«Проснуться живым»

Эта книга не посвящается никому.

Глава 1

Когда позвонили в дверь, я смотрел телерекламу «Мммм!».

После полудня, в субботу 14 августа — за день до кульминации событий (радостных или катастрофических — в зависимости от вашей точки зрения), которые изменили мир, — я пребывал в расслабленном состоянии в трехкомнатных апартаментах голливудского отеля «Спартан», босой и одетый кое-как.

Минутные рекламные ролики прерывали заключительную серию семейной драмы, но она была настолько паршивой, что я читал книгу, уделяя внимание только рекламе, на которую стоило поглазеть.

Не правдоподобно красивые мужчины использовали крем для бритья и одеколон «Мммм!», после чего на экране появлялись столь же красивые девушки с зазывными взглядами, быстро облизывающие губы кончиком языка. Все это сменялось чем-то не совсем разборчивым, но казавшимся необычайно увлекательным и не вполне пристойным.

Смысл текста заключался в том, что, если кто-либо опрометчиво воспользуется всеми рекламируемыми товарами подряд, от него будет исходить настолько соблазнительный запах, что он сразу же окажется в объятиях шикарной кинозвезды (правда, не указывалось, мужского или женского пола).

Поэтому, когда в дверь позвонили, я оторвался от несбыточных мечтаний (продукцией «Мммм!» я не пользовался) и пошел открывать.

На пороге стояла сексапильная красотка лет двадцати пяти в легком белом жакете и обтягивающем фигуру светло-зеленом платье, щедро демонстрирующем стройные ножки и обладающем весьма рискованным вырезом. Весила она фунтов на пятнадцать меньше меня (во мне шесть футов и два дюйма роста и двести шесть фунтов веса), а макушка ее головы, увенчанной короной золотисто-рыжих волос цвета меда или подернутого дымкой солнечного света, доходила мне до подбородка. У нее были ленивые серые глаза, губы, на которых можно печь бисквиты, и голос, похожий на жужжание пчелы, застрявшей в горячей патоке.

— Мистер Скотт?

— Что?

Девушка казалась озадаченной моим ответом.

Позднее я понял, почему ее рыжеватые брови удивленно приподнялись над глазами цвета серых воркующих голубей, почему ее раскрытые радиоактивно-алые губы слегка скривились, словно собираясь послать воздушный поцелуй, и почему ее легкий вдох приподнял чудесные груди, будто предлагая богам взглянуть на неведомые Олимпу земные радости, но в тот момент я был в состоянии лишь молча наблюдать за всем этим.

Можете не сомневаться, что за тридцать лет жизни я еще ни разу не отвечал девушке, спрашивающей мое имя, таким образом, словно я его не знаю или не понимаю вопроса.

— Вы мистер Скотт? — повторила девушка. — Частный детектив Шелдон Скотт?

— Да, мэм, — кивнул я. — А вы?..

— Неужели вы не знаете? Вы никогда не видели меня раньше?

— Уверен, что не видел.

Она продолжала голосом, походившим на мелодичное жужжание:

— Думаю, у моего отца очень серьезные неприятности, мистер Скотт. Но мне бы не хотелось сообщать вам подробности, если вы не захотите и не сможете сразу же помочь мне… и ему. Лишь бы не было слишком поздно. Если вы откажетесь, я должна буду обратиться к кому-нибудь еще…

— Не торопитесь — я в вашем распоряжении. Входите, пожалуйста.

Я сел рядом с ней на шоколадного цвета диван, стоящий в гостиной, и через минуту убедил ее — по крайней мере, так мне казалось, — что я не только в ее распоряжении, но что, даже обойдя весь земной шар вдоль и поперек, ей вряд ли удастся найти человека, способного вытащить ее из неприятностей так быстро, как я.

Пока я распространялся на эту тему, девушка смотрела на два аквариума с тропическими рыбками в углу комнаты, но когда я умолк и выжидающе уставился на нее, она позволила своим мягким серым глазам встретиться с моими — тоже серыми, но, как мне хотелось бы надеяться, более стального оттенка, — потом подняла их выше, кратко обследовав мои светлые остроконечные брови и коротко остриженные, почти белые (хотя отнюдь не седые) волосы, после чего вновь встретилась со мной взглядом.

— Чепуха, — заявила девушка. — Вы даже не похожи на детектива.

— Разве это не здорово? Подумайте, какие у меня возникают преимущества над опасными громилами! Если бы я походил на детектива, то не мог бы заставать их врасплох. Моя неброская внешность не внушает им подозрений, поэтому я все еще жив, а многие из них мертвы или пребывают в тщательно охраняемых местах. — Я сделал паузу. — Это означает, что я уволен?

— Нет, — быстро ответила девушка. — Вы наняты. — Она открыла большую кожаную сумку и вынула из нее лист бумаги. — Что вы об этом думаете?

Половина листа была исписана мелким, но четким, словно гравировка, почерком. В записке говорилось:

«Друзилла, дорогая, несколько дней я буду занят очень важным проектом, поэтому не беспокойся, если я не смогу „неожиданно“ заглянуть до следующего уикэнда и позволить тебе накормить меня своей великолепной стряпней (не могла бы ты приготовить в субботу бифштекс терияки?[1]). Комбинация напольного сейфа в моем кабинете 85Л 12Р 51Л. Пожалуйста, возьми оттуда запечатанный конверт с надписью „ЭРО“ и доставь его в маленький белый дом на углу Пайн-стрит и Пятьдесят седьмой улицы в Уайлтоне. (Я бы сам пришел за ним, но, как истинный безумный ученый, заперся в ванной.) Эти бумаги мне нужны к вечеру, так что постарайся принести их, самое позднее, к девяти. До встречи за терияки…

Папа».

Я посмотрел на девушку, которую, очевидно, звали Друзилла.

— Ваш отец живет в Лос-Анджелесе?

— В Монтерей-Парке.

— Ну, как будто тут все о'кей, — сказал я. — Конечно, немного странно, что он так поглощен своим проектом, что не может приехать домой и открыть свой сейф. Тем более что Уайлтон всего в нескольких минутах езды по шоссе на Санта-Ану, совсем недалеко от Монтерей-Парка. Обычно люди указывают адреса, а не углы улиц, но от безумных ученых всего можно ожидать.

— Я и не рассчитывала, что кто-нибудь заметит что-то еще.

— А что, по-вашему, не так с этой запиской? Быть может, конверт в сейфе набит тысячедолларовыми купюрами и вашего отца похитили, чтобы потребовать за него выкуп? Записка не похожа на…

Я оставил фразу незаконченной, поняв по лицу девушки, что, сам того не ожидая, попал в точку.

— Конверт содержит нечто куда более ценное, чем тысячедолларовые купюры. — Она взяла у меня записку. — Здесь есть вещи, которые понятны только мне, а не тем, кто держит в плену моего отца и заставил его написать эту записку. Папа проделал отличную работу, учитывая обстоятельства, в которых он находится. Они, безусловно, убьют его, если получат конверт, — а может, и если не получат.

— Они? Значит, вы подозреваете, кто…

— Нет. — Она быстро покачала головой. — Но записка не датирована — это не похоже на папу. Он очень пунктуален и датировал бы письмо машинально. Меня зовут Друзилла Бруно, но никто, даже отец, не называет меня иначе как Дру.

Фамилия Бруно показалась мне знакомой, но девушка не дала мне подумать.

— Папа действительно любит мою стряпню, но ненавидит бифштекс терияки. Он намекает, что увидит меня, когда я доставлю конверт, но последние слова в письме: «До встречи за терияки», что означает до следующей субботы. А самое важное, что я прекрасно знаю комбинацию папиного сейфа, и она совсем не такая.

Я посмотрел на записку в ее руке, вынул блокнот и ручку, написал на бумаге 85Л 12Р 51Л и написал под цифрами буквы с соответствующим порядковым номером в алфавите. Получилось ЗД АБ ДА. Потом я зачеркнул АБ и заменил их К — двенадцатой буквой алфавита.

— Я уже делала это, — сказала девушка. — И так, и так. Получалась бессмыслица.

— Может, он пытался каким-то образом написать «помоги» или…

— Едва ли. Папа уже написал «помоги» при помощи неверной комбинации и других способов. Я уверена, что он пытается что-то мне сообщить, но не могу понять что. Возможно, я… слишком расстроена. — Помолчав, она добавила:

— Не обращайте внимания на «безумного ученого». Папа действительно ученый, но никак не безумный. Хотя в последнее время многие пытались это доказать.

Я вытащил сигарету и собирался снова вставить ее в рот, когда меня внезапно осенило. Я не заметил, как стиснул пальцы и табак из сломанной сигареты просыпался мне на брюки.

— Друзилла Бруно… — Я посмотрел на девушку. — И ваш отец ученый. Он часом не…

— Да. Эммануэль Бруно.

Я бросил смятую сигарету на желтый ковер, вытащил другую и закурил, глядя на плавающих в аквариумах неонов и гуппи. Потом я взглянул на часы. Десять минут десятого. А согласно записке, Дру должна была доставить конверт к девяти.

Дру не говорила ни слова, пока я стоял, уставясь на рыб, и вспоминал историю, связанную с Эммануэлем Бруно…

Глава 2

Имя Эммануэля Бруно, всего год назад менее известное, чем имя Эльвиры Сналл, которая сорок два года жила одна, выращивая горох в Озаркских горах, прежде чем ее обнаружил налоговый инспектор, теперь было знакомо каждому не хуже собственного имени. По крайней мере, если он читал газеты, слушал радио, смотрел телевизор или хотя бы ходил в церковь.

Ибо Эммануэль Бруно — бывший доктор медицины, исключенный из Американской медицинской ассоциации, но за свою жизнь получивший немало докторских степеней в других областях, самоуверенный, но широко мыслящий гений, которому не хватало здравого смысла скрывать свою непочтительность к догмам и авторитетам, — был изобретателем, первооткрывателем и создателем эровита. Немногие эксперименты в истории человеческих проб и ошибок вызвали большее количество комментариев и возбуждения, хвалы и хулы с того дня, когда Адам впервые шепнул Еве: «Кто об этом узнает?»

Вы наверняка подумали, что эровит каким-то образом связан с сексом, не так ли? В том-то вся и загвоздка. Стало известно, что Бруно в течение многолетних поисков создал формулу жидкости, которую местная фармацевтическая компания стала продавать как безвредное, но эффективное тонизирующее средство, придающее бодрость и, возможно, исцеляющее или по крайней мере облегчающее многие недуги.

В течение первых двух-трех месяцев после того, как жидкость начала продаваться, выяснилось, что эровит делает многое из того, что утверждали его производители и Эммануэль Бруно. Говорили, что те, кто употреблял эровит всего несколько недель, добивались поразительных результатов.

Сообщалось о постепенном улучшении самочувствия, памяти и умственной деятельности, прибавлении жизненных сил. После более продолжительного употребления любителям поспать стало требоваться меньше сна, а страдающим бессонницей, напротив, было достаточно положить голову на подушку, чтобы отправиться в обитель Морфея. Многие реальные и воображаемые недуги типа «нервов», «тупых болей в спине», ревматизма исчезали полностью, в то время как ортодоксальная медицина, несмотря на достигнутые успехи, сталкивалась с миллионами людей, которые болели, как бездомные собаки, и мерли, как мухи от ДДТ.

Но худшее было впереди. Ибо к концу периода, когда эровит был доступен всем, кто мог заплатить сорок долларов за бутылку, произошло — по крайней мере, так сообщали — самое драматическое и невероятное (а также непозволительное и непростительное). Помимо того, что многие потребители эровита полностью избавились от различных мелких недугов и стали невосприимчивы к простуде и гриппу, со всей страны начали поступать известия об улучшении самочувствия страдающих неизлечимыми и хроническими заболеваниями.

Разумеется, это было невозможно. Согласно такому авторитету, как Американская медицинская ассоциация, неизлечимые заболевания потому так и называются, что их не могут излечить ни знахари, ни травники, ни колдуны, ни священники, ни даже Господь Бог, а уж тем более какое-то дрянное пойло, именуемое эровитом.

Следует напомнить, что в лексиконе официальной медицины неизлечимыми заболеваниями являются любые недуги, травмы, экземы и прочие неприятные явления, не сопровождаемые трупным окоченением, с которыми не может справиться снабженный лицензией выпускник медицинского учебного заведения, одобренного АМА. Любой человек, не являющийся доктором медицины, который случайно или намеренно исцеляет пациента от хронического или неизлечимого заболевания, становится знахарем или шарлатаном, которого следует — с целью защиты больных и умирающих от его неэтичной и нелицензированной алчности — лишить возможности экспериментировать над людьми, а если необходимо — заключить в тюрьму… в наказание за нелегальную деятельность. Пациенты же смогут вновь обратиться к докторам медицины, которые признали их недуги неизлечимыми. Таким образом, выскакивающие из океана людского горя, словно пробки из бутылок, индивидуумы, заявлявшие, что их давно скованные артритом суставы стали расслабляться, а боли — заметно уменьшаться, что рак кожи явно начинал заживать, что усталость сменилась приливом энергии, что проявления старческого слабоумия постепенно отступили, всего лишь прискорбно заблуждались.

С точки зрении АМА, существовали три возможных объяснения увеличивающемуся числу известий об улучшениях и исцелениях. Первое: пациенты, не будучи опытными диагностами, всего лишь воображали, что им лучше, или же вообще были здоровы с самого начала. Второе: если они действительно были больны и ощущали некоторое улучшение, то оно обязано «спонтанной ремиссии», что на медицинском жаргоне означало «ему лучше, но не приставайте ко мне с этим». Третье: улучшение является запоздалым, но успешным результатом лечения, предписанного доктором медицины, возможно еще в 1940 году.

Такое сомнительное и, возможно, ядовитое снадобье, как эровит, следовало бы подвергнуть тщательным испытаниям, которые ученые и медики проводили бы в течение, быть может, сотни лет. Возникло внезапное и мощное сопротивление неограниченной продаже эровита. Опасности, могущие возникнуть при его продолжительном использовании, широко обсуждались в газетах и журналах, по радио и телевидению. Эксперты метали громы и молнии. У эровита и Эммануэля Бруно начались неприятности.

Но эти неприятности, исходившие от АМА, министерства здравоохранения, Пищевой и лекарственной администрации и других официальных организаций и лиц, были пустяками в сравнении с угрозами и проклятиями, все сильнее обрушиваемыми на Бруно и эровит Господом Всемогущим — вернее, его представителями на Земле.

В итоге Бруно атаковали не только лидеры официальной медицины, но и лидеры религиозных организаций. В более опасном положении можно было очутиться разве только будучи привязанным к столбу с готовым загореться хворостом, лежащим у ног, и с нацеленными на тебя отравленными стрелами.

Для этого также имелись свои основания. Усиливающемуся сомнению стали подвергаться не только многие медицинские догмы, но и догмы Церкви — в первую очередь, христианской, — причем по весьма сходной причине. Положение ухудшала прогрессирующая сексуальная революция.

Официальная Церковь относилась весьма неодобрительно к сексуальной революции и сексу вообще. Тем не менее более разумные и здоровые воззрения пытались заменить собой ту дыбу, на которой пытали секс в течение шестнадцати столетий. Все большее число верующих интересовалось, почему, если, как уверяют представители Бога на земле, секс является смертным грехом, Господь сделал его настолько приятным и уж никак не мучительным — во всяком случае, как правило.

Потом появился эровит — и наступила катастрофа, ибо один факт вскоре стал бесспорным. Независимо от того, заставлял ли эровит чувствовать его потребителей лучше или хуже, исцелял ли он их или убивал, он, несомненно, являлся необычайно мощным афродизиаком.[2]

Практически каждому известно, что афродизиак является средством, усиливающим сексуальную чувствительность и стимулирующим внешнюю и внутреннюю половую возбудимость. Жажда сексуального удовлетворения у принимающих подобные средства временно овладевает ими подобно навязчивой идее.

Еще в незапамятные времена Церковь внушала всем, имеющим глаза и уши, что использование упомянутых органов для зрения и слуха является признаком силы, равно как и использование рук, ног и носа для их природных функций, в то время как применение подобным образом половых органов есть слабость, а иногда и грех. Это может показаться странным, но Церковь всегда творит свои чудеса довольно странным образом.

Поэтому, когда начали поступать сообщения о супругах, удовлетворяющих друг друга до изнеможения после приема обоими или одним из них эровита в течение нескольких недель, о постепенном пробуждении чувственности у людей, годами пребывавших в полной сексуальной апатии, о чудовищных оргиях в домах стариков (последнее большей частью оказывалось выдумкой), то не приходилось удивляться, что озабоченные подобными явлениями стали твердить о необходимости остановить распространяющее зло, покуда мертвецы в моргах не начали оживать и пожирать друг друга похотливыми взглядами. Мертвецам лучше оставаться мертвыми, ибо к чему возвращать себе жизнь, чтобы потерять ее вновь?

Такие доводы кого-то убеждали, а кого-то — нет. Но когда выяснилась способность эровита к усилению сексуальных желаний и возможностей — иными словами, поднятию на недосягаемую высоту низменных сторон человеческой натуры, — все те, кто ненавидел секс, боялся его или относился к нему с подозрением, единодушно заявили протест.

Правда, за исключением Фестуса Лемминга, чей голос звучал громче всех и кто свирепо проклинал секс во всех позах и нюансах, в одежде и без оной, ссылаясь на авторитет Библии, никто публично не призывал без лишних отлагательств забить Эммануэля Бруно камнями до смерти.

Отдельные голоса в общем хоре уделяли не меньшее внимание, чем сексу, самому Бруно и созданному им эровиту. Все сошлись на том, что каждый атом зловредного зелья следует уничтожить, однако что касается Бруно, то они, будучи добрыми христианами, не могут полностью согласиться с предложением Лемминга. Конечно, с Бруно было необходимо что-то делать, но людские умы были не в состоянии придумать ничего достаточно ужасного, предоставив действовать Богу.

Священники, пасторы, проповедники, попы всех мастей голосили с тысяч церковных кафедр и подиумов, вначале каждый сам по себе, потом единым оглушительным хором. Церковь заговорила громовым голосом и, как обычно, сказала «нет!».

В предельно сжатом виде смысл проповедей сводился к следующему: коль скоро секс в любом случае является весьма сомнительной добродетелью, а его безудержный разгул просто очень плох, значит, эровит, ведущий к такому разгулу, столь же плох, а Эммануэля Бруно, следует предать анафеме.

В последние четыре или пять недель, помимо всеобщего шума из-за эровита, два имени склонялись на все лады, возможно, в большей степени, чем любая другая пара имен в аналогичный промежуток времени за всю историю человечества. Первым, разумеется, было имя Эммануэля Бруно. Вторым — имя его главного оппонента, ныне наиглавнейшего представителя Бога и его ангелов — Фестуса Лемминга, но к Фестусу мы вернемся позже.

Еще несколько секунд я стоял перед аквариумами, наблюдая за гуппи, вовсю проявлявшими низменные стороны своей натуры, потом вернулся к коричневому дивану и посмотрел на Друзиллу.

— Значит, Эммануэль Бруно? — произнес я.

Глава 3

В десять пятнадцать вечера я надел туфли — телевизор я смотрел в носках канареечного цвета, желтых же слаксах и белой тенниске — и нацепил полностью заряженный кольт 38-го калибра. Прихватив кашемировый жакет под цвет носков и слаксов, я вышел из спальни в гостиную, чувствуя себя одетым для наблюдения за теннисным матчем, но, возможно, не для того, чем я собирался заняться. Я говорю «возможно», так как все еще не имел ни малейшего представления о том, что мне предстояло.

В течение двух-трех минут, проведенных в спальне, я продолжал задавать Дру вопросы, искренне сожалея, что она при этом остается в гостиной, и узнал дополнительные подробности не только об эровите, но и о событиях, непосредственно предшествовавших ее появлению у моей двери.

Дру жила в квартире на Уинчестер-Армс в Лос-Анджелесе, а ее отец — в Монтерей-Парке, неподалеку от города. Часть вечера она провела с отцом у него дома. Перед заходом солнца ему позвонил мистер Стрэнг, и он вскоре ушел повидаться с ним. Дру поехала к себе, а час спустя посыльный принес ей записку, которую она показала мне. К тому времени, как Дру прочитала послание, мальчишки, который его доставил, и след простыл.

Я сел рядом с ней на диван, закурил сигарету и сказал:

— О'кей, пока мы располагаем только запиской и звонком от этого парня, Стрэнга. Что ему было нужно? Он друг вашего отца?

— Не совсем друг. И я слышала только то, что говорил папа. Потом он сказал мне, что должен встретиться с Андре… с мистером Стрэнгом в церкви. Если бы папа не сообщил мне это…

— То что?

— То я бы не знала, куда он ушел. Понимаете, пока Пищевая и лекарственная администрация не запретила эровит, его производила «Фармацевтическая компания Кэссиди и Куинса» здесь, в Лос-Анджелесе, а Дейв Кэссиди — старый друг папы. Противодействие продаже эровита достигло таких жутких масштабов в начале июня, когда этот жуткий проповедник начал свой крестовый поход за спасение душ…

— Погодите! Проповедник, крестовый поход… Неужели вы говорите…

Мое вмешательство проигнорировали, но я уже был настороже.

— Дейв с отцом обсудили ситуацию и пришли к выводу, что было бы неплохо заранее иметь представление о том, что собирается сказать или сделать этот проповедник. Отец и Дейв Кэссиди были знакомы с мистером Стрэнгом и знали, что он выражал недовольство положением в местном Эдеме и даже намекал, что находится на грани разрыва с Церковью. Поэтому Дейв завербовал его в качестве своего рода «тайного агента», который мог снабжать их информацией…

— Постойте!

Я произнес это достаточно резко, и она наконец заткнулась. Впрочем, мне было незачем задавать вопросы — мои подозрения почти полностью подтвердились.

— Церковь, — сказал я. — Поход за спасение душ. Эдем. Готов биться об заклад на что угодно, что вы имеете в виду Церковь Второго…

— Пришествия.

— Следовательно, проповедник — Фестус…

— Лемминг.

Вот и наступило время вернуться к этому персонажу.

Фестус Лемминг был основателем, организатором и лидером Церкви Второго пришествия — группы психов, которую можно охарактеризовать как главный успех в религиозной жизни двадцатого века.

Еще семь лет назад не существовало никакой Церкви Второго пришествия, и, возможно, никто не слышал о Фестусе Лемминге, кроме его мамы и папы. Однако именно семь лет назад и церковь, и Фестус Лемминг стали частью этого мира.

Говорили, что Фестус Лемминг увидел свет — в буквальном смысле слова. Прогуливаясь по дороге в Пасадину, он свалился, как утверждали потом, в эпилептическом припадке и был вознесен на седьмое небо, где встретил среди прочих звезд немого кино Дженет Гей-нор и Чарльза Фэррелла, которые сообщили ему, что с ними все в порядке. Еще важнее то, что на него снизошел Святой Дух, и он испытал видение, позволившее ему познать истину, после чего был трансформирован, информирован и рожден заново. С этого момента долгом и маниакальным стремлением Лемминга стало нести истину мириадам грешников, погрязших в похоти и материализме, дабы разделить со всем человечеством знания, которыми, возможно, обладал он один.

Считалось, что этот трансцендентальный опыт произошел с Фестусом Леммингом семь лет назад, 15 августа на дороге в Пасадину. Я говорю «считалось», потому что об этом известно лишь со слов самого Лемминга. Собственно говоря, кто еще мог это знать? Такое случилось только с Леммингом — следовательно, только он мог поведать миру об этом чуде. Чудом это было и в самом деле, так как многие слушатели сразу же поверили ему, и, прежде чем вы успели бы произнести «Аллилуйя!», число его последователей выросло от одного до двух, от двух до двадцати, от двадцати до десяти тысяч, а в нынешнем августе — почти накануне семилетнего юбилея великого события — их количество уже превышало три миллиона. И это в тот период, когда большинство церквей теряли своих приверженцев.

Сегодня филиалы — или Эдемы — Церкви Второго пришествия существовали в большей части крупных городов США. Лос-анджелесский Эдем служил штаб-квартирой Церкви и размещался в стоящем четыре миллиона долларов Доме Господнем в Уайлтоне, Южная Калифорния. Правильный титул основателя, используемый обычно на официальных церемониях или в письмах к вероотступникам, был «Самый святой пастор Фестус Лемминг». Так именовался только он. Другие важные сановники церкви тоже считались «святыми пасторами», но именовались в нисходящем порядке «более святыми», «святыми», «менее святыми» и «наименее святыми». Например, Андре Стрэнг, как я узнал от Дру, достиг звания «менее святой пастор Эдема округа Лос-Анджелес».

— Судя по тому, — сказал я Дру, — что Лемминг метал в вашего отца все, что угодно, кроме разве алтарных подсвечников, я думал, что мистер Бруно постарается держаться на расстоянии не менее десяти миль от Уайлтона, а тем более от церкви.

— Обычно он так и делал. Но когда кампания Лемминга против эровита и папы достигла кульминации — особенно после его большой проповеди менее суток тому назад, — обстоятельства изменились. Все, что собирался сообщить папе Стрэнг, могло оказаться крайне важным.

— Допустим. Вы уверены, что ему звонил Стрэнг?

— Ну… не совсем. Папа сказал, что это Стрэнг, а он вряд ли мог не узнать человека, с которым разговаривал.

— Конверт, о котором пишет ваш отец, носит отметку «ЭРО». Полагаю, это как-то связано с эровитом?

— Да. В этом конверте вся история папиных экспериментов в течение двадцати лет — с самого начала до создания окончательной формулы эровита. Вы, конечно, понимаете, что если запрет будет отменен — а на это есть некоторые шансы, — то информация, содержащаяся в конверте, может принести миллионы долларов тому, в чьих руках он окажется. — Она сделала паузу. — А если хотите знать наше с папой мнение, то даже миллиарды.

— Вполне возможно, если снадобье соответствует тому, на что претендует.

Дру посмотрела на меня, слегка скривив в улыбке алые губы.

— Более чем соответствует. Нельзя судить о ценности чего бы то ни было на основании того, что говорят клеветники или просто несведущие. Особенно это касается эровита, мистер Скотт.

— Шелл. Она кивнула:

— Противодействие официальной медицины причиняло немало трудностей, но когда стало известно, что эровит — превосходный сексуальный стимулятор, религиозные нападки, особенно со стороны христиан-фундаменталистов, сделали ситуацию невозможной.

— Превосходный?

— Конечно! Как я уже вам говорила, я не стала доставлять конверт по адресу. Я уверена, что кто бы ни были эти люди, они убьют папу, как только получат формулу. Поэтому я поехала в папин дом в Монтерей-Парке, провела там несколько минут, на случай если за домом наблюдали, взяла конверт и отправилась сюда.

— Думаете, за вами могли следовать?

— Уверена, что нет.

— Ну а почему именно сюда? Я имею в виду, почему ко мне?

— Папа однажды сказал, что если он попадет в серьезные неприятности, то хотел бы, чтобы поблизости были вы. Он говорил, что вы произвели на него впечатление весьма изобретательной скотины.

— Скотины?

— Папа считал, что вы в чем-то на него похожи — жизнелюб, полуязычник, всегда добивающийся своего, какие бы глупости ни делали.

— Премного благодарен.

— Это все, что я могу вам сообщить, Шелл. — Она положила ладонь мне на руку, и я мог бы поклясться, что чувствую биение ее пульса. — Что вы намерены делать?

Пульс был учащенным.

— Дру, — начал я, — с того момента, как вы появились у двери моей берлоги…

— Полагаю, сначала вы отправитесь на угол Пятьдесят седьмой улицы и Пайн-стрит?

— Да, конечно. Обегу вокруг квартала… Ах да, вы имеете в виду угол в Уайлтоне, о котором говорится в записке. — Я вынул письмо из кармана. — Заодно попытаюсь расшифровать эти иероглифы. Если в Уайлтоне я, как и ожидаю, не обнаружу доктора Бруно стоящим на углу, то посещу церковь Второго пришествия, потому что ваш отец сказал, что собирается туда, а это, насколько нам известно, последнее место, где его можно увидеть — особенно на публике.

— Это я и хотела предложить. — Дру убрала свою руку с моей. — Пожалуй, вам лучше отправляться.

Я наблюдал, как ее горячая рука движется в воздухе и опускается на колено, которое, возможно, было еще горячее.

— Да, пожалуй, — согласился я.

Глава 4

Выехав из Лос-Анджелеса и свернув в сторону моря по дороге в Санта-Ану, вы через несколько миль увидите объявление.

Не заметить его может разве только слепой или потерявший сознание, а бросив лишь один взгляд, вы сразу же прочитаете надпись огромными золотыми буквами — продукт человеческого гения в обращении с электричеством, неоном и другими газами:

* * *

Фестус Лемминг! Фестус Лемминг! Фестус Лемминг!

Церковь Второго пришествия.

Покайтесь, грешники, ибо эти дни — последние!

* * *

Читая объявление, многие ощущали страх, думая о том, в скольких грехах им следует покаяться, если эти слова соответствуют действительности. Вместе со страхом возникало беспокойство и напряжение, так как, если эти дни и вправду последние, никто не знал, сколько еще их оставалось, кроме Фестуса Лемминга. Пока он еще никому об этом не сообщал, но собирался это сделать в седьмую годовщину происшедшего с ним чуда — вечером 15 августа, то есть завтра.

Даже без этого интересного сообщения Лемминг мог не сомневаться в пристальном внимании не только приблизительно четырех тысяч членов его собственной паствы и трех миллионов душ, принадлежавших к его церкви, но и всего населения. Ибо завтрашний вечер должен был также явиться кульминацией его двухмесячной кампании против Эммануэля Бруно, против эровита, против секса и вообще против всякой грязи и нечестивости.

Те, кто не читал объявления на шоссе в Санта-Ану, были информированы самим Леммингом или сообщениями в прессе, по радио и телевидению. Лемминг утверждал, клянясь, что это было самой сутью откровения испытанного им на дороге в Пасадину, что теперешние дни являются последними днями, о которых пророчествует Писание, — днями, когда зло и грехи заполняют землю, когда один народ поднимется против другого, днями голода, болезней и землетрясений, как предсказано в Евангелии от Матфея или где-то еще. Короче говоря, приближалось время второго пришествия Иисуса Христа, и Господь собирался вновь явиться на землю, дабы спасти ее от грозящего уничтожения.

Верил ли Фестус в это, искренне или нет — хотя все указывало на то, что верил, — большинство членов его церкви и значительно большее количество людей, слышавших его сообщение, относились к нему всерьез. Они верили Фестусу Леммингу, потому что он говорил страстно и убедительно, потому что он был вегетарианцем и холостяком, неустанно боровшимся с грехом и злом, но главным образом из-за его видения на дороге в Пасадину.

Все это помогало объяснить, почему Лемминг и члены его церкви так ополчились на эровит и Эммануэля Бруно. «Самый святой пастор» семь лет твердил, что его долг и долг его церкви очистить землю от греха перед вторым пришествием Господа. Если этого не сделать, и притом не сделать быстро, земля не будет достаточно чистой и погибнет, так как Бог не ступит на нее.

С точки зрения фестуса Лемминга, самым страшным грехом из всех был грех сексуальный, для которого обычно требовались два греховных тела. Поэтому, наряду с пророчествами о неминуемой каре, которую избегнут, благодаря вмешательству Господа, лишь самые чистые и непорочные, Лемминг то и дело поминал «блудодеев и развратников», грозя им вечными муками в адском пламени.

Можно легко понять испуг Фестуса Лемминга, когда вскоре после появления эровита в аптеках медицинские и любительские источники начали сообщать о его поразительном эффекте на человеческую сексуальность. Как раз в тот момент, когда миру необходимо полностью очиститься, поток грязи обрушился на землю.

Фестус понял, что, если монстра не придушить в колыбели, он вырастет и тогда с ним уже не совладать. Мир наполнится распутством, и конец света произойдет не тихо, а с ужасающим грохотом. Более того, коль скоро эровит в огромной степени ответствен за разврат, а Эммануэль Бруно ответствен за эровит, следовательно, Бруно был величайшим блудодеем всех времен. Это серьезное обвинение, но Лемминг считал его выдвижение своим долгом и не стал от него уклоняться.

Поверх текста объявления полыхала золотая стрела, похожая на те, которыми индейцы поджигали форты, хотя куда большего размера. Когда я свернул в указанном направлении на Филберт-стрит, мне пришло в голову — как ни странно, впервые, — что, хотя алчный человек, погрязший в грехе, мог похитить и удерживать Бруно в надежде приобрести формулу эровита и заработать на ней миллионы долларов, это мог сделать и праведник, дабы уничтожить Бруно и формулу и тем самым избавить мир от греха. Эта цель выглядела куда благороднее, нежели стремление заполучить миллионы.

Я проехал по асфальтированной дороге, усаженной с двух сторон высокими тополями и носящей чудесное название Хевнли-Лейн,[3] оставил церковь Второго пришествия двумя-тремя сотнями ярдов справа и очутился в Уайлтоне. Понадобилась всего пара минут, чтобы добраться до угла Пайн-стрит и Пятьдесят седьмой улицы и остановиться за углом. Через пять минут я вернулся пешком к маленькому белому дому на углу, а еще через две минуты убедился, что я здесь в полном одиночестве. Не было никого ни снаружи, ни внутри дома.

Поблизости я обнаружил табличку с надписью «Продается», а на лужайке перед домом — ямку, откуда, возможно, этим же вечером извлекли столбик с такой же табличкой. Несомненно, кто-то еще совсем недавно ждал здесь в полумраке.

Вернувшись в свой «кадиллак», я снова прочитал записку, которую написал дочери Бруно. Я искал ключи в словах, буквах и цифрах, но не нашел ни одного. Поэтому я поехал назад по Филберт-стрит к усаженной тополями Хевнли-Лейн. Вскоре слева показались ряды автомобилей, припаркованных на большой стоянке. Дорога сделала петлю — и внезапно передо мной предстала церковь Второго пришествия. Зеленый газон тянулся вверх, к цветочным бордюрам, над которыми, освещенный дюжиной прожекторов, возвышался белый фасад церкви. Она устремлялась к небу на сто пятьдесят футов, имея в ширину не менее семидесяти пяти; на белой стене не было никаких украшений, кроме золотого креста высотой в сотню футов с тридцатифутовой горизонтальной перекладиной у вершины. Под крестом зияли распахнутые двери, словно приглашая всех желающих.

Припарковав «кадиллак» на стоянке, я двинулся назад к церкви и ярдах в пятидесяти от дверей услышал зычный голос. Хотя я ни разу не разговаривал с Фестусом Леммингом, голос был знакомым, так как я регулярно слышал его по телевизору, не только утром по воскресеньям, но в течение последнего месяца и в вечернее время. Один раз услышав этот голос, его уже было невозможно забыть — как если бы вас ударили молотком по уху.

Поднявшись по дюжине цементных ступенек, я вошел внутрь, шагнул вправо и прислонился к стене, дабы рассмотреть как следует помещение церкви, самого Лемминга и его паству во плоти.

Внутри церковь оказалась куда больше, чем я ожидал. Она тянулась не столько вширь, сколько вглубь, какой, очевидно, и полагалось быть церкви. За исключением широкого прохода в середине и двух более узких — у стен, помещение было заполнено прихожанами, сидящими плечом к плечу на скамейках без спинок.

С того места у задней стены, где я находился, мне не были видны лица — только ряды неподвижных спин и голов прихожан, облаченных в черное, темно-синее и серое и внимавших «самому святому пастору», который радовал их взоры и терзал слух и мозги своей проповедью.

Разумеется, я услышал его раньше, чем увидел — едва отойдя от стоянки, — и теперь стал искать источник этих волшебных звуков. Мой взгляд скользнул по центральному проходу к прикрытой серыми занавесками стене и затем поднялся вверх. Лемминг находился в дальнем конце церкви на подиуме, достаточно высоком, чтобы заставить даже сидящих в задних рядах приподнимать головы. Не знаю, было ли это сделано с целью сосредоточить на проповедника взгляды присутствующих, но у сидевших впереди наверняка болели затылки, так как им приходилось задирать головы, чтобы увидеть его ноздри.

Фестус Лемминг не носил ни черной, ни белой или алой сутаны, ни покрытого загадочными символами фартука, ни даже импозантной митры. На нем был обычный костюм, но из ткани золотого цвета и с рубиновыми крестами вместо пуговиц. Золотые нити сверкали в свете прожекторов, словно освещенные солнцем доспехи крестоносца, отправившегося в дальний путь, чтобы крошить мечом неверных — под неверными подразумевались все, отвергающие христианство, особенно ту его ветвь, которая предписывала крошить их мечом.

Несмотря на весь блеск, Лемминг напоминал постепенно тающую золотую сосульку. Я видел его по телевизору, а один раз даже лично на довольно близком расстоянии. Он был очень низкорослым — всего на два-три дюйма выше пяти футов — и таким худым, что, если бы он встал на весы и их стрелка не шевельнулась, я не был бы уверен, что они сломаны. Лемминг производил на меня впечатление ледяной тени, способной растаять даже при слабом свете.

Однако это впечатление сводил на нет его голос. Казалось, голос Фестуса Лемминга не в состоянии смолкнуть и даже после конца света будет звучать среди далеких звезд, по крайней мере, слабым шепотом. Он словно говорил не ртом простого смертного, а пушкой, изготовленной из легких, губ, зубов, языка и миндалин.

Это анатомическое орудие стреляло залпами и ядрами фраз и предложений, шрапнелью библейских цитат, канонадами глав и стихов, словно отскакивающих от стен, потолка и пола, замедляя при этом скорость, но все равно пронзая барабанные перепонки слушателей, а иногда оглушая их полностью.

Несколько секунд, вместо того чтобы прислушиваться к поистине оркестровым звукам, аккордам и арпеджио голоса Лемминга, я пытался сосредоточить внимание на смысле его слов, думая, что, возможно, даже мне удастся отбросить скептицизм и извлечь из них нечто ценное.

— О Пречистая Дева Мария! — возопил он, сразу же вызвав у меня отвращение. — Помоги нам осмыслить парадоксальную сущность состояния безбрачия! Да, нам известно, что это сверхчеловеческая добродетель, которая нуждается в сверхъестественной поддержке! Но заставь нас понять также ее героизм, красоту и силу распятия плоти, безоговорочного служения Царству Божьему! Даруй нам возможность такой любви! Да!

Сколько раз, слушая песенные хиты, мне часто хотелось сконцентрировать внимание на музыке, а не на тексте. То же чувство я испытывал и теперь. Не только потому, что слова проповеди не пробуждали во мне никакого отклика, но и потому, что Лемминг не произносил проповедь собственного сочинения, а цитировал с незначительными приукрашиваниями комментарии о святом безбрачии, произнесенные несколько лет назад от имени Господа Папой Павлом VI.

Я посмотрел на часы. Было без трех минут десять. Если повезет, Лемминг сделает перерыв в десять. В обоих боковых проходах, в трех четвертях пути к передней стене, стоял человек — возможно женщина, на таком расстоянии было трудно разобрать, — облаченный в некое подобие униформы. Я попытался рассмотреть как следует стоящего в правом проходе. Облачение представляло собой перламутрово-серую мантию длиной до лодыжек, застегнутую на шее и с эмблемами на рукавах. На голове красовалось нечто вроде большой купальной шапки.

Очевидно, получить интервью у «самого святого пастора» было не так легко, если вообще возможно, без помощи посредника. А мне, не принадлежащему к церкви, без помощника еще труднее, чем кому бы то ни было. Поэтому я подошел к правому проходу и потихоньку двинулся вперед, стараясь не привлекать внимания.

Благополучно пройдя полпути, я остановился, чтобы получше рассмотреть прихожан. Из четырех тысяч присутствующих я мог окинуть взглядом несколько сотен, и это зрелище было тягостным. Конечно, я был предупрежден и видел не только то, что было передо мной в действительности, но и то, что ожидал увидеть. Впрочем, думаю, что и непредубежденный наблюдатель пришел бы к такому же печальному выводу.

Что касается меня, то я еще ни разу в жизни не сталкивался с таким унылым и безрадостным сборищем простофиль. Даже делая девяностопроцентную скидку на мои личные предубеждения, очень немногих из них можно было принять за живых людей, а некоторые даже выглядели умершими несколько лет назад.

Застывшие, неподвижные и смотрящие вверх, они словно поглощали всеми порами любовь к жизни или жажду смерти — выбирайте что хотите, ибо Фестус все еще вещал им о добродетелях и радостях девственности и безбрачия, страдания и самоотречения, — извергающиеся на них с кафедры. И как ни странно, те, кто, казалось, смотрел на меня, выглядели еще более мрачными и настороженными.

Повернувшись, я вновь двинулся по проходу и остановился позади личности, которую принял за некое подобие часового. Он, она или оно — даже вблизи я не мог различить пол из-за свободного облачения — стояло ко мне спиной, поэтому я постучал ему по плечу и шепнул:

— Прошу прощения, сэр, мэм или мисс.

Она — да, это была она, и еще какая! — быстро обернулась. Девушка не отличалась ростом и несколько секунд стояла, уставившись на мой подбородок, а может, немного пониже — на адамово яблоко. Возможно, адамово яблоко вызвало у нее связанные с проповедью ассоциации, а может, дело было в моих словах. Как бы то ни было, она выглядела потрясенной.

Резко откинув голову назад, словно опасаясь, что на нее приземлится орел, девушка устремила расширенные глаза на мою физиономию. Глядя в глубину этих огромных, почти фиолетовых глаз, видя нежную гладкость кожи и мягкий изгиб губ, я не удержался и выпалил:

— Господи Иисусе, каким образом такое живое существо, как вы, оказалось в компании этих…

Девушка издала звук, похожий на легкий вдох, но он испугал меня, потому что показался чересчур громким, несмотря на канонаду, доносящуюся с кафедры… Несмотря на канонаду?

В ту же секунду я осознал, что в церкви царит гробовая тишина, слегка покосился налево, чтобы взглянуть на прихожан, и сразу же пожалел об этом. Все они уставились на меня и казались сплошной темной и угрюмой массой. Более того, сидящий неподалеку широкоплечий мужчина в темно-сером костюме в мелкую полоску резко выделялся на фоне сидящих в том же ряду. Все остальные были одеты в черное или темно-серое, но полностью однотонное.

Я запоздало осознал, что, очевидно, единственный во всей церкви наряжен в канареечно-желтую спортивную одежду.

Я снова посмотрел на девушку. Ее рот был открыт, а глаза выпучены, но на нее все равно стоило посмотреть.

— Быстро! — шепнул я. — Как вас зовут?

— Мисс Уинсом, — словно загипнотизированная, прошептала она в ответ. — Реджина Уинсом.

— Великолепно, — сказал я.

Снова покосившись влево, я посмотрел вверх в надежде, что Лемминг не собирается запустить в меня молитвенником. Но к моему удивлению, он даже не казался осведомленным о возникшем беспокойстве. Лемминг перелистывал страницы большой книги, лежащей перед ним на кафедре. Я опять посмотрел налево. Некоторые из ближайшей ко мне группы еще поглядывали на меня, но большинство листали маленькие книжечки, которые лежали у них на коленях.

Я опасался, что вся паства поднимется с мест и напустится на меня, но, очевидно, только сидевшие рядом услышали писк, который издала Реджина, да и то лишь потому, что Лемминг как раз закончил свою проповедь. Естественно, в церкви стало тихо как в могиле (это заставило меня задуматься, принадлежит ли сегодняшний вечер к удачным для моей особы).

— Почему вы издали этот странный звук? — спросил я Реджину.

— Какой звук?

— Едва ли я смогу его описать, а тем более повторить. Вы казались такой потрясенной.

— Ну…

— Все дело в моем адамовом яблоке, верно?

— В вашем чем?

— Ладно, забудьте. Лучше объясните, что с вами случилось.

— Ну, вы сказали такую странную вещь…

— Я?

— Я стояла, слушая нашего возлюбленного пастора, и готовилась собирать пожертвования, когда вы постучали мне по плечу.

Вот как, пожертвования! Значит, она собиралась обходить всех с тарелкой… Нет, с корзиной. Теперь я заметил, что девушка держит обеими руками широкую плетеную корзину, способную вместить килограммов тридцать картофеля. По неизвестной причине мне пришло в голову, что, если бы на дне не лежало солидное количество банкнотов, мелочь непременно просыпалась бы на пол сквозь большие отверстия.

— Значит, ваша задача — собирать пожертвования?

— Да. Другой часовой… — она посмотрела на персону в аналогичном облачении, стоящую в противоположном коридоре, — и я всегда собираем пожертвования сразу после хорала.

После хорала? Я не совсем понимал, что такое «хорал», но не собирался обнаруживать свое невежество перед этой красавицей. Судя по ее тону, это означало нечто важное. Может, Реджина собиралась танцевать? Я бы против этого не возражал. Но рассчитывать на танцы в церкви едва ли приходилось.

— Никто еще не стучал мне по плечу, — продолжала девушка, — поэтому я немного удивилась. А потом вы сказали эту странную вещь.

— Я думал, мы уже выяснили…

— Сначала это звучало, как «прошу прощения». А потом нечто вроде «сэрмэмилимисс»… точно не помню.

— Я тоже. Все, что я сказал, это: «Прошу прощения, сэр, мэм или…» Ладно, забудьте. Ну, если это все, тогда мне нечего волноваться.

— Настоящим шоком было, когда я обернулась и увидела вас. Вы не поверите, что я подумала.

— Поверю, не сомневайтесь.

— Мне показалось, будто вы какая-то огромная птица.

— Вы правы — я не верю. Вы, очевидно, шутите?

— Я только знаю, что меня едва не ослепило что-то большое и ярко-желтое, поэтому я решила, что это гигантская птица или большая связка бананов…

— Это уж слишком!

— А потом вы начали ругаться.

— Быть не может!

— Я сама слышала, как вы произнесли имя Господа всуе. — Она снова задрожала.

Я хлопнул ладонью себе по бедру:

— Господи Иису… Мисс Уинсом… Реджина, возможно, вы отчасти правы. Но я не имел в виду ничего дурного, и, думаю, Господь достаточно великодушен, чтобы посмотреть на это сквозь пальцы. Договорились?

Внезапно сверху раздался зычный голос, и должен признаться, что у меня по спине пробежали мурашки.

— Обратитесь…

«Обратиться во что? — подумал я. — В соляной столб? Кажется, это связано с Содомом и Гоморрой…»

— Обратитесь к номеру восемьдесят девять, а после этого, думаю, будет самым уместным в этот вечер 14 августа…

— Лемминг, — произнес я вслух.

— Что? — с любопытством спросила Реджина.

— Лемминг, всего лишь старина Фестус. Разве я не говорил вам…

—..закончить пением номера девяносто восемь, — сказал пастор Лемминг.

— Реджина, — снова заговорил я, — я только что вспомнил, что у меня есть серьезная работа, поэтому я и постучал вас по плечу, меня зовут Шелдон Скотт, и мне очень нужно как можно скорее поговорить с пастором Леммингом, но так как я не был уверен, что он станет говорить со мной, то подумал, что вы, может быть, сыграете роль посредника и уговорите его…

— Слушайте, с вами все в порядке?

— Разумеется. А почему вы спрашиваете?

— Вы весь желтый.

— Это просто отражение. Но мне в самом деле нужно побеседовать с пастором Леммингом, Реджина. Не могли бы вы уговорить его спуститься сюда и уделить мне немного его ценного времени. — Я посмотрел наверх. — Если он останется там, где стоит, я вряд ли смогу до него добраться.

Реджина показала на тяжелый серый занавес, прикрывавший стену за подиумом, где стоял Лемминг:

— За драпировкой есть маленькая винтовая лестница. По ней очень легко подняться.

— Легко, когда знаешь, как это сделать, — мрачно ответил я. — Вы не могли бы помочь…

— Конечно, с удовольствием. Я попрошу его, когда начнется хорал, но раньше я соберу пожертвования, хорошо?

— Отлично.

Я стоял на прежнем месте, думая о своем, когда внезапно раздались несколько самых душераздирающих звуков, какие только мне приходилось слышать. Это было еще страшнее призыва обратиться невесть во что. Звуки состояли из грохота, звона, плача, стука и еще непонятно чего.

— Что это? — в ужасе крикнул я.

Ре джина весело улыбнулась и зашевелила губами, но я ничего не расслышал, попросил повторить и прочел ответ по губам:

— Это начало хорала.

— Вы имеете в виду… Что такое хорал? Откуда доносятся эти звуки?

Я понял ответ по губам и посмотрел туда, куда указывал ее палец. Ниже Лемминга, перед драпировкой, скрывавшей винтовую лестницу, находилась группа музыкантов, если только их можно так назвать, которые якобы исполняли музыку, применяя усилители в куда большей степени, чем казалось необходимым. Это был не совсем рок-н-ролл и вообще что-либо, до сих пор известное человечеству. Вероятно, такие звуки можно было услышать, когда христиан терзали львы. Если бы мне пришлось давать этому жанру наименование, я бы назвал его «плимутрок»,[4] но он не заслуживал ни имени, ни описания. Подобное можно сыграть на двенадцати гитарах, двух барабанах, используемых Армией спасения, и четырех бубнах, и то когда исполнителей при этом сжигают заживо.

Итак, это был хорал — вернее, начало хорала, как сказала Реджина. Ее губы продолжали шевелиться, но я уже не мог по ним читать, так как музыка подействовала и на мое зрение. Потом я почувствовал, что она взяла меня за руку и куда-то повела. Я не возражал отойти подальше от источника музыкального катаклизма, но, увы, мы направились как раз к нему и прошли через отверстие в драпировке к винтовой лестнице. Очевидно, у нее имелась на то причина, но я был не в состоянии соображать — грохот буквально проникал мне в мозг, высекая искры, производя короткие замыкания и с треском разрывая нервные клетки…

Все кончилось так же внезапно, как началось.

Я подумал, что Лемминг использовал проповеди не только с пряником второго пришествия и кнутом проклятия и вечного огня, но и с длительным затягиванием каждого предупреждения или откровения, покуда напряжение и беспокойство не достигнут своего пика, с бесконечными повторениями слов и фраз. Этот ужасающий грохот, воздействующий на все органы чувств, был точно рассчитан на создание хаоса и беспорядка в умах и сердцах слушателей. Подобное состояние обычно возникало в моменты убедительного внушения абсолютно новых идей, требующих от человека перерождения, которое обычно деликатно именовали «религиозным обращением».

Такую технику в прошлом эффективно применяли Кальвин,[5] Уэсли[6] и прочие столь же праведные церковные реформаторы, а также всевозможные промыватели мозгов, преступные демагоги и палачи — вплоть до Гитлера и Сталина. Те же приемы применяли проповедники, запугивающие адским пламенем и серой, в том числе, очевидно, и Фестус Лемминг. Добавить к этому всеобщее пение, хлопание в ладоши и, может быть, ритуальный танец под «плимутрок» — и вся паства впадет в безумие.

Я заставил себя отвлечься от этих мыслей и смог снова ощутить — физически или телепатически — горячий пульс Реджины в том месте, где ее рука касалась моей.

Сначала Дру, потом Реджина — во многом отличающиеся друг от друга, как день и ночь, но обе обладающие горячим биением женского сердца — способны пробудить бурю в каждом мужчине, хочет он того или нет. Об этом не сказано в Библии, но закон природы не могут отрицать ни вера, ни страх перед адом, ни надежда на спасение души, покуда кровь кипит в жилах. Однако некоторые, вроде Фестуса Лемминга, упорно пытаются его отрицать.

В этот момент Фестус Лемминг предстал передо мной во плоти — если то, что я увидел, можно было назвать плотью.

Глава 5

Мы находились в глубине церкви — в большой, тускло освещенной комнате, четвертую стену которой образовывали тяжелые занавески позади нас, с невероятно высоким потолком и полом, занимающим добрых четыре-пять тысяч квадратных футов. «Пространство для будущего расширения», — подумал я, хотя в данный момент помещение походило на захламленный сельский склад.

Реджина подвела меня к винтовой лестнице, о которой она упоминала. Фестус Лемминг только что спустился с нее и сейчас направлялся к нам. Казалось неизбежным, что Реджина уберет свою руку с моей, как только Фестус нас заметит, поэтому в ту же секунду, как я его увидел, я перестал ощущать ее пульс. Это был неравный обмен. Я почувствовал, как что-то во мне умерло, и в тот же момент давно забытое воспоминание вернулось ко мне.

Это было детское воспоминание, но настолько ясное и свежее, что я снова ощутил необычный холод того утра. Я только что спас от кота птичку, которая была слишком мала, чтобы улететь, и несколько секунд чувствовал на своей ладони дикое биение ее сердца, пока оно внезапно не прекратилось.

Почему же, спрашивал я себя, мне пришла в голову эта история именно в тот момент, когда я пялил глаза на «самого святого пастора»? И почему я подумал о том, что некоторые люди способны одним своим присутствием лишать жизни другие создания? Возможно, причиной были эта ужасающая музыка, пульс Реджины или уникальный опыт пребывания в церкви в субботний вечер — не знаю. Я знаю только то, что при виде Фестуса Лемминга вспомнил и почувствовал холод того давнего утра.

— Я очень сожалею, возлюбленный пастор, — заговорила Реджина, — что опоздала сегодня вечером. Я устала, легла вздремнуть и… проспала. До сих пор я еще никогда не пропускала вступительный гимн. Надеюсь, вы сможете найти в вашем сердце прощение для меня.

Я покачал головой. Неужели я слышу это на самом деле? Вероятно, нет.

— Хочу верить, мисс Уинсом, — холодно отозвался Лемминг, — что вы не проспите завтрашний вечер.

Он выразительно подчеркнул слово «завтрашний», в котором словно послышались взрывы бомб. Еще бы — ведь завтрашний вечер должен быть особенным.

— Дело Господне не терпит слабости и нестойкости, — продолжал Лемминг, и каждое его слово было подобно сухому листу, уносимому зимним ветром. — Если крест вашего долга для вас слишком обремените лен, положите его. Потому что в случае повторения чего-либо подобного, мисс Уинсом, для вас здесь не окажется места.

Я чувствовал себя попавшим в страну чудес «Диснейленда». Должно быть, они заранее узнали о моем приходе и просто ломают комедию. Но посмотрев на Реджину, я увидел, что ее щеки побелели. Она снова издала тот странный звук, похожий на вдох, но на сей раз в нем не было ничего забавного.

— Я ужасно сожалею, возлюбленный пастор. Пожалуйста…

— Разве у вас нет работы, которую вы должны выполнять для Господа, мисс Уинсом?

Она бросила на меня быстрый нервный взгляд. В ее глазах читалось нечто весьма похожее на страх. Очевидно, ей угрожало отлучение от Церкви Второго пришествия, а это означало, что если Реджина не проявит достаточного смирения, чтобы избежать ужасной судьбы, то больше не сможет говорить с Богом и — что еще хуже — Бог не сможет говорить с ней. Не удивительно, что она испугалась.

Но именно тогда Реджина покорила меня, заслужив самую высокую оценку, какую я только мог дать. Она начала поворачиваться, но остановилась и сделала то, что обещала.

— Возлюбленный пастор, это мистер Скотт — Шелдон Скотт… — Ее голос звучал совсем тихо. — Я обещала ему спросить у вас, не могли бы вы уделить ему хотя бы одну-две минуты. — Она судорожно глотнула. — Он говорит, что это очень важно.

Лемминг ничего не сказал — причем умудрился сделать это весьма холодно. Реджина повернулась и вышла. Пастор смотрел на меня молча, не улыбаясь, не шевелясь и, казалось, даже не видя. Я тоже устремил взгляд на его узкое лицо, тонкие губы и горящие глаза. Последние меня удивили — я ожидал, что они окажутся ледяными, но глаза Лемминга были большими, яркими и теплыми. В их глубине сверкало пламя.

В тридцати — сорока футах от него находилась стена с полудюжиной крепких на вид дверей. Слева от меня помещались грубый деревянный стол и пара скамеек без спинок — комфорт, достойный военного лагеря. Справа виднелся еще один стол со стопкой книг в черных переплетах — возможно, Библий, — коробки со свечами и подсвечниками и письменный стол-бюро с убирающейся крышкой.

