«Глаза ее куклы»

Глаза ее куклы (fb2) - Глаза ее куклы 1052K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Александровна Неволина

Екатерина Александровна Неволина Глаза ее куклы

Глава 1

2019 год, начало мая

Это очень тонкая работа. Осторожно, с помощью крохотной лопаточки с заостренным черенком, обозначаю нос. Выравниваю его, плотно соединяя с поверхностью лица. Поддеваю внизу, формируя ноздри. Теперь губы… Каждое движение вносит незначительные изменения, и тем не менее из бесформенного куска, подобного куску первоматерии, возникает лицо.

Чувствую себя богом, лепящим из глины первого человека. Интересно, что ощущал Создатель в этот момент? Предвидел ли, какими станут его творения? Он так же мял нас, как я до боли в руках разминаю непослушный вначале материал, делая его мягче и пластичнее? Нам много говорят про заложенную в нас свободу воли, но насколько мы свободны на самом деле? Свободна ли я?..

Отведя взгляд от почти законченной работы, я посмотрела на полоску света, лежащую на старом желтом паркете, исцарапанном и истертом за долгие годы эксплуатации. В этом луче царапин почти не разглядеть, зато видны повисшие в воздухе пылинки. Они медленно кружатся в хороводе, не в силах взлететь ввысь и вырваться из своего окружения. Та же проблема у большинства из нас.

Мир кукол понятней и светлее нашего.

Я вернулась к работе. Тщательно вытерев руки влажной салфеткой — мой материал очень восприимчив и не терпит никакой грязи, — бережно, словно лаская, коснулась новорожденного лица. Это далеко не первая моя кукла, однако каждый раз я чувствую волнение и, несмотря на эскизы, не знаю до конца, что выйдет в итоге. Самое главное — глаза. Когда у куклы появляются глаза, она оживает. С этого момента я вижу ее характер, привычки, особенности. Я тоже Создатель, однако у моих кукол — своя воля.

В этот миг я вдруг почувствовала чей-то тяжелый, напряженный взгляд, направленный мне в затылок. По шее пробежали мурашки. В квартире я одна, но тем не менее кто-то на меня смотрит.

Секунды капали, как вода из плохо закрытого крана, и каждая капля больно била по напряженным нервам. Медленно, как во сне, словно я сама подвешенная на ниточку, плохо управляемая кукла, оглядываюсь. Никого. Комната по-прежнему пуста. Вот старый диван, небрежно накрытый красным клетчатым пледом. Вот шкаф. За стеклом стоят книги, а на открытых полках разместились куклы — те, которые не захотели покинуть мой дом. И среди них одна, не созданная моими руками, но та, которая более всего способствовала возникновению своих сестер. На какое-то сумасшедшее мгновение мне показалось, что на меня смотрели именно ее ярко-сапфировые глаза. Наверное, я сумасшедшая?.. Я провела рукой по лицу, прогоняя наваждение, стряхивая страх, как налипшую паутину. Затем решительно встала и подошла к шкафу.

Ярко-синие глаза Гретхен, как всегда, бессмысленно глядели перед собой.

Я перевела дыхание, стало легче, будто меня разморозили. А по спине и вправду скатилась капля.

— Глупости! — произнесла я вслух, нарушая напряженную тишину квартиры. — Мама была права — с этими куклами я совершенно сойду с ума. Мне нужно больше общаться с людьми, жить реальной жизнью.

Ярко-красные губки на бледном фарфоровом личике Гретхен привычно усмехались, чуть обнажая мелкие-мелкие белые зубки. Кукла казалась бы очень хорошенькой… если бы не уродливая царапина, тянущаяся наискосок через ее румяную щечку. Я поспешно отвернулась и отошла от шкафа. Смотреть на царапину было больно. Давняя вина поднялась из глубин памяти и подступила к горлу. Я зажала ладонью рот, словно пыталась удержать внутри мутную горечь, а второй рукой зашарила по столу в поисках стакана с водой, но вместо него наткнулась на подставку, которая опрокинулась, издав неприятный, похожий на всхлип, звук. Только что сделанная кукольная голова упала. Тщательно вылепленное лицо сплющилось. Теперь уже не поправить. Я с досадой сжала тугой комок пластика, слыша, как внутри него, словно настоящий череп, захрустел слепленный из фольги шарик.

Все насмарку! Трехдневная работа, а еще две предыдущие недели, когда я ходила, обдумывая нерожденный образ, тщательно подбирая, пропуская через себя каждую деталь.

Раздраженно бросив непригодный больше комок на стол, я решительно открыла ящик и вынула початую пачку сигарет. Вообще-то я не курю, сигареты забыл у меня кто-то из гостей, и теперь они служат спасением немногочисленным страдающим, жаждущим просмолить свои легкие… Но бывают дни, когда вроде ничего особенного не случается, однако без сигареты не обойтись.

Я вышла на балкон и неумело закурила, тут же закашлявшись от порции дыма. Руки еще дрожали, однако постепенно я успокаивалась. С балкона открывался вид на вполне себе мирный дворик, где гуляли мамаши с колясками, возились в песке громкоголосые малыши, а в ветвях густой, еще не распустившейся сирени гомонили и копошились юркие московские воробушки. День был довольно прохладным и ветреным, но вполне весенним. Полный суеты мир не предполагал ничего необъяснимого и сверхъестественного. Сама не знаю, с чего это нервы так расшалились.

В любом случае с работой на сегодня покончено.

Я заварила крепкий кофе и плеснула в него чуточку «Бейлиса» для вкуса. Стала просматривать на ноутбуке обычные ресурсы: инстаграм, ярмарку, контакт… В сообществе «ВКонтакте» под моим постом, посвященным куклам, появилось несколько комментариев. Один из них привлек мое внимание.

«Не поверю, что вы не художник, — писал некто под банальным ником Ник. — Глаза ваших кукол говорят об обратном. В Средние века вас, чего доброго, обвинили бы в колдовстве».

«И вам хочется бросить в костер свою вязанку?» — ответила я и открыла профиль Ника. На его аватарке был летящий орел с распростертыми крыльями. Сведений оказалось очень мало. Пол: мужской, возраст не указан. Интересы: музыка, история и… Надо же! Куклы! Видно, он не случайно забрел в специализированное сообщество. Тоже мастерит? Среди мастеров иногда попадались мужчины, но по большей части они были слегка чудаковатыми, как их куклы… Нет, вроде не мастер. Нет альбома с собственными изделиями. Зато есть фотографии старинных кукол и материалы по ним. Я с интересом пролистала и картинки, и статьи. В вопросе этот анонимный Ник вполне разбирался. Или перепостил хороший материал. Но зачем бы?

Тем временем на колокольчике — маркере новых уведомлений — в красном кружке появилась цифра «один».

«Если бы я расстался со своей вязанкой, то только ради того, чтобы бросить ее в печь для обжига одной из ваших кукол, — продолжил пикировку Ник. — Особенно если бы надеялся, что когда-нибудь она попадет в мою коллекцию, хотя обычно современные куклы меня не интересуют».

Я усмехнулась. Подумаешь, ценитель! Скорее всего, собирает что ни попадя, считая ценным антиквариатом. Я сама интересовалась историей кукол. Конечно, благодаря Гретхен, но надо признать, не нашла ни одной похожей на нее.

Однако неумело флиртующий тип уже стал меня раздражать. Я, кстати, ярко представила его себе: худой, уже не первой свежести, с длинными засаленными волосами и уже хорошо заметной сияющей, точно Вифлеемская звезда, лысиной. Недаром фото на аватарку постеснялся поставить. Впрочем, внешность ни при чем. Думаю, по ту сторону сетей инфантильный, так и не научившийся жить в реальности мужик. Наверняка он еще в детстве любил играть в куклы и тайком таскал их у девочек, а с течением жизни багаж комплексов и компенсаций вырос неисчислимо. Психологический портрет навскидку: одинокий, неуверенный, обидчивый нытик, думающий о себе как о сокровище нации.

«Думаю, попасть в вашу коллекцию слишком большая честь для меня», — ответила я и собиралась уйти из сети.

Но ответ пришел неожиданно быстро, и я не удержалась, взглянула.

«Вы смеетесь, но среди немецких кукол 1900—1930-х годов попадаются удивительные экземпляры», — прочитала я, и сердце вдруг заколотилось.

«Интересно посмотреть на вашу коллекцию», — не удержавшись, написала я.

А спустя несколько секунд в личку пришло письмо: «Вот вам два экземпляра для затравки» — и ссылка.

Первой шла фотография очень редкой куклы с азиатскими чертами, темными волосами, собранными на затылке, одетой в расшитый костюм с двумя рядами круглых металлических пуговиц. В ушах у куклы посверкивали изумруды, оттеняющие зелень глаз. Наверняка драгоценные камни были настоящими.

На второй фотографии оказалась, напротив, типичная немецкая кукла начала двадцатого века — нордическая барышня с двумя косичками, ярко-алыми щеками, капризными губками. Наряд ее состоял из голубого шелкового платья, отделанного мехом, пелеринки и муфточки.

Ни одна не похожа на Гретхен. Зато, насколько я могла судить, обе являлись действительно ценными. А коллекция у этого Ника, вероятно, неплохая. К тому же неизвестно, что еще скрывается в ее недрах.

Вот тебе и тип с блестящей лысиной.

«А можно ли взглянуть на другие шедевры?» — спросила я небрежно и добавила ухмыляющийся смайлик — просто так, чтобы этот Ник не зазнавался.

Шли минуты, а он не отвечал. Черт, а ведь он ушел в офлайн.

Почему-то это меня огорчило. Выходит, он не заинтересован в общении? Или что-то его отвлекло? Но в этом случае мог бы хоть попрощаться. Конечно, «ВКонтакте» — это вам не светский салон девятнадцатого века, однако хотелось бы, чтобы соблюдались хоть какие нормы приличия.

Я с досадой захлопнула ноутбук. И вдруг подумала: а если это никакой не незнакомец по имени Ник, а одна из моих коллег-конкуренток решила меня провоцировать? Я сама не люблю конфликты, дележ пространства и прочих жизненных благ, мои куклы и без этого неплохо покупаются, однако в любом творческом деле без зависти не обойтись. Помню, сначала меня удивляли вдруг начавшие появляться негативные отзывы на мои работы, однако Галина, тоже мастер, с которой мы приятельствовали в сети, объяснила суть таких манипуляций. Думать, что кто-то из коллег-кукольников способен на подлость, мерзко, словно касаться рукой отвратительной желто-зеленой слизи. Казалось бы, творчество и зависть несовместимы, но, увы…

Так где же гарантия, что мне написал реальный человек? Чем дольше я думала об этом, тем больше находилось доказательств обратного. В кукольном сообществе знали мой интерес к куклам определенной эпохи. Это и послужило крючком, на который я с такой готовностью клюнула.

«Ну ничего, — подумала я, снова открыв ноут и разглядывая страницу этого самого подозрительного Ника. — Они неплохо подготовились. Надо сделать вид, будто повелась, а потом самой посмеяться над ними…»

Никакого блестящего хода пока что не придумывалось, однако спешить необязательно — оставим это на время, авось мои враги сами подскажут мне наилучший способ действий.

Эти мысли меня успокоили, и остаток дня я провела за незначительными хозяйственными делами, неизменно накапливающимися даже при идеальном ведении дома. А мой дом идеальной хозяйкой похвастаться не мог. Вечером я просмотрела сразу три фильма по Джейн Остин и легла спать уже в неплохом настроении.

Но едва закрыла глаза, как очутилась в комнате с уныло-желтыми обоями. Все предметы в ней были огромными или, вернее, выглядели такими, а я сама вдруг стала совсем маленькой.

В огромном кресле, напротив меня, сидела женщина. Ее лицо терялось где-то в вышине, видны были только серые тапки с круглыми меховыми помпонами и обтянутые фиолетовым фланелевым халатом колени. Тем не менее я отчего-то знала, что это прабабушка Ната, умершая еще до моего рождения.

Прабабушка наклонилась надо мной, и ее тень прихлопнула меня сверху, как прихлопывает муху сетчатая мухобойка.

— Ты обидела куклу! — произнесла прабабушка Ната. — Ты понимаешь, что ты сделала?!

Я понимала, а поэтому сжималась от ужаса, становясь еще меньше, уткнувшись носом в собственные коленки, неосознанно принимая позу зародыша, желая раствориться совсем, превратившись в крохотную одинокую клеточку, текущую в венах мироздания.

И тут давящая тень вдруг исчезла, а вместо этого меня повлекло куда-то с невероятной силой, словно затягивало пылесосом.

Я очутилась в небольшой, очень скудно обставленной комнате с тускло-зелеными обоями, кажется, предшественниками и фактически близнецами желтых. В глаза бросились большой лакированный стол с грубыми ножками, железная кровать с изогнутыми спинками в ногах и у изголовья, свисающий с потолка матерчатый оранжевый абажур люстры и огромный, на ножках, ящик, о котором я откуда-то знала, что это приемник. Над ним висел бумажный портрет кудрявого мужчины с пронзительным, чуть высокомерным взглядом — это был Александр Блок.

А еще в комнате находилась худощавая девушка, одетая в старомодное простенькое платьице, скорее напоминавшее ситцевый халатик. Я словно наблюдала за ней со стороны, невидимо паря в воздухе.

Девушка сидела за столом и нервно перебирала исписанные, все в странных сгибах листочки бумаги. Вдруг дверь (о, оказывается, в комнате была дверь!) открылась, в помещение ворвался порыв свежего ветра и… вошел молодой симпатичный мужчина.

Бумаги, словно птицы, слетели со стола, но, не найдя в себе сил на дальнее странствие, бессильно опустились на пол неподалеку.

Девушка медленно встала.

С минуту они просто стояли друг напротив друга.

А потом она, издав странный гортанный звук, бросилась гостю на шею. Ее руки, словно у слепой, непрестанно двигались — ощупывали его плечи, зарывались в волосы.

— Ты вернулся! Я знала! Я знала! — повторяла она, словно желая убедить кого-то. Возможно, саму себя?..

— Не плачь, да не плачь же, все хорошо, маленькая! — Он тоже обнимал ее, суматошно гладил, целовал в растрепавшиеся волосы…

А я заглянула в брошенный прямо на пол грязный армейский холщовый мешок и отпрянула, наткнувшись на взгляд ярко-сапфировых незамутненных глаз.

— Ты узнаешь меня? — спросила Гретхен, и я проснулась.

1945 год, июль

Коленька вернулся, и теперь их ждала настоящая счастливая жизнь. Наташа точно знала это, когда упаковывала в большую коробку всю уцелевшую переписку (часть писем с фронта пропала при переезде, и это было хуже, чем исчезновение маминой, еще весьма неплохой, каракулевой шубы). Наташа боялась за мужа все это время. Боялась и ждала, ведь поэт Симонов писал «Жди меня, и я вернусь». Когда в далеком и страшном сорок втором она прочитала эти строки в «Правде», они мгновенно, словно раскаленным клеймом, легли на сердце. «Нужно ждать. Коленька обязательно вернется», — повторяла она.

Если бы можно было поехать и быть рядом с ним… Но нельзя — болела мама, да и Коленька, уходя, заставил ее поклясться, что она позаботится о себе и не наделает глупостей. Наделать глупостей Наташа умела, недаром и мама постоянно заглядывала ей в глаза, тревожно расспрашивала, но Наташа держалась.

«Береги себя, моя маленькая. Пока я знаю, что с тобой все хорошо, ты жива и здорова, на сердце у меня спокойно. Буду бить проклятых фашистов за тебя и за всех наших любимых, моя родная», — писал с фронта Коля. Он часто называл жену «маленькой» — и из-за роста, и из-за того, что она была на целых восемь лет младше его.

— Посмотри, за нами опять увязались эти малявки, — говорил когда-то Коля приятелю, оглядываясь на хихикающих девчонок.

Наташа с детства дружила с его сестрой Олей — крепкой, озорной девчонкой с удивительно густой шевелюрой. Часто бегала к ней в гости. Подружки были не разлей вода, а мама Коли и Оли, уже не делая между дочками разницы, кормила обеих вкусным супом и заплетала бантики.

— Пойдем подглядывать за Колькой. Они опять курить тайком пошли, — шептала на ухо подруге Оля. — Давай распотрошим его папиросы, я знаю, где он их прячет. А внутрь сена набьем! Вот будет здорово!

— Вот бы достать что-то такое… чтобы Колька прикурил, а оно как бабахнет!.. Мигом отучился бы! — принималась фантазировать Наташа.

Все детство, сколько она себя помнила, Колька сердился на них, а порой даже отвешивал обеим звонкие затрещины… Так было до одного дня на речке, когда все вдруг изменилось, а Наташка поняла, что внезапно выросла. Но даже после этого Коля все равно звал ее маленькой. И вот теперь привез ей с фронта в подарок трофейную куклу.

— Это для моей маленькой! — сказал он, протягивая невероятную фарфоровую леди.

Эта кукла была самым красивым, что Наташа когда-либо видела в жизни. Белое румяное личико игрушечной барышни казалось утонченно-прекрасным. Что уж говорить о ярких сапфировых глазах, изящном носике и надутых ярких губках. У куклы были, кажется, настоящие, очень мягкие, светлые локоны, а ее платье стоило, наверное, столько, сколько весь гардероб самой Наташи. Впрочем, Наташа сомневалась, можно ли за весь ее гардероб купить одно такое кукольное платьице.

Если бы в их крохотной комнатке появился турецкий султан или сам товарищ Сталин, это не показалось бы Наташе более чудесным, чем появление красавицы-куклы.

Даже прикоснуться к фарфоровой барышне она решилась не сразу, а когда решилась, задержала дыхание, словно входила в холодную реку.

— Как ее зовут? — обмирая, спросила Наташа у Коли.

Он улыбнулся.

— Придумай ей какое-нибудь имя. Хочешь, будет Зоей?

Наташа даже рассмеялась. Ну почему мужчины такие недогадливые? Разве могут такую барышню звать Зоей или Наташей? С первого взгляда понятно же, что у нее должно быть совершенно особенное и прекрасное имя.

— Ее должны звать как барышню, — смутившись, проговорила Наташа, едва осмелившись провести пальцем по безупречной румяной щечке куклы. — Я… не знаю, я нигде не была…

Коля обнял ее за плечи и поцеловал в макушку.

— Маленькая моя… Какая же ты у меня маленькая!.. Ну хорошо, пусть ее будут звать… Гретхен.

— Гретхен… — нараспев повторила Наташа.

И с тех пор Гретхен торжественно сидела на коробке с письмами, снисходительно глядя на скудную обстановку комнаты, словно королева, по недоразумению попавшая в приют для нищих.

Глава 2

Наше время, начало мая

Умывшись, я пошла ставить кофе, но когда снова заглянула в ванную, едва не вскрикнула от испуга: на белом мягком полотенце с серебристой окантовкой и вышитым цветком уродливо бурели пятна крови. Сердце тревожно замерло в груди, а висевшее напротив двери зеркало отразило бледное лицо, окруженное густыми каштановыми волосами. В полутьме казалось, что под глазами залегли густые тени.

Кровь. Откуда здесь кровь? Я провела рукой по лицу, включила свет и с облегчением перевела дыхание. У меня с детства слабые сосуды, так что неожиданные кровотечения не редкость. Вот и сейчас у правой ноздри запеклась бурая корка. Кровь на полотенце получила объяснение самым естественным образом.

Я привела себя в порядок, выпила кофе и даже позволила себе очень калорийные, но невероятно вкусные гренки, люблю, когда хлебцы так хорошо пропитаны молоком, что аппетитно булькают на сковородке, поджариваясь на сливочном масле и приобретая медово-леденцовую корочку. В это время позвонил Пашка. Мы встречались с ним уже два года, но, кажется, без особой страсти с обеих сторон. Даже съехаться не решились, хотя моих родителей Пашкино присутствие в моей жизни успокаивало. Им казалось, что он не дает мне целиком погрузиться в мой кукольный мир, вытаскивая оттуда то в кино, то в поездку по ближайшим пригородам. Павел водил очень смешной зеленый «Матиз» и, к счастью, совершенно не комплексовал по данному поводу. Он был спокойный, надежный и… невыразимо скучный, как домашние тапочки.

— Привет, как ты? — начал он традиционно.

Забавно, но Пашка — один из редких людей, кто действительно слушает ответ на этот банальный вопрос.

— Не очень, — пожаловалась я, — вчера голову новой куклы уронила. Так жаль, представь! А потом всю ночь ерунда какая-то снилась.

— Ты куклу на заказ делала? — с беспокойством спросил он.

В этом как раз весь Павел. Практическая сторона дела для него важнее всего.

— Нет, для себя, но… Не важно, — мне внезапно захотелось пойти куда-нибудь. — Пригласишь девушку в ресторан?

— Когда? Сегодня?

Я едва не разозлилась. Ну вот как с таким тюфяком разговаривать? Нет, через три года, когда ты, наконец, соизволишь раскачаться!

— Ладно, не хочешь — не пойдем, — буркнула я. — У меня тоже нет настроения.

— Ну что ты сразу взрываешься? — посетовал Пашка. — Я еще работаю, а вечером давай сходим. Часов в семь. Нормально?

В голосе послышались просительные нотки.

Он на полгода младше меня, ему двадцать три с небольшим, но такое ощущение, что нас разделяет целая вечность. Я, конечно, слышала, что среди мужчин процветает инфантилизм, но не настолько же!.. И в то же время я прекрасно понимала, что других молодых людей вокруг меня не наблюдается. Расстанусь с Пашкой — и буду одна, а там, мама права, еще сильней погружусь в выдуманный мир. И вообще я ярко представила, какими обиженно-собачьими станут глаза Пашки, если я скажу, что мы расстаемся. Обидеть его почти то же самое, что обидеть милого щеночка.

— Нормально, — согласилась я и поспешила закончить разговор: — Иди работай. Я тоже делами займусь.

Я включила ноутбук, проверила почту. Надо же, «ВКонтакте» опять письмо. Отчего-то оно вызвало у меня смутное беспокойство.

Сообщение оказалось от Ника и содержало в себе одну-единственную фотографию — фарфоровая кукла в соломенной шляпке и зеленом платье с бантами и оборками. В ней чудилось что-то от Гретхен… Или мне это только померещилось?

Ник был онлайн, и я не удержалась.

«Это и вся коллекция?» — спросила я ехидно.

«Если бы! Я могу присылать по кукле каждый день. Но не просто так», — ответил таинственный собеседник.

«И какую же сумму вы ожидаете получить? Многие платят за перепост фоточек?»

«Это не перепост, — ответил он тут же. — Реальная коллекция, если вам интересно. А деньги мне не нужны. Зачем они? Гораздо интереснее узнавать что-то новое. Я вам буду показывать новую куклу, а вы — отвечать на мой вопрос».

Что за игра?! Я фыркнула. Нет, наверняка кто-то из конкуренток меня разводит.

«И вы уверены, что я отвечу правду?» — быстро набрала я.

«Надеюсь на вашу честность…» — и смайлик в виде ангелочка.

«И какого рода вопросы? Какие цифирки написаны на обороте моей банковской карты?»

«Примитивно мыслите! Вот, кстати, первый вопрос: ваши любимые цветы».

Я несколько растерялась. Вопрос не казался мне провокационным или содержащим подвох. И все же кто этот человек? Зачем он ко мне привязался? Что ему от меня надо?

«Вы кто? Мы знакомы?» — не выдержала я.

«Это не по правилам игры. Я задаю вопрос и жду на него ответ. Предвидя ваши сомнения, предупрежу сразу: не хотите — не отвечайте, на этом наша переписка прекратится, и я не стану больше вам докучать».

«Докучать»? Любопытное слово. Кто вообще сейчас так говорит? Нет, вряд ли это одна из моих конкуренток, они бы не додумались до подобного. Судя по лексике, это не молодой человек. Можно вернуться к моей первой версии о фрике, добавив определение: старый фрик.

Пока я думала, в окне появилась надпись: «Ник был в сети две минуты назад».

Опять ушел! Нет, какой же странный и подозрительный субъект. Тем не менее мне стало интересно.

Я не ответила на дурацкий вопрос, а села работать. Куклы вовсе не основное мое занятие — это дело скорее для души. Иногда я продаю кого-то из сделанного мной народа, иногда работаю на заказ, но продажи в нашем деле не такая уж частая вещь, тем более что труда вкладывается много, да и материалы стоят немало — взять хотя бы стоимость профессионального пластика, потом еще краски, кисточки, всевозможные приспособления. Да и коробка, в которую будет запакована кукла, должна в точности под нее подходить и соответствовать всем эстетическим требованиям. В общем, я знаю пару мастеров, которые этим и зарабатывают, но для раскрутки им требовалось время и финансовое обеспечение, позволяющее не думать о хлебе насущном.

Хлеб мне приносит дизайн и рисование — работаю с глянцевым изданием, создавая незатейливые рисуночки и коллажи, а еще иногда делаю обложки для пары крупных издательств. Все связано с моей основной сферой деятельности — рисованием, но только куклы позволяют действительно реализоваться и не забыть, за что я в свое время получила диплом. Сейчас, кстати, многие занимаются куклами, и бытует мнение, что для их изготовления не требуется являться художником. Неправда! Нужно быть и художником, и скульптором, и швеей… А ведь этот странный Ник угадал мою профессию… Случайность?

Поймав себя на том, что я опять скатилась к мыслям о таинственном незнакомце из сети, я достала графический планшет и на несколько часов погрузилась в работу. Очнулась только после Пашкиного звонка.

— Через час встречаемся в нашем ресторане, — гордо сообщил он. — Не возражаешь, Костя заскочит? Он должен мне кое-что отдать.

А я уже успела позабыть о договоренности. Вот интересно, Ник спросил меня про любимые цветы, а Павел дарит традиционные три розовые розы (ненавижу этот цвет!) только по праздникам. Разве трудно мужчине принести в дом девушки цветы просто так? Или хотя бы поинтересоваться, что она любит.

А вот против Кости я не возражала — лучший Пашкин друг иногда составлял нам компанию в походах по музеям или поездкам в пригороды. Он был спокойным, не болтливым, зато весьма неглупым и частенько рассказывал о разных местах что-то интересное и небанальное, такое в Интернете не найдешь. Кстати об Интернете…

Я заглянула на свою страничку. Сообщений от Ника не появилось, и, судя по всему, он больше не заходил на сайт. Рассердившись на то, что этот подозрительный и странный субъект стал слишком уж занимать мои мысли, я выключила компьютер и отправилась одеваться.

Особо мудрить не стала — надела джинсы, пригодные на все случаи жизни, может быть, за исключением свадьбы и похорон, но и это не факт, и объемный серо-белый полосатый свитшот. Затем подкрасила ресницы и губы, расчесала волосы, слава богу, у меня не какая-нибудь там сложная прическа, а обычные прямые волосы до плеч, и делать с ними что-нибудь замысловатое в ближайшее время уж точно не собираюсь.

Теперь взять сумку, обуть удобные скетчерсы — и можно идти.

Павел уже ждал меня в ресторане, на веранде. Перед ним стояли бутылка вина и два чистых бокала.

— Я заказал нам пиццу с ветчиной, моцареллой и рукколой, — радостно заявил он.

Я невольно скривилась. Вообще-то я люблю такую пиццу, и мы часто брали ее на двоих, однако непрошеная услужливость раздражала — он даже не поинтересовался, что я хочу.

— Хочу стейк. И картошку, — заявила я, садясь напротив.

Паша растерялся, а потом засуетился — позвал официанта, попросил поторопиться с моим заказом. Странно, это не принесло мне облегчения. Напротив, теперь я почувствовала себя капризной истеричкой. В этот вечер все вообще шло не так и отчего-то нервировало меня. В целом ничего необычного не было, хотя, вероятно, именно в этом и заключалась причина раздражения. Все протекало слишком уж обычно. Ресторан, пустой разговор про всякие мало интересующие меня дела, не особо впечатляющий секс после него… В общем, трясина. Как-то, когда я была маленькой, мама водила меня в художественную студию. Пообедать мы не успевали и всегда заходили в диетическое кафе. Так вот, до сих пор помню тарелку овсянки, куда попала муха и никак не могла выбраться. Отвратительное зрелище. И сейчас я напомнила себе эту самую муху в невкусной клейкой овсянке. Неужели ничего иного у меня не будет?

Единственное оживление в вечер внес появившийся Костя. Он посидел с нами минут десять, повеселив нас сетевыми анекдотами, и поспешно сбежал, ссылаясь на неотложные дела. Не знаю, были ли у него и вправду дела, однако мне показалось, что он просто не хочет нам мешать.

— А у Кости девушка есть? — спросила я Пашу, когда его друг исчез за дверью.

Костя далеко не красавец — высокий, плечистый, с простым, даже топорно вылепленным лицом, так что, глядя на него, я всегда хотела взять в руки стик и немного подправить… Сделать бы поизящнее линию подбородка, вылепить скулы, удлинить коротковатый нос, чуть тронуть линию разреза глаз — пожалуй, вышло бы значительно лучше.

— У Костьки-то? Девушка? Если только виртуальная! — хохотнул Павел.

А жаль. Константин довольно милый и, похоже, надежный. Жаль, что девушки таких редко замечают.

На следующий день я снова заглянула на сайт. Ник ничего не написал. Зашла на его страницу. Возможно, все, что меня интересует, отыщется там или в Instagram. Но нет, ничего подобного. Еще раз пролистала его материалы, в которых и вправду было много о куклах начала двадцатого века. Впрочем, ничего принципиально нового я для себя не открыла. То, что фарфоровые куклы сначала изготавливались во Франции, а с конца восьмидесятых годов девятнадцатого века основное производство перешло в Германию, знала и без того. Как и об основном материале, из которого их делали, — бисквите — неглазированном фарфоре. Америку тут не откроешь.

И что же теперь? Этот Ник появился на горизонте, заинтересовал и исчез? У меня имелось два выхода: поступить по-умному, то есть забыть об этом, или начать совершать глупости. Думаю, нет нужды пояснять, как именно я поступила.

«Люблю ярко-желтые и зеленые хризантемы», — написала я и на миг замерла, прежде чем отправить сообщение. И все-таки, что я творю, и главное — зачем? Сама же не думала про этого Ника ничего хорошего, и тем не менее он оказался событием в моей овсяночной жизни.

— Может быть, я открою твою тайну, — сообщила я Гретхен и решительно нажала на ввод.

Гретхен, как водится, ничего не ответила и смотрела по-прежнему невозмутимо. Как-то от отчаяния я думала отнести эту куклу оценщику, но так и не решилась. Для моей семьи она всегда значила слишком много и, несмотря на нанесенное ей увечье, являлась, пожалуй, основным ценным предметом.

Десятки раз осторожно вылепляя очередное кукольное лицо, я пыталась искупить ту давнюю вину, но до сих пор не смогла, по крайней мере горечь не проходила, а взгляд Гретхен оставался таким же презрительно-укоризненным. Она реально изменилась в тот самый день. Я даже сличала фотографии — старые, сделанные до катастрофы, и новые — и готова спорить, что взгляд Гретхен стал другим. Она не готова простить мне обиду.

Как бы мне хотелось знать о ней больше…

1944 год, начало августа

Посмотрев в зеркало, Моника нахмурилась. В последнее время муж часто отлучался, а она переживала — и вот пожалуйста, под глазом наметилась явная морщинка, а лицо бледное, какое-то уставшее. Сегодня Стефан наконец будет дома, а значит, нужно оказаться на высоте!

Покачав головой, Моника принялась делать маску на основе бодяги, рецепт которой получила от матери. Затем с тревогой посмотрела на часы.

— Грета! — позвала она кухарку. — Все готово?

— Да, фрау Моника, — рыжая полноватая кухарка в присутствии хозяйки будто вытягивалась в струнку и явно робела, но это к лучшему, ведь строгость необходима в некоторых вопросах, панибратства с прислугой Моника, как и ее мать, не одобряла. — Все сделано, я достала фарфор и серебряные приборы.

— Хорошо, — молодая женщина позволила себе улыбнуться. — А салфетки?

— С оленями, фрау.

На миг Моника задумалась: вроде подходят для обычного семейного ужина, однако сегодня хотелось чего-то особенного.

— Достань фамильные, с орлами. Это все.

Кухарка удалилась, а Моника занялась приведением себя в порядок. В заключение она раз двести провела щеткой по пышным золотистым волосам и снова тщательно осмотрела свое отражение. Нет, она все еще очень хороша, ярко-синие глаза сияют, а морщинка пропала — возможно, она только померещилась. До прихода Стефана оставалось время, и молодая женщина заглянула в детскую.

— Мамочка! — маленький Эмиль бросился ей на шею, и Моника расцеловала сына в тугие, сладко пахнущие щечки.

Он был уже наряжен в новый костюмчик и казался ангелочком — волосы тоненькие, мягкие, золотые, в Монику, а глаза серые, отцовские. Их долгожданный любимый мальчик, настоящий подарок неба, ведь они со Стефаном уже не верили, что у них могут быть дети, когда он появился.

— Ты мой любимый, хороший мальчик! — Моника взяла сына на руки. В свои неполные четыре Эмиль был тяжеленьким, но разве чувствуешь тяжесть, когда поднимаешь родную кровиночку! — Сегодня приедет папочка. Ты скучал по папочке?

— Очень, — подтвердил мальчик. — Где папа? Я хочу к папе!

Моника кивнула няне, чтобы та ушла, и, не спуская Эмиля с рук, села на диван в детской.

— Понимаешь, — сказала она, заглядывая в глаза сыну. — Сейчас очень тяжелое для всех нас время. Папочке нужно очень-очень много работать. Но скоро все будет хорошо, мы справимся, наш папочка к нам вернется и больше не будет уезжать. Понимаешь, Эмиль?

Он подумал и только после этого серьезно кивнул.

Ее ангелочек стал уже совсем взрослым и очень умным.

— Все будет хорошо, — повторила Моника.

Она и сама верила, что вскоре все вернется на круги своя, так, как было до войны. В наполненной солнечным светом детской невозможно думать о плохом, здесь сердце, как цветок, открывается навстречу радости, и можно верить, что зло никогда не войдет в этот дом, построенный с заботой и любовью, а под его сводами будет всегда звучать смех.

Вернется Стефан, они заживут как прежде: счастливо и легко. Эмиль вырастет, закончит школу, познакомится с хорошей девочкой… Например, Агнесса, наверное, могла бы ему подойти, или Аделина… Они поженятся, и когда-нибудь уже их дети будут жить в этом доме, снова наполняя его веселыми голосами и беззаботным смехом.

Так было и так будет, ведь этот прекрасный уголок мира создан для счастья.

— Мамочка, а можно мне посмотреть тебя кукольную? — попросил мальчик жалобно. — Ну пожалуйста!

На секунду Моника задумалась. Но лишь на секунду — разве можно отказать в чем-то собственному ребенку?

— Мария! — позвала она няню. — Посмотри за Эмилем, я сейчас вернусь.

— Слушаюсь, фрау Моника. — Девушка присела в полуреверансе.

А Моника отправилась в кабинет, где в запертой секции старинного дубового шкафа, принадлежавшего еще предкам Стефана, стояла золотоволосая синеглазая кукла. Черты ее лица в точности соответствовали чертам семнадцатилетней Моники, и, взглянув на куклу, она в очередной раз убедилась, что время еще не коснулось ее, она так же красива, как в те дни, когда впервые встретилась со Стефаном и они влюбились друг в друга. Сначала отец был против и называл Стефана неблагонадежным выскочкой, но ее избранник сумел доказать свою перспективность, и отцу не оставалось ничего другого, как сдаться.

Как же они были счастливы в те годы! Тогда, когда Стефану не требовалось так часто уезжать, разрывая ее сердце буквально пополам. Кому она нужна, эта война?.. Ведь именно сейчас, с рождением Эмиля, их семья обрела идеальное счастье. Впрочем, спорить с мужем Моника не решалась — она точно знала, что взгляды в семье могут быть только одни, и определяет их, конечно, мужчина.

Бережно взяв в руки фарфоровую куклу, Моника принесла ее сыну.

— Осторожней, она очень хрупкая, ты помнишь? — спросила она.

— Я буду аккуратен, мамочка! — Эмиль принял куклу и погладил ее по мягким локонам, прикоснулся пальчиком к оборкам нарядного платья.

Моника смотрела на сына и улыбалась. Не зря говорят, что счастье в детях. Кстати, о куклах… хорошо бы ввести традицию и сделать куклу в виде будущей невесты Эмиля. Когда-нибудь в доме соберется целая коллекция дорогих и прекрасных кукол!

— Простите, фрау, вас к телефону, — робко позвала горничная, заглянув в детскую.

— Да! Это Стефан, он едет! — Моника вскочила и бросилась в коридор, где стоял новенький черный аппарат.

Но звонил всего лишь Курт, один из подчиненных ее мужа. Он говорил что-то о сложной политической обстановке, требующей непременного присутствия герра Рихтера. Из всех этих запутанных речей Моника поняла только одно: Стефан сегодня не приедет.

Глава 3

Наше время, начало мая

Следующая присланная Ником кукла оказалась совсем не похожа на Гретхен. У нее были светлые кудрявые волосы, напоминающие уши пуделя, толстые брови, глупые голубые глаза и розовое платье с кружевом явно ручной работы. Разумеется, вполне себе коллекционный экземпляр, однако игла разочарования кольнула меня весьма болезненно.

Конечно, никто не обещал, что удастся найти двойника или нечто вроде того, но почему-то я на это надеялась вопреки всем доводам рассудка.

Вдруг в коллекции этого Ника нет больше ничего стоящего и я просто даром потрачу время? А он между тем задавал очередной вопрос: «Что ты любишь больше всего?»

Я задумалась. И этот вопрос вроде был абсолютно безобидным, и все же зачем незнакомому человеку знать такие интимные вещи обо мне? Он бы мог задавать подобные вопросы, если бы собирался за мной ухаживать. А он собирается? В груди шевельнулось волнение.

Что я люблю? Нежиться в ванне; есть конфеты с начинкой из сухофруктов; чувствовать, как мужские губы медленно и нежно скользят по моей шее; делать последний штрих кистью на кукольном лице, понимая, что теперь она заживет своей собственной, независимой от меня жизнью… Люблю в солнечный теплый день неторопливо, без всякой цели слоняться по парку, валяться на траве и бездумно смотреть в небо.

«Я люблю спать», — написала я вместо этого.

Однако мой неведомый собеседник, кажется, был невероятно проницательным и ответил сразу: «Это неправда. Поищите другой ответ».

Я возмутилась. С чего он берется судить, что правда, а что неправда, но затем почему-то вписала в окошко сообщения все то, о чем действительно думала. Стало любопытно, как он откомментирует. Ник не ответил и ушел в офлайн.

Кажется, он играет со мной, словно кошка с мышью. Но зачем? Какова его цель?

Когда позвонил Пашка, я опять сорвалась на нем: спровоцировала ссору и взяться за новую куклу тоже не смогла. Незнакомец Ник и его коллекция волшебным образом занимали мои мысли.

А ночью мне приснилось странное. Будто за моей спиной стоит мужчина. Я не вижу его, только чувствую, с какой невероятной силой меня к нему притягивает, улавливаю тревожно-горьковатый миндальный запах его туалетной воды. А он берет меня за плечи и принимается медленно целовать в шею, вызывая неистовую волну желания. Я хочу повернуться к нему, прильнуть так, чтобы раствориться в нем, слившись воедино, но не могу. Тело мое, разрываемое желанием, словно стало мраморным или, скорее, фарфоровым… Кажется, я превратилась в куклу.

— Теперь ты моя! — прошептал мужчина, нежно перебирая мои волосы. — Именно тебя недоставало в моей коллекции!

Я проснулась с бешено колотящимся сердцем, воздуха не хватало. От воспоминаний о привидевшихся ласках все тело горело огнем. Прикосновения казались такими реальными, что буквально сводили с ума.

Перевернувшись на бок, я поджала к груди коленки и закусила угол подушки.

Что же со мной творится? Я редко видела эротические сны, и ни один не волновал меня так, как этот. Словно наваждение какое-то. В памяти вновь и вновь всплывали детали, как будто мое тело помнило эти прикосновения. Почему же я не смогла увидеть лицо этого человека из сна? Теперь мне казалось, что, если бы получилось оглянуться и посмотреть в его глаза, мне стало бы легче, наваждение потеряло бы надо мной власть. Неизвестное всегда волнует сильнее, чем то, что ты знаешь.

Ближе к рассвету, так и не заснув, я включила ноутбук и получила заслуженную награду — кукла на новой фотографии оказалась невероятно похожа на Гретхен. Нет, черты лица у нее были другие, однако по манере исполнения, используемым материалам и, главное, чему-то роднящему их моя кукла и кукла с фотографии казались сестрами. Возможно, обе вышли из рук одного мастера. Значит ли это, что я близка к цели?

Сердце на миг замерло, а затем снова суматошно застучало. Волнений на сегодня оказалось слишком много, голова кружилась, однако я подошла к Гретхен и осторожно взяла ее в руки.

— Кажется, я отыскала твою сестру, — сказала я. — Наверное, ты бы хотела найти потерянную семью?

Ярко-сапфировые глаза куклы смотрели мимо меня… в экран ноутбука. Неужели она узнала незнакомку с фотографии?

Бережно посадив Гретхен на стол так, чтобы она тоже смотрела в экран, я сохранила картинку, вернулась к письму и написала Нику сначала полное эмоций и вопросов послание, но опомнилась и уничтожила его, так и не отправив. Слишком подозрительно и внезапно появился он в моей жизни. И вообще лучше не демонстрировать постороннему человеку свои слабости и истинные чувства.

Помню, в восьмом классе я сменила школу, мне очень хотелось с кем-нибудь подружиться, и я стала общаться с девочкой по имени Наташа. Даже домой ходила большой петлей, делая вид, будто мне как раз нужно идти мимо Наташиного дома. Однажды я пригласила новую подружку к себе и показала ей кукол, которых начала собирать уже тогда. Разумеется, это были не настоящие дорогие куклы, как Гретхен, а дешевые, так называемые коллекционные штамповки.

— Ты до сих пор играешь в куклы? — изумилась Наташа.

Я попыталась рассказать ей о куклах, но ее это ничуть не заинтересовало, а я, боясь, что одноклассники засмеют меня, как было в прежней школе, взяла с нее слово никому не рассказывать о моем увлечении.

— Клянусь! — приложив руку к сердцу и сделав страшные глаза, пообещала Наташка. — Клянусь тебе кодексом джедаев!

И конечно, когда я пришла в школу на следующее же утро, за моей спиной послышались перешептывания и смешки, а главный клоун класса принялся носиться вокруг меня, делая вид, будто отгоняет одноклассников, и кричал: «Не трогайте ее! Не трогайте бедненькую маленькую девочку, а то она пожалуется мамочке! Ну что же вы делаете? Маленьких обижать нельзя!.. Ребенок до сих пор играет в куколки. Ну вот, вы ее огорчили, негодяи! Ни у кого нет бутылочки с сосочкой?»

В тот день я убежала с уроков, простудилась, слегла с высоченной температурой и проболела две недели. Думаю, что это было нервное. Мне не хотелось возвращаться в класс, но я не могла допустить, чтобы эти звереныши, еще не ставшие взрослыми, но уже очень злые, торжествовали победу и считали, что загнали, уничтожили меня. Не дождутся! — решила я. Поэтому, когда я появилась после болезни, то сделала вид, будто ничего особенного не произошло, а на Наташку даже не смотрела. Меня, конечно, еще пытались дразнить, но, не добившись ни грамма внимания, бросили. Для палачей и охотничьих собак нет ничего привлекательнее страха их жертвы, нет страха — нет и удовольствия. Мне тогда было приятно, что я лишила их удовольствия, а еще я на всю жизнь запомнила урок, который мне преподали. Не доверяйся — и не будешь обманут.

Вот и сейчас я налила себе чаю, успокоилась и только после этого ответила Нику.

«Симпатичная кукла. А где ее изготовили?»

Чтобы занять себя в ожидании ответа, я снова погрузилась в работу и специально не заходила на сайт до самого вечера. А когда зашла, там меня ждало новое письмо.

«Можете посмотреть на клеймо сами, если вам, конечно, это интересно».

С этого момента все буквально валилось у меня из рук. Я открывала, а затем снова закрывала страницу раз двадцать, наливала чай и забывала о нем, садилась поработать, но спустя время обнаруживала себя бесцельно глазеющей в пространство. Звонил Пашка, но, боюсь, я была с ним груба, хотя едва понимала, о чем он вообще говорит.

А Гретхен смотрела на меня с легким любопытством и насмешкой, словно ее весьма занимали метания человеческого существа. Сама не понимаю, почему я не могла ответить на сообщение сразу. Боялась показать свою слабость? Не привыкла допускать людей слишком близко? И все же я решилась. Было уже далеко за полночь, когда я написала Нику всего три слова: «Где и когда?», а потом снова металась, не в силах уснуть. Но он словно сжалился надо мной — ответ пришел меньше чем через час. Весьма меня обнадеживший ответ: «Если хотите, завтра, в центре».

Подойдя к темному окну, я, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрела на спящий город. Почти все дома были погружены во мрак, горели лишь немногие окна в высотке напротив. Хотелось бы знать, что происходит за ними. Иногда трудно поверить, что там живут люди, которые занимаются какими-то каждодневными рутинными делами: едят, спят, смотрят телевизор, разговаривают, мечтают о чем-то, ждут чего-то… Ник тоже не спит. Где-то в этом огромном городе горит еще одно окно — его окно. Возможно, он, как и я, прижимается сейчас лбом к стеклу и думает о чем-то… Знать бы только, о чем…

— Ничего, — прошептала я, — стоит увидеть его лицо, и он перестанет занимать мои мысли. Я думаю о нем так много потому, что все это очень странно. И его появление, и странные вопросы, и куклы… Он для меня загадочный незнакомец, но стоит сдернуть вуаль — и магия исчезнет.

