«Смертоносный призрак»

Владимир Брюханов

Смертоносный призрак

Исторический детектив

Журнальный вариант опубликован в сентябре-ноябре 2010 года

в журнале «Литературный Европеец» (Франкфурт-на-Майне):

№ 151, с. 27-34; № 152, с. 34-41; № 153, с. 29-35.

От автора.

Основные факты и события, представленные в данном произведении, вполне достоверны.

Нет ни одного придуманного имени, каждый персонально названный участник повествования действительно существовал – и на самом деле совершал поступки точно такие, как описано здесь, – или очень близкие к ним по смыслу и цели. Действительно произносились вслух или высказывались на бумаге мнения и суждения, которые мы вложили в уста наших персонажей, позаимствовав тексты из опубликованных полицейских протоколов, медицинских заключений, газетных репортажей, воспоминаний очевидцев или исследований историков. Указан точный возраст каждого, если мы нашли сведения об этом.

Мы ввели в действие минимальное число вымышленных лиц, даже не присвоив им имен: газетного репортера, гостиничных слуг и т.д. Подобные участники событий неизбежно возникают в любой реальной истории, захватывающей хотя бы десяток людей, а их никем не запланированное вмешательство вносит неожиданные коррективы в заранее просчитанные ходы.

Из существенных моментов мы позволили себе изобрести лишь способ (но не факт) передачи в прессу информации, имевшейся у Евы Браун, – через уже упомянутого репортера, а также диалоги полицейских – Герберта Зауэра и Генриха Мюллера.

Оба последних – вполне реальные исторические фигуры; они были, несомненно, хорошо знакомы друг с другом, служебное положение обоих предполагало возможность их взаимодействия, их тогдашние политические симпатии вполне очевидны, а детективные проработки, включенные нами в их беседы, соответствуют имевшимся тогда у них сведениям. Но достоверно не известно, действительно ли они сотрудничали в тогдашнем расследовании.

Наибольшую сложность для нашей реконструкции событий представило то, что в различные годы (сразу в 1931 году, позднее вплоть до 1945 года, а затем и позже) важнейшие свидетели делились впечатлениями совершенно по-разному; не получилось в итоге ни преемственности новых сообщений тех же лиц от их же прежних, ни общей согласованности показаний очевидцев. Современников гибели Гели Раубаль мало заботила истина – они руководствовались абсолютно иными мотивами.

Не слишком исправили положение изыскания представителей последующей эпохи – историков, в большинстве своем послушно следовавших избитым и протоптанным версиям, стараясь избежать при этом никому не нужных скандальных разоблачений.

Мы позволили себе порвать со сложившейся традицией, хотя обвинять величайшего (во всех отношениях!) убийцу в заурядном убийстве близкой родственницы – просто верх неприличия, и понятно поэтому, что наше произведение трудно отнести к иному жанру, нежели злобное пасквилянтство и очернительство.

Этим и ограничиваются наши предварительные замечания и разъяснения.

***

Вторник 15 сентября 1931 года. Скромная, но ухоженная вилла Гитлера «Вахенфельд» в Оберзальцберге, Баварские Альпы.

В кабинете Гитлера его племянница Гели Раубаль (23 года) вешает телефонную трубку и выскакивает на террасу; там – домоправительница Гитлера Ангела Раубаль (48 лет) –старшая сестра Гитлера (по отцу) и мать Гели.

Гели (смеясь с оттенком издевки):

– Дядечка все-таки никак не хочет оставить меня в покое! Теперь он требует, чтобы я немедленно приехала в Мюнхен. Через несколько дней он выезжает на север – в Гамбург и куда-то еще. Наверное, и меня хочет взять – как обычно. Так что объяснений с ним мне не избежать!

Ангела (сдержанно, но с беспокойством):

– Ты же знаешь, как он всегда заботился о тебе. Конечно, твое предстоящее замужество волнует его. А тут еще этот скрипач...

– Виолончелист, мама!..

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! Если он еще действительно все-таки еврей...

– Мама!

– Ну ладно, все равно... Но ведь этот музыкант много старше тебя – это-то так и есть! Понятно, что Адольф беспокоится... Все-таки постарайся с ним не спорить – так будет лучше для нас всех. Он ведь действительно так всегда заботился о тебе!

– Очень он о нас заботился, когда мы голодали в Вене! А он появился у нас только в двадцатом году – заехал по пути! А если бы не по пути?.. И сразу начал разыгрывать из себя благодетеля! Ах этот дядюшка Алеф!..

– Зачем ты так говоришь, Гели? У него самого была тяжелая жизнь, война...

– Война – конечно! Но ты же не видела его тогда целых двенадцать лет! Сама говорила – с 1908 года! А как он тогда жил? Это он теперь любит говорить, что бедствовал! А на самом-то деле – кто знает?.. Он и теперь-то любит прибедняться!..

– Ладно-ладно, успокойся, Гели! Адольф все-таки очень хороший человек, очень! И так любит тебя...

– Любит! Он любит, чтобы все вокруг подчинялись ему!.. Чем ему помешало тогда, что мы с Эмилем хотели пожениться?! А ведь Эмиль был его лучшим другом! Озверел тогда совсем!.. С тех пор я все время чувствую себя запертой в золотую клетку!..

– Гели!.. Эмиль Морис был, конечно, другом Адольфа Гитлера, но ведь он все-таки был у него просто шофером. И потом – эти еврейские корни у Эмиля! Разве он тебе пара?..

– Шофер не пара, музыкант не пара!.. А кто пара? Сам-то он кого из себя корчит? Художник недоделанный!.. Архитектор!..

– Гели, мужчин нужно понимать! Они же все собственники! Ты была малюткой, когда умер твой отец, и не помнишь его как следует. А вот если бы он был жив, тебе, думаешь, было бы легче выбрать мужа?.. Я-то ведь выскочила замуж, лишь когда мой отец умер! А у Адольфа нет своих детей – вот он и относится к тебе как к дочери.

– Скажешь тоже – как к дочери! Его ухаживания и так терпеть невозможно, а если бы он еще был и отцом – б-р-р-р... как противно!..

– Гели, ты уж тут чересчур... Да и смотри на вещи проще! Все решится, только не нужно рубить с плеча!.. Поезжай завтра же в Мюнхен и постарайся все уладить миром. Помни: я всегда молюсь за тебя, деточка!..

Пауза.

Мать и дочь смотрят друг другу в глаза. Гели уступает:

– Ладно, я завтра поеду! Сейчас позвоню ему, чтобы не дергался!

В это же время девятикомнатная квартира Гитлера в Мюнхене – просторные комнаты, высокие потолки, роскошный паркетный пол, добротная буржуазная обстановка.

Кабинет Гитлера.

Адольф Гитлер (42 года), сидящий в домашней одежде за письменным столом, положил телефонную трубку. Задумчиво смотрит на телефон. Затем, приняв какое-то решение, вынимает из ящика стола перочинный ножик, встает, кладет ножик в карман, подходит к закрытой двери кабинета, внимательно прислушивается, бесшумно раскрывает дверь, выходит в коридор, осторожно закрывает дверь за собой и крадучись идет по коридору, продолжая внимательно прислушиваться. Откуда-то доносится диалог беседующих служанок: о чем говорят – не слышно.

Гитлер доходит до закрытой двери в комнату Гели. Ключ торчит снаружи. Гитлер экспериментирует с ключом, устанавливая его в промежуточное положение: язычок замка выдвинут, но не зафиксирован жестко в запертом положении. Затем Гитлер достает ножик, раскрывает и начинает возиться с замком, не трогая ключа и стараясь отжать лезвием ножа язычок замка.

Наконец, ему это удается. Он раскрывает отпертую дверь (она открывается во внутреннюю сторону), но не входит в комнату, а затем снова закрывает и запирает ее, левой рукой притягивая на себя дверь за дверную ручку, а правой придерживая для бесшумности язычок замка тем же лезвием ножа. Повторяет ту же операцию раскрытия и закрытия во второй раз, в третий, в четвертый... Получается это у него все быстрее и уверенней.

Раскрыв дверь в последний раз, он замирает на пороге, устремив взгляд на пустой стул, стоящий спинкой к нему, прислоненный к письменному столу Гели у окна напротив двери.

Затем Гитлер снова запирает дверь – все так же, с помощью перочинного ножа, кладет ножик в карман, бесшумно возвращается в свой кабинет.

Увлеченный диалог служанок продолжался все это время.

Три дня спустя, утро пятницы 18 сентября 1931 года. Столовая в квартире Гитлера в Мюнхене.

За завтраком Гели и Адольф Гитлер, он – в пиджачном костюме с галстуком. Выражения их лиц очень похожи: молча едят, стараясь не встречаться друг с другом глазами – устали от споров предшествующих дней. За столом прислуживают служанки, принося и унося посуду из кухни и в кухню – домоправительница Гитлера Анна Винтер (26 лет) и Мария Рейхерт (45 лет). Напряженная ситуация действует на них; чувствуется, что они очень хотят услужить Гитлеру, а к Гели относятся с явной неприязнью.

Гитлер нарушает молчание и говорит (спокойно, не повышая голоса):

– Я сейчас отправлюсь в Коричневый дом – поработать над предстоящей речью. Вернусь к обеду. Я подумал – и окончательно решил: я не могу отпустить тебя в Вену просто так. Я согласен, если ты поедешь вдвоем с матерью. Тогда – да, а одной – нет; извини меня, пожалуйста.

Гели немедленно взрывается и кричит:

– Я достаточно взрослая, чтобы жить без указок матери, а тем более – без твоих приказаний! Как решу – так и сделаю! – и с вызовом смотрит Гитлеру в лицо.

Возникает зловещая пауза; служанки замирают. Гитлер молча старается овладеть собой.

Гели, поняв, что Гитлер отвечать ей не хочет, демонстративно вскакивает изо стола, стуча каблуками удаляется в свою комнату. Служанки снова замирают. Гитлер явно вслушивается в звук удаляющихся шагов, слегка подрагивая головой в такт шагов Гели. Ее дверь громко демонстративно захлопывается.

Служанки сочувственно смотрят на Гитлера, тот успокаивающе улыбается, смущенно пожимает плечами и покачивает головой, встает, вытирая лицо салфеткой, делает служанкам благодарный кивок и выходит. Они провожают его преданными глазами.

Гитлер, войдя в кабинет, усаживается за письменный стол. Отпирает ключом, вынутым из кармана, ящик письменного стола, что-то там рассматривает, снова аккуратно запирает стол, прячет ключ от него в карман и остается сидеть. Удобно устроившись на стуле, кладет часы на стол и, глядя на них, погружается в сосредоточенное проигрывание какого-то процесса в собственном воображении, отмечая кивками головы какие-то воображаемые события.

Еще через четверть часа. Гитлер в пальто и шляпе выходит из подъезда, стоит в задумчивости.

К подъезду подкатывает автомобиль Гитлера, из правой передней двери выскакивает старший адъютант Гитлера Юлиус Шауб (33 года), он в нацистской униформе. Распахивает перед Гитлером заднюю дверь машины. Оба садятся, закрываются двери, машина трогается.

Квартира Гитлера через несколько часов – около 14.00.

В столовой Анна Винтер проверяет сервировку стола, накрытого на двоих. Входит Гели, у нее недовольное лицо.

– Дяди все нет?

Анна кивает головой.

– Тогда нечего ждать. Я буду обедать.

Теперь уже Анна Винтер с недовольным видом выходит за дверь.

С кухни доносится выразительный диалог служанок, но слов не слышно. Гели садится за стол, прислушивается с ироническим выражением лица.

После паузы дверь в столовую приоткрывает Анна Винтер, входит Мария Рейхерт с фарфоровой супницей. Анна прикрывает дверь снаружи. Мария ставит супницу на стол и наливает суп в тарелку Гели. Та молча приступает к трапезе.

Минут через двадцать. Гели, закончив обед, встает изо стола. Анна Винтер и Мария Рейхерт возятся с посудой.

Слышен звук открывающейся квартирной двери. Гели замирает у стола. В столовую заглядывает Гитлер в пальто, со снятой шляпой в руке и с портфелем в другой.

– Извините, что опоздал, – говорит он. – Дела задержали. К сожалению, планы несколько изменились, и я должен немедленно выехать в Гамбург. Сейчас за мной заедут. Я обедать не буду – мы закусим по дороге. Остановимся в ближайшую ночь в Нюрнберге. Вернусь после митинга в Гамбурге – не раньше, чем через неделю. Тебя, Гели, извини пожалуйста, не могу в этот раз взять с собой: путь долгий и трудный, погода плохая, а по дороге множество встреч и дел – ничего интересного, сплошная суета.

Обращается к Анне Винтер:

– Анни, соберите, пожалуйста, мои вещи, как обычно.

Та вежливо кивает. Гитлер немного отодвигается от двери, уступая дорогу служанкам, собирающимся выходить с посудой в руках.

Гели в гневе топает ногой:

– Стоило тогда меня вытаскивать в Мюнхен!

Выскакивает из комнаты, чуть не отталкивая и служанок, и Гитлера. Удаляется по коридору, затем хлопает ее дверь.

Снова немая сцена: служанки сочувственно смотрят на Гитлера. Он смущенно улыбается. Анна Винтер нарушает паузу:

– Сейчас немедленно все соберем.

Еще минут через двадцать. Звонок в дверь, слуги выходят в коридор, кто-то из них впускает пришедших.

В квартиру входят фотограф Гитлера Генрих Гоффман (46 лет) и адъютант Юлиус Шауб; фотограф в расстегнутом пальто и в шляпе набекрень, адъютант – без верхней одежды, оба в штатском.

Гитлер, одетый в штатский дорожный костюм, тоже открывает дверь из своего кабинета в коридор. Общая толчея – здороваются и тут же прощаются. Слуги выносят к двери собранный багаж.

Гитлер:

– Шауб, в машине, я вижу, совсем тепло. Прихватите мои пальто, шарф и шляпу с собой, вон они – на вешалке. Гоффман, я сейчас. Зайдите пока ко мне.

Гитлер и Гоффман заходят в кабинет Гитлера.

Шауб снимает с вешалки шарф, засовывает его в рукав висящего там же пальто Гитлера, снимает пальто с вешалки и накидывает себе на плечо. Шляпу Гитлера прихватывает в руку, затем берет в другую один из приготовленных саквояжей. Еще два чемодана или саквояжа берет домоправитель Гитлера Георг Винтер (35 лет). Кто-то из служанок растворяет дверь, и эти двое выходят с багажом из квартиры.

Служанки, выпустив их, замирают в ожидании, но, ничего не дождавшись, разбредаются: Мария Рейхерт – в свою комнату, это – соседняя комната с комнатой Гели; Анни Винтер, жена Георга – на кухню.

В кабинете Гитлер просматривает бумаги и укладывает некоторые в портфель. Одновременно, отвернув лицо от Гоффмана, внимательно прислушивается к тому, что происходит за дверью кабинета.

Снова раскрывается и закрывается входная дверь – это вернулся Винтер, выносивший вещи; он проходит по коридору в свою комнату – и снова тишина.

Гитлер подходит к шкафу, раскрывает дверцу, извлекает лежащий на полке пистолет («Вальтер» калибра 7,65 миллиметров, среднего размера), укладывает его в левый внутренний карман пиджака.

– А где же прекрасная племянница? – игриво спрашивает Гоффман, явно подвыпивший.

– Поссорились как всегда, – как бы неохотно отвечает Гитлер.

Продолжает:

– Видите, даже не выходит попрощаться. Впрочем, я все же загляну к ней. Пойдемте, я сейчас спущусь, подождите меня внизу.

Отдает портфель Гоффману, выходит вместе с ним из кабинета, громко закрывая за собой дверь комнаты.

Они движутся по коридору. Гитлер говорит (немного повышенным голосом):

– Что-то ранняя нынче выдалась зима. Никогда такого не было, чтобы в это время, в сентябре, в Мюнхене был снегопад!..

Доходят до выходной двери. Гитлер любезно выпускает Гоффмана наружу, а сам, не закрывая двери, продолжает говорить:

– Впрочем, мы едем на север, а в Германии на севере всегда теплее, чем на юге!..

Гоффман, одобрительно и подобострастно посмеиваясь, спускается с портфелем по лестнице.

Гитлер отступает назад и громко захлопывает дверь. Быстро оглядывается, видит, что находится один в коридоре, внимательно прислушивается, и затем, явно подражая звуку шагов Гели, возвращается к своему кабинету, входит туда достаточно шумно и запирает за собой дверь на ключ.

Анна Винтер на кухне, услышав эти звуки, настораживается, а затем внимательно прислушивается ко всему последующему, не сдвигаясь с места.

Гитлер снова подходит к шкафу, раскрывает дверцу, берет оттуда флакон с одеколоном и обильно смачивает руки, голову и одежду.

Затем извлекает из шкафа другой пистолет (маленький «Вальтер» калибра 6,35 мм), проверяет и перезаряжает его, взводит курок в боевое положение и аккуратно кладет на стол.

Вытаскивает из кармана ключ, отпирает ключом тот же ящик стола, что и раньше, достает предметы, раскладывая их по столу: это – перчатки, уже знакомый нам перочинный ножик и кошелек. Раскрывает кошелек, убеждается, что в нем деньги, кладет кошелек в карман брюк (обычно Гитлер избегал носить деньги с собой и брать их в руки). Кладет ножик в другой карман брюк, бросает в ящик ключ от этого ящика и, не запирая, задвигает ящик в стол.

Надевает перчатки, берет в правую руку пистолет со стола, закладывает руку с пистолетом за левую полу расстегнутого пиджака, плоско прижимая пистолет к своей груди – так, чтобы он не был увиден случайным наблюдателем, с которым можно было бы столкнуться нос к носу.

Внимательно прислушиваясь, подходит к двери кабинета, тихонько отпирает ее свободной левой рукой, выглядывает и осматривается – никого не видно и не слышно.

Гитлер выходит в коридор, громко закрывает за собой дверь кабинета, не запирая ее, и шагает к двери комнаты Гели, снова стараясь отстукивать ногами звук ее шагов.

Он распахивает левой рукой незапертую дверь ее комнаты, входит, бросает быстрый взгляд на Гели, сидящую за письменным столом спиной к нему. Движения Гитлера точны и стремительны. Он быстро закрывает дверь и негромко говорит (она слышит, а люди в других концах квартиры – нет):

– Гели, дорогая, я зашел попрощаться.

Запирает дверь, резко поворачивая ключ, вставленный в замок с внутренней стороны.

Этот звук слышат и Анна Винтер, и Мария Рейхерт, находящаяся в своей соседней закрытой комнате; Мария также после этого начинает прислушиваться к доносящимся звукам.

Гитлер бросается от двери к племяннице.

Она в это время что-то писала; услышав звуки за спиной, а затем и голос Гитлера, она лишь успела поднять глаза от написанного, ожидая развития событий.

Он подскакивает к ней вплотную – своей грудью к затылку сидящей женщины, обхватывает ее рот левой рукой в перчатке, с силой прижимая ее затылок к своей груди, правую руку с пистолетом заносит справа, утыкает дуло пистолета в верхнюю часть ее тела повыше ее левой груди – и сразу стреляет.

Выстрел пистолета небольшого калибра, плотно прижатого к человеческому телу, играющему в такой ситуации роль глушителя, оказывается совсем негромким – и не характерным для звука выстрела.

Из правой руки Гели выпадает пишущая ручка и скатывается на пол. Гели обеими руками вцепляется в левую руку Гитлера, пытаясь оторвать от своего лица. Он бьет ее рукояткой пистолета по лицу, она взмахивает руками, а он, отшвырнув пистолет, уже обеими руками затыкает девушке и рот, и нос, изо всех сил прижимая ее затылок к своей груди.