Ближе, у стены, стоял деревянный крест высотой в десять футов с заостренным стальным основанием, должно быть предназначенным для втыкания в землю или глину, и ярко раскрашенной деревянной фигурой полуобнаженного Иисуса-человека и Христа-Бога — плоть и дух еврея из Назарета, распятого на христианском кресте.

Я посмотрел в горящие глаза Фестуса Лемминга и сказал:

— Пастор, я пришел просить вас о помощи. После этого я умолк. Я шел сюда с надеждой, что Лемминг проявит любезность и обратится к прихожанам, ибо только он мог заручиться содействием паствы, включая одного или нескольких лиц, которые могли видеть Бруно. Но теперь я знал, что никакие мои слова и даже миллионов долларов, если бы таковой у меня имелся, не заставят его прийти мне на помощь.

Как бы то ни было, не следовало упускать даже ничтожный шанс, поэтому я заговорил вновь:

— Мне крайне необходимо связаться с Эммануэлем Бруно. Насколько я понимаю, вскоре после захода солнца он был в церкви или рядом с ней. Я…

Ни слова, ни жеста, ни даже перемены выражения лица. Вообще никаких признаков жизни, кроме сверкающих глаз.

— Мне известно, что у вас с ним имеются… ну, скажем, расхождения, — Я деланно засмеялся. — Даже весьма солидные расхождения. Но доктору Бруно может понадобится моя помощь в деле… — Поколебавшись, я ринулся вперед очертя голову. — Говоря откровенно, пастор Лемминг, вполне возможно, что доктору Бруно грозит опасность. Он может попасть в беду, если я не свяжусь с ним как можно скорее. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потратили хотя бы десять секунд, чтобы спросить прихожан, не видел ли кто-нибудь из них доктора Бруно здесь или поблизости…

— Нет.

— Очевидно, вы не вполне понимаете всю серьезность…

— Я все отлично понимаю. Эммануэль Бруно, являющийся подлинным воплощением зла, может попасть в беду, даже быть убит, если вы его не найдете и не поможете ему. Возможно, он умирает или уже мертв.

У Лемминга была странная манера: говоря, переходить почти на пение, как в недавнем разговоре с Реджиной и наиболее грозных фрагментах своей проповеди. Это раздражало и в то же время приковывало внимание.

— Если он попал в беду, умирает или убит, значит, такова Божья воля. Я человек Бога. Неужели вы полагаете, что я могу противопоставить свою волю воле Господа Всемогущего?

— Да бросьте!.. — Я умолк и заговорил снова:

— Должно быть, мы обсуждаем разные вещи. Я имею в виду человеческое существо, а не воплощенное зло, и если я что-то помню о христианской доктрине и практике…

— Эммануэль Бруно согрешил против Духа Святого, против Бога и людей! — Лемминг грозно возвысил голос. — Он осужден и проклят, поэтому Господь поразит его насмерть! Такова воля Божья!

— Откуда вы знаете? — вырвалось у меня, причем я подозревал, что это далеко не все, что было готово соскользнуть у меня с языка.

— Покиньте это святое место! Вы оскверняете Дом Божий зловонием плоти и похоти.

— Прекратите этот спектакль, Лемминг. Возможно, вы великий актер, но я не принадлежу к вашим поклонникам, так что не тратьте зря время.

Его голос слегка изменился.

— Я не стану помогать ни Эммануэлю Бруно, ни вам, его агенту! Напротив, я буду противостоять вам всеми возможными способами!

Я усмехнулся:

— Это угроза? У вас настолько изощренная фразеология, что это нелегко определить, но я надеюсь, что не ошибся. Мне бы не хотелось думать, что я без причины наложил в штаны.

Следующие его слова были, пожалуй, самыми тихими, какие я от него слышал.

— Не имеющий силы не может угрожать. Я всего лишь слабое смиренное создание. Но Святой Дух возвысил меня. Господь даровал мне силу. Я не претендую ни на какую власть, кроме власти Бога во мне, и не имею иной воли, кроме Божьей. — Наверное, это был обман зрения, но мне показалось, что его глаза засверкали ярче. — Однако я знаю волю Бога и буду ее исполнять с Его помощью!

Поставив меня на место, Лемминг повернулся, чтобы удалиться, но я крикнул: «Подождите, пастор!» — и он медленно повернулся назад.

Очевидно, мне следовало держать язык за зубами, но я упрямо продолжал:

— У меня есть к вам пара вопросов, прежде чем вы присоединитесь к ангелам. Первый вопрос: коль скоро вы знаете волю Бога и она заключается в том, что Эммануэль Бруно осужден и проклят, то могли бы вы сесть за руль грузовика и переехать его, если вам велит Бог? Отвечайте: да или нет?

Он не ответил.

— Если такая идея придет вам в голову — тем более если это уже произошло, — то вам будет полезно знать, что я в таком случае сочту за Божью волю переломать вам руки, ноги и шею — каждую хотя бы в одном месте, а может, и в нескольких. Второй вопрос… Но мне пришлось ограничиться первым. Позже я осознал, что перерыв длился ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы обойти прихожан с корзинами и наполнить их пожертвованиями, после чего хорал должен возобновиться. Но в тот момент я только почувствовал, что на мои многострадальные уши вновь обрушилась ударная доза децибел, причем на сей раз к ним прибавилось нечто новое и столь же зловредное:

* * *

Мы — солдаты, ждет нас бой

В Божьей армии святой.

Бог объемлет нас руками,

И без нас истек слезами…

* * *

Неужели они поют? Неужели я да и в все мы недостаточно намучились? Я повернулся, чтобы взглядом дать понять Фестусу все, что я о нем думаю, но его нигде не было видно. Ну что ж, тем лучше — я свое дело сделал и теперь хотел только одного: оказаться там, где слышно лишь отдаленное стрекотание сверчка.

Вернувшись в проход, откуда я вышел несколько минут назад, я остановился и огляделся вокруг. И зрелище и звуки были достойны того, чтобы запереть их в банк вашей памяти. Все стояли, держа в руках маленькие книжечки и так широко разинув рты, что не было видно голов. Я подумал, что они либо визжат, либо у них тризм челюсти. Что бы ни делали прихожане (это походило на повторение первого стиха), они сопровождали это судорожными подпрыгиваниями, лишенными какого-либо ритма и напоминающими движения отправляющегося дизельного локомотива, который тянет за собой длинный поезд пустых товарных вагонов, начинающих трястись один за другим пропорционально увеличению скорости.

Все это выглядело примерно так, если представить, что вагоны наполнили битым стеклом и бетономешалками, а по пути случилась дорожная катастрофа и парочка южноамериканских революций. Я снова двинулся по проходу, невольно прислушиваясь. Собственно говоря, мне ничего другого не оставалось, так как пение было еще громче аккомпанемента.

* * *

Изошел без нас слезами.

Слезы те — святая кровь.

Да, да, да! Наш меч — любовь!

* * *

Вопли «да!» оглушили меня полностью, и я снова застыл в проходе. В тексте ощущалась рука Фестуса Лемминга. Очевидно, он был не только блестящим проповедником, но и поэтом. Немногие могли овладеть двумя такими профессиями без посторонней помощи.

Я понемногу расслабился и пошевелил ногой, думая, что кульминация позади. Но они продолжили свое жуткое пение, какого, вероятно, не слышали с тех пор, когда Атлантида погрузилась в океан.

* * *

Мы с грехом и злом любым

Вступим в бой и победим!

С триумфом нашим грех падет.

Смотри! Князь Мира к нам идет!

* * *

Следовало признать, что эти люди были своего рода гениями. Они умудрились превратить доброго, мягкого и всепрощающего человека в какое-то кошмарное пугало. «Иисус Христос с вами разделается, если вы не будете остерегаться!» Собравшиеся в церкви благонамеренные граждане начали внушать мне страх.

Мне стало не по себе, в чем не стыжусь признаться, и я быстро двинулся по проходу. Я хотел поскорее сбежать отсюда не только потому, что толпа фанатиков могла разом спятить и наброситься на меня, но и из-за насыщенной эмоциями атмосферы, словно порождающей призраков, которые хватают вас за ноги.

Я не прошел еще и половины пути, когда вновь застыл как вкопанный. Мне казалось, что хоть на сей раз пытка окончена. Но я снова ошибся. Они возопили, словно быки в Испании, призывающие своих коров в Аргентине, ускоряя темп до заключительной строки:

* * *

Христиане, в бой пойдем.

И врага мы разобьем!

Крест целуем мы — текла

Кровь с него Христова.

Божьи лемминги, к делам

Божьим мы готовы!

* * *

— Господи Иисусе! Не-е-е-е-ет! Это и впрямь походило на мычание испанского быка. Только бык тут был ни при чем…

Глава 6

Я не знал, что мне делать, покуда уже не сделал нечто необычное и отнюдь не лучшее в подобных обстоятельствах.

Определенно не следует сгибаться вдвое, словно при остром приступе аппендицита во время операции геморроя, одной рукой обхватив голову в попытке зажать уши, а другой вцепившись в зад собственных брюк.

Почему я сделал последнее? Я так и знал, что кто-нибудь меня об этом спросит. Но ответа у меня нет.

Я вообще не ощущал, что делаю это, так каким же образом я мог знать почему? Что касается ушей, тут все ясно. А вот другое… Быть может, это как-то связано с картиной, запечатлевшейся в моей памяти. Или, чувствуя свое присутствие нежелательным и слишком разнервничавшись, я испугался, что жуткий конгломерат звуков оживет и обрушится на меня, словно в фильме ужасов, и занял позу, казавшуюся мне наиболее удобной для защиты… В конце концов, это не важно.

Важен был тот факт, что, когда я, не сдержавшись, издал протестующий вопль, в церкви воцарилась мертвая тишина. Можно было бы услышать даже церковную мышь, если бы таковая здесь имелась, но после чудовищного концерта ни одна мышь не осталась бы в живых. Пение прекратилось одновременно с сопровождением — это меня и погубило.

Во время благословенного молчания, длившегося целых пять секунд, я громогласно высказал свое непрошенное мнение четырем тысячам «Божьих леммингов».

— Господи Иисусе! Не-е-е-ет!

Когда я выпрямился, на меня смотрели восемь тысяч глаз. Впрочем, это меня не удивило, хотя и не обрадовало, как и комментарии — некоторые произнесенные шепотом, а некоторые достаточно громкие, чтобы я их расслышал. «Если ему это не нравится, зачем он пришел?», «Марта, не смотри на него — ему нужно только внимание», «Такой всегда найдется в каждой церкви», «Некоторые не имеют понятия об уважении», «Как ты думаешь, Элмер, почему он это сделал?».

Итак, мне предстояло нести еще один маленький крест. Если я выберусь отсюда, меня будут спрашивать, почему я не хожу в церковь каждое воскресенье.

Я расправил свой канареечный жакет, окинул взглядом четыре тысячи глазеющих на меня и направился прямиком к выходу, пытаясь сохранить достоинство, но не изо всех сил, так как больше всего мне хотелось поскорее очутиться на воздухе.

Гордо вскинув голову, я считал свои шаги: левой, правой, левой, правой…

— Мы…

На сей раз голос послышался где-то над моим правым плечом. Конечно, я сразу понял, что это. Компания ангелов вознамерилась пописать мне на голову. Ладно, шучу. Это был всего лишь «самый святой пастор» Церкви Второго пришествия.

Впрочем, не имело никакого значения, кто или что это было. Я дошел до кондиции и при каждом подобии звука каменел, словно бревно, пролежавшее миллион лет в пустыне. Но с головой у меня все было о'кей. Обдумав и взвесив все обстоятельства, я решил, что пока не собираюсь уходить.

Странно, как быстро человек может постареть. Всего несколько минут назад я вошел в церковь молодым и веселым тридцатилетним парнем. Теперь я чувствовал себя лет на сто десять, дрожа от страха, и в состоянии сделать не более четырех шагов из боязни схлопотать инфаркт. При этом я твердо знал, что не пользуюсь популярностью у окружающих.

Но я, всегда говорил, что даже в самой непроглядной тьме где-то есть луч света. Поэтому я продолжал смотреть вокруг. На стене слева от меня была странная маленькая отметина. Я вспомнил, что видел ее, когда шел по проходу в обратную сторону, и что она находилась от меня в пяти-шести футах. Теперь она была… на таком же расстоянии.

Вы когда-нибудь чувствовали, что все бесполезно?

—..Не будем петь девяносто восьмой сегодня вечером.

Я вздохнул, повернулся и посмотрел на Лемминга. Мне было слышно, что он говорит, да и все равно я вряд ли мог подойти ближе. Пока что Лемминг сказал: «Мы не будем петь девяносто восьмой сегодня вечером».

Сначала восемьдесят девятый, потом девяносто восьмой. Интересная пара — цифры меняются местами. Может быть, в качестве второго номера они собирались исполнить первый задом наперед, достигнув таким образом некоторого улучшения?

Я попытался прочитать задом наперед имя «Фестус Лемминг», получил «гниммел сутсеф», после чего бросил это занятие, счев его непрактичным.

Как видите, мои мысли были если не в полном беспорядке, то на грани его. Впрочем, я еще не вполне утратил надежду и даже мог забавляться таким причудливым словосочетанием, как «Божьи лемминги». Я думал о других леммингах — маленьких грызунах с короткими хвостами, мохнатыми лапками и маленькими ушами, выжившее поколение которых каждые несколько лет покидало свой остров и плыло по морю в поисках приюта на другом острове. Можно было восхищаться страданиями, самоотверженностью, решительностью и целеустремленностью леммингов, уверенностью каждого зверька, что не только он, но и все его собратья доплывут до вожделенного убежища и не утонут в море. Но, увы, зачастую впереди не оказывалось острова…

Пастор Лемминг вновь обращался к своим «леммингам».

Я уже не думал, что способен чего-то испугаться или даже чему-то удивиться, но оказался не прав.

Фестус полностью убедил четыре тысячи прихожан его главной церкви и миллионы других приверженцев — убедил исключительно словами, не подкрепленными никакими доказательствами, — что он не только обладает внутренней информацией, не доступной прочим смертным, но может и должен объявить год, месяц, день и, возможно, даже час, когда давно ожидаемое второе пришествие Иисуса Христа станет блистательной явью.

Если его паства верила всему этому, то она, естественно, поверила бы чему угодно, потому что, когда соглашаешься с тем, что черное — белое, становится очевидным фактом, что темно-серое в действительности светло-серое. Я нисколько бы не удивился, если бы Лемминг, изменив стиль, но не сущность своей речи, склонился со своего насеста и заявил: «Ребята, у меня для вас сюрприз. Я уже рассказывал вам о втором пришествии Иисуса и о том, как я про него узнал, но вся загвоздка в том, что я и есть Иисус Христос. Я знаю, ребята, что морочил вам голову, но можете не сомневаться, что это для вашей же пользы. А теперь давайте споем восемьдесят девятый или девяносто восьмой — мне без разницы».

Тем не менее сукиному сыну удалось меня удивить. То, что он сказал, было полным бредом, но в устах Фестуса Лемминга это звучало по-иному. Его природный или хорошо натренированный голос брал свое.

Сделав паузу после первой фразы, Лемминг продолжал без всяких подготовительных комментариев:

— Уже многие вечера я говорил вам об Эммануэле Бруно. Я говорил вам о нашем Господе и Спасителе, который умер в муках, распятый на кресте, во искупление наших грехов. Я напоминал вам о предсказании, что во время второго пришествия будут голод и землетрясения, один народ поднимется против другого, плоть против плоти и кровь против крови… Что Антихрист появится на земле и будет сражен истинным Христом, что сказанное в Писании будет исполнено.

Взгляды слушателей были устремлены на Лемминга, но в толпе началось легкое движение и бормотание. Я чувствовал, как их напряжение передается мне. Конечно, причина во многом заключалась в колоритном и впечатляющем стиле Лемминга — и все же не только в нем.

Теперь он говорил все громче и быстрее:

— Я говорил вам, что этот повелитель демонов и порождение Сатаны появится в человеческом облике и что вы узнаете его по его делам. Человек познается по плодам своим. Антихрист же — по злу, греху и порче, которые есть плоды его слов и деяний, его присутствия и его существования.

Бормотание сменилось растущим гулом — толпа знала, что за этим последует. Знал и я, хотя не мог этому поверить, даже имея дело с Фестусом Леммингом.

— Завтра вечером… — Снова постепенное нарастание звучности и темпа. — Завтра вечером я назову вам время второго пришествия. Я говорил вам, что знаю Антихриста, знаю его злое лицо и злое имя. Сегодня я назову вам это имя. Я поведаю вам правду, Божьи лемминги, а через вас — всему миру. Да, мне известно его имя. Это имя — Эммануэль Бруно!

Я был потрясен и напуган. Одно дело — ожидать событий, противоречащих разуму и логике, а другое — переживать их непосредственно. Но Лемминг не дал времени на размышления ни мне, ни своим прихожанам. Он продолжал, не делая паузы, но его голос первые несколько секунд был настолько тихим, что для понимания слов требовалось пристальное внимание каждого присутствующего. Повинуясь желанию Лемминга, гул и бормотание стихли почти полностью.

— Вы не удивлены. Не удивлены, ибо обладаете разумом и знали это имя заранее. Вы знали злое имя Эммануэля Бруно, прежде чем я его произнес. Вы знали, что Антихрист — это он! Да, да, да!

На сей раз Лемминг умолк и стал ждать. Но еще до того, как он кончил говорить, вновь начавшееся бормотание переросло в оглушительный рев, подобный вою ураганного ветра, который заглушил даже гулкий и усиленный микрофонами голос Фестуса Лемминга. Позволив публике выразить свои чувства, он поднял руки и опустил их, после чего рев вновь сменился шепотом.

В горле у меня пересохло. Я не мог точно определить, был ли Лемминг святым или грешником, но твердо знал, что он на моих глазах творит нечто безобразное и жуткое с четырьмя тысячами мужчин и женщин. Пока что только с четырьмя тысячами…

— У Антихриста много агентов — очень много агентов…

Услышав слово «агент», я сразу понял, чего следует ожидать далее.

— Да! Некоторые из них сознательно живут и действуют во зле, другие — всего лишь пешки Повелителя греха. Один из них здесь. Здесь присутствует агент Эммануэля Бруно, кто трудится во имя греха, зла и разврата, ради гибели Христа и торжества Антихриста, чтобы Антихрист мог править на троне земном, окруженный толпой блудодеев и развратников, а добродетель, праведность и достоинство были брошены к его ногам. Да, говорю я вам, один из этих агентов здесь, в Доме Божьем, в церкви Второго пришествия, оскверняет своим сатанинским присутствием эти священные стены, и его имя… его имя… его имя…

«Да назови ты его, Бога ради!» — с тоской подумал я.

— Шелдон Скотт!

На сей раз я оказался прав — я не был удивлен.

Однако этого нельзя было сказать о прочих слушателях, которых слова Лемминга повергли в экстатическое изумление. Правда, это не отражалось на их внешности, но я не сомневался, что внутри их переполняет праведный восторг, ибо здесь, рядом с ними, находился кто-то, кого они могли ненавидеть радостной и счастливой ненавистью, не испытывая никакого чувства вины — ненавидеть во имя Бога.

С трудом оторвав взгляд от Фестуса Лемминга, я посмотрел на толпу. Я ожидал, что вся паства пялится на меня со злобной радостью. Но ничего подобного — никто из них даже головы не повернул в мою сторону. Только мое тщеславие заставило меня ожидать огромного, хотя и нелестного внимания публики при одном звуке моего имени. Я ошибался, думая, что им одинаково знакомы имена Шелдона Скотта и Эльвиры Сналл. Эти люди и я жили в разных мирах, за что я был признателен Всевышнему, по крайней мере, не менее, чем они.

Поэтому, если Фестус закончил, мне пришло время выбираться из этой ловушки, прежде чем он…

— Да-да, его имя Шелдон Скотт, и, он здесь, ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ!

Ничего подобного я не видел за всю жизнь. Я смотрел на толпу, а толпа уставилась как зачарованная на Фестуса Лемминга. В этот момент какой-то парень указал на меня пальцем. Я бы догадался об этом, даже если бы не видел собственными глазами, так как в ту же секунду буквально все головы в толпе повернулись — от Лемминга в небесах ко мне в аду.

Движение было точным, словно военный маневр, как если бы ракеты могли одновременно действовать только своими головками… Зрелище было столь же поразительным, как вид четырех тысяч болельщиков, наблюдавших за очком в теннисном матче (для которого как раз подходила моя одежда), происходящем на склоне Альп.

Мне не случайно пришел на ум военный маневр. Передо мной была армия — армия христиан, и ее солдаты, «чей меч — любовь», смотрели восемью тысячами глаз-дул на меня, стоящего спиной к стене, хотя и без повязки на глазах.

Точно так же они «целились» в меня и раньше, но теперь все было по-другому. Я чувствовал силу, исходящую из этих восьми тысяч глаз, и никто никогда не убедит меня в обратном. Я ощущал ее, как биение тысяч маленьких черных крыльев…

Внезапно меня охватило предчувствие, что эти психи готовы расправиться со мной на месте. Это не было логическим, тщательно проанализированным выводом. Я чувствовал это задом своих штанов, причем мне было все равно, соответствует ли это действительности. Мне казалось, будто я одинокий зимний орех в присутствии четырех тысяч белок.

Я не мог заставить себя двинуться к выходу, поэтому рискнул направиться по проходу в обратную сторону. Никто на меня не бросился, но не было недостатка в пронизывающих взглядах, зловещем бормотании и, несомненно, проклятиях, хотя Фестус Лемминг заговорил вновь.

Нет нужды повторять или комментировать сказанное им, за исключением того, что оно было еще хуже прежнего. Если вам кажется, что хуже некуда, то вы ошибаетесь. Об истинных глубинах порочности этого человека я только начал подозревать. Он вновь распространялся о блудодеях и развратниках, когда я, пятясь, добрался до первого ряда деревянных скамеек, лишенных спинок.

Я чувствовал бы большую уверенность в спасении, добравшись до самого конца прохода, но меня обуяли сомнения. Ибо Фестус, пригвоздив к позорному столбу блудодеев и развратников в целом, перешел на конкретные личности. Мне незачем объяснять, на кого именно.

Самым скверным было то, что этот человек напрямую не лгал относительно меня — он брал истинные факты и превращал их неизвестно во что. Разумеется, у меня есть недостатки. Признаю, что их даже очень много. Я люблю женщин и иногда в самом деле блужу и развратничаю — даже не только иногда. Но в устах Фестуса Лемминга это звучало поистине жутко.

Согласно ему, я был порождением адской бездны — возможно, младшим по чину демоном, но прочно связанным с силами тьмы и движимым сатанинской похотью — человеком, совершавшим самые грязные преступления, растлевая мужчинам умы, а женщинам — другие места. Последние слова он не произносил, но я бы покраснел, цитируя полностью его высказывания о «волосатых бедрах похоти», «сладостной, непорочной наготе» и «чистоте и невинности, поруганных…», ну, скажем, слюнявым обезьяночеловеком, а я краснею не так легко.

К тому времени я оказался в полумраке возле жемчужно-серого занавеса, нервно озираясь в поисках выхода, не требовавшего нового путешествия по проходу. Некоторым это может показаться излишним. В конце концов, какой вред могли причинить мне в церкви? Всем известно, что большинство добрых христиан преисполнены любви, сострадания и милосердия, а то, что эти люди — добрые христиане, было невозможно отрицать. Как, впрочем, и то, что в их глазах я был неверным.

Поэтому я как безумный высматривал выход, пока не обнаружил в углу маленькую узкую дверь, не открыл ее и не выскользнул во внешний мир, который казался странным образом сузившимся.

Сев в свой дорогой «кадиллак» (которому явно не суждено было попасть на небо), я включил зажигание и, пока мотор работал вхолостую, бросил быстрый взгляд на записку Друзилле от Эммануэля Бруно. Все было ясно как день. Я знал, где искать Бруно с момента маленького озарения, постигшего меня во время окончания хорала, которое произошло, хотя в это нелегко поверить, всего чуть более пяти минут назад. С того момента, как я вошел в церковь Второго Пришествия, прошло только полчаса. Было без нескольких минут половина одиннадцатого вечера 14 августа.

Я размышлял о странной эластичности времени, но, нажав на газ и приведя «кадиллак» в движение, подумал о столь же любопытном — по крайней мере для меня. Каким-то непостижимым образом мои расследования поначалу казались обычной рутиной, превращаясь затем в нечто совершенно иное. Во всяком случае, к теперешнему делу это относилось в полной мере.

Началось оно достаточно просто: девушка пришла к частному детективу Шеллу Скотту с просьбой разыскать ее папочку. А теперь?

А теперь демон в союзе с силами тьмы мчался в ночи, чтобы найти и спасти Антихриста.

И он был уверен, что ему это удастся.

Глава 7

Я припарковал машину за углом, вернулся пешком к Пятьдесят восьмой улице, свернул направо и, пройдя полтора квартала, добрался до нужного мне места. Это был дом в испанском стиле, казавшийся сооруженным из спрессованных опилок или застывшей каменноугольной смолы, но в действительности построенный из саманных кирпичей, между которыми, словно зубная паста между широкими коричневатыми зубами, виднелась белая известка.

Я проверил номер — 1521 — и прошел мимо. Дом казался пустым, нигде не было видно света. Спустя минуту я подошел к нему снова, но через задний двор соседнего дома и с кольтом 38-го калибра в руке. Дом не был пуст — из двух задних окон просачивался свет. Занавески внутри были задвинуты, но в окне справа от меня они приподнимались на дюйм над подоконником. Наклонившись и заглянув внутрь, я смог увидеть кусочек комнаты.

В этом кусочке я обнаружил человека, сидящего на деревянном стуле. Его руки, вероятно, были связаны за спиной, но я не видел ни запястий, ни того, что их стягивало. Он сидел прямо и неподвижно, в профиль ко мне, и глядел влево от меня; я мог различить полоску белого пластыря, прикрывавшую его рот. Видимый мне глаз был открыт, но сильно распух от удара.

Я никогда не встречал Эммануэля Бруно, но его лицо было мне знакомо по фотографиям в газетах и журналах и по телепередачам. Он выглядел лет на шестьдесят пять, был дюйма на три выше меня, худым и мускулистым, с массивной головой и лицом, которое выглядело бы уместным на древнеримской монете; губы у него были несколько полноватыми — кто-нибудь мог бы охарактеризовать их как чувственные или даже сатанинские — и обычно кривились в усмешке.

Лицо сидящего передо мной парня было видно мне далеко не полностью, но я сразу понял, что это не Эммануэль Бруно.

Я зажмурил глаза и тряхнул головой. На какой-то безумный момент я усомнился, действительно ли у меня сегодня был разговор с Друзиллой Бруно. Она сказала, что ее так зовут, и я ей поверил. А почему бы и нет? По какой причине она могла… Я быстро прервал поток размышлений. Это не имело никакого смысла. Девушка не сказала мне, куда идти, но я не сомневался, что это был дом, который мне нужен. Кроме того, не так часто натыкаешься на дома, где сидят привязанные к стулу люди с «фонарем» под глазом.

Передвинувшись немного вправо, я смог разглядеть угол комнаты и кусочек пола — красного и блестящего, словно покрытого новым ярким линолеумом. Внезапно я услышал царапанье стула о пол, невнятное бормотание, потом шаги — и между привязанным к стулу парнем и мной возникла мужская фигура.

Я не мог видеть его лица, но он был коренастым, плотным, в темных брюках с торчащей за поясом рукояткой пистолета и светло-голубой рубашке с запонками, которые я увидел потому, что он стоял подбоченясь. Через полминуты мужчина шагнул влево — как мне показалось, довольно странной походкой — и исчез из поля зрения. Я слышал, как он открыл дверь, потом звук шагов стал тише, но через несколько секунд снова усилился. Хлопнула дверь, и незнакомец на момент появился у меня перед глазами, срывая целлофан с пачки сигарет и по-прежнему двигаясь причудливой, почти семенящей походкой. Вновь царапнул стул, и наступила тишина.

Я подождал еще пару минут, но больше не слышал никаких звуков. Парень на стуле все еще сидел неподвижно, только моргая распухшим глазом. Глядя на него, я понял, что уже где-то видел этот профиль. Он показался мне знакомым с первого взгляда, но тот факт, что это не Бруно, не позволил мне на этом сосредоточиться.

Лицо было также известно мне по газетным фотографиям и паре передач теленовостей, но не так знакомо, как лицо Бруно, и если бы я не думал о Бруно, то не смог бы вспомнить, кто этот человек. Но поезд моих мыслей тронулся: Бруно… Лемминг… эровит… «Фармацевтическая компания Кэссиди и Куинса»…

Дейв Кэссиди! Я вспомнил, что Дру сказала: «Перед уходом папа пытался позвонить Дейву, но не смог с ним связаться». Может, все дело было в этом. Но твердо я знал две вещи: через эту щелку мне не удастся увидеть многое, и я должен проникнуть в комнату. Это был не самый веселый вывод, к какому я когда-либо приходил.

В полудюжине футов от другого окна, слева от меня, находилась дверь — она была закрыта, а осторожно повернув ручку, я убедился, что и заперта. Впрочем, выглядела она достаточно хлипкой, как и все задние двери. Я догадался, что за ней находится коридор, куда выходил из комнаты крепкий мужчина. Он вышел и вернулся очень быстро, захлопнув за собой дверь комнаты, которая почти наверняка была не заперта.

Пробраться в комнату беззвучно было невозможно, а так как и маленький шум мог испортить все дело, я решил устроить большой. Спрятав кольт в кобуру, я нагнулся, снял ботинки и выпрямился, держа их в руках. После этого я сделал пару глубоких вдохов, быстро шагнул вперед и толкнул дверь плечом.

К счастью, она и в самом деле была хлипкой. Дерево расщепилось, вырвав замок, и дверь распахнулась, ударившись о стену.

Я прыгнул назад во двор, взмахнул левой рукой и запустил ботинком в ближайшее окно. Ботинок с грохотом разбил стекло и влетел внутрь, но я не услышал звука падающих на пол осколков, либо потому, что его приглушила портьера, либо потому, что сам не останавливался ни на секунду. Увязая в грязи ногами в одних носках, я швырнул второй ботинок, который держал в правой руке, в окно, за которым сидел коренастый мужчина, — точнее, сидел раньше, так как я был готов держать пари, что его уже там не было.

Четырьмя длинными шагами я вернулся к сломанной двери и двумя короткими шагами вошел в коридор. В правой руке я держал кольт, а левую положил на ручку двери, за которой находился Кэссиди и по крайней мере еще один человек.

Не было времени размышлять, смотрит ли коренастый парень на одно из разбитых окон или на дверь в коридор, поэтому я повернул ручку, толкнул дверь и ворвался в комнату.

Мне удалось застать его врасплох: он смотрел не на меня, а, присев на корточки, уставился на один из моих больших ботинков, которые вызывали комментарии, даже находясь у меня на ногах. Тем не менее он успел выстрелить первым.

У меня не было никаких оправданий, кроме того, что я внезапно увидел больше крови, чем видел когда-либо в одном месте, хотя за свою жизнь я повидал крови более чем достаточно. Моя правая нога слегка поскользнулась, когда я пытался затормозить на бегу, поэтому я опоздал нажать на спуск своего кольта.

Слева от меня, рядом со стулом Кэссиди, стоял еще один стул. Привязанный к нему человек сидел спиной ко мне, но голова его была так запрокинута, что я мог видеть только три четверти его чеканного римского лица и губы, покрытые, как у Кэссиди, полоской пластыря. Это несомненно был Эммануэль Бруно. Но справа находились еще две фигуры — одна шевелящаяся, а другая неподвижная.

Шевелящаяся принадлежала плотному коренастому парню, который обернулся и направил на меня пистолет, а неподвижная — человеку, которого я раньше ни разу не видел. Он был привязан к стулу, как Бруно и Кэссиди, но его тело обмякло и удерживалось только веревками, лицо было совсем белым, голова безвольно поникла, а восковой подбородок почти касался груди.

Оба рукава его рубашки были закатаны до локтей, а левая штанина — выше колена. Из раны на левой икре, казавшейся небольшим порезом, алая кровь стекала по лодыжке, заливая носок и ботинок и просачиваясь на пол. Мою реакцию замедлил не человек, целившийся в меня из пистолета, не Бруно, которого я по меньшей мере ожидал увидеть, и даже не мертвец, а этот сверкающий, не правдоподобно красный пол.

За исключением полудюжины мест, самое маленькое из которых имело около фута в длину и всего пару дюймов в ширину, весь чертов пол был красным. Несколько сухих мест имели естественный белесый цвет пластиковых плиток — все остальное было залито кровью.

Человек, обмякший на стуле, был мертв — в этом не приходилось сомневаться. Его ударили ножом, и он попросту изошел кровью, хотя едва ли такое количество могло вытечь только из одного человека.

Эта мысль и зрелище кровавого озера затуманили мне мозги всего на какие-то полсекунды, но их оказалось достаточно, чтобы коренастый парень спустил курок. Однако его рука дрогнула, и пуля, просвистев мимо моей головы, угодила в стену позади меня.

В тот же момент я нажал на спуск кольта, потом выстрелил снова. Оба стадесятиграновых куска металла попали в него и расщепились внутри. Его колени подогнулись, и он начал медленно опускаться на пол, все еще держа пистолет. Я выстрелил в третий раз и увидел, как треснула его рубашка в том месте, где пуля пробила ему грудь.

Пистолет со звоном упал на пол, и его владелец тяжело рухнул следом за ним, ударившись головой о плитки пола. Я подбежал к нему и отпихнул оружие ногой, забыв, что на мне только носки, и тут же вскрикнув от резкой боли, потом отошел к стене и прислонился к ней.

Мой противник умер не сразу — дрожа, как от озноба, он перевернулся на спину, царапнул пол правым каблуком и наконец затих.

Некоторое время — не знаю, как долго, — я смотрел на белесую полосу, проделанную его каблуком в луже крови; потом поверхность вновь стала алой.

Глава 8

Я повернул голову — и револьвер — в сторону двери, через которую вошел в комнату. Но нигде не было слышно ни криков, ни топота ног. Я вышел в коридор и быстро обследовал дом. Никого. Вернувшись в комнату, я снял пластырь со рта Бруно и начал развязывать его. Первым, что он произнес своим звучным и богатым тембрами голосом, было: «Как поживаете, мистер Скотт?» Таким же тоном он мог бы сказать: «Какой прекрасный день!»

— Со временем дам вам знать, — отозвался я. — Здесь есть кто-нибудь еще, кроме этого парня и Кэссиди? Это ведь Дейв Кэссиди, верно?

— Да, это он. Было еще двое мужчин. Они ушли примерно полчаса назад. Сейчас здесь никого, кроме нас четверых… — Бросив взгляд на труп коренастого парня, он добавил:

— Или, возможно, троих.

— Троих. Так что с вами произошло? — Я продолжал возиться с веревками на его запястьях.

Бруно не упоминал Дру, но, по-видимому, понимал, что она рассказала мне все, о чем знала и догадывалась, поэтому продолжал, словно добавляя свою информацию к тому, что уже сообщила она:

— Я встретил Андре перед церковью. Вместе с ним был Дейв, которому Андре также позвонил и который только что прибыл. Через несколько секунд двое мужчин, которые ушли отсюда полчаса назад, — один — вашего роста, но более плотный, другой — худощавый, ростом примерно на дюйм ниже шести футов, с седеющей прядью волос посредине и с маленькой родинкой слева от носа, — подошли к нам с пистолетами и заставили нас сесть в синий «крайслер» — седан прошлогоднего выпуска с четырьмя дверцами, небольшой закрашенной вмятиной на правом переднем крыле и восемнадцатью тысячами четырьмястами двадцатью милями на спидометре. Номера я не знаю.

— Откуда он приехал?

— Я не видел.

Кэссиди издавал мычание из-под кляпа, словно напевая последний хит тинейджеров. Я обернулся к нему:

— Через минуту я вами займусь.

— Левую сторону машины я тоже не видел, — продолжал Бруно. — Правую сторону мне удалось окинуть взглядом, потому что, прежде чем мы сели в «крайслер», на стоянку подъехала еще одна машина и осветила его фарами. Эта машина остановилась рядом с нами. Оттуда вышла девушка и поспешила к церкви, махнув рукой, когда пробегала мимо нас. Худощавый втолкнул Дейва на переднее сиденье и стоял снаружи, ожидая, пока сядет Андре. Я сидел сзади с другим мужчиной, а Андре только что сел впереди. Сомневаюсь, что девушка знала мужчину с пистолетом, очевидно, она помахала Андре. Девушка вошла в церковь, а высокий мужчина повез нас сюда, где ждал человек, которого вы только что убили. У вас есть вопросы, мистер Скотт?

— Нет… почти нет. Продолжайте.

— Меня привели в эту комнату первым, и человек, которого вы застрелили, привязал меня к стулу, а потом привязал Андре. Следом привели Дейва и тоже привязали к стулу. Разумеется, я не смог с ним поговорить, но, прежде чем его связали, я слышал звуки потасовки.

— Да. Ему поставили «фонарь» под глазом. Сзади вновь раздалось мычание, и я опять повернулся:

— Потерпите еще немного, мистер Кэссиди. Я не могу делать два дела одновременно.

Кэссиди что-то буркнул и слегка дернулся.

— С вами плохо обращались? — спросил я у Бруно.

— Физически — нет. — Он сделал паузу, и его чеканное лицо исказилось, словно при виде чего-то отвратительного. — Они сказали мне, что им нужно — моя формула эровита, документы, записи опытов и все прочее, — и настаивали, чтобы я написал записку Дру, велев ей принести в указанное место конверт с пометкой «ЭРО».

— Понятно. Они знали, за чем охотятся, но было ли им известно, что документы находятся в конверте с надписью «ЭРО» и что конверт лежит в вашем напольном сейфе?

— Нет. Они как будто знали только то, что у меня есть эти бумаги. Естественно, я не мог выполнить их требования.

— Естественно?

Наконец мне удалось развязать веревку и освободить его запястья. Бруно глубоко вздохнул и начал растирать руки, покуда я, присев на корточки, стал трудиться над последним узлом, привязывающим его лодыжки к ножкам стула. Дейв Кэссиди вновь начал делать нечленораздельные замечания, но я их игнорировал.

— Заполучив формулу и документы, — спокойно объяснил Бруно, — они бы тут же убили меня и Дейва. Если бы Дру оказалась настолько глупа, что действительно принесла бы им бумаги, — а я не сомневался в обратном — они бы прикончили и ее. Конечно, у них не могло быть уверенности, что кроме меня формулу знает только Дру, но подобные личности расправились бы с ней, только чтобы не дать ей сообщить о происшедшем. Или вообще без всякой разумной причины. Если в этом сомневаетесь… — Он кивнул в сторону трупа на стуле. — Это Андре Стрэнг. Они безжалостно убили его, не проявляя при этом никаких эмоций, только для того, чтобы заставить меня написать эту записку Дру — по крайней мере, иной причины я не вижу.

Узел ослабел, и через несколько секунд лодыжки Бруно были свободны. Я выпрямился, чувствуя, что мои ноги влажны от крови. Мои носки хлюпали, когда я подошел к Кэссиди и, сняв пластырь с его рта, начал развязывать его запястья.

— У меня нож в кармане брюк, — сказал он. Я нашел у него в кармане нож, шагнул ему за спину и одним движением перерезал веревку, стягивающую запястья. Они связали ему запястья и лодыжки одной веревкой, так что больше возиться не пришлось.

— Мне не хочется быть невежливым, — заметил я, — но когда такое случится в следующий раз, пожалуйста, сразу предупреждайте насчет ножа.

Кэссиди серьезно посмотрел на меня.

— Не считайте меня неблагодарным, — сказал он. — Я вам чертовски признателен за себя и за дока. Но кто вы и откуда взялись?

— Я Шелл Скотт, а с остальным придется подождать. Меня не покидает ощущение, что нам лучше как можно скорее убраться отсюда.

— Меня тоже, — кивнул Кэссиди.

Я нашел свои ботинки, снял мокрые носки и счистил носовым платком следы крови с ног. Кэссиди встал, потянулся и, покуда я надевал ботинки на босу ногу, подошел к коренастому парню, присел на корточки и приложил палец к его шее.

— Он мертв, — спокойно заявил Кэссиди через несколько секунд.

— Если бы он был еще жив, — откликнулся я, — мне пришлось бы сменить мой кольт на обрез 12-го калибра. Я всадил в него три свинцовые пилюли. Обычно хватает одной.

Завязывая шнурки, я слышал, как Кэссиди говорил Бруно:

— Откуда, черт побери, взялся этот парень? Как он нас нашел? Я слышал ваш разговор, пока это бабуин игнорировал все мои призывы. — При слове «бабуин» он криво усмехнулся. — Но это почти ничего мне не объяснило. Неужели что-то было в записке, которую они заставили вас написать?

— Да, Дейв, — ответил Бруно и быстро все ему рассказал.

— Вы имеете в виду, — недоверчиво осведомился Кэссиди, когда Бруно умолк, — что придумали и проделали все это, пока Андре… — Он не договорил.

Бруно ничего не сказал. Перед тем как выпрямиться, я бросил еще один взгляд на не правдоподобно белое лицо Андре Стрэнга.

— Что с ним случилось? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — С ним — и с кем-то еще? Похоже, здесь творилась форменная бойня. Такое количество крови просто не могло вылиться из одного парня.

— Могло, — промолвил Кэссиди. — Мы с доком вдвоем наблюдали за этим. Кровь текла не переставая из пореза на икре Андре, пока он умирал, и еще чертовски долго после того, как он уже умер.

— Погодите. Такого не может быть. Я достаточно насмотрелся на кровотечения, да и сам не раз терял много крови. Парень, которого я только что застрелил, уже перестал кровоточить, хотя в нем не одна, а целых три дырки…

— В теле Андре действительно всего один порез, мистер Скотт, — прервал меня Бруно. — После моих упорных отказов выполнить их требования, тот из двух мужчин, доставивших нас сюда, который был более худым и низкорослым, — по-моему, он был главным — заявил, что, если я буду упорствовать, Андре изойдет кровью у нас на глазах. Я… — Он немного помедлил. — Я ему не поверил. Тогда этот человек вытащил из кармана пиджака кожаный футляр и достал оттуда шприц — по-моему десятиграммовый. Он воткнул иглу в предлоктевую впадину руки Андре и ввел ему в вену содержимое шприца. После этого Андре, которому еще не заклеили рот, начал жаловаться на головокружение и ощущение холодного покалывания во всем теле. Через несколько минут тот же человек вынул из футляра скальпель и глубоко порезал икру Андре — небрежно, словно вскрывая конверт.

Бруно снова глубоко вздохнул и пошевелил ногами, стараясь восстановить кровообращение.

— Вы можете ходить? — спросил я.

— Скоро смогу, мистер Скотт. Веревки были очень тугие, в чем не было никакой необходимости. — Он нагнулся и потер обе лодыжки. — Рана Андре начала кровоточить, и кровь никак не сворачивалась. Очевидно, ему ввели нечто вроде гепарина — лекарства, понижающего протромбин и предотвращающего свертываемость крови, но более эффективное, типа варфарина. Увидев, что происходит, я сказал, что выполню их требования, и попросил остановить кровотечение. Они ответили, что сделают это только после того, как я напишу записку.

Я посмотрел на Бруно более внимательно: на его ярко-голубые глаза и твердую складку рта.

— Вы имеете в виду, что должны были писать Дру записку, покуда Андре Стрэнг исходил кровью? — Задавая вопрос, я понимал причину недоверия в голосе Дейва Кэссиди.

— Да. Это было нелегко. Я закончил писать так быстро, как только мог. Но… — Он посмотрел на меня. — Я знаю кое-что о человеческой натуре, мистер Скотт, знаю, как подлы и жестоки могут быть некоторые люди. Но я не верил, что они дадут Андре умереть. Тем не менее они это сделали — притом намеренно, когда я уже передал им записку. Их главарь хладнокровно объяснил, что это делается с целью дать нам понять серьезность их намерений, твердую решимость достигнуть цели любой ценой. Я очень волновался и поэтому не запомнил, в каких именно выражениях он дал это понять.

— Неудивительно. Выходит, все это… — я указал на залитый кровью пол, — вытекло из одного Андре? Бруно кивнул.

— Тот, кто этого не видел, — сказал Кэссиди, — не может себе представить, насколько это ужасно, Скотт. Он бледнел, покрывался потом, издавал под кляпом жуткие звуки, а перед смертью у него начались конвульсии. Но и потом он продолжал кровоточить.

— Гипоксия, — добавил Бруно. — Конвульсии происходили из-за недостатка кислорода. Кровь доставляет кислород во все клетки — в том числе в мозг, — а крови у него оставалось немного. Отсюда кислородная недостаточность, судороги и смерть.

Я перевел взгляд на распухший глаз Кэссиди.

— А кто вам поставил «фонарь»? Он криво улыбнулся:

— На пару секунд я вообразил себя героем. Когда они привезли нас в этот дом, я какое-то время оставался в передней комнате только с худым парнем. Он отвел взгляд, а я потянулся за его пистолетом. — Кэссиди облизнул губы. — Мне не удалось даже притронуться к нему. Парень отодвинул пистолет и одновременно треснул меня кулаком, похожим на набитую камнями сумку. Очнулся я уже связанным.

— Этот худощавый парень — левша?

— Ну… да. — Кэссиди выглядел озадаченным. — Разве я об этом упоминал? Я покачал головой:

— Просто это наиболее вероятно. Парень заехал вам в левый глаз — значит, он, по-видимому, нанес удар правой рукой. В таком случае оружие было в левой — если бы вас ударили пистолетом, вы бы так легко не отделались. А если он левша, это может помочь нам отыскать его…

Кэссиди озвучил мою мысль:

— Если только он и этот здоровый бык не отыщут нас первыми. Давайте убираться отсюда.

Бруно уперся ногами в пол, слегка наклонился вперед и поднялся. Несколько секунд он стоял, закрыв глаза и, несомненно, ощущая боль в затекших ногах.

— Еще несколько минут. — Бруно взглянул на часы. — Почти одиннадцать, — промолвил он, потом снова посмотрел на меня. — Итак, это не Дру, а вы пришли к выводу, что если прочитать цифры комбинации сейфа в моей записке в обратном порядке, то получится адрес дома, где меня держат?

— Да. Возможно, когда мы расстались, ей пришло в голову то же самое. Она очень беспокоилась за вас… А как вы догадались, что это была моя идея?

— Это не совсем догадка — вроде вашего вывода насчет левши. Если бы такая мысль пришла в голову Дру, она бы тут же вам о ней сообщила и вы бы оказались здесь гораздо раньше.

Я кивнул:

— Когда у меня получился адрес на Пятьдесят восьмой улице, это хорошо сочеталось с указанием в письме, что конверт нужно доставить в дом на Пятьдесят седьмой улице здесь, в Уайлтоне, — всего в квартале отсюда. Между прочим, то, что подсказало мне идею прочитать цифры наоборот, явилось причиной моей задержки. Сначала я отправился в церковь Второго пришествия…

Бруно поморщился, как будто снова ощутил острую боль в ногах, а может, и повыше.

— Там было то, что они называют хоралом, и «самый святой пастор»… все это меня вдохновило… Да, доктор Бруно, я как раз вспомнил, что этим вечером Фестус Лемминг провозгласил вас никем иным, как ан… — Я чувствовал себя не в состоянии это произнести и переменил тему:

— Как ваши ноги? Думаю, вы сможете…

— Церковь? Почти одиннадцать? — вмешался Кэссиди. — Надо спешить. Мы должны…

— Так кем провозгласил меня пастор Лемминг? — осведомился Бруно.

— Да, конечно, вам следует знать… Ну, ведь мы с вами знаем, что некоторые до сих пор готовы поклясться на пачке Биб… готовы поклясться, что Земля плоская, как блин, а другие утверждают, что Земля круглая, но мы живем на ее внутренней стороне…

— Может, вы перестанете распространяться о плоской Земле и перейдете к делу, мистер Скотт?

— Ну, Лемминг сказал, что вы… Я ведь был там и слышал собственными ушами… Короче, что вы Антихрист.

— Бросьте, мистер Скотт. Лемминг, конечно, сталкивается с немалыми трудностями, пытаясь мыслить рационально о чем бы то ни было, но даже он…

— Говорю вам, надо торопиться! — с беспокойством повторил Кэссиди. Потом до него дошел смысл моих слов, и его лицо изменилось. — Ну, знаете…

Бруно склонил голову набок, устремив перед собой рассеянный взгляд.

— Хм! — произнес он и посмотрел на меня. — Он в самом деле это сказал?

— Можете не сомневаться.

— Разумеется! — Бруно хлопнул себя по бедрам. — Мне следовало догадаться! Я должен был это предвидеть и приготовиться…

— Да забудьте об этом, док! — взмолился Кэссиди. — Подождите, пока…

— Годами Лемминг внушал этим слабоумным, что они должны следовать его примеру, и тогда он назовет им день второго пришествия. А когда Христос вновь явится на землю. Антихрист должен быть тут как тут. — Бруно снова похлопал себя по бедрам. — Завтра вечером этот второсортный святой Павел назовет им год и день, поэтому ему необходим Антихрист. А кто лучше всех подходит на эту роль?

— Доктор Бруно, — сказал ему я. — Вы так кричите, что вас могут услышать в церкви. А может, кто-то слышал выстрелы и послал сюда копов…

Руки Бруно ритмично взлетали вверх и опускались на бедра.

— Эти проклятые психопаты, именующие себя «Божьими леммингами», и их «самый святой»… Я ненавижу себя! Я должен был знать!.. — Оборвав фразу, Бруно опять посмотрел на меня. — Знаете, мистер Скотт, об этом человеке ходит сотня ужасных слухов, и девяносто девять из них — правда. Каждому известно, что Фестус Лемминг — некурящий, непьющий и соблюдающий целомудрие вегетарианец. А знаете ли вы, что, по слухам, он еще в школе лишил невинности свою первую и последнюю девушку?

— Нет, не знаю.

— Так знайте. Говорят также, что он бьет свою кошку, заставляя ее мурлыкать. Впрочем, в этом я сомневаюсь. Если у него и была кошка, то давным-давно сбежала. Есть и другие жуткие слухи…

— Вы их сами выдумываете, верно?

— Разумеется. Но я считаю, что придуманные мною слухи заслуживают широкого распространения. Что толку в слухах, если они никому не известны.

— Вижу, доктор Бруно, что с руками у вас все о'кей. Значит, и с ногами тоже. Давайте воспользуемся нашими ногами и добежим до моей машины, а там вы можете кричать что угодно…

Кэссиди слегка побледнел.

— Скотт, — быстро заговорил он, — наши с доктором автомобили возле этой треклятой церкви — мы приехали туда, когда Андре нам позвонил. Служба обычно заканчивается в одиннадцать, так что минуты через две вся паства хлынет наружу, переполненная тем, чем их напичкал пастор, и ринется к стоянке. Если мы хотим сохранить наши машины, нам лучше поспешить.

— Да, это верно.

Кэссиди подошел к Бруно и осторожно повернул его лицом к двери, продолжая говорить:

— Если Бруно — Антихрист, царь греха, то я по меньшей мере князь. Ведь это я изготовлял для него эровит и продавал его. Эти бешеные терпеть не могут дока, но бьюсь об заклад, что на меня им тоже хватит ненависти.

Я понимал тревогу Кэссиди. У меня самого не было особого желания возвращаться в церковь Второго пришествия в течение ближайших двух минут, а тем более позже, когда все овцы Лемминга, досыта накормленные своим пастухом, хлынут из массивных дверей под золотым крестом.

Бруно вышел в коридор, подталкиваемый Кэссиди. Я последовал за ними.

Я обратил внимание, что иду не как обычно, а двигаюсь на цыпочках, семенящей походкой по липкой алой пленке, покрывавшей пол, как немного раньше двигался коренастый парень, когда я следил за ним через окно.

Глава 9

Заведя машину, я сунул руку под щиток к мобильному телефону.

— Что вы делаете? — спросил Бруно.

— Вызываю копов.

— Вы можете не упоминать мое имя?

— А вам обязательно нужно уведомлять полицию, Скотт? — добавил Кэссиди.

— Обязательно. Кроме того, вам не кажется, что было бы недурно, если ваших друзей, когда они вернутся, поприветствует дюжина полицейских?

— Вы можете не упоминать мое имя? — повторил Бруно. — И Дейва тоже?

— Какое-то время — возможно. Но мне нужны веские причины. Человек, которому я звоню, сразу становится подозрительным, когда я начинаю что-то от него утаивать.

Говоря, я набирал номер полицейского управления Лос-Анджелеса и моего хорошего, но иногда чересчур подозрительного друга — капитана отдела убийств Фила Сэмсона.

— Веских причин великое множество, — сказал Бруно. — Одна — ваш собственный рассказ о последней психопатической выходке Лемминга, другая — тот факт, что один из мертвецов в доме — Андре Стрэнг. Дру наверняка говорила вам, что Стрэнг был одним из служителей церкви Второго пришествия и помощником пастора. Думаю, вы понимаете, что лучше не связывать мое имя — особенно сейчас — с новостями об убийстве Стрэнга. Тем более таком… странном убийстве.

В этот момент в трубке послышался голос капитана Сэмсона.

— Сэм? — заговорил я. — Это Шелл. Я не… Сэмсон прервал меня, и я понял по его приглушенному ворчанию, что он сжимает в зубах одну из своих черных сигар.

— Шелл, если тебе снова прострелили голову, то мой тебе совет истечь кровью до смерти.

— Ради Бога, не говори о крови!..

— Я четыре ночи подряд корпел над делом Кинсона и только что позвонил жене, что немедленно еду домой. Знаешь, что она мне сказала? «Кто это говорит? Не узнаю голос?»

— Сэм, я просто хочу сообщить о паре мертвых парней.

— О паре?!

— Расслабься, я их не убивал. По крайней мере, одного из них. Они в Уайлтоне. У меня мало времени, Сэм. Адрес — Пятьдесят восьмая улица, 1521. Одного из них убили двое мужчин, которые покинули место преступления минут сорок пять назад. Они почти наверняка вернутся, но не знаю, куда и почему они ушли.

Сэмсон попытался прервать меня, но я передал ему описания преступников, которые сообщили мне Бруно и Кэссиди, и добавил:

— Эти парни вооружены и очень опасны. Полицейским нужно приближаться к дому с осторожностью — к тому времени они уже могут вернуться. Пусть ребята сразу же их хватают и обработают дубинками, а я присоединюсь к вам позже…

— Погоди! Каким образом погибли эти люди? Какое ты имеешь к этому отношение? И еще одно…

Мы ехали по Филберт-стрит, приближаясь к Хевнли-Лейн, и часы на щитке показывали две минуты двенадцатого.

— Сэм, у меня в самом деле мало времени. Спасибо за все, старина. До встречи. — Я положил трубку.

— Благодарю вас, мистер Скотт, — сказал Бруно. Я покачал головой:

— Видели бы вы этого парня — Сэмсона. Крутой здоровяк с челюстью, как скала Гибралтара. Отличный коп, но с ним шутки плохи. Уверен, что он не даст мне долго водить его за нос.

Я начал поворачивать влево, на Хевнли-Лейн, когда заговорил Кэссиди:

— Вам лучше сейчас туда не ехать, Скотт. Я выйду и приведу свою машину, а доку там незачем показываться. Каждый из этих чертовых «леммингов» знает его в лицо, а они и так возбуждены до предела.

Он был прав. С подъездной аллеи свернула машина, за ней показалась другая. Я подъехал к обочине и остановился, не выключая мотора.

— Моя машина припаркована на этом краю стоянки, — сказал Кэссиди. — Не более чем в пятидесяти ярдах отсюда, так что мне незачем приближаться к церкви. — Он сделал паузу. — Еще раз спасибо. Произнесу благодарственную речь, когда у нас будет побольше времени, Скотт.

— Ладно, забудьте. Лучше поторопитесь. Кэссиди вышел из машины и побежал через дорогу. Я посмотрел на Бруно:

— Куда теперь? Домой?