А на следующий день я увидела его лицо.

1953 год, февраль

Папа и мама никак не возвращались. В комнату заглядывала луна, стеля по полу серебристую дорожку. Кажется, наступи на нее — и улетишь на небо, в настоящую сказку.

Но Боря даже не смотрел на эту красоту. Сжавшись под одеялом, отвернувшись к стене, он боялся оглянуться, но все равно чувствовал на себе тяжелый нечеловеческий взгляд. Кукла смотрела на него ярко-сапфировыми холодными глазами.

Мама называла эту куклу сокровищем и рассказывала, что получила ее в подарок от папы, но все же Боря точно знал, что кукла их не любит. Возможно, она злая ведьма, как та, что бросила в воду сестрицу Аленушку, а братца Иванушку собиралась зарезать. Боря не верил этой белокурой обманщице. Наверное, она приворожила маму и папу специально, чтобы их погубить.

— Ты же не боишься куклу? Боренька, ты большой мальчик, тебе скоро уже восемь, и ты не должен бояться, — говорила мама. — Посмотри, какая красавица наша Гретхен.

Кукла то глядела на него насмешливо, словно издевалась, то казалась воплощением спокойной доброты.

— Гретхен сказала, что любит тебя! Ну, поцелуй ее, только осторожно! Ни в коем случае нельзя ей навредить! — ласково шептала мама, гладя его по растрепанным темным волосам.

Боря молчал и твердо знал, что кукла умеет лгать и притворяться. Конечно же, она его не любит. Она злая, и в этом нет никакого сомнения.

Сейчас, закрыв глаза, он изо всех сил прислушивался — не раздадутся ли за спиной мелкие дробные шаги…

Скрипнул пол, и Боря едва удержал в себе крик. Кукла шла к нему. Очень медленно и тихо, подкрадываясь.

Он вцепился онемевшими пальцами в край одеяла и держал его из последних сил, словно военный рубеж. Его отец ходил на войну и храбро бил фашистов. И Боря бы, честное слово, не побоялся никаких фашистов, напавших на родину. Он бы закричал: «За Родину! За Сталина!» — и бросился бы в бой. Но кукла… Кукла страшнее всего. Вот были бы у него «максим» или «катюша», он бы ей показал!..

Снова заскрипел пол, уже совсем близко.

Боре показалось, что, несмотря на толстое шерстяное одеяло, по спине пробежал холодок. И тут он не выдержал и громко, истошно закричал и кричал, срывая голос, до хрипоты, до тех пор, пока в легких не закончился кислород, а горло не оказалось сжато тисками боли. Он, сын советского солдата, дошедшего до самого Берлина!

Когда мама и папа вернулись, Боря крепко спал, сжимая незнакомого, изрядно потрепанного плюшевого мишку с полуоторванной лапой, держащейся буквально на нескольких нитках, а куклы на месте не было.

Когда Наталья поняла это, то едва не сошла с ума. Их ограбили и, конечно, унесли самое ценное! Она включила свет и тормошила сонного, ничего не понимающего сына.

— Где она? Кто сюда приходил? Где она?!

Николай бестолково метался по комнате, пытался успокоить жену, побежал за водой, а вернулся из кухни с Гретхен.

Увидев куклу, Наталья выпустила сына и разрыдалась.

— Мама, давай ее прогоним. Насовсем? — робко предложил Боря, выглядывая из-под одеяла.

В это время в дверь постучали. Отец вышел в коридор и вернулся спустя недолгое время.

— Грушины, — объяснил он жене, все еще ощупывающей куклу, чтобы убедиться, что та не пострадала. — Говорят, Боря кричал. Они стучали, а потом открыли комнату, какой-то ключ подошел… Это их медведь. Они уверяют, будто мальчик испугался куклу, и они отнесли ее на кухню.

— На кухню? — Наташа посмотрела на мужа ярко-блестящими, словно от непролитых слез, глазами. — Ты должен сменить замок, Коля. Немедленно! Слышишь! Сейчас же! Мы не можем так рисковать!

Боря смотрел на родителей, прижавшись спиной к холодной стене. Страх вернулся, кажется, еще больше усилившись. Злая ведьма похитила сердце его мамочки, и теперь все пойдет не так…

Глава 4

Наше время, начало мая

Я сразу поняла, что пропала.

Когда я читала о подобном в книгах, то не верила. Но реальность настигла меня, как удар тока. Если постараться дать имя тому странному, что я испытала, когда вошла в кафе и осознала, что человек за столиком у окна — Ник, я назову это болью. Она пронзила меня насквозь так, что я почувствовала себя бабочкой, пришпиливаемой коллекционером большой булавкой.

Я не запомнила обстановку кафе — что-то совершенно обычное, незначительное, со множеством тесно сдвинутых столиков. Из больших, почти во всю стену, окон широкими полосами, как полноводная река, лился медовый теплый свет. Он золотил светлые волосы мужчины с ослепительно-синими, как у Гретхен, глазами. Эти полные сияния глаза так поразили меня, что я не могла отвести взгляд. Чувствуя себя, словно бандерлог под взглядом удава Ка, я медленно подошла к столу и остановилась.

Ник был во всем светлом — светло-голубая футболка, светлые вылинявшие джинсы. Сколько ему лет — сразу и не поймешь. Уже за тридцать, но выглядит моложаво, лицо гладкое, а волосы не поредели и не потускнели. На столе лежали солнечные очки. И это правильно — такие глаза нужно прикрывать, чтобы их не видели женщины… Читала я какую-то, кажется кельтскую, легенду про родимое пятно-метку на лице у юноши — невозможно было взглянуть на нее и не влюбиться, — так вот глаза Ника обладали именно таким свойством. Рядом с очками стояла чашка кофе и лежала стопка распечатанных фотографий.

— Садись, — мужчина улыбнулся и кивнул на стул напротив. — Будешь капучино? Или латте?

Говорил он слегка непривычно, словно в речи скользил непонятный мне легкий акцент, не раздражающий, скорее приятный.

— Просто воду, — пробормотала я, опускаясь на стул.

— Отлично, тут есть освежающий напиток с мятой и лимоном. Я закажу, — и он, не дожидаясь ответа, кивнул официантке, поспешившей принять заказ.

Было заметно, что девушке Ник нравится и она даже слегка заигрывает с ним.

— Не возражаешь, если мы сразу перейдем на «ты»? — спросил он, когда официантка, наконец, ушла. — Я Ник, это мое реальное имя.

Он так и сказал «реальное» — странно, может быть, слегка старомодно.

— Ник — это Никита? — уточнила я.

— Ник — это Никлас, Николай.

— О, моего прадедушку звали Николаем. Он воевал… — от смущения я всегда начинала нести всякую чушь.

— Вот и я Николай, — мне показалось, или по его лицу скользнула тень, на миг омрачив ясный взгляд, словно набежавшие на солнце тучи. — Но если не возражаешь, предпочтительнее называть меня Ником.

Его голос звучал очень мягко и словно обволакивал меня. И акцент все-таки имелся, не ярко выраженный, но ощутимый. Какой? Может, польский или прибалтийский? Наверное, нет, хотя я не лингвист. Да и Никлас — конечно, не русское имя.

— Ты откуда? — спросила я напрямую.

Как-то сразу возникло чувство, что эта встреча не случайна, а была предопределена очень-очень давно, так что, несмотря на все смущение, мне казалось, что я имею право задавать любые вопросы.

— Я говорю не слишком хорошо? — Он весело посмотрел на меня. — Ну извини. Я только наполовину русский. Моя мама была из России, из Москвы. Меня сразу учили двум языкам, а первые слова, по семейной легенде, я произнес именно по-русски.

— А отец? — спросила я.

Официантка принесла кувшин и стаканы, бросила на Ника долгий взгляд и нехотя ушла.

— Мой отец немец. Вы до сих пор не очень любите немцев, — произнес он, наливая мне напиток в высокий стакан.

— Это не так! — поспешно отозвалась я, ругая себя, что сболтнула лишнее про прадедушку. Когда была та война! Да, после нее остались шрамы у обоих народов, но она уже не властна над настоящим, можно оставить ее истории, куда уходит все отжившее.

— Хорошо, — Ник налил немного себе, сделал маленький глоток и удовлетворенно кивнул. — Пей, вода как раз такая, как надо. Самое оно в жаркий день.

Я неловко выпила, слушая, как зубы звякают о край стакана.

— Ты меня боишься? — мой собеседник немного наклонился вперед, сократив и так небольшое расстояние разделяющего нас столика.

Мне стало трудно дышать, и в памяти, как назло, возник тот самый сон. Я думала о том, как мужские губы ласково скользят по моей шее, а щеки неудержимо заливал румянец.

— Я… Я, наверное, совсем одичала, — забормотала я жалкие оправдания. — Я ведь редко выхожу куда-то, нечасто встречаюсь с людьми. В основном работаю дома…

— Ты очень талантливая художница, — серьезно сказал Ник, отодвигая стакан, а я, чтобы не смотреть в пронзительно-синие глаза, уставилась на круглый след конденсата, оставшийся на столешнице. — Я видел некоторые твои работы и, как уже говорил, очень хотел бы их приобрести. Это возможно?

— Я не часто их продаю…

— Меня не смущает стоимость, — мягко отрезал он.

— Не о том речь… — я запнулась и, кажется, еще сильнее покраснела.

Господи, господи, господи! Я выгляжу дурой. Может быть, мозги совсем расплавились от внезапно наступившей жары? Видел бы сейчас меня Паша… Нужно срочно спасать положение!

Пока эти мысли панически мелькали в голове, Ник смотрел на меня со спокойным ожиданием.

— Хорошо, — выдохнула я. — Мы непременно договоримся. А тут, — я кивнула на лежащие перед ним фотографии, — та кукла?

— Да, — подтвердил он. — В моей коллекции есть несколько интересных немецких кукол. И это одна из них. Особенная. Я знал, что ты оценишь. Оригинал сейчас в другом городе, даже в другой стране, однако я ее сфотографировал.

Ник протянул мне стопку фотографий. Действительно, много данных и очень подробно. Я смотрела на куклу, словно на нежданно объявившуюся сестру. Внешне она не была похожа на Гретхен и вместе с тем чем-то ее очень напоминала. Платье на ней было, несомненно, оригинальным, оставшимся с далеких времен самого начала двадцатого века. Белое кружево слегка пожелтело, бархат местами обтрепался и выцвел, однако это оказалось самое настоящее старинное платье, очень богатое, расшитое золотой нитью.

— Хочешь посмотреть клеймо? — предложил Ник и выбрал из пачки одну фотографию.

Крупно снятое клеймо, прятавшееся под волосами куклы: две переплетающиеся готические буквы GV.

— Генрих Вольштайн, — пояснил Ник. — Я нашел кое-какие материалы об этом мастере. В начале двадцатого века в Германии стремительно развивалось кукольное производство, было открыто множество крупных предприятий, но это не тот случай. У Генриха имелась собственная маленькая мастерская. Он никогда не делал штамповку и изготовлял кукол только в одном-единственном экземпляре. Их и тогда насчитывалось мало, а на сегодняшний день и вовсе почти не осталось.

Я завороженно слушала. Так и знала, что наша встреча предопределена судьбой.

Мы просидели в кафе более двух часов, причем совершенно для меня незаметно — словно я провалилась во временную дыру. Ник оказался отличным собеседником. Он действительно интересовался моей жизнью — не просто задавал вопросы из вежливости, но слушал и эмоционально реагировал на рассказ. Спросил даже про семью и того самого воевавшего прадедушку. Правда, тут рассказать получилось немногое — знаю только, что прадед Николай дошел до самого Берлина и вернулся к обожавшей его прабабушке Наталье, которая была почти на десять лет младше его, у них родился один ребенок — мой дедушка. А потом, задолго до моего рождения, прадедушка умер. Несчастный случай, как говорили мои родные. Впрочем, развивать эту историю я не стала, но вдруг подумала, что на все вопросы о прабабушке и прадедушке всегда приходили весьма уклончивые ответы. Говорить на эту тему в семье не любили, и в юности мне казалось, что с ними связана какая-то страшная тайна.

Видя, что я свернула рассказ, Ник заговорил сам. Он с большим юмором рассказал о немецком обществе, правильном и благочинном, как во времена кайзера, а еще мы, конечно, говорили о куклах. Даже странно, что познакомились мы только сейчас, потому как бывали на нескольких выставках в одно и то же время и, видимо, ходили совсем рядом друг с другом.

— Почему куклы? — спросила я, слегка осмелев. — Мальчики редко ими интересуются.

Вернее, куклами интересуются мальчики совершенно определенной направленности, и внешне мой собеседник абсолютно не походил на гея — никакой манерности, суетливости, желания покрасоваться. С другой стороны, одет он был очень аккуратно и стильно, а мне уже приходилось слышать, что часто такие вот красивые и фактически идеальные молодые люди оказываются бракованными с общепринятой точки зрения. Я покосилась на его руку — без кольца. Значит, не женат? Но почему этот красивый мужчина до сих пор не женился? Вдруг… Так что же там с куклами?

Я задала Нику вопрос, но тут же сама испугалась — а если он обидится? Или, что еще хуже, вдруг подтвердит мои опасения и едва начавшаяся сказка закончится. А ведь он, признаюсь, уже серьезно захватил мое внимание, и мне даже казалось, что я ему тоже нравлюсь. Иначе зачем бы он уделял мне столько времени, расспрашивал, ухаживал совершенно мило и ненавязчиво, заказал для меня вкуснейший десерт и кофе.

— Это довольно долгая и невеселая история, — признался Ник, принимая у официантки очередную чашечку кофе. — Ты уверена, что хочешь ее услышать?

От кофе тянулись тоненькие струйки пара, и сразу запахло так волнующе-приятно.

Мне стало неудобно. Возможно, я вторгаюсь в запретную область.

— Если это слишком личное… — пробормотала я, снова смутившись.

Он задумчиво посмотрел на меня и, очевидно решившись на нечто важное, кивнул.

— О, это история из моего детства…

Ник уставился в окно, за которым шли люди, отделенные от нас стеклом, на улице кипела какая-то бессмысленная жизнь, напоминающая копошащийся муравейник или кадры не интересной тебе хроники, настоящее же было именно здесь, в этом маленьком и вдруг оказавшемся таким уютным кафе.

— Все началось именно с этой куклы, — он кивнул на фотографии куклы, — благодаря которой и состоялась наша встреча. Она принадлежала еще моему отцу. Я очень поздний ребенок: отцу, когда я родился, стукнуло уже пятьдесят. Пока я был мелким, совершенно ее не ценил, однако помню как сейчас, как впервые серьезно влюбился… Мне исполнилось тогда двенадцать, и мы переехали из Берлина в Мюнхен. Та девочка была моей ровесницей, жила на нашей улице и часто проходила мимо меня вместе со своей мамой. Обе всегда нарядные и невероятно красивые. Ее звали Ева, и тогда она казалась мне единственной девочкой на земле… Я буквально помешался на ней — ждал ее у подъезда и за углом музыкальной школы — а Ева, конечно, играла на фортепиано… Но все никак не решался к ней подойти. Мог спокойно болтать с любой девчонкой из нашей школы, дергать за косички, даже подставлять подножку… но Ева казалась мне особенной, волшебной, словно случайно попавшей к нам из страны грез. Я много думал о ней и вдруг неожиданно стал слушать Вагнера и читать романы, ранее не привлекавшие меня. И вот тогда я словно впервые взглянул на эту куклу. Нет, она не похожа на Еву, и тем не менее мне казалось, будто у них очень много общего… — Ник замолчал, взял с блюдца кофейную чашечку, повертел ее в руках и поставил обратно: — Наверное, это звучит как полный бред.

— Нет! — воскликнула я, кажется, слишком громко.

В этот час посетителей в кафе, к счастью, было немного, но сидевшая за два столика от нас немолодая пара покосилась на меня с недоумением.

— И что случилось с Евой? — спросила я, почему-то перейдя фактически на шепот.

— Не знаю, — Ник вздохнул. — Я так не решился к ней подойти — наверное, был слишком в нее влюблен. А через полгода они переехали. И думаю, — он усмехнулся, — это к лучшему. Такая романтическая влюбленность не выдерживает столкновения с действительностью. Конечно, я осознаю это сейчас. А тогда ужасно переживал и однажды решил выбросить куклу, слишком напоминавшую о Еве… — Он замолчал и уставился в окно.

Я напряженно, с замершим сердцем, ждала окончания рассказа. По тому, что он фотографировал куклу недавно, это видно по качеству фотографий, становилось совершенно ясно, что завершилась эта история благополучно, но как?..

— Отец застал меня в последний момент, — глухо произнес Ник, — и, догадавшись, что я собираюсь сделать, выпорол меня. Впервые в жизни. А потом подробно объяснил, что такое семейные ценности и как нужно чтить традиции предков. В тот момент я ненавидел его и кричал, что никогда не приму его бюргерскую идеологию! После этого случая он запер куклу в сейф, а мы с ним не разговаривали почти неделю, несмотря на попытки матери нас примирить. Я отказывался есть и злился на весь белый свет. Но однажды…

Ник снова замолчал, видимо, рассказ давался ему с усилием, а прошлое все еще оставалось живым в его памяти.

Я не перебивала. Весь мир в этот момент сосредоточился на еще недавно совершенно незнакомом мне человеке с невероятно синими глазами.

— Однажды вечером отец зашел ко мне в комнату, держа в руках эту куклу, и остановился напротив меня. Я тогда валялся на диване, бессмысленно пялясь в потолок. Даже музыку слушать не хотелось. «Я был не прав, — сказал отец, и это первый случай, когда он передо мной извинился. — Между прошлым и будущим не может быть выбора. Возьми эту куклу, я решил передать ее тебе. Ты — мое будущее, и только ты можешь сделать выбор, что оставить в своей жизни, а что безжалостно из нее удалить». — «То есть я могу сделать с ней что угодно? Продать? Выбросить?» — Я не собирался отвечать ему, планируя сохранять гордое молчание, однако его неожиданное решение выбило почву из-под ног. «Ты — будущее нашей семьи, поэтому решение за тобой», — повторил отец. После этого он осторожно посадил вот эту самую куклу на мой письменный стол, украшенный положенными под стекло постерами Kiss и Rammstein, и вышел из комнаты.

— И что случилось потом? — Я не отрывала от него взгляда.

— Я посмотрел на куклу, — признался Ник. — И вдруг почувствовал острую вину перед ней. Отец оказался во всем прав, нужно было высечь меня еще сильнее, чтобы поставить мои размякшие от любви мозги на место. Эта кукла — прошлое нашей семьи, и я не имею права его вычеркивать. Напротив, я понял, что должен передать ее своим детям… Так что, — он провел рукой по щеке, словно смахивая с себя тяжелые воспоминания, — именно с того времени я стал интересоваться старыми куклами. Они вдруг сделались для меня живыми… Снова несу бред, да? — он быстро взглянул на меня.

— Нет, — опять ответила я. — Знаешь, я тоже ужасно виновата перед своей Гретхен…

И я торопливо заговорила, словно боясь передумать. Эту историю я не рассказывала никому до этого момента. Ее не знал никто за пределами нашей семьи, и мне даже в голову не приходило изложить ее тому же Павлу. Я говорила и смотрела на Ника, боясь заметить в его глазах насмешку, однако он отвечал серьезным взглядом и кивал так, словно действительно понимал все мои чувства. Не только понимал, но и удивительным образом их разделял.

— Я хотел бы познакомиться с Гретхен, — сказал Ник, когда я закончила. — Вероятно, их и вправду сделал один мастер. Даже странно, что у обоих работ Генриха Вольштайна такая непростая судьба. Эти куклы словно наделены собственной душой.

1932 год, декабрь

За окном, словно голодный волк, выл и бесновался ветер, но в маленьком уютном доме на краю города было тепло. На столе горела масляная лампа, бросая теплые блики на ворох бумаг, изломанные карандаши, осколки фарфора и странные мертвые головы с пустыми глазницами.

Рабочий кабинет Генриха Вольштайна не отличался порядком, несмотря на хлопоты приходящей работницы Лизы. Генрих, сорокасемилетний холостяк, за всю жизнь так и не обзавелся ни женой, ни детьми. Соседи шушукались, что семью мастеру заменили куклы.

И в этот вечер две закадычные подруги, встретившись в кондитерской лавке, обсуждали странного соседа, стоя над сладко пахнущими ванилью и корицей только что испеченными булочками.

— Ненормальный! — говорила полногрудая вдова Марта, уже давно бросавшая томные взгляды в сторону соседа. — И не старик еще, а живет как отшельник. Не беден, а в драные тряпки одевается.

— То-то и оно, — с готовностью кивнула жена молочника Грета. — Видела ты его кукол? Совсем как живые! Вот Лиза его кукол больше смертных грехов боится. Говорит, смотрят они на нее все время. Она в комнате прибирается, а куклы с нее глаз не сводят.

— Врешь? — замирая от ужаса, прошептала соседка.

— Я вру? — рыжая Грета легко краснела, причем до ярко-свекольного цвета. — Да чтобы мне неделю на одном постном хлебе сидеть! Сама от Лизы слышала. Она уж зарекалась в доме нечистом работать, да кто же от денег откажется?..

Марта кивнула. И вправду, отказаться от денег — грех. Это все равно что Господу Иисусу Христу в глаза плюнуть. Ведь деньги — Его дар, Его милость.

В окошко был виден соседский дом с тускло освещенным окном. Добротный большой дом, только уже слегка запущенный. Вот взвалил бы Господь на плечи Марты заботы об этом доме, она понесла бы бремя сие со смирением и быстро бы привела все в порядок, подлатали бы где надо, выправили бы…

— Сидит, сыч, — поймав взгляд подруги, заметила Грета. — Небось опять над идолищами своими погаными.

— Совсем пропадет, — покачала головой Марта. — Ведь даже к Рождеству ни новую рубашку не наденет, ни дом не украсит. Ладно бы денег не было, а у него их… — она вздохнула. — А живет как нехристь.

— Женщину бы ему хорошую, — многозначительно покосилась на подругу Грета. — Такую, чтоб его в руки взяла да в доме порядок навела.

Марта вздохнула и поглядела на свои полные белые руки, в которых было достаточно силы, чтобы приструнить любого, самого вздорного мужика, а потом, отринув пустые мечты, велела положить себе одну булочку с миндалем и несколько марципановых рождественских фигурок, строго следя, чтобы ей доставались самые крупные и румяные. Покупка выходила дорогая, но как не побаловать себя перед светлым праздником?!

А Генрих в это время мирно спал, опустив голову на сложенные на столе руки, и даже не подозревал об опасности. Снилось ему что-то мягкое, вроде пуховой перины, нежно обволакивающее со всех сторон, и сладкий незнакомый голос, поющий колыбельную — ту самую, которой убаюкивала его некогда мама…

Schlaf, Kindlein, schlaf, Der Vater hüt die Schaf, Die Mutter schüttelts Bäumelein, Da fällt herab ein Träumelein. Schlaf, Kindlein, schlaf[1].

Он был на войне, перенес лишения и позор, а вернувшись, не хотел ничего, кроме покоя и возможности создавать. Его большие сильные руки неожиданно оказались приспособлены к тонкой работе, а сам процесс от первых эскизов до отлива форм и последних штрихов краски доставлял истинное, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Работал Генрих один в маленькой мастерской, пристроенной к дому, главным сокровищем которой являлась большая чугунная печь для обжига. В этой печи, словно легендарная птица феникс из огня, и рождались его куклы. В муках, пламени и боли — настоящие, живые. Только они дарили ему тепло и радость, только с ними он мог говорить по душам.

Громкий стук вырвал Генриха из сонного покоя.

Мастер вздрогнул, дернулся на прочном дубовом стуле и недоуменно огляделся. В дверь снова постучали.

— И кого это принесло на ночь глядя? — неприязненно пробормотал Генрих и, шаркая, пошел открывать.

В дверь ворвался порыв ветра и целое полчище снежинок, называемых еще слугами Снежной королевы, но, не выдержав столкновения с теплом, они осели на полу мелкими блестящими капельками.

Человек в длинном черном пальто с густым бобровым воротником, лишь слегка припорошенным снегом — сразу видно, что прибыл на автомобиле, — шагнул за порог и близоруко огляделся.

— Вы герр Вольштайн? — спросил гость слегка хрипло.

Судя по виду, посетитель был не молод, но богат — франтоватые усики топорщились блестящей ухоженной щеткой, пальто и ботинки явно шили по заказу. Генрих терпеть не мог таких вот благополучных господ. Хватило уже ради них в войну покорячиться.

— Не принимаю, — буркнул он, собираясь выпроводить господинчика.

Но тот не дал, вдруг сунув хозяину в руку фотографическую карточку, на которой, примостившись на краешке большого кресла, словно готовая вскочить и бежать в любую секунду, сидела хорошенькая белокурая девушка.

— Я слышал, вы делаете куклы, — как ни в чем не бывало продолжал посетитель. — Мне вас рекомендовали.

С трудом отведя взгляд от карточки, мастер исподлобья посмотрел на гостя.

— Я дорого беру, — предупредил он.

— Вот и хорошо, — господин сбросил пальто, поискав глазами слугу, и, не найдя, сам пристроил верхнюю одежду на стоящую в углу тяжелую чугунную вешалку. — Мне нужна совершенно особенная кукла. Вот…

Он развернул сверток из черного бархата, в котором оказались удивительной красоты золотистый локон и небольшой бархатный же мешочек с монограммой.

Генрих молчал. За дверью с новой силой завыл ветер. Словно взбесившиеся валькирии носились среди тяжелых туч, стеная и оплакивая доблестных воинов, которым уже никогда не открыть глаза навстречу новому дню. Словно сама судьба молила его остановиться и вернуться в свой дремотный покой. Но жребий был брошен, и упала тяжелая капля, растворившись в бездонном океане времени.

Мастер медленно перевел взгляд на заказчика.

— Кто эта девушка? — спросил он, точно зная, что вправе задавать такой вопрос.

— Моя дочь, — ответил гость, не сводя с хозяина цепкого, словно репей, взгляда. — Так вы сделаете для меня куклу?

И Генрих кивнул.

Глава 5

Наше время, начало мая

Мы с Ником договорились встретиться на следующий день, поэтому почти всю ночь я просидела за работой, спеша закончить два рисунка и коллаж, а с самого утра принялась за уборку. Навести порядок в однокомнатной квартире, казалось бы, дело нехитрое, однако меня не устраивал обычный результат. Хотелось, чтобы все было безупречно — все отмыла, начистила паркетный пол до блеска. Да и кукол привела в надлежащий вид — достала с антресолей коробки со своими любимицами. К сожалению, куклы в доме занимают довольно много места, поэтому приходится ссылать их наверх и доставать только по особым случаям.

Гретхен я тоже привела в порядок. Осторожно умыла специальной губкой с мягким очищающим раствором, почистила щеточкой одежду, расчесала жесткие белокурые волосы. Кукла стойко терпела эти манипуляции и не смотрела на меня. Мне показалось, что она не меньше меня ждет Ника.

— Он из Германии, как и ты, — сказала я. — Приятно увидеть земляка после стольких лет?

И вдруг подумала о том, что Гретхен и других людей, кроме членов нашей семьи, никогда не видела. Я ни разу не возила ее ни на одну выставку и только около месяца назад впервые опубликовала ее снимки на одном специализированном сайте. Это было отчасти потому, что я за нее боялась, мучилась от мысли, что кто-нибудь, даже неосознанно, может причинить ей зло. Но имелась и вторая причина — казалось ужасным, что на нее станут смотреть чужие люди, до ее хрупкого тела дотронутся чьи-то пальцы… Я хотела, чтобы Гретхен была моей все время, как я себя помню.

Мне исполнилось тогда пять. С утра комната оказалась заполнена разноцветными шарами, а мама, папа и дедушка с бабушкой с папиной стороны, приехавшие пораньше специально, чтобы меня поздравить, держали в руках большую коробку и красивый торт, в который было воткнуто ровно пять крученых розовых свечек.

— С днем рождения! — поздравили меня родные хором.

— Иди, мы тебя поцелуем, — позвала мама.

Я подошла, косясь на большую коробку. Я уже видела у бабушки с дедушкой Гретхен и в этот момент поняла, что в коробке лежит именно она. Гретхен! Синеглазая красавица, которую мне никогда не разрешали держать самой, уверяя, что я еще слишком маленькая. Теперь я большая, мне пять. Значит, время пришло.

— Посмотрите, она хочет подарок! Ну не мучайте же ребенка! — басовито рассмеялся папа.

— Осторожно! — предупредила мама, кладя коробку на мою кровать.

До сих пор помню, что на постельном белье у меня были смешные разноцветные слоники, играющие на разных музыкальных инструментах.

Мои пальцы не слушались, и я долго не могла справиться с противным бантом.

— Что там, как ты думаешь? — спросила ласково бабушка Лена.

Я смотрела на нее и от волнения не могла говорить.

— Ну открывай, — поощрительно улыбнулась мама и, наклонившись, помогла справиться с бантом.

Комнату наполнял прозрачно-медовый солнечный свет, такой сладкий, что его можно было лизать, как мои любимые леденцы.

Я набрала побольше воздуха в грудь, потянула вверх крышку и… не поверила своим глазам.

В коробке лежала совершенно чужая кукла! Я не помню ее лица, не помню, в какое платье она была одета. Главное — это оказалась не Гретхен!

Горло в тот момент сдавила невидимая петля, а по щекам быстрыми ручейками побежали неудержимые слезы, впадая где-то во вселенскую реку несбывшихся надежд. Я ревела так отчаянно, что первые минуты взрослые даже не пытались меня утешить, совершенно не понимая, что происходит.

Но потом мама подхватила меня на руки, принялась качать, успокаивать, все повторяла, что я уже большая и плакать не нужно. И от этого хотелось рыдать все горше и горше.

— Что случилось? — спрашивала мама. — Почему ты плачешь?

А я никак не могла ответить, захлебываясь рыданиями. Наконец, спустя некоторое время, успокоилась, и маме по большому секрету удалось узнать причину моих слез.

— Зачем тебе Гретхен? Эту куклу очень любила твоя прабабушка. Гретхен не для игры, понимаешь? — пыталась убедить меня мама.

Но это, конечно, привело только к новому потоку слез.

Когда я снова успокоилась, взрослые удалились на кухню для совещания, со мной остался лишь папа, который безуспешно пытался отвлечь меня какой-то глупой игрой. Я слушала доносившиеся из-за неплотно прикрытых дверей голоса и никак не могла понять, что происходит и подарят ли мне Гретхен.

Наконец торжествующая процессия появилась, чтобы возвестить непостижимую для моего понимания вещь: куклу мне подарят, но, пока я не подрасту, Гретхен будет по-прежнему жить у бабушки, а я смогу ходить к ней в гости, когда пожелаю.

Разумеется, я пожелала немедленно. Даже попытки соблазнить меня тортом позорно провалились, и мама, зная мое упрямство, посоветовала ехать немедля.

Мы сели в машины. В то время папа водил серый «Шевроле», а у дедушки Бори и бабушки Лены была старая «Победа». Дорога показалась мне ужасающе долгой, хотя на самом деле папины родители жили в том же районе, что и мы, так что ехать пришлось едва ли больше минут пятнадцати-двадцати.

И вот, наконец, мы в гулком подъезде старого сталинского дома. Обитая дерматином дверь бабушкиной квартиры кажется мне прекраснее райских врат. Мы входим в бывшую коммуналку, где мой дед прожил всю свою жизнь и куда принесли моего папу сразу после того, как он появился на свет. Я в нетерпении пробегаю длинный коридор, заставленный книжными шкафами, и останавливаюсь на пороге комнаты с ручками в виде львов, держащих во рту медные кольца.

— Ну вот и Гретхен! — говорит бабушка Лена, улыбаясь.

А дедушка Боря отворачивается. Мне кажется, он не любит кукол.

Тот день оказался самым счастливым и самым несчастным для меня.

До рокового случая в тот миг оставалось менее часа.

Трель дверного звонка вернула меня к реальности. Я поспешно спрятала тряпку, которую все еще держала в руках, поправила кружево на платье Гретхен и поспешила открыть.

Как и при первом взгляде, Ник поразил меня сиянием синих глаз. Я уже почти забыла их, вернее, стала сомневаться, действительно ли его глаза производят магический эффект, но теперь еще раз убедилась в этом.

— Привет! — он улыбнулся, принеся в мою маленькую квартиру запах раскаленного на солнце янтаря — по крайней мере, именно такое сравнение пришло мне в голову.

Ник пришел с цветами и изящной коробочкой конфет ручной работы. И то, и другое удивительно подходило именно мне. Ну ладно, про цветы я призналась ему в начале нашей странной игры, но с конфетами он угадал.

Я приняла подарки, на миг пожалев, что на мне обычные джинсы и черная футболка, а не романтичный наряд, а гость вопросительно посмотрел на меня.

— Можно я помою руки? Ну, чтобы не трогать ее грязными руками? — спросил он, словно извиняясь.

Пашке никогда не пришло бы такое в голову, это чувствовал лишь настоящий коллекционер.

Я кивнула и принесла пушистое полотенце с серебристым цветком облетевшего одуванчика.

Странно, мне показалось, будто Ник волнуется.

Он тщательно вымыл руки, намыливая трижды, затем вытер их, а уже на пороге комнаты на миг остановился. Это тронуло меня едва ли не до слез.

— Проходи, — и посторонилась, давая ему дорогу.

Он вошел и сразу же увидел Гретхен. Она произвела на него сильное впечатление, я почувствовала это не по эмоциональной реакции, напротив, по его полной неподвижности и внезапно выделившимся, словно одеревеневшим скулам. Обратив внимание на его руки, я заметила, что тонкие сильные пальцы напряжены и сжаты.

Неужели он, как и я, осознает, что это не простая кукла? Неужели и он улавливает исходящую от нее энергетику и чувствует ее взгляд?

Ник смотрел на Гретхен так, словно для него больше не существовало ничего на свете, — издали, не приближаясь.

— Хочешь посмотреть поближе?

Он едва заметно вздрогнул, словно успел забыть о моем существовании, а потом кивнул.

— Она потрясающая. Можно я возьму ее в руки и взгляну на клеймо?

Я, конечно, разрешила и с удовольствием наблюдала, как бережно и даже ласково Ник держит куклу, словно это хрупкое живое существо. Впервые в моей жизни появился такой мужчина. Тот же Паша, я это прекрасно понимала, считал мое увлечение пережитком детства, чем-то легкомысленным. В его серьезном и, конечно, до донышка реальном мире не находилось места хрупкой, почти болезненной красоте кукол или красоте бабочкиного крыла.

— Несомненно, это работа того же мастера, — проговорил Ник глухо. — Это особенная кукла. Береги ее.

— Я знаю.

Стоя в отдалении, я старалась ему не мешать. Он дотронулся до волос куклы, словно слепой, провел пальцем по ее лицу, коснувшись сияющих сапфировых глаз, а затем решительно, но аккуратно посадил Гретхен на место и тут же отвернулся от нее, бросив:

— Не угостишь ли чаем?

Меня удивило это внезапное равнодушие, но, разумеется, я не показала виду и пошла ставить чайник.

Ник сел за стол и огляделся:

— Хорошо у тебя.

Посмотрев на свою старую кухоньку словно чужими глазами, я внезапно смутилась. Пожалуй, пора бы сделать ремонт. Обои выцвели, мебель старая. Боюсь, красота интерьера занимала слишком малую часть моего внимания. Правда, на чайной полке сидели три куклы, я слепила их одними из первых, назывались они чайными сестричками, и, признаюсь, несмотря на очевидное несовершенство, я очень их любила.

— Как их зовут? — Ник тоже заметил кукол.

— С белыми пушистыми волосами — это Ванилька. С шоколадными — Горчинка. А розоволосая — Клубниченка. Они отвечают у меня за сладкий стол.

— Значит, стол в надежных руках! — Ник склонился к куколкам, разглядывая их. — Какие хорошенькие. Знаешь, они похожи на брауни — тех фейри, что живут в людских домах и следят за хозяйством. Я имею в виду, что они немного проказливы, но очень домовиты.

И снова я удивилась, насколько точно он все угадал.

— Ты прав, — я улыбнулась, — это чайные сестрички. Благодаря им в этом доме всегда вкусный и свежий чай. Вот попробуй, — я поставила перед ним белую гостевую чашку и положила на блюдечко засахаренные апельсиновые дольки и миндаль в горьком шоколаде.

Ник медленно отпил глоток, взял сладости и задумался.

Я замерла: неужели не понравилось?

— Божественно! — наконец изрек он и поклонился в сторону полки. — Мое почтение и искренняя благодарность, Ванилька, Горчинка и Клубниченка! Именно то, что нужно.

Я стояла у стены, прислонившись спиной к светло-лимонным обоям, словно чужая в собственной квартире, и смотрела на этого человека. В голове был полнейший сумбур, мне хотелось, чтобы Ник оставался здесь целую вечность. Вот так, по-хозяйски спокойно и неторопливо пил чай и смотрел на меня пронзительными синими глазами. Чтобы время текло медленно и было похоже на танцующие чаинки в прозрачном заварочном чайнике, а солнечные лучи, преломляясь в стекле, желтой теплой рекой стекали к нашим ногам и щекотали пальцы, как пушистые игривые котята. Чтобы завтра никогда не наступало.

Наверное, в моей жизни не было минуты прекрасней, а если и была, я напрочь о ней позабыла.

Ник, словно прочитав мои мысли, встал и подошел ко мне. Я вдохнула аромат его туалетной воды и запах его волос, а он обнял меня, прижал к груди, и внутри меня что-то взорвалось, дыхание перехватило, а время и вправду замерло.

Он очень медленно провел рукой по моим плечам. Я ощущала его мягкое, но сильное прикосновение каждой клеточкой тела, задыхаясь от восторга и предвкушения. Я сходила с ума. Я ничего не знала об этом человеке, я видела его всего второй раз в жизни и не думала о том, увижу ли еще. Я никогда не позволяла себе подобного, но сейчас мне буквально сорвало крышу — словно я была хлипкой соломенной хижиной и налетевший ураган играючи развеял всю мою прошлую жизнь. Я задыхалась, вдыхала запах этого мужчины и не могла надышаться.

Ник, глядя в мои глаза, медленно-медленно приблизил свои губы к моим. А мне хотелось изо всех сил вцепиться в его плечи, вместе с поцелуем впитывая в себя его силу. Прежде чем он меня поцеловал, я умерла, наверное, тысячу раз. А потом я умерла в тысячу первый и воскресла возрожденная. Мое прошлое — все неудачи, робость, сомнения остались далеко-далеко, и мне не было до них дела.

Не было ни прошлого, ни будущего.

Наконец я жила только настоящим.

Его губами, прикосновениями его рук.

Его дыханием, стуком его сердца.

Я жила от мгновения до мгновения, умирая и возрождаясь.

Когда он подхватил меня на руки, я поняла, что ждала этого с самой первой секунды нашей встречи. Ждала и знала, что это непременно случится.

Комната качалась у меня перед глазами.

Я целовала его, как сумасшедшая. Кажется, я не могла уже дышать просто так и получала кислород только от его поцелуев.

Футболка, джинсы, его джинсы… Наша одежда, казалось, тоже хочет как можно плотнее прильнуть друг к другу, сплестись в единый клубок, накрепко связаться между собой штанинами, рукавами… Быстрее! Еще быстрее!

Ник провел губами по моей шее, обжигая горячим дыханием, и я снова почувствовала, что задыхаюсь без его губ. Не знаю, как я дышала без него все это время. Очевидно, вполсилы. В голову пришла внезапная дурацкая мысль, что вот сейчас я впервые изменяю Пашке, и мне стало ужасно смешно. Это отношения с Пашкой были ошибкой и изменой — если не Нику, то самой себе, — и только сейчас я делаю все правильно, поступаю так, как должна.

Его сила вливалась в меня, а я тянулась к нему, словно была умирающим от жажды путником и никак не могла напиться. Ник прошептал мне на ухо что-то по-немецки хрипловатым, очень личным голосом, и я, хотя учила в школе немецкий, не разобрала слов, но понимала смысл, потому все границы между нами были стерты.

— Я ждала тебя так долго! — пробормотала я, изо всех сил впившись пальцами в его плечи, пытаясь вжаться в него еще плотнее, хотя это было невозможно…

А потом я тихо, чтобы он не заметил, целовала его в родинку, расположенную чуть выше левого соска, и думала о том, что мне больше совершенно нечего желать. И в этот момент, когда мне было так хорошо, как никогда, я внезапно почувствовала на себе холодный, презрительный взгляд.

Медленно повернув голову, я встретилась глазами с Гретхен.

В ее взгляде было холодное презрение, а изящные губки искривила усмешка. Она презирала меня и в то же время, кажется, ревновала.

— Что-то не так? — Ник приподнялся на локте.

Оказывается, он не спал.

— Все нормально, — отозвалась я, все еще не в силах отвести взгляд от куклы.

— Она нас осуждает?

Я не удивилась, что Ник прекрасно понял, что именно происходит. Любой другой бы не понял, но только не он.

— Она просто не знает тебя, — пробормотала я, уже понимая, что говорю глупости. — Ты будешь смеяться, и это правильно. Она же всего лишь кукла.

Он накинул на себя покрывало, словно застеснялся под ее пристальным взглядом.

— Я не стану смеяться, — серьезно заверил Ник. — И вправду неудобно, что так получилось.

Он смотрел не на меня, а на куклу, и так, словно действительно чувствовал перед ней вину. А вот взгляд у куклы словно бы неожиданно смягчился, наверное, ей понравилось то, что Ник перед ней извиняется.

1974 год, апрель

Борис махом опрокинул в себя стопку и с тоской посмотрел на желтые обои. Если бы не Лена, он бы не остался в бывшей родительской квартире, а лучше и вовсе уехал бы куда-нибудь на Север. Там и денег больше, и подальше от того, что он всеми силами старался забыть. Но Лена не могла без столицы. Работа костюмером на «Мосфильме» дарила ей истинное счастье, она и дома все время шила, доставая дефицитные ткани, придумывала необыкновенные фасоны, и к ней всегда выстраивалась очередь из клиенток — то, что она делала, уж никак не сравнить со скучным ширпотребом. Она и Боре сшила модные брюки, узкие вверху и с широкими штанинами, такие, что, надевая их, Борис не узнавал себя, казалось, что в зеркале отражается артист.

— Ты у меня самый красивый! — говорила Лена и целовала его куда-то в район подбородка.

Смешливая, не столь красивая, сколько обаятельная, по-домашнему милая, она привлекала к себе внимание своей живостью и приветливостью.

Он любил Лену так, что готов был для нее на все. Даже на возвращение в эту проклятую квартиру, даже на соседство с ужасной куклой, которая до дрожи пугала его с самого детства. Нет, сейчас он, разумеется, не верил в то, что кукла может прийти к нему ночью, и все же эта фарфоровая мадемуазель вызывала неприятное чувство, во многом замешенное на воспоминаниях о том, как ее любила мама.

— Это семейная реликвия. Мы должны сохранить ее и передать нашим детям и внукам, — говорила Леночка. — Только посмотри, какая она красавица! А платье!.. У нее чудесное платье, я только чуть-чуть его подновила, и оно выглядит изумительно!

И Борис не возражал. Не потому, что присоединялся к мнению жены, а потому что не мог с ней спорить, особенно в то время, когда она вынашивала их ребенка.

Теперь Лена в больнице, его не пускают в отделение для рожениц и гоняют из-под окон, где периодически появляются обалдевшие от счастья папаши. Для него каждый день в отсутствие Лены тянется, словно вечность, а квартира выглядит пустой и угрожающе унылой.

Собрав в кулак край скатерти, Борис изо всех сил сжал пальцы. Если бы только можно было так сжать время!.. Если бы только можно было знать, что с Леной все в полном порядке. Да, на дворе не девятнадцатый век, но все же он сходил с ума от одной только мысли, что она сейчас мучается. У нее была тяжелая беременность, и за это время Борис, кажется, постарел лет на десять. Наверное, не стоило заводить ребенка, но Леночка так этого хотела…

Он налил еще стопку и проглотил теплую водку, не ощущая вкуса.

А проклятая кукла пялилась на него, смотрела в спину насмешливо и презрительно.

Он встал и завернул ее в одеяло, лишь бы не видеть. Но даже через одеяло ее настойчивый взгляд беспокоил и преследовал в любом углу квартиры.

Решение оказалось простым до гениальности.

Можно прямо сейчас взять и вынести ее на помойку. Лена, конечно, огорчится, но, пожалуй, так будет лучше. Не нужно, чтобы эта кукла пялилась на их ребенка и пугала его по ночам. Стоит решительно пресечь зло. На то он и мужчина, чтобы совершать такие поступки и охранять свою семью.

За окном было темно. Круглый будильник на смешных ножках показывал без пятнадцати десять. Выходить из дома не хотелось, и все же Борис натянул ботинки, взял куклу, прямо как она была, в одеяле, и, хлопнув дверью, стал решительно спускаться по полутемной лестнице. На площадке тревожно мигал свет, а сердце отчего-то замирало, как в далеком детстве.

— Ты уже никому не навредишь, — пробормотал Борис сквозь зубы. — Разве что помоечным крысам. Они наверняка подохнут в твоем присутствии.

Кукла не ответила, но лампочка за его спиной замигала еще суматошнее и погасла.