Звук падения пистолета, брякнувшего об пол, слышит в своей комнате Мария Рейхерт.

Гели снова пытается оторвать от своего лица руки Гитлера, извивается всем телом, мычит. Стул громко скрипит ножками об пол. Гитлер еле ее удерживает, перехватывает правую руку к ее горлу – и старается прижать сонную артерию. Это ему удается. Гели перестает сопротивляться, судорожно взмахивает руками – и замирает.

Нос и подбородок Гели, ее грудь и все спереди и ниже залито кровью. Гитлер осторожно, продолжая прижимать ее спину к себе и стараясь не запачкаться, опускает ее тело со стула на пол. Стягивает перчатку со своей правой руки, прощупывает пульс у жертвы – и убеждается, что она мертва. Затем выпрямляется и, не сдержавшись, с размаху дважды бьет ногой по лежащему телу. Тяжело дыша, распахивает окно на улицу.

Идет снег – и окна в доме напротив неразличимы и невидимы.

Быстро отдышавшись, Гитлер принюхивается к запахам в комнате, стараясь учуять запах пороховых газов. Одновременно пробегает взглядом по тексту, написанному Гелей – и оставляет бумагу на столе.

Его движения снова легки и стремительны.

Надевает снятую перчатку, поднимает с полу и кладет на стол пишущую ручку.

Затворяет окно на задвижку, оставляя открытую щель. Наклоняется над телом, вглядывается в лицо мертвой, переворачивает – и с силой прижимает голову носом к полу. Затем поднимает с пола пистолет, вкладывает его в правую руку Гели, сжимает ее так, чтобы остались отпечатки ее пальцев, оставляет пистолет в ее руке.

Вновь разгибается, прислушивается к звукам в коридоре; там – тишина.

Хорошо освещенная дневным светом через окна лестница в подъезде Гитлера.

Гоффман ждет внизу, теряя терпение. Раскрывает дверь и выходит на улицу.

Гитлер в комнате Гели. Подходит к двери, в последний раз оглядывается на лежащее тело.

Бесшумно отпирает ключом и отворяет дверь и быстро и внимательно оглядывает коридор. Там – никого. Ключ оставляет вставленным изнутри, но поворачивает в промежуточное состояние: язычок замка – в выдвинутом, но не жестко зафиксированном положении – так же, как и при экспериментах Гитлера за несколько дней до этого.

Гитлер снова стягивает правую перчатку, заталкивает ее в наружный боковой карман пиджака, затем выхватывает из кармана брюк ножичек, раскрывает его, делает еще шаг вперед в коридор, поворачивается к двери лицом, затворяя ее за собой, затем бесшумно запирает дверь тем же способом, что и раньше – придерживая язычок замка лезвием перочинного ножа. Закрывает ножичек, прячет его в карман и вновь оглядывается по сторонам. Все эти операции с дверью занимают совсем немного секунд.

В коридоре по-прежнему никого нет, и Гитлер решительно идет к выходной двери, продолжая имитировать звук походки Гели. Отпирает дверь, выходит, громко захлопнув ее за собою.

Анна и Мария слышат эти звуки.

На лестнице Гитлер заглядывает вниз – Гоффмана не видно. Стягивает левую перчатку, достает из кармана правую, разглядывает их: они перепачканы в крови, слюне и соплях Гели. Засовывает их снова в карманы пиджака. Разглядывает руки, приподнимая по очереди обшлага рукавов: они в царапинах и синяках. Пытается разглядеть, как выглядит спереди его одежда, но это не очень-то удается.

Махнув в досаде рукой, быстро сбегает по лестнице, выходит на улицу. Идет снег.

В машине уже сидят Гоффман и Шауб. Работающий мотор урчит на холостых оборотах. Шофер Юлиус Шрек (33 года) протирает стекла машины снаружи. Он распахивает перед Гитлером заднюю дверь. Гитлер старается отвернуться от Шрека, заглядывает в машину и говорит, поеживаясь:

– Дайте-ка, Шауб, мне все же шарф и пальто. Шляпу не нужно.

Шауб протягивает из машины шарф, затем вылезает с пальто в руках. Гитлер старается отвернуться и от него, закутывается в шарф. Шауб сзади помогает натянуть ему пальто. Гитлер застегивает пальто на все пуговицы, усаживается в машину. Шауб захлопывает за ним дверь снаружи, обходит машину и садится на свое место. Шрек идет к водительскому месту и тоже садится.

– Ну, как племянница? – полюбопытствовал Гоффман, сидящий рядом с шофером.

– Ничего, мило побеседовали, – улыбнулся Гитлер и процитировал, имитируя голос Гели: «До свидания, дядя Алеф»!

Все рассмеялись. Машина тронулась.

Анна Винтер выходит из кухни, заглядывает в незапертый кабинет Гитлера – там никого нет. Она подходит к двери комнаты Гели, негромко стучит – никакого ответа. Затем берется за дверную ручку, пытается толкнуть дверь, но она заперта.

Анна замахивается постучать погромче, но принюхивается к запаху в коридоре, задумывается и возвращается на кухню.

На выезде из Мюнхена машина останавливается у бензоколонки.

Во время заправки Гитлер выходит, заходит в туалет (кабина без унитаза, с дырой в полу, но со сливом воды), запирается, распахивает пальто и вытаскивает из карманов пиджака перчатки, бросает их по очереди в дыру туалета, спуская воду. Потом с облегчением мочится, спускает воду в третий раз. Выходит к умывальнику, моет руки, вглядывается в мутное висящее зеркало, поправляет рукой прическу, успокаивается, снова запахивает шарф и застегивает пальто, возвращается в машину, усаживается поудобнее – и замирает.

Машина трогается. Спутники молчат – инициатива беседы обычно исходит от него.

Дорога довольно тяжелая; слегка порошит снег, но на асфальте тут же тает, а окрестные поля покрываются легким слоем снежка.

Под вечер того же дня, квартира Гитлера. У выходной двери одевается, собираясь уходить, уборщица Анна Кирмайр. Квартирная дверь отпирается снаружи и входит муж Марии Рейхерт – Эрнст Рейхерт (около 50 лет), живущий с нею в этой квартире.

Он сразу шутливо пытается обнять уборщицу, но тут в коридоре появляется Мария Рейхерт. Уборщица торопясь выскакивает за дверь, а Эрнст снимает пальто и целуется с женой.

– Ладно-ладно, – говорит она. – Переодевайся, мойся: ужин уже на столе.

На кухне у накрытого стола супруги Винтер и Мария Рейхерт.

Рейхерт:

– Фрау Винтер, я стучалась в комнату Раубаль – спросить, когда она будет ужинать. Но дверь заперта и никто не отвечает.

– Она сказала мне, что уйдет в кино и что ужин собирать не надо, – заявляет Анни Винтер.

Мария Рейхерт хочет еще что-то сказать, но тут на кухню входит ее муж – и здоровается с Винтерами. Все четверо усаживаются за стол и принимаются за еду.

Гитлер со спутниками доехали до Нюрнберга (порядка 160 км от Мюнхена) и выгрузились в отеле «Дойчер Хоф».

Багаж Гитлера вносят в его номер, он остается один, запирает дверь. Далее все время прислушивается к звукам в коридоре; кто-то проходит мимо – Гитлер выхватывает из кармана пистолет, но шаги удаляются – и Гитлер кладет пистолет на стол.

Снимает пальто – и, оставшись в костюме, придирчиво разглядывает себя в зеркале. Задирает рукава – и снова видит царапины на собственных руках. С досадой ударяет кулаком по стене.

Снимает пиджак – и рассматривает его напрямую; на обшлагах – застывшие капли крови; испачканы и карманы, в которых были перчатки, выброшенные на бензоколонке. Снимает галстук – и, не разглядывая, присоединяет к пиджаку.

Снимает ботинки, рассматривает и их – и сверху, и подошвы; не видит ничего подозрительного, облегченно вздыхает.

Вынимает кошелек из кармана брюк, затем снимает брюки. Рассматривает брюки – и не обнаруживает ничего подозрительного. Потом выворачивает наизнанку пальто – и тоже разглядывает. Рассматривает и шарф. Не увидев заметных следов, снова облегченно вздыхает, покачивая головой.

Снимает рубашку – рассматривает и ее; там тоже пятнышки крови на манжетах.

Снимает и разглядывает носки – и присоединяет их к пиджаку и рубашке.

Затем, оставшись в нижнем белье, достает из чемодана другую одежду, а снятые пиджак, рубашку, галстук и носки, немного подумав, увязывает в единый узел и засовывает в чемодан. Снова рассматривает шарф – и с сожалением добавляет и его к тому же свертку. Затем вынимает все же шарф наружу – и тщательно запирает чемодан.

В некоторой растерянности думает, что делать дальше. Направляется в душ, включает воду.

Ужин в ресторане отеля – Гитлер, Гоффман, Шауб и Шрек.

Гитлер с непросохшей после душа головой, обильно наодеколоненный, заметно нервничает и впивается глазами в каждого, входящего в ресторанный зал. В то же время оживленно разглагольствует в своем обычном стиле, не давая никому и слова вставить. Его спутники с удовольствием едят и пьют, в то же время изображая, что внимательно слушают шефа, но стараясь не встречаться с ним глазами и не смотреть на ссадины на его руках. Тот глаголет:

– Нет, нынешняя молодежь не чтит своих родителей. В наши времена было совсем по-другому. Мой папаша, например, чуть что не так – сразу за ремень! Что мне было делать? Обычно я принимался вопить – прибегала матушка и заступалась за меня. Но в последний раз и меня разобрало: он отвешивает удары ремнем, а я громко считаю: раз, два, три!.. До тридцати двух досчитал – и тут папаша остановился: решил, видно, что его сынок совсем рехнулся. Да так это его поразило, что больше он меня уже не порол...

Речь Гитлера прерывается тем, что официанты меняют блюда.

Гитлер уставляется взглядом в свою тарелку: там лежит аппетитный поджаренный кусок мяса – явно с кровью. Гитлер судорожно глотает ртом – его тошнит. Он вскакивает изо стола и быстро удаляется.

Его спутники удивленно переглядываются. Гоффман делает успокаивающий жест – и наливает себе еще бокал вина.

Гитлер вбегает в туалет, его вырывает в унитаз. Гитлер спускает воду, подходит к раковине и отмывает лицо и руки. Затем вглядывается в зеркало – и с ужасом смотрит себе в глаза.

Поздний вечер в квартире Гитлера в Мюнхене. Супруги Рейхерт в своей комнате в постели. Она говорит:

– Все-таки странное что-то происходит. Сейчас я опять стучалась к Раубаль – хотела расстелить ей постель на ночь. Никто не отвечает.

– Подумаешь, немного загуляла! Мама далеко, дядюшка уехал – что бы ни отдохнуть от опеки? Да и что вы, бабы, так к ней относитесь: все Раубаль да Раубаль – нет бы говорить Гели или фройлен Раубаль?! Симпатичная ведь девочка!

– Это таким кобелям, как ты, она симпатична, а на самом деле – противная девка! – говорит Мария, призывно откидывает с себя одеяло и тушит свет.

Ночь в Нюрнберге.

Гитлер в своем номере, включена слабая ночная лампочка. Очень сосредоточен, одевается в костюм, надевает ботинки, кладет в карман кошелек. Достает из чемодана спрятанный узел с одеждой, раскладывает ее по-другому – чтобы можно было нести, спрятанной под пальто. Надевает шляпу, шарф, затем пальто, закладывает спереди под пальто одежду, предназначенную к уничтожению, прижимает к себе, застегивает пальто. Кладет пистолет в правый наружный карман пальто. Немного сгорбившись, чтобы ноша выглядела незаметней, и прижимая ее к груди и животу левой рукой, выходит из номера, запирает его, засовывает ключ в карман брюк, осматривается в пустом темном коридоре и, не зажигая свет, ощупью движется к выходу из отеля. В правой руке – пистолет в кармане.

Стараясь не скрипеть ступеньками, спускается вниз. У освещенного выхода в кресле – спящий швейцар.

Гитлер вглядывается в спящего, разворачивается, движется в другом направлении, доходит до выхода во двор, открывает засов. Переступает через порог, затворяет дверь, выходит во двор и оттуда на улицу, никого не встретив.

Погода получше – ни снега, ни дождя.

Швейцар вдруг вздрогнул, проснулся.

Поднялся, зевнул, потянулся, без особого беспокойства двинулся по нижнему этажу, включив в коридоре свет. Дошел до двери во двор. Обнаружил, что она не заперта, чертыхнулся, запер ее на засов.

Пошел назад к парадному входу в отель.

Гитлер бредет по пустынным ночным улицам, меняет направления, оглядываясь назад. Убедившись, что никто за ним не следит, выбрасывает сначала одну часть ноши в ящик для мусора в подворотне одного из домов, затем, на другой улице, другую часть в другой ящик; то же и на третьей улице, завершая операцию.

Возвращается в отель, входит во двор, пытается открыть дверь – не получается.

Напрягается, задумывается, идет к парадному входу, стучит в дверь. Сонный швейцар вглядывается через стекло в стучавшего, открывает.

Гитлер беззаботный, в расстегнутом пальто. Манерой держаться и говорить изображает подвыпившего, но в то же время смущенного. Объясняет швейцару:

– Не спалось, вышел пройтись на свежий воздух. Увидал, что вы спите, решил не будить, прошел через черный ход – там открыто было. А теперь там заперто.

Швейцар тоже смущен:

– Мне-то спать не положено. Так, задремал. Потом прошелся проверить порядок – вот и запер дверь.

– Вот и хорошо! – одобряет Гитлер. Достал кошелек, вынул купюру, протянул швейцару. Тот сделал протестующий жест, но Гитлер покровительственно похлопал его по плечу, улыбнулся, сказал:

– Все отлично. Спокойной ночи!

Швейцар взял деньги, почтительно изогнувшись, ответил искренне:

– Спасибо! Спокойной ночи!

Гитлер поднялся в номер, включил свет, заперся, скинул пальто – и снова вгляделся в себя в зеркале.

Утро субботы 19 сентября 1931 года в отеле «Дойчер Хоф» в Нюрнберге.

Завтрак в ресторане. Гитлер с усталым, измученным лицом, вяло тычет вилкой в свою тарелку. Его спутники, закончившие завтрак, скучают, но не решаются подняться изо стола. Наконец Гитлер бросает вилку, встает, говорит:

– Мне еще нужно просмотреть бумаги. Тронемся чуть позже – сегодня незачем спешить.

То же утро в квартире Гитлера в Мюнхене. Мария Рейхерт снова стучит в дверь комнаты Гели, затем пытается заглянуть в замочную скважину. Идет на кухню к Анне Винтер:

– Фрау Винтер, я опять стучалась к Раубаль – никакого ответа. Вчера в комнате вроде темно было, а сейчас я заглянула в скважину – ключ вставлен изнутри!

Обеспокоенная Анна тоже стучится в дверь и заглядывает в скважину. Потом заходит в кабинет Гитлера, открывает шкаф и видит – пистолета нет на месте.

У двери Гели собираются служанки: Анна Винтер, Мария Рейхерт, уборщица Анна Кирмайр. Все встревожены, обсуждают ситуацию, понизив голос.

Анна Винтер уходит в свою дальнюю комнату. Там ее муж. Анна говорит, входя:

– Георг, со вчерашнего дня никто не видел эту Раубаль. Дверь к ней заперта, никто на стук не отвечает, а я сейчас проверила – пистолета нет в шкафу у шефа. Нужно вскрывать дверь!

Они внимательно смотрят в глаза друг другу.

Винтер кивает, достает отвертку из ящика с инструментами, они идут вместе к комнате Гели.

Винтер также сначала стучит в дверь, затем тоже заглядывает в скважину. Наконец решается, отжимает отверткой язычок замка, распахивает дверь, и все собравшиеся (Георг и Анна Винтер, Мария Рейхерт и Анна Кирмайр) заглядывают в комнату: на полу лицом вниз – тело Гели; в ее правой руке – пистолет.

– Стойте здесь, – командует Георг женщинам.

Сам входит, нагибается к Гели, вынимает пистолет из ее руки, кладет рядом на тахту, пытается прощупать пульс на этой руке, встает.

– Она совсем холодная! – говорит он.

Подходит к двери. Осматривает замок.

– Действительно, – говорит он и указывает собравшимся, – ключ вставлен изнутри!

Поворачивает ключ, чтобы замок оказался совсем отпертым, выходит в коридор, оттесняя остальных, и закрывает за собой дверь:

– Больше не входите! Позвоню начальству: пускай сами разбираются.

Идет к телефону в кабинете Гитлера, набирает номер, слышит ответ и говорит:

– Это Винтер, домоправитель фюрера. Господин Гесс, огромное несчастье: фройлен Раубаль мертва – застрелилась. Это – самоубийство!

Выслушав последующий ответ, Георг удовлетворенно кивает, говорит:

– Есть, – и вешает трубку.

– Сейчас все явятся, – говорит он служанкам. – В полицию велели пока не сообщать.

Десять-пятнадцать минут спустя. Звонок в дверь – и в квартиру Гитлера буквально врываются его секретарь Рудольф Гесс (37 лет) и казначей нацистской партии Франц Шварц (56 лет). Они следуют вслед за Винтером в комнату Гели – и молча уставляются на мертвое тело. Затем выходят в коридор.

– Так, – говорит Шварц, обращаясь к слугам. – А теперь вы мне все расскажете, как и что здесь происходило, а я объясню вам, что вы будете говорить полиции!

– Я – к телефону. Сначала попробую разыскать шефа, – говорит Гесс.

Шварц уводит слуг в столовую, Гесс следует в кабинет.

Портье в отеле «Дойчер Хоф» в Нюрнберге, говорит по телефону:

– Но господин Гитлер и его люди только что отъехали!

Пауза – он внимательно слушает и отвечает:

– Какой ужас! Вы говорите, господин Гесс, что они должны ехать в сторону Байройта? Немедленно пошлю машину вдогонку – может быть получится!..

Портье вешает трубку и торопливо говорит одному из слуг в ливрее:

– У Гитлера несчастье: в Мюнхене застрелилась его племянница. Гитлер едет по дороге к Байрорту, ты знаешь его машину. Хватай такси, гони за ним и сообщи ему. Мы должны помочь чем можем: он наш постоянный клиент!..

Кабинет Гитлера. Гесс у телефона, говорит в трубку:

– Здравствуйте! Это Рудольф Гесс из НСДАП. Соедините меня, пожалуйста, с господином министром.

После паузы:

– Здравствуйте, господин министр! Это Рудольф Гесс. У нас большое несчастье. Господин Гитлер в отъезде, а сейчас в его квартире обнаружилось, что застрелилась его племянница, Ангела Раубаль. Вероятно – прошедшей ночью. Это что-то личное. Гитлер будет очень переживать. Мне же хотелось обратить ваше внимание на то, что в нынешней обстановке скандал крайне нежелателен, да для него, по существу, нет и поводов. Но, пожалуйста, повлияйте, как сможете. Ни о чем незаконном мы, конечно, не просим.

Снова пауза:

– Да, конечно, понимаю. Я сам узнал только что. Сейчас же, то есть через пять минут звоню в полицию и делаю официальное заявление. Спасибо вам огромное! Всего наилучшего, до свидания!

Вешает трубку, смотрит на часы.