— Я бы очень хотел позвонить Дру, если вы позволите мне воспользоваться вашим телефоном. Только объясните, как с ним управляться.

— Конечно звоните. Должно быть, у нее истерика. Я набрал номер и передал ему телефон. Появились еще три автомобиля — два свернули направо, к Уайлтону, но третий осветил нас фарами, выезжая на шоссе.

— Лучше пригнитесь, — посоветовал я и собрался включить скорость, когда услышал еще одну машину, приближающуюся значительно быстрее предыдущих.

Повернувшись, я увидел большой «линкольн». Я не знал, какой автомобиль у Кэссиди, но, судя по скорости, решил, что это он. Так оно и было. Очевидно, он в тот же момент увидел мой «кадиллак», потому что вылетел с подъездной аллеи, свернул направо, нажал на тормоза, пробуксовал футов двадцать, потом рванул назад, остановился и высунул голову из окошка не более чем в десяти футах от меня.

Кэссиди с тревогой переводил взгляд с меня на Бруно:

— В чем дело? Что-нибудь не так?

— Нет, просто звонили по телефону. Мы собирались уезжать.

— Лучше убирайтесь поскорее, — сказал он, нахмурив брови. — Увозите отсюда дока. «Лемминги» мигрируют! А там, где они роятся, не место больше ничему живому.

Я усмехнулся, помахал ему рукой и поехал в сторону шоссе.

— Конечно, Дейв Кэссиди преувеличивает опасность, — сказал я Бруно.

— Да, — ответил он, — но совсем немного. Человеческая способность к самообману не имеет границ.

Мы свернули на шоссе в направлении Лос-Анджелеса и Голливуда. Док закончил разговор с Дру, обрадованной до дикого восторга, судя по звукам, доносившимся из трубки. Она настояла, чтобы мы оба приехали в ее квартиру на Уинчестер-Армс.

— Заявление Лемминга, что я — Антихрист, — продолжал добрый доктор, — как и большинство его откровений, могло бы только позабавить или, в худшем случае, огорчить разумных людей. К сожалению, очень немногие из них вполне разумны, а достаточное количество вообще неразумно. Поэтому нам следует быть готовыми, что многие поверят, будто я в самом деле Антихрист. Этот случай — один из редких в моей жизни, когда я в замешательстве и не знаю, что делать.

— С такими вещами сталкиваешься не каждый день, — согласился я. — Откровенно говоря, я рад, что не оказался в вашей шкуре. Я был там, видел и слышал старину Фестуса и его небесный хор. Интересно, неужели «лемминги» полагают, что небеса выглядят подобным образом?

— Нет, они думают, что на небесах получат все то, в чем отказывают себе на земле. Вы слышали пение гимнов Второго пришествия, не так ли?

— Слышал, если это можно назвать пением.

— Понимаю вас. Я сам пару раз присутствовал на этой процедуре. Это было несколько месяцев назад, но их пение до сих пор звенит у меня в ушах. Такие звуки, должно быть, издают вампиры, когда им в сердце вонзают осиновый кол. Немного эровита в их священной крови — полагаю, они пьют кровь — пошло бы им на пользу, хотя, конечно, разрушило бы до основания церковь Лемминга. Это было бы великолепно!

— Очевидно. Впрочем, вам виднее. В конце концов, вы ан…

— Всему свое место, мистер Скотт, в том числе и легкомыслию. На краю могилы оно неуместно. — Он сделал паузу. — В самой могиле — еще куда ни шло, но не на краю.

Я усмехнулся:

— Дела не так уж плохи. И зовите меня Шелл, а не мистер Скотт? О'кей?

— Шелл — это сокращение от Шелдона, не так ли?

— Попали в точку.

— Тогда, если не возражаете, я буду называть вас Шелдон.

Я сказал, что не возражаю.

— Расскажите мне об эровите, ладно? Что он из себя представляет? И почему вас похитили, чтобы получить эту формулу? Что в ней такого секретного? Разве формулы фармацевтических продуктов не регистрируются в Пищевой и лекарственной администрации? Не сообщаются секретной службе или еще куда-то?

— Давайте сначала разберемся с вашим вторым вопросом, Шелдон. Только обещайте никому не повторять того, что я вам скажу.

Я обогнал грузовик и посмотрел на Бруно:

— Я не могу утаивать доказательства преступления, но все остальное…

— Я собираюсь поведать вам как раз о преступлении. — Помолчав, он добавил:

— Вернее, это преступление и в то же время не преступление. Вы знаете о философе, астрономе, астрологе, писателе и еретике шестнадцатого века, мудром и отважном человеке, также носившем фамилию Бруно?

— Что-то припоминаю. Его звали Гардан… Сердан…

— Джордано. Джордано Бруно. Он совершил преступление, и за это был сожжен на костре. После долгих трудов и размышлений, отвергнув многое из того, что считалось в его время непререкаемой истиной, Джордано Бруно сделал вывод, что ужасное и вездесущее Нечто, дающее разум мирозданию, и есть Бог. Таким образом, он отказался от по-человечески мстительного и нелепого божества, которое было тогда — да и теперь тоже — марионеткой Церкви. Хотя многие считают меня атеистом, я, как и Джордано, придерживаюсь пантеистической доктрины и верю, что Бог присутствует во всем. Впоследствии Джордано Бруно пришел к заключению, что Земля не является центром Вселенной, что она вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг нее, и что наша планета — всего лишь одна, притом не самая впечатляющая, из бесчисленного множества других планет, вращающихся вокруг других солнц или звезд. В этом он был солидарен с так называемой астрономической системой Коперника, которая, как нам теперь известно, в основном соответствовала действительности.

— Тогда в чем преступление? Почему его сожгли?

— Его сожгли, потому что он был прав.

— И вы хотите, чтобы с вами произошло то же самое?

— Понимаете, это было преступлением и в то же время не было им. Это было преступлением по определению, сформулированному Церковью. Среди прочих любопытных вещей Церковь учила, что Земля — центр мироздания, иначе Бог не послал бы сюда своего единственного Сына спасать всех обитателей вселенной, именуемой тогда Израилем. Следовательно, по мнению Церкви, Джордано Бруно был святотатцем, которого требовалось предать анафеме и сжечь заживо. Проведя в тюрьме семь лет, он был отлучен от Церкви и сожжен на костре 17 февраля 1600 года в Риме, во имя Господа, сказавшего устами Сына: «Вы узнаете истину, и истина сделает вас свободными». — Бруно немного помолчал. — На месте Церкви могла оказаться любая власть. Сжигая Джордано Бруно, они сжигали правду. И продолжают это делать до сих пор.

Посмотрев на Бруно, я увидел на его губах улыбку.

— Вы — детектив, — сказал он. — Вот и дайте мне определение преступления и преступника.

— Думаю, что, послушав вас еще некоторое время, я могу окончить свои дни в Сан-Квентине.

— Как и многие хорошие люди за куда меньшие преступления. Я продолжу, а вам придется выслушать мое признание или силой заставить меня умолкнуть. Действительно, формулы фармацевтических продуктов, лекарств, творящих чудеса и даже не способных это делать, должны быть зарегистрированы Пищевой и лекарственной администрацией. Упомянутое учреждение, не говоря уже об АМА, министерстве здравоохранения и прочих, внимательно следит за подобными вещами. Это вполне правильно и разумно, когда имеет целью обеспечить, чтобы люди не травились и не портили свое здоровье такими средствами, как талидомид, проданный в качестве снотворного, хлорамфеникол, продающийся под названием хлорамицетин, ДДТ, ядовитые удобрения и прочие изделия, которыми торгуют в этой стране повсюду.

Я проехал под эстакадой и свернул на Голливудское шоссе, оставив слева мэрию и полицейское управление.

— Но эта мера далеко не так разумна, когда она защищает фармацевтическую индустрию за счет потребителя лекарства или ограничивает распространение продуктов, которые могли бы принести людям огромную пользу.

— Но власти не должны допускать подобное, — с надеждой сказал я.

— Не должны? Хм… Вижу, мне придется многое пропустить, иначе я буду просвещать вас до завтра. Поэтому перейдем к эровиту. Я представил в ПЛА список концентрированных травяных экстрактов, биохимических и гомеопатических компонентов, витаминных и минеральных добавок, животных и растительных субстанций и всего прочего, что вмещала формула эровита. И получил в положенное время патент на этот продукт.

— Патент? Почему патент?

— А почему нет? Разве не получают авторские права на книгу и патент на изобретение? Я хотел заработать на эровите деньги — вот почему. Я не желал, чтобы его у меня украли. Для потребителей эровит представляет огромную ценность, а его объем продаж составил бы миллионы и даже миллиарды. Вот почему сегодня вечером эти умственно отсталые личности схватили меня и пытались вынудить…

— Расслабьтесь. Просто я не знал, что вся процедура настолько сложна. О'кей, вы выболтали ваши секреты ПЛА, получили патент, и эровит на какое-то время поступил в продажу. Поэтому мне все еще непонятно, в чем здесь тайна и преступление.

— Я еще до этого не дошел. Ну, давайте назовем формулу, которую я представил в ПЛА, «эровит ПЛА», или «эровит А», а то, что мы продавали, — «эровит Б». Так как вы не кажетесь тупицей, возможно, кое-что вам становится понятным.

— Вы обманули государство! — воскликнул я.

— Нет.

— Но…

— Не совсем обманул. В архивах ПЛА находится ценная, полезная и целебная формула — почти супертони зирующее. Но полная формула — пожалуй, мы будем называть ее не «эровит Б», а просто «эровит», — которая оказалась настолько поразительно эффективной, что навлекла на мою голову неисчислимые проклятия, не упоминая уже о последнем блистательном откровении Фестуса, включает еще несколько компонентов, которые мы с Дейвом лично добавили в пойло на его фабрике.

— В пойло? Если эровит, по-вашему, такое чудо, как вы можете называть его…

— Шелдон, эровит — это не единственное дитя. Он всего лишь пойло, покуда не разлит по бутылкам, не упакован в ящики и не начал продаваться. Например, пенициллин — довольно мерзкая плесень, а…

— О'кей. Что бы сделала ПЛА, если бы узнала… то, что знаю я?

— Вероятно, отправила бы меня в тюрьму. Не исключено, что они это сделают в любом случае. Слава Богу, людей уже не поджаривают на костре.

— Кто знает о вашем преступлении, кроме вас и меня?

— Дейв Кэссиди и моя дочь — больше никто. Видите, как я вам доверяю? Конечно, вы спасли мне жизнь…

— Это не важно.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что наше недавнее приключение не дает ответа на мой вопрос. А именно: если всем известно, что эровит запатентован и его формула находится в архивах ПЛА, зачем кому-то понадобилось красть вас и пытаться…

— Это новость! Выходит, меня украли? А я-то думал, что такое проделывают с драгоценностями и автомобилями…

—..И пытаться выжать из вас формулу эровита?

— Для этого могло быть множество причин. Заполучив формулу, преступник мог бы слегка изменить ее и запатентовать как новое средство. Конечно, оно было бы далеко не так эффективно, но ведь преступника интересует только добыча, а не здоровье человека и его способность наслаждаться жизнью. Или же эровит могли бы производить тайно, как производят многие лекарства и фальшивые деньги.

— Возможно. И все же что-то не дает мне покоя, хотя, как мне кажется, это должно быть очевидным. Может быть, это Фестус и его «Божьи лемминги»…

— Весьма вероятно. Не исключено, что пастор Лемминг был послан сюда Богом исключительно с целью не давать людям покоя. О нем ходят и другие слухи, которые я не успел упомянуть. Что он просматривает книги и вычеркивает слово «девушка». Что он надевает миниатюрные пояса целомудрия на пестики и тычинки весенних цветов. Что от его дыхания даже болотная трава становится стерильной. Что…

Бруно уже дал мне понять, что он хочет, чтобы я продолжал «представлять его интересы» и принимал любые меры, какие сочту необходимыми, поэтому я предоставил ему возможность придумывать другие слухи, а сам воспользовался мобильным телефоном, чтобы связаться с парой моих самых продуктивных информаторов. Они, в свою очередь, должны были войти в контакт с ворами, грабителями, «жучками» на скачках и прочими представителями преступного мира, одни из которых были мне известны, а другие — нет. Упомянутым представителям следовало смотреть и слушать в оба в поисках сведений, имеющих отношение к событиям сегодняшнего вечера, особенно касающихся троих мужчин — двух живых и одного мертвого, — которых я постарался описать как можно лучше.

Оставшуюся часть пути до дома Дру доктор Бруно продолжал сообщать новые «слухи», а мне приходилось признавать некоторые из них заслуживающими широкого распространения. Я также был вынужден признать, что распространить их мало надежды, в отличие от измышлений Фестуса Лемминга. Правда, мне казалось, что если Фестус окончательно не выжил из ума, то он должен знать, что очень немногие люди, помимо тех, кто регулярно сидит у его ног, — точнее, еще ниже — и тех, кто разделяет его верования и заблуждения, могут поверить его последним откровениям, касающимся Бруно. А я не думал, что Фестус спятил окончательно.

Таким образом, если он не найдет способ произвести впечатление на нормально мыслящих индивидуумов, массовые гнев и ненависть, которые Лемминг надеялся возбудить против Бруно, будут в основном ограничены церковью Второго пришествия. Это не такая уж маленькая компания, но едва ли та масса, которой жаждал Фестус.

Я не знал, что еще он может сделать или попытаться сделать, но меня мучило беспокойство. Возможно, причиной были недавние и все еще происходящие события, направленные против Эммануэля Бруно. Как бы то ни было, я все сильнее за него тревожился.

Я напрочь забыл, что «лемминги» и меня не слишком жалуют.

Глава 10

Дру открыла дверь, крепко обняла дока и с благодарностью посмотрела на меня. На ней по-прежнему была зеленое платье, обтягивающее грудь, талию, бедра и кое-что еще, которое само по себе являлось превосходным афродизиаком.

Дру направилась в гостиную, таща за собой Бруно.

— Ох, папа! — радостно воскликнула она. — Ты и представить себе не можешь, как я беспокоилась!

— Теперь все в порядке, дорогая. Благодаря мистеру Скотту.

Я стоял как манекен, окидывая взглядом просторную комнату. Мне понравилось то, что я увидел: белый плотный ковер, крепкая, выглядевшая дорогой мебель, яркие подушки на диване, картины на стенах, цветной телевизор — включенный, но с приглушенным звуком.

Дру казалась еще более сексапильной, чем когда появилась у меня на пороге. Те же блестящие золотисто-рыжеватые волосы, те же ленивые серые глаза и подвижные алые губы, но тревога и напряжение исчезли с ее лица.

Она улыбнулась:

— Да, благодаря мистеру Скотту.

— Шеллу, — поправил я.

Кончик ее языка быстро облизнул губы.

— Не знаю, как отблагодарить вас, Шелл. Дру лгала — она отлично это знала. Обняв меня за шею, она приблизила свое лицо к моему и поцеловала меня так, словно годами практиковалась на местных конкурсах поцелуев и сейчас участвовала в чемпионате мира, где, несомненно, победила бы, будь я судьей. Если бы губы могли размножаться, мы, возможно, произвели бы на свет пятеро ртов-близнецов.

Краем глаза я видел нечто, причинявшее мне легкое беспокойство, и, когда Дру отстранилась от меня, я повернулся к Эммануэлю Бруно, наблюдавшему за нами с благожелательной улыбкой.

— Простите, — извинился я. — Совсем забыл, что вы папа… Мне бы не хотелось, мистер Бруно, чтобы вы думали, будто я… э-э… обхаживаю вашу дочь. Просто в момент безумия…

— Чепуха, — прервал Бруно. — Взаимное влечение полов столь же естественно, как магнитное притяжение, позитив и негатив, янь и инь, солнце, луна и звезды.

— Все, что вы говорите, имеет для меня глубокий смысл, — усмехнулся я.

— Вы очень янь…

— В самом деле?

— А она — инь. Следовательно, между вами должно возникнуть сильное взаимное притяжение.

— Очевидно, я кое-что упустил. Мне казалось, что Бруно меня не слушает, но я был не прав, почти не делая паузы, он заметил:

— Мы все кое-что упустили. По той простой причине, что свободное, здоровое и естественное выражение сексуальности было проклято и вытеснено из природного русла в искусственные каналы, подобно потоку, блокированному камнями, ветками и священными коровами. К счастью, эровит в состоянии все это изменить — взорвать плотину, удалить препятствия, распугать коров, восстановить и освободить жизненные силы в человеке…

Дру все еще стояла возле меня — не так близко, как раньше, но достаточно близко, чтобы я мог ощущать исходящий от нее инь, или как там называется штука, о которой говорил док.

— Папа всегда заводится из-за этого, Шелл.

— Начинаю замечать.

— Не обращайте на него внимания.

— А как вы с ним управляетесь? Дру улыбнулась:

— Прежде всего, нужно заставить его заткнуться. — Она посмотрела на Бруно:

— Заткнись, папа.

Поток слов остановился. Бруно обернулся к дочери:

— Но, дорогая, я только начал…

— Знаю. Может, я приготовлю что-нибудь выпить? А ты расскажешь мне, что с тобой произошло.

— Отлично, — одобрил Бруно. — Я бы не возражал против большой порции бренди. А вы, Шелдон?

У Дру был маленький бар с коньяком, скотчем, бурбоном, льдом — почти всем, что только можно пожелать. Она приготовила бренди для себя и Бруно и бурбон с водой для меня, покуда доктор в сжатой и деловитой манере, которую он превосходно использовал, когда хотел, рассказывал о своих приключениях.

К тому времени, когда напитки были готовы, повествование подошло к концу — включая мои дополнительные комментарии, в том числе насчет объявления Лемминга, что Эммануэль Бруно является не кем иным, как Антихристом.

Несколько секунд Дру молчала. Потом она осведомилась:

— В таком случае кто такая я?

— Прекрасный остров в океане безумия, моя дорогая, — ответил Бруно. — Вся наша планета обезумела много столетий назад. И только потому, что я пытаюсь влить в этот океан каплю разума, меня объявили архидьяволом. Полагаю, тебя это делает архидьяволицей. Ох уж этот Лемминг и его стадо святош! Должно быть, это самая чудовищная масса кретинов, с тех пор как первая слабоумная амеба дала жизнь себе подобным…

В правой руке Бруно держал бокал с бренди, а левой привычными машинальными движениями хлопал себя по бедру:

— Хм-м… Вероятно, они прямые потомки этой амебы. Я видел их в церкви Второго пришествия, и они напоминали маленьких амебообразных существ, происшедших от одного слабоумного папаши, сбившихся в кучу в поисках тепла, но так его и не обнаруживших. Когда я из любопытства впервые посетил службу и посмотрел на них, сидящих неподвижно, ряд за рядом, они показались мне мертвецами. Но, к сожалению, они живы и накачаны Леммингом его философией спасения мира от греха, которая стала для них миссией, предписанной Богом. У них пепельные губы и потухшие глаза. Они грешат против своего же Бога, вставая по утрам наполненными до краев ненавистью к тем, кого именуют грешниками. «Лемминги» призывают к духовной жизни, но их тела больны. Они отрицают жизнь и удивляются, что умирают! — Голос Бруно повысился почти крика. Помолчав, он заговорил более спокойно:

— Да, они отрицают жизнь, плоть, чувственные радости, меняют небесные удовольствия на адские муки и требуют, чтобы другие разделили из безумие, дабы оказаться «спасенными». Знаете, Шелдон, — Бруно глотнул бренди и посмотрел на меня, — эти «Божьи лемминги» с радостью бы уничтожили порнографию, добрачный секс, послебрачный секс, брачный секс, смех, десертные блюда, сладости, запретили бы даже ходить в туалет по воскресеньям… Дру взяла меня за руку:

— Пошли отсюда, Шелл. Думаю, Антихрист засел у папы в голове.

— Может, он не привык к выпивке?

Она потянула меня к дивану в другом конце комнаты, опустилась на него и скрестила длинные стройные ноги.

Я сел рядом и уставился на ее ноги. Они отвлекали меня, хотя Бруно продолжал пророчествовать. Не делая паузы, он последовал за нами и теперь ходил взад-вперед по ковру, размахивая руками и время от времени устремляя на нас пронизывающий взгляд.

— В основном, это вопрос определения, — ораторствовал он. — Правда, за которую сожгли Джордано Бруно, была произвольно определена как преступление, вследствие которого его превратили в живую вязанку хвороста. Церковь сожгла его, чтобы состряпать еще несколько догм…

— Это становится интересным, — заметил я, с трудом оторвав взгляд от ног Дру.

— У папы иногда возникают интересные идеи, — улыбнулась она.

Бруно продолжал нестись галопом:

— Снова все дело в определении. Подумайте сами: не было бы никакой суеты из-за «порнографии», если бы половой акт сам по себе не считался порнографией — грязной и непристойной. Ибо «порнографическое» — всего лишь определение, и, следовательно, является таковым только для тех, кто определяет подобным образом какое-либо явление.

— Думаю, он прав на девяносто процентов, — сказала Дру.

— По меньшей мере, — согласился я.

— Но вы не слышали еще и половины.

— Готов держать пари, что не слышал.

— Вы не слушаете меня! — сердито произнес Бруно и продолжал на одном дыхании:

— Если бы, как в свое время на Таити, грязным и постыдным считался не половой акт, а акт приема пищи, то изображения людей, обедающих у себя дома, были бы порнографическими. Наши священники и «лемминги», ничего не смысля в кулинарии, учили бы нас, что, когда и где нужно есть; вегетарианцы, возможно, разрешили бы нам есть бифштекс по праздникам, но только прожаренным до черноты, без соли и перца.

— Вашему папе следовало бы организовать свою Церковь, — сказал я Дру. — Возможно, даже я стал бы в нее ходить. Бьюсь об заклад, что пели бы там получше.

— Но эти маньяки обрушиваются на секс и плоть, — гремел Бруно. — Наши религиозные менторы, которые, разумеется, умнее всех, в которых сосредоточена вся мудрость вселенной, произвольно решили, что секс, половое влечение, похоть, мастурбация — все, связанное с плотскими радостями и гениталиями, грязно, греховно и недостойно!

— Ну, я никогда не…

— Столетиями Церковь и ее «лемминги» изо всех сил старались сделать секс безрадостным, если не невозможным, и патологически изображали девственность и безбрачие добродетелями, а не чудовищными грехами против источника жизни. Мать Иисуса была провозглашена девой, и даже ее родители превратились в девственников — кстати, доктрина непорочного зачатия не была официальной догмой даже в католической церкви, покуда Папа Пий IX не получил в 1854 году телеграмму от Господа Бога. До второго столетия от Рождества Христова об этом и не помышляли — думаю, именно с тех пор Мария начала превращаться в вечную деву.

— Я этого не знал.

— Ну, так теперь знаете. Короче говоря, естественный акт всеми способами превращали в противоестественный и грязный. Если Матерь Божья — вечная дева, не следует ли всем прочим матерям вечно краснеть от стыда? И всем прочим отцам тоже? Задавать этот вопрос, значит, отвечать на него. Выходит, наследники иудео-христианских сексуальных психозов почти никогда не могут позволить себе полной свободы и радости в акте, которому мы все обязаны своим появлением на свет.

— Ну, это лучше, чем ничего…

— Мы углубляемся в темные лабиринты, — прогудел Бруно, — рассуждая о глупостях и грехах наших мудрых и безгрешных духовных лидеров. Логика приводит нас к вопросу: если бы Мария была не девой, а хромой, стали бы священники ломать себе ноги и опираться на костыли, восхваляя святую Хромую Марию? Логичный ответ: эти церковные акробаты произносили бы свои пророчества, стоя на голове, но тогда бы их рясы опустились, и мы узнали бы правду, а правда сделала бы нас свободными!

— Он в самом деле завелся, — сказал я.

Дру кивнула.

— Может, нам забрать у него выпивку? Кстати, бурбон весьма недурен.

Должно быть, Бруно слышал меня. Он залпом допил остатки бренди, подошел к бару, наполнил свой бокал и вернулся с бутылкой бурбона.

— Думаю, он слышал, что я сказал, — заметил я. — У вашего отца необычайно острый слух.

— Он вообще удивительный человек.

— Надеюсь, вас это не смущает? Я имею в виду разговоры о сексе и тому подобное…

— А вас секс смущает, Шелл?

— Конечно нет!

— Меня тоже.

— Выходит, секс не смущает нас обоих! Разве это не чудесное совпадение?

Дру одарила меня улыбкой Моны Лизы, но ничего не сказала.

— Вы не слышали меня? — спросил я. — Я сказал: разве это не чудесное…

— А наш Фестус Лемминг — всего лишь кончик застывшего айсберга; он стал сегодняшним символом того, что Церковь проповедовала веками. Когда возникает здоровая реакция против сексуальных заскоков Церкви, Лемминг восстает против этой реакции. Он ведет нас назад, к святому Павлу и его изречениям, что «мужчине лучше не касаться женщины».

— Святой так говорил? — быстро осведомился я, пока док переводил дыхание.

— А кто же еще? — Бруно наклонился, чтобы налить бурбон в мой стакан. — Более того, Павел вроде осуществлял на практике то, что проповедовал. Вероятно, он не мог иначе, так как «немощь плоти» не вполне ясно характеризует…

— Как мужчина он не производит на меня особого впечатления, — признал я.

— По-моему, в этом отношении он еще хуже, чем наш современный образец духовного здоровья — Фестус Лемминг. По крайней мере, Фестус публично не заявлял, подобно Павлу и его последователям, что мы все рождены оскверненными и безнадежно пораженными грехом, и не спрашивал: «Как может быть чистым тот, кто рожден женщиной?» Павел был бесполезен для женского пола — как, впрочем, и для мужского. Этот человек предлагал всем другим мужчинам фальшивый билет на небеса, требуя взамен отказа от их мужской природы. Это было настолько блестяще проделано, что его слова стали Священным Писанием, и в результате все добрые христиане почти две тысячи лет грабят Петра, чтобы уплатить Павлу.[7]

— И Павел был святым? — задумчиво осведомился я.

— Был и есть. Кто был святым, остается им навсегда.

— Кто же сделал его святым?

— Бог.

— Откуда вы знаете?

— Пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Кроме того, вы постоянно меня прерываете…

— Заткнись, папа!

В наступившем молчании я четко расслышал два слова.

Они прозвучали по телевизору. Звук был очень тихим, но я на свой слух тоже не жаловался. Самое важное, что эти слова были мне хорошо знакомы. Одно было «Шелл», а другое — «Скотт».

Увидев на экране диктора ночных новостей, я одним прыжком очутился возле телевизора и успел повернуть регулятор громкости, чтобы в комнате отчетливо прозвучало: «Дальнейшие подробности покушения на Фестуса Лемминга, самого святого пастора церкви Второго пришествия, после рекламной паузы».

Я, шатаясь, вернулся к дивану и тяжело опустился на него. Бруно и Дру, не двигаясь, смотрели на экран.

Я тоже смотрел, как пара влажных красных губ появилась на тюбике, и сексуальный голос их обладательницы (или чей-то еще) произнес: «Мммм! Это великолепно!..»

Глава 11

— Покушение? — сказала Дру.

— На Фестуса? — сказал Бруно.

— Лемминга? — сказал я.

Рекламный ролик кончился, и диктор вновь устремил дружелюбный взгляд на миллионы невидимых зрителей.

— И вновь о попытке убийства пастора Фестуса Лемминга. Только что мы получили сообщение от нашего корреспондента Джонни Кайла, находящегося сейчас в Уайлтоне, штат Калифорния, возле церкви Второго пришествия.

На экране появился Кайл с микрофоном в правой руке. Он стоял на ступеньках, по которым я недавно поднимался, за ним виднелись открытые двери церкви. Кайл заговорил хорошо знакомым тягучим голосом:

— Сейчас в Уайлтоне одиннадцать тридцать одна вечера. Ровно пятнадцать минут назад в пастора Фестуса Лемминга были произведены два выстрела, когда он стоял наверху этой лестницы, у широко открытых церковных дверей, разговаривая с членами своей паствы. Другие прихожане шли на стоянку или уже ехали домой в своих автомобилях. Большинство присутствовавших утверждает, что выстрелы были сделаны из одной из машин на стоянке, которая тут же уехала на большой скорости. Одни говорят, что это был темный четырехдверный седан, другие — что двухдверный, третьи — что это была голубая «пантера» или «чита», четвертые — что это был зеленый «стилето» или серый «кракатоа», а один свидетель заявил, что стрелял мальчик на красном мотороллере. В данный момент полиция расспрашивает свидетелей и сортирует противоречивые показания.

На экране появился общий план церкви, потом его сменила автостоянка, на которой все еще было несколько машин и где слонялись сорок — пятьдесят человек. У входа находился полицейский автомобиль с открытыми дверцами и мерцающей красной лампой на крыше.

— Большинство свидетелей, — продолжал Кайл, — заявляют, что в машине сидели двое, некоторые — что только один, а некоторые — что четверо или пятеро. Один свидетель утверждает, что в машине вообще никого не было, но это тот старый джентльмен, который видел красный мотороллер, и полиция не принимает в расчет его показания.

На экране возник общий план церковной лестницы, в середине которой виднелись двое мужчин: один с микрофоном — несомненно Кайл, а другой — тореадор в сверкающем золотом костюме, иначе говоря, Фестус Лемминг. Камера медленно приблизилась, фигуры увеличились в размере, после чего голос Кайла торжественно возвестил:

— Пастор Лемминг отказывается — повторяю, полностью отказывается — от своего первоначального заявления, что у него есть причины полагать, будто на него покушался Шелдон Скотт, который действовал как агент Эммануэля Бруно, хорошо известного создателя весьма противоречивого снадобья, именуемого эровитом.

— Снадобья! — с возмущением повторил доктор Бруно. Какая разница, подумал я, как словоохотливый корреспондент называет эровит? Куда важнее, что он упомянул меня и Бруно. Правда, Лемминг отказался от своего заявления…

Больше док ничего не сказал. Он склонился вперед и уставился на экран, опустив локоть на колено и подпирая рукой подбородок.

— Мистер Скотт, — продолжал корреспондент, — не новичок в насилии — он местный частный детектив, чьи подвиги не раз привлекали всеобщее внимание. Не только полиция, но и многие граждане выразили полную уверенность в честности и надежности мистера Скотта. Обвинение пастора Лемминга было сделано сразу же после попытки убийства, когда он был потрясен и расстроен. Сейчас к вам обратится непосредственно из Уайлтона, штат Калифорния, Фестус Лемминг, самый святой пастор церкви Второго пришествия.

На экране появились тощая физиономия, узкие плечи и верхняя часть золоченой груди Лемминга с пуговицей в виде рубинового креста на воротнике его кольчуги.

— Дети мои, — со вздохом заговорил он. — Дети Господа Всемогущего. Я глубоко признателен за предоставленную мне благословенной телекомпанией Эй-би-си возможность отказаться от своих слов, произнесенных в тот момент, когда я еще не оправился от едва не ставшей роковой встречи со смертью, здесь, у гостеприимно распахнутых дверей моей церкви Второго Пришествия, в Уайлтоне, штат Калифорния.

Лемминг выпрямился во все свои пять футов с тремя-четырьмя дюймами и слегка вскинул голову.

— Я глубоко сожалею о своем неразумном предположении, будто меня пытался убить Шелдон Скотт, действуя как агент Эммануэля Бруно. Да, я сожалею! Я не знаю человека или людей, участвовавших в покушении. Повторяю: я их не знаю. В качестве частичного оправдания моего греховного недомыслия могу только сообщить, что менее чем за час до попытки убийства мистер Шелдон Скотт удалился из этого Дома Божьего… — он описал рукой дугу, словно включая в это понятие не только церковь, но и всю Южную Калифорнию, землю и небо, — после того как прервал службу, шокировав и расстроив паству, состоящую из пяти тысяч… «Прибавил добрую тысячу», — подумал я.

—..или шести тысяч душ, и пригрозив мне, да, пригрозив мне… телесным повреждением. Я вспомнил об этом, кода смертоносные пули просвистели мимо моей головы. Это была ошибка, о которой я сожалею, но человеку — повторяю, человеку — свойственно ошибаться. У меня нет никаких доказательств этого утверждения, и потому я публично от него отказываюсь! Повторяю: я сделал это неразумное и предосудительное заявление и совершил свойственную человеку ошибку только из-за недавнего разговора с мистером Шелдоном Скоттом и его угроз, а также из-за…

А также из-за чего?

Фестус оставил этот факт болтаться в воздухе.

Мне это показалось ловким ходом, хотя и не пробудило симпатии к Леммингу. Что еще, кроме моего опасного присутствия и моих угроз, побудило его выдвинуть преждевременное обвинение? Несомненно, что-то серьезное, хотя он об этом и не упомянул. Учитывая настойчивые повторения того, что человеку свойственно ошибаться, и старательное подчеркивание слова «человек», можно предположить, что имелось в виду нечто, человеку не свойственное, а может, вообще не имеющее к нему отношения. Маленькая птичка? Большая птица? Или нечто еще большее?

Фестус не стал ничего объяснять — он предоставил догадываться об этом слушателям.

— Ну, он изжарил мою птицу, — произнес я вслух. — Точнее, моего гуся.

Бруно и Дру промолчали.

После многозначительной паузы Фестус заговорил вновь:

— Повторяю: я глубоко сожалею о своем опрометчивом заявлении.

Еще не окончив фразы, он обернулся влево, где стоял Джонни Кайл, на языке у которого явно вертелся вопрос.

Когда камера немного отступила, обеспечив обоим место на экране, Кайл осведомился:

— Вы утверждаете, пастор Лемминг, что мистер Шелдон Скотт угрожал вам телесным повреждением? Это серьезное обвинение.

— Да! И от этого обвинения, сэр, я не откажусь — не откажусь ни за что! — Голос Фестуса вновь стал громовым, когда он повернулся и устремил в камеру взгляд сверкающих глаз. — Шелдон Скотт явился в церковь во время моей проповеди, накинулся на меня во время хорала, отвлек от моей паствы и заявил, что действует в качестве агента Эммануэля Бруно — этого воплощения зла! Он сказал, что если я не прекращу свою деятельность против Эммануэля Бруно и его нечестивого эровита, то…

— Да, пастор?

— Я колеблюсь — он не говорил, что убьет меня. Да, не говорил. — Тонкие губы скривились в улыбке, такой же теплой, как последний уголек от вчерашнего огня в камине. — Тем, кто знает мистера Шелдона Скотта, незачем объяснять, что он изъясняется весьма причудливо… Если повторить его слова точно, то он сказал, что сломает мне руки, ноги и шею — да, и шею! — каждую по крайней мере в одном месте, если не в нескольких.

Джонни Кайл не мог произнести ни слова. Ну, может, и мог, но не произнес.

— Я был близок к тому, чтобы почувствовать страх, — признался Фестус. — Мистер Шелдон Скотт — крупный и сильный мужчина… широкоплечий и мускулистый до неприличия.

Камера еще немного отодвинулась назад и, будучи не в состоянии лгать, продемонстрировала, каким маленьким и хрупким выглядит Фестус Лемминг рядом с Джонни Кайлом, чей рост составлял примерно пять футов одиннадцать дюймов, а вес — сто семьдесят фунтов. Можно было легко вообразить, как бы он выглядел рядом с таким «широкоплечим до неприличия» монстром, как я.

— Да! Я бы почувствовал страх в присутствии этого человека, живущего насилием, если бы не знал, что меня защитят семь тысяч членов моей паствы, а также…

— Он снова это проделал, — заметил я.

— Насколько я понимаю, пастор Лемминг, одна из пуль, предназначавшихся вам, ранила вашу прихожанку?

— Да. К счастью, рана легкая — очень легкая. Шок подействовал на нее сильнее раны. Крови почти не было…

— Вы должны отдать должное этому парню, — промолвил я. — Еще бы — вам не удастся спасти три миллиона душ всего за семь лет, если вы не знаете свое дело. Думаю, я недооценил…

Я умолк, услышав, как Фестус произнес «мисс Уинсом».

— Мисс Уинсом, — сказал он, — задержалась позже других прихожан, чтобы обсудить со мной некоторые ее обязанности. Она — одна их самых усердных, достойных и преданных членов Церкви Второго пришествия. Я знаю, что не должен иметь среди прихожан любимцев, но… Мы стояли у входа в церковь, когда грянули выстрелы и пули просвистели мимо моей головы. Одна из них легко ранила ее в левый бок. Но эта пуля, нацеленная в меня, могла поразить ее юное сердце! Могла убить ее! Могла разорвать мягкую плоть, проникнуть в невинную грудь…

— Да-да, пастор. С ней все в порядке, не так ли?

Я подумал, что, по крайней мере, одна из пуль не могла просвистеть мимо головы Фестуса, если она оцарапала мисс Уинсом левый бок.

— Да, благодарение Богу, — ответил Лемминг. На этой возвышенной ноте закончилось интервью с Фестусом Леммингом.

В моем стакане оставалось примерно на полдюйма бурбона с водой. Я опустошил его и заметил:

— Да, теперь этот парень достанет меня благодаря Реджине.

Дру наконец повернулась ко мне:

— Кому?

— Реджине Уинсом — девушке, о которой только что говорил Лемминг.

— Вы ее знаете?

— Познакомился с ней этим вечером в церкви, когда угрожал Леммингу «телесным повреждением». — Я сделал паузу. — Но теперь, по крайней мере, я знаю, что этот парень ко всему прочему еще и лжец. Что, возможно, делает его еще более опасным.

Бруно выпрямился.

— Лемминг — самый опасный человек в Америке, — заявил он, очевидно не ожидая возражений.

— Во всяком случае, чемпион по жарке гусей. Моего он изжарил до углей, но вашему грозит то же самое, док.

— Он пытается добраться до меня через вас.

— Ну, мы с пастором не так уж близки… Что там такое?

На экране давали краткое интервью трое прихожан.

— Да, я видел, как он стоял там и кричал, словно что-то… не знаю, что именно… в него вселилось. Казалось, стены обрушатся от его воплей.

Это был мужчина. Следующий — тоже.

— Тогда я не знал, что это Шелл Скотт. Но я видел, как что-то желтое движется взад-вперед по проходу. Он был одет в желтое, представляете? Стоял там и выл, как волк. У-у-у-у!

Потом заговорила женщина. Возможно, актриса, так как я был почти уверен, что видел ее в каком-то довольно старом фильме, где она играла главную роль.

— Я и мой дорогой муж сидели близко от него. Этот Скотт — говорят, что он детектив, — ходил туда-сюда, поминал имя Божье всуе, ругался и кричал, как дикарь. Не помню, что именно он кричал, но мне это не понравилось.

С этого момента и до конца передачи не произошло ничего существенного, но мы посмотрели и прослушали сообщения о быстром росте цен на нью-йоркской фондовой бирже, кровавых беспорядках в Вассаре и землетрясении во время урагана во Флориде, после чего Дру выключила телевизор.

Бруно медленно поднялся, когда Дру вернулась к дивану и села, посмотрел на нас и начал медленно излагать свои аргументы:

— Прежде всего, Фестус Лемминг, как вы сказали, Шелдон, лжец. Но он не обманщик. Лемминг абсолютно искренен. Он верит не только в свою миссию, но и в то, что все, осуществляемое им в подготовке ко второму пришествию, оправданно, если оно способствует приближению желаемой цели. Не только оправданно, но является его священным долгом. Я знаю этого человека, наблюдал за ним и изучал его, и не сомневаюсь в его искренности. Именно поэтому — а не потому, что он обманщик и лжец, — Лемминг еще более опасен. Искренние фанатики, убежденные в своей праведности, всегда были более опасными, жестокими, кровожадными, чем сознательные лжецы. Для них ничего не является запретным, если это спасает души от ада или мир от греха. Или, наоборот, любая мерзость становится добродетелью, если осуществляется праведником во имя Бога.

— Прошу прощения за свойственную человеку ошибку.

— Да, это было ловко проделано, не так ли? Если Бог на стороне Лемминга — пусть даже он проявит восхитительную сдержанность и не заявит об этом прямо, — кто может быть против него? И я уверен, что он сам так считает. Вы когда-нибудь видели, Шелдон, какого-нибудь другого человека, который мог бы так же твердо верить в невероятное и заставлять других верить в это и в него самого?

Бруно начал мерить шагами комнату.

— Мы в весьма интересном положении. Подумайте сами: теперь каждому психу известно, что агент Антихриста пытался убить агента Господа, который спасся потому, что силы добра сильнее сил зла, после чего безмозглая марионетка и ее хозяин бежали на красном мотороллере — разумеется, он должен быть красным! Психов не так уж много, но мы не можем их игнорировать. Однако самая большая опасность, очевидно, исходит от миллионов других людей, которые теперь знают, что некто пытался убить Фестуса Лемминга и бежал с места преступления и что за час до того мистер Шелдон Скотт угрожал нанести пастору такие повреждения, которые могли оказаться роковыми.

— В ваших устах это звучит хуже, чем есть на самом деле.

— Это действительно куда хуже, чем вам кажется, Шелдон. Вон там… — Бруно указал в никуда, — сидит торговец рыбой, который только что прослушал ночные новости. Кем, размышляет он, может быть этот таинственный некто? Он дюжину раз слышал имя Шелдона Скотта, четыре раза имя Эммануэля Бруно и шесть-семь раз имя Господа Всемогущего. Наш разумный торговец исключает Господа. Кто остается?

— Меня не спрашивайте, — отозвался я. — Ведь я всего лишь безмозглая марионетка.

— Наш торговец разберется в этом достаточно быстро. И его пока что неопределенные подозрения усилятся, когда он узнает, что Андре Стрэнг, менее святой пастор церкви Второго пришествия, сподвижник Фестуса Лемминга, был убит, и притом странным и дьявольским способом. Да еще в тот самый вечер, когда едва не прикончили самого святого пастора. А рядом с трупом Андре Стрэнга лежал мертвый незнакомец, в чьем теле три пули, выпущенные из чьего-то оружия. Мы с вами знаем из чьего…

— Стойте. Вы правы — мне следовало об этом подумать. Вы правы — положение скверное. Единственный луч света, что эти три пули были с полыми наконечниками, которые разламываются внутри тела… Но ведь именно я сообщил о двух мертвецах капитану из отдела убийств, верно? Поэтому Сэму не требуется баллистическая экспертиза, чтобы догадаться, что я побывал на месте преступления. Пожалуй, мне лучше ему позвонить. Я воспользуюсь вашим телефоном, о'кей? — Я посмотрел на Дру, и она кивнула, указав на телефон, стоящий на столике в другом конце комнаты.

Но прежде чем я поднялся, она сказала:

— Есть еще кое-что, Шелл. Должно быть, папину машину уже заметили на стоянке у церкви. Некоторым это покажется подозрительным, а для «леммингов» явится ответом на все вопросы.

— Ты права, — прогудел Бруно. — Я упустил из виду этот аспект. Да, для «леммингов» это послужит последним и бесспорным доказательством моей вины. К сожалению, мой автомобиль «силвер-шедоу» с откидным верхом…

— Вы оба сбили меня с толку. Доказательство? Я не совсем…

Доктор Бруно подошел к стулу и сел, разглядывая свои длинные пальцы.

— Большинство «Божьих леммингов» весьма бедны, — устало промолвил он. — Те немногие, кто ранее были состоятельными людьми, передали почти все свои деньги церкви, когда присоединились к ней. Иначе говоря, Фестусу Леммингу. Они считают богатство нежелательным явлением, если не смертным грехом, а бедность — добродетелью.

Он умолк, и я заговорил, воспользовавшись паузой:

— Это меня и озадачивает. Почему бедность — добродетель для «леммингов», но не для Лемминга, для овец, но не для пастуха? И я все еще не понимаю насчет доказательства…

— На этот вопрос ответить нелегко, — отозвался Бруно. — Лично мне кажется, что вовсе невозможно. Будь я на месте Церкви, я счел бы весьма полезным, если бы мои прихожане верили, что бедность, смирение, самопожертвование, покорность, вера в меня, даже целомудрие и безбрачие являются ступеньками многострадальной лестницы на небеса. Но я не Церковь. Во мне есть немало от циника, поэтому я признаюсь, что не в состоянии понять, почему закон, применяемый к членам Церкви, не применяется к ней самой. — Он снова стал разглядывать свои пальцы. — Для «леммингов» бедность — добродетель, потому что, будучи добрыми христианами, они верят, что лучше давать, чем получать, и что легче бобу пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное.

— Да, я тоже ходил в воскресную школу, хотя вам это может показаться невероятным. Но разве в Писании говорится о бобе?

Бруно наконец перевел взгляд с пальцев на меня:

— Слово «гамла», переведенное как «верблюд» в первых трех Евангелиях, означает также «боб» и «веревка». Если Иисус действительно сделал такое нелепое заявление насчет богачей, что вызывает сильные сомнения, то, разумеется, ему бы хватило ума выбрать из трех предметов веревку, так как она близка нитке и в то же время гораздо толще ее. Я допускаю, что Иисус был одержим божественным вдохновением, но не отношу это ко всем переводчикам Библии вплоть до наших дней. Переводчики Матфея, Марка и Луки просто допустили ошибку: написали «верблюд» вместо «веревки». Я использовал третий вариант — «боб» — просто из духа противоречия.

— «Легче веревке…» Да, пожалуй. Но доказательство…

— Я говорил, что мой автомобиль «силвер-шедоу» далеко не дешевая модель «роллc-ройса». Коль скоро бедность добродетельна, а «силвер-шедоу» стоит огромное количество бобов… я хотел сказать — долларов, то его покупатель должен быть весьма далеким от добродетели. А «силвер-шедоу» с откидным верхом — самый дорогой. Мне противно вспоминать, сколько я заплатил за грешное удовольствие владеть подобным экипажем. Следовательно, я в лучшем случае проклят, а в худшем — сознательно заключил союз с Сатаной.

— Теперь я понял. Полагаю, слишком поздно пытаться незаметно увести вашу «тачку» со стоянки. — Я пожал плечами. — У меня «кадиллак» с откидным верхом, док, так что мы встретимся в аду. Думаю, мне будет приятно увидеть дружеское лицо.

— Да, хотя посетить рай было бы приятно, мне бы не хотелось там жить. Но подумайте, как было бы печально, если бы переводчик среди сотни других ошибок совершил бы еще одну, написав слово «богатый». Что, если там имелся в виду не богатый, а подлый, низкий, жестокий, безумный — даже бедный? — Он саркастически усмехнулся. — Это всего лишь догадка — у меня нет доказательств. Лично я не утверждаю, что богатство добродетельно само по себе.

Я встал, подошел к телефону и поднял трубку. Когда я начал набирать номер, Бруно промолвил:

— Я знаю, что вам это будет нелегко, но мне кажется разумным, чтобы вы продолжали избегать упоминания моего имени — по крайней мере столько, сколько сможете.

Подумав, я кивнул. Потом я набрал номер полицейского управления Лос-Анджелеса и через полминуты услышал голос капитана Сэмсона.

— Привет, Сэм. Это Шелл. Я…

— Где, черт возьми, ты был?

— Ну, сначала в церкви, но, полагаю, ты слышал…

— Ты приедешь сам или мне придется прислать за тобой полицейских?

— Сейчас приеду, Сэм. — Я быстро принял решение, так как хорошо знал этот голос, цедящий сквозь закушенную сигару. — Мне не терпится рассказать тебе обо всем…

— Мы должны разобраться с тем, что ты вытворял в церкви…

— Брось, Сэм. Ты ведь не из тех, которые верят всему…

— Но пока что объясни эту историю с двумя «жмуриками» на Пятьдесят восьмой улице в доме 1521. Ты сказал, их там двое?

— Да. — Я начал тревожиться. Сэм просто так не стал бы задавать дурацкие вопросы. — А что, я был не прав?

— Ты хочешь знать, скольких «жмуриков» мы там обнаружили? Попробуй догадаться.

— Не двух?

— Нет.

— Ну, тогда… трех?

— Забавный ты парень, Шелл. Нет, не трех. Ни одного.

— Что значит — ни одного?

— А как по-твоему, что это может значить? Только то, что там не оказалось ни трех, ни двух, ни даже одного «жмурика».

— Ты…

Я хотел сказать, что он валяет дурака, но сразу понял, что это не так. К тому же мне не хотелось без особой необходимости злить его. Мой добрый друг Сэм без колебаний запихнет меня в кутузку, если это покажется ему недурной идеей. Он проделывал такое и раньше. Поэтому я изменил фразу:

— Ты уверен, что полицейские поехали по правильному адресу? Это легко проверить по двум трупам и целому морю крови.

— Брось свои шуточки, Шелл. Рапорт лежит на моем столе… В двадцать три двенадцать вечера полицейские вошли в дом — с величайшей осторожностью, следуя твоему совету. Адрес был правильный. В задней стене взломана дверь и разбиты два окна. Парадная дверь не заперта. В комнате с разбитыми окнами находились мебель, обрывки веревки, ленты пластыря, осколки стекла и большое количество крови, но никаких двух трупов.

— Говоришь, много крови? Значит, адрес в самом деле правильный. Но, Сэм, когда я уходил оттуда, трупы были на месте.

— Может, ты их и сделал трупами?

— Нет… Ну, только одного. В стене возле двери вы обнаружите пулю из его пистолета, которую он выпустил в меня, когда… Хотя держу пари, что пистолета там не оказалось.

— Ты выиграл.

Мне не понравился тон, которым он произнес эту фразу. Она прозвучала, как «ты проиграл».

— О'кей, Сэм. Скоро увидимся. Мне понадобится время, чтобы добраться к тебе, но думаю, ты все поймешь, когда мы поговорим с глазу на глаз, как пара старых друзей…

— Приезжай немедленно.

— Хорошо. Только дождись меня, ладно? Я положил трубку и запустил палец в ухо. Когда боль уменьшилась, я вытащил палец, посмотрел на доктора Бруно и Дру и сказал им:

— Думаю, у нас небольшие неприятности.

Глава 12

Я сообщил Дру и доку то, что рассказал мне Сэм-сон, и минуту две мы обсуждали, что может означать эта информация.

— Нам нужно больше фактов, чтобы делать даже не выводы, а хоть бы толковые догадки, — сказал я. — Лучше всего нащупать нить к парням, которые схватили вас и Кэссиди. Бьюсь об заклад, что они и стреляли в Лемминга. Но я не имею ни малейшего понятия, почему они это сделали.

— Я тоже, — отозвался Бруно. Несколько секунд он задумчиво жевал верхнюю губу. — Как бы то ни было, в исчезновении трупов есть один положительный момент. Чем дольше новость о смерти Андре не станет известна, тем, возможно, лучше для нас.

Я кивнул.

— Вам не кажется, что Фестус настолько ненавидит вас… нас, что мог поручить одному из своих прихожан выпустить рядом с ним пару пуль?

— Все возможно. Но элемент совпадения настораживает. Добрый пастор не может быть ответственным и за исчезновение двух трупов, так как он не знал о них… — Бруно сделал паузу. — Или знал?

— Ну, он, кажется, знает абсолютно обо всем, — ответил я. — Все может быть. Возможно, что меня арестуют за бродяжничество, если я очень быстро не явлюсь в полицейское управление Лос-Анджелеса.

Я уже говорил Бруно, что отвезу его домой, и сейчас он спросил:

— Не могли бы вы подождать еще две-три минуты, пока я позвоню Дейву? Ему необходимо сообщить об исчезновении этих трупов, к тому же он может не знать о последней выходке Лемминга.

— Конечно, позвоните ему. А я пока посижу на диване и попристаю к вашей дочери.

Он улыбнулся улыбкой «папы Моны Лизы» и подошел к телефону.

Я сел рядом с Дру и осведомился:

— Вы готовы к тому, что к вам будут приставать?

— Что-что?

— Ладно, не важно. Если бы мне пришлось сперва все вам объяснять, то пропало бы почти все удовольствие.

— Вы действительно никогда не пробовали эровит, Шелл?

Ранее, в моих апартаментах, я признался, что ни разу не принимал ни капли этой штуки, и поэтому заметил:

— Вы переменили тему.

— Не совсем. — Она рассмеялась. — Будьте же серьезным.

— По-вашему, я не серьезен? О'кей, я никогда не пробовал эровит. Отложил эту процедуру лет до ста, когда он действительно может мне, понадобиться. Зачем разводить огонь в июле и давать пьянице двойной мартини?

— Вы, кажется, весьма невысокого мнения о себе.

— А вы предпочитаете, чтобы я был тщеславным? Откровенно говоря, после всего, что я слышал об эровите, я опасался…

— Шелл, эровит в основном всего лишь нормализует функции тела, очищает и как бы «подзаряжает» кровь, насыщает клетки, нервы, железы…

— В том-то и дело. Боюсь, у меня есть лишняя железа, которую следует накормить.

— Помогает избавляться от отходов и токсинов, уравновешивает эндокринную систему, давая ей естественный и эффективный стимул. Его главная функция — очищение клеток человеческого тела от того, что не должно в них присутствовать, и снабжение их веществами, в которых они нуждаются. Он просто делает людей нормальными.

— В этом и беда. Став нормальным, я пропаду. Дру сильно ткнула меня кулаком в живот:

— Вы будете меня слушать или нет?

Я слушал. Фактически все мои пять чувств были напряжены до предела. Не из-за ощутимой боли от тычка в живот, а потому что внезапный всплеск активности Дру привел в движение то, что находилось в районе низкого выреза ее зеленого платья и слегка всколыхнул юбку над сверкающими белизной бедрами.

— О'кей, — сказал я. — Согласен рискнуть. Принесите мне графин и чашку. Но я не стану нести никакой ответственности за…

— Никаких графинов и чашек — тем более для вас. Если принимать эровит в указанных дозах, он постепенно оздоровляет и укрепляет весь организм, в том числе, разумеется, и половую систему, усиливает сексуальную энергию, импульсы и желания, из-за чего, как вам известно, и поднялась вся эта нелепая суета. Люди постепенно становятся нормальными в сексуальном отношении, а так как подобное состояние в наши дни редкость, то его считают ненормальным. Это странно, но люди смотрят на болезнь, как на признак здоровья.

— Действительно странно. Конечно, если ты болен, то все вокруг выглядит…

— Но если принимать эровит в чрезмерных дозах, он в самом деле производит фантастический эффект на половое чувство. Не то чтобы он был вреден и опасен, как кантарид, но его цель не в этом, а в том, чтобы сделать человека нормальным во всех отношениях.

— Это может оказаться важным. Кроме того, я любопытен. Чрезмерная доза — это сколько?

Момент был критический. Но Дру так и не дала удовлетворить мое любопытство. В результате я не узнал, какую дозу считать чрезмерной. Что касается того, был ли этот момент хорошим или плохим — мог ли он подтолкнуть человека на путь к прогрессу или вышвырнуть его на дорогу, вымощенную благими намерениями, но ведущую в противоположном направлении, — решать будущим историкам. Правда, и у них могут возникнуть сомнения.

Но я повторяю без страха перед теперешними или будущими возражениями, что это был критический момент.

— Дру открыла рот, чтобы ответить, когда подошел доктор Бруно и спросил:

— Вы слышали разговор, Шелдон?

— Только частично, док. Мы с Дру обсуждали… научные проблемы. Я слышал, как вы передавали Кэссиди сведения, которые я получил от Сэмсона, и понял, что для него это новость. А о Фестусе ему уже известно?

— Да. Дейв услышал это по другому каналу — не от мистера Кайла, но ту же информацию. Включая интервью с пастором Леммингом.

— По другому каналу? Любопытно. Может, они отпечатают отказ Лемминга от его обвинений на рекламных листках и станут раздавать их в супермаркетах?

— Скорее в аптечных лавках. Дейв в замешательстве. Я имею в виду, из-за исчезновения трупов. Он предполагает, что те два человека, которые доставили нас в тот дом, вернулись туда вскоре после нашего отъезда. — Бруно сделал паузу. — Но его интересует, как и меня, зачем им понадобилось забирать трупы? Дейв считает, что, обнаружив наше исчезновение, эти люди должны были понять, что вскоре туда прибудет полиция. Самым логичным для них было бы убраться как можно скорее.