Он на ощупь открыл тяжелую подъездную дверь и, пройдя через двор, к мусорным бакам, бросил свой сверток и отряхнул руки, словно запачкался. Борис и вправду ощущал себя грязным, а на ладонях, казалось, запеклась кровь. Он поднес их к самым глазам, разглядывая в тусклом свете фонаря, но бурых потеков так и не увидел. Померещилось. Из-за этой чертовой куклы ему всегда мерещилась всякая гадость.

После теплой квартиры на улице было пронизывающе холодно, но он не спешил возвращаться. Нет, надо все же поискать варианты и обменять квартиру. Он избавился от куклы, избавится и от квартиры. Пусть даже с потерей квадратных метров, лишь бы сбыть с рук, лишь бы не ходить по этому полу… Их старая квартира, расселенная коммуналка, еще хранила в себе страшные воспоминания.

При воспоминании Борис крупно вздрогнул. Перед глазами встал пол, испачканный уже застывшими бурыми потеками. Сколько бы Леночка ни мыла его с порошком, Борис все равно видел эти уродливые пятна.

Небо над головой было темным, беззвездным. Борису вдруг захотелось упасть на землю и глухо завыть, и тут же, словно в ответ на его мысли, где-то неподалеку послышался надрывный ужасающий вой.

Он уже давно не был маленьким мальчиком и ничего не боялся, но тут вдруг испугался так, что кровь заледенела в жилах. Борис побежал к подъезду, ощущая спиной чей-то недобрый и настойчивый взгляд. Оборачиваться он не стал и не остановился, пока не оказался в квартире за запертой на замок дверью. Трясущимися руками он налил себе очередную стопку, с удивлением отметив, что бутылка, оказывается, опустела.

Пустота и тяжелое равнодушие навалились на него мгновенно, словно поджидали в засаде, и Борис забылся тяжелым, без сновидений, сном.

А с самого утра тяжелую тишину квартиры прорезал звонок.

Лена впала в кому. Уже в больнице Борис узнал, что произошло это вчера, около десяти часов вечера, как раз в то время, когда он выбрасывал проклятую куклу.

Следующим вечером, когда Борис сидел дома и снова пил в слепой надежде притупить боль, но не пьянея, в дверь позвонили.

«Это от Лены», — мелькнула в голове безумная мысль.

За порогом оказалась старая соседка Мария Платоновна, жившая до разделения квартиры бок о бок с ними. Кажется, это она некогда сунула еще маленькому Боре игрушку-медвежонка.

— Это ваше, — Мария Платоновна протянула нечто завернутое в знакомое одеяло. — Очень ценная вещь, хорошо, что я нашла. Люди сейчас всякие встречаются…

Борис усмехнулся. Было глупостью думать, что от куклы можно избавиться. Непозволительной глупостью.

Он взял протянутый сверток и захлопнул дверь, не произнеся ни единого слова благодарности.

Глава 6

Наше время, начало мая

После того как Ник ушел, я продолжала пребывать в странном состоянии, словно парила в воздухе, не ощущая ногами земли. Было странно, но приятно.

Звонила мама, не помню, что я ей сказала, но она примчалась, чтобы лично посмотреть, все ли у меня в порядке.

— Ты влюбилась! — ахнула она с порога, едва увидев мое лицо.

— Так и есть, — отозвалась я, пропуская ее в квартиру.

Мама сняла туфли, прошла на кухню, села на стул и уставилась на меня так, словно я была очень редким экспонатом привезенной из Европы выставки.

— А что же с Пашей? — наконец спросила она.

Родителям и бабушке с дедушкой Паша очень нравился. Я даже подумывала, что зря познакомила их. Родные считали его надежным и самым подходящим кандидатом на роль мужа и отца моих будущих детей, потому что кто, как не родители и бабушки-дедушки, больше своих детей думают о продолжении рода и новом потомстве.

— С Пашей мы расстаемся, — спокойно объявила я, заваривая чай и доставая из шкафа баночку любимого инжирного варенья. — Он еще не знает, но скажу ему об этом в ближайшее время.

На самом деле на моем телефоне было уже три пропущенных вызова от Павла, но пока что я никак не могла собраться с силами для разговора. Сомневаюсь, что он любит меня с неземной страстью, однако мне все равно непросто признаться ему, что встретила другого и мы с ним больше не станем видеться. Можно, конечно, предложить дружбу, как делают обычно в таких случаях, но все знают цену этой так называемой дружбы. Нет уж, лучше оставаться честной и решить все раз и навсегда.

— Может, еще подумаешь? — мама с надеждой заглянула мне в лицо.

Я едва не расхохоталась в ответ. Как будто тут есть вообще о чем думать! Даже смешно сравнивать Пашку и Ника. Нет. Такое можно только в бреду придумать!

— Павел серьезный молодой человек, и он по-настоящему тебя любит, — попыталась настоять мама.

Я поставила чашки и села напротив нее. Возражать не стала, но по моему виду она поняла, что говорить тут не о чем.

— А что за человек этот твой новый знакомый? — осторожно задала вопрос мама, даже не притронувшись ни к чаю, ни к варенью.

— Он замечательный человек, — горячо начала я. Едва не сболтнула, что Ник интересуется куклами, но вовремя себя одернула — с точки зрения родителей, такой интерес характеризует молодого человека не лучшим образом, тут не избежать обвинения в инфантильности и прочего… — Наполовину немец, сейчас живет в России.

— Надо же! — покачала головой мама. — Что это иностранцев сюда потянуло? Небось тоже укрывается от налогов или от чего похуже.

Я безнадежно вздохнула. Мама такая мама — умеет перевернуть все самой худшей стороной.

— Мам, не выдумывай! — протянула я. — Понимаю, что тебе нравится Павел, так что после него ты у любого найдешь недостатки, кого бы я ни привела. Вот увидишь, Ник тебе тоже понравится.

— Он еще и Ник? — мамины брови скептически вытянулись в струнку.

— Давай я сама разберусь, я уже не маленькая, — попросила я.

Мама одним глотком, кажется, даже не почувствовав вкуса, выпила свой чай.

— Мы за тебя очень волнуемся, — заметила она, глядя куда-то мимо меня. — Говорят, ты очень похожа на прабабушку Нату…

Я вскочила, едва не опрокинув свой стул.

— И что ты имеешь в виду? Что плохого в прабабушке?

Мама отвела взгляд, словно ей действительно было что скрывать.

Я оперлась руками о стол и нагнулась над ней.

— Ну говори уже, — попросила я. — Что там не так с прабабушкой Наташей? Кроме того факта, что она очень любила прадедушку и Гретхен. Разве в этом есть что-то плохое?

— Нет, — мама принялась ковырять варенье в своем блюдце. — Просто, говорят, она тоже была фантазерка.

Насколько я знала, прабабушка Ната и прадедушка Николай — тот самый, что привез ей Гретхен, — умерли довольно молодыми.

— И отчего они умерли? — задала я вопрос, не имеющий популярности в нашей семье. Даже дедушка Боря неохотно говорил о матери, словно не хотел о ней вспоминать.

— Несчастный случай. Я не знаю, — мама зачерпнула полную ложку варенья и отправила его в рот, пользуясь возможностью не говорить.

Я пожала плечами. Похоже, мама просто не знала, как на меня повлиять, поэтому и приплела прабабушку.

— Кстати, покажи свои новые работы, — попросила мама, теперь и сама желая сменить тему.

Можно было поупираться чисто из вредности и попытаться-таки выяснить, что они так тщательно скрывают, однако мне и самой было приятно поговорить о чем-то другом.

А вечером позвонил Пашка.

— Наконец до тебя дозвонился! — начал он бодро.

Я молчала, и по этому напряженному молчанию он как-то удивительно быстро понял, что что-то идет не так.

— Что-то случилось? — спросил он тихо.

— Да… — Я задумалась. Расстаться с человеком по телефону легче, но все же мы встречались уже не один год, и, наверное, это непорядочно с моей стороны. — У тебя найдется свободное время? Мы можем встретиться?

— Найдется. Где? — голос стал напряженным.

— В кафе неподалеку от моего дома. Нормально?

— Буду минут через сорок, — сообщил он.

Я нажала на отбой и перевела дыхание. Самое трудное еще впереди. Но жалела ли я о том, что собираюсь сделать? Ни единой секунды, а значит, поступала правильно.

Когда я вошла в кафе, Паша уже был на месте. Я приблизилась и села напротив, отметив тусклую невзрачную рубашку, на воротнике которой обнаружилось пятнышко.

Невольно вспомнилась встреча с Ником, и я снова поразилась, насколько это разные люди и как сильно Павел проигрывает в сравнении. Нужно быть моей мамой, кажется никогда всерьез не верившей в меня, чтобы сразу же принять Пашкину сторону. На столе перед Пашкой стояла минералка в запотевшем стакане, но он даже не притронулся к ней.

— Ты хотела что-то мне сказать, — он смотрел мне в глаза.

Да, вот оно, неудобство, вызванное излишней честностью. Все же расстаться по телефону было бы легче. Давно пора послать подальше всякие так называемые неписаные моральные правила. Многие люди не думают о них и живут себе самым распрекрасным образом, да и мне они только мешают.

Я сглотнула тугой комок в горле. Честное слово, это просто ненормально — чувствовать себя виноватой за то, что, наконец, встретила подходящего человека и, наверное, впервые в жизни испытала счастье. Я вспомнила прикосновение губ Ника и сразу стало легче.

— Я встретила человека, — проговорила я прямо, что уж тут юлить и изворачиваться, — мы с тобой расстаемся.

Паша кивнул, посмотрел на свои лежащие на столе руки.

— В принципе я уже догадался, — он взял стакан, подержал его на весу, а потом, так и не отпив, поставил обратно. — Ну что же, все понятно. Тогда я пошел?

И это все? Я удивилась его спокойствию. Подсознательно я, конечно, ожидала, что он попытается меня удержать, как-то отговорить. Его явный пофигизм просто выбил меня из колеи. Хотя, если подумать, ничего удивительного. Наши отношения изначально шли ни шатко ни валко, вероятно, он и сам не знал, как закончить, влача их, словно надоевшую ношу, но не решаясь ее выкинуть.

— То есть тебе все равно? — поинтересовалась я, наклоняясь к нему.

Паша помолчал, глядя не на меня, а на стол.

— А какие варианты? — он потянулся к стакану, но отдернул руку, словно обжегся. — Ты же уже все решила. Правильно?

Я задыхалась. Задыхалась от этой его рассудочности и правильности. Мне хотелось нормальных реакций, а не медлительных движений замороженной лягушки. Неудивительно, что отношения с Павлом являлись для меня обузой.

— Правильно. Можешь идти, — выдохнула я. — Вижу, что твой Костик для тебя важнее меня.

Мое поведение было эгоистичным и в корне несправедливым, однако я уже не могла ничего с собой поделать.

Павел не ответил. Положил на стол денежную купюру, соответствующую стоимости так и не выпитой воды (кажется, ни копейкой больше), и молча вышел из кафе.

Тут можно бы ощутить облегчение от того, как же легко все прошло, однако на душе остался неприятный осадок. Я не стала ничего заказывать так не вовремя подошедшей официантке, а ушла прочь и отправилась бродить по улицам без всякой цели, словно стараясь шагами заглушить непонятные тянущие чувства.

Ходила долго. Зашла в парк, села на скамейку, наблюдая, как, пользуясь долгим световым днем, по аллеям весело скачут дети и чинно движутся мамаши с колясками. Жизнь шла своим чередом, и шла она мимо меня. Я сама напоминала себе осколок древнего монолита, по странной прихоти оказавшийся в современном незнакомом мире.

Наконец, когда на город опустились легкие летние сумерки, я пошла домой и увидела совершенно странное зрелище: площадка перед моим подъездом была огорожена, рядом стояли несколько полицейских автомобилей и машина «Скорой помощи», толпились, обсуждая что-то, люди.

— Выпал из окна. Или его сбросили, — говорила старушка. — Я сама видела. Он, когда падал, так орал, так орал, бедолага.

Я покачала головой — криминальную славу наш тихий неприметный дом доселе не имел.

— Насмерть? — поинтересовалась у рассказчицы полная женщина с невообразимой кудлатой прической.

— А как же. С девятого этажа, как никак.

Я вздрогнула. На девятом этаже располагалась моя квартира.

Подняв голову, я с ужасом увидела, что мое окно настежь распахнуто, а оттуда выглядывает человек в полицейской форме.

Асфальт, превратившись в движущуюся дорожку, какие бывают в аэропортах, поплыл у меня под ногами. Пришлось ухватиться за невысокую оградку, выкрашенную в дико зеленый цвет. Почему-то в глаза бросилось, как сильно растрескалась на ней краска и как некрасиво, словно старые пятна крови, выступает из-под нее ржавчина.

Человек выпал из моей квартиры.

В то время, как меня не было дома.

Какой человек? Как он там вообще оказался?

Следующая мысль пронзила меня острой иглой от макушки до самых пяток. Ник. Он пришел ко мне… Как-то вошел в квартиру… А потом как-то выпал из окна… С ума сойти!

Или это Пашка? Из-за нашего расставания он решил покончить с собой и не нашел ничего лучшего, чем выброситься из окна моей квартиры. Символичный и красивый в чем-то жест.

Боже, какой дикий бред! Мне захотелось отмотать ленту времени назад, найти эту чертову развилку, когда жизнь свернула на эту дорогу, и что-нибудь переиграть, изменить.

— Вот она! — послышался вдруг бодрый голос.

Еще одна добрая самаритянка в лице старушки-соседки указывала на меня рукой стоящему около нее полицейскому. Ну, по крайней мере, сейчас-то я все и узнаю.

1946 год, март

Наташа тяжело носила беременность. Ее часто тошнило, и буквально все валилось у нее из рук. Коля, конечно, пытался окружить жену всевозможной заботой, но жизнь была трудная, приходилось до ночи пропадать на производстве, поднимая страну из руин. Еще до войны он работал при наркомате тяжелой промышленности и вполне мог бы получить бронь, но не стал этого делать, а вернувшись, окунулся в работу с головой. Как ни странно, его оценили и быстро продвинули по управленческой лестнице. Время как раз было такое. Он знал о производстве все и успевал, кажется, везде.

«Для Наташи стараюсь, для наших детей и ради светлого будущего», — думал Николай, вкалывая, как проклятый, и редко когда возвращаясь с работы раньше полуночи.

Наталья же числилась на конторской работе, но уже не могла трудиться в полную силу. Даже самые жесткие люди, глядя на ее бледное лицо и отечные руки, качали головами и спешили отправить домой.

— Нам нужно здоровое новое поколение, девочка, — говорил ей старик-сторож, взявшийся опекать бедняжку. — Сейчас твоя задача — родить нового члена нашего общества, будущего строителя коммунизма. Ради таких детей мы прошли через страшную войну, ради них отстаивали нашу свободу в революцию.

Наташа кивала, возразить тут было нечего, она тоже хотела родить здорового ребенка, который легко и безбоязненно войдет в светлое будущее. Но потом, когда накатывал очередной приступ тяжелой муторной дурноты, она не хотела уже ничего. Только, бывало, закусывала кожу на запястье, надеясь, что боль приведет в чувство. Хуже всего, если это случалось на работе, дома у нее имелось одно верное средство — Гретхен.

Стоило взять куклу, прижать ее к груди, и становилось легче. Дурнота отступала, дыхание выравнивалось, и она снова ощущала себя здоровой. Теперь Наташа часами просиживала где-нибудь в углу комнаты, не выпуская из рук Гретхен, и постепенно начала рассказывать ей обо всем — о том, что соседка взяла картошку из их запаса, о том, что знакомая достала отрез драпа и обещала пошить из него пальто, о том, что она почти не видит Колю. Кукла слушала внимательно, смотрела с состраданием ясными синими глазами, и все проблемы тут же становились мелкими, будто бы игрушечными.

— Ты поосторожней, — сказал как-то Николай, в очередной раз застав жену в темной квартире в обнимку с куклой. — Приревную же! Мне уже кажется, что ты любишь ее больше, чем меня.

— Что за глупости! — сердилась Наташа, а потом, вспомнив, что так и не подходила к плите и не приготовила сегодня ничего на ужин, замолкала.

Коля и сам понимал, что едой у них не пахнет. Поэтому шел на кухню и, под осуждающими взглядами соседок, готовил что-то нехитрое. Его очень заботило состояние жены, а еще то, что она почти перестала есть, щеки запали и только глаза на исхудавшем лице выглядели огромными. Смотреть на нее, сидящую в обнимку с розовощекой Гретхен, было больно. Казалось, что кукла гораздо живее, румянее и благополучней своей хозяйки.

«Словно в нее уходят все жизненные соки», — подумал Николай и тут же рассердился на себя за глупость.

— Тебя все время нет, — жаловалась Наташа слабым голосом, а руки у нее были словно ледышки. — Если я умру, только Гретхен это увидит.

— Что ты говоришь, маленькая! — сердился на жену Николай. — Не придумывай глупости. Мы с тобой и нашим малышом будем жить долго-долго и счастливо, вот увидишь.

— Мне страшно! Мне иногда так страшно, что я даже боюсь пошевелиться! — жаловалась Наташа, уткнувшись мокрым от слез лицом ему в плечо. — Сижу в темноте, и мне кажется, будто здесь есть кто-то еще. Надо сидеть тихо-тихо, почти не дышать, — тогда он меня не заметит.

— Маленькая! — Николай чувствовал, что его горло сжимает спазм. Перед его глазами прошло столько ужаса, что не дай бог никому, однако при виде растерянной, испуганной жены он готов был плакать. — Не бойся, моя родная, — он осторожно гладил ее по жестким спутанным волосам. — Я не дам тебя в обиду. А когда меня нет, тебя охраняет Гретхен. Ведь так?

— Так, — Наташа кивала.

— Выходит, бояться нечего?

Какое-то время жена молчала. Было слышно только шаги за стенкой, в комнате соседей.

— Я буду сильной, — в конце концов говорила она. — Ради нас. Ради тебя и нашего ребенка. Я не буду бояться…

Но через некоторое время приступ повторялся.

— С беременными так случается. У них свои причуды, — говорили Николаю, когда он пытался советоваться с бывалыми людьми. — Наберитесь терпения. Вот родит — и все пройдет.

Николай и сам надеялся, что именно так и случится. Роды оказались нелегкими. По странной прихоти Наташа взяла с собой в роддом куклу и, едва приходила в сознание, начинала ее искать.

Наконец спустя три дня она разродилась крупным здоровым мальчиком. Из родильного дома Николай забирал их втроем — Наташу, ребенка и куклу.

Мальчик много плакал, часто просыпался с громким криком, но хорошо ел и, очевидно, вцеплялся в жизнь изо всех своих силенок. Это ему было нужно, потому что мать его словно провалилась в иное измерение. После роддома Наташа почти не говорила с мужем, забывала покормить или перепеленать ребенка, и все чаще Николай видел у нее на руках вместо малыша Гретхен.

— И такое бывает, — объяснили Николаю соседки. — Она слишком натерпелась, бедняжка, вот пока и приходит в себя.

Он кивал, а пока договорился о помощи с полноватой добродушной Раисой, которая и приняла на себя все хлопоты по хозяйству, а вместе с ними — заботы о мальчике. Сына Николай назвал в честь своего отца — Борисом.

Глава 7

Наше время, начало мая

Мой дед Борис Николаевич всегда умел произвести впечатление. Даже в нынешние времена, когда наука уже не столь в чести. Только услышав, что я даю объяснения в полиции, он немедленно примчался на помощь вместе с моим папой, которого, кажется, до сих пор считал несмышленышем.

Пока я отвечала на вопросы в неуютном кабинете с плохо вымытыми стенами и столом, на котором остались отпечатки от пролитого кофе, дед вовсю развернул кампанию моего освобождения.

— Вот сами и ответьте нам, как такое могло произойти?! — спрашивал он, сидя в кабинете у следователя.

Деду Борису семьдесят три, но он еще крепкий, энергичный и легко может дать фору людям гораздо моложе. По крайней мере, мой отец теряется в его присутствии и никогда не спорит.

Следователю тоже особенно нечего было возразить, и вскоре дед уже сажал меня в машину, чтобы отвезти в свою старую квартиру в центре, где уже ждали мама и бабушка.

— Ты переночуешь у нас. Места достаточно, — категорично сказал дедушка Боря. — До тех пор, пока у тебя не поставят нормальные замки́, и речи не может идти, чтобы ты там жила. После всего случившегося. Я давно говорил, что нужно позаботиться о безопасности, — добавил он, укоризненно покосившись на сына.

Папа промолчал.

— Мы должны забрать Гретхен, — ответила вместо него я. — Никуда без нее не поеду.

— Иногда мне кажется, что эта кукла проклята, — проговорил дедушка, глядя на дорогу. — Из-за нее одни неприятности.

— Кукла не виновата, — возразила я, уставившись в окно со своей стороны. — И я не останусь у вас, если мы не заберем Гретхен.

Теперь не ответил дедушка, он молча свернул на улицу, ведущую к моему дому, а затем, припарковавшись на стоянке под окнами, сказал:

— Мы с Сережей поднимемся с тобой. Одна ты не пойдешь.

Возражать я не стала — так было лучше, меня и саму пугало, что придется войти в квартиру, где погиб человек.

Сидевшие у подъезда старушки замолчали и проводили нас тяжелыми, полными любопытства взглядами. Можно не сомневаться, что обо мне уже говорит весь дом, причем абсолютно разное. Полагаю, основной версией является то, что мужчину убила именно я. Наверняка из ревности.

Мы молча поднялись на мой этаж, здесь я на несколько мгновений замерла, не решаясь отпереть дверь.

— Я войду первым, — отец отстранил меня, повернул в замке ключ и вошел внутрь.

Я хотела последовать за ним, но дедушка положил мне на плечо тяжелую руку. Я ощущала, что он напряжен и, кажется, даже испуган. Это было очень странно — мой железный дед, успешно вкалывающий уже много десятков лет на благо ядерной физики, самый деятельный и успешный член нашей небольшой семьи, чего-то боится.

— Все спокойно, никого нет, — отец появился внезапно и очень быстро.

Долго ли осмотреть небольшую однушку?

— Тебя просили посмотреть, все ли на месте, и отзвониться, — напомнил дедушка. Он шагнул через порог с явным усилием, и мне вдруг показалось, что он внезапно постарел лет на десять.

— Да, я помню, — я вошла и осмотрелась. Все на местах. Балконная дверь открыта, а легкий ветерок колышет невесомые шторы. Дверь открыта, но уходя, я ее закрывала. Это точно.

Я посмотрела на Гретхен и вздрогнула. Кукла сидела на другом краю стеллажа.

Как это могло случиться?

— Что-то не так? — дедушка напряженно вглядывался в мое лицо, и я поспешно отвела взгляд.

— Все так.

Не признаваться же ему, что я схожу с ума.

Я открыла ящик, проверила документы и карточки. Все на месте. Наличных дома я не держу, но отчего-то мне подумалось, что и они бы спокойненько оставались лежать хоть на самом виду. Немногочисленные колечки и сережки — пожалуйста. Дорогой планшет, необходимый мне для работы, — вот он, родненький.

На всякий случай я залезла на антресоли и проверила наличие своих любимых кукол. И здесь неудача. Вернее, я очень радовалась, что мои любимицы уцелели, однако ясности все это не добавляло.

И от того, что квартира казалась по-прежнему безмятежной и абсолютно нетронутой, становилось только страшнее. Ничего нет хуже ситуации, в которой у тебя завязаны глаза и заткнуты уши. Уж лучше знать, что происходит, чем отдаваться на волю богатого воображения.

Итак, что мне известно? Пока я встречалась с Пашкой, а потом гуляла в парке, некий незнакомый мне человек (да, абсолютно незнакомый, следователь задавал этот вопрос раз десять) легко и непринужденно вскрыл замок в моей квартире и проник сюда, очевидно, с целью ограбления.

А дальше все становилось весьма загадочно.

Грабитель ничего не берет. Он пересаживает Гретхен с места на место, затем открывает балконную дверь и выбрасывается с балкона.

Итак, если это был грабитель, то почему он ничего не украл и отчего он мертв? Если самоубийца, зачем он пришел именно в мою квартиру? Прыгал бы с крыши, если ему так приспичило.

Единственный объяснимый вывод — тот, к которому пришел и следователь: грабитель был не один. Но куда делся убивший его подельник? И что произошло, почему один из двоих пришедших в чужую квартиру людей решил убить своего компаньона?

— А ты точно не знаешь того покойника? — спросил отец, шагавший за мной по пятам.

Вот и он туда же! Думает небось про брошенного любовника, примеривая ситуацию в рамки дешевой мелодрамы. Впрочем, я и сама боялась увидеть на месте погибшего Пашу.

Дедушка вздохнул.

— Оставь ее пока что в покое, Сереж. Девочке нужно прийти в себя, — сказал он категорично и повернулся ко мне: — Бери то, что хочешь забрать, и едем. Нас ждут.

Я быстро собрала в сумку самые необходимые вещи, взяла документы и Гретхен, которая со странной усмешкой наблюдала за царящими хлопотами. Папа и дедушка отнесли все это в машину, пройдя через молчаливый строй старушек, которых к этому времени у подъезда стало еще больше.

— Уезжаете? — поинтересовалась моя соседка по лестничной площадке.

— Без комментариев, — сурово, словно разговаривал с журналистами, буркнул дедушка Боря.

Ему и вправду не привыкать. У него не раз брали интервью, а однажды он даже участвовал в съемках документального фильма про ученых и ездил ради этого на «Мосфильм». Там дедушка, собственно, и познакомился с бабушкой, работавшей в то время костюмером. Это была красивая история, сейчас таких, кажется, не случается.

Мы сели в машину и вскоре оказались в сталинской трешке, а мама и бабушка бросились меня обнимать с таким видом, словно я подвергалась смертельной опасности и уцелела только чудом.

— Ну вот она снова на месте, впервые за долгие годы, — бабушка стояла в дверях отведенной мне комнаты и смотрела на Гретхен, словно не решаясь войти.

В этом доме все было по-старому, даже запах совершенно тот же, что и в детстве. И цвет обоев, и лепнина на высоком потолке, и казавшиеся бесконечными книжные стеллажи в коридоре, заставленные пыльными толстыми томами. Книги дедушкины, noblesse oblige — положение обязывает. Квартира осталась прежней. Изменилась только я. Уже нет той маленькой любопытной девочки, которая верила в сказки и уверяла всех, что куклы разговаривают. Помнится, в детстве я была уверена, что Гретхен живая, она пела мне колыбельные на незнакомом языке и повторяла странные слова о том, что все вернется на круги своя и еще что-то про реку, которая течет куда-то…

— Ты скучала по ней? — Я шагнула к бабушке навстречу. — Тебе недоставало Гретхен?

— Да, — она сжала руки, исколотые миллионами булавок, — знаешь, я очень по ней скучала и в то же время всегда знала, что она у меня только на время, словно гостья, которая зашла на минутку.

Я оглянулась. Гретхен смотрела мимо бабушки, не удостаивая ее вниманием. Отчего-то мне стало слегка неловко.

— Может, чаю? — робко спросила я. — Из-за всех этих событий у меня голова кругом, и, кажется, я давно ничего не ела.

— Конечно! У нас же все готово! — засуетилась бабушка.

Мама и вправду уже накрывала стол в большой кухне, но бабушка тут же сунула мне в руки горячий пирожок и налила чаю. Мама хотела что-то возразить, наверняка по поводу того, что у меня пропадет аппетит из-за перекуса, но взглянула на бабушку и промолчала.

— Интересно, что она видела там, у тебя в квартире? Я о Гретхен, — произнесла вдруг бабушка, когда я принялась за исходящий паром невероятно вкусный рисовый пирожок с грибами и луком.

— Она не скажет. Она уже давно ничего мне не рассказывает, но я уверена, все запоминает, — ответила я, прожевав.

— Это вы сейчас о кукле? — мама, слушавшая разговор, неодобрительно покачала головой и посмотрела на бабушку. — Вам не стоило бы говорить такие вещи. Особенно моей дочери. Тем более после того, что она недавно пережила. Вы понимаете.

— А я что? Я просто сказала, — бабушка Лена суетливо загремела посудой, явно стараясь уйти от неприятной темы.

Спас всех дедушка, который вошел к нам с вопросом о том, когда же будут кормить голодающих.

Больше к теме кукол мы не возвращались.

Вечером позвонил Ник. Из-за суматохи я и позабыла, как волновалась о том, не пропадет ли он после нашей встречи. Но нет, не пропал. Хотел приехать, пришлось сказать, что сейчас вне дома. Я не стала рассказывать ему о том, что произошло. Сама не понимаю почему. Наверное, просто не хотелось вообще об этом говорить. Лучше потом, когда ситуация немного прояснится.

Следующий день прошел довольно быстро. Мама с папой вернулись к себе, в маленькую двушку. А я легко, словно всю жизнь и прожила у бабушки с дедушкой, вошла в ритм старого дома. Почти все время я проводила за работой, а вечером мы с бабушкой снова сидели за большим столом и говорили. Вернее, говорила в основном она — рассказывала, как было в ее время на «Мосфильме» и с каким достоинством держались тогдашние актеры.

— Вот это настоящие звезды. Не то, что нынешние, которым, чтобы добиться славы, нужно пить да скандалить в ресторанах, — вздыхала она.

Дедушка, сидевший в кресле, закутанный в плед из-за обострившегося радикулита, иронически улыбался.

— Ну конечно, в те времена и вода мокрее была, — заметил он. — И в зеркале, наверное, ты видела красавицу.

Он частенько подшучивал над бабушкой, но я знала, что любит он ее самозабвенно, как и своего единственного сына, моего папу. Сына, который едва не стоил бабушке жизни.

— На себя посмотри, — качала головой бабушка, — ишь, красавицу ему подавай. До седых волос дожил, а ума не нажил.

— Куда уж мне, — усмехался дедушка. — В одном только старому дураку повезло: в жены досталась умница и красавица.

Они шутливо переругивались, и все же я ощущала между ними настоящее тепло и любовь. Такой у моих родителей не было. У них всегда находилось немного общих интересов. Когда я родилась, папа активно занимался бизнесом, до краха которого было еще лет пятнадцать, мама посвятила себя хозяйству и моему воспитанию. Она даже не могла помыслить, чтобы отдать меня в детский садик. Так и осталась домохозяйкой, а папа зачерствел от неудач, словно кирпич, прошедший обжиг. И тогда трещина между ними постепенно стала пропастью. С годами такое бывает.

После бабушкиного ужина, заставившего меня подумать о том, что долгое пребывание в этой квартире может весьма существенно сказаться на фигуре, я заглянула в Интернет и увидела, что нашелся покупатель на одну из довольно старых кукол. Куклы выходят дорогие, даже если считать прямую себестоимость, не принимая в расчет затраченное время, поэтому и покупают их не часто. Зато каждая покупка — событие.

Хорошо, что коробку для куклы я сделала заранее, поэтому оставалось только забрать ее из моей квартиры, что я и решила сделать на следующее же утро.

— Я отвезу тебя, — тут же предложил дедушка Боря, едва услышав о моих планах, несмотря на то что с вечера у него разболелась поясница.

— И не думай! — если было нужно, я могла проявить не меньшую твердость, чем он. — Сиди и лечись. Тебе через два дня на конференции выступать. Хочешь взбираться на трибуну согнутым, как Квазимодо? Сама съезжу. Заодно проветрюсь, только на пользу пойдет.

Пришлось дедушке смириться. Он всегда мне уступал, я понимала это с самого детства, но пользовалась только в крайних случаях.

И вот я уже входила в свой подъезд, к счастью, сегодня, похоже, отменили заседание бабушкинского комитета, и на стратегически важных для наблюдения лавочках никого не оказалось.

Я поднялась на свой этаж, достала ключи и вдруг услышала позади шорох.

— Привет! — сказал незнакомый мужской голос, и в груди у меня все заледенело.

Я очень медленно повернулась — в глаза бросались дурацкие детали типа облупившейся краски у двери — и наткнулась на улыбку: мужчина был довольно молод, вероятно, слегка за тридцать. Некрасивый, с растрепанными темными волосами, но с обаятельной улыбкой. На его защитного цвета футболке красовался штрих-код с надписью: «Совершенен».

— Привет, — повторил он. — А я уже боялся, что ты совсем исчезла!

— Мы знакомы? — Я немного отступила и уткнулась спиной в собственную дверь.

— Нет, но это можно исправить! — он продолжал-таки сиять улыбкой, кажется, освещающей лестничную площадку лучше, чем тусклые лучи солнца, пробивающиеся из запыленного и исписанного нецензурными надписями крохотного окошка под самым потолком. — Алексей. Хотя меня никто Алексеем и не называет. Можно Леша. Или Ураган. Почему Ураган? А потому, что вообще-то у меня фамилия Ветров…

— Понятно, — перебила я, едва вклинившись в эту тираду. Я сама не отличаюсь излишней разговорчивостью и не люблю болтунов.

— Вы считаете меня слишком развязанным, — его лицо мгновенно, словно по волшебству, стало абсолютно серьезным, а потом снова просияло: — Но вы хотя бы вступили со мной в разговор, а значит, у вас есть шансы.

— Мне ничего не нужно, — проговорила я раздельно, разом очень устав от этого бодрячка. — Что бы вы ни продавали.

— Я?! — Ураган, похоже, обиделся или неплохо разыграл на своем очень выразительном лице это чувство. — Вы приняли меня за кого-то типа коммивояжера или впаривателя выгодного кредита под тристапроцентную ставку? Сам виноват! Вот… — он залез в карман джинсов, вытащил пластиковую карточку и продемонстрировал мне.

«Пресса. Алексей Ветров. Независимый корреспондент», — значилось на ней, а еще едва узнаваемая без улыбки физиономия, номер и дата.

Ах, выходит, он журналист! Ну тогда понятно. Можно даже не сомневаться, какого цвета издание, на которое с энтузиазмом пашет этот улыбчивый тип.

— Очень приятно было познакомиться, Алексей. Извините, спешу, — я боком, на всякий случай не поворачиваясь к нему спиной, вставила ключ в замочную скважину.

Лестничная клетка, как назло, была пуста. Что, если он маньяк? Среди журналистов тоже вполне могут встречаться маньяки, да и вообще нет никакой гарантии, что он журналист, а удостоверение не липовое. Вот где эта соседка, когда она так нужна? Обычно, особенно когда мне вовсе не нужны наблюдатели, она или околачивается у подъезда, либо выскакивает из квартиры со скоростью выпущенной из стартового пистолета ракеты, чем буквально подписывается в том, что все предыдущее время подслушивала и подсматривала, стоя у дверного глазка. Я кинула взгляд на обитую дерматином дверь. Та казалась неприступным бастионом.

— Вы меня боитесь, — проговорил корреспондент без вопросительной интонации. — Понимаю. Это правильно, в общении с незнакомцами нужно соблюдать осторожность. Но я могу вам пригодиться. Вы же уже знаете, что это очень странное дело. Полиция работает для галочки, они ничего не нароют.

— А вы нароете? — Я позволила себе усмехнуться.

— Вполне возможно, — он пожал плечами. — Я любопытный. От рождения.

— Поздравляю, — наконец дверь открылась, и я приготовилась юркнуть в щель.

— Позвоните мне, если потребуется, — он сунул мне визитку в самый последний миг, перед тем как тяжелая дверь захлопнулась перед его носом.

Я перевела дух, словно выдержала боевое столкновение. Ну ладно, пускай он не маньяк, навязчивые журналисты бывают и похуже всяких маньяков.

— Ураган, тоже мне, — я усмехнулась и с усилием сложила визитку пополам. Пользоваться ей я уж точно не собиралась.

Затем набрала номер Ника.

— Привет! Я дома, мне очень надо тебя увидеть.

— Я еду, — проговорил он немедленно, не задав ни единого вопроса.

1944 год, сентябрь

Монике снилось, что она стала куклой и сидит на кукольном креслице, не в силах пошевелиться. Кто-то, пока еще невидимый, идет к ней через весь дом. Она слышит мерный стук шагов, отдающийся в ее испуганном маленьком сердце, хочет бежать, но не может двинуться с места. Даже закричать не может. Даже закрыть глаза.

Напряжение и ужас росли с каждой секундой, и когда в гостиной появилась огромная человеческая тень, накрывающая ее с головой, страх обрушился девятым валом, сметая на своем пути все.

Она проснулась с криком, радуясь, что может кричать.

Шелковая ночнушка промокла от пота, а сердце колотилось, словно заведенное.

— Что-то случилось, фрау? — послышался из-за двери испуганный голос горничной.

Моника с трудом перевела дух.

— Все хорошо, ступайте, — проговорила она, поднимаясь с кровати.

В комнате было темно, и только легкий ветерок колыхал занавески на приоткрытом окне. Моника встала и босиком прошла к двери. Нужно посмотреть, как там Эмиль. Не разбудила ли она своего ангелочка?..

Мальчик спал, подтянув ноги к груди и сложив руки под головой. Он был такой хорошенький и нежный! Такими рисуют детей на пасхальных открытках. Как же хотелось верить, что у него все будет хорошо.

Тревога витала в воздухе. Моника не слишком интересовалась политической обстановкой, однако то, что Стефан теперь не появлялся целыми неделями, ее пугало. Да и слуги. Они переговаривались, когда думали, что их не слышат, говорили о том, что совсем скоро все изменится… Нет, конечно, она не верила, что их чудесный, создаваемый с трепетом и любовью мир рухнет. Такого не может быть. Но к чему этот страшный сон про собственное бессилие? Моника доверяла снам и боялась их.

— Мы справимся, мы со всем справимся, мой ангел! — шептала она осторожно, чтобы не разбудить спящего сына, прикасаясь к его мягким кудрям. — Вот вернется твой папа — и все будет хорошо.

Постепенно Моника сама поверила собственным словам, а страшный сон отступил, как отступает ночная мгла под натиском лучей утреннего солнца.

Но на этот раз утро обмануло.

Звонок раздался на рассвете, оборвав все надежды на лучшее.

«Герр Рихтер погиб на благо Рейха… Мы почтим его память… Верный сын отечества…» — эти слова доносились до сознания, словно сквозь вату. Моника слышала их, но не понимала, отказывалась понять. Стефан не может погибнуть! Он не бросит ее и сына! Только не сейчас, когда все вокруг слишком страшно.

Трубка выпала из руки и ударилась об пол, но Моника этого не замечала. Она медленно, словно сомнамбула, прошла в комнату и остановилась перед шкафом с куклой. Зачем-то взяла ее в руки и заглянула в ярко-синие глаза.

— Мы с тобой отомстим! — пробормотала Моника, прижимая к груди свою точную копию. — Вот увидишь! Обязательно отомстим!

— Мама, это папа звонил? Он к нам едет? — Эмиль, убежавший от няньки, дергал мать за подол платья, но она не замечала этого, судорожно гладя куклу по волосам и бормоча непонятные, словно страшное заклинание, слова.

Глава 8

Наше время, середина мая

— Как хорошо, что с тобой все в порядке! — Ник обнял меня, и я, наконец, действительно почувствовала, что все теперь будет хорошо. Страх и напряжение последних дней отступили, как море во время отлива. На берегу моей души остались покореженные волнами валуны и скелеты моих опасений, а над всем этим засияло сапфировое небо его ясных глаз.

— Не понимаю, это все так странно, — пробормотала я, тайком наслаждаясь теплом его тела.

— Все закончилось, не переживай, — он коснулся губами моей макушки, и я вздрогнула. Не знала, что это так приятно, когда тебя просто целуют в макушку. — Все хорошо, — он прижимал меня к себе бережно, словно ребенка, и целовал так нежно, что я теряла голову.

Не помню, как мы оказались в постели, торопясь, словно боялись упустить каждую секунду, словно старались возместить проведенное друг без друга время. Я прижималась к нему, растворялась в нем, вцепившись в его плечи пальцами. Если бы я могла обвиться вокруг него, как шелковая лента, чтобы никогда не размыкать объятий. А он смотрел мне в глаза, дыша со мной в одном темпе. И это было так чудесно, как и при нашей первой близости. Ник словно являлся частичкой меня, и совершенно невероятно, что раньше мы могли жить, не зная, не чувствуя друг друга.

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил он очень мило, как-то очень по старинке, когда мы, не насытившись еще друг другом, ведь насытиться невозможно, но все же разомкнули тесные объятья, а я легла на его плечо, осторожно обнимая по-настоящему близкого мне мужчину.

— Конечно, — прошептала я. Как будто можно дать другой ответ… Но спохватилась: — А твои родители? И ты моих совсем не знаешь!

— Мои родители умерли, — его голос звучал сдержанно, но я догадывалась, чего может стоить такая вот невозмутимость. — А твоим я надеюсь понравиться. Ведь их мнение для тебя важно?

Он чуть отодвинулся и посмотрел на меня.

Конечно, сейчас мне было важно только то, что думает обо мне Ник, и если он не понравится дедушке или родителям — очень плохо, однако данный факт не станет препятствием нашим отношениям. Я, в конце концов, имею право на личную жизнь и собственный выбор.

— Мой дедушка ученый-ядерщик, — заговорила я, прикрыв глаза, — он умный и серьезный человек, в нашей семье его слово главное. Ты понравишься ему, если будешь собой, таким, как есть… Только… — я замялась, — лучше не упоминай, наверное, про кукол. Дедушка не любит их, кажется, считает, что это не для взрослых людей. Его отец — забавно, его звали так же, как тебя, Николаем, — в свое время работал в наркомате тяжелой промышленности. Дед гордится этим и говорит, что продолжает его дело.

— А твой отец? — уточнил Ник.

Я покосилась на него. Он облокотился о подушку и выглядел расслабленным, в то же время было заметно, что он очень внимателен и спрашивает не машинально, не из вежливости, а действительно слушает и запоминает.

— Мой отец долгое время занимался бизнесом, однако лет семь как прогорел. Он всю жизнь спорил со своим отцом, с дедушкой, хотел идти собственным путем, но теперь работает по дедушкиной протекции.

— И чем занимается?

— Закупает оборудование, всякие мелочи… Лучше не упоминать про его работу.

— Я понял, — серьезно кивнул Ник. — Бабушка жива?

— Да, к счастью, — я улыбнулась. — Бабушка Лена — бывший костюмер на «Мосфильме». Обожает все красивое и яркое, ты ей понравишься, это точно.

— А мама?

Он, похоже, хотел знать о моей семье все.

— Мама не работает. Ей ты тоже понравишься, потому что для нее самое главное — это мои интересы. Я люблю тебя, значит, она тебя примет.

Я так легко произнесла эти слова «я люблю тебя», что сама испугалась этого. А он… Он меня любит? Почему он не сказал это прямо?

Но, досадуя на свою мнительность, я мысленно велела себе прекратить самокопание. Ник попросил меня стать его женой — не это ли лучшее признание в любви? Настоящий мужчина и должен быть сдержанным, это нормально.

— Можно взглянуть на твоих родных? — спросил тем временем Ник.

— Сейчас покажу фотки. У меня даже старые отсканированные есть… — Я неохотно поднялась с постели и включила ноутбук.

Ник поднялся одним быстрым, грациозным движением, словно хищник, и я заметила, что на боку у него длинный тонкий шрам. Аппендицит вырезали? Наверное, спрашивать я не стала, сочтя неуместным. Как-нибудь потом, при случае, тем более что, похоже, Никлас не хотел его демонстрировать.

Он очень внимательно, с явным интересом, посмотрел фотографии.

— Твоя мама очень красивая, но ты на нее не похожа, ты другая, — заметил он, когда я показала ему мамину и папину свадебную фотографию.

— О, я вылитая прабабушка Ната! — обрадовалась я. — У меня и ее фото сохранилось!

На отсканированной фотографии их было трое: прадедушка, прабабушка и Гретхен. Николай и Наталья серьезно смотрели в камеру, и только кукла, казалось, слегка усмехается.

Эту фотографию Ник рассматривал очень долго, максимально приблизив лица.

— И вправду, очень похожа, — вынес приговор он. — Но странно, видно, что эти двое — пара, но они почему-то не кажутся счастливыми.

— Им всегда жилось нелегко. Пройти через войну, через годы разрухи… Даже не представляю, что им пришлось пережить в то ужасное время. Прадедушка ведь… — Тут я внезапно вспомнила, что в Нике половина крови — немецкая, и смутилась. Он слишком хорошо говорил по-русски, и я все время забывала о его происхождении.

— Ты имеешь в виду, что твой прадедушка брал Берлин, — проговорил Ник тихо. — Я, как и любой из представителей немецкого народа, готов бесконечно просить прощения за действия фашистов. Но ты же понимаешь, что даже в то время они не составляли всю нацию. Та война — для нас урок. Тяжелый, но весьма доходчивый урок. Мы его поняли и стали другими. Если бы твой прадедушка был жив…

Ник резко замолчал. Во время этой речи он неожиданно раскрылся сильнее, чем раньше, и я заметила, что все, что он говорит, действительно его волнует. Очевидно, та война наложила на его народ сильный отпечаток. Мне захотелось спросить, участвовал ли его прадед или дед в войне, но опять стало неловко. Что, если участвовал? Тогда же, насколько понимаю, фашисты сгоняли в армию всех.

— Не нужно оправданий, — остановила я его. — И лучше бы вообще не говорить о таком при знакомстве с моими. Дед родился уже после войны, но эта тема для него болезненная, он любил отца и потерял его слишком рано.

— Конечно, — Ник уже полностью пришел в себя и продолжил спокойно: — Мы не станем спорить на эту тему, не волнуйся. Я же действительно хочу понравиться твоей семье.

