«Нам не страшен Хуливуд»

Роберт Кэмпбелл Нам не страшен Хуливуд

Коль нечего делать, делать хоть что-нибудь – уже полдела.

А коль некого любить, любить кого-то – уже кое-что.

Боско Силверлейк

Глава первая

Чиппи Берд сидел в кроваво-красном, с пластиковым покрытием, четырехдверном «плимуте» 1976 года, выставив наружу правую руку, из которой веером торчали десятки, тогда как левая упорно старалась забраться под юбку к Лейси Огайо.

По-настоящему его звали Честером Бухерлейдером. По-настоящему ее звали Лореттой Оскановски. Чиппи казалось, будто он смахивает на Фреда Астера, поэтому его волосы были прилизаны и расчесаны на прямой пробор по моде тридцатых. Лейси казалось, будто она, при удачном освещении, смахивает на Бетт Дэвис в ее младые дни. Он был самым настоящим громилой. Она – преступницей-дилетанткой, подумывающей о том, чтобы перейти в профессиональную лигу. Об их романе поговаривали глухо и тревожно.

Они припарковали машину под магнолиями на набережной у прогулочного пирса, ведущего на самую середину озера Понтчартрейн. А это, как всякому понятно, означает, что дело происходило в Новом Орлеане. Хотя, как Чиппи внушил Лейси, они могут немедленно перенестись в райские кущи, стоит ей раздвинуть ноги.

Насчитав краешком глаза добрый десяток двойников Гамильтона и мысленно прикинув, как славно они повеселятся, Лейси уже была готова уступить, как вдруг другая машина – белый «кадиллак» с откидным верхом и серой антенной на правой передней части крыла – притормозила буквально у самой воды, раскидав задними колесами кучу камешков.

Под любопытными взглядами Чиппи и Лейси из машины вылезли двое – здоровяк и коротышка, смеясь во все горло и самым неистовым образом почесываясь. Наверняка они были под градусом или употребили еще что-нибудь, позволяющее миру вокруг них сверкать и петь. У одного из них под мышкой было нечто, смахивающее на завернутый в газету футбольный мяч. Они принялись перебрасываться этой штуковиной. Один из них промахнулся, и «мяч» стукнулся оземь, однако не отскочил. Тогда они принялись гонять его ногами, гогоча, как парочка баньши в полнолуние.

Чиппи не удивился, обнаружив, что руки у него вспотели. Он сидел тихо как мышь, уповая только на то, что парочка пьянчуг не обратит внимание на его присутствие. Уповая на то, что Лейси не вздумается – исключительно ради забавы – нажать на клаксон. В этих двоих было что-то, заставившее его насторожиться. Чутье подсказывало ему, что они способны пришить его на месте и изнасиловать Лейси просто ради потехи. Или, может быть, наоборот. Сам не зная почему, он проникся уверенностью, что дело обстоит именно так, и внезапно понял, что и до Лейси это доперло.

Коротыш нанес мощный удар по «мячу». Здоровяк бросился перехватить «мяч», но промахнулся. «Мяч» улетел в прибрежные заросли. Встав на четвереньки, они принялись искать его и провели за этим занятием, должно быть, пять минут. Когда они вновь встали во весь рост, грязь была у них на локтях и коленях, руки же оставались пустыми.

– Ну и хрен с ним. Это сказал коротыш.

– Господи, куда же эта дрянь подевалась, – ответил здоровяк. – Не могли же у нее внезапно вырасти ножки, чтобы она отсюда смылась.

– Да и не один ли хрен? Раз нам ее не найти, значит, никому другому не найти и подавно. Баркало сказал: "Избавьтесь от нее", вот мы от нее и избавились, верно? Разве мы только что от нее не избавились?

Здоровяк захихикал было, похлопав себя большими мясистыми руками по ляжкам, потом опять посерьезнел.

– Баркало взбесится, если узнает, что мы не похоронили ее, как нам было велено.

– Да я первый взбешусь, если ты не заткнешься! Нельзя же чуть что напускать полные штаны. Хреновина пошла ко дну этого сраного озера. Ну, и что, на хрен, прикажешь делать? Нырять за ней?

– Хер с ним, – сказал здоровяк.

– В точности мои слова, – подхватил коротыш. – Единственное, чего я прошу от тебя, веди себя поразумней.

– Но я ведь сказал "хер с ним", не так ли? Здоровяк вернулся в машину и уселся на пассажирское сиденье.

– Именно так, – согласился коротыш.

Он включил двигатель – и «кадиллак» умчался прочь с набережной.

Чиппи с Лейси остались в полном недоумении.

– Ну, и что все это значит? – спросил Чиппи.

– Не знаю и знать не хочу, – ответила Лейси.

– А на чем мы остановились?

– Мы как раз собирались отвезти меня домой.

– А теперь-то чего бояться? Они уехали.

– Им могут приказать вернуться.

– Чего ради?

– Поискать ту штуку, которой они здесь в футбол гоняли.

– Ты же слышала: они сказали "хер с ним".

– А еще я слышала, как один из них сказал: "Баркало взбесится, если узнает, что мы ее не похоронили". Если парочка таких громил настолько боится этого Баркало, мне бы не хотелось оставаться здесь в ту минуту, когда он приедет проверить, правильно ли выполнены его распоряжения… Господи, а это еще что такое? – внезапно пропищала Лейси.

Чиппи поглядел в указанном направлении и увидел забавную сценку, разыгрывающуюся у самой кромки воды.

– Опоссум.

– Да… какая безобразная тварь… А что он делает?

– Откуда мне знать?

А опоссум занимался вот чем: он вытаскивал из воды круглую штуку, завернутую в газету. Намокшая бумага уже частично слезла.

– Отгони его, – сказала Лейси.

Чиппи посветил передними фарами. Зверек-тугодум сперва повернулся в сторону света, отчаянно заморгал, растерявшись, но ничуть не испугавшись. Одну лапку он по-прежнему держал на загадочном предмете.

Чиппи подобрал с пола бейсбольную биту, которую на всякий случай держал в машине, и открыл дверцу.

– Куда это ты? – спросила Лейси.

– Отгоню чертова опоссума, – ответил Чиппи. Ему хотелось показать, какой он смелый, какой мужественный, какой идеальный сексуальный партнер.

Он остановился на расстоянии в десяток футов от опоссума. Тот посмотрел на мужчину, как старик, куда-то задевавший очки. Чиппи видел, что зверек отчаянно гадает, стоит ли выуженный им из воды предмет того, чтобы за него побороться.

Чиппи и сам решил присмотреться к этому предмету.

– О Господи, – в ужасе простонал он. Опоссум внезапно бросился наутек.

– Что это такое? Что это такое? – закричала из машины Лейси.

Это была человеческая голова. Изуродованная и распухшая. В клочьях сорванной то здесь, то там кожи. Один глаз открыт, другой закрыт. Голова с ослепительно черными волосами. Человеческая голова, без каких бы то ни было сомнений.

А теперь объясните, каким образом растолковать ей смысл находки, сохранив при этом хотя бы малейший шанс стянуть с нее нынешним вечером трусики?

Глава вторая

Стоял уже второй час ночи, а веселье в доме Уолтера Кейпа, расположенном на самой вершине высочайшего из голливудских холмов, только набирало силу. Кейп никогда не назвал бы свой дом особняком – это уж попахивало бы чрезмерной роскошью.

Весь холм был преображен, изрыт туннелями и изборожден рвами, чтобы собрать под одной крышей территорию площадью в десятки тысяч квадратных футов, способную догнать (если не переплюнуть) самые величавые дворцы магнатов кинобизнеса, склонность к пороку и роскоши которых была общеизвестна и служила самым что ни на есть дурным примером.

Кое-кто говорил об этом со смехом или с ухмылкой, но никто из тех, с кем довелось повстречаться Кейпу, будь это мужчина или женщина, не погнушался бы вылизать его вошедшую в поговорку задницу в высоком стрельчатом окне ради того, чтобы получить приглашение на уик-энд с ночевкой в одной из здешних неописуемых спален или на одну из легендарных вечеринок, на которых заключаются сделки и делаются состояния.

Исподволь перешептывались и о других, еще более фантастических мероприятиях, в ходе которых актрисы (в том числе и весьма известные актрисы) пляшут на гигантских каблуках, не прикрыв тело ничем, кроме пояска с конским хвостиком, а могущественные и богатейшие мужчины скачут на них верхом. Перешептывались о противоестественных сношениях, на которые подбивали юных старлеток. О преступлениях против Господа, замешенных на педофилии.

Кейп слыл знаменитостью и совершенным мерзавцем, проживая в постоянном конфликте между своими образами – общественным и приватным.

На сегодняшней вечеринке присутствовало двести гостей. И к настоящему времени их оставалось еще около сотни. Самые любопытные. Самые алчные. Самые мнительные – которым кажется, что стоит им усесться в машину и поехать домой, как тут же и начнется нечто совершенно незабываемое. Незабываемое и неописуемое. Заключат сделку на фильм с десятимиллионным бюджетом. По бросовой цене выставят на продажу вишневый «роллс-ройс» последнего года выпуска. Пьяная актриса грохнется голой задницей в чашу с пуншем и объявит, что готова дать всем – хоть по очереди, хоть сразу.

Кое-кто дожидался возможности поговорить о делах с самим Кейпом.

Кейп прокладывал себе дорогу в толпе, подобно пройдохе продавцу – там гладя по плечу, тут шлепая по попке, оглушительно смеясь на ходу, одаряя ослепительной улыбкой то одного, то другого, скользя по дорогим коврам с победительной лихостью удачливого политика или даже самого папы римского. Сейчас, когда в ходе веселья наступило относительное затишье, потому что многие уже напились, а прочие настроились на благодушный лад, он и сам начал держаться потише, оглядывая собравшихся ленивым, чуточку усталым взглядом всеобщего любимого дядюшки.

Он тронул за плечо женщину, одетую в самую малость цветастого шелка. Она обернулась, улыбнулась и последовала за ним по длинному коридору в маленький кабинет, обшитый деревом и обтянутый кожей. На стенах, в ореховых рамочках, висели бабочки, пришпиленные к зеленому сукну.

В бокал, который она держала в руке, он плеснул на три пальца скотча, поинтересовался, не нужен ли ей лед. Она зябко повела голыми плечами – в помещении вовсю наяривал кондиционер. Он подошел к электрокамину и включил его. Вспыхнуло искусственное пламя среди объемных макетов аккуратно сложенных поленьев.

– Не слишком ли это расточительно, – спросила она, усаживаясь в ближайшее к очагу кресло, – охлаждать воздух и вместе с тем включать камин?

Он опустился в кресло напротив нее.

– Атмосфера играет огромную роль, Мэй.

– Мне больше нравится на конюшне, – возразила она.

Мэй Такерман нравилось утверждать, будто она, подобно Отису и Дороти Чандлер, занимается средствами массовой информации. Им принадлежит газета "Лос-Анджелес таймс". Ей принадлежит сеть каталогов, снабжающих информацией покупателя на всем пространстве от округа Монтерей на севере до Сан-Диего и округов Импириал на юге и до границы с Невадой на востоке.

Ей нравилось утверждать, будто чета Чандлеров оказывает на людей большее влияние, чем она сама, во всем, что связано с вопросами общенациональной и международной политики, но что, когда дело доходит до местных проблем или же вопросов, решаемых на уровне штата, она играет первую скрипку. Спросите у любого, кому вздумается поступить на службу, не пригласив предварительно старушку Мэй попить чайку.

Да и во многих других отношениях она не была похожа на Дороти Чандлер. Возвышенные материи оставляли ее совершенно равнодушной. Новая постановка мюзикла «Оклахома», перезапись «Чаттануги» в исполнении Гленна Миллера, вечные выдумки танцовщиков – вот что интересовало ее по-настоящему. Стейк с жареной картошкой, виски с пивом, самозабвенные занятия любовью без каких бы то ни было изысков – все это ее вполне устраивало. Подобно большинству американок, она любила положить себе на тарелку как можно больше, кто-нибудь мог бы сказать – с перебором.

Одевалась она главным образом в джерси и джинсу. На торжественные мероприятия могла облачиться в вечернее платье в обтяжку и практически в голяка, ничуть не смущаясь тем, что задница у нее была, по собственному признанию, толще некуда, а сиськи как две сосиски.

В пятьдесят она выглядела на сорок и не спала с мужчинами старше тридцати пяти. Предпочитала молодых садовников и мастеров с телефонной станции. Богачка, она строила из себя чуть ли не нищенку, разъезжая в потрепанном и обшарпанном пикапе, пропахшем конским навозом с ее ранчо на плоскогорье Малибу, где она держала вперемежку чистопородных и беспородных лошадей в совершенно одинаковых стойлах.

Мужа у нее не было, да она и не помышляла о замужестве. Неоткуда было взять мужика, способного предложить ей больше денег, веселья, безопасности и власти, чем у нее уже было. Кроме того, как она часто говорила, стоит ей обзавестись мужем – и в один прекрасный день какой-нибудь журнал включит его в список пятидесяти самых влиятельных мужчин города, а ее выставят при этом эдакой домохозяйкой, не чуждой благотворительности. Она из людей, которые сделали себя сами, утверждала она. И уж наверняка ни один мужик не приложил рук к этому процессу.

– Изумительная вечеринка, как всегда, Уолтер.

– Хорошо повеселилась?

– Заметила, что у тебя множество новых слуг.

– На твой выбор, Мэй. Любой из них готов клюнуть – не на одно, так на другое.

– Знаешь, Уолтер, не будь ты миллионером, из тебя вышел бы высокопрофессиональный сутенер.

– Дело не в деньгах, детка, а в удовольствии от самого процесса. И ты прекрасно понимаешь это.

– А почему, Уолтер, ты пригласил меня во внутреннее святилище? – спросила она не без налета, как правило, не присущей ей робости. Поглядела на огромный письменный стол в американском стиле – с толстыми дверцами, за которыми скрывалось множество ящиков размером с добрый скворечник, не говоря уж о сотнях всяческих тайников и тайничков. Стол орехового дерева был изготовлен где-то между 1860 и 1875 годами, это было истинное сокровище, оценивать которое следовало буквально на вес золота. Извлек мое досье из своей специальной картотеки?

– Ты полагаешь, Мэй, что я держу на тебя досье?

– Я полагаю, что ты завел досье на собственную мать, причем еще до того, как родился на свет.

– Я кое-что задумал, и это может заинтересовать тебя.

– Денежный интерес или удовольствие, извлекаемое из самого процесса?

– Что тебе известно о домашних видеотеках?

– Ты имеешь в виду игровые фильмы?

– Игровые фильмы, видеоклипы, видеоинструкции, эротическая продукция…

– Порно?

– А ты что-нибудь имеешь против?

– Зависит от того, кто на ком сидит верхом. Кто машет, а кто подмахивает.

– А как насчет пятидесятипроцентного ролевого расклада участвующих сторон?

– Лично я не против. Строго говоря, Уолтер, женщин порнопродукция, как правило, не возбуждает. Или тебе не доводилось об этом слышать?

Левый глаз Кейпа слегка задергался.

– Ничего нельзя сказать заранее, – возразил он. – Женщинам предстоит занять полноправное место в мире. И, возможно, мы скоро узнаем об их истинных предпочтениях.

– В разговоре на эту тему мне следует держать ухо востро. Не хотелось бы мне оказаться в ситуации, которую я толком не понимаю. Так о чем идет речь?

– Об эротике.

– То есть о порнографии.

– В этом деле вертятся три миллиарда в год.

– За такое дерьмо – и такие деньги!

– Именно так я к этому и отношусь. А как насчет тебя, Мэй? У тебя есть моральные проблемы, связанные с дерьмом?

– Нет, пока никто не обнаружит его на ковре в моей спальне.

– Я не предлагаю тебе, Мэй, заняться съемками порно вместо Джонни Карсона. Просто хочется, чтобы ты заработала.

– Ну, и как далеко ты собираешься зайти?

– Меня не интересуют реальные половые акты, ночные клубы и все прочие аспекты бизнеса, так или иначе связанные с личными проблемами. Я собираюсь консолидировать производство и взять под свой контроль распространение печатной продукции, фильмов и видеокассет домашнего пользования на всей территории к западу от Миссисипи.

– Даже если отвлечься от конкретного предложения, на мой взгляд, этого дерьма и без того циркулирует более чем достаточно.

– Достаточно, Мэй, не бывает никогда. Не говоря уж о том, что смешивать этот коктейль надлежащим образом мало кто способен. Как и любой другой, рынок эротической продукции фрагментирован. И баснословные барыши уплывают только потому, что производители эротического ширпотреба не учитывают особые запросы неких весьма малочисленных, но крайне состоятельных групп клиентуры.

– Ну, и с каких капиталовложений ты собираешься начать?

– С десяти миллионов. Четыре на производство. Три на распространение. Два, если понадобится, на подкуп.

– А последний миллион?

– На непредвиденные расходы.

– А какова стратегия инвестиций?

– Я уже связался с фирмой, обладающей обширным опытом на данном поприще.

– И где она находится?

– В Новом Орлеане. Но через неделю они переберутся сюда.

– Ну, и сколько у меня времени на размышления?

– Как насчет трех дней?

– Не слишком-то много, чтобы как следует проникнуться идеей.

– Если, Мэй, ты сильно предубеждена против этой затеи, то почему бы тебе не отказаться сразу? – Он встал, подлил ей в бокал еще на два пальца. – Выгодные предложения появятся и потом.

Мэй четко расслышала намек, переходящий в угрозу. Откажись от предложения, сделанного Уолтером Кейпом, и весьма сомнительно, чтобы ты когда-нибудь получила другое. Отечески, вот он как себя ведет. Отечески. Пока ты относишься к нему как к всемогущему папочке, он старается сделать твою жизнь поприятней. Отвергни знаки его великодушия и внимания – и он осыплет своими милостями кого-нибудь другого.

– Мне просто хотелось бы получше разобраться в том, что за фильмы ты предлагаешь мне частично профинансировать. Я публикую серию статей, в которых бичуется детская порнография, и совесть просто не позволила бы мне заняться чем-нибудь, хоть как-то с этим связанным.

– Вот как?

Кейп словно бы проверял, насколько серьезны ее слова. Он вновь уселся в кресло. Посетовав на собственную невнимательность, Мэй наконец заметила, что он сидит так, что его лицо остается в тени, тогда как она сама ярко освещена и словно бы обнажена под его испытующим взглядом.

– Хотелось бы мне посмотреть на ублюдков, которые путаются с детьми, избивают их и всякое такое, – неуверенно сказала она, чувствуя проигрышность собственного положения.

– Что ж, Мэй. Не думаю, что кто-нибудь отнесется к таким чувствам иначе, нежели с глубочайшим пониманием, – подчеркнуто бесстрастным тоном сказал Кейп.

Она поняла, что ей в каком-то смысле приказали держаться от опасной темы подальше. И подумала о том, нет ли правды в грязных историях, которые рассказывают про Кейпа. А что, если это не всегдашняя зависть к чужому богатству, успеху и славе?

Например, согласно одной из этих историй, Кейп держит красавицу в дальнем крыле здешнего дома с тем, чтобы она всегда была под рукой. Рассказывают и о других красотках (непременно с большими титьками), которых он распихал по частным квартирам и гостиничным номерам, рассредоточив по территории всего города.

Согласно другому слуху, в доме живет маленький мальчик, лет семи или восьми, принимающий участие в игрищах с самим Кейпом и поселенной им в доме шлюхой. Одна из версий носила и вовсе сказочный характер: не то гнездо кукушки, не то братья Гримм. Согласно ей, мальчик был вовсе не так уж молод, но так раз и навсегда и остался семилетним. Или восьмилетним.

– Но тебе следует понять, Мэй, – продолжил Кейп, – если ты присоединишься ко мне в этом бизнесе, тебе придется ради нашего общего блага пойти с этими статьями на определенные ограничения.

– Ты хочешь сказать, не публиковать их?

– Я этого не сказал, не правда ли? Я говорю о тональности, об обертонах, об общей честности повествования. Вопрос о том, что такое порнография, так и не имеет однозначного юридического истолкования. И все это напрямую связано с Первой поправкой. Я всего лишь исхожу из предположения, согласно которому ты не встанешь однозначно на ту или иную сторону, но выдашь читателям всестороннее и сбалансированное изложение вопроса.

– Ради Бога, Уолтер. Тут простой констатацией не отделаешься. К этому тебе без строгой моральной позиции не имеет смысла и подходить.

– Строго говоря, это-то я тебе и внушаю. У тебя нет необходимости публиковать эти статьи. Наша жизнь и без того достаточно трудна, чтобы осложнять ее проблемами, могущими приобрести глубоко индивидуальную окраску. Но ты, Мэй, разбираешься в газетном деле лучше моего. Весь вопрос заключается в том, чтобы улаживать конфликт интересов, не правда ли? Так почему бы тебе еще раз тщательно не продумать весь этот вопрос, чтобы понять, в чем заключается лично твоя выгода?

Мэй хотела было что-то сказать, но смешалась. Она прикрыла лицо грубой, иссеченной шрамами, рукой.

– Дерьмо оно дерьмо и есть, – сказал Кейп. – А порнушка – это порнушка. Я не сомневаюсь в том, что ты разделяешь по данному вопросу мою точку зрения: все, что не запрещено в законодательном порядке, дозволено. Видеокассеты – это путь эротики, или, если тебе это больше нравится, порнографии в восьмидесятые. Перспективный путь.

Мужчина в черных носках, гоняющийся вокруг дивана за женщиной в черных чулках, – это вчерашний день. Я привожу из Нового Орлеана производителя, который знает толк в деле. У него богатый опыт, он знает весь производственный процесс изнутри. Акционеры станут пайщиками предприятия, специализирующегося на индустрии развлечений. Им даже продукцию отсматривать не придется, если, конечно, самим не захочется.

– Если ты и впрямь не замышляешь ничего чудовищного, я подумаю над твоим предложением, – сказала Мэй.

– Я не могу заранее гарантировать тебе полную кошерность мероприятия, Мэй. И ты прекрасно знаешь об этом. Тебе придется довериться мне и людям, которых я привлеку.

И тут она почувствовала, что разговор окончен. Она поднялась с места. Кейп, при всей своей всегдашней учтивости, и не подумал встать из красного кожаного кресла, в котором сидел так, что лицо его оставалось в тени и было поэтому совершенно непроницаемым.

Когда Мэй подошла к двери, он бросил вслед:

– Не попросишь ли ты, Мэй, зайти сюда на минуточку Фрэнка Менифе?

– Конечно! А ты хочешь привлечь его людей к делу?

Кейп промолчал.

– Почему ты решил заняться этим, Уолтер?

– Заняться чем, Мэй?

– У тебя хватает денег, чтобы прямо сейчас удалиться на покой. Ты можешь купить что-нибудь другое, сеть автомастерских или небольшую нефтедобывающую компанию. Почему тебе хочется прямо на сковородку?

– Потому что там-то и идет настоящая жизнь, Мэй. Там, где волки гуляют по лесу.

Глава третья

Имя у него, понятно, было, но с такой фамилией, как Уистлер, оно тебе вроде и ни к чему: все равно люди будут звать тебя Свистуном. Он сидел в небольшой нише у окна в баре "У милорда" – как раз подходящее названьице для занюханной кофейни, в которой хозяйничает отставной гитарист по имени Боско, а отставником он заделался, потеряв руку в перестрелке из-за какой-то бабы.

Дождь смыл с тротуара малолетних проституток и проститутов, сутенеров и своден, карманников и уличных грабителей, как будто весь Хуливуд окатили из одного ведра. Опустевшие улицы выглядели столь же тихо и невинно, как, допустим, в пятидесятые, когда сам Хуливуд был еще маленьким красивым городком, а Свистун ходил в янгстерах и заглядывался на девок.

Город и мальчик сперва выросли, а потом состарились, можно сказать, на параллельных путях. С возрастом оба стали хрупкими, чтобы не сказать ломкими, а лица обоих ожесточились от бесчисленного количества закрытых окон и захлопнутых перед самым носом дверей.

И вот они остались наедине друг с другом. В два часа ночи здесь больше не было ни души.

Боско читал "Жития Святых". Свистун читал газету "Энквайрер".

– Какого хрена ты читаешь это дерьмо? – спросил Боско, подойдя к Свистуну наполнить ему чашку.

– Потому что меня тошнит от настоящих новостей, – ответил Свистун. – Сплошной ужас. Лучше уж почитаю про то, как актрисулек душат собственными чулками и как трупы восстают из могил по всему Хуливуду. Надо же хоть самую малость верить в чудеса, а здесь их хоть отбавляй.

– Поди домой да поспи.

– Жду, пока дождь не кончится.

– А он никогда не кончится. Сегодня пятнадцатое июля. День Святого Свайтена. Когда дождь зарядит в день святого Свайтена, это значит, что он будет лить сорок дней и сорок ночей, – авторитетно заметил Боско, после чего вернулся к своей книге.

А Свистун вернулся к своей газете.

На третьей странице, под рубрикой "Едкие чернила", была помещена заметка из Нового Орлеана, датированная двумя днями ранее.

"Сегодня рано утром, на пустынной набережной возле мола на озере Понтчартрейн, мистер Чиппи Берд, проживающий по адресу Бурбон-стрит, 978, сидя в машине вдвоем с мисс Лейси Огайо, увидел двух мужчин, которые, как могло показаться, играли в футбол.

"Они вели себя как пьяные, – сообщил репортеру мистер Берд. – Они пинали мяч, гоняли его туда и сюда, пока он не закатился в озеро. После чего они сели в белый «кадиллак» 1981 года выпуска с откидным верхом и антенной на одном крыле и укатили прочь. Опоссум, очутившийся поблизости, извлек мяч из прибрежных зарослей. Моя подружка сказала, что этот мяч выглядит как-то странно, а когда я воскликнул: "Вот как, странно?", обратила мое внимание на то, что мяч не совсем круглой формы и вдобавок почему-то завернут в газету. Так что я пошел посмотреть на него как следует. И испугался до полусмерти, увидев, что это никакой не мяч, а человеческая голова".

Голову забрала полиция Нового Орлеана. Поверхностный осмотр, к настоящему времени законченный, свидетельствует о том, что это сильно изуродованная голова примерно двадцатипятилетней женщины азиатского происхождения".

– В Новом Орлеане извлекли из озера отрубленную человеческую голову, – сказал Свистун.

– У нас такое бывает считай что ежедневно, – ответил Боско. – Эти пидеры-колдуны отрубают головы двоим людям и выставляют их впритык друг к дружке где-нибудь у воды. А потом спрашивай у этих голов, о чем хочешь, они на любой вопрос дадут ответ.

– Да, Боско, вот уж не ждал от тебя подобных познаний. Как ты думаешь, не стоит ли нам прошвырнуться по парку генерала Маркартура? Может, найдем парочку голов, а они подскажут нам выигрышный заезд в Санта-Аните?

По бульвару, громыхая, покатила разбитая колымага.

Навстречу ей, от кинотеатра, помчался серебристый «БМВ» 635 модели в световом туннеле, образованном его собственными передними фарами.

Свистун наблюдал за развитием событий с меланхолическим равнодушием человека, которому заранее известно, что случится самое худшее. На дороге находились всего две машины, и, следовательно, они должны были столкнуться со всей неизбежностью. Дождливой ночью в Хуливуде иначе не бывает.

И когда это произошло, Свистун уже успел подняться на ноги.

– Как ты думаешь, полсотни баксов квалифицированному свидетелю обломится, а? – спросил он, спеша к выходу.

"БМВ" врезался в бок колымаге, отшвырнув ее по бульвару на подъездную дорожку прямо к стеклянной витрине «Милорда». Машина врезалась в уличный фонарь, пожарный гидрант и афишную тумбу, все ее дверцы раскрылись, водитель вывалился наружу.

К тому времени, как он завершил свой полет, больше всего он смахивал на разбитую фарфоровую статуэтку. Все вокруг было залито его кровью. Но самое худшее заключалось даже не в этом.

Самое худшее заключалось в том, что с заднего сиденья колымаги вылетело еще одно тело. Вылетело и приземлилось возле афишной тумбы, частично обклеенной старыми номерами «Энквайрера» и «Уорлда». Это было обнаженное тело. Обнаженное женское тело. Обнаженное женское тело без головы.

Издатели «Энквайрера» и «Уорлда» не могли, разумеется, даже надеяться на подобную дань уважения своим трудам. Свистун, однако же, не слишком удивился, потому что, прожив долгую жизнь в Хуливуде, разучился удивляться чему бы то ни было.

"БМВ" и сидящим в нем повезло куда больше, чем водителю и пассажирке колымаги. Машина осталась на ходу, хотя радиатор, разумеется, был поврежден. На мостовую из него так и хлестала охлаждающая жидкость. Передние бамперы были похожи на алюминиевую фольгу, смятую в гармошку. Искореженные покрышки шипели, как раненые звери, в той пугающей тишине, какая всегда наступает после грохота аварии.

И тут с пассажирского сиденья послышался истерический вопль.

Свистун подошел и открыл, потянув на себя, дверцу. У потрескавшегося ветрового стекла сидела чрезвычайно хорошенькая молодая женщина. Ее юбочка была задрана, а трусики спущены. Она начисто позабыла о том, какое зрелище собой представляет. Вроде бы она в инциденте никак не пострадала. Крик ее, однако, звучал по нарастающей. Свистун схватил ее за длинные золотистые волосы, заставив повернуться и посмотреть ему в лицо. Ее глаза по-прежнему ничего не видели, ее предохранители были готовы вот-вот полететь. Свистун дважды хлестнул ее по лицу – и она, не издав больше ни звука, повалилась ему в объятия.

Ему ничего не оставалось, как вытащить ее из машины. Надо было или затащить ее в бар, рискуя заработать грыжу, или опустить прямо здесь на грязную мостовую. Водитель выбрался из машины и, широко расставив ноги, оперся на крышу машины, в попытке обрести равновесие. Затем его руки скользнули вниз: он застегнул молнию на брюках. Свистун знал этого человека. Ну, строго говоря, лично не знал, зато ему было известно, кто это такой. Каждую неделю его показывали по ящику в полицейском телесериале. Он играл белого агента, внедренного в мафию. А другой актер, похожий на смуглого кавказца, играл полицейского-негра. Сериал как сериал. Не считая того, что в сериале серьгу в ухе носил негр, а в жизни – тот, кто играл белого агента.

Он провел рукой по уху, чтобы убедиться, что серьга никуда не делать, потом в недоумении уставился на Свистуна, словно решил, будто тот вознамерился похитить его подружку. Потому что с какой стати этот чужак стоял бы посреди дороги, сжимая ее в объятиях.

– Эй, парень, – не без враждебности начал он.

– Если вы ко мне, то моя фамилия Уистлер, – сказал Свистун. – А вас зовут Эммет Тиллмэн. Я видел вас по ящику.

Актер, ухмыльнувшись, откинул волосы со лба.

– Идти можете? – просил Свистун.

– А что, черт побери, происходит?

– Вы выпили или нанюхались?

– Я пропустил пару бокалов за ужином. А наркотиков я не употребляю.

Тиллмэн старался держать фасон.

– А идти вы можете?

– Разумеется, могу.

Тиллмэн обошел «БМВ» сзади. Свистун увидел, что хмель еще не слетел с него полностью.

– Что ж, пошли в кофейню, пока я не уронил вашу барышню.

Тиллмэн так и поступил, подчиняясь Свистуну, словно тот был режиссером на съемочной площадке.

Боско уже открыл перед ними дверь.

Входя, Тиллмэн обратил внимание на пустой Рукав Боско.

– Черт побери, ты что, тоже попал в аварию?

Фрэнк Менифе, адвокат, специализирующийся по вопросам трудового права, являлся вместе с тем руководителем крупнейшего инвестиционного фонда из числа тех, что принадлежали правящему в Лос-Анджелесе семейству мафии. Ему был присущ ирландский дар убеждения, хотя его немногословие оставалось воистину легендарным. Рассказывали, например, о переговорах, в ходе которых он произнес лишь "доброе утро", открывая их, и "добрый вечер", закрывая их три недели спустя, однако завершились эти переговоры подписанием всех заранее предложенных им условий и даже кое-каких дополнительных.

Прежде чем усесться, он отодвинул большое кожаное кресло и от камина, и от верхнего источника света. Теперь они с Кейпом оказались в равных условиях: лица обоих были в тени. На лице у Менифе, похожем на рисовый пудинг, застыло выражение кроткого ожидания. Рисовый пудинг, осыпанный крошечными веснушками. Под определенным углом освещения веснушки поблескивали и казались каплями воска. Брови у него были тонкими – вот они-то и поблескивали сами по себе. Если бы кто-нибудь сказал вам, будто Менифе изготовлен из пластилина, вам пришлось бы хорошенько подумать, прежде чем назвать этого человека лжецом.

– Ну, Уолтер, – сказал Менифе.

– Ну, Фрэнк, – чуть улыбнувшись, возразил Кейп. – Поговорили со своими клиентами?

– Поговорил.

– И что они?

– Обратили внимание на то, что они и без того уже участвуют в деле.

– Проституция? Старомодная порнография?

– Ну, предположим. А что, Уолтер, имеется что-то еще?

– Дело не в том, что ты делаешь, Фрэнк, а в том, как ты это делаешь.

Произнося это, Кейп голосом передразнил одного из киношных комиков.

– А что такое уж принципиально новое собираетесь привнести вы?

– Более высококачественную порнографию, по-настоящему классные сюжеты, участие профессиональных актеров и актрис, совершенно новый подход к делу.

– Что ж, Уолтер, я ведь во всем этом нисколько не разбираюсь, верно? Искусством занимаетесь вы, а финансами я, но и только-то.

– Вы обратили внимание, Фрэнк, на то, как все эти кино– и телезвезды раздеваются догола, позируя для «Плейбоя» или "Пентхауза"?

– Я живу по католическим правилам, Уолтер. У меня дочери подросткового возраста.

– Но журналы-то эти вы пролистывали, верно? В парикмахерской или еще где-нибудь?

– Разок-другой. Да. Возможно.

– Мисс Америка фотографируется без трусиков – и этот выпуск журнала расходится за четыре миллиона долларов. Это ни о чем не говорит вам, Фрэнк?

– Америка любит высший сорт.

– Можно посмотреть на это и так. Но в наших фильмах будут сниматься самые настоящие красавицы. А не какие-нибудь уличные потаскушки.

– А вы сумеете с этим справиться, Уолтер?

– Я заставлю их заключить контракт, прежде чем они сообразят, в чем дело. И прежде чем они сумели стать подлинными знаменитостями.

– Ну, а потом-то вы из них знаменитости создать сумеете?

– Я над этим работаю. У меня есть друзья. Ни один выгодный шанс не проплывет мимо меня.

– Да, Уолтер, вы своего не упустите. Ни малейших сомнений на этот счет. Но моим клиентам все еще непонятно, чего ради они должны запускать вас в этот курятник, раз уж разговор о том зашел.

– Потому что я поставлю дело лучше, чем удается вести его без меня. Без малейшего труда они сумеют заработать кучу денег. У меня есть сотни идей относительно того, как извлечь выгоду из кажущихся совершенно бесприбыльными вещей.

Менифе посмотрел в камин.

– Вы пришли к какому-нибудь выводу, Фрэнк?

– Как вам известно, Уолтер, извечная борьба между "корсиканскими усиками" и «младотурками» вспыхнула с новой силой. Конфликт возник из-за снабжения школьников сильнодействующими наркотиками в рамках уличной торговли. Не хотелось бы проявлять чрезмерную мнительность…

– Вот и не проявляйте ее, Фрэнк!

– … но, как мне представляется, следующий этап борьбы будет связан с определенными аспектами торговли живым товаром.

– Что еще за аспекты?

– Детская порнография, Уолтер. Высококачественные фильмы. Новый подход к делу, как вы это формулируете. А я ведь не ошибаюсь, Уолтер, говоря о новых перспективных направлениях, вы имеете в виду именно это?

– Наряду с прочим.

– Кое-кому из старших, а это ведь все люди семейные, такое не понравится.

– Скажите им, Фрэнк, они могут спокойно умыть руки. Подобно собственным отцам в связи с наркотиками. Постановка дела нуждается в строгой организации. Слишком много вольных стрелков наживаются за чужой счет.

– Это само собой. И какие у вас мысли по этому поводу?

– Им надо предложить присоединиться к моей организации.

– А если они откажутся? Понадобятся ли вам принудительные меры, которые смогу обеспечить я?

– Такого сорта внимание мне привлекать к этому бизнесу не хотелось бы. Есть кое-что получше. Вы обратили внимание на высокую даму в серебристом костюме?

– Обратил, Уолтер. Это Джанет Хайер, помощница прокурора штата, не правда ли?

– Именно так. И мы с ней поговорили о том, не стоит ли привлечь определенных производителей порнографии к суду. Вызвать на Большое жюри.

– Такие попытки уже предпринимались. С тех пор, как Верховный суд отверг федеральный запрет на порнографию и предоставил экспертное заключение по данному вопросу на усмотрение местных общин, дело полностью зашло в тупик.

– Не совсем так. Заговор с целью вовлечения третьего лица в занятия проституцией остается уголовным преступлением. Мы собираемся привлечь этих производителей за сводничество, а исполнителей и исполнительниц – за профессиональные занятия проституцией.

– Что ж, это может сработать. – Адвокат посмотрел на письменный стол. – Потрясающая вещь, Уолтер.

– Рад, что он вам нравится.

– В таком столе наверняка найдется место для тысячи документов.

– Хотите осмотреть его?

Они поднялись со своих мест и подошли к огромному письменному столу. Кейп открыл его, принялся поочередно выдвигать ящики. Потом выдвинул один из потайных ящиков. Менифе достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, извлек оттуда чек и положил его в тайник. В случае, если его когда-нибудь вызовут на допрос, он всегда сможет сказать, что ни при каких обстоятельствах не передавал Кейпу никаких денег.

Менифе поднял взгляд и уставился на одну из здешних бабочек – темно-синюю с зелеными крылышками.

– Бабочки, – сказал он.

– Я коллекционирую их долгие годы, – заметил Кейп.

– Выпей-ка еще кофейку, – перегнувшись через стол, сказал Свистун Тиллмэну. – Давай-давай.

– Больше не хочется. Я же сказал тебе: я не пьян. И не нанюхался. И мочевой пузырь у меня полный.

– О Господи! Так какого черта ты терпишь. Ступай в гальюн.

Тиллмэн выбрался из ниши у окна. Ляжки девицы, лежащие на коленях у Свистуна, дернулись, словно она тоже куда-то собралась пойти.

Свистун заметил, что Тиллмэн смотрит на него без излишнего одобрения.

– Послушайте, мистер Тиллмэн. Подите поссыте. Только не вздумайте смываться отсюда. Там, на улице, ваша машина, и ее никуда не спрячешь. Поймите: если вы вздумаете скрыться с места аварии, это не принесет вам ничего, кроме дополнительных неприятностей.

Тиллмэн постучал пальцами по лбу, давая понять, что он еще малость не в себе. Потом переспросил:

– Скрыться? Чего ради я буду скрываться?

– С места происшествия. Пойдите поссыте, мистер Тиллмэн, и живо назад. Полиция будет здесь с минуты на минуту. И с нею придется потолковать.

Свистун посмотрел на девицу. Она улыбнулась ему доверчиво, как старшему брату. Она сидела спиной к витрине и ко всему бардаку, который начинался на улице прямо за витриной.

– Я не знаю, как тебя зовут, – сказал Свистун.

– Да, понимаешь…

– Ты тоже актриса, верно?

– Хотелось бы стать.

– Назовите любое имя.

– Шила Эндс.

– Ни хрена себе.

– Это от Анд. Есть такие горы в Перу.

– Нормально себя чувствуешь?

– Да нет, просто чудовищно. А те двое, на улице… Они ведь мертвы, правда?

Свистун чуть было не сказал, что одна из жертв аварии мертвее другой, но тут же закашлялся, гася эту фразу.

– Ну, ты ведь сама видела.

– Не совсем. Я хочу сказать: я смотрела в стекло, а потом потеряла сознание. Я и правда потеряла сознание?

– Правда.

– Что ж, мне, можно сказать, повезло. Не люблю смотреть на жмуриков. Особенно…

Ее изящный язычок стрельнул, как у кошки, и Свистуну показалось, будто она сейчас заплачет или ее вырвет. Но она преодолела минутную слабость.

– Кровищи-то, – сказала она.

– Что да, то да. Свистун посмотрел в окно.

Кровищи действительно было полно. Но вся она натекла из тела водителя, а вовсе не из обезглавленного женского трупа. Водитель валялся на мостовой лицом в луже. Промокшие под дождем рубашка и легкие брюки прилипли к телу. Волосы разметались по луже подобно водорослям. На улицу меж тем выбрался Боско. Он подошел к обезглавленному трупу и прикрыл его наготу одеялом, которое нашел в багажнике колымаги. Теперь наружу торчали только ступни и щиколотки – тонкие, изящные, словно выточенные из слоновой кости.

– Значит, я что-то видела, но не сумела запомнить. А вот запоминать и не следовало, – сказала девица таким тоном, словно отказывалась от чашки кофе.

– А никто тебя и не заставляет. Свистун прикоснулся к ее руке.

Тиллмэн вернулся из туалета. Свистун поднялся с места и подстерег его посередине бара.

– Что ты имел в виду, говоря о неприятностях? – мрачно спросил Тиллмэн.

Свистун, стараясь говорить потише, ответил:

– И вам известно, и мне известно, что вы были на момент аварии порядочно пьяны. И запустили руку Шиле под юбку и там вовсю шуровали. Ведя машину в дождь. Если ее допросят как следует, вас посадят.

– Она ничего не скажет.

– Вы так думаете? Поглядите на нее как следует. Она до смерти напугана. И ответит на все вопросы, которые ей зададут. А на вас ей будет плевать. Она ваша подружка?

– Так, на разовый перепих.

"О Господи, – подумал Свистун, – он и выражается как телеперсонаж, роль которого исполняет".

– Я бы на вашем месте сбавил тон, когда прибудет полиция. В жизни так не говорят. А если и говорят, то полиции это очень не нравится.

– Да что там! Да я их почти всех знаю! У меня даже есть сувенирный жетон.

– Только не больно-то полагайтесь на это знакомство. Пятерка против двадцатки, им захочется повесить это на вас. Пятерка против полусотни, им захочется упрятать вас за решетку. Да и кто вы для них такой? Зарабатываете по два миллиона в год, играя полицейского в телесериале. А они зарабатывают по двадцать тысяч, роясь в крови и в дерьме на здешних улицах. Поверьте моему слову. Если у них будет шанс сцапать вас, они вас сцапают.

– Вздор все это. – Тиллмэн сурово стиснул челюсти.

– Что ж, как угодно. Напишите мне из тюрьмы. Стиснутая челюсть превратилась в студень.

– Так что же мне делать?

– Хотите совет?

Тиллмэн кивнул.

– Вы позволите мне представлять ваши интересы?

– Но вы же не агент, не так ли?

– Нет, не агент. Да и не адвокат тоже.

– Тогда кто же вы? – Частный сыщик.

– Ищейка?

– После того как похоронили Хамфри Богарта, это выражение вышло из моды.

– Ну, и что вы можете для меня сделать? Явно поумнев, Тиллмэн искательно потер большим пальцем об указательный.

– Нет, взятку я им всучить не смогу, – оказал Свистун. – Я могу посоветовать вам усесться на место и дождаться прибытия полицейских. Ответить на все вопросы, которые им вздумается задать. Отказаться от анализа на алкоголь до прибытия вашего адвоката. У вас ведь есть адвокат?

– Да все у меня есть. Адвокаты, агенты, менеджеры…

– Если вам предложат пройтись по прямой, отказывайтесь. Если предложат подуть в баллон, отказывайтесь. Но без излишней категоричности, как будто вы готовы пойти на сотрудничество. Держитесь такой линии: вы испуганы, у вас шок, и вы не собираетесь делать ничего, если этого предварительно не одобрят ваши адвокаты. Поймите меня правильно. Не держитесь почетным полицейским, которым вы являетесь из-за того, что играете роль полицейского по ящику. Не фамильярничайте к детективами и офицерами, даже если среди них и впрямь окажутся ваши знакомые. Не говорите репликами из сценария.

На улице заверещала полицейская сирена. Боско жестом подозвал полицию к "Милорду".

Тиллмэн, резко повернувшись, посмотрел в окно.

– У нас еще есть время, – сказал Свистун. – Во влажном воздухе звук разносится далеко.

– Позвоню-ка я лучше, – сказал Тиллмэн.

– Успеете позвонить после первого раунда переговоров с полицией. Выпейте-ка еще кофейку. И еще раз поссыте. Одним словом, спешить вам некуда. Да и адвокаты ваши, если они у вас башковитые, постараются приехать сюда как можно позже. То, что вам нужно, – это оттянуть срок анализа крови до тех пор, пока результаты анализа не станут спорными или, по меньшей мере, подлежащими сомнению.

– И сколько я вам должен за этот совет? – поинтересовался Тиллмэн.

– Совет бесплатный. Заплатить вам придется за то, что я позабочусь о том, чтобы мисс Эндс вернулась домой целой и невредимой. И за то, что мне, возможно, предстоит сделать для вас впоследствии.

– Понял.

Свистун с протянутой рукой подошел к Шиле.

– В чем дело?

Ее губы предательски дрогнули.

– Собираюсь отвезти тебя домой.

– А это будет правильно? – Она посмотрела на Тиллмэна, потом выскользнула из ниши у окна. – Ты уверен, что это будет правильно?

– Объясню тебе по дороге, – сказал Свистун. Он подошел к Боско, а Тиллмэн в те же минуты направился к Шиле.

– Все понял? Боско кивнул.

– А что барышня?

Свистун поглядел на Тиллмэна. Тот держал Шилу за руки, делал вид, будто он ей отец родной и защитник и ему страшно не хочется с ней расставаться, – одним словом, играл очередную роль.

Шила снизу вверх глядела на актера сияющими глазами. На губах у нее играла улыбка.

Свистун обратил внимание на то, что Шила в глубине души подтрунивает над актером. Обратил он внимание и на другое: она прекрасно поняла, что ей сдали довольно хитрую карту.

– Пожарю-ка я для него картошки, – сказал Боско.

– Что?

Свистуну показалось, будто он ослышался.

– Хорошо нейтрализует анализатор дыхания.

– Откуда ты это знаешь?

– Узнал, когда был в Англии.

– И что, срабатывает?

– Откуда мне знать? Но когда человек верит, что это сработало, он куда лучше держится на допросе.

Свистун вывел Шилу через кухню на маленькую стоянку на заднем дворе, на которой он держал свой "шевроле".

Глава четвертая

Монсиньор Теренс Алоисий Мойнихен, советник его преосвященства кардинала Юстаса, председатель совета директоров экспериментально-инвестиционной компании, распорядитель и казначей богатейшей епархии, сопоставимой в этом отношении только с нью-йоркской и чикагской, был, как положено ему по сану, облачен во все алое.

Черноволосый, белокожий, краснощекий и синеглазый, монсиньор был величайшим лицемером, появившимся на земле с тех пор, как Понтий Пилат умыл руки и передал вопрос о выборе между Христом и Варравой на усмотрение черни.

Порой говорят, что большинство полицейских, не имей они разрешения пускать в ход оружие на законных основаниях, оказались бы по другую сторону баррикады с тем, чтобы пускать его в ход незаконно. О Мойнихене же говорили, что не выбери он карьеру священника, то непременно стал бы ростовщиком, голливудским агентом или же сутенером.

Доллар католического окраса, попав в карман к Мойнихену, редко покидал его. Мойнихен придерживался на сей счет старых правил. Похотливый по природе, он сублимировал это чувство, стремясь к богатству и могуществу. Иногда даже кардиналу Юстасу начинало казаться, что его советник чересчур часто бывает на всевозможных приемах и задерживается там слишком уж допоздна.

На сегодняшнем приеме молодой монсиньор чуть ли не весь вечер в задумчивости простоял у камина, позволяя вихрям веселья обтекать себя со всех сторон. Его изящные руки весь вечер сжимали старинный бокал с двойной порцией виски так, словно это и впрямь была священная реликвия. На протяжении долгих часов монсиньор принимал поздравления по поводу своего последнего назначения – членом наблюдательного совета округа (общественной организации, занимающейся генеральными планами архитектурного развития), и череда этих поздравлений еще не иссякла.

Скоро ему предстоит стать посредником между заказчиками и исполнителями работ. Находить в проектах специально заложенные или случайно обнаруженные лакомые кусочки, срезать и наращивать ассигнования, раскапывать кое-что скверно пахнущее, состригая с чужих грехов золотое руно на нужды епархии, типа приходских школ, строительство которых не влечет за собой увеличения сметных расходов. Да и людям стоило иметь дело с монсиньором Мойнихеном – это сулило выгоду, а в здешней толпе популярность того или иного человека строго пропорционально зависела от барышей, которые сулило знакомство с ним.

Фрэнк Менифе подошел к монсиньору, дождавшись, когда тот окажется в полном одиночестве. Смокинг сидел на Менифе так, словно был изготовлен из грифельной доски. О галстуке могло создаться впечатление, будто он пришпилен булавкой прямо к шее. Стоило адвокату повернуть голову, как вместе с нею поворачивался и галстук. Мойнихен нашел это зрелище столь завораживающим, что буквально не сводил с галстука глаз.

– Мои поздравления, монсиньор, – сказал Менифе с натужной улыбкой.

– Спасибо, Фрэнк.

– А это правда?

– Что именно?

– Что вас сделают в наблюдательном совете главой?

– Есть такое мнение.

– Я бы на вашем месте воздержался.

– Почему же?

– Потому что это не сулит вам выгоды.

– Я не ищу выгоды лично для себя, Фрэнк. И вам это прекрасно известно.

– Что ж, монсиньор, если вы сами такого мнения. Но ведь и выгода бывает разной. Вы уже заседаете в достаточном количестве советов и комитетов, чтобы наложить лапу на каждый доллар, который вам приглянется. Только не следует чересчур усердствовать в плане общественного внимания. Если ваша деятельность привлечет к себе интерес, это не принесет пользы ни вам, ни кардиналу, ни епархии, ни католической церкви как таковой.

– Не сомневаюсь, Фрэнк, что его преосвященство учтет ваши замечания и предостережения.

Мойнихен извлек из складок сутаны маленькие, размером с полдоллара, золотые часы и сверился с ними.

– Слишком уж я здесь замешкался. Надо поискать хозяина, чтобы проститься с ним.

– Мы только что беседовали у него в кабинете.

– Вот как? У вас с ним дела, Фрэнк? Ваши люди примут участие в новом проекте Уолтера? – с интересом спросил Мойнихен. – А сначала мне показалось, будто вся эта затея не больно-то вас вдохновляет.

– Я ведь вроде вас, монсиньор. Хозяев у меня много.

– И, тем не менее, Фрэнк, вы добрый католик. И никогда не забываете об этом.

– Кесарю кесарево…

– Это выражение всегда к месту.

– Я передал предложение по инстанции. Оно понравилось. Они усматривают за домашними развлечениями большое будущее. А вы?

– Святая Церковь имеет об этих развлечениях лишь самое смутное представление.

– Ну, а он, по-вашему, сколько этого добра пересмотрел? – с кривой усмешкой поинтересовался Менифе.

– Не уверен, что хотя бы одну кассету. Совершенно необязательно совать руку в пламя, чтобы убедиться в том, что оно обжигает.

– Но чтобы понять, вкусно ли яблоко, его следует надкусить.

– Не поддразнивайте меня, Фрэнк. Жестоко поддразнивать человека, взявшего на себя обет безбрачия.

– Если вы когда-нибудь решите нарушить этот обет, я подыщу для вас курочку что надо.

– Если когда-нибудь решу, то вы, Фрэнк, узнаете об этом первым.

– А что говорит по этому поводу Святая Церковь? – просил Менифе.

– Я не в силах дословно вспомнить последнюю энциклику против порнографии, но можете не сомневаться, она достаточно категорична.

– Выходит, в собственных силах папа уверен?

– Он непогрешим.

– И грозит отлучением?

– О ком вы спрашиваете, Фрэнк? Об изготовителях или о потребителях?

– И о тех, и о других.

– Не лучше ли было бы как следует присмотреться к душам преуспевающих капиталистов?

– Я не знал, монсиньор, что на деньгах как на таковых лежит печать греха. Насколько мне известно, ваши иезуиты рассматривают вопрос о нейтральности денег.

– Я часто размышляю над этим, Фрэнк.

– Я хочу сказать, мне почему-то вспомнились жилые дома, принадлежащие церкви. Дома в Санта-Монике и в Западном округе. Мне почему-то подумалось, будто вам ничего не известно о том, что в одном из этих домов расположена небольшая мастерская по производству ошейников, плеток и прочих предметов для издевательства над животными. А еще один жилец выпускает журнал "Откуда взять мальчиков" – краткий путеводитель для педофила. И, насколько мне известно, в том же самом доме, на третьем этаже, практикуют три профессиональные проститутки.

– Да, Фрэнк, мне ничего не известно об этом, – равнодушно сказал Мойнихен. – Но я проверю.

– И поднимете им квартплату?

– Полагаю, если ваши сведения подтвердятся, мы расторгнем с ними контракт.

– И у вас будут простаивать жилые помещения.

– Эту сторону дела необходимо принять во внимание.

– И вам не захочется, чтобы они пустовали слишком долго.

– Да, не захочется. А теперь мне, пожалуй, и впрямь пора попрощаться с Уолтером и поблагодарить его за радушный прием.

"И подписать с ним контракт, лицемерный ты сукин сын", – подумал Менифе.

Шила устало откинулась на спинку изношенного сиденья в старом «шевроле» Уистлера.

Свистун глядел прямо перед собой, держа обе руки на баранке. Вел себя как шофер. Играл по всем правилам.

Время от времени она посматривала в его сторону, и Свистун это чувствовал. Конечно, именно так она пялится на каждого мужика. Прикидывает, много ли весят его яйца. Оценивает способности и умения.

– Мне хотелось бы отблагодарить вас, – сказала она.

– Ну, и за что, по-твоему, тебе надо отблагодарить меня?

– За то, что вы увезли меня с места преступления.

– Не преступления, а несчастного случая. Аварии.

– Мертвое тело было обезглавлено, – сказала Шила. – Мне показалось, что меня сейчас вырвет.

– Значит, ты это заметила?

– Я почти все заметила, Свистун. А такую хреновину было бы трудно не заметить.

– Ты что, приняла какую-нибудь таблетку, пока я на тебя не смотрел?

– А в чем дело?

– Никогда не видел, чтобы люди приходили в себя так быстро. Если и перед камерой будешь держаться таким же молодцом, как на улице и у «Милорда», то с годами наберешь целую коллекцию "Оскаров".

– Спасибо.

– Но если бы ты сейчас не уехала, твоя фотография попала бы в газеты.

– Это мне не помешало бы, – согласилась Шила. – Но я за этот рычаг ухвачусь покрепче.

– Что еще за рычаг?

– Я только что оказала Тиллмэну большую услугу. Тем, что смылась с места преступления. Он пообещал не убирать с меня свою руку. Он-то имеет в виду не убирать ее из-под юбки. А я намереваюсь поучаствовать в его сериале. Для любой девицы путь наверх очень долог, да еще столько всяких грязных закоулков по дороге. А теперь он у меня в долгу. Полиции не понравилось бы, скажи я, что он лез мне рукой в самое пекло вместо того, чтобы следить за дорогой.

– Изящно ты это сформулировала.

– Вы, мужики, сперва требуете, чтобы мы говорили всякие гадости, а потом еще губу поджимаете.

Свистун промолчал.

– Ты что, решил, что я уж больно крутая?

– Главное, чтобы тебе самой нравилось.

– Поверни здесь, первый многоквартирный дом за углом, – сказала Шила.

Свистун развернулся и припарковался. Стоило «дворникам» замереть, как дождь сделал все вокруг, включая громаду дома, невидимым.

– Я не крутая, – сказала Шила. – Честно тебе говорю, Свистун. Я сахарная. Но, Господи, если вздумаешь вести себя как пай-девочка, тебе не поздоровится.

– Тебе не нужно передо мной оправдываться.

– А почему бы и не перед тобой? Ты смахиваешь на доблестного рыцаря в ослепительных доспехах сильнее любого, с кем я встречалась с тех пор, как отправилась на поиски счастья в Лос-Анджелес из родного Канзаса.

Свистун, пожав плечами, улыбнулся.

– Так что, Свистун, может, и тебе стоит ко мне как следует присмотреться. Может, такая принцесса стоит того, чтобы за нее сразились. И твой подвиг не пропал зря.

– Я не бойскаут.

– Но вознаграждение тебе все равно причитается.

Они тихо, как двое противников перед схваткой, переглянулись.

Она придвинулась поближе, губки ее разжались, розовый кончик языка зазмеился. Но он оттолкнул ее.

– Думаю, надо объяснить тебе, что я руководствовался вовсе не столь уж благими побуждениями. У меня в этой истории наметился свой интерес.

– Ясное дело. Я поняла. И это честно. Если не стащишь чего-нибудь у жирных котов, то откуда же тогда придется таскать? – Она открыла дверцу и выпростала под дождь длинную ногу. Держа ее на весу и на виду, сказала: – Мой номер в справочнике, Свистун. Любое приглашение будет принято.

Уистлер кивнул. Она, перегнувшись, поцеловала его в рот, ее губы все еще чуть подрагивали после перенесенного шока. На этот раз он не оттолкнул ее. А ее нога оставалась на весу под дождем.

Глава пятая

Ральф Паркер носил бархатные брюки с черными шелковыми лампасами и изумрудно-зеленый клубный пиджак. К запястью у него был прикреплен сигнал типа пейджерного. Люди часто принимали его по ошибке за врача. Батарейка от «пейджера» была у него в кармане. Внезапный сигнал помогал ему прервать неинтересный разговор или смыться из компании, дальнейшее пребывание в которой оказалось бы пустой тратой времени.

К вечеринкам у Кейпа это, как правило, не относилось, но Паркер все равно держал на запястье «пейджер» – это стало для него привычкой.

Публика уже почти разошлась, последние гости потянулись к выходу с круглыми от усталости и злоупотребления спиртным глазами. Немногие оставшиеся передвигались с места на место словно в легком столбняке, напоминая транзитных пассажиров на железнодорожном вокзале очень ранним утром или же очень поздней ночью. Паркер заставил гудок сработать, словно решив напомнить самому себе, что уже пора.

Генри Уорсоу тут же съязвил:

– Почему, если тебе понадобилось утешение, просто-напросто не пососать себе палец?

За Уорсоу была нефть. Он входил в число пятидесяти самых могущественных людей Лос-Анджелеса, входил в тот тонкий слой обитателей Хуливуда, участники которого были главными героями светской хроники. За восьмерыми из этих пятидесяти была нефть. Не считая самого Уорсоу – а не считать его имелись определенные основания. О нем и его занятиях нефтью и газом можно было говорить – но лишь в том смысле, в каком стоило бы порассуждать об участии пиратов в океанской торговле Ее Величества. Уорсоу был налетчиком. Чужие нефтяные компании он пожирал на завтрак, хотя никаких сведений об этом в средства массовой информации не проникало.

Всем, кроме тех, кто пал его жертвой, он нравился простотой манер и откровенностью суждений.

Он увлекался девяти-десятилетними мальчиками, часть из которых поставлял ему Уолтер Кейп, когда очередной миньон надоедал ему самому.

Он гордился тем, что умеет разбираться в людях. Однако он категорически ошибался насчет Ральфа Паркера, и происходило это потому, что ему и в голову бы не пришло заинтересоваться этим человеком как следует. А так, Паркер утверждал, будто время от времени заключает какие-то сделки, и время от времени называл себя банкиром, занимающимся инвестициями.

Уорсоу не было надобности церемониться с человеком, которого он подозревал в сомнительных аферах, однако никогда не знаешь, не сможет ли тебе оказать при случае услугу самый последний говнюк… Поэтому он добродушно похлопал Паркера по спине, как будто они были закадычными дружками, да вдобавок – завзятыми демократами.

Но Паркер и впрямь был банкиром, занимающимся инвестициями. Не того сорта, что заправляют делами в небоскребах из стекла и мрамора на бульваре Уилшир в Лос-Анджелесе, в Нью-Йорке, Париже или Риме. Но банкиром, собирающим скромные вклады адвокатов и зубных врачей, складывающим их в бронированный кейс и работающим при помощи сотового телефона, записной книжки с незарегистрированными номерами и «магнума» 357 калибра.

Когда Ширли Квон решила составить этим двоим мужчинам компанию, Уорсоу обнял ее за талию, в ответ на что она не моргнула и глазом. Главным богатством Ширли были рестораны и недвижимость. Заложенные и перезаложенные участки земли в стратегически важных местах – там, где предстояло выстроить магистрали или разбить увеселительные парки. Здания, готовые в любую минуту рухнуть от крика бесчисленных незаконных иммигрантов со всех континентов. Рестораны, откуда не вылезали инспектора санитарной службы до тех пор, как ловкая дама не начинала с ними ладить.

Как правило, ей не нравилось, когда ее лапали белые. Это было общеизвестным фактом.

Однако мало кто знал, что ловкая дама была на самом деле мужчиной в одеянии восточной красавицы. Мало кто знал об этом, потому что люди, которым доводилось узнать и которые пытались извлечь из своего знания какую-нибудь выгоду, просто-напросто исчезали. И Квон интересовался мальчиками лет десяти-одиннадцати. Вот почему он позволил Уорсоу такую вольность. Уорсоу передавал миньонов, получаемых им у Кейпа, Квону. А Квон передавал их кому-то еще. Каждый из педофилов любил мальчиков как раз такого возраста, в котором находился сам, когда его лишили невинности. И теперь они увлекались чужой утраченной невинностью и пускали ее по кругу, торопясь пожить, пока время не заставит их проститься и с этой радостью.

Паркер был негодяем и уголовником, не раз ему доводилось и убивать людей, но во многих отношениях мог послужить для остальных образчиком морали.

Увидев, что в комнату вернулся монсиньор Мойнихен, Паркер решил, что Кейп сейчас, должно быть, остался один. Пробормотав какие-то извинения, он пошел по коридору, очутился перед панельной дверью и постучался в нее. Кейп предложил ему войти.

В огромном кресле красной кожи Кейп выглядел совсем маленьким. Маленьким, усталым и грустным.

– Привет, Ральф.

В голосе у него не было ни радости, ни приязни.

– Вид у тебя усталый, Уолтер.

– А я и впрямь устал. Как вечеринка?

– Заканчивается.

Кейп вроде бы решил встать, но в последний момент раздумал.

– Надо бы выйти попрощаться со всеми.

Паркер вопросительно приподнял брови. Дождавшись от Кейпа кивка, он уселся в кресло, где за этот вечер побывало уже столько задниц.

– Не беспокойся, Уолтер. Они и не заметят.

– На вечеринках помереть можно от скуки, – сказал Кейп. – Но польза от них большая.

– Ну как, уже организовал свой консорциум? Кейп, улыбнувшись, сделал неопределенный жест.

– Остаются вопросы подбора исполнителей. Да и кадровый вопрос в более широком смысле.

– Ну, уж блядей-то кругом полно!

– Что за выражения, Ральф, – кротко сказал Кейп.

– Прошу прощения.

Зазвонил телефон. Кейп уставился на Паркера, не снимая трубку, и буквально заставил того удалиться из помещения.

Тиллмэн, можно сказать, наполовину протрезвел. Пока снаружи ревела полицейская сирена, он, отгибая пальцы, прикидывал остающиеся у него возможности. Можно было позвонить агенту и велеть ей обо всем позаботиться, но это означало остаться у нее на крючке до конца своих дней. Можно было позвонить адвокатам и попросить их прийти на выручку, но он не был уверен в том, что с адвокатом удастся сговориться о фиксированной сумме гонорара. Как известно, фиксированный гонорар они сходны рассматривать как всего лишь первоначальный, а потом начинаются всевозможные осложнения, требующие участия новых адвокатов, которым, соответственно, положен новый гонорар, – и так далее. Начав со штрафа за неправильную парковку в десять долларов, адвокат способен довести человека до виселицы. Тиллмэн мог бы позвонить продюсеру сериала, но Мэнни Острава при каждом удобном случае с удовольствием твердил, что старое времечко, слава Богу, миновало – а вместе с ним и необходимость выцарапывать актеров из каталажки и организовывать нелегальные аборты старлеткам. Кроме того, Тиллмэн не ходил у Остравы в любимчиках, и тот смог бы припомнить эту историю, когда придет пора продлевать контракт на съемки.

Однорукий говнюк за стойкой смотрел на него не без сочувствия, но проку от него не было и быть не могло. На его месте – то есть на месте Тиллмэна – мог бы сейчас оказаться кто угодно, для кабатчика все это не имело значения.

Конечно, имелся у Тиллмэна знакомый, влиятельный настолько, чтобы помочь ему выпутаться из передряги, и достаточно богатый, чтобы ничего не попросить взамен.

Тиллмэн полез за мелочью и не нашел ее.

Достал из серебряной монетницы стодолларовую купюру.

– Разменяете? Мне надо позвонить.

Боско с улыбкой посмотрел на сотенную, однако не притронулся к ней. Полез в кассу и извлек несколько четвертаков. Высыпал на стойку с полдюжины.

– Это вам взаймы.

Тиллмэн одарил его улыбкой ценою в пять баксов и принялся набирать номер своего друга Уолтера Кейпа.

Время было, конечно, неподходящее, но чутье подсказывало ему, что Кейп из тех людей, которые вообще не спят. Или же спят в те часы, когда весь остальной мир бодрствует.

О сегодняшней вечеринке Тиллмэн ничего не знал. На вечеринки к Кейпу его никогда не приглашали. Дружба с Кейпом начиналась на более высокой ступени общественной лестницы. И на каждой ступени приходилось томиться подолгу, дожидаясь, пока тебе не позволят сделать новый шаг. И как раз на данной стадии Тиллмэн полагал, что ночной звонок с просьбой о дружеской услуге окажется вполне уместным.