— Да, если бы они попали ко мне в руки, это один из первых вопросов, которые я им бы задал способом, усвоенным во время службы в морской пехоте. Между прочим, я слышал, как вы говорили Дейву что-то насчет завтрашнего марша.

— Да, демонстрации. Но я знаю, что вы спешите, Шелдон. Я все объясню вам по дороге домой. — И он направился к выходу.

Когда я встал, Дру положила ладонь мне на руку:

— Почему бы вам не вернуться, когда вы разберетесь с полицией?

— О'кей, если полиция разберется со мной. Судя по голосу Сэма, он бы не возражал отдать меня под суд. Но если мне повезет, то я проведу в полиции не более получаса.

— Это не важно. Если вы не вернетесь, я буду знать, что вы в безопасности в тюрьме.

— Вот это я понимаю — вы всегда и во всем видите светлую сторону. Ну, чем скорее я уйду, тем скорее вернусь.

— Тогда почему вы не уходите?

— Потому что… Не думайте, что меня это заботит. Меня выгоняли и из лучших мест.

— Так уйдете вы или нет?

Я ушел. Мы сели в «кадиллак» и выехали на шоссе.

— Насчет завтрашнего марша, Шелдон, — заговорил Бруно. — Так как в последние месяцы полемика вокруг эровита резко усилилась, возникло множество групп — полагаю, несколько сотен — сторонников и противников эровита. Самые большие и мощные группы противников представлены официальной медициной, АМА, а также в области религии — Леммингом и членами его церкви. Группы сторонников свободной и неограниченной продажи эровита значительно меньше и слабее, поэтому средства массовой информации уделяют им куда меньше внимания, чем медико-религиозной оппозиции. Самые активные, поддерживающие меня и Дейва Кэссиди и требующие отмены запрета, наложенного ПЛА, — это те, кто уже пользовался эровитом. Многим больным стало значительно лучше в течение того периода, когда эровит продавался свободно, а теперь, когда он стал для них недоступен, они постепенно вернулись к прежнему состоянию. К несчастью, число таких людей не превышает двадцати тысяч, но они организовали во всех пятидесяти штатах группы, обычно именуемые «Граждане ЗА», хотя полное их название «Граждане за эровит и физическое, духовное, сексуальное здоровье и свободу».

— Значит, сокращенно «ГЗ» или «ГЗА». А более полно: «ГЗЭФДСЗС» или даже «ГЗАЭФДСЗС». Они никак не могли придумать название попроще? Это невозможно произнести!

— Очевидно, они выбирали название не ради удобно произносимого акронима — в отличие от оппозиционных групп. Например, те именуются не просто АМА, а МАМА — «Матери Американской медицинской ассоциации» или ПАПА — «Противники адских порнографических афродизиаков». Большинство этих групп были давно организованы против других зол и теперь объединились в противодействии торговле эровитом. Это явилось одной из причин названия «Граждане ЗА». Как бы то ни было, кампания Фестуса Лемминга против всего, что только можно, завтра достигнет кульминации, поэтому «Граждане ЗА» в большинстве штатов намерены провести марши, митинги и демонстрации с целью добиться большего внимания средств массовой информации — особенно телевидения, — чем было до сих пор.

Я покачал головой:

— Это будет неравный бой, так как им придется перещеголять не только «леммингов», но и многочисленных «мам» и «пап».

— Их единственная надежда — совершить что-нибудь настолько драматичное, чтобы средства массовой информации просто вынуждены были широко это осветить. В некоторых штатах членство в таких организациях настолько незначительно, что им удастся вывести на демонстрацию не более нескольких десятков человек, поэтому они намерены сосредоточиться на городах, где больше всего «леммингов». Последние наиболее многочисленны в Южной Калифорнии, но «Граждан ЗА» здесь тоже больше, чем в других местах, поэтому на здешнюю группу возложена задача хотя бы частично отвлечь внимание от церкви Второго Пришествия и сообщения ее пастора о времени пришествия Иисуса.

— Значит, здешняя группа собирается куда-то маршировать?

— Не «куда-то», Шелдон. По Филберт-стрит к Хевнли-Лейн и к штаб-квартире церкви Второго Пришествия. Они метят прямо в яблочко.

— Это имеет смысл, — согласился я, чувствуя, однако, нечто похожее на бегающие по спине мурашки. — Надеюсь, не во время проповеди Фестуса?

— Нет. Сначала они это планировали, но потом отвергли, опасаясь, что это охарактеризуют как попытку подавления свободы вероисповедания во всей вселенной. К тому же «Граждане ЗА» не стремятся мешать кому бы то ни было, даже «леммингам», проводить свои собрания и службы. Они просто хотят, чтобы их оставили в покое.

— Им не откажешь в мужестве.

— К несчастью, планы еще не выработаны до конца, хотя до марша остается менее суток. Большая часть сторонников эровита — индивидуалисты; ими нелегко руководить. Поэтому они с трудом приходят к соглашению, в то время как «леммингов» всегда может объединить одно слово их лидера. Завтрашний марш во многих отношениях может послужить примером конфликта между разумом и верой, и я боюсь, что вера куда лучше организована и объединена. Сторонники эровита, как правило, спорят, обсуждают, сомневаются и в конце концов приходят к компромиссу, не являющемуся ни лучшим, ни худшим решением. С другой стороны, «лемминги» не сомневаются в своем пасторе и в догмах его церкви, фактически они не могут это делать, так как, если они начнут сомневаться, их изгонят из рая.

— Вы имеете в виду, что местные «Граждане ЗА» все еще не знают, что они будут делать завтра?

— Знают, но не во всех подробностях. Решено, что они будут маршировать к церкви Второго пришествия в Уайлтоне. Но Дейв сообщил мне по телефону, что они так и не договорились, будет ли в этом участвовать вся группа или только определенное количество избранных. Они все еще спорят насчет надписей на плакатах, которые будут нести.

Мы подъезжали к повороту на Монтерей-Парк. Я занял правый ряд и сбавил скорость.

— Как насчет «Попробуйте эровит, прежде чем умрете!»? — предложил я. — Или «Если что-нибудь болит, принимайте эровит!»?

— Завтра, — продолжал док, делая вид, что он меня не слышал, — вся группа встретится в доме Дейва и, надо надеяться, достигнет соглашения по всем деталям. В последние несколько месяцев Дейв тесно с ними сотрудничал, так как он — так же, как и я, конечно, — полностью поддерживает их цель вновь добиться неограниченной продажи эровита. Я дам вам его адрес и номер телефона на случай, если вам понадобится связаться с ним.

— Недурная мысль. Поговорю с ним завтра. До тех пор у меня не будет времени.

— Да, ночь не из обычных, — понимающе кивнул Бруно.

* * *

Придя в отдел убийств на третьем этаже полицейского управления Лос-Анджелеса, я наполнил кофе бумажный стаканчик и прошел в офис капитана.

Сэмсон гасил сигару в тяжелой пепельнице на письменном столе. Он был высоким, широкоплечим и казался высеченным из каменной глыбы, с чисто выбритым румяным лицом, ежиком волос стального цвета и настороженным проницательным взглядом карих глаз. Впрочем, его глаза обладали способностью к ограниченному изменению оттенка — от шоколадной помадки до холодного темного мрамора — в зависимости от настроения. В данный момент они напоминали мраморную помадку, что, по-моему, означало возможность перемены настроения в любую сторону.

Фил Сэмсон — лучший образец современного копа, знакомый со всеми аспектами своей профессии, от тяжелого физического труда до последних достижений науки в области расследования, честный, усердный, гордящийся своей работой и готовый в случае необходимости пожертвовать жизнью, если работа этого потребует. Он придерживался во многом оправданного убеждения, что без него и людей, подобных ему, другие граждане — в том числе те, которые называют полицейских свиньями, — не могли бы ходить по улицам в одиночку даже днем, а тем более после наступления темноты.

Сэм наконец погасил сигару. В пепельнице лежали еще два черных окурка с изжеванными концами. Несколько секунд он молча смотрел на меня, потом промолвил:

— Рад, что ты пришел, Шелл. Какие ты принес мне новости?

— Ничего особенного, Сэм. Просто я случайно оказался по соседству.

— Начни с начала.

Окончив повествование, я допил остатки кофе, скомкал стакан и швырнул его в мусорную корзину.

Некоторое время Сэм, нахмурив брови, делал какие-то заметки на желтой бумаге. Потом он отложил карандаш, открыл ящик стола, вынул еще одну сигару, вставил ее в рот, пожевал немного, а затем задал три вопроса и сделал одно заявление.

— Что заставило тебя подумать, будто Лемминг может помочь тебе найти человека, которого ты разыскиваешь?

— Информация, сообщенная мне клиенткой. Как тебе известно, я не получил от Лемминга никакой помощи, но я был обязан попробовать.

— Тому парню, которого ты застал мертвым, вломившись в дом, они что-то вкололи, потом подрезали ему ноги и просто дали изойти кровью до смерти?

— Да. По крайней мере, так мне сказали, и у меня нет оснований в этом сомневаться. Вся кровь, которая была на полу, вытекла из него, и я понятия не имею, что они вкололи ему в руку.

— Когда стреляли в Лемминга, ты был с отцом твоей клиентки, а не рядом с церковью?

— Да, Сэм. Мы с ним ехали на квартиру девушки в Лос-Анджелесе, конечно, ее отец теперь также мой клиент. Как бы то ни было, мы не были даже рядом с Уайлтоном — уехали оттуда сразу после того, как я тебе позвонил.

— О'кей. Насчет этого звонка и выстрелов у церкви. Тут ты что-то опустил, Шелл. Ты позвонил мне в три минуты двенадцатого. Полицейские вошли в дом в одиннадцать двенадцать. Твои два головореза могли стрелять в Лемминга или забрать трупы из дома, но не могли сделать и то и другое.

Подумав, я кивнул.

— Ты прав — я это упустил. Но только потому, Сэм, что еще не обдумал как следует каждую деталь.

— Тогда назови мне все имена и можешь идти.

— Имена? Сэм, ты же знаешь…

— Имена твоей клиентки, ее отца, парня, которого держали вместе с ним в доме, и человека, истекшего кровью до смерти. Всего четыре имени — и можешь отправляться куда душе угодно.

— Сэм, ты не станешь задерживать меня только из-за…

— Стану.

— Неужели ты запихнешь старого друга в камеру и оставишь его…

Сэм ничего не сказал, даже не кивнул, он просто жевал свою вонючую сигару — вонючую, когда она горела, — и сверлил меня карими глазами. В конце концов, он просил меня дважды, хотя обычно ограничивался одним разом. Кроме того, теперь это стало полицейским делом, тем более что если Бруно и Дейву и раньше грозила опасность, то теперь она, во всяком случае, не уменьшилась — и вряд ли уменьшится, когда распространится новость об убийстве Андре Стрэнга. Поэтому я сообщил Сэмсону все, что он требовал, — по крайней мере то, что я знал.

Когда я закончил, Сэм нахмурился, покачал головой, нацарапал несколько строчек в блокноте и пробормотал:

— Дельце обещает быть нелегким. Придется торчать между двумя враждующими армиями — короля сексуально озабоченных психов, с одной стороны, и верховного жреца святош — с другой. А в центре седовласый клоун на ничьей земле, размахивающий знаменем с непонятным девизом…

— Брось! Клоун — еще куда ни шло, но что касается короля сексуально озабоченных психов… Эммануэль Бруно — прекрасный человек и к тому же блестящий ученый, преданный…

— Я знаю, кто он. Его настоящее имя Понсе де Леон,[8] и он торгует эликсиром молодости по сорок баксов за пинту или триста двадцать за галлон, а за баррель, наверное, потребует семнадцать тысяч.

— Ты не прав, Сэм. К старости ты становишься слишком раздражительным. Тебе необходим эровит. Говорю тебе, что тот парень…

— Эровит! Ты сам его пробовал? И теперь спишь два часа в сутки, но просыпаешься с бурлящей кровью, урчащим мотором в мозгу и волной энергии в чреслах? Кейси! — крикнул он в сторону двери и снова посмотрел на меня. — Ты испытал это чудо на себе?

— Нет, черт возьми! Ты отлично знаешь, что я его не пробовал. И перестань пронзать меня взглядом, как большой лорд Фаунтлерой. Во всех сообщениях об эровите — по крайней мере в большинстве — упоминается медленное, но неуклонное, а иногда просто невероятное улучшение здоровья и прибавление сил. И сам Бруно говорил…

— Он говорил! Во всех сообщениях упоминается! Все это показания с чужих слов. И ты ожидаешь, что их занесут в протокол?

— Это не суд, Сэм. — Я бы кое-что добавил, но вошел детектив в штатском, и Сэмсон передал ему желтый лист бумаги, на котором делал заметки, включая мои описания «из вторых рук» двух мужчин, похитивших Бруно.

— Посмотри, нельзя ли опознать этих парней, Кейси, — сказал он. — Пока это все, что у нас есть. Левши встречаются не так уж часто — поэтому начни с него.

Детектив кивнул и вышел.

— О'кей, Шелл, можешь идти, — сказал мне Сэм-сон. — Но не исчезай. И чтобы больше никаких беспорядков. Этот город готов взорваться и без твоих фитилей. Ясно?

— Вполне, Сэм, — ответил я и удалился.

* * *

Дру открыла дверь и улыбнулась.

— Вы быстро обернулись, Шелл. Я рада, что вам не пришлось ночевать в тюрьме.

— Я тоже. Предпочитаю провести ночь… не в тюрьме. Эге! — воскликнул я, когда она закрыла за мной дверь. — Мне нравится этот наряд.

Я был не вполне уверен, как это назвать. Дру переоделась в нечто свободное и белое, ниспадающее от горла до лодыжек, слегка обрисовывающее грудь и бедра и стянутое на узкой талии полоской ткани. Это могло быть тонкой ночной рубашкой или вечерним платьем для приемов, устраиваемых людьми с достаточно широким кругозором, но оно казалось древнегреческим одеянием, которым бы не побрезговала Афродита. Сама Дру тоже выглядела так, как могла бы выглядеть Афродита, причем не в худший момент.

— Я надеялась, что вам понравится, — сказала она. Мы сели на диван, где сидели чуть более часа тому назад.

— Ну, вот я и вернулся, — заговорил я после нескольких секунд молчания. — У вас была особая причина желать моего возвращения? Например, попросить меня передвинуть мебель? Если так, то давайте этим займемся, и может, у нас останется время…

— Нет, дело не в мебели.

— Я на это рассчитывал.

— Причина отчасти в том, как вы вели себя все это время, а отчасти в словах папы.

— Папы?

— Это потому… — На ее полных алых губах мелькнула улыбка, а ленивые серые глаза, полуприкрытые веками, казались почти сонными. Дру глубоко вздохнула — при этом белая ткань на ее груди приподнялась и опустилась — и мягко произнесла:

— Потому, что я очень инь, а вы очень янь.

Глава 13

Я находился на расстоянии миллиардов световых лет от Земли, лежа на звездном ложе со своей возлюбленной из последнего тысячелетия. Короче говоря, я целовал в шею Андромеду.

Она как будто не возражала. Напротив, не приходилось сомневаться, что это кажется ей великолепной идеей. В результате природа взяла свое, и мы согрешили.

Впрочем, всякий бы подумал (если бы он оказался настолько туп, чтобы думать в такой момент), что именно так и следовало поступить. Мы с Андромедой лежали приблизительно в середине кипящей и бурлящей бесконечности, буквально наполненной тем, что требует природа. Ибо в макрокосме над нами, в микрокосме под нами, снаружи и внутри нас творилось то, чем занимались мы, повторяясь снова и снова.

Внезапно Бог заскрипел по звездам коваными сапогами. Он явно был недоволен и очень походил на Фестуса Лемминга. А может, это Лемминг скрипел сапогами и походил на Бога. Одним словом, кто бы там ни скрипел, он был очень худым, с губами, как пепел, глазами, как ночь, длинной седой бородой и с мрачной искривленной физиономией, какая бывает у страдающих расстройством желудка. Он поднял ногу, чтобы пинком сапога вышвырнуть меня с небес.

За тысячелетия до того, как сапог опустился, я заметил впереди, позади и вокруг Бога какую-то слабо светящуюся туманность, которую был не в силах охватить и постичь ни глаз, ни мозг, нечто великое и ужасное — даже более великое, чем сам Бог. Или… более великое, чем Лемминг, который выглядел, говорил и действовал так, словно был Богом.

Свечение становилось ярче, туманность пронизывала языки пламени, чей жар ощущался все сильнее. Но нога в сапоге тоже приближалась, и я с ужасом осознал, что сомневаюсь в ее божественности и что если нога и сапог принадлежат Леммингу, а Лемминг является Богом, то я попаду прямиком в ад, где буду вечно гореть за этот грех сомнения.

Пламя стало слепяще ярким, и я знал, что ответ кроется в нем, но было слишком поздно, так как кованый сапог Всемогущего Бога опустился на мою окаменевшую от страха задницу и вытолкнул меня вниз с небес. Падая, я знал, что проклят навеки за то, что снизошел до греховного и бесстыдного удовольствия, и слышал жалобные крики Андромеды, ибо она тоже была грешной и бесстыдной…

Я проснулся с ужасной мыслью. Что, если Фестус Лемминг — Бог? А если нет, то что, если он прав?

Потом мои глаза открылись, и я увидел Друзиллу Бруно. Вернее, я увидел Друзиллу Бруно, и мои глаза открылись.

Она склонилась надо мной, и звуки, которые я принимал за крики Андромеды, были ее шепотом. Ее золотистые волосы были спутанными, глаза — отяжелевшими от сна и любви, великолепные бронзовые груди, изгибы талии, бедер и ягодиц ласкали взор, и я сразу же понял, что Фестус — всего лишь псих, что проклятие в действительности жизнь, природа и любовь, что красота не является грехом, а желание — проклятием.

— Какое небесное зрелище, — промолвил я, — хотя ты от меня на расстоянии нескольких световых лет.

Дру улыбнулась и склонилась ближе. Я поцеловал ее в губы, чувствуя, как ее улыбка тает под моим ртом и как ее тело сливается с моим.

В итоге мы снова бесстыдно согрешили.

* * *

В десять утра 15 августа я снова ехал по шоссе в своем «кадиллаке», чувствуя себя сильным, здоровым и полным энергии.

Я связался со своими осведомителями и вытянул очередной пустой номер. Не было никаких сведений о двух парнях, которых я пытался отыскать. Я и раньше предполагал, а теперь был уверен, что они не местные. При этом я по-прежнему не сомневался, что эти бандюги — профессионалы, отлично знакомые с оружием, жестокостью и смертью, что подтверждало хотя бы происшедшее со Стрэнгом.

Я также позвонил Эммануэлю Бруно, который попросил меня заехать к нему, куда я и направлялся. Его долго допрашивала полиция, и, хотя это не доставило ему большого удовольствия, он не казался рассерженным тем, что я прошлой ночью все выложил Сэмсону.

Бруно жил в новом жилом массиве, именуемом Ривердейл-Истейтс, — хотя на расстоянии нескольких миль от него не было ни реки, ни долины,[9] — и мне пришлось остановиться и побеседовать с привратником, прежде чем я смог проехать на территорию, изобилующую деревьями, кустами и зелеными лужайками, где на солидном расстоянии друг от друга стояли дома, обращенные задней стеной к извилистым улицам.

Дом Бруно — маленький для человека, имеющего «силвер-шедоу» с откидным верхом, — находился в центре участка, размером около акра и так густо усаженного деревьями, что здания не было видно. Я отвозил Бруно домой прошлой ночью, но в темноте не смог оценить настоящие джунгли цитрусовых и ореховых деревьев, дубов, эвкалиптов и других причудливых образцов растительного мира, которые я был не в состоянии опознать.

Припарковав машину перед домом, я направился к двери, когда Бруно окликнул меня:

— Я здесь, Шелдон.

Доктор лежал в гамаке, привязанном между двумя пекановыми деревьями, но, когда я повернулся и шагнул к нему, он легко спрыгнул на землю, улыбнулся, пожал мне руку и повел меня к грубому деревянному столу с четырьмя весьма примитивными на вид, но удобными стульями.

— Одна из причин, по которой я хотел повидать вас сегодня утром, — заговорил Бруно, когда мы сели, — это желание обсудить мой диалог с полицией.

— Да, как я уже упоминал по телефону, у меня был выбор: договориться с Сэмом или провести ночь (или ночи) в камере, поэтому я предпочел то, что казалось меньшим злом. Чего я не упомянул, так это что капитан собирается побеседовать с вами, но он пригрозил мне, что если я вас предупрежу, то меня будут по частям анализировать в криминалистической лаборатории. Простите, док, что я ничего вам не сказал, но Сэм был далеко не в лучшем настроении.

— Все в порядке, Шелдон. Насколько я понимаю, вы подверглись сильному давлению и ничего не утаили?

— Абсолютно ничего. Бруно кивнул:

— По вопросам и поведению полицейских я почувствовал, что им уже многое известно, и понял, что вам пришлось информировать вашего друга обо всем, что произошло вчера вечером. Поэтому я просто сообщил им все, что знаю. Следовательно, наши показания должны быть идентичными. Если бы они не совпадали, думаю, ваш друг к этому времени уже принял бы дополнительные меры.

— Можете в этом не сомневаться. Поэтому хорошо, что Сэму и полиции все известно. Он снова кивнул:

— Да, меня больше всего беспокоил эффект, который произведет известие о смерти Андре, особенно на «Божьих леммингов». Но вроде бы пока нет никаких признаков тревоги.

— Это потому, что полиция, насколько мне известно, еще не нашла трупы. Когда их найдут, все станет известно.

Бруно поднялся:

— Это тоже одна из причин, по которой я хотел видеть вас, Шелдон. Другая… Прошу прощения, у меня есть для вас кое-что. — Он вошел в дом и через минуту вернулся, держа в руке какой-то предмет. — Ловите! — Доктор бросил его мне.

Я поймал предмет — это была круглая коричневая бутылка объемом в пинту, наполненная жидкостью, но не имеющая этикетки.

— Эровит! — торжественно возвестил док.

— Так вот из-за чего вся суета? Выглядит достаточно безвредно.

— Он таков и есть. Безвреден, по крайней мере, для тех, кто жаждет здоровья и энергии, хочет прожить подольше. Для тех же, кто считает, что, чем меньше живешь, тем лучше, это страшный разъедающий яд. Поэтому они, по-своему, правы в своих усилиях помешать людям травить себя, продлевая себе жизнь.

— У меня сложилось впечатление, док, что вы не слишком высокого мнения о человечестве в целом.

— Не просто невысокого, а крайне низкого. Но человечество это заслужило. — Бруно снова сел напротив меня, разглядывая свои длинные пальцы. — Эровит всего лишь улучшает физические функции человека — его железы, нервы, кровь, клетки, лимфу и тому подобное. Но я верю, что разум и то, что обычно подразумевают под душой, духом и даже Богом, — вам незачем соглашаться со мной, Шелдон, это только мое мнение — обитает в каждой клетке и каждом атоме человеческого тела. Таким образом, улучшая клеточные, мышечные, железистые, нервные и прочие функции человека, можно добиться параллельного улучшения функционирования мозга, разума, возможно, даже духа… — Он поднял взгляд с пальцев на меня. — Ведь противники эровита возражают против его распространения в основном потому, что он недостаточно духовен.

— А как же аспирин? — недоуменно спросил я. — Или овощной суп?

— Очевидно, я ввел вас в заблуждение. Мы не говорим о таблетках, подавляющих симптомы заболевания, или сытной пище, поддерживающей тело в состоянии продолжительной бодрости. Мы говорим… ну, о жизни, а это более широкое понятие. Нет никаких сомнений, что эровит стимулирует, улучшает и насыщает энергией физическое состояние большинства мужчин и женщин, прибегающих к нему. Я подчеркиваю — физическое — плотское, телесное, в том числе сексуальное, как одно из основных проявлений человеческой природы.

— Для меня оно, бесспорно, основное…

— Я говорю не о вас, Шелдон. Меня бы огорчило, если бы вы этого не поняли. В основном я имею в виду личностей вроде «Божьих леммингов» и других — менее жалких и фанатичных, но также введенных в заблуждение идеями, которые стали доминировать в христианской доктрине более шестнадцати веков назад. Давным-давно… — Бруно умолк, снова окинул взглядом свои пальцы, потом положил руки на стол и посмотрел на меня. — Нет, я не стану обременять вас полным каталогом имен и дат, глав и стихов. Это заняло бы весь день и ночь в придачу. Нам пришлось бы исследовать все основные влияния на христианство со времени, предшествующего рождению первого христианина, который, как вы помните, был распят или повешен на дереве, согласно Петру, Павлу и другим апостолам… хотя это не важно. Нам потребовалось бы тщательно изучить уникальное влияние на христианские источники Готамы Будды, кого не без оснований почитают и в наши дни и кто в момент озарения пришел к выводу, что жизнь есть боль, страдание и горе, — и не только для него, но и для всех — поэтому лучше всего уйти из нее.

— Уйти? Как это можно проделать, не прибегая к самоубийству?

— Не знаю. Но знает Будда.

— Это не кажется мне таким уж озарением.

— Потому что вы недостаточно духовны, что возвращает меня к исходной теме. Будда был весьма благополучным молодым человеком двадцати девяти лет, когда он покинул родительский дом и отправился на поиски мудрости. Хотя ему понадобилось семь лет, чтобы испытать озарение под деревом, он нашел то, что искал.

— Дерево?

— Мудрость.

— В таком случае я, пожалуй, удовлетворюсь глупостью.

— Это, по-своему, тоже мудрость.

— Что-то тут не так…

— Возможно. Но в этом повинен не Готама, между прочим, «будда» всего лишь титул, означающий «учитель», а этого человека звали Готама, как других зовут Билл, Том или Пит, ибо Готама Будда был «аватар» — космически просвещенный, открывший Истину. Истину с большой буквы, Шелдон. Люди вроде нас с вами или Билла, Тома и Пита могут случайно натыкаться на маленькие правды, но мы должны полагаться на аватаров, каким был Готама, и наших религиозных учителей, чтобы открыть Истину. Особенно духовную Истину.

— Кто так говорит?

— Они.

— Прошу прощения за вопрос.

— И нам известна одна из величайших, если не самая величайшая Истина Будды: жизнь делает такой жалкой желание. А желание в самом худшем виде воплощено в женщине. Поэтому мы должны избегать женщин, как чумы.

— Вы шутите!

— Я цитирую. Ну, в несколько перефразированном виде.

— Но в таком случае на земле очень быстро никого бы не осталось!

— В том-то и дело. Разве это не великолепно? Но для нас важно, что эта идея превратилась из буддистской мудрости в одну из самых прославляемых христианских истин. Понимаете, обладая всей этой мудростью, — я не стану утомлять вас остальными ее компонентами — Готама начал испытывать жгучее желание поделиться ее перлами со всем человечеством. Он это сделал — во всяком случае, приложил все усилия. В результате даже сегодня сотни миллионов людей, в том числе большинство христиан, на словах, возможно, отвергая буддизм, невольно усвоили его постулаты. Такие, как «плоть — это зло, а женщина — западня».

— Погодите. Вы сказали, что Будда испытывал жгучее желание распространить эту чепуху среди всего человечества.

— Совершенно верно.

— Но разве он не тот самый аватар, который учил, что желание нежелательно?

— Именно тот самый.

— Может, это какое-то другое желание?

— Нет. Такое же.

— Тогда как же?..

— Вы задаете весьма толковые вопросы, Шелдон. Правда, последний я сам вам навязал. И все же вы его задали. Поэтому я настаиваю, чтобы вы сами на него и ответили.

— Но я не могу!

— Выходит, мы с вами в одной лодке, которая притом дает течь? — улыбнулся Бруно. Он закинул ногу на ногу и стиснул руками колено. — Довольно о Будде. Более того, мы не станем рассматривать аналогичные взгляды основного автора нашего Нового Завета, святого Павла из Тарса, а также манихеев и бывшего одно время их последователем святого Августина, многочисленных Пап, ненавидевших земную жизнь попов Кальвина, Уэсли и даже Фестуса Лемминга.

— Рад это слышать. Мне нужно в сортир, док.

— Потерпите немного. Страдания полезны для души.

— Черт с ней! Я могу заработать запор!

— Разумеется. С этой целью вас и заставляют терпеть. Итак, мы выяснили, почему так много добрых христиан ненавидят эровит…

— Мы?

— Точнее, вы. Я уже это знал. Все дело в убеждении, что Бог всего сущего создал человека из плоти и духа и что духовная часть человека замечательна, а плотская — куда как плоха. В таком случае проницательному уму должно быть ясно, что Бог здорово ошибся. Он не ведал, что творит.

— Но…

— Я повторяю вам то, что говорят наши наставники, и не стану это объяснять, так как не в состоянии этого сделать. — Бруно выпрямился, потянулся и вновь расслабился, глядя на одно из деревьев. — Уверен, что грехопадение человека произошло не в то время, как нас учили, а когда одни люди заявили, что плоть — это зло, а другие поверили этой лжи. Фестус Лемминг — логическое порождение этой ублюдочной концепции. Он должен противостоять эровиту или признать, что вся его жизнь была пустой тратой времени.

Я поставил бутылку с эровитом на стол. Бруно склонился вперед, взял бутылку и посмотрел на нее с ласковой улыбкой, как мальчик на нового щенка.

— Возможно, теперь вы лучше понимаете, почему самый святой пастор — как и многие другие — относится с подозрением к этому зелью.

Я усмехнулся:

— Пожалуй, немного лучше. — Я посмотрел на коричневую бутылку в руке Бруно, думая о ней и о вещах, о которых сказал мне Сэмсон прошлой ночью. — Док, эровит в самом деле совершает все то, о чем заявляете вы, Дру и еще много людей? Он молча кивнул.

— И вы, Дру и Дейв Кэссиди единственные, кто знает полную его формулу — формулу «Б», как вы ее назвали?

Бруно посмотрел на меня, слегка изогнув брови над ярко-голубыми глазами:

— Дру и я — да. Но Дейв ее не знает. Что вам подало эту идею, Шелдон? Я ответил не сразу:

— Полагаю, то, что он производил для вас эровит в «Фармацевтической компании Кэссиди и Куинса». А вчера вечером вы упомянули, что вместе с ним кое-что добавили к первоначальному составу. И вы утверждаете, что он не знает, из чего состоит эровит?

— Знает основную формулу. Я имел в виду, что Дейв только присутствовал, когда я делал добавки, а не то, будто он знал, что именно я добавлял. Но… что это меняет?

— Может, ничего. А может, многое. Думаю, нам нужно как можно скорее добраться до двух громил, которые вас похитили, нажать на них как следует и выяснить, кто стоял за всей этой историей. Вряд ли это было их собственной блестящей идеей. Кто бы за этим ни скрывался, у него должен быть мотив — деньги, месть, очищение мира и так далее. До этой минуты я считал, что у Кэссиди нет мотива, так как он уже знал полную формулу. Черт возьми, судя по вашим словам, эровит может стоить самое меньшее сотни миллионов.

— Да. Но вы можете исключить Дейва из числа подозреваемых, Шелдон. Он мой старый и испытанный друг. Вы, разумеется, понимаете, что может существовать тысяча еще не известных нам людей, которые не только осведомлены об истинной ценности эровита, но достаточно алчны и бессовестны, чтобы прибегнуть к насилию в надежде завладеть формулой.

— Согласен. Но боюсь, что, когда речь идет о моей работе и моих подозрениях, я должен быть сам себе Буддой, док. Пока дело не закончено, я могу подозревать даже вас в похищении самого себя.

Бруно улыбнулся:

— Значит, вы не добились успеха не только в поисках, но и в опознании этих двух человек?

— Пока нет. Капитан Сэмсон начал розыски прошлой ночью, а у полицейской машины больше возможностей для их идентификации, чем у нас. Кстати, в разговоре со мной Сэм высказал дельную мысль. Эти парни могли забрать из дома трупы их дружка и Андре и могли стрелять в Лемминга, но, учитывая элемент времени, не могли сделать и то и другое… — Я умолк, обдумывая идею, внезапно пришедшую мне в голову. — Будь я проклят! — пробормотал я. — Ну конечно! Как я мог это упустить?

— В чем дело?

— Те двое громил, которые похитили вас, действительно стреляли у церкви, только не в Фестуса Лемминга.

— Не в Фестуса Лемминга? О чем вы, Шелдон?

— Они пытались убить Реджину Уинсом.

Глава 14

— Реджина? — сказал я. — Это Шелдон Скотт. Позвольте мне войти.

— Нет!

Я посмотрел на табличку с номером. Все правильно. Прежде чем покинуть дом Бруно, я уточнил адрес мисс Уинсом: номер 34 в «Кэнтербери-Комьюнити» — большом многоквартирном доме на Флауэр-стрит в Лос-Анджелесе.

— Уходите! Вы… вы…

Я застонал. К сожалению, я не стал звонить по телефону Реджине, а сразу примчался сюда, чтобы предупредить ее об опасности и, возможно, спасти от смерти. Но я забыл, что Реджина, несмотря на всю сексапильность, одна из «леммингов» и, следовательно, для нее многие вещи куда страшнее смерти, и я, по-видимому, одна из них.

— Реджина, — снова заговорил я, — вам грозит страшная опасность, и я пришел, чтобы… В ответ послышался визг.

— Опасность не от меня, идиотка! — рявкнул я. — Я пришел предупредить вас, помочь вам.

— Уходите сейчас же!

— Впустите меня, черт бы вас побрал! Я не собираюсь вас… обижать. Слышите? Неужели мне придется взломать эту проклятую дверь, чтобы спасти вас?

Я пару раз стукнул кулаком по панели, потом вздохнул. Почему эта малышка так меня волнует? Возможно, потому, что она выглядит, как помидор, выращенный в саду Эдема, но ведет себя, как огурец, предназначенный для засола. Это угнетающе подействовало бы даже на вегетарианца, а я — существо плотоядное. А может быть, я просто отрицательно реагирую, когда хорошенькие девочки визжат при упоминании моего имени.

Краем глаза я заметил какое-то движение слева от меня. На расстоянии двадцати футов открылась дверь, и на пороге появился маленький человечек с усиками, гладкими каштановыми волосами и в пенсне, сквозь которое он сверлил меня удивленным взглядом.

Я посмотрел на него с улыбкой, и он исчез, закрыв за собой дверь.

— Будьте же разумны, Реджина! — снова заговорил я. — Полагаю, пастор Лемминг, очищая землю, наговорил обо мне кучу грязи после моего ухода вчера вечером? За моей спиной?

— Чего он только о вас не говорил! Уходите…

— Слушайте, Реджина, вы все еще думаете, что это я стрелял в пастора Лемминга?

— Конечно вы! Вы, вы, вы, вы…

— Может, прекратите?

— Вы же сами спросили.

— Уверяю вас, я не стрелял в вашего пастора. Фактически никто в него не стрелял.

— Нет, стреляли! Вы стреляли! Я была там…

— В том-то и дело. Стреляли не в пастора, а в вас. Молчание.

— Стреляли в Реджину Уинсом, — настаивал я. — Два подонка — я в их число не вхожу — пытались убить вас, Реджина.

Наконец она заговорила куда более тихо:

— Меня?

— Вот именно. Помните, пуля задела вас, а Лемминг не получил ни царапины. Позвольте мне войти, и я вам все объясню.

Она сопротивлялась еще минуту, но наконец я услышал звяканье цепочки на двери и щелканье ключа в замочной скважине.

— И почему только я не влез в окно? — невежливо заметил я. — Вам не понадобилось бы столько возиться.

Дверь открылась, и Реджина отпрянула, когда я шагнул в комнату. Но даже отпрянув, что вряд ли может обрадовать мужчину, у которого в жилах кровь, а не вода, она выглядела лучше большинства девушек, которые бросаются вам на шею. Со вчерашнего вечера я только наполовину запомнил мягкую красоту ее лица и фиолетовый оттенок больших влажных глаз.

Сейчас на ней не было ни серой мантии, ни шапочки для купания, поэтому я мог видеть не только то, что ее волосы длинные, густые и имеют цвет поджаренных на углях каштанов, но и что точное описание ее фигуры, несомненно, потребовало бы нарушения определенных канонов церкви Второго Пришествия.

Глядя на Реджину в розовом свитере с высоким воротником и белой юбке, обтягивающей округлые бедра, на ее огромные глаза и изогнутую линию губ, я не мог понять, почему сам факт присоединения девушки к Церкви не послужил основанием для ее немедленного отлучения.

Возможно, вы думаете, что я, проведя часть ночи с Дру Бруно и ее великолепным «инь», не должен был быть настолько очарован чувственными плотскими феноменами, столь щедро обнаруживаемыми Реджиной Уинсом. Возможно, вы думаете, что я должен рассматривать без особого интереса, если и не с откровенной скукой, вероятность того, что под свитером Реджины нет никаких дополнительных приспособлений, могущих увеличивать, уменьшать, приподнимать, разделять или скрывать ее прелести. И вы, возможно, думаете, мне не пришло в голову, что пушистая розовая ткань прилегает к упомянутым прелестям, подобно кожице персика, демонстрирующей его зрелость.

Впрочем, можете думать все, что вам угодно. Считайте, что я дал на это добро.

— Сколько еще вы собираетесь здесь стоять? — осведомилась Реджина.

— Что? Ну… а сколько я уже простоял?

— Достаточно долго. Я думала, что вы многое хотите мне объяснить.

— Вы правы. Я хочу, чтобы вы поверили, что эти две грязные крысы стреляли в вас, Реджина. И что я намерен прикончить их при первой же возможности.

— Прикончить! Вы можете думать о чем-то еще?

— Вы бы удивились, узнав, о скольких вещах я могу думать.

— Тем не менее первое, о чем вы говорите, это о намерении перебить кучу людей. Недаром святой пастор говорит, что вы грязный убийца.

— К дьяволу этого психа! К тому же двое — это не куча. И может, я их не убью, а только раню… Слушайте, вы можете хоть минуту постоять спокойно? Давайте ляжем на диван… я хотел сказать, сядем на кровать… просто постоим здесь, пока я все объясню. Это очень важно.

Она ничего не сказала.

— О'кей, вот так-то лучше. А теперь…

Я чувствовал затылком легкий сквозняк. Дверь была приоткрыта, так как я не захлопнул ее за собой. Приоткрытые двери — особенно при обстоятельствах, которые я собирался рано или поздно описать Реджине, — заставляли меня чувствовать себя не в своей тарелке. Поэтому я шагнул к двери, закрыл ее, взял цепочку и приготовился вставить ее в щель.

— Что вы намерены делать?

Я уронил цепочку, и она звякнула о дерево. В голосе Реджины звучали пронзительные интонации невинного младенца, повстречавшего в лесу гномов, которые прошибли меня насквозь, словно электрический ток.

Я закрыл глаза, стиснул зубы и прижал руки к бокам, обратив внимание, что мои ладони сами по себе хлопают меня по бедрам. Теперь я понимал, какие жуткие стрессы испытывал недавно доктор Бруно.

Мне с трудом удалось стряхнуть с себя оцепенение.

— Не знаю, как у вас это получается, — сказал я, — но, пожалуйста, больше этого не делайте.

Реджина отступила на пару ярдов в глубь комнаты, скрестив руки на груди и слегка согнув колени, как будто она собиралась подпрыгнуть в воздух.

— Что я намерен делать? — продолжал я. — Уйти и оставить дверь открытой настежь, чтобы плохие парни спокойно могли войти и застрелить вас. Буду поджидать вас в морге. Вас это устраивает?

— Плохие парни?

— Хорошими их не назовешь.

— Я… я сожалею, мистер Скотт. Мне казалось… Наш святой пастор сказал нам вчера вечером, что вы… Я вздохнул:

— К нашему драгоценному пастору мы вернемся позже. — Позади Реджины находилась приоткрытая дверь, сквозь которую виднелись кровать и ночной столик с лампой. Я указал на дверь. — А сейчас, Реджина, идите в ту комнату и закройте за собой дверь. Можете ее запереть и прижать кроватью. Кажется, нам лучше общаться через закрытую дверь. — Я снова вздохнул. — Мне нужно объяснить вам, почему вы, возможно, отпраздновали ваш последний день рождения. Кстати, сколько их было?

— Мне двадцать пять лет. Через два месяца будет двадцать шесть.

— А через четыре года — тридцать. Но мне к тому времени уже будет тридцать четыре. Ну, идите запирайтесь, дорогая моя.

— Нет… Я же сказала, что сожалею о своем поведении. — Реджина выпрямилась, опустила руки, потом подошла к голубому дивану и села. — Если хотите, можете сесть, мистер Скотт.

— Я подожду. А вы сидите и внимательно слушайте. Вчера вечером, вскоре после окончания службы, два человека произвели несколько выстрелов якобы в пастора Лемминга, а в действительности в вас. За несколько часов до этого те же двое силой затолкали других двух мужчин, которых я не стану называть, в машину на стоянке у церкви. Когда один из бандитов и один из пленников еще стояли у автомобиля, на стоянку подъехала девушка, припарковала машину и побежала к церкви. Проходя мимо этих мужчин, она помахала рукой одному из них.

Глаза Реджины снова расширились. Я ходил взад-вперед по комнате.

— Когда вы и я вчера вечером разговаривали с пастором Леммингом, вы извинились за опоздание. Сейчас мы не будем касаться его реакции. Более важно то, что вы, очевидно, прибыли в церковь позже остальных прихожан и, вероятно, были той самой девушкой на стоянке.

— Да, — кивнула она. — Я помню машину и двух мужчин. Я помахала пастору Стрэнгу — он один из служителей церкви.

— Знаю; А вы заметили того, кто стоял рядом с ним?

— Да, но не обратила на него особого внимания.

— Опишите его, если можете.

— Ну, я ведь едва на него взглянула. Дайте подумать… Он был ниже и немного худее вас. Брюнет, хотя посредине его волосы были значительно светлее — может, там они поседели. — Она тряхнула каштановой головой. — Это все.

— Хватит и этого. Вот почему он и его дружок пытались вас убить. — Реджина испуганно вскрикнула, и я добавил:

— Могу я вам кое-что доверить? Я имею в виду то, что вы не должны никому сообщать?

— Да.

— Даже пастору Леммингу. Особенно ему. Помолчав немного, она кивнула.

— О'кей. Тот мужчина, которого вы видели, вместе со своим дружком и еще одним человеком, с которым они встретились позже, прошлой ночью убили Андре Стрэнга. После того как вы их видели.

Реджина вскрикнула, поднеся руку к горлу.

— Они убили его хладнокровно и жестоко, — продолжал я. — Тело Стрэнга еще не нашли. Но эти крутые парни знали, что когда его найдут и сообщат об этом, то девушка, которая помахала Андре, наверняка вспомнит, что видела его, а может, и мужчину, стоящего рядом с ним. Возможно, она сумеет его описать и опознать. Поэтому они понимают, что, если хотят выйти сухими из воды, им придется убить эту девушку. Они понимали это прошлой ночью, когда пытались вас застрелить, но промахнулись. В следующий раз они могут не промахнуться.

Реджина побледнела и закусила нижнюю губу…

— Не могу поверить, что кто-то хочет убить меня, — сказала она. — Кроме того, пастор Лемминг заявил, что стреляли в него. А если он так говорит…

— То это должно быть правдой, не так ли? Если Лемминг скажет, что петухи несут яйца, курицы начнут кукарекать по утрам. Если он скажет, что солнце восходит на западе, мы будем маршировать на север, когда нам понадобится идти на юг. Не могли бы вы отказаться от уверенности, что Лемминг — кладезь всех знаний, и для разнообразия воспользоваться собственной головой?

— Я… не могу в это поверить. Даже если это правда, что я могу сделать?

— То, ради чего я сюда приехал. Убраться из этой квартиры и спрятаться где-нибудь на день-два. У моего друга Хэла Принса есть хижина, больше похожая на летний дворец, милях в пятнадцати от Лос-Анджелеса. Это не далеко, но вам покажется, будто вы в Канаде. Собирайтесь прямо сейчас, и я отвезу вас туда. Место на отшибе, но очень удобное, и вы там будете в безопасности, пока полиция и я отыщем этих двоих…

— Уехать? С вами?

Она снова начала меня сердить.

— А почему нет? — холодно осведомился я. — Думаю, даже у Джека Потрошителя были свои хорошие стороны. Может, он был пай-мальчик, если не считать маленькой проблемы… — Я не стал вдаваться в подробности. — Решайте сами, Реджина. Я все вам выложил, но решение остается за вами. Я припарковал машину на Флауэр-стрит. Возможно, мне не следовало этого делать, но я очень спешил. Я проверил все вокруг и не заметил ничего необычного, но там есть переулок, станция обслуживания, жилой дом и еще полдюжины мест, откуда можно исподтишка наблюдать за вашим домом и поджидать, пока вы появитесь. — Я сделал паузу. — Держу пари, сегодня утром вы не выходили из дому, верно?

— Да.

— Если бы вы вышли, я мог бы приехать слишком поздно.

— Думаю, вы преувеличиваете, мистер Скотт.

— Да, я постоянно это делаю. Я просто пытаюсь повергнуть вас в состояние шока, чтобы попить немного крови из вашей шеи. Короче говоря, уезжайте со мной прямо сейчас или оставайтесь, а я уйду. Можете не верить, но у меня есть еще пара дел.

Реджина все еще была немного бледной, но ничего не сказала. Я снова начал мерить шагами комнату, и Реджину, очевидно, тоже охватило беспокойство, потому что она встала, рассеянно теребя свитер, и также стала ходит взад-вперед, заложив руки за спину.

Реджина не стала бы принимать такую позу, если бы не была поглощена своими мыслями, тем более наедине с парнем вроде меня, так как ее вздымающиеся груди четко обозначились под натянувшимся розовым свитером, притягивая мой взгляд. На такую девушку было трудно долго сердиться.

Я остановился, ожидая, пока она примет решение. Меня не заботило, сколько времени это займет.

Примерно через полминуты Реджина тоже остановилась и посмотрела на меня, приподняв одну бровь.

— Откуда мне знать, что пастор Стрэнг в самом деле мертв?

— Но я же говорил вам… Хотя ведь я мог и немного приврать, верно? Откуда вам знать, что я это не выдумал? Почему вы должны верить, что он был связан, с заткнутым ртом, и выглядел, как жертва несчастного случая в музее восковых фигур, а на полу было добрых полбарреля его крови? Но это было именно так, Реджина. Вам придется поверить мне на слово.

Реджина медленно подошла к дивану, снова села и покачала головой. Прежде чем она заговорила, я понял, что потерпел неудачу.

— Но я не могу уехать вот так, мистер Скотт. Тем более сегодня. Вечером все прихожане должны быть на службе, так как наш святой пастор…

— Да, знаю. Об этом знают все. Даже туземцы на склонах Килиманджаро ждут, когда барабаны донесут до них слова Фестуса.

Это был не правильный ход. Ее губы недовольно сжались.

— Я и не ожидала, что вы поймете, — сказала она. — Я хочу быть там, и это мой долг. Кроме того, даже если то, что вы говорите, правда… — она подняла глаза к потолку, а возможно, к тому, что находилось над ним, — Господь защитит меня.

Я тоже посмотрел на потолок, потом перевел взгляд на Реджину:

— О'кей. В таком случае вам не нужны ни я, ни полиция. Только, пожалуйста, помните, что я вам рассказал, и будьте осторожны. Желаю удачи. — Я задержался, открывая дверь, но она не попыталась меня остановить, и я вышел.

Я прошел мимо двери, откуда на меня глазел коротышка в пенсне, мимо еще одной квартиры и очутился на Флауэр-стрит. Вообще-то я не мог порицать Реджину. Мы не вдавались в подробности того, что Лемминг говорил обо мне вчера вечером, но он, безусловно, не изобразил меня «святым Шеллом», а против приговора «самого святого пастора» были только мои, никем и ничем не подтвержденные заявления и предупреждения.

Кроме того, я ведь мог ошибаться. Возможно, Реджине ничего не грозило…

Зато мне явно грозила опасность.

Мне следовало не витать в облаках, размышляя о реакции Реджины, а подумать о том, что я ей сказал.

О заправочной станции, жилом доме и еще полдюжине мест, где можно было поджидать в засаде. Включая переулок прямо напротив входа в «Кэнтербери-Комьюнити», который я упомянул первым, так как считал его наиболее вероятным местом. Я оказался прав. Потому что выстрелы раздались именно оттуда.

Глава 15

Я едва добрался до тротуара Флауэр-стрит, когда треск первого выстрела вернул мои мысли от Реджины к окружающей меня действительности — к асфальту под моими ногами, яркому солнечному свету, льющемуся на меня с неба, и пуле, просвистевшей мимо моей головы.

В десяти футах слева от меня стоял мой «кадиллак», еще одна машина находилась справа. Краем глаза я увидел в переулке какое-то движение, но не стал всматриваться, а бросился к «кадиллаку». Тут же треснул второй выстрел, и пуля свистнула в воздухе там, где я был только что.

Я свалился на тротуар в нескольких дюймах от «кадиллака», стукнувшись головой о правое переднее крыло — впечатление было такое, словно полдюжины парней огрели меня бейсбольными битами. Моя голова отскочила от металла, но я смог расслышать звуки еще нескольких выстрелов — правда, некоторые из них были гулкими, как из оружия 45-го калибра. Три или четыре пули угодили в дальнюю сторону машины.

Я скорчился за автомобилем, поджав ноги, уперся левой рукой в горячий асфальт, а правой стал шарить под пиджаком в поисках моего кольта. Когда я начал подниматься, ощущая тупую пульсирующую боль в голове, то услышал урчание мотора.

Выпрямившись и шагнув вправо, я увидел в переулке зад темно-синего седана. Он еще не двигался, но когда я быстро направился в переулок, взведя курок кольта, то увидел высокого широкоплечего мужчину, садящегося в автомобиль справа и захлопывающего за собой дверцу. Седан развернулся и помчался по переулку. Я поднял револьвер, но машина свернула на Флауэр-стрит почти у меня перед носом и понеслась дальше, поэтому я спрятал оружие в кобуру.

Потом я влез в «кадиллак» и стал звонить в полицию. Когда я понял, что одна из пуль вывела из строя мобильный телефон, эти люди были уже далеко. «Люди», так как один из них вскочил в машину, пока другой заводил ее. Я не успел рассмотреть автомобиль, но знал, что это темно-синий седан. Этого было достаточно.

Я повернул ключ зажигания, просто проверяя, заводится ли «кадиллак», потом выключил мотор, побежал назад к двери Реджины и заколотил в нее.

Когда она что-то пропищала, я сказал:

— Это Шелл Скотт. Впустите меня.

Снова звяканье цепочек и скрип ключа в замке. Я тяжело дышал, барабаня пальцами по панели. Когда дверь открылась, я шагнул внутрь, закрыл за собой дверь и прислонился к ней. Реджина снова отошла назад, но не так далеко, как в прошлый раз. Если так пойдет дальше, то в один прекрасный день она позволит мне войти и натолкнуться прямо на нее.

— Бьюсь об заклад, что легче проникнуть в гарем султана, трубя в горн, — сказал я. — О'кей, берите, что вам нужно, и пошли отсюда. Я не шучу. Полагаю, вы слышали выстрелы?

— Да. Это в самом деле были… выстрелы?

— Можете не сомневаться. Двое парней стреляли в меня из переулка по другую сторону улицы — помните, я упоминал о нем? Но либо они паршивые стрелки, либо я двигался так быстро, что у них закружилась голова. Во всяком случае, у меня она кружится до сих пор. — Я тряхнул головой.

— Значит, стреляли не вы?

— Нет. У меня был револьвер, но я всего лишь помахал им в воздухе. Шум подняли двое плохих ребят, о которых я вам говорил.

Реджина окинула меня взглядом. Я был поцарапан в нескольких местах. Она подошла ко мне, подняла руку и коснулась пальцем левого плеча.

— Это… от пули?

Я повернул голову и посмотрел на плечо своего некогда великолепного кашемирового жакета. В канареечного цвета ткани виднелся разрез, проделанный, несомненно, первой пулей.

Я кивнул:

— Да. Я и не сознавал, насколько близко она пролетела. О'кей, если я воспользуюсь вашим телефоном? — Я стал набирать номер отдела убийств, продолжая говорить:

— Эта парочка, должно быть, некоторое время пряталась где-то поблизости. Когда я прибыл, их не было в переулке, но они наверняка заметили меня и не застрелили только потому, что поджидали вас. Если бы вы вышли со мной, они бы постарались разделаться с нами обоими. Когда я вышел один, они, очевидно, решили, что полбулки лучше, чем вовсе ничего.

Когда полицейский ответил, я попросил его соединить меня с капитаном отдела убийств и, ожидая ответа Сэмсона, сказал Реджине:

— Они промахнулись, но в меня стреляли уже не раз, и когда я слышу этот звук, то автоматически двигаюсь, как газель, которую ударило током. Большинство людей — в том числе хорошенькие девушки — при звуке выстрела застывают на месте и думают: «Неужели кто-то стрелял? Быть может, в меня? Но почему? Что я такого сделал?» Поэтому, если не возражаете, я все-таки отвезу вас в этот коттедж.

На другом конце провода проворчали:

— Отдел убийств, Сэмсон.

— Это Шелл, Сэм. Надеюсь, ты в лучшем настро…

— Ах это ты. — Его настроение явно не улучшилось. — По-моему, я говорил тебе, чтобы ты не исчезал?

— Я и не исчезаю. Но, Сэм, старина, ты же не говорил, чтобы я каждую секунду…

— Я уже целый час пытаюсь с тобой связаться. Где ты?

— Ну, сейчас я нахожусь в «Кэнтербери». Но буду здесь недолго…

— Я хотел сообщить тебе, что мы нашли твои трупы.

— Мои трупы?

— Стрэнга и того, которого ты застрелил.

— Где?

— В узкой яме на луковом поле неподалеку от Уайлтона, милях в двух от дома на Пятьдесят седьмой улице. Прошлой ночью там гуляли парень и девушка — они видели, как остановилась машина и два человека что-то потащили. Утром парень решил нам позвонить. Прессе уже все известно.

— Это, может быть, не так уж хорошо.

— «Может быть» тут излишне. Некоторые репортеры уже вовсю накинулись на связь Стрэнга с Леммингом. Это естественно после ночных заявлений Лемминга, выстрелов в него и твоего спектакля в церкви. Как по-твоему?

— Ну… Ты же знаешь репортеров, Сэм…

— Еще бы! Я только что закончил разговор с одним — из голливудского «Информера». Он хотел знать, почему я, твой близкий друг, не арестовал тебя по подозрению.

— Подозрению в чем?

— У меня сложилось впечатление, что во всем.

— Ну, если не считать разрушения Содома и Гоморры, я вроде был пай-мальчиком. Да, еще одна вещь…

Я не договорил. Я уже собирался рассказать ему о недавних событиях, но расчет времени был очень важен, учитывая не только настроение Сэма, но и репортерское давление, которому, он, несомненно, подвергался, а с временем еще не все было ясно. Поэтому я спросил:

— Вы что-нибудь выяснили о другом парне, которого я застрелил?

— Да, его идентифицировали минут пятнадцать назад. Местный громила, которого зовут Монах Коуди, разумеется, не настоящий монах.

— Я уже догадался. Будь он настоящим монахом, у меня возникли бы очень любопытные подозрения.

— Его полное имя Арвин Фостер Коуди. Получил прозвище Монах, когда его девушка узнала, что он путается еще с двумя бабами, и отстрелила ему яйца. Пока не установлено никаких связей между ним и кем-либо, отвечающим описаниям замешанных в это дело. Ребята из лаборатории не обнаружили ничего интересного в состоянии Стрэнга, кроме того, что они еще никогда не видели парня с такой степенью анемии. Подожди секунду…

Я слышал, как Сэм обратился к кому-то и тот человек что-то ответил, после чего голос Сэма стал значительно громче:

— Что? Где?

Я догадался, о чем идет речь.

— Сэм, — сказал я, — мне нужно кое-что тебе сообщить.

В трубке послышались сердитые возгласы, после чего Сэм осведомился зловещим тоном:

— Где, ты сказал, находишься, Шелл?