— Ты замечательный! — Я поцеловала его в губы, а он все еще задумчиво смотрел на экран, где на скане восстановленной фотографии застыли три фигуры.

А я смотрела на него и думала о том, что чувствую по отношению к этому человеку. О любви говорят очень много возвышенных и красивых слов. Но это все только «слова, слова, слова». Что такое любовь для меня? Может быть, желание смотреть на человека, видеть его лицо таким, какое оно есть — и упавшую на лоб неровную прядку волос, и едва заметную морщинку в уголке глаза. Так я смотрю на своих кукол, создавая их лица, вернее, служа проводником чьей-то высшей воли и понимая, что идеально гладкое лицо — это мертвое, не настоящее лицо. Или любовь — это желание прикасаться? Ощущать под пальцами теплоту его кожи, легкую шелковистость волос — как я ощущаю теплоту материала, с которым работаю. Или это тот особый эмоциональный подъем и шум в голове, который до того случался у меня только в самые прекрасные моменты творчества? Мне кажется, любовь — слишком многогранное и сложное чувство, чтобы дать ему определение и выявить все его симптомы, иногда сходные с симптомами тяжелой затяжной болезни.

Даже хорошо, что Ник не говорит о любви, — обрекать в неуклюжие слова такие тонкие чувства всегда тяжело и страшно. Разве можно сжать в кулаке бабочку? Если по неосторожности стереть с ее крыльев пыльцу, она не сможет летать. Нет, лучше молчать, сберегая свою бабочку.

— Теперь я буду с тобой, — сказал Ник, уловив мое настроение, и уткнулся теплыми губами мне в шею.

Его дыхание мягко щекотало меня, рождая мурашки по всему телу.

Вот бы так продолжалось целую вечность!

Мы остались в квартире на ночь. Услышав, что я не приеду, бабушка заахала и не без опаски передала мои слова деду Борису.

— Скажи Павлу, что он за нее головой отвечает, — прокомментировал тот.

Пришлось объяснять, что с Пашкой мы расстались и я познакомилась кое с кем еще.

— Ах познакомилась! — протянул дедушка и строго добавил: — Не знаю, как там у вас, а в наши времена это называлось облегченным поведением. Только у нас девицы этим не хвастались, даже отъявленные шалавы.

Я хмыкнула. За словом в карман дедушка Боря не лез.

— Так и я не хвастаюсь, — парировала я. — Кстати, Ник сделал мне предложение, и я ответила согласием.

В трубке воцарилась зловещая тишина, а мне вдруг стало не по себе. Не случилось бы что с дедушкой, он, конечно, крепкий и деятельный, но все же возраст со счетов не спишешь, а сердце у него пошаливает.

— Дед, все в порядке? — тревожно спросила я.

— Как сказать, внученька… — Он откашлялся. — На свадьбу хоть позовешь или тоже между делом сообщишь, что штамп поставили?

— Мы приедем к вам завтра, маму с папой я тоже позову. Хорошо? — предложила я, обрадованная, что дед в целом неплохо выдержал неожиданное известие.

— Ну, плохо или хорошо, это мы еще посмотрим, — пообещал дедушка и добавил: — Ну ты и мастерица делать сюрпризы!

Ночь мы с Ником провели вместе. Утром он уехал, сославшись на дела, а я осталась в опустевшей вдруг квартире. Не было ни Ника, ни Гретхен, и это казалось мне очень странным, я физически, очень болезненно ощущала их отсутствие. Встретилась с заказчицей, но продажа уже не радовала меня. Я ждала Ника. Все время, пока он не вернулся, я промаялась, слоняясь из угла в угол. Пыталась лепить, но только испортила материал и бросила это. То и дело подходила к окну и, глядя сквозь запылившееся уже стекло, тупо смотрела на улицу.

Звонила мама, пораженная услышанными новостями.

— Ты же его совсем не знаешь! Он хороший человек? — спрашивала она.

— Я знаю Павла, и что из этого? — задала я встречный вопрос. — И да, Ник хороший. Он самый лучший. Я… я его люблю.

И маме оставалось только горестно вздыхать. Наверное, все матери ощущают беспокойство и сомнения, когда их маленькие девочки, которым только вчера вплетали в косички яркие бантики, внезапно взрослеют. Когда взрослеет дочь, стареет мать.

— Ты увидишь его, и он тебе обязательно понравится, — заверила я.

Наконец позвонил Ник и сказал, что ждет у подъезда.

Спустившись, я заглянула в почтовый ящик и увидела там неподписанный конверт. Сердце испуганно вздрогнуло и замерло. Руки предательски дрожали, когда я вскрывала конверт.

Всего-то маленький листок картона. Визитка.

«Алексей Ветров. Независимый корреспондент», — сообщала она, а сделанная карандашом приписка поясняла: «На случай, если с первой случилась неприятность. Не спешите выбрасывать и эту. Возможно, я еще пригожусь. Ваш Ураган».

Я едва не рассмеялась от облегчения. Но какой же этот Ураган наглый! Слышала, что журналисты проныры и прилипалы, но не представляла, что до такой степени. И все же я не стала выбрасывать визитку, а сунула ее в сумку. Покажу бабушке и деду, а они по своим каналам разыщут этого приставучего прощелыгу и доходчиво объяснят ему, что меня следует оставить в покое.

Довольная принятым решением, я вышла во двор, где уже ждал черный представительский автомобиль.

— Взял пока в аренду, — кивнул на машину Ник. — Ну что, поехали?

Он действительно подготовился к встрече. Оделся слегка старомодно, но очень элегантно — в белой рубашке поло с черной полоской у воротника, черных брюках и мягких летних черных же туфлях. А еще купил два роскошных букета, бутылку настоящего французского шампанского и бутылку дорогого коньяка.

— Дело серьезное! Еду на смотрины. Правда, смотреть буду не я, а на меня, — пошутил Ник, заметив мой удивленный взгляд. — Как ты думаешь, твоим понравится?

— Спрашиваешь! — воскликнула я и, поцеловав его в гладко выбритую щеку, прошептала: — Спасибо. Ты такой замечательный!..

И мама, и бабушка оказались совершенно очарованы Ником. Во время импровизированного семейного ужина он казался просто идеальным: был галантным и предупредительным, уместно шутил, не болтал много и слушал очень внимательно. Он вообще внимательно слушал, а это редкий дар в наши времена.

— Значит, вы теперь живете в России, Ник? — спрашивала мама, слегка раскрасневшись от выпитого бокала и от галантного внимания молодого человека. — И вам здесь нравится?

— Я пока что здесь работаю. Это страна многих возможностей, — отвечал Ник, не забывая подлить ей и мне с бабушкой еще немного шампанского. — Здесь интересно. Я люблю свою родину, однако у меня есть и русские корни. Наверное, поэтому мне легко здесь.

— Легко! — буркнул отец. — Подумать только! — Он залпом осушил свою рюмку и долил еще коньяка. — Только и ждут, как бы кого выпотрошить. Мы тут все как коровы на бойне: дождутся, пока разжиреют, потеряют бдительность, — и зарежут.

— Сережа… — мама потрепала отца за плечо. — Ну что ты, не надо.

— Не надо? Типа шито-крыто — и отлично. Интеллигенты страдают молча! Или вкалывают на заграницу, — он бросил взгляд в сторону непривычно молчаливого деда и снова выпил.

— Вы совершенно правы, — подтвердил Ник. — Нельзя… как это говорят? Класть всех куриц в одну корзину.

— Все яйца, — машинально поправила бабушка.

— Спасибо, — Ник ослепительно ей улыбнулся. — Точно, все яйца. Нужно быть предусмотрительным и осторожным. Помощи от правительства не дождешься, поэтому остается только рассчитывать на себя.

— Вот, немец, а понимает, — согласился отец, которого уже слегка повело от крепкого коньяка, и мама то и дело бросала на него обеспокоенные взгляды.

Тут дедушка поднялся и молча вышел на кухню. Я последовала за ним.

Он стоял у окна, задумчиво глядя на окрашенное в розоватые тона заката небо.

— Что-то не так? — тихо спросила я, подойдя к нему. — Тебе не понравился Ник?

Дед ответил не сразу, словно что-то про себя взвешивая.

— Очень он у тебя ловкий, галантный и все понимающий, — произнес он наконец. — Слишком хороший, я бы сказал.

— Разве это плохо? — удивилась я.

— Ну… посмотрим, посмотрим, — сухо ответил дед. — А тебя не смущает, что он едва ли не ровесник твоего отца. Ему же под сорок?

— Ты просто не любишь немцев. Историческая память, — отмахнулась я и полезла в холодильник за бабушкиным морсом — невозможно пить бабушкин морс и находиться в плохом настроении.

— А сейчас модно не помнить, — с иронией заметил дедушка. — Мы не хотим помнить собственное прошлое, открещиваемся от него, предпочитаем замалчивать — вот и живем как живем. Науку вот едва совсем не развалили, хорошо хоть слегка опомнились.

Я не стала возражать. Дед, конечно, при всех его достоинствах, человек старой закалки. Привитые с детства ценности продолжают оставаться для него актуальными по сию пору, хотя при этом он вполне неплохо вписался и в нынешнюю реальность, уж получше отца с его экспериментами.

— Ладно, что я буду тебя убеждать. Каждый имеет право на собственные ошибки, — дед сел, и я вдруг заметила, какое усталое у него лицо.

Я поставила графин с морсом на стол, присела на корточки и заглянула деду в глаза, а он потрепал меня по голове. Мы молчали, и было очень хорошо и уютно.

— Знаешь, я иногда очень боюсь за тебя. Ты так на нее похожа… — пробормотал дедушка едва слышно.

Не нужно было пояснять. «Она» — это его мама.

— А что все-таки случилось? Я поняла, там была тяжелая и запутанная история, — спросила я.

Дед решительно встал и поморщился. Радикулит, очевидно, еще давал о себе знать.

— Не нужно тебе это, — отрубил дед. — Собралась замуж — так готовься к семейной жизни. Только еще раз подумай хорошенько. Народ не зря говорил: «Выйти замуж не напасть, лишь бы замужем не пропасть!»

— Постараюсь! — пообещала я и принялась резать сыр — не мешает добавить к столу. — Отнесешь пока? — я кивнула на графин.

Дед взял его и ушел, а я снова стала думать о прабабушке.

Первая владелица Гретхен, женщина, по словам дедушки, вышедшая замуж по большой любви… была ли она счастлива? Какие мрачные тени скрывают последние годы ее жизни? И случайно ли я так на нее похожа? Не значит ли это, что мне суждено повторить ее судьбу, какой бы она ни была?..

Легкий шорох за спиной заставил меня вздрогнуть. Нож скользнул в сторону, я увидела кровь, а уже потом, со странным запозданием, почувствовала боль.

— Дай руку, — Ник, а именно его появление вывело меня из задумчивости, послужив невольной причиной раны, дернул кран и сунул мой палец под холодную воду. — Сейчас позову кого-нибудь, попрошу аптечку. Все хорошо?

Я машинально кивнула, не сводя взгляда с розоватой воды. Неужели это плохое предзнаменование? Нет, нельзя быть такой суеверной! Просто случайный испуг и моя собственная неловкость, и всего-то.

А ко мне уже бежали мама и бабушка.

Вскоре рана была тщательно обеззаражена, а палец забинтован. О мелком происшествии можно забыть, но все же оно удивительным образом испортило мне остаток вечера.

Мы с Ником вернулись в мою квартиру ближе к полуночи, привезя с собой Гретхен и те вещи, которые я отвозила в дом бабушки и дедушки. Всю дорогу я держала на руках куклу и молчала. Палец побаливал, и это постоянно меня отвлекало.

— Тебе больно? Ты очень грустная, — заметил Ник.

— Ничего, — я попыталась улыбнуться. — До свадьбы заживет.

И замолчала, сообразив, что именно сказала.

— Я бы не стал так медлить со свадьбой, — Ник припарковался и вышел из автомобиля, чтобы открыть мне дверцу. — По мне, чем скорее — тем лучше. Я хочу, чтобы ты стала моей женой и никуда от меня не делась.

— Я и так никуда от тебя не денусь, — заверила я, выходя из салона.

— Это для меня главное, — Ник нежно поцеловал меня в губы и, подхватив сумку с вещами, направился к подъезду.

Когда мы вошли в квартиру, я заметила на щечке Гретхен, чуть ниже трещины, кровь. Оказывается, моя повязка протекла, и кровь испачкала личико куклы, потекла по щеке и скопилась в уголке рта. Получилось очень зловеще, да и Гретхен смотрела на меня как-то недобро.

— Она сердится за то, что вчера я оставила ее одну, — зачем-то сказала я Нику.

— Она тебя простит, — заверил он. — Давай помогу.

Он помог мне сменить повязку и собирался вымыть куклу, но я не дала. Мне хотелось сделать это самой. После нехитрых манипуляций со смоченной мягким чистящим раствором ваткой лицо Гретхен снова стало обычным, а злость исчезла без следа. Скорее всего, она мне просто померещилась.

Но ночью я увидела тревожный сон.

Я шла по гулкому красному коридору, в котором не было ничего — только глухие, уходящие вдаль стены. Мне было очень жутко, а каждый шаг эхом отзывался в груди, заставлял сжиматься сердце.

Есть ли здесь вообще выход?

Где я оказалась?

— Здесь есть кто-нибудь? — крикнула я, не в силах терпеть эту пытку.

«Кто-нибудь, не будь… будь…» — отозвалось эхо.

И в этот момент я поняла, что за моей спиной кто-то есть. Кто-то крадется, пытаясь подстроиться под мой шаг, замаскироваться в шлейфе эхо. Ладони мигом вспотели, спина напряглась, а на загривке, кажется, поднялись все волоски. Инъекция страха, взбрызнутая в мою кровь, мгновенно ударила в мозг, затопила все тело паникой.

Быстрее! Возможно, еще удастся спастись!

Я кинулась бежать, с ужасом понимая, что преследователь не отстает. Я знала это даже не оглядываясь — просто чувствовала, и все. Чей-то тяжелый взгляд выцеливал меня, словно готовый к выстрелу снайпер.

Быстрее! Еще быстрее! Сердце колотилось, легкие опалило огнем. Я задыхалась, а тело едва подчинялось мне. Я знала, что бегу слишком медленно. Прилагаю все усилия, продираясь сквозь затвердевший вдруг воздух, но почти без толку.

Преследователь был совсем близко. Я ощущала это и боялась оглянуться. Мне отчего-то казалось, что если не увижу его, то все-таки смогу спастись.

И тут ноги окончательно мне отказали.

Я упала и закричала, вместе с криком выплескивая из себя ужас и боль.

— Все хорошо! Все уже хорошо!.. — Ник, обнимая, качал меня, словно маленькую.

Я тяжело дышала, словно и вправду долгое время бежала, превысив пределы человеческих сил. Сердце колотилось как ненормальное.

— Тебе приснилось что-то плохое, но все уже хорошо. Я рядом, — успокаивал меня Ник.

Я уткнулась в его плечо, жадно вдыхая такой родной запах, ощущая баюкающее тепло. Пульс потихоньку приходил в норму, а ужас отступил.

— Плохой сон, — подтвердила я. — Я бежала, и кто-то меня преследовал. А потом я упала…

— Все закончилось, — повторил Ник, крепко прижимая меня к себе. — Не бойся дурных снов. Они не причинят тебе зла, пока я рядом. Ты мне веришь?

— Верю, — пробормотала я, сворачиваясь рядом с ним калачиком.

1933 год, конец января

Он стоял, спрятавшись за афишу, не замечая, как снег сединой оседает у него в волосах, и, не отрываясь, смотрел на чуть теплящийся в окнах свет. Интересовало его только одно окно на втором этаже. В те редкие мгновения, когда на фоне занавески проскальзывал изящный силуэт, он сжимал руки и едва ли не переставал дышать.

Кто же знал, что любовь — это болезненно. Конечно, он уже немолод, но имя Генриха Вольштайна кое-что значит для понимающих людей, да и сбережений у него по нынешним временам достаточно. Если рассудить здраво, он — вовсе не худшая партия. Серьезный, основательный, уважаемый человек. Недаром кумушки неоднократно намекали ему на возможность более близких отношений. Он неизменно отшатывался с гордым презрением, но теперь угодил в ловушку сам. Любить, оказывается, все равно что пропускать себя через жернова, растирающие хрупкий фарфор в крошку. Любить — это очень больно.

Свет в заветном окне погас, а через некоторое время дверь дома открылась, выпуская девушку. На ней был необычайно элегантный светлый меховой жакет с широким черным поясом, прочеркивающим тонкую талию, длинная серая юбка из какой-то мягкой, струящейся ткани, кокетливо надетая набок черная шляпка и меховое манто под цвет жакета. Легкая и грациозная, в легком мареве медленно падающего снега, словно созданного для того, чтобы оттенять ее красоту и изящество, девушка спустилась с крыльца и остановилась, оглядываясь.

Генрих медленно двинулся к ней, ощущая, что ноги, онемевшие от долгой неподвижности, едва его слушаются. Или дело было вовсе не в неподвижности?..

— Фройляйн Моника, — проговорил он, и сам подумал, что голос его звучит как хриплое карканье старого ворона.

На ее лице промелькнула легкая тень досады, а затем презрение.

— Это опять вы?!

— Позвольте, фройляйн Моника, — сбивчиво заговорил он. — Я хотел вас просить… Я хотел бы говорить с вашим отцом… Вы не подумайте…

Ее тонкие брови недоуменно поднялись.

— Я не понимаю вас! Кто вы? Зачем меня преследуете? — она посторонилась, словно не хотела, чтобы к нему прикасался даже рукав ее искрящегося снежинками жакета. — Уходите, а то позову полицию!

— Я не сделаю вам ничего дурного. Ваш отец меня знает… — он сделал шаг к ней, но Моника снова отступила и предостерегающе подняла руку.

— Не подходите! Я буду кричать! Отстаньте от меня, вы, жалкий, мерзкий человек! Больше не попадайтесь на моей дороге! Уйдите, меня ждут!

Из снежного марева и вправду вынырнул чей-то силуэт, и девушка устремилась ему навстречу.

Генрих пошатнулся. Мир перед глазами плыл, словно воск, используемый для отлива моделей кукол, а во рту появился неприятный металлический привкус. Его, великого мастера-кукольника, отвергла девчонка, у которой еще молоко на губах не обсохло…

Услышав скрежетание, Генрих не сразу понял, что это скрипят его собственные зубы. Он сцепил заледеневшие пальцы, тряхнул головой, сбрасывая с нее снег, и перевел дыхание. Ничего, у него еще оставались целых две возможности. Начать следует с простейшей…

Целую неделю он потратил на доскональный сбор сведений, а затем явился к отцу Моники.

— Вы принесли куклу? — заказчик принимал его в роскошно обставленном кабинете, стены которого были оклеены натуральным серебристо-серым шелком, а мощные деревянные панели, огромный стол со столешницей, обтянутой кожей, кресло с резной спинкой и серебряные письменные приборы свидетельствовали не столько о достатке, сколько о претензии и желании пускать пыль в глаза. Об истинном положении дел хозяина кабинета Генрих уже знал.

То, что хозяин не соизволил подняться навстречу гостю, также говорило о его неуемной гордыне.

— Заказ еще не готов, — Вольштайн с особым удовольствием наступил поношенными грязными ботинками на дорогой старинный ковер. — Я к вам по другой надобности. Хочу просить руки вашей дочери Моники.

— Вы с ума сошли! — отец Моники подскочил в своем кресле. — Кто вы и кто я!

— Вы, насколько я знаю, фактически банкрот, — спокойно, очень сухо проговорил Генрих. — И единственное ваше достояние находится сейчас у меня. Я же человек состоятельный, накопивший вполне достойный капитал, если уж о том зашла речь.

Хозяин кабинета медленно опустился обратно и долго молчал, глядя на столешницу.

— Вы собираетесь меня ограбить? — проговорил наконец он.

Вольштайн нахмурился — кажется, его терпение начинает иссякать.

— Я не собираюсь вас грабить, — сказал он, подойдя вплотную к разделяющему их, словно баррикады, столу. — Я могу помочь вам поправить ваше положение и обеспечу достойным образом вашу дочь. И это будет весьма своевременно, потому что она встречается с человеком, не имеющим за душой ни гроша. Подумайте, нужен ли вам такой союз.

— Я подумаю, — тяжело произнес отец Моники.

Генрих Вольштайн покидал кабинет с чувством собственной победы. Конечно, все сложится так, как нужно ему. Стефан Рихтер, конечно, молод и хорош собой, однако — абсолютный выскочка, сделавший ставку на харизматичного говоруна, ни разу еще не добившегося большинства на выборах. Вот и сейчас их ждет очередной провал и безвестность. Сам же Генрих в политику не лезет, зато понимает, что средства важны при любой власти, а талант позволяет ему выделяться даже в нынешнее суматошное время. Конечно, Моника достанется ему, ей придется смириться и привыкнуть. Пусть сейчас она его не любит, но любовь можно завоевать, купить, в конце концов.

В этом счастливом заблуждении он оставался ровно два дня.

Тридцатого января восьмидесятишестилетний Гинденбург, должно быть, окончательно сойдя с ума, назначил главу НСДАП, харизматичного выскочку Адольфа Гитлера, рейхсканцлером Германии. Вечером того же дня в Берлине состоялось грандиозное факельное шествие.

Глядя на бесконечное море огней, Генрих Вольштайн видел, как горят его надежды.

Глава 9

Наше время, начало июля

Платье невесты удивительно подходило Гретхен. Сама не знаю, откуда у меня взялась странная, на первый взгляд, идея сшить свадебное платье и ей. Это заняло столько времени, что было некогда думать о переменах, готовящихся в моей собственной судьбе. Во-первых, требовалось найти старинное кружево. Я пересмотрела множество частных объявлений и побывала в нескольких антикварных магазинах, придирчиво разглядывая и ощупывая ткань, чтобы поймать то самое непередаваемое ощущение «мое». Наконец это произошло — викторианская льняная скатерть погибла, послужив материалом для создания чего-то нового. Кто-то скажет, что это варварство, но глядя на Гретхен, на то, как сияют ее глаза, я чувствовала, что поступила верно. Точнее, я просто не могла бы поступить по-другому. И пахла ткань совершенно правильно — пылью и лавандой. Пуговицы тоже были старинные, совсем крохотные, жемчужно поблескивающие. К ним же я отыскала и перенизала для куклы колье из мелкого, чуть желтоватого жемчуга.

Мое собственное платье задумывалось в пару платью Гретхен. Остатки скатерти пошли на его отделку, а желтоватым матовым жемчугом я расшила лиф.

— Очень красиво, — сказала мама, когда я показала ей готовую работу. — Но жемчуг — это же к слезам!

Я засмеялась и махнула рукой. Мамы бывают иногда до глупости суеверны, особенно когда речь заходит о свадьбе их единственной дочери.

— Твоя дочь все решает сама: и какое платье ей шить, и за кого выходить замуж, — заметил дедушка Боря с иронией.

— А разве кто-то должен делать это за меня? — парировала я, слегка обиженная тем, что он по-прежнему не слишком одобрял мой будущий брак. Впрочем, не мешал — и то ладно. К Нику дед явно придирался, да и что за претензии — «слишком хороший»? По мне так это комплимент, и только дед Борис умудряется произнести эти слова так, что понимаешь: не одобряет.

В любом случае назначенный день приближался, и платье было готово. К нему подходили чайные розы и лилии, они чудесно смотрелись в маленьком округлом букетике, и, хотя мама снова глядела неодобрительно (мол, лилии — кладбищенские цветы), я просто не смогла от них отказаться.

Вечером перед самой свадьбой я примерила платье и, подойдя к зеркалу, отпрянула, увидев там незнакомку. Я была похожа на девушку из начала прошлого века, вернее, на тень этой девушки — из-за худобы и бледности. Зато глаза сияли необыкновенно ярко, и убранные вверх волосы открывали длинную шею, показавшуюся мне аристократичной.

— Я буду счастлива, — сказала я, и незнакомка в темном стекле синхронно со мной пошевелила губами. — Я буду счастлива…

Эти слова беспомощно прозвучали в тишине пустой квартиры — Ник уехал к себе, чтобы подготовиться, встретиться мы должны были уже в загсе, и мне ужасно недоставало его тепла, его прикосновений, да что там, просто его присутствия рядом.

А ночью мне приснился кошмар, как будто меня, положив мне на грудь цветок лилии, кладут в кукольную коробку, похожую на гроб. Очень плотную, с тяжелой крышкой. От аромата лилий кружилась голова, воздуха не хватало. Я хотела закричать, сказать, что я живая, попросить выпустить меня на свободу, но не могла. Губы больше не подчинялись, как и все тело, казалось, отлитое из твердого холодного фарфора.

Стараясь отодвинуть в сторону панику, я прислушивалась, пытаясь понять, что происходит за пределами моей коробки. До меня доносились приглушенные веселые голоса, смех и, кажется, звон бокалов. Люди праздновали и веселились, и от этого становилось еще более жутко. Откуда-то я знала, что все позабыли обо мне, задвинув меня наверх пыльного шкафа памяти. Я оказалась в чудовищной ловушке и не могла найти из нее выход, я больше не являлась хозяйкой не только своей судьбы, но и собственного тела.

Проснувшись от ужаса, едва переводя дыхание, под громкий гул пульса в висках, я наткнулась на холодный внимательный взгляд Гретхен. Кукла словно за мной наблюдала, и мне вдруг захотелось повернуть ее к стене, чтобы не видеть этого взгляда. Впрочем, я тут же пришла в себя, и мне стало стыдно перед куклой.

— Глупая у тебя хозяйка, — проговорила я и, перевернувшись на другой бок, закрыла глаза. Правда, уснуть удалось далеко не сразу, а ощущение чужого взгляда казалось таким тяжелым и навязчивым, что я, словно в детстве, залезла под одеяло с головой. Конечно, любой психолог легко объяснил бы состояние тревожности предстоящей свадьбой. Любые, даже самые позитивные, перемены вызывают подсознательный страх.

А наутро началась обычная суета, заставившая меня напрочь забыть о ночных кошмарах. Несмотря на то что Ник настоял на очень скромной свадьбе, я хотела быть для него самой красивой, поэтому, едва рассвело, погрузилась в подготовку — маски, патчи под глаза, позволяющие убрать не вовремя появившиеся синяки, потом посещение визажиста-парикмахера и маникюрши. Они дружно колдовали надо мной и добились впечатляющего результата.

Даже я сама была довольна той красавицей, что отражалась в зеркале. Я так ждала появления Ника, чтобы увидеть, как он посмотрит на меня, однако, видимо, он сам слишком нервничал перед церемонией — едва глядел в мою сторону и вдруг показался мне незнакомцем. Но я взяла себя в руки.

Всю официальную часть Гретхен оставалась со мной. Знаю, это выглядело странно, но мне было с ней спокойнее, а еще мы потрясающе смотрелись вместе. В загсе разрешение сфотографировать нас попросили даже чьи-то чужие фотографы.

Перед глазами смешалась пестрая толпа народа, цветы, от запаха которых кружилась голова. Я даже не поняла, в какой момент зазвучала торжественная музыка. Осознала только то, как Ник целует меня, глядя мне в глаза странным, будто прожигающим взглядом. И еще… взгляд дедушки Бори в тот момент, когда я обернулась к родным после поцелуя, прижимая Гретхен к груди. Он смотрел так, словно увидел что-то ужасное.

А потом нас принялись поздравлять, оглушая гомоном голосов, повезли в ресторан, где был заказан крохотный зал — как раз достаточный, чтобы вместить небольшую семью. Угощение, тосты, свадебный вальс… Все это навалилось на меня тяжелым комом.

— Ну все, — сказал наконец Ник, от которого не укрылось это состояние. — Моя жена, — он выделил голосом это новое слово, — устала, мы вынуждены вас покинуть.

Мои родные, слегка удивленные его решительностью, попытались нас задержать, но Ник взял меня за руку и повел к выходу. Его ладонь жестко сжимала мою, и на миг мне даже стало больно.

— Извини, — он оглянулся на меня. — Ты словно сама не своя. Очень бледная. Тебе нужно отдохнуть.

Я кивнула.

Дома Ник уложил меня в кровать, нежно поцеловал в висок и, шепнув на ухо «спи», вышел из комнаты.

Конечно, я представляла себе прекрасную романтическую ночь, а поэтому даже расплакалась и уснула в слезах, а во сне снова увидела себя запертой в кукольной коробке. Я металась и кричала, пытаясь выбраться из власти кошмара, но никак не могла проснуться. Напротив, коробка становилась все теснее, сжимая меня со всех сторон липким холодным коконом. Я задыхалась и срывала голос в неслышном и страшном крике…

Когда мне наконец удалось открыть глаза, я увидела в тревоге склонившегося надо мной Ника.

— Тебе приснился кошмар, — сказал он и посмотрел на меня словно оценивающе. — Скажи, тебе часто снятся кошмары?

— Нет… Да… в последнее время, — пробормотала я. Отчего-то снова захотелось спрятаться под одеяло и не показываться оттуда.

— Все хорошо, моя милая, — он нежно коснулся губами моего лба. — Все хорошо! Я люблю тебя. Мы же вчера поженились, помнишь?

Я слегка удивилась этому вопросу — ну как же можно такое не помнить? Но он уже целовал меня, губами стирая остатки липкого кошмара, и я прижималась к нему, ища защиты от всего на свете.

— Какая же ты у меня красивая, — повторял он, проводя руками по моему телу, лаская его нежно и бережно, словно драгоценность. — Ты такая нежная, словно не из нашего века…

Так вместо первой брачной ночи у нас получилось первое брачное утро, но оно было совершенно волшебным. Мы не могли оторваться друг от друга. Встали, только когда день уже клонился к вечеру. Благодаря маме в холодильнике оказалось полным-полно закусок, и мы устроили настоящий пир.

— Посмотри, какая погода, — Ник кивнул за окно, где действительно было чудесно. — Пойдем погуляем в парк?

— Хорошо, — я улыбнулась. — Ночные страхи исчезли. Сейчас приму душ…

— Надень, пожалуйста, свое синее платье с асимметричным подолом, оно так тебе идет! — попросил Ник, ища что-то в своей сумке.

Я засмеялась:

— Ты не помнишь! Платье не синее, а зеленое.

Ник медленно обернулся и посмотрел на меня так, что смех застрял у меня в горле.

— Платье зеленое, — повторила я зачем-то.

Ник не ответил.

Обернувшись простыней, я прошла в гардеробную и остановилась. Среди других вещей, на одной из вешалок, висело платье цвета берлинской лазури. Я достала его и несколько минут тупо смотрела на эту вещь. Без сомнения, это было то самое платье. Синее, не зеленое. Я художница и неплохо разбираюсь в цветах, но перепутать зеленый и глубокий синий не смог бы даже первоклассник.

Лоб покрылся испариной, а руки противно задрожали.

— С тобой все в порядке?

Ник, беззвучно появившийся за спиной, обнял меня и прижал к себе.

— Ну не переживай! — попросил он. — С кем не бывает!

Я машинально кивнула. Перед глазами встал темно-зеленый оттенок, сходный с цветом листьев плюща. Я четко помнила платье именно таким. Я зажмурилась, а потом медленно открыла глаза в надежде, что наваждение рассеется. Нет.

— Прости! Прости! Прости! — Ник принялся покрывать быстрыми поцелуями мое лицо. — Это моя ошибка. Не нужно это платье, у тебя есть гораздо лучше. Только не волнуйся!

Он забрал у меня платье и сунул в пакет.

— Только не переживай, — попросил он, гладя меня по руке.

Я снова кивнула — как заведенная кукла, в которой повернули ключик. Гулять уже не хотелось. Зайдя в ванную, я заперла за собой дверь и, встав под душ, включила горячую воду. Несмотря на теплое время года, зубы лязгали, словно при ознобе.

Случившееся не укладывалось в голове.

Может, платье подменили? Я представила, как скажу это Нику и с какой тревогой и жалостью он на меня посмотрит после этого, и сразу поняла, насколько дурная идея пришла мне в голову. Кому-то больше делать нечего — только вламываться в мою квартиру специально, чтобы поменять зеленое платье на синее. Может, это тот человек, который проник сюда и выпал из окна? Неувязочка. Я помню… То есть мне кажется, что я помню, что это платье было зеленым еще два дня назад, когда я надевала его в кино, куда мы ходили с Ником… А Ник помнит его синим. Определенно, один из нас сошел с ума.

Я нервно хихикнула.

Ручка двери задергалась, и я невольно отступила подальше, сжимаясь от необоснованного странного страха.

— Милая! — в дверь застучали. — У тебя все хорошо? Открой! Пожалуйста, открой мне! Милая!

— Д-да, — пробормотала я, выключая воду.

Вдруг вспомнила, что в тот день, в кино, мы с Ником фотографировались.

Выскочив из ванной, я едва не ушибла мужа дверью и кинулась к смартфону, чтобы посмотреть фотографии…

— Милая, что с тобой?

Я стояла голая, с волос струйками стекала вода, собираясь у ног в лужицы. Ник с испугом и недоумением смотрел на меня, а я смотрела на экран смартфона.

Чертово платье было синим.

1933 год, начало мая

Моника была счастлива. Вот уже целая неделя как они со Стефаном женаты. Он увез ее в Швейцарию, где они поселились вдвоем на берегу озера. Большое озеро было видно прямо из окна коттеджа, и оно манило чистейшей холодной водой невероятной голубизны.

Днем по озеру скользили солнечные блики, отталкиваясь от кристальной поверхности разноцветными брызгами, ночью здесь плавали звезды.

— Оно совсем как твои глаза, — повторял Стефан.

Целые дни они проводили вдвоем и иногда видели людей только за ужином, в небольшом ресторанчике, где аккуратная старушка-хозяйка сама принимала гостей и угощала их домашними блюдами, среди которых особо выделялись чудесные пироги.

— Кажется, я поправилась от такой жизни! — смеялась Моника, когда однажды вечером они, вернувшись из ресторана, поднялись на балкон выпить по стакану швейцарского «Пино Нуар», качество которого, по словам Стефана, значительно превосходило французские вина.

— А может, не от этого? — Стефан ласково проводил рукой по животу жены. — Хотя ты у меня сама еще ребенок. Даже в куклы играешь!

Куклу Моника, конечно, привезла с собой, ведь теперь они никогда не расставались.

— Это не кукла, — серьезно отвечала молодая женщина, — это мой маленький двойник. Видишь, у нее есть даже вот эта крохотная родинка на щеке! Ты когда-нибудь видел такое чудо?

— Мне не нравится этот мрачный кукольник. Он в тебя влюблен, — ответил Стефан, слегка нахмурившись. — От него можно ждать неприятностей.

— Да что он нам может сделать?! — отмахнулась Моника. — Ты же у меня такой умный, сильный, успешный!

Она отставила в сторону чуть запотевший бокал и ласково прижалась к мужу щекой.

— Твой отец никогда бы не отдал тебя мне, если бы это было не так, — ответил Стефан, приобнимая жену. — Но знаешь, когда мы вернемся, мне придется уделять много времени делам… Я тебе говорил… Нас ждет успех, ведь мы — избранные. Мы — великая нация, и вскоре во всем мире узнают, что такое настоящие арийцы, гордящиеся чистотой своей крови! Наш ребенок, когда он родится, станет самым счастливым. Он будет гордиться нами.

— Я знаю, — тихо ответила Моника.

Стефан отпил немного вина и тоже отставил бокал в сторону, чтобы обнять жену уже обеими руками.

Они стояли и целовались под светом далеких звезд и ласково взирающей на них луны. Казалось, что счастье будет длиться вечно… Не зря луну называют великой обманщицей.

Глава 10

Наше время, начало июля

Ник был ко мне очень внимателен и нежен, и, с одной стороны, я радовалась его заботе, а с другой — иногда мне вдруг казалось, что он обращается со мной, как с ребенком. Или скорее — как с капризным больным ребенком, от которого неизвестно что ожидать. Не понимаю, откуда в моей голове вообще взялись эти дикие мысли, но избавиться от них было сложно.

На второй день нашей супружеской жизни в гости напросились мама и бабушка. Полагаю, это идея дедушки Бори — послать женский десант на разведку. Все утро мы с Ником готовились к приходу гостей. Он помогал мне во всем — сам взялся за пылесос и даже протер пыль. Очень аккуратно — я вдруг заметила, что он обращается с Гретхен, как с живой, и от этого на сердце потеплело.

Потом мы делали обед. Захотелось удивить гостей чем-то эдаким, и я решила приготовить салат с козьим сыром, салатными листьями, тонко нарезанной грушей и обжаренными тыквенными семечками. Рецепт я позаимствовала у одной знакомой и уже один раз его опробовала. Когда дошло дело до заправки, я полила салат густым бальзамическим кремом и стала смешивать в миске пряности, оливковое масло, сок лимона и соль. И тут обнаружилась первая странность — солонка пропала. Я точно помнила, что выставляла ее на стол, но не могла вспомнить, использовала ли я ее и, главное, куда потом дела? Мы с Ником обыскали всю кухню, но так и не нашли. Пришлось вскрыть новую пачку соли.

В качестве основного блюда я потушила кусочки индейки с айвой.

— Я счастливчик! Женился очень выгодно! — заметил Ник, подцепив кусочек мяса вилкой. — Смотри, растолстею на таких харчах!

— Сейчас никто не говорит «харчи»! — засмеялась я.

Настроение было хорошее, да и ночью мне, против обыкновения, снилось что-то очень легкое и приятное. Кажется, мы с Ником путешествовали. А почему бы не попутешествовать и на самом деле? С этой свадьбой все произошло как-то уж слишком стремительно.

— А мы поедем куда-нибудь? Я хочу посмотреть твою родину. Говорят, там необыкновенно, — повернулась я к мужу.

Ник медленно опустил вилку, и по его лицу я поняла, что сказала что-то совершенно не то.

— Что случилось?

— Нет, ничего, — он отвернулся, чтобы поправить идеально ровно висевшее на крючке полотенце.

— Ник, — я осторожно прикоснулась к его плечу.

— Извини, — он обернулся и накрыл мои пальцы своей ладонью. — Просто плохие воспоминания. Хотя, знаешь, ты права. Я с удовольствием поеду с тобой в Германию. Там действительно есть что посмотреть. Мы полетим в Мюнхен и для начала попутешествуем немного по Баварии. Побываем в старом Фюссене, взглянешь на знаменитый замок, вдохновленный музыкой Вагнера. Я покажу тебе много удивительных мест. Ну что, едем, не передумаешь?

— Нет, конечно, не передумаю! — Я улыбнулась, довольная, что к нему снова вернулось хорошее настроение. — А тебе точно ничего… Мне показалось…

— Показалось, — отмахнулся Ник. — Тогда я заказываю билеты.

— Прямо сейчас? — удивилась я.

— Мы — птицы вольные, — он усмехнулся. — У тебя же есть виза?

— Есть, — подтвердила я. — Добрые греки дали мне визу на целых три года.

Он ушел в комнату, а я принялась мыть посуду. Вскоре раздался звонок в дверь — пришли гости.

Мама и бабушка выглядели так, словно и вправду прибыли на разведку. Бабушка тут же засыпала меня разнообразными вопросами, все ли у нас есть, не голодаем ли мы, словно мы находились в окруженной врагом крепости, а не посреди большого города, где пропасть от голода, особенно при наличии денег, невозможно даже глубокой ночью — в отличие от той же Европы, между прочим.

Ник, встречавший гостей вместе со мной, удалился в комнату накрывать на стол — думаю, чтобы дать нам возможность пообщаться.

Тем временем мама открыла шкаф, чтобы повесить туда плащ — день выдался ветреный, и теперь с недоумением смотрела внутрь.

Заглянув ей через плечо, я замерла. Пропавшая солонка стояла на полке, где лежали шарфы и перчатки, прямо у меня перед глазами.

— А, вот где она! А я ее целое утро искала! — сказала я, не подумав.

Мама и бабушка промолчали. Мне показалось, даже как-то слишком громко промолчали.

— Ой, я такая голодная, — громко сказала бабушка, стремясь разрядить неожиданно возникшее напряжение. — Ну что там Ник? Уже накрыл на стол?

— Все готово! — Он выглянул из комнаты, улыбаясь.

А я заметила, что мама тихонько подхватила солонку — так, чтобы он не заметил.

Ни мама, ни бабушка не прокомментировали странную находку ни словом. Словно они знали обо мне что-то неприятное, но не хотели выносить сор из избы… Но Ник же мне теперь не посторонний!

— Какой интересный салат! — бабушка подставила свою тарелку, и Ник щедро положил ей салата с грушей.

Бабушка Лена попробовала немного и вдруг принялась рассказывать, как было в их времена на «Мосфильме». Эти истории я уже слышала и раньше, но Ник слушал с большим интересом, а я заметила, что салат бабушка не ест.

Положив себе немного, я попробовала и едва не выплюнула обратно в тарелку — салат оказался просто чудовищно пересолен. Но как?! Когда я успела высыпать столько соли?!

— Возьму тоже немного, — сказал Ник, потянувшись к салату, но я его опередила.

Вскочив, я схватила со стола миску и прижала ее к груди, словно защищая от посягательств.

Бабушка, мама и Ник смотрели на меня, словно на ненормальную.

Может, я и вправду ненормальная? Сначала перепутала цвет платья, потом положила солонку в шкаф для одежды, а еще умудрилась пересолить салат!

— Мне кажется, он не очень получился, — пробормотала я. — Сейчас принесу мясо и баночку помидоров. Они хорошие — магазинные, — поспешно заверила я и поспешила убраться из комнаты.

Руки тряслись так, что я едва не уронила эту чертову миску.

Выпендрилась! Вот уж точно выпендрилась!

— Давай помогу, — на кухню заглянула мама.

Она смотрела на меня с явным беспокойством. Как будто уже знала, что это далеко не первый странный случай. Как будто ее серьезно беспокоило мое состояние.

— Все хорошо, — я, от греха подальше, поспешно поставила миску на кухонный стол и открыла холодильник. — Я сама справ…

Я недоговорила, поскольку на центральной полке в холодильнике стоял ботинок.

В горле образовался ком, и дышать стало очень трудно, почти невозможно. Я задыхалась, умирала, на глазах выступили слезы, жегшие меня, словно серная кислота.

— Это не я! — сказала, вернее, скорее прохрипела я. — Это не я сделала. Может, кто-то…

Мой собственный лепет казался мне настоящим бредом, а мама смотрела на меня с таким неприкрытым ужасом, словно я была тарантулом или ядовитой змеей.

— Не волнуйся! Не стоит волноваться! Ничего страшного! Я вот, знаешь, однажды поставила суп на плиту, жду, когда он подогреется, а потом смотрю, плита и не включена! — ненатурально бодрым голосом зачастила мама. — Сейчас все вернем на место!

Она извлекла из холодильника ботинок и понесла его в прихожую.

Я молча пошла следом, и, как назло, в дверях мы наткнулись на Ника и бабушку.

Мой муж смотрел на маму с ботинком как на ненормальную, а бабушка… Бабушка смотрела на меня.

— Вот теперь он чистый! — сказала мама, по-прежнему ненатурально бодро. — Ставим на место. Сюда? — она кивнула на обувной шкаф и, не дождавшись ответа, открыла его. На полке действительно стоял только один ботинок Ника. — Ну вот, — мама поставила второй и оглядела их, словно гордясь плодами своего труда, — теперь все хорошо.

— Спасибо, — выдавил из себя Ник. Очевидно, он был растерян и совершенно не понимал, что происходит.

— Пойду помою руки, — объявила мама.

Она вошла в ванную, а через пару секунд бабушка скользнула за дверь за ней. Пользуясь тем, что Ник пошел наливать чай, я прильнула к двери ухом. Текла вода, поэтому разобрать, о чем они говорят, было невозможно.

— Ты уверена? — услышала я наконец бабушкин голос. — Она ведь точная ее копия…

Затем дверь открылась, едва не стукнув меня по голове.

— А Ник ставит чайник, — сообщила я громко. Подслушанные слова стучали в голове, словно набат. Опасность! Опасность! Опасность!

Я вдруг поняла, о ком они говорили. Я — точная копия прабабушки. А с ней ведь связана какая-то странная история. О ней никто не хочет говорить, но я буду не я, если все не раскопаю!

Вскоре гости ушли, а я осталась в подавленном состоянии. Ник, кажется, не заметил ничего, у него, напротив, было прекрасное настроение, и он рассказывал о Мюнхене, Берлине, Нюрнберге, Фюссене.

Мы сидели на кухне друг напротив друга, но отчего-то я не ощущала былого уюта.

— Вот увидишь, — говорил он, воодушевляясь все больше, — когда попадаешь в Баварию, это совсем другой мир. Там такие чудесные луга, на них пасутся коровы. А в Фюссене я прожил как-то неделю. Этот город не сравнится с другими. В центре него — замок, туда можно прийти даже среди ночи и сидеть во дворе, глядя на звезды. Или спуститься к реке, постоять на мосту. Если проехать совсем немного, попадаешь к одному из самых знаменитых замков. Нойшванштайн — что значит «Новый лебединый камень» — был построен для Людовика Второго. Этот король вообще любил строить замки, что не оценили в его время, однако сейчас вполне себе ценят и имеют с этого неплохой доход. Так вот, этот замок стоит в таком невероятном месте, где ощущаешь присутствие замысла Бога. Не знаю, можно ли жить поблизости от него постоянно… Там даже как-то слишком красиво. Конечно, я покажу тебе и сам замок, а еще мы обязательно пройдемся по горам вокруг, посидим в кафе у озера во время заката. Нельзя упустить ничего. Ты увидишь, тебе понравится!.. Но знаешь, есть и другие замки, ничуть не хуже его, просто не такие популярные у туристов.