Кейп строил из себя рубаху-парня, которому никогда не жаль времени и сил на то, чтобы вызволить подгулявшего коллегу из полицейского участка или пристроить какого-нибудь дальнего знакомца в лучшую ложу на главных скачках сезона. Он вел себя как человек, преисполненный отеческой заботы, всегда готовый дать добрый совет или протянуть руку помощи. Известно было, что он принимает личное участие в подготовке ко дню рождения какого-нибудь малыша или проводит полдня, высаживая цветочную рассаду, чтобы помочь старушке из Санта-Моники, с которой он только что познакомился на скамейке у моря. Его жизнь была пронизана подобными внешне незначительными благодеяниями. Его карманы вечно были набиты – и забираться туда он позволял чуть ли не каждому. Во всяком случае, именно так о нем говорили.

Чего Тиллмэн не знал, так это того, что Кейп рано или поздно предъявляет облагодетельствованным счет, подобно тому как великие державы никогда не забывают ни об одной залезшей в долги стране, а крестные отцы мафии просят ответить услугой за оказанную ими ранее услугу.

Вопреки ненастью, ночные зеваки начали наконец собираться в окрестностях «Милорда»; дождь, хлещущий в витрину и рассеивающий свет фонаря, искажал их фигуры до неузнаваемости. Из патрульной машины вылезли двое полицейских, они подняли капюшоны плащей и взяли на изготовку дубинки.

Под таким дождем они не собирались особенно церемониться. Один из них, темнокожий, был в кожаной авиакуртке с меховым воротником, а белокожий – в ветровке, ворот которой застегивался на подбородке.

Белый полицейский предпринял вялую попытку отогнать зевак. Они послушно затрусили прочь, как овцы из стада, облаянные пастушьей овчаркой. Чернокожий присел на корточки рядом с мертвым водителем.

Тиллмэн набрал незарегистрированный номер Кейпа. Сам факт, что ему был известен этот номер, свидетельствовал об особом положении актера. После нескольких гудков трубку взяли.

– Чем я могу помочь вам, – вместо «алло» произнес Кейп, даже не дав Тиллмэну шанса назвать свое имя.

– Это я, Эммет, – сказал Тиллмэн. – Прости, что беспокою тебя в такой час.

– О чем разговор, – возразил Кейп с такой кротостью, что голос самого Тиллмэна задрожал от несбыточного желания встретиться с родным отцом, которого актер никогда не знал. – У меня все равно проблемы со сном, – развивая инициативу, добавил Кейп.

– Что ж, слава Богу… То есть, я хочу сказать… Послушайте, Уолтер, если у вас бессонница, то вы всегда можете позвонить мне, неважно, в какое время. В любое время, если вам этого захочется…

– Спасибо, Эммет. Но где вы сейчас?

– В кофейне «Милорд» на углу Голливудского бульвара и Виноградной.

– Вы можете разговаривать спокойно? У вас какие-нибудь неприятности?

Тиллмэн заговорил малость погромче.

– Да уж… попал в дурацкую аварию прямо посреди города.

– В какой мере дурацкую?

– Я ехал с женщиной, знаете, и малость баловался с ней, ведя машину.

– Мерили ей пальцем температуру, понятно, – все тем же ласково-деловитым тоном уточнил Кейп.

Тиллмэн рассмеялся.

– Черт побери, Уолтер! От ваших шуточек мне сразу стало малость полегче.

– Так, может, мне еще и перейти на слэнг?

– От разговоров с вами мне всегда становится лучше, о чем бы ни шла речь. Я хочу сказать, вы умеете сфокусироваться на главном. Не ходите вокруг да около. Ухватываете самую суть. Минуту назад здесь появилась полиция.

– Ну и что? Никакой паники. И ни малейшей спешки.

– Шел дождь, и я не заметил, как эта колымага тащилась по Голливудскому бульвару на приличной, впрочем, скорости…

– И она в вас врезалась.

– Да нет. Это я в нее врезался.

– Вы получили телесные повреждения?

– Нет.

– Вы пьяны?

– Я выпил парочку бокалов…

– Полупьяны. Если я скажу, что вы наполовину пьяны, это будет корректно?

– Вполне.

Тиллмэн посмотрел в окно. Темнокожий полицейский оставил в покое труп водителя и присел на корточки возле обезглавленного тела под одеялом. Отдернув одеяло, он отскочил от тела с такой скоростью, что едва не повалился наземь на скользкой после дождя мостовой.

– А ваша спутница? – спросил Кейп. – Она ранена?

– Нет.

– Пьяна? Под наркотиком?

– Нет.

– Как ее зовут?

– Шила Эндс.

– Чем она занимается?

– Актрисулька.

– Объясните ей, чтобы вела себя любезно, однако не слишком любезно.

– Я уже отправил ее домой.

– Понятно. А Что с водителем той машины?

– Мертв.

– Плохо дело. Хотя, конечно, дождь. Скверная видимость.

Кейп, казалось, разговаривает сам с собой.

– Под дождем улицы в Лос-Анджелесе становятся скользкими, как стекло, – поддакнул Тиллмэн. – Вся грязь из недр земли просачивается на асфальт…

– Именно так. А во второй машине были пассажиры?

– М-м-да, – ответил Тиллмэн.

– Надеюсь, не ребенок. Правда же, не ребенок?

– Даже не знаю, как сказать.

– Может быть, домашнее животное?

– В машине было женское тело. Я хочу сказать, из машины прямо на дорогу вывалилось женское тело.

– Тело? Мертвое тело?

Кейп пришел в некоторое недоумение.

– Дело не только в этом. – Тиллмэн заговорил по-простецки, теряя среднеатлантический выговор, самым тщательным образом поставленный ему в театральном училище. – Головы у нее не было.

– Вы в этом уверены? Вы уверены, что не оказались настолько пьяны…

– Кто может быть уверен, столкнувшись с такой картинкой? Но я никогда не забуду этого. Женское тело с маленькими титьками и без головы…

В разговоре возникла минутная пауза, затем Кейп сказал:

– Отправляйтесь к полицейским, держитесь вежливо и выказывайте готовность к сотрудничеству.

– А не позвонить ли Бэгготу и Бэрроу?

– Не думаю, что на данной стадии необходимо вмешательство адвокатов. А может быть, они нам и вообще не понадобятся. Я сейчас кое-кому позвоню. Так не забудьте: вежливо, но без малейшей фамильярности. Вы отличный актер, Эммет, и вы популярны. Вы берете людей за живое, и публике это нравится. Но людям, облеченным властью или же полагающим, будто они облечены властью, не нравится, когда их берут за живое. Будьте с ними вежливы и предупредительны, но без какой бы то ни было фамильярности.

"Сукин сын, – подумал Тиллмэн. – Я актер, которому платят по двести тысяч долларов за эпизод, а тут все кому не лень объясняют мне, как себя вести".

Кейп повесил трубку, не дожидаясь дальнейших слов, которые не могли быть ничем иным, кроме выражения глубочайшей благодарности.

– Должно быть, это был наш режиссер, – вслух произнес Кейп, хотя в комнате никого, кроме него самого, не было.

Долгое время он просидел, глядя в камин. Затем собрался с силами, потянулся к телефону, набрал номер, даже не задумавшись предварительно над тем, который час.

– Говорит Уолтер Кейп. Прошу прощения за ранний звонок, Билл. Дело срочное.

Заспанный (наверняка не обошлось без пилюль) голос ответил ему, что заместитель начальника контрольного управления полиции Лос-Анджелеса Вильям Буркхард к его услугам, независимо от того, который сейчас час.

– Речь о ваших служебных делах. Я, возможно, смогу оказать вам услугу.

– А в чем дело?

Буркхард сразу же проснулся.

– Мой молодой друг Эммет Тиллмэн… Вы его знаете?

– Актер из полицейского телесериала?

– Он самый. Попал в аварию на углу Голливудского бульвара и Виноградной. Думаю, прямо сейчас его допрашивают ваши люди.

– Сколько машин?

– Насколько мне известно, две.

– А кто виновник?

– Разве можно сказать это наверняка? Тиллмэн врезался во вторую машину, однако утверждает, что она шла с превышением скорости и столкновение было неизбежным.

– А что говорит второй водитель?

– Он мертв.

– Господи, Уолтер, выходит, это серьезная история.

– Иначе я бы не стал вас тревожить. Но дело еще серьезней. Во второй машине на момент аварии находился труп.

– Труп на момент аварии?

– Трудно сформулировать это точнее. Водитель второй машины перевозил в ней женский труп.

– Что ж, это дает мне повод встрять в расследование.

– Обезглавленный труп. Вы меня слышите, Уильям?

– Слышу. Ничего себе, вы меня огорошили, да еще в такой час! Обезглавленный труп.

– Понимаете теперь, почему я решился на этот звонок? Подобная история с участием телезвезды – да газетчики за это обеими руками ухватятся!

– Я понимаю вашу тревогу, Уолтер.

– Значит, вы проследите за тем, чтобы имя Тиллмэна не всплыло? Ни в полицейском рапорте, ни, упаси Боже, в газетах?

– Это я могу гарантировать. По крайней мере, до тех пор, пока и если мы ничего не узнаем о том, что Тиллмэн был знаком с водителем второй машины или его "пассажиркой".

– Мне бы хотелось, Билл, чтобы вы держали меня в курсе всего расследования.

– Можете не сомневаться.

– А что вы расскажете полицейским на месте преступления об обезглавленном трупе?

– Я на этот счет еще ничего не придумал, Уолтер, – несколько кисло сказал Буркхард.

– А я, знаете ли, успел малость пораскинуть мозгами по этому поводу. Может быть, вы объясните полицейским, что погибший водитель работал на компанию, организующую спецэффекты при киносъемке? А обезглавленный труп – это всего лишь манекен.

Кто поверит в этот идиотизм? – Кому надо, тот и поверит, – возразил Кейп. – Держите меня в куре дела. Звоните в любое время.

Глава шестая

После того как белый полицейский тоже полюбовался на диковинку, они с темнокожим принялись о чем-то шушукаться. Тиллмэн вышел из «Милорда» и застыл под дождем, ловя обрывки их беседы, долетавшие до него, как обрывки ветоши, разносимой ветром.

– … поискать бы эту зловонючую башку…

– … поискать на хрен где?..

– … чисто срезано… под самый корень…

– … может, японка…

– … с чего ты на хрен взял?

– … волосы внизу как черная проволока… странный цвет кожи…

– … убийство на этнической почве… может, и так…

Темнокожий полицейский время от времени поглядывал в сторону Тиллмэна, узнавая и не узнавая его, а когда белый отправился в машину передать сообщение по рации, наконец узнал окончательно.

– Сэр! Меня зовут офицер Оборн. А моего напарника, он сейчас в машине, офицер Шуновер. Вы стали свидетелем этого инцидента?

– Я въехал на бульвар сразу после того, как…

– Я спрашиваю, вы свидетель или участник?

– Я же говорю вам: я сидел за рулем «БМВ». И выждал у перекрестка, чтобы убедиться, что никто не едет навстречу. Потом нажал на педаль…

– Как вас зовут, сэр?

– Эммет Тиллмэн.

– Мы с вами знакомы?

– Вы могли видеть меня по телевизору. Оборн просиял.

– Ну, конечно, сэр. Этот полицейский сериал!

– Не знаю, откуда он взялся, но гнал он как чумной, – сказал Тиллмэн. – Когда я, выезжая из-за перекрестка, нажал на педаль, его еще не было…

– Так какая из этих машин, сэр, принадлежит вам?

– Серебристый "БМВ-635".

– Ага, вижу.

Подошел белый полицейский.

– Привет, Шуновер, – сказал Оборн. – Вызвал мясников?

– Я вызвал детективов и кого-нибудь из начальства. Поганая история. Страшно поганая. – Он посмотрел на Тиллмэна. – Не знаете ли вы, сэр, куда могла запропаститься голова?

Тиллмэн начал рассказывать свою историю по новой. Возможно, повезет ему только на третий раз.

– Когда я выехал на бульвар, здесь никого не было…

– И тут вы нажали на педаль, – подсказал Оборн.

– Верно. А эта машина взялась неизвестно откуда.

– Почему неизвестно? – удивился Шуновер. – Она ехала по Голливудскому бульвару с востока на запад.

– Но вам же на хер ясно, о чем я, – возразил Тиллмэн.

– А вот такие выражения совершенно ни к чему, мистер Тиллмэн. У вас, наверное, есть слуги. А, есть у вас слуги или нет?

– Есть. У меня есть помощники.

– Вот. И на слуг своих можете орать, сколько вам заблагорассудится. А нас хоть и называют слугами общественного порядка, орать на нас лучше не стоит.

– Прошу прощения, но я просто в шоке.

– Ничего страшного, мистер Тиллмэн, – сказал Оборн, которому, судя по всему, было жаль артиста. – Мы вас не обидим. Мы с женой смотрим вас по ящику. Она говорит, что для полицейского вы просто красавчик. – Но тут же добавил: – Так сколько вы сегодня вечером выпили?

И это походило на нож, коварно всаженный в спину.

"Вечно одно и то же, – подумал Тиллмэн. – Стелют мягко, а спать потом будет жестко. Главное, не распускать язык".

В седане бежевого цвета прибыли детективы. Вид у них был радостный и вместе с тем гнусный. Радостный, потому что у них нашлось чем заняться дождливой ночью. А гнусный, потому что за эту вылазку под дождь они собирались спустить с первого, кто подвернется им под руку, три шкуры.

Тиллмэн узнал в них своих знакомых – и обрадовался.

Мало того, что они были знакомы. Эта парочка принимала участие в съемках сериала в качестве технических консультантов. Несколько месяцев назад. Лаббок и Джексон. Тиллмэн подумал, что, строго говоря, может назвать их своими приятелями.

Дождь уже еле накрапывал. Может, тучи сейчас разгонит. И рано или поздно выглянет солнышко. Тиллмэн встал на тротуаре около подъездной дорожки, дожидаясь, пока детективы не заметят и не узнают его, а Лаббок меж тем подсел к трупу водителя, подвернув полы плаща, чтобы не елозить ими в луже. Джексон встал рядом с ним. Он посмотрел на Тиллмэна, однако ничего не сказал. А Лаббок и вовсе смотрел сквозь актера, словно тот был стеклянным. Оборн со служебным блокнотом в руке подошел к Джексону.

– Привет, – сказал Тиллмэн. – Ну и в дерьмо мы вляпались!

– Вы что-то сказали? – откликнулся Лаббок.

– Вы это мне? – спросил Джексон. Тиллмэн почувствовал во рту едкий вкус желчи.

– Да вы, парни, меня, должно быть, не узнаете…

– Почему же, мистер Тиллмэн, мы знаем, кто вы. – Джексон шагнул к нему. – А что вы делаете на улице в такой час?

Оборн пробормотал ему что-то на ухо, стараясь, чтобы Тиллмэн даже по шевелению губ не догадался, что именно. Джексон тщательно выслушал, причем на его широком лице не появилось и тени улыбки. Вид у него был самый серьезный, чтобы не сказать угрожающий.

– Офицер Оборн сообщил мне, что вы сидели за рулем "БМВ".

– Именно так.

– Судя по всему, «БМВ» врезался в эту колымагу, – сказал Лаббок. – И прикончил горемычного ублюдка на месте.

– Мгновенная смерть, – согласился Джексон.

Лаббок встал во весь рост. Он щелкнул пальцами, показывая, как мгновенно должен был погибнуть водитель.

– Крайне скверно.

Он подошел к телу, покрытому одеялом. Тиллмэн двинулся было следом за ним. Джексон, резко развернувшись, преградил ему путь.

– Куда это вы собрались, мистер Тиллмэн?

– Я только собирался…

– Стойте, где стоите, мистер Тиллмэн. Ни к чему топтаться во всей грязи, которая тут найдется. И держитесь в сторонке до тех пор, пока вы нам не понадобитесь. Мистера Тиллмэна уже проверили на алкоголь?

– Нет еще, – ответил Оборн.

– Он прошелся по прямой, нашел вслепую кончик носа?

– Еще нет.

– Скверно, офицер. Делайте то, что вам положено.

Оборн кивнул, однако не стал приставать к Тиллмэну.

Лаббок заглянул под одеяло.

– Обезглавленная потаскушка, Джексон. Что по этому поводу думаешь?

– Думаю, что это предельно паршиво.

– Послушайте, ради всего святого, – сказал Тиллмэн. – Какого хрена вы так со мной разговариваете? Я думал, мы кореши.

– Вот как? А я вот не думаю, что мы с вами кореши. Знакомые, это допустим. Но даже будь мы с вами и впрямь корешами, дело очень серьезное и мы должны отнестись к нему с максимальной серьезностью. Так что пивко мы с вами пить не будем, по плечам друг другу хлопать тоже не будем и рассказывать друг другу похабные истории не будем. И давать ложные показания тоже не будем.

– Ради всего святого, я и не собирался давать вам ложные показания.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы так часто суесловили, мистер Тиллмэн, – сказал Джексон. – Я, знаете ли, набожный католик.

Подъехал лейтенант полиции в форме. Лаббок, Джексон, Оборн и Шуновер тут же слетелись к начальнику, как мотыльки на пламя. Минуты три они о чем-то докладывали ему приглушенными голосами. Время от времени оба детектива и лейтенант посматривали в сторону Тиллмэна.

Сирена "скорой помощи" взревела на расстоянии пяти кварталов отсюда. И тут же, волчицей, отвечающей на любовный призыв, взревела вторая сирена, с противоположной стороны.

Лаббок и Джексон подошли к Тиллмэну. Лица обоих сияли.

– Ну что, сукин сын, в большое дерьмо мы вляпались, – воскликнул Лаббок.

– Пару минут назад Эммет сказал буквально то же самое, – радостно объявил Джексон, как будто подобное совпадение само по себе создавало повод для веселья.

– Вот так история! Дружище Эммет вечно найдет, куда вляпаться. Верно, старина?

– Ради всего святого, парни, ну, и страху вы на меня нагнали, – воскликнул Тиллмэн. Он хотел было похлопать Лаббока по плечу, но тот увернулся, и актер вспомнил все предупреждения, которые делали ему Кейп и даже Свистун. – Вы повели себя так, словно меня впервые увидели.

– Ну, понимаешь, Эммет, мы консультировали ваш сериал только восемь недель, а потом нас уволили.

– Я не знал об этом.

– Да, велели нам убираться на все четыре стороны, – сказал Лаббок.

– А с какой же стати?

– Честно говоря, сами не знаем.

– Хотя… – встрял Джексон. – Нам намекнули, будто ты к этому руку приложил.

– Да ради всего святого… мне так жаль…

– Забудь об этом. Никаких обид.

– Я хочу сказать, что за блядство! С какой стати я бы стал требовать, чтобы вас убрали из сериала?

– Вот нам и самим это было интересно. Ты же понимаешь, о чем я? Нам-то всегда казалось, что мы с тобой закорешились, – заметил Лаббок.

– Да, знаешь, как оно бывает. Пропустишь пивка, похлопаешь друг дружку по плечу, расскажешь какую-нибудь похабную историю, – добавил Джексон.

– Ну, на хер, так же оно на самом деле и было! А кто сказал вам, будто я покатил на вас бочку?

– Однозначно не сказал никто. Но Мэнни Острава, увольняя нас, намекнул на что-то в этом роде.

– Врун паршивый! Джексон посмотрел на Лаббока.

– Разве я не говорил тебе, что старина Эммет на такое не способен?

– Именно это ты и говорил. А теперь, Эммет, насчет этого мертвого гражданина и безголовой пробляди…

– Ни хрена себе!

Джексон мрачновато усмехнулся.

– Ты хорошенько рассмотрел эту штуку под одеялом?

– Мне не хотелось как следует вглядываться.

– Ну, это понятно. Тебя бы просто стошнило. Да и ничего удивительного!

– Просто чудовищно.

– И выглядит, на хер, совсем как настоящая.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот видишь, и ты поверил. А она ненастоящая. Чего нет, того нет. Надувная. Этот мужик на мостовой – он занимался трюками на киностудии. Он-то и на самом деле мертв, а бабенка – надувной манекен.

Прибыла первая из карет "скорой помощи". Частная. Имя владельца – Хаймер Морчуари – скромной золотой краской выведено на дверце.

Глаза у Борна полезли на лоб. Ничего не понимая, он уставился на Шуновера. Меж тем двое сотрудников частной службы "скорой помощи" молча взвалили безголовое тело на носилки. Тело попрежнему было покрыто одеялом, которое накинул на него Боско. "Трупный комбинезон" припасти не озаботились.

Лаббок, Джексон и Тиллмэн застыли в ожидании.

Лейтенант, Оборн и Шуновер держались так, словно им каждый день доводится транспортировать обезглавленные трупы.

Уличные бродяги, пропойцы, потаскушки и прочий сброд наблюдали за происходящим с таким интересом, как будто оно было телепремьерой.

Из-за стеклянной витрины «Милорда» на улицу смотрел Боско. Его преследовала фантомная боль в несуществующей руке, которую отчаянно хотелось сжать в кулак.

Через минуту после отбытия частной кареты "скорой помощи" прибыл фургон из морга. Женщина-эксперт самым тщательным образом осмотрела тело водителя. Впрочем, на весь осмотр ей понадобилось не больше минуты. Водителя одели в «комбинезон», погрузили в машину, и фургон убыл.

– Вот чем мы займемся, – сказал Лаббок. – Прямо сейчас заслушаем подробный отчет офицера Оборна. Позвоним в техническую мастерскую, велим забрать красавчик «БМВ» и перевезти его на полицейскую стоянку. Чтобы у тебя не было никаких неприятностей.

Джексон что-то прошептал ему на ухо.

– Ты прав, – согласился Лаббок. – Послушай, Эммет, мы попробуем пошевелить мозгами так, чтобы твоя фамилия не попала в рапорт. А ты отправляйся домой, и можешь выкинуть все это из головы. Договорились? Словно ничего и не было. А мы уж проведем такую зачистку, чтобы комар носа не подточил.

В особняке Уолтера Кейпа не было сейчас никого, кроме уборщиков и постоянных слуг. Последние по большей части давным-давно легли спать в дальнем крыле здания.

Телефонный звонок раздался примерно через час после того, как Кейп разбудил Буркхарда. Так что сомневаться в компетентности последнего не было никаких оснований.

– Ваш друг-актер вернется домой с минуты на минуту. А может, уже вернулся, – начал Буркхард.

– Один ноль в вашу пользу, Билл.

– Я не веду подсчет очков.

– Ну ладно, Билл, вы меня знаете, за мной не пропадет.

– Проехали.

– А как вы распорядились обезглавленным телом?

– Отправил его на частное кладбище.

– Вот как?

– Не хочу, чтобы репортеры рвали мне подметки прямо сейчас. А чем вы недовольны, Уолтер?

– Понимаете, Билл, мне не чуждо естественное любопытство.

– На частном кладбище имеется морг – и тело пробудет там до тех пор, пока я не разберусь, что, собственно, происходит.

– А вам уже удалось что-нибудь выяснить?

– Почти ничего. Такое время суток, Уолтер. Большинство людей сейчас в постели. Я выяснил, что погибшего в аварии водителя звали Вилли Забадно, он был ночным сторожем деревенского морга. Соответственно, можно почти со стопроцентной гарантией предположить, что и тело откуда-то из сельской местности… Теперь мне остается выяснить, кем была девица и с какой стати этот Забадно повез ее покататься дождливой ночью… Знаете что, Уолтер?

– Что, Билл?

– Чертовски забавно жить в этом городе.

Вернувшись домой, Тиллмэн первым делом проблевался в туалете. Это несколько привело его в чувство, поэтому он проследовал к бару и смешал себе коктейль. Открыв жалюзи, окинул взглядом голливудскую панораму. В небе проплывал самолет, сияя россыпью рубиново-красных и изумрудно-зеленых огней. Тиллмэну захотелось заплакать. И удержался он от слез лишь из страха, что, раз заплакав, не сможет остановиться. Он не удивился бы, если бы этот чертов самолет сейчас рухнул наземь. Пронзительно заверещал телефон. «Начинается», – подумал он.

– Я звоню сюда каждые пятнадцать минут, – сказала Шила. – И уже собралась было позвонить в городскую тюрьму.

– А с какой стати ты так волнуешься, солнышко?

– Я боялась, что тебя упрячут за решетку. Прицепятся к чему-нибудь – и упрячут.

– Если бы ты позвонила туда, поднялся бы страшный переполох. Полицейские на месте даже не сообразили бы, о чем ты толкуешь. Друзья предложили мне отправиться домой и выкинуть всю эту историю из головы.

– Просто так? Просто так взяли и отпустили?

– Господи, Шила, с кем, по-твоему, ты связалась? С каким-нибудь ничтожеством в весе пера?

– Вес пера – это не про тебя.

Ну ладно, раз уж она сказала это, то почему не добавила, что и «ничтожество» – это тоже не про него? Или она дает ему понять, что считает его как раз ничтожеством? Или намекает на то, что решила сыграть собственную игру? Хитрожопая поблядушка!

– Ну и как, этот говнюк благополучно доставил тебя до дому?

– Если ты считаешь его говнюком, почему ты позволил ему увезти меня? Ты ведь его впервые в жизни видел. Он ведь вполне мог оказаться насильником.

"Что ж, – подумал Тиллмэн, – значит, обломилось бы мужику такое, чего он в жизни не нюхал".

– Я решил избавить тебя от допроса. От целой кучи неприятностей.

– А себя ты решил избавить от кое-чего похлестче. Может, и от тюремного заключения.

"Ах черт, – подумал Тиллмэн, – вот оно, начинается. Прежде чем кадрить эту девку, надо было приглядеться к ее клыкам и коготкам. Да, но интересно, кого она из себя строит? Да ведь и в машине ломалась…»

– Ну-ка повтори.

– Меня мучают угрызения совести. Мы с тобой занимались тем, чем не положено заниматься в машине, ночью, на скользкой дороге, а в результате произошла авария и в ней погиб, как минимум, один человек. Мне теперь не заснуть. И не думаю, что я в ближайшее время смогу заснуть спокойным сном.

– Прими валиум, – стараясь сохранять хладнокровие, сказал Тиллмэн.

– Таблетки вызывают привыкание. Нет, мне надо чем-нибудь забить себе голову и утомиться как следует – а уж потом я свалюсь в койку и засну.

– Ну, и есть что-нибудь на примете?

– Вот на съемках я только работаю, ем и сплю. То есть, я ничего не имею против, но съемки забирают у меня всю энергию. Я работаю, ем и сплю. И если бы меня пригласили на съемки…

– В моем сериале…

– Ну, я думаю, для тебя это было бы совсем просто. Ты же и так не в весе пера.

– Маленькая роль? Контракт на два-три дня?

– Пожалуй, этого хватило бы. Впрочем, не знаю. Но можно попробовать.

– Может быть, мне удастся заставить их вписать в сценарий роль недельки так на четыре, на пять?

– Это было бы просто великолепно! Я хочу сказать, долгие часы репетиций, а потом съемки – это так вымотало бы меня, что каждый вечер, придя домой, я сразу же засыпала бы. Каждый вечер в течение нескольких недель!

– Потому что, принимая участие в съемках, ты только тем и занимаешься, что работаешь, ешь и спишь.

– Ну, и еще, возможно, время от времени с кем-нибудь трахаюсь.

– Ага, понятно. Только знаешь что?

– Что?

– Трахаться тебе придется с самой собой.

– О Господи, как вспомнишь этот обезглавленный женский труп! На мостовой, под дождем, совершенно обнаженный… Такое не скоро забудешь.

– А никакого трупа не было. Это был манекен. В разговоре возникла смутная пауза.

– Это, должно быть, какая-нибудь хохма? Типа выражения: никакая это не женщина, это моя жена?

– Объясняю тебе, что тревожиться тебе не о чем. И впадать в бессонницу у тебя нет повода. Я не дам тебе никакой роли, а что касается твоей мохнатки, так, по мне, можешь ее просто-напросто зашить. Вот такие-то дела, милая!

– Что ж, мне придется все это тщательно продумать. И, может быть, обратиться за советом к умным людям.

Она повесила трубку. Тиллмэн тут же позвонил Кейпу. Впрочем, позвонить туда ему было велено.

– Я к вашим услугам, Эммет. Вы уже дома?

– Да, сэр, дома.

– Ну, и как все прошло?

– Просто ничего не могу понять. На мостовой лежали два тела. Одно из них обезглавленное. Полицейские, приехав, принялись давить на меня. Ну, сами понимаете. Никаких улыбок. Никаких шуточек. Этак вежливо, но с угрозой. Имя, адрес, телефон. Они узнали меня, они меня прекрасно знали, но и виду не подали. Затем приехали детективы. Еще того не легче. Буквально буравят меня взглядами. Понимаете, что я хочу сказать? Дают мне понять, что я лжец и убийца и что мне нужно держать ухо востро, иначе они вздернут меня на ближайшем уличном фонаре.

– Это были ваши знакомые?

– Ну конечно же! Лаббок и Джексон. Я их знаю по работе над сериалом. Понимаете, что я имею в виду? Восемь недель они сидели у нас на жалованье. Профессиональные консультации. Они мне это напомнили, да только я и сам это знал. Насчет восьми недель не знал, а про консультации знал. Мы с ними работали вне павильона. На улицах. Днем и ночью. Не раз пили пиво. Я думал, они мои кореша. Лаббок и Джексон. Вы с ними знакомы?

– А что, у меня есть причина для знакомства с ними?

– Нет, конечно же. Это я сдуру брякнул. С какой стати вам знать людей вроде Лаббока и Джексона? Просто я решил, что вы всех на свете знаете.

– Я знаю всех, кого мне хочется знать. Всех, знать кого у меня есть причина. Так что и с этими детективами мне придется познакомиться. Лаббок и Джексон, вы говорите, И они насели на вас всерьез и…

– Сперва насели. Они подошли к обезглавленному телу, сняли с него одеяло, которым укрыл его хозяин кофейни, и посмотрели на меня так, словно я эту женщину обезглавил. А тут подъехал инспектор в форме. Они поговорили. Все полицейские собрались в кружок и о чем-то поговорили. И вернулись ко мне – сама любезность. Сказали мне, что никакой это не труп, а всего лишь манекен. Сказали, чтобы я отправлялся домой и выкинул всю эту историю из головы. Я ушам своим не верил. Поезжайте, говорят, домой и обо всем забудьте. Они составят отчет. Они произведут зачистку. Именно так они и выразились. Мне не о чем беспокоиться… Господи!

– А в чем дело?

– Я же не могу забыть об этом. Я не могу забыть о том, как обнаженное тело вываливается из багажника. Ее голые ноги торчали из-под одеяла. Вернувшись домой, я блеванул в клозете.

– Ну, это от выпитого. А что касается остального, это действительно был манекен. Из фильма ужасов. Разве не так вам объяснили полицейские?

– Именно так. И мне не о чем беспокоиться. Они произведут зачистку.

– Что ж, значит, так оно и будет, – сказал Кейп. – А сейчас ложитесь в постель и постарайтесь хорошенько выспаться.

Тиллмэн прокашлялся. Кейп пока не вешал трубку. В конце концов он спросил:

– Еще что-нибудь?

– Женщина, с которой я был. Шила Эндс… Она мне звонила.

– Она благополучно добралась до дому?

– Да, с этим не было никаких проблем. Я отослал ее, потому что решил избавить от неприятностей. А она решила, будто я отослал ее, чтобы она не сообщила полиции о том, чем мы занимались прямо перед аварией.

– Когда вы убили водителя колымаги, потому что одной рукой лезли ей между ног? Не будем заниматься самообманом, Эммет. Чего она требует?

– Помощи в своей артистической карьере. Серьезной помощи.

– И что вы ей ответили?

– Я объяснил ей, что это был манекен.

– И что она ответила?

– Сказала, что ей это надо продумать и, не исключено, посоветоваться с умными людьми.

– Выкиньте ее из головы. Мы это уладим. Ну, а теперь-то вы мне выложили уже все?

Тиллмэну когда-то сказали, что секрет успеха Кейпа заключается в том, что тот умеет читать чужие мысли. И делает он это, улавливая модуляции в голосе собеседника и правильно оценивая паузы в разговоре. Вот и сейчас он подумал о том, не догадался ли Кейп о некоем пропуске в рассказе актера. А Тиллмэн ведь ни слова не сказал ему об этом поганом шакале, об этой ночной недотыкомке, о Свистуне. Ему не хотелось рассказывать о том, что он сдал бабешку на руки частному сыщику. Иначе Кейп поймет, что Тиллмэн еще глупее, чем кажется с виду.

– Это все.

– Тогда дайте мне адрес и телефон этой Эндс, а сами идите наконец спать.

Глава седьмая

Дом Тиллмэна стоял на Вудро-Вильсон-драйв, в местности, смахивающей на сельскую. Одна из уловок, к которым прибегают выходцы из захолустных городков и с жалких ферм, ненавидящие большой город, но бессильные проститься с ним, потому что он приковывает их к себе золотыми цепями. Так что подобные кварталы и впрямь смахивали на захолустные городки. Однако жизнь в таком «городке» стоила бешеных денег.

Здешние богачи выкладывали по полмиллиона за точную копию деревенского дома, который сам по себе стоил всего шестьдесят тысяч. Сверхбогачи жили в стилизации под старину, что стоило еще дороже.

Дом, принадлежащий теперь Тиллмэну, построили шестьдесят лет назад для звезды немого кино. Его перестраивали и укрупняли с тех пор множество раз, и только резные карнизы и замечательно красивые медные водостоки остались сейчас на память о той изящной вилле в средиземноморском стиле, которой этот дом некогда являлся. Хотя со всеми своими пристройками и надстройками дом этот был не больше гаража в особняке у Кейпа.

Три подсвеченные из мрака указателя при въезде на частную дорогу, обрамленную с обеих сторон цветочными газонами, гласили:

ОСТОРОЖНО. СТРЕЛЯЮТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ.

Чугунные ворота распахнулись перед Уистлером, подведшим свой «шевроле» к ним вплотную. По траве газона здесь и там поблескивали наземные фонарики. Дождь, строго говоря, уже кончился, переродившись в густой туман. Вот-вот должно было выглянуть солнышко.

Тиллмэн, в легких белых брюках, в сандалиях на босу ногу и рубашке с открытым воротом, шел по дорожке с такой непринужденностью, как будто стоял час вечерних коктейлей. В руке у него был высокий бокал. Уистлер остановил машину.

– Ворота у вас на электроприводе, а что делать, если вырубится электричество? – спросил Свистун, протягивая через открытое окошко руку для рукопожатия. Тиллмэн решил воздержаться от подобных любезностей.

– Тогда вручную, – ответил он.

– А у вас есть прислуга для подобных дел?

– Руки у меня не переломаны, поэтому сам справляюсь.

Тиллмэн говорил равнодушно и старался смотреть в одну точку – в аккурат между глазами Уистлера.

"Актерские фокусы. Держись с предельной надменностью, авось, поверят, – подумал Свистун. – Я не нравлюсь Тиллмэну, и он вовсе не собирается превратить нашу встречу в дружескую посиделку".

– У одного моего друга были ворота на электроприводе, – сказал Свистун. – А к нему приехал приятель похвастаться новеньким «роллс-ройсом» белого цвета, ценой в сто двадцать тысяч баксов. А чертовы ворота забарахлили. Вверх решетка, вниз решетка, вверх решетка, вниз решетка, а внизу «роллс-ройс». Ремонт обошелся в двадцать две тысячи долларов.

– Мне знакомо это ощущение, – ответил Тиллмэн. – Дело не в цене, дело в чувстве собственного достоинства. Я не могу дать мальчишке на автостоянке четвертак – это непременно должен быть доллар.

Внезапно он стал воплощением любезности. Забыл о том, что терпеть не может Свистуна, и принялся непринужденно болтать.

– Победителей никто не любит, – сказал Уистлер.

– А мне казалось, что удастся как-нибудь обойтись без этого, – чуть нахмурившись, сказал Тиллмэн.

Вид у него стал внезапно растерянным: как у мальчика из сказки, потерявшего неразменный золотой.

– Каким только глупостям нас не учат в школе! Свистун выбрался из машины, теперь двое мужчин смотрели друг другу прямо в глаза.

Тиллмэн дал Свистуну подержать свой бокал. Полез в карман и достал тонкую пачку банкнот, скрепленную серебряной скрепкой. С виду все купюры в этой пачке были сотенными. Тиллмэн выудил две купюры и зажал их кончиками пальцев, словно вознамерившись дать на чай мальчику с автостоянки.

– Спасибо, не надо, – сказал Свистун.

– Две сотенные. За то, что отвезли Шилу домой. Берите, не стесняйтесь.

– Спасибо, не надо.

– Вы их заработали. Она перезвонила мне и сказала, что вы вели себя молодцом.

– А как поживает мисс Эндс? – спросил Свистун, держа глаза и руки подальше от сотенных.

– Послал ее на хер.

– Вот как?

– Она сказала, что я перед ней в долгу. Свистун кивнул, словно бы соглашаясь, правда, неизвестно, с чем, но ничего не сказал.

– Подсказала мне, каким образом я мог бы с ней рассчитаться, – пояснил Тиллмэн.

– Жадная, выходит?

– Да нет. Готова была начать с малого. С крошечной роли. На одну-две серии. А на следующий год, допустим, уже второстепенный персонаж на полгода.

– Ну, так почему бы и нет? Она ведь вам нравится, да и на деле доказала вам свою преданность, не так ли?

– Охотница половить рыбку в мутной воде, подобно всем остальным.

– Какого черта, – сказал Уистлер. – Есть люди, не умеющие найти конское яблоко на конюшне.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что некоторым фатально не везет. Какая бы карта ни шла к ним в руки, на последней сдаче они все равно проигрывают. И остаются без гроша, и лезут из кожи вон, чтобы поднабрать деньжат на следующий вечер. Откуда угодно. И от кого угодно.

Двое мужчин яростно смотрели в глаза друг другу. У Тиллмэна были деньги, и он обладал актерскими навыками – и то и другое вместе представляло собой двойную фору.

"Ради всего святого, – подумал Свистун, – что-то наверняка случилось в его пользу. Этот ублюдок не испуган и ведет себя так, словно у него нет никаких причин пугаться. Надо бы взять у него эту пару сотен и сделать ноги".

– Что ж, если меня попросят как следует, то, может быть, я и дам. Но держать себя под дулом пистолета я не позволю, – сказал Тиллмэн.

– Насколько я понимаю, роли мисс Эндс не видать, – сказал Свистун.

– Ей еще повезло, что я не попросил кое-кого с нею разобраться.

– Ах вот как! Значит, в ваших правилах и такое?

– Возьмите свои две сотни, мистер Уистлер.

– Если вы полагаете, будто вся моя заслуга в том, что я отвез даму домой, этого слишком много.

– Я не скуплюсь на чаевые. Я плачу даже тем, кто оказывает мне дурные услуги.

Тиллмэн усмехнулся, показав пятитысячедолларовую работу дантиста. У него был сейчас вид игрока в покер, у которого на руках флеш-рояль, а ставки все удваиваются и удваиваются. Даже человеку с крепкими нервами против такого долго не продержаться.

– Вы все не так поняли, Уистлер. Приехавшие Детективы…

– Как их зовут?

– Лаббок и Джексон. Черт побери, с какой стати я должен называть вам их имена?

– Подумаешь! Что это, тайна?

– Ну вот, они повели себя со мной надлежащим образом. – Тиллмэну казалось, будто, рассказывая об этом, он одерживает решительную победу над оппонентом. – Мы с ними оказались добрыми знакомыми. Не раз пили пиво. И отнеслись они ко мне как к другу. Более того, как к коллеге.

– И не оштрафовали вас за вождение в нетрезвом виде?

– Вот еще!

– Что это значит – вот еще?

Тиллмэн внезапно замолчал. Его рот превратился в ниточку, оскорбленно скрутившуюся на одном конце и насмешливо подрагивающую на другом. И вновь он помахал в воздухе двумя сотенными.

– А что насчет мертвого водителя? – спросил Свистун. – Что насчет обезглавленного тела?

– Никакого тела не было, идиот вы несчастный! Это был манекен из инвентаря киностудии. Водитель вез его в съемочный павильон.

Свистуна внезапно скрючило: сырость отозвалась судорогами в паху.

– Берите же! – Тиллмэн вновь подсунул ему сотенные. – Вы все сделали правильно. Доставили эту сучку домой.

Свистун уставился на деньги, потом посмотрел Тиллмэну в глаза. Ему хотелось предложить актеру вставить эти сотни себе в задницу. Но из-за этого минутного удовольствия, подумал Свистун, тебе придется вернуться домой на две сотни беднее.

Он взял деньги из руки у Тиллмэна, не прикоснувшись пальцами к его пальцам и не оторвав взгляда от его глаз. Сложил их в четыре раза и спрятал в кармашек для часов. Мелкая добыча. Вернулся в свой "шевроле".

– Остается надеяться на то, что ваши ворота не нападут на мою машину.

Глава восьмая

Дождь в конце концов так и не прекратился. На всех четырех углах вновь не осталось ни души. У «Милорда» по-прежнему никого не было, кроме самого Боско, сидящего на высоком стуле за стойкой, и печального бродяги в мокрой фетровой шляпе, который, притулившись к стойке, хлебал из тарелки суп.

Айзек Канаан, а звали этого бродягу именно так, был третьим по должности детективом в голливудской полиции нравов, отдел по борьбе с сексуальной эксплуатацией несовершеннолетних. Глаза у него вечно были красными, словно он только что прекратил плакать. Работать он предпочитал в одиночку; о нем поговаривали, будто он никогда не спит.

Боско читал сочинение Чарльза Дарвина о естественном отборе как универсальном законе существования и развития. На огонек заглянул Свистун – и уселся в нише у окна. Поглядел в окно на обломки афишного стенда, все еще валяющиеся на тротуаре. Все остальное уже убрали; разве что кое-где попадались осколки стекла и подозрительного происхождения пятна.

Боско подошел, сунув книгу под мышку ампутированной выше локтя руки, и подал Свистуну чашку кофе.

– Присядь, – сказал тот. – Послушай, что мы сегодня ночью тут видели?

– Аварию, в которой погиб водитель и выбросило из машины обезглавленный труп. Аварию, виновником которой стал телеактер, то ли пьяный, то ли нанюхавшийся, которому захотелось побаловаться в машине вместо того, чтобы следить за дорогой.

– Именно так ты и ответил бы, если бы тебя спросили в официальном порядке?

– Нет, я бы сказал, что кто-то в машине отчаянно нажал на тормоза, чтобы не задавить бездомную кошку, после чего автомобиль пошел юзом и врезался в фонарь, убив самого водителя и выбросив на мостовую надувную куклу для кинотрюков, которая выглядела как обезглавленная женщина.

– Это ты и сказал?

– На этом и присягнул.

– Как же такое вышло?

– Потому что полицейские объяснили мне, что я видел именно то.

– Быстро же ты сдался!

– Я никогда не перечу полицейским. Боско с виноватым видом потер культю.

– Ну и говном же они нас заделали!

– Да кому какая разница? Кто станет докапываться до истины?

– Что, эта твоя штука тревожит тебя?

– Все время. То она чешется, то в ней появляется нечто вроде пульса, а то мне кажется, что и рука цела, даже кисть. Иногда мне кажется, будто я чувствую на коже ремешок часов, которые носил на этой руке.

– И как ты с этим борешься?

– Я никак не борюсь с вещами, бороться с которыми невозможно, – ответил Боско на все заданные ранее Свистуном вопросы.

– Такую премудрость ты извлек из всех книг, которые прочитал?

– Я извлек из книг, что мир или не замечает тебя, или же норовит загнать тебе дурака под кожу, – ответил Боско. – Я научился не слизывать слезу со швейцарского сыра. Научился тому, что железо имеет свойство ржаветь.

Здоровой рукой он стиснул Свистуну запястье медвежьей хваткой.

– Послушай, Свистун, тебе что, невдомек, что уже день? Что, не будь дождя, вовсю сияло бы солнце? Иди проспись. Нынешним утром ты этот мир все равно не спасешь.

– А тебя не занимает такой факт? В Новом Орлеане находят голову в отсутствие тела, а у нас, в Лос-Анджелесе, тело в отсутствие головы?

– Меня нет. В отличие от того истукана. Свистун посмотрел на сидящего у стойки Канаана.

– А он знает об аварии?

– Я у него не спрашивал, а сам он об этом не говорил.

Свистун встал из-за столика и подсел к детективу.

– Об аварии я слышал, – сказал тот.

– Когда?

– Только что.

– У вас отличный слух.

Канаан высыпал горсть крекеров в остатки супа.

– Завтрак? – спросил Свистун.

– Ужин.

– Ну, и почему, по-вашему, они раскрыли такой зонтик над Тиллмэном, что ему на голову не упало и капли?

– А кто такой Тиллмэн?

– Телеактер. Да вы сами знаете.

– Нет, не знаю. У меня нет времени смотреть телевизор. Да я бы и не понял, что показывают.

– Ну, так что вы об этом думаете?

– Думаю, что это дело по ведомству дорожной полиции. А возможно, и по отделу расследования убийств.

– Его отпустили Лаббок и Джексон.

– Наверное, у них были на то свои причины.

– А вам не хочется выяснить, какие именно?

Уперевшись локтем в стойку и продемонстрировав при этом три дюйма грязного рукава, Канаан поднял в воздух волосатую руку, почти столь же крупную, как у Боско.

– Что это такое?

– Ваша рука.

– А не лапа? Я хочу сказать, вы твердо убеждены в том, что это рука, а не лапа?

– Я вижу, что это не лапа.

– А не кошачья лапа?

– Какого хера!

Свистун посмотрел на Боско, призывая его в свидетели того факта, что человек у стойки явно сошел с ума.

– Байка про кошачью лапу, – начал было Боско.

– Да знаю я, что такое кошачья лапа, – заорал Свистун.

– Детектив Канаан полагает, что ты вновь пытаешься использовать его в собственных интересах.

– Да не прошу я его ни о чем. Просто поддерживаю светскую беседу.

– А попросишь потом. С тобой, Свистун, всегда так, – сказал Канаан.

– Ну, я полагал, что если вы что-то случайно узнали, то могли бы поделиться со мной. Не понимаю, почему это должно считаться одолжением.

– Просто все это тебя не касается. Вот в чем дело.

Свистун полез в карман.

– Только без этого, Свистун. Не вздумай платить за мой суп.

– Ну, как знаешь.

– Хреново, правда? Даже тарелкой супа друга не угостить!

Уистлер устал, но спать ему не хотелось. Он решил пройтись по бульвару. Хотя прогулка и началась под проливным дождем. Он полюбовался на себя в темном зеркале стеклянной витрины. Волосы налипли на лоб. Дождь струйками, похожими на слезы, стекал по всем складкам жесткого лица.

Он завернул под первый попавшийся кров – и очутился в кинотеатре для взрослых. У билетерши в прозрачной будке тело напоминало россыпь влажных подушек. На постели, на которой занимались чем угодно, кроме спокойного сна. Взяв деньги и оторвав билет, она смерила посетителя столь убийственным взглядом, что ему показалось, будто его сейчас задавят ляжками или задушат грудями. И эта внезапная, с трудом сдерживаемая ярость объяснялась просто: она поняла, что этот клиент не стал бы спать с нею, даже если это было бы вопросом жизни и смерти. Ухмыльнувшись акульим оскалом, она назвала его дорогушей.

Да и на кого она охотилась, сидя в билетной будке в шесть утра, подумал Свистун. Это же противоестественно. На такое могла бы решиться лишь настоящая вампиресса.

Матовый свет, которым был залит кинозал, напоминал туманное и ненастное утро на улице. Красные лампочки на выходе лишали помещение приватности, в поисках которой и завернул сюда Уистлер. Без особых усилий он мог различить лица других посетителей. Их, правда, было немного. И все – пожилые люди. В ожидании чуда, которое снизойдет с экрана и вернет им молодость. Руки известно где. Сердца – неизвестно где.

От Свистуна в его мокрой одежде пахло, как от бездомного пса.

На экране прехорошенькая девица занималась с юношей тем, что сулило обоюдное удовольствие. Так ли это на самом деле? – подумал Свистун. В конце концов, соски у нее стояли торчком, да и вся грудь раскраснелась. Когда нажмешь на нужные кнопки, тело реагирует автоматически. Мигрень и отвращение преодолеваются моментально.

У девушки было лицо ребенка-переростка. Усыпанное веснушками. Но вместе с тем очень милое. В Нью-Йорке он знал добрую сотню таких девиц. И видел тысячи приезжающих в Хуливуд, сохраняя это очарование. Надкусывающих отравленное яблоко. Какого черта, подумал он, пожимая плечами. Мир рушится. Так кому какое дело до еще нескольких целок, которым суждено, подобно жене Лота, превратиться в камень?

Он вспомнил об одной девице из далекого прошлого. Ее звали Сьюзи. У нее была хата в одном из тех фантастических отелей, что выстроились вдоль по Сансету. Ее спальня находилась в башне и была круглой формы. И кровать тоже была круглой, а вокруг все было застеклено, так что, отзанимавшись любовью со Сьюзи, ты мог откинуться на подушки и пересчитать все машины на ближайших парковках. Она была самой красивой потаскухой во всем этом городе. Она была живой легендой.

Рассказывали о том, как в ночь перед женитьбой на восходящей кинозвезде в спальню к Сьюзи ломился киногерой мужского пола. И вовсе не ради прощального пересыпа. Нет, он умолял Сьюзи убежать с ним. Она, улыбнувшись, сказала, что такое похищение обернется ему всего в пятьдесят баксов, потому что надо же ей сделать ему свадебный подарок. И эта история была подлинной.

Свистуну она давала за так, потому что находила его хорошеньким, как птичка, а его темно-карие глаза, как она утверждала, заставляли ее кончить от одного взгляда на них. Она называла его своим принцем.

Они расстались, как это случается в Хуливуде. Через двадцать лет Свистун повстречался с Аль Листером, старым частным сыщиком, который обделывал для Сьюзи кое-какие делишки. Главным образом доставал порошок или травку. Сьюзи бесплатно давала и ему – потому что ей было жаль парня и потому что она терпеть не могла расплачиваться наличными. Листер, в отличие от Свистуна, не утратил с нею контакта. И он знал, где она живет.

Листер как раз собирался повидаться с нею, а потом где-нибудь поужинать. Он понимал, что Свистуну не больно-то понравится его общество, если не предложить ему какой-нибудь приманки. Вот он и решил посулить ему Сьюзи в порядке аперитива. Она жила в задрипанном домике, Стоящем посредине выстриженного газона, в Северном Голливуде. Когда она подошла к дверям, встречая гостей, Свистун обмер. Волосы у нее были по-прежнему белокурыми, а глаза по-прежнему синими. И лицо у не было по-прежнему красивым – с изящно изогнутым ротиком и восковым носиком. Но весила она сейчас, должно быть, триста фунтов.

Когда Листер сказал: "Ты ведь помнишь Свистуна, верно, Сьюзи?", она ответила: "Ага, конечно же" – и чмокнула его в щеку. Свистун понимал, что она отнюдь не рада встрече с ним, потому что она постарела и раздалась в ширину, да и сам он больше не был маленьким принцем. Но все же она пригласила его зайти и предложила выпить.

Они посидели в гостиной, обставленной мебелью с распродаж. Сказать им друг другу было нечего. В углу, в своего рода алькове, она повесила собственную фотографию в двадцатилетнем возрасте, когда она была самой красивой потаскухой во всем Хуливуде, и фотография была чуть ли не во всю стенку. А вокруг было воздвигнуто нечто вроде алтаря и горела дюжина свеч. Свистун, прикончив свой коктейль в два глотка, пробормотал какие-то извинения. С некоторыми делами лучше всего управляться побыстрее.

Между прошлым и настоящим зияет бездна.

На экране любовью сейчас занимались две парочки одновременно.

Свистун заметил, что у него стоит, и это настроило его на грустный лад. Так что он побыстрей ушел отсюда, пробрался под дождем на стоянку «Милорда», залез в свой «шевроле», поехал домой и попытался заснуть.

Солнце светило сквозь туман над холмами. Снизу, навстречу его лучам, поднимался дым цвета табачной жвачки. Сквозь пелену дождя и тумана пробился один-единственный луч, как палец, случайно проткнувший покров, за которым скрывается пустота.

Кейп поднял трубку, не дожидаясь, пока отзвенит первый звонок. Это вновь был Буркхард.

– Еще какие-нибудь новости? – после обмена приветствиями спросил Кейп.

– И да, и нет, – ответил Буркхард.

– Женское тело уже осмотрели?

– Голова у нее отсутствует – что верно, то верно.

Кейп промолчал. Просто подвесил в разговоре, подобно камню на ниточке, молчание.

– Тело женщины азиатского происхождения в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью. Возможно, это вьетнамка, – сказал Буркхард.

– С чего вы взяли?

– Ну, кое-что мы в таких вещах понимаем. У японок дрябловатая кожа. У кореянок толстоваты ноги в коленях. У китаянок плоскостопие и вдобавок большая задница. А у этой женщины кожа была прямо-таки жемчужной.

Далеко не каждый способен с таким восхищением говорить о мертвом теле, подумал Кейп.

– Умерла она уже давно.

Лежалый труп. Ничего себе.

– Должно быть, была сайгонской проституткой. У нее соответствующая татуировка на бедрах.

– Какая именно?

– Изображение бабочки.

– Часто попадались такие?

– Достаточно часто.

– Ее забрали из морга?

– На пальце ноги вроде бы был номерок. След остался, а самого номерка нет.

– Картотеку уже просматривали?

– Я как раз звоню из морга, – ответил Буркхард. – Ничего, что соответствовало бы описанию.

– А вьетнамки-то там живут?

– Есть несколько.

– Наверняка кто-нибудь должен хоть что-то про нее знать.

– Люди еще на службу даже не вышли. Наберитесь терпения. А вам ничего не хочется рассказать мне, Уолтер?

– О чем?

– Вот и я спрашиваю: о чем?

– Я всего лишь болельщик, Билл. Иногда лею о том, что не стал полицейским.

– Нам хреново платят, Уолтер. Так что, став миллионером, вы сделали правильный выбор.

Глава девятая

Десять часов утра в Новом Орлеане. На тротуаре возле железной ограды, за которой начинается тенистое пространство, адское пекло. Тени сулили прохладу, но были такими же гладкими, как многие ярды раскатанного в длину бархата. И дом, и двор были обнесены кирпичной оградой высотой в два фута; возле нее маялись от жары стражники.

Дом на улице Урсулинок, теперь превращенный в многоквартирный, имел репутацию истинного вертепа. Особенно живописные ужасы, связанные с надругательством над рабами начисто забитых во всех прочих смыслах садистов-аристократов, излагали в вечерние часы прибывающим сюда набитыми автобусами туристам гиды. А в дождливые или туманные ночи, добавляли они, из древних пыточных камер, ныне используемых как обыкновенные погреба, доносятся жуткие вопли и звон цепей.

Нонни Баркало нравилось как бы поневоле попадать в центр общего внимания. Он любил в послеполуденные или же ранние вечерние часы посиживать на галерее над улицей, потягивая из бокала и позволяя туристам глазеть на человека, у которого хватает дерзости усесться именно там, где витают призраки прошлого.

Во дворе благоухали магнолии – большие белые мясистые цветы, похожие на младенческие ручонки в каплях никотина. Но запах смерти им было не перешибить.

С внутренней галереи возле господской спальни открывался вид на фонтан в центральном дворе. Истекая потом, Баркало пытался представить себе проистекающую оттуда прохладу.

Черт бы побрал этот бессмысленный фонтан! Надо бы поместить туда брикеты льда, подумал он. Охладить воду. Тогда ее испарения, возможно, охладят воздух. Он же сам распорядился об этом чертовом фонтане – только в этом году четыре с половиной сотни ушли на починку, – а проку от него никакого. Все, за что платишь, должно приносить тебе прок. Или его следует уничтожать.

Баркало резко прервал эти размышления. Какого черта ломать себе над этим голову? Да пошел он на хер, этот фонтан. Провались он, пропади он пропадом! Пропади пропадом все, что есть в этом доме, да и сам дом следом за остальным! Пропади пропадом – а он получит страховку. Больше ему тут ничего не нужно. Пропади пропадом весь этот чертов город! Еще несколько мелких дел – и с ним будет покончено. Кое за чем присмотреть здесь и там – и можно сматываться.

Кофе с цикорием, который он пил, пощипывал язык и кишки. Плоские квадратные орешки, заказанные по телефону и доставленные из маленькой лавки на Соборной аллее, осыпали сахарной пудрой губы и подбородок. Он всецело сосредоточился на орешках. И на горьком кофе. Все по порядку.

Он подумал о том, отказаться ли ему от этой квартиры или оставить ее за собой, чтобы приезжать сюда на зимние вакации. Чтобы приезжать каждый год на новоорлеанский карнавал Марди-Гра. И в память о прошлом откалывать всякие номера. Скажем, устраивать актерские пробы. Может быть, просто отдыхать от Калифорнии с ее крупными шишками на каждом шагу.

Он переходил от одной мысли к другой так, словно сортировал почту. Укладывая каждую идейку в соответствующую ячейку. И каждый раз, извлекая из бокса новую мысль, он сосредоточивался на ней всецело.

"Поглядите-ка на меня, – подумал он. – Отправляюсь на Запад. Начинаю крупную игру. Собираюсь стать хозяином Хуливуда".

На чугунном столике зазвонил телефон. Трубка так раскалилась, что ее было больно взять в руку.

С Побережья до его слуха донеся холодный голос Кейпа.

– Вы уже собрали вещи и готовы к отъезду?

– Надеваю чехлы на мебель, мистер Кейп.

– Ваша дама взволнована предстоящим путешествием?

– Ее не больно-то просто взволновать.

– Я могу вам в этом плане как-то помочь?

– Устройте ей свиданку с каким-нибудь кинокрасавчиком.

Баркало рассмеялся, настолько безумным показалось ему собственное предложение.

– Это я организовать в состоянии, – деловито ответил Кейп.

– Да ради Бога! Я пошутил…

– Только назовите имя звезды, с которой ей захочется встретиться.

– Господи. Да самый задолбанный – и она сразу на передок промокнет… прошу прощения за мой французский.

– Общий смысл я улавливаю. Если встреча с кинозвездой доставит ей удовольствие, то считайте, что мы договорились.

– Не знаю уж, как отблагодарить вас за такое.

– Есть одна проблемка, Баркало, которую вы могли бы решить в моих интересах. Это займет всего денек-другой. Я отправлю к вам молодую женщину, актрису. Она будет убеждена в том, что должна подменить другую актрису на съемках фильма, проводимых в вашем городе. Она может принести кое-какие неприятности одному из моих друзей.

– И вы хотите, чтобы я обошелся с нею, как с той, прежней? Чтобы у вашего друга не возникло никаких неприятностей?

– Нет-нет, Нонни, на этот раз ничего настолько серьезного. Просто несколько фотографий. Чтобы было чем помахать у нее перед носом, если она не оставит свои требования и угрозы.

– А до моего приезда в Лос-Анджелес это обождать не может?

– Увы. Мне надо отправить ее из города немедленно.

Баркало рассмеялся.

– Понял. Считайте, что дело сделано.

– Назовите ваш гонорар.

– Ни гроша. Это не будет стоить вам ни гроша.

– Мне хочется выплатить вам гонорар.

– Считайте, что это подарок, – ответил Баркало. – Услуга партнеру, услуга другу.

– У вас прекрасные манеры. Я перезвоню вам, как только все организую.

– Всегда к вашим услугам, мистер Кейп.

– Кстати говоря…

– Да, сэр?

– Эта красотка, которую я к вам посылаю… Прошлой ночью она стала свидетельницей дорожной аварии. В ходе которой погиб некий Вилли Забадно. Вы его, случаем, не знали?

– Нет, сэр.

Баркало оставалось надеяться на то, что голос его не выдал. Слух у Кейпа как у лисы. Может, поэтому он такой удачник.

– Из машины выпало тело. Обнаженное женское тело. Обезглавленное.

– Никогда ни о чем подобном не слыхивал.

– Тело молодой азиатки. На бедре вытатуирована бабочка.

– Столько этих татуировок вокруг!

– Так вот, насчет той, предыдущей, женщины, которую я к вам направил. У нее тоже была такая татуировка. Не могло ли это тело случайно оказаться ее телом? Предлагая вам сотрудничество, я сказал вам, что мне необходимы гарантии того, что ничто не привлечет внимания ни к вам, ни ко мне.

– Ради всего святого, мистер Кейп! Думаете, мало потаскушек украшают себе жопу бабочкой? Я скажу вам так: с безмозглыми бабами я имею дело сколько угодно, а с безголовыми – нет уж, увольте!

И Баркало рассмеялся собственной шутке.

– Есть в вас, Баркало, что-то милое, – равнодушно пробормотал Кейп. – Я ведь только спросил. Нет, и в самом деле, только спросил.

Получать информацию в Дорожном управлении – дело безнадежное, если не умеешь вставать на задние лапки и умильно «служить» перед тамошними чиновниками.

Женщина с подсиненными волосами и в гигантских очках не сочла бы Уистлера симпатичным посетителем, даже если бы он вошел на цыпочках и поклонился ей до земли. Она ожесточилась, потому что жестокой была ее жизнь среди картотечных ящиков.

– Я пришел сюда вот за чем, – начал Свистун. – Расспросить об аварии, происшедшей нынешней ночью на углу Голливудского бульвара и Виноградной. Во время аварии пострадали мои газетные автоматы, целых шесть штук. А я с этого живу, и кто-то должен оплатить мне их починку.

– Ступайте в полицию. Все это должно быть отражено в журнале происшествий.

– У вас это тоже отражено. А сегодня такой денек, что я предпочел бы иметь дело с красивой женщиной, а не с полицейским, у которого плоскостопие и запор. Когда полицейскому случается провести ночь без сна, он становится зверем. Он сразу же спросит у меня, с чего это я взял, что водитель не подал на меня в суд за мои автоматы, которые помешали ему проехать, ну, и тому подобные глупости. Начнется спор, мне придется сослаться на Первую поправку. Вы же сами знаете, как оно бывает, когда сдуру свяжешься с полицией. Однажды я спросил у офицера, как попасть в библиотеку. Он сказал: прямо через дорогу. Я перешел – и он тут же оштрафовал меня за переход в неположенном месте.

– Господи, ну вы и балаболка, – воскликнула Женщина с подсиненными волосами и полезла в картотеку за нужной справкой.

Она обернулась быстрее, чем Свистун мог надеяться. Постучала гуттаперчевым пальцем по карточке три на пять дюймов. Вроде даже заулыбалась.

– Отчет о дорожно-транспортном происшествии в районе Голливуда, в два часа двадцать одну минуту, составленный по показаниям Роско Силверлейка…

– Боско?

– Нет, Роско Силверлейка… закусочная «Милорд» на углу Голливудского бульвара и Виноградной.

Она улыбалась все шире.

– Машина врезалась в фонарь. Один погибший. Вильям Забадно, служащий округа, водитель означенной машины.

– Служащий округа?

– У него была лицензия на обслуживание морга муниципальным транспортом.

– А мои автоматы не упомянуты?

– О них ни слова.

Ее улыбка стала невыносимо широкой. Чувствовалось, что ее распирает от удовольствия из-за того, что она может огорчить посетителя.

– И никаких свидетелей?

– Только Роско…

– То есть Боско…

– Силверлейк.

Она вручила ему карточку с таким видом, будто вознамерилась его добить.

– Ну, и что вы собираетесь делать теперь?

– Поеду в полицию, – ответил Свистун.

Взяв с блюда грейпфрут, Баркало задумался о грейпфрутах. Плоды лопались, когда он вгрызался в них. Иногда ему случалось швырять ими в голубей.

И каждый раз, попав, он оглушительно хохотал.

– Ради всего святого! Не мучай несчастных птичек!

Голос, похожий на писк попугая, донесся из влажного сумрака, похожего на трясину, в центре которой парила низкая кровать. И в этом голосе не было подлинной энергии.

В постели лежала желтоволосая женщина. Обнаженная, возлежала она на подушках, груди всею своею тяжестью раскинулись по круглому животу. Глаза – ослепительно голубые, как две стекляшки, казались на этом лице двумя засахаренными конфетами. В руке она держала высокий бокал, в котором отливала зеленым светом слегка фосфоресцирующая жидкость.

– Выпей своих червячков, Буш, и не мешай мне заниматься своими делами, – отозвался Баркало.

– С добрым утром! В абсенте нет червячков.

– Почему же тогда говорят, что абсент – это напиток с червоточиной?

– Да это просто такое выражение, – пояснила Буш.

– Не знаю, почему ты пристрастилась к этой дряни, – сказал Баркало, не повернувшись к женщине, которая сейчас корчила ему в спину гримасы. – К тому же это контрабанда. Или тебе это неизвестно?

Она рассмеялась – и это прозвучало как тявканье маленькой собачонки.

– Приходится привозить его сюда из Швейцарии, – продолжил он. – В любую минуту меня могут на этом подловить.

Она рассмеялась еще раз, короткой очередью, так, словно отмеряла свой смех унциями.

– Он сводит тебя с ума. Вызывает белую горячку. – Он поднялся с места и стряхнул ореховую крошку и сахарную пудру с обнаженной груди и живота, вытряхнул из волос, которыми густо поросло его тело. – От него у тебя больше галлюцинаций, чем ты в состоянии вынести. Пизда кругом идет. – Он ввалился в спальню на полусогнутых, руки нелепо, но угрожающе болтались по бокам, едва не доставая до полу. Грива, рассыпавшаяся по шее и по плечам, делала его похожим на зверя. Сверкали голые ягодицы. – Он превратил тебя в полную дуру. Сделал двумя тряпками твои груди.

Он завис над нею.

– Осторожней, сукин ты сын, – простонала она. – Ты ведь прольешь мой абсент. Ну погляди, что ты сделал? Пролил мне все на титьки.