— Я как раз собирался тебе рассказать…

— В «Кэнтербери», не так ли? Это, кажется, на Флауэр-стрит?

— Да. Я хотел объяснить…

— Может, ты не поверишь, но мы только что получили рапорт о стрельбе там. Несколько выстрелов в моем мирном городе! Насколько мне известно, никто из невинных граждан не пострадал, но если в этом замешан ты, то нам следует ожидать худшего. Полагаю, ты в этом замешан?

— Какое совпадение! Я как раз пытался рассказать тебе об этом, Сэм. Должно быть, ты получил рапорт за секунду до…

— Что произошло?

— Парочка ребят, несомненно, тех самых, которые нас интересуют, выпустила в меня несколько пуль. Они уехали в темно-синем седане. Ты будешь рад услышать, что они промахнулись. Другие тоже не пострадали.

— Когда эти снайперы тебя обстреляли? Его тон мне не слишком нравился.

— Только что, — ответил я. — Возможно, за минуту до того, как я позвонил тебе… чтобы все рассказать.

— Отлично. Я безумно счастлив, что ты мне позвонил, Шелл. Погоди… — Снова послышалось невнятное бормотание, после чего Сэм заговорил опять. — Как я упоминал, Шелл, твой звонок избавил меня от необходимости посылать за тобой полицейских.

— Полицейских? Ты шутишь, Сэм! Как ты мог послать моих друзей арестовывать меня? Да и за что?

— Получили еще одно сообщение, и тоже из «Кэнтербери». Любопытно, не так ли?

— Какое сообщение?

— Что высокий, безобразный на вид парень с белыми волосами колотит в соседнюю дверь. С белыми волосами! Парень, очевидно, немолод.

— Мы все стареем, Сэм.

— Этот старик, по-видимому, пытался взломать дверь соседней квартиры. И сразу после этого девушка закричала.

— Я могу все это объяснить. Это совсем не то, чем может показаться. — Я умолк, испытывая неприятное чувство, что, судя по голосу Сэма, объяснять мне придется дня три. Хотя альтернатива выглядела не более приятной, я уже принял решение. — Я все объясню, Сэм, как только доберусь в полицейское управление. Но сначала мне нужно сделать пару вещей…

— Немедленно тащи сюда свою задницу, иначе я…

— Приеду, как только смогу, Сэм. — Я положил трубку.

— В чем дело? Что у вас с лицом, мистер Скотт? Осознав, что я зажмурил глаза и выпятил губы, я тряхнул головой и расслабился. Реджина стояла рядом, держа чемодан.

— Не забыли зубную щетку? — спросил я.

— Нет. А…

— Не важно. Поехали.

* * *

Коттедж находился всего в полутора милях от шоссе, но был настолько изолирован, что в конце узкой извилистой и грязной дороги можно было четко слышать птичье щебетание. Дом принадлежал моему холостому другу, который хотя и был всего на три-четыре года старше меня, успел зашибить пару миллионов баксов на фондовой бирже и не истратить их.

Поэтому «хижина» содержала четырнадцать комнат, полный бар, набитый холодильник, морозильник и прочие удобства, если можно считать удобным дом без телефона, радио и телевидения, но снабженный новейшей стереосистемой, двумя инфракрасными печами в кухне, качалкой на двоих в гостиной, ямой для барбекю и плавательным бассейном с подогревом и приводимым в движение кнопкой водопадом позади здания.

Когда я остановил машину возле бассейна с лилиями, Реджина посмотрела на крашенный под красное дерево дом, на плакучие ивы у бассейна и, наконец, на меня.

— Это и есть хижина? — спросила она. Я усмехнулся:

— Да, стоимостью около сотни тысяч баксов. Это ваше убежище — по крайней мере на следующий день.

Возможно, вам здесь будет одиноко, но никак не неудобно. Я знаю, так как провел тут пару уик-эндов. Реджина бросила на меня подозрительный взгляд. Я вылез из «кадиллака», открыл дверцу для Реджины и проводил ее к дому. Потом направился к боковой стене, отмерил на глаз шесть футов от фундамента, нашел треугольный кусок треснувшего гранита, вытащил его, достал ключ и открыл парадную дверь.

Войдя в гостиную, Реджина заметила:

— Это выглядит несомненно греховным.

— Но разве это не великолепно?

Лиловый ковер с поролоновой подкладкой имел добрых два дюйма в толщину; драпировки на двух стенах были такого же цвета. Два массивных дивана смотрели друг на друга на расстоянии десяти футов; перед каждым помещался красный лакированный столик с изогнутой крышкой. На полу стояли три кресла и лежала дюжина разноцветных подушек.

Я провел с Реджиной краткую экскурсию, продемонстрировал ей запасы замороженной и консервированной пищи, а также предметы роскоши, в том числе бассейн и круглую ванну, слишком большую для одного купальщика.

Вернувшись в гостиную, я сказал:

— В спальне с зеркалами, куда мы заглядывали, есть столик с ящиком, а в ящике лежит револьвер. Уверен, что он вам не понадобится, но иногда бывает удобно знать, что оружие под рукой. Вам нужно только прицелиться и нажать на спуск. Вопросы есть?

— Пожалуй, нет.

— Здесь нет телефона, но я вернусь, как только смогу. Так что наслаждайтесь жизнью. Я открыл дверь, и она спросила:

— Вы… уходите?

Я с усмешкой обернулся:

— Вообще-то да, но если вы предпочитаете, чтобы я не уходил…

— Нет-нет! Просто…

— Позвольте мне догадаться. Вы полагали, что раз я завез вас в такую глушь, то должен напоить допьяна, а когда ваши глаза потускнеют, а мозги затуманятся…

— О, вы грязный… ужасный… — Реджина умолкла и неожиданно улыбнулась. — Очевидно, вы правы. Знаете, вы совсем не такой, как о вас говорил пастор Лемминг, мистер Скотт.

Я тоже улыбнулся:

— Все прочее, что говорил ваш пастор, тоже не слишком соответствует действительности. Между прочим, зовите меня Шелл. — И я вышел.

Спустя пять минут я уже был на пути в город. Эти пять минут я использовал, чтобы проверить, на месте ли маленький спортивный автомобиль, который обычно стоял в углу гаража, и переставить его номер на мой «кадиллак».

Если капитан Сэмсон приставил за мной слежку — а я не исключал такой возможности — то чужой номер дал бы мне маленькое преимущество. Да, я нарушил закон. И, направляясь по шоссе к Беверли-Хиллз, я думал, что с такого пустяка мог бы начать карьеру преступника.

* * *

Дом Дейва Кэссиди был красивым двухэтажным зданием на Роксбери-Драйв в Беверли-Хиллз. Я подъехал по аллее к воротам — части стальной ограды, тянувшейся параллельно Роксбери, — и двинулся дальше вокруг участка.

Доктор Бруно не только дал мне адрес Дейва Кэссиди, но и описал его жилище, включая ворота с прямыми стальными остриями, которые Дейв установил месяца четыре назад. Некоторые противники эровита узнали, что здесь проживает Кэссиди из компании Кэссиди и Куинса, друг и помощник сексуального чародея Бруно, и их группа почти сразу же начала пикетировать дом. Когда они устали от дежурства, другая маленькая группа, очевидно командированная Армией спасения, начала бить в барабан на лужайке и петь про Новый Иерусалим. Это доконало Дейва, и он установил стальную ограду и ворота.

Я вылез из «кадиллака» и подошел к коробке с внутренним телефоном. Через полминуты в трубке послышался мужской голос:

— Алло.

— Мистер Кэссиди? Дейв?

— Да.

— Это Шелл Скотт. Вы заняты?

— Чертовски занят, но все равно заходите. — Послышался гудящий звук и щелчок. Две половины ворот медленно открылись внутрь. — Можете припарковаться сзади.

— Хорошо. — Я хотел положить трубку, но Дейв добавил:

— Я рад, что вы приехали, Скотт. Очевидно, док рассказал вам, что сегодня собрание «Граждан ЗА»?

— Да, он упоминал об этом.

— Многие из них сейчас здесь. Вам следует с ними познакомиться, Скотт, думаю, они вам понравятся.

— Отлично. — Я положил трубку.

Когда я въехал внутрь, ворота автоматически закрылись за мной. Подъездная аллея вела к задней стороне дома, где находилась большая зеленая лужайка, на которой стояло не менее дюжины машин. Я нашел свободное место, выключил мотор и вылез из «кадиллака».

Дейв стоял у задней двери. Он махнул мне рукой, а когда я подошел, заметил:

— От вас пахнет пламенем и серой. Добро пожаловать.

Я усмехнулся и пожал ему руку. Он указал на дверь и, когда я вошел, спросил:

— Есть новости?

— Да.

Миновав коридор и войдя в открытую дверь, мы очутились в маленькой комнате, очевидно служившей рабочим кабинетом Дейву Кэссиди. Кожаный диван и пара кресел, письменный стол, стены со светлыми деревянными панелями… В комнате царила приятная мужская атмосфера и ощущался запах трубочного табака.

Дейв сел за стол, а я занял место на диване.

— Прежде всего, — начал я, — нам следует коснуться вопроса подозреваемых. Помимо громил, похитивших вас и Бруно, и ряда других благочестивых и неблагочестивых личностей, есть новый подозреваемый, которого я не учитывал до сегодняшнего утра.

— И кто же это?

— Вы.

Глава 16

Дейв Кэссиди начал улыбаться, но улыбка застряла на половине, как будто ему на рот накинули невидимый крючок.

— Вы серьезно? — наконец осведомился он.

— Эровит в высшей степени ценный продукт, Дейв. По крайней мере, если его разрешат продавать свободно. Поэтому каждый, кто добудет формулу, сможет извлечь колоссальную прибыль. Вот вам и мотив для похищения и даже убийства.

— Не вполне вас понимаю.

— До сегодняшнего утра я думал, что вы знаете формулу. Но теперь мне известно, что целиком ее знают только Бруно и его дочь, а вы знакомы только с основным составом — без добавок Бруно.

Кэссиди, казалось, расслабился и «снял улыбку с крючка»:

— Понятно. Очевидно, док наговорил вам о всяких тайных ингредиентах, добавленных прямо на заводе? Я кивнул. Кэссиди откинулся назад, забросив ноги на стол.

— Я давно знаю дока, — все еще улыбаясь, продолжал он, — и понимаю его лучше вас, Скотт. Но вы достаточно с ним пообщались, чтобы понять, что он… о'кей, если я скажу «эксцентричный»?

— Для меня о'кей.

— Ну, прежде всего, док человек высокой порядочности — честный, надежный и так далее. Он может возражать против законов, правил, некоторых предписаний ПЛА, но не станет их нарушать. Иными словами, он не станет представлять в ПЛА одну формулу, а потом производить и продавать продукт по другой.

— Бруно говорил мне, что он всегда что-то добавляет и что точный состав известен только ему и Дру.

— Еще бы. Мне он говорил то же самое. Док хочет, чтобы мы думали, будто он подливает в состав какой-то редкостный эликсир и таким образом делает из формулы тайну. Быть может, док пытается уберечь нас от искушения, а возможно, он в самом деле не доверяет никому — даже мне. — Дейв вынул из кармана трубку и протянул руку к круглой банке с табаком. — Разумеется, док и Дру знают полную формулу эровита. Но ее знаю и я, и Пищевая и лекарственная администрация, в которой служит немало людей.

— Вы имеете в виду, что Бруно ничего не добавлял к…

Дейв махнул рукой и усмехнулся:

— Нет, он добавлял по галлону темно-коричневой жидкости в каждый бак на заводе, где хранилась жидкость такого же цвета. Обычно он делал это ночью, когда кроме него и меня там никого не было. Но, по-моему, он просто добавлял эровит к эровиту. А может, черную патоку в дистиллированной воде. Если доку нравится считать, будто я верю, что он проделывает какие-то чудеса алхимии, то мне какая разница?

— Вы можете это доказать? Дейв нахмурился:

— Не понимаю.

— Вы можете доказать, что жидкость, которую Бруно добавлял в баки, ничем не отличалась от их содержимого?

Дейв задумчиво пожевал нижнюю губу, потом покачал головой:

— Пожалуй, нет. Во всяком случае, не сразу. Никогда не думал, что мне это понадобится. Я усмехнулся:

— Я не говорю, что вы должны это делать, Дейв. Но вы смогли бы это доказать в случае необходимости?

— Возможно, если бы я проделал один чертовски сложный анализ… — Он посмотрел на меня. — Может, да, а может, и нет. Некоторые из ингредиентов эровита представляют собой гомеопатические средства, биохимические субстанции, клеточные соли. Если в них что-то есть, мы не можем определить, что именно и в каком количестве. Во всяком случае, с оборудованием, доступным нам сегодня.

— Что вы имеете в виду, говоря, «если в них что-то есть»?

— Ну, возьмем гомеопатическую субстанцию — гиперикум, арнику, любое животное, растительное или минеральное вещество, используемое в гомеопатии. Сила его действия характеризуется числом и буквой — X, С или М. Например, Aurum metallicum IX — кстати, это металлическое золото — означает, что одна частица золота тщательно смешана, растерта в порошок или, как говорят гомеопаты, разбавлена девятью частицами молочного сахара, таким образом возникает соотношение один к десяти. Возьмем одну частицу этого Aurum metallicum IX и смешаем ее еще с девятью частицами молочного сахара, тогда мы получим Aurum metallicum 2Х, а это, не забывайте, не один к двадцати, а один к ста. Сделаем это снова и получим 3Х — один к тысяче. Таким образом, Aurum metallicum 6X — это одна частица золота на миллион частиц молочного сахара, а 12Х — одна на триллион. Когда вы дойдете до 40Х или 60Х, то получите то, что врачи называют «серединой нуля» или «коротким концом ничего». Дойдя до 100Х, вы заменяете его на 1C — это одно и то же. 1 °C или 5 °C воспринимаются уже с трудом. Ну а когда вы добираетесь до М, то это уже только для любителей теоретизировать насчет бесконечно малых величин.

— Похоже, для них великоваты даже молекулы и атомы.

Дейв кивнул.

— Вы попали в точку.

— Но что толку в лекарстве, где практически ничего нет?

— Именно этот вопрос задают гомеопатии современные медицина и наука. Практически гомеопаты утверждают, что чем меньше материальной субстанции присутствует в лекарстве, тем больше оно эффективно.

— Вы что, Дейв, подшучиваете надо мной? Он улыбнулся:

— Не совсем. Существует много доказательств, поддерживающих заявления гомеопатов, но вы не найдете их в медицинских журналах. Я ведь говорил о материальной субстанции, Скотт. По мнению гомеопатов, в процессе разбавления сама сущность или вибрация вещества — его дух, как сказал бы док Бруно, — передается его носителю. И, снова цитируя дока, так как наука еще не в состоянии взвесить и измерить душу человека, не удивительно, что она не может открыть дух или сущность гомеопатических лекарственных средств.

Беседа стала для меня чересчур отвлеченной.

— О'кей. Возможно, Бруно добавляет эровит к эровиту. Но если он добавил бы туда какую-нибудь «середину нуля», это изменило бы формулу, по крайней мере, заставило бы Бруно считать ее измененной?

— Доктор, безусловно, счел бы формулу измененной, и, говоря откровенно, я бы с ним согласился, даже если бы химический анализ не показал никаких отличий. — Дейв сделал паузу. — С точки зрения ПЛА, — если, скажем, некоторое количество высокоэффективного гомеопатического вещества было растворено в дистиллированной воде — оснований для беспокойства не было бы, так как анализ показал бы только воду и молочный сахар. Но не думаю, что док пошел бы даже на это. Он бы счел такой поступок бесчестным.

— О'кей, вы знаете его лучше, чем я. — Увидев, что Дейв слегка нахмурился, я спросил:

— Что-нибудь не так?

— Нет, просто вы заставили меня задуматься. Надеюсь, он не добавил в баки растертые в порошок слоновьи яички.

— А это помогло бы?

— Понятия не имею, — ответил Дейв. — Уверен, что не помогло бы слонам.

На несколько секунд воцарилось молчание. Наконец Кэссиди начал набивать трубку и спросил:

— Мои необычайно толковые замечания смогли переместить меня с первого номера в вашем списке подозреваемых?

— Вы никогда не занимали первый номер. А теперь я переместил вас на самое дно.

— Отлично. Есть еще какие-нибудь новости, Скотт?

— После того как мы с вами расстались и я отвез Бруно домой, мне пришлось отправиться в полицейское управление Лос-Анджелеса и сообщить все, что я знал. Потом полиция беседовала с Бруно, думаю, они добрались и до вас.

Кэссиди кивнул:

— Да, но к тому времени они уже, очевидно, поговорили с доком и, конечно, располагали вашим показаниями. Поэтому я был всего лишь одной проверкой. Два детектива провели здесь около получаса. Это произошло после того, как док звонил мне, тогда вы были рядом с ним, верно?

— Да, я был с доком и Дру в ее квартире.

— Он рассказал мне, что полиция не обнаружила в доме трупов. Это меня потрясло — вы ведь понимаете, что, если бы мы вовремя оттуда не убрались, эти парни могли бы застать нас там.

Я кивнул:

— Да, мы с ними едва не столкнулись.

— Странно, что полицейские даже не сказали мне об этом прошлой ночью. Вы уверены, что трупы в самом деле исчезли?

— Уверен. Но полиция обычно не говорит больше того, что считает необходимым. Поэтому вы, вероятно, не знаете и того, что трупы обнаружили сегодня утром.

Дейв уставился на меня:

— Обнаружили? Тогда какого черта никто мне об этом не сообщил?

— Я сообщаю вам сейчас, Дейв. Его напряженное лицо медленно расслабилось, и он улыбнулся:

— Я имел в виду не вас, Скотт, а копов. Где же они их нашли? Полиции удалось опознать этого коренастого ублюдка? Или выяснить, какую дрянь они ввели Стрэнгу?

— Насчет Стрэнга им еще ничего не известно, но парень, которого я застрелил, был местным уголовником по кличке Монах Коуди. Когда я говорил с Сэмсоном, они еще не установили его связь с двумя другими бандитами.

Кэссиди набил табаком чашечку трубки, закрыл банку и отодвинул ее на край стола.

— Ну, это может оказаться полезным. Если полиция знает, кто был один из них, они смогут добраться и до остальных. Надеюсь, они быстро это проделают. — Он облизнул губы. — Прошлой ночью я впервые увидел, как люди умирают. До этого я видел мертвецов только на похоронах… У вас есть еще сюрпризы?

Я сообщил о своей догадке, что возле церкви стреляли в Реджину Уинсом.

— Чушь какая-то! — Дейв покачал головой и вынул из кармана пиджака зажигалку. — Хотя, возможно, не такая уж чушь. Если выстрелы предназначались девушке, понятно, почему пули не задели Лемминга. Правда, не исключено, что просто паршивые стрелки…

— Не блестящие. К счастью. Совсем недавно они выпустили несколько пуль в меня.

Дейв высек огонь и начал подносить зажигалку к трубке, но, услышав мои слова, защелкнул ее:

— В вас? Какого дьявола? Почему в вас? Вы не важный… я имею в виду, вы просто работали на дока и не были связаны с эровитом.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Но, очевидно, у них были свои причины.

— Да, но если они стреляли в вас… Может, нам с доком имеет смысл некоторое время, так сказать, не высовываться?

— Возможно, это недурная идея. По крайней мере, пока все не успокоится. Прошлой ночью, Дейв, у меня не было шанса как следует поговорить с вами. Андре Стрэнг звонил и вам, не так ли? Полагаю, он звонил из церкви?

— Да, из своего офиса, рядом с кабинетом Лемминга, — в задней части церкви находятся несколько офисов. Стрэнг сказал, чтобы я приехал в церковь, — он не объяснил зачем, только подчеркнул, что это очень важно. Ну, теперь мы знаем причину.

— В какое время он вам звонил?

— Точно не помню. — Дейв помедлил. — Думаю, незадолго до семи. Может быть, без пяти семь. Служба еще не началась.

— Вы прибыли туда задолго до Бруно?

— Минут за пять — десять до того, как туда подъехал док. Андре встретил меня у церкви, сказал, что док уже едет и что мы должны его подождать. Остальное вы знаете.

Это было примерно все, что я хотел выяснить. Дейв наконец закурил свою трубку и предложил:

— Пойдем в гостиную. Вся компания уже там — я имею в виду «Граждан ЗА». Хотите с ними познакомиться?

— Конечно. Бруно немного мне о них рассказал. Они уже договорились, что будут делать сегодня?

— В общем, да. Эта группа самая большая в стране, но мы решили не устраивать никаких шумных парадов. В марше примут участие всего десять человек — между прочим, все девушки, и притом самые хорошенькие, каких нам только удалось найти. В том числе итальянка, француженка, немка и так далее — приятная, маленькая, интернациональная компания. Они должны произвести хорошее впечатление. Некоторые другие члены группы собираются пикетировать местное отделение ПЛА. Девушки пока не обсудили все детали, но у них еще остается несколько часов.

Дейв поднялся из-за стола, пару раз затянулся трубкой, потом поманил меня пальцем и повел по коридору.

Войдя в гостиную, я сразу увидел девушек, так как, услышав болтовню, смешки и повизгивания, тут же посмотрел в ту сторону и понял, что могу простить им эти звуки, неприятно действующие на мужские барабанные перепонки.

Когда Дейв описал девушек как «хорошеньких», он их явно недооценил, так как эта группа являла собой квинтэссенцию всего привлекательного, соблазнительного и сексапильного, чего только достиг женский пол с тех пор, как Ева прихорашивалась под яблоней. Казалось, что каждая из десяти обладает упомянутыми качествами в большей степени, чем остальные девять.

Мой взгляд перескакивал с блондинки, с волосами цвета дикого меда, на двух огненно-рыжих, трех шатенок, двух брюнеток с черными, как полированный уголь, локонами, и третью, с растрепанными черными волосами, похожими на полуночный шторм, и, наконец, на красавицу с длинными сверкающими платиновыми прядями, еще более светлыми, чем мои.

Все десять дам восседали на большом полукруглом диване возле низкого стола, на котором стояла ваза с розовыми и красными гвоздиками. Все, казалось, говорили одновременно, и меня интересовало, кто из них слушал. Возможно, именно это объясняло, почему некоторые детали до сих пор не были обсуждены до конца.

В комнате также присутствовало около дюжины мужчин, которые разговаривали, разбившись на группы по три-четыре человека. Дейв представил меня всем по очереди, после чего подвел к шумному дивану.

Когда мы приближались к нему, одна из рыжеволосых девушек — полногрудая, с великолепной фигурой и огромными карими глазами — произнесла достаточно громко, чтобы ее было слышно на фоне комментариев ее подруг:

— Нет-нет, Ронни, так нас даже не покажут по телевидению. А мы должны привлечь внимание, заставить их взять у нас интервью, чтобы мы могли изложить нашу позицию по…

Платиновая блондинка прервала ее, говоря, как мне показалось, со шведским акцентом (возможно, из-за ее «шведских» волос):

— Да, Дайна, мы должны рассказать им, как мы относимся к эровиту, как мы им пользуемся и как он помогает нам чувствовать и даже выглядеть лучше…

— Если бы эта дурацкая ПЛА не состояла целиком из мужчин, причем главным образом из старых и усталых, у нас не возникло бы никаких неприятностей. Там должны работать и женщины, — вмешалась черноволосая красотка лет тридцати с длинными ресницами и низким страстным голосом. — Мы должны одновременно выступить за женское равноправие…

— Вот именно! Всюду одни мужчины! — возбужденно размахивая руками, заговорила вторая рыжая. — На телевидении, в газетах, чье внимание нам нужно привлечь! А как можно привлечь внимание мужчин? Очень просто — сбросить одежду и остаться только в бикини!

— Девочки… — начал Дейв.

— Ты права, но не совсем, — отозвалась высокая и гибкая черная красавица — вернее, коричневая, так как ее гладкая кожа имела цвет шоколада «Херши», — голосом, напоминающим мягкое шуршание гусениц на персиковых листьях. — Никаких бикини. Ничего. Только то, что даровал нам Господь. Разденемся и останемся голыми. Ты хочешь привлечь их, Тереза, так мы их привлечем!

— Вот это здорово, Лула! Я с тобой! — воскликнула брюнетка с губами цвета красного перца, который сжигает внутренности от десен до мочевого пузыря. — Я сделаю это! Bueno![10] Мы все это сделаем! Мы все будем маршировать desnudo![11]

— Девочки, — снова заговорил Дейв. — Я хотел бы…

— Desnudo? — переспросила девушка ростом чуть выше пяти футов, но с количеством округлостей, вполне достаточным для шести футового роста, и с глазами, большими и темными, точно спелые сливы. — Ты имеешь в виду, Маргарита, что мы все должны маршировать обнаженными?

— Si,[12] Ронни, desnudo! Totalmente![13]

— Nudo?

— Naken?

— Обнаженными?

— Nackt?

— Девочки!

Коротышка, которая обращалась к Ронни, даже не взглянула на Дейва — как, впрочем, и все остальные — и продолжала:

— Тебе легко говорить, Маргарита. Ты — нудистка. Бегаешь голышом каждый уик-энд. А как же быть со всеми нами? Мое целомудрие…

— Кроме того, нас арестуют, — присоединилась к ней блондинка с волосами цвета дикого меда и синими глазами, как море у Капри. — Мы не успеем пройти и одного квартала, как отправимся в тюрьму. Кому это надо?

— О, Сильвия! — с жаром произнесла рыжеволосая девушка с большими карими глазами. — И ты тоже, Ронни…

— Девочки!..

— Нам незачем маршировать обнаженными по Филберт-стрит, — заявила шоколадная красавица Лула, первая предложившая тотальную наготу. Ее голос звучал, как теплый туман, вытирающийся о бархатное полотенце. — Может быть, достаточно той маленькой улицы — Хевнли-Лейн. Или мы можем подождать, пока доберемся до конца…

— Девочки-и-и-и!..

— Чего вы орете, Дейв? — спросила Маргарита.

— Я бы хотел познакомить вас с моим другом — с нашим другом — Шеллом Скоттом. Он на нашей стороне и…

— Отлично, нам понадобится любая помощь.

— Так вы Шелл Скотт!

— Хэлло!

— Посмотрите на него!

Слушая эти и прочие замечания, которые я не мог расшифровать, я улыбался, говорил «хэлло», «привет», «здравствуйте» и, когда суета улеглась, был представлен по очереди всем девушкам.

Рыжеволосой, полногрудой Дайне, шоколадной Луле, маленькой, с глазами-сливами Ронни, Бритт с платиновыми волосами и шведским акцентом. Потом хорошенькой японской куколке по имени Юмико, с лицом как цветок и губами как лепестки, которая улыбнулась и промолвила: «Хэрро, Шерр». Брюнетке Эмили, недавней мисс Германия номер два, которая, по-моему, могла занять второе место, только если все судьи были «леммингами». Оживленной, рыжей и розовощекой Терезе, нежной и прекрасной Леонор, Маргарите с губами цвета красного перца и, наконец, Сильвии с волосами цвета дикого меда, синими как море глазами, ровными и сверкающими зубами и ртом, словно созданным для улыбок и смеха.

Это была миниатюрная ООН, состоящая из красавиц, каждая из которых выглядела не только эротичной и чувственной, но и здоровой, полной энергии и энтузиазма и — как я вскоре узнал — эровита.

Проведя некоторое время с ними и еще пару минут с Дейвом, я направился к своему «кадиллаку». Когда я выходил из комнаты, десять красоток продолжали болтать и спорить о по крайней мере частичном марше к церкви Второго Пришествия только в том, чем их одарила природа.

Меня это забавляло. Девушкам, конечно, было интересно воображать себя поднимающимися по зеленому газону, быть может к самым дверям церкви, обнаженными, но я знал, что этого не случится. Такого просто не бывает.

Это ставило меня в один ряд с теми мудрецами, которые знали, что в 1929 году рынок взорвется.

Глава 17

Следующие четыре часа были самыми скучными с тех пор, как Дру вчера позвонила в мою дверь. Зато после этого мне уже не пришлось жаловаться на скуку.

Я провел эти четыре часа в сосредоточенных усилиях найти хоть какую-нибудь нить к двум похитителям Бруно и Кэссиди. Я снова связался со своими осведомителями, позвонил еще полудюжине, проверил бары и меблированные комнаты, побеседовал с коридорными, официантками, букмекерами, другими частными детективами, барменами и половиной мошенников и бывших мошенников, с которыми мне довелось иметь дело в последний год. Все было впустую — почти до четырех часов.

Но и тогда сведения поступили не от людей, которых я расспрашивал, а от человека, с которым я не говорил целых шесть месяцев, узнавшего по беспроволочному телеграфу преступного мира, что Шелл Скотт ищет определенную информацию. Все это свелось к паре быстрых фраз от мелкого вора и незадачливого игрока по имени Феймес Браун. Чем он был знаменит,[14] я никогда не знал, но это было его настоящее имя. Тем не менее это оказалась единственная полезная информация, добытая мною в результате всех походов и телефонных разговоров. Однако она того стоила.

Я не мог принимать звонки по мобильному телефону, но попросил оператора записывать сообщения. Позвонив из телефонной будки в четыре часа, я узнал, что, помимо нескольких абсолютно незначительных сведений, всего несколько минут назад поступило сообщение, состоящее из одного слова «Феймес» и телефонного номера. Оператор был озадачен, но я — нет.

Я опустил монету и набрал номер. Мужской голос ответил: «Джилли».

Сначала я не понял, что это означает, но потом вспомнил, что «Джилли» — маленькое кафе с баром на Хоторн-стрит в Лос-Анджелесе, в паре кварталов от Фигероа. Это было заведение, в котором парень, заказавший пиво с закуской, считался гурманом. Фирменными блюдами там служили яйца, свиные отбивные, картошка и трупный яд.

— Позовите мне Феймеса, — попросил я. — Если он еще у вас.

— Он в баре.

Послышалось звяканье телефонной трубки, после чего другой мужской голос осведомился:

— Да?

— Это Шелл Скотт. Если ты в «Джилли», Феймес, значит, остался без гроша.

— Точно. «Джилли» — единственное место, где могут покормить в кредит. Все равно что заключать сделку в морге, верно? — Он говорил очень тихо.

— У тебя есть что-нибудь для меня?

— Предположим, я нашел пижона, который вам нужен, — с белой прядью посредине башки. Сколько это будет стоить, Скотт?

После бесплодных четырех часов я затосковал и даже начал подремывать, но слова Феймеса тут же прогнали всю сонливость. Я мог бы сказать ему, что заплачу любую сумму, какую он назовет, но философия вора состоит в том, чтобы хапнуть больше, чем в состоянии унести. Поэтому я ответил:

— Назови свою цену, приятель. Но тебе не следовало сообщать мне, что ты находишься в «Джилли».

— Глупо с моей стороны, — согласился он. — Все-таки я тупица. Как насчет пары сотен? Я промолчал.

— Ну… — Феймес громко рыгнул, явно не отвернувшись от трубки и даже не прикрыв рот ладонью. Деликатностью он не отличался. — Сегодня вечером я могу крупно выиграть. Дайте мне хотя бы сотню, чтобы я мог принять участие в игре. — После паузы он добавил:

— Тупица я — мог бы попросить и побольше, если я выиграю, то верну вам шестьдесят… пятьдесят;., сорок баксов. О'кей?

— О'кей. Где этот парень?

— Здесь — в ресторане. Еще не начал есть, когда я позвонил вам минут десять — пятнадцать назад.

Я посмотрел на часы, рассчитывая время, которое мне понадобится, чтобы добраться до «Джилли».

— Он там один?

— Пришел один.

— Его еще не обслужили?

— Вы что, шутите? Этот тип заказал свиные отбивные. Их же нужно готовить.

— Ты его знаешь?

— Вижу впервые в жизни.

— И тем не менее уверен, что это тот парень, который мне нужен?

— Ну, у него белая прядь и родинка возле носа, как вы говорили. Таких парней не слишком много.

— О'кей… Спасибо, Феймес. Если он уйдет, прежде чем я туда доберусь, постарайся запомнить его машину, если она у него есть, и записать номер.

— Вы имеете в виду за дополнительную плату?

— Именно это.

Я положил трубку.

* * *

Я замедлил скорость на Хоторн-стрит перед «Джилли», глядя направо в поисках места для парковки, потом надавил на акселератор. Из ресторана вышел человек, который был мне нужен.

Я узнал его не только по белой пряди в середине головы, но и по тому, что в трех-четырех футах позади него шел тощий и долговязый Феймес Браун, твердо вознамерившийся принять участие в вечерней игре. Мне следовало предупредить, чтобы он не шел за парнем и не рыгал ему в затылок. Но как бы то ни было, передо мной находился один из двух человек, которых я искал. При виде его я ощутил радостное возбуждение, так как уже начал думать, что никогда не найду ни одного из них и что они смылись из города.

Парень с белой прядью посмотрел влево, повернулся и быстро зашагал в том же направлении, в каком я ехал в своем «кадиллаке». Я свернул за угол, миновал полквартала и оказался в переулке, тянувшемся позади осевших домов и захламленном бумагой, ящиками и консервными банками. Слева от меня был припаркован темно-синий седан. Проверять машину не было времени, поэтому я вернулся к Хоторн-стрит и стал ждать, повернет ли парень в переулок.

Но он этого не сделал, а миновал перекресток и продолжал быстро идти вперед, даже слишком быстро для своего «хвоста», так что Феймес мог прийти к выводу, что ему следует поднажать. К тому времени, как Феймес перешел переулок и ступил на тротуар, я подъехал к углу и затормозил так близко от него, что он сердито обернулся.

Узнав меня, Феймес разинул рот, но я подмигнул, и он не издал ни звука. Вместо этого он подошел к «кадиллаку», и я опустил окошко и протянул ему семь двадцатидолларовых купюр.

Когда Феймес взял деньги, я напомнил:

— Сорок вернешь, если выиграешь.

— Дружище, вы же знаете, что я всегда проигрываю.

— Ладно, после поговорим.

Феймес тотчас же скрылся. Парень с белой прядью шел по тротуару ярдах в тридцати от меня, но внезапно свернул направо. На углу, где я стоял, находился старый двухэтажный дом с облупившейся серой вывеской «Отель „Эдамс“». Другие здания квартала выглядели еще более древними и ветхими. Парень повернул к одному из них и зашагал по дорожке, разделявшей полосы пожелтевших сорняков, некогда бывшие газонами.

Я сбавил скорость на углу, позволив «кадиллаку» медленно продвигаться вперед, покуда я осматривал дом. Входная дверь открылась, и на пороге появился крупный мужчина, заполнивший собой проем. Его фигура показалась мне знакомой. Я не сомневался, что это та самая «горилла», чью широкую спину я видел, когда он влезал в синий седан, сделав вместе с приятелем несколько выстрелов в мою сторону.

Но насчет приятеля я ошибся.

Человек, за которым я следовал, находился менее чем в десяти футах от дома, когда здоровенный парень уперся левой рукой в дверной косяк и поднял правую руку. Свет тускло блеснул на зажатом в кулаке оружии. Здоровяк выстрелил дважды, всадив обе пули в грудь моего парня. Выстрелы отбросили его назад к улице — приподнятая нога нелепо дернулась и согнулась в колене.

Звук выстрелов также был мне знаком — глубокий тяжелый треск пистолета 45-го калибра. Казалось, звук сам по себе прикончил парня с белой прядью. Я нажал на тормоз и вцепился в баранку обеими руками, чтобы не сокрушить ее собственным весом. Когда я открыл дверцу «кадиллака», мой парень уже рухнул на пожелтевшую траву лицом вниз, но он был еще жив — вернее, не совсем мертв. Его правая рука взметнулась вверх, поболталась секунду в воздухе и упала, словно деревянная палка. Убийца все еще стоял в дверях, но повернул голову в мою сторону.

Я выхватил кольт, но здоровяк не стал стрелять. Вместо этого он отскочил назад и начал закрывать дверь.

Я ринулся вперед мимо неподвижного тела, пытаясь достичь двери прежде, чем она закроется полностью. Но когда до нее оставалось восемь — десять футов, я понял, что не успею, если не прибавлю скорость, и одолел последние несколько футов прыжком. Почему я так сделал? Откуда мне знать!

Может, в тот момент я почувствовал, что могу быстрее добраться до цели по воздуху. А может, я точно рассчитал свою скорость, скорость двери, сопротивление воздуха, силу притяжения и пришел к выводу, что с помощью прыжка могу стукнуться о дверь на долю секунды раньше, чем ее закроют и запрут. Может, да, а может, и нет — кто знает?

Если бы мне это удалось, дверь бы поддалась легко и я бы влетел в дом, почти не почувствовав столкновения. Но уже в воздухе я осознал, что ничего не выйдет. Я находился в паре футов от двери, когда услышал, как она захлопнулась с грохотом, за которым последовал щелчок пружинного замка. Это произошло всего за секунду перед куда более сильным грохотом, треском и ужасным воплем.

Я знал, что не мог очень долго проваляться, упершись затылком в дверь, которая каким-то образом оказалась у меня за спиной. Это не могло длиться долго, так как я все еще слышал звук автомобильного мотора и царапанье покрышек, когда машина мчалась по переулку. Меня интересовало, почему здоровяк не прострелил мне голову, вместо того чтобы захлопывать дверь и убегать. Возможно, он был тупицей вроде Феймеса.

Я также интересовался, откуда в таком ветхом доме такая великолепная дверь. От того, как я в нее врезался, дом должен был обрушиться мне на голову. Но вышло все наоборот — дом стоял, а я — нет.

Вскоре я поднялся на ноги, держа голову обеими руками, и стал осматриваться, пока не нашел свой кольт и свою машину. После этого я воспользовался черным ходом и обследовал дом. В нем ничего не было, кроме мебели, явно приобретенной на дешевой распродаже. Спустя несколько минут я уже находился на расстоянии многих кварталов от места очередного преступления. Кое-что все еще оставалось для меня не вполне понятным — фактически даже очень многое, — поэтому я затормозил у обочины.

За последующие двадцать минут я выкурил три сигареты и пришел к твердому выводу: мне следует прекратить читать предупреждения на сигаретных пачках, иначе я заработаю рак легких. Я пришел и к еще одному выводу. Хотя до сих пор я этого не осознавал, но похитителем и убийцей мог быть — должен быть — только Дейв Кэссиди.

* * *

На этот раз я не воспользовался подъездной дорожкой и маленьким внутренним телефоном. Я припарковался в паре кварталов от дома Кэссиди в Беверли-Хиллз, обошел территорию и обнаружил место позади дома, где кустарник и старый дуб скрывали бы меня от находящихся внутри, покуда я буду иметь дело со стальной оградой.

Перебраться через барьер высотой в восемь футов оказалось на удивление легко. Я уцепился правой рукой за вертикальный брус возле самой верхушки, а левой — чуть ниже, за соседний брус, подтянулся, перебросил ноги через стальные острия, как прыгун с шестом, и удачно приземлился спиной к дому. Повернувшись, я застыл на несколько секунд, но нигде не слышалось ни звука.

Возможно, это не было особым подвигом, но я чувствовал удовлетворение. Вместо того чтобы протискиваться между брусьями или натыкаться на острия, я перемахнул через них легко и грациозно, как птица. После недавней неудачи с дверью, это придало мне то, в чем я нуждался, — уверенность в себе.

Я шагнул к стволу дуба и стал искать другое прикрытие, которое обезопасило бы меня во время продвижения к задней двери, но ничего не обнаружил. На лужайке уже не было машин. И ни здесь, ни поблизости я не заметил темно-синего седана.

Все автомобили исчезли — очевидно, вместе с «Гражданами ЗА» и шестью аппетитными «персиками». Быть может, Дейв тоже уехал, и я собирался тайком проникнуть в пустой дом. Я посмотрел на часы — всего лишь начало шестого. Примерно через полчаса красотки уже должны маршировать по Филберт-стрит с транспарантами и знаменами в направлении церкви Второго Пришествия, чтобы огласить свои требования и урвать кусочек времени в теленовостях.

Я не большой охотник до пикетов и демонстраций, независимо от того, устраивают ли их профсоюзы или студенты, правые, левые или центристы, распутники или блюстители целомудрия и даже красивые девушки, употребляющие эровит или еще что-нибудь, что только могут употреблять красивые девушки.

Тем не менее считаю, что иногда демонстрации достигают своей цели и даже становятся позитивным явлением — если эта цель благая и если требование осуществления чьих-то прав не сопровождается отрицанием или ограничением прав других, а тем более проламыванием голов. Но чем больше я вспоминал имена, лица, глаза, голоса и фигуры Лулы и Бритт, Сильвии и Юмико, Эмили и Леонор, Терезы и Ронни, Маргариты и Дайны, тем большее беспокойство я ощущал. Казалось, внутри у меня завелась ледяная клетка страха, которая стала делиться и размножаться, подобно вирусу в крови.

Я пытался игнорировать это ощущение. Я не мог себе позволить тревожиться из-за суперсексуальных «персиков», когда мне предстояла важная работа. Но вся беда и состояла в том, что девушки были суперсексуальны, — как только эта мысль приходила мне в голову, она тут же наталкивалась на другую мысль — о страхе и ненависти, которые испытывали ко всему, связанному с сексом, Фестус Лемминг и его анемичная и унылая паства.

Но я выбросил эти мысли из головы или, по крайней мере, загнал их вглубь, вынул кольт из кобуры и отошел от дуба. За несколько секунд мне удалось добраться до задней двери. Я повернул ручку — дверь была не заперта. У меня заколотилось сердце — это означало, что Дейв Кэссиди, по всей вероятности, был дома.

В кабинете его не оказалось, хотя чувствовался сильный запах табака. Я обнаружил Дейва в гостиной, сидящим в одиночестве на большом полукруглом диване, который еще недавно согревали десять великолепных попок. Он сидел на его дальней стороне, напротив пяти— или шестифутового входа в полукруг, с карандашом в руке и желтым блокнотом на коленях. Его глаза были устремлены на большой цветной телевизор в углу, но переместились на меня, как только я очутился в поле зрения. Напоминаю, что я вошел в гостиную, держа в руке кольт 38-го калибра.

— Что, черт возьми, это означает. Скотт? — осведомился Кэссиди. — Зачем вам оружие?

— Оно предназначено для вас, Дейв. — Я остановился между двумя краями дивана. — Соедините пальцы, приятель, и сядьте на них.

— Это что — шутка? Будь я проклят, если…

— Сядьте на руки.

Поколебавшись, Кэссиди заложил за спину руки, наклонился вперед и придавил их ягодицами. Я двинулся вокруг маленького столика, заметив, что гвоздики в вазе начали вянуть, и ощупал Дейва. Оружия при нем не оказалось. Когда я отошел назад и присел на край дивана, он находился в добрых восьми футах от меня — диван был огромным.

— О'кей, — кивнул я. — Можете расслабиться. Кэссиди положил руки на колени и нахмурился:

— Надеюсь, вы знаете, что делаете! Я усмехнулся.

— Вы выразились не точно, Дейв. Вам следует надеяться, что я не знаю, что делаю. Но теперь я это знаю. Мне понадобилось не так уж много времени, верно? Не прошло и суток с тех пор, как вы похитили Бруно, выкачали кровь из Андре… кстати, что вы ввели Стрэнгу?

— Вы не только превращаетесь в параноика, но и теряете памяти, Скотт. Вы забыли, что меня похитили вместе с доком, связали и заткнули рот…

— Да, связали. Но не слишком тщательно. Бруно был привязан как следует — отдельными веревками на запястьях и лодыжках — и так туго, что прошло несколько минут, прежде чем он смог ходить. А вот вы через пять секунд уже двигались, как балетный танцор, быстренько убедившись, что Монах мертв, потому что были привязаны только одной веревкой, да и та была достаточно свободной. Думаю, если бы я поработал, над узлами, то удивился бы, что они развязываются так легко, в сравнении с узлами на веревках Бруно. К счастью для вас, Дейв, я не развязывал их, а разрезал вашим ножом, который так удачно оказался под рукой.

— Вы порете чушь. Возможно, я не был связан так крепко, как док. Откуда мне знать? В конце концов, он был важной персоной, а не я. И разве преступление иметь при себе карманный нож? Это просто счастливая случайность…

— Не такая уж случайность. Довольно беспечно со стороны похитителей оставить нож в кармане ваших штанов. Полагаю, пистолет или базуку они бы тоже оставили, так чего уж говорить о такой мелочи. Давайте взглянем на всю картину с вашей точки зрения, Дейв. Вы затеяли многомиллионную, возможно, миллиардную операцию. Будучи «похищенным» вместе с Бруно, вы имели возможность наблюдать за всей процедурой и за нанятыми вами тремя громилами, могли защищать ваши интересы — особенно формулу эровита, — но при этом, если что-нибудь пойдет не так, выглядеть не злодеем, а одной из жертв.

— Что за бред!

— Вы только что сказали чистую правду, Дейв. Важной персоной был Бруно, а не вы. Вполне понятно, почему ваши громилы заставили Андре позвонить Бруно и вызвать его в церковь. Учитывая время и недавние события, едва ли кто-нибудь, кроме Андре, мог заставить Бруно явиться туда, где его могли избить и даже прикончить. В эти дни многие хотели расправиться с апостолом греха, и Бруно это знал. Андре был идеальным орудием. Естественно, потом им пришлось его убить. Но каким образом ваши громилы узнали об Андре, Дейв?

— Что?

Я не ответил, молча наблюдая, как наморщился его лоб, а уголок рта начал слегка дергаться.

— Так как же они узнали об Андре? — повторил я. — Он сотрудничал с вами и Бруно, являясь вашим агентом в церкви Лемминга и передавая вам его планы. Никто из посторонних об этом не знал. Ни Бруно, ни Дру не стали бы сообщать это громилам. Остаетесь вы, Дейв.

На этот раз он ничего не сказал.

— Возможно, вы понимали, что в случае какой-либо заминки это может навлечь на вас подозрения, и поэтому решили представить себя жертвой вместе с Бруно. Но это была еще одна ошибка — вам следовало оставаться дома в постели.

— Что?

Он явно был встревожен — оба раза слово вылетело как пробка из бутылки.

— Если ваши громилы знали так много, они, несомненно, знали, что, заполучив Бруно, не нуждаются в Дейве Кэссиди. Им было совершенно незачем заманивать вас в церковь и похищать вместе с Бруно. Но это нужно было вам, Дейв.

Кэссиди криво усмехнулся:

— Вы построили недурное дело исключительно на нелепых догадках. Я бы и сам мог в это поверить, если бы не знал…

— Я еще не закончил. И не собираюсь ограничиваться догадками. Когда я понял, что за всем стоите вы, остальное уже не составляло труда. Например, если Андре позвонил Бруно и вам приблизительно в одно и то же время, Бруно должен был оказаться у церкви значительно раньше вас, так как он живет гораздо ближе к Уайлтону. Но вы сами говорили, что ждали дока несколько минут. Кроме того, оба звонка из Уайлтона должны были регистрироваться как междугородные. Поэтому по пути сюда я связался с телефонной компанией. Знаете, что я выяснил? Что по телефону Андре в церкви — кстати, у него тот же номер, что и у Лемминга, — звонили Бруно, но не вам, Дейв. Ни около семи вечера, ни в какое-либо другое время вечера. Как вы объясните эту «нелепую догадку»?

Кэссиди молчал добрых полминуты. Потом улыбнулся своей кривой улыбкой и промолвил:

— Вряд ли это все, чем вы располагаете.

— Вы правы — не все.

Дейв вздохнул, продолжая улыбаться:

— Ну, все вышло не так, как предполагалось, Скотт. Было задумано, что под подозрением окажется Лемминг, а не я. Это должно было сработать. И сработало бы, если бы не вы, сукин вы сын.

Глава 18

Расслабившись, Кэссиди закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и продолжал:

— Если бы все получилось как надо, эти вопросы никогда бы не возникли — их просто было бы некому задавать. Даже если бы Дру отказалась доставить конверт с документами, Док ни на момент не заподозрил бы меня. Я бы мог даже сделать новую попытку, иным способом, и добиться своего. Очевидно, вы поняли, что я — единственный, кто мог бы этого добиться. Я кивнул:

— Это и привело меня сюда. Любой, кто бы вытянул формулу из Бруно, конечно, был бы вынужден убить его. Но, запустив эровит в продажу, даже под другим названием, он автоматически вешал на себя ярлык парня, прикончившего Бруно ради формулы. Если только он уже не был человеком, который знал эту формулу или мог заявить, что знал ее, так как производил и продавал эровит. Кем-то вроде вас, Дейв. Точнее, именно вами.

— Не возражаете, если я закурю? Я не смогу застрелить вас из трубки.

— Валяйте. Мне бы не хотелось всаживать две-три пули вам в брюхо, но я это сделаю, если вы начнете дурить. Полагаю, вы помните, во что мои пилюли превратили Монаха.

Дейв вынул из кармана пиджака трубку и кисет с табаком.

— Помню, — сказал он и добавил, набив табаком чашечку трубки:

— Вы говорили, что у вас есть и другие факты, Скотт.

— Прошлой ночью на Пятьдесят восьмой улице Бруно и Андре сначала отвели в заднюю комнату, чтобы вы остались наедине хотя бы с одним из похитителей, чтобы схлопотать от него «фонарь» под глазом в качестве дополнительного свидетельства вашей непричастности и дать ему последние указания. В том числе прикончить красивую девушку, которая видела Стрэнга с одним из ваших людей на стоянке у церкви, а может, узнала и вас на переднем сиденье машины. Стрэнг ведь тоже был убит не только для того, чтобы заставить Бруно написать записку Дру, или потому, что он мог опознать двух ваших громил, но и из-за того, что он с самого начала знал о вашей роли в этой истории, так как не звонил вам вообще, а позвонил Бруно, потому что вы его вынудили это сделать.

Дейв зажег трубку и затянулся.

— Это не так уж трудно, если преступник делает столько ошибок, сколько сделали вы. — Я немного помедлил. — Минуту назад, Дейв, вы упомянули, что под подозрением должен был оказаться Лемминг, а не вы. Можете это объяснить?

Кэссиди помолчал несколько секунд, глядя на меня, потом медленно произнес:

— Вообще-то я не возражаю, чтобы хоть кто-нибудь знал, как хорошо все было задумано. Но вам-то какая разница?

— Так или иначе вам придется все рассказать. Кроме того, возможно, единственное, что меня удерживало до сих пор от подозрений в ваш адрес, была почти навязчивая идея, что больше всех людей на земле мог хотеть убить или уничтожить Бруно и вместе с ним эровит именно Фестус Лемминг. Если бы Фестус не был таким придурком и не выражал бы так явно свою ненависть к доку, вы бы с самого начала стали подозреваемым номер один.

— Вполне естественное предположение, Скотт, — как для вас, так и для сотни миллионов других. Это и сделало мой план таким ловким. — Он снова помолчал. — Если полстраны было готово поверить, что Лемминг в состоянии убить Эммануэля Бруно, то почему бы не помочь им верить, что он и впрямь это проделал?

— Не понимаю.

— Используйте ваше воображение. Допустим, все бы сработало по-моему. Бруно мертв, никто точно не знает, кто его убил, но полстраны думает, что Лемминг может иметь к этому отношение. Нож или пистолет были бы не в стиле святого пастора. А вот неизвестный яд, введенный в вену, — другое дело, не так ли? Никаких баллистических экспертиз и отпечатков пальцев. Антихрист мертв — хвала Господу! — Кэссиди широко улыбнулся. — Должен похвастаться, что я учел это заранее. В четверг я узнал от Андре, что Лемминг собирается объявить Бруно архидемоном через два дня — в субботу вечером. Я понял, что надо спешить, но самым трудным было сделать так, чтобы Андре не сболтнул об этом доку. Потому что этот аспект был подобен ответу на молитву. Не только большинство из упомянутой сотни миллионов крутили бы пальцем у виска, говоря о Фестусе, но и его мотив, уже бывший для них величиной с Техас, вырос бы до размеров планеты, солнечной системы, если не всего мироздания. — Он снова улыбнулся, явно довольный собой.

— Неплохо, — нехотя одобрил я. — Хотя всю помощь вам практически оказал сам Фестус. Но даже при наличии веского мотива и удобных возможностей для обвинения необходимы и солидные доказательства.

— По-вашему, я полоумный? Если бы Лемминга заподозрили в том, что он ввел в кровь Бруно смертельный яд, и флакон с весьма специфическим и малоизвестным ядом обнаружили бы в несессере со шприцем и иглами под маленьким алтарем в его церковном кабинете, это было бы солидным доказательством, не так ли? В том-то и весь смак, Скотт, что, так как Фестус громче всех вопил против эровита, а формула оказалась бы у меня, каждое подозрение против Фестуса увеличивало бы мой счет в банке.

— Вы имеете в виду, что собирались подложить несессер с ядом, который ввели Стрэнгу…

— «Собирался» — не то слово. Я же говорил вам, что все было отлично продумано. Я убедил Андре позволить мне посетить на пару минут кабинет Лемминга в четверг вечером — разумеется, в отсутствие пастора. Так что все уже там и ожидает своего обнаружения — желательно полицией. Если бы им понадобилась помощь, это мог бы осуществить анонимный звонок. Я покачал головой:

— Это еще одна причина смерти бедняги Стрэнга. Полагаю, его гибель тоже приписали бы Фестусу?

— Естественно. Между ними происходили трения, разногласия по поводу доктрины. Стрэнг собирался покинуть лос-анджелесский Эдем. И самое главное, Андре выдал церковные тайны… ну, скажем, Эммануэлю Бруно.

— Пожалуй, это и в самом деле могло сработать, Дейв. Если бы вы не совершили столько ошибок.

— Вы уже второй раз говорите это, Скотт. И это несправедливо. Мне пришлось импровизировать, так как после вашего появления все пошло вкривь и вкось. Но если бы не ваше вмешательство, я был бы чист. Даже сейчас меня ничто не связывает с преступлением — кроме вас. Если бы вы умерли, мне бы не о чем было беспокоиться. Я прав, не так ли?

Я задумался. Если бы удалось убрать меня и Дру, я действительно не видел ничего, что могло бы помешать Кэссиди выйти сухим из воды. Тем более если бы удалось ложно обвинить в преступлении Фестуса Лемминга, что не казалось мне заслуженным даже Фестусом.

— Возможно, — согласился я. — Но как всегда, Дейв, в вашем оптимизме имеется изрядная прореха. Я не мертв…

— Вот именно. — Он вынул трубку изо рта. — Вы уже знаете, что Монах был местным. Что вам неизвестно, это что Билли Хикел и Эд Леффлер — здоровый парень — прибыли в Лос-Анджелес из Чикаго по моему вызову. Девушка у церкви видела Билли вчера вечером. А сегодня Эд прикончил его у вас на глазах.

Это сообщило мне больше, чем я хотел знать. Дейв мог знать, что я видел убийство, только если Эд совсем недавно рассказал ему об этом. Таким образом большой Эд Леффлер либо звонил Кэссиди, либо…

— Единственная возможность дать сегодня указания Эду была у меня, когда Билли вышел перекусить, — объяснил Дейв. — Эд позвонил мне, и я велел ему позаботиться о Билли, а потом сразу же отправляться сюда — он не мог оставаться на Хоторн-стрит после стрельбы — и по дороге где-нибудь бросить синий «крайслер». Мне казалось, это уничтожит большинство помех. Кроме вас, конечно. Но Эд сделает все, что я прикажу. А вы сами избавили меня от последнего маленького беспокойства, Скотт, потому что Эд сейчас стоит у вас за спиной, готовый продырявить вам голову по первому моему слову. — Он усмехнулся. — Должен сделать вам комплимент: вы перелезли через ограду, как профессиональный гимнаст.

Я не стал его благодарить, а начал медленно оборачиваться, заметив:

— Когда ваш наемный громила смылся с места преступления, я подумал, что он просто удирает подальше от меня и парня, которого застрелил. Кроме того…

Уголком левого глаза я все еще видел Дейва, спокойно попыхивающего трубкой, но правым глазом стал видеть кое-что еще, что-то близкое, очень большое и угрожающее. Я скосил глаза еще немного. Да, это был Эд. Я знал, что он должен находиться там, но одно дело представлять угрозу в уме, а другое — смотреть на нее.