Он говорил, а я молчала. После того что произошло днем, мысль о поездке перестала меня радовать. Наверное, прежде чем куда-то ехать, нужно решить текущие проблемы и постараться понять, что со мной происходит.

— Ты как будто не рада, — вдруг сказал Ник сухо и уставился на меня пронзительными синими глазами.

— Я… я не знаю, я устала, — пробормотала я, уставившись на царапину на паркете. Она напоминала открытую рану.

Мне не хотелось делиться с Ником тем, что происходит. Только не сейчас, пока я сама не нашла всему объяснение. Не хочу выглядеть в его глазах ненормальной, а пока что это единственное объяснение, которое напрашивается само собой.

Но, разумеется, вышло только хуже.

— Устала? — брови Ника приподнялись. — Ты плохо себя чувствуешь? С тобой что-то не так?

— Да, — я схватилась за эту подсказку, как за соломинку. — У меня болит голова.

— Бедняжка! — Ник встал и осторожно поцеловал меня в висок.

А я подняла взгляд и вдруг заметила, что мои чайные сестрички сидят как-то странно — кругом, наклонившись друг к другу, словно что-то обсуждают.

— Ник!

Он уже выходил из кухни, но оглянулся.

— Ты не трогал чайных сестричек, когда помогал мне с уборкой?

— Нет. Я же знаю, как важны для кукольника куклы, — он пожал плечами.

Неужели я пересадила их так? Не может быть! Они всегда сидели по-другому! Или я и вправду совершаю какие-то странные действия в замутненном состоянии сознания?

Терпеть больше было нельзя. Я едва дождалась утра, и уже в десять стояла на проходной на работе у отца. Он пришел минут через двадцать после моего появления и очень удивился.

— Дочка? Решила устроить сюрприз?

— Да, — я потащила его в кабинет — пыльный и тесный, даже по царившему здесь беспорядку было заметно, как отец ненавидит это место. — Типа того. Мне нужно с тобой поговорить о твоей бабушке.

Взгляд отца тут же затравленно заметался.

— А что говорить? Я ее не помню, — пробормотал он, отводя глаза.

Я знала, к кому обратиться. Отец — единственное слабое звено в нашей семье. Вообще-то использовать его слабость всегда казалось мне не слишком честным, это почти как обижать ребенка, однако разве был у меня сейчас другой выход?

— Папа, — я обошла его и заглянула в лицо. — Ты должен рассказать мне о бабушке. Почему от меня что-то скрывают? Потому, что я на нее похожа? Так?

Отец вздрогнул.

— Нет, не придумывай, — забормотал он весьма неубедительно.

— Ну конечно! — я отодвинула в сторону какие-то бумаги и уселась на стол. — Твой отец запретил рассказывать правду. Разумеется, дедушка Боря лучше знает, что для нашей семьи хорошо и как нужно поступать в каждом случае. Он всех нас готов построить в линейку!

— Да что ты о нем знаешь?! — не выдержал отец. — Он был вынужден принять на себя ответственность!

Он замолчал, очевидно осознав, что в запальчивости сболтнул слишком много. Мои расчеты оправдывались. Если я и сумасшедшая, то вовсе не глупая. Так что, наверное, не все так уж плохо.

— Расскажи, — я наклонилась к нему. — Что произошло с бабушкой? Она… — говорить отчего-то стало сложно. — Она сошла с ума, ведь так?

Отец бросил на меня быстрый взгляд, в котором ощутимо сквозила паника.

— Ты знаешь… — пробормотал он тихо и плюхнулся на стул так, словно ноги уже его не держали.

Я молчала, ожидая продолжения, и оно последовало.

— Я никогда не видел бабушку Нату, и от меня долгое время скрывали, — заговорил отец быстро. Слова полились из него бурным потоком, словно прорвало плотину. — Она закончила свои дни в дурке. Умерла, когда я был уже вполне взрослым, но до этого времени я даже не знал о ее существовании. Оказывается, отец часто навещал ее тайком. Потом я понял, что, видимо, в эти дни он был особенно не в духе. Возвращался от нее хмурый, как грозовая туча, и даже с мамой не разговаривал, хотя буквально обожал ее. Через полгода после того, как бабушка умерла, я случайно нашел свидетельство. Рылся в бумагах и нашел. Отец не хотел мне ничего говорить, но как-то разозлился на меня и сказал, что у меня дрянные гены.

Я слушала его сбивчивые признания молча. Самые худшие предположения оправдывались. Я ожидала чего-то подобного, но тем не менее слова отца потрясли меня. Каждое казалось выпущенным в меня камнем и приносило буквально физическую боль. Дрянные гены… Дурка… Мой диагноз оправдывается?

— Но я не сразу узнал самое главное… — Отец запнулся и посмотрел на меня.

Что же может быть важнее новости про, вероятно, передающееся по наследству сумасшествие?

— Мой дед, Николай, очень ее любил и опекал, — отец достал сигареты и закурил, не обращая внимания на то, что тесный кабинет тут же наполнился отвратительным сизым дымом. — А она его убила.

— Что?

Я не могла поверить собственным ушам.

— Она убила своего мужа, твоего прадеда, — продолжал отец, глядя на сигарету. — Их обнаружили соседи по коммуналке. Мой отец тогда был на занятиях.

Я протянула руку и взяла сигарету из лежащей на столе мятой пачки, к крышке которой прилипло несколько окурков, и тоже закурила, тут же закашлявшись.

Отец никак не прокомментировал это, хотя в моей семье не знали, что я курю. Я тоже смотрела на свою сигарету. Сейчас она занимала меня гораздо больше, чем все остальное. Я видела, как скапливается на ее кончике столбик пепла и как он потом падает на пол, мне под ноги. То же самое происходило сейчас и с моей собственной жизнью.

Наверное, уж лучше бы семейные скелеты оставались в своем шкафу.

1965 год, сентябрь

— Я не буду тебя слушать! — Наташа изо всех сил зажала уши руками. — Я не сделаю этого! Не сделаю!

За стеной завозились соседи. Коммуналку расселили и перепланировали, теперь вся квартира принадлежала одной семье, но стены-то были картонными, все слышно. Наташа испуганно вздрогнула. Ее худенькая фигура сгорбилась. Соседи уже не раз жаловались на нее Коле. Не нужно привлекать их внимание. Лучше затаиться и сидеть как мышка.

— Ты меня не заставишь! — проговорила она, на этот раз шепотом, едва слышно.

Гретхен молчала, и в ее молчании ощущалась презрительная насмешка.

— Я не могу! — в горле встал ком, мешающий дышать.

Наташа все пыталась продышаться, но только царапала отросшими ногтями горло, словно хотела его разорвать.

— Ты… Это ты… — прохрипела она.

Гретхен снова не ответила, но Наташа знала, что она скажет. Этот разговор повторялся уже не в первый раз.

Гретхен всерьез считала Николая своим врагом, и все уверения в обратном оказывались бесполезны. И вот однажды она напрямую сказала: «Или он, или я».

Выбрать было невозможно, и Наташа почувствовала себя лисой, попавшей в капкан. Чтобы выбраться, нужно отгрызть собственную лапу. Это очень больно и очень страшно. Наверное, легче бы уйти самой. Встать на подоконник — и шагнуть в акварельную синеву неба. Может, в этот момент и не упадешь даже, а напротив, взлетишь — туда, за облака. Но, увы, делать этого было нельзя: Гретхен строго-настрого запретила. Зато поставила перед выбором.

И чем дольше Ната тянула, тем хуже становилась ситуация, тем больше увеличивался в горле комок.

Коля, кажется, что-то понял. Один раз, когда Наташа подошла к нему со спины, он вздрогнул. Он ее испугался.

— Он боится, что ты его опередишь. Он хочет погубить меня, а затем убьет и тебя, — объяснила Гретхен.

Наташа знала, что за ней следят. Ужасная толстая женщина, приходившая помогать по хозяйству, очень громко топала, сопела, а еще лезла во все, подглядывала, а однажды даже осмелилась прикоснуться к Гретхен. Тогда Наташа кричала так, что прибежали соседи. Конечно, они поверили хитрой толстухе, которая сказала, что, мол, всего лишь хотела стереть с куклы пыль. Она называла Гретхен куклой и даже не видела того, что на самом деле та — живая. На Наташу посмотрели как на сумасшедшую, а Коля потом долго разговаривал с Наташей, кажется, просил о чем-то, она не вникала.

Из прихожей послышался звук открываемой двери, затем кто-то быстро и решительно затопал в направлении ее двери. Ната сжалась еще сильнее.

Распахнулась дверь, и по глазам резанул электрический свет. Так больно, что она не удержалась от крика.

Вошедший в несколько шагов преодолел разделяющее их расстояние и подхватил ее, крепко прижал к себе.

— Ну что ты, что ты, маленькая! — послышался у уха голос. — Почему сидишь в темноте?

Она с усилием сглотнула. Ком в горле не исчез, но словно съежился.

— Просто… голова болела, — солгала она. Каждое слово царапало горло, так что говорить получалось с трудом… но… очень важно, чтобы этот человек ничего не заметил и ни о чем не догадался.

— Где Борис? Еще на занятиях?

Она моргнула. Больше всего ей хотелось, чтобы ее оставили в покое, затем покосилась на Гретхен. «Береги нашу тайну!» — легко читалось на ее лице, а ярко-синие глаза насмешливо блестели, обнажившиеся в улыбке мелкие зубки казались зубами хищника.

— Да, на занятиях, — отозвалась она, и понятия не имея, где этот самый Борис.

Ей говорили, что это ее сын, но она не слишком верила. Гретхен сказала, что мальчишку подсунули в роддоме. Специально для того, чтобы кольцо вокруг нее стало плотнее и ей не удалось спастись.

— Сейчас поужинаем, — Николай закрыл дверь в комнату и принялся переодеваться.

Она следила за тем, как он снимает рубашку и очень аккуратно вешает ее на плечики, а потом долго расправляет. Из кармана его штанов высовывался тонкий шнурок. Зачем он Николаю? Ната неуверенно посмотрела на Гретхен, и та едва заметно кивнула, подтверждая ее мысли.

«Он хочет избавиться от нас», — словно услышала Наташа.

— Я так устал, ты бы только знала! — проговорил мужчина, тяжело вздохнув.

Ну вот. Он устал от них и этим оправдывает себя.

Знал бы он, как она устала! Сколько вообще может продолжаться эта мука?!

«Или он, или я. Или он, или ты», — произнесла Гретхен одними губами.

Наташа дернулась.

— Что случилось? — Коля повернулся к жене и вгляделся в ее лицо.

Проклятый электрический свет еще слепил беззащитные глаза.

От ужаса Наташа замерла, но тут же вспомнила, что не должна вызывать подозрений. Ее единственный шанс уцелеть — обмануть мужа и опередить его.

— Я очень проголодалась, — сказала она нерешительно, хотя на самом деле вовсе не испытывала голода. Когда она вообще действительно хотела есть в последний раз? Ната и не помнила. — Ты устал. Давай я тебе помогу.

Кажется, Николай искренне удивился.

— Сейчас накрою на стол, — она, сделав над собой усилие, двинулась к выходу из комнаты.

Спину прожигали два внимательных взгляда.

«Я спасу нас», — мысленно пообещала Наташа Гретхен, а затем, уже на пороге, обернулась к мужу:

— Будешь чай? Я поставлю чайник.

Он медленно кивнул, явно все еще не придя в себя от изумления. Он давно отвык, что жена сама занимается ужином.

Наташа поспешно отвернулась — держать лицо было очень трудно — лицо все время так и норовило сползти набок, приходилось потихоньку поправлять его рукой.

— Сейчас приготовлю что-нибудь, — говорила она, шагая на кухню.

В груди ощущался холод, словно внутрь нее напихали кубики льда. А может, так и произошло? Он вполне мог сделать так, пока она спала.

Он устал. Он хочет от них избавиться.

Ну что же, Гретхен права — настал момент выбора.

Глава 11

Наше время, начало июля

Не помню, как добралась до дома. Ноги принесли меня сами. Заметив перед собой унылую дверь подъезда с процарапанными похабными надписями и тяжелой, тронутой ржавчиной ручкой, я остановилась.

Имею ли я право возвращаться домой? Как теперь взглянуть на Ника?

В голове возникла история из «Джен Эйр». Мистера Рочестера женили на сумасшедшей… Берта! Точно, ее звали Берта, и никто не сказал ему, что в ее роду уже были сумасшедшие. Сначала он любил жену, а потом только в ужасе отшатывался при каждом ее прикосновении.

И вот история повторилась.

Нику тоже ничего не сказали о моем приданом. Но почему об этом не знала даже я? Что будет теперь? Теперь Ник меня возненавидит? Станет бояться?

Распахнувшаяся дверь чуть не ударила меня по лбу — я едва успела отскочить. Задумавшись, я даже не услышала писка открывающегося замка.

Выходившая из подъезда пожилая женщина наградила меня таким взглядом, словно уже знала мою историю.

А что, если об этом знают уже все?

«Не сходи с ума, — велела себе я, хихикнув над двусмысленностью этой фразы. — Возьми себя в руки. Сначала нужно все обдумать. Ну же! Ты же еще в состоянии думать!»

Медленно переведя дыхание, я отвернулась от двери.

Не стоит идти домой. Лучше немного переждать, дать себе время опомниться. Возвращаясь от отца, я купила новую пачку сигарет, и теперь открыла ее дрожащими пальцами. Первая сигарета переломилась пополам. Вторую я достала почти целой и принялась щелкать зажигалкой.

Но не успела я сделать несколько шагов, как увидела Костю, Пашкиного друга.

— Привет, — Костя улыбнулся, но тут же стал серьезным: — Что-то случилось? У тебя такое лицо… И ты разве куришь?

— Спасибо, — я с усилием сглотнула. — Все… хорошо. Почему бы мне не курить?

Он покачал головой и помог зажечь проклятую сигарету. Пальцы по-прежнему тряслись.

— Пойдем, — он решительно потянул меня за руку. — Я знаю неподалеку кафе, где делают лучший в Москве кофе.

Сил спорить не было, и я пошла за ним, затягиваясь на ходу отвратительно-горьким дымом.

В кафе было много народа, но мы уселись за дальний столик, и там оказалось даже уютно.

— И что тебе велел передать Паша? — спросила я, чтобы не затягивать сцену.

— Сначала ты выпьешь кофе и съешь пирожное, а потом будем говорить! — отрезал Костя и, даже не спросив меня, заказал большой раф-кофе и пирожное с ягодами.

В другое время я бы возмутилась — не люблю, когда решения принимают за меня, однако сейчас просто махнула рукой. Даже приятно, когда не нужно ни о чем думать. И пока я пялилась на светло-кофейную стену с каким-то расплывчатым рисунком, сама не заметив этого, выпила все и съела пирожное. Наверное, это нервное.

Повертев в руках стакан и обнаружив, что он опустел, я поставила его на стол и посмотрела на Костю. Он неторопливо пил свой кофе и смотрел что-то в смартфоне. Будто мы — случайные попутчики и ему до меня нет никакого дела. И от этого мне сделалось легче. Наверное, навязчивое внимание вызвало бы у меня протест и желание закрыться, спрятаться, словно моллюск за створки раковины, а его спокойное равнодушие вдруг прорвало плотину, и я почувствовала, что глаза обожгло слезами.

Сначала я плакала тихо, почти незаметно, потом принялась всхлипывать. Костя молча подавал мне бумажные салфетки и подвинулся так, чтобы загородить меня от любопытных.

Слезы лились и лились. Я сморкалась, хлюпала распухшим носом, но никак не могла прекратить плакать. Мне было стыдно, но вместе с тем я чувствовала облегчение.

Все в этом мире имеет свой конец, поэтому затихли и мои рыдания. Я громко высморкалась, промокнула глаза очередной салфеткой, неожиданно подумав, что вышло очень удачно, что сейчас меня видит не Ник, а Костя. Лучше умереть, чем показаться мужу в таком жалком виде.

— А теперь нужно немного возместить потерянную влагу, — Костя протянул мне еще один стаканчик кофе — и когда только успел заказать!

Я кивнула. Сил говорить не было, да и зубы довольно ощутимо стучали о край стакана, однако постепенно я приходила в себя. Прежде всего вернулся запах. Первую порцию кофе я выпила, оказывается, даже не ощутив его аромата. А теперь почувствовала и горчинку, и легкий запах жженых зерен, и молочно-кокосовый, сладкий аромат. Да и пила я на этот раз мелкими глотками, задерживая жидкость во рту, чтобы лучше ощутить ее переливчатый вкус. Следом подключилось зрение, и я поняла, что на стене изображена карта с какими-то маршрутами, показанными стрелками и летящими самолетиками. Присмотревшись, я различила надписи: Бразилия, Колумбия, Перу, Венесуэла, Мексика, Гватемала, Доминикана, Куба, Панама, Ямайка…

«Производители кофе», — догадалась я и обрадовалась тому, что способность соображать, кажется, постепенно ко мне возвращалась.

— Они действительно закупают кофе у лучших производителей, — заговорил Костя, отследив мой взгляд, и отложил смартфон. — Ну, теперь можешь рассказать.

— Что? — я криво улыбнулась, глядя на застывшую по краям стакана пенку. Что-то похоже на горки. Интересно, по кофейной пенке гадают? Узор предрекал мне весьма непростую судьбу, полную разнообразных скачков, взлетов и падений. Бог с ними, с падениями, — ниже уже падать и некуда — лишь бы взлеты были.

— Все, — он пожал плечами. — Начни с того, что случилось.

— Я… — Я запнулась.

Что ему рассказать сначала? О моем замужестве? Или о сумасшествии?

Костя молчал. Я вдохнула поглубже.

— Я вышла замуж и, кажется, схожу с ума, — одним махом разрубила я гордиев узел.

— Кажется? — уточнил он.

— Ну…

Я сама не заметила, как все ему рассказала. Все получилось как с той первой чашкой кофе, словно помимо моей воли. Конечно, удачно вышло, что слушал меня именно Костя, совершенно чужой мне человек. Не зря говорят о синдроме попутчика, и часто то, что не расскажешь близким людям, вдруг легко открываешь случайному, незнакомому человеку. Смогла бы я рассказать все это Нику? От одной мысли о такой возможности меня охватывала паника. А Пашке? Нет, и Пашке я бы ничего не стала говорить.

— Дела, — Костя, слушавший меня молча и не подгонявший в минуты запинок, иногда вполне долгих, покачал головой. — А знаешь, был такой старый фильм. «Газовый свет», кажется, там человек женился на девушке, чтобы получить драгоценности ее умершей тети, и пытался свести свою жену с ума.

Я хмыкнула.

— Незадача — никакой богатой тети с драгоценностями у меня нет. Мне кажется, у нас тут другое кино. Вроде «Джен Эйр». Помнишь?

— Ты про жену Рочестера? — Он осторожно провел пальцем по краю кофейной чашки, словно пытаясь исправить причудливый узор судьбы. — Не уверен. Не похоже. Ты не похожа на сумасшедшую.

— А прабабушка? — напомнила я.

— Прабабушка — не диагноз, — не сдавался Константин. — Если она даже и была не в себе, во‐первых, у нас нет никаких доказательств. А во‐вторых, то, о чем ты рассказывала, пустяки. Такие мелочи случаются у каждого. Я вот на днях забыл дверь запереть. Но не спешу сдаваться в шестую палату. И тебе не советую.

Слова звучали так обнадеживающе, что хотелось им верить.

— Я слышал, из твоего окна выбросили человека… — осторожно заговорил Костя.

— Это не я! — Стул подо мной скрипнул, словно взвизгнул, больно ударив по нервам.

— Никто не говорит, что это ты. Просто странно…

— Этот журналист из желтой прессы тоже говорил про странности, — сболтнула я.

— Журналист? — Костя наклонился ко мне, словно охотничья собака, берущая след.

— Ну да. Ко мне приходил журналист. Пытался что-то вызнать. Впихнул мне свою визитку, причем дважды. Настырный такой.

— Интересно, — мой собеседник забарабанил по столу пальцами. — А дай-ка мне его визитку. Посмотрю, что за птица.

Это он мог — работа системного аналитика подразумевала умение отыскать в Сети любую информацию.

— Если найду, — я пожала плечами. Сомнительно, чтобы журналист Ветров мог знать что-либо интересное или был способен хоть как-то повлиять на ситуацию.

— Поищи, пожалуйста. И главное — не волнуйся. Не ведись на эмоции, понимаешь?

Легко сказать! Я грустно ухмыльнулась.

— Ну вот и ладно, — Костя легко прикоснулся к моей руке и тут же отдернул пальцы. — Давай договоримся так: ты будешь звонить мне, если вдруг случится что-то странное… даже пустяк. Ну и визитку найди.

— Ты решил стать моей нянькой? Взялся меня курировать?

— Я взялся поддержать человека, которому не с кем поплакать над кофе, — ответил он, глядя на меня исподлобья.

— Я просто не хочу огорчать Ника!

— Конечно, — Костя успокаивающе улыбнулся. — На то и существуют друзья. Нет, правда, давай я пока побуду твоим внешним сервером. Попробуй посливать на меня информацию. Я слышал, если рассказываешь о чем-то, и самому разобраться легче.

— Ты прав, — я отвела взгляд от фигурки самолета на стене и решительно встала. — Кстати, а ты зачем приходил?

— Пашка просил забрать его планшет.

— Ой! — Я снова почувствовала себя дурой. Ну конечно, в глубине шкафа у меня до сих пор лежал Пашкин старый планшет. Разорвала отношения, а чужую вещь себе оставила. Еще один тревожный признак в пользу сумасшествия?

— Не срочно. Отдашь вместе с визиткой, — Костя ловко пресек мою попытку расплатиться и сам положил в черную гладкую папку с оттиском, изображавшим кофейное зерно, две купюры. — Ты не брала трубку, и я решил к тебе заглянуть. Кажется, вовремя.

И тут поспорить было не с чем.

В коридоре меня ждал все тот же запах жженых зерен — выходит, мы с Ником пили кофе синхронно.

— Ты где была? Почему у тебя отключен телефон? — Ник оглядывал меня так пристально, словно хотел убедиться, что по дороге я не рассыпалась, как Шалтай-Болтай, упавший со стены, и не потеряла нос или руку, сама не заметив этого прискорбного факта.

— Мне нужно было побыть одной, — ответила я устало.

— Нужно? — Ник прищурился, взгляд его из сканирующего превратился в хирургический скальпель. — А ты подумала о том, что я волнуюсь? Подумала о своих родных?

— А они… — Я медленно сняла туфли, соображая, что наделал Ник.

— Да, я позвонил им. Ты же не отвечала. Они очень обеспокоены. Кажется, для тебя это новость?

Я достала телефон. Двадцать восемь пропущенных вызовов. Несколько от Кости, штук пятнадцать от Ника, ну и еще от моих родных — отметились почти все.

На глаза стали наворачиваться слезы. Ну вот опять я выгляжу как дура. По взгляду Ника видно, насколько странное и асоциальное у меня поведение. Как раз подходящий вклад в копилку прочих странностей. Я отвернулась, чтобы он не видел исказившегося лица. Сейчас опять заплачу. Позор! Надо сдержаться, но как? Откуда взять силы?

— Ты плачешь? — Он неожиданно обнял меня и прижал к себе. — Ну что ты! Не плачь! Пойми, я очень о тебе беспокоился. Я тебя люблю, и все родные тебя очень любят. Ну не расстраивайся!

Он принялся целовать меня, а я вздрагивала — слишком резкой оказалась перемена.

— Ты обиделась? — Ник заглянул в мои глаза. — Ну не обижайся! Знаешь, чего я только не придумал за это время. Я очень боялся, что с тобой случилось что-то плохое. Пожалуйста, больше так не делай. Слышишь? Я тебе мешаю? Ты не хочешь, чтобы я был рядом?

— Нет, это не так, — я слегка отстранилась. — Я хочу, чтобы ты был рядом, но иногда всем требуется побыть в одиночестве, — бормотала я, с удивлением замечая, что оправдываюсь и действительно чувствую свою вину.

— Это нормально, — кивнул Ник и потянул меня на кухню. — Но в следующий раз, пожалуйста, сначала предупреди меня, что собираешься побыть одна. Просто чтобы я знал, что с тобой все в порядке, ты в безопасности. Хорошо?

Зазвонил телефон, что избавило меня от ответа. Однако пришлось теперь объясняться с мамой, которая оказалась настойчива не меньше Ника. Вопрос: «С тобой точно все в порядке?» в тех или иных вариациях прозвучал за время короткой беседы раз десять.

А ночью мне приснилась Гретхен.

Мы сидели с ней за кукольным столиком и пили чай из кукольной посуды. Разумеется, понарошку — никакого чая в чашке не наблюдалось, а пирожное, которым угощала меня Гретхен, оказалось сделанным из песка. Мне почему-то было неловко отказаться, и я пихала этот песок себе в рот. Он царапал горло, перекрывал дыхание.

— Ты расстроила Ника, — говорила Гретхен, словно не замечая моих мук. — Нельзя быть настолько безответственной. Только сумасшедшие могут делать то, что они хотят, и не отвечать за свои поступки. Ты сумасшедшая?

— Нет, — я закашлялась, давясь проклятым песком.

— Ты уверена? Твоя прабабка была сумасшедшей, я очень хорошо помню, — улыбнулась Гретхен. — И ты на нее очень, очень похожа. Знаешь, когда она решила убить своего мужа, даже мне было не по себе. Видела бы ты ее глаза!

Я проснулась, ощущая, как бьется в висках пульс и как болит горло, словно я и в самом деле наелась песка.

Ник спал рядом тихо, словно младенец, — он лежал на спине, закинув за голову одну руку. Я наклонилась к нему и в свете заглянувшей в окно луны различила, как ангельски безмятежно его лицо, как красивы очертания скул, подбородка и носа. Ник спал так сладко, что я позавидовала. Вот человек, не знающий душевного раздрая, человек с чистой совестью и кристальной душой. Мне бы хоть толику его спокойной уверенности! Спокойный и безмятежный сон — вот чего мне недостает!

Ник, очевидно почувствовав мой взгляд, завозился, пробормотал что-то по-немецки и повернулся на бок, ко мне спиной.

Я снова легла, но не смогла заснуть. Вместо этого принялась думать о Гретхен и о своей вине перед ней.

Меня оставили с Гретхен наедине в мой день рождения, и я чувствовала себя самой счастливой на свете. Тогда я уже понимала, какая это ценная кукла, а потому осмеливалась только робко прикоснуться пальцем к пышным оборкам ее дорогого платья. И тут она со мной заговорила.

— Я скучала, — сказала мне Гретхен. — Я ждала тебя. Теперь мы будем вместе.

Не помню, что я ответила на это. Кажется, сказала, что Гретхен должна слушаться бабушку и дедушку и что она будет жить пока что у них. Но кукла настаивала.

— Забери меня! Забери немедленно! — говорила она. — Ты не дашь никому нас разлучить! Твоя бабушка старенькая. Она может упасть с лестницы. Совершенно случайно. Старые люди часто падают.

— Ты плохая! Ты злая! Я тебя не люблю! — закричала я тогда и… бросила Гретхен на пол — вот тогда на ее нежной щечке и появилась царапина.

Не знаю, откуда у меня в то время возникла такая странная фантазия, будто кукла говорит мне жестокие вещи. Наверное, в голове что-то переклинило. А может, переслушала страшных сказок.

Разумеется, я не рассказала о том, что случилось, взрослым. Просто сказала, что кукла упала, а потом посмотрела на нее — и мне стало стыдно. Вот как сегодня, когда я заставила родных волноваться.

Хорошо, что я не рассказала о том, что случилось, родным, иначе они сразу бы решили, что я чокнутая, как прабабушка.

А я и в самом деле чокнутая?

Я заворочалась, но осторожно, стараясь не разбудить Ника. Откуда в моем детском мозгу родилась такая странная фантазия? Впрочем, главное — что это не повторялось. С тех пор кукла разговаривала со мной разве что во снах, но часто мне казалось, что ее лицо изменяется, на нем можно разглядеть то улыбку, то презрение.

1995–2000 годы

Он ненавидел эту проклятую куклу всю жизнь, сколько себя помнил. Она отравляла его существование и днем, и ночью. Было время, когда Борис уезжал и жил вдали от нее, тогда он почти забыл это ужасное фарфоровое лицо с ярко-сапфировыми глазами и презрительным изгибом губ. Почти забыл… Но стоило вернуться — и кошмар снова был с ним.

Кукла стояла за стеклом, и иногда он ловил ее насмешливый взгляд.

«Ну, кто кого? — словно спрашивала она. — Хочешь, сделай еще попытку избавиться от меня. Кого ты предпочтешь потерять: жену или сына? Или, может быть, обоих сразу? Давай попробуем! Поиграем! Я так люблю играть!»

Лена пришла в себя сразу по возвращении Гретхен, и Борис, глядя в насмешливо-довольное лицо куклы, не сомневался, что это ее проделки.

Она откровенно смеялась. Борис сжимал зубы так сильно, что слышал их скрежет, и проходил мимо. Он очень боялся, что кукла испортит жизнь и его сыну, однако мальчик отчего-то не обращал на Гретхен особого внимания. Понаблюдав за ним, Борис понял, что Сережа не боится Гретхен и не видит в ней ничего страшного и странного. С одной стороны, это было хорошо, с другой — внушало смутное беспокойство.

А еще он боялся, что в Сереже проснутся бабушкины гены. Говорят же, что и таланты, и черты характера часто передаются через поколение.

— С нашим сыном все в порядке, — повторяла Лена уже, наверное, в сотый раз. — Он очень здравомыслящий мальчик и, может быть, даже слишком реалистичный.

— С каких пор ты считаешь это недостатком? — усмехался Борис. — Разве в семье ученого серьезность и реалистичный взгляд на мир не должны поощряться?

— Знаешь… — Лена теребила угол очередной тряпки, которую собиралась превратить во что-то женское, черт знает во что. — Я боюсь, что ему недостает фантазии, воображения. Он… он даже врать не умеет!

— Ну ты даешь! — оставалось только развести руками. — Обычно мамаши, наоборот, ругают детей за ложь. У нас растет честный, трезвомыслящий мальчик. Да и душевная болезнь в этом случае имеет скудную почву для произрастания. По-моему, одни достоинства.

Лена вздыхала.

Впрочем, Борис и сам все чаще думал о том, что сын растет слегка скучноватым. Читать не любит, наукой не интересуется. Предпочитает шляться по двору с соседскими мальчишками. Годы летели незаметно, как на карусели, с каждым оборотом все набирающей скорость.

Сын вырос, поступил в вуз, не возражая против выбора родителей. Перекосы пошли с развалом Союза. Сергей тогда сначала пустился в какие-то авантюры, а потом женился на совершенно невыразительной девушке.

— У Сережи своя жизнь, — настаивала Лена. — Ты не сможешь прожить ее за него.

А потом в семье появилась внучка.

Когда Борис взглянул на малышку впервые, то вздрогнул. С пухлого младенческого личика, еще красного и одутловатого, на него смотрели глаза его матери.

Он отпрянул так резко, что вечером, когда они вернулись со смотрин домой, Лена устроила ему допрос с пристрастием.

— И чего ты испугался? — спрашивала она, за годы совместной жизни понимающая мужа лучше, чем иногда он понимал себя сам. — Это вполне нормально и вовсе не означает, что ребенку передастся болезнь ее прабабки. Как тебе такая чушь вообще пришла в голову? Это же наша внучка! Даже думать не смей!

Жена отругала его, и все же Борис видел, что иногда Лена тайком наблюдает за девочкой. Присматривается.

Девочка ничем не напоминала собственного отца и чем дальше, тем больше становилась похожа на прабабку, особенно когда смотрела на эту проклятую куклу. Когда пятимесячную внучку впервые принесли в дом бабушки и дедушки, она вдруг заулыбалась и стала тянуть куда-то ручки.

— Что там? Хочешь в окошко посмотреть? — спрашивала ее мать, покачивая ребенка, а девочка принялась хныкать и упорно тянулась к чему-то.

Борис уже догадывался, в чем дело, но все еще надеялся, что это его слишком богатое воображение. Надеялся зря. Кукла! Проклятая кукла привлекала малышку, словно мед пчелу. Глядя на нее, девочка забывала обо всем и начинала улыбаться, словно видела не монстра, а лучшего друга.

И Гретхен тоже преобразилась. Ярче засияли ее глаза, а румянец на щеках, Борис был готов в этом поклясться, проявился сильнее.

«Ну а теперь кто кого?» — почти в открытую смеялась Гретхен.

Имя «Гретхен» девочка произнесла одним из первых, и кто знает, откуда она вообще его узнала — и Лена, и сын с его женой отрицали, что научили малышку этому слову. Борис все еще надеялся, что они над ним шутят — в семье было известно о его отношении к кукле.

На семейном совете голоса разделились.

— Не вижу повода для беспокойства! — сказал Сережа.

— Ты до сих пор не можешь отпустить прошлое, — вздохнула Лена.

А вот невестка неожиданно испугалась. Она долго выспрашивала про диагноз матери Бориса, качала головой и сосредоточенно хмурилась.

— Мы должны быть внимательны к нашей малышке, — решили тогда. И каждый надеялся на то, что, если дать страху имя, обретаешь над ним власть.

Увы, это было не так.

В тот день, когда внучка едва не разбила Гретхен, Борис вдруг поверил в возможность избавления, но дальнейшее поведение девочки, бросившейся извиняться перед куклой, поставило на этих надеждах жирный крест.

Глава 12

Наше время, начало июля

Ник был так осторожен и ласков со мной, что я сама начала напоминать себе хрупкую фарфоровую куклу.

Дошло до того, что он даже не давал мне помыть посуду.

— Я сам! Отдохни! — повторял он.

И, конечно, такое поведение незаметно стало меня нервировать.

— Ты думаешь, я больная? — не выдержала я однажды. — Или настолько недееспособна, что даже тарелку после обеда не помою?!

Он не ответил. Я слышала, как вода бьет в металлическую раковину, и от этого звука в голове поднимался гул и нарастала паника. Мне хотелось кричать, разбить что-нибудь, лишь бы наконец обратить на себя внимание мужа. Но грязная посуда, похоже, занимала его гораздо больше.

Ник неспешно домыл тарелку, выключил воду и только после этого повернулся ко мне.

— Что за ерунду ты придумываешь? — спросил он, пожимая плечами. — Ты моя жена, я хочу тебя баловать и всю жизнь носить на руках. Разве этого недостаточно?

Я растерялась, не зная, что и ответить.

— Ну что ты? — Он неторопливо вытер руки и обнял меня, прижимая к своей надежной груди. — Не бойся, я люблю тебя и хочу о тебе заботиться.

Теперь я, кажется, была готова зарыдать от нежности к нему. Резкие перемены настроения — кажется, признак шизофрении? Все же пора ставить себе диагноз?

— Иди, отдохни, а я наведу здесь порядок. Хочешь, поработай. Ты так давно не занималась куклами, поэтому и нервничаешь, — Ник осторожно поправил прядь моих волос у уха, и я с испугом подумала, что, должно быть, выгляжу как мегера — мало того, что нервная, так еще и растрепанная. — Иди…

На этот раз я не стала спорить, но пообещала себе, что займусь своими нервами и ни в коем случае не стану больше перекладывать домашние обязанности на мужа. Конечно, во власти переживаний я как-то не додумалась приняться за уборку, а он, как и все немцы, большой аккуратист, просто не может находиться в неубранной квартире. Если такое продолжится, он меня бросит.

Я ушла в комнату, а на кухне снова полилась вода.

Вода… Надо налить немного в чашку, чтобы смачивать руки при работе.

Я вернулась на кухню.

Ник, стоя спиной ко мне, разговаривал с кем-то по телефону. Странно, так и не выключив воду…

— Я отдам эти чертовы деньги. Подожди! — говорил он неизвестному собеседнику по-немецки, и я поспешила отступить, чтобы муж меня не заметил.

Странно, у него денежные проблемы. Какой-то долг. Ник ничего не говорил мне об этом. Почему? Мы же вроде семья и проблемы должны решать вместе.

Ответ пришел сам собой: бедный Ник! Конечно, он не хочет сваливать на меня проблемы, видя мое плачевное, будем честны, состояние. Ему приходится нести все на собственных плечах, а я не помогаю ему, только создаю новые и новые трудности…

А в голову между тем пришла новая, очень странная мысль: а как у Ника с работой? Он говорил, что работает в крупной компании и в Москве в долгосрочной командировке, но с того момента, как переехал ко мне, на работу не выходил. Отпуск? Такой длинный? Ник говорил, что у него свободный график, и иногда уезжал по делам, не поясняя, куда и зачем. Он вообще не хотел говорить о работе. Вот Пашка просто обожал сваливать на меня все свои проблемы и рассказывал в таких подробностях, которые я вовсе не хотела знать, вплоть до того, что сказала ему Наташа из соседнего отдела или даже что именно он ел на обед. Конечно, не так подробно, но я бы хотела знать и о работе Ника. Чем он точно в конце концов занимается, с какими людьми встречается.

Я вымыла руки и набрала воды в ванну. На кухне все еще лилась вода, и мне не хотелось подходить ближе, чтобы не услышать еще что-нибудь, не предназначенное для моих ушей. Вырванные из контекста случайные фразы можно трактовать самым чудовищным образом, тем более и в немецком я не спец, наверняка пойму что-то неправильно.

Принявшись мять в руках неподатливый материал, я смотрела на лежащие на столе часы Ника и все же думала о нем. Доверяет ли он мне до конца? Иногда он кажется мне грубым, почти неприятным, но потом я гляжу в его ярко-синие глаза и ощущаю такую всепоглощающую нежность, что не хватает дыхания. От одной мысли, что он может меня оставить, хочется выть. Видя в каких-нибудь фильмах, как унижаются отвергнутые женщины, я смеялась и считала их слабыми. Оказывается, просто-напросто я не любила.

— Все хорошо? — Ник тихо подошел сзади, положил руки на плечи, отчего по всему телу прокатилась горячая волна, и нежно поцеловал в шею. Я ощущала всей кожей его дыхание. Даже не кожей — обнаженными нервами. Чувствовала его запах и удивлялась: как я могу сходить с ума от запаха обычного человеческого тела?

Я медленно повернулась к нему и кивнула.

— Ты такая бледная. И как будто чем-то расстроена, — заметил он, присаживаясь на край моего стола.

— А у тебя все хорошо? — спросила я. — Ты давно не говорил о себе, о своей работе. Все в порядке?

— Да, — он беспечно махнул рукой. — Ничего срочного. Могу пока позволить себе отлынивать, а вопросы решаю дистанционно.

Это правда. Даже в первые дни после свадьбы он то и дело садился за свой ноутбук.

— А почему ты не перевез своих кукол?

— Потому что они у тебя не поместятся! — он засмеялся. — Видел я твои… Как это у вас называется?.. А, антресоли!

— Но я бы освободила место. Да! — Я бросила пластик на стол и вскочила. — Я эгоистка! Совсем не подумала! Давай сейчас же наведем здесь порядок. Выбросим все ненужное!..

— Нет, — Ник засмеялся и легонько надавил мне на плечи, усаживая обратно. — Не спеши. И ты же не думаешь, что мы будем жить в этой маленькой квартире всегда? Вскоре я закончу кое-какие дела, и мы сможем выбрать себе квартиру побольше. Хочешь собственный кабинет?

Я завороженно кивнула. Рабочий кабинет, где можно разместить стеллажи, подставки для кукол, всяческий рабочий материал, — это же прекрасно! Кто от подобного откажется!

— Вот и славно. Тогда так и сделаем. И вообще подумаем, где нам жить: здесь или в Германии. Помнишь: мы скоро туда поедем, ты все увидишь своими глазами, — он взял мои руки в свои, согревая своим теплом.

В его руках я отогревалась и успокаивалась. Он обнял меня, прижал к себе одной рукой, а затем вдруг шагнул в сторону и посмотрел на меня с удивлением.

— Ты зачем залепила мои часы? Не то чтобы они очень дорогие, но…

Я оглянулась. Тот самый кусок пластика, который я так долго мяла в руках, и вправду был прилеплен прямо на лежавшие на столе часы Ника, накрывая их уродливой кляксой.

Когда я успела это сделать и зачем?

— Ты считаешь, что мы проводим мало времени вместе?

Я молча помотала головой.

— Ты мне не доверяешь?

Боже!

Пульс стучал в висках, и я никак не могла нормально думать. Костя уверял меня, что я нормальная. Но с чего он это вообще взял? По доброте душевной? Из равнодушия? Просто произнес успокоительные слова, не слишком волнуясь о том, какова же правда? А я — нормальная? Совершаю странные поступки — даже и не скажешь, что совсем машинальные, а потом о них забываю… Я ненормальная, это факт.

— Извини! — Ник присел передо мной на корточки. — Глупо с этими часами вышло. Я не представлял, что ты так отреагируешь.

Я молчала. Силы иссякли все разом — даже руку не поднять. Вот она лежит на подлокотнике дивана, и я отчетливо вижу синие жилки и очертания тонких косточек. Словно это и не человеческая рука, а птичья лапка. Превратиться бы в птицу и улететь. Все равно куда.

— Извини. Хочешь, я их разобью?

Я не хотела, но он уже поднялся, бросил часы на пол и изо всех сил наступил на них. Послышался отвратительный хруст — как будто раздавили огромного жирного жука. Я вздрогнула от омерзения. Птицы едят жуков. Нет, не хочу быть птицей, хочу стать невидимкой.

— Ты на меня не сердишься?

Его тень лежала на мне, словно бетонная плита, придавливая меня к дивану, даже дышать было тяжело.

Я так устала, что сделала над собой усилие и ответила:

— Нет, просто мне надо побыть одной.

— Хорошо, — Ник осторожно, словно безнадежно больную, поцеловал меня в лоб. — Я пойду прогуляюсь. Только никуда не уходи, хорошо?

Пришлось кивнуть.

И тут же настало облегчение — тень медленно, словно нехотя, сползла с меня, а в легкие снова хлынул живительный кислород. Затем хлопнула дверь.

Я посмотрела на Гретхен и прочитала в ее глазах презрение. Слабая, сумасшедшая хозяйка! Только этого недоставало! Впрочем, о чем я — и разве хозяйка здесь я?

Подтянув к груди коленки, я опустила на них голову, устроившись в позе, которую обычно называют позой эмбриона.

Мир вокруг замер, свернулся в клубок, оплел меня тесным коконом.

Я больше не мучила себя вопросами, на которые все равно не найду ответа — просто дышала. Медленно, очень медленно.

Не знаю, сколько это продолжалось, я пришла в себя от звонка мобильного.

Он звонил и звонил, не переставая, — до гула в ушах, до тошноты, до головной боли.

Дотянувшись до него, я миг помедлила, но все же приняла вызов.

— Все нормально? — спросил Костя.

Похоже, это самый актуальный вопрос.

Я усмехнулась, но ответила:

— Да.

— Что-то еще случилось? — его голос стал напряженным.

— Нет, так, пустяки. Муж разбил часы.

Пашкин друг действовал на меня странно — я, сама не замечая, рассказывала ему то, что вовсе не собиралась.

— Зачем?

— Ну, я их зачем-то испортила. Залепила пластиком, — теперь это не вызывало у меня особых эмоций, они вообще притупились, угасли.

— Ты это сделала?

Хороший вопрос.

— А кто еще? — мои губы снова дрогнули в жалкой усмешке.

— То есть ты не уверена? — напористо уточнил Костя.

— Я теперь ни в чем не уверена.

— Понятно. — Он помолчал. — Я вообще-то за номером того журналиста. Ты нашла визитку?

— Нет.

— Не искала, — припечатал он. — Так давай, найди прямо сейчас.

— Сейчас? — мне и шевелиться-то не хотелось.

— Именно.

— Хорошо, я перезвоню, — палец уже завис над кнопкой отбоя.

— Я подожду на трубке. Ищи!

— Глупости, — хихикнула я. — Пока!

Но повесить трубку не успела.

— Ищи сейчас же, иначе я приеду к тебе и буду стоять у двери, пока не найдешь!

— Это угроза?! — Я едва верила собственным ушам.

— Воспринимай это как хочешь, мне на это в горошек! — парировал Костя. — Или ты сейчас найдешь и пришлешь мне фотографию визитки, или я выезжаю.

Я представила себе картину встречи Ника и Кости и долгие объяснения, оправдания. «Ничего не подумай, это друг моего бывшего молодого человека…» — жалко звучит, не правда ли?!

Пришлось подниматься и искать пластиковую карточку среди всяких бумаг. У меня обычно тут жуткий беспорядок, хотя сейчас… Сейчас мне показалось, будто бумаги лежат как-то не так. Словно их перебирали. Может быть, Ник? А что, он мой муж и имеет право… Нет, точно не Ник — он никогда не поступил бы подобным образом.

— Ну как? — Константин не собирался дать мне ни минуты покоя.

К счастью, визитка нашлась у самой стенки коробки.

— Пресса. Алексей Ветров. Независимый корреспондент, — прочитала я и, вспомнив, добавила: — Его зовут Ураган. Он сам так отрекомендовался. Тебе это точно нужно?

— Присылай.

Я сфотографировала карточку и кинула Пашкиному другу.

— Получил, — сухо ответил он. — И да, не вздумай рассказывать своему Николаусу или как его там.

— А то приедешь и будешь стоять под дверью?

Секунду в трубке висела тишина, а затем послышался смешок.

