибудь ранки, – предположила Сьюзан, глядя на язык.

– Извлеките его. – Я вставила термометр в печень.

– О Боже, – тихо вырвалось у Марино.

– Сейчас? – Сьюзан держала скальпель наготове.

– Нет. Сфотографируйте ожоги на голове. Необходимо их измерить. Затем извлеките язык.

– Черт, – с досадой воскликнула Сьюзан, – кто последний пользовался фотоаппаратом?

– Извиняюсь, – отозвался Филдинг. – Там не было пленки. Я забыл. Кстати, это ваша обязанность следить за пленкой.

– Было бы неплохо, если бы вы предупреждали меня о том, что она кончилась.

– Женщины, как правило, отличаются большей интуицией. Я не знал, что должен вас предупреждать.

– Я измерила ожоги на голове, – сказала Сьюзан, пропуская мимо ушей его замечание.

– Хорошо.

Показав ему свои записи, она принялась за язык.

Марино отшатнулся от стола.

– Боже, – повторил он. – Это не для меня.

– Температура печени сорок и пять, – сказала я Филдингу.

Я взглянула на часы. Смерть наступила час назад. Уоддел еще не остыл. Он был очень крупным. От электрического стула тело нагревается. При вскрытии менее крупных людей температура их мозга достигала сорока трех градусов. Правая голень Уоддела была еще горячей на ощупь, мышцы в спастическом сокращении.

– С краю небольшая ранка. Ничего существенного, – сказала Сьюзан, показывая мне.

– Он так сильно прикусил язык, что столько крови? – спросил Марино.

– Нет, – ответила я.

– Из-за этого уже поднялся шум. – Он повысил голос. – Я думал, что вам это небезразлично.

Положив в некотором замешательстве скальпель на край стола, я вдруг поняла.

– Вы были свидетелем.

– Да. Я же говорил вам. Все посмотрели на него.

– На улице не совсем спокойно, – продолжал он. – Я не хочу, чтобы кто-то уходил отсюда в одиночку.

– Что значит «не совсем спокойно»? – переспросила Сьюзан.

– На Спринг-стрит с утра болталась кучка каких-то набожных типов. Им как-то удалось пронюхать, что у него кровотечение. А когда машина с телом отъехала, они как полоумные двинули сюда.

– Вы видели, когда у него началось кровотечение? – поинтересовался Филдинг.

– Да, конечно. Ток включали дважды. В первый раз послышалось такое громкое шипение, словно пар выходит из радиатора, и из-под маски потекла кровь. Они говорят, что-то не сработало.

Сьюзан включила пилу «Страйкер», и никто не пытался перекричать громкий звук, пока она пилила череп. Я продолжала заниматься органами. Сердце было здоровым, коронарные сосуды в отличном состоянии. Когда пила смолкла, я вновь стала диктовать Филдингу.

– Вес? – спросил он.

– Сердце – сто шестьдесят восемь, и единственная спайка левой верхней доли с дугой аорты. Обнаружила даже четыре паращитовидные железы, если вы успели заметить.

– Успел.

Я занялась желудком.

– Он почти трубковидный.

– Неужели? – Филдинг подвинулся поближе, чтобы рассмотреть. – Поразительно. Такому здоровому парню требуется минимум четыре тысячи калорий в день.

– Ну уж по крайней мере в последнее время он их не получал, – заметила я. – У него в желудке ничего нет Абсолютно пусто и чисто.

– Он не ел в последний раз? – спросил Марино.

– Похоже, что нет.

– А они обычно едят?

– Да, – ответила я, – обычно да.

Мы закончили к часу ночи и пошли вслед за работниками похоронной службы во двор, где стоял катафалк. Когда мы вышли из здания, в темноте замерцали красные и синие огоньки. В холодном сыром воздухе слышались треск радио, гудение моторов, а за цепочным ограждением автостоянки образовалось огненное кольцо. В колышущемся пламени свечей были видны мужские, женские и детские лица.

Не теряя времени, работники похоронной службы быстро погрузили тело Уоддела в катафалк и захлопнули заднюю дверцу фургона.

Я не разобрала, кто-то что-то сказал, и неожиданно через ограду, словно падающие звезды, полетели свечи, мягко приземляясь на дорогу.

– Ненормальные фанатики! – воскликнул Марино. Оранжевые фитильки усеяли асфальт крошечными огоньками. Катафалк стал поспешно выезжать со двора. Мелькали фотовспышки. Я заметила фургончик восьмого телеканала на Мэйн-стрит. Кто-то бежал по тротуару. Полицейские затаптывали свечи, двигаясь к ограждению и требуя очистить территорию.

– Мы не хотим, чтобы здесь возникли какие-нибудь осложнения, – пояснил нам один из офицеров, – если вы, конечно, не желаете просидеть здесь всю ночь взаперти...

– Палачи! – крикнула какая-то женщина. К ней присоединились другие голоса, и множество рук, схватившись за цепочное ограждение, стали его трясти.

Марино торопил меня, подталкивая к моей машине. Толпа скандировала все громче: "Палачи, палачи, палачи... "

Я возилась с ключами, уронила их, подняла и наконец нашла тот, что нужно.

– Я провожу вас до дома, – сказал Марино.

Я включила обогреватель на всю мощность, но так и не могла согреться. Дважды проверив дверцы, я убедилась в том, что они заперты. Ночь начинала походить на нечто сюрреалистическое странной асимметрией светлых и темных окон и едва уловимым мельканием теней.

* * *

Мы пили на кухне скотч, потому что бурбона у меня не оказалось.

– Не понимаю, как вы пьете такую гадость, – проворчал Марино.

– Выберите себе в баре что-нибудь другое на ваш вкус, – предложила я.

– Обойдусь.

Я не совсем представляла себе, с чего начать разговор, а Марино явно не собирался брать инициативу в свои руки. Он был в напряжении, с красным лицом, с прядями влажных седых волос, прилипших к его лысеющей голове, и курил одну сигарету за другой.

– Вы когда-нибудь раньше присутствовали на смертной казни? – спросила я.

– Не было нужды.

– Однако на этот раз вы сами вызвались. Значит, нужда была, и немалая.

– Если сюда добавить лимон и содовую, будет не так противно, честное слово.

– Вы хотите, чтобы я испортила хороший скотч? Пожалуйста, посмотрим, что там у нас есть.

Он подтолкнул стакан ко мне, и я заглянула в холодильник.

– Лимона нет, но есть бутылка лимонного сока. – Я просматривала полки холодильника.

– Замечательно.

Я накапала ему в стакан лимонного сока и добавила швепса. Рассеянно цедя весьма необычный коктейль, он сказал:

– Вы, видимо, не помните, что я вел дело Робин Нейсмит. Я и Сонни Джонс.

– Меня тогда не было.

– Да-да. Забавно, но кажется, вы всегда были здесь. И все же вам ведь известно, что случилось?

Я была помощником главного судмедэксперта округа Дейд, когда убили Робин Нейсмит, и помнила, что читала об этом деле, следила по новостям за ходом расследования и присутствовала на демонстрации диапозитивов по этому делу на одном из совещаний. Бывшая «Мисс Вирджиния» была необыкновенной красавицей и обладала колоритным контральто. Она отличалась фототелегеничностью и обаянием. Ей было всего двадцать семь.

Защита заявила, что Ронни Уоддел проник в квартиру с целью грабежа и Робин просто "не посчастливилось вернуться домой из аптеки именно в тот момент. По их утверждению, Уоддел не смотрел телевизор и, совершая ограбление, не знал имени и не имел понятия о прекрасном будущем той, кого он так зверски изувечил. Кроме того, настаивала защита, он находился в таком наркотическом опьянении, что не ведал, что творит. Присяжные отклонили ссылку на временную невменяемость и ходатайствовали о смертной казни.

– Я знаю, под каким давлением приходилось ловить убийцу, – сказала я Марино.

– Просто одуреть. У нас был отличный отпечаток. У нас были следы укусов. Трое наших людей денно и нощно работали с архивами. Я даже не знаю, сколько времени я угрохал на это дело. И вдруг мы ловим мерзавца, потому что он разъезжает по Северной Каролине с просроченным свидетельством техосмотра. – Марино немного помолчал, и его взгляд посуровел, когда он заговорил вновь. – Джонса тогда уже не было. Как жаль, что он не видел, как Уоддел получил свое.

– Вы вините Уоддела в том, что случилось с Сонни Джонсом? – спросила я.

– А как вы думаете?

– Думаю, он был близким вашим другом.

– Мы вместе работали в отделе по расследованию убийств, вместе рыбачили, вместе играли в шары.

– Я понимаю, вы тяжело переживали его смерть.

– Да, ведь это дело его и угробило. Только работа, без сна и покоя, он почти не бывал дома, ну и с женой, естественно, все было ни к черту. Он часто повторял, что у него больше нет сил, а потом вообще перестал мне что-либо говорить. И как-то ночью взял пистолет да и покончил с жизнью.

– Простите, – тихо сказала я, – но не думаю, что в этом виноват Уоддел.

– Я должен был свести счеты.

– И теперь, когда вы видели смертную казнь, вы считаете, что они сведены?

Марино сразу не ответил. С каменным лицом он уставился в противоположную стенку кухни. Я наблюдала, как он курил, допивая свой напиток.

– Позвольте, я налью вам еще?

– Да, пожалуй.

Поднявшись, я вновь стала готовить ему похожую смесь, думая о том, сколько несправедливости и потерь пришлось пережить Марино, чтобы стать таким, каким он был. Его безрадостное детство прошло в неспокойной части Нью-Джерси, и в нем основательно укоренилось чувство недоверия ко всем, кто оказался удачливее. Не так давно от него ушла тридцатилетняя жена, и у него был сын, о котором, казалось, никто ничего не знал. Несмотря на преданность порядку и закону и отличный послужной список, блестящая карьера не была заложена в его генетическом коде. Сама судьба уготовила ему трудный путь. Я боялась, что в конце него Марино ожидали не мудрость и умиротворение, а расплаты. Он постоянно был на что-то зол.

– Позвольте задать вам один вопрос, док, – обратился он ко мне, когда я вернулась к столу. – Какие бы чувства вы испытали, если бы поймали тех скотов, что убили Марка?

Я не ожидала такого вопроса. Мне не хотелось думать о тех людях.

– Разве где-то в глубине души вам не захотелось бы увидеть, как повесят этих сволочей? Или, – продолжал он, – вступить в спецкоманду для расстрела, чтобы самолично нажать на курок?

Марк погиб при взрыве бомбы, оказавшейся в урне лондонского Викторианского вокзала и сработавшей именно в тот момент, когда ему случилось проходить мимо. Испытанные мною горе и потрясение были настолько велики, что я и не думала о мести.

– На мой взгляд, бессмысленно смотреть, как будут казнить группу террористов, – сказала я.

Марино пристально посмотрел на меня.

– Что ж, это вполне в вашем духе. Вы бы сделали им бесплатное вскрытие, если бы это оказалось в ваших силах. Вы бы с удовольствием разрезали их живьем, не торопясь. Я не рассказывал вам, что случилось с семьей Робин Нейсмит?

Я потянулась за своим скотчем.

– Ее отец был врачом в Северной Вирджинии, замечательный человек, – начал он. – Через шесть месяцев после суда он слег от рака и пару месяцев спустя умер. Робин была единственным ребенком. Мать переезжает в Техас, попадает в автокатастрофу и теперь передвигается на инвалидной коляске, живя лишь воспоминаниями. Уоддел сгубил всю семью Робин Нейсмит. Люди гибли от одного соприкосновения с ним.

Я думала о выросшем на ферме Уодделе, в памяти проплывали его размышления. Я представляла его сидящим на крыльце, жующим помидор с привкусом солнца. Я пыталась представить, какие мысли пронеслись у него в голове в последнюю секунду его жизни. Прочел ли он молитву?

Марино затушил сигарету и, видимо, собрался уходить.

– Вы знаете детектива Трента из Энрико? – спросила я.

– Джо Трент. Был в «К-Девять» и, получив сержанта пару месяцев назад, стал сыщиком. Несколько суетной, но ничего.

– Он звонил мне по поводу мальчика... Марино оборвал меня.

– Эдди Хита?

– Не знаю, как его зовут.

– Тринадцатилетний подросток, белый. Мы занимаемся этим. «Лакиз», в центре города.

– "Лакиз"?

– Ночной магазинчик, возле которого его в последний раз видели. Это неподалеку от Чемберлен-авеню, Нортсайд. И что же Трент от вас хотел? – Марино нахмурился. – Прослышал, что Хит может не выкарабкаться, и решил заблаговременно с вами договориться?

– Он хочет, чтобы я взглянула на необычные раны, похожие на садистские увечья.

– Господи. Как же меня бесит, когда страдают дети. – Отодвинув свой стул, Марино потер виски. – Проклятье. Не успеешь отделаться от одной твари, как тут же ей на смену является другая.

После ухода Марино я села на каменную плиту камина и смотрела, как там мерцают угли. Я чувствовала усталость и какую-то бесконечную тоску, которую была не в силах прогнать. Смерть Марка оставила у меня в душе рубец. Я вдруг неожиданно осознала, насколько сильна была моя любовь к нему.

В последний раз я видела его в тот день, когда он улетал в Лондон, и, прежде чем он поехал в аэропорт, мы успели наскоро пообедать где-то в центре города. Из последних проведенных вместе с ним минут я отчетливо запомнила, как мы оба посмотрели на свои часы, когда на небе вдруг сгустились тучи и по окну, возле которого мы сидели, потекли первые капли дождя. У него на подбородке была маленькая царапинка – порез от бритья, – и потом, вспоминая его лицо, я неизменно видела его с этой ранкой, и почему-то от этой детали у меня как-то особенно щемило сердце.

Он умер в феврале, когда война в Персидском заливе подходила к концу, и оставил мне вечную боль. Я продала свой дом и переехала на новое место. Но, покинув родные края, я ничего не добилась, лишь потеряла окружавшие меня растения и хороших соседей. Обустройство на новом месте, перепланировка сада только усугубили мой стресс. За что бы я ни бралась, везде возникали какие-то трудности, на которые у меня не хватало времени, и я представляла Марка, качающего головой.

«Как такой рассудительный человек может...» – сказал бы он с улыбкой.

«А что бы сделал ты?» – в свою очередь мысленно спрашивала я его ночами, когда мне порой не удавалось уснуть. «Как, черт возьми, поступил бы ты сейчас, здесь, на моем месте?»

Вернувшись на кухню, я сполоснула свой стакан и пошла в кабинет узнать, что ожидало меня на автоответчике. Звонили несколько репортеров, мама и Люси, моя племянница. Трижды просто клали трубку.

Мне бы очень хотелось, чтобы мой телефон нигде не значился, однако это невозможно. Полиция, адвокатура, четыреста или около того судмедэкспертов по всему штату – все могли вполне законно звонить мне в нерабочее время. Чтобы хоть как-то отгородиться от подобных вторжений в личную жизнь, я прибегала к помощи автоответчика, и все, кто звонил с угрозами или оскорблениями, рисковали быть вычисленными по определителю номера.

Нажав кнопку, я стала просматривать номера, появляющиеся на узеньком экранчике. Дойдя до тех трех звонков, я оказалась в полнейшем недоумении и растерянности. Номер телефона был мне теперь знаком. Он появлялся на моем экране уже несколько раз за последнюю неделю, и звонивший неизменно клал трубку, не оставляя никаких сообщений. В свое время я пробовала звонить по этому телефону, с тем, чтобы узнать, кто это, но там раздавался лишь пиликающий сигнал, похожий на факс или компьютер. Кому и зачем понадобилось трижды звонить мне в промежутке от десяти двадцати до одиннадцати вечера, пока я ожидала доставки тела Уоддела в морг. Компьютерные телефонные звонки не повторяются с такой частотой и в такой поздний час, а в случае неправильного номера кто-то уже давно должен был бы узнать об ошибке.

За то короткое время, что оставалось до утра, я просыпалась несколько раз. От каждого едва различимого скрипа или шороха в доме у меня начинало учащенно биться сердце. Красные огоньки на контрольной панели сигнализации, висевшей напротив кровати, зловеще мерцали, и, когда я поворачивалась или поправляла постель, сенсорное устройство, которое я не включала, когда находилась дома, беззвучно наблюдало за мной своими ярко-красными глазками. Мне снились странные сны. В половине шестого я включила свет и стала одеваться.

Еще не рассвело, и, когда я ехала в офис, на улицах было очень мало машин. Пустынная автостоянка за воротами оказалась усеянной маленькими восковыми свечками, которые зажигаются на вечерах моравских братьев и прочих религиозных праздниках. Однако на этот раз ими воспользовались для протеста. Несколько часов назад они были оружием. Поднявшись наверх, я приготовила кофе и начала просматривать оставленные мне Филдингом бумаги. Мне было интересно, что оказалось в конверте, найденном мною в заднем кармане Уоддела. Я ожидала увидеть нечто поэтическое, или очередные размышления, или письмо его духовника.

Но то, что я обнаружила, и то, что Уоддел считал «сугубо конфиденциальным» и просил захоронить вместе с ним, оказалось квитанциями об оплате. Как ни странно, пять из них свидетельствовали о плате за телефонные услуги и три – за еду, включая ужин с жареным цыпленком, заказанный в «Шониз» двумя неделями раньше.

Глава 2

Детектив Джо Трент выглядел бы весьма молодо, если бы не борода и не редеющие светлые волосы, в которые уже вкралась седина. Он был высоким, подтянутым, в плаще с поясом на талии и в начищенных ботинках. Нервно моргая, он пожал мне руку и повел на тротуар перед входом в центр скорой помощи. Я заметила, что он был встревожен делом Эдди Хита.

– Не возражаете, если мы минутку поговорим здесь? – спросил он, выдыхая морозный пар. – С глазу на глаз.

Поежившись, я прижала локти, и в этот момент со склона неподалеку от нас со страшным шумом взлетел вертолет медицинской службы. Луна напоминала ледышку, тающую на фоне синевато-серого неба. Машины на стоянках были грязными от дорожной соли и холодных зимних дождей. Неприветливое бесцветное раннее утро с резким порывистым ветром ощущалось мною еще острее из-за приведшей меня сюда причины. Не думаю, что мне стало бы тепло, окажись я сейчас под ярким солнцем в сорокаградусную жару.

– Дела действительно плохи, доктор Скарпетта. – Он моргнул. – Думаю, вы согласитесь со мной, что не следует разглашать подробности.

– Что вы можете рассказать мне про мальчика? – спросила я.

– Я поговорил с семьей и еще с некоторыми людьми, знавшими его. Насколько могу судить, Эдди Хит самый обыкновенный парень – увлекался спортом, разносил газеты, никаких неприятностей с полицией у него никогда не было. Его отец работает в телефонной компании, мать занимается шитьем. Вчера вечером миссис Хит понадобилась грибная подливка для запеканки на ужин, и она попросила Эдди сбегать в магазинчик «Лакиз».

– Магазин далеко от их дома? – спросила я.

– В двух кварталах, и Эдди часто ходил туда. Продавцы знают его по имени.

– Во сколько его видели в последний раз?

– Около половины шестого. Он пробыл в магазине несколько минут и ушел.

– К тому времени уже стемнело, – заметила я.

– Да. – Трент смотрел, как вертолет, все уменьшаясь, точно белая стрекоза, глухо стрекотал среди облаков. – А приблизительно в половине девятого патрульный офицер, осматривая дворы зданий на Паттерсон-авеню, наткнулся на мальчишку, которого прислонили к мусорному контейнеру.

– У вас есть фотографии?

– Нет, мэм. Когда офицер понял, что мальчик еще жив, первой необходимостью было оказание срочной помощи. Снимков у нас нет. Но у меня есть подробное описание, составленное со слов того офицера. Мальчик сидел прислоненный к контейнеру с прямыми вытянутыми вперед ногами, опущенными вниз руками, наклонив голову вперед, абсолютно голый. Его одежда лежала возле него на тротуаре вместе с сумкой, в которой были грибная подливка и батончик «сникерса». По нашим предположениям, он мог находиться там от нескольких минут до получаса, при температуре минус два.

Рядом с нами остановилась машина «скорой помощи». Хлопнув дверями, санитары со стуком поставили носилки на землю и покатили какого-то старика через самооткрывающиеся стеклянные двери. Мы молча пошли вслед за ними по ярко освещенному коридору, в котором стоял запах антисептика. Мимо нас сновали медицинский персонал и пациенты, удрученные тем, что им было суждено сюда попасть. Пока мы поднимались в лифте на третий этаж, я поинтересовалась насчет улик.

– Что с его одеждой? Пулю извлекли? – спросила я Трента, когда двери лифта уже открылись.

– Его одежда у меня в машине, и я собираюсь отвезти ее сегодня днем в лабораторию. Пуля еще у него в голове. До нее пока не добрались. Я очень надеюсь, что они хорошо обработали раны.

Детская реанимация находилась в конце начищенного коридора. Окошки двойных деревянных дверей были закрыты цветной бумагой с картинками. Внутри небесно-голубые стены украшала радуга и над гидравлическими кроватями в восьми палатах, расположенных полукругом перед постом, где дежурят медсестры, висели игрушечные звери. Перед мониторами сидели три молодые женщины. Одна из них что-то набирала на клавиатуре, другая разговаривала по телефону Стройная брюнетка в красной вельветовой куртке и свитере с высоким горлом представилась нам старшей медсестрой, когда Трент объяснил ей, зачем мы пришли.

– Врача еще нет, – словно извиняясь, сказала она.

– Нам нужно только взглянуть на раны Эдди. Мы недолго, – ответил Трент – Его семья все еще здесь?

– Они были с ним и всю ночь.

Мы последовали за ней через мягко освещенное помещение мимо каталок и зеленых кислородных баллонов, которые бы не стояли возле комнат маленьких детей, если бы мир был таким, каким он должен быть. Дойдя до палаты, где лежал Эдди, медсестра вошла внутрь, почти полностью закрыв за собой дверь.

– Всего на несколько минут, – услышала я, как она говорила Хитам. – Только для осмотра.

– А это еще что за врач? – спросил отец неуверенным голосом.

– Это хороший специалист по травмам. Она вроде полицейского врача. – Медсестра предусмотрительно не назвала меня суд мед экспертом и, тем более, коронером.

– А, это для улик, – после некоторой паузы тихо сказал отец.

– Да-да. Может, хотите кофе? Или что-нибудь перекусить?

Из палаты появились родители Эдди Хита. Оба были весьма полными, в мятой после сна одежде. В их глазах я увидела такое отчаяние, которое разве что сравнимо с отчаянием людей, которым вдруг сказали, что сейчас вот-вот настанет конец света. И когда они посмотрели на нас полным боли взглядом, мне страшно захотелось сказать что-нибудь такое, от чего бы им хоть немного стало легче. Успокоительные слова так и застряли у меня в горле, пока супруги проходили мимо.

Эдди Хит лежал на кровати неподвижно, с перевязанной головой, капельницей и вентилятором, обеспечивавшим подачу воздуха в легкие. Его лицо было молочно-белым, лишенным даже намека на юношеский пушок, в приглушенном свете тонкая пленочка его век казалась сизовато-голубой. Он еще не вышел из того подросткового возраста, когда мальчикам свойственны пухлые губы, нежность черт и ангельский голос. У него были тонкие руки, и под простыней вырисовывались контуры хрупкого тела. Только непропорционально большие кисти рук, изрисованные сосудами, свидетельствовали о его принадлежности мужскому полу. Он не выглядел на тринадцать лет.

– Ей необходимо осмотреть плечо и ногу, – тихо сказал Трент медсестре.

Она достала два комплекта перчаток – один для себя, другой для меня, – и мы их надели. Мальчик лежал голый под простыней, в складках кожи и под ногтями осталась грязь. Пациенты, состояние которых нестабильно, не могут быть тщательно вымыты.

Трент напрягся, когда сестра начала разбинтовывать раны.

– Господи, – еле слышно вырвалось у него. – Сейчас они кажутся еще страшнее, чем вчера вечером. О Боже. – Покачав головой, он отступил на шаг назад.

Если бы мне кто-то сказал, что на мальчика напала акула, мне показалось бы это весьма правдоподобным, но ровные края ран свидетельствовали о том, что они были нанесены каким-то инструментом типа ножа или бритвы. Куски кожи размером с заплату на локоть были вырезаны с правого плеча и внутренней части правой ноги в области паха. Я раскрыла свой медицинский чемоданчик и, достав линейку, измерила раны, не дотрагиваясь до них, а затем сфотографировала.

– Посмотрите на эти порезы по краям, – показал Трент. – Это о них я вам говорил. Он будто вырезал на коже какую-то фигуру, а потом ее отрезал.

– Вы не обнаружили анальных разрывов? – спросила я медсестру.

– Когда я измеряла ректальную температуру, я ничего не заметила, и, когда его интубировали, тоже никто ничего особенного не увидел. Еще я осматривала его на предмет переломов или гематом.

– А татуировки?

– Татуировки? – переспросила она, словно ничего подобного до этого не слышала.

– Татуировки, родимые пятна, шрамы. Что-нибудь такое, что кому-нибудь могло понадобиться по какой-то причине удалить, – пояснила я.

– Понятия не имею, – неуверенно произнесла медсестра.

– Пойду спрошу у его родителей, – вызвался Трент, вытирая пот со лба.

– Они, возможно, в кафетерии.

– Я их найду, – бросил он уже на ходу.

– Что говорят его врачи? – спросила я медсестру.

– Состояние критическое, рефлексы отсутствуют, – заявила она абсолютно бесстрастным голосом.

– Можно посмотреть, куда попала пуля? – поинтересовалась я.

Она ослабила повязку на голове мальчика и приподняла марлю, чтобы мне стала видна маленькая черная дырочка с обожженными краями. Рана проходила сквозь правый висок немного вперед.

– Через лобную долю? – спросила я.

– Да.

– Ангиографию делали?

– Кровообращение полностью нарушено из-за опухоли. При электроэнцефалографии активность отсутствует, теплового рефлекса нет, биопотенциалы мозга не определяются.

Она стояла с противоположной стороны кровати, руки в перчатках, и ровным монотонным голосом продолжала перечислять, какие тесты и процедуры были проведены с целью уменьшения внутричерепного давления. Проработав в свое время в «скорой помощи» и реанимации, я прекрасно понимала, что проще формально выполнять свои служебные обязанности по отношению к тем пациентам, которые не приходят в себя. А Эдди Хит никогда не придет в сознание. Кора его головного мозга погибла. То, благодаря чему он был человеком, благодаря чему он мог думать и чувствовать, было безвозвратно утеряно. Оставались еще жизненно важные функции, оставался ствол головного мозга. Оставалось тело, которое дышало, в котором билось сердце, поддерживаемое сложной аппаратурой.

Я стала искать травмы, которые он мог получить, пытаясь оказать сопротивление. Стараясь не касаться идущих к нему трубочек и проводков, я машинально взяла его руку и не замечала этого до того момента, пока его рука не сжала мою. Такие рефлексы нередки при смерти головного мозга. Это похоже на то, как младенец хватает вас за палец, – рефлекс, совершенно не имеющий отношения к умственному процессу. Я осторожно отпустила его руку и глубоко вздохнула, ожидая, пока стихнет душевная боль.

– Что-нибудь обнаружили? – поинтересовалась сестра.

– Тяжело осматривать при таком обилии трубочек и проводков, – ответила я.

Она поправила ему повязку и укрыла простыней до подбородка. Я сняла перчатки и бросила их в урну. В этот момент вернулся Трент, в его взгляде было некоторое беспокойство.

– Никаких татуировок, – выпалил он, с трудом переводя дыхание, словно до кафетерия и обратно он бежал. – Ни родимых пятен, ни шрамов.

Несколько минут спустя мы уже направлялись к автостоянке. Солнце то выходило, то пряталось, ветер кружил крохотные снежинки. Прищурив глаза от ветра, я посмотрела на поток машин на Форест-авеню. У многих автомобилей на радиаторах были рождественские венки.

– Я думаю, вам следует быть готовым к тому, что он, скорее всего, умрет, – сказала я.

– Если бы я знал, я не стал бы тревожить вас со своими просьбами приехать. Черт возьми, холодно.

– Вы правильно поступили. Через несколько дней его раны выглядели бы совсем по-другому.

– Говорят, весь декабрь будет такой. Холод собачий, много снега. – Он посмотрел на дорогу. – У вас есть дети?

– Племянница, – ответила я.

– У меня два мальчика. Одному из них тринадцать.

Я достала ключи.

– Моя машина здесь, – сказала я.

Трент кивнул, провожая меня. Он молча наблюдал, как я открывала свой серый «мерседес». Когда я садилась и пристегивала ремень, он внимательным взглядом окинул обитый кожей салон машины, затем оценивающе осмотрел ее всю, словно это была шикарная женщина.

– А что насчет вырезанной кожи? – спросил он. – Вы не сталкивались с чем-то похожим?

– Возможно, мы имеем дело с кем-то, кто предрасположен к каннибализму, – ответила я.

* * *

Вернувшись в офис, я просмотрела почту, подписала стопку результатов лабораторных заключений, наполнила свою чашку жижей, оставшейся на дне кофеварки, и не произнесла ни единого слова. Когда я сидела за столом, Роуз появилась настолько бесшумно, что в первый момент я и не заметила бы ее, если бы она не положила газетную вырезку на журнал для записей, где уже лежало несколько других.

– У вас усталый вид, – сказала она. – Когда вы приехали сегодня утром? Прихожу – кофе сварен, а вас уже нет.

– В Энрико тяжелый случай, – ответила я. – Мальчик, который, вероятно, поступит к нам.

– Эдди Хит.

– Да, – удивленно подтвердила я. – Откуда вы знаете?

– О нем тоже написано в газете, – ответила Роуз, и я обратила внимание, что у нее новые очки, делавшие ее аристократическое лицо менее высокомерным.

– Мне нравятся ваши очки, – заметила я. – Гораздо лучше, чем те, что сидели на кончике носа, как у Бена Франклина. Так что там про него?

– Не много. В статье написано лишь о том, что его нашли неподалеку от Паттерсон-авеню и что его ранили. Если бы мой сын был маленьким, я бы ни за что не позволила ему разносить газеты.

– На Эдди Хита напали, не когда он разносил газеты.

– Все равно. Я бы не разрешила, тем более в такое время. Значит, так, – она дотронулась пальцем до носа, – Филдинг внизу на вскрытии, Сьюзан повезла пробы мозга на исследование. Кроме этого, пожалуй, больше ничего не произошло, если не считать вышедшего из строя компьютера.

– И он все еще не работает?

– Кажется, им занимается Маргарет, и уже почти все в порядке, – сказала Роуз.

– Хорошо. Когда он заработает, мне нужно, чтобы она кое-что для меня поискала. По кодам – раны, увечья, каннибализм, укусы. Возможно, даже шире – вырезанный, нома, плоть, различные варианты сочетаний с этими словами. Можно попробовать расчленение, но, похоже, это не совсем то, что нам нужно.

– В какой части штата и в какой отрезок времени? – спросила Роуз, делая для себя пометки.

– Весь штат за последние пять лет. Меня, в частности, интересуют случаи с детьми, но не только. И попросите ее заглянуть в травматологическую регистрацию. В прошлом месяце на одном из совещаний я разговаривала с их директором, и он просто горел желанием поделиться с нами своими данными.

– То есть вы хотите, чтобы мы проверили и тех, кто выжил?

– Если можно, Роуз. Давайте посмотрим, нет ли чего-нибудь похожего на случай с Эдди Хитом.

– Я сейчас скажу Маргарет и узнаю, сможет ли она начать, – сказала моя секретарша, направляясь к двери.

Я стала просматривать статьи из утренних газет, приготовленные ею для меня. Как и следовало ожидать, сильно раздувалась история с кровотечением, якобы начавшимся у Ронни Уоддела «из глаз, носа и рта». В «Амнести интернэшнл» говорилось, что его казнь была ничуть не менее бесчеловечной, чем убийство. Представитель Американского союза борьбы за гражданские свободы заявлял, что «поломка электрического стула, вероятно, причинила Уодделу нечеловеческие страдания», и далее сравнивал это с казнью во Флориде, где во время первого применения синтетических губок у осужденного вспыхнули волосы.

Засовывая газетные статьи в дело Уоддела, я пыталась представить себе, кого на этот раз вытащит из своей шляпы «воинственный фокусник» Николас Грумэн, адвокат Уоддела. Наши столкновения, хотя и не очень частые, стали традиционными. Как мне уже стало казаться, в его планы входило подвергнуть сомнению мою профессиональную компетентность и в общем дать мне самой понять, насколько я глупа. Однако меня больше беспокоило, что Грумэн не подавал никаких признаков того, что помнит меня как одну из своих студенток в Джорджтауне. Тут надо признать, что первый год я занималась довольно халатно, единственный раз получила «хорошо» и пропускала занятия по общему праву. Я никогда в жизни не забуду Николасв Грумэна, и мне казалось несправедливым, если он вдруг забыл меня.

Он дал о себе знать в четверг, вскоре после того, как мне сообщили о смерти Эдди Хита.

– Кей Скарпетта? – раздался в трубке голос Грумэна.

– Да. – Закрыв глаза, я почувствовала по давлению на них приближение грозы.

– Это Николас Грумэн. Я просмотрел заключение о вскрытии мистера Уоддела, и у меня появилось несколько вопросов.

Я молчала.

– Я говорю о Ронни Джо Уодделе.

– Чем могу быть полезна?

– Начнем с его так называемого «почти трубковидного желудка». Весьма любопытное описание, между прочим. Интересно, это ваше собственное изобретение или настоящий медицинский термин? Следует ли мне полагать, что мистер Уоддел не ел?

– Не могу сказать, что он совсем ничего не ел. Но его желудок сжался. В нем было пусто и чисто.

– А вам случайно не говорили, что он вдруг объявил голодовку?

– Мне об этом не сообщали.

Я взглянула на часы и от света почувствовала резь в глазах. Аспирин у меня кончился, а другое лекарство осталось дома.

Я услышала шелест страниц.

– Здесь написано, что вы обнаружили ссадины на внутренней стороне рук, обеих рук, – продолжал Грумэн.

– Совершенно верно.

– А что имеется в виду под внутренней стороной?

– На внутренней стороне, выше локтевой ямки. Последовало короткое молчание.

– Локтевой ямки? – воскликнул он. – Дайте-ка посмотрю. Я положил свою руку ладонью вверх и рассматриваю локоть. Это там, где сгиб руки, правильно? Значит, локтевая ямка – это там, где сгиб руки, то есть, проще говоря, речь идет о тех местах, где сгибается рука?

– Именно так.

– Ну что ж, хорошо. Очень хорошо. И отчего же, на ваш взгляд, появились эти ссадины?

– Возможно, от ремней, – раздраженно ответила я.

– Ремней?

– Да, кожаных ремней, вероятно, имеющихся на электрическом стуле.

– Вы сказали, возможно. Возможно, от ремней?

– Именно так я и сказала.

– То есть вы не можете сказать это с уверенностью, доктор Скарпетта?

– В нашей жизни не так много вещей, о которых можно говорить с уверенностью, мистер Грумэн.

– То есть можно допустить, что ссадины являются следствием чего-то иного? Например, их могли оставить и руки человека?

– Эти ссадины по своим признакам не соответствуют повреждениям, нанесенным руками человека – сказала я.

– И соответствуют повреждениям, причиненным электрическим стулом? Вероятно, имеющимися на нем ремнями, так?

– На мой взгляд, возможно.

– На ваш взгляд, доктор Скарпетта?

– Я не изучала конструкцию электрического стула, – резко ответила я.

Последовала длинная пауза, которыми Николас Грумэн был известен в свое время, – любил подчеркнуть молчанием полную несостоятельность студента. Я представляла, как он словно зависает надо мной, заложив руки за спину с абсолютно безучастным лицом, под тиканье висевших на стене часов. Как-то раз я подверглась такой двухминутной молчаливой экзекуции, помню, мои ничего не видящие глаза судорожно бегали по раскрытому передо мной учебнику. И сейчас я сидела за своим массивным ореховым столом почти двадцать лет спустя, в ранге главного судмедэксперта, имея столько дипломов и свидетельств, что ими можно было оклеить стену, и чувствовала, как начинает пылать мое лицо от давнего ощущения униженности и негодования.

Сьюзан вошла в офис именно в тот момент, когда Грумэн, неожиданно сказав «всего доброго», закончил разговор.

– Поступило тело Эдди Хита. – Ее чистый халат был сзади расстегнут, лицо выражало некоторую растерянность. – Он может подождать до утра?

– Нет, – ответила я, – не может.

* * *

На холодном стальном столе мальчик казался еще меньше, чем на ярких простынях больничной койки. В этом помещении не было радуги на стенах, и окна не были украшены разноцветными картинками, которые должны были радовать сердце ребенка. Эдди Хит лежал голый с внутривенными иглами, катетером и повязками. Они казались последними печальными свидетельствами того, что удерживало его в этом мире, неожиданно отсеченном, словно ниточка от шарика, который уже одиноко летит высоко в небе. Почти целый час я составляла список повреждений на его теле, а Сьюзан фотографировала и отвечала на телефонные звонки.

Мы заперли двери в секционный зал, и мне было слышно, как за ними люди выходили из лифта и направлялись домой в быстро спускающиеся сумерки. У входа дважды раздавался звонок – похоронная служба привозила или увозила чье-то тело. Раны Эдди на плече и в паху были сухими, гладкими, темно-красного цвета.

– Господи, – увидев их, воскликнула Сьюзан, – да кто же такое мог сделать? А эти мелкие порезы по краям... Словно кто-то вначале все исцарапал, а потом отрезал кусок кожи полностью.

– Именно это я и подозреваю.

– Вы думаете, кто-то пытался вырезать что-то вроде фигуры?

– Думаю, кто-то пытался что-то уничтожить. А когда не получилось, просто отрезал кожу.

– Что уничтожить?

– Ничего такого, что могло уже там быть, – сказала я. – У него в этих местах не было ни татуировок, ни родимых пятен, ни шрамов. Раз там ничего не было, значит, вероятно, что-то появилось, и это «что-то» необходимо было устранить, так как оно могло стать потенциальной уликой.

– Например, следы укусов.

– Да, – подтвердила я.

Окоченение еще не наступило, и тело оставалось слегка теплым, когда я начала протирать тампоном отдельные его участки. Я осмотрела подмышечные впадины, ягодичные складки, уши снаружи и внутри, пупок. Я постригла ногти в чистые белые конверты и осмотрела волосы.

Сьюзан наблюдала за мной, и я чувствовала, как она напряжена. Наконец она не выдержала:

– Вы ищете что-нибудь конкретное?

– Например, сухие следы семенной жидкости, – ответила я.

– В подмышечной впадине?

– И там, и в любой складке, в любом отверстии, где угодно.

– Вы обычно не осматриваете все с такой тщательностью.

– Я обычно не ищу зебр.

– Что?

– У нас в медицинском институте была поговорка: слышишь стук копыт – ищи лошадей. Но в данном случае, думаю, нам следует искать зебр, – сказала я.

Я стала через лупу рассматривать каждый дюйм тела. Когда дело дошло до запястий, я медленно поворачивала его руки то в одну сторону, то в другую и так долго осматривала их, что Сьюзан отвлеклась от того, чем занималась. Я обратилась к своим записям, где были перечислены повреждения на теле.

– Где его карта? – спросила я, оглядываясь вокруг.

– Здесь.

Сьюзан подала мне бумаги.

Я начала просматривать страницу за страницей, останавливаясь на записях, сделанных в центре «скорой помощи», и на отчете спасательной бригады. Нигде не говорилось о том, что у Эдди Хита были связаны руки. Я попыталась вспомнить, что сказал мне детектив Трент, описывая найденное тело. Кажется, Трент упоминал, что Эдди обнаружили с опущенными вниз руками.

– Что-нибудь нашли? – спросила наконец Сьюзан.

– Можно увидеть только через лупу. Вот здесь. Внутренняя сторона запястья, на левой руке, слева от кости. Видите остатки чего-то клейкого? Следы клейкой ленты? Похоже на какую-то сероватую грязь.

– Да-да, еле видно. И словно какие-то волоски прилипли, – глядя в лупу, Сьюзан прижалась к моему плечу.

– И кожа здесь гладкая, – продолжала я. – Волос меньше, чем здесь и здесь.

– Потому что волосы вырвали, когда отлепляли клейкую ленту.

– Именно. Возьмем образцы волос на запястье. Можно будет сравнить клей и волосы, если это действительно лента. А если найдется лента, которой были связаны его руки, возможно, найдется и катушка с оставшейся лентой.

– Не понимаю, – выпрямившись, Сьюзан посмотрела на меня. – Внутривенные иглы были зафиксированы лейкопластырем. Вы считаете, это не объяснение?

– В этих местах на его запястьях нет следов игл, – сказала я. – И когда он поступил, вы сами видели, что было приклеено лейкопластырем. Так что это не объясняет следов клейкой ленты здесь.

– Действительно.

– Давайте все это сфотографируем, а потом я отдам остатки клея «следопытам» – посмотрим, что им удастся найти.

– Его тело нашли возле мусорного контейнера. Похоже, для них это окажется следо-"пыткой".

– Это зависит от того, остался ли след клея на асфальте. – Я начала аккуратно соскребать клей скальпелем.

– Думаю, там не пылесосили.

– Уверена, что нет. Но, мне кажется, если хорошенько попросить, там подметут. Попытка – не пытка.

Я продолжила осмотр худеньких рук Эдди Хита в поисках ушибов или ссадин, которые могла не заметить. Но ничего не нашла.

– Лодыжки на вид нормальные, – сказала Сьюзан, стоя с противоположного края стола. – Я здесь не вижу ни клея, ни участков кожи без волос. Никаких повреждений. Похоже, ноги ему не связывали. Только руки.

Я припоминала лишь считанные случаи, когда на коже связанных жертв не оставалось следов. Клейкая лента, несомненно, соприкасалась с кожей Эдди. Он, должно быть, шевелил руками из-за ощутимого неудобства и нарушенного кровообращения. Но не сопротивлялся. Не дергался и не извивался, пытаясь освободиться.

Я подумала о каплях крови на плече его куртки, о саже и точечках на воротнике. Я вновь осмотрела его рот язык и пробежала глазами его карту. Если ему и затыкали рот, то сейчас свидетельства тому не было – ни ссадин, ни кровоподтеков, ни следов клея. Я представила себе его, прислоненного к мусорному контейнеру, голого на таком холоде; его одежду, лежавшую рядом, не то чтобы аккуратно сложенную, но и не раскиданную, как свидетельствовало данное мне описание. Когда я попыталась определить эмоциональную окраску преступления, я не могла уловить гнева, паники или страха.

– Он ведь сначала выстрелил в него, да? – В глазах Сьюзан была такая же испуганная настороженность, какую можно увидеть в глазах одинокого прохожего на темной пустынной улице. – Тот, кто все это сделал, связал ему руки уже после того, как выстрелил?

– Думаю, да.

– Это не укладывается в голове, – произнесла она. – Зачем связывать того, кому ты только что выстрелил в голову.

– Трудно сказать, что у этого типа было на уме.

У меня началась острая головная боль, я чувствовала себя совершенно разбитой. Глаза слезились, и череп словно раза в два сжался.

Сьюзан вытянула из удлинителя толстый электрошнур и подключила пилу. Она вставила новые лезвия в скальпели и проверила ножи на хирургическом столике. Затем, исчезнув в рентген-кабинете, сразу же вернулась с пленками Эдди. И тут с ней произошло то, чего никогда не бывало. Резко повернувшись, она налетела на хирургический столик, который сама только что поставила, и столкнула два литровых сосуда с формалином на пол.

Я бросилась к ней, когда она, отпрыгнув назад и едва не упав, сдерживая дыхание, замахала руками, чтобы отогнать пары от лица.

– В лицо не попало? – Схватив за руку, я потащила ее к раздевалке.

– Вроде нет. Нет. О Боже. Попало на ноги. И, кажется, на руку тоже.

– В глаза и рот точно не попало? – Я помогла ей снять зеленый халат.

– Точно.

Я метнулась в душевую и включила воду, пока она судорожно срывала с себя оставшуюся одежду.

Я велела ей подольше постоять под сильной струёй прохладной воды, а сама, надев маску, специальные очки и толстые резиновые перчатки, стала собирать формалин особыми подушками, которыми нас обеспечивали в целях безопасности в подобных экстренных случаях. Я подмела осколки стекла и убрала все в двойные пластиковые пакеты. Потом вымыла пол из шланга, сама умылась и переоделась в чистый зеленый халат. Наконец из душа появилась Сьюзан, порозовевшая и испуганная.

– Простите, доктор Скарпетта, – произнесла она.

– Я беспокоюсь только за вас. Все в порядке?

– Небольшая слабость и головокружение. Я еще чувствую запах.

– Я разберусь здесь сама, – сказала я. – А вы идите-ка домой.

– Я, наверное, сначала немного отдохну. Пожалуй, я поднимусь наверх.

Мой лабораторный халат висел на спинке стула, и я достала из кармана ключи.

– Вот, – предложила я, протягивая их ей, – полежите у меня в офисе. Если дурнота не пройдет или вам станет хуже, немедленно звоните по внутреннему телефону.

Она появилась где-то через час в наглухо застегнутом зимнем пальто.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я, сшивая Y-образный разрез.

– Только небольшая слабость, а так нормально.

Она молча понаблюдала за мной и вдруг добавила:

– Я там подумала, пока была наверху. Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня свидетелем в этом деле.

Я удивленно подняла на нее глаза. В официальном отчете любой присутствовавший при вскрытии считался свидетелем. То, о чем просила Сьюзан, большого значения не имело, но сама просьба казалась весьма странной.

– Я не принимала участия во вскрытии, – продолжила она. – То есть я помогала производить внешнее обследование, но не присутствовала при аутопсии. Я знаю, это будет крупное дело, если кого-нибудь поймают. Если дойдет до суда. И, я считаю, мне не стоит фигурировать в качестве свидетеля, поскольку, как я уже сказала, на самом деле меня не было.

– Хорошо, – ответила я. – Не возражаю.

Она положила мои ключи на столик и ушла.

* * *

Марино оказался дома, когда я позвонила ему из машины, притормозив возле поста, где взимался дорожный сбор.

– Вы знакомы с начальником тюрьмы на Спринг-стрит? – поинтересовалась я у него.

– Фрэнк Донахью. Вы где?

– В машине.

– Так я и думал. Нас сейчас на этой линии слушает по меньшей мере половина водителей Вирджинии.

– Ничего особенного не услышат.

– Я знаю про мальчика, – сказал он. – Вы уже закончили с ним?

– Да. Я позвоню вам из дома. А пока хочу вот о чем вас попросить. Мне бы надо в тюрьме кое на что взглянуть.

– Проблема в том, что взглянуть захотят и на вас.

– Поэтому вы поедете со мной, – сказала я.

* * *

За два злополучных семестра учебы у моего прежнего учителя я научилась быть подготовленной. И вот в субботу днем мы с Марино отправились в тюрьму. Небо было свинцовым, ветер трепал деревья по обеим сторонам дороги. Все казалось холодным и неспокойным, что вполне соответствовало моему душевному состоянию.

– Хотите узнать мое личное мнение? – спросил по дороге Марино. – На мой взгляд, вы слишком много Грумэну позволяете.

– Вовсе нет.

– Так почему же каждый раз, когда он имеет какое-то отношение к смертному приговору, вы словно оправдываетесь перед ним?

– А как бы действовали вы в аналогичной ситуации?

Он нажал на прикуриватель.

– Так же, как и вы. Осмотрел бы камеру смертников, стул, запротоколировал бы все и послал бы его к чертовой матери. А еще лучше – сделал бы это в прессе.

В утренней газете со слов Грумэна утверждалось, что Уоддел не получал полноценного питания и на его теле были синяки с кровоподтеками, происхождение которых я не смогла вразумительно объяснить.

– В чем, собственно, дело? – не унимался Марино. – Он уже занимался защитой этих мерзавцев, когда вы изучали право в институте?

– Нет. Несколько лет назад его попросили возглавить клинику для заключенных в Джорджтауне. Тогда он и стал выступать в защиту осужденных на смертную казнь.

– У него, видимо, не все дома.

– Он категорически против смертной казни и ухитряется раздуть громкий судебный процесс из любого дела, превращая своих подзащитных в великомучеников. И Уоддела, в частности.

– Ну и ну. Просто святой Николас, главный святой всех подонков. Хорошенькое дело, – Марино не мог успокоиться. – Почему бы вам не послать ему цветные фотографии Эдди Хита и не поинтересоваться, не хочет ли он поговорить с родными этого парня? Посмотрим, как он тогда отнесется к той твари, которая совершила это преступление.

– Грумэна не переубедить.

– У него есть дети? А жена? Есть кто-нибудь, кого он любит?

– Это ничего не изменит, Марино. По делу Эдди у вас, конечно, никаких результатов.

– Нет, и в Энрико тоже ничего. У нас его одежда и пуля. Может быть, лаборатории удастся извлечь что-нибудь полезное из того, что вы им подкинули.

– А как там программа по предотвращению тяжких преступлений? – поинтересовалась я, имея в виду его сотрудничество с Бентоном Уэсли из ФБР.

– Трент работает с бумагами, и мы разошлем их через пару дней, – ответил Марино. – А вчера вечером я сообщил Бентону об этом деле.

– Эдди был похож на того, кто мог бы сесть в машину к незнакомцу?

– Нет, по словам родителей. Либо на него кто-то неожиданно напал, либо кому-то прочно удалось завоевать доверие мальчика, чтобы затащить в машину.

– У него есть братья или сестры?

– Да, и брат и сестра, но они больше чем на десять лет старше него. Думаю, Эдди оказался внеплановым ребенком, – сказал Марино.

Впереди появилось здание тюрьмы.

Фасад, не крашенный долгие годы, был грязно-розоватого цвета. На темных окнах болтался толстый пластик, порванный ветром. Проехав по Бельведеру, мы свернули налево на Спринг-стрит, жалкую улочку, словно соединявшую два разных мира. За тюрьмой она тянулась еще несколько кварталов, затем неожиданно обрывалась, упираясь в Геймблз-Хил, где на великолепном зеленом склоне, словно цапля на обрыве, расположился белый кирпичный офис этиловой корпорации.

Когда мы, припарковавшись, вылезли из машины, моросящий дождь уже перешел в мокрый снег. Я шла вслед за Марино мимо помойки, потом по пандусу к погрузочной площадке, оккупированной множеством кошек, чье внешнее безразличие скрывало звериную настороженность. Главным входом служила единственная стеклянная дверь, и, войдя в то, что служило вестибюлем, мы в прямом смысле оказались «за решеткой». Стулья отсутствовали, было холодно и несло затхлостью. Справа от нас оказалась диспетчерская, маленькое окошко которой, не торопясь, открыла крепкая женщина в форме охранника.

– Что вы хотели?

Показав свою эмблему, Марино лаконично объяснил, что у нас назначена встреча с начальником Фрэнком Донахью. Она попросила подождать. Окошко вновь закрылось.

– Это «фрау Хелен», – сказал мне Марино. – Я побывал здесь уже столько раз, что и не счесть, но она всегда делает вид, что незнакома со мной. Ну, я не в ее вкусе. Через минуту у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.

За дверями из стальных прутьев тянулся тускло освещенный коридор со стенами из шлакоблоков, облицованных коричневатой плиткой, куда выходили маленькие помещеньица, похожие на клетки. Обзор заканчивался первым блоком тюремных камер, покрашенных унылым зеленым цветом, на фоне которого виднелись пятна ржавчины. Камеры были пусты.

– А когда перевезут остальных заключенных? – спросила я.

– К концу недели.

– Кто остался?

– Настоящие джентльмены Вирджинии, те, кого положено держать в изоляции. Все они за семью засовами и прикованы к койкам в блоке "С", который находится в той стороне. – Он махнул рукой на запад. – Но мы туда не пойдем, так что не волнуйтесь. Я не стану подвергать вас такому испытанию. Некоторые из этих мерзавцев уже по нескольку лет не видели женщин – «Фрау Хелен» не в счет.

Атлетически сложенный молодой человек в синей форме появился в коридоре и направился к нам. Он внимательно посмотрел на нас через решетку. У него было приятное, но суровое лицо с мощной нижней челюстью и холодными серыми глазами. Темные рыжеватые усы скрывали верхнюю губу, которая, по моим предположениям, придала бы его лицу выражение жестокости.

Марино представил нас, пояснив:

– Нам нужно осмотреть стул.

– Да, понятно. Моя фамилия Робертс, и я пришел, чтобы отвести вас на экскурсию. – Звякнув ключами о железо, он открыл тяжелые двери. – Донахью сегодня нет, он болен. – Лязг закрывшихся позади нас дверей эхом отозвался в коридоре. – Простите, но нам придется подвергнуть вас небольшому досмотру. Прошу вас пройти сюда, мэм.

Он стал водить сканером по одежде Марино, а из другой железной двери, ведущей в диспетчерскую, появилась Хелен. Эта неулыбчивая женщина напоминала своей фигурой баптистскую церковь, и ее блестящий ремень был единственным намеком на то, что у нее есть талия. Ее волосы были пострижены коротко, по-мужски и выкрашены в иссиня-черный цвет; когда я случайно встретилась с ней глазами, ее взгляд пронзил меня. На табличке с именем, приколотой к угрожающих размеров груди, значилось «Граймз».

– Вашу сумку, – скомандовала она.

Я протянула ей свой медицинский чемоданчик. Порывшись в нем, она стала поворачивать меня то в одну, то в другую сторону, подвергая бесчисленным ощупываниям и похлопываниям и сканером, и руками. Весь досмотр длился не более двадцати секунд, но за это время она ухитрилась своими толстыми пальцами прощупать каждый дюйм моего тела, напирая на меня своей мощной грудью и громко дыша ртом. Затем, резко кивнув в знак того, что досмотр завершен, она вернулась в свое логово из железа и шлакоблоков.

Мы с Марино, следуя за Робертсом через многочисленные двери, которые он отпирал и запирал, проходили одни тюремные решетки за другими. В холодном воздухе, точно унылый звон колоколов, раздавался стук металла. Он ни о чем нас не спрашивал, и в его поведении отсутствовали даже намеки на то, что я могла бы с натяжкой назвать признаками дружелюбия. Он казался целиком и полностью поглощенным отведенной ему ролью. Я не могла с уверенностью сказать, была ли это роль гида-экскурсовода или охранника-надсмотрщика.

Поворот направо – и мы оказались в первом блоке – огромном помещении из зеленых шлакоблоков, с разбитыми окнами, с четырьмя ярусами камер, поднимающихся к крыше, где болтались клубки колючей проволоки. Посреди на коричневом кафельном полу небрежными стопками лежали десятки узких покрытых полиэтиленом матрасов, а вокруг валялись веники, швабры и красные ободранные кресла из парикмахерской. Высокие подоконники были завалены старыми кроссовками, джинсами и прочим хламом, а во многих камерах оставались еще и телевизоры, книги и солдатские сундучки. Похоже, при переезде заключенным не разрешили забрать с собой свое хозяйство, словно в отместку за нарисованные и написанные на стенах непристойности.

Мы вновь и вновь проходили через отпиравшиеся двери и оказались во дворе – квадратной площадке с темнеющей травой, окруженной безобразными тюремными блоками. Здесь не было деревьев. Наблюдательные вышки поднимались над каждым углом стены, на них были люди в шинелях и с винтовками. Мы шли быстро и молча, ощущая на щеках холодные снежинки. По ступеням вниз свернули в очередной проход, который вел к железной двери, более основательной, чем все увиденные мною предыдущие.

– Восточный подвал, – сказал Робертс, вставляя в замок ключ. – Место, где никому не хотелось бы оказаться.

Мы вошли туда. Там были камеры смертников. Вдоль восточной стены находились пять камер. В каждой были железная койка, белая фарфоровая раковина и унитаз. В центре подвала стоял большой стол с несколькими стульями, на которых круглосуточно сидели охранники, если в камерах кто-то был.

– Уоддел находился во второй камере, – показывал Робертс. – По законам штата, заключенный должен быть переведен сюда за пятнадцать дней до смертной казни. Уоддела перевезли из Мекленбурга двадцать четвертого ноября.

– Кто имел к нему доступ, пока его здесь содержали? – спросил Марино.

– Те, кто обычно имеет доступ к камерам смертников. Представители закона, священники, спецперсонал.

– Спецперсонал? – переспросила я.

– Он состоит из офицеров и надсмотрщиков, чьи имена секретны. Они занимаются перевозкой заключенного из Мекленбурга сюда. Они охраняют его и несут ответственность за все от начала до конца.

– Не совсем приятная обязанность, – заметил Марино.

– Это не обязанность, это выбор, – не моргнув глазом, браво ответил Робертс, словно тренер, у которого брали интервью после большой игры.

– И вас это никак не трогает? – поинтересовался Марино. – То есть этого, конечно, не может быть. Я видел, как Уоддел шел на стул. Это не может оставить человека равнодушным.

– Меня это нисколько не трогает. После этого я иду домой, пью пиво и ложусь спать.

Он достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

– Как мне сказал Донахью, вы хотите узнать, как все произошло. Итак, я расскажу вам по порядку. – Закурив, он сел на стол. – В тот день, тринадцатого декабря, Уодделу разрешили двухчасовое свидание с членами его семьи. В данном случае это была его мать. Мы надели на него поясную цепь, кандалы, наручники и отвели в посетительскую около часа дня.

В пять часов вечера он принимал последнюю пищу. Он попросил филейный бифштекс, салат, печеный картофель и пирог с орехом-пеканом – все это было приготовлено по нашему заказу в ресторане «Бонанца стейк-хаус». Ресторан он не выбирал. Это заключенным не разрешается. И, как обычно, все было заказано на двоих. Одну порцию ест заключенный, другую – кто-то из спецперсонала. Это делается для того, чтобы какой-нибудь сверхинициативный повар не решил устроить отправку заключенного в мир иной, сдобрив его еду чем-то вроде мышьяка.

– Уоддел принимал пищу? – спросила я, вспомнив про его пустой желудок.

– Он не особо проголодался – попросил нас оставить еду «на завтра».

– Он, должно быть, думал, что губернатор Норринг помилует его, – сказал Марино.

– Не знаю, что он там думал. Я лишь передаю вам то, что сказал Уоддел, когда ему предложили поесть. Затем, в семь тридцать, к нему в камеру пришли ответственные за личное имущество, чтобы составить опись его вещей и узнать, что бы он хотел с ними сделать. Речь идет о его наручных часах, одном кольце, предметах одежды, кое-какой канцелярии, книгах, стихах. В восемь часов его вывели из камеры. Ему побрили голову, лицо, правую лодыжку. Его взвесили, он принял душ и переоделся в то, в чем пойдет на стул. Потом его вернули в камеру.

В десять сорок пять в присутствии спецперсонала ему прочли смертный приговор. – Робертс поднялся со стола. – Затем его без наручников и кандалов отвели в соседнее помещение.

– Как он при этом себя вел? – спросил Марино, пока Робертс отпирал очередную дверь.

– Ну, скажем так, – его расовая принадлежность не позволила ему побелеть как простыня. А то с ним именно это бы и случилось.

Помещение оказалось меньше, чем я предполагала. Метрах в полутора от противоположной стены, в центре, на гладком коричневом полу стоял электрический стул – жесткое неумолимое кресло из отшлифованного темного дуба. На высокой спинке, двух передних ножках и подлокотниках болтались толстые кожаные ремни.

– После того как Уоддел сел, его сначала пристегнули вокруг груди, – продолжал Робертс все тем же бесстрастным тоном, – потом руки, живот и ноги. – Показывая ремни, он небрежно дергал за них. – Пристегивание заняло одну минуту. На лицо надели кожаную маску – я покажу ее вам через минуту. На голову – шлем, подвели провод к правой ноге.

Я достала свой фотоаппарат, линейку и фотокопии диаграмм тела Уоддела.

– Ровно две минуты двенадцатого он получил первый разряд, то есть две тысячи пятьсот вольт и шесть с половиной ампер. Кстати, хватило бы и двух.

Повреждения на теле Уоддела абсолютно соотносились с конструкцией стула и ремнями.

– Шлем соединяется вот с этим. – Робертс указал на спускающуюся с потолка трубку, которая заканчивалась медным маховичком прямо над стулом.

Я начала фотографировать стул со всех сторон.

– А провод от ноги соединяется вот с этой барашковой гайкой-маховичком.

От бликов вспышки у меня появилось какое-то странное чувство. Я становилась раздражительной.

– Этот человек превратился в большой выключатель.

– А когда у него началось кровотечение? – спросила я.

– Сразу после получения первого разряда, мэм. И оно до самого конца не прекращалось. Потом задернули штору, отгородив его от свидетелей. Трое из спецперсонала расстегнули ему рубашку, врач послушал со стетоскопом, пощупал сонную артерию и констатировал смерть. Уоддела переложили на каталку и перевезли в охлаждаемое помещение, куда мы сейчас и пойдем.

– А что вы скажете насчет предполагаемой поломки стула? – спросила я.

– Абсолютная чушь. Рост Уоддела был метр девяносто три, и весил он около девяноста семи килограммов. «Дозревать» он начал задолго до того, как сел на стул, давление аж зашкалило, наверное. После заключения врача из-за кровотечения на него пришел взглянуть замначальника. Глаза у него из орбит не вылезли, барабанные перепонки не лопнули. У Уоддела было самое обыкновенное кровотечение из носа, которое случается у тех, кто слишком усердно тужится на унитазе.

Я молча согласилась с ним. Причиной кровотечения у Уоддела могло быть резкое повышение внутригрудного давления. Николас Грумэн будет разочарован тем отчетом, который я собиралась ему послать.

– Какие проверки проводились вами для того, чтобы убедиться, что стул функционирует нормально? – спросил Марино.

– Те же, что и обычно. Во-первых, Вирджиния Пауэр осматривает и проверяет оборудование. – Он указал на большой серый выключатель за серыми стальными дверцами на стене позади стула. – Там внутри для проведения проверок установлены лампы мощностью в две тысячи двести ватт. Мы проверяем всё в течение недели перед казнью, трижды в тот день, когда она должна состояться, и еще раз в присутствии свидетелей.

– Да, я помню, – сказал Марине", глядя на застекленную кабинку для свидетелей, находившуюся метрах в пяти от нас. Внутри аккуратными рядами стояли двенадцать черных пластиковых стульев.

– Все работало великолепно, – сказал Робертс.

– И всегда так? – поинтересовалась я.

– Насколько мне известно, да, мэм.

– А как происходит включение?

Он обратил мое внимание на шкафчик на стене справа от кабинки свидетелей.

– Электричество включается там, но сама кнопка находится в пункте управления. Хотите взглянуть?

– Пожалуй, да.

Смотреть особо было не на что – просто маленькая комнатушка, отделенная стеной от того помещения, где находился электрический стул. Внутри стоял большой пульт «Дженерал электрик» с многочисленными дисками для регулировки напряжения, максимальное – три тысячи вольт. Ряды маленьких лампочек-индикаторов должны были свидетельствовать о том, что все в порядке или наоборот.

– В Гринсвилле все будет компьютеризировано, – сообщил Робертс.

В деревянном шкафчике лежали шлем, крепление для ноги и два толстых провода, которые, как он объяснил, «крепятся к барашковым гайкам сверху и сбоку от стула, а затем к таким же гайкам на шлеме и на ножном креплении».

Рассказав все это с невозмутимой легкостью, он добавил:

– Не сложнее, чем подключить видеомагнитофон.

На шлеме и ножном креплении были мелкие дырочки, сквозь которые проходила нить, удерживавшая внутреннюю губчатую обшивку. Шлем оказался удивительно легким, по краям контактных пластин виднелся зеленый налет. Я не могла представить себя в этой штуке. Черная кожаная маска представляла собой просто широкий грубый ремень, который застегивался на затылке заключенного, в нем был лишь вырезан маленький треугольничек для носа. Если бы я увидела его среди экспонатов лондонского Тауэра, его подлинность не вызвала бы у меня ни малейшего сомнения.

Мы прошли мимо трансформатора, от которого к потолку поднимались провода, и Робертс открыл еще одну дверь.

– Это помещение для охлаждения, – сказал он. – Мы прикатили Уоддела сюда и переложили на этот стол.

Стол был металлическим, на соединениях виднелась ржавчина.

– Мы дали ему десять минут остыть, положили мешки с песком на ногу. Вот они.

Мешки с песком лежали на полу возле стола.

– Почти по четыре килограмма каждый. Происходит что-то вроде коленного рефлекса, но нога при этом сильно согнута. Мешки помогают ее выпрямить. И в случае сильных ожогов, какие были у Уоддела, мы накладываем марлевую повязку. После всего этого мы переложили Уоддела на носилки и вынесли его тем же путем, что вы сюда пришли. Только минуя лестницу. Кому охота зарабатывать грыжу? Мы воспользовались грузовым лифтом, на котором обычно спускают продукты, потом вынесли его через переднюю дверь и погрузили в санитарную машину. Затем доставили его к вам, что обычно и происходит после того, как наши ребятки поиграют с искорками.

Грохот тяжелых дверей. Звон ключей. Стук замков. Робертс продолжал свой бодрый монолог, провожая нас к вестибюлю. Я почти не слушала, и Марино не проронил ни слова. Мокрый снег с дождем усеяли траву и стены ледяными бусинками. На улице было сыро и промозгло. Меня подташнивало. Страшно хотелось постоять подольше под горячим душем и переодеться.

– Гнусные типы вроде Робертса лишь немногим лучше заключенных, – заметил Марино, заводя машину. – А многие ничем и не отличаются от тех, кого держат за решеткой.

Некоторое время спустя он остановился на красный свет, окрасивший капли дождя на лобовом стекле в Цвет крови. Вместо стертых дворниками капель появлялись тысячи новых. Деревья, покрытые льдинками, казались стеклянными.

– У вас есть время взглянуть на кое-что? – Марино рукавом стер капельки конденсата с лобового стекла.

– Все зависит от того, насколько это важно, – сказала я в надежде, что мое откровенное нежелание будет замечено и он отвезет меня домой.

– Я хочу воспроизвести для вас последние шаги Эдди Хита. – Он включил сигнал поворота. – Думаю, что вам все же стоит посмотреть, где нашли его тело.

* * *

Хиты жили к востоку от Чемберлен-авеню, в злополучной его части, по словам Марино. Их маленький кирпичный дом находился всего в нескольких кварталах от «Золотой сковороды», ресторанчика, где готовили жареных цыплят, и того магазина, куда мать отправила Эдди за грибной подливкой. Несколько больших американских машин стояло возле их дома, клубящийся из трубы дым исчезал в таком же сером небе. Тускло блеснув, открылась алюминиевая дверь, и показалась какая-то старуха в мешковатом черном пальто, она задержалась в дверях, разговаривая с кем-то внутри. Вцепившись в перила, словно боясь упасть за борт корабля, она спустилась с лестницы, проводив пустым взглядом проезжавший мимо «форд-лтд».

Если проехать еще километра три на восток, то начнутся районы федерального жилья.

– Раньше этот район был полностью «белым», – сказал Марино. – Я помню, когда впервые приехал в Ричмонд, здесь было хорошо. Жили в основном приличные трудяги, ухаживали за своими двориками, по воскресеньям ходили в церковь. Все меняется. Я бы ни за что не позволил своим детям разгуливать здесь после наступления темноты. Но когда где-нибудь живешь, привыкаешь и осваиваешься. Эдди совершенно спокойно разносил газеты и бегал по поручениям своей матери.

В тот вечер, когда все это случилось, он вышел из дома, срезав путь, прошел на Эзалиа, потом свернул направо, как мы сейчас. Вон и «Лакиз», слева от нас рядом с заправкой. – Он показал на магазинчик с зеленой подковой на светящейся вывеске. – Вон тот угол – любимое место торговцев наркотиками. Они продают кокаин за наличные и исчезают. Мы их ловим как тараканов, а через два дня смотришь, они на другом углу занимаются тем же самым.

– А есть вероятность того, что Эдди был как-то связан с наркотиками? – Мой вопрос показался бы довольно странным в те далекие дни, когда я только начинала работать, но не сейчас. Подростки составляли теперь около десяти процентов всех арестованных за наркобизнес в Вирджинии.

– Пока ничто об этом не говорит. И мое чутье подсказывает, что нет, – ответил Марино.

Он въехал на стоянку возле магазина, и мы, не вылезая из машины, смотрели на приклеенную к стеклу витрины рекламу и огоньки, ярко светившие сквозь туман. Вдоль прилавка стояла длинная очередь покупателей, и замученный клерк, не поднимая головы, трудился возле кассы. Молодой негр в высоких сапогах и кожаной куртке нахально уставился на нашу машину, неторопливо выйдя из магазина с бутылкой пива и положив монеты в стоящий возле входа телефон-автомат. Какой-то тип с красной физиономией бежал к своему грузовику, срывая на ходу целлофан с пачки сигарет.

– Наверняка здесь он и встретился с тем, кто на него напал, – сказал Марино.

– Как? – спросила я.

– Все чертовски просто. Думаю, когда он вышел из магазина, к нему подошла эта скотина и как-нибудь попыталась влезть к нему в доверие. Что-то сказал, и Эдди сел в машину.

– Осмотр его физического состояния свидетельствует о том же, – заметила я. – Нет следов самообороны, ничто не говорит о том, что он пытался оказать сопротивление. А из магазина никто не видел его с кем-нибудь?

– Никто из тех, с кем мне удалось переговорить. Но вы же видите, какое здесь бойкое место, и, кроме того, было темно. Если кто-то что-то и мог видеть, то это скорее кто-нибудь из покупателей, или только входивших в магазин, или уже возвращавшихся к своей машине. Я как раз хочу попытаться по своим каналам установить, кто находился здесь между пятью и шестью вечера того дня.

– Эдди было легко обмануть?

– Мерзавец мог оказаться настолько хитер, что и не такие, как Эдди, попались бы на удочку. Как-то в Нью-Йорке у меня было дело десятилетней девочки, которая отправилась в близлежащий магазин за фунтом сахара. Стоило ей выйти из магазина, как к ней подошел некий педофил и сказал, что его послал ее отец. Мать, говорит, только что забрали в больницу, и он должен отвезти девочку туда. Она села к нему в машину и пополнила нашу статистику. – Марино взглянул на меня. – Ну, ладно, черный он или белый?

– В каком случае?

– В случае с Эдди Хитом.

– Исходя из того, что вы рассказали, нападавший был белым.

Дав задний ход, Марино ждал возможности выехать на улицу.

– Нет сомнений, способ действий характерен для белого. Отец Эдди не любит черных, и Эдди тоже им не особо симпатизировал, так что вряд ли какой-нибудь черный смог завоевать доверие Эдди. И если люди видят белого мальчика, идущего с белым мужчиной – пусть даже у мальчика и не будет на лице большой радости, – они могут подумать, что идут старший брат с младшим или отец с сыном. – Свернув направо, Марино поехал на запад. – Ну продолжайте, док. Что можете еще сказать?

Ему нравились такие игры. Он почти одинаково получал удовольствие как в тех случаях, когда мои мысли полностью совпадали с его, так и когда я, на его взгляд, совершенно ошибалась.

– Если нападавший был белым, то следующим моим предположением будет то, что он не из новостроек, несмотря на их сравнительную близость.

– Но если не принимать во внимание расу, почему же вы не думаете, что этот негодяй был из федеральных кварталов?

– Да все судя по тем же его действиям, – ответила я. – Выстрелы в голову даже тринадцатилетним перестали быть чем-то неслыханным среди уличного бандитизма, тем не менее все как-то не складывается. В Эдди стреляли из оружия двадцать второго калибра, а не из девяти– или десятимиллиметрового, и не из крупнокалиберного револьвера. Его нагота и телесные повреждения говорят о том, что преступление носило сексуальный характер. Насколько нам известно, ничего ценного, что можно украсть, у него с собой не было, и он не казался подростком из группы риска.

Дождь заметно усилился, и на дорогах стало весьма опасно из-за машин, которые неслись с включенными фарами. Наверное, многие спешили за покупками, и я сразу вспомнила о том, что почти никак не готовилась к Рождеству.

Продовольственный магазин на Паттерсон-авеню показался впереди слева. Я не могла вспомнить, как он раньше назывался, а вывески были уже сняты, осталась лишь голая кирпичная стена с несколькими окнами. Место было довольно скупо освещено, и я подозревала, что полиции вряд ли вздумалось бы что-либо осматривать за зданием, если бы слева от него не располагалось еще несколько торгово-бытовых заведений. Я насчитала пять: аптека, ремонт обуви, химчистка, хозяйственный магазин и итальянский ресторанчик. Все они были закрыты и безлюдны в тот вечер, когда сюда привезли полумертвого Эдди.

– Вы помните, когда этот продовольственный магазин закрылся? – спросила я.

– Приблизительно в то же время, что и другие. Когда началась война в Персидском заливе, – ответил Марино.

Он свернул в проулок, яркие лучи фар его машины заскользили по кирпичным стенам и запрыгали, когда кончился под колесами асфальт. За магазином проволочная ограда отделяла асфальтированную площадку от каких-то зеленых насаждений, темные силуэты которых колыхались на ветру. Вдалеке сквозь голые ветви деревьев я увидела освещенную улицу и разноцветную вывеску «Бюргер Кинг».

Марино остановил машину, свет фар упал на коричневый мусорный контейнер с шелушащейся краской, изъеденный ржавчиной, по его бокам стекали капли воды. Дождь барабанил по стеклу и крыше машины, диспетчеры связывались по радио с другими водителями, направляя их к местам происшествий.

Марино уперся руками в руль и втянул голову в плечи. Затем немного помассировал себе шею.

– Черт, старею, – проворчал он. – У меня в багажнике есть плащ.

– Он больше нужен вам, чем мне. Я не растаю, – возразила я, открывая дверцу машины.