Он тут же припал губами к залитым абсентом грудям.

– Прекрати, идиот несчастный, – истерически рассмеявшись, воскликнула она. – Не кусайся, гадина!

Оседлав ее и ухватив за груди, он принялся прокладывать себе дорогу вниз. Всеми четырьмя волосатыми лапищами сдавил ее, не давая увернуться.

– В тебе весу целая тонна, – пожаловалась она. – Сел бы ты, идиот, на диету. Морковку тебе надо жрать, а не орехи. Салат, а не грейпфруты.

– Ну-ка помолчи. Ну-ка помолчи, жопа. Ну-ка помолчи, жирная жопа.

Его слова разбивались о ее тело и взлетали в воздух бессмысленными пузырями нечистого газа. Одной рукой он держался за мошонку, стараясь расшевелить себя. Зубами он впился ей в белое рыхлое плечо, на котором было множество тонких шрамов.

– Ах нет, ради всего святого, – застонала она. Теперь она уже больше не смеялась; напротив, она испытывала резкую боль. – Ты хоть зубы-то почистил? Ты зубы чистишь, козел? От тебя у меня будет заражение крови… Ох нет, только не сегодня, прошу тебя. Я собиралась пойти поплавать.

Теперь ею овладел подлинный ужас. Из-за его плеча она смотрела ему на спину, пока он брал ее, смотрела не отрываясь, в точку над почками, куда засадила бы нож, если бы у нее хватило на это смелости.

– Меня зовут Полоковски, – сказал дежурный капрал. – Вот вчерашние записи. Все сказано черным по белому. Инцидент с участием одной машины, находящейся в муниципальной собственности. Один погибший. Точь-в-точь как на вашей карточке. Откуда, говорите, вы ее взяли?

– В дорожном управлении.

– Они не должны выдавать гражданам на руки такие справки. Это компетенция полиции.

– Вот и я о том же, – согласился Свистун. – Мне хотелось бы побеседовать с полицейским.

– Вы уже беседуете с полицейским.

– Мне бы хотелось побеседовать с полицейским, который побывал на месте аварии.

– Они отдежурили последнюю смену. Знаете, что такое последняя смена?

– Ясное дело. С полуночи до восьми утра.

– Верно. А это означает, что сейчас они отсыпаются. Я в этом уверен. Вернитесь сюда к полуночи. Именно в полночь офицеры Оборн и Шуновер заступают на дежурство.

– А домашнего адреса у вас не найдется? Хоть того, хоть другого?

– Вы что же, хотите потревожить одного, а то и обоих офицеров в свободное от несения службы время?

– Дело-то у меня с этими автоматами срочное. Мне надо поговорить с кем-нибудь из них, чтобы успеть подать жалобу, прежде чем истечет положенный срок, – пояснил Свистун. – И, кроме того, сейчас уже за полдень, и ваши полицейские уже, наверное, встали.

– Что-то не очень убедительно звучит, – сказал Полаковски.

Свистун постучал пальцем по журналу дежурств и, как у фокусника, в руке у него появилась двадцатка.

Полаковски закрыл журнал и выписал на отдельный листок адрес офицера Оборна.

– А почему вы мне дали адрес Оборна, а не Шуновера? И почему не обоих сразу?

– У Шуновера свои проблемы. И если уж он лег, то пускай поспит.

– А что у него за проблемы?

– У него язва, у него пятеро детей, и у него жена, которую он ненавидит и которая набрасывается на него при малейшей возможности. Из-за этого он грустит. Грустит и злится. А озлившись, бывает опасен.

Ее звали Ханна Сьюзен Кейзбон. Профессиональной проституткой она стала в двенадцать. Баркало прозвал ее Буш в ту же минуту, когда узнал ее поближе в задней комнате у Джимми Флинна, а произошло это четыре года назад. «Буш» по-французски означает «рот». Имя подходило ей, потому что ротик у нее был красивый, потому что она не лезла в карман за словом и в силу ее сексуальной специализации. Он выкупил ее за двух пятнистых борзых, три пистолета, одну унцию "белого порошка" и двести баксов наличными.

Он пропускал через свою койку по сотне женщин в год, но приохотился к ней. Она пообещала относиться к нему с уважением, но так и не сдержала слова. В этом отношении она оказалась неколебимой.

Сейчас она лежала, обливаясь потом. Трахаться с Баркало было все равно что совокупляться с беспородным псом.

Он лежал рядом с ней, постанывая и повизгивая, как свинья, перекатывая голову с боку на бок, пытаясь восстановить дыхание и при этом удерживая ее за руку.

– Когда-нибудь ты на этом деле и окочуришься, – сказала она. – Накидываешься как бешеный. Вот сердце-то и не выдержит. Начнешь живым – а кончишь покойничком.

– А тебе это придется по вкусу, верно? Буш отвесила ему небольшую порцию смеха.

– Совсем сумасшедшая, – сказал Баркало.

– И погляди, скотина ты поганая, что ты опять вытворил с моим плечом! – Ладонью она смахнула с плеча мутную смесь слюны и крови. – Заражение крови, это уж как пить дать!

– Зараза у тебя в крови не живет, – возразил Баркало. – Там черви. Ядовитые черви.

– Мне надо подмыться. И протереть рану йодом. Ах ты, черт, как больно!

Она ожидала, что он, отпустив руку, позволит ей встать. Однако он по-прежнему, вцепившись в нее, бурно дышал.

– Я родился во всем этом дерьме, – сказал он. – В семилетнем возрасте торговал на улице гашишем. В девять лет вставлял в попку родной сестричке.

Значит, опять по-новой. Значит, он опять расскажет ей всю свою жуткую историю. Что-то подбивало его рассказывать эту историю снова и снова, какой-то кайф он на это ловил. Некоторые мужики, кончив, сразу же вырубаются. Как лошади, которых усыпляют на бойне, куда он брал ее с собой время от времени полюбоваться на смертоубийство. Некоторым хочется, кончив, выпить или закурить, а ему надо непременно рассказывать свою историю. Сонным голосом ребенка, припоминающего страшную сказку.

Она подалась от него в сторону, норовя встать и отправиться в ванную.

– Пописать мне надо, – сказала она. Он сдавил ей руку еще сильнее.

– Давай прямо в койку!

– Ты спятил!

Но ерзать она перестала.

– Сестра научила меня трахаться, – сказал он. – Поняла? Вот что хуже всего. Я хочу сказать, сестра с братом – это же все равно что отец с дочерью, поняла? Это безумие! А что в нем дурного? Ничего в нем дурного.

Его глаза часто моргали, как будто щелкали две фотокамеры.

– Этот дом принадлежит мне. Я брал закладные у художников и потаскух, которые здесь живут, и теперь он принадлежит мне.

Буш впилась пальчиками ему в кулак с тем, чтобы они ожили. Скосив глаза, увидела, что ногти у нее побелели. На бедре у нее просыхал длинный след улитки.

– Я продавал игральные карты по доллару за колоду всяким мудакам из Нью-Йорка, Чикаго и Миннеаполиса. Игральные карты с голыми бабами на «рубашке». Пятьдесят две позиции плюс два джокера и одна запасная. И все разные. Люблю качественный товар. Мне было тогда двенадцать.

Глубоко и судорожно вздохнув, он откинулся на подушки. Поглядел на зеркальный потолок.

– Моя сестра Инна умерла, ты же знаешь. Ее парень распотрошил ее ножом на задворках Сент-Энн-стрит. Зря он так. Зря он раскурочил ее пополам и заставил истечь кровью.

– Но ты же разобрался с этим ублюдком, не так ли? – прошептала Буш, надеясь погасить тем самым его раздражение, которое запросто могло перекинуться и на нее самое. – Хоть и был тогда еще ребенком, правда?

В полумраке он сверкнул белозубой ухмылкой. Улыбка была самой – и возможно, единственной – привлекательной чертой Баркало. Зубы были белыми, как фарфор, резцы – небольшими, но резко очерченными, как у пса.

– Разобрался. Это верно, я ним разобрался. Заплатил троим громилам по сотне баксов, и они уделали эту крысу. Крутые были парни, хотя и педрилы. Наряжались в женское платье и подставляли жопу всем и каждому. Можешь себе такое представить?

Буш почувствовала, что ее сейчас вытошнит, и испугалась этого. Она понимала, что весь мир сошел с ума, но понимала также, пусть и не формулируя это вслух, что остается в безопасности до тех пор, пока сохраняет иммунитет ко всеобщему безумию. А если она утратит иммунитет, если увидит это безумие, почувствует его, прикоснется к нему душой и сердцем – и содрогнется поневоле, – тогда ей не останется ничего другого, кроме как бегать голой по улицам и просить у прохожих, чтобы они ее пристрелили.

– Боже мой, Боже мой, Боже мой, – зашептала она.

– В четырнадцать я уже начал печатать собственные игральные карты. У меня обнаружились кое-какие идейки. Я фотографировал негров, которые трахали белых баб, и белых, которые трахали негритянок. Я словно бы чуял, что нужно нормальному мужику. Да и ненормальному тоже. Я фотографировал женщин с догами и с ослами…

Буш и впрямь надо было пописать. Она чувствовала, что у нее вот-вот лопнет мочевой пузырь. Устроить ему и впрямь "золотой дождь", что ли, подумала она. Пусть побалуется. Давненько уже она на него не мочилась. О Господи, подумать только, что за гадости способны доставлять людям удовольствие.

Глава десятая

Кожа у Реджинальда Оборна была угольно-черного цвета. Он сидел за кухонным столиком в ослепительно-белых шортах и глядел на Уистлера желтыми глазами. Свистун был таким страшилой, что дух захватывало. Но стоило ему заговорить – и речь его лилась мягко и учтиво.

– Ну-ка давайте еще раз, – сказал Оборн. – Повторите-ка мне: что вам, собственно говоря, нужно.

– Я владелец газетных автоматов…

– Это ложь, – кротко заметил Оборн. Свистун крякнул, как будто пропустил удар в кулачном бою.

– С чего вы взяли?

– Вы не так одеты.

– Я пошел в официальную инстанцию, вот и оделся соответствующим образом.

– Чушь, – возразил Оборн. – Кофе хотите?

– А у вас есть кофе?

– Если жена перед уходом на работу сварила его, значит, есть.

Махнув рукой, он дал понять Свистуну, что греть кастрюлю с кофе придется ему самому. Кастрюля оказалась тяжелой. Свистун поставил ее на плиту и включил горелку. Затем встал, облокотись на стойку между плитой и раковиной.

– Хороший был денек, – сказал Оборн. Тот факт, что кофе нашелся, явно обрадовал его. Скосив глаза в кастрюлю, он ухмыльнулся. – Очень хороший.

– А в котором часу вы прибыли на место происшествия? – спросил Свистун.

– В три тридцать пять, – лениво произнес Оборн, как будто эта информация не имела ровным счетом никакого значения.

– А когда об аварии сообщили, еще двух не было.

– Для торговца газетами вы чертовски хорошо осведомлены.

Произнося это, Оборн медленно и хищно ухмылялся – здоровенный и злой кот, решивший поиграть с мышкой.

– Полагаю, вы прибыли на место не позднее двух двадцати. В два тридцать – это уж самое позднее.

– Ничего себе!

– Вы можете объяснить мне, что вы обнаружили, приехав на место?

– А вы можете объяснить мне, какое вам до этого дело?

Свистун постучал по хлебнице и по тостеру.

– Может, приготовить вам тосты?

– Хотите обо мне позаботиться?

– Да, хочется принести какую-нибудь пользу. Думаю, это вознаградится.

Они пристально посмотрели в глаза друг другу. Читая между строчками. Тайная стенография улиц и переулков. Говоришь одно, имея в виду другое. Не произнося ни слова и вместе с тем говоря все до конца.

– Приготовьте мне тост, – сказал Оборн. Свистун достал из хлебницы полкаравая. Положил два куска хлеба в тостер и включил его.

– Лицензия частного детектива? – спросил Оборн.

– Напомните, если я когда-нибудь впредь попробую морочить вам голову, – сказал Свистун.

– Когда мы с напарником прибыли на место происшествия, то увидели «форд» семьдесят четвертого года выпуска, врезавшийся в пожарный кран и в афишную тумбу. Водитель…

– А как вы узнали, что это именно водитель?

– Потому что больше никто не пострадал и не погиб.

– И на месте происшествия вообще больше никого не было?

– Никого, кроме бармена из круглосуточной закусочной.

Что-то вспыхнуло в кошачьих глазах у темнокожего полицейского. Что-то, похожее на стыд. Вот человек, который не любит лгать, подумал Свистун.

– И все?

– А у вас на этот счет другие сведения? – мягко спросил Оборн.

Тостер выплюнул оба тоста. Над кастрюлей с кофе поднялось облако пара. Свистун разлил кофе по чашкам, а Оборн, соизволив подняться с места, достал из холодильника масло.

Вернувшись на место, полицейский обнаружил У себя под блюдцем двадцатку. Держа в руке столовый нож, посмотрел во все желтые глаза на Свистуна.

– Чего-то я недопонял, – сказал Оборн. – Значит, у вас есть заказчик? Который оплачивает вам издержки?

– Сформулируем это так: я делаю капиталовложения с прицелом на будущее. Мне кажется, что в этой аварии мог пострадать кто-то еще. Кто-то, сидевший в колымаге. И еще мне кажется, что могут найтись и другие свидетели помимо бармена.

– Только не рассказывайте мне о том, как вы все это вычислили, – предостерег Оборн.

– Значит, там больше никого не было? Только вы с напарником по фамилии Шуновер, бармен и труп водителя?

– И детективы в штатском, которые подъехали попозже, и бригада из морга, а потом, конечно, набилось изрядное количество зевак. А больше никого. Такова официальная версия. Вам ясно?

Свистун бросил взгляд на двадцатку и кивнул, ожидая дальнейших пояснений.

– Лучше заберайте-ка ваши деньги, – сказал Оборн. – А то я допрошу вас прямо здесь и сейчас, в неофициальном порядке. Но мало вам не покажется.

– Полагаю, ваш напарник подходит к этой проблеме точно так же, как вы? – поинтересовался Свистун, забирая двадцатку.

– Точно так же. Но, может, я сам подошел бы к этому иначе. Как-нибудь в другой раз, когда мне станет известно больше, чем сейчас.

Оборн поднялся с места. Он не был так уж высок – и уж во всяком случае ниже Уистлера, – но в самом этом жесте было нечто оскорбительное.

– Гарри не трожьте, поняли? И теперь этот кофе – вы его пить собираетесь или с собой унесете?

Свистун в три глотка выпил полчашки.

– Благодарю за любезность.

– Всегда к вашим услугам.

В дверь постучали. Баркало, не удосужившись спросить, кто там, рявкнул, чтобы заходили. Участники ночного "футбольного матча", свидетелями которого стали Чиппи Берд и Лейси Огайо, ввалились в дом. Здоровяка звали Дом Пиноле, а коротышка – Джикки Роджо. В заднем кармане у Пиноле лежала свернутая в трубку газета, и он здорово нервничал. Каждые десять секунд он оглядывался словно затем, чтобы убедиться, что газета не задымилась.

Буш тут же накинула на себя простыню.

– Что у тебя в кармане, Дом? – спросила она.

– Ничего.

– Вот уж не сказала бы! Если бы я не знала, что ты не умеешь читать, я непременно подумала бы, что это газета.

Баркало выкатился из постели и накинул купальный халат.

– Ну, и какого хера вы сюда явились? Я что, звал вас?

– Дай-ка мне газету, – сказала Буш. Ее забавляло волнение Пиноле и интересовала причина этого волнения. – Что у тебя там? «Уолл-стрит-джорнэл»? "Крисчен Сайнс Монитор"?

– Пожалуйста…

Грубое лицо Пиноле исказилось гримасой явного страха. Баркало хотел было приказать Буш заткнуться, но тут на нее неожиданно огрызнулся Роджо:

– Отъебись от него!

С таким же успехом можно было плеснуть ледяной водой на раскаленный утюг. Баркало наливался яростью пять секунд. А по истечении этого времени взорвался:

– Что ты сказал? Кто дал тебе право так разговаривать с Буш? Кто, так твою мать, кто? У тебя есть, на хер, разрешение? Какое, на хер, разрешение? Вваливаешься ко мне в спальню…

– Да у него просто вырвалось, – поспешил вступиться за напарника Пиноле. – Он ничего такого не имел в виду.

– Да все нормально, Нонни, – из-за плеча у Баркало крикнула Буш. Вспышки его ярости доставляли ей удовольствие – если не обрушивались на нее непосредственно.

– … даже не постучав, на хер!

– Мы постучались, – сказал Пиноле.

– И поднимаешь голос на Буш? Да я тебя…

– Я сама поддразнила Дома, – встряла в спор Буш. – Но и тебе, Джикки, не надо на меня злиться. Дом – большой ребенок, и мне нравится его поддразнивать.

Она извлекла газету из кармана у Пиноле.

– … она тебе не уличная потаскушка!

– Вот видишь? Это всего лишь «Энквайрер», – сказала Буш. – Так я и знала…

– Надо было не забирать вас из той вонючей дыры, – продолжал неистовствовать Баркало.

– … бульварная газетенка, да и пишут тут сплошные глупости… Нет, вы только посмотрите! Двое людей видели, как двое других играли на озере в футбол человеческой головой!

– Дай-ка поглядеть, – рявкнул Баркало.

Он вырвал газету у Буш и принялся читать. Кровь схлынула у него с лица. Щеки и кончик носа побелели, как будто он их обморозил. Он медленно читал, шевеля губами и перебегая глазами от одного края строки на другой. Он уставился на снимки Чиппи Берда и Лейси Огайо. Потом поднял глаза и уставился на Пиноле.

Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как подлетела муха, привлеченная бешеным звериным запахом, который исходил сейчас от Баркало. Он отмахнулся от нее, но она тут же подлетела снова. Скосив глаз, Баркало проследил за тем, как она садится ему на щеку. Его мозг сфокусировался сейчас на этой злосчастной мухе, словно ничего важнее ее на целом свете не было. Рука Баркало метнулась вверх и поймала муху в кулак. Он со всей силы сжал руку, и затем вытер ее о полу халата.

Пиноле, разинув рот, уставился на Роджо, но ждать от того поддержки не стоило: коротыш пожирал глазами тяжелые груди Буш.

– А ты-то, Буш, чем занимаешься, – зловеще прошептал Баркало. – Выставила напоказ свои дыни и прохлаждаешься. Ну-ка, убирайся отсюда.

– Да Боже мой, прикормил этих двух говнюков, привадил, шляются туда-сюда без стука, а я же еще, понимаешь, виновата, – обиженно заканючила Буш. Завернувшись целиком в простыню, она поднялась из постели. – И, кроме того, эти говнюки насмотрелись на меня сверху донизу, спереди и сзади, пока я снималась в твоих поганых фильмах.

– Это другое. Это деловые взаимоотношения.

– Да с какой стати они вообще вернулись сюда из Лос-Анджелеса? Мы же сами собираемся туда через пару дней! Так нет, ты шлешь их туда первыми, а они вдобавок еще и возвращаются! Прямо челночную дипломатию развели. Да я с самого начала не могла понять, чего ради ты связался с этими идиотами. – Она с яростью посмотрела на Роджо. – Эй, болван, я собираюсь пойти отлить! Хочешь посмотреть, как я это делаю?

И все же он осмелился поглядеть ей в глаза. Она бросилась в ванную, волоча за собой по полу конец простыни.

– Да уж, правильно она говорит, нечего было с вами и связываться, – заорал Баркало. – Надо было оставить вас в полном дерьме. Потому что только там вам и место. Какого хера вы все это устроили?

– Началось с того, что мы пропустили по паре стаканчиков. И нюхнули, сам понимаешь, – сказал Пиноле.

– Ни хера я не понимаю! Иначе бы я не спрашивал.

– Мы малость порезвились. А потом она затерялась, – сказал Роджо.

– Ни хрена себе порезвились! – Баркало шарахнул кулаком по газете, разорвав лица Чиппи Берда и Лейси Огайо, только что с ухмылкой глядевшие на него с газетной страницы. С трудом он заставил себя заговорить потише. – Я велел вам избавиться от этой головы, а вы начали ею играть в футбол. Нет, я этого понять не могу! В футбол! И при этом вы от нее так и не избавились.

– А мы-то решили, что избавились, – сказал Пиноле. – Утопили ее в озере. Откуда нам было знать, что невесть откуда выскочит зверек и выудит ее себе на ужин? Откуда нам было это знать?

– Да какого черта вы вообще отправились на озеро? Для таких вещей в городе существует болото.

– В следующий раз будем умней.

– И только-то, разнесчастный ты сукин сын? Ваша глупость может сорвать величайшую сделку во всей моей карьере. Поняли? Мне собираются поручить порнобизнес во всей стране к западу от Миссисипи. Усекли? И следить мне надо за тем, чтобы никак не привлекать к себе ненужного внимания. А теперь у меня неприятности. Утром мне сообщили, что тело без головы нашли в Лос-Анджелесе, на углу Голливудского бульвара и Виноградной. И знаете, кто сидел за рулем той машины, откуда выпало тело? Вилли Забадно!

– Ни хрена себе!

Баркало посмотрел в сторону ванной как будто затем, чтобы удостовериться, что Буш не слышит их разговора.

– И вот после такого утреннего сюрпризика я читаю эту дрянь в газете. А что, если моему человеку на Западном побережье попадется на глаза эта скандальная газетенка? И прочтет он как раз про ту голову, которой вы, видите ли, играли в футбол? Что он, дважды два перемножить не сумеет? Труп без головы в Лос-Анджелесе и голова без трупа в Новом Орлеане?

– Но послушай, – вступился Пиноле. – С чего ты взял, что голова здесь и тело там из одного набора?

– Потому что это тело проститутки, и на жопе у нее бабочка. А я не думаю, что в стране так уж много обезглавленных женских трупов и отсеченных от туловища голов, чтобы это не привлекло к себе определенного внимания. Ну, вы хоть понимаете, чего я от вас обоих жду?

– Ты ждешь, чтобы мы разыскали этих двоих болтунов, протрепавшихся газетчикам про голову, и позаботились о том, чтобы они больше ни о чем не трепались, – сказал Роджо.

– И чтобы похоронили мы их не в озере, а на болоте, – добавил Пиноле.

– Да, – сказал Баркало. – А первым делом утопите этот чертов «кадиллак» с антенной.

– Но нам же на нем добираться на побережье, – вздохнул Пиноле.

– Я сказал: утопите его немедленно!

– Но его можно перекрасить, – не согласился Пиноле.

Баркало посмотрел на него с такой яростью, что здоровяк, не выдержав, отвел глаза.

– И вот в нем-то и утопите эту парочку, – сказал Баркало. – Только сперва притащите их сюда в студию. Мы их для начала самую малость поснимаем. Нет смысла убивать их уж совсем понапрасну.

Уистлер разыскал Гарри Шуновера в маленьком баре через дорогу от многоквартирного дома на Западной авеню, в котором и проживал со всем своим семейством полицейский. Шуновер сидел у окна, в которое барабанил желтый дождь, сидел, грея обеими руками бокал с пивом и не сводя взгляда с окон третьего этажа в доме напротив. У него были печальные глаза спаниеля. Рыжие волосы гладко расчесаны, словно у первоклассника, которого мамочка привела в божеский вид перед уроками.

Уистлер представился и спросил, не может ли он угостить Шуновера холодным и свежим пивом.

– Да я этот-то бокал уже полчаса грею. – Ровный выговор выдавал в Шуновере переселенца с Восточного побережья. – Кто вы такой и что вам нужно?

– Меня зовут Уистлер.

Шуновер окинул его пристальным взглядом и вновь уставился на окна своей квартиры.

– Оборн рассказывал мне про вас.

– И на углу Голливудского и Виноградной вы видели то же самое, что и он?

– То же самое. А теперь проваливайте.

– Вы там живете?

– Где это – там?

– За окнами, на которые вы уставились?

– Что вам известно о том, где я живу?

– Ровным счетом ничего. Поэтому я и спрашиваю.

Шуновер наконец полностью переключился на Свистуна.

– Если уж вам так хочется строить из себя полицейского, если уж так хочется бороться за закон и порядок, – саркастически начал он, – что ж вы не поступаете к нам в ряды? Или вы "голубой"?

– Я хромаю.

– Вы воняете!

– Вы так злитесь на меня, потому что понимаете, что я сделаю вам некое предложение и, скорее всего, вы его примете, не правда ли?

Глаза Шуновера стали еще более плоскими, чем вначале. Плоскими, опасными и наполненными меланхолическим отчаянием из-за собственной жизни, превратившейся в нечто совершенно непотребное.

– Ну, и сколько вы предложите?

– Двадцатку.

– Я двадцатками уши затыкаю.

– Сильно сомневаюсь в этом. У вас пятеро детей и вечно жалующаяся на жизнь жена. Ну, а как насчет полусотни?

– А что вам нужно?

– Весьма немногое. Только то, что вы на самом деле видели прошлой ночью на углу Голливудского и Виноградной.

– А какая тут выгода для вас?

– Я был там и видел все собственными глазами. А теперь все только и делают, что внушают мне, будто мне все померещилось.

– А не наплевать ли на все это?

– Хочу доказать себе, что не сошел с ума.

– И как вы собираетесь это использовать?

– Во всяком случае, в газеты обращаться не стану. А как собираюсь использовать, еще толком не знаю. Может, мне просто не нравится, как лихо тут замели следы. Когда дерьмо присыпают песочком, ты сам вляпываешься в него рано или поздно. Скажем, я действую из чистого любопытства.

– Столкнулись две машины. Новехонький серебристый «БМВ» и колымага семьдесят четвертого года выпуска. Водителя колымаги убило. Водитель «БМВ» дождался нас у входа в кофейню. Мы вызвали детективов, потому что имела место жертва…

– Прошу прощения за то, что вас прерываю. Только одна жертва?

– Было и другое тело, прикрытое одеялом. Женское. Строго говоря, ее смерть не могла произойти в результате аварии.

– Не могли бы вы описать мне это тело?

– Тело было без головы. Будь голова на месте, женщина была бы пяти футов одного дюйма ростом и примерно ста пяти фунтов весом. Азиатского происхождения. Возможно, китаянка. Но скорее всего, вьетнамка. Ноги кривоваты и грудь очень маленькая. Скорее всего, сайгонская шлюха.

Свистун мог бы сказать, что подобный портрет, составленный на основе обезглавленного тела, был профессиональным шедевром, однако решил удержаться от этих слов.

– А с чего вы взяли последнее?

– У нее была татуировка на бедре с внутренней стороны. Бабочка. Именно так сайгонские торговцы живым товаром метят тамошних шлюх.

– Вы поискали ее по своим архивам?

– Нам было велено не встревать. Нам было велено считать, что ее там не было.

Свистун передал ему пятьдесят баксов.

– А кто попросил вас с Оборном обо всем забыть?

– Лаббок и Джексон приказали нам забыть о ней.

– А вы всегда беспрекословно выполняете распоряжения детективов?

– Я делаю все, что приказывает мне инспектор из управления.

– А как этого инспектора звать?

– Спокойной ночи, говнюк.

– Вы взяли у меня пятьдесят долларов.

Шуновер посмотрел на купюру, которую держал, прижав ее ладонью к столу. Посмотрел на нее так, словно она была единственным доказательством его коррумпированности. Потом перевел взгляд на окна квартиры, в которой проживал с женой и пятью детьми.

– Лейтенант Манси.

– И поднес руку к паху, как будто почувствовав внезапную судорогу.

– Пошел на хер, – сказал он.

Глава одиннадцатая

Без косметики Лейси Огайо выглядела в аккурат Лореттой Оскановски. У Лоретты Оскановски были вялая кожа, маленькие глазки и кривые зубки – и именно таковой она собиралась оставаться и впредь, даже если этот бойкий на язык ублюдок по имени Чиппи Берд вновь заявится с намерением залезть ей под юбку. Пригласит ее куда-нибудь в бар или в ночной клуб послушать музыку, может быть, джаз. Малость поразвлечься. Пропустить пару стаканчиков. Подмаслить ее. Подмаслить ее так, чтобы она раздвинула ноги.

Не то чтобы она была к этому не готова. Вполне готова. Но она не считала себя вертихвосткой. И дешевой давалкой тоже не считала. Тот, кому хочется, чтобы ему обломилось, должен изрядно потрудиться. А не тащить ее в первые же придорожные кусты.

Той ночью, после всех этих ужасов, доставив ее[домой, этот сукин сын надумал уделать ее прямо у нее дома – с глухой бабкой в соседней комнате. Господи, он что, последний стыд потерял? Или вообще ничего не боится? Трахаться, зная, что бабка в соседней комнате. Может, еще и в клозет через нее прогуляться!

Там-то, на озере, он сильно прибздел. Она почуяла это, когда те двое принялись играть в футбол человеческой головой. Причем они-то сами еще и не знали, что это голова. Могли бы решить, что двое пьяных играют в мяч. Но Чиппи сразу же понял, что тут что-то не то. Что-то совсем не то. Понял это – и затих, как мышь, только губы шевелились: видать, молился, чтобы те двое не посмотрели в его сторону. Вот почему она не нажала на гашетку, хотя ей этого страшно хотелось. Чтобы спугнуть этих пьяных. Но что-то в повадках Чиппи подсказало ей, что и она сама должна затихариться. И слава Богу, она так и сделала.

А уже на следующий вечер Чиппи начисто забыл о том, как прибздел. В местной «Таймс» не было про найденную голову ни слова. Только маленькая заметка на пятой полосе. И то же самое по ящику. Кривая ухмылочка в самом конце шестичасового выпуска – как будто отрубленные головы – это не ужас, а всего лишь диковина. Курьез, и скорее забавного свойства. Голова азиатки. Кому какое дело до того, что азиатке или негру отрубили голову?

– Мелкая рыбешка, – сказал Чиппи. – Не о чем беспокоиться. Пошли лучше прошвырнемся.

И он продемонстрировал ей пачечку баксов.

Вот она с ним и пошла. К «Пастуху» во Французский квартал, послушать соло на саксофоне. К алжирцам и мавританцам в кабак "У Мула". Потом к Джимми Флинну на площади Святого Петра, где сам Джимми Флинн стоял за стойкой и травил истории, да и послушать был не прочь.

И этот идиот Чиппи, конечно же, купился. Просто не смог не похвастаться. Рассказал Джимми Флинну и всем, кто был в баре, о том, что они стали свидетелями игры в футбол человеческой головой.

Понятно, началось всеобщее ликование. Выпивка за счет заведения. Все улыбались им. Трогали их руками. А один затеребил ее за рукав и сказал, что он репортер «Энквайрера», крупнотиражной газеты общенационального значения.

– Неужели вы не знаете нашу газету? В любом супермаркете по всей стране. Лежит прямо рядом с кассой. Да ведь и сотня вам не помешает, верно? Ну хорошо, две сотни. Только расскажите мне вашу историю. Дайте мне эксклюзивное интервью. Давайте рассказывайте. Да бросьте вы, на хер, ломаться. Воды в рот набрали, что ли? Ну, давайте же. Своими словами. Ну, пусть малышка сама расскажет. Своими словами. А теперь посмотрите сюда.

И две вспышки магниевой лампы. Одна – на Чиппи, другая – на нее.

На следующий день не случилось ровным счетом ничего. Те двое безумцев так и не появились. А она боялась того, что они возьмутся за нее и обойдутся с ее головой привычным для себя способом.

Еще через день «Энквайрер» поступил в продажу – в киосках и в супермаркетах. И по-прежнему никто ее не сцапал, никто не пришел по ее душу. Ужас, вызываемый у нее одним только именем Баркало (кем бы ни был на самом деле этот человек), начал мало-помалу сходить на нет. Зато воспоминания о дармовой выпивке, о всеобщем восхищении, о стодолларовой купюре – вот они-то стали казаться по-настоящему сладкими.

Когда через пять минут после ее возвращения с работы зазвонил телефон, а она как раз поставила на огонь сосиски с кислой капустой для себя и для бабки, ей сразу же стало ясно, что звонит Чиппи, чтобы предложить ей побыть Лейси Огайо еще один вечерок.

– Ну, а я что тебе говорил, – воззвал он из трубки. – Не о чем беспокоиться. И нечего бояться. Пропусти по паре стаканчиков.

– Но голова, – возразила она. – Мы же оба читали в газете. И по ящику тоже видели.

– Да всем наплевать! Никто ничего не предпринимает. А раз не предпринимает, значит, и впредь не предпримет. Я хочу потратить на тебя честно заработанную сотню. Чтобы твой животик стал медово-нежным.

– Это похабщина, да? Ты несешь похабщину?

– Это любовь! Или тебе не кажется, что уже пора? Или тебе не кажется, что мне хватит простаивать без дела?

– Ну, не знаю…

– Послушай, хватит. Если к концу вечера ты не захочешь заняться со мной любовью, то с таким же успехом можешь пристрелить меня на месте. Мне все равно.

Он весело рассмеялся – и она захохотала в ответ. Согласилась, повесила трубку, приняла душ, накрасилась и напудрилась. Превратила собственные щеки в лепестки магнолии. Превратила губы в две вишенки. Превратила глаза в огненно-черные огромные цветы не известного в природе вида. Запихала Лоретту Оскановски в тот же ящик, где держала фланелевую ночную рубаху и шлепанцы.

Накормила бабку и велела ей не засыпать перед включенным телевизором.

Когда Чиппи Берд позвонил в колокольчик в холле, Лейси Огайо в черной юбке в обтяжку и в огненно-красных туфлях выскочила из квартиры и помчалась по лестнице со спринтерской скоростью.

Джимми Флинн выслушал историю об отрубленной голове, рассказанную Чиппи Бердом и Лейси Огайо, с таким интересом, как будто слушал ее впервые. Строго говоря, он и впрямь слышал впервые сегодняшнюю версию, согласно которой Берд, защищая свою возлюбленную, отогнал гангстеров грозными окликами. Лейси широко раскрытыми глазами смотрела на хвастуна, которому действительно уже решила дать, и верила буквально каждому слову: да ведь и впрямь трахаться с отважным суперменом из очередного боевика куда веселее, чем с косоглазым ухажером-трусом. Она слишком увлеклась россказнями кавалера, а он увлекся ими тем более, чтобы заметить, как Джимми Флинн указал на них здоровяку и коротышу, сидящим в полумраке у дальнего конца стойки на двух высоких стульях – так что их нельзя было принять за здоровяка с коротышом. Молодая парочка не заметила, как Роджо подошел к телефону и набрал какой-то номер. Не узнала о том, что Баркало, одно имя которого вызывало у них ужас, хотя они и не знали, кто это такой, объяснил своей «шестерке», что слишком устал и что сейчас слишком поздно для того, чтобы похищать их прямо с улицы.

– Проследите за ними, выясните, где они живут и где работают. А все остальное завтра. Все остальное вполне может подождать до завтра.

У всей троицы – у Тиллмэна, Лаббока и Джексона – было в руке по бокалу. Они сидели в отдельной нише в баре на Голливудском бульваре.

– Мы попросили тебя прийти, чтобы поговорить о машине.

– О моем «БМВ»? 635-ой модели?

– С автоматическим управлением, – поддакнул Джексон.

– Серебристого цвета, – сказал Лаббок. – Господи, что за машина. – Он раскинул руки, делая вид, будто держит руль, ведя машину на большой скорости по длинной прямой дороге. – Имея такую машину, любую бабу имеешь. Даже хер не понадобится.

– Хорошая машина, что верно, то верно, – сказал Тиллмэн. – Ну, и что про нее?

– Она на полицейской стоянке. Необходим кое-какой ремонт.

– Я жду сигнала.

– Сигнала? Какого еще сигнала?

– Сигнала о том, что могу забрать ее. Все документы на нее у меня при себе, как вы и велели.

– Однако над этим стоит хорошенько подумать.

– Над чем?

– Над тем, чтобы забрать «БМВ» с полицейской стоянки.

– А что, что-нибудь не так?

– Да, дело, понимаешь ли, вот в чем. – В связке Лаббок-Джексон Джексону отводилась роль трезвого делового партнера. – Мы утаили кое-какие факты, поэтому нам не хотелось бы выдавать тебя с головой, обвиняя в наезде, повлекшем за собою человеческую жертву.

– Что мы, согласно присяге, обязаны сделать, столкнувшись с аварией, повлекшей за собой травмы, не говоря уж о летальном исходе. Понимаешь, о чем я? – добавил Лаббок.

– Прошу прощения, Эрни, мне бы хотелось ввести нашего друга Эммета в курс дела. А я просто не смогу сделать этого, если ты будешь перебивать.

– Извини, Марти, мне только хотелось подчеркнуть серьезностью нарушения процедурного порядка, если не самого закона, на которое мы пошли в данном случае, чтобы помочь другу.

– Я понял, да и Эммет это, я думаю, понимает. Он играет роль полицейского в сериале и прекрасно разбирается, что к чему. Да и как ему не знать этого, играя полицейского по пять съемочных дней в неделю, по двадцать шесть эпизодов в год? – Повернувшись к Тиллмэну, Джексон усмехнулся. – Для того, чтобы вывести тебя из игры, твой "БМВ"– 633…

– 635, – поправил Тиллмэн.

– Отлично, 635. Мы должны держать его на полицейской автостоянке в качестве оставленного автомобиля. Ты понимаешь, что это значит?

Тиллмэн покачал головой.

– Это значит… Хочешь еще выпить?

– Нет, спасибо, хватит.

– Это значит, что машина останется на полицейской автостоянке, пока не будет проведена проверка всего регистра похищенных автомобилей. Девяносто дней, если в течение этого срока никто не предъявит на нее претензий. Ну, а если ты отправишься на стоянку и предъявишь свои права на машину, кто-нибудь непременно поинтересуется, почему ты не объявил о пропаже машины ценой в сорок тысяч долларов в первую же минуту, когда ты ее хватился.

– И как знать, в каком направлении будет развиваться это любопытство, – вмешался Лаббок. – Прошу прощения, Марти, ты еще не кончил?

– Я кончил, Эрни. И ты это замечательно сформулировал.

– Я хочу сказать, мы скрываем твое участие в этой аварии со смертельным исходом. Но ведь одно с другим связано…

Лаббок посмотрел на напарника. Джексон кивнул.

– Связано, – сказал он.

– Все связано одно с другим. Я хочу сказать, забудь на минуту об этом паршивце по имени Вилли Забадно. Но остается, на хер, обезглавленный труп. Представительницы национального меньшинства, если ты понимаешь, о чем я. И вдруг – откуда ни возьмись – какие-нибудь злоебучие борцы за права меньшинств, какие-нибудь крючкотворы. Союз гражданских свобод, допустим. У нас в стране чертовски странные порядки.

– И тогда возникнут осложнения, – зловеще произнес Джексон.

– Ну, так что же мне делать? – спросил Тиллмэн.

– Ты можешь подписать доверенность на машину на имя одного из нас, ясно? И тогда, если кто-нибудь на стоянке полезет к нам с вопросами о том, куда это мы забираем машину, мы просто пошлем его подальше. И посоветуем там, в стороне, и держаться, если собственные яйца дороги. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Я передаю вам доверенность. Вы забираете машину с полицейской стоянки. Ну, и что дальше?

– Мы буксируем ее в мастерскую. Сколько, по-твоему, это стоит – отремонтировать радиатор и капот?

– Я не автослесарь.

– Я тоже.

– Да и я тоже, – вмешался Джексон.

– Автослесарь на полицейской стоянке говорит, минимум шесть тысяч. Плюс-минус двадцать долларов.

– Нужны новые крылья. И, может быть, новая ось.

– Если… – Лаббок посмотрел на напарника. – Если в порядке ходовая часть.

– Да уж, если ходовая часть не в порядке, то машина никуда не годится, – сказал Джексон.

На мгновение показалось, будто он сейчас заплачет.

– Если ходовая часть сломалась, тогда уж прямо на свалку, – добавил он.

– Тут есть над чем поразмыслить, – признал Тиллмэн.

– Что верно, то верно. Есть» над чем поломать голову. Но у нас имеется одно предложение.

Тиллмэн улыбнулся с вымученной благодарностью.

– Машина у тебя застрахована?

– Разумеется, застрахована.

– Разве Эммет похож на идиота, который не застрахует такую шикарную машину? Да еще – будучи знаменитостью, – вскинулся Джексон. – Разумеется, она у него застрахована.

– Ну вот, ты заявляешь о том, что машину у тебя украли. Мы пишем за тебя заявление и вручаем тебе копию для твоего страхового агента. А другую копию кладем в досье, на случай, если кто-нибудь поинтересуется. Ты все улавливаешь?

– Я получаю страховку.

– Вот именно! И на всех кладешь!

– А что происходит с машиной?

– Это изумительная машина. Хотел бы я, чтобы у меня была такая изумительная машина.

– Я бы тоже хотел, – поддакнул Джексон.

– Так что нам надо будет договориться со знакомым автослесарем. Для нас он поработает сверхурочно – и возьмет полцены. А инструменты, гараж, отопление, электричество – все хозяйство, понимаешь? Никакой накрутки. Хозяин мастерской делает нам любезность. Автослесарь работает сверхурочно. Он даже перекрашивает машину. Мне нравятся серебристые, но Джексон говорит, что она должна быть черной. Нам с Джексоном это обойдется в три тысячи.

– Если не повреждена ходовая часть.

– Это само собой. Но на такой риск мы закладываться не будем. И так рискуем. Потом мы ездим на ней этак с недельку. Ловим кайф. Воображаем, каково это – и на самом деле быть хозяином такой шикарной машины. Затем продаем ее знакомому дилеру. Может, нам удастся в итоге заработать пару тысчонок. А почему бы и нет? Ты ведь не будешь нас упрекать?

– Нет, не буду.

– Потому что мы пользуемся подвернувшимся шансом, не правда ли? Мы ведь воспользовались столькими шансами, чтобы вытянуть тебя из этой истории. И ни в чем тебя не упрекаем. В конце концов, для чего человеку друзья, если не для того, чтобы время от времени оказывать ему ту или иную услугу?.. Идти ради этого на любой риск… Зато и радоваться всем вместе!

Тиллмэн передал им документы на машину.

– Еще стаканчик? – спросил Джексон.

– Нет, у меня свидание. Тиллмэн потянулся за счетом.

– Да ты что! – Лаббок одной рукой перехватил руку Тиллмэна, в другой – счет. – Угощаем сегодня мы!

Проезжая по ночной улице, Оборн искоса поглядел на Гарри Шуновера. И подумал о том, как становятся напарниками полицейские. Как друг с другом срабатываются. Как сживаются. Эти узы во многих отношениях прочнее супружеских.

Начать хотя бы с того, что сам он темнокожий, а Шуновер – белый. Гарри не из расистов, но его воспитали, советуя держаться от негров подальше, точно так же, как самому Оборну старшие не велели якшаться с белыми. Да и могло ли быть иначе? Негры просачивались и прорывались в кварталы, в которых они были непрошеными гостями, потому что жизнь в гетто была просто невыносимой – оттуда, казалось, норовили удрать даже крысы. А где, кроме как в пограничных с негритянскими гетто кварталах, прикажете обитать трудовому люду из белых?

На это накладывались и внешние различия. Оборн был высок, жилист, отлично бегал, когда входил в студенческую сборную штата по баскетболу. И хорош собой, как он не уставал подчеркивать и сам. Гарри был склонен к полноте и вдобавок начал лысеть. Нос у него был как куриная гузка, зубы кривые и порченые; к тому же он постоянно сосал леденцы – и зубная боль одолевала его чуть ли не каждый день.

Оборн был удачно женат, в постели ему с женой было хорошо, да и ей с ним тоже. Супружеская Жизнь Гарри была истинным адом, в конце концов Жена и вовсе прекратила давать ему.

Шуновер сказал Оборну, что его жена, Ширли, требует, чтобы он сделал себе стерилизацию, потому что пяти детей с нее более чем достаточно.

– Есть спираль, есть таблетки, – ответил ей Гарри.

– Ты хочешь, чтобы я занесла себе инфекцию?

А может, и заболела раком?

– Я могу надеть кондом.

– Не говори гадостей!

– А меж тем ее ничуть не смущает, когда те несколько говнюков, с которыми она трахается на стороне, надевают резинку, – пояснил Гарри Оберну. – Да и как же иначе! Не то она залетала бы от них с такой же легкостью, как от меня.

– Ради Бога, Гарри. Нельзя говорить так о своей жене, – возразил Оборн.

Ему казалось, будто Ширли, жена Гарри, проникнута страстью к саморазрушению. На эту тему он не раз толковал со своей бесценной женушкой по имени Алиса – и они приходили к выводу о том, что счастливы, тогда как жизнь горемычного Гарри летит ко всем чертям с ускорением свободного падения.

Не говоря уж о финансовой стороне дела.

Алиса работала и по вечерам училась. Оборн в свободное время прирабатывал охранником в баре. Они делали сбережения. Они заглядывались на особнячки на Вудлэндских высотах.

Жена Шуновера торчала весь день дома, если не выходила куда-нибудь потрахаться на стороне. Гарри вечно покупал ей всякий ненужный хлам, лишь бы ее ублажить. А пятеро детей грызли деньги, как крекеры.

Так что подружиться этим двоим напарникам было совсем не просто. Но в конце концов им это удалось.

– Зубы болят? – спросил Оборн.

– Хочешь сказать, не разболелся ли у меня какой-нибудь новенький, – огрызнулся Шуновер.

– Нет, я имею в виду твою всегдашнюю боль, – невозмутимо ответил Оборн.

– Нет, не болят.

– А как насчет чирья в жопе? У тебя ведь здоровенный чирей в жопе, – все тем же бесстрастным тоном заметил Оборн.

До Шуновера дошло. Он расхохотался.

– Да все из-за этого чертова Уистлера, – пояснил он. – Вот уж Свистун так Свистун! От тебя вздумал припереться ко мне послушать, подтвержу ли я твой рассказ.

– Хочешь сказать, что этот подонок не поверил мне на слово?

Оборн наполовину шутил, наполовину и впрямь был заинтригован подобным поворотом событий.

– По тому, что он говорил, видно, что он сам там присутствовал и смылся до нашего появления. Пари держу, так оно и было.

– Смылся, так что ж, ничего удивительного. Люди, как правило, не хотят ввязываться в подобные истории.

– Если бы Свистуну не хотелось ввязываться в эту историю, чего ради он пристал бы к тебе и ко мне с расспросами?

Шуновер мрачно пожал плечами. Он зачастую не понимал мотивов собственных действий и поэтому не любил размышлять о чужих мотивах.

– А тебе не кажется, что сукиного сына могли прислать из отдела внутренних расследований? – спросил Оборн.

– Думаешь, эти мудаки решили устроить нам западню?

– Им же, ублюдкам, делать нечего, вот они и придумывают себе работенку.

– О Господи… Да нет, впрочем, не думаю. Если не ошибаюсь, этот козел захаживает к «Милорду» уже пару лет. Я его там вроде бы видел.

– Да, я вроде бы тоже. И вот что я еще припоминаю. Не раз и не два я видал его с детективом из полиции нравов. С Канааном. Ну, с тем, что занимается педофилами.

– А тебе известно что-нибудь про этого Канаана?

– Кое-что. Не знаю, идет ли на пользу полицейскому такая ненависть, как та, какую он испытывает к преступникам. По-моему, это отрицательно влияет на его карьеру. Мешает вести себя во всяких уличных переделках надлежащим образом.

– Думаю, если бы дочь моего брата похитили с детской лужайки и обошлись бы с нею, как с его малюткой, я бы тоже проникся ненавистью.

– А когда это случилось?

– Два года назад. Точнее, около двух лет назад.

– Говорят, он с тех пор не спит по ночам.

Какое-то время они проехали молча, прислушиваясь к чавкающему скрипу колес по мокрому асфальту и к тихому шарканью «дворников», смахивающих испарину тумана и дорожную грязь с лобового стекла.

Через какое-то время Оборн заговорил:

– По-моему, нет оснований для тревоги. Не думаю, что Свистун работает на кого-нибудь из полиции. Мне кажется, он просто-напросто торчал у «Милорда» и стал случайным свидетелем аварии. Мне кажется, он решил, что тут можно кое-что заработать, и даже не остановился перед определенными затратами. Сколько он тебе отвалил?

– Сотню, – солгал Шуновер, не желая признаваться в том, что его купили задешево.

– Мне он столько не предлагал!

– А ты взял?

Оборн помедлил с ответом, а потом в свою очередь солгал:

– Да… А потом его выставил. А ты что-нибудь ему рассказал?

– Ну, а почему бы, собственно говоря, и нет? Они сказали нам свернуть дело, но не сказали почему. Что это, по-твоему, должно значить? Мы что, роботы? Или собачки, которых держат на поводке? Лаббок и Джексон даже не удосужились выдумать для нас какую-нибудь легенду. Просто похлопали нас по плечам: парни, так надо, сами понимаете… Да ни хера я не понимаю! Не понимаю даже, чью шкуру мы спасаем! И уж все это проплачено по высшему классу, можешь не сомневаться!

– Я и не сомневаюсь. Но это нас с тобой не касается.

– Так что я не сказал этому Свистуну ничего такого, что не могли бы поведать ему полдюжины зевак, столпившихся там под дождем.

Оборн мысленно упрекнул себя в излишней щепетильности. Надо было взять предложенную двадцатку. Нет, надо было, подобно Шуноверу, доторговаться до сотни. Оставаться честным непросто, а главное, как ему все чаще кажется, что никому не нужно.

Глава двенадцатая

Свистуну нужен был человек с хорошей памятью. А Эдди Дин, репортер из отдела криминальной хроники, был у него в долгу.

Дин одевался как голливудский новобранец, надеющийся на то, что его прямо у стойки бара высмотрят вторые режиссеры. Красные кожаные ботфорты, армейского покроя брюки, темная джинсовая рубаха. Подлинная куртка Иностранного Легиона, купленная через торгово-посылочную фирму двадцать лет назад. Фетровая шляпа с двумя здоровенными охотничьими спичками, заткнутыми за ленточку. Хотя Дин и не курил, поскольку легких у него и без того практически не осталось. В руке, чтобы производить впечатление, всегда бокал с чем-нибудь соблазнительно-янтарным, хотя он и не пил, потому что печень ответила бы на первый же глоток спиртного категорическим протестом.

– Наркотики мое поколение, можно сказать, не застало. Но я отказался от выпивки, табака, сахара, кофеина, мяса, жиров и скоро откажусь от баб. И тогда стану полным совершенством. И меня причислят к лику святых. Если ты, Свистун, запишешься ко мне в ученики, то вскоре почувствуешь, что родился заново, и доживешь до ста десяти лет.

– Дожить до таких лет, чтобы превратиться в страшилище вроде тебя?

– Я красив. Я мужествен. Я свожу женщин с ума. Когда я прохожу мимо, то слышу, как они перешептываются обо мне, восседая, как птички на насесте, у стойки бара. Но что тебе нужно выяснить и с чего ты взял, что я тебе расскажу об этом?

– Мне надо разузнать об обезглавленном теле. Некоей женщины. Азиатского происхождения. Возможно, вьетнамки.

– Ничего не знаю про обезглавленный труп. Ни про азиатский, ни про вьетнамский, ни про какой другой. Так что мы с тобой теперь квиты.

– Ты что, меня выпроваживаешь?

– У меня нет причин ничего от тебя скрывать. Мне не дали взятку. Мне не угрожали. Никто не велел мне держать язык за зубами.

– Значит, ты просто-напросто прозевал историю об обезглавленном трупе.

– Вот как? А как ты сам узнал об этой диковине? Уистлер пересказал ему заметку об отрубленной голове из «Энквайрера». Рассказал об аварии под окнами «Милорда» и о том, как обезглавленный труп чуть ли не полетел ему под ноги. Рассказал о манекене и о том, что полиция выдает аварию за происшествие, в котором участвовала только одна машина.

– А на кого ты работаешь?

– Ни на кого.

– А что подозреваешь?

– Только то, что здесь заметают следы.

– Заметают следы конкретно чего?

– Не имею ни малейшего представления.

– А насчет манекена – это не может оказаться правдой?

– Я в состоянии отличить труп от надувной куклы.

– И ты полагаешь, что тело в Лос-Анджелесе и голова в Новом Орлеане – это "комплект"?

– Не своди меня с ума! А как же иначе?

– Забавно, что в любой ужас мы пытаемся привнести некую логику, – заметил Дин с таким видом, как будто частный сыщик наведался к нему, чтобы пофилософствовать.

– А тебе известно что-нибудь про неопознанных азиаток? Убитых, разумеется.

Дин закрыл глаза.

– Была одна такая история. Убитое и изуродованное тело вьетнамки. Его нашли два года назад. Нет, два с половиной. Она жила на Альпийском холме с десятилетним сыном и с сестрой. Однажды сестры поссорились. Одна из них ушла из дому…

– А из-за чего они поссорились? Дин открыл глаза.

– Не помню. И вроде бы никто никогда не задавался этим вопросом. Во всяком случае, одна из сестер ушла из дому и больше не вернулась. Через два месяца ее тело нашли в Елисейском саду. Со следами пыток и надругательств. За месяц до того, как нашли тело, арестовали братьев Корвалис… Они исповедовали какой-то дикий культ… Кажется, были сатанистами. Братья вместе с тремя последователями совершили целую серию убийств с надругательством над жертвами. Вьетнамка оказалась одной из этих жертв. Возможно, последней. Ее тело нашли уже после того, как братьев взяли под стражу. Убийств было в общей сложности не меньше дюжины, но обвинение им удалось предъявить лишь в связи с четырьмя. В том числе и в связи с убийством вьетнамки. Представители обвинения сообщили родственникам погибшей, что ее тело понадобится им в качестве вещественного доказательства, потому что раны на шее и зазубрины на кости, сделанные ножом, недостаточно четко видны на фотографиях, а им не хотелось давать в руки защите такой козырь. Представители прокуратуры сказали, что убитую можно похоронить, однако необходимо учитывать возможность позднейшей эксгумации. Семья покойной оказалась южными буддистами из секты Махаяны. По их верованиям, погребенное тело нельзя эксгумировать ни при каких обстоятельствах. Поэтому тело держали в морге округа.

– А дело дошло до суда?

– Предстояли проверка на детекторе лжи, психиатрическая экспертиза, следственные эксперименты и другие мероприятия, неизбежно вызывающие отсрочку. В результате процесс начался всего два месяца назад.

– Но в газетах я ничего про это не видел!

– Ну и что в этом удивительного? Я хочу сказать: такие дела сперва попадают на первую полосу, а потом исчезают бесследно. Это подобно лунному циклу. То полная луна, то нет ее вовсе. А сейчас внимание публики ни на одном предмете подолгу не задерживается. Даже сообщение о Страшном суде стало бы первополосным материалом только на день.

Он выпил безалкогольный напиток и сделал вид, будто получил от этого необычайное удовольствие.

– Так ты говоришь, тела подвергались надругательству?

– Но не декапетизации. Ни одно из них не было найдено обезглавленным.

– А имя убитой вьетнамки ты случайно не помнишь?

Дин вновь закрыл глаза.

– Дай-ка пороюсь в памяти. – Он сильно сощурился. – Насколько могу припомнить, нечто вроде Лин Шу.

– Не слишком-то по-вьетнамски это звучит.

– Не наседай на меня. Так оно звучит, а как пишется, черт его знает. Поди да посмотри сам в архивах.

Фотографическая память, которой так гордился Дин, была уже не той, что прежде. Серия убийств, совершенных братьями Корвалис, началась не два с половиной года назад, а все-таки два. Из микрофильмов «Таймс» можно было узнать, что шестнадцать месяцев назад, в начале марта прошлого года, Карл Корвалис, 34 лет от роду, был арестован по обвинению в истязаниях некоей Агнес Истер, семнадцатилетней проститутки. Он заковал ее в наручники, исколол ножом, прижег сигаретами и сексуально надругался над нею, прежде чем вышвырнуть ее, обнаженную и истекающую кровью, на приморском шоссе между Малибу и портом Хьюнем.

Через две недели он был отпущен под залог в пятьдесят тысяч долларов, причем пять тысяч наличными внесла его родная тетка, воспитывавшая его с раннего детства. Ее звали Мэйбл Путнэм.

Еще одна проститутка, с которой обошлись аналогичным образом, опознала мини-грузовик Корвалиса. Опознала его и мисс Истер.

Корвалиса вновь взяли под арест в апреле и повысили сумму залога до миллиона долларов. Такую сумму его тетка собрать уже не смогла.

Затем Эрик Янт, двадцати трех лет от роду, проживавший до ареста Корвалиса вместе с ним, не выдержав проверку на детекторе лжи, сообщил полиции о теле, погребенном на холме над хайвеем в прибрежной местности, которую называют Транкас. Полиция обшарила тамошние склоны и ущелья как метановыми детекторами, так и простыми лопатами и обнаружила первое из четырнадцати тел, которые позднее свяжут с именами Карла Корвалиса (судя по всему, вожака группы, исповедующей странный культ), его брата Йэна, 30 лет, Эрика Янта, Пола Фирса, 22 лет, и подружки Йэна Шарлотты Ричи, которой было всего восемнадцать.

Вскоре после того, как Янт начал «колоться», он обвинил Фирса в убийстве, отягощенном изнасилованием и глумлением, еще трех женщин, две из которых были профессиональными проститутками. Два тела были найдены в болотах в окрестностях Малибу.

Янт и Фирс были арестованы с предъявлением обвинения в начале мая.

В ходе нескольких допросов Янта полиция собрала материал, достаточный для ареста Йэна Корвалиса и его подружки Ричи. Все обвиняемые, за исключением Карла Корвалиса, отказавшегося от сотрудничества с полицией, сделали заявления, уличающие друг друга в совершении культовых убийств – как тех, жертвы которых уже были найдены, так и тех, фактические доказательства по которым еще отсутствовали.

Правда, часть взаимообвинений оказалась ложной – или, во всяком случае, их не удалось доказать по истечении двенадцати месяцев следствия. Меж тем нашли и дополнительные тела, общее число которых достигло уже тринадцати.

В июне было найдено тело Лим Шу Док, двадцатипятилетней проститутки, американской подданной вьетнамского происхождения, – и нашли его в местечке Мад-Хол, чуть в сторонке от хайвея, как и запомнил Эдди Дин. Тело было обнаружено случайно, а вовсе не на основе информации, полученной от одного из обвиняемых, хотя Янт в конце концов вспомнил о том, как Карл Корвалис хвастался расправой над "желтопузой шлюхой с бабочкой на жопе". В результате братьев Корвалис обвинили в убийстве Лим Шу Док с отягчающими обстоятельствами.

Однако нигде не было упоминания о том, что, согласно специальному решению обвинения, тело решено было сохранить с тем, чтобы использовать в качестве вещественного доказательства в ходе предстоящего процесса или, возможно, процессов.

Адвокаты, представляющие интересы обвиняемых, инициировали в суде процедуру, препятствующую обвинению снабжать прессу информацией, порочащей их подзащитных. К этому времени уже были опубликованы подробные описания сатанистских оргий, которые имели место в подвале у Карла Корвалиса. Судья Барлингем удовлетворил соответствующий иск.

Всех пятерых обвиняемых подвергли психиатрической экспертизе. Далее обвинение предприняло попытку расщепить единый процесс на три. Братьев Корвалис должны были судить вдвоем. Янт и Фирс образовывали другую пару. Ричи шла под суд в одиночестве. Стратегия обвинения была ясна и сводилась к принципу "разделяй и властвуй". Тем более, что обвиняемые внезапно утратили склонность к сотрудничеству с обвинением и, напротив, начали относиться друг к другу вполне лояльно.

Адвокаты обвиняемых настойчиво боролись против разъединения дел. Судья Барлингем решил передать этот вопрос на усмотрение председателя суда, которого назначат после того, как и если Большое жюри признает доводы обвинения достаточными.

Все это, правда, не касалось Шарлотты Ричи, которая, будучи несовершеннолетней на момент совершения предполагаемых преступлений с ее участием, подпадала под юрисдикцию особой комиссии по делам несовершеннолетних преступников.

Пятнадцатого июля Большое Жюри признало обвинения достаточными. На шестое августа было назначено открытие процесса. Председателем суда в конце концов избрали самого Барлингема. Регулярные слушания должны были открыться два месяца спустя. К этому времени судья Барлингем распорядился о раздельном суде над братьями Корвалис применительно к четырем из общего числа в четырнадцать убийств, причем одним из этих четырех стала расправа над Лим Шу Док. Поскольку Янт и Фирс в этих убийствах не участвовали, им предстояло держать отдельный ответ за два убийства, роль в которых братьев Корвалис была пассивной. Однако позднее должен был состояться и сводный процесс по обвинению в преступном заговоре с целью совершения серии убийств, и главное внимание в ходе этого процесса должно было быть уделено убийствам, в осуществлении которых активно участвовали все четверо мужчин и Шарлотта Ричи.

Процесс был назначен на январь. И должен был затянуться, как минимум, до начала марта.

Освещение событий в прессе продолжалось. Уистлер просмотрел свежие номера «Таймс», еще не перенесенные на микропленку. Если не считать одно-двухдюймовых заметочек, всякие упоминания о суде над братьями Корвалис исчезли со страниц «Таймс». Правда, 10 июля текущего года было помещено извещение о смерти Мэйбл Путнем, тетки главных обвиняемых.

И вдруг в сегодняшнем номере Карл Корвалис опять попал на первую полосу. Он объявил, что уверовал в Иисуса Христа и готов во всем покаяться.

Антисептическое убожество морга вечно напоминало Уистлеру общественные туалеты на станциях нью-йоркского метрополитена. Холод и мерзость. Голые стены, не несущие на себе отпечаток человеческого тепла, вбирающие в себя исключительно людскую боль.

Он прибыл сюда кое с какими гостинцами в те унылые ночные часы, когда здешний смотритель наверняка обрадовался бы всякому посетителю. Он принес два больших сандвича, в которых вместо хлеба была использована маца, и два пластиковых стаканчика с кофе.

– Меня зовут Уистлер, – представился он дежурному, уткнувшемуся в разложенный на коленях журнал, на цветном развороте которого ослепительной красоты девица широко раздвинула ноги, давая наглядеться каждому, кому приспичило.

– А меня зовут Чарли, только сказать мне нечего.

– А я принес вам сандвич.

– Ну, от такой взятки отказаться просто невозможно. – Чарли захлопнул журнал и спустил ноги в туфлях со стола на пол. – У меня, знаете ли, скользящая шкала взяток, – сказал он, разворачивая сандвич. – Два доллара за невинные вопросы типа "Почему это ты, парень, здесь работаешь?". Пять долларов за вопросы посерьезней. Например, не попадалась ли мне рыжеволосая женщина в одной черной туфле. Десять долларов, если вам охота поглазеть на жмуриков. Двадцать пять, если невтерпеж к ним притронуться. Пятьдесят, если хочешь побыть наедине с покойницей полчаса.

В одной руке он держал сандвич, а в другой сжимал карандаш, которым жестикулировал.

– И много поступает подобных просьб? – поинтересовался Свистун.

Чарли откусил от бутерброда зубом в серебряной коронке и пометил что-то в настольном блокноте.

– Да уж, – еще толком не прожевав, пояснил он. – У вас бы глаза на лоб полезли.

Он подмигнул из-под очков, линзы которых были толщиной в бутылочное донце.

– Действительно много?

– По-разному. А как это вы не сообразили принести кофе со взбитыми сливками? Или вам неизвестно, что он лучше всего идет под такие сандвичи?

– А кто-нибудь забирал отсюда тело на некоторый срок?

– Мы тут, знаете ли, пиццей не торгуем. И по коробкам ничего не раскладываем.

– Я хочу сказать, кто-нибудь со своим транспортом.

– Чтобы одолжить у нас труп? Странные мысли приходят вам в голову.

Чарли отложил в сторонку сандвич и потянулся к телефону.

– Не надо нервничать, – сказал Свистун. – Я ведь не собираюсь просить, чтобы вы одолжили труп мне. Я спрашиваю только о том, не делал ли этого кто-нибудь ранее. Возможно, кто-нибудь, кто не является в этом заведении таким уж чужаком. Кто-нибудь типа Вилли Забадно?

– Я рассматриваю это как вопрос. Следовательно, вы должны мне двадцать пять баксов.

– Вы не ответили насчет Забадно.

– Он попал в аварию. И смерть все списала.

– А если поподробней?

– Вы хотите, чтобы я дурно высказался о мертвом?

Свистун достал свой портфель рискованных инвестиций. Сверху в пачечке красовались полсотни. Глядя на эту пачку, можно было решить, будто капиталец и впрямь изрядный, хотя на самом деле внизу лежали доллары по одному, переложенные разве что парой пятерок.

– Ответ, на который вы рассчитываете, обойдется вам побольше чем в пять долларов, – заметил Чарли.

– Это я уж сам решу.

– Вы должны понимать, что любой, кто так или иначе связан с нашим делом, получает массу конфиденциальной информации, однако именно потому, что от него ждут предельной скромности.

– А вы хорошо знали Вилли Забадно?

– Вилли был недостойным человеком. И я практически не знал его.

Свистун кивнул и, чтобы подбодрить Чарли, переложил пачечку из одной руки в другую.

– По слухам, Вилли был малость не в себе. И даже более того. По слухам, Вилли искал утешения у трупов.

Произнеся это, Чарли брезгливо поджал губки – хотя трудно было определить, от отвращения или от волнения. Настанет времечко, подумал Свистун, и однажды дождливой ночью Чарли примется нашептывать ласковые слова на ухо какой-нибудь юной утопленнице или самоубийце.

– Вилли сидел за тем же столом, что и вы?

– У него был свой ящик, а у меня свой.

– А свой ящик он держал запертым?

– Да.

– Он и сейчас заперт?

– Нет.

– А тумбочка у него была?

– И у него была тумбочка, и у меня есть тумбочка.

– Он держал свою запертой?

– Да.

– А сейчас она заперта?

– Нет.

– А кто очистил ящик и тумбочку?