— Шутишь? А еще говорила, что сумасшедшая. Знаешь, что…

Тут я услышала, что в замке поворачиваются ключи.

— Потом, — бросила я в трубку, нажала отбой и сунула карточку в щель дивана.

Не то чтобы я не доверяла Нику — просто сейчас я все еще не была готова к разговору. Почему же я рассказываю все абсолютно чужому человеку и закрываюсь перед самым близким?

— Потому что ты ненормальная, — произнес решительно голос.

Я оглянулась. Гретхен усмехалась.

— Как ты? — в комнату уже заглядывал Ник, и я собралась, чтобы не выдать волнение.

— Прости, пожалуйста, — вернула я его слова. — Кажется, я опять слишком разнервничалась.

— Ничего! — Он победно улыбнулся. — Не переживай и помни, что я тебя люблю.

«Разве тебя могут любить? Смешно!» — услышала я в голове голос.

Посмотрев на Гретхен, я испугалась: ее лицо из насмешливого стало серьезным, почти угрожающим.

1933 год, март

— Ну что же, вы честный человек. Приятно иметь с вами дело.

Генрих и сам не понял, как в его руке оказались деньги. Голова была тяжелой, и он видел только деревянную поверхность массивного стола. На столешнице виднелся след от сучка, и в голову почему-то лезли странные мысли о том, что он сам, как этот сучок, оказался начисто срублен за ненадобностью.

— Спасибо, герр Вольштайн, — произнес отец Моники так, что становилось совершенно понятно — пора уходить. — И у меня к вам еще одна просьба, уж простите за прямоту, я привык говорить все как есть.

Генрих поднял взгляд, но лицо человека за столом казалось расплывчатым, словно из другой реальности.

— Так вот, герр Вольштайн, очень прошу вас не пугать больше мою дочь. Я едва смог удержать ее жениха от решительных действий. Вы же понимаете? Вы очень талантливый человек, и не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности. Герр Вольштайн, вы меня слышите?

К сожалению, он слышал. Знал бы, позаботился о воске для ушей, как мифологический Одиссей, проплывавший мимо острова сирен.

Отвечать Генрих не стал. Бросил последний взгляд на оставшуюся на столе куклу — его лучшую работу, его лебединую песню — и вышел.

Уже за порогом дома, подставив лицо ветру, Генрих понял, что в руках у него что-то есть. Посмотрел и брезгливо поморщился: деньги. В конце улицы находилась церковь, и оттуда как раз доносились звуки колокола, призывавшие на службу. То, что надо.

Сгорбившись, Генрих подошел к церкви и аккуратно положил все деньги в миску, стоящую перед одним из нищих, а затем пошагал прочь. За спиной слышался шум — недавние калеки шумно делили деньги, позабыв о своих увечьях и святости места, у которого находились. В этом мире нет ничего святого. В этом мире все достается единицам, имеющим во лбу счастливую звезду. Они рождаются пустословами и красавчиками, им не нужен талант — ведь есть красота. В этом мире ценится только сиюминутное. Он бы тоже отдал за сиюминутное все, что у него есть, но, увы, это было невозможно. Он, Генрих Вольштайн, банкрот.

Он шел по улице, тяжело ступая поношенными ботинками по брусчатой мостовой. Тук, тук, тук. Как будто гвозди в крышку гроба вколачивают.

Старый дурак! Размечтался о счастье!

Вокруг царила весна, но он был кусочком вечной зимы, и пробегающие мимо дети инстинктивно обогнули его по большой дуге.

Уже у самого дома наперерез бросилась толстая соседка. Дурная баба, наверное, единственная не чувствовала исходящей от него мрачной жути.

— Доброго вечера, герр Вольштайн. Давненько вас не было видно, мы уж беспокоились: вдруг приболели?

Он не стал ее слушать. Соседка и раньше донимала его пустыми разговорами. Она что-то кричала ему вслед, но он искренне ее не слышал.

Хлопнула дверь, отсекая его от всего мира.

Не снимая ботинок, в этом теперь не было необходимости, Генрих прошел в комнату. Пол натужно скрипел под ногами, словно помост эшафота.

Вольштайн сел за стол и потянулся к бумагам. Они всегда находились у него в порядке, однако стоило разобрать их еще раз. Оплаченные счета — в одну сторону, тоненькую стопку писем — в печь.

«Завещаю все свое имущество приюту Святой Марии», — принялся выводить Генрих на листе аккуратным каллиграфическим почерком. Он всегда был первым по каллиграфии и более других добродетелей уважал старательность и аккуратность. Он ведь кукольный мастер. Это тонкая работа.

Закончив, Генрих указал число и поставил подпись.

Ну вот, все готово. Почти все…

В доме оставалось еще несколько кукол — парочка тех, с кем он не мог расстаться, и еще несколько незаконченных работ. Генрих сложил их всех в центре комнаты, взял молоток и принялся неторопливо бить. Это напоминало тяжелую монотонную работу: поднять молоток, опустить. Поднять, опустить.

Куклы хрустели и стонали, а под ноги ему подкатился круглый голубой глаз, совершенно безжизненный и страшный. Генрих наступил на него ботинком.

Он работал до тех пор, пока все более-менее крупные куски не были уничтожены.

Вот теперь и вправду все.

Оставались детали — дотащить тяжелый стул до середины комнаты, проверить прочность потолочного крюка и привязать веревку.

Когда он уже стоял на стуле, в открытое окно ворвались звуки далекого пения — в молельном доме неподалеку шла служба. Генрих усмехнулся.

— Будьте вы прокляты. Будьте прокляты до седьмого колена! — сказал он глухо — и сделал шаг…

А прихожане все пели, восхваляя Бога, поправшего смерть, и по мокрой щеке уже мертвого человека скользнул солнечный луч.

Глава 13

Наше время, начало июля

«Нужны данные твоего мужа. И почисть всю историю сообщений и моих звонков», — прочитала я эсэмэску от Константина.

Параноик! Вот кто тут совершенно ненормальный, притом диагноз ясен: паранойя в острой форме! Я рассмеялась. Вот поэтому он так быстро и поверил, мой рассказ как раз попал в область его собственных психических проблем. Просто поздравляю, два одиночества нашли друг друга!

Ник поехал по каким-то делам, а я сидела на диване с телефоном в руке и смеялась. Похоже, Пашке везет — и бывшая девушка с большим сдвигом, и лучший друг… Он что, специально нас выбирал по умственным отклонениям?

«Если даже тебе кажется, что это бред, просто сделай это!» — пиликнула следующая эсэмэска.

Слишком много ненормальных, слишком много совпадений.

Ну ладно, я попробую сделать то, о чем он пишет. Я выписала данные мужа из штампа о регистрации брака, а потом тщательно подчистила историю.

Почему это Пашкин друг вдруг так активно принимает участие в моей судьбе? Ему больше нечем заняться или его попросили?

Моя рука зависла над Пашкиным номером — звонить или не звонить?

Пальцы приняли решение за меня.

— Слушаю, — послышался Пашкин голос.

Поздороваться со мной, конечно, казалось ему излишним.

— Привет, — я устроилась поудобнее на диване, приготовившись к разговору. — Ты подослал ко мне Костю?

— А ты отдала ему мой планшет? Он, между прочим, нужен мне для работы.

Лично я не представляла, как использовать для работы такое барахло. Разве что забивать им гвозди. Зато по Пашкиному тону становилось понятно и то, что я не прощена и вряд ли вообще прощена буду, а значит, Костина забота — его собственная инициатива, и разговор с Пашей у нас сейчас не получится.

— Верну в ближайшее время, если его еще Исторический музей не забрал, — не удержавшись, съязвила я.

— Вот и верни. И поздравляю с замужеством.

Воцарившаяся в трубке тишина возвестила о том, что прощанием Павел себя тоже затруднять не стал.

Я положила телефон и отчего-то почувствовала странное облегчение. Все же хорошо, что на отношениях с Павлом поставлена точка. Гораздо хуже, если бы он принялся ныть или захотел меня вернуть.

Все будет хорошо. А Костя просто параноик или играет в детектива. Почему бы ему не поразвлечься, если так уж хочется. Все равно на моих отношениях с Ником это не скажется. Ник не оставил меня в это тяжелое время, значит, не бросит и потом. Небольшая рассеянность — это еще не психиатрический диагноз. Конечно, я испугалась, тем более когда услышала историю прабабушки, но людям вообще свойственно драматизировать и оценивать себя необъективно.

«Да ладно, знаешь ты, почему Костя так заинтересован», — голос в голове показался чужим, я даже потерла виски, стараясь от него избавиться. Но вся беда была в том, что я действительно знала. Сколько ни закрывай глаза, все равно заметишь — и то, как Костик смотрел на меня, и то, как поспешно уходил, хотя нашей тогда еще троице, казалось, было так хорошо вместе, и то, что он всегда возвращался и снова принимался болтать, стараясь скрыть за потоком слов что-то еще… Держаться бы мне от него подальше… Но разве я веду себя с кем-то нечестно? Я люблю Ника, Костик понимает, что у него нет шансов. И речи не идет об ответных чувствах с моей стороны, а значит, все в порядке.

Повеселев, я пошла на кухню и открыла холодильник. Что тут у нас есть? Надо порадовать молодого мужа чем-нибудь вкусненьким. Кому приятно видеть унылую рыдающую жену и питаться фастфудом?! От такой жены любой нормальный мужик сбежит, это точно.

В морозилке нашлось мясо. Я надела красивый фартук — белоснежный, с яркими подсолнухами, и принялась готовить фасолевый суп и рагу, напевая что-то себе под нос.

В таком настроении меня и застал Ник.

— Как чудесно пахнет! — воскликнул он из прихожей.

— Готовлю для любимого мужа! — Я выглянула из кухни, все еще держа в руках ложку, которой мешала мясо.

— Смотри, не съешь все сама! — он разулся и, подойдя, обнял меня. От него пахло его любимой туалетной водой, и даже в простой светло-голубой футболке, подходящей по цвету к его глазам, он казался невероятно элегантным. Самым элегантным из всех моих знакомых. И это мой муж, человек, который выбрал меня из миллиона других девушек, человек, согласный находиться рядом, несмотря на все сложности.

— А ты жадный! — Он потянулся к ложке, но я отводила ее еще дальше. — Скажи, ты женился на мне ради еды?

— Ну уж нет! — Ник расхохотался. — Если бы меня так заботила еда, я бы женился на ком-нибудь другом.

— Ах так! — Я обиделась и отступила.

— Не сердись, — он чмокнул меня в губы и ловко облизал ложку. — М-м-м! Вкусно! Знаешь, у меня идея. Давай позовем всех твоих и угостим их хорошенько! Надо нашей молодой семье устраивать приемы!

Он ничего не сказал о прошлой неудачной попытке, и я сообразила, что Ник хочет исправить тяжелое впечатление, которое осталось у мамы и бабушки. А ведь он прав! Они беспокоятся, и это понятно, тем более я в последнее время веду себя не лучшим образом и слишком нервничаю. Надо просто собраться, быть внимательной и загладить негативное впечатление.

— Я тебе помогу. — Ник словно читал мои мысли.

— Хорошо, — я нерешительно на него посмотрела. Солнечный лучик запутался в его густых волосах, а ярко-синие глаза сияли. Он смотрел на меня с заботой и любовью. Как только можно было усомниться в нем? Дурацкая паранойя! — А тебя точно не напрягут гости?

— Разумеется, нет, — он пожал плечами. — Мне нравится твоя семья. Твой дедушка меня недолюбливает, но, я думаю, он просто за тебя боится. Ты для него навсегда останешься маленькой девочкой, нуждающейся в опеке. Он просто не понимает, что ты выросла, и видит в каждом серого волка.

— Вот уж на кого ты точно не похож! — фыркнула я. — Скорее ты — благородный барс. Знаешь, бывают снежные барсы с яркими-яркими голубыми глазами. Я не видела таких глаз ни у кого, кроме тебя и… Гретхен.

— Поэтому ты в меня и влюбилась, что я похож на твою куклу? — спросил Ник, приподнимая мое лицо за подбородок.

Он шутил, но в то же время я ощущала в нем какое-то напряжение.

— Вы и вправду поразительно похожи. Но не ревнуй! Конечно, ты лучше, — заверила я и потянулась, чтобы его поцеловать, но тут услышала возмущенное шипение со стороны плиты. Пришлось бежать спасать наш ужин.

Ужин удался на славу. Давно мне не было так хорошо и спокойно. Оказывается, надо было просто отставить прочь глупые мысли, не пугать себя, а отдаться течению жизни, как купальщик, который расслабленно лежит на ласковых волнах.

— Знаешь, я был не прав. Ты и вправду замечательно готовишь, — заметил Ник, расправившись с добавкой. — Хорошо, что мы поженились, теперь ты никуда от меня не денешься!

Мы дурачились, кормили друг друга с вилки и болтали о всяких глупостях. Совсем как в былые дни.

— Позвони маме, пригласи своих на завтра, — напомнил Ник.

Я с благодарностью кивнула. Не всем достаются такие мужья — я сама, увлеченная романтикой вечера, позабыла о его предложении, а он, оказывается, помнил. Он думает обо мне больше, чем я сама.

Мама очень обрадовалась моему звонку.

— Сегодня твой голос звучит совсем по-другому, — заметила она с явным облегчением. Похоже, я не на шутку напугала всю семью. — Мы с радостью придем к вам. И дедушка с бабушкой тоже. Дедушка Боря очень хотел с тобой увидеться.

Еще бы!

— Вот и отлично, — я кивнула Нику, который стоял в стороне, не мешая разговору. — Тогда ждем вас в гости! И не вздумайте ничего приносить. Я приготовлю все сама. Я же хозяйка или кто?

— Конечно, хозяйка, — вздохнула мама. — Знаешь, все произошло так быстро. Я до сих пор не могу поверить, что ты замужем…

— Не все же время сидеть в песочнице! — рассмеялась я, уворачиваясь от Ника, который пытался поцеловать мои пальцы.

Должно быть, мама услышала нашу возню, потому что поспешила распрощаться, еще раз подтвердив, что организует всех, и мы устроим завтра званый обед.

— Прости, если бываю резок, — сказал Ник, когда я лежала на его плече, чувствуя согревающее тепло родного тела. — Я действительно боюсь за тебя. Просто знай, что ты очень мне дорога и я не оставлю тебя, что бы ни случилось.

Я едва не разрыдалась — эти слова были именно тем, что мне требовалось услышать.

А утром пришла эсэмэска от Кости. «Надо поговорить. Позвонишь?»

Ник был в ванной, и я набрала Костин номер.

— Нужно встретиться. Расскажи мне о твоем Нике все, что знаешь: как познакомились, чем занимается…

— Погоди, — перебила я его.

От этого энтузиазма стало как-то неприятно.

Нашел себе человек развлечение. Между прочим, его об этом не просили. Решил побыть для меня героем? Обойдется.

— Все отменяется. Ничего искать не надо, — отрезала я.

— Не понял, — Пашкин друг, кажется, и вправду ничего не понимал.

— Не нужно искать ничего на Ника, — повторила я четко. — И вообще, пожалуйста, не вмешивайся больше в эту историю. Я уже жалею, что рассказала тебе. Это не шпионская игра.

— Я понял, — его голос стал сухим. Разочаровала? Бедняжечка!

— Хочешь, заходи через полчаса за Пашкиным сокровищем, он без своего планшета жить не может, и считай квест закрытым, — закончила я. И ничего личного.

— Если ты решила, что мне просто нечего делать…

— Считай, что я за семейную конфиденциальность, — оборвала его я. И вправду жаль, что Костя попался мне, когда я была буквально не в себе после разговора с отцом и вестей о прабабушке. — Мне неприятна эта тема, и я не хочу, чтобы ты копался в нашем грязном белье. Я понятно изъясняюсь?

— Куда уж понятнее, — хмыкнул Константин. — Буду у тебя минут через сорок.

Он приехал ровно в указанный срок.

«Возвращаю знакомому планшет», — объяснила я Нику появление незнакомого молодого человека.

Они поздоровались и обменялись настороженными взглядами. Мужчины такие мужчины. Они всегда подсознательно чувствуют соперничество, даже если для него совсем нет повода.

— Спасибо. Ну я пошел? — Костя посмотрел на меня так, словно почему-то считал, будто я стану его останавливать.

— Тебе спасибо, пока, — махнула я рукой. Мысли были заняты предстоящим семейным обедом, и я не могла позволить себе терять время зря.

Закрыв за Костей дверь, мы с Ником отправились на кухню. Он сдержал обещание и усердно помогал мне во всем, охотно беря на себя даже самые неприятные поручения типа чистки и жарки лука.

Салат, жюльен, мясо с картошкой и грибами — вполне достойный, на мой взгляд, ассортимент. В этот раз, к счастью, обошлось без накладок. Ничего не пропало, я не перепутала продукты и вообще чувствовала, что мне необыкновенно везет. Ощущалась в теле и мыслях необыкновенная легкость.

До прихода родственников оставалось совсем немного времени, и, пока я ставила горячее в духовку, Ник открыл бутылку сухого красного вина и наполнил два бокала.

— За то, чтобы все прошло хорошо, — предложил он тост.

— За нас!

Мы стукнулись бокалами и выпили.

Вино было приятным, но с незнакомым привкусом.

— До дна, — велел Ник.

Я выпила, и меня слегка повело. Неудивительно — полный бокал на голодный желудок.

— Иди отдохни, а я поставлю стол, — объявил Ник.

Я села на диван и как-то незаметно для себя задремала. Разбудил меня звонок. Такой резкий, что стало больно ушам. Я вздрогнула и непроизвольно закрыла их руками.

— Вставай встречать гостей, спящая красавица! — позвал Ник.

Подняться удалось с трудом, а в висках стучала кровь. Неожиданный эффект всего-то с одного бокала вина!

Тем временем Ник уже открыл дверь, и крохотная квартирка наполнилась громкими голосами.

— Ну как вы тут?

— Как семейная жизнь?

— Не скучали?

Голоса звенели у меня в висках, отталкивались от черепной коробки и кружились, словно попали в торнадо.

Кажется, я что-то отвечала.

Потом мы пошли за стол.

«Они хотят тебя отравить», — сообщила мне между делом Гретхен.

Я оглянулась. Кукла делала вид, будто сделана из обычного фарфора, однако незаметно мне подмигивала.

— Это ерунда, — возразила я. — Этого не может быть.

— Они хотят тебя отравить. Они убийцы. Что ты знаешь о своей семье? Ты знаешь, что это твой дедушка довел свою мать? Довел, а потом отправил в психушку! Они так хотят поступить и с тобой. Ты хочешь попасть в психушку, где тебя будут бросать в ледяную воду? Ты хочешь подвергаться побоям санитаров и ежедневно получать успокаивающие таблеточки? Ты хоть представляешь, как это — быть в сумасшедшем доме? Ты хочешь? Хочешь? Хочешь?!

— Не-е-ет! — кажется, я закричала это слишком громко.

А потом зазвенела посуда, полетела на пол скатерть.

Что это на ней? Кровь? Красные пятна крови. Это убийцы сделали свой ход. Они пришли за мной, чтобы скрутить меня и упечь в психушку. Всей семье будет хорошо, если я окажусь под надзором и не смогу наделать никаких глупостей. Они же всегда исходят из интересов семьи!

— Не-ет-ет! — снова заорала я, отгораживаясь от них стулом.

Они наступали — с искаженными ужасными лицами, похожие на монстров.

Не на ту напали! Просто так я не дамся! Не позволю!

Я видела слабое звено в этой цепи нападавших и, бросившись вперед, прорвалась, кинулась на кухню. Там, над плитой, висел большой нож. Как раз то, что мне нужно.

— Вы не возьмете меня! Я не позволю!

Нож жег руку, словно его раскалили.

«Убей их. Убей их всех! Ну же, сделай это! Сделай это ради меня!» — слышала я в ушах настойчивый голос.

Я хотела что-то предпринять, но не успела. На меня набросились, вырвали нож, скрутили руки.

Кажется, я уже в сумасшедшем доме. Сейчас меня будут пытать, пропускать через мозг электрический ток.

Весь мир перед глазами расплывался, во рту ощущался едкий вкус желчи, а из горла вырывался утробный то ли вой, то ли крик.

Я не знаю, сколько это продолжалось. Тело сотрясали спазмы, я ощущала только боль и панику — мощную, словно океан, лишающую рассудка, наполняющую собой каждую клеточку тела.

Я не знаю, когда я пришла в себя.

Помню, что тяжело дышала ртом, как выброшенная на берег рыба, а голоса людей доносились издали, словно через стекло. Первым я узнала голос Ника.

— Я не позволю везти ее в больницу. У вас в больницах вообще черт знает что творится! — говорил он кому-то.

— Он прав. Я видел такие заведения и не отдам ее туда.

Кажется, это голос дедушки Бори. А может, и нет. В ушах стоял гул, мешающий слушать.

Я закрыла глаза, не понимая, о чем они говорят.

Раз-два-три-четыре-пять — Я пойду гулять опять. Вдруг охотник выбегает — Прямо в сердце мне стреляет. Грудь смогу себе зашить И без сердца буду жить.

1945 год, апрель

Моника понимала, что это конец.

Мир рухнул, и ее придавило осколками. Ее и ее маленького ангела.

Она изо всех сил прижимала Эмиля к себе, и он, извернувшись, укусил ее за руку.

— Ты меня задушишь, мамочка! — запищал Эмиль.

Она не ответила. Сейчас, в этот момент, рушилось все, собственно, и не имело смысла жить дальше.

Они оставались в пустом доме втроем — она, сын и кукла. После гибели Стефана все трое оказались никому не нужны. Кухарка, нянечка и горничная давным-давно сбежали. Исчез и старик садовник, Моника даже не знала когда. Просто внезапно настала тишина. Даже грохот самолетов и уханье взрывов, доносившиеся неподалеку, больше ее не пугали.

Еды почти не было. В погребе нашлась куриная тушка, уже начинающая подванивать. Моника взяла ее за нелепые короткие крылья. Курица неприлично растопырилась. Мертвая, непонятная, бессмысленная. Моника уронила ее на пол и горько расплакалась.

Прижимая к себе куклу, она сидела у стены и ждала, когда все наконец закончится. Так или иначе. Детали уже не имели значения. Эмиль хныкал, тянул ее за подол, просил еды и спрашивал, когда придет папочка.

Она не отвечала. Ей казалось, что, если немного перетерпеть, все изменится.

Вот сейчас она закроет глаза, а когда откроет, — за окном вместо серого апрельского дня окажется яркое солнце. И она, Моника, будет идти по улице, как всегда, прекрасная и элегантная, словно актриса, под руку со Стефаном, а впереди, с колесиком на палочке, будет смешно трусить маленький Эмиль.

Эта картина и вправду вставала перед глазами, как живая. Моника даже ощущала запах своих духов, слышала перешептывание мелкого гравия под ногами, ощущала на опущенных ресницах солнечные лучи.

Это была прекрасная картина, но стоило открыть глаза, — и их заполняло серым. Пепел. Вся ее жизнь превратилась в пепел.

— Мамочка, ты со мной играешь? Не пугай меня, мамочка! — плакал Эмиль.

Она, делая над собой усилие, гладила сына по кудрявой, как у ангелочка, голове. Все переменится. Так или иначе. Рано или поздно. Нужно просто потерпеть.

А потом дом наполнился голосами и топотом. Это был чужой, враждебный топот, болью отдающийся в висках.

— Следуйте за мной. Быстро! — сказал человек на очень плохом немецком. И пахло от него тоже плохо — гарью и потом.

Их дом, место, где они были так счастливы, остался за спиной. Моника до боли сжала зубы.

Под ногами хлюпала грязь. С неба срывались крупные капли, пощечинами хлопающие по лицу, сползающие за воротник медленно и неприятно, словно черви.

Кукла! Мысль о ней обожгла так, что Моника вздрогнула и остановилась.

Как она могла забыть куклу, их единственное богатство?!

— Мне нужно вернуться! Пустите меня! — быстро говорила она, но неуклюжий лопоухий солдат, одетый в чужую форму, ее не понимал.

Оглянувшись на осиротевший дом, — и когда успела вылететь добрая половина стекол? — Моника вдруг увидела человека. Он спускался по ступенькам, держа в руках ее куклу. Ее сокровище. Ее последнюю надежду. Эти варвары забирали у нее самое дорогое!

Моника рванулась, но солдат схватил ее, не пуская, принялся говорить что-то на чужом языке.

— Воры! Проклятые убийцы и воры! — кричала Моника, срывая голос, и колотила своими нежными руками по грязной грубой шинели солдата. Рукам было больно, а этому дубу — хоть бы хны. Он и по-человечески разговаривать не умеет. — Будьте вы прокляты!

Убийцы. Захватчики. Конечно, они отняли у нее последнее. Они пришли в ее страну, убили ее мужа и разрушили ее безмятежное счастье. Да будут они прокляты! Пусть все они будут прокляты, а более всех — подлец, лишивший ее последнего достояния!

— Мама! Мамочка! Не надо! — Эмиль изо всех сил вцепился в ее юбку, оттаскивая ее от солдата, который даже не сопротивлялся обрушившимся на него побоям. — Пойдем! Пойдем быстрее отсюда, мамочка! Я хочу к папочке!

И тут Моника рухнула в жирную грязь и разрыдалась.

Серые дни… Сколько их было?! Бесконечная череда. Теперь Моника знала, как выглядит ад. Они жили в аду, называемом общежитием для беженцев, среди всякого сброда, какой еще недавно не взяли бы и младшей прислугой. Ели какую-то гадость и почти не мылись. Ее роскошные блестящие волосы свалялись и потускнели. Что бы сказал Стефан, доведись ему увидеть свою красавицу-жену сейчас? Наверное, он не узнал бы ее. Разве что по синим глазам, таким же ярким, несмотря на все пролитые слезы.

— Запомни, мой мальчик, — говорила она, посадив Эмиля на колени, — крепко запомни. Когда-то давным-давно мы были богаты и счастливы. Мамочка и папочка любили друг друга и своего сыночка. У нас был свой красивый дом, прислуга и большой тенистый сад, где так хорошо сидеть в зной. У нас была кукла — наше самое главное богатство. Помнишь нашу куклу? На кого она похожа?

— На тебя, мамочка. У нее такие же глаза, как у тебя, — послушно повторял Эмиль, слышавший эту историю уже в тридцатый раз.

— Ты прав, мой ангел, — она целовала сына в макушку. — У нас тогда был целый мир… Прекрасный мир, полный любви и счастья…

И замолкала, глядя куда-то поверх его головы.

Эмиль и вправду очень хорошо запомнил эту историю.

Глава 14

Наше время, начало июля

Мне опять снилась кукольная коробка и то, как я мечусь в ней, пытаясь выбраться, а потом понимаю, что это вовсе и не коробка, а гроб. Меня зарыли в землю, выхода уже нет.

— Все хорошо. Не бойся, все хорошо! — Ник нежно гладил меня по плечу.

Горло сжал спазм от рыданий, и я с трудом могла дышать.

— Тебя похлопать по спине?

От боли и от обиды мне стало легче. Воздух, наконец, хлынул в легкие. Еще несколько минут я лежала на спине, пытаясь отдышаться. А Гретхен наблюдала за мной с холодной неприязнью. Почему она так со мной жестока? Разве я сделала ей что-нибудь плохое? Я же всегда ее любила.

— Все будет хорошо, вот увидишь, — повторил муж, наклонившись надо мной. — Ты помнишь, что случилось?

Сосредоточиться было трудно, я помотала головой.

— Знаешь, милая, — он взял мою руку в свои и принялся гладить пальцы, а я смотрела на отсвет фонарей, падающий на стену, и никак не могла оторвать взгляда от этой узкой белой полоски, — ты должна поехать к врачу.

— Я сумасшедшая? Меня упекут в психушку? — собственный голос показался мне чужим, незнакомым.

— Нет, конечно! Даже не думай об этом! — Ник прижал меня к себе, словно защищая ото всех опасностей. — Вот что я придумал. У вас в России, к сожалению, не лучшая медицина, врачи то и дело ставят неправильные диагнозы и кидаются лечить, не разобравшись. Нет, так нельзя. Мы поедем в Германию. Я покажу тебя лучшему специалисту.

Я молчала. Мне хотелось заползти в какую-нибудь щель, где меня никогда бы не нашли.

— Я вела себя ужасно?

— Ты… ты была агрессивна. Наверное, сдали нервы. Иногда достаточно пустяка, чтобы вывести человека из себя. Работа, постоянный стресс… В Германии лучшие специалисты, тебе обязательно помогут. Возможно, просто требуется принимать какое-нибудь обычное лекарство или даже витамины, их недостаток сказывается на здоровье. Главное — не бойся. Я не дам тебя в обиду, мы все сможем поправить.

Ему хотелось верить. Как же хотелось, чтобы все было именно так!

— Но это же дорого, — наконец робко возразила я, повернувшись на бок, чтобы видеть своего мужа.

— Деньги не главное, — отрезал он. — И знаешь, думаю, тебе будет спокойней, если с нами поедет кто-нибудь из твоих родных.

— Это можно? — Я поднялась на локте.

— Конечно! — Он поцеловал меня в лоб. — Главное — ничего не бойся. И спи, тебе нужно набираться сил. Завтра я все устрою. Билеты у нас уже куплены. Помнишь, мы собирались в Мюнхен? Поговорим с твоими, кто еще поедет. Не думай пока об этом. Спи…

Он устроился поудобнее и, кажется, тут же провалился в сон, а я никак не могла заснуть. Боль и отчаяние вцепились в меня как голодные псы. Что со мной происходит? Я действительно схожу с ума? Как же стыдно! Как больно и стыдно!

Я не могу контролировать себя и причиняю боль близким. Может быть, сбежать? Прямо сейчас, пока Ник спит? Уехать куда-нибудь на край света и попробовать начать жить по-новому. Но от себя не убежишь. Что же делать? Как обезопасить их от меня? Покончить с собой?

Довольно продолжительное время я обдумывала различные способы самоубийства, но не могла остановиться ни на одном. К тому же мне отчаянно хотелось жить. То, как важен и нужен воздух, осознаешь только тогда, когда его внезапно начинает недоставать. Да, я хотела жить, я чувствовала, что еще слишком мало видела, слишком недолго была счастлива. Не успела надышаться. Что, если Ник прав и мою проблему легко решат, прописав какое-нибудь лекарство? Принял таблетку — и никаких проблем.

Ник повернулся и, пробормотав во сне что-то, уткнулся лбом в мое плечо. Я смотрела на его растрепанные волосы, и меня от макушки до ног пронзило чувство нежности. Он рядом, он доверяет мне, он любит меня. Нет, я не брошу его, не стану выбирать самый легкий путь. Нужно хотя бы попробовать. Если что, у меня еще будет время на решающий шаг.

А пока — прочь ужасные мысли. Я должна заснуть, чтобы появились силы действовать.

Я принялась медленно считать, глубоко вдыхая и выдыхая.

Боль и паника еще ворочались на периферии сознания, но я представляла, что между нами толстая непроницаемая стена. Я найду в себе силы. Я буду жить. Я буду бороться.

На следующий день к нам приехали дедушка и бабушка.

По их взглядам я поняла, что дела обстоят еще хуже, чем мне казалось. Бабушка Лена обеспокоенно спрашивала, как я себя чувствую, и едва ли не вздрагивала при каждом моем движении. Дедушка был суров и молчалив.

— Я еду с вами, — заявил он тоном, не терпящим возражений. — Поезжайте, как планировали, я буду на следующее утро после вас. Номер в гостинице забронировал.

— Очень хорошо, — кивал Ник. — Я все уладил… Погуляем, посмотрим город. Он очень красивый, особенно его старая часть. А такого шоколада, как у нас, вы больше нигде не найдете.

Они говорили и ни словом не упоминали настоящую причину поездки — словно и вправду мы ехали погулять по старым кварталам и поесть шоколад, и только тревожные взгляды бабушки свидетельствовали о том, что пасторальность картинки обманчива. В доме повешенного о веревке не говорят, и они избегали говорить обо всем, что связано с моей болезнью.

Укладывая вещи в чемодан, я думала о том, что не так представляла себе это путешествие. Оно должно было стать сказкой, а становилось тяжким бременем. Надеюсь, в Германии мне помогут. Хорошо, чтобы помогли, потому что я устала от себя и сама себя боюсь.

Вечером накануне отъезда опять позвонил Костя.

— Привет, как ты? — поинтересовался он.

— Хорошо, спасибо, — ответила я сухо. — У Павла есть еще какие-то поручения?

Он растерялся и не сразу нашелся с ответом.

— У тебя точно все в порядке?

Разговаривать с ним не хотелось. Мне вообще не хотелось разговаривать ни с кем, даже с Ником, и муж это понимал, по крайней мере, старался не трогать меня лишний раз.

— У меня все в порядке, — заверила я. — Завтра с утра мы уезжаем в Германию. У нас еще не было свадебного путешествия. И если тебе хочется поиграть в рыцаря или в детектива, поищи, пожалуйста, другой материал.

Я говорила нарочито грубо. Пусть хоть этот держится от меня подальше и не знает, что происходит со мной на самом деле. Но надо же, я думала, он и после прошлого раза не позвонит.

— Извини. Хорошего путешествия, — ответил Костя и нажал отбой.

— Кто это был? — оказывается, Ник подошел и слышал как минимум часть разговора.

— Уже никто, — ответила я и почему-то расплакалась.

Мы решили взять с собой Гретхен.

Вернее, я сомневалась — вдруг с ней что-нибудь случится? Она еще никогда не уезжала из моего дома так далеко. Но Ник и слышать не желал, чтобы я ехала без нее.

— Ты очень привязана к этой кукле, — говорил он. — Возьми ее с собой, она поддержит тебя, если тебе будет плохо. И мне спокойнее, если она окажется с тобой, — добавил муж, видя, что я еще колеблюсь.

— А нас пропустят на границе? Это ценная кукла… — не знаю, почему я возражала, ведь мне и самой хотелось, чтобы Гретхен была рядом в тяжелый момент испытаний. В конце концов, я полюбила ее первой, гораздо раньше, чем встретила Ника.

— Давай возьмем с собой еще несколько твоих кукол и будем говорить, что едем на выставку, — предложил Ник. — Не бойся, я прослежу, чтобы все было в порядке.

Возражений у меня не нашлось.

Но в тот момент, когда все вещи оказались собраны и куклы упакованы, меня охватила паника. Я испугалась так сильно, как не пугалась даже в детстве. Мне представилось, что я собираюсь в последний путь и возврата не будет, что одной ногой я уже ступила на путь мертвых и иду по дороге, полной демонов. Я не знаю их имен, а потому не имею над ними власти.

Конечно, Ник заметил мое состояние. Он не стал заверять меня, что все будет хорошо, просто подошел и крепко обнял.

«Ничего страшного. Простая консультация. Мне обязательно помогут», — повторяла я про себя всю ночь, но так и не смогла заснуть.

Рано утром, когда еще только начало светать, за нами прибыло такси. Я вышла из дома, ежась на совсем не по-летнему прохладном воздухе, и думала, что родина провожает меня не слишком душевно. Будет ли она рада, когда я вернусь? Вернусь ли я? Старый, уже нуждающийся в ремонте дом вдруг вызвал у меня острое чувство привязанности. Помню, как входила в этот подъезд, начиная новую жизнь, гордая, что обрела самостоятельность. Помню этот подъезд и знаю, наверное, каждую трещину на его штукатурке.

Здесь я проходила тысячу раз — мимо пыльных кустов с чахлым шиповником, мимо детской площадки, на которой вечно околачивались узбеки-дворники в своих ярко-оранжевых жилетках, мимо дерева, где поселилось семейство ворон и по утрам часто не давало мне спать пронзительными криками. Все эти мелочи, до сих пор скорее раздражающие, вдруг показались невероятно милыми.

На скамейках в ранний час еще не было привычных старушек, и без них дом казался осиротевшим. Вдруг возникло ощущение, что мы бежим тайком.

— Ник, — тихо позвала я.

Он уже грузил наши чемоданы в хищно распахнутый багажник такси. Коробки с куклами были аккуратно уложены в салон.

— Да? — мой муж оглянулся. Его ярко-синие глаза сощурились, и я догадалась, что в этот момент он презирает меня за слабость и неуверенность.

— Нам действительно нужно ехать? — спросила я, уже зная ответ.

— Подождите, пожалуйста, минутку. Извините мою жену, нервы, — сказал Ник таксисту, и мои щеки запылали.

Он подошел ко мне и, взяв за плечо, отвел подальше, чтобы нашего разговора не было слышно. В утренних сумерках лицо Ника казалось холодным и даже злым, все черты обозначились слишком резко, а брови натянулись, словно тетива.

— Ну что ты выдумываешь! — произнес муж напряженным голосом. — Ты же знаешь, что ехать нужно. Ты хочешь причинять своей семье боль?

Я помотала головой, чувствуя себя глупой маленькой девочкой.

— Ты знаешь, что у тебя проблемы, — продолжал Ник. — Вернее, проблемы не у тебя. У меня, у твоих родителей, у бабушки с дедушкой. Мы все зависим от тебя, от твоего психологического состояния.

Я смотрела вниз и не видела его тени. Может быть, просто потому, что было недостаточно светло. Говорят, что без света и теней не бывает.

— Дорогая, — он обнял меня и жестко приподнял мой подбородок одной рукой. — Я понимаю, тебе страшно. Нам всем страшно. Однако мы должны что-то делать. Вот увидишь, ты потом сама станешь смеяться над собой и говорить, какой была глупой. Ну давай же, самолет не ждет. И не бойся, ты не останешься одна. Я всегда с тобой, а завтра приедет твой дедушка. Он очень о тебе беспокоится.

Еще бы не беспокоился! Ведь именно его мать оказалась сумасшедшей убийцей.

— А если… если это у меня серьезно? — пробормотала я, отводя взгляд.

— Не говори глупости! — Ник с силой встряхнул меня, даже зубы лязгнули. — Я уверен, что тебе помогут, ничего страшного. Ну давай же, только от тебя зависит сделать шаг и переменить свою жизнь к лучшему. Ну? Я же люблю тебя.

Почему-то сейчас я не услышала в его голосе любви — только понукание. Так погоняют норовистую лошадь.

Закрыв глаза, я попыталась сосредоточиться, но то ли от недосыпа, то ли от тяжелых мыслей это не удавалось.

Ник прав. Надо сделать над собой усилие. Иначе я принесу горе и ему, и своим родным. Боже, как же это тяжело — быть сумасшедшей!

Осторожно высвободившись из его объятий, я медленно пошла к машине. Говорить сил не осталось, да и слова давным-давно потеряли свой смысл, стали похожи на развешанные на заборе вылинявшие тряпки.

Любила ли я Ника? Любила ли сейчас? Любила ли вообще когда-нибудь? Наверное, теперь это не имело значения.

Дверь такси захлопнулась, словно дверца мышеловки. И в это время я услышала громкое насмешливое карканье. Проснувшиеся вороны будто предрекали беду.

— Извините нас. Можем ехать, — сказал Ник таксисту, садясь на переднее сиденье.

Всю дорогу я ехала, словно обложенная ватой. Дышать-то удавалось с трудом, не то что думать.

Вот и аэропорт, несмотря на ранний час полный непроснувшимися раздраженными людьми. Большинство из них явно собиралось куда-то к морю. В этой суматохе только я одна чувствовала себя овцой, ведомой на заклание.

На таможне, конечно, стали задавать вопросы про кукол. Ник, обычно не слишком, как мне кажется, приветливый с незнакомыми людьми, был очень любезен и шутил. Говорил что-то про не повзрослевшую жену и был неловок настолько, что рассыпал целую горсть мелочи, а потом собирал монеты и извинялся.

— Что это? — таможенница показала на… Гретхен.

— Кукла, купила на блошином рынке. Не очень дорогая, но подходит к моей коллекции. Я как раз в таком стиле работаю, — проговорила я.

Сил для переживаний не осталось, поэтому фразы прозвучали спокойно и равнодушно.

— Проходите, — разрешила таможенница, и Ник поспешно подхватил наши коробки.

Мы не разговаривали до того момента, пока не оказались в зоне вылета.

— Ты молодец. Знаешь, а мне уже стало не по себе, — сказал Ник, когда мы прошли таможню.

Кажется, впервые за это утро я почувствовала в его голосе искренность.

А потом был самолет. Ник попытался взять меня за руку, но я отстранилась — слишком устала и мне просто хотелось побыть одной. Я перестала понимать саму себя, я перестала понимать, что происходит. Видимо, это симптомы болезни.

— Вот мы и в Мюнхене. Здесь я вырос, — сообщил Ник после посадки. — Вообще-то раньше мы жили в Берлине. Отец родился под Берлином, но затем переехали сюда, искали новую жизнь, — он горько усмехнулся.

В другое время я была бы рада, что он начал делиться со мной чем-то личным. А ведь странно — я так много говорила о себе, Ник был превосходным слушателем, но всегда избегал разговоров о себе и своей семье. Разоткровенничался он только один раз, когда рассказывал о кукле.

Еще когда мы готовились к путешествию, я знала, что у Ника квартира в Мюнхене. Туда мы и поехали — на метро, которое шло прямо от аэропорта.

Дом оказался в тихом, как понимаю, не самом фешенебельном районе, но, конечно, меня это не смутило.

Мы поднялись на третий этаж и вошли в квартиру. Кухня здесь совмещалась с гостиной и коридором, отдельные двери вели только в спальню и, очевидно, в санузел. Зная об увлечении Ника куклами и о его большой коллекции, я ожидала, что куклы будут здесь повсюду, но нет. Даже странно — пусто и чисто. Квартира казалась какой-то безликой, словно распечатанной на принтере. Светлая мебель, светлый пол — ни цветов, ни безделушек. Кухонный гарнитур, небольшой стол, еще один стол, уже письменный, рядом с ним — стеллаж с немногочисленными толстыми книгами, диван, висящая на стене плазма. Вот, собственно, и все.

Я так и стояла с коробками, в которых приехали Гретхен и две другие куклы, полетевшие за компанию, словно попала не в то место, куда ожидала.

— А где твои куклы? — спросила я нерешительно.

— Конечно, в камере хранения. Ты знаешь, я уезжал надолго. Не оставлять же их здесь? — пожал плечами Ник.

Он, напротив, чувствовал себя совершенно раскованно и уже распаковывал свой чемодан.

— Да располагайся же ты! — подняв голову от вещей, велел Ник. — Я вижу, ты не выспалась. Иди поспи, я тебе постелю. А вечером мы погуляем. Тебе надо посмотреть город.

Надо так надо.

— Можно мне в душ? — на всякий случай спросила я, осторожно ставя на пол коробку с Гретхен.

— Разумеется.

Я действительно поспала. Вернее, это был не сон, а странное состояние между сном и явью. Как будто рухнула в черную дыру. Сквозь эту дрему я слышала, что Ник говорит с кем-то по-немецки, но усталый мозг отказывался разобрать слова.

Пришла в себя я от прикосновения к плечу.

— Просыпайся, красавица! — звал Ник. — Нам пора.

Мне не хотелось подниматься, однако он торопил меня. Пришлось встать, чувствуя себя привидением, кое-как умыться и привести себя в порядок. За это время Ник сделал кофе в капсульной кофемашине, и это оказалось большим благом.

Учитывая, куда именно собиралась, я не взяла с собой лишней одежды, тут не до красоты, однако сменила джинсы и футболку. Надевая ее, я грустно улыбнулась. Когда-то сама сделала этот рисунок и нанесла его красками по ткани — женское лицо в причудливом переплетении ветвей. Теперь эти ветви показались мне символами клетки.

— Нам пора, — повторил Ник. Он, элегантный, как всегда, в джинсах и простой белой футболке, уже успел обуться и нетерпеливо ждал меня у выхода.

— Разве мы опаздываем? — удивилась я.

— Нас ждут. Мой друг Клаус. Он устроит нам хорошую экскурсию по городу.

Я вовсе не хотела ни на какую экскурсию и тем более не была готова проводить этот день с незнакомым человеком, но Ник даже не поинтересовался моим мнением.

— Может быть, мы отменим встречу? Я чувствую себя… нездоровой, — пробормотала я, тиская в руках кроссовок.

— Это невежливо. К тому же я хотел познакомить тебя с моим другом. Ведь я же всегда был рад видеть твою семью, — напомнил Ник.

— Да, конечно, — ответила я равнодушно. И опять он совершенно прав.

Я поспешно обулась, и мы, опять на метро, поехали в центр.

Этот Клаус мне сразу же не понравился. Маленький, кругленький, со щеками-яблочками. Такими рисуют на карикатурах немецких бюргеров. А еще он был заметно старше Ника, лет на десять-пятнадцать точно. К тому же он оказался каким-то слишком суетливым. Мой уровень немецкого не позволял нормально общаться, а Клаус не знал русского, поэтому Ник служил переводчиком.

В первые же минуты Клаус буквально растекся в комплиментах, словно видел перед собой признанную красавицу-фотомодель на пике карьеры. Соотнеся это со своим нынешним видом, относительно которого у меня не было никаких иллюзий, я сочла его галантность чрезмерно преувеличенной.

Всю прогулку Клаус, конечно, рассказывал о городе и его достопримечательностях. А мимо собора и некоторых домов даже в моем нынешнем состоянии я не могла пройти равнодушно. Однако он находил время и для расспросов — кто я, чем занимаюсь, что люблю. Вопросов было так много, что я засомневалась, осматриваем мы Мюнхен или изучаем меня.

Кажется, даже Ник подумал так же, потому что сказал своему другу: «Хватит». Уж на это моего понимания языка хватило. И вот что странно — Ник держался с Клаусом словно бы не на равных, как держатся друзья, а будто пытался ему угодить — пропускал везде первым.