Марино достал свой темно-синий полицейский дождевик, а я ограничилась поднятым повыше воротником. Дождь обжигал лицо, и его холодные капли сыпались мне на голову. У меня почти сразу же замерзли уши. Контейнер стоял возле ограждения, ближе к дороге, метрах в двадцати от задней части магазина. Я обратила внимание на то, что контейнер открывался сверху, а не сбоку.

– Когда приехала полиция, крышка контейнера была открыта или закрыта? – спросила я у Марино.

– Закрыта. – Из-за капюшона ему было трудно смотреть на меня, не поворачиваясь всем корпусом. – Вы обратили внимание на то, что туда трудно подняться. – Он посветил карманным фонариком. – Он был к тому же пуст. Ни черта, кроме ржавчины и скелета дохлой крысы, такой здоровенной, что на ней можно было бы кататься верхом.

– А крышку легко поднять?

– Не больше, чем сантиметров на пять. Там обычно стоят шарниры с обеих сторон. При большом росте можно поднять крышку на пять сантиметров и, просунув руку, приподнять еще немного, как раз чтобы пролез мусорный мешок. Но здесь крышка сломана, и ее можно открыть лишь полностью, то есть перекинув на другую сторону. Но это не удастся, если на что-нибудь не забраться.

– У вас какой рост? Метр восемьдесят пять или восемьдесят семь?

– Примерно. Если я не могу открыть крышку, значит, и он не смог бы. На данный момент основная версия такова: он вынес тело из машины и прислонил к контейнеру, пока пытался его открыть, – так обычно ставят на землю мешок с мусором, чтобы освободить руки. Убедившись в том, что крышку ему не открыть, он сматывается, оставляя мальчика и его вещи здесь на дороге.

– Он мог бы отнести его туда, в кусты.

– Там ограждение.

– Оно не слишком высокое – метра полтора, не больше, – заметила я. – В конце концов, он мог бы оставить тело и за контейнером. А так оно было совершенно на виду.

Марино молча осмотрелся, посветив фонариком на проволочное ограждение. Капли дождя замелькали в узком луче света, словно миллионы мелких гвоздиков, летевших с небес. У меня едва сгибались пальцы на руках. Голова вся намокла, и ледяные струйки текли за шиворот. Мы вернулись в машину, и он включил обогрев на полную мощь.

– Трент и его ребята уперлись в эту версию с контейнером, расположением его крышки и так далее, – сказал он. – Лично я считаю, что этот контейнер сыграл здесь роль лишь стенда, на котором подонок выставил свое «произведение».

Я смотрела в окно сквозь завесу дождя.

– Суть в том, – уверенно продолжал он, – что привез он парня сюда вовсе не для того, чтобы его спрятать, а, напротив, для того, чтобы его нашли. Но ребята из Энрико так не считают. Я же не просто так считаю, я чувствую это, словно чье-то дыхание у себя на шее.

Я продолжала смотреть на контейнер. И настолько живо представляла себе тельце Эдди Хита, прислоненное к нему, словно сама присутствовала в тот момент, когда его нашли. От неожиданной мысли меня словно ударило током.

– Когда вы в последний раз смотрели дело Робин Нейсмит? – спросила я.

– Не имеет значения. Я все прекрасно помню, – ответил Марино, не поворачивая головы, глядя вперед. – Я ждал, не придет ли это вам в голову. Я об этом подумал сразу же, как только приехал сюда впервые.

Глава 3

В тот вечер я, разведя огонь, села есть свой овощной суп возле камина, а на улице все еще шел мокрый снег с дождем. Я выключила свет и раздвинула шторы на стеклянных дверях. Трава вся побелела от мороза, листья рододендрона свернулись, деревья стояли голые в свете луны.

Этот день уморил меня, словно какая-то жадная ненасытная темная сила высосала из меня все жизненные соки. Я чувствовала на себе всепроникающие пальцы тюремной охранницы по имени Хелен и спертый воздух клетей, в которых недавно сидели безжалостные, злобные люди. Я вспомнила, как во время ежегодного совещания Американской судебно-медицинской академии просматривала, держа на свет, слайды в баре одной из гостиниц Нового Орлеана. Убийство Робин Нейсмит было тогда еще не раскрыто, и обсуждать то, что с ней сделали, когда все вокруг шумно и весело праздновали Марди-Гра[1], было как-то жутко.

Ее избили и изувечили, зарезали насмерть, как считали, в ее же гостиной. Однако особенно все были шокированы тем, чти Уоддел совершил уже после ее смерти. Это походило на какой-то неслыханный безобразный ритуал. Уже мертвую он ее раздел. Факт изнасилования установлен не был. Казалось, ему больше нравилось кусать ее и ковырять наиболее мягкие участки тела ножом. Когда по пути с работы к Робин зашла ее коллега и подруга, она обнаружила изуродованное тело девушки, прислоненное к телевизору, с опущенной вперед головой, руками вниз и вытянутыми вперед ногами. Одежда стопкой лежала рядом. Она походила на большую, с человеческий рост окровавленную куклу, которую положили на место после какой-то чудовищной игры, превратившейся в настоящий кошмар.

Психиатр в своем заключении на суде сказал, что после убийства Уоддел, вероятно, настолько терзался угрызениями совести, что сидел и разговаривал с телом в течение, возможно, нескольких часов. Психолог судебно-медицинской комиссии штата предположил совсем иное. Он считал, что Уоддел знал о том, что Робин работала на телевидении, и в прислоненном к телевизору теле видел нечто символическое. Словно он вновь смотрел на ее изображение по телевизору и что-то себе представлял. Он вернул ее туда, откуда она пришла к нему, и, разумеется, убийство было преднамеренным. Нюансы и выводы бесконечных исследований со временем становились все более запутанными.

Вызывающая демонстрация содеянного с двадцатисемилетней дикторшей телевидения была своеобразным автографом Уоддела. И вот сейчас десять лет спустя погибает мальчик, и при этом кто-то вновь ставит этот автограф накануне казни Уоддела.

Приготовив кофе, я перелила его в термос и унесла к себе в кабинет. Усевшись за письменный стол, я включила свой компьютер и, набрав код, связалась с центральным. Я должна была еще взглянуть на результаты поисков, проведенных по моей просьбе Маргарет, хотя я подозревала, что они находятся в угнетающе толстой пачке бумаг, лежавшей у меня в ящике в пятницу после обеда. Однако кое-что все же должно быть на жестком диске. Для входа в ЮНИКС я напечатала свое имя и пароль, и в ответ мне засветилось слово «почта». Маргарет, мой специалист по компьютерным исследованиям, оставила мне сообщение.

– Проверить файл «тело», – гласило сообщение.

– Просто жуть, – пробормотала я, словно обращаясь к Маргарет.

Переместившись в каталог под названием «шеф», куда Маргарет обычно направляла информацию и запрошенные мною файлы, я извлекла файл «тело».

Он был довольно объемным, потому что Маргарет собрала разные виды смерти и совместила эти данные с тем, что ей удалось узнать в травматологической регистрации. Неудивительно, что большинство отобранных компьютером случаев с потерей конечностей и повреждением тканей явились следствием автокатастроф и других аварий с техникой. В четырех случаях на жертвах были обнаружены следы укусов. Двое из них оказались зарезанными, двое – задушенными. Одной из жертв был мужчина, две – взрослые женщины и одна – шестилетняя девочка. Я пометила номера дел и коды.

Затем я стала перебирать одну за другой информацию травматологической регистрации о жертвах, которых удалось поместить в больницу. Я была готова к тому, что извлечь нечто полезное будет весьма сложно. Так оно и оказалось. Своей стерильностью и безликостью поступавшая из больниц информация чем-то напоминала операционную. В целях конфиденциальности имена, страховые номера и другие данные были изъяты. Не имея общего связующего звена, невозможно было проследить по многочисленным документам, как личность переходила от бригады «скорой помощи» в травматологическое отделение, полицейский участок или какие-нибудь другие службы. Но самое грустное заключалось в том, что информация о пострадавшем могла находиться в базе данных шести разных служб и не совпадать, если при вводе проскочили какие-нибудь ошибки. Исходя из всего этого, я могла бы найти заинтересовавший меня случай, но так никогда и не узнать, кто пациент, умер он или остался жив.

Сделав пометки о нужной мне информации травматологической регистрации, я вышла из файла и решила наконец просмотреть старые отчеты, сообщения, заметки и тому подобное, чтобы ликвидировать их в своем каталоге и освободить место на жестком диске. И тут я наткнулась на непонятный мне файл.

Он назывался «tty07», всего шестнадцать байт, и был датирован 16 декабря, то есть прошлым четвергом, 16.26. В нем содержалось лишь одно тревожное предложение:

«Я не могу это найти».

Я было потянулась к телефону, чтобы позвонить домой Маргарет, но остановилась. Каталог «шеф» и его файлы были засекречены. Хотя переместиться в мой каталог мог кто угодно, без моего имени и пароля файлы оставались бы для него недоступны. Маргарет была единственным человеком, помимо меня, кому был известен пароль. Если она перемещалась в мой каталог, что она могла там безрезультатно искать и кому предназначалась эта запись?

На Маргарет это не похоже, думала я, уставившись на единственное коротенькое предложение на экране.

Продолжая оставаться в некоторой растерянности, я вспомнила о своей племяннице. Возможно, Люси знала ЮНИКС. Я взглянула на часы. Было начало девятого, субботний вечер, и я странным образом почувствовала, что мне будет больно, если Люси вдруг окажется дома. Она должна быть где-нибудь на свидании или у друзей. Однако она подошла к телефону.

– Привет, тетя Кей, – прозвучал ее несколько удивленный голос, напоминая тем самым мне о том, что я довольно давно ей не звонила.

– Как там моя любимая племянница?

– Я – твоя единственная племянница, и у меня все замечательно.

– А что это ты сидишь дома субботним вечером? – поинтересовалась я.

– Заканчиваю свою работу за семестр. А почему ты сидишь дома в субботний вечер?

В первый момент я даже не сообразила, что сказать. Моя семнадцатилетняя племянница всегда была ловчее в разговоре со мной, чем кто-либо другой из моих знакомых.

– Я пытаюсь решить одну компьютерную задачку, – сказала я наконец.

– Ну, тогда ты не ошиблась, набрав этот номер телефона, – ответила Люси, не страдавшая от избытка скромности. – Подожди, я уберу книги и все прочее, чтобы добраться до клавиатуры.

– Проблема не в персональном компьютере, – объяснила я. – Не знаю, известно ли тебе что-нибудь об операционной системе под названием ЮНИКС?

– Я бы не стала называть ЮНИКС операционной системой, тетя Кей. Это все равно что называть погодой окружающую среду, которая состоит и из погоды, и из других элементов, включая различные сооружения. Ты пользуешься эй-ти-эн-ти?

– Помилуй, Люси. Я и не знаю.

– Ну на чем ты сейчас работаешь?

– Эн-си-ар-мини.

– Тогда это эй-ти-эн-ти.

– Мне кажется, кто-то нарушил защиту, – сказала я.

– Бывает. А почему ты так думаешь?

– Я обнаружила у себя в каталоге странный файл, Люси. Мой каталог с файлами засекречен – не зная пароль, ничего нельзя прочесть.

– Ошибаешься. Привилегированный пользователь может делать что хочет и читать что хочет.

– Единственным привилегированным пользователем является мой программист-аналитик.

– Возможно, и так. Однако благодаря программным средствам привилегированных пользователей может оказаться намного больше, и тебе об этом будет ничего не известно. Мы можем это легко проверить, но сперва расскажи мне о странном файле. Как он обозначается и что в нем?

– Он называется «tty07», и в нем только одно предложение: «Я не могу это найти».

До меня донесся легкий стук нажимаемых клавишей.

– Что ты там делаешь? – поинтересовалась я.

– Делаю кое-какие пометки по ходу нашего разговора. Так. Давай начнем с очевидного. Самой большой зацепкой является имя файла – «tty07». Это что-то из техники. А точнее, «tty07», вероятно, чей-то терминал у тебя в офисе. Это может быть и принтер, но мне кажется, что тот, кто побывал в твоем каталоге, решил послать сообщение аппарату «tty07», но вместо этого получил файл.

– А разве когда ты пишешь сообщение, у тебя не получается файл? – удивилась я.

– Нет, если просто нажимаешь клавиши.

– Как это?

– Очень просто. Ты сейчас в ЮНИКС?

– Да.

– Набери t-t-y-q... – Люси начала руководить моими действиями.

– Погоди минуточку.

– И можешь не ставить слэш...

– Люси, не спеши.

– Мы попробуем специально повторить ошибку того человека.

– Так, что дальше?

– О'кей. Теперь переадресуй это...

– Только, пожалуйста, помедленней.

– У тебя там должна стоять четыреста восемьдесят шестая микросхема, тетя Кей. В чем же загвоздка?

– Да дело не в микросхеме, будь она неладна!

– Ой, прости, пожалуйста, – искренне сказала Люси. – Я забыла. Что она там забыла?

– Кстати, вернемся к нашей задачке, – продолжала Люси. – Я надеюсь, у тебя там случайно нет аппарата t-t-y-q. Ты сейчас где?

– Да все там же, – с досадой отозвалась я. – Затем перевести... Черт. Здесь крышечка смотрит направо?

– Да. Теперь нажми возврат, и твой курсор перескочит на следующую строчку, которая пустая. Набери сообщение, которое ты хочешь переслать на экран t-t-y-q.

– Набрала.

– Нажми возврат, затем control С, – сказала Люси. – А теперь – ls минус один и перешли это к p-g и увидишь свой файл.

Я просто напечатала «ls» и заметила, как что-то промелькнуло.

– Вот что, на мой взгляд, произошло, – констатировала Люси. – Кто-то влез в твой каталог, и к этому мы через минуту вернемся. Возможно, в твоих файлах что-то "искали и не могли это «что-то» найти. Тогда этот человек послал сообщение или попытался послать, но поскольку торопился, то кое-что пропустил. Так что все, что он вводил, не отражалось на экране tty07. Иначе говоря, вместо того чтобы послать tty07 сообщение, он по ошибке получил файл под названием «tty07».

– Если бы этот человек ввел верную команду и так далее, сообщение сохранилось бы? – спросила я.

– Нет. Информация появилась бы на экране tty07 и оставалась бы там до тех пор, пока пользователь не стер бы ее. Но никаких свидетельств тому ни в твоем каталоге, ни где-то еще у тебя бы не было. Не было бы файла.

– То есть мы не можем знать, сколько раз кто-то посылал сообщения из моего каталога, если все делалось правильно.

– Да, верно.

– А как же этому «кому-то» удалось что-то прочесть в моем каталоге? – я вновь вернулась к главному вопросу.

– Ты уверена в том, что никто не мог знать твой пароль?

– Никто, кроме Маргарет.

– Она твой программист-аналитик?

– Да.

– А она не могла кому-нибудь сказать?

– Просто не представляю себе, – ответила я.

– О'кей. Можно войти и без пароля, благодаря корневым привилегиям, – сказала Люси. – Это мы сейчас как раз и проверим. Найди в файле «группа» корневую группу и посмотри, какие после нее перечислены пользователи.

Я начала набирать.

– Что у тебя получилось?

– Я еще не добралась до этого, – ответила я с плохо скрываемым раздражением.

Она медленно повторила свои инструкции.

– Я вижу три имени в корневой группе, – сказала я.

– Хорошо. Запиши их. Потом двоеточие, q, бам, и ты вышла из «группы».

– Бам? – озадаченно переспросила я.

– Восклицательный знак. Теперь займись паролем и посмотри, может, кто-нибудь с корневыми привилегиями окажется без пароля.

– Люси. – Я убрала руки с клавиатуры.

– Это просто узнать, потому что во втором поле ты увидишь зашифрованный пароль пользователя, если у него есть пароль. Если во втором поле нет ничего, кроме двух двоеточий, то у него нет пароля.

– Люси.

– Прости. Тетя Кей. Я опять очень тороплюсь?

– Я же не программист, работающий с ЮНИКС. Для меня это все равно, как если бы ты сейчас вдруг заговорила на языке суахили.

– Ты могла бы научиться. ЮНИКС действительно интересная штука.

– Спасибо, но дело в том, что сейчас у меня нет времени учиться. Кто-то влез в мой каталог. У меня там секретные документы и отчеты. Не говоря уже о том, что кто-то, возможно, читает мои файлы, кто-то еще что-то ищет, неизвестно кто и зачем.

– Ну, с первой частью вопроса разобраться несложно, если только нарушитель не набирает код по модему неизвестно откуда.

– Но сообщение это было послано кому-то в моем офисе, в какой-то наш аппарат.

– Это вовсе не означает, что кто-то из своих не мог прибегнуть к чужой помощи, тетя Кей. Возможно, тот, кто что-то вынюхивает, ничего не знает о ЮНИКС, но ему необходимо было влезть в твой каталог, и он нашел себе какого-нибудь программиста.

– Тут не до шуток, – сказала я.

– Может, это и так, но в любом случае, на мой взгляд, твоя система не очень-то защищена.

– Когда тебе сдавать твою работу? – поинтересовалась я.

– После каникул.

– Ты ее уже закончила?

– Почти.

– Когда начинаются рождественские каникулы?

– В понедельник.

– Как насчет того, чтобы приехать сюда на пару дней помочь мне со всем этим делом? – спросила я.

– Ты шутишь.

– Нет, я говорю совершенно серьезно. Правда, на многое не рассчитывай. Я не слишком утруждаю себя украшением дома. Веточки пойнсеттии[2]и свечки на окнах. Но я что-нибудь приготовлю из еды.

– Без елки?

– Это смертельно?

– Да в общем нет. А снег идет?

– В этом нет никакого сомнения.

– Никогда не видела снега. Я имею в виду воочию.

– Дай-ка мне лучше поговорить с твоей матерью, – сказала я.

* * *

Подойдя к телефону, Дороти, моя единственная родная сестра, проявила чрезмерную заботу.

– Ты все так же много работаешь? Кей, ты работаешь больше, чем кто-либо другой из моих знакомых. Когда я кому-нибудь рассказываю о том, что ты моя сестра, это производит на людей большое впечатление. Как погода в Ричмонде?

– Есть шанс, что Рождество будет снежным.

– Как здорово. Хорошо бы Люси хоть разок встретить Рождество со снегом. У меня, например, ни разу не было такой возможности. Впрочем, нет, вру. Как-то на Рождество я каталась с Брэдли на лыжах где-то на Западе.

Я не могла вспомнить, кто такой Брэдли. Несколько лет назад я перестала следить за многочисленными сменами друзей и мужей моей младшей сестры.

– Мне бы очень хотелось, чтобы Люси встретила Рождество со мной, – сказала я. – Ты не против?

– Ты не можешь приехать в Майами?

– Нет, Дороти. В этом году не получится. У меня сейчас несколько очень трудных дел, и заседания суда продлятся практически до самого кануна Рождества.

– Не представляю, как я буду встречать Рождество без Люси, – произнесла она с большой неохотой.

– Но ты же встречала уже как-то Рождество без нее. Например, когда каталась на лыжах с Брэдли где-то на Западе.

– Да, действительно. Но мне было очень тяжело, – сказала она в некотором замешательстве. – И всякий раз, когда мы отмечаем праздники порознь, я клянусь, что такое случается в последний раз.

– Понимаю. Но, может, еще один разок, – спросила я, устав от ее кокетливого упрямства. Я знала, что быстро она Люси не отпустит.

– Вообще-то меня сейчас поджимают сроки с моей последней книжкой, и я так или иначе просижу почти все праздники перед компьютером, – заговорила она, быстро меняя решение. – Может быть, Люси действительно будет лучше с тобой. Тут большого веселья не ожидается. Я тебе еще не рассказывала, что у меня теперь голливудский агент? Он просто чудо и знает всех нужных людей. Сейчас он договаривается насчет диснеевского контракта.

– Великолепно. Не сомневаюсь, что по твоим книжкам можно будет снять отличные фильмы.

Дороти писала превосходные детские книжки и завоевала несколько престижных наград. Однако в личной жизни оказалась не столь удачлива.

– Здесь у меня мама, – сказала моя сестра. – Она хочет тебя на пару слов. Послушай, мне так приятно было с тобой поболтать. Нам никогда не хватает времени. Последи за тем, чтобы Люси, кроме салатов, ела еще что-нибудь, и, предупреждаю, она замучает тебя своими физкультурными упражнениями. Я боюсь, как бы она не стала мужеподобной.

Прежде чем я успела что-то на это ответить, трубку уже взяла моя мама.

– Ну почему ты не можешь приехать сюда, Кейти? Здесь так солнечно, столько грейпфрутов, ты бы только посмотрела.

– Не могу, мама. Я очень сожалею, но никак.

– И Люси тоже уедет? Я правильно поняла? Ну и что мне тут делать? Есть индейку в одиночестве?

– А Дороти?

– Что? Ты шутишь? Она будет с Фрэдом. А я его терпеть не могу.

Прошлым летом Дороти вновь развелась. Я не стала спрашивать, кто такой Фрэд.

– Мне кажется, он иранец или что-то еще вроде этого. Он будет трястись над каждым центом, и у него волосы в ушах. Я знаю, что он не католик, и Дороти в последнее время совсем не ходит с Люси в церковь. Она просто собственноручно навлекает на ребенка беду.

– Мама, они тебя могут услышать.

– Нет, не могут. Я здесь сижу одна на кухне и гляжу на гору грязной посуды в раковине, зная, что Дороти ждет от меня, чтобы я все это перемыла. Точно так же она приходит ко мне домой, не приготовив обеда сама, в расчете на то, что это сделаю я. Она хоть раз предложила что-нибудь принести мне? Хоть раз вспомнила о том, что я пожилая женщина, чуть ли не инвалид? Может быть, тебе удастся хоть как-нибудь положительно повлиять на Люси.

– А в каком смысле Люси нуждается в положительном влиянии с моей стороны?

– Она ни с кем не дружит, кроме одной весьма странной девочки. А посмотри на ее спальню. Она напоминает нечто из научно-фантастических фильмов со всеми этими компьютерами, принтерами, какими-то деталями и прочим. Это ненормально для девочки ее возраста жить вот так в себе все время и не ходить никуда со сверстниками. Я беспокоюсь за нее ничуть не меньше, чем в свое время беспокоилась за тебя.

– Но со мной оказалось все в порядке, – заметила я.

– Ты слишком увлекалась всякими научными книжками, Кейти. И видишь, что из-за этого получилось с твоим браком?

– Мама, я хочу, чтобы Люси по возможности вылетела сюда завтра. Я со своей стороны все подготовлю и позабочусь о билете. Последи за тем, чтобы она взяла с собой самую теплую одежду. Все, чего у нее нет – типа зимней куртки, например, – мы купим здесь.

– Да ей, наверное, уже подойдет и твоя одежда. Когда ты ее в последний раз видела? На прошлое Рождество?

– Мне кажется, это было очень давно.

– Так знаешь, у нее с тех пор уже выросла грудь. А как она одевается!.. Ты думаешь, она спросила совета у бабушки, прежде чем отрезать свои шикарные волосы? Нет. Зачем?..

– Я должна позвонить насчет билета.

– Жаль, что ты не приедешь. Мы бы собрались все вместе, – чуть не плача, смешным голосом пролепетала она.

– Мне тоже очень жаль, – сказала я.

* * *

Поздним утром в воскресенье я ехала на машине в аэропорт по темным мокрым дорогам в мире из стекла. Подтаявший на солнце лед падал с телефонных линий, крыш и деревьев, разбиваясь о землю, словно сбрасываемые кем-то с неба хрустальные снаряды. Прогноз погоды обещал очередную бурю, и меня это даже обрадовало, несмотря на все сопряженные с этим неудобства. Я хотела посидеть в тишине возле огня со своей племянницей. Люси становилась взрослой.

Казалось, она родилась совсем недавно. Я никогда не забуду ее большие немигающие глаза, следящие за каждым моим движением в доме ее матери, и отчаянные капризы, когда я вдруг в чем-то не оправдывала ее маленьких ожиданий. Искреннее обожание Люси трогало и даже пугало меня. Благодаря ей я испытала глубокие чувства, какие мне были прежде неведомы.

Миновав службу безопасности, я встала возле прохода, с нетерпением оглядывая прилетевших пассажиров. Я ожидала увидеть пухленькую девчушку с длинными темно-рыжими волосами, как вдруг яркая молодая женщина, поймав мой взгляд, с улыбкой направилась ко мне.

– Люси! – воскликнула я, обнимая ее. – Боже мой. Я чуть было не узнала тебя.

У нее была короткая, нарочито небрежная прическа, подчеркивавшая ясно-зеленые глаза и не отмеченный мною прежде красивый овал лица. Вместо толстой оправы, которую она носила раньше, на ней была невесомая из панциря черепахи, придававшая ей вид хорошенькой серьезной студентки Гарвардского университета. Но больше всего меня поразили изменения в ее фигуре, потому что за то время, что я ее не видела, она превратилась из неуклюжего подростка в стройную длинноногую девицу спортивного вида, одетую в потертые облегающие джинсы на несколько дюймов короче стандартной длины, белую блузку с красным кожаным плетеным ремешком и мокасины на босу ногу. Из вещей у нее в руках был лишь ранец, и я краем глаза заметила блеснувший на ее лодыжке золотой браслет. Я могла почти со стопроцентной уверенностью утверждать, что она была не только без макияжа, но и без бюстгальтера.

– Где же твоя куртка? – спросила я по пути за багажом.

– Когда я сегодня утром вылетала из Майами, было двадцать шесть градусов.

– А сейчас ты заиндевеешь, пока дойдешь до моей машины.

– Мне просто никак не удастся замерзнуть по дороге к машине, если только она у тебя не в Чикаго.

– У тебя хоть свитер в чемодане есть?

– Ты никогда не замечала, что разговариваешь со мной так же, как бабушка разговаривает с тобой? Кстати, она считает, что я похожа на «пет-рокера». Это ее прикол нынешнего месяца. Вот что получается в результате слияния «пет-рока»[3]с «панк-рокером».

– У меня есть пара лыжных курток, вельветовые штаны, шапки, перчатки. Можешь носить все, что захочешь.

Взяв меня под руку, она понюхала мои волосы.

– Ты пока еще не куришь.

– Я пока еще не курю и ненавижу, когда мне напоминают о том, что я пока не курю, потому что тут же начинаю об этом думать.

– Ты лучше выглядишь, и от тебя не несет табаком. И ты не растолстела. Какой же это поганенький аэро-портишко, – воскликнула Люси, чей компьютерный ум допускал промахи по части дипломатии. – Почему он называется международный?

– Потому что здесь есть рейсы на Майами.

– А почему бабушка никогда не приезжает тебя навестить?

– Она не любит путешествовать и наотрез отказывается летать самолетом.

– Это более безопасно, чем ездить на машине. У нее с бедром все хуже, тетя Кей.

– Знаю. Ты получай свои вещи, а я пока что подгоню к выходу машину, – сказала я, когда мы подошли к багажной секции. – Но давай-ка сначала узнаем, на какую из вертушек они придут.

– Здесь их всего три. Как-нибудь разберусь. Оставив ее, я вышла на холодный свежий воздух, благодарная за несколько минут одиночества, чтобы кое-что обдумать. Происшедшие в Люси перемены, честно говоря, застали меня врасплох, и я вдруг засомневалась, как с ней обращаться. Люси всегда была непростым ребенком. С самого первого дня ее отличали не по годам взрослый ум, подчиненный детским эмоциям, и взбалмошность, особенно проявившаяся, когда ее мать вышла замуж за Армандо. Единственными моими козырями были рост и возраст. Но теперь Люси стала ростом с меня и разговаривала спокойным низким голосом. Это была уже не та девочка, которая могла убежать к себе в комнату, хлопнув дверью. Она уже не будет выходить из спора с криком, что ненавидит меня или рада, что я не ее мать. Я подсознательно готовилась к совершенно неожиданным изменениям в ее настроении и к спорам, из которых могла бы и не выйти победительницей. Я вполне представляла себе, как она с надменным видом выходит из дома и куда-то уезжает на моей машине.

Мы мало беседовали по дороге, потому что Люси была восхищена зимней погодой. Все вокруг таяло подобно ледяной скульптуре, а на горизонте зловещей серой полоской уже появлялся очередной холодный фронт. Когда мы въехали в тот район, куда я перебралась с тех пор, как она в последний раз побывала у меня, она стала внимательно смотреть по сторонам на роскошные дома с двориками, украшенными по-рождественски, и мощенные кирпичом дорожки. Какой-то мужчина, одетый, как эскимос, выгуливал свою старую располневшую собаку, а мимо не спеша проплыл черный «ягуар» с серыми от дорожной соли боками.

– Сегодня же воскресенье. А где дети, или здесь их нет? – спросила Люси таким тоном, словно это в чем-то меня изобличало.

– Почему же, есть.

Я свернула на свою улицу.

– Ни велосипедов во дворах, ни санок, ни беседок. Здесь что, никто никогда не гуляет?

– Здесь очень тихий и спокойный район.

– Поэтому ты его и выбрала?

– Отчасти. Кроме этого, здесь довольно безопасно и, надеюсь, это неплохое капиталовложение.

– Личная безопасность?

– Да, – ответила я, чувствуя себя не совсем уютно.

Она продолжала разглядывать проплывавшие мимо большие особняки.

– Небось приходишь домой, запираешься и никого не слышишь. И даже никого не видишь. Только если кто-то прогуливается с собакой. Но у тебя собаки нет. Много шутников навестило тебя в канун Дня всех святых?

– Все было спокойно, – уклончиво ответила я. И вправду мне позвонили в дверь лишь один раз, когда я работала у себя в кабинете. На экране видеомонитора я увидела на своем крыльце четверых шутников и, взяв трубку, уже было начала говорить им, что сейчас подойду, но тут услышала их разговор.

– Нет, там нет никакого трупа, – шептал маленький заводила.

– Есть, – утверждал «человек-паук». – Ее постоянно показывают по телевизору, потому что она режет мертвецов и раскладывает их по банкам. Мне отец говорил.

Поставив машину в гараж, я сказала Люси:

– Сейчас мы должны определить тебя в комнату, а потом мне первым делом нужно развести огонь и приготовить горячий шоколад. А там придумаем, что у нас будет на обед.

– Я не пью шоколад. У тебя есть кофеварка-экспресс?

– Разумеется.

– Было бы превосходно, если бы у тебя оказался еще и французский жареный кофе без кофеина. Ты знакома с соседями?

– Я знаю, кто они. Дай-ка я возьму этот чемодан, а ты неси сумку, чтобы я могла открыть дверь и отключить сигнализацию. Боже, какая тяжесть.

– Бабуля настояла, чтобы я взяла грейпфруты. Они очень даже ничего, но в них полно косточек. – Люси шла, озираясь по сторонам. – Ого. Прожекторы. Как называется этот шикарный стиль?

Может, ей надоест такой тон, если поменьше обращать внимания?

– Спальня для гостей находится там, – показала я. – Я могу поселить тебя наверху, если хочешь, но мне казалось, тебе будет лучше здесь, рядом со мной.

– Здесь просто замечательно. Если компьютер будет неподалеку от меня.

– Он у меня в кабинете. Это рядом с твоей комнатой.

– Я привезла с собой свои записи по ЮНИКСу, книжки и прочее. – Она остановилась перед раздвижными стеклянными дверями в гостиную. – Этот двор хуже, чем твой тот. У тебя здесь нет роз. – Это было сказано таким тоном, словно я подвела всех, кого только знала.

– Да, в этом саду мне еще работать и работать. И мне даже приятно, что все это у меня впереди.

Люси медленно озиралась по сторонам, и наконец ее взгляд дошел до меня.

– На дверях телекамеры, сенсоры, ограда, служба безопасности, еще что? Орудийные башни?

– Нет, орудийных башен здесь нет.

– У тебя здесь прямо Форт-Апачи, а, тетя Кей? Ты переселилась сюда, потому что Марк умер, и теперь во всем мире остались только плохие люди.

Это неожиданное замечание так сильно задело меня что на глаза немедленно навернулись слезы. Я прошла в спальню для гостей и поставила ее чемодан, потом проверила полотенца, мыло и зубную пасту в ванной. Вернувшись в спальню, я раскрыла занавески, проверила ящики комода, встроенный шкаф и подрегулировала отопление, в то время как моя племянница, сидя на краешке кровати, следила за каждым моим движением. Через несколько минут я была в состоянии посмотреть ей в глаза.

– Когда достанешь свои вещи, я покажу тебе шкаф, где ты сможешь покопаться, чтобы подобрать себе что-нибудь теплое из одежды, – сказала я.

– Ты никогда не видела его таким, каким его видели все остальные.

– Люси, нам нужно перевести разговор на что-то другое.

Я зажгла лампу и проверила, подключен ли телефон.

– Тебе лучше без него, – осуждающе добавила она.

– Люси...

– Он никогда не был для тебя тем, чем должен был быть. И никогда не стал бы, потому что он просто не был таким. И всякий раз, когда что-то было не так, ты менялась.

Я стояла возле окна и смотрела на спящий клематис и розы, примерзшие к подпоркам.

– Люси, тебе надо научиться быть несколько мягче и тактичнее. Нельзя просто вот так выпаливать все, что у тебя на уме.

– Как забавно это от тебя слышать. Ты ведь всегда говорила мне, как ненавидишь ложь и лицемерие.

– Нужно щадить чувства людей.

– Ты права. Но у меня ведь тоже есть чувства, – сказала она.

– Я чем-то тебя обидела?

– А как ты думаешь?

– Боюсь, что я чего-то не понимаю.

– Потому что ты совсем обо мне не думала. Поэтому ты и не понимаешь.

– Я всегда о тебе думаю.

– Это все равно что сказать: я богата, но я не дам тебе ни цента. Какая мне разница, о чем ты там втайне от меня думала?

Я не знала, что сказать.

– Ты мне больше не звонишь. Ты ни разу не приехала ко мне с тех пор, как он погиб. – В ее голосе звучала давно копившаяся боль. – Я писала тебе, но ты никогда не отвечала на мои письма. И вдруг вчера ты звонишь мне и просишь меня приехать, потому что тебе что-то понадобилось.

– Я не хотела, чтобы это выглядело именно так.

– С мамой то же самое.

Я закрыла глаза и прислонилась лбом к холодному стеклу.

– Ты переоценивала меня, Люси. Я далека от совершенства.

– Я не идеализировала тебя. Но я думала, что ты другая.

– Я не знаю, как мне защищаться, когда ты говоришь мне такое.

– А ты и не можешь защититься! Я смотрела, как серая белка прыгала по забору моего двора. Птицы клевали зернышки среди травы.

– Тетя Кей?

Когда я, повернувшись, посмотрела ей в глаза, я впервые увидела в них горечь.

– Почему мужчины всегда важнее меня?

– Нет, Люси. Это не так, – прошептала я. – Поверь мне.

На обед моей племяннице захотелось салата из тунца и кофе с молоком. Пока я сидела возле огня и редактировала статью для журнала, она копалась у меня в шкафу и в ящиках комода. Я старалась не думать о том, что кто-то берет мои вещи, складывает их не так, как я, и вешает мою куртку не на те плечики, на которых она висела. Люси обладала даром заставлять меня чувствовать себя в роли Железного Дровосека, ржавеющего в лесу. Неужели я становилась такой косной, серьезной, «взрослой», какую невзлюбила бы сама, будь я в ее возрасте?

– Ну, как тебе? – спросила она, появившись из моей спальни в половине первого. На ней был один из моих теннисных тренировочных костюмов.

– Мне кажется, у тебя ушло слишком много времени, чтобы найти себе только это. Однако он сидит на тебе превосходно.

– Я нашла еще кое-какие неплохие вещички, но в основном вся твоя одежда чересчур тяжеловата. Все какие-то официальные костюмы или темно-синего, или черного цвета, серый шелк в едва заметную полоску, хаки с кашемиром и белые блузки. У тебя, должно быть, штук двадцать белых блузок и примерно столько же галстуков. Кстати, тебе не стоит носить коричневое. А вот красного я у тебя что-то почти и не видела, хотя красный тебе идет, к твоим голубым глазам и светло-серым волосам.

– Пепельным, – поправила я.

– Пепел бывает серым и белым. Посмотри на огонь. А размер обуви у нас разный, дело не в том, что я ношу только «Коул-Хаан» или «Феррагамо». Зато я нашла черную кожаную куртку – блеск! Ты, случайно, в своей прошлой жизни не была мотоциклисткой?

– Это называется дубленка, и мне приятно, что ты с удовольствием будешь ее носить.

– А как насчет твоей парфюмерии и жемчугов? А джинсы у тебя есть?

– Из парфюмерии выбирай сама что хочешь. – Я рассмеялась. – И джинсы у меня, кажется, где-то есть. Наверное, в гараже.

– Покупки в магазине я хочу взять на себя, тетя Кей.

– Должно быть, я схожу с ума.

– Пожалуйста.

– Ну, ладно, посмотрим.

– Если ты не против, я бы хотела пойти в твой клуб и немного размяться. Я что-то все никак не отойду после самолета.

– Если ты здесь хочешь поиграть в теннис, я узнаю, сможет ли Тед найти время, чтобы поиграть с тобой. Мои ракетки лежат в стенном шкафу слева. Я как раз недавно начала играть новым Уилсоном. Мяч летит со скоростью сто миль в час. Тебе понравится.

– Нет, спасибо. Я лучше позанимаюсь на тренажерах или побегаю. А почему бы тебе не поиграть с Тедом, пока я буду заниматься, и мы бы могли поехать вместе?

Я послушно взяла телефон и набрала номер спортклуба «Уэствуд». У Теда было все расписано до десяти часов. Я дала Люси наставления и ключи от машины и после ее ухода, немного почитав возле огня, уснула.

Когда я открыла глаза, я услышала шорох углей в камине и тихий звон качаемых ветром колокольчиков за раздвижными стеклянными дверями. Медленно, большими хлопьями падал снег, небо было серо-черного цвета. Во дворе зажглись огни, в доме стояла такая тишина, что я слышала тиканье настенных часов. Было начало пятого, а Люси еще не вернулась из клуба. Я набрала телефон своей машины, но никто не ответил. Ей же никогда не приходилось ездить по снегу, с тревогой подумала я. Мне нужно было сходить в магазин купить на ужин рыбу. Я могла бы позвонить в клуб и попросить, чтобы ее позвали к телефону. Однако тут же я решила, что это было бы нелепо. Люси отсутствовала едва ли два часа. Она уже не ребенок. В половине пятого я вновь набрала номер телефона своей машины. В пять я позвонила в клуб, но ее не нашли. Я запаниковала.

– Вы уверены, что она не на тренажерах или не в женской раздевалке под душем? – переспросила я у женщины из клуба.

– Мы вызывали ее четыре раза, доктор Скарпетта. И я сама ходила искать. Я еще посмотрю. Если найду, я скажу ей, чтобы она немедленно вам позвонила.

– А вы не знаете, была ли она там вообще? Она должна была приехать в районе двух часов.

– Я сама приехала только в четыре. Я не знаю. Я вновь набрала телефон своей машины.

– Набранный вами телефон не отвечает... Я попыталась дозвониться до Марино, но его не было ни дома, ни на службе. Я вновь попыталась его найти в шесть часов. Я стояла на кухне возле окна. В бледном свете уличных фонарей медленно падал снег. Бродя по комнатам и продолжая набирать телефон машины, я чувствовала, как у меня сильно бьется сердце. В половине седьмого, когда я уже собиралась сообщать в полицию об исчезновении человека, зазвонил телефон. Вбежав к себе в кабинет, я уже потянулась к трубке и тут увидела, как на экранчике определителя номера зловеще высветились знакомые цифры. Те звонки прекратились после казни Уоддела. С тех пор я про них забыла. В замешательстве я застыла на месте, ожидая, что сейчас, после записанного на автоответчик моего сообщения, вызов, как обычно, прекратится. Но я была ошеломлена еще больше, когда узнала раздавшийся голос.

– Мне очень неприятно говорить вам это, док.

Схватив трубку и откашлявшись, я в полном недоумении воскликнула:

– Марино?

– Да, – ответил он. – У меня плохие новости.

Глава 4

– Где вы? – тут же спросила я, не отрывая глаз от номера на экранчике.

– В Ист-Энде, и снег тут сыплет как окаянный, – ответил Марино. – У нас труп. Женщина, белая. На вид обыкновенное самоубийство при помощи угарного газа, машина в гараже, шланг прикреплен к выхлопной трубе. Однако кое-какие детали кажутся весьма странными. Я считаю, вам хорошо бы подъехать.

– Откуда вы звоните? – спросила я настолько требовательно, что он, похоже, несколько растерялся. Я чувствовала, что он удивлен.

– Из дома покойной. Только что вошел. И тут еще кое-что. Дом открыт. Задняя дверь не заперта.

Я услышала стук гаражной двери.

– О Господи. Марино, не кладите трубку, – сказала я, вздохнув с облегчением.

Вслед за стуком закрывшейся кухонной двери я услышала хруст бумажных пакетов.

Прикрыв рукой трубку, я крикнула:

– Люси, это ты?

– Нет, снежная баба. Ты только посмотри, какой валит снег. Жуть!

Взяв ручку– с бумагой, я сказала Марино:

– Имя покойной и адрес?

– Дженнифер Дейтон. Два-один-семь, Юинг.

Имя мне ничего не говорило. Юинг находился неподалеку от Уильямсбург-роуд, в сторону аэропорта, в незнакомом мне районе.

Люси вошла в мой кабинет уже в тот момент, когда я собиралась положить трубку. У нее было румяное от мороза лицо, радостно искрящиеся глаза.

– Ну где тебя носило? – сорвалась я.

Улыбка тут же исчезла с ее лица.

– Да так, по всяким мелочам.

– Ладно, потом поговорим. Мне нужно ехать. Меня вызывают.

– Какие еще новости? – пожав плечами, уже с раздражением сказала она.

– Прости. К сожалению, люди не советуются со мной насчет того, когда им умирать.

Схватив пальто и перчатки, я поспешила в гараж. Заведя мотор, пристегнувшись и включив отопление, я стала смотреть по карте, куда мне ехать, и совершенно забыла открыть дверь гаража. Замкнутое пространство невероятно быстро заполняется дымом.

– Черт возьми, – строго отчитала я себя по поводу своей рассеянности и быстро открыла гаражную дверь.

Очень просто умереть, отравившись выхлопными газами автомобиля. Молодые влюбленные парочки на задних сиденьях машин с включенным двигателем и отоплением, погружаясь в сладкий сон в объятиях друг друга, так больше и не просыпаются. Самоубийцы превращают машины в небольшие газовые камеры и предоставляют другим решать их проблемы. Я забыла спросить у Марино, жила ли Дженнифер Дейтон одна.

Снежный покров достигал уже нескольких дюймов, и ночь от снега становилась светлее. У себя в районе я не встретила ни одной машины, было их очень мало и на центральном шоссе. Мысли беспорядочным хороводом кружились у меня в голове под непрекращающуюся рождественскую музыку, звучавшую по радио, и от каждой из них мне было страшно. Дженнифер Дейтон звонила мне по телефону и вешала трубку, или с ее аппарата звонил кто-то другой. И вот она мертва. Эстакада делала поворот над восточной частью города, где железнодорожные пути пересекались, как наложенные на тело швы, и бетонные автостоянки поднимались выше большинства зданий. Станция «Мэйн-стрит» выросла на фоне молочного неба с поседевшей от мороза черепичной крышей, часы на ее башне напоминали мутный глаз циклопа.

Я медленно миновала обезлюдевший торговый центр на Уильямсбург-роуд и, немного не доезжая округа Энрико, нашла Юинг-авеню с ее маленькими домиками и грузовичками или американскими машинами старых моделей перед ними. Возле номера двести семнадцать по обеим сторонам улицы и на подъезде к дому стояли полицейские машины. Пристроившись за «фордом» Марино, я взяла свой медицинский чемоданчик и пошла до конца грунтовой дорожки по направлению к дому, где светился, как рождественское украшение, гараж для одной машины. Вход был открыт, вокруг обшарпанного «шевроле» толпились полицейские. Марино сидел на корточках возле задней дверцы со стороны водителя и рассматривал кусок зеленого поливального шланга, тянувшегося от выхлопной трубы через частично открытое окно. Салон машины был весь в копоти, в холодном сыром воздухе чувствовалась вонь газа.

– Зажигание все еще включено, – сказал мне Марино. – В машине кончился бензин.

Женщине на вид было лет пятьдесят или около шестидесяти. Она сидела за рулем, завалившись на правый бок, открытые участки кожи на шее и руках – ярко-розового цвета. Засохшие пятна крови виднелись на коричневатой обшивке кресла под ее головой. С того места, где я стояла, мне не было видно ее лица. Раскрыв свой медицинский чемоданчик, я достала оттуда химический термометр, чтобы измерить температуру в гараже, и надела хирургические перчатки. Я спросила молодого полицейского, не мог бы он открыть передние дверцы машины.

– Мы как раз собирались заняться их обработкой, – сказал он.

– Я подожду.

– Джонсон, займись отпечатками на дверных ручках, чтобы док могла попасть в машину. – Он внимательно посмотрел на меня своими темными латиноамериканскими глазами. – Кстати, я Том Люцеро. У нас тут маленькая нестыковка. Начнем с того, что мне не нравится кровь на переднем сиденье.

– Насчет этого можно дать несколько предположительных объяснений, – сказала я. – Одно из которых – так называемый посмертный выдох. Он немного прищурился.

– При агональном отеке легких начинается кровотечение из носа и рта, – объяснила я.

– А-а. Но такого, как правило, не бывает, пока человек не начнет разлагаться, да?

– Как правило.

– Исходя из того, что нам известно, эта леди умерла, может быть, не больше чем двадцать четыре часа назад, и здесь такой холод, как в холодильнике морга.

– Да, действительно, – согласилась я. – Но если у нее работало отопление, плюс горячие выхлопы, в машине должно было быть довольно тепло до тех пор, пока не кончился бензин.

Марино всматривался внутрь сквозь закопченное окошко и сказал:

– Похоже, что отопление включено до отказа.

– Другой вариант, – продолжала я. – Потеряв сознание, она стала падать и ударилась лицом о руль, о панель управления или о сиденье. У нее могло начаться кровотечение из носа. Она могла прикусить язык, рассечь губу. Я не могу сказать, пока не осмотрю ее.

– Ну, хорошо, а посмотрите на ее одежду, – сказал Люцеро. – Весьма необычно, что она вышла на холод, пошла в холодный гараж, приделала шланг и села в холодную машину в одном халате.

Голубой халат по щиколотку, с длинными рукавами был из какого-то тоненького синтетического материала. У самоубийц нет какого-то определенного принципа одеваться. Было бы вполне разумно для Дженнифер Дейтон надеть теплую куртку и обувь, прежде чем выходить на улицу студеным зимним вечером. Однако, если она собиралась расстаться с жизнью, она знала, что недолго будет чувствовать холод.

Полицейские разобрались с дверцами машины. Я посмотрела на термометр. В гараже было около минус двух.

– Когда вы сюда приехали? – спросила я у Люцеро.

– Где-то около полутора часов назад. Разумеется, здесь было теплее, до того как мы открыли дверь, но не намного. Гараж не отапливается. Да и капот был холодный. Думаю, что и бензин кончился, и аккумулятор сел за много часов до того, как нас вызвали.

Когда дверцы были открыты, я сделала несколько фотографий, прежде чем подойти с другой стороны и посмотреть на голову покойной. Я пыталась ухватиться хоть за какую-то деталь, хоть за какую-то искорку, мелькнувшую а памяти. Но все было тщетно. Я не знала Дженнифер Дейтон. Я никогда прежде с ней не встречалась.

Ее осветленные волосы у основания были темными и крепко накрученными на маленькие розовые бигуди, несколько из которых раскрутились. Она была очень полной, но по ее тонким чертам лица я могла предположить, что когда-то она, возможно, считалась довольно привлекательной. Ощупав ее голову и шею, я не обнаружила ни трещин, ни переломов. Я дотронулась тыльной стороной ладони до ее щеки, затем попыталась перевернуть тело. Оно уже окоченело, кожа с той стороны лица, которой покойная лежала на сиденье, была бледной и пузырчатой от жара. Не похоже, чтобы ее тело переносили после смерти, и кожа не белела при нажатии. Она была мертва по меньшей мере часов двенадцать.

Лишь только когда я уже собралась надеть ей на руки пакеты, я что-то заметила под ногтем ее указательного пальца на правой руке. Чтобы лучше разглядеть, я достала карманный фонарик, затем вынула пластиковый конвертик для улик и пинцет. В коже под ногтем сидела крохотная металлическая зеленая чешуйка. Рождественская блестка, подумала я. Кроме этого, я обнаружила золотистые волокна, и не только под ногтем этого пальца, но и на других. Надев на ее руки коричневые бумажные пакеты и закрепив их на запястьях резинками, я обошла вокруг машины, чтобы посмотреть с другой стороны на ее ноги. Они полностью окоченели, и мне стоило труда вытащить их из-под руля и положить на сиденье. Осматривая подошвы ее толстых темных носков, я увидела приставшие к шерсти волокна, по виду очень похожие на те, что остались у нее под ногтями. Ни грязи, ни земли, ни травы на подошвах не было. Я мысленно забила тревогу.

– Нашли что-нибудь необычное? – поинтересовался Марино.

– Вы не заметили где-нибудь здесь домашних тапочек или шлепанцев? – спросила я.

– Не-а, – отозвался Люцеро. – Я же говорил вам, что мне показалось весьма странным, что она вышла из дому холодным вечером только в...

Я прервала его:

– У нас тут загвоздка. У нее чересчур чистые носки.

– Проклятье, – проворчал Марино.

– Надо ее везти в центр. – Я отошла от машины.

– Я сейчас распоряжусь, – вызвался Люцеро.

– Хочу осмотреть дом, – сказала я Марино.

– Да-да. – Сняв перчатки, он стал дуть себе на руки. – Я тоже хочу его осмотреть.

В ожидании санитарной бригады я прошлась по гаражу, внимательно глядя под ноги и стараясь никому не мешать. Ничего интересного там не было: традиционный набор садового инвентаря в сочетании с разным хламом, которому не нашлось места в доме. Я скользнула глазами по стопкам старых газет, плетеным корзинам, запыленным банкам с краской, ржавой решетке для углей, которая вряд ли использовалась на протяжении многих лет. В углу беспорядочными кольцами, напоминая зеленую безголовую змею, лежал тот самый поливальный шланг, от которого, похоже, и был отрезан кусок, приделанный затем к выхлопной трубе. Я присела возле отрезанного конца, не дотрагиваясь до него. Судя по пластиковому срезу, шланг отсекли под углом одним сильным ударом. На цементном полу неподалеку я заметила прямой рубец. Поднявшись, осмотрела висевшие на щите инструменты. Среди них были топор и кувалда, все ржавые и в Паутине.

Санитары появились с носилками и мешком для тела.

– Вы не нашли в доме ничего, чем она могла бы предположительно отсечь кусок шланга? – спросила я Люцеро.

– Нет.

Дженнифер Дейтон никак не хотела вылезать из машины, смерть сопротивлялась рукам живых. Я зашла с противоположной стороны, чтобы помочь. Трое из нас схватили ее под руки, а четвертый толкал ноги. Уложив ее в мешок и застегнув его, они унесли тело в снежную темноту, а мы с Люцеро пошли по дорожке в сторону дома, и я очень сожалела, что не потрудилась надеть сапоги. Мы вошли в кирпичный дом типа ранчо через заднюю дверь, которая вела на кухню.

Она выглядела недавно обновленной – черная кухонная техника, белые столы и шкафчики, обои с восточным узором в виде пастельных цветов на нежно-голубом фоне. Услышав голоса, мы с Люцеро пересекли узкий коридор с деревянным полом и остановились у входа в спальню, где Марино с еще одним полицейским осматривали ящики комода. Я долго смотрела по сторонам, отмечая своеобразные черты личности Дженнифер Дейтон. Ее спальня представлялась мне солнечной батареей, где она получала энергию и с ее помощью творила волшебство. Я вновь вспомнила, как она вешала трубку, и мне резко стало не по себе.

Стены, шторы, ковер, постель и плетеная мебель были белого цвета. На мятой постели, почти в самом изголовье, где подушки были прислонены к спинке кровати, на единственном чистом листе бумаги для пишущей машинки стояла хрустальная пирамидка. На комоде и на столе стояли другие, и еще маленькие были подвешены к раме окна. Я представляла себе, как комната наполнялась радугами и светом, отраженным от призматического стекла, когда сюда струились солнечные лучи.

– Впечатляет, а? – спросил Марино.

– Она была психически ненормальной? – поинтересовалась я в свою очередь.

– Скажем так: у нее был свой собственный бизнес, и занималась она им в основном здесь.

Люцеро подошел к стоявшему на тумбочке возле кровати автоответчику. Мигающий свет свидетельствовал о наличии сообщений, на табло светилась цифра тридцать восемь.

– Тридцать восемь сообщений с восьми часов прошлого вечера, – продолжил Люцеро. – Я кое-что бегло прослушал. Эта леди занималась гороскопами. Похоже, люди ей звонили, чтобы узнать, хорошим ли будет день, ждет ли их выигрыш в лотерее, смогут ли они расплатиться с долгами после Рождества.

Открыв крышку автоответчика, Марино при помощи перочинного ножа подцепил кассету с пленкой и положил ее в пластиковый конверт для улик. Меня заинтересовали кое-какие другие вещи на тумбочке, я подошла поближе, чтобы посмотреть. Рядом с записной книжкой и ручкой стоял стакан с каплей прозрачной жидкости. Нагнувшись к нему, я не почувствовала никакого запаха. Вода, подумала я. Возле него лежали две книжки в мягких обложках – «Парижская форель» Пита Декстера и что-то Джейн Робертс. Никаких других книг я в спальне не увидела.

– Хотелось бы на них взглянуть, – сказала я Марино.

– "Парижская форель", – удивился он. – Это что, о том, как рыбачить во Франции?

Однако он говорил на полном серьезе.

– С их помощью я, возможно, смогу понять, в каком состоянии она была перед смертью, – пояснила я.

– Пожалуйста-пожалуйста. Я попрошу специалистов проверить их, а потом отдам вам. Кстати, и с бумагой, я думаю, следует поступить аналогичным образом, – добавил он, имея в виду белый лист бумаги на кровати.

– Да, – с усмешкой отозвался Люцеро. – Вдруг она написала на том листе предсмертную записку невидимыми чернилами.

– Пойдемте, – позвал меня Марино. – Я хочу вам кое-что показать.

Мы пришли в гостиную, где в одном из углов ютилась искусственная рождественская елочка, наклонившаяся под тяжестью многочисленных безвкусных украшений и прочно опутанная мишурой и электрогирляндами. Под ней лежали коробки конфет, кексики, пена для ванн, стеклянная банка с содержимым, на вид похожим на ароматизированный чай, и керамический единорог с блестящими синими глазами и позолоченным рогом. Ковер с золотистым ворсом, как я полагала, объяснял происхождение тех волосков, которые я заметила на носках Дженнифер Дейтон и у нее под ногтями.

Вытащив из кармана маленький фонарик, Марино присел на корточки.

– Взгляните, – сказал он.

Я тоже села на корточки возле него, и лучик карманного фонаря осветил металлические блестки и кусок тонкого золотого шнура в густом ворсе ковра вокруг основания рождественской елки.

– Когда я здесь оказался, я первым делом посмотрел, были ли у нее под елкой какие-нибудь подарки, – сказал Марино, выключая фонарик. – Она явно раскрыла их раньше времени. И оберточная бумага вместе с поздравительными открытками были брошены в камин – там полно золы, кусочки фольги, которая еще не успела сгореть. Леди, что живет через улицу напротив, говорит, она заметила дым из трубы перед самыми сумерками вчера вечером.

– Она и есть та самая соседка, которая вызвала полицию? – поинтересовалась я.

– Да.

– Почему?

– Вот это мне еще неясно. Надо с ней поговорить.

– Когда будете с ней разговаривать, постарайтесь узнать о здоровье этой женщины, не было ли у нее психических отклонений, и тому подобное. Я бы хотела узнать, кто ее лечащий врач.

– Я собираюсь туда через пару минут. Можете пойти со мной и сами у нее узнать.

Продолжая присматриваться к деталям, я вспомнила про ждавшую меня дома Люси. В центре комнаты я обратила внимание на четыре маленьких квадратных вмятинки в ковре.

– Я тоже их заметил, – сказал Марино. – Похоже, кто-то приносил сюда стул, вероятно, из столовой.

Там вокруг стола стоят четыре стула. У всех квадратные ножки.

– Еще вы можете сделать вот что, – размышляла я вслух. – Проверить ее видеомагнитофон. Посмотреть, не ставила ли она его на запрограммированную запись какой-нибудь передачи. Это тоже могло бы нам помочь.

– Хорошая мысль.

Выйдя из гостиной, мы прошли через небольшую столовую с дубовым столом и четырьмя стульями с прямыми спинками. Лежавший на деревянном полу плетеный ковер выглядел совсем новым, либо по нему просто редко ходили.

– Похоже, что в основном она обитала в этой комнате, – сказал Марино по дороге через коридор в следующую комнату, которая явно служила ей офисом.

Комната была набита всеми атрибутами, необходимыми для ведения небольшого дела. Был здесь и факс, который я тут же осмотрела. Он был выключен, его шнур подключен к единственной розетке на стене. Я смотрела по сторонам, и все мне казалось еще более загадочным. Персональный компьютер, письменный стол и секретер завалены всякими бланками и конвертами. Полки книжных шкафов заставлены энциклопедиями и литературой по парапсихологии, астрологии, знакам зодиака, религиям Востока и Запада и тому подобной. Я заметила несколько переводов Библии и дюжину тетрадок с помеченными на них датами.

На письменном столе возвышалась стопка чего-то типа бланков подписки. Я взяла один из них. За триста долларов в год вы можете звонить не чаще одного раза в день, и Дженнифер Дейтон в течение трех минут расскажет вам ваш гороскоп, «основанный на точных сведениях о вашей личности, включая расположение планет в момент вашего рождения». За дополнительные двести долларов она будет составлять гороскоп на неделю. Оплатив счет, подписчик получает карточку с личным кодом, который действует на протяжении оплаченного времени.

– Какая же чертовщина! – воскликнул Марино, обращаясь ко мне.

– Полагаю, что она жила одна.

– Пока все говорит за это. Одинокая женщина, занимающаяся подобным бизнесом, – подходящая приманка для негодяя.

– Марино, вы знаете, сколько у нее телефонных номеров?

– Нет. А что такое?

Я рассказала ему про анонимные звонки, а он внимательно смотрел на меня, играя желваками.

– Мне нужно узнать, на одной ли линии у нее факс и телефон, – заключила я.

– Господи Боже мой.

– Если на одной и ее факс был включен в тот вечер, когда я позвонила по телефону, появившемуся на экране моего определителя номера, – продолжала я, – то это объяснило бы тот сигнал, который я услышала.

– Черт возьми, – воскликнул он, выдергивая из кармана своего пальто рацию, – почему же вы раньше мне об этом не сказали?!

– Я не хотела говорить об этом при остальных.

Он поднес рацию к губам:

– Семь – десять. – Потом, обращаясь ко мне: – Если вас беспокоили эти звонки, почему вы не сказали мне об этом еще несколько недель назад?

– Но они не так уж меня и беспокоили.

– Семь – десять, – раздался трескучий голос диспетчера.

– Десять – пять восемь – двадцать – один. Диспетчер связался с восемьсот двадцать первым.

– Мне нужно, чтобы вы набрали один номер, – сказал Марино, когда инспектор связался с ним по рации. – Телефон под рукой?

– Десять – четыре.

Марино продиктовал ему номер Дженнифер Дейтон и затем включил факс. Тут же раздались звонки, гудки и прочие звуки.

– Получили ответ на свой вопрос? – спросил меня Марино.

– Да, на один вопрос, но не на самый главный, – ответила я.

Соседку, жившую напротив и вызвавшую полицию, звали Мира Клэри. В сопровождении Марино я вошла во дворик ее обшитого алюминием дома, с горящим пластиковым Санта-Клаусом на переднем газоне и электрогирляндами в кронах самшитов. Не успел Марино позвонить, как дверь открылась, и миссис Клэри пригласила нас войти, даже не потрудившись узнать, кто мы такие. Я решила, что она, видимо, следила за нашим приближением из окна.

Она проводила нас в унылую гостиную, где возле электрокамина сидел ее муж. Его тощие ноги были слегка прикрыты, отсутствующий взгляд устремлен на экран телевизора, где какой-то мужчина намыливался душистым мылом. Многолетняя убогость ощущалась во всем. Обшивка была ветхой и засалилась в определенных местах от постоянного контакта с человеческим телом. На деревянной мебели толстым слоем лежала полировальная мастика, на стенах желтели пятна. В воздухе ощущался целый букет разнообразных невыветриваемых ароматов от еды, съеденной на передвижном столике перед телевизором не за один год.

Марино объяснял, зачем мы пришли, в то время как миссис Клэри суетилась, судорожно убирая с дивана газеты, уменьшая громкость звука телевизора и унося грязные тарелки на кухню. Ее муж не пожелал покинуть свой внутренний мир, его голова тряслась, как цветок на стебельке. Болезнь Паркинсона похожа на машину, которая отчаянно дрожит, перед тем как сломаться, словно знает, что ее ждет впереди, и протестует единственным посильным способом.

– Нет, мы ничего не будем, – сказал Марино в ответ на предложение миссис Клэри что-нибудь поесть и выпить. – Сядьте и постарайтесь успокоиться. Я знаю, что у вас был трудный день.

– Говорят, она в своей машине дышала этими газами. О Боже мой! – воскликнула она. – Я видела, что все окно в дыму, словно в гараже начался пожар. Я уже тогда поняла, что произошло самое страшное.

– Кто «говорят»? – спросил Марино.

– Полиция. Позвонив, я стала их ждать. Когда они подъехали, я тут же пошла посмотреть, все ли у Дженни в порядке.

Миссис Клэри не могла спокойно усидеть в кресле напротив дивана, на котором расположились мы с Марино. Ее седые волосы выбились из пучка, собранного на макушке, сморщенное лицо напоминало печеное яблоко, в глазах светились жадное любопытство и страх.

– Я знаю, что вы уже разговаривали с полицейскими, – сказал Марино, подвигая пепельницу поближе. – Но я хочу, чтобы вы все по порядку рассказали нам, начиная с того момента, когда вы в последний раз видели Дженнифер Дейтон.

– На днях...

– В какой день? – прервал ее Марино.

– В пятницу. Помню, как зазвонил телефон, я пошла на кухню взять трубку и увидела ее из окна. Она въезжала к себе во двор.

– Она всегда ставила свою машину в гараж? – спросила я.

– Всегда.

– А вчера? – уточнил Марино. – Вчера вы видели ее саму или ее машину?

– Нет. Но я вот выходила за почтой. Ее все не было – так бывает в это время года. Три, четыре часа – и все нет. Наверное, в половине шестого, а может, и позже я опять вспомнила про почту. Уже темнело, и я заметила, что из трубы дома Дженни шел дым.

– Вы уверены? – уточнил Марино. Она кивнула.

– Да-да. Я помню, как при этом подумала, что в такую ночь хорошо сидеть возле огня у камина. Но этим всегда занимался Джимми. Он так и не научил меня, как это делается. Если он что-то делал хорошо, то помощники ему были не нужны. Так что я оставила эту затею с огнем и купила электрокамин.

Джимми Клэри смотрел на нее. Я не могла понять, знает ли он, о чем она говорит.

– Я люблю готовить, – продолжала она. – В это время года я часто пеку. Я делаю сладкие пирожки и угощаю соседей. Вчера я хотела отнести один Дженни, но сначала я обычно звоню. Трудно сказать, дома ли хозяева, особенно если у них машина в гараже. Оставишь пирожок на коврике возле двери, а какая-нибудь собака его утащит. Вот я и попыталась ей позвонить, но там этот аппарат. Весь день я звонила, но она не подходила к телефону, и, сказать по правде, я начала немного беспокоиться.

– Почему? – спросила я. – У нее были какие-нибудь проблемы со здоровьем, какие-нибудь, о которых вы знали?

– Холестерин. Больше двухсот – так она как-то мне сказала. И высокое давление, но это у них семейное.

Я не видела у Дженнифер Дейтон никаких приготовленных по рецептам лекарств.

– Вы не знаете, кто был ее лечащим врачом? – поинтересовалась я.

– Не помню. Но Дженни верила в естественные способы лечения. Она говорила мне, что, когда она себя плохо чувствует, она медитирует.

– Судя по вашим словам, вы были чуть ли не подругами, – заметил Марино.

Беспрестанно теребившие юбку пальчики миссис Клэри напоминали непоседливых детишек-шалунишек.

– Я все время здесь, только если в магазин выйду. – Она взглянула на своего мужа, который опять уставился в телевизор. – Время от времени я заходила к ней, знаете, по-соседски. Бывало угощу чем-нибудь из своей стряпни.

– А она была общительной? – спросил Марино. – К ней часто кто-нибудь приходил?

– Знаете, она работала дома, но, кажется, в основном по телефону. Хотя время от времени к ней кто-то приходил.

– Вы кого-нибудь знали?

– Не помню.

– Вы не заметили, приходил ли к ней кто-нибудь прошлым вечером? – спросил Марино.

– Не заметила.

– Когда вы вышли за почтой и увидели дым из трубы, у вас не создалось впечатление, что у нее гости?

– Никакая машина не стояла. Ничто не натолкну меня на мысль о том, что у нее гости.

Джимми Клэри мирно задремал. Во сне он что-то бормотал.

– Вы сказали, она работала дома, – обратило к ней я. – Вы не знаете, чем она занималась?

Миссис Клэри посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Подавшись вперед, она понизила голос.

– Я знаю, что люди говорят.

– И что же? – поинтересовалась я.

Она поджала губы и покачала головой.

– Миссис Клэри, – вступил Марино, – что бы вы ни рассказали, может нам помочь. Я знаю, вы хотите помочь.

– В двух кварталах отсюда есть методистская церковь. Ее видно. Колокольня ночью горит. Она горит с тех пор, как ее построили три-четыре года назад.

– Я видел эту церковь, когда ехал сюда, – ответил Марино. – Какое она имеет отношение...

– Ну вот, – оборвала она, – Дженни приехала сюда, кажется, в начале сентября. Я так и не могла этого понять. Свет колокольни. Посмотрите, когда поедете домой. Конечно... – Она помолчала с некоторым разочарованием на лице. – Может, уже больше и не будет.

– Что не будет? – спросил Марино.

– Гаснуть, а потом опять зажигаться. Я такого никогда не видела. Минуту горит, а потом смотришь из окна, а там – темнота, словно церкви и нет вовсе. Потом опять посмотришь – опять горит, как будто всегда горела. Я следила по времени. Минуту горит, две не горит, потом три горит. Иногда по целому часу горит. Совсем беспорядочно.

– Какое это имеет отношение к Дженнифер Дейтон? – спросила теперь уже я.

– Я помню, это было вскоре после ее приезда, за несколько недель до того, как у Джимми случился удар. Был холодный вечер, и он разводил огонь. Я на кухне мыла посуду, и мне было видно из окна, что колокольня горела, как всегда. Он пришел на кухню налить себе что-нибудь выпить, а я говорю: «Ты же знаешь, в Библии написано о том, что человек должен быть напоен духом святым, а не вином». Он в ответ: «Я пью не вино, а бурбон». И тут прямо сразу после его слов колокольня потухла. Словно церковь вдруг исчезла. И я сказала: «Вот тебе и слово Божье. Вот он тебе и ответил насчет тебя и твоего бурбона».

Он расхохотался так, словно я рехнулась, но больше не выпил ни капли. Каждый вечер он подходил к окну над раковиной в кухне и стоял смотрел. Одну минуту колокольня горела, потом гасла. Я не разубеждала Джимми в том, что это дело рук Господа – пусть думает все, что угодно, лишь бы не пил. С церковью никогда такого не было до приезда мисс Дейтон.

– А в последнее время свет все так же зажигался и гас? – поинтересовалась я.

– Прошлой ночью все было по-прежнему. Сейчас – не знаю. Говоря по правде, я не смотрела.

– Так вы думаете, что она как-то влияла на освещение церковной колокольни, – мягко уточнил Марино.

– Я говорю о том, что не один человек уже давно пришел к такому мнению о ней.

– К какому мнению?

– К такому, что она – ведьма, – заявила миссис Клэри.

Муж захрапел, но жена, казалось, не слышала этих жутких сдавленных звуков.

– Значит, насколько я понял, ваш муж занемог примерно с того времени, как мисс Дейтон переселилась сюда, и с освещением тоже стали твориться непонятные вещи, – заметил Марино.

Она показалась несколько удивленной.

– Да, именно так. С ним случился удар в конце сентября.

– Вы не думали, что это могло быть как-то связано? Что, скажем, Дженнифер Дейтон имеет к этому какое-то отношение, как, например, по-вашему, она имеет отношение к освещению церкви?

– Джимми к ней не очень-то. – Миссис Клэри готова была разговориться.

– Вы имеете в виду, что они недолюбливали друг друга? – уточнил Марино.

– После переезда она пару раз приходила попросить его помочь кое-что сделать в доме, мужскую работу. Я помню, как-то раз у нее было что-то с дверным звонком, и она пришла в страхе, что у нее может начаться пожар от замыкания. Джимми пошел к ней. Потом, кажется, у нее еще потекла посудомойка. Джимми всегда был таким мастеровым.

Она взглянула на своего спящего мужа.

– Но пока вы так толком и не сказали, почему он ее недолюбливал, – заметил Марино.

– Он говорил, что не любит туда ходить, – сказала она. – Ему не нравилось в доме – повсюду эти стекляшки. И телефон постоянно звонит. Но напугало его то, что она сказала ему, что может узнавать будущее людей и ему предскажет все бесплатно, если он будет помогать ей с какими-нибудь мелочами по дому. И ответ его я помню так, словно это было вчера: «Нет, благодарю вас, мисс Дейтон. Мое будущее в руках Миры, и она распланировала его по минутам».

– Я бы хотел знать, не считаете ли вы, что у кого-то могла возникнуть ссора с Дженнифер Дейтон, и этот кто-то мог захотеть сделать ей что-то плохое? – спросил Марино.

– Вы думаете, ее кто-то убил?

– Сейчас мы многого не знаем. Мы должны рассмотреть все варианты.

Она обхватила себя, скрестив руки под чахлой грудью.

– А что вы можете сказать по поводу ее душевного состояния? – спросила я. – Она когда-нибудь казалась вам подавленной? Были ли у нее какие-нибудь проблемы, которые она, казалось, не могла никак решить, особенно в последнее время?

– Я не была с ней настолько близко знакома. – Миссис Клэри избегала моего взгляда.

– Может быть, вы знали, что она ходила к каким-нибудь врачам?

– Я не знаю.

– А родственники? У нее была семья?

– Понятия не имею.

– А телефон? – затем спросила я. – Она сама подходила, когда была дома, или у нее всегда работал автоответчик?

– Мне казалось, что, когда она была дома, она сама подходила к телефону.

– Поэтому-то вы и забеспокоились сегодня днем, когда она не брала трубку в ответ на ваши звонки, – подсказал Марино.

– Именно поэтому.

Мира Клэри слишком поздно сообразила, что она только что сказала.

– Интересная вещь, – заметил Марино.

По ее шее вверх пополз румянец, и руки застыли.

– А откуда вы узнали, что она была сегодня дома? – спросил Марино.

Она не отвечала. У ее мужа в груди что-то заклокотало, он закашлял и открыл глаза.

– Я, видимо, просто так подумала. Потому что я не видела, как она выезжала на машине... – голос миссис Клэри затих.

– Может, вы туда сегодня днем ходили? – подсказал Марино, словно стремясь ей помочь. – Угостить ее пирожком или просто поприветствовать, и подумали, что ее машина в гараже?

Она промокнула слезы возле глаз.

– Я все утро была на кухне, пекла и не видела, чтобы она выходила за газетой или уезжала куда-нибудь на машине. И вот попозже я вышла из дома, решила зайти к ней и позвонила в дверь. Никто не открыл. Я заглянула в гараж.

– Вы говорите, что видели все окна в дыму, и не подумали, что могло что-то случиться? – спросил Марино.

– Я не знала, что это значит, не знала, что делать. – Ее голос зазвучал на несколько октав выше. – О Господи! О Боже мой! И почему я никого не позвала тогда. Может, она была еще...

– Не знаю, была ли она тогда еще жива, – оборвал Марино, – не знаю, осталась ли бы она жива. Он выразительно посмотрел на меня.

– Когда вы заглянули в гараж, вы слышали, как работал мотор машины? – поинтересовалась я у миссис Клэри.

Она потрясла головой и высморкалась. Марино поднялся и сунул свой блокнот в карман пальто. Он выглядел расстроенным, словно мягкотелость и ненадежность миссис Клэри глубоко разочаровали его. К этому времени мне были хорошо известны все до единой его роли.

– Я должна была позвонить раньше, – дрожащим голосом произнесла Мира Клэри, обращаясь ко мне.

Я не ответила. Марино уставился на ковер.

– Мне нехорошо. Я должна пойти лечь.

Вытащив из бумажника свою визитную карточку, Марино протянул ее ей.

– Если вам в голову придет что-нибудь, на ваш взгляд, полезное для меня, позвоните.

– Да, сэр, – ответила она слабым голосом. – Я обещаю.

– Вы приступите прямо сегодня? – спросил у меня Марино, когда мы вышли на улицу.

Снега навалило уже по щиколотку, и он все продолжал идти.

– Утром, – ответила я, доставая из кармана ключи.

– Ну, и что вы думаете по поводу всего этого?