– Велели мне.

– И что вы нашли?

– Ничего необычного.

– Перечислите мне обычное.

– Пара грязных носков. Расческа с тремя зубьями. Календарь за 1981 год.

Уистлер вздохнул.

По какой-то причине Чарли расценил этот вздох как угрозу (впрочем, так оно и было задумано). Он нагнулся, открыл нижний ящик, достал журнал в почтовом конверте и подтолкнул его по столу к Уистлеру.

Свистун полистал журнал – и его чуть не вытошнило. Здесь были тела изуродованные, подвешенные, расчлененные, как мясницкие туши; половые органы во всех случаях были назойливо выставлены наружу.

– Полный ящик такого дерьма, – сказал Чарли.

– В точности такого?

– Кое-что и похуже. Хотя не все такие страшные. Половые акты. Детская порнография. И еще…

– Забадно распространял их?

– Не знаю.

– А где остальные?

Глаза Чарли заметались двумя бабочками, попавшими в струю луча.

– Я их сжег.

– С какой стати?

– Мне не хотелось бы, чтобы мать Вилли узнала о том, что он читал.

– Я бы не хотел, чтобы ваша мать узнала, какой вы лжец. Хотите взять на себя обслуживание клиентуры, оставшейся от Вилли?

– Я же сказал вам, что я все сжег.

– А перед тем, как сжечь, все самым тщательным образом просмотрели?

– С какой стати?

– Чтобы проверить, не закладывал ли Вилли страницы сдачей с сотенных.

– Нет, не закладывал.

– Но что-то должно было быть еще. Список клиентов. Телефоны поставщиков.

Чарли решился на признание.

– Ну хорошо. Но я сам не знаю, сколько я с вас за это возьму.

– И это подсказывает мне, что вам неизвестно, где найти покупателя на такой товар.

– Может, и так, но на банковском счету могут оказаться деньги.

– Покажите мне.

– Пятьдесят баксов за то, чтобы поглядеть? Свистун закрыл глаза. Вид у него стал такой, словно ему внезапно обрыдла собственная вежливость.

– Вам надо научиться соразмерять свои желания с возможностями. Иначе вы не доживете до ста лет. Вы сказали мне свои расценки. А теперь я скажу вам, сколько я заплачу. Я оставлю вам двадцать долларов и не вышибу вам зубов с тем, чтобы вы смогли доесть сандвич, которым я вас угостил. Если то, что вы мне покажете, мне понравится, я пришлю к вам рассыльного с полной упаковкой кофе со взбитыми сливками. В охлажденном виде.

Чарли вновь полез в ящик и принялся рыться там. Наконец извлек большой конверт, опечатанный сургучом и усеянный всевозможными надписями, и передал его. Свистун поддел сургучные печати и вскрыл конверт, не сводя взгляда с зубов Чарли.

В конверте оказались две стопки бумаги, каждая из них – на большой скрепке.

В одной стопке был краткий перечень издателей и распространителей порнопродукции, включая некоего Мэнни Флауэрса, проживающего где-то здесь, в Лос-Анджелесе.

Вторая представляла собой набор фотографий размером четыре на пять дюймов. Четыре снимка во весь рост мертвой азиатки и столько же крупных планов ее головы в различных ракурсах. На одном из снимков волосы были убраны с затылка, обнажая ужасную ножевую рану с кровоизлиянием. Вглядевшись попристальней, Уистлер увидел небольшую родинку за ухом. На другом снимке глаза азиатки были полуоткрыты, и тусклый блеск одного из них намекал на то, что она вроде бы еще жива.

– А что Вилли собирался делать с этими снимками?

– Откуда мне знать?

– Они ведь извлечены из картотеки, не правда ли?

Чарли кивнул.

Свистун побарабанил пальцем по регистрационному номеру в нижней части одного из снимков.

– И тем не менее они внесены в досье? Чарли пожал плечами, потом опять кивнул. Вид у него был обиженный: он полагал, что с ним обошлись незаслуженно грубо.

– Проверьте-ка эти досье, – сказал Свистун.

– Больно много вы хотите за двадцать баксов и за два паршивых сандвича.

Однако слова Чарли прозвучали жалко и не убедительно.

– Не забывайте, что я намереваюсь прислать вам кофе со взбитыми сливками.

– Правда, – презрительно огрызнулся Чарли. Запомнив номер на снимке, он пошел свериться с досье. И, вернувшись через пять минут, сказал: – Ничего.

– Но это же фотографии, сделанные в морге?

– Ясное дело.

– Значит, в картотеке должно иметься досье с совпадающим номером.

– Вроде бы так.

– И с отсылкой к внешнему индексу?

– Опять-таки правильно.

– Так где же они?

Чарли вновь пожал плечами.

– Женщина на этих снимках была найдена на дороге где-то в Малибу. С тех пор ее тело хранилось здесь с тем, чтобы впоследствии его использовали на суде в качестве вещественного доказательства. Наверняка вы об этом помните.

– Я работаю здесь только год. Если такое тело и было, его непременно внесли бы в картотеку.

– Но в конце концов, имеются эти чертовы снимки, – заорал Свистун с такой яростью, что Чарли заморгал. – Я сам должен просмотреть картотеку.

– Прошу вас! Я не имею права разрешить вам это.

– Не валяйте дурака! Всего пять минут назад вы мне огласили собственный прейскурант.

– Вы даже не можете представить себе, сколько здесь трупов.

– Вот и давайте начнем поживее.

Они пошли по рядам, выдвигая одни носилки следом за другими. Здесь были трупы любого возраста, пола, величины и цвета кожи. Наряду с прочими, дожидалось того, чтобы его забрали, и тело Вилли Забадно. Но никакой вьетнамки – ни с головой, ни без головы – здесь не было.

– Значит, тело, выброшенное на мостовую, то же самое, что два года назад было найдено в Малибу, – сказал Свистун, обращаясь скорее к себе самому, чем к Чарли. – С какой же стати Вилли Забадно стер ее данные и вывез тело в самый центр Хуливуда, да еще в дождливую ночь?

– Может, он позволил понюхать ее здесь какому-нибудь извращенцу, а тот спер голову и унес ее домой в качестве сувенира, а Вилли испугался, что все это выплывет наружу, и решил замести следы. А в наших бумагах такой бардак – тела вечно теряются или одно тело принимают за другое, что никто бы не подумал на Вилли.

Свистун уставился на Чарли так, словно тот был одним из здешних мертвецов, внезапно ожившим и обретшим дар речи.

– Но раз уж ее выбросило на мостовую, значит, о ней опять надо было позаботиться, – сказал он. – А это означает, что ее должны были вернуть сюда же, в окружной морг. Это дело коронера и его ведомства. Можете назвать мне имена дежурных по "скорой помощи" на прошлую ночь?

Чарли, сверившись с журналом, выписал на отдельный лист несколько фамилий. На этот раз он не назвал стоимость оказанной услуги.

Чтобы загладить собственную вину, Свистун дал Чарли полсотни.

Люди со "скорой помощи" из офиса коронера производили впечатление мудрецов, разгадавших тайну жизни и смерти и втихаря потешающихся над тем, какой шум поднимают по этому вопросу все остальные. Они сидели на двух чемоданах, разложив еще два как импровизированный столик, и резались в карты. Свистуна они встретили с радостью – его приход означал отвлечение от всегдашней рутины.

Одному из них по имени Бу было на вид не больше шестнадцати, физиономия у него была круглой и безусой, к тому же веснушчатой. Его напарник Хозе, плюгавый и чернявый, держал карты в изящных, как у женщины, ручках.

– И проверять не надо, – сказал Бу. – На угол Голливудского и Виноградной был только один вызов. Мужчина кавказского происхождения, жертва аварии.

– Да ладно уж, проверю. – Хозе подошел к доске, на которой были развешаны путевые листы. Сняв, он передал их Свистуну. – Смотрите сами.

– Но ваша машина была не единственной, вышедшей прошлой ночью на дежурство, не правда ли?

– Конечно, не единственной. Но это наша территория. Весь Голливуд, – сказал Бу.

– Если хотите, я могу связаться с другими командами, – предложил Хозе. – Но к Голливуду они не имеют никакого касательства.

– Голливуд весь за нами.

– И даже холмы, – добавил Хозе. – С холмами порой бывает просто беда. Иногда приходится спускать на носилках кого-нибудь очень тяжелого. А там скользко – запросто нога подвернуться может.

– Однажды мы нашли там целых три трупа! Бу хотелось подчеркнуть и важность, и опасность собственного труда.

– Иногда приходится переносить расчлененные трупы. После этого они снятся мне целую неделю.

– Но никого без головы мы не забирали. Только мужчину кавказского происхождения.

– Тело без головы я бы запомнил, – сказал Хозе. – Оно потом снилось бы мне целую неделю.

– А когда-нибудь в таких случаях вызывают частную машину "скорой помощи"? – спросил Свистун. – Или, может быть, частную похоронную контору?

– Только если происходит катастрофа со множеством жертв и у нас возникает перегрузка.

– Чего в данном случае не было, – сказал Бу.

– А так, всем занимаемся мы сами. У кого угодно спросите, – добавил Хозе.

– Не вызывают никого, кроме нас, а мы никогда не забирали голую женщину без головы, – категорически заявил Бу.

– Никогда, – подтвердил Хозе. Судя по его тону, ему пришелся не по душе излишне сенсационный стиль юного напарника; сам Хозе относился к своей работе с торжественностью и строгостью, которых она заслуживала.

– Да и потом, документы, – сказал Бу. – В морге должны иметься документы. И в полиции тоже.

– Без подписанных ведомством коронера документов тело не забирают, – добавил Хозе. – Вот копия документов на мужчину кавказского происхождения. Поглядите-ка сюда. Подписаны доктором Шелли. И ни слова про дамочку без головы. Доктор Шелли ни за что не упустил бы из виду такой диковины.

– И в морге на нее никаких документов нет, сказал Свистун.

– Ну, сами посудите, – Бу урезонивающе посмотрел на Уистлера, – как бы мы могли забрать тело без документов? И мы не забирали никакого тела без головы с угла Голливудского и Виноградной прошлой ночью.

– Да и вообще никогда, – добавил Хозе, тихо улыбнувшись, словно ему пришло в голову, будто подобное уточнение поможет Свистуну успокоиться.

– А что, если его забрала полиция? – Ну, тогда другое дело.

Бу произнес это так, словно мысль о вмешательстве полиции изумила или даже обидела его. Он раскрыл веером карточную сдачу и радостно ухмыльнулся. С такой картой не проиграешь.

Глава тринадцатая

Есть старинная поговорка, согласно которой, если все на свете одновременно закроют глаза, то мир прекратит свое существование. Было три часа утра – и мир от исчезновения спасали лишь трое мужчин, которых мучила бессонница, – Боско, Канаан и Уистлер.

Они сидели в нише у окна, их лица отливали синевой в слабом флюоресцентном свете витрины.

– Билли Дурбан умер, – сказал Боско.

– Господи Иисусе, – воскликнул Канаан.

– С чего это ты? – удивился Свистун.

– С чего это я что?

– Помянул Иисуса. Ты же еврей.

– Да. Я еврей. А Иисуса я помянул, чтобы подчеркнуть, как мне жаль Билли Дурбана.

– А какого он был роста? – спросил Боско. Канаан поднял руку и подержал ее на уровне чуть выше столика.

– Четыре фута шесть дюймов. Или семь дюймов.

– Бедный уебыш, – сказал Свистун.

– Да уж. А хрен у него был как у осла с берегов Миссури. Джимми Шлеттер…

– Кинопродюсер?

– Он самый. Работал когда-то на «МГМ». Ну вот, Шлеттер нанял Билли Дурбана, чтобы тот прислуживал за столом на вечеринке по случаю дня рождения его подружки Мэри Виллиболд…

Свистун улыбнулся.

– Я помню Мэри Виллиболд. Красотка была, каких поискать.

– И бездарь, каких свет не видывал, – сказал Боско.

– Зато, черт побери, красотка.

– Сердце так и замирало, – согласился Канаан.

– Ну, и что с вечеринкой? – спросил Боско.

– Мэри Виллиболд обожала такие большие польские сардельки, ясно? Ей предлагали на выбор кальмаров, филе миньон, фазанов и сардельки – и она каждый раз предпочитала сардельки. У нее в контракте значилось, что она не имеет права есть их чаще одного или двух раз в год, потому что продюсеры опасались, что ее разнесет. Но тут был ее день рождения, и Шлеттер распорядился подать блюдо этих огромных сарделек, да еще с тушеной капустой. И кому-то пришла в голову забавная мысль. В блюде проделали дыру, и Билли Дурбан вставил в эту дыру свой член. Рядом с другими сардельками. А потом подошел к Мэри и предложил ей выбрать самую аппетитную. Мэри, разумеется, была не курсе дела, да и особенного внимания всему этому не придала. Окинула взглядом все блюдо и воткнула вилку прямо в член Билли Дурбану.

Они посмеялись, однако не так жизнерадостно, как им бы самим того хотелось. Унылую тишину кофейни перебить как следует этим смехом не удалось.

– Господи, ему же, наверное, было больно, – заметил Боско.

– Билли Дурбан заорал так, что этот крик услышали даже в Санта-Монике.

– Ну и что, Билли Дурбан взыскал ущерб с Джимми Шлеттера?

– Нет, тот откупился добровольно. Именно на эти деньги Билли и приобрел газетный киоск на углу Свицера и Сансета. Но это еще не все.

Боско и Уистлер с нетерпением ждали окончания истории.

– Мэри Виллиболд была настолько шокирована своей ненарочной жестокостью, что отправила Билли Дурбана к своему личному врачу, а потом сама решила проверить результаты лечения. Именно так обворожительная красотка Мэри Виллиболд стала на два года с лишним возлюбленной Билли Дурбана, который был мало того что карликом, но и страшным уродом. Тогда еще говорили, что ей понравилась сарделька, от которой невозможно растолстеть. По крайней мере, любители скабрезных историй именно так и выражались. Были, правда, и другие: они утверждали, что Билли Дурбан был сущим ангелом, да и голос у него был ангельским. После долгой паузы Свистун поинтересовался:

– А что сталось с Мэри Виллиболд?

– Ну, знаешь, как оно бывает. Вкусы публики переменились. Работа на главных студиях замерла. Новых предложений у нее не было. Публика забыла ее. А она, подобно всем нам, состарилась.

Свистун и Боско уставились на Канаана, подобно парочке детишек, ожидающих, что у сказки непременно окажется счастливый конец.

– Она вернулась на родину. В Северную Каролину, если не ошибаюсь. Последнее, что я о ней слышал, она работает продавщицей в магазине "Все за пятерку" и живет на жалованье.

– Но она должна была передать свои капиталы в управление профессионалам, – заметил Боско, как всегда, настроенный на практический лад.

– Именно так, – ответил Канаан. – Профессионалы-то ее и разорили.

– Так с актерами чаще всего и бывает, – сказал Свистун.

– Особенно с юными. Отцы и матери отправляют их на заработки, а сами вовсю тратят не ими заработанное, – добавил Боско.

– Теперь это уже в прошлом, – сказал Свистун. – За этим следят суды.

– Ну да, конечно же, – с неожиданной резкостью вмешался Канаан. – Но суды следят только за расходованием денег. И не обращают внимания на то, что детей эксплуатируют на съемках кое-чего похуже, чем просто кинокартины. Вы даже представить себе не можете, как кое-кто обращается с детьми! На юге штата жил протестантский священник, у которого была ферма, и на этой ферме он устраивал домашние оргии с мальчиками, чаще всего убежавшими из дому, и снимал эти оргии на пленку и рассылал заказчикам по всей стране. Два извращенца в Новом Орлеане создали отряд бойскаутов с тем, чтобы у них имелся постоянный приток свежих мальчиков, и пересылали мальчишек друзьям в другие концы страны, менялись друг с другом. Вы просто не можете себе представить, уверяю вас!

Боско отошел от столика, потом вернулся с горячим кофейником и подлил в чашки себе и своим друзьям.

– Мочевой пузырь сейчас лопнет, – сказал Канаан.

Он встал и пошел вниз по лестнице в туалет.

– Мне будет недоставать Билли Дурбана, – сказал Боско.

– Прошлой ночью, когда за телами прибыла карета "скорой помощи"…

– Две кареты.

– Так, значит, их было две?

– Да.

– А почему же ты мне не сказал об этом?

– Потому что речь не заходила.

– Две кареты – и обе из морга?

– Одна из морга, а другая – из похоронной конторы Хаймера.

– И какая прибыла первой?

– Та, что от Хаймера. Значит, ты по-прежнему суешь нос, куда не следует?

– Так, уточняю кое-какие детали.

– Как бы то ни было, все это тебя не касается.

– Ты действительно так считаешь? Свистун сознательно сбивал Боско с толку.

– Я считаю, что, когда человеку нечем заняться, он непременно выдумывает себе какое-нибудь занятие.

Свистун заерзал на стуле.

– Не уйти ли мне по-хорошему домой, пока мы с тобой не разодрались?

– Что ж, может быть, это неплохая мысль. Отправляйся домой и сиди там!

Боско поднялся с места у окна и отправился за стойку, прихватив с собой свою непременную книгу.

Свистун не поплелся за ним следом. Оставшись на месте, он принялся беззвучно шевелить губами, словно прикидывая, как бы поудачнее сформулировать свою мысль.

Канаан вернулся, поддернул брюки, сел на место.

– Последняя капля всегда остается в штанах, верно? – сказал Свистун.

– А пошел бы ты… Свистун подался вперед.

– Окажи мне услугу.

Канаан, сделав вид, будто пропустил последнюю фразу мимо углей, развернул газету.

Свистун побарабанил пальцем по напечатанной на первой полосе фотографии Карла Корвалиса.

– Мне бы хотелось потолковать с этим извращенцем.

– С ума сошел? Интересно, как это я проведу тебя в тюрьму и устрою тебе интервью с серийным убийцей? Что я, по-твоему, главный комиссар полиции?

Уистлеру не хотелось идти на это, но он все равно пошел. Глядя Канаану прямо в глаза, сохраняя хладнокровие и самообладание, демонстрируя смирение и понимание. И тем не менее, напоминая Канаану о том, что, когда малышка, дочь его брата, солнце в очах души самого Айзека Канаана, была похищена прямо с площадки для игр…

– Послушай, Уистлер, не могу же я вновь и вновь благодарить тебя до конца моих дней. Я уже сотню раз говорил тебе: да, не будь тебя и оказанной тобой помощи, мы с братом, возможно, так никогда и не узнали бы, что произошло с…

– Я этим не злоупотребляю, – кротко сказал Свистун. – Но погляди, что здесь сказано. – Он подсунул газету Канаану первой страницей и указал на заголовок над фотографией. – Этот злоебучий убийца возродился во Христе. И готов покаяться во всех своих прегрешениях. Во всех своих прегрешениях, и во всех прегрешениях своего братца, и во всех прегрешениях прочих адептов этого крошечного уродливого культа, которые молились перед Распятием, повесив его вверх ногами.

– Готов предать остальных, лишь бы спастись от неминуемой смертной казни, это больше похоже на правду, – заметил Канаан.

– Ну, разумеется, мы это понимаем. Да и все, кому надо, это понимают.

– Но как я протащу тебя к нему?

– Неделю назад умерла его тетка. Возможно, единственный человек на свете, кому было до него хоть какое-то дело. Она выложила пять тысяч, чтобы его выпустили под залог после первого ареста. А теперь она умерла, и значит, сигаретами и сластями его теперь никто не снабжает. Я мог бы сойти за одного из тех страдальцев, которые заботятся о заключенных. Я принесу сукиному сыну блок сигарет – пусть подыхает от рака. И несколько плиток шоколада – чтобы и диабет его не минул.

– Ну, и что ты всем этим собираешься доказать?

– Просто хочу понять, с какой стати люди отрубают голову мертвой женщине. И почему другие люди предпринимают столько усилий, чтобы замести следы.

Казалось, Канаан вот-вот расплачется. Он не отрываясь смотрел на Уистлера и вспоминал о том, как тот, лишив себя сна и отдыха, пытался спасти его племянницу.

– Посмотрю, что я смогу сделать. Держись поближе к телефону. Но затеваешь ты нечто безумное.

– Я буду дома, – сказал Свистун. – А что касается безумных затей, то нам не привыкать, верно ведь?

Свистун глазел в потолок спальни собственного домишка над Кахуэнго, следил за струями дождя, расплывающимися по оконному стеклу и отбрасывающими причудливые тени на стену. Прислушивался к ночным звукам дома в его неторопливом диалоге с городом. Дом вбирал в себя звуки и отзвуки колоколов, свистков, сирен, автомобильных рожков, скрипа шин, кашлянья моторов, кошачьего мяуканья, человеческих криков и далекого, но непрерывного шепота океана.

Было душно и сыро. Казалось, весь мир погрузился под воду. Свистун подумал о том, не совпадают ли его нынешние ощущения с теми, которые он испытывал еще до рождения, плавая во влажном тепле материнского лона. Он закрыл глаза и попробовал было вернуться туда, но это не сработало. Слишком давно это было, слишком взрослым он стал. Куда нырнул, оттуда, отфыркиваясь, и вынырнул.

Призрачная красотка обвивала его тело длинными, влажными от дождя ногами. Ее благоухающие волосы нежно шелестели у него на шее, грозя то ли задушить, то ли заласкать его. И здесь же к нему приникали ее влажные губы.

Он потянулся к своему бра на три лампы – и включил ту, что на сорок свечей, затем сошел на пол с матраса, на котором лежал (матрас на полу – удачное напоминание о его цыганских привычках, цыганских и спартанских, о молодых днях, когда лилось вино и расцветали розы), и подошел к полкам. Наткнулся на пустую птичью клетку, десятая обитательница которой умерла уже два месяца назад, а он так и не удосужился обзавестись одиннадцатой. Как-то разонравилось ему с недавних пор птичье пение.

Полистал телефонный справочник и, как ему и было обещано, обнаружил там имя С. Эндс. Однофамильцев и однофамилиц у нее в справочнике не было – одна-единственная С. Эндс на весь Лос-Анджелес. Такие вещи не переставали удивлять его. Как может не найтись однофамильцев у человека в таком огромном городе, как Хуливуд? В такое просто не верилось.

Он потянулся к телефону. Тот был холоден на ощупь – и это напомнило Свистуну о том, который нынче час. Если он позвонит ей, то наверняка разбудит. И пройдет не меньше минуты, прежде чем она сообразит, что ей звонит человек, едва с нею познакомившийся, и звонит он потому, что по ней скучает.

Он открыл верхний ящик и достал зеленую записную книжку в кожаном переплете, выделил ее из целого вороха других – красных, и черных, и синих. Эта книжица была здесь чуть ли не самой старой, номера, занесенные в нее, не были предназначены для повседневного пользования, к ним следовало обращаться в часы обид и смятения. Книжица была заполнена именами и телефонами былых возлюбленных; кое-кто из них еще любил, еще ждал… Правда, не его… Кого-нибудь, достаточно доброго и щедрого для того, чтобы увезти их в Страну Оз или утопить в садовом бассейне…

Джойс, Тица, Ленор, Джун, Энн, Мэджи… Хотя нет, не Мэджи. Мэджи уже нет. Она умерла от рака. В сорок два года. Луана, Цинтия, Пэт, Элизабет…

Было время, когда он мог позвонить любой из них в два часа ночи, пожаловаться на бессонницу, на одиночество, пожаловаться на усталость от неистовой борьбы с жизнью, пожаловаться, вложив в свою жалобу надежду, вдохновение и искусство… "Нет, ты не разбудил меня. Я только что прилегла. Конечно, приеду. Двадцать минут на сборы – и выезжаю", – сказала бы не одна, так другая. И – практично и вместе с тем романтично – он успевал пожаловаться им и на безденежье. "Так мне что-нибудь принести? – спрашивала какая-нибудь из них. – У меня есть бутылка вина. Двадцать минут на сборы. Двадцать на поездку. Только смотри не засни до моего прихода".

Но в такие игры можно играть только в молодости. После тридцати твоя бедность, твоя неудачливость, твое одиночество уже не вызывают столь живого сочувствия. Роль заигрывается, твой замысел становится слишком легко разгадываем.

Свистун бросил зеленую книжицу в глубь ящика, к остальным. Прошел в крошечную ванную и помочился, прислушиваясь к струе и глядя на себя в зеркало, висящее над унитазом, с таким недоумением, как будто оттуда на него уставился невесть кем заказанный наемный убийца.

Ему показалось, будто он промучился без сна всю ночь. Но вот наконец зазвонил телефон. Это был Канаан. Детектив назначил Свистуну встречу через двадцать минут у ворот тюрьмы Рэмпарт.

Глава четырнадцатая

А дождь все не прекращался. Охаживал мостовую сплошными полотнищами разной толщины и интенсивности. По дороге, поднимая тучи брызг, уже катили тяжелые грузовики, но ни одной легковой машины на всем пути до развилки на гавань Пасадены, где Свистун, объехав Темпль, помчался по направлению к тюрьме Рэмпарт, ему не попалось. Тюрьма была выстроена для содержания лиц, находящихся в предварительном заключении, однако по прямому назначению ее почти никогда не использовали. Разве что изредка, по большим праздникам. Вот, например, сейчас, когда сюда поместили Карла Корвалиса после того, как он пообещал «сдать» и брата, и всех подельников.

И хотя тюрьма по большей части оставалась совершенно пуста, пахло здесь, как от стариковской мошонки.

Служащих, впрочем, было полно. Полицейские в синем, муниципальная полиция в хаки, детективы, представители прокуратуры и прочий сброд. Кое-кто из них бросил взгляд на появившегося Свистуна, но без особенного интереса – Свистун был всего лишь еще одним представителем бесчисленных служб и ведомств, так им, во всяком случае полагалось думать. А если кто-то и посмотрел на него с подозрением, то держался Свистун достаточно самоуверенно и вид у него был, как и положено полицейскому, усталый, так что подозрения наверняка оказались бы на поверку беспочвенными. Канаан плелся сзади, выцеживая последние капли кофе из бумажного стаканчика. При встрече он вопросительно посмотрел на пакет под мышкой у Свистуна.

– Заехал в круглосуточный магазин, – сказал тот.

– А кофе ты там случайно не прихватил? Свистун сокрушенно покачал головой, продемонстрировал Канаану "пустые ладони".

– Когда идешь на утреннюю встречу с другом, никогда не лишне прихватить с собой пару стаканчиков кофе.

– А почему в такой ранний час?

Канаан уставился на него так, словно был готов разорвать на куски.

– Тебе захотелось встретиться с человеком, я этим занялся. Не откладывая в долгий ящик. Какого черта, когда дружбан просит об услуге!

– Ради всего святого, Айзек, не унижай меня так! Да, я попросил тебя об услуге. Но ножа к горлу я тебе не приставлял.

– Да пошло оно все… – Канаан затеребил Уистлера за рукав. – Просто обрыдло возиться со всей этой писаниной.

– Я ведь и домой вернуться могу. И на тебя не обижусь.

– Нет-нет. Пошли.

Канаан отшвырнул пустой стаканчик из-под кофе и пошел вдоль стены к двери, вход в которую посторонним был воспрещен. Свистун поплелся следом. Шли они не торопясь, вразвалочку, стараясь не привлекать к себе общего внимания. Парочка самых обыкновенных полицейских, и не более того.

– А к чему все эти строгости? – пробормотал Свистун.

– Этот сумасшедший говнюк Корвалис решил дать официальные показания против своего брата и трех других сообщников – и тут же выяснилось, что все ведомства и службы штата имеют непосредственное отношение к расследованию. Прибыли даже из других округов в надежде, что он поможет им разобраться с тамошними неопознанными трупами и людьми, пропавшими без вести. Кроме того, нам без конца звонят психи; одни грозят оторвать ему башку за то, что он сделал, другие – за то, что он смалодушничал и решил расколоться. Поэтому приняты усиленные меры безопасности. Кроме того, каждый лезет с советами и указаниями. Поместить его в одиночку в окружной тюрьме, перевозить из одной тюрьмы в другую каждые два часа, перевести его, на хер, в Сан-Диего. Ах ты, дьявол! Послушаешь этих горе-профессионалов, так большинство из них такие идиоты, что поневоле дивишься, как это воры еще не спиздили Статую Свободы, а убийцы не заседают в конгрессе США. Но наконец у кого-то нашлась капля здравого смысла. Говнюка перевели сюда, в Рэмпарт, и заперли в самой последней камере в старом корпусе, который сейчас вообще не используется.

– А кто ведет следствие?

– Помощник окружного прокурора осуществляет общее руководство, а на деле – лезут все, кому не лень. Допрашивают пару часов, потом дают поспать и передохнуть – и все по-новой. Сейчас он как раз отдыхает.

Они проникли в особо охраняемое помещение. Здесь было зарешеченное пространство в одной стороне и столик дежурного в другой. За столиком сидел кто-то из временных сотрудников. Больше в комнате никого не было. Дежурный вопросительно посмотрел на Канаана. Тот постучал Свистуна по локтю.

– Заплати ему. Если у тебя есть полсотни, сунь полсотни.

– Меня этими полусотнями уже до полусмерти затрахали.

– Не нравится, так подыщи себе какое-нибудь другое занятие. Или умерь любопытство.

Свистун подал дежурному полсотни, и тот пропустил их.

Они пошли по коридору, потом по другому коридору, открывая то одну дверь на цепочке, то другую. Очередной дежурный встретил их у входа в блок, в котором размещались тюремные камеры. Но с ним Канаан ухитрился расплатиться рукопожатием.

От всего этого путешествия по спине у Свистуна забегали мурашки. Это напомнило ему о том, как он сам впервые попал в тюрьму, а произошло это в Венеции много лет назад. И та тюрьма сильно смахивала на Рэмпарт, только вовсе не была пуста. Поначалу ему не показалось, будто с ним происходит нечто страшное. Его арестовали, потому что словесный портрет разыскиваемого преступника «надевался» на него, как тугая перчатка. Когда идентификация показала, что задержание произведено ошибочно, его решили подержать в тюрьме за неподобающее поведение в пьяном виде – просто затем, чтобы ему не вздумалось потом писать жалобы. Пару стаканчиков он тогда пропустил, хотя пьян, разумеется, не был.

Был пятничный вечер, а в суд его должны были повести только в понедельник. Выкупить себя самого под залог он не мог. Он только что попал в город и не успел обзавестись знакомыми, которые могли бы за него поручиться. Таким образом, ему предстояло провести в тюрьме двое суток. Скорее всего, объяснил ему один старый дебошир из местных, и дадут ему два дня заключения с тем, чтобы тут же освободить "по отбытому". Все сделают так, чтобы комар носа не подточил.

Уистлер волей-неволей решил поднабраться тюремного опыта. Возможно, убеждал он себя, это когда-нибудь ему пригодится. Может быть, он напишет сценарий о тюремном житье-бытье или ему предложит роль заключенного.

Тюрьма была битком набита. Главным образом здесь сидели пьяницы и нарушители уличного движения, но было тут и несколько воров и насильников. Он обратил внимание на то, что самая серьезная компания подобралась в камере № 1. Впрочем, это казалось только естественным. Эти люди сидели здесь дольше остальных, вот они и устроились поудобнее. Да и какая, строго говоря, разница? Это же не настоящая тюрьма. В этакой обычной городской тюрьме держать закоренелых преступников просто не имели права.

Камеры были переполнены. Рассчитанные на двоих, они вмещали по трое арестантов (третий спал на матрасе прямо на полу), а ночами кое-кто устраивался и в коридоре прямо за внешней оградой.

Соседями Уистлера по камере оказались чернокожий негр и белый незаконный иммигрант из Канады, которому светила экстрадиция. Еще один темнокожий – с огромным шрамом от уха до подбородка и маленькими, безжалостно поблескивающими кроваво-красными глазками, проводил весь день, сидя на скатанном матрасе Уистлера, беседуя с сокамерниками и зловеще поглядывая на владельца матраса, которому оставалось надеяться только на то, что его скоро отсюда выпустят.

В каждой камере стояло по унитазу без стульчака. В этих же унитазах арестанты простирывали носовые платки и полотенца и развешивали их затем на просушку по бетонным стенам. В конце концов Уистлер почувствовал, что его распирает; он спустил штаны и уселся на унитаз.

Темнокожий арестант, фамилию которого – Джефферс – Уистлер, как он с удивлением понял, не забыл до сих пор, жадно пожирал глазами сидящего на унитазе. Особенно понравились ему ляжки Уистлера. Он спросил у белого арестанта, как тот относится к петухам, на что ему ответили, дескать, в отсутствие чего получше сойдет и петух. Нетрудно было догадаться о том, что они имеют в виду и что – в отсутствие женщин – задумали учудить.

Ночью, когда белый и черный соседи Уистлера разлеглись по койкам, а сам он разложил на полу свой матрас, негр со шрамом тихо окликнул приятеля из соседней камеры.

– Эй, Монтгомери. Ты не спишь, Монтгомери?

Темнокожий вор помолчал, поерзал, а потом ответил:

– Что тебе нужно?

– Завтра вечером я дам тебе четвертак.

– Нет.

– Дам тебе пятьдесят центов.

Уистлер лежал во тьме, недоумевая, из-за чего они торгуются. Но тут негр со шрамом во все лицо сказал: "Я дам тебе доллар", а вор ответил: "Мне не нужны твои деньги, я хочу спать там, где сплю… " И тут Уистлер, ощутив внезапный страх, понял, о чем речь. Красноглазый ублюдок хочет поменяться камерами с вором – для того чтобы добраться до самого Уистлера. И он понял, что против этого негра, особенно если ему на помощь придет канадец, ему придется туго. И понял он также, что крик поднимать бессмысленно – никто все равно не придет на помощь. Охранник куда-нибудь запропастится; он же видел, что тот принимает у арестантов мелкие подношения; а на взгляд охранника, Уистлер был заключенным – и, следовательно, такой же скотиной, как и все остальные. Пьяница, а может, и похлестче, которого упекли за решетку – и правильно упекли. И тут Уистлер в порыве внезапного отчаяния осознал, что он один как перст и что до него никому нет ни малейшего дела.

– Все, Монтгомери, считай себя покойником, – сказал негр со шрамом во все лицо, и, не будь Уистлер так испуган и не испытывай он такую благодарность к вору, он непременно расхохотался бы – уж больно комично расчувствовался похотливый шкодник.

– Что-то ты побелел как полотно, – такими словами отвлек Свистуна от воспоминаний Канаан.

– Да, чуть было в обморок не грохнулся.

Они дошли до последней камеры. Карл Корвалис лежал на боку, поджав ноги к животу и обхватив руками колени.

– Карл, – тихо окликнул его Канаан. Корвалис перекатился на спину, разжал руки, выбросил их вперед и вверх, уставился на них, принялся вертеть их так и сяк, как нечто, не имеющее к нему ни малейшего отношения.

– Сколько времени прошло? – спросил он. Голос был тихим и спокойным, чуть ли не бесцветным.

– Мы тут не задержимся.

Корвалис сцепил руки на затылке и сел, как культурист, выполняющий силовое упражнение.

– Сколько я спал?

Это был широкоплечий мужчина со склонностью к полноте. В руках и шее чувствовалась какая-то уязвимость, чуть ли не девическая. Кожа напомнила Свистуну подбрюшье только что заколотого молодого бычка. Странной формы – неправильные овалы – были у Корвалиса глаза. Зрачки, большие после сна, съедали большую часть радужной оболочки.

– Почему мне нельзя обзавестись часами?

– Потому что ты можешь выдавить стекло и вскрыть себе вены. Или проглотить их – и задохнуться.

– Я и вены могу прокусить. – Он ухмыльнулся. – Хуй проглотить могу.

Канаан, переглянувшись с Уистлером, отступил на шаг, словно передав инициативу допроса Свистуну. Корвалис резко посмотрел сперва на одного, потом на другого, мысленно сравнил их. Свистун передал ему сигареты и шоколад.

– Что это значит?

– Есть пара вопросов.

– Что вы хотите этим сказать? "Есть пара вопросов"! На допросы меня водят в другую комнату. Угощают кофе, дают поесть, прежде чем начать. Каждый раз так делают. А вы что, не желаете, что ли?

– Тебе нельзя столько есть. Ты же не хочешь растолстеть, – сказал Свистун.

Корвалис внимательно посмотрел на Свистуна.

– А ты не из легавых.

– С чего ты взял, что я не из легавых?

Корвалис покачал головой и понимающе улыбнулся. Ему нравилась собственная смекалка, нравилось, что ему присущ легкий налет таинственности. Он перевел взгляд на Канаана.

– А вот ты легавый.

– Сколько трупов ты решил переложить на брата и сообщников, – просил Свистун, – а сколько решил оставить за собою?

– Кто ты такой? Отец какой-нибудь там… Уистлер покачал головой.

– Брат? Муж? Может, любовник?

– Никого, имеющего личные мотивы ненавидеть тебя, сюда бы и близко не подпустили, – сказал Свистун.

– А вот я бы подпустил, – заметил Канаан. – Я бы с удовольствием оставил тебя в обществе эдак полдюжины близких родственников твоих жертв. И посмотрел бы, как они умеют управляться голыми руками и, понятно, зубами.

Корвалис мрачно уставился на Канаана.

– Вы мне не нравитесь.

– Это комплимент.

– А что я могу сделать для вас? – обратился Корвалис к Свистуну, намеренно выводя Канаана за рамки разговора.

– Тебе посулили сделку?

– Вроде того. Уже признали ограниченную вменяемость в четырех случаях.

– Все – твоих рук дело?

– Да кому какая разница!

– Разницы действительно никакой.

– Меня отправили в психушку и просверлили мне в голове четыре дырки. Я псих. Мне нужна психиатрическая помощь. Я не несу юридической ответственности.

– Ты и сам в это не веришь. Корвалис улыбнулся.

– Мне только интересно…

Свистун сознательно не договорил до конца.

– Что вам интересно?

– Вы всех женщин ненавидите или только проституток?

– Почитайте Библию. Эта книга учит, как нужно относиться к женщинам. Женщина и шлюха это одно и то же.

– Независимо от цвета кожи?

– Независимо от цвета кожи, возраста, роста и внешних прелестей. На них на всех одна печать.

– Что за печать? В форме цветка? Может быть, в форме бабочки?

Корвалис улыбнулся. Он не мог понять, что происходит. Не мог понять, куда клонит посетитель.

– Нет, не цветок. И не бабочка. Какую только чушь вы несете! Печать, лежащая на них, это печать Ваала, первого повелителя ада, владенья которого простираются на востоке и который предводительствует тридцатью шестью легионами. У него три головы – одна как у жабы, другая как у человека, а третья – как у кошки. – Корвалис усмехнулся. – И никаких бабочек.

– Это ты разобрался с вьетнамкой?

– А какой ответ вам бы понравился?

– Правдивый.

– Это что, для вас очень важно?

– В каком-то смысле, важно. Ты заплатил кому-нибудь, чтобы ее голову забрали из морга?

Корвалис пристально посмотрел на Уистлера. Принялся раскачиваться на матрасе, собираясь подобраться поближе к решетке.

– О Квальбпага! О Каммара! О Камало! О Кархенмон! О Амагаа! – запричитал он.

Затем рухнул на матрас и повернулся на бок.

– Этот извращенец ухитрился нас уделать, – сказал на обратном пути Канаан.

– Он никогда не имел отношения к сайгонским шлюхам. Ни к нашей, ни к какой бы то ни было другой. Ему ничего не известно про татуировку. Полицейские обнаружили, как ее разделали, и это походило на его почерк, поэтому они и подверстали ее к остальным. А почему бы и нет? Подчистить все концы.

– Ну и как это твое открытие? Стоит полусотни плюс бессонная ночь?

– Что ж, по меньшей мере мне стало ясно, что убийство Лим Шу Док никак не связано с Корвалисом.

– И что это тебе дает?

– Это подсказывает мне, что с нею расправился кто-то другой. А кто, этого нам, к сожалению, уже не расскажет Вилли Забадно. Это подсказывает мне, что кто-то очень важный вступил в игру, чтобы замаскировать что-то очень скверное. Я видел тело на мостовой – и меня с этого не собьешь.

– Но никому не известно, что ты его видел.

– Зато кому-то известно, что его видела Шила Эндс.

Уильям Буркхард через окошко автомобиля нажал на кнопку, отворяющую ворота. Они медленно и бесшумно раскрылись. Это было похоже на первые кадры "Гражданина Кейна": литая решетка взметнулась, давая дорогу машине, так высоко в воздух, что, могло показаться, разогнала полночный туман.

В «крайслер» инспектора ворвался резкий запах – не то негашеной извести, не то капустного поля. Смог теперь висел над городом, никуда не исчезая хотя бы ненадолго, как оно было еще каких-то десять лет назад. Поскольку Экологическому контролю никак не удавалось сократить уровень выхлопных газов в воздухе, он хитрил с самим собой, то и дело меняя пределы допустимого в сторону увеличения. Люди дышали все более ядовитыми испарениями и утешали себя рассуждениями о том, что воздух становится чище и чище.

Буркхард криво усмехнулся. Горечь поднялась из кишечника и прихлынула к горлу. Компромиссы никогда не бывают безболезненными.

Он вспомнил о давным-давно минувших временах, когда ему, тогда простому детективу в штатском, приходилось бороться с нарушителями законов о торговле спиртным, о распространении наркотиков, об азартных играх и о проституции. Полиция всегда гналась не за результатом, а за числом. Статистика арестов в доказательство собственной эффективности. С каждым годом они брали под стражу чуть больше народу, чем год назад. С каждым годом по каждой статье привлекалось чуть больше правонарушителей.

Хотя и сам этот статистический рост давался полиции не без труда. Азартные игры и проституцию патронировали политически более чем влиятельные люди, и на акул и барракуд охотиться, как и сейчас, не разрешали – приходилось довольствоваться мелкой рыбешкой.

Кроме того, высокопоставленные папы и мамы ежегодно поставляли миру новорожденных сутенеров, проституток, насильников гомосексуальной ориентации, профессиональных минетчиц, торговцев детьми, уличных грабителей и налетчиков, из числа которых и предстояло – преодолевая родительское сопротивление – наращивать статистику задержаний, арестов и возбужденных дел.

Разумеется, время от времени какой-нибудь влиятельный говнюк заходил в своих забавах слишком далеко – и соответственно проваливался в дерьмо по самые уши. Тогда шайка-лейка отступалась от проштрафившегося и провонявшего собрата и, следовательно, «сдавала» его полиции. Когда разыгрывались эти нечастые истории, сержанты становились лейтенантами, а лейтенанты – капитанами, а капитаны – комиссарами, а комиссары – заместителями начальника полиции. Если, конечно, никто из них не оступался, что означало для каждого положить голову на плаху.

Буркхард нажал на кнопку, сработал моторчик, окошко захлопнулось, спасая его от атмосферы, которая завтра в очередной раз доставит жителям города медленную смерть вместе с утренними газетами. Стоит им только выйти из дому.

В привратницкой вроде бы никого не было, но, пристально посмотрев в зеркало заднего обзора, Буркхард смутно увидел вооруженного мужчину, на миг показавшегося в проеме дверей, а затем шагнувшего в сплошную тьму.

Грибовидные лампы освещали подъездную дорожку, вспыхивая и выключаясь по мере продвижения автомобиля, как это и должно быть на извилистой тропе в частное владение. Могло создаться впечатление, будто он едет не в особняк на холме, а в подземный бункер.

Кейп сам встретил его у дверей.

– Прошу вас, Билл. Что вас сюда привело?

– Просто решил, что неплохо бы нам с вами попить кофейку, Уолтер.

– Что ж, рад лично приветствовать вас. И хочу еще раз поблагодарить за услугу, которую вы оказали мне и моему другу Тиллмэну.

– Не такая уж большая услуга, Уистлер. Однако дело не из тех, какие я охотно передаю в чужие руки.

Кейп повел Буркхарда по застекленным коридорам, по обеим сторонам которых вились живые растения, из-за чего могло показаться, будто они попали в сумеречный сад. Хотя Буркхард чувствовал во всей этой роскоши налет чего-то нереального, может быть, неземного. Он восхищался домом Кейпа и в то же самое время ненавидел его. Переходя здесь из комнаты в комнату, он вечно чувствовал себя так, словно перебирается из одного кинопавильона в другой.

– Не угодно ли подкрепиться? – спросил Кейп. По голосу чувствовалось, что его мучает бессонница.

– Только кофе. У вас усталый голос, Уолтер. Они прошли в маленькую столовую, а точнее, комнату, предназначенную для первого завтрака, в которой могли с удобством разместиться только четыре персоны. Большие сочные яркие цветы качались на стеблях, похожих на щупальца обитателей подводного царства, воздух был кондиционирован, стекла инкрустированы. Кейп жестом пригласил гостя в литое чугунное кресло, выдержанное в пастельных тонах. Буркхард тяжело плюхнулся на сиденье, а Кейп наполнил две чашечки кофе из серебряного кофейника.

Кофе со сливками был ледяным и действовал освежающе. В сахарнице лежал горкой разноцветный фигурный сахар. Буркхард поневоле подумал о том, кто обеспечивает такие изыски в столь неурочный час.

– У вас, Билл, вид тоже усталый.

– Я весь день занимался этим обезглавленным трупом. С той самой минуты, как вы привлекли к нему мое внимание. Мне кое-что удалось выяснить. Есть человек, обвиняемый в похищении и убийстве женщин; сейчас он решил давать показания и обещает выдать всех своих сообщников.

– Значит, вам известно, кто ее убил.

– Мне известно, кого обвиняют в ее убийстве. Тут есть определенная разница. Хотя он готов взять на себя и это.

– А у него спросили, с какой стати он ее обезглавил?

– Если я задам ему этот вопрос, меня тут же спросят, куда подевалась голова и где находится тело.

– И вы по-прежнему не знаете, чего ради дежурный по моргу пристроил тело в багажник машины?

– Именно что не знаю. А вас не интересует убийца по культовым соображениям, который не только убивает, но и истязает свои жертвы?

– Тот самый, который готов признаться в ее убийстве?

– Он готов признаться в чем угодно, лишь бы с ним пошли на сделку и вместо газовой камеры отправили его в психиатрическую лечебницу.

– Культовые соображения? – спросил Кейп. – Об этом писали в газетах примерно полтора года назад.

– Ах да, припоминаю. Я читал что-то про тело азиатки, которое сохраняют в качестве вещественного доказательства. Но насчет татуировки в форме бабочки там вроде бы ничего не было.

– Этот факт скрывали. В расследовании каждого убийства мы скрываем кое-какие факты. Стоит найтись телу, как на нас обрушиваются добровольные признания психопатов. И нам нужно нечто, какая-нибудь деталь, которую они бы не могли почерпнуть из газет.

Буркхард отхлебнул кофе, скривился.

– Чувствую, что мой желудок не даст мне сегодня уснуть.

– Нам приходится расплачиваться за наши маленькие радости, – заметил Кейп.

– А что, Уолтер, разве у вас не жила пару лет назад вьетнамка? Вьетнамка с маленьким мальчиком, лет семи или восьми?

– Возможно, у меня и была служанка-азиатка с ребенком.

– А татуировки у нее на заднице, часом, не было?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Буркхард поднялся с места. Открылась дверь, и в комнату вбежал маленький мальчик во фланелевой пижаме. Он улыбался и что-то весело щебетал. Увидев Буркхарда, он вроде бы смешался, но тем не менее уставился на полицейского без малейшего страха. Затем подошел к Кейпу и потерся ему о колено.

– Почему ты не в кроватке?

– Уже утро.

– Никакое не утро.

– Не провожайте меня, – сказал Буркхард. Обернувшись от дверей, чтобы попрощаться, он увидел, что мальчик умильно смотрит Кейпу в глаза и продолжает тереться о его колено. Кейп посмотрел на Буркхарда. В его взгляде читался вызов, однако мальчика он все же легонько от себя оттолкнул.

– Что-нибудь еще, Билл?

– Вы не знаете человека по имени Уистлер? Или Свистун?

Кейп покачал головой.

– А в чем дело?

– Мои друзья видели этого Уистлера, а он частный сыщик, в тюрьме Рэмпарт, где содержат и допрашивают культового убийцу.

– Меня это не касается, Билл.

– А я и спросил только на всякий случай.

Глава пятнадцатая

Буш в шифоновом платье с прозрачными рукавами и глубоким вырезом походила на картинку. Картинка была украшена пышными алыми и оранжевыми цветами. К этому набору полагалась шляпка, которую она держала в руке на прогулке или во время верховой езды. Сейчас шляпка лежала на мраморной стойке возле питьевого фонтанчика в баре у Джимми Флинна на площади Святого Петра. Буш пила настоящий абсент, а вовсе не перно, которое здесь подавали туристам.

Баркало сидел за соседним столиком, предоставив Буш покрасоваться на высоком стуле за стойкой. Сам же он ни за что не взобрался бы на такой стул, иначе окружающие поняли бы, какие у него короткие ноги.

Стоило ему начать оглядываться по сторонам, Буш искоса посматривала на него. Легкий хлопковый пиджак он снял. Волосатая грудь и волосы на плечах, торчащие из-под сетчатой рубашки, придавали ему сходство с корзинкой, наполненной мохом. В таких корзинках выращивают бегонии и туберозы. Буш хихикнула.

Баркало мрачно посмотрел на нее.

– Что такого смешного?

– Чертовски славный денек. Почему бы и не посмеяться?

– Это для тебя он славный. Или тоже что-то не так?

– О том, что у меня не так, я могла бы написать целую книгу.

– Не напивайся этой отравой. Когда Пиноле с Роджо приведут сюда парочку людей, я, возможно, попрошу тебя кое-что сделать.

– Только не это!

– Что ты сказала?

– А ты что, не слышал? Грязи в ушах слишком много?

– Что ты хочешь сказать этим "Только не это"?

– Именно то, что и говорю. Я не путаюсь с людишками, которые, может, сегодня и не мылись. Я не ложусь под каждого или под каждую по твоему сигналу. Я не трахаюсь с теми, кто даже не умеет предохраняться!

– От тебя столько неприятностей, что порой думаешь: а на хер ты мне нужна, – хмыкнул Баркало.

За стойкой зазвонил телефон. Он прозвонил пять раз, прежде чем бармен вынырнул откуда-то из глубины бара, подобно дикому зверю, выскальзывающему из темной пещеры. Он снял трубку и что-то услышал. Затем передал трубку Баркало.

Баркало поднес трубку к уху. Бармен застыл рядом, глядя на него бархатными глазами.

– Мы в студии, – сказал Роджо.

– Надеюсь, взяли их, не поднимая шума?

– Все прошло гладко.

– Я выезжаю.

– А Буш возьмешь с собой?

– А вот это уж тебя не касается!

Баркало бросил взгляд на Буш, которая радостно улыбнулась в ответ, понимая, что Баркало сейчас сказали какую-то гадость и это привело его в бешенство.

Баркало бросил трубку бармену, который поймал ее на лету и тем же движением опустил на рычажки. Баркало выложил на мраморную стойку двадцатку.

– Знаешь песенку "Почему мой пес не рычит, когда ты крадешься в ночи"?

По-прежнему улыбаясь, бармен ответил:

– Нет, но я знаю другую. "Я не трону и божьей коровки, отчего же петля из веревки".

Баркало хмыкнул.

– Без сдачи.

– Благодарю вас.

– Скоро уезжаю на Запад, – сказал Баркало. – Твоих шуточек мне будет недоставать.

– А мы никуда не денемся, мистер Баркало, так что смело сможете сюда вернуться. Рано или поздно каждый возвращается в Новый Орлеан – хотя бы затем, чтобы здесь умереть.

– Пошли, – сказал Баркало, обратившись к Буш.

– Я же тебе сказала!

Она принялась раскачиваться на стуле круглой жопкой, из-за чего заколыхались и грудки в глубоком вырезе.

– Да хер с тобой, делай что хочешь.

Бармен быстро отошел в сторону, чтобы не услышать того, что ему слышать не полагалось.

– Сиди здесь, если хочешь И налижись как свинья, – сказал Баркало.

– У меня нет денег.

Баркало швырнул на стойку еще одну двадцатку.

– Этого тебе хватит, – сказал он и по затененному залу пошел на выход.

Буш заметила, что бармен, протирая бокалы, исподтишка поглядывает на нее.

– Что-то ты не грустишь, Генри, из-за того, что я сматываюсь из города.

– Я грущу. Мне тебя будет не хватать, солнышко.

– Сейчас тихое время дня?

– Можно расслышать, как трахаются пересмешники.

– Рад, что вы заехали, Эммет, – сказал Кейп, не протягивая, однако, актеру руки. Он отправился вдаль по коридору, явно полагая, что Тиллмэн последует его примеру.

– Да я бы за все сокровища мира не отказался от удовольствия поглядеть на ваш дом, Уолтер.

– Какая у вас изысканная манера выражаться!

– Но я не кривлю душой.

– Не сомневаюсь, что это так.

– Это действительно так. Вы же знаете, ни на одну премьеру люди не рвутся так, как сюда.

– Правда?

– И, кроме того, Уолтер, я и впрямь питаю к вам глубочайшее уважение и возможность пообедать с вами я бы не упустил ни за что.

– Тогда, Эммет, мне кажется, вам надо доказать свое уважение не только словом, но и делом.

– Я не вполне понимаю вас, Уолтер. Я что-нибудь не так сделал?

– Вы, Эммет, попросили меня об одолжении, а потом солгали мне.

Открыв дверь, он пропустил Тиллмэна первым в кабинет, обшитый деревом и обтянутый кожей.

Тиллмэн внезапно почувствовал, что у него озябли руки. Он сунул их в карманы, тут же извлек оттуда и сложил у себя на животе, словно собираясь молиться.

– Я никогда не делал этого, Уолтер. Я вам никогда не лгал.

– Вы не сказали мне, кто отвез домой Шилу Эндс.

– А кто вам…

– В такое время суток и после такого потрясения вы бы ни за что не отправили ее без провожатого, не правда ли?

Это был выстрел наугад, но пуля попала в цель. Тиллмэн скривился.

– Ах, это… Ну, это я могу объяснить.

– Как звали человека, который отвез ее домой?

– Кажется, его звали Свистун или что-то в этом роде.

– А почему же вы не сказали мне об этом сами?

– Ну, я не придал этому никакого значения. Честно говоря, просто вылетело из головы. Я хочу сказать, этот сыч сидел в закусочной, когда произошла авария. Он вытащил Шилу из машины, когда с ней случился обморок. Предложил доставить ее домой. Ну, а мне что оставалось делать? Я же не мог доставить ее сам. Мне надо было оставаться на месте. Такси в этот час на улице не было. Лил дождь. Ради всего святого, я же…

– Вы несете вздор, Эммет. А вот этого делать вам и не стоит.

– Но это же не принесло никакого вреда, не так ли? Я хочу сказать, какой вред мог от этого случиться?

– Это ниточка, торчащая из клубка, Эммет, а я не люблю такие ниточки. Потянув за нее, можно распутать весь клубок. Так оно чаще всего и бывает. И на этом рушатся все договоренности и планы.

– Вы хотите сказать, типа той, благодаря которой полиция оставила меня в покое?

– Да, типа той.

– Но, знаете ли, на этот счет нечего беспокоиться. Эти детективы, Лаббок и Джексон, уже выдоили из меня колоссальную взятку, так что теперь никто не предъявит мне никаких обвинений, какую бы чушь ни нес этот говнюк по кличке Свистун. Эта парочка козлов нагрела меня на машину ценой в сорок тысяч долларов.

– Когда вам оказывают услуги, Эммет, за это приходится расплачиваться.

– Я и не жалуюсь. Я только говорю, что заплатил за дорожно-транспортное происшествие сорок тысяч долларов.

– Вы забываете, Эммет, что и мне пришлось вмешаться. А это может обойтись мне куда дороже какого-то автомобиля.

– Послушайте, если вы понесли какие-то расходы, я с превеликой радостью…

Лицо Кейпа исказилось презрением и злобой. Его охватило такое бешенство, что могло показаться, он сейчас набросится на Тиллмэна с кулаками. Однако затем он успокоился.

Нет-нет, Эммет, – ласково произнес он. – Дело вовсе не в этом. Да и не веду я так своих дел. Строго говоря, я пригласил вас сегодня с тем, чтобы дать вам возможность заработать деньги, а вовсе не заставить вас раскошелиться.

– Значит, у вас деловое предложение?

– Причем речь идет не только о выгодной для вас инвестиции, но и, не исключено, о некотором использовании ваших актерских способностей. Роль небольшая и не требующая больших затрат времени. Нечто такое, чем вы так или иначе занимаетесь все равно.

Тиллмэн ничего не понял. Неуверенно покачав головой, он сказал:

– Чем же это я таким занимаюсь?

– Блядством, – ответил Кейп. – Разве не этим вы занимаетесь чуть ли круглые сутки?

Тиллмэн почувствовал себя оскорбленным.

– Я ни разу в жизни не платил ни одной бабе!

– А я и не говорю, что вы платили. Во всяком случае, деньгами. Вы же должны понимать, что интрижка с такой знаменитостью, какой вы сейчас являетесь, представляет собой для многих женщин более чем достаточную плату.

– Ну, это да. Конечно. Да, я понимаю, о чем вы, – сказал актер, выставив подбородок и несколько по-попугайски начав покачивать головой. – Вы хотите, чтобы я снялся с какой-нибудь актрисой в задуманном ваши фильме?

– В целой серии фильмов.

– И каков общий замысел?

– Секс, Эммет.

– Что ж, прекрасно. Секс – это всегда прекрасно.

– Жесткое порно.

Тиллмэн нахмурился.

– А вот это хуже. Я категорически не хочу сниматься в фильмах категории "X".

– Стерпится-слюбится.

Тиллмэн понял, что Кейп наконец назвал свою цену.

Баркало нравился «линкольн». Воздушная подушка превращала езду по дороге в скольжение по тихой воде, система кондиционирования воздуха сулила вечную прохладу, система передач и тормоза были настолько удобны в обращении, что вся эта стальная махина казалась просто-напросто игрушкой. Сидя в салоне с затененными окошками, можно было считать, что никакого города не существует. В Лос-Анджелесе все, конечно, пойдет по-другому. Дни там теплые, а ночи холодные. На пляжах солнце, а на холмах туман. И стоит пойти дождю, как все превращается в сплошное болото. И чертов смог. Смога он просто не выносил.

Баркало с ветерком промчался по Французскому кварталу, объехав стороной интерстейт № 10, пересекающий Миссисипи на Большом новоорлеанском мосту, и федеральную № 90, которая через Баратария-роуд вела к округу Джефферсон. Вместо этого он поехал по лабиринту старинных улочек с историческими названиями, объехал Ли-Серкль и Памятник, свернул на запад к Джексону, а потом на юг к парому.

Он встал над рекой, оперся о парапет. В горле у него першило от жары; от парома веяло влажным зноем. Он подумал о Лос-Анджелесе и о целой армии женщин, десантирующейся в этот город ежегодно. Безмозглые малышки, которым предстояло послужить удобрением поля, которое он облюбовал.

Он пожирал их одну за другой, точнее, жевал и выплевывал, не испытывая при этом, однако же, особенного удовольствия. Даже Буш редко радовала его теперь. Настроение у него было по большей части унылое.

Он горевал по своей сестре. Такие женщины, как его сестра, – и Баркало понимал это – встречаются не часто. Но она погибла, сутенер, живший, подобно самому Баркало, за счет женщин, выпотрошил ее лоно.

Съезжая с парома, «линкольн» стукнулся о железную перегородку, и Баркало помчался по Четвертой, а с нее вновь повернул на запад и выехал наконец на Баратария-роуд. И вновь на юг в лабиринте улиц, пока за Эстель местность не стала сельской, а дорога не запетляла меж ферм.

Баркало выключил кондиционер и открыл все окна в машине, чтобы ее, как горячим душем, промыл южный ветер, пахнущий прелью. Откинувшись на водительском сиденье, он прикасался к баранке лишь кончиками пальцев и ехал, полузакрыв глаза. Не без стыда он признавался себе в том, что любит жару и сырость, любит тишину здешних бухточек и ветви кипарисов, достающие до самой подернутой ряской воды. В детстве он провел в здешних бухточках не меньше времени, чем на улицах Французского квартала. Именно здесь он позволял себе превращаться в зверя, каковым в глубине души себя считал, – превращается в зверя, ни в коем случае не похожего на людей.

И вдруг он усомнился в том, что ему так уж хочется проститься со всем этим, какая бы карьера ни ждала его в Лос-Анджелесе. Содрав через голову сорочку, он сразу же почувствовал себя лучше, почувствовал себя ближе к природе – и к самому себе.

Темную одноколейку, тянущуюся по берегу полупересохшей реки, можно было различить лишь с трудом: она казалась узкой и вот-вот готовой затянуться раной в толще вечнозеленого папоротника. Но Баркало мог бы ехать по этой дороге и с закрытыми глазами. Через две мили здесь находилась площадка, небрежно и бездумно вымощенная где гравием, где асфальтом, сквозь который, почти не встречая сопротивления, пробивались шампиньоны. Затем вновь тянулись карликовые пальмы и заросли папоротника. «Кадиллак» с антенной и красный седан с виниловой крышей были припаркованы бок о бок.

Баркало закрыл окна, чтобы в салон не набилась мошкара. Мрачно чертыхаясь, натянул рубашку.

– Сукин сын, с какой стати он пригнал сюда и машину этого говнюка? Теперь нам придется топить ее вместе с «кадиллаком». Скоро в наших бухточках живого места не останется – сплошной металлолом. Отравляем реки, губим болота. Не говоря уж о том, как загазовали всю округу. Ради всего святого, почему эти идиоты не хотят шевелить мозгами? Да, впрочем, что у них за мозги… Нет у них никаких мозгов. Полмозга на двоих – это уж как максимум. А может…

Пешеходная тропа заканчивалась у металлического стандартного домика с черепичной крышей. Желто-ржавый генератор валялся неподалеку, подобно болотному животному, вылезшему на берег. Штабелями стояли канистры с бензином.

– … четверть мозга на двоих. Похоже на то. Они даже генератор запустить не сумели. Вот ведь идиоты.

Подойдя к генератору, он нажал на «пуск». Генератор закашлялся, застучал, зафыркал, а затем, разогнавшись во всю мощь, заревел. Похоже было, что пользовались им часто. Открылась маленькая дверь примыкающего сарая, и появился Пиноле. Одна рука у него была засунута в карман.

– Поглядел бы ты на себя, – сказал Баркало. – Ты что, за пушкой полез?

– Просто почесываюсь, – солгал Пиноле.

– Какой-нибудь сельский шериф решит посмотреть, что тут за домик такой, а ты встретишь его в дверях, эдак почесываясь… Знаешь, что будет? Он отстрелит тебе яйца!

– Это не приходило мне в голову.

– Лучше бы ты не говорил мне этого. – Баркало протиснулся мимо Пиноле в сарай. – Ты никогда ни о чем не думаешь. С какой стати вы пригнали сюда их машину?

– Они очень осторожничали. Поэтому я поехал с ним, а Джикки поехал с девкой. И они думали, что в любую минуту могут вылезти. – Пиноле внезапно нахмурился. – Послушай, а как ты понял, что это машина говнюка?

– Черт бы тебя побрал. Совсем идиот! Мы что, еще кого-нибудь ожидали? Здесь как в печи. Почему ты не запустил генератор, почему не охладил воздух? И где, кстати, эти двое?

– Джикки занимается ими в примерочной.

– Господи, хоть кто-то занимается тем, чем нужно. Пошли, познакомь меня с ними.

Баркало надел пиджак, пригладил растрепавшиеся ветром волосы ладонями, причем собственный пот послужил ему бриолином. Они пошли по бетонному полу, заставленному катушками кабеля, ящиками с электроарматурой, треножниками, используемыми на съемках, ширмами и фильтрами; здесь же была тридцатипятимиллиметровая камера и прочие причиндалы, необходимые для киносъемки. Баркало поправил воротничок сорочки и блеснул белозубой улыбкой, надеясь придать лицу дружелюбное выражение, но добился противоположного результата: теперь он стал похож на пиранью, готовую схватить и разорвать в клочья добычу.

Чиппи Берд и Лейси Огайо сидели на раскладных деревянных стульчиках, лица у них были белы от страха, глаза широко распахнуты; взгляд Роджо гипнотизировал их, как удав – пару кроликов.

Когда Роджо сказал: "А вот и мистер Баркало", Лейси Огайо описалась.

Глава шестнадцатая

Уистлер позвонил С. Эндс, но у нее никто не ответил. Он позвонил ей трижды. В последний раз он не клал трубку ровно пять минут, отмерив их по часам.

Розовый блочный многоквартирный дом выглядел как торт с сюрпризом: в качестве сюрприза из него, казалось, вот-вот должны были выскочить потаскушки. На углу Свистун нашел место для своего "шевроле".

В неохраняемом подъезде по одну сторону тянулись почтовые ящики, а по другую – бронзовые таблички с фамилиями жильцов. Под каждой из табличек имелся звонок. Ритуал заключался в том, чтобы найти нужную фамилию, нажать на кнопку, дождаться ответа по радиофону, назвать себя, после чего вам отпирали забранную решеткой дверь.

Свистун нажал на кнопку под табличкой с фамилией Эндс просто затем, чтобы она готовилась встретить посетителя. Решетка оказалась и без того поднята, так что он беспрепятственно прошел внутрь. В доме резко пахло хлоркой из бассейна, расположенного в центре трехэтажного комплекса. Свистун знал, что бассейны в таких домах бывают большей площадью, чем любая из квартир. В квартирах, предназначенных для холостяков и незамужних женщин, предполагалось только ночевать, мыться в ванной и завтракать. И, может быть, по вечерам в одиночестве смотреть телевизор.

Это была коммуна для тех, кто преисполнен надежд, и для тех, кто последнюю надежду уже утратил. Молодые актеры и актрисы, потаскушки из баров, набирающие мастерство карманники находились на одном конце возрастной шкалы. А на другом – отставные танцоры, писатели-неудачники, закончившие выступления игроки в пинбол и тому подобное.

Теплыми вечерами и долгими уик-эндами жизнь кипела вокруг бассейна.

Растертые кремом для загара тела, продающиеся по цене доллар за фунт. Старики, плавающие по центральным дорожкам и грустящие из-за того, что никто не носит юбок, под которые можно было бы заглянуть. Пожилые дамы в летних платьях и в косметике, которая скорее подошла бы старлеткам; в руках – холодные металлические кубки с пуншем. Все ждут, что их пригласят на какую-нибудь вечеринку. Вечеринки в одно– или двухкомнатных квартирах на верхнем этаже. Испорченные мальчики и девочки в выцветших чуть ли не добела джинсах, опершиеся одной ягодицей о перила бассейна и заглядывающие в голубую глубину, раздумывая, хватит ли у них сил нырнуть куда-нибудь, где счеты с жизнью можно будет покончить раз и навсегда.

Но когда шел дождь, у бассейна никого не оказывалось, лишь барабанили бессчетные капли по его равнодушной поверхности. Меланхолия, исполненная, однако же, некоторых обещаний. Если научишься ждать, то все может еще повернуться и по-иному. Бассейн под дождем – наглядная метафора таких ожиданий.

Квартирка Шилы была на верхнем этаже. По длинному коридору тянулись двери, отличаясь друг от друга только номерами да кое-какими индивидуальными отметинами и царапинами. Дойдя до 312-й квартиры, Свистун постучался. Никто не ответил. Прижавшись к застекленной части двери, Свистун попробовал различить, не горит ли в квартире свет. Но нет, она казалась пустой и безжизненной.

Насколько он мог судить, никто его не видел. А замок оказался элементарным.

В квартире витала аура, напоминающая о зале мемориальных церемоний в Пасадене: аристократическая, но мертвенно холодная. Лампа дневного света, смонтированная на потолке, подобная гигантскому пластиковому тюльпану, помещенному в пластиковую же вазу, озарила коммерческого типа меблировку, созданную словно бы раз и навсегда. Втягивающуюся в стену лежанку то расставляли, то убирали столько раз, что одна из металлических пружин соскочила.

Лежанка была расположена у дверной ниши в крошечную кухоньку. В раковине стояла горкой тщательно вымытая посуда. На подоконнике маленького окна зеленела герань, а вид отсюда открывался лишь на просвет в двадцать футов до следующего корпуса, застроенного точно такими же квартирками.

Имелись тут, конечно, и ванная с туалетом. Заглядывать туда Свистуну не хотелось. Его страшила возможная находка.

Кладовка была забита одеждой и обувью.

Ванная оказалась пуста. Днище ванны все еще было влажным. Из душа над нею капало. Все здесь благоухало молодой женщиной, полной обещаний и способной посулить самые радужные ожидания.

Свистун вернулся в кладовку и перебрал свитера, рубашки и юбки. Дни в Хуливуде теплые, а ночи холодные. У него не было ни малейшего представления о том, насколько велик и разнообразен должен оказаться гардероб такой женщины, как Шила, но уж нижнего белья-то у нее наверняка было полным-полно. Меж тем его нигде не было видно. Дамочки каждый вечер затевают мелкую стирку. Он вспомнил, как, пробираясь в чужую ванную в разгар любовной ночи, он неизменно сталкивался с целыми зарослями развешенного на просушку нейлона.

Но, отправляясь в дорогу, женщины берут с собой все белье. Каждую пару шелковых трусиков, каждый бюстгальтер. Или почти каждый. Меж тем здесь он обнаружил лишь пару плотных рейтуз и двое более чем рискованных трусиков, да и то они вроде бы были забыты в дальнем углу на одной из полок.

Он решил поискать купальники. Найденные им на нижней полке, явно не новые, предназначались наверняка для бассейна. А где же новый, в каком пристало щеголять на пляже?

На туалете россыпью лежала мелочь – центы и пятаки, самое большее четвертаки. Здесь же, впрочем, находилась и парочка новеньких, как из только что распечатанной пачки, купюр. Свистун осмотрел их. Это оказались не настоящие деньги, а сувенирные – с рекламой кинотеатра для взрослых под названием "Бобровая струя". Там, где на настоящей купюре значится "Федеральный резервный банк", здесь стояло: "педеральная и прочая похабщина". В углу купюры в качестве государственной символики красовались женские ножки. Вашингтон ухмылялся и подмигивал. Вместо числа, обозначающего достоинство купюры, значилось: "Бисексуальное назначение". На «зеленой» стороне было скверное изображение кинотеатра в одном углу и столь же скверное – совокупляющейся парочки – в другом. Сверху было напечатано название кинотеатра, а его адрес – улица Эдгара По в Новом Орлеане – внизу.

– Если ты взломщик, то херовый, – сказали за спиной у Свистуна. И тут он понял, что только что, не приняв этого к сведению, услышал шелест босых ног по ковру.

Свистун скомкал сувенирные деньги и сунул их себе за пояс. Обернулся и поглядел на даму, столь непринужденно его окликнувшую.

Она была высокого роста и в плечах пошире иного мужика. В ночной сорочке, так что о накладных плечах речи идти не могло. Тяжелое, хотя и красивой формы, бедро сквозило из разреза сорочки, нога в мягком шлепанце упиралась в ковер так, словно девица решила попозировать для подросткового журнала. Рыжего цвета волосы рассыпались по плечам.

Девица-то девица, но, решил Свистун, было ей ближе к пятидесяти. Держит себя в форме. Диета, гимнастика.

– Миллиона здесь нет, – сказала она.

– Я друг дома.

Свистун сделал шаг вперед, словно вознамерившись пройти мимо нее к выходу.

Она отступила на шаг, и Свистун увидел дамский пистолет, почти полностью утонувший в ее крупном кулаке.

– Ради Бога, – воскликнул он. – Вы, должно быть, шутите!

– Имя, – сказала она.

– Уистлер.

– Да не твое, ублюдок.

– Даму зовут Шила Эндс. Но это не настоящее ее имя.

– Ну, а каково же настоящее?

– Этого я не знаю. Мы с нею подружились совсем недавно.

Она окинула его взглядом, словно прикидывая, пристрелить или нет. Уистлер подумал, что не исключаются обе возможности.

Она положила пистолет в карман сорочки и опустилась на диван.

– Значит, вы меня больше не боитесь? – поинтересовался Свистун. – Что ж я такое сказал или сделал, что вы успокоились?

– Да пошел ты на хер! – Она ухмыльнулась, показав белые зубы – слишком белые для того, чтобы быть настоящими. – Я не боюсь мужчин с двенадцати лет. А в двенадцать так шарахнула родному дяде по яйцам, что он и думать забыл лазить мне под юбку.

– Тогда зачем пистолет?

– Я сказала, что я не боюсь. Но не сказала, что я идиотка. Можешь сесть.

Свистун присел на противоположный край дивана.

– Где вы встретились с Шилой?

– В закусочной. Я недавно доставил ее домой. Позапрошлой ночью.

– Позапрошлой ночью она была с Эмметом Тиллмэном.

– У него случились кое-какие неприятности. Она кивнула с понимающим видом – так, словно слышала об этом ранее.

– Парень из консерваторов. Наркотики он не потребляет, – сказала она.

– Так он мне и сказал.

– Он твой друг?

– Только что познакомились.

Она рассмеялась – резко и отрывисто.

– А что тут смешного? – спросил Свистун.

– Нравится мне, как ты выражаешься. Мужик у тебя знакомый, а женщина – подруга.

– Так я это воспринимаю.

– Я поняла. У тебя на лице написано.

– Что именно?

– Что ты любишь баб. По-настоящему любишь. Может, поэтому я и убрала пушку.

Она изменила позу тяжелого тела на скрипучем диване, подалась к нему, словно повинуясь внезапному порыву, выдвинула вперед колено, за которым маячило массивное бедро.

– Ты договорился с Шилой о встрече?

– Нет. Я забеспокоился, – сказал Свистун. – Я звонил, но никто не брал трубку. Вот я и приехал посмотреть, все ли в порядке.

– Ну, и увидел что-нибудь?

– Увидел, что она уехала из города. Куда-то, где в это время года жарко.

– Ее вызвали звонком в Новый Орлеан.

– А кто вызвал и зачем?

– Какой-то продюсер. Сказал, что у них исполнительница заболела дизентерией. И не может сниматься. Срочно понадобилась замена. Одна из ведущих ролей. Такими возможностями не пренебрегают.

– А как он вышел на Шилу? Позвонил ее агенту?

– Нет, он вспомнил ее; они познакомились на вечеринке полгода назад. На данный момент у Шилы нет агента. Она послала его подальше, когда он предложил ей провести уик-энд с одним перспективным инвестором.

Руку она держала у себя на голой ноге, чуть ли не на лоне.

– А Шиле это не понравилось, – заметил Свистун.

– Ну, она же не круглая дура. Нам, женщинам, все время приходится торговать собою. Но распродажи бывают разного сорта. Сам понимаешь. Весенняя распродажа. Распродажа по случаю банкротства. Рождественская распродажа. Распродажа того, что вышло из моды. Ну, и так далее.

Глаза у нее были зелеными. Огненно-рыжие волосы явно естественного цвета, а не подкрашены для сценического эффекта. Верх загорелых грудей был осыпан веснушками. Свистун понимал, что и на ляжках у нее веснушки, и на боках тоже. У нее был окрас аппалачской лошадки. И ездила она, должно быть, столь же порывисто и в охотку.

– Так какое же настоящее имя у Шилы?

– Меня зовут Катрин.

Она смотрела сейчас на его губы.

– Нет, настоящее имя Шилы.

– Шила Аджанян.

– А не кажется ли вам странным, что этот продюсер вспомнил о никому не известной актрисе через полгода после того, как случайно познакомился с ней на вечеринке?

– Странно, Свистун, все, что происходит в этом Богом забытом городе. Да и что я могла поделать? Все так голодны, все с такой жадностью накидываются на пищу, что скажи им, что это отрава, все равно не поверят. А ведь все что угодно может оказаться отравой. Все что угодно.

Свистун подался вперед, намереваясь встать.

– Каждому надо заботиться о себе, – сказала Катрин.

Ее рука соскользнула с собственной ноги на ногу Свистуну.

– День дождливый, грустный, – сказала она. – А этот диван раздвигается.

– Покажите мне, как он раздвигается, когда я вернусь из Нового Орлеана, – сказал Свистун.

Глава семнадцатая

Баркало приказал Чиппи Берду и Лейси Огайо раздеться догола, вытряхнув их из джинсов и футболок; Берд при этом и сам не понимал, что происходит, а Лейси отчаянно лепетала: "Что вам нужно?"

– Послушайте, голубки, что это вы приссались? Бояться вам нечего.

Баркало положил лапу Лейси на колено.

– Я умираю от страха, – призналась она. Чиппи держался за яйца, чтобы не опозориться вслед за своей подружкой.

– А кто тебя напугал? – Белозубая улыбка Баркало поблескивала так, словно он смазал зубы сливочным маслом. – Никто не хочет пугать тебя.

– Они меня напугали, – ответила Лейси, посмотрев сперва на Пиноле, потом на Роджо, а потом вновь на Пиноле. Так она и оглядывалась – то туда, то сюда, – и в такт этому маятником работал ее мозг. В конце концов ее выбор пал на Роджо, который насупившись сидел рядом с Баркало, чуть подавшись вперед, как змея, изготовившаяся к броску. Вот он меня напугал, – сказала она, не решаясь признаться в том, что в ужас ее поверг главным образом сам Баркало.

– А вот его бояться нечего, – сказал Баркало. – Но я понимаю. Все дело в том, как Джикки выглядит. Такая у него внешность, это тебя и пугает. Но он оператор. У него всегда перед мысленным взором камера, если ты понимаешь, о чем я. Он и на меня-то порой смотрит так, словно у меня на носу чирей. А я его спрашиваю, какого черта ты так на меня смотришь. А он отвечает: четыре с половиной на тридцать. А я его спрашиваю, это еще что за херня: четыре с половиной на тридцать.

– А что это за херня? – спросил Чиппи. Ему хотелось убедить самого себя в том, что он всего лишь познакомился с новыми людьми и ведет с ними интересную и многообещающую беседу.

– Какая-то выдержка… какая-то диафрагма. Да откуда мне знать, что это должно значить? – Баркало на мгновение потерял хладнокровие, роль легального киношника давалась ему не без труда. Но он совладал с собою и вновь заговорил по возможности ласково: – Так уж они выражаются, эти операторы. Он так, а Пиноле, он же у нас звукооператор, все время твердит о децибелах. Две сотни децибел, три сотни. Откуда мне знать, что они имеют в виду, рассуждая подобным образом? Я продюсер и режиссер. Я смотрю на все это дело творчески. Понимаете? Но фильмы мы делаем для взрослых. Это вам ясно?

– Ясно, – ответила Лейси.

Ей страшно хотелось верить каждому услышанному слову, меж тем на нее накатывала истома, потому что нежная и мясистая лапа Баркало гладящими ударами прикасалась к ее ногам и животу. Ей казалось, будто она плывет и то и дело наталкивается всем телом на огромных скользких медуз.

– Значит, мы люди взрослые и не прочь зашибить кое-какую деньгу, – сказал меж тем Баркало. – А вы ведь теперь к тому же знаменитости. Вы это понимаете? Полстраны купили газету в супермаркете и увидели вашу фотографию.

– Но мы ничего не имели в виду… – начал было Чиппи.

– Что ты хочешь этим сказать? Ничего не имели в виду! Так и сказал тот козел, что сдал Вилли Саттона. Вы слышали про Вилли Саттона, налетчика на банки? Хотя откуда… Вы для этого слишком молоды. А этот козел сдал его за вознаграждение…

– Нам никто не дал никакого вознаграждения.

– … но этого ему показалось мало. Ему захотелось еще и прославиться. Поэтому он расквакался перед прессой, и его снимок напечатали в газете… Точь-в-точь как ваш…

– Но мы ничего не имели в виду, – вступила Лейси.

Голос ее звучал истерически, тогда как Берд говорил умоляющим тоном старого нищего.

– А друзья Саттона расхерачили этому козлу башку. Понимаете, о чем я?

– Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй, – запричитала Лейси.

– Эй, погодите-ка. – Баркало широко и приветливо улыбнулся, как агент по продаже автомобилей. – Вы меня неправильно поняли. О чем мы тут с вами толкуем? О том, что ваша фотография попала в «Энквайрер». О чем это мне говорит?

– О том, что мы заговорили про то, про что нам следовало молчать.

– Это говорит мне о том, что у вас есть вкус к саморекламе. Вы знаете, что вам охота прославиться, и вы находите способ прославиться. А ведь тут у нас самые настоящие джунгли, не так ли? Нет-нет, ничего не говорите, я сам все скажу за вас. Вам обоим хочется попасть в шоу-бизнес. Правильно? Не может быть, чтобы я на этот счет ошибался.

Лейси, улыбнувшись, посмотрела на Чиппи. Смотри-ка: с нами разговаривают о шоу-бизнесе! Никто не упоминает о том, что мы распустили язык. Что привлекли внимание к людям, утопившим голову в озере. А нам делают предложение сняться в кино!

Чиппи понимал, что подружка смотрит на него, но сам не мог отвести взгляда от Баркало. Тут уж ничего нельзя было поделать; вопрос надо было задать – вопрос, ответ на который неизбежно приведет к вспышке ярости со стороны Баркало и доставит самому Чиппи и Лейси новые неприятности.

– Значит, вы не злитесь на то, что мы описали газетчику машину и оператора со звукооператором?

– А с какой стати мне злиться? Мы работали над одним сценарием, ясно? Репетировали небольшую сцену из фильма ужасов, который начнем снимать, как только соберем необходимую сумму. Такой, знаете ли, чтобы детки в кинозале визжали и писали в штаны.

– Но как же голова? В газетах и по ящику сообщили, что это была настоящая голова.

– Да откуда им знать? И потом, разве они не врут направо и налево? Сам подумай: они же тоже в шоу-бизнесе! Нет, никто ни на кого не злится. Просто мы тут компания взрослых людей, которым хочется заработать деньжат. А вы привлекли к себе общественное внимание и стали своего рода знаменитостями. Значит, если, конечно, у вас нет на примете чего-нибудь получше, я дам вам шанс подзаработать.

Он радостно ухмыльнулся.

– А чего вы от нас хотите? – спросила Лейси, легче поддающаяся на уговоры, чем Чиппи, который по-прежнему оставался насторожен, приберегая радость на то время, когда ему удастся отсюда выбраться.

– Хотим, чтобы вы занялись тем, чем и без того занимаетесь.

– Что же именно?

– Чтобы вы друг с дружкой как следует потрахались.

За ворота студии Уистлеру удалось проникнуть без каких бы то ни было затруднений. Еще год назад он придумал для здешних охранников историю о том, что является распространителем кокаина, и она вновь сработала. Да и кому придет в голову проверить документы у распространителя кокаина?

Каждый раз, прибывая сюда, Свистун чувствовал, как у него самую малость начинает трепыхаться сердчишко. Ярко освещенная солнечным светом площадка земли у подножия тенистого холма. Административное здание в виде башни, с высоты которой можно, казалось бы, доглядывать за всем; посты слежения, на чьих мониторах даже самые невинные облачка казались кромешными тучами, – обслуживающие многофункциональную систему производства чудес; сами эти чудеса, накладывающие на все окружающее отпечаток некоей безличной власти. Второе здание, похожее на праздничный торт, здание, в котором одна терраса громоздилась на другую, а висячие сады Семирамиды цвели цветами человеческой плоти и даже кактусы, казалось, произрастали на костной муке, – это второе здание он ненавидел от всей души. Ненавидел и площадку, на которой вечно толпились туристы, надеясь застать какую-нибудь телезвезду за кружкой пива.

Свистун помнил студию еще в те времена, когда она представляла собой несколько съемочных павильонов и студий звукозаписи, рассыпанных по зеленой лужайке. С холма сюда то и дело наведывались дикие кролики. Сделки заключались и кинокартины снимались прямо за чашкой кофе.

Он подъехал к студии звукозаписи, в которой озвучивался полицейский телесериал с участием Тиллмэна, и припарковался в неположенном месте. Торговцы наркотиками обладают привилегиями, посягнуть на которые не вправе никто.

Там, где полагалось находиться машине Тиллмэна, и впрямь стоял «БМВ». Однако не тот «БМВ», который пострадал в недавней аварии. Этот был новехоньким, ослепительно-черным, с кричаще-красной кожаной обшивкой в салоне.

Над дверью студии горела красная лампочка. Звенел колокольчик, то вспыхивал, то гас сильный свет. Свистун прошел в студию. Здесь работал кондиционер. Участвующие в записи актеры говорили громкими голосами, чересчур громкими в абсолютной тишине. Свистун подался поближе к тому месту, где шла запись, пройдя мимо техников, тянущих по полу кабель и проверяющих освещение. Кожаные пояса с инструментами крепились у них к черным шелковым блузам с названием телесериала. Голливудские воители рекламировали сам факт своего трудоустройства.

Тиллмэн восседал в кресле, на спинке которого было выведено его имя. На режиссерском месте рядом с ним сидела хорошенькая девица. Рука Тиллмэна лениво возлежала у нее на бедре, самим жестом демонстрируя то ли факт обладания, то ли раздумья над тем, стоит ли такового добиваться. На голове у Тиллмэна была вязаная кепочка. На щеках – пятна грязи. Он выглядел веселым и крепким мужиком. Он выглядел настоящим полицейским.

Худощавый темнокожий актер, исполняющий в сериале роль его напарника, сидел в кресле, подавшись к Тиллмэну, и рассказывал ему что-то смешное, не сводя при этом глаз с пышных титек девицы. Он то и дело облизывал пересохшие губы. Давая ей знак. Делая предложение. И бросая вызов Тиллмэну.

Тиллмэн поглядывал на него заспанными глазами. Самодовольный. Самоуверенный. Девица никуда не денется. Белое мясо, а вовсе не черное – таково меню на нынешний ужин. Свистуна Тиллмэн заприметил издалека. И сразу же самую малость забеспокоился. На минуту Свистун дал волю добрым чувствам по отношению к этому парню. Тиллмэн, в конце концов, начал с самых низов и проложил себе дорогу чуть ли не на самый верх. Попал в знаменитости, что означает и радости, и тяжкое бремя. Ты знаменитость – и весь мир вокруг тебя стал другим, и люди тоже стали другими. Зарабатываешь кучу денег и кучу лавров, а люди начинают ненавидеть тебя и исподтишка желают тебе гибели. Паршивые людишки.

Тиллмэн встал, вид у него был раздосадованный. Вытянул руки ладонями вверх, предупреждая Свистуна, чтобы тот не вздумал подойти поближе.

– Какого черта! Кто вас сюда пустил?

Свистун меж тем двинулся дальше. И заговорил чуть ли не шепотом:

– Вижу, вы обзавелись новой милашкой. Вы же не хотите, чтобы я испортил вам все удовольствие?

– Что за вздор! О чем это вы?

– Мне хотелось бы знать, связались ли вы уже с вашими адвокатами. Именно так вы и собирались поступить в ночь на Святого Свайтена.

– Когда-когда?

– Пятнадцатого июля. В ночь, когда вы попали в аварию.

– В какую-такую аварию?

– О Господи, неужели вы станете утверждать, будто вас там вообще не было?

– О чем бы вы ни говорили, меня там не было. Я был дома, у себя в постели, с хорошей книгой.

– Нахальный вы сукин сын, вот что я вам скажу! Если вы не позвонили адвокатам, то кому же вы позвонили?

– Пошел на хуй.

– Но Шилу вы все-таки решили облагодетельствовать, не так ли?

– Все, что вы говорите, для меня китайская грамота.

– А разве это не кто-то из ваших друзей предложил ей работу в Новом Орлеане?

– Какую еще работу?

– Это мне хотелось бы узнать у вас.

– Я просто не понимаю, о чем вы. Уистлер всмотрелся ему в лицо и понял, что он не врет. И решил сделать выстрел вслепую – повредить ему это не могло.

– Я вижу, у вас новая машина.

И вновь в глазах у Тиллмэна мелькнула досада.

Что-то с этой машиной было не так. Интересно, что?

– Захотелось мне обзавестись новой машиной, вот я и обзавелся.

– Понятно.

– И проваливайте отсюда, иначе я распоряжусь о том, чтобы вас вышвырнули.

– Знаете, парень вы, наверное, неплохой, если соскрести с вас все это говно.

– Не получается, – сказал Баркало.

Чиппи стоял полностью обнаженный. Тело у него было костистое, кожа белая. Пенис и мошонка выглядели темнее – примерно того же цвета, что лицо и руки. Главный инструмент бессильно повис между ног, съежившись, как перепуганный зверек, которому хочется забиться в норку. Чиппи не терпелось прикрыться руками, но что-то подсказывало ему, что подобный жест, свидетельствующий о скромности, способен привести Баркало в еще большую ярость.

– Прошу прощения, – пробормотал он.

– Что это значит? Мне казалось, что я имею дело с парой профессионалов, а ты ведешь себя как перепуганный карапуз.

– Знаете ли, может, все дело в том, что мы с нею занимались этим всего один раз.

– В машине у Чиппи, на заднем сиденье, – пояснила Лейси.

– Что, и в койке не были? И ночь вместе не проводили?

Лейси рассмеялась.

– Я живу с бабушкой.

Она, подобно Чиппи, была совершенно раздета, однако держалась с большей непринужденностью.

Она лежала на кушетке, на которую было наброшено грубое покрывало. Но страшно ей уже не было. Она даже испытывала определенное возбуждение из-за того, что трое мужчин смотрели на нее, пока Чиппи сперва лизал ее снизу, чтобы разгорячить, а потом попытался проникнуть в нее своим пришедшим в полную негодность инструментом. Теплые лучи прожекторов плясали по не телу – и это доставляло ей удовольствие. Человек, у которого были такие чудовищные глаза, по большей части прятал их, уставившись в глазок камеры. А линза смотрела на нее безличным взглядом призрачного любовника.

– Ладно, допустим, – сказал Баркало, словно услышанные им доводы показались ему и убедительными, и достаточными. – Он тебе полизал, теперь ты ему полижи. Или ты имеешь что-нибудь против?

– Не знаю. Я этого никогда не делала…

– Не морочь мне голову!

– … на людях. Только наедине.

– Вот и попробуй. Это все, о чем я прошу. Только попробуй.

Чиппи подошел к Лейси. Босые ноги оставляли на бетонном полу пыльные пятна.

Господи, подумала Лейси, ему так страшно, даже ступни у него вспотели. Он слегка расставил ноги. Она встала на четвереньки и нагнула голову, чувствуя, как по всему ее телу вновь разливается страшная слабость. Она старалась ни о чем не думать, но что-то все время подсказывало ей, что Чиппи обладает более острым чувством опасности, чем она. Снизу вверх она посмотрела на его плоский живот, выпуклую грудь, жилистую шею и маленький подбородок. Зубы у него чуточку выступали вперед, а над ними нависал длинный тонкий нос. Из глаз его, сейчас круглых, как два блюдца, струился страх, смысл которого она предпочла бы сейчас не разгадывать.

Важно было сделать все хорошо, чтобы не рассердить волосатого мужика с чудовищными лапами и того, другого, с дикими глазами. Путь к спасению пролегал именно здесь.

– Постарайся как следует, – зашептала она себе, обнимая губами вялую плоть Чиппи. – Тебе надо постараться как следует. Надо сделать так, чтобы он встал.

Грязь на щеках у человека с полицейской автостоянки не была театральным гримом. Это была честная грязь, это была грязь трудового человека. Когда Свистун, знакомясь, подал автослесарю руку, тот покачал головой.

– У меня грязные.

– Неважно.

Свистун держал руку на весу, не убирая ее. Автослесарь вытер руки ветошью и обменялся с ним рукопожатием.

– Меня зовут Честер Вендт, – сказал он.

– Как организовано в этом гараже посменное дежурство?

– Месяц работаем, месяц отдыхаем.

– Сменяетесь первого?

– Точно.

– Значит, пятнадцатого июля вы работали?

– Ясное дело.

– Припоминаете, как сюда доставили серебристый "БМВ"?

– С помятыми крыльями? И с побитым радиатором?

– Точно.

– А кто вы такой? Предъявите мне какое-нибудь удостоверение.

Как всякий нормальный человек, Вендт проникся внезапной подозрительностью.

– Я тут неофициальным образом.

– Тогда нам не стоит говорить о делах полиции.

– И о делах страховой компании тоже?

– Ага, понял.

– Я хочу сказать, крепко ему досталось?

– Этому "БМВ"?

– Да, этому серебристому "БМВ".

– Отличная машина «БМВ»! Радиатор потек и крылья помяты. А так все в порядке.

– А владелец прибыл за ним на стоянку?

– Машину забрали по доверенности.

– А кто забрал? Вы его запомнили?

– Да я его знаю! Это детектив Лаббок. Недурно, подумал Свистун. Неплохой ночной приработочек для пары детективов. А с другой стороны, вполне выгодная сделка и для актера, который благодаря этому выходит сухим из воды.

– Лаббок на ней и уехал?

– Он перегнал ее автомобильному дилеру.

– А вам известно, которому из них?

– У него агентство в Уилшире. Это в Санта-Монике.

– Понятно, спасибо.

– Может, мне не надо было говорить вам.

– А почему? Тут что, что-то нечисто? Или кто-нибудь попросил вас не говорить об этом?

– Да нет.

Вендт явно уже раскаивался в собственной словоохотливости.

– Ну хорошо, – сказал Свистун. – С меня пиво.

– Забудьте об этом. – Челюсти Вендта напряглись, он сильно рассердился, хотя и сам не понимал, из-за чего. – Что за херня творится с Лаббоком и с этой машиной? – выпалил он наконец.

Уистлер ухмыльнулся.

– Так я вам все и рассказал!

– Сукин сын!

Вендт проиграл всухую – и сам прекрасно понимал это.

И через час они все еще не добились никаких результатов. Баркало почувствовал, что его вновь распирает от ярости. От этого поганца Чиппи не было ни соку, ни проку. Девица, может, и сошла бы, если забыть о том, что у нее практически нет груди, а тело и в особенности задница усеяны какими-то прыщиками. Да и друг без друга они работать не захотят. Да и надо ли им на самом деле работать?

– Послушай, заберись-ка на нее просто так и сделай вид, будто ты ее трахаешь. Понял, что я имею в виду? Просто попрыгай на ней, а мы снимем вас крупным планом. А позже отретушируем. Все будет выглядеть о'кей. Только сделай это, понял?

Лейси опять заплакала. Услышав ее плач, разрыдался и Чиппи.

Баркало встал с кресла и подошел к Роджо. Похлопал его по плечу, нащупал у него под мышкой пушку.

– Сделай их, – распорядился Баркало. И возьми ее лицо крупным планом, когда она поймет, что ее сейчас пристрелят.

Отвернувшись, он собрался было уйти. Лейси испустила такой вопль, как будто ее уже убивали.

Баркало повернулся к ней. Лицо его скривилось от ярости.

– Сами виноваты. Свой праздник я никому не дам испортить!

Глава восемнадцатая

Визит в агентство по торговле автомобилями с самого начала сильно смахивал на напрасную трату времени. Свистун прошелся по залу в поисках серебристого «БМВ», но не нашел его. Когда управляющий упрекнул его в том, что Свистун, не прочитав объявления при входе, прошел в гараж, куда посторонние не допускались, и осведомился, что ему нужно, Свистун объяснил, что разыскивает серебристый «БМВ». Ему сообщили, что такого у них нет, но если ему угодно приобрести новый, то следует отправиться в выставочный салон.

Свистун покружил туда и сюда по улочкам, на одной из которых находилось агентство, и нашел серебристый «БМВ». Тот бы припаркован у аптеки в местном торговом центре. Не стоило большого труда сообразить, что на ремонт его в гараж перегоняют по ночам. Любому человеку хочется заработать парочку лишних баксов, автослесарю в том числе.

Точно так же, как «БМВ» не оказался на месте в гараже агентства (чего, впрочем, Свистун и не ждал), не нашлось в похоронной конторе у Хаймера и обезглавленного тела (чего он, правда, не ожидал в равной степени). Человек с землистого цвета лицом, в темном костюме и черном шелковом галстуке, постоянно потирающий руки, оказался отъявленным лгуном.

Свистун пошел прочь, удивляясь тому, что все время проверяет и перепроверяет известное ему и так. Ситуацию, связанную с телом вьетнамской проститутки, беспрерывно заметало тяжелым снегом. Да и какое ему самому до этого дело? Искать ему здесь было нечего. Следовало отправиться к себе в домик на бульваре Кахуэнго, улечься в постель и проспать до тех пор, пока с неба и впрямь не повалит снег. Или поинтересоваться для разнообразия чем-нибудь и вправду насущным. И забыть о женщине, у которой не хватило здравого смысла на то, чтобы убрать голую ногу из-под проливного дождя.

Животные настраивались на долгую ночь в зарослях вокруг тайной студии видео и аудиозаписи. Кричали птицы и стрекотали сверчки.

Пиноле сидел в одном из высоких студийных кресел, поглядывая то себе на руки, то на два болезненно-белых тела, переплетенных друг с дружкой и в луже крови застывших на своем смертном ложе.

Роджо вернулся, оставив одну из боковых дверей открытой. Снаружи донесся шум схватки. В нее вступили в кустарнике два зверька. Шум проникал в металлическую хижину через одно из «окон» в кустах и деревьях, ставшее своего рода естественным усилителем. В результате создавалось впечатление, будто смертельная схватка разыгрывается прямо у ног Пиноле. Последний истошный вопль прервался посередине…

– Не нравятся мне такие дело, – сказал Пиноле.

– Какие такие?

– Убивать людей, которые и не знают, за что мы их убиваем.

– С каких это пор мы такие нежные?

– Я всегда был таким. Я хочу сказать, я делаю то, что нужно, но мне не нравится делать это, когда они голые и трахаются.

– Ну, они даже не трахались. В том-то все и дело, не так ли? Я хочу сказать, если бы этот говнюк смог хотя бы вставить, он бы и сейчас был жив, верно ведь?

Пиноле поразмыслил над услышанным.

– Но потом мы бы их все равно прикончили. С включенными камерами, голых…

– В том-то вся и штука!

– Может, не надо снимать такое кино?

– Господи, не мы диктуем законы, а рынок. Я хочу сказать, людям такое нравится, верно? Не покупай они таких картин, мы бы их не снимали.

– Это верно…

Пиноле достал из кармана пластиковую коробочку, открыл, насыпал щепотку кокаина на изгиб большого пальца и костяшку указательного. Поднес к правой ноздре, втянул в нее. Затем заправил точно такую же порцию в левую ноздрю.

– Хочешь нюхнуть?

– Не прекратишь нюнить, так я с тобой разберусь по-настоящему, – пригрозил Роджо.

– Не нравится мне прикасаться к ним, когда они голые.

Роджо взял у Пиноле коробочку с кокаином и тоже не преминул вдохнуть понюшку.

– Лучше нам не ловить полный кайф, – сказал Пиноле. – Баркало это не понравится.

– Да пошел он на хер! Слушай, помог бы ты мне спихнуть машину этого говнюка в болото.

Пиноле вышел за ним на свежий воздух, в уже сгустившуюся тьму. Роджо открыл дверцу красного седана и высвободил ручной тормоз.

– Нравится тебе цвет этой машины? – спросил Пиноле.

– Да, по-моему, все в порядке. А тебе?

– Красный корпус мне нравится. А черная крыша нет.

– Виниловые крыши в такую жару – это сущая смерть.

– Солнце все равно прожжет их, как бумагу. Раньше или позже.

– Хороший был бы цвет для «кадиллака», – сказал Роджо.

– Баркало велел, чтобы мы утопили «кадиллак» в поганом болоте, – возразил Пиноле.

Роджо уселся на водительское сиденье седана. Одной рукой уперся в оконную раму, а другой – в дверцу.

– Подтолкнешь ты эту хреновину или нет? Пиноле всей своей немалой тяжестью навалился на машину сзади. Понадобилось лишь недолгое усилие – и вот уже она покатилась. Роджо выскочил из машины и пошел рядом с нею, притрагиваясь к баранке, когда седан надо было удержать на тропе. Они катили машину туда, где начиналась топь.

Когда передние колеса забуксовали, Роджо навалился на машину сзади на пару с Пиноле. Вдвоем им удалось столкнуть ее в трясину. Седан провалился, как океанский лайнер, внезапно пошедший ко дну. Через минуту на поверхности остался лишь масляный пузырь, от которого расходились концентрические круги зеленовато-бурого цвета.

– Красиво, – сказал Пиноле.

– Не хочется мне и «кадиллак» туда же, – сказал Роджо. – Мне эта машина всегда нравилась. И послужила она нам с тобой неплохо.

– Ты же слышал, что сказал Баркало.

– Плевать я хотел на Баркало. Мы на ней двигатель недавно поменяли. Только двадцать тысяч миль и прошла.

– Это верно, – согласился Пиноле.

Они вернулись к студии. Настала ночь. Еще какое-то мгновение назад в небе что-то неясно мерцало – и вот уже наступила полная тьма. Точно такая же, как в глубине болота, где покоился сейчас седан. В хижине горел прожектор и дверь превратилась в алый прямоугольник на фоне кромешной тьмы.

– Послушай-ка, – начал Роджо. – Мы можем завести «кадиллак» в ту лавку на Стиредж-авеню. Они его прямо при нас и перекрасят. Сколько это займет, если мы попросим их постараться как следует? Три часа, а может, и меньше.

– Баркало…

– Если Нонни взбесится, мы всегда сможем избавиться от машины! Но пусть сперва посмотрит, что мы с ней сделаем. Пусть сам увидит, что никто не опознает белый «кадиллак» в вишнево-красном!

– Это мысль, – сказал Пиноле.

– Верно, твою мать.

– Но лучше поторопиться, чтобы покончить с этим сегодня.

– Тут ты прав. Может, нам стоит поехать туда немедленно.

Они прошли в хижину, вновь увидели трупы на смертном ложе. Пиноле брезгливо потер руки.

– Вот ведь блядство!

– На треноге лежит пара рабочих рукавиц, – заметил Роджо.

Пиноле пошел поискать их. Они были ему тесны, но он все равно напялил их на мясистые руки. Роджо следил за ним: внезапная деликатность напарника и смешила его, и сердила.

– Надо было запихать их в машину и потопить вместе с нею, – пробурчал Пиноле.

– Да какая, на хер, разница?

– Да сейчас утопим, а тут звери. Вытащат их на ужин, как та гадина – ту голову.

– Это, пожалуй, верно.

Пиноле радостно ухмыльнулся, удостоившись похвалы.

– Можем расчленить их, – предложил Роджо. – И по кускам распихаем в жестянки из-под пленки.

– Это отнимет слишком много времени. – Пиноле отнесся к услышанному всерьез. – И тогда мы не успеем вовремя в ту лавку. И не сможем перекрасить "кадиллак".

Роджо интересовало сейчас только вызволение полюбившейся машины. Глаза его яростно и нетерпеливо сверкали. Он посмотрел на шкаф для инвентаря.

– Спрячем их сюда, а позаботимся о них позже. И тогда успеем перекрасить "кадиллак".

– В красный цвет.

– Верно, в красный. – Роджо взял труп Лейси Огайо, она же Лоретта Оскановски, за щиколотки. – В два слоя.

Глава девятнадцатая

Дождь все еще лил, искажая образ Южной Калифорнии для очередной орды пилигримов. В «Милорде» было семеро посетителей; каждый из них в унылом одиночестве восседал в нише за столиком или на высоком стуле у стойки, и все они походили на грибы, поднявшиеся в лесу под дождем. Одним из посетителей был детектив Канаан. Сидя в нише, он ужинал гамбургером.

Свистун сбросил теплую куртку на скамью рядом с кассовым автоматом. Боско отвлекся от книги Зигмунда Фрейда "Введение в психоанализ".

– Все это прошлогодний снег, – заметил Свистун, кивая на книгу. – Нынче у нас трансакциональная активность, гештальт-психология, первородные инстинкты, мистическая трансцендентность.

– А у Фрейда есть честь, сила, слава, богатство и любовь красивых женщин. Фрейд всех оттрахал.

– Я еду в Новый Орлеан.

– Хочешь найти голову?

– Я хочу найти даму, которая была здесь позавчера ночью.

– Чего ради?

– Кто-то очень старается замести следы двойного убийства. Так старается, что отпускает пьяного актера. И, возможно, тот же самый человек предлагает актрисе роль в другом городе, чтобы убрать ее из этого. И убрать, не исключено, навсегда.

– Но остаемся мы с тобой. Мы же тоже свидетели.

– Но мы не объявляли на каждом углу о своем намерении попользоваться этой инсценировкой в собственных интересах.

Боско написал что-то на клочке бумаги.

– Если тебе понадобится что-нибудь выведать, обратись к Кокси. В круглосуточной аптеке на углу Коммон и Рэмпарт. – Он передал Свистуну записку. – Только смотри на влюбись.

– Это что, шутка? – удивился Свистун.

– Это катастрофа, – ответил Боско. Свистун подошел к столику, за которым сидел Канаан, и поставил свой рюкзак ему на ноги.

– Я тебя приглашал? – спросил Канаан.

– Не надо таких нежностей, а то могут подумать, будто ты в меня втюрился.

– Что ж ты не торопишься в Новый Орлеан?

– Ага, ты и это слышал? Придется перейти на азбуку для глухонемых. Ну, а с таким хорошим слухом, не подслушал ли ты что-нибудь про обезглавленный труп?

– Дело полиции лучше всего предоставить самой полиции.

– А тебе как будто все равно, – обвиняюще произнес Свистун.

Канаан отвел глаза от тарелки и посмотрел на частного сыщика. В уголке рта у него растеклась горчица.

– Послушай, – начал он. – Я не работаю в отделе убийств, и в дорожно-транспортной полиции я тоже не работаю. У меня свои заботы. Вчера я повидался с одной четырнадцатилетней девчушкой. О, я ее давно знаю. Целый год. Знаю с того момента, как она ступила на площадь возле автовокзала в Грейхаунде. Знаю с тех пор, как она выкинула первую голливудскую штучку, на которую ее подбил сутенер, втянувший ее во всегдашнее дело. Я предостерегал ее насчет этого сутенера, но она сказала мне, что он единственный человек в ее жизни, который отнесся к ней хорошо. Так почему бы ей немного не помочь ему, промышляя на улице, когда у него финансовые затруднения? Но постепенно она все это возненавидела. После того как она купила ему машину, ей окончательно расхотелось подставлять ради него задницу. Тогда он сломал ей челюсть. Челюсть ей починили в больнице и дали обезболивающие таблетки. И велели отдохнуть. А сутенер вытащил ее на улицу в ту же ночь. Она решила покончить с собой и приняла все таблетки сразу. Ее вырвало, и она снова сломала челюсть. А он даже не позволил ей вернуться в больницу. Погнал на панель. И тогда она в конце концов пришла ко мне. А девочка эта выглядит уже самой настоящей старухой, если ты понимаешь, о чем я. Большую часть времени я вожусь с детьми семи, восьми, девяти, десяти лет и ловлю людей, главным образом мужиков, которые буквально поедают их живьем. Я никогда не был женат. Своих детей у меня нет. И чуть ли не каждую ночь я благодарю за это Господа. А сколько, по твоим прикидкам, детей подвергается в нашем городе сексуальной эксплуатации? А, Свистун?

И когда тот ничего не ответил, Канаан продолжил:

– Я скажу тебе, сколько. Тридцать тысяч, веришь ты этому или нет. Так где же мне найти время на то, чтобы гоняться за обезглавленными трупами? Где найти время, чтобы распутывать полицейскую операцию прикрытия, призванную, скорее всего, скрыть не что иное, как элементарный бардак в морге… А то, что там бардак, известно всем. Да и где угодно у нас бардак. Ты не обращал внимания на то, что ничто и никто у нас не функционирует нормально? Я оказал себе серьезную услугу…

– И я ценю это.

– Ты это якобы ценишь, а сам говоришь, будто бы мне на все наплевать. Если бы я не закрывал глаза на то или на другое, у меня не оставалось бы времени навести порядок у себя на участке. Так что ступай зарабатывать на жизнь, Свистун. – За окном остановилось такси. – Найди себе нового клиента. Вот такси. Не прозевай его. Такси плохо ловятся под дождем.

Аэропорты никогда не засыпают.

Уистлер, сидя в пластиковом кресле, проверял содержимое своих карманов. Так он поступал по сто раз в день, когда ему случалось путешествовать. Билет, чистый носовой платок, леденцы, чтобы в салоне не заложило уши, крайне тощая пачка купюр, бумажник, наполненный кредитными карточками… и никакого пистолета. Пистолет остался дома в цветочном горшке. Свистуну ни разу не доводилось слышать про города, в которых местная полиция любит частных сыщиков, которые с пушкой в руке наводят шорох на чужой территории. Поэтому никакого пистолета.

Он наблюдал за старушкой, роющейся в мусорной урне. Три пластиковых пакета торчали у нее из-под мышки подобно трем ручным собачонкам. Он услышал, как выкрикнули его имя, и, оглядевшись по сторонам, увидел спешащего к нему Аль Листера. Листер выглядел точно такой же развалиной, как десять лет назад, когда они поехали в Долину повидаться со Сьюзи. Но волосы были все так же угольно и ненатурально черны. Ухмылка на лице у Аль Листера казалась гигантской морщиной на фоне других, поменьше. Маленькие глазки смахивали на две капли спиртного. Маленький подбородок походил на половину теннисного мяча. Маленькому телу было явно трудно оставаться в неподвижности. Маленькие ножки в кожаных мокасинах вечно куда-то спешили.

– Давненько не виделись, – пропищал он.

– Ты нисколько не переменился, – ответил Свистун.

– Может, даже помолодел. На травах и на йогурте.

– Да нет, я честно.

– Кишечник остается пустым, а диспозиция – позитивной. И тебе стоило бы попробовать. Вид у тебя унылый. А уныние вредит здоровью.

Свистун подумал о том, как сборщице отбросов удалось проникнуть на территорию аэровокзала со всей здешней охраной, выметающей бродяг, как тот же мусор.

Она довольно часто выуживала что-то из урны и всякий раз ухмылялась, радуясь находке. Лицо у нее было размалевано, как у героини из детского мультика. Оранжевые волосы и круглые нарумяненные щеки.

– Ну, и что ты на это скажешь?

– Скажу, что йогурт еще, может, и попробую, а вот уж насчет трав – уволь.

– Нет-нет, дружище. Что ты скажешь про мои достижения?

Свистун поглядел на Листера, пытаясь разгадать смысл услышанного.

– Ты что, телевизор не смотришь?

– Да не так чтобы очень часто.

Свистун вновь засмотрелся на старую бродяжку.

– Надо смотреть телевизор, иначе не будешь в курсе того, что происходит на свете, – сказал Листер. – Что происходит с твоими старинными друзьями. Я стал звездой. Ну, честно говоря, не звездой, но я регулярно появляюсь в одном сериале.

– Ах ты, сукин сын.

Темнокожий охранник в униформе ленивым шагом вышел из-за длинного ряда автоматических камер хранения; шаг у него был даже не ленивым, а вкрадчивым, на бедре красовался служебный револьвер. Увидев старую побирушку, он резко остановился. Свистун подумал о том, какие кошмары, должно быть, одолевают здешних охранников, какие нештатные ситуации грезятся им еженощно. Но наверняка старушки, роющиеся в мусорных урнах, в число этих кошмаров не входят. Охранник неторопливо покачал головой из стороны в сторону, словно осмысляя внезапно представший его взору феномен. Или ожидая откуда-нибудь помощи. А затем двинулся на старую побирушку, и лицо у него было при этом такое печальное, словно он застал за позорным занятием собственную бабку. Свистун подумал, что и в таком повороте событий ничего удивительного не было бы.

– Выражаясь с максимальной скромностью, – пропищал меж тем Листер, – я понимаю, что могут подумать люди.

– И что же они могут подумать?

– Да тебя это не касается. И не кажется мне, будто тебя волнует, о чем могут подумать другие.

– И все же я с удовольствием узнал бы о том, что, на твой взгляд, думают люди и чего я не думаю и подумать не могу, – сказал Свистун.

Голова полицейского в форме по какой-то таинственной причине дернулась в сторону. Свистун увидел, что, выйдя из помещения для охраны, длинный холл торопливым шагом пересекает сотрудник службы безопасности в штатском; стук его башмаков разносился по всему помещению. Он остановился, не дойдя до темнокожего полицейского и старой побирушки; пренебрежительно передернув плечами, он тем самым дал подчиненному знак немедленно взяться за дело.

– Мы бы с тобой неплохо сыгрались, – сказал Листер. – Парочка новых комиков, запросто могли бы прославиться. А люди думают вот что: что ж, выходит, этот старый пердун решил стать актером, а может, он и карьеру сделает? Интересно, с чего это маленький старый пердун вообразил, будто он актер? А старый пердун устроился, знаешь, как? Роль в сериале. Две тысячи в неделю, двадцать недель в год согласно контракту… Ну, что ты на это скажешь?

Темнокожий полицейский подхватил старую побирушку под локоток. Она и не подумала вырываться. Застыла, ухмыляясь ему в лицо. Полицейский что-то ей рассудительно объяснил. В ответ она рассмеялась во весь голос. Голос у нее оказался не слабым – низкое и щедрое контральто; казалось, смеется не она, а какая-то совершенно другая женщина. Высвободив руку, она запустила ее в один из своих пакетов. Через минуту она извлекла оттуда брошюрку авиабилета. Полицейский взял у нее билет, изучил его, потом поглядел на начальника. Молодой сотрудник в штатском подошел и тоже изучил билет. Старушка потрепала его по рукаву. Сотрудник в явном смущении отошел в сторону.

Листер несколько надулся из-за того, что Свистун не придал никакого значения его телевизионной карьере. Но тут он заметил, что внимание частного сыщика чем-то отвлечено.

– Что ты там увидел? – спросил Листер. – Какого хера все это должно значить?

– Ловушка, – пояснил Свистун. – Пожилая дама решила проучить местную службу безопасности. Прикопила денег и купила билет на самый дешевый рейс. Спровоцировала их пристать к ней и ткнула билет им в физиономии. А потом она сдаст билет и вернет деньги.

– Ну, и для чего все это?

Старуха весело помахала Свистуну. Он махнул ей в ответ. Значит, она все-таки его узнала.

– Она объяснила мне однажды, что существуют дно, середина и самый верх. Полицейские, билетеры, продавцы и так далее угнетают людишек со дна, на равных обращаются с теми, кто находится посередине, и встают на задние лапки перед теми, кто на самом верху. Ей надоело терпеть такие унижения, и она надумала осуществить небольшую месть.

– А куда это ты летишь в такое время? – спросил Листер. Лихость старой побирушки не произвела на него никакого впечатления. – Получил заказ?

– Никакого заказа. Просто распутываю одну ниточку.

– Вот и у меня тот же случай. В моем сериале наступил перерыв. Один из моих друзей проводит съемки в Техасе. При нашей последней встрече он сказал, что что-нибудь для меня подыщет. Вот и посмотрим. Какого, в конце концов, черта! Деньги у меня есть, время тоже. А может, в этой картине и ролька какая-нибудь обломится. Большой экран – это же всегда большой экран. Я хочу сказать, с телевидением все нормально – и деньги, и на улицах тебя узнают, но для меня самым главным остается большой экран. А тут я пораскинул мозгами: как это он отделается от меня, раз я уже в ящике? Я хочу сказать: абсолютным ничтожеством меня больше не назовешь. А у тебя есть подружка? – без малейшей паузы спросил он, как будто этот вопрос самым естественным образом продолжил его предыдущие рассуждения.

Уистлер удивленно посмотрел на него.

– А я завел себе одну малышку, – сказал плюгавый старичок, радостно потирая руками. Достал из кармана бумажник и показал Свистуну фотографию мрачноватой крашеной блондинки, выглядящей карикатурой на красоток тридцатых годов. – На тридцать лет моложе меня. И что ты думаешь?

Любит меня. Говорит, что старый конь борозды не испортит. И силы в нем больше. Да и то сказать, у меня до сих пор встает. Ну, так какова же твоя малышка?

– У нее длинные мокрые ноги, – ответил Уистлер.

– Ни хрена себе…

Глава двадцатая

Самолет Свистуна приземлился в Новом Орлеане в полночь. Выйдя из прохладного салона во влажную ночь, он решил было, будто погрузился в теплую ванну. Запах прелых растений шибал в нос.

Он протащил багаж по пустым коридорам аэровокзала, показавшись себе сотрудником похоронного бюро, несущим гроб.

В главном зале тоже было практически пусто. За служебными окошечками никто не сидел, за одним-единственным исключением.

Ухмылочка у девушки за стойкой была что надо: если угодно поразвлечься между рейсами, так мы не против.

Свистун взял напрокат малолитражку и покатил по шоссе, ведущему из аэропорта в город. Кондиционер в машине не работал. Стоило Свистуну открыть окна – и ему показалось, будто он попал на наковальню. Дорога перешла в бульвар Тюлэйн быстрее, чем он ожидал. Он сверился с картой города, обнаруженной в «бардачке», разложил ее на коленях и поехал дальше, продолжая время от времени на нее поглядывать. У Лойлы он повернул на юго-запад, проехал несколько кварталов до Пердидо, затем свернул вправо. Общее направление – к реке – оставалось при этом неизменным.

Свистун очутился в лабиринте улочек между Северным и Южным Алмазами и Каллиопой. Еще полчаса бесплодных поисков – и он чуть ли не случайно оказался у входа в круглосуточную аптеку. Витрины были так густо заклеены всевозможными рекламными объявлениями, что не пропускали света. Припарковав машину, он перешел через улицу. На обочине валялся бродяга, бордюр тротуара служил ему подушкой, а ноги лежали прямо на проезжей части.

Если кто-нибудь выпивший подъедет сюда за лишней бутылкой, он раздавит ноги этого горемыки в труху, подумал Свистун. Остановился, размышляя, не стоит ли сделать доброе дело, спасти этого несчастного от неизбежного увечья. Нагнулся и перенес ноги бродяги на тротуар.

– Ах ты, сукин сын, – пробормотал тот, не сомневаясь, что имеет дело с ночным стервятником или, хуже того, с гиеной.

Когда Свистун прошел в аптеку, над головой у него зазвонил звонок. Внутри аптека более всего походила на склад – ряды полок, примыкающие к центральному проходу, были сплошь завалены какими-то товарами. Весь центральный проход был заставлен торговыми автоматами, причем одни громоздились на другие. Было их здесь, наверное, несколько сотен. И торговали они чем угодно – от пластиковых расчесок до плиток шоколада и презервативов, причем любой предмет стоил всего несколько центов, самое большее четвертак.

За кассой сидел клерк, здесь же, в ящиках, находился самый ходовой ночной товар – вино и пиво. Полдюжины зеркал помогали следить за каждым нечистым на руку посетителем, которому вздумалось бы сюда зайти. Но и собственное лицо продавца отражалось в этих зеркалах, и поэтому создавалось впечатление, будто он находится под стражей, а стерегут его собственные двойники.

Увидев, как идет по проходу Свистун, он поднялся с места и положил руку на стойку, как будто собрался выхватить из-под нее пистолет. В дальнем конце зала горели лампы дневного света, призрачно озаряя длинный обеденный стол с расставленными вдоль него стульями. Там же, подобно райским птичкам, восседали три размалеванные женщины, расстегнув платья и обмахиваясь веерами. Из музыкального автомата лился синкопический ритм.

– Ба-ба-ба-ба, – подхватил Свистун. – Блюз Джелли Ролла.

– В чем дело?

Вид у клерка был такой, словно Свистун только что разбудил его, а снилось ему перед этим нечто чрезвычайно приятное.

– Я разыскиваю кинотеатр, который называется… "Бобровая струя"!

Клерк посмотрел на Свистуна так, словно тот был карманом, в который он собирался залезть. Потянулся к заскорузлой жилетке, извлек стопку визитных карточек, принялся просматривать их, ни на мгновение не спуская взгляда со Свистуна.

– Вы знаете, где это?

– Выйдите, поверните направо, пройдите два квартала, потом опять направо, пройдите один квартал, потом налево, посередине квартала.

– А он сейчас открыт?

– Он всегда открыт. – Клерк обежал взглядом собственные визитки. Высмотрел одну и выложил на стойку с лихостью игрока в покер. – Льготный билет. После полуночи полцены.

– А есть здесь поблизости какой-нибудь отель? Или, может быть, мотель?

– Поблизости отсюда или поблизости от кинотеатра?

– Ну, не такой уж далекий свет! Скажем, где-нибудь посередине.

– Рядом с "Бобровой струей", просто рядом, находится "Синий дом". – На стойку легла еще одна визитка. – Со скидкой. Десять баксов за быстрый перепих.

– Я не муж в загуле и не пожарный.

– Сорок баксов за ночь, раковина в номере, туалет по коридору.

Свистун улыбнулся.

– А если мне захочется принять душ?

Еще одна визитка опустилась на стойку с легкостью пушинки.

– Через дорогу от "Синего дома". Бани «Би-Би». Десять баксов в левую дверь, пять в правую.

– А в чем разница?

– Левая для педиков. Там бывает весело.

– Когда я говорю про душ, я имею в виду только душ.

– Тогда какого черта вы собираетесь в кино? А если угодно поразвлечься, так поверните голову – и выбирайте!

Свистун посмотрел, куда ему было предложено. Три шлюхи тоже посмотрели на него, наполовину надеясь, что их снимут, наполовину, что их оставят в покое. Свистун услышал, как на стойку опустилась еще одна визитная карточка, посмотрел на уже довольно приличную стопку и взял в руки верхнюю. Первым словом, бросившимся ему в глаза, было "развлечение".

Можно было и не спрашивать, но он все-таки спросил:

– Криб Кокси, это ведь вы?

– Он самый.

– А это вот что такое? Еще один талон на скидку?

– В данном случае никакой скидки. Речь идет о моей личной гарантии. Передадите ее любой из здешних девиц – или любой из девиц на улице, – и она сделает для вас все что угодно. Буквально все что угодно.

– И комиссионные вы на этом огребаете?

– А почему бы и нет?

– А кто вам платит – сутенеры или девицы?

– За такие дела всегда отвечают мужчины, называйте их сутенерами или как вам угодно. Дамы в этом городе на вольных хлебах не работают. Такое запрещено.

– И все тут схвачено?

– Безопасность и порядок гарантированы. Свистун бросил на стойку десятку.

– А вам известно, кому принадлежит "Бобровая струя"?

Руки Кокси оставили в покое поверхность стойки. Глазки собрались в кучку – так подбирается мышь перед тем, как нырнуть в щель под дверью.

– Чем вы занимаетесь?

– Брожу по улицам, смотрю себе под ноги: вдруг там деньги валяются.

– В этом нет никакого секрета. Кинотеатр принадлежит Нонни Баркало. Это вам любой скажет.

– Этот Баркало и распоряжается девицами?

– Он во главе всего. Небольшое производство. Частная киностудия. Кстати говоря, не угодно ли фильм во французском стиле – о том, как затрахивают до полусмерти? Или с накладным членом – чтобы она почуяла, что к чему? Или малышку, которая сосет, как взрослая? На восьмимиллиметровой пленке или на кассете. У меня есть видеомагнитофон. У меня есть кассеты. У меня есть "Нежные ночи с Нелли". У меня есть "Три лилипута в лодке".

– А как насчет вьетнамочек?

– Ну, если вам по вкусу именно это… – Кокси по привычке понизил голос. – Не знаю, вьетнамочка ли она, но косоглазая, это точно. И вытворяет нечто особенное. Не угодно ли? У меня есть "Розита от этого обмирает". На самом деле.

Уистлер начал кое о чем догадываться – и от этого сразу же едва не блеванул.

– Инсценировка?

– Ничуть не бывало! Все в натуре. Можете мне не верить, но я даже был знаком с исполнительницей. Захаживала сюда и сидела за столом – как раз как те девки. А уже целый год ее нигде не видно. Клянусь, все снято по-настоящему. Ее уделали, прямо когда она кончала.

– И сколько это стоит?

– Двести пятьдесят.

Свистун проверил свою пачечку.

– А напрокат взять можно?

– Только не это. Тут надо раскошелиться. Свистун заколебался.

– Если у вас туго с наличными, можете рассчитаться карточкой, – сказал Кокси.

Уистлер достал кредитную карточку. Расписался на бумажке, подсунутой ему Кокси.

– Номер телефона? Свистун покачал головой.

– Видеомагнитофон или проектор?

– А чем здесь можно разжиться?

– В "Синем доме" есть видеомагнитофоны. Если хоть один из них работает. Можете взять напрокат у меня. За десять баксов. И они возьмут столько же.

– Мне бы не хотелось возиться с вашим видеомагнитофоном. Уж лучше попробую рискнуть в "Синем доме".

Кокси уложил видеокассету в бумажный пакет.

– Вы уверены, что вам не хочется побаловаться с кем-нибудь из девочек?

– Уверен. А где живет этот Баркало?

– На улице Урсулинок через дорогу от итальянской церкви Святой Девы Марии. Номера дома я не помню.

– А где он бывает?

– У Джимми Флинна на площади Святого Петра. В "Голубом гроте" у Минди, это на Ибервилле. С черного хода там бордель. И на втором этаже в "Бобровой струе" у него есть офис. Он, можно сказать, повсюду. А вы оптовик?

– Оптовик чего?

– Ходят слухи, будто Баркало распродает все, что у него есть. Кроме "Бобровой струи" и парочки многоквартирных домов.

– А с какой стати?

– Ему сделали предложение на Западе.

– В Лас-Вегасе?

– Послушайте, даже мне известно не все.

Свистун собрался на выход.

– Кстати, вам привет от Боско Силверлейка.

– Что ж вы сразу не сказали? Я бы сделал вам скидку.

Свистун, однако, решил, что это неправда.

Глава двадцать первая

Номер в "Синем доме" оказался на удивление чистым, хотя и припахивало здесь чем-то, чему не суждено было выветриться никогда.

Свистун улегся на неразобранную постель в шортах. В номере было темно, лишь светился экран телевизора.

При всем своем жизненном опыте – а с возрастом он научился воспринимать вещи такими, какими они являются на самом деле, то есть ни хорошими, ни плохими, ни справедливыми, ни несправедливыми, а всего лишь такими, каковы они есть; научился равнодушно воспринимать грубость и жестокость, – оставалось все же кое-что, способное пробудить в нем беспомощную и бесплодную ярость. И то, что он видел сейчас на телеэкране, едва ли не сразу вызвало у него желание отправиться на ближайшее кладбище и улечься в первую же могилу.

Совсем юная темнокожая девушка, должно быть, мексиканка или пуэрториканка, с подростковым телом, предавалась ласкам с довольно красивой азиаткой, которая выглядела чуть постарше. Конечно, применительно к азиатам, многие склонны утверждать, будто они все на одно лицо, но Уистлер почти не сомневался в том, что женщина на кассете была тою же Лим Шу Док, что и на снимках из морга.

Вполне можно было представить себе, что юной латиноамериканке внушили, будто вытворяемое ею перед камерой является настоящим искусством. Она, должно быть, уже воображала себя одной ногой в Голливуде. Казалась себе эдакой восходящей звездочкой. Заласканной и избалованной. Она беспрекословно и самозабвенно выполняла все указания режиссера, поворачиваясь то так, то этак, ложась на бок, вставая на четвереньки, прогибаясь и выгибаясь, как ей велели.

Лим Шу, однако же, относилась к тому, что с нею делали, и к тому, что делала она сама, так, словно была всего лишь зрительницей. Когда она переворачивалась, взгляду открывалась татуировка на бедре. Эта девица наверняка уже перестала надеяться на что бы то ни было.

Темнокожая действовала не только самозабвенно, но и вдохновенно. Губы ее были напряжены, она то и дело посматривала туда, где могла находиться камера. Явно рассчитывая на одобрение. На снисхождение и, может быть, на пощаду. Не исключено, что она предчувствовала грядущий ужас и своими стараниями надеялась избежать его.

Лим Шу уступила место какому-то мужику и на экране больше не появилась. Но как знать, не принесли ли ее в жертву в ходе каких-нибудь других съемок?

Сюжета практически не было, да и диалог никак нельзя было назвать осмысленным. Страстные крики и тяжелое дыхание опаздывали по фазе, так что звукозапись, должно быть, шла отдельно. Освещение было скверное, сочетание красок – безвкусное. Ничего общего с изящными профессиональными порнушками, какие снимают в Детройте и в Хуливуде. Зато гораздо первобытней. Честнее. В своем пакостном смысле – чище.

Свистун однажды спросил у издателя серии низкопробных журнальчиков из долины Сан-Фернандо, почему покупатели выкладывают по пятерке за двадцатистраничную тетрадку черно-белых снимков, на которых некрасивые и не вызывающие желания женщины робко выставляют себя напоказ в снятых на час номерах мотеля, тогда как всего за три доллара можно купить трехсотстраничный альманах, наполненный любопытными статьями, похабными письмами и цветными фотографиями умопомрачительных красоток во всех мыслимых и немыслимых позах.

Это элементарно, возразил порноиздатель. Далеко не все мужчины способны вообразить, как они трахают умопомрачительных красоток на персидских коврах, проливая шипучей струей французское шампанское возле мраморного камина. Но почти каждый может представить себе, как его ублажает холодноватая с виду блондиночка, которую он подцепил в баре на углу и рот у которой устроен наподобие ручного пылесоса. Или как он заходит в одну из тех забегаловок, где полное удовольствие на быструю ногу обходится в каких-то пятьдесят баксов.

Но вот у режиссера видеокассеты и его помощников, судя по всему, иссякли пленка, фантазия, позы и терпение. С девицей на телеэкране расправились столь стремительно, что Свистуну почудилось, будто ему нанесли резкий удар в живот. Взволнованный энтузиазм девицы уступил место невероятной растерянности. Затем, подобно бомбе, взорвался истинный ужас. Он превратил ее милое подмалеванное личико в маску злой колдуньи, глаза вылезли на лоб, рот растянулся и исказился так, словно она глотнула серной кислоты, язык заклинило между зубами. Она потянулась к обнаженному партнеру, который по-прежнему исполнял "акт любви" на ее хрупком, почти безгрудом теле. Камера наехала на ее широко расслабленные ноги. Высветлила слепое пятно на стене у нее за спиной. И тут в объектив вошел еще один мужчина, тоже обнаженный, но с капюшоном, опущенным на голову. В левой руке у него было мачете. Он рубанул им девицу по горлу, и оттуда фонтаном ударила кровь.

Глава двадцать вторая

Долгий сон, отягощенный кошмарами, которые не избыть и в беззвучном крике, приводит к тому, что наутро болит все тело, из которого словно бы высосали жизненные соки.

Когда Свистун поднялся с кровати, высвободившись из удушающих объятий трехтысячелетней египетской мумии, было пять утра. Но уже припекало и воздух на вкус отдавал медью.

Он включил телевизор. Комментатор глуховатым, как и положено в столь ранний час, голосом сообщил, что накануне было чрезвычайно жарко и исключительно влажно и что наступающий день сулит, похоже, то же самое. О прохладе, ниспосылаемой дождем, оставалось разве что молиться.

Свистун вновь поставил видеокассету, перемотал ее на большой скорости и нашел место, в котором девица, уже охваченная паникой, пнула ногой в треногу, на которой была установлена камера. Теперь он пустил кассету в замедленном темпе, тщательно всматриваясь в каждый новый кадр.

Судя по всему, фильм снимали в примитивной студии, в которой имелось кое-какое элементарное оборудование. На стене можно было разглядеть открытки и плакаты. На одном из последних значилось: "Вставь в рот, и вперед!"

Он отмотал пленку назад до того места, где было взято крупным планом лицо темнокожей девушки. Подумал о том, в какой из безымянных могил она погребена. Нашел место, на котором вертела задницей перед экраном вьетнамка. Все правильно, это была та же самая татуировка. Бабочка.

В столь ранний час ему нечем было заняться, но оставаться у себя в номере он больше не мог. Душа не было, так что он, как последняя проститутка, помылся в раковине, облачился в уже несколько попахивающую одежду и лишний раз удивился тому, какого черта ему понадобилось в душном и влажном городе, причем только с минимальной надеждой на вознаграждение. Положил видеокассету в пакет, а пакет спрятал в карман пиджака.

На улице он прошагал целых три квартала, выискивая местечко, где можно было бы позавтракать, прежде чем вернуться к взятой напрокат машине. Рубашка уже промокла насквозь, трусы скрутились и прилипли к телу. Он положил кассету в «бардачок» и поехал во Французский квартал. Припарковался на улице Урсулинок напротив итальянской церкви Святой Девы Марии. Здесь все было утыкано запретительными знаками, зато, по словам Кокси, прямо напротив отсюда жил Баркало.

Перед его домом был припаркован красный «кадиллак». Судя по блеску, его только что – причем по дешевке – перекрасили. Не составило большого труда предположить, что это был тот белый «кадиллак», о котором он прочел в «Энквайрере». Покрасили его, вне всякого сомнения, всего несколько часов назад.

Из соседнего дома вышел негр и принялся подметать пешеходную дорожку, искоса поглядывая при этом на Свистуна. И когда Свистун отошел в сторону подкрепиться, дворник проводил его внимательным взглядом.

Уистлер позавтракал на Французском рынке. Кофе он выпил целых три чашки. Подсахаренные каштаны оставляли холодноватый вкус на губах. Внезапно он вспомнил о том, как девица на видеокассете вгрызается в каштан, сахарная пудра просыпается ей на практически отсутствующую грудь, а сама она при этом в полный голос смеется. От страха у него внезапно запершило в горле. Ничего ведь не стоило представить себе на месте этой девицы Шилу. И тут опускается мачете. И хлещет кровь. И голова катится по ковру. И длинные ноги замирают навеки.

Он вернулся в круглосуточную аптеку. Кокси прохаживался по залу, снимая капканы, поставленные на ночных воришек. По одному проходу шел он, а по другому – бледный мужик с клочковатыми волосами и в очках в стальной оправе. Утренний клерк пришел на подмогу ночному сычу, который никогда не спал.

Кокси увидел под мышкой у Свистуна пакет с кассетой.

– Обратно не принимаем, – сказал он и тут же прошел в глубь помещения, где парочка трансвеститов, которым сейчас не мешало бы побриться, оплакивала понапрасну потерянную ночь над чашками остывшего кофе.

– Вы сказали мне, что Баркало снимает фильмы. Это тоже его продукция?

– Прошу вас. Только не злите меня. Я не отвечаю на вопросы о своих источниках.

Свистун проследовал за ним по проходу, заставленному ящиками с пептобисмолем и алкозельцером, и очутился на крошечной кухоньке. Кокси пятился, пока было куда пятиться. А теперь ему пришлось застыть на месте и выслушать все, что угодно было заявить Свистуну. Именно в этот момент Уистлер и распсиховался окончательно. Из глаз у него полетели искры. Он схватил первое, что подвернулось ему под руку и могло пригодиться в драке. Это оказалась новомодная открывалка для пива с острым резком и пластиковым Микки Маусом вместо рукоятки.

– Скажу тебе, мужик, мне нетрудно сделать с тобой то же самое, что сделали с девицей на кассете. Чистой раны от этой штуки ждать нечего, но горло она тебе распорет, это уж точно. Хватит играть с тобой в твои поганые игры. Хватит торговаться. Ни хуя я тебе не заплачу. Ни наличными, ни кредиткой. Но мне нужен простой ответ на простой вопрос. Только если не ответишь – пеняй на себя. Кто снял этот злоебучий фильм? Баркало или кто-нибудь из его людей?

– Да.

– Эта темнокожая девица приходила сюда попить кофе?

– Верно. Она была из Мексики.

– А была она когда-нибудь с вьетнамской потаскухой?

– Я никогда ее ни с кем не видел.

– Видишь, как все просто? Сколько стоит эта открывалка?

– Пятьдесят девять центов.

– Я ее покупаю. Пошли, запишем твою последнюю продажу за эту ночь.

Свистун подвинулся, освобождая проход, и Кокси прокрался мимо него, словно боясь обжечься в результате случайного прикосновения.

– Мне нужна пара снимков в рамочке, – нормальным голосом произнес Свистун. – Знаете кого-нибудь, кто смог бы мне в этом помочь?

Кокси отреагировал на запах поживы, как охотничья собака – на дичь, начисто забыв о только что испытанном ужасе. Его рука скользнула в жилетный карман за заветными визитками. Он достал всю пригоршню, перетасовал, сдал, как игральные карты, и в конце концов выудил нужную.

– Но этот мужик не платит мне комиссионных. – А ты никогда не сдаешься, верно? В гроб ляжешь – и с похоронщиком будешь торговаться. – Свистун передал ему пятерку. Кокси уже набирал номер нужного магазина. – Сдачу оставь себе.

Кокси улыбнулся. Четыре доллара сорок один цент, заработанные в полседьмого утра, равнялись двадцатке, заработанной в нормальных условиях.

– А в вашем городе есть чайна-таун, или Маленькая Корея, или что-нибудь в этом же роде? – спросил Свистун.

– В каждом городе есть чайна-таун, даже если там живет всего парочка старых китаез, играющих в маджонг за чашкой чая.

– Ради всего святого, только без философии с утра пораньше!

– Но в том смысле, как в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, у нас чайна-тауна нет. Только несколько кварталов.

– И где они?

– В дальнем конце Саратоги. На Фелисити. – Кокси извлек из-под стойки карту города и обвел красным карандашом несколько кварталов. – Эта карта стоит доллар.

– А морда у тебя не треснет?

Свистун высыпал на стойку доллар мелочью.

– Я угощу вас завтраком, если вы объясните мне, чего вы ищете в наше городе.

– Хрен тебе, Кокси. Ради такой информации тебе пришлось бы вывернуть все карманы.

Свистун пошел было на выход, но затем вернулся.

– Но, послушай, Кокси, – начал он с той же учтивостью, что и в начале знакомства. – Только не вздумай заложить меня. Ты единственный болтун во всем этом городе, которого я знаю. Если кто-нибудь начнет мною интересоваться, ничто не помешает этому Микки Маусу выпить твою кровь до последней капельки.

Фотограф жил и держал студию в каком-то скворечнике, расположенном на четвертом этаже деревянного дома, готового рухнуть в любое мгновение. Свистун позвонил в колокольчик. Откуда-то из глубины жилища грозным лаем ответила большая собака. Свистун сверился с часами и позвонил снова. Конечно, он не ожидал, что фотограф обрадуется столь раннему клиенту.

Женщина, открывшая дверь на цепочку и уставившаяся на него изнутри, женщина с заспанными глазами и всклокоченными волосами, ему во всяком случае, не обрадовалась.

– Кто вы такой? – спросила она.

– Я разыскиваю Дж. Кисси.

– Это я.

– Вы фотограф?

– Самые чуткие пальцы во всем Юге. А что вам угодно?

– Мне нужны несколько репродукций с видеокассеты.

– Скверное время вы для этого выбрали, ничего не скажешь!

– Согласен, но времени у меня в обрез.

Дж. Кисси была миниатюрной блондинкой, смахивающей – в том числе и возрастом – на хорошенького щенка. Она так уставилась на Свистуна, что тому стало ясно: его принимают за садиста-насильника.

– Погодите-ка минутку, сказала она. Исчезла куда-то в глубь квартиры, затем вернулась и сняла цепочку с двери.

– Тихо, Бо, – приказала она собаке.

И вновь появилась в дверном проеме. Рядом с ней, доставая ей до бедра, стояла помесь боксера с ротвейлером.

– Заходите.

Свистун на мгновение замешкался.

– Бо у нас умница. Только не делайте резких движений. – Она распахнула дверь, и Свистун прошел внутрь, поглядывая на пса, который, в свою очередь, бросал взгляды на него. – И главное, не вздумайте до меня ни при каких обстоятельствах дотрагиваться! Ясно?

– Да уж…

– Садитесь, – сказала Дж. Кисеи. Потерла глаза, потом убрала руки с лица, заморгала. – Я и помыться не успела.

– Это не обязательно.

Ухмыльнувшись, она посмотрела на себя в зеркало, поставленное среди старых телевизоров, магнитофонов и мониторов. Пригладила волосы.

– О подлинной красоте женщины можно судить по тому, как она выглядит с утра, еще не занявшись косметикой. Вот и скажите, куколка я или нет?

– Куколка, – поддакнул Свистун.

Больше она, конечно, смахивала на щенка, но что-то в этой Дж. Кисси брало за живое.

– Дайте поглядеть.

Она протянула руку за кассетой.

Свистун отдал ей кассету. Дж. Кисси вставила ее в видеомагнитофон. Видеомагнитофон с пятью головками, рассчитанный как на любителей, так и на профессионалов. Нажала на кнопку пуска.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Уистлер.

– Не следовало бы вам, Уистлер, забивать себе голову этой дрянью.

– Я не поклонник подобных зрелищ.

Она передала ему приборчик дистанционного управления.

– Покажите мне кадры, которые вам хочется переснять.

Она выкатила из угла тяжелую треногу и привинтила к ней «поляроид», установила нужную выдержку и диафрагму. Проверила номер кадра в аппарате. К этому времени Свистун нашел самый удачный из крупных планов Лим Шу Док. Дж. Кисеи уже была готова. Камера щелкнула. Девушка достала готовый снимок и выложила его на стол. Свистун нашел крупный план татуировки в виде бабочки, и камера щелкнула вновь. Нашел крупный план латиноамериканки в тот миг, когда мачете вонзилось ей в горло. Камера щелкнула дважды. Он погнал запись вперед к тем кадрам, в которых голова отделилась от туловища.

Дж. Кисеи, побледнев, отпрянула от камеры. Пес, почувствовав испуг хозяйки, угрожающе уставился на Свистуна, и ей пришлось положить собаке руку на загривок, чтобы успокоить.

– Что это за мерзость? Что это за безумие?

– Из этой мерзости и из этого безумия я хочу изготовить взрывчатку, чтобы заложить бомбы в нужных местах.

– Это что, по-настоящему?.. Я хочу сказать, этот человек с ножом по-настоящему…

Она поперхнулась, не успев закончить фразу.

– Возможно, и подделка. А вы как думаете?

– О Господи, наверное, подделка. Ничего себе утречко у меня выдалось!

Заключительную часть кассеты она пропустила через магнитофон трижды, останавливаясь то здесь, то там, чтобы сделать снимок. Она стояла, подавшись вперед, подобравшись, напрягшись, не убирая руки с массивного загривка пса. Профессионал в ней взял верх над испуганной и возмущенной женщиной. Она остановила кассету в тот миг, когда мачете впилось в горло. Послала вперед на один-единственный кадр. Проделала то же самое еще и еще раз. Несколько снимков расчленили секунду убийственных действий. На следующем снимке голова девушки уже упала на пол. И покатилась по ковру – и каждый кувырок отражался на очередном снимке.

– Просто ума не приложу, – сказала она. – Если это подделка, то я просто не понимаю, как они это сделали. Тем более что во всех остальных отношениях работа непрофессионального качества. С другой стороны, можно было взять мачете такой причудливой формы…

Да уж, более чем причудливой, подумал Свистун.

– … а когда все остальное просто. Быстрая смена кадра. Голова манекена. До чего только в наши дни не додумываются…

– Самого коронера запросто вокруг пальца обведут, – заметил Свистун.

Она сфотографировала нож, который вонзился в горло оцепеневшей от ужаса девице. Свистун проглядел фотографии. Дж. Кисси при этом смотрела на него не отрываясь.

– Мне кажется, это было самое настоящее убийство.

– Сколько я вам должен?

– Вы действительно боретесь против этих людей?

– Я еще и сам не знаю, как далеко зайду.

– Но все-таки боретесь?

– Так сколько же? – повторил Свистун.

– Нисколько.

Дж. Кисси проводила его к дверям. Бо трусил рядом, по-прежнему настороженный, по-прежнему готовый наброситься на человека, который ухитрился напугать его хозяйку.

– Знаете ли, – сказала она. – У вас довольно симпатичная наружность. И напомните мне, чтобы я впредь не пускала мужчин симпатичной наружности к себе домой в такой ранний час. Вот если вы заглянете вечером – скажем, сегодня вечером – тогда другое дело.

– Я в этом городе не задержусь.

– Что ж, запомните мое предложение на тот случай, если опоздаете на самолет.

И Дж. Кисеи состроила обиженную гримаску.

Глава двадцать третья

Свистун прошел через Джексон-сквер к Шартру и проследовал далее по Святому Петру, пока наконец, устав и пропотев, как облезлый кобель, не попал в Северный Рэмпарт. По скверно вымощенному тротуару он проследовал на Первый участок кладбища Святого Людовика, а дальше его путь пролег по заболоченной местности между Конти и кладбищем, бассейном и Треме. Ворота были открыты, белый старик в рубашке с короткими рукавами и в штанах на подтяжках восседал на своем посту в скрипучем деревянном кресле, приторговывая душеспасительными брошюрками, а также пивом, переносной холодильник с которым стоял у его ног. Он испытующе посмотрел на Уистлера. Тот, покачав головой, прошел мимо и отправился по периметру кладбищенской стены, к которой ульем лепились ячейки с прахом из местного крематория. Именовали их тут "печными могилами".

Более солидные могилы находились в земле и были покрыты, как минимум, постаментами, лишь там и здесь попадались открытые. Свистун присел над одной из открытых могил и заглянул в ее глубину. Он увидел кости – сухие и бурые, как зубы старой лошади.

Свистун присел на мраморную ступеньку надгробия в форме коттеджа, на крыше которого стоял ангел. И призадумался над тем, что он здесь делает и почему. Что он делает, ему было ясно, а вот почему – это оставалось загадкой.

Он прибыл в Новый Орлеан из-за женщины – из-за испуганных глаз, дрожащих губ и длинных ног, выставленных под проливной дождь. Он прибыл с неясной мыслью перехватить ее где-нибудь по дороге в кинотеатр "Бобровая струя", поцеловать и объяснить ей, что он передумал. Что ему захотелось позаниматься с нею любовью. Но не в этом вонючем городишке, где и без того можно сдохнуть от жары, а у себя дома, в Лос-Анджелесе, где хотя бы с моря веет прохладой.

Порнофильм он купил из чистого любопытства, потому что в нем, можно сказать, «играла» азиатка. И мысль об этом вернула его к фотографиям, которые были у него с собой, как будто он отправился на розыски пропавшего человека. И к только что перекрашенному «кадиллаку» перед домом Баркало.

Немного любопытства, немного сугубо праздного интереса – и вот он уже с головой погрузился в тайну вьетнамской потаскушки, которая почти наверняка была именно той женщиной, обезглавленное тело которой вылетело на асфальт в двух тысячах миль отсюда. В конце концов, у скольких вьетнамских потаскушек, работающих в Новом Орлеане и в Лос-Анджелесе, может оказаться на заду татуировка в виде бабочки? Он все еще не понимал, кто и как вознаградит его за труды, но он влез в это дело – и обратного хода уже не было.

– Что ж удивляться тому, что у меня нет счета в банке, – произнес он вслух.

Мраморный ангел никак не отреагировал на его слова.

Баркало спал в галерее с видом на улицу. На нем была свежая вязаная сорочка, белые слаксы и сандалии. Пальцы ног у него были так себе. Большой практически сросся с остальными. Не ноги, а просто копыта.

Буш, в рискованном купальном костюме, сидя в пластмассовом кресле, пялилась ему на ноги.

– На что это ты уставилась? – проснувшись, спросил он.

– Это я-то уставилась?

– Ты глазеешь мне на ноги.

– С ума сошел. Я сейчас за миллион миль отсюда.

– И с кем ты там трахаешься?

У нее на шее начала пульсировать вена.

– Что, собственно говоря, ты имеешь в виду?

– Я еще не ослеп, – ответил на это Баркало.

– Если ты не ослеп, так тебе должно быть известно, что я этим не занимаюсь. Тем более, как ты с чего-то взял, с черномазыми.

– Хочешь сказать мне, будто не ходишь на сеансы к Маме Блюз? Хочешь сказать, будто не пляшешь там с голыми титьками, когда она затевает языческие церемонии?

– Никогда, – воскликнула она, от всей души надеясь на то, что ему ничего не известно о Генри. Должно быть, он хочет нагнать на нее страх, просто чтобы позабавиться. – Однажды я там была, но как зрительница. Как туристка. Это ведь всего лишь представление.

– И ты плясала.

– Да ты что, совсем спятил? Там двести человек было – и все плясали.

– Сняв блузку.

– Да ведь у меня под ней был лифчик. От купального костюма, – заорала она.

– Если когда-нибудь узнаю, что ты трахаешься с неграми, я тебя замочу.

И тут как раз на пороге появились Пиноле и Роджо.

– Хотите, я вам яйца оторву за этот паршивый "кадиллак"?

– Ну…

Пиноле не знал, что сказать.

– У него еще пробег совсем никакой. И мы его перекрасили. Поди сам взгляни. Он припаркован у дома, – сказал Роджо.

Баркало был готов пришить их на месте, но для этого было, пожалуй, жарковато. Пожав плечами, он решил этим и ограничиться: в конце концов, наплевать.

– Как это вам удалось перекрасить его так быстро?

– Да уж так. Им всего час на это понадобился. У них и спрей, и печь такая особая. Сушилка.

– А хоть в студии прибраться у вас время нашлось?

– Все в полном порядке, – ответил Роджо.

– Бардака не оставили?

Пиноле посмотрел на Роджо, не зная, что тот ответит. Баркало не заметил этого взгляда, а Буш заметила.

И она поняла, что они опять все просрали.

– Мы все сложили в шкаф, – сказал Роджо.

– А сколько у вас там канистр бензина?

– Двадцать. Двадцать канистр и пятьдесят баллонов.

– После того как мы кое-что снимаем с этой голливудской актрисой… – Замолчав, он посмотрел на Буш. – Мне бы хотелось, Буш, чтобы ты тоже поучаствовала.

– Да пошел ты на хер!

– Я с тобой не торгуюсь. В последней сцене ты непременно должна появиться.

Ее сердце дрогнуло.

– Что?

В его словах она почуяла смертельную угрозу. Острый запах страха, смешанный с ароматом духов. Баркало ухмыльнулся белозубой ухмылкой.

– После того как переберемся в Хуливуд, мы тебя отправим на пенсию. Будешь сидеть у бассейна, ходить за покупками, пить коктейли. Как знать, может, ухватишь за жопу Клинта Иствуда.

Буш решила рассмеяться. Ей это удалось, но смех прозвучал невесело.

– Когда закончим – наверное, завтра к вечеру, – сожжем на хер весь сарай, – сказал Баркало.

– Тысяча галлонов бензина. Там будет очень жарко, – заметил Роджо, искоса взглянув на Буш.

– Так что до встречи в кинотеатре через час, сказал Баркало.

Уистлер вернулся с кладбища и вновь пошел по Пампарту. Полицейский участок находился на другой стороне улицы, прямо по соседству с так называемым Сторивиллем, где какое-то время назад порнографическая книжонка стоила грош, а садомазохистская – четвертак. Однако квартал красных фонарей давным-давно снесли и на его месте построили дешевые многоквартирные дома. Но сейчас, в восьмидесятые, округа, как и встарь, кишмя кишела преступниками и порождала все новых и новых насильников и убийц, правда, в столь ранний час они еще не выходили на улицу. Свистун остановился у входа в участок. Двое полицейских уставились на него. Он прошел в здание и направился к дежурному.

– Да, сэр, чем я могу быть вам полезен? – спросил сержант в форме.

– С кем можно побеседовать по вопросу о преступлении на сексуальной почве или об убийстве?

– Так все-таки одно или другое, сэр?

– И того, и другого помаленьку.

– Вы частное лицо, собирающееся подать жалобу?

– Я частный сыщик из Лос-Анджелеса, расследующий убийство, корни которого следует искать или здесь, или там.

Сержант сразу же утратил напускную любезность.

– Темно, как у негра в жопе.

– Именно поэтому мне и хотелось бы потолковать со специалистом.

– Присаживайтесь.

– Я немного спешу. У меня тут намечена одна встреча.

– Понятно. Что ж, все мы спешим. Присаживайтесь. Пойду спрошу у лейтенанта Беллерозе, не захочется ли ему с вами побеседовать.

Прошло немного времени, прежде чем Свистуна пригласили в следственный кабинет. Значительно дольше пришлось прождать, пока туда же не пришел человек в костюме цвета сливочного мороженого.

Некогда Свистун завел себе черепаху. У нее было бесконечное терпение и такая чуткость и мудрость во взоре, что Свистун привык исповедоваться ей по всем важным вопросам – типа любовных интрижек и маленьких войн. И происходило так до тех пор, пока он не познакомился с Боско.

Эту черепаху и напомнил сейчас Свистуну лейтенант Беллерозе со своими тяжелыми веками и настороженными глазами, морщинистой шеей и движениями, как в замедленной киносъемке. Он походил так же на человека, который плывет, не проснувшись. Мятый костюм сидел на нем, словно на черепахе панцирь. Когда он переносил тяжесть тела с одной ноги на другую, восседая в скрипучем кресле-качалке, его костистое тело перекатывалось в костюме, тогда как сам костюм оставался неподвижным. У Уистлера создалось впечатление, будто при первом признаке опасности Беллерозе втянет голову, руки и ноги под панцирь и превратится в камень.

Свистун достал снимки, сделанные «поляроидом», и фотографии из морга.

– Не так быстро, пожалуйста. Объясните мне все по складам, – сказал Беллерозе.

Свистун побарабанил пальцем по фотографиям с латиноамериканкой.

– Мне представляется, что эту девицу убили, чтобы снять порнофильм.

– М-м-да…

Свистун побарабанил пальцем по снимкам с Лим Шу Док.

– А у этой тело очутилось в Лос-Анджелесе, а голова – здесь, в Новом Орлеане.

– Вы так думаете?

– Я так думаю.

– А теперь давайте-ка пояснее. Вы прибыли на мою территорию в поисках… чего именно?

– Головы к телу, которое находится в Лос-Анджелесе.

– Вы потеряли голову?

– Я всего лишь прочитал об этом в «Энквайрере». О голове азиатки и двух парнях на белом «кадиллаке» с антенной, которые играли этой головой в футбол на берегу озера.

– Ах, значит, речь об этой голове!

– А что, у вас их тут несколько?

– Ну, конечно, не столько, сколько цветов магнолии в конце лета, но, знаете ли, хочется убедиться, что речь идет именно о…

– Я вас понимаю.

– Чтобы не возникло никаких недоразумений. Это вам ясно?

– Я врубаюсь в ваш почерк.

– Вот он, слэнг больших городов. Врубаетесь. Что я, скала? Что я, скала, чтобы в меня врубаться?

– Во всяком случае, я не мечу в вас молний. Да, мне кажется, вы и сами это понимаете.

– Ну ладно, а что заинтересовало в этом деле конкретно вас?

– Позапрошлой ночью я сидел в голливудской кофейне и пил свой кофе. И прочел в газете про эту голову в Новом Орлеане. И тут прямо под окном произошла авария. «БМВ» столкнулся с пикапом. И из пикапа вылетело тело – женское тело, и при этом обезглавленное.

– И вы приехали, чтобы посмотреть не подойдут ли они друг к дружке? Приехали из чисто спортивного интереса?

– Я частный сыщик.

– Предъявите ваше лицензию.

Свистун достал свои корочки, раскрыл их и сунул лейтенанту под самый нос.

– Встаньте и выверните карманы.

Свистун расстегнул пиджак и охлопал себя по бокам.

– Повернитесь и задерите пиджак. Ладно, при вас ничего нет. Вы не дурак. Мы тут не любим пинкертонов, которые приезжают сюда с погремушками.

– А это слэнг маленького города, верно? Пинкертон – это частный сыщик, а погремушка – пистолет, так?

– Умный вы парень. Но не больно-то умно строить из себя умника, разговаривая с человеком на его территории.

– Беру свои слова обратно.

– У вас есть клиент?

– Строго говоря, нет. Мне казалось, будто я помогаю парню, который сидел за рулем «БМВ», но, как выяснилось, ему не нужна моя помощь. Он вышел сухим из воды. Даже записи в журнал не сделали.

– А как насчет водителя пикапа?

– Ему моя помощь тоже не понадобилась. Он умер.

– Дорожная авария со смертельным исходом – и даже не заведено дело?

– В полицейском отчете отражена авария со смертельным исходом, в которой участвовала лишь одна машина.

– Ну и ну. Погодите-ка здесь. Хотите кофе?

Или, может быть, стакан воды? Будь мы с вами получше знакомы, я бы предложил вам стаканчик чего-нибудь покрепче.

Беллерозе выскользнул из кабинета с неожиданной стремительностью и вернулся ровно через пять минут. Он ухмылялся.

– Голливудские полицейские не поверили, что я сам служу в полиции. Сказали, что актеры их все время разыгрывают. Весело вы там живете, на фабрике грез. А знаете, что насчет вашего дела? Мне сказали, что эта штука, которую выкинуло из машины, была куклой и что везли ее на киносъемки.

– Все правильно, именно это и утверждается официально.

– А вы не верите?

– А вы верите?

– Скажем, я вас внимательно слушаю. И по-прежнему не понимаю, чего ради вы сюда прибыли. Устроили себе небольшой отпуск, так, что ли? Случайно проехали мимо моего участка, притормозили и подумали: "А не оказать ли здешним парням небольшую услугу? Рассказать про безголовый труп в Лос-Анджелесе. Чтобы они там не сидели без дела".

– Мне казалось, что об этом вам нужно сообщить.

– От всей души благодарю вас. А где вы раздобыли эти снимки?

– Эти вот пересняты с порнофильма. А эти – из лос-анджелесского морга.

– А фильм у вас при себе? Свистун передал ему кассету.

– А вы не знаете одного здешнего ловкача по имени Баркало? – спросил он.

И вдруг Беллерозе утратил малейшее сходство с черепахой. Подался вперед, плечи и руки нависли над столом. Шея набухла, тело поперло из костюма, заставляя предположить под мешковатой одеждой борцовское телосложение.

– Я-то его знаю, – сказал Беллерозе. – А вы его знаете?

– Мы с ним не встречались, но кое-что о нем мне известно. У него есть кинотеатр для фильмов категории «X», несколько грязных книжных лавчонок, бордель…

– … желтая газетенка и многое другое, – закончил за него Беллерозе. – Так что вам от него нужно?

– Мне кажется, именно он снял эту мерзость. С обезглавленной латиноамериканкой. Вьетнамка, тело которой исчезло из лос-анджелесского морга, а потом очутилось на мостовой, занимается в этом фильме всякими фокусами с той самой латиноамериканкой. Мне кажется, Баркало как-то с этим связан. Или сам Баркало, или кто-то из его парней отлично умеет управляться с мачете. А у Баркало есть парочка бандитов, которые на него работают, верзила и коротышка.

– Дом Пиноле и Джикки Роджо.

– И они разъезжают на «кадиллаке» с антенной. Перекрасили его в красный цвет.

– Мы этим поинтересуемся.

В кабинете, на столике в дальнем углу, нашлись обшарпанный видеомагнитофон и девятнадцатидюймовый цветной телевизор. Беллерозе, поднявшись с места, вставил в магнитофон кассету. После нескольких неуверенных манипуляций с кнопками магнитофон загудел и экран загорелся. Взяв пульт дистанционного управления, лейтенант вернулся в кресло.

Свистун вновь просмотрел жуткий фильм, сделанный по бесхитростному сценарию. В последнем речь шла о девушке, привезенной не то из Гонконга, не то из Сингапура и начавшей торговать собою.

– Не так-то их много в Новом Орлеане, – сказал Беллерозе.

– Кого? Проституток?

– Азиаток. И я никогда не слышал ни об одной потаскушке из Вьетнама.

Они молча просмотрели серию половых актов на телеэкране.

– У вас от такого встает? – спросил Беллерозе.

– Только когда долго пощусь.

– А у меня встает. Вот ведь пакость. Нельзя снимать такое. Хотя можно понять какого-нибудь страдальца без бабы или с дурной бабой, который насмотрится этого, да и возьмет в игривую ручонку.

– Все нам смотреть не обязательно, – заметил Уистлер.

Беллерозе передал ему пульт. Свистун перемотал ленту до того места, где появился крупный план Лим Шу Док.

– Похожа на ту голову, что вы храните на льду?

– Та голова, которую мы храним на льду, ни на что не похожа. Ни на что мало-мальски привлекательное.

– А мне можно будет на нее взглянуть?

– Взглянуть-то можно, но говорю вам, в ней не осталось ничего человеческого.

– А как насчет данных экспертизы? Беллерозе кивнул.

– Махнусь с вами на копии ваших картинок. Ксерокс у нас тут есть.

Свистун промотал ленту дальше – до того места, когда на лице у девушки вспыхнул ужас при появлении человека с ножом и где взлетел в воздух сам нож. И остановил за миг до того, как хлынула кровь.

Свистуну был слышен шум из соседней комнаты, где размещался рядовой и сержантский состав. Там трезвонил телефон, слышались голоса и шаги, то и дело хлопала дверь. Шла обычная суета.

– Я уже видел этот фильм, – сказал Беллерозе. – Если эту мексиканку и обезглавили, то мы так и не нашли от нее ни кусочка.

– А вы говорили об этом с Баркало?

– Ясное дело, говорили. Он привез нас к себе в студию на реке, где он, по его словам, и снимает эротические фильмы. Показал нам студию звукозаписи, камеру и лабораторию, в которой он, дескать, устраивает эти фокусы.

– А вы спросили у него, куда подевались латиноамериканка и азиатка?

– Он ответил: откуда ему знать, куда деваются разъездные шлюхи. Имел наглость чуть ли не перейти в наступление. Найдите ее, сказал, найдите эту сайгонскую шлюху, и она расскажет вам, что все это было кинотрюком.

– А может, он знал, что вам никогда не найти ни ту, ни другую? Но теперь в Новом Орлеане имеется голова, а в Лос-Анджелесе тело с бабочкой на бедре.

– Это вы так говорите. А лос-анджелесская полиция говорит нечто прямо противоположное. Понимаете, что у меня за проблемка, а?

Он забрал у Свистуна приборчик дистанционного управления и перемотал ленту назад, до самого начала. Затем пристально посмотрел на Уистлера.

– Ну, что у вас еще?

– В «БМВ» находилась одна актриса. Она видела труп, о котором говорят, будто это кукла. На следующий день после аварии она получила приглашение на роль в Новом Орлеане, причем крайне срочное.

– И вы думаете, что ее послали к Баркало?

– Я бы на это поставил.

– А почему?

– Слишком уж много совпадений. Начиная с сувенирных денег, рекламирующих его порнокинотеатр, которые я нашел на ночном столике у этой дамы.

– Вы хотите сказать, что лос-анджелесская актриса получила срочное приглашение от кого-то, кто греет руки на порнобизнесе в Новом Орлеане, и что сюда ее заманили в ловушку? А мне сдается так: она-то понимает, что делает, а вот вы не понимаете, что она делает. И, возможно, вы ее просто мало знаете.

– Что ж, я спрошу у нее об этом, когда ее разыщу. И когда разыщу, мне, возможно, потребуется помощь.

Беллерозе откинулся в кресле, скрипнувшем, как задавленная крыса. Весь как будто съежился, возвращаясь в черепашье состояние. Да и глаза у него стали сонными, как у хитрой старой черепахи.

– Только приходите не с пустыми руками.

– А с чем? С еще одной головой?

– И не пытайтесь меня перехитрить. Вы что Думаете, у нас тут совсем мозгов нет? Думаете, я такого говна раньше не видывал? Думаете, мы тут и в ус не дуем? Послушайте-ка лучше, что я вам скажу. Это не ваш город. И если я найду вас где-нибудь, где вам быть не положено, я вам перо в жопу вставлю. И наплевать мне на то, что вы разыскиваете свою возлюбленную!

Глава двадцать четвертая

Новый Орлеан – город, в котором легко затеряться в толпе. Люди всех сортов и из любых слоев общества шатаются по нему денно и нощно, сидят на скамьях, на ступеньках, на постаментах, стоят, прислонившись к витринам магазинов, к воротам и к парковым оградам.

Свистун сидел во взятой напрокат машине через дорогу от "Бобровой струи".

Следить надо было или за порнокинотеатром, или за домом на улице Урсулинок, в котором жил Баркало. Шансы составляли пятьдесят на пятьдесят. Перевешивало лишь одно соображение в пользу кинотеатра: именно его адрес значился на сувенирных деньгах, которые он нашел в квартире у Шилы; к тому же здесь порноделец держал своего рода контору в попытке выдать свое занятие за нормальный бизнес.

Если Свистун ошибся, если он ждет не там и соответственно упустит ее, если она прибыла в какое-то другое место, ему неизвестное, а оттуда ее повезли прямо к месту предполагаемых съемок и сделали с нею как раз то, что, как он опасался, они с нею и собираются сделать, значит, она для него потеряна. Причем не на время, а навсегда.

С другой стороны, нельзя было исключать и того, что, пока он, обливаясь потом, подкарауливает ее здесь, она сидит в каком-нибудь ресторане с исправной системой кондиционирования за ланчем с коктейлями, на встрече с вполне нормальным, хотя, конечно, и третьесортным кинопродюсером, который рассказывает ей о внутренней мотивации и роскошных нарядах ее предполагаемой героини. Что ж, хорошо бы, чтобы именно так и было. Свистун предпочел бы оказаться дураком – только бы не свидетелем на похоронах.

Солнце, стоя прямо над головой, нещадно пекло. Уистлера мучила чудовищная жажда. Он хотел было уже отправиться пропустить стаканчик пива в какой-нибудь соседней лавчонке с видом на улицу, когда двое мужчин – верзила и коротыш – припарковали только что перекрашенный в красный цвет «кадиллак» у кинотеатра.

Пиноле и Роджо – кто же еще? Выйдя из машины, они зашли в дом и скрылись в глубине кинотеатра.

Баркало повернулся, ухватился обеими руками за чугунные перила и, повиснув, как обезьяна, посмотрел сквозь решетку вниз, на улицу.

Буш уставилась ему в затылок, прикидывая, хватит ли у нее сил убить его на месте, если она размозжит ему голову тяжелым цветочным горшком, прицелившись в аккурат над ухом.

Он обернулся, словно прочитав ее мысли. Затем вновь посмотрел на улицу.

Баркало не считал себя дикарем, хоть и походил с виду на заросшую шерстью обезьяну. В торговле живым товаром на голом страхе такой карьеры не сделаешь. У него было определенное обаяние, имелся некий шарм.

Безраздельно властвовать женщинами он научился у Фан Тана по кличке Гусеница, научился еще двадцать лет назад, когда сам он был безусым юнцом, а Фан Тан – главным сутенером всего Французского квартала. Гусеница был кожа да кости, с безвольным взглядом и безвольным подбородком, с желтыми и неровными зубами, навсегда разминувшимися с зубной щеткой. Чтобы у него не воняло изо рта, он сжевывал по двенадцать упаковок "Джуйси фрут" ежедневно. На шее у него – в том месте, куда впивался тугой воротник, – торчали жесткие багровые складки. Галстук он носил и зимой и летом. В кабаке у Билли Уимпля он имел свой столик, восседая за которым, Фан Тан правил целой конюшней длинноногих, поразительно желтых девиц и время от времени делился половым и криминальным опытом.

– Если хочешь уговорить малышку, не хватай ее за волосы и не шарахай об стенку – не то она непременно завизжит, что ее изнасиловали. Бросится на улице в объятия первому же копу или первому же коту, лишь бы он защитил ее, понял? Нет, ты и на самом деле поведи себя как настоящий кот. Поначалу не обращай на нее внимания. Пусть она первая подойдет к тебе. А ты угости ее мороженым и персиками. Веди себя так, словно ты не замечаешь, что у нее есть жопа и титьки. Ну, а когда она наестся мороженым, начинай дурить ей голову. Если у нее некрасивые уши, скажи, что они как две раковины и солнечный свет проходит сквозь них насквозь. Если у нее большой нос, расскажи, что именно такие и нравились римским императорам и французским королям. Не забудь добавить, что и у мадам Бовари, и у знаменитой ведьмы Мари Лаво были такие носы, которые составили бы честь любому кораблю. Если у нее нет буферов, скажи, что такая красота изысканна, хотя и не в современном стиле, и что боги прислали ее к нам из двадцатых годов, чтобы и мы поняли, что к чему. Просекаешь?

– А если она и сама просекает, что вид у нее нетоварный, и говорит мне в ответ, что я полное говно?

– А что ей еще остается сказать, если она, конечно, не круглая дура? А ты скушай это «говно» и малость пожуй. Веди себя робко и трепетно перед лицом красавицы, которая не знает цену собственной красоте. И полна нигилизма.

– Ни… чего?

– Ладно, проехали. Мы обсуждаем баб, а не фразеологию. Покачай головой в напускном отчаянии. Пощелкай языком. Влей в себя ее говно до отвала. Пинтой. Квартой. Целыми галлонами! Потому что сказано, как в Писании, – "несть пизды, коя не вострепещет, правильно оглаженная". И запомни еще одно изречение: "Да не убойся плодов, пока не противно рвать их".

– Ну, а если она не страшила, а красотка – да такая, что сердце в груди замирает?

– Прямо противоположная техника. Работаешь по принципу контраста. Говоришь, что у нее тяжелые веки, но, может, оно и не плохо, потому как, мол, и на солнце бывают пятна. Говоришь, что маленький шрам на губе придает ее лицу особую индивидуальность. Главное, попроще, понял? Не жалей уксуса, но умей время от времени и подсластить его. У нее живот заболит, если не угостить ее чем-нибудь сладеньким, понял?

– Так почему прямо с карамельки и не начать?

– Потому что карамельки суют ей на каждом углу, лишь бы поскорее залезть к ней в трусики. А после того, как ты попотчуешь ее язычок уксусом, твоя единственная карамелька перевесит десятифунтовую коробку сластей от любого другого мудака. Ты понял этот урок или он для тебя слишком сложен?

– Я учусь.

– Следующий пункт – заставь ее раздеться. Каждой из них хочется раздеться, и они только и ждут мало-мальски подходящего повода. Если надевают длинную юбку, то с таким разрезом, что волосики увидеть можно, а титьки как бы сами вываливаются из выреза блузки. Понимаешь, о чем я? Погляди ей под юбку, когда она садится в автобус, – ох, как она тебя запрезирает! А на пляже оставит на теле тьфу, ну, два тьфу – и рада-радешенька.

– Я возьму камеру и скажу, что хочу ее снять.

– На хер. Не глупи. Если они малость покривляются у тебя перед камерой, а потом ты решишь их пощупать, даже самая старая блядь скажет, что ее склонили на это дело обманом.

– А что же мне делать?

– Научись принимать сообщения.

– Не прогоните ли вы для меня этот автобус еще раз по тому же маршруту?

Гусеница растопырил пальцы, как хирург, только что помывший руки и теперь собирающийся надеть резиновые перчатки.

– Эти волшебные пальцы сорвали больше вишенок, чем растет яблок на всех деревьях в штате Вашингтон. Допустим, она секретарша и говорит тебе вечерком, когда вы с нею выпиваете по маленькой в баре: "Ах, милый, что-то я копчик себе отсидела". Что ты на это отвечаешь? "Я знаю, как этому горю помочь" – вот что. А допустим, она продавщица из большого универмага. Что она говорит? "Ах, я буквально с ног валюсь!" А ты в ответ улыбаешься, показываешь ей руки и говоришь: "Моя дорогая старушка мама, да будет земля ей пухом, всегда говорила, что у меня волшебные руки. Особенно когда я растирал ей ступни в конце долгого трудного дня. Так, может, она…»

– Мне кажется, я уловил. Допустим, она баскетболистка – и у нее это ужасное растяжение, какое бывает у баскетболисток, когда им заедут рукой или ногой. Вот она и говорит: "О Господи, как эта гадина расхуячила мне все колено!" А я отвечаю: "Видишь эти руки? Они вернули к жизни моего брата-баскетболиста после того, как он столкнулся с самым отчаянным грубияном из всей луизианской лиги".

– Грубовато, но общую идею ты ухватил. Так что ты какое-то время помнешь ее и огладишь, а потом заговоришь о том, что глубокий массаж лучше проводить без одежды. И если она только вытянет край блузки из-под пояса. И если только снимет чулки… И если только…

– … снимет джинсы.

– То помассируй ее, поласкай, нашепчи ей в ушко всякие нежности. А потом оттрахай.

– А потом сказать ей, как мне это понравилось.

– Неверно. А потом скажи ей, как тебе это понравилось, но таким тоном, чтобы она поняла, что что-то вышло не так. Ну, ничего, но не более того.

Серединка на половинку. Одним словом, что ты прекрасно мог бы обойтись и без этого приключеньица. И поскольку ты поколеблешь ее самооценку…

– Само… что?

– Проехали. Ей захочется одержать победу – даже над таким жалким неблагодарным ублюдком, как ты. Так что она практически вынудит тебя пойти по второму разу. Расшевели ее малость, а сам поведи себя так, будто ты несколько рассержен. А потом, когда она потребует продолжения, дай ей пощечину. В этом весь фокус. Некоторые после этого убегают. Зато другие – и таких примерно половина – только радуются. Радуются тому, что их наказали за проявленную глупость. За то, что она связалась с такой грязной скотиной, как ты, когда вокруг разгуливают столько красивых брокеров и врачей и практически каждый из них готов повести ее под венец. Понимаешь, что в таком случае происходит? Понимаешь, что за ситуацию тебе удается сконструировать? Всего понемножку: горького и сладкого, нежного и грубого, доброго и злого, – и все это исходит от тебя. Исходит от одного-единственного мужика. Им больше не нужно покупать в нескольких лавках, они приобретают весь набор в одном месте. Ты становишься в плане чувств своего рода супермаркетом. Все, что ей требуется, у тебя на полках непременно отыщется. А бабы, не забывай, ленивые твари. Тщеславия у них хоть отбавляй, на вот энергии маловато. Запомни этот урок – и он не подведет тебя никогда.

Баркало отвернулся от мостовой. Увидев его лицо, Буш вновь пришла в полный ужас.

– Одевайся, – сказал он ей. – Хочу познакомить тебя с актрисой, которую ко мне прислали из Лос-Анджелеса.

Буш постаралась не думать о том, чего ради присылать кого-то к Баркало в Новый Орлеан из Лос-Анджелеса, если сам Баркало приедет туда всего через пару дней.

Должно было произойти нечто чудовищное. И она интуитивно понимала это.

Тени становились все длиннее и длиннее, но и это не приносило прохлады. День, казалось, всего-навсего заветривался. Улица была практически пуста. Разве что мужчины, поодиночке заворачивающие в "Бобровую струю". Судя по всему, порнокинотеатр приносил недурные барыши. Одиноких изголодавшихся мужчин в здешнем городе было полным-полно.

Подъехало такси. Из него вышла Шила Эндс. На ней было плетеное платье, а в руке – продолговатая плетеная сумка явно в комплект к платью. Ворот был расстегнут, виднелась желтая шелковая блузка с глубоким вырезом. Даже через дорогу Свистун увидел узенькую полоску незагорелой кожи в ложбинке грудей. Юбка была ниже колена, однако с двумя боковыми разрезами, так что ее бедра, обтянутые кремовыми чулками, то и дело мелькали чуть ли не доверху. Выходя из машины, она оправила чулки – и ее длинные белокурые волосы заструились при этом водопадом по обеим щекам.

У Свистуна по телу прошла легкая судорога, он вспомнил о том, как она поцеловала его.

Она посмотрела в его сторону – и он тут же подался вперед, словно ему внезапно что-то понадобилось в «бардачке». Зеркало заднего вида было зафиксировано так, чтобы не спускать взгляда со входа в "Бобровую струю". Шила остановилась, разглядывая витрину. Ее волосы каскадами рассыпались по спине. Было чертовски жарко, но она казалась холодной, как желтый алмаз. Свистун решил, что она наверняка окажется похожей на карамельку – с твердой оболочкой и душистой и сладкой начинкой.

Она помедлила. На мгновение Свистуна посетила безумная надежда на то, что она просто-напросто повернется и зашагает в другую сторону или же примется ловить такси. Но она поднялась на крыльцо. Свистун на миг растерялся, не зная, что делать.

Затем вышел из машины и бросился через дорогу. Схватил ее за плечо. Она резко повернулась к нему, в глазах у нее были злость и страх, она его не узнала. Он произнес ее имя, и после этого она его узнала.

– Свистун. Какого черта вас сюда принесло?

– Я решил воспользоваться вашим приглашением. Позвонил вам. А вас не оказалось дома.

Между бровями у нее появились маленькие, но жесткие складки. Ему захотелось нажать на них большим пальцем, чтобы разгладить.

– Не проехали же вы две тысячи миль, чтобы попросить меня о свидании?

– Вы попали в скверную историю. Или вы сами этого еще не поняли?

– О чем это вы?

– Приглашение на съемки. Заманили вас сюда, в Новый Орлеан.

– Вы что, меня совсем дурой считаете? Думаете, я бы такое проглотила? Разумеется, перед тем, как принять приглашение, я кое-что разузнала.

– Вам назначили встречу во вшивом порнокинотеатре. Где ваши мозги?

– Меня снимали в пустом складе, на борту старой баржи в Уилмингтоне, однажды даже на пересохшем дне реки Лос-Анджелес. Ради Бога! кто-нибудь послал вас за мной?

Свистун услышал, как у него за спиной на улицу въехала машина. Шила посмотрела ему через плечо.

– Вы мистер Баркало? – осведомилась она. Свистун перенес тяжесть тела с одной ноги на другую и, обернувшись, увидел, как Баркало вылезает из «линкольна» и приближается к ним. Морда у него была сейчас как у озадаченного медведя.

– Пристаете к даме? – спросил он. Свистун разглядел в машине пухлую хорошенькую блондинку.

– Ради Бога, Свистун, – пробормотала Шила. – С чего это вам взбрело? Не думаете же вы, что мистер Баркало привез жену, чтобы она понаблюдала за тем, как он будет обижать меня?

– Мои мысли и чувства вам придется принять на веру.

– Мы ведь с вами едва знакомы.

Пиноле и Роджо выскочили из-под тенистого козырька кинотеатра. Свистун отошел на шаг от Шилы.

– Со мной все будет в порядке, Свистун, сказала она. – Поверьте. Я умею о себе позаботиться.

Впоследствии Уистлеру начало казаться, что она произнесла это не без двусмысленного вызова, произнесла так, словно надеялась услышать в ответ: "Просто пойдем со мной, малышка. Папочку надо слушаться". Но он не сказал ни слова.

– Извращенец ты, что ли, – заорал Баркало.

Свистун повернулся и бросился прочь прежде, чем Пиноле и Роджо успели наброситься на него. Прочь от взятой напрокат машины, которая была припаркована через дорогу. За угол, именно так, как и помчался бы, будучи пойман с поличным, уличный приставала.

Глава двадцать пятая

В маленьком офисе за холлом пахло так, словно управляющий здесь и ночевал. Стены были обклеены афишами с изображениями обнаженных женщин.

– Что это за говнюк? – спросил Баркало.

– Да я сама, знаете ли, удивилась, – ответила Шила. – Познакомилась с ним в Голливуде лет пять назад.

– А как его звать?

– Свистун. Вот и все, что я помню. Я его практически не знала. Когда он сейчас подскочил ко мне…

– Ужас какой! Женщине теперь даже средь бела дня на улице прохода не дают, – издевательски сказала Буш. Она была уже наполовину пьяна.

Баркало, нахмурившись, посмотрел на Буш, велел ей заткнуться, удивился тому, когда и как она успела набраться.

– Как замечательно, что вы прибыли из самого Лос-Анджелеса, чтобы повидаться со мной! Можно мне называть вас Шилой? А вы зовите меня Нонни. Прошу садиться. Не угодно ли чего-нибудь выпить? Буш, ты не сходишь за лимонадом в киоск?

– Мне ничего не надо, спасибо, – сказала Шила.

– Ну, и что мои лос-анджелесские друзья рассказали вам о картине?

– Строго говоря, ничего. Сказали только, что у вас заболела актриса и…

– Сущая правда. Подхватила грипп или что-то в этом роде. А мы не можем ждать, пока она оправится. Знаете ведь, как говорят? Время – деньги. Значит, Шила, если вы не против, мы сейчас возьмем Дома и Джикки, поедем в студию… сделаем пробы…

– Пробы, мистер Баркало? Я пустилась в такой путь, причем безо всяких сборов, потому что мне сказали, что я получу роль.

– Вы ее уже получили. Я говорю о пробах не в этом смысле. Пробы на ваши волосы, на цвет кожи, и так далее. Чтобы мои парни поглядели, как вы выходите, и послушали, как ваш голос звучит на пленке. Небольшая сценка. А подыгрывать вам будет мисс Кейзбон. Да, вот эта…

– А платья? Что насчет платьев? Разве нам не понадобится подогнать их по моей мерке?

– Хочу, Шила, быть с вами откровенным. Слишком много платьев вам не понадобится. Я хочу сказать, это ведь не костюмный фильм, знаете ли… ничего эпического. То, что сейчас на вас, – оно, скорее всего, и сойдет. А купальный халат вы привезли? Мы заплатим вам за это отдельно. А если не привезли, то подыщем вам что-нибудь подходящее. Если вы, конечно, не против.

– Нет, я не против, – торопливо ответила Шила.

Она ненавидела самое себя за то, что, бросив все, опрометью примчалась в этот вонючий город. Ненавидела звук собственного голоса, разливающийся соловьем, ненавидела взгляды, которые бросало на нее это волосатое животное, с грязными глазками и потными ручищами – руками утопленника, пролежавшего слишком долго в воде. Ненавидела эту безобидную перепалку, под которой явно подразумевалось нечто другое.

– А когда я получу сценарий?

– Мы, знаете ли, обходимся без тяжеловесных сценариев. Работаем в стиле Джона Кассаветеса, если вам угодно. Обрисовываем актерам ситуацию, подсказываем им пару реплик, чтобы было с чего начать, а потом…

– Они импровизируют?

– Вот именно. Вам доводилось когда-нибудь импровизировать?

– Да сколько угодно!

Она так и не могла решить, кого же из актеров напоминает ей Баркало. Ей почему-то казалось важным определить это… повесить на него бирку. Иначе дрожь у нее в животе ни за что не уляжется. У Баркало были редковатые белые зубы, как у Эрнста Бурнье, но на лице у него не было и половины той доброты…

– Вот так мы и снимаем.

– Мне бы хотелось что-то посмотреть. Хоть какие-нибудь монтажные материалы.

– Что ж, вполне могу это понять. Только мы, знаете ли, очень спешим. Через пару дней мы уезжаем на Побережье.

– Что? Я хочу сказать, если вы покидаете город в разгар съемок, то какова же роль, ради которой я сюда прилетела?

– Ну-ну-ну. Не надо так волноваться. Что я вам сказал? Только то, что еду на Побережье на встречу со спонсором. Я вовсе не собираюсь переезжать туда…

Он понимал, что Буш смотрит на него, пытаясь определить, что, собственно говоря, затевается. Она уже интересовалась, чего ради они собираются снять здесь какие-то материалы, если главная работа все равно предстоит на Западе. Так какого хрена выдрючиваться? Баркало объяснил ей, что оказывает услугу приятелю. Какого роду услугу? Маленький персональный шантаж, вот о чем она в первую очередь подумала. Какой-нибудь негодяй хочет получить ленту, на которой эта красотка трахается с мужиками и возится с другой женщиной. Ну хорошо, она бы не возражала, но чего ради устраивать такой спектакль? И зачем Баркало солгал этой бабе про то, что вернется в Новый Орлеан? Чего ради он нарывается на неприятности? Это же чистое безумие. Вроде того, как Дом и Джикки гоняют туда-сюда в Лос-Анджелес и обратно, непонятно зачем. Она кое-что слышала о том, чем занимаются Нонни, Дом и Джикки на самом деле, но никогда в это не верила.

– … так что я сразу вернусь. Поэтому мне и хочется взять в Лос-Анджелес кое-какие образчики. Вы меня понимаете?

– У вас нелады с финансами, – сухо и настороженно сказала Шила.

Душная бабенка, подумал Баркало. Того гляди, заорет «караул», а тогда придется ей вдарить, а она завизжит сиреной, а тогда ее надо будет вырубать, а то и мочить. Прямо здесь. Привлекая к себе внимание. Того гляди, выскочит на балкон и закричит. А то, может, выбросится из машины по дороге в студию. Ах ты, говно какое!

– В этом поганом бизнесе у всех нелады с финансами, не так ли? – В голосе у Баркало прозвучали нотки понимания и терпения. Он поднялся с места. – Значит, снимем небольшую сценку и посмотрим, что у нас вышло.

– Все это слишком быстро.

– Я дал вам целый день на то, чтобы устроиться в городе, оправиться после перелета и тому подобное. Я просто не могу позволить вам и дальше валять дурочку, знаете ли. Мы немного поработаем, а вечером поведем вас к Бреннану, в «Галатур», к Арно – сами выберете – и угостим лучшим ужином в вашей жизни. Ну, как это звучит?

– Звучит нормально.

Шила понимала, что по-идиотски ухмыляется, чувствуя себя на самом деле крайне скверно и почему-то предельно испуганной. Жаль, что она не послушалась Свистуна. Жаль, что не уехала с ним. Внезапно, молниеносным световым эффектом, как в фильмах Спилберга, ее озарило: Свистун наверняка влюбился в нее по уши, раз уж отправился в такую даль, чтобы похлопать ее по плечу на пороге кинотеатра. Да и о чем она, интересно, думала, согласившись на встречу с продюсером в порнокинотеатре? Владелец кинотеатра занимается сводничеством, сообщил ей ее голливудский агент. Адрес прямо на сувенирных деньгах. Ничего себе шуточки!

Задумавшись сейчас над этим, Шила поняла, что и серия звонков, проделанных ею, чтобы выяснить подноготную человека, сделавшего ей внезапное предложение, привела к не слишком обнадеживающим результатам. Но она услышала только то, что ей захотелось услышать. А хотелось ей получить шанс. Получить возможность. И хотелось отчаянно. И вот теперь она ломает себе голову, не зная, как сказать этому Баркало, что раздумала. Она встала, потому что все остальные, включая Буш, уже поднялись со своих мест, а нужных слов по-прежнему не было.

– Как вам хочется поехать? С Пиноле и Роджо, чтобы поговорить с ними по дороге об освещении и обо всем остальном? Или со мной и с Буш?

– Она поедет с нами, – сказала Буш, беря Шилу под руку. – Ты поведешь, а мы усядемся сзади и поболтаем.

– Вот и отлично. Отлично.

Буш вывела Шилу из офиса. Пиноле и Роджо шли сзади.

– Душная бабенка, – заметил Роджо. – С нею хлопот не оберешься.

– Так, может, сегодня поснимаем, и на этом все кончится. А завтра и послезавтра снимать не будем. Пара кадров сегодня – и на этом все.

Шила ехала в «линкольне», за рулем которого сидела горилла в белом хлопчатобумажном костюме. Похожая на свадебный торт блондинка, разве что не вываливаясь из цветастого платья, сидела на заднем сиденье рядом с Шилой, положив ей руку на плечо, словно они были закадычными подругами. Свежеперекрашенный «кадиллак» ехал следом за «линкольном», а Свистун – следом за "кадиллаком".

Висеть на хвосте, проезжая по узким улочкам Французского квартала, было не трудно. Хуже пошло дело после того, как они пересекли Большой новоорлеанский мост.

Уистлер сбросил скорость до девяноста миль и ехал на расстоянии примерно в полмили от обеих больших машин по одному особенно безлюдному шоссе, когда они свернули и исчезли из виду на боковой дороге. Свистун сбросил скорость до сорока пяти, но все равно едва не прозевал развилку, дорога с которой уходила в пальмовую рощу. Дав задний ход, он вернулся на развилку, въехал на боковую дорогу, притормозил вручную.

Звук двух моторов, приглушенный обильной растительностью, терялся в глубине зеленого благоухающего туннеля. Свистун понятия не имел, куда ведет эта дорога и далеко ли она тянется.

Он достал из «бардачка» карту окрестностей города. Они свернули на запад, совсем немного не доехав до канала Росс. Здесь была заболоченная местность с оросительными каналами, а за нею находился аэродром ВВС США. По этой не нанесенной на карту дороге они могли проехать как одну милю, так и все пять. Судя по всему, дорога и дальше не станет шире. Если Свистун углубится в джунгли, то ему негде будет спрятать машину или хотя бы развернуться до тех пор, пока он не приедет туда же, куда направляются они. И стоит им оглянуться, они его заметят. А если он продолжит путь пешком, то потеряет мобильность.

Лягушка посмотрела на него настороженными глазами со мха и заквакала. Он завел машину, задним ходом выехал на шоссе, припароковался на поляне, окруженной тростниками и папоротником в человеческий рост, примерно в сотне ярдов от развилки.

Затем пешим ходом вернулся в душные, влажные темно-зеленые джунгли, в которых пахло грязью, плесенью, заброшенными плавательными бассейнами в подвальном этаже старых гимнастических клубов, пахло смертью в двух тысячах миль от Хуливуда.

Глава двадцать шестая

Разборный домик с приставленным к нему генератором на заасфальтированной площадке походил на болотное чудище с младенцем. Уистлеру же он напомнил заброшенные машинные депо и воинские склады, какими обрастает практически любая военная база. «Линкольн» и «кадиллак» были припаркованы здесь один за другим.

Свистун метнулся через лужайку в защитную тень генератора. По дороге сюда он считал шаги частично чтобы умерить собственный пыл, частично чтобы поверней определить дистанцию. Оказалось, что расстояние составляет примерно две мили. Сорок минут ходьбы по часам. Генератор фыркал, гоня электричество. Горючее, на котором он работал, было штабелями расставлено рядом, отчасти под навесом.

Красная лампа, подобно тому как обстояло бы дело в настоящей студии где-нибудь в Голливуде, мерцала над входом, предупреждая посетителей о том, что идет съемка, хотя, кроме змей и жаб, появиться здесь было некому.

Рубашка и брюки на Свистуне промокли насквозь. Даже туфли, казалось, расплавились, а ремешок от часов и вовсе превратился в топленое масло.

Свет выключился. Свистун уже подумывал было рвануться в бой, когда фонарь зажегся вновь. Значит, они вернулись к работе, а никакого плана действий у него не было. Да и какой уж план в такой дали от собственного дома? Какой уж план при встрече с опасностью, которую невозможно определить? Все, что ему удалось наскрести в качестве улик, было предельно расплывчатым; вздумай он подать жалобу, ее текст уместился бы на трамвайном билете.

И все же он ощущал опасность и животом, и мошонкой. Почему Шила поцеловала его и выставила ногу под дождь, словно забыв о том, что тот льет и льет? Какого черта она вытворила это на прощание, заставив его сердце затрепетать, а его самого – превратиться в рыцаря, ищущего приключений себе на голову?

Он проверил машины. Обе оказались не заперты. В зажигании «кадиллака» торчал ключ.

Красный свет зажегся опять. Свистун пересек открытую площадку, радуясь тому, что в верхнем створе двери только одно окошко и никто не смотрит сейчас оттуда. Он повернул массивную металлическую ручку и потянул на себя тяжелую и толстую, как стена, дверь. Что ж, такой она и должна быть, чтобы не пропускать шум генератора. Порыв холодного ветра заставил его испытать минутную слабость. Но уже мгновение спустя он оказался внутри, а точнее, перед второй дверью. Очутившись в отсеке звукозаписи, он посмотрел в глубь дома через окошко, обрамленное колючей проволокой, какую используют на птицефермах.

Перед ним все было темно и тихо. Никаких движений. Он прошел и за эту дверь и обнаружил, что здесь еще прохладней. Пропотевшая рубашка чуть ли не обледенела. Задрожав от холода, он подумал о том, как стремительно реагирует сознание на температурные перемены, находя повод пожаловаться в обоих случаях. Тебе жарко – ты ропщешь. Холодно – и снова ноешь. Все время хочется, чтобы стало нормально. И все время ничего не получается.

По грязному полу вились во множестве провода. Он перебрался через них, как канатоходец, глядя прямо перед собой, – туда, где яркий свет обозначил съемочную площадку. На стене он обнаружил афишу порнофильма "Каждой утке – три раза в сутки".

Шила стояла в ослепительном свете прожекторов, притискивая к телу платье так, словно ей хотелось, чтобы оно превратилось в панцирь. На босых ногах у нее были дешевые игрушечные кандалы. Даже с такого расстояния Свистуну было видно, что на верхней губе у нее поблескивают капельки пота, а волосы, рассыпавшиеся по вискам и щекам, влажны от страха. Да и глаза у нее горели неестественно белым пламенем.

– Эй, – сказала она, и голос ее прозвучал как будто издалека, хотя и на самых высоких нотах. – По-моему, вы меня опять обманываете.

Пышная блондинка вышла из огороженной шторой кабинки для переодевания. На ней были красные кожаные сапоги, прозрачное розовое белье и ничего больше.

– Ради всего святого, Шила, солнышко, нечего так нервничать. Посмотри на меня. Мне же на это наплевать. Я занимаюсь этим долгие годы, и никогда оно меня не трогало.

Коротышка припал к тридцатипятимиллиметровой камере, установленной на треноге. Верзила сидел на переносном микшерском пульте размером с музыкальный синтезатор, на шее у него болтались наушники. Оба были чем-то рассержены и пребывали в явном нетерпении, подобно двум котам у мышиной норы: терпежу почти не было, но мышку спугнуть не хотелось.

– Я к этому не привыкла, – сказала Шила.

– Но ты же и раньше раздевалась перед камерой, верно? – возразил Баркало.

Свистун, стараясь держаться у самой стены, подкрался поближе. Отсюда, за кабинкой для переодевания, ему был виден боковой выход.

– Перед выключенной камерой, в присутствии оператора, помощника оператора, парикмахерши, гримерши…

– У нас тут не МГМ, поняла? И не съемки для журнала «Пентхаус». У нас маленькая студия на задворках Нового Орлеана. С персоналом у нас дело худо, поняла? Только те, кто нужен, чтобы снять фильм, и никого лишнего. И профсоюза у нас нет. Все наши издержки…

– Видите, в том-то и дело! Я вхожу в гильдию киноактеров и не уверена, что имею право участвовать в съемках без консультаций с профсоюзом, – сказала Шила голосом утопающей, хватающейся за соломинку.

– Ну и ну, – выдохнул Баркало. Наступившая тишина напоминала ту, которая воцаряется после того, как ударит гром. Свистун прекратил продвигаться по направлению к съемочной площадке. Но и в неподвижном положении его туфли скрипели, казалось, так, словно это ломают человеческие кости. Баркало резко повернул голову, отреагировав на едва заметный шорох с чуткостью зверя.

– Эй, Джикки, – тихо сказал он. Оператор отложил камеру и бросился в тень и в темноту – туда, где находился Свистун. В двух шагах за спиной у частного сыщика находился встроенный в стенку шкаф. Свистун отступил на два шага, скользнул в шкаф и закрыл за собою дверцу. И тут же обнаружил, что стоит на чем-то мягком и имеющем неровную форму. Пошевельнуться он не смел. Он стоял, как споткнувшийся было канатоходец, стараясь сохранить равновесие и в то же самое время сдерживая дыхание. Он слышал, как Роджо прошел мимо шкафа, дошел до самого входа и вернулся обратно.

– Болотная крыса, – донеслись до Свистуна его слова уже откуда-то со стороны съемочной площадки. – Интересно, когда это кончится?

Запах в тесном шкафу стоял ужасающий. Свистун ухитрился, не поскользнувшись, вытащить из брючного кармана плоский фонарик. Посветил вниз. Он стоял на переплетенных обнаженных телах мужчины и женщины. Женщина уткнулась лицом в шею мужчине, словно ища у него утешения и защиты. Мужчина смотрел на Свистуна, его глаза сверкали даже в тусклом свете карманного фонарика.

Волосы на затылке у Свистуна и под мышками отчаянно зазудели. Его едва не вырвало.

– Знаешь, дамочка, мне выдалась пара скверных деньков, – сказал Баркало достаточно громко для того, чтобы Свистун рискнул поднести ухо к дверце шкафа. – Парочка по-настоящему скверных деньков, поняла? Так что хватит вешать мне лапшу на уши. И целку из себя строить тоже хватит. Все вы, бляди, одинаковы. Сперва потрахаетесь, а потом делаете невинные глазки. Снимай на хер все с себя, ложись на кровать и делай все, что я тебе прикажу.

Свистун сделал три глубоких вдоха.

– Черта с два, – ответила Шила, но голос ее прозвучал крайне неуверенно. – Я ухожу отсюда.

– Никуда ты не уйдешь, пиздища безмозглая. Да и что это за дела? Едешь сюда по первому свисту…

– Я актриса. Мне предложили роль.

– Только не делай вид, будто ты не знала, о чем идет речь. Ты не актриса, а пизда. Пизда, пара буферов, круглая жопа…

– С чего это ты разговариваешь подобным образом с дамой? – спросила Буш.

– С того, что Уолтер Кейп, а это как раз тот самый человек, который собирается мне помочь, попросил, чтобы я преподал этой бляди хороший урок. Поняла? – заорал Баркало.

Свистун положил фонарик в карман и взял его на изготовку. Но сможет ли он таким образом убедить троих крутых мужиков, что это не фонарик, а пушка? Да никогда в жизни. И он устремился к выходу.

– Все будет хорошо, солнышко, – нервничая, сказала Буш. – Только делай все, как он скажет. Нонни на самом деле нормальный парень, только не надо его злить.

– Да вы что! Вы не имеете права удерживать меня здесь против воли.

Баркало расхохотался.