Интересно, что их связывает?

— А теперь пойдем в ресторан! — радостно сообщил Клаус, когда обязательная программа оказалась выполнена.

— Спасибо, я не хочу, — из вежливости я высказала свой отказ по-немецки. Вернее, не только из вежливости, а повинуясь странной мысли, что Ник может просто не перевести это. — Я не голодна. Я устала.

— Желание фрау — закон! Не стану вам больше докучать, — Клаус манерно склонил голову. — До свидания.

— Ты была не слишком вежлива, — заметил Ник, глядя в спину уходящего.

— Я очень устала. И, в конце концов, давай не будем делать вид, что приехали сюда отдыхать! Я помню, что мне предстоит завтра!

— Тихо, тихо! — Ник обнял меня за плечи. — Не кричи так громко. У нас это не принято. Смотри, на нас уже оборачиваются.

— Д-да, — зубы некрасиво стукнули.

Проблема действительно во мне. Я ненормальная, неспособная сдерживать свои эмоции.

— Пойдем домой. Завтра приедет твой дедушка. И не бойся клиники, там тебе помогут.

Когда на следующий день мы с Ником и дедушкой Борей, напряженным и, несмотря на жаркую погоду, одетым в костюм, застегнутый на все пуговицы, переступили порог приемного кабинета в непримечательном здании с белыми стенами, красной черепичной крышей и садом, окруженным высокой оградой, я поняла весь смысл вчерашней прогулки.

Укрывшись за массивным столом, в смешных очках, упирающихся нижними дужками в округлые румяные щеки, передо мной сидел Клаус.

1989 год, ноябрь

Наташа знала, что за ней подсматривают.

Мало того, что ее заперли и мучают, так еще и эта ужасная старуха! Сморщенная, с пигментными пятнами на лице и всклокоченными волосами. И взгляд у этой старухи пугающий, очень недобрый.

Заметив ее впервые, Наташа попыталась спрятаться. Но ее вытащили, кололи чем-то. Потом человек в белом халате долго говорил ей какие-то слова. Она плохо его понимала, но привычно кивала — пусть что угодно, пусть ее даже снова обливают водой или запрут в пустой комнате, лишь бы прогнали ужасную старуху.

Но старуха не исчезала. Она шла за ней, словно тень. Скользила на периферии зрения. Ната замечала ее, когда проходила мимо окон. Кто подослал эту старуху? Понятно, враги нашей родины. Коленька справился бы с ними. Но где он? Куда делся? Почему не придет, не обнимет и не назовет маленькой, как раньше?

У Наты не возникало мысли, что любимый ее бросил. Нет, его задержали. Наверное, ужасная старуха знает, где он, но встречаться с ней лицом к лицу оказалось слишком страшно, поэтому Наташа забивалась в угол между кроватью и стенкой и тихо выла от страха.

Кормили ее тоже странно — гнали в столовую, где за тесными столами сидели страшные люди — вроде женщины, а вроде и нет, — они бормотали, дергались или смотрели так, как та старуха (видимо, она одна из них). Давали кашу или склизкие макароны и странный напиток вроде чая, но очень жидкий и пахнущий веником. Наташа не хотела есть, но приходилось — нужны были силы, чтобы дождаться Коленьку.

«Потерпи, — уговаривала она себя, — потерпи, немного осталось».

Вместо Коленьки приходил непонятный взрослый человек. Он говорил абсолютно дикие вещи — будто бы она, Ната, — его мама! Даже странно, что враги настолько глупы и не придумали версию поубедительнее. Да этот человек, наверное, раза в три старше ее и Коленьки. И придумал тоже — мама!

Он спрашивал, как она себя чувствует.

«Спасибо вам, хорошо», — отвечала Наташа, стараясь держаться от него подальше. Раньше она отказывалась с ним разговаривать и пряталась от него, но потом поняла, что так хуже. Ее вытаскивали, а потом главный у них — тот, что в белом халате, — снова принимался мучить и говорить какие-то дикие вещи.

Она не дура — поняла, что лучше притворяться. Боялась приходящего к ней человека почти так же, как и ужасную старуху, но делала вид, будто не боится, старалась соблюдать вежливость — для маскировки. Поддерживала одна только мысль: скоро вернется Коленька и победит всех врагов. Он на войне, но обязательно вернется. Недолго им над ней издеваться! И ту старуху он прогонит, он никого не боится.

Приходящий человек зачем-то рассказывал ей глупости о своей жизни. Мол, у него есть взрослый уже сын — ее внук.

Тут уж Наташа не выдержала.

— Придумайте что-нибудь получше! — сказала она, глядя в лицо неприятному мужчине. — Может, у меня еще и правнуки есть? Да как вам не стыдно! Вот вернется Коленька…

— Он не вернется, — ответил незваный гость.

И тогда Наташа бросилась на него, чтобы выцарапать его наглые глаза, оторвать его поганый язык. Надо же вообще такое придумать!

Она была слаба, но смогла бы с ним справиться, тем более мужчина растерялся, но окружившие ее враги тут же ее скрутили.

— Пожалуйста, осторожнее с ней! Мама уже старая! — сказал мужчина.

Даже сейчас он продолжал нести чушь, надеялся ее обмануть.

А она рвалась и звала Коленьку, пока в руку не ткнулось что-то острое, а язык не перестал ей повиноваться.

«Фашисты, — догадалась Наташа через подступающую вату дурноты. — Меня захватили фашисты… Они кругом…»

Потом она пролежала на кровати много дней. Ей казалось, что она плывет на плоту по бурному морю. Хотелось пить, но следом накатывало блаженное беспамятство.

Наташа забывала, кто она. Становилась летящей в воздухе пылинкой или украдкой проникшим через плотные шторы солнечным лучом. Она летела, летела куда-то, и кто-то пел ей колыбельные песни на странном незнакомом языке.

Schlaf, Kindlein, schlaf, Der Vater hüt die Schaf, Die Mutter schüttelts Bäumelein, Da fällt herab ein Träumelein. Schlaf, Kindlein, schlaf![2]

Потом, когда она пришла в себя, подняться с кровати оказалось очень тяжело. Наверное, она весила не больше макового зернышка. Ноги едва слушались, но грубая женщина, приставленная к ней, рывком поставила Наташу на пол. Пришлось стоять, покачиваясь, как одуванчик на ветру.

Мир вокруг был новым и странным — кафельный пол под ногами, желтые стены, массивная дверь с зарешеченным окошком. За этой комнатой лежали узкие коридоры, и когда ее вели куда-то мимо темного окна — кажется, была ночь, — Ната снова увидела ту самую уродливую старуху, которая никуда не делась, а просто затаилась, поджидая своего часа.

Ната сделала шаг — и старуха шагнула вместе с ней, и так же нелепо, неуверенно покачнулась.

В этот момент Наташа вдруг с ужасом поняла, что страшная старуха — это она сама!

Закричав, Ната упала на пол и, уже падая, поняла, что стала свободна.

Не было больше страха.

Не было больше боли.

Ничего больше не было.

Как же хорошо-то! Как хорошо, господи!

Глава 15

Наше время, середина июля

Клаус заставил меня рисовать разные картинки, а потом задавал вопросы, часть из которых повторяла вчерашние. Меня это ужасно раздражало. Он сам раздражал меня все сильнее и сильнее.

— Скажите, а в вашей семье не было психических заболеваний? — спросил он через Ника дедушку.

Дедушка Боря молча посмотрел на врача.

— Можешь говорить, я уже знаю, — сказала я со своего места. — Вы могли бы спросить у меня. Вот прямо вчера с этого бы сразу и начали.

— О чем ты говоришь? — дедушка повернулся ко мне.

— О том, что этот человек уже допрашивал меня вчера! — зло бросила я.

— Я же просил не делать ничего без меня! — дедушка вскочил.

— Но мы ничего не делали… — Ник развел руками. — Я не понимаю…

— То есть моя внучка видит этого человека, — дед, не церемонясь, ткнул пальцем в Клауса, который ему тоже явно не нравился, — впервые?

— Ну да.

От неожиданности я ахнула.

— Ник, ну что же ты говоришь? Мы же вчера гуляли, и Клаус показывал нам город, а сам исподволь меня расспрашивал. Наверное, уже ставил диагноз.

— Погоди! — Ник выставил вперед руку. — Ты говоришь, его зовут Клаус? Но это же доктор Петер Мейер. Вот посмотри.

Он указал на халат надувшегося, словно воздушный шарик, Клауса.

«Dr. med. Peter Meyer», — с ужасом прочла я на бейджике.

— Я записывал тебя к Петеру Мейеру, и на двери его кабинета написано это же имя, — добавил Ник.

— Но… но… Не понимаю, — я растерянно оглянулась. — Это же твой друг…

Ник не ответил, но так посмотрел на дедушку, что мне стало плохо. Словно лопнул позвоночник и перестал удерживать мое тело. Если бы не стул с высокой спинкой, я бы упала.

— Мы вчера и вправду гуляли по городу с моим другом Клаусом, но доктора Мейера я сам вижу впервые, — тихо проговорил Ник. — Должно быть, моя жена слишком устала… Волнения, перелет, чужая страна…

Клаус, или Петер, — я окончательно запуталась — спросил что-то по-немецки. Ник ответил, видимо, объяснил, что происходит, потому что доктор посмотрел на меня и покачал головой.

Я не могла так ошибиться! Не могла! Неужели все настолько плохо?!

— Доктор Мейер спрашивает, что с наследственными заболеваниями? — вернулся к допросу Ник.

Дедушка нездорово покраснел.

— Вы клоните к тому, что сумасшествие — у нас наследственное? Да, моя мать умерла в психушке. Но я не позволю…

Он побагровел и стал задыхаться, прижал руки к горлу.

Тут не выдержала уже я.

— Не смейте трогать дедушку! Вы его убить хотите?! Вы хотите свести меня с ума и убить его! И никакой вы не Петер! Вы — садист и лжец! — закричала я срывающимся голосом, пока дедушка с посиневшими губами неуклюже оседал на стул. — Вызовите врача! Пожалуйста, помогите ему!

— Все будет хорошо, милая. Все будет хорошо. Пожалуйста, только не волнуйся.

В дверь вбежали несколько человек. Двое из них склонились над дедушкой, а женщина с холодным, будто каменным, лицом оказалась возле меня, и руку вдруг кольнуло.

— Все будет хорошо… хорошо… хорошо… — слышала я удаляющийся голос Ника.

Я проснулась в светлой комнате на кровати с белоснежным бельем, приятно пахнущим лавандовым кондиционером, и не сразу поняла, где именно нахожусь. Однако стоило пошевелиться и сесть, как в дверь постучали, а затем она распахнулась, и вошла женщина лет сорока, в медицинском халате и с волосами, аккуратно убранными под шапочку.

— Здравствуйте, — сказала она, четко выговаривая слова по-русски, как свойственно это иностранцам. На ее лице застыло благодушное выражение. — Я — Линда, я буду курировать вас то время, пока вы находитесь у нас.

Дедушка! Эта мысль обожгла меня первой.

— Что с дедушкой? — Я подскочила на кровати.

— Успокойтесь, пожалуйста, — женщина подошла ко мне и протянула стакан и тарелочку с таблеткой. — Вам нельзя волноваться. Вот, примите.

— Нет! — Я отпрянула. — Немедленно скажите, что с дедушкой!

Линда посмотрела на меня так, что я поняла: она квалифицирует меня как опасную душевнобольную, и сделала над собой усилие, стараясь дышать ровнее. Нельзя поддаваться чувствам. Если уж я оказалась в такой ситуации, нужно запастись терпением и не загонять себя в угол.

— Я должна это выпить? — на всякий случай спросила я и получила неожиданный ответ:

— Ваше право не принимать лекарство, однако для вашего выздоровления оно необходимо. Вам нужно расслабиться. Это просто легкое успокоительное. Потом врачи проведут обследования и назначат то, что вам поможет.

— Хорошо, — я выдохнула. — Поставьте, пожалуйста, я потом выпью.

Женщина кивнула и выполнила просьбу.

— У моего дедушки был сердечный приступ. Я хочу знать о состоянии его здоровья. Это поможет мне больше, чем лекарство, — проговорила я, но тут же пожалела о заключительной части фразы, от которой губы фрау сложились бантиком.

— Я узнаю. Главное — не волнуйтесь. Вам нужно отдыхать и набираться сил, — сказала она и удалилась.

Во-первых, я наконец нормально огляделась и обнаружила, что на мне надета новая аккуратная пижама. Кто-то переодел меня. Но кто? Во-вторых, смогла немного изучить комнату — кровать, тумбочка, плазменная панель на стене, уютные шторы и большое окно, горшки с зелеными растениями. Свой санузел. Все так мило, пасторально, практически по-домашнему.

Я подошла к окну. Этаж оказался невысоким — всего вторым, окно не зарешечено — хороший знак. Однако открыть раму мне не удалось. С минуту я обдумывала, не разбить ли стекло. Нет, бесполезно — услышат и еще посадят в какую-нибудь камеру для особо буйных или опять наркотиками накачают.

Нельзя так рисковать.

«Дыши ровнее», — снова велела я себе и принялась медленно дышать, отсчитывая до десяти.

Что с дедушкой? Где же Ник? Почему все получилось так внезапно и страшно?

Послышался стук, и в палату вернулась моя куратор.

— Не волнуйтесь. Я была у доктора. С вашим дедушкой все хорошо, — заявила она с порога.

— Я хо… я могу его увидеть? — сменила я тон, стараясь подбирать каждое слово.

— Не сейчас. Сейчас его нет в больнице. Возможно, он придет позже.

Линда говорила вежливо, но я не очень-то верила. Где гарантия, что она не врет? Или не врет тот самый круглолицый доктор?

— Я могу увидеть своего мужа? — следующий пробный заход.

— Возможно, мы открыты для посещений, — повторила Линда, глядя на меня с жалостью.

— А когда у вас часы приема?

— Что? — Она не поняла. — Ваши родные могут прийти к вам в любое время. Мы не препятствуем их визитам.

Ну да, дурацкие вопросы задаю, это верно.

— А позвонить? Где мой телефон? — Я оглянулась.

— Пока вам не стоит волноваться. Вам можно будет позвонить немного позже. Как вы себя чувствуете?

— Лучше не бывает, — усмехнулась я.

Но она, кажется, не поняла юмора.

— Позвольте померить температуру и давление? Вам удобно? Может, подушку поправить? Если что-то понадобится, звоните, вот кнопка.

Я позволила. По-моему, я не в том положении, чтобы выбирать.

«Потерпи, — уговаривала я себя, — потерпи. Недолго осталось. Это не может продолжаться долго».

Мне принесли завтрак. Я съела яйцо, чтобы немного набраться сил, а тост, мюсли и йогурт не тронула — мало ли что туда можно подсыпать. Завтрак, кстати, выглядел прилично. Эдакий континентальный вариант. И не подумаешь, что в психушке. А таблетку я скормила местному фикусу. Надо действовать по классике.

Позже, оставшись одна в ожидании неизвестно чего, я задумалась и попыталась проанализировать ситуацию. Как ни верти, лучшее, что можно сейчас сделать, — это ждать. Я сглупила, когда согласилась пойти в эту клинику. В итоге дедушка, возможно, получил сердечный приступ. Главное — чтобы с ним все было в порядке. Но Ник… У меня складывалось неприятное ощущение, будто Ник меня обманул. Мы шли на консультацию, на обыкновенную консультацию, а я оказалась здесь взаперти. Он сдал меня, поспешив избавиться? Но почему? Какой смысл? В голову лезли слова Кости.

Нет! Я тряхнула головой, чтобы привести мысли в порядок. Не надо пороть горячку и придумывать то, чего нет. Возможно, все получит самое простое объяснение. В конце концов, со мной и вправду что-то не так.

Но не запирать же меня здесь — в этих отвратительно солнечных стенах, с этими до отвращения вежливыми людьми и континентальными завтраками! Я же и вправду сойду с ума!

Я нажала на кнопку.

Заглянула куратор.

— Я должна сидеть здесь в изоляторе? — спросила я.

— Конечно, нет, — Линда покачала головой. — Скоро вам разрешат выходить. У нас есть комната для релаксации, комната творчества, спортивный зал, бассейн и сад. Но дождитесь, пожалуйста, доктора, чтобы он определил, не опасна ли для вас нагрузка.

— Спасибо, вы очень добры. У вас тут просто идеальная забота.

— Мы стараемся.

И она опять не поняла, что я иронизирую.

Через некоторое время ко мне, все так же вежливо постучавшись, вошел высокий светловолосый человек в медицинском халате. Линда представила его как доктора Вейнера. Он не говорил по-русски, поэтому ей приходилось переводить.

Доктор задал мне, наверное, тысячу вопросов медицинского характера — группа крови, резус, аллергии, хронические заболевания и прочее, — но не ответил ни на один из моих.

— Я отвечаю за ваше физическое состояние, — сообщил он, словно укоризненно, затем заставил меня приседать, наклоняться, подпрыгивать, отслеживая при этом пульс, и в конце концов вынес заключение, что не видит пока препятствий для занятий творчеством или тренировок в спортзале, если они входят в мой привычный образ жизни. Если же не входят, их рекомендовалось включить.

Я едва удержалась от стона. Можно подумать, мне сейчас до занятий! Хотя, с другой стороны, это был шанс. Нужно выбраться из этой чертовой комнаты и посмотреть, как здесь все устроено.

— Я могу приступить к тренировке сейчас? — спросила я.

Услышав перевод моего вопроса, доктор Вейнер, кажется, удивился. Наверное, не все новенькие так дружили со спортом. Я бы, может, тоже предпочла сейчас рыдать в подушку… если бы у меня имелся выбор.

— Думаю, вам лучше отдохнуть и приступить к занятиям завтра, — дипломатично предложил он.

— Но если я хочу сегодня? Или это запрещено?

Доктор Вейнер и Линда обменялись короткими репликами. Очевидно, я и впрямь вела себя нехарактерно.

— Не запрещено. Можете тренироваться, — наконец объявила Линда. — Я принесу вам костюм и провожу в зал. Там есть инструктор, он поможет.

Значит, все будет происходить под конвоем. Можно было догадаться, но я разочарованно скрипнула зубами. Разумеется, тихо, чтобы ни Линда, ни доктор не услышали.

— Я могу увидеть главного врача? — сделала я еще одну попытку.

— Нет, сегодня он не принимает, — невозмутимо ответила Линда.

Вскоре мне принесли костюм и оставили одну.

Переодеваясь, я подумала, что все у них неплохо устроено. И требует немалых денег. Это значит, что за меня заплатили. Кто? Немецкое правительство? Я не сильна в международных законах, однако сомнительно, чтобы даже благополучная экономика Германии выдерживала содержание всех русских туристов, не нуждающихся в срочном лечении. Я сама платить, понятно, не собираюсь. Так кто же спонсор происходящего?

Неужели… Но зачем? Зачем он это сделал?

Мы прошли по светлым коридорам. Окна и тут были без решеток. Отлично, у меня есть шанс. Везде были расставлены горшки с растениями, все чистенько и благопристойно.

Я надеялась увидеть других пациентов, но ни в коридоре, ни в спортивном зале никого не обнаружилось. Зал казался совершенно обычным, какие бывают во всех фитнес-центрах, однако какой-то нарочито более домашний, веселенький.

Мне велели занять беговую дорожку и поставили минимальную скорость.

Так даже лучше — можно думать.

Хорошо, выхода не остается, приходится принять главное — Ник меня предал.

От этой мысли становилось больно, словно из меня вытягивали жилы и ломали кости, но я держалась.

Что-то подобное уже приходило мне в голову, ведь верно? Если задуматься, не такая это и неожиданность, просто раньше мне не хотелось этого видеть. Забавно, в жизни вообще мало неожиданностей. Если я над чем-то задумывалась, то обычно понимала, что все можно предсказать, достаточно приложить усилия и просто поверить себе.

Но зачем, зачем Ник это сделал? Была бы я наследницей миллионного состояния — другое дело, но что с меня взять? Квартиру в Москве? Неплохо, но как-то мелко для такого масштаба.

Голова болела — и правильно, думать о том, о чем я думала, мне искренне не хотелось.

Гретхен! Обожгло меня осознанием. Он же настоял, чтобы мы взяли Гретхен в Мюнхен. Он коллекционирует кукол, и ему нужна Гретхен. Вероятно, это очень редкий экземпляр, за такими охотятся.

Хотя стоп… Какой из него коллекционер? Если бы я подумала, то додумалась бы и вчера, что коллекция никогда не находилась у него дома. У него просто не было предусмотрено для нее места! События развивались слишком быстро, но могла же я подумать об этом вчера! Могла, но предпочла не заметить. Дура! Боже мой, какая же дура!

Я застонала от бессилия, и ко мне тут же подскочил тренер, обеспокоенно посмотрел на датчик пульса.

— Все хорошо, — солгала я ему по-немецки.

Все, разумеется, было очень-очень плохо, но следовало пока что удерживать это в себе.

Итак, что мы имеем?

Только то, что я не знаю о Нике почти ничего. Он лгал мне с самого начала. Зачем? Ответ ясен — ему нужно было заинтересовать меня, подцепить на крючок блестящей наживкой, заинтриговать, покорить.

И я радостно на это повелась. Подумать только, я страдала рядом с Павлом, мне недоставало эмоций. И что же? Мое желание выполнено! Вот эмоции — целое море! Я издала нервный смешок, кажется, еще больше убеждая тренера в своем диагнозе, какой бы они тут мне ни поставили.

А врачи, кстати, они участвуют в преступлении сознательно?

Все они были такие гладенькие, позитивные и милые, что выглядели крайне подозрительно. Но отбросим предубеждение. Вряд ли все. Вот Клаус, или как его там, — наверняка.

Мысли меж тем вернулись к Нику. Он не коллекционер, это точно. Значит, с самого начала лгал. Почему?

От мысли, что Ник рассчитал все, начиная от момента нашего знакомства, меня затрясло. Зачем, зачем он поступил со мной так жестоко? Ему нужна Гретхен — так украл бы ее. Нет, от одной мысли о потере Гретхен мне становилось холодно, однако это же был бы самый легкий путь.

Что-то не так. Чего-то я не знаю.

Правильно, значит, нужно выбраться отсюда и разобраться с тем, что происходит. Нужно не упустить время, иначе Ник сбежит, заляжет на дно (а Ник ли он вообще, паспорт может быть и подделкой, хорошей подделкой, раз его пропустили через границу, но все же…).

Господи, ну что мне не сиделось в Москве? Лепила бы кукол, занималась бы работой… Вот и журнал, наверное, уже нашел мне замену… Нет, сорвало голову и понесло, понесло. И дедушку в неприятности вовлекла. Дай бог, чтобы он был жив. Наверное, это сейчас самое главное.

После занятий я приняла душ, и меня сопроводили в мою комнату.

Такое ощущение, будто это заведение вымерло. Хотя нет, когда мы проходили мимо одной из комнат, из-за двери доносились расслабляющая музыка и голоса. К счастью, хоть люди здесь есть.

Обед мне тоже принесли в комнату. Я ела и поглядывала на часы, которые, казалось, замерли. Я ждала — сама не знаю чего. Надеялась, что придет дедушка и поможет мне выбраться отсюда. Дедушка Боря сильный, он все может… Представляла, как распахивается дверь, входит Ник, объясняет мне, какое это дурацкое нелепое недоразумение, и уводит меня отсюда.

Приходилось вцепиться зубами себе в руку, чтобы не позволить этим иллюзиям туманить голову.

Эта история про ложь. Про ложь и предательство. И может быть, про смерть, я еще не знаю, но очень боюсь.

В пять часов — на экране телевизора, который я так и не включала, отображалось время — я поняла, что никто не придет. Ник разыграл все с самого начала. Он знал о Гретхен. Наверняка благодаря той единственной фотографии, которую я выложила в сеть. Он подготовился и закинул крючок, который я живо заглотила. Дальше — больше. Проник ко мне, очаровал, женился… Зачем, о боже, зачем?! Так ему казалось легче вывезти куклу? Рассчитывал официально получить ее в наследство от чокнутой жены?..

Я сжала виски, призывая себя успокоиться, и несколько минут просто глубоко дышала. Вдох — выдох, вдох — выдох…

Итак, что там дальше? Согласно плану, Ник после женитьбы сразу стал выставлять меня сумасшедшей. Первым было платье. Я-то прекрасно помню его зеленым… Но, если подумать, у этого бренда широкая цветовая линейка, платье из новой коллекции, не эксклюзив. Значит, подменить его возможно. А что с фотографией? Как быть с фото?.. Ответ пришел тут же — фотошоп. Поменять цвет платья на фотографии не сложно. Но способен ли Ник на такое?! Нет! Я не хочу в это верить!.. Я не знаю уже, во что мне верить, но сейчас меня словно озарило — версия с предательством Ника разворачивалась перед глазами как самый логичный вариант. Второй возможный вариант — то, что я действительно ненормальная. Но оставим его пока, вернемся к Нику.

Переставлять вещи в доме, пока я не вижу, — фактически классика. А как быть с тем, что я бросалась на близких с ножом?..

И снова память услужливо подсунула мне картинку.

«Пей до дна», — говорил мне Ник, протягивая бокал, полный кроваво-красного вина. Я ведь не видела, как он наливал вино… Туда что угодно можно было подмешать. И мне сразу показалось, что вкус какой-то странный…

Горло свело судорогой. Нет, это невозможно! Это не по-человечески! Люди не могут поступать так друг с другом!

Или поступают?

Хотелось выть, но тогда те, что заперли меня здесь, получат явные доказательства моего сумасшествия. Не могу преподнести им такой подарок. Нет, сейчас не до слабостей. Я справлюсь. Сцеплю зубы и справлюсь, а потом доберусь до Ника и посмотрю ему в глаза.

Я посидела минут пять, уткнувшись лбом в сплетенные руки и тяжело дыша. Наконец паника отступила. Она никуда не делась, просто отошла на второй план. Надо что-то предпринимать. Нельзя сидеть без дела и погружаться в тоску и отчаяние. Что угодно, только не это!

Я нажала на кнопку, вызывая Линду.

— Доктор говорил что-то о комнате творчества. Можно туда попасть?

— Да, пожалуйста. В семь часов ужин, — сообщила она.

— Значит, у меня будет почти два часа. На первый раз хватит.

В комнате для творчества я впервые увидела других пациентов. Сразу двоих. Во-первых, девушка на коляске, сидящая за столиком и под надзором женщины из персонала лепящая что-то. Во-вторых, мужчина с сосредоточенным видом собиравший пазл. Оба не обратили на меня никакого внимания.

Я осмотрелась. Обстановка здесь была еще более веселенькая, чем везде. На стенах висели картины, выполненные пациентами. Как полагаю, тщательно отобранные, самые позитивные. Например, цветной кот, окруженный переливчатой желто-оранжевой аурой; неплохо нарисованная голова мальчика, в которой прыгают дельфины; смешные единороги, скачущие по радуге, — это, судя по уровню исполнения, рисовал ребенок. На стеллажах размещались поделки — кривоватые домики, фигурки, не сразу угадываемые животные.

— Материалы вы можете взять здесь, — Линда указала на большой шкаф. — Хотите пазлы?

— Нет, спасибо, — я осмотрелась.

Надо же, в шкафу есть даже цветной самозатвердевающий полимерный пластик. Неплохо живут здешние сумасшедшие. Я взяла пластик, налила в стакан воды из крана — раковина размещалась здесь же, в углу комнаты, — и села работать.

Конечно же, я лепила куклу.

Привычные движения успокаивали. Невозможно работать над куклой и нервничать. Движение за движением — с ювелирной точностью. Я работала быстро, и когда головка куклы была в основном закончена, осознала, что уже не одинока.

Надо мной стояли Линда, девушка в качалке и ее куратор и, не отрываясь, смотрели на работу.

— Это кукла, — я показала головку девушке. На вид пациентке было лет четырнадцать — светловолосая, очень худая и болезненная. — Это кукла, — повторила я по-немецки, тщательно выговаривая слова.

Девушка протянула руку. На миг я усомнилась, но все же отдала ей свою работу. Вопреки опасениям ничего плохого не случилось. Девушка держала кукольную голову на раскрытой ладони осторожно, словно живую бабочку, и улыбалась.

— Я доделаю и подарю тебе, — пообещала я и, посмотрев на Линду, попросила: — Переведите, пожалуйста.

Линда перевела, и в глазах девушки вспыхнуло счастье. Но ни слова благодарности в ответ не прозвучало. Может быть, она немая?

— Она не разговаривает с незнакомыми, — нехотя ответила на мой вопрос Линда. — Но она подошла к вам. Значит, вы ей понравились.

Девушка застенчиво улыбнулась и осторожно протянула мне кукольную головку.

Ну вот, хоть кого-то здесь обрадовала, уже хорошо.

— Ужин! Мы опаздываем, — ахнула моя куратор, взглянув на часы.

Два часа прошли как единая минута.

— До свидания, — попрощалась я с девушкой в коляске, она не ответила, наклонила голову так, что волосы упали на лицо, и взглянула на меня из-за этого импровизированного занавеса — словно выглянула.

Мне стало ее ужасно жаль. Не представляю, как вообще работают врачи, ежечасно сталкиваясь с человеческой болью и бедой? Откуда у них берутся силы? Я посмотрела на сопровождающую девушку уже давно не молодую женщину. У нее было совершенно спокойное, отстраненное лицо и словно бы надпись на лбу: «Я несу свою службу». Очевидно, встречаются и такие.

Вернувшись к себе, я съела ужин. Тоже вполне приличный — овощной салат, какие-то рыбные биточки и картофель. Было даже сладкое — кусочек бисквита с прослойкой варенья и морс.

Знакомая работа оказала свой терапевтический эффект, я слегка успокоилась и снова обрела способность думать.

Как выбраться отсюда? Есть два варианта — поговорить с врачом, если он меня завтра примет. Если он не в сговоре с Ником, возможно, согласится меня выпустить. Если в сговоре, а это нужно иметь в виду, откажет под предлогом заботы о моем здоровье. Тогда переходим к плану «б». «Б» — значит бежать.

То, что на окнах нет решеток, плохой знак. Рамы не открываются, а стекло, вероятно, непробиваемое. Может, и сигнализация имеется. Наверняка имеется.

Не нужно рисковать, если они сочтут, что я смирилась, будет легче. Нужно действовать наверняка. Но как? Как?

Камеры… Тут везде, должно быть, камеры. Бог с ними, если удастся убежать. Но если кто-то следит за ними постоянно?

Что же делать? За сестринским постом, я видела его в коридоре, турникеты и дверь. У Линды есть карточка. Вот бы ее как-нибудь стащить. Как? Ударить куратора по голове, как показывают в боевиках? Не вариант. Может, я и чокнутая, но не могу ударить человека. Наверное, даже ради своей свободы. Просто рука не поднимется.

И еще. Днем в клинике не то чтобы безлюдно. Надо посмотреть, как здесь ночью.

Запастись терпением. Здесь, в конце концов, не тюрьма и не лагерь усиленного режима. И не психушка из романа Кизи. По крайней мере, до сих пор ничего похожего не увидела. Значит, выход есть, отсюда можно бежать.

Устроить пожарную тревогу? А вот идея неплохая. Но надо придумать, что дальше… И хорошо бы сменную одежду… Хотя в чем сейчас только не ходят! А домашний костюм, который мне выдали, вполне годится.

Посмотрим. О Нике я усилием воли заставляла себя не думать. Мне нужно сосредоточиться, а не погружаться в трясину сомнений и боли. Нет, я еще побарахтаюсь, как та лягушка в молоке.

Данные мне на ночь лекарства я скормила растению. По традиции. Традиции, пусть и нововведенные, нужно уважать.

Спать не хотелось, не давало волнение. С трудом дождавшись, когда на экране высветится пятнадцать минут второго, я осторожно встала и прошла по комнате. Никого. Никто пока не прибежал.

Дверь не запиралась, и я легко проскользнула в коридор, но вот тут была замечена дежурной медсестрой, очень грузной дамой с лицом, сплошь покрытым веснушками.

Выдвинувшись из-за стойки, она заговорила. Разумеется, по-немецки. Судя по всему, спрашивала, что я тут делаю. Линды, кстати, не было. Рабочий день окончен, и она ушла домой к своей, наверняка большой и очень правильной семье.

— Вода. Хочу воду, — ответила я сестре.

Она покачала головой и, отведя меня в палату, показала на кнопку. Зачем, мол, я так утруждаюсь, когда нужно просто вызвать.

Вот если бы ее вызвал кто-то другой, а у меня была ее или Линдина карточка… Похожую карточку можно вылепить из пластика и подменить на настоящую. Но вот как? Как бы отвлечь внимание настолько, чтобы можно было отцепить от пояса одну карточку и прицепить другую?..

Кстати, медсестра же не робот. Она ходит в туалет. Тоже небольшой шанс. Жаль, что у меня нет здесь помощника…

Но что там с дедушкой? Жив ли он? И зачем Ник так поступил с нами? Зачем? Больше всего в этот момент мне хотелось взглянуть в его глаза. Я вспоминала его прикосновения, его губы, скользящие по моей шее, вспоминала наши ночи, и меня начинало трясти. Как же может быть, чтобы все это оказалось ложью? Зачем, господи, зачем?!

«Не думай об этом, не думай, а то действительно сойдешь с ума», — уговаривала я себя.

Мысли путались, а небо за окном, которое я видела сквозь неплотно закрытые занавески, уже порозовело.

«Надо отдохнуть. Завтра будет сложный день», — решила я и тут же провалилась в глубокий сон.

Кажется, я слышала голос Гретхен, но не могла разобрать слов.

На следующее утро я была настроена самым решительным образом.

После завтрака выяснилось, что сегодня главный врач опять не принимает, и тогда я отправилась в комнату для творчества. В это время там еще никого не было. Я усердно взялась за работу, чтобы закончить куклу сегодня. Конечно, получалось грубовато, ведь времени у меня не оставалось вообще. Я работала в одиночестве до самого обеда и хотела пропустить его, но мне не дали. В конце концов махнула рукой и решила: лучше поесть и отвязаться от них, чем выслушивать замечания куратора.

Попутно я выяснила несколько важных деталей.

Комната охранника, где стояли мониторы, находилась рядом с сестринской, в стеклянной будке. Карточка пропуска, как я успела заметить, действительно применялась для прохода через турникет и открытия внешней двери, следовательно, мне предстояла сложная задача. Нельзя похитить карточку Линды, она поймет это, когда будет выходить. Но, очевидно, можно попытаться добыть карточку ночной дежурной — вот это должно сработать. Единственная сложность состояла в том, как и когда именно это сделать.

Далее нужно отвлечь охранника. Я отыскала в коридоре тревожную кнопку оповещения при пожаре. Правда, она размещалась в специальном окошечке. Не уверена, удастся ли ее активировать…

После обеда ко мне пришли убирать, и я стянула с тележки с грязным бельем сестринский халат и напялила его под одежду, укрывшись в ванной. Если не удастся отвлечь охранника, попробую ход конем — пойду, словно это так и надо. Только на голову придется соорудить что-то наподобие шапочки. Авось охранник и не разберет — свет по ночам в коридоре приглушенный.

Вторую часть дня я посвятила кукле. На этот раз девушка на коляске тоже была в комнате творчества, но не пыталась что-либо делать сама, просто наблюдала за мной с очевидным интересом.

К вечеру кукла оказалась в целом закончена. Я нарисовала ей губы и глаза, немного подрумянила щечки — и стало гораздо лучше. Конечно, она была лысая. Времени сделать волосы просто не оставалось. Да и материала не было. Я даже хотела использовать для этого собственные, но мне почему-то не выдали ножницы. Наверное, боялись, что с ними я захвачу всю клинику.

— Это тебе. Осталось только сшить ей одежду, — преподнесла я подарок девушке в коляске.

Она, кажется, не сразу мне поверила, а когда поверила, прижала куклу к едва наметившейся груди. Девушка опять ничего не сказала, но глаза ее блестели, словно от слез. Ее сиделка наставительно произнесла что-то по-немецки, я разобрала только слово «спасибо», из чего сделала логичный вывод, что девушке пеняют за то, что она не благодарит дарителя.

— Не надо «спасибо»! — сказала я, обращаясь непосредственно к девушке. — Мне приятно.

На этом запас слов, в общем, исчерпался, но собеседница меня поняла. Она по-прежнему прижимала лысую куклу к груди и, кажется, едва не плакала.

А я и вправду ощущала радость. Впервые моя кукла, пусть даже далеко не самая совершенная, принесла такие искренние и глубокие чувства. Оказывается, вот так дарить что-то совершенно незнакомому человеку — очень приятно. Нет, это просто фантастически! Не зря кто-то говорил, что даритель получает больше одариваемого.

За обилием дел я почти не думала ни о дедушке, ни о Нике, и это очень хорошо.

Пластиковую карточку для подмены я сделала в последний момент, как я и надеялась, Линде надоело сторожить меня, и она болтала с сиделкой, приставленной к девушке в коляске.

Можно сказать, что фортуна мне благоволила. Будем надеяться, она не изменит и ночью, в самый важный момент. А пока оставались какие-то детали.

— Линда! — позвала я своего куратора. — Можно мне поужинать вместе с остальными?

Где-то после ужина происходила смена дежурных, как я заметила вчера, поэтому я надеялась застать ночную дежурную либо в столовой, либо в коридоре.

Моя куратор засомневалась, однако позволила.

Так я в первый и, как очень надеялась, в последний раз попала в столовую. Она оказалась небольшой и очень светлой и позитивной, как все здесь. Лично у меня от этого уже зубы ломило, как от излишка сладкого.

Больных в клинике насчитывалось совсем немного — я увидела девятерых (возможно, кто-то ужинал у себя в комнате). Все они сидели за столиками по одному или группами. Я устроилась в отдалении. Повариха принесла поднос с едой, и я неторопливо приступила к ужину, стараясь потянуть время — вдруг мне еще в чем-то повезет.

Внимание Линды уже давно рассеялось, тем более здесь присутствовала еще одна надзирательница, а больные вели себя тихо. И вот в тот момент, когда я поняла, что, похоже, потянуть время еще дольше не удастся, — с едой оказалось покончено, а в столовой осталось только четверо, считая меня и девушку на коляске, в дверях появилась вчерашняя ночная дежурная. За стойкой сейчас сидела другая женщина, и можно было надеяться, что веснушчатая пришла заступить на свою смену.

Итак, или сейчас, или никогда!

Я схватила стакан с морсом и пошла к выходу, а по пути, конечно, случайно споткнулась и вылила все на платье ночной дежурной.

Она вскрикнула. А я принялась затирать ее юбку, бормоча извинения. Я говорила громко, а пальцы, привыкшие к самой тонкой работе, отстегивали с ее пояса пропуск. У меня очень натренированные пальцы, и вот, оказывается, из меня мог бы получиться неплохой карманник. По крайней мере, мне удалось поменять карточку, продолжая отвлекать внимание криками и многочисленными суетливыми движениями.

Линда и еще одна санитарка не могли видеть то, что происходит, — я загородила потерпевшую своей спиной, однако еще остававшиеся за столиками больные становились невольными зрителями происходящего.

Закончив с манипуляцией, я отступила, сжимая карточку в ладони — края пластика больно впились в кожу, но пока я не могла незаметно сунуть ее за пазуху — карманов у меня не было.

Я осторожно посмотрела в сторону, где сидели больные, и встретилась взглядом с девушкой, которой подарила куклу. Она смотрела прямо на меня, и глаза ее были расширены словно от удивления или ужаса.

«Молчи! Пожалуйста! Только молчи! — взмолилась я про себя. — Ты же не разговариваешь при посторонних — вот и вообще молчи!»

Не знаю, поняла ли она мой безмолвный призыв, но действительно не произнесла ни слова. Только смотрела на меня, не отводя взгляда, а сидящая неподалеку от нее старушка вдруг забеспокоилась, залепетала что-то, замахала руками, а потом заплакала.

Вслед за ней завозился на стуле и пожилой джентльмен.

— Вы навели среди больных панику. Вы облили дежурную сестру. Вы пытались вынести из столовой напиток, а это строго запрещено! — холодно проговорила Линда, словно стреляя в меня каждым из обвинений. Как понимаю, по мере нарастания ужасности моего преступления. — Вам рано еще находиться в столовой с другими!

Карточка осталась у меня в кулаке. Если повезет, ноги моей не будет в этом заведении.

— Пожалуйста, простите! — Я в отчаянии прижала руки к груди и, воспользовавшись моментом, сунула за пазуху пластиковую карточку. — Я не хотела! Я больше так не буду!

Линда поджала губы.

— Вам пора в свою комнату, — голосом, напоминающим о растрескавшейся от зноя пустыне, изрекла она.

Стараясь не выдавать охватившее меня волнение, я послушалась, а после, лежа на кровати, никак не могла отдышаться.

Никогда в жизни я не была авантюристкой. Никогда не крала, если не считать случайных вишен, сорванных с ветвей дерева, свешивающихся из чьего-то сада. Сказали бы мне, что я попаду в сумасшедший дом, а потом буду бежать оттуда, я бы никогда в это не поверила. А если бы мне сказали, что Ник меня предаст, я бы поверила? Я не поверила Косте и сейчас горько об этом сожалела, однако не могла тратить время и ресурсы на пустые сожаления. Если я и стану рефлексировать, то не сейчас, потом, когда выберусь отсюда и найду дедушку и… Ника.

Последние часы перед побегом я провела словно на иголках, усилием воли удерживая себя от того, чтобы не метаться взад-вперед по комнате.

Ближе к двенадцати, когда все успокоилось, я подошла к двери и чуточку ее приоткрыла — так, чтобы был виден пост. Дежурная оказалась на месте. Я вернулась в постель и легла, а еще минут через пятнадцать вернулась, делая вид, что мне просто не спится. Снова ничего хорошего. И только на шестой раз я заметила, что стойка пуста.

Сейчас или никогда. Сердце бешено стучало, и меня потряхивало от волнения, но я была готова действовать.

Да, есть еще дежурный за мониторами. Поднимет ли он тревогу, если я выйду в коридор? Если да, что-нибудь придумаю. Халат находился под пижамой, а поэтому ничего пока не выдавало моего стремления к бегству.

Однако сердце колотилось так громко, что его стук отдавался в висках набатом. Даже голова закружилась, и пришлось опереться о стену.

«Я смогу! Ну, проклятые ноги, не вздумайте подвести!» — велела я и выскользнула за дверь.

Так, теперь попробуем активировать пожарную кнопку…

Я нырнула в закуток и замерла — дверь одной из комнат неподалеку была приоткрыта, и девушка в коляске смотрела прямо на меня.

— Пожалуйста! — прошептала я непослушными губами. — Помощь. Мне нужна помощь.

С минуту она смотрела мне в глаза. Очень серьезным, пронизывающим взглядом, а потом сделала нечто странное — с явным усилием приподнялась на руках и вытолкнула себя из коляски на пол.

Я хотела кинуться к ней, а она вдруг закричала и забилась в конвульсиях.

Отступив, я вжалась в стену в своей нише, ни жива ни мертва.

Мимо меня пробежали дежурная и… охранник.

Наверное, сами ангелы спустились с небес, чтобы помочь мне! Вернее, один ангел. Эта девушка, имени которой я даже не знаю. Она, и только она, способствовала моему спасению, и я не забуду ее никогда, что бы со мной ни случилось!

Пользуясь тем, что оба сотрудника заняты больной, я проскользнула мимо них, на бегу стаскивая злополучную пижаму, но не бросила ее, конечно, прихватила с собой.

Турникет пикнул, зажигая зеленый огонек. Я оглянулась. Персонал еще был занят, а из других комнат слышались крики других потревоженных больных.

Ну я сегодня и вправду отличилась!

Вот и дверь. На миг сердце оборвалось: откроется или нет. Но — о, радость! — и тут все прошло гладко.

Выскочив на улицу, чувствуя на лице воздух свободы, я засмеялась от счастья.

Оставалось только перелезть через ограду — и я спасена.

Похоже, хватятся меня не так быстро.

Я побежала по газону, избегая освещенной дорожки, и вдруг врезалась в какого-то человека.

Почему сейчас? Почему буквально в двух шагах от свободы?!

Наше время, середина июля

Борис умирал.

Он чувствовал, что умирает. Мир перед глазами был туманным и звенел, как натянутая струна.

Неужели все напрасно? Если бы рядом находилась жена, та, кто поддерживала его все эти годы! Если бы он смог различить хоть одно родное лицо…

Но вместо этого туманные пятна слились в пугающее лицо Гретхен.

С этой куклой связаны все несчастья их семьи. Она несла ужас и безумие, однако избавиться от нее было невозможно.

Словно повернули вспять течение времени, и Борис снова оказался в своей квартире. Вот он входит туда, еще не подозревая, что случилось, и в ноздри бьет странный, непривычный запах…

Тогда все тоже сплелось в один путаный клубок — голоса соседей, топот ног, люди в милицейской форме, задающие вопросы, на которые он не мог ответить, — он их просто не слышал…

Когда все немного затихло, он оказался один в своей комнате. Комната, где жили родители, была опечатана и пугала его яркой ленточкой, перекрывавшей замок. Борис шарахался от нее, словно от ядовитой змеи.

Потом комнату открыли, и он впервые вошел туда после того, что случилось.

Воздух был спертым и, казалось, насквозь пропитанным ядом безумия. Борис боялся, что и сам сойдет с ума. А на шкафу, как ни в чем не бывало, сидела она — кукла. Именно на ее холодный сапфирово-синий взгляд он наткнулся, как только вошел, и взгляд этот нанес ему раны, словно хорошо наточенный нож. Гретхен ухмылялась, Борис мог бы поклясться в этом! Она смотрела на него торжествующе и ухмылялась.

— Ах ты гнида! — пробормотал Борис, не отводя взгляда, словно боялся, что она убежит или успеет напасть первой. — Ну ничего, сейчас я с тобой рассчитаюсь! Я с тобой наконец за все рассчитаюсь!

Пошарив рукой под стоящим у входа стеллажом, Борис нащупал молоток — отец хранил здесь нехитрые инструменты и, несмотря на свое высокое положение, всегда делал мелкий ремонт сам.

«Что это за мужчина, который ни гвоздя прибить не может, ни пуговицы себе пришить?» — повторял он, и Боря усвоил эту науку.

«Ремонт» — вот хорошее слово. Возможность исправить неправильное, придать испортившемуся прежний вид. Он тоже сейчас займется ремонтом. Давно пора уже все исправить.

Крепко зажав в руке молоток, он шел к кукле.

Воздух неожиданно сгустился, через него приходилось буквально проталкиваться, каждый шаг давался с трудом, легкие жгло. Но Борис не сдавался. Конечно, это ее штучки, но не на того напала! Он исправит все и покончит с этим раз и навсегда.

С каждым шагом молоток в его руке все тяжелел и весил, кажется, уже целую тонну. Время растянулось, и секунды висели в воздухе, не успевая скатиться в пропасть безвременья. Лоб от усилий покрылся холодным неприятным потом. Боль в груди нарастала, становясь почти нестерпимой.

— Я доберусь до тебя, тварь! — хрипел Борис. — Ты, ты одна во всем виновата! Я тебя уничтожу!

Он был всего в одном шаге от цели и пытался поднять молоток для решающего удара, но не мог. Колени подломились, и Борис, задыхаясь, упал на пол. Весь мир вокруг был пылающе-алым, и непонятно стало, где верх, где низ. Кажется, Борис ослеп. Тыкаясь, словно слепой котенок, он полз куда-то, бормотал проклятия, а жжение в груди все нарастало.

«Я умираю, — подумал он тогда. — Эта гнида убьет нас всех. Она создана для того, чтобы убивать».

Он думал, что умер, но всего лишь потерял сознание. Его нашли соседи, заметившие приоткрытую входную дверь. Они вызвали врача и, очевидно, спасли его жизнь.

Впрочем, как Борис догадался уже потом, все было происками проклятой куклы. Она не хотела убивать его тогда. Она, как паразит, должна была к кому-то присосаться и вытянуть жизненные силы и разум до самого донышка. Борис оказался для нее то ли не слишком пригоден, то ли не слишком вкусен. Но ей требовались его близкие, она никуда не спешила и могла подождать несколько десятков лет, чтобы нанести новый удар. Что для нее время?

Услышав о человеке, выбросившемся из окна квартиры его внучки, Борис прежде всего вспомнил тот давний случай.

«Если тот человек тоже хотел причинить вред кукле, — подумал он тогда, — то именно она и расправилась с ним».

Но, конечно, не изложил эту версию даже жене. Кукла просто убивает тех, кто пытается ею распорядиться. Она заставляет людей поступать так, как ей самой угодно, а при попытке сопротивления убивает. Того несчастного она уничтожила, а Бориса пощадила. Конечно, не ради него самого, просто у нее имелись собственные планы…

Тогда кукла дала ему время.

После больницы Борис не вернулся в ту квартиру — вещи и документы ему привезли. Двери закрыли, а он уехал в научный городок и почти забыл о проклятой кукле.

Теперь она нанесла новый удар — Борис был ей уже не нужен, а значит, его можно вычеркнуть, как вычеркивают из текста неудачно написанное слово.

Пылающе-алый цветок, разворачивающийся перед глазами, снова возвращал его в тот далекий день.

— Ты думаешь, что победила? — прохрипел он — воздуха катастрофически недоставало. — Нет, я не сдамся! Не сдамся…

Глава 16

Наше время, середина июля

Я забилась в руках перехватившего меня человека.

— Тише! Тише! — прошептал он по-русски.

Вначале я не поверила собственным ушам, однако это был именно Костя. Костя! Пашкин друг! Здесь, в Мюнхене. С ума сойти!

— Ты…

От ограды шагнула еще одна темная фигура. Неужели Пашка? Вот в это я точно не поверю и пойму, что и вправду сошла с ума и сижу где-нибудь, в одиночке с обитыми мягкой белой тканью стенами.

— Не узнаете? — поинтересовался смутно знакомый голос. Точно не Пашкин. — Алексей Ветров. Ну, Ураган. Мы за вами.

— Да… — я еще не могла сообразить, что происходит, и оглянулась на здание клиники, в окнах которого вдруг вспыхнул свет. — Нам надо бежать! Они поняли, что я исчезла!

Костя и Алексей переглянулись.

— Вообще-то эти люди не имели права вас удерживать, это противозаконно, и мы уже передали дело в нужную инстанцию. Сейчас они как раз проводят обыск, заодно изымут ваши документы, — спокойно сообщил Ветров. — Вы рановато сбежали. Ну ничего, я думаю, доказательств и так достаточно. Вас, правда, попросят дать показания.

Мне казалось, что я сплю. Или все-таки нахожусь в той самой одиночке.

— Все хорошо, не волнуйся. — Костя снял с себя ветровку и накинул мне на плечи.

От нее пахло незнакомо, но очень приятно, а еще ощущалось тепло, и вдруг стало действительно спокойнее.

— Но как вы так быстро все успели? — удивилась я, сжав ворот ветровки так, чтобы лучше ощущать этот запах.

— Так я же ураган! — засмеялся Ветров. — Но, надо сказать, Костик тоже постарался. Он отрыл в сети кое-что про твоего благоверного, и мы поняли, что дело дрянь. Приехали посмотреть — и вправду. Сегодня обнаружили клинику, я даже заглянул туда вечером, а Костя по их серверу пошарил. Плодотворно, как видишь.

— Погодите, а… а Ник… — произнести его имя оказалось тяжело.

Как и представить то, что некогда я любила этого человека. Любила ли я его? Неужели все было только умопомрачением и настоящим сумасшествием?

— Твой Ник оказался аферистом и наследил даже в Интернете. На него уже был иск, а еще большие долги на его, так скажем, духовной фирме. Он же специалист по душам, если ты не в курсе. Если проще — сектант, торгующий якобы просветлением, — хмыкнул Ветров. — Очень любопытная личность.

Тем временем из дома вышли люди и направились к нам.

— Я поговорю с ними, — сказал Алексей и пошел к ним навстречу.

— Подождите, а что с дедушкой? — Я, уже позабыв о Нике, умоляюще посмотрела на Костю.

— Борис Николаевич здесь, в машине, забрали сегодня из больницы. Наотрез отказался там оставаться. Перенес приступ, но уже фактически на ногах, — заверил Костя.

Я перевела дух. В этом весь дедушка — в больнице его не удержишь, это точно.

— И все же… — решилась спросить я Костю, пользуясь отсутствием пронырливого журналиста. — Почему ты мне не поверил? Почему не послушал, когда я… когда я очень грубо велела тебе не вмешиваться?

— Потому что не мог не вмешаться, — он пожал плечами и отвел взгляд: — Я хотел убедиться, что все хорошо. Просто проверил бы и отошел в сторону, ты бы даже не узнала, но тут вдруг такое завертелось…

И вправду завертелось. От волнения и всех перипетий сегодняшнего дня ноги едва меня держали, и, если бы Костя не подхватил меня под руку, я бы упала.

— Ну вот, я все уладил! — сообщил Ветров. — Вас просят подписать этот протокол, и можно отдыхать, всем понятно, что после пережитого нужен хороший отдых. А завтра дадите показания…

Тут-то я снова вспомнила про Ника.

— А как Ник? Его арестуют? — спросила я.

— Пока нет. Не сегодня, — хмыкнул Алексей. — Но, думаю, скоро. Возьмут показания с врачей и получат все доказательства для обвинения.

— Хватит пока об этом. Она действительно устала, — теперь Костя поддерживал меня за плечи, словно маленькую. — Надо отвезти ее в гостиницу.

Я, не глядя, сил уже вообще не было, подписала протокол, получила свою одежду и сумочку, правда, без паспорта, который еще был нужен полиции, зато с деньгами и косметикой, и наконец увидела дедушку.

Вид у него был не очень, а при скудном освещении и вовсе пугающий — под глазами и на щеках залегли тени, губы казались черными, но тем не менее держался дедушка Боря, как всегда, уверенно.

— Ну что, сбегала замуж? Хороша ли семейная жизнь? — встретил он меня.

Я смутилась, отвечать было нечего.

— Прости, старого, не удержался, — он расставил руки в стороны, приглашая меня в объятья, и я с радостью обняла дедушку.

Пахло от него больницей, сразу чувствуется, что недавно оттуда.

Вот теперь на глаза навернулись слезы, а тело пронзила судорога.

— Ну тише, тише, — дедушка похлопал меня по плечу, а затем неумело, словно маленькую, погладил по голове. — Теперь все хорошо будет.

— Представляете, Борис Николаевич, — засмеялся Ветров, садясь за руль. — Она оттуда сбежала. Как раз минуты за три до того, как шум начался. Вот видно, что ваша внучка, вся в вас.

— А то, — буркнул дедушка, но я почувствовала, что он доволен.

Костя подождал, пока я сяду в машину рядом с дедушкой, и захлопнул дверцу, а сам устроился на переднем сиденье.

Мы поехали. От волнений сегодняшнего дня меня клонило в сон, да и дедушка, похоже, держался, чтобы не заснуть, изо всех сил. Мы молчали всю дорогу, и только неугомонный журналист Ураган, не замолкая, рассказывал, как они с дедушкой, подключившим свои связи, поднимали на уши местную полицию.

Если честно, слов я уже почти не разбирала.

Семейная гостиница в центре города была очень уютной. Несмотря на поздний час, нас встретила милая улыбающаяся девушка и показала номер. Один на двоих с дедушкой, и я была этому рада: когда он выходил из машины, то ступал очень тяжело, а один раз пошатнулся. Костя и Алексей тоже взяли себе по номеру неподалеку.

— Отдыхайте, вам обоим нужно хорошенько выспаться, — Костя остановился на пороге нашего номера, так и не войдя. — Спокойной ночи.

Я взглянула на журналиста. У него буквально на лице было написано, как ему весело наблюдать за нами, а потому просто сказала: «Спокойной ночи» — и закрыла дверь.

Дедушка сразу лег, а я приняла душ, чтобы смыть с себя весь ужас, кажется, налипший на меня, как слой грязи.

Упав на кровать, я тут же заснула и увидела Гретхен.

— Поспеши! Ты должна поторопиться! Проснись! Сейчас же проснись! Ты всегда была слишком слабой и нерешительной. Ну же! — говорила она, и идеальные брови гневно сходились на фарфоровой переносице.

Я открыла глаза. Еще было темно. На часах — четыре. Я и легла-то минут пятнадцать назад. Спать хотелось невыносимо, однако в ушах настойчиво звучал все тот же голос.

Дедушка спокойно спал. В свете луны я видела его бледное измученное лицо и старалась двигаться тише, чтобы не разбудить, — хватит уж с него, настрадался.

Плохо соображая, что именно делаю, я оделась, набросив сверху ветровку Константина, которую он так и не забрал, взяла сумку и заколебалась. Дверь скрипела, вдруг разбужу? К счастью, номера находились на первом этаже, поэтому я распахнула пошире окно, приоткрытое по жаркому времени, и выбралась наружу.

Что же дальше?

Пройдя немного по улице, я заметила стоянку с одиноким такси, в котором дремал водитель. Пришлось постучать. Он вздрогнул и приоткрыл окно.

Стараясь говорить как можно лучше, я назвала адрес, а садясь в машину, задумалась. Примерно в это же время мы с Ником уезжали из Москвы. Каркала ворона, предвещая беду, и она не ошиблась. Сейчас же все было просто и никаких дурных предзнаменований.

— Быстрее, пожалуйста, быстрее! — торопила я таксиста.

Я сама не понимала, куда так спешу, просто знала: нужно спешить.

Когда мы подъехали к дому, я сунула водителю купюру и, не дожидаясь сдачи, бегом бросилась к подъезду. Какой код набирал Ник? Странно, цифры всплыли в голове словно бы сами собой. Дверь распахнулась, и в подъезде зажегся свет.

Я бежала по ступенькам, задыхаясь и не помня себя.

«Скорее! Скорее!» — настойчиво стучало в висках.

Вспыхивающий на площадках свет сопровождал меня, словно указывая путь. Вот и нужная квартира… Я остановилась, и в тот же момент дверь распахнулась, выпуская наружу мужчину с большим чемоданом и кукольной коробкой в руке.

Увидев меня, он застыл на месте.

— Не ожидал, любимый? — Я криво усмехнулась.

Ник смотрел на меня, и в его ярко-сапфировых глазах не отражалось ни единой эмоции.

— Ну проходи, — он оглядел лестницу, чтобы убедиться, что я одна, и впустил меня в квартиру.

Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что входить не стоит — что я смогу сделать против сильного крепкого мужчины? Он тоже понимал это, а потому ничуть не беспокоился.

— Поговорим?

Он взглянул на часы.

— Знаешь, дорогая, я, пожалуй, пойду. У меня мало времени. Но я очень рад, что ты заглянула.

— Ты не уйдешь! — Я прислонилась к двери, загораживая ему путь.

— Вообще-то уйду, и ты мне не помешаешь. А ты пока посидишь в нашей семейной квартирке, раз заглянула сюда. Тебе надо отдохнуть. Плохо выглядишь.

— Твоими молитвами, — парировала я, но он, кажется, не понял. — И это не твое, — я протянула руку к коробке с куклой.

— Не мое?! Да что ты говоришь! — Ник расхохотался. — Да будет тебе известно, что это как раз мое! Эта кукла — наше семейное достояние, она принадлежала моей бабушке. Это вы отняли ее у нас! Это вы пришли в наш дом и разрушили его, отобрали все, что у нас было!

Его красивое лицо исказила злоба, и я подумала, что никогда не знала этого человека. Как я могла его любить, если даже не знала?

— С чего ты взял, что именно эта кукла ваша? — попыталась возразить я.

— С того, что она — копия моей бабушки в юности, — ухмыльнулся Ник. — И зовут ее Моника, а вовсе не Гретхен. Знаешь ли ты, через что пришлось пройти нашей семье после того, как вы разрушили нашу жизнь? Нет, ты этого даже представить не можешь! Как же долго я искал! Как долго ждал этого часа и вот дождался!

— Ты женился на мне ради куклы? — голос внезапно сел.

Я уже все понимала, но иногда просто надо услышать все.

— А ты думала? Ради чего я бы еще взял в жены такую, как ты, — Ник скривился. — Но вот ты сама привезла ее сюда, через границу. Теперь она моя. Я вернул наше достояние! И мне и вправду пора. Не скучай, милая.

2014 год, март

Бабушка умирала. Ее тело под больничным одеялом казалось очень маленьким, почти незаметным, а лицо напоминало лицо мумии. Даже падавший из окна солнечный луч только подчеркивал принадлежность Моники к другому миру. Отец говорит, что когда-то она была очень красивой. Судя по одной-единственной уцелевшей фотографии — это точно. Но когда? Да полно, помнит ли она сама это время? Дожить почти до ста лет — это нужно постараться. Она пережила и сына, и невестку, Никлас даже думал, не переживет ли бабушка и его самого?

— Эмиль, — она назвала его именем отца, но Ник не стал поправлять, разве это уже важно? — Эмиль, помни, о чем я тебе говорила, всегда помни!

Он знал эти бесконечные разговоры о том, что когда-то они были очень богаты и невероятно счастливы. А потом настала война, к ним пришли враги и отняли все, что было.

Отец вот всю жизнь ждал, что справедливость восторжествует и однажды к ним вернется былое богатство и уважение. Он ждал чуда, а поэтому не находил в себе желания что-то делать своими руками. Работал в канцелярии, получал гроши и жил в одном из самых захудалых районов Берлина, женился, кстати, на русской — наверное, думал приманить к себе таким образом удачу. Не приманил. Жили они как кошка с собакой, а денег вечно недоставало. Никлас помнил, как впервые остро почувствовал свою нищету. Это было в то время, когда рухнула Берлинская стена, и мальчик увидел других немцев — благополучных, чопорных, беззаботно шатающихся по барам. Это стало открытием, поразившим Ника. Выходит, все бабушкины бредни правда? Значит, и он должен быть среди тех, благополучных и счастливых, получить то, что заслуживает по праву рождения.

Вернуть собственность, разумеется, оказалось нельзя. Ник знал, что дед его занимал важную должность в Рейхе, а сейчас все в Германии усиленно делали вид, что даже слова такого не знают — нет, не были, не привлекались.

Вот тогда на смену восхищению пришла ненависть. Почему кто-то живет, не зная горя, а они вынуждены перебиваться кое-как и экономить буквально на всем? Почему у других есть новые модные вещи, а он второй год ходит в тесных отстойных ботинках?

Но словно на их семью наслали проклятие. Сколько ни бился Ник, ничего не удавалось.

— Ты должен ее вернуть, Эмиль, — прошамкала бабушка.

— Кого? — Ник качнулся на стуле и зевнул. Вот и сегодня день выдался нелегкий. А разве легко нести свет истины и вешать лапшу на уши сухим и жадным, как церковные мыши, кумушкам или румяным толстякам, подлаживаясь под каждого и надрываясь, чтобы получить от них скудное пожертвование. Расставаться с деньгами немцы не любили. — Так кого это мне нужно вернуть?

— Куклу! — бабушка вдруг вцепилась в его руку костлявыми пальцами, и это показалось Нику хваткой самой смерти, он попытался высвободиться, но бабушка держала крепко. — Помнишь, я говорила? Ты обязан вернуть куклу! В ней и проклятие, и благодать. Она должна находиться в семье.

— Конечно, даже не беспокойся, бабушка, — он снова попытался освободиться, на этот раз успешно.

— Ты не понимаешь! — бабушка беспокойно заворочалась. — В ней все наше достояние.

— Потому что она похожа на тебя в молодости? — иронически поинтересовался Ник.

— Потому что у нее в глазах крупные, безупречной чистоты сапфиры. Отец спрятал их там. Он был мудрым человеком, — он знал… Но будь осторожен, ты должен знать, что она живая… Стефан! — вдруг позвала она. — Стефан, ты здесь? Почему ты не приходил так долго?

Ник откинулся на спинку стула. Бредит. И про сапфиры бредит… Хотя отец до самой смерти тоже говорил о кукле. Каждый раз, как напьется, а случалось это с завидной регулярностью, так и примется нести бред про несметные богатства и то, что куклу нужно вернуть.

А если бабушка не бредит?..

— Стефан! Стефан!

Она потянулась к Нику. Ну вот, теперь принимает его за деда! А потом упала на подушки и часто задышала.

Тут же подскочила шустрая медсестра. Хорошенькая, как отметил Никлас. Пришлось уйти.

В тот же день бабушка впала в кому, но так отчаянно цеплялась за жизнь, что протянула еще почти два месяца, это казалось равносильно чуду. А потом чудо закончилось, и она умерла, так и не рассказав ничего больше.

А что, собственно, рассказывать. Ник и так знал, что куклу отобрали советские солдаты при захвате Берлина. Где она теперь? Еще хранится в какой-нибудь семье? Или, может, уже разбита, а драгоценные камни, стоимость которых, между прочим, может превышать цену бриллиантов, присвоили. Или, что вполне вероятно, даже не поняли, что попало им в руки, сочли обычными стекляшками и выбросили. Всякое бывает. При одной мысли об этом Ник скрипел зубами. Откуда такая несправедливость?

Нет, он — не его отец, избалованный матерью с самого детства и воспитанный на ее извечных песнях про былую жизнь. Он не станет потихоньку спиваться и ущемлять себя во всем, ожидая, когда с неба польется золотой дождь. Он должен действовать.

И Никлас усиленно зарабатывал деньги, продавая другим веру в чудо, а на досуге просматривал всевозможные форумы и выставки — вдруг повезет. Несколько лет ничего путного не попадалось, он уже совершенно не надеялся, но однажды, как раз в ту пору, когда его дела резко пошли на спад, он увидел ту самую куклу. Поднеся к экрану фотографию молодой бабушки, он долго изучал обеих. Просто поразительно! И глаза такие синие и блестящие… сапфирового цвета.

Руки задрожали, а на спине проступил холодный пот.

Вот его шанс! Его единственный шанс решить все проблемы и вернуть то, что принадлежит ему по праву! Во что бы то ни стало, но вернуть!

«Я не стану спешить, — пообещал себе Ник. — Я сделаю все правильно. Соберу сведения. Главное — не спугнуть рыбу. Нет, если она сама пришла ко мне в руки, я ее ни за что не упущу. Бабушка будет довольна».

Глава 17

Наше время, середина июля

«Не скучай, милая!»

Я вздрогнула.

Сколько же лжи! Зачем? Уж лучше бы он сразу приставил пистолет к моему виску и просто ограбил. Это оказалось бы гуманнее.

Или он хотел отомстить?

Но разве это по-человечески? Разве так можно? А ведь я сама рассказывала про прадедушку Николая, чье имя так созвучно имени Ника.

— Ты подлец!

Я попыталась ударить его по щеке, но такое удается только в мелодрамах — Ник перехватил мою руку и сжал до боли. Пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть.

Он усмехнулся.

Все такой же лощеный, высокий, красивый… и в то же время абсолютно чужой и страшный. Этот человек превратил мою жизнь в ад.

Он попытался отодвинуть меня, но я вцепилась в него изо всех сил.

— Не спеши! Я дала против тебя показания вашей полиции! Тебя все равно найдут и посадят!

Конечно, я преувеличила — дать показания я просто не успела, но зачем это знать Нику?

— Вот же! — он выругался.

Его лицо изменилось. Теперь оно было действительно ужасно, а в ярко-синих глазах светились только жестокость и ненависть.

Какая же я дура! Как я могла любить такого человека? Как могла подумать, будто люблю его?

Он размахнулся и ударил меня по голове.

Не знаю, был ли удар действительно настолько сильным, или просто сказались нервное напряжение и усталость, но перед глазами вдруг потемнело, и я почувствовала, что ноги подгибаются.

Это было последним, что я вообще почувствовала.

* * *

Солнце.

Оно грело мою щеку и светило в глаза даже сквозь ресницы.

Отдаленный звук чьих-то голосов, плеск воды…

Я медленно открыла глаза и не сразу поняла, где нахожусь.

Небольшая, но уютная комната со светлыми обоями с цветочными букетами, светлая незамысловатая мебель… Я лежу на кровати, укрытая одеялом. Напротив, у другой стены, еще одна кровать — белая, с изогнутым декоративным изголовьем, украшенным завитушками. Кровать пустая, но из ванной доносится шум воды, а голоса звучат с улицы, я слышу их благодаря широко открытому окну.

Голова болит, но память постепенно возвращается.

Я в мюнхенской гостинице.

Вместе со мной дедушка, он сейчас в ванной.

Меня забрали из местной клиники, куда меня упрятал Ник.

Ник… Но где же он? Кажется, среди ночи я ездила к нему… Но как очутилась здесь? Вероятно, это был всего лишь сон.

Поднимаясь в кровати, я поняла, что меня шатает. Голова болела так, словно по ней нанесли хороший удар.

— Проснулась? — из ванной выглянул дедушка. — Как ты себя чувствуешь?

Осунувшийся, с запавшими щеками и слегка синюшными губами, однако живой. Как и я.

— Я чувствую себя живой, — ответила я.

Наверное, это самый важный показатель.

Дед Борис подошел и поцеловал меня в лоб, а потом, пообещав узнать про завтрак, вышел из номера, дав мне возможность одеться.

Пришлось надевать то же, в чем я пришла в лечебницу с Ником, не подозревая, что не вернусь в тот день. Футболка оказалась мятая, джинсы — почему-то грязными, но другой одежды не было.

Мои спутники ждали меня в столовой — уютной комнате с нишами и резными белыми стульями с полосатыми шелковыми сиденьями. Здесь тоже оказалось очень чистенько и мило. Между двух окон размещалась клетка с цветными попугайчиками, нежно чирикающими и, кажется, флиртующими.

Костя и Алексей поздоровались. Костя — слегка неловко. Алексей — с присущей ему усмешкой.

— Вот что, — сказал Ветров, когда мы сели за стол, — мистики у нас не получилось. Разве тот случай с выпавшим из окна, который изначально привлек мое внимание. Удалось выяснить, что наш предприимчивый Ник перевел на счет деньги некоему безработному Петру Трушкину. И что бы вы думали? Ровно на следующий день после этого перевода несчастного Трушкина нашли под вашим, — журналист покосился на меня, — окном. Странное совпадение, не правда ли? Интересно, что нужно было Трушкину… то есть Нику в вашей квартире, зачем он изготовил ключ, вскрыл дверь и проник туда?

Мы с дедушкой переглянулись.

— Я и сам знаю, — продолжил Ураган. — Старинная кукла, наследие вашей семьи. Но что же случилось в квартире? Еще один очень интересный факт. Представьте себе, Трушкин умер не от удара о землю. К этому времени, как установила экспертиза, он был уже мертв. У здорового молодого мужика вдруг отказало сердце. Мистика?

— Бывает, — хрипло проговорил дед, глядя в свою тарелку. Его лицо было белее фарфора.

— Ну ладно, — кивнул Ветров, явно заметивший и мою, и дедушкину реакцию, — оставим эту историю, так сказать, за недостатком улик. Зато у нас остается другая — с негодяем-иностранцем. Случай не мистический, но это ничего, материал все равно интересный. Да, — он многозначительно посмотрел на дедушку, — я солью его в прессу. Вы же понимаете, это мой хлеб.

— Понимаю. Я благодарен за все, что вы сделали, — проговорил дедушка сухо. — Не ожидал такого от журналиста.

— Ну что вы! — Ураган засмеялся и с явным удовольствием отпил кофе из чашки, принесенной официанткой. — Мы же продажная братия. Вот я сразу рассчитывал, что нарою что-то интересное и продам желтой прессе. «Похищение русской девушки»… «Немцы похищают девушек, чтобы сдать их в психиатрическую лечебницу»… Как вам заголовки?

Костя поморщился и отодвинул свою чашку кофе.

— Послушай, — он наклонился через столик к журналисту. — Не нужно спектаклей.

— Да ладно! — Алексей отломил кусочек от булочки, сунул в рот и с удовольствием прожевал. — С чего ты решил, будто я ангел? Конечно, что-то ангельское во мне есть… Но надо и о себе думать. Единственное, что я могу для вас сделать, — посоветовать уехать на время куда-нибудь в приятное тихое место. Отсидеться там, отдохнуть от впечатлений… гмм… загранпоездки. Недели три — и об этом случае просто забудут. Новости у нас сменяются быстро.

— Спасибо, мы воспользуемся этим советом, — кивнул дедушка.

— И все-таки ты помогал нам не только ради материала, — продолжал настаивать Костя. — Я общался с тобой все эти дни и вижу, что это так.

— Сдаюсь! — Алексей насмешливо поднял руки. — Ты меня разоблачил. На самом деле я — ангел. Был послан небесной канцелярией для спасения попавших в беду девиц и напоминания, что сколько произвола ни творись, а сорок пятый год настанет.

— Вот трепач! — буркнул под нос дедушка и махнул рукой. А я вдруг поняла, что он совсем не сердится. Странно, обычно дед недолюбливает прессу.

— Ладно, — Ветров прекратил кривляться, а я заметила, что у него усталое лицо. — У меня имелись кое-какие свои причины помочь. Они связаны не с вами, только со мной. Я помог бы вам так или иначе, но, простите, продажу материалов не отменю. Так что последний мой совет — переждите где-нибудь шумиху.

— Мы уедем на время из Москвы, — твердо пообещал дед.

А Константин смотрел на меня, словно хотел что-то сказать, но не решался.

После завтрака мы отправились в полицию дать показания и забрать мои документы. Но в отделении нас ждала совершенно ошеломляющая новость — Ник был убит. Его тело обнаружили рано утром под окном его дома.

Это сообщение совершенно выбило меня из колеи. Как такое вообще возможно?

— Где вы были в промежутке с четырех до семи?

Я вздрогнула, осознав, что вопрос, озвученный переводчиком, обращен именно ко мне.

Примерно в это время я была у Ника… Или не была?

— Моя внучка находилась в гостинице. Мы спали в одном номере — второго не нашлось, — отрезал дед, настоявший на своем присутствии. В полиции и не сопротивлялись, учитывая ситуацию.

— Вы подпишетесь под этими показаниями?

— Разумеется! — дедушка Боря посмотрел на офицера полиции примерно так, как, должно быть, его отец смотрел на немцев. — Я ночевал в одной комнате с внучкой и могу засвидетельствовать, что она спала. Или, может быть, вы хотите выдвинуть какие-то обвинения?

— Мы снимаем свидетельские показания.

— Вот и не забудьте внести в свой протокол, или как там у вас это называется, то, что моя внучка два дня насильно удерживалась в психиатрическом заведении без всяких на то оснований и совершенно истощена и морально, и физически. Посмотрите на нее! — дедушка горячился все больше, даже дыхание сбилось, а я серьезно испугалась за него. Нельзя так волноваться после только что пережитого приступа.

— Пожалуйста, оставьте в покое моего дедушку, — произнесла я твердо. Вся рефлексия развеялась без следа, гораздо больше меня сейчас волновало здоровье деда Бори. — Он только вчера вышел из больницы, ему нельзя волноваться.

— Глупости! — рубанул рукой дед. — Скажешь тоже, будто я какой-то сахарный! Нет уж, если они будут на тебя бочки катить, я этого не позволю!

Его губы стали совершенно синюшными, и я поспешно помогла ему вытащить из кармана пиджака блистер с лекарствами.

Полицейский офицер, похоже, и сам осознал, что перегнул палку, а потому извинился и пообещал держать нас в курсе дела.

— Еще одно, — вспомнила я перед уходом. — Я хочу забрать свою куклу. Она осталась у Ника… То есть… там, где он живет. Это старинная кукла.

— Я выясню, — кивнул офицер.

Наши спутники поджидали нас у дверей кабинета и тут же накинулись с вопросами, но я живо заставила их замолчать. Прежде всего нужно было вывести дедушку на воздух.

Выйдя из уютного чистенького здания полиции, дедушка тяжело опустился на лавочку, а я присела перед ним на корточки.

— Тебе плохо? — тихо спросила я.

Он медленно покачал головой.

— Запомни, — сказал он, — я буду защищать тебя во что бы то ни стало. В любом случае.

— Я знаю, — отозвалась я, сжимая его руку.

Пыльные пионы, росшие по бокам скамейки, кивали на ветру тяжелыми головками, словно подтверждая дедушкины слова.

— Только я очень надеюсь, что эта чертова кукла пропала, — добавил он тише. — Не проси ее обратно, от нее только горе и неприятности.

Я заметила, как стоящий вроде бы на деликатном расстоянии Алексей напрягся, словно боевой конь, услышавший звуки полковой трубы, и снова сжала дедушкину руку, призывая его к молчанию. Он меня понял. Это наше семейное дело, и оно вовсе не для прессы.

Еще два дня прошли словно в тумане. Мы посетили магазин и приобрели для меня одежду, даже с запасом, гуляли по городу, стараясь больше времени проводить на открытом воздухе. Особенно полюбился Английский сад, такой умиротворяющий, словно сам его воздух был целебным.

Прошлое отступало и больше не пугало меня своей мрачной тенью. Конечно, я думала о странной смерти Ника и о том сне, когда приехала к нему ночью на такси, а он сказал, что моя семья отняла у него все и он никогда не любил меня, подчиняясь только корысти и желанию мести.

Правда ли это? Вполне может быть, что и правда. Куклу прадедушка привез с войны. Но разве Гретхен… или Моника, как назвал ее тогда Ник, настолько уникальна, чтобы являться последним достоянием семьи? Как ни странно, после той ночи я больше не слышала ее голос.

Впрочем, говорить о Гретхен я избегала, и дедушка был только рад этому. Он всегда ее не любил и словно бы даже побаивался.

Алексей Ветров редко составлял компанию в наших прогулках — у него имелась, кажется, тысяча дел, да и простые прогулки его, очевидно, не интересовали. Как только перестало пахнуть жареным, он испарился с горизонта событий, объявляясь только иногда по вечерам — возбужденный, говорливый, но при этом умудряющийся не сболтнуть ничего существенного. Для меня он до сих пор оставался загадкой, только вот желания ее разгадывать не было. Хватит с меня загадок, даже сверх всякой меры. Все, что мне сейчас нужно, — это спокойствие.

Зато Костя сопровождал нас везде. Мы много разговаривали, и оказалось, что он гораздо умнее и приятнее своего друга Павла. Конечно, он простоват и не слишком красив, но свежи еще воспоминания о красоте Ника. Хорошо, что рядом сейчас именно такой человек, как Костя, — надежный и без всякого выпендрежа, именно то, что нужно.

В тот день, нагулявшись по дорожкам Английского парка, мы сидели на скамейке и ели мороженое, а мне вдруг захотелось, чтобы так и продолжалось всегда. Мне не хотелось возвращаться в Москву, в ту квартиру, где жили мы с Ником, в стены, помнящие столько предательства и обмана, не хотелось возвращаться к прежним делам и привычной суете. Ведь стоит вернуться — и дни, проведенные здесь, окажутся в прошлом. Нас раскидает в разные стороны, и, наверное, уже никогда я не ощущу такой покой. Конечно, раскидает — мне же придется уехать, чтобы избежать внимания менее удачливых коллег Ветрова. Даже известно куда — к двоюродной тете, как говорится, «в глушь, в Саратов».

— Ты чем-то огорчена? — спросил Константин, заметив мое состояние.

— Просто здесь очень хорошо, — призналась я. — И небо, посмотри, такое синее-синее, а облака будто размазали по нему кистью.

— Это перистые облака. Они приносят счастье, — сказал он, улыбнувшись.

— Ты врешь?!

— Нет. Вот увидишь.

А вечером нас собрал Алексей.

Причем притащил в расположенный неподалеку ресторанчик, заявив, что может порекомендовать его с чистой совестью. Дедушка только головой покачал, впрочем, мы уже вполне привыкли, что наш пострел поспевал буквально везде.

Зал ресторанчика оказался совершенно не примечательным, на столах лежали традиционные для Баварии красно-белые клетчатые скатерти, а народа столько, что все сидят едва ли не друг у друга на головах. Но распорядитель, очевидно, действительно уже не впервые видевший нашего спутника, тут же отвел нас к уютному столику в углу.

— Здесь нужно есть шницели, — Ветров, как всегда, излучал чистую энергию. — Только учтите, они просто огромные. Рекомендую брать порцию на двоих. Еще попробуйте картофельный салат с огурцами и пиво — куда без него?

Мужчины заказали себе пиво, а я попросила бокал местного красного вина, оказавшегося очень ароматным и вкусным.

— Ну, что празднуем? — спросил дедушка Боря, когда официанты неожиданно быстро, несмотря на заполненность ресторана, принесли наш заказ.

— Окончание нашего дела! — Ураган поднял пузатую кружку с пивом. — Я вас поздравляю, можно возвращаться в Россию.

Моя рука дрогнула, и несколько рубиновых капель, похожих на капельки крови, упали на клетчатую скатерть.

— Да рассказывай уже, — попросил Константин, видя, что журналист намеренно затягивает паузу.

— В общем, завтра придете еще подписать бумаги, а со смертью вашего Никласа все ясно. Я тут выяснил, что ваш злодей-доктор, державший в заточении нашу красавицу, — он насмешливо покосился на меня, — сбежал как раз в эту ночь. Уж не знаю, как он узнал о том, что клинику накрыли, но, видно, заявился к своему дружку для разборок, и что-то они там не поделили. В общем, доброго доктора теперь ищет вся немецкая полиция.

Признаюсь, я слегка выдохнула, услышав эту историю. Конечно, все весьма логично, а мысль, что я каким-то образом могла иметь отношение к смерти Ника, из разряда бредовых. Вот за нее меня бы и следовало отправить в сумасшедший дом!

— Ну слава богу! — дедушка выдохнул, и я вдруг поняла, что он тоже волновался. Может быть, не до конца веря в мою невиновность, хотя ни разу не позволил ни малейшего намека на это и был готов до последнего отстаивать меня перед полицией.

Мы выпили, а хитрый журналист сидел с таким нарочито загадочным видом, что не оставалось сомнений: в рукаве у него припрятано еще несколько козырей.

— Что там у тебя еще, торопыга? — дедушка заметно расслабился и пришел в хорошее настроение.

— А есть еще один интересный факт! — подтвердил Алексей, отхлебывая пиво. — Тут я вас, наверное, несколько расстрою… Ваша кукла найдена разбитой…

Признаюсь, что сердце в груди действительно дрогнуло. Вот почему Гретхен пропала. Но как же так получилось? Я взглянула на дедушку. Он тоже казался удивленным и заинтригованным, зато, кажется, совершенно не расстроенным вопреки предположениям Ветрова.

— И я видел фотографии осколков! — торжественно закончил журналист. — Так вот, судя по надписи на обратной стороне кукольного черепа, в ней содержался кое-какой сюрприз! Вот! — Он сунул нам айпад с картинкой.

— И что это? — дедушка взял айпад, мы с Костей наклонились над ним, разглядывая странную надпись: «2S Кr. 72,22; 74,01 VVS»

— А это означает, — медленно проговорил Ветров, оглядывая нашу небольшую компанию, — что, похоже, в глазах куклы были два сапфира весом за семьдесят карат, притом сапфира высшей категории чистоты, на что указывает маркировка. И это объясняет все. Чтобы заполучить камни, Ник сначала прислал к вам человека с целью грабежа, а затем, когда тот почему-то не справился, решил не рисковать и устроил эту аферу со свадьбой. Уж очень ему хотелось добыть куклу.

«Но вот она моя. Я вернул наше достояние!» — будто услышала я голос Ника и вздрогнула. Сапфиры! Неужели в глазах куклы и вправду находились сапфиры?

— Теперь понимаешь, какой богатой невестой ты была! — Ураган подмигнул. — Ты знаешь, что такие камни стоят дороже многих бриллиантов?

Дедушка молчал и задумчиво смотрел в свою тарелку, а Костя глядел на меня.

— И эти сапфиры пропали? — уточнила я.

— Вот именно! — журналист едва не подскакивал на стуле от возбуждения. — Разумеется, их не нашли. Совершенно очевидно, что их взял убийца. Возможно, он знал о начинке куклы, а возможно, все получилось случайно. В общем, пока вашего доброго доктора не поймают, это останется тайной за семью печатями.

— А если поймают? — спросил дед.

— Ну, будем честны, не уверен, что вам удастся получить назад камни. Все упирается в то, было ли оформлено право собственности и как вы вообще перевезли куклу через границу. Предвижу много проблем и бюрократии, — Ветров пожал плечами. — Впрочем, это уже совершенно не мое дело.

— И не мое, — сказала я, разом допивая вино. — Мне кажется, так даже лучше. Дедушка прав, Грет… эта кукла не принесла нашей семье ничего хорошего. Пусть бы эти камни никогда и не находились.

— Щедро! — хохотнул журналист. — А все ли члены семьи с тобой согласны?

— Все, — отрезал дедушка. — И, полагаю, скоро общественность сможет насладиться превосходной статьей под названием «Проклятье кровавых сапфиров» или что-то в том же духе?

— Нет, — Ураган скривился и с аппетитом принялся за свой бифштекс. — Название нужно дать более интригующее, сейчас уже не в моде так в лоб.

Мы переглянулись.

Хотя что уж там — пусть пишет. Бумага, как говорится, все стерпит, а уж всемирная сеть и подавно.

— Ты и вправду не огорчилась тем, что потеряла? — спросил Костя, когда мы вышли из ресторана.

— Мне стало легче, — призналась я. — Да и что бы я делала, став обладательницей особо ценных камней?

— Ты права, — он накинул мне на плечи ветровку, совсем как в тот вечер, когда я сбежала из клиники за пару минут до моего официального освобождения.

Рука Кости задержалась на моем плече, и, ощущая его тепло, я подумала о том, что пришло время отпустить прошлое. Может быть, именно сейчас все только и начинается…

— Ты не против, если я навещу тебя у тети? — спросил он тихо.

— Не против, — ответила я и вовсе едва слышно. И улыбнулась.

* * *

В странном багровом свете лицо Ника было пугающим. Но я знала, что он боится меня. Он отступал, а я шла на него, сжимая в руке неизвестно как взявшийся там нож.

— Ты пытался убедить всех, что я — опасная сумасшедшая? Так вот, ты совершенно прав! Именно так все и есть!

Слова срывались с потрескавшихся губ сами собой и были совершенно чужими.

— Ты чокнутая! — выкрикнул Ник мне в лицо.

— Я — чокнутая! — подтвердила я.

«Убей его! Убей их всех! Мы должны остаться с тобой вдвоем. Ты и я»

Голос набатом звучал в голове, отдавался в висках: «Убей! Убей! Убей!»

Ник бросился на меня, пытаясь обезоружить, но я с неожиданной ловкостью увернулась и толкнула его в грудь.

Странно, я ощущала себя вышедшей на охоту кошкой. Почему бы не поиграть с глупой мышью? С мышью, которую все равно ждет мышеловка. С мышью, которой так или иначе придется умирать.

«Выпусти меня! Я хочу посмотреть!»

Кофр с куклой стоял в коридоре, и я быстро открыла его, давая Гретхен возможность насладиться зрелищем.

— Не трогай ее! Это мое! — Ник схватил металлическую гантель и двинулся на меня.

«Убей его!» — прошептала Гретхен довольно.

Гордость переполняла меня и входила в кровь адреналином. Гретхен выбрала меня! Меня! И вместе с ней мы вершим людские судьбы.

Вот и Ник вдруг остановился, лицо его исказилось ужасом, словно он увидел за моей спиной нечто чудовищное.

«Убей!»

Он понял, что умрет. Я видела панику, бьющую из его сапфирово-синих глаз. Шаг за шагом он отступал все дальше.

— Остановись, сумасшедшая! Ты даже не представляешь, какое богатство у нас в руках. Хочешь, я разделю его с тобой?

Глупец! Неужели он действительно верит, будто меня интересуют деньги?

Нет. Час настал. Я вдруг поняла, что мне не нужен даже нож, и бросила его на пол, а потом подошла к Нику, приблизившемуся спиной к открытому окну, и что есть сил толкнула.

Все мы летали во снах. Пусть он ощутит, что такое летать в реальности!..

И в этот миг, прежде чем упасть спиной в распахнутое навстречу ему небо, Ник метнул свое оружие, а в ушах у меня раздался ужасный крик. Такой сильный, что, кажется, лопнули барабанные перепонки. Двойной крик — со стороны окна и из комнаты.

* * *

Я вскочила на кровати, жадно хватая открытым ртом воздух.

Ужасный крик, кажется, до сих пор звучал в ушах, сводя с ума, мешая думать.

Что это было? Опять чудовищный сон? Сколько же это будет продолжаться?

Постепенно гул в ушах стал стихать, и сквозь него просачивались мирные звуки — дедушкин храп, отдаленный шум машин…

Я встала с кровати и подошла к окну.

Как же я устала! После кошмара тело было сковано слабостью, а ноги едва повиновались, поэтому я медленно осела у батареи. Легкий ветерок, долетавший из окна, нежной рукой касался волос, словно успокаивал.

— Глупости, какие глупости! — бормотала я тихо, чтобы не разбудить дедушку. — Ника убил Клаус. Убил, выкрал сапфиры и скрывается теперь от полиции. Я ни при чем! Совершенно ни при чем.

Опершись на батарею, я попыталась приподняться, а пальцы нащупали за пластинами что-то странное.

«Не нужно это брать! Не нужно!»

Однако рука, словно сама собой, уже тащила из-за батареи небольшой мешочек с чем-то довольно длинным и узким.

Я закусила губу, не чувствуя ни боли, ни соленого вкуса крови.

Я не хочу знать, что там, внутри.

Но проклятые пальцы уже развязывали стягивающие мешок шнурки.

На колени мне выпал нож. В точности такой же, как во сне, а еще два крупных странных камня. В свете луны я увидела, что они прозрачные, безмятежно-синего, глубокого цвета.

Этого не может быть!

Я не хочу в это верить!

Дрожащими руками я засунула камни подальше в батарею. Дай бог, их никогда не найдут, а если и найдут, пусть это произойдет очень не скоро, когда-нибудь в другой жизни.

Нож я тщательно протерла рукавом пижамы, затолкала в щель между стеной и шкафом.

Ну вот и все.

Очень хотелось курить, но сигарет, конечно, не было.

Пора вернуться в кровать и крепко-накрепко зажмуриться, потому что сейчас я наверняка снова вижу страшный сон.

Завтра я проснусь — и ничего этого не будет. Настанет новый день.

Дрожа, словно в лихорадке, я легла в кровать и завернулась в кокон одеяла. Я гусеница, маленькая несчастная гусеница, но надо только подождать — и все обязательно изменится.

Уже завтра.

Завтра будет новый день.

Примечания

1

Популярная немецкая колыбельная. Примерный перевод:

Спи, дитя, спи. Твой отец овец пасет, Мама дерево трясет, А на дереве том сны — Спи, дитя, скорей усни! (обратно)

2

Спи, дитя, спи. Твой отец овец пасет, Мама дерево трясет, А на дереве том сны — Спи, дитя, скорей усни! (нем.) (обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg