«Без обратного адреса»

Без обратного адреса (fb2) - Без обратного адреса (пер. Ольга Альбертовна Светлакова) 1576K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сантьяго Пахарес

Сантьяго Пахарес Без обратного адреса

Santiago Pajares

EL PASO DE LA HELICE

Печатается с разрешения автора и литературного агентства Antonia Kerrigan Literary Agency

Серия «Кладбище забытых книг»

© Santiago Pajares, 2014

© Перевод. О. А. Светлакова, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

Моим родителям – за все, что было и будет.

Глава 1 Лиссабон

Давиду было неловко так долго занимать столик одному. Он сидел в ресторане среди парочек, которые наслаждались романтическим ужином, и вертел в руках мобильник, иногда отрываясь от этого занятия, чтобы сделать еще один маленький глоток белого вина. Давид уже трижды звонил Лео Баэле, не получая ответа, и вежливые вопросы метрдотеля, скоро ли подойдет его гость, действовали на нервы.

– Пока не пришел, – сказал Давид, объясняя очевидное.

– Подождете? – Метрдотель говорил по-кастильски безупречно, разве что с легким акцентом.

– Да, немного подожду.

Давид знал, что на столик претендуют голодные клиенты, и мэтр будет счастлив, если он уйдет, однако терпеливо ждал.

Он приехал в Лиссабон специально для этого ужина с одним из авторов их издательства, а теперь тот не явился в ресторан и не отвечал на звонки. Лео Баэла, конечно, никогда не отличался обязательностью, но тут уж перешел все границы. Давид решил подождать пятнадцать минут. Поправил на скатерти зеленый блокнот со своими заметками по новому роману Лео. Аккуратно положил поверх блокнота мобильник. Сделал глоток белого вина. Ресторан специализировался на рыбных блюдах, столик надо было заказывать заранее. Издательство оплачивало счет.

Телефон зазвонил через десять минут. Люди за соседними столиками обернулись на Давида с возмущением.

– Давид!

– Лео, где ты? Я жду уже пятнадцать минут. – Он не хотел начинать с упреков, но не смог скрыть раздражения.

– На вечеринке.

– Какой вечеринке? Где ты, Лео?

– На квартире приятеля одного моего знакомого.

– Приятеля твоего знакомого? Ты не знаешь, где находишься?

– Знаю. Сейчас пришлю тебе адрес.

– Зачем?

– У меня здесь срочное дело, не могу уйти. Приезжай, я к этому времени разберусь, а потом мы спокойно пообедаем вдвоем.

– Пообедаем? Где?

– Давид, мы же в Лиссабоне, городе ресторанов! В общем, я тебя жду, а когда доберешься, поговорим.

Давид промолчал. Лео просто игнорировал их договоренность.

– Послушай, я же столик специально заказал, сижу тут жду тебя.

– Давид, я посылаю тебе адрес, скоро увидимся. Пока.

Давид заставил себя закрыть рот и успокоиться. Ему не оставляли выбора. И никаких извинений. Он снова положил телефон на зеленый блокнот – подготовленный, но так и не открытый. Через несколько секунд послышался короткий гудок – пришла эсэмэска с адресом вечеринки. Давид вздохнул и поднял руку, подзывая метрдотеля.

– Счет, пожалуйста.

– Ваш друг не придет?

Давид отметил, что мэтр заменил «гостя» на «друга», и подумал, что их телефонный разговор, возможно, звучал как ссора любовников.

– Нет, не придет.

– Ах…

Ну, это уж слишком.

– Несите счет и воздержитесь от соболезнований.

Давид надел пиджак и ушел.

У ресторана свободных такси не было, пришлось идти до угла улицы. Можно было бы вернуться и попросить мэтра заказать машину, но не хотелось. Давид даже чаевых не оставил.

Наконец удалось поймать такси – черный автомобиль с травянисто-зеленым капотом. Таксист не понимал по-кастильски, а португальский Давида не выходил за пределы умения прочитать кулинарный рецепт на коробке с крупой. Услышав адрес, водитель скроил недоверчивую мину. Кончилось тем, что Давид протянул ему свой мобильник, и тот ввел в навигатор адрес прямо с экрана. Что это за вечеринка такая и что за квартира, если ее адрес даже таксисты не знают?

– Пожалуйста, верните мой телефон. Спасибо.

Водитель убрал с капота флажок, означающий, что машина свободна, и они отправились в путь. Давид выбрал «Вифлеем», потому что из всех приличных лиссабонских ресторанов он находился ближе к дому Лео. Пока они ехали по шоссе, ведущему к порту, Давид собирался с мыслями.

Лео Баэла был одним из авторов издательства «Коан». Давид питал к Лео слабость: вместе с ним шесть лет назад они сумели встать на ноги, пробиться в издательский мир. Два месяца подряд они с Лео провели тогда бок о бок над рукописью, правя, убирая слабые места и развивая счастливые находки. Тот роман, «Боги осени», имел успех. Начали они, правда, со скромного тиража в пять тысяч, но реклама и продвижение были настолько удачными, что через два месяца его переиздали, а потом, всего через месяц, еще раз. На Франкфуртской книжной ярмарке права на перевод продали в одиннадцать стран на трех континентах. Лео смог бросить свою бухгалтерскую работу на обувной фабрике и сочинять, не заботясь о куске хлеба. Он так страстно хотел порвать с прошлой жизнью, что даже переехал в Лиссабон, когда стал писать второй роман. Сначала речь шла только о временной смене обстановки, но когда ему встретилась Инес и они стали жить вместе, Лео поселился в Лиссабоне и снял двухэтажный дом – со старинными потолочными балками, с большим запущенным садом. Дом стоял на холме, откуда, кстати, был прекрасно виден ресторан «Вифлеем» – торчавшие из зелени башенки стилизованного под за́мок здания. Там-то, у себя, подальше от Давида и его советов, Лео сочинил второй роман – «На севере не бывает дождей». Первые два тиража продавались хорошо, а потом люди уже не рекомендовали друг другу эту книгу, да и критика, по сравнению с первым романом, стала прохладнее. Агенту удалось продать роман лишь в три страны – европейские. Давид по опыту знал, что подобное случается: как бы ни была хороша книга, ей не удается пробиться к читателю, тонкий контакт с ним вдруг пропадает. Понимал он и другое: второй роман был объективно слабее первого, не имел его магии, прелести новизны, отличающей новичков в мире литературы – с их энтузиазмом, свежестью взгляда, иллюзиями. В первом романе автор рассказывал о себе – и говорил со знанием дела. Для второго ему не хватало материала. Вот тогда-то, зажатый неуверенностью, страхом и недоверием к себе, он и вставал перед крутой горой третьего романа. Эту высоту надо было взять – или превратиться в ничто. Давид никогда не писал сам, но с двадцати восьми лет работал в издательстве и наблюдал за писателями. И если он теперь был в чем-то уверен, так в том, что писатель – существо очень хрупкое. Хороший издатель всегда почувствует, когда следует поддерживать автора, а не прессовать его, прибавляя мелкие обиды самолюбия к творческим мукам. Ведь речь шла о читателях и тиражах. О книгах и авторах. А они порой знать не знали, какие крутые повороты и ловушки ждут их на пути в литературу.

Читатель же требователен, чтобы не сказать капризен. Если его впечатляет первый роман какого-то автора, то непременно прочитает и второй, но уж если второй не понравится, третий он не станет читать. В тот момент, когда автор погружается в пучину неуверенности в себе, забота издателя – бросить ему спасательный круг.

Давид несколько месяцев ждал пятую главу. Лео не спешил отвечать на письма и не всегда подходил к телефону. Приходилось ездить к нему домой лично, чтобы взглянуть, как продвигается дело. Давид очень охотно остался бы дома с Сильвией, своей женой: поужинали бы, сходили в кино. Вместо этого он мчался в машине по Лиссабону в сторону порта. На противоположной стороне бухты, в Альмадо, над морской дымкой, почти никогда не исчезающей в устье Тахо, возвышалась статуя Спасителя. Давид подумал, что сегодня вечером как никогда нуждается в его помощи.

Когда они свернули с шоссе и машина запетляла по узким улочкам подозрительного квартала, пришлось покрепче вцепиться в сиденье и терпеливо переносить ворчание шофера. Тот, судя по жестам, пытался объяснить пассажиру, какой это плохой район и как он недоволен. Его португальского Давид так и не понял. На площади Мартима Мониса водитель остановил машину и намекнул, что дальше не поедет. Давид не знал, то ли его уже довезли до места, то ли таксист боится углубляться в опасный квартал; он просто заплатил и вышел. Двинулся по площади, глядя, у кого бы спросить дорогу. Показал адрес какой-то молодой паре, и те, объясняясь жестами, указали, в какую сторону идти, затем спросил еще раз. Так, переходя от одних прохожих к другим, минут через десять Давид нашел нужный дом: старый, трехэтажный, облицован осыпающимися изразцами, с верхнего этажа слышится музыка. Позвонил Лео, и тот снова не ответил. Раздраженный тем, как складывался вечер, от которого они ждал только спокойного делового ужина, Давид нажал кнопку домофона. Открыли сразу же, не задавая вопросов. Лестница наверх поражала теснотой и мрачностью. Дверь в квартиру оказалась полуоткрытой, а внутрь пришлось пробираться, протискиваясь в толпе под оглушительную электронную музыку. Ему показалось, будто квартира двухуровневая – была лестница вниз.

Какая-то женщина с начесом на голове, звякая многочисленными бусами, кинулась к нему на шею:

– Салют!

Она поцеловала его в щеку, сказала что-то, чего он не понял, и ушла, протискиваясь между людьми в коридоре. Приняла за кого-то другого, смущенно подумал Давид.

Он искал взглядом Лео или его подругу Инес. Еще один звонок на мобильник остался без ответа. Давиду радушно предложили банку пива, от которой он отказался, покачав головой. Коротышка в рубахе с короткими рукавами положил руку ему на плечо и спросил на чистейшем кастильском:

– Пойдешь со мной, красавчик? Ты как любишь?

Давид лишился дара речи, потом пробормотал:

– Как-нибудь в другой раз…

Коротышка улыбнулся, пожал плечами и тоже исчез в толпе.

Давид устроился в уголке и принялся искать Лео среди присутствующих. На него озадаченно посматривали, не понимая, кто он такой. Все это напоминало Давиду институтские вечеринки. Вскоре показался Лео – он выходил из другой комнаты, ссорясь с какой-то женщиной. Оба яростно жестикулировали и повышали голос так, что он прорывался сквозь музыку. Давид злился на Лео, но все же подождал, не стал вмешиваться в спор. В конце концов, допустил он, и эта особа может внушить возвышенную страсть, хотя с виду не скажешь. Лео тоже не казался героем-любовником в своей черной рубашке и с нечесаными волосами. Зазвучала знаменитая тема «Депеш мод», под которую Давид в молодости столько раз танцевал на вечеринках. Кое-что, значит, осталось в мире неизменным.

Лео и его спутница кричали друг на друга, Давид не понимал, что именно, но удар, который Лео получил от нее по лицу, говорил сам за себя. Лео попробовал защититься, но не успел перехватить ее руку. Она замахнулась еще раз, однако ограничилась криком, потом вернулась в комнату, из которой они вышли. Лео двинулся за нею, но вдруг остановился, сделал жест, словно отбрасывающий в сторону весь этот эпизод, и пошел по коридору, обходя стоявших там людей. Давид шагнул ему навстречу. Лео в это время принял из чьих-то рук банку с пивом и жадно пил.

Давид тронул его за плечо. Лео обернулся и вздрогнул от изумления – несколько секунд он словно не понимал, как Давид здесь оказался.

– Давид! Ты уже здесь? Давно? Я тебя ждал.

Он потер руками лицо, поморщился, трогая пятно – будущий синяк, который ему только что поставила ушедшая женщина. Давиду было неловко, будто ему пеняли за опоздание.

– Довольно давно. Я тебе несколько раз звонил.

– Да тут с этой музыкой… ничего не слышно.

– Ты закончил тут свои дела? – спросил Давид.

– Какие дела?

– Когда я тебе звонил из ресторана, ты сказал, что у тебя неотложное дело…

Лео смотрел на него застывшим взглядом. Он обильно потел, зрачки были расширены. Припав к банке с пивом, сделал жадный глоток.

– Ну… да. Откуда я знаю… Закончил, наверное.

– Может, поищем более спокойное место?

– Да, пошли отсюда! Тут не с кем разговаривать.

Лео обнял его за плечи и повел по коридору к выходу. На ходу сделал кому-то прощальный жест, возможно, хозяину дома.

– Ты без пиджака? Там прохладно.

– Да… Без… Все равно…

Они спустились на булыжную мостовую улочки и двинулись по ней.

– На следующем углу бар, он должен еще быть открыт, – произнес Лео.

– Ужинать-то не будем?

– Зачем?

– Ты сегодня обедал, Лео?

– Ну… да, что-то ел.

Давид остановился перед Лео, загородив ему дорогу.

– Ты сколько выпил?

– Сколько, сколько… Ведь праздник!

– Давай позвоним Инес, чтобы она отвезла тебя домой, а завтра спокойно поговорим?

Давид вспомнил, что на завтра у него билет в Мадрид.

– Нет уж, не будем ей доставлять такого удовольствия. – Лео тихо засмеялся. Звуки, которые он издавал, были какими-то болезненными: свистящими, хриплыми.

– Инес знает, куда ты ушел?

– Давид, Инес уже давно ничего не хочет обо мне знать.

И он снова двинулся вперед. Давид вдруг заметил, что Лео с трудом держится на ногах. Он поддерживал Лео, пока они шли к площади Мартима Мониса, где его высадил таксист. Легкий бриз, приятный, хотя и холодный, помог отдышаться и успокоиться. Давид довел Лео до фонтана на площади, усадил на бортик и пошел искать такси. Должно же быть хоть одно на такой огромной площади.

Он почти поймал машину – уже поднимал руку, когда заметил, что Лео сползает с бортика и его рвет прямо в фонтан. Давид поддерживал его, а люди топтались у них за спиной. Рвало его только жидкостью – никакой еды. После рвоты Лео стало легче. Бледный, покрытый по́том, он поднял на Давида глаза – кротко, как ребенок, которого учитель похвалил за выученный урок.

– Прости меня, Давид.

– Да ладно. Не за что.

– Нет, есть за что.

Он пришел в себя, и они вместе отправились ловить такси. Машина быстро нашлась – на сей раз бежевого цвета. Лео на отличном португальском назвал адрес своего дома. Таксист, наверное, спросил его, есть ли деньги, потому что Лео показал ему бумажник.

Поплутав по кривым улочкам несколько минут, они выбрались на то же шоссе, по которому Давид приехал. Теперь он двигался в обратном направлении и с Лео на борту. Таковы были итоги дня.

Лео открыл окно и жадно дышал. Холодный ветер высушил пот на его лице и волосах. Давид, боясь, что приятель простудится, укрыл его своим пиджаком.

– Я не послал тебе пятую главу, – наконец выговорил Лео.

– Да. Ты ее не прислал.

– Я ее не написал.

– Из-за этой женщины? Ну, на вечеринке.

Лео кивнул.

– Кто она?

– Каролина. То самое срочное дело, которое у меня было.

– И что, разобрался ты с ней?

Лео покачал головой. Они молчали, пока ехали под мостом, молчали всю дорогу до дома Лео. Там он вынул ключи и попытался открыть дверь, не попадая в замочную скважину. Давид должен был расплатиться с таксистом, хотя бумажник демонстрировал не он. Внутри дом был грязным и запущеным. Давид помог Лео раздеться и лечь на грязные простыни.

– Спасибо, Давид. Прости меня.

– Не за что.

Заснул он мгновенно. Давид поискал гостевую комнату. Он помнил ее опрятной и красивой, а теперь нашел в омерзительном запустении. Закончилось тем, что Давид взял одеяло и лег на софе в гостиной. Живот подводило от голода, он ведь ничего не ел весь день. Хотел поискать холодильник, но, судя по состоянию дома, в холодильнике тоже нет ничего хорошего. Засыпая, успел с досадой подумать: как вышло, что с автором и его плачевной ситуацией возится он сам, а не агент Лео? Ведь тот, между прочим, получает процент с продаж.

Давид проснулся утром с болью в спине. Встав, поискал Лео – того нигде в доме не было. Опять исчез. Очередной звонок ему на мобильник отозвался гудением телефона на тумбочке у кровати. Давид сел и попытался, отбросив досаду, продумать план действий. От Сильвии было два пропущенных звонка. Еще бы, ведь самолет улетел сегодня утром в Мадрид без него, а он Сильвию даже не предупредил. Жена ждала его в зале прибытия, все пассажиры с его рейса прошли, а его нет. Он тихонько чертыхнулся. Чем скандалить по телефону сейчас, лучше появиться позже с хорошим подарком, который смягчит ситуацию. Давид медленно потянулся к полу пальцами рук, слушая, как поскрипывают позвонки.

Когда он мучительно распрямлялся, вошел Лео. Выглядел он теперь получше. Небрит, конечно, но хоть душ принял и больше не походил на мертвеца. На скуле – синяк, воспоминание о беседе с Каролиной. Было видно, что он подыскивает слова и не находит их. Повисла неловкая пауза. Лео все-таки нашел, как из нее выйти:

– Ну что, позавтракаем?

Они прошлись по улицам квартала вниз, к шоссе и трамвайным путям. Утро выдалось солнечное, и множество пар наслаждались прогулкой на своем ежеутреннем пути в булочную. Проходя мимо ресторана, где накануне сорвался их деловой обед, Давид показал на него Лео.

– Ах вот оно что, – произнес тот. – Да, я о нем слышал. Хороший?

– Вино просто прекрасное, – ответил Давид.

Позавтракать Лео предложил в каком-то кафетерии на углу. Они уселись за сверкающий металлом столик. Любезный официант, который явно был Лео знаком, принес два двойных кофе и настоящие португальские «вифлеемские» пирожные – слоеное тесто и взбитые сливки.

– У них они всегда свежие, – заметил Лео. – Сюда меня Инес таскала по воскресеньям. – Он глотнул кофе и, помрачнев, замолчал.

– А что у вас вышло-то? – спросил Давид.

– Да дурак из меня хороший вышел. Я тут два месяца подряд портил все, что только можно испортить, она и ушла. Ушла она сама, но виноват я. Не оставил ей выбора. Я был невыносим.

– Из-за книги?

– Да. Из-за этой чертовой книги. Сначала я убедил себя, что не могу писать, потому что мне мешает Инес, а когда она ушла, не мог писать, потому что ее не было, а я только о ней и думал. Ну не кретин?

– Творческий кризис. Обычное дело.

– И все мои дела вот такие обычные.

– Просто ты писатель. Они живут с подобными трудностями. За все надо платить.

– И почему-то тебе. Часто ты таскаешь на себе пьяных писателей?

Давид не ответил, только откусил от пирожного и запил его кофе.

– У меня, Давид, понимаешь… у меня не идет.

Давид вынул зеленый блокнот. Улыбаясь, открыл его и вынул шариковую ручку.

– Подробнее.

Разговор был долгий, напряженный. Лео объяснял, почему персонажи не годятся для того сюжета, который вроде бы у него развивался, были и другие трудности. Давид кое-что о них знал, а детали выяснил после того, как психологический срыв Лео заблокировал работу. Опытные в писательстве люди знают, что многие из данных затруднений разрешаются сами собой – стоит только несколько дней над ними поразмышлять под разными углами зрения. Нужно уметь давать себе передышку, отключаться от волевых усилий, и благодарная за доверие интуиция сама решает проблему. Но отключаться тоже надо уметь – не слишком надолго, не полностью, не теряя глубинных связей с работой. Лео же надсаживался, беспрерывно подстегивая волю, обдумывая и обдумывая фабулу с самого начала, как зависший компьютер. Он засбоил. И обвинил в этом ближних – жену, издателя, друзей – тех, от кого подсознательно ждал помощи, выбираясь из-под своих завалов.

– Когда ушла Инес… около месяца было очень плохо. Не мог сочинять. Все перепробовал: дома, на воздухе, авторучкой, на компе, даже старую пишущую машинку достал, представляешь. Потом с одним приятелем встретился, он говорит: тебе необходимо отвлечься, проветриться. Речь зашла, как водится, о женщинах, я и подумал: если со мной будет другая, кто-нибудь на месте Инес, я смогу писать. А Каролина, это знаешь, грехи молодости… да глупость вообще ужасная, конечно. Когда-то мы с ней хотели съездить в Лиссабон, вот и поехали… ты же знаешь: хочешь только хорошего, а выходит наоборот.

Давид знал. Хочешь только хорошего, а жена едет встречать рейс, которым ты не летишь.

Потом Давид прочитал, одно за другим, все свои замечания по тексту, и они их тщательно обсудили, наперебой предлагая новые пути развития сюжета и способы разрешения противоречий. В глазах Лео Давид снова заметил блеск, который всегда сопровождал их увлеченные разговоры о литературе, когда мысли, обгоняя друг друга, лихорадочно рвались облечься в слова. Официант принес еще кофе и «вифлеемских» пирожных.

Тут Лео и задал вопрос, который Давид предпочел бы не слышать:

– Будет этот роман лучше, чем «Боги осени»?

Хороший редактор умеет не только сказать правду, но и сказать ее так, чтобы не навредить автору и его тексту. Давид держал паузу, обдумывая каждое свое слово.

– По материалу это может быть твоим лучшим произведением. Но надо вложиться по-настоящему. Страницы сами собой не заполняются строчками.

Лео помолчал, а затем улыбнулся:

– Спасибо. Мне было просто необходимо услышать что-то подобное. – Глаза его блеснули. – В конце концов, в это все и упирается, правда?

– И это единственное, что должно тебя волновать. Забудь о публикациях, продажах, переводах, для этого у тебя есть мы: твой агент и я. А ты ищи только одного – возможности сочинять. Душевного покоя и времени.

– Знал бы ты, как мне не хватает Инес!

Он допил кофе, и они стали прощаться. Официант упаковал для Давида оставшиеся пирожные на память о Лиссабоне. Лео подошел к реке и жестом древнегреческого атлета вдруг метнул в воду зеленый блокнот Давида с записями по роману и бросил быстрый взгляд на его изумленную физиономию.

– Записи мне больше не нужны. Все, что надо, у меня здесь. – Он показал пальцем на свой лоб.

Улыбка его была такой заразительной, что Давид невольно ответил на нее, подумав, что в конце концов его миссия оказалась успешной.

Они вернулись в дом Лео, где тот вызвал для Давида такси. Прощаясь, прочувствованно обнялись. Давид спросил:

– Лео, а откуда вообще взялся Лиссабон? Что тебе в Испании-то не живется?

Лео ответил не сразу, а когда заговорил, голос его звучал глухо:

– Перед тем как родители разошлись, мы здесь провели летние каникулы. Я был еще маленький. Последнее наше лето вместе. Самые счастливые дни моей жизни.

– Господи, – смущенно пробормотал Давид.

– Город не простой. Колдовской. Ты знаешь, что он на четыреста лет старше Рима?

– Нет.

Таксист нетерпеливо нажал на клаксон. Давид сел в машину – снова черно-зеленую. Махнул рукой на прощание. Добрался до своего отеля, в котором пришлось заночевать. Уже уходя, увидел себя в зеркале и остановился. Включил свет, чтобы рассмотреть лучше. Небритое усталое лицо, грязные волосы. Не тридцатипятилетний мужчина, а старик. Сунул расческу, запечатанную в гостиничный целлофан, в карман пиджака, чтобы хоть причесаться по пути в аэропорт Портела. Подхватил ни разу не открытый чемодан и пошел оплачивать свой счет.

В аэропорту сказали, что ближайший рейс через пятнадцать минут, но на него уже нет мест. Следующий – через три часа. Давид мысленно чертыхнулся. Надо было сделать заказ по телефону из отеля. Он купил билет и сел в одно из неудобных пластмассовых кресел, стоявших в ряд под футуристическими скульптурами. Знать бы, что так получится, – остался бы с Лео, поговорили бы еще немного о книге, да и хоть поел бы наконец. Но интуиция подсказывала, что все на самом деле хорошо, что «Клавикорд» у Лео получится и через год книги нового романа встанут ровными рядами вон на те полки в книжном киоске напротив. Он поразмыслил, как занять образовавшееся свободное время.

Вынул телефон и записную книжку. После пары гудков ответили по-португальски. Женский голос.

– Слушаю вас.

– Здравствуйте, Инес, это Давид! Помните меня? Я издатель Лео.

Глава 2 Фолиевая кислота

Самолет набирал высоту, внизу серебряной лентой блеснул в вечернем свете Тахо, а Давид вдруг сообразил, что так и не купил Сильвии никакого подарка. Разговор с Инес выбил его из колеи. Проклятие! Попытался заснуть хоть ненадолго, но всякий раз стюардесса мешала, предлагая какие-то напитки. Наконец удалось провалиться в сон, и сразу объявили о посадке в Барахосе. Расческа так и осталась запакованной в целлофан.

Никто Давида не встречал. Он смотрел, как встречавшие кидались на шею прилетевшим. Почти всех встречали – но не его. Почти все созвонились, уточнили час прилета и теперь в терминале прибытия, улыбаясь, искали друг друга.

Через полчаса такси – на сей раз белое с красной полосой – везло его домой, в район Лас-Таблас. Шестьдесят шесть квадратных метров гипрока и ламината за двести тысяч евро по ипотеке с рассрочкой на двадцать пять лет. Уже на пороге, сняв ботинки, он кинулся к холодильнику. После очень легкого завтрака в Лиссабоне Давид ничего не ел целый день и теперь был голоден. Сильвия закупила вдоволь продуктов, холодильник ломился от яств. Дожевывая цыпленка, он поплелся в спальню, на ходу скидывая с себя грязную одежду и оставляя ее на полу, как зверь оставляет свой след.

Сильвия и ее сестра Элена, профессиональный декоратор, оформляли квартиру собственными силами. Им удалось сгладить впечатление от тесноты, правильно подобрав обивку стен, мебель и украшения. Давид всегда наслаждался уютом и чистотой своей светлой, приятной для глаза, квартиры. Он подозревал, что для женщин оформление комнат было скорее предлогом для встреч, бесконечного кофе под музыку и нескончаемых же разговоров не только об интерьерах, но и обо многих из тех вещей, которые они раньше вполголоса обсуждали с Сильвией, нежась друг рядом с другом под простыней. Обо всех тех вещах, которые теперь стали так далеки от него – человека в вечных разъездах, оторванного от Сильвии, измученного стрессом ежедневной нервной работы.

Давид позвонил в издательство и сообщил, что завтра выйдет на работу. Эльза, личный секретарь Коана, известила его, что шеф хотел бы видеть его утром. Он спросил себя, что это означает – начальство ведь не приглашает вас к себе срочно и с утра пораньше, чтобы одобрительно потрепать по плечу (вместо того, чтоб повысить зарплату). Позвонил он и Сильвии, хотел сказать, что приехал, но она блокировала его звонок на втором гудке. Давид нахмурился. Вообще, у него было время поспать до ее прихода, но о спокойном сне теперь мечтать не приходилось. Сильвия не простит, что он забыл о ней, о ее чувствах. Давид встал под душ и стоял под горячими струями до полного изнеможения, дожидаясь, пока острота тоски притупится, а голова отяжелеет. Дважды намыливался, словно надеясь смыть с себя вину и усталость, оставив только распаренную красную кожу. Прямо в купальном халате принялся раскладывать вещи из чемодана по полкам шкафа. Одежда, которую он так и не надел, все равно измялась, и ее пришлось положить в глажку. Наконец у него в руках остался лишь пакет из лиссабонской кондитерской с «вифлеемскими» пирожными. Не зная, что с ним делать, Давид тяжело сел на кровать.

– Простыни намочишь своим халатом.

Он не услышал, как Сильвия вошла. Строгий костюм, белый воротник блузки поверх лацканов пиджака. Волосы, собранные в узел на затылке, слегка выбились из прически, пока она добиралась домой. Карие глаза, вокруг которых было несколько крошечных веснушек, глядели со спокойным любопытством. Давид поднял голову и смотрел ей в лицо, пока она не улыбнулась, а он не понял вдруг, что может наконец расслабить мышцы, напряженные почти до судорог. В такие минуты они с женой словно погружались друг в друга, мгновенно схватывая смысл без слов, и никакие слова не могли бы заменить этого чудесного единения в молчании. Полуулыбка, так и не прорезавшаяся на лице, слово, едва не сорвавшееся с губ, еле заметный жест – всего этого с избытком хватало для взаимного понимания. Не было нужды в звуках, когда одни глаза говорили «прости, я так виноват», а другие – «знаю, не мучайся так». Они понимали друг друга, как два моряка в одной лодке во время бури. Когда на кону жизнь, сами собой появляются слаженность в работе и мгновенное понимание друг друга. Людям не до взаимных претензий, когда необходимо дружно, лихорадочно вычерпывать воду из лодки, чтобы оставаться на плаву, а не тонуть. Лучше с кровавыми мозолями, да жить, чем пойти на корм рыбам. И пусть он только будет рядом, твой друг – каким бы он ни являлся.

– Я привез тебе из Лиссабона пирожные, – сказал Давид, протягивая ей пакет.

Ужин получился очень приятным. Тарелка с паштетами (Сильвия их ела с клубничным джемом), омлет с шампиньонами и салат из эндивия. Давно уж им не выпадало так славно посидеть вдвоем за столом. На рабочей неделе было трудно устраивать специальные светские вечера. Если Давиду удавалось быть дома к ужину, они просто быстро ели в кухне, устало обмениваясь во время еды впечатлениями дня. Сильвия рассказывала, что там у них происходило сегодня в бюро, а Давид – что-нибудь о том, как продвигаются продажи очередного романа. В пятницу или субботу отправлялись с приятелями поужинать на террасе какого-нибудь кафе – пара рюмок, смех, анекдоты.

Сейчас они говорили о лиссабонской поездке и романе Лео, но оба ждали момента, когда придется открыть карты.

– Надеюсь, теперь он начнет работать, – говорил Давид. – Я давно не видел его таким спокойным, как в день, когда улетал. Будто он мне в чем-то важном поверил. А это, знаешь, между автором и издателем – главное. Вообще, иметь возможность рассказать без утайки о своих бедах…

Сильвия подождала, чтобы он проникся смыслом им же сказанных слов. Давид, однако, не замечал ее особого настроения. Тогда она дождалась паузы и поставила между ними на стол аптечный флакон.

– Что это? – спросил Давид.

– Фолиевая кислота.

– Зачем ее принимают?

– Она благоприятно действует на плаценту и растущий плод.

Давид замер. Язык не слушался, слов тоже не было. Сильвия, однако, ответила на невысказанный вопрос:

– Нет.

– Нет?

– Нет, Давид. Ты рад?

Вот один из тех вопросов, на которые как ни ответь – все равно будешь плох.

– Я не ждал этого… не был готов. Вот и все.

– Именно. Ты не ждешь и не готов. Вот что происходит с нами, Давид.

– Я не готов быть отцом?

– В том числе. – Сильвия говорила мягко, без обвинительных интонаций.

– Но ребенок полностью изменит нашу жизнь.

– Конечно. Пусть она изменится. Давай ее изменим!

– А как изменить эту квартиру, например? Она слишком мала.

– Согласна. Сменим на большую.

Давид отметил спокойную непреклонность ее тона и понял, что дело плохо. По стенам змеились трещины. Трещало. Где-то прорвалась вода и размывала самые основания.

– Машина, – продолжил Давид. – Она тоже не годится.

– Согласна, сменим и ее.

– Не так это просто, Сильвия. Любую покупку надо планировать. Мы не можем завтра пойти и купить все, что хочется.

– У нас нет времени, – возразила она.

– А собственно, почему? Кто сказал, что у нас нет времени?

– Это я тебе говорю. И мои тридцать четыре года. Мы стареем, Давид, хочешь ты или нет.

– Да ведь рожают и в сорок. Многие женщины. И ничего.

– Давид, сейчас самое время. Пока я не состарилась.

– Ты боишься родов? Если дело в этом…

– Я хочу быть своему ребенку мамой, а не бабушкой. А ты хочешь дожить до внуков?

– Ты уж и до внуков добралась? Пойми: я хочу детей, мы об этом столько уже говорили, но…

– Да, разговоров было много. Я вижу, ты хочешь и дальше только разговаривать.

Давид молчал. Надо было немедленно сказать что-нибудь, что спасло бы положение, вывело бы из быстро закручивающейся необратимой воронки беседы. Должны быть такие слова, но он не знал их.

– Вот так, Давид. Мы много говорили о своих детях. Что они будут – в будущем. Теперь это будущее настало.

– Так. Хорошо. Согласен. Но, Сильвия… нельзя же так – в один прекрасный вечер поставить на стол флакон фолиевой кислоты и ждать от этого жеста решения всех вопросов. Есть проблемы, которые не решаются с наскоку. Ты думала о том, что дети затормозят твой служебный рост?

– На нашем предприятии, Давид, не дают отпуск по беременности и родам.

– То есть как? Никто из женщин не рожает?

– Рожают, но при этом увольняются. Если кто-нибудь попробует не уволиться по доброй воле, уволят за неизбежные прогулы.

– Но это незаконно! Закон защищает материнство. В трудовом соглашении никоим образом не может быть пункта о…

– Его и нет. Это просто обойдено молчанием. А когда приходишь на собеседование, устраиваясь на работу, они, поговорив обо все остальном, бросают тебе в спину уже на пороге: «Ну, и вы сами понимаете, что о детях не может быть и речи».

– Так что же делать? – спросил Давид.

Сильвия смотрела на него в упор, словно ожидая, что он сам предложит ответ, но Давид потерянно молчал.

– Я сменю работу.

– На какую?

Сильвия говорила как человек, принявший твердое решение, и Давид мог противопоставить ему лишь слова – жалкое средство.

– На какую? На ту, где с беременными обращаются помягче. В любом случае я добьюсь, чтобы отпуск по родам мне оплатили. Есть законы, есть положенные по закону пособия.

– Ну ладно, а с моей-то работой как? Как ты будешь справляться одна, пока я в разъездах?

– Да, ребенок изменит все. В том числе и твою жизнь.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы и я бросил работу?

– Нет, нужно найти другую – которая не потребует постоянных разъездов.

– Не так это просто. Я главный редактор. К такой должности, ты знаешь, человек идет долго, и найти равноценную замену…

– Значит, согласишься на менее ответственную работу.

– И мы тут же потеряем в деньгах. Представь – ты не работаешь, а я едва зарабатываю, какая жизнь!

– Все равно – что-то делать надо.

Сильвия не отводила от мужа твердого взгляда, а сам Давид прятал глаза. Уж очень она на него давила.

– Прости, сейчас я не знаю, что сказать. Дай мне прийти в себя.

– Давид, ты кто угодно, но не дурак. А потому понимаешь, что именно стои́т на кону сегодня вечером для тебя и меня. Я твердо решила больше не откладывать. Я хочу быть с тобой. Я хочу родить нашего ребенка. Разумеется, жду от тебя в этом поддержки – не думала, что это придется обсуждать… выслушивать твои аргументы против…

– Сильвия, послушай… пока я ничего не могу сообразить, быстро приспособиться к тому, что ты обдумывала не один месяц. Дай мне хоть пару дней. Я должен все просчитать… посмотреть, как складываются дела в издательстве. Надо поговорить с шефом.

Давид наконец взглянул ей в лицо. Помолчал. И произнес мягко:

– Сильвия, хорошая моя. Я растерялся. Пока не знаю, что сказать.

– Мне достаточно, что ты об этом думаешь. Я ведь понимаю, как неожиданно тебе это свалилось на голову и как много надо обдумать. Вижу, что тебе немного страшно от того, как все теперь изменится. Ну так это же наша с тобой жизнь, и мы ее проживем вместе. Я этого хочу – и ты тоже, надеюсь. Поговори с кем нужно, и вернемся к вопросу на неделе. Только помни – это решено. Мы не откладываем рождение ребенка, а планируем его.

– Ясно, – кивнул Давид. – Я поговорю с шефом завтра. Он, кстати, сам меня вызывал.

Сильвия радостно улыбнулась, и эта улыбка напомнила ему, как он ей объяснялся в любви, и сразу стало очевидно, что с Сильвией будет легко иметь детей. Давид часто думал о своих будущих детях и всегда воображал их себе с лицом Сильвии – улыбающейся Сильвии. Только вот момент для этого всегда оказывался неподходящим. Ну а теперь будь что будет. Уже началось. Надо решать.

– Ну что, спать? Устал небось, солнышко ты мое? Сильно устал?

– Честно говоря, ужасно устал… бессонная ночь… а-а-а…

Он вдруг понял, что Сильвия имела в виду, и, усмехнувшись, прервал зевок. Кивнул на флакончик:

– А фолиевая кислота? Ждет своего часа?

– Пока подождет, – ответила Сильвия. – На эту ночь у меня другие планы.

Глава 3 Томас Мауд

Сейчас, распростертая на полу с руками в крови, она уже не выглядела как женщина, способная перевернуть весь мир, чтобы достичь своей цели. Ее широко открытые глаза, зеленые, как сама надежда, с желтыми искорками, глаза, покрытые слезами, которые собирались в крупные капли, казалось, молили об иной судьбе, той судьбе, которая уже была ей безразлична, просто чтобы все сделать правильно. Перед тем как навсегда уйти от нее…

Давид читал у себя в кабинете, в старинном здании, которое занимало издательство на мадридской улице Серрано. Утреннее солнце било в окна и нежно пригревало затылок, а глаза Давида быстро скользили по страницам, аккуратно скрепленным металлической спиралью. Это был один из сотен тех романов, какие издательство ежегодно получало «самотеком» от жаждущих писательской славы. Кто они были, эти люди, неизвестно. Давид представлял то сантехника в чьей-то ванной с разводным ключом в руках, обдумывающего диалоги своих персонажей, то студента-филолога, которому так наскучило чтение книг по обязательной программе, что он решил: «Хватит читать, пора писать. Смогу не хуже их! Не так уж трудно».

И все они, студенты и сантехники, засучив рукава, рьяно брались за дело – кто очертя голову, а кто тщательно проработав материал, перед тем как взяться за перо. Но разве не был Стивен Кинг учителем литературы, когда опубликовал свою первую книгу? А Конан Дойл – врачом? Патрисия Хайсмит писала комиксы, Набоков был энтомологом, Кафка – юристом, Томас Пинчон редактировал технические документы для компании «Боинг», Лео Баэла служил бухгалтером на обувной фабрике. Да что там говорить, если сам Чак Паланик работал на какой-то фабрике, производящей контейнеры!

В истории литературы полно примеров того, как писатель сделал себе имя первой же своей публикацией. Молодые претенденты на эту славную судьбу старались изо всех сил, не ленились, рьяно переписывая по двадцать раз те абзацы, которые Давид читал сейчас, сидя в удобном кресле. Претендент, исполненный надежд, вкладывал в рукопись всего себя, а в издательстве его рукопись вкладывали в аккуратные и очень высокие стопки в шкаф, стоявший в кладовке, где хранились запасы канцелярских принадлежностей.

Каждый сотрудник издательства, независимо от ранга, был обязан сделать ежемесячный отчет хотя бы об одной прочитанной рукописи из кладовки. Идея принадлежала лично Коану. Он говорил, что рукописи, приходящие к ним по почте в замусоленных пакетах и брезгливо засунутые в шкаф в чулане, – эти-то рукописи их и кормят. Это первичное сырье их производства. Хотя в издательстве безупречно функционировало специальное бюро по отбору текстов, где каждый являлся профессионалом, способным с первых страниц отличить годный материал от макулатуры, – Давид работал именно там, пока не стал редактором, – все равно все работники издательства «Коан» педантично представляли свой ежемесячный отчет о прочитанных книгах. Какие из них отличные, какие хорошие, какие просто терпимые…

Хороших или просто терпимых находилось очень мало, а некоторые были откровенно ужасны. Но даже если одна-единственная из них, одна из тысяч, стоила публикации – все усилия окупались. Где-то в замызганной комнатушке перед монитором, или за пишущей машинкой, или просто склонившись над тетрадкой с карандашом в руке – где-то работал писатель. И «Коан» искал этого писателя тоскливо и страстно, а искать надо было единственно возможным способом: перечитывая одну за другой все рукописи, что лежали в кладовке.

Одна из них могла быть рукописью Томаса Мауда.

Когда Давид начинал работать в издательстве, семь лет назад, каждую присланную папку он открывал с надеждой на великий роман. За семь следующих лет он прочел только шесть рукописей, которые стоили прочтения. Из них четыре потом опубликовали, причем одна была романом Лео Баэлы «Боги осени». Две из четырех опубликованных книг продавались хорошо, две – плохо. Теперь, после стольких лет чтения, стольких отчетов о стольких непригодных к редактированию текстах, Давид брался за очередную рукопись из чулана привычно, но неохотно, как человек, который заранее знает обо всем, что сейчас произойдет. Менялись лишь имена все тех же и все так же поступавших однообразных персонажей.

В первые месяцы работы он истово верил, что именно его ждет следующая счастливая находка. Шел на работу так, словно летел на крыльях, и просто мечтал скорее зайти в кабинет, закрыть за собой дверь и читать, читать, наслаждаясь сознанием, что вот наконец держит в руках книгу, о какой пока никто не знает, но скоро она войдет в жизнь миллионов. Этот счастливый день так и не наступил. Теперь Давид был меньше уверен, что он когда-либо наступит.

– Давид!

– Да? – Он поднял голову.

– Тебя к сеньору Коану.

– Спасибо, иду.

Не надо уподобляться собачке, которая бежит на свист хозяина. Он заставил себя помедлить пару минут, прежде чем встать и направиться к двери.

Перед тем как войти в приемную перед кабинетом Коана, Давид поправил воротничок и одернул манжеты. Сразу за дверью стоял заваленный бумагами стол секретарши Коана Эльзы Карреро, сорокалетней сильно накрашенной женщины, цвета волос которой никто не мог определить под толстым слоем лака, всегда покрывавшим ее прическу. Но даже так было видно, что в своей пока еще недавней молодости она была красива. Внимательный глаз замечал и хорошенький курносый носик, и прекрасные карие глаза под густо накрашенными ресницами.

Давид знал ее только в лицо. Эльза работала третью неделю, заняв место ушедшей на пенсию старой секретарши Коана. Он ей слегка кивнул.

– Сеньор Коан вас примет через несколько минут, сеньор Перальта.

– Спасибо, – ответил Давид.

Он забавлялся тем, как старательно она выдерживает деловой формат общения. Еще не привыкла, со временем освоится. Соображая, чем вызван нежданный интерес Коана к его персоне, Давид расхаживал по приемной. С тех пор как он здесь работает, беседовать с президентом довелось не более двух-трех раз, да и то в светском духе: «как дела, как жена, как погода, как работа». Может, его ждет выволочка за задержку романа Лео? Вряд ли. Они с Лео вышли из графика, но не настолько, чтобы об этом говорить. Даже в самом тяжком варианте, например, опаздывая к Лондонской книжной ярмарке, ну что ж… они в любом случае успеют во Франкфурт. Минуту Давид тешил себя мыслью, что его вызвали, чтобы объявить о повышении. Ах, как это было бы кстати… и Сильвия, и обеспечение ребенка, и его собственные честолюбивые притязания быть оцененным по достоинству – все проблемы решились бы разом. Неужели? Давид молча смеялся над собой: он чувствовал себя, как когда-то на филологическом факультете перед доской объявлений, где вывешивали списки с экзаменационными отметками.

В своем нервном блуждании по приемной он несколько раз натыкался взглядом на висевшие на стене в рамке оттиски корректуры. Первые страницы первого издания «Шага винта», знаменитой саги Томаса Мауда – самого известного автора «Коана». Просмотрев начальные фразы, он прочитал их вслух.

– Простите, вы мне? – Давид обернулся.

Эльза вопросительно глядела на него.

– Простите, я нечаянно прочел вслух.

– «Шаг винта»?

– Да.

– Вы не первый, кто так сделал. Я заметила, что люди, пока здесь ждут приема, очень часто подходят и читают начало вслух.

– Великая книга.

Эльза неловко заерзала на стуле и быстро отвела взгляд. Давид озадаченно уставился на нее.

– Вы ее читали? – спросил он.

– Нет, – ответила Эльза, – пока не успела.

Давид усомнился. Книгой Мауда зачитывались девяносто миллионов человек во всем мире – не успела к ним примкнуть только Эльза, секретарь того самого издательства, в котором печатается Мауд. Странно, что ее не прочитал человек, причастный к литературе. «Шаг винта» был «Властелином колец» XXI века, а сам Томас Мауд в мире жанра фэнтези был тем же, чем Агата Кристи – в детективе. Более того, Мауда читали и те, кто не жаловал его жанр. Давид встречал даже таких, которые прежде вообще чтения избегали. Написать шедевр непросто. Но Томас Мауд это сделал.

– Просто не верится. – Давид улыбнулся секретарше.

– Да, вы знаете, мне все советуют… но я, как сюда устроилась работать, постоянно занята. У сеньора Коана плотный график, у меня минуты свободной нет. Домой такая прихожу, что уже не до чтения.

– Понимаю. Значит, не читали? Я вам завидую.

– Вы ж сказали, что вам понравилось!

– Завидую вам, потому что хотел бы, но больше не могу прочитать ее в первый раз.

– Вот, значит, как сильно она вам понравилась…

– Есть книги, меняющие жизнь. Для меня «Шаг винта» стал одной из таких. Знаете, сколько миллионов экземпляров продано?

– Знаю. Девяносто.

– А каким был самый первый тираж?

– Нет.

– Менее пяти тысяч. Менее пяти тысяч, – взволнованно повторил Давид почти по слогам. – Продажи росли медленно. Но всякий, кто прочитал книгу, говорил о ней своим знакомым, и те тоже читали, восхищались и рассказывали в своем кругу, как им понравилось. Так и вышли сто изданий. Ее перевели на семьдесят языков.

– Вы здесь тогда уже работали? – спросила секретарша.

– Нет, и думаю, что никого от тех времен в издательстве не осталось, кроме самого Коана.

– Откуда же вы знаете?

– О «Шаге винта» ходит множество легенд. Я узнал о них сразу, как стал тут работать.

– А какие легенды?

Эльза становилась все оживленнее. Можно было подумать, что Давид пришел не по делу, а чтобы ее развлечь. Он придвинул стул поближе к столу, наклонился к ней и, понизив голос, произнес:

– Знаете, почему Коан настаивает, чтобы все читали рукописи из самотека?

– Нет… может, бюро по отбору рукописей перегружено и не справляется?

– Потому что «Шаг винта» пришел к нам по почте, в самотеке, и как раз когда издательство было на грани разорения. Коан лично читал все присланные рукописи. Говорят, он прочитал «Шаг винта» и, опередив всех, купил на него права. А вам известно, что он заложил квартиру, чтобы получить кредит на первое издание в пять тысяч экземпляров?

– Рискованный шаг. Как же он отважился?

– Если бы вы прочли роман Мауда, то поняли бы. Не книга, а финансовый рог изобилия. Но и это еще не все.

– А что еще? – Эльза тоже наклонилась к Давиду, и лица их едва не соприкоснулись.

– Думаю, вы все равно скоро узнаете.

– Что?

– Томаса Мауда, кроме Коана, никто никогда в глаза не видел.

– Да… я вроде читала, что он никому не дает интервью.

– Не в интервью даже дело, – возразил Давид, – а в том, что неизвестно, кто он такой. Даже адреса ни у кого нет – только у Коана лично. Вы вот видели здесь Томаса Мауда?

– Нет. Значит, он связывается только через Коана? А почему?

– Писатели вообще народ странный. Вероятно, Томас Мауд просто хочет сохранять инкогнито и заключил с Коаном такой договор. Это наиболее правдоподобно из всего того, что о нем говорят. А говорят разное – от предположения, будто таинственность Мауда не более чем рекламный трюк, до допущения, что автор просто умер, дописав роман.

– Вообще странно для писателя скрываться, правда?

– И до него многие знаменитости сторонились публичной жизни. От Сэлинджера, автора «Над пропастью во ржи», до Томаса Пинчона.

– Но зачем?

– Да ведь от людей порой просто на стенку лезешь. Толкину читатели звонили в любое время дня и ночи рассказать, в каком они восторге от его «Властелина колец». Находились и такие, что тайком проникали в его оксфордский дом, надеясь стащить там что-нибудь на память. И все же я думаю, что причина отшельничества многих писателей совсем не в навязчивости людей.

– А в чем же?

Давид просто не знал, что и думать об этой женщине. Как Коан умудрился найти секретаршу, которая совсем ничего не знала ни об издательстве, ни о его гордости – «Шаге винта»? Она сидела на рабочем месте, к нему, естественно, стекались все издательские новости, именно ей первой становились известны местные секреты. А может, догадался он, Коан искал как раз такую, как она, – нелюбопытную простую женщину без особого интереса к внутренним делам издательства.

– Ну, порой необходимо одиночество. Люди бегут от толпы. Писательство – дело непростое, тонкое, требует уединения, страдает от настырного внимания людей.

– Теперь понятно, почему Мауд пробуждает у людей подобный интерес.

– Да. И не будем забывать, что первые пять книг его саги просто великолепны.

– Но она еще не закончена…

– Мы издали пятую из семи заявленных автором, но мне кажется, что единственный человек, который точно знает, сколько их будет, это Коан.

– Да, мне надо все-таки прочитать ее.

– Обязательно. Хотя бы потому, что именно эта книга спасла издательство, в котором мы с вами работаем.

– Подумать только, какая-то книга может так повлиять на жизнь!

– Она не какая-то. Когда прочитаете, то поймете, что она влияет на вас, как уже повлияла на миллионы людей.

– А вы не преувеличиваете, сеньор Перальта?

– Нет. Разве с вами так не бывало, что прочитанная книга словно говорила вам что-то… совсем как живой человек?

– Никогда.

– Со мной тоже не случалось, – признался Давид, – до тех пор, пока я не прочитал «Шаг винта». Вот почему я завидую вам. Ведь вам еще предстоит ее прочитать.

Секретарша тихонько хихикнула:

– Вам надо возглавить рекламный отдел, сеньор Перальта. Вы хорошо обрабатываете покупателя.

Дверь кабинета открылась, и выглянул Коан. Эльза и Давид отпрянули друг от друга, как ученики, которых застали на контрольной списывающими задачку. Коан сделал вид, будто ничего не заметил.

– Давид, прости, что заставил ждать.

– Что вы, сеньор Коан!

Проходя от стола к двери, Давид снял с полки книгу и протянул ее Эльзе. Оба знали, какая это была книга, даже не глядя на обложку.

– Возьмите, читайте и наслаждайтесь.

– Спасибо, – кивнула Эльза.

Кабинет Коана занимал не менее шестидесяти квадратных метров. Его собственная квартира могла поместиться здесь целиком. На полу стояли столбики и башенки из книг и разнообразных рукописей. На столе громоздились в невообразимом беспорядке горы бумаг. Вдоль плинтуса тихо, как боязливая мышь, крался телефонный провод. Давида удивили, однако, не беспорядок в кабинете и даже не осунувшееся, вдруг постаревшее лицо главы издательства, которого последний раз видели вполне благополучным и здоровым, а присутствие в кабинете чужого – человека с громоздким электронным прибором. Давид никогда его прежде не видел. Человек ходил вдоль стен, таская прибор на себе, и длинной, как у миноискателя, ручкой водил по ним, не пропуская ни сантиметра, словно что-то хотел обнаружить. Коан дал знак подождать, пока человек не закончит работу.

– Все чисто, сеньор Коан. Беспокоиться не о чем. На всякий случай еще скрамблер вам подключил, чтобы исключить дистанционное прослушивание.

– Отлично. Спасибо. Чек получите у секретарши.

Тот вышел, а Коан закрыл за ним дверь и задумчиво побрел к столу. Давид, сохраняя невозмутимость, умирал от желания узнать, что происходит и почему для их беседы понадобились чрезвычайные меры безопасности. Коан долго выравнивал на столе стопку бумаг и наконец проговорил:

– Давид, эта встреча будет не совсем обычной. Я хочу тебе кое-что рассказать, а ты для этого сначала должен согласиться на определенные условия.

– Конечно. Не беспокойтесь. Какие условия?

Давид не решился обращаться к Коану на «ты».

– Прежде всего напомню тебе о нескольких пунктах трудового договора, который ты подписал, устраиваясь в издательство. О конфиденциальности всей рабочей информации. Помнишь?

– Разумеется. Я никогда не нарушал их.

Коан улыбнулся:

– Там написано, что ты не должен доверять конфиденциальную рабочую информацию никому, включая собственную супругу и авторов, с которыми работаешь.

Давид кивнул.

– Так вот, – продолжил президент, – никогда еще не было так важно соблюдать данные пункты договора, как сейчас. И тебе, и мне. Тебя, кажется, заинтересовало, кто находился у меня в кабинете, когда ты вошел.

– Это не в моей компетенции.

– Оставь! Нам сейчас не до протокола! Заинтересовало?

– Ну да.

Давид никогда не видел президента взволнованным. О Коане со смесью иронии и почтения говорили, что в падающем на землю горящем самолете он будет все так же хладнокровно заполнять клетки своего кроссворда.

– Так вот, человек искал прослушивающие устройства и ставил защиту от возможных попыток подобного рода. Я специально показал это тебе, чтобы ты осознал важность того, что здесь прозвучит. Что бы я тебе ни сказал, что бы ни произошло в дальнейшем, что бы ты об этом ни думал – при всех обстоятельствах сказанное должно остаться тут, в этих стенах.

– Буду нем как могила.

– Вот и хорошо. Я и не сомневался. Знаешь, Давид, ты еще не вернулся из Лиссабона, а мне уже позвонил Лео Баэла.

Давид занервничал. Что такое, зачем он вздумал звонить в издательство?

– Он признался мне, что у него были неприятности – и личные, и творческие, и рассказал, как ты помог ему выйти из них. Как ты, не жалея себя, увел его с вечеринки, которая бы его непременно скомпрометировала. Более того – ты помирил его с женой. Это правда?

Давид саркастически представил, как Лео, страшно преувеличивая, живописует грозных великанов в виде мельниц, против которых выступает отважный Давид с мечом в руке, спасая бедного пьяного Лео… увозя его в такси… укрывая собственным пиджаком. А вот что Инес вернулась к Лео, это хорошая новость.

– Ну, я бы сказал, что у Лео был кризис и он благополучно миновал.

– Хорошо, что в издательстве есть такие люди, как ты. Практичные, трезвомыслящие, изобретательные, умеющие решать проблемы прямо на месте действия. Работать легче, и чувствуешь себя более защищенным, когда такой человек есть под боком, правда? Я уверен, что наши авторы чувствуют то же самое. Они смотрят на нас в надежде, что у нас имеются ответы на все их вопросы. По природе своей уязвимые, не уверенные в себе и практической стороне жизни, они могут погибнуть, если мы ослабнем или отступимся. Им нужен тот, кто будет рядом и поможет в трудную минуту.

– Это о любом человеке можно сказать. Никто не отвергает помощь в трудную минуту, и все готовы потом поворчать, что помощь была недостаточной.

– Точно! – воскликнул Коан. – Ты прав! Я тебя пригласил… я хочу тебе сказать, что… ты помнишь про конфиденциальность?

– Разумеется, сеньор Коан. Вам не о чем беспокоиться.

– Хорошо. Рад слышать.

Коан снова сделал паузу, которая длилась для Давида целую вечность.

– Наш разговор, Давид, будет о Томасе Мауде.

Давид слегка опешил от резкой смены темы. Какое он имеет отношение к Томасу Мауду? Он-то ждал, что сейчас ему объявят о повышении и он отправится к Сильвии, сообщит, что все их проблемы решены. Что у них наконец родится ребенок.