– Я думаю, что из-за своего необычного рода занятий она подвергалась большому риску стать жертвой какого-нибудь негодяя. Еще я думаю, что ее определенно одинокое существование, судя по тому, что говорила миссис Клэри, и тот факт, что она раньше времени открыла свои рождественские подарки, подкрепляют легкую версию о самоубийстве. Однако главная загвоздка в ее чистых носках.

– Вы все абсолютно правильно поняли, – подтвердил Марино.

Дом Дженнифер Дейтон был освещен, и к нему по дорожке задним ходом подъезжал грузовик с цепями на покрышках. Голоса рабочих едва доносились из-за снега, и все машины на улице полностью побелели и приняли округлые очертания.

Я обратила внимание, что Марино смотрел куда-то поверх крыши дома мисс Дейтон. В нескольких кварталах на фоне перламутрово-серого неба четко вырисовывалась та самая церковь, ее зловещие очертания напоминали ведьминскую шляпу. Сводчатые ниши смотрели на нас пустыми траурными глазницами, и вдруг неожиданно зажегся свет. Он заполнил ниши и рельефные поверхности бледной охрой, и их очертания, строгие, но уже смягченные, словно парили в ночи.

Оглянувшись на дом Клэри, я заметила, как шевельнулись шторки на кухонном окне.

– О Господи, меня здесь нет. – Марино направился через улицу.

– Вы хотите, чтобы я озадачила Нилза по поводу ее машины? – крикнула я ему вслед.

– Да, – отозвался он. – Было бы неплохо.

* * *

Когда я вернулась домой, у меня горел свет, и из кухни доносились соблазнительные ароматы. В камине горел огонь, и стоявший возле него столик был накрыт на двоих. Бросив на диван свой медицинский чемоданчик, я огляделась и прислушалась. Из моего кабинета, находившегося через холл, слышался слабый стук клавиш.

– Люси? – позвала я, снимая перчатки и расстегивая куртку.

– Я здесь.

Стук клавиш продолжался.

– Ты что-то готовишь?

– Ужин.

Я направилась к себе в кабинет и увидела там свою племянницу, сидящую за моим письменным столом и внимательно глядящую на монитор компьютера. Я поразилась – она была в ЮНИКС, ей как-то удалось войти в центральный компьютер.

– Как это у тебя получилось? – спросила я. – Я же не называла тебе ни команды, ни имени пользователя, ни пароля – ничего.

– А мне и не надо. Я нашла файл, из которого узнала команду. Плюс тут у тебя есть программы с именем пользователя и паролем, так что не надо никаких подсказок. Только небольшой риск. Имя пользователя – Марли, а пароль – «мозг».

– Ты опасный человек. Я подвинула стул поближе.

– Кто такой Марли? – Она продолжала набирать.

– Мы вместе учились в медицинском институте. Марли Скейтс два года сидел рядом со мной на лабораторных. Он сейчас где-то работает нейрохирургом.

– Ты была в него влюблена?

– Мы никогда с ним не встречались.

– А он был в тебя влюблен?

– Ты задаешь слишком много вопросов, Люси. Нельзя спрашивать у людей все, что тебе вздумается.

– Нет можно. У людей есть право не отвечать.

– Так легко обидеть.

– Кажется, я догадалась, как кто-то влез в каталог, тетя Кей. Помнишь, я упоминала программные средства?

– Да.

– Так вот, кто-то располагает корневыми привилегиями без пароля. Я думаю, что этим воспользовались, и покажу тебе, что могло произойти. – Ее пальцы во время разговора, не останавливаясь, скользили по клавиатуре. – Сейчас я войду в меню системы, проверю учет входа и постараюсь поискать определенного пользователя. Нажимаю g, и вот, пожалуйста. – Она провела пальцем по строчке на экране.

– Шестнадцатого декабря в семнадцать ноль шесть кто-то вошел с аппарата t-t-y-четырнадцать. У этого человека были корневые привилегии, и, предположительно, это тот, кто влез в твой каталог. Не знаю, что он там смотрел. Но двадцать минут спустя, в семнадцать двадцать шесть, он попытался послать сообщение «Я не могу это найти» какому-то t-t-y-0-семь и случайно получил файл. Он вышел из системы в семнадцать тридцать две, то есть сеанс продлился в общей сложности двадцать шесть минут. И, похоже, ничего напечатано не было. Я взглянула на зарегистрированные принтером распечатанные файлы и не увидела там ничего заслуживающего внимания.

– Дай-ка мне убедиться в том, что я все правильно поняла. Кто-то пытался послать сообщение с некоего t-t-y-четырнадцать некоему t-t-y-0-семь, – сказала.

– Да. И я проверила. И то и другое являются терминалами.

– Как мы можем определить, в каком офисе находятся эти терминалы? – спросила я.

– К моему удивлению, здесь нигде нет списка. Или я его еще не нашла. Если у меня ничего не получится, ты сможешь проверить шнуры, идущие к терминалам. Обычно они все обозначены. А если тебя интересует мое личное мнение, то я не думаю, что твой программист-аналитик является шпионом. Во-первых, ей известно твое имя пользователя и пароль. И еще, поскольку я предполагаю, что мини у нее в офисе, я также предполагаю и то, что она пользуется терминалом этой системы.

– Да.

– Название терминала твоей системы t-t-y-b.

– Так.

– Еще один способ узнать, кто это сделал, – просочиться к кому-нибудь в офис, когда там никого нет, но все подключено. Все, что тебе нужно сделать, это лишь войти в ЮНИКС и набрать: «кто я» – и система тебе ответит.

Отодвинув стул, она встала.

– Ты, наверное, голодна. У нас сегодня куриные грудки и холодный рисовый салат с кешью, перцем и кунжутным маслом. И хлеб. Гриль у тебя не сломан?

– Уже начало двенадцатого, и на улице валит снег.

– А я и не предлагала тебе есть на улице. Я просто хотела бы приготовить курицу на гриле.

– Где ты научилась готовить? Мы направлялись на кухню.

– Не у мамы. Как ты думаешь, почему я была такой толстушкой? Потому что ела всякую дрянь, которую она покупала. Всякие пирожки, «соду», пиццу, на вкус как картон. У меня расположенность к полноте благодаря мамочке. И я ей этого никогда не прощу.

– Нам нужно поговорить о том, что произошло сегодня днем, Люси. Если бы ты тогда не пришла домой, тебя бы уже искала полиция.

– Я позанималась часа полтора, потом приняла душ.

– Тебя не было четыре с половиной часа.

– Мне нужно было купить кое-что из продуктов.

– Почему ты не отвечала на телефонные звонки в машине?

– Я думала, что кто-то пытался дозвониться до тебя. И потом я не привыкла пользоваться телефоном в машине. Мне не двенадцать лет, тетя Кей.

– Я знаю, что тебе не двенадцать лет. Но ты живешь не здесь, и никогда здесь раньше не ездила. Я очень беспокоилась.

– Прости, – сказала она.

Мы ели при свете огня в камине, сидя на полу возле столика. Я выключила свет. Языки пламени колыхались, и вокруг плясали тени, словно празднуя какой-то волшебный миг в жизни моей племянницы и моей.

– Какой бы ты хотела рождественский подарок? – спросила я, протянув руку к своему бокалу с вином.

– Уроки стрельбы, – ответила она.

Глава 5

Люси долго не ложилась спать, работала с компьютером, и я не слышала ни звука из ее комнаты, проснувшись по будильнику рано утром в понедельник. Раздвинув занавески на окне в спальне, я смотрела на кружащиеся в свете фонарей во дворике пушистые хлопья. Снег был глубокий, и повсюду вокруг стояла тишина. Выпив кофе и пробежав глазами газету, я оделась и уже от самой двери вернулась. Пусть Люси уже и не двенадцать лет, я не могла просто так уйти, не взглянув, как она.

Проскользнув к ней в спальню, я увидела ее спящей на боку среди скомканных простыней, пуховое одеяло наполовину сползло на пол. Меня тронуло то, что на ней был тренировочный костюм, который она выкопала из моего комода. Мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь хотел спать в чем-нибудь из моих вещей. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я расправила простыни.

Поездка в центр города показалась мне просто жуткой, и я завидовала тем служащим, чьи офисы из-за снега были закрыты. Мы же, кому не выпало отдыхать, медленно ползли по шоссе, скользя и притормаживая, вглядываясь в лобовые стекла, которые не могли очистить дворники. Я думала, как буду объяснять Маргарет, что моя племянница сочла несовершенной защиту нашей компьютерной системы. Кто влез в мой каталог, и почему Дженнифер Дейтон, набирая мой номер, вешала трубку?

Мне не удалось добраться до офиса раньше половины девятого, но когда я вошла в морг, то от неожиданности остановилась посреди коридора. Возле нержавеющей стальной двери холодильника стояла словно наспех оставленная каталка с телом, укрытым простыней. Взглянув на бирку на ноге, я прочла имя Дженнифер Дейтон и посмотрела по сторонам. Никого не было ни в офисе, ни в рентгеновском кабинете. Я открыла дверь в секционную и увидела Сьюзан в спецодежде, звонившую по телефону. Она поспешно повесила трубку и поприветствовала меня нервным «доброе утро».

– Рада, что вам удалось добраться. Расстегивая куртку, я с удивлением смотрела на нее.

– Бен меня подвез, – сказала она, имея в виду моего администратора, у которого был джип с приводом на четыре колеса. – Нас пока здесь только трое.

– А что Филдинг?

– Он звонил несколько минут тому назад и сказал, что не может выбраться со своего двора. Я сказала ему, что у нас пока только один случай, но, если работы прибавится, Бен за ним заедет.

– Вы знаете, что наш «случай» странным образом приткнулся в коридоре?

Она замялась и покраснела.

– Я везла ее на рентген, и тут зазвонил телефон. Простите.

– Вы уже взвесили и измерили ее?

– Нет.

– Давайте начнем с этого.

Она вылетела из секционной, прежде чем я успела сказать что-то еще. Секретари и научные сотрудники, работавшие наверху в лабораториях, частенько входили и выходили из здания через морг, поскольку так было удобнее попадать на автостоянку. Этим же путем нередко пользовался и обслуживающий персонал. Поэтому оставлять тело без присмотра посреди коридора было крайне нежелательно и даже опасно, если цепь доказательств окажется в суде под вопросом.

Сьюзан вернулась, толкая впереди себя каталку, и мы принялись за работу в тошнотворном запахе разлагающегося мяса. Я принесла перчатки и пластиковый фартук, а затем закрепила на подставке разные формы и бланки. Сьюзан казалась притихшей и напряженной. Когда она потянулась к панели управления, чтобы подрегулировать компьютеризованные напольные часы, я заметила, что у нее дрожат руки. Может быть, у нее утренний приступ токсикоза.

– Все в порядке? – спросила я у нее.

– Небольшая усталость.

– Точно?

– Совершенно. Она весит ровно шестьдесят семь килограммов.

Я переоделась в свою зеленую робу, и мы со Сьюзан перевезли тело в рентгеновский кабинет и переложили его с каталки на стол. Откинув простыню, я подсунула под шею специальную подставку, чтобы не болталась голова. Ножа на горле была чистой, незакопченной и без ожогов, потому что ее подбородок находился у самой груди, когда она была в заведенной машине. Я не увидела никаких явных повреждений, ни ушибов, ни сломанных ногтей. Не было ни перелома носа, ни трещин на губах, и язык она не прикусывала.

Сьюзан сделала снимки и сунула их в процессор, в то время как я обследовала переднюю часть тела с лупой. Я собрала множество едва заметных белесых волосков, возможно, от простыни или постельного покрывала, и обнаружила такие же у нее на носках. На ней не было никаких украшений, и под халатом она оказалась голой. Я вспомнила ее помятую постель, подушки у изголовья и стакан с водой на тумбочке. В ночь перед смертью она накрутила волосы на бигуди, разделась и, возможно, какое-то время читала в постели.

Сьюзан, выйдя из проявочной, прислонилась к стене, уперевшись руками в поясницу.

– Что это за леди? – спросила она. – Она замужем?

– Похоже, она жила одна.

– Работала?

– Занималась своим бизнесом дома.

Мое внимание привлекла любопытная находка.

– Что за бизнес?

– Видимо, что-то вроде гадания.

Перышко было очень маленьким и закопченным. Оно пристало к халату Дженнифер Дейтон в области ее левого бедра. Доставая маленький пластиковый конверт, я пыталась вспомнить, не видела ли я у нее дома перьев. Возможно, подушки на ее кровати были набиты перьями.

– Вы нашли какие-нибудь доказательства того, что она увлекалась оккультизмом?

– Кое-кто из ее соседей, кажется, считал ее ведьмой, – ответила я.

– В связи с чем?

– Неподалеку от ее дома есть церковь. По их утверждениям, свет в церкви стал периодически то загораться, то гаснуть после того, как она переселилась в тот район несколько месяцев назад.

– Вы шутите.

– Я сама видела, как он зажегся, когда я уже собралась уезжать домой.

– Странно.

– Да, это выглядело странно.

– Может быть, там таймер?

– Вряд ли. То зажигающийся, то гаснущий свет не сэкономит электроэнергии. Если верить тому, что нам сказали, так продолжается всю ночь. Я видела только один раз.

Сьюзан ничего не сказала.

– Возможно, там что-то не в порядке с проводкой.

Действительно, думала я, продолжая работать, я позвоню в церковь. Они, может быть, даже и не знают об этом.

– Видели что-нибудь необычное в доме?

– Стекляшки. Необычные книги.

Молчание.

Затем Сьюзан воскликнула:

– Ну почему вы мне раньше не сказали?

– Простите? – Я подняла глаза.

Она, побледнев, как-то испуганно смотрела на тело.

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? – спросила я.

– Не нравится мне все это.

– Что именно?

– Это все равно что у кого-то СПИД или что-нибудь еще в этом роде. Тем более сейчас.

– Вряд ли у этой женщины может оказаться СПИД или...

– Надо было мне сказать. До того, как я до нее дотронулась.

– Сьюзан...

– Я училась в школе с девочкой, которая была ведьмой.

Я прекратила осмотр. Сьюзан застыла возле стены, прижав руки к животу.

– Ее звали Дорин. Она была на шабаше ведьм, и, когда мы учились последний год, она наслала проклятие на мою сестру-близнеца Джуди. Джуди погибла в автокатастрофе за две недели до выпуска.

Я уставилась на нее в недоумении.

– Вы же знаете, как я боюсь всего оккультного! Как тот коровий язык, например, утыканный иголками, который полицейские притащили пару месяцев назад. Он был завернут в бумагу со списком мертвецов. Его оставили на могиле.

– Это же была чья-то выходка, – спокойно напомнила я. – Тот язык оказался купленным в магазине, а имена ничего не значили – их просто списали с могильных памятников на кладбище.

– Нельзя шутить с сатанинскими силами, ни глупыми выходками, ничем. – Ее голос дрожал. – Я воспринимаю зло не менее серьезно, чем Господь.

Сьюзан была дочерью священника, но уже давно не имела никакого отношения к религии. Я никогда не слышала, чтобы она вспоминала как Бога, так и Сатану, кроме обычных восклицаний, не имеющих отношения ни к тому, ни к другому. Мне никогда не доводилось видеть ни малейшего намека на суеверный страх с ее стороны по какому бы там ни было поводу. Она чуть не плакала.

– Ну вот что, – тихо сказала я. – Поскольку сотрудников у меня не так уж много, вы идите отвечайте на телефонные звонки наверху, а я уж как-нибудь управлюсь здесь сама.

Ее глаза наполнились слезами, и мне тут же стало ее жалко.

– Ничего. – Я обняла ее и вывела из помещения. – Ну, хватит, хватит, – ласково повторяла я, пока она рыдала у меня на плече. – Хотите, Бен отвезет вас домой?

Она кивнула, еле слышно лепеча:

– Простите меня. Простите.

– Вам просто надо немного отдохнуть.

Усадив ее на стул в офисе морга, я стала звонить по телефону.

* * *

Дженнифер Дейтон не вдыхала ни окиси углерода, ни копоти, потому что к тому времени, когда она оказалась в своей машине, она уже больше не дышала вообще. Ее смерть была убийством, совершенно очевидным, и весь день я с нетерпением звонила Марино, оставляя ему сообщения, чтобы он связался со мной. Несколько раз я пыталась дозвониться до Сьюзан, справиться о ее самочувствии, но в ответ слышала лишь бесконечные длинные гудки.

– Я волнуюсь, – сказала я Бену Стивенсу. – Сьюзан не подходит к телефону. Когда вы отвозили ее домой, она не говорила, что куда-нибудь собирается?

– Она сказала, что собирается лечь спать. Он сидел за своим столом и разбирал ворох компьютерных распечаток. Из стоявшего на книжном шкафу радиоприемника тихо доносились звуки рок-н-ролла. Он пил мандариновую воду. Стивенс был молодым, хватким симпатичным юношей. Он много работал и, как говорили, любил походить по барам. Я нисколько не сомневалась в том, что, немного поработав в качестве моего администратора, он найдет себе что-нибудь более выгодное.

– Может, она отключила телефон, чтобы ей не мешали спать, – предположил он, включая калькулятор.

– Может быть.

Он занялся нашими бюджетными проблемами. Ближе к вечеру, когда уже начало темнеть, Стивенс позвонил мне.

– Звонила Сьюзан. Сказала, что ее завтра не будет. А сейчас у меня на проводе некий Джон Дейтон. Говорит, что он – брат Дженнифер Дейтон. Стивенс соединил нас.

– Здравствуйте. Говорят, вы производили вскрытие моей сестры, – промямлил мужской голос. – Э-э... Дженнифер Дейтон – моя сестра.

– Будьте добры, назовите ваше имя.

– Джон Дейтон. Я живу в Колумбии, Южная Каролина.

Я подняла глаза в тот момент, когда в дверях появился Марино, и жестом предложила ему сесть.

– Говорят, она подсоединила шланг к машине и покончила с собой.

– Кто говорит? – спросила я. – И не могли бы вы говорить погромче, пожалуйста.

– Не помню, кто именно, – сказал он после некоторой паузы. – Надо было бы записать, но меня это слишком потрясло.

Потрясения в его голосе не чувствовалось, он звучал настолько приглушенно, что я едва могла разобрать, что он говорит.

– Я очень сожалею, мистер Дейтон, – ответила я, – но запрос на любую информацию относительно ее смерти должен быть в письменной форме. Кроме вашего письменного запроса, мне понадобится еще и подтверждение того, что вы – ее родственник.

Он молчал.

– Алло? – сказала я. – Алло? Вместо ответа я услышала в трубке гудки.

– Странно, – сказала я Марино. – Вы уже познакомились с неким Джоном Дейтоном, который заявляет, что он – брат Дженнифер Дейтон?

– А, так вот кто это был? Черт. Мы пытались с ним связаться.

– Кто-то уже успел уведомить его о ее смерти.

– А вы не знаете, откуда он звонил?

– Предположительно из Колумбии, Южная Каролина. Он неожиданно повесил трубку. Похоже, Марино это не заинтересовало.

– Я только что от Вэндера, – сказал он, имея в виду Нилза Вэндера, главного эксперта по отпечаткам пальцев. – Он проверил машину Дженнифер Дейтон, плюс ее книги, что лежали возле кровати, и стихотворение, оказавшееся в одной из них. Что же касается чистого листка бумаги, что лежал у нее на кровати, то он до него еще не добрался.

– Что-нибудь уже есть?

– Немного. Мы прогоним все в компьютере, если появится необходимость. Вероятно, большинство отпечатков принадлежат ей. Вот. – Он положил маленькую папку для бумаг ко мне на стол. – Веселенькое чтиво.

– Думаю, вы захотите пропустить отпечатки пальцев через компьютер без лишней проволочки, – мрачно сказала я.

Взгляд Марино посуровел. Он помассировал виски.

– Дженнифер Дейтон совершенно точно не кончала жизнь самоубийством, – сообщила я. – Окиси углерода в ней оказалось не больше семи процентов. Сажи в дыхательных путях не было. Кожа приобрела ярко-розовый оттенок от холода, а не от отравления угарным газом.

– О, Господи, – произнес он.

Порывшись в лежавших передо мной бумагах, я протянула ему несколько листочков, затем достала из конверта фотографии шеи Дженнифер Дейтон.

– Как видите, – продолжала я, – нет никаких внешних повреждений.

– А что за кровь на сиденье машины?

– Следствие посмертного выдоха. Она начинала разлагаться. Я не обнаружила ни ссадин, ни ушибов, ни следов от пальцев. Однако вот здесь, – я показала ему фотографию шеи, сделанную во время вскрытия, – в грудинно-ключично-сосцевидных мышцах у нее с обеих сторон кровоизлияния. Кроме того, есть трещина подъязычной кости. Смерть явилась результатом асфиксии из-за оказанного на шею давления...

Марино неожиданно резко прервал меня:

– То есть вы ведете к тому, что ее задушили? Я показала ему другой снимок.

– Помимо этого, у нее на лице петехия, или, иначе говоря, точечные кровоизлияния. Все эти факты говорят об удушье. Да, ее убили, и я бы посоветовала как можно дольше не давать это в газеты.

– Мне, как вы понимаете, это не нужно. – Он взглянул на меня красными от усталости глазами. – В данный момент на мне висят восемь нераскрытых убийств. В Энрико не чешутся по поводу Эдди Хита, а его старик названивает мне чуть ли не каждый день. Не говоря уже о том, что в Мосби-Кортс сейчас идет настоящая нарковойна. Веселенькое Рождество! На черта мне все это?

– Дженнифер Дейтон тоже этого было не нужно, Марино.

– Ладно, продолжайте. Что вы там еще нашли?

– У нее действительно было высокое кровяное давление, как и говорила ее соседка миссис Клэри.

– Гм, – буркнул он, отводя от меня глаза. – А как вы это узнали?

– У нее была левосторонняя гипертрофия желудочка, или утолщение левой стороны сердца.

– А это бывает из-за высокого кровяного давления?

– Да. Очевидно, я обнаружу фибриноидные изменения в микроциркуляторной части сосудистого русла почек, или ранний нефросклероз. Я также предполагаю гипертензивные изменения в церебральных артериолах, но не могу с уверенностью говорить об этом, пока не посмотрю в микроскоп.

– Вы имеете в виду, что клетки мозга и почек при высоком кровяном давлении отмирают?

– Можно так сказать.

– Что-нибудь еще?

– Ничего существенного.

– А содержимое желудка? – спросил Марино.

– Мясо, овощи, частично переваренные.

– Алкоголь или наркотики?

– Никакого алкоголя. Насчет наркотиков пока не известно.

– Следы насилия?

– Ни травм, ни других признаков сексуальных домогательств. Я взяла мазок на наличие семенной жидкости, но результатов у меня еще нет. Во всяком случае, трудно что-либо утверждать.

По лицу Марино невозможно было судить о его реакции на все услышанное.

– У вас есть какие-нибудь соображения? – спросила я наконец.

– Я просто пытаюсь представить себе, как все это выглядело. Кто-то хорошенько потрудился, чтобы заставить нас подумать, что она отравилась газом в своей машине. Однако, мне кажется, он не собирался душить ее в доме. Видимо, придавив ее, он несколько перестарался, и она умерла. Может быть, он не знал о ее слабом здоровье, поэтому все так и получилось.

Я покачала головой.

– Это не имеет отношения к ее высокому давлению.

– Хорошо, тогда объясните, как она умерла.

– Скажем, у убийцы сильная правая рука. Обхватив левой рукой ее шею спереди, он взялся правой рукой за левое запястье и дернул вправо. – Я показала. – В результате эксцентрического воздействия на ее шею произошел перелом правой части подъязычной кости. Из-за сильного рывка случился коллапс верхних дыхательных путей, давление распространилось на сонную артерию. У нее могла наступить гипоксия, или кислородное голодание. Иногда в результате давления на шею возникает брадикардия, понижается частота сердечных сокращений, и у жертвы начинается аритмия.

– По результатам вскрытия вы можете сказать, что убийца применил захват, который явился причиной удушения? Другими словами – желая ее лишь усмирить, он не рассчитал силы?

– Я не могу этого утверждать.

– Однако это возможно.

– Это в пределах допустимого.

– Ладно вам, док, – раздраженно сказал Марино. – Выйдите хоть на секунду из роли свидетеля. В офисе еще кто-нибудь есть, кроме нас с вами?

Никого не было. Но нервы у меня были уже на пределе. Большинство моих сотрудников не явились на работу. Сьюзан повела себя весьма странным образом. Незнакомая мне Дженнифер Дейтон явно пыталась мне позвонить, и вдруг ее убивают, а какой-то мужчина, назвавшись ее братом, неожиданно вешает трубку во время разговора со мной. Не говоря уже о том, что Марино пребывал в отвратительном настроении. Когда я чувствовала, что теряю самообладание, я старалась быть максимально, беспристрастной.

– Послушайте, – ответила я, – очень даже возможно, что он схватил ее, пытаясь усмирить, и, переборщив, задушил случайно. Более того, я даже могу предположить, что он решил, будто она лишь потеряла сознание, и не подозревал о смерти, перенося ее в машину.

– Значит, мы просто имеем дело с каким-то кретином.

– Я бы на вашем месте не делала таких заключений. Но не исключено, что, если он, проснувшись завтра утром, прочтет в газетах о том, что Дженнифер Дейтон была убита, это будет для него крайней неожиданностью. Он начнет раздумывать, где он допустил ошибку. Именно поэтому я посоветовала пока воздержаться от каких-либо публикаций в прессе.

– Это большого труда не составит. Кстати, то, что вы не знакомы с Дженнифер Дейтон, вовсе не означает, что она вас не знала.

Я помолчала в ожидании объяснений.

– Я думал о том, что вам звонили и вешали трубку. Вы появляетесь на телевидении, в газетах. Может быть, она знала, что кто-то ее преследует, но не знала, к кому обратиться, и пыталась дозвониться до вас, надеясь на помощь. Но, услышав ваш автоответчик, от страха не знала, что сказать.

– Довольно мрачное предположение.

– А здесь почти все наши с вами предположения мрачные.

Он поднялся со стула.

– Я хочу вас кое о чем попросить, – сказала я. – Осмотрите ее дом. Сообщите мне, если найдете какие-нибудь перьевые подушки, куртки-пуховики, метелку из перьев для смахивания пыли – одним словом, все, что хоть как-то связано с перьями.

– А что?

– На ее халате я обнаружила маленькое перышко.

– Конечно. Я дам вам знать. Вы идете?

Услышав, как открылись и закрылись двери лифта, я оглянулась.

– Это Стивенс? – спросила я.

– Да.

– Мне надо еще кое-что сделать перед уходом, – сказала я.

* * *

После того как Марино сел в лифт, я подошла к одному из окон в конце коридора, из которого была видна автостоянка позади здания. Я хотела посмотреть, стоял ли там еще джип Бена Стивенса. Джипа не было, и я видела, как Марино, выйдя из здания, пошел по глубокому, освещенному уличными фонарями снегу. Добравшись до своей машины, он остановился и, прежде чем сесть за руль, стал яростно, словно наступивший на что-то мокрое кот, трясти ногами, чтобы стряхнуть снег. Я не знала, были ли у него на Рождество какие-нибудь планы, и пожалела, что не подумала о том, чтобы пригласить его на ужин. Это будет его первым Рождеством после развода с Дорис.

Возвращаясь назад по пустынному коридору, я заглядывала во все офисы подряд и проверяла терминалы компьютеров. К сожалению, ни один не был включен, и единственный шнур с номерной биркой оказался у Филдинга. Это был ни tty07, ни tty14. Потеряв надежду, я открыла офис Маргарет и включила свет.

Там, как обычно, все выглядело так, словно через комнату пронесся ураган, раскидавший по столу бумаги, перевернувший книги в книжном шкафу и сбросивший часть из них на пол. Бесконечные гармошки распечатки напоминали меха аккордеонов, неразборчивые записи и телефонные номера были приклеены к стенам и экранам терминалов. Мини-компьютер жужжал, как электронное насекомое, а на полке плясали многочисленные огоньки модемов. Сев на ее стул перед терминалом, я выдвинула ящик справа от себя и стала просматривать наименования файлов. Отыскав несколько поначалу, на мой взгляд, обещающих названий, я, к своему сожалению, вскоре обнаружила, что они не оправдали моих ожиданий. Оглянувшись, я заметила толстый пучок шнуров, поднимавшихся по стене позади компьютера вверх и уходивших в потолок. Каждый из них был идентифицирован.

И tty07, и tty14 были подсоединены непосредственно к компьютеру. Отсоединив сначала tty07, я пошла проверять терминалы от одного к другому, чтобы узнать, какой из них в результате оказался отключенным. Не работал терминал в кабинете Бена Стивенса, но, когда я вновь подсоединила шнур, он заработал. Тогда я взялась вычислять tty14, и каково же было мое удивление, когда отсоединение соответствующего шнура, похоже, никак не отразилось на работе терминалов. Все терминалы на столах моих сотрудников продолжали бесперебойно работать. И тут я вспомнила про Сьюзан. Ее офис находился внизу в морге.

Открыв дверь и войдя в кабинет, я тут же обратила внимание на две детали. Там не было никаких личных вещей вроде фотографий и каких-нибудь безделушек, а на висевшей над письменным столом книжной полке стояли многочисленные справочники по компьютерным программам, включая ЮНИКС. Я смутно припомнила, что прошлой весной Сьюзан записывалась на какие-то компьютерные курсы. Щелкнув выключателем на ее мониторе, я попробовала войти в компьютер и была поражена, когда система вдруг ответила. Ее терминал оставался подключенным и не мог быть tty14. И тут мне вдруг пришло в голову нечто настолько очевидное, что можно было бы расхохотаться, если б все не складывалось так ужасно.

Вернувшись наверх, я остановилась в дверях своего офиса, заглядывая внутрь, словно там работал некто, с кем я была незнакома. На письменном столе, на моем рабочем месте, лежали многочисленные результаты лабораторных исследований, извещения о вызовах, свидетельства о смерти и страницы корректуры редактируемого мной учебника по судебной медицине. Столик с микроскопом выглядел ничуть не лучше. У стены находились три высокие стойки с картотекой, а напротив стояла кушетка – недалеко от книжных шкафов, чтобы можно было без труда достать книги с книжных полок. Прямо позади моего стула стоял дубовый шкафчик, давным-давно приобретенный мною лично в магазине. Он был очень удобен благодаря своим запирающимся ящичкам, куда я могла складывать свои личные вещи и секретные документы. Ключ хранился под моим телефонным аппаратом, и я вновь вспомнила про прошлый четверг, когда Сьюзан разбила банки с формалином во время вскрытия Эдди Хита.

Я не знала номера своего терминала, потому что раньше мне это было ни к чему. Сев за свой стол и выдвинув клавиатуру, я попробовала войти в компьютер, но машина не реагировала на нажатия клавиш. Отключив tty14, я отключила себя.

– Проклятье, – пробормотала я, чувствуя, как внутри у меня все похолодело. – Проклятье!

Я не посылала никаких сообщений на терминал своего администратора. Я не печатала: «Я не могу это найти». Этот файл появился вечером в прошлый четверг, когда я находилась в морге. А Сьюзан нет. Я дала ей свои ключи и предложила ей полежать на диванчике в моем офисе, пока она не придет в себя от разлитого формалина. Неужели она не только проникла в мой каталог, но пересмотрела файлы и бумаги, лежавшие у меня на столе? Неужели она пыталась отправить сообщение Бену Стивенсу, потому что не могла найти того, что их интересовало?

Я вздрогнула, оттого что в дверях моего офиса неожиданно возник один из сотрудников лаборатории.

– Вечер добрый, – пробормотал он, просматривая пачку бумаг; его халат был застегнут до самого подбородка. Вытащив из пачки многостраничный отчет, он вошел в комнату, протягивая его мне.

– Я уже собирался положить его в ваш ящик для корреспонденции, – сказал он. – Но раз уж вы здесь, я отдам вам его лично в руки. Я закончил анализ того клейкого вещества, что вы обнаружили на запястьях Эдди Хита.

– Строительные материалы? – спросила я, просматривая первую страницу отчета.

– Совершенно верно. Краска, штукатурка, дерево, цемент, асбест, стекло. Обычно подобную смесь мы обнаруживаем при кражах со взломом, частенько на одежде подозреваемых, в манжетах, карманах, обуви и так далее.

– А на одежде Эдди Хита?

– Кое-что из этого было и на его одежде.

– Меня интересует краска, что вы можете о ней сказать?

– Я обнаружил пять разновидностей. Три из них – многослойные, то есть что-то красили и перекрашивали несколько раз.

– Краска автомобильная или строительная? – спросила я.

– Автомобильная только одна – акриловая, которую обычно используют как завершающий слой при покраске машин компании «Дженерал моторс».

Это могла быть краска с машины, на которой увезли Эдди Хита, подумала я. С таким же успехом она могла оказаться откуда угодно.

– Цвет? – поинтересовалась я.

– Синий.

– Многослойная?

– Нет.

– А что было на том участке тротуара, где нашли тело? Я просила Марино направить к вам то, что удастся смести с того места, и он обещал мне это сделать.

– Песок, грязь, кусочки асфальта и разный мусор, который обычно валяется вокруг мусорного контейнера. Стекло, бумага, зола, ржавчина, земля.

– Совсем не то, что вы обнаружили налипшим на запястья.

– Да. На мой взгляд, руки клейкой лентой ему связывали в таком месте, где были строительные материалы и птицы.

– Птицы?

– Это на третьей странице отчета, – пояснил он. – Я обнаружил множество частичек перьев.

Люси казалась какой-то неспокойной и раздраженной, когда я пришла домой. Ей явно не хватало чем заняться днем, потому что она решила сделать некоторую перестановку в моем кабинете. На новом месте оказались принтер, модем и все мои справочники по компьютерам.

– Зачем ты это сделала? – поинтересовалась я. Она сидела на моем стуле спиной ко мне и ответила, не поворачиваясь и не отрывая пальцев от клавиатуры:

– Так более логично.

– Люси, нельзя приходить в чужой офис и двигать все, как тебе хочется. А если бы я так сделала у тебя?

– У меня нет смысла ничего перестанавливать. У меня и так все стоит очень разумно. – Она оторвалась от клавиатуры и развернулась. – Посмотри, теперь ты сможешь достать до принтера, не поднимаясь со стула. Твои книги здесь у тебя под рукой, и модем совсем не мешает. И тебе не надо класть книжки, ставить кофейные чашки или еще что-нибудь на модем.

– Ты весь день тут так и просидела? – спросила я.

– А куда же мне деваться? Машину ты взяла. Я побегала здесь по окрестностям. Ты когда-нибудь пробовала бегать по снегу?

Подвинув стул, я открыла свой чемоданчик и вынула из него бумажный пакет, который мне дал Марино.

– Значит, тебе нужна машина.

– Я чувствую себя оторванной от мира.

– И куда бы ты поехала?

– В твой клуб. Больше не знаю куда. Мне просто нравится, когда есть выбор. Что это за пакет?

– Это Марино дал мне книги и стихотворение.

– С каких это пор он вдруг подался в литераторы? – Она встала и потянулась. – Я хочу сделать себе чашечку фиточая. Ты хочешь?

– Лучше кофе.

– Кофе тебе вреден, – сказала она, выходя из комнаты.

– Черт, – раздраженно пробормотала я, вытащив из пакета книги и стихотворение и обсыпав себе руки и одежду красным флуоресцентным порошком.

Нилз Вэндер, как обычно, все тщательно исследовал, и я совсем забыла о его новом страстном увлечении. Несколько месяцев назад он раздобыл новый источник света и списал лазер на металлолом. От «лума-лайта», который Вэндер, называя произведением искусства, при любом удобном случае принимался с любовью описывать, практически невидимые пушинки и волоски становились огненно-рыжими. Пятна спермы и наркотических веществ загорались, точно вспышки на солнце, и, главное, высвечивались отпечатки пальцев, которые невозможно было увидеть раньше.

Вэндер исследовал найденные у Дженнифер Дейтон книги в мягкой обложке по полной программе. Они были помещены в стеклянный сосуд, где подверглись воздействию паров цианоакрилового эфира, который реагирует на компоненты пота, выделяемого человеческой кожей. Затем Вэндер припорошил блестящие обложки книг красной флуоресцентной пудрой, которая сейчас оказалась на мне. И, наконец, положил книги под холодный синий «лума-лайт» и окрасил страницы пурпурным нингидрином. Я надеялась, что он будет вознагражден за свои старания. В награду же за свои я была вынуждена отправиться в ванную и почиститься влажной губкой.

Пролистывание страниц «Парижской форели» не выдало никаких откровений. Это был роман об убийстве чернокожей девушки, и если это имело какое-то отношение к истории Дженнифер Дейтон, то я так и не смогла понять какое. Другой роман рассказывал о том, как кто-то, видимо, из потусторонней жизни через автора романа общался с нашим миром. Для меня не было ничего удивительного в том, что мисс Дейтон, проявлявшая слабость ко всему трансцендентному, увлекалась подобной литературой. Однако больше всего меня заинтересовало стихотворение.

Оно было напечатано на листе белой бумаги, запачканном пурпурным нингидрином, и лежало в пластиковом пакете:

ДЖЕННИ

От поцелуев частых

Монетка, медный пенни,

Висевшая у Дженни,

Теплела на груди.

Весной ее нашел он,

Гуляя по дорожке

Недалеко от луга,

И Дженни подарил

Без лишних слов о страсти.

Он с нею счастлив был

И верил в талисман,

Хранивший от напасти.

Порос луг куманикой,

Пожухли все цветы.

Ушел он безвозвратно.

И талисман остывший

Покоится на дне

Глубокого пруда

В лесной глуши.

Под стихотворением не стояло ни даты, ни имени автора. Лист был сложен вчетверо, и на бумаге остались сгибы. Я встала и пошла в гостиную, где Люси уже накрыла столик, приготовив кофе и чай, и помешивала угли в камине.

– Ты что, не голодна? – поинтересовалась она.

– Вообще-то голодна, – ответила я, вновь взглянув на стихотворение и недоумевая, что бы оно могло означать. Была ли «Дженни» Дженнифер Дейтон? – А что бы ты сейчас съела?

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я бы не отказалась от бифштекса. Но только от хорошего, если коров не пичкали химикатами, – сказала Люси. – А ты не могла бы взять служебную машину, чтобы я на этой неделе попользовалась твоей?

– Обычно я не пользуюсь служебной машиной, за исключением тех случаев, когда выезжаю по вызову.

– Вчера вечером ты ездила на место происшествия, хотя тебя, кажется, официально не вызывали. Так что ты постоянно ездишь «по вызову», тетя Кей.

– Ну, ладно, – сказала я. – Почему бы нам не поехать и не отведать лучших бифштексов в городе. Потом заедем ко мне в офис, я пересяду в служебную машину, а ты поведешь мою. На дорогах кое-где еще остался лед. Ты должна пообещать мне, что будешь чрезвычайно осторожна.

– Я еще никогда не видела твоего офиса.

– Если хочешь, я тебе покажу.

– Ни за что. Только не ночью.

– Мертвецы не могут обидеть.

– Могут, – сказала Люси. – Папа обидел меня, когда умер. Он передал меня на воспитание маме.

– Давай одеваться.

– Почему каждый раз, когда речь заходит о нашей никудышной семье, ты переводишь разговор на другую тему?

Я направилась в свою спальню за курткой.

– Хочешь надеть мой черный кожаный жакет?

– Ага – вот ты опять за свое, – закричала она.

Мы спорили всю дорогу до ресторана «Рутс Крис стейк-хаус», и, когда я ставила машину на стоянку, у меня уже началась головная боль, и я окончательно возненавидела себя. Люси удалось вынудить меня повысить голос, а единственным человеком, которому это еще удавалось, кроме нее, была моя мать.

– Ну почему с тобой так сложно? – спросила я у нее шепотом, пока нас провожали до столика.

– Я хочу с тобой поговорить, а ты мне не даешь, – ответила она.

Появившийся тут же официант предложил заказать напитки.

– Дюарз с содой, – сказала я.

Люси заказала газированную воду, заметив, что мне не стоит пить, когда я за рулем.

– Это совсем немного. Впрочем, ты права. Лучше не надо. Ты опять начинаешь придираться. Как можно рассчитывать с кем-то подружиться, если так разговаривать с людьми?

– А я ни с кем и не рассчитываю подружиться. – Она отвела глаза и стала смотреть куда-то в сторону. – Это кто-то рассчитывает, что я подружусь. А может, я и не хочу иметь никаких друзей, потому что большинство людей мне скучны и неинтересны.

Мое сердце заныло от отчаяния.

– Думаю, что ты хочешь иметь друзей больше, чем кто-либо другой, Люси.

– Не сомневаюсь, что ты так думаешь. А еще ты, наверное, думаешь, что мне стоит через пару лет выйти замуж.

– Вовсе нет. Наоборот, я очень надеюсь, что этого не произойдет.

– Когда я сегодня копалась в твоем компьютере, я наткнулась на файл под названием «плоть». Зачем тебе файл с таким названием? – спросила моя племянница.

– Потому что у меня сейчас очень сложный случай.

– Мальчик по имени Эдди Хит? Я прочла про него в файле. Его нашли раздетым, возле мусорного контейнера. Кто-то вырезал у него куски кожи.

– Люси, тебе не следует читать такие вещи, – заметила я, и в этот момент раздался сигнал моего миниатюрного приемничка для вызовов. Я отцепила его от пояса на юбке и взглянула на номер.

– Извини, мне нужно на минуту отойти, – сказала я, выходя из-за стола. Нам уже несли напитки.

Я отыскала телефон-автомат. Было почти восемь часов.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал еще находившийся в офисе Нилз Вэндер. – Может, вы бы подъехали сюда, прихватив с собой дело Ронни Уоддела?

– Зачем?

– У нас тут беспрецедентный случай. Я и Марино тоже собираюсь пригласить.

– Хорошо. Скажите ему, чтобы он встретился со мной в морге через полчаса.

Когда я вернулась к столику, Люси поняла по выражению моего лица, что из-за меня очередной вечер будет испорчен.

– Извини, пожалуйста, – сказала я.

– Куда мы едем?

– Ко мне в офис, а потом в Сиборд-Билдинг.

Я вынула свой бумажник.

– А что это за Сиборд-Билдинг?

– Туда не так давно переехали наши лаборатории. Мы поедем вместе с Марино, – сказала я. – Ты уже давно его не видела.

– Такие типы, как он, не меняются и со временем лучше не становятся.

– Не надо так, Люси. Марино – не «тип».

– Судя по впечатлениям от прошлой моей встречи с ним, не могу с тобой согласиться.

– Ты тоже не отличалась особой вежливостью по отношению к нему.

– Кажется, это он обозвал меня соплюшкой.

– Ты, как я помню, тоже не особо стеснялась в выражениях и постоянно его перебивала.

Полчаса спустя, оставив Люси возле офиса морга, я поднялась наверх. Открыв дубовый шкафчик, я извлекла оттуда дело Уоддела и едва успела сесть в лифт, как внизу у входа раздался звонок. Марино был одет в джинсы и темно-синюю парку, на его лысеющей голове красовалась бейсбольная кепочка с надписью «Ричмонд брейвз».

– Вы еще не успели забыть друг друга, а? – спросила я. – Люси приехала на рождественские каникулы и помогает мне решить компьютерную задачку, – пояснила я по дороге на улицу.

Сиборд-Билдинг был через дорогу, напротив находившейся за моргом автостоянки и по диагонали от фасада станции «Мэйн-стрит». Там временно расположились офисы департамента здравоохранения, пока их прежнее здание очищали от асбеста. Часы на башне станции «Мэйн-стрит» напоминали полную луну, а на крышах высоких зданий мерцали красные огоньки, служившие предупреждением низко летящим самолетам. Где-то в темноте по рельсам прогрохотал поезд, земля под ногами отозвалась гулом и скрипом, словно корабль в открытом море.

Марино шел впереди, кончик его сигареты время от времени светился. Присутствие здесь Люси было для него нежелательным, и я знала, что она это чувствует. Когда он дошел до Сиборд-Билдинга, где в Гражданскую войну готовили провиант и прочие припасы для загрузки в товарные вагоны, я нажала на кнопку дверного звонка. Вэндер открыл нам почти в ту же секунду.

Он не поприветствовал Марино и не поинтересовался, кто такая Люси. Даже если бы инопланетянин появился с тем человеком, которому он доверял, он не стал бы задавать вопросов или ждать, пока его представят. Мы последовали за ним по лестнице на второй этаж, где старые коридоры и офисы были перекрашены в бронзово-серый цвет и укомплектованы столами, книжными шкафами и стульями с отделкой из вишневого дерева.

– Над чем это вы так поздно работаете? – поинтересовалась я, входя в помещение, где размещалась автоматическая система идентификации отпечатков пальцев, известная как АСИОП.

– Над делом Дженнифер Дейтон, – ответил он.

– Тогда зачем вам понадобилось дело Уоддела? – с удивлением воскликнула я.

– Хочу убедиться в том, что на прошлой неделе вы производили вскрытие именно того, кого звали Уодделом, – бухнул Вэндер.

– Что за чертовщина? О чем это вы? – в замешательстве уставился на него Марино.

– Готов вам продемонстрировать.

Он уселся за терминал, который выглядел как обыкновенный персональный компьютер. Терминал был соединен через модем с компьютером полицейского управления штата, где находилась база данных о более чем шести миллионах отпечатков пальцев. Он нажал на несколько клавиш, приводя в действие лазерный принтер.

– Четких линий очень мало, но вот тут кое-что у нас есть. – Вэндер начал нажимать клавиши, и на экране появился четкий белый отпечаток пальца. – Указательный палец правой руки, завиток узора. – Он указал на лабиринт линий за стеклом экрана. – Великолепный отпечаток, обнаруженный в доме Дженнифер Дейтон.

– Где именно в ее доме? – уточнила я.

– На одном из стульев в гостиной. Поначалу я решил, что тут какая-то ошибка. Однако – нет. – Вэндер не отрываясь смотрел на экран, потом, продолжая нажимать клавиши, сказал: – Отпечаток принадлежит все тому же Ронни Джо Уодделу.

– Но это невозможно! – пораженно воскликнула я.

– Не сомневался, что вам так покажется, – рассеянно отозвался Вэндер.

– Вы ничего не обнаружили в доме Дженнифер Дейтон, что бы могло свидетельствовать о ее знакомстве с Уодделом? – спросила я Марино, открывая дело Уоддела.

– Нет.

– Если у вас есть отпечатки Уоддела, сделанные в морге, – сказал Вэндер, обращаясь ко мне, – мы можем сравнить их с тем, что имеется в АСИОП.

Я вытащила два коричневых конверта и тут же почувствовала что-то неладное, ощутив, какие они были толстые и увесистые. Мое лицо запылало, когда, открыв поочередно оба конверта, я не нашла в них ничего, кроме фотографий. Конверта с десятью карточками отпечатков Уоддела не было. Подняв глаза, я увидела, что все смотрят на меня.

– Не понимаю, – произнесла я, ощущая на себе недоуменный взгляд Люси.

– У вас нет его отпечатков? – воскликнул пораженный Марино.

Я еще порылась в деле.

– Их здесь нет.

– Обычно этим занимается Сьюзан, да? – спросил он.

– Да. Всегда. Предполагалось, что она сделает два комплекта. Может быть, она отдала их Филдингу, а он забыл их мне отдать.

Я вынула свою записную книжку и принялась звонить по телефону. Филдинг был дома, но про карточки с отпечатками пальцев ничего не знал.

– Нет, я не видел, чтобы она снимала у него отпечатки, но я не слежу за всеми, кто чем занимается, – сказал он. – Я просто решил, что она отдала карточки вам.

Набирая номер телефона Сьюзан, я пыталась воспроизвести в памяти тот момент, когда она занималась карточками или окрашивала пальцы Уоддела чернилами.

– Вы не помните, не видели, как Сьюзан снимала отпечатки с Уоддела? – спросила я у Марино, слушая долгие гудки в трубке.

– При мне она этого не делала. А то я бы предложил ей свою помощь.

– Никто не подходит. Я повесила трубку.

– Уоддела кремировали, – сказал Вэндер.

– Да, – подтвердила я. Наступила пауза.

Затем вдруг Марино с неожиданной резкостью бросил Люси:

– Ты не выйдешь? Нам бы надо поговорить без посторонних.

– Вы можете посидеть в моем офисе, – предложил ей Вэндер. – Это последняя дверь справа по коридору.

Когда она ушла, Марино сказал:

– По идее, Уоддел просидел за решеткой десять лет, а этот отпечаток, что мы обнаружили на стуле Дженнифер Дейтон, никак не мог быть оставлен десять лет назад. Она даже не жила тогда в этом доме, потому что переехала туда всего несколько месяцев назад, и мебель в столовой выглядит совершенно новой. К тому же вмятины на ковре в гостиной подразумевают то, что стул из столовой мог быть перенесен туда в ночь ее смерти. Поэтому я и хотел, чтобы начали с отпечатков на стульях.

– Невероятно! – воскликнул Вэндер. – В данный момент мы не можем доказать, что казненный на прошлой неделе человек был Ронни Джо Уодделом.

– Возможно, есть какое-нибудь другое объяснение тому, как отпечаток Уоддела вдруг попал на стул в доме Дженнифер Дейтон, – предположила я. – Например, в тюрьме могла быть мастерская по изготовлению мебели.

– Это похоже на небылицу, – заявил Марино. – Во-первых, в камерах смертников не занимаются ни столярными работами, ни изготовлением номеров для автомобилей. Но даже в этом случае большинство людей вряд ли захотели бы иметь у себя дома мебель, сделанную в тюрьме руками уголовников.

– Тем не менее, – заметил Вэндер, обращаясь к Марино, – было бы любопытно, если бы вам удалось выяснить, откуда у нее этот столовый гарнитур.

– Не беспокойтесь. Это – первым делом.

– Все сведения об Уодделе после его ареста вместе с его отпечатками пальцев должны быть в одном файле в ФБР, – продолжил Вэндер. – Я получу дубликат их карты отпечатков и фотографию большого пальца из дела о Робин Нейсмит. У Уоддела были еще аресты?

– Нет, – ответил Марино. – По идее, Ричмонд должен быть единственным местом, где имеются его судебные материалы.

– И этот отпечаток, обнаруженный на стуле из столовой, единственный идентифицированный вами? – спросила я Вэндера.

– Разумеется, большинство отпечатков принадлежит Дженнифер Дейтон, – ответил он. – В частности, на книгах, что лежали возле ее кровати, и на том сложенном листке бумаги – стихотворении. Пара неизвестных отпечатков на ее машине, как легко предположить, могли быть оставлены теми, кто складывал ей в багажник продукты, или теми, кто заправлял ее машину. Пока это все.

– А с Эдди Хитом пока безуспешно? – спросила я.

– Там и работать-то было особо не над чем. Бумажный пакет, банка с соусом, шоколадный батончик. «Лума-лайт» ничего не высветил ни на его обуви, ни на одежде. Безуспешно.

Потом Вэндер проводил нас к выходу через помещение, где в запертых холодильниках хранилась кровь стольких уголовников, что хватило бы на население маленького городка; эти пробы ждали своей очереди, чтобы поступить в банк ДНК-данных штата. Напротив выхода стояла машина Дженнифер Дейтон, выглядевшая еще более жалко, чем я помнила, словно после смерти хозяйки с ней стали происходить драматические перемены в худшую сторону. Корпус с боков был изрядно помят от столкновений с другими машинами. Краска местами поцарапалась, местами облупилась, и под ней виднелась ржавчина. Виниловый верх выглядел обшарпанным. Остановившись, Люси заглянула внутрь через закопченное окно.

– Эй, не трогай ничего, – предупредил ее Марино.

В ответ Люси одарила его убийственным взглядом и мы все вышли на улицу.

* * *

Люси не стала дожидаться ни меня, ни Марино и сев в мою машину, прямиком укатила домой. Когда мы вошли, она уже сидела у меня в кабинете, плотно закрыв дверь.

– Узнаю-узнаю вашу родственницу, – заметил Марино.

– Вы тоже сегодня не на высоте.

Открыв решетку камина, я подбросила дров.

– Она не разболтает то, о чем мы говорили?

– Разумеется, нет, – устало ответила я.

– М-да. Конечно, вы доверяете ей, поскольку вы ее тетя. Однако уверен, что ей не следовало бы все это слушать, док.

– Да, я доверяю Люси. Она для меня много значит. Как, впрочем, и наши с вами отношения. И я надеюсь, что вы все-таки подружитесь. Прошу вас, бар открыт, или я с удовольствием приготовлю кофе.

– Кофе было бы хорошо.

Он сел на краешек каминной плиты и достал свой швейцарский перочинный нож. Пока я готовила кофе, он стриг себе ногти и бросал их в огонь. Я вновь набрала номер телефона Сьюзан, но там никто не подошел.

– Сомневаюсь, что Сьюзан унесла отпечатки, – сказал Марино, когда я ставила поднос с кофе на сервировочный столик. – Я тут подумал, пока вы были на кухне. Вспомнил, что она не брала отпечатки, когда я был тем вечером в морге, а я был там почти все время. Так что, если она не сделала этого сразу, как только привезли тело, то...

– Значит, это не было сделано, – сказала я, чувствуя все большую тревогу. – Охрана уехала в считанные минуты. Все происходило довольно суетно. Было уже поздно, и все устали. Сьюзан забыла, я была слишком занята своей работой и пропустила этот момент.

– Вы надеетесь, что она забыла. Я взяла свою чашечку с кофе.

– Судя по вашим рассказам, с ней что-то происходит. Я бы не доверял ей пока, насколько это возможно – сказал он.

Сейчас я и не доверяла ей.

– Нам надо поговорить с Бентоном, – продолжал Марино.

– Вы же видели Уоддела на столе, Марино. Вы видели, как его казнили. Я не могу поверить в то, что мы не можем с уверенностью сказать, что это был он.

– Не можем. Даже если сравним фотографии из полицейского архива с теми, что вы сделали в морге. Я не видел его с тех пор, как он сел больше десяти лет назад. Тот тип, которого они привели на «стул», был килограммов на тридцать тяжелее. Борода, усы и волосы были сбриты. Разумеется, насколько я помню, сходство было. Но я не могу сказать на сто процентов, что это был он.

Я вспомнила, как на днях встречала прилетевшую Люси. Она была моей племянницей. Мы не виделись с ней всего лишь год, и я почти не узнала ее. Я очень хорошо понимала, насколько ненадежно бывает зрительное опознание.

– Может, кто-то поменял заключенных, – предположила я. – Скажем, Уоддел на свободе, а кто-то другой был казнен. Но объясните мне, ради Бога, зачем?

Марино подложил побольше сахару себе в кофе.

– Назовите же мне причину, Марино. Зачем это могло быть нужно?

Он поднял глаза.

– Не знаю зачем.

В этот момент дверь моего кабинета открылась, и, повернувшись, мы увидели вышедшую оттуда Люси. Она пришла в гостиную и уселась на противоположной от Марино стороне каминной плиты. Марино повернулся спиной к огню, облокотившись на колени.

– Ты можешь рассказать мне что-нибудь про АСИОП? – обратилась она ко мне с таким видом, словно Марино и не было в комнате.

– А что ты хочешь узнать? – поинтересовалась я.

– Язык. И связана ли она с универсальным компьютером.

– Я незнакома с техническими подробностями. А зачем тебе?

– Я могу выяснить, не были ли изменены файлы.

Я чувствовала на себе взгляд Марино.

– Ты не можешь войти в компьютер полицейского управления штата, Люси.

– Возможно, я и могла бы, но не предлагаю действовать именно так. Могут быть и другие варианты. Марино повернулся к ней.

– Ты имеешь в виду, что можешь выяснить, менялись ли материалы Уоддела в АСИОП?

– Да. В виду я имею именно это.

На скулах Марино обозначились желваки.

– Я думаю, что если какой-то ловкач такое проделал, то это наверняка не так просто, чтобы какой-то чушок, увлекающийся компьютерными играми, смог его раскусить.

– Я – не чушок, увлекающийся компьютерными играми. И вообще не чушок.

Оба замолчали, продолжая оставаться на противоположных концах каминной плиты.

– Ты не можешь войти в АСИОП, – сказала я Люси.

Она спокойно взглянула на меня.

– Нельзя этого делать, пока не будет надежного, стопроцентного способа. Но даже в этом случае я бы предпочла, чтобы ты не стала этого делать.

– Не думаю, что это так. Если там что-то нечисто, ты знаешь, тетя Кей, я смогла бы выяснить.

– У девочки мания величия, – поднимаясь, сказал Марино.

– Вы могли бы попасть в двенадцать на тех настенных часах? – спросила его Люси. – Вот прямо сейчас, выхватив пистолет и прицелившись?

– Я не собираюсь поднимать стрельбу в доме твоей тетушки ради того, чтобы тебе что-то доказать.

– Попадете в двенадцать оттуда, где сейчас стоите?

– Да, черт возьми.

– Уверены?

– Да, абсолютно.

– У лейтенанта мания величия, – повернувшись ко мне, сказала Люси.

Марино отвернулся к огню, но я успела заметить мелькнувшую на его лице улыбку.

– У Нилза Вэндера только рабочая станция и принтер, – продолжала Люси. – Он соединен с компьютером полицейского управления штата через модем. Это всегда так было?

– Нет, – ответила я. – До переезда в новое здание аппаратов было гораздо больше.

– Каких?

– Все состояло из нескольких отдельных компонентов. Но сам компьютер был очень похож на тот, что стоит в офисе Маргарет. – Вспомнив, что Люси никогда не была у Маргарет в офисе, я добавила: – «Мини».

Пламя в камине бросало тени на ее лицо.

– Я уверена, что АСИОП – базовая система, которая не является универсальной ЭВМ. Наверняка это цепочка «мини», объединенных ЮНИКС или каким-нибудь другим многоабонентским, многозадачным режимом. Если я с твоей помощью получу доступ к системе, я, вероятно, смогу все выяснить из дома с твоего терминала, тетя Кей.

– Я не хочу, чтобы потом следы привели ко мне, – воскликнула я.

– А ты будешь ни при чем. Я войду в твой городской компьютер, затем пройду множество межсетевых переходов, связь станет весьма запутанной. И к тому времени, когда все будет сделано, вычислить меня станет крайне сложно.

Марино направился в ванную.

– Он ведет себя так, словно здесь живет, – заметила Люси.

– Я бы не сказала, – ответила я.

Через несколько минут я, провожая Марино, вышла с ним на улицу. Снег на газоне будто излучал свет, и вдох холодного воздуха напомнил мне первую затяжку ментоловой сигаретой.

– Я приглашаю вас пообедать со мной и с Люси на Рождество, – сказала я, останавливаясь возле двери.

В некоторой нерешительности он посмотрел на свою припаркованную на улице машину.

– Весьма любезно с вашей стороны, но у меня не получится, док.

– Мне очень неприятно, что вы так недолюбливаете Люси, – с горечью сказала я.

– Мне надоело, что она обращается со мной, как с каким-то деревенским чурбаном.

– Иногда вы и напоминаете деревенского чурбана. И вы не особенно стремитесь заслужить ее уважение.

– Она просто избалованная девчонка из Майами.

– В десять лет она была девчонкой из Майами, – сказала я. – Но она никогда не была избалованной. Скорее совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы все же поладили. Пусть это будет мне рождественским подарком.

– Кто вам сказал, что я собираюсь дарить вам рождественский подарок?

– А разве нет? Разве вы не подарите мне то, о чем я вас только что попросила? И я точно знаю, как это сделать.

– Как же? – настороженно поинтересовался он.

– Люси хочет научиться стрелять, и вы только что заверили ее, что можете попасть в двенадцать на часах. Вы могли бы ее немножко поучить.

– Ни за что, – ответил он.

Глава 6

Следующие три дня были типичными предпраздничными. На месте никого не застать, просить перезвонить бесполезно. На автостоянках свободно, обеденные перерывы растягивались, служебные поездки украдкой совмещались с заездами в магазин, банк или на почту. В практических целях работа в учреждениях прекратилась еще до официального начала праздника. Однако Нилза Вэндера все это совершенно не касалось. Забыв о времени и пространстве, он позвонил мне утром в канун Рождества.

– Я тут начинаю работать над усилением изображения и подумал, может, вам интересно, – сказал он. – Я имею в виду дело Дженнифер Дейтон.

– Иду, – ответила я.

Спеша по коридору, я чуть не налетела на выходившего из туалета Бена Стивенса.

– У меня встреча с Вэндером, – бросила я. – Скоро вернусь.

– Я как раз собирался зайти к вам, – сказал он. Я неохотно остановилась, чтобы выслушать его. Интересно, думала я, заметил ли он, что в общении с ним мне приходилось преодолевать некоторую натянутость. Дома Люси продолжала контролировать мой компьютер через терминал, чтобы узнать, будет ли кто-нибудь вновь пытаться войти в мой каталог. Пока не было никаких попыток.

– Я сегодня утром разговаривал со Сьюзан, – начал Стивенс.

– Как она?

– Она не будет работать, доктор Скарпетта.

Это не стало для меня откровением, но поразило то, что она не сказала мне об этом сама. Я вот уже с полдюжины раз пыталась до нее дозвониться, но либо никто не подходил к телефону вообще, либо подходил ее муж и сообщал, по какой причине Сьюзан не могла подойти сама.

– И все? – удивилась я. – Просто не будет работать? А она как-то это объяснила?

– Я думаю, беременность проходит тяжелее, чем она рассчитывала. И работать ей сейчас просто не под силу.

– Ей нужно будет прислать заявление об увольнении, – сказала я с плохо скрываемым негодованием. – Я предоставляю вам разобраться с кадровым вопросом. Нам нужно будет немедленно заняться поиском замены.

На улице кучи грязного снега, сгребенного к обочине дороги, не давали ни припарковаться, ни перейти проезжую часть. Сквозь мрачные тучи тускло светило солнце. Мимо меня в трамвае проехал маленький духовой оркестр, и под звуки жизнеутверждающей мелодии я поднялась по скрипевшим из-за соли под ногами гранитным ступенькам. Стоявший в дверях полицейский пропустил меня в Сиборд-Билдинг, и, поднявшись наверх, я нашла Вэндера в комнате, ярко освещенной цветными мониторами и ультрафиолетовыми лучами. Сидя перед рабочей станцией, он, водя мышью, внимательно разглядывал что-то на экране.

– Здесь кое-что есть, – сообщил он, забыв даже о приветствии. – Кто-то писал что-то на листе бумаги, который лежал на этом, или почти на этом. Если вглядеться, то можно разобрать едва заметный оттиск.

Тут я начала понимать. В центре освещенного стола слева от него лежал чистый лист белой бумаги, и я наклонилась, чтобы рассмотреть его. Оттиск был настолько слабый, что я засомневалась, был ли он на самом деле или мне просто показалось.

– Это тот самый лист бумаги, что лежал на кровати Дженнифер Дейтон? – взволнованно спросила я. Он кивнул, продолжая двигать мышью.

– Видеокамера уже сняла оттиски, и они остались на жестком диске. Только не трогайте бумагу. Я еще не снял с нее отпечатки. Я только начал, так что потерпите пока. Ну, давай, давай. – Это уже относилось к усилителю изображения. – Я знаю, что камера все схватила. Теперь ты должен нам помочь.

Компьютерные методы усиления изображения – это загадки контрастности. Камера различает более двухсот оттенков серого, глаз человека – меньше сорока. Если чего-то не видно, это вовсе не означает, что там ничего нет.

– Слава Богу, когда работаешь с бумагой, не беспокоишься о шумовом фоне, – говоря это, Вэндер продолжал свое дело. – Все значительно быстрее, когда это тебя не волнует. А вот на днях мне тут пришлось разбираться с кровавым отпечатком, оставленным на простыне. Сами понимаете, переплетение нитей. Не так давно такой отпечаток оказался бы бесполезен. Ну вот. – На участке, над которым он работал, появился новый оттенок серого. – Теперь у нас кое-что есть. Видите? – Он указал на слабые, призрачные блики в верхней части экрана.

– Едва ли.

– Здесь мы пытаемся усилить тени, оставленные от того, что было написано на другом листе, потому что на этом листе ничего написано не было и, соответственно, ничего не стиралось. Тень образуется от света, наклонно падающего на плоскую поверхность этого листа бумаги и на оставленный на нем оттиск, – по крайней мере видеокамера уловила тень ясно и четко. Мы с вами просто так этого не увидим. Давайте попробуем немного усилить вертикальные линии. – Он пошевелил мышью. – Сделаем горизонтальные капельку потемнее. Вот так. Хорошо. Что-то видно. Два-ноль-два, тире. Здесь телефонный номер.

Пододвинув стул поближе к нему, я села.

– Это код округа Колумбия, – сказала я.

– Так, я вижу четверку и тройку. Или это восемь?

Я прищурилась.

– Мне кажется, тройка.

– Вот так получше. Вы правы. Это определенно тройка.

Он еще немного потрудился, и в результате его стараний на экране стали видны другие цифры и слова. Потом он со вздохом сказал:

– Дьявол. Не получается с последней цифрой. Ее просто нет, но взгляните на то, что идет перед кодом округа Колумбия. После «кому» стоит двоеточие. А здесь, прямо под ним, – «от кого» с последующим двоеточием и другим номером. Восемь-ноль-четыре. Это местный. Этот номер очень нечеткий. Пятерка и, кажется, семерка, а может быть, и девятка?

– Думаю, здесь написан номер Дженнифер Дейтон, – сказала я. – Ее факс и телефон на одной линии – у нее в офисе стоял факс, в него вставляются обыкновенные листы машинописной бумаги. Похоже, на том листе, что лежал поверх этого, она написала факс. Что она отсылала? Какой-то документ? Здесь нет никакого сообщения.

– Мы еще не закончили. У нас вырисовывается нечто похожее на число. Одиннадцать? Нет, здесь семерка. Семнадцатое декабря. Я сейчас спущусь немного пониже.

Он пошевелил мышью, и стрелки сползли вниз. Нажав клавишу, он увеличил тот участок, над которым хотел поработать, и начал закрашивать его оттенками серого. Я сидела, не шелохнувшись, пока практически из ничего начали образовываться завитки и точки. Вэндер работал молча. Затаив дыхание, мы смотрели почти не мигая. Так мы просидели около часа – слова постепенно становились более четкими, один оттенок серого контрастировал с другим. Вэндер словно заставлял их появляться, выманивал их. Казалось невероятным, но вот уже все было перед глазами.

Ровно неделю назад, меньше чем за два дня до убийства, Дженнифер Дейтон отправила в Вашингтон, округ Колумбия, факс следующего содержания:

Да, я согласна, но слишком поздно, поздно, поздно. Лучше вам приехать сюда. Как же все плохо!

Когда я наконец отвела глаза от экрана, после того как Вэндер нажал на кнопку распечатки, я почувствовала легкое головокружение. Перед глазами все расплывалось, повысилось содержание адреналина в крови.

– Нужно, чтобы это немедленно увидел Марино. Надеюсь, мы сможем выяснить, чей это номер факса в Вашингтоне. У нас есть все, кроме последней цифры. Сколько в Вашингтоне может оказаться факсов с таким же номером, за исключением последней цифры?

– С цифрами от ноля до девяти. – Вэндер повысил голос из-за работающего принтера. – Самое большее – десять. Десять номеров телефонов или факсов совершенно таких же, за исключением последней цифры.

Он показал мне распечатку.

– Я ее еще немного подчищу и потом дам вам лучшую копию, – сказал он. – И еще кое-что. Мне никак не удается добраться до отпечатка Ронни Уоддела – того кровавого отпечатка, что обнаружили в доме Робин Нейсмит. Каждый раз, когда я звоню в архив, мне говорят, что его файл еще не нашли.

– Не забывайте, какое сейчас время. Я почти уверена, что сейчас там вряд ли кто-нибудь сидит, – сказала я, одолеваемая каким-то дурным предчувствием.

Вернувшись к себе в офис, я дозвонилась до Марино и рассказала ему о том, что обнаружил Вэндер.

– Черт, забудьте про телефонную компанию, – буркнул он. – Мой человек уже уехал на праздники, и никто там больше пальцем не пошевелит в канун Рождества.

– А нам самим не удастся вычислить, кому она посылала факс? – предположила я.

– Не представляю как. Разве что послать факс типа «Кто ты?» в расчете на то, что этот кто-то ответит: «Привет. Я – убийца Дженнифер Дейтон».

– Все зависит от того, запрограммировано ли в том факсе обозначение, – сказала я.

– Обозначение?

– Новые, модернизированные аппараты позволяют запрограммировать имя или название компании в синему. Такой заголовок будет напечатан на всем, что бы и куда бы вы ни послали. Но самое главное, что обозначение-заголовок того, кто получил факс, появится на дисплее аппарата, с которого тот факс был отправлен. Иными словами, если я пошлю факс вам, то на экранчике дисплея своего аппарата я увижу «Полицейское управление Ричмонда» прямо над номером только что набранного мною факса.

– У вас есть такой модный аппарат? Тот, что стоит у нас в отделе, – барахло.

– Здесь в офисе есть один.

– Хорошо, потом расскажете мне, что получится. Мне уже пора.

Я наскоро составила список десяти телефонных номеров, каждый из которых начинался с тех шести цифр, которые нам с Вэндером удалось разобрать на том листе бумаги, что был найден на кровати Дженнифер Дейтон. Я приписала к каждому номеру ноль, единицу, двойку, тройку и так далее и начала набирать. Только один из них отозвался характерным скрипучим сигналом.

Факс-аппарат находился в кабинете моего программиста Маргарет, которая, к счастью, тоже уже начала свой праздничный отдых. Плотно закрыв дверь, я села за ее стол и задумалась под жужжание компьютера и мигание огоньков модема. Если я начну передачу факса, название моего офиса появится на дисплее того факс-аппарата, номер которого я наберу. Мне нужно будет быстро прервать связь. Я рассчитывала на то, что к тому времени, когда кто-нибудь решит проверить факс, надпись «Офис главного судебного эксперта» и наш номер исчезнут с экрана.

Вставив чистый лист бумаги, я набрала вашингтонский номер и дождалась начала связи. В окошке дисплея ничего не появилось. Проклятье. Никакого обозначения в том факс-аппарате, номер которого я набрала, не было запрограммировано. Довольно. Я прервала связь и, разочарованная, вернулась к себе в офис. Не успела я сесть за стол, как зазвонил телефон.

– Доктор Скарпетта, – ответила я.

– Это Николас Грумэн. Не знаю, что вы хотели мне передать, но ваш факс не прошел.

– Простите? – оторопев, воскликнула я.

– У меня здесь ничего нет, кроме чистого листка бумаги с названием вашего офиса.

– Понятно, – отозвалась я, чувствуя, как у меня по рукам побежали мурашки.

– Вы, вероятно, хотели прислать мне ваши исправления по материалам судебно-медицинской экспертизы? Насколько я понимаю, вы ознакомились с конструкцией электрического стула.

Я не отвечала.

– Что ж, очень разумно с вашей стороны, доктор Скарпетта. Может быть, вам стало известно что-нибудь новое о предмете нашего с вами обсуждения – о повреждениях на внутренней части рук мистера Уоддела? О локтевых ямках?

– Вы не напомните мне еще раз номер вашего факса? – тихо сказала я.

Он продиктовал. Номер полностью совпадал с тем, что был записан у меня.

– Этот факс-аппарат стоит у вас в кабинете или им располагают еще и другие адвокаты, мистер Грумэн?

– Он стоит прямо рядом с моим столом. Так что не надо никаких пометок. Просто взяли и отправили – только поторопитесь, доктор Скарпетта, а то я уже собирался уходить.

* * *

Подгоняемая постигшими меня неудачами, я вскоре ушла из офиса. Я не смогла найти Марино. Мне ничего не оставалось делать. Я чувствовала себя попавшей в клубок каких-то загадочных событий, к разгадке которых пока не могла подобрать ключ.

Мне вдруг захотелось остановиться около Уэст-Кэри, где какой-то старик торговал рождественскими венками и ёлками. Сидя на табуретке среди своего лесочка, где в холодном воздухе стоял душистый аромат хвои, он напоминал сказочного дровосека. Может быть, мне надоело делать вид, будто нет никакого Рождества, а может, просто захотелось отвлечься. В такое время вряд ли можно рассчитывать на что-то приличное – оставались лишь никому не нужные уродливые деревья, которым не суждено было красоваться на празднике. За исключением того, что выбрала я.

Елка была бы красавицей, если бы не искривленный, словно от сколиоза, ствол. Ее внешность очень напоминала об ортопедических процедурах, но елочные украшения с электрогирляндами сделали свое дело, замаскировав все некрасивые места, и она красовалась у меня в гостиной.

– Ну вот, – сказала я Люси, отступив назад и любуясь своей работой. – Как тебе?

– Я думаю, чти это ты вдруг решила купить в канун Рождества елку? Когда ты это делала в последний раз?

– Наверное, когда была замужем.

– Украшения у тебя остались с тех пор?

– Тогда я активно готовилась к встрече Рождества.

– А теперь надоело?

– Теперь я гораздо больше занята, чем тогда, – ответила я.

Люси поправила кочергой поленья в камине.

– А вы встречали когда-нибудь с Марком Рождество вместе?

– А разве ты не помнишь? На прошлое Рождество мы приезжали к тебе в гости.

– Нет. Вы приезжали на три дня уже после Рождества, а на Новый год улетели домой.

– Он встречал Рождество со своими родителями.

– И тебя не приглашали?

– Нет.

– Почему?

– Марк из старой бостонской семьи. У них был свой уклад. А ты что-нибудь придумала на вечер? Подошла ли моя черная жакетка с бархатным воротничком?

– Я не пробовала. Почему нам надо куда-то ехать? – спросила Люси. – Я никого не знаю.

– Ничего страшного. Мне просто нужно завезти подарок одной беременной женщине, которая, видимо, уйдет с работы. И еще мне нужно заглянуть здесь поблизости на вечеринку. Я приняла приглашение еще до того, как узнала о твоем приезде. Конечно, ты не обязана ехать со мной.