– Ну и что ты, на хер, сделаешь? Заорешь? А тут только змеи да крокодилы. Нет, ты лучше, на хер, послушай меня. Разденься и делай, что я тебе велю, не то я отдам тебя Дому и Джикки, а когда ты им надоешь, они бросят тебя в бо…

Свистун прошел сквозь звукоизолирующий бокс и вновь очутился на жаре. Он подошел к «линкольну», открыл дверцу, отпустил ручной тормоз, плеснул в салон бензина. Схватил одну из канистр с бензином, бросился к генератору, взломал колпак, залил бензин внутрь, метнулся к «линкольну» за новой порцией горючего.

Из собственного брючного ремня изготовил примитивную передачу.

Всего двадцать секунд ушло на то, чтобы вырубить генератор, разъединить зажигание «линкольна» и развести провода на дюйм с помощью брючного ремня. Теперь оставалось спрятаться за угол и подождать.

Пиноле вышел из дому и направился к генератору. Нажал на кнопку пуска. Искра воспламенила горючее. Огненные языки побежали по земле под навес. Пиноле увидел это, посмотрел на «линкольн», который внезапно тронулся с места, и кое о чем догадался. Он бросился бежать, как раз когда в машине взорвался бензобаки, зашвырнул и «линкольн» и самого Пиноле в болото.

Не успел еще Пиноле приземлиться, как Свистун очутился у боковой двери в дом. И укрылся за этой дверью от взрывной волны. Эхо прокатилось по заболоченным джунглям. Птицы закричали. Аллигатор, судя по всему, воспринял шум взрыва как вызов на поединок.

В доме все погрузилось в полную тьму. Отчаянно визжала одна из женщин и злобно ругался Баркало. Свистун включил фонарик и пошарил лучом во тьме. Луч упал на Буш.

– Ах нет, Нонни, только не убивай меня, – завизжала она.

Заметив, где стоит Шила, Свистун бросился к ней и вырубил фонарик.

– Это ты, Джикки? – крикнул Баркало. – Посвети сюда.

– У меня нет фонаря, – отозвался Роджо. Свистун схватил Шилу за запястье, зажал ей ладонью рот, шепнул на ухо:

– Кавалерия пришла на подмогу.

– У тебя есть фонарь, Буш? – спросил Баркало. Та ничего не ответила. Она по-прежнему визжала, умоляя Баркало не убивать ее.

Свистун вытащил Шилу из домика.

– Ну и молодчина ты, сукин сын, – сказала она.

За спиной у них неистово ругался Баркало.

Свистун чуть ли не силком втиснул Шилу в «кадиллак» и толчком пропихнул на пассажирское сиденье. Взревел мотор. Они объехали пожар, который распространился уже на деревянные части студии и весело затрещал по стенам. На бешеной скорости Свистун промчался по туннелю в джунглях и оказался у своей взятой напрокат машины.

Из багажника «кадиллака» он извлек монтировку, поднял капот и вдребезги разнес карбюратор и распределитель.

Они пересели в его машину и помчались прочь. Баркало и Роджо остались в двух милях от дороги, и транспорта у них не было, а все равно Свистун еще не чувствовал себя в полной безопасности.

Шила сидела с таким видом, словно хотела тут же наброситься на Свистуна с объятиями и удерживало ее только то, что при подобном повороте событий они окажутся в кювете, где Баркало и Роджо непременно отыщут и убьют их.

– Но почему меня? – спросила она. – Зачем столько трудов, чтобы заманить меня сюда?

Свистун искоса посмотрел на нее.

– Не знаю.

Ее платье порвалось пополам. Под ним у нее ничего не было, кроме узеньких трусиков. Увидев, что он глазеет на нее, она кое-как запахнулась.

Глава двадцать седьмая

Кокси сидел за стойкой в круглосуточной аптеке, раскладывая свои визитные карточки и одновременно заглядывая под юбку усевшейся на высокий стул у стойки потаскухе. Дело происходило в час ночи.

Он подумал об этом сукине сыне из янки, об этом говнюке Уистлере – Свистун, вот как его надо звать по-настоящему! – о том, как тот прижал его своими угрозами. Не много ли он на себя берет? Да и кто он вообще такой? Да и с кем имеет дело? Может, Кокси показался ему дешевкой? Может, мусорщиком?

Должно быть, уже убрался из Нового Орлеана. Если так, то ему повезло. Да и как же иначе, если он осмелился прижать такого человека, как Кокси, к кухонному столу с сушилкой для посуды? И где это он, интересно, научился так разговаривать? "Раздавлю тебе адамово яблоко, как яйцо". Люди так вообще не разговаривают! И швырнул ему пятерку – да нет, даже не пятерку, а четыре доллара сорок один цент – с таким видом, будто одарил по-королевски. Нет, интересно, что вся эта херня должна значить? "Никто не помешает Микки Маусу выпить кровь Кокси". Такого он в жизни не слышал. В телефильмах эти пидарасы и то так не выражаются!

Должно быть, и Свистун гомосексуалист. Половина мужиков в Хуливуде голубые. Общеизвестный факт. Пришел тут вынюхивать, выдал себя за посредника. Пидер он, а не посредник. Порнопедерастия. Детская порнография. Хочет заработать деньжат. Надо перехватить. Чтобы ему не обломились комиссионные. Этому сукину сыну. Решил нагнать страху, да не на кого-нибудь, а на самого Криба Кокси.

Кокси взялся за дело. После серии звонков он нашел Баркало у Джимми Флинна, на площади Святого Петра, где этот кофейного цвета негритос по имени Генри ухитряется и смену за стойкой отстоять, и какую-нибудь белую дамочку в подсобке оттрахать. И бабу самого Баркало, Буш, тоже, так ему рассказывали. И рассказал это ему сам Генри, когда однажды ночью ввалился сюда нанюханный прикупить амулет на шею, чтобы у него не падал. Чтобы он продолжал обрабатывать белых дамочек. Кокси подумал, знает ли высокомерный и могущественный Нонни Баркало про свою бабу и Генри. Решил, что не знает, иначе Буш потопили бы в болоте, где, по слухам, таких бабенок, как она, похоронено уже немало.

– Кто вы и что вам нужно? – заорал в трубку Баркало.

– Мы с вами не знакомы, мистер Баркало. Меня зовут Криб Кокси, я работаю в ночную смену в круглосуточной аптеке между Коммон и Рэмпарт.

– Ну, и что ты хочешь мне продать?

– Я ничего не хочу вам продать, мистер Баркало. Произошло кое-что – и это, возможно, вас заинтересует.

– Вот как? Ну, давай, рассказывай.

– Может, мне подъехать к Джимми Флинну? Интересно, как это – получить причитающееся по телефону? Сотню баксов ведь по проводу не пошлешь.

– А может, и не стоит. У нас тут поминки по одному доброму другу. Он только что погиб, и с моей стороны было бы некрасиво отвлекаться на постороннего.

– А не можете ли вы мне сказать, кто умер?

– Дом Пиноле.

– Ах ты, черт, я ведь знал Дома Пиноле. Они с Джикки Роджо частенько ко мне наведывались то за тем, то за этим.

– А конкретно, за чем? Я имею в виду и то, и это.

– Ну, сами понимаете. За травкой. За дурцой. За ширяловом.

– Выходит, ты сбытчик?

– Вроде того. Помогаю иногда друзьям.

– Ладно, приезжай.

Кокси выгнал из аптеки единственную девку и запер заведение. Если хозяева узнают, ему, конечно, не поздоровится, но он рассматривал намеченный шаг как капиталовложение в собственное будущее; не всю же жизнь оставаться ночным клерком круглосуточной аптеки.

Он настолько рассчитывал и уповал на благодарность со стороны Баркало, что позволил себе взять такси.

Войдя в зал, он усомнился в том, что попал на поминки. На стойке бара танцевала обнаженная женщина. Выпивка лилась рекой, и многие из присутствующих были изрядно пьяны. Баркало восседал за лучшим столиком вместе с Джикки Роджо и этой его бабой, которую звали Буш. На столе горела дюжина черных свечей и стояли повернутые на восток часы. Старый новоорлеанский ритуал погребения. Не хватало только тела.

Рука, похожая на окорок, схватила Кокси за грудки. Джимми Флинн объяснил, что сюда нельзя. Сугубо приватные поминки. Кокси растолковал, что его пригласили. Флинн посмотрел на Баркало, а тот жестом подозвал Кокси к себе.

Кокси подошел к столику.

– Привет, Джикки, – сказал он. – Доброй ночи, мистер Баркало. Мне очень жаль было узнать про Дома Пиноле. А где его тело?

– Здесь.

Кокси огляделся по сторонам, решив, что тела он не заметил. Возможно, оно лежит на стойке под ногами у обнаженной танцовщицы.

– Прямо здесь.

Чтобы пояснить сказанное, Баркало побарабанил по столику.

Кокси поглядел. На середине стола, в тарелке, окруженной черными свечами, лежал кончик пальца, увенчанный ногтем.

– Это все, что мы смогли отыскать, – пояснил Роджо.

Кокси чуть было не рассмеялся, но, попристальней посмотрев на Роджо, понял, что, засмейся он, и тут же стал бы покойником. Пиноле разорвало на клочья, и было ясно, что Роджо ищет, на ком бы выместить зло.

– Ладно, – сказал Баркало. – Давай рассказывай.

– Прошлой ночью в аптеку зашел один янки и начал расспрашивать про "Бобровую струю".

– Один янки? Ты хочешь сказать, с Восточного побережья?

– Я хочу сказать, он не из наших. Не с юга. Этот хрен прибыл из Лос-Анджелеса и начал расспрашивать про то, кому принадлежит "Бобровая струя". Кто вы такой, да чем вы занимаетесь. И где вы живете.

– И ты ему рассказал?

– А я не понял, что тут такого. В конце концов, всем известно про вас, мистер Баркало. Шила в мешке не утаишь.

– Прошлой ночью? Ты говоришь, прошлой ночью?

– Именно так.

– Так почему же ты не позвонил мне прошлой ночью?

– Было очень поздно.

– А ты огреб с этого янки деньжат и решил, что, может, сумеешь огрести еще.

Последнюю фразу произнес Роджо и рот у него при этом нехорошо задергался.

– Сразу надо было звонить, – сказал Баркало. – Выдерну я тебе, на хер, руки и ноги. Вырву печень.

Буш захихикала.

– Это он не всерьез. Присядьте, выпейте с нами.

– Стой, где стоишь! И рассказывай мне все, что знаешь. А ее не слушай. Она набралась. И учти, я говорю всерьез.

– Вот как ты хочешь отблагодарить человека, которому вздумалось оказать тебе услугу, – с непритворной яростью воскликнула Буш.

Кокси умоляюще посмотрел на нее, чтобы она заткнулась и не спешила к нему на выручку. Еще одна попытка с ее стороны – и он окажется в больнице, если вообще не в могиле. Он понимал это. И понимал также, что идея подзаработать на Баркало оказалась не из самых удачных.

Роджо начал было подниматься с места.

– Этот говнюк оказался полным мудаком, – сказал Кокси. – Предъявил мне свои кредитную карточку. Его фамилия Уистлер.

– А как он выглядит?

Когда Кокси описал рост, осанку и ширину плеч Свистуна, упомянул о бледных печальных глазах, жестких волосах и грустной усмешке, Буш, присвистнув, сказала:

– Этот же тот чувак, который клеился на улице к Шиле.

Баркало бросил на нее грозный и вместе с тем умоляющий взгляд. Достав сотенную, он протянул ее Кокси.

– Увидишь его или позвонит, сообщи мне немедленно, понял? А сейчас давай вали отсюда.

– Ну и ну! – Теперь Буш забеспокоилась из-за дурных манер своего сожителя. – Неужели не дашь старому другу Дома хоть разок чокнуться с его пальцем?

Глава двадцать восьмая

Она держалась молодцом всю дорогу из джунглей в аэропорт и на первом же борту, отправившемся неизвестно куда. Держалась молодцом на протяжении всей первой ночи, попросив лишь дать ей возможность принять ванну и как следует выспаться.

Глядя на то, как она спит, он позвонил в Новый Орлеан лейтенанту Беллерозе.

– Это Уистлер, – сказал он, когда тот взял трубку.

– Где вы?

– В Лос-Анджелесе.

– Жаль, что не здесь. – Голос Беллерозе звучал ядовито. – Появились кое-какие вопросы.

– Поэтому я и звоню.

– В Устье произошел пожар. Судя по всему, взорвался электрогенератор. Дотла сгорел сборный домик, который использовали под киностудию. Дотла сгорел новый «линкольн». Дорожная полиция выясняет, кому он принадлежал.

– Он принадлежал Баркало.

– Я и сам сообразил, что у этого сукина сына имеется вторая студия, кроме той, на реке, которую он показывал нам. Нашли клочки чьего-то тела в пальмовых зарослях. Наверное, идентифицировать не сможем.

– Дом Пиноле.

– Вы воистину кладезь информации. Ну, и что прикажете в связи с этим думать?

– Беспокоиться вам не о чем. Я вам все расскажу. Я прибыл туда на своих двоих. Я следовал за женщиной из Голливуда, о которой я вам рассказывал. Я действовал на свой страх и риск. Ей угрожали. Оружия у меня не было. Пришлось воспользоваться подручными средствами.

– Что ж, вы, видать, человек предприимчивый. Да и отважный. Но с чего вы взяли, что ей угрожала опасность?

– А вы там на пожарище в золе не порылись?

– Возможно, Уистлер, мы деревенщина, да только не простофили. Мы нашли останки двух тел и кое-что еще. Вы знаете, кто это?

– Я не был с ними знаком, но мне кажется, я знаю, кто это. Полагаю, эти люди окажутся Чиппи Бердом и Лейси Огайо.

– Бухерлейдер и Оскановски.

– Что такое?

– Это их настоящие имена.

– Вы собираетесь арестовать Баркало?

– Я бы с превеликой радостью. Но он со своей бабой и с этим парнем, которого зовут Джикки Роджо, уехали из города. Может быть, я тоже уеду. Как там у вас погодка?

– Паршивая. Но если надумаете приехать, меня всегда можно найти в кофейне "У милорда" на углу Голливудского и Виноградной.

– Я это учту. Беллерозе повесил трубку.

Так что в первый день Свистун решил, что с Шилой все будет в порядке. Возможно, она и впрямь такая, какой ей хочется казаться.

С утра она перекатилась к нему под одеялом, пока в него не врезалась. И вдруг, пока она сидела на нем и обнимала за шею, ее словно током ударило. Он сжимал ее в объятиях, а ее со страшной силой трясло. И тут Свистун узнал о самом себе нечто новое. Узнал, что и страх другого человека не оставляет его равнодушным. Дрожь ее длинных ног и плоского живота, мягкие удары ее сердца у него на груди заставили его испытать волнение, какого он ранее никогда не чувствовал. На самом деле его, конечно, не радовало, что она запаниковала, но и пожаловаться на испуг, заставивший ее прильнуть к нему в поисках безопасности и утешения, он тоже не мог. Он понял, что, подобно многим другим, становится сильнее всего, когда кто-нибудь при нем проявляет слабость. Ее конвульсии продолжались долго. А когда он попытался успокоить ее, прибегнув к сладкому любовному зелью, это опять-таки отняло у них обоих много времени. И каждый раз, когда он проникал в нее, он чувствовал, что и там, внутри, она вся дрожит. Но вот в конце концов она успокоилась.

Они полежали в слабом свете наполовину затянутого тучами неба, прислушиваясь к шороху машин, пробегающих внизу по набережной.

– Если закрыть глаза, можно представить себе, что лежишь на пляже в Малибу и это шумит прибой.

– Я так рада, что именно ты вытащил меня из машины Тиллмэна и отвез домой.

– Тут необходимо скромно на меня посмотреть, – сказал Свистун.

Она повернулась к нему, взобралась на него, посмотрела ему в глаза взглядом, подобного которому он не видел добрую дюжину лет.

– Господи, я-то казалась себе такой крутой, – проворковала она. – Думала, что знаю все заходы, все входы и выходы. Думала, могла пройти невредимой сквозь целый лес мечей. А там я поняла, что я всего лишь малышка, заблудившаяся в чаще. И что каждый кролик может сбить меня с ног или повесить на ветке. И этот мужик. Этот Баркало. Если я еще когда-нибудь увижу его лицо или почувствую на себе его руки, то, наверное, умру.

Свистун, пристально глядя на нее, промолчал.

– В чем дело?

– Баркало покинул Новый Орлеан. Полагаю, он едет сюда или уже приехал. Мне кажется, тебе какое-то время не стоит возвращаться к себе домой.

– Ах, нет, нет, нет, только не это!

Она выскочила из постели, поползла по полу, обнаженная, забилась в угол, подальше от неяркого света ночной лампы, как будто та обжигала ее лучом прожектора, высвечивая будущую жертву. Жертву Баркало. Жертву убийцы.

Свистун поднялся с постели и опустился на корточки рядом с нею. Обнял.

– Ты останешься здесь, со мною.

– Нет. Тебя он тоже найдет.

Свистун вспомнил о том, что Кокси известна его фамилия. Шила вспомнила о небылице, которую преподнесла Баркало после разговора с Уистлером на входе в "Бобровую струю". Они поняли, что Уистлера выявили или вот-вот выявят.

– Мы спрячем тебя за городом, – сказал он.

– И ты тоже спрячешься.

– Ну уж нет, только не я.

– Но ты же не собираешься помериться силою с этим Баркало?

– Но и позволить ему носиться по городу, сорвавшись с цепи, я тоже не могу.

– Это тебя не касается. Ты же не полицейский.

– У меня нет другого выбора.

И когда он собрался встать, она удержала его.

– Но не сейчас. Но не сию же минуту. Побудь еще со мною.

Все крупные предметы обстановки в квартире Баркало на улице Урсулинок были завешены белыми простынями. Выглядело это сценой из фильма ужасов – той сценой, в которой откуда ни возьмись появляются привидения.

Буш была в темно-красной шелковой блузке, застегнутой до самого горла, и в бледно-зеленом хлопчатобумажном костюме, простором которого скрадывались ее пышные формы. Как будто ей самой внезапно захотелось скрыть собственную сексуальную притягательность. Пришло время, когда она перестала обманывать себя относительно природы того, чем занималась в потайной студии. В той самой студии, где она сама и другие грустные люди разыгрывали сценки невыносимо грустного секса. И где – теперь она в этом не сомневалась тоже – некоторых людей убивали в разгаре или в конце так называемого любовного акта. Все эти слухи были, конечно же, справедливыми. Она вспомнила латиноамериканочку, которая крутилась здесь и там, а потом внезапно перестала крутиться и куда-то исчезла. Вспомнила азиатку с маленьким ребенком, которая, как говорил Баркало, снималась у него, а потом тоже куда-то исчезла. Якобы перебралась в Лос-Анджелес.

Она собрала вещи и была готова отправиться на машине в аэропорт вместе с Баркало и Роджо. Она была готова полететь с ними в Лос-Анджелес. Она уже подумывала о том, чем, попав туда, сможет заняться.

Но сейчас она боялась Баркало больше, чем когда-либо. Он собирался убить эту Шилу Эндс, и она была уверена в том, что он и ее собирается убить. Она долго укрощала этого дикого зверя, но в конце концов он окончательно отбился от рук.

И каждый раз, когда она вспоминала о Джикки Роджо, по всему ее телу прокатывались волны ужаса. Когда он вошел в комнату, черный дьявол – в комнату, наполненную белыми призраками, она отвернулась, боясь поглядеть ему в глаза. Потому что, поймав ее взгляд, он мог бы просто-напросто убить ее.

Меж тем в комнату вошел Баркало. К серому летнему костюму он одел белую рубашку и галстук. И выглядел сейчас как-то по-другому. Чуть ли не человеком. Он улыбнулся ей, и она решила, что ей не стоит думать о вещах, которыми он занимался.

– Готова? – спросил он.

– Готова, жду и страшно рада, – весело ответила она.

Они вышли из квартиры, спустились по лестнице, прошли через двор, обошли фонтан, издающий журчание, похожее на треск разбиваемого стекла, миновали чугунные ворота и вышли к такси, которое уже подъехало. И все это время у Буш вертелась одна мысль, что, попав в Лос-Анджелес, надо будет непременно что-то придумать.

Роджо был уже в машине. Он сидел на переднем сиденье, рядом с таксистом. Буш замешкалась. И почувствовала у себя на талии руку Баркало.

– Не волнуйся, Буш, – сказал он. – Скоро будем в Хуливуде.

Дел было полно, но Свистун по-прежнему оставался в постели с Шилой, время от времени погружаясь в недолгую дрему. А когда просыпался, обнаруживал, что она спит рядом с ним, прижавшись к нему сзади. А когда он разворачивал ее лицом к себе в тусклом свете, просачивающемся сквозь пыльные занавески, когда он подносил свое лицо вплотную к ее лицу, чтобы почувствовать на губах вкус ее дыхания, она открывала глаза, ничуть не удивленная, знающая заранее, что он окажется именно здесь. И обхватывала его ногами и сжимала бедрами. И легонько работала ногами, словно выбежав на прогулку ранним утром, пока у него не восстанавливались силы на то, чтобы взять ее.

И так повторялось раз за разом и затягивалось каждый раз на все более долгое время.

– Открой окно, – прошептала она. Свистун заворочался и хотел было встать, но она удержала его руками и бедрами.

– Ты не понял. Я хотела сказать: открой окно в себе.

– О Господи, что за идиот сочиняет тебе сценарии?

– Смейся-смейся, – ответила она. – Но расскажи мне о себе, Свистун, пока я не разрыдалась. Я, знаешь ли, давно не была в постели с мужчиной, который мне не безразличен.

– Не следует так себя раздаривать. Нам, мужикам, ведь только это и подавай.

– Никому я себя до сих пор не раздаривала. Только давала напрокат. Черт тебя побери, ну расскажи мне, где и каков ты был, когда тебе стукнуло, скажем, десять.

Свистун терпеть не мог рассказывать автобиографию. Более того, сам старательно стирал ее из памяти. Никаких фотографий былых возлюбленных. Никаких дневников, никаких сувениров себе на память. Ничего, кроме маленьких записных книжек, имена в которых не часто повторялись больше одного-двух раз.

– Когда мне было десять, я жил в Рочествере, Нью-Йорк, и ходил в школу, расположенную в кирпичном здании. Мне хотелось стать богатым и знаменитым. Мне казалось, будто этому можно научиться. Вроде как можно научиться кататься на велосипеде или проплывать всю длину бассейна под водой…

– Если следишь за зубами, моешь голову дважды в неделю и при моем росте весишь не больше ста двадцати фунтов, то для тебя открыты все двери…

– А мне было не выйти из десяти секунд на стометровке и не продраться с мячом сквозь лес рук и но…

– Неплохо научиться готовить и поддерживать чистоту в доме не хуже, чем твоя матушка, да и к материнству необходимо готовиться заранее. А если девушка овладеет этими премудростями, то перед ней открыты все двери.

– А с мозгами у меня было слабовато. Математику я прогуливал и…

– И, конечно, внешность. И улыбка. Улыбайся – и всем покажешься хорошенькой. Потому что все двери означают мужика. Мужа. Доктора или адвоката. Банковские служащие тоже годятся…

– А я ни в чем не мог преуспеть. Я оказался такой посредственностью. Я ненавидел себя до тех пор, пока не понял, что смогу привлекать к себе внимание, подражая некоторым киноактерам…

– Матушка учила меня бальным танцам, учила пению. Фотографии кинозвезд она вырезала и хранила в больших альбомах…

– Вот я и решил, а что если мне…

– Отправиться в Голливуд…

– Край блеска и великолепия…

– Где сны становятся явью…

– В Хуливуд. Страна Оз была сущим захолустьем по сравнению с Хуливудом. Я начал торговать алюминиевой фольгой, чтобы скопить на билет.

– Знакомый фотограф платил мне по двадцать пять долларов в час, когда я позировала в купальном костюме или в нижнем белье.

– Я познакомился с частным сыщиком, который предложил мне поработать сдельно. Надо было сидеть в машине и караулить. Это были шальные деньги.

– А другой фотограф предложил мне пятьдесят в час, если я сниму с себя все. Какого черта, подумала я. Кому-то охота поглазеть на мои буфера, помечтать о моей роще. Какого черта. Сукины дети, Мне было жалко всех.

– Обзавелся лицензией, чтобы зарабатывать регулярно и вносить квартплату.

– Но в порниках, Свистун, я никогда не снималась. Живого секса не делала.

– Провернешь там делишко, потом тут делишко, а тут для тебя и наступит великий перелом.

– Занималась то тем, то этим, лишь бы скоротать время. О Господи, Свистун, я ведь чуть не вляпалась. Чуть не сыграла в порнофильме.

– И так промелькнули пятнадцать лет. А куда, как – я и сам не знаю.

– Так оно всегда и бывает. Когда не ставишь перед собой больших задач.

– Интересно, когда это я перестал дожидаться великого перелома?

– Господи, Свистун, какая паршивая картина.

– По мне, тоже.

– Я хочу сказать: ее крутят чуть ли не каждый день.

Глава двадцать девятая

Дождь лил по-прежнему, но уличных торговцев и сутенеров, велосипедистов и гуляк это больше не отпугивало. Надо было прикупить еды, наркотиков, поторговать собственным и чужим телом. Нельзя же весь век сидеть дома: волка ноги кормят.

В час дня Свистун открыл дверь «Милорда», встал, заслоняя спиной дождевые струи, и пропустил Шилу к ароматному теплу кофейни. Щеки у нее раскраснелись, она смеялась и выглядела сейчас четырнадцатилетней девочкой, завернувшей после домашнего утренника в кондитерскую. Да и у самого Свистуна глаза сияли так, словно он внезапно стал вдвое моложе.

Канаан, сидя в своем углу, изучал меню, которое, впрочем, давно знал наизусть.

Боско, сидя за стойкой, читал подробно прокомментированное издание "Алисы в Стране чудес". Взглянув на вновь вошедших, он сразу же все понял.

– Ты когда-нибудь спишь? – вместо «здрасьте» сказал ему Свистун. – Как ни зайду сюда, неважно, в какое время, ты с книжкой сидишь за стойкой.

– Люди как сонные мухи. Должен же кто-то варить им кофе, – кротко ответил Боско.

Свистун на мгновение закрыл книгу Боско, чтобы посмотреть на название.

– Разве это не для детей?

– Это для отчаявшихся людей, которые ищут душевного здоровья в безумном мире.

– Не подашь ли ты нам в нишу два кофе и две яичницы с ветчиной?

И поглядел Свистун при этом на Шилу так, словно только что заказал улитки с белым вином в Париже у «Максима» и ему хотелось, чтобы она одобрила его выбор.

– И тосты из белого хлеба, – сказала Шила.

– Свежий белый хлеб полезней, – заметил Свистун таким тоном, словно на самом деле сказал: перевернись, я хочу войти в тебя сзади.

– Я подожду в нише.

Шила высвободилась из его рук и через всю кофейню отправилась в дамскую комнату.

Канаан окинул ее оценивающим взглядом.

Боско записал заказ и пробил его в кассовом аппарате. Свистун проводил Шилу взглядом.

– Ну, и что ты на это скажешь? – пробормотал он.

– Скажу, что ты пренебрег моим советом, ответил Боско.

– И в чем же он заключался?

– В том, чтобы ты никуда не ездил.

– А я вот поехал.

Свистун наконец посмотрел на Боско.

– Кто-то умер, – сказал Боско, пристально глядя ему в глаза.

– Да ты просто ясновидящий. Скажи спасибо, что не я.

– Спасибо.

– И что не Шила.

– Спасибо. – Боско зажал книгу между коленями, полез в карман, достал ключи от квартиры и автомобиля Свистуна. – Когда ты вернулся?

– Прошлой ночью.

И где же остановился?

– У себя дома. У меня запасные ключи в цветочном горшке.

– А на чем ты сюда приехал?

– На своей машине. У меня есть запасные ключи.

– Так зачем же ты отдал мне эти?

– На случай, если я не вернусь из Нового Орлеана. Я назначил тебя своим душеприказчиком.

– Полагаю, что слишком поздно предостерегать тебя.

– Какого черта! Что ты хочешь этим сказать?

– Ты спас жизнь даме. Как говорят китайцы, теперь ты в ответе за нее до конца своих дней.

– А может быть, мне это по вкусу, – резковато возразил Свистун.

Боско поднял руку, ладонью вверх, остужая его пыл, и косо усмехнулся.

– А голову ты нашел?

– Полицейские держат ее на льду. Я рассказал им про тело, которое у меня на глазах вылетело из машины.

– Значит, гражданский долг ты выполнил? Свистун, замешкавшись с ответом, бросил взгляд на дверь: не возвращается ли Шила и не может ли она случайно услышать его. Но она еще не вернулась.

– Дело еще не кончилось. Они собирались убить ее в Новом Орлеане. Сначала использовать, а потом убить.

– А как ты это узнал?

– Узнал, потому что обнаружил парочку трупов. Шилу зазвали туда, чтобы использовать в порнофильме. И все началось здесь. В ту ночь, когда Эммет Тиллмэн попал в аварию.

– Тиллмэн?

– Не тот калибр. Тебе что-нибудь говорит такое имя – Уолтер Кейп?

– Говорит, что ты сошел с ума. Что связывает такого человека, как Кейп, с этим несчастным говнюком Тиллмэном и с поблядушкой типа… Под яростным взглядом Свистуна он смешался.

Двое закадычных друзей чуть было не передрались из-за бабы.

– Один раз у них сорвалось, но они могут попытаться по-новой, – кротко заметил Свистун.

– Значит, вам обоим лучше убраться из города. Весело и резко застучали по паркету каблучки вернувшейся Шилы. Свистун по-идиотски осклабился.

– Ах ты, Господи, – пробормотал Боско. – Ухватил тигра за хвост, а он тебя не отпускает. Принес рыцарскую клятву. Можешь использовать мой дом в качестве явочной квартиры.

– Ты что, шпион?

– Нет, но насмотрелся шпионских фильмов.

Свистун направился в свою нишу к Шиле. Но прежде чем усесться на место, он увидел, что Канаан манит его к себе. Он подошел и, услышав приглашение подсесть, покачал головой.

– Мне надо позавтракать.

– А сейчас время ланча. Не бери пример с меня, не порти себе желудок. – Он усмехнулся. – Как я вижу, ты спас дамочку.

Усмешка Канаана была самую малость презрительной, это была усмешка человека, знающего: дамочка таких хлопот не стоит.

– Именно так.

– А насчет остального ты что-нибудь разузнал?

– Обезглавленная женщина была проституткой. Работала в Новом Орлеане. Играла в порнофильмах.

Канаан кивнул с таким видом, словно именно это и ожидал услышать.

– Человек, который снимает это дерьмо, Нонни Баркало, он сейчас в Лос-Анджелесе, – добавил Свистун.

Канаан остро поглядел на него.

– Ты это знаешь наверняка?

– Готов держать пари.

– Тебе стоило бы последовать совету Боско.

– Какому именно?

– Убраться из города вместе с дамочкой. Свистун, обернувшись, прикинул расстояние от стойки до ниши, в которой сидел Канаан.

– Я читаю по губам, Свистун. Я читаю по губам.

Свистун отвез Шилу к ней домой переодеться. Постоял в гостиной, пока она возилась в спальне, громко сетуя на то, что чуть ли не все бросила в Новом Орлеане, когда они так стремительно оттуда бежали.

Свистун подумал о том, какие странные существа женщины. Горюет о платьях, а ведь должна была сейчас утонуть в болоте.

В дверь постучали. Появилась Катарина. Теперь на ней был уже другой халат, но столь же роскошный.

– Вижу, вы вернулись, – сказала она. Услышав ее голос, Шила выглянула из спальни.

Перевела взгляд с одного на другую, словно что-то заподозрив. На мгновение Свистун и впрямь почувствовал себя покорителем сердец, хотя ему и было понятно, что это всегдашний фокус, который устраивают женщины, чтобы польстить мужскому самолюбию. Ведут себя так, будто и впрямь верят, будто любая женщина, едва встретившись с тобой любимым, скинет с себя одежду, ляжет на спину и раздвинет ноги. Лишь на основе тех сигналов, которыми обменялись сейчас подруги, можно было составить целую энциклопедию.

– Хорошо провела времечко? – спросила Катарина.

– Потом расскажу. Ты просто не поверишь.

– Но не сейчас и не здесь, – вмешался Свистун.

Катарина сделала круглые глаза, но не стала задавать никаких вопросов.

– Шила сейчас уедет со мной. На какое-то время.

– А в Новом Орлеане тоже дожди?

– Там жара.

– И надолго она уедет?

– Еще не знаю.

– А что мне говорить, если будут спрашивать?

– А кто это, интересно, будет спрашивать?

– Послушай, Свистун. В конце концов, у меня есть друзья, – сказала Шила.

– Если будут спрашивать, вы не знаете, куда она уехала и когда вернется. Вам известно только, что она уехала на съемки в Новый Орлеан и с тех пор не возвращалась.

– Какие-нибудь неприятности?

Катарина по-прежнему смотрела только на Шилу.

– И да и нет, – ответил Свистун.

– А если на нормальном языке?

– Могла попасть в неприятности, но я о ней позаботился.

Катарина кивнула, принимая такую версию.

– А где твои вещи?

– Пришлось бросить их в Новом Орлеане.

– Представляю себе, что за историю ты мне выложишь.

– Выложит, но не сейчас.

– Возьми мой чемодан, – сказала Катарина и отправилась за ним к себе в комнату.

После того как Шила напихала в чемодан остатки своего гардероба, они со Свистуном покинули квартиру.

Он отвез ее на квартиру к Боско и познакомил с кошкой последнего.

– На звонки не отвечай. Позвонят в дверь, не отпирай.

Вид у нее был испуганный.

– Ни малейших шансов на то, что кто-нибудь разнюхает про твое пребывание здесь. Но, как сказал бы Боско: "Когда нет шансов, всегда остается шанс на то, что найдется шанс".

Шила притянула его к себе.

– Береги себя… и принеси мне цветы.

Глава тридцатая

В середине тридцатых старый «чайна-таун» Лос-Анджелеса был ликвидирован с тем, чтобы на его месте воздвигнуть Федеральный аэропорт. Китайцы перенесли свой поселок на северо-запад. А когда он сгорел дотла, на пожарище вырос новый «чайна-таун». При его строительстве ориентировались на Запретные кварталы Пекина. В результате про «чайна-таун» никак нельзя сказать, что это место, на котором парочка желтолицых стариков играет в маджонг.

Городок напоминает волшебный фонарь. Снаружи – тонкая экзотическая стена или даже скорлупа, таинственная и пленительная, вечная приманка для туристов, хрупкая с виду, как сгоревший, но еще не рассыпавшийся лист бумаги. Внутри – полно всего: опиум, сайгонские проститутки, контрабандный корейский агат, поддельные храмовые статуэтки, бумажные куклы и ароматические палочки из Таиланда. Законный товар или нет, за определенную цену здесь можно приобрести все что угодно. Фальшивые памятники культуры, древней как мир, за какие-то двадцать долларов. Экскурсионный осмотр анатомического сложения китаянки – за пятьдесят. Древние церемонии, совершаемые во мраке – за сотню.

И не только китайцы, но и корейцы, тайцы, камбоджийцы, лаосцы и вьетнамцы – обитатели всей многострадальной Юго-Восточной Азии – валят сюда толпами, хотя здесь их никто и не ждет, валят потому, что в любом другом квартале этого ослепительного города их ждут еще меньше.

Белые утверждают, будто все «косоглазые» на одно лицо. Но самим «косоглазым» это вовсе не кажется.

Улицы, примыкающие к Альпино и Бродвею, кишмя кишели англосаксами и латиноамериканцами – как лос-анджелесскими, так и заезжими. Свистун протискивался сквозь толпу, представляя себе, будто попал в какой-нибудь заморский город, в котором он не бывал и, скорее всего, никогда не побывает. У него было чувство, будто он имеет дело лишь с оболочкой и с мякотью, тогда как добраться ему следовало до самой сердцевины.

В районе Спринг-стрит, строго говоря, и живут настоящие китайцы, а чужаки наведываются сюда редко. Но именно здесь, как он полагал, и надо было искать ответы на некоторые вопросы. Если, конечно, семья Лим Шу Док там по-прежнему проживает.

Многоквартирный дом находился на углу Нью-Хай и Колледж. Свистун, перейдя через дорогу, вошел в холл. Поглядел на покрытые грязными пятнами картонные таблички с именами обитателей, вставленные в прозрачные карманы почтовых ящиков. Фамилию Док он нашел среди обитателей третьего этажа. Имя съемщика или съемщицы было Мей Хай. Но оно было перечеркнуто и поверх вписано другое: Мэрион.

Открыв внутреннюю дверь, Свистун обнаружил, что лифт здесь не предусмотрен. И поплелся вверх по лестнице.

Было время ужина, и за застекленной панелью каждой двери горел свет. Из каждой квартиры доносились характерные для этого дома звуки: стук палочек, звон колокольчиков и тому подобное. В этот час доставали из печи и выставляли на стол кастрюли и миски. Не раз за спиной у Свистуна слышался шум шагов – и он, вздрогнув, оборачивался, но никого не обнаруживал. Просто само здание было наполнено неведомой жизнью и приглушенными звуками, напоминающими о массовом кормлении животных.

Свистун постучался в квартиру Док. Там сразу же замер малейший шум. После долгой паузы за стеклянной панелью появилась какая-то тень. Дверь приоткрыли, хотя и оставили ее на цепочке. Бледное лицо, черные волосы, ослепительно черный, как из гагата, глаз.

– Да? – спросила у него молодая женщина, певуче растянув один-единственный слог, а затем, резко прервавшись, словно она по оплошке заговорила с этим американцем на родном наречии.

– Меня зовут Уистлер. Я пришел по поводу Лим Шу.

– Что вам надо? – Женщина нахмурилась. Может, вы хотите повидаться с нею?

– Мне известно, что она умерла.

– Вы из полиции?

– Нет.

– Коронер?

– Нет.

– Вы с ней были знакомы?

– Нет. Но кое-что про нее мне известно. Взгляд, казалось, впивался ему в лоб, подобно снайперской пуле. Глаз и щека выскользнули из дверной щели. Женщина повернула голову – и ниспала волна черных волос. Затем глаз вновь уставился на Свистуна.

– А что вам про нее известно?

– Известно многое, причем самое разное. Мей Хай хохотнула. Не без горечи.

– Только без этих подходцев, как к обычной азиатке.

– Мей Хай? Или как вас лучше называть? Мэрион?

– Мэрион.

– Я уточняю, потому что мне ни в коем случае не хотелось бы вас ненароком обидеть.

– А зачем мне вообще разговаривать с вами? Моя сестра…

– Ее тело держали в полицейском морге, не так ли?

– Да.

В коротком словце ему почудилась свинцовая тяжесть.

– Его там больше нет.

– Что вы хотите сказать?

За спиной у нее тонкий пронзительный голос пропел что-то по-вьетнамски. Она ответила односложно – и прозвучал ее ответ резко и отрывисто, как собачий рык.

– Я хочу сказать, что ее тело забрали.

– Но что это значит? И потом, вы сказали, вы не из полиции.

– Я частный сыщик. А вам не хочется узнать побольше о том, что случилось с вашей сестрой?

Она прикрыла дверь, сняла ее с цепочки, затем отворила и отступила на шаг, давая ему возможность зайти.

С порога Свистуна обдал запах овощей, приготовленных с пряностями. В коротком холле было очень душно.

Она провела его в помещение, представляющее собой комбинацию кухни со столовой.

– В доме полно народу. Если кто-нибудь спросит, я скажу, что вы мой товарищ по работе.

Она говорила практически без акцента. Лишь делала перед каждой фразой небольшую паузу, словно для размышления. Свистун вошел на кухню. Человек двенадцать самого разного возраста – причем, как минимум, четверо были глубокими стариками, а самое меньшее трое – маленькими детьми – сидели вокруг стола, накрытого к ужину. Перед каждым стояла пиала, лежала ложка и вилка; легкий пар поднимался от больших общих кастрюль. Все сидящие за столом посмотрели на Свистуна без особого интереса, за исключением одной старухи, которая сразу же насторожилась.

Мэрион, обратившись именно к ней, заговорила по-вьетнамски. Старуха ответила – и Свистун понял, что именно ее голос он и слышал, еще когда стоял за дверьми.

Все заулыбались, потому что улыбалась Мэрион. Все закивали головами после того, как она кивнула.

Кроме старухи. В глазах у нее читалось всеведение. Она не поверила тому, что Свистун товарищ по работе. У нее было материнское чутье на несчастья.

– Поговорим в моей комнате, – сказал Мэрион.

Свистун проследовал за ней в собственно столовую, которая здесь была превращена в спальню. У стены стояла большая кровать красного дерева. Здесь же находились два шкафа и детская кроватка. Постельное белье было аккуратно сложено в стопку. И все же в комнате ощущался запашок.

В гостиной было большое арчатое окно, заклеенное бумагой. Уличный фонарь светил сквозь нее желтым светом. Значит, здесь тоже спали. В задней стене была дверь в кладовую.

Мэрион провела его в свою комнату. В углу стояло кресло-кровать под пестрой накидкой. У стены лежали большие разноцветные подушки. Маленький письменный стол белого цвета и точно такой же стул у окна с хлопчатобумажной занавеской. Маленький круглый коврик на полу. Картонный шкаф – в другом углу; здесь она хранила свои наряды.

На стенах – фотографии без рамок, по одной на каждой стене, а на маленькой стене, в которой была дверь, – единственная фотография в серебристого цвета рамке. Две юные вьетнамки. Одна – Мэрион, другая (Свистун не сомневался) – Лим Шу.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – сказала Мэрион, указав ему на стул возле письменного стола.

А сама села на краешек кресла, туго сдвинув колени.

Свистун на этом хрупком стульчике почувствовал себя неуклюжим великаном.

– Расскажите мне, что вы хотите сообщить про Лилиан. Это я ее так называла.

– Ее тело забрали из морга.

– Забрали?

– Точнее, украли.

Она побледнела. В том, что он сказал, судя по всему, таилось нечто ужасное.

– Но почему?

– Наверняка сказать не могу. Однако способен предположить две причины.

На верхней губе Мэрион выступили крошечные капельки влаги.

– Слушаю вас, – ободрила она Свистуна, однако сама отвела взгляд в сторону, словно выслушивать то, что он скажет, ей как раз и не хотелось.

– Или кто-то хотел скрыть идентичность тела, или, наоборот, удостовериться в его идентичности.

– Не понимаю.

Свистун замешкался. Но мог ли он высказать то, что ему предстояло, не причиняя боли? Какие для этого сгодились бы эвфемизмы? Он, во всяком случае, таковых отыскать не мог.

– Прежде чем тело украли, кто-то его обезглавил.

В глазах у Мэрион не отразилось ничего, она смотрела на него так, словно внезапно разучилась понимать по-английски. Из горла у нее вырвался какой-то короткий клекот. Лицо стало еще бледнее, глаза – еще чернее. И в них вспыхнул ужас – такой ужас, словно у нее остановилось сердце. Она опустила голову, но по-прежнему смотрела на него сквозь волну черных волос, рассыпавшихся по лицу. На миг поднесла руки к ушам, словно проверяя, все ли у нее в порядке.

Свистун частично пересказал ей то, что стало ему известно.

– Нет, – сказала она и начала падать лицом вперед.

Свистун, бросившись к ней, хотел было подхватить ее в том случае, если с ней произошел обморок.

Она легонько опустила руки ему на плечи, на мгновение их щеки соприкоснулись. Уистлер смахнул черные волосы у нее с левой щеки. У самого уха на щеке оказалась небольшая родинка.

– Лим Шу, – сказал он.

– Что?

Она сразу же отпрянула от него.

– Родинка возле уха. На фотографии Лим Шу, сделанной в морге…

– Это фамильная черта, – пояснила она. Он промолчал.

– Или вам кажется, будто я Лилиан, которая выдает себя за собственную сестру?

Он почувствовал себя полным идиотом; мысли раздваивались и терялись.

– Вам кажется, будто я Лилиан, которая решила скрыться?

– Скрыться? – переспросил он.

– От людей, которые убили ее.

– А вам известно, кто ее убил?

– Да, известно. Ее убил человек, приехавший из Нового Орлеана. Но тот, кто приказал убить ее, живет здесь, в Лос-Анджелесе.

– А имена их вам известны?

– Двое убийц, Дом Пиноле и Джикки Роджо, а прислал их третий. Мерзавец, его зовут Нонни Баркало. Лилиан боялась их. Она убежала, потому что узнала о том, что они убили латиноамериканку, и поняла, что они хотят убить ее. И украсть ее сына.

– Я знаю.

– Они собирались использовать мальчика в грязных делах.

– А этот человек, тот, кто нанял убийц? Она замешкалась с ответом.

– В чем дело?

– Когда приехали полицейские и рассказали мне о том, что найдено тело моей сестры, я сказала им всю правду. Они покивали – и ничего не сделали. А когда пришел человек из прокуратуры и сказал, что мою сестру можно похоронить, но потом надо будет сделать эксгумацию, чтобы использовать тело как вещественное доказательство в суде над этими людьми…

– Это был Корвалис?

– Да. А они заулыбались и сказали, что я ошибаюсь. И что они уже отправили убийц Лилиан за решетку. И что они могут доказать это.

– А вы знали, что это не так.

– А я знала, что человек, который приказал ее убить, это Уолтер Кейп. – Когда Свистун никак не отреагировал на эти слова, она сказала: – Вас это не удивляет?

– Нет, меня это не удивляет.

– А вот все остальные утверждают, будто это исключено. Говорят, что он такая крупная шишка.

– А почему он мог приказать убить ее?

– Она жила у него в доме. Ей казалось, будто он хочет ее. А на самом деле он хотел ее сына. А он не из тех людей, кто готов смириться с отказом. Чего бы ему ни захотелось. А захотелось ему ее сына. Он любит маленьких мальчиков.

Она отвернулась; бросила взгляд на фотографию в серебристой рамочке.

– Моя сестра была шлюхой. У нас на родине в старину ее назвали бы наложницей. Но времена сейчас другие. И ее называли шлюхой. Всю жизнь она прожила среди богатых и могущественных мужчин. Но так и не смогла объяснить мне, что они за люди. Так и не объяснила, что за человек Уолтер Кейп. И чего ему на самом деле нужно. А вы можете это объяснить?

– Им кажется, будто надо брать у мира все, что тот способен предложить, и еще чуточку сверх того. Они просто обжоры. Глядя на них, можно удивиться, как это они еще не лопнули. А они требуют: подавай еще!

– Собаки жрут собственную блевотину. Она проводила Свистуна до дверей.

– Они отдадут нам тело моей сестры?

– Не знаю.

– Спасибо, что пришли. Вам наверняка нелегко дался этот разговор.

– Мне хотелось быть с вами честным. Но я не думал, что будет так. Так трудно.

Он стоял у дверей, уже получив все, ради чего сюда и пришел, но все еще чувствуя, что чего-то не добрал.

– В газетах написано, что вы с сестрой поссорились и она ушла из дому.

– Это правда.

– А из-за чего вы поссорились? Она улыбнулась.

– Да вы не поверите! Она решила подарить мне платье, а я воспротивилась. Она сказала: это из-за того, что я брезгую ее деньгами. А мне просто не понравилось это платье. Она убежала из дому, прежде чем я успела ей это объяснить.

Глава тридцать первая

У «Милорда» было полным-полно народу. Пар человеческого дыхания оседал на и без того влажную от дождя витрину. В кофейне пахло мокрыми волосами и свитерами.

Боско подошел к нише, в которой сидели Свистун и Канаан, и подлил в чашки обоим. Присел на краешек стула, всем своим видом показывая, что не собирается за столиком задерживаться.

– Однорукому нынче вечером приходится нелегко, – заметил Канаан.

– Да ради Бога, – ответил Боско. – Джонни Карсон – полицейский, и то справляется. – Он посмотрел на Свистуна. – У Шилы все в порядке? Никаких жалоб?

– У тебя кончилось моющее средство для посуды.

– Ну, а что еще? Свистун посмотрел в окно.

– Вот он опять.

– Он – это кто?

– Шелли Поуп в своем "мерседесе".

– Он – говно, – сказал Канаан.

– Что же вы позволяете ему разгуливать по улицам?

– Ты о Поупе? А я-то думал, мы говорим об Уолтере Кейпе.

Канаан уставился на Свистуна так, словно решил откусить ему нос и выдавить глаза и колебался только насчет того, с чего начать.

– Я не позволяю ему разгуливать по улицам. Вернее, не я это позволяю, а ты! И всякий, кто не хочет на свою голову неприятностей, позволяет ему разгуливать по улицам. Людям не хочется вспоминать о педофилах. Господи, какая отвратительная тема! Лучше уж поговорим о чем-нибудь другом. А педофилы – они так: сами рассосутся.

Свистун навалился на стол, готовый получить удар и дать сдачи.

– Ну, так сделай с этим что-нибудь. Вставь этому ублюдку перо в задницу.

– За что? За то, что он балуется с детскими фотографиями? Так это несерьезно. Или за то, что балуется с мальчиками? Но это надо сперва доказать.

– За заказ на убийство вьетнамской проститутки.

– Так ты и сам знаешь об этом только понаслышке. Ведь из твоих же собственных слов следует, что сестра ничего не видела. Ей про это только рассказывали.

– Значит, у людей типа Кейпа нет проблем.

– Ради Бога! – Канаан сердился, но говорил и отчасти умоляюще. – Не наседай на меня так. Я же не ковбой. Я же не могу выйти на улицу, вынуть пушку и начать палить в каждого встречного и поперечного. Предъяви мне преступление. Предъяви мне свидетеля. Предъяви мне что-нибудь, за что можно уцепиться!

Он отвернулся и посмотрел на улицу, стараясь взять себя в руки.

– Вот, не угодно ли, – сказал он. Карикатурный человек в белом мятом костюме со старомодным чемоданом и алюминиевым тубом в руках не без труда выбирался из такси.

– Черт побери, – вырвалось у Свистуна.

– Ты его знаешь?

Свистун, поднявшись с места, пошел к дверям встретить Беллерозе, который подмигивал черепашьими глазами и ухмылялся черепашьей ухмылкой.

– Я не ошибся адресом? – поинтересовался он. – Чашечка кофе мне бы не помешала. Как я ненавижу путешествовать!

Свистун хотел было взять у него алюминиевый туб, но Беллерозе убрал его и вместо этого вручил частному сыщику чемодан. Свистун препроводил Беллерозе в нишу, сидя в которой, Канаан тянул через соломинку кока-колу и поглядывал на вновь прибывшего так, словно тот или круглый идиот, или опасный противник.

– Лейтенант Беллерозе из полиции Нового Орлеана, – представил Свистун. – Сержант Канаан из полиции Лос-Анджелеса.

– Привет, коллега. – Прежде чем сесть, Беллерозе решил поздороваться за руку. – Сыро тут у вас.

– Чем занимаетесь? – спросил Канаан.

– Убийствами. А вы чем?

– Преступлениями на сексуальной почве, жертвами которых становятся дети.

– Не знаю, у кого из нас более паршивая работенка.

Вели они себя так, словно никакого Свистуна тут не было. Словно сами Канаан и Беллерозе были родственниками. Скажем, братьями, внезапно свидевшимися после долгой разлуки. Они говорили на общем языке, у них были одни и те же мозоли и головные боли. Как будто они познакомились сотню лет назад.

– Вы здесь по делу? – спросил Канаан.

– У меня в чемодане вещдоки. Купчие и контракты на многочисленные лавки, склады и здания, включая две так называемые киностудии. Одна на реке, другая – в Устье. Последней больше не существует. Сгорела до основания. Тут же отчет эксперта о двух телах, практически сгоревших, но все же не сгоревших окончательно. Фотографии четырехдверного седана красного цвета со съемной крышей, который мы выудили из болота. Дубликат свидетельства на него, выданного на имя некоего Честера Бухерлейдера. Перечень журналов, книг и видеокассет, конфискованных на основе постановления, выданного высшей инстанцией, предоставляющего мне право обыскивать личное имущество и жилые помещения, принадлежащие или арендуемые неким Нонни Баркало, равно как и сданные в аренду им самим. Среди видеокассет есть и та, на которой фигурирует сайгонская проститутка с бабочкой на жопе. Это должно заинтересовать вашего дружка. – Он ткнул большим пальцем в сторону Свистуна. – Есть и другие – с маленькими детьми плюс еще кое-что, о чем даже мне самому тошно упоминать. Таким образом, у меня имеется цепь вещественных доказательств против вышепоименованного Нонни Баркало, который, насколько я понимаю, прибыл в ваш чудесный город.

– И вы хотите, чтобы его вам выдали? – спросил Канаан.

– Ну, это ведь процедура длительная. – Беллерозе криво усмехнулся. – Есть способы и побыстрее.

– Как, например?

– Не знаю. Я бы допросил этого сукина сына с пристрастием, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Но здесь не ваша юрисдикция.

– Я хочу сказать, что это могло бы стать одолжением или, допустим, сделкой – в зависимости от того, как вы сами к этому относитесь. Мне бы не хотелось действовать сугубо формально. Подавать запрос, и тому подобное.

– И поэтому вам нужна подстраховка кого-нибудь из нашей полиции на случай, если вы оступитесь и сломаете ногу.

– Нечто в этом роде. Мне было известно, что у этого Свистуна имеется в дружках умный сыщик.

– Это он меня так отрекомендовал?

– Что ж, если события начнут развиваться по принципу домино, то мне потребуется только этот Баркало и его пистольеро. А. все остальное достанется вам.

– А как мы воспользуемся принципом домино? – спросил Свистун.

– А как им пользуются? Надо малость подтолкнуть.

Он положил на стол алюминиевый туб. Уистлер опустил руку на алюминий. Тот был влажен и холоден.

– Сухой лед, – пояснил Беллерозе.

– Господи, – выдохнул Свистун.

А Беллерозе сидел с такой невозмутимостью, словно в тубе не было ничего, кроме продуктов, которые он взял с собой в дорогу.

– И это не единственный сюрприз, который я припас, собираясь в путь.

Глава тридцать вторая

На следующий раз, когда «мерседес» проехал мимо «Милорда», Свистун уже поджидал его и дал отмашку. Когда машина остановилась, брызги из-под переднего колеса окатили ему башмак. Водитель, подавшись вперед, открыл пассажирскую дверцу. Свистун забрался в машину.

– Не больно-то тебе повезло, а, Шелли?

Шелли Поуп был продюсером. Он имел доступ к половине самых красивых тел во всем городе. Актрисы ради мало-мальски разумного предложения были готовы на самые акробатические трюки. Молодые сотрудницы административных отделов норовили в этом отношении перещеголять актрис. Случайные прохожие с радостью совали визитки с номером домашнего телефона. Жена Поупа гордилась тем, что ее мужу не составило бы труда переспать не с одной из них. Она и понятия не имела, что ее Шелли вздыхает по сопливым мальчишкам.

– Под таким дождем никто не выходит из дому, – пожаловался Шелли.

– Ребятам просто везет. Эй, погоди-ка. Смотри, что за сосунок! И как похож на продрогшую крысу.

– Слишком старый. Ему, должно быть, четырнадцать.

– Да уж, развалина!

– И вообще это девочка!

– Как ты их различаешь? Вот что называется: взгляд знатока. О Господи. Если я не ошибаюсь, тебе нравятся мальчики-десятилетки?

– Странные у вашего брата идеи. Ты что же думаешь: я мотаюсь по городу и клеюсь к малышам?

– Нет, Шелли. Ты находишь их и вставляешь им в попку. Это большая разница.

– Ради Бога, да маленькие засранцы сами высыпают на улицу, помирая с голоду и со скуки. Пойти им некуда. Друзей у них нет.

– Не считая тебя, правда, Шелли?

– Вот именно, не считая меня. Я покупаю им одежду. Я их кормлю. Я даю им деньги.

– А три часа спустя высаживаешь их на улице, чтобы они оказались предоставлены самим себе?

– Я не сутенер.

– Это верно. Ты их не продаешь и ни к чему не принуждаешь. Ты их всего лишь покупаешь. А ты когда-нибудь имел дело с теми, кто их принуждает и продает?

– А когда ты в последний раз перевел тысячу баксов в Фонд детства?

– Я? Никогда.

– Вот и оставь это. Мне моральной оценки не надо. Я сам себе моральная оценка. Я в этом году председательствовал на благотворительном обеде Фонда. Мы собрали пятьдесят тысяч на детский приют.

– А сколько ты собрал на другом благотворительном обеде? В пользу СААЛМиМ?

Поуп нажал на тормоза, и машина описала кривую на мокром асфальте. Потом прибавил газ и понесся дальше.

– Поосторожней, Шелли, – сказал Свистун. – Ты же не хочешь, чтобы мы впились в дерево. Прервутся две перспективные карьеры.

– Что такое СААЛМиМ?

– Не серди меня. Североамериканская ассоциация любви мальчиков и мужчин. Тебе бы следовало знать. Ты же президент местного отделения. Кстати, раз уж речь зашла о благотворительных обедах, вы ведь каждый год собираете деньги в Фонд срочной защиты?

– Что еще за Фонд срочной защиты?

– Тот, который берет на себя защиту извращенцев, привлекаемых за развращение малолетних. Да и Комитету дружбы с тюремной администрацией деньги не помешают, верно? Или вы просто-напросто берете их из Фонда детства?

– Тебя где высадить, а, Свистун?

– А еще ты член общества имени Рене Гайона. Забавный у вас девиз, верно? "Малыша себе возьми, пока нет ему восьми".

– Не серди меня. Нынче вечером, Свистун, я терпеть все это не намерен. Да и кто ты такой, чтобы судить? Объясни мне, где это сказано, будто проныра вроде тебя имеет право судить, что хорошо, а что плохо?

– Может, еще чековые книжки друг у друга проверим, а, Шелли?

– Не смеши меня. К чему бродяге вроде тебя чековая книжка?

– Может, чтобы прикупить малость из того, на что парням вроде тебя так нравится глазеть.

Поуп искоса поглядел на Уистлера.

– И тебя, Свистун, разобрало?

– Ищу одного человечка, которого разобрало.

– Значит, сперва ты издеваешься надо мной, а потом просишь у меня одолжения?

– Тебе это ничего не будет стоить.

– А это уж мне судить.

– Ты знаешь все местечки. И главных поставщиков ты тоже, наверное, знаешь?

– Мэнни Флауэрс лучше всех.

– Я слышал о нем. И у вас есть какой-нибудь тайный пароль? Какой-нибудь способ опознать друг друга перед тем, как заключить сделку?

– Не строй из себя младенца. Все делается в открытую. Все – на законной основе. Ты что же думаешь: я где-нибудь по задворкам шныряю? В помойках роюсь?

– Какой-нибудь особый язык?

– Мы точно такие же люди, как ты, Свистун. Спускаем сперва одну штанину, потом другую.

Свистун уже собрался было объяснить Поупу, что люди они все-таки разные, но, поглядев на продюсера сбоку, обнаружил, что у того сбежала с лица вся краска. Мышцы одрябли. Щека пошла мелкими складками. Внезапно он начал походить на напудренный труп или же на человека, которого мучает чудовищная боль.

– Заочно ты мне нравишься больше, – сказал Свистун.

– Мы все друг другу заочно нравимся больше.

– Ты не мог бы подвезти меня к Мэнни Флауэрсу?

Они поехали на юг, в сторону Санта-Моники, потом повернули на запад.

Через какое-то время Поуп сказал:

– Как тебе кажется, этот чертов дождь когда-нибудь кончится?

Глава тридцать третья

Книжная лавка для взрослых Мэнни Флауэрса располагалась между бутиком, в котором торговали шортами с прорезью спереди и лифчиками с дырочками для сосков, и магазином, предлагающим поддельные культовые предметы, пластиковых мадонн с младенцами, животики у которых распухли, как с голодухи. Находящийся через дорогу ночной клуб рекламировал шоу, в котором принимали участие куклы в половину человеческого роста, исполняющие половые акты на сцене. Где еще, кроме Хуливуда, подумал Свистун, людям может настолько надоесть ебля вживую, что они соберутся в зале посмотреть, как то же самое проделывают куклы?

Поуп подъехал к магазину.

– Но что за бес в тебя вселился, Свистун? Раньше ты никогда со мной так не разговаривал.

– Мне приснился скверный сон. А когда я проснулся, сон никуда не делся.

– Загадками, на хер, разговариваешь! Ладно, приехали. Чего бы тебе ни захотелось, попроси прямо. Как если бы ты пришел за нормальной книгой в лавку Пиквика. Всего-то и делов, Свистун, так что не взыщи.

Свистун вышел под дождь, затем обернулся и сунул голову в салон машины.

– А что, Шелли, Уолтер Кейп состоит в каком-нибудь из ваших фондов?

Шелли резко откинулся, как будто его ударили по лицу.

– Откуда мне знать хоть что-нибудь про такого человека, как Уолтер Кейп?

– Вкусы у вас похожие.

И Свистун, уже уходя, грохнул дверцей "мерседеса".

Входя сюда, он чувствовал себя неуютно: у него было ощущение, будто его вот-вот увидит кто-нибудь из знакомых – увидит и начнет рассказывать, какие странные у него теперь вкусы. Внутри явно была предпринята попытка сделать ремонт, раскрасив помещение поярче, но водяные разводы на стенах, похожие на засохшую сперму, все равно придавали книжной лавке сходство с комнатой ожидания в матросском борделе.

Человек с косматыми волосами и бородой раввина сидел в роговых очках за стойкой; вид у него был как у о чем-то внезапно задумавшегося кинопродюсера; однако он наверняка заметил бы каждого, кому вздумалось бы стащить журнальчик-другой, сунув их в карман или под брючный ремень. Дымок сигареты, торчащей у него изо рта, изогнулся спиралью и прянул в глаза при появлении Свистуна. Бросив мимолетный взгляд на потенциального покупателя, человек за стройкой продолжил чтение.

Здесь было еще трое посетителей; все они разглядывали обложки запечатанных в целлофан журналов, стоя в разных углах помещения лицом к стене, сильно смахивая на крыс, оберегающих свою добычу от сородичей. Все трое быстро посмотрели через плечо на Свистуна и столь же быстро отвернулись, обнаружив, что он тоже смотрит на них. Свистун прошелся по помещению с видом человека, желающего заранее обойти возможные ловушки. Один из посетителей удалился.

К бородачу в очках Свистун подошел не сразу. Он покружил и потоптался на месте, разыгрывая роль нервничающего новичка. И выкатился наконец к стойке, как бильярдный шар, стремящийся в лузу.

– Вы Мэнни Флауэрс? – Да.

Свистун отошел на шаг-другой; вернулся.

– У нас с вами общий друг.

– Вот как?

– Вот именно.

– Может быть, вы остановитесь, – сказал Флауэрс. – А то мотаетесь туда-сюда, словно дрезина.

– Это друг Вилли Забадно.

– Вилли умер. Он покончил с собой.

– А я дружу с его сослуживцем Чарли.

– Вы тоже работаете в морге?

– Мне кое-что нравится, да только это не мертвецы.

– Это мне без разницы. Вы свободный человек в свободной стране.

– Я дружу с Крибом Кокси.

– Ах вот как? Значит, вы из Нового Орлеана?

– Я дружу с Нонни Баркало.

– А какого хера вы мне об этом рассказываете? Что вам нужно?

Сигарета чуть было не подпалила Флауэрсу бороду. Выругавшись, он раздавил ее в пепельнице, переполненной окурками. Сел, скрестив руки, – священник, готовый выслушать и утешить любого, кто придет на исповедь.

– Что ж, дружище, выкладывайте.

– Цыплята. Мне нравятся цыплята, – сказал Свистун.

– И сколько вы намерены потратить? Свистун достал свою пачечку, вид которой явно обрадовал хозяина лавки.

– Что-нибудь необычное. Вам хочется чего-нибудь необычного?

Он вышел из-за стойки и запер дверь.

– Хочу показать вам кое-что. В задней комнате. И не хочу, чтобы за это время меня ограбили какие-нибудь проходимцы.

Тронув Свистуна за рукав, Флауэрс повел его в заднюю комнату. Свистун испуганно отпрянул.

– Не трогайте меня!

Флауэрс шутливо поднял руки вверх и прошел в глубину помещения. Открыв дверь, пригласил Свистуна в комнатушку с телевизором и видеомагнитофоном.

Свистун сел в кресло, сунул руки в карманы плаща, подался вперед.

– Это я видел, – сказал он. – Купил еще год назад.

– Вы не могли купить этого год назад. Это прислали из Бостона всего полгода назад.

– Значит, видел что-то похожее. Ничего выдающегося.

– Но поглядите на эту малышку, на ее белокурые волосики. Разве вы видели что-нибудь подобное?

– Все девчушки одинаковы.

– Ага, понятно. А я решил, будто вам нравится некоторое разнообразие. Тут девочки, там мальчики…

Свистун почувствовал во рту неприятный вкус.

– Не хочу зря тратить время.

Ага, понял. Значит, только мальчики.

– Мальчики, конечно, лучше, – сказал Свистун, поражаясь бесстрастной деловитостью разговора с торговцем порнопродукцией. Прав оказался Поуп: дело обстояло так, словно покупаешь самую обыкновенную книгу в лавке у Пиквика.

Флауэрс показал Свистуну фрагменты нескольких видеофильмов, в которых хрупкие мальчики с круглыми животиками и пухлыми плечиками походили на пташек. Маленькие голые мальчики, вытворяющие всякую мерзость со взрослыми дядьками.

Свистун пожал плечами в знак нетерпения.

– Вас трудно порадовать, – заметил Флауэрс.

– Мне нужно самое свежее. Самое лучшее. И я готов хорошо заплатить.

– Хорошо – это сколько? Свистун потупился.

– Ну, не столько, как платит Уолтер Кейп. Флауэрс пристально посмотрел на него. Что-то тут было не так. Но что именно? Свистун похлопал по карману, в котором лежали его деньги. Жадность и подозрительность поспорили за душу Флауэрса, и жадность пересилила. Он достал кассету из ящика, который ему пришлось предварительно отпереть.

– Ну, уж если хотите нечто совершенно особенное – то вот оно!

Мальчики с дядьками предавались любви во всевозможных позах и комбинациях. В конце фильма мальчика задушили. В отличие от той мексиканки, он даже не испугался. Должно быть, просто не мог поверить – даже испытав все прочие ужасы, – что с ним обойдутся столь безжалостно.

Свистун поднялся с места.

– Ну, как насчет этого? – спросил Флауэрс. – Я отложил этот фильм для мистера Кейпа, но вам могу изготовить копию. Это займет полтора часа.

– Надо подумать, – сказал Свистун.

Он вышел из лавки. Через какое-то время, поняв, что он не собирается возвращаться, Флауэрс забеспокоится. Позвонит кому-нибудь, а этот кто-то позвонит Уолтеру Кейпу. А Уолтер Кейп поймет, что кто-то треплет его имя всуе.

Свистуну стало нехорошо. Он огляделся по сторонам в поисках местечка, где можно было бы поблевать. Но уже в уединенной аллее не смог выдавить ничего, кроме слюны. С невинностью было покончено раз и навсегда.

Глава тридцать четвертая

Без машины в Хуливуде просто беда. Общественного транспорта практически нет, а такси не поймаешь.

Но Свистуну, шедшему на развилку Голливудского и Виноградной, повезло. Всего семь кварталов пешего хода – и он поймал машину.

У «Милорда» явно происходило нечто необычное. Расплатившись с таксистом, Свистун вылез из машины.

Перед входом был припаркован черный «БМВ» с включенными фарами. Кто-то сидел за рулем. Вобрав голову в плечи, Свистун отправился под дождем в кофейню, но тут у него за спиной отчаянно загудел «БМВ». Свистун стремительно обернулся. Неужели Баркало и Джикки Роджо уже нашли его? И кто-нибудь стоит в подворотне, взяв его на мушку?

Стоял, однако же, не убийца, а Эммет Тиллмэн. В шестисотдолларовом костюме, положив руку на открытую дверцу машины. Интересно, со вздохом облегчения подумал Свистун, как бы актер выглядел в дешевой одежде? Тиллмэн между тем вернулся в машину и потянулся открыть пассажирскую дверцу. Свистун сел в салон. В машине пахло кожей высшего качества. Если бы прямо сейчас Свистуну предложили продать душу за то, чтобы разбогатеть, он замешкался бы с ответом.

– Что это вы тут околачиваетесь? – спросил Свистун. – Хотели найти меня, так могли бы посидеть в кофейне.

– Буриданов осел, если вы понимаете, что это такое, – ответил Тиллмэн. – И зайти хотелось, и остаться в машине тоже хотелось.

– Шутки шутите. Но почему-то мне кажется, что вам не до шуток.

– Я из Нью-Арка, штат Нью-Джерси. Вам это известно?

– Может, где-то читал. В какой-нибудь газете.

– Девяносто процентов того, что пишется в газетах, херня. И все это знают. Но людям нравится читать херню.

– Так вы не из Нью-Арка?

– Да нет, я-то как раз из Нью-Арка. Там родился, там провел детство. Отец был пьяницей. Мать… Так что тут как раз все верно. Насчет бедной юности и ночевок в парадных, когда я учился в школе сценического мастерства в Нью-Йорке. Но люди-то считают, что это все херня.

– А, собственно, кому какое дело?

– Да ведь, знаете ли, никому не понравится, если люди начнут думать, будто ты выдаешь себя за кого-то другого.

– У вас что, кризис личности?

– А вы меня не любите, верно?

– Да бросьте, – разозлившись, ответил Свистун. – С какой стати мне вас любить или не любить? Мы с вами едва знакомы. И, мне сдается, вы такой же говнюк, как все кругом. Как я сам, кстати.

– Вот мы и приехали, – сказал Тиллмэн.

Его губы задрожали, что, впрочем, могло сойти и за кривую усмешку.

– Приехали куда? Не тяните резину.

– Ладно. Вы согласитесь со мной, что человек имеет право на малую толику удовольствий. А раз имеет право, то к этому и стремится. И не хочет неприятностей на свою голову.

– Береги платье снову, а жопу смолоду – так это называется.

– Эта авария изрядно встала мне боком. Я хочу сказать: пропустил несколько стаканчиков, собираюсь оттрахать бабенку – и вдруг на дорогу вываливается мертвое тело. От одного этого с ума сойти можно. Но для меня, как выяснилось, только тут и начинается главный кошмар.

– Да неужели?

– Послушайте, вы бы полегче, а! Я наконец-то собрался поступить по справедливости.

– Все. Молчу.

– Когда вы увезли Шилу, я задумался, кому бы мне позвонить. Агенту, продюсеру, адвокату… И знаете, что я понял? Что на самом деле не могу положиться ни на кого из них. Хуже того, я и из друзей-то никого вспомнить не мог. Я хочу сказать – такого, который помог бы и ничего не попросил взамен. И вот я позвонил единственному человеку, который мог бы помочь, более того, который постоянно предлагал мне помощь заранее, так сказать, на всякий случай.

– Уолтеру Кейпу, – сказал Свистун. У Тиллмэна глаза полезли на лоб.

– Откуда вы…

– Не имеет значения. – Свистуну понравилось, что он заработал это очко – хотя бы в компенсацию за двести долларов, которые буквально всучил ему артист. Так или иначе, подумал он, твоему драгоценному «эго» придется вытерпеть и это. – Продолжайте.

– Кейп сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился. Он, дескать, все уладит. И вот я вышел на улицу и заговорил с полицейскими. Они повели себя резковато. Но тут прибыли детективы.

– Лаббок и Джексон?

– Да? Лаббок и Джексон. Обоих я знал по своему сериалу. С обоими работал. А повели они себя так, словно я их подметок не стою. И вдруг… Да нет, не вдруг, а после того, как приехал их начальник и они с ним посовещались, обоих словно подменили. Готовы были мне жопу лизать, вот прямо так. И сказали, чтобы я отправлялся домой…

– … и был паинькой.

– Даже не повесили на меня всю эту историю. Словно меня там и не было. Сказали, что тело без головы было ненастоящим. Мне-то оно определенно показалось настоящим, хотя, с другой стороны,… Ну ладно, мне захотелось им поверить – и я им поверил. Да и кто бы на моем месте не поверил?

– И отпустили домой без каких бы то ни было условий.

– Да. Домой, без условий. Но, знаете ли, мне стало как-то не по себе. Вы считаете меня говнюком, а я не говнюк. Просто мне не хотелось неприятностей на свою голову. И мне стало особенно не по себе, когда позвонила Шила, чтобы меня поприжать. Я бы не назвал это прямым шантажом, но, другой стороны, что же это было еще? – Назовем это попыткой сделать карьеру с исльзованием выгодно складывающихся обстояльств. – Хорошо, назовем это так. – А Кейпу вы про нее рассказали? – Да. И он опять сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился. Сказал, что убедит ее не трепаться об ом направо и налево. – А вы поняли, что он имел в виду? – Честно говоря, я над этим не задумался. Я ведь не знаю, как именно действуют люди такого уровня. Может быть, решил, что он позвонит ей, потолкует, объяснит, что нет смысла наезжать на меня, что тут ей ничего не обломится… – Значит, вы не предполагали, что он пошлет ее на съемки порнофильма в Новый Орлеан? – А он это сделал? Ах ты Господи! – Вы хотите сказать, что вы этого не знали? – Все, что он сказал, когда я сообщил ему про взятку в сорок тысяч долларов… А вы об этом знаете!

– О машине? Да. Я знаю про Лаббока, Джексона и вашу машину. – Он сказал, что ему это встало еще дороже. – А вы не спросили у него, какого хера это должно означать? Ладно, проехали. Насчет неприятностей на свою голову я уже слышал. Тиллмэн хохотнул. Но смех застрял у него в горле. – Черт. Неприятности я все-таки заработал. Кейп предъявил мне счет.

– Вы говорите так, словно вас это удивило. А что вас, собственно говоря, удивило?

– Мне, знаете ли, казалось, будто он ловит кайф на собственном могуществе. Кончает при одной мысли о том, что делает для знаменитых людей вещи, которых они сами сделать не могут. Я просто не мог себе представить чего-нибудь, что мог бы попросить у меня такой богатый и могущественный человек.

– А на чем, по-вашему, такие люди богатеют? Ну, и чего же он от вас потребовал?

– Чтобы я трахал молодых актрис перед камерой. На съемках жесткого порно.

– Трахал?

– Господи, нет, не только! Мучил их, заставлял вытворять перед камерой то одно, то другое. Хлестал плеткой. Заковывал в кандалы. Ну, сами понимаете.

– И это все?

– А позже привлекал этих женщин в свой сериал. На крошечные рольки. Чтобы их запомнили. Смысл тут такой: любителям подобного кино страшно нравится, если в кадре трахается хоть кто-то мало-мальски известный. Это как бы придает законность всему делу.

– Вы в этом, судя по всему, разбираетесь.

– Не такой уж я идиот, каким вам кажусь.

– А почему вы все это рассказываете мне?

– Потому что я не хочу в этом участвовать.

– Поэтому вы и решили обратиться не к кому-нибудь другому, а именно ко мне. И я должен стать человеком, который избавит вас от неприятностей, которые свалились на вашу голову.

– Нет. Я подумал, может, вы посоветуете, как поступить. Когда-то, в юности, я слыл башковитым парнем, хотите верьте, хотите нет. Но мозги, когда ими не шевелишь, выходят из употребления. А тут я начал думать. На мостовую вылетел никакой не манекен. А самая натуральная женщина. Голая, мертвая и обезглавленная. Ну, это они могут изобразить так: Вилли Забадно там у себя в морге малость свихнулся. Допустим. Но мне непонятно: как им удалось замять историю с обезглавленным трупом и чего ради им это понадобилось.

– Этот вопрос заинтересовал и меня.

– И к какому выводу вы пришли?

– Я пришел к выводу, что наш город находится на самом дне кроличьей норы, в которую провалилась Алиса. Я пришел к выводу, что сначала Кейп и впрямь решил оказать вам услугу. Для человека с его связями и влиянием это не составило бы особого труда, а в результате вы оказались бы перед ним в долгу и этот долг он всегда бы смог предъявить к оплате. Однако позже он обнаружил, что история с обезглавленным трупом как-то связана и с ним самим.

– А как она может быть с ним связана?

– Эту женщину убили по его приказу, потому что она не позволила ему соблазнить своего малолетнего сына.

Лицо Тиллмэна исказила гримаса отвращения и боли.

– Помолитесь, – посоветовал Свистун. Выйдя из черного «БМВ» с кроваво-красными кожаными сиденьями, Свистун отправился к «Милорду», где по-прежнему сидели, о чем-то шушукаясь, Беллерозе и Канаан. Должно быть, обменивались профессиональными хохмами. С первого взгляда ясно – парочка закадычных друзей.

Свистун подсел к ним, отодвинув алюминиевый туб Беллерозе. Кончики его пальцев обожгло льдом.

– У меня для тебя кое-что есть, – сказал он Канаану.

Глава тридцать пятая

Когда возвращаешься домой, а там за время твоего отсутствия что-то произошло, ты замечаешь это с первого взгляда. Даже во тьме. Может быть, это как-то связано со способностью, которая присуща слепым от рождения. Они чувствуют, что перед ними стена, еще не дотронувшись до нее. В воздухе должно чувствоваться, что здесь больше никого нет, однако этого не чувствуется. Да и вообще какой-то другой запах.

В чужом доме так не сориентируешься никогда. Даже при полном освещении. В чужом доме всегда что-то не так. В доме у Боско Свистун почувствовал, что он пропал.

Телевизор был включен, звук еле слышен. Шила объяснила ему, что всегда, оставаясь одна, организует для себя именно такую компанию. Даже днем. Даже уходя из дому, она не выключает телевизор, чтобы потом не вернуться в совершенно безмолвную квартиру. Благодаря включенному телевизору, казалось, будто по комнате разлит лунный свет. И это было единственное освещение, не считая слабого ночника в передней, которого хватало ровно настолько, чтобы посреди ночи пробраться из спальни в ванную.

Свистун услышал, что на кухне капает вода. Прошел туда, поднял грохот, включил свет.

– Я сейчас, – крикнул он, словно Шила и впрямь была дома и могла его услышать. Отчаянно надеясь на то, что в ответ послышится ее голос.

Он так испугался, что у него пересохло во рту.

Он пустил воду, наполнил чайник, поставил на плиту. Открыл и тут же закрыл несколько ящиков и холодильник. Сел, разулся. Когда вода закипела, наполнил большую чашку и, держа ее в руках, отправился, шаркая по ковру, через холл в спальню. Он и сам не знал, что там найдет. Может быть, Шилу. Тело Шилы, убитой Баркало и Роджо. Или одного из них, затаившегося, ожидая его. Затаившегося за креслом. Под кроватью. В шкафу. Оружия у него не было. Пистолет остался в цветочном горшке на той квартире. Могла ли сойти за оружие кружка крутого кипятка?

Чемодан Шилы лежал на пуфике у кровати. Чемоданная жизнь. Она призналась ему, что ненавидит чемоданную жизнь. Ненавидит расставлять шампуни и кремы на полочке в чужой ванной, отодвигая в сторону туалетные принадлежности чаще всего едва знакомого ей мужчины. Сам Свистун, ночуя вне дома, носил все свое – зубную щетку, пасту, ногтечистку и запасную расческу – в карманах плаща.

В шкафу для ее вещей нет места, сказала она. И это стало невольным намеком на то, как сложится их совместная жизнь. Его вещам придется потесниться – в угол шкафа, на одну-единственную полку стеллажа, прочь из домашней аптечки. Все будет переделано. И, надо полагать, улучшено. Для него ничуть не в меньшей степени, чем для нее. Мужчины категорически не способны обустраивать жилое пространство, сказала она. Птичью клетку придется выкинуть, даже если ему захочется завести новую канарейку… когда-нибудь… Книжные полки и ящики стола надо будет перешерстить, старые записные книжки – выбросить. Выбросить долгие годы его холостяцкой жизни. Когда Шила переедет к нему. Если переедет… О какой ерунде он думает в те минуты, когда она попала или вот-вот попадет в беду.

Он решил открыть шкаф. И когда поднес руку к его ручке, услышал, как отпирают входную дверь. Помчался через комнату в переднюю. Оказался в проеме дверей, как раз когда она открыла дверь. В руках у нее был бумажный пакет из бакалеи. Увидев его, она издала вопль. Его рука дрогнула, он обварил ее кипятком.

– Господи, – выдохнул он.

– Ты напугал меня до смерти, – сказала она. – Почему ты не включил свет? – Она нашарила на стене выключатель, зажгла люстру. – Ты обжег руку?

– Где ты была?

– На первом этаже, в круглосуточном. Захотелось поесть.

– Да у Боско холодильник битком набит!

– Консервированную кислую капусту я не люблю. И твердую колбасу тоже.

– Полгорода отоваривается в круглосуточных. Ты запросто могла столкнуться с Баркало.

Она пристально посмотрела на него.

– Я не могу так жить. Не могу жить в клетке.

– Ради Бога, прошло всего несколько часов. Даже не дней, а часов. Неужели так трудно потерпеть несколько часов?

– Я не могу жить в чужом доме, спать в чужой кровати. У меня есть квартира. И у тебя тоже.

– Не думаю, что там мы окажемся в безопасности.

– Я об этом подумала. Я подумала обо всем, что случилось в Новом Орлеане. Кто-то вышел на меня и захотел использовать в грязном фильме. А когда меня пригласили, я по собственной беспечности не задала надлежащих вопросов. И у них создалось ошибочное впечатление. Они решили, будто я согласилась. Не думаю, чтобы они и впрямь хотели меня убить.

– Вот как?

– Мне кажется, это пришло в голову только тебе. Мне кажется, ты перестарался.

– Может, ты и права. Может, я и вправду перестарался. Только сейчас я веду себя в аккурат как надо. Тот верзила погиб. И не думаю, что коротышка способен это простить.

– Даже если так, он будет охотиться не на меня, а на тебя.

Свистун подумал: неплохо бы, чтобы по телевизору передали какую-нибудь сентиментальную песенку. У него было чувство, будто заканчивается самый короткий роман в его жизни.

– Лучше бы приложить лед к этому ожогу.

Издав сдавленный возглас, Шила выронила пакет с продуктами и практически рухнула ему в объятия.

Вмажь мне по морде, Свистун! Я ведь вижу, как тебе этого хочется.

– Что я, извращенец какой-нибудь?

– Пошли в спальню проверим.

Глава тридцать шестая

– Что ж, Нонни, давай потолкуем, – сказал Кейп.

Баркало сидел у камина в библиотеке Кейпа и обливался потом. Закрыв глаза, он вполне мог бы представить себе, что находится дома, в Новом Орлеане.

– Но что же это такое, Уолтер?

– На этот счет нет никаких сомнений. Обезглавленное тело, вылетевшее из машины Вилли Забадно и приземлившееся в куче мусора на углу Голливудского и Виноградной, было телом Лим Шу Док. Мне позвонил друг из лос-анджелесской полиции и сообщил, что проводится расследование в связи с обнаруженной головой азиатки. В Новом Орлеане узнали о теле, и некий лейтенант Беллерозе решил заняться этим вплотную. Я как-то спросил у тебя, не могут ли найтись нити, ведущие к тебе, и ты ответил, что их нет.

– Но их и не было!

– А мертвая вьетнамская потаскуха в лос-анджелесском морге?

– Я все могу объяснить.

– Вот и объясни.

Лицо и шея Баркало побагровели.

– На меня работают два засранца. Точнее, один, потому что другого уделал какой-то мудак по фамилии Уистлер, прибывший в Новый Орлеан за своей подружкой. Той самой, которую вы прислали, чтобы я ее замочил.

– Я никогда не говорил этого, Нонни. Я сказал, что мне нужен фильм, который я смог бы против нее использовать. А насчет «замочить» разговора не было. Но мы к этому еще вернемся. А сейчас мне хотелось бы знать о Лим Шу и о том, почему она лишилась головы.

– Год назад, когда вы велели мне убрать ее, она почуяла неладное и пустилась в бега. И успела добраться сюда. И я послал по ее душу Пиноле и Роджо.

– Ты никогда не рассказывал о том, что она вернулась.

– Ну а к чему обременять вас такими деталями? Вы велели убрать ее, я ее убрал. Какая вам разница, в понедельник это произошло или в пятницу? Какая разница, в Новом Орлеане или в Лос-Анджелесе?

– Разница есть.

– Поэтому, когда вы предложили мне перевести бизнес сюда и спросили, не будет ли каких-нибудь сюрпризов, я сказал, что не будет. Потому что я знал: никаких сюрпризов не будет. А потом начал вдруг тревожиться, а ту ли шлюху заделали мои парни. Знаете, как оно бывает: завертелось в мозгу и не отпускает. Хотя никаких причин сомневаться у меня не было. Разве что парни мои, знаете ли, не шибко умны.

– Я нанял тебя, а не Пиноле и Роджо.

– Но вы же не думали, что я замочу ее своими руками?

– Я думал, ты проследишь за тем, чтобы все прошло как надо.

– Именно этим я и решил заняться. Я отправил сюда Пиноле и Роджо, чтобы они привезли мне доказательство того, что замочили, кого надо. Я велел им пощелкать «поляроидом». Откуда мне было знать, что эти говнюки спутаются здесь с каким-то психом? Откуда было знать, что они напьются с этим парнем из морга, с Вилли Забадно, и начнут откалывать номера? Откуда было знать, что налижутся так, что не смогут управиться с фотоаппаратом? И как можно было предположить, что они отпилят голову и привезут ее мне в доказательство того, что год назад замочили, кого заказано, а не какую-нибудь постороннюю потаскуху?

В ходе рассказа Баркало искренне разъярился. Кейп медленно покачал головой, на губах у него заиграла странная усмешка.

– Согласен, – сказал Баркало. – Не будь вся история такой серьезной, я сам бы расхохотался, когда эти паршивцы предъявили мне сраную голову…

– Надеюсь, тебе не кажется, будто мне весело.

– Да и мне не весело. Я устроил им самую настоящую выволочку. И велел сию же минуту избавиться от головы. Тем более что уже убедился в том, что это действительно Лим Шу. Так откуда мне было знать, что после выволочки говнюки надумают играть этой головой в футбол?

Нечто в глазах Кейпа насторожило Баркало, но остановиться он уже не мог: его несло и несло. Тем более что молчание было бы для него сейчас невыносимым.

– Так что, когда вы меня спросили, я вам ответил честно. И только потом, засомневавшись, прислал сюда Пиноле и Роджо. И, кроме того, откуда мне было знать, что чертов Забадно запаникует, увидев тело без головы, и повезет его посреди ночи кто его знает куда.

– Да, действительно, – ответил Кейп. – А теперь перейдем к Шиле Эндс и этому человеку по фамилии Уистлер.

– Насчет них можете не беспокоиться. У нас с Джикки они возглавляют топ-лист предстоящих дел. Можете считать, что они уже мертвы.

Свистун сидел за рулем своего старого «шевроле». Рядом с ним на пассажирском сиденье находился Беллерозе. Алюминиевый туб он держал на коленях. Поверх туба лежал большой конверт.

– А вы уверены в том, что эта Буш… Как ее там?.. Кейзбон у себя в гостиничном номере? – спросил Беллерозе.

– Так мне сказал портье. Она в номере, который они сняли с Баркало. Самого Баркало там нет.

– Я знаю, что его нет. Ни его, ни этого самого Джикки Роджо.

– А что, если они вернутся в разгар нашей беседы с Буш?

– Ваш друг Айзек Канаан висит у них на хвосте. Если они отправятся в гостиницу, он даст нам знать.

– Быстро вы с ним подружились.

– Профессиональная вежливость, если вам понятно, о чем я. Братство сотрудников правоохранительных органов.

Свистун подъехал к гостинице и припарковал машину. Швейцар тут же подскочил с сообщением о том, что здесь парковка запрещена. Беллерозе предъявил ему свой жетон и велел присматривать за «шевроле». Они подошли к портье и уточнили, не вздумалось ли Буш пойти прогуляться за то время, которое понадобилось им, чтобы сюда приехать. По мнению портье, она по-прежнему сидела у себя в номере. Портье потянулся было к трубке позвонить на этаж, но Беллерозе пресек это, снова предъявив свой жетон.

– Не суетись, но смотри в оба. Свистун с Беллерозе подошли к лифтам.

– Интересно, почему это они берут под козырек и выполняют все, что вы требуете? Этот ваш жетон – тут, у нас, они совсем другие.

– А с какой стати им во мне сомневаться? Они вошли в кабину лифта и нажали на кнопку нужного этажа.

– Никогда не хотелось послужить в полиции? – поинтересовался Беллерозе.

– Не мое амплуа.

– А каково же ваше?

– Кинопродукция. А частным сыщиком я подрабатываю только в свободное время.

– Понятно.

– Правда понятно? Беллерозе ухмыльнулся.

– А я в свободное время служу в полиции. А вообще-то я хирург. Провожу операции на головном мозге.

Дверца открылась, и они пошли по холлу к номеру Баркало. Беллерозе постучал. Буш открыла, даже не осведомившись, кто там. Увидев двух мужчин, она отступила на шаг, запахнула халат на поясе.

– Когда открываете, надо сперва спрашивать, кто пришел, – наставительно сказал Беллерозе.

– Я думала, это гостиничный сервис. А кто вы такие?

Беллерозе еще раз на миг предъявил свой жетон, но Буш не обратила на это никакого внимания. Разинув рот и выпучив глаза, она уставилась на Свистуна.

– Это же ублюдок, похитивший Шилу!

Она хотела было закрыть дверь, но Беллерозе заблокировал ее ногой.

Оттеснив Буш, Свистун вошел в номер.

– Да нет, я ее вовсе не похитил.

– И Дома вы взорвали. И мы нашли от него только палец.

Она была изумлена, но такой уж испуганной не казалась. Зрачки глаз были у нее чересчур большими и чересчур черными. Она была на взводе – пьяна и не только пьяна.

– Уебывайте отсюда, – заверещала она. – Сейчас орать буду.

– Прошу прощения, мэм, но взгляните же наконец сюда, – вновь подсовывая ей жетон, несколько раздраженно сказал Беллерозе. – Я офицер полиции из Нового Орлеана, и мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

– А вам известно, что этот мужик взорвал Дома Пиноле? Буквально в клочья разнес!

– Строго говоря, мне это известно, но сейчас меня куда больше интересуют Нонни Баркало и Джикки Роджо. А они, насколько я знаю, живы и здоровы.

– Ничего не знаю!

В дверь постучали. Свистун, отступив на шаг в сторону, открыл. Официант вкатил тележку, на которой находились глубокое блюдо салата, маленький хлебец с приложенным к нему ножом, тарелка сливочного масла, две бутылки водки, ведерко со льдом и шейкер.

– А вот и мой ланч, – сказала Буш. – Вы поглядите только на этот салат. На троих хватит.

– А с чем он? – спросил Беллерозе.

– С голубым сыром.

Беллерозе сел на диван, поставил на пол алюминиевый туб.

– Мой любимый.

Официант подкатил тележку к дивану. Буш подмахнула счет, воспользовавшись карандашом для ресниц, и подсела к лейтенанту. Свистун застыл на месте, не понимая, что, собственно говоря, происходит.

Беллерозе разложил салат по тарелкам, а когда Свистун сказал, что ему не надо, сделал такое лицо, что частному сыщику стало ясно: хозяйку номера обижать отказом не следует. Затем лейтенант попросил Свистуна смешать три порции водки с тоником.

– Вообще-то я пью абсент, – пояснила Буш. – Только не думаю, что у них есть настоящий.

– Я тоже не думаю, – сказал Беллерозе.

Он попробовал салат и объявил, что тот хорош. Буш сидела рядом с ним, практически вывалившись из халата; она ела латук с вилки и походила при этом на кролика. Беллерозе раскрыл конверт и разложил, доставая их по одному, чудовищные снимки.

Буш оцепенела. Она подалась вперед, чтобы рассмотреть получше. Вилка выпала у нее из руки, а латук изо рта.

– Смотрите, как бы вас не вырвало, – хладнокровно сказал Беллерозе.

– Почему вы это со мной делаете? – жалобно спросила Буш.

– Никто с вами ничего не делает. Все, что было сделано, сделали с этими двумя бедняжками. А ведь одна из них была такой юной! Вы когда-нибудь видели эту темнокожую малышку?

Буш кивнула.

– А когда вы ее видели?

– Года два назад. – Где?

– В Новом Орлеане.

– А где конкретно?

– В киностудии в Устье.

– И что она там делала?

– Снималась в кино.

– В фильме с еблей?

– В фильме с любовью.

– Это Баркало их так называет?

– Нет, это я их так называю.

– А почему так?

– Ну, это звучит приличней того, что сказали вы.

– А вы присутствовали при том, как ей отрубили голову?

– Нет, что вы! Нет! – Буш заплакала. – Сейчас вернется Баркало.

– А куда он пошел? – осведомился Свистун. Тихим голосом, бесплотным голосом. Голосом, который вполне мог бы прозвучать в человеческом мозг.

– Пошел на встречу с мистером Кейпом. Это очень важный человек. А они, знаете ли, собираются стать деловыми партнерами.

– В каком деле?

Она словно бы взяла себя в руки.

– Нет, не надо!

– Надо, – категорически отрезал Беллерозе и уступил инициативу Свистуну.

– В каком деле?

– Ну, вы же сами знаете. То, о чем мы с вами и толкуем. Это все, что мне известно. Баркало не обсуждает со мной своих дел.

– А что насчет женщины из Вьетнама?

– А что, они и ей тоже отрубили голову прямо перед камерой? – с расширившимися от ужаса глазами спросила Буш.

– Тоже? Значит, хотя вы при этом и не присутствовали, вам определенно известно, что юную мексиканку они убили именно так?

– Определенно мне ничего не известно. Мне вообще ничего не известно, и я никогда не говорила по-другому. Я слышала о том, что так было. Но я много чего слышала про Нонни, Дома и Джикки. И все истории одна страшнее другой.

– И при всем при этом вы даже не задумались о том, чтобы расстаться с ними? – спросил Свистун.

Буш посмотрела на него так, словно он задал ей откровенно дурацкий вопрос.

– Я всю жизнь слышу страшные истории.

– Ладно, допустим. – Беллерозе вновь повел допрос. – Итак, эта вьетнамка. Вы ее знали?

Буш кивнула.

– Как ее звали?

– У нее было много имен.

– Например?

– Конни Ву. Салли Сайгон. Дорис Квим. Лихо, правда? Мне она сказала, чтобы я называла ее Лилиан. И я называла ее Лилиан.

– А настоящего имени вы не знали?

– Откуда? Да и зачем? У кого это, интересно, настоящее имя?

– А вы когда-нибудь слышали, как Баркало рассказывал своим друзьям об убийстве этих женщин?

Она покачала головой.

– Или о каких-нибудь других убийствах? Она вновь покачала головой, но на этот раз это далось ей куда труднее.

– А как насчет одной парочки? Чиппи Берд и Лейси Огайо?

– Нет! Нет! Нет!

– А как насчет Честера Бухерлейдера и Лоретты Оскановски?

– Нет! Нет! Нет! Меня сейчас вырвет. Беллерозе, покачав головой, собрал фотографии и спрятал в конверт.

– Имеете сообщить нам еще что-нибудь?

– Нонни убьет меня, если узнает, что я с вами разговаривала.

– А вы понимаете, что жили с самым настоящим чудовищем?

– Нонни убьет меня!

– Если вы услышите, как Баркало говорит с Роджо о том, чтобы убить еще кого-нибудь, скажем, мистера Уистлера, то позвоните нам по одному из этих телефонов. – Он достал визитную карточку и передал ее Свистуну, подсказав: – Номер "Милорда".

Свистун записал номер и передал карточку Беллерозе. Тот сложил ее несколько раз, пока она не стала величиной с четвертак, и подал Буш. Она попятилась от него, надувшись, как маленькая девочка. Беллерозе сунул карточку ей в вырез халата, в ложбинку меж пышных грудей. Она поглядела на него так, словно он ее приласкал, а ей самой хочется дать понять, что она не против того, чтобы он продолжил.

– Я сожгу эту бумажку, как только вы, ублюдки, уберетесь отсюда. Нонни убьет меня.

Беллерозе снял с кофейного столика алюминиевый туб.

– Может, и не Нонни отрезал голову этой проститутке из Сайгона, но кто-то все равно это сделал. И послал голову в Новый Орлеан. А тело оставил в Лос-Анджелесе.

– Что?

Буш показалось, будто лейтенант внезапно заговорил на незнакомом ей языке.

– Но это другая история, и о ней мы, возможно, поговорим в следующий раз. – Он отщелкнул застежки и отвалил крышку. – Посмотрите. По-моему, некрасиво оставлять голову женщины на льду в одном городе, а тело в другом.

Из открытого туба валил пар: это испарялся сухой лед.

Буш хотела было отвернуться, поняв наконец, что имел в виду Беллерозе.

– Господи, не приволокли же вы…

Она не договорила, потому что у нее забулькало и заклокотало в горле. Из глаз хлынули слезы. А Беллерозе то приоткрывал крышку на дюйм, то вновь отпускал ее, ловко орудуя веснушчатыми руками. Буш скрючило, как от внезапной боли в животе, но она продолжала смотреть.

– Значит, позвоните, как только что-нибудь услышите.

Баркало встал.

– Я этим уже занимаюсь. Так что им стоило бы хорошенько потрахаться напоследок.

– Скверно придумано, – возразил Кейп. – Этот Уистлер разгуливает по городу и произносит мое имя там, где его произносить нельзя.

– Я же сказал: беспокоиться вам не о чем.

– Ты не понял. Если сейчас что-нибудь случится с этой парочкой, думаю, всего моего влияния не хватит на то, чтобы мое имя не всплыло в ходе следствия. Я хочу, чтобы ты оставил их в покое. До поры до времени. Пока у него не кончился кураж. Пока он не предъявит к оплате какого-нибудь счета. Пока все не уляжется.

– Не знаю, Уолтер. Не уверен, что у меня это выйдет.

Кейп, нахмурившись, промолчал.

– Этот Уистлер убил Дома Пиноле. Может, мы с вами такое и стерпели бы, только Джикки Роджо не стерпит. Да и не захочет. Он, можно сказать, уже вышел на охоту.

Глава тридцать седьмая

В том, чтобы отправиться вдвоем за газетами, было даже что-то семейное. К газетным автоматам на углу они шли, держась за руку. Как будто были женаты целый год, а то и все три. Если не считать того, что Свистун думал о пушке. О той самой пушке, которую не взял с собой в Новый Орлеан, вполне допуская, что там его могут обыскать. О той самой пушке, которая по-прежнему лежала у него дома и от которой, соответственно, будет мало толку, если по его душу явится парочка новоорлеанских бандитов Баркало и Роджо или, не исключено, еще кто-нибудь нанятый Уолтером Кейпом во избежание того, чтобы Свистун и впредь трепал его славное имя по всему городу.

Пушка была надежно спрятана, обернута в пластик и зарыта в мягкий мох в горшке с фикусом – одиноким и печальным домашним растением, выставленным на окно в гостиной, выходящее на балкон.

Люди держат оружие в тумбочке у кровати, под матрасом, на верхней полке шкафа за елочными украшениями, под раковиной на кухне и даже, поместив в водонепроницаемый пакет, в сливном бачке в туалете. То есть как раз там, куда в первую очередь и заглянут те, кому вздумается оружие поискать. С другой стороны, в цветочных горшках прячут, как правило, только ключи от дома, а поскольку человек, пришедший поискать оружие, уже попадет в дом, он едва ли полезет за ключами в цветочный горшок – и, соответственно, остается шанс на то, что он не найдет оружия. По крайней мере, именно такую схему разработал Свистун однажды вечерком.

Не то чтобы он так уж часто брал с собой чертову пушку. Где бы он ни носил ее – в кобуре у пояса или под мышкой, – скверная штуковина раздражала его: при начальном весе в двенадцать унций тянула, казалось, на все двенадцать фунтов, оттягивала штаны так, что ему все время чудилось, будто они вот-вот свалятся, – или же у него начинало нарывать под мышкой. Но как раз сейчас он бы смирился со всеми вышеописанными неудобствами. Как раз сейчас пушка ему остро, позарез, понадобилась. Он вспомнил о том, как крался в одних носках с кружкой крутого кипятка в руке, решив, будто в квартире у Боско его поджидает убийца. Кипяток – это не то оружие, которое хочется иметь под рукой в подобной ситуации.

В воздухе веяло опасностью. Убийцы пустились по его следу. Слишком долго он занимался своим ремеслом, чтобы этого не почувствовать. А раз так, то полагалось держать при себе пушку.

Поэтому, когда они уже вернулись к дому, в котором жил Боско, Свистун прошел в глубину двора, где была припаркована машина.

– Куда собираемся? – спросила Шила.

– Мне нужно взять смену белья. Чувствую себя полным идиотом, занимаясь каждый вечер стиркой, как какая-нибудь хористочка.

– Вот и отлично. А потом заедем ко мне и тоже кое-чего возьмем.

Славная выдалась поездочка по извилистой дороге в его бунгало на склоне холма. Дождь ненадолго прекратился, воздух для разнообразия стал чистым и свежим. Подъезжая к дому и разворачиваясь, он проехал практически прямо под окном собственной гостиной. В скверные дни, когда его не страшило уже ничто, кроме оползней, он подумывал о том, чтобы выйти на балкон и в тот самый миг, когда дом начнет рушиться, приземлиться на крышу проносящегося мимо автомобиля. И даже если автомобилист мчался к самому Свистуну с известием о том, что он выиграл миллион долларов в лотерею, подобный прыжок неизбежно привел бы к гибели и самого прыгуна, и всех, кому не повезло оказаться в машине.

Как обычно, улица перед его домом вверх до самой развилки и вниз почти на такое же расстояние была по обе стороны запружена машинами. Машин было куда больше, чем проживает в этих местах народу; разве что половина домовладельцев занимается тайной субарендой, чем они, впрочем, наверное, и впрямь занимаются, потому что жизнь в Хуливуде, как всем известно, дорогая. Но неожиданно его собственную подъездную дорожку никто не блокировал. Он припарковал «шевроле» между «мерседесом» и «БМВ», поставил на тормоз, выключил мотор.

– Подождешь здесь? Я обернусь за пять минут.

– Чем ты там собираешься заняться, Свистун?

Слушать автоответчик? Или боишься, что я узнаю имена прочих твоих подружек?

– Им нет числа, – ответил он. – Моим подружкам нет числа.

Он вышел из машины и хотел было помочь сделать то же самое Шиле, но она уже выбралась сама. Он отправился к входной двери, пристально осматриваясь по сторонам. Тропка, растущие вдоль нее азалии, плющ над дверью, стекла на окнах, черепица на крыше. Но что-то было не так или, по меньшей мере, не совсем так. Хотя бояться теней ему не хотелось. И не хотелось заставлять Шилу бояться их. Он вставил ключ в замок. Шила стояла рядом, ее тело прикасалось к его телу. Он распахнул дверь и собрался было войти.

– Ах ты, черт, – пробормотал он. – Свет включен.

Он полуобернулся, отталкивая Шилу, которой не терпелось войти. Лезвие мачете, зашуршав, как шелк, блеснуло в воздухе где-то совсем рядом. Чудом разминулось с вытянутой вперед рукой Свистуна и врезалось в деревянную дверь.

Свистун что было силы отпихнул Шилу – и она отлетела от него, споткнулась на неровно вымощенной дорожке и рухнула в кусты азалий. Свистун подсел под руку, пытающуюся извлечь из двери мачете, отпихнул навалившееся всей тяжестью тело – и мачете высвободилось, а Свистун, захлопнув за собой дверь, помчался к окну, где стоял горшок с фикусом. В несколько секунд перед тем, как с силой захлопнутая дверь вырубила свет, который он никогда не оставлял включенным, если не собирался вернуться домой к вечеру, Свистун увидел Джикки Роджо, который в некоторой растерянности возился с мачете.

А теперь в доме наступила полная тьма. Стоя на коленях, Свистун разгребал в горшке влажный мох в поисках пластикового пакета с пушкой.

– Сукин ты сын, – сказал Роджо. – Идиот! Да там я поглядел первым делом.

Свистун приподнялся с колен, правой рукой обхватив крепкий ствол фикуса.

– Какого хера ты сюда явился?

Роджо не ответил. Он наступал на Свистуна, держа мачете чуть на отлете с тем, чтобы тот не смог блокировать удар, не потеряв при этом, как минимум, кисти.

Сперва рука, а потом моя забубенная головушка, подумал Свистун. И со всей силы въехал Роджо тяжелым цветочным горшком по коленям.

Роджо чудовищно взревел, он зашатался, чуть было не упал, однако удержался на ногах, утратив при этом, правда, ориентацию. Как обезумевший дервиш, рванулся, размахивая мачете, на обидчика, прошел мимо цели, врезался в стеклянную стену, выходящую на склон, разбил ее, прошел через нее насквозь.

У Свистуна не хватило реакции увидеть, как он падает. Зато он увидел Роджо, распростертого на асфальте. Прямо на него мчалась машина. Водитель отчаянно нажал на тормоза, и их скрип оказался похож на женский вой.

Глава тридцать восьмая

Канаан и лейтенант Манки задержали Баркало в гостиничном холле, когда он вернулся со свидания с Кейпом.

Беллерозе и Канаан уже потолковали с Манки, объяснили ему суть дела и предоставили возможность исправить ошибку, допущенную им той ночью, когда он оказал кому-то услугу (они не стали допытываться, кому), – той самой ночью, когда обезглавленное женское тело вышвырнуло на мостовую из пикапа Вилли Забадно. Они обратили его внимание на то, что гангстер по имени Джикки Роджо, прибыв сюда из Нового Орлеана и будучи соответственно «подопечным» лейтенанта Беллерозе, совершил покушение на убийство одного из резидентов Лос-Анджелеса, закончившееся, правда, его же собственным падением с балкона на Ирландскую террасу как раз над бульваром Кахуэнго. Расследование этого дела было напрямую связано с расследованием пропажи обезглавленного тела из окружного морга, откуда его забрал Вилли Забадно, по причинам, которые он, судя по всему, унес с собой в могилу.

Однако одно было ясно с самого начала: услуга и впрямь была оказана. Что могло повлечь за собой служебное расследование. И, конечно, Манки мог и впрямь выгораживать человека, которому оказал услугу, вопрос об этом был оставлен на его усмотрение, но, естественно, в этом случае самому Манки пришлось бы худо.

Всего этого оказалось вполне достаточно, чтобы лейтенант Манки задумался о жене, о детях и о пенсии. Не говоря уж о том, что вообще-то Манки был честным полицейским, а услуга, оказанная им Буркхарду, не казалась на тот момент таким уж серьезным отступлением от буквы закона.

Баркало при задержании повел себя на удивление кротко. Сам он объяснил это уважением, которое испытывает к полицейским в форме и к детективам с мешками под глазами.

– Покажите, откуда у вас можно позвонить, – сказал Баркало.

– А мне казалось, что вы иногородний, мистер Баркало, – ответил Канаан. – Только не говорите мне, что уже успели обзавестись местным адвокатом.

– Не прибыл бы я в ваш сраный городишко, не будь у меня тут друзей.

– Влиятельных друзей, – как бы невзначай бросил Манки.

– Достаточно влиятельных, чтобы открутить вам яйца!

Беседуя на этой дружеской ноте, они поехали на Темпл-стрит в район тюрьмы Пампарт, которая была нынче пуста, как распаханная могила, потому что признавшегося в своих преступлениях культового убийцы Карла Корвалиса там больше не было. Баркало провели в пустое здание. Манки зажег свет, и Баркало увидел Беллерозе, сидящего на стуле с прямой спинкой посередине комнаты. У ног Беллерозе лежал алюминиевый туб.

– А это за херня?

– Да вот, Нонни, решил тебя проведать. Хочу рассказать тебе о том, что ты попал в полосу невезения. Про то, что у тебя студия сгорела, ты, наверное, еще не слышал?

– Да ладно, она застрахована.

– Да нет, не та, что на реке. Другая – в Устье.

– У меня нет…

– Не хера со мной дурака валять, Баркало. Тут тебе ничего не обломится.

Манки принес еще один стул – точно такой же, на каком сидел Беллерозе.

– Дайте ногам отдохнуть, мистер Баркало, – сказал он.

– Видишь, Нонни, какие вежливые копы в Лос-Анджелесе? А мне это ни к чему. Здесь не моя юрисдикция. И начальства тут надо мной нет. Я частное лицо. Могу, например, переломать тебе руки и ноги, а ты даже не сумеешь обвинить меня в превышении полномочий.

Баркало сел, оскалился.

– Ну, спасибо, что рассказали про пожар. А как это случилось.

– Взорвался бензин, на котором работал генератор. Уничтожил автомобиль «линкольн». И в клочья разнес какого-то злосчастного мудака.

– Интересно, кого бы это?

– Твоего дружка и помощника Дома Пиноле.

Баркало, чмокнув, послал Пиноле прощальный поцелуй.

– Не больно-то ты удивлен.

– Ну хорошо, я не больно удивлен. Дом, бедняга, был глуповат. Я всегда говорил ему, что когда-нибудь он убьется.

– И тела в шкафу, Нонни. Баркало и ухом не повел.

– Мужчина по имени Честер Бухерлейдер. Молодая женщина, которую звали Лоретта Оскановски.

– Никогда не слышал. Это что, взломщики?

– Чиппи Берд и Лейси Огайо. А это тебе что-нибудь говорит?

Баркало покачал головой.

– Попали в пожар и сгорели, да? Но что же они делали в чужом доме?

– Они умерли задолго до пожара. Раздеты догола и мертвы. Интересно, не твои ли поганцы отобрали у них одежду?

– А что? Вполне!

– А может, ты сам?

– Нет! Нет! Меня там не было.

– А мой друг по фамилии Уистлер утверждает, что ты там был. Строго говоря, он стоял на мертвых телах в шкафу, пока ты уговаривал дамочку по имени Шила Эндс потрахаться перед кинокамерой.

– Не знаю никого по фамилии Уистлер.

– Черта с два, – выйдя из затемненной части комнаты, сказал Свистун.

Если сыщики рассчитывали на то, что внезапное появление Свистуна повергнет Баркало в замешательство, то они ошиблись. Он уставился на Свистуна как на постороннего, с которым столкнулся на автобусной остановке.

– Нет, ни хера я его не знаю. И знать не хочу!

– Мы столкнулись в Новом Орлеане около "Бобровой струи".

– Ага. То-то я смотрю: лицо знакомое.

– А эта встреча вас не удивляет?

– А с какой стати она должна меня удивить?

– А разве не ты велел Джикки Роджо замочить меня?

– Да я и не, знал, что Джикки решил тебя грохнуть. – Баркало, крутанув голову, уставился на Манки. – Офицер, арестуйте этого человека. Я думаю, это он убил Дома Пиноле.

– Это дело новоорлеанской полиции, – возразил Манки.

Баркало вновь уставился на Беллерозе.

– Я же тебе объяснил, здесь не моя юрисдикция.

– Сукин сын, – без капли гнева сказал Баркало, поглядев на Свистуна. – В сорочке родился.

– Что же касается тебя, – сказал Беллерозе, – мы ни трудов, ни времени не пожалеем, чтобы повесить на тебя два трупа из шкафа.

– Ну, на эту тему вам надо сначала поговорить с Пиноле и с Роджо, не так ли?

Они посидели в тишине: никто не шевелился, никто даже не осмеливался шумно дышать; все ждали, у кого первого сдадут нервы. У Свистуна создалось впечатление, будто печальная участь Роджо уже не является секретом для Баркало. А почему бы и нет? Если полицейский, оказывающий услуги Кейпу, узнал о смерти Роджо, он сообщил о ней Кейпу. А Кейп, в свою очередь, сообщил Баркало.

– Роджо умер, – сказал Свистун. Баркало выдержал определенную паузу.

– Видать, мне придется поместить объявление о том, что я ищу новых помощников. Ну, а кто из вас соблаговолит отвезти меня обратно в гостиницу?

Он начал было подниматься с места, но Беллерозе, подавшись вперед, ткнул его в грудь, а Канаан похлопал его по плечу.

– На тебе еще убийство вьетнамской проститутки по имени Лим Шу Док.

– Попробуйте докажите.

– И несовершеннолетней мексиканской проститутки по имени Рита Састре.

– Я ее не знаю.

– Ты отрубил ей голову.

– Я уже объяснял вам, мужики. Я с этими бабами ни хера не делал. Только снял на камеру, как они дают и сосут. Но это мой хлеб насущный. И ничего противозаконного в этом нет. Не нравится мое кино, подите перепишите закон.

– Ты отрубил голову Рите Састре и снял это на пленку. И начал торговать фильмами и видеокассетами.

– Это был кинотрюк!

– Никаких трюков, Нонни. Мы нашли не только ошметки твоего дружка Пиноле и обгорелые останки Бухерлейдера и Оскановски. Мы нашли кости Риты Састре. Голову в одном конце студии, а тело в другом. Под полом в твоей студии, Нонни.

Баркало отчаянно заморгал. Он переваривал свежую для себя информацию. Ох, мудаки, ох, злоебучие мудаки, подумал он. Никогда ничего не умели сделать как надо.

Беллерозе поднялся с места.

– Что ж, ладно.

– Ладно, что? – спросил Баркало.

– Определим тебя в камеру.

– Только ваньку-то не валяйте. В камеру так в камеру, но в своем штате или хотя бы в нормальной окружной тюрьме, а не в этом клоповнике. Сажаете только для того, чтобы страху на меня нагнать и слезу вышибить. Знаете же сами, что ни хера не докажете, и я это тоже знаю.

– Кое-что мы докажем, Нонни. Скоро сам увидишь.

Баркало встал. Обдернул рубашку, поправил пиджак.

– А может, мы и арестовывать тебя не будем, – сказал Манки. – Задержим на сорок восемь часов – и все.

– И все будет законно, – добавил Канаан.

– Продержим пару суток. А твой дружок…

– Уолтер Кейп, – подсказал Свистун.

– Уолтер Кейп решит, что ты пошел на сделку с правосудием. А может, ты и впрямь расскажешь нам, как он заказал тебе убийство Лим Шу Док?

– Пошел ты в жопу, – ответил Баркало.

– А ты не горячись. Подумай хорошенько, – заметил Беллерозе. Он полез в карман, достал монету. – Давайте кинем на орла и решку, кому везти этого засранца в гостиницу. – Манки назвал «орла». Выпала решка. Беллерозе посмотрел на Свистуна. – Ах ты, дьявол, вот ведь не повезло!

После того как они высадили Баркало у гостиницы, Свистун отвез Беллерозе к «Милорду». Новоорлеанский сыщик по-прежнему не расставался с алюминиевым тубом.

– А почему вы не показали ему эту штуковину? – спросил Уистлер.

– Вы его видели. Неужели вы думаете, что сгнившая голова женщины, которую он убил, произвела бы на него впечатление?

– Что же нам с ним делать?

– Давить на него надо. Давить.

Глава тридцать девятая

Входя в свой номер, Баркало чувствовал себя препаршиво. Был, однако же, в боевом настроении. Как тот самый аллигатор. Потеря Пиноле, а теперь и Роджо была локальной опасностью, а вовсе не поводом для печали.

Буш валялась на диване, томатный суп остывал в супнице, дольки авокадо и кружки вареных яиц заветривались. Бутылка водки была допита до дна, и начата другая. Пятна пролитой влаги высыхали на ковре.

Она лежала, откинув голову и разинув рот, так что были видны задние зубы с золотыми пломбами, на которые он, Баркало, не поскупился, потому что все у него должно было быть как у людей.

Халат на ней распахнулся, ночная рубашка тоже, заголились тяжелые белые груди. Полы халата были задраны, высоко обнаженные ноги широко – чуть ли не до самого срама – распялены. Но он ничего не почувствовал. С нею было покончено.

Пиноле и Роджо мертвы. Большая игра с Уолтером Кейпом окончилась полным пшиком. Использовать Буш ему расхотелось тоже. Он оставит ее в Хуливуде, а сам вернется в Новый Орлеан, где он чувствует себя как рыба в воде и живет как бог во Франции.

Погляди только на эту толстую жопу, подумал он. Наклонился прикрыть ее безобразную наготу. Его пальцы уткнулись в острый угол сложенной в несколько раз визитной карточки. Он прочитал имя лейтенанта Беллерозе, прочитал имя Свистуна, увидел вписанный номер телефона.

Она сонно открыла глаза.

– Привет, Нонни! Привет, милый!

Ярость вскипела у него в низу живота. Он понял – сразу же понял, что сейчас убьет ее. Лучше, конечно, было бы провернуть это хладнокровно, а не с бухты-барахты, но бешенство било его электротоком. У него даже руки онемели от злости, жилы на шее вздулись, кровь отчаянно забарабанила ему в мозг. Наполнила живот и мошонку. Внезапно его болт встал так, как этого не бывало уже лет двадцать. Он убьет ее, но только сначала заебет. Накажет ее болтом. Накажет и спереди, и сзади, и в ротик. Разнесет ее своим болтом в клочья.

Буш ухмылялась ему своей всезнающей ухмылочкой, словно заранее обо всем догадалась.

– Эй, Нонни, никак взыграл? – насмешливо спросила она.

Он рывком расстегнул ремень и чуть ли не тем же движением приспустил брюки. Первую палку он кинет ей как уличной потаскушке, берущей по доллару за раз. Кинет на ходу, а уж потом перейдет к главному.

– Эй, Нонни, ради Бога, пойдем в постель. Триста долларов в сутки за номер, и даже до постели не дойти!

Он навалился на нее, не думая о том, что может задавить ее тяжестью своего тела. Она попыталась вывернуться, но он ухватился за нее, как зверь, стиснувший добычу перед тем, как нанести ей последний удар.

"О Господи, – подумала она. – Это не от похоти он так раздухарился. Настал день, когда он собрался меня убить".

Кряхтя и мотая головой из стороны в сторону, он все шире и шире раздвигал ей ноги. Его слюна летела ей на шею и на щеки. И обжигала, как серная кислота, и в то же самое время, казалось, замораживала. Ей удалось оттолкнуть его настолько, чтобы его тело не придавливало ее к дивану. Но он вновь набросился на нее и повалил на пол. Она даже не закричала. И вообще ни тот, ни другая не произнесли ни слова. Ее руки были заведены ему за спину, кисти рук беспомощно трепыхались в воздухе. Она почувствовала, что он входит в нее и, чтобы не ощутить боли, инстинктивно раскрылась, облегчив тем самым дальнейшее проникновение. Ее мечущаяся по воздуху рука ухватилась за край стола. Упала бутылка, загрохотала, разбиваясь, посуда. Пальцы ухватили нож для резки хлеба. Она поглядела на то вздымающуюся, то опускающуюся спину Баркало. Подняла нож и вонзила его аккурат над почками.

Как раз недавно она невольно напророчила: Баркало жив, пока стоит на своих двоих, а как ляжет, так и не встанет.

Глава сороковая

Боско, сидя за стойкой, читал "Раннюю диалектику" Платона во втором издании. Дождь все лил, и дела в заведении шли паршиво.

Беллерозе и Канаан сидели рядышком в нише за столиком, положив между собою алюминиевый туб. Шила и Свистун сидели напротив. Каждый из троих мужчин был в той или иной степени мрачен – и только на взгляд Шилы все складывалось более чем нормально. Теперь ей стало абсолютно нечего опасаться. Строго говоря, она никогда не верила, будто Уолтер Кейп способен послать ее в Новый Орлеан и заставить сниматься в порнофильме только затем, чтобы заткнуть ей рот в связи с аварией, в которую попал Тиллмэн. Но даже если так, ворошить уже остывшую золу явно не следовало. Сказано же: не будите спящих псов – и ведь неглупым человеком сказано. Пора было заняться собственной жизнью, собственной карьерой. Теплое бедро Свистуна прижималось под столом к ее бедру.

– Этот дождь никогда не кончится, – сказал Свистун. – Будет лить до тех пор, пока все дома, стоящие на склонах, не сползут вниз, в каньоны. А потом воды поднимутся и смоют все в океан. А когда солнце наконец выглянет, на месте Лос-Анджелеса уже будет озеро.

– Хотите как следует промокнуть, приезжайте к нам в Новый Орлеан, – сказал Беллерозе. – Вот уж где, бывает, льет как из ведра. Так что приезжайте в гости.

Он посмотрел на часы.

– Когда у вас самолет?

– Через пару часов пойду ловить такси.

– Я вас подброшу, – сказал Канаан. Беллерозе поглядел на него.

– Казенная машина? И бензин тоже казенный? – Да.

– Благодарю.

Свистун посмотрел сперва на лейтенанта, потом на сержанта и наконец на алюминиевый туб.

– А с этой хреновиной вы что собираетесь делать?

– Да уж, багаж неудобный, не так ли?

– Можете оставить у меня. А я позабочусь о том, чтобы эта штука попала в надежные руки, – сказал Канаан.

Шила, вздрогнув, посмотрела на чудовищный предмет, но не сказала ни слова.

Молчание постепенно натекало в их разговоры – так застывают мелкие лужицы на тротуаре или на автостоянке.

– Сукин сын, – в конце концов пробормотал Свистун тихим, срывающимся чуть ли не в стон голосом. – Ничего мы не добились!

– Полегче, приятель, – возразил Беллерозе. – На это можно посмотреть по-другому. Мы ликвидировали трех мудаков – прошу прощения, мэм. Так или этак, но мы вывели их из игры.

– А Кейп по-прежнему сидит у себя во дворце на вершине холма и продает и покупает мальчиков.

– Когда-нибудь и до него дойдет черед, – заметил Канаан. – Мы сделали ему предупреждение. Замер говна, в которое мы его окунем.

– Тьфу ты, черт, – сказал Свистун. – Что же мы, говночисты?

Канаан кивнул, как мудрый старый филин.

– Именно так, Свистун. А ты что, сам об этом не догадывался?

– Если кто-нибудь из вас сейчас скажет: "Это грязная работа, но кому-то приходится делать и ее", я все это сраное кафе… И не собираюсь просить ни у кого прощения, – сказала Шила.

Ее собеседникам эти слова вовсе не показались шуткой. Они мрачно уставились на Шилу, словно бы вдруг усомнившись в ее подлинных намерениях.

– Но уж если я нахлебался дерьма, то будет только честно, если и Кейп нахлебается дерьма, – сказал Свистун. – Сегодня мне позвонил Тиллмэн. Ему хотелось поплакаться. Хотелось узнать, можно ли выпутаться из ситуации, в которую загнал его Кейп. А тот созвал на нынешний вечер совещание акционеров. Я сказал ему, чтобы не бздел. Кейп, скорее всего, распустит акционерное общество, по меньшей мере на какое-то время. Но, как мне кажется, прямо сейчас они всей честной компанией ужинают.

Канаан схватил алюминиевый туб и выскочил из ниши. Следом за ним бросился Беллерозе. Кое-как распрощавшись с Шилой, они устремились на выход.

Свистун передал Шиле ключи от своей машины.

– Хочешь пока заехать к Боско и забрать свои вещи? А Канаан закинет меня сюда.

– Я хочу домой, Свистун.

– Ладно, он забросит меня домой.

– Я хочу к себе домой, Свистун. В свою квартиру. Понимаешь? Мне хочется выспаться в собственной постели.

Он все-таки всучил ей ключи.

– Значит, он забросит меня к тебе.

– Я хочу поспать одна. Ну прошу тебя! Подожди до завтра. Завтра я верну тебе машину. Договорились? Может быть, вместе и позавтракаем.

– Что ж, может быть, завтра с утра не будет дождя.

Глава сорок первая

Увидев машину Канаана, в которой на переднем сиденье рядом с сержантом сидел Беллерозе, а на заднем – Уистлер, охранник вышел из будки, держа на весу пистолет. На нем была широкополая шляпа, но под дождем все равно приходилось щуриться, тем более что прямо в глаза ему били фары. Канаан высунул голову из машины, принялся шарить по карманам.

– Прошу прощения. Я, кажется, сбился с дороги.

Охранник промолчал. Он стоял с внушительным видом и подозрительно поглядывал на вновь прибывших; профессионал, которому платят именно за то, чтобы он подозревал каждого.

Канаан окончательно вылез из машины и тут же сунул голову в салон.

– Эй, Карл, – громко окликнул он. – Где у тебя план, который нарисовала твоя свояченица?

Беллерозе вылез из машины и подошел к охраннику, на ходу достав из кармана клочок бумаги. Канаан подошел к охраннику с другой стороны. Они взяли его в клещи, оказавшись на расстоянии в десять футов друг от друга. Охранник подрастерялся, его глазки неуверенно забегали. Он начал было поднимать пистолет поприцельней. Канаан достал свой и ткнул под ребра охраннику, после чего Беллерозе перехватил руку охранника, сжимающую оружие. А другой рукой достал собственный пистолет.

– Будь умницей. Не стоит умирать за те деньги, которые тебе платят.

Охранник отдал ему пистолет. Канаан постучал его по плечу. Охранник завел руки за спину. Канаан приковал его за оба запястья к решетке ворот. Свистун пересел за руль. Он медленно подъехал к воротам и включил их раздвижной механизм. Тот сперва заупорствовал, но потом начал поддаваться. Охранник отпрянул, когда ворота образовали узкий проход, в который удалось втиснуться Беллерозе. Он проник в будку и нажал на рубильник. Ворота начали раздвигаться быстрее. Канаан стоял рядом с охранником, подстраховывая его от каких-нибудь глупостей.

Пистолет охранника достался Свистуну. По пешеходной дорожке вдоль по длинному и довольно крутому подъему он шел в центре, а оба детектива – по бокам. Они очутились у главного входа.

– Звонить не будем, – сказал Беллерозе.

Свистун разрядил в замок всю обойму. Они вошли, а навстречу им уже мчался дворецкий. Но, увидев у них в руках оружие, застыл на месте.

– Веди нас, – сказал Свистун, отшвырнув пистолет на антикварную козетку.

Дворецкий подвел всю троицу к двустворчатым дверям в столовую.

Канаан показал ему свой жетон.

– Отойди и не вздумай звонить в полицию. – Он передал Свистуну алюминиевый туб. – Думаю, Уистлер заслужил эту честь.

Из столовой доносился гул голосов. Голоса зазвучали гораздо громче, когда вновь прибывшие, открыв дверь, устремились к обеденному столу.

– Сидеть, на хер. – Пистолет в руке у Беллерозе смотрел в никуда, зато был виден каждому из сидящих за столом.

Мэй Такерман, монсиньор Мойнихен, Ширли Квон, Фрэнк Менифе, Ральф Паркер, Генри Уорсоу и Эммет Тиллмэн сидели за столом. А на хозяйском месте во главе стола восседал Уолтер Кейп. Судя по всему, он никак не отреагировал на пальбу из пистолета.

Место напротив него было пусто. Свистун положил туда туб и отщелкнул застежки.

– Вы, любезные, ради денег родной матери не пожалеете. Сыновей и дочерей продадите. А кое-кому из вас даже понравится наблюдать за тем, что станет вытворять с ними какой-нибудь засранец типа Уолтера Кейпа.

– Полегче, – сказал Кейп.

– В другое время и при других обстоятельствах вы приставали бы к туристам, предлагая им непристойные открытки. А что, дело как дело, не хуже любого другого… Так вы, по-моему, любите выражаться? Но это дело хуже любого другого. Вы торгуете фильмами, в которых женщин истязают, насилуют, даже убивают. И не только женщин, но и маленьких детей. Вы не просто педофил, вы педофил-убийца!

Свистун поднял крышку туба, и оттуда повалил пар и начал растекаться омерзительный запах.

– Хочу, чтобы вы, любезные, посмотрели, что он вытворяет.

Он вытащил чудовищно распухшую и практически сгнившую голову, вытащил ее за короткие и густые черные волосы, вытащил – и покатил по столу. Ошметки плоти и гнили запятнали чистую скатерть, брызги полетели на манишки и платья. Когда голова докатилась до Кейпа, ему пришлось оттолкнуть ее, чтобы она не упала к нему на колени.

Никто не закричал, никто не рухнул в обморок. Никого не вырвало в блюда, наполненные изысканными яствами. Гости и гостьи поодиночке поднялись с мест, прошли мимо Беллерозе, Канаана и Уистлера и исчезли за дверью. Выскочили из дома, замок на парадной двери которого был прострелен, бросились врассыпную к своим машинам, оставив Уолтера Кейпа во главе стола в одиночестве вглядываться в мертвые глаза Лим Шу Док.

Глава сорок вторая

Боско подсел за столик к Уистлеру. Дождь прекратился. Ночной воздух был так чист, что его можно было запечатывать в бутылки и продавать хоть в девственном Вермонте. На каждом углу торчали малолетние проститутки, столь же малолетние сутенеры, шлюхи поопытней, потаскухи из «голубых», розничные и мелкооптовые торговцы «травкой» и тайные агенты, которых легко можно было опознать по ухмылке от уха до уха, заставляющей все лицо дрожать медузой.

Свистун докладывал о содеянном.

– Просто чудовищно, – подчеркнуто нейтральным голосом сказал Боско.

Свистун, выдержав его взгляд, кивнул.

– Чудовищно, Боско. Согласен. Но горькая ирония заключается в том, что Лим Шу Док удалось отомстить. Да и вернуть себе кое-что. Утром ее похоронят в полном комплекте.

Уистлер писал какие-то цифры, и Боско, взглянув на его расчеты, спросил:

– Занимаешься домашней бухгалтерией?

– Я получил две сотни баксов от Тиллмэна за то, что доставил Шилу домой. Потратил пятьдесят на офицера Шуновера, семь на сандвичи психопату из морга. Дал еще пятьдесят Чарли. За пятнадцать добрался до аэропорта и за сто двадцать девять по кредитной карточке слетал в Новый Орлеан. Затем – двести пятьдесят за кассету, сорок – за номер в гостинице, десять – за прокат видеомагнитофона. Сперва десять, а потом еще пять на чай Крибу Кокси.

– Но у тебя появилась открывалка с Микки Маусом. -. Боско, не отрывая взгляда от листка с расчетами, внимательно следил за пояснениями Свистуна.

– Кредит, пятьдесят девять центов. Прокат машины, тридцать восемь баксов в день на два дня. Ах ты, Господи. Два раза по сто семьдесят восемь долларов за авиабилеты из Нового Орлеана в Лос-Анджелес.

– Как это у тебя выходит: сто двадцать девять туда и сто семьдесят восемь обратно?

– Мы спешили, а прямого рейса не было. Еще такси из аэропорта.

– А расходы на бензин, на продукты в дороге и тому подобное?

– Я провожу это по графе "сопутствующие расходы". И оцениваю в сотню.

– Надо тебе выходить из бизнеса, Свистун. У тебя не сходятся концы с концами.

– Я не учитываю те трапезы, которые делила со мной Шила.

– Рассматриваешь их в качестве любовных свиданий?

– В каком-то смысле.

– А как поживает Шила? Что-то ее последнее время не видно.

Свистун замешкался с ответом лишь на мгновение.

– Получила приглашение на съемки в Нью-Йорк. Шесть недель с недурной оплатой.

– Сколько теперь снимают не в Голливуде!

– И не говори! Куда подевались киномонополисты? – Свистун вздохнул. – Но знаешь, Боско, зато я опять предоставлен самому себе.

– Надоело повторять тебе одно и то же – и все-таки: так я тебе и говорил?

– Что ты мне говорил? Ты действительно без конца повторяешь эту похвальбу, а вот скажи: что ты мне такое говорил, что мне следовало бы запомнить?

– Я говорил тебе: железо ржавеет. И я говорил тебе: даже не пробуй лакомиться слезой из швейцарского сыра.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Реклама на сайте