– Ты наверняка знаешь, что Мауд не любит публичной жизни и живет отшельником, скрывая свою личность. При всем желании невозможно отрицать, что именно его сага поставила на ноги наше издательство, принесла нам успех. У нас теперь много хороших авторов, но звездой на нашем небосклоне, главной читательской приманкой остается Мауд.

– Несомненно, – кивнул Давид.

– О Мауде и его отношениях с нашим издательством ходит много слухов и легенд. Одни придуманы досужей, падкой на сенсацию публикой, другие – завистливыми коллегами. Я хочу рассказать тебе все как было, с самого начала. Тогда мне будет легче объяснить остальное.

Он усадил Давида и сам развалился напротив, заскрипев черной кожей своего огромного кресла.

– То, что мы сегодня называем «Издательство Коан», начиналось девятнадцать лет назад. Нас было трое, и каждый внес свой пай. Частью собственными деньгами, частью добытыми в боях кредитами мы подняли дело – тогда под названием «Наутилус». Если ты думаешь, что это предел безвкусицы, я первый соглашусь с тобой.

Давид слушал так напряженно, что не открыл бы рта не только для осуждения названия «Наутилус», но и для вздоха.

– Мы опубликовали шесть книг, почти не получив с них прибыли. Маленькое никому не известное предприятие… новые авторы предпочитали, сам понимаешь, солидные издательства с репутацией. Это было время ожесточенной бедности. Мы экономили на всем. Авторы не получали авансов, взамен мы им давали проценты с продаж. Не прошло и полугода, как мы уяснили одну неприятную, но бесспорную истину: никто и никогда о тебе не узнает, если ты не сделаешь какой-нибудь сильный ход. Твои авторы должны получать престижные премии. Или еще что-нибудь. В общем, надо мощно вложиться в продвижение издательства.

Это были годы учебы, и причем жестокой. Мы вышли из этой драки все в шрамах. Часть авторов той поры сейчас канула в забвение, другие ушли в издательства, которые могли платить им по их действительным заслугам. Пойми, я никого не осуждаю и не хвалю. Время было трудным для всех – и для нас, и для них. Третий год сплошных битв и провалов оба моих компаньона не пережили – ушли из дела, и я выплатил им их доли – надо сказать, ничтожные, даже для того времени. Не потому, что я такой крутой негоциант, просто издательство тогда ничего не стоило.

Я сохранил иллюзии и верил, что уж следующая-то книга принесет большой успех. Тут появился автор, да… мы с ним проработали над романом три месяца – у меня дома, поскольку помещение издательства я сдал и на эти деньги просто-напросто жил, больше не на что было. Кроме того, единственным сотрудником предприятия в ту пору являлся я сам. Секретарши сбежали в другие издательства – помню, как я обрадовался, когда они мне об этом сообщили. И вот после трех месяцев такой работы у нас появился отличный роман.

– И что, хорошо пошел? – спросил Давид.

Коан задумчиво молчал, глядя в окно и вспоминая что-то.

– Да, недурно, – ответил он. – Ты наверняка слышал о нем. Это был Хосе Мануэль Элис и его «Пора жасминов».

Давид растерялся. Он-то думал, что речь идет о Мауде и «Шаге винта». Конечно, «Пору жасминов» он прочитал восемь лет назад. Прекрасный роман.

– Я не знал, что вы публиковали Элиса. Изумительная книга.

– Да, хороший роман, – довольно улыбаясь, заметил Коан. – И успех был большим. Только не мой. Я-то опубликовал его за три года до того, как он прославился. Денег на рекламу не было совсем, и я просто сам рассказывал о нем всем, кто соглашался слушать, особенно критикам. Рецензии печатались блестящие, а продаж не было. Менее двух тысяч экземпляров в год, а через полтора года истек срок нашего договора и автор забрал свои права.

Давид наблюдал, как менялось лицо собеседника. Оно уже не было таким, как пятнадцать минут назад: приятное воспоминание разгладило глубокие, как борозды, морщины, ослабило напряжение мышц. Он снова, в целительной ностальгии, переживал лучшее время жизни.

– Да, Хосе Мануэль Элис. По-настоящему большой писатель. Мы и сейчас перезваниваемся. Он ушел от меня в издательство «Аранда», они опубликовали книгу с большой рекламной подготовкой. Вот тогда его успех был оглушительным. Когда все это произошло, я подумал, что моя издательская карьера пошла коту под хвост. Глядя правде в глаза, следовало признать: это был провал, разгром по всем пунктам. Я потерял пятнадцать миллионов песет на проекте, в который вложил, кроме них, время жизни, труд и множество иллюзий. Утрата такая же тяжелая, как пятнадцать миллионов, поверь мне.

Сейчас развелось множество издательств, которые успешно делают деньги на откровенно плохих книгах, – лишь бы имя автора было широко известно. Все сводится к цифрам: тиражи, продажи, количество языков, на которые сделаны переводы, количество стран, куда проданы права, количество премий… И мне искренне жаль того, чего у них совсем нет и что подвигло нас создать издательство «Наутилус». Я думаю, что этот дух утрачен, и навсегда. Рынок – это конкуренция, если продажи падают, ты тонешь вместе с ними… я думаю, мы нарекли себя со зловещей точностью. Пророчество сбылось, и я, как капитан Немо, пошел на дно вместе с «Наутилусом».

Однажды в пятницу я сидел у себя дома, в грязной рубахе, перед чашкой остывшего кофе, и читал в газетах страницы с объявлениями о вакансиях. В дверь позвонили. Почтальон принес здоровенный пакет, килограмма на полтора, который пришел на адрес бывшего помещения издательства – мне его оттуда любезно переадресовали нынешние его наниматели, разумеется, наложенным платежом. Клянусь, я едва не послал почтальона вместе с его почтой ко всем чертям. Если бы в бумажнике не нашлась одна из последних моих мелких купюр, я б так и сделал. А в пакете я обнаружил вот что.

Коан открыл сейф позади своего кресла и вынул оттуда пачку пожелтевших страниц в пластиковой папке. Сквозь ее прозрачную обложку Давид прочитал название и непроизвольно провел по нему пальцами – таким жестом касаются могильной плиты с именем любимого человека.

– В романе было около шестисот страниц. Название – «Шаг винта», автор – Томас Мауд, очевидный псевдоним. Я оставил распечатанную рукопись на столе и продолжил поиски работы. Был вечер пятницы, делать нечего, настроение – ложись да помирай, звонить работодателям поздно, звонить знакомым не хотелось. Я достиг самого дна отчаяния и не собирался ни с кем его делить. В общем, я принялся читать присланный роман, не ожидая ничего хорошего – просто чтобы отвлечься. Прочитал первую главу. Потом вторую. И, не заметив этого, третью, четвертую и пятую. За ночь я одолел около четырехсот страниц, а когда наступил день, продолжал читать не отрываясь.

Тебе, Давид, не надо объяснять, что я при этом чувствовал. То же, что и другие читатели этой книги, только во много раз сильнее. Потому что автор прислал эту книгу мне, а я был, что ни говори, издатель. Пусть и разоренный. Роман, который я держал в то утро в руках, значил для меня больше, чем деньги: он был возможностью опубликовать большую книгу. Я был уверен в успехе, как никогда. Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь прочитал его и не почувствовал хотя бы сотой доли того же восхищения, что я сам.

Для издания пришлось просить еще один кредит. На сей раз квартиру заложил мой брат. Знаешь, как я его убедил? Дал прочитать «Шаг винта». Потом уговаривать не пришлось. Сейчас-то он отгрохал себе огромный дом, почти за́мок, и дает, что ни субботний вечер, приемы с барбекю. А тогда мы наскребли только на тираж в четыре тысячи экземпляров. Затем я пустился во все тяжкие, методично обзванивая тех, кто имел отношение к критике, журналистике, издательскому делу и литературе вообще, всучивая им по экземпляру с просьбой прочитать. Тогда я не оставил без звонка ни одного из тех, кто был в моей записной книжке. И вот в какой-то момент возник обратный процесс: мне звонили порой незнакомые люди и просили экземплярчик для знакомства и рецензии. С радио, из газет, включая региональные и местные многотиражки, из журналов и клубов. Очень скоро у меня иссяк запас, хранившийся дома, и я посылал их всех в книжный магазин. И они шли и покупали. Повалила и публика.

Второе издание потребовалось уже через два месяца. Издательство «Наутилус», впрочем, тогда уже издательство «Коан», впервые в своей практике делало переиздание. Потом еще и еще. Продали более двух миллионов экземпляров. С этой цифрой можно было уже ехать во Франкфурт, а там мы встретили толпу заинтересованных в правах на перевод. Я был не только издателем, но и литагентом Томаса Мауда, так что со всех продаж, во всем мире, мне полагался процент. Я мог расплатиться с братом и немедленно ему это предложил, но он не взял денег. Предпочел роль совладельца, и мы стали издательством «Коан». Я не возражал: в конце концов, разве брат за меня не поставил на кон свою шкуру? И фамилия та же, Коан. Мы переехали в более просторное помещение, а через пару лет в это здание на Серрано.

Нашли персонал: секретарей, редакторов, бюро по отбору рукописей… Все, что нужно издательству, чтобы развернуть работу по поиску авторов и публикации книг. Деньги, полученные от продажи первой книги Мауда, мы вложили в продвижение новых талантов. Другие издатели и критики смотрели на нас теперь иначе. Мы устраивались на рынке со всеми удобствами. Становились важной частью книгоиздательского и литературного дела в нашей стране.

Через два года вышел второй том, продолжавший сагу Мауда, и поднял еще одну волну успеха. Читатели не могли дождаться продолжения. Никто не видел ничего подобного с тех пор, как Гладстон опоздал на заседание британского парламента, потому что дочитывал «Женщину в белом» Уилки Коллинза. Разумеется, мы использовали тему вовсю – футболки, кофейные кружки, в общем, полный мерчендайзинг, как теперь говорят. Включая рекламу будущего фильма по роману. Со всего этого мы имели процент, а уж сам Томас Мауд… Ты не представляешь. Теперь он один из самых богатых писателей в мире. С ним, с нашим единственным автором, мы поднялись к самой вершине.

А для меня всего важнее, что его книги не только расходятся выше всяких ожиданий, но и входят в число по-настоящему хороших книг, книг на все времена. Ни одна многотомная сага не пользовалась таким бешеным успехом, сравнимым разве что с успехом «Трех мушкетеров» и «Властелина колец». Через два года вышел второй том, за ним, с интервалом в два года, – третий, четвертый, пятый. И публика требует еще и еще.

Давид терялся в догадках, зачем ему рассказывают все эти интересные, но не имеющие к нему отношения подробности. Коан уловил его недоумение:

– Давид, я ввожу тебя в курс дела с самого начала, потом поймешь, для чего.

– Конечно, сеньор Коан, – ответил он, решивший вооружиться терпением и спокойно слушать все, что ему скажут.

– Ну вот, я говорил, что мы издавали продолжение саги Мауда каждые два года. Вышли пять томов, и продолжение следует. Только оно следует вот уже четыре года. Четыре года – а следующей рукописи нет. Публика во всем мире ждет. Кинематографисты, литературные журналы, радиостанции, а главное, читатели – все обрывают мне телефон и давят, давят: где шестой том эпопеи, почему его нет уже четыре года? Они выбили из меня обещание, что книга выйдет в ближайшие полгода. Сам знаешь, видел наши анонсы. И вот тут-то ты и входишь в сюжет. Дело в том, что шестой том не готов.

– Что вы имеете в виду? Редактуру? Надо поработать над подготовкой текста к печати? – Давид едва сдерживал возбуждение.

– Не совсем так, Давид.

– Что же тогда? У Томаса Мауда творческий кризис, и вы хотите, чтобы я ему помог?

– Давид! Я хочу сказать, что книги нет! У нас шесть месяцев до выпуска текста, которого нет вообще! Я его в глаза не видел, представления о нем не имею, понимаешь? Что с нами будет, если мы не сдадим книгу в срок? Мы продали права во многие страны. Подписаны договоры, переводчики сидят и ждут. Если мы не добудем этот текст, нам конец.

Его лицо, на время смягчившееся, пока он рассказывал об истории издательства, снова стало жестким, прорезались глубокие морщины, провалились, потемнели глазницы. На лоб упали пряди волос. Давид, который пока не понял, чего именно Коан от него хочет, видел, однако, что тот в помощи отчаянно нуждается и ситуация сложная.

– Ну так скажите, – наконец решился Давид, – чем я могу помочь? Съездить к Мауду, выяснить, что там у него стряслось, в каком состоянии текст. Мне не впервой успокаивать неврастеничных авторов, не уверенных в себе и в совершенстве своего произведения.

– Не так это просто. Ты представления не имеешь, до чего непросто. То, что я тебе сейчас рассказал, знают очень немногие; то, что я скажу тебе сейчас, знают только два человека на свете.

Ты, конечно, знаешь, что Томас Мауд эксцентричен, капризен, нелюдим, помешан на полной приватности своей жизни. Никаких презентаций, интервью, встреч с читателями, автографов. Одни считают, что он житель большого города, ездит в метро и наблюдает жизнь, наслаждаясь анонимностью, другие – что Мауд закрылся от мира в глухой деревне и не выезжает в город, питая к нему нечто вроде фобии. Многие полагают, что он не желает контактов с другими писателями, ставит их ниже себя, чтобы не ронять своего достоинства. Часто слышишь о каких-то письмах, которые он кому-то якобы написал, но до обнародования их дело никогда не доходит. Наши конкуренты регулярно распускают слухи, будто сагу сочиняет никому не известный «литературный негр», которого я хитрым образом закабалил и обязал молчать об этом. Я слышал, как упоминались колоритные детали вроде цепи, какой он у меня прикован к столу с компьютером, ну и, наверное, плетки… В общем, сага создана путем угроз, насилия и шантажа.

Ты можешь узнать правду: ничего подобного. Если бы так… я, по крайней мере, давно знал бы, в каком нахожусь положении, и обошлось бы без бессонных ночей. Сначала я не возражал против подобных слухов, даже самых нелепых. Люди выдумали вздор и свято в него верят, ну так нам же легче: меньше опасного любопытства. Никто меня не тревожил, кроме пары самых неукротимых журналюг из таблоидов, да и те ничего не выяснили. А Томас Мауд на самом деле… Я столько лет молчал об этом, что сейчас просто не решаюсь произнести. Это прозвучит странно… и вообще это произносить опасно. То, что ты сейчас узнаешь, может в одну минуту пустить издательство «Коан» ко дну. Вот они, все эти премии, которые беспрерывно присуждали Мауду. – Коан указал на книжные полки, где громоздились небрежно расставленные награды. – Люди думают, будто я редактирую его, как ты Лео Баэлу, и помалкиваю. За эти годы как-то само собой установилось, что я – единственный, кто знает Мауда лично. Так вот: никто не знает Мауда лично. Я тоже.

Давид пытался собраться с мыслями. В висках тяжело стучало. Никто не знает? Невероятно. Он шутит? А главное, зачем его-то, Давида, сюда вызвали? Может, Коан предполагает, что ему, Давиду, известно что-нибудь важное?

– Никто не знает? – Голос Давида звучал почти обвиняюще, словно Коан был лично в этом виноват. Тут он осознал, что выговаривает шефу, и замолчал.

– Да, я лучше всех понимаю это. Ведь именно я уже четырнадцать лет ищу какого-то объяснения тому, как это дикое положение вещей могло сложиться. Ищу по сей день и не нахожу. Однако теперь размышлять над объяснениями поздно, надо действовать. Решать вопрос. Я умолчал о том, что еще нашел в пакете с текстом романа. Вот это.

Коан открыл сейф и показал Давиду письмо, упакованное в пластиковую папку. Положил его подчеркнуто четким жестом на стол рядом с рукописью. Как в суде вещественное доказательство, подумал Давид. Он вперил жадный взгляд в бумагу под слоем прозрачного пластика. На конверте надпись четким, тонким почерком: «Издателю».

– Извини, – произнес Коан, – я не могу дать тебе прочитать само письмо. По крайней мере, не сейчас. Но скажу, что в нем. Письмо адресовано любому издателю, который получит рукопись. В нем просьба прочитать роман, а в случае публикации положить причитающиеся автору суммы на его счет. Указывались точные реквизиты. Другая просьба – никогда не искать личных контактов. И все. Только подпись внизу страницы.

Порой мне кажется, что если бы я сначала прочитал письмо, то вряд ли взялся бы за рукопись. Согласись, есть нечто высокомерное в этом номере счета – словно он нисколько не сомневался, что роман будет опубликован. Позднее я уже не относился к этому жесту так нетерпимо. В конце концов, гениальный автор всегда знает, что именно он написал, отдает себе отчет в своей гениальности. Томас Мауд тоже хорошо представлял, что у него в руках и сколько оно стоит. И предугадывал, как станут развиваться события.

Вот так это и было, Давид. Я опубликовал «Шаг винта», не зная, кто его автор, не видев его в глаза, не обменявшись с ним ни единым словом. Опубликовал, потому что не опубликовать было просто невозможно. Когда пошли дивиденды, я перечислял их на указанный счет. И никогда не пытался связаться с автором лично – главным образом потому, что не знал, как это сделать. В письме не было обратного адреса и телефона, на конверте – почтового штемпеля. Чуть менее добросовестный человек просто опубликовал бы текст под любым псевдонимом, и не видать тогда Томасу Мауду своих денежек.

Но подобная кража дала бы вору меньше, чем мне – моя щепетильность. Первый роман оказался частью саги. Когда пришел успех – никто не ожидал, что он будет таким огромным, даже я – и люди потребовали продолжения, через два года по почте пришел еще один пакет. Я просто глазам не верил. Но было именно так. Рукопись второго тома. Письмо. От меня требовалось то же самое – чтение, решение, деньги на счет, тот же самый, и не искать контактов. Я опубликовал и перечислял автору все возрастающие денежные суммы. И так каждые два года: пакет, письмо, публикация, растущие читательские восторги во всем мире, перечисление денег.

Я подспудно понимал: все это как-то слишком. Неимоверный успех саги, неправдоподобный, однако длящийся уже десять лет фарс с Маудом-невидимкой… Когда каждые два года снова подходил срок появления следующей рукописи, я просто терял сон. Успех издательства, мой успех был так странно непрочен… словно подвешен на тонкой нити, которая скоро порвется. И тогда все рухнет. Это и случилось. Четыре года назад. Томас Мауд исчез с горизонта. Не писал больше писем, не присылал продолжение саги, никак не проявлялся. До конца повествования еще два тома. Я здесь сижу сложа руки и жду невесть чего – поверь, это были два года сплошной пытки, нет ничего хуже, чем бессильное ожидание, – сижу и не могу связаться с автором и узнать, в чем дело. Он перестал сочинять? Или просто пока не закончил шестой том? Обиделся на нас за что-то? Иногда я представляю, как эти две папки с продолжением саги пылятся в каком-то ящике… А вдруг он умер, а мы и не знаем? И не узнаем. Никогда ничего о нем не узнаем. Когда речь идет о Томасе Мауде, возможно все. Давид, я прошу тебя о помощи.

– Какой? – спросил молодой редактор.

– Вот уже месяца два, как я принял решение выяснить, кто такой Мауд и почему он больше не появляется. Решил не только из-за горящих сроков и грозящего нам разорения – из-за того, что я просто боюсь за свое душевное здоровье. Я нанял детектива, специализирующегося на поиске пропавших людей. Конечно, полностью обстоятельств дела я ему не открывал. Он узнал, что пакет был не отправлен с того почтового отделения, какое указано на штемпеле, а лишь переслан ими по получении откуда-то еще. Да, есть такая странная почтовая услуга – скрывать подлинный адрес отправителя. Прямо как в шпионских фильмах. В общем, детектив выяснил все же, откуда рукопись отправили первично. Это Бредагос, деревня в долине Аран, в Пиренеях. Четыреста человек населения. Среди них, как и следовало ожидать, никогда не был замечен никакой Томас Мауд.

Давид сообразил, чего от него хочет Коан. Он и боялся предложения президента, и ждал его всей душой. Коан сделал паузу, глядя в упор на молодого человека, как бы проверяя, хорошо ли тот его понял.

– Давид, необходимо, чтобы ты поехал в эту пиренейскую деревню и нашел Томаса Мауда.

Давид почувствовал себя персонажем типичного детективного сюжета. Со шпионско-политической окраской. Шакал, мы поручаем вам убить де Голля. Майор Ван Дамм, ваше задание – найти и обезвредить Алекса Вольфа. Джон Престон, вы должны выявить и задержать лицо, которое попытается провезти через границу радиоактивные материалы. А ты, Давид Перальта, отправишься в Пиренеи и найдешь в Бредагосе Томаса Мауда.

– Но почему я? – растерянно спросил он. – Разве тот детектив плохо справился с задачей?

– Да ведь найти Мауда лишь полдела. Надо с ним поговорить, а главное – привезти продолжение саги! Ты уполномочен издательством принять все его условия. Слышишь? Все. Деньги, если он хочет еще денег, – любые. Желает продолжать скрываться – пожалуйста. Нужна ли помощь в любом виде – немедленно будет. Только пусть пришлет следующий роман. Нам необходимо продолжение саги. Ты будешь с ним сердечен, искренен, будешь целиком на его стороне, намекнешь, что мы понимаем его проблемы и вообще свои в доску. Что может сделать бестактный сыщик? Только испугает. Нет, нужен человек с твоим опытом, который автора поймет, его проблемы разрешит, текст от него привезет. Разве смог бы я рассказать детективу то, что рассказал тебе?

– Почему нет?

– Ты работаешь здесь. Договор, который тебя связывает, определяет твою карьеру, репутацию, всю твою жизнь. А детектив сегодня принял мое предложение, а завтра – чье-то еще, более выгодное. Ищи потом ветра в поле.

– Ясно, – кивнул Давид.

Вот, значит, почему в начале беседы его похвалили за умелую работу с Лео Баэлой. В телефонном разговоре с Коаном Лео создал его идеальный образ, Коан преподнес его Давиду, тот польщенно согласился, и теперь поздно возражать: именно Давид и есть тот, кто нужен издательству в деле с Маудом. Ловко.

– Не захочет дать рукопись, упрется – слегка надави. Тип вроде него, погруженный в себя, созерцательный, должен панически бояться журналистов и поклонников, – так ты пригрози, что мы откроем его инкогнито, если не предоставит нам текст.

– Да что вы такое говорите! – воскликнул Давид.

– С чего ты взял, что мы действительно сдадим его публике? Самого богатого писателя в мире? Да и как мы сами будем при этом выглядеть? Хорошенькая выявится подноготная у издательства «Коан», нечего сказать. Нет, Давид, этого никогда не будет. Ты бы постарался меня понимать потоньше. Поточнее.

– Ладно, а как же мне его там искать? Приехать, пойти по домам и спрашивать Томаса Мауда до тех пор, пока кто-нибудь не ответит: «Да, это я»?

– Разумеется, нет. Приедешь инкогнито, внедришься в жизнь деревни, определишь его и проведешь беседу. Тонко. Без насилия.

– Без насилия, вы сказали?! – Уж не думает ли Коан, что он, Давид, мечтает о подвигах наемного убийцы?

– Я имею в виду, что ситуация не должна показаться ему угрожающей. Ты же знаешь писателей. Угроза должна быть последним, отчаянным средством. Только если не сработают ни просьбы, ни подкуп.

– Да я ничего о нем не знаю, даже как он выглядит. Кого мне искать? Положим, деревня невелика, но мы совсем не имеем его примет.

– А вот тут ты ошибаешься. Одну, но яркую его примету мы знаем. Очень редкая особая примета.

– Вы не устаете меня изумлять, сеньор Коан, – устало заметил Давид. – Я уж думал, сюрпризы на сегодня закончились – оказывается, нет.

– А ты как думал? Моя жена часто говорит мне, что с сюжетостроением у меня все в порядке. Поможешь мне, Давид?

Давида не обманула вопросительная форма последней фразы.

Глава 4 Приметы

На подземных этажах жандармерии легкий сквозняк, гуляя между дверей, разносил запах антисептика и уносил его наверх по вентиляционным шахтам. Белый купол замыкал сверху насквозь простерилизованное пространство, выложенное белым кафелем. На сверкающих металлических столиках лежали десятки металлических полезных приспособлений, аккуратно прикрытых безупречно гигиеничной зеленой тканью.

Доктор химических наук Мануэль Альваро, служивший в жандармерии экспертом криминологической лаборатории, был другом Коана со студенческой скамьи, обладателем сверкающей лысины и веселых глаз за стеклами очков без оправы. Небольшой рост и тихий голос плохо маскировали его неукротимую энергию, а с рукописью первого тома «Шага винта» он обращался с ловкостью, выработанной годами практики.

– Мы, конечно, обработали не все страницы документа, – говорил доктор Альваро. – Ведь каждый новый отпечаток порождает больше вопросов, чем ответов: надо искать того, кто его мог оставить. Нас интересовали повторяющиеся отпечатки на схожих местах страницы. То есть оставленные предполагаемым хозяином рукописи. Вот он сидит перед пишущей машинкой, берет очередной лист бумаги, вставляет его в каретку: следы пальцев носят один и тот же характер и находятся примерно в одних и тех же местах.

– И что?

– Но это не оригинал, – отрезал доктор.

– Как?

– Ты расстался бы с оригиналом? То-то же. Фотокопия. А отпечатки пальцев она не берет.

– Действительно, жаль, – произнес Давид.

Коан сурово посмотрел на него, словно тот подал неверную реплику.

– Тем не менее результаты есть. Копировали уже сшитую рукопись, и приходилось переворачивать листы, получая листы копий одну за другой. Тот, кто их складывал, тоже делал однообразные движения, и мы засекли его отпечатки на листах фотокопий. По меньшей мере на тех девяноста, какие мы успели проверить. Причем шестнадцать из них годны к идентификации.

– Вы думаете, это и есть хозяин рукописи? А может, это служащий в копицентре?

– В принципе так может быть, но, здраво размышляя, понесет ли свою драгоценную рукопись в фотокопировальный центр автор, желающий остаться инкогнито? Доверится ли случайному служащему?

– И все же мы точно не знаем, – задумчиво произнес Давид, который очень серьезно отнесся к заданию Коана.

– Дело в том, что отпечатки пальцев на фотокопии и письмах совпадают, – заявил доктор Альваро тоном, исключавшим дальнейшую дискуссию.

– А отпечатки пальцев – наш единственный след к нему?

– Когда ты его найдешь, отпечатки подтвердят его идентичность.

– Но я ведь не смогу собрать отпечатки пальцев у всего населения Бредагоса!

– Тебе и не потребуется. Нам невероятно повезло. У индивида, оставившего отпечатки, есть необычная аномалия руки, которая сразу на него укажет. – Альваро сделал паузу, словно предлагал Давиду самому догадаться, что это за аномалия. Давид промолчал, и Альваро объяснил: – Анализ показывает, что у человека, который писал письма и делал фотокопии, шесть пальцев на правой руке.

– Как у Ганнибала Лектера?

– Хватит развлекаться, Давид. Ганнибал Лектер – персонаж, а Томас Мауд – автор. Думай, что говоришь, – устало сказал Коан.

– Следует ли из этого, что у Томаса Мауда шесть пальцев на руке?

– С высокой вероятностью, – ответил доктор.

– То есть как с вероятностью? – спросил Коан. – Ты не уверен? А как его искать?

– В данном случае надо применять средства не столько доступные, сколько недоступные воображению, – холодно заметил доктор.

– Ты прав, – кивнул Коан. – Надеюсь, все это останется между нами. Ты знаешь, чем мы рискуем.

– Дорогой Коан, – произнес доктор Альваро, – в тот день, когда я вдруг заговорю о том, что знаю, не твоя голова первой полетит с плеч, есть и повыше. В любом случае знаешь поговорку? Единственный способ сохранить секрет, который знают трое, – это…

– …расстрелять двух из них, – закончил Коан.

– Точно.

На улице Карнеро, в самом сердце старинного мадридского торгового квартала, между прилавками букинистов притаилась вывеска «Эрранс. Комиссионный магазин». Маленькую лавчонку не мыли по крайней мере со времен гражданской войны. По углам и вдоль стен громоздились, почти касаясь почерневшего потолка, груды грязного, неопределимого старья. В сумраке можно было различить то детскую колыбельку середины двадцатого века, то компьютер, работавший, наверное, «с небольшими сбоями». Складывалось впечатление, что сюда стащили со всего света все, что только смогли найти пострашнее и погрязнее. Давид недоверчиво взглянул на шефа, но Коан остался невозмутимым. Слова Альваро словно еще раз прозвучали у него в ушах: «Он тебе покажется немного с приветом, так ты не смущайся. Лучшего знатока в Мадриде нет. То, чего он не знает о пишущих машинках, и знать не следует».

Эрранс, собственной персоной, находился здесь же и рылся в куче какого-то хлама. Давид не смог удержать при себе сомнения:

– Вы оставили роман этому типу?

– Господи, конечно, нет! Думай, что говоришь! Ох, ну и смердит у него тут… Ни за какие сокровища я не смог бы провести здесь восемь часов.

– Тогда что…

– Мы с Альваро оставили ему одну страницу текста. Помнишь, каков лучший способ сохранить секрет, если его знают трое?

– Да, да, – торопливо прервал его Давид, которого неприятно поразила серьезность, с какой доктор Альваро предлагал свой рецепт сохранения секретности.

Старьевщик, на ходу прощаясь с клиентом, уже подходил к ним, и Давид рассмотрел его. Маленький, он казался квадратным из-за широкого клетчатого пиджака, который был ему велик. Сальные волосы прилипали к затылку, колючий взгляд посверкивал голубым из глубоких, окруженных морщинами глазниц.

– Чего желают сеньоры? – Голос старика звучал резко, с характерной хрипотцой курильщика. Не менее двух пачек в день, решил Давид.

– Мы от доктора Альваро, – ответил Коан. – Помните, он просил вас о помощи? Нужно определить пишущую машинку, на которой напечатана рукопись?

– Документики ваши можно видеть?

Давид и Коан переглянулись. Посмотрев на предъявленный Коаном документ, старик воскликнул: «Ну вот и ладно!» – и, на ходу указывая им, куда идти, начал говорить:

– Так это вам надо определить тип машинки? Я исследовал страницу, да… были проблемы, но вполне решаемые.

– Наверное, трудно определить пишущую машинку по тексту? – предположил Давид.

– Вовсе нет. Следует тщательно учесть все особенности шрифта. Нынче люди не умеют пристально глядеть и много замечать. Положились на компьютеры, программы, сканирование. А в мире осталось множество вещей, которые даются лишь человеческому глазу и человеческой руке. Ничего особо сложного – только приложить внимание. А дальше… определить тип машинки, когда мне понятны все детали… Да это и ребенок сумеет. Не говоря уж обо мне. От первых моделей Генри Милля, который делал машинку для письма по заказу королевы Анны в 1714 году, до новейших «Оливетти» – все эти пишущие аппараты для меня открытая книга. Они индивидуальны, как людские руки.

Хозяин провел их в глубину лавки, где у него было нечто вроде крошечного кабинета, состоящего из письменного стола, двух стульев и ужасающего количества грязноватой бумаги, повсюду лежавшей грудами. Давид подумал, что перед ним уменьшенная, лишенная лоска, однако довольно точная копия кабинета Коана – но, разумеется, промолчал. На стулья уселись хозяин лавки и Коан, Давид остался стоять.

– Первой официально признанной машинкой, то есть такой, какая опережала ручное человеческое письмо, была отнюдь не эта дерьмовая штука, которую изобрел Уильям Берт. Нет, это была машинка Кристофера Шоулза, 1868 года. Через пять лет он вместе со своим компаньоном Глидденом работал на Ремингтона. Тот и прославился вместо них. Наверняка американец, хотя я не проверял.

– Простите, сеньор Эрранс… мы немного спешим. Если можно… – Коан попытался ускорить процесс.

Эрранс резко выпрямился, но ответил очень спокойно:

– Спешите? Мы теперь желаем жить быстро. Автомобили должны ездить еще быстрее, компьютеры еще быстрее работать, еда и та должна ускориться… Вот я и говорю: на детали больше глядеть некому. Не умеем. А мир состоит из деталей, сеньор Коан. И особенно это касается мира пишущих машин. А потому не торопились бы вы, сеньор Коан.

– Простите, я совсем не хотел вас обидеть, сеньор Эрранс.

– Да помолчите немного! Угомонитесь. Всему свое время. Вот, например, текст, который вы мне дали, содержит прописные наряду со строчными. О чем это свидетельствует? О том, что искомая машинка создана после 1878 года, раньше прописных не было. Собственно, этого и следовало ожидать. Если у кого и есть раритет, сделанный до 1878-го, на нем вряд ли будут много печатать. Вы знаете, что на машинках той эпохи литеры были неподвижны, а для отпечатка бумагу к ним прижимал специальный молоточек?

– Неужели возможно напечатать текст на такой старинной машинке, даже если она сохранилась? – удивился Давид.

– Вполне. Это всего лишь материальный предмет, и если за ним обеспечивался полный уход… Некоторые, в хорошем состоянии, могли бы использоваться и в наши дни, ну, конечно, пока не треснет пишущая головка. Заменить ее через сто тридцать лет после производства было бы затруднительно.

– Итак, наша машинка скорее всего моложе 1878 года? – снова попытал счастья Коан.

– Да. Скорее к делу. Оплата у меня не почасовая. Хотите и дальше лелеять свое невежество – воля ваша. На той пробе, что мне представили для анализа, буквы пропечатались с разной силой, что свидетельствует о механической машинке, поскольку в электрической, где удар идет за счет электропривода, он идентичен по силе на каждой букве. Измерение ширины каретки показало тридцать три сантиметра. Я вижу, что искомая машинка имела регулятор силы удара, позволяла устанавливать шесть различных междустрочных интервалов, могла печатать как прямым шрифтом, «цицеро», так и полусжатым «элит», была снабжена механизмом набора текста с разрядкой, несколькими сменными лентами, десятичным табулятором и индивидуальной настройкой его ограничителей.

Давид и Коан обменялись беспомощными взглядами. Они и половины не поняли из быстрой, пересыпанной техническими терминами речи старика, который невозмутимо продолжал говорить с таким видом, словно не замечал их растерянности.

– И что? – нервно спросил Коан. – К каким выводам вы пришли?

Эрранс откинулся на спинку стула и взглянул на них с сожалением, как на людей, не понимающих очевидного.

– Разумеется, я пришел к выводам. Вполне определенным. Эта машинка не может быть ничем, кроме «Олимпии SG 3S/33».

– Вы уверены?

– Абсолютно. Шрифт так же ярко характеризует машинку, как человека отпечатки пальцев. Никаких сомнений. Особенно в наши дни, когда все заполонили компьютеры. Настоящая беда, если хотите знать.

– А нет ли у вас фотографии этой машинки?

– Я так и знал, что вы попросите. Вот.

Хозяин ловко вытащил фотографию из кипы бумаг и протянул ее им. Коан с Давидом уставились на изображение белой пишущей машинки с черной клавиатурой. То, что старик определил ее по единственной странице текста, казалось не то магией, не то фокусом.

– А вы знаете, что первым из великих писателей использовал пишущую машинку не кто иной, как Лев Толстой? Да, с 1885 года. Его дочь перепечатывала рукописи. Думаю, она была самой опытной из первых машинисток в Европе. Представляете, сколько у нее было практики, учитывая объем толстовских романов? А вы читали «Анну Каренину»? Мне часто приходит в голову, что я очень похож на Левина. У меня тут совсем как в его поместье, правда?

– Бесконечно вам благодарны, сеньор Эрранс, – произнес Коан, незаметно пиная Давида по щиколотке, чтобы тот поскорее выходил. – Вы проделали огромную работу. Мы вам очень обязаны. Моя секретарша пришлет вам чек.

И оба выскочили на улицу, не дав старику ответить.

Отдел графологической экспертизы в жандармерии поражал своим контрастом с лавкой старика Эрранса – и размерами, и особенно чистотой и элегантностью интерьера. Высокие книжные шкафы были заполнены папками с документами, книгами по психиатрии, психологии и философии. На большом, сверкающем полировкой письменном столе были видны только маленькая лампа, несколько ручек на подставке и аккуратный лоток для бумаг.

Сидя в кресле за этим прекрасным столом, их ждал Иван Бенет, эксперт-графолог. Высокий, одетый красиво, но без дешевого шика, он молча, бесстрастно взглянул на них – большие зеленые глаза блеснули в мягком свете лампы. Давиду показалось, будто они видят его насквозь. Иван держал в руках то самое письмо издателю, которое было вложено в первую бандероль от Мауда.

– Прежде всего, сеньоры, я должен предупредить вас, что графология не является точной наукой. Результаты наших исследований трактуются сложно, порой не вполне определенно. Всегда есть место сомнениям и вариантам. То, что я вам сейчас скажу о писавшем, – не более чем самая общая характеристика его индивидуальности.

– Что ж, мы готовы, – произнес президент издательства. – Пусть будет самая общая характеристика. Пусть у нас будет вообще хоть что-нибудь.

– Кроме того, надо знать, что сколько-нибудь корректный графологический анализ возможен на основе цельной страницы, исписанной рукой человека в нормальных условиях и при нормальном состоянии здоровья, причем испытуемый не должен знать о том, что написанное им будет анализироваться графологом.

– Все это соблюдается, – заметил Коан. – Кроме того, нам в любом случае придется удовлетвориться тем, что мы имеем.

– Хорошо. Я вижу, что странице немало лет. Когда она была исписана?

– Четырнадцать лет назад.

– Это тоже помешает корректности трактовки. Почерк у человека меняется со временем. Мы пишем по-разному в школе и во взрослом состоянии, в молодости и в старости. Данное письмо даст нам графологический портрет человека четырнадцатилетней давности.

– И с этим нам придется смириться.

– Ну так вот: каждую букву мы делим на четверти – верхнюю правую, верхнюю левую и соответственно две нижние. Форма верхней части буквы свидетельствует о духовных потребностях, а нижней – о телесных и подсознательных. Правая часть буквы трактует мужскую сторону личности, активную, целеустремленную, а левая – женскую, чувственно-созерцательную. В нашем случае мы имеем в основной линии почерка тенденцию к повышению линии, что говорит о гордости, наличии идеалов, чувстве собственного достоинства.

– Ясно, – кивнул Давид.

– Пожалуйста, не перебивайте меня. Всякая реплика вмешивается в мое рассуждение и влияет на правильность выводов.

– Извините.

– Движение, которым мы выводим букву на бумаге, складывается из девяти элементов: штриха, нажима, характера соединений, основных и вторичных частей буквы, надстрочных и подстрочных петлей, начального и конечного росчерков.

Бенет загибал пальцы по мере своего размеренного перечисления, и Давид вновь почувствовал себя профаном, беспомощно старающимся что-либо понять. Словно записанная, мучительно воспроизводилась одна и та же сцена – сначала у Альваро, потом у Эрранса, теперь у Бенета. Интересно, чувствует ли то же самое Коан? Если и так, он это успешно скрывал.

– Буквы у него четкие, то есть нет наездов элементов одной буквы на другую. Мы обычно трактуем такое свойство почерка как следствие личностной уравновешенности, рационализма, ясности сознания. Далее, почерк крупный, средняя величина букв четыре с половиной миллиметра, это свидетельствует о том, что писавший – человек образованный, с независимым характером и чувством собственного достоинства, хотя порой крупная буква указывает и на извращение данных свойств – тщеславие, даже манию величия. Буквы вытянуты в высоту, нитевидны, часто обнаруживают выразительные вариации в форме – значит, писавший склонен к импровизации. Нажим легкий, означает общую склонность к идеализму в характере человека. Общая линия – восходящая, что указывает на артистизм. Она встречается у художников, скульпторов, людей с развитым воображением. Почерк выраженно округлый, такой часто бывает у обаятельных, светских людей, хотя порой это признак просто легкомыслия и распутства.

Анализируемый почерк, как мы говорим, медленный – размеренный, неторопливо развивающий свой ход. Я бы сказал, не быстрее ста двадцати букв в минуту. Я трактую подобный темп почерка как черту созерцательности и чувствительности – но также и ленивого пренебрежения. Он бывает у людей, занятых умственной работой. Левый наклон сигнализирует о решительности и инициативности, на которые при случае вполне способен пишущий. Могу поручиться также за его леворукость. Очень удивлюсь, если это не левша. Большая буква у него всегда четко связана со следующей строчной: значит, это скорее альтруист и идеалист, при этом человек решительный и волевой. Вот что я мог бы с большей или меньшей вероятностью извлечь из образца, который мне дали. Если будет текст большего объема, возможно, выяснится кое-что еще. А пока это все, что я могу сказать.

Давид и Коан изо всех сил сохраняли самообладание, слушая такую подробную характеристику, выведенную Бенетом из анализа единственного исписанного листочка. И этот человек еще сожалеет, что не сказал больше!

– О, я полагаю, этого пока достаточно для начала, – наконец произнес Коан.

– В общем, можно утверждать примерно следующее: мы имеем дело с образованным идеалистом рационального типа, склонным к импровизации, светским и обаятельным до игривости, чувствительным и с незаурядным даром воображения. Можно уверенно утверждать, что он левша. Я бы с удовольствием продолжил исследование. Интересный субъект. Мне такие редко попадаются… среди нашего контингента. Все больше, знаете ли, мелкие уголовники с низким уровнем развития личности.

– Я посмотрю, что можно для этого сделать, – сказал Коан. – Благодарю вас от всей души, сеньор Бенет, вы нам очень помогли.

Все трое дружно встали, пожали друг другу руки и направились к выходу. В дверях, однако, Бенет тронул Коана за плечо, останавливая:

– Простите, сеньор Коан, прежде чем вы уйдете, хочу кое-что добавить.

– Да-да?

– Почерк может сказать о человеке очень многое. Но только не то, чем он является на самом деле. Вы меня понимаете? Есть последняя правда, там, далеко вдали за буквами.

И Бенет улыбнулся – впервые за их встречу.

Давид сделал еще один маленький глоток чая с лимоном. Он запивал приличный кусок кремового торта, которому только что охотно отдал должное, – а вот Коан к своему не притронулся. Деревянные панели стен, удобные английские кресла с высокими спинками и подголовниками придавали этому чайному салону в латинском квартале Мадрида вид интимный, на британский манер уютный. Усевшись здесь, подальше от нескромных глаз и ушей, они обсуждали миссию Давида, теперь уже со всеми подробностями.

– Получается, что познакомиться с ним, – Коан нервно оглянулся, не слушает ли кто, – будет не так уж трудно. Он, по мнению Бенета, общительный.

– И вдобавок идеалист и альтруист, – пробормотал Давид.

– Именно. Только подумать, как он поступил с рукописью своего романа!

– Ясно мыслящий рационалист.

– Образованный.

– Ну, это известно всем, кто его читал.

– С даром импровизации. Кроме того, он работал или до сих пор работает на пишущей машинке… как ее… – Коан достал записную книжку. – На «Олимпии SG 3S/33». Как только увидишь такую, сразу насторожись.

– И он левша, – вспомнил Давид.

– Да, и это еще пустяки по сравнению с тем, что у него шесть пальцев на правой руке! Вот это примета! Может, потому-то он и действует больше левой?

– Наверное. – Давид помолчал, собираясь с духом перед тем, как продолжить. – Буду искренен с вами, сеньор Коан. Я вряд ли тот человек, который вам нужен для данного дела. Если я вас об этом не предупрежу, то подведу издательство, да еще в таких… решающих для него обстоятельствах.

– Слушай, Давид, давай без нытья. Я собрал о тебе исчерпывающие сведения. Отзывы просто блестящие. Ну посуди: я ехать не могу, пойдут слухи, внутри издательства накалится обстановка. И уж, конечно, речи быть не может о том, чтобы доверить дело нашим издательским библиотечным мышкам. Они милые, интеллигентные, но провалят любое практическое начинание одним своим присутствием. Нет, тут нужен мужчина. Человек из жизни, а не из книг. Ты меня самого будешь там как бы замещать или представлять.

– Но неужели нельзя найти кого-нибудь более… квалифицированного?

– Позволь вопрос, Давид.

– Разумеется, сеньор Коан.

– Ты заметил, какая у меня записная книжка? Я сегодня весь день в нее что-нибудь записывал.

– Да, сеньор Коан, от Кардена.

– Вот. То, что требовалось доказать. Понимаешь, Давид? Ты из тех, кто все замечает.

– Да просто эта вещь мне хорошо знакома. Именно по такой кожаной записной книжечке от Пьера Кардена все редакторы получили в подарок от издательства на Рождество.

– Да ты что? Надо сказать Эльзе, чтобы впредь покупала мне другую модель. Так. Продолжим. Какой марки у меня часы?

– «Ролекс» в стальном корпусе.

– Цвет моих ботинок?

– Коричневые, в тон костюму.

– Размер рубашки?

– Люди с «Ролексом» на руке не покупают готовые рубашки, сеньор Коан. Ваши тоже сшиты на заказ.

– Сколько стоит этот кусок торта?

– А мне какое дело? – вспылил Давид. – Платить-то не мне!

Коан захохотал так, что немногочисленные посетители обернулись на них. Давид и сам слегка улыбнулся своей рискованной шутке.

– Тут не о чем говорить, – серьезно продолжил Коан. – Ты именно тот человек, какой мне нужен. Я искал человека, который найдет другого человека… и нашел.

– Что до меня, сеньор Коан… мне трудно это объяснить, но у меня семейные проблемы.

– Ну еще бы, – улыбнулся Коан. – Я уж думаю – сколько можно тянуть с основной темой, а ты к ней никак не перейдешь. Конечно, надо условиться о твоей цене. С твоей помощью я выберусь из огромных неприятностей, читатели получат шестую часть долгожданной саги – а ты, что получаешь ты?

– Не подумайте, сеньор Коан, что я…

– Тебе не в чем извиняться, Давид! Я предпочитаю людей практичных, сам такой. Давай поговорим о твоем гонораре. Хочешь знать, как я его вижу? Так вот: серьезное увеличение заработка и другая, более ответственная должность.

– Новая должность? – воскликнул Давид, не скрывая радости, как ребенок, увидевший новую игрушку.

– Да. Директора издательства. Ты давно перерос должность рядового редактора и по знаниям, и по опыту. С этого дня ты ведь фактически уже находишься в более высоких сферах, правда? Информированность твоя предполагает иной уровень работы. Ты теперь знаешь то, что знаем только я, мой брат и доктор Альваро. Я еще там, в кабинете, предупредил тебя об этом. Это привилегия, а привилегия – палка о двух концах. Работай.

– Ну что же, ваше предложение удивляет своей щедростью. Но проблема моя остается. Я по работе должен много ездить. Это очень раздражает мою жену, которая живет, почти меня не видя. Я ведь только вчера вернулся из Лиссабона, от Лео Баэлы с его проблемами.

– Кстати, как тебе его новый роман? Надеюсь, лучше прошлого?

– Да, неплохо. Надо было кое-что переделать, надеюсь, пойдет на пользу. Я верю в Лео. Он на подъеме. Но я хотел сказать… о другом. Понимаете, если я именно сейчас надолго уеду, у меня могут возникнуть серьезные семейные проблемы.

Коан сосредоточенно замолчал с таким видом, словно затруднения Давида были математической задачей, которую он должен немедленно решить.

– Меня мало сейчас волнуют твои отношения с женой. Не жду, чтобы ты разделял мои чувства, но хотя бы пойми: не приоритетны сейчас для нас чьи бы то ни было семейные неурядицы. В то же время мне ни к чему, чтобы у тебя голова была забита этой ерундой, когда тебе вот-вот ехать. Нет, ты мне нужен свободным и в полном объеме. Я кое-что придумал.

– И что же? – спросил Давид.

– Я хотел оформить твой отъезд в Пиренеи как отпуск, чтобы избежать пересудов. Теперь думаю, что это можно использовать. Пусть жена едет с тобой. Скажи ей, мол, тебе дали на работе короткий отпуск и ты хочешь уехать с ней куда-нибудь в спокойное, тихое местечко отдохнуть. А там, на месте, найдешь шестипалого, выпьешь с ним кофе, поговоришь о литературе, возьмешь роман и вернешься.

– Ну, не знаю… А что за места там, в Бредагосе?

– Прекрасные! Рядом лес. Старинные каменные дома, идиллическое очарование. Короче, деревня. Я замечал, женщинам такое нравится.

– Я поговорю с женой. Когда нам выезжать?

– Как можно быстрее!

– Я не знаю, получится ли у нее вообще сейчас с отпуском…

– Помни, что все ваши траты будут возмещены. Вообще все, что вам там понадобится. Ты, Давид, подумай еще раз, что для нас стоит на кону. Если найдешь его и привезешь роман, то будущее издательства обеспечено. А нет – так я через полгода не поручусь, что у тебя будет место работы за отсутствием издательства как такового.

– Я с ней поговорю, сеньор Коан.

– Да уж поговори, Давид. Я очень в тебя верю. Я все на тебя поставил. Я или, лучше сказать, издательство. Привезешь роман – он выйдет под твоей редактурой.

– Серьезно?

– Если сам не откажешься.

– Я вам завтра позвоню?

– Звони в любой час. В любой час дня и ночи.

Давид оперся на капот и уставился на двери офиса, откуда должна была появиться Сильвия. Он напряженно вглядывался в глубину за автоматически открывающимися дверями в надежде скорее увидеть знакомую фигурку. Он должен уговорить ее, уломать, улестить, заставить, наконец, поехать с ним в эту пиренейскую деревушку, потому что именно сейчас решается все – все, для чего он работал столько у Коана. Хорошая должность, спокойная работа без командировок, а главное – возможность редактировать самого Томаса Мауда! Вот уж у кого нет затруднений с сюжетом, так это у Коана! Ну и план он придумал, какая проницательность в понимании людей и точность в расчете их действий. Нет, он гений.

Давид не хотел лгать жене, но и выложить всю правду было опасно. Она могла просто уйти от него. Сколько раз, возвращаясь из командировок, Давид находил гневную записку, прислоненную к экрану телевизора: устала сидеть тут одна, пошла к сестре, останусь там на несколько дней. Он должен собраться. Должен быть тем, в кого поверил Коан, – быстрым, сообразительным, жестким человеком, решительно преодолевающим все трудности.

– Простите…

Давид обернулся на человека, тронувшего его за плечо:

– Да?

– Видите ли… машина, на которой вы сидите, моя. И я хочу на ней уехать.

– Ох, простите, пожалуйста!

Давид отошел от автомобиля, не отводя взгляда от дверей.

Он не хотел расставаться с Сильвией. Он хотел их ребенка, этого маленького шалуна с карими глазками, который станет топать ножками по их комнатам, падать, ломать вещи. Давид будет дуть ему на расцарапанную коленку после падения с велосипеда, вытирать слезы с его щек. Все это будет, надо только вот сейчас, именно сейчас, поднажать и преодолеть трудности.

Сильвия вышла, на ходу застегивая габардиновый плащ. Увидев мужа, застыла метрах в двух и молча, не шевелясь, глядела ему в лицо. Наконец улыбнулась – словно подул теплый ветерок, и оба зашевелились освобожденно.

– Ты как тут оказался? – спросила Сильвия.

– Хотел сделать тебе сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Надеюсь, приятный. Мне пришла в голову потрясающая идея.

– Поделишься?

– Да, но не здесь. За ужином.

Он взял ее под руку, и они пошли вниз по улице.

Глава 5 Бредагос

Наконец они припарковались. Улица была широкой, с полукруглым фонтаном, словно выступающим прямо из стены дома, – из смешной короткой трубки с силой била вода. Оглядевшись, увидели привычное сочетание камня, дерева и черепицы – всего того, из чего состоял Бредагос, как и другие городки, затерянные здесь, в Лериде, в долине Аран. В убежище Томаса Мауда. Так близко от французской границы, что через нее можно перебросить камень.

Поначалу Сильвию предложение мужа приятно удивило. Она снова забеспокоилась после длинного разговора дома, за ужином, но по зрелом размышлении на свежую голову многое показалось ей не таким важным. Утро вечера мудренее, да и Давид был убежден в своей правоте. Сильвия поговорила с коллегами по работе, они перестроили расписание, и в результате положенный ей отпуск все-таки получился.

Разумеется, там, в ее конторе, не сдавались без боя и выдвигали то одно, то другое препятствие, но были вынуждены, ворча, отступать, когда Сильвия напористо напоминала им все те случаи, когда она в прошлые годы безропотно, самоотверженно брала на себя в тяжелой ситуации чужие обязанности. Да, тот денек выдался по-настоящему жарким. Потом, уже в пути, она рассказала Давиду, в каком ожесточенном бою ей пришлось отстаивать свои права. С каким трудом удалось выцарапать из работодателя эти считаные дни отдыха, которые она просила взамен долгих лет безупречной работы, когда она, не считаясь со своими интересами, в ущерб здоровью и семейной жизни трудилась порой целыми сутками, когда надо было срочно закончить сметы перед сдачей проекта.

Предложение Давида уехать вместе в короткий отпуск удивило Сильвию – вот уж чего не ожидала, так не ожидала. Но сказать «нет» она не посмела и не хотела. Просто не смогла бы. Несколько дней вместе, безмятежных, свободных, и чтобы можно было наконец все обсудить. То, что они откладывали в сутолоке и спешке. О том, как она хочет от него ребенка. О планах на будущее. О том, как она все понимает. Ведь при всей его перегруженности работой Давид никогда не забывал принести ей, как бы извиняясь за часы, отнятые у совместной жизни, какой-нибудь смешной подарок – хоть пакетик конфет. И Сильвия это видела и ценила. Что она не забыла про звонки Давида каждый раз, когда он задерживался, про его заботу о том, чтобы она не волновалась. Что она знает о его человеческой надежности, о прочности их союза. И нынче, когда она уж подумала, будто теряет его, он вдруг предложил ей поехать в затерянный между землей и небом Бредагос вместе, и как она ему за это благодарна.

В общем, чемодан Сильвии занял заднее сиденье машины – весил он, как со стоном предположил Давид, водружая его туда, не менее тридцати пяти кило, – а они, усевшись впереди, устремились на север, держа курс на Бредагос. Выбравшись из пробок на северном выезде из Мадрида, миновали Гвадалахару, направились к Сарагосе, и вот уже вдали стали видны четыре башни собора Марии дель Пилар. В Сарагосе остановились выпить кофе и размяться, прошлись по людным улицам – день был прекрасный, ласковое солнце сияло на небе и отражалось от вод Эбро, и люди дружно вышли на свежий воздух. Выехав из Сарагосы, они взяли к востоку, на Уэску, миновали Барбастро, потом Бенабарре, а от него долго ехали на север, вдоль речки Ногера по арагоно-каталонской границе, остановившись только во Вьелье, в долине Аран. Дорога оттуда в Бредагос была уже иной: петляла и закручивалась серпантином, осыпалась из-под колес в пропасть, терялась в путанице проселочных горных троп. Они находились в шести километрах от французской границы, на высоте тысяча сто метров над уровнем моря, в крохотном поселке, прижавшемся к пиренейским скалам.

Выползая из машины, разминая затекшие мышцы и озираясь, Давид и Сильвия заспорили о том, где им теперь искать пансион «Эдна» – они заказали там по Интернету комнату. Наконец на улице показался одинокий прохожий, с виду местный, с тяжелой коробкой на плечах.

– Простите, вы не подскажете…

– Да-да?

При ближайшем рассмотрении на прохожем обнаружилась сутана, поверх которой он надел рабочую куртку. На обветренном, небритом лице выступили капли пота, хотя с гор дул холодный ветер.

– Вы ведь здесь живете?

– Да, я местный священник.

– Не укажете нам, где пансион «Эдна»?