Служебный кабинет министра юстиции Баварии. Министр Франц Гюртнер (40 лет) один за столом. Напряженно думает, затем набирает номер телефона:

– Это Гюртнер, соедините меня со старшим комиссаром Зауэром. (Пауза). Здравствуйте, господин старший комиссар. Звоню к вам по старой дружбе. Сейчас мне позвонили из квартиры Гитлера – посоветоваться. Гитлер в отъезде, а у него в квартире несчастье – застрелилась его молодая племянница. Я рекомендовал немедленно обратиться к вам, сейчас вам позвонят оттуда. Умоляю, Зауэр, журналисты попытаются раздуть из этого черт те что, а это сейчас вовсе ни к чему в наше скандальное время. Если там все чисто, то оформите, пожалуйста, поаккуратнее. (Пауза). Но я обязательно хочу быть в курсе дела. Загляните сегодня ко мне – я буду допоздна. Если у вас какие-либо сомнения возникнут – вместе и обсудим. (Пауза). Всего вам наилучшего!

Вешает трубку.

Полицейское управление Мюнхена. Кабинет Зауэра.

Герберт Зауэр – солидный, уверенный в себе, пожилой полицейский. Повесил телефонную трубку, задумался.

Поднял трубку, набрал номер, говорит:

– Форстер, это я. Что там у нас есть по Гитлеру, фюреру этих нацистов? (Пауза.) Что – и адреса нет? (Пауза побольше.) Вот так-то лучше. Топайте ко мне с Крэмером и с этим его несуществующим досье!..

Вешает трубку. Ждет нового звонка.

В квартире Гитлера появляются новые посетители: Грегор Штрассер (39 лет) и Бальдур фон Ширах (24 года) – их впускает Гесс. Штрассер заходит в столовую и присоединяется к беседе Шварца со слугами, Ширах – в кабинет вместе с Гессом.

Гесс смотрит на часы, затем набирает телефонный номер:

– Полиция? Это Рудольф Гесс из НСДАП. Старшего комиссара господина Зауэра, пожалуйста. (Пауза). Здравствуйте, господин старший комиссар. Это Рудольф Гесс, секретарь господина Адольфа Гитлера. Гитлер сейчас в отъезде, а в его квартире произошло несчастье: племянница застрелилась. (Пауза). Да, адрес правильный – Принцрегентплатц, шестнадцать. (Пауза). Да, конечно, ничего не трогали. (Пауза). Спасибо! Ждем! До свидания!

Вешает трубку.

Гесс и Ширах сокрушенно смотрят друг на друга.

– Да, попали! – говорит Ширах. – А ведь идут переговоры с Гинденбургом о назначении фюрера рейхсканцлером!

– И вы об этом знаете? – удивляется Гесс.

Довольный собой Ширах кивает головой.

В кабинет входит Штрассер, садится за стол и что-то пишет.

– Бальдур, – обращается он к Шираху, – мчитесь в Коричневый дом, передайте доктору Адольфу Дресслеру в отдел прессы. Это немедленно должно быть распространено: «Господин Гитлер находится в глубоком трауре в связи с самоубийством своей племянницы» – и прочее. И сразу возвращайтесь.

Гесс к тому же Шираху:

– И привезите на всякий случай сюда вниз к подъезду нескольких человек. Так просто пусть ни во что не вмешиваются, но дадут отпор, если кто из посторонних проявит назойливость.

Фон Ширах берет у Штрассера листок и быстро выходит.

На выезде из Нюрнберга неторопливо едущую машину Гитлера нагоняет стремительно мчащееся такси. Таксист отчаянно сигналит и пристраивается слева к машине Гитлера. Слуга из отеля, сидящий рядом с шофером такси, изображает руками энергичные знаки; обе машины останавливаются. Слуга выскакивает из такси и говорит в раскрытое Шреком окно:

– Господин Гитлер! Велели передать: звонили из Мюнхена, несчастье с вашей племянницей: она, кажется, застрелилась!

Гитлер меняется в лице:

– Шрек, немедленно домой и на полной скорости!

– Спасибо, парень! – говорит Шрек слуге, передает ему купюру, протянутую Гоффманом, закрывает окно, рывком трогает с места, лихо разворачивается на дороге и, набирая скорость, мчится назад – в Нюрнберг и дальше.

В кабинете Зауэра комиссар полиции Форстер и полицай-гауптмейстер Крэмер.

Форстер того же типа, что Зауэр – солидный, уверенный в себе, но помоложе; старается подражать шефу.

Крэмер еще моложе, тоже старается подражать шефу, но менее сдержан и заметно честолюбив.

Крэмер:

– А что там с Гитлером?

Зауэр:

– Гитлер сейчас в отъезде, а сегодня обнаружили, что в его квартире племянница застрелилась – мне и оттуда звонили, и начальство тоже. Этим и займемся.

Форстер и особенно Крэмер издают удивленные звуки.

Зауэр продолжает, обращаясь к Крэмеру:

– У нас есть там информаторы?

Крэмер:

– Есть, конечно, – как и положено! И в подъезде, и в доме напротив, и вокруг.

Зауэр:

– А в самой квартире?

Крэмер:

– Не положено – не наш контингент! Но я все-таки неофициально подбирал материал, думал – пригодится. Вот и пригодилось!

Крэмер протягивает папку, которую держит в руках. Зауэр берет папку в руки:

– Молодец!

Крэмер доволен. Зауэр к Форстеру:

– А в Коричневом доме?

Форстер:

– Тоже, конечно, не положено – ими занимается наш Политический отдел. У меня, конечно, кое-кто есть, но лучше обратиться непосредственно к коллегам. С тамошним Мюллером у вас же хорошие отношения!

Зауэр кивает, говорит:

– Тамошним Мюллером я займусь сам. А теперь так: сейчас мы с Крэмером быстро проглядим, что у него тут есть, потом Крэмер двинется по своим стукачам – кого из них сразу застанет (Крэмер кивает головой), а мы с тобой (обращается к Форстеру) топаем на место происшествия. Пойди, прихвати доктора – с ним и отправимся. Я тут вам всем перед выходом еще пару слов скажу.

Форстер выходит. Зауэр и Крэмер усаживаются за стол, раскрывают папку.

Примерно через полчаса. В кабинете Гитлера те же лица: Гесс, Шварц, Штрассер и уже вернувшийся фон Ширах.

Звонок в дверь – и появляется Герман Геринг (38 лет).

– Ну, что тут у вас? – спрашивает он.

Штрассер отвечает:

– Вот, передали сообщение прессе: «Гитлер находится в глубоком трауре в связи с самоубийством своей племянницы».

Геринг (оторопев):

– Да вы что тут все, с ума посходили, извините меня, конечно, за выражение? Подумали, небось, что это шеф ее укокошил, а теперь нужно это покрывать и изображать самоубийство? А о том вы подумали, что она – католичка, и это теперь почти не меньший скандал: она застрелилась, а теперь ее, как католичку, невозможно похоронить ни на одном католическом кладбище! Это же тоже несусветный скандал! Вот шеф будет доволен!

Штрассер (растерянно):

– Действительно, не подумали! Бальдур, звоните и ищите немедленно Дресслера: сообщение о смерти должно быть изменено: это не самоубийство, а несчастный случай.

Фон Ширах хватается за трубку и набирает номер:

– Это фон Ширах. Доктора Дресслера, немедленно! (Пауза). Это снова Бальдур фон Ширах. Доктор, сообщение уже передано прессе? (Пауза). Спасибо, теперь уже ничего не сделаешь! Пока!

Вешает трубку и обращается к окружающим:

– Опоздали! Сообщение ушло во все газеты!

Немая сцена. Штрассер хватается за голову.

– Нужно бы предупредить хотя бы слуг, – с досадой говорит Шварц.

Но тут – звонок в дверь, впускают троих в штатском: Зауэр, Форстер и врач – доктор Эрнст Мюллер, интеллигент средних лет, несколько потрепанный жизнью, – с циничными и любопытствующими глазами.

Зауэр заходит со спутниками в кабинет, представляется:

– Старший комиссар криминальной полиции Зауэр, это – комиссар полиции Форстер и медицинский эксперт доктор Мюллер. Кто из вас господин Гесс, звонивший в полицию? (Гесс поднимает руку и кивает головой, Зауэр кивает в ответ). Господа, кто из вас является свидетелем происшествия?

Шварц:

– Никто, только слуги.

Зауэр:

– Тогда, кроме вас (Зауэр обращается к Гессу), просьба к остальным покинуть квартиру.

Шварц:

– Конечно-конечно. Останусь, с вашего разрешения, еще только я: меня зовут Шварц, я казначей Национал-социалистической рабочей партии и в курсе всех формальных дел хозяина квартиры и его родственников – включая погибшую. Я вам явно не помешаю, как и господин Гесс. Вы к нам можете обратиться, если возникнут неясности или вопросы, относящиеся к формальной стороне, к служебным делам господина Адольфа Гитлера, фюрера партии.

Зауэр согласно кивает головой и заявляет:

– В деловых бумагах хозяина мы рыться не собираемся!

Штрассер, Геринг и фон Ширах, прощаясь, покидают кабинет и квартиру. Полицейские снимают и развешивают на вешалке верхнюю одежду.

– Как и от кого вы узнали о происшедшем? – спрашивает Зауэр у Гесса.

Гесс:

– Мне позвонил Георг Винтер – домоправитель у Гитлера. Новость была такая дикая, что мы сначала примчались сюда и убедились, что все так и есть, и лишь тогда я вызвал полицию – уж извините!

– Ладно. Хозяину сообщили?

– Да, он уже возвращается из Нюрнберга.

– Где труп? – спрашивает Зауэр.

Гесс, приглашающе мотнув головой, ведет полицейских в комнату Гели. Распахивают дверь – и полицейские вглядываются в знакомую нам картину. Зауэр Гессу:

– Постойте здесь, – и кивает головой коллегам.

Форстер и доктор Мюллер входят, переворачивают тело лицом вверх, всматриваются в лицо Гели, многозначительно взглядывают друг на друга, а затем оборачиваются к Зауэру.

Тот тоже вглядывается в лицо трупа, и на лице Зауэра возникает брезгливая гримаса. Зауэр поворачивается к Гессу:

– А пистолет так тут и лежал?

– Нет. Винтер сказал, что это он нечаянно машинально взял его с пола и переложил на тахту: он наклонился, чтобы проверить – жива ли она.

– Ладно, с этого Винтера я и начну. Мои коллеги закончат осмотр трупа и места происшествия, а я займусь допросами.

Зауэр допрашивает слуг в столовой Гитлера, приглашая их по одному.

Георг Винтер рассказывает:

– Я работаю у Гитлера домоправителем. Сегодня в 9.30 утра моя жена, которой показалось странным, что Раубаль не вышла к завтраку, сообщила мне, что дверь ее комнаты заперта, а пистолета Гитлера, который хранился в соседней комнате в открытом шкафу, нет на месте. Я несколько раз постучался в дверь ее комнаты, но ответа не последовало. Так как мне все это показалось подозрительным, то в 10 часов я открыл запертую дверь при помощи отвертки. Дверь была заперта изнутри, и ключ все еще торчал в замочной скважине. Когда я открывал дверь, при этом присутствовали моя жена, фрау Рейхерт и Анна Кирмайр. Открыв дверь, я вошел в комнату и нашел Раубаль лежащей на полу. Она была мертва. Она застрелилась. Причину, по которой она это сделала, я назвать не могу.

Рассказывает Анна Винтер:

– Вчера около 15 часов я видела, как Раубаль в сильном волнении вошла в комнату Гитлера, а затем поспешно вернулась в свою комнату. Это показалось мне странным. Сейчас я полагаю, что тогда она взяла из комнаты Гитлера пистолет. Я присутствовала, когда мой муж взламывал дверь ее комнаты. Почему Раубаль лишила себя жизни, я не знаю.

Рассказывает Мария Рейхерт:

– Вчера около 15 часов я услышала, как дверь в комнату Раубаль закрылась. Я была в другой комнате и поэтому не могу сказать, сама ли Раубаль закрылась в своей комнате. Спустя некоторое время до меня донесся легкий шум из комнаты Раубаль, как будто что-то упало на пол. Я не придала этому особенного значения. Около 22 часов я пошла расстелить постель в комнате Раубаль, но оказалось, что ее дверь все еще заперта. Я постучала, но ответа не последовало, и я подумала, что Раубаль вышла из квартиры. Сегодня в 9 часов утра я вновь постучала в дверь, но вновь никто не ответил. Это показалось мне подозрительным, и поэтому я рассказала все фрау Винтер. Она позвала своего мужа, который затем в нашем присутствии открыл дверь, запертую изнутри. По какой причине Раубаль совершила самоубийство, я сказать не могу. В последнее время она была очень возбуждена.

Рассказывает Анна Кирмайр:

– Я присутствовала, когда Винтер открывал запертую дверь комнаты, дверь была заперта изнутри, а ключ все еще торчал в замке. Почему Раубаль застрелилась, я не знаю.

Окраина Ингольштадта (на полпути между Нюрнбергом и Мюнхеном). Погода получше, чем накануне – снег не идет и уже почти стаял на полях.

Двое полицейских стоят на посту. Они видят стремительно мчащуюся машину Гитлера, переглядываются между собой. Один из них достает секундомер и засекает, за какое время машина покрывает расстояние между заранее отмеченными точками.

Полицейские делают знаки машине остановится, шофер подчиняется.

– Знаете вы, с какой скоростью ехали? – говорит в раскрытое Шреком окно важный полицейский, гауптвахмистр Пробст, – Придется составить протокол!..

Зауэр, Форстер и доктор Мюллер совещаются в столовой Гитлера.

Форстер докладывает:

– Вот гильза, валявшаяся на полу. Никакой предсмертной записки, хотя перед смертью она писала. Недописанное письмо к подруге в Вену: обещала сама скоро приехать туда же.

Протягивает лист бумаги Зауэру. Тот берет, просматривает, спрашивает:

– Почерк ее?

Форстер:

– Нет сомнений: спросил у слуг. Да там в столе и другие ее бумаги – сам сравнил. Все в ее комнате просмотрел; кроме этого письма – ничего интересного.

Маленькая пауза. Форстер продолжает:

– Винтер раскрывал дверь отверткой – он мне показал, как он это сделал. Кто угодно может так и отпереть дверь, и запереть ее снаружи. Я осмотрел язычок замка – он сильно исцарапан: похоже, что дверь так отпирали не раз; Винтер это отрицает. Тогда, значит, именно так и происходили репетиции этого дела!

Все трое многозначительно переглядываются. Зауэр к Мюллеру:

– Что с осмотром тела?

Доктор Мюллер:

– То, что на лице, вы сами видели (двое остальных кивают головами). Пуля вошла здесь – (показывает пальцем у себя на верху груди слева). Пистолет был плотно прижат к телу, даже вдавлен – есть и ожог от выстрела. Пуля пошла почти вертикально вниз и застряла совсем на выходе: легко прощупывается под кожей вверху левого бедра – (снова показывает пальцем). Уверен, что сердце при этом не задето. Пробито легкое, но аорта тоже не задета. Что из этого следует – вы прекрасно понимаете: ведь крови на полу почти не было. (Оба других кивают головами). Больше почти ничего интересного, но еще есть кровоподтеки там, где их не должно было бы быть. Тут, например (указывает себе на правый бок).

Все трое снова многозначительно переглядываются.

Зауэр:

– Что со временем смерти?

Доктор Мюллер:

– Полная неясность. Времени с тех пор прошло немало, не меньше 17-18 часов. В комнате было прохладно: окно было приоткрыто на щелку (оборачивается к Форстеру, тот подтверждающе кивает головой), дверь в коридор сегодня не раз раскрывали. Погода в эти сутки не один раз менялась, менялось и направление ветра. Даже если окно не распахивали, то какая температура была все это время в комнате – один черт знает. Поэтому неясно, как долго остывало тело. Можно предположить очень широкий интервал – от 15 часов вчерашнего дня до 20 часов вечера. Если быстро сделать вскрытие – скажу точнее.

Зауэр Мюллеру:

– Она обедала примерно с 14 до 14.20.

Доктор Мюллер:

– Да, мне тоже сказали. Я записал, что именно и примерно сколько она съела.

Снова многозначительно переглядываются.

Зауэр Мюллеру:

– Пока запишите среднее значение: от 17 до 18 часов вчерашнего вечера.

Мюллер кивает – и вписывает в свое заключение.

Форстер к Зауэру:

– Отпечатки пальцев на пистолете будем проверять?

Зауэр:

– Кому они нужны? И без проверки ясно, что ее отпечатки там должны быть – сама ли стреляла или убийца потом прижал ее руку к пистолету. Отпечатки пальцев Гитлера могут быть, а могут и не быть – пистолет-то его, а когда он его в последний раз в руках держал – его личное дело. Еще и этот осел Винтер тоже брал пистолет в руки. А если был посторонний убийца, то вот его отпечатки наверняка должны были быть стерты до того, как он вложил пистолет в руку убитой. Так что тут никакой ясности не будет – только время тратить. А на ключе – и вовсе никаких четких следов быть не может. Проверим только, соответствует ли гильза пистолету. Да и это ничего не даст, я уверен.

Форстер:

– А узнавали: умела девица владеть оружием?

Зауэр:

– Да, это я спрашивал. Говорят, сам Гитлер учил ее стрелять – как раз из этого же пистолетика. Говорил: мало ли что, вдруг кто-нибудь когда-нибудь нападет? Говорят, что учить девиц стрельбе из пистолета – это из любимых его развлечений. Это все легко проверить – так что тут они врать не будут.

Форстер:

– А почему он этот пистолет здесь оставил?

Зауэр:

– Спрашивал и это: говорят, что с собой в дорогу он обычно берет другой – покрупней и побольше калибром. В этот раз он оставил дома и племянницу – как правило он и ее берет в поездки, и меньший пистолет.

Форстер кивает головой:

– Да, мне показали шкаф в кабинете. Там действительно несколько пачек патронов двух калибров – 6,35 и 7,65 миллиметров. Нужно проверить, есть ли у него разрешение на эти пистолеты.

Зауэр:

– Не нужно: в досье у Крэмера я видел копии разрешений. (Форстер кивает.) Еще что-нибудь интересное имеется?

Форстер и доктор Мюллер отрицательно качают головами.

Зауэр к Форстеру:

– Будем проверять все снаружи. Ты немедленно обходи соседние квартиры, официально опроси всех, кого застанешь. Крэмер тут же где-то сейчас ходит. Вызывайте людей на подмогу, дайте им задачу, осмотрите и помойки, черт бы их побрал; идиотов тут, конечно, не было, но все-таки – вдруг повезет? Как управитесь – пересечемся в конторе, часа через два. В морг я уже звонил, тело скоро вывезут. Я распорядился подъехать со двора – чтобы не создавать ажиотаж на улице. Дождусь их – и сам в контору. Сам сдам пистолет и гильзу в лабораторию – чтобы вы времени не теряли.

Зауэр завершает, обращаясь к обоим:

– Значит, нам с вами все ясно? (Форстер и Мюллер согласно кивают). Здешнюю публику пугать не будем. Скажу, что все просто и вскрытия не будет. О звонке Гюртнера я вам говорил – решать будет он!

Форстер и Мюллер делают понимающие мины. Зауэр к Мюллеру:

– Доктор! Никуда потом из конторы не уходите – ждите меня. Ну, да и вам, и мне по горло еще писанины!

Снова к обоим:

– Оставьте мне бумаги и идите. И помните: дело серьезнейшее – никаких протечек ни прессе, ни коллегам!

Форстер и доктор Мюллер снова согласно кивают, выходят из столовой, а затем из квартиры.