Повернув голову полностью, я, очевидно, прямиком уставился бы в дуло кольта 45-го калибра, который Эд держал в своей ручище. Я продолжал говорить, только чтобы заставить Дейва и Эда слушать.

— Кроме того, Дейв, тогда я еще не осознал, что охочусь за вами, поэтому не мог догадаться, что Эд едет сюда. А потом я был слишком занят, чтобы складывать воедино все кусочки…

Дейв прервал меня, но на сей раз он обратился не ко мне:

— Я бы предпочел не убивать его, Эд, но если он станет дергаться, стреляй.

Теперь заговорил Эд, причем обращаясь именно ко мне:

— Наемный громила, а?

— Да, — подтвердил я. — И более того — тупой, вонючий, толстокожий ублюдок.

Несмотря на предупреждение «не дергаться», я был готов именно к этому. У меня был выбор: либо подчиняться во всем Дейву и Эду, пока они не убьют меня, либо, напротив, полностью не подчиняться им, пока они тоже меня не убьют. Последний вариант оставлял, по крайней мере, шанс на выживание.

Я сидел между Дейвом и Эдом, и если бы «дернулся» достаточно быстро, покуда Эд еще не опомнился от обрушившихся на него оскорблений, то, нажав на спуск кольта, он мог всадить пулю в Дейва вместо меня. Кроме того, я намеревался в момент «дерганья» произвести пару выстрелов из своего кольта 38-го калибра, и, хотя я все еще смотрел в дуло пистолета Эда, а Дейв находился в восьми футах в противоположном направлении, в случае удачи я мог в него попасть. Если нет, то я, по крайней мере, поднял бы солидный шум.

Это было не хуже любого отчаянного плана и, возможно, даже лучше, поэтому, произнеся «ублюдок», я был готов действовать.

Готов… Но от готовности до самого действия оказалось не так уж близко. Причина в том, что моя быстрая оценка ситуации была ошибочной приблизительно на семь футов. Покуда я выводил Эда из себя, готовясь «дернуться» и поднять шум, Дейв Кэссиди был уже не в восьми, а всего в одном футе от меня.

Схватив с находившегося между нами столика вазу, в которой, помимо гвоздик и воды, возможно, лежала свинцовая наковальня, он обрушил ее мне на голову. Впрочем, я этого не видел, но так как поблизости не было других предметов подходящего размера и веса, логика подсказывает, что это была ваза. Во всяком случае, это не были гвоздики.

Глава 19

Сначала перед моими глазами возникли серые полупрозрачные пленки, словно марлевые занавески разных оттенков, наложенные одна на другую. Потом цвет стал розоватым, пронизываемым яркими лучиками, которые оставляли за собой постепенно тускнеющие струйки. Послышались звуки — сначала невнятные шорохи, похожие на чье-то дыхание, и наконец человеческий голос, казалось доносившийся издалека:

— Пришлось это сделать. После того как мы от него избавимся, нам лучше некоторое время отсидеться, по крайней мере, пока мы не узнаем, чем занимаются его легавые дружки…

Я чувствовал тупую боль в изгибе левой руки — по другую сторону локтя. Не знаю, была ли это боль или всего лишь воспоминание о ней. Но я почувствовал именно ее, начав приходить в сознание, и лишь потом увидел серые пленки…

Голос исчез, но тут же появился снова:

—..Одного укола должно хватить. Но жидкость старая и могла утратить силу. А с этим сукиным сыном вообще ничего не знаешь наперед. Лучше я для верности кольну его еще разок. Последи за ним, Эд.

Послышались звуки шагов — кто-то шел по ковру… Эд… Эд… ага, это тот здоровяк, который прикончил Билли… И Дейв…

Я начал вспоминать. Это одна из комнат в доме Дейва Кэссиди.

Чувствуя себя пробудившимся от сна с головой, зажатой в тисках, я лежал неподвижно, не открывая глаз. Боль не уменьшилась — возможно, даже усилилась, — но через несколько минут я вспомнил, где нахожусь и что произошло раньше.

Осознав, что задерживаю дыхание уже несколько секунд, я попытался дышать медленно и ритмично, но не смог этого сделать — дыхание было чересчур быстрым, подстегиваемое внезапным испугом.

Вспоминая о прошедших событиях, я представил себе Андре Стрэнга, привязанного к стулу, склонившегося вперед с восковым лицом и левой ногой цвета серо-белой замазки, с лужей крови на полу под ним…

В этот момент я понял, что именно Кэссиди вколол мне в руку, и мое дыхание остановилось. Это был тот самый безымянный яд, который ввели Стрэнгу перед тем, как порезать ему ногу, после чего он начал исходить кровью и задыхаться, пока не испустил дух.

Теперь этот яд был во мне.

* * *

Снова послышались шаги — это возвращался Дейв.

«Лучше я для верности кольну его еще разок», — сказал он.

Я попытался немного приподнять ресницы, чтобы видеть, не привлекая внимание Эда, если он смотрел на мое лицо. Словно сквозь прозрачную жидкость, я разглядел Кэссиди в нескольких футах от меня с толстым шприцем в правой руке и перевернутой вверх дном бутылкой в левой. В резиновую пробку бутылки была воткнута блестящая игла. Дейв потянул поршень, всасывая в шприц темную жидкость.

В четырех-пяти футах справа от меня что-то шевельнулось, несомненно Эд. Я закрыл правый глаз и открыл шире левый. Теперь мне были видны маленькие деления на стеклянном шприце в руке Дейва, наполовину заполненном темной жидкостью. Я лежал на длинном полированном столе в гостиной дома Кэссиди. Мои руки покоились на груди. Запястья не были связаны, но я не мог видеть ног и не мог себе позволить шевельнуть ими, чтобы проверить, свободны они или связаны. Время для этого еще не наступило.

Оба мужчины молчали, но я слышал мягкий, хорошо поставленный голос. Сосредоточившись, я различил слова «Граждане ЗА» и «церковь Второго Пришествия». Очевидно, телекомментатор. По крайней мере, больше никого в комнате не было. Я подумал о том, сколько времени провалялся без сознания, о девушках, марширующих… или они уже отмаршировали?

Впрочем, я тут же отбросил эти мысли, так как Дейв наполнил шприц и шагнул ко мне. Я опустил веко почти полностью, едва видя протянутую в мою сторону руку.

— Лучше подержи его, Эд, на всякий случай, — сказал Дейв. — Похоже, он отключился надолго, но когда я воткну в него иглу, он может…

Я не стал дожидаться иглы или того, что Эд ухватит меня своими лапами. Дейв стоял слева, держа перед собой шприц и протянув ко мне другую руку. Я широко открыл глаза, ухватился левой рукой за край стола и быстро перевернулся на его крышке, дрыгая ногами.

В нескольких дюймах от моих ботинок я видел удивленную физиономию Дейва с открытым ртом. Как только он издал почти женский вопль, я пнул его обоими каблуками. Один угодил ему в правую руку, прижав ее к груди; другой, к сожалению, всего лишь царапнул его по подбородку.

Дейв отшатнулся, а я соскользнул со стола, упав на ковер обеими руками и коленом и умудрившись опереться на одну ступню. Услышав рычание, я вскинул голову и увидел Эда, огибающего стол не более чем в шести футах от меня и снова держащего в руке пистолет 45-го калибра. Остановившись, он слегка согнул толстые ноги и прицелился.

Я нащупал под пиджаком свой кольт — вернее пустую кобуру, так как оружия в ней не было. Губы Эда раздвинулись в ухмылке, обнажив стиснутые зубы, и я понял, что его палец напрягся на спусковом крючке. Я дернулся, но внезапно послышался громкий голос Дейва:

— Не стреляй, Эд!

Эд не успел выстрелить, но моя попытка не удалась.

Когда я распростерся на ковре, Дейв снова крикнул:

— Держись подальше от этого сукина сына, не позволяй ему приближаться к тебе. И не стреляй в него без крайней необходимости. Неужели ты не понимаешь, болван, что он уже мертв? Держи его под прицелом, но не подходи к нему.

Когда он перестал орать, я смог подняться. Но это все, чего я добился. Дейв оставался сзади, но Эд все стоял с пистолетом, направленным мне в грудь, мотая большой квадратной головой, словно тугодум, пытающийся принять решение.

Наконец Эд выпрямился и отступил на два-три ярда. Казалось, он слегка дрожал, но вскоре застыл, нацелив на меня оружие. Его губы вновь обмякли.

Я чувствовал легкое головокружение. Возможно, причиной были удар по черепу и напряжение, испытанное в последние секунды. По крайней мере, я на это надеялся.

Дейв тихо выругался, посмотрел на правую сторону своей груди, потом рывком распахнул рубашку. Пуговицы полетели в воздух, и одна из них упала на пол в нескольких дюймах от шприца. Стеклянная трубка была разбита, и на ковре под ней расплылось темное пятно, напоминающее влажный кружок на рубашке Дейва.

Кэссиди уставился на свою голую грудь, провел по ней пальцами, потом вздохнул и поднял голову, криво улыбаясь с видом невероятного облегчения. Он вновь обрел присущую ему сдержанность, но его голос звучал чуть выше обычного:

— Все в порядке, Эд. Держи его под прицелом — пускай остается на месте. Будем действовать согласно плану. Скотт!

Я посмотрел на него.

— Если вы сделаете хоть один шаг к Эду, он всадит в вас пулю. Ваше оружие мы забрали, так что вам до Эда не добраться.

— Ну?

— Ну, так не пытайтесь это сделать. Лучше даже не шевелитесь. Мне не хочется… убивать вас. Я рассмеялся. Смех прозвучал механически.

— Ну еще бы!

После этого я в красках описал, что он из себя представляет. Кэссиди не стал возражать, возможно, потому, что знал, какая гадость у меня внутри.

— Мне не хочется, чтобы вас застрелили… — Дейв оборвал фразу, облизнул губы, посмотрел на разбитый шприц, а потом на меня. — Не хочется, чтобы вас застрелили здесь. Вы не дурак. Скотт. Я знаю, что вы видели шприц и, вероятно, обо всем догадались, но я мог бы и сам рассказать вам, что собираюсь сделать.

Кэссиди слегка подчеркнул слово «собираюсь». Конечно, он не знал, а может, и не подозревал, что я слышал его слова и мне известно, что чертово зелье уже у меня внутри. Но от его неведения мне не было никакого толку.

— Вы умрете, как умер Андре Стрэнг и… возможно, кое-кто еще, — продолжал Дейв. — Не скажу, что это приятная смерть, но она куда медленнее, чем от пули в голову. — Он сделал паузу. — Если вы попытаетесь повторить ваш недавний трюк, то умрете за несколько секунд. А так вы проживете гораздо дольше и, может, даже получите шанс остаться в живых. Вы ведь считаетесь одним из этих ублюдков, которых ничто не берет, верно?

Я не ответил. Мне показалось, будто вся моя кожа внезапно покрылась миллионами мурашек. Вслед за этим нахлынула очередная волна головокружения — к счастью краткая. При обычных обстоятельствах ни одно из этих ощущений не показалось бы мне серьезным и не вызвало бы беспокойства — по крайней мере физического.

— Мне придется принести еще один шприц, наполнить его, ввести вам «сок», а до этого забрать вас отсюда… Черт возьми, да у вас не один, а множество шансов.

— Вы — сама доброта, Дейв. Кстати, что это за «сок»? Я немного удивился, когда он мне ответил. Но тут нечему было удивляться. Хотя Дейв не мог быть уверен, известно ли мне, что я уже получил дозу «сока», он сам твердо это знал.

— Это одно из экспериментальных средств, изготовляемых компанией, — сказал Кэссиди. — Оно делается из нескольких обычных химикалий и экстракта водорослей. «Сок» разжижает кровь, как кумадин, и предназначался для рассасывания и предотвращения тромбов, лечения инсультов и тому подобного. Только он не действовал — вернее, действовал слишком хорошо.

— Слишком хорошо? — переспросил я. В этот момент я чувствовал только тошноту, не замечая ни мурашек, ни головокружения.

— Мы испытывали его в лаборатории, — беспечным тоном продолжал Дейв, — вводили мышам, морским свинкам, собакам и даже паре лошадей. Все подохли. Если у них были открытые раны или хотя бы порезы, они истекали кровью до смерти, а если нет, погибали от внутреннего кровоизлияния. Они впадали в шок и откидывали копыта.

Несмотря на тошноту, я с трудом вымолвил:

— Вы убили всех — мышей, морских свинок, даже собак и лошадей? А ведь считается, что ученые должны спасать жизни.

Дейв не ответил. Он обратился к Эду:

— Я вернусь через пару минут. Ты знаешь, что делать, если он опять начнет дергаться.

Дейв вышел из комнаты, но Эд не смотрел ему вслед. Он не сводил с меня ни глаз, ни оружия. Эд находился слишком далеко, чтобы я мог до него добраться, — во всяком случае, пока он глазел на меня, ожидая любого моего движения, а может, надеясь на него.

Я знал, что не могу просто стоять и ждать, пока Дейв вернется со своим чертовым «соком», и должен быстро что-то предпринять. Но я также знал, что, если подам Эду хоть малейший повод, он прошьет мне сердце навылет или вышибет мозги. Даже если он только царапнет меня в паре мест, я изойду кровью, как лошади и морские свинки Дейва. Но и без всяких выстрелов кровь в моих жилах будет разжижаться, а стенки артерий и вен все сильнее ослабевать…

Я попытался не думать об этом, но мне было нелегко сосредоточиться на чем-нибудь другом. Рядом с Эдом, в углу, справа от меня, на экране телевизора появились голова и плечи диктора новостей.

Исключая телевизор, в комнате не было ни звука, и, хотя голос диктора был тихим, я четко слышал его слова:

«…На Филберт-стрит, а сейчас демонстранты начнут подниматься по Хевнли-Лейн, ведущей к церкви Второго пришествия. Мы еще не получили подтверждения, но, по слухам, леди намерены проделать часть марша обнаженными, дабы подчеркнуть свой протест против, по их мнению, фанатичной, антиженской и антисексуальной позиции пастора Лемминга. На данном этапе это всего лишь слухи…»

Всего лишь слухи… Тем не менее они идею подали мне, а вместе с ней надежду.

— Эй, Эд! — окликнул я своего стража. — Ты слышал это?

Глава 20

Эд нахмурил брови.

— Что?

Я ткнул пальцем в сторону телевизора:

— Последние новости. Когда я был здесь около полудня, Кэссиди показал мне десяток самых аппетитных девочек из «Граждан ЗА», которые собирались провести марш к церкви пастора Лемминга. Когда я уходил, они говорили о том, чтобы пройти хотя бы часть пути обнаженными. Совсем без одежды. Но я не думаю, чтобы они в самом деле…

Губы Эда медленно приняли круглую форму, словно он собирался причмокнуть. Но он не издал ни звука и не отвел от меня взгляд.

— Пастор Лемминг, — продолжал диктор, — только что заявил, я цитирую: «Членам подрывной антихристианской организации, именующей себя „Граждане ЗА“, не позволят осквернять земные Эдемы Господа Всемогущего. Бог поразит и сметет их. Я призываю прихожан церкви Второго Пришествия присоединиться ко мне. И вместе противостоять действиям „Граждан ЗА“, ибо, хотя силы зла наполняют землю, мы не проявим слабость и встанем, объединенные Господом, на Его защит…»

Последовало еще кое-что, но все это звучало совсем по-другому, чем в устах Лемминга. Я опасался, что внимания Эда хватит ненадолго.

Однако даже в спокойном голосе диктора зазвучали нотки возбуждения:

«…Из-за противоречивых сведений, поступавших к нам ранее, главным образом вследствие отсутствия согласия между десятью представителями „Граждан ЗА“, мы не смогли показать начало марша, теперь продолжающегося на Филберт-стрит, на окраине Уайлтона. Но два наших автомобиля с камерами сейчас приближаются к месту события…»

— Как тебе это нравится? — осведомился я. — Они в самом деле собираются сделать это?

— Сделать это? — переспросил Эд.

— Не знаю, но что бы они ни сделали, нам покажут это по телевидению. Ты ведь слышал, что сказал диктор. Неужели эти шикарные малышки разденутся догола и телекамера их снимет?

Губы Эда снова беззвучно округлились.

— Возможно, на самом деле они не сбросят одежду — или сбросят, но не все десятеро и не всю одежду. Хотя я сам слышал, что они хотят проделать такую штуку. Но даже если они разденутся, ты же не думаешь, что это станут показывать по телевизору, а?

— Я… не знаю.

— Не сомневаюсь, что парни со студии постараются снять побольше. Но я знаю этих ублюдков. Наверняка они приберегут весь материал для себя и станут крутить его дома.

— Ты думаешь?

— Уверен — особенно самые интересные части. Должен тебе сказать, Эд, что у девочек таких частей хоть отбавляй. А эти ублюдки снимут всех роскошных «персиков» без одежды и сами станут тайком на них смотреть. Парням вроде нас с тобой ничего не достанется. Не знаю, как насчет тебя, Эд, а меня такие вещи просто бесят. Эти грязные…

— Ублюдки! — закончил он.

— Вот именно. — Разговаривая, я прислушивался к словам диктора, который сообщил, что студийные машины уже на месте.

Я поднял руку, сделал очень маленький шаг вперед и громко сказал:

— Слушай, Эд!

«А теперь, — возвестил диктор, — прямая трансляция из Уайлтона…»

На сей раз Эд громко причмокнул губами. Его большая квадратная голова на дюйм повернулась влево, но тут же остановилась. Он знал свои обязанности и не собирался терять меня из виду.

Я напряженно уставился на телевизор в углу и сделал еще один шажок вперед.

— Эй! — произнес Эд.

— «Эй!» — как раз подходящее слово, приятель, — возбужденно отозвался я. — Мне не совсем видно, что там творится…

Десять девушек несли маленькие плакаты на шестах. Их показывали общим планом, и я не мог разобрать текст, но это были те самые красотки из «Граждан ЗА», причем полностью одетые. Хотя я иного и не ожидал, но был слегка разочарован. Они двигались гуськом по Хевнли-Лейн в сторону церкви, проходя мимо стоянки и собираясь шагнуть на траву.

Камера приблизилась, продемонстрировав десять хорошеньких мордашек, и послышался глубокий мужской голос:

«Девушки уже приближаются к церкви, где они, как заявили ранее, должны…»

— Слышишь? — воскликнул я. — О Господи!

— Что они делают? — спросил Эд. — Они…

— Лучше не смотри, Эд! — воскликнул я. Выпучив глаза в сторону экрана, я снова шагнул вперед. Постепенно я приближался к Эду, но в мои намерения входило не только это. Я пытался приблизиться к длинному полированному столу, на котором недавно лежал, и добился успеха. До цели оставалось чуть более фута. Еще один шаг — и я смогу коснуться стола.

— Что там такое? — хрипло осведомился Эд. Его глаза были устремлены на меня, на бычьей шее вздулись сухожилия. Голова слегка склонилась к телевизору, словно притягиваемая магнитом. — Они раздеваются?

— Не спрашивай, Эд. И как только такое могут показывать?

— Они совсем голые — сняли всю одежду, как ты говорил? И трусики тоже?

— И трусики, и все прочее! — взвыл я, шагнув вперед, взмахнув руками и опустив их на стол. — Глазам не верю! Неужели я вижу по телевизору десять аппетитных, сексуальных и совершенно голых девочек? Голых, как ощипанные курицы?! Голых?!

Мне пришлось трижды сказать «голых», прежде чем Эд наконец сдался. Возможно, ему пришлось сражаться с низменной стороной своей натуры дольше, чем когда-либо. Но он бы просто не был мужчиной, если бы не посмотрел на экран, где якобы творилось подобное.

Поэтому он посмотрел.

Решив, что он просто не может себе позволить пропустить этот кульминационный момент в истории телевидения, Эд не просто слегка повернул голову и скосил глаза на экран. Нет, он сделал то, что сделал бы любой настоящий мужчина, — дернул голову на семь дюймов влево, словно ею выстрелили из пушки, выпучил глаза и уставился на экран, ухмыляясь в предвкушении захватывающего зрелища.

Это его погубило — не только ухмылка, а все вместе. Еще один здоровый, сильный мужчина, подобно многим грешникам до него, поддался слабости и получил свое. Его судьба была предрешена в тот момент, когда он решился взглянуть на телевизор.

Я действовал быстро, хотя полагаю, что мог бы чуть помедлить. Эд смотрел на экран с напряжением и сосредоточенностью, какие я до сих пор наблюдал только у собак, охотящихся на птиц. Возможно, в первые секунды он и в самом деле думал, что видит то, о чем мечтал, так как все еще ухмылялся, когда я ударил его столом.

Должен признаться, я почти ненавидел себя за это. Я чувствовал себя похожим на бессердечных ученых, которые заманивают самцов-долгоносиков в ловушки, пахнущие самкой в период течки, и обрекают на смерть самцов коста-риканских попугаев ара при помощи записанных на пленку криков самки, кладущей яйца. Но тем не менее я это сделал.

Прыгнув вперед, я ухватился за крышку стола и поднял его. Когда три из четырех ножек оторвались от пола, я изо всех сил швырнул в Эда стол, словно огромный угловатый диск. Правый край стола описал дугу, движение левого слегка замедлила волочившаяся по ковру ножка, а наиболее быстро двигающаяся часть — острый угол — ткнула Эда в живот, удалив бы ему аппендикс вместе с тазовой костью, если бы двигалась чуть быстрее.

Эд издал крик, в котором сочетались боль, шок, недоверие и страх. Разумеется, этот жуткий вопль не был следствием только физической боли. Эд все еще смотрел на экран, слегка склонившись вперед, и, вероятно, не видел моего рывка и не осознал, что я готовлюсь его атаковать. В таком случае, даже чувствуя страшную боль, он не понял, что я являюсь ее причиной, и приписал ее внезапной закупорке сосудов или прободению. Не знаю, успел ли Эд разглядеть, что десять шикарных девочек, вопреки тому, что он ожидал увидеть, не сбросили с себя ни трусиков, ни других предметов одежды.

Вопль сопровождался мощным выдохом, по-видимому опустошившим легкие Эда. Он так сильно наклонился, что моему правому кулаку пришлось преодолеть всего лишь фут, чтобы добраться до его подбородка.

Эд взмахнул рукой и нажал на спуск пистолета — пуля 45-го калибра пролетела рядом с моей ногой, а дуло находилось так близко, что выстрел едва не прожег мне брюки.

Эд покачнулся, тщетно стараясь удержаться на ногах, а я прыгнул к окну в передней стене. В нескольких футах от окна находилось большое мягкое кресло, а рядом с ним — маленький столик с лампой. Схватив лампу, я швырнул ее в окно, а когда стекло разбилось и осколки посыпались наружу, поднял столик и ударил им по острым обломкам, торчащим внизу у подоконника.

— Что за черт…

Это был не голос Эда, а крик Дейва Кэссиди позади меня. Повернувшись, я увидел, что он бежит по коридору, куда выходили двери его кабинета и полудюжины других комнат. Увидев меня, Дейв попытался притормозить. Я запустил в него столиком. Кэссиди пригнулся, закрыв лицо руками, но потерял равновесие и начал падать. Справа от меня Эд, напротив, обрел равновесие, но в руке у него уже не было пистолета. У меня оставалось время ухватиться одной рукой за подоконник, а другой — за раму и подтянуться.

Но когда я повернулся к окну, то увидел на экране телевизора настолько поразительную сцену, что в любой другой момент она заставила бы меня остановиться. Однако сейчас я даже не сбавил скорость. Прыгнув в окно, я поскользнулся не то на траве, не то на битом стекле и упал, но тут же поднялся и бросился к стальным воротам и находящейся за ними Роксбери-Драйв.

Мой «кадиллак» был припаркован двумя кварталами дальше, но добраться до него было парой пустяков после того, как я перемахнул через ограду. Не совсем помню, как я это проделал, но все произошло, по крайней мере, на той же скорости, что и моя первая попытка. Возможно, практика помогает достичь совершенства, а может быть, в моей крови было такое количество адреналина, тироксина и еще невесть чего, что я смог бы пройти сквозь ограду с такой же легкостью, как перебрался через нее.

Приземлившись на тротуаре, я быстро побежал к углу, чувствуя себя великолепно, если не считать мыслей о том, что в моей крови, помимо адреналина и тироксина, кипит кое-что еще.

Эти мысли преследовали меня, когда я выехал на шоссе и, пренебрегая ограничениями скорости, направился в сторону Лос-Анджелеса.

Они продолжали сверлить меня, когда я, миновав Гражданский центр и лос-анджелесское полицейское управление, свернул на шоссе в Санта-Ану, и все еще оставались у меня в голове, когда за милю до поворота на Уайлтон я, ощущая тонкую пленку пота на лице и странное ледяное напряжение под кожей, понял, что сижу в чем-то мокром. Посмотрев вниз, я обнаружил, что это лужа крови.

Глава 21

В течение этой краткой поездки, одолеваемый мыслями о «соке» Кэссиди, я пытался сосредоточиться на других вещах. Иногда мне это удавалось. Особенно когда я вспоминал последний взгляд на цветной телевизор в гостиной Дейва. В кадр попали все девушки, или по крайней мере большинство, уже не марширующие друг за другом, а сгруппировавшися на траве. Я заметил слева рыжеволосую Дайну, а рядом с ней маленькую, но изобилующую округлостями фигурку Ронни, однако прямо перед камерой оказалась высокая и стройная Лулу с шоколадной кожей, черными волосами и глазами, а также грудями, настолько высокими, тяжелыми и полными, что их фотографии можно было смело посылать солдатам, матросам и морским пехотинцам США, дабы помочь им выигрывать и предотвращать войны, как я подумал, впервые увидев Лулу.

Теперь же мне пришло в голову, что эти великолепные шары могут начать третью мировую войну, если только она уже не началась. Ибо за секунду до того, как кадр сменило изображение церкви Второго Пришествия с ее золотым крестом и отдаленной, но вполне узнаваемой фигурой Фестуса Лемминга у открытых дверей — тощей, угловатой и неподвижной, как крест над ней, — Лула ухватилась обеими руками за зеленый свитер и спокойно стянула его через голову.

Впрочем, я мог только догадываться, проделала ли она эту процедуру до конца, так как сцена внезапно сменилась куда менее привлекательным изображением пастора Лемминга, и американцам пришлось ограничиться зрелищем Лулу с поднятыми руками и вывернутым наизнанку свитером, скрывающим красоту ее глаз, бровей и улыбающихся губ, но одновременно подчеркивающим высоту, вес и округлость покачивающихся грудей.

Они были обнажены не полностью. В противном случае перегорело бы множество предохранителей, если не в телевизорах, то в людях. Их наполовину прикрывало кружевное приспособление, почему-то напомнившее мне пращу, которой воспользовался Давид, поразив Голиафа. Хотя в данном случае Голиаф, по-моему, вышел бы победителем.

Нажимая на газ по пути в Уайлтон, я все сильнее ощущал странное напряжение. Я не мог определить, что меня беспокоило больше: то, что начала делать или уже сделала Лула, и возможность того, что остальные девушки последуют ее примеру, оставшись почти или полностью в чем мать родила, или Фестус Лемминг; угрюмо взирающий на мир со ступеней своей церкви. Фестус Лемминг, столкнувшийся с тем, что он проклинал и отрицал всю взрослую жизнь — с грязью и непристойностью женской наготы.

Мне казалось невероятным, что Лемминг когда-нибудь видел обнаженную женщину. Если случилось то, чего я опасался, то ему пришлось либо закрыть глаза или отвернуться, либо созерцать не одну, а сразу десять неодетых персон женского пола, и притом невероятно соблазнительных и сексапильных. Такое чудовищное зрелище могло обернуться для него ужасным шоком и напрячь до предела каждый нерв в его и без того изношенной нервной системе.

Более того, Фестус был человеком, который охотно запретил бы людям раздеваться догола не только группами на публике, но и поодиночке, в своей квартире, и даже в большой ванне — вроде той, что была в «хижине», где я оставил Реджину Уинсом. Какой же удар получила бы его праведность, если бы подобное произошло в тени святой церкви, на лужайке самого Бога?

При мысли об этом я содрогнулся. Я сомневался, что Лемминг вырвал бы себе правый глаз, даже если эта привлекательная процедура и была рекомендована Священным Писанием. Я вообще сомневался, что он вырвал бы что-либо, принадлежавшее ему. Однако я был уверен, что «самый святой пастор» способен на многое другое, как и его стадо добродетельных «леммингов», если это им позволит время, место, обстоятельство и настроение.

Я вспомнил замечание диктора о том, как Фестус Лемминг поклялся, что если представители «Граждан ЗА» попытаются как-либо оскорбить его или Бога и если Бог не сметет и не поразит грешников, желательно насмерть, то он и его паства предпримут все необходимые действия для защиты Господа.

Обычно прихожане начинали появляться в церкви только около семи вечера. В виденных мною кадрах с девушками, марширующими к церкви, и стоящим у дверей Леммингом другие люди отсутствовали. Я не заметил угрожающих признаков скопления «леммингов», готовых последовать за своим вождем, — солдат Христа, готовых «пойти в бой и разбить врага». Но я знал, что по призыву Фестуса к верующим — если только он уже к ним не обратился — за несколько минут соберется толпа, готовая сражаться с грехом, чего бы ей это ни стоило.

Но, может быть, я беспокоился не из-за чего? Может быть, Лула так и не сняла свой свитер полностью? Может быть, девушки уже разошлись по домам прилично одетыми? Конечно, так они и должны были поступить.

Я убеждал себя в том, что не следует тревожиться без явной и бесспорной причины, когда внезапно вспомнил, что мне не приходится жаловаться на отсутствие такой причины.

Разумеется, я ощущал почти постоянную, хотя и слабую боль на сгибе левой руки, и ни на момент не забывал о «соке» Кэссиди в моих артериях и венах. Но вполне естественный страх ослабляло смутно припоминаемое замечание Дейва о том, что жидкость «старая» и могла утратить силу. Я горячо надеялся, что этот «сок» не так опасен, как тот, что ввели Андре Стрэнгу.

Но эта надежда умерла или, по крайней мере, тяжко заболела, когда я заметил пятно на левом рукаве моего пиджака. Я посмотрел на него и почувствовал, как мои руки напряглись на рулевом колесе. На несколько секунд я забыл, что еду со скоростью восемьдесят миль в час по шоссе в Санта-Ану и нахожусь всего в нескольких минутах езды от Уайлтона, так как хорошо понял, что означает это влажное пятно.

Вскинув голову, я сбавил скорость и резко свернул вправо, едва не задев задний бампер «бьюика» с откидным верхом. Некоторое время я позволял «кадиллаку» катиться дальше, глядя перед собой и чувствуя, как холодный сырой ветер словно шевелит кожу у меня на спине и затылке. Установив стрелку спидометра на шестидесяти, я снял с руля одну, затем другую руку и выбрался из пиджака.

Все левое предплечье было мокрым и красным. Я потер его о ткань пиджака. Из крошечной дырочки, оставленной иглой шприца чуть выше голубоватой вены, маленьким красным червячком потекла струйка крови.

Мое сердце бешено колотилось — каждый удар сопровождался гулким отзвуком в животе и черепе. Почувствовав, что сижу на чем-то влажном, я просунул руку между моим бедром и сиденьем и сразу ощутил что-то мокрое и липкое. Посмотрев на руку, я увидел красноту на кончиках пальцев. Задрожав всем телом, я начал поворачивать руль вправо, но вовремя спохватился и посмотрел в зеркальце. Когда ряд освободился, я подъехал к обочине и остановил машину.

Я выключил зажигание и снял с себя ремешок с кобурой, собираясь использовать его в качестве жгута, но потом передумал, взял ключи и вылез из «кадиллака». Колени у меня подгибались, но это могло быть не результатом действия яда, а естественным следствием шока, стресса и неопределенности — незнания того, что произойдет со мной через час или через минуту. Как бы то ни было, я не стал тратить зря время.

Открыв багажник, я нашел аптечку и спустил брюки. Задняя поверхность обоих бедер была красной, но когда я протер ее марлей, единственным кровоточащим местом оказался маленький порез на левом бедре.

Хотя после того, как я вытер его, кровь потекла снова, я почувствовал колоссальное облегчение. Очевидно, я порезался, когда поскользнулся на осколках стекла, выпрыгнув из окна гостиной Дейва Кэссиди. Но на моих ногах, бедрах и ягодицах могло оказаться полдюжины глубоких порезов, а я отделался только одним, длиной не более четверти дюйма. Его бы даже не стоило перевязывать, если бы он не продолжал кровоточить.

Я нашел коробку с патронами, завернул один из них в вату и прижал к порезу. Потом я туго привязал его к бедру марлей и закрепил приспособление полосками липкого пластыря. Дырочку от иглы на руке я заткнул маленьким кусочком ваты, который также приклеил пластырем.

Окончательно почистив марлей бедра и руку, я выпрямился, глубоко вздохнул и захлопнул крышку багажника. В этот момент слева от меня промчалась машина, и я услышал приближающийся треск мотоцикла. Треск завершился фырканьем позади меня. Обернувшись, я увидел парня, слезшего с мотоцикла и, как мне показалось, с осторожностью двинувшегося в мою сторону.

«Парень» — не совсем подходящее слово. Это был патрульный в полицейской форме. Его правая рука покоилась на кобуре у бедра, и, когда я посмотрел на него, он слегка передвинул шлем большим пальцем левой руки, а другой рукой одновременно откинул клапан кобуры.

Поведение, походка, выражение лица патрульного, а особенно манипуляция с кобурой не показались мне ободряющими признаками. Так как в последнее время мой ум занимало великое множество мыслей, там не оставалось места для беспокойства о моем недавнем разговоре с капитаном Сэмсоном и о том, как он мог поступить, когда я не явился в полицейское управление. Несомненно, он должен был предпринять решительные меры, но я не знал, какие именно. Может быть, это знал патрульный.

Остановившись на расстоянии примерно шести футов, он окинул меня взглядом с головы до ног, посмотрел на мою машину и наконец уставился мне в лицо, открыв рот.

Я был готов спорить на что угодно, что полицейский собирается сказать: «Шелл Скотт, у меня ордер на ваш арест за несколько правонарушений и пару серьезных преступлений, поэтому прошу вас следовать за мной». Но не произошло ничего похожего. Очевидно, патрульный даже не знал, кто я, иначе он бы назвал меня по имени. Но вместо этого он обратился ко мне «сэр».

Продемонстрировав тонкую полоску верхних передних зубов, полицейский вежливо заметил:

— Приятный день для прогулки по шоссе без… Я попытался спрятать ключи от машины в карман брюк, но коснулся ими волос на голой ноге. Если бы я мог быстро соображать, то понял бы, что полицейский говорит именно то, что ему следовало сказать. Но с соображением у меня было неладно, поэтому я удивился, когда он закончил:

—..без брюк, не так ли, сэр?

— О Боже! — Я посмотрел вниз. — Приятель, я совсем забыл, что снял их.

Патрульный ободряюще кивнул:

— Это они лежат на земле вон там, сэр? Я обернулся. Скомканные брюки валялись у правой задней покрышки «кадиллака», где я бросил их, думая только о вытекающей из меня крови.

— Слушайте, полицейский, я могу все объяснить, — сказал я. — Поверьте, меня впервые застали в такой нелепой ситуации…

— Впервые застали — вот как?

— Впервые застали в такой… Черт возьми, может, хватит болтать вздор? Я не какой-нибудь псих…

— Конечно нет, сэр. Почему бы нам не подобрать ваши брюки и…

— Почему бы вам не заткнуться на минуту? — Это ему явно не понравилось, но я продолжал:

— Я бросил брюки, так как боялся, что изойду кровью до смерти. Я порезался, и кровь просто била струей. Должно быть, я уже потерял целую пинту, а может, и кварту.

Патрульный поднял бровь.

— Почему не галлон?

— Я не сливал ее в бутылку, черт бы вас побрал! Если хотите, можете взглянуть на брюки и на пиджак в машине — они перепачканы кровью. Мне пришлось срочно перевязывать порез. — Я ткнул себя пальцем в бедро.

Полицейский снова посмотрел на «кадиллак»:

— Не похоже, чтобы вы попали в аварию. Это произошло только что?

— Нет, около получаса тому назад.

— И вы едва не изошли кровью за полчаса?

— Дело в том… — начал я, но тут же оборвал фразу. Я не мог торчать здесь еще двадцать минут, пытаясь объяснить во всех подробностях, что произошло в последние несколько часов. Теперь, когда я заткнул дырки, мне не терпелось добраться до церкви в Уайлтоне и проверить, что там творится. Возможно, проверять было нечего — не исключено, что Фестус сидит в своем кабинете и с миром все в полном порядке. Но меня не оставляло предчувствие, что могло произойти нечто ужасное.

— Полицейский, — заговорил я снова, — мне недавно стало известно, что я гемофилик. Вы знаете, что это такое?

Патрульный задумчиво скривил верхнюю губу.

— Это-парень, который постоянно кровоточит?

— Верно. Кровоточит и не может остановить кровь.

— Ну…

Его лицо смягчилось. Если он и не преисполнился тревогой на мой счет, то, по крайней мере, стал менее настороженным, поэтому я постарался укрепить завоеванные позиции.

— Вы и представить не можете, что это такое, — продолжал я. — Если бы такое случилось во время обморо… во сне, то я бы истек кровью до смерти и даже не узнал, что умираю. Если меня укусит девушка, это может меня убить.

— Девушка?

— Ну, собака, кошка, москит — все, что кусается или царапается. Если мое состояние ухудшится, я могу умереть во время переливания крови. Пара желез, трущихся друг о друга, может вызвать внутреннее кровотечение, и мне конец… — Я умолк, осознав, что говорю чистую правду.

Полицейский покачал головой:

— Если так, то мне не следовало вас задерживать. Просто выглядели вы уж очень странно…

— Я все понимаю. Не каждый день видишь такое.

— Я подумал, что вы из той компании, которая собиралась устроить стриптиз. Должно быть, они уже его устроили?

— Стриптиз? Что еще за компания?

— Нам сообщили, что несколько женщин раздеваются догола прямо перед церковью. Прихожанам наверняка стало дурно. Я ехал туда проверить, действительно ли там такое творится или нам позвонил очередной чокнутый. Где это видано — женщины, устраивающие стриптиз возле церкви? Но потом я увидел вас и подумал, что вы один из этих «Граждан ЗА»…

— Боже мой! Вы имеете в виду, что они в самом деле сбросили с себя всю одежду?

В атмосфере что-то изменилось — как будто солнце зашло за тучу или началось полное затмение.

— Не знаю, что они там проделали, — медленно произнес патрульный, — но почему это вас так интересует?

— Ну, я слышал об этом в теленовостях. Чистое безумие! Но это так необычно, что я заинтересовался… Он кивнул и быстро сказал:

— Ладно. Если вы и вправду… как это называется? Гомофилик?

— Да не гомо, а гемо! Гемофилик.

— И если вам пришлось срочно делать перевязку, тогда о'кей — это не является непристойным поведением. Хотя совпадение чертовски странное… Ну, можете ехать дальше. Только позвольте взглянуть на ваши права, сэр, и наденьте, пожалуйста, брюки.

Мои права? Парень не узнал меня в лицо — должно быть, его отвлекли мои ноги, — но я не сомневался, что он сразу же узнает мое имя.

— Я в самом деле гемофилик, — тут же отозвался я.

— А права?

Я колебался. Возможно, слишком долго. Лицо патрульного вновь стало напряженным, а рука скользнула под клапан кобуры, стиснув рукоятку револьвера.

— Разумеется, — кивнул я. — Пиджак в машине. Я подошел к правой дверце «кадиллака», медленно вытащил пиджак и двинулся назад к полицейскому. Он отступил на пару шагов. Я вынул из внутреннего кармана бумажник, извлек оттуда права, спрятал бумажник в карман и остановился, думая, как мне поступить, если парень прочитает мое имя и узнает его. Вернее, не «если», а «когда», потому что он выхватил у меня права, бросил на них взгляд и воскликнул:

— Шелл Скотт? Сукин я сын — как я мог не узнать вас по белым волосам, сломанному носу и помятому виду?

Револьвер находился уже не в кобуре, а у него в руке и был нацелен прямо на меня.

— Конечно, я Шелл Скотт, — беспечно откликнулся я. — Я и не выдавал себя ни за кого другого. К чему эта артиллерия? Все, что я вам сказал, чистая правда.

— К тому, что вы Шелл Скотт. Вас разыскивает полиция — возможно, уже опубликован ваш словесный портрет. Насколько я понял, вы обвиняетесь в убийстве, совершенном вчера вечером, возможно, в еще одной попытке убийства, сегодняшней стрельбе, бегстве от правосудия и… ах да, не исключено, что вы похитили девушку из «Кэнтербери-Комьюнити». А теперь… — он усмехнулся, — еще это.

Я начал спорить, но лицо патрульного внезапно сморщилось, а из горла вырвались странные кудахтающие звуки, похожие на кашель. Бросив еще один взгляд на права и на номер моего «кадиллака», он сурово посмотрел на меня:

— Фальшивый номер? Еще одно правонарушение… Полицейский не договорил. Скривив рот, он снова закудахтал. Я подумал, что у него не все дома, пока не понял, что он хохочет.

— Гемофилик? Он? Ну и посмеемся же мы с ребятами, когда я им расскажу! Его столько раз били, резали, всаживали в него пули, а он выдает себя за гемофилика! Он, Шелл Скотт…

Больше он ничего не успел произнести. Мое решение было трудным, но не невыполнимым, и, когда патрульный в приступе смеха отвел от меня револьвер, я нанес ему мощный удар в подбородок. Он плюхнулся на спину и больше не шевелился.

— Смотрите! Смотрите скорее!

Первое слово было громким и пронзительным, два следующих — не менее пронзительными, но чуть более тихими. Я резко обернулся. Из правого окошка только что проехавшей мимо машины высовывалась женская голова и шея. Лицо с открытым ртом было обращено на меня.

Я выругался, подошел к патрульному, положил его револьвер назад в кобуру и оттащил беднягу к его мотоциклу, потом сел в «кадиллак» и включил зажигание.

Притормозив у объявления, начинающегося троекратным повторением имени «Фестус Лемминг», я вспомнил, что забыл на месте разговора с полицейским свои перепачканные кровью брюки и многое другое, включая права.

Впрочем, теперь это не имело особого значения. Всего лишь еще один пункт в растущем перечне правонарушений: я мчался в Уайлтон, превышая скорость и не имея при себе водительских прав.

Если информация патрульного соответствовала действительности, то через пару минут я увижу не только церковь Второго Пришествия, где интересно провел время вчера вечером, но и разыгравшуюся перед ней колоритную сцену, а может, и обезумевшего от гнева пастора. В таком случае мне придется принять меры. Какие именно, я не имел ни малейшего представления. Но в любом случае я был готов поставить сотню долларов, что на эти действия у меня также не окажется прав.

Глава 22

Я стоял возле группы эвкалиптов и смотрел вперед и вниз — примерно на двести ярдов вперед и на сто футов вниз. Смотрел на то, что напоминало человек пятьдесят, пришедших на похороны и не могущих найти кладбище.

Очевидно, они представляли собой, как я и предвидел, солидную часть паствы церкви Второго пришествия. Часть эта выглядела как гигантская медуза, опустившаяся на землю и заполнившая стоянку и пространство перед церковью, растекаясь по зеленой траве. Позади нее, на стоянке, сверкали в солнечных лучах более сотни автомобилей, казавшиеся металлическими шарами. К ним то и дело подкатывались новые сверкающие шары, откуда выскакивали маленькие фигурки и спешили к колышащейся медузе, словно притянутые магнитом.

Несколькими ярдами ближе к церкви, на зеленом склоне, лицом к «медузе», торчала одинокая золотая фигурка, размахивающая руками. Это был отнюдь не Иона, извергнутый гигантским китом, а всего лишь Фестус Лемминг, продолжающий юродствовать. Зрелище было зловещим как для глаза, так и для ума и сердца, что объясняло мое пребывание среди эвкалиптов.

За несколько минут до этого я бросил взгляд на собрание, обдумывая, не припарковаться ли и мне на стоянке. Но одного взгляда оказалось достаточно — я спустился назад по Хевнли-Лейн и поехал по Филберт-стрит в сторону от места событий. От Филберт-стрит извилистая дорога, именуемая Крест-Драйв, вела на вершину холма, возвышавшегося над церковью, отходила от него мили на две и снова возвращалась к Филберт-стрит. Я поднялся на холм, припарковал машину у эвкалиптовой рощи и подошел к краю холма.

Церковная стена находилась прямо передо мной — возможно, в сотне ярдов. Вправо от нее находились «лемминги» со своим вождем. Я не мог слышать слов Фестуса, хотя он явно разглагольствовал, размахивая руками во все стороны. Потом он повернулся и протянул руку к церкви, после чего я наконец услышал не слова, а звук, похожий на вздох или стон, издаваемый толпой.

Во время краткой задержки у стоянки и с высоты холма я не видел ни одной из девушек. Таким образом, одно из моих дурных предчувствий не оправдалось. Я с ужасом ожидал обнаружить десять обнаженных красавиц, резвящихся на лужайке. Но если девушки ушли, то почему «лемминги» не в церкви, тем более в этот судьбоносный вечер?

На травянистом склоне, тянущемся вниз от церковных ступенек, были разбросаны какие-то белые предметы. Прищурившись, я узнал в них десять плакатов, которые несли девушки, они все еще были прикреплены к шестам, но валялись на траве. Один из них лежал у края склона, другой — несколькими ярдами выше. Еще полдюжины валялись где попало. Наконец еще один находился возле цветочного бордюра, а самый последний — уже на ступеньках.

Лемминг снова сделал указующий жест, и я опять услышал звук толпы. На сей раз это был не вздох и не стон, а нечто более громкое и резкое, вроде лая или рычания. Я отступил к деревьям, прошел сотню футов влево и начал спускаться. Оставив рощу позади, я пригнулся, так как прикрытия больше не было. Далее склон опускался ниже зеленого холмика, на котором располагалась церковь, и этот холмик скрыл бы меня от взглядов «леммингов». Однако он находился в двухстах футах от деревьев.

Я смог преодолеть это расстояние незамеченным — во всяком случае, не было слышно криков и кровожадных воплей. Когда холмик заслонил от меня «леммингов», я выпрямился и побежал к двери у левого заднего угла церкви, сквозь которую я спасся бегством вчера вечером. На этот раз, вместо того чтобы открывать дверь ради выхода из церкви, я взломал ее, чтобы войти туда. При обычных обстоятельствах это бы не имело смысла. Но мне пришлось взломать дверь, так как она была заперта. Я ударил ногой деревянную панель около ручки, замолк щелкнул, и дверь открылась внутрь, ударившись обо что-то.

Я услышал крики.

Даже если бы собравшиеся «лемминги» обратили внимание на вызванный мною шум, это едва ли настолько бы их встревожило. Я был уверен, что знаю, кто кричал, — вернее, все еще продолжал кричать.

Пробежав через темную и мрачную комнату, где я беседовал с Фестусом Леммингом, я обогнул винтовую лестницу, возле которой мы стояли, и помчался к проходу, в котором столько раз останавливался вчера вечером. Я подумал, что с тех пор мои показатели скорости значительно улучшились.

Но это было моим последним воспоминанием. Как только я пробрался сквозь плотные занавески, висящие позади кафедры, зрелище, представшее перед моими глазами, поглотило мое внимание в еще большей степени, чем сопровождавшие его звуки, сделав невозможными все сторонние мысли.

Ибо здесь было десять девушек, каждая из которых вопила с индивидуальной громкостью и высотой звука. Казалось, будто звуковые дорожки лучших фильмов ужасов были отобраны, перемешаны, усилены и брошены в воздух, как новогодние конфетти.

Если бы десять леди из «Граждан ЗА» — нет нужды говорить, кто они были, — стояли неподвижно, крича подобным образом на какого-нибудь мужчину, это Превратило бы его в евнуха, а такая судьба в данный момент выглядела особенно жестокой. Но они не стояли неподвижно, а бежали в разных направлениях с невероятной быстротой.

Может быть, я это вообразил, а может быть, девушкам не хватало дыхания, но мне казалось, будто в воздухе происходит нечто вроде эффекта Допплера — отдельные крики звучали то выше, то ниже, в зависимости от того, приближались они ко мне или удалялись от меня. Так бывает, когда мимо вас по шоссе проносятся сигналящие машины — звук гудка повышается при приближении и понижается при удалении. Сливающиеся в душераздирающем контрапункте вопли создавали восхитительный шумовой эффект, который казался органически присущим именно этому месту. И в самом деле, только здесь, в церкви Второго пришествия, могло произойти нечто подобное.

Впрочем, это все еще происходило. Самым интересным являлось то, что все десять девушек были голыми, как ощипанные курицы. Нет, не как ощипанные курицы — как очень красивые девушки, которые обнажены целиком и полностью, что не ускользнуло от меня, несмотря на развитую ими бешеную скорость.

Впрочем, беготня продолжалась не так уж долго. Я ощущал причудливую комбинацию изумительного зрелища и ужасающего звука не более двух секунд, но они показались мне целой жизнью, а когда я открыл рот, чтобы закричать, то мне понадобилась еще одна жизнь для осуществления своего намерения.

Больше всего меня беспокоили три хорошенькие попки, мчащиеся не ко мне и не от меня, а по проходу к выходу — прямиком в лапы «леммингам»!

— Эй! — наконец закричал я. — Стойте, идиотки! Вы что, хотите, чтобы вас прикончили?

Мой крик наполнил церковь, отскочив от стен и ударившись о потолок. И снова головы повернулись ко мне, а глаза устремились на меня. Неужели история повторялась? Нет, подумал я, глядя на девушек, не совсем.

Понадобилось время, чтобы движение прекратилось, — в действительности оно так и не прекратилось до конца, но визг смолк почти моментально. В почти оглушившей меня тишине я услышал смущенный топот босых ног по ковру, так как три попки продолжали бежать к двери. Потом они замедлили скорость, остановились и повернулись. Попки превратились в девушек, одна из которых стояла не более чем в ярде от выхода.

Теперь я узнал всех троих, несмотря на разделяющее нас расстояние. Ближе всех к двери находилась высокая, длинноногая и светловолосая Бритт. Десятью футами ближе стояла низкорослая, черноволосая Ронни, дышавшая, как бегун на длинной дистанции, и даже издали способная согреть кровь в пальцах ног эскимоса. Еще на несколько ярдов ближе поблескивала глазами Юмико, оставшаяся в арьергарде из-за более коротких, чем у подруг, ног. Именно она и нарушила молчание:

— Ведь это Шэрр! — воскликнула Юмико. — Хэрро! Она побежала назад по проходу. Ронни и Бритт устремились за ней, и внезапно все десять окружили меня, визжа и хихикая одновременно. Я подумал, что они все делают вместе — планируют, маршируют, раздеваются, визжат, бегают, хихикают и разговаривают. Мысль казалась весьма интригующей.

Вся группа стояла передо мной колеблющимся полукругом, какой можно увидеть разве только в волшебном сне. Глядя на Терезу и Юмико, Бритт и Лулу, Леонор и Эмили, Маргариту и Сильвию, Ронни и Дайну, я знал лишь то, что буду вспоминать об этом, как об одном из самых благословенных моментов во всей моей жизни.

Но почему я должен был получить подобное благословение в церкви? Что оно означало? Особенно учитывая толпу прихожан снаружи, размахивающую руками и готовую ворваться сюда, чтобы испортить всю забаву. Да и как могло быть иначе, если целью жизни «леммингов» являлось изъятие всяческих забав из человеческого существования?

В первые секунды я с трудом различал одновременно звучащие фразы:

— Мистер Скотт, что вы здесь делаете?

— Мы услышали ужасный шум и подумали, что это они!

— Пастор ударил меня! Он сбил меня с ног!

— Привет, Шелл, — томно произнесла Леонор. — Держу пари, вы меня не помните.

— Мы и не мечтали, что все сумеем раздеться, — добавила Эмили. — Вы можете нас простить? Я пытался отвечать всем сразу:

— Да, я уже заранее вас простил… На что вы держите пари?.. Вы слышали ужасный шум?.. Я сообщу вам, как только сам в этом разберусь…

Внезапно Лула потрясла меня замечанием:

— Ну и ну! Вы же без штанов!

— Что?.. Ах да, в самом деле.

— Ну и где же они?

— На шоссе в Санта-Ану — где же еще?

— Серьезно, Шелл, почему вы без штанов?

— Вы практикуетесь на роль Лемминга? Я мог бы спросить вас о том же, — чопорно произнес я. — Но есть более важные вещи…

Я сделал паузу, собираясь с мыслями.

Как я мог забыть, что на мне нет брюк? Такое не просто упустить из виду. Правда, на мне оставались трусы — если бы я потерял и их, то не забыл бы об этом, можете не сомневаться. Но я задавал себе вопрос: не притупилось ли мое мышление?

Жидкость, которую ввел мне Кэссиди, пока не убила меня, но едва ли принесла пользу. Не исключено, что разжиженная кровь, проникая в мозг, разжижала и мои мысли. Тем не менее, учитывая обстоятельства, я чувствовал себя удивительно хорошо.

— О'кей, — заговорил я. — Возможно, вы этого не сознаете, а может, я ошибаюсь, но если нет, то у нас могут быть большие неприятности. Поэтому я принимаю командование.

— Что-что? — переспросила рыжеволосая, кареглазая и полногрудая Дайна.

Не побывав в моей ситуации (хотя вряд ли кто-нибудь вообще в ней побывал), нельзя понять, как трудно мужчине с горячей кровью — пусть даже разжиженной — логически мыслить, планировать и принимать решения, имея у себя перед носом миллион отвлекающих факторов. Отвлечь может даже одна женщина, тем более если на ней ничего нет. Но когда перед вами трое или четверо, отвлекающие факторы возрастают в геометрической прогрессии, а если женщин десять, то число факторов уже не поддается счету, а трудности становятся почти неразрешимыми.

Что касается качества упомянутых факторов, то у этих девушек оно было едва ли не самым высоким из всех, какие мне приходилось видеть. Поэтому я счел вполне оправданным некоторый сумбур в голове и неуверенность насчет того, вызван ли этот сумбур ядом или девушками.

— Мы все так смущены и испуганы, — промолвила Сильвия — блондинка с волосами оттенка дикого меда и глазами цвета моря у Капри. — Я так рада, Шелл, что вы берете на себя командование.

— Я тоже рад. Ну, девочки, так что произошло?

Я получил десять ответов и не понял ни одного.

— Так не пойдет, — заявил я. — Выберите представителя.

— Вы наш представитель.

— Ну, тогда представительницу. Создадим маленькую республику по половому принципу. Вы выбираете представителя женского пола, который будет говорить от имени всех вас. Я буду говорить от своего имени. Так мы все выясним и заодно докажем, что женщины должны иметь право голоса.

— Но мы все женского пола.

— Так тоже не пойдет. Это доказывает, что руководить должны мужчины. Лула!

Я повернулся к шоколадной красотке с бархатными глазами, которая днем возглавляла нудистскую дискуссию у Кэссиди, а позже возглавила марш «Граждан ЗА». Я уставился на ее высокие тяжелые груди, гибкую талию, плоский живот…

— Да?

— Что «да»?

— Вы сказали «Лула».

— Да, сказал. Голосовать мы не будем. Я выбираю вас, Лула, в качестве представительницы вашего пола и рупора всех присутствующих здесь других женщин. Договорились?

— Не понимаю, о чем вы.

— Неужели тут все чокнулись, кроме меня? Я хочу, чтобы вы рассказали мне, что произошло! Как вы оказались в церкви, где вы сбросили одежду, куда делись репортеры и телекамеры, почему вы вопили как безумные и чем вы вообще занимаетесь?

— Так бы сразу и сказали. — Лула переступила с ноги на ногу, положив ладонь на аппетитно выступающее левое бедро. — Ну, мы все прошли по Филберт-стрит и поднялись к церкви. Я начала снимать свитер — вы знали об этом?