– Нам по пути, если хотите, я вам покажу его.

Не ожидая ответа, он водрузил свой тяжелый груз на заднее сиденье их автомобиля и сел рядом сам.

– Да, пожалуйста, – растерянно произнесла Сильвия.

– Понимаете, эти свечи такие тяжелые, ужас… а я уж немолод. Позвольте представиться – падре Ривас.

Давид и Сильвия назвали свои имена.

– Вы к нам, наверное, надолго?

– Почему вы так решили?

– Ну, с таким большим чемоданом…

Давид смешливо подмигнул жене, та упрямо смотрела перед собой.

– Нет, просто небольшой отпуск.

– Прекрасно, прекрасно! Вот увидите, вам здесь понравится. Поселок очаровательный. Совсем… первобытный.

Пауза, которую сделал священник, да и сам выбор слова показались Давиду двусмысленными. Словно он хотел сказать «дикий» или «грязный».

– Собственно, «Эдна» – не пансион, – продолжил падре Ривас. – Никаких указателей и вывесок. Поэтому вы его и не нашли. Просто у нас есть вдова, у которой мало денег, зато в избытке пустых комнат в доме, где она живет. Вы с ней сейчас познакомитесь. Очень своеобразная особа.

Помолчали. Еще одно иносказательное словечко, подумал Давид.

– Так, а здесь направо. А вы сами-то откуда?

– Из Вальядолида, – ответил Давид.

Сильвия искоса бросила на него быстрый взгляд.

– Вот мы и приехали. У тех дверей тормозите, – показал падре.

Все выбрались из автомобиля. Предложение подвезти его вместе с тяжелой коробкой до места назначения священник отверг, объяснив, что это близко.

– Спасибо, что подвезли. А в случае чего вдруг возникнет необходимость духовного руководства, да и любые проблемы, включая бытовые… милости прошу ко мне, в дом приходского священника. Может, есть срочная нужда в исповеди?

Давид увидел, что Ривас обращается лично к нему, и ответил:

– Спасибо, падре. Не сейчас. Но, в случае чего, мы к вам придем, не сомневайтесь.

– Вы ведь сами знаете поговорку: «Не бывает чистой совести, бывает плохая память».

Он рассмеялся собственной шутке, взвалил на плечи короб со свечами и двинулся вверх по улочке, последний раз обернувшись к ним с обаятельной улыбкой, которая заставляла забыть о грубости его одежды и обветренном лице.

Дом оказался двухэтажным шестикомнатным особняком. Эдна, маленькая толстушка, быстро спрятавшая при их появлении бутылку анисовой, унаследовала его от родителей. Не прекращая разговора по телефону, она протянула им ключ от комнаты, крича при этом в трубку так зычно, что Сильвия подумала – собственно, зачем ей телефон? Могла бы сэкономить на счете, собеседник и так ее услышит.

В комнате обнаружилось огромное супружеское ложе и ванная на золоченых ножках, которая, мрачно покосившись, стояла в углу, как обломок страшного кораблекрушения, изобличая отсутствие в доме специальных помещений для гигиенических процедур. Маленькая ниша в стене была приспособлена под платяной шкаф, куда поместилась лишь очень небольшая часть одежды Сильвии.

Давид ждал упреков от жены за то, выбрал для отпуска столь убогое местечко. Но делать было нечего – «пансион» в поселке был единственный. Он объяснил жене выбор Бредагоса тем, что его очень хвалил коллега из издательства, который якобы провел здесь лето и остался в восторге от спокойствия, тишины и целительного лесного воздуха. Сильвия могла бы теперь добавить к этой характеристике удаленность от цивилизации, грязь и тесноту, но она не собиралась жаловаться. Даже мятая одежда, которую она радостно паковала в Мадриде и которую теперь негде было разместить, вроде не волновала ее.

– Ничего, что здесь так тесно? – попробовал он смягчить ситуацию.

– Мне даже нравится. Прелестная старинная атмосфера. Посмотри только на эти золоченые ножки ванны. В жизни не видела ничего подобного. Лавка древностей.

– Да, но ведь тебе тесно…

– Зато уютно.

– Дом старый.

– Старинный.

– Странный.

– Очаровательный.

– И воняет дезинфекцией.

– Ну, это решается простым открыванием окон. Пока мы ужинаем – проветрится, а не поможет – купим дезодорант в какой-нибудь местной лавке.

– Ты просто прелесть. Такая практичная!

– Нам этот отпуск ничто не испортит! Единственное, что мне по-настоящему нужно, у меня есть: ты рядом.

Они улыбнулись друг другу и обнялись. Давид положил подбородок на затылок Сильвии, и они притихли в объятиях друг друга.

– Как ты думаешь, дадут нам тут поесть?

– Ох, Давид, ты знаешь, лучше бы нам поесть где-нибудь в другом месте! Ты видел ее грязные руки?

Эдна сидела в маленькой проходной комнате, служившей чем-то вроде гостиной, и смотрела телепередачу о ковроткачестве. Когда они вошли, она тяжело вылезла из кресла, убавила звук и вытащила откуда-то картонную карточку. Оказалось, ей нужны их персональные данные.

– Имя?

– Давид Перальта.

– Откуда прибыл?

– Из Вальядолида, – снова солгал Давид.

– Профессия?

– Журналист.

– Дети есть?

– А что?

Эдна подняла голову и нахмурились.

– Дети есть? – повторила она.

– Нет, – холодно ответил Давид.

– Возраст?

– Тридцать пять.

– Уже есть?

– Скоро будет.

– И как скоро?

Давид промолчал.

– Цель приезда?

– Отдохнуть от назойливых расспросов любопытных людей.

Эдна убрала карточку со стола.

– Ну ладно. Значит, так. Моя спальня первая по коридору слева. Обращаться ко мне по всем вопросам проживания гостям разрешается только до двенадцати часов. Двадцать два евро в сутки, за первые две ночи – вперед.

Сильвия вынула деньги и положила на стол. Давид расписался в регистрационном журнале и догнал выходящую жену. Уже в дверях она обернулась и спросила Эдну:

– Простите, а где бы тут поужинать? Может, рядом есть ресторан?

– Ресторана нет, а вот в таверне «Эра Уменеха» готовят горячее, и неплохо.

– А еще где-нибудь можно перекусить?

– Да можно, только во всех других местах вместо пива вам нальют мочу.

– Как мило. Спасибо, – кивнула Сильвия.

Они прошлись по узким улочкам поселка в поисках таверны. Бредагос оказался сотней домов, тесно прижатых друг к другу и к скалам так, чтобы защититься зимой от неистовых горных бурь с морозными ветрами. Лишь пара-тройка строений осмелилась удалиться от дружной стайки людских жилищ, сплетенной в узкие улочки городка, и редкие пятнышки этих отдельных усадеб виднелись на склонах. Подняться к ним можно было не всегда из-за отсутствия асфальта, и не все проселочные дороги были проходимы. Единственное асфальтовое шоссе, по которому Сильвия с Давидом приехали сюда, пересекало Бредагос и тянулось в Боссост, соседний поселок. В центре, на перекрестке двух главных улочек, было подобие площади с неухоженным газоном и полукругом составленных рядом скамеек. В центре же стояла каменная резная стела с полустертыми временем изображениями городков Аранской долины, меланхолично напоминая о быстротечности времени и о том, что все они здесь – не более чем поросший мхом камешек, затерянный в необъятности гор, разделяющих две самые большие страны Европы.

Узкие улочки были без тротуаров. Пара площадок, вроде бы предназначенных для парковки машин, практически пустовали – там стояли только грязноватые грузовички, поклажа которых, наивно привязанная веревками и оставленная на ночь без присмотра, свидетельствовала о том, что воров тут никто не боится, так что шоферы сейчас наслаждаются пивом и мобильники молчат в их карманах.

Склоны местных гор поросли буковыми и пихтовыми рощами, которые осенью красиво меняли цвет. Во время бурь их тяжелые ветви, ломаясь, могли наделать немало бед. Травянистые ивы, вьющаяся жимолость, шиповник успешно боролись с проложенными тропинками, делая их непроходимыми. Деревья жадно тянулись к свету, сплетая в вышине кроны, а их корни цепко обвивали камни и уходили во влажную землю. Броня этого леса казалась непробиваемой и должна была крепко хранить свои тайны.

По улицам бродили немногочисленные прохожие, иногда обменивались парой слов, формальными приветствиями и вопросами о здоровье семьи. Из освещенных окон доносились неразборчивые голоса, запахи еды и вина, возгласы и обрывки бесед, смысла которых нельзя было понять.

Сильвия с Давидом шли молча, наслаждаясь анонимностью, мирной атмосферой и этими знаками чужой жизни, в какой им предстояло найти свое временное место. Через пять минут Сильвия вдруг спросила:

– А зачем ты соврал?

– Я? – изумился Давид.

– Про Вальядолид. И Ривасу, и Эдне. Почему?

– В деревне к столичным жителям очень плохо относятся. Мы для них ненавистные кровопийцы.

– Только поэтому?

– Ну еще потому, что они меня взбесили. Всем надо все про тебя знать еще до того, как ты подошел к ним на три метра. Хуже полицейского допроса. Вот скажи, зачем этой Эдне знать про наших детей? Чего она хотела от меня? Чтобы я ей исповедался – нет, пока не родили, но собираемся и, возможно, приступим к делу прямо тут, в снятой у вас комнате, так что, когда услышите подозрительные звуки, знайте: это мы перешли к важнейшей стадии проекта…

– Как ты чувствителен, дорогой ты мой! – Сильвия рассмеялась своим безудержным искренним смехом, который Давид так любил и так редко слышал, который был возможен только в минуты полного, безоблачного и безмятежного счастья. Они перестали хохотать, услышав гудок у себя за спиной. Маленький бородатый толстяк в очках делал им знаки, высунувшись из окна автомобиля.

– Поняла, что я имею в виду? – шепнул Давид, пока они направлялись к машине. – Просто преследуют.

– Хотите, подвезу? – предложил толстяк.

– Вы таксист? – спросила Сильвия.

– Нет, но думаю, что вы идете в таверну «Эра Уменеха», поужинать. Я бы вас туда и подвез. Впрочем, если вы хотели пройтись пешком и я вам помешал… Простите.

– Да, мы ищем таверну, чтобы поужинать.

– А я как раз туда еду.

– Спасибо, – сказала Сильвия, садясь в машину раньше, чем Давид успел возразить. А тот смутно размышлял о том, как это странно и неправильно – то они подвозят кого-то из деревни, то подвозят их.

Машина оказалась стареньким «Рено», побитым, проржавевшим, с драными сиденьями. Сильвия начала контратаку:

– Ну и как вы узнали?

– О чем?

– Что мы ищем таверну «Эра Уменеха». – Она спрашивала легким смеющимся тоном, каким говорят об удачном фокусе.

– А, так это легко. Вы ж нездешние?

– Да. Из Вальядолида. – Сильвия бросила озорной взгляд на Давида. Тот никак не мог выйти из неясного, тревожного настроения, в которое его привели и это происшествие, и атмосфера незнакомого горного селения.

– Если вы приезжие, то остановились у Эдны, а значит, ищете, где поужинать – сама-то она постояльцев ничем не кормит.

– Но как вы догадались, что она нам указала именно эту таверну?

– А что ж еще она вам назовет, ведь таверна-то ее брата, Иона.

– Вот это да! Да вы мастер дедукции не хуже самого Шерлока Холмса, поздравляю! – воскликнула Сильвия.

– Про мочу, которую наливают вместо пива везде, кроме таверны «Эра Уменеха», говорила?

– Говорила!

– Ха! Еще бы! Эдна всегда крутит одну и ту же пластинку.

Теперь смеялись все трое. Машина припарковалась у таверны, в которую вела вниз лестница из полудюжины ступенек. Заведение помещалось в полуподвале большого двухэтажного дома, и о его наличии можно было догадаться, только расшифровав полустертые надписи на деревянной доске, прибитой в полутьме над дверью, или правильно истолковав шум и веселые крики, доносившиеся из маленьких освещенных окошек. Внутри смеялись и стучали пивными кружками.

– Простите, а как улица называется? – спросила Сильвия.

– Эра Уменеха, – ответил новый знакомый. – А если кто не сразу вспомнит, так найдет таверну по трубам.

Все трое подняли головы и увидели гигантские печные трубы, торчащие над зданием.

– По-арагонски «уменеха» и есть «печная труба», – пояснил провожатый.

Едва они вошли, новый знакомец стал прощаться:

– Ну, приятного вам аппетита. Однако не могу не добавить, что, хотя кормят здесь действительно неплохо, в остальных местах тоже никакой мочи в кружки не льют. По правде сказать, пиво не местное, его сюда завозят, причем поставщик у всех один. Только не говорите хозяину. Кстати, меня зовут Эстебан.

– Ох, простите. Мы и сами не представились, – ответила Сильвия. – Я Сильвия, а это мой муж Давид.

– Очень приятно.

– Нам тоже.

Эстебан отошел и уселся у стойки.

В вагоне освободилось одно место. Двое незнакомых друг другу людей скрестили над ним взгляды, готовые к борьбе за сиденье. Тот, что походил на почтальона, протащил свою огромную сумку на колесиках психоделического розово-оранжевого цвета прямо по ногам высокого типа в вельветовом пиджаке. А симпатичная брюнетка лет сорока, натренированная годами поездок метро в час пик, ловко скользнув в толпе, уже заняла свободное место. Тип в вельветовом пиджаке попытался послать ей гневный взгляд, но она уже уселась, безмятежная, как у себя в кухне в Вальекасе, и уткнулась в газету.

Эльза, секретарша Коана, страдала. Она вошла в число тех привилегированных тридцати двух пассажиров из примерно двухсот, которым удалось занять сиденье, но оказалась зажатой между двумя здоровенными мужчинами, и они не давали ей ни пошевелиться, ни вздохнуть. До Портасго было еще три остановки, и Эльза, делая мелкие скованные движения, пыталась читать рекламную газету. Пассажирам раздавали ее при входе, и в ней говорилось о непрерывных перестановках в правительстве и непрерывных тренировках футболистов «Реал Мадрид», один из которых получил травму в паховой области и пропустит следующий матч.

Было примерно без четверти восемь. Из издательства Эльза вышла в семь часов и спустилась на Серрано в метро. В те дни, когда ей удавалось уйти с работы пораньше, она ускользала от часа пик и не толкалась в метро вместе с клерками и продавцами местных магазинов одежды, порой даже ехала одна в вагоне. Однако с окончанием рабочего дня люди в метро стояли теснее, а сама поездка казалась бесконечной. Закрывающиеся двери вдавливали людей внутрь вагона; они там возились, устраиваясь, заполняя все свободное пространство, не давая дышать, потея и, однако же, вынимая и пристраивая в оставшихся между телами щелях книги: то тут, то там кто-то читал.

Дома она, еще не сняв туфли и пальто, быстро взглянула на окошечко автоответчика, сиротливо стоявшего на пустой этажерке. Ожидала увидеть обычный ноль, но на сей раз горела единица.

Эльза жила в этой новой, более скромной, чем раньше, квартирке три месяца, но никак не могла обжить ее. С тоской вспоминая, как уютно и небрежно в прежнем ее доме кочевали по полкам и ночным столикам все те безделушки и украшения, которые теперь лежали нераспакованными в картонных ящиках, она не спешила освобождать их из временного плена. Там, дома, все было так обдуманно, удачно расположено. Каждая вещь, казалось, радостно и навсегда заняла только ей предназначенное место, и всем им там было хорошо и спокойно – каждой книге на полке, каждой фарфоровой статуэтке в гостиной, и уютно мерцающему экрану видео, которого у нее теперь не было, и картинам, от каких ей осталась жалкая малость.

Но больше всего Эльза скучала, как ни странно, по запаху табака и вкусной еды, по жилому запаху обитаемого семейного дома, ничуть не похожему на этот запах новой чужой комнаты – запах краски, пыли, затхлости. Всегда хотелось, войдя, открыть окна и проветрить. Она знала, что надо взять себя в руки: купить мебель, развесить гардины, расставить по полкам безделушки. Однако мучительно сопротивлялась этой необходимости и существовала, словно стояла на остановке в ожидании поезда метро, который увезет ее из случайного места в нормальную, хорошую жизнь.

Вот уже полгода миновало после ее разрыва с Хуаном Карлосом. Двенадцать лет вместе. Она не могла привыкнуть к мысли о случившемся, никак не могла поверить. Муж ее не отличался ни порядочностью, ни верностью, нежных чувств к ней не питал, но Эльза тосковала по нему. Несмотря на все его художества, ей так отчаянно недоставало вечеров, когда, вернувшись домой, она слышала не тишину пустых комнат, а звуки футбольного матча по телевизору и его голос, который велит ей нести пиво, раз уж она приперлась. Недоставало их воскресных походов в кинотеатр, пусть даже фильмы, какие он предпочитал, ей не нравились.

Хуан Карлос был водопроводчик и завсегдатай баров самого низкого пошиба на Каса де Кампо. Когда хотел, однако, мог быть по-мужски обаятельным и даже нежным. Другое дело, что он не хотел. Почти никогда. Удивительно, как долго может человек терпеть невыносимую, неправильную жизнь лишь потому, что ему не под силу эту жизнь менять. Но Эльза смогла, выкрутила руль и нашла новую дорогу. Конечно, в передрягах были потеряны комфорт, привычный уклад, достаток. Чтобы избежать безобразных сцен, она отдала мужу все дорогие вещи, оставив себе только кровать, посуду и две картины. Так что теперь в ее полном распоряжении находились двуспальная супружеская кровать и сервиз на двенадцать персон. Эльза взяла из него чашку и блюдце, чтобы пить утром кофе.

Зато теперь это были ее собственные кровать, картины и сервиз, и она могла делать с ними все, что душа пожелает, – хоть выкинуть за окошко. И потом купить другие.

Эльза с любопытством включила запись и узнала голос сестры, Кристины. Голос выдавал, что та с трудом сдерживает нервную дрожь.

– Привет, Эльза… это Крис. Ты не волнуйся, главное… ничего особенно серьезного… понимаешь, сегодня Марта перебегала улицу перед автобусом, и он ее сбил. Она жива, ничего страшного, но ссадила себе об асфальт кожу на лице, коленях… ну вот, Эмилио в отъезде, а у меня ночная смена, ты не сможешь посидеть с ней эту ночь? Марта… она вообще-то ничего, опасности нет, но я буду спокойна, только если ты будешь рядом. Позвони мне, пожалуйста. Целую. Пока.

Эльза перемотала запись на начало и прослушала послание еще раз, очень внимательно. Позвонила сестре. Взяла сумку. Вышла из дому. На улице остановила такси. Назвав адрес, попросила водителя поторопиться.

Кристина, сестра Эльзы, работала медсестрой в госпитале. И у нее бывали ночные дежурства. Она пыталась избавиться от них, но ее сразу поставили перед выбором – либо ночная работа, либо никакой. Тогда Кристина нашла работу в Бирмингеме, в Англии, где медсестер не хватало и где были рады любым. Теперь, вернувшись, с большим опытом и вторым иностранным языком, она надеялась найти работу получше, без ночных дежурств. Ее муж Эмилио был торговым представителем химической фирмы и большую часть жизни проводил в разъездах в обществе своего чемоданчика с образцами продукции. Эльза восхищалась этой семьей. У них возникали серьезные трудности, ведь Эльза долго жила за границей, а Эмилио приезжал в Мадрид только на выходные, но сумели же они сохранить свой брак! Пусть и без жаркой любви, но с достоинством. Порой она думала, что ее брак тоже можно было бы сохранить, если постараться. Только вот Хуан Карлос не был таким добрым, как Эмилио, а ей самой всегда не хватало терпения, каким обладала ее сестренка.

Крис ждала ее у порога, уже в форме медсестры и старом кардигане, который мама связала ей. Сестры крепко обнялись и поцеловались, оставив на щеках друг у друга пятна губной помады.

– Спасибо, родная, что пришла. Конечно, можно было попросить какую-нибудь подружку Марты, но уж лучше взрослый человек, правда? Прости, что я тебя так выдернула срочно…

– Ты еще у водителя автобуса прощения попроси.

Кристина слабо улыбнулась.

– Ступай спокойно, Крис, я пригляжу за ней, все будет нормально.

– Значит, анальгин на тумбочке, если боли усилятся, дай, но вообще-то ей вкололи успокаивающее. В холодильнике найдешь что поесть. Я вернусь в шесть пятнадцать. Спасибо.

Она еще раз обняла Эльзу. С порога оглянулась:

– Звони, если что.

Марта лежала на тахте с подушками за спиной. Телевизор работал на каком-то развлекательном канале, но вряд ли передача увлекла девушку, учитывая, в каком она находилась состоянии. На перебинтованном лице был виден лишь один затекший глаз. Эльза представила, что́ там, под бинтами, и содрогнулась. По рассказу Крис выходило как-то не очень страшно. Может, и действительно не так опасно, как выглядит, но Эльза видела только сплошь забинтованную тяжелораненую. Она мягко подошла к тахте и осторожно поцеловала Марту в лоб. Из-под бинтов голос Марты звучал глухо и неразборчиво.

– Ну что, принцесса? – сказала Эльза. – Держишься?

– Ничего… терпимо. Мне дали много обезболивающих и успокаивающих.

– Смотри, не пристрастись.

Лицо Марты чуть дрогнуло в кривой улыбке.

– Я сегодня ночью побуду с тобой. Если что-нибудь нужно, скажи.

– Спасибо, тетя Эльза. Меня клонит в сон.

– Вот и хорошо. Давай помогу надеть пижаму.

Эльза тихо вышла из комнаты, все стены которой были увешаны постерами с изображением мускулистых молодцев в обтягивающих плавках и фотографиями рок-певцов. Ей вспомнились собственные отроческие годы, правда, парни на ее фотографиях были одеты. Когда она после ванной заглянула к Марте, та уже спала – лекарства подействовали.

Эльза смотрела на спящую девушку. Марта была хорошенькой. Через три недели ей исполнится двадцать два года, она уже, считай, на четвертом курсе психологического факультета, за третий осталось сдать два предмета. Время мчится. Когда девчонка родилась, сестре было двадцать пять, ей самой, Эльзе, – двадцать три. Самое цветение буйной жизни. Сколько неисполненных желаний, проваленных планов. В двадцать три года тебе кажется, будто впереди одно только счастье. Но не проходит и пяти лет, как взрослая жизнь ложится на тебя свинцовой плитой. Неверные любовники, автокатастрофы, платежи по ипотеке, плохо оплачиваемая работа, лгущий и пьющий муж. Все, о чем ты мечтала, – коту под хвост. И ты сама туда же. Сейчас, одна, оставленная Хуаном Карлосом, Эльза снова чувствовала себя неопытной и незащищенной, открытой ветрам жизни. Как молодая девочка.

Внезапно она поняла, что прислушивается к этому звуку. К дыханию Марты. Одеяло ритмично поднималось и опускалось над работающими легкими. Эльза закрыла глаза и вообразила, что это дыхание незнакомца, чужого. Она села в удобное кресло у кровати и целиком отдалась этому ощущению – слышать, как дышит спящий рядом человек. Это было восхитительно. Эльза решила устроиться здесь на ночь. И за Мартой присмотр будет лучше.

В пижаме сестры, набросив на ноги одеяло, она свернулась в кресле клубком и стала думать, чем бы заняться. Вспомнила, что в сумке есть книга, ее дал ей молодой редактор, о котором шептались, что он должен спасти издательство от разорения.

Может, и так. Эльзе некогда было размышлять о высших материях – Коан заваливал ее беспрерывной срочной работой, не позволявшей отвлечься. Он и сам планировал рабочие дни очень плотно загруженными: одна за другой встречи с важными персонами – кинопродюсерами, издателями, владельцами типографий… то одни, то другие… были и такие, которые отказывались представляться, и будь она проклята, если чувствует хоть малейшее желание выяснять их имена.

Эльза взглянула на обложку и перевернула книгу, чтобы прочесть аннотацию на последней странице. Она любила научную фантастику, но сейчас ей не спалось. Взволновали собственные мысли о непрочности человеческого счастья, и зрелище трогательно дышащей во сне больной девушки, и гостиная, полная милых мелочей, свидетельствующих о семейной жизни. Эльза думала о том, можно ли было где-то на ее пути принять другое, правильное решение. Но ведь и сейчас снова надо принимать какое-то! Нельзя сидеть, как в метро на скамье в ожидании поезда. Поезда уйдут, и останешься на платформе одна.

Эльза вытерла слезы, уже начавшие капать с носа, и решительно открыла книгу. Она должна отвлечься. Любым способом.

Шум таверны оглушил Давида и Сильвию, как только открылась дверь. Массивное дерево поглощало звуки, которые волной наваливались на входящего: громкие требования еще пива, гогот над солеными шуточками, стук пивных кружек друг о друга и о стол и еще более резкий стук костяшек домино.

Казалось, весь поселок собрался здесь, как в своем естественном центре. Каменные стены выглядели устойчивыми и давними, как скалы. Цельное, грубо обработанное дерево столов таверны напоминало, что лес близко, а магазин «Икея» далеко. Целые поколения дедов, отцов, сыновей привычно стучали кружками об эти столы, требуя пива, чего не выдержал бы никакой лак. Обширный зал, не менее ста квадратных метров, был посыпан толстым слоем опилок, впитывающим пролитое пиво и грязь многочисленных сапог, которые топтали и разносили эти опилки повсюду. Через всю боковую стену тянулась стойка, на ней стояли четыре пивные бочки с кранами, откуда двое расторопных барменов беспрерывно наливали пиво в кружки жаждущих. За их спинами в открытых дверных проемах виднелись повара, среди исходивших паром кастрюль готовившие привычную тут еду: тушеные овощи, преимущественно баклажаны с перцами и помидорами, тушеную свинину с луком, рыжики с картофелем и еще нечто вроде кровяной колбасы. Блюда ставили на большой вращающийся стол, выходивший противоположным краем в зал, где официанты подхватывали их и бегом разносили едокам.

Посетителей в таверне было не менее сорока. Эстебан правильно сказал: тут нервный центр местной жизни, место встреч одиноких людей с себе подобными, место, где человек после изматывающего трудового дня разделял с ближним трапезу и беседу.

Давид вдруг ощутил, что где-то глубоко внутри он чувствует ликование. Ведь он был в том самом месте, куда Томас Мауд, возможно, приходит по вечерам. Он немного ошалело оглядывался, но все лица казались одинаковыми. И все же вдруг где-нибудь в углу прямо сейчас одиноко сидит молчаливый человек, сжимая стакан виски в шестипалой руке, незаметно наблюдая за окружающими, подмечая все: жесты, складки одежды, глубинные движения души. О, он сразу узнает Томаса Мауда, с первого взгляда – Давид не сомневался в этом, – даже не разглядывая его пальцы. И без этой своей умопомрачительной особенности Мауд должен быть человеком необыкновенным, значительным. Нельзя же написать роман, проданный в девяноста миллионах экземпляров, и выглядеть как все! Так думал молодой редактор, волнуясь и ожидая, что вот-вот встретится взглядом с великим писателем и они оба сразу все поймут – как в детективной истории преступник сразу все понимает, когда сыщик кладет ему руку на плечо после долгого преследования.

– Ой, я вижу свободный столик, вон там. Давид, займи его скорее, пока нас не опередили.

Они заняли у стенки столик на двоих и теперь озирались в поисках официанта. Ожидание ничего не дало, и Давид пошел к стойке, где все же заставил бармена выслушать себя – впрочем, тот, разговаривая, так и не отвлекся от раскладывания по тарелочкам анчоусов. По его властным повадкам Давид предположил, что это и есть Иона, брат Эдны, хозяин заведения. Что тут же подтвердилось, когда из кухни окликнули Иону, а он обернулся.

– Простите, можно нам посмотреть меню?

– Нет у нас никаких меню, – проворчал Иона и ткнул большим пальцем себе за спину, где названия блюд были написаны на доске мелом, и похоже, что уже давно. – Говорите, чего вам надо, я принесу.

– Право, пока не знаю. На каких блюдах вы специализируетесь?

– На всех.

– Ну хорошо, что у вас особенно вкусно?

– Так это другое дело, приятель, так бы и говорил. На вашем месте я сначала съел бы порцию анчоусов в оливковом масле, потом жареных рыжиков. Отличные просто, утром собрал. А на горячее – нашу арагонскую олью.

– А что входит в арагонскую олью?

– А все: фасоль, кабачки, морковь, лук-порей, капуста, картофель, сельдерей, свекольные черешки. На бульоне из телячьих костей.

– Это вроде овощного супа?

– Какой там суп! Туда кладут начинку… ну, я имею в виду обжаренные фрикадельки из телятины и курятины с яйцом… потом кровяную колбасу крошим… затем лапшу. Подаем в глиняных горшочках. Питательное блюдо. Типичное для нашей долины.

– Хорошо, – согласился Давид на арагонскую олью, рыжики и анчоусы. – Еще, пожалуйста, два холодных пива. Нет, одну кружку пива и стакан газировки.

– Иду! – вдруг заорал Иона во всю мощь своих немалых легких и понес куда-то тарелочки с разложенными анчоусами.

За столиком супруги долго ждали еду, но дождались только крика от стойки: «Две ольи!» Здесь во время большого наплыва посетителей было принято брать блюда самим.

Местное кушанье оказалось непривычным. Сильвия однажды прочитала, что североамериканцы более других подвержены дисбактериозу и несварениям, потому что их культура требует чистоты и опрятности, доходя до опасной степени стерилизации всех съестных продуктов. Не грозит ли им теперь познать подобный опыт?

– Так вот ты какая, арагонская олья! – прокомментировала Сильвия. – Вкусно.

– Да, ничего. Они берут все съедобное, что видят вокруг, и запаривают в одной кастрюле. Надеюсь, что моют перед этим.

– Чувствуешь какую-то грязь?

– Нет, но ты же знаешь, как это в деревне…

– Ты серьезно?

– Ну!

Сильвия изумленно вгляделась в лицо мужа, ища признаки розыгрыша. Через несколько секунд облегченно рассмеялась:

– Ты неисправим!

Они еще хохотали, когда вошел падре Ривас. Наверное, сразу с вечерней мессы. Иона сразу поспешил подать священнику стопочку орухо – знаменитой местной виноградной водки на травах. Тот ее выпил прямо на ходу.

– Значит, вина для причастия не хватило, – тихо заметил Давид.

– Бойкое местечко. Смотри, здесь двое из трех наших знакомых в этом поселке.

Да, подумал Давид, бойкое, и это очень хорошо. Раз здесь все, значит, тут может оказаться и он. Тот, который…

Извинившись, он отправился искать туалет. Никаких признаков похожей двери, и все стены закрыты плотной шумной толпой. Он тронул за плечо молодого парня, созерцательно тянущего из кружки что-то освежающее, и спросил, как найти туалет. Парень долго смотрел ему в лицо, словно размышляя, стоит ли он ответа… и в том же молчании опустил голову, продолжая пить. Могучий седобородый весельчак, стоявший рядом, посоветовал Давиду не обращать на парня внимания и указал на маленькую дверь в стене, почти полностью скрытую толпой.

Вернувшись в зал, Давид разглядывал уже не лица, а руки. Вдруг его отвлек громоподобный крик «Готово!», на который, впрочем, другие посетители, привычные к местному стилю обслуживания, не обратили внимания. Обернувшись на неожиданный звук, Давид увидел самую большую отбивную в своей жизни. Она превосходила всякое воображение: торчала во все стороны из огромной тарелки и должна была весить пару килограммов. Могучая рука повара слегка дрожала, когда тот ставил тарелку на стойку. Выдающаяся отбивная так поразила Давида, что он не сразу сообразил, что видел пять пальцев под тарелкой, какую нес, подняв перед собой, человек из кухни. А ведь должен быть еще большой палец, которым он держал тарелку сверху. Тарелка встала на стойку, и повар вместе со своими руками быстро исчез в глубине кухни.

Вопросы, которые Давид задавал себе почти беспрерывно со времени первой беседы с Коаном, яростно забились в его голове. Может ли это быть? Да. Почему писателю не работать поваром в деревенской таверне? Писатель волен делать что хочет, он непредсказуем. «Тебе всего-то надо приехать в поселок, найти там шестипалого человека и поговорить с ним. Больше ничего», – как сказал ему шеф за чаем в Латинском квартале.

Вертясь в толпе, Давид старался поймать взглядом нужную ему фигуру среди кухонных силуэтов, мелькавших в клубах пара. Кроме пальцев, однако, он почти ничего не успел рассмотреть, поэтому теперь, вздрагивая от волнения, ловил взглядом руки работавших. С третьей попытки он нашел, что искал: нож, который с неправдоподобной скоростью крошил морковь, сжимала шестипалая рука. Давид жадно перевел глаза на лицо: лет сорок, морщины в углах глаз, реденькая бородка. Он резал овощи, чуть приоткрыв рот от напряжения. Одна морковка упала на пол, он поднял ее и снова сунул на разделочную доску, не обмыв и даже не стряхнув. Давид, задыхаясь, ждал, что вот-вот встретится глазами с существом, извлекшим из небытия такую историю, как «Шаг винта», но повар работал, не поднимая головы.

Возвращаясь за столик к Сильвии, Давид не спускал глаз со входа в кухню за стойкой. Он не уйдет от него, нет. На вопрос жены, куда он пропал, ответил, что в туалете очередь. Давид мог сейчас думать лишь о том, как встретиться с писателем, сообщить о нем шефу, не провалить дело. Теперь, когда их разделяла лишь стойка бара и два запыхавшихся официанта…

– Ты знаешь, у грибов странный вкус, – пожаловалась Сильвия, осторожно пробуя кусочек.

– Это не парниковые шампиньоны, а настоящие лесные грибы. Естественно, вкус у них другой.

– Да, конечно, но вкус у них все же…

Давид вспомнил упавшую на пол морковь и резко положил вилку на тарелку.

– Ну так и не ешь, не рискуй, – произнес он. – Зачем нам болезни?

Боже мой, повар… но почему повар? Томас Мауд был богат, по-настоящему богат. И талантлив. У него был редкий в литературном мире дар изобретения увлекательного сюжета. Зачем такому человеку жизненный опыт? И для чего ему работать? Тем более поваром. Да, множество писателей вели самую причудливую жизнь, какую только можно вообразить, но ведь не жизнь повара в забытой богом деревенской таверне!

Сильвия говорила ему что-то, но Давид не мог оторваться от своих лихорадочных мыслей. Он реагировал – кивал, когда она что-то утверждала, улыбался, хмурился, когда интонация становилась жалобной, но расслышать что-либо по-настоящему не мог себя заставить. Сильвия поняла, что муж рассеян и вял, и приписала это усталости после целого дня дороги по горным серпантинам. Она не требовала от него ничего. Не хочет говорить он – будет говорить она. За двоих. И любить она была готова за двоих.

У стойки расплатились по счету, который Иона им аккуратно выписал. К удивлению Сильвии, Давид похвалил еду и попросил Иону позвать повара, чтобы лично поблагодарить его. Это было необъяснимо: с той минуты, как ей показались странными на вкус рыжики, Давид вообще ничего не ел, даже знаменитую арагонскую олью, ограничился кружкой пива. Иона вернулся с кухни в сопровождении улыбающегося парня лет двадцати пяти, волосы которого, нещадно намазанные гелем, топорщились над головой, как у ежа. С вымученной улыбкой Давид благодарил аборигена, а сам рыскал глазами за его спиной, рассматривая людей в кухне.

– Рад, что вам понравилось. Мы в нашей долине бережем народные кулинарные рецепты, мы традиционалисты, – радостно болтал парень, польщенный похвалой, – деды наши добавляли водку в рыжики, ну и мы добавляем. Вот уедет кто из дома, вернется через сорок лет, а у жареных рыжиков тот же вкус, что в детстве. Это не означает, что мы тут мракобесы и не хотим попробовать нового, нет, но наши традиционные блюда всегда будут те же на вкус и готовиться будут в тех же печках. А новое, пожалуйста, вот у нас новое блюдо появилось, тунец со спаржей в перепелиных яйцах. Хотите попробовать?

Давид и Сильвия стоически улыбались, кивая разошедшемуся юному дарованию Бредагоса. Он уже изложил им краткую историю пиренейской кулинарии с древних времен до наших дней и перешел к ее особенностям в долине Аран, когда запыхался и был вынужден сделать паузу, которой немедленно воспользовались слушатели, попрощавшись с наилучшими пожеланиями. Перед уходом Давид спросил Иону о часах работы таверны, решив прийти сюда утром, пока Сильвия будет спать, и перехватить шестипалого повара до открытия.

Уже в дверях Сильвия кивнула Давиду, показывая на столик в глубине, где сидел их проницательный знакомый, Эстебан, с кем-то из местных жителей. Мужчины играли в шахматы на старой облезлой деревянной доске, задумчиво потягивая виски, в обществе бутылки, наполовину опустошенной, стаканов и шахматных фигур, и казались вполне этим обществом довольными.

Глава 6 Анхела

Через два часа они были уже в постели, Сильвия – с болью в животе, а Давид – терпеливо снося ворочание с боку на бок, пинки и стоны супруги. Бутылка с горячей водой, прижатая к желудку, никак не облегчила ее страдания, и Давид просто не знал, что делать. Он рылся в несессере, в котором за время многочисленных поездок собралась целая аптечка: жаропонижающее при гриппе, маленькие ножницы для бинта, антисептик, пластырь, две пилочки для ногтей, мазь от комаров, полоскание при зубной боли и антиаллергический препарат, но никаких признаков смекты или чего-нибудь подобного от боли в желудке. У него с собой был только аспирин. Как всегда, самое нужное забыли. Расстроенный, он поцеловал Сильвию в мокрый от пота лоб.

– Потерпи, голубка, я пойду и спрошу Эдну, может, у нее что-нибудь есть.

Под умоляющие стенания жены он вышел из комнаты.

Взглянул на часы: половина третьего ночи. С неприятным холодком под ложечкой легонько постучал в дверь Эдны. Не дождавшись ответа, постучал еще раз, погромче. Послышались шаги, приоткрылась дверь, высунулась рассерженная физиономия. Одежда на Эдне была ровно та же, что и днем, только не хватало одного шлепанца. Похоже, она просто заснула перед телевизором, глухо бубнившим и мерцавшим экраном в глубине комнаты.

– Ну, знаете! Обращаться ко мне по всем вопросам проживания гостям разрешается только до двенадцати! Я сказала! До двенадцати!

– Пожалуйста, простите, мне неловко беспокоить вас ночью, но понимаете, моя жена…

– До двенадцати!

– Да, да, конечно, я понял, но это срочно! Моя жена…

– Ну уж нет, хватит! Я вас, городских, знаю, все пляски плясать да наркотики жрать, а мы тут ночами спим! Спим!

– От боли в желудке! У вас ничего нет от острой боли в желудке?

– Еще чего! Я вам не аптека! Вы думаете, вас тут будут обслуживать двадцать четыре часа в сутки, как в городе? Дудки! По всем вопросам проживания – до двенадцати! До двенадцати! А вам нужна аптека, конечно, наркотиков купить?

– Эдна, у моей жены острый приступ желудочных болей после ужина.

– Ну а я здесь при чем?

– Так ведь это вы нам рекомендовали, где поужинать!

– Ха! Нетушки, на меня не сваливайте. Мы тут едим нормальную пищу, а если вы ее не перевариваете, привозите свою, а то валите со своей дохлятиной на все четыре стороны, нечего тут по ночам кричать в порядочном доме!

Терпение Давида лопнуло. Орала Эдна энергично, с удовольствием, и было не похоже, что она только что спала.

– Так вы не поможете мне с лекарством от болей в желудке?

– Не-е-е-ет!

Давид вздохнул и двинулся прочь, а за его спиной с грохотом захлопнулась дверь. Эдна пошла набираться сил перед началом рабочего дня, когда она снова должна быть к услугам гостей «по всем вопросам проживания». То есть Сильвии и Давида, единственных в доме. Неудивительно.

Предупредив Сильвию, Давид выбежал на улицу искать аптеку, хотя не был уверен, что она есть в таком маленьком поселке. Интересно, существуют ли какие-нибудь разнарядки – при каком населении в поселке полагается быть аптеке? Или, например, по аптеке на каждые сколько-то километров? Может, аптека в соседнем поселке? Он заставил себя успокоиться, повторяя, что все живы, приступ гастрита не смертелен, однако подобранная с пола морковь мелькала перед глазами. Мало ли что… Давид озирался в поисках неоновой вывески в форме красно-зеленого креста, но повсюду царила темнота. Бредагос крепко спал.

Для человека, проведшего жизнь на шумных улицах больших городов, это зрелище было почти пугающим. Давид почувствовал себя одиноким и беспомощным среди молчавших под луной, крепко запертых темных домов. Мечась по улицам, он заметил наконец сверкнувшую из-под дверей узкую полоску. Где-то горел до сих пор свет. Это оказалась пристройка к какому-то дому вроде гаража – вот там-то и не спали. Он быстро прошел через маленький садик, озираясь, нет ли где спущенной с цепи собаки, и приблизился к гаражу, откуда слышались удары молотка. Все еще под впечатлением от сцены с Эдной, с сомнением постучал в дверь.

Молоток перестал стучать, раздались шаги, но вместо яростно искаженного лица Эдны появилась симпатичная тридцатилетняя женщина в защитных очках. В одной руке она держала молоток, другой сделала приветливый жест, приглашавший войти.

– Слушаю вас?

– Простите, – осторожно начал Давид, держа благоразумную дистанцию, чтоб женщина не подумала ничего плохого, – я в поселке первый день, ничего не знаю, а мне срочно нужна аптека. Увидел свет и решился спросить, не укажут ли мне, где она. Простите, если побеспокоил.

– Нет, не побеспокоили.

Женщина опустила молоток, но из руки его не выпустила.

– В Бредагосе аптеки нет. Ближайшая в Боссосте. Но здесь есть врач, и в тяжелом случае его можно вызвать. Если вам необходима срочная…

– Нет, не думаю, что дело настолько плохо… просто моя жена неудачно поужинала, и теперь у нее ужасные боли в желудке. У нас с собой не оказалось никаких лекарств на этот случай.

Женщина несколько секунд изучающе смотрела на него. Давиду показалось, будто она сейчас поступит так же, как парень в таверне, то есть, не замечая его больше, молча отвернется и закроет дверь. Но, к его облегчению, она сказала:

– Может, у меня что-нибудь найдется. Подождете?

– Спасибо, – пробормотал Давид.

Последовав приглашающему жесту, Давид шагнул в гараж, где лежали у стены ровные доски, ожидавшие какой-то обработки. Из них вроде бы сколачивали что-то, предназначения чего Давид не понял. Из гаража через маленькую дверь они попали в дом. Пока шли по коридору, женщина неожиданно представилась:

– Меня зовут Анхела.

– Я – Давид Перальта.

В ванной Анхела сняла очки, положила их на кафель и стала рыться в прозрачных выдвижных ящичках комодика. В ослепительном свете сильных ламп Давид разглядел ее: очень короткие каштаново-рыжие, как угасающий костер, волосы, на пушистом затылке хохолок.

– Я нашла аэро-ред, я даю его сыну, когда тот обопьется газировкой и его начинает пучить. От аэро-реда легко отходят газы. У вашей жены брожение в животе?

– Не знаю. Мы поужинали в таверне «Эра Уменеха», и у нее начались боли.

– Да, пища там тяжелая, но вкусная. Мы здесь уже привыкли. И ни у кого пока не было жалоб на отравления.

Она подняла на Давида глаза – зеленые, такие глубокие, что он почти испугался. Черты точеного лица свидетельствовали о решительном характере. В уголках глаз залегли тонкие морщинки.

– Привыкли, значит? – Давид перевел взгляд на красивую линию носа.

– Более или менее. Кто не привыкает, уезжает или умирает. А вы откуда?

– Из Вальядолида. Пожалуйста, перейдем на «ты».

– Наверное, в отпуск?

– Да, на несколько дней.

– Неудачно начался отпуск.

– Да, – со вздохом признал Давид, – неудачно.

– Вот лекарство.

Они стояли друг против друга, не зная, что еще сказать. Наконец Давид взял коробочку.

– Пойду дам жене.

– Да.

Женщина вывела его на улицу через гараж. Прощаясь, Давид произнес:

– Спасибо большое. Я утром верну.

– Не беспокойтесь.

– Спасибо, до свиданья.

– До свиданья, Давид.

Ему было очень приятно услышать свое имя из ее уст. Он знал и сам применял в издательстве эти маленькие хитрости, которым учили книги по деловому общению: называй клиента по имени, контакт станет персональным и более глубоким. Но он не являлся клиентом Анхелы, и вряд ли она училась общению по книгам.

В шесть пятнадцать Давид уже шел по улице. Сильвию он застал спокойно спящей. Он разбудил ее и дал аэро-ред, от которого ей не было никакого вреда: жена снова заснула и спала как младенец, даже когда он завозился, одеваясь. Давид оставил ее в теплой постели, а сам отважно двинулся по холодной росе к таверне «Эра Уменеха».

Он подробно обдумывал предстоящий разговор, как всегда обдумывал все переговоры, которые проводил, всякую беседу с любым автором. Слова – сила, всякий, кто с ними работает, знает это. Хочешь успеха – умей использовать слова. Если он сможет поладить с помощью слов с самим Томасом Маудом… Какое это будет счастье!

Он ждал, опершись спиной на стену дома напротив. Сначала пришел Иона, брат Эдны, – он спустился по ступеням, открыл дверь ключом. Зажегся свет, послышались звуки, характерные для любого открывающегося утром заведения. Засунув зябнущие ладони под мышки, Давид еще минут пятнадцать наблюдал прибытие официантов и поваров. Последним, в рубахе навыпуск и овчинной безрукавке, явился шестипалый. Давид успел подбежать к нему до того, как он вошел внутрь, тронул за плечо.

И тут на него напал столбняк. Давид не мог ничего произнести, двинуться с места. Он стоял перед Томасом Маудом, писателем, который своими книгами изменил жизнь десятков миллионов человек. Давид смотрел на него. Наконец с трудом произнес:

– Простите, вы работаете в этой таверне?

– Да, я повар. А что? Если вы с жалобой, это не ко мне.

– Нет-нет, ради бога, не беспокойтесь, никаких жалоб. Наоборот, я хочу сказать, что очень вам благодарен.

– Правда?

– Да. Я не представился: Давид. Редактор.

Давид протянул руку, пожирая глазами лицо собеседника в поисках реакции зрачков, неожиданно выступившего пота, румянца, любого проявления сильной скрытой реакции на слово «редактор». Ничего подобного. Пожал руку с шестью пальцами. Ту самую.

– Я Хосе, повар.

Давид держал его руку, пока оба не ощутили неловкость. Давид сжимал ее все крепче. Человек с шестью пальцами выдернул руку и отвел взгляд.

– Дело в том, что я знаю, кто вы, – сказал Давид.

Зрачки Хосе сузились. От страха.

– Ну да… я сам вам только что сказал…

– Одно сказали вы, другое знаю я. Я знаю, кто вы, знаю, на что способны.

– Я повар!

– Я говорю о другом.

– Каком еще другом?

– О вашей саге, Томас.

– Ну и странный вы тип!

Давид широко улыбался. Его захлестывали эмоции. Несколько лет он вместе со всеми мечтал увидеть Томаса Мауда, и вот это мгновение настало. Томас Мауд стоял в метре от него.

– Неважно, какой я тип. Миру нужны самые разные люди, в том числе странные, необычные. Такие, как вы, с вашим талантом, с вашей чувствительностью. И мир ждет ваши книги. Вот поэтому я здесь, Томас. Я приехал за шестым томом вашей саги.

– Черт! Что он несет! Вот дерьмо с утра… Да пусти ты меня! – Повар отшатнулся от Давида и пошел в таверну.

– Погодите, Томас. Будет все, как вы скажете. Приказывайте. Мы устраним любую вашу проблему – только предоставьте текст. Сроки вышли, все ждут, это очень важно.

Голос повара повысился до визга:

– Да ты не просто странный, а чокнутый! На всю голову!

Он отодвинулся еще на метр, набычился и был готов к драке. Давид понимал его. Создать себе параллельную жизнь, все в ней устроить по продуманному плану – и вдруг является кто-то, вмешивается и все рушит. Давид успокаивающе поднял руку:

– Ваш секрет для меня священен. О нем вообще никто не знает, разумеется, кроме Коана.

Лицо Хосе пылало, глаза вылезли из орбит. Стараясь не кричать, он дрожащим голосом заявил:

– Слушайте, я вас не знаю и про эту вашу фигню тоже не знаю. Только если увижу вас еще раз – смотрите, я предупредил. Мой шурин – полицейский.

Он быстро скрылся в таверне, в ужасе оглянувшись, не следует ли за ним этот чокнутый.

А Давид брел к пансиону, анализируя ситуацию. Контакта не получилось. Он думал, что сначала «повар» будет отрицать, но потом удивится – а тот испугался. Да, в глазах его был неподдельный страх. Давид мечтал, что они сядут, выпьют кофе, обсудят, на каких условиях будет передана рукопись… а он вместо этого тащится к пансиону по пустой улице с комком в горле и судорогами в желудке… Шесть пальцев, возраст подходит… Это должен быть он. А если не он, то кто?

Графолог считает, что личность писавшего отличает острый ум и способность к импровизации. Ну, если он сегодня импровизировал, то просто блестяще. Убедительно и быстро сделал вид, будто ничего не понимает. Но это также могла быть не импровизация, а давнишняя заготовка, отрепетированная на такой случай. Почему бы автору самого знаменитого бестселлера в мире не подготовить мини-сюжет «я не писатель, а повар в деревенской таверне» и не сыграть его? Ума-то хватит. И выдержки – раз он работает в таком месте, прячась от всего мира. Может, эта таверна для него – лучшая модель мира, наблюдением которого он занят?

Но от него, Давида, ему не скрыться. У Давида все его будущее, личное и профессиональное, поставлено на карту. Он должен его убедить открыться. В крайнем случае Коан разрешил даже угрожать ему. Его надо поймать на месте преступления, так сказать. С руками на клавиатуре старой пишущей машинки «Olympia SG 3S/33», среди сотен или даже тысяч томов личной библиотеки. Там-то у них и состоится откровенный мужской разговор.

Не может быть, чтобы ему-то самому, Мауду, не захотелось поговорить с человеком из внешнего мира. Например, об успехе саги. Даже у его могучей самодостаточной личности должно быть какое-то, хоть маленькое, тщеславное эго, а уж Давид свое эго напитает одним только разговором о литературе с Томасом Маудом. Ну вот, потом он позвонит Коану, они обсудят ситуацию, а конец недели они с Сильвией проведут на свободе.

Шесть пальцев. Но этот Хосе – правша или левша? В прошлый раз он не обратил внимания. Нужно посмотреть внимательно.

Эльза проснулась от ласковых, но настойчивых похлопываний по плечу. Некоторое время она прятала лицо от света, не открывая глаз, но будивший ее не унимался, и глаза пришлось открыть. Перед ней стояла сестра. Кристина была такой же, как при прощании, в той же форме медсестры и вязаном кардигане, только вокруг глаз легли тени. Эльза сразу увидела их. Бессонная ночь. Усталая, Крис все равно улыбалась.

– Я тебя заездила, – сказала она.

Эльза немного растерянно оглянулась. Она заснула в кресле у кровати Марты. Одеяло сползло, на коленях лежала книга. Ее все же сморил сон, хотя она долго не могла оторваться от «Шага винта». Начав читать, разделила судьбу всех, кто брал эту книгу в руки: увлеклась и самозабвенно глотала страницу за страницей. В половине пятого утра природа взяла свое: мышцы расслабились, голова откинулась на спинку кресла, веки сомкнулись, книга закрылась, зажав между страницами ее палец.

– Да я с удовольствием, что ты, – ответила Эльза. – Который час?

– Половина шестого. Успеешь принять душ, если поторопишься, – я тебе сейчас подберу что-нибудь из одежды.

– Спасибо. А то если в издательстве меня увидят во вчерашней мятой одежде, подумают, будто я бегаю по любовникам. Девчонки там у нас ужасные сплетницы.

Кристина пошла за одеждой, а Эльза смотрела на книгу. Страницы в середине смялись, пока она спала. Ночью с ней произошло что-то, чего она раньше никогда не испытывала: книга как бы говорила лично с ней, Эльза словно не читала, а расшифровывала ее в поисках послания и порой просто видела напряженное лицо автора, который хотел что-то ей передать, и понять его было очень важно. Вроде ей шептали на ухо что-то, и она напрягалась, чтобы услышать. О нет, книга не была фантастической. Это была даже не «художественная литература» в обычном понимании. Никогда ничего подобного с ней не случалось из-за художественной литературы. Эльза думала о персонажах, но она еще и видела их, говорила с ними, ощущала запахи. Она глядела на строчки, как на амулет, который только что за одну ночь сделал ее более живой и более счастливой.

– Тетя Эльза…

Она с улыбкой обернулась на племянницу. Волосы смялись, глаза покраснели. Рукой она осторожно ощупывала бинты на лице.

– Ну как ты, солнышко мое? Как спала?

– Да не очень. Всю ночь во сне на меня наезжал этот чертов автобус.

– Бедная ты моя. Не тревожься, после травмы это нормально. – Эльза нежно погладила ладонь девушки. – Пройдет немного времени, и все это будет позади. Даже не вспомнишь.

– Тебе-то откуда известно?

– О, мы, тетки, знаем очень многое.

– Ты сейчас на работу?

– Да.

– А вечером придешь?

– Обязательно. Только на сей раз спать буду в удобной кровати.

Марта захотела рассмеяться, но скривилась от боли. Снова ощупала бинты.

– Спасибо, что посидела со мной.

– Такова уж моя жестокая теткина доля.

Эльза поцеловала племянницу в щеку, поправила ей одеяло и пошла завтракать с сестрой.

Ни магазином, ни даже лавкой это нельзя было назвать. Просто комната средних размеров с дверью прямо на улицу, перед входом – несколько ящиков с фруктами, в глубине – беспорядочно набитые полки, на которых стопки старых газет и журналов соседствовали с банками консервов. Похоже, именно так в Бредагосе люди покупали себе продукты.

Нашел Давид эту лавку путем опроса соседей, а нужна ему была упаковка аэро-реда, чтобы вернуть Анхеле вместо взятой ночью. Безотчетно взяв с прилавка огромный сладкий перец, он согрел его в руках. Понюхал. И снова почувствовал себя на несколько секунд тем мальчиком, который на каникулах приехал к дедушке в деревню и помогает ему укладывать овощи в погребе. Запах был тем же – запахом только что собранных овощей. Да и он находился где-то там, внутри, в своих воспоминаниях, тем же – мальчиком из жизни хорошей, простой и понятной. Из жизни, где перед ним не ставили неразрешимых задач.

– Сеньор? Чем могу служить?

Эмилия, владелица лавки, вышла к нему. Кругленькая, низенькая, улыбающаяся, в переднике, она выглядела умилительно домашней и безопасной.

– Мне нужен аэро-ред, – произнес Давид.

– Я поищу.

Она вытащила из темных глубин лавки картонную потрепанную коробку, в ней были в беспорядке свалены лекарственные упаковки. Перебирая их, Эмилия вдруг торжествующе воскликнула:

– Да вот же она! Надо же, я уж думала, не осталось. Анхела, плотник наш, недавно купила у меня две штуки, думала, последние, но нет! Это она сына лечит. У нее сынишка маленький, любит газировку, его и пучит.

«Одну из двух упаковок она дала мне, – подумал Давид, – третью я отдам ей».

– Еще чего-нибудь желаете?

– А газеты вы продаете?

– Только одну, местную, «Голос Арана». Центральные у нас бывают время от времени, ну, в смысле, если муж едет в Боссост, то захватывает оттуда. Давайте я посмотрю, что осталось… Понимаете, нас здесь так мало, какие там ежедневные газеты! Это не окупается. Но для вас закажу, если хотите.

– Нет-нет, не беспокойтесь. Это я так, по привычке спросил. С утра развернуть газету, узнать, что новенького в мире…

Эмилия рассмеялась. Громко, искренне, заразительно, от всей души.

– Ну вы скажете. Новенького. Что ж там может быть нового? Одни воруют, другие их ловят, потом долго это обсуждают. Что-то построили, зато в другом месте разрушили. И все остается по-прежнему. По большому счету. Вам не кажется?

Давид подумал, что Эмилия упрощает все, но возражать не стал. Не для этого он сюда приехал. Улыбнувшись, он заплатил за лекарство и повернулся, чтобы уйти. Эмилия спросила его:

– Это вы стучали Эдне ночью в комнату?

– Вам Эдна сказала?

– Нет. Не совсем. Эдна сказала Эрминии, Эрминия Лоле, а Лола мне.

– Да, с такой скоростью распространения новостей вам действительно никаких газет не надо, – заметил он.

– В этом селе ничего не происходит без того, чтобы люди немедленно не узнали бы и не обсудили. Если не хочешь, чтобы твой поступок обсуждали, не совершай его. Единственный выход.

– Спасибо, – кивнул Давид. – Буду иметь в виду.

– Счастливо вам излечиться от газов! – крикнула она ему вслед.

Давид заметил знакомый «Рено». За ним, нагнувшись над коробками с овощами, обнаружился Эстебан. Он был в полосатой фланелевой рубахе. Очки едва держались на кончике носа. Тяжелые коробки никак не давались ему в руки.

– О, кого я вижу! Как освоились?

– Спасибо, прекрасно, – вежливо ответил Давид.

– Супруге полегчало?

– Вот это да! Что, и ты уже знаешь? Здесь все ясновидцы?

– Если хочешь сохранить секрет, которые знают трое…

– Не продолжай, я помню.

– Слушай, ты мне не поможешь? Никак не могу подхватить. Это последний в году урожай.

Эстебан показал на ящики, в которых громоздились разные овощи. Давид различил среди них сладкий перец, огурцы, помидоры, кочанный салат. Подавив желание взять в что-нибудь в руки и понюхать, он помог Эстебану внести в лавку ящик.

– Так ты выращиваешь овощи?

– Нет, по крайней мере, не профессионально. Но мне нравится. У меня небольшой огородик, я там всякое сажаю. Если самому хватает и друзья отказываются забрать, отдаю сюда на продажу. Богатым не станешь, а сытым будешь. На удобрения хватает.

Они переместили еще один ящик ко входу в лавку.

– Эмилия, ты познакомилась с Давидом? Он у нас в отпуске.

– Да, познакомилась только что.

– Да, – подтвердил Давид, хотя его имени никто не спрашивал.

Наконец все коробки были перенесены. Эстебан поблагодарил его за помощь.

– Слушай, я собирался в «Эра Уменеха». Может, по пиву?

– Спасибо, но я лучше сначала занесу жене лекарство, пока дело не запахло разводом, – улыбнулся Давид.

– Тогда до следующего раза. Спасибо.

Эстебан поправил очки, сползающие на кончик носа, смахнул с потного лба прилипшие волосы и уехал, взревев старым мотором.

Давид глядел ему вслед и думал, что в этом поселке, где все и все обо всех знают, один человек умеет хранить свой секрет очень хорошо.

Когда Давид вернулся, Сильвия чистила зубы. Она совсем оправилась от ночных болей: на щеках румянец. Плохое начало отпуска, допустим, так это не навечно. Просто не повезло немного. Ничто не испортит им эти дни отдыха. Они вышли на улицу и двинулись в противоположную сторону, удаляясь от таверны, решив побывать в этом тихом селе повсюду и все увидеть. Теперь улицы были более оживленными. Женщины вели за руку малышей, которые таращились на Сильвию и Давида, словно тоже хотели знать, кто они такие. Сильвия наслаждалась, глубоко вдыхая холодный горный воздух, и лениво разглядывала дома. Наконец-то наступило время не мчаться куда-то, а просто чувствовать: воздух – легкими, свет – кожей. Полузабытое ощущение. Она привольно, нога за ногу, шла куда глаза глядят, посматривая на пиренейский гранит под ногами, и тихо улыбалась. Там, в городе, ее мягкие туфли без каблуков никогда не давали такого звука при ходьбе, а здесь, ничем не заглушаемый, слышался звук их шагов по камню.

– Слышишь? – спросила Сильвия.

– Что?

– Не ревет метро, не визжит сигнализация, не орут друг на друга на парковке за то, что поставил машину вторым рядом, мешая кому-то.

Да, здесь царила тишина. Издалека доносились неясные людские голоса, и все.

– Тут спокойно, как и говорили, – произнес Давид.

– Да. Просто рай из гранита. Я не знаю, наскучит ли мне эта тишина и когда именно, но готова поставить опыт на себе немедленно.

– Но мы не сможем здесь прожить долго.

– Да. Но помечтать-то можно? Давай пока не будем говорить о возвращении.

– Хорошо.

– Сельские мечтают свалить отсюда в большой город, потому что тут слишком тихо. Горожане устают от городского шума и приезжают в село от него отдохнуть. Что за тварь человек – нет места, где ему было бы хорошо, вечно нам надо все менять, перезагружаться, перезаряжаться…

– Или просто заряжаться, – добавил Давид.

– Может, мы, люди, просто привыкли к своим несчастьям? И если оказываемся счастливыми, не можем в это поверить, ищем себе хоть какую-нибудь беду, чтобы наконец все стало нормально. Если беда невелика, мы ее раздуваем до тех пор, пока она не начинает нас пугать, и уже не знаем, как с ней справиться. Например, мы с тобой: на самом деле ведь мы счастливы. Любим друг друга, молоды, здоровы, делаем в жизни что хотим да еще получаем за это деньги. Чего еще надо? Так, какая-то мелкая деталь – и вот мы уже несчастливы.

– Что ты имеешь в виду под деталью? Мою работу?

Давид начинал догадываться, куда клонит Сильвия.

– Да ничего я не имею в виду, просто рассуждаю о счастье. Говорю, что нам вечно чего-то не хватает, чтобы быть счастливыми, в то время как нужно просто ими быть. Если человек любим, то он ноет, что нет денег. Если есть и деньги, вздыхает о детях. Тот, кого одарили и любовью, и детьми, и достатком, не имеет времени жить. И нет никого, кто просто счастлив, кто больше не заглядывает куда-то за горизонт, не ставит себе целей, без которых ему жизнь не мила.

– Сильвия, мы-то с тобой счастливы!

– Да. Сейчас. А пять дней назад ссорились. Из-за чего? Понять нельзя – ведь мы оба хотим детей. Люди жили в ужасной бедности, и какая-нибудь мелочь приносила им настоящую радость. А мы как сыр в масле катаемся и можем надолго стать несчастными из-за такой же мелочи.

Давид смотрел, как Сильвия легко и плавно ступает по камню мостовой, не торопясь, глядя перед собой и чуть вверх, словно зачарованная замшелыми черепичными крышами домов.

– Что-то ты расфилософствовалась сегодня!

– Горный воздух подействовал. Отсюда, с вершин, проблемы видны в их истинном масштабе. То есть маленькими. Тебе не кажется?

– Соглашусь, пожалуй, что здесь действительно все непривычно. Особенно странные люди.

Разговаривая, они вышли из поселка, и теперь перед ними, прорезая сосняк, тянулась вперед хорошо укатанная дорога. Ветер шумел в соснах, становясь все сильнее по мере того, как они выходили из защищенного домами пространства. Сильвия и Давид касались друг друга плечами, наконец взялись за руки, переплетя пальцы. Никогда раньше так они не ходили – только под руку, и теперь даже удивились тому, как это у них получилось, но не стали обсуждать. Зачем слова, если и так все хорошо?

На дороге показалась группа велосипедистов в разноцветных майках, сверкавших под солнцем ярче неоновых реклам. Проносясь мимо них, ребята умудрились поздороваться и помахать руками – дружно, все без исключения. Сильвия повернулась к Давиду:

– Я заметила, тут все всегда здороваются.

Давид улыбнулся. Обуться они могли бы поудобнее, да что уж теперь жаловаться. Острые камни чувствовались сквозь подошвы, напоминая, что город, где все дороги для них были предупредительно заасфальтированы, остался далеко. Через четверть часа они выбрались на широкую открытую площадку с каменной часовенкой в глубине – типичным жилищем отшельника с маленьким колоколом у входа. Эта каменная хижина пережила все прошумевшие над ее крышей времена и вышла из испытаний победительницей, пусть и не без потерь. Покрыта она была той же черепицей, что и дома в поселке, из полукруглой апсиды смотрели четыре окошка. Низенькая арочная дверь была приоткрыта. Любопытство заставило супругов заглянуть вовнутрь – и тут же навстречу им вышел изнутри падре Ривас.

– День добрый!

– Падре Ривас! – воскликнула удивленная Сильвия.

– Что привело сюда наших гостей?

– Их неугомонные ноги – правду сказать, уже изрядно стертые. Здравствуйте, падре. Мы решили пройтись по окрестностям.

– И вышли прямо на церковь. Знаменательно, не правда ли, друзья мои?

– Это церковь? – воскликнул Давид. Он окинул взглядом часовенку, такую крошечную, старую.

– Церковь. Двенадцатый век. Романская. Точно не установлено, но очень вероятно, что это часть не сохранившегося большого строения. Вот это-то мне и нравится в моей церкви: она, как и все мы, часть отсутствующего для чувственного опыта, но несомненно невидимого целого.

Падре Ривас улыбнулся, подняв голову к солнцу, безжалостно осветившему его морщины, реденькие сальные волосы и улыбающийся, полуоткрытый, как дверца в часовню, рот.

– Вы здесь и мессу служите?

– Да. Боюсь, что места для моих прихожан хватает и здесь. И мессу, и такие службы, как сегодня вечером.

– Какие? Что будет вечером? – спросила Сильвия.

– Ах, я почему-то думал, вы знаете. Сегодня служба святому Томасу де Вильянуэва, которого мы почитаем небесным покровителем нашего села. Знаете этого святого? Он был великодушен и суров. Происходил из богатой семьи, а все, что имел, роздал нищим. Жил как аскет. Церковь – та самая, которой он для себя пожелал бы. Сегодня много народу не будет… нас вообще тут немного, но они придут и поклонятся святому от всего сердца. У нас еще сохранилось благочестие. Я произнесу проповедь.

– Вы сказали, де Вильянуэва? – уточнил Давид.

– Знаю, знаю, о чем вы подумали. Это не сам Томас де Вильянуэва. Один из его учеников привез сюда статую этого святого в 1669 году, и теперь мы считаем его своим. Но что ж мы стоим, проходите в церковь!

– Падре, мы не посещаем церквей. Никаких.

– Что ж, начнете вы прекрасно – со службы святому Томасу, приобщитесь к его благодати…

– Падре, я плохо объяснил. Мы не верим, понимаете? Не все верят в Бога. Мы не верим.

– Зато Бог в вас верит, дорогой мой Давид!

Давид прикусил язык, чтобы сдержаться и не произнести ни один из тех ответов, что крутились у него на языке. Все они были дурного тона. На выручку пришла Сильвия:

– Конечно, мы будем на службе, падре. Я с нетерпением жду ее.

– Вот и хорошо. Святой Томас будет счастлив обрести вас здесь, у себя. Хотите вы или нет, вы уже причастны к нынешней службе – ведь это для нее вы привезли тот ящик свечей!

Ривас улыбчиво простился с ними и скрылся в темноте часовенки, а Сильвия с Давидом озадаченно переглянулись, смущенные.

– Ты действительно хочешь пойти сюда вечером?

– Да.

– Сколько лет ты не была на мессе, Сильвия?

– Знаешь, я тебе уже говорила… здесь хочется совершать необычные, непривычные поступки. В конце концов, вреда от вечерней службы не будет.

– Вреда не будет. Именно эти слова всегда твердил отец.

– Мудрый был человек.

Сильвия улыбнулась ему и, повернувшись спиной, пошла по дороге в село. Да, мудрый, подумал Давид. Всегда уговаривал сына пойти к мессе, но никогда не ходил туда сам.

Глава 7 Одиночество – не выбор

Сильвия спала уже два часа. Ей удалось так уютно завернуться в кокон из простыней и одеял, что ее спокойное сонное похрапывание действовало почти гипнотически. Как только они добрались до своей комнаты, она скинула туфли, растерла усталые ноги и заснула так быстро и крепко, что Давид этого не заметил и некоторое время разглагольствовал в одиночестве, думая, что жена слышит его. Наконец, склонившись к ней, почувствовал тепло спящего молодого тела, уловил ровное дыхание.

– Сильвия, ты заснула?

– М-м-м-м…

– Мне надо выйти. Я скоро вернусь, ладно?

– Да.

Втиснув ноги в ненавистные, трущие пятки туфли, он ушел так тихо и быстро, что хозяйка Эдна не заметила. Собственно, ее нигде не было. Наверное, не только ночью, но и днем гости не должны были рассчитывать на какое-то особое внимание хозяйки.

Давид направился к Анхеле, чтобы отдать ей взятое в долг лекарство. Нашел ее дом, пересек садик, постучал в дверь гаража. Когда никто не ответил, шагнул ко входной двери дома и позвонил. Через несколько минут дверь открыл ребенок лет девяти, улыбаясь щербатым ртом.

– Пливет, – сказал ребенок.

– Здравствуй. Мама дома?

– Да. Мам!

Он убежал в глубь дома, громко крича. Давид остался у порога. Появилась Анхела, из-за которой выглядывало ее беззубое, но веселое дитя.

– Проходи, – сказала она, пропуская Давида вперед. – Мы ведь по-прежнему на «ты»?

– Конечно, но проходить вроде незачем, я ведь только хочу вернуть аэро-ред. – Он протянул ей коробочку, купленную у Эмилии, но она не взяла.

– Спасибо, только сначала, пожалуйста, помоги мне это передвинуть. Нам вот сюда, идем.

И Анхела провела его в гараж, где на полу лежал увесистый деревянный брус. Выглядел он совершенно неподъемным.

– Вот это передвинуть? – удивился Давид. – Думаешь, сможем вдвоем?

– Когда ты вчера стучался ночью в дверь, вроде не был таким нерешительным!

Она взялась за свой конец бруса, и они с трудом, но водрузили его на верстак. Анхела действовала увереннее, чем он, и Давид поразился физической силе этой хрупкой с виду женщины.

– Спасибо.

И она снова проводила его до дверей. Там Давид протянул ей лекарство. На сей раз Анхела взяла его.

– Зачем торопиться и возвращать эту ерунду?

– Не люблю быть должным, – ответил Давид. – До свидания.

– До свидания! Скажи Давиду «до свидания», сынок.

Мальчик попрощался и помахал ему рукой. Давид замер: на руке у ребенка было шесть пальцев.

– Ого! – опомнившись, произнес он. – Да у тебя шесть пальчиков!

– Да, – гордо ответил малыш. – Мама говорит, это не плохо, а только моя особенность.

– Так и есть, сынок, – погладила ребенка по голове Анхела.

– Как тебя зовут?

– Томас.

Давид едва не вскрикнул, улыбнувшись такому совпадению.

– Ты уже умеешь читать?

– Да.

– И писать?

– Ну конечно! Мне уже девять! – отвечал мальчик, немного бахвалясь перед незнакомцем.

– Молодец! Ах, друг мой, как бы я хотел, чтобы ты умел писать, – ты меня бы просто спас!

И быстро ушел, пока мать с ребенком не успели удивиться его непонятной шутке.

Сильвия отлично знала, что Давиду не нравится, когда приходится ее дожидаться перед выходом, но волновалась. Она собиралась тщательно и не торопясь, ей доставляло удовольствие выглянуть из ванной и увидеть, как он изнемогает от ничегонеделанья и нетерпения. Это справедливая цена, пусть платит, думала она. Наконец выходила, говоря «я готова», и этого момента стоило дожидаться. Он глядел на нее в изумлении, а она вновь и вновь чувствовала себя желанной – каждый раз по-иному. На сей раз он с трудом произнес:

– Какая ты все-таки красивая.

– Спасибо.

У дверей они встретили Эстебана и Иону, брата Эдны и владельца «Эра Уменеха», которые вдвоем несли огромную горящую свечу. По улице шли жители с такими же свечами, направляясь к часовне. Поздоровавшись, Сильвия спросила, где бы им достать свечу.

– Мы не знали об этом местном обычае…

– Не беспокойтесь, у меня есть еще.

Иона вынул из огромных карманов своей охотничьей куртки пару свечей и подал их Давиду. Свечи снизу были аккуратно обернуты розеткой бумаги, чтобы воск не капал на руки.

– Их положено зажигать от свечей других прихожан, – объяснил Эстебан.

Он наклонил свечу и подождал, пока фитиль на их свечках не займется.

– А ваша свеча от какой зажжена?

– Все свечи сегодня зажжены от огня, который мы весь год поддерживаем у статуи святого Томаса. Он у нас никогда не остается в темноте.

– А какой смысл у этого ритуала?

– Мы как бы напоминаем себе, что свечи у нас у всех свои, а огонь – общий.

– И что, огонь у статуи святого в церкви действительно никогда не гаснет? Целый год? Вы серьезно?

– Ну, если честно, – вмешался Иона, – был случай. Я один помню.

– И что?

– Да ничего. Зажгли снова и сделали вид, будто не заметили.

Они втроем расхохотались. К ним подошли выходившие из домов соседи с зажженными свечами, соединяясь в целый ручей огоньков, освещавший золотистые сосновые стволы по обеим сторонам дороги. Давид заметил, что Эстебан несет две свечи, по одной в каждой руке.

– Это для кого-нибудь, у кого не окажется своей.

Его лицо на секунду помрачнело, но так мимолетно, что Давид не был даже уверен, что ему это не померещилось от причудливого, непривычного освещения.

Теперь, оглянувшись, они увидели, что дорога превратилась в реку из света: все жители, несколько сотен человек, шли с горящими свечами. Разговаривали мало. Издалека уже доносились удары маленького колокола часовни, указывая путь. По неудобной каменистой тропе подошли к маленькой церкви. Горожанину казалось дурной шуткой называть церковью эту грубо сложенную каменную хижину. И все же приходило на ум, что хоть она была неказистой и маленькой и разваливалась от древности, но все же находилась здесь восемьсот лет под неласковым арагонским небом. В дверях стоял падре Ривас, как и все, со свечой.

– Какое благочестие, удивительно, – произнес Давид. – Неужели все местные жители так религиозны? Все, как один, верят в Бога?

Сильвия неодобрительно ткнула его локтем в бок. Вопрос граничил с оскорблением чувств собравшихся.

– Я не верю, – сказал Иона, – и многие другие.

Давид, застигнутый врасплох, удивленно уставился на него:

– А тогда…

– Вера в Бога – одно дело, а вера в святого Томаса – другое.

– То есть?

– Это совершенно разные вещи.

И Иона продолжил свой путь, считая разговор законченным. Давид повернулся к Эстебану, но тот пожал плечами, улыбнулся и повторил слова трактирщика:

– Святой Томас – совершенно другое дело.

В крохотной церквушке не могли поместиться многие, основная масса молящихся оставалась снаружи, но Иона и Эстебан настояли, чтобы Сильвия с Давидом как гости заняли места на полукруглой скамье, которая опоясывала стены часовни изнутри.

– Мы приходим сюда каждый год, а вы, как знать, может, единственный раз в жизни, – объяснили им и не стали слушать возражений.

Супруги послушно сели. В маленьком храме теперь впритирку друг к другу помещались алтарь, статуя святого, священник и полсотни прихожан. Остальные плотно стояли снаружи со свечами, озаренные общим светом и согретые общим теплом в ледяном воздухе осенней ночи, и слова проповеди, которую говорил падре Ривас, сплачивали людей еще больше. Их благочестие, любовь к своему людскому гнезду, к своим корням были, казалось, такими же видимыми и осязаемыми, как огоньки свечей и тепло человеческих тел. Давид погрузился в тяжелые сомнения. Да, у Коана хорошие информаторы и сотрудники, они нашли это село. Но разве не могли ошибаться? Они тоже всего лишь люди. А он тут тратит день за днем на бесплодные искания. Хосе, повар, реагировал на его речи совершенно естественно, то есть как на чушь. Ну, шесть пальцев на правой руке – и что? А вдруг Томас Мауд из другого села? А отсюда только послал рукопись, желая запутать след? Давид искоса взглянул на Сильвию, искренне внимавшую проповеди и неподдельно счастливую. Ах, вот бы и ему так! Наслаждаться неожиданными выходками жизни и не ломать голову над всякими тягостными загадками. Он в тупике. Представления не имеет, что еще можно теперь здесь делать. Вставая вместе со всеми и снова садясь, Давид решил, что ему остается одно: подчиниться общему течению жизни и делать то же, что другие.

– Как чудесно, правда? – тихо обратилась к нему Сильвия, блестя глазами.

Давид обернулся. Взгляды толпы концентрировались в одной точке. Он нашел в какой: на статуе святого Томаса.

– Да, чудесно.

Падре Ривас провозгласил:

– Ступайте с миром!

И многоголосый хор мощно откликнулся:

– Слава тебе, Господи!

Они вышли из часовни на площадку. Свечи догорели, растеклись по бумажной розетке.

– Ну что, понравилось? – спросил Иона.

– Изумительно, чудесно! – воскликнула Сильвия. – Мы так давно не были в церкви.

Да, со дня свадьбы, подумал Давид. И воздержался от замечания.

– Ну, честно говоря, мы тоже не больно часто сюда ходим, – признался Иона. – Наверное, если бы прихожане были поактивнее, то построили бы новую просторную церковь.

Догорающие свечи люди прикрепляли к камням, выступающим из стен древней романской часовенки, украшая огоньками маленькие углубления в них или, наоборот, острые выступы. Теперь она вся пылала под пиренейским небом, бросая вызов ночной осенней тьме. Зрелище поражало каким-то романтическим колоритом, напоминая о прочности времени, о связях людей друг с другом, смиряло душу.

Эстебан взял их свечи, слепил в одну и прикрепил ее к самому высокому каменному выступу. Давид остановился, глядя на прихожан, пристраивающих свои свечи теперь уже на ярко освещенной ими площадке перед церковкой. Зрелище было знакомо и дорого, и ему очень хотелось понять почему. Он так долго стоял, углубленный в себя, что встревоженная Сильвия тронула его за руку.

– Ты не припоминаешь? – пробормотал Давид.

– Что?

– Не знаю… все это…

И вдруг понял. Удивление и радость всколыхнулись внутри него так сильно, что он вздрогнул. Давид сообразил, почему ему знакомо зрелище молящихся, прикрепляющих свечи к камням: он читал про такое в «Шаге винта». Персонажи в каменных руинах прикрепляли к выступам свечи, и те светили в ночи веками. Каждая свеча была звездой в бесконечной холодной ночи. И чувства они с женой испытывали теперь те же, что и персонажи в книге.

– Давид, что с тобой?

– Я вспомнил одну книгу, которую недавно читал.

– Твои книги, опять книги…

Нет, село правильное, понял Давид. Именно здесь, на этой площадке перед часовней, автор переживал то, что стало источником соответствующей сцены в «Шаге винта». Иначе говоря, Томас Мауд стоял тут и смотрел на то же, что видел теперь Давид. Он оставил на камне свою свечу. Участвовал в том, что потом написал. Да и Томас – не имя ли местного святого? Славного бескорыстием, раздававшего свои богатства бедным. Как впоследствии автор. Давид почувствовал, как у него похолодел затылок, прокатился озноб по телу.

– Что с тобой, ты сам не свой? – спросила Сильвия.

– Просто ветер холодный, – ответил Давид.

Они медленно двинулись назад в село по следам недавним – и тысячам невидимых давних следов на усыпанной сосновыми иглами дороге.

До дома сестры Эльза добралась вечером, очень усталой. Пришлось заехать домой за одеждой и другими необходимыми в чужом жилье личными вещами. В метро провела полтора часа, и все время – стоя. Но Эльза была не из тех, кого такие пустяки деморализуют. Она просто вынула из сумки «Шаг винта» и пристроилась читать, опершись спиной о поручень.

Чуть не весь день надо было заниматься переговорами между Коаном и представителями киностудии, которая взялась за экранизацию «Шага винта», всей саги целиком. Уже и договор подписали, но потом решили заново обсудить несколько пунктов – и пошло перетягивание каната то туда, то сюда, и так до вечера.

Встречи, их переносы и отмены организовывала Эльза. Она же на переговорах должна была по первому требованию предоставлять нужные материалы и вообще все, что пожелают посетители, а их желания порой бывали довольно-таки экстравагантными. Предшественница Эльзы на месте секретарши Коана призналась по секрету, что ей доводилось искать не только гаванские сигары, но и девочек по вызову. Эльза, с присущим ей здравым смыслом, решила, что станет делать все, за что ей платят наличными в конце месяца. Хоть развлекать их малолетних детей. Пожалуйста.

Кристина накормила ее в кухне ужином перед уходом, и Эльза приступила к своей работе медсестрой у постели племянницы. Главным сегодня было подбодрить Марту, которая пребывала в упадническом настроении, несмотря на многочисленные и даже излишние визиты друзей.

Племянница лежала на диване, мрачно наблюдая из глубин подушек смену музыкальных клипов на экране. Беседа не клеилась, обеим было тягостно и неловко. Одна провела день взаперти и в неприятных размышлениях. Другая очень устала и не имела ни права, ни желания обсуждать, что случилось за день. Две женщины на грани нервного срыва.

Марта наконец улеглась спать, а Эльза устроилась на софе с книгой. Ей давно не терпелось снова открыть ее там, где пришлось закрыть в метро. Нетерпение было просто смертельным, она весь день ни на чем из-за этого не могла сосредоточиться. Сюжет прочно взял ее в плен, как и многих других, и она размышляла то об одном, то о другом персонаже так, словно только что с ними рассталась и волнуется за их судьбу. Наваждение было непреодолимым. Никогда ничего подобного с ней не происходило из-за чтения книги – всего-навсего книги. Эльза вообще немного читала, и обычно для одной книги требовалось месяца три. Теперь она за два дня почти одолела здоровенный том и уже приготовила себе второй из издательских экземпляров саги Мауда.

Спать она легла лишь под утро. Перед этим заглянула к Марте и застала ее бодрствующей.

– Заходи, тетечка, я не сплю.

– Ты же давно погасила свет!

– Считаю овец… и они уже все закончились.

Эльза села в кресло, в котором заснула в прошлый раз.

– А почему ты не спишь, тетя Эльза?

– Я читала.

– Ту же книгу, что вчера?

– Да. Ты видела?

– Ночью проснулась и увидела, что ты сидишь в кресле и читаешь. Я была так рада, что ты рядом.

– Мне тоже приятно находиться рядом с тобой.

– Спасибо. Я ценю, что ты приходишь сюда после работы. Воображаю, как тебе у себя дома хорошо и уютно.

– Нет, дорогая. У меня довольно уныло.

– Почему?

– В пустых домах всегда уныло.

– Но ведь в пустой дом можно заселиться и все исправить.

– Конечно, дорогая.

Повисла пауза. Обе молчали.

– Тетя Эльза…

– Да, родная?

– Ты грустишь?

– Совсем нет.

– Тогда что с тобой?

Марта уловила, что голос Эльзы дрогнул:

– Я не грустная, а одинокая.

– Но это ненадолго, пройдет!

– Не я выбирала, не мне исправлять. Одиночество, Марта, не выбор, а судьба.

– Это из-за развода? – спросила племянница, с которой мать никогда не обсуждала семейные дела сестры, и она мало что знала. – Хуан Карлос был плохим мужем?

Эльза поняла, что разговор принимает нежелательное направление. Ей не хотелось обсуждать с Мартой свои чувства.

– Не то чтобы плохим. Просто с какого-то момента мы перестали уживаться. Супружескую жизнь надо, как сложную машину, содержать в порядке, смазывать, чинить. Мы запустили ее, и вот она сломалась.

Эльза надеялась, что такого ответа Марте хватит. Вдаваться в детали она не собиралась. Племянница оказалась чуткой и сменила тему:

– И что за книга, хорошая?

– Ты не представляешь насколько. Шедевр. Оторваться нельзя.

– А мне дашь потом прочитать?

– Я тебе подарю ее.

Неожиданный порыв нежности друг к другу заставил их обняться. Им не хватало тепла и участия; обе давно уже не ощущали на себе чьей-то заботы, нуждались в искреннем, глубоком понимании. Несколько секунд они просидели, прижавшись друг к другу. Внезапно Марта спросила:

– Как ты думаешь, тетя Эльза, лицо у меня заживет?

– А мама что говорит?

– Дескать, не волнуйся, все будет хорошо, да и что она еще может мне сказать?

– Ну-ка, дай я посмотрю. – Эльза осторожно заглянула под бинты, пытаясь оценить, как заживает рана. – Ничего угрожающего не вижу. Думаю, твои дела идут неплохо. Верь мне, как компетентному делопроизводителю.

Марта хихикнула. Через пять минут она уже крепко спала. Дождавшись ее спокойного ровного дыхания, Эльза пошла в спальню сестры устраиваться на ночь. Хорошо бы кровать оказалась удобной. Если у нее утром будет так же болеть спина, как сегодня утром, надо брать бюллетень, и кто тогда организует Коану его переговоры?

Сильвия любовалась местной керамикой в маленькой лавке, которую нашла на одной из близлежащих улиц. Местный ремесленник делал эти прелестные вещи, погружая руки в глину, холодную от утреннего зимнего заморозка, а рядом, наверное, гудел огонь горна. Ручная работа всегда чувствуется по маленьким неправильностям, особенностям каждой вещи; притягательности этой неповторимости объекта просто невозможно противиться человеку, уставшему от штамповки машинного производства. А уж если он еще и любитель народных промыслов, как Сильвия… Давид, наоборот, не был в восторге от деревенской утвари, находя ее грубой и неудобной, и всю жизнь довольствовался посудой с фабричного конвейера. Сильвия, однако, все равно купила полдюжины вещей для себя и еще пару штук для сестры Элены – они наверняка найдут себе место в замыслах декоратора. В городе за такие штучки отвалишь целое состояние в специальных магазинах, словно это творение великого художника. А здесь народ все еще радуется, если видит гладкую, ровненькую пластиковую лохань с двумя ручками одинакового размера.

Они возвращались с дневной прогулки. Ночью подморозило, но теперь солнце пригрело, и на земле боролись сырой холод, ползущий из лесистых горных расщелин, где застаивался туман, и щедрый поток тепла сверху.

Сзади послышались звонкие удары металла о камень. Ребенок лет восьми бежал, подгоняя палкой металлический обруч, и на ходу помахал им рукой, улыбнувшись знакомой щербатой улыбкой. Давид не сразу вспомнил его: Томас, сын Анхелы. Здороваясь, мальчик потерял обруч, и тот со звоном ударился о стену дома и покатился в сторону. Томас кинулся за ним.

Давид рассказал Сильвии, как познакомился с малышом и его матерью. Когда тот снова появился перед ними, они рассмотрели и его взъерошенные волосы, и ржавчину на щеке, и металлический обруч. Обоих поразило, что мальчик увлечен игрой, которая состояла всего-то в беге за катящимся по земле металлическим ободом. Да, они видели на картинках в старых книгах и в кино, как дети играют подобным образом, но сейчас… Теперь дети просят в подарок на Новый год айфон.

– Привет, Томас, как дела? – спросил Давид на правах старого знакомого.

– Привет, – серьезно ответил ребенок. – Ничего страшного. Он треснулся о стенку, но не сломался.

– Познакомься, Томас, это моя жена. Сильвия.

– Здравствуй, Томас, – сказала Сильвия, и дитя широко улыбнулось в ответ, показав все зубы и дырки между ними. – А куда ты, Томас, так быстро бежишь?

– Надо скорее сказать моему другу.

– О чем?

– Что сегодня Эстебан снова будет рассказывать!

– Эстебан вам рассказывает? Что?

– Всякое. Как он плавал по свету, и вообще.

– Значит, Эстебан был моряком?

– Да! На огромной такой лодке! На корабле! Он обошел весь свет!

Оказалось, мама не всегда разрешала Томасу слушать рассказы Эстебана, потому что они длились допоздна, но он очень хотел знать про разные страны – Францию, Италию, Китай, Японию, Америку. А когда холодно и много народу приходит, Эстебан рассказывает такие интересные истории, которые с ним там случались, что все слушают, раскрыв рот. Но больше мама не будет запрещать там сидеть допоздна, ведь ему через две недели десять лет и он уже большой. И может ложиться спать, когда хочет, а не когда мама велит.

– Это кто ж тебе сказал насчет десяти лет? Мама?

– Ну прям! Откуда она знает? Это Хулио сказал, мой школьный друг.

– Томас, а где Эстебан рассказывает свои истории?

– В «Эра Уменеха». Ну я пошел, надо занять место.

Оказалось, уже много раз его оттесняли в задние ряды слушающих и приходилось протискиваться между людьми и подлазить под стулья.

– Хорошие истории рассказывает Эстебан?

– Спрашиваете! Пальчики оближешь. Ну, многие боятся, конечно. Он такое может завернуть… Мы с другом два месяца не спали после одной истории. Сегодня страшно не будет, он сам сказал. А то мама меня не пустила бы.

– Здорово.

– Ладно, я побежал. У моего друга нам всегда дают шоколад и печенье, если я опоздаю, они мое съедят. Пока!

Он снова помахал им ручонкой, и тут Сильвия заметила то же, что и Давид днем раньше.

– Ого! У тебя целых шесть пальчиков!

– Да, – гордо произнес Томас, – это моя особенность.

Сильвия улыбнулась и вытерла ему грязную щеку.

– И очень хорошая особенность.

Решили, что они еще раз рискнут здоровьем и поужинают в «Эра Уменеха». Послушают интересные истории Эстебана и понаблюдают за местной общественной жизнью.

К таверне шли люди: обнявшиеся пары, семьи с детьми, одиночки всех возрастов. Одни возбужденно переговаривались, гадая, что расскажет Эстебан сегодня, другие помалкивали, но было видно, что и они полны ожидания чего-то радостного. Давида с Сильвией поразило новое для них зрелище. На сей раз – дружного, согласного настроя людей на одно и то же. Еще не забылось потрясение, какое они испытали накануне на службе, а теперь предвкушали новые, неизведанные прежде ощущения.

В таверне было просто не продохнуть, столько набилось народу. Однако все сумели без обид уместиться, как в набитом вагоне городского транспорта – куда ведь тоже непонятно как влезает на следующей остановке еще один человек, хотя это кажется невозможным. Расположились, на манер амфитеатра, несколькими рядами слева, где вдоль стены тянулась длинная лавка, а справа четыре сдвинутых стола образовали нечто вроде подмостков.

Почти все держали в руках кружки пива, передавая их по цепочке тем, кто сидел дальше. Ни одного незанятого стула, ни одного свободного места, где можно прислониться к стене. А с другой стороны сдвинутых столов – Эстебан с бутылкой пива в руке.

Вдруг все разом замолчали. Давид много раз слышал эту внезапную тишину зрительного зала перед началом фильма или спектакля: свет уже погас, но занавес еще не поднят. В первом ряду он заметил Анхелу с Томасом – сегодня ему не пришлось пролезать под стульями. Эстебан начал говорить:

– Спасибо вам, друзья мои, что пришли послушать мои морские истории. Вы все знаете, что пятнадцать лет я служил на корабле…

Глава 8 Время молчания

Мы уже месяц огибали индонезийский архипелаг. Выгрузили в Замбоанге, на филиппинском острове Минданао, текстиль, а там взяли всякой всячины, не вспомню даже чего. Маршрут наш пролегал по Молуккскому морю с заходом на Сулавеси, Калимантан, а потом, через Малаккский пролив, на Суматру. Три дня мы ползли вдоль ее побережья и наконец бросили якорь в порту Паданга, города у подножия огромной горной цепи в ста километрах к югу от вулканической горы Таланг. Высокие горы, ничего не скажешь, почти в два километра высотой. Из порта было хорошо видно, как круто тянутся вверх их каменные отвесные стены. Впечатляло. Словно сам Бог внушал нам мысль оставаться на уровне моря. Так мы и сделали.

Вечером, когда с помощью блоков грузили в трюм деревянные ящики, капитан спустился на корму под руку с потрясающей красоты молодой индонезийкой и объявил, что до конца дня все свободны и завтра тоже, пока не прибудет основной груз. Все мы, матросы, последовали примеру капитана: быстренько вымывшись и переодевшись в приличную рубаху, кинулись на берег в поисках красотки островитянки и какой-нибудь жидкости, не похожей на надоевшую до смерти соленую воду.

Я вам скажу, какая примета того, что корабль причалил к берегу, самая верная: запах дезодорантов и одеколонов из матросского кубрика. Вот уж чего никогда не бывает в открытом море.

Алахан был моим соседом по кубрику. Родом из Дании, а по-испански говорил, потому что когда-то любил девушку-испанку. Мы с ним быстро сошлись – из-за его старой любви и из-за того, что я высоко оценил его словарный запас. Клянусь, этот парень по части непристойных острот заткнул бы за пояс любого моряка во всем Индийском океане. В тот вечер мы сговорились с ним и с Матео пойти в тот бар, который нам еще в Сиболге рекомендовал один индонезийский матрос.

Матео был итальянец из Тренто; ему надоели вечноцветущие склоны и благоуханные зефиры прекрасной родины, Северной Италии, и он не задумываясь променял их на океанские ветра – думаю, втайне рассчитывая, что со временем его биографию будут преподавать в школе того самого городка, откуда он рванул в большой мир.

Мы принарядились и сошли по трапу в портовую толпу Паданга – и закачало нас там не хуже, чем на корабле. Воздух был пропитан незнакомыми ароматами, веяло то смолой, то пивом, а то фруктами, которыми здесь же торговали прямо с земли и которых я половины раньше не видел. Я часто думаю, что каждый порт пахнет по-своему, и если напрягусь, то вспомню большинство этих запахов.

Мы пробирались между фруктовыми завалами, отбиваясь от надоедливых торговцев, предлагавших нам по неслыханно низкой цене товары, какие мы им же и привезли тем утром. Наконец добрались до рекомендованного Алахану бара, он назывался «Пайякумбу» в честь горного пика в восьмидесяти километрах к северо-востоку от Паданга.

Бар оказался исключительно приличным, просто не верилось. Ничего похожего на забегаловки, где подают крашеные жидкости неизвестного происхождения. Мягкое, вкрадчивое освещение, по углам тонут в полутьме пушистые диваны, тонкий запах благовоний – в общем, восточная нега. Мужчины одеты неброско и дорого, женщины неброско и красиво, никаких ярких побрякушек и размалеванных лиц, а вместе с приятным запахом и чистотой все это после корабельной каторги действовало на чувства так сильно… просто до экстаза.

Ну, огляделись мы и сразу сообразили, что дешево тут не отделаемся, да черт с ним, в конце концов, для чего работаем-то? Пока ты в море, у тебя кое-что скапливается, если, конечно, не просаживаешь все это в карты. Не с рыбами же заводить обмен товара на деньги и обратно, как философски заметил однажды Алахан, когда мы вместе стояли вахту.

Ну, начали мы с джина и виски, каждому к правому локтю тут же прицепилось по девочке, и вскоре они уже сидели у нас на коленях. Они нам что-то лепетали на своем языке, непонятно, но приятно, а мы лишь подливали в их рюмки, когда они просили жестом еще выпивки. Мы все трое ржали как лошади, толкали друг друга, подмигивали, танцевали под музыку, а для пущего веселья еще и пели сами. В общем, пьяны были в стельку.

Вдруг послышался звон бьющегося стекла, мы оглянулись – двое амбалов мутузили несчастного парнишку, который им едва до пояса доставал, а он вопил что-то на своем языке. Эти двое схватили его, прибили и поволокли на улицу. Мы переглянулись, пожали плечами и молча пошли вслед – не погибать же душе во грехе. Оно, конечно, на чужой стороне не лезь не в свое дело, правило старое и доброе, но тут уж было нестерпимо – двое на одного, да маленького, да и не сделал он им ничего такого. А главное, для правильного завершения вечера после девочек и выпивки не хватало как раз хорошей драки.

Ну, отчет о драке дам с учетом наличия в аудитории малолетних слушателей. Короче говоря, получили они от нас побольше, чем мы от них. А мало-то не показалось никому. Каждый был под сто кило, и нам пришлось потрудиться, прежде чем они поняли, что обижать маленьких нехорошо, а связываться с тремя пьяными матросами, которые пришли на помощь беззащитному созданию, – еще хуже. В общем, они бежали и оставили в покое и малыша, и нас.

Парнишка нас, наверное, благодарил, мы из его речей вообще-то немногое уразумели. Когда его рассмотрели получше, удивились слегка, до чего одет был чудно – в длинную такую рясу вроде плаща или тоги, в красно-оранжевую полоску. Напоминал картинки, на которых показано, какие бывают монахи в Непале и как они созерцают бесконечность. Босой, голова выбрита, а на голове – порезы и засохшая кровь, это когда они его били бутылкой.

Тут парень снова к нам обратился, теперь на другом каком-то языке, а мы и его не знаем. Наконец с третьей попытки удалось объясниться, потому что он заговорил по-английски. Матео, тот-то ни слова не знал, а мы с Алаханом, объединив усилия, разобрались. Парень сказал, что он просто не представляет, что было бы, если бы мы не вмешались, и горячо благодарил. Я посмотрел на бар – там наши девочки сидели на коленях уже у других клиентов – и подумал, что в отличие от него прекрасно представляю, что бы было, если бы мы не вмешались.

Целый час мы с ним возились, пытаясь понять, чего говорит, – мы еще пьяны были вдобавок, соображения это не прибавляет. В общем, он провел всю свою жизнь в одном храме в местных горах, добиваясь высшей степени созерцания, а она состоит в молчании, поскольку только в молчании слышны голоса богов. Он там жил с детства, с трех лет, а вот два года назад взял, да и сбежал, чтобы найти свою семью в Паданге. Здесь выяснил, что его брат работает в том самом клубе, в бар которого мы пришли сегодня гулять, поговорил там с официантами, пытаясь узнать адрес брата, а вышибалы при входе как увидели его монашескую одежду, так и бить. Тут уж и мы вступили в дело.

Вот так все и вышло. Монашек, не найдя родни, с порезанной головой и расстроенный донельзя, решил вернуться в свой монастырь и смиренно понести наказание, какое ему там назначат. Оказалось, монастырь в паре часов ходьбы, рядом в горах. Там, в глубине одной огромной каменной расщелины, они и расположились, потому что скалы гасили всякий звук извне, и можно было молчать сколько угодно, слушая тишину. Ну, раз нам назад, на мягкие диваны «Пайакумбу», путь после драки был заказан, мы решили пойти с малышом. К утру рассчитывали вернуться на корабль.

Парнишка показывал путь. Мы шли по старой сиакской тропе, проложенной в узком скальном проходе, – иногда плечи касались каменных стен, тянувшихся вверх. Он сказал, что тропу мало кто знает – разве только монахи, которые изредка по ней были вынуждены ходить в город за продовольствием.

Непонятно, как парень все это выдерживал – избитый и босой. Мы, тренированные ребята в крепких башмаках, уж едва на ногах стояли, когда наконец среди джунглей возник маленький храм с колоннами, статуями и небольшими строениями позади, вроде складов. Тут монашек попросил нас никогда никому про этот храм не рассказывать, ни как сюда идти, ни как он выглядит. Это тайна, и он на нас надеется. Здесь же он с нами попрощался, еще раз поблагодарив. И тут неугомонный Алахан попросил его показать нам храм, раз уж мы до него дошли. Хотя бы снаружи. Мы уговаривали его оставить затею, а он ни в какую. Мы парня спасли, так пусть покажет свой дом. Эти датчане до чего упрямы! Монашек побаивался, однако повел показывать. Предупредил, что любой шум обеспокоит его наставников, а сам прямо трясся при мысли об этом. Но благодарность его оказалась сильнее – он чувствовал себя перед нами в долгу.

Храм был помещением с одним большим алтарем и многими маленькими, к которым от большого вели узенькие коридорчики. Все выложено камнем, его названия я не знал: глухого черного цвета, он, казалось, поглощал свет факелов, горевших у стен, и наши фигуры отбрасывали причудливые тени.

Мы уже уходили, и тут Матео спросил, что это за маленькое кубическое помещение из камня, примерно шесть на шесть метров, стоявшее неподалеку от храма. Такой черный куб, словно он вдруг упал сверху и вот лежит. Монах объяснил, что здесь-то и достигается слушание абсолютной тишины и божественных голосов. Но достичь подобного уровня, который позволял тут пребывать, могли не все, а только самые подготовленные монахи. Он еще объяснял, да мы не поняли. Внутрь того каменного куба, дескать, не долетали никакие звуки извне, так что эту пустоту мог выдержать лишь могучий и специально тренированный дух.

Ну мы, естественно, захотели попробовать – как мы в сравнении с монахами, выдержим или нет. Монашек беспокоился, боялся, отговаривал. Мол, это только после тренировки можно делать и он не ручается за нашу безопасность, если мы туда войдем.

Ничего вернее нельзя было придумать, чтобы подстегнуть нашу пьяную браваду. Решили, что станем входить по очереди и пробудем там каждый по минуте. Как ни храбрились, а у порога возник спор, кому идти в кубический домик первому. Никто не хотел. Бросили жребий. И знаете, кому он выпал? Правильно, мне. Я приблизился ко входу и обнаружил над дверным проемом надпись на неизвестном языке. Побаиваясь, что это проклятие чужаку, который захочет осквернить святыню, я спросил монашка, что она означает. Он перевел: «Оставь у порога гнев, страх, волнение и желание. Чем меньше внесешь, тем больше вынесешь».

Я вошел, и они задвинули за мною тяжелую каменную дверь, заперев в темноте куба. Я двинулся к центру помещения, и шаги мои звучали обычно, отражаясь эхом от стен.

И вдруг они на ходу стали глохнуть, пока не наступила полная тишина. Словно камень впитал все звуки, как мох воду. Я не слышал ни своих движений, ни своего дыхания. Это была ненормальная, абсолютная тишина. Уши у меня заболели от напряженного прислушивания, словно я всем существом хотел уловить хоть малость и убедиться, что не оглох. Но на меня беспощадно опускалась, как облако, неестественная пустота тишины. Я находился в черном кубе несколько секунд, но уже мечтал если не слышать, то хотя бы представить, какими бывают звуки. Жаждал знать, что они существуют. Понял, что пытаюсь кричать, чтобы вырваться из удушающей пустоты беззвучия, но моя бедная глотка звуков не порождала, они куда-то пропадали здесь, в этом странном пористом черном камне.

Я замер, будто меня скрутили и не давали шевелиться какие-то ледяные великаны. Не мог двигаться или подать голос. Душа тоже застыла, как и тело. Именно так, я уверен, чувствуют себя мертвые. Если они себя чувствуют…

Когда я уже прощался с жизнью, потому что голова моя была готова взорваться, пришло облегчение – я вроде бы что-то уловил. Издалека послышался тихий ритмичный стук, и он приближался. Словно извне кто-то сначала тихо, а потом все громче стучал в стену. Я подумал, что это друзья стучат, и сердился, что они так надолго меня здесь оставили, в уверенности, что прошли долгие часы. Звук просачивался из стен, точно они отдавали его после того, как вобрали. Монотонный стук с интервалом в полсекунды, он был все отчетливее и вот достиг меня, будто свет хлынул в комнату. Я ловил его всем телом, кожей, жадно впитывая, как жаждущий пьет. Лишь немного успокоившись, сообразил, что́ именно я слышу. Это были удары моего сердца.

Усиливаясь, их гулкий звук словно выходил вон из моего тела, ударялся о стены, стократно усиливаясь, и обрушивался на меня снова, как волны, со всех сторон. Каждый следующий казался тяжелее, громче предыдущих, они были оглушительны. Теперь я боялся, что стены не выдержат этих ужасных толчков и разрушатся, а потолок упадет на меня сверху. Следующей мыслью было – если стены и выдержат, то не выдержу я сам.

Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и на дрожащих ногах, последним усилием бросил себя в сторону выхода. Ощутил, как мое тело, падая, ударилось о землю, а оглушительные, ужасные удары затихли. Потом была только тьма.

Вскоре я почувствовал тяжелые, истеричные пощечины, которое мне щедро отваливали товарищи, напугавшиеся до икоты. Они думали, я уж помер. Но я открыл глаза, и меня вытащили из кубического строения. Больше никто там закрываться не захотел. Я отдышался, и мы пошли назад на корабль. Больше я никогда не слышал о молодом монахе, но порой спрашиваю себя, как он там, сильно ли его наказали и закрывался ли он внутри черного куба. Слышал ли он голоса богов.

Присутствующие разразились аплодисментами, а Эстебан сделал изрядный глоток пива и шумно перевел дыхание – словно он все то время, пока рассказывал, не дышал. Грохот аплодисментов вывел Давида из ступора, и первое, чем он рьяно занялся, – это поиском среди ритмично всплескивающих ладоней шестипалой руки. Безуспешно – все задвигались, освещение было слабым. Он заметил, что маленький Томас задумчиво сидит возле матери на первом ряду и не двигается. Может, он чего-то не понял в рассказе и теперь размышляет об этом? Давид обернулся – Сильвия тронула его за руку.

– Это было совсем не плохо, правда? Я слышала, что в деревнях часто встречаются такие повествователи-самородки.

Да, подумал Давид, с той разницей между самородками и Эстебаном, что его рассказ правдив или хотя бы опирается на факты, а самородки в основном орудуют бродячими легендарными сюжетами. У человека, пятнадцать лет бороздившего моря-океаны, наверняка полно подлинных историй из жизни. Только рассказывай, разве что чуть приукрашивая на радость слушателям.

– Да, частично напоминает «Сердце-обличитель» Эдгара По.

– Ты, милый мой, думаешь лишь о книгах.

«Нет, – мысленно возразил Давид. – Кроме книг, я еще могу думать об одном писателе».

Народ повалил из таверны на улицу. Если бы Давид не погрузился в мрачные размышления о себе, книгах и писателях, то заметил бы, что у человека, бок о бок с ним выходившего из дверей, шесть пальцев на правой руке.

Они любили друг друга в тот вечер неистово, бесстыдно и свободно, как звери в лесной чаще. Сильвия, едва приехав в Бредагос, по непонятной для Давида причине стала просто ненасытной. Горный воздух или отпускное настроение были тому виной, но только они уж и забыли, когда им было так хорошо вместе в последний раз.

Когда ее запал закончился, Сильвия, вольно раскинувшись на постели, заснула. Голова ее покоилась на груди Давида. Сам он едва держал глаза открытыми после их роскошных излишеств и просто мечтал, обняв теплую и тяжелую во сне жену, погрузиться в сладостный сон до утра. Увы, он не мог себе этого позволить – надо было дождаться закрытия «Эра Уменеха», чтобы проследить за шестипалым поваром и найти его дом. Ему было немного стыдно ускользать из объятий Сильвии, такой счастливой и доверчивой, но только так можно было раскрыть сегодня все секреты, сорвать с мнимого повара маску. И тогда больше не придется никому врать и будет нечего скрывать. Давид прочитал слишком много детективов и знал, что таить секрет можно долго, но не бесконечно. И вот тогда начнется другая жизнь. И его бедная Сильвия получит компенсацию за его вранье и даже знать об этом не будет.

Огни в «Эра Уменеха» погасли после двух ночи. Потянулся домой персонал – официанты, уборщики, повара. Многие здесь были во всех этих ролях сразу. Сквозь узкие и глубоко врезанные в камень окна, напоминавшие бойницы, Давид видел стулья вверх ножками на столах и мокрый, только что вымытый пол.

Наконец вышел Иона, а за ним шестипалый повар Хосе. Мужчины распрощались у дверей таверны, похлопав друг друга по плечам, и каждый двинулся в свою сторону. Давид следовал за Хосе на приличной дистанции, стараясь не обнаружить себя и припоминая, как следили за подозреваемыми парни из детективов Джона Ле Карре. Шаги обоих четко звучали в тишине пустой ночной улицы, и Давид со страхом думал, что вот Хосе сейчас возьмет, да и обернется к нему: чего надо? Давид тормозил и прятался за угол. Ему было плохо, но он утешался мыслью, что скоро застанет лжеповара на месте преступления, то есть за пишущей машинкой «Олимпия» с экземпляром «Шага винта» на столе. Тогда он откроется Давиду, и с этой проклятой неопределенностью будет покончено.

Оказалось, Хосе жил далеко за околицей, и до его ворот они шли уже минут двадцать – сначала по пустынным улочкам, затем по горным тропинкам. Дом, окруженный старыми дубами, был маленьким, двухэтажным, с каменным фундаментом и деревянным верхом. Один из дубов практически врос в стену, подпирая ее. Давид подумал, что если здесь живет Мауд, то дом отвечает его требованию – уединенности. Из трубы, однако, поднимался дым: кто же живет с ним вместе? Женщина?

Дети?

Он подождал пару минут после того, как Хосе вошел, и тихо подкрался к окнам. Как хотелось увидеть ровные ряды книг, картины и знаменитую «Олимпию» на столе у окна! Но в комнате стоял у стены продавленный диван с брошенным на него клетчатым одеялом и стол, покрытый потрескавшейся клеенкой, на котором валялись иллюстрированный журнал для автолюбителей и телепрограмма. На стене висел постер с рекламой «Порше». Разочарование было тяжелым, но Давид подавил его, решив, что маскировка может касаться и убранства комнаты. То, что видно каждому снаружи через окно, – возможно, последний рубеж обороны по защите анонимности, а настоящий кабинет расположен в глубине дома. Там-то он и работает, там ему никто не мешает предаваться размышлениям в тишине и спокойствии, которые так нужны писателю.

Со второго этажа дома донесся шум. Вроде женских или детских голосов. Конечно, если у писателя есть семья, его выбор уединенной жизни еще более обоснован и почтенен. Ведь быть ребенком человека, столь знаменитого, как Томас Мауд, – тяжкий крест. Вот он и оберегает своих детей от груза отцовской славы. Давид был готов к любым допущениям – лишь бы понять, в чем тут дело, кто этот человек, и если он писатель, то почему прячется. Человек такого ума и таланта не действует как попало: у всех его решений имеются веские основания.

Давид стоял у подножия мощного дуба, подпиравшего стену дома, и мучился сомнениями. Он никогда не походил на Тома Сойера и даже в детстве не лазал по деревьям. Правда, у дерева находился старый пикап, и можно было, встав на крышу кабины, достать рукой нижние ветки дуба. Тихо, не торопясь, он достиг надежного пристанища на толстенной горизонтальной ветви. Теперь освещенное окно второго этажа было в трех метрах над ним. Перемазавшись о кору, Давид подполз к окну. От зрелища, которое ему открылось, перехватило дыхание.

На семейном ложе Хосе с супругой, оба в чем мать родила, занимались естественным для этой обстановки делом. Женщина была маленькой и толстой, что отнюдь не лишало ее пыла и ловкости. Давид похолодел и оцепенел, зажмурившись, а два тела потели, катались, сплетались и целовались с дикой, почти нечеловеческой энергией, без малейшей нежности или сдержанности. Так сказать, вплоть до полного расходования боезапаса. Зрелище было омерзительно похабным, но, зажмуриваясь, Давид все же подумал: как бы они сами с Сильвией смотрелись из окна с той стороны? А ведь для них самих в этом не было ничего непристойного, наоборот, процесс казался прекрасным, высокоэстетичным, словно упругое движение лепестков, будто осмосис, когда между двумя клетками совершается перетекание жизненных соков и разноцветные потоки дивной энергии передаются сквозь кожу одного к другому через ласковое касание. Похоже, для повара с супругой дело обстояло так же, но Давид видел лишь содрогание потных, неприятно трясущихся тел среди простыней.