Зауэр приглашает в столовую Гесса и Шварца. Они усаживаются за стол. Он сообщает:

– Нам еще предстоит уточнить ряд деталей, но картина совершенно ясная: самоубийство очевидно и подробное вскрытие излишне. Разрешение на погребение может быть выдано родственникам завтра, но в данном случае это, скорее всего, будет послезавтра: ведь завтра – воскресенье. Сейчас подъедут сотрудники похоронной службы, тело обмоют, положат в гроб и вывезут в морг на Восточном кладбище. Пистолет с найденной гильзой мы пока изымаем – проверим, из него ли стреляли, хотя это и так ясно. Пулю из тела, может быть, тоже извлечем – она застряла в бедре почти снаружи. Вернем пистолет, очевидно, вместе с разрешением на погребение. С моей стороны убедительная просьба, когда господин Гитлер вернется, а это, надо полагать, произойдет сегодня, то ему и его спутникам мы должны будем сразу задать вопросы о деталях их вчерашнего отъезда. Сообщите это ему.

Гесс и Шварц согласно кивают. Зауэр завершает:

– Я жду, когда приедут люди из морга. Пока можете взглянуть на протоколы допросов: не вижу в них секрета, хотя это и не положено. Вот и письмо, недописанное покойной, тоже посмотрите. Его мы пока также заберем – снимем копию, а потом вернем. Это все – тоже для соблюдения формальности. Сейчас напишу расписку с перечислением изъятого.

Гесс и Шварц знакомятся с бумагами, внимательно их просматривая, передают Зауэру. Он поглядывает на них, скрывая неприязнь. Сам при этом пишет обещанную расписку.

Шварц встает, раскланивается, пожимает руки приподнявшимся Зауэру и Гессу, выходит, покидает квартиру.

Через несколько минут. Звонок в дверь квартиры Гитлера. Служанки впускают Марию Фишбауэр – женщину средних лет, специалистку из морга. Она здоровается, обращается к Зауэру:

– Машина во дворе, как вы распорядились. Гроб сейчас занесут. Как закончу – сразу увезем.

Зауэр кивает головой:

– Спасибо! Зайдемте, милочка, я скажу вам пару слов и отбуду!

Уводит Фишбауэр в комнату Гели.

Еще через несколько минут. Улица, подъезд дома Гитлера. Погода по-прежнему хмурая, но нет ни снега, ни дождя. У подъезда прогуливаются несколько штурмовиков, они – в цивильных пальто поверх нацистской коричневой униформы.

Из подъезда выходит Зауэр. Штурмовики почтительно вытягиваются перед ним. Он делает снисходительный и дружелюбный жест рукой, удаляется по тротуару. Они расслабляются.

С другой стороны подходит молодая девушка (18-ти лет). Один из штурмовиков вежливо распахивает перед ней дверь подъезда. Она благодарно кивает головой, входит. Дверь затворяется.

– Кто это? – спрашивает этого штурмовика другой.

– Ева Браун – ассистентка фотографа Гоффмана. Говорят – новая подружка нашего фюрера.

Он подмигивает товарищам. Другой говорит:

– И что-то ей там понадобилось – в такой-то день?

Тот же день, суббота. Время – около 14.00.

Мария Фишбауэр в комнате Гели, снимает с ее тела остатки одежды.

Звонок в квартирную дверь. Мария слышит, как дверь отворяют, затем доносятся звуки скандала. Фишбауэр выходит и видит такую сцену: Анна Винтер едва ли не с кулаками набрасывается на вошедшую Еву Браун, а Гесс пытается ее утихомирить. При появлении Фишбауэр они замирают и уставляются на нее.

– Здравствуйте. Кто вы? – обращается Фишбауэр к Еве.

Та отвечает:

– Здравствуйте. Я – Ева Браун. Я ассистентка господина Гоффмана, фотографа господина Гитлера. Я часто бываю в этой квартире по делам. Узнала про несчастье и зашла спросить, может быть могу чем-нибудь помочь.

Фишбауэр вглядывается в лицо Евы, говорит:

– Конечно, дорогая, вы очень можете мне помочь. Заходите, пожалуйста!

Гесс и Винтер не решаются возразить.

Ева Браун снимает пальто, вешает на вешалку, вслед за Фишбауэр входит в комнату Гели и впивается взглядом в тело покойной.

Гесс у выходной двери примирительно говорит Анне Винтер:

– Фрау Винтер, вы сегодня так устали. Такой тяжелый, неприятный день. Но сегодня суббота, не пойти ли вам и остальным слугам отдохнуть? Если что кому нужно будет услужить, даже когда шеф подъедет, то тут ведь остается фрау Рейхерт.

Винтер явно недовольна, но вынуждена согласно кивнуть головой.

Стук в дверь черного хода. Два дюжих молодца вносят гроб, заносят его в комнату Гели, а затем удаляются из квартиры.

Собираются, одеваются и уходят слуги.

Еще минут через двадцать пять. На кухне квартиры Гитлера Мария Фишбауэр и Ева Браун допивают кофе с ликером, которым их угощает Мария Рейхерт. Последняя и себе подливает ликеру и завершает свой рассказ, обращаясь в основном к Фишбауэр:

– ... а вот вчера утром за завтраком она как завопит на него! – просто ужас!.. А он молчит – будто и не он в доме хозяин! Конечно, можно понять и ее – замуж-то хочется!.. А днем, когда хозяин с вашим (она обращается к Еве) уезжали, все было ничего, никакого скандала, хотя она опять нос воротила... А сегодня все эти собрались (Рейхерт понижает голос и указывает в сторону кабинета, где находится Гесс), и талдычили нам: что мы должны говорить, да чего не должны!..

Фишбауэр и Браун благодарят ее, встают изо стола, выходят из кухни.

– Ну, я пошла, – говорит Ева, натягивая пальто.

Фишбауэр протягивает ей руку, они обмениваются рукопожатием.

Фишбауэр:

– Спасибо за помощь, дорогая. Вы мне очень приглянулись. Я тоже пойду, позову ребят – будем гроб выносить.

Рейхерт выпускает Еву через парадную дверь, подмигивая ей на прощанье, затем выпускает Фишбауэр – через дверь черного хода.

Снова подъезд у дома Гитлера. Выходит Ева Браун. Жестом кокетливо прощается с штурмовиками, удаляется.

Стремительно подъезжает автомобиль Гитлера, из него выскакивает Гитлер, не обращая внимания на штурмовиков, молча и почтительно поднявших руки в нацистском приветствии. Один из них распахивает дверь – и Гитлер вбегает в подъезд.

Ева останавливается, оглядывается, хочет вернуться назад, но затем принимает другое решение и удаляется в прежнем направлении.

Прилично одетый молодой человек издали, с другой стороны улицы, внимательно наблюдает всю эту сцену и направляется вслед за Евой.

Гитлер взбегает по лестнице, пытается вставить ключ в замок, но его руки дрожат, у него ничего не получается. Тогда он давит на звонок – и тот заливается настойчивой трелью. Гесс распахивает дверь, и Гитлер врывается в квартиру.

– Это правда? – спрашивает он.

Гесс сокрушенно кивает головой и закрывает квартирную дверь.

– Где она?

– Ее уже уложили в гроб. Сейчас поднимутся люди из морга, вынесут гроб через черный ход, чтобы публику не привлекать, и увезут, – отвечает Гесс и указывает рукой в сторону комнаты Гели.

Гитлер входит туда, а Гесс, тихонько прикрыв за ним дверь комнаты, остается в коридоре.

Тело Гели в открытом деревянном гробу, положенном на тахту, рядом – крышка от гроба.

Гитлер вглядывается в лицо покойной, задумывается. Затем выскакивает в коридор, отчаянно крича:

– Боже мой, как это могло произойти! Это должно было случиться со мной!

Гитлер выхватывает из кармана пистолет, передергивает затвор и приставляет ствол к виску. Гесс бросается к нему, обеими руками хватает за руку с пистолетом, сначала направляя дуло вверх, а затем негрубо, но решительно вырывает пистолет из руки Гитлера, ставит его на предохранитель и засовывает к себе в карман.

Гитлер закрывает лицо руками и захлебывается в рыданиях. Гесс протягивает к нему руки, успокаивающе кладет на плечи. Гитлер ответным движением прижимается к груди Гесса и продолжает рыдать на его плече; они стоят, обнявшись.

Слышен стук в дверь черного хода. Гитлер и Гесс прерывают объятие. Гитлер входит в свой кабинет, закрывая за собой дверь. Гесс идет открывать дверь на черный ход.

Входят Мария Фишбауэр и оба дюжих молодца.

Гитлер в кабинете прислушивается к тому, как гроб закрывают крышкой и выносят мимо двери его кабинета. На лице Гитлера выражение облегчения.

Слышно, как хлопает дверь черного хода.

Гесс заходит в кабинет. Гитлер снова напряжен – и решительно задает вопросы (Гесс – единственный из соратников, с которым Гитлер на ты):

– Как это обнаружилось?

– Утром она не вышла к завтраку и не отвечала на стук. Винтер открыл дверь отверткой, и слуги увидели ее мертвой на полу, с пистолетом в руке. Он позвонил мне, мы со Шварцем примчались, я сразу затем позвонил Гюртнеру.

Гитлер удовлетворенно кивнул и продолжил:

– Видел ее кто-нибудь после нашего отъезда?

– Нет, никто, только фрау Винтер то ли видела, но скорее слышала, как фройлен Раубаль после вашего ухода заходила в кабинет. Тогда она не обратила внимания, а сегодня догадалась, что тогда-то, возможно, и был взят пистолет. Больше никто этого не заметил.

– Это твои предположения?

– Нет, старший комиссар криминальной полиции Зауэр дал нам со Шварцем прочесть протоколы, так что это точно. Самоубийство очевидно – вскрытия не будет.

– А когда наступила смерть?

– Точно не ясно, так как прошло много времени, но врач написал, что предположительно вчера между 17 и 18 часами. Рейхерт что-то тоже слышала, но, кажется, раньше, однако о выстреле не подумала.

– А где слуги сейчас?

– Отпустил всех, кроме фрау Рейхерт. И она, видно, сейчас спряталась у себя. Они все очень переживают за тебя!

– Прессе сообщили?

– Да. Сначала Штрассер передал сообщение о трауре в связи с тем, что твоя племянница застрелилась, а потом пришел Геринг и сказал, что лучше было бы, если это подать как несчастный случай. Но было уже поздно.

Пауза.

Гитлер:

– Теперь я знаю, кто мне настоящий друг!

Пауза. Гесс несколько обижен.

Гитлер:

– Моей сестре позвонили?

– Нет, без тебя не решились. Позвонить сейчас?

Гитлер задумывается, затем говорит:

– Не надо, я сам позвоню.

– Зауэр еще просил сообщить, когда вы приедете. Он хотел зайти и задать всем вам несколько вопросов.

– Хорошо. Спустись вниз и отправь сюда Гоффмана, потом пошлем ребят в полицию. Я пока позвоню к сестре в Оберзальцберг.

Гесс явно колеблется. Гитлер это замечает, говорит:

– Да за меня не беспокойся, я уже держу себя в руках. Когда ее выносили, я почувствовал и понял: это – конец, это – навсегда... Остается жить и бороться!..

Гесс все-таки в нерешительности. Гитлер, видя это, говорит:

– Чего там! Ведь и пистолет мой у тебя в кармане, а другого-то нет?

Гесс кивает:

– Унесли. Оставили расписку, обещали вернуть.

Гитлер:

– Ну вот видишь!..

Гесс перестает колебаться, шагает к Гитлеру, они снова обнимаются. Гесс выходит из квартиры.

Гитлер сосредотачивается, его лицо становится скорбным, он снимает телефонную трубку, набирает номер и говорит:

– Это Гитлер. Соедините меня с моей резиденцией в Оберзальцберге!

Пауза. Затем Гитлер жалким, срывающимся голосом:

– Ангела, дорогая, ужасное несчастье. Я вчера уехал. А сегодня мне в Нюрнберг сообщили, что Гели застрелилась. Зачем она так – совершенно не понимаю! Дорогая, только не волнуйся, хотя что это я говорю?.. Сейчас я уже здесь, видел ее в гробу. Приезжай скорее, у меня совершенно нет сил!..

Пауза. Вешает трубку. Взгляд у Гитлера совершенно трезвый, но озабоченный.

Через несколько минут. Гоффман вдвоем с Гитлером в его кабинете.

– Гоффман, – говорит Гитлер, – мы знакомы много лет – и не мне вам что-то объяснять. Вы знаете, какой сейчас напряженный момент и как излишни всяческие скандалы. Вы знаете, что я вас выпроводил вниз, а затем прощался с Гели. Получается, что я последний, кто видел ее живой, а это не очень здорово – возможны инсинуации. Если вас об этом не спросят, сами не вылезайте, но если спросят, то скажите, что мы из квартиры выходили втроем: вы, я и Гели. Она нас проводила и вернулась с лестницы назад.

– Но если кто-то видел, что это не так?

– Меня никто в квартире не видел, когда я проходил в ее комнату по коридору, а потом, распрощавшись с нею, выходил – это я вам гарантирую. Ее – естественно не видели, когда я вас выпускал, но и нас тоже никто не видел. Составили протоколы – их смотрел Гесс – и там ничего такого нет, никто ничего другого не видел. А смерть ее наступила существенно позднее нашего отъезда.

– Тогда – порядок, – говорит Гоффман.

– И предупредите Шауба и Шрека, чтобы они не очень упирали на то, что я вышел позднее вас.

– Постараюсь!

– Отправьте сразу затем Шауба и Шрека в полицию – пусть их там допросят. И пусть передадут какому-то там старшему комиссару криминальной полиции Зауэру, что мы с вами ждем его здесь: нас тоже должны допросить.

15.30 – примерно через час после возвращения Гитлера домой.

Зауэр и Гитлер в кабинете Гитлера.

Гитлер совершенно спокоен. Он и Зауэр не стесняясь в упор рассматривают друг друга. На Гитлере рубашка с сильно опущенными рукавами.

Гитлер рассказывает:

– Моя племянница сначала изучала медицину в университете, но затем поняла, что медицина не привлекает ее, и начала брать уроки пения. Она могла бы уже скоро выступать перед публикой, но чувствовала себя пока не готовой к этому шагу и потому собиралась продолжить обучение у одного профессора в Вене. Я согласился с этим при условии, что ее мать, которая живет в Берхтесгадене, поедет с ней в Вену. Вероятно, это рассердило ее, но внешне я не заметил признаков возбуждения, и когда я уезжал, она попрощалась со мной довольно спокойно. Как-то раз, давно, она сказала... что не хотела бы умереть естественной смертью. Она могла легко взять пистолет, так как знала, где я храню свои вещи. (Пауза). Ее кончина сильно тронула меня, ведь она была единственной родственницей, которая жила рядом со мной...

Зауэр:

– Спасибо, у меня больше нет вопросов.

Заканчивает писать, пододвигает к Гитлеру протокол. Тот читает, не беря бумагу в руки. Быстро берет протянутую Зауэром ручку, стараясь, чтобы не приподнимался рукав рубашки, расписывается.

Зауэр забирает бумагу. Явно удовлетворен.

В то же время Полицейское управление Мюнхена. Крэмер допрашивает по очереди сначала Шауба, потом Шрека.

Шауб:

– Нет. Сам я не видел племянницу шефа, когда поднимался в квартиру.

Крэмер:

– Гитлер и Гоффман вышли вместе?

– Ну, точно не скажу: я был занят – укладывал вещи, но шеф сел в машину последним – дверь ему открывал Шрек, который возился с оконными стеклами – их заносило снегом.

Крэмеру отвечает Шрек.

– Я точно не помню, вышли ли Гитлер и Гоффман одновременно. Я прогревал машину и очищал окна: снег на стеклах таял, но все окна, кроме, понятно, передних – с очистителями, были плотно покрыты каплями воды – ничего не разглядеть. Так что я уж старался. Позднее, по дороге, на ветру было полегче – все-таки стекла обдувались воздухом. Так что точно не скажу. Первым из них, наверное, спустился Гоффман, а за ним – шеф: я ему сразу открыл дверь – и поехали. (Маленькая пауза). Мне понятны ваши вопросы, господин полицай-гауптмейстер. Но у нас все чисто: подъехали вчера в 14.30, загрузились, они там распрощались, выехали мы около 15-ти. Заправились бензином на выезде – там нас видели. Вовремя, по такой погоде, были в отеле в Нюрнберге – там нас тоже все видели, вплоть до отъезда сегодня. Как нас развернули – я уже рассказал. А на обратном пути в Ингольштадте заплатили штраф за превышение скорости – шеф велел гнать. Протокол этот в Ингольштадте наверняка имеется – так что и тут все в порядке: мы катались, и к ее смерти никакого отношения не имеем. В 14.30 сегодня были уже снова здесь.

– Спасибо, больше нет вопросов.

Зауэр снова в столовой квартиры Гитлера, допрашивает Гоффмана.

Зауэр:

– А сами вы видели племянницу шефа вчера?

– Конечно. Когда мы уже выходили, она сама вышла и проводила нас до лестницы. Сказала на прощание: «До свидания, дядя Алеф! До свидания, господин Гоффман!»

– У меня больше нет вопросов, благодарю вас.

Еще через час с небольшим. Совешание в кабинете Зауэра в Полицейском управлении Мюнхена: Зауэр, Форстер, Крэмер, доктор Мюллер.

Форстер:

– Опросить успели далеко не всех – тут работы до понедельника, если не дольше. В отношении вчерашнего – пока ничего нового: никто из соседей ничего не видел и не слышал. Заметили, конечно, что когда Гитлер уезжал вчера около 15.00, то ходили люди вверх и вниз по лестнице – как они сами и рассказывали. Соседи слышали и голоса, но никому не запомнилось, чьи именно. Никаких подробностей, уточняющих тогдашний порядок входа и выхода людей, никто не зафиксировал – ни на лестнице, ни около машины. Шел снег – и напротив никто вообще ничего разглядеть не мог. Можно было бы проверить на бензоколонке, куда они заезжали, но если даже это случилось достаточно поздно, скажем в 15.20 – 15.25, то по такой погоде тоже возможно так долго тащиться, даже если выехать в 14.45. Так что алиби на грани: то ли оно есть, то ли его нет. Будем ждать более точного времени смерти.

Все оборачиваются к доктору Мюллеру. Тот кивает головой.

Форстер завершает:

– На помойках тоже ничего не нашли. Но все помойки между Мюнхеном и Нюрнбергом мы проверить не смогли. (Все, включая самого Форстера, усмехнулись.) С пистолетом закончат экспертизу позже, но ведь мы от нее ничего и не ждем.

Зауэр кивает и поворачивается к Крэмеру. Тот докладывает:

– Про дядюшку и племянницу давно всякие толки ходят, да это и понятно: видный холостой мужчина – и рядом молоденькая смазливая племянница. Да он и действительно ее несколько лет всюду с собой таскает – словно жену. Но вот этим летом ее здесь не было. Полагают, что они могли видеться в эти месяцы в Оберзальцберге – там у него вилла, а домоправительницей его старшая сестра – мать этой Гели. Гели же приехала в Мюнхен лишь за три дня до смерти – тут нет разногласий. Кое-кто из домашних Гитлера уже давно у него служит: у супругов Рейхерт он снимал комнату еще с начала двадцатых. Они и в этой квартире числятся квартиросъемщиками у хозяина всего дома на Принцрегентплатц, хотя всем ясно, что за все платит Гитлер. Мария Рейхерт – довольно болтливая баба, так что в окрестностях пересказывают немало историй про этого Гитлера. Говорят, что вокруг него много всяких молоденьких девочек держалось по очереди, а иногда и одновременно, но потом он всегда бросал их. Некоторых из них это очень задевало. Была, например, такая Мицци или Мими. Сейчас она замужем, и представляете: как раз три недели назад она ворвалась в квартиру Гитлера, слуги ее не хотели пускать – они, понятно, и растрепали об этом! – проспала с Гитлером ночь, потом они ездили на воскресенье на Тегернзее, но что-то у них опять не сложилось – и она снова пропала. Теперь нужно проверять: жива ли она. Но вот с племянницей как-то по-другому шло: что между ними – не ясно, но он ее не бросал и бросать не собирался, а несколько раз расстроил ей замужество. Похоже, что вел себя как собака на сене. Теперь она снова вроде бы решила выйти замуж и уехать в Вену – об этом они три дня и спорили, но до рукоприкладства, кажется, не доходило. А в итоге вполне могла бы получиться страстная сцена с убийством, но непохоже на то. (Пауза.) Допрашивал адъютанта и шофера. Они явно мнутся, темнят о том, что Гитлер вышел к машине самым последним – после Гоффмана. Это я отразил в протоколах. (Пауза.) Остальное, понятное дело, – не мои сведения, а ваши, но полагаю, что очевидный трюк с замком указывает на то, что никакого аффекта, по крайней мере в момент убийства, не возникало, а произошло хитроумное убийство с заранее обдуманным намерением – и с дурацкой попыткой представить дело самоубийством или несчастным случаем.