— Я в курсе.

— Мы все решили встать обнаженными перед церковью Лемминга. Устроить нечто вроде пикета. Теперь этим занимаются не только профсоюзы, но и школьники, профессора, фермеры, учительско-родительские ассоциации, бедняки, богачи — кто угодно. Они проделывают разные чудные вещи — некоторые из них выглядят довольно безобразно, — но никого никогда это не беспокоит. Почему же мы не могли просто сбросить одежду? Это, по крайней мере, не выглядело бы безобразным.

— Ваши доводы впечатляют. Но вы забыли одно скверное правило. Вы можете маршировать, пикетировать, захватывать университеты, взрывать здания, поджигать банки, стрелять в полицейских и пожарных, вытворять все, что хотите, — если это на благо человечеству, — но только не прибегать к сексуальным методам. Все сексуальное — аморально. А вы должны признать, что выглядите в высшей степени сексуально — даже в одежде.

— Надеюсь — в этом-то и вся идея. Мы пришли сюда требовать права быть сексуальными и пользоваться эровитом, если хотите. Все мы — члены «Граждан ЗА» и выступаем за эровит, за секс, за здоровье, за жизнь…

— В том и состоит все ваше преступление.

— Короче говоря, я начала раздеваться, но мне не позволили. Правда, не сразу. Оператор прекратил снимать, а парень, который всем руководил, сказал, что мы должны оставаться одетыми, иначе нас не покажут по телевидению. Такое они не могут показывать, а то сотни людей пришлют миллионы возмущенных писем, его уволят, телекомпания прекратит существование, правительство падет, и весь мир превратится в хаос.

— Возможно, он хотел как лучше.

— Наверняка. Потом он позвонил в студию и сказал, что если мы все еще хотим это проделать, то постарается вернуться и договориться с председателем другой телекомпании…

— Так я и знал! Именно это я и говорил Эду.

— Затем к нам вышел пастор Лемминг — он уже был в церкви, когда мы пришли, — и поднял страшный шум. Сказал, что если мы немедленно не уберемся со священной земли и его личной собственности, то он нас арестует, засадит в тюрьму и даже сожжет и извергнет. Не знаю, что он подразумевал под словом «извергнет».

— Зато я знаю. Примерно то же, что и под словом «сожжет». Правильнее было бы сказать «извергнет и сожжет», но это не важно.

— Ну, все забеспокоились. У пастора Лемминга много влияния…

— Не так много, как он хочет заставить нас думать.

— Когда пастор пригрозил нас сжечь, люди были готовы разойтись. Это не так забавно.

— Кто знает. А что, неподалеку от Фестуса уже что-то горело?

— Кинотеатр в Лос-Анджелесе. Там давали двойной сеанс — «Делайте, что хотите с вашими штучками» и «Приправа для придурков». Я даже не знаю, о чем эти фильмы.

— Не думаю, чтобы я хотел это знать.

— Ну, кинотеатр сгорел. Еще до того около сотни членов лос-анджелесского Эдема Церкви Второго пришествия вошли внутрь и стали орать на зрителей. Были даже драки. «Лемминги» пикетировали кинотеатр, когда он загорелся, но я не думаю, что это они его подожгли.

— Я тоже не думаю. Возможно, это сделала молния.

— Прибыли пожарные и полиция, а «лемминги» вопили: «Гори, грех, гори!» — пели гимны и мешали проезду транспорта. Парень со студии рассказал нам об этом и объяснил, что они хотят показать нашу демонстрацию, а особенно «леммингов», так как в последнее время они постоянно присутствуют в теленовостях.

— Еще бы! Они ведь не раздеваются.

— Все разошлись, кроме пастора. Ну, я рассвирепела, заявила, что мы будем пикетировать церковь, и сняла всю одежду. Тогда остальные девушки тоже разделись.

— Ну и что сделал Фестус?

— Он ударил Маргариту по голове.

— Что?! Припоминаю, что кто-то из вас сказал…

— Он схватил плакат, который несла Маргарита, и огрел им ее.

— Это сбило меня с ног! — вставила Маргарита.

— Сукин сын! — воскликнул я и добавил:

— Извините за выражение, девушки. У меня просто вырвалось…

— Ничего, все в порядке.

— Можете повторить.

— Он и есть сукин сын.

— Я сказала этому…

— Девочки, следите за вашим языком. В конце концов, здесь мужчина. Продолжайте, Лула. Что случилось потом?

— Ну, пастор начал молотить плакатом Маргариты направо и налево, и мы разбежались в разные стороны. В это время подъехали две машины — в каждой было пять-шесть человек, и все подбежали к пастору. Он указал на нас и завопил: «Займитесь ими!» Не знаю, что он имел в виду, но… мы испугались.

— Я бы тоже испугался.

— Особенно когда люди двинулись к нам. Они шли очень медленно, но мы со страху вбежали в церковь и заперли двери, бросив плакаты, одежду и все остальное. Не знаю, что со всем этим стало. Потом мы стали искать телефон, но здесь его нет.

— Значит, эти люди не бежали к вам, не пытались вас бить или хватать?

В ответ последовало несколько комментариев:

— Они вроде как подползали к нам, — сказала Дайна.

— Они торько смотрери, — подхватила Юмико. — Но как!

— Можно было подумать, что они никогда не видели обнаженную женщину, — промолвила Сильвия, машинально — я в этом уверен — выгнув спину и выпятив ягодицы. — Впрочем, это меня бы не удивило, — добавила она, почесав живот.

— Бесновался только один пастор, — сказала Эмили. — Можете не верить, но у него пена показалась на губах.

— Да, маленькие пузырьки, — кивнула Бритт.

— Пастор прыгал туда-сюда, словно ему в штаны забрался аллигатор, — снова заговорила Лула. — Но остальные казались сбитыми с толку. Они медленно приближались к нам, словно не зная, что делать.

— Это потому, что их было не больше дюжины. Силы были слишком неравными. Кроме того, десять — двенадцать человек — это еще не толпа; они в состоянии обдумывать свои действия. Толпа безрассудно следует за вожаком, каким бы психом он ни был, наподобие того, как птичий двор поднимает шум, если один индюк начинает кулдыкать. Вот почему богобоязненная толпа так страшна и опасна…

Я внезапно умолк. На какое-то время я позабыл о куче «леммингов» снаружи. Вернее, не то чтобы позабыл, а игнорировал ее присутствие и легко предсказуемое состояние ее ума. Именно «ее», а не ума каждого из ее членов. Потому что в оголтелой толпе люди, становясь более тупыми, чем индюки, полностью утрачивают индивидуальность — их мозги становятся частицами мозга, а тела — клетками тела огромного и опасного зверя. Самое ужасное то, что этот зверь, способен на невероятную жестокость, не сдерживаемую никакими добродетелями, ибо зверям присуще только звериное.

Конечно, пока снаружи была всего лишь толпа. Но любая толпа способна превратиться, а еще чаще — быть кем-то превращенной, в зверя. Тем более если ее участников долго приучали слепо повиноваться, руководствоваться не разумом, а верой, вбивали им в голову, сердце и кишки ненависть, страх и чувство вины, если их возглавляют человек или люди, которых может простить только создавший их Господь Бог, — люди, которые искалечили их души, высушили сердца, лишили зрения, дабы они могли идти вслепую, подобно настоящим «леммингам», следом за своими вожаками.

И сейчас снаружи находился Лемминг, создавший такое стадо, и «лемминги», которых он создал.

Глава 23

— В чем дело, Шелл? Вы побледнели, — сказала Лула.

Я улыбнулся ей, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы вернуться к действительности.

— Конечно, — небрежным тоном отозвался я. — Я подумал о «леммингах» снаружи, и мне стало не по себе. Вы сами выглядите немного «бежевой».

Она рассмеялась, и мягкий звук ее смеха окончательно привел меня в чувство.

— Подождите минутку, — сказал я. — Я намерен взглянуть украдкой на избранников Божьих.

Я побежал по проходу — возможно, так же быстро, но далеко не так привлекательно, как незабвенные три попки, — нащупал большой железный ключ в замке, повернул его и надавил на толстую позолоченную ручку одной из массивных дверей. Она открылась не более чем на пару дюймов, когда я снова услышал невнятное бормотание толпы — невнятное, по крайней мере, для меня.

Оно казалось куда громче, чем прежде, и не только потому, что я находился гораздо ближе. Бормотание быстро смолкло, приоткрыв дверь чуть шире и посмотрев в сторону стоянки, я не только увидел толпу мужчин и женщин, но и услышал зычный голос Фестуса Лемминга. Он стоял спиной ко мне и лицом к толпе, широко раскинув руки, как будто обнимал гигантскую медузу или даже всю землю.

— И теперь, когда мы готовимся к тысячелетнему царствованию нашего Господа и Спасителя, пролившего на кресте свою священную кровь за наши грехи… готовы к Его пришествию — к Его обещанному пришествию… когда мы усмиряем свою плоть и распинаем свои желания, дабы встретить Его очищенными… когда мы усердно трудимся, чтобы очистить землю для Господа нашего, сделать ее безгрешной и готовой к Его приходу… В Доме Господнем поселился грех!

Толпа издала вопль, более походивший на волчий вой, чем на блеяние ягнят, после чего голос пастора послышался вновь:

— Да! Вон там!

Лемминг повернулся и указал рукой на церковь. Толпа взвыла снова, а я отпрянул, подумав на момент, что он указывает на меня.

— В священном доме нашего Спасителя, оскверненном их язычеством и их наготой, они демонстрируют свою нечистую плоть перед лицом…

Последовавшая пауза длилась дольше обычной, и я подумал, что бойкий язык Фестуса наконец запутался в бесконечных повторах и придаточных предложениях. Но я оказался не прав. Он закончил фразу на максимальной звучности, вложив всю силу легких в одно слово, которое грянуло как пушечный выстрел над холмом, автостоянкой, травой, деревьями и шоссе.

— БОГА!

Более ранние звуки, издаваемые толпой, не шли ни в какое сравнение с чудовищным ревом, прозвучавшим в тот момент, когда Лемминг вновь повернулся к прихожанам церкви Второго пришествия. Я понял, что число собравшихся увеличилось по меньшей мере до тысячи.

Закрыв и заперев дверь, я двинулся по проходу в обратном направлении. Девушки ждали, молча и неподвижно. На их лицах читались тревога и волнение, а на некоторых — признаки внезапного испуга. Они также слышали вопли, более походившие на звериные, чем на человеческие.

— Что это было? — дрожащим голосом спросила Сильвия. — Что они там делают?

— Не уверен, что они сами это знают, — ответил я. — Но мне это не нравится. Вам нужно убраться отсюда. Но вы не можете выйти просто так, чтобы они вас увидели. Учитывая ваш вид и их настроение, нетрудно представить, что может вытворить эта публика. Они уже на пределе, и если увидят вас и все ваши… хм…

Я умолк. Мне не хотелось пугать их до потери трусиков — выражаясь, разумеется, фигурально, — но в то же время я должен был их убедить, что ни при каких обстоятельствах нельзя позволить «леммингам» даже приблизиться к ним.

— Конечно, — продолжал я, — эти леди и джентльмены могут всего лишь попадать в обморок или начать читать вам проповеди. Но нельзя исключить и более скверную реакцию, учитывая, что их здорово накачал Фестус.

Маргарите удалось лучше выразить то, что я пытался сказать:

— Шелл, когда пастор Лемминг сбил меня с ног, я подумала, что он хочет убить меня. Пастор выглядел обезумевшим — а ведь тогда он был совсем один! Я бы не хотела столкнуться с ним и с остальными, которые его слушают. Думаю, они могут меня убить!

— Дельная мысль, Маргарита. Нам следует постараться не искушать судьбу и Фестуса. Вы попали в яблочко, намекнув, что он, возможно, слегка чокнутый. Особенно сейчас. — Я немного помедлил. — Не исключено, что я преувеличиваю. Но когда собирается толпа людей, которых науськивали месяцами, лучше соблюдать меры предосторожности.

— Как? — спросила Леонор. — Что мы можем сделать?

— Если они увидят нас… — подхватила Эмили. — Господи, теперь я в самом деле чувствую себя обнаженной.

— Ну, есть шанс, что вам удастся выбраться через заднюю дверь, которую я взломал несколько минут назад. Моя машина припаркована на холме — в сотне ярдов отсюда. Пока вы будете уходить, я постараюсь отвлечь Фестуса и его стадо. У меня имеется информация, важная для пастора Лемминга, и я уверен, он будет рад ее выслушать. — Помолчав, я добавил:

— А может, и увидеть. Я вернусь через минуту.

Оставив девушек, я пробежал за занавес и обследовал ряд дверей, которые заметил вчера. Одна из них почти наверняка вела в кабинет Лемминга, где Дейв Кэссиди провел пару минут в четверг вечером. Все двери были заперты, и с ними было справиться не так легко, как с той, которую я взломал. Я не собирался рисковать и заработать кровотечение, пытаясь сокрушить их, тем более что, если бы я подбежал к Леммингу с несессером и шприцем, он бы заявил, что я принес их с собой.

Поэтому я примчался назад к девушкам и продолжил, словно не делал перерыва:

— Фестус пока не сможет взглянуть на сюрприз, но он будет рад услышать о нем даже от меня. Если он способен на благодарность, то должен быть признателен мне за новости. Правда, там такая толпа, что мне не удастся быстро к нему подобраться, но если они станут пялиться на меня, то у них будет меньше шансов заметить вас.

— А что такое «пялиться»? — спросила Бритт. Я не успел ответить, потому что Лула, все еще стоявшая слева от меня, осведомилась:

— Вы собираетесь выйти вот так?

— Что значит «вот так»?

Сообразив, что это значит, я застонал. Выходит, я по-прежнему продолжал все забывать. Я подумал о том, чтобы застыть неподвижно, с закрытыми глазами, вспоминая таблицу умножения или стихи, которые я учил в школе, дабы убедиться, что мой мозг еще в состоянии функционировать. Однако я мыслил достаточно ясно, чтобы понимать всю серьезность проблемы, к которой привлекла мое внимание Лула.

Я хорошо себе представлял, как поведет себя сборище «леммингов», если сразу же после красочных характеристик Фестуса увидит десять «бесстыдных потаскушек» со всеми их атрибутами. Поэтому я намеревался, покуда девушки будут потихоньку выбираться из церкви, смело выйти к Фестусу и его пастве и привлечь их внимание ко мне с помощью тщательно подобранных фраз и, надеюсь, гипнотической властности моей персоны.

Я также полагался на шок, который произведет мое появление. Ибо, хотя прихожане знали, что десять обнаженных женщин оскверняют их церковь, они не подозревали, что в осквернении принимает участие и мужчина. Таким образом, мой неожиданный выход должен, по меньшей мере, удвоить шансы девушек на незаметное бегство, а может, и мне удалось бы выбраться целым и невредимым. Конечно, все это могло произойти, если бы от меня и впрямь исходила аура гипнотической властности — иными словами, если бы я был в штанах.

Казалось несправедливым, что пара брюк могла все резко изменить. Но я знал, что подумают собравшиеся у церкви. Они подумают худшее.

— Даже не заикайтесь об этом, — предупредила меня Лула. — Эти бешеные разорвут вас на мелкие кусочки.

— Не мешайте мне думать.

Проблема была простой. Все, что я должен был сделать, это выйти к обезумевшей толпе, воззвать к остаткам ее разума, отвлечь их внимание, пока девушки убегут, а потом убраться самому, прежде… прежде чем произойдет то, о чем упомянула Лула.

Да, проблема была простой — в отличие от ее решения. Я не мог позволить толпе рвать меня на части, кусать, царапать и даже срывать с меня повязки. Меня охватило уныние. Что, если план будет не только трудно, но и вообще невозможно осуществить? Может быть, на сей раз я столкнулся с непреодолимым препятствием? Когда-нибудь такое должно было случиться. Даже если я сдамся и выйду под белым флагом, для которого, ввиду отсутствия других материалов, использую свои трусы…

Я заставил себя не думать об этом. Раньше я постоянно говорил себе: «Всегда есть какой-нибудь выход!» Я далеко не каждый раз оказывался прав, но тем не менее продолжал прибегать к этому способу. Поэтому я произнес вслух:

— Всегда есть какой-нибудь выход!

— Выход куда? — с любопытством спросила Эмили, потирая обеими руками округлый зад.

— Я говорил сам с собой. По крайней мере, я могу ясно мыслить. Дайте мне еще полминуты.

Проблема оставалась той же, что и пару минут назад, если не считать того, что теперь она выглядела еще сложнее. Как может одинокий язычник остановить целую стаю «леммингов»? Как может один неверный удержать даже на короткое время целую дивизию солдат-христиан? Особенно если Бог на их стороне…

В недрах моей памяти что-то всколыхнулось. Подумав о «солдатах-христианах», я снова услышал — к счастью, очень тихо — хорал, который звучал вчера вечером в церкви Второго пришествия. Мысленно соединив все это — солдат-христиан, хорал, второе пришествие, — я понял, что нужно делать.

— Мне придется немного изменить мои планы, — обратился я к Луле. — Кто из вас, девочки, бегает быстрее других?

— Бегает? — Бритт стиснула кулаки и стала перебирать ногами, стоя на месте. — Как в гонках?

— Вроде того… Спасибо, Бритт, можете перестать.

— Я могу, — сказала она.

— Что вы можете?

— Бегать быстрее остальных.

— Ну, возможно, вы чересчур оптимистичны, но о'кей… Если хотите, будете бегуном. Бегун стартует позже и рискует больше других. Это может оказаться опасным — я не шучу.

— Вы имеете в виду… если меня поймают?

— Да.

— Никто меня не поймает.

— Ладно. Кто может бегать почти так же быстро, как Бритт?

— Я. Возможно, еще быстрее. — Лула слегка подпрыгнула.

— Ты? — возмутилась Бритт. — Да я обгоню тебя на одной ноге.

— Цыпленок, я дам тебе фору в пятьдесят ярдов и обойду тебя.

— Тихо, девочки! Вы что, не понимаете, что я пытаюсь спасти вас от христиан? А пока мы тратим время, они могут…

На сей раз звук был четко различим даже внутри церкви. Мы все застыли, прислушиваясь. Я увидел, как расширились глаза девушек, и почувствовал озноб. Голос толпы становился все громче — он звучал жутко и нереально, напоминая рычание огромного зверя, терзающего еще живую жертву.

Я огляделся вокруг:

— Дайна!

Большие глаза девушки устремились на меня — ее лицо было бледным, но спокойным.

— Бегите к двери, — велел я. — Если услышите возню снаружи, быстро возвращайтесь. Если нет, приоткройте дверь и следите за толпой. Как только…

— Я знаю, что вы имеете в виду, — прервала она и понеслась по проходу, словно лань.

Я вынул ключи от машины из кармана рубашки — единственного места, куда я мог их положить, — и протянул их Луле.

— Все, кроме Бритт, соберитесь у задней двери в углу. — Я показал им направление. — Когда я выйду через переднюю дверь, бегите так быстро, как только сможете.

Я объяснил им, где припарковал свой «кадиллак», как туда добраться, оставаясь незаметными примерно первую сотню футов, но четко видимыми следующие две сотни.

— Лула, вы побежите первой. Когда доберетесь до «кадиллака», заведете его и прогудите пару раз, чтобы отставшие знали, куда бежать. Вы, Бритт, подойдете со мной к передней двери, выпустите меня, запрете дверь и присоединитесь к остальным.

Она кивнула.

— Конечно, они вас значительно обгонят, и я не знаю, что может произойти через несколько секунд. Поэтому, если не хотите, не запирайте дверь. Думаю, я смогу запереть ее сам и выбросить ключ…

Бритт выглядела бледнее обычного — ее кожа и так была белой как молоко (и гладкой, как сливки, что следовало отметить в первую очередь). Но она мотнула головой.

— Я сделаю это.

— Спасибо. Сейчас не время объяснять почему, но мне было бы трудно с этим управиться. Еще одна вещь, Лула. Когда вы заведете «кадиллак», не ждите меня, если только для вас не будет очевидно, что торопиться незачем.

— Думаете, они погонятся за нами? — спросила она.

— Возможно. Во всяком случае, Фестус их к этому подстрекает.

— По-вашему, если они нас схватят, то здорово отделают?

— Нет, если немного подумают. Но если хоть кто-то из них побежит за вами, у них едва ли будет время подумать.

— А вы с нами не пойдете? — робко спросила Юмико.

— Не думайте, что мне бы этого не хотелось. Но я пойду туда, куда поведет меня дух, и направление мне пока что неизвестно.

Молчание.

— Вопросы есть?

Вопросов не оказалось.

Большую часть времени я смотрел на Дайну, и мне стало не по себе, когда она внезапно закрыла и заперла дверь, потом повернулась и помчалась назад по проходу. Она являла собой в высшей степени поэтичное эротическое зрелище, но в тот момент я был не в состоянии на нем сосредоточиться, а тем более оценить его по заслугам.

Другие девушки отодвинулись, пропуская Дайну, которая, дрожа всем телом, остановилась в нескольких дюймах от меня. Глядя мне в лицо огромными карими глазами, она с трудом вымолвила:

— Они ведут себя как безумные!

— Они приближаются к церкви?

— Пока что нет. Но они кричат, размахивают руками… Потом один из них упал, а через несколько секунд еще двое — как будто потеряли сознание. Только первый из них — старик, стоящий впереди, — стал дергаться и дрыгать ногами… Вы знаете, что это такое?

— Боюсь, что да, — ответил я. — Не будем на этом сосредоточиваться, но такие припадки не кажутся мне ободряющим признаком.

Внезапно я почувствовал страшную усталость. Моя кожа, похолодевшая, когда мы все услышали последний ужасающий вопль, все еще оставалась холодной. Я вытер капли пота со лба и верхней губы, потом втянул в себя воздух.

После этого я посмотрел на девушек:

— Если мы разделимся… временно, то вы должны знать о нескольких вещах. И людях, в том числе о Дейве Кэссиди.

Я быстро поведал им всю историю. Через полминуты им были известны все основные факты, хотя на объяснения не хватило времени. Однако я заставил их осознать, насколько важно передать информацию Эммануэлю Бруно.

Но говоря, я ясно понял, что с точки зрения закона все это является показаниями с чужих слов, не имеющими особой, а может, вообще никакой ценности. Нравилось мне это или нет, но я был единственным человеком на планете, располагающим достаточными доказательствами, чтобы погубить Кэссиди. Ну, следующие несколько минут, несомненно, решат, кто будет погублен — Дейв или я.

— Итак, девочки, — продолжал я, не делая паузы, — отправляйтесь к задней двери. А когда я крикну «Пошли!», сразу же бегите.

Девушки быстро залопотали, а низенькая Ронни жалобно произнесла:

— Наверное, я последней взберусь на этот холм. Я плохо бегаю.

— Положитесь на Бога. Кстати, — обратился я ко всем, — возможно, вам будет не до того, но я приложу все усилия, чтобы «лемминги» пялились только на меня, пока вы бежите к машине. Сейчас не стану ничего объяснять, но я знаю, что некоторое время они не будут сводить с меня глаз. Так что вы можете рассчитывать, по крайней мере, на хороший старт.

Дайна, которой все еще не хватало дыхания, — впрочем, это единственное, чего ей не хватало, — с тревогой заметила:

— Шелл, если вы выйдете к этим психам, то сами можете спятить.

— Это мой единственный шанс — я намерен бороться с пожаром при помощи огня.

— И вы в самом деле к ним выйдете? — спросила Эмили.

— Конечно. Нападение — лучшая защита, не так ли? Если я буду ждать, пока они на меня нападут, преимущество окажется на их стороне.

— Шелл, дорогой… — заговорила Лула. — Не нужно выходить. Вы добьетесь того, что вас убьют.

— Вот еще! На кой черт мне этого добиваться? Говоря, она склонилась ко мне, и ее правая грудь задела мою руку.

— Лула! — взмолился я. — У меня будет достаточно волнений, когда я столкнусь с этим обезумевшим стадом. — Я посмотрел на ее теплую, твердую, шоколадную грудь.

Она улыбнулась и отодвинулась.

Я повернулся, шлепнул по заду ближайшую девушку и крикнул:

— Ну, побежали! А вы, Бритт, остаетесь со мной.

— Мне повезло, верно?

— Бритт, сейчас не время для тяжеловесных шведских острот… Девочки, я теперь убедился, что Божественное Провидение наблюдает за нами. Мы оказались в подходящем месте. Тем более что сегодня воскресенье. Но даже Божественному Провидению это может наскучить. Ибо, как нас учат мудрецы, на небесах те же проблемы, что и на земле, и если это правда…

Я посмотрел на девушек, думая, что, возможно, вижу их в последний раз, и быстро закончил:

— Ну, довольно о мудрецах. Идите. Девушки двинулись в сторону задней двери.

— Идите к выходу, малышка, — сказал я Бритт. — Присоединюсь к вам через минуту.

Затем я повернулся и последовал за остальными девушками сквозь занавески в мрачную заднюю часть здания, скрытую от прихожан. Там все было так же, как вчера, — винтовая лестница, стоящие как попало стулья, стол со стопками книг в черных переплетах… У стены по-прежнему находилось распятие высотой в десять футов; его заостренное основание упиралось в пол, а верхушка была прислонена к стене, которой касался и один край перекладины. К кресту был прибит деревянный Христос, чье изображение распинали бесчисленное число раз.

Стоя перед ним, я не впервые подумал, что для кого-либо, кто никогда не слышал о Христе и христианстве и не знал, что смотрит на нечто прекрасное и вдохновляющее, человек, прибитый к кресту и скорчившийся в агонии, выглядел бы ужасным символом жестокости и насилия, мучений и смерти, постоянным напоминанием о боли и горестях, унизительным изображением бесчеловечного отношения людей к себе подобным. Почти наверняка он бы подумал, что постоянное созерцание такого символа граничит с патологией. Ему было бы очень трудно поверить, что распятие воплощает красоту, добродетель и величие человеческого духа, и он счел бы вас сумасшедшим, если бы вы сказали ему, что оно является многовековым символом христианской надежды, доброты, веры и справедливости.

Я бросил взгляд через плечо. Девушки двигались в полумраке, словно быстрые тени. Лула уже находилась возле полуоткрытой двери, восемь остальных приближались к ней. Несколько секунд я наблюдал за матовым блеском их покачивающихся бедер, чувственными движениями ягодиц, смотрел на гладкую кожу их спин и ног, восхищаясь прекрасной наготой и позволив глазам в последний раз отдохнуть на столь яростно поносимой «леммингами» плоти…

Потом я отвернулся и взял в руки крест.

Глава 24

Большое распятие весило, возможно, восемьдесят фунтов, и, протащив его по длинному проходу, я пыхтел от изнеможения.

— Что это такое? — удивленно спросила Бритт.

— Это… ну, просто для использования в случае необходимости. Например, когда начинается пожар и вам нужно разбить окно.

Снаружи снова донесся шум, но не похожий на предыдущий. От него по-прежнему кровь стыла в жилах, но теперь он походил на крики толпы в Колизее, когда последний гладиатор испускал дух. Казалось, что-то только что закончилось… или, напротив, началось.

— Откройте дверь. Быстро!

Бритт повернула ключ и надавила на позолоченную ручку. Когда дверь приоткрылась на несколько дюймов, я увидел толпу мужчин и женщин, которая наконец сдвинулась с места. Люди бежали по траве к церкви.

— Вот вам и необходимость, — сказал я. — Открывайте дверь настежь! — Повернувшись к проходу, я крикнул:

— Лула — пошли!

Бритт стала давить на тяжелую дверь, пока она не открылась настолько, чтобы пропустить меня с моей ношей. Проходя мимо девушки, я велел:

— Когда я выйду, захлопните дверь, заприте ее и бегите так быстро, как еще ни разу не бегали.

Она тихонько вскрикнула, но я не посмотрел на нее. Я начал спускаться по широким ступенькам, когда услышал позади гулкий звук захлопнувшейся двери. Удар, казалось, отозвался эхом в моем солнечном сплетении, так как я споткнулся и чуть не упал, но все же смог завершить спуск на ногах. Сделав два нетвердых шага по траве, я впервые поднял взгляд и застыл как вкопанный, так как увидел «Божьих леммингов», бегущих ко мне с истошными воплями.

Эта публика была способна внушить страх, даже сидя на церковных скамьях, но вид стремительно несущейся и громко вопящей массы, состоящей из тысячи человек с разинутыми глотками и напоминающей тысячеглавого монстра, поверг меня в неописуемый ужас. Это не только остановило меня, но и заставило серьезно подумать об изменении плана, хотя уже было слишком поздно.

Зрелище массы «леммингов» произвело на меня парализующий эффект, но мой вид тоже подействовал на них. Не стану притворяться, что я выглядел для них так же устрашающе, как они для меня; к тому же должен признать, что они заметили меня, только когда я шагнул на траву, но любой непредубежденный наблюдатель (каковых поблизости не было) согласился бы со мной, что я выиграл первую схватку, не поднимая рук — точнее, не надевая брюк.

Это доказывает, что кажущееся великим несчастьем может обернуться благом, ибо на обезумевшую толпу не действуют разумные доводы, а мое появление не произвело бы на них и десятой доли теперешнего впечатления, если бы на мне были штаны. Отсутствие их, несомненно, явилось милостью Божьей, так как я ни за что бы не додумался снять их.

В любом случае я безусловно выиграл первые моменты битвы с «леммингами», ибо в одиночку заставил остановиться целую тысячу.

Толпа психов мужского и женского пола, которая бежала по траве, повинуясь указующему персту Фестуса Лемминга, ко мне, к девушкам, к оскверняющей церковь греховной наготе, ко злу, которое следует уничтожить, остановилась.

Она не замедляла темп постепенно. Все ее участники прекратили двигаться в один и тот же момент. Зрелище было странным и пугающим. Тысяча элементов, составляющих тело исполинского зверя, перестала шевелиться одновременно, с прекращением грозного рева. Исполинская масса с мириадами глаз застыла и умолкла.

Впрочем, тишина длилась недолго. Фестус Лемминг, стоявший поодаль от остальных и наблюдавший за ними, как пастух за овцами, указал на меня и громко крикнул:

— Иисусе, да это Шелл Скотт! После этого слова посыпались из него как из рога изобилия:

— Это… ax… ox… о, Иисусе, наш Господь и Спаситель… он здесь — сатанинский агент Антихриста! Боже Небесный, спаси нас от его злого присутствия и…

Больше я ничего не слышал, потому что остальные слова Лемминга заглушил ужасный рев, вырвавшийся из гигантской глотки. Зверь двинулся ко мне — двинулся, чтобы убить. Его ноздри уже вдыхали запах крови, жажду которой ему долго внушал Лемминг; им руководило только слепое желание уничтожить.

«Лемминги» видели и узнали меня, но не заметили крест, который я нес в руках. Я держал его параллельно земле, верхушкой к ним, поэтому они не узнали символ, которому поклонялись. Впрочем, это им еще предстояло.

Набрав скорость, «лемминги» снова пустились бегом. Но ужасный рев больше не вырывался из их глоток — теперь они молчали, и это молчание казалось еще более жутким.

Они бежали ко мне, и я побежал к ним.

Только не прямиком, а слегка левее, по зеленому склону, заставив их повернуться и отвести глаза от холма справа, на который с невероятной скоростью взбирались десять обнаженных девушек. Их скорость даже превышала мою, хотя некоторые из них падали и откатывались назад.

Двигаться со скоростью пушечного ядра, неся при этом восьмидесятифунтовый крест, не просто трудно, а невозможно — в таких обстоятельствах куда более естественно двигаться со скоростью человека, в которого угодило ядро, что я в общем и делал. Зато гигантский бешеный зверь несся вверх с максимальной подвижностью и через несколько секунд должен был добраться до меня и, по всей вероятности, проглотить.

Я резко затормозил, поднял крест над головой так высоко, как только мог, и вонзил в землю стальное острие. Квадратное деревянное основание, куда острие было вмонтировано, ударилось о траву. Когда я отпустил крест, он слегка покачнулся, но сохранил вертикальное положение — распятая на нем фигура смотрела, склоняясь под весом двух тысячелетий, прямо на «Божьих леммингов».

В этот момент они находились менее чем в пятидесяти футах от меня. Толпа скрыла от моего взгляда Фестуса, но я не сомневался, что он стоит на прежнем месте, наблюдая за происходящим. И если бы его бешеное стадо остановилось хотя бы на несколько секунд, у меня был бы шанс заставить услышать и понять мои слова, а также зычным и властным, как у него, голосом извлечь стадо из безумия, в котором оно пребывало, и вновь загнать его в овчарню. Если кто-то мог это сделать, то только Фестус Лемминг.

По крайней мере, так я думал. Правда, очень недолго, потому что это не соответствовало действительности. Я понял это, глядя на орду «леммингов», все еще несущуюся ко мне и к разделяющему нас десятифутовому распятию, хотя мне следовало знать это раньше. Если присутствие изображения Господа и Спасителя не могло остановить их, то у «самого святого пастора» не было никаких шансов, не говоря уже обо мне. Кричать на них не имело никакого смысла, но тем не менее я закричал.

Указывая на распятого Иисуса, я завопил во всю мощь моих легких:

— Стойте, идиоты! Неужели вы не видите то, что у вас перед глазами?

Они видели — я это знал. Многие головы поднялись и быстро опустились; многие безумные глаза расширились. Они видели и узнали свой возлюбленный символ боли и крови, страдания и смерти. Это ненадолго задержало их, но не остановило.

Слыша приближающийся жуткий топот их раздвоенных копыт, я снова закричал:

— Стойте, сукины дети! Неужели вы, проповедующие любовь ко всему человечеству, собираетесь распять и меня тоже?

Они, несомненно, собирались. Держу пари на собственную задницу, что они бы это сделали, если бы, покончив со мной, смогли найти достаточно большой кусок моей плоти, чтобы насадить его на гвоздь. Сверкая глазами, похожими на две тысячи осколков стекла, бешеное чудовище повалило распятие, две тысячи его копыт топтали крест вместе с деревянной фигурой Христа, тысяча губ кривилась в садистской ухмылке. Я повернулся и обратился в бегство, как будто меня преследовал Сатана или тысяча святых — будь у меня право выбора, я предпочел бы дьявола.

Я ощущал страх с того момента, как двери церкви захлопнулись за мной, но только теперь, когда я побежал от толпы, это чувство превратилось в нечто близкое панике, ослабляя плоть и помрачая рассудок. На секунду мне показалось, будто я бегу по поверхности миниатюрной Земли, которая слишком медленно вращалась у меня под ногами, в то время как на меня надвигались все земные ужасы; бесформенные существа, пьющие кровь и высасывающие мозг, летели следом за мной, не проявляя спешки, так как знали, что я вскоре упаду от изнеможения.

Я бросил взгляд через плечо только один раз — этого было достаточно.

Единственным ободряющим моментом в увиденном мною было то, что «лемминги» не могли бежать с такой скоростью, с какой мчался я, подгоняемый ужасом. Они находились от меня ярдах в пятнадцати и продолжали отставать. Но теперь меня преследовали не все «лемминги».

На солидном расстоянии, справа от ближайших ко мне прихожан, стоял Фестус Лемминг, указывая рукой, но не на меня. Он указывал на холм слева, откуда я спустился и на вершине которого находились эвкалиптовая роща и мой «кадиллак». На склоне холма я увидел движущиеся фигурки, похожие на маленьких девочек.

Полсотни или сотня моих преследователей отделились от общей массы и побежали к Фестусу, а двое или трое уже помчались к холму — вернее, к маленьким девочкам, так как даже «лемминги» не стали бы мчаться с таким энтузиазмом к пустому холму.

Я устремился в сторону от церкви с целью отвлечь прихожан от девушек и в основном добился успеха. Но в результате мне пришлось бы пробежать куда большее расстояние, чтобы догнать девушек, прежде чем это сделает кто-то из «леммингов».

Задача выглядела невозможной, но я тем не менее резко изменил курс и понесся что было сил к задней стене церкви. В конце концов, задача оказалась выполнимой, хотя едва не убила меня, и причина была не только в том, что я намного опередил «леммингов», а в том, что они не могли тягаться в беге не только со мной, но даже с неуклюжей Ронни.

Может, я был не в самой лучшей форме, но в принципе я здоров и силен как бык, которого ведут к коровам на пастбище, в то время как большинство «леммингов» были менее живыми, чем настоящие покойники. Я уже забыл, что, когда впервые увидел эту публику в церкви Второго пришествия, у меня сложилось впечатление, что многим из них осталось жить не более одного-двух месяцев, а остальные — даже молодые прихожане — уже выглядели мертвецами, выставленными на всеобщее обозрение. Поэтому, когда я, поднимаясь на холм, бросил взгляд назад, то понял, что, по крайней мере сейчас, мне нечего опасаться «леммингов».

Несколько дюжин все еще пытались продолжать преследование, но лишь немногим удавалось взобраться по склону. Остальные либо остановились, либо в изнеможении свалились на траву, и их неподвижные тела образовали кривую линию, начинавшуюся в нескольких ярдах от растоптанного креста и скрывающуюся за церковью.

Из тех, кто преследовал девушек, только один был впереди меня — очевидно, полный решимости ухватить одинокую попку, скрывшуюся среди эвкалиптов. Еще человек двенадцать смогли подняться достаточно высоко, но я временно игнорировал их и погнался за тем, кто находился впереди. Он уже выдохся, поэтому я догнал его у деревьев, схватил за шиворот и толкнул его прямо на группу людей внизу.

Он сбил с ног двоих, отбросив их назад. Другие остановились и уставились на меня с выражением тревоги, озадаченности и даже с какими-то признаками возвращающегося рассудка. По-видимому, никто из них еще не разу не видел людей, сбитых с ног летающим «леммингом».

Ближайший преследователь был всего в пятнадцати футах от меня, дыша открытым ртом и высунув язык дюйма на три-четыре. Девять или десять остальных стояли порознь, ярдов на пятнадцать ниже. Я смотрел на них, упершись кулаками в бока и выпятив грудь. Внутри у меня все раскалывалось от боли, а череп словно расширялся и сжимался с каждым вздохом.

— Я здесь, — заговорил я. — Подойдите и хватайте меня. Как только вы меня прикончите, те, кто останется в живых, могут продолжить охоту за девушками.

Никто не сдвинулся с места. Через несколько секунд я повернулся и зашагал к деревьям, «кадиллаку» и девушкам.

Я шел не оглядываясь. Мне казалось, что я уже достаточно побегал от христиан.

Глава 25

Возможно, мне все же следовало побегать еще. Не от христиан, а за девушками. Потому что, когда я добрался до места, где припарковал «кадиллак», его там уже не было. Он ехал вниз по дороге.

Я наблюдал за ним, ощущая тошноту. Моя машина с десятью обнаженными девушками быстро удалялась. А я стоял, измученный болью и усталостью, не зная, куда направиться, и не имея транспорта, чтобы направиться куда бы то ни было.

«Больше никогда, — мысленно крикнул я, — не буду рассчитывать на благодарность девушек!» Это качество им совершенно чуждо. Они используют мужчину, а потом выбрасывают его, как старый рожок для обуви или саму обувь, что больше соответствовало моим ощущением. Я чувствовал себя рваным, стоптанным, бесформенным башмаком…

Внезапно послышал скрип тормозов и женский голос. «Кадиллак» возвращался ко мне. Резко затормозив, он забуксовал и едва не сбил меня, но я не обратил на это внимания.

— Шутки со мной шутите, а? — пыхтя, вымолвил я. — Минуту… полминуты… полсекунды я думал, что вы выбросили меня, как старый рожок… старый башмак…

— Что вы там хрипите? — осведомилась сидящая за рулем Лула.

— Скорее садитесь! — подхватила Дайна, скрючившаяся рядом с ней на коленях Леонор.

— Да скорее, пока они нас не поймали! — крикнула Эмили, высунув голову из кучи рук, ног и голов на заднем сиденье.

— Поймают? — переспросил я. — Кто? Кого?

— «Лемминги», придурок! — взвизгнула Эмили. — Они гонятся за нами!

— Ах, «лемминги»! — Я махнул рукой в воздухе. — Расслабьтесь. Я о них позаботился. — Потом я нахмурился. — Если хотите, можете называть придурками их, но не меня.

— Вы в самом деле позаботились о «реммингах»? — Я узнал приглушенный голос Юмико, хотя не видел ее.

Верх «кадиллака» был по-прежнему откинут, так как чтобы десять девушек могли забраться внутрь, им пришлось образовать нечто вроде живой пирамиды, поднимавшейся значительно выше места, где должен был находиться верх.

Я заговорил, обращаясь ко всем одновременно:

— Если бы «лемминги» собирались напасть на нас, то, думаю, они бы уже были здесь. Возможно, они скребут церковь добела, готовясь к вечерней службе. По крайней мере, сейчас я не вижу никаких признаков готовящейся атаки.

— Как только Ронни села в машину, — сказала Лула, — я немного проехала вниз по дороге, чтобы мы не оказались сидячими утками, если эти люди… — Она оборвала фразу и посмотрела на меня. — Вы ведь не думали, Шелл, что мы уехали без вас?

— Ну…

— Думали или нет?

— Ну, может, самую малость…

— Идея состояла в том, чтобы отъехать на определенное расстояние и посмотреть, как у вас дела. Я имею в виду, не прикончили ли они вас.

— Понятно. Думаю, нам пора ехать. Лучше позвольте мне вести.

— Конечно. Залезайте.

Это оказалось легче сказать, чем сделать. Потребовался целый комплекс изощренных движений и перемещений, чтобы я смог сесть за руль.

Потратив около пятнадцати секунд на попытки сдвинуть машину с места, я не добился ровным счетом ничего.

— Может, нам удастся отъехать, — сказал я Луле, так сильно прижатой к моему правому боку, что у меня мог прорваться аппендикс, — если я буду работать рулем, вы — переключать скорость, а Дайна — нажимать на газ. Как вам удалось так быстро тронуться с места?

— Машина не была настолько переполнена — за рулем не сидела большая обезьяна.

— Большая… И вы можете говорить мне такое, после того… Или вы намекаете на то, что хотите пройти остаток пути пешком?

— А вы просто хотите, чтобы я пересела на заднее сиденье.

— Как вы можете шутить в такое время? Разве недостаточно, что Бритт и Юмико… Кстати, я еще не видел и не слышал Бритт. Мы, часом, ее не забыли?

— Вам повезло — я ее прихватила.

— Мне повезет, если мы тронемся с… Кажется, получилось!

— Вы жмете мне на ногу, — простонала Леонор.

— Отодвиньтесь хотя бы чуть-чуть, чтобы я мог нажать на этот чертов газ. Кто-нибудь пусть посмотрит, нет ли поблизости «леммингов». Ну, девочки, сейчас должно получиться.

Машина тронулась. Девушки разразились криками «ура!», словно я взвалил «кадиллак» себе на плечи и понес его.

— Я всего лишь нащупал эту чертову педаль.

— Мы едем, едем, едем!.. — торжествующе пропела Тереза.

— Едем, но куда?

— А вы не знаете? — разочарованно спросила Сильвия.

— Я собирался отправиться в одну известную мне «хижину». Но…

Перед моим мысленным взором замелькали улицы, шоссе, перекрестки, полные автомобилей, в том числе полицейских. Препятствия казались непреодолимыми.

— Но, — закончил я, — отсюда мы не сможем туда добраться.

* * *

Я оказался не прав. Мы могли туда добраться и добрались. Конечно, не обошлось без маленьких приключений. Я застрял на одном светофоре, потому что дизельный грузовик блокировал перекресток. Справа от меня остановился «шевроле», за рулем которого сидел парень средних лет в роговых очках, а рядом — свирепого вида женщина такого же возраста. Оба уставились на нас, разинув рот, потом парень открыл дверцу и стал склоняться к нам все ближе и ближе, словно его притягивало магнитом. Когда я поехал дальше, он выпал из машины на асфальт… Мотор «шевроле» работал вхолостую, а падая, он, естественно, отпустил тормозную педаль.

«Шевроле» двинулся вперед, и женщина скользнула на место водителя, но, будучи женщиной, она не взяла руль и не надавила на тормоза, а высунулась в окошко и закричала на своего спутника (предположительно мужа):

— Генри, старый толстый дурак! Немедленно садись в машину!

Генри попытался это сделать. По крайней мере, я подумал, что он пытается. Поднявшись, он помчался вперед как маньяк, быстро перебирая маленькими ножками, пробежал мимо своего «шевроле» и понесся следом за нами, но я нажал на газ, окончательно развеяв его безумные надежды.

Были и другие маленькие приключения — их было бы куда меньше, если бы я мог установить на «кадиллаке» верх, — но мы добрались до «хижины» без столкновений с полицией. Я был убежден, что никто не следует за нами по маленькой боковой дороге, ведущей к месту назначения. За первые десять минут позади нас никто не показался — даже Генри, — преследователи появились бы значительно раньше.

Мы вошли в гостиную — сначала десять девушек, потом я, и, пройдя несколько футов, я застыл при виде Реджины Уинсом с ошеломленным выражением на лице.

— Ах, Реджина! — воскликнул я. — Совсем забыл, что вы… Я имею в виду…

— Забыли, что я здесь, не так ли? — осведомилась она ледяным тоном.

— Почему вы так думаете?.. Послушайте, это совсем не то… чем может показаться.

— Не то? А что же?

— Ну… Не будьте такой, Реджина!.. Она продолжала гипнотизировать меня холодным взглядом, и я решил сменить тему.

— Знаете, — импульсивно заметил я, — в одежде вы выглядите чертовски забавно.

— Вы выглядите куда забавнее.

— Я? Черт, опять забыл! Дорогая… Реджина… мисс Уинсом…

Девушки начали переговариваться, некоторые подошли к Реджине, двое сели на диван, а одна — в кресло-качалку.

— Девочки, — начал я, — эта плотно упакованная леди — мисс Реджина Уинсом. — После этого я назвал по именам десятерых нудисток, не обращавших на меня особого внимания. — Ну, — сказал я, покончив с представлениями, — у меня есть еще пара важных дел, поэтому я должен идти.

Девушки продолжали переговариваться между собой, похваливая дом.

— Я должен идти, черт возьми!

Дайна, оказавшаяся ближе всех ко мне, отозвалась:

— Идите, идите. Я даже не знаю, где тут ванная. Я подошел к двери, открыл ее пинком и оглянулся на весьма привлекательную, но неблагодарную компанию.

— Ну, пока, — сказал я. — A bientot. Adios.[15] Они даже не попрощались.

* * *

Боль стала сильной, когда я прибыл к комплексу сооружений, составляющих офисы и завод «Фармацевтической компании Кэссиди и Куинса» в западном Лос-Анджелесе. Половина моего левого бедра приобрела пурпурно-синеватый оттенок, а с правой стороны красовался синяк размером с мускусную дыню. Внутренняя сторона правой руки, между запястьем и локтем, была покрыта темными пятнами и царапинами, возможно, вызванными трением о тяжелый крест, который я тащил. Руки, ноги и грудь сильно болели, а мышцы затвердели, точно стиснутые судорогой.

Я выехал из «хижины» в спортивной машине Хэла Принса, но перед отъездом взял два предмета из багажника моего «кадиллака». Одним из них был набор отмычек в мягком кожаном футляре, а другим — старый, но все еще годный к употреблению пистолет «кольт» 45-го калибра, который я унаследовал у бандита, стрелявшего в меня и промазавшего.

Отмычки открыли висячий замок на воротах в ограде, окружающей весь комплекс, и заднюю дверь в низком белом здании, где помещался офис. Понадобится мне пистолет или нет, зависело от того, насколько верна моя догадка, которая привела меня сюда.

Я знал, что Дейв и Эд Леффлер не могли оставаться в доме Кэссиди в Беверли-Хиллз, когда я был на свободе и, по меньшей мере, полуживой. Думая, куда они могли отправиться, я вспомнил одну из фраз, которую слышал, приходя в сознание. Дейв сказал Эду, что им какое-то время придется отсидеться в «Ка и Ка». Дейв полагал, что я еще в обмороке, и поэтому назвал начальные буквы фамилий Кэссиди и Куинса. В любом случае завод казался наиболее вероятным местом их укрытия, и через пару минут мне предстояло узнать, прав ли я в своем предположении.

Я узнал это гораздо раньше. Через несколько секунд после того, как я закрыл за собой дверь и медленно двинулся по коридору, я услышал мужской голос:

— Нет смысла жаловаться, Эд. Что сделано, то сделано.

— Этот сукин сын сказал, что по телевизору показывают голых девок, Дейв. Я только глаза скосил, как…

— Может, ты заткнешься? Он тебе соврал. Я ведь предупреждал, что этот ублюдок постарается тебя одурачить, а ты попался на удочку, как последний олух. Тогда еще ни одна из них не успела раздеться. Позже, в церкви, все десять остались в чем мать родила. А знаешь, кто вытащил их оттуда? Шелл Скотт, шпик, которого ты упустил. Небось выстроил их в ряд и трахнул прямо в церкви одну за другой…

— Дейв, не говори так…

— Чертов подонок, ты позволил ему сбежать!

— Я же говорил тебе — он сказал, что они…

— Заткнись! — После небольшой паузы Дейв заговорил менее агрессивно:

— Мы всадили в него только одну порцию, и эта штука, очевидно, выдохлась сильнее, чем я думал, но я все равно не понимаю, как ему удалось все это проделать. Должно быть, он самый здоровый парень во всей этой чертовой стране.

Теперь молчание длилось несколько секунд. Медленно двинувшись в сторону открытой двери слева от меня, откуда доносились голоса, я понял, что мое имя, очевидно, упоминалось в передаче новостей, иначе Дейв и Эд ничего бы не знали о моем появлении в церкви Второго пришествия. Их осведомленность меня не огорчила и не обрадовала. У меня не было времени размышлять об этом, так как я находился всего в шаге от двери.

Я сделал этот шаг, когда Дейв заговорил снова:

— Но я не сомневаюсь, что ему конец. Возможно, он уже исходит кровью. Конечно, если бы ему хватило ума ввести себе К-1 или что-нибудь еще для восстановления протромбина, он мог бы справиться. Но откуда у него могло быть для этого время, если перед ним выстроились десять голых девок…

— Дейв, я же просил тебя не…

— Я сказал тебе, заткнись! Меня не заботит, даже если Скотт выпил из них всю кровь и сожрал их печенки. Возможно, он уже мертв…

— Не совсем, Дейв. Но все равно благодарю за комплименты.

Дейв знал, что это произнес не Эд, а Эд — что это сказал не Дейв, поэтому оба резко обернулись к двери, и Эд вскочил на ноги. Дейв сидел за письменным столом, положив на него ноги, а Эд поднялся со стула слева от меня, протянув вперед правую руку с растопыренными пальцами.

Не знаю, выглядел ли Дейв скверно и до моего появления или же он побледнел при виде меня, но мне он показался не только смертельно бледным, но и утратившим способность говорить и двигаться. Другое дело Эд — вскочив со стула, он тут же рявкнул:

— Сукин сын!..

— Спокойно, Эд. Не надо…

Я так и не успел сказать ему, что у него нет шансов. В руке у меня был пистолет, и, как только он двинулся вперед, я приставил дуло к его широкой груди. Эд открыл рот, оскалив зубы. Из-за пояса у него торчала рукоятка пистолета, и он опустил на нее растопыренную пятерню, крича:

— Ты сказал мне, что они совсем голые, сукин сын! Даже…

Я выстрелил в него один раз. Обычно в человека, хватающегося за пистолет 45-го калибра, приходится всаживать от двух до полудюжины пуль. Но я убрал палец со спускового крючка, нажав на него лишь один раз. Этого оказалось достаточно.

Эд взмахнул руками, и его пистолет полетел в воздух. Падая, он зацепил стул и распростерся на нем. Я подошел к нему, положил ему руку на плечо и начал переворачивать на спину. Он поднял голову, посмотрел мне в глаза и докончил мысль, застрявшую в его незамысловатом уме:

— Даже без трусиков…

Вслед за этим он обмяк и испустил дух, ударившись головой о пол.

Я приложил палец к его шее, пытаясь нащупать пульс и не спуская глаз с Дейва. Пульса не было. Я выпрямился, прицелился в живот Дейву и шагнул к нему:

— Сколько же трупов вы оставили за собой, Кэссиди? Андре Стрэнг, коренастый громила в том доме вместе с ним, дружок Эда, а теперь сам Эд. Убиты четыре человека. Бруно, Дру и Реджина Уинсом были на волоске от смерти. Не говоря уже о мелочах и о той дряни, которую вы в меня всадили. Самое время вас прикончить.

— Нет! — Дейв отпрянул, прикрываясь обеими руками и не сводя расширенных глаз с дула моего пистолета. — Не стреляйте!

— Почему?

— Скотт, я не причиню вам никаких неприятностей. Я понял, что все кончено, как только увидел вас в дверях. Ради Бога, Скотт, вы ведь не можете убить человека…

Я слегка расслабился и опустил пятки на пол — до этого момента я не осознавал, что стою на цыпочках.

— Ладно, Дейв, уговорили, — сказал я. — Не заставляйте меня передумать.

Он медленно кивнул — лицо его было белым, как брюхо палтуса.

— Я как раз думал, — продолжал я. — Если бы один из «леммингов»… кстати, вы слышали о происшедшем в церкви по телевизору? — Дейв покачал головой. — По радио? — Он кивнул. — Так вот, если бы один из этих психов укусил меня, я бы либо умер от бешенства, либо истек кровью, а вы бы вышли сухим из воды, не так ли?

Кэссиди провел по губам сухим языком и молча пожал плечами. Ему нечего было ответить. Но я не сомневался, что в присутствии полицейских он быстро станет разговорчивым.

На письменном столе стоял телефон. Я снял трубку и набрал номер, не пользуясь рукой, держащей оружие. Связавшись с полицейским управлением, я попросил Сэмсона из отдела убийств и несколько раз глубоко вздохнул, ожидая, пока он подойдет.

Услышав его голос, я быстро сказал:

— Сэм, это Шелл. Пожалуйста, заткнись на несколько…

Я произнес это недостаточно быстро. Он не услышал слова «заткнись» и вряд ли услышал даже «пожалуйста». Мне не раз доставалось от капитана Сэмсона, но за эти тридцать секунд он превзошел сам себя, обрушивая уникальные по силе громы и молнии на мою голову.

После того как Сэм пообещал лично добиться моего ареста и суда за великое множество правонарушений, включая нападение на полицейского, нарушение общественного порядка и перевозку обнаженных девиц в открытом автомобиле в черте города, и перешел к саркастическим комментариям насчет моих непростительных оскорблений церкви Второго пришествия, Лемминга и «леммингов», протестантов, католиков, иудеев, сайентологов и Махариши-Махеш-Йоги, я потерял терпение.

Несколько раз я безуспешно пытался прервать его. Наконец я поднес кольт 45-го калибра к микрофону трубки и пустил пулю в потолок.

— Это что, выстрел? Шелл, с тобой все в порядке? Его голос стал более человечным. Временами Сэм жутко меня доставал, но я знал, что ему бы здорово не понравилось, если бы меня убили.

— Боюсь, что нет, Сэм, — ответил я. — Пока я пытался вставить слово, стодвенадцатилетний мафиози проник сюда и прикончил меня. Никогда не думал, что погибну от руки самого старого бандита в мире.

Сэм завелся снова. Но на сей раз он сам прекратил разглагольствовать и после краткой, но многозначительной паузы осведомился:

— Ну?

— Я в офисе компании Кэссиди и Куинса в западном Лос-Анджелесе с Дейвом Кэссиди. Он нанял трех головорезов — Монаха, Билли Хикела и Эда Леффлера, которых уже нет в живых, — чтобы они похитили Бруно, и вообще спланировал всю забаву. Дейв снабдил своих людей жидкостью, разжижающей кровь, которую они ввели Андре Стрэнгу, прежде чем убить его. Я звоню тебе, чтобы ты прислал копов забрать у меня этого ублюдка. Только не посылай полицейского, которого я нокаутировал.

Последовал новый взрыв, но очень краткий.

— Другая причина моего звонка, старина, — продолжал я, — то, что Кэссиди влил мне пару часов назад ту же самую пакость, и хотя я не люблю жаловаться, но она причиняет мне разные неприятности. Если бы ты мог прислать заодно «скорую помощь»…

— Тебе сделали ту же инъекцию, что и Стрэнгу?

— Да. Очевидно, ослабленного действия, но я думаю, что протекаю в паре мест. Возможно, мне понадобится… Одну минуту. — Я отодвинул трубку от уха и посмотрел на Дейва. — Что мне понадобится, приятель?

Он снова провел сухим языком по губам и ответил:

— Витамин К-1. А также мефитон или другой препарат, восстанавливающий протромбин. — Дейв буквально исходил желанием помочь.

Сэм, очевидно, тоже. Вероятно, он разобрал слова Дейва, так как когда я снова поднес трубку к уху, то услышал его крик, несомненно адресованный подчиненным в соседней комнате, точнее последние слова.

— Код три. Быстро!

Код три означал езду с сиреной и красной лампой. Это придало мне уверенности.

— Шелл?

— Я здесь.

Кэссиди слегка наклонился вперед, опираясь ладонями на стол. Очевидно, он просто принял более удобное положение, так как некоторое время оставался абсолютно неподвижен. Поэтому я продолжил:

— Если услышишь еще один выстрел, значит, я почувствовал, что теряю сознание, и пристрелил Дейва Кэссиди, дабы он не убежал, когда я свалюсь в обморок.

Мне казалось, что Кэссиди не в состоянии побледнеть еще больше, однако он умудрился это проделать.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомился Сэмсон. — Прекрати свои шуточки и говори прямо.

— Я все еще стою на ногах. Но, возможно, немного кровоточу где-то внутри…

Я оборвал фразу, так как снова почувствовал острую боль в правой стороне живота, прихватывающую меня каждую пару минут. На другом конце провода воцарилась мертвая тишина — очевидно, Сэм прикрыл микрофон своей лапой. Потом он заговорил опять:

— Ты в административном здании компании?

— Да.

— Кто там еще?

— Кэссиди и Эд Леффлер. Леффлер — единственный мертвец. Пока. Между прочим, Кэссиди пытался организовать убийство Реджины Уинсом — девушки, которую прошлой ночью царапнуло пулей возле церкви. Он также забрал трупы Стрэнга и Монаха из дома на Пятьдесят восьмой улице в Уайлтоне. — Я сделал паузу. — Это все, Сэм. Я намерен сосредоточиться на моем пленнике. Сообщи о Кэссиди Эммануэлю Бруно, ладно?

—, Хорошо. Держись, я немедленно высылаю врача.

— А не мог бы ты… — Боль стиснула меня снова, но я закончил фразу:

— Заменить его медсестрой помоложе?

Сэм с таким грохотом опустил трубку на рычаг, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.

Когда я положил трубку, Дейв посмотрел на меня и спокойно спросил:

— Вы знали, что я забрал эти трупы?

— Это могли сделать только вы. Когда я подумал об этом — и о вас, — некоторые вещи, которым я не уделял достаточного внимания, предстали в ином свете.

— Например?

— Я устал, Дейв. Вы в самом деле хотите это знать?

— Да. Вероятно, я сделал… Да, я хотел бы это знать.

— Ну, прежде всего, когда вы прошлой ночью, забрав вашу машину, спускались по Хевнли-Лейн, то повернули направо, к Уайлтону, прежде чем вернуться к моему «кадиллаку».

— Выходит, вы это заметили?

— Конечно заметил. Но это ничего для меня не означало, пока я не заехал к вам. Мне только сегодня стало ясно, что это соответствовало вашему желанию поскорее убраться из дома, где лежали трупы. Причина была не в том, что ваши с доком машины были припаркованы на церковной стоянке, а в том, что в начале двенадцатого ваши громилы должны были застрелить Реджину Уинсом возле церкви, и вы не хотели, чтобы мы с Бруно болтались рядом, когда это произойдет.

Я поднял стул, опрокинутый Эдом Леффлером при падении, и сел на него лицом к Кэссиди. Боль в ногах стала постоянной.

— Ну, вы подъехали к моему «кадиллаку» на Филберт-стрит, — продолжал я, — мы поболтали несколько секунд, а потом док и я уехали. Я не обратил внимания, куда вы повернули и последовали ли вы за нами, но, разумеется, вы этого не сделали. К тому времени вы уже знали, что я звонил в полицию, поэтому поехали прямиком в Уайлтон к дому на Пятьдесят восьмой улице. Очевидно, впоследствии вы связались с вашими двумя громилами, но убрать трупы Монаха и Стрэнга могли только вы сами. Ваши парни этого не делали — они были заняты, по меньшей мере, до одиннадцати шестнадцати, когда стреляли в девушку. У вас было минут пять-шесть, чтобы добраться туда и проделать всю работу, так что вы, должно быть, очень торопились.

— Торопился, но, по-видимому, недостаточно… В итоге я сделал несколько ошибок.

— В том числе одну большую.

— Какую?

Я смотрел на еще недавно кипящего энергией, а теперь съежившегося и казавшегося таким же усталым, как я, Дейва Кэссиди и думал о том, чего он добился: ареста, суда, приговора, потери надежного и прибыльного бизнеса, долгих, быть может, бесконечных лет за высокими стенами и крепкими решетками вместе с другими неудачниками.

— Вы пытались получить многое, не отдавая ничего, — ответил я.

* * *

Сэмсон нажал на все кнопки. Вместо машины «Скорой помощи» за мной прилетел полицейский вертолет, с шумом приземлившийся футах в двадцати от задней двери дома, где находились мы с Дейвом.

Детективы из отдела убийств позаботились о Дейве, а врач — симпатичный, опытный и доброжелательный доктор медицины и, между прочим, лояльный член АМА — позаботился обо мне.

Доктор печально посмотрел на меня, качая головой, и на момент я подумал, не из похоронного ли он бюро. Но потом он приготовился делать мне укол пониже спины, а так как к тому времени я надел штаны Эда Леффлера, то был вынужден снять и их — по крайней мере, спустить, — как будто я был обречен ходить без брюк. Доктор всадил мне полный шприц какой-то зловещего вида жидкости, однако через полчаса, вместо того чтобы умереть от одобренного ПЛА снадобья, я почувствовал себя лучше. Боли значительно уменьшились. Возможно, это означало, что я собираюсь выжить.

Очевидно, лекарство подействовало и на мои мыслительные процессы, потому что я начал испытывать теплые чувства не только к доброму доктору, но к официальной медицине и даже к АМА.

Глава 26

Капитан Фил Сэмсон потер могучую челюсть, покачал головой и снова произнес (мы уже полчаса беседовали в его кабинете):

— Не знаю. Я начинаю понимать, почему тебе пришлось нанести увечье полицейскому, хотя судья может усомниться в разумности этого акта. Я даже признаю, что если бы тебя задержали, то ты был бы вынужден провести за решеткой по меньшей мере неделю, и может быть, я лично обработал бы тебя дубинкой. И мне понятно, что, с твоей точки зрения, ты должен был стараться избежать тюрьмы любой ценой. Но объясни, какого дьявола ты отправился в эту церковь и… Теперь, Шелл, я не могу отрицать, что эти десять девушек могли серьезно пострадать и даже… У меня побольше опыта с обезумевшими толпами, чем у тебя. Но ты же не мог знать заранее…

— У меня было предчувствие, Сэм.

— В высшей степени научный подход. Дай мне закончить. — Сэм вынул из ящика стола одну из своих черных сигар, воткнул ее в широкий рот и сердито посмотрел на меня. — Я пытаюсь понять, пытаюсь быть справедливым. Если бы тебе было нечего делать в погожий день и ты решил посетить церковь и приветствовать демонстрантов, то я могу понять это. Но что заставило тебя, напичканного дрянью Кэссиди, с разжижающейся кровью, с разыскивающими тебя полицией Лос-Анджелеса, ФБР и Королевской канадской конной полицией, думать, что при таких обстоятельствах только ты способен помочь этим людям?

— Но ведь это были девушки, Сэм…

— Я знаю, что это были девушки и что им грозила опасность. Притом хорошенькие и обнаженные девушки. Уверен, что ты принял это в расчет. Но какие еще веские факторы повлияли на тебя?

— Что значит — «какие еще»? Сэм махнул рукой.

— Не знаю, — снова сказал он. — Что, черт возьми, мне с тобой делать?

— Я говорил тебе дюжину раз. Просто выразить мне сочувствие в связи с моим состоянием здоровья, поблагодарить меня за хорошую работу и позволить мне…

— Может, ты заткнешься? Я посажу тебя за засорение воздуха. И не пудри мне мозги со своим здоровьем. Конечно, какое-то время тебе приходилось худо. Но я говорил с Фрэнком Киллером, и он сказал, что ты в смысле здоровья один их самых удивительных типов, с какими ему когда-либо приходилось иметь дело. Час наблюдения в приемном покое — и ты почти пришел в норму, то есть стал нормальным, как всегда. Он говорит, что у тебя гиперактивные железы или что-то в этом роде.

— Так я и думал. Я даже сказал Дру… А кто такой Киллер?

— Доктор Фрэнк Киллер — которого я прислал на вертолете спасать твою никчемную задницу.

— Ты прислал мне доктора по фамилии Киллер?[16] Ну, теперь я вижу тебя насквозь. Не смог разделаться со мной по закону, поэтому…

— Да заткнись же!

— Воображаю, что происходит с пациентами Фрэнка в больницах! Полумертвый парень, напичканный наркозом, ожидает операции, и тут сестра спрашивает: «Этого умирающего будет оперировать доктор Барановский?» А холодный голос отвечает: «Нет, доктор Киллер». В результате парень может откинуть копыта, не дождавшись операции.

Сэмсон поманил пальцем кого-то из соседней комнаты. В кабинет вошел лейтенант. Сэм кивнул на меня.

— Арестуй этого человека, — холодно сказал он. — Живым или мертвым.

Я был на волосок от тюрьмы, но к десяти вечера все же вышел из полицейского управления. Сэмсон отпустил меня, но настоял, чтобы полицейский, которого я оглушил на шоссе в Санта-Ану, выдвинул против меня целый ворох жутких обвинений. Смягчающие обстоятельства, если таковые имеются, могут быть представлены суду, но это дело будущего.

Я свернул с шоссе направо в сторону Монтерей-Парка, так как ехал повидаться с Эммануэлем Бруно. Позвонив ему из полиции, я сообщил последние новости — в том числе то, что полиция уже обнаружила в кабинете Фестуса Лемминга несессер, спрятанный там Дейвом Кэссиди, — и принял теплое приглашение доктора посетить его перед возвращением домой.

Деревья и кусты в саду Бруно были освещены цветными прожекторами и бумажными фонариками, висящими на ветках. В саду было тепло и уютно, но док встретил меня у двери и пригласил в дом. Мы обосновались в комнате, набитой причудливыми идолами и страшноватыми масками. На двух стенах висели картины, две другие были уставлены полками с книгами — некоторые из них сверкали яркими новыми переплетами, а некоторые явно были очень старыми. Особенно мне понравились три-четыре порнографические скульптуры.

Доктор смешал мне бурбон с водой, налил себе бренди и стал слушать мой подробный рассказ о сегодняшних событиях с необычной для него сдержанностью. Под сдержанностью я подразумеваю то, что он не прерывал меня длительными монологами, но отнюдь не полное молчание. В конце моего повествования док несколько раз воскликнул: «Превосходно!», «Великолепно!», а когда я умолк, стал хлопать себя по бедрам. Я усмотрел в этом приятный контраст с чрезмерной сдержанностью капитана Сэмсона.

— Ну, в общем, это все, — закончил я.

— Спасибо за рассказ, Шелдон. Как бы я хотел быть рядом с вами! Особенно когда вы оказались перед целой армией «леммингов», одетый только в тенниску, трусы и ботинки. Я буду лелеять воспоминания об этом столкновении. Они будут придавать мне силы во время землетрясений, потопов и грядущего ледяного века.

Док выпрямился во все свои шесть футов и пять дюймов. Голос его постепенно набирал силу, словно под действием электрогенераторов.

— Но если бы в этот символический момент вы атаковали врага полностью обнаженным — не один, а на плечах ваших девушек, — как обнаженный генерал на плечах своих обнаженных солдат, ринувшийся из церкви на превосходящего по силе противника…

Я понял, что доктор здорово завелся. Впрочем, я никогда не видел его не в заведенном состоянии. Очевидно, позволить мне говорить так долго было для него непосильным напряжением. Подобно многим другим моим догадкам, эта также оказалась правильной.

Рубанув рукой воздух, Бруно с воодушевлением продолжал:

— Я четко представляю эту сцену! Маленькая группа обнаженных людей устремляется в Долину смерти, выкрикивая непристойности и рассеивая «леммингов» в атаке, какой не видел мир со времен атаки легкой бригады![17] Ах, что за зрелище! «Хоть пушки и справа, и слева палят, но храбро вперед устремился отряд. И раненный Шелл удержался в седле…» Черт, забыл это проклятое стихотворение! Не читал Теннисона с девятилетнего возраста.

— К сожалению, ничего подобного не произошло. Жаль, но ничего не поделаешь.

Док взял мой пустой стакан, наполнил его снова, добавил себе бренди и сел рядом со мной.

— Так где, говорите, вы оставили этих прекрасных дам? — успокоившись, осведомился он.

— Я этого не говорил, но я оставил их в полностью изолированном загородном доме моего друга. Там есть все, кроме средств связи… и одежды.

— Полагаю, вы намерены посетить этих леди, дабы информировать их о том, что произошло в ваше отсутствие?

— Да, я подумывал об этом. Может, через полчаса.

— Хм! — Доктор встал, вышел из комнаты и вернулся, держа в руках бутылку с темно-коричневой жидкостью и столовую ложку. — Тогда вам лучше принять это, Шелдон. — Он сделал паузу, пока я наливал лекарство в ложку, потом забрал у меня бутылку и продолжал:

— Это снабдит вашу кровь элементами, которые, несомненно, истощили сегодняшние бурные события. Эровит необычайно богат витаминами, минералами и микроэлементами, необходимыми для оптимального функционирования человеческого организма. Основа состоит из концентрированных экстрактов печени, пивных дрожжей, пшеничной завязи и водорослей.

— Водорослей? Господи, да ведь та штука, которую ввел мне Дейв…

— Не бойтесь. Морская вода, водоросли и йод содержат все минералы и рассеянные элементы, — в том числе и те, которые, хотя и в микроскопических количествах, есть в человеческом теле. Кровь очень похожа на морскую воду.

— Я этого не знал.

— Теперь знаете.

Я еще не выпил эровит, все еще держа ложку в воздухе и глядя на бурую жидкость со странными, смешанными чувствами.

Ложка была полной — даже более чем полной; жидкость поднималась над краями ложки, словно бросая вызов закону притяжения. Впрочем, эровит выглядел так, будто нарушал все возможные законы. Свет ламп отражался в нем, поблескивая маленькими золотистыми жучками. На момент мне показалось, будто в нем отражаются Фестус Лемминг, церковь, крест и даже я сам с десятью девушками. Я открыл рот и быстро проглотил жидкость.

— Знаменательный момент в моей жизни, док. — Я чмокнул губами. — Значит, это и есть эровит, из-за которого поднялся весь сыр-бор? На вкус он недурен.

— Я нахожу его великолепным. Эровит, Шелдон, на девяносто процентов состоит из концентрированных питательных веществ. Средний американец в этой богатой стране, несмотря на пропаганду, питается не так уж хорошо. В определенной степени он даже голодает, хотя, к несчастью, этого не осознает. Стараясь сохранить статус-кво и демонстрируя собственную глупость, Американская медицинская ассоциация и Пищевая и лекарственная администрация ежечасно твердят, что американцы питаются лучше всех в мире, что им не требуются витаминные, минеральные и пищевые добавки и что Питер Пэн[18] живет и здравствует в Аргентине. А также, что эровит — порождение шарлатанства и, следовательно, должен быть запрещен.

Бруно встал, прошелся по комнате и налил себе бренди, продолжая говорить:

— Если человеку приходится сопротивляться с минимальным успехом бесчисленным стрессам современной цивилизации плюс воздействию ядов в земле, воде, воздухе и в его собственной голове, значит, то, чем он насыщает тело, клетки, нервы, кровь и мозг, должно поддерживать его силы, а не усугублять эффекты ядов и стрессов. Так как этого не происходит, эровит не только желателен, но необходим.

— Выходит, — заметил я, — эровит — это всего лишь мясо, картошка и витамины. Плюс водоросли.

— Не совсем. — Усмешка Бруно показалась мне сатанинской. — Я сказал, что он состоит на девяносто процентов из питательных веществ. Но остаются еще десять процентов, Шелдон. Покуда девяносто процентов медленно, но верно насыщают голодные клетки, остальные десять питают дух, создавая возможность долгой и радостной жизни…

Доктор склонил голову набок, словно глядя на прожитые годы.

— Насколько долгой жизни, док? — спросил я. — Кстати, сколько вам лет? Около шестидесяти? Конечно, если вы старше, то можете сказать, что это не мое дело…

— Мне восемьдесят четыре.

— Сколько?!

— В прошлом месяце исполнилось восемьдесят четыре. Разве вы не знали?

Я не сразу обрел дар речи. Разумеется, у Бруно не было причин лгать, но…

— Если вам восемьдесят четыре, то сколько лет Дру?

— Тридцать восемь. Ей исполнится тридцать девять в…

— Господи Иисусе!

— Что с вами? Дру сказала вам, что она моложе?

— Нет, она вообще ничего не сказала. И это оказалось ложью.

Бруно улыбнулся своей улыбкой «папы Моны Лизы», снова сел и закинул ногу на ногу.

— Как я уже говорил, за свою жизнь я открыл — в одном случае абсолютно случайно — три субстанции или комбинации природных субстанций, притом абсолютно безвредных, каждая из которых оказывала положительный эффект на телесное и душевное состояние человека. Все три вещества входят в эровит. Одно из них — эйфориант — средство, улучшающее настроение. Оно пронизывает мрак химическим лучом света. Второе — стимулятор энергии. Оно воздействует в первую очередь на железы внутренней секреции и в какой-то степени на нервные ткани и волокна. Третье можно назвать пенициллином — оно повышает либидо, воздействуя на половые железы и системы, в том числе на очень маленький центр, помещающийся, как теперь известно, в гипоталамусе. Это известный афродизиак, о котором в свое время было немало дискуссий. — Он улыбнулся. — Теперь вы в общем все знаете, Шелдон. Мясо, картошка, витамины, плюс водоросли… и еще кое-какие деликатесы. А также эйфориант, энергетический стимулятор и мощный афродизиак. Все вместе образует эровит.

Несколько секунд Бруно молчал, обследуя ноготь большого пальца.

— Радости жизни, Шелдон, не бесконечны в их количестве и разнообразии. Я пришел к выводу, что основная цель человека — погоня за удовольствиями и избежание боли. По крайней мере, в земной жизни, которую Бог даровал нам для земных радостей. Мне не хотелось бы считать Его грубым шутником, подкладывающим фейерверки в сигары.

— Ну, говорят, что с плохими людьми Он проделывает шутки и почище.

— Не забывайте, что удовольствие можно извлечь из многих вещей — любви, работы, успеха, игры, дружбы, книги, поэзии, живописи, созерцания заката или моря, но боль почти всегда является зловредной и разрушительной. Удовольствие созидает, расширяет, вознаграждает, а боль сжимает, уничтожает, карает. Удовольствие — это гармония, а боль — дисгармония. Удовольствие — здоровье, а боль — болезнь. Неудачники и мизантропы, причиняющие боль и другим, и себе, почти всегда изуродованы предыдущими столкновениями с болью. По многим причинам, Шелдон, я искренне верю, что эровит, чье действие еще не изучено до конца, может помочь людям достичь их идеала: радостной погони за удовольствиями и избавления от мучительной боли. Тем не менее миллионы тех, кому эровит может принести больше всего пользы, боятся, запрещают продавать и уничтожают его.

Я вынул сигарету — одно из неопределенного числа маленьких удовольствий, особенно когда оно еще не стало более канцерогенным, чем смог, инсектициды и нечистоты, зажег ее и глубоко затянулся.

— Ну, док, я не философ, но думаю, что забава куда забавнее, чем… Уверен, вы знаете, что я имею в виду. Что касается эровита, то, полагаю, многие опасаются, что из-за него по всей стране начнется сплошная оргия — от восточного побережья до западного.

— Оргия! Ха-ха-ха! Ну конечно — секс это самое страшное чудовище! От него только грязь и проклятие! Я намеренно не упомянул самое главное человеческое удовольствие. Секс! Супергрех! Желание! Оргазм! Высвобождение половой и даже космической энергии! Совокупление! Оргия!

— Да, но подумайте, сколько людей будут ненавидеть себя по утрам!

— Пары, совокупляющиеся от Мейна до Калифорнии, от Йонкерса до Сан-Диего, от Атлантического океана до Тихого, от Канады до Мексики. Почему бы и нет?

— Да, но ведь не все из них будут состоять в законном браке…

— Такой запретный и стимулирующий феномен мог бы пробудить секс от его гипнотического сна, спасти блуд от священников, проповедников и политиканов, вдохнуть в половой акт новую жизнь и…

— Разве секс спит?

— Не спит, Шелдон, а ковыляет к могиле в гипнотическом состоянии. Он умирает, и его гробница — стыдливое супружеское ложе. — Будучи не в состоянии усидеть на одном месте, Бруно поставил стакан на стол, поднялся и стал размахивать руками. — Может ли любое разумное существо отрицать, что секс пребывает в предсмертном состоянии, если не уже в могиле? Подумайте сами: разве не все без исключения женатые пары после двух, пяти, десяти или двадцати пяти лет, каждый из которых благославлен или отягощен тремястами шестьюдесятью пятью ночами, — если допустить существование пары, еженощно исполняющей обязанности, предусмотренные контрактом, который якобы заключен на небесах, — сталкиваются с тем (хотя и отрицают это), что семь тысяч тридцать первая попытка уже не приносит им радости?

— Это вопрос?

— Шатер все еще там, — Бруно взмахнул руками над головой, — и, возможно, его поддерживает все тот же старый шест, но куда делся цирк? Где львы, тигры, акробаты, девушки на трапециях? Где звуки оркестра и рев толпы? Почему нет даже заклинателя змей, продавца арахиса и торговки яблоками? Неужели все исчезли? Даже клоуны?.. А, вот он! В центре арены — видите его?

Должен признать, что я обернулся. Старый на сей раз завладел моим вниманием. Я словно перенесся в пустой цирковой шатер. Гудящий генератор в голосе Бруно и трагические взмахи рук сделали свое дело.

— Вот он — один-одинешенек! Остался только один клоун — соленые слезы текут по его размалеванным щекам, а вокруг него пустая, посыпанная песком арена! Сейчас он вышибет себе мозги! — Бруно взял свой стакан и допил остатки бренди. — Разве это не трагедия?

— Еще бы! — отозвался я. — Полагаю, мне остается сыграть свою роль и уйти со сцены. Кстати, я опять начал протекать или это действует ваше пойло?

— Это эровит. Я ждал, пока вы почувствуете тепло, бодрость, энергию…

— А вы уверены, что у меня не кровоточит мочевой пузырь?

— Проверьте сами. Эровит не вызывает прободения.

— Извините, док, где тут у вас…

Он показал мне. Я и в самом деле ощущал теплоту и прилив энергии.

Вернувшись в комнату, я сообщил об этом Бруно и добавил:

— Ну, я лучше пойду, док. Выходит, я пришел сюда, только чтобы воспользоваться туалетом. Но я бросил в унитаз десять центов.

— О Боже! — вздохнул Бруно, глядя в потолок. — Даже десять центов иногда иссушают душу. — Проводив меня к выходу, он остановился в дверях и благодушно смотрел мне вслед, пока я шел к моему «кадиллаку».

Направляясь в сторону шоссе, я оглянулся всего один раз — свет горел только в доме. Деревья, кусты, фонарики, фигурка Эммануэля Бруно в дверном проеме растворились во внезапной тьме.

Не знаю почему, но я ощутил нечто вроде озноба.

Глава 27

Все это произошло всего лишь год назад. Но, как всем известно, это был необычный, даже исключительный год.

Для меня этот год стал великим.

Я продолжал принимать эровит, и когда наконец приобрел бутылку с инструкцией, то узнал, к своему ужасу, ибо уже было слишком поздно, что рекомендованная доза составляет десять капель после еды. Я часто виделся с каждой из десяти девушек, участвовавших в марше, и даже с Реджиной, а также проводил много времени с Дру. Короче говоря, развлечений мне хватало. Вы, очевидно, скажете, что я последовал совету дока Бруно, гоняясь за удовольствиями и избегая боли, причем преуспел и в том, и в другом.

Если не считать того, что я был буквально вынужден сражаться с идиотским мифом обо мне, выросшим до чудовищных размеров, а в некоторых кругах еще продолжающим расти. Поэтому позвольте повторить то, что я уже говорил тысячи раз: девушек было только десять.

Точнее одиннадцать, если считать Реджину. Но считать ее мне кажется не вполне справедливым.

Как бы то ни было, всем остальным этот год принес либо радости и удовлетворения, либо горести и испытания, но для всех он явился годом беспрецедентных перемен, потому что начавшиеся уже изменения ускорили смерть Эммануэля Бруно.

Да, они убили его — так же, как многие сотни, даже тысячи других, которые приходили раньше него, принося дары.

Через несколько дней после убийства выяснилось, что Бруно, прежде чем эровит поступил в продажу, обеспечил, чтобы изобретение пережило его, когда бы и как он ни умер. Он отдал на хранение трем разным адвокатам одинаковый набор нескольких сотен запечатанных конвертов, которые в случае его смерти должны быть немедленно отправлены по адресам. Это было исполнено. В результате еще до конца прошлого августа члены Конгресса, большие и малые фармацевтические компании, многочисленные медики, фармакологи, биохимики, диетологи и другие ученые, а также писатели, издатели, журналисты и даже некоторые знахари стали обладателями полной и законченной формулы эровита вместе с настолько четкими инструкциями по его изготовлению, что почти каждый настойчивый и сообразительный человек при желании мог бы производить эровит баррелями.

Начались юридические конфликты, инициированные крупными фармацевтическими компаниями, которые домогались эксклюзивных прав на бесценное снадобье. Однако это вскоре стало бессмысленным, так как вскоре почти все узнали все, что нужно было знать для производства эровита.

В течение недели после смерти Бруно формула и инструкция — его последняя воля и завещание, наследие долгой и хорошо прожитой жизни — были опубликованы в газетах, распространяемых по меньшей мере среди десяти миллионов читателей. За ними последовали журнальные статьи, брошюры и рекламные проспекты. В результате, после неудавшейся попытки продавать эровит по рецептам, им стали свободно торговать в аптечных лавках вместе с алка-зельцер, аспирином и слабительными.

Еще до конца года уже более дюжины компаний производили и продавали «эликсир Эммануэля Бруно». Большинство фармацевтических компаний выбрасывали эровит на рынок под таким названием, но некоторые давали своей продукции другие имена, не имевшие особого успеха. Среди последних присутствовал и «Новый, улучшенный эровит», возможно содержащий «Мммм!».

Естественно, с началом продажи эровита увеличилась и продажа противозачаточных таблеток, несмотря на публикации о возможных побочных эффектах. Как заявила впоследствии широко цитируемая девушка в шоу Джонни Карсона, «я знаю, что таблетки могут принести вред, но если я не стану их принимать, то буду хронически беременной». С другой стороны, многие поджимали губы, цитировали Писание и заявляли, что все грешники лишают бессмертия свои души, хотя никогда не объясняли, каким именно образом и с помощью какого именно греха достигается этот странный результат. Некоторые вообще отказывались даже пробовать эровит, но, как говорил доктор Бруно, всех не убедишь.

Конечно, среди приверженцев всех религий были миллионы честных, мятущихся, надеющихся мужчин и женщин, ищущих ответы на терзающие их вопросы, но таких людей — протестантов и католиков, мусульман и евреев — рано или поздно настигали веяния времени. Многие высшие сановники католической и протестантской церквей отвечали на обрушившиеся на них атаки, словно все еще реагируя на творившееся в древнеримском Колизее, выработанной веками техникой бросания львов христианам. Особенно разительные перемены происходили в католической церкви, хотя мы еще не видели в газетах заголовков «Папа сделал аборт!», некоторые священники и монахини не только жили во грехе, но и заявляли: «Мы видели свет, и это не тот свет, о котором нам говорили».

Вскоре эровит стала употреблять по меньшей мере половина страны, так как тысячи его тонн были произведены и проданы. Новый процветающий бизнес вырос из миниатюрных до чудовищных размеров почти за ночь — хорошо это или плохо, но многое из того, чего страшился Фестус Лемминг, воплотилось в жизнь. Но как всегда, одно компенсирует другое — продажа алка-зельцер, аспирина и слабительных пошла на спад.

Интересно, что продажа инсулина, кортизона, нитроглицерина и дигиталиса также слегка уменьшилась, а колоссальные доходы от торговли барбитуратами и транквилизаторами падали катастрофически. Все это не являлось таким уж многозначительным, во всяком случае, согласно передовой статье в «Журнале Американской медицинской ассоциации», но свидетельствовало о значительном количестве спонтанных ремиссий.

Как бы то ни было, даже власти теперь не могли обвинить Эммануэля Бруно в знахарстве и шарлатанстве или уменьшить блеск, окружающий его имя. Самые скрупулезные анализы и тесты не обнаружили в эровите ничего ядовитого или вредного, если не считать вредным усиление энергии, жизнелюбия и полового влечения, что не уставали твердить закоренелые Савонаролы.[19] Эта битва все еще продолжалась, причем с возрастающей свирепостью.

Задавали тон, как всегда, «Божьи лемминги» — эта организация все еще набирала силу, увеличивая число своих членов на полмиллиона в год. Но теперь «леммингов» побуждала к исполнению их священного долга еще одна, и весьма веская причина — необходимость убедить других и, возможно, самих себя, что все их действия полностью оправданы. Ибо убийство Эммануэля Бруно было совершено членом церкви Второго Пришествия.

Это случилось 15 августа за несколько минут до полуночи, примерно через час после того, как я оставил Бруно стоящим в дверях его дома. Оттуда я направился в «хижину» Хэла Принса и узнал о смерти Бруно только во второй половине следующего дня. Некоторые факты так и не выяснились окончательно. Полицейских, дежуривших у Ривердейл-Истейтс, где жил Бруно, отозвали после ареста Дейва Кэссиди. Поэтому никто не видел прибытия маленького человечка, и никто никогда не узнал, каким образом он проник в дом.

Были некоторые указания на то, что маленький человечек перелез через ограду, подошел к дому и пробрался внутрь через незапертое окно, неся с собой кирпич, который подобрал где-то по дороге. Следствие пришло к выводу, что убийца плохо помнит свои действия. Всеобщее возбуждение вызвало то, что он находился среди группы, подстрекаемой Фестусом Леммингом, которая преследовала меня, а потом, отступив в беспорядке, скрылась в церкви.

Согласно отзывам всех свидетелей, в течение последующих трех часов Фестус Лемминг превзошел самого себя. Сдержав слово, он назвал время, когда Иисус Христос явится вновь во всем блеске своей славы — ровно через семь лет, 15 августа, — и в числе многого другого заявил, что Господь сможет вернуться, только если к тому времени мир будет очищен от греха, а Антихрист будет повержен. В тот вечер Лемминг не упоминал Эммануэля Бруно. Но можно не сомневаться, что многие из его прихожан помнили это имя.

После этого маленький человечек, по его словам, помнил лишь то, как вел машину, шел куда-то в темноте и внезапно оказался рядом с Бруно, спящим в своей кровати. Тогда он занес над ним правую руку, крепко сжимающую где-то подобранный кирпич…

Убийца не воспользовался ни пистолетом, ни ножом, ни даже находящимися под рукой «подобающими случаю» предметами вроде бюста Джордано Бруно или одной из непристойных статуэток дока. Простым кирпичом он раскроил череп Эммануэля Бруно, выпустив наружу заключенный в нем уникальный мозг.

Когда убийцу схватили — сосед, выгуливающий собаку, услышал звуки ударов, крики и визгливую брань, — он был ошеломлен. Маленький человечек знал, что должен был убить Эммануэля Бруно, но «не мог в это поверить», хотя кирпич, покрытый кровавым месивом, все еще был у него в руке.

Насколько мне удалось выяснить — а я приложил все усилия, чтобы разобраться в происшедшем, — маленький человечек действительно сожалел о содеянном. Не то чтобы ему было жаль Бруно. Он знал, что для всех правильно мыслящих мужчин и женщин, мальчиков и девочек, ангелов, поющих в небесном хоре, а тем более для каждого живого или наполовину живого «лемминга» Эммануэль Бруно был злом или, по крайней мере, агентом — хотя, возможно, не до конца сознававшим, кому он служит, — сил тьмы, греха и разрушения.

Маленький человечек горько сожалел о том, что в стремлении сохранить нерушимой для всего человечества первую из Десяти Заповедей Господних Израилю — следует отметить, что убийца не был евреем, — он был вынужден нарушить шестую заповедь. Казалось, он не сознавал, что нарушил и четвертую и что этого можно было избежать, подождав всего шесть минут — до после полуночи, — тогда бы ему не пришлось делать свою работу в субботний день.

Выяснилось — я узнал об этом с чужих слов, так как не мог заставить себя взглянуть на тело Бруно, — что убийца нанес не один или два удара, а двадцать или тридцать, если не больше. Каждый раз, когда я думаю об этом маленьком звере, о снова и снова поднимающейся и опускающейся руке с кирпичом, я опять слышу жуткий рев, вырывающийся из сотен глоток, чувствую исходящую от них силу, и то, что я слышу и чувствую, смешивается со свистом кирпича, вышибающего мозги Бруно…

Когда я расстался с доком в последний раз — не зная, что это навсегда, — я не имел понятия о том, что должно произойти. Остаток ночи и часть следующего дня я был занят делом, которое, если бы оно представилось мысленным взорам всех «Божьих леммингов», отозвалось бы жгучей болью в трех миллионах их сердец, а может, заставило бы их вырвать себе глаза и затем в приступе благочестия изорвать на себе штаны. Ибо, как я уже упоминал, я отправился прямиком в «хижину» Хэла Принса, где…

Но сначала я воспользуюсь, быть может, последним шансом развеять тот жалкий миф, о котором я говорил. Надеюсь, что мне удастся это сделать окончательно и бесповоротно.

Я не порицаю того парня, который, возможно с самыми лучшими намерениями, первым сказал, что их была дюжина. Но болтун, первым заявивший, что их было пятнадцать, получит от меня сполна, если я до него доберусь. Что касается тех идиотов, которые утверждают, что их было двадцать или сорок две, и того психа, который сидит в одиночной палате и кричит, что их была сотня, то эти люди настолько оторваны от реальности, что недостойны нашего внимания.

Я обращаюсь к разумным и здравомыслящим среди вас. Кто может знать точное число? Разумеется, тот парень, про которого вы болтали чушь, — то есть я. А я готов поклясться на целой пачке Библий, если это в состоянии вас убедить, что их было всего десять.

Ну, может быть, одиннадцать, если считать Реджину. Но я настаиваю на том, что ее считать несправедливо. Поэтому сойдемся на десяти с половиной и забудем об этом. О'кей?

Я бы хотел посчитать и Реджину — по многим причинам. Говорят, что если вы спасете хотя бы одну душу, убережете хотя бы одного человека от греховной жизни, то уголок в раю вам обеспечен. А я — что бы вы ни говорили — хотел бы побывать в раю. Хотя бы временно — поглядеть, действительно ли там так здорово, послушать гимны и так далее. И я бы хотел почувствовать, что наряду с многочисленными грехами я помог увидеть свет хотя бы одной красивой девушке. Но в этом мире вещи редко выглядят четкими и ясными. На черном попадаются белые пятнышки, и наоборот. Помимо окончательного ответа, всегда имеется кое-что еще…

Ну, я собираюсь просто рассказать вам о происшедшем и позволить самим составить об этом мнение. Ведь именно для этого у людей есть голова на плечах, не так ли?

Не важно, что вы слышали, — а я знаю, что вы слышали много ерунды, но вот вам то, что действительно произошло 16 августа в прошлом году…

Глава 28

Было начало первого ночи — я заехал в свои апартаменты в «Спартан-отеле», чтобы принять душ и переодеться, — когда, все еще сидя за рулем машины Хэла Принса, я добрался до его «хижины». По дороге я надеялся, что девушки не спят и не пребывают в дурном настроении — по крайней мере некоторые из них.

Когда я остановился перед домом, во всех окнах горел свет, а изнутри доносился веселый смех, сразу подбодривший меня.

Я и до этого чувствовал себя хорошо, догадываясь, что обязан приливу энергии и эйфории солидной дозе эровита, которую заставил меня принять док Бруно. Так как преподнесенная им бутылка все еще лежала в отделении для перчаток моего «кадиллака», я припарковал в гараже спортивную машину Принса, потом заглянул в «кадиллак», вытащил бутылку и сделал еще один глоток, так как если одна столовая ложка эровита настолько хороша, то две окажутся еще лучше. Во всяком случае, так я думал в дни моей невинности.

Я вытер губы, высморкался и направился к входной двери.

Она открылась раньше, чем я до нее дошел. Наружу высунулась голова и послышался женский голос (если бы голос был не женским, это причинило бы мне немалое беспокойство):

— Это вы, Шелл?

— Держу пари, что это я.

— Отлично! Мы услышали звуки и испугались, что это грабитель.

— Можете не волноваться — я здесь, и вы в безопасности.

Когда я подошел к входу, она шире открыла дверь, и свет заиграл на ее голых плечах, узкой талии и крутых бедрах. Я узнал рыжеволосую Дайну. Она шагнула в сторону и закрыла дверь, когда я прошел мимо нее в гостиную.

Стоя на толстом лиловом ковре, я посмотрел на Дайну. Ее поныне белые груди казались теплыми, словно их только что вынули из печки.

— У вас вечеринка, а? — осведомился я.

— В общем, да.

Ее огромные карие глаза переместились с моего лица на какую-то точку в паре дюймов ниже моего уха, после чего она вернула их на прежнее место, радостно улыбаясь.

— Держу пари, вы выпивали, — заметил я.

— Конечно. А на что вы держите пари?

— Ну… — Я не успел окончить фразу.

— Хэрро, Шерр!

— Вы привезли нам какую-нибудь одежду?

— А я-то думала, что вас уже нет в живых. Добро пожаловать домой, папочка.

Повернувшись, я увидел румяную Юмико, мелочно-белую светловолосую Бритт и шоколадную черноглазую Лулу.

— Одежду? — удивленно переспросил я. — Нет, все магазины были закрыты. Но около мили назад я проехал мимо фигового дерева…

— Ладно, обойдемся без одежды.

— Кому она нужна?

— Нагота красивее любой одежды, если к ней привыкнуть.

— Так на что вы держите пари? — снова спросила Дайна. — Кстати, хотите выпить? — Она подошла к трем другим девушкам.

— Конечно, — ответил я. — Между прочим, где остальные? Я слышу их голоса, несмотря на музыку, — если это можно назвать музыкой.

— Они плавают в бассейне, — отозвалась Юмико. Она, как я понял, тоже успела выпить.

Все объяснилось в следующие полминуты. После моего ухода десять девушек, придя в восторг от комфорта «хижины» Хэла Принса, обследовали холодильник и морозильник и устроили пикник у бассейна. Вернее, не десять, а одиннадцать, так как Реджина Уинсом присоединилась к остальным и приготовила, по их словам, великолепные гамбургеры.

Позднее кто-то из девушек поставил пластинку, а кто-то еще смешал коктейли, мартини и одно-два до сих пор неизвестных алкогольных изобретения, и девушки приступили к спиртному. Никто не был пьян, но все пребывали навеселе. Все, кроме Реджины Уинсом. Когда дело дошло до выпивки, она осталась в стороне.

— А где Реджина? — осведомился я. — Не думаю, что она тоже купается нагишом.

— Реджина легла вздремнуть. Она не хотела ничего пить, поэтому решила поспать часок-другой.

— Я беспокоюсь об этой девушке. Она слишком много спит. А ведь у нее великолепный потенциал. Итак, Реджина спит, как… Спящая Красавица? А где же принц, который…

Глядя мимо голов девушек, я мог видеть открытую стеклянную дверь в задней стене, за которой находился бассейн с нагретой водой. Сейчас вода, несомненно, была теплой, независимо от того, включен нагреватель или нет. В этот момент через открытую дверь в комнату вошла, поблескивая влажной кожей, низкорослая, но стройная Ронни.

— Привет! — воскликнула она, увидев меня, потом, повернувшись, просунула голову в дверь и что-то крикнула. Я не мог разобрать слов из-за музыки — громкой, безумной и невероятно сексуальной, нечто среднего между «Ритуалом по случаю достижения половой зрелости в Перу» и «Учениями пожарной команды в гареме». Что бы это ни было, такое стоило послушать.

Конечно, я не столько слушал музыку, сколько наблюдал за Ронни, которая снова повернулась на сто восемьдесят градусов тропической долготы и широты и направилась к другим девушкам и ко мне.

Почему, позднее размышлял я, мужчина, стоя в двух футах от четырех обнаженных красоток, должен глазеть на пятую, появившуюся в двадцати футах от него? На этот вопрос я не мог найти ответа.

— Смешай Шеллу выпивку, Ронни, — велела Дайна. — Он пьет… — Она посмотрела на меня.

— Бурбон с водой. Спасибо. Только маленькую…

— Двойной бурбон с водой, — прервала Дайна.

Ронни проделала очередной поворот и пошла выполнять поручение.

Через открытую дверь в комнату вошли остальные пять девушек — свет влажно поблескивал на их грудях, животах и бедрах.

Первой появилась Леонор с прилипшими к щекам мокрыми темными волосами, улыбаясь не только губами, но и глазами с длинными ресницами. За ней шла рыжеволосая Тереза, весело подмигивая и что-то говоря, хотя и не по-французски, но и не совсем по-английски. За ней последовала голубоглазая Сильвия — ее волосы цвета дикого меда потемнели от воды, но белозубая улыбка сверкала так же ярко, как прежде. После нее вошла Маргарита с алыми, словно красный перец, губами, тоже лопоча нечто неразборчивое, похожее на треск фейерверка Четвертого июля.[20] И наконец, знойная брюнетка Эмили, идущая сексуальной покачивающейся походкой, и по какой-то причине, а может и без нее, прикрывая ладонью одну из твердых округлых грудей.

Когда они столпились вокруг меня, я стал испытывать странные ощущения, как будто мои нервы вытянулись до максимальной длины и начинают лопаться, кровяные шарики превращаются в миниатюрные кубики, а кости нагрелись и скоро начнут светиться. После пятнадцатисекундного разговора, который стоило бы продолжать пятнадцать минут, вернулась Ронни с моей выпивкой.

— Это как раз то, что вам нужно, Шелл, — сказала она, протянув руку со стаканом между плечами Сильвии и Эмили.

Я тоже так думал.

Однако я сразу же понял, что был не прав, так как погрузился в нечто вроде комы без потери сознания и заговорил вслух, обращаясь к себе:

— Это слишком много для одного человека Если Бог хотел, чтобы люди летали, почему Он не дал им крыльев? В такие моменты внутренности вспыхивают ярким пламенем. Скоро я узнаю, где мое самое слабое место. Пфф! — и…

— Что вы там бормочете? — осведомилась Лула.

— Пейте ваш бурбон, Шелл, — сказала Ронни. — А я пока смешаю вам еще одну порцию.

— Вы выглядите так, будто вам не помешала бы пара, — промолвила Эмили, вглядываясь мне в лицо.

— Пара чего?

Сильвия шагнула ко мне и взяла меня за руку.

— Выпейте и тогда сравняетесь с нами — мы на две-три порции впереди вас…

— Думаю, куда больше.

— А потом мы посидим на этих больших подушках, и вы расскажете нам, что произошло после вашего ухода.

— Значит, вы все-таки заметили, как я ушел? Я допил бурбон, Ронни взяла мой стакан и убежала. Сильвия потянула меня за руку. Когда Ронни вернулась с очередной порцией бурбона с водой, я чувствовал себя куда удобнее. Я сидел на мягкой оранжевой подушке шириной около шести футов. С одной стороны от меня поместилась Сильвия, с другой — Дайна, а Бритт свернулась калачиком у меня в ногах, прислонившись к моему колену. Другие девушки расположились поблизости на подушках и ковре.

Именно в таком положении нас обнаружила в час ночи Реджина Уинсом.

У Хэла Принса были часы с боем, благодаря которым я узнал, что миновал ровно час с начала понедельника 16 августа.

— Так я и думала! — сказала Реджина. Она выглядела очаровательно в розовом свитере с высоким воротом и белой юбке в обтяжку, но взгляд ее был сердитым.

— Привет! — отозвался я. — Что именно вы думали?

— Что вы здесь пьете. Я ведь права, не так ли?

— Разумеется. Послушайте, как вам удается…

— Я поняла, что вы вернулись, когда услышала весь этот визг и смех. Он меня разбудил.

— Я просто рассказывал девушкам забавную историю. Над шутками полагается смеяться — иначе в них нет никакого смысла. Держу пари, вы тоже посмеялись бы, Реджина. Давным-давно, когда рыцари носили пояса…

— Не хочу слушать никаких грязных историй!

— Кто сказал, что она грязная? Я сказал «забавная».

— Если ее рассказываете вы, значит, она грязная. Моя эйфория начала испаряться.

— Так как вы еще ее не слышали, — заметил я, — то как вы пришли к такому выводу — с помощью логических дедукций или танцуя на цыпочках по водной поверхности?

— Не кощунствуйте!

— А кто кощунствует?..

— Девушки рассказали мне, что вы проделывали в церкви! Вы несли крест…

— Да, — прервал я, — и могу попытаться объяснить вам, когда вы будете менее сердитой, что нет ничего дурного в использовании креста с целью помочь десяти девушкам избежать опасности. Конечно, это может вас не заинтересовать, но единственные больные места, которые у меня остались, это на правом боку и бедре, куда я прижимал крест. Тут есть о чем поразмыслить, верно?

— Вам должно быть стыдно. — Реджина огляделась вокруг, сверкая почти лиловыми глазами. — И вам, девушки, тоже! Сидеть голыми рядом с мужчиной!

У меня заболела шея, и я слегка переменил положение, чтобы смотреть на Реджину не напрягаясь.

— Ну, а нам не стыдно, дорогая, — вежливо ответил я. — Разве стыд сделал бы нас счастливее? Эти прекрасные дамы и я всего лишь шутим и отдыхаем. Одетым или обнаженным, стыдиться нам нечего.

— Это только ваше мнение. Я улыбнулся:

— А чьим еще мнением я должен руководствоваться? Она начала поворачиваться, и я быстро продолжил:

— Слушайте, давайте будем друзьями. Присоединяйтесь к нам. — Я посмотрел на обнаженных красавиц. — Правильно, девочки?

Послышалось дружное «да!», за которым последовали веселые замечания: «Оставайся, Реджина!», «Садись сюда!» и так далее.

Лицо Реджины приняло довольное и в то же время обеспокоенное выражение.

— Я… — начала она, потом снова посмотрела на меня и заговорила прежним сердитым тоном:

— Возможно, вы ожидаете, что я тоже разденусь?

— Ну, «ожидаете» — это слишком сильно сказано. Я могу надеяться, намекать, даже умолять…

— Вы просто ужасны! Рядом с вами десять обнаженных женщин, а вам нужна еще одна! Неужели вам мало десяти?

Я печально покачал головой:

— Реджина, я понимаю, что для вас это сущее проклятие. Но каждой женщине необходим мужичина…

— Со мной этот номер не пройдет, мистер Скотт!

— Зовите меня Шелл, ладно? Между прочим, я вспомнил одного мальчугана, с которым учился в школе. Он приберегал свой пирог к празднику, а когда наступило 4 июля, пирог стал сухим и черствым… Простите, что я упомянул об этом…

Но Реджина едва ли внимательно меня слушала. Она стиснула кулаки и топнула ногой по ковру.

— Кроме того, что все девушки разделись, вы хотите, чтобы я последовала их примеру, но сами и не думаете снимать одежду.

— Ну, это другое дело.

— Вовсе нет.

— Это сейчас вы так думаете. Но если я разденусь, вы можете изменить свое мнение.

— Она права, — заявила Тереза. — Он все еще одет…

— Почему это мы голые, а он…

— Шелл, decnudo tambien, о ninguna — to falmento о nada…[21]

— Реджина права — что хорошо для гусынь, хорошо и для гуся…

— Лучше давайте выпьем, — предложил я. — Пойду приготовлю…

Никто не обратил на меня внимания, хотя все говорили обо мне. Это могло заставить парня усомниться в его способностях к общению, а также сообщить ему кое-что о женской натуре.

Сильвия привела дискуссию к концу — а может, только к началу. К моменту истины или, по крайней мере, к решительной стадии. Воспользовавшись паузой, она негромко заметила, хотя ее слова прозвучали подобно колоколу:

— Я знаю, как уладить все по справедливости. Шелл и Реджина — единственные одетые среди нас. Реджина говорит, что уходит и не будет раздеваться. Поэтому Шелл может остаться одетым и уйти с Реджиной или раздеться и остаться с нами.

— Правильно!

— Одетые с одетыми, а голые с голыми!

— Это справедливо!

— Ради Бога, это просто нелепо… — начал я, но, как вы можете догадаться, они не прореагировали на мои слова.

— Давайте проголосуем, — предложила Сильвия.

— Но вы должны выслушать и мое мнение…

— Верно, проголосуем!

Голосование не заняло много времени. Не могу сказать, что решение было принято единогласно с первой попытки. Первый результат был семь против трех, второй — девять против одного, третий — десять против ничего. У меня создалось впечатление, что ничем был я сам. По окончании референдума Сильвия посмотрела на меня, и ее ярко-голубые глаза заблестели, как будто в них отражалось солнце.

— Решение принято, — улыбнулась она.

— То есть как это принято? Я не голосовал.

— Так голосуйте сейчас, Шелл. Выбирайте, с кем вам оставаться — с Реджиной или с нами.

— Но…

— Я тоже не голосовала! — вмешалась Реджина. — Со мной он не останется — я его и близко к себе не подпущу! А вы все можете убираться к дьяволу!

Она снова топнула ногой, повернулась и выбежала из гостиной.

Где-то хлопнула дверь.

Полагаю, вы можете сказать, что я так и не принял решения. Его приняла за меня Реджина.

В итоге я снова оказался наедине с великолепной десяткой. Но первый раз это произошло в церкви, а теперь я очутился в абсолютно невозможной ситуации.

Невозможной? Ну окончательный вердикт на этот счет еще не был вынесен. Я решил попытаться доказать, что ситуация не так уж невозможна, и — клянусь Богом или дьяволом — мне это удалось!

* * *

Мы не станем задерживаться на том, что происходило в последующие ночные часы. Упомянем лишь то, что, когда солнце медленно поднялось на востоке, Шелл Скотт еще медленнее поднялся на западе и проделал четвертый поход к своему «кадиллаку» за очередной порцией эровита, рассчитывая, что в нем и впрямь содержится нечто чудесное.

Мы не станем делать пошлые ссылки на подвиги Геркулеса или Сизифов труд, а предоставим все вашему воображению, которое также может испытать немалое напряжение.

Наконец, мы проигнорируем тот факт, который хорошо известен страдающему мужскому полу, а именно, что ни одна женщина не способна хранить даже маленький секрет. Я больше ничего не скажу о происшедшем, ибо, хоть я и узнал, почему страдает мужской пол, рыцарство еще не до конца умерло во мне.

Однако хочу повторить еще раз: ребята, их было только десять.

Ну, одиннадцать, если считать Реджину, но, рискуя стать назойливым, предлагаю остановиться на десяти с половиной. Понимаете, дело было так…

* * *

Печенье раскрошилось — это звучит более поэтично, чем «Реджина Уинсом раскололась» — утром в понедельник, без четверти двенадцать.

Я вышел из ванной, где поливал голову холодной водой, не обнаружив в гостиной никого — кроме Реджины Уинсом. Она стояла в середине комнаты, теребя свой розовый свитер.

— Снова вы? — Я подошел к зеленой подушке и растянулся на ней.

Реджина выглядела совсем не так, как ночью, — впрочем, я, очевидно, тоже. Щеки ее покраснели, большие глаза ярко блестели. Она улыбалась, словно только что узнала, как это делается, и так этим увлеклась, что не могла остановиться.

— Шелл… — заговорила она, ее голос звучал, как верхний регистр гобоя.

— Да?

Реджина не ответила — она продолжала улыбаться.

Думаю, ее поведение было результатом промывания мозгов, проделанного самой жизнью, усталости, приближающейся к истощению, травмы, причиненной попытками выбора между раем и адом, чувством отчуждения от своих сестер по полу и ощущением того, что она отвергнута — не кем иным, как мною.

Реджина сбросила туфли, стянула розовый свитер, а потом медленно сняла с себя все остальное. Она была потрясающе хороша, а при обстоятельствах, хотя бы приближающихся к нормальным, выглядела бы в высшей степени сексуальной, чувственной и желанной.

Совершенно голая, Реджина стояла в нескольких футах от меня и по-прежнему улыбалась.

— Ну вот! — драматически произнесла она. — Я сделала это! Вы победили, Шелл!

— Я?

— Да. Но теперь я чувствую себя свободной. Это чудесно!

— Вы в самом деле выглядите чудесно — как прекрасный подарок, присланный в обычной запечатанной бандероли. Но, Реджина, в реальном мире, где мы с вами находимся, возникают иногда серьезные, а иногда маленькие и довольно смешные проблемы…

— Шелл, я так рада! Не думала, что буду так себя чувствовать! Я просто не могу дождаться!

— Чего?

— Ну, я ведь сделала это — сняла одежду. Я перед вами. Это то, чего вы хотели… — Улыбка слегка увяла. — Не так ли? — Да, конечно…

— Шелл, дорогой, возьмите меня!

— Взять вас? Вы имеете в виду… Да, полагаю, вы имеете в виду как раз это.

Так оно и было.

В результате Реджина Уинсом пробудилась от сна, увидела свет — и была спасена.

Примечания

1

Бифштекс терияки — японское мясное блюдо.

(обратно)

2

Афродизиаки — возбуждающие средства, стимуляторы.

(обратно)

3

Heavenly Lane — Небесная аллея (англ.).

(обратно)

4

Плимутрок — порода кур, выведенная в США.

(обратно)

5

Кальвин Жан (1509–1564) — французский богослов и реформатор, основатель кальвинистского направления протестантизма.

(обратно)

6

Уэсли Джон (1703–1791) — английский богослов, основатель методистского течения в Англиканской церкви.

(обратно)

7

Английское выражение «to rob Peterto pay Paul» («ограбить Петра, чтобы уплатить Павлу») означает «облагодетельствовать одного за счет другого».

(обратно)

8

Понсе де Леон Хуан (1460–1521) — испанский исследователь Центральной Америки.

(обратно)

9

Название «Ривердейл» состоит из английских слов «river» река и «dale» — долина.

(обратно)

10

Отлично! (исп.).

(обратно)

11

Обнаженными (исп.).

(обратно)

12

Да (исп.).

(обратно)

13

Полностью (исп.).

(обратно)

14

Famous — знаменитый (англ.).

(обратно)

15

До свидания (фр., исп.).

(обратно)

16

Killer — убийца (англ.).

(обратно)

17

Атака английских кавалеристов во время Крымской войны, запечатленная в балладе Альфреда Теннисона.

(обратно)

18

Питер Пэн — герой сказки шотландского писателя Джеймса Бэрри.

(обратно)

19

Савонарола Джироламо (1452–1498) — настоятель доминиканского монастыря во Флоренции, призывал к крайнему аскетизму, осуждал гуманистическое искусство. Был отлучен от церкви и казнен.

(обратно)

20

Четвертое июля — День независимости США.

(обратно)

21

Раздевайтесь тоже — все или ничего… (исп.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .