«Лорд Питер осматривает тело»

Я прогостил у них с месяц, и прекрасно провел время. Лодера дважды охватывала творческая лихорадка, он запирался у себя в студии и, работая, никого не допускал к себе по нескольку дней. Такого рода приступам он отдавался серьезно, а когда они завершались, он устраивал вечеринку, и все приятели и прихлебатели Лодера являлись поглядеть на новое произведение. Он ваял тогда фигуру какой-то нимфы или богини, по-моему, чтобы потом отлить ее из серебра, и Мария обычно шла ему позировать. Помимо этих случаев, он ездил повсюду, и мы осматривали вместе все, что представляло интерес.

Так что, когда все завершилось, я сильно огорчился. Объявили войну, — а я дал себе зарок, когда это случится, отправиться добровольцем. Из-за сердца меня в окопы не пустили, но я рассчитывал хоть на какую-то должность, поэтому, упаковавшись, отправился.

Никогда б не подумал, чтоб Лодер стал так искренне горевать, прощаясь со мной. Снова и снова он повторял, что скоро мы встретимся. Однако я и вправду получил должность при госпитале, и меня отправили в Европу, так что вплоть до 1920 года Лодера я не видел.

Он звал меня и раньше, но в 1919 году мне надо было сниматься сразу в двух картинах, так что я ничего не мог поделать. Однако в 1920-м я оказался снова в Нью-Йорке, рекламируя «Порыв страсти», и получил от Лодера записку с просьбой погостить у него. Еще он просил меня ему позировать. Ну, а это ведь реклама, которую он сам оплачивает, не так ли? Я не возражал. Я как раз дал согласие работать для «Мистофильм лимитед», сниматься в «Джеке из Зарослей Мертвеца» — картине с пигмеями и снятой к тому же на месте, среди африканских бушменов. Я телеграфировал, что присоединюсь в Сиднее, в третью неделю апреля, и перетащил свои сумки к Лодеру.

Он меня сердечно приветствовал, хотя мне показалось, будто выглядит он куда старше, чем при нашей прошлой встрече. Он и держался как-то беспокойнее. Он был — как бы это назвать? — более скрытен, как-то более приземлен, что ли. Он пускался в свои циничные шутки с таким видом, точно относился к ним всерьез, словно все время имел в виду именно вас. Ранее я считал его нигилизм чем-то вроде позерства артистической натуры, но теперь стал думать, что несправедлив к нему. Он и в самом деле был печален, это явственно сказывалось; вскоре я узнал и причину. Когда мы сели в машину, я спросил о Марии.

— Она ушла от меня, — сказал он.