Зауэр поворачивается к Мюллеру. Доктор Мюллер:

– Да и рана все же очень странная: правой рукой так прицелиться в себя очень трудно (указывает рукой как именно). Если стреляла она сама, то держать ей пистолет приходилось скорее не в боевом положении, а за рукоятку дулом к себе – и нажимать на спуск большим пальцем. Она могла бы делать это и левой рукой, и правой. Вот тут, может быть, мы маху дали с проверкой отпечатков пальцев (взглянул на Зауэра). Но пистолет, конечно, был уже залапан. (Зауэр и Форстер согласно кивают; Зауэр – немного недовольно.) Убийца, похоже, старался попасть ей в сердце, но стрелял почти сверху вниз – боялся, что пуля пройдет насквозь и попадет в него самого. И не зря боялся: себя бы он навряд ли убил, но вот было бы смеху, если бы он унес пулю в своем теле!.. Ну а убийство-то мы разглядели с первой минуты!

Зауэр и Форстер снова кивают. Зауэр:

– Но вопрос в том, кто убийца. Посторонний мог быть, как считаете?

Форстер:

– Мог в принципе. Но проникнуть в квартиру и уйти из нее незамеченным – лишь за гранью чуда: слуги бы непременно заметили. Это можно было бы сделать ночью, когда Винтеры и Рейхерты спали, но девица уже в 22 часа не отвечала на стук. Внешний убийца убивал бы поэтому не в квартире – это уж слишком сложно! Или слуги заведомо врут – и сами состоят в заговоре! Сами-то слуги по своей инициативе едва ли его составили бы, но покрывать хозяина вполне могут.

Зауэр:

– Заговор слуг – это кое-что! Но почему, например, те же слуги не могут быть убийцами? Сами – или по приказу хозяина? Как считаете?

Форстер и Крэмер отрицательно качают головами.

Крэмер:

– Слуги ее не любили – это точно, а его – обожают; он уж очень об этом заботится. Но сами они тем более поэтому такой инициативы и не проявили бы, хотя весьма за него переживают. А вот поручать им убийство – это полный бред. Он, может быть, сумасшедший, если сам решился на убийство, но нужно быть вдвойне сумасшедшим, чтобы доверить убийство таким слугам. Гитлер человек очень нервный – и, говорят, всегда опасался покушений: может зря, а может и не очень. Но и слуг он поэтому подбирает себе таких, чтобы никакой опасности от них не исходило. Они скорее сами со страха помрут, чем кого-нибудь убьют. Головорезов у него под рукой не мало, но это – вариант уже для внешнего убийцы, и такой действовал бы не в квартире.

Пауза. Все думают. Крэмер продолжает:

– Конечно, этот Винтер в армии служил, но он был, всего-навсего, с двадцать пятого по двадцать девятый год ординарцем у генерала фон Эппа. До армии он и вовсе кельнером работал. Конечно, и среди кельнеров попадаются убийцы, а этот, к тому же, стал нацистом со времени поступления к Гитлеру два года назад. Но он, вместе с женой, на которой тогда же и женился, – это просто вышколенные лакеи. Других Гитлер возле себя, повторяю, и не потерпел бы.

Зауэр:

– А Гоффман?

Кремер и Форстер пожимают плечами.

Форстер:

– Этот – темная лошадка. Но об этом, я уже говорил, нужно интересоваться в Политическом отделе.

Зауэр кивает головой. Спрашивает:

– Значит, теперь только три варианта: один – Гитлер, другой – Гоффман, а третий – оба вместе?

Форстер:

– Если оба вместе, то тогда, думаю, мог и Винтер поучаствовать. Рейхерта тогда в квартире не было – в этом все сходятся. А вот Винтер вовсе не тряпка, хоть и лакей.

Крэмер:

– Не мог Винтер участвовать! Если бы он сегодня утром знал, что за дверью – мертвое тело, то не стал бы отверткой дверь открывать, а сразу вызвал бы полицию или нацистское начальство – пусть бы открывали без него. Тем более не стал бы этим так подрывать инсценировку ситуации с комнатой, запертой изнутри.

Форстер:

– А может, хотел еще раз убедиться, что не наследил внутри? И наставил при этом новых следов – уже при свидетелях! И этим замазал старые! Похоже на то?

Крэмер:

– Едва ли. Думается, по опыту наблюдения за этой квартирой, что хранить секреты в ней долго невозможно. Особенно бабы трепливые, хотя эта Винтер – себе на уме. А если предъявить каждому из них обвинение в убийстве, да затеять допросы, да столкнуть их на очных ставках – эта публика что хочешь разболтает. Думаю, что и Гитлер это прекрасно понимает – и на такое не рискнул бы. Я вообще считаю, что много участников – это верный провал. Лично я, если бы пошел на такое, то действовал бы один.

Зауэр (с иронией):

– Вот в следующий раз мы тебе это и поручим!

Зауэр серьезно продолжает:

– Поведение Винтера может быть и не просто. Кто знает, что на самом деле и его жена могла видеть или слышать. Вот они и обменивались мнениями – с вечера и до утра. А утром, когда дверь оказалась запертой, – им-то уже яснее все стало. Вот он и мог ринуться отпечатки пальцев затирать – не обязательно, что свои собственные. Но и из возможных убийц его тоже не нужно пока списывать – это верно. Тут нам спешить не надо. (Пауза.) И Гитлер, возможно, все-таки мог так сработать, что остальные ничего и не заметили – как и уверяют теперь. (Пауза.) И все же что-то они слышали. Тут, скорее всего, каждый и каждая из них подумали, что хозяин все же не выдержал – и двинул ей в морду на прощание! И поделом, дескать! Но об убийстве едва ли кто вчера подумал – ни те в квартире, ни эти в машине, а теперь и не знают, что самим точно говорить и что другие говорят. Это-то мы ощутили? (Остальные согласно кивают.) Хуже, если какой-нибудь Шварц снова их всех проинструктирует, но, пожалуй, такого инструктажа и не будет – это ведь тоже наши подозрения может усилить. А мы-то их уж постарались успокоить – вроде бы ничего и не заподозрили. Так?

Остальные снова кивают.

Зауэр к Форстеру и Крэмеру:

– Спасибо, ребята, неплохо поработали. Копайте дальше – может кто-нибудь из посторонних еще что-то вспомнит. Если что срочное – знаете, как меня найти. А так – до утра понедельника!

Зауэр к Мюллеру:

– А вы, доктор, пока задержитесь у себя. Нам еще решать со вскрытием.

Все встают, Форстер и Крэмер прощаются с Зауэром рукопожатием, выходят вместе с Мюллером.

Зауэр садится, поднимает телефонную трубку, набирает номер, слышит ответ, говорит:

– Это Зауэр. Ну, жду теперь обещанного вами визита!

Под вечер той же субботы, 19 сентября. Кафе в Мюнхене.

За столиком Ева Браун и тот молодой человек, что наблюдал за ней у подъезда Гитлера. Ева заметно пьяна, у нее прекрасное настроение, она с удовольствием кокетничает.

Молодой человек:

– Какой удачный вечер! Я так рад знакомству с вами! Вы такая очаровательная девушка (Ева игриво хихикает) и такая умная – с вами так приятно разговаривать. Но вы мне так и не хотите рассказать, что же там стряслось в квартире у этого Гитлера, где вы сегодня были!

– Да, вам расскажешь!.. Вы же репортер и потом все это в газете пропишите, да еще всякой гадости добавите, а потом и меня приплетете!..

– Ева, как можно?! Чтобы я так – про вас? Да никогда в жизни! Если вы мне что-то и сообщите, то все останется между нами. Мы, журналисты, никогда своих секретов не выдаем, никогда не сообщаем, кто и что нам говорил. Кто бы с нами иначе делился секретами? Тем более: я и вы! Неужто вы думаете, что я могу вас подставить?..

Видно, что Еву саму разбирает: хочется поделиться новостями, вовсе не неприятными для нее. Но она не решается. Встает изо стола:

– Спасибо вам, но мне уже пора! До свидания!

Молодой человек, не теряя надежды:

– Зачем же прощаться? Я вас провожу!

Около 18.00 19 сентября. Зауэр в своем служебном кабинете. Стук в дверь.

Зауэр:

– Войдите!

Входит Генрих Мюллер (31 год) – секретарь Политического отдела Мюнхенского полицейского управления, в штатском. Зауэр вежливо приподнимается, они здороваются рукопожатием. Мюллер снимает пальто и шляпу, вешает на вешалку у двери, присаживается к столу.

– Вы меня пригласили, чтобы обсудить это самоубийство? – спрашивает Мюллер.

– Почти угадали, – мрачно говорит Зауэр, – только это не самоубийство, а убийство.

Мюллер поражен:

– Убийство в запертой комнате? Классика!!!

– Какая же она запертая, если ее и открыли отверткой, и так же могли и закрыть?

– Вот как? – еще сильнее удивляется Мюллер. – А подробнее?

– Чего уж тут подробнее – про отвертку я все сказал.

– Но кто же ею воспользовался?

– Вот для этого я вас и пригласил. Дальнейшие подробности за мной, но давайте сразу: что вы скажете о возможном убийце – Гитлере?

Мюллер потрясен – при всей его невозмутимости. Задумывается. Говорит после паузы:

– Вопрос непростой. Это ведь не человек, а так, что-то вроде тени, почти призрак.

– Как так?

– А так: вроде бы он существует, а может – и не существует. Самые близкие друзья Гитлера, насколько мне известно, знают очень мало о его прошлом, о прошлом его семьи. И его автобиография, эта «Майн Кампф», написана невероятно скупо: там нет имен даже его отца и матери, даже сестер, теперь хорошо известных, вообще нет ничего о родственниках, о друзьях детства и юности, даже о фронтовых товарищах, хотя всякие подробности рассыпаны там в изобилии! Так что на самом деле вполне может статься, например, что дед Гитлера был пиратом, а мать – скупщицей краденого или содержательницей борделя! А сам он с детства был или карманным вором, или сводником у матушки в заведении!..

Зауэр:

– Неужто вы читали эту галиматью, «Майн Кампф»?

Мюллер:

– Читал, и вам тоже рекомендую. В «Майн Кампф», например, написано, что Гитлер переехал из Вены в Мюнхен летом 1912 года – и это притом, что Гитлер, как говорят, ничего не забывает!

– А на самом деле?

– На самом деле – я проверял по полицейским данным – он приехал из Вены не в 1912 году, а 26 мая 1913 года. Неплохо?

Зауэр:

– Совсем неплохо! Классическое ложное алиби! Что-то этот молодец там в Вене учудил!

– Вот видите? И дальше в таком же духе пошло: в четырнадцатом году всех молодых австрийцев выставили из Германии в Австрию – к нашим союзникам, чтобы они там в армии служили. А этот прямиком в баварские добровольцы записался, наврал, похоже, что по большой протекции: он якобы в ноги к баварскому принцу бросился – тот и разрешил. Ну, а в казарме эту историю проверять не стали: если протекция не на дезертирство, то и ладно, а парень вроде бы сам в пекло просится, так и черт с ним! А в «Майн Кампф» наплетено, что это он с австро-венгерским всяким сбродом служить не хотел: с евреями, славянами и прочими. Но это лишь для тех годится, кто решил забыть, что тогда и в нашей армии хватало и евреев, и поляков, и эльзасцев, и прочих – хотя и не так уж много, как у австрийцев, конечно. А провоевал он четыре года добротно. Но тоже не без странностей: уже за первые бои ему Железный крест навесили, дальше он служил при штабе полка – у начальства на виду. Парень он толковый – кто будет это отрицать? Ему бы и пойти на офицерские курсы – охотно бы взяли. Закончил бы войну капитаном или даже майором, как и все его теперешние друзья – Рем, Геринг, Грегор Штрассер, Гесс! Ан нет – так до конца войны и проходил в ефрейторах, хотя еще один Железный крест выдали! Похоже, что ни к чему ему была проверка документов при поступлении на курсы! И после войны: он ведь не сразу коричневым заделался, а говорят, что весной девятнадцатого, при Баварской республике, чуть ни коммунистом был – и за это его едва не расстреляли! А с осени девятнадцатого года, когда к нему стала приходить известность, он запрещал себя фотографировать – до самого сентября двадцать третьего, когда его один репортеришка сумел поймать. Гитлер его тогда чуть не убил, но никак публикации помешать не смог. С тех пор его фотографируют – и ничего, даже миллионными тиражами распечатали. А до этого он даже на митингах старался так появляться, чтобы его внешности никто не разглядел и не запомнил. Странная история. Странный тип. У нас много об этом говорили в то время – я уже здесь был, в политической полиции.

Пауза. Мюллер собирается с мыслями. Зауэр молча ждет. Мюллер продолжает:

– Да и теперь это почти тень: подданства не имеет – австрийское отобрали, а немецкого не выдали. Налоги платит, но очень хитро: и вилла небедная в Альпах, и квартира – сами видели какая (Зауэр кивает), и все это – на чужое имя! А еще в двадцать пятом, сразу после тюрьмы, он роскошнейший автомобиль купил, вот на него финансовое ведомство и взъелось – еле представил тогда сведения о каком-то мифическом кредите! С тех пор особенно опасается сорить деньгами. Хотя за «Майн Кампф», говорят, гонораров загребает не хило, но и тут в двадцать восьмом сбой наступил: совсем было популярность ушла, но в двадцать девятом ему кризис помог. Вот я и говорю: не человек, а призрак!

Зауэр:

– А убийцей этот призрак может быть?

Мюллер:

– Вы все-таки про убийство вначале объясните!

Зауэр:

– Ладно. Но – железно между нами!

Мюллер серьезно и согласно кивает. Тут звонит телефон. Зауэр берет трубку:

– Зауэр слушает! (Пауза.) Да, господин министр, все идет нормально. Но мне еще час-полтора нужно. Не поздно для вас будет? (Пауза.) Хорошо, до встречи.

Кладет трубку. Мюллер смотрит вопросительно. Зауэр корчит недовольную рожу. Мюллер усмехается.

Зауэр:

– Видите? Так что четко – только между нами. (Мюллер снова кивает). В общих чертах так: вчера в пятницу, вы уже наверное в курсе, Гитлер с утра поссорился с племянницей (Мюллер кивает головой). Гитлер днем уехал, а после его отъезда в квартире оставались племянница и слуги – посторонних в квартире не было. На следующий день, сегодня утром, ее нашли застреленной – и тут обычные версии: убийство, самоубийство, несчастный случай. Выстрела никто не слышал, что и не удивительно: пистолет был плотно прижат к телу, а карманный «Вальтер» и так негромко хлопает; что-то, конечно, слышали, но за выстрел не приняли – бывает. Если это самоубийство или несчастный случай – то такое могло произойти вчера вечером когда угодно. Самоубийство не очень вытанцовывается: нет обычной предсмертной записки, хотя покойная перед смертью как раз писала; на столе – недописанное письмо к подруге в Вену. Причем покойница написала, что скоро тоже приедет туда. Все это довольно странно, но с девицами, которым давно пора замуж, бывает и не такое.

Мюллер:

– А что со временем смерти?

– Врач поставил время смерти между 17 и 18-ю часами вчера, но ведь это было сделано порядка через 17-18 часов после смерти – и на самом деле возможный интервал гораздо шире. И вот, если это было убийство, то оно могло произойти только до отъезда Гитлера: после, повторяю, посторонних в доме не было, а все эти слуги в убийцы не годятся – и я, и мои ребята в этом сходимся. Хотя эти слуги и не ангелы, конечно. Особенно эта стерва – экономка Винтер: врет с полоборота! (Пауза, Зауэр задумался.) Я вот, когда сейчас вас слушал, то окончательно допер: призрак и убивал – это вы сразу угадали, можно сказать, не глядя!

Пауза. Мюллер заинтригован. Зауэр продолжает:

– Так вот, о призраке. Он возник следующим образом. Последними из отъезжающих из квартиры вышли, как считается, Гитлер и Гоффман – фотограф Гитлера; вы, наверное, его знаете? (Мюллер кивает). Вот он, я думаю, врет: говорит, что и племянница их проводила. Я на этом заостряться не стал – даже Гитлера об этом не спросил. Потому что, похоже, тут-то и возник призрак. Слуги слышали – Винтер даже и видела, но это-то она почти наверняка врет! – что когда эти двое хлопнули дверью, якобы выходя, то сразу затем от этой двери чьи-то шаги прошли в кабинет Гитлера, что-то там сделалось, затем шаги прошли к комнате племянницы, дверь к ней распахнулась, а потом заперлась, потом там что-то на пол упало, потом шаги опять по коридору к выходной двери – и та в последний раз захлопнулась. Понятно, что слуги думали, что это племянница – больше некому, да и шаги, похоже, по звуку подходили – вот это, конечно, очень интересно! Но вот когда наутро она обнаружилась в своей комнате мертвой, то тут, понятно, возникли сомнения: если накануне это была она и вышла из квартиры, то когда же она вернулась? Тут-то они все и завертелись – и четкого ответа, что она выходила из квартиры, я не получил. К тому же их инструктировал до моего допроса этот тип – Шварц, знаете его? (Мюллер кивает). Так что, вполне возможно, вовсе не она шагала по квартире. А тут еще шофер и адъютант – они тогда внизу ждали – мнутся: не хотят говорить, вышел ли Гоффман вместе с Гитлером или они выходили порознь. Так что картина для меня теперь стала ясной: никто в квартире призрака не видел – только слышали, и все думали, что это – племянница. Но у призрака, конечно, никакой гарантии не было, что его никто не увидит – могли и увидеть. И кого бы при этом увидели? Понятно – Адольфа Гитлера! Только он один и мог перемещаться по своей квартире так, что это ни у кого не вызвало бы подозрений, если бы его увидели. Подумаешь – хозяин еще немного задержался! Только показания при этом были бы несколько другие.

Мюллер:

– Но это может лишь доказать, что Гитлер был последним, кто видел племянницу живой – больше ничего!

Зауэр:

– Да, вы правы – на этом обвинение в убийстве не построишь. Разве только скандал в прессе. Но тут уже другие вещи заиграли. Точнее, они сразу заиграли – это я только теперь, благодаря вам, до призрака додумался. А загвоздка вот в чем: девочка была не застрелена, девочка была задушена – вот так!

Зауэр обхватил своими руками свой нос и рот, затем продолжил:

– И мы, я и ребята, это увидели сразу – очень характерные пятна на лице! Застрелиться-то она могла, а вот так задушиться – никогда!

– А другое происхождение у пятен возможно? Падая, например, ударилась лицом об пол?

– Нет, рисунок пятен очень характерен. Но, интересно, что такое впечатление хотели создать: кончик носа расплющен – убийца пытался деформировать рисунок пятен от пальцев, прижав голову лицом к полу!

Мюллер:

– Лихой парень!.. Ну тут тогда еще возможен несчастный случай: девочка била себя пистолетом по лицу, а он нечаянно и выстрелил!..

– Я всегда говорил, что ценю ваш юмор, Мюллер! Ну, а теперь всерьез. Тут получилось так: убийца подошел вплотную, прижал сразу и изо всех сил левой рукой ее голову затылком к своей груди, выстрелил правой рукой почти так, как если бы стрелял самому себе в грудь. Тут он почти точно рассчитал: стрелять нужно было так, чтобы пуля не прошла насквозь через ее тело спереди назад – она затем действительно могла бы попасть прямо в него. Поэтому он выстрелил почти вертикально – сверху вниз. Но в сердце попасть при этом было очень трудно, он и не попал – и девочка еще оставалась живой. А второй раз стрелять невозможно – это уже не самоубийство! Вот и пришлось ему сначала садануть ее по лицу пистолетом, а потом додушивать ее обеими руками, затыкая рот и нос. Очень нерациональное убийство, но ему все же удалось! Хотя, наверное, в последний момент он и сонную артерию постарался пережать – это мы пока не уточнили.

Пауза. Зауэр продолжает:

– Пулевое ранение сразу лишило ее сил. С другой стороны, если бы ее не душили, то умерла бы она далеко не сразу – и от внутреннего, и от внешнего кровотечения – и через входную рану, и через носоглотку: ведь легкое кровоточило – и кровь поступала в выдыхаемый воздух. Но кричать она могла бы, а после такого шума все слуги не вели бы себя так спокойненько – до самого утра. И кровищи при этом натекла бы огромная лужа – а этого тут не было, в том-то все и дело!

Пауза. Зауэр завершает:

– И теперь мой вам вопрос: это мог быть Гитлер?

Мюллер:

– А какие еще варианты?

Зауэр:

– Еще Гоффман и домоправитель Винтер – и все они трое в любой комбинации. О Винтере вас не спрашиваю – мы о нем, наверное, больше вас знаем, а вот Гоффман? Что скажете?

Мюллер отрицательно вертит головой:

– Конечно, чужая душа – потемки, но мне трудно представить себе Гоффмана убийцей. Благополучный человек, богатый. Модный фотограф еще с довоенных времен, даже, представьте себе, русского царя фотографировал! (Зауэр действительно удивлен.) Сейчас кучу денег гребет с фотографий Гитлера – ему дано монопольное право его снимать! Да и прочая публика валом валит к нему сниматься! Сам любит жизнь, любит баб, любит выпить, но еще и семьянин с детьми. И вот всем этим рискнуть ради какого-то странного убийства с сомнительной выгодой?.. Шпионом Гоффман мог бы быть и, между нами, почти наверняка и есть: более удобного связного кого угодно с кем угодно просто не найти во всей Баварии – через него можно передавать что угодно, а от кого и к кому – проследить невозможно; все к нему заходят – и иностранцы. Но поэтому-то он тем более ни на какой большой риск не пойдет, а тут – убивать! (Пауза.) Да дело и не в нем. Ведь так, как вы рассказали, убийство налицо, а главный фигурант – несомненно Гитлер, хотя, пока что допустим, убивал, может быть, не он сам. Но он имел возможность выбрать убийцу – и Гоффмана он бы никогда не выбрал. Ведь у Гитлера такой набор великолепных головорезов – и любого он в этот самый день мог взять с собой в квартиру – никто бы из прислуги при этом и не удивился! Нет, Гоффман играл лишь ту роль, которую и сыграл: удобного, послушного и неглупого свидетеля-лжесвидетеля!

Зауэр:

– Ну а сам Гитлер как убийца?

Пауза. Мюллер:

– Вопрос снова непростой! Он ведь и в этом почти тень, почти призрак! Я вот говорил: он в двадцать третьем чуть репортера не убил, который его сфотографировал, но ведь это – редчайшее исключение! Он никогда не дерется, даже не ругается – прямо как красна девица! Хотя и с плеткой нередко ходит – вроде бы по привычке дрессировать собак! (Пауза.) Если бы спросили меня о Реме, о Геринге – вопроса бы не было; опаснейшие ребята, всегда на все готовы! Даже и Гесс: этот хоть и не убийца в душе, но если на что решится, то так и сделает – наш брат (тут Мюллер немного усмехается – и Зауэр это замечает), летчик – как и Геринг! А Гитлер – он ведь и на войне, возможно, никого не убил: там поначалу ему пришлось быть санитаром – вот он и насмотрелся на кровь, и ему, похоже, не понравилось. Потом он был посыльным при штабе. Его нередко посылали в пекло, но он, повторяю, возможно никого не убил. Так он тенью через войну и прошел!..

Зауэр:

– А так бывает?

Мюллер:

– Что вы меня спрашиваете? Вы же сами воевали!.. Я-то, как раз, поубивал немало – я ведь пилотировал бомбардировщик, но я не видел в лицо никого из мною убитых – и не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие. Вот потом, на нашей с вами службе, крови я нагляделся! Вот я и хочу сказать: у этого Гитлера вовсе не крепкие нервы, но весьма богатое воображение – наверняка он много фантазирует. Но если он соберет нервы в комок, то, думаю, может и убить – это ведь по ощущениям очень похоже на то, как под обстрел заставить себя выскочить!.. Или как в бой вылетать – это я уж по себе знаю!.. Так что, думаю, он мог убить.

Пауза. Зауэр:

– Пожалуй. Я видел его сегодня – он вполне владел собой, совсем заправский головорез!.. Но зачем он убивал – вот вопрос!..

Мюллер пожимает плечами.

Зауэр:

– Вы считаете – это не на почве любовной страсти?

Мюллер снова пожимает плечами.

Зауэр:

– Скажите, а он не импотент? Этим-то вы давно должны были поинтересоваться!

Мюллер:

– Трудно сказать, но тут определенно не без странностей. Со взрослыми женщинами он заметно не поддерживает интимных отношений: поговаривают, что побаивается венерических болезней. Еще в начале двадцатых, говорят, он из пожилых дам деньги вовсю вытягивал, но почти благопристойно – вроде как на идейной почве, так что богатые мужья послушно платили. А в то же время возле него всегда вертятся совсем молоденькие девочки, почти – подростки. (Зауэр кивает.) Все это многих шокировало среди нацистов, прежде всего – братьев Штрассеров; эти стараются блюсти чистоту движения… Они и на племянницу ополчались. А еще до племянницы была такая Мария Рейтер, теперь в замужестве Вольдрих…

Зауэр спрашивает, перебивая:

– Мими?

Мюллер:

– А, слышали о ней! А про последний визит?

Зауэр кивает, спрашивает:

– А она сейчас жива осталась?

Мюллер усмехается:

– Вполне живая. Это-то я проверял. Так что тут прямой аналогии нет, он все же не Синяя Борода!.. А сейчас у него сверх того уже второй год новая подружка – Ева Браун, ассистентка этого Гоффмана, тоже, я думаю, долго не продержится... Так что тут все очень неясно.

Зауэр смотрит на часы, встает:

– Спасибо, вы мне очень помогли!.. У меня еще множество к вам вопросов, если вы в принципе не возражаете?

Мюллер согласно кивает, тоже встает. Зауэр кивает на телефон:

– Но продолжим в другой раз, теперь же, на днях. А сейчас мне пора бежать, и есть с чем – благодаря вам. (Мюллер довольно улыбается, но протестующее качает головой.) Все, повторяю, сугубо между нами!

Мюллер согласно кивает головой. Жмут друг другу руки. Мюллер одевается, выходит.

Зауэр собирает бумаги в папку. Поднимает трубку телефона, набирает номер, говорит после ответа:

– Это Зауэр. Выхожу, господин министр!

Вечер субботы 19 сентября.

Гитлер один, как зверь бегает по кабинету. Наконец, подбегает к телефону, набирает номер:

– Гоффман! Сестра еще не приехала, а я не в силах здесь один оставаться. Поедемте вместе к друзьям в Санкт-Квентин на Тегернзее. Приезжайте со Шреком немедленно, умоляю. Мне здесь не выдержать!

Тот же вечер. Кабинет Гюртнера в Министерстве юстиции Баварии. Гюртнер вдвоем с Зауэром.

Гюртнер отодвигает к Зауэру бумаги, принесенные последним, и говорит:

– Значит, вы утверждаете, что все эти официальные сведения и заключения рассыплются как карточный домик, если произвести медицинскую экспертизу трупа?

Зауэр кивает головой. Гюртнер задумывается, затем снова спрашивает:

– Вы абсолютно уверены, что это не самоубийство и не несчастный случай, а убийство?

Зауэр:

– При том, что мы выяснили – никаких сомнений!

Гюртнер снова задумывается, потом спрашивает:

– Но почему вы так уверены, что это он?

Зауэр:

– Больше некому. Смотрите еще раз сами: это или убийство, или самоубийство, или несчастный случай – больше ведь ничего не бывает. Повреждения на лице и на теле – это доказательства того, что это не самоубийство и не несчастный случай. Это мы уже запротоколировали. Так что самоубийство и несчастный случай мы отмели – с этим-то вы согласны? (Гюртнер кивает.) Теперь главное во времени. Если самоубийство или несчастный случай могли произойти когда угодно – после отъезда Гитлера и его людей, то с убийством так не получается. Если проведем вскрытие, то почти наверняка уточним время убийства: она обедала вчера с 14 до 14 часов 20 минут – этого слуги не скрывали, и едва ли это может быть неточным. Рассказали и то, что и сколько она съела. Если ее убили около 15.00, как мы уверены, то вся эта пища остается и сейчас у нее в желудке, как и должно быть после обеда. Это и будет доказательством времени смерти, а не нашими измышлениями. Может быть, удастся и доказать, что ее задушили, а не только застрелили. В конечном итоге дело наверняка сведется к Гитлеру и его уехавшим спутникам. А дальше мы еще точнее все установим. Наверняка на лапах у убийцы и следы остались – за сутки-двое они исчезнуть не могут. Только мы этого еще не проверяли.

Гюртнер:

– Тогда немедленно приступайте к вскрытию: хотите прямо сейчас, хотите ночью или завтра с раннего утра – это как вам удобнее, но так, чтобы этого никто из посторонних не заметил. Категорически распорядитесь, чтобы в морге к телу никого чужих не допускали. Лучше выставьте охрану – ну, не мне вас учить! Завтра, хоть это и воскресенье, жду к полудню окончательных результатов. Встретимся здесь же. Вот вам разрешение на вскрытие – на всякий случай. Но постарайтесь его никому не показывать: о вскрытии, тем более – о результатах, пока никто не должен знать! Завтра, если ничего непредвиденного не случится, верните эту бумагу мне.

Кладет на пачку бумаг, принесенных Зауэром, еще одну. Зауэр укладывает бумаги в папку, они прощаются рукопожатием, Зауэр выходит.

Тот же вечер субботы, попозже. Скромная спальня в квартирке Евы Браун. Она в постели все с тем же репортером. Страстная сцена, сопровождаемая совместными стонами. Затем пауза.

Ева зажигает свет, закуривает сигарету, говорит:

– Боже мой! Так замечательно мне еще никогда не было!

Молодой человек ласково и нежно ее гладит. Потом тоже закуривает сигарету. Молча лежат рядом, курят, разглядывая потолок. Он говорит:

– Вот теперь и мне уже пора: в редакции ждут репортажа.

Хочет встать, но Ева хватает его за руку:

– Подожди, побудь еще немного! (Она кладет его руку к себе на грудь). А я тебе расскажу все, о чем ты спрашивал. Но только обо мне – ни-ни!..

Она игриво грозит пальчиком.

Молодой человек надувает щеки, комически изображает серьезное лицо и поднимает правую руку в жесте клятвы. Глаза у него горят азартом.

Ева смеется, потом говорит значительным голосом:

– Слушай, что я расскажу!..

Около полудня следующего дня, воскресенья 20 сентября 1931 года. Служебный кабинет Гюртнера.

Гюртнер и Зауэр снова вдвоем. Гюртнер просматривает бумаги, принесенные Зауэром, говорит:

– Да, картина совершенно ясная. Теперь каждому из слуг можно предъявить обвинение в убийстве – и они заговорят совершенно по-другому. Можно будет восстановить все до секунды – и этот фигурант вычислится однозначно, никакой суд его не спасет!

Зауэр:

– Можно приступать к допросам?

Пауза. Гюртнер внимательно вглядывается Зауэру в лицо, говорит:

– Зауэр, мы знакомы не один год, и вы знаете, как я к вам отношусь. Я же сразу постарался привлечь к этому делу персонально вас. Не хотелось бы, чтобы у вас осталось впечатление, что я на вас давлю. Тем более – как я это могу сделать: вы же подчиняетесь другому министру. Но поверьте мне: дело гораздо серьезнее, чем это вам может показаться. Обстановка в стране сложнейшая, экономический кризис не прекращается, море безработных, все недовольны. Красные пытаются наступать по всем пунктам, Москва их поддерживает, и во что это выльется – никто не знает! Только Гитлер может теперь справиться с этими коммунистами. Нам, остальным, это просто не под силу – увы! У нас – от социал-демократов до монархистов – разброд и шатания! Нас много: мы – уверенное большинство, но все мы обессилены раздробленностью и слюнтяйством. Гитлер – другое дело: своих он умудряется держать крепко. Мы должны его использовать – это единственный шанс. Теперь именно с этим Гитлером связана масса надежд отнюдь не нацистских погромщиков и убийц, а честных, трезвых и здравомыслящих людей.

Снова пауза. Гюртнер убежденно продолжает:

– Но допустить Гитлера к власти – это, сами понимаете, огромный риск, это просто игра с огнем! Если такой тип дорвется до власти – он может натворить что угодно!

Пауза. Гюртнер всматривается в лицо Зауэра, продолжает:

– Но без него, повторяю, нам с коммунистами не справиться! Однако, чтобы использовать этого Гитлера, нужно его иметь, а то, о чем вы сейчас рассказали, уничтожает его без остатка. Понимаете вы это?

– Да, конечно.

Пауза. Гюртнер продолжает:

– Но, с другой стороны, теперь – при всех этих документах (кивает на бумаги Зауэра) – Гитлер становится для нас совершенно безопасен: мы мгновенно сможем уничтожить его, когда захотим. Это медицинское заключение никогда не утратит свою силу. Мы примем меры к тому, чтобы и до тела этой несчастной никто не смог бы потом добраться – и оно навсегда останется в нашем распоряжении. И слуги никуда пока не денутся: если Гитлер не заподозрит угрозы, исходящей от нас, им ничего не угрожает! Допросить их можно будет и позже, а теперь это только насторожит Гитлера и заставит его избавляться от свидетелей – а нам это ни к чему! Так что спешить нам – и вам! – совершенно некуда. Это дело всплывет тогда, когда будет нужно: когда придет момент избавляться от Гитлера. Но пусть до этого он для нас очистит Германию от красного сброда, а заодно – от еврейского засилья!

Пауза. Гюртнер:

– Вы видите, никто не собирается спасать эту мразь, этого убийцу от ответственности. Но он нужен нам сейчас – незапятнанным и дееспособным. Потом он не уйдет от возмездия. Готовы ли вы, Зауэр, действовать вместе с нами?

Зауэр молчит. Гюртнер:

– Я понимаю, вам нелегко. Ваша совесть полицейского не позволяет вам покрывать убийцу. Но ведь это только временно! Верите вы мне?

Зауэр (с трудом):

– Да!

Гюртнер:

– Тогда – по рукам?

Они пожимают друг другу руки.

Зауэр:

– Что мы должны теперь делать?

Гюртнер:

– Это (указывает на бумаги) я оставляю у себя. Тела никто теперь не должен видеть. Вы возвращаетесь в морг и проследите за тем, чтобы тело было упаковано и прочно запаяно в свинцовый гроб. Так с ним ничего теперь не случится. Уверены ли вы в молчании своих подчиненных?

– Да, конечно. Они – люди надежные и верят мне. А что будет с гробом потом?

Гюртнер:

– Его похоронят на Центральном католическом кладбище в Вене.

Зауэр поражен. Гюртнер видит это, усмехается:

– Ничего, все будет в порядке!

Зауэр:

– А что будет с прессой?

Гюртнер:

– Думаю, что ничего. Какие-то слухи они, конечно, напечатают, но, если ваши люди никак не протекут, то никаких подробностей у прессы не будет. Впрочем, это выяснится завтра-послезавтра: в воскресные газеты ничего толком не успело попасть. Ну, за дело!

Они снова пожимают друг другу руки. Зауэр тяжелым шагом выходит из кабинета.

Утро понедельника, 21 сентября 1931 года.

Местечко Санкт-Квентин на Тегернзее. Вилла Адольфа Мюллера – владельца типографии, где печатается нацистская газета «Фолькише Беобахтер». Гитлер один на террасе в домашней одежде.

Входит Ганс Франк (31 год), ведущий юрист НСДАП. У него в руках – пачка газет. Франк крайне озабочен.

Гитлер (с любопытством):

– Ну, что там?

Франк:

– Во всех газетах на все лады – о самоубийстве. Вот, например, «Мюнхенер Нойсте Нахрихтен» (читает): «Самоубийства: в квартире в Богенхаузене женщина 23 лет, студентка, совершила самоубийство. Несчастная девушка – Ангела Раубаль – была дочерью сводной сестры Адольфа Гитлера... Причины самоубийства не выяснены. Согласно одной версии, фройлен Раубаль познакомилась в Вене с одним певцом, но дядя запретил ей ездить в Вену. Другие предполагают, что девушка наложила на себя руки, потому что она хотела стать певицей, но чувствовала, что ей не хватает таланта».

Гитлер (взбешен):

– Это все Грегор Штрассер – это он запустил сплетню о самоубийстве! Никогда ему этого не прощу!.. А теперь эти грязные писаки выуживают сведения по всем подворотням от всех знакомых и незнакомых!.. Меня, конечно, постарались ко всему этому приплести!..

Франк:

– Погодите, это еще что! Вот что пишут наши замечательные социал-демократы в «Мюнхенер Пост» (читает): «В пятницу, 18 сентября, вновь произошла сильная ссора между господином Гитлером и его племянницей. Какова была причина этой ссоры? Жизнерадостная девушка 23 лет, занимавшаяся музыкой, хотела поехать в Вену. Она хотела обручиться. Гитлер был категорически против этого. Они сильно повздорили. После ссоры Гитлер покинул квартиру... Нос погибшей девушки был сломан... на теле было обнаружено множество тяжелых телесных повреждений... Господа из Коричневого дома обсудили между собой, что говорить представителям власти и прессы о мотиве смерти Гели Раубаль. Они пришли к выводу, что смерть Гели следует представить как результат краха артистических надежд».

Гитлер (в полном бешенстве):

– Вот это подкоп! Но ведь это кто-то из близких, а скорее всего – из полиции! Позвоните к этому прохвосту Гюртнеру: он же обещал, что все будет шито-крыто!

То же утро. Мрачный Зауэр в своем служебном кабинете в полицейском управлении Мюнхена. На столе перед ним – пачка газет. Зауэр размышляет, с отвращением поглядывая на телефон.

Телефонный звонок. Зауэр поднимает трубку:

– Зауэр! (Короткая пауза). Здравствуйте, господин министр.

Пауза подлиннее. Зауэр еще сильнее мрачнеет. Говорит:

– Да, я, конечно, в курсе. Конечно, это моя недоработка, целиком беру на себя. Я найду утечку. Думается, все не так безнадежно: пресса больше никакой пищи не получит – это я вам гарантирую, а из того, что уже вышло – многого не выжать. Я как раз сейчас с этим разбираюсь, как закончу – доложу. Думаю, не позже, чем через 2-3 часа. (Снова пауза) Благодарю вас, всего хорошего.

Вешает трубку, поднимает ее заново, набирает номер, слышит ответ, говорит:

– Это Зауэр. Госпожа Фишбауэр, с нетерпением жду вас в моем кабинете!

Вешает трубку.

Снова вилла Адольфа Мюллера на Тегернзее. Франк и заметно успокоившийся Гитлер.

Франк:

– Так или иначе, нужно писать опровержение.

Гитлер вдохновляется:

– Сейчас продиктую!

Франк садится за пишущую машинку.

Гитлер ходит по комнате – сначала молча. Потом решительно диктует, все более возбуждаясь. Франк профессионально стучит на машинке:

«1. Это неправда, что я „поспорил“ либо „сильно поссорился“ с моей племянницей Ангеликой Раубаль в пятницу 18 сентября 1931 года или до того.

2. Это неправда, что я „был решительно против того“, чтобы моя племянница поехала в Вену. Правда в том, что я никогда не был против запланированной поездки моей племянницы в Вену.

3. Это неправда, что моя племянница собиралась обручиться в Вене, или что я имел что-то против помолвки моей племянницы. Правда в том, что моя племянница, которую беспокоило то, что она еще не готова к тому, чтобы выступать на публике, хотела поехать в Вену, чтобы проконсультироваться с одним педагогом по поводу возможностей ее голоса.

4. Это неправда, что 18 сентября 1931 года я покинул свою квартиру „после сильной ссоры“. Правда в том, что не было никакой ссоры, не было нервозности, когда в тот день я уходил из квартиры».

Кабинет Зауэра. Входит Мария Фишбауэр. Сухо приветствуют друг друга, но заметно, что они близкие друзья.

Зауэр спрашивает, тыча пальцем в газету:

– Твоя работа?

Фишбауэр (агрессивно):

– С чего ты взял?

– С того, что про нос и, главное, про травмы на теле знали только ты и доктор Мюллер. Ты укладывала эту Раубаль в гроб в субботу, ты и ассистировала Мюллеру при вскрытии, ты и упаковывала ее в свинцовый гроб в воскресенье.

– Во-первых, когда я была одна, то я не все время была одна – мне помогали и другие сотрудники; одной, как ты прекрасно понимаешь, со всем этим не управиться. В воскресенье со мной была, например, Розина Цвекль – ты ее хорошо знаешь. Во-вторых: а почему не Мюллер?

– Потому что он никогда в недержании языка не уличался!

– А я, значит, уличалась?

Зауэр:

– Знаешь, когда я тебя вызывал, у меня еще были сомнения. Но теперь, когда я вижу, как ты отбрехиваешься, я все сомнения утратил! Давай, сознавайся!

Пауза.

Фишбауэр (сдается):

– Прости, ты прав. Но тут такая странная история приключилась... Не знаю, как и рассказать...

Зауэр (гораздо мягче):

– Расскажи, как получится!

Фишбауэр:

– Ладно... Только ты тогда в субботу ушел из квартиры Гитлера, звонок в дверь – и является эдакое чудо: шатеночка с рыженкой, 18-ти лет, смущенная, нахальная и бесстыжая – я как бы увидела себя сто лет назад. Ева Браун, ассистентка фотографа Гоффмана, который как раз с Гитлером ездил. Эта ведьма Винтер пускать ее не хочет, Гесс по-другому держится, но тоже бы не впустил. А она говорит: пришла чем-нибудь помочь. Я и впустила ее: чувствую, что-то не так, и мне по-женски захотелось узнать – что же. Я ее пригласила – и они не осмелились возразить. Гесс прямо тут же, во избежание дальнейших свар, выставил почти всех слуг из квартиры. Ну, а девчоночка мне действительно помогла, повозились мы вместе с четверть часа, я одна так бы легко не управилась...

Зауэр:

– Я же тебе велел одной работать, чтобы лишних глаз не было!..

Фишбауэр:

– Виновата, но так уж получилось! Зато и я из нее все вытрясла. Она себя считает подружкой этого Гитлера – еще с октября двадцать девятого. Представляешь, ей сейчас восемнадцать, а тогда – всего шестнадцать было!.. Да этого Гитлера просто за растление малолетних нужно посадить! И вот, что-то у них, как она считает, неладно шло. Как она думала, из-за соперницы – этой самой Гели. И когда та застрелилась, как ей рассказали, – слухи-то быстро разнеслись по всему этому нацистскому муравейнику! – то она и не выдержала: прибежала своими глазами убедиться. Так что и нос, и травма на боку – это она своими глазами видела. Я ее, конечно, предупредила, чтобы не трепалась, но до нее явно не дошло. Тут я, конечно, сильно маху дала: понадеяться на разум такого ребенка! Надо было ее сразу тебе заложить – ты бы на нее впечатление произвел, тебя бы она послушалась. А так, что теперь с этой девчонкой будет – нацисты-то ее не помилуют?

Зауэр:

– Ты бы лучше позаботилась о том, чтобы тебя помиловали!.. Объясни к тому же, откуда эти подробности о ссоре Гитлера с племянницей и о шишках из Коричневого дома? Это ведь только во время моих допросов и обсуждалось, и наблюдалось воочию, а ни тебя, ни этой Евы тогда не было.

Фишбауэр:

– Ну это-то просто. Когда мы эту работенку закончили, то вижу: ребенку совсем плохо. Я – к единственной оставшейся служанке, моей тезке Рейхерт. Она нас на кухне кофе с ликером и отпоила – больше ликера, чем кофе. А этой Рейхерт тоже страсть как потрепаться с кем-то хотелось, а кроме нас уже никого и не было. Вот она все эти подробности и выложила. А потом Ева ушла – Гитлера еще не было. Да я и сама его не видела, когда гроб выносили, хотя уже говорили, что он приехал.

Зауэр:

– Черт, не предполагал, что ты там в квартире трепаться будешь!.. А что в точности эта Рейхерт рассказала про то, что было после отъезда Гитлера в пятницу?

Фишбауэр:

– Об этом – ничего. Там мы на кухне вроде бы все держались того, что это самоубийство; все – как официально.

Зауэр:

– Жаль, что ты ее не раскрутила!.. Да что уж теперь… (Пауза.) Все ясно. Девчонку под подозрения может подвести Гесс, но он, похоже, джентльмен – и этого не сделает. Рейхерт ее не выдаст – самой придется в трепливости сознаваться. Винтер – может, но она толком почти ничего об этой Еве сказать не сможет, да и вряд ли рискнет: все-таки пассия шефа! Самая большая опасность для Евы в том, что она сама трепаться не перестанет. Но тут ты права – и я сам ею займусь. Нам этот треп – ни к чему, да и ей здоровее будет! А сейчас мы составим и твое заявление, и заявления твоих коллег из морга о том, что ничего, кроме огнестрельной раны, все вы не видели. У твоей Розины возьмем показания прежде всего. И доктор Мюллер побольше напишет подробностей и про нос, и про прочее, отвергающее все эти якобы инсинуации. Сейчас захватим доктора Мюллера, заедем в морг и все устроим, а сразу потом я этой Евой займусь. Выйди пока, мне еще позвонить нужно.

Фишбауэр выходит. Зауэр набирает телефонный номер:

– Господин министр! Я во всем разобрался. Утечку обнаружил. Это не со зла и не сознательно получилось. Один медицинский ассистент еще в субботу что-то видел или слышал, а потом с подружкой поделился своими фантазиями. А та еще и с репортером из «Пост» спит. Репортер свой источник не выдаст и свою информацию подтвердить не сможет, а с этой стороны я канал прочно прикрыл, да по нему ничего и не может больше поступить. Прочие сведения – это уже наверняка из Коричневого дома; пусть Гитлер сам там порядок наводит, так и скажите ему или его людям. Мы немедленно составим заявления от каждого из медиков, имевших прямое или косвенное отношение к трупу: никто из них не видел ничего, кроме огнестрельной раны, а сплющенный нос – это от долгого лежания на полу. Все это завтра будет в газетах. Ничего больше газетчики не получат – и заткнутся. (Пауза). Да, я тоже надеюсь. В ближайшую пару дней все это прояснится, но я уверен, что все теперь под контролем. (Пауза). Еще раз спасибо! Всего наилучшего!

Утро вторника 22 сентября 1931 года.

Служебный кабинет Зауэра. Зауэр, Форстер, Крэмер, доктор Эрнст Мюллер.

Все, кроме доктора – с крайне недовольным видом, особенно – Крэмер. Доктор с любопытством приглядывается к остальным.

Крэмер:

– … значит, на этом дело так и закончится?

Зауэр:

– Ну сколько еще можно говорить?

Крэмер почти грубо:

– И вы уверены, что вам не наврали?

Зауэр раздраженно:

– Мне могли наврать. Я сам мог вам наврать и вру вам сейчас, но то, что самоубийцу, о которой трубят все газеты, похоронят завтра на Центральном католическом кладбище в Вене – это уже не вранье! То есть до завтра это еще может быть враньем, но уж после похорон сомнений не будет: или ее похоронили, или нет – третьего не дано! Я не знаю, будет ли это послезавтра в газетах, но можете сами в Вену ехать – и своими руками могилу щупать!..

Все молчат. Доктор Мюллер прерывает паузу:

– А что тут такого? Это у нас часто случается: вот и в 1889 году у императора Франца-Иосифа сын покончил самоубийством – эрцгерцог Рудольф, так тоже в газетах писали. Но Франц-Иосиф попросил кого надо – и сына-самоубийцу тут же похоронили на католическом кладбище! А чем племянница Гитлера хуже сына Франца-Иосифа?

Остальные остолбенело смотрят на Мюллера, потом смеются над шуткой, которая показалась им нелепой, но остроумной.

Зауэр примирительно:

– Ладно, ребята, мы сделали, что могли!..

Потом, спохватившись, к Мюллеру:

– Извините, доктор, что я и вас к моим ребятам вроде причислил!

Тот отвечает:

– Ничуть не возражаю. Буду рад, если так и будет.

Все окончательно расслабляются – и дружелюбно смотрят друг на друга.

Следующий день, среда 23 сентября 1931 года.

Центральное кладбище в Вене. Погода плохая, моросит дождь. Публики на кладбище почти нет.

Закрытый свинцовый гроб у могилы, разрытой для погребения. Рядом родственники в трауре: мать покойной Ангела Раубаль, ее сын – Лео (25 лет исполнится 2 октября 1931 года), младшая дочь Эльфрида (21 год), младшая сестра Гитлера Паула (35 лет). Особняком стоят представители Гитлера – тоже в траурном штатском – Эрнст Рем (43 года) и Генрих Гиммлер (31 год исполнится 7 октября 1931 года).

Пожилой католический священник, пастор Йоганн Пант, читает заупокойную молитву.

Следующий день, четверг 24 сентября 1931 года.

Пивная в Мюнхене. Посетители пьют пиво и слушают радиоприемник, установленный в зале: идет трансляция митинга из Гамбурга, выступает Гитлер.

В дальнем углу, подальше от приемника, сидит Зауэр, пьет из кружки пиво. Вся последующая беседа проходит за этим столиком; поэтому содержание речи Гитлера не слышно, слышен лишь его голос с характерной манерой выступления. Посетители пивной эпизодически выкрикивают вопли одобрения – как и публика, присутствующая на самом митинге; иногда стучат ногами по полу или кружками по столу.

К столу Зауэра подходит в штатском Генрих Мюллер. Зауэр делает приглашающий жест. Мюллер снимает пальто и шляпу, вешает на вешалку у стола. Зауэр приподнимается, пожимают друг другу руки, усаживаются. Зауэр делает официанту жест, чтобы и Мюллеру несли пиво.

Зауэр:

– Я пригласил, я и плачу – чтобы дискуссии потом не было.

Мюллер (очень доброжелательно):

– Как желаете. Думаю, что позднее в долгу не останусь.

Официант приносит Мюллеру пиво. Чокаются кружками, пьют. Мюллер:

– Ну и как оно получилось, что следствие закрыли?

Зауэр:

– А вот это-то и есть то, для чего я вас и пригласил на разговор. Начну сначала: звонит мне Гюртнер – наш обожаемый министр юстиции – и говорит, что ему только что позвонили, а мне, в контору, позвонят через несколько минут: Гитлер в отъезде, а в его квартире застрелилась молодая племянница. Обстановка скандальная: у Гитлера много врагов, и могут раздуть все, что угодно. Очень, говорит, это нежелательно. Поэтому, говорит, если все там очевидно, то вы, пожалуйста, постарайтесь все это официально поглаже представить. Но в любом случае хочу – это он хочет! – получить, говорит, от вас подробный личный доклад. Я и доложил ему потом примерно то же, что и вам в тот вечер. Вот Гюртнер-то и объяснил мне, что сейчас этого Гитлера крайне невыгодно выводить на чистую воду: нужно использовать силу нацистов, чтобы подавить красных и поприжать евреев. Поэтому уговаривал меня оставить все шито-крыто, а потом, говорит, с Гитлером посчитаемся. Признаться, я не очень-то в это поверил: подумалось, что уж чересчур хитрая получается комбинация. А может, это только предлог – чтобы мне зубы заговорить, а на самом деле просто хотят этого прохвоста от ответственности отмазать – мало ли почему, хотя бы за взятку? Я даже в воскресенье подумывал: а не наплевать ли мне на этого Гюртнера и не продолжить ли дело самостоятельно: черт с ней, с карьерой, ежели что – все равно мне скоро на пенсию. Да и этот сопляк-фюрер, извиняюсь, задел меня за живое: будет теперь воображать, что смог обдурить такого матерого волка, как я! Но потом я сдрейфил. А теперь вот решил у вас об этом проконсультироваться: ведь и нацисты, и коммунисты – это же по вашей части. Что скажете?

Мюллер (задумавшись):

– Вопрос опять непростой. Гюртнер у нас министром юстиции с двадцать второго года, путч двадцать третьего был при нем. Та же «Мюнхенер Пост» как раз в двадцать третьем большой скандал учинила: опубликовали, что Рем – второе лицо у нацистов! – гомосексуалист. Вот была потеха! А после путча это именно Гюртнер распорядился судить Гитлера в Мюнхене, а не в Лейпциге, что, как тогда предлагали, было бы объективнее. Но в Лейпциге обстановка для подсудимых была бы явно похуже, да и по тамошним местным законам Гитлеру за антигосударственный путч грозила смертная казнь. Поговаривали, что Гюртнер тогда не за Гитлера радел, а старался прикрыть от расследования баварские верхи, которые стояли за Гитлером. Но факт остается фактом – Гюртнер и прочие респектабельные политики уже давно горой за Гитлера... Так что нового тут ничего нет. И похоже, что Гюртнер с вами не лукавил.

Зауэр:

– Может быть, может быть…

Кельнер меняет кружки. Пьют пиво.

Мюллер:

– Что ж, и вскрытия делать не стали?

Зауэр выразительно молчит.

Мюллер:

– А, понимаю, понимаю!.. Вон они как решили!.. Но вы не пояснили, что вас так испугало в воскресенье? Такое ваше заявление довольно странно прозвучало: вы ведь совсем не трус – говорю это вам не как комплимент!..

Зауэр:

– Ладно, скажу и это. Насчет своей трусости – я же перед вами не кокетничаю. Знаю хорошо, что вы правильно поймете: вы ведь еще мальчишкой военным героем были, так что должны знать, что такое настоящий страх. (Мюллер понимающе кивает головой). Кстати, Мюллер, а почему это вы свои Железные кресты никогда не таскаете? (Мюллер корчит кислую рожу). Ладно, дело ваше, да и не о вас теперь речь. А испугался я тогда, когда труп уложили в свинцовый гроб, чтобы отвезти в Вену – и Гюртнер сообщил, что эту мнимую самоубийцу похоронят на католическом кладбище!..

Пауза, пьют пиво. Мюллер смотрит с интересом. Зауэр продолжает:

– Это ведь не Гюртнер распорядился! Вы же сами католик, Мюллер, и прекрасно понимаете, что церковные похороны самоубийцы – великий грех. Среди священников, между нами, тоже хватает преступников: то кто-нибудь мальчика-послушника к себе в кровать уложит, то кто-то монашку в углу прижмет, а иной запустит руку в церковную кассу!.. Конечно, преступников там поменьше, чем в полиции. Но ведь никакой преступник-полицейский не будет помогать грабителям средь бела дня выносить мешки с деньгами из банка! Не будет и католический пастор хоронить покойника, о котором прописано во всех газетах, что он самоубийца – и никакой Гюртнер здесь не поможет, тем более – в Вене, а не в Мюнхене. У меня какие-то сомнения еще до понедельника-вторника оставались, но потом-то все мюнхенские газеты прямо о самоубийстве завопили. Я и сам после этой «Мюнхенер Пост» должен был публиковать аргументы против версии убийства. Это же все в Вене не могли не читать!

Мюллер кивает. Пьют пиво. Зауэр продолжает:

– И решение о похоронах не мог принять какой-нибудь венский настоятель кладбища – при таких газетах-то! Тут я уж совсем испугался: стало ясно, что это я не Гюртнеру собирался бросить вызов, а кое-кому посильнее, и тут уж уходом на пенсию не очень-то отделаешься!.. Кто и почему принял такое решение?

Мюллер:

– Кто принял решение – не скажу вам, потому что не знаю, а почему – понять нетрудно: вы же сами объяснили Гюртнеру, что эта Гели убита! И вам, и Гюртнеру решили поверить – разве вы этого не заслуживаете?.. Вот и нет поэтому никакого греха!.. Я в эти дни тоже следил за ситуацией, и знаю, что это никакая не самодеятельность: похороны в Вене обсуждались и с австрийским консульством, и разрешение на приезд Гитлера давалось в самой Вене – и с немалым скрипом. Вмешательство в это дело произошло с очень высокого верха!

Зауэр:

– Вот-вот!

Мюллер:

– Да, но вот только сам Гитлер в Вену не поехал!

– Как так?

– А вот так: похороны в Вене состоялись вчера днем, а он был далеко: вон он теперь – в Гамбурге!

Мюллер указывает рукой в сторону радиоприемника, из которого продолжает изрыгаться речь Гитлера.

Пауза, заполненная пивом. Кельнер снова меняет кружки.

Мюллер:

– Гитлер в Вену приедет послезавтра – и маршрут, и время согласованы с австрийским правительством: ведь Гитлер там – нежелательный иностранец. Формально не вчера, а именно послезавтра – из-за этого митинга (Мюллер снова указывает на радиоприемник). Митинг был уже давно назначен и оказался очень важен: ходят слухи, что теперь состоится встреча Гитлера с Гинденбургом. Речь идет о рейхсканцлерском кресле для Гитлера.

– Даже так? Значит, если все так сильно схвачено, то это они нам с вами всерьез готовят?

Теперь уже Зауэр указывает рукой на радиоприемник.

Мюллер:

– Похоже на то!

– Б-р-р-р... Этого убийцу!..

Мюллер:

– Но, как мне кажется, старый господин еще до этого не дозрел: вряд ли ему с первого взгляда понравится этот Гитлер!.. Впрочем, поживем – увидим!

Пьют пиво.

Мюллер:

– Но как вы думаете: почему Гитлер не поехал прямо на похороны? Ведь и их можно было отложить на послезавтра? Ведь эта племянница, как я теперь понял, в таком гробу, что никак не протухнет!

Зауэр:

– Это – очень интересный вопрос, Мюллер. Я вам на него попробую ответить, а потом задам вам другой. По-моему, Гитлер просто не может встретиться со своей сестрой – матерью этой Гели, и оттягивает это дело со дня на день – вот мой ответ. Ведь вечером в субботу он укатил с Гоффманом на Тегернзее, кстати – к вашему однофамильцу, Адольфу Мюллеру, который их газету печатает. С Тегернзее укатил во вторник, я думал – в Вену, а теперь от вас узнал, что прямо в Гамбург. Значит, он до сих пор не виделся с матерью убитой. (Пауза, пьют пиво.) Я вам так скажу, Мюллер: я внимательно разглядывал этого типа тогда в субботу, думал о нем, собирал о нем сведения, вас слушал: он, по всему видно, не трусливый парень, но ему, похоже, совсем не легко совершать убийства. Мне вот передали недавно, что в первые два дня после открывшейся смерти племянницы он вообще ничего не ел. А потом, говорят, совсем от мяса отказался: объявил себя вдруг вегетарианцем. Ну, это мы еще посмотрим – пока и недели не прошло. Так или иначе, но его все случившееся все-таки очень проняло, а готовиться к убийству тоже, наверняка, было непросто. И при таких обстоятельствах его борьба за племянницу, даже если он был в нее тайно влюблен, не имела ни перспектив, ни смысла, и вообще такие дикости – не его стиль! И все же он ее убивает, причем в обстановке, когда ему, и не только ему, а всем этим Гюртнеру и иже с ним, нужно беречь моральную чистоту и репутацию Гитлера как зеницу ока – ведь понятно, что примитивных убийц в рейхсканцлеры не назначают! Это же ведь серьезно – вы же это сами авторитетно подтвердили! А он – убивает! Почему? Вот в чем мой вам вопрос!

Мюллер:

– Знаете, по-моему на этот вопрос не смогла бы ответить и сама племянница – потому и допустила, что ее убили. Притом никто ничего вокруг совсем не понимает: если убили, то почему? И газеты обо всем этом заткнулись – в сегодняшних почти ни полслова. И дело тут, как теперь понимаю, не в опубликованных опровержениях и разъяснениях: просто никто ничего понять не может, а потому и все фактики, какие всплыли, ни к какому делу не подошьешь!

Зауэр кивает головой.

Пьют пиво. Мюллер продолжает:

– Я же скажу теперь об этом так: если мы имеем дело с настоящим преступником, а это, похоже, так и есть (Зауэр кивает головой), то это убийство очень смахивает по смыслу на то, что убрали свидетеля. А свидетелей, как вы знаете, убивают иногда притом, что они сами даже не подозревают, свидетелями чего же они являются (Зауэр снова кивает головой). Похоже, что все дело в несостоявшемся замужестве этой девочки: ведь такие ничего не скрывают от мужей – при счастливых-то браках, а вот что именно она расскажет про своего дядюшку и как это покажется совершенно постороннему человеку – вот в чем вопрос. Ведь Гитлер однажды уже расстроил ее брак – с его шофером Эмилем Морисом, казалось бы совсем близким и доверенным лицом – ан нет! А теперь эта девочка угрожала, сама, наверное, этого не понимая, увезти какие-то сведения о дядюшке, и не куда-нибудь, а в ту же Вену, где еще в двенадцатом-тринадцатом годах что-то происходило – помните про «Майн Кампф»?! (Зауэр кивает.) А племянница несколько последних лет крутилась в самом его ближайшем окружении, да и от своей матери многое могла слышать. А он же карьерист, каких не часто встретишь! И вот теперь, именно в связи с той напряженнейшей обстановкой, какая сложилась вокруг Гитлера, и могло ему померещиться, что больший риск для его карьеры состоит не в том, чтобы убить ее – с опасностью разоблачения, а в том, чтобы отпустить ее на полную свободу!.. Вот это-то, очевидно, и оказалось той задачей, которую он принудил себя решать! И ведь почти получилось: ведь если бы он своим выстрелом не промахнулся ей в сердце, то даже вы, возможно, не смогли бы его ни заподозрить, ни разоблачить!

Зауэр соглашается – неохотно и с сожалением:

– Вполне возможно!.. И у меня случаются нераскрытые убийства!..

Пауза. Оба напряжены настолько, что оставили кружки с пивом. Зауэр:

– Ладно, но что же может скрываться в его прошлом?

Мюллер:

– Вот этого-то мы сейчас и не знаем. Но даст Бог – узнаем или сами догадаемся.

Немного расслабляются. Допивают пиво. Кельнер снова меняет кружки.

Зауэр:

– А что это все они так и на евреев взъелись?

Мюллер:

– Ну, для нас, католиков, в этом ничего нового – в последнюю-то тысячу лет. Вот у Гюртнера, правда, сверх того еще что-то персональное: говорят, что по меньшей мере еще с восемнадцатого года. Тогда, в семнадцатом-восемнадцатом, он под началом фон Папена воевал в наших экспедиционных войсках в Палестине. Там-то они, похоже, и въехали основательно в еврейские проблемы – еще пораньше Гитлера. Этот на еврейскую тему только осенью 1919 зазвучал – после коммунистической республики в Баварии. Там, сами знаете, евреев хватало. А Гитлер, я уже говорил, тогда чуть ни коммунистом был, только не успел развернуться. То-то он на коммунистов и на евреев так в девятнадцатом году разобиделся: он-то на них понадеялся, а они так несолидно выступили!..

– Даже так, думаете? – удивился Зауэр.

– Похоже на то…

Снова пьют. Мюллер продолжает:

– А вот Папен с Гюртнером – серьезные ребята: Папена теперь очень Гинденбург ценит и уважает – тот ему сильно помог на президентских выборах 1925 года. А Папен, говорят, Гюртнера продолжает опекать; того и гляди вытащит его в общегерманские министры юстиции!..

Они снова сосредоточенно пьют.

Зауэр:

– Ну ладно, на сегодня все ясно. Пора по домам, хотя очень с вами приятно общаться!..

Мюллер:

– Взаимно!

Встают, пожимают друг другу руки.

Из радиоприемника продолжает раздаваться речь Гитлера.

Через день. Суббота, 26 сентября 1931 года, Вена.

К Центральному кладбищу подъезжает машина Гитлера. В отдалении внимательно приглядывает за происходящим группа австрийских полицейских.

Гитлер с букетом цветов в руках выходит из машины и входит на кладбище.

Уставший Шрек откидывается на спинку сиденья и тут же засыпает. Гоффман и Шауб также не выходят из машины.

На кладбище пустынно. Гитлер в полном одиночестве подходит к свежей могиле, где похоронена Гели, над могилой – временный деревянный крест. Вокруг – шикарные фамильные склепы. Гитлер присоединят свой букет к прочим цветам, возложенным к могиле.

Стоит несколько минут, погруженный в раздумье. Собирается уходить – и видит невдалеке священника, Йоганна Панта, наблюдающего за ним.

Гитлер подходит, здоровается низким вежливым поклоном. Священник осеняет его крестным знамением. Затем говорит:

– Так уж случайно получилось, сын мой, что именно я оказался теперь настоятелем этого кладбища.

– Да, мне сообщили об этом, – говорит Гитлер.

– Это повлияло на твое решение похоронить племянницу здесь?

Гитлер (довольно с вызовом):

– Вы же знаете, что это решали другие!

Пауза.

Священник:

– Давно мы не виделись.

Гитлер:

– Да, уже почти двадцать лет.

Священник:

– Ты был в Вене в двадцатом году, но ко мне не зашел.

Гитлер молчит.

Священник:

– Давно ли ты был на исповеди?

– Не был с тех пор, как мы с вами не видались! Да и в чем мне исповедываться? – Гитлер криво усмехается.

На этот раз молчит священник.

Гитлер круто поворачивается и уходит.

Священник крестит его вослед.

10 октября 1931 года, Берлин. Кабинет рейхспрезидента фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга.

За столом двое напротив друг друга: Гинденбург (84 года) и Гитлер. Гитлер напряженно вглядывается в непроницаемое лицо рейхспрезидента.

Гинденбург завершает паузу:

– Ну ладно, благодарю за ваш визит, всего хорошего!

Гитлер встает, его лицо растерянно. Пытается как-то попрощаться, но Гинденбург даже не приподнимается и не подает руки. Гитлер отвешивает неловкий поклон, поворачивается и уходит, споткнувшись на выходе об край ковра и потеряв из-за этого равновесие. Дверь за ним закрывается.

Гинденбург тяжело смотрит ему вослед, затем сам с трудом набирает номер и говорит в трубку:

– И не присылайте ко мне больше этого богемского ефрейтора! Что вы вообще в нем нашли, фон Папен?

Слушает ответ. Говорит с иронией:

– Ах не богемский, а австрийский! Ну, это – совсем другое дело!

Завершает решительно:

– Но и при этом я едва ли переменю свое мнение о нем!

Вешает трубку.

Через несколько дней. Гитлер в своем кабинете в Мюнхене. Сидит в полной прострации с отрешенным выражением лица.

Слышен звонок в квартирную дверь. Затем дверь в кабинет приоткрывается, кто-то просительно заглядывает. Гитлер делает вялый приглашающий жест рукой. Входит пресс-атташе Гитлера Эрнст Ханфштангль (44 года), у него в руках пачка газет.

Ханфштангль:

– Здравствуйте, господин Гитлер!

Гитлер кивает в ответ.

Ханфштангль, сочувственно:

– Все переживаете? Ничего: в первый раз канцлером не стали, в следующий получится!

Продолжает после паузы, с долей насмешки:

– А вот я сейчас могу вас повеселить: у вас в Англии племянничек обнаружился! Что же вы мне о том никогда сами не говорили?

Гитлер, мгновенно встрепенувшись:

– Как так?

Ханфштангль:

– А вот так! Смерть вашей племянницы (делает скорбную сочувственную мину) растревожила-таки весь этот международный журналистский курятник. Кто-то из англичан тоже подсуетился – вот они племянничка и отыскали. Пишут, что это сын вашего старшего брата, который как будто еще в 1895 или 1896 году бежал из дому – от вашего отца и вашей матушки. В 1909 году он оказался в Ирландии – там и женился, на англичанке. Вот вам и племянничек: натуральный англичанин Уильям Патрик Гитлер! Он теперь и раздает интервью о своем знаменитом дядюшке – о вас, значит! Да и его папаша ныне здравствует – не то в Гамбурге, не то в Берлине!

Гитлер (в крайнем беспокойстве):

– И что же он рассказывает?

Ханфштангль:

– Племянник? А что он может рассказывать? Он же ничего не знает: с вами никогда не знался, да и своего папашу невесть когда видел!

Пауза.

Гитлер задумывается, затем говорит с нетерпением:

– Спасибо вам, Ханфштангль. Вы меня действительно взбодрили. А у меня срочные дела: нужно готовить новую речь.

Гитлер встает, они прощаются рукопожатием.

Ханфштангль выходит из кабинета и из квартиры.

Гитлер, дождавшись чтобы за Ханфштанглем захлопнулась дверь, набирает телефонный номер:

– Привет, Гесс! Пожалуйста, немедленно ко мне!

Гесс стоит в кабинете Гитлера, а тот бегает по комнате и кричит во гневе:

– С какой осторожностью я постоянно скрывал свои личные дела от прессы! Эти люди не имеют права знать, кто я такой. Они не должны знать, откуда я и из какой семьи происхожу... Даже в своей книге я не позволил себе ни слова об этом, и тут вдруг они случайно находят моего племянника. Начинается вынюхивание, подсылаются ищейки, которые выискивают следы моего прошлого!..

Пауза.

Гитлер несколько успокаивается. Останавливается, говорит:

– Рудольф! Немедленно организуй доставку сюда этого племянничка. Пригласи вежливенько от моего имени, сорганизуй деньги на дорогу, пообещай еще – только пусть он сразу же едет! Нечего ему там торчать, распинаться перед англичанами!.. Заодно разыщи и моего братца – Алоиза Гитлера. Его тоже поскорее сюда доставь!

Примерно через неделю.

В кабинете Гитлера: сам Адольф Гитлер, Гесс, Алоиз Гитлер (49 лет) и Патрик Гитлер (около 21 года). Все, кроме Адольфа Гитлера, стоят; Адольф прохаживается по комнате.

Алоиз Гитлер крайне напряжен и сосредоточен. Патрик Гитлер расслаблен; ситуация явно доставляет ему удовольствие.

Адольф Гитлер (обращаясь к Алоизу):

– ... и ты прекрасно знаешь, что ты не брат мне: мой отец женился на твоей матери, потом родилась законная дочь – Ангела, вот она-то моя сестра. А тебя он усыновил, уже женившись, а от кого ты родился – не известно!

Алоиз молчит, заметно оскорбленный. Патрик говорит с иронической усмешкой:

– Дядя, вы же знаете, что это не так! Документов и свидетельств у меня нет, но я охотно поищу их в Вене, Линце и где понадобится. И зачем вам от родни отказываться?

Гитлер остолбенел от неожиданности, затем задумался, вглядываясь в лицо племянника. Чувствуется, что этот молодой человек ему понравился.

Гитлер (со зловещей интонацией):

– Поищешь, говоришь?

Пауза. Патрик улыбается.

Гитлер (неожиданно весело):

– Ну, что же, поищи!

Удивленное лицо Алоиза Гитлера.

Адольф Гитлер завершает абсолютно серьезным тоном:

– Но только помни, что никому не принесет пользы то, что он носит фамилию Гитлер!..

Послесловие.

В годовщину смерти Гели, 18 сентября 1932 года, Гитлер во второй и в последний раз приезжал на могилу своей племянницы в Вене.

Мать Гели, Ангела Раубаль, оставалась домоправительницей на вилле Гитлера до 1935 года, когда, после конфликта с Евой Браун, была вынуждена навсегда покинуть окружение Адольфа Гитлера. В 1936 году Ангела вышла замуж. Ее муж, профессор Мартин Хаммич, покончил самоубийством 12 мая 1945 года, а Ангелу американцы два года держали в заключении. Ангела умерла в глубокой нищете в октябре 1949 года.

С 1936 года, когда истек первоначальный пятилетний срок оплаты могильного места на Венском кладбище, никто уже не вносил эту плату за могилу Гели Раубаль, хотя Австрия с 1938 года входила в состав Рейха и подчинялась Гитлеру. После войны могила Гели Раубаль была уничтожена – наряду с другими бесхозными.

Гитлер как-то заявил одному из приближенных – Отто Вагнеру: «Теперь я принадлежу только германскому народу и моей миссии. Бедная Гели! Ей пришлось для этого принести себя в жертву».

Это было полупризнанием факта убийства: как можно рассматривать самоубийцу или погибшую при несчастном случае принесенной жертвой на алтарь чего бы то ни было?

Патрик Гитлер несколько лет жил в Германии, получая материальную помощь от Адольфа Гитлера, затем вернулся в Англию, где осенью 1937 года предлагал свои услуги советской разведке. Но в СССР царил тогда хаос в связи с массовыми репрессиями, и его предложения были отвергнуты. В последний раз выступив в прессе летом 1939 года, Патрик вел затем совершенно незаметный образ жизни. Потомки Патрика живут ныне в США.

Отец Патрика, Алоиз Гитлер, продолжал работать в Берлине официантом, скопил деньги и открыл ресторан «Алоиз», пользовавшийся большим успехом у публики, знавшей, что хозяин – брат Гитлера. Адольф Гитлер игнорировал старшего брата, но не преследовал. После войны Алоиз сменил фамилию и умер в Гамбурге в 1956 году.

Младшая сестра Гитлера Паула вела в пятидесятые годы судебную борьбу за получение наследства, оставшегося от Адольфа Гитлера, – и выиграла, но умерла в 1960 году, не успев вступить в права наследования.

Отказав в назначении Гитлера рейхсканцлером, фон Гинденбург назначил на этот пост Франца фон Папена 1 июня 1932 года. Уже на следующий день сам Папен назначил Гюртнера имперским министром юстиции.

Позднее, 30 января 1933 года, рейхспрезидент фон Гинденбург по предложению фон Папена все-таки назначил Гитлера рейхсканцлером.

Франц фон Папен стал у Гитлера вице-канцлером, а Франц Гюртнер – министром юстиции. В те дни фон Папен публично заявлял: «Через два месяца мы так загоним Гитлера в угол, что он завизжит».

Но фон Папен был смещен со своего поста в июне 1934 года. В те же дни Гитлер расправился с ближайшими соратниками: Ремом, Грегором Штрассером и другими.

Гинденбург умер в августе 1934. А Гюртнер все продолжал оставаться министром.

Именно Гюртнер издал в 1935 году основные расистские законы Третьего Рейха. В 1937 году Гюртнер вступил в НСДАП.

Его скоропостижная смерть 29 января 1941 года породила волну слухов о его убийстве, поскольку этот юрист старой школы якобы не соответствовал новейшим нацистским планам.

Нам, однако, понятно, что компрометирующие материалы, полученные Гюртнером на Гитлера в 1931 году, со временем теряли свою ценность, одновременно увеличивая опасность для их хранителя.

Фон Папен с осени 1934 года был послом в Вене – готовил присоединение Австрии к Германии. С 1939 почти до конца войны – посол в Турции.

Фон Папена судили на Нюрнбергском процессе в 1945-1946 годах, но оправдали по настоянию англо-американцев.

Он умер в 1969 году на девяностом году жизни.

Франц Шварц оставался казначеем нацистской партии до самого конца, хотя заглавная роль в этой сфере постепенно перешла к Мартину Борману. Но в 1945 году Шварц участвовал в тайном переводе нацистских денег за границу, а в апреле и мае 1945 уничтожал секретные документы, хранившиеся в Коричневом доме в Мюнхене.

Юлиус Шауб, остававшийся старшим адъютантом фюрера, помогал тогда в уничтожении документов Гитлера сначала в Берлине, а затем в Мюнхене и в Оберзальцберге.

Шварц, Шауб и Гоффман были арестованы американцами в мае 1945.

Шварц умер в заключении в 1947 году, не дожив трех недель до 72 лет. Посмертно причислен по суду к «главным преступникам».

Шауба выпустили на волю в 1949 году. Он вернулся к торговле аптекарскими товарами, чем занимался до вступления в НСДАП, и умер в Мюнхене в 1967 году.

Генриха Гоффмана в январе 1947 приговорили к десяти годам заключения с конфискацией личного имущества и лишением звания профессора; в 1948 срок был снижен до трех лет, но в пятидесятом – увеличен до пяти лет. Выпущен в мае 1950. Умер в Мюнхене в 1957 году на 73 году жизни.

Шофер Гитлера Юлиус Шрек умер от воспаления мозга еще в 1936 году.

Ева Браун оставалась подругой Гитлера до 1945 года, а 29 апреля 1945 года состоялась их свадьба.

Согласно официальной версии, супруги Гитлер покончили самоубийством на следующий день – 30 апреля 1945 года в Берлине.

Согласно другой версии, они благополучно бежали в Южную Америку и жили там на нелегальном положении еще долгие годы.

Генрих Мюллер продолжал служить в политической полиции.

В 1934 году он вступил в СС, а в 1939 году – в НСДАП. С 1935 года фактически, а с 1939 и формально возглавлял ГЕСТАПО.

Согласно официальной версии, погиб в последние дни боев в Берлине.

Согласно другой версии, прожил затем еще долгую жизнь: его якобы видели в Советском Союзе, Швейцарии, Соединенных Штатах Америки, Аргентине, Чехословакии, снова в СССР, снова в США.

Предполагается, что различные спецслужбы числили его своим агентом, но он остается неразоблаченным потому, что руководству этих организаций невозможно сознаваться в сотрудничестве с бывшим шефом ГЕСТАПО.

Дальнейшая судьба старшего комиссара полиции Герберта Зауэра и его подчиненных нам не известна.

Декабрь 2007, июль-ноябрь 2010,

Frankfurt-am-Main

Реклама на сайте