– Я лучше останусь, – сказала она. – Жаль, что я не могу взяться за АСИОП.

– Терпение, – ответила я ей, хотя мне самой его весьма не хватало.

Ближе к вечеру я оставила диспетчеру очередное сообщение, решив, что либо приемник Марино не работает, либо он слишком занят, чтобы искать телефон-автомат. В окнах соседей виднелись горящие свечи, над деревьями светила вытянутая луна. Я поставила рождественскую музыку в исполнении Паваротти и Нью-йоркского филармонического оркестра, всеми силами пытаясь как-то настроиться на соответствующий лад, пока принимала душ и одевалась. Небольшое торжество, на которое я собиралась, должно было начаться не раньше семи. У меня оставалось достаточно времени для того, чтобы завезти Сьюзан рождественский подарок и поговорить с ней.

Она неожиданно сама подошла к телефону, в ее голосе послышалась неохота и некоторая настороженность, когда я поинтересовалась, не будет ли она возражать, если я заеду.

– Джейсона нет, – сказала она, словно это имело для меня какое-то значение.

– У меня кое-что для вас есть, – объяснила я.

– Что это?

– Кое-что на Рождество. Мне надо в гости, так что я ненадолго. Вы не против?

– Ну что ж. То есть, конечно, нет. Я буду рада вас видеть.

У меня вылетело из головы, что она жила в Саут-сайде, где мне доводилось бывать довольно редко, и я непременно должна была потеряться. На улицах оказалось настолько оживленно, что я даже не ожидала. Спешившие за праздничными покупками люди неслись по дорогам очертя голову. На автостоянках было все забито, магазины сверкали так ярко, что можно было ослепнуть. Но в том районе, где жила Сьюзан, царила темнота, и мне пришлось дважды останавливаться, чтобы, включив свет в машине, перечитать ее адрес. Поколесив достаточно долго, я наконец отыскала ее крошечный домик в стиле ранчо, который стоял посередине между двумя похожими на него как две капли воды.

– Привет, – сказала я, глядя на нее сквозь лепестки розовой пойнсеттии, которую держала в руках.

Она нервно заперла дверь и провела меня в гостиную. Отодвинув книги и журналы, она поставила пойнсеттию на кофейный столик.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я.

– Лучше. Хотите что-нибудь выпить? Позвольте я возьму вашу куртку.

– Спасибо. Пить я ничего не буду. Я всего лишь на минуту. – Я протянула ей сверток. – Это я купила в Сан-Франциско прошлым летом. – Я села на диван.

– Да? Вот уж действительно заблаговременно. – Она избегала смотреть мне в глаза, устроившись в кресле. – Хотите, чтобы я сейчас открыла?

– На свое усмотрение.

Ногтем большого пальца она аккуратно отлепила клейкую ленту и стала разворачивать. Разгладив оберточную бумагу, она бережно сложила ее так, словно собиралась потом еще использовать, затем положила ее себе на колени и открыла черную коробочку.

– Ой! – еле слышно вырвалось у нее, когда она развернула красный шелковый шарфик.

– Я решила, что он будет хорошо сочетаться с вашим черным пиджаком, – сказала я. – Не знаю, как вы, а я не люблю, когда шерсть соприкасается с кожей.

– Как красиво. Как вы внимательны, доктор Скарпетта. Мне еще никто никогда не привозил ничего из Сан-Франциско.

От выражения ее лица у меня сжалось сердце, и тут мой взгляд упал на окружавшую обстановку. На Сьюзан был желтый махровый халат с обтрепанными манжетами и черные носки, принадлежавшие, судя по всему, ее мужу. Дешевая мебель выглядела довольно потертой, с лоснящейся обивкой. Возле маленького телевизора стояла скупо украшенная искусственная елка, у которой определенно не хватало нескольких веток. Под ней лежало несколько подарков. Возле стены стояла сложенная детская кроватка, явно подержанная.

Сьюзан поймала мой взгляд, и ей стало не по себе.

– У вас такой порядок, – сказала я.

– Вы же знаете, насколько я навязчиво-обязательная.

– Да уж. Если вообще можно сказать о морге, что он выглядит замечательно, то это – про наш.

Она аккуратно сложила шарфик и положила его назад в коробку. Поплотнее запахнув халат, она молча смотрела на пойнсеттию.

– Сьюзан, – мягко начала я, – вы не хотите рассказать о том, что происходит? Она не подняла на меня глаз.

– В то утро вы вели себя довольно странно. На вас не похоже не ходить на работу, а потом вообще оставить ее, даже не позвонив мне.

Она глубоко вздохнула.

– Простите меня. В последние дни у меня что-то все из рук вон плохо. Все как-то очень действует на меня. Как тогда, когда я вспомнила про Джуди.

– Я понимаю, что вы, должно быть, тяжело переживали смерть своей сестры.

– Мы были близнецами. Не на одно лицо. Джуди была гораздо симпатичнее меня. Отчасти из-за этого все и вышло. Дорин ревновала ее.

– Дорин – это та самая «ведьма»?

– Да. Простите. Я не хочу больше иметь дело ни с чем подобным. Тем более сейчас.

– Возможно, вам полегчает от того, что я скажу, что звонила в церковь неподалеку от дома Дженнифер Дейтон, и мне рассказали о том, что храм освещается натриевыми лампами, которые в последние несколько месяцев стали барахлить. Очевидно, никто и не знал, что освещение не починили должным образом. Кажется, это объясняет, почему свет то гас, то загорался.

– В детстве в церкви среди верующих были пятидесятники, которые верили в то, что можно вызывать демонов. Я помню одного человека, – говорила Сьюзан, – который рассказывал о своей встрече, с демонами, о том, как он лежал ночью в постели и слышал, как в темноте кто-то дышал, как книги слетали с полок и бились о стены комнаты. Я была до смерти напугана подобными историями. Я даже не могла смотреть вышедший тогда фильм «Изгоняющий дьявола».

– Сьюзан, на работе мы должны быть собранными и трезвомыслящими. Нельзя давать волю своим прошлым фантазиям, фобиям и тому подобному.

– Вы не были дочерью священника.

– Я росла католичкой, – сказала я.

– Это совсем другое, чем быть дочерью священника-фундаменталиста, – пылко возразила она, стараясь сдержать слезы.

Я не спорила с ней.

– Временами я думаю, что все это позади, а потом оно вдруг наваливается на меня и душит, – продолжала она, подавляя эмоции. – Словно кто-то изнутри издевается надо мной.

– Как же он это делает?

– Что-то ломается, уничтожается.

Я ждала, что она как-то объяснит то, что сказала, но она не стала. Она с тоской уставилась на свои руки.

– Мне слишком тяжело, – пробормотала она.

– Что тяжело, Сьюзан?

– Работать.

– Сейчас что-то как-то изменилось? – спросила я, думая, что она сейчас начнет говорить о том, что в ожидании рождения ребенка все меняется.

– Джейсон считает, что мне это вредно. Он всегда так думал.

– Понимаю.

– Когда я прихожу домой и рассказываю, как прошел мой день, ему становится не по себе. Он говорит: «Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? Разве это приносит тебе какую-нибудь пользу?» Он прав. У меня больше нет сил встряхиваться от этого. Я устала от разложившихся тел, людей, над которыми надругались, которых били, терзали, в которых стреляли. Я больше не вынесу мертвых детей и людей, умерших в своих машинах. С меня хватит жестокости. – Она взглянула на меня, ее нижняя губа дрожала. – С меня хватит смерти.

Я подумала о том, как трудно будет заменить ее. С приходом нового человека начнется длительный период обучения. Но самым неприятным моментом были собеседования с претендентами и отсев извращенцев. Далеко не всякий, изъявляющий желание работать в морге оказывается во всех отношениях нормальным. Сьюзан мне нравилась, и мне было горько и тревожно. Она не была со мной откровенна.

– Больше вы ни о чем не хотите мне рассказать? – спросила я, не сводя с нее глаз.

В ее мимолетном взгляде на меня мелькнул страх.

– Больше ни о чем.

Я услышала, как хлопнула дверца машины.

– Джейсон вернулся, – едва слышно произнесла она.

Наш разговор был окончен, и, поднимаясь, я тихо сказала ей:

– Пожалуйста, обращайтесь ко мне, если что-то понадобится, Сьюзан. Что-то узнать или просто поговорить. Вы знаете, где я.

С ее мужем я поговорила лишь коротко, уже уходя. Это был высокий стройный шатен с вьющимися волосами и широко расставленными глазами. Хотя он казался вежливым, я чувствовала, что его не особенно обрадовало мое присутствие в его доме. Переезжая через реку, я вдруг содрогнулась от мысли о том, какое впечатление я, должно быть, произвела на эту молодую, только начинавшую свою нелегкую совместную жизнь супружескую пару. Босс, одетый в фирменный костюм, приехал на своем «мерседесе», чтобы вручить символический рождественский подарок. Неожиданная измена Сьюзан глубоко задела меня за живое. Я потеряла уверенность в оценке своих взаимоотношений с людьми, того, как они меня воспринимали. Мне стало страшно, что я не выдержала какого-то испытания после смерти Марка, будто в моей реакции на эту потерю был ответ на один из вопросов тех, кто меня окружал. Словно я должна была относиться к смерти проще, чем кто-то другой. Ведь я – доктор Кей Скарпетта, эксперт. Но вместо этого я будто ретировалась, и я знала, что все почувствовали некоторое охлаждение в отношениях, какой бы дружелюбной и заботливой я ни старалась казаться. Мои сотрудники потеряли веру в меня.

И вот, похоже, у моего офиса уже больше не было гарантии надежности, да еще и Сьюзан ушла.

Проехав по Кэри-стрит, я свернула налево и, оказавшись в своем районе, направилась к дому Брюса Картера, районного судьи. Он жил на Салгрейв в нескольких кварталах от меня, и я вдруг вновь ощутила себя маленькой девочкой в Майами, глядящей широко раскрытыми глазами на большие особняки, казавшиеся мне тогда дворцами. Я вспомнила, как ходила от дома к дому с тележкой, полной цитрусовых, зная, что элегантные руки, раздававшие мелочь, принадлежали той недосягаемой категории людей, которые испытывали жалость. Я помнила, как с карманами, полными центов, возвращалась домой и ощущала запах болезни в спальне, где лежал умирающий отец.

Фешенебельный Уиндзор-Фармз не отличался вызывающей роскошью. Вдоль улиц с английскими названиями за тенистыми деревьями и длинными кирпичными стенами стояли дома в георгианском и тюдоровском стиле. Частная охрана ревностно служила их состоятельным обитателям, для которых сигнализация считалась ничем не лучше огнетушителя. Негласные правила имели большее воздействие, чем писаные законы. Развешивание веревок для сушки белья, равно как и неожиданный приход без предварительного уведомления, считались проявлением неуважения к соседям. Можно было не ездить на «ягуаре», однако если вашим транспортным средством являлся немного поржавевший пикап или, например, служебная машина из морга, вам следовало ее держать где-нибудь не на виду, в гараже.

В четверть восьмого я остановилась в конце длинной вереницы машин, стоявших перед покрашенным в белый цвет кирпичным домом с крытой шифером крышей. Яркие огоньки светились на елях и самшитах, подобно крохотным звездочкам, а на красной входной двери висел душистый свежий венок. Нэнси Картер встретила меня широкой улыбкой и тут же протянула руки, чтобы помочь мне снять куртку. Она говорила без остановки на фоне неразборчивого гула голосов многочисленных гостей, и свет мерцал в блестках ее длинного красного праздничного платья. Жене судьи было за пятьдесят, и деньги, сделав свое дело, превратили ее в произведение искусства. Хотя, я предполагала, в молодости она не отличалась особой красотой.

– Брюс где-то... – Она огляделась. – А бар там.

Она провела меня в гостиную, где по-праздничному яркое множество гостей чудесно гармонировало с огромным персидским ковром, который, на мой взгляд, стоил больше, чем весь тот дом по другую сторону реки, что я посетила перед этим. Я увидела судью, разговаривавшего с незнакомым мне человеком. Бросив беглый взгляд на лица, я узнала нескольких врачей, адвокатов, журналиста и руководителя администрации губернатора. В конце концов, у меня в руке появился скотч с содой, и ко мне подошел человек, которого я прежде не видела.

– Доктор Скарпетта? Фрэнк Донахью, – громко представился он. – С Рождеством вас.

– Спасибо, вас также, – ответила я.

Начальник тюрьмы, отсутствовавший по причине болезни в тот день, когда мы приезжали с Марино на «экскурсию», был маленького роста, с грубоватыми чертами лица и густыми седеющими волосами. Его одежда напоминала пародию на английского тамаду – ярко-красный фрак, гофрированная белая рубашка с кружевными манжетами и воротничком и красная бабочка, поблескивавшая крохотными огоньками. У него в руке был рискованно наклоненный стакан с чистым виски.

Он наклонил голову к моему уху.

– Мне жаль, что меня не было, когда вы приезжали в тюрьму.

– Ничего, с нами был один из ваших офицеров. Спасибо.

– Наверное, Робертс.

– Кажется, его так звали.

– Мне очень неприятно, что вам пришлось разбираться со всем этим. – Окидывая взглядом комнату, он кому-то подмигнул позади меня. – Все это довольно дерьмово. Знаете, у Уоддела пару раз уже были кровотечения из носа раньше и высокое давление. Вечно он на что-то жаловался. Головные боли. Бессонница.

Я наклонилась к нему, чтобы расслышать.

– Эти парни в камерах смертников просто артисты-фокусники. И, честно говоря, Уоддел превосходил многих.

– Я не знала этого, – сказала я, взглянув на него.

– В этом-то и беда, что никто не знает. Что ни говори, никто ничего не знает, за исключением тех, кто находится возле них изо дня в день.

– Да, конечно.

– Так называемое перевоспитание Уоддела привело к тому, что он превратился в такого «душку». Я как-нибудь расскажу вам, доктор Скарпетта, как он хвастался перед другими заключенными тем, что он сделал с этой несчастной девочкой Нейсмит. Он себя просто героем возомнил.

В комнате было тепло и слишком душно. Я чувствовала, как его взгляд скользит по моему телу.

– Я, конечно, не думаю, что вас многое удивит, – добавил он.

– Да, мистер Донахью. Меня удивить уже трудно.

– Честно говоря, я не представляю себе, каково вам глядеть изо дня в день на то, чем вам приходится заниматься. Особенно сейчас, когда люди кончают жизнь самоубийством, убивают друг друга. Вот, например, эта несчастная леди, покончившая с собой в своем гараже на днях.

Брошенная им фраза показалась мне ударом под ребра. В утренней газете появилось коротенькое сообщение о смерти Дженнифер Дейтон, в котором со слов полиции говорилось о том, что она поторопилась раньше времени открыть свои рождественские подарки. В этом мог содержаться намек на ее самоубийство, однако подобного заявления сделано не было.

– О какой леди вы говорите? – спросила я.

– Не помню имени. – Донахью потягивал свой напиток, его лицо разрумянилось, блестящие глазки постоянно бегали. – Печально, печально. Ну что ж, вам надо как-нибудь приехать в наши новые владения в Гринсвилле. – Широко улыбнувшись, он оставил меня и направился к какой-то грудастой даме в черном. Он поцеловал ее в губы, и они оба рассмеялись.

При первой же возможности я уехала домой. Моя племянница, растянувшись на диване, читала, в камине пылал огонь. Я обратила внимание на то, что под елкой появилось несколько новых подарков.

– Ну как? – зевнув, спросила она.

– Ты правильно сделала, что осталась дома, – ответила я. – Марино не звонил?

– Не-а.

Я вновь набрала его номер, и после четырех гудков в трубке послышался его раздраженный голос.

– Надеюсь, я не слишком поздно, – смущенно поинтересовалась я.

– Надеюсь. Что на сей раз?

– Много чего. Я познакомилась с вашим приятелем мистером Донахью сегодня на вечере.

– Большое событие.

– Я бы не сказала. Возможно, я просто одержима навязчивыми подозрениями, но мне показалось весьма странным то, что он вдруг упомянул покойную Дженнифер Дейтон.

Молчание.

– И еще один пустячок, – продолжала я. – Похоже, Дженнифер Дейтон послала по факсу записку Николасу Грумэну меньше чем за два дня до того, как ее убили. Судя по этому сообщению, ее что-то угнетало, и у меня создалось впечатление, что он хотел с ней встретиться. Она предлагала ему приехать в Ричмонд.

Марино по-прежнему молчал.

– Вы меня слышите? – спросила я.

– Я думаю.

– Приятно слышать. Может, нам стоит вместе подумать? Мне точно не удастся переубедить вас по поводу предложения пообедать вместе?

Он глубоко вздохнул.

– Я бы с удовольствием, док. Но я...

Вдалеке послышался женский голос:

– В каком это ящике?

Прикрыв трубку ладонью, Марино что-то пробубнил в ответ. Прежде чем вновь заговорить со мной, он откашлялся.

– Извините, – сказала я, – я не знала, что вы не один.

– Да.

Он немного помолчал.

– Я была бы очень рада, если бы вы с вашей подругой пришли завтра пообедать, – предложила я.

– В Шератоне есть какой-то бар. Мы собирались туда.

– Ну что ж, вас кое-что ждет под елкой. Если вы передумаете, позвоните мне утром.

– Не верю своим ушам. Вы решились на елку? Наверное, это какой-нибудь низкорослый уродец.

– Спасибо вам. У меня лучшая елка в районе, – сказала я. – Пожелайте от меня вашей подруге веселого Рождества.

Глава 7

На следующее утро я проснулась под звон церковных колоколов. Солнце сияло даже сквозь шторы. Несмотря на небольшое количество выпитого накануне, r все же ощущала последствия. Продолжая оставаться в постели, я вновь погрузилась в сон, и мне приснился Марк.

Когда я наконец встала, с кухни доносился аромат ванили и апельсинов. Люси молола кофе.

– Сейчас ты меня избалуешь, а что я буду делать потом? С Рождеством. – Я поцеловала ее в макушку и обратила внимание на незнакомый пакет с какой-то смесью на кухонном столике. – А это что такое?

– Чеширские мюсли. Особое угощение. Это я с собой привезла. Лучше всего его есть с обыкновенным йогуртом, если он имеется в наличии, но у тебя его, конечно, нет. Так что нам придется довольствоваться молоком и бананами. Кроме этого, у нас еще есть свежий апельсиновый сок и французский кофе без кофеина с ванилью. Я считаю, нам надо позвонить мамам с бабушками.

Пока я на кухне стала набирать телефон Майами, Люси пошла в мой кабинет, чтобы взять трубку там. Моя сестра уже пришла к матери, и вскоре мы все вчетвером принимали участие в беседе, слушая, как моя мама долго сетовала на погоду. В Майами была жуткая гроза, говорила она. Проливной дождь с порывистым ветром начался накануне Рождества, а утром ослепительно сверкала молния.

– Не стоит разговаривать по телефону, когда на улице гроза с молнией, – сказала я им. – Лучше мы перезвоним попозже.

– Ты ненормальная, Кей, – воскликнула Дороти. – Ты на все смотришь, определяя, как это может убить кого-нибудь.

– Люси, расскажи мне о своих подарках, – перебила моя мать.

– Мы еще их не раскрывали, бабуль.

– Ух! Вот это да, – воскликнула Дороти сквозь треск в трубке. – Даже свет мигнул.

– Мам, я надеюсь, ты не оставила открытый файл в своем компьютере, – сказала Люси. – Смотри, а то потеряешь то, над чем работала.

– Дороти, а ты не забыла принести масло? – спросила моя мать.

– Черт. Я так и знала...

– Я, должно быть, раза три напоминала тебе вчера вечером.

– А я сказала, что ничего не запоминаю, если звонить мне в тот момент, когда я пишу, мама.

– Нет, представляете? В канун Рождества она не идет со мной на мессу – остается дома работать над своей книгой, а потом забывает принести мне масло.

– Я сейчас схожу и куплю.

– И что же, ты думаешь, будет открыто рождественским утром?

– Что-нибудь да будет.

Я подняла глаза в тот момент, когда Люси вошла в кухню.

– Невероятно, – прошептала она мне, а мои мать с сестрой продолжали спорить друг с другом.

После того как я положила трубку, мы с Люси пошли в гостиную, где вновь оказались в зимней утренней Вирджинии, с голыми неподвижными деревьями и клочками нетронутого снега в тени. Мне казалось, что я уже никогда не смогла бы опять жить в Майами. Смена сезонов была похожа на фазы луны, ту силу, которая тянула меня и заставляла на все смотреть иначе. Мне было нужно ощущение полноты жизни во всем ее многообразии, нужны были короткие и холодные дни, чтобы испытывать наслаждение от весеннего утра.

В подарок от бабушки Люси получила чек на пятьдесят долларов. Дороти тоже подарила деньги, и мне стало стыдно, когда Люси, открыв конверт от меня, молча положила мой чек к двум первым.

– Деньги – это что-то безликое, – смущенно сказала я.

– Для меня – нет, потому что это именно то, что я хочу. Ты только что купила очередной мег памяти для моего компьютера.

Она протянула мне что-то маленькое и увесистое, завернутое в красную с серебряным бумагу, и не могла сдержать своей радости, увидев выражение моего лица, когда я открыла коробку и стала снимать мягкую оберточную бумагу.

– Я решила, что это тебе пригодится, чтобы записывать расписание судебных заседаний, – сказала она. – Подходит к твоей мотоциклетной куртке.

– Люси, какая красота. – Я провела рукой по черной кожаной обложке записной книжки и открыла ее кремовые страницы. Я вспомнила про то воскресенье, когда она приехала, о том, как долго ее не было, когда она укатила в клуб на моей машине. Наверняка тогда она и отправилась по магазинам.

– А вот еще один подарок, но тут просто запасные блоки для записной книжки и календарь на следующий год. – Она положила мне на колени сверточек поменьше, и тут зазвонил телефон.

Марино поздравил меня с Рождеством и сказал, что хочет заскочить с так называемым «подарочком».

– Скажите Люси, чтобы она оделась потеплее и ничего облегающего, – несколько раздраженно проговорил он.

– О чем это вы? – не поняла я.

– Никаких облегающих джинсов, а то она не сможет ни класть, ни доставать патроны из карманов. Вы говорили, она хочет научиться стрелять. Первый урок сегодня утром до обеда. Если она пропустит занятие, это ее проблема. Во сколько мы едим?

– С половины второго до двух. Мне казалось, вы были связаны определенными планами.

– Ну так я развязался. Я подъеду минут через двадцать. Скажите девчонке, что на улице собачий холод. Вы хотите поехать с нами?

– В другой раз. Я лучше останусь и приготовлю обед.

Когда Марино приехал, его настроение лучше не стало, и он демонстративно занялся осмотром моего «рюгера» тридцать восьмого калибра. Открыв барабан, он стал медленно вращать его, заглядывая в каждую камеру. Отведя ударник затвора, он посмотрел в ствол и затем нажал на курок. Пока Люси с любопытством наблюдала за ним, он с важным видом показал на остатки растворителя, которым я пользовалась, и заявил, что у моего «рюгера», вероятно, «заусенцы» и их нужно спилить. Потом он увез Люси на своем «форде»

Когда через несколько часов они вернулись с розовыми от мороза лицами, Люси гордо показала мне кровавый мозоль на пальце.

– Ну как у нее получалось? – поинтересовалась я, вытирая о фартук руки.

– Неплохо, – сказал Марино, заглядывая за меня. – Я чувствую запах жареного цыпленка.

– Ничего подобного. – Я взяла у них куртки. – Вы чувствуете запах cotoletta di tacchino alia bolognese[4].

– У меня получалось лучше, чем «неплохо», – заметила Люси. – Я только дважды промахнулась.

– Тебе нужно тренироваться, пока ты не перестанешь бить по курку. Запомни, нажимать нужно плавно.

– На мне больше сажи, чем на Санта-Клаусе, который влетел через трубу, – весело воскликнула Люси. – Я приму душ.

На кухне, пока я наливала кофе, Марино разглядывал стоявшие на столике марсалу[5], тертый сыр пармезан, тонко нарезанную копченую ветчину, белые трюфели, обжаренные кусочки филе индейки и другие разнообразные составляющие нашего обеда. Мы пошли в гостиную, где в камине пылал огонь.

– Я очень благодарна вам за то, что вы сделали, – сказала я. – Вы даже не представляете, как я вам признательна.

– Одного занятия недостаточно. Может, мне удастся поучить ее еще пару раз, до того как она вернется во Флориду.

– Спасибо вам, Марино. Надеюсь, изменение планов не стоило вам больших жертв.

– Ерунда, – буркнул он.

– Вы, видимо, раздумали обедать в «Шератоне», – ненавязчиво заметила я. – Ваша подруга могла бы пообедать с нами.

– Не сложилось.

– А как ее зовут?

– Танда.

– Любопытное имя.

Марино покраснел.

– И что же это за Танда? – продолжала я.

– Сказать по правде, там не о чем говорить.

Резко поднявшись, он направился в сторону ванной комнаты.

Обычно в разговоре с Марино я старалась не касаться его личной жизни, если только он сам не подводил к этому. Но на этот раз я не удержалась.

– А где вы с ней познакомились? – поинтересовалась я, когда он вернулся.

– В танцевальном клубе.

– Вы просто молодец, что куда-то ходите, встречаетесь с новыми людьми.

– Вообще, если хотите знать, тоскливо. Более тридцати лет я ни с кем не встречался. Я как Рип Ван Винкль: проснулся в другом веке. И женщины уже не такие, как раньше.

– Как же так? – Я старалась сдержать улыбку.

Марино явно говорил об этом с полной серьезностью.

– С ними все уже не так просто.

– Просто?

– Да, как, например, с Дорис. У нас не было никаких сложностей. Вдруг через тридцать лет она неожиданно уходит, и мне приходится все начинать сначала. Я пошел в этот чертов клуб, потому что поддался на уговоры своих приятелей. Сижу себе, потом вдруг к столику подходит Танда. После второй бутылки пива она спрашивает у меня мой номер телефона. Как вам это нравится?

– Вы ей его дали?

– Я говорю ей: «Послушай, если хочешь встретиться, дай мне свой номер. Я позвоню тебе сам». А она говорит, что я с луны свалился, и приглашает меня в кегельбан. Так все и началось. А закончилось тем, что она рассказала мне, как пару недель назад в кого-то врезалась на машине и теперь у нее неприятности с полицией. Она хотела, чтобы я все уладил.

– Простите. – Я взяла из-под елки подарок и протянула ему. – Надеюсь, вам это понравится и пригодится.

Он развернул сверток с красными подтяжками и подходящим галстуком.

– Шикарный подарок, док. Благодарю вас.

Он вновь поднялся и, проворчав что-то о «проклятых таблетках», направился в ванную. Через несколько минут он вернулся и сел возле камина.

– Когда вы в последний раз проходили медосмотр? – спросила я.

– Пару недель назад.

– И что?

– А как вы думаете? – сказал он.

– У вас повышенное давление, вот как я думаю.

– Чушь.

– Что конкретно говорил вам врач? – спросила я.

– Сто пятьдесят на сто десять, и чертова простата увеличена. Поэтому и приходится принимать эти таблетки. Прыгаешь туда-сюда, и все без толку. Он сказал, что, если лучше не станет, придется действовать.

Под «действием» подразумевалась трансуретальная резекция простаты. Ничего страшного, но и ничего приятного. Меня волновало давление Марино. У него была довольно реальная перспектива получить инфаркт или инсульт.

– Да еще лодыжки опухают, – продолжал он. – И ноги болят, и голова болит. Мне нужно бросить курить, перестать пить кофе, сбросить килограммов пятнадцать и как можно меньше волноваться.

– Да, вам необходимо выполнить все эти рекомендации, – твердо сказала я. – А мне кажется, вы не прислушались ни к одному из этих советов.

– Речь идет всего-навсего об изменении всей жизни. И кто бы мне об этом говорил?!

– Я не страдаю повышенным давлением, и я бросила курить ровно два месяца и пять дней назад. Не говоря уже о том, что, если бы я сбросила полтора десятка килограммов, от меня бы ничего не осталось.

Он смотрел на пламя.

– Послушайте, – предложила я, – почему бы нам не взяться за это сообща? Станем поменьше пить кофе и займемся физкультурой.

– Представляю, как вы будете заниматься аэробикой, – кисло усмехнулся он.

– Я буду играть в теннис. А вы можете заняться аэробикой.

– Может быть, мне еще эти шорты в обтяжку надеть?

– Ну, с вами не договоришься, Марино.

Он поспешил перевести разговор на другую тему.

– У вас есть копия того факса, о котором вы мне говорили?

Я удалилась к себе в кабинет и вернулась со своим чемоданчиком. Открыв его, я протянула ему сообщение, которое обнаружил Вэндер при помощи усилителя изображения.

– Это было на том чистом листе бумаги, который мы нашли на кровати Дженнифер Дейтон, да? – спросил он.

– Совершенно верно.

– Я до сих пор не могу понять, зачем у нее на кровати лежал чистый лист бумаги с той стекляшкой. Откуда они там взялись?

– Не знаю, – ответила я. – А что с сообщениями на ее автоответчике? Есть что-нибудь?

– Разбираемся. Со многими нужно побеседовать. – Достав из кармана рубашки пачку «Мальборо», он нарочито громко вздохнул. – Черт возьми. – Он бросил пачку на столик. – Теперь каждая сигарета будет сопровождаться упреком с вашей стороны, да?

– Нет, я просто посмотрела на пачку. Я же не сказала ни слова.

– Вы помните то интервью, которое вы давали пару месяцев назад? Его показывали по Пи-би-эс.

– Смутно.

– Дженнифер Дейтон записала его. Кассета с этой пленкой была вставлена в видеомагнитофон; когда мы нажали воспроизведение, мы увидели вас.

– Что? – изумленно воскликнула я.

– Конечно, эта передача была посвящена не только вам одной. Там показывали еще что-то об археологических раскопках и о съемках голливудского фильма.

– Зачем ей понадобилось записывать меня?

– Еще одна деталь, которая никуда пока не вписывается. Помимо тех анонимных звонков с ее телефона, когда она вешала трубку. Похоже, у Дейтон были с вами связаны какие-то мысли, до того как ее укокошили.

– Что вам еще удалось о ней узнать?

– Мне надо покурить. Хотите, чтобы я вышел на улицу?

– Да нет, конечно.

– Ничего обнадеживающего, – продолжал он. – При осмотре ее офиса мы наткнулись на свидетельство о разводе. Оказывается, она вышла замуж в 1961 году, через два года развелась и вновь изменила фамилию на Дейтон. Потом она переехала из Флориды в Ричмонд. Ее бывшего супруга зовут Уилли Трэверс, он из этих, помешанных на здоровье, и занимается... как это? Ну, здоровьем как целым. Черт, не могу вспомнить.

– Холистическая[6]медицина?

– Точно. Он по-прежнему живет во Флориде, в Форт-Майерс-Бич. Я звонил ему по телефону. Из него чертовски трудно что-либо вытянуть, но кое-что мне удалось узнать. Он говорит, что они с мисс Дейтон продолжали оставаться после развода друзьями и даже встречались.

– Он приезжал сюда?

– Трэверс сказал, что она приезжала к нему туда, во Флориду. Они встречались и, как говорит Трэверс, вспоминали все хорошее". В последний раз она была там в ноябре, где-то в районе Дня благодарения. Мне еще удалось выудить из него кое-что о брате и сестре Дейтон. Сестра намного младше, замужем, живет на Западе. Брат самый старший из них, ему за пятьдесят, он – менеджер продуктового магазина. У него пару лет назад был рак горла, и после операции он остался без голоса.

– Минуточку-минуточку, – перебила я.

– Да. Вы знаете, что в этом случае происходит, и вы бы узнали, если бы услышали. Тот тип, что звонил вам в офис, никак не мог быть Джоном Дейтоном. Это был кто-то другой, и у него были свои причины разузнать у вас результаты вскрытия Дженнифер Дейтон. Ему было известно имя. Ему было известно, что звонок мог быть из Колумбии, из Южной Каролины. Но он не знал о проблемах Джона Дейтона со здоровьем, не знал, что его голос должен был звучать несколько механически.

– Трэверс знает, что его бывшую жену убили? – спросила я.

– Я сказал ему, что медицинская экспертиза еще не дала заключения.

– А когда она умерла, он был во Флориде?

– По его утверждениям, да. Я бы хотел знать, где находился ваш приятель Николас Грумэн, когда она умерла.

– Приятелем мне он никогда не был, – заметила я. – С какого бока вы собираетесь к нему подобраться?

– Пока ни с какого. С такими, как Грумэн, ошибаются только один раз. Сколько ему?

– Где-то в районе шестидесяти, – ответила я.

– Он здоровый мужик?

– Я не видела его со времени своей учебы в юридическом колледже. – Я встала, чтобы поправить поленья в камине. – В те времена Грумэна можно было назвать худощавым. А роста, я бы сказала он был среднего.

Марино промолчал.

– Дженнифер Дейтон весила шестьдесят семь килограммов, – напомнила я ему. – Судя по всему, убийца, задушив ее, перенес тело в машину.

– Хорошо. Возможно, у Грумэна была подмога. Хотите набросок сценария? Например, такой. Грумэн представлял Ронни Уоддела, который был далеко не хрупок. А, может быть, нам следует говорить «есть» вместо «был»? Отпечаток Уоддела найден в доме Дженнифер Дейтон. Грумэн вполне мог навестить ее и не один.

Я смотрела на огонь.

– Кстати, дома у Дженнифер Дейтон я так и не нашел ничего, откуда могло бы взяться то перышко, о котором вы говорили, – добавил он. – Вы ведь просили меня поискать.

И тут засигналил его маленький приемник. Сорвав его с ремня, он прищурился и посмотрел на экранчик.

– Проклятье, – воскликнул он, направляясь на кухню к телефону.

– В чем де... Что? – донесся до меня его голос. – О Боже. Ты уверен? – Последовала короткая пауза. Когда он вновь заговорил, в его голосе чувствовалось напряжение: – Не волнуйся. Я стою в четырех метрах от нее.

* * *

На перекрестке Уэст-Кэри и Уиндзор-Уэй Марино проскочил на красный свет. На приборной панели белого «форда-лтд» мигали многочисленные огоньки. Я представляла Сьюзан, сидевшую, поджав ноги, в кресле, кутавшуюся в махровый халат, чтобы согреться от озноба, причиной которого был не холод. Я вспомнила изменчивое выражение ее лица, ее глаза, что-то таившие от меня.

Меня охватила дрожь, и я никак не могла прийти в себя. Сердце билось так сильно, что, казалось, я ощущала его в горле. Полиция обнаружила машину Сьюзан в переулке неподалеку от Стробери-стрит. Ее труп находился на сиденье водителя. Было неизвестно, что она делала в этом районе города, и что стало причиной убийства.

– Что еще она говорила во время вашей вчерашней беседы? – спросил Марино.

Я не могла вспомнить ничего существенного.

– Она была в напряжении, – сказала я. – Что-то тревожило ее.

– Что? Есть какие-нибудь предположения?

– Не знаю что.

Дрожащими руками я открыла свой медицинский чемоданчик и вновь проверила его содержимое. Фотоаппарат, перчатки и все остальное было на месте. Я вспомнила, как Сьюзан как-то сказала, что, если кому-то вздумается похитить или изнасиловать ее, ему прежде придется ее убить.

Довольно часто мы оставались с ней на работе вдвоем, чтобы все убрать и разобраться с писаниной. Мы не раз делились друг с другом своими мыслями о всяких женских проблемах, о любви к мужчинам и о том, каково чувствовать себя матерью. Как-то раз мы заговорили о смерти, и Сьюзан призналась, что боится ее.

– Нет, я не про преисподнюю, и не про муки адовы, о чем говорит отец, я боюсь не этого, – уверенно говорила она. – Я просто боюсь, что всё вдруг оказывается где-то.

– Не всё, – сказала я.

– Откуда вы знаете?

– Что-то уходит. Стоит посмотреть на их лица – и становится понятно. Уходит энергия. Душа не умирает. Умирает только тело.

– Но откуда вы знаете? – вновь спросила она. Сбавляя газ, Марино свернул на Стробери-стрит. Я взглянула в боковое зеркальце. За нами еще одна полицейская машина, мигавшая красным и синим. Мы проехали мимо ресторанов и маленького продуктового магазина. Все было закрыто, и немногочисленные машины сворачивали, давая нам проехать. Возле кафе «Стробери-стрит» вдоль узкой улицы стояла вереница полицейских патрульных машин, и въезд в переулок был перекрыт «скорой помощью». Чуть поодаль стояли два фургона телевидения. Репортеры шныряли вдоль огороженного желтой лентой участка. Как только Марино остановил машину, мы почти одновременно открыли дверцы. В тот же момент телекамеры повернулись к нам.

Я смотрела, куда шел Марино, и следовала прямо за ним. Щелкали фотоаппараты, жужжали камеры, тянулись микрофоны. Марино продолжал идти широкими шагами, не останавливаясь и никому не отвечая. Я отворачивала лицо. Обогнув «скорую помощь», мы поднырнули под ленту. Старая красная «тойота» стояла вдоль узкой полоски, мощенной булыжником и засыпанной грязным рыхлым снегом. Уродливые кирпичные стены со всех сторон преграждали путь косым лучам низкого солнца. Полицейские делали фотоснимки, разговаривали и осматривались вокруг. В воздухе витал запах помоев.

Я отдаленно припомнила, что молодой, похожий на латиноамериканца офицер, говоривший по рации, был мне знаком. Том Люцеро, глядя на нас, пробубнил что-то в рацию и закончил прием. С того места, где я стояла, в открытой дверце «тойоты» со стороны водителя мне были видны лишь бедро и рука. Я вздрогнула от ужаса, узнав черное шерстяное пальто, позолоченное обручальное кольцо и черные пластмассовые часы. Между лобовым стеклом и панелью управления торчала ее красная карточка судмедэксперта.

– Судя по номеру, машина принадлежит Джейсону Стори. Думаю, это ее муж, – сказал Люцеро Марино. – Ее удостоверение личности у нее в кошельке. На водительских правах имя Сьюзан Доусон Стори, двадцать восемь лет, белая.

– Деньги?

– Одиннадцать долларов и пара кредитных карточек. Пока нет никаких признаков ограбления. Вы узнаете ее?

Марино подался вперед, чтобы лучше рассмотреть. На скулах обозначились желваки.

– Да. Я ее узнаю. Машина вот так и была обнаружена?

– Мы открыли дверь водителя. Вот и все, – сказал Люцеро, запихивая рацию в карман.

– Двигатель был выключен и двери не заперты?

– Да. Как я уже говорил вам по телефону, Фриц заметил машину во время своего патрулирования. Где-то около пятнадцати ноль-ноль, и он обратил внимание на знак судмедэксперта за лобовым стеклом. – Он посмотрел на меня. – Если вы обойдете машину и заглянете внутрь с другой стороны, то увидите кровь возле ее правого уха. Кто-то чисто поработал.

Отойдя назад, Марино осмотрел снег.

– Похоже, со следами у нас ничего не получится.

– Это точно. Тает, как мороженое. Уже было так, когда мы приехали.

– Никаких гильз?

– Ничего.

– Ее близкие знают о случившемся?

– Еще нет. Я подумал, что вы сами захотите это сделать, – сказал Люцеро.

– Позаботься о том, чтобы раньше ее близких никто не узнал, ни кто она, ни что она. Боже мой. – Марино повернулся ко мне. – Вы что-нибудь хотите здесь сделать?

– Я не хочу ничего трогать в машине, – тихо сказала я, оглядываясь и вынимая свой фотоаппарат. Я была на взводе и ясно мыслила, но мои руки продолжали дрожать. – Мне нужно только на минутку взглянуть, а потом давайте переложим ее на носилки.

– Док может осмотреть? – спросил Марино у Люцеро.

– У нас все готово.

Сьюзан была одета в потертые синие джинсы и изрядно поношенные шнурованные ботинки, ее черное шерстяное пальто было застегнуто до самого подбородка. У меня сжалось сердце, когда я заметила торчавший у нее из-под воротника красный шелковый шарфик. На ней были темные очки, она сидела на месте водителя, откинувшись назад, словно устроилась поудобнее и задремала. На светло-серой обивке сиденья за ее шеей было красноватое пятно. Зайдя с другой стороны машины, я увидела кровь, о которой говорил Люцеро. Я уже начала делать фотографии, потом отвлеклась и, наклонившись поближе к ее лицу, ощутила слабый запах мужского одеколона. Я обратила внимание на то, что ее ремень был отстегнут.

Я не дотрагивалась до ее головы до приезда санитарной бригады, которая поместила тело Сьюзан на носилках в машину. Забравшись внутрь, я в течение нескольких минут искала пулевые ранения. Одно я обнаружила в правом виске, другое – в углублении на шее сзади, чуть ниже волос. Я провела рукой в перчатке по ее каштановым волосам, но крови больше не было.

Марино забрался в машину.

– Сколько раз в нее выстрелили? – спросил он меня.

– Я нашла два входных отверстия. Одну пулю я чувствую у нее под кожей над левой височной костью. Марино мрачно взглянул на свои часы.

– Доусоны живут недалеко отсюда. В Гленберни.

– Доусоны? – переспросила я, снимая перчатки.

– Ее родители. Мне нужно с ними поговорить. Сейчас. Пока какая-нибудь зараза не проговорилась, и в результате они услышат об этом по радио или телевидению. Я договорюсь, чтобы вас отвезли домой.

– Нет, – возразила я. – Мне кажется, я должна поехать с вами.

Начинали зажигаться уличные фонари. Марино угрюмо смотрел на дорогу, его лицо казалось жутко пунцовым.

– Скоты! – взорвался он, стукнув кулаком по рулю. – Будь они прокляты! Выстрелить ей в голову! Стрелять в беременную женщину!

Я смотрела в боковое окно. В моей голове проносились бессвязные обрывки воспоминаний.

Я откашлялась.

– А ее мужа нашли?

– Дома никто не подходит. Может, он у ее родителей. О, Господи. Ненавижу свою работу. Боже мой. Не хочу. Веселенькое Рождество. Звонишь в дверь и убиваешь людей на месте, потому что говоришь им такое, от чего рушится жизнь.

– Вы никому жизнь не разрушали.

– Да? Ну что ж, смотрите, сейчас вы станете этому свидетелем.

Он свернул на Элбимарли. Вдоль дороги стояли контейнеры, окруженные мешками, набитыми рождественским мусором. Уютно светились окна, в некоторых из них мерцали разноцветные елочные гирлянды. Молодой папаша вез по тротуару на санках своего маленького сынишку. Они улыбнулись и помахали нам вслед. В Гленберни жили люди, принадлежавшие к средним слоям общества, – молодая интеллигенция, как семейные, так и одинокие. Там царила своеобразная атмосфера – летом они выходили посидеть на крыльце своего дома, готовили во дворе еду. Они собирались на вечеринки, окликали и приветствовали друг друга через улицу.

Довольно скромный дом Доусонов в тюдоровском стиле выглядел уютно обжитым, с аккуратно подстриженными хвойными деревьями перед входом. В окнах вверху и внизу горел свет, у обочины стоял старенький автомобиль-"универсал".

В ответ на звонок по другую сторону двери раздался женский голос:

– Кто там?

– Миссис Доусон?

– Да?

– Детектив Марино, Полицейское управление Ричмонда. Мне нужно с вами поговорить, – громко сказал он, поднося свой знак к дверному глазку.

Защелкали открывавшиеся замки, и я почувствовала, как у меня забилось сердце. Во время своих многочисленных медицинских перипетий мне не раз приходилось слышать, как пациенты кричали, умоляя меня не дать им умереть. Я лгала ради того, чтобы их успокоить: «У вас все будет в порядке», – когда они умирали, сжимая мою руку. «Очень сожалею», – говорила я их близким и любимым, убивавшимся от отчаяния в тесных душных комнатушках, где не по себе становилось даже священникам. Но мне никогда не приходилось стучать в чью-то дверь, возвещая о смерти, в день Рождества.

Единственное сходство между миссис Доусон и ее дочерью, которое я заметила, были подчеркнутые скулы. Миссис Доусон с яркими чертами лица, короткими седыми волосами весила на вид не больше сорока килограммов и напомнила мне испуганную птичку. Когда Марино представил меня, в ее глазах появилась паника.

– Что случилось? – еле вымолвила она.

– Боюсь, у меня для вас очень плохие новости, миссис Доусон, – начал Марино. – Речь идет о вашей дочери Сьюзан. Сожалею, но я вынужден сообщить вам, что ее убили.

В ближней комнате послышались легкие шажки, и в двери справа от нас появилась маленькая девчушка. Остановившись, она смотрела на нас широко раскрытыми голубыми глазами.

– Хейли, где дедушка? – дрожащим голосом пролепетала миссис Доусон. Ее лицо стало мертвенно-бледным.

– Наверху.

Хейли в синих джинсах и новых на вид кожаных мокасинах была похожа на мальчонку. Ее светлые волосы казались золотистыми, левый глазик немного косил, и она носила очки. Я бы дала ей не больше восьми лет.

– Иди скажи ему, пусть спустится, – сказала миссис Доусон. – А вы с Чарли оставайтесь там, пока я за вами не приду.

Сунув два пальца в рот, девчушка не торопилась уходить. Она настороженно смотрела на меня и Марино.

– Иди же, Хейли!

Хейли неожиданно сорвалась с места и убежала. Мы сели на кухне с матерью Сьюзан. Ее прямая спина не касалась спинки стула. Она не плакала, пока несколько минут спустя не вошел ее муж.

– О, Мэк, – пролепетала она. – О, Мэк. – И она разрыдалась.

Он обнял ее и прижал к себе. Он стиснул зубы, и кровь отхлынула от его лица, когда Марино рассказал, что произошло.

– Да, я знаю, где находится Стробери-стрит, – сказал отец Сьюзан. – Не знаю, зачем ей понадобилось туда ехать. Насколько я знаю, у нее не было там никаких дел. И сегодня все закрыто. Непонятно.

– А вы знаете, где ее муж, Джейсон Стори? – поинтересовался Марино.

– Он здесь.

– Здесь? – Марино оглянулся вокруг.

– Он наверху. Спит. Он не очень хорошо себя чувствует.

– А чьи это дети?

– Тома и Мэри. Том – наш сын. Они приехали к нам на праздники, а сегодня до обеда уехали. В Тайдуотер. К друзьям. Они вот-вот должны вернуться. – Он взял свою жену за руку. – Милли, у этих людей будет много вопросов. Тебе надо сходить за Джейсоном.

– Знаете что, – сказал Марино, – мне бы надо минутку поговорить с ним наедине. Может, вы меня к нему отведете?

Миссис Доусон кивнула, не отнимая от лица рук.

– Я думаю, тебе лучше присмотреть за Чарли и Хейли, – сказал ей муж. – Попробуй позвонить своей сестре. Может, она сможет прийти?

Он посмотрел своими голубыми глазами вслед жене и Марино, выходящим из кухни. Отец Сьюзан был высокий интересный мужчина с густыми темно-каштановыми волосами, тронутыми едва заметной проседью. Он был весьма сдержан как в своей жестикуляции, так и в проявлении эмоций. Сьюзан была похожа на него внешне и, возможно, манерой держаться.

– Машина у нее старая. У нее не было ничего ценного, чтобы украсть, и я знаю, она не могла быть ни в чем замешана. Ни с наркотиками, ни с чем-то там еще.

Он пытался найти отклик в моем лице.

– Нам неизвестна причина случившегося, преподобный Доусон.

– Она была беременна, – произнес он, и у него перехватило горло. – Как же кто-то мог?

– Не знаю, – сказала я. – Не знаю как.

Он закашлял.

– У нее не было оружия.

Сначала я не поняла, что он имел в виду. Когда до меня дошло, я попыталась успокоить его:

– Нет. Полиция не обнаружила оружия. Ничто не свидетельствует о том, что она покончила с собой.

– Полиция? А разве вы не полиция?

– Нет. Я – старший судмедэксперт. Кей Скарпетта.

Он оторопело смотрел на меня.

– Ваша дочь работала у меня.

– А, да, конечно. Простите.

– Не знаю, как мне вас успокоить, – с трудом произнесла я. – Я еще не приступила к своей работе. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы выяснить, что произошло. Я хочу, чтобы вы это знали.

– Сьюзан говорила о вас. Она всегда хотела стать врачом.

Он отвернулся, стараясь сдержать слезы.

– Я виделась с ней прошлым вечером. Дома, недолго. – Я помолчала: мне не хотелось докапываться до подробностей их личной жизни. – Сьюзан показалась мне обеспокоенной. Она в последнее время и на работе была не похожа на себя.

Он сглотнул. Его лежавшие на столе руки сцепились в замке. Костяшки пальцев побелели.

– Мы должны помолиться. Я прошу вас помолиться со мной, доктор Скарпетта. – Он протянул свою руку. – Пожалуйста.

Ощутив его цепкие пальцы на своей руке, я невольно вспомнила о равнодушии Сьюзан к своему отцу и ее неверии в то, что он отстаивал. Меня тоже отпугивали фундаменталисты. Мне было не по себе закрывать глаза и держать за руку преподобного Мэка Доусона, в то время как он благодарил Господа за некое неведомое мне милосердие и требовал от него того, чего он уже никак не мог пообещать. Открыв глаза, я убрала свою руку. В этот неприятный момент я испугалась, что отец Сьюзан почувствует мой скептицизм и подвергнет сомнению мою веру. Однако ему было не до моих душевных волнений.

Сверху донесся громкий возглас, нечто похожее на протест, сути которого я не разобрала. По полу провезли стулом. Без конца звонил телефон, и вновь раздался тот же крик, полный боли и гнева. Доусон закрыл глаза. Он что-то еле слышно пробормотал. Мне послышалось: «Оставайся в своей комнате».

– Джейсон все время был здесь, – сказал он. Я видела, как у него пульсируют виски. – Я понимаю, что он может сказать это сам. Но мне бы хотелось, чтобы вы услышали это и от меня.

– Вы говорили, он неважно себя чувствует.

– Он проснулся с простудой, только начинающейся. Сьюзан смерила ему после обеда температуру и посоветовала полежать. Он бы ни за что... Нет. – Он опять закашлял. – Я понимаю, что полиция должна задавать вопросы, касающиеся семейных отношений. Но здесь не тот случай.

– Преподобный Доусон, в какое время Сьюзан сегодня ушла из дома и куда, по ее словам, она направлялась?

– Она ушла после обеда, после того как Джейсон лег. Думаю, это могло быть в районе половины второго – двух. Она сказала, что поедет к друзьям.

– К каким друзьям?

Он смотрел куда-то мимо меня.

– К подруге, с которой они вместе учились. Даэн Ли.

– Где живет Даэн?

– В Нортсайде, недалеко от семинарии.

– Машину Сьюзан обнаружили неподалеку от Стробери-стрит, а не в Нортсайде.

– Я полагаю, если кто-то... Она могла поехать куда угодно.

– Было бы полезно узнать, доехала ли она вообще до Даэн, и чья это была идея – встретиться, – сказала я.

Он поднялся и начал открывать кухонные ящички. С третьей попытки он наткнулся на телефонный справочник. Он полистал его дрожащими руками и стал набирать номер. Несколько раз откашлявшись, он попросил позвать к телефону Даэн.

– Понятно. А почему? – Он послушал, как ему что-то говорили. – Нет, нет. – Его голос дрогнул. – Далеко не все в порядке.

Я тихо сидела, пока он объяснял, что случилось, и я представляла, как много лет назад он молился и говорил по телефону, когда умерла его первая дочь, Джуди. Вернувшись ко мне, он рассказал то, что подтвердило мои опасения. Сьюзан не ездила днем к подруге, они даже не договаривались. Ее подруги не было в городе.

– Она у родителей своего мужа в Северной Каролине, – сказал отец Сьюзан. – Она там уже несколько дней. Почему Сьюзан обманула? Зачем? Я всегда учил ее никогда не обманывать, как бы там ни было.

– Похоже, она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, куда она едет и с кем собирается встречаться. Я знаю, что это рождает нежелательные домыслы, однако никуда от этого не денешься, – мягко сказала я.

Он уставился на свои руки.

– У них с Джейсоном было все в порядке?

– Не знаю. – Он пытался вернуть самообладание. – Боже милостивый, только не это. – Вновь он прошептал нечто странное. – Иди к себе в комнату. Пожалуйста. – Затем он поднял на меня свои красные глаза. – У нее была сестра-близнец. Джуди умерла, когда они учились.

– Да, я знаю. Она погибла в автокатастрофе. Я очень сожалею.

– Она никак не могла этого забыть. Она обвиняла Господа. Она обвиняла меня.

– У меня не сложилось такого впечатления, – заметила я. – Если она кого-то и винила, то, кажется, девушку по имени Дорин.

Доусон вытащил носовой платок и тихо высморкался.

– Кого? – переспросил он.

– Девушку, с которой она вместе училась и которая якобы была ведьмой.

Он покачал головой.

– Она будто бы наслала на Джуди проклятие?.. – Продолжать было бессмысленно. Я видела, что Доусон не понимал, о ком я говорю. Мы одновременно повернулись, когда на кухню вошла Хейли. Она держала в руках бейсбольную перчатку и смотрела на нас испуганным взглядом.

– Что это у тебя такое, малыш? – спросила я, пытаясь улыбнуться.

Она подошла ко мне поближе. Я почувствовала запах новой кожи. Перчатка была перевязана шнурком.

– Это мне дала тетя Сьюзан, – пролепетала она. – Я должна была положить это себе под матрас. На недельку, сказала тетя Сьюзан.

Ее дедушка подсадил ее к себе на колени. Крепко обняв ее, он уткнулся носом в ее волосы.

– Я хочу, чтобы ты немножко посидела у себя в комнате, милая. Ты сделаешь это ради меня? Ненадолго?

Она кивнула, не сводя с меня глаз.

– Что там делают бабушка с Чарли?

– Не знаю.

Она слезла с его коленей и неохотно ушла.

– Вы это уже говорили, – сказала я ему. Он непонимающе посмотрел на меня.

– Вы сказали ей, чтобы она шла к себе в комнату, – сказала я. – Я уже слышала, как вы это говорили, – чтобы кто-то шел к себе в комнату. Кому вы говорили это?

Он опустил глаза.

– Ребенок – это сама душа. Она легкоранима, плачет, не может сдержать эмоций. Иногда ей нужно уходить к себе, как я только что сказал Хейли. Я усвоил это, когда был маленьким. Мне пришлось усвоить: мой отец плохо воспринимал мой плач.

– В слезах нет ничего предосудительного, преподобный Доусон.

Его глаза наполнились слезами. С лестницы донеслись шаги Марино. Когда он вошел на кухню, Доусон едва слышно, с трудом сдерживая отчаяние, вновь повторил ту же фразу.

Марино оторопело взглянул на него.

– Кажется, приехал ваш сын, – сказал он.

Не в силах сдерживаться, отец Сьюзан зарыдал. Было слышно, как перед домом в зимних сумерках топнули дверцы машины и на крыльце раздался смех.

Рождественский обед пошел насмарку, и вечер мы провели в тревожном расхаживании по дому и телефонных разговорах. Люси сидела у меня в кабинете за закрытой дверью. Необходимо было оговорить многие моменты. Из-за убийства Сьюзан на работе создалась критическая ситуация. Ее дело должно будет храниться как секретный материал, фотографии не должны видеть те, кто ее знал. Полиции придется осмотреть ее офис и ее шкафчик. Они захотят побеседовать с моими сотрудниками.

– Я не смогу там быть, – сказал мне по телефону мой заместитель Филдинг.

– Понимаю, – ответила я, чувствуя комок в горле. – Я не жду и не хочу, чтобы кто-то приезжал туда.

– А вы?

– Мне придется.

– Боже. Не могу поверить, что это случилось. Просто не верится.

Доктор Райт, мой заместитель в Норфолке, любезно согласился приехать на следующий день рано утром в Ричмонд. Поскольку это оказалось воскресенье, в здании никого не было, кроме Вэндера, который пришел, чтобы помочь своим «лума-лайтом». Даже если бы я и смогла совладать со своими эмоциями, я бы отказалась производить вскрытие Сьюзан. Самая большая угроза для ее дела, исходившая от меня, состояла в том, что защита могла бы поставить под сомнение объективность заключений, сделанных свидетелем-экспертом, оказавшимся ко всему прочему еще и ее боссом. Итак, я сидела в морге за столом, а Райт работал. Время от времени он по ходу дела что-то говорил мне на фоне металлического бряканья инструментов и шума льющейся воды, а я смотрела на шлакоблочную стену. Я не притронулась ни к одной бумажке из ее медицинских документов и ни к единой пробирке с ее именем. Я даже не поворачивалась и не смотрела.

Раз я спросила его:

– Вы не почувствовали никакого запаха от нее или от ее одежды? Что-нибудь вроде одеколона?

Он прервался, и я услышала его шаги.

– Да. Несомненно, от воротника ее пальто и от шарфика.

– Вам не кажется это похожим на запах мужского одеколона?

– Гм. Пожалуй. Да, я бы сказал, что это запах мужской парфюмерии. Может, ее муж пользуется одеколоном? – Райт был в предпенсионном возрасте, лысеющий, пузатый, с акцентом уроженца Западной Вирджинии. Он считался очень опытным патологоанатомом и почти читал мои мысли.

– Хороший вопрос, – заметила я. – Я попрошу Марино заняться этим. Однако ее муж вчера был нездоров и после обеда лег спать. Это, конечно, не исключает того, что он мог воспользоваться одеколоном. Это мог быть одеколон ее брата или отца, и он мог попасть на ее воротник, когда они обнимали ее.

– Похоже, это было что-то мелкокалиберное. Не вижу, где пуля вышла.

Я закрыла глаза и слушала.

– Рана на правом виске – четыре и семь миллиметра и двенадцать и семь копоти. Некоторая точечность и нечто порошкообразное, в основном в волосах. То же самое в височной мышце. Ничего существенного в кости и твердой мозговой оболочке.

– Траектория? – спросила я.

– Пуля прошла через заднюю часть правой лобной доли, через переднюю часть к базальному ядру, ударилась в левую височную кость и зацепилась за мышцу под кожей. И речь идет об обыкновенной свинцовой пуле, то есть покрытой медью, но не медной.

– И никаких осколков? – спросила я.

– Нет. Теперь у нас еще есть вторая рана здесь, в задней части шеи. Черные обожженные края, след от дула. Рана рваная, около полутора миллиметров по краям. Порошок в затылочных мышцах.

– Тесный контакт?

– Да. На мой взгляд, он с силой приставил дуло к шее. Пуля попала в цервикально-медуллярное соединение и вошла прямо в мозг.

– Под углом? – спросила я.

– Под небольшим углом вверх.

– Я бы предположил, что если эти раны были нанесены ей в машине, то она сидела, подавшись вперед или уронив голову.

– Однако нашли ее не в таком положении, – возразила я. – Она сидела, откинувшись назад.

– Тогда, я думаю, ее так посадили, – говорил Райт. – После того как убили. И, на мой взгляд, та пуля, что попала в мозг, была последней. Я предполагаю, что она фактически уже была мертва, может быть, упала, когда в нее выстрелили второй раз.

Временами я еще как-то держалась, словно забывая, что речь шла о знакомом мне человеке. Потом меня вдруг охватывала дрожь, на глаза наворачивались слезы. Дважды мне приходилось выходить на улицу, постоять на холоде возле автостоянки. Когда дело дошло до десятинедельного плода, девочки, я убежала наверх к себе в офис. По закону Вирджинии, неродившийся ребенок не являлся физическим лицом и поэтому не считался убитым, так как нельзя убить того, кого нет.

– Двое сойдут за одного, – с горечью воскликнул Марино, когда я позже разговаривала с ним по телефону.

– Знаю, – сказала я, доставая из своей сумочки пузырек аспирина.

– Присяжным, будь они неладны, не скажут, что она была беременна. То, что он убил беременную, не будет учтено.

– Знаю, – повторила я. – Райт почти закончил. Внешний осмотр не принес никаких существенных результатов. Ничего неожиданного не обнаружилось. А что по вашей линии?

– У Сьюзан определенно были какие-то проблемы, – сказал Марино.

– Трудности с мужем?

– По его словам, причиной трудностей были вы. Он заявляет, что вы замучили ее, звонили домой, вызывали на работу, постоянно тыркали ее. Иногда она приходила домой сама не своя, словно запуганная до смерти.

– У нас со Сьюзан не было никаких конфликтов. – Я положила в рот три таблетки аспирина и запила их холодным кофе.

– Я просто рассказываю вам то, что говорил этот парень. И еще – думаю, это покажется вам интересным, – похоже, у нас появилось очередное перышко. Я не хочу сказать, что это как-то связано с Дженнифер Дейтон, док, вовсе нет. Однако – черт возьми! Может, мы имеем дело с каким-то типом, который носит или пуховые перчатки, или куртку. Не знаю. Это просто несколько необычно. Единственный раз, когда я еще обнаруживал перья, это в случае с одним мерзавцем, который вломился в дом, разбив окно, и распорол свою куртку о стекло.

Голова у меня разболелась до тошноты.

– То, что мы нашли в машине Сьюзан, конечно, мелочь – крохотную белую пушинку, – продолжал он. – Она прицепилась к обивке дверцы. Изнутри, ближе к полу, чуть ниже подлокотника.

– Вы можете передать это мне? – спросила я.

– Да. А что вы собираетесь делать?

– Позвонить Бентону.

– Я пробовал, черт подери. Они с женой, видимо, уехали из города.

– Мне нужно узнать, может ли нам помочь Майнор Дауни[7].

– Речь идет о каком-то человеке или о веществе, смягчающем ткани?

– Майнор Дауни занимается ворсом и волокнами в лаборатории ФБР. И перьями, в частности.

– И его действительно зовут Дауни? – удивленно переспросил Марино.

– Действительно, – подтвердила я.

Глава 8

Телефон звонил довольно долго в отделении поведенческих наук ФБР, запрятанном где-то в подземелье Академии в Куонтико. Я представляла себе ее длинные унылые коридоры и офисы, где все напоминало об их хозяевах – доблестных воинах типа Бентона Уэсли, который, как мне сказали, ушел кататься на лыжах.

– Я вообще сейчас здесь один, – сообщил мне любезный сотрудник, подошедший к телефону.

– Это доктор Скарпетта, и я срочно должна связаться с ним.

Бентон Уэсли перезвонил мне почти сразу же.

– Бентон, где ты? – спросила я, повысив голос, чтобы перекричать отчаянный треск в трубке.

– В моей машине, – ответил он. – Мы с Конни встречаем Рождество у ее родителей в Шарлоттсвилле. Мы сейчас несколько западнее от него, едем в Хот-Спрингз. Я слышал, что случилось со Сьюзан Стори. Боже мой, мне очень жаль. Я собирался позвонить тебе сегодня вечером.

– Ты куда-то пропадаешь. Я почти не слышу тебя.

– Не клади трубку.

Прождав почти целую минуту, я вновь услышала его голос.

– Ну вот, сейчас лучше. Мы были в низине. Послушай, чем я могу тебе помочь?

– Мне нужно, чтобы Бюро провело анализ кое-каких пушинок.

– Никаких проблем. Я позвоню Дауни.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я делая над собой усилие, потому что знала, что причиняю ему неудобство. – На мой взгляд, это не терпит отлагательств.

– Минуточку.

Пауза на сей раз была вызвана не плохой слышимостью. Он советовался со своей женой.

– Ты катаешься на лыжах? – вновь раздался его голос.

– Ты кого спрашиваешь?

– Мы с Конни едем на пару дней в Гомстед. Мы бы могли поговорить там. Ты сможешь выбраться?

– Что бы ни стояло на моем пути, и я возьму с собой Люси.

– Хорошо. Они с Конни подружатся, пока мы с тобой будем беседовать. Я позабочусь о комнате для вас, когда мы доберемся. Ты сможешь привезти мне что-нибудь для ознакомления?

– Да.

– Включая то, что у вас есть по делу Робин Нейсмит. Давай обговорим все то, чем мы располагаем, и различные возможные варианты.

– Спасибо тебе, Бентон, – искренне сказала я. – И поблагодари от меня Конни.

Я решила, не теряя времени, покинуть офис, особо не вдаваясь в объяснения.

– Вам это сейчас очень кстати, – сказала Роуз, записывая номер Гомстеда. Она не знала, что в мои планы не входило расслабляться на пятизвездочном курорте. В какой-то миг в ее глазах блеснули слезы, когда я попросила ее сказать Марино о моем местонахождении, чтобы он мог со мной сразу же связаться, если у него возникнет что-нибудь новое по делу Сьюзан.

– Прошу вас больше никому не говорить о моем местонахождении, – добавила я.

– За последние двадцать минут позвонили трое журналистов, – сказала она. – Из них один из «Вашингтон пост».

– Дело Сьюзан сейчас не подлежит обсуждению. Скажите им, как обычно, что мы ждем результатов лабораторных исследований. Меня в городе нет, я где-то далеко.

По дороге в горы меня преследовали воспоминания. Передо мной возникали образ Сьюзан в ее поношенной одежде, лица ее матери и отца, когда Марино сообщил им о смерти дочери.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Люси. Она то и дело посматривала на меня с самого начала нашей поездки.

– Я просто занята своими мыслями, – ответила я, стараясь сконцентрироваться на дороге. – Тебе понравится кататься на лыжах. Мне кажется, у тебя будет здорово получаться.

Она молча смотрела в лобовое стекло. Небо напоминало цветом полинявшую синюю рубашку, вдалеке, припорошенные снегом, поднимались горы.

– Ты уж меня прости, – добавила я. – Получается так, словно каждый раз, когда бы ты ни приехала, что-то происходит, и я не могу посвятить тебе все свое свободное время.

– Да мне и не надо такого внимания с твоей стороны.

– Когда-нибудь ты поймешь.

– Возможно, я похожа на тебя в том, что касается работы. И я, видимо, научилась этому от тебя. Может, я буду такой же преуспевающей, как ты.

На душе у меня было так тяжело, словно там сгустились свинцовые тучи. Хорошо, что я надела темные очки. Мне не хотелось, чтобы Люси видела мои глаза.

– Я знаю, ты любишь меня. Это главное. Я знаю, что моя мама меня не любит, – сказала моя племянница.

– Дороти любит тебя так, как она способна любить.

– Ты абсолютно права. Насколько она способна, то есть не сильно, потому что я – не мужчина. Она любит только мужчин.

– Нет, Люси. Твоя мать не так уж любит мужчин. Она просто никак не может найти того, кто даст ей почувствовать себя полноценной женщиной. И сама этого не понимает.

– Пока она неизменно находит себе полноценных кретинов.

– Согласна, что пока ей не очень-то везло.

– Я так жить не собираюсь. Я не хочу быть похожей на нее.

– Ты уже не похожа, – сказала я.

– В проспекте я прочла, что там, куда мы едем, можно пострелять по тарелкам.

– Чего там только нет.

– А ты взяла один из своих револьверов?

– По тарелкам из револьвера не стреляют, Люси.

– Тем, кто из Майами, можно.

– Если ты не перестанешь сейчас же зевать, я тоже начну.

– Ну почему ты не взяла пистолет? – не унималась она.

«Рюгер» лежал у меня в чемоданчике, но я не собиралась ей об этом говорить.

– Что тебя так волнует мой пистолет? – спросила я.

– Хочу научиться хорошо стрелять. Так, чтобы я в любой момент могла попасть в двенадцать на часах, – сонно сказала она.

У меня сжалось сердце, когда она, скатав свою куртку, положила ее себе под голову, как подушку. Она лежала рядом со мной, ее голова во сне касалась моего бедра. Она не знала, какое сильное желание было у меня отправить ее сейчас же в Майами. Но мне казалось, она чувствовала мой страх.

Гомстед располагался на территории в пятнадцать тысяч акров среди леса и ручьев в Аллеганах. Основная часть гостиницы с белыми колоннами была из темно-красного кирпича. Со всех четырех сторон белого купола были часы, которые виднелись издалека; на теннисных кортах и площадке для гольфа лежал слой снега.

– Тебе повезло, – сказала я Люси, в то время как к нам уже направлялись учтивые люди в серой униформе. – Погода для лыж самая подходящая.

Бентон Уэсли сделал все, как обещал, и, подойдя к столику портье, мы обнаружили, что номер для нас был забронирован. Двойной номер со стеклянными дверями на балкон, с видом на казино, и на столике лежал букет цветов от Конни и от него. «Встретимся на горках, – было написано на карточке. – Мы записали Люси на занятие, которое начинается в три тридцать».

– Нам надо торопиться, – сказала я Люси, и мы стали рыться в чемоданах. – Твой первый лыжный урок начинается ровно через сорок минут. Примерь-ка вот это. – Я кинула ей красные лыжные штаны, вслед за которыми к ней на кровать полетели куртка, носки, варежки и свитер. – Не забудь свою сумочку. Понадобится еще что-нибудь, потом разберемся.

– У меня нет лыжных очков, – сказала она, натягивая на себя ярко-синий свитер с высоким горлом. – Я ослепну от снега.

– Возьми мои темные очки. Все равно скоро уже начнется закат.

К тому времени, когда мы добрались до лыжных спусков, взяли для Люси экипировку и нашли инструктора, было уже три двадцать девять. Лыжники яркими пятнами скатывались с гор, принимая очертания людей, только когда они оказывались поближе. Подавшись вперед и сдвинув лыжи клином, я, прикрывая глаза ладонью, всматривалась в подъемы и спуски. Солнце едва касалось макушек деревьев, и снег от его лучей казался ослепительным, однако тени становились все больше, и температура быстро падала.

Я обратила внимание на мужчину и женщину, потому что они так изящно шли на лыжах параллельно друг другу, их палки взлетали легко, как перышки, едва касаясь снега, их спуск напоминал полет птиц. Я узнала Бентона Уэсли по его серебристым волосам и подняла руку. Оглянувшись на Конни и что-то крикнув ей, он устремился вниз, разрезая спуск, его лыжи казались сдвинутыми настолько, что между ними вряд ли можно было бы вставить лист бумаги.

Когда он остановился, подняв веером пушистый снег, и снял свои темные очки, я вдруг поймала себя на мысли о том, что обратила бы на него внимание, даже если бы и не была с ним знакома. Черные лыжные штаны плотно облегали его мускулистые ноги, которых я раньше не замечала из-за консервативных костюмов, а его куртка напомнила мне закат в Ки-Уэсте. От холодного воздуха его ясные глаза искрились, а резкие черты лица стали более подчеркнутыми, но не хищными. Конни плавно остановилась возле него.

– Как замечательно, что вы здесь, – сказал Уэсли, и всякий раз, когда я видела его или слышала его голос, я невольно вспоминала Марка. Они были коллегами и лучшими друзьями. Они могли сойти за братьев.

– Где Люси? – спросила Конни.

– В данный момент осваивает канатную дорогу, – сказала я, показывая рукой.

– Надеюсь, ты не против того, что я записала ее на урок?

– Не против? Да я не знаю, как мне вас благодарить за заботу. Она просто в восторге.

– Я немного постою здесь и послежу, как она, – сказала Конни. – А потом мне захочется выпить чего-нибудь горяченького, и, мне кажется, Люси тоже не будет возражать. Бен, ты словно еще не накатался.

Уэсли повернулся ко мне:

– Как ты насчет прокатиться?

Стоя в очереди на подъемник, мы обменивались ничего не значащими фразами, потом, уже сев на него, немного помолчали. Уэсли опустил планку на сиденье, и мы медленно поползли к вершине горы. Воздух был студеным и невероятно чистым, в нем раздавались лишь шелест спускавшихся лыжников и глухие хлопки лыж об утрамбованный снег.

– Я разговаривал с Дауни, – сказал он. – Он встретится с тобой в своей лаборатории, как только ты сможешь туда выбраться.

– Это хорошая новость, – ответила я. – Бентон, что тебе известно?

– Мы с Марино разговаривали несколько раз. Похоже, у вас сейчас несколько случаев, которые как-то связаны не то чтобы уликами, но весьма странными совпадениями.

– Мне кажется, здесь нечто большее, чем простое совпадение. Тебе известно об отпечатке Ронни Уоддела, обнаруженном в доме Дженнифер Дейтон?

– Да. – Он смотрел на группу елей, подсвечиваемых заходящим солнцем. – Как я уже говорил Марино, я надеюсь, что существует какое-то логичное объяснение тому, как там оказался отпечаток Уоддела.

– Логичным объяснением может также оказаться и то, что он как-то побывал у нее дома.

– Тогда у нас настолько странная ситуация, что не поддается описанию, Кей. Заключенный, приговоренный к смертной казни, разгуливает по улицам, вновь убивая людей. И нам остается предполагать, что кто-то другой занял его место на электрическом стуле тринадцатого декабря. Правда, я сомневаюсь, что нашлось бы много добровольцев.

– Да, трудно представить, – согласилась я.

– Что тебе известно об уголовном прошлом Уоддела?

– Очень немного.

– Я как-то давно беседовал с ним в Мекленбурге. Я с интересом посмотрела на него.

– Предварю свои комментарии замечанием о том, что он далеко не стремился обсуждать убийство Робин Нейсмит. Он заявил, что если и убил ее, то этого не помнит. Не то чтобы это было очень необычно. Большинство совершивших тяжкие уголовные преступления из числа тех, с кем я беседовал, либо ссылаются на плохую память, либо утверждают, что вообще не совершали преступлений. У меня есть копии протоколов бесед с Уодделом, которые мне передали по факсу до того, как вы сюда приехали. Мы обсудим это после обеда.

– Бентон, я уже радуюсь, что приехала сюда.

Он смотрел вперед, вдаль, мы сидели, почти касаясь друг друга плечами. Некоторое время мы ехали молча, склон под нами становился все круче. Потом он вдруг спросил:

– Как ты, Кей?

– Лучше. Однако бывают моменты...

– Понимаю. Они всегда будут. Но, надеюсь, все реже. Долгие дни будут проходить без этого.

– Да, – ответила я. – Такие дни бывают.

– У нас есть выход на тех, на ком лежит ответственность. Похоже, мы знаем, кто подложил бомбу.

Приподняв носы лыж, мы мягко соскочили с подъемника. Во время подъема у меня застыли ноги; уходившие в тень тропинки были коварно скользкими ото льда. Длинные белые лыжи Уэсли то сливались со снегом, то поблескивали, отражая свет. Он словно танцевал, спускаясь вниз, веером поднимая искрившийся снег, периодически останавливаясь, чтобы оглянуться. Я махала ему чуть приподнятой лыжной палкой, стараясь делать похожие виражи и взлетая на небольших трамплинах. Пройдя половину спуска, я согрелась и уже не чувствовала такого напряжения, мои мысли парили в свободном полете.

Я вернулась в номер, когда спускались сумерки, и обнаружила оставленное мне Марино сообщение, в котором говорилось, что до половины шестого он будет в управлении, куда и просил меня позвонить.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, когда он подошел к телефону.

– Ничего такого, от чего вам бы стало спокойнее спать. Начнем с того, что Джейсон Стори поливает вас на каждом углу, и у него есть слушатели, включая журналистов.

– Ему же нужно дать выход своему отчаянию, – ответила я, чувствуя, как у меня вновь портится настроение.

– Да, он, конечно, плохо себя ведет, но это не самая большая проблема. Мы не можем найти десять карточек с отпечатками Уоддела.

– Нигде?

– Именно. Мы проверили его дела в Полицейском управлении Ричмонда, штата и в ФБР. Везде, где они могли быть. Никаких карточек. Потом я связался с Донахью, узнать насчет личных вещей Уоддела вроде книг, писем, расчески, зубной щетки – чего-нибудь такого, на чем бы могли остаться отпечатки. И что вы Думаете? – Донахью сказал, что матери Уоддела захотелось оставить только его часы и кольцо. Все остальное было уничтожено.

Я тяжело опустилась на край кровати.

– Но самое интересное я оставил напоследок, док. Вы не поверите в то, что я вам сейчас скажу. Пули, извлеченные из Эдди Хита и Сьюзан Стори, были выпущены из одного и того же оружия, из двадцать второго.

– О, Господи, – пробормотала я.

* * *

Внизу в клубе играл джазовый оркестр, но народу было мало и музыка казалась не такой громкой, чтобы помешать разговору. Конни пригласила Люси посмотреть какой-то фильм, оставив нас с Уэсли за столиком в тихом уголке танцевального зала. Мы потягивали коньяк. Бентон не выглядел таким физически уставшим, как я, но в его лице появилась некоторая напряженность.

Со свободного столика позади нас он взял свечу и поставил ее к двум уже стоявшим на нашем столике. Свет был неровный, но приемлемый, и, хотя на нас никто не таращился, некоторые в нашу сторону все-таки поглядывали. Место для работы, на мой взгляд, было несколько необычным, но все же менее оживленным, чем в вестибюле и в ресторане, а предложить встретиться у себя или у меня в номере Уэсли помешала его исключительная осторожность.

– Здесь, конечно, множество противоречивых моментов, – сказал он, – но поведение человека не является чем-то монолитным. Уоддел провел в тюрьме десять лет. Нам неизвестно, как он мог измениться. Убийство Эдди Хита я бы охарактеризовал как убийство на сексуальной почве, а убийство Сьюзан Стори кажется на первый взгляд чем-то вроде приведенной в исполнение угрозы.

– Словно действовали два разных преступника, – сказала я, двигая пальцем коньячную рюмочку.

Он наклонился вперед, машинально перелистывая дело Робин Нейсмит.

– Любопытно, – сказал он, не поднимая глаз, – часто слышишь, как говорят о modus operandi, почерке преступника. Он всегда выбирает определенный тип жертв, или какие-то характерные места, или, скажем, действует только ножом и так далее. Но оказывается, не всегда все так. И эмоциональная окраска преступления не всегда очевидна. Я говорил, что в убийстве Сьюзан Стори на первый взгляд отсутствует сексуальная подоплека. Однако чем больше я об этом думаю, тем больше начинаю верить в то, что элемент секса там все-таки был. Мне кажется, этот тип увлекается пикеризмом.

– У Робин Нейсмит было множество ножевых ран, – сказала я.

– Да. Я бы назвал то, что он с ней сделал, примером из учебника. Никаких следов изнасилования – правда, это вовсе не говорит о том, что его не было. Спермы не обнаружено. Многократные вонзания ножа в ее живот, ягодицы и грудь заменяли проникновение полового члена. Пикеризм налицо. Укусы не являются таким явным признаком, но они не имеют отношения к элементам орального полового акта, так что здесь, на мой взгляд, вновь замена пенетрации члена. Зубы, прокусывающие плоть, каннибализм, то, чем занимался Джон Джуберт, убивавший мальчиков-газетчиков в Небраске. У нас еще пули. Выстрелы не увязываются с пикеризмом. Однако если задуматься, то и здесь динамика в некоторой степени становится понятной. Что-то проникает в плоть. Все это звенья одной цепи.

– Но в случае с Дженнифер Дейтон нет никаких признаков пикеризма.

– Верно. Но вспомним, о чем я говорил. Не всегда бывает четкая схема. И в данном случае речь, естественно, о ней не идет, но в убийствах Эдди Хита, Дженнифер Дейтон и Сьюзан Стори есть одна общая деталь. Я бы отнес эти преступления к разряду продуманных.

– Не так уж продуман случай с Дженнифер Дейтон, – заметила я. – Похоже, убийца пытался сделать так, чтобы ее смерть стала похожей на самоубийство, и У него не получилось. А может быть, он вообще не собирался ее убивать и просто не рассчитал сил.

– Возможно, убивать ее до того, как она окажется в машине, в его планы и не входило, – согласился Уэсли. – Однако, судя по всему, план все-таки был. Поливальный шланг, подсоединенный к выхлопной трубе, был отрублен каким-то острым инструментом, найти который так и не удалось. Или убийца принес свое собственное оружие, или он куда-то выбросил то, чем воспользовался, найдя это в доме. Продуманное поведение. Но чтобы мы особо не увлеклись этим, позвольте мне напомнить вам, что у нас нет ни пули, ни какой-нибудь другой улики, которая могла бы связать убийство Дженнифер Дейтон с убийствами Хита и Стори.

– А мне кажется, есть, Бентон. Отпечаток Ронни Уоддела был снят со стула в столовой дома Дженнифер Дейтон.

– Мы не знаем, что это Ронни Уоддел вогнал пули в тех двоих.

– Тело Эдди Хита обнаружили в положении, очень похожем на то, в каком нашли тело Робин Нейсмит. Нападение на мальчика было совершено в тот вечер, когда должны были казнить Ронни Уоддела. Тебе не кажется, что здесь прослеживается какая-то мрачная цепь событий?

– Ну, скажем, мне бы не хотелось думать, что это так, – сказал он.

– Никому из нас не хотелось бы, Бентон. Что тебе подсказывает твое чутье?

Он подал знак официантке, чтобы она принесла еще коньяка; пламя свечи освещало четкие линии его левой скулы и подбородка.

– Мое чутье? Ну что ж. Оно не подсказывает мне ничего хорошего, – сказал он. – Я думаю, что все сводится к Ронни Уодделу, но не знаю, что все это значит. Отпечаток, недавно найденный на месте преступления, принадлежит ему, но мы не можем найти карточки его отпечатков или чего-нибудь еще, что могло бы подтвердить идентификацию. К тому же в морге у него не брали отпечатков, и человек, который якобы забыл это сделать, был позже убит из того же оружия, что и Эдди Хит. Защитник Уоддела Ник Грумэн, оказывается, знал Дженнифер Дейтон, и выясняется, что она посылала Грумэну факс за несколько дней до того, как ее убили. Наконец, да, действительно, смерть Эдди Хита каким-то странным образом напоминает смерть Робин Нейсмит. И, честно говоря, я задумываюсь, не было ли в нападении на Эдди Хита чего-то намеренно символического.

Он подождал, пока перед нами поставили напитки, затем открыл конверт, прилагавшийся к делу Робин Нейсмит. Это неожиданно привело меня к новой догадке.

– Мне пришлось извлекать ее фотографии из архива, – сказала я.

Взглянув на меня, Уэсли надел очки.

– В делах такой давности все документы переснимаются на микрофильм, снимки с которого находятся вот в этом деле, что перед вами. Оригиналы уничтожаются, но оригиналы фотографий мы оставляем. Они идут на хранение в архив.

– И что он из себя представляет? Комнату в вашем здании?

– Нет, Бентон. Склад возле библиотеки – тот же склад, где Бюро судебной медицины хранит улики из старых дел.

– Вэндер все еще не нашел фотографию кровавого отпечатка большого пальца Уоддела, оставленного в квартире Робин Нейсмит?

– Нет, – ответила я, и в этот момент наши взгляды встретились. Мы оба понимали, что Вэндеру так и не удастся найти его.

– Черт, – воскликнул он. – Кто приносил тебе фотографии Робин Нейсмит?

– Мой администратор, – ответила я. – Бен Стивенс. Он наведывался в архив примерно за неделю до казни Уоддела.

– Зачем?

– На последних стадиях процесса во время апелляций всегда задается много вопросов, и мне нравится, когда нужные дела у меня под рукой. Так что в походе в архив нет ничего необычного. Единственная отличительная мелочь в данном случае то, что я не просила Стивенса брать фотографии из архива. Это – его инициатива.

– И это все отличие?

– Сейчас, задним числом, мне кажется это необычным.

– Подразумевается, – сказал Уэсли, – что твой администратор проявил подобную инициативу по той причине, что на самом деле его интересовали документы Уоддела или, точнее, фотография отпечатка большого пальца, которая должна была лежать внутри.

– Я с уверенностью могу сказать лишь одно – если Стивенсу хотелось добраться до какого-то дела в архиве, то он не мог это сделать без законного основания. Если бы, например, до меня дошло, что он там побывал, в то время как никто из судмедэкспертов его об этом не просил, это выглядело бы странно.

Я стала рассказывать Уэсли о нарушении секретности моего офисного компьютера, объяснив, что два задействованных терминала оказались моим и Стивенса. Пока я говорила, Уэсли записывал. Когда я замолчала, он поднял на меня глаза.

– Похоже, они не нашли того, что искали, – сказал он.

– Подозреваю, что нет.

– Это ставит перед нами разумный вопрос. Что они искали?

Я медленно крутила свою рюмку с коньяком. При свете свечи он был похож на жидкий янтарь, каждый глоток приятно обжигал горло.

– Возможно, что-то имеющее отношение к смерти Эдди Хита. Я искала случаи, когда у жертв обнаруживали следы укусов или другие повреждения, носившие характер каннибализма, и в моем каталоге был файл. Представить себе не могу, что кому-нибудь понадобилось что-то еще помимо этого.

– А нет ли у тебя в каталоге межведомственной корреспонденции?

– В текстообработке, подкаталог.

– Тот же пароль для доступа к этим документам?

– Да.

– И там ты хранишь протоколы вскрытии и другую документацию по делам?

– Да. Но когда в мой каталог кто-то проник, там не было ничего существенного, насколько я помню.

– Однако тот, кто проник, не мог об этом знать.

– Естественно, – подтвердила я.

– А протокол вскрытия Ронни Уоддела, Кей? Когда проникли в твой каталог, протокол был в компьютере?

– По идее, да. Его казнили в понедельник, тринадцатого декабря. А в компьютер влезли под вечер в четверг, шестнадцатого, когда я проводила вскрытие Эдди Хита, и Сьюзан находилась наверху в моем офисе, якобы приходя в себя на диванчике после пролитого формалина.

– Потрясающе. – Он нахмурился. – Предположим, в твой каталог проникла Сьюзан, но на что ей протокол вскрытия Уоддела, если все это так? Она же была на вскрытии. Что она могла бы прочесть в твоем протоколе, о чем бы ей не было известно?

– Ума не приложу.

– Хорошо, давай поставим вопрос так: что, имеющее отношение к вскрытию, могло бы оказаться для нее неизвестным, несмотря на ее присутствие там в тот вечер, когда его тело привезли в морг? Или лучше сказать просто «тело», поскольку мы уже не можем утверждать, что это был Уоддел, – мрачно добавил он.

– У нее не было доступа к результатам лабораторных исследований, – сказала я. – Однако к тому времени, когда в мой каталог кто-то проник, лабораторные исследования еще не были закончены. На некоторые анализы уходят недели.

– И Сьюзан об этом знала.

– Разумеется.

– Как и твой администратор.

– Конечно.

– Должно быть что-то еще, – сказал он. И было. Но когда это пришло в голову, я не придала ему большого значения.

– Уоддел – или кто бы там ни был этот заключенный – положил себе в задний карман джинсов нечто такое, что просил захоронить вместе с ним. Филдинг, по идее, не открывал этого конверта, пока не ушел со всей писаниной к себе в офис после вскрытия.

– Значит, Сьюзан не могла знать, что было в конверте, тем вечером в морге? – с интересом уточнил Уэсли.

– Совершенно верно. Не могла.

– А в этом конверте было что-нибудь существенное?

– Ничего, кроме нескольких квитанций об оплате.

Уэсли нахмурился.

– Квитанций? – повторил он. – Да на что же они ему? У тебя они сейчас с собой?

– Они в его деле. – Я вытащила фотокопии. – Везде одно и то же число, тридцатое ноября.

– То есть приблизительно в то время, когда Уоддела переводили из Мекленбурга в Ричмонд.

– Совершенно точно. Его перевели за пятнадцать дней до казни, – подтвердила я.

– Нам надо проверить коды на этих квитанциях, посмотрим, что где находится. Это может оказаться важным. Весьма важным, в свете последних событий.

– Имеется в виду, что Уоддел жив?

– Да. Что каким-то образом произошла подмена, и его выпустили. Возможно, тот, кто отправился на электрический стул, хотел, чтобы после смерти эти квитанции обнаружили у него в кармане, потому что он пытался нам что-то сообщить.

– Но откуда он их взял?

– Вероятно, это как-то случилось во время переезда из Мекленбурга в Ричмонд – самый подходящий момент для какого-нибудь финта, – ответил Уэсли. – Может быть, перевозили двоих – Уоддела и еще кого-нибудь.

– Ты имеешь в виду, что они где-то останавливались поесть?

– Охрана не должна делать никаких остановок во время перевозки приговоренных к смертной казни. Но в случае какого-нибудь сговора все, что угодно, могло произойти. Возможно, они остановились, чтобы заказать себе еду, и в этот момент Уоддела освободили. А другого заключенного привезли в Ричмонд и посадили в камеру Уоддела. Подумай-ка. Каким образом охрана или кто-нибудь еще на Спринг-стрит догадается, что привезенный заключенный не Уоддел?

– Возможно, он и пытался что-то сказать, но это же не значит, что его послушали.

– Думаю, его не стали бы слушать.

– А мать Уоддела? – спросила я. – Предполагалось, что она должна была встретиться с ним за несколько часов до казни. Уж она-то поняла бы, что перед ней не ее сын.

– Нам надо удостовериться в том, что такое свидание состоялось. Однако в любом случае миссис Уоддел было бы выгодно подыграть. Не думаю, что она хотела бы смерти своего сына.

– Значит, ты убежден, что казнили другого человека, – неохотно произнесла я, потому что мне бы больше хотелось, чтобы некоторые соображения сейчас опроверглись.

Вместо ответа он открыл конверт с фотографиями Робин Нейсмит и вытащил оттуда толстую пачку цветных снимков, которые неизменно шокировали меня, сколько бы раз я на них ни смотрела. Он медленно пролистал иллюстрированную историю ее жуткой смерти.

Затем он сказал:

– Уоддел не совсем вписывается в картину рассматриваемых нами трех убийств.

– О чем ты, Бентон? После десяти лет, проведенных в тюрьме, его личность изменилась?

– Все, что я могу тебе сказать, это то, что, как я слышал, убийцы, совершающие продуманные убийства, начинают декомпенсироваться, срываться. Они начинают допускать ошибки. Например, Банди. В конце он совсем обезумел. Однако трудно вспомнить примеры, когда с дезорганизованной личностью происходило бы обратное – психопат становился бы методичным, расчетливым, то есть организованным.

Когда Уэсли приводил в пример Банди и других «известных личностей», он делал это настолько теоретически отвлеченно, словно его выводы были сформулированы на основании каких-то случайных источников. Он не бравировал. Не сыпал именами и не увлекался ролью того, кто знал этих преступников лично. Его манера держаться при этом была нарочито обманчива.

На самом деле он провел долгие часы, беседуя один на один с персонажами типа Теодора Банди, Дейвида Берковича, Сирхан-Сирхана, Ричарда Спека и Чарлза Мэнсона, помимо «звезд» меньшей величины, каждая из которых по-своему омрачила жизнь на зем-ле. Я помню, как Марино однажды рассказывал мне, что когда Уэсли возвращался из своих походов в сверхохраняемые тюрьмы, он порой выглядел бледным и обессиленным. Он почти физически заболевал, вбирая в себя нечто ядовитое, исходившее от этих людей и ощущая неизбежно устанавливавшиеся между ними связи. Некоторые жутчайшие садисты недавних лет регулярно писали ему письма, присылали рождественские открытки и справлялись о его семье. Неудивительно, что Уэсли казался человеком, чем-то сильно отягощенным и частенько молчаливым. В обмен на получение информации он делал то, чего ни один из нас не захотел бы делать. Он позволял монстру входить с ним в контакт.

– Было ли установлено, что Уоддел психически ненормальный? – спросила я.

– Было установлено, что он убивал Робин Нейсмит, находясь в здравом уме. – Уэсли вытащил фотографию и подтолкнул ее мне через столик. – Но я, честно говоря, так не думаю.

Это была та фотография, которая произвела на меня самое сильное впечатление, и, разглядывая ее, я не могла представить себя на месте того человека, который, ничего не подозревая, пришел и увидел перед собой всю эту сцену.

В гостиной Робин Нейсмит было не так много мебели, всего несколько кресел с круглыми спинками и темно-зеленой обивкой и шоколадно-коричневый кожаный диван. В центре на паркетном полу лежал небольшой ковер, стены отделаны под вишневое или красное дерево. Телевизор стоял возле стены напротив входной двери, так что входящему открывалась полная картина жуткого произведения Уоддела.

Открыв дверь и позвав Робин, ее подруга увидела сидящий на полу, прислоненный к телевизору обнаженный труп, кожа была настолько вымазана в крови, уже засохшей, что невозможно было определить характер увечий и повреждений, пока тело не "привезли в морг. На фотографии лужица свертывающейся крови вокруг ягодиц Робин была похожа на красную смолу, рядом валялись несколько окровавленных полотенец. Оружия так и не нашли, хотя полиция установила, что в немецком кухонном комплекте ножей из нержавеющей стали не хватает ножа для мяса – судя по характеру ран, они могли быть нанесены чем-то подобным.

Открыв дело Эдди Хита, Уэсли вытащил из него чертеж, сделанный на месте происшествия офицером полиции, обнаружившим смертельно раненного мальчика позади пустого продовольственного магазина. Уэсли положил рисунок рядом с фотографией Робин Нейсмит. В наступившем молчании мы смотрели на два изображения, переводя глаза с одного на другое. Сходство оказалось более явным, чем я предполагала. Положение их тел было практически идентичным, начиная с опущенных по бокам рук до раздвинутых ног с лежавшей между ними кучкой одежды.

– Жуткое сходство, – произнес Уэсли. – Буквально как зеркальное отражение. – Он провел рукой по фотографии Робин Нейсмит. – Тела напоминают тряпичных кукол, прислоненных к похожим на ящик предметам. Большая тумбочка под телевизор. Коричневый мусорный контейнер. – Разложив на столе фотографии, как карты, он взял еще одну. Это был снимок тела Робин крупным планом, сделанный в морге; рваные следы человеческих укусов на левой груди и в левом паху.

– Вновь невероятное сходство, – сказал он. – Следы укусов здесь и здесь очень совпадают с теми участками тела Эдди Хита, откуда у него была срезана кожа. Иначе говоря, – сняв очки, он посмотрел на меня, – Эдди Хит был, вероятно, избит, его кожа была срезана, чтобы уничтожить доказательства.

– В таком случае его убийца имеет по крайней мере отдаленное представление о судебной экспертизе, – заметила я.

– Почти всякий уголовник, посидевший в тюрьме, знаком с судебной экспертизой. Если Уоддел не знал об идентификации следов укусов, когда убивал Робин Нейсмит, то узнал об этом потом.

– Ты говоришь так, словно уверен, что убийца вновь он, – заметила я. – Но с минуту назад говорил, что он не совсем вписывается.

– Это не совсем увязывается со сроком в десять лет. Вот и все, что я хотел сказать.

– Ты сказал, у тебя есть протоколы бесед. Мы можем это обсудить?

– Разумеется.

Протоколом являлся вопросник ФБР в сорок страниц, заполненный во время личных бесед с уголовником, совершившим тяжкое преступление.

– Полистай его сама, – сказал Уэсли, кладя его передо мной. – Мне будет интересно послушать твои мысли без моих предварительных комментариев.

Встреча Уэсли с Ронни Джо Уодделом состоялась шесть лет назад в камере смертников в округе Мекленбург. Протокол начинался с описания. Поведение Уоддела, его эмоциональное состояние, манеры и речь свидетельствовали о том, что он был взволнован и растерян. Потом, когда Уэсли предоставил ему возможность задавать вопросы, Уоддел спросил только одно: «Когда мы проходили мимо окна, я видел какие-то маленькие белые пушинки. Это снег или пепел из крематория?»

Я обратила внимание, что протокол был датирован августом.

Вопросы о том, что могло бы предотвратить убийство, ни к чему не привели. Стал бы Уоддел убивать свою жертву, если бы вокруг было много людей? Убил бы он ее при свидетелях? Что бы могло помешать ему убить ее? Считал ли он, что страх смертной казни является сдерживающим фактором? Он не знал, что могло бы остановить его совершить то, чего он не помнил. Уоддел сказал, что он не помнит, как убивал эту «леди, которую показывали по телевизору». Он помнил только то, что ему было «липко». Он сказал, что словно проснулся от того, что у него поллюция. Но «липко» Ронни Уодделу было не от семяизвержения. А от крови Робин Нейсмит.

– В его характеристике нет ничего особо необычного, – заметила я. – Головные боли, излишняя робость, чрезмерная мечтательность и уход из дома в девятнадцать лет. Нет ничего такого, что могло бы насторожить. Ни проявления жестокости по отношению к животным, ни поджогов, ни изнасилований...

– Читай дальше, – сказал Уэсли.

Я просмотрела еще несколько страниц.

– Наркотики и алкоголь, – прочла я.

– Если бы его не посадили, он отдал бы концы где-нибудь под забором или его кто-нибудь пристрелил бы на улице, – сказал Уэсли. – И самое интересное то, что он увлекся этим уже во взрослом возрасте. Я помню, Уоддел рассказывал мне, что до двадцати лет, пока он не ушел из дома, он и не пробовал алкоголь.

– Он рос на ферме?

– В Суффолке. Довольно большое хозяйство, где выращивали арахис, кукурузу, сою. Этим жила вся его семья, которая работала на владельцев. В семье было четверо детей, Ронни – младший. Их мать была набожна и каждое воскресенье водила детей в церковь. Никакого алкоголя, никаких грубостей, никаких сигарет. Все его детство прошло под присмотром. Он почти все время проводил на ферме, пока не умер его отец и он не решил уйти из дома. Он сел на автобус в Ричмонд и, благодаря своим физическим возможностям, без труда нашел работу. Колол асфальт отбойным молотком, ворочал всякие тяжести и все такое прочее. Я предполагаю, что, впервые столкнувшись с соблазном, он не смог противостоять. Все началось с пива и вина, потом – марихуана. Через год он уже увлекался кокаином и героином, покупал, продавал, крал все, что мог.

Когда я спросил его, сколько он совершил безнаказанных преступлений, он ответил, что и не сосчитать. По его словам, он совершал квартирные кражи, залезал в машины – короче говоря, имущественные преступления. Потом он вломился в квартиру Робин Нейсмит, а ее угораздило вернуться домой, когда он еще был там.

– Но здесь ничего не говорится о совершенных им преступлениях против личности, – заметила я.

– Да. А он и не похож на типичного преступника такого плана. Защита заявила, что в момент совершения преступления он был невменяем, находясь под действием наркотиков и алкоголя. Честно говоря, я считаю, что так оно и было. Незадолго до убийства Робин Нейсмит он начал увлекаться фенциклидином. Вполне возможно, когда Уоддел столкнулся с Робин Нейсмит, он был совершенно не в себе, а потом мало что помнил.

– А ты не помнишь, крал ли он что-нибудь? – спросила я. – Я хочу знать, есть ли явные доказательства того, что он проник к ней в дом с целью ограбления.

– Там все было перевернуто вверх дном. Нам известно, что пропали драгоценности. Ничего не осталось в аптечке, и бумажник был пуст. Трудно сказать что украли еще, потому что она жила одна.

– Никаких заслуживающих внимания отношений?

– Интересный момент. – Уэсли смотрел на пожилую пару, сонно танцевавшую под хриплый звук саксофона. – На простыне и на матрасе обнаружены пятна спермы. Пятно на простыне должно было быть свежим, или она не очень часто меняла постельное белье. И нам известно, что к Уодделу эти пятна не относятся. Группа крови не соответствует.

– Никто из ее знакомых не упоминал о любовнике?

– Никто. Был велик интерес узнать, кто мог оказаться этим человеком, но, поскольку он так и не вышел на полицию, решили, что, возможно, у нее был роман с кем-нибудь из ее женатых коллег или друзей.

– Возможно, – согласилась я. – Но не он был ее убийцей.

– Нет. Ее убийцей был Ронни Джо Уоддел. Давай посмотрим.

Я открыла дело Уоддела и показала Уэсли фотографии того заключенного, вскрытие которого я проводила вечером тринадцатого декабря.

– Узнаешь человека, с которым ты беседовал шесть лет назад?

Уэсли хладнокровно просматривал фотографии одну за другой. Он разглядывал снимки лица крупным планом, затылочной части головы, верхней части туловища и рук. Он снял фотографию с протокола-вопросника и стал ее сравнивать с другими.

– Я вижу сходство, – сказала я.

– Да, и, пожалуй, не более того, – ответил Уэсли. – Снимку с протокола десять лет. У Уоддела были борода и усы, он был очень мускулистый, но худой. У него было худощавое лицо. Этот, – он показал на одну из фотографий, сделанных в морге, – побрит и на вид гораздо упитаннее. У него более пухлое лицо. Глядя на эти фотографии, я не могу утверждать, что это один и тот же человек.

Я тоже не могла с уверенностью этого сказать. Правда, и у меня были такие старые фотографии, на которых меня бы никто не узнал.

– У тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, как решить эту проблему? – спросила я Уэсли.

– Кое-какие идеи у меня есть, – сказал он, складывая фотографии в стопку и постукивая ею по столу, чтобы выровнять. – Ваш старый друг Ник Грумэн, похоже, участвует во всей этой игре, и я думал о том, как лучше всего к нему подобраться, чтобы он ничего не пронюхал. Если я или Марино решим поговорить с ним, то он сразу почувствует что-то не то.

Я поняла, к чему он клонит, и попробовала перебить его, но Уэсли мне не дал.

– Марино рассказывал о твоих проблемах с Грумэном, что он донимает тебя своими звонками. И еще тут, разумеется, твоя учеба в Джорджтауне. Может, тебе стоит поговорить с ним.

– Я не хочу с ним разговаривать, Бентон.

– У него могут быть фотографии Уоддела, письма, другие документы. Возможно, он как-нибудь обмолвится во время разговора, и что-то прояснится. Суть в том, что ты можешь выйти на него, если захочешь, в порядке будничной беседы, никто из нас не имеет такой возможности. К тому же ты так или иначе едешь в округ Колумбия, чтобы встретиться с Дауни.

– Нет, – сказала я.

– Просто подумай. – Он отвернулся и подал знак официантке, чтобы та принесла чек. – Сколько у тебя еще пробудет Люси?

– У нее каникулы до седьмого января.

– Я помню, она неплохо обращалась с компьютерами.

– Гораздо лучше, чем неплохо.

Уэсли едва заметно улыбнулся.

– Марино мне так и сказал. Он говорит, что она витает, что может помочь с АСИОП.

– Не сомневаюсь, она с удовольствием бы попробовала.

И вдруг я вновь почувствовала необходимость как-то оградить ее. Я хотела отправить ее назад в Майами, но не сделала этого.

– Если помнишь, Мишель работает в департаменте криминалистики, который помогает полицейскому управлению штата с АСИОП, – сказал Уэсли.

– Надо понимать, это сейчас тебя немного беспокоит. – Я допила свой коньяк.

– Ни дня в моей жизни не проходит без беспокойства, – ответил он.

* * *

Следующим утром шел небольшой снег, и мы с Люси надели лыжные костюмы, в которых нас можно было бы заметить с альпийских вершин.

– Я похожа на дорожный конус-знак, – воскликнула она, глядя в зеркало на свое огненно-рыжее отражение.

– Правильно. Если ты потеряешься где-нибудь на лыжне, тебя будет несложно найти.

Я приняла две таблетки аспирина с витаминами, запив их газированной водой из мини-бара.

Племянница смотрела на мой наряд, не менее яркий, чем ее, и качала головой:

– Не может быть, чтобы ты, такая консервативная, вдруг оделась, как павлин.

– Порой мне хочется идти в ногу со временем. Ты голодна?

– Ужасно.

– Бентон должен встретить нас в ресторане в половине девятого. Мы можем спуститься сейчас, если ты не хочешь ждать.

– Я готова. А Конни с нами не будет есть?

– Мы встретимся с ней на горах. Бентон хочет сначала поговорить по делу.

– Мне кажется, ей может не понравиться, что она всегда в одиночестве, – заметила Люси. – С кем бы он ни разговаривал, она все время словно в стороне.

Я закрыла дверь номера, и мы пошли по тихому коридору.

– Я подозреваю, что Конни и не стремится принимать участия, – тихо сказала я. – Ей было бы только тяжелее, если бы она знала все подробности работы мужа.

– Поэтому вместо нее он разговаривает с тобой.

– О делах – да.

– О работе. А работа для вас обоих – самое главное.

– Наша жизнь, конечно, зависит от работы.

– У вас с мистером Уэсли начинается роман?

– У нас начинается завтрак, – улыбнувшись, сказала я.

Ассортимент в ресторане был, как обычно, потрясающим. На длинных, накрытых скатертью столах стояли копченые бекон и ветчина, всевозможные блюда с яйцами, пирожные, пирожки и хлеб различных сортов. Преодолев соблазн, Люси непоколебимо направилась к кашам и свежим фруктам. Под влиянием ее примера и помня свою недавнюю лекцию Марино по поводу его здоровья, я удержалась от всего вкусного, включая кофе.

– На тебя смотрят, тетя Кей, – тихо сказала Люси. Я решила, что подобным вниманием обязана своему яркому наряду, пока не открыла утреннюю «Вашингтон пост» и чуть не остолбенела, увидев себя на первой странице. Заголовок был такой: «УБИЙСТВО В МОРГЕ», под ним был долгий рассказ об убийстве Сьюзан с моей фотографией по приезде на место преступления с весьма напряженным видом. Ясно, что журналист почерпнул всю информацию главным образом от отчаявшегося мужа Сьюзан, который заявил, что его жена при весьма подозрительных обстоятельствах ушла с работы меньше чем за неделю до своей жуткой смерти.

В статье говорилось, например, о том, что у нас со Сьюзан был недавно конфликт на почве того, что она не хотела проходить свидетелем по делу об убитом мальчике, потому что даже не присутствовала на его укрытии. Когда Сьюзан заболела и некоторое время не ходила на работу «после пролитого формалина», я названивала ей домой с такой частотой, что она просто стала бояться подходить к телефону, а потом я «заявилась к ней вечером накануне убийства» с цветами и туманными намеками на благосклонность.

«Я вернулся домой из магазина, делал предрождественские покупки, а у нас в гостиной – главный судмедэксперт, – говорилось со слов мужа Сьюзан. – Она (доктор Скарпетта) тут же ушла, и, как только за ней закрылась дверь, Сьюзан разрыдалась. Она была чем-то напугана, но не хотела мне говорить».

Но еще более тревожными, чем лживые обвинения Джейсона Стори в мой адрес, оказались недавние финансовые операции Сьюзан. Предположительно недели за две до смерти она сняла со своего счёта более трех тысяч долларов, предварительно положив три тысячи пятьсот. Непредвиденный доход никак не поддавался объяснениям. Ее мужа осенью уволили с работы а сама Сьюзан зарабатывала меньше двадцати тысяч долларов в год.

– Мистер Уэсли пришел, – сказала Люси, забирая у меня газету.

Уэсли был одет в черные лыжные штаны и свитер с высоким горлом, под мышкой – ярко-красная куртка. По выражению его лица и плотно сжатым губам я поняла, что он в курсе событий.

– А из «Вашингтон пост» не пытались с тобой поговорить? – Он выдвинул стул. – Не могу поверить, что они опубликовали всю эту чертовщину, даже не дав тебе возможности хоть как-то отреагировать.

– Звонил какой-то их журналист, когда я уходила вчера из офиса, – ответила я. – Он хотел задать мне вопросы по поводу убийства Сьюзан, но я предпочла с ним не разговаривать. Так что я упустила свой шанс.

– Значит, ты ничего не знала, не было никакого предупреждения о том, что грядет такое?

– Я была в полном неведении, пока не взяла газету.

– Это не только в газете, Кей. – Он посмотрел мне в глаза. – Сегодня утром я слышал об этом по телевизору. Звонил Марино. У ричмондской прессы сегодня, похоже, просто знаменательный день. Суть в том, что нити от убийства Сьюзан могут тянуться к офису судмедэксперта, что это может быть как-то связано с тобой, – а ты неожиданно исчезла из города.

– Бред какой-то.

– Насколько правда то, о чем говорится в статье? – поинтересовался он.

– Все факты донельзя искажены. Да, я звонила домой Сьюзан, когда она перестала ходить на работу. Я хотела убедиться в том, что у нее все в порядке, а потом мне нужно было выяснить, помнила ли она, как брала отпечатки пальцев Уоддела в морге. Да, я приходила к ней в канун Рождества с подарком и цветами. Что же касается намеков на благосклонность, то за них, видимо, приняли то, что я предложила ей звонить мне, если ей что-то понадобится, когда узнала, что она не будет работать.

– А что это за история с ее нежеланием проходить свидетельницей по делу Эдди Хита?

– Это было в тот день, когда она, разбив несколько сосудов с формалином, ушла наверх ко мне в офис. В этом нет ничего особенного – ассистенты на вскрытии и санитары всегда проходят свидетелями по делу, если они присутствовали на вскрытии. В данном случае Сьюзан присутствовала только во время внешнего осмотра и была категорически против того, чтобы ее имя значилось в протоколе вскрытия Эдди Хита. Ее поведение и просьба показались мне тогда довольно странными, но никакого конфликта не было.

– Из этой статьи можно сделать вывод, что ты пыталась с ней за что-то расплатиться, – заметила Люси. – Лично мне пришла бы в голову именно такая мысль.

– Насчет меня это, разумеется, ерунда, но вот что это пытался сделать кто-то другой, вполне возможно, – ответила я.

– Во всем этом есть какая-то логика, – сказал Уэсли. – Если то, что здесь говорится об ее финансовых делах, верно, то солидная сумма денег, полученная Сьюзан, означает, что она, должно быть, оказывала кому-то какую-то услугу. Приблизительно в это время кто-то проник в твой компьютер и стали наблюдаться перемены в Сьюзан. Она производила впечатление нервной, и ее поведение было настораживающим. Она по возможности стала тебя избегать. Думаю, она не могла смотреть тебе в глаза, сознавая, что предает тебя.

Я кивнула, стараясь не терять самообладания. Сьюзан впуталась в нечто такое, откуда не знала, как выбраться, и, мне казалось, это и являлось истинной причиной того, что она постаралась избежать участия во вскрытии Эдди Хита, а потом и Дженнифер Дейтон, Ее эмоциональные всплески не имели никакого отношения к нечистой силе и предобморочному состоянию от испарений формалина. Она была в панике. Она не хотела проходить свидетелем ни по одному, ни по другому делу.

– Любопытно, – заметил Уэсли, когда я высказала вслух свою теорию. – На вопрос, что ценного могла бы продать Сьюзан, ответ – информация. Раз она не была на вскрытии, значит, у нее не было информации. А тот, кто покупал у нее информацию, возможно, и являлся тем человеком, с которым она встречалась на Рождество.

– Что же за информация могла оказаться настолько важной, что кто-то был готов платить за нее тысячи долларов и потом убить беременную женщину? – напрямик спросила Люси.

Мы не знали, но догадки были. «Общим знаменателем» вновь казался Ронни Джо Уоддел.

– Сьюзан не забыла взять отпечатки Уоддела, или того, кто был в тот день казнен, – сказала я. – Она намеренно не стала этого делать.

– Похоже на то, – согласился Уэсли. – Кто-то попросил ее «забыть» взять отпечатки. Или потерять его карточки в том случае, если это вдруг сделаешь ты или кто-то другой из твоих сотрудников.

Я подумала о Бене Стивенсе. Негодяй.

– И это возвращает нас к выводу, который мы с тобой сделали прошлым вечером, Кей, – продолжал Уэсли. – Надо вернуться к тому дню, когда должны были казнить Уоддела, и определить, кого посадили на стул. Начинать нужно с АСИОП. Была ли, и если была, то какая, подмена материалов. – Он уже обращался к Люси. – Если хочешь, я могу дать тебе возможность познакомиться с пленками.

– Хочу, – сказала Люси. – Когда вам удобнее, чтобы я занялась этим?

– Ты можешь начать, когда захочешь, потому что первое, что нужно сделать, – позвонить. Тебе нужно позвонить Мишель. Она работает программистом-аналитиком в департаменте криминалистики и сидит в полицейском управлении штата. Она занимается АСИОП и посвятит тебя в детали того, как все работает. А потом обеспечит тебе доступ к пленкам.

– А она не против, что я буду это делать? – осторожно осведомилась Люси.

– Наоборот. Ей даже интересно. Эти ленты – все равно что контрольные протоколы, регистрация изменений, внесенных в базу данных АСИОП. Прочесть их нельзя. Кажется, Мишель называет их «гексадампы», если это тебе о чем-то говорит.

– Шестнадцатиричный. Одним словом, иероглифы, – сказала Люси. – Это значит, что мне придется расшифровывать информацию и писать программу для поиска чего-то противоречащего номерам записей, которые вас интересуют.

– Ты можешь это сделать? – спросил Уэсли.

– Когда разберусь с размещением текста в структуре записи программы. А почему программист сама не может это сделать?

– Мы хотим проявить максимум осторожности. Это привлечет внимание, если Мишель вдруг оставит свои повседневные обязанности и начнет по десять часов в день копаться в этих лентах. А ты можешь незаметно работать на компьютере своей тети, из дома связывать по диагностической линии.

– Поскольку Люси будет пользоваться наборным диском, нельзя будет определить, что она устанавливает связь из моего дома, – сказала я.

– Да, – подтвердил Уэсли.

– Насколько вероятно, что никто не заметит проникновения со стороны в компьютер полицейского правления? – поинтересовалась я.

– Мишель говорит, она может сделать так, что проблем не будет. – Расстегнув молнию на кармане своей лыжной куртки, Уэсли вытащил оттуда карточку и протянул ее Люси. – Вот ее домашний и служебный телефоны.

– Откуда вы знаете, что можно ей доверять? – спросила Люси. – Раз кто-то незаконно проник в компьютер, почему вы уверены, что она в этом не участвовала?

– У Мишель никогда не получалось лгать. Еще совсем маленькой она, бывало, уставится вниз и покраснеет, как помидор.

– Вы знали ее еще маленькой девочкой? – удивленно спросила Люси.

– И даже раньше, – ответил Уэсли. – Это моя старшая дочь.

Глава 9

После долгих споров у нас наконец получился более или менее подходящий план. Люси останется в Гомстеде вместе с Уэсли до среды, чтобы дать мне возможность разобраться со своими проблемами, не тревожась о ее благополучии. После завтрака я выехала в легкий снег, который превратился в дождь, пока я добралась до Ричмонда.

Ближе к вечеру я уже успела побывать и в офисе, и в лабораториях. Я переговорила с Филдингом и несколькими специалистами по судебной экспертизе и постаралась не встретиться с Беном Стивенсом. Я не стала названивать ни одному журналисту и проигнорировала свою электронную корреспонденцию – не хотела знать, что в ней. Когда в половине пятого я заправлялась на станции Эксон, на Гроув-авеню, за мной остановился белый «форд-лтд». Я посмотрела, как из него вышел Марино и, подтянув брюки, направился в туалет. Появившись оттуда, он украдкой посмотрел по сторонам, словно беспокоясь, что кто-то мог его заметить в этот момент. Затем он проследовал ко мне.

– Я вас видел, когда проезжал мимо, – сказал он, засовывая руки в карманы синей спортивной куртки.

– А где ваше пальто? – Я начала чистить лобовое стекло.

– В машине. Оно мне мешает. – Он поежился от холодного пробирающего воздуха. – Если вы еще не думаете над тем, как остановить всю эту ложь, то задуматься все же стоит.

Я раздраженно сунула резиновую щетку в коробку с чистящей жидкостью.

– И что же вы предлагаете мне делать, Марино?

Позвонить Джексону Стори, выразить ему свои соболезнования по поводу смерти его жены и неродившегося ребенка и вежливо попросить изливать свой гнев в каком-нибудь другом направлении?

– Док, он считает вас виновной.

– После того, что с его слов написали газеты, я подозреваю, масса людей считают меня виновной. Ему удалось выставить меня просто макиавеллевской сукой.

– Есть хотите?

– Нет.

– А мне кажется, да.

Я посмотрела на него так, словно он спятил.

– И если мне что-то кажется, я по долгу службы обязан это проверить. Так что я предоставляю вам возможность выбора, док. Или я сейчас покупаю нам что-нибудь перекусить и попить в тех автоматах, и мы торчим здесь на этом собачьем холоде, дышим бензином и мешаем заправиться другим. Или мы заскочим к Филу. В любом случае плачу я.

Через десять минут мы сидели в углу за столиком, изучая глянцевые меню с картинками, в которых предлагалось все, от спагетти до жареной рыбы. Марино сидел лицом к темной входной двери, а мне был виден весь зал. Он курил, как и большинство людей, сидевших вокруг нас, напоминая мне о том, как чертовски тяжело бросать. Трудно было выбрать более подходящий ресторан при сложившихся обстоятельствах. «Филлипс континентал лаундж» был старым местным заведением, куда завсегдатаи, знавшие друг друга чуть ли не всю жизнь, регулярно приходили душевно поесть и попить пивка. Обычными клиентами этого ресторана были добродушные общительные люди, которые вряд ли могли узнать меня, поскольку моя фотография не появлялась регулярно в разделе спортивных новостей.

– Вот как все это выглядит, – сказал Марино, закрывая меню. – Джейсон Стори уверен в том, что Сьюзан была бы жива, если бы работала в другом месте. И, возможно, он прав. Ко всему прочему он еще и неудачник – этакий эгоцентричный кретин, который считает, что кругом все во всем виноваты. На самом деле он, скорее всего, больше виноват в смерти Сьюзан, чем кто-либо другой.

– Намекаете на то, что это он убил ее? Подошла официантка, и мы сделали заказ. Жареного цыпленка с рисом для Марино и сосиску с соусом «чили» по-еврейски для меня, плюс две диет-соды.

– Я не говорю, что Джейсон застрелил свою жену, – тихо сказал Марино. – Но он способствовал тем обстоятельствам, которые повлекли ее убийство. Оплата счетов лежала на Сьюзан, и на нее постоянно давили финансовые проблемы.

– Ничего удивительного, – сказала я. – Ее муж только что потерял работу.

– Лучше бы он потерял вкус к роскошным покупкам. Через пару недель после того, как его уволили, этот тип идет и покупает себе на семьсот долларов лыжного снаряжения и отправляется в Уинтергрин на выходные. До этого он приобрел себе кожаную куртку за двести долларов и велосипед за четыреста. И вот Сьюзан работает в морге как не знаю кто, а потом приходит домой и ее ждут счета, оплатить которые с ее зарплатой просто фантастика.

– Я и понятия не имела, – сказала я. Неожиданно представив Сьюзан, сидевшую за рабочим столом, я почувствовала, как у меня сжалось сердце. Она традиционно изо дня в день проводила час обеденного перерыва у себя в офисе, иногда я заходила к ней поболтать. Я вспомнила ее обыкновенные кукурузные чипсы, наклейки на ее бутылочках с содовой. Мне казалось, она всегда ела и пила только то, что приносила из дома.

– Любовь Джейсона тратить деньги, – продолжал Марино, – и привела к тому, что вам сейчас из-за него приходится терпеть все это. Он льет на вас всякую грязь каждому встречному-поперечному, потому что вы – доктор-юрист-босс, разъезжающий на «мерседесе» и живущий в большом доме в Уиндзор-Фармз. Я полагаю, этот придурок считает, что, если ему как-то удастся обвинить вас за то, что случилось с его женой, ему от этого станет легче, может, и компенсацию получит.

– Пусть трудится до посинения.

– Не сомневайтесь.

Подоспели наши диетические напитки, и я переменила тему разговора.

– Утром я встречаюсь с Дауни. Марино перевел взгляд на телевизор над стойкой бара.

– Люси займется АСИОП. И потом мне нужно будет что-то решать с Беном Стивенсом.

– Вам бы следовало от него отделаться.

– Вы представляете себе, насколько нелегко уволить государственного служащего?

– Говорят, проще уволить Иисуса Христа, – сказал Марино. – И все-таки нужно от него как-то избавляться.

– Вы с ним беседовали?

– Да, конечно. В его глазах вы высокомерная, тщеславная и странная. Работать с вами – тоска смертная.

– Он действительно сказал нечто подобное? – удивленно воскликнула я.

– Суть была такая.

– Надеюсь, кто-то занимается проверкой его финансов. Будет любопытно узнать, делал ли он в последнее время какие-нибудь крупные вклады. Сьюзан не могла оказаться в одиночестве.

– Я согласен с вами. Думаю, что Стивенсу многое известно, и он сейчас как сумасшедший заметает следы. Кстати, я наводил справки в банке Сьюзан. Один из кассиров помнит, как она вносила три с половиной тысячи долларов наличными. Двадцатки, пятидесятки и сотенные билеты, которые она принесла в своем кошельке.

– А что Стивенс говорил по поводу Сьюзан?

– Говорил, что довольно плохо знал ее, но у него было впечатление, что у вас с ней какой-то конфликт. Другими словами, он подтверждает то, о чем говорится в новостях.

Принесли нашу еду, но я смогла впихнуть в себя лишь маленький кусочек того, что было на блюде, настолько я была вне себя.

– А что Филдинг? – спросила я. – Он тоже считает, что со мной ужасно тяжело работать? Марино вновь отвел глаза.

– Он говорит, вы слишком много суетитесь, много дергаетесь, и он никак не может вас раскусить.

– Я брала его на работу не для того, чтобы он меня раскусывал, и по сравнению с ним я, разумеется, больше суечусь. Филдинг уже давно потерял интерес к судебной медицине. Он свою энергию тратит в спортзале.

– Док, – Марино посмотрел мне в глаза, – вы дергаетесь не только по сравнению с ним, и понять вас не может большинство людей. Вы не тот человек, у которого все чувства написаны на лице. Вы вообще можете сойти за бессердечного человека. В вас настолько трудно разобраться, что тем, кто вас не знает, кажется, что вас ничем не проймешь. Меня о вас спрашивают и полицейские, и адвокаты. Они хотят узнать, что вы из себя представляете, как вам удается то, чем вы занимаетесь ежедневно. Они представляют вас человеком, у которого ни с кем не может быть близких отношений.

– И что же вы им на это говорите? – поинтересовалась я.

– Ни черта.

– Вы закончили свой психоанализ, Марино?

Он закурил сигарету.

– Послушайте. Скажу вам кое-что такое, что может вам не понравиться. Вы всегда были этакой сдержанной деловой дамой – вы не спешили допускать к себе кого бы то ни было, но как только кто-нибудь удостаивался этой чести, то у этого человека появлялся Друг до гроба, и вы были готовы сделать для него все, что угодно. Но в последний год вы изменились. После гибели Марка вы словно отгородились бесчисленными стенами. Тем из нас, кто знал вас достаточно хорошо, показалось, словно температура в комнате вдруг упала с двадцати до двенадцати градусов. Думаю, вы даже не заметили, как это произошло.

И сейчас никто не испытывает к вам такой симпатии. Возможно, на вас даже немного обижаются, потому что люди чувствуют по отношению к себе некоторое пренебрежение. А может быть, они никогда и не испытывали к вам симпатии. Может, им просто все равно. В отношениях с людьми многое зависит от того, чувствуете вы себя хозяйкой положения или загнаны в угол, и они используют ваше положение так, как им удобнее. И если их с вами ничего не связывает, им становится гораздо проще урвать что-нибудь для себя, совершенно не заботясь о том, что случится с вами. Вот в таком положении вы сейчас и оказались. Многим очень давно хотелось вашей крови.

– Я не собираюсь истекать кровью. – Я оттолкнула тарелку.

– Док, – он выпустил дым, – вы уже кровоточите. А здравый смысл подсказывает мне, что, если, плавая с акулами, начал кровоточить, вылезай из воды к чертовой матери.

– Мы можем на пару минут как-нибудь обойтись без избитых фраз?

– Послушайте. Я могу сказать то же самое по-португальски или по-китайски, но вы же не станете меня слушать.

– Если по-португальски или по-китайски, обещаю послушать. Даже если вы все же решите говорить по-английски, то, пожалуй, послушаю.

– Подобными замечаниями вы вряд ли завоюете себе симпатии. Именно об этом я и говорил.

– Я же сказала это с улыбкой.

– Мне доводилось быть свидетелем того, как вы с улыбкой производили вскрытие.

– Ничего подобного. Не с улыбкой, а со скальпелем.

– Иногда между ними нет большой разницы. Я видел, как вы своей улыбкой наносили раны защитникам.

– Если я такой жуткий человек, как же мы с вами оказались друзьями?

– Потому что я отгородился еще большим количеством стен, чем вы. Суть в том, что я ловлю белок среди деревьев, а вы плаваете среди акул. И те и другие норовят нас укусить.

– Марино, вы спятили.

– Да, вы не ошиблись, и именно поэтому я бы хотел, чтобы вы на некоторое время притаились, док. Честное слово, – сказал он.

– Не могу.

– Могу вам честно сказать, что это будет похоже на столкновение интересов, если вы начнете копаться в этих делах. Вас только еще больше очернят.

– Умерла Сьюзан. Умер Эдди Хит. Умерла Дженнифер Дейтон. У меня в офисе коррупция, и мы не можем точно сказать, кто отправился на электрический стул пару недель назад. А вы предлагаете мне, чтобы я просто отошла в сторонку и подождала, пока все само собой каким-то таинственным образом не уладится?

Марино потянулся за солью, но я перехватила ее.

– Нет. А перец – сколько угодно, – сказала я, пододвигая перечницу.

– Да я сдохну от такой здоровой диеты, – проворчал он. – Еще немного, и она мне так осточертеет, что я возьмусь за все подряд. Выкурю одну за другой пять сигарет, бурбон в одну руку, кофе – в другую, съем бифштекс, жареную картошку с маслом, сметану, соль. И пропади все пропадом.

– Нет уж, пожалуйста, не надо так с собой поступать, – сказала я. – Лучше уж позаботьтесь о себе и не умирайте хотя бы раньше меня.

Некоторое время мы молча ели.

– Док, вы не обижайтесь, но мне хотелось бы знать, что вы надеетесь выяснить по поводу тех чертовых перышек-пушинок?

– По возможности, откуда они взялись.

– Я могу разрешить ваши сомнения – от птиц.

* * *

Расставшись с Марино около семи вечера, я вернулась в центр города. Температура на улице поднялась почти до пяти градусов, вечер был теплым, дождь хлестал порой настолько сильно, что многие машины останавливались переждать очередной порыв. Желтые, как пыльца, фонари за моргом были похожи на расплывчатые кляксы, главный подъезд закрыт, на автостоянке ни одной машины. Войдя в здание, я пошла по ярко освещенному коридору мимо секционной и, по мере приближения к офису Сьюзан, чувствовала, как у меня учащается пульс.

Я не знала, что могу там найти, но, открыв дверь, сразу направилась к картотеке, потом просмотрела ящики стола, каждую книжку и старое телефонное сообщение. Все выглядело так же, как и до ее смерти. Марино имел большой опыт осматривать чьи-то владения, не нарушая присущего им беспорядка. Телефонный аппарат по-прежнему косо стоял на правом углу стола, его перекрученный шнур был похож на штопор. На зеленой промокательной бумаге лежали ножницы и два карандаша со сломанными грифелями, ее халат висел на спинке стула. Памятка о назначенном каким-то врачом приеме все еще была приклеена к монитору ее компьютера, и, глядя на ее аккуратный, слегка наклонный почерк, я внутренне содрогнулась. Когда она сломалась? Когда вышла замуж за Джейсона Стори? Или разрушительный процесс начался гораздо раньше, еще когда она была просто дочерью щепетильного священника, одной из близнецов, у которой убили сестру.

Сев на ее стул, я пододвинулась к картотеке и стала просматривать содержание ее материалов. В основном это были проспекты и другая печатная информация по поставкам хирургических материалов и других принадлежностей для морга. Ничто особо не привлекло моего внимания, пока я с любопытством для себя не обнаружила, что она сохранила практически все записки с указаниями, полученные ею от Филдинга, но ни одной ни от меня, ни от Бена Стивенса, хотя я знала, что мы посылали их в огромном количестве. Дальнейший осмотр ящиков и книжных полок был также безрезультатным, и тогда я сделала вывод о том, что наши записки кто-то взял.

Поначалу я решила, что их мог унести Марино. Потом меня словно что-то кольнуло, и я кинулась к себе наверх. Открыв дверь своего офиса, я прямиком направилась к ящику, где лежали подшитые бумаги и документы – письменные указания по работе, телефонные переговоры, распечатки полученных мною сообщений, корректировки бюджета и наброски долгосрочных планов. Я начала рыться в ящиках и скоросшивателях. Я искала толстую папку, в которой хранились копии всех письменных указаний для моих сотрудников и сотрудников других организаций за последние несколько лет. Я обыскала и офис Роуз и, вернувшись к себе, вновь досконально осмотрела все, что можно. Папка исчезла.

– Ах ты мерзавец, – еле слышно вымолвила я, выйдя в коридор вне себя от негодования. – Мерзавец.

Офис Бена Стивенса был настолько вылизан и продуманно обставлен, что он напоминал витрину мебельного магазина. Его письменный стол с яркими медными ручками и отделанной красным деревом столешницей был выполнен в уильямсбургском стиле, на полу стояли медные лампы с темно-зелеными абажурами. Пол был закрыт персидским ковром машинной работы, стены украшены большими фотографиями горнолыжников, игроков в поло на норовистых лошадях и бесстрашных моряков в бушующем море. Я начала с того, что взяла личное дело Сьюзан. Резюме и все положенные документы были внутри. Отсутствовали несколько благодарностей, выписанных и подшитых лично мною к ее делу. Я стала просматривать ящики стола и обнаружила в одном из них коричневый несессер с зубной щеткой, зубной пастой, бритвой, кремом для бритья и небольшим флаконом одеколона.

То ли это было едва ощутимое движение воздуха, когда бесшумно открылась дверь, то ли я просто по-звериному почувствовала чье-то присутствие. Подняв глаза, я увидела стоявшего в дверях Бена Стивенса, наблюдавшего за тем, как я завинчивала крышечку на флаконе с одеколоном. Наши ледяные взгляды встретились, последовала долгая пауза. Я не чувствовала страха. Меня совсем не смутило то, за чем он застал меня. Во мне лишь кипело негодование.

– Что-то вы сегодня неожиданно поздно, Бен.

Застегнув молнию на его несессере, я опустила его обратно в ящик. Я положила сложенные руки на стол, мои движения и речь были нарочито неторопливыми.

– Мне всегда нравилось оставаться после работы, потому что вокруг никого больше нет, – сказала я. – Ничто не мешает. Никто не войдет и не отвлечет тебя от того, что ты делаешь. Ни лишних глаз, ни ушей. Ни звука, за исключением редких шагов охранников. А мы хорошо знаем, почему их шаги раздаются так редко, только в том случае, если что-то привлекло внимание, потому что они страсть как не любят захаживать в морг когда бы то ни было. Я не знала ни одного охранника, который бы отличался в этом плане от других. То же самое и с уборщиками. Они даже не спускаются вниз, а здесь делают лишь самый минимум. Но это спорный вопрос, не правда ли? Сейчас уже около девяти. А уборщики к половине восьмого уж наверняка уходят домой.

Удивительно, как я до сего момента не догадалась. Ни разу не осенило. Возможно, это печальное свидетельство того, насколько я была занята. Вы говорили полиции, что практически не знали Сьюзан как человека, хотя частенько подбрасывали ее на работу и домой, как, например, в то снежное утро, когда я делала вскрытие Дженнифер Дейтон. Я помню, что в тот день Сьюзан была сама не своя. Она оставила тело посреди коридора, набирала какой-то номер по телефону и тут же повесила трубку, стоило мне войти в секционную. Я сомневаюсь, что у нее был какой-то деловой звонок в семь тридцать утра, когда большинство людей не могли в непогоду выехать из дому. И в офисе звонить было некому – еще никого не было, кроме вас. Если она набирала ваш номер, почему же она так судорожно попыталась скрыть это от меня? Может быть, потому, что вы являлись для нее кем-то еще, кроме прямого начальника?

И, конечно, наши с вами отношения – не менее интригующий момент. Вроде бы все нормально, и тут вдруг вы заявляете, что я самый отвратительный босс на всем белом свете. Я и задумалась, только ли Джейсон Стори наговорил столько всего журналистам. Просто невероятно, чти я вдруг из себя представляю. Такой образ. Тиран. Неврастеничка. Человек, который каким-то образом причастен к смерти своей сотрудницы.

У нас со Сьюзан были довольно хорошие, дружеские отношения, до недавних пор, Бен, как и у нас с вами. Однако сейчас это только слова, потому что все, что хоть как-то могло бы документально подтвердить мои слова, ни с того ни с сего пропало. И я предчувствую, что вы уже кому-нибудь нашептали, что некоторые важные документы и приказы исчезли из офиса, намекая таким образом на то, что взяла их я. Когда исчезают разные письменные документы, об их содержании можно сказать все, что угодно, не так ли?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Бен Стивенс. Он отошел от двери, но не приблизился к столу и не сел на стул. Его лицо пылало, в колючем взгляде сверкала ненависть. – Я ничего не знаю ни про какие пропавшие папки с документами, однако если это так, то не стану скрывать этого факта от представителей власти, точно так же, как не собираюсь отрицать того, что, случайно заехав в офис взять здесь нечто забытое мною, я застал вас за тем, что вы роетесь в моем столе.

– Что же вы забыли, Бен?

– Я не обязан отвечать на ваши вопросы.

– На самом деле наоборот. Вы работаете у меня, и, если вы приходите в здание поздним вечером и я узнаю об этом, у меня есть полное право спросить вас.

– Ну, давайте. Попробуйте меня уволить. Это вам сейчас как раз на руку.

– Вы просто головоногий моллюск, Бен.

Он вытаращил глаза и облизал пересохшие губы.

– И ваши попытки как-то навредить мне похожи на выпущенные в воду чернила, потому что вы – в панике и стремитесь каким-то образом отвлечь от себя внимание. Это вы убили Сьюзан?

– Черт, у вас что-то не в порядке с головой. – Его голос дрожал.

– Она уехала из дома поздним утром в день Рождества, якобы к подруге. На самом же деле встретиться она должна была с вами, не так ли? А вам известно, что, когда она лежала мертвой в своей машине, от ее воротника и шарфика пахло мужским одеколоном, таким же, какой стоит у вас в столе, чтобы душиться, прежде чем после работы отправиться по барам.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Кто ей платил?

– Не исключено, что вы.

– Невероятная чушь, – спокойно ответила я. – Вы со Сьюзан во что-то впутались, чтобы подзаработать, думаю, инициатива исходила от вас, так как вам были известны ее затруднения. Она, вероятно, делилась с вами своими проблемами. Вы знали, как ее можно убедить, и вам-то тоже деньги не помешают. Чего стоят одни эти походы по барам. Кутить – дорого, и я знаю, какие суммы вам платили.

– Ничего вы не знаете.

– Бен, – я понизила голос, – хватит. Остановитесь, пока не поздно. Скажите мне, кто стоит за всем этим.

Он старался избегать моего взгляда.

– Слишком дорога цена, когда умирают люди. Неужели вы думаете, что, если вы убили Сьюзан, вам это сойдет с рук?

Он молчал.

– Если ее убил кто-то другой, то где гарантия, что с вами не случится то же самое?

– Вы мне угрожаете.

– Чушь.

– Вы не можете доказать, что одеколон, которым пахло от Сьюзан, мой. Нет таких тестов. Нельзя поместить запах в пробирку, нельзя его сохранить, – сказал он.

– Я попрошу вас сейчас уйти, Бен.

Он повернулся и вышел из офиса. Когда я услышала, как закрылись двери лифта, я прошла по коридору к окну, выходившему на автостоянку. Я не рискнула выйти к своей машине до тех пор, пока Стивенс не уехал.

* * *

Здание ФБР – это бетонная цитадель на пересечении Девятой улицы и Пенсильвания-авеню в центре округа Колумбия. Я подъехала туда утром следующего дня вслед за кучей детей-школьников. Они напомнили мне Люси в этом же возрасте, когда бросились вверх по лестнице, устремились к скамейкам и замелькали между кустами и деревьями в кадках. Люси бы с большим удовольствием посмотрела лаборатории, и я неожиданно почувствовала, что мне ее очень не хватает.

Шум звонких детских голосов стих, будто унесенный ветром; я целеустремленно шла в определенном направлении, поскольку бывала здесь уже много раз. Я миновала дворик, маленькую стоянку и охранника, пока не добралась до стеклянной двери в центральной части здания. Внутри был вестибюль со светлой мебелью, зеркалами и флагами. На одной стене с фотографии улыбался президент, а на другой, подобно хит-параду, висели фотографии десяти наиболее опасных преступников страны, находившихся в розыске.

Подойдя н столу дежурного, я предъявила свои водительские права молодому агенту, чей унылый вид казался под стать его серому костюму.

– Я – доктор Кей Скарпетта, главный судмедэксперт Вирджинии.

– Вы к кому?

Я сказала.

Он сверил мое лицо с фотографией, удостоверился в том, что я не вооружена, позвонил и выдал пропуск. В отличие от академии в Куонтико, здесь, казалось, царила атмосфера напыщенности и скованности.

Мне еще ни разу не доводилось встречаться со специальным агентом Майнором Дауни, но связанная с его именем ирония вызывала определенные ассоциации. Он представлялся маленьким и худеньким, со светлыми волосами, покрывавшими все его тело, за исключением головы. У него, должно быть, слабое зрение, бледная кожа без намека на загар, и он, естественно, не обращает на себя никакого внимания, где-то появляясь или откуда-то исчезая. Разумеется, я оказалась не права. Когда появился подтянутый мужчина в рубашке без пиджака и прямо посмотрел на меня, я поднялась к нему навстречу.

– Вы, должно быть, мистер Дауни, – сказала я.

– А вы – доктор Скарпетта. – Он пожал мою руку. – Зовите меня Майнор, если вы не против.

Ему на вид казалось не больше сорока, и он был по-своему довольно привлекательным – в очках без оправы, с аккуратно подстриженными каштановыми волосами и в коричнево-синем полосатом галстуке. Он сразу же располагал к себе, и его высокие интеллектуальные способности не могли остаться незамеченными для того, кто имел тяжкий опыт учебы в аспирантуре, потому как я не вспомнила бы ни одного Джорджтаунского профессора, который, витая в высоких сферах, мог бы так же легко общаться с заурядными людьми.

– Как вас угораздило заниматься перьями? – поинтересовалась я, когда мы садились в лифт.

– У меня есть знакомая – орнитолог в Музее естествознания, – ответил он. – Когда к ней стали обращаться за помощью из различных авиационных ведомств по поводу столкновений с птицами, меня это заинтересовало. Понимаете, птицы попадают в двигатели самолетов, и когда на земле изучаешь причины аварии, находишь множество кусочков перьев, и необходимо узнать, что это была за птица. Все, что затягивается внутрь, сильно измельчается. Из-за чайки, например, может произойти авария бомбардировщика Б-1, залетевшая птица может вывести из строя двигатель самолета, на борту которого множество людей. Или вот, к примеру, гагара как-то, пробив лобовое стекло реактивного самолета, снесла голову летчику. Отчасти я занимаюсь этим. Мы испытываем турбины, бросая в них кур. Смотрим, сколько кур выдержит самолет – одну, две?

Но птицы фигурируют где угодно. Голубиные перья на подошвах ботинок подозреваемого – был он там, где нашли тело, или нет? Потом, например, один тип во время ограбления украл желтую амазонку, и мы находим на заднем сиденье его машины мелкие частички, которые, как выясняется, принадлежат желтой амазонке. Или пушинка, обнаруженная на теле изнасилованной и затем убитой женщины. Ее нашли в корпусе стереоколонки «панасоника» в мусорном контейнере. Пушинка показалась мне похожей на маленькое утиное перышко, какими было набито стеганое одеяло на постели подозреваемого. Обвинение было построено на перышке и двух волосках.

На третьем этаже располагались многочисленные лаборатории, где специалисты занимались изучением взрывчатых веществ, кусочков краски, цветочной пыльцы, инструментов и прочей всякой всячины, либо использовавшейся во время преступления, либо найденной на его месте. Газохроматографические детекторы, микроспектрофотометры и универсальные ЭВМ работали здесь денно и нощно. Я проследовала за Дауни по белым коридорам мимо лабораторий ДНК в помещение, где он работал. Его офис, который одновременно служил и лабораторией, был обставлен темно-коричневой мебелью, состоявшей из книжных шкафов и рабочих столов с микроскопами. Стены и ковер на полу были бежевого цвета, а прикрепленные к доске для информации цветные рисунки являлись свидетельством того, что этот добившийся международного признания эксперт был отцом.

Раскрыв коричневый конверт, я вытащила из него три маленьких прозрачных пластиковых пакетика. В двух были перышки, найденные после убийства Дженнифер Дейтон и Сьюзан Стори, в третьем – стеклышко с клейким веществом с запястий Эдди Хита.

– Вот это, кажется, самое лучшее, – сказала я, показывая на перо, снятое мною с халата Дженнифер Дейтон.

Он вытащил его из пакетика и посмотрел.

– Это пух, перышко с грудки или со спинки. Оно довольно пушистое. Хорошо. Чем больше волосинок, тем лучше.

При помощи пинцета он отсоединил несколько веточек, или «бородок», от стержня и, усевшись перед микроскопом, положил их на тонкий слой ксилола, который предварительно нанес на предметное стеклышко. Это для того чтобы убрать мелкие частички или смыть их, и, когда процедура была окончена, он дотронулся уголком промокашки до стеклышка, чтобы впитать ксилол. Затем он поместил стеклышко под микроскоп, подключенный к видеокамере.

– Начну с того, что перья всех птиц имеют в основном одинаковое строение, – сказал он. – Здесь у нас центральный стержень, бородки, которые в свою очередь переходят в крючочки, и еще у нас здесь расширенное основание, над которым находится верхний рубчик. Бородки – это волоски, благодаря которым перо выглядит пушистым, и при увеличении они похожи на мини-перышки, отходящие от стержня. – Он включил монитор. – Вот бородка.

– Она напоминает папоротник, – заметила я.

– Во многом да. Теперь увеличим ее еще немного, чтобы лучше рассмотреть крючочки, потому что именно они делают возможной идентификацию. Особенно нас интересуют узелки.

– Позвольте я проверю, правильно ли все поняла, – сказала я. – Узелки являются частью крючочков, крючочки – частью бородок, бородки – частью перьев, а перья – частью птиц.

– Совершенно верно. И у каждого семейства птиц определенная структура перьев.

На экране монитора я увидела нечто похожее на какую-то травинку или ножку насекомого. То, что Дауни называл узелками, выглядело объемными треугольными структурами.

– Основными определяющими моментами здесь являются размер, форма, количество и пигментация узелков, а также их расположение вдоль бородки, – терпеливо объяснял он. – Например, если узелки похожи на звездочки, тогда речь идет о голубях, если они кольцевидные – о курах и индейках, с увеличенными выступами и предузелковым утолщением – кукушки. Эти, – он показал на экран, – явно треугольные, так что я уже знаю, что ваше перо или утиное, или гусиное. И в этом нет ничего удивительного. Обычно найденные при ограблениях или убийствах перья бывают из подушек, одеял, курток, перчаток. И в основном наполнителем этих предметов служат измельченные перья и пух, утиный или гусиный, а в более дешевых вещах – куриный.

Но в данном случае мы совершенно точно можем исключить кур. И я склоняюсь к тому, что это перо и не гусиного происхождения.

– Почему? – спросила я.

– Было бы проще, если бы у нас было целое перо. С пухом хуже. Однако, исходя из того, что я здесь вижу, можно сказать, что узелков слишком мало. К тому же дни расположены не по всему крючочку, а ближе к концу. И это является характерной особенностью утиных перьев.

Открыв шкаф, он выдвинул несколько ящичков с предметными стеклами.

– Давайте посмотрим. У меня здесь около шестидесяти слайдов с утиными перьями. Для полной уверенности я просмотрю все, используя метод исключения.

Одно за другим он помещал стеклышки-слайды в сравнительный микроскоп, который представлял из себя два микроскопа, объединенных в одну бинокулярную систему. На видеомониторе был круг света, разделенный посередине четкой линией, по одну сторону которой находился известный экземпляр, а по другую – тот, который мы рассчитывали идентифицировать. Мы быстро просматривали перья кряквы, арлекина, турпана, мускусной, красной утки, американской дикой утки и десятков других. Дауни не нужно было долго смотреть на них, чтобы определить непринадлежность к нужной нам породе.

– Или мне кажется, или это наше перо тоньше других, – заметила я.

– Вам не кажется. Оно более тонкое, более вытянутое. Посмотрите – треугольники не слишком расширяются.

– Да-да. Теперь, когда вы показали, я вижу.

– И это дает нам большую подсказку насчет птицы. Просто удивительно, насколько в природе все продумано. В данном случае речь идет об изоляции. Суть пуха в том, что он задерживает воздух. Чем тоньше крючочки, чем более узкие или усеченные узелки, чем дальше они расположены, тем более эффективен пух в задержании воздуха. А когда воздух «пойман», то он оказывается как бы в небольшой изолированной комнате без вентиляции. Вам становится тепло.

Он вставил в микроскоп новое стеклышко, и на этот раз я увидела, что мы близки к цели. Крючочки были более тонкими, узелки – конической формы и расположены ближе к краю.

– И что же у нас здесь? – поинтересовалась я.

– Я оставил главных подозреваемых напоследок, – сказал он с довольным видом. – Морские утки. Яркими представителями которых являются гаги. Давайте-ка увеличим до четырехсот. – Он поменял объектив, навел фокус, и мы просмотрели еще несколько слайдов. – Нет, – в очередной раз говорил он, – не похоже, потому что здесь у основания узелка коричневатая пигментация. А у вашего перышка этого нет, видите?

– Вижу.

– Так что сейчас мы посмотрим гагу обыкновенную. Так, хорошо. Пигментация совпадает, – отметил он, внимательно глядя на экран. – Давайте-ка посмотрим узелки, расположенные вдоль крючочков. Вытянутая форма для теплоизоляции. Это очень важно, когда плаваешь по Северному Ледовитому океану. Думаю, это то самое – Somateria mollissima, которая обитает в Исландии, Норвегии, на Аляске и Сибирском побережье. Я сейчас дополнительно проверю с помощью ЭМС, – добавил он, имея в виду электронно-микроскопическое сканирование.

– Для чего?

– Кристаллики соли.

– Ну конечно, – воскликнула я. – Ведь гаги плавают в соленой воде.

– Верно. Интересные птицы. В Исландии и Норвегии их гнездовья охраняются как от хищников, так и от прочих всевозможных беспокойств, чтобы люди могли собирать пух, которым эти птицы устилают свои гнезда и прикрывают яйца. Затем пух очищается и продается производителям.

– Производителям чего?

– Обычно спальных мешков и одеял. Говоря это, он отщипнул несколько пушистых бородок от пера, найденного в машине Сьюзан Стори.

– Но у Дженнифер Дейтон ничего подобного в доме не было, – воскликнула я. – У нее в доме вообще не было ничего набитого перьями.

– Значит, в данном случае мы, вероятно, имеем дело со вторичным или третичным переносом, то есть перышко каким-то образом пристало к убийце, а от него уже в свою очередь перелетело на жертву. Это довольно интересно.

Бородка появилась на мониторе.

– Это вновь гага, – сказала я.

– Да, похоже. Давайте посмотрим слайд. Это было обнаружено у мальчика?

– Да, – ответила я. – Клейкое вещество на запястьях Эдди Хита.

– Черт возьми.

Микроскопические частички появились на экране монитора в виде невероятного разнообразия цветов, форм, ворсинок и уже знакомых крючочков с треугольными узелками.

– Тут в моей собственной теории получается большое несоответствие, – сказал Дауни. – Если мы говорим о трех убийствах, происшедших в трех разных местах и в разное время.

– Именно об этом мы и говорим.

– Если бы только одно из этих перьев оказалось гагачьим, я был бы склонен считать, что это – контаминант. Знаете, когда на ярлычках написано «сто процентов акрила», а оказывается, что акрила всего девяносто процентов и еще десять процентов нейлона. Ярлыки врут. Если до вашего акрилового свитера выпускалась партия, скажем, нейлоновых жакетов, то первые свитера окажутся с нейлоновыми контаминантами. Затем контаминант будет исчезать.

– Иначе говоря, – попробовала уточнить я, – если у кого-то пуховая куртка или стеганое одеяло, куда при изготовлении попали гагачьи контаминанты, то вероятность того, что из куртки или одеяла этого человека будут сыпаться только контаминанты в виде гагачьего пуха, ничтожно мала.

– Именно. Так что предположим, что рассматриваемое изделие наполнено чистым гагачьим пухом, что чрезвычайно любопытно. Мне приходится, как правило, иметь дело с разными куртками, перчатками или одеялами, наполненными куриными перьями или, возможно, гусиными. Вещи с гагачьим пухом – не простые, не заурядные вещи. Из курток, одеял или спальных мешков, наполненных гагачьим пухом, практически ничего не сыплется – они очень качественно сделаны. И невероятно дороги.

– У вас когда-нибудь был гагачий пух в качестве улик?

– Нет, сейчас впервые.

– Почему он так ценится?

– Потому что обладает термоизоляционными свойствами, о которых я уже говорил. Однако здесь присутствует еще и эстетический момент. Гагачий пух – белый как снег. А любой другой пух в основном грязно-серый.

– А если я куплю «незаурядную» вещь, наполненную этим белоснежным гагачьим пухом, буду ли я знать, что она наполнена именно им, или на ярлычке будет значиться просто «утиный пух»?

– Я совершенно уверен, что вы не будете пребывать в неведении, – сказал он. – На ярлычке, вероятно, будет указано – «стопроцентный гагачий пух». Непременно вы найдете нечто такое для оправдания цены.

– Вы можете узнать, кто занимается продажей изделий из пуха?

– Разумеется. Однако совершенно очевидно, что ни один из продавцов не сможет вам сказать, что найденный вами гагачий пух из его изделия, пока вы не покажете ему само изделие. К сожалению, одного перышка недостаточно.

– Не знаю, – ответила я. – А вдруг.

* * *

К полудню я уже сидела в своей машине с включенным обогревателем. Я находилась настолько близко от Нью-Джерси-авеню, что словно ощущала его притяжение, как прилив под воздействием луны. Я пристегнула ремень, покрутила радио, дважды бралась за телефон и дважды отступала. Невыносимо даже думать о том, чтобы с ним разговаривать.

Да он и не станет, подумала я, вновь дотягиваясь до телефона и набирая номер.

– Грумэн, – раздалось на противоположном конце.

– Это доктор Скарпетта. – Я повысила голос из-за шумевшего обогревателя.

– А, здравствуйте. Я тут на днях читал о вас. Вы, похоже, звоните из машины.

– Это действительно так. Я случайно оказалась в Вашингтоне.

– Я искренне польщен тем, что удостоился вашего внимания в моем городишке.

– Я бы не назвала его городишком, мистер Грумэн, и мой звонок не носит светского характера. Я подумала о том, что нам с вами следовало бы поговорить о Ронни Джо Уодделе.

– Понятно. Вы далеко от Центра правосудия?

– В десяти минутах.

– Я еще не обедал и, думаю, вы тоже. Вас устроит, если я закажу сандвичи?

– Буду вам очень признательна.

Центр правосудия располагался не так далеко от университетского городка, и я помнила, как много лет назад пребывала в растрепанных чувствах, узнав, что мое образование не включает в себя прогулки по старым тенистым улицам Хайтса и посещение занятий в кирпичном здании восемнадцатого века. Вместо этого мне предстояло провести три долгих года в совершенно новой постройке, абсолютно лишенной шарма, в шумно-суматошной части округа Колумбия. Однако мое разочарование продолжалось недолго. Была определенная прелесть, не говоря уже об удобстве, изучать право под сенью Капитолия. Но, возможно, еще большее значение имело то, что, став студенткой, я вскоре познакомилась с Марком.

Из наших первых встреч с Марком в первом семестре первого учебного года я больше всего запомнила его физическое воздействие на меня. Поначалу от одного его вида я не находила себе места, не понимая, в чем дело. Потом, когда мы познакомились, от общения с ним у меня резко подскакивал адреналин в крови. У меня начинало колотиться сердце, и я ловила себя на том, что слежу за каждым его жестом, каким бы обычным он ни казался. Неделями мы разговаривали как завороженные, засиживаясь до рассвета. Слова, которые мы говорили друг другу, переставали быть элементами речи, они становились нотами таинственной мелодии, которая как-то ночью вылилась в неизбежное неожиданное и безудержное крещендо.

С тех пор Центр правосудия значительно вырос и изменился. Клиника находилась на четвертом этаже. Когда я вышла из лифта, нигде никого не было видно и офисы, мимо которых я проходила, пустовали. Праздники еще не закончились, и работать продолжали лишь самые упорные и одержимые. Дверь в комнату 418 была открыта, место секретарши пустовало, дверь в офис Грумэна – притворена.

Не желая испугать его своим неожиданным появлением, я окликнула его возле двери. Он не ответил.

– Мистер Грумэн? Вы у себя? – вновь спросила я, приоткрывая дверь.

Его письменный стол был завален бумагами на глубину в несколько сантиметров, папки с делами и стенограммы стопками лежали на полу у подножия книжных шкафов. Рядом с компьютером на столе стояли принтер и факс-аппарат, который деловито что-то кому-то отсылал. Я молча оглядывалась вокруг Телефон, прозвонив три раза, смолк. Шторы на окне позади стола были задернуты, вероятно, для того чтобы уменьшить свет, падавший на экран компьютера, на подоконнике стоял потертый и побитый коричневый кожаный дипломат.

– Прошу прощения. – От внезапно раздавшегося позади меня голоса я чуть не подпрыгнула. – Я ненадолго вышел и рассчитывал вернуться до вашего прихода.

Николас Грумэн не подал мне руки и не выказал особой радости в своем приветствии. Первым делом он направился к своему креслу. Он шел очень медленно, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

– Я бы предложил вам кофе, но, к сожалению, его готовит Эвелин, а ее сегодня нет, – сказал он, занимая свое кресло. – Однако скоро нам принесут наш обед, и, я думаю, там будет что-нибудь попить. Надеюсь, вы потерпите? И пожалуйста, сядьте, доктор Скарпетта. Когда женщина смотрит на меня сверху вниз, я начинаю нервничать.

Я пододвинула стул поближе к его столу и с удивлением отметила, что на самом деле Грумэн не выглядел таким монстром, каким он запомнился мне в студенческие годы. С одной стороны, он как бы несколько усох, хотя я подозревала, что, скорее всего, мое воображение придавало ему несоответствующие размеры. Сейчас я видела перед собой худосочного седовласого человека, лицо которого, изборожденное морщинами, напоминало замысловатую карикатуру. Он по-прежнему носил галстук-бабочку, жилетку и курил трубку, и, когда он посмотрел на меня своими серыми глазами, его взгляд показался мне острее скальпеля. Однако я бы не назвала его холодным. Его глаза были просто непроницаемы, как, вероятно, в большинстве случаев и мои.

– Почему вы опираетесь на трость? – смело начала я.

– Подагра. Болезнь тиранов, – ответил он без тени улыбки. – Порой дает о себе знать, только, пожалуйста, избавьте меня от дельных советов и медицинских средств. Вы, доктора, просто способны довести меня до отчаяния своими непрошеными мнениями по различным поводам, от поломок электрических стульев до еды и напитков, которые мне необходимо исключить из своего скудного рациона.

– Электрический стул не ломался, – заметила я. – По крайней мере, в том случае, на который, я уверена, вы сейчас намекаете.

– Вы не можете знать, на что я намекаю, и, кажется, за время вашего недолгого пребывания здесь мне бы следовало неоднократно предостеречь вас от вашей готовности делать предположения. Я сожалею, что вы не слушали меня. И продолжаете делать предположения, хотя в данном случае вы не ошиблись.

– Мистер Грумэн, я весьма польщена тем, что вы помните меня вашей студенткой, но я пришла сюда не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям о тех неприятных часах, которые я провела у вас на занятиях. Я здесь и не за тем, чтобы упражняться в боевом искусстве красноречия, в чем вы, похоже, преуспеваете. Могу вам сказать совершенно официально, что за тридцать с лишним лет своего формального образования я не встречала среди профессоров большего женоненавистника и более высокомерного человека. И должна поблагодарить вас за ту школу, которую я прошла у вас в плане общения с негодяями, потому как мир полон таких людей и мне приходится иметь с ними дело каждый день.

– Не сомневаюсь, что вы имеете с ними дело ежедневно, однако пока не уверен, хорошо ли у вас это получается.

– Меня не интересует ваше мнение на этот счет. Я бы хотела, чтобы вы рассказали мне побольше о Ронни Джо Уодделе.

– Что бы вы хотели знать, помимо того очевидного фанта, что в конечном итоге произошла ошибка? Как бы вам понравилось, если бы политиканы решали, приговорить ли вас к смертной казни, доктор Скарпетта? Посмотрите, что сейчас происходит с вами. Разве то, что на вас недавно навалилось, не носит окраски политиканства, хотя бы отчасти? У каждой стороны свой собственный план добиться чего-то для себя через ваше публичное унижение. Ничего общего с честью и справедливостью. Так вот, вы представьте себе, каково было бы вам, если бы те же самые люди оказались наделенными властью лишить вас свободы, а может, даже и жизни.

Ронни был разорван на кусочки противоречивой и несправедливой системой. Не важно, на какие прецеденты делались ссылки и что выдвигались требования о пересмотре дела. Не важно, какие я приводил возражения, потому что в данном случае в вашем замечательном штате закон о неприкосновенности личности не является залогом того, что члены суда будут добросовестно вести судебное разбирательство в соответствии с существующими конституционными принципами. Упаси Бог от малейшего соблазна нарушить конституционные принципы ради эволюции нашего мышления в какой-нибудь из областей права. Все эти три года, что я боролся за Ронни, я мог бы с таким же успехом танцевать джигу.

– О чем конкретно вы говорите? – спросила я.

– У вас много времени? Начнем с того, что отвод обвинением присяжных заседателей без указания причины был откровенно в духе расовой дискриминации. Пункт о равном праве на защиту был для Ронни нарушен однозначно, и обвинение откровенно проигнорировало предоставленное ему, согласно шестой поправке, право на жюри присяжных, честно составленное из представителей всех слоев общества. Я не думаю, что вы следили за ходом судебного процесса над Ронни или много о нем слышали, поскольку это происходило больше девяти лет назад, когда вас еще не было в Вирджинии.

Была развернута неистовая кампания, и тем не менее дело не перевели в другой судебный округ. Жюри присяжных состояло из восьми женщин и четверых мужчин. Шесть женщин и двое мужчин были белыми. Четыре черных присяжных заседателя были – продавец машин, кассир из банка, санитарка и преподаватель колледжа. Белые присяжные были представлены железнодорожником-стрелочником на пенсии, который называл негров не иначе как «черномазыми», богатой домохозяйкой, кругозор которой обогащался только за счет телевизионных новостей, в которых то и дело рассказывалось, как какой-то негр совершил очередное убийство, и другими приблизительно такого же плана. Демографический состав присяжных практически исключал справедливое решение.

– И вы утверждаете, что подобное конституционное нарушение или какая бы то ни было другая несправедливость в процессе над Уодделом имели политическую окраску? И какая же политическая мотивировка могла присутствовать в деле Ронни Уоддела?

Грумэн вдруг посмотрел на дверь.

– Если меня не обманывает слух, похоже, подоспел наш обед.

Я услышала торопливые шаги и шорох бумаги, затем раздался голос:

– Ник? Ты у себя?

– Входи, Джо, – откликнулся Грумэн, не поднимаясь со своего кресла.

Появившийся молодой энергичный негр в джинсах и кроссовках поставил перед Грумэном два пакета.

– В этом напитки, а здесь два сандвича, картофельный салат и овощная смесь. За все – пятнадцать сорок.

– Сдачи не надо. Джо, я очень признателен. Отпуск-то когда-нибудь тебе дадут?

– Люди никак не наедятся. Побегу.

Грумэн раскладывал еду и салфетки, а я судорожно соображала, что делать дальше. Я оказалась совершенно сбитой с толку его поведением и тем, что он говорил, потому что не видела в нем никакой изворотливости, не усмотрела в его словах ни лжи, ни высокомерия.

– Так что же это за политическая мотивировка? – вновь спросила я, разворачивая свой сандвич.

Он открыл имбирное пиво и взялся за коробочку с картофельным салатом.

– Несколько недель назад я думал, что смогу получить ответ на этот вопрос, – сказал он. – Но тут человек, который, возможно, и помог бы мне, был найден мертвым в своем автомобиле. И я не сомневаюсь, что вам известно, о ком идет речь, доктор Скарпетта, – Дженнифер Дейтон, самоубийство которой еще официально не доказано, но по крайней мере все было подведено к тому, что произошло именно это. На мой взгляд, ее смерть не случайна, если не сказать большего, отчего становится жутко.

– Следует ли мне понимать, что вы были знакомы с Дженнифер Дейтон? – как можно спокойнее поинтересовалась я.

– И да и нет. Я с ней ни разу не встречался, и наши немногочисленные телефонные разговоры были весьма коротки. Видите ли, я ни разу не звонил ей до смерти Ронни.

– Из чего мне следует сделать вывод о том, что она знала Ронни.

Грумэн откусил сандвич и потянулся за пивом. – Они определенно знали друг друга, – ответил он. – Насколько вам должно быть известно, мисс Дейтон занималась гороскопами, парапсихологией и тому подобными вещами. Так вот, восемь лет назад, когда Ронни сидел в камере смертников в Мекленбурге, он случайно увидел ее рекламку в одном из журналов. Он написал ей поначалу единственно за тем, чтобы она предсказала ему будущее. Конкретно, я думаю, он хотел узнать, казнят ли его на электрическом стуле, и это довольно распространенное явление – заключенные пишут психотерапевтам, хиромантам и спрашивают о своем будущем или обращаются к духовенству за молитвами. Несколько неожиданным явилось в данном случае то, что у мисс Дейтон с Ронни началась личная переписка, которая оборвалась лишь за несколько месяцев до его смерти. Она неожиданно перестала ему писать.

– Вы считаете, что ее письма, адресованные ему, могли быть перехвачены?

– В этом нет никаких сомнений. Когда я поговорил с Дженнифер Дейтон по телефону, она утверждала, что продолжала писать Ронни. Кроме этого, она сказала, что в течение последних нескольких месяцев тоже не получила от него ни одного письма, и я сильно подозреваю, что по той же самой причине.

– А почему же вы позвонили ей только после его казни? – недоуменно спросила я.

– Я не знал о ее существовании раньше. Ронни ничего мне про нее не рассказывал до нашего с ним последнего разговора. Эта беседа была, пожалуй, самой странной из всех, что я когда-либо имел со своими подопечными. – Повертев свой сандвич, Грумэн отодвинул его от себя. Он взял трубку. – Я думаю, вам, вероятно, не известно, что Ронни отказался от меня, доктор Скарпетта.

– Не понимаю, о чем вы.

– Последний раз я разговаривал с Ронни за неделю до того, как его должны были перевезти из Мекленбурга в Ричмонд. Тогда он заявил, что уже знает о предстоящей ему казни и что я бессилен что-либо тут изменить. Он сказал, что все это ему было уготовано с самого начала и он уже смирился с неизбежностью своей смерти. Он заявил, что готовится к ней и предпочитает, чтобы я перестал предпринимать какие-либо действия. Затем он попросил меня, чтобы я больше не звонил и не приходил к нему.

– Но ведь он не уволил вас.

Грумэн зажег свою трубку, сделанную из корня верескового дерева, и затянулся.

– Нет. Он просто отказывался от встреч со мной и от телефонных разговоров.

– По идее, один этот момент должен был обеспечить приостановление исполнения решения до определения правомочности, – сказала я.

– Пробовал. Перепробовал все до молитв к Господу. Суд принял блестящее решение – Ронни не просил, чтобы его казнили. Он лишь заявил, что ждет своей смерти, и ходатайство было отклонено.

– Раз вы не общались с Уодделом в течение нескольких недель до его казни, то как вы узнали про Дженнифер Дейтон?

– Во время нашей последней беседы с Ронни он обратился ко мне с тремя последними просьбами. Первая заключалась в том, чтобы я позаботился о публикации в газете за несколько дней до казни написанных им размышлений. Он отдал их мне, а я договорился с «Ричмонд таймс-диспетч».

– Я читала их, – вставила я.

– Вторая его просьба – я привожу дословно – была: «Сделайте все возможное, чтобы с моим другом ничего не случилось». И я поинтересовался, о каком друге он говорит, и – вновь дословно – он ответил: «Если вы хороший человек, позаботьтесь о ней. Она никому не сделала плохого». Он дал мне ее имя я попросил позвонить ей только после его смерти. Я должен был позвонить и сказать ей, как много она для него значила. Разумеется, я не стал буквально выполнять эту просьбу. Я попробовал сразу же дозвониться до нее, потому что понимал, что теряю Ронни, и чувствовал, что здесь было что-то не так. Я надеялся, что она сможет чем-то помочь. Если они, например, переписывались, то, возможно, она могла бы мне что-нибудь рассказать.

– И вы дозвонились до нее? – спросила я, вспоминая, как Марино говорил мне, что Дженнифер Дейтон была две недели во Флориде в районе Дня благодарения.

– Никто не подходил к телефону, – ответил Грумэн. – Я пробовал дозвониться в течение нескольких недель, а потом, признаться, закрутился – то времени нет, то здоровье, то праздники, то проклятая подагра. Все что-то отвлекало. Я не звонил Дженнифер Дейтон до смерти Ронни, но после его смерти я уже должен был, в соответствии с его просьбой, передать ей, что она для него значила, и так далее.

– Когда вы до этого пытались звонить ей, – спросила я, – вы не оставляли ей сообщений на автоответчике?

– Он не был включен. Что вполне разумно. Зачем ей по возвращении прослушивать полтысячи сообщений от тех, кто не в состоянии принять решение, пока не познакомится со своим гороскопом. А если бы она в свою очередь оставила сообщение о том, что будет отсутствовать в течение двух недель, то это послужило бы превосходной приманкой для воров.

– И что же было, когда вы наконец до нее дозвонились?

– Тогда-то она мне и поведала об их восьмилетней переписке и о том, что они любили друг друга. Она заявила, что никто и никогда не узнает правды. Я поинтересовался, что она имела в виду, но она не стала мне говорить и положила трубку. В конце концов, я написал ей письмо, в котором просил поговорить со мной.

– Когда вы написали это письмо? – спросила я.

– Дайте-ка вспомнить. На следующий день после казни. Я думаю, это было четырнадцатого декабря.

– И она вам ответила?

– Да, и что интересно – по факсу. Я не знал, что у нее был факс, а номер моего факса был на листе бумаги. У меня есть копия ее факса, если вы хотите взглянуть.

Он порылся среди толстых папок и других бумаг на своем столе. Найдя нужную папку, он полистал ее и вытащил оттуда факс, который я тут же узнала. «Да, д согласна, – было написано в нем, – но слишком поздно, поздно, поздно. Лучше вам приехать сюда. Как же все плохо!» Интересно, подумала я, что бы сказал Грумэн, если бы узнал, что ее послание к нему было воспроизведено с помощью усилителя изображения в лаборатории Нилза Вэндера.

– Вы знаете, что она имела в виду? Что «слишком поздно» и почему «все плохо»?

– Понятно, что слишком поздно было предотвратить казнь Ронни, поскольку она уже произошла четырьмя днями раньше. Я не уверен, что знаю насчет того, что было плохо, доктор Скарпетта. Понимаете, я довольно долгое время чувствовал, что с делом Ронни творилось что-то неладное. Мы с ним так и не достигли взаимопонимания, и уже только одно это является странным. Обычно взаимосвязь бывает довольно тесной. Я – твой единственный защитник от системы, которая хочет твоей смерти, единственный, кто работает на тебя в системе, которая на тебя не работает. Но с первым адвокатом Ронни держался настолько отчужденно, что тот счел это дело безнадежным и отказался от него. Позже, когда подключился я, Ронни по-прежнему не шел на сближение. Это вселяло чувство безысходности. Стоило мне только подумать, что он начинает доверять мне, как тут же вырастала стена. Он вдруг поспешно замолкал и чуть ли не покрывался испариной.

– Он казался напуганным?

– Напуганным, подавленным, иногда озлобленным.

– Вы допускаете, что с его делом могла быть связана какая-то тайна, о которой он, возможно, рассказал своей подруге в одном из писем?

– Не знаю, что было известно Дженнифер Дейтон, но, подозреваю, что что-то было.

– Уоддел называл ее «Дженни»?

Грумэн вновь взял в руки зажигалку.

– Да.

– Он когда-нибудь упоминал роман под названием «Парижская форель»?

– Интересно, – на его лице появилось удивление, – я забыл про это, но во время одной из наших бесед несколько лет назад мы с Ронни разговаривали о книгах и его стихах. Он любил читать и советовал мне прочесть «Парижскую форель». Я сказал ему, что уже читал этот роман, но поинтересовался, почему он рекомендовал мне его. Он еле слышно произнес: «Потому что именно так все и происходит, мистер Грумэн. И невозможно что-либо изменить». В то время я понял это так, что ему, черному, приходится противостоять системе, управляемой белыми, и никакие мои ухищрения не способны изменить его судьбу даже при пересмотре дела.

– Это по-прежнему остается вашей интерпретацией?

Он молча посмотрел на клуб ароматного дыма.

– Пожалуй, да. А почему вас так интересует список рекомендуемой Ронни литературы? Он посмотрел мне в глаза.

– "Парижская форель" лежала у Дженнифер Дейтон возле кровати. В книжке оказалось стихотворение, которое, я думаю, написал для нее Уоддел. Это не существенно. Просто интересно.

– Существенно, иначе вы бы об этом не спросили. Вы считаете, что Ронни, вероятно, посоветовал прочесть роман ей по тем же самым причинам, что и мне. Ему казалось, что он похож на его историю. И это возвращает нас к вопросу о том, что же он мог рассказать мисс Дейтон. Другими словами, какую его тайну она унесла с собой?

– И какие же у вас мысли на этот счет, мистер Грумэн?

– Я думаю, скрывались какие-то злостные нарушения и волею судьбы Ронни оказался посвященным в то, что происходило. Возможно, это связано с тюремными порядками, с процветающей там коррупцией. Жаль, хотелось бы знать.

– Но зачем что-то скрывать перед смертью? Почему бы не рискнуть и не рассказать обо всем?

– Это было бы, пожалуй, самым логичным из всего, что можно придумать. И вот теперь, когда я терпеливо и красноречиво ответил на ваши пытливые расспросы вам, может быть, удастся лучше понять, почему я так ревностно выяснял о возможных нарушениях в отношении Ронни до его казни. Возможно, вы теперь лучше поймете, почему я являюсь таким страстным противником смертной казни, считаю ее жестокой и противоестественной мерой наказания. Тем более, если к этому еще прилагаются синяки, ссадины и кровотечения из носа.

– Ничто не указывало на физическую расправу, – сказала я. – Наркотиков мы тоже не обнаружили. Вы же получили мой отчет.

– Весьма уклончиво, – заметил Грумэн, выбивая из трубки остатки табака. – Вы сегодня пришли сюда, потому что что-то от меня хотите. Я многое рассказал вам в диалоге, который вовсе не обязан был с вами вести. Однако я сам хотел этого, потому что постоянно стремлюсь к справедливости и правде, несмотря на то, каким могу казаться вам. И есть еще одна причина. Моя бывшая студентка попала в беду.

– Если вы имеете в виду меня, то, позвольте, я напомню вам ваши же слова. Не делайте предположений.

– Думаю, это не предположение.

– В таком случае я должна признаться в полном недоумении по поводу столь неожиданного приступа благотворительности, которую вы, по вашим словам, демонстрируете по отношению к вашей бывшей студентке. Честно говоря, мистер Грумэн, слово «благотворительность» у меня никогда не ассоциировалось с вами.

– В таком случае вы, вероятно, не понимаете полного смысла этого слова. Акт или чувство доброй воли, пожертвование в пользу нуждающегося. Благотворительность заключается в том, чтобы давать кому– то, в чем он нуждается и что ты хочешь ему дать. Я всегда давал вам то, в чем вы нуждались. Я давал вам то, что вам нужно, когда вы были студенткой, и я даю вам то, что вам нужно, сегодня, хотя выглядит это по-разному, потому как разнятся и нужды.

Я старый человек, доктор Скарпетта, и вы, наверное, думаете, что я вас не очень-то помню по Джорджтауну. И я, возможно, удивлю вас тем, что помню вас достаточно хорошо, потому что вы относились к тем студентам, которые подавали большие надежды. Я не считал, что вам нужны поглаживания по головке и рукоплескания. Опасность для вас заключалась не в том, что вы потеряете веру в себя и в свои блестящие умственные способности, а в том, что могли бы потерять себя. Вы думаете, когда вы были сама не своя на моих занятиях, я не знал почему? Вы думаете, я не знал о вашем увлечении Марком Джеймсом, который, кстати, по сравнению с вами обладал весьма посредственными способностями. И если казалось, что я зол на вас или очень строг с вами, то лишь потому, что я хотел вашей сосредоточенности. Я хотел разозлить вас. Я хотел, чтобы вы ожили на занятиях по праву, а не только купались в вашей влюбленности. Я боялся, что вы упустите свой блестящий шанс из-за избытка эмоций и гормонов. Знаете, однажды начинаешь сожалеть о том, что когда-то принял подобное решение. Просыпаешься в одиночестве, а впереди тебя ждет одинокий пустой день, и нечего ждать в будущем – только пустые недели, месяцы и годы. Я стремился к тому, чтобы вы не растратили свои таланты и не махнули рукой на свои способности.

Я смотрела на него в изумлении, чувствуя, как начинает пылать мое лицо.

– Я никогда искренне не хотел вас оскорбить или выказать по отношению к вам какое-то неуважение, – продолжал он тихо, но убедительно, отчетливо произнося каждое слово, что придавало его выступлениям в зале суда особую внушительность. – Все это тактика. Адвокаты известны тем, что применяют разную тактику. Мы пользуемся «подрезками», «подкрутками», «подсечками» и скоростью для достижения необходимого эффекта. В основе всего того, что я из себя представляю, лежит искреннее и горячее желание сделать своих студентов стойкими и гарантировать их от заблуждений в этом далеком от совершенства мире, в котором мы живем. И, глядя на вас, я не чувствую разочарования. Возможно, вы являетесь одной из наиболее выдающихся личностей, которые у меня учились.

– Почему вы мне все это говорите? – спросила я.

– Потому что на этом этапе вашей жизни вам необходимо это знать. У вас, как я уже говорил, неприятности. И гордость не позволяет вам признаться в этом.

Я молчала, в голове возникали противоречивые мысли.

– Я помогу вам, если вы позволите.

Если он говорил правду, то и я должна отплатить ему тем же. Я бросила взгляд на его открытую дверь и подумала, как просто было бы сюда проникнуть кому-нибудь. Я представила, как несложно будет его кому-то подстеречь, когда он, прихрамывая, пойдет к своей машине.

– Если подобные обвинения будут продолжать появляться в газетах, например, вам надлежит разработать стратегию, и не одну...

Я прервала его.

– Мистер Грумэн, когда вы в последний раз видели Ронни Джо Уоддела?

Задумавшись, он посмотрел наверх.

– В последний раз я был в непосредственной близости от него по крайней мере год назад. Обычно большинство наших бесед проходило по телефону. Я бы оставался с ним до самого конца, если бы он позволил, как я уже рассказывал.

– Значит, вы и не видели его, и не говорили с ним, когда его предположительно перевели на Спринг-стрит незадолго до казни.

– Предположительно? Какое любопытное слово вы использовали, доктор Скарпетта.

– Мы не можем доказать, что тринадцатого декабря казнили именно Уоддела.

– Вы, конечно, шутите.

На его лице появилось неподдельное изумление. Я объяснила ему все, что произошло, включая тот факт, что Дженнифер Дейтон была убита и что на стуле из столовой в ее доме был обнаружен отпечаток пальца Уоддела. Я рассказала ему об Эдди Хите и Сьюзан Стори и о том, что кто-то проникал в АСИОП. Когда я закончила, Грумэн продолжал неподвижно сидеть, пристально глядя на меня.

– Боже мой, – пробормотал он.

– Ваше письмо Дженнифер не было обнаружено, – продолжала я. – Полиции не удалось найти ни его, ни оригинал факса, адресованного вам. Возможно, кто-то это взял. Возможно, убийца сжег их в ее камине в тот вечер, когда она умерла. А может быть, она и сама избавилась от них, потому что боялась. Я думаю, что ее убили из-за того, что она что-то знала.

– И, видимо, поэтому убили и Сьюзан Стори? Потому что она что-то знала?

– Вполне возможно, – ответила я. – Я хочу сказать, что уже два человека, связанные каким-то образом с Ронни Уодделом, убиты. Если речь идет о тех, кто мог много знать об Уодделе, то вы будете далеко не последним в списке таких людей.

– Так вы считаете, что я на очереди, – сказал он с кривой усмешкой. – Знаете, наверное, самая моя большая обида на Всевышнего заключается в том, что в промежутке между жизнью и смертью слишком часто включается хронометр. Считайте, что вы меня предупредили, доктор Скарпетта. Однако я не настолько глуп, чтобы рассчитывать на то, что смогу успешно скрыться от того, кто намерен меня пристрелить.

– По крайней мере можно попытаться, – заметила я. – Вы должны принять меры предосторожности.

– Я приму.

– Может быть, вам с вашей женой стоит уехать куда-нибудь отдохнуть.

– Беверли умерла три года назад, – сказал он.

– Простите, мистер Грумэн.

– Она уже давно была нездорова – почти все то время, что мы были вместе. И теперь, когда от меня никто не зависит, я целиком нахожусь во власти своих привычек и наклонностей. Я – неизлечимый работоман, который хочет изменить мир.

– Думаю, что если кто-то и был близок к этому, то вы – один из них.

– Ваше мнение не подтверждено никакими фактами, но тем не менее я вам признателен. И еще я хочу выразить вам свое глубокое сожаление по поводу смерти Марка. Я не был с ним хорошо знаком, но он производил впечатление порядочного человека.

– Спасибо.

Я встала, надела свою куртку и проверила в кармане ключи от машины. Он тоже поднялся.

– Так что же мы теперь будем делать, доктор Скарпетта?

– Я не думаю, что у вас есть какие-нибудь письма или другие предметы Ронни Уоддела, с которых можно было бы попробовать снять отпечатки.

– Писем у меня нет, а документы, которые он подписывал, прошли через многие руки. Однако вы в любой момент можете ими воспользоваться.

– Я сообщу вам, если у нас не будет иной альтернативы. Но есть еще кое-что, о чем бы я хотела вас спросить. – Мы стояли возле двери. Грумэн опирался на свою трость. – Вы сказали, что во время вашей последней беседы с Уодделом он высказал вам три свои просьбы. Одна – опубликовать его размышления, другая – позвонить Дженнифер Дейтон. А какая была третья?

– Он хотел, чтобы я пригласил на казнь Норринга.

– И вы пригласили?

– Конечно, – ответил Грумэн. – И у вашего замечательного губернатора не хватило воспитания даже на то, чтобы ответить на приглашение.

Глава 10

Был почти вечер, впереди виднелись очертания Ричмонда, когда я решила позвонить Роуз.

– Доктор Скарпетта, где вы? – Голос моей секретарши был крайне взволнован. – Вы в своей машине?

– Да. В пяти минутах от города.

– Хорошо. Только вам не надо сейчас ехать сразу сюда.

– Что?

– До вас пытается дозвониться лейтенант Марино. Он сказал, что если мне удастся поговорить с вами, передать, чтобы вы позвонили ему в первую очередь. Он сказал, это крайне срочно.

– Роуз, да в чем все-таки дело?

– Вы новости не слушали? А дневную газету не читали?

– Я весь день была в округе Колумбия. Что случилось?

– Сегодня днем был найден мертвым Фрэнк Донахью.

– Начальник тюрьмы? Тот самый Фрэнк Донахью?

– Да.

Не отрывая взгляда от дороги, я вцепилась в руль.

– Что произошло?

– Его застрелили. Пару часов назад был найден в своей машине. Как и Сьюзан.

– Я еду, – сказала я, сворачивая налево и нажимая на газ.

– Не торопитесь. Филдинг уже занимается этим. Прошу вас, позвоните Марино. Вам нужно почитать вчерашнюю газету. Им известно про пули.

– Им?

– Журналистам. Они узнали про пули и взаимосвязь между убийствами Эдди Хита и Сьюзан.

Я позвонила Марино и сообщила, что еду домой. Поставив машину в гараж, я первым делом вытащила из почтового ящика вечернюю газету.

Мне тут же бросилась в глаза фотография улыбающегося Фрэнка Донахью. Рядом была помещена статья под заголовком «УБИЙСТВО НАЧАЛЬНИКА ТЮРЬМЫ». Ниже была еще одна статья с фотографией другого государственного чиновника – с моей. В этой статье в основном речь шла о пулях, извлеченных из тел Хита и Сьюзан, о том, что они были выпущены из одного оружия, и о том, что оба убийства странным образом были связаны со мной. Помимо намеков, опубликованных в «Вашингтон пост», здесь было и кое-что похлеще.

Не веря своим глазам, я прочла о том, что в доме Сьюзан Стори полиция обнаружила конверт с деньгами, на котором были мои отпечатки пальцев. Я проявила «неожиданный интерес» к делу Эдди Хита, явившись незадолго до его смерти в больницу округа Энрико, чтобы осмотреть его раны. Потом я проводила его вскрытие, и именно тогда Сьюзан отказалась стать свидетельницей по его делу и якобы убежала из морга. Когда она менее двух недель спустя была найдена убитой, я появилась на месте происшествия, затем неожиданно отправилась к ее родителям задавать вопросы и настояла на своем присутствии во время аутопсии.

Статья не приписывала мне откровенного злодейства и не указывала его возможных мотивов, но содержавшиеся в ней намеки на мою причастность к делу Сьюзан были одновременно ошарашивающими и вызывающими. У меня могли быть серьезные недочеты в работе. Я забыла взять отпечатки Ронни Джо Уоддела, когда его тело после казни поступило в морг. Недавно я оставила тело убитой жертвы посреди коридора буквально напротив лифта, которым пользовались многочисленные сотрудники, работавшие в том же здании, тем самым ставя под сомнение ряд улик. Я держалась отчужденно со своими коллегами и порой вела себя непредсказуемо. Изменения моей личности увязывались со смертью моего любовника Марка Джеймса. Возможно, Сьюзан, изо дня в день работавшая бок о бок со мной, знала нечто такое, что могло отрицательно сказаться на моей профессиональной карьере. Возможно, я платила ей за молчание.

– Мои отпечатки пальцев? – воскликнула я, стоило Марино появиться у меня в дверях. – Что это за чертовщина с принадлежащими мне отпечатками пальцев?

– Погодите, док.

– По-моему, на этот раз можно уже и в суд подавать. Все зашло слишком далеко.

– Я не думаю, что вам сейчас захочется куда-то подавать.

Вынимая свои сигареты, он шел за мной на кухню, где на столе была разложена вечерняя газета.

– За всем этим стоит Бен Стивенс.

– Док, мне кажется, вам будет интересно послушать то, что я вам скажу.

– Наверняка это он рассказал про пули...

– Черт возьми, док, да послушайте же наконец.

Я села.

– Мне тоже припекает, – начал он. – Я занимаюсь этими делами с вами, и тут вдруг вы становитесь их составной частью. Да, мы действительно нашли в доме Сьюзан конверт. Он оказался в ящике комода под какой-то одеждой. В нем лежали три стодолларовые бумажки. Вэндер пропустил их через свою систему и обнаружил несколько отпечатков. Два из них – ваши. Ваши отпечатки, как и мои, и многих других следователей, находятся в АСИОП для исключительных случаев, например, если мы вдруг оставим свои отпечатки там, где было совершено преступление.

– Я не оставляла отпечатков на местах преступлений. Этому есть логичное объяснение. Должно быть. Может, я бралась за этот конверт где-то в офисе или в морге, и Сьюзан взяла его домой.

– Это явно не служебный конверт, – возразил Марино. – Он в два раза больше обычного и сделан из плотной глянцевой черной бумаги. На нем ничего не написано.

Я посмотрела на него, и в этот момент меня осенило.

– В нем лежал шарфик, который я ей подарила.

– Что за шарфик?

– Моим рождественским подарком Сьюзан был красный шелковый шарфик, купленный мною в Сан-Франциско. По вашему описанию этот конверт похож на тот, в котором он лежал, – черный, из картона или плотной глянцевой бумаги. Он закрывался маленькой золотой пуговкой. Я сама заворачивала подарок. Разумеется, на нем остались мои отпечатки.

– А триста долларов? – спросил Марино, стараясь не смотреть мне в глаза.

– Про деньги я ничего не знаю.

– Я спрашиваю, почему в том конверте, что вы ей дали, оказались деньги?

– Может быть, она просто куда-то хотела их убрать. Под рукой оказался конверт. Возможно, ей не хотелось его выбрасывать. Не знаю. Не могла же я следить за тем, что она сделает с моим подарком.

– Кто-нибудь видел, как вы дарили ей шарфик? – спросил он.

– Нет. Ее мужа не было дома, когда она распечатала мой конверт.

– Да, он говорит, что не знает ни о каком подарке от вас, кроме розовой пойнсеттии. Он говорит, Сьюзан никак не обмолвилась о том, что вы дарили ей какой-то шарфик.

– Господи, Марино, этот шарфик был на ней в момент убийства.

– Это не объясняет того, откуда он взялся.

– По-моему, вы уже готовы выдвинуть против меня обвинение, – взорвалась я.

– Я ни в чем вас не обвиняю. Вы что, не понимаете? Без этого никуда не денешься. Или вы предпочитаете, чтобы я сейчас здесь с вами полюбезничал, похлопал вас дружески по руке, а потом бы сюда ввалился какой-нибудь другой полицейский и стал напирать с расспросами?

Он встал и принялся расхаживать по кухне, уставившись себе под ноги и засунув руки в карманы.

– Расскажите мне про Донахью, – тихо сказала я.

– Он был убит в своей машине, вероятно, сегодня рано утром. По словам его жены, он выехал из дома около шести пятнадцати. А днем, около половины второго, его «сандерберд» был обнаружен на стоянке возле Дип-Уотер-Терминала с трупом Донахью внутри.

– Это я прочла в газете.

– Послушайте, чем меньше мы будем об этом говорить, тем лучше.

– Почему? Журналисты намекают, что и его я тоже убила?

– Где вы были сегодня утром в шесть пятнадцать, док?

– Я собиралась выезжать из дома в Вашингтон.

– У вас есть свидетели, которые могли бы подтвердить, что вы не разъезжали вокруг Дип-Уотер-Терминала? Это недалеко от офиса судмедэкспертизы, как вам известно. Что-то в двух минутах езды.

– Но это же абсурд.

– Привыкайте. Это только начало. В вас еще Паттерсон вопьется.

До того как стать главным прокурором штата, Рой Паттерсон был одним из самых воинственных и самолюбивых адвокатов по уголовным делам в городе. Мои слова всегда вызывали у него раздражение, так как в большинстве случаев от показаний судмедэксперта отношение присяжных к подзащитному не улучшалось.

– Я никогда не говорил вам, насколько Паттерсон вас терпеть не может? – продолжал Марино. – Вы досаждали ему, когда он был адвокатом: сидели себе невозмутимо в своих строгих костюмах и выставляли его идиотом.

– Он сам выставлял себя идиотом. Я лишь отвечала на его вопросы.

– Не говоря уже о том, что ваш старый дружок, Билл Болтц, был одним из его ближайших приятелей. Думаю, мне не стоит продолжать.

– Да уж, зря вы начали.

– Я лишь знаю, что Паттерсон в вас вцепится. Думаю, он сейчас просто счастлив.

– Марино, вы красный как свекла. Ради Бога, я не хочу, чтобы из-за меня вас хватил удар.

– Давайте вернемся к тому шарфику, который вы, по вашим словам, подарили Сьюзан.

– По моим словам?

– Как называется тот магазин в Сан-Франциско, где вам его продали? – спросил он.

– Это был не магазин.

Продолжая расхаживать, он быстро взглянул на меня.

– Это был уличный базар. Множество киосков и ларьков, в которых продавалась всякая всячина и изделия ручной работы. Типа Ковент-Гардена, – объяснила я.

– У вас остался чек?

– Зачем мне было его сохранять?

– Значит, вы не знаете ни названия ларька, ничего такого. Значит, никак нельзя подтвердить, что вы купили этот шарфик у какого-то умельца или продавца, который пользуется такими черными глянцевыми пакетами.

– Я не могу это подтвердить.

Он продолжал ходить взад-вперед. Я смотрела в окно. На фоне луны проплывали тучи, темные силуэты деревьев качались на ветру. Я поднялась, чтобы закрыть шторы.

Марино остановился.

– Док, мне нужно будет ознакомиться с вашими финансовыми документами. Я не ответила.

– Мне необходимо удостовериться, что вы не брали крупных сумм наличных из банка в последние месяцы.

Я продолжала молчать.

– Вы же не брали, док, верно?

Я встала из-за стола с колотящимся сердцем.

– Вы можете поговорить с моим адвокатом, – ответила я.

* * *

После ухода Марино я поднялась наверх и, открыв кедровый шкафчик, где хранились мои документы, начала собирать банковские распечатки, налоговые декларации и другие финансовые бумаги. Я подумала обо всех защитниках в Ричмонде, которые, вероятно, были бы очень рады навсегда отделаться от меня.

Я сидела на кухне и делала для себя кое-какие пометки в блокноте, когда в дверь позвонили. Это были Бентон Уэсли и Люси, и по их молчаливому виду я тут же поняла, что нет нужды им что-либо рассказывать.

– Где Конни? – устало спросила я.

– Она осталась встречать Новый год со своими родителями в Шарлоттсвилле.

– Я пойду к тебе в кабинет, тетя Кей, – сказала Люси. Без улыбок и объятий она отправилась туда вместе со своим саквояжем.

– Марино хочет познакомиться с моими финансовыми документами, – объяснила я Уэсли, когда он проследовал за мной в гостиную. – Бен Стивенс подстраивает все это. Из офиса пропадают личные дела и копии документов, и он рассчитывает, что это будет выглядеть так, словно их взяла я. И, по словам Марино, Рой Паттерсон сейчас предвкушает наслаждение. Это новости последнего часа.

– Где у тебя скотч?

– Хорошие напитки у, меня вот в том шкафчике. Стаканы в баре.

– Я не хочу твоих хороших напитков.

– А я хочу.

Я начала разводить огонь.

– Я звонил твоему заместителю по дороге сюда. Они уже успели взглянуть на пули, извлеченные из головы Донахью. Винчестер, свинец, двадцать второй калибр. Одна вошла в левую щеку и прошла сквозь весь череп, другая застряла у основания затылка.

– То же оружие, из которого убили и тех двоих?

– Да. Лед положить?

– Да, пожалуйста.

Я закрыла заслонку и отставила кочергу.

– Полагаю, ни на месте преступления, ни на теле Донахью перьев не нашли?

– По крайней мере мне об этом не известно. Ясно, что его убийца находился возле машины и выстрелил через открытое окно со стороны водителя. Это, конечно, не означает, что он прежде не сидел с ним в машине, однако я не думаю. Мне кажется, Донахью должен был с кем-то встретиться на автостоянке возле Дип-Уотер-Терминала. Когда тот тип появился, Донахью опустил стекло со своей стороны, и так все и произошло. Дауни тебе как-то помог? – Протянув мне стакан, он сел на диван.

– Оказывается, что перышки, найденные во всех трех случаях, гагачьи.

– Морская утка? – Уэсли наморщил лоб. – Этот пух используется для лыжных курток, перчаток и чего-то подобного?

– Редко. Гагачий пух очень дорогой. Небогатые люди не станут покупать себе одежду, наполненную гагачьим пухом.

Я продолжила свой рассказ о событиях дня, подробно описав несколько часов, проведенных в беседе с Грумэном, и заметив, что, на мой взгляд, он никоим образом не имел отношения к зловещим событиям, которые продолжали разворачиваться.

– Я рад, что ты с ним встретилась, – сказал Уэсли. – Я надеялся, что ты так и сделаешь.

– Тебя удивляет, как все оборачивается?

– Нет. Все логично. Ситуация с Грумэном очень напоминает твою. Он получает факс от Дженнифер Дейтон, и это рождает подозрения, точно так же, как рождает подозрения и то, что твои отпечатки были обнаружены на конверте, который нашли в комоде у Сьюзан. Когда ты оказываешься в непосредственной близости от чего-то ужасного, на тебя летят брызги. Ты пачкаешься.

– На меня не просто брызги попали. Я уже чуть ли не тону.

– В данный момент это выглядит так. Возможно, тебе стоит поговорить об этом с Грумэном. Я не отвечала.

– Мне бы хотелось, чтобы он был на моей стороне.

– И не подозревала, что ты знал его. Бентон поднес свой стакан к губам, и кубики льда тихо стукнулись. Медная решетка камина блестела от пламени. Потрескивало дерево, подбрасывая вверх искры.

– Я знаю о Грумэне, – сказал он. – Я знаю, что он был выпускником номер один Гарвардской школы права, потом был редактором юридического журнала, ему предложили преподавательскую должность, но он от нее отказался. И очень сожалел об этом. Но его доена, Беверли, не хотела уезжать из округа Колумбия. Понятно, у нее была масса проблем, далеко не последней из которых являлась ее дочь от первого брака, которая лечилась в Сент-Элизабетс, когда Грумэн познакомился с Беверли. Он переехал в округ Колумбия. Дочь умерла несколько лет спустя.

– Ты что, проверял его биографические данные? – спросила я.

– Вроде того.

– Когда же ты решил этим заняться?

– Когда узнал, что он получил факс от Дженнифер Дейтон. Как бы там ни было, он оказался чист со всех сторон, но все же с ним надо было кому-то поговорить.

– Но это не единственная причина, по которой ты мне посоветовал с ним встретиться, да?

– Это важная причина, но не единственная. Я подумал, тебе стоило бы туда вернуться. Я глубоко вздохнула.

– Спасибо тебе, Бентон. Ты – хороший, доброжелательный человек.

Он поднес стакан к губам и посмотрел на огонь.

– Только, пожалуйста, не вмешивайся, – добавила я.

– Это не в моем стиле.

– Нет, как раз наоборот. Ты в этом профессионал. Если захочешь подтолкнуть, направить или нейтрализовать кого-то на заднем плане, всегда знаешь, как это сделать. Знаешь, как понаставить столько препятствий, что некто вроде меня едва ли разберется, как найти дорогу домой.

– Для нас с Марино это очень важно. Как и для полицейского управления Ричмонда. И для Бюро. Либо мы имеем дело с психопатом, который должен был быть казнен, либо с тем, кто хочет заставить нас думать, что мы имеем дело с таким психопатом.

– Марино предпочел бы отстранить меня от всего этого, – сказала я.

– У него очень сложное положение. Он – начальник отдела по расследованию убийств, занимается программой по борьбе с преступностью в составе группы Бюро, и в то же время он твой друг и коллега. Он должен узнать все о тебе и о том, что происходит у тебя в офисе. Кроме того, он хочет оградить тебя от этого. Поставь себя на его место.

– Хорошо. Но пусть и он поставит себя на мое.

– Справедливо.

– Его послушать, Бентон, так можно представить, что полмира участвует в вендетте против меня и хочет сжечь меня заживо.

– Может, не полмира, но и не только Бен Стивенс держит наготове спички и керосин.

– Кто же еще?

– Я не могу называть имен, потому что не знаю. И я не стал бы утверждать, что главной задачей того, кто стоит за всем этим, является поставить крест на твоей профессиональной карьере. Но и этот вопрос стоит на повестке дня, и, подозреваю, одной из основных целей является скомпрометировать процедуру ведения дел по той причине, что информация об уликах, выходящая из твоего офиса, будет считаться весьма сомнительной. Не говоря уже о том, что в твоем лице штат потеряет одного из самых основных свидетелей среди экспертов. – Он посмотрел мне в глаза. – Тебе нужно подумать, чего сейчас будут стоить твои показания. Если бы ты в эту минуту оказалась на месте свидетеля в зале суда, помогла бы ты или навредила Эдди Хиту?

Его слова болью отозвались в сердце.

– В эту минуту я бы ему особо не могла помочь. Однако, если я вообще не явлюсь в суд, будет ли от этого лучше ему или кому бы то ни было другому?

– Тут стоит подумать. Марино не хочет, чтобы ты себе навредила, Кей.

– Тогда, может быть, ты сможешь внушить ему, что единственным разумным выходом из такой идиотской ситуации было бы предоставить ему заниматься своим делом и дать мне заниматься своим.

– Ты позволишь? – Он встал и взял бутылку. Лед в стаканах уже растаял.

– Бентон, давай поговорим об убийце. После того, что случилось с Донахью, что ты думаешь по этому поводу?

Он поставил бутылку и поправил обуглившиеся поленья. Он немного постоял возле камина, спиной ко мне, засунув руки в карманы. Потом сел возле него, оперевшись руками о колени. Уэсли впервые за долгое время казался мне таким обеспокоенным.

– Если хочешь знать правду, Кей, этот зверь пугает меня до полусмерти.

– Чем он отличается от других убийц, которых ты ловил?

– Я думаю, он начал играть по одним правилам, а потом решил изменить их.

– Свои или чьи-то еще?

– Я думаю, они изначально были не его. Сперва решения принимал тот, кто спланировал освобождение Уоддела. А теперь этот парень действует по своим правилам. А, может быть, лучше сказать, вообще без правил. Он хитер и осторожен. И пока он хозяин положения.

– А мотивы? – спросила я.

– Тут сложнее. С моей точки зрения, здесь было бы лучше говорить о задаче или цели. Я подозреваю, в его безумстве есть какая-то методичность, но распаляется он безумством. Он получает удовольствие от воздействия на людей. Десять лет Уоддел просидел за решеткой, и вдруг – кошмарное повторение его преступления. Вечером в день его казни убит мальчик в сексуально-садистской манере, напоминающей дело Робин Нейсмит. Начинают умирать другие люди, и все они каким-то образом связаны с Уодделом. Дженнифер Дейтон была его подругой. Сьюзан, похоже, по крайней мере косвенно была замешана в каком-то заговоре. Фрэнк Донахью был начальником тюрьмы и имел прямое отношение к казни, состоявшейся тринадцатого декабря. А как же при этом чувствуют себя остальные участники этой игры?

– Следует понимать так, что любой, кто имел хоть какое-то отношение к Ронни Уодделу, должен чувствовать себя в большой опасности, – ответила я.

– Именно. Если объявился убийца полицейских и ты – полицейский, ты знаешь, что можешь стать очередной жертвой. Я могу сегодня вечером выйти из твоего дома, а он поджидает меня где-нибудь рядышком в темноте. Он может разъезжать на машине за Марино или пытаться отыскать мой дом. Он может мечтать о том, как расправится с Грумэном.

– Или со мной.

Уэсли вновь подошел к камину и поправил поленья.

– Как ты думаешь, было бы разумнее с моей стороны отправить Люси назад в Майами? – спросила я.

– О Господи, Кей, не знаю, что и ответить тебе. Она не хочет ехать домой. Это ясно как Божий день. Возможно, тебе стало бы спокойнее, если бы она сегодня вечером вернулась в Майами. С этой точки зрения мне было бы спокойнее, если бы и ты отправилась с ней. Честно говоря, и тебе, и Марино, и Грумэну, и Вэндеру, и Конни, и Мишель, и мне – всем, вероятно, было бы лучше куда-нибудь уехать. Но кто бы тогда остался?

– Он, – сказала я. – Кто бы он там ни был. Взглянув на часы, Уэсли поставил свой стакан на столик.

– Никто из нас не должен мешать друг другу, – сказал он. – Мы не можем себе этого позволить.

– Бентон, я хочу очистить свое имя.

– Как раз этим я и займусь. С чего начать?

– С перышка.

– Объясни, пожалуйста.

– Возможно, убийца пошел и купил себе какую-то вещь с гагачьим пухом, но, предполагаю, он скорее всего украл ее.

– Вполне правдоподобная теория.

– Нам не удастся вычислить, откуда она взялась, если у нас нет ярлычка или еще какой-нибудь детали от этой вещи. Но есть еще один вариант. Что-то может промелькнуть в газетах.

– Не думаю, что мы чего-то добьемся, если убийца узнает, что он повсюду роняет перья. Он наверняка просто избавится от этой вещи.

– Согласна. Но почему бы тебе через своих знакомых журналистов не поместить где-нибудь такую маленькую заметочку о гаге и ее ценном пухе, о том, насколько дороги изделия, наполненные гагачьим пухом, и как они становятся объектом краж. Может, это связать с лыжным сезоном или еще с чем-нибудь?

– Ты думаешь, кто-нибудь позвонит и скажет, что воры влезли в его машину и украли оттуда куртку с гагачьим пухом?

– Да. Если журналист сошлется на какого-нибудь детектива, который якобы занимается подобными кражами, читателям будет куда звонить. Знаешь, люди частенько прочтут что-нибудь и тут же вспоминают:

«Так ведь со мной случилось то же самое». Им хочется помочь, почувствовать себя нужными. И они начинают звонить.

– Мне нужно будет подумать над этим.

– Я понимаю, что не стоит себя особо обнадеживать.

Мы направились к двери.

* * *

– Перед тем как уехать из Гомстеда, я успел коротко поговорить с Мишель, – сказал Уэсли. – Они с Люси уже побеседовали по телефону. Мишель говорит, что твоя племянница ее просто пугает.

– Она терроризировала всех с самого дня своего рождения.

Он улыбнулся.

– Мишель не это имела в виду. Она сказала, что Люси напугала ее своим интеллектом.

– Иногда меня беспокоит, что эта малышка чересчур шустра.

– Я не считаю, что она такая уж малышка. Если ты не забыла, я только что провел с ней почти целых два Дня. Во многих отношениях Люси произвела на меня большое впечатление.

– Не пытайся завербовать ее в свое Бюро.

– Подожду, пока она закончит колледж. Сколько ей осталось? Всего год?

Люси не выходила из моего кабинета, пока Уэсли не уехал. Я увидела ее, когда уносила на кухню стаканы.

– Ну как, тебе понравилось? – спросила я.

– Конечно.

– Насколько я поняла, ты подружилась и с Конни и с Бентоном.

Выключив воду, я села за стол, на котором лежал оставленный мною блокнот.

– Они хорошие люди.

– Похоже, о тебе они такого же мнения.

Открыв холодильник, она бесцельно окинула его взглядом.

– А что, Пит здесь уже побывал до нас? Было непривычно слышать, как Марино называли по имени. Я решила, что они с Люси перешли от стадии холодной войны к разрядке, после того как он брал ее пострелять.

– Почему ты думаешь, что он здесь был? – поинтересовалась я.

– Я почувствовала запах сигарет, когда вошла в дом. Я предположила, что, если ты вновь не закурила, приходил он.

Она закрыла холодильник и подошла к столу.

– Я не закурила, а Марино ненадолго заезжал.

– Что он хотел?

– Он хотел задать мне массу вопросов, – ответила я.

– О чем?

– Зачем тебе подробности?

Она перевела свой взгляд с моего лица на стопку финансовых документов, потом на блокнот с моей неразборчивой писаниной.

– Неважно зачем, если ты явно не расположена мне рассказывать.

– Это сложно, Люси.

– Ты всегда говоришь «это сложно», когда хочешь, чтобы я отстала, – сказала она и, повернувшись, пошла из кухни.

У меня было такое ощущение, словно мир вокруг меня рушился и люди в нем напоминали сухие зернышки, которые ветер раздувал в разные стороны. Когда я наблюдала за родителями с детьми, я любовалась гармонией их взаимоотношений и втайне боялась, что сама была обделена инстинктом, которому невозможно научиться.

Я нашла племянницу у себя в кабинете перед компьютером. На экране были столбики цифр в сочетании с буквами алфавита. Она что-то считала и писала карандашом на миллиметровке и даже не подняла глаз, когда я подошла к ней.

– Люси, я знаю, что у твоей матери было много мужчин. Они то появлялись в вашем доме, то исчезали. Я прекрасно понимаю, каково было от этого тебе. В этом доме все иначе, и я – не твоя мать. Тебе не надо с опаской относиться к моим коллегам и друзьям мужского пола. И не стоит заниматься поисками улик, указывающих на то, что здесь был какой-то мужчина. У тебя не должно быть оснований подозревать меня в определенных отношениях с Марино, Уэсли или кем-то еще.

Она не отвечала.

Я положила ей на плечо руку.

– Возможно, я не являюсь той неотъемлемой частью твоей жизни, какой мне хотелось бы быть, но ты для меня значишь очень много.

Она стерла какую-то цифру и стряхнула бумажку.

– Тебя могут обвинить в совершении преступления? – спросила она.

– Ну конечно нет. Я не совершала никаких преступлений.

Я нагнулась к монитору.

– Ты сейчас видишь перед собой «гексадамп», – пояснила она.

– Да, ты права. Это иероглифы.

Поставив руки на клавиатуру, Люси стала перемещать курсор, попутно объясняя:

– Сейчас я пытаюсь найти точное положение идентификационного номера, который является единственным определителем. У каждого человека в этой системе есть идентификационный номер, и у тебя тоже, поскольку и твои отпечатки находятся в АСИОП. На языке четвертого поколения, например SQL, я могла бы запросить колонку названий. Но здесь – технический и математический язык. Здесь нет колонок названий, здесь только позиции в структуре записи. Другими словами, если бы я хотела поехать в Майами, на SQL я бы просто сообщила компьютеру, что хочу ехать в Майами. Но здесь, в шестнадцатеричной системе, мне придется сказать, что я хочу отправиться на позицию которая на столько-то градусов севернее экватора и на столько-то градусов восточнее нулевого меридиана.

Так что, продолжая географическую аналогию, я вычисляю долготу и широту идентификационного номера, а также номера, указывающего на тип записи. Затем я могу записать программу, чтобы найти любой идентификационный номер, где запись второго типа, то есть удаление, или третьего типа – корректировка. И я буду пользоваться этой программой, работая со всеми пленками.

– Ты предполагаешь, что если с записями не все в порядке, значит, кто-то менял идентификационный номер? – спросила я.

– Ну, скажем, было бы гораздо проще что-то сделать с идентификационным номером, чем с самими отпечатками. Это, собственно, все, что и есть в АСИОП, – идентификационный номер и соответствующие отпечатки. Имя человека, его данные и сведения о нем находятся в компьютеризованной криминальной информации, которая хранится в ЦБКД, Центральном банке криминальных данных.

– Насколько я понимаю, записи в ЦБКД соответствуют отпечаткам в АСИОП по идентификационным номерам, – сказала я.

– Точно.

Когда я ложилась спать, Люси еще продолжала работать. Я тут же уснула и проснулась в два часа ночи. До пяти утра мне не спалось, а меньше чем полчаса спустя меня разбудил будильник. Еще не рассвело, когда я уже была в пути, направляясь к центру города и слушая сводку новостей по местной радиостанции. Диктор сообщал, что полиция допросила меня и я отказалась отвечать на вопросы, касающиеся моих финансовых документов. Он продолжал, напомнив, что Сьюзан Стори положила на свой счет три с половиной тысячи долларов всего за несколько недель до ее убийства.

Приехав в офис, я еще не успела снять куртку, как позвонил Марино:

– Этот идиот мэр не умеет держать язык за зубами, – с ходу заявил он.

– Определенно.

– Черт, простите.

– Это не ваша вина. Я знаю, что вам приходится ему докладывать. Марино замялся.

– Мне нужно узнать у вас насчет вашего оружия двадцать второго у вас нет, так ведь?

– Вам все известно об имеющемся у меня оружии. У меня «рюгер» и «смит-вессон» И если вы расскажете об этом мэру Канингэму, уверена, что через какой-нибудь час я услышу это по радио.

– Док, он хочет, чтобы вы отдали их в лабораторию огнестрельного оружия.

Поначалу я решила, что Марино шутит.

– Он считает, что вы сами должны быть заинтересованы в том, чтобы отдать их на проверку, – добавил он. – Он уверен, что это замечательная мысль – продемонстрировать безотлагательно, что пули, извлеченные из Сьюзан, мальчика Хита и Донахью, не могли быть выпущены из вашего оружия.

– Вы говорили мэру, что мои револьверы тридцать восьмого калибра? – спросила я, чувствуя нарастающее негодование.

– Да.

– И ему известно, что из тел извлекли пули двадцать второго калибра?

– Да. Я сто раз повторял ему одно и то же.

– Хорошо, тогда спросите его от моего имени, не известен ли ему переходник, при помощи которого из револьвера тридцать восьмого калибра можно стрелять пулями двадцать второго. Если да, то пусть он представит на него соответствующий документ к следующему заседанию Академии судебной медицины.

– Не думаю, что мне стоит ему так говорить.

– Это какое-то политиканство, дешевые штучки. Здесь нет никакого рационального зерна.

Марино промолчал.

– Послушайте, – спокойным голосом сказала я, – закона я не нарушала. Я не собираюсь никому представлять ни свои финансовые документы, ни оружие, ни что бы там ни было еще до тех пор, пока не получу соответствующего официального уведомления. Я понимаю, что вы должны выполнять свою работу, и хочу, чтобы вы выполняли именно свою работу. И еще я хочу, чтобы меня оставили в покое, чтобы и я могла делать свою работу. У меня на очереди три вскрытия, и Филдинг уезжает на заседание суда.

Однако мне не суждено было быть оставленной в покое, и это стало ясно, когда я, завершив свой разговор с Марино, увидела у себя в кабинете Роуз. У нее было бледное лицо и в глазах – испуг.

– Губернатор хочет встретиться с вами, – сказала она.

– Когда? – спросила я, чувствуя, как у меня забилось сердце.

– В девять.

Было уже восемь сорок.

– Что он хочет Роуз?

– Тот человек, который звонил, не сказал.

Взяв свою куртку и зонт, я вышла под зимний дождь, который на глазах начинал замерзать. Я торопливо шла по Четырнадцатой улице, пытаясь вспомнить, когда я в последний раз разговаривала с губернатором Джо Норрингом, и решила, что это было около года назад на официальном приеме в Вирджинском музее Он – республиканец, сторонник епископальной церкви и с дипломом Вирджинского университета. Я – итальянка по происхождению, католичка, рожденная в Майами и получившая образование на Севере. В душе я сочувствовала демократам.

Капитолий располагался на Шокхоу-Хил и был окружен орнаментальной литой оградой, установленной в начале девятнадцатого века, чтобы туда не забредали коровы. Белое кирпичное здание было типичным примером джефферсоновской архитектуры – абсолютно симметричные карнизы и колонны без каннелюр с ионическими капителями, навеянными римскими храмами. Вдоль гранитных ступеней стояли скамьи, и сейчас под леденящим дождем я вспомнила о том, что каждый год весной собиралась провести обеденный перерыв не за своим столом, а сидя здесь, под солнышком. Однако это все еще по-прежнему предстояло осуществить. Бесчисленное множество дней моей жизни прошло при искусственном освещении, в замкнутых пространствах помещений, с которыми никак не сочеталось понятие архитектуры.

Оказавшись в Капитолии, я отыскала туалет и попыталась с помощью нескольких поспешных штрихов укрепить в себе чувство уверенности. Однако ни помада, ни макияжная кисть не помогли моему отражению в зеркале стать более утешительным. Огорченная и взволнованная, я поднялась на лифте на самый верх ротонды, где над мраморной статуей Джорджа Вашингтона работы Гудона со стен грозно смотрели портреты прежних губернаторов, выполненные маслом. У южной стены с блокнотами, фотоаппаратами, камерами и микрофонами толпились журналисты. Мне даже не пришло в голову, кого они поджидали, пока при моем приближении на их плечах не оказались видеокамеры, не появились, точно сабли из ножен, микрофоны и не защелкали со скоростью автоматического оружия затворы фотоаппаратов.

– Почему вы отказались отвечать на вопросы, касающиеся ваших финансовых документов?

– Доктор Скарпетта...

– Вы давали деньги Сьюзан Стори?

– Какое у вас оружие?

– Доктор...

– Правда, что из вашего офиса исчезли личные дела?

Вопросы и обвинения сыпались на меня со всех сторон, пока я шла, не поворачивая головы, с трудом отдавая себе отчет в происходящем. Микрофоны прыгали возле самого моего подбородка, толпа напирала со всех сторон, глаза слепили вспышки. Казалось, прошла целая вечность, пока я не добралась до массивной двери из красного дерева и не погрузилась в царившую за ней спасительную тишину.

– Доброе утро, – сказала сидевшая за большим резным столом в приемной секретарша, над которой висел портрет Джона Тайлера.

Напротив двери за столом возле окна сидел офицер из отдела охраны в штатском. Он взглянул на меня с непроницаемым лицом.

– Как об этом узнали журналисты? – спросила я секретаршу.

– Простите? – Она выглядела старше меня и была одета в костюм из твида.

– Откуда они узнали, что сегодня утром я встречаюсь с губернатором?

– К сожалению, мне это неизвестно.

Я села в голубое кресло. Стены были оклеены обоями такого же голубого цвета, на сиденьях стульев, входивших в комплект старинной мебели в приемной, красовалась вышивка в виде государственной печати. Прошло десять минут долгого ожидания. Открылась дверь, и показавшийся из-за нее молодой человек, в котором я узнала пресс-секретаря Норринга, улыбнулся мне.

– Доктор Скарпетта, губернатор вас сейчас примет – Он был худеньким, светловолосым и одет в темно-синий костюм с желтыми подтяжками.

– Простите за вынужденное ожидание. Какая сегодня жуткая погода. К вечеру температура должна еще понизиться. На улицах завтра утром будет настоящий каток.

Он провел меня через несколько расположенных один за другим офисов, где за компьютерами сидели секретари и тихо и деловито сновали помощники. Оказавшись перед внушительных размеров дверью, он тихо постучал и, повернув медную ручку, сделал шаг в сторону. Едва коснувшись моей спины, он пропустил меня в личный кабинет самого могущественного человека Вирджинии. Губернатор Норринг не поднялся мне навстречу из-за своего орехового стола. Напротив него стояли два кресла, и он, не отрывая глаз от какого-то документа, указал мне на одно из них.

– Что-нибудь из напитков? – спросил у меня пресс-секретарь.

– Нет, благодарю вас. Он удалился, тихо закрыв за собой дверь. Губернатор положил документ на стол и откинулся на спинку кресла. Это был мужчина с незаурядной внешностью, и черты его лица если и казались неправильными, то лишь настолько, чтобы это никому не мешало воспринимать его всерьез. Он относился к тем людям, которые никогда не остаются незамеченными, входя в комнату. Подобно Джорджу Вашингтону, возвышавшемуся над его относительно невысокими соотечественниками благодаря своему почти двухметровому росту, Норринг отличался ростом намного выше среднего и густыми темными волосами в годы, когда большинство мужчин начинают либо лысеть, либо седеть.

– Доктор, я бы хотел у вас узнать, есть ли способ потушить все разгорающиеся споры и пересуды, пока они не превратились в бушующий пожар.

Он говорил спокойно, с характерными виргинскими интонационными каденциями.

– Я полагаю, разумеется, есть, губернатор Норринг.

– В таком случае не могли бы вы мне объяснить, почему вы отказываетесь сотрудничать с полицией.

– Я бы хотела посоветоваться с адвокатом, но пока у меня не было такой возможности. На мой взгляд, это не должно выглядеть как отказ в сотрудничестве.

– Вы, безусловно, имеете полное право не изобличать себя, – медленно сказал он. – Однако своими действиями лишь усугубляете сгустившиеся вокруг вас подозрения. Вы должны отдавать себе в этом отчет.

– Я отдаю себе отчет в том, что, вероятно, любые мои шаги будут сейчас подвергнуты критике. Поэтому считаю, что вполне естественным и благоразумным с моей стороны будет защитить себя.

– Вы делали какие-то выплаты лаборанту морга Сьюзан Стори?

– Нет, сэр. Я не совершала ничего предосудительного.

– Доктор Скарпетта, – подавшись вперед, он положил руки на стол и скрестил пальцы, – насколько я понимаю, вы не хотите представлять никаких документов, могущих стать доказательствами ваших заявлений.

– Мне никто официально не сообщал, что я являюсь подозреваемой в каком-либо преступлении. Меня никто не лишал прав. У меня не было возможности обратиться к адвокату. И в настоящий момент не в моих интересах делать достоянием полиции или кого бы там ни было факты, касающиеся моей работы или моей личной жизни.

– Иначе говоря, раскрываться вы не желаете, – резюмировал он.

Когда государственного служащего обвиняют в злоупотреблении положением или в каком-либо другом проявлении неэтичного поведения, существуют лишь два способа защиты – полное саморазоблачение или отставка. Последнее зияло передо мной бездонной пропастью. И губернатор явно стремился вынудить меня шагнуть вниз.

– Вы – врач-патологоанатом государственного масштаба и главный судмедэксперт этого штата, – продолжал он. – Вы сделали блестящую карьеру и имеете отличную репутацию в нашем правовом обществе. Однако в данном конкретном случае вы действуете вопреки здравому смыслу. Вы ведете себя неосмотрительно вызывающе, и это может быть расценено как недостойное поведение.

– Я достаточно осмотрительна, губернатор, и, повторяю, не совершала ничего предосудительного. Это подтвердят факты, но я не буду ничего обсуждать до тех пор, пока не поговорю с адвокатом. И на все вопросы я буду отвечать только после беседы с ним и только судье без присяжных.

– Закрытое разбирательство? – Его глаза сузились.

– Определенные детали моей личной жизни могут отразиться на близких мне людях.

– На ком же? На муже, детях, любовнике? Насколько мне известно, у вас их нет, вы живете одна и, так сказать, вся в работе. Кого же вы можете пытаться защитить?

– Вы начинаете оказывать на меня давление, губернатор Норринг.

– Вовсе нет, мэм. Я лишь пытаюсь найти подтверждение вашим словам. Вы заявляете, что хотите оградить других, а я интересуюсь, кто же могут быть эти другие. Конечно же, не пациенты. Ведь ваши пациенты – покойники.

– У меня нет ощущения, что у вас ко всему этому непредвзятое и беспристрастное отношение, – сказала я, отдавая себе отчет в том, что мои слова прозвучали довольно сухо. – Что касается этой встречи, то здесь с самого начала все было нечестно. Мне сообщают о ней за двадцать минут, и я даже не в курсе, о чем будет идти речь...

– Неужели, доктор? – прервал он меня. – Мне казалось, вы должны были догадаться, о чем.

– Так же как я могла бы догадаться о том, что известие о ней будет обнародовано.

– Насколько я понимаю, пресса сама явилась сюда. – Выражение его лица оставалось неизменным.

– Я бы хотела знать, как так получилось, – с негодованием в голосе воскликнула я.

– Если вы намекаете на то, что мой кабинет известил прессу о нашей с вами встрече, то заявляю вам, что мы этого не делали.

Я промолчала.

– Доктор, я не уверен, понимаете ли вы, что, поскольку мы с вами являемся государственными служащими, нам надлежит руководствоваться несколько иными правилами. В определенном смысле мы с вами лишены права иметь личную жизнь. Или лучше сказать так. Если какие-то аспекты нашей морали или деятельности вызывают сомнение, то общественность иногда имеет право знать самое, казалось бы, личное в нашей жизни. Что бы я ни собирался сделать, пусть даже просто выписать чек, я должен спросить себя, есть ли у меня на это право.

Я обратила внимание на то, что во время разговора его руки практически бездействовали, а в фасоне его костюма и галстука была некая экстравагантность. По мере того как продолжалось его внушение, я все отчетливей понимала, что ничего из того, что я могла бы сказать или сделать, в конечном итоге меня не спасет. Хоть я и была назначена на эту должность инспектором по здравоохранению, без одобрения губернатора мне эту работу либо не предложили бы, либо я на ней особо бы не задержалась. Скорейший способ расстаться с должностью – это поставить его в несколько неловкое положение или привести в замешательство, чего я ужа добилась. Он вполне мог вынудить меня подать в отставку. Я же со своей стороны могла выторговать для себя еще немного времени, угрожая усугубить его и так неловкое положение.

– Не хотите ли подсказать мне, доктор, что бы вы делали на моем месте?

За окном шел мокрый снег с дождем, а на фоне мрачного оловянного неба виднелись бледные силуэты зданий деловой части города. Глядя на Норринга, после некоторого молчания я сказала:

– Мне кажется, губернатор Норринг, и мне хочется так думать, что я не стала бы вызывать к себе главного судмедэксперта для того, чтобы оскорбить ее лично, унизить в профессиональном плане, а после потребовать, чтобы она отказалась от прав, гарантированных каждому человеку конституцией.

Еще мне хочется думать, что я считала бы этого человека невиновным до тех пор, пока не была бы доказана его вина, и я не стала бы компрометировать порядочность этого человека и данную им клятву Гиппократа, требуя обнародовать секретные документы, что поставит под удар его самого и, возможно, многих других. Мне хочется думать, губернатор Норринг, что я не стала бы навязывать человеку, честно служившему государству, отставку в качестве единственного выхода из положения.

Обдумывая то, что я сказала, губернатор машинально вертел в руках серебряную ручку. Причину моего ухода в отставку после беседы с ним все ожидающие за дверью журналисты будут видеть в том, что я отказала Норрингу в просьбе сделать нечто такое, что сочла неэтичным.

– Я не заинтересован в вашей отставке в данный момент, – холодно произнес он. – Точнее сказать, я бы ее сейчас не принял. Я справедливый человек, доктор Скарпетта, и, надеюсь, далеко не глупый. И логика подсказывает мне, что аутопсию жертв убийств не может производить человек, сам каким-то образом в них вовлеченный или являющийся соучастником. Поэтому я считаю, что резоннее всего будет освободить вас от занимаемой должности до выяснения всех обстоятельств этого дела. – Он потянулся к телефону. – Джон, главный судмедэксперт уходит, проводите, пожалуйста.

Почти в тот же момент с улыбкой на лице появился пресс-секретарь.

Не успела я появиться из офиса губернатора, как была атакована со всех сторон. Перед глазами сверкали фотовспышки, и, казалось, будто все что-то кричали. Главной темой новостей остатка дня и следующего утра было то, что губернатор освободил меня от выполнения служебных обязанностей до восстановления моего доброго имени. В одной из редакционных статей говорилось, что Норринг показал себя джентльменом, а я, если была бы настоящей леди, подала бы в отставку.

Глава 11

Пятницу я провела, сидя возле камина за нудным и бездарным занятием – делала для себя пометки, пытаясь документировать каждый свой шаг за последние несколько недель. К несчастью, когда, по мнению полиции, был похищен Эдди Хит, я возвращалась в своей машине из офиса домой. Когда убили Сьюзан, я была дома одна, потому что Марино увозил Люси пострелять. И когда ранним утром произошло убийство Фрэнка Донахью, я тоже была в одиночестве. У меня не было свидетелей, могущих показать, что все названные мною факты соответствуют действительности.

Найти правдоподобные мотивы в сочетании с образом действия будет значительно сложнее. Для женщины весьма нехарактерно так расправляться со своими жертвами, и тем более трудно было бы придумать мотивы для убийства Эдди Хита, если я, конечно, не оказалась бы тайной сексуальной садисткой.

Я была глубоко поглощена своими мыслями, когда вдруг раздался голос Люси:

– У меня кое-что есть.

Она сидела перед компьютером, повернувшись к нему на стуле боком и положив ноги на кушетку. У нее на коленях была куча листов бумаги, а справа от клавиатуры лежал мой «смит-вессон» тридцать восьмого калибра.

– А почему у тебя здесь мой револьвер? – встревоженно спросила я.

– Пит сказал мне, если будет возможность, почаще нажимать на курок, имитируя стрельбу. Вот я и тренировалась, пока шла программа.

Я взяла револьвер, поставила его на предохранитель и на всякий случай проверила, нет ли в нем патронов.

– Хоть мне еще осталось прокрутить несколько пленок, у меня, похоже, уже есть представление, что нам следует искать, – заявила она.

Почувствовав прилив оптимизма, я пододвинула стул поближе.

– На пленке от девятого декабря есть три интересных момента.

– Каких же? – поинтересовалась я.

– Информация об отпечатках, – объяснила Люси. – С одной записью что-то случилось или ее просто стерли. Идентификационный номер другой был изменен. Третья запись была введена приблизительно в то же время, когда две другие стерли или изменили. Я вошла в центральный банк криминальных данных и просмотрела идентификационные номера измененной и новой записей. Измененная запись имеет непосредственное отношение к Ронни Джо Уодделу.

– А новая? – спросила я.

– Какая-то мистика. Никакой криминальной информации. Пять раз я пробовала войти в этот идентификационный номер и неизменно получала отказ в связи с отсутствием информации. Понимаешь, что это значит?

– Без информации в центральном банке криминальных данных мы не можем узнать, кто является этим человеком.

Люси кивнула.

– Совершенно верно. В АСИОП есть чьи-то отпечатки и идентификационный номер, однако отсутствуют имя и какие-либо другие личные данные, по которым можно было бы вычислить человека. И, на мой взгляд, это означает, что кто-то удалил информацию об этом человеке из центрального банка криминальных данных. Другими словами, кто-то влез и в банк.

– Вернемся к Ронни Уодделу, – сказала я. – Ты можешь воспроизвести, что случилось с имеющейся на него информацией?

– У меня есть на этот счет кое-какие догадки. Во-первых, тебе нужно знать, что идентификационный номер является единственным указателем и единственным определителем, то есть система не позволит тебе ввести дубликат. Таким образом, например, если бы мне вздумалось поменяться с тобой идентификационными номерами, мне бы сначала пришлось стереть твою информацию. Затем, после того как я поменяла бы свои идентификационный номер на твой, я бы должна была вновь ввести твою информацию и дать тебе свой прежний идентификационный номер.

– И ты считаешь, что именно это и случилось? – спросила я.

– Это объяснило бы информацию об отпечатках на пленке от девятого декабря.

За четыре дня до казни Уоддела, подумала я.

– Более того, – продолжала Люси. – Шестнадцатого декабря данные Уоддела были стерты в АСИОП.

– Как же так? – опешила я. – Отпечаток из дома Дженнифер Дейтон, как оказалось, принадлежал Уодделу, когда Вэндер проверил его с помощью АСИОП чуть больше недели назад.

– В АСИОП произошла поломка шестнадцатого декабря в десять пятьдесят шесть утра – ровно через девяносто восемь минут после того, как были стерты данные Уоддела, – ответила Люси. – База данных была восстановлена при помощи пленок, однако следует иметь в виду, что дублирование информации происходит лишь раз в день ближе к вечеру. Поэтому любые изменения, сделанные в базе данных утром шестнадцатого декабря, не были продублированы на момент поломки системы. Когда же база данных была восстановлена, восстановились и данные Уоддела.

– Ты хочешь сказать, что кто-то поменял идентификационный номер Уоддела за четыре дня до его казни? А потом, через три дня уже после его казни, стер его данные в АСИОП?

– По крайней мере, мне так кажется. Я только не могу понять, почему этот человек не мог с самого начала стереть его данные. Зачем было утруждать себя изменением идентификационного номера, прежде чем убрать уже всю информацию?

Нилз Вэндер, которому я позвонила несколько минут спустя, ответил на это весьма просто.

– После смерти заключенного его отпечатки н АСИОП довольно часто стираются, – сказал Вэндер. – Единственной причиной, по которой мы могли бы их оставить, является вероятность того, что они могут возникнуть в еще не раскрытых делах. Однако Уоддел просидел в тюрьме девять-десять лет – слишком большой срок, чтобы имело смысл сохранять его отпечатки.

– То есть в ликвидации его данных шестнадцатого декабря не было ничего особенного, – сказала я.

– Абсолютно. Однако девятого декабря, когда, как считает Люси, изменили его идентификационный номер, это могло бы вызвать подозрения, потому что Уоддел был еще жив.

– Что вы обо всем этом думаете, Вэндер?

– Изменение идентификационного номера, Кей, практически равнозначно изменению личности. У меня могут оказаться его отпечатки, но, когда я войду в соответствующий идентификационный номер в центральном банке криминальных данных, я не получу о нем информации. Я не получу либо вообще никаких данных, либо получу данные о ком-то другом.

– У вас оказался отпечаток, найденный в доме Дженнифер Дейтон, – сказала я. – Вы вошли в соответствующий номер в центральном банке криминальных данных и вышли на Ронни Уоддела. Однако у нас есть причины считать, что его настоящий идентификационный номер был изменен. И мы сейчас не знаем, кто на самом деле оставил этот отпечаток на стуле у нее в столовой, так?

– Да. И теперь становится ясно, что кто-то здорово потрудился, чтобы мы не смогли узнать наверняка, кто это мог быть. Я не могу доказать, что это – не Уоддел. И я не могу доказать, что это он.

Мысли кружились у меня в голове, пока я слушала, что он мне говорил.

– Чтобы удостовериться в том, что Уоддел не оставлял того отпечатка на стуле Дженнифер Дейтон, мне нужен один из его подлинных отпечатков, который бы не вызывал сомнений. Но я не знаю, где мне его взять.

У меня в памяти возникли отделанные темным деревом стены и полы с темными, как гранат, засохшими пятнами крови.

– В ее доме, – пробормотала я.

– В чьем доме? – недоуменно спросил Вэндер.

– Робин Нейсмит, – ответила я.

* * *

Десять лет назад, когда полиция обследовала дом Робин Нейсмит, у них не было ни лазеров, ни «лума-лайта». Таких методов для снятия отпечатков тогда не существовало. В Вирджинии не было автоматизированной системы отпечатков пальцев и компьютерных средств для идентификации неполных отпечатков, оставленных на стене или где-то еще. И хотя новая технология вряд ли могла оказаться полезной для давно закрытых дел, случались исключения. И, как мне казалось, убийство Робин Нейсмит было одним из них.

Обработав ее дом различными химикатами, возродить можно было буквально все. Пятна, капли, брызги крови, которая затекла в трещинки и щелочки, под подушки, половицы и тому подобное. Все это может быть смыто водой, поблекнуть с годами, но никогда полностью не исчезнет. Подобно тому, как оказался исписанным абсолютно чистый лист бумаги на кровати Дженнифер Дейтон, кровь в комнатах, где было совершено нападение и убийство Робин Нейсмит, могла для невооруженных глаз казаться невидимой. Безоружная в плане технологии, полиция смогла найти лишь один кровавый отпечаток во время осмотра места преступления. Не исключено, что Уоддел мог оставить и другие. Не исключено, что они есть и до сих пор.

Нилз Вэндер, Бентон Уэсли и я ехали на запад по направлению к Ричмондскому университету, который представлял из себя красивый архитектурный ансамбль в георгианском стиле, расположенный вокруг озера. Именно это учебное заведение много лет назад с отличием закончила Робин Нейсмит, и ей так нравилось в этом районе, что некоторое время спустя она купила свой первый дом в двух кварталах от университетского городка.

Ее маленький кирпичный дом с мансардой располагался на участке земли размером в пол-акра. Для грабителей дом мог показаться весьма заманчивым. Во дворике густо роли деревья, задний вход прятался под сенью трех гигантских магнолий, полностью закрывавших солнце. Я сомневалась, что соседи Робин Нейсмит могли что-нибудь видеть или слышать, если бы даже оказались дома. В то утро, когда Робин убили, соседи были на работе.

В силу обстоятельств, по которым этот дом десять лет назад был выставлен на продажу, цена на него оказалась относительно невысокой для этого района. Мы узнали, что этот дом решил приобрести для своих нужд университет, оставив внутри почти все как было. Робин Нейсмит жила одна, была не замужем, а ее родители в Северной Вирджинии отказались от ее вещей. Я думала, что им было невыносимо тяжело даже смотреть на них. С момента приобретения дома университетом его арендовал профессор Сэм Поттер, преподаватель немецкого языка, холостяк.

Пока мы доставали свое съемочное оборудование, коробки с химикатами и многое другое из багажника, входная дверь открылась, и несколько болезненного вида мужчина без особого энтузиазма поприветствовал нас своим «с добрым утром».

– Нужна помощь? – Сэм Поттер спустился с крыльца, убирая с глаз редеющие черные волосы и дымя сигаретой. Он был низеньким, толстым и с широкими, как у женщины, бедрами.

– Если хотите, возьмите вот эту коробку, – сказал Вэндер.

Поттер бросил сигарету на землю и даже не потрудился потушить ее ногой. Мы проследовали за ним по ступеням в маленькую кухню с горами грязной посуды и зеленой кухонной утварью. Через столовую, где на столе возвышалась куча белья, он провел нас в гостиную в передней части дома. Поставив то, что несла, я внутренне ужаснулась, узнавая все тот же телевизор, включенный в розетку на стене, шторы, коричневый кожаный диван, паркетный пол, теперь уже обшарпанный и грязно-серого цвета. Повсюду были раскиданы книги и газеты, и, говоря с нами, Поттер стал их небрежно собирать.

– Как видите, я человек не домашнего склада, – сказал он с легко уловимым немецким акцентом. – Я это все сложу пока на стол в столовой. Ну вот, – сказал он, вернувшись, – хотите, чтобы я еще что-нибудь убрал? – Из нагрудного кармана рубашки он вытащил пачку сигарет «Кэмел», а из потертых джинсов – спички. К его ремню на кожаном шнурке были пристегнуты карманные часы, и, пока он доставал их, чтобы взглянуть на время, а затем прикуривал сигарету, я многое успела заметить. Его руки дрожали, пальцы казались опухшими, а на скулах и носу были видны лопнувшие сосуды. Он не позаботился вытряхнуть окурки из пепельницы, но убрал при этом бутылки со стаканами и выкинул мусор.

– Нет, вполне достаточно, больше ничего не надо двигать, – сказал Уэсли. – Если что-то понадобится, мы сами, а потом все поставим на место.

– Так вы говорите, ваши химикаты ничего не повредят и совсем не ядовиты?

– Нет, это не опасно. Останется лишь немного зернистого осадка – как соль после высыхания воды, – объяснила я. – Но мы постараемся все за собой убрать.

– Я не хочу при этом присутствовать, – заявил Поттер, нервно затягиваясь сигаретой. – Вы не могли бы мне сказать, сколько вам приблизительно понадобится времени?

– Надеюсь, не больше двух часов. – Уэсли осматривал комнату, и, хотя его лицо было абсолютно непроницаемым, я могла предположить, о чем он думает.

Я сняла с себя пальто и думала, куда бы его положить, пока Вэндер открывал коробку с пленкой.

– Если вы закончите до моего возвращения, захлопните, пожалуйста, дверь и проверьте, чтобы она была закрыта. Сигнализации у меня нет, так что беспокоиться не о чем.

Поттер удалился тем же путем через кухню, и вскоре во дворе, словно дизельный автобус, завелась его машина.

– Вот уж жуть так жуть, – воскликнул Вэндер, вынимая из коробки две бутылки с химикатами. – Это мог быть такой красивый дом. Но внутри же здесь не лучше, чем в каких-то самых мрачных лачугах, где мне только пришлось побывать. Вы обратили внимание на омлет в сковородне на плите? Чего же здесь еще можно ждать? – Он сел на корточки. – Я не хочу это смешивать, пока у нас не будет все готово.

– На мой взгляд, нам надо бы вынести отсюда как можно больше. Фотографии у тебя, Кей? – спросил Уэсли.

Я вытащила фотографии Робин Нейсмит, сделанные на месте преступления.

– Вы уже заметили, что наш друг профессор продолжает пользоваться ее мебелью, – сказала я.

– Ну что ж, тогда оставим ее здесь, – отозвался Вэндер таким тоном, словно пользоваться мебелью, оставленной в доме, где десять лет назад произошло убийство, было в порядке вещей. – А вот ковер надо вынести. Я могу сказать, что он в этом доме не так давно.

– Как так? – Уэсли посмотрел на красный с синим ковер, на котором стоял. Он был грязный и закручивался по краям.

– Если поднимешь край, видно, что паркет под ним такой же грязный и обшарпанный, как и везде в комнатах. Ковер здесь недавно. Кроме этого, он не такого хорошего качества. Сомневаюсь, что он сохранился бы до сегодняшнего дня.

Разложив на полу несколько фотографий, я вертела их до тех пор, пока не получила нужную перспективу, и мы поняли, что необходимо передвинуть, чтобы мебель стояла так же, как в момент совершения преступления. Мы стали по возможности воссоздавать прежнюю обстановку.

– Так, фикус идет сюда, – сказала я, словно режиссер-постановщик. – Правильно, но диван нужно отодвинуть еще на пару футов, Нилз. И еще немного сюда. Дерево стояло сантиметрах в десяти от подлокотника. Поближе. Хорошо.

– Нет, не хорошо. Ветки нависают над диваном.

– Дерево сейчас просто немного разрослось.

– Странно, что оно вообще живо. Удивительно, как что-то может жить рядом с профессором Поттером, кроме каких-нибудь микробов или бактерий.

– А ковер убираем? – Уэсли снял куртку.

– Да. У нее была небольшая дорожка возле входной двери и маленький коврик восточной работы под кофейным столиком. Основная часть пола оставалась открытой.

Он встал на четвереньки и принялся скатывать ковер.

Я подошла к телевизору и осмотрела стоявший на нем видеомагнитофон со всякими уходящими в стену шнурами.

– Это должно стоять возле стены напротив дивана и входной двери. Кто-нибудь из вас, джентльмены, разбирается в видеомагнитофонах и шнурах со штекерами?

– Нет, – ответили они почти в один голос.

– Тогда придется мне самой разбираться. Сейчас. Я отсоединила шнуры от видеомагнитофона и вынула вилку телевизора из розетки, затем аккуратно перетащила все по пыльному полу. Посмотрев на фотографии, я подвинула все еще метра на полтора, пока телевизор не оказался прямо напротив входной двери. Затем я осмотрела стены. Поттер явно собирал картины, и ему нравился художник, чье имя я никак не могла разобрать, но, судя по всему, это был какой-то француз. На выполненных угольным карандашом картинах были женские формы со множеством изгибов, розовых пятен и треугольников. Сняв одну за другой все картины, я отнесла их в гостиную и прислонила к стене. Теперь комната была почти пустой, и у меня уже щекотало в носу от пыли.

Уэсли вытер лоб рукой.

– Ну что, почти все готово? – Он посмотрел на меня.

– Пожалуй. Конечно, не совсем. Здесь у нее стояли три кресла с круглой спинкой. – Я показала место.

– Они в спальнях, – сказал Вэндер. – Два – в одной и одно – в другой. Хотите, чтобы я принес?

– Было бы неплохо.

Они с Уэсли притащили кресла.

– На той стене у нее висела картина, и еще другая – справа от двери в столовую. – Я показала рукой. – Натюрморт и английский пейзаж. Похоже, с ее вкусами в искусстве Поттер не мог примириться, а с остальным у него проблем не возникло.

– Нужно пройти по дому и закрыть все шторы, занавески и жалюзи, – сказал Вэндер. – Если где-то проникает свет, оторвите кусок этой бумаги, – он показал на лежавший на полу рулон плотной коричневой бумаги, – и прилепите его к окну.

В течение следующих пятнадцати минут в доме раздавались звуки шагов, опускавшихся жалюзи и ножниц, резавших бумагу. Время от времени кто-то громко чертыхался, когда кусок бумаги оказывался слишком коротким или клейкая лента склеивалась в руках. Я осталась в гостиной, чтобы закрыть стекло на входной двери и два окна, выходивших на улицу. Когда мы вновь собрались вместе и выключили свет, в доме была полная темнота. Я даже не видела поднесенную к лицу руку.

– Отлично, – сказал Вэндер, включив верхний свет.

Надев перчатки, он поставил на кофейный столик бутылки с дистиллированной водой, химикатами и две пластиковые бутылочки-пульверизаторы.

– Действовать будем следующим образом, – сказал он. – Вы, доктор Скарпетта, брызгаете спреем, а я снимаю на видеокамеру, и, если в каком-то месте произойдет реакция, вы будете продолжать брызгать, пока я не скажу вам двигаться дальше.

– А что делать мне? – поинтересовался Уэсли.

– Не мешать.

– А что здесь такое? – спросил он, когда Вэндер стал откручивать пробки на пузырьках с химикатами.

– Да зачем это тебе знать? – спросила я.

– Да скажи уж.

– Этот реагент представляет из себя смесь пербората натрия, который Нилз смешивает с дистиллированной водой, и триаминофталгидразида с углекислым натрием, – ответила я, вынимая из своей сумочки пакет с перчатками.

– И вы считаете, что он среагирует на такие старые пятна крови? – спросил Уэсли.

– Старая кровь лучше, чем ее свежие пятна, реагирует с люминолом, потому что чем больше окисление, тем лучше. По мере старения пятна крови все больше окисляются.

– Я думаю, что деревянные предметы здесь не обработаны солями, а? – Вэндер оглянулся вокруг.

– Мне тоже так кажется. – Я решила объяснить Уэсли: – Проблема с люминолом заключается в псевдопозитивных результатах. С ним многое реагирует, например медь и никель и медные соли в обработанном солями дереве.

– А еще он любит ржавчину, хлорный отбеливатель, йод и формалин, – добавил Вэндер. – Плюс к тому перекисные соединения в бананах, арбузах, цитрусовых и множестве овощей. И еще в редьке.

Уэсли с улыбкой посмотрел на меня.

Вэндер открыл какой-то конвертик и достал оттуда два квадратика фильтровальной бумаги с пятнами старой сухой разбавленной крови. Затем подлил смесь А в смесь В и сказал Уэсли выключить свет. Стоило пару раз нажать на пульверизатор, как на кофейном столике появился голубовато-белый неоновый свет. Он исчез так же быстро, как и появился.

– Здесь, – сказал мне Вэндер.

Я почувствовала, как моей руки коснулась бутылочка, и я взяла ее. Когда Вэндер включил видеокамеру, загорелась крошечная красная лампочка, потом белым засияла лампочка ночного видения, глядя в ту же сторону, что и он, своим люминесцентным глазом.

– Где вы? – голос Вэндера раздался слева от меня.

– Я в центре комнаты. Я чувствую ногой кофейный столик, – отозвалась я, словно мы, как дети, играли в темноте.

– А я вообще черт знает куда забрел, чтобы не мешать. – Голос Уэсли доносился откуда-то из столовой.

Белая лампочка Вэндера медленно направилась ко мне. Протянув руку, я дотронулась до его плеча.

– Готово?

– Я записываю. Начинайте и брызгайте до тех пор, пока я не скажу вам хватит.

Я начала брызгать вокруг нас на пол, не снимая пальца с кнопочки, и видела, как вокруг меня образовался легкий туман, а под ногами стали складываться причудливые фигуры разных форм и конфигураций. В какой-то момент мне показалось, что я словно пролетаю в темноте над светящимся огнями далеким городом. Кровь, попавшая в щели между паркетинами, излучала бело-голубой свет, который появлялся и исчезал, едва глаза успевали его заметить. Я продолжала брызгать, не ориентируясь относительно других предметов, и по всей комнате видела следы ног. Я наткнулась на фикус, и на поддерживавшей его подставке появились бледные белые полосы. Справа от меня на стене возникли смазанные следы рук.

– Свет, – сказал Вэндер.

Уэсли включил верхний свет, и Вэндер установил фотоаппарат на штатив, чтобы обеспечить полную неподвижность. Единственным источником света должен был быть люминол, что требовало для съемки длительную выдержку. Я достала полную бутылочку люминола и, когда свет вновь потух, продолжила брызгать на смазанные следы рук на стене, в то время как камера снимала эти зловещие очертания на пленку. Потом мы двинулись дальше. Словно нехотя, на полу и на деревянной отделке стен появились бледные разводы, а неоновая решетка на кожаном диване нечетко очерчивала темные квадраты подушек.

– Вы не могли бы их убрать? – попросил Вэндер. Одну за другой я сняла подушки на пол и обрызгала весь диван. Промежутки между подушками засветились. На спинке образовались многочисленные пятна и разводы, а потолок превратился в созвездие маленьких ярких звездочек. На старом телевизоре у нас получился первый пирофорный эффект «псевдопозитивов» – засиял металл на ручках и экран и штекеры проводов зажглись бледным бело-голубым светом. На телевизоре мы не обнаружили ничего существенного, кроме нескольких пятен, похожих на кровь, но пол перед ним просто вспыхнул. Кровь настолько въелась в пол, что мне были видны рисунок паркета и направление волокон дерева. Чуть поодаль от наиболее ярко светившегося участка возник очередной смазанный след, а рядом появился странный рисунок из нескольких кругов, оставленных круглым предметом диаметром немного меньше волейбольного мяча.

Наши поиски не окончились гостиной. Мы пошли по следам. Время от времени нам приходилось включать свет, добавлять люминола и убирать с дороги раскиданные вещи, особенно на бумажной свалке в комнате, когда-то служившей спальней Робин, а теперь обиталищем профессора Поттера. Пол был на несколько сантиметров завален всевозможными бумагами, статьями, письменными работами и бесчисленными книжками на немецком, французском и итальянском языках. Одежда была разбросана так, словно ее разметал ворвавшийся в шкаф вихрь. Мы старались собрать ее, насколько это было возможно, складывая стопками на неубранной постели, и продолжали идти по кровавым следам Уоддела.

Они привели меня и следовавшего за мной по пятам Вэндера в ванную. Пятна и следы ботинок были по всему полу, а возле ванны светились такие же круги, как мы видели в гостиной. Когда я начала брызгать стены, по обеим сторонам унитаза, приблизительно посередине между полом и потолком, появились два здоровенных отпечатка рук. Лампочка видеокамеры приблизилась.

– Включите свет, – раздался взволнованный голос Вэндера.

Туалетную комнату Поттер содержал, мягко говоря, с не меньшей небрежностью, чем все свое жилище. Вэндер чуть ли не носом водил по стене в том месте, где обнаружились отпечатки.

– Вы их видите?

– Гм. Едва ли. – Прищуриваясь, он наклонял голову то в одну, то в другую сторону. – Потрясающе. Рисунок на обоях такого темно-синего цвета, что вряд ли что можно разглядеть невооруженным глазом. Однако этот пластиковый или виниловый слой – замечательная поверхность для отпечатков.

– О Боже, – воскликнул появившийся в дверях ванной Уэсли. – Похоже, в этом чертовом туалете никто не убирался с того времени, как Поттер сюда въехал. Дьявол, он, кажется, даже воду не спускает.

– Но если бы он время от времени и протирал стены, следы крови полностью не смыть, – сказала я Вэндеру. – Например, на полу, покрытом линолеумом, все впитывается в пористую поверхность, и люминол это воссоздает.

– Ты хочешь сказать, что если бы мы лет через десять здесь вновь все обрызгали, то кровь никуда бы не делась? – удивился Уэсли.

– Единственный способ максимально избавиться от нее, – сказал Вэндер, – все перекрасить, переклеить обои, перестелить покрытие пола и зачистить поверхность мебели. А чтобы вообще от нее избавиться, придется дом разрушить и построить новый.

Уэсли взглянул на свои часы.

– Мы здесь уже три с половиной часа.

– Предлагаю сделать так, – сказала я. – Бентон, мы с тобой начнем воссоздавать в комнатах прежний хаос, а Нилз пусть занимается своим делом.

– Отлично. Я сейчас принесу сюда «лума-лайт», и, держу пари, он высветит нам здесь каждую черточку.

Мы вернулись в гостиную. Пока Вэндер перетаскивал портативный «лума-лайт» и съемочную аппаратуру в ванную, мы с Уэсли в некотором замешательстве смотрели на диван, телевизор и пыльный обшарпанный пол. При включенном свете от увиденного нами в темноте кошмара не осталось и следа. Этим солнечным зимним днем мы вернулись в прошлое, став свидетелями содеянного Ронни Джо Уодделом.

Уэсли будто замер возле заклеенного бумагой окна.

– Боже мой, мне страшно не то что садиться, даже прислониться к чему-нибудь. В проклятом доме повсюду кровь.

Оглядываясь по сторонам и медленно переводя взгляд с дивана на пол и на телевизор, я вспоминала вспыхивавший в темноте белый свет. Диванные подушки были по-прежнему на полу, там, где я их оставила, и я присела на корточки, чтобы осмотреть их. Въевшаяся в швы кровь теперь была не видна ни на них, ни на коричневой кожаной спинке. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось еще кое-что существенное. На одной из подушек ближе к краю я увидела продольный порез длиной не больше двух сантиметров.

– Бентон, а Уоддел случайно был не левшой?

– Кажется, да.

– Считали, что он бил и истязал ее на полу возле телевизора, потому что там было море крови вокруг ее тела, однако это не так, – сказала я. – Он убил ее на диване. По-моему, мне лучше выйти на улицу. Если бы этот дом не напоминал помойную яму, я бы, наверное, утащила у профессора сигарету.

– Ты уже столько времени держалась молодцом, – сказал Уэсли. – И вдруг перечеркнула бы все труды одной сигаретой, да еще и без фильтра. Нет уж, держись, иди лучше подыши свежим воздухом, а я пока начну прибираться.

Выходя на улицу, я уже слышала звук срываемой с окон бумаги.

* * *

Для Бентона Уэсли, Люси и меня это был, пожалуй, самый необычный вечер перед Новым годом. Но не думаю, что он оказался в такой же степени необычным и для Нилза Вэндера. Я разговаривала с ним в семь вечера, он все еще находился у себя в лаборатории, однако это было вполне в духе этого человека, который лишился бы смысла жизни, случись вдруг у двух людей совершенно одинаковые отпечатки пальцев.

Вэндер смонтировал отснятые пленки на видеомагнитофоне и днем передал мне копии. Большую часть вечера мы с Уэсли провели перед телевизором, делая пометки, чертя схемы и медленно просматривая записи. Люси в это время занималась обедом и лишь время от времени заходила в комнату взглянуть, что делается. Светившиеся на темном экране блики, похоже, не производили на нее особого впечатления. Непосвященный человек едва ли мог сразу определить, что они обозначали.

К половине девятого мы с Уэсли просмотрели все пленки, записав все необходимое. Нам казалось, что мы проследили за убийцей Робин Нейсмит с того момента, когда она вошла в дом, и до того, как Уоддел вышел из него через дверь на кухне. За всю свою карьеру мне впервые пришлось разбирать уже давным-давно считавшееся раскрытым преступление. Однако вырисовавшаяся схема была важна уже только по той причине, что подтверждала правоту сказанного мне Уэсли в Гомстеде. Ронни Джо Уоддел не вписывался в образ того монстра, с которым мы сейчас имели дело.

По увиденным пятнам, брызгам и следам мы смогли почти сразу же восстановить картину преступления. И хотя в суде наши доводы могли бы квалифицировать как домыслы, это не играло роли. Роль играла личность Уоддела, которую – у нас почти не было сомнения – мы довольно четко себе представляли.

Поскольку следы крови, найденные нами в разных частях дома, были оставлены Уодделом, имелись основания утверждать, что его нападение на Робин Нейсмит происходило в пределах гостиной, где она и умерла. В кухонной и передней входной дверях были замки, которые нельзя открыть без ключа. Раз Уоддел проник в дом через окно и покинул его через дверь на кухне, предполагалось, что, вернувшись из магазина, Робин вошла внутрь через кухню. Возможно, она даже и не потрудилась запереть эту дверь, но, скорее всего, просто не успела. Роясь в ее вещах, Уоддел, вероятно, услышал, как она подъехала к дому на машине. Он пошел на кухню и взял из висевшего на стене набора разделочный нож из нержавеющей стали. Он выжидал, пока она открывала дверь. Сначала он, видимо, просто схватил ее и втолкнул через открытую дверь в гостиную. Может быть, он что-то ей говорил. Возможно, требовал денег. Но уже вскоре он набросился на нее.

Робин была одета и сидела или лежала на краю дивана, когда Уоддел впервые ударил ее ножом. Брызги крови на спинке дивана, на стоявшем рядом горшке с фикусом и деревянной отделке стен вокруг свидетельствуют о перерезанной артерии. Брызги крови были похожи на кривую электрокардиограммы, получившуюся под воздействием изменения артериального давления, но давление есть лишь при условии, что человек жив.

Таким образом, нам стало известно, что Робин была жива, когда на диване ей нанесли первый удар. Но она вряд ли еще дышала, когда Уоддел снимал с нее одежду, на которой при осмотре был обнаружен порез размером в два сантиметра. Он находился спереди блузки, где в ее грудь вонзился нож, перерезавший аорту. Поскольку на ее теле оказалось еще множество ранений и укусов, напрашивался вывод, что обезумевший Уоддел наносил их уже после того, как она умерла.

Затем этот человек, который позже заявил, что не помнит, как убивал «леди, которая выступала по телевизору», в некотором смысле опомнился. Поднявшись с ее тела, он увидел, что наделал. Судя по оставленным следам, Уоддел перенес тело с дивана в другой конец комнаты. Он усадил его и прислонил к телевизору. Затем принялся все убирать. Сиявшие на полу круглые следы, решила я, были оставлены дном ведра, которое он носил от трупа в ванную и обратно по коридору. То и дело возвращаясь в гостиную, чтобы вытереть кровь или проверить свою жертву, он пачкал свои ботинки в крови и продолжал расхаживать по всему дому, рыться в ее вещах и пить найденное у нее спиртное. Этим объяснялось обилие во всем доме ярких следов. Подобные действия сами по себе говорили и еще кое о чем. Поведение Уоддела после совершения преступления не было похоже на поведение хладнокровного убийцы, не чувствовавшего раскаяния.

– Ну вот тебе и портрет деревенского паренька, приехавшего жить в большой город, – сказал Уэсли. – Пристрастие к наркотикам, помутившим его рассудок, толкнуло его на воровство. Сначала марихуана, потом героин, кокаин и, наконец, фенциклидин. И в один прекрасный день это приводит его к убийству и надругательству над трупом.

В камине потрескивали дрова, а мы смотрели на большие отпечатки рук, белевшие как мел на темном экране телевизора.

– Полиция не обнаружила следов рвоты ни на унитазе, ни вокруг него, – сказала я.

– Вероятно, он их тоже убрал. Хорошо, что он не вытер стену над унитазом. Так опираются на стену, только когда испытывают сильный позыв рвоты.

– Отпечатки довольно высоко над унитазом, – заметила я. – Думаю, что после того, как его вырвало, он встал, и у него закружилась голова, и он едва успел упереться руками в стену, чтобы не удариться о нее головой. Ну и что ты об этом думаешь? Мучился ли он потом раскаянием или просто был настолько не в себе, что ничего не соображал?

Уэсли посмотрел на меня.

– Давай глянем, что он сделал с телом. Он посадил его, попытался вытереть с него кровь и довольно аккуратно сложил одежду между ее ног. На это можно взглянуть по-разному: либо это вызывающая демонстрация удовлетворенности проделанным, либо – своеобразная забота. Лично мне кажется наиболее вероятным последнее.

– А как же тело Эдди Хита?

– Тут, на мой взгляд, нечто иное. Поза мальчика является зеркальным отражением позы этой женщины, однако здесь что-то не то.

Уже когда он это говорил, я вдруг поняла, что именно.

– При зеркальном отражении все наоборот, – сказала я Уэсли.

Он с любопытством взглянул на меня.

– Ты помнишь, как мы сравнивали фотографии, сделанные на месте убийства Робин Нейсмит, со схемой положения тела Эдди Хита?

– Помню прекрасно.

– Ты сказал, что с мальчиком, точно в зеркале, произошло то же, что с Робин, – от следов укусов до того, как было расположено его тело и как была сложена его одежда. Однако следы укусов у Робин обнаружили над грудью и на ноге слева. А раны на теле Эдди, которые, как мы полагаем, явились попыткой уничтожения следов укусов, были справа. На правом плече и в правом паху.

– Ну так что же? – Уэсли все еще несколько недоуменно смотрел на меня.

– Картина убийства Эдди Хита больше всего похожа на фотографию, где тело Робин расположено в сидячем положении возле телевизора.

– Верно.

– Я говорю о том, что, возможно, убийца Эдди видел ту же самую фотографию Робин, что и мы. Однако для него левая сторона Робин была правой и наоборот, потому что на фотографии она сидела лицом к тому, кто на нее смотрит.

– Неутешительная мысль, – заметил Уэсли, и в этот момент зазвонил телефон.

– Тетя Кей, – крикнула из кухни Люси, – это мистер Вэндер.

– У нас все подтверждается, – послышался в трубке голос Вэндера.

– В доме Дженнифер Дейтон отпечаток оставил Уоддел? – спросила я.

– В том-то и дело, что нет. Это точно не его отпечаток.

Глава 12

В течение нескольких следующих дней я передавала Николасу Грумэну свои финансовые бумаги и другие необходимые для него как моего адвоката сведения. Уполномоченный по здравоохранению вызвал меня к себе на прием и предложил подать в отставку. Пресса не умолкала. Однако за неделю я открыла для себя много такого, чего я не знала.

Ночью тринадцатого декабря на электрическом стуле был казнен Ронни Джо Уоддел. Но в то же время он словно остался жив и продолжал терроризировать город. Насколько удалось выяснить, еще до смерти Уоддела его идентификационный номер в АСИОП был подменен чьим-то другим. Затем идентификационный номер того другого человека просто пропал из центрального банка криминальных данных. Это означало, что на свободу вырвался матерый уголовник, который мог совершать преступления, не надевая перчаток. А в АСИОП его отпечатки принадлежали тому, кого уже не было в живых. Нам же было известно лишь то, что эта мрачная личность оставляла после себя лишь частички перьев и мелкие чешуйки краски, но больше предполагать о нем мы ничего не могли до третьего января нового года.

В то утро «Ричмонд таймс-диспетч» опубликовала статью о ценном гагачьем пухе. В четырнадцать минут второго пополудни офицер Том Люцеро, якобы возглавлявший группу, занимавшуюся расследованием всех связанных с этим дел, уже в третий раз подошел к телефону, отвечая на звонок.

– Привет. Это Хилтон Саливан, – громко сказали в трубке.

– Чем могу быть вам полезен, сэр? – спросил низким голосом Люцеро.

– Я насчет тех дел, расследованием которых вы занимаетесь. Одежда из гагачьего пуха, на которую якобы клюют воры. Сегодня такая статья была в утренней газете. Там сказано, что вы – детектив, который занимается этими делами.

– Верно.

– Меня просто убивает глупость полицейских. – Он заговорил громче. – Там говорится, что со Дня благодарения в районе Ричмонда из машин, магазинов и квартир было украдено то-то и то-то. Ну, сами знаете, пуховики, спальный мешок, три лыжные куртки и еще там что-то. Журналист перечисляет фамилии людей.

– Вы это все к чему, мистер Саливан?

– Журналист, ясное дело, узнал фамилии потерпевших от полицейских. То есть от вас.

– Это общедоступная информация.

– Да мне плевать, какая она. Мне просто хотелось бы знать, как это вы вдруг не упомянули имени того потерпевшего, который вам в настоящий момент звонит, а? Ведь вы, небось, и имени-то моего не помните?

– Простите, сэр, не припоминаю.

– Оно и видно. Какая-то сволочь вламывается в мою квартиру, обчищает ее, а полиция приходит, обсыпает все вокруг какой-то черной гадостью – в тот день, когда на мне был белый свитер, – и даже пальцем не собирается пошевелить. Хотя это как раз по вашей части.

– Когда ограбили вашу квартиру?

– Вы даже и не помните?! Я столько говорил о том, что у меня пропал пуховик, а вы? Да если бы не я, вы бы и не знали, что такое гагачий пух! Когда я сказал полицейскому, что среди прочих вещей у меня пропала куртка, которая обошлась мне в пятьсот долларов во время распродажи, знаете, что он спросил?

– Откуда же мне знать, сэр?

– Он сказал: «Она что – кокаином, что ли, была набита?» «Нет, – говорю я, – Шерлок, гагаином, от слова гага». Поначалу он даже и не понял, шучу я или нет. А потом решил, что речь идет о гусиных перьях.

Тут я просто повернулся и ушел...

* * *

Уэсли выключил магнитофон.

Мы сидели на кухне. Люси опять уехала заниматься в спортклуб.

– Хилтон Саливан действительно заявлял об этом в полицию в субботу одиннадцатого декабря. Он, очевидно, куда-то уезжал из города, а когда вернулся домой в субботу днем, обнаружил, что его ограбили, – объяснил Уэсли.

– А где находится его квартира? – поинтересовалась я.

– В Уэст-Фрэнклине, в старом кирпичном здании с квартирами стоимостью от ста тысяч. Саливан живет на первом этаже. Преступник влез к нему через открытое окно.

– Никакой сигнализации?

– Никакой.

– А что было украдено?

– Драгоценности, деньги и револьвер двадцать второго калибра. Разумеется, это совсем не означает, что Эдди Хит, Сьюзан и Донахью были убиты из пистолета Саливана. Однако я думаю, что это подтвердится, потому что ограбление совершил именно наш «клиент»

– Обнаружили отпечатки?

– Полно. Городская полиция, вопреки обыкновению, сработала тут же. Когда такое количество убийств, ограбления откладываются в долгий ящик. Сейчас же результаты уже нас ждали. Пит занялся этим сразу после того, как Люцеро позвонили. Вэндер немедленно запустил их в свою систему, и через три секунды все было ясно.

– Опять Уоддел? Уэсли кивнул.

– А квартира Саливана далеко от Спринг-стрит?

– Несколько минут ходьбы. Думаю, нет сомнений, откуда сбежал наш «приятель».

– А ты проверял, кого недавно освободили?

– Разумеется. Однако его бумаги в общей стопке можно и не искать. Начальник проявил здесь максимум осторожности. К сожалению, его уже нет в живых. Думаю, именно он выпустил на волю этого уголовника, а тот первым делом ограбил квартиру и, вероятно, раздобыл себе «тачку».

– А зачем Донахью освобождать заключенного?

– По моим предположениям, начальник тюрьмы был замешан в каком-то грязном деле. Он выбрал себе среди заключенных личного исполнителя и выпустил мерзавца на свободу. Но Донахью допустил маленькую тактическую ошибку. Он ошибся с выбором подходящего человека и выпустил того, кто оказался совершенно неуправляем. Я подозреваю, Кей, что Донахью и не хотел ничьей смерти и, когда узнал о смерти Дженнифер Дейтон, запаниковал.

– Видимо, именно он звонил мне в офис, представившись Джоном Дейтоном.

– Вполне возможно. Суть в том, что, очевидно, было нужно, чтобы дом Дженнифер Дейтон обыскали, потому что кто-то что-то искал. Не исключено, это что-то связано с перепиской Уоддела. Но что за удовольствие просто ограбить кого-то? Поклоннику Уоддела нравится причинять людям боль.

Я подумала о вмятинах на ковре в гостиной Дженнифер Дейтон, о следах на ее шее и об отпечатке, найденном на стуле в столовой.

– Возможно, он усадил ее в центре гостиной и, стоя сзади и задавая ей вопросы, душил за шею.

– Возможно, он пытался таким образом заставить ее рассказать, где что-то лежало. Однако в нем проснулась склонность к садизму. Наверное, поэтому он и заставил ее открыть рождественские подарки, – сказал Уэсли.

– Но неужели такой человек стал бы утруждать себя попыткой выставить ее смерть как самоубийство – он же перенес ее в машину? – удивилась я.

– Не исключено. Этот «друг» уже побывал в заключении. Он не заинтересован в том, чтобы его опять посадили. К тому же он еще бросает вызов тем, кого хочет одурачить. Он уничтожил следы укусов на теле Эдди Хита. Обыскав дом Дженнифер Дейтон, он не оставил никаких улик. В случае со Сьюзан единственными уликами оказались две пули двадцать второго калибра и перышко. Не говоря уже о том, что у него изменены отпечатки пальцев.

– Ты думаешь, это была его идея?

– Это, возможно, придумал начальник тюрьмы, а поменяться с Уодделом оказалось просто удобнее всего. Уоддела должны были казнить. Если бы я хотел подменить чьи-то отпечатки пальцев на какие-нибудь другие, я для этой цели выбрал бы именно Уоддела. Либо отпечатки этого преступника приведут к тому, кого уже нет в живых, либо – что еще более вероятно – данные тех, кого уже нет, просто убираются из компьютеров Главного полицейского управления, так что, если этот дружок где-то и наследит, его отпечатки все равно не идентифицируют.

Я ошеломленно смотрела на него.

– Что такое? – В его глазах мелькнуло удивление.

– Бентон, ты понимаешь, о чем все это говорит? Речь идет об изменении компьютерных данных до смерти Уоддела, об ограблении и об убийстве маленького мальчика, происшедших до его казни. То есть этого самого «сподручного» начальника тюрьмы выпустили, когда Уоддел был еще жив.

– На мой взгляд, в этом можно не сомневаться.

– В таком случае все строилось на том, что Уоддел должен был умереть, – заметила я.

– Черт, – вырвалось у Уэсли. – Но кто же мог быть в этом уверен? Губернатор мог вмешаться буквально в последнюю секунду.

– Очевидно, кто-то знал, что этого не произойдет.

– И единственным, кто мог это знать наверняка, был сам губернатор, – закончил мою мысль Уэсли.

Я встала и подошла к кухонному окну. Кардинал клевал насыпанные в кормушку подсолнечные семечки, затем, словно вспыхнув, взмахнул кроваво-красными крыльями и улетел.

– Но почему? – не поворачиваясь, воскликнула я. – Почему у губернатора мог возникнуть такой интерес к Уодделу?

– Не знаю.

– Если все это правда, он не захочет, чтобы убийцу поймали. Когда кого-то ловят, он начинает говорить.

Уэсли молчал.

– Никто из замешанных в этом деле не захочет, чтобы этого человека поймали. И все они будут хотеть, чтобы я не мешалась. Будет гораздо лучше, если я уйду в отставку или меня уволят. Чтобы все запутать насколько можно.

– Кей, нам пока еще не известны две вещи. Первая – мотивы. Другая – что у этого убийцы на уме. Начиная с убийства Эдди Хита, этот парень орудует по своим соображениям.

Обернувшись, я посмотрела на него.

– Думаю, что начиная с Робин Нейсмит. Мне кажется, этот монстр видел фотографии места преступления и либо сознательно, либо подсознательно попытался воспроизвести одну из них, изувечив Эдди Хита и прислонив его тело к мусорному контейнеру.

– Вполне возможно, – согласился Уэсли, глядя куда-то в сторону. – Но как мог заключенный добраться до фотографий Робин Нейсмит? Ведь они не лежали в кармане тюремной куртки Уоддела.

– Тут, возможно, опять помог Бен Стивенс. Помнишь, я говорила тебе, что именно он ходил за фотографиями в архив. Он мог сделать дубликаты. Другой вопрос – зачем? Зачем они Донахью или кому-то там еще?

– Затем, что их мог захотеть этот уголовник. Не исключено, что он мог их и потребовать в качестве вознаграждения за оказание услуги.

– Тошно, – сдерживая негодование, тихо сказала я.

– Да уж. – Уэсли посмотрел мне в глаза. – Это имеет отношение к намерениям преступника, его потребностям и желаниям. Вполне возможно, что он много слышал о деле Робин. Он мог много знать и об Уодделе, и его, вероятно, возбуждала мысль о том, чти Уоддел сделал со своей жертвой. Подобные фотографии могут оказаться мощным стимулом для того, чья буйная фантазия подчинена агрессивно-сексуальным наклонностям. Было бы довольно естественно, если эти фотографии, хорошо запечатлевшись в его памяти, дополнили его фантазии. И вот вдруг он оказывается на свободе и видит подростка, идущего вечером в магазин. Фантазия становится реальностью. Он действует, воплощая ее.

– Он воссоздает картину смерти Робин Нейсмит?

– Да.

– Ну а чем же, по-твоему, он озабочен сейчас?

– Тем, что его преследуют.

– Мы?

– Мы или еще кто-то вроде нас. Боюсь, как бы он не вообразил, что он вообще самый умный и что его никому не остановить. Он придумывает себе разные развлечения и убийства, которые может совершить, и это дает пищу его воображению. Однако его фантазии не заменяют ему действий, а являются для них подготовительным этапом.

– Донахью не смог бы сам полностью разработать и осуществить освобождение такого ублюдка без чьей-либо помощи, – сказала я.

– Не смог бы. Я уверен, что у него были надежные люди. Например, в полицейском управлении кто-нибудь, связанный с компьютерной информацией, а может быть, даже и в Бюро. Людей можно купить, если у тебя что-то на них есть. А можно и просто за деньги.

– Как, например, Сьюзан.

– Не думаю, что Сьюзан была одной из тех основных фигур. Скорее, это Бен Стивенс. Он любит походить по барам. Выпить, погулять. Ты знаешь, он и кокаином мог расслабиться, если предоставлялась такая возможность.

– Теперь меня уже ничто не удивляет.

– У меня есть ребята, которые многим поинтересовались. Твой администратор живет явно не по средствам. А когда дело доходит до наркотиков, то неизбежно имеешь дело со всякой шушерой. Стивенс мог оказаться довольно легкой мишенью для такого мерзавца, как Донахью. Вероятно, Донахью велел кому-нибудь из своих приспешников познакомиться со Стивенсом в баре и поговорить с ним. Ему предложили подзаработать.

– Каким же образом?

– Думаю, он должен был позаботиться о том, чтобы в морге у Уоддела не сняли отпечатки пальцев и чтобы его кровавый отпечаток исчез из архива. С этого, наверное, все началось.

– И он задействовал Сьюзан.

– Которая не хотела этим заниматься, но у которой были серьезные финансовые трудности.

– А кто же, на твой взгляд, платил?

– Скорее всего, их контролировал все тот же человек, который изначально задействовал Стивенса. Кто-то из подопечных Донахью, может быть, какой-нибудь охранник.

Я вспомнила сопровождавшего нас с Марино по тюрьме Робертса. Мне запомнился взгляд его холодных глаз.

– Допустим, охранник. И с кем же этот охранник встречался? Со Сьюзан или со Стивенсом?

– Полагаю, со Стивенсом. Стивенс не доверил бы Сьюзан такое количество денег. Нечистые на руку люди судят всех остальных по себе.

– Он встречается, так сказать, со связным и берет у него деньги, – сказала я. – Затем встречается со Сьюзан, чтобы отдать ей ее долю?

– Видимо, по такому сценарию все разыгрывалось в день Рождества, когда она уехала от родителей, чтобы якобы встретиться с подругой. Она должна была встретиться со Стивенсом, но убийца его опередил.

Я вспомнила про одеколон, которым пах ее воротник и ее шарфик, и еще, как вел себя Стивенс, когда застал меня в своем офисе.

– Нет, – сказала я. – Это было не так. Уэсли лишь взглянул на меня в ответ.

– У Стивенса есть определенные качества, которые могли бы способствовать тому, что случилось со Сьюзан, – объяснила я. – Ему плевать на всех, кроме себя. И еще он – трус. Если запахнет жареным, он притихнет, как мышь. У него в первую очередь появляется импульс подставить кого-то другого.

– Как в случае с тобой, например, когда он оклеветал тебя, а сам украл документы.

– Наглядный пример, – согласилась я.

– Сьюзан положила в банк три с половиной тысячи долларов в начале декабря, недели за две до смерти Дженнифер Дейтон.

– Правильно.

– Хорошо, Кей. Давай-ка вернемся немного назад. Сьюзан, или Стивенс, или оба пытались влезть в твой компьютер через несколько дней после смерти Уоддела. Мы думали, что они искали нечто такое, что могло оказаться в протоколе вскрытия и что Сьюзан могла пропустить во время вскрытия.

– Конверт, который Уоддел просил захоронить вместе с ним.

– Вот это меня по-прежнему смущает. Коды на квитанциях не соответствуют нашим догадкам. Подходят только даты, а коды не имеют отношения к ресторанам и телефонным будкам между Мекленбургом и Ричмондом.

– Знаешь, Бентон, возможно, объяснить это настолько просто, что поначалу нам даже и не могло прийти это в голову.

– Я весь внимание.

– Когда ты куда-нибудь едешь по делам Бюро, думаю, тебе приходится заниматься тем же, чем и мне, когда я в служебной поездке. Ты отчитываешься за расходы и сохраняешь все квитанции. Если ты часто разъезжаешь по службе, то собираешь квитанции сразу за несколько поездок, чтобы избежать бумажной волокиты. И все эти квитанции у тебя где-то лежат.

– Все это превосходно объясняет наличие квитанций, – согласился Уэсли. – Возможно, кому-то из тюремного персонала понадобилось съездить в Питерсбург. Но как квитанции оказались в заднем кармане Уоддела?

Я вспомнила про просьбу Уоддела о захоронении содержимого конверта вместе с ним. Потом мне неожиданно пришла в голову одна, казалось бы, непримечательная деталь. В день казни Уодделу была разрешена двухчасовая встреча с матерью.

– Бентон, а ты разговаривал с матерью Ронни Уоддела?

– Несколько дней назад Пит был у нее в Суффолке.

Она не очень-то расположена беседовать с нем-то вроде нас. В ее глазах именно мы отправили ее сына на электрический стул.

– Значит, она не поделилась ничем по поводу своих впечатлений от беседы с сыном в тот день.

– Из ее слов можно лишь сделать вывод о том, что он был каким-то пришибленным и испуганным. Хотя вот один интересный момент. Пит поинтересовался, куда делись личные вещи Уоддела. Она сказала, что ей отдали его часы и кольцо, объяснив, что он пожертвовал свои книги, стихи и прочее Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

– У нее это не вызвало недоумения? – спросила я.

– Нет. Похоже, она считала, что Уоддел вполне мог так поступить.

– Почему?

– Она не умеет ни читать, ни писать. А главное – ее обманули, так же как и нас, когда Вэндер пытался добраться до личных вещей Уоддела в надежде снять с них отпечатки его пальцев. И, скорее всего, эта ложь исходит от Донахью.

– Уодделу было что-то известно, – сказала я. – И Донахью стремился заполучить каждую записочку, которую тот писал, каждое адресованное ему письмо, потому что, должно быть, Уоддел знал нечто такое, что определенные люди хотели сохранить в тайне.

Уэсли сначала не ответил.

Потом он спросил:

– Как, ты говоришь, назывался одеколон Стивенса?

– "Ред".

– И ты уверена, что почувствовала тот же запах на воротнике и шарфике Сьюзан?

– Я бы не стала это утверждать в суде под присягой, но этот запах довольно запоминающийся.

– Думаю, пора нам с Питом немножко побеседовать с твоим администратором, чтобы предоставить ему шанс покаяться.

– Хорошо. Мне кажется, я могла бы помочь создать ему соответствующий настрой, если ты дашь мне время завтра до полудня.

– Что ты собираешься предпринять?

– Попробую потрепать ему нервы, – ответила я.

* * *

Тем же вечером я сидела и работала за столом на кухне, когда услышала, как Люси въехала на машине в гараж. Я пошла ее встретить. На ней был синий тренировочный костюм, одна из моих лыжных курток, в руках – спортивная сумка.

– Я такая грязная, – сказала она, пытаясь ускользнуть из моих объятий, однако я уже почувствовала, что ее волосы пахнут порохом. Глянув на ее руки, можно было не сомневаться, что некоторое время назад она держала оружие.

– Ого, – воскликнула я ей вслед. – Где он?

– Где кто? – невинным тоном откликнулась она.

– Пистолет.

Она нехотя вытащила из кармана куртки мой «смит-вессон».

– Я и не знала, что у тебя есть разрешение на тайное ношение оружия, – сказала я, забирая у нее револьвер и проверяя, разряжен ли он.

– Оно мне и не нужно, если я тайно ношу его в своем доме. А до этого он лежал у меня на виду на сиденье машины.

– Все это замечательно, только мне это не нравится, – тихо сказала я. – Рассказывай.

Она молча проследовала за мной на кухню, и мы сели.

– Ты сказала, что едешь в «Уэствуд» поразмяться, – начала я.

– Я помню, что сказала.

– Где ты была, Люси?

– На полигоне Мидлосиэн-Тернпайк. Это крытое стрельбище.

– Я знаю, что это такое. И в который раз ты уже туда ездишь?

– В четвертый.

Она смотрела мне прямо в глаза.

– О Господи, Люси.

– А что же мне делать? Пит меня больше с собой не берет.

– Лейтенант Марино сейчас очень и очень занят, – ответила я, и это прозвучало так многозначительно, что мне самой стало не по себе. – Ведь ты же знаешь, в чем дело, – добавила я.

– Да, конечно. Сейчас он не может приехать. А если он не может приехать к тебе, значит, он не может приехать и ко мне. Он где-то ищет убийцу-маньяка, который расправляется с такими людьми, как лаборантка из твоего морга и начальник тюрьмы. Хорошо хоть, что Пит может постоять за себя. А я? Мне всего лишь один-единственный раз показали, как надо стрелять. Премного благодарна. Это все равно что разок позаниматься теннисом, а потом сразу принимать участие в Уимблдоне.

– Ты переоцениваешь свои беды.

– Нет. Это ты их недооцениваешь.

– Люси...

– Интересно, что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что всякий раз, приезжая к тебе, я никак не могу забыть ту ночь?

Я знала, какую ночь она имеет в виду, хотя многие годы мы старались делать вид, что ничего не случилось.

– Мне было бы неприятно знать, что у тебя со мной связано что-то нехорошее, – ответила я.

– Что-то? Что-то нехорошее?

– Конечно, это было не просто «что-то».

– Иногда я просыпаюсь среди ночи, потому что мне снится, что кто-то стреляет. Потом я прислушиваюсь к жуткой тишине и вспоминаю, как я тогда лежала, вглядываясь в темноту. Мне было так страшно, что я не могла пошевелиться, и я даже намочила постель. А потом завыли сирены, засверкали красные огни, соседи стали выбегать из домов, выглядывать в окна. А ты не давала мне смотреть, когда его выносили из дома, и не позволяла подняться наверх. А зря, потому что я, наверное, представляю себе более жуткую картину.

– Этого человека больше нет, Люси, он больше никому не может причинить вреда.

– Но есть другие, ничуть не лучше, а может, и хуже него.

– Не могу сказать, что ты не права.

– Ну и что же ты намерена делать?

– Я только и занимаюсь тем, что собираю осколки жизней, разбитых злодеями. Что же ты еще от меня хочешь?

– Если ты допустишь, чтобы что-то случилось с тобой, обещаю, я возненавижу тебя, – сказала моя племянница.

– Если что-то со мной случится, вряд ли будет иметь значение, кто меня ненавидит. Но мне бы не хотелось, чтобы ты кого-нибудь ненавидела из-за того, что это скажется на тебе.

– Я возненавижу тебя, клянусь.

– Я хочу, чтобы ты пообещала мне, Люси, что больше никогда не будешь меня обманывать.

Она молчала.

– Напрасно тебе кажется, что от меня нужно что-то скрывать, – сказала я.

– Если бы я сказала, что хочу поехать на стрельбище, ты бы разрешила?

– Без лейтенанта Марино или без меня – нет.

– Тетя Кей, а вдруг Пит не сможет поймать его?

– Лейтенант Марино не один занимается этим делом, – сказала я, не зная, как ответить на ее вопрос.

– Мне жаль Пита.

– Почему?

– Он должен схватить этого типа, кто бы он там ни был, и у него нет возможности даже поговорить с тобой.

– Я думаю, он справляется, Люси. Он – профессионал.

– У Мишель другое мнение.

Я взглянула на нее.

– Я сегодня утром с ней разговаривала. Она говорит, что Пит заходил к ним как-то на днях поговорить с отцом. По ее словам, он ужасно выглядит – лицо красное, цвета пожарной машины, и в жутком настроении. Мистер Уэсли пытался отправить его к врачу или убедить взять отпуск, но бесполезно.

У меня защемило сердце. Мне захотелось тут же позвонить Марино, но я понимала, что это было бы неразумно. Я изменила тему разговора.

– О чем вы еще говорили с Мишель? Какие-нибудь новости по поводу компьютеров в полицейском управлении?

– Ничего хорошего. Что мы только не испробовали, чтобы вычислить, с кем поменяли идентификационный номер Уоддела. Но вся подлежавшая удалению информация была давно переписана на жесткий диск. И тот, кто произвел те изменения, не замедлил позаботиться, чтобы вовремя все привести в соответствие, то есть мы не можем сопоставить идентификационные номера с прежними данными банка криминальной информации, не можем выяснить, на кого могли бы выйти.

– Все это похоже на шпионские страсти. Я подумала о том, насколько я привыкла быть дома с Люси. Она уже не казалась мне гостьей и перестала вести себя, как капризно-дерзкая малышка.

– Нам нужно позвонить маме с бабушкой, – сказала я.

– Это обязательно сделать сегодня вечером?

– Нет. Но нам нужно поговорить насчет твоего возвращения в Майами.

– Занятия начнутся не раньше седьмого, и, даже если я пропущу несколько дней, ничего страшного.

– Учеба – дело ответственное.

– Но очень простое.

– Тогда тебе стоит самой подумать над тем, как ее несколько усложнить.

– Вот я и усложню, если пропущу несколько дней занятий.

Следующим утром я позвонила Роуз в половине девятого, когда уже началось производственное совещание, то есть Бен Стивенс был занят и не мог знать, что я звоню.

– Как дела? – поинтересовалась я у своей секретарши.

– Жуть. Доктор Уайат не смог приехать из Роуноки, потому что там в горах снег и дороги занесло. Так что вчера у Филдинга было четыре вскрытия, и некому помочь. Потом ему нужно было в суд, а потом – на место происшествия. Вы с ним разговаривали?

– Поговорим, когда он найдет минутку подойти к телефону. Сейчас самое время вспомнить кого-нибудь из наших старых друзей – может быть, кто-то из них и приехал бы сюда, чтобы помочь нам продержаться. У Дженсена в Шарлоттсвилле частная практика. Можно созвониться с ним и поинтересоваться, не захочет ли он переговорить со мной по этому поводу.

– Да, конечно. Замечательная мысль.

– А как там Стивенс? – спросила я.

– Он здесь особо не сидит. Появляется и вдруг неожиданно исчезает, и никто не знает нуда. Я подозреваю, он подыскивает себе новую работу.

– Пусть на рекомендацию с моей стороны не рассчитывает.

– Лучше бы вы дали ему блестящую рекомендацию, чтобы кто-нибудь избавил нас от него.

– Мне нужно, чтобы вы позвонили в лабораторию ДНК и попросили Донну оказать мне одну любезность. У нее должен быть запрос на анализ эмбриональной ткани по делу Сьюзан.

Роуз замолчала. Я почувствовала, как ей стало не по себе.

– Простите, что напомнила вам, – тихо произнесла я.

Она глубоко вздохнула.

– Когда вы делали запрос?

– Запрос был сделан доктором Райтом, поскольку он проводил вскрытие. У него должна быть копия запроса в норфолкском офисе.

– Вы не хотите, чтобы я звонила в Норфолк и просила их сделать для нас копию запроса?

– Нет. Это срочное дело, и я не хочу, чтобы кому-нибудь стало известно, что я просила копию. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто копия оказалась вдруг у нас в офисе словно сама по себе. Поэтому я и прошу вас поговорить непосредственно с Донной. Попросите ее найти запрос и заберите его, пожалуйста, лично.

– А потом?

– Потом положите его в ту коробку, где лежат все остальные запросы и результаты лабораторных исследований.

– Вы считаете, так нужно сделать?

– Уверена.

Я повесила трубку и взяла телефонный справочник. Пока я его листала, на кухню пришла Люси. Она была босиком и все в том же тренировочном костюме, в котором спала. Сонным голосом сказав мне «доброе утро», она стала осматривать содержимое холодильника, а я водила пальцем по колонке имен в справочнике. Там было около сорока человек по фамилии Граймз, но ни одного из них не звали Хелен. Конечно, назвав надзирательницу «фрау Хелен», Марино не представлял ее официально. Возможно, ее звали вовсе и не Хелен. В справочнике было три человека, чьи имена начинались с "X".

– Чем ты занимаешься? – поинтересовалась Люси, поставив на стол стакан с апельсиновым соком и пододвигая стул.

– Пытаюсь кое-кого найти, – ответила я, набирая телефон.

Однако мне не повезло ни с одной из Граймз, которым я дозвонилась.

– Может, она вышла замуж? – предположила Люси.

– Не думаю.

Я позвонила в справочное бюро и узнала телефон тюрьмы в Гринсвилле.

– А почему ты не думаешь?

– Так мне кажется. – Я набрала номер. – Я хочу поговорить с Хелен Граймз, – ответила я поднявшей трубку женщине.

– Это кто-то из заключенных?

– Нет. Это одна из ваших надзирательниц.

– Подождите, пожалуйста.

Меня переключили на параллельную линию.

– Уоткинс, – услышала я вялый мужской голос.

– Попросите, пожалуйста, Хелен Граймз, – сказала я.

– Кого?

– Офицера Хелен Граймз.

– А она здесь больше не работает.

– Не могли бы вы подсказать мне, как мне ей позвонить, мистер Уоткинс? Это очень важно.

– Подождите. – Трубка стукнулась обо что-то деревянное. Едва слышно пела Рэнди Трэвис. Через несколько минут мужчина вернулся. – Такую информацию нам давать не разрешается, мэм.

– Хорошо, мистер Уоткинс. Если вы скажете, как вас зовут, я просто пришлю все это вам, а вы уж отправите ей.

Последовало минутное молчание.

– Что все?

– Все то, что она заказывала. Я звоню, чтобы узнать, каким образом она хотела бы все получить.

– Что за заказ? – В его голосе не чувствовалось энтузиазма.

– Энциклопедия. Это шесть коробок весом почти по семь килограммов каждая.

– Нет-нет. Сюда никаких энциклопедий слать не надо.

– А что же вы предлагаете мне с ними делать, мистер Уоткинс? Она уже за все расписалась, и у нас есть только ее служебный адрес.

– Ммммм. Подождите.

Послышался шорох бумаги, потом легкий стук клавиш.

– Послушайте, – вскоре раздался его голос. – Все, что я могу для вас сделать, это дать вам номер ее абонентского ящика. Посылайте все туда, а не мне.

Он дал мне адрес и поспешно повесил трубку. Почтовое отделение, куда приходила почта для Хелен Граймз, находилось в Гучлэнд-Кантри. Я тут же позвонила своему знакомому из гучлэндских судебных органов. В течение часа он уже сообщил мне адрес Хелен Граймз, но ее телефон нигде не значился. В одиннадцать часов я, взяв свою сумочку и куртку, зашла к Люси, сидевшей у меня в кабинете.

– Мне нужно на несколько часов уехать, – сказала я.

– Ты обманула того, с кем разговаривала по телефону. – Она смотрела на экран компьютера. – У тебя нет никакой энциклопедии, которую бы тебе надо было кому-то отправить.

– Да, ты не ошиблась. Я солгала.

– Значит, иногда это в порядке вещей, а иногда – нет.

– Это никогда не в порядке вещей, Люси. Когда я выходила из кабинета, она по-прежнему сидела на стуле перед мигающими огоньками модема, среди разбросанных по столу и по полу компьютерных пособий. Курсор на экране часто пульсировал. Только уже оказавшись вне поля ее зрения, я сунула в свою сумочку «рюгер». Хотя у меня и было разрешение на ношение оружия, я редко брала его с собой. Включив сигнализацию, я вышла из дома через гараж и поехала на запад до пересечения Кэри-стрит с Ривер-роуд. Небо напоминало мрамор со множеством оттенков серого. Со дня на день я ждала звонка Николаса Грумэна. Те бумаги, что я ему дала, были похожи на бесшумно действующее взрывное устройство, и я не ожидала от него ничего хорошего.

Хелен Граймз жила на грязной улочке чуть западнее ресторана «Норт-Поул», рядом с фермерским хозяйством. Ее дом был похож на сарайчик, вокруг которого на маленьком клочке земли росло несколько деревьев, в оконных ящиках для цветов торчали пучки засохшей герани. На доме не было никакой таблички с именами жильцов, но стоявший возле самого крыльца старый «крайслер» свидетельствовал о том, что дом по крайней мере не пустовал.

Когда Хелен Граймз открыла дверь, по выражению ее лица я могла судить, что я для нее была такой же чужестранкой, как и моя немецкая машина. Одетая в джинсы с не заправленной внутрь рубашкой, она, приставив руки к своим основательным бедрам, стояла в дверях неподвижно, как скала. Ее не смутил ни холод, ни то, кем я представилась, и лишь только когда я напомнила ей о своем посещении тюрьмы, в ее маленьких сверлящих глазках мелькнула искорка воспоминания.

– Кто вам сказал, где я живу? – Ее щеки пылали, и я вдруг подумала, что она может меня ударить.

– Ваш адрес есть в справочнике судебных органов округа Гучлэнд.

– Вам не следовало узнавать его. Вам бы понравилось, если бы я начала разведывать ваше местожительство?

– Если бы вам понадобилась моя помощь так же, как мне ваша, меня бы это не возмутило, Хелен, – сказала я.

В ответ она только посмотрела на меня. Я заметила, что у нее были влажные волосы и на мочке уха след от черной краски.

– Человек, у которого вы работали, убит, – продолжила я. – Убита одна из моих сотрудниц. И не только они. Я не сомневаюсь, что вы частично в курсе происходящего. Есть основания подозревать, что убийца – бывший заключенный со Спринг-стрит, которого выпустили, вероятно, приблизительно в то время, когда казнили Ронни Джо Уоддела.

– Мне ничего не известно о том, что кого-то выпускали. – Она перевела взгляд на пустынную улицу позади меня.

– А вам стало бы известно, если бы вдруг пропал один из заключенных? Возможно, кого-то отпустили незаконно? По занимаемой вами должности вы вроде должны были быть в курсе, кто появлялся в тюрьме, и кто ее покидал.

– Насколько мне известно, никто никуда не пропадал.

– Почему вы ушли с работы? – поинтересовалась я.

– По причине здоровья.

Из охраняемого ею прохода донесся звук, похожий на хлопнувшую дверцу буфета. Я решила задать еще вопросы.

– Вы помните, когда мать Ронни Джо Уоддела приходила в тюрьму на свидание с сыном в день казни?

– Я была там, когда она приходила.

– Вам надлежало обыскать ее и проверить, что у нее с собой было, верно?

– Да.

– Я пытаюсь выяснить, было ли у миссис Уоддел что-нибудь для передачи своему сыну. Как я понимаю, по правилам это запрещено...

– Можно получить разрешение. У нее оно было.

– У миссис Уоддел было разрешение что-то передать своему сыну?

– Хелен, ты выпустишь все тепло, – пропел позади нее чей-то голос.

Пристальный взгляд голубых глаз неожиданно пронзил меня из-за массивного плеча Хелен Граймз. Я успела заметить бледную щеку и орлиный нос, мелькнувшие в дверном проеме. Послышался звук замка, и дверь позади бывшей тюремной надзирательницы захлопнулась. Прислонившись к ней, она в упор смотрела на меня. Я повторила вопрос.

– Да, она приносила кое-что для Ронни. Совсем немного. Я спрашивала у начальника разрешение.

– Вы звонили Фрэнку Донахью?

Она кивнула.

– И он дал разрешение?

– Я же говорю, она принесла совсем немного.

– Хелен, что это было?

– Картинка Иисуса размером с открытку, на обратной стороне что-то написано. Точно не помню. Что-то вроде «Я буду с тобой в раю», только написано неправильно. С орфографическими ошибками. – Лицо Хелен было непроницаемо.

– И все? – спросила я. – Только это она и хотела отдать своему сыну перед смертью?

– Я же сказала. А теперь пойду в дом, и мне бы не хотелось, чтобы вы вновь приходили сюда.

Она взялась за дверную ручку, и в это время с неба упали первые капли дождя. Они оставили на цементном крыльце пятна размером с пятицентовую монету.

* * *

В тот же день Уэсли приехал но мне в черной кожаной куртке летчика, темно-синей кепке и с едва заметной улыбкой на лице.

– Что такое? – спросила я по дороге на кухню, уже настолько превратившуюся в привычное место встреч, что у Уэсли появился там «свой» стул, на который он неизменно садился.

– Стивенса мы не сломали, но, думаю, здорово надломили. То, что ты подложила запрос на лабораторное исследование туда, где он его увидел, сыграло свою роль. У него есть основания опасаться его результатов.

– Они со Сьюзан были любовниками, – сказала я. Странно, но меня не особо волновала моральная сторона этого дела. Меня лишь разочаровал ее вкус.

– В этом Стивенс признался, а все остальное отрицал.

– Например, откуда у Сьюзан появились три с половиной тысячи долларов? – спросила я.

– Он заявляет, что ему ничего об этом неизвестно. Но мы с ним еще не закончили. Один из парней Марино говорит, что видел черный джип в том районе, где убили Сьюзан, и примерно в то время, когда, по нашим предположениям, это произошло. У Бена Стивенса черный джип с номером «14 Me».

– Стивенс не убивал ее, Бентон, – сказала я.

– Нет, не убивал. Я думаю, Стивенс струхнул, когда тот, с нем он имел дело, захотел информацию о ходе расследования убийства Дженнифер Дейтон.

– Это кажется вполне объяснимым, – согласилась я. – Стивенс знал, что Дженнифер Дейтон была убита.

– А поскольку он был трусом, он решил, что, когда настанет время получения очередной суммы, он отправит за ней Сьюзан. А потом сразу с ней встретится, чтобы получить свою долю.

– Однако к тому времени она уже была убита. Уэсли кивнул.

– Думаю, что тот, кто был послан на встречу с ней, убил ее и оставил деньги себе. Позже – возможно, всего несколько минут спустя – в назначенном месте, неподалеку от Стробери-стрит, появляется Стивенс.

– Твое описание случившегося соответствует той позе, в которой ее нашли в машине, – сказала я. – Изначально она должна была сидеть, подавшись вперед, лицом вниз, так как убийца выстрелил ей в затылок. Однако, когда ее обнаружили, она сидела, откинувшись назад.

– Это сделал Стивенс.

– Когда он впервые оказался возле машины, он не понял, в чем дело. Ему не было видно ее лица, так как она склонилась над рулем. Он отклонил ее назад на спинку.

– И тут же смотался.

– А если перед выходом он подушился своим одеколоном, то он наверняка остался у него на руках. Он дотронулся до Сьюзан, до воротника или плеча ее куртки, и, видимо, это и стало источником запаха, который я почувствовала, приехав на место происшествия.

– В конце концов мы его расколем.

– Есть более важные вещи, Бентон, – возразила я и рассказала ему о своей встрече с Хелен Граймз и о том, что она поведала мне о последнем свидании миссис Уоддел с сыном.

– По моим предположениям, – продолжала я, – Ронни Уоддел хотел, чтобы картинку Иисуса захоронили вместе с ним. Возможно, это и было его последней просьбой. Положив ее в конверт, он написал на нем «конфиденциально» и т.п.

– Он не мог бы этого сделать без разрешения Донахью, – заметил Уэсли. – В соответствии с протоколом, о последней просьбе заключенного должно быть доложено начальнику.

– Верно, однако независимо от того, что было доложено Донахью, он не мог допустить, чтобы Уоддел унес с собой какой-то запечатанный конверт. Он удовлетворяет последнюю просьбу Уоддела, а потом придумывает, как без лишнего шума узнать, что внутри конверта. Он решает подменить конверт после смерти Уоддела и дает соответствующие указания одному из своих приспешников. Так и появились в кармане Уоддела эти квитанции.

– Я предполагал, что ты найдешь приблизительно такое объяснение, – сказал Уэсли.

– Думаю, этот человек просто перепутал. Скажем, у него на столе лежал белый конверт с квитанциями, оставшимися от недавней поездки в Питерсбург. Он берет похожий белый конверт и кладет в него «что-то», а потом пишет на нем то же самое, что написал на своем конверте Уоддел.

– Только пишет не на том конверте.

– Да. Он пишет на том конверте, в котором лежат квитанции.

– А обнаруживает все позже, когда в поисках квитанций натыкается на это «что-то».

– Именно, – подтвердила я. – И вот тут начинается история Сьюзан. На месте того охранника, перепутавшего конверты, я бы очень забеспокоилась. Меня тревожил бы вопрос: был ли конверт открыт в морге медицинским персоналом или он так и остался невскрытым. Если бы я, то есть тот охранник, оказалась еще и человеком, обеспечивавшим связь с Беном Стивенсом, тем, кто платил бы за гарантию, что в морге с Уоддела не снимут отпечатки, то я бы точно знала, как действовать.

– Ты бы связалась со Стивенсом и велела бы ему узнать, вскрывался ли конверт. Если да, то возникли ли по этому поводу какие-нибудь подозрения, и намеревался ли кто-нибудь что-либо по этому поводу выяснять. Иными словами, не возникло ли дополнительных проблем, которых можно было бы избежать, если бы в свое время удалось сохранить хладнокровие. Но, похоже, Стивенсу не составило бы труда ответить на этот вопрос.

– Не совсем так, – заметила я. – Он мог бы поинтересоваться у Сьюзан, однако она не присутствовала при вскрытии конверта. Филдинг унес его наверх, сделал фотокопию содержимого и вернул оригинал, чтобы его присовокупили к остальным личным вещам Уоддела.

– А Стивенс не мог просто взять дело и взглянуть на фотокопию?

– Только бы если сломал замок моего шкафчика, – ответила я.

– И он решил, что единственной альтернативой оставался компьютер.

– Если не спрашивать Филдинга или меня. Однако он сообразил, что этого делать не стоит. Никто бы из нас не раскрыл ему подобную конфиденциальную информацию. Ни ему, ни Сьюзан, ни кому бы то ни было.

– А он хорошо разбирается в компьютерах, чтобы додуматься, как влезть в твой каталог?

– Насколько мне известно, нет. Но Сьюзан ходила на курсы, и у нее в офисе были пособия по ЮНИКС.

Когда зазвонил телефон, трубку взяла Люси. Она пришла на кухню с несколько встревоженным видом.

– Это твой адвокат, тетя Кей.

Она пододвинула мне телефон, и я, не поднимаясь со стула, взяла трубку. Не тратя времени на красноречивые приветствия, Николас Грумэн перешел сразу к делу.

– Доктор Скарпетта, двенадцатого ноября вами был выписан чек на сумму в десять тысяч долларов наличными. В ваших отчетах я не нахожу никаких данных о том, что вы положили эти деньги на один из ваших счетов.

– Я этого не делала.

– Вы вышли из банка с десятью тысячами долларов наличными?

– Нет. Я заполнила чек на «Сигнит-бэнк» в английских фунтах.

– Кому предназначался банковский чек? – спросил мой бывший учитель.

Бентон Уэсли внимательно смотрел на меня.

– Мистер Грумэн, эта операция носила частный характер и никак не связана с моими профессиональными обязанностями.

– Послушайте, доктор Скарпетта, вы же сами понимаете, что это не пройдет. Я глубоко вздохнула.

– Вы, несомненно, понимаете, что нас об этом спросят. Вы, несомненно, отдаете себе отчет в том, как это выглядит, когда за несколько недель до того, как ваша лаборантка из морга кладет на свой счет неизвестно откуда взявшиеся наличные, вы выписываете чек на крупную сумму.

Крепко закрыв глаза, я взъерошила руками волосы. Уэсли поднялся и подошел ко мне сзади.

– Кей, – я почувствовала на плечах его руки, – прошу тебя, расскажи ему.

Глава 13

Если бы Грумэн лишь формально подходил к своей профессии, я бы не доверилась ему. Но до того, как он стал преподавать, он участвовал в процессах над известными личностями, поддерживал борьбу за гражданские права, судил гангстеров во времена Роберта Кеннеди. Теперь он представлял клиентов, у которых не было денег, и приговоренных к смерти. Я уважала его серьезный подход к профессии и нуждалась в его грубоватой откровенности.

Ему не было интересно обсуждать или отрицать мою невиновность. Он не выдал ни малейшего факта ни Марино, ни кому бы то ни было. Он никому не сказал о десятитысячном чеке, являвшемся, по его словам, самой большой уликой против меня. Я вспомнила, что он говорил своим студентам в первый день занятий по уголовному праву: просто скажите «нет». Просто скажите «нет». Просто скажите «нет». Мой бывший учитель неукоснительно выполнял эти правила, чем расстроил все планы Роя Паттерсона.

Позже, шестого января, в четверг, Паттерсон позвонил мне домой и попросил приехать к нему в офис поговорить.

– Я уверен, мы все это уладим, – дружелюбно заявил он. – Мне лишь необходимо задать вам несколько вопросов.

Подразумевалось, что если я не буду артачиться, то можно избежать чего-то худшего, и я удивилась, как Паттерсон мог подумать, что со мной пройдет такой избитый маневр. Когда прокурор штата хочет побеседовать, значит, он намерен за что-то зацепиться, что-то выудить. Похожие методы присущи и полиции. Я ответила Паттерсону «нет», как учил старик Грумэн, и на следующее утро получила повестку предстать двадцатого января перед специальным большим жюри. А за этим последовал вызов в суд по поводу моих финансовых отчетов. Грумэн сначала сослался на Пятую поправку, а затем выдвинул требование аннулировать вызов. Неделей позже мы были вынуждены подчиниться, иначе мне грозил арест за невыполнение распоряжений суда. Приблизительно в это же время губернатор Норринг назначил Филдинга исполняющим обязанности главного судмедэксперта Вирджинии.

– Еще одна телевизионная машина. Только что проехала, – сказала Люси, стоя возле окна в столовой.

– Давай-ка обедать, – крикнула я ей из кухни. – Твой суп уже почти остыл. Молчание в ответ. Потом вдруг раздался взволнованный возглас:

– Тетя Кей?

– Что такое?

– Ты ни за что не угадаешь, кто приехал. Из окна над раковиной на кухне я увидела подъехавший белый «форд-лтд». Из автомобиля вылез Марино. Подтянув брюки и поправив галстук, он окинул все вокруг быстрым взглядом, от которого ничего не могло ускользнуть. Глядя, как он направляется по дорожке к моему дому, я вдруг почувствовала волнение.

– Не знаю, радоваться мне или нет, – сказала я, открыв дверь.

– Не волнуйтесь, док. Я пришел не для того, чтобы арестовать вас.

– Проходите.

– Привет, Пит, – радостно поздоровалась с ним Люси.

– А что, разве твоя учеба еще не началась?

– Нет.

– Как так? Что там, в вашей Южной Америке, продлили каникулы до конца января?

– Точно. Из-за плохой погоды, – ответила моя племянница. – Когда ниже двадцати одного градуса, все закрывается.

Марино улыбнулся. Он выглядел, пожалуй, хуже, чем когда-либо.

Через несколько минут я уже развела в гостиной огонь, а Люси убежала в магазин.

– Ну как вы?

– Курить – на улицу?

Я пододвинула ему пепельницу.

– Марино, у вас под глазами мешки, лицо пунцовое, а здесь не настолько жарко для такой испарины.

– Вижу, что вы по мне соскучились.

Достав из кармана скомканный носовой платок, он вытер брови. Потом, закурив сигарету, посмотрел на огонь.

– Паттерсон – порядочное дерьмо, док. Он хочет расправиться с вами.

– Пусть попробует.

– А он и попробует, лучше готовьтесь.

– У него против меня ничего нет, Марино.

– У него есть ваш отпечаток на конверте, найденном в доме Сьюзан.

– Я могу объяснить, откуда он.

– Но не доказать. Кроме этого, у него есть еще один маленький козырь. Я ведь, черт возьми, не должен вам об этом рассказывать, но все-таки расскажу.

– Что за козырь?

– Помните Тома Люцеро?

– Я помню, кто он такой, – сказала я, – но не знаю, что он из себя представляет.

– Он может казаться очаровашкой и, честно говоря, отличный полицейский. Оказывается, он захаживал в «Сигнит-бэнк» и разговорил там одну из кассирш, так что та выдала ему кое-какие сведения о вас. Его об этом никто не просил, и она не должна была ему ничего рассказывать. И тем не менее, она сказала, что помнит, как вы выписывали чек на большую сумму наличных незадолго до Дня благодарения. Если ей верить, чек был на сумму в десять штук.

Я уставилась на него, словно онемев.

– В принципе Люцеро ни в чем не виноват. Он делал свое дело. Однако Паттерсон теперь знает, чти ему искать при проверке ваших финансовых документов. Он собирается преподнести вам приятный сюрприз, когда вы предстанете перед специальным большим жюри.

Я не проронила ни слова.

– Док, – подавшись вперед, он посмотрел мне прямо в глаза, – неужели вы не понимаете, что вам следует об этом рассказать?

– Нет.

Поднявшись, он подошел к камину и выбросил сигарету в огонь.

– Дьявол, – тихо произнес он. – Я не хочу, чтобы вас предавали суду, док.

– Мне не следует пить кофе и, насколько я знаю, вам тоже. Но чего-то хочется. Как насчет горячего шоколада?

– Я выпью кофе.

Я встала, чтобы приготовить напитки. В голове назойливо, как осенние мухи, крутились какие-то мысли. Моему негодованию не было выхода. Я сварила кофе без кофеина и надеялась, что Марино не разберет.

– Как давление? – поинтересовалась я у него.

– По правде говоря, бывают дни, когда мне кажется, будь я чайником со свистком, я точно бы свистел.

– Просто не знаю, что мне с вами делать.

Он уселся возле камина. Огонь гудел, точно ветер, языки пламени словно танцевали, отражаясь на медной отделке.

– С одной стороны, – продолжала я, – вам, вероятно, не следует даже приезжать сюда. Я не хочу, чтобы у вас возникли какие-нибудь проблемы.

– Да плевать мне на прокурора с губернатором и всех прочих! – неожиданно взорвался он.

– Марино, мы не должны сдаваться. Кому-то известно, кто этот убийца. Вы разговаривали с тем офицером, который водил нас по тюрьме? С Робертсом?

– Еще бы. Что разговаривал, что не разговаривал.

– У меня приблизительно такой же результат в беседе с вашей знакомой Хелен Граймз.

– Должно быть, получили массу удовольствия.

– Вам известно, что она там больше не работает?

– Насколько я знаю, она никогда и не работала вообще. Ленивая как черт, только ощупывала женщин, приходивших на свидания. В этом она проявляла усердие. Она нравилась Донахью, только не спрашивайте меня почему. После того как его не стало, ее перевели в гринсвиллскую караульную службу, и там у нее неожиданно что-то случилось с коленкой или что-то вроде этого.

– У меня такое чувство, что ей известно гораздо больше, чем она говорит, – заметила я. – Тем более, раз они с Донахью были на дружеской ноге.

Потягивая кофе, Марино смотрел сквозь стеклянные двери. Земля была белой от снега, а хлопья, казалось, падали все чаще и чаще. Я вспомнила тот снежный вечер, когда я приехала в дом Дженнифер Дейтон, и невольно представила себе полную женщину в бигуди, сидящую на стуле в центре гостиной. Раз убийца допрашивал ее, это было неспроста. Зачем же он был послан?

– Вы думаете, убийца пришел в дом Дженнифер Дейтон за письмами? – спросила я Марино.

– Я думаю, его интересовало что-то связанное с Уодделом. Письма, стихи. Что-то из того, что он мог прислать ей в течение этих лет.

– Как вы думаете, он нашел то, что искал?

– Скажу вам вот что. Возможно, он все осмотрел, но настолько осторожно, что мы не смогли понять.

– Мне кажется, он ничего не нашел, – сказала я. Марино скептически посмотрел на меня, закуривая другую сигарету.

– Откуда такие выводы?

– Результат осмотра места преступления. Она была в халате и бигуди. Похоже, она читала, лежа в постели. Судя по всему, гостей она не ждала.

– С этим я согласен.

– Потом кто-то звонит в дверь, и она, должно быть, впускает его, так как ничто не указывает на то, что он проник в дом силой. Дальше, на мой взгляд, произошло следующее. Этот человек потребовал у нее что-то отдать ему, но она не подчинилась. Он разозлился, принес из столовой стул, поставил его посреди комнаты, усадил ее на него и стал издеваться. Он задавал ей вопросы и, когда она не стала на них отвечать, начал душить ее и не рассчитал силы. Он вынес ее и положил в машину.

– Раз он то входил на кухню, то выходил из нее, то понятно, почему та дверь была незаперта, когда мы приехали, – заметил Марино.

– Может быть. Одним словом, я не думаю, что он хотел ее убить, когда мучил, а после того, как она умерла, попытался представить это как самоубийство, но, видимо, довольно быстро покинул ее дом. Возможно, он испугался, возможно, у него просто пропал интерес к поставленной перед ним задаче. Я сомневаюсь, что он вообще обыскивал дом, да и вряд ли бы он что-либо нашел.

– По крайней мере мы не нашли ничего, – вставил Марино.

– Дженнифер Дейтон была в смятении, – сказала я. – Она написала Грумэну в факсе, что с Уодделом что-то не то. Вероятно, она видела меня по телевизору и даже пыталась со мной связаться, но, слыша автоответчик, вешала трубку.

– Вы думаете, что у нее имелись какие-нибудь бумаги или что-то еще, проливающее свет на всю эту историю?

– Если это так, – сказала я, – тогда она, видимо, была здорово напугана и пыталась куда-нибудь деть это что-то из дома.

– Но куда?

– Не знаю, но, может быть, об этом знает ее бывший муж. Ведь она ездила к нему на пару недель в конце ноября.

– Да. – В глазах Марино появился интерес. – Действительно, она ездила к нему.

* * *

Уилли Трэверс говорил приятным бодрым голосом, когда я наконец дозвонилась до него на курорте Пинк-Шелл в Форт-Майерс-Бич, Флорида. Однако на мои вопросы он отвечал весьма уклончиво и расплывчато.

– Как мне заставить вас доверять мне, мистер Трэверс? – в конце концов в отчаянии спросила я.

– Приезжайте сюда.

– В настоящий момент это весьма непросто.

– Я должен с вами увидеться.

– Простите, я вас не понимаю.

– Такой уж я человек. Если я вас увижу, только тогда и решу, можно ли вам доверять. Мы с Джекки в этом плане похожи.

– Значит, если я приеду в Форт-Майерс и дам вам на себя посмотреть, вы мне поможете?

– В зависимости от того, что я увижу. Я забронировала билеты на шесть пятьдесят утра следующего дня. До Майами мы полетим вместе с Люси. Там я оставлю ее с Дороти и сама поеду в Форт-Майерс, где скорее всего мне придется переночевать, раскаиваясь в собственном идиотизме. Вероятность того, что мое свидание с бывшим супругом Дженнифер Дейтон окажется пустой тратой времени, была огромной.

В субботу, когда я в четыре утра пришла в спальню к Люси, чтобы разбудить ее, снег уже перестал. Прислушавшись к ее дыханию, я дотронулась до ее плеча и прошептала в темноте ее имя. Она зашевелилась и тут же села на кровати. В самолете она спала до Шарлотт, а потом впала в одно из своих невыносимых настроений до самой посадки в Майами.

– Я лучше возьму такси, – заявила она, глядя в окно.

– Ты не можешь уехать на такси, Люси. Мама и ее друг будут искать тебя.

– Вот и хорошо. Пусть ездят вокруг аэропорта целый день. Почему мне нельзя с тобой?

– Тебе нужно ехать домой, а мне – в Форт-Майерс, и оттуда я сразу полечу назад в Ричмонд. Поверь, это малоприятное путешествие.

– Быть с мамой и ее очередным идиотом тоже малоприятно.

– Ты же еще не знаешь, кто он. Ты с ним незнакома. Почему же сразу записываешь его в идиоты?

– Заразил бы ее кто-нибудь СПИДом.

– Люси, чтобы я больше такого не слышала.

– Она того заслуживает. Не понимаю, как она может ложиться в постель с каждым самцом, который приглашает ее в ресторан или в кино. Не понимаю, как она может быть твоей сестрой.

– Тише, – прошептала я.

– Если бы она так соскучилась по мне, она встретила бы меня сама, а не с кем-то за компанию.

– Вовсе не обязательно, – возразила я. – Ты это поймешь, когда в один прекрасный день влюбишься сама.

– А почему ты думаешь, что я еще никогда не влюблялась? – Она гневно посмотрела на меня.

– Потому что, если бы это было так, ты бы знала, что влюбленность будит в нас как самое лучшее, так и самое плохое. Мы становимся то нежными и благородными, то невероятно жестокими. Жизнь словно состоит из крайностей.

– Как мне хочется, чтобы у мамы поскорее миновал климактерический период.

Когда я ехала по Тамайами-Трейл, я тщетно пыталась залатать свою изгрызенную виной совесть. Всякий раз сталкиваясь со своими родственниками, я ощущала какое-то раздражение. Когда я избегала контактов с ними, я чувствовала себя так же, как в детстве, когда научилась исчезать из дома, не выходя из него. Я стала совсем как мой покойный отец. Рациональной, упрямой, умеющей готовить и обращаться с деньгами. Я редко плакала и в ответ на взрывоопасную обстановку в доме, наоборот, вела себя хладнокровно, стараясь не принимать участия во всеобщей напряженности. В результате моя мать с сестрой начали упрекать меня в безразличии, и я росла с ощущением тайного стыда по поводу высказываемых ими упреков.

Я приехала в Форт-Майерс с включенным кондиционером и опущенным из-за солнца козырьком. Вода сливалась волнистой синевой с небом, и пальмы торчали ярко-зелеными перьями на стволах, похожих на страусиные ноги. Курорт «Пинк-Шелл»[8]полностью соответствовал своему названию. Он стоял прямо на берегу, и его балконы выходили на Мексиканский залив. Уилли Трэверс жил в одном из коттеджей, но мне не суждено было встретиться с ним до восьми вечера. Остановившись в одноместном номере, я буквально сбросила на пол всю свою одежду и через семь минут в шортах и майке уже была на пляже.

Не знаю, сколько миль я прошла, потому что потеряла счет времени, а все бухточки и песчаные отмели были одинаково прекрасны. Я смотрела на неуклюжих пеликанов, которые, словно делая глоток виски, запрокидывали голову, чтобы проглотить рыбу, и ловко лавировала между выброшенными на берег синеватыми медузами. Мне встречались в основном пожилые люди. Лишь изредка среди шума волн раздавался детский голос. Я поднимала голыши, отполированные волнами, и напоминавшие леденцы ракушки. Я вспомнила Люси и вновь заскучала по ней.

Когда почти весь пляж погрузился в тень, я вернулась к себе в номер. Приняв душ и переодевшись, я села в машину и поехала по бульвару Эстеро, пока голод словно волшебной палочкой не привел меня к ресторанчику «Скипперз-Гэлли». Я ела красного лютиануса с белым вином и смотрела, как горизонт утопал в темнеющей синеве. Вскоре сумерки сгустились и мне уже не было видно воды.

К тому времени, когда я отыскала коттедж сто восемьдесят два, находившийся возле магазинчика у пирса для рыболовов, я впервые за много лет чувствовала себя столь раскрепощенной. Когда Уилли Трэверс открыл дверь, у меня возникло такое чувство, что мы с ним давно знакомы.

– Первым делом нужно подкрепиться. Вы, разумеется, не ели, – заявил он.

Я с сожалением призналась, что он не угадал.

– Тогда вам просто придется еще поесть.

– Но я не в состоянии.

– Через час я вам докажу, что вы ошибаетесь. Еда будет очень легкой. Обжаренный в масле морской окунь с лимонным соком, посыпанный свежемолотым перцем. А еще мы будем есть мною испеченный хлеб, вкус которого вы запомните на всю жизнь. Так что, поглядим. Да, еще маринованная капуста и мексиканское пиво.

Сообщая мне все это, он открыл две бутылки «Дос-Экис». Бывшему мужу Дженнифер Дейтон я бы дала лет восемьдесят, его опаленное солнцем лицо напоминало потрескавшуюся обожженную глину, но живые голубые глаза искрились молодостью. Он был худощав и всегда говорил с улыбкой. Его волосы напоминали мне белый теннисный мячик.

– Как вы здесь оказались? – спросила я, глядя на висевших на стеках рыб и обшарпанную мебель.

– Пару лет назад я решил оставить работу и заняться рыболовством, и я сделал «Пинк-Шелл» деловое предложение. Если они мне сдадут в аренду за умеренную плату один из коттеджей, я буду работать в рыбном магазинчике.

– А чем вы занимались раньше, какая у вас профессия?

– Та же, что и сейчас. – Он улыбнулся. – Я занимаюсь холистической медициной, а от этого, как и от религии, никогда не уйдешь. Разница лишь в том, что сейчас я работаю с теми людьми, с которыми мне хочется, и у меня больше нет в городе офиса.

– И как же вы понимаете холистическую медицину?

– Я лечу всего человека, простыми методами. Суть в том, чтобы помочь людям обрести сбалансированность, гармонию. – Окинув меня взглядом, он поставил свою бутылку с пивом и подошел ко мне. – Встаньте, пожалуйста.

У меня не было желания возражать.

– Теперь протяните вперед руку. Неважно какую. Держите ее строго параллельно полу. Так, отлично. Сейчас я задам вам вопрос, и, когда вы ответите на него, я нажму на вашу руку, а вы старайтесь удержать ее. Считаете ли вы, что ваша семья может гордиться вами?

– Нет. – Под тяжестью его руки моя тут же опустилась, подобно разводному мосту.

– И все же считаете, но вы очень самокритичны и требовательны к себе. Ну что ж. Давайте-ка еще раз поднимем руну, и я задам вам другой вопрос. Вы хороший специалист своего дела?

– Да.

– Смотрите, я изо всех сил давлю вниз, но ваша рука как железная. Значит, вы хорошо делаете то, чем занимаетесь.

Он вернулся на свой диван, и я тоже села.

– Должна вам признаться, что мое медицинское образование заставляет меня относиться к этому несколько скептически, – с улыбкой сказала я.

– А зря. Принципы ничем не отличаются от тех, которыми вы руководствуетесь изо дня в день. Суть в том, что тело не умеет лгать. Неважно, что вы говорите, уровень вашей энергии отвечает тому, что есть на самом деле. Если ваша голова говорит, что вы любите себя, а это не так, вы слабеете за счет уменьшения энергии. Чувствуется какое-то разумное зерно?

– Да.

– Одна из причин, по которым Дженни раз-два в году приезжала сюда, это чтобы я мог привести ее в равновесие. А когда она была здесь перед Днем благодарения, она казалась настолько развинченной, что мне приходилось работать по нескольку часов каждый день.

– Она не рассказывала вам, в чем дело?

– Там было много причин. Она недавно переехала, и ей не нравились соседи, особенно те, что жили напротив.

– Клэри, – подсказала я.

– Кажется, да. Она – назойливая сплетница, а он, пока его не хватил удар, любил погулять. К тому же у Дженни и с гороскопами было что-то неладно, и она очень переживала.

– А что вы думаете по поводу ее бизнеса?

– У нее был дар, но не было уверенности в себе.

– А не было ли психических отклонений? – Нет. Я бы не сказал. У нее было множество увлечений.

Я неожиданно вспомнила о чистом листе бумаги, который лежал у нее на кровати, придавленный призмочкой, и поинтересовалась, не знает ли Трэверс, что бы это могло значить.

– Это значит, она концентрировалась.

– Концентрировалась? – удивилась я. – На чем?

– Когда Дженни хотела медитировать, она брала белый листок бумаги и ставила на него стеклянную призмочку. Потом сидела очень неподвижно и медленно поворачивала призмочку, глядя, как отраженный от ее плоскостей свет падал на бумагу. Для нее это было то же самое, что для меня, когда я смотрю на воду.

– А больше ее ничего не беспокоило, когда она приезжала к вам, мистер Трэверс?

– Зовите меня Уилли. Да и вы знаете, о чем я собираюсь вам сказать. Ее угнетенное состояние было связано с тем заключенным, которого собирались казнить. Ронни Уоддел. Дженни и Ронни переписывались много лет, и она никак не могла привыкнуть к мысли о том, что его казнят.

– Вы не знаете, сообщал ли ей Уоддел что-нибудь такое, что могло представлять для нее угрозу?

– Да, что-то вроде этого.

Не сводя с него глаз, я взяла свое пиво.

– Когда она приехала сюда в последний раз, она привезла с собой все письма и все, что он присылал ей в течение этих лет. Она хотела, чтобы я их здесь сохранил.

– Почему?

– Чтобы они были в надежном месте.

– Она боялась, что кто-то может попытаться у нее их отнять?

– Мне известно лишь то, что она была напугана. Она сказала, будто в начале ноября Уоддел заявил ей, что готов к смерти и не хочет больше бороться. Очевидно, он убедился, что его уже ничто не спасет. Он попросил ее съездить на ферму в Суффолк и взять у матери его вещи. Он сказал, что ему хочется, чтобы они были у нее, и мать поймет.

– А что это за вещи? – спросила я. – Одна вещь. – Он поднялся. – Не знаю, какое она имеет значение, и не уверен, что хочу знать. Так что я намерен отдать ее вам, доктор Скарпетта. Можете взять ее с собой в Вирджинию. Можете передать ее в полицию. Делайте с ней что хотите.

– Почему вы вдруг решили помочь? – поинтересовалась я. – Почему вы не сделали этого несколько недель назад?

– Ко мне никто не приезжал, – отозвался он из соседней комнаты. – Я же говорил вам, когда вы звонили, что не люблю иметь дело с людьми по телефону.

Вернувшись, он поставил к моим ногам черный дипломат с открытым замком и посеченной кожей.

– Честно говоря, вы делаете мне большое одолжение, забирая его из моей жизни, – сказал Уилли Трэверс, и я чувствовала, что он искренен. – От одной мысли о нем с моей энергией творится что-то неладное.

* * *

Множество писем, написанных Ронни Уодделом Дженнифер Дейтон из камеры смертников, были аккуратно перетянуты резиновыми жгутами и разложены в хронологическом порядке. Той ночью я просмотрела лишь несколько из них в своем номере, потому что их значимость была едва заметна на фоне других обнаруженных мною вещей.

В дипломате лежали исписанные блокноты, не представлявшие никакой ценности, потому как в них содержались данные и пометки, имевшие отношение к прецедентам, судебным делам и дилеммам более чем десятилетней давности. Там также были ручки с карандашами, карта Вирджинии, коробочка с таблетками от ангины, ингалятор «Викс» и бесцветная гигиеническая губная помада. В желтом футлярчике лежал трехмиллиграммовый шприц для инъекций эпинефрина, который обычно имеют при себе люди, страдающие от аллергии на укусы пчел или какую-нибудь пищу. На рецепте при нем было напечатано имя пациента, число и небольшая инструкция. Уоддел, несомненно, украл дипломат из дома Робин Нейсмит в то роковое утро, когда он убил ее. Возможно, он и понятия не имел, кому он принадлежал, пока не унес его с собой и не сломал замок. Уоддел обнаружил, что изуверски расправился с достаточно известной личностью, любовником которой оказался Джо Норринг, бывший в то время главным прокурором Вирджинии.

* * *

– У Уоддела абсолютно не было никаких шансов, – сказала я. – Я не говорю о том, что его следовало помиловать после такого жуткого совершенного им преступления. Но с самого момента его ареста Норринг потерял покой. Он знал, что оставил свой дипломат дома у Робин, и знал, что полиция его не обнаружила.

Трудно сказать, почему он оставил дипломат в доме Робин. Возможно, он просто забыл его, и никто из них не мог предположить, что эта ночь окажется для нее последней.

– Я просто не могу представить себе реакцию Норринга, когда он об этом услышал, – сказала я.

Продолжая разбирать бумаги, Уэсли бросил на меня взгляд поверх своих очков.

– Да, такое представить просто невозможно. Мало того, что все могли узнать о его любовнице, – но отношения с Робин тут же поставили бы его в число первых подозреваемых в убийстве.

– В некотором смысле, – заметил Марино, – ему повезло, что Уоддел забрал дипломат.

– Я очень сомневаюсь, что он считал это везением, – возразила я. – Если бы дипломат оказался на месте преступления, ему бы не поздоровилось. Но украденный чемодан мог всплыть когда и где угодно.

Марино взял кофейник и добавил всем кофе.

– Должно быть, кто-то как-то обеспечивал молчание Уоддела.

– Возможно. – Уэсли взял сливки. – А может, Уоддел и не пытался раскрыть рта. Мне кажется, он с самого начала боялся, что из-за украденного дипломата ему будет только хуже. Дипломат мог быть использован как оружие, но против кого оно оказалось бы направлено? Кого бы оно уничтожило? Норринга или Уоддела? Настолько ли Уоддел верил в нашу систему, чтобы замахнуться на главного прокурора штата? Настолько ли он верил в нее, чтобы замахнуться годами позже на губернатора – единственного человека, который мог даровать ему жизнь?

– Но Уоддел молчал, зная, что мать сохранит то, что он спрятал на ферме, до тех пор, пока он не решит передать это кому-нибудь еще, – сказала я.

– У Норринга было десять лет, чтобы найти свой дипломат, – заметил Марино. – Почему же он так долго выжидал, вместо того чтобы искать?

– Я подозреваю, что Норринг с самого начала установил за Уодделом наблюдение, – сказал Уэсли, – и оно стало более пристальным в последние несколько месяцев. Чем ближе казнь, тем меньше Уодделу было что терять, тем больше становилась вероятность того, что он может заговорить. Не исключено, что кто-то прослушивал его телефонный разговор с Дженнифер Дейтон, когда он звонил ей в ноябре. И, возможно, Норринг, узнав об этом, запаниковал.

– Не иначе, – согласился Марино. – Я лично осматривал все вещи Уоддела, когда мы работали с этим делом. У парня почти ничего не было, а если что-то из его вещей осталось на ферме, то мы этого так и не нашли.

– И Норрингу было это известно, – добавила я.

– А как же, – воскликнул Марино. – И вот ему доводится узнать нечто странное о том, что какие-то вещи перекочевывают с фермы к этой подруге Уоддела. И опять чертов дипломат снится Норрингу в кошмарных снах, и к тому же он не может подстроить, чтобы кто-то просто так вломился в дом Дженнифер Дейтон, пока Уоддел еще жив. Если с ней что-то случится, неизвестно, как Уоддел поведет себя. А хуже всего то, что он может все выдать Грумэну.

– Бентон, – сказала я, – а ты случайно не знаешь, почему Норринг носил с собой эпинефрин? На что у него была аллергия?

– Кажется, на моллюсков. У него всегда с собой эпинефрин.

Они продолжали беседовать, а я проверила в духовке лазанью и открыла бутылку «кендалл-джексон». Дело против Норринга займет очень много времени, если вообще можно будет что-то доказать, и мне показалось, я где-то понимала, что должен был испытывать Уоддел.

Я позвонила Николасу Грумэну домой только около одиннадцати часов вечера.

– В Вирджинии моя песенка спета, – заявила я. – Пока Норринг на своем месте, он позаботится о том, чтобы меня на моем не было. Они отняли у меня жизнь, но не получат мою душу. Я буду все время апеллировать к Пятой поправке.

– Тогда вам наверняка предъявят обвинение.

– Учитывая то, с какими мерзавцами приходится иметь дело, думаю, это в любом случае неизбежно.

– Ну-ну, доктор Скарпетта. Неужели вы забыли, что за мерзавец будет представлять вас? Не знаю, где вы провели свой уик-энд, а я свой провел в Лондоне.

Я почувствовала, как от моего лица отхлынула кровь.

– Конечно, нет гарантии, что это нам поможет запросто прокатить Паттерсона, – говорил тот человек, которого, как мне долго казалось, я ненавидела, – но я сделаю все, чтобы суд мог выслушать показания Чарли Хейла.

Глава 14

Двадцатого января было так же ветренно, как в марте, но значительно холоднее. Солнце слепило мне глаза, когда я ехала на восток по Броуд-стрит в направлении здания суда Джона Маршалла.

– Сейчас я вам скажу еще кое-что, хотя это вы и без меня знаете, – сказал Николас Грумэн. – Пресса будет вспенивать воду, словно прожорливые пираньи. Мы пойдем рядом, ни на кого не глядя и не оборачиваясь, кто бы там ни был и что бы он ни говорил.

– Мы не сможем найти свободного места на стоянке, – сказала я, поворачивая на Девятую. – Я так и знала.

– Притормозите. Вон там какая-то добрая женщина намерена нам помочь. Отлично. Она уезжает, если сможет развернуться.

Позади меня кто-то просигналил.

Взглянув на свои часы, я повернулась к Грумэну, как спортсмен в ожидании последних наставлений своего тренера. Он был одет в темно-синее длинное пальто, на руках черные кожаные перчатки, его трость с серебряным набалдашником лежала на сиденье, а на коленях он держал видавший виды дипломат.

– Теперь помните, – сказал он. – Ваш приятель Паттерсон решает, кто будет выступать, а кто нет, так что нам остается полагаться на вмешательство присяжных, и тут все зависит от вас. Вам нужно установить с ними контакт, Кей. Вы должны расположить к себе десять-одиннадцать незнакомых людей с того самого момента, как войдете в зал. Вне зависимости от того, о чем они захотят вас расспросить. Не воздвигайте стены. Будьте доступны.

– Понимаю, – ответила я.

– Будем стараться изо всех сил. Договорились?

– Договорились.

– Удачи, доктор. – Улыбнувшись, он похлопал меня по руке.

В здании суда нас остановил представитель охраны со сканером в руке. Он осмотрел мою сумочку и дипломат, как неоднократно это делал в прошлом, когда я приходила сюда в качестве свидетеля. Но на этот раз он старательно избегал моего взгляда и упорно молчал. От грумэновской трости сканер зазвенел, и мой адвокат продемонстрировал образец сдержанности и учтивости, объясняя, что ни серебряный набалдашник, ни наконечник, ни сама трость из темного дерева не таят в себе взрывных устройств.

– Он что, думает, я сюда с ружьем пришел? – воскликнул Грумэн, когда мы уже садились в лифт.

Едва двери лифта открылись на третьем этаже, на нас, как и следовало ожидать, набросились репортеры. Для человека, страдавшего подагрой, мой защитник двигался просто стремительно, его трость, словно метроном, отстукивала шаги. Как ни странно, я чувствовала себя несколько оттесненной в сторону и вне фокуса, пока мы шли к почти пустому залу суда, где в уголке сидели Уэсли и худенький молодой человек, которого, я знала, звали Чарли Хейл. Правая сторона его лица была испещрена тонкими розовыми шрамами. Когда он встал и с некоторой неловкостью сунул свою правую руку в карман пиджака, я увидела, что у него не хватает нескольких пальцев. Он был одет в нескладный темный костюм с галстуком и озирался вокруг, пока я, присев, занялась осмотром содержимого своего дипломата. Я не могла поговорить с ним, и трое мужчин сознательно делали вид, что не замечали моего подавленного состояния.

– Давайте минутку обсудим, как обстоят дела, – сказал Грумэн. – Я думаю, мы можем рассчитывать на показания Джейсона Стори и офицера Люцеро. Ну и, разумеется, Марино. Не знаю, кто еще должен принять участие в этом тайном суде Паттерсона.

– Кстати, – Уэсли посмотрел на меня, – я разговаривал с Паттерсоном. Я сказал ему, что у него нет фактов и что я буду говорить об этом на суде.

– Мы исходим из того, что до суда дело не дойдет, – возразил Грумэн. – И, когда будете выступать, я бы хотел, чтобы вы дали присяжным понять, что беседовали с Паттерсоном и говорили ему об отсутствии фактов, однако он настаивал на своем. Каждый раз, когда его вопрос будет касаться того или иного момента, уже затронутого вами в личной беседе, я хочу, чтобы вы упоминали это. Например, «как я уже говорил вам во время беседы, состоявшейся у вас в офисе» или «как ясно я дал вам понять во время нашего разговора» и т.д. и т.п.

Важно, чтобы присяжные знали, что вы не только специальный агент ФБР, но что вы возглавляете отдел бихевиоральных исследований в Куонтико, задачей которого являются анализ преступлений, связанных с насилием над личностью, и изучение психологического образа преступника. Вероятно, вам стоит сказать о том, что доктор Скарпетта никак не вписывается в образ человека, совершившего преступление, о котором идет речь, и что, на ваш взгляд, сама идея происходящего абсурдна. Так же важно довести до сведения присяжных, что вы являлись руководителем и ближайшим другом Марка Джеймса. Можете импровизировать как угодно, и, будьте покойны, Паттерсон не станет задавать вопросов. Члены жюри должны четко уяснить, что Чарли Хейл здесь.

– А если они меня не пригласят? – спросил Чарли Хейл.

– Тогда у нас связаны руки, – ответил Грумэн. – Как я уже объяснял в нашей беседе в Лондоне, все это – спектакль. Доктор Скарпетта не может представить никаких доказательств, и мы должны сделать так, чтобы по крайней мере один из членов жюри пригласил нас зайти через заднюю дверь.

– Это не так просто, – заметил Хейл.

– У вас есть копии депозитных квитанций и оплаченных вами счетов?

– Да, сэр.

– Очень хорошо. Не ждите, пока вас спросят.

Просто положите их на стол во время своего выступления. А состояние вашей жены не изменилось со времени нашего разговора?

– Нет, сэр. Как я вам сказал, ей сделали искусственное оплодотворение. Пока все хорошо.

– Не забудьте об этом упомянуть, если будет возможность, – сказал Грумэн.

Через несколько минут меня пригласили в зал, где заседало жюри.

– Ну, конечно. Сначала он предпочтет увидеть вас. – Грумэн встал вместе со мной. – Затем он пригласит ваших «доброжелателей», чтобы, так сказать, у членов жюри остался неприятный привкус во рту. – Он дошел со мной до двери. – Когда я вам понадоблюсь, я – здесь.

Кивнув, я вошла в зал и села в свободное кресло во главе стола. Паттерсона не было, но я поняла, что это один из его тактических ходов, своеобразный гамбит. Он хотел, чтобы я как следует прочувствовала испытующие взгляды этих десяти незнакомых людей, в чьих руках находилась моя судьба. Я встретилась глазами со всеми и с нем-то даже обменялась улыбками. Молодая, серьезная на вид женщина с ярко накрашенными губами решила не дожидаться главного прокурора.

– Почему вы предпочитаете работать с трупами, вместо того чтобы иметь дело с живыми людьми? – поинтересовалась она. – Довольно странный выбор для врача.

– Именно забота о живых и заставляет меня заниматься изучением трупов, – ответила я. – От мертвых мы узнаем то, что идет на благо живым, и следует отдать им должное.

– И на вас это не действует? – спросил пожилой мужчина с большими мозолистыми руками. Он сморщился, как от боли.

– Конечно, действует.

– Сколько лет вам еще пришлось учиться после окончания средней школы? – спросила полная чернокожая женщина.

– Семнадцать, включая аспирантуру и практику.

– О Боже мой!

– И где вы учились?

– Вы имеете в виду, в каких учебных заведениях? – переспросила я худого молодого человека в очках.

– Да, мэм.

– Сент-Майклз, Академия Лурдской Богоматери, Корнелл, Джонс Гопкинс, Джорджтаун.

– Ваш отец был врачом?

– Мой папа был владельцем небольшого продуктового магазинчика в Майами.

– Не хотел бы я оказаться на месте того, кому пришлось платить за столько лет учебы.

Кто-то из членов жюри тихонько рассмеялся.

– Мне всегда удавалось получать стипендию, – сказала я. – С самой средней школы.

– У меня дядя работает в похоронном зале «Сумерки» в Норфолке, – сказал кто-то из жюри.

– Перестань, Барри. Нет похоронного зала с таким названием.

– Я не шучу.

– Ерунда. В Файеттвилле есть зал, которым владеет семейство Стифф[9]. Ни за что не угадаете, как он называется.

– Куда там.

– Вы не здешняя?

– Я родилась в Майами, – ответила я.

– Скарпетта – испанская фамилия?

– Нет, итальянская.

– Интересно. Мне казалось, все итальянцы смуглые, темноволосые.

– Мои предки из Вероны, это на севере Италии, где значительную часть населения составляют потомки савояров, австрийцев и швейцарцев, – терпеливо объясняла я. – Многие из нас голубоглазые и светловолосые.

– Вы наверняка умеете хорошо готовить.

– Это одно из моих любимых занятий.

– Доктор Скарпетта, я не совсем хорошо понял, какую должность вы занимаете, – сказал хорошо одетый мужчина приблизительно моего возраста. – Вы являетесь главным медицинским экспертом Ричмонда?

– Штата. У нас четыре районных отделения. Центральный офис здесь, в Ричмонде, Прибрежный – в Норфолке, Западный – в Роаноке и Северный – в Александрии.

– И шеф, значит, находится в Ричмонде.

– Да. И это, на мой взгляд, довольно логично, поскольку судмедэкспертиза является частью правительственной структуры штата, а законодательные органы штата находятся в Ричмонде, – ответила я, и в этот самый момент дверь открылась и в зал вошел Рой Паттерсон.

Это был широкоплечий видный чернокожий мужчина с коротко постриженными, начавшими седеть волосами. Он был одет в темно-синий костюм с двубортным пиджаком, а на манжетах его бледно-желтой рубашки были вышиты его инициалы. Он поприветствовал членов жюри и холодно поздоровался со мной.

Я догадалась, что женщина с ярко накрашенными губами являлась старшиной присяжных. Откашлявшись, она довела до моего сведения, что я не обязана давать показания и что все сказанное мной может быть использовано против меня.

– Я понимаю, – ответила я, и меня привели к присяге.

Возвышаясь надо мной, Паттерсон кратко представил меня и более подробно рассказал о власти, которой наделен человек, занимающий мое положение, и о том, с какой легкостью этой властью можно пользоваться не по назначению.

– И кто же мог быть свидетелем? – вопрошал Паттерсон. – В большинстве случаев никто не наблюдал за работой доктора Скарпетты, за исключением того человека, который был возле нее практически каждый день. Сьюзан Стори. Но мы не услышим ее свидетельских показаний, дамы и господа, потому что она и ее не родившийся на свет ребенок мертвы. Однако мы услышим их сегодня из уст других людей. И перед вами предстанет написанный ими портрет холодной, тщеславной женщины, стремящейся к власти и совершающей роковые ошибки. Сначала она платила Сьюзан Стори за ее молчание. Затем убила ее ради этого.

Когда речь зайдет о тщательно спланированном преступлении, подумайте, кто может сделать это лучше человека, являвшегося экспертом по расследованию преступлений? Специалиста, знающего, что убивать кого-то в машине следует мелкокалиберным оружием во избежание рикошета пуль. Специалист не оставит улик на месте преступления, даже стреляных гильз. Специалист не станет пользоваться своим собственным оружием – пистолетом, о котором знают его друзья и коллеги. Он не будет пользоваться чем-то таким, что может вывести на него.

А разве нельзя было воспользоваться револьвером из лаборатории? Ежегодно, дамы и господа, судами конфискуются сотни единиц огнестрельного оружия, использованного для совершения преступлений. Что-то из него передается в лабораторию штата. Насколько нам известно, револьвер двадцать второго калибра, тот самый, что был приставлен к затылку Сьюзан Стори, в настоящий момент висит на щите в лаборатории по исследованию огнестрельного оружия или находится в учебном тире, где среди других судмедэкспертов обычно тренировалась в стрельбе и доктор Скарпетта. Кстати, с таким мастерством ее приняли бы на службу в любое полицейское управление Америки. И ей уже однажды довелось убить человека, правда, я говорю о том случае, когда ее действия квалифицировались как самооборона.

Я сидела, молча уставившись на свои сложенные на столе руки, протоколист суда бесшумно нажимала на клавиши, а Паттерсон продолжал. Он всегда говорил красноречиво, но обычно не знал, когда надо остановиться. Попросив меня объяснить происхождение отпечатков на конверте, найденном в комоде Сьюзан, он так долго и пространно пытался подчеркнуть неправдоподобность приведенных мною доводов, что, мне показалось, некоторые члены жюри стали недоумевать, почему сказанное мною не может быть правдой. Затем он перешел к деньгам.

– Правда ли то, доктор Скарпетта, что двенадцатого ноября вы пришли в филиал «Сигнит-бэнк» и выписали чек на сумму десять тысяч долларов?

– Да, это так.

На какое-то мгновение Паттерсон заметно растерялся. Он предполагал, что я сошлюсь на Пятую поправку.

– А правда ли то, что в тот раз вы не положили деньги ни на один из своих счетов?

– И это тоже правда, – ответила я.

– Следовательно, за несколько недель до того, как лаборантка вашего морга положила на свой счет неизвестно откуда взявшуюся сумму в три с половиной тысячи долларов, вы вышли из «Сигнит-бэнк» с десятью тысячами наличных в кармане?

– Нет, сэр, это не так. Среди моих финансовых документов вы, должно быть, видели копию банковского чека на сумму в семь тысяч триста восемнадцать фунтов стерлингов. Мой экземпляр копии у меня здесь с собой.

Я вынула его из своего дипломата.

Едва взглянув на него, Паттерсон попросил протоколиста суда внести это в протокол в качестве улики.

– Это весьма любопытно, – сказал он. – Вы приобрели банковский чек, выписанный на имя некоего Чарлза Хейла. Не являлось ли это одной из ваших изобретательных выдумок, направленных на то, чтобы скрыть выплачиваемые вами деньги лаборантке морга и, возможно, кому-то еще? Не обменивал ли человек по имени Чарлз Хейл фунты стерлингов опять на доллары, чтобы направить наличные куда-нибудь еще – возможно, Сьюзан Стори?

– Нет, – ответила я. – Я не передавала чек Чарлзу Хейлу.

– Не передавали? – Он несколько смутился. – Так что же вы с ним сделали?

– Я отдала его Бентону Уэсли, а он проследил за тем, чтобы чек попал к Чарлзу Хейлу. Бентон Уэсли...

Он оборвал меня.

– История становится все более нелепой.

– Мистер Паттерсон...

– Кто такой Чарлз Хейл?

– Я бы хотела закончить свое заявление, – сказала я.

– Кто такой Чарлз Хейл?

– Я бы предпочла дослушать то, о чем она пыталась рассказать, – сказал мужчина в клетчатой куртке.

– Что ж, пожалуйста, – с холодной улыбкой произнес Паттерсон.

– Я отдала банковский чек Бентону Уэсли. Он является специальным агентом ФБР и возглавляет отдел бихевиоральных исследований в Куонтико.

Одна из женщин робко подняла руку.

– Это тот, о котором было написано в газетах? Тот, которого приглашают во время расследования таких жутких убийств, как те, что были в Гейнсвилле?

– Да, это он, – сказала я. – Это мой коллега. Он также был лучшим другом одного моего приятеля, Марка Джеймса, который тоже был специальным агентом ФБР.

– Доктор Скарпетта, – нетерпеливо встрял Паттерсон, – давайте будем называть все своими именами. Марк Джеймс был не просто – цитирую – «одним вашим приятелем».

– Вы задаете мне вопрос, мистер Паттерсон?

– Помимо того, что главный судмедэксперт откровенно злоупотребляла своим служебным положением, когда спала с агентом ФБР, этот момент не имеет непосредственного отношения к делу. Так что я не стану...

Я не дала ему договорить.

– Моя дружба с Марком Джеймсом началась в юридическом институте. Никакого злоупотребления служебным положением не было, и я возражаю против заявлений главного прокурора о том, с кем я сплю. Протоколист продолжала печатать. Я так стиснула руки, что у меня побелели суставы. Паттерсон решил вновь задать тот же вопрос:

– Кто такой Чарлз Хейл, и с какой стати вы решили дать ему сумму в размере десяти тысяч долларов?

Я мгновенно вспомнила розовые шрамы, розовую кожу на оставшихся от двух пальцев обрубках.

– Он был продавцом билетов на лондонском Викторианском вокзале, – ответила я.

– Был?

– Он работал там в понедельник восемнадцатого февраля, в тот день, когда взорвалась бомба.

Никто не сообщил мне. Весь день я слышала об этом в новостях, но узнала о случившемся лишь в два сорок одну ночи девятнадцатого февраля по телефону. В Лондоне было шесть сорок одна утра, и Марк был мертв уже почти целые сутки. Я была настолько потрясена, что звонившему мне Бентону Уэсли нелегко далось объяснение, как это могло произойти.

– Это же случилось вчера, я читала об этом вчера. Ты хочешь сказать, что подобное повторилось?

– Взрыв произошел вчера утром в самый час пик. Но я только что узнал про Марка. Наш атташе в Лондоне сейчас сообщил мне.

– Ты не ошибся? Ты уверен, что не ошибаешься?

– Боже мой. Мне очень таль, Кей.

– Его уже опознали?

– Да.

– И нет никаких сомнений? То есть...

– Кей. Я сейчас дома. Я могу через час подъехать.

– Нет, нет.

Я вся дрожала, но почему-то не могла плакать. Я бродила по дому и, заламывая руки, еле слышно стонала.

– Однако вы не знали этого Чарлза Хейла до того, как он пострадал во время взрыва, доктор Скарпетта. Что же вас побудило дать ему десять тысяч долларов? – Паттерсон вытер лоб носовым платком.

– Они с женой не могли иметь детей, но им очень хотелось ребенка.

– А откуда вам известны такие интимные подробности жизни незнакомых вам людей?

– Мне рассказал Бентон Уэсли, и я решила предложить им обратиться в Борн-Холл, ведущий институт, занимающийся искусственным оплодотворением. Искусственное оплодотворение не предусмотрено государственной медицинской страховкой.

– Но вы сказали, что взрыв произошел в феврале, а чек был выписан вами в ноябре.

– Я не знала о проблемах Хейлов до прошлой осени, когда ФБР, разведав все это каким-то образом, напечатало его фотографию. Я давно просила Бентона сообщить мне, что я могу сделать для мистера Хейла.

– И потом вы решили взять на себя финансирование искусственного оплодотворения чужих вам людей? – спросил Паттерсон таким тоном, будто я только что призналась ему, что верила в существование живых гномов.

– Да.

– Вы, часом, не святая, доктор Скарпетта?

– Нет.

– Тогда, будьте любезны, объясните свои действия.

– Чарлз Хейл пытался помочь Марку.

– Пытался ему помочь? – Паттерсон принялся расхаживать взад-вперед. – Пытался ему помочь купить билет, сесть на поезд, найти туалет – как помочь? Что вы имеете в виду?

– Марк был некоторое время в сознании, а Чарлз Хейл, серьезно покалеченный, оказался на земле рядом с ним. Он пытался убрать с Марка обломки. Он разговаривал с ним, снял пиджак и укрыл... Он пытался остановить кровотечение. Он делал все, что мог. Его ничто не могло спасти, но он все-таки был не один. Я очень благодарна ему за это. Сейчас зарождается новая жизнь, и я рада, что могла хоть как-то отблагодарить. Мне это помогает. Хоть как-то. Нет. Я – не святая. Это было нужно для меня. Когда я помогала Хейлам, я помогала и себе.

В зале воцарилась такая тишина, словно там никого не было.

Несколько подавшись вперед, женщина с ярко накрашенными губами обратилась к Паттерсону:

– Чарли Хейл, я так думаю, продолжает жить в Англии. Нельзя ли вызвать Бентона Уэсли?

– Нет необходимости вызывать ни того ни другого, – сказала я. – Они оба здесь.

* * *

Меня не было в зале, когда старшина присяжных сообщила Паттерсону о том, что специальное большое жюри отказалось предавать меня суду. Не присутствовала я и при том, когда об этом сообщали Грумэну. Закончив давать показания, я занялась поисками Марино.

– Я видел, как он выходил из туалета около получаса назад, – сказал мне какой-то офицер, куривший возле фонтана.

– А вы не могли бы попробовать вызвать его по радио? – спросила я.

Пожав плечами, он отстегнул радио от ремня и попросил через диспетчера Марино. Марино не отвечал.

Я спустилась по лестнице и выбежала на улицу. Сев в машину, я захлопнула дверцы и завела мотор. Потом схватила телефонную трубку и позвонила в полицейское управление, которое находилось напротив суда через улицу. Пока взявший трубку детектив говорил мне, что Марино нет, я проехала по стоянке в поисках его белого «форда-лтд». Так и не обнаружив его, я свернула на свободное резервное место и позвонила Нилзу Вэндеру.

– Вы помните то ограбление во Фрэнклине – где обнаруженные отпечатки совпали с отпечатками Уоддела? – спросила я.

– Когда украли гагачью куртку?

– Да, именно это.

– Помню.

– А нет ли у вас случайно карточек с отпечатками пострадавшего?

– Нет, лишь отпечатки, обнаруженные на месте преступления.

– Спасибо, Нилз.

После этого я позвонила диспетчеру.

– Скажите, лейтенант Марино не объявлялся? – спросила я.

– Объявлялся, – услышала я через пару секунд ее голос.

– Пожалуйста, если вы сможете связаться с ним и выяснить, где он, передайте ему, что с ним срочно хочет поговорить доктор Скарпетта.

Примерно минуту спустя в трубке вновь раздался голос диспетчера:

– Он на центральной заправке.

– Передайте ему, что я в двух минутах оттуда и уже еду к нему.

Городская заправка, которой пользовалось полицейское управление, находилась на пятачке асфальта, окруженном проволочной оградой. Она работала только по методу самообслуживания. Там не было ни своего персонала, ни зала для отдыха, ни автоматов для продажи чего бы то ни было. Лобовое стекло можно было почистить лишь в том случае, если у вас имелось с собой все необходимое для этого. Когда я подъехала, Марино засовывал в боковой карман свою заправочную карточку. Он вылез из машины и подошел ко мне.

– Только что по радио слышал, – сказал он, не в силах сдержать улыбки. – Где Грумэн? Я хочу пожать ему руку.

– Он остался в суде с Уэсли. Что случилось? – Неожиданно я почувствовала легкое головокружение.

– Вы не знаете? – удивленно спросил он. – Черт возьми, док. Они отцепились от вас, вот что случилось. Нечто подобное со специальным большим жюри происходило лишь пару раз на моей памяти.

Глубоко вздохнув, я покачала головой.

– Наверное, кто-нибудь другой на моем месте уже плясал бы джигу. Но у меня что-то нет большого энтузиазма.

– Да, вероятно, вы правы.

– Марино, как звали того человека, который заявил о том, что у него украли куртку на гагачьем пуху?

– Саливан. Хилтон Саливан. А что такое?

– Когда я давала показания, Паттерсон сделал чудовищное предположение о том, что я могла воспользоваться револьвером из лаборатории, чтобы убить Сьюзан. Иными словами, всегда рискованно пользоваться своим оружием, потому что, если его проверят и докажут, что из него стреляли такими-то пулями, придется долго объяснять и оправдываться.

– Какое это имеет отношение к Саливану?

– Когда он переехал в свою квартиру?

– Не знаю.

– Если бы я собиралась кого-нибудь убить из своего «рюгера», было бы весьма предусмотрительно с моей стороны сообщить перед этим в полицию о его пропаже. Потом, если он каким-то образом и всплывет – например, я решу от него избавиться и куда-нибудь его подброшу, – полицию выведет на меня его серийный номер, однако я своим заявлением о краже смогу доказать, что в момент преступления оружием владела не я.

– Вы хотите сказать, что Саливан написал фальшивое заявление? Что он просто имитировал ограбление?

– Я хочу сказать, что над этим стоит задуматься, – ответила я. – У него, как нарочно, не было сигнализации и, как нарочно, было открыто окно. Он отвратительно вел себя с полицейскими. И, я уверена, они вздохнули с облегчением, когда он ушел, и вряд ли у них возникла мысль о том, чтобы продлить себе удовольствие общения с ним и взять отпечатки. Тем более что он был одет в белое и проклинал рассыпанный повсюду черный порошок. Меня интересует, откуда вы знаете, что оставленные в квартире Саливана отпечатки не были оставлены им же? Он там живет. И там повсюду его отпечатки.

– В АСИОП они совпали с отпечатками Уоддела.

– Правильно.

– Если это так, то зачем Саливану было звонить в полицию по поводу той статьи про гагачий пух, которая появилась в газете?

– Как говорил Бентон, этот тип любит поиграть. Ему нравится доставлять людям беспокойство. Он получает удовольствие от щекотки нервов.

– Черт. Дайте-ка мне ваш телефон.

Он зашел с другой стороны и сел ко мне в машину. Набрав телефон справочной, он узнал номер Саливана. Дозвонившись до управляющего, Марино поинтересовался, когда Хилтон Саливан купил себе квартиру.

– Тогда кто же? – спросил Марино. Он что-то записал в блокноте. – Какой номер и на какую улицу выходит? А его машина? Да, если можно.

Когда Марино положил трубку, он взглянул на меня.

– Черт, а квартира-то вовсе и не его. Она принадлежит какому-то бизнесмену, который ее сдает, а Саливан начал снимать ее с первой недели декабря и как раз шестого внес деньги. – Открыв дверцу машины, он добавил: – А ездит он на темно-синем «шевроле». Это старый микроавтобус без окон.

Мы с Марино вернулись к полицейскому управлению, а мою машину оставили на стоянке. Затем поехали по Броуд-стрит в направлении Фрэнклина.

– Будем надеяться, что управляющий не спугнул его, – громко сказал Марино, чтобы перекричать шум мотора.

Притормозив, он остановился возле восьмиэтажного кирпичного дома.

– Его окна выходят во двор, – оглядываясь по сторонам, пояснил он. – Так что он не должен нас заметить.

Сунув руку под сиденье, он достал еще один пистолет вдобавок к тому, что у него уже был в кобуре под левой рукой. Он засунул пистолет за ремень брюк сзади, положил в карман дополнительную обойму и открыл дверцу машины.

– Если вы намерены затеять войну, я лучше останусь в машине, – сказала я.

– Если начнется война, я кину вам свой триста пятьдесят седьмой, и вам лучше продемонстрировать свои незаурядные способности, о которых говорил Пат-терсон. Держитесь все время позади меня. – Поднявшись по лестнице, он позвонил. – Вероятно, его нет.

Вскоре дверь открылась. Пожилой мужчина с мохнатыми седыми бровями представился управляющим, с которым Марино некоторое время назад разговаривал по телефону.

– Не знаете, он дома? – спросил Марино.

– Понятия не имею.

– Мы хотим подняться и проверить.

– Подниматься не надо, потому что он живет на этом этаже. – Управляющий показал рукой. – Идите по этому коридору и налево. Угловая квартира в самом конце. Номер семнадцать.

Здание сохраняло сдержанную, но наскучившую роскошь, напоминавшую о старых отелях, где уже никто особо не хотел останавливаться, потому что комнаты казались слишком маленькими, декор – чересчур потемневшим и несколько обшарпанным. Меня привлекли следы от сигарет на мохнатом красном ковре и почти почерневшая деревянная обшивка стен. На двери угловой квартиры Хилтона Саливана висел медный номер 17. Глазка в двери не было, и, когда Марино постучал, мы услышали шаги.

– Кто там? – спросил чей-то голос.

– Техник-смотритель, – отозвался Марино. – Надо поменять фильтр в вашем нагревателе.

Дверь открылась, и в тот момент, когда я увидела пронзительный взгляд голубых глаз в образовавшемся пространстве и они встретились с моими, у меня перехватило дыхание. Хилтон Саливан попытался захлопнуть дверь, но Марино успел подставить ногу.

– В сторону! – крикнул мне Марино, выхватывая свой револьвер и стараясь как можно дальше отклониться от дверного проема.

Я отпрыгнула в коридор, когда он неожиданным ударом распахнул дверь, и она, открывшись настежь, громко стукнулась о стену в квартире. Держа револьвер наготове, он вошел внутрь, а я в страхе ждала звуков схватки или перестрелки. Шли минуты. Тут я услышала, как Марино что-то сообщал по своему переносному радио. Он появился мокрый от пота и красный от злости.

– Чтоб ему провалиться. Невероятно. Выпрыгнул в окно, как заяц. И след простыл. Вот сукин сын, а? Его фургончик торчит все там же на стоянке. А он удрал пешком. Я поднял все подразделения в этом районе. – Вытирая лицо рукавом, он все никак не мог отдышаться.

– Я думала, это женщина, – оторопело произнесла я.

– А? – Марино внимательно посмотрел на меня.

– Когда я ездила к Хелен Граймз, он был в ее доме. Он раз выглянул из двери, пока мы разговаривали на крыльце. Я решила, что это женщина.

– Саливан находился в доме «фрау»? – громко переспросил Марино.

– Да, у меня нет никаких сомнений.

– О Боже. Не вижу здесь никакого смысла. Однако смысл появился, когда мы начали осматривать квартиру Саливана. Она была со вкусом обставлена старинной мебелью, устлана дорогими коврами, которые, как сказал Марино со слов управляющего, принадлежали ее владельцу. Из спальни тихо лились звуки джаза. Там мы обнаружили синюю куртку на гагачьем пуху, которая лежала на кровати возле бежевой вельветовой рубашки и аккуратно сложенных потертых джинсов. На ковре стояли его кроссовки с носками. На комоде из красного дерева лежали зеленая кепка, темные очки и небрежно свернутая синяя форменная блузка, к которой чуть выше нагрудного кармана все еще был приколот значок с именем Хелен Граймз. Под ней лежал большой конверт с фотографиями, которые Марино просмотрел, показывая мне.

– Черт побери, – то и дело бормотал он. На более чем дюжине фотографий Хилтон Саливан был совершенно голым в унизительных позах, а Хелен Граймз исполняла роль охранника-садиста. По одному из наиболее, как казалось, любимых сценариев, Саливан сидел на стуле, а она допрашивала его, придушивая сзади или подвергая каким-нибудь другим издевательствам. Он был весьма привлекательным молодым человеком с тонкими чертами лица и изящным телом, которое, на мой взгляд, отличалось большой силой. Он, несомненно, был ловким. Мы нашли фотографию окровавленного тела Робин Нейсмит возле телевизора в ее гостиной и другую – ее тела на стальном столе морга. Однако больше всего меня поразило лицо Саливана. На нем не отражалось совершенно никаких эмоций, и я отчетливо представляла его холодные глаза, когда он убивал.

– Кажется, я догадался, почему его так любил Донахью, – сказал Марино, убирая фотографии назад в конверт. – Кто-то все это снимал. Жена Донахью говорила мне, что начальник тюрьмы увлекался фотографией.

– Хелен Граймз должна знать, кто такой на самом деле этот Хилтон Саливан, – сказала я, услышав звук сирен.

Марино посмотрел в окно.

– Хорошо. Люцеро приехал.

Я осмотрела куртку на гагачьем пуху, лежавшую на кровати, и обнаружила маленькое пушистое перышко, торчавшее из мелкой дырочки шва.

Раздались еще сирены. Захлопали дверцы машин.

– Мы уезжаем, – сказал Марино, когда появился Люцеро. – Не забудьте про его синий фургончик. – Он повернулся ко мне. – Док? Вы помните, как доехать до обиталища Хелен Граймз?

– Да.

– Съездим поговорим с ней.

* * *

Хелен Граймз уже ничего не могла нам рассказать. Оказавшись минут через сорок пять у ее дома, мы обнаружили входную дверь открытой и зашли внутрь. Обогреватель был включен на полную мощь, и царивший в доме запах я бы не спутала ни с каким другим.

– Боже милостивый, – воскликнул Марино, входя в спальню.

Ее обезглавленное тело сидело в кресле возле стены. Лишь через три дня живущий неподалеку фермер нашел недостававшую часть. Он удивился, увидев, что кто-то оставил на одном из его полей сумку для шаров из кегельбана. Но потом очень пожалел, что открыл ее.

Эпилог

Дворик позади дома моей матери в Майами был наполовину в тени, наполовину в мягких лучах солнца, и по обеим сторонам задней двери буйно цвели розы гибискус. Ее лаймовое дерево, что росло возле забора, чуть ли не гнулось под тяжестью плодов, в то время как все другие деревья в округе стояли голые и безжизненные. Это было выше моего понимания, потому что я никогда не думала, что благополучному росту растений может способствовать критика. Я считала, что с ними нужно обходиться по-доброму.

– Кейти? – крикнула моя мать из кухонного окошка. Я слышала шум лившейся в раковину воды. Не было смысла отвечать.

Люси съела своей ладьей моего ферзя.

– Знаешь что, – возмутилась я, – я так не люблю с тобой играть.

– Чего же ты меня тогда просишь?

– Я? Тебя? Это ты заставляешь меня и не можешь ограничиться одной партией.

– Просто я хочу дать тебе шанс отыграться. А ты его все время упускаешь.

Мы сидели друг против друга во дворе за столиком. Лед в наших стаканах с лимонадом растаял, и я чувствовала, что немного обгорела на солнце.

– Кейти? Вы с Люси потом не сходите за вином? – спросила из окна моя мать.

Мне были видны очертания ее головы и закругленный блик лица. Было слышно, как открылись и закрылись двери буфета, потом зазвенел телефон. Звонили мне, и моя мать просто протянула из двери радиотелефон.

– Это Бентон, – услышала я знакомый голос. – Судя по газетам, у вас там шикарная погода. А здесь – дождь и всего семь градусов.

– Не вызывай у меня тоску по дому.

– Кей, похоже, мы установили личность. Кстати, кто-то неплохо поработал. Удостоверения личности очень хорошие. Он без проблем приобрел оружие в магазине, снял квартиру, и ни у кого не возникло никаких вопросов.

– А откуда у него деньги?

– Семейные. Видно, было что-то припрятано. Одним словом, после просмотра тюремных документов и многочисленных бесед с разными людьми получается, что Хилтон Саливан – это некто по имени Темпл Брукс Голт, тридцать один год, из Олбани, Джорджия. У его отца пекановая плантация и куча денег. В некоторых отношениях Голт вполне типичен – увлекается оружием, в том числе холодным, боевыми искусствами, порнографией. Он представляет собой антисоциальный элемент и все такое.

– А чем он не типичен?

– Судя по его действиям, он совершенно непредсказуем. Он не подходит ни под один стереотип, Кей. Не укладывается ни в какие рамки. Если ему что-то приходит в голову, он просто воплощает это. Донельзя самодовольный и самовлюбленный. Взять хотя бы его волосы. Он сам ими занимается. Мы нашли осветлитель, ополаскиватели и тому подобное в его квартире. Некоторая его непоследовательность довольно необычна.

– Например?

– Он ездил на этом потрепанном старом фургончике, который когда-то принадлежал маляру. Похоже, Голт никогда не мыл его и не пытался почистить, даже после того, как убил в нем Эдди Хита. Мы обнаружили улики, и найденная кровь соответствует крови Эдди Хита. Неосмотрительно. Но в то же время Голт явно позаботился о том, чтобы скрыть следы укусов и изменить отпечатки пальцев. А это уже очень предусмотрительно.

– Бентон, а что у него в прошлом?

– Осужден за убийство. Два с половиной года назад он рассердился на кого-то в баре и двинул ему по голове. Это случилось в Эбингдоне, Вирджиния. Кстати, у Голта черный пояс в каратэ.

– Что-нибудь новое насчет его местонахождения? – Я смотрела, как Люси расставляла фигуры на шахматной доске.

– Ничего. И я повторю то, что уже говорил. Этот тип абсолютно бесстрашен. Он весьма импульсивен и потому вызывает большую тревогу.

– Я понимаю.

– Никогда не забывай о соответствующих мерах предосторожности.

В таких случаях невозможно предугадать, какие предпринять меры предосторожности, подумала я.

– Мы все должны быть начеку.

– Понимаю, – вновь повторила я.

– Донахью и не подозревал, что за чудовище он на волю выпускает. Точнее, не подозревал Норринг. Хотя не думаю, что наш замечательный губернатор собственноручно выбирал это дерьмо. Ему просто был нужен этот чертов дипломат, и он, вероятно, велел Донахью сделать все необходимое, взяв на себя решение финансовой стороны вопроса. С Норрингом у нас ничего особо не получится. Он был слишком осторожен, и вряд ли найдется много свидетелей. – Помолчав, он добавил: – Ну, конечно, есть мы с вашим адвокатом.

– Что вы имеете в виду?

– Ясно, что, если бы что-то вдруг вскрылось по поводу украденного из дома Робин Нейсмит дипломата, поднялся бы большой скандал. К тому же Грумэн немного побеседовал с ним тет-а-тет и говорит, что у Норринга был слегка бледный вид, когда речь зашла о его обращении в пункт неотложной медицинской помощи в ночь накануне убийства Робин.

Проверяя сообщения в старых газетах и разговаривая со своими знакомыми из пунктов неотложной медицинской помощи, я обнаружила, что в ночь накануне убийства Робин Норринг обращался в пункт неотложной медицинской помощи больницы Энрико, после того как сделал себе в левое бедро инъекцию эпинефрина. Видимо, у него была сильная аллергия на китайскую еду, коробки от которой, насколько я помнила по сообщениям полиции, были найдены у Робин Нейсмит среди мусора. Я решила, что в той еде, что они с Робин ели на обед, оказались креветки или моллюски. У него начался анафилактический шок, он воспользовался эпинефрином, который, возможно, держал у Робин дома, и уехал в больницу. Будучи в таком жутком состоянии, уехал он, забыв свой дипломат.

– Я лишь хочу быть подальше от Норринга, насколько это возможно, – сказала я.

– Похоже, у него в последнее время что-то неладно со здоровьем, и он решил, что будет благоразумнее с его стороны уйти в отставку и подыскать себе нечто более спокойное в частном секторе. Возможно, на Западном побережье. Я уверен, он не станет тебя беспокоить. И Бен Стивенс тоже. Он, как и Норринг, тревожно озирается по сторонам, опасаясь Голта. Посмотрим. Последнее, что я слышал о Стивенсе, – его видели в Детройте. Ты знала об этом?

– Ты ему тоже пригрозил?

– Кей, я никогда никому не угрожаю.

– Бентон, ты – самый грозный из всех моих знакомых.

– Хочешь сказать, что не будешь со мной работать?

Люси, подперев кулаком щеку, барабанила пальцами по столу.

– С тобой работать? – переспросила я.

– Я, собственно, по этому поводу и звоню. И знаю, что тебе понадобится это обдумать. Нам бы хотелось взять тебя в свою команду консультантом отдела бихевиоральных исследований. Мы, как правило, собираемся на совещания лишь пару раз в месяц. Бывает, конечно, всякое. Ты будешь обобщать медицинские и судебно-медицинские особенности различных случаев, помогать нам в работе по определению стереотипов. Твой анализ будет весьма необходим. А кроме того, ты, вероятно, слышала, что доктор Элсвиер, работавший у нас консультантом по судмедэкспертизе последние пять лет, уходит в отставку.

Люси выплеснула на траву свой лимонад, встала и начала разминаться.

– Бентон, мне нужно все это обдумать. У меня же в офисе по-прежнему царит неразбериха. Дай мне немного времени найти нового лаборанта и администратора, чтобы все встало на свои места. Когда тебе нужен мой ответ?

– К марту скажешь?

– Вполне приемлемо. Люси передает привет. Когда наш разговор закончился, Люси задиристо посмотрела на меня.

– Почему ты говоришь неправду? Никакого привета я не передавала.

– Но тебе жутко хотелось. – Я встала. – Я же видела.

– Кейти? – Моя мать вновь появилась в окне. – Тебе уже точно пора в дом. Ты весь день на улице. Ты хоть надела что-нибудь на голову от солнца?

– Мы в тени, бабушка, – отозвалась Люси. – Помнишь, тут есть такой здоровенный фикус?

– Когда твоя мама обещала прийти? – спросила моя мать свою внучку.

– Как только она со своим этим, как его там, натрахается, сразу придет.

Моя мать исчезла из окна, и вновь послышался шум льющейся в раковину воды.

– Люси! – прошипела я.

Зевнув, она отправилась к концу дворика, чтобы поймать лучик солнца. Подставив под него лицо, она закрыла глаза.

– Так ты согласишься на это, а, тетя Кей? – спросила она.

– На что?

– На то, что предложил тебе мистер Уэсли?

Я начала складывать шахматы в коробку.

– Твое молчание является весьма красноречивым ответом, – заявила моя племянница. – Я тебя знаю. Ты согласишься.

– Пошли, – сказала я. – Пошли сходим за вином.

– Только если я тоже буду его пить.

– Только если ты сегодня вечером уже никуда не поедешь.

Она обняла меня за талию, и мы пошли в дом.

Примечания

1

Традиционный карнавал в Новом Орлеане накануне Великого поста.

(обратно)

2

Тропический кустарник с желтыми цветами и красными листьями.

(обратно)

3

От англ. Pet – «сердитый рок».

(обратно)

4

Индюшачья отбивная по-болонски (итал.).

(обратно)

5

Сорт итальянского вина.

(обратно)

6

"Холизм (от греч. Holos – целый) – одна из форм современной идеалистической философии, рассматривающей природу как иерархию «целостностей», понимаемых как духовное единство, «нематериальная структура».

(обратно)

7

От англ. Down – пух.

(обратно)

8

Pink shell – розовая ракушка (англ.).

(обратно)

9

Stiff – одно из значений этого слова – труп (англ.).

(обратно)

Оглавление

Пролог Размышления проклятого, Спринг-стрит

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Эпилог

Реклама на сайте