И вот в тот момент, прижавшись к скользкой, остро пахнущей ветке дуба, Давид с абсолютной ясностью понял: Хосе никакой не писатель. Не мог автор прекрасной книги поднять с пола и снова как ни в чем не бывало засунуть под свой нож морковь для супа, не мог украшать комнату постером со спортивным автомобилем, и не являлся его образ жизни таким, как увидел воочию Давид: придя с работы, смотреть телевизор или развлекаться с женой. На другой чаше весов были лишь его шесть пальцев. Боги смеялись над Давидом, дразня его и отодвигая вожделенную цель все дальше и дальше.

Единственное, что оставалось, – по возможности восстановить внутреннее достоинство, сильно пострадавшее от инцидента, вернуться к жене и молиться о том, чтобы она никогда не узнала, где он находился этой ночью. Давид взглянул вниз. Да, подняться на дуб было почти подвигом, но теперь ему предстояло совсем невообразимое: как-то спуститься с чертовой ветки.

Не отпуская верхнюю ветку из рук, он долго нашаривал ногой нижнюю, пока не убеждался, что она надежна, и так, очень медленно сползая вниз, почти достиг цели: до крыши пикапа оставалось не более двух метров. И тут напряженно искавшая опоры нога сорвалась со скользкой ветки, а руки, державшие ветвь над головой, не выдержали неожиданного броска тела вниз. Ветку словно вырвало из рук вверх, а Давид загремел вниз, очень громко, набив себе синяков и с оглушительным звуковым эффектом врезавшись в автомобильчик.

Оглушенный падением, с канистрой бензина на спине, Давид не мог слышать разговор в спальне.

– Слышала? – резко вскочив с постели, спросил повар.

– Что?

– Кто-то под окном ударил по металлу. По пикапу, по-моему.

– Нет, я не слышала.

– Нас хотят обокрасть!

– Пикап, что ли, угнать? Да кому он нужен?

– Ты оставайся здесь, а я схожу посмотрю.

– Будь осторожен!

Хосе натянул штаны, сунул ноги в башмаки, а у выхода из дома взял палку покрепче. Бесшумно подкрался к автомобильчику и заметил, что внутри возится какой-то куль. Это Давид пытался подняться, но ему мешала острая боль в спине. Он не видел, как приблизился повар с поднятой палкой, зато явственно почувствовал весомый удар по черепу. Вцепившись в свою жертву, Хосе узнал ее и опешил:

– Вы?

Давид в ответ лишь стонал, взявшись за голову.

– Вы! – повторял повар вне себя. – Сначала пристаете ко мне у таверны, а потом лезете воровать мой пикап!

– Нет! – хрипел Давид, мало что понимая от боли в голове. – Я вас спутал с другим человеком!

– А! С другим человеком! Так у него есть сообщник!

– Нет! Поймите! – Давид мучительно пытался сообразить, не лучше ли признаться в краже пикапа, чем объяснять взбешенному повару, зачем он полез на дуб. – Все это ужасное недоразумение. Я спутал вас с другим человеком!

– Ну, мне безразлично, с кем вы кого спутали, – я звоню в полицию.

– Ради бога, подождите! – крикнул Давид, представив, как Сильвия вызволяет его из местной каталажки. – Вина всецело моя! Признаю! Это была просто ошибка, и я тут же уйду, если хотите!

– Уходи и не возвращайся! Вон отсюда! Извращенец вонючий! Увижу где – берегись, мало не покажется!

И пока повар искал выроненную палку, Давид сообразил, что надо сматываться отсюда со всех ног, пока жив.

С гудящей головой и окровавленным лицом, в одежде, перемазанной дубовой корой, ночью… Давид не знал, куда ему податься. Будить Сильвию – значит признаваться во всех этих происшествиях либо снова лгать. На Эдну, неукротимую сплетницу, рассчитывать нечего. Он не знал, где живет Эстебан. Оставалась Анхела. Только она сумела бы помочь ему в плачевной ситуации.

В ее доме на сей раз свет не горел. Не было полоски света под дверью гаража. Давид тихонько постучал костяшками разбитых пальцев в дверь, молясь, чтобы мать проснулась, а сын спал. Ему, однако, не ответил никто. На второй раз тоже. На третий послышались шаги по лестнице – легкие, нервные. Он от души надеялся, что уж Анхела-то, женщина уравновешенная, не примет его за вора и не огреет по голове. Рука у нее тяжелая – вон как сноровисто управлялась с молотком. Давид не забыл, как уверенно держала его Анхела тогда, при их ночном знакомстве. Через несколько секунд дверь приоткрылась и хозяйка высунула голову:

– Ты что, ошалел? Нашел время стучаться!

– Прости, но мне срочно надо… в тот раз ты так и не сказала, где у вас живет доктор.

– И ты меня разбудил в три часа утра, чтобы узнать?

Давид почувствовал себя совершенно беспомощным – он не мог объяснить ей сразу так много. Вместо ответа он просто наклонил голову, и Анхела увидела рану на затылке.

– Да ты ранен! Что случилось?

– Да вот, понимаешь… – Нет, рассказать он не мог. И спросил: – Ты мне не поможешь?

– Конечно. Проходи. – Анхела заметно волновалась.

– Спасибо.

Давид вошел и закрыл за собой дверь. Зажегся свет, и Давид увидел, что Анхела в фланелевой белой пижаме в коричневых медвежатах и клетчатом черно-синем халате. Рыжие с золотистыми искорками короткие волосы смялись во время сна. Она выглядела так по-домашнему, так интимно, что Давид смутился.

Анхела обернулась и заметила его взволнованный пристальный взгляд.

– Что ты рассматриваешь?

– Твою пижаму, – признался он.

Она плотнее запахнула халат.

– Я не ждала посетителей в такой час!

В ванной Анхела снова стала рыться в тех же прозрачных выдвижных ящичках. Вынув салфетку, протянула ее Давиду:

– Промокни рану. Кровь сейчас закапает на пол, а я его недавно вымыла.

Он приложил салфетку к затылку.

– К счастью, у меня есть несколько скобок. Тебе повезло наткнуться на мастеровую женщину. У нас, у плотников, аптечки первой помощи лучше, чем у обычных людей. Да и Томас тоже помогает держать аптечку в боевой готовности. Что-нибудь да выкинет.

– Какие скобки? Ты собираешься применить строительный степлер? Это не опасно? Все же голова…

– Нет. Это хирургические скобки, как в больнице.

Анхела усадила его на диван в комнате и осмотрела рану.

– Ну-ну… – наконец произнесла она после долгого молчания.

– Слушай, не пугай. Не хватало мне еще чего-нибудь серьезного с головой.

– Да не с головой, чего ты как маленький. Я говорю, придется тебе выбрить голову. Как монаху.

– Что?

– Если оставить волосы, в рану попадет инфекция. Надо обязательно выбрить место вокруг раны, где накладывают скобки.

– Черт…

– Подожди здесь.

Через несколько минут Анхела устроилась рядом с полотенцем, мылом, бритвой, ножницами и машинкой для стрижки волос.

– Знаешь, новых лезвий нет, придется взять использованные.

Давид представил, что услышал такое в больнице, где ему обрабатывают рану. Да он бы просто смел там всех с лица земли! Но он не в больнице. Сам пришел к Анхеле, и она встала с постели и помогала ему, как могла.

Сейчас, например, состригла вокруг раны волосы, затем убрала остатки машинкой.

– Вот уж не думал сегодня утром, что день закончится бритьем головы…

– Ну а что ты хочешь? Жизнь многообразна! Каждый день – новый опыт. Я так Томасу говорю. Ну-ка, посмотри на меня. Никогда не брила мужчине затылок. Как это называется у монахов?

– Тонзура.

– Точно.

Давид чувствовал, как скользит бритва вокруг раны. Анхела продезинфицировала ее – он стиснул зубы.

– Спереди почти ничего не видно, не беспокойся.

– Спасибо тебе.

– Так. Теперь скобки.

Анхела что-то делала у него на затылке. Послышались щелчки. Давид терпел.

– И еще одна, на всякий случай. Вот так. Отлично. Теперь нужно подождать, пока кровь не остановится.

Анхела участливо спросила, не дать ли ему что-нибудь выпить, и Давид попросил виски. Он нуждался в чем-нибудь таком. Покрепче. Глотнул, откинулся на спинку дивана. Боль отступила. Анхела убрала аптечку и налила себе тоже.

– Не дело пить одному. Кстати, ты ведь мне не сказал, кто это тебя так.

– Долго объяснять. Я спутал одного человека с другим, и ему это не понравилось.

– Любопытно.

– Просто случайность. Спасибо тебе огромное за помощь.

– Не за что. Хотя вообще-то тебе неплохо бы понять, что здесь не станция «Скорой помощи». Давай я запишу тебе адрес доктора. Он профессионал.

– Ты тоже все сделала грамотно.

– У меня большой опыт. Плотники часто травмируются, особенно на первых порах. Я и себя сто раз зашивала, и Томаса приходилось. Однажды даже сделала маленькую операцию, на себе.

Анхела показала ему палец с прямым тоненьким шрамом.

– Ты поранилась там, в гараже?

– Да. Доска соскользнула.

– А что сейчас делаешь из этих огромных досок?

– Висячий домик на дерево.

– Ничего себе заказ!

– Это не заказ. Я его мастерю ко дню рождения Томаса. Я его еще должна смонтировать прямо там, на дереве, но в последний момент, наверное, ночью накануне дня рождения. Томас там часто играет, поэтому я делаю все по секрету от него, из отдельных блоков.

– Дорогой подарок.

– Не дороже Томаса.

– Надеюсь, ты не сочтешь меня грубым… Конечно, я лезу не в свое дело, но ты так добра ко мне, и еще эта ночь, и виски… Прости, пожалуйста, но где отец мальчика?

Анхела перестала улыбаться и резко изменила позу.

– Во всяком случае, не здесь.

Давид понял, что тема болезненная и затрагивать ее не следовало.

– Прости, Анхела. Я не хотел. Я не должен был…

– Да ладно. Я об этом не говорю, потому что для меня тема закрыта и неинтересна. Отцом Томаса был один наш сосед. Предпочитаю не обсуждать его. Связь давно изжила себя, и я не хочу о ней помнить, кроме того, что теперь у меня есть сын. Мой любовник не желал такой обузы, как ребенок, а я не хотела такой обузы, как он сам. В общем, он ушел, а я и вслед не посмотрела.

– Мальчик меня восхищает. Как он слушал Эстебана, тогда, в таверне.

– Да, ему очень нравится слушать истории Эстебана. Да нам всем нравится.

– Эстебан нам встретился сразу, как только мы приехали в село, он показал, как пройти в «Эра Уменеха». По пути восхитил нас, на ходу создав нечто вроде детективного сюжета.

– Да, Эстебан у нас мастер на такие штуки. Умнейший человек. И как подумаешь, каково ему сейчас…

– А что?

Анхела удивленно взглянула на него, а потом ответила:

– Прости, я думала, ты знаешь. Жена Эстебана безнадежно больна, она умирает.

Давид сразу вспомнил, что Эстебан нес не одну, а две свечи по пути в часовню.

– Господи…

– У нее боковой амитрофический склероз, она парализована. Я каждый день навещаю ее. Иногда помогаю сиделке. На поверхностный взгляд она отключена и ничего не чувствует, но когда я касаюсь ее, то понимаю, что тело еще реагирует. Остатки чувствительности. Сегодня день ее рождения.

– Да уж… день рождения. Ничего себе праздник. Бедная!

– Эстебан настоящий философ. Не то чтобы он был безразличен, нет, он переживает беду тяжело, потому что они с Алисией всегда были очень близки. Он не холоден, а разумен.

Они помолчали, как бы признав, что тема далее не может обсуждаться. Давиду не хотелось расставаться с Анхелой, но он с тревогой вспомнил, что на дворе ночь и он злоупотребляет ее добротой. Пора выметаться.

В дверях она протянула ему адрес доктора. На случай, если опять понадобится медицинская помощь.

– Спасибо, Анхела. Ты меня просто спасла, – искренне произнес Давид. – Теперь пора к жене, а на ходу изобрести какую-нибудь историю, чтобы она не приняла меня за идиота.

– Раз она твоя жена, не поздно ли ее разубеждать?

Они рассмеялись. Волосы, смятые со сна, Анхела пригладила, отпустив полы халата, и Давид еще раз увидел медвежат на пижаме.

День у Эльзы выдался тяжелый. Коан вернулся из Милана, где обсуждал с «Риццоли эдиторе» условия продажи им прав на шестой том «Шага винта», появился в кабинете перед концом рабочего дня и продиктовал Эльзе изменения в своем расписании на ближайшее время. На днях снова предстояло лететь в Милан, так что встречи отменялись и переносились на следующую неделю. К миланской поездке следовало было подготовить материалы по всем продажам продукции издательства в разных странах, причем не только «Шага винта», но и других. В Милане должны были получить представление о том, как хорошо обстоят в издательстве «Коан» дела, причем отнюдь не только за счет знаменитой саги Мауда, а вследствие хорошей организации процесса и динамичного руководства. И это было правдой: издательство уже давно работало рентабельно.

И президент этого издательства теперь хотел продемонстрировать коллегам, что успех пришел не случайно, не потому, что им повезло наткнуться на одного-единственного блестящего автора. Для Коана это было исключительно важно. Он с пеной у рта доказывал на совещаниях, что другие авторы издательства по-своему не менее значительны, их тоже ждет успех. Тем самым подразумевалось, что любой успех относителен, и успех Мауда тоже. В том числе финансовый. Кто был на вершине, тот непременно покинет ее, и настанет пора других книг обогащать издательство «Коан».

Финансовые показатели уже были обсчитаны в отделе продаж, однако работы Эльзе хватило: сделать сводный документ, снабдить его графиками, которые шеф на совещаниях считал обязательными, полагая, что зрительный образ влияет на людей сильнее и быстрее, чем слова. Эльза закончила составлять текст, распечатала четыре экземпляра, аккуратно сброшюровала в папки и положила Коану на стол, чтобы он еще раз их посмотрел перед отъездом в Милан.

На улице она взяла такси. Маленькая компенсация за целый вечер сверхурочной работы, кстати, почти никогда не оплачиваемой. Сегодня ей просто не под силу выстоять всю дорогу в метро в набитом людьми вагоне, тщетно ища свободное сиденье. Завтра предъявит счет в бухгалтерию, пусть попробуют не оплатить.

На полпути она вдруг решила отправиться не домой, а к сестре. Марта уже не нуждалась в сиделке, но Эльзе не хотелось возвращаться в пустую квартиру и готовить самой себе ужин. Уж сколько раз она в этом мрачном настроении довольствовалась банкой консервов, стоя съеденных в кухне. Нет, Марта ей обрадуется, они вместе поужинают и посмотрят какой-нибудь фильм.

Когда Эльза приехала, Кристина уже два часа как ушла на работу. Племянница встретила тетю, они не торопясь основательно поужинали и уселись перед экраном, продолжая лакомиться йогуртом. Еще не кончились титры, как Эльза заметила, что Марта непроизвольно касается руками забинтованного лица, норовя отклеить пластырь и залезть под повязки. Эльза мягко убрала ее руку:

– Осторожнее, не трогай лицо.

Марта дернулась, виновато убрав руки.

– Ну-ну, ребенок, потерпи. Не много тебе терпеть осталось.

– Да я не хочу, чтобы повязка ослабла. Вчера я проснулась, а она совсем съехала.

– Когда снимут?

– Неизвестно. Как доктор скажет. Мне их меняют, и тогда доктор смотрит, как там все заживает.

– Вот и прекрасно.

Марта улыбнулась – натянуто, нервно. Несколько минут они молча смотрели фильм. Пока на экране главный герой испуганно оправдывался перед женой, которая застала его с любовницей, Марта обратилась к Эльзе:

– Тетя Эльза…

– Да, детка?

– Я сегодня сама снимала бинт. И видела.

– Марта! Зачем так рисковать? Ты же можешь инфицировать рану!

– Знаю, я очень осторожно. Продезинфицировала руки. Я видела, и мне не понравилось. Рана плохая.

– Как рана может быть хорошей? Но она у тебя заживает и скоро совсем заживет. О чем ты беспокоишься? Главное, не тревожь ее, не занеси инфекцию.

– Да, заживет, понятное дело. Я о том, как именно. На щеке останется шрам, вот что. Или такое здоровое ярко-розовое пятно из новой восстановившейся кожи, а она без пигментации, красная, безобразная.

– И откуда ты все это взяла?

– Из Интернета. – Марта кивнула на свой айфон.

– Значит, Интернет предрек, что у тебя будет безобразное розовое пятно на лице?

– Оно у меня может быть. Зависит от пигментации кожи.

– И тебя это всерьез волнует?

– Кому охота, чтобы на лице такое осталось? Как ты думаешь, это можно исправить, ну, лазерная операция или нечто подобное?

– Марта, ты красивая. Не просто хорошенькая, а красивая. Даже если предположить – я говорю только о предположении, – что у тебя от травмы останется шрам, пятно, любая отметина на лице… ты все равно останешься обворожительной женщиной. Ты из семьи Карреро, а женщины в ней всегда славились природной привлекательностью и безграничным обаянием.

Эльза с волнением ждала, откликнется ли племянница на ее непритязательную шутку, но та сидела с застывшим, напряженным лицом, глаза подозрительно блестели.

– Ты боишься, что шрам уничтожит твою красоту?

– Да я и не думаю, что особенно красива. Конечно, не дурнушка. Нас таких много, короче. А ты знаешь, каковы люди. Любую мелочь обсмеивают… у того очки, а у этой толстая задница… ну а меня будет шрам…

Марта перечисляла физические изъяны, которые, по ее мнению, уничтожали саму возможность привлекательности у противоположного пола. Страхи, вся нервная внутренняя неуверенность в себе и в жизни, то, что мучает любую молодую девушку, не знавшую пока любви, – все это, прорвав шлюзы самоконтроля, обрушилось на Эльзу. Страх перед шрамом на лице словно открыл их, став ключом, и целое море других страхов вырвалось наружу и затопило все. Эльза слушала монолог племянницы, узнавая и не узнавая ее в этом мучающемся взрослеющем человеке. Она узнавала в ней и себя в молодости, и собственные страхи. О, они оказались не самыми главными. Явился Хуан Карлос, и от них и следа не осталось. Настоящая тоска, настоящий страх приходят ведь после, когда человек теряет молодость и обретает опыт. И понимает, что мечты сбылись лишь для того, чтобы беспощадно наказать его. Человек, на которого он рассчитывал как на избавителя от молодых страхов и неуверенности, станет его палачом и породит новые страхи перед жизнью, а от них уже спасения нет.

– Нет, правда, тетя Эльза, ну кто меня полюбит с уродским шрамом? Ведь чего там дальше притворяться: мы обе знаем, что розовое пятно еще не самое плохое, может остаться глубокий грубый шрам, и его никаким макияжем не скрыть. Я буду меченой. Словно Бог наказал меня за непростительный грех. А я даже не знаю какой.

У Эльзы сердце надрывалось от боли. Словно смотришь на ребенка, который корчится от боли, и не можешь ему помочь. Заклинание всех матерей на свете «Лучше бы это было со мной, а не с ней!» звучало в ее душе.

– Милая моя! Марта, не плачь, пройдет! У всех так – сомнения, тревоги, вылечится, не вылечится… А тут еще ты три дня подряд сидишь взаперти и только думаешь об этом, вот страхи и растут. Послушай, что я тебе скажу: все проходит. Пройдет и это. Причем одно пройдет – другое начнется, и еще неизвестно, что легче. Я вот сегодня не страдаю ни от чего того, что меня мучило в твои годы, но предпочла бы терпеть тогдашние мои беды, а не нынешние. Я все отлично помню, не так уж и давно это было. Чего только я не боялась, господи! Не сдать экзамен или что подружки не примут в компанию, потом – не найти хорошей работы, боялась болезней и смерти родителей… И ничегошеньки из этого меня больше не тревожит. Все быстро закончилось. Экзамены сданы, подружки забыты, правда, одна-две остались, папа в могиле, мама лежит с артритом. Я благополучно работаю, причем платят мне скупо, а загружают безбожно. Все уже произошло, больше нечего бояться.

– Но, тетя Эльза, я боюсь не того, о чем ты говорила.

Эльза остановила ее, мягким жестом закрыв ей рукой рот.

– Тебя страшит одиночество. Боишься остаться одна, опасаешься, что тебя никто не полюбит. Марта, нет человека, который бы этого не боялся. Одни, правда, никогда не признаются, а другие даже не догадываются, что у них есть такой страх, но на самом деле боятся все, все люди. Исключений нет. Это в природе человека. Ты думаешь, я не боялась? Твоя мама не боялась? Да я прекрасно помню, как она, порвав с очередным ухажером, плакала по ночам, повторяя, что ее больше никто никогда не полюбит. Она несчастная неудачница, с ней можно только время проводить.

– Ты серьезно? – Марта вытаращила глаза и впервые за вечер неуверенно улыбнулась.

– Ну, должна тебе по секрету сказать, что сестрица моя была тогда… Но на дворе были восьмидесятые, и легкомыслие выглядело не так, как сейчас. Тебе страшно остаться одинокой? Разумеется. Вот и мне страшно. Но в мои годы труднее найти себе пару, чем в твои. Все, что у меня есть, – я сама и обшарпанная квартирка в Вальекас.

– Отчего вы разошлись, тетя Эльза?

– Идет время, рвутся связи, которые казались прочными, правда становится ложью.

– Но все-таки есть ведь причина? Не разводятся же люди ни с того ни с сего, – настаивала с неосознанной жестокостью Марта.

– Нет какой-то одной причины. Это такая цепь событий – начавшись, она уже не кончается…

– Но все же какое событие переполнило чашу твоего терпения?

– Твой дядюшка держал любовниц.

Циничная фраза оборвала разговор. Повисло молчание. Секрет открылся. Марта сидела неподвижно, как изваяние, подавленная правдой, которую так рьяно вытаскивала на свет. Она бы и отказалась теперь от этого знания, но поздно. Опыт приходит после и вследствие, а не до события.

– Ты меня просто убила, – наконец выдавила Марта.

– А ты представь, каково было мне. И если бы он хоть страдал от недостатка любви дома… но любовь ему была не нужна. Ему был нужен разнузданный секс. А я не пожелала делить постель с толпой незнакомок.

– Да уж, причина для развода серьезная.

– Но и она не единственная. Да, он в конце концов пустился во все тяжкие, пошел по проституткам, но до этого тоже было много всего. Я нуждалась в его поддержке, мы жили трудно, а он… Ты спросишь, зачем терпела? Мы часто закрываем глаза на неприятные вещи, не хотим нипочем верить, а потом уже поздно отбегать в сторону – накрыло волной, и не ты действуешь, а тебя тащит по гальке. Его откровенный разврат был последним ударом. Так сказать, контрольным выстрелом.

– А если бы он не стал так откровенно блудить, ты разошлась бы с ним?

– Как часто я себя об этом спрашиваю… Думаю, я рада своему одиночеству. Освобождению. Я выиграла у жизни немного времени и независимости. Мне трудно, но это я живу и это моя жизнь.

Марта пылко бросилась на шею Эльзе, и они обнялись и какое-то время сидели молча.

– Эльза! – Марта впервые назвала ее по имени, не добавив «тетя». – Ты как думаешь, встретим мы с тобой своих мужчин?

– Про себя не знаю, а вот за тебя уверена, – ответила та.

Племянница выскользнула из ее объятий и посмотрела Эльзе в лицо.

– А я считаю, что ты встретишь наверняка. – И поцеловала в щеку.

Обе чувствовали себя теперь увереннее, бодрее. Узнать о чужих страхах, понять свое сходство с другими – это уменьшает нагрузку одиночества, придает сил.

– Он должен быть настоящим мужчиной, правда, тетя Эльза?

– Это зависит от тебя.

– Как?

– От того, настоящая ли ты красавица!

Обе рассмеялись – уже не как старшая и младшая родственницы, а как равные. Как сестры или подруги. Как друзья.

Глава 9 Роща

Утром Давид вышел на улицу, подальше от любознательных перламутровых ушек Сильвии. Воспользовался тем, что она сидела в старинной смешной ванне на золоченых львиных лапах, покрытая пеной, и ускользнул. Он напряженно вслушивался в гудки своего мобильника. Переадресация вызова… устанавливалась связь с Мадридом. Давид звонил шефу.

О ране на голове он не сказал жене ничего. Пусть думает, что в ту ночь он так и заснул до утра у нее под боком. Утомленный вид и круги под глазами пусть объясняет себе его плохой акклиматизацией в горах. Не ходил он искать никакого предполагаемого писателя, не лазал ни на какой дуб и не падал с него на грузовик, не видел отвратительной постельной сцены и не получал дубиной по башке. Не было этого ничего. Включая обработку раны на голове некоей милосердной женщиной. Не был он у нее, на софе не сидел, виски не пил, на пижаму в медвежатах не пялился.

Вот почему, вернувшись в пансион, Давид сначала аккуратно причесался, скрыв рану под волосами, ту самую, которой он никак не мог получить, потому что провел всю ночь в постели с женой. В общем, формально говоря, он не лгал. А говоря по совести, лгал. Очередной раз.

Эльза, секретарша Коана, попросила его минуту подождать – она спросит шефа, может ли он взять трубку. Почти сразу в трубке послышался голос Коана:

– Ну что, Давид, нашел ты моего отца?

Коан настоял, хотя Давид поморщился, чтобы они применяли условный код при разговорах по телефону на случай возможной прослушки врагами. По их легенде, человеком, которого искал Давид, был престарелый отец Коана, пропавший несколько дней назад.

– Пока нет. Возникли затруднения. Я уже думал, что нашел его, оказалось – не он.

– Правда? Будь внимателен. Помни, он непрост. Спрячется – не найдешь. Он ведь отнюдь не дурак, мой отец. – И закончил фразу, добавляя комических красок в их балаган: – Как, впрочем, и его сын.

– Я убедился, что это не он. Ошибка исключена. Придется продолжить поиск.

– А в чем затруднение? Обнаружились другие люди с теми же особенностями, что у отца?

– Да, я нашел еще одного.

– И что? Проверил его?

– В дальнейшей проверке нет нужды. Я убедился – и это не он.

– Точно? Мы ничем не должны пренебрегать.

– Это ребенок десяти лет. На следующей неделе день рождения.

– Ясно. Что намерен делать дальше?

– Искать того, кто подпадает под описание вашего отца.

– Правильно. Только вот что… я на этой неделе собираю семейный совет, понимаешь? И все мы жаждем видеть отца и его работу. Ты меня понял?

– Очень хорошо понял, сеньор Коан.

– Звони сразу же, как появится какой-нибудь результат, – распорядился шеф.

– Конечно.

Коан отключился, не попрощавшись. Давид положил телефон в карман и устало опустил голову. После сегодняшней ночи и беседы с шефом он чувствовал себя шпионом, едва выжившим на холоде.

Телефонный звонок и обильный завтрак, а дальше что? Давид не знал, чем заняться. Правильно им сказали: городок очень тихий. Хоть иди по улице, стучась во все дома подряд и спрашивая, не живет ли тут кто-нибудь шестипалый и не покажет ли он свою пишущую машинку. Давиду почему-то казалось, что если он и найдет Мауда, то случайно, почти без усилий. Судьба должна была сама все сделать – ему оставалось ждать в нужном месте и в нужный час. Размышляя об этом, Давид согласился прогуляться с женой в ближайшую рощу. Сегодня он наконец-то правильно обулся – в удобные прочные ботинки. Каменистые тропинки, столь красивые издалека, были настоящим мучением для человека в городских туфлях.

Роща оказалась диким, густым сплетением елей и буков. Иногда на пути возникал сосняк, освещая темную чащу золотистым светом своих стволов и яркой зеленью хвои. Вздымаясь на тридцать метров над головами, сосны заставляли людей чувствовать себя лилипутами, потерявшимися в мире гигантов. Словно домашнее растеньице на подоконнике вдруг выросло до небес и погребло их под своей кроной.

Исполинские корни елей покрывал изумрудно-зеленый мох. Стволы сосен с шершавой, сочащейся смолой корой напоминали слоновьи ноги. Особенно поражали ели: они причудливо сплетались с буками и мерцали в серебристо-зеленом сумраке своими почти белыми от смолы стволами, придавая лесной чаще вид древний, чуть ли не мифологический. Давид вспомнил, что комочки смолы на их стволах с античных времен ценились за исцеляющие и бальзамические свойства.

С каждым шагом в глубь этого огромного лесного мира они с Сильвией все больше терялись во времени и пространстве. Было ясно, что деревьям они безразличны, вместе с их волнениями и нуждами, с бессмысленной погоней неизвестно за чем. Они, люди, забредшие под ветви, значили для рощи меньше, чем дождь и холод, а дождь и холод деревья принимали совершенно спокойно.

Сильвия, сама предложившая прогулку, теперь жаловалась на все подряд, и особенно на тяжелую обувь, которая ей, привыкшей к легким городским туфлям, казалась ужасно неудобной.

– Присядем хоть на минутку. Чертов камень! Ой, я сейчас умру. Если не сниму обувь сию же минуту…

Они сели, Сильвия разулась и растерла усталые ноги.

– Ох… наконец-то… какое облегчение. Знала бы, взяла бы теннисные туфли. Слушай, вот эти крокодилы у меня на ногах, они называются горные ботинки, то есть специально, чтобы в них здесь ходить? И как люди это выдерживают?

– Наши ноги изнежены городом. Мы не привыкли ходить в тяжелой обуви на большие расстояния. Тем более по склонам, камням и буеракам.

– Но ведь по земле ходить должно быть легче, чем по асфальту, она же мягче?

– Мягче, но неровная. Мы больше напрягаем мускулы, чтобы сохранять каждую секунду равновесие, и от этой непривычной для мышц работы возникает усталость.

Сильвия запрокинула голову вверх, вглядываясь в сплетение ветвей. Давид же залюбовался красивой линией ее шеи и губами, изогнутыми в легкой улыбке.

– Как много есть разных мест, Давид!

– Если ты о том, почему именно сюда мы поехали в отпуск, то я уже говорил, что…

– Нет-нет. Разные места не только тут, – она обвела рукой окружавшие их камни и стволы деревьев, – но и здесь, – Сильвия поднесла ладонь ко лбу. Давид кивнул. – Сколько лет ты не чувствовал такого покоя?

– Не припомню даже.

– И я не помню. Знаешь, эти люди, камни в фундаментах их домов… не могу объяснить, но что-то я здесь чувствую такое…

– Что же?

– Не знаю, как объяснить. Я вспоминаю мессу в маленькой древней часовне, слушателей в таверне… Они живут не так, как мы. По-своему. Это другое место и другая жизнь.

– Естественно.

– А почему они так могут, а мы нет? А мы прогибаемся и ломаемся и живем по навязанным нам мучительным правилам…

– Да. На нас социум давит больше. Мы должны подчиняться сотням необходимых законов.

– Но ведь они в том же обществе, что и мы! С Интернетом, с телефоном, телевизором!

– Я думаю, что большой город – иная форма социума. Он сильнее давит на нормальную психику, больше уродует ее. Взять одно только метро или высотки, кишащие людьми.

– И только поэтому мы с тобой здесь чувствуем себя лучше?

– Не знаю, Сильвия, но мне хорошо только с тобой. Здесь, в городе – все равно. Лишь бы с тобой.

– И мне тоже. Лишь бы с тобой.

Давид сорвал с кустарника, росшего между камнями, ветку – та легонько хрустнула – и протянул жене. На верхушке побега, окруженные серо-зелеными пушистыми листиками, плотно сидели блестящие черные ягоды, среди которых белели маленькие цветочки.

– Это тебе. За то, что терпишь меня так долго.

– Спасибо. Какие милые!

– Даже в цветочную лавку не пришлось ходить. Если бы мы жили здесь, я сэкономил бы кучу денег на днях рождения и прочих праздниках.

– Ах, как ты романтичен!

– Я не имел в виду…

– Я знаю, что ты имел в виду. Но веточка не стала хуже от того, что досталась даром.

Сильвия наклонилась к Давиду и легонько поцеловала в губы. Провела ласковой ладонью по щеке.

– А ведь ты теми же руками только что растирала себе грязные ноги!

– Ах ты!..

На обратном пути они стали искать путь в село покороче, чтобы Сильвия не так устала, и заблудились. Ручеек, который они перешли вброд на пути сюда, куда-то исчез, спрятавшись в подлеске, а без него они полностью потеряли ориентацию в густом лесу и двинулись наугад. Обогнув несколько огромных скальных выступов, попали на обширную ровную площадку, ее пересекал ровный прямой ряд огромных старых буков. Буки походили на остатки лесонасаждений, так что далеко от жилья они зайти не могли. Зашагали вдоль буков, как по странной прямой аллее. Тут-то и заметили странность: каждый бук был подписан именем и фамилией. Словно его наименовали, врезав слова в кору еще молодого дерева. Вдруг от одного дерева впереди отделилась фигура человека – он встал, и они узнали Эстебана. В одной руке он держал нечто вроде небольшой садовой лопаты, а в другой – мешок с удобрением.

– Привет! – радостно воскликнул Давид.

– Здравствуйте, – ответил Эстебан, – гуляете?

– Уже нет, – ответила Сильвия, – нагулялись вдоволь. Теперь ищем дорогу в село. Мы заблудились: по пути сюда шли вдоль ручья, а теперь не можем его найти.

– Да, ручей петляет и прячется в чаще. Его легко потерять, если плохо знаешь эти места.

Эстебан взглянул на веточку, которую Сильвия держала в руке.

– Да это же лантана!

Они оба уставились на веточку, не до конца веря, что Эстебан говорит именно о ней. Сильвия подняла ее повыше, показывая.

– Да, мне подарил ее Давид.

– Господи, я надеюсь, вы не пробовали ягоды на вкус?

– Эти черненькие? Нет, зачем?

– Очень хорошо. Они довольно ядовиты. Не смертельно, как, например, ягоды букса, но рвоту и мучительный понос обязательно вызовут.

Сильвия слегка отшатнулась от ветки, держа ее на отлете.

– К счастью, нам не пришло в голову есть их, – произнесла она.

– Да… только для красоты, – добавил Давид.

– Значит, все хорошо. Я ведь только предупредил. Вы здесь недавно, не знаете местных растений, недолго и до беды.

– Спасибо за предупреждение, – пробормотал Давид. – И еще за историю, которую ты рассказывал в таверне.

– Я вас не видел.

– Мы сидели с краю. Народу-то было! У тебя множество поклонников.

– Да, им нравится. Развлекаются. А мне приятно рассказывать. Не говоря уже о бесплатной выпивке.

– Да, кто бы отказался! – рассмеялась Сильвия. – А здесь ты почему? Ты лесник?

– Нет, – улыбнулся Эстебан. – Ухаживаю за своим деревом. У нас тут у каждого свой бук.

– Да, мы заметили имена на них, – произнес Давид. – В жизни не видел. Слушай, а нельзя и мне свой бук? Ну, если есть свободный. Можно мне вырезать на нем свое имя?

Эстебан надолго замолчал. Наконец сказал:

– Если хочешь, давай. Неподписанный, вроде и ничей.

Давид вынул перочинный нож и вырезал свое имя на ближайшем буке, стараясь изо всех сил. Потом вырезал «и» и принялся за имя Сильвии, но Эстебан остановил его:

– Прости, но второе имя писать не надо.

Давид растерянно переглянулся с Сильвией. Было неловко, словно их уличили в неприличии.

– Почему? – спросила Сильвия. – У вас здесь так не принято?

– Просто дерево молодое и на второго человека его уже не хватит.

– То есть?

– Ну, древесины не хватит. Даже через сорок лет не хватит, поверьте мне.

– А зачем нам древесина? – удивился Давид.

– На гроб, я имею в виду, – объяснил Эстебан то, что для него было само собой разумеющимся.

– На… гроб?

– Да. У нас, когда ребенок рождается, родители ищут хорошее дерево, подписывают его, оно растет вместе с человеком, а когда приходит срок, дерево срубают и делают из него для этого человека домовину.

– Господи, жуть какая, – прошептала Сильвия.

– Значит, каждое из этих деревьев – будущий гроб?

– Да. У нас в селе каждый растит собственное дерево на домовину. Бук – лучше всего. Красивый и легко обрабатывается.

Супруги переглянулись. От идиллического пейзажа повеяло могильным холодом, в каждом дереве почудился человек с его неизбежной судьбой. Буки выстроились, как тени жителей села, тоскливо ждущих смерти.

– Да ладно вам, чего пригорюнились. Все это не так уж страшно. От века человек связан с природой, с лесом, с деревом. Как в жизни мы от них зависим, так и в смерти.

– Почему же ты мне разрешил написать на буке свое имя, Эстебан?

– Имени на нем не было, значит, может стать твоим. Теперь у тебя есть свое дерево.

Давид смотрел на ствол, читал на нем свое имя и думал: «У меня теперь есть гроб».

– Я считал, вы знаете. Когда я вас тут увидел, решил: пришли посмотреть собственными глазами и убедиться.

– Нет, что вы, – возразила Сильвия, – мы ничего не знали. Удивительно.

– Простите, мне пора. Проводить вас до поселка? Со мной не заблудитесь.

– Да, хорошо бы, спасибо большое, – ответил Давид.

– Дело в том, что сегодня я устраиваю небольшое барбекю у нас дома – у жены день рождения. Не захотите присоединиться?

– Конечно, спасибо! – воскликнула Сильвия.

– Ну, посмотрим, – вмешался Давид. – Надо учесть, что у тебя в доме тяжелобольная. И потом, мы и так уже тебе надоели.

– Чем больше гостей, тем лучше, у нас будет половина поселка! И никто никому не надоел, что за разговоры?

– Кто больной? – спросила Сильвия, переводя взгляд с одного на другого.

Давид хмуро попытался уклончиво объяснять что-то, но в присутствии Эстебана ничего не смог сказать внятно.

– У моей жены амиотрофический склероз, она не встает с постели, – произнес Эстебан. – Но прекрасно чувствует людей вокруг себя, и я точно знаю, как ей будет приятно, если вы придете.

– Ну, если ты так считаешь. А почему вы решили праздновать день рождения, удобно ли это, если человек тяжело болен?

Сильвия старалась говорить мягко, участливо. Лицо Эстебана на секунду помрачнело, затем на нем снова появилась широкая улыбка.

– Если наступает очередной день рождения, значит, человек жив, правда? И если есть опасность, что он не доживет до следующего дня рождения, тем больше смысла хорошо отпраздновать тот, что уже наступил.

Давид с Сильвией остановились. Сердце похолодело. Оба не знали, что сказать.

– Если ты действительно считаешь, что мы придемся ко двору… нас ведь не знают… – наконец промолвила Сильвия, – мы с удовольствием поучаствуем в празднике.

– Ну и хорошо, это по-нашему. Надеюсь, вы как следует проголодаетесь, потому что еды всегда бывает очень много. Да вы уж поняли, наверное, как мы тут живем.

Все трое отправились в путь. Эстебан вел их по дороге на Бредагос. В одной руке он нес удобрение, в другой – лопату. Сильвия держала в руке цветок лантаны, подаренный Давидом.

Супруги поели в каком-то крохотном кафе в переулке. Зальчик, вытянутый в длину, вмещал четыре стола, стоявших вдоль стены, а вдоль другой ходил официант, разнося еду – без изысков, все местные традиционные блюда. Им рекомендовали местный паштет, состоявший, как выяснилось, из зобных желез и печени молодого ягненка, приготовленных на пару и крепко поперченных. Тушеная капуста с помидорами тоже была объеденьем. «Отпуск под знаком обжорства», – объявила Сильвия.

Давид, жуя, все думал об Эстебане и об их разговоре о гробах. Поначалу, как и Сильвия, он неприятно поразился мрачному обычаю местных жителей. Любопытство и внимание к деталям умирания и агонии, ритуалу погребения всегда казались ему нездоровыми. Мысль, что человек должен вырастить себе дерево на собственный гроб, вызывала почти отвращение. Конечно, лес для Бредагоса всегда являлся кормильцем, давая людям все необходимое – от грибов и топлива до строительного материала и древесины. Но иметь конкретное дерево, которое умрет вместе с тобой, последний раз одев тебя собою… вот это-то Давид и считал нездоровым вниманием к тому, от чего предпочел бы отвернуться.

В мире Давида смерть считалась скандалом и поражением. Люди доживали до восьмидесяти и девяноста, продолжительность жизни достигла невиданных в истории цифр. В этом мире смерть казалась либо несчастным случаем, либо отвратительным бескультурьем. Если человек погибал от сердечного приступа, все удивлялись, как же это получилось, что врачи его не спасли – ведь современная медицина творит чудеса. И никто никогда не спрашивал себя, не пришел ли тому человеку просто час умирать.

Врачи уже давно ведут страшноватую игру с Богом за продление человеческой жизни. Знают, что игра их проиграна с самого начала, но понимают, что проигрывают они со все меньшим счетом. И всерьез надеются однажды, сев с Богом в шахматы, сыграть с ним вничью.

А вот в Бредагосе к смерти, оказывается, относились как к естественному процессу. Личная смерть человека может быть еще далеко, но он принимает ее и бестрепетно обсуждает все атрибуты. День, когда придет конец, в сущности, уже назначен и не зависит от таких пустяков, как выращивание дерева на гроб. Когда бредагосец смотрит на буковую аллею, то видит не ряд будущих гробов, а мощное, полное жизни доказательство своего существования на земле. Пока шумит дерево – я жив. Они видят в дереве не смерть в будущем, а жизнь в настоящем.

– А откуда ты знал про жену Эстебана?

Давид с трудом оторвался от своих мыслей:

– Прости, что ты сказала?

– Когда Эстебан приглашал нас на день рождения жены, ты сказал, что не хочешь злоупотреблять приглашением, ведь в доме тяжелобольной.

– Да, я знал о его жене.

– Откуда?

Давид быстро прокрутил в уме события последних дней. Откуда ему известно о больной жене Эстебана? Раз Сильвия не знала, значит, он был без нее. А без нее он находился в доме Анхелы. Да, Анхела рассказала о несчастье Эстебана тогда ночью, делая ему перевязку после падения с дуба, после неудачного преследования повара. В ту самую ночь, которую Давид, по его версии, мирно спал рядом с женой.

– Кажется, какая-то женщина говорила об этом в овощной лавке, – быстро произнес он первое, что пришло в голову.

– Вот так, ни с того ни с сего, взяла и рассказала? Или ты ее расспрашивал?

– Перед входом я встретил Эстебана и помог ему перетащить в лавку ящики с овощами. Он ушел, а женщина сообщила о болезни его жены. Восхищалась, как он держится. – Давид украдкой посмотрел на жену, стараясь догадаться, поверила ли она ему. Звучало правдоподобно и частично совпадало с действительностью.

– А мне не захотел рассказать об этом?

– Зачем? Ты не спрашивала, я не придал значения. Пока он не стал нас приглашать, я и не вспомнил. А что?

– Ничего. Обычно ты последним узнаешь подобное об окружающих.

Давид промолчал. Он и так едва преодолел затруднение, отделавшись лишь легкой испариной на лбу и спине. Ложь продолжала громоздиться на другую ложь, и он уже не был уверен, что сможет удерживать эту опасную пирамиду в равновесии.

На десерт Сильвия заказала вафли с анисово-медовой начинкой. Смакуя незнакомое лакомство, Давид исподтишка разглядывал посетителей. Лица казались частью знакомыми, он должен был видеть их в таверне. За столиком в углу в одиночестве сидел мужчина в клетчатой фланелевой рубахе и брюках с защипами у пояса. Он лениво клал в рот что-то с тарелки, листая журнал. Давид не знал, что привлекло его в этом человеке – наверное, то, что он мало походил на местного жителя. Он казался не таким грубым, не таким сельским. Рука, державшая вилку, была белой и чистой, пальцы длинными, кожа гладкой. Такая рука скорее держит карандаш, чем лопату. Рассеянно уставившись на руку соседа, Давид вдруг понял, что привлекло его внимание.

У человека за угловым столиком на руке, которой он листал журнал, было шесть пальцев. Он держал вилку левой рукой, как это делают левши. Мауд был левшой. Человек читал журнал, а Давид не сводил глаз с его лица. Лет сорок, следит за собой. Ухоженная бородка, черные волнистые волосы причесаны на пробор волосок к волоску. Брови тоже черные, как борода, живые глаза, скользящие по страницам журнала. Рубаха в черно-серо-зеленую клетку заправлена в хорошо выглаженные брюки – безупречная их складка была видна Давиду, потому что мужчина сидел нога на ногу и чуть боком. Простой кожаный пояс на брюках скреплен серебряной пряжкой. Шестой палец у этого элегантного человека казался украшением, вроде кольца. Декоративный элемент без практического применения.

Давид понял, что нужно непременно заговорить с ним. Вот она, та самая счастливая случайность, в которую он сразу поверил. Ладони вспотели. Это же он! Томас Мауд! Что же ему сказать? В голову не приходило ничего, кроме банальностей.

– Сильвия, а в котором часу нас ждут?

– Не знаю. Нет, правда, а когда идти? Он сказал, вечером. Может, как только стемнеет?

– Подожди, попробую выяснить.

Давид поднялся и подошел к угловому столику, ближайшему к ним. Вежливо встал рядом, чуть касаясь спинки соседнего стула.

– Простите, позвольте вопрос?

Мужчина за столиком растерянно огляделся по сторонам, прежде чем ответить:

– Пожалуйста. Прошу. – Он указал на стул.

– Спасибо. – Давид сел. Резко пересохло во рту. – Вы ведь знаете Эстебана?

– Конечно, как и все.

– Понимаете, сегодня на прогулке мы неожиданно встретились, и он пригласил нас вечером к себе в дом на день рождения. А мы не знаем, где его дом. Может, вы объясните, как туда идти?

Давид подумал, что этот контакт с возможным Маудом в чем-то еще более сюрреалистичен, чем утреннее нападение на повара у таверны. Однако пока все шло хорошо. Они сидят за столиком и разговаривают.

– Так вы собираетесь на вечеринку? – с улыбкой спросил мужчина.

– Да, мы с женой приглашены, но не спросили, куда идти.

– Ничего страшного. Путь простой: по главной улице до конца, потом по тропке, она приведет вас через десять минут к его дому. Не потеряетесь. А вы у нас впервые? Знакомые Эстебана?

– Нет, мы из Вальядолида, в отпуске. Поехать в Бредагос нам посоветовал один знакомый – он был в полном восхищении от своего отпуска. А вы здесь постоянно живете?

– Да, всю жизнь. А если считать моих предков, то мы здесь уже триста лет. Я Алекс Паррос, а Парросы – одна из самых наших древних семей.

– Так вы местная достопримечательность?

– Да уж, тут мне крыть нечем! – оглушительно расхохотался собеседник. – Ничего не поделаешь, достопримечательность.

Давид, довольный, смеялся вместе с ним.

– И никогда не тянуло в город?

– Почему же, бывало, тянуло… но я не могу себе этого позволить. У меня тут дела.

– Надеюсь, не утомительные?

– Ни в малейшей степени. Я сдаю в округе несколько ферм и маленьких поместий, ну и надо приглядывать. Нет, я не надрываюсь, но уехать не получается. Жизнь как жизнь. Моя протекает здесь.

– В общем, вам можно не искать работу? Я имею в виду, юридически оформлять ее.

– Нет, ренты мне вполне хватает. В роскоши я не утону, но и жаловаться не собираюсь.

Поболтав еще немного, Давид ловко пригласил Сильвию пересесть за их столик. Алекс Паррос оказался образованным, речистым и приятным в обращении, рассказал им много о жизни и жителях поселка и совершенно покорил Сильвию своим обаянием. Прощались они как лучшие друзья, крепко пожав друг другу руки.

Сильвию заинтересовало, почему Давиду пришло в голову спрашивать дорогу к дому Эстебана именно у Алекса.

– Ну ты же слышала, как Эстебан сказал: он пригласил половину села!

– А почему ты решил, что Алекс из приглашенной половины?

– Я видел их вместе в тот вечер, когда Эстебан рассказывал в таверне свои моряцкие истории. И потом, что бы мы потеряли, если бы он не знал, где живет Эстебан?

– Понятно. Давид, с тех пор, как мы здесь, тебя не узнать. Ты делаешь такие вещи, которых прежде не делал никогда. Непривычно говоришь. Необычно себя ведешь.

– Не замечал за собой, – пробормотал он. Еще одна ложь.

– Да, поверь мне. И знаешь, что я еще тебе скажу? Мне эти перемены нравятся.

Давид улыбнулся. А у Алекса шесть пальцев, подходящий возраст и правдоподобный общий тип личности. Признался, что живет на ренту. Давид уже почти видел его фотографию на суперобложке «Шага винта». Какой кандидат! Просто идеальный. Сегодня же вечером он с ним поговорит и заставит признаться.

Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Видимо, это и есть тот счастливый поворот в его судьбе, которого он ждет, как майского дождичка. Прошлой ночью судьба отказала, а нынешней не откажет. Надо только внимательно следить за ее указаниями. Суметь прочитать их вовремя.

И еще не все потеряно. Он все сможет уладить.

Глава 10 День рождения Алисии

Эльза вышла из вагона метро на пустую платформу. Почему-то на душе от этой пустоты стало тоскливо. Словно это место было проклятым, никто и никогда не выходил сюда из вагона, а проезжал дальше, в более счастливые места. До дома сестры было уже недалеко – только пересесть на другую линию и проехать еще остановку. В правой руке Эльза держала, зажав палец между страницами на месте, где прервала чтение, второй том «Шага винта», унесенный с работы. Первый она прочитала невероятно быстро, и теперь ей требовалось продолжение. Эльза видела и слышала этих персонажей, чувствовала их запахи и ощущала поверхность предметов, она нуждалась в этом вновь открывшемся ей мире так же остро, как в еде, воде и дыхании. В кабинете шефа, заваленном книгами, она нашла коробку с немалым количеством экземпляров – Коану нравилось дарить посетителям книги, выпущенные издательством, – и не только «Шаг винта», конечно. Прощаясь, он любезно одаривал визитера новым романом Лео Баэлы, даже если весь предыдущий разговор был только о Марио Бенитесе. Непритязательный, но надежный пиар-ход, простейшая техника продвижения книги на рынок, начиная с верхних, квалифицированных слоев издательского мира. Техника эта, как Коан признавался, не от хорошей жизни освоенная им в трудные времена, когда он в издательстве один работал за все отделы, не давала сбоев. Сама Эльза подарила, в свою очередь, первый том племяннице, чтобы та отвлеклась от страхов и печалей.

Эльза читала, опершись рукой на поручень и медленно, ровно ступая вперед по движущемуся переходу метро. На встречной бегущей дорожке стоял молодой мужчина лет тридцати, запрокинув голову к потолку. В грязной выцветшей куртке, на лице трехдневная щетина, сальные патлы свисают вдоль щек. Эльза на минуту взволновалась – на всем протяжении гигантского перехода, кроме них, никого не было, но наконец их пронесло мимо друг друга в противоположные стороны, и она вернулась к чтению.

Но не прочитала она и десяти строк, как мужчина ловко перекинул свое тело через ограждение между дорожками и кинулся в ее сторону. На бегу рванул ее сумку так сильно, что Эльза упала, и пулей скрылся, успев на ходу быстро взглянуть на лежащую жертву. Оставив Эльзу распластанной на дорожке с книгой в руке, мужчина через два перехода остановился, раскрыл ее сумочку и стал шарить в ней в поисках бумажника. Вытащил из него две купюры – десять и двадцать евро. Десятку засунул в задний карман своих грязных джинсов. Пустой бумажник и ключи положил на видное место на парапет – тут их найдут уборщики, бедной тетке хоть не придется менять замки и париться с восстановлением документов. Выбежал по лестнице наверх.

В грязном, всегда темном переулке, фонари в котором хулиганы исправно били прямо в день замены ламп на новые, грабителя за мусорным контейнером ждал Карлос.

– Ну?

Фран откинул со лба грязную челку, вытащил бумажку в двадцать евро.

– Вот.

Тот тоскливо удивился:

– И все?

– А что ты хочешь, фраер жмется, с собой не носит. Время фиговое.

– По десятке на рыло, твою мать…

– Ну, что есть…

– Вот я и говорю, что за задница!

– Ты-то свою бережешь, это я подставляюсь!

– Выбрать фраера не умеешь! А мобила?

Фран порылся в другом кармане, достал мобильник Эльзы.

– Дерьма-то кусок! Десяти евро никто не даст!

Карлос вытащил и бросил себе под ноги симку.

– Следующим иду я. Ничего тебе доверить нельзя.

Карлос нервно развернулся и двинулся к автобусной остановке. Фран, чертыхнувшись, побрел следом.

Водители уже присмотрелись к местной наркошпане и не связывались, когда видели их на остановках, порой даже не требовали денег за проезд. В гробу они видали стычки с отморозками, которым нечего терять, кроме грязного шприца в руке. В конце концов, им платили, да и не слишком щедро, за то, чтобы крутили баранку, а не рисковали жизнью за автобусный билет.

Автобус их довез почти до самого дома – здания в квартале Пирамидес, где они делили еще с двумя типами третий этаж расселенного здания. Там было семьдесят квадратных метров и никакой мебели. На звонок никто не ответил. Фран недовольно полез в глубины своей куртки и вынул ключ. Они вошли в прихожую.

– Эй, есть кто живой? – крикнул Карлос.

– Здравствуй, дерево! Кому здесь еще быть-то, придурки, – раздался голос из комнаты.

Комнатой это можно было назвать лишь условно. Просто на полу валялись старые матрасы с помойки, а у стены, чуть заваливаясь набок, стоял продавленный диван. На низеньком столике громоздились пыльные журналы и газеты. Рядом с ним беспощадно вонял маленький газовый обогреватель.

– Вообще дышать нечем! А ну, открой окно!

– Да пошел ты, ишь раскомандовался! Лучше задохнуться, чем замерзнуть. Ну? Принесли?

Фран вынул три маленьких бумажных пакетика, в которых фасуют аптечные порошки, и положил на столик. В дверь как раз входил четвертый обитатель логова. Соседями Карлоса и Франа были некие Ману и Лако, в одинаковых омерзительно грязных лохмотьях, оба землистого цвета. Все жадно наклонились над столиком. Ману страшно нервничал:

– Ну, где моя доза? Эта? Эта? Эта?

Он схватил пакетик, но Карлос сильно хлестнул его по руке сверху вниз, и пакетик упал назад на стол.

– Нет! Вот дурака кусок! Это моя кока. А тебе – вот этот конек.

Ману подозрительно уставился на него:

– А сколько здесь? Мне надо три.

– Ха! – ответил Карлос. – Две, и пошел вон. Ты думаешь, на героин объявлены скидки?

– Да я ж… ах ты сволочь, Карлос, я ж тебе набашлял на три! Карлос, мы друзья, ты что, крысятничать вздумал?

– А ну цеди текст! Крысятничать! Чего мне тебя обирать, убогого, – подорожал порошок, кому говорю!

Лако взял свой пакетик с тоской в глазах и пробормотал, отходя в угол:

– В этом мире, мой бедный Ману, друзей не бывает. Только компаньоны по кайфу. А порой и их нет.

Он ушел в свою комнату и закрыл дверь. У Лако была причуда, которую они никогда не понимали, – он вводил себе наркотик только в одиночестве. Они разобрали дозы и занялись своими делами: Карлос – кокаином, Ману – коньком, то есть героином.

Разумеется, Фран с Карлосом обобрали Ману и Лако. Возвращаясь из Барранкильяс, он взяли себе понемногу из их доз. Считали себя вправе – ведь они словно платили за проезд. Хочешь жить в группе – либо сам ходи на дело, либо мирись с тем, что тебя маленько пощиплют. Что Карлос делал с героином, который сам не употреблял, не знал никто. Он уже давно не комбинировал препараты, особенно после слуха, что хотя приход бывает от этого ошизенный, но и мрет народ сильно. Если хочешь догоняться с ветерком, пожалуйста, только каждый раз на кону твоя голова.

– Сегодня я хочу еще разок вмазать, – сказал Карлос. – А завтра схожу надыбаю.

– Дело твое, – ответил Фран.

Подсевшие на кокс все одинаковы – они будут догоняться, пока не закончится запас. Героинщики, те умереннее, им сам наркотик помогает употреблять его размереннее. Хотя тоже дурь еще та. На коксе тебя колбасит все сильнее и сильнее, и ты уже не можешь остановиться. Чем быстрее движешься, тем быстрее хочется. А от герыча тебя мажет, расслабляет, и еще одна доза мало что меняет. Были кокаинщики, способные удержаться на трех дозах в день, но у большинства дело заканчивалось тем, что они выскребали что-нибудь с самого дна кошелька и юзали на все, что было. Поклонники герыча были в целом спокойнее. Фран надеялся удержаться в их рядах, не теряя кайфа, но приход держал слабо и быстро уходил в аут. На Карлоса наркотик уже начинал действовать.

– А потом поищу Глорию. Надо и ерундой иногда заниматься.

– Давай, – кивнул Фран.

– Что ты понимаешь, сынок! Баба, это ж такое удовольствие. Чего вы, молодые, не умеете, так это правильно разогреть ее. А для этого не фиг на беленьком сидеть, тут нужен кокс! Героин для ленивых, понял, чувак? Как у тебя сегодня, встает?

Этот Карлос и этот его вечно покровительственный, высокомерный тон. Фран не хотел встречаться с ним взглядом. Он даже не ответил.

– Ну так сиди здесь, как тыква на грядке, – раздраженно фыркнул Карлос, вскакивая с места и направляясь к выходу. – Я передам от тебя Глории привет и любовь.

– Передай их своей матери, – процедил Фран. Карлос не слышал – уже убежал.

Фран не выносил Карлоса, особенно во время прихода. Ненавидел дни, когда пульс частил, рот сох и голова не работала совсем, ничего связного даже сказать не мог. Ненавидел воровать, ругаться с дилерами. Они-то не прогадают. А если помогут, то лишь в обмен на что-нибудь, очень для них выгодное. В нашем наркосупермаркете солидарность в продажу не поступала.

Ману лежал в отключке на диване. Он принял всю дозу разом и теперь был в глубоком обмороке. С безвольной руки все еще свисал шприц. Фран подошел, осторожно вынул его из вены и положил в стаканчик, вырезанный из пластиковой бутылки от кока-колы, стоявший на полу. Из вены к запястью медленно заструилась кровь. Рядом валялся фильтр от сигареты – Ману использовал его, чтобы собирать остатки раствора. Вопреки всем предупреждениям, он всегда сначала выкуривал сигарету, прежде чем использовать фильтр.

Лежа на полу на комковатом матрасе, Фран томился вялой скукой, ожидая, когда придет сон. Ощущал пустоту и покой. У него в запасе четыре часа настоящего покоя и часов пять, когда можно будет терпеть. Но потом придется искать еще дозу. Любой ценой. Когда нужна доза, он готов продать себя в рабство. Но у него в кармане есть одна в запасе. Времени много.

Сильно сохли губы. Фран вынул сумку, которую подрезал сегодня в метро, и высыпал ее содержимое на матрас: темные очки, гигиеническая помада, бумажные носовые платки, прокладки и книга. Ни цепочки, ни браслета, ни кольца. Ничего, что можно продать. Повертел в руках книгу. «Шаг винта», том первый.

Книга наверняка впервые появилась в этой квартире. Он открыл ее и прочитал первую страницу. Неожиданно понравилось, и понравилось воспоминание о себе в прошлом, когда он еще читал книги. Как давно это было! Никто тогда над ним не смеялся, если он открывал книгу, это было привычно и нормально. Теперь Карлос обязательно бы повторил свое любимое: «Читать – это для бедных». Ну так он, Фран, и есть бедняк. Ничего не потеряет, если прочитает еще главу.

И он прочитал.

Со стороны сцена была несомненно трагикомической. Один лежит в наркотическом трансе, другой, распластавшись на полу, взахлеб читает. Но со стороны смотреть было некому. Фран был внутри, он со всеми потрохами уже погрузился в сюжет, а на забавную сцену в их наркобомжатнике и не захотел бы глядеть, даже если бы и смог. Не на что там любоваться, дерьма он не видел.

Как и сказал им Алекс Паррос, они легко добрались до дома Эстебана по главной улице, которая дальше сменялась хорошо утоптанной широкой тропинкой. Одноэтажный каменный домик под черепичной крышей, уютно обросшей лишайником. Перед домом располагалась веранда, где стойко выдерживал все бури и холода гамак, висевший там, судя по всему, круглогодично. Массивный дверной молоток был единственной связью пришлеца с внутренними помещениями дома. Им открыл запыхавшийся Эстебан, с руками в муке, который тут же повел их в дом, извиняясь за что-то и беспрерывно вытирая руки о передник. По дороге он свернул в кухню, крикнув, чтобы располагались и чувствовали себя как дома. Немного смущенные в чужом доме, они прошли в большую комнату, из которой другая дверь вела в большой сад.

Давид, у которого поиск примет Томаса Мауда стал безотчетной привычкой, внимательно рассматривал обстановку. Два диванчика, покрытых пледами, стояли около горевшего камина и, казалось, так и манили в свои теплые объятия – отдыхать, блаженствуя возле потрескивающих, ароматно пахнущих чистым горящим деревом дров. Взгляд задерживался на полках, уставленных сувенирами, скорее всего привезенными из путешествий – Эстебаном и, наверное, его женой. Чего там только не было – от фарфоровых статуэток до солидных книг, вывезенных, видимо, из дальних стран молодым Эстебаном в матросском его сундучке. Теперь Давид шарил по комнате воспаленным взором, ища пишущую машинку «Олимпия» и рукопись «Шаг винта», возможно, закрытую в ящике стола. Ах, это было бы слишком просто. Так в жизни не бывает, чтобы на трудные вопросы сразу являлись простые ответы.

В глубине большого сада виднелся деревянный забор, отгораживающий владения Эстебана от леса, тянувшегося вдаль в легком тумане осеннего вечера. Почти треть земли Эстебан отвел огороду, ухоженному и красивому. Наступавшую ночь подсвечивал уже разожженный для барбекю костер, и огонь отражался в окружающих гранитных валунах. Рядом стоял один из гостей – то поддувал на угли, то подкладывал топлива. Он помахал им рукой и выразился в том смысле, что они оказались пунктуальнее, чем костер, который никак не хотел хорошо прогореть. Угли для барбекю будут минут через двадцать, тогда и начнут готовить.

Город приучил Давида к пунктуальности, это правда. Он всегда приходил на встречи вовремя, даже не самые важные. На дружеских вечеринках на опоздания хотя глядели косо, но все же прощали их, а вот на работе опоздания означали кражу времени сразу у нескольких занятых людей и были недопустимы. Давид помнил, каково это – идти от двери к своему месту под взглядами уже собравшихся людей в галстуках. Лучше расстрел. Давид всегда рассчитывал время с запасом и предпочитал явиться чуть раньше, чем опоздать. В Бредагосе эти правила, как и многое другое, оказывались ненужными. Здесь можно не так напрягаться.

В комнату влетел Эстебан:

– Простите, небольшие кухонные недоразумения. Надо было срочно вмешаться. Вижу, вы уже познакомились с Эрминио, сегодня он оказал нам честь поработать шеф-поваром. Поверьте, большой знаток барбекю.

– Да, Эстебан, спасибо, мы познакомились.

– Пойдемте, познакомлю вас с Алисией. Эрминио – ее двоюродный брат.

Познакомит с Алисией? Давид занервничал. Это как? Он их представит бесчувственному телу на постели? Может, имеется в виду рассматривание старых фотографий Алисии?

Эстебан провел их по коридору в самую дальнюю комнату. До Давида донесся запах лекарств и болезни и пробудил в нем мучительные воспоминания, которые он счел преодоленными, оказалось – рано. Все всплыло из глубин памяти, как при взгляде на старые фотографии вспоминаешь школу и старых друзей. Только в его воспоминаниях не было ни футбольных матчей, ни экзаменационных аудиторий, ни хорошеньких одноклассниц, которых ждешь после физкультуры. Его воспоминания были о коридорах приюта для престарелых, о запахе дезинфекции, о взглядах, какими его провожали старики, а он только бежал вслед за матерью по черно-белым плитам пола, хватаясь за ее руку, словно спасаясь при кораблекрушении.

Как и тогда, ему остро захотелось выбежать отсюда без оглядки и никогда не возвращаться. Он отдал бы целое состояние, чтобы стрелки часов вдруг перескочили на несколько делений, а церемония представления была уже позади.

Комната Алисии была почти целиком занята огромной, специальной оборудованной медицинской кроватью. В глубине ее почти терялось маленькое, высохшее тельце больной. Увядшее продолговатое лицо цветом напоминало древний пергамент. Окружая его, на подушке лежали каштановые, с сильной проседью волосы. Черты, однако, были приятными и правильными, и Давид подумал, что еще не так давно женщина была очень красивой. Прозрачная трубка, выходя из оливково-зеленого аппарата рядом с кроватью, скользила поперек туловища и тянулась под простыни, а другая свисала изо рта женщины. Эстебан, видя замешательство и смущение гостей, решил объяснить им кое-что.

– Понимаете, при ее болезни, боковом амиотрофическом склерозе, нейроны, выходящие из продолговатого мозга, – он показал себе на затылок, – которые обслуживают двигательные функции, постепенно отмирают. Тогда мускулы, не получая сигналов от мозга, не могут двигаться и слабеют. Тело не может двигаться произвольно, мускулы деградируют. А вот непроизвольные движения тела – пищеварение, дыхание и прочее – происходят довольно долго, даже в развитых фазах болезни. По мере того как мускулы слабеют, затрудняется дыхание, тогда делают трахеотомию. Глотательные движения прекращаются, вставляют трубку, которая проводит питание прямо в желудок. Таким образом сохраняются жизненные функции. Боковым амиотрофическим склерозом страдал знаменитый американский бейсболист, Лу Гериг, иногда ее даже называют болезнью Лу Герига. Я все это говорю к тому, чтоб вы не пугались и не удивлялись.

– Эстебан, вы нас простите, мы действительно растерялись, но тут столько аппаратов, как-то не ожидаешь…

– Не извиняйтесь, Сильвия, я привык. В первый раз впечатление сильное, я знаю.

Он обернулся и представил им женщину, вставшую из кресла за медицинским оборудованием:

– Палома, сиделка Алисии. Именно она ухаживает за женой, когда мне приходится отлучиться.

– Здравствуйте, Палома, очень приятно!

Эстебан подошел к жене и взял ее за руку так нежно, что у Сильвии заныло сердце. Сколько раз он брал ее так за руку? Сколько ночей провел здесь, глядя в ее лицо? В лицо, которое никогда не вернет ему этот молящий, любящий взгляд.

– Алисия, голубка, – мягко произнес Эстебан, склонившись к уху больной, – это Сильвия и Давид у нас в гостях. Они из Вальядолида, у нас в отпуске на несколько дней. Сегодня я встретил их в лесу, заблудились, представляешь? Если бы не я, до сих пор бродили бы там в поисках ручья. – И он улыбнулся, как при намеке на хорошо известную присутствующим шутку.

Несколько мгновений все смотрели на Алисию, ожидая реакции. Сильвия держалась твердо, а вот Давид на несколько минут почти потерял самообладание. Ему казалась невыносимой эта пародия на общение с живым трупом. Никакого знака Алисия не подавала, да и как его было ожидать. Скорее заговорит камень! Эстебан вдруг резко выпрямился:

– Она пожала мне руку. Вы ей понравились.

К удивлению Давида, Сильвия легко присела на край кровати и заговорила мягко и певуче:

– С днем рождения, Алисия! Нам очень приятно, что мы с тобой познакомились. Твой муж показал нам и село, и лес вокруг, мы ему благодарны. И понятно, что у такого душевного человека и жена под стать. Ты прекрасная и выдающаяся женщина, если разрешишь мне сказать вслух то, что думаю.

Эстебан улыбнулся:

– Она снова пожала мне руку.

Эти трое так сблизились, разговаривая, что Давиду стало еще хуже. С каждой секундой в этой комнате он чувствовал себя все менее уверенно, пристыженно. Мечтал, чтобы церемонии наконец закончились и его выпустили отсюда. К его отчаянию, Эстебан продолжил:

– Понимаете, Алисии всегда нравилось принимать гостей. Она была не из тех, кто счастлив лишь в собственном обществе. Ей было нужно все это – шум, веселье, переключение каналов телевидения, чтобы посудой гремели в кухне, смеялись… Она говорила, что тихий, чинный дом напоминает большой гроб.

Давида затрясло. Он сжал челюсти, чтобы не застучали зубы. Воспоминания из далекого детства о доме престарелых, тихая доброжелательность Эстебана, его естественно-непринужденное общение с женой и сравнение пустого дома с гробом, соединившись, произвели такой эффект, что у него все поплыло перед глазами, и он прислонился к стене, чтобы не упасть. Эстебан и Сильвия заметили, что ему плохо.

– Давид, ты как себя чувствуешь? – спросил Эстебан.

– Ничего, ничего, – пробормотал он. – У меня давление низкое, возникают головокружения. Это все горы… в комнате немного душно…

– Пойдем на воздух, – предложил Эстебан, поднявшись.

– Да, действительно… простите, я не хотел…

– Не извиняйся, Давид. Я просто хотел представить вам виновницу торжества. Давай-ка в сад, на воздух, подышишь, и все пройдет за минуту. Выпей чего-нибудь. Действительно, у нас здесь горы… – Он обратился к сиделке: – Палома, может, проветрить немного… только осторожно – ну, ты знаешь…

– Знаю, Эстебан, не беспокойся ни о чем, – спокойно ответила медсестра. Было очевидно, что она всегда владела ситуацией.

Эстебан кивнул ей, выходя. Давид под руку с Сильвией двинулся по коридору в сад.

В комнате уже собирались гости. Падре Ривас стоял у столика с напитками с большой кружкой пива в руках. Завидев их, он сразу подошел, и они поговорили о его проповеди в ночь святого Томаса. Давид с улыбкой показал на кружку в руках священника:

– Не вином причастия единым жив человек!

И они рассмеялись непритязательной шутке. Давид составил падре компанию, тоже выпив кружку пива медленными глотками. На свежем воздухе ему действительно полегчало.

– Всегда здесь было хорошо на этих праздниках. Мне они нравятся, Алисия с Эстебаном. И нравится, как храбро теперь Эстебан смотрит беде в лицо. Ужас какой, эта болезнь, большинство сломалось бы под таким грузом. Этому дому праздник пойдет на пользу. Причем не только Эстебану, но и Алисии, – говорил священник.

Из сада вошел Эрминио с большим металлическим блюдом в руках. Комната заполнилась густым, аппетитным запахом жареной свинины – на блюде красовались чорисо, морсильо, прочие колбасы, шпиг.

– Прошу, сеньоры, угощайтесь! – Эрминио, сняв кухонные прихватки-варежки, сделал широкий приглашающий жест. – Кушать подано!

Давид изумленно уставился на его правую руку.

– Господи, – прохрипел он.

– Что вы сказали? – любезно наклонился к нему падре Ривас.

– У Эрминио шесть пальцев?

– Что ж с того! – благодушно воскликнул священник. – Будьте беленькие, черненькие, рыжие, пегие, кривые, шестипалые – Бог любит всех!

Он снова налил себе вина и залпом выпил. Да что же здесь происходит? У скольких еще людей в Бредагосе шесть пальцев на правой руке? И почему все запуталось? Почему ему так не везет?

На праздник в дом Эстебана и Алисии пришли все без исключения гости, а также некоторые из тех, кого не пригласили. Почти все тащили в корзиночках, мисках, на подносах разные деликатесы, любовно приготовленные ими дома. Эстебан обеспечивал горячее с углей, а также выпивку. Остальное, включая десерты, друзья приносили с собой. Давид и Сильвия пожалели, что не догадались прихватить с собой хоть пару бутылок вина.

Как и в таверне, когда Эстебан рассказывал свою историю, людей набилось битком. На диванах, стульях, стоя группами – везде были веселые, оживленные люди с бокалами в одной руке и свиными отбивными в другой. В саду ярко одетые гости собирались группками, напоминая подвижные цветочные клумбы, громко говорили, вскрикивали, смеялись. В их кастильской речи звучали полупонятные Давиду словечки местного горного наречия, которое в долине Аран особенно специфично. Супруги, хоть и мадридцы, после первого ошеломляющего впечатления от местного говора вскоре, однако, стали опознавать часто повторяющиеся слова – чеснок, огонь, сад и прочие.

Как и всегда, первой освоилась Сильвия. Давид, который считал себя весьма искушенным в переговорном процессе и знатоком человеческим душ, должен был ощущать горькую истину: он пасовал перед этими селянами – открытыми, простодушными, веселыми. Им нечего было делить, не о чем торговаться, они вообще не морочили друг другу голову: все, чего они ждали сегодня, – приятного вечера и простых удовольствий. Смеялись над шутками, ели и пили; и если ты с ними ел, пил и смеялся – ты был принят в этот добрый круг без условий и предрассудков.

Давид с Сильвией разделили с ними хлеб и смех и насладились их компанией.

Давид совсем не хотел пить лишнего. Вначале он уже принял изрядную дозу, чтобы преодолеть тошноту, и теперь чувствовал, что тяжелеет. Следовало остановиться, но каждую новую минуту появлялся кто-то, кого ему представляли и с которым нельзя было не выпить. Давиду было хорошо, весело; он находился в той приятной фазе опьянения, когда не замечаешь собственного состояния, смеешься с упоением и говоришь не переставая. Сильвия, наученная горьким опытом первого ужина по приезде, едва пригубливала сухое вино, вежливо отказываясь от всех тех фужеров, которые принимал Давид, уже изрядно навеселе.

Анхела тоже пришла, она беседовала в углу комнаты с владелицей овощной лавки, приглядывая за Томасом. Мальчик ел и разговаривал со своим ровесником, за тем тоже ненавязчиво присматривала мать. Анхела обвела взглядом гостей. Давид стоял рядом с красивой молодой женщиной, которая смеялась живо, но без развязности. Изящные движения, стройная фигура. В Давиде тоже появилось что-то домашнее, он не был так скованно сдержан, как прежде, – глаза блестят, поза расслабленная. Женщина, конечно, жена. Супруги резко отличались от других в этом маленьком обществе. Давид поднял голову, и их взгляды встретились. У Анхелы вдруг сильно забилось сердце. Она улыбнулась ему, чувствуя, что краснеет. Давид, ответив на ее улыбку, почти сразу же подошел к ней вместе с Сильвией, оставив собеседников на произвол судьбы. Пробиваясь к Анхеле через толпу, они наткнулись на Хосе, повара из «Эра Уменеха». Тот рванул от них в сад с вытаращенными глазами. Опустив какие-либо объяснения, Давид формально представил женщин друг другу, завязав общий разговор.

– Анхела выручила нас с тобой, одолжив лекарство в ту первую ночь, когда тебе было плохо. Помнишь, я рассказывал, как безуспешно искал в Бредагосе аптеку?

– Спасибо вам, Анхела. Тот ужин был для меня слишком…

– Местная олья?

– Да.

– Мы все знаем про олью в «Эра Уменеха». Кстати, когда привыкнешь, хорошее блюдо: тяжеловатое, но вкусное и питательное. Но в первый раз и на ночь – может повредить пищеварению.

– Как ты мне тогда сказала, Анхела, помнишь? Или ты привыкаешь к этой кухне, или умираешь. Ну так раз ты жива, проблемы больше нет, – улыбнулся Давид.

– Для хорошего пищеварения мы пьем по рюмочке ореховой настойки перед едой, – добавила Анхела.

– Так вот в чем дело! Да, я страдала безо всякой настойки, наедине с ольей, – смеялась Сильвия, изящно покачиваясь, как тростинка на ветру. – На Давида никакая еда не действует, это человек железный, закаленный годами фастфуда в командировках.

Давид отстраненно наблюдал за разговором женщин. Обе красивы. Анхела – как прелестный молодой жеребенок, пугливый и нервный, с ее непокорной короткой золотой гривкой блестящих волос и блестящими зелеными глазами. Сильвия – как прекрасный лебедь: плавные жесты, гордая шея и спокойные темные глаза, а на носике немного веснушек. Это две разные идеи того, что такое женщина, и обе равно хороши. Обе интересны. Когда Давид был молод, он мечтал прожить в окружении только красивых женщин. Неужели его мечта сбывается? «Давид, ты хватил лишнего».

От приятных фантазий его отвлекло чье-то прикосновение. В этом чертовом поселке хоть кто-нибудь подходит к человеку спереди? Все подкрадываются со спины и неожиданно кладут руку на плечо. Давид резко развернулся и оказался лицом к лицу с Алексом Парросом, очередным шестипалым в его бредагосской коллекции, тем самым, что объяснил, как пройти к Эстебану.

– Вижу, вы нашли дом, – сказал он, пожимая Давиду руку. При этом Давид ощутил ладонью его шестой палец.

Завязался легкий, необязательный разговор о литературе, в котором Давид чувствовал себя как рыба в воде. Тем не менее он жалел, что выпил много. Как можно надеяться спьяну открыть инкогнито Томаса Мауда, человека умнейшего, проницательного и, если верить мадридскому графологу, склонного к импровизации?

– А, нет, – отвечал тем временем Алекс на вопрос Давида, который тот, впрочем, забыл, едва задав. – Я читать не очень-то большой любитель. Прочитываю иногда что-нибудь, но не помню, чтобы меня сильно увлекло. Вот Хавьер, тот это дело любит. У него полки забиты детективами.

Хавьер?

– Кто такой Хавьер? – спросил Давид, хмурясь и стараясь держаться прямо.

– Так я тебе его не представил? Ну прости, прости. Хави, где ты?

Алекс повернулся и поискал в толпе гостей какого-то Хавьера.

– Давид, Сильвия, это мой друг Хавьер. Хавьер, познакомься с Давидом и Сильвией.

Ах, друг! По тому, как Алекс положил ладонь на спину Хавьеру, Давид сообразил, что их дружба несколько нежнее того, что под нею принято обычно понимать.

Хавьер, улыбаясь, протянул руку. Давид, пожимая ее, почувствовал что-то странное и, не отпуская, прямо посмотрел на нее. Рука была шестипалая.

– У вас шесть пальцев.

Хавьер удивленно взглянул на свою руку и произнес:

– Ну да. Я знаю.

– У вас шесть пальцев?

– Сколько себя помню.

– Шесть пальцев!

– Именно шесть, – встрял Алекс. – Полагаю, теперь мы можем признать данный факт установленным!

– Да что же это! У вас здесь у всех по шесть пальцев? Или как?

– Ну, не у всех, но наберется порядочно.

– Неужели?

Давид был сбит с толку, голова кружилась. Куда там Герману Гессе с его «Степным волком», Гарри Галлером, магическим театром со входом только для сумасшедших и прочим. Алекс успокаивающе улыбнулся Давиду:

– Ничего особенного. Бредагос очень древнее поселение. Он, конечно, никогда не был особенно многолюден, жить в горах нелегко, но люди тут на протяжении последних четырехсот лет жили непрерывно. Долгие века основу населения составляли три рода: Борруэлей, Руисеко и Парросов. Исардо Паррос, самый древний из известных наших предков, имел шесть пальцев на правой руке. Двое из трех его детей тоже. Они женились на местных женщинах, смешав кровь, и часть детей вновь унаследовала шестипалость. Причем потомки без шестого пальца все равно имели этот ген, он передавался и проявлялся время от времени в потомстве. А жили без большого притока населения извне, и ген работал и работал в следующих поколениях обитателей Бредагоса. Разумеется, мы здесь не эндогамны, не подумайте. Однако новых людей прибывало не так много, чтобы размыть шестипалую линию наследственности. Она проявляется вновь и вновь, хотя сейчас уже нельзя проследить, как именно во множестве поколений перемешивались наследственные признаки. Нынче наши шестипалые могут быть как довольно близкими родственниками, так и не иметь с первого взгляда никакого родства. Правда, мы, Парросы, всегда точно знаем, к какому шестипалому предку восходим.

– Как ты, Алекс, любишь эти сказки! Хотел бы я получать хоть по центу за каждый раз, когда ты их при мне рассказываешь, – усмехнулся Хавьер. – А уж этот твой шестипалый прародитель мне совсем надоел.

Голова у Давида уже не просто слегка кружилась, а угрожающе шла кругом. Алкоголь, а теперь еще и данный сногсшибательный результат его поиска. Все к чертовой матери. Теперь он понял даже больше, чем хотел бы. Все пошло прахом. Столько усилий!

– И сколько примерно людей в поселке с шестью пальцами? – сумев сдержать гримасу отчаяния, спросил Давид.

– Ну, мы не считали, но много! Сколько? Да как грязи!

Давид чуть не зарыдал, припомнив, сколько сил впустую потрачено за эти три дня. Как он гонялся за каждой шестипалой рукой по приезде, как охотился на повара, изображая дурака, как лез на дуб и подсматривал за Хосе и его женой… Все они шестипалы – Эрминио, кузен Алисии, Алекс Паррос, Хавьер, сын Анхелы Томас… А он-то! Идиот слюнявый! Телок безмозглый, кретин расслабленный! Маразматик! Не сдержавшись, он крикнул:

– Но это ненормально! Невероятно! Абсурд какой-то! У всех по шесть пальцев, и никто не любит читать книги! С ума вы тут посходили все, что ли?

Присутствующие обернулись на крик. Хосе, повар, блеснув глазами, наклонился к своему соседу и прошептал:

– Видишь? Вот это я и имел в виду. Чокнутый на всю голову.

В отчаянии Давид остаток вечера провел в обществе только бутылок с крепкими напитками. Компания, не заостряясь на этом эпизоде, вернулась к смеху, шуткам и закускам. Анхела заметила, что Томас со своим приятелем тайком пробовали виски. Угрожая сыну трепкой, она прервала опасный эксперимент и повела ребенка домой. Сильвия, извинившись перед гостями за неприятный инцидент, помогла кое-кому из женщин справиться с захмелевшими мужьями и довести их до машин. Затем она подошла проститься с хозяином. Эстебан был приветлив, любезен и не придавал значения выходке Давида.

– Что за праздник без шума и драки? – изрек он, провожая их с Давидом вниз по ступеням крыльца.

Уходя, они столкнулись с парнем, в нем Давид узнал того типа, который в их первый вечер в таверне вызывающе отвернулся от него, не ответив на вопрос, где здесь уборная. Парень резко развернулся и быстро ушел, почти убежал, не сказав ни слова. Лишь лесные зверьки слышали, как он, дыша алкоголем, выплевывал проклятия:

– Только попадись, я тебе рыло-то начищу, красавчик! Сколько пальцев! Сколько пальцев! Не твое собачье дело, сколько пальцев!

Глава 11 Голосовая почта

Вода била из душевой трубки на тело Сильвии, разбиваясь о шею, собираясь в крупные струи и скользя по коже вниз между грудей и вдоль крепкого, чуть круглящегося живота, который под пупком красивой линией уходил вниз, и Давид никогда не мог сдержать восхищения. Горячая вода восстанавливала силы, ласкала тело, смывая мелкие огорчения и унося их в сливное отверстие. Сильвия наслаждалась.

Сегодня утром ее разбудил яркий солнечный луч, пробившийся между штор. Она повернулась на другой бок, еще во сне, но зная тем не менее, что сейчас уткнется в шею Давида и свет перестанет бить в глаза. Однако ничего не получилось. Медленно всплывая из подсознательных слоев сна к ясности восприятия, она вдруг сообразила, что подушка рядом с ней пуста, а мужа нет.

Прошлым вечером на пути в пансион ей пришлось всю дорогу почти тащить Давида на себе. В комнате она его разула и раздела, сам он уже крепко спал, впрочем, иногда выкрикивая что-то про пальцы. Ей хотелось понять смысл, но он быстро и крепко заснул, храпя и распространяя перегар по всей комнате. Сильвия покорилась своей участи и легла рядом, морщась от алкогольного запаха.

Вот почему ее очень удивило отсутствие Давида в кровати. Она была уверена, что после такого он проспит до позднего завтрака. Не подозревала, что, когда она проснулась без двадцати одиннадцать, муж уже час как был на ногах. Воспользовавшись тем, что широкая удобная кровать оказалась в ее единоличном распоряжении, Сильвия поспала еще полчаса, а потом долго и с удовольствием принимала горячий душ. Ее не взволновало, что муж ушел, не предупредив. Проснулся и ушел, дав ей поспать вволю. Хорошо бы вернулся сейчас с горячим кофе и пончиками из кафе, они бы позавтракали в постели. Давид это умел: вроде бы ничего особенного не делая, скрасить рутину ежедневных супружеских отношений каким-нибудь пустяком. Завтрак в постели, который он неожиданно приносил ей, маленькие подарки из каждой поездки, поцелуй в затылок, если он шел мимо, а она склонила голову над книгой, поглаживание руки, когда они смотрят вместе кино… Глупые, очаровательные жесты, они получались у него так естественно, ежечасно доказывая ей, что она любима. Взять вот этот отпуск…

Сейчас Давид вернется с завтраком – куда еще он мог пойти с утра? – она повалит его на незастеленную кровать, и они снова предадутся необузданной любовной игре. Если принесет пончики, те остынут, пока Сильвия не покончит с этим более важным делом. Пока они с ним не покончат.

В комнате зазвонил мобильник. Если бы душ принимал Давид, он бы выскочил мокрый и голый, чтобы ответить, но она не такая. И вообще, они в отпуске. Ничего, кому нужно, тот дозвонится.

Сильвия вышла, не торопясь, из душа с полотенцами на голове и вокруг тела. Эдна, хозяйка, еще не открыла для себя, что банный халат – не одежда, а гигиеническая принадлежность при мытье тела, и не снабжала ими гостей. Полотенца тоже были из ее собственного чемодана, который Давид с проклятиями втаскивал по лестнице.

Оказалось, что звонил не ее мобильник, а Давида. Странно, что он забыл его. Сильвия взглянула на дисплей: одно входящее голосовое сообщение.

Уж не Давид ли? Может, он звонит на свой мобильный откуда-то из поселка? Как говорила мать Сильвии, раз сомневаешься, значит, решение уже принято. Она открыла голосовую почту и услышала:

«Здравствуй, Давид, это Коан. Как твои успехи, не нашел пока моего отца? Пойми, мне не нравится дергать тебя, но я сейчас лечу в Милан на переговоры с «Риццоли Эдиторе» о правах на итальянский перевод. На табло счет не в нашу пользу, Давид. А ведь еще понадобится время на вычитку и корректуру… Кто будет новым редактором Тома, в смысле моего отца, зависит от тебя. Когда прослушаешь, позвони на этот номер. Я приземляюсь в Милане в четверть первого, а до этого времени не на связи. Жду звонка. Пока».

Сильвия стояла, застыв с трубкой в руке. Она сообразила, почему отпуск был таким скоропалительным. Поняла поведение Давида. Поняла саму себя.

Все изменилось.

Давид брел по роще, осторожно держа чашку с кофе перед собой. Он встал так рано, что роса еще не высохла с еловых веток и опавших буковых листьев. В маленьком кафе не было одноразовых стаканчиков, но он пообещал вернуть чашку, и ему позволили унести кофе с собой под честное слово.

Брел он лениво, без цели. На ходу лучше думалось, а крепкий кофе помогал справиться с похмельем. Все оборачивалось плохо. Он здесь уже четыре дня. За это время успел посетить мессу, насмерть поссориться с поваром местной таверны, послушать в ней же морские истории мужа тяжелобольной женщины, познакомиться с матерью-одиночкой, работающей плотником, а также обрел личного деревенского дурачка, который убегает или отворачивается, как только взглянет на него, Давида. Его четыре дня игнорировали, оскорбляли, отвергали, били, стыдили… И еще он все это время лгал жене.

«И я даже ничего не выгадал от этой лжи. Рискнул в поездке такими вещами… своим браком, своим рабочим местом… все это сейчас висит на волоске. Врал Сильвии беспрерывно, с тех пор как вернулся из Лиссабона, а ведь она и без того уже была обижена. С отпуском вроде получилось удачно, стало полегче, мы по крайней мере уже не ссоримся, и напряженность исчезла. Даже вернулась нежность… Я уж и не помню, сколько времени у нас не было таких радостных ночей, как тут. Причем от этого мне только хуже на душе. Сильвия здесь счастлива, наслаждается жизнью, сама сказала. Ах, если бы не это сволочное издательское дело, как я сам здесь был бы счастлив! Не отпуск, а мечта! Тихое селение, красавица жена, прогулки, разговоры утром в постели… а уж ночи… Как будто чем больше я ей лгу, тем больше она меня хочет. И я не изо льда, чтобы отказываться от такого наслаждения. А потом совесть меня так когтит, что душа в клочья. Ну, положим, вот возьму сейчас и расскажу ей все как есть. Выйдет из этого что путное? Никогда. Сильвия меня не поймет. А если бы я попробовал открыть карты еще в Мадриде? Мы бы поссорились, и никуда бы она не поехала. А если рассказать ей сейчас? Она способна и бросить меня в ярости.

Я-то думал, сойдет гладко. Да, не ожидал подобных трудностей. Ну что такого? Приехать, найти шестипалого и вернуться. Как в сериале про Джеймса Бонда «Дело о шестипалом писателе». Да, но мы не в кино, а я не Джеймс Бонд. Людей с шестью пальцами на правой руке – половина поселка, и что дальше? Я думал – приеду, найду самый большой дом, в каком может жить человек, продающий свою книгу тиражом в девяносто миллионов. Узнаваемый, роскошный дом – с газоном и садом, с бассейном и кабинетом, а в кабинете будет стоять его огромный рабочий стол вишневого дерева. Как посмотришь – сразу ясно: здесь творит великий ум… И ничего подобного. В Бредагосе нет больших домов. Здесь просто негде обитать Томасу Мауду! Великие люди не живут заурядной жизнью. Эксперт ошибся. Он ведь так и не объяснил Коану, как именно стало известно, что рукописи посылались из Бредагоса. Может, он этот поселок вообще с потолка взял? Или, например, рукопись отправляли отсюда, а сам Мауд в другом месте? Тогда почему следы пальцев на рукописи – от шестипалой руки? Какой шестипалый листал ее? Необходимо выяснить. Кстати, роман ведь включает сцену со свечами, копирующую своеобразную местную мессу. Он должен быть или бывать здесь».

Размышляя, Давид незаметно добрался до буковой аллеи с именами на деревьях. До буков, предназначенных на гробы местных уроженцев. Вот и дерево, помеченное его именем, – они с Сильвией вырезали его в день, когда ходили к Эстебану на день рождения Алисии. Он вспомнил, как думал тут о людях, которые выращивают себе гроб при жизни, и эта мысль вновь увлекла его. Буки уже не казались мрачными. Смущали только мощные корни, тянувшиеся вглубь. Они останутся и тогда, потом, когда остальное дерево оденет собою труп и будет зарыто в ту же землю. От корней шла поросль, уже превращаясь в молодое дерево. По словам Эстебана, многие оставляли прикорневую поросль для выращивания дерева себе. Поросль от деда, от отца… отцы и дети, деды и внуки.

Давид дошел до дерева, за которым в тот день Эстебан ухаживал. Поискал имя, вырезанное на коре. И нашел, но это не было имя Эстебана. Оно гласило: Алисия Руисеко. Эстебан ухаживал не за своим буком, а за деревом жены. Сама-то она уже не могла, лежала в постели в последней стадии неизлечимой болезни. И скоро ее похоронят – эту правду знали все, Эстебан тоже. И он ухаживал за деревом, как за самой Алисией.

Вернувшись от дерева Алисии к своему, Давид задал себе вопрос: что с ним будет дальше? Ведь оно теперь подписано – вон как ясно читается на коре его имя. Не срезать ли его, мельком подумал он, и даже потянулся за ножом – но что-то остановило его.

«Скажи мне, дерево, за это спасибо, – подумал он. – Возможно, я спас тебе жизнь».

Давид не принес пончиков. Но если бы и принес, его бы это не спасло. Войдя в комнату, он увидел на кровати раскрытый чемодан. Есть вещи, прочно связанные с несчастьем: записки, приколотые к двери, стул, упавший, да так и поднятый, картонный короб на рабочем столе в офисе и особенно чемодан. Раскрытый на кровати огромный чемодан. Хуже всего – женский.

Что-то стряслось. Очень плохое.

Сильвия вышла из ванной с охапкой разных флаконов и коробочек в руках. Мелькнули гели, шампуни, купальная шапочка, кремы – брошенные в чемодан прямо на смятые вещи. Жена умела и любила собирать чемоданы – укладывала вещи продуманно, тщательно, у нее всегда вмещалось туда неправдоподобно много идеально упакованной одежды. Однажды в Сан-Франциско таможенник попросил открыть их чемодан, и потом было целой проблемой закрыть его снова. Сильвии пришлось заново перепаковать уйму тряпок под взглядами неспокойной очереди к терминалу. Чиновник был и сам не рад: чемодан Давида он открывать уже не просил.

Теперь же вещи были брошены как попало, нервной рукой. Что случилось с Сильвией? Почему она так взвинтила себя? Голос ее, однако, прозвучал твердо и спокойно. Это испугало Давида по-настоящему. Бойся ярости владеющей собой женщины.

– Тебе голосовое сообщение на мобильнике, – сказала жена, ткнув пальцем в сторону прикроватной тумбочки.

«Господи, сделай так, чтобы она не слышала его, – молился Давид, – сделай так, Боже!» И знал, что мольбы опоздали. Сильвия слышала, конечно. Вне всяких сомнений. Отсюда следствие: сбор вещей для отъезда. Логично. Пытаясь продержаться еще хоть несколько секунд, Давид спокойно спросил:

– От кого?

– От твоего шефа.

Да, она все поняла. Он чуть не убил ее этой правдой.

– Что за народ? Я в отпуске или нет, наконец? Вот зануда. Ни дня без строчки!

Давид забыл мобильник, уходя утром. Ну как он мог? Да, похмелье. Он думал только о глотке горячего кофе. И последние дни ему сюда никто не звонил, вот и расслабился. И все же! Забыть мобильник прямо на тумбочке! Жена права – по приезде сюда его как подменили.

Сильвия повернулась к нему и несколько секунд помедлила, глядя в лицо, перед тем как заговорить. Секунды показались ему вечностью.

– Давид, ты на мне женился по доброй воле. Почему? Чего ты хотел?

– Я думал, может, ты добьешься, чтобы я научился вовремя вставать утром.

– Вот как? – Она не приняла шутки. Взор ее мог заморозить все горные озера в округе. – Всего-то?

– Сильвия, ты для меня была и есть самая лучшая. Умная, красивая, энергичная, желанная. Я тебя любил и сейчас люблю. – Господи, вразуми, что еще? Что ей сказать?

– Женясь на мне, ты рассчитывал на мою глупость?

– Сильвия, перестань! Не мучай меня! В тебе нет никакой глупости.

– Тогда почему ты себя ведешь со мной как с полной идиоткой?

Давид промолчал. Карты открыты. Ровно ничего – ни каре, ни страйта, ни фул-хауса. И джокер тоже не пришел. Сильвия продолжила:

– Послание тебе от начальника такое: ты должен сейчас же найти его отца, чтобы быстро провести редактуру и вовремя издать книгу. Интересно, Коан у вас там один такой или вы в издательстве все одинаково придурковаты? Кого вы хотите провести, шифруясь подобным образом?

– Да, Коан дурак. А я еще больший. Да и у всех в издательстве ума поровну.

Давид сел на кровать, примостившись рядом с чемоданом. Ноги не держали. А жена не отводила от него взгляда.

– Давай рассказывай, – потребовала она.

– Тебе действительно интересно?

– Ну, я полагаю, что это должно быть нечто важное. Раз ты ради этого поставил под угрозу свой брак.

Последняя фраза обрушилась на него, как ведро ледяной воды на затылок. Давид подозревал, что для нее это возможно, но не ожидал услышать вот так прямо, вслух. Плевать теперь на договоры, Коана, конфиденциальность. Договоры и клятвы хороши для роскошных кабинетов, а не для этой задрипанной комнатки, где решается его судьба. К чертовой матери договоры! На фиг конфиденциальность!

– Я должен был найти Томаса Мауда, автора «Шага винта». Никто не знает, кто он такой, даже Коан. Выяснилось, что живет он здесь, в Бредагосе. Вроде бы. И в последнее время больше ничего не присылает в издательство. Я должен был его найти, поговорить и склонить к сотрудничеству. Коан получил бы продолжение проекта, а я – серьезное повышение по службе.

– А кроме тебя, некого было послать?

Давид изумился: сама история с пропавшим писателем не заинтересовала Сильвию, она пропустила ее мимо ушей. Может, это и есть правильный взгляд на вещи?

– Коан доверяет только мне. Он уверился в моих способностях, после того как в последней командировке я вытащил из неприятностей одного нашего автора. (Если увести Лео Баэлу с вечеринки означает спасти его от неприятностей.) Теперь Коан считает, что я Индиана Джонс издательского мира и могу разрешить любую проблему.

– Он тебя об этом попросил утром, после нашего разговора о ребенке?

– Да.

– И ты согласился?

– Я долго торговался с ним. За успешное решение его проблем я получил бы спокойную и интересную творческую работу без утомительных разъездов. Находился бы больше времени с тобой и ребенком. И у нас было бы гораздо больше денег.

– Да не надо нам больше денег! Нам нужно, чтобы мы жили по-людски, вместе. Это единственное, чего я у тебя просила.

– Нет, нам нужно больше денег. А должность, обещанная мне, их дает. Работе на этой должности я буду рад меньше, чем нынешней, да что уж тут… Мне нравится, ты же знаешь, живое дело. Разговаривать с авторами, вникать в их творческие проблемы, помогать. Но новая должность нужнее. Для нашей семьи. В общем, я принял предложение Коана.

– Значит, ты думаешь, что так будет лучше для нашей семьи?

Сильвия, которая было расслабилась, снова ощетинилась. Давид видел, что мускулы ее шеи напряглись. Голос зазвенел.

– Я имею в виду новую должность и деньги, какие она принесет. Нам необходимо купить новую машину с сиденьем для ребенка.

– Давид, мне не нужна новая машина. Мы бы прекрасно ездили и на старой. А вот что меня убило, чего я просто представить не могла – так это что ты будешь мне лгать. Что ты меня обманешь после нашего разговора.

– Прости. Я совсем не хотел обманывать тебя или обижать. Так получилось. Что плохого в том, чтобы вдвоем приехать в эту деревню? Устроить нечто вроде отпуска – ну и попутно найти писателя? Я не предполагал, что возникнут какие-либо трудности. А вот скажи, если бы я тебе все это заранее рассказал – ты бы поехала?

– Нет. И мне не пришлось бы возвращаться домой одной, как сейчас.

Сильвия с треском закрыла чемодан. Внутри что-то с хрустом сломалось – наверное, баночка с кремом. Давид подошел и встал рядом. Сильвия продолжала закрывать чемодан, словно не замечая его.

– Одна ты не поедешь. Только вместе.

– Нет. Я поеду одна.

– Я с тобой.

– Я возвращаюсь одна, и твои желания тут ни при чем.

– Ну так мы встретимся дома!

– Домой я не вернусь, Давид.

Он онемел. Наконец выдавил:

– А куда же ты?

– Поживу пока у сестры, у Элены. Она меня приглашала. Мне надо подумать. Автомобиль я забираю. Ты арендуешь что-нибудь – счет оплатит издательство.

– Я все равно еду.

– Не делай еще и эту глупость. Оставайся и найди своего писателя, получи повышение. Не теряй времени. Жену терять можно, время – нет.

Давид попробовал взять у нее из рук гигантский чемодан.

– Давай помогу, ты не осилишь!

По крайней мере хоть это он смог для нее сделать. Сильвия настроилась уехать. Если бы он забрал у нее из рук чемодан против ее воли, она просто уехала бы без вещей. Давид стащил чудовищную поклажу по ступенькам лестницы ко входу. Машина стояла там же, где он припарковал ее в день приезда. Сколько у них было хороших прогулок… Давид положил чемодан на заднее сиденье, зная, что в багажник тот не поместится. Сильвия смотрела на него еще несколько секунд из машины, не закрывая дверцу.

– Все, чего я хотела, Давид, это провести с тобой несколько дней. Где угодно, хоть в забытой богом и людьми деревне, хоть в этом занюханном пансиончике, лишь бы с тобой! С тобой, а не с твоим шефом, понимаешь? Выбирай – я или они, и не сиди на двух стульях.

– Ты, Сильвия!

– Ты сейчас лжешь и сам это знаешь.

Она захлопнула дверцу и завела мотор. В первый раз они не поцеловались на прощание.

И все же Сильвия еще раз посмотрела на Давида, опустив стекло, и во взгляде ее сквозила грусть.

– Прощай, Давид!

Он глядел ей в лицо, и сердце холодело.

– Сильвия… как я тут буду без тебя…

– А я вот без тебя буду в полном порядке. По крайней мере несколько дней.

И она укатила, увозя с собой свои веснушки на прямом носике и свой взгляд карих глаз.

Давид тяжело повернулся, чтобы вернуться в дом, но на пороге путь ему преградила Эдна, которая тихо вышла на крыльцо, услышав их голоса, и без тени стыда наслаждалась семейной сценой.

– Один человек в комнате или двое – цена останется прежней, – объявила она.

Давид молча прошел мимо и поднялся в комнату. Цветок лантаны, который они принесли с прогулки, лежал на тумбочке. Он совсем завял. Еще хуже было Давиду.

В половине пятого утра ломка набирала максимальные обороты и порой становилась невыносимой. Фран поднялся с постели, отирая вспотевший лоб. Мешки под глазами были такими, словно он не спал неделю. Устрашая своей регулярностью, возникали судороги, сотрясая все тело от подошв до затылка. Он знал, что примерно через час они сменятся спазмами и дрожью. Вот уж что Фран ненавидел больше всех остальных мук – эту беспощадную трясучку. Словно ждешь палача, который вытянет из тебя все мускулы и вырвет зубы. Начиналась дрожь с ощущения, будто в затылок тебе медленно вставляют сверху ледяную сосульку и она пронзает мозг, позвоночник, печень, кишки, доходит до паха и там остается несколько минут, мучительно заковав морозом яички, и лишь потом медленно тает где-то внизу живота. Такая вот пытка внутренним вымораживанием тела, от которой оставались слабость, ледяной пот по всему телу и долго не проходящее желание согреться.

Трясущимися руками Фран нащупал свой вчерашний шприц, прогрел иглу на свече и протер себе сгиб локтя остатками алкоголя, найденного на столе. Он использовал неприкосновенный резерв, «запасной парашют» – вколол последнюю оставшуюся у него дозу героина. Напрягся, чтобы успеть вынуть шприц из вены, прежде чем наступит эффект от укола. Долгожданный покой охватил его тело, позволив Франу обмякнуть на топчане. Было холодно. Он даже смог подняться, чтобы взять протертое до дыр одеяло и завернуться в него. Теплое блаженство затопило сознание, и больше ничего не мучило его. Голод, стыд, боль, ломка стали пустыми словами и больше не были страшны.

Карлос не вернулся и к полудню. Конечно, он мог зависнуть у Глории, возясь с ней в постели или выбивая из нее деньги на дозу. Может, его взяли прямо с дозой и сейчас он в участке. Вот славненько-то было бы. Лако давеча был прав – в мире героина друзей не бывает.

Ману тоже отсутствовал. Вроде он сегодня собирался перетереть с каким-то типчиком насчет продажи грузовичка на лом, но никто не знал точно. Всем было пофиг.

Фран постучал в дверь Лако. Тот стоял у окна, смотря вниз на прохожих. Грязные волосы откинуты со лба назад, на лице трехдневная щетина, от которой лицо кажется совсем изможденным. Глаза пустые. Он неподвижно стоял, уставясь в какую-то точку на другой стороне улицы.

– Что там, Лако?

– Ничего. Ровно ничего нет ни здесь, ни в каком другом месте. Мы провалились в черную дыру цивилизации.

Он сделал неудачную попытку улыбнуться – углы губ дрогнули, но не приподнялись.

На добычу новой дозы они отправились вдвоем. Лако не мог защитить себя – он был классической жертвой. Встреться ему первый же отморозок, из тех, что готовы за дозу на что угодно… ведь и такие есть, что за полграмма героина изобьют собственную мать, – и он пропал. Там, куда они шли, классической жертве не следовало появляться в одиночестве.

Один «конек» надежно припрятан в заднем кармане джинсов в полиэтиленовом пакетике, а другой гарцует по венам; вот так-то лучше. Так им было хорошо. Заехав в Барранкильяс, отправились на промысел. Каждый в свою сторону.

Лако никогда не рассказывал о своих делах, но Фран знал, что он просит подаяние в метро. То ли стыдился говорить об этом прямо, то ли просто предпочитал помалкивать – как об этом, так и обо всем остальном, – только в их квартире считалось, что это не обсуждается вслух. А что толку, если и так все знали, откуда Лако берет деньги. Карлос за глаза обзывал его «наш исусик».

«Психодромом» назывался большой зал, где наркоман мог бы при желании провести целый день. Там имелись кабинеты со всем необходимым: шприцами, гигиеническими материалами, резиновыми жгутами, водой для инъекций. Организаторы неукоснительно следили за тем, чтобы все выбрасывали использованные шприцы в специальные яркие контейнеры. Имелись и душевые кабинки со всем необходимым для мытья, Франу не нужные, но очень многие радовались возможности смыть с себя грязь после жизни на улице – для них это была единственная возможность сохранить человеческий облик. Тем, кто успевал явиться рано, доставалась и еда. Было еще небольшое спальное помещение, где можно провести ночь, но пользовались им немногие. По причине, которую Фран хорошо понимал: строгие правила требовали не выходить до половины восьмого утра, и тот, кого по ночам мучила ломка, оказывался заперт наедине со своей мукой до утра, без облегчения. В общем, многие предпочитали скамьи скверов, кафе, картонные короба и одеяла с помоек. За свободу была цена – неприкаянность, холод и голод. Многие, проведя ночь на улице, так и оставались замерзшими навек.

Сидя на длинной, обитой синтетикой скамье, опоясывающей «психодром», Фран читал украденную вчера в метро книгу. Когда он открыл ее и прочитал первые строчки следующей главы, ему показалось, будто он снова забыл прочитанное накануне – но потом почему-то вспомнил все, разом. Читал он медленно, как в детстве, наслаждаясь каждым абзацем и опасаясь, что книга когда-нибудь закончится. Место, которое ему особенно нравилось, он перечитывал по два, а то и по три раза. Хоть бы чтение длилось подольше. Фран одновременно хотел узнать, что дальше, и не продвигаться вперед, чтобы книга не закончилась.

Народ болтался по огромному залу «психодрома», вроде тех львов в клетках, каких он видел в зоопарке. На скамье никто не мог высидеть более двух минут. Все поглядывали на вход в тоскливом ожидании – вдруг кто из приятелей принесет обещанной дури – и одновременно со страхом: придут совсем другие люди, с предъявами. Полиции не боялись. Полиция сюда не приходила никогда. После первого же появления ее здесь слух пронесся бы по всему городу и сюда больше не заглянул бы ни один уличный наркоторговец и, соответственно, ни один наркоман.

Читая, Фран непроизвольно вспоминал старое. Мысли текли одновременно с прочитанным, смутно и спутанно. Уроки, книги, сигареты за столиком в кафе, карточные партии в патио и туса за спортзалом, где кроме табака курили еще кое-что. Потерянные друзья… Где теперь его сокурсники по университету? И что они о нем говорят, если еще вспоминают?

Подошел знакомый поклянчить крэка. Педро Эль Куррао. Эль Куррао – прозвище, по тому рингу, где его били особенно сильно. Педро раньше был боксером-неудачником.

– Слышь, Фран… ты прости, конечно… есть у тебя?

– Я сейчас в сухом доке, Педро.

– Да ладно, чувак, не лечи меня, что-нибудь у тебя да есть, давай его сюда! Давай, говорю! А то недолго тебе тут книжечку читать!

Фран взглянул ему в лицо. Бедняга обливался потом, взгляд не концентрировался. Уже начинали дрожать губы и пальцы. Ломка подходила к апогею.

– Ты ж знаешь – было бы что, я бы дал. Всегда с тобой делился.

Ложь: Фран никогда ничего ему не давал, но Педро сейчас ничего не отражал. Кажется, удалось от него избавиться, сейчас отвалит.

– Ладно, чувак, не сердись… но если ты узнаешь, у кого… ну, если у кого есть… ну, ты понимаешь.

– Я сразу тебе скажу, Педро.

И Педро отправился докучать соседям Франа, сидевшим на той же скамье несколькими метрами дальше. Клянчить деньги – дело вообще ненадежное и противное, но только настоящий оптимист может просить их у наркомана.

Фран читал книгу, вцепившись в нее, как в брошенный сверху спасительный круг. Ни разу его руки, занятые переворачиванием страниц, не потянулись к карману, где лежал шприц. Он читал до самого обеда.

После обеда день вступил в наезженную колею. Фран пристроился в сторонке у выхода из метро Легаспи, терпеливо наблюдая, как мощный единый пассажиропоток распадается на одиночных пассажиров. Он ждал жертву не менее часа – терпеливо, как тигр в зарослях африканской саванны. Наконец появился подходящий чувачок, маленький и смуглый. Фран положил ему руку на плечо, как заждавшийся лучший друг, – естественнее не бывает, и отвел в сторону, зажав в угол своим телом. Там посмотрел ему в лицо и приказал:

– Давай все, что есть.

– Да у меня ничего нет, правда! – задушенно прохрипел парень.

Тогда Фран выхватил приготовленный шприц и прижал его к предплечью коротышки.

– Хватит. Бумажник, живо!

Парень уже не мог сдерживать дрожь. Прыгающими пальцами протянул ему бумажник. Фран заглянул внутрь и улыбнулся – там было не менее сорока евро.

– Значит, ничего нет? Здоров ты врать, сволочь.

– Я вас умоляю… это не мои, это моей девушки…

Он даже сделал попытку потянуть к себе бумажник. Фран быстро убрал бумажник за спину, а иглу шприца прижал посильнее. Он надеялся, что колоть не придется – это была его ночная доза, которую ему дали на «психодроме», она ему самому нужна, да и шприца второго нет, а от этого типа еще и подхватишь что-нибудь.

– Не суетись, малыш, не ищи приключений на свою задницу.

– Да это не мои!

Фран смотрел, как по вискам парня стекали капли пота. Губы тряслись.

– Так… значит, смотри, как мы сделаем. Тут… – он взглянул в бумажник еще раз, – сорок пять. Я тебе оставлю пятнадцать. Хватит добраться до дому и даже поужинать.

Бедняга тяжело вздохнул. Он примет любые условия. Обобранные до нитки не торгуются с тем, кто их ограбил.

– Хоть бумажник верни, там права, документы…

– Да… и кредитка, – вкрадчиво сказал Фран.

Коротышка вздрогнул, глаза его вытаращились. До этой минуты ему не приходило в голову, что грабитель может подтащить его к банкомату и угрозой вынудить снять с карточки вообще все, что у него есть. От одной мысли об этом у него подкосились ноги. Он не знал, что Фран никогда не делал подобного: опасно. Неизвестно, как повернется ситуация, слишком от многого зависит дело, всего не учтешь. Вон как Карлос – рискнул, а теперь в розыске.

Трясущийся коротышка, не сводивший тоскливого взгляда с бумажника, неожиданно вызвал у Франа жалость.

– Да ладно тебе. Держи свой бумажник, малыш. И прости – для меня это вопрос жизни и смерти, понимаешь? Мне жаль, что я тебя маленько помял.

Парень, вне себя от изумления, тем не менее выхватил у него бумажник движением жадным и точным.

– Ах ты сволочь! Отморозок вонючий! Помял он меня! Дождешься, и тебя помнут! – И бросился бежать, ловко проскочив у Франа под локтем.

Парню явно полегчало, подумал тот, вон как чешет по улице. Будем надеяться, что в полицию не пойдет, да и что ему там сказать? Меня тут один отморозок хотел ограбить, потом, правда, передумал, вернул пятнадцать евро на ужин и автобус. Вот уж насмешил бы дежурного.

Давид щедрой рукой плеснул себе виски в пиво. Прошло немало лет с тех пор, как он напивался по-настоящему, засиживаясь с друзьями за бутылкой до самого рассвета, и теперь со странным чувством, похожим на тоску, смотрел, как медленно смешиваются алкогольные струи. Что делается-то, как время бежит… Он даже виделся иногда с некоторыми из тех давних друзей, но очень редко, и то их молодое, радостное настроение никогда не возвращалось. Теперь они случайно встречались на деловых обедах. Дешевое виски сменилось сортами по тысяче евро за бутылку, стойка бара – солидной роскошью ресторанов, безмятежная свобода – тяжестью ответственности. У всех жены, дети, важная работа. Тогда они спорили об игре Мишеля и Бутрагеньо, теперь – о налоговой политике. Да, прежними им не бывать.

Давид сидел за столиком в «Эра Уменеха». Солнце уже поднялось над горизонтом и косо падало сквозь высокие узкие окна на плохо подметенный пол с остатками опилок, а в темных углах большого зала еще горели лампы. Давид и сам не знал, что он тут делает. Просто некуда больше было податься. Ни гулять по окрестностям, ни сидеть в комнате не было сил. Без Сильвии ему ничего не нужно.

Сильвии не нравилась его редакторская работа, а он не хотел никакой другой. Издательское дело – ревнивое, требовательное, ему нужно приносить в жертву личное и семейное время. Но это была его работа, и Давид любил ее. Быть редактором для него значило делать то единственное, что он умел, хотел и должен был делать. Неужели лучше работать в какой-нибудь транснациональной компании с восьми до десяти, по выходным писать отчеты на неделю, а оставшееся время наконец уделить семье?

Сколько Давид себя помнил, больше всего на свете ему нравилось читать. Пока его матушка в воскресный вечер составляла картинку-пазл, приспособив под нее доску, которая, впрочем, служила в их доме самым разным целям, например раскатыванию теста, – он забивался в уголок с книжкой Эмилио Сальгари и с его доброй помощью углублялся в дебри Борнео, плыл через моря и преодолевал горные хребты. Невинные приключенческие сюжеты сменялись, по мере его взросления, все менее невинными. В бакалавриате Давид впервые прочитал классические русские романы и всерьез задал себе вопрос: что такое литература? Чем больше читал, тем больше хотелось читать: одни книги влекли необходимость других, и так до бесконечности.

Подростком он попробовал писать. Думал, что сумеет. Читал очень много, больше, чем обычный мальчик, и имел склонность к выдумыванию разных занимательных историй. Но когда Давид, просидев немало каникулярных летних ночей над пишущей машинкой, которую сменил текстовый процессор, перечитывал написанное, понимал: чего-то недостает. Того самого, что отличает литературу от любительских упражнений. Сюжет развивался, но натужно, словно из-под палки. Локомотив пыхтел, скрипел, а скорости не набирал.

Принять это положение вещей было не так-то просто. Давид ведь много раз и вблизи наблюдал развитие писательского дара, его становление от первых публикаций до вершин. Видел, как трудно вырабатывается у писателя его личный стиль, как много надо работать над сюжетом и системой персонажей, чтобы они выглядели непринужденно и естественно, как в жизни и хорошей литературе. Он знал, каковы бывают первые краткие опусы даже у самых талантливых – весьма далекими от совершенства. Вообще никому никогда не удалось бы начать сразу с шедевра. Далеко не все великие и первый свой роман делали удачно, и редко кто становился мировой знаменитостью ни с того ни с сего. Многие лет до тридцати-сорока писали хорошие, но не выдающиеся произведения и лишь позднее печатали книгу, которая позволяла им надеяться на прочное литературное будущее, словно все написанное раньше являлось лишь подготовкой. Может, он как раз из таких писателей?

Давид потерял много времени, прежде чем понял: нет. Не писатель вообще. Жить стало даже проще. И только когда не спалось перед рассветом (теперь он уже не стучал ночами по клавиатуре), какая-то острая игла порой касалась сердца. Стал ли он тем, чем мог и должен был стать?

Мы никогда не становимся теми, кем мечтали быть. Иначе мир наполовину состоял бы из футболистов и космонавтов. А он состоит из таксистов, кассиров в супермаркете, рабочих метро, мясников и рыбаков. Разве дети в школьных дворах, думая о своем будущем, мечтают стать кассирами? Кто-то из писателей, с кем Давид работал, однажды сказал: мы все умеем писать лишь об одном: своих несбывшихся мечтах. Они-то и называются литературой. Элиминация и субституция.

Так что он читает теперь Хеннинга Манкеля. Руководствуясь исключительно личным вкусом.

Давид был доволен своей работой и судьбой. Он работал с писателями, столь ему близкими по духу, и работал рука об руку, почти как соавтор. Видел их работу так близко, как это возможно для другого человека, следил за каждой их мыслью, сравнивал их с собой. Страстно и тоскливо ждал, что наблюдения откроют ему тайну: почему их нейроны работают так, что они, а не он, могут сочинять книги и становиться все богаче, известнее. Сочинять книги. Сбывшаяся мечта. Наблюдения не открыли ничего нового. Если психологом называют человека, которого интересует не красавица, вошедшая в комнату, а реакции на нее тех, кто в комнате находится, то писатель – тот, кто наблюдает этого наблюдателя-психолога, а также окружающих его людей и красавицу.

Писатели бывают разные, и работать с ними нужно по-разному. Давид это умел. Он был очень хорош на своем месте.

И вот все это он был готов бросить ради Сильвии. Хватит жить в мире чужого воображения, теряя из виду собственную реальную жизнь – свою семью, живую женщину, живого ребенка. Хватит вкладываться от всей души в чужие книги, даря им успех, которого без него, вероятно, у них и не было бы. Да, он будет скучать без литературных бесед, но еще больше он скучает без Сильвии. С книгами не согреешься в постели. Они тебя не обнимут, когда тяжело на душе. Не разбудят на рассвете поцелуем, не проведут ладонью по бедру.

Вот что являлось ставкой в игре. Вот почему Давид был готов отказаться от редакторской работы ради скучной кабинетно-чиновничьей. Вот почему приехал сюда, в Бредагос. Ради Сильвии.

А она не оценила, приняв его за эгоиста, который цинично обманул ее в своих целях, манипулировал ею. Ну а если бы он объяснил ей все с самого начала, поняла бы, поддержала? Нет. Она не поняла бы, что все это лишь однократное напряжение ради их будущего, ради благоденствия семьи. Странная Сильвия, живет, словно сейчас семидесятые! Теперь, чтобы вырастить ребенка, нужно целое состояние! Пеленки, коляски, башмачки, частные школы, гаджеты, да не хуже, чем у соклассников… еще и еще… одежда, компьютер, мебель, счета за электричество, газ и Интернет, мотоциклы, машины… Деньги, деньги, деньги. Где их брать? Из зарплаты, Сильвия, из хорошей зарплаты, например директора издательства. Вот чего ты не понимаешь.

Давид глотнул пива с виски. Усталость была чудовищной. Голова раскалывалась, знобило. Догнать ее, просить прощения? Бесполезно. Он знал Сильвию. Она никогда не сердилась по пустякам, но уж когда обижалась, то всерьез и надолго. Печально молчала, не принимая знаков внимания, угрожающе долго размышляла о чем-то. Визгливые скандалы с битьем тарелок о стену никогда не входили в ее репертуар. Просто она день за днем существовала рядом, с пустыми глазами, без отклика на попытки примирения, неохотно и учтиво общаясь с ним. Когда Сильвия в таком состоянии, петь серенады под ее окном, может, и романтично, но заведомо глупо. Он должен сделать то, что принесет пользу их общему будущему. То есть найти Томаса Мауда. Молниеносно! И вернуться в Мадрид с известием о своем повышении. Сказать, что больше никуда от нее не уедет, что все будет, как она хотела. Он для нее все сделает. И будет ждать, пока она не простит его, не поймет, что ведь все это было сделано только ради нее.

Теперь Давид нуждался в плане – как все это осуществить? Сидя здесь над виски с пивом, проблему не решить. Шестипалость больше не служит ему проводником. Хорошо. К черту шестипалых. Он станет искать писателя. И найдет, сколько бы пальцев у того ни было. К черту тайны. И к черту литературу. Теперь он будет жить среди зеленых листьев, а не бумажных листов. Вперед, к реальности!

Давид отправился к стойке, чтобы расплатиться, и столкнулся там с парнем, которого уже дважды видел здесь, причем оба раза тот очень невежливо не ответил ему на вопрос. Парень вяло ел яйца, фаршированные ветчиной, и запивал их чем-то из бутылки. Жевал медленно и словно с трудом, пил маленькими глотками. Давид не знал, кто он. Оба раза парень не отвечал на вопросы, убегая прочь. Сейчас Давид посмотрел ему в лицо – парень опустил голову, продолжая жевать.

– Ты меня помнишь? – спросил Давид.

Никакой реакции.

– Эй! Ты помнишь меня?

Как об стенку горох. Давид решил сделать еще одну попытку:

– Мы же виделись у Эстебана, помнишь?

Парень наконец посмотрел на него. Прямо, твердо, с вызовом.

– Вы здесь чужой, – холодно ответил он. И, запив из бутылки последний кусок, быстро вышел из таверны.

Давид, ни понимая, чем вызвал такую отповедь, растерянно смотрел ему вслед. Сзади, тихо смеясь, приблизился Ион, хозяин заведения.

– Пообщались? Ну-ну…

– Он мне сказал, что я чужак.

– Да вы, Давид, не парьтесь особо насчет Джерая. Он у нас… ну вот такой Джерай. Мы его хорошо знаем и прощаем. Да, он со странностями. Не разговаривает ни с кем, кого ему не представили.

– Ну надо же! Не представили!

– Как в детстве внушили, что нельзя разговаривать с незнакомыми, так он с тех пор и следует родительскому наказу. Буквально и упорно. Деревенский дурачок, безобидный, даже забавный. Он вообще ни с кем не разговаривает, ни со знакомыми, ни с чужими. Прирожденный созерцатель.

– Ясно. Ну, по крайней мере, сейчас он меня заметил, даже пробурчал что-то. Обычно просто разворачивался и уходил.

– А! Ну да, он же только что позавтракал. Вот едок так едок, ни крошки не оставит, а яйца просто обожает. Я его подкармливаю. Завтракать приходит аккуратно, каждый день, спасибо ни разу не сказал. Единственное, что я от него сегодня слышал: «А ветчина будет?» Но я не сержусь. Он у нас, в общем, славный мальчик. Три с половиной.

– Простите?..

– Я говорю, пиво с виски – три с половиной евро. Или вы думаете, что я и вас пригласил позавтракать?

Глава 12 Барранкильяс

Корзина уже оттягивала Анхеле руку. Консервы из тунца и сардины были в жестяных банках, гвозди тоже весили немало, а тут еще упаковки клея по дереву и металлические уголки в немалом количестве. Лавка Эмилии торговала и продуктами, и стройматериалами, и залежалыми женскими журналами.

Анхела поставила корзину на прилавок возле кассы, и Эмилия начала считать на своем огромном калькуляторе, подобранном специально для ее слабых глаз и толстых пальцев. В свое время с трудом купили такой, клавиши которого ей наконец подошли, да и теперь она частенько ошибалась, начиная счет сначала.

В лавку вошел Давид и спросил, нет ли у Эмилии местного телефонного справочника. Та, напряженно шевеля губами и не поднимая головы от калькулятора, попросила его подождать. Анхела тронула его за локоть:

– Привет!

– Привет! Я тебя не заметил.

– Вот как – не заметил! Быстро же ты забываешь добро!

– Прости.

Эмилия злобно ткнула пальцем в клавишу, потом еще раз, затрясла головой, сбросила сумму и принялась считать сначала.

– Пошли, я сама тебе покажу, – произнесла Анхела, – я знаю, где лежит справочник.

И она действительно провела Давида в закуток лавки, где в коробке на полу грудой лежали пыльные телефонные книги, по большей части нераспакованные, давних лет.

– Будем надеяться, что какой-нибудь из них тебе сгодится. Смотри по годам издания.

Он перевернул короб и стал, нагнувшись, рыться в пыльных, обтянутых полиэтиленом справочниках.

– Куда ты дел Сильвию? – спросила Анхела.

Давид отвел взгляд, хорошо еще, что она не могла это видеть сверху. Опять врать, врать изобретательно и быстро. Как он, однако, навострился!

– Вернулась в Вальядолид. Ее отпуск кончился.

– А у тебя нет? Ты с ней не поехал?

– У меня есть несколько дней. – Давид понял, что это звучит странно. Выдумка не из лучших.

– Значит, она одна уехала?

– Да. После отпуска у нее всегда столько работы, что она и дома-то почти не бывает. Я тоже жутко загружен, поэтому хочу использовать каждый час отдыха.

– А чем ты так жутко загружен? Где работаешь?

Что он говорил ей в ответ на этот вопрос? Спрашивала ли она уже его о работе? Давид не помнил. Надо записывать, кому что соврал, и перед сном заучивать. А теперь остается только импровизировать.

– Я айтишник. Работаю с компьютерами, короче. А где Томас? – попробовал он переменить тему.

– Остался с Эстебаном. Им нравится вместе копаться в огороде. Эстебан учит его, так сказать, основам земледелия.

– Они друзья? – Давид вспомнил, как был счастлив мальчик, когда шел слушать истории, которые Эстебан рассказывал односельчанам в «Эра Уменеха».

– Да, друзья. И родственники. Эстебан и Алисия ему крестные.

– Я и не знал.

– Да. Именно они назвали его Томасом.

Вот оно как! Эстебан назвал мальчика Томасом. Имя не то чтобы редкое, но сам факт наводит на размышления. Слишком много случайностей, так не бывает. Человек, ходивший по морям и видевший жизнь, устав от странствий, поселяется в пиренейской глуши. Там находит себе добрую жену и живет с ней всю оставшуюся жизнь. А когда соседка Анхела рождает сына, становится его крестным отцом. Сходится почти все.

– Алисия, наверное, незаурядная женщина. Меня вчера ей представили.

Анхела помолчала, словно углубившись в воспоминания, а потом ответила:

– Алисия – особый случай. Таких, как она, вообще больше нет. Тебе бы с ней познакомиться, пока она была здорова. Мы все в поселке ее очень уважали.

– Тяжело пережить такой удар, как эта болезнь.

– Да. – Лицо Анхелы застыло, потом немного смягчилось. – Слушай, хочешь, зайдем к ним вместе? Я собираюсь забрать Томаса и помочь Эстебану немного по дому. Если ты свободен.

– Конечно, свободен. Я просто гулял тут по солнышку.

– А зачем тебе телефонный справочник?

Нюх на неудобные темы у нее как у хорошей гончей.

– Я решил, что вламываться в дом без звонка, да еще ночью, неудобно. Запишу твой телефон и стану предварительно звонить.

Ближе к вечеру они отправились к Эстебану. На стук в дверь вышел Томас – физиономия перепачкана землей, в руках небольшая садовая лопата. Анхела, отругав его за то, что натащил в дом грязи на башмаках, отправила назад в огород. В доме повсюду виднелись следы праздненства: на полках кое-где стояли пластиковые стаканы, а в углах лежал плохо выметенный мусор. Сюда бы побольше горячей воды, тряпок и швабру. Не говоря о больших мешках для мусора.

В глубине дома послышались голоса. Кажется, из комнаты Алисии. Давид двинулся туда, с каждым шагом чувствуя все более сильный, едкий запах больного тела. Голоса должны были принадлежать Эстебану и Анхеле, поэтому он удивился, увидев в комнате Джерая, сидевшего у постели Алисии и говорившего ей что-то тихо и невыразительно, словно ребенок в школе повторяет урок: без интонации, без ритма, невнятно. Было ясно, что говорить ему непривычно и делает он это с трудом, но голос при этом был полон любви и уважения. Джерай говорил не для себя и не так, как причитают над могильной плитой – нет, он обращался к Алисии и верил, что она его слышит и понимает. Вскоре Джерай замолчал, будто ожидая ответа. Затем, после паузы, продолжил.

Давид обернулся к подошедшей Анхеле и спросил, что происходит.

– Он с ней разговаривает.

– Но она же не может…

Анхела отвернулась. Прежде чем ответить, помедлила:

– Ну… это не совсем так.

– Есть какой-нибудь способ обменяться с ней знаками?

– Он такой способ нашел.

Давид снова впился взглядом в странную сцену. Там происходило что-то, чего нельзя было видеть со стороны, нечто скрытое от глаз наблюдателя.

– Джерай может ее слышать?

– Утверждает, что она отвечает ему.

– Да ведь паренек не совсем нормальный… Как же это?

– Не знаю, Давид. Никто не знает. Но могу поручиться, что это правда. Он нас много раз выручал, связываясь с ней и объясняя, что ей нужно. Джерай ни с кем в поселке почти никогда не разговаривал – только с Алисией. И теперь, когда она больна, продолжает разговаривать с ней.

– Когда законы, по которым предлагают жить, нам непонятны, надо просто не подчиняться им, – пробормотал Давид.

– Не ищи объяснений, не порти себе кровь. А нам – жизнь. Просто он здесь и все хорошо.

Эстебан с Паломой, сиделкой Алисии, отправились за покупками, а Джерай остался с больной. Все было спокойно, дыхательный аппарат работал хорошо, трубки на теле закреплены, вмешательства не требовалось. Джерай в случае чего позвал бы на помощь.

Анхела пошла готовить ведра и тряпки. Давид ждал ее в большой комнате, где прошлым вечером проходил прием. Как и в прошлый раз, когда он чуть не упал в обморок, одна сцена за другой разворачивались у него в воображении, заставляя его, застыв, присутствовать на странном спектакле призраков-воспоминаний.

Запах больничной палаты в комнате Алисии, так похожий на те запахи старого, больного тела, на тот самый омерзительный затхлый запах, гулявший по коридорам его детских воспоминаний, притянул сюда целые фрагменты прошлого, и Давид не мог отвести от них взгляда. Наклонно установленная больничная кровать, стул рядом, тумбочка, уставленная лекарствами… Именно так было в доме престарелых в Валье-Солеадо, в той маленькой комнате на третьем этаже, у четвертой койки справа по коридору.

Тогда Давиду было тринадцать лет. А дед Энрике умер, когда ему было девять. Мама разбудила его ночью и сообщила, что у дедушки был смертельный сердечный приступ и теперь надо бодрствовать у его гроба. В гробу лежало то, что не являлось его дедушкой, игравшим с ним в карты и шахматы, дедушкой, который знал, как раньше назывались улицы и какие здания находились на месте нынешних. Тело вместе с головой у него было обернуто в саван, а черты лица стали совсем другими. Дедушка не походил на себя ни на бодрствовании, ни во время похорон, но именно с этого времени Давид стал о нем часто думать – чаще, чем когда тот был жив. Словно его отсутствие было больше, чем он сам. Его мертвое тело, которое задвинули в длинном ящике в стену кладбища, совсем мало значило во всех этих переменах.

Но не так думала бабушка. Потеря мужа ужасно сказалась на ней. Маленькие возрастные чудачества переросли в полномасштабный старческий маразм. Она теперь нуждалась в ежеминутном присмотре и не могла жить одна, но проблему не решал и переезд к детям. Пытались нанимать сиделку – возникли скандалы. Бабушка кричала, что та ее пыталась ограбить, ее кормят нечистотами, бьют и хотят похитить.

Сыновья несчастной собрались на совет и решили, что единственный выход – специальное заведение, где умеют обращаться с подобными больными. Может, ей полегчает в среде таких же вдовых старушек, как она сама. И в любом случае опытный персонал сведет ее мучения к минимуму, а им позволит нормально работать. Поначалу бабушка привыкала к новому месту трудно, но через несколько недель ситуация улучшилась.

Сыновья навещали мать по очереди, гуляя с ней по солнышку и стараясь приободрить. С родителями приезжали к бабушке и внуки.

Давид и его родители сначала проводили с бабушкой целый день, но потом она отказалась от их общества. Рассказывала страшные истории о том, что к ней по утрам привязывают веревкой труп и она вынуждена везде носить его на себе. Со всеми немыслимыми подробностями повествовала, как ее пытались изнасиловать санитары. Мать Давида, обращаясь с ней как с несмышленым ребенком, успокаивала ее, повторяя, что все это только ей кажется. Так было в ту пору, когда она их еще узнавала.

Но наступило время, когда распадающееся сознание уже не удерживало образов даже родных людей. Бабушка постоянно спрашивала их, кто они такие и что делают в ее комнате, звала санитаров на помощь, а те подтверждали их право к ней приходить. Если к ней обращались с ласковыми словами, она смотрела то робко, то злобно, то озадаченно. С каждой произнесенной им фразой ее лицо меняло выражение, и Давид понимал, что она не знает, кто он такой и зачем рассказывает ей что-то о своих экзаменах. Вот ее лицо тупо-равнодушно, а вот уже выражает панический ужас, и без всякой связи со сказанным.

Инсультов было несколько, они прошли чередой, повторяясь так же часто, как приступы плаксивости, обычные при их визитах. Давид молился, чтобы бабушка спала, когда они приедут в следующий раз. И однажды просто отказался ехать. Родители не настаивали. В глазах матери Давид уловил нечто вроде грусти или разочарования: было ясно, что в следующий раз внук увидит бабушку только на похоронах. Но никто ни в чем не обвинял его.

На похоронах старухи никто не плакал. Печаль была очень искренней – но не о кончине больной женщины, а о том ужасе, в каком она жила после смерти мужа. О том, как тонка нить разума, как легко рвется, не выдерживая груза жизни.

Четырнадцатилетний Давид был еще слишком мал, чтобы уметь защититься от боли, рационализируя ее, но в то же время так развит, что задавал себе множество вопросов. Почему бабушке пришлось умирать долго и страшно, почему она не умерла как дедушка? И почему должно было страдать рядом с ней столько других людей? Разве не лучше пожить пусть поменьше, но полноценно, а потом просто заснуть и не проснуться? Повернуться на другой бок… ослепительная вспышка… и кто-то, кто найдет утром твое тело. Мысль, что ему или его родителям придется пройти нечто подобное бабушкиной болезни, приводила его в ужас. Он поклялся себе, что в тот день, когда почувствует начало старческого маразма, выбросится в окно. Пусть Бог осудит его – он, Давид, будет непреклонен в своем решении относительно того, когда и как уйти.

Слезы стояли комком в горле и были готовы прорвать его оборону. Сдерживаемые самоконтролем и временем, они теперь дождались своего часа: часа его слабости в доме Эстебана. Горло свело судорогой, потекло из глаз и носа. Давид видел одновременно беседующих Алисию и Джерая – и дедушку с бабушкой, живых и здоровых, грозящих ему пальцем и ругающим его беззлобно, как тогда, за разбитое окно. Он больше не мог держаться. Спотыкаясь, ринулся в сад.

Там слезы разразились по-настоящему. Слишком много он должен был в последнее время стерпеть молча: провал его плана быстро найти автора саги, моральное давление Коана, ложь жене и разрыв с ней… Да еще вчерашнее пьянство и сегодняшние детские воспоминания. Он-то думал, что все это быльем поросло, а оно только и дожидалось там, в глубине памяти, случая выпрыгнуть и вцепиться ему в горло. Алисия выпустила на свободу монстров его воспоминаний. И теперь Давид был здесь один – старики мертвы, жена ушла, любимая работа поставлена на карту и зависит от игры случая. Слишком много всего. Слишком сильно давление.

– Слишком много печали.

Он не сообразил, что произнес это вслух.

– Зато ты понял то, чего большинство людей никогда не понимают, – раздался голос рядом.

Давид обернулся. Это был Эстебан. Продуктовую сумку он опустил одним краем на землю. Давид вытер слезы рукавом.

– Здесь тебя никто не потревожит. Плачь, Давид. Я-то вот думаю, что обычай, который предписывает нам скрывать от ближнего все проявления нашей человеческой природы, изуверский.

– Простите меня, Эстебан… я понимаю, как это выглядит.

– Не за что извиняться, Давид. Люди порой плачут. Можно на них не смотреть, но это не осушит их слезы.

И Давид все ему рассказал. О том, как ему стыдно, что он подростком не хотел видеть бабушку, о своей глубокой печали, об отчаянии, какое его охватывало при мысли, как страшен и унизителен бывает наш конец. Он говорил, как говорят единожды в жизни – и обычно с незнакомцами. Не просил утешения. Не пытался сблизиться с Эстебаном, обняться. Ничего ему не было нужно – только чтобы его выслушали. Когда слова иссякли, Давид почувствовал то облегчение, о котором мечтал очень-очень долго.

Давид, говоря о себе, ни разу не вспомнил, в каком положении находится сам Эстебан. Теперь, когда эмоции угасли, осознал, что рассказывает о смерти своей бабки, случившейся много лет назад, и о собственных горестях человеку, у которого за соседней стенкой умирает жена от неизлечимой болезни. Так ребенок с ревом показывает свою сломанную игрушку отцу, только что прооперированному на сердце.

– Эстебан, прости, пожалуйста, я злоупотребил твоим терпением. Я вообще не должен был никому такое рассказывать, а уж тебе… Понимаешь, прорвало, бывает ведь, что трудно выдержать… Я не хотел бы, чтобы ты подумал…

Тот с еле заметной улыбкой прервал его попытки объясниться:

– Ни о чем не волнуйся, Давид. Я тебя понимаю.

– Нет, я хотел бы все объяснить спокойно, понимаешь, я не смог…

– Не надо.

– Надо, надо, я не хочу, чтобы ты решил, будто я…

– Давид, я знаю все, что ты мне можешь сейчас сказать. Я ведь много раз все это обдумывал.

Мужчины медленно обменялись взглядами, словно сканируя друг друга. Эстебан продолжил:

– Знаешь, Давид, когда Алисии стало совсем плохо… когда прервался наш контакт… вот когда было тяжело. Я поменялся бы с ней местами в любую секунду, не задумываясь, для меня это было бы счастьем. Возникали мрачные мысли вроде той, что лучше бы уже скорее… ты понимаешь, что я не имел в виду себя – только ее страдания. Чего только не думалось… И вот в одну ночь что-то произошло. Изменилось. Это было, когда у нее угасала мышечная деятельность. Межреберные мышцы переставали работать, легкие не наполнялись воздухом, начались приступы удушья. В ту ночь снова был такой приступ, с конвульсиями, я держал ее на руках и глядел в лицо. Оно было неподвижным, словно Алисия уже умерла. Я пережил эти мгновения как последние, какие нам с ней остались на земле. Я глядел ей в лицо и поклялся: если она переживет эту ночь, я буду благодарить судьбу за каждую минуту, которая мне дана, чтобы прожить ее с Алисией. Сколько бы их ни было, много или мало, и какие бы они ни были, эти наши минуты.

На следующий день ей поставили специальный респиратор, на нем-то она сейчас и живет. Давид, я все знаю. Без иллюзий. Осталось немного. Я это принял, понимаешь? И ничему на свете не позволю испортить нам наше последнее время. Все оно, все, что осталось, до секунды – наше. Поэтому я и позвал вчера гостей на день ее рождения. Знал, что ей понравится чувствовать вокруг себя праздник.

Когда я буду хоронить ее, то не стану жаловаться и роптать – поблагодарю всевышние силы за все те часы, что нам с ней было дано прожить вместе на земле. Подумать, ведь я мог никогда не попасть с Алисией в одно время и одно пространство, а мне так повезло. Ведь все это было. Все мои минуты счастья, которые мы прожили вместе, все они со мной. Со мной и с ней, и уже навечно. Я их буду каждый день вспоминать. Каждый день без нее. И каждый день будет все ближе подводить меня к соединению с нею снова. А она, я знаю, тоже будет мысленно со мною, где бы ни находилась там, куда уйдет.

Давид вспомнил, что говорила Анхела о твердости Эстебана. Да, перед ним было не смирение слабости, а бестрепетное противостояние неизбежному. Беде, которая сломила бы большинство других людей. Сам Давид, не терпевший слабости ни в себе, ни в других и даже перед Сильвией всегда державший лицо, ясно понял: сам бы он так не смог. И еще осознал, сидя рядом с Эстебаном, что все люди в какой-то момент своей жизни бывают невыразимо несчастны. Одиночество, страх, печаль – на этом языке говорит сама жизнь; кто не слышал этих голосов, не говорил с ними, тот не жил.

Помолчав, мужчины вернулись в дом, где присоединились к Анхеле и Томасу. Надо было собрать в мешки грязную пластиковую посуду, вымыть полы, протереть мебель – ликвидировать следы прошлого вечера, этого урагана, каким всегда является большой поток гостей. Оказалось, что Джерай тоже трудится среди них – он незаметно вышел из комнаты и молча присоединился. Эстебан подошел к нему и представил Давида – исключительно церемонно, с соблюдением правил этикета. Теперь у Джерая не было причин избегать Давида.

Было ясно, что Эстебан и Анхела – старые, близкие друзья. Возрастная разница между ними лет в тридцать, а впечатление такое, словно они друзья с детства. Или отец с дочерью, а Томас – непоседливый внучок. На мгновенье Давиду показалось, будто он тоже член их странной семьи.

Фран шел в Барранкильяс. Этот микрорайон в окрестностях Мадрида имел скверную репутацию. Множество лачуг, построенных из отбросов с помойки, были заселены отбросами людского общества. Все знали, что там крупнейший в столице рынок наркотиков. Сквозь Барранкильяс каждый день проходил на наркотрафике денежный поток, превосходивший большинство крупных муниципальных годовых бюджетов. Можно торговать продуктами, а можно – жизнями. В Барранкильяс каждую минуту кто-нибудь вскрикивал: «Жизнь отдал бы за дозняк!», а рядом добавляли: «И я твою жизнь отдал бы за джанк».

Полиция всегда находилась рядом – и никогда не вмешивалась в дела обитателей трущоб. Политику в отношении наркоманов выработали такую: время от времени – облава, исключительно для поддержания репутации властей в глазах общественного мнения, и никакого вмешательства на деле. Если бы силовой операцией смели всех пушер, барыг, наркоманов Барранкильяс, то власть добилась бы этим лишь одного: через две недели в другом месте те же наркотики продавались бы по двойной-тройной цене, что резко увеличило бы прибыль и активность наркоторговцев.

Наркодилеры – кидалы, от природы лишенные совести, – не брезговали ничем: разводили, смешивали с содой, мукой и сахаром, подменяли товар. Доза делилась на две, на три части, разбавлялась чем-нибудь и впаривалась какому-нибудь торчку, который брел по улицам, полумертвый от ломки и готовый на все ради облегчения своих мук. Причем тот тоже жульничал: употреблял половину, а вторую, вновь разбавив, сбывал еще более несчастному доходяге.

Порошок, прежде чем растворять и колоться, положено было пробовать мизинцем. Если он был на вкус сладковатый или соленый, это внушало подозрения и требовало проверки. В сообществе наркоманов имелись собственные эксперты, но не все можно различить на вкус, например, если вещество сильно горчит. Сами того не зная, наркоманы потребляли все больше кофеина, парацетамола, пирацетама, фенобарбитала, лидокаина и бензокаина.

Досада на уменьшенные дозы порченого товара, на то, что «нет прихода», заставляла их, в надежде на эффект, на глазок увеличивать прием, иногда в несколько раз. В парках и на пустырях находили в такие периоды, по нескольку в день, трупы погибших от передозировки. Рынок затем возвращался к обычным ценам и обычным дозировкам, а мертвые оставались в могилах. Наркорынок ведь не регулируется. У него нет ни руководства, ни аппарата контроля, ни своего печатного органа. Принял ты три дозы вместо одной – ну так что ж, «бэд трип» у тебя, значит. И можешь из него вообще не вернуться.

Таковы были причины, по которым власти выработали подобную позицию. Прямое вмешательство упрощало пару непосредственно стоявших задач, но порождало сто новых проблем. Решили контролировать эксцессы наркомании – передозировки, смерти по неосторожности, гигиенические проблемы. А держатели банка при любом раскладе выигрывали: прибыли наркодельцов росли независимо от вмешательства государства.

Фран ввалился в полутемное помещение, принеся на башмаках изрядно грязи с окрестных пустырей, которые ему пришлось пересечь, – после ночного дождя там стояли лужи. Лицо заросло щетиной, под глазами залегли глубокие тени. Молодой цыган, сидя в дешевом полотняном шезлонге, смотрел на огромном плазменном экране ток-шоу. На Франа он взглянул с отвращением – тот ему помешал – и спросил, чего надо. Фран ответил: «Дозу» – и назвал своего поставщика, Тоте. Цыган вернулся к ток-шоу, жестом показав, куда идти, и крикнув вдогонку, чтобы он снял грязные по щиколотку сапоги. Фран разулся, но сапоги не оставил – взял с собой. Не раз уж так было, что отсюда ему приходилось шлепать по грязи босиком – обувь от порога исчезала неизвестно куда.

Следующее помещение было сплошь устлано неимоверно грязными коврами, кое-где в несколько слоев, но без всяких признаков уюта или обустройства помещения. Одна из стен этой большой комнаты была почти до потолка заставлена штабелями телевизоров и видеопроигрывателей, а в глубине ее стояла жестяная бочка из-под бензина, доверху наполненная деньгами. Бумажные билеты евро разного достоинства лежали горой и, не удерживаясь на ее вершине, падали на пол. Ни одна касса не вместила бы наличность, которая здесь ежедневно перекачивалась. Никто не смог бы также объяснить, почему при подобных доходах цыгане Барранкильяс жили в грязи и вони. В кожаном кресле, сложив руки перед собой на набалдашник трости, сидел старый цыган. На Франа он взглянул неприязненно. Рядом с ним стоял Тоте, один из немногих «пайо», то есть не цыган по рождению, которому здесь, однако, доверяли торговлю. На его лице всегда блуждала сардоническая усмешка, на грязных прядях волос – бриллиантин.

– Чего тебе, Фран? – спросил Тоте. Под ледяным взглядом старика его голос звучал не так нагло, как обычно.

– Полграмма беленького.

– Только вот беленький-то нынче порченый, сам знаешь. За хорошего, горячего белого конька и цена теперь другая.

– Какая? – спросил Фран.

– Пятьдесят евро полграмма.

Фран мысленно выругался. Цена удвоилась.

– А все-таки… это будет хоть конек или опять же ослик?

Осликом на жаргоне называлась доза совсем уж ненадежного, фальсифицированного героина.

– Конек, малыш, конек. Я могу менять цены, но пока ты со мной – насчет качества будь спокоен. Там, на углу, ты, конечно, найдешь и за сорок, и за тридцать пять, но сахарную пудру лучше употреблять со сдобой, а не вкатывать в вену.

Фран знал, что пушер прав. Снова пришли плохие времена, как тогда, когда Карлос перепродавал на улице за бешеные деньги то, что приворовывал у них, сожителей по квартире, разбавляя содой до нужного количества.

– Давай четверть.

Фран протянул пушеру двадцать пять евро, тот не глядя передал цыгану, а цыган сунул в переполненную бочку, возле которой сидел. Фран подавил дикое желание схватить с верха бочки полную горсть бумажек и мгновенно свалить. Он понимал, что не уйдет дальше коридора, и знал, что делают здесь с неуравновешенными клиентами.

Тоте присел на корточки за бочкой и ложечкой отмерил героин. Наркотик лежал, как сахар, прямо в мешке в раскрытой сумке, стоявшей на полу. Фран вытянул шею, наблюдая за ним. На мешке с героином виднелась разорванная лента, которой его опечатали в полиции. Пушер упаковал героин в пластиковый пакетик, взвесил его на электронных весах, остался доволен. Протянул пакетик Франу.

– Короче, ты знаешь, где меня найти, если что, – бросил он вслед Франу. Тот быстро ушел, кивнув:

– Да, знаю.

У порога он натянул мокрые сапоги. Где найти спокойное место, чтобы вмазать? Фран побрел по грязному кварталу, озираясь на темные подворотни. У одной из распахнутых дверей, кое-как прилаженный на бочках и старых табуретах из бара, стоял фанерный лист с намалеванной на нем надписью «Бар веселые ребята». Пониже, буквами помельче, предупреждали: «Без одежды вход запрещен».

Туда он не пошел. Нашел себе тихое место на окраине квартала, в брошенном грузовике без колес, смиренно ржавеющем в ожидании окончательной утилизации. Фран без труда открыл дверь, уселся на пассажирское сиденье и вынул свою коробочку для инъекций.

Содержимое пакетика пересыпал в ложку, согнутую специальным образом, налил туда дистиллированной воды из флакона; коричневый героин начал растворяться. Фран старался всегда иметь с собой запас воды для инъекций. В ломке некоторым случалось разводить водой из лужи.

Добавил чуть лимонной кислоты, чтобы убыстрить приготовление раствора. Приготовил фильтр. Без фильтра нельзя – шлаки из раствора нельзя вводить в вену. Почти все использовали сигаретный, он служил неплохо. Фран распустил фильтр одной сигареты в полоску, скатал в шарик и пропустил сквозь него раствор.

Вынул шприц, облизал иглу, на случай, если к ней прилипло что-нибудь в кармане, и пристроил ее на приборной панели. Протер себе предплечье одноразовой салфеткой для рук и оставил ее на коленях, чтобы потом еще протереть ею же иглу. Вытащил из кармана презерватив и, растянув, перевязал им руку выше локтя. Поработал кулаком, чтобы набухла вена; она обозначилась, стали видны следы прежних инъекций. Скоро будут еще и еще.

Фран проверил: да, вена, не артерия. Ввел иглу двумя сантиметрами выше предыдущего укола, направляя ее в сторону сердца, чтобы препарат скорее разошелся по организму. Он еще успел вынуть из вены шприц и снять пережимавший руку презерватив, бросив их на приборную доску. Протереть салфеткой место укола уже не мог: на сознание спустились сумерки.

Благословенные сумерки.

Сухое щелканье заряжаемого ружья и нервные смешки трех цыганских мальчиков на крыше одной из полуразвалившихся многоэтажек в Барранкильяс сменились яростным спором, кому первому стрелять. Дискуссия прекратилась, когда старший, как и положено, властно взял оружие и одним жестом заставил молчать остальных. Те послушно отошли, а он оперся локтями о нагретую солнцем шиферную крышу и взял в прицел голову торчка, сидящего в брошенном грузовичке. На губах наркоши была неуверенная улыбка. Казалось, он видит что-то прекрасное и боится, что оно вдруг исчезнет. Ну, недолго ему осталось грезить.

– Саенара, бэби.

Цыган выстрелил.

На звук выстрела в округе никто не отреагировал. За исключением единственного человека: Фран выпал из кабины грузовичка, схватившись руками за горло. Мальчик промазал на несколько сантиметров, и часть дроби попала в кадык; было бы хуже, если бы не промазал и заряд угодил в глазное яблоко. Франу, однако, в тот момент было не до рассуждений.

Второй выстрел оказался менее точен и ударил по металлическому корпусу грузовика со страшным грохотом. Фран рванул от грузовичка не хуже, чем люди в репортажах об обстрелах в Боснии. Дробины жалились.

Фран пересек железную дорогу, опоясывающую квартал, прижимая рукав свитера к кровоточащему горлу, со злыми слезами на глазах. Рану жгло огнем. Завтра будет черно-красная мокнущая язва. К боли присоединялось унижение. Любой цыганский сопляк с пневматическим ружьем может сделать с тобой что угодно! И рассказать никому нельзя, не сообщив о наркотиках. Каждый удивится: как же они сумели выстрелить и как ты позволил? И почему не сказал их родителям? Или учителям в школе?

Цыганские дети каждый день видели, как их старшие родичи обращались со своими наркозависимыми клиентами. Как с самыми презренными из рабов. С последним отребьем, готовым на все ради дозы. Наркоманы спали у порогов их домов, как собаки, ели с пола и доходили до полной потери человеческого достоинства, слепо выполняя любые приказания своих патронов-пушеров. А на детей и пожаловаться некому. В школу они не ходят, учителей у них нет. Ни один полицейский не вмешается. Нет у цыган ни паспортов, ни прописки, ни полисов. Они как бы и не существуют.

В этих кварталах анонимно протекает множество человеческих жизней, и правила здесь свои. Местным плевать, кто ты такой – университетский профессор или рабочий со стройки, президент транснациональной промышленной компании или мелкий воришка, промышляющий кражей радиоприемников из автомобилей. Дробинкам все равно, в кого лететь.

Что за жизнь, а? Дерьмо! Фран мрачно наблюдал потоки наркоманов, которые брели по Барранкильяс за дозой и обратно: трясущиеся руки, пустые глаза, торчащие под грязной одеждой ребра… Несчастные доходяги. Да, тут людям не до улыбок. На углу он заметил девушку, стоящую на коленях перед каким-то типом, он уж и штаны спустил. Сначала Фран подумал, что шлюшка работает прямо на улице на глазах у всех, но, подойдя ближе, заметил, что в руках у нее шприц. Вот почему Фран всегда старательно искал вены и кололся осмотрительно, избегая инфекции. Сначала-то все стремятся колоться без следов, но рано или поздно у тебя обе руки испорчены нарывами, и вот, пожалуйста, вскрывай пах. Прямо в причинное место колются, и смех и грех. Тип со спущенными штанами сжал зубы и глаза закатил, но совсем не от оргазма. Пока его не вставит, ему не до глупостей…

Нет, так жить нельзя. Наркоманы знают, куда ведет их несчастная слабость, но никто не может свернуть с кривой дорожки. Взглянет на свои вены и уже не ищет никаких иных вариантов. Как жертвы кораблекрушения, которых затягивает в воронку, а они слишком устали, чтобы сопротивляться течению, и безвольно позволяют ему себя утопить.

Франу неожиданно понравилось, как он подумал про воронку. Красивая фраза. Надо записать. Когда-то у него и тетрадка с собой всегда была в рюкзаке для таких случаев, но с той поры много воды утекло. Да, а тогда ему нравилось, бродя по школьным коридорам, придумывать и записывать броские фразы, афоризмы. Он никому не показывал их, только перечитывал ночами и все ждал – вот-вот появится кто-то близкий, кто все это поймет, оценит… как хорошо будет с ним обо всем поговорить. Просто часы считал. А теперь считает часы до следующей дозы. Фран попытался вспомнить какой-нибудь из тогдашних своих афоризмов и не смог. Видимо, они не были совместимы с его нынешней жизнью и потому забылись.

Двое-трое доходяг толкались локтями у машины: по вторникам и четвергам с пяти до половины девятого в Барранкильяс приезжал фургончик, и в нем работал пункт обмена грязных одноразовых шприцев на чистые. В обмен на каждый сданный грязный шприц тебе выдавали чистый в упаковке, уже наполненный дистиллированной водой и лимонной кислотой, да еще и гигиенические салфетки в придачу. Так пытались предотвратить расползание инфекций, передаваемых через повторно используемые шприцы, – особенно СПИДа. Пункт работал уже десять лет. Приходившим обменивать шприцы не задавали неудобных вопросов. Не воспитывали. Не упрекали. Просто обменивали шприцы на чистые.

У открытой дверцы фургончика стояла голубая пластиковая емкость, а белокурая женщина средних лет с логотипом неправительственной организации, которая организовала обмен шприцев, выстраивала парней по очереди. Того, кто находился ближе всех, она спросила:

– Твой год рождения?

Тот взбеленился:

– Не выпендривайся, ты! Не доставай меня. Я здесь уже два года, а ты опять про дату рождения. Давай скорей струн побольше и отвали!

– Ты все знаешь сам, – спокойно ответила женщина. – Тебе дадут один чистый шприц в обмен на один грязный. Если ты знаешь, как меня зовут, конечно.

Парень замялся, не нашел, что ответить.

– Два года, говоришь? Плохо, милый…

Блондинка открыла емкость голубого пластика и показала, что шприцы надо кидать туда. Он послушно бросил, получил новые и молча повернулся, чтобы уйти, но женщина произнесла:

– Меня зовут Мария. А тебя?

Тот обернулся:

– Роберто.

– Так когда ты родился, Роберто?

– Одиннадцатого мая семьдесят первого года, – мрачно буркнул он.

– Рада познакомиться. Спасибо.

Подошла очередь мужчины с девушкой. Фран узнал в ней проститутку, которую много раз видел в этих местах.

– Я Клаудиа, а он…

– Рафа. Уже запомнила. Итак, Клаудиа, ты знаешь правила. Меня зовут Мария. Не «эй ты», не чувиха, не мамаша. Для друзей я Мария, – говорила блондинка, обаятельно улыбаясь неровными зубами.

– Да. Нам бы баянов и кондонов, – усмехнулся Рафа.

– Хорошо. – Она протянула им пакетики. – Презервативы используете по назначению, Клаудиа?

Та кивнула.

– Возьми еще. Больше нет, но в среду привезем. Вот, возьми расписание, по которому мы работаем.

Эти двое, взяв бумажку, ушли. Проститутки почти всегда живут с наркоманами. Женщина зарабатывает на дозу, мужчина порой может защитить ее от побоев. Подошла очередь Франа.

– Здравствуйте. Меня зовут…

– Фран. Скажи дату своего рождения.

Фран изумился: как она запомнила его имя? Да, он называл его, они даже записывали, но запомнить…

– Дело в том, что у меня нет с собой использованных шприцев.

– Ничего страшного. Мы всегда даем по два и просим не выбрасывать, а приносить сюда. Ну вот, если принесешь их в следующий раз, мы дадим тебе еще, так что у тебя будет запас.

Фран взял два шприца, но не ушел. Стоял молча, глядя на женщину.

– Что-нибудь еще, Фран?

Он потерянно молчал. Не объяснять же ей, что он просто соскучился по нормальной беседе. Скрипнули тормоза, рядом остановилась машина, и те двое, что выскочили из нее, оттеснили Франа от дверцы.

– Давай баяны, крошка!

– Подождите, пока я закончу с этим человеком.

– Да он уже свои получил!

– Человека могут интересовать не только шприцы.

Она спокойно ждала, глядя на Франа. Двое топтались рядом, сдерживая злость.

– Я… понимаете…

– Видишь? – крикнул один из ожидавших. – Сам не знает, чего хочет. Давай баяны!

Мария подала Франу руку:

– Заходи внутрь, поговорим.

– А мы? – заорали двое.

– Сначала выучите, как меня зовут. Вот вам шприцы.

Внутри Фран увидел другого волонтера, лет тридцати пяти, но такого худого и бледного, что выглядел он много старше. Снаружи доносился голос Марии:

– Так что никаких «крошек» со мной, поняли? Я ведь не обсуждаю твой рост – правда, дылда?

Приятель длинного наркомана хохотнул. Тетя за словом в карман не лезет.

– Ты хотел поговорить с нами, Фран?

– Э… ну… да. Да, хотел. С кем-нибудь.

– Рауль. – Его собеседник протянул руку. Фран за долгое время впервые пожимал кому-то руку, а тут два раза подряд – Раулю и Марии!

Они проговорили до закрытия пункта. Рауль обработал Франу рану на горле, спрашивая, не больно ли ему и как он себя чувствует. Фран уж и забыл, когда в последний раз кто-то интересовался его самочувствием. После лет, что он делил жилье с необщительными собратьями по несчастью, было истинной радостью разговаривать с нормальными людьми, глядя им в лица. Он все им рассказал – о выстреле из ружья, которым его угостили цыганские подростки, о повышении цены на дозу, об отчаянии, в каком он каждое утро просыпался, зная, что сейчас надо идти по улицам и непременно добыть дозняк, не то… Без выходных и каникул. Без отдыха. Каждый день. Гонка без надежды и без выигрыша.

Он говорил и говорил, выплеснул все, что скопилось, жгло душу, – выложил без утайки. И с каждым словом чувствовал себя крепче и спокойнее.

– Не знаю как… но, в общем, я бы уже завязал, – заявил он неожиданно для самого себя.

Руаль переглянулся с Марией.

– Как ни мучилась, а родила! – ликующе воскликнул он, и оба засмеялись.

– В смысле?

– Понимаешь, Фран, многие заходят сюда к нам, как ты, и говорят, это помогает им не задохнуться от тоски. Мы слушаем. А вот тех, кто произносит те слова, которые ты сейчас сказал, – таких совсем немного. И они нас очень интересуют.

– Почему?

– Тот, кто так сказал, готов к следующему шагу.

– Какому?

– Не самому говорить, а слушать других.

Вдвоем они объяснили Франу ситуацию в целом и его возможную роль в ней. В Мадриде не набирается и дюжины таких, как этот, пунктов наркобезопасности. Потребность же в них огромная. Разумеется, если есть денежки, тебе откроет объятия любая платная клиника и проведет дезинтоксикацию. А если нет?

В поисках выхода они придумали вот такое мероприятие – мета-автобус. Фургончики приезжают, обменивают шприцы на чистые и распространяют метадон. Единственное, что требуется, – показать паспорт и сделать анализ. Кто прошел простую процедуру, бесплатно получает каждый вечер порцию метадона, и его горечь помогает наркоману избежать бед более горьких.

Есть несколько вариантов работы мета-автобусов. В одних делали еженедельные анализы всем, кто брал у них метадон, чтобы убедиться, что его принимают только наркозависимые и он оказывает нужное воздействие. В других автобусах просто выдавали этот дезинтоксикатор, не задавая дальнейших вопросов. По-своему они тоже правы: чтобы увидеть эффект героина, опытному человеку достаточно один раз взглянуть в затуманенные глаза наркомана; кто принимает, а кто нет – видно сразу.

Возле их фургончика тоже работает мета-автобус. К сожалению, в Барранкильяс столько наркоманов, что они разбирают препарат быстро, поскольку даже дезинтоксикацию используют как средство продления кайфа: снимают с помощью метадона ломку, потом снова колются. Но в Мадриде есть и другие мета-автобусы.

Уже была пора закрываться и уезжать, и они с Раулем условились о встрече завтра.

– Ты не стоишь на учете в полиции? В розыске?

– Нет.

– Действительно намерен соскочить? По-настоящему покончить с зависимостью? Или только снять ломку?

– Я хочу полностью освободиться от наркоты.

– У тебя есть семья, родственники, которые будут помогать тебе?

– Никого.

– Ты должен знать, что лечение метадоном результативно лишь на двадцать процентов. Терпеть воздержание исключительно трудно. То есть почти невыносимо. Особенно поначалу. Это не каждый может. Но тот, кто пройдет трудную первую фазу, в дальнейшем держится, и с каждым днем ему легче. Очень хорошо в это время не бродить по улицам в одиночестве, а найти себе отвлекающее занятие.

– Я найду.

– Отлично. Ну так завтра и начнем лечение.

Фран вышел из фургончика. Почти совсем стемнело. Солнце уже опустилось за крыши Мерка-Мадрида, бросая косые лучи на доходяг, бродивших по тротуарам и грязным обочинам дорог наркорайона. Трудно было сказать, что реальнее – люди или их тени. Мария позвала его:

– Эй, Фран!

Он обернулся.

– Ты уже сделал самое трудное.

Фран улыбнулся ей и ушел – тень среди теней.

Глава 13 Сара

Редакция газеты «Голос Арана» не претендовала на солидность своих апартаментов. Прямо скажем, до «Нью-Йорк таймс» далеко. Грубая кладка фундамента из необработанного гранита – как и во всех других зданиях в поселке, низенькая дверь с нависшим над ней карнизом, поросшая грязью и мхом черепица крыши. Сквозь широкое окно была видна комната, беспорядочно заставленная столами, погребенными под завалами пыльных бумаг.

У Давида была назначена встреча с редактором газеты. Поговорив вчера с Эстебаном, он принялся размышлять, как бы мог проявиться Мауд, если бы захотел, в местной общественной жизни. Прежде всего он выглядел бы как человек, который не ищет ни заработка, ни популярности, но иногда выступает публично. Причем на темы, какие он определяет сам. Давид подумал, что редакция местной газеты может быть таким местом, где что-нибудь знают о подобном авторе. Конечно, это будет с его стороны типичный выстрел наугад. Но и такие расспросы вслепую хорошо служат методичному и упорному исследователю. В газетах лучше всех знают местную пишущую братию, и разговор с редактором может навести на след Томаса Мауда.

Редактор согласился уделить ему лишь несколько минут, заявив о своей немыслимой занятости.

Давид прошел через комнату со столами. Над каждым из них поднялась голова, с каждого рабочего места ему вслед был брошен подозрительный взгляд. В глубине комнаты оказалась дверь в кабинет редактора. Давид постучал и вошел. Хулиан Бенито заканчивал разговор по телефону и кивнул посетителю на стул. Давид осмотрелся. Тесный кабинетик забит потрепанной мебелью, по стенам развешены фотографии незнакомцев – наверное, обитатели здешних мест, чем-нибудь в округе прославившиеся. Редактор положил трубку и протянул руку – сухую и сильную. Глаза смотрели прямо и холодно. Морщины вокруг них указывали на возраст около сорока, все остальное принадлежало неукротимой молодости.

– Очень приятно познакомится, сеньор Бенито.

– Зовите меня Хулиан. Это вам не «Эль паис». И, если не возражаешь, перейдем на «ты», по-моему, так проще и приятнее.

– Согласен.

– Так что у тебя, Давид?

Вопрос был ожидаем, ответ на него – подготовлен. Давид выложил обдуманный накануне сюжет. Получилось не бог весть как, большого труда сюжетец автору не стоил. Несмотря на то, что заняться теперь Давиду было вроде как больше нечем.

– Понимаешь, Хулиан, я ведь тоже журналист, работаю в одной мадридской газете, «Мас нотисиас». Она небольшая, но все же мы продаем в метро двадцать тысяч ежедневного тиража.

– Неплохо, – признал редактор.

– Ну вот. Мы с женой приехали сюда в короткий отпуск, и я прочитал несколько номеров твоей газеты. Слушай – просто отлично! Материалы и столичным нос утрут. Понятно, что мне захотелось познакомиться с талантливыми коллегами. Газета-то твоя?

– Спасибо, очень приятно слышать. Нет, газета не то чтобы моя… Я, правда, основал ее здесь, довольно давно. И очень-очень скромную. А несколько лет назад нас купил «Голос Арана», теперь мы его часть – но на условиях самостоятельной редакторской политики. Поставляем газете наши местные новости, а они нас поддерживают финансово и организационно.

– Наверное, ты был совсем молодым, когда основал собственную газету?

– Да, двадцать пять лет. Выбирал: податься в большой город продавать свою рабочую силу или остаться здесь и быть хозяином самому себе. Решил остаться и попробовать.

– И как получилось! Ты ведь талантливый человек, Хулиан.

Тот откинулся на стуле и взглянул Давиду в лицо:

– Допрашиваешь? Чего ты хочешь?

– Ничего. Я обычный журналист и проявляю нормальное любопытство. Просто подумал, что такой человек, как ты, мог бы здесь процвести. В том числе коммерчески.

– Деньги для меня не главный стимул, – произнес Хулиан. – Прости за пошлость, но для меня главное – мир с самим собой. Чтобы все вокруг было честно и чтобы чистая совесть. На работе и дома.

– Ты меня поражаешь. Подобное целомудрие в наши дни поискать. Как тебе пришло в голову основать газету?

– Я был достаточно взрослым и понимал, что принимаю решение важное… извини за это слово, судьбоносное. Короче, на всю оставшуюся жизнь. Мне тут нравится, а газеты в округе не было. И мы всегда здесь жили, мы все – моя семья, жена. Ну и зачем куда-то ехать? Я хотел давать людям новости без вранья и чернухи – быстро, полно, интересно. И чтобы никто сверху не руководил.

– Прекрасная жизненная позиция, – искренне заметил Давид.

– Ну да, только очень многие тогда решили, будто я тронулся умом. А я повторю: только тот, кто ищет правду, достоин найти ее.

Давид похолодел. Это же цитата из «Шага винта»! Хулиан специально вставил ее в разговор? Знает, кто я такой и зачем приехал? Откуда? Сказал про правду – и смотрит, словно намекает на какую-то шутку, известную лишь им двоим. Давид смотрел на редактора газеты в упор, жадно ловя любую реакцию – еле заметный кивок, полуулыбку, подмигивание, любой жест. Но тот молчал. Давид обливался потом. Совпадение? Нет. Он нашел иголку в стоге сена, случайно сев на нее!

– Тебе нехорошо? – обеспокоенно спросил Хулиан.

Давид наклонился к нему и уставился в лицо с восторгом игрока, у которого на руках все четыре туза.

– Мне хорошо, как никогда в жизни, Хулиан. Ты даже не представляешь, как мне хорошо. Слушай, тебе нравится сочинять, правда?

– Разумеется.

– И ты публиковался?

– Само собой, – изумленно ответил Хулиан, – я же в газете всю жизнь. Поначалу сам весь номер писал, бывало.

– Да я не про газетные статьи. У тебя выходили рассказы, романы? Художественная проза?

– Я написал когда-то несколько рассказов. Молодым совсем. Теперь времени нет этим заниматься.

– А, так ты имеешь ненапечатанные вещи. Хочешь их опубликовать?

– Написать я их написал, но никогда не стремился обнародовать.

– Да, славы ты не ищешь, это точно. – Давид улыбнулся еще одной шутке, понятной только им двоим. – А рассказы хорошие?

– Совсем плохими не назвал бы. Но печатать…

– Допустим на минуту, что ты пишешь прекрасно. Я говорю «допустим» не потому, что это не так, а просто предлагаю именно такую формулировку. Тогда, если ты напишешь нечто, что заинтересует… потрясет миллионы людей – ты ведь это опубликуешь?

– Черт! Да откуда я знаю? – Газетчик не скрывал замешательства.

– Да, ты не был в таком положении. И все же… вот такой человек, как ты – не ищущий известности и богатства, – нашел бы способ опубликоваться, не разрушая своей привычной жизни здесь, в горах?

Давид наслаждался ситуацией.

– Хотя, – продолжил он, – тебе, конечно, приятнее работать тут в газете, не привлекая внимания литературной критики. Это я понимаю.

– А я вот что-то тебя совсем перестал понимать, – раздраженно заметил газетчик.

– Многое на свете понять не просто. Возьмем ваше село – да тут секрет на секрете, и все так тщательно охраняются, и есть среди них совсем тайные… Скажешь, нет?

– За все время, что мы разговариваем, я так и не понял – о чем. Чего ты здесь ищешь?

– Мне по сердцу твоя жизненная позиция, Томас. Скажу больше – я восхищаюсь ею.

– Какой Томас? Меня зовут Хулиан!

– Знаю, Томас. Я буду тебя называть так, как скажешь. Здесь главный не я, а ты. И мы оба знаем, что это так уже четырнадцать лет. Тебе и карты в руки! Мне очень понравилось, как ты сказал о своем решении, принятом в двадцать пять лет, в смысле, что оно определяет всю твою жизнь. Это так верно! Будь твое решение другим, жизнь сложилась бы иначе. Ты не смог бы наслаждаться частной, анонимной жизнью здесь, в Бредагосе, не смог бы спокойно работать – они тебя преследовали бы, держа под постоянным прицелом своих камер. Да, Томас, ты умело спрятался. Знаешь, чего мне стоило тебя отыскать? Рухнула моя семейная жизнь. От меня вчера ушла жена.

– Я понимаю ее, – сухо заметил Хулиан.

– Но теперь все уладится. Я пришел сказать тебе, что все твои условия будут приняты, ничего в твоей жизни не изменится, если ты не захочешь. Но как ты меня, черт тебя бери, подловил! Друг мой, Томас! Эта цитата! Воистину – мелочи решают все, детали делают смысл.

– Цитата?

– Из «Шага винта»: «Только тот, кто ищет правду, достоин найти ее». Действительно, красиво.

– А почему ты вспомнил ее? Ты ее знаешь?

– Еще бы! – воскликнул Давид. – Знаешь, кто ее автор?

– Томас Мауд. Это из его «Шага винта».

– А ты его знаешь, Мауда?

– Да откуда?

– Ну, не надо. От кого теперь тебе защищаться? Мы с Коаном никогда тебя не сдадим. Выполним все твои условия. Тебе вообще не о чем волноваться.

– А ну выметайся отсюда!

– Томас! Не надо так запальчиво. Все, что мы хотим, – чтобы ты снова начал сочинять.

– Да кто этот Томас? Я Хулиан! И я тебе повторяю: я не собираюсь ничего сочинять! Баловался в молодости, так это в прошлом.

Давид наклонился к нему и произнес отчетливо, но тихо, чтобы не подслушали под дверью:

– Больше нет смысла притворяться, Томас. Достаточно ты скрывался – хватит уже. Но не бойся: мы от тебя ничего такого не требуем, только пришли шестую книгу. Нам нужна лишь она. И – все, живи спокойно в горах, наслаждайся анонимностью и свободой, как раньше. Поверь нам, все останется как прежде. Если надо увеличить выплаты – скажи. Мне доверено вести с тобой любые переговоры о наших будущих соглашениях.

– Я тебе сейчас покажу, как мне представляются наши будущие соглашения, – процедил газетчик сквозь зубы, поднимаясь и кладя руку на плечо Давиду. Тому поначалу показалось, будто это дружеский жест, но он ошибался. Ладони Хулиана сжимались вокруг его горла все сильнее и сильнее.

Бросок об пол был довольно болезненным, но худшее началось потом. Трое подчиненных Хулиана Бенито под непосредственным руководством своего редактора выбросили Давида из своего помещения, к счастью, расположенного не так высоко над землей, чтобы причинить ему серьезные увечья. Но сесть он не мог до конца дня.

Рауль и Мария выполнили обещание: Франа и еще двух токсикоманов отвели к пункту лечения метадоном. Рауль оказался старым другом врача из мета-автобуса.

Тех двоих, что пришли вместе с ним, Фран раньше мельком видел в микрорайоне. Они казались близнецами – такими схожими делали их почерневшие, выбитые зубы, лохмы грязных волос и потрепанной одежды, а особенно потерянный, пустой взгляд. Фран впервые спросил себя, как он сам-то выглядит со стороны. Неужели так же? Его зубы были пока целы и не почернели от опиатов. И все же отличался он от них не так уж сильно. Джинсы грязные. Сам три дня не мылся. Кроссовки, когда-то белые, посерели от грязи.

Один из пришедших с ними парней находился в розыске и спешил пройти курс, прежде чем попасть в полицию. Ведь если лечение будет насильственно прервано, например, заключением под стражу, придется или молить о том, чтобы разрешили продолжить лечение там, в тюрьме, что проблематично, или терпеть ломку после резкой отмены препаратов – ломку лютую, нестерпимую, которая неизбежно кончится добытыми на любых условиях уколами с занесением инфекции всех видов, какие есть в камере. Казалось бы, если парень сейчас предъявит в мета-автобусе паспорт, его надо по закону взять под стражу. Но доктора, стреляные воробьи, знали законные способы обойти эту трудность.

Пока у Франа брали анализ крови, ему дали пластиковый стаканчик с первой дозой метадона, размешанной в апельсиновом соке, чтобы отбить специфический горький вкус препарата. Было странно думать, что эта обычная с виду жидкость может стать ключом от его свободы, от будущего, где он будет хозяином самому себе.

Фран решил пока помалкивать насчет своего решения соскочить. Особенно в квартире. Там ведь от Карлоса будет некуда деться, а Карлос и зол, и не дурак. Он взбесится и начнет изобретать все новые способы удержать Франа при себе. Уж этот-то не отстанет, день и ночь будет держать у него под носом дозняк беленького. Что бы такое придумать, чем бы заняться, только бы не сидеть в этой дурацкой квартире, вымораживая себе мозги? Вне квартиры ему будет легче продержаться самое трудное время, когда страдающий организм особенно податлив на подначки Карлоса. А чем ему заняться, когда он выздоровеет? А он выздоровеет? Сможет? Фран не знал. Он не питал особых иллюзий на свой счет. Тоска вновь и вновь брала его за горло. Да, он попытается стать тем единственным из пяти, которые начинают лечение метадоном и выигрывают. А не одним из четырех оставшихся… Верил и не верил, что сможет. Если сможет – у него будет целая жизнь, чтобы думать. В мире много вещей, о которых он станет думать в будущем, – и вообще в его жизни будет все, что захочет. Кроме наркотиков.

Фран купил себе немного еды на ужин. Деньги были, потому что сегодня он не брал дозу. Вот еще одна новая проблема – нужно научиться правильно питаться. На пиве и дешевой выпечке здоровья не дождешься.

Как всегда, в квартире никто не вышел ему навстречу. Здесь не интересовались друг другом. Пакеты с едой Фран понес к холодильнику, где обнаружил мятый пакет скисшего молока и заплесневелый кусок колбасы.

В доме никого не было: Карлос, Лако и Ману наверняка где-то рыщут, пытаются сшибить бабла на дозу. Квартира пуста, в полном его распоряжении. Он не был голоден, но заставил себя подогреть макароны в дряхлой микроволновке, которую Ману в прошлом году украл в пустующем доме, захваченном одной анархистской группой. Фран надеялся, что на сытый желудок терпеть воздержание от дозы будет чуть легче. Разве еда сама по себе не наркотик? Попробуй-ка обойтись без нее, как припрет! Так-то оно так, да не сравнить. Метадон действительно ослаблял ломку, и все же организм, привыкший к трем порциям наркотика, громко требовал привычной химии. Фран чувствовал это каждой клеткой. Он упорно жевал макароны, пока не переполнил желудок.

Наевшись до отвала, сел на продавленный диван в большой комнате и с отчаянием понял, что не знает, что ему делать дальше. Двадцать минут подряд он просто смотрел на стены, размышляя о форме пятен и трещин, словно это были картины абстракционистов. Карлос еще и телевизор продал.

Неожиданно Фран вспомнил, что у него есть недочитанная книга, замечательная, она помогла ему пережить столько тяжелых ночных часов. Он завернулся в дырявое одеяло и нашел то место, над которым в изнеможении заснул в прошлый раз. Перечитал предыдущие главы, с удовольствием восстанавливая в памяти все детали действия. И радуясь, что занятие нашлось, начал читать – только страницы шуршали.

Перед его глазами вставал новый мир – ничем не похожий на его жизнь, но таинственно с ней связанный магией букв. Он снова становился прежним Франом, который много читал и любил придумывать собственные истории.

Ему так нравилось тогда читать – одному, где-нибудь на траве в парке, с книжкой в одном кармане и пачкой сигарет в другом. Солнце нежило его загорелое тело, а сам он погружался внутрь истории, шелестели страницы, и подъемная сила воображения уносила его в чужие жизни, которые он хотел бы прожить. Фран сливался с главным героем, жил его жизнью так полно, как никогда не жил своей. И хотел все новых историй и все новых жизней, которые жаждал прожить, читая.

Теперь ему было хорошо в одиночестве, в обществе книги, и он решил – именно чтением и займется в трудное время выздоровления. Открылась дверь, и вошла она. Он поднял взгляд от страницы, когда услышал ее притворное покашливание, и увидел девушку: невысокая, каштановые волосы, живые быстрые глаза. Она молча смотрела на него. Его не заинтересовало, кто она, зачем явилась и как вошла. В джинсах в обтяжку и потрепанном пиджаке, тесноватом для ее полной груди. Она несла черный пластиковый мешок для мусора, набитый каким-то тряпьем. Они с Франом смотрели друг на друга, как два невозмутимых кота на ночной крыше, словно впереди у них вечность. Девушка и не думала давать объяснения. Фран тоже никуда не торопился. В общем, пока не появился Ману, ни один из них не промолвил ни слова.

– Фран! Так ты, на фиг, еще и книгочей! Знакомься, это моя кузина Сара, – Ману кивнул на девушку, все еще державшую в руках мешок, будто в нерешительности. – Она с нами поживет пару дней. Сара, это мой приятель Фран, мы с ним делим комнату.

– Привет, – произнесла она.

Голос звучал робко. Ей, казалось, не было и двадцати лет. Фран спросил себя, что ей делать в таком месте. Впрочем, его опыт услужливо указывал на банальную историю с бегством от благопристойной семьи, впадением в наркотическую зависимость и поиском убежища у родственника, также наркомана. Девочки новенькие, истории старенькие.

Ману не задержался, сразу ушел по своим неотложным делам, оставив кузину осваиваться. Осваивалась она недолго – для этого ей потребовалось только поставить свою котомку, оглянуться по сторонам и сказать себе: ну, Сара, ты и попала! Что за дыра? После чего осталось единственно возможное времяпрепровождение – беседа с чудиком, который лежал на диване в большой комнате.

– Значит, ты приятель Ману. Давно вы вместе живете?

– Тебя послушать, так мы тут все голубые, как небо, – досадливо возразил Фран.

– Нет, я имею в виду живете в этой квартире.

– Два года.

– А как познакомились?

– Были кое-какие общие дела в прошлом.

Да уж, дела. Воображаю.

– А ты? Как ты тут оказалась?

– Долго рассказывать.

– Чего-чего, а времени у меня хватает.

– Давай не сейчас, позднее. Сейчас сил нет все это снова ворошить.

– Договорились.

Несколько минут они молчали. Тишина повисла, словно комната была пуста. Наконец Фран решился спросить:

– Ты тоже на игле?

Сара удивилась, но потом медленно кивнула.

– Кокс, герыч?

– Героин.

– И давно?

– С девятнадцати лет.

Среди наркоманов вопросы, обычные при знакомстве, звучат иначе, чем у других людей. Не «где родился, где учился», «есть ли братья-сестры», а более грубые, зато и более адекватные: «давно ли на игле, какая доза, где покупаешь и как приобщился».

– Ясно, – произнес Фран. – Так тебя выгнали из дому или что?

– Нет, сама ушла. Но выгнали бы, точно. Рано или поздно. Вопрос времени.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать шесть.

– Да ладно, гонишь! Я бы поклялся, что не более двадцати двух. Ну, если честно, двадцать три.

– Вот это больше похоже на правду.

Так они разговаривали – спокойно и приятно. Девушка понравилась Франу. Сара боялась той жизни, которая теперь ей предстояла, но всеми силами старалась страха не показать. Фран с грустью наблюдал в ней все то, что он сам пережил, когда начал употреблять. Он тоже хорохорился и всем показывал, будто делает именно то, что пожелал, по своей воле.

– Да уж, Сара… не айс, правда? – После получасового дружеского разговора Фран рискнул на это замечание.

– Ты о чем?

– Уйти из дома и поселиться с тремя незнакомыми мужчинами в доме, идущем под снос.

– Почему незнакомыми? Ману я хорошо знаю.

– Я понял, что вы бывшие любовники.

Сара не дрогнула. Никакой нервной реакции, тон спокойный.

– Все под контролем, – важно заявила она.

– Не сомневаюсь.

Сара сидела, выпрямившись и невозмутимо рассматривая жалкую меблировку комнаты. Фран молча глядел на нее, одобрительно улыбаясь. Не девочка – кремень. Хоть каленым железом пытай.

– Я-то, когда ушел из дома, сильно это переживал, честно скажу. И Ману. Да все. И длилось это очень-очень долго.

Сара не отвечала и не двигалась, словно не слышала. Фран снова открыл книгу. Но когда он изредка поднимал голову от страницы, всегда замечал ее косой взгляд.

Давид уже три дня искал в Бредагосе своего писателя. После оглушительного провала версии с газетным редактором он стал осмотрительнее и общался с фигурантами в менее порывистой манере. Еще пара таких скандалов – и миссию в Бредагосе можно будет слить в канализацию. Вместе с его браком. А ведь он от всей души поверил, что Хулиан и есть Мауд!

Да, это вам не кино про сыщиков. Не так все просто, как под пером у сценариста. Встреча с редактором газеты дала Давиду лишь здоровенный синяк на ягодице и терпкое ощущение осмеянного человека. Впрочем, в этом поселке все только и делали, что смеялись над ним.

Оставалось одно – методично следовать своей цели и верить, что он сумеет победить обстоятельства. И Давид направился в следующий пункт своего назначения – в местную библиотеку.

Работать библиотекарем в Бредагосе можно было не напрягаясь. Ничего особо трудного, и остается много свободного времени. Никаких срочных дел. Никто не тащит тебя из постели в два часа ночи, чтобы проконсультироваться. Книги десятилетиями стоят на полках, есть не просят. Они не меняются, не то что мы, потихоньку седеем и усыхаем. С девяти до пяти проводить время в окружении этих книг, тысяч томов, и читать всласть, и приплетать к авторским собственные истории… от книги к книге, от жизни к жизни.

Прекрасный вариант для человека, чья любовь к литературе подвигла его на создание огромной и дивной саги. К нему приходят дети обменивать книги… он с ними перемолвится словом, посоветует, что еще прочесть… простая, хорошая жизнь.

Библиотека располагалась на первом этаже культурного центра – небольшого дома на центральной площади. В помещение вел узкий коридор, увешанный пыльными детскими рисунками. На деликатный стук в закрытую дверь никто не отозвался. Тогда Давид толкнул ее и вошел. Пришлось потратить еще несколько минут, чтобы обнаружить в углу старика, задремавшего над книгой. В руке он держал карандаш, а исписанный наполовину блокнот упал ему на колени. Давид положил руку ему на плечо, полагая, что тот очнется от дремоты, но не тут-то было – старец спал как сурок. Он потряс его как следует – глаза спящего открылись, но общаться тот не спешил: несколько минут флегматично озирался, как бы вспоминая, где находится, и лишь затем обратил взор на незнакомца.

– Кхм. – Он солидно откашлялся. – Кто вы такой?

Давид представился и сказал, что хотел бы взять книгу. Библиотекарь тяжело поднялся и пошел за деревянную стойку, вытащил там ящик с карточками и спросил у Давида его имя.

– Я пока не записан в библиотеку, я новенький.

– Ничего страшного. Сделать карточку – проще простого. И все же я на вашем месте не… – старик запнулся, – на вашем месте я не был бы так стар, как на своем!

Он засмеялся собственной шутке, а Давид вежливо улыбнулся.

– Какую желаете взять книгу? Я должен убедиться, что она есть у нас в библиотеке.

– Любую книгу из эпопеи Томаса Мауда «Шаг винта».

Давид вперился взглядом в лицо старика – не выразит ли оно замешательства или подозрительности, но не увидел ничего, кроме непонимания.

– Нет, у нас такой вроде нет.

– Нет?

– Честно говоря, у нас вообще мало что есть. Смотрите сами.

Давид прошел вглубь и взглянул на полки – действительно, почти пустые. Кое-где, как случайно уцелевшие зубы во рту старика, торчали остатки книг, грязных, мятых, без обложек. Понятно было, что библиотекой это заведение называют лишь в память о старых, лучших временах.

– Куда же делись книги?

– Да дети. Эти малолетние ублюдки… спасу от них нет. Берут книги и не возвращают. За невозврат книги вовремя штраф – евро с половиной. За потерю – стоимость книги и штраф. Вы думаете, штраф их остановит? Детей ничто не остановит. Это чума. Чума, я вам говорю! Берут и не возвращают. Им до лампочки распространение культуры. Звоню, говорю: верните книги! Они – да, да. Полагаете, возвращают? Никогда. Что им такой старик, как я? Они знают, что мне не по силам бегать за ними по домам.

Давиду припомнилась ироническая поговорка: чтобы ваша библиотека росла, надо иметь только две вещи: много друзей и плохую память. Старик-библиотекарь продолжил:

– Полиция, конечно, мне не помощник. Мелкое гражданское дело, давайте решайте в административном порядке. Да чтоб их! Правда в том, что им плевать! Плевать, я вам говорю! Зачем напрягаться, ходить по домам, если так приятно дремать в своей машине? Ради библиотеки тут никто и пальцем не шевельнет. Хоть бы уж родители побеспокоились, что ли! Ничего подобного. Вот я и сижу тут без книг. Ну ничего, революция не за горами. Тогда посмотрим, что они запоют, эти малолетние ублюдки! Придется им заплатить за каждую потерянную книжку, за каждую вырванную страницу! А я буду смеяться! Да, я буду смеяться, говорю вам! Мой смех услышат во Франции! Что там – в Швеции!

Опытный человековед, Давид дал гневу утихнуть, а затем вернул собеседника к теме:

– Вы не помните, когда-нибудь раньше Мауд у вас был?

– Какой Мауд?

– Я имею в виду книги Мауда. «Шаг винта».

– Надо посмотреть в каталоге.

Он порылся в ящике. Ничего не нашел.

– Раньше я записывал на последней странице книги фамилию того, кто брал ее читать, а теперь уже не могу. Малолетние нарушители берут книги и не возвращают. Не возвращают, говорю вам! Варвары! Я понимаю, если ты голоден и украл булку… Но книгу! Книгу! Это ж как надо охаметь! И что я вам скажу – в этом поселке полным-полно хамов. Потому и не возвращают.

Давид слушал, возведя глаза к потолку.

– Мне семьдесят шесть, бегать уж не мастер. А то я бы им показал! А знаете, почему я не ухожу на пенсию? На объявление об открытии должности библиотекаря здесь не откликнулся ни один человек! Понимаете? Ха! Да если бы не я! Надеюсь, мне на смену придет двухметровый парень-терминатор, весь в шрамах, с огромными ручищами, которыми возьмет наконец за глотку этих малолетних ублюдков…

Давид выдержал последний словесный залп с достоинством и удалился, оставив старого библиотекаря с его пустыми полками и мечтами о мести и разрушении.

Возможностей для маневра оставалось все меньше.

Глава 14 На самом дне

Фран получил очередную дозу метадона в мета-автобусе у метро Легаспи, рядом со зданием муниципалитета Аргансуэлы, которое мадридцы называют «Дом с часами». Нагнувшись к окну, назвал себя и сказал, что он от Рауля – на это никто не обратил внимания, Фран уже был в списках. Стаканчик, пахнущий апельсином, ему подали с профессиональной опрятностью и быстротой.

Он поблагодарил и ушел. Рядом была припаркован полицейский автомобиль, оттуда следили за людьми у мета-автобуса, как охотники из засады за зверьем на водопое. Наверное, искали кого-то по своим ориентировкам. Врачи из автобуса поднаторели в разных трюках, спасая тех, кто остро нуждался в лечении, от преждевременного задержания их полицией – но и полиция знала свое дело, у них имелся арсенал розыскных хитростей.

Уже миновали самые трудные первые дни, когда ломка корежила его, истошно визжа внутри, что ему надо, надо, надо дозу… она ему нужна… ему полегчает… Зверя посадили на цепь, но он еще метался и сотрясал клетку. Фран стоически выносил эти удары. Хуже всего было утром, перед рассветом. Каждое утро ровно в пять тридцать, без всякого будильника, он просыпался, чтобы вмазать. Теперь так же просыпался – и терпел. О сне нечего было и думать, как ни зови его, не придет. До сна ли тут, когда, сжав зубы, терпишь без дозы, без своего хорошего, беленького конька… ну хоть ослика. На улице тихо – ни машин, ни голосов, и единственный голос – тот, что внутри головы, звучит во всю мощь. Ничто ему не мешает.

Ближе к вечеру, после приема метадона, самочувствие улучшилось. Фран пристрастился проводить вечера в прогулках по городу, держась подальше от тех мест, где промышлял раньше. Сначала побаливали ноги от непривычных нагрузок, но это быстро прошло, и Фран наслаждался долгими путешествиями по Мадриду, как другие наслаждаются занятиями йогой. Сама физическая нагрузка была ему на пользу, но еще больше помогал жить восторг, с каким он вспоминал полузабытые кварталы, здания, лица и слова, о которых знал раньше, да позабыл за годы отупения в своей иной жизни.

Особенно ему нравилось проводить час-другой в парке, устроившись на скамье в обществе лишь упаковки из шести банок пива. Бухло, конечно, дозы не заменит, однако полупьяным воздержание терпеть легче, чем на трезвую голову. Уже на второй день лечения Фран купил себе в китайском киоске блокнот и пару шариковых ручек.

Мимо него шли самые разные люди – пары, под руку и обнявшись, одиночки, собачники, бабники в поисках следующего объекта своего внимания, – а он сидел и записывал в блокнот то, что ему в тот момент приходило в голову. Намеренно отдавался порывам замешенного на алкоголе вдохновения, не исправляя фразы, если они получались неясными или несвязными. Логика пока могла отдохнуть. Главное, что создание этих фраз увлекало его так, что другие, более мрачные мысли не прорывались к нему и не отравляли тихие зеленые вечера в парке.

В тот самый день, когда Фран приступил к лечению, он случайно встретил Кико, своего давнего приятеля из наркотусовки. Они потеряли друг друга из виду год назад, но забыть не забыли. Кико нашел ночную халтурку. Перевозили макулатуру из специализированных уличных контейнеров на картонную фабрику. Макулатуру должна вообще-то вывозить на фабрику соответствующая служба городского управления, но ей вечно не хватает разворотливости, вот и наладились несколько парней с грузовиком подворовывать макулатуру из контейнеров и сдавать на фабрику, где им за нее хоть немного, да платили. За килограмм давали совсем мало, но бумаги-то они не жалели, грузили с верхом, да еще и расширили кузов с помощью металлических кроватных спинок, найденных там же, на помойке.

Им нужен был кто-нибудь на стреме: поглядывать, не едет ли полиция, пока они опустошают муниципальные контейнеры. Кико обрадовался, что может предложить старому приятелю работу, а своим компаньонам – надежного кадра. Ни Фран, ни Кико не коснулись в разговоре опасной темы. Кто на коньке, кто на коксе, а кто и вовсе соскочил – это не обсуждается между опытными людьми. В некоторых ситуациях лучше не докапываться до самого дна. Что Фран проходит дезинтоксикацию, и здесь никто не узнал. Они просто вместе с Кико выходили на ночную работу: встретились друзья, и все тут. Конечно, парни возражали бы против наркомана в своей компании, так что Кико и тут был прямой резон помалкивать и вопросов не задавать. У Франа был убедительный вид типчика, дошедшего до ручки и согласного на такую работу, и этого всем хватило. На ночных улицах большого города своя жизнь. Автобиографии, анкеты, резюме, рекомендации и университетские дипломы там не в ходу: на человека смотрят в деле.

Вот так и получилось, что Фран проводил ночи, старательно озираясь на каком-нибудь углу по сторонам, пока кореши Кико переворачивали подъемником контейнеры в кузов, сливая туда целые моря скользких журналов, смятого картона, газет и рекламных проспектов. Лопатами, ногами, руками в рабочих рукавицах уминали и прессовали добычу, потом ехали к следующему контейнеру, исправно делая работу, какую должна была выполнять городская служба, и получая вместо нее деньги – конечно, меньшие, чем официальные суммы, однако обе стороны оставались довольны сделкой. Люди с фабрики тоже никогда не задавали вопросов, делая вид, будто сотрудничают с энтузиастами экологической чистоты города. Лишние вопросы в специфической ночной жизни к добру не ведут, а откуда у поборника чистоты окружающей среды взялось сразу шестнадцать килограммов однородной упаковочной бумаги – не наше дело. Может, рачительно скопил в своем домашнем хозяйстве. На самом деле вся эта ночная мелкая возня вокруг мусорных контейнеров была в городе секретом полишинеля, но никто в нее не считал нужным вмешиваться – положение устраивало всех участников процесса.

К утру мускулы ныли, а в кармане лежало десять или пятнадцать евро, их хватало на еду и вечернее пиво.

Работа как работа. Фран не любил офисы и людей в строгих костюмах.

Возвращаясь в квартиру, Фран столкнулся в дверях с Карлосом. Ухмыляясь во весь рот, тот положил руку ему на плечо:

– Видал, Фран, какую сучку привел Ману, эту его как бы сестренку? Ошизеть, какие сиськи. Я буду не я, если не заставлю ее как следует повизжать. Слушай, меня от нее разобрало, смотаюсь-ка я сейчас к Глории. Когда она начнет работать на панели, ее ж на куски порвут! Сочная штучка.

Карлос вперевалочку сбежал по лестнице, бессмысленно лыбясь и почесывая в паху. Сара находилась в кухне – заливала взбитыми яйцами макароны на широкой сковороде. Фран еще не вошел туда, а взгляды их уже встретились, и Сара сразу повеселела.

– Это ты! Слава богу, а я уж испугалась, что он вернулся. Знаешь, Карлос ведет себя так, словно вот-вот повалит меня на пол и изнасилует. Рядом с ним я чувствую себя резиновой куклой из секс-шопа.

– Не в тебе дело, Карлос так смотрит на всех женщин без исключения. Единственная разница, которую он усматривает между ними и надувным секс-снарядом, – это что живая телка может потребовать денег.

Сара улыбнулась саркастической шутке.

– Хорошо еще, что вы здесь не все одинаковые, есть и приличные люди, как я погляжу. Хочешь есть? Пасты всем хватит, я сварила много.

– Спасибо. Было бы здорово.

Это не был романтический ужин при свечах. Они просто накинулись на макароны, охотно рассказывая друг другу, как прошел день.

До этого вечера они виделись мало, но Фран все равно понял, что решение Сары уйти из дому оказалось твердым. Она подробно рассказала, как Ману познакомил ее в Барранкильяс со своим пушером, как тот глядел на нее сверху вниз и расспрашивал, сколько ей надо доз в день и каких. Ману показал ей, как отличить хороший героин от подделок по цвету и текстуре порошка, учил не иметь дела с незнакомцами и вообще никому не доверять. Они соответственно вмазали по своей дозе, и Ману, на «коньке», куда-то свалил, а она купила продукты – и сюда на метро.

Фран, напротив, был немногословен. Сказал, что целый день занимался накопившимися делами. О своей дезинтоксикации не упомянул ни словом. Он вообще о ней молчал, считая, что так правильно. Если у него ничего не получится, то по крайней мере дело обойдется без позора и насмешек сожителей, а если сумеет соскочить, то об этом все и так узнают, без его объяснений. Ломка по-прежнему была мучительной, но его предупреждали: процесс долгий.

С тех пор как Карлос продал их общий телевизор и купил на эти деньги себе дозу, вечера в квартире стали длиннее и скучнее. Ману был не очень-то красноречив, Лако нес груз своего горя, ни с кем никогда не делясь, а Карлос… этот говорил без умолку, но лучше бы уж молчал.

В один из таких тоскливых вечеров, когда и спать еще рано, и делать вроде нечего, Сара рассказала Франу, как она здесь очутилась. Ее история оказалась банальной. Как у многих. Как у всех. Сначала сигареты на перемене, под смешки и поддразнивания подружек по школе, потом косячок на студенческих дискотеках, провонявших марихуаной. До того как вернуться домой в условленный час к родителям, хорошая девочка успевала и опрокинуть пару рюмок, и затянуться планом, порой и колесами баловалась – принимала с кем-нибудь на пару таблетку экстази. Как они смеялись тогда, глядя друг на друга… все шутки, по совести сказать, дурацкие, звучали остроумно, все парни были загадочными красавцами. На трезвую голову на них без слез не взглянешь. А так… она, сама не зная как, после такой дискотеки оказывалась на тахте с кем-нибудь из них. Из всех своих подруг Сара была первой, кто увидел, что у парней в трусах.

Так и пошло. С тех пор секс, в котором она всегда усматривала только телесную практику, был неразрывно связан с наркотиками. Она и в мыслях не допускала, что по доброй воле отдает свое тело какому-то полузнакомому придурку. Нет, это являлось частью того неудержимого, болезненного потока наслаждений, новых ощущений, нового опыта, которые ей давали наркотики. Настоящими были новые ощущения – в них-то не было ничего скотски-телесного, а секс лишь прилагался, она его почти не замечала. Наркотики уводили Сару в мир, где сама она никому не подчинялась, зато все подчинялось ей; мир, где она была той, кем хотела быть.

Вскоре оказалось, что за таблетку она готова лечь под любого. Сара искала только ощущений, и ей было безразлично, кто и как ей их доставит. Два года жила под сплошным кайфом, ни разу не заплатив за наркотики, и за это время оказалась в такой прочной зависимости, как никто из ее компании.

Очень скоро ее репутация дерзкой и красивой девчонки, с какой любая вечеринка приобретает блеск, сменилась на репутацию девицы для всех, с которой можно позволить себе все, что угодно, прямо за заднем сиденье автомобиля – и никаких угрызений совести.

Когда настала пора подумать о поступлении в университет, пришлось сменить школу. Сменить привычки не удалось. Теперь таблетки экстази выглядели трогательной детской игрой – после того, как Сара нюхнула первую дорожку кокса. Секс под кокаином не шел ни в какое сравнение с шалостями вроде возни на заднем сиденье машины под легкие наркотики. О, кокаин делал мир иным: ее – более чувственной, парней – могучими, возбуждение – бесконечным, наслаждение – неописуемым. Теперь жила не она сама, а нечто жадное между ее ног, которое все громче требовало секса, а секс требовал наркотика, и эта спираль раскручивалась все быстрее.

В тот год Сара не прочитала ни одной книги. Провалила в июньскую сессию четыре курса, из них в сентябре сумела пересдать только один. Родители забеспокоились: что могло случиться с дочкой, всегда такой милой, умной и ответственной? Почему она вдруг предпочла вечеринки с друзьями учебе, к которой раньше относилась даже строже, чем они? Ответ явился их глазам жестоко и картинно: в один ужасный вечер, придя домой раньше времени, они увидели дочь в собственной супружеской постели, нагишом, в обществе голого молодого человека, который, смеясь, насыпал ей на ягодицы и втягивал носом дорожки кокаина.

Сара осталась еще на один курс подготовительного отделения, но это не улучшило ни ее знаний, ни отношений с родителями. Провалив все экзамены – о поступлении в университет речь уже не шла, – она села за кассу в местном супермаркете. Подруги по школе в обществе своих матерей, придя за покупками, рассказывали ей о своих университетских успехах.

Родители дали ей полную свободу, надеясь, что их доверие и любовь совершат чудо и Сара изменит образ жизни. Но чуда не произошло. Лишенная любых профессиональных амбиций и семейного окружения, она канула в наркотики с головой. Старые любовники и подруги и не думали стирать ее номер – они знали, что долго она без них не протянет. Начиная с этого времени ей потребовался уже героин. Теперь только он позволял Саре ускользать из своего отчаяния в прозрачные, прекрасные миры неведомого. Героин также снял проблему секса. Она больше не была ни требовательной, ни ненасытной, да и любовники ее не жаждали. К ней приходили, чтобы быстренько, небрежно попробовать что-нибудь из того, что их невесты и подруги не позволяли с собой делать. Теперь единственным любовником стал героин, и никакого другого героя или героизма вокруг больше не предвиделось.

Через два года такой жизни обстановка в доме стала невыносимой, и Сара сочла за благо уйти раньше, чем у родителей переполнится чаша терпения и будут сказаны непоправимые слова. Кузен помог ей устроиться в этой квартире, и теперь она делит ее с тремя незнакомыми ей наркоманами. Да, Фран. Да, так и есть.

Фран слушал с искренним вниманием и сочувствием. Знал, что ни в чем не смеет осудить ее. Только не он, втянувший свою первую полоску коки с бедра потасканной проститутки еще в девятнадцать лет.

– Ну вот, теперь я перед тобой вся как есть. А ты какую историю расскажешь о себе?

– Ох, детка… не знаю, в силах ли я рассказать тебе историю своей жизни вот эдак, в один присест. Давай не сегодня. Не станем расстреливать все патроны за один раз!

– Ну, раз сказки на ночь не будет, пошла-ка я спать. Только помни – ты мне ее должен.

Она улыбнулась Франу. Господи, ему целый век девушка не улыбалась! Не улыбка то была, а солнце – в ней сияли искренность, открытость, доброта. Что-то много сразу случилось с Франом в последние дни такого, чего не бывало уже много лет! Теперь в мозгу, лишенном наркотика, происходили таинственные процессы, вызывавшие воспоминания, казалось бы, навсегда ушедшие… словно друзья, кого уж и не чаял видеть, пришли и радостно приветствуют его. Фран понял, как он, оказывается, скучал по всему этому, забытому. Особенно по улыбкам, таким, как у Сары. Нет, конечно, можно привыкнуть обходиться без сентиментальных глупостей. Но жизнь без них печальна.

Осталось проверить две возможности: Томас Мауд преподает литературу в школе в соседнем поселке (в Бредагосе своей не было), и он занимается чем-то частным образом, каким-то неведомым делом, средним между хобби и заработком. Для разработки первой версии была назначена встреча с Жозефом Пла, учителем старших классов школы в Боссосте – ближайшем к Бредагосу поселке.

Давид шел туда с тяжестью на душе. Сил уже не оставалось, и надежды таяли. Он-то думал применить свои лучшие качества, методичность и тщательность, к важнейшему в жизни делу, титанически важному, а оборачивается оно какой-то мелкой, бессмысленной суетой. Топчется по деревне, расспрашивает незнакомых людей о непонятных для них вещах, его, естественно, посылают подальше, а он даже не может объяснить, чего хочет. Попытки сказать начистоту приводили лишь к конфузу, как показал случай в редакции местной газеты. Он искал иголку в стоге сена и, как будто одного стога ему мало, сейчас собирался искать ее в соседнем.

Перед тем как отправиться в Боссост, Давид узнал все, что смог. Учитель литературы был человеком увлеченным, вел с учениками дополнительные занятия, поощрял их литературные упражнения. Мог, в зависимости от возраста, задать на дом и простое сочинение «Как я провел лето», и попросить продолжить историю, начало которой было напечатано на листке задания. Самые оригинальные ответы обсуждались в классе. Ученики побеждали на литературных конкурсах, не только в местном, но и в национальном масштабе. Ну что ж, если не отыщется Томас Мауд, у нас, на худой конец, будет свой Песталоцци.

Давид смиренно ждал учителя, сидя на стуле возле его кабинета, как ученик, вызванный для педагогической беседы. Немало лет миновало с той поры, как ему приходилось бывать в этой роли. Тогда они, помнится, сделали отметину мелом на доске, и, когда учитель подходил к ней, всем классом двигали стулья по полу с оглушительным скрежетом. Давид смеялся громче всех, и это ему стоило путешествия в кабинет директора и сидения перед ним ровно на таком же стуле, как сейчас. Интересно, почему, приходя в школу, причем в любом возрасте, мы снова начинаем чувствовать себя учениками?

Дверь открылась, вышла чья-то родительница, прощаясь с учителем. Рамон Касадо, так его звали, жестом пригласил Давида проходить.

Кабинет внушал клаустрофобию. Наверняка его переоборудовали из какой-то кладовки. Давид мог бы поклясться, что он достал бы рукой окно за спиной учителя, севшего за стол. Рамон Касадо носил вельветовые джинсы и рубашку с большим, вышедшим из моды, галстуком. Ему было около пятидесяти лет, но он хорошо сохранился. Возраст выдавали только резкие морщины у рта, которые углублялись, когда он улыбался. У его ног, как верный пес, стоял потрепанный портфель.

– Слушаю вас, сеньор Перальта.

– Видите ли, я переехал сюда… тут, рядом. В Бредагос.

– Так.

– Ну и вот, теперь ищу работу. Хорошо бы учительскую. Дома, в Вальядолиде, еще две недели назад я преподавал язык в средней школе; теперь смотрю, нет ли где в округе для меня похожего места. Надо же на что-то жить.

Рамон Касадо наклонился вперед и посмотрел на Давида в упор:

– Вы считаете, что сможете занять мое место?

– Ваше? Что вы! Со всеми вашими премиями, с вашей высочайшей репутацией? Да они убьют каждого, кто метит на ваше место! Вы бы слышали, как о вас говорил директор – с музыкой в голосе и слезами на глазах.

– У нас директриса.

– Ну, я просто так выразился. Она мне сказала, что кадры – не ее уровень, людей сюда назначают из министерства, и только вы можете что-то подсказать, с вашими обширными связями в профессиональной среде. Я понимаю, мы не знакомы лично… надеюсь, вы не сочли, что я прошу слишком многого…

– Почему-то, сеньор Перальта, вы мне кажетесь очень знакомым. Я хорошо запоминаю лица, а ваше никак не могу вспомнить, однако поручусь, что мы виделись.

– У меня стандартная испанская внешность. Ко мне часто подходят, здороваются, неуверенно улыбаются, спрашивают, не Паскуале ли я. Все время с кем-то путают.

– Знаете, я вот так сразу и не соображу, чем вам помочь. Трудность в том, что это язык. Значение ведь сейчас придается лишь естественным наукам. Ставок из министерства не дождешься, люди давно живут в убеждении, будто все гуманитарное – для психов блаженных.

«Причем они правы, – подумал Давид. – Посмотрите хоть на меня, с моим дипломом по испанской филологии, и на нынешнее мое положение».

– Да я, знаете, скорее из тех, кто твердо держится программы и методичек. Творческие классы, художественное творчество мне не по плечу. Конечно, я люблю книги, читаю постоянно, но писать самому, это нет. Я изучил технику писательства, но одно дело знать, другое – уметь. Мне недостает какой-то искры или слуха… живо, схоже передать диалог или картину – не могу, тут нужен дар.

– Где же я вас видел? Причем совсем недавно.

Касадо не сводил с него глаз, подперев щеку рукой и опираясь на локоть. Похоже, он зациклился на усилии вспомнить, где он видел Давида. А тот продолжил свою вдохновенную импровизацию:

– Порой я чувствую себя раздавленным, читая что-нибудь по-настоящему талантливое, вроде Томаса Мауда, например. Мне ясно, что после него и пробовать не надо! Когда я впервые прочитал «Шаг винта», то понял, что стою перед горой, вершины которой даже не вижу, а уж достичь ее… Я оказался внутри чего-то, что было больше меня, с чем нечего и думать равняться. То есть я бы с восторгом подготовил курс литературного мастерства, но нужно ли учить писать других, если не умеешь сам? И раз уж я упомянул Томаса Мауда – вы ведь знаете, что это писатель, которого никто не видел? Он живет неизвестно где, пишет там книги, посылает в издательство, их публикуют. Откуда пришла рукопись – не знает никто. И все. Издательство ему, конечно, переводит гонорар. Но могло бы этого не делать! Я в восхищении от мысли, что это возможно в наши дни – подобное возвышенное бескорыстие. Не искать ни славы, ни денег, писать для того, чтобы писать! Вот какие идеалы необходимо внушать молодежи. И кто знает, может, среди них есть будущий Мауд? Вы его не знаете?

– Кого?

– Томаса Мауда, – раздосадованно произнес Давид, словно крошечный кабинетик в Боссосте был самым естественным местом на свете для разговора о Томасе Мауде.

– Да вы же сами сказали, что его никто не знает!

– Я имел в виду широкую публику, но ведь у всех есть друзья, соседи, они-то должны его знать?

– Да как бы я его знал, здесь-то? Я и книг его не читал, признаться.

– Правда? А хорошо бы, вам понравится. Я считаю, великий роман. И продано уже более девяноста миллионов экземпляров. Переведен на семьдесят языков. Премий выиграл – не перечесть. Премию Гюго, американскую «Небьюла», «Локус»… десятки переизданий…

– А! Наконец-то!

– Что? Вы имеете в виду, наконец-то Мауду дали «Локус»? – изумленно спросил Давид, наклоняясь вперед.

– Я наконец вспомнил, где вас видел. Как только вы вошли, меня просто замучило это чувство – где-то видел, а вспомнить не могу, это раздражает, как комар над ухом. Ну, теперь все ясно. Изображение-то плоское, вот я и не сразу сообразил. Да еще с моей работой, десятками людей, с которыми я разговариваю каждый день.

– Что это значит? – холодно промолвил Давид.

– Именно этот вопрос я задавал и себе, пока вы тут распространялись. Уф! Наконец-то понял. Прекрасно. А то замучился бы, это как заноза в… На фотографиях вы выходите более корпулентным.

– Каких еще фотографиях?

Рамон Касадо вынул из портфеля, наклонившись, газету «Голос Арана», развернул и показал Давиду одну из страниц. В разделе местных новостей под рубрикой «Происшествия» газета поместила фотографию, на которой Давид стоял спиной, оборачиваясь на фотографа с лицом, искривленным от боли и стыда, и схватившись руками за побитый зад. Надпись под фотографией гласила: «Террор в Бредагосе: ненормальный турист». Далее коротко пояснялось, что Давид приехал в Бредагос, остановился в пансионе, а затем начал, с целями, о каких лучше не думать, приставать к жителям поселка с абсурдными разговорами: сколько у кого пальцев на руках, кто какие книги читает, при этом обильно цитировал непонятные тексты. Видимо, репортер успел поговорить с поваром из таверны. Вкупе с ужасно закончившимся разговором в редакции «Голоса Арана» материала им хватило на небольшую заметку на центральной полосе. Заканчивалась она предположением, что Давид сбежал из какой-нибудь близлежащей городской лечебницы, а заинтересованным официальным лицам предлагалась информация о его местонахождении.

Давида поразила их расторопность – снимок сделали профессионально, как только успели? Снимали, похоже, через окно. Ясно: та вспышка перед глазами была не от боли, а от фотокамеры.

Рамон Касадо счастливо улыбался, глядя на него, вероятно, ожидал похвалы за то, как хорошо опознал его. Давид молча взял газету, сложил, сунул под мышку и ушел.

Уже на улице подумал: ну вот, и этот пункт проверен и не дал результатов.

Чемодан оттягивал плечо. Мускулы быстро немели, и Давид менял руку каждый десяток шагов, раскачиваясь и спотыкаясь под тяжестью ноши самым неэстетичным образом. Чемодан был меньшим родным братом того огромного, какой Сильвия увезла с собой. Оба их она купила на распродаже, соблазнившись ценой и металлической окантовкой, которая теперь издавала зубодробительный скрежет, когда чемодан загребал по камню: удрученный жизнью редактор шел сгорбившись.

Он пересек знакомый садик и, хотя свет под дверью гаража был, все же позвонил во входную дверь дома. Слишком быстро, не дав ему подготовить достойную версию объяснений, открылась дверь, и маленький Томас в восторге закричал у его коленей:

– Мама, пришел тот самый! Сумасшедший из газеты!

Мальчик побежал в дом, забыв пригласить Давида. Тот остался стоять у порога, опустив на землю чемодан. Тащить его внутрь Давид не стал: если придется сразу уходить, все меньше работы. Когда он с трудом распрямился, на месте Томаса стояла Анхела и серьезно говорила ему:

– Слушай, вид у тебя – краше в гроб кладут.

– Давно готов, – кивнул он без улыбки.

– Проходи, выпьешь кофе, – распорядилась хозяйка дома, озабоченно взглянув на Давида еще раз. – И витаминов примешь.

Двигаясь вслед за ним по коридору, она тихо смеялась.

Анхела с Давидом сидели за кухонным столом, а кофеварка уже вовсю вела свою музыкальную партию, состоящую из оригинальных посвистываний, бормотания и бульканья. Анхела посмотрела на чемодан, который Давид тащил за собой.

– Ты что, с вещами?

– Да. Эдна выкинула меня на улицу.

Анхела так удивилась, что выронила чашку.

– Серьезно?

– Ты смеешься, а мне не до смеха. Эдна неумолима. Когда я пришел, мой чемодан был уже выброшен на крыльцо. Она даже не открыла, когда я попробовал объясниться. Только крикнула из-за закрытой двери, что не собирается держать в доме сумасшедшего, который ее того гляди прирежет. Прочитала газету и приняла решение. Мол, она женщина одинокая, беззащитная, постоять за нее некому, буйным место не в пансионе, а в клинике. Я пытался объяснить ей, что это ошибка и если я уйду, она не заработает за несколько дней, однако Эдна и слушать не стала. Пригрозила полицией, которая меня выбросит вон из поселка. И я должен сказать, Анхела, что в Бредагосе не от нее одной я слышал угрозы вышвырнуть меня вон.

В общем, я взял этот чертов чемодан и пошел куда глаза глядят. Думал, как мне поступить и куда податься. Сзади пристроились дети, они хотели знать, что делают сумасшедшие, когда их выгоняют из дома. Мне повезло: не в каждом испанском поселке найдешь детей, знающих последние газетные новости, а эти знали. Их группа росла, они осмелели, и вот первый бросил в меня камень. Остальные воодушевились, последовали примеру предводителя. У меня все тело в синяках. Анхела, прости: я не знал, куда мне податься, кроме твоего дома. Приютишь до завтра? А я поищу, где остановиться.

Давид поднял голову и вздрогнул: стул Анхелы был пуст. Хозяйка сползла на пол, корчась от смеха. Она хохотала, катаясь по полу и почти задыхаясь. Лишь через минуту-другую, успокоившись, села на стул, тяжело дыша и фыркая от смеха.

– Давид, – сказала Анхела, – ты должен простить меня. Пойми, пожалуйста, насколько это смешно, хоть тебе и не до смеха. Я уже забыла, когда так хохотала, а это мне нужно – хоть изредка как следует посмеяться. От души!

– Надеюсь, со временем комизм положения дойдет и до меня, – промолвил он. – Можно мне остаться?

– Конечно, Давид! О чем ты говоришь! Располагайся, страдалец. Мой диван – твой диван.

Она ушла под предлогом, что ей надо в ванную, и оттуда Давид вскоре услышал сдерживаемый хохот, под который он допил свой кофе в одиночестве.

Ужинали, однако, втроем. Томас признался, что́ говорят о Давиде в школе и на улице. Сын Анхелы ходил в школу в Боссост, как и все дети Бредагоса, где своей не было. Видимо, после разговора в кабинете Рамона Касадо слухи побежали впереди Давида, мгновенно пронизав собой пространство и время, и в начальной школе оказались почти одновременно с событиями в тесном кабинетике Касадо. Так же молниеносно в каждом классе оказался свой экземпляр газеты – непонятно откуда. Когда Томас гордо заявил, что лично знает сумасшедшего, на него накинулись с вопросами, и он сразу стал звездой школы, «приятелем того самого сумасшедшего». Но к бросанию камней в Давида он, Томас, никакого отношения не имеет.

Давид промямлил, что это одна чудовищная ошибка, журналисты «Голоса» в поисках сенсации преувеличили маленький, ничего не значащий эпизод. Он всего лишь разговаривал с жителями поселка и отмечал интересную «культурную специфику» местной среды, вот и все. О поисках Мауда Давид по-прежнему не упоминал.

Диван, щедро предложенный Давиду, был коротким и неудобным. Ноги свисали и мерзли, и он снова обулся, чтобы не простыть. Ну и день ему выпал. Длинный. Унизительный. Невыносимо тяжелый. Физическое переутомление и нервный стресс, соединившись, полностью лишили его сна, в котором он так нуждался, а тяжелые удары молотка, доносившиеся из гаража даже в этот поздний час, тоже вносили свой скромный вклад. Думать не хотелось ни о чем, но что еще делать, разглядывая потолок бессонной ночью в чужом доме? Давид запретил себе вспоминать прошедший день. Планировать дальнейший поиск Томаса Мауда тоже не хотел. Он был сыт по горло Томасом Маудом. Лучше бы на его месте оказался обычный скромный труженик пера, с которым никогда не случается ничего подобного.

Он думал о Сильвии. Что она сейчас делает, спит? Может, тоже смотрит в потолок и думает о нем? Давид звонил ей, оставлял записи на автоответчике в квартире ее сестры, но ответа не дождался. И все же был уверен, что его сообщения дошли до адресата. Сильвия всегда слушала автоответчик и в зависимости от того, кто звонил и что говорил, брала трубку или оставляла звонок без ответа.

А Давид думал о ней. Только о ней. И еще немного о Томасе Мауде. О двух великих провалах в его жизни. Чего бы он не дал за то, чтобы очнуться прямо сейчас дома, в Мадриде, в собственной кровати, обнимая жену за талию! Пусть вот сейчас, немедленно, произойдет чудо, пусть небеса провернут колесо фортуны, счастье к нему вернется! Пусть снова будут с ним любимая жена и сын, который должен у них когда-нибудь родиться! К чему все эти жалкие слова? Он много работал, надеясь достичь того, что у него было, и оставалось сделать последние шаги к счастью, как вдруг все исчезло как дым.

Давид поднялся с дивана. Не было сил кружиться в этом колесе мучительных размышлений. Ему не заснуть, это точно. Лучше пройтись по дому и чем-нибудь заняться.

Почему бы не пойти в гараж – по крайней мере прекратится громыхание молотка, от которого он уже с ума сходит.

Анхела держала гвозди во рту, как портной иглу. Левой рукой ловко вынимала их по одному и прикладывала к доске, а правой вгоняла в дерево точными короткими ударами молотка. Было видно, что делает она все это механически, думая о чем-то другом. Давид наблюдал за ней, прежде чем заговорить.

– Как твой сын спит в таком грохоте?

Анхела посмотрела на него и вынула гвозди изо рта.

– Дети спят, если устали, всегда, везде и при всех условиях. Я тебя разбудила?

– Нет, я и не засыпал.

– Прости. Диван действительно неудобный.

– Да не в нем дело, а во мне. Я все думаю и думаю об одном и том же. Так это и есть висячий домик для Томаса?

– Да, день рождения послезавтра, сейчас мне надо боковые панели крепить. Ночью накануне останется только собрать все вместе. Я его сделала максимально разборным.

– Вот счастье-то мальчику будет.

– Правда? Я очень надеюсь, что он обрадуется. Я ведь уже два месяца над ним тружусь, каждую ночь. Ну, не всю ночь, часть…

– Мои родители просто купили в магазине игрушечную железную дорогу. Нет, я не жалуюсь, мне всегда нравились игрушечные железные дороги… Но личный домик на дереве – просто сказка. Однако труда-то сколько. Как же ты его на дерево поднимешь?

– Ты мне поможешь. Это надо сделать завтра ночью, под утро. Пойдешь со мной в рощу?

– Разумеется. Ничем лучше я заняться не могу, все равно в поселок нельзя показываться. Не знаю только, хорошим ли я буду тебе помощником. Что я понимаю в этом деле?

– Да ничего особенного и не нужно понимать. Просто сделаешь, что я скажу. Особо трудного тебе ничего не поручу.

– Отлично. Я тебе таким образом как бы заплачу за постой. Прямой обмен услугами.

– Эстебан тоже придет. Втроем мы легко справимся.

Давид ходил вокруг, разглядывая панели, приготовленные для монтажа. Напряг пространственное воображение (а оно, оказывается, уже не то, что в школе на черчении!) и различил детали лесенки и потолочные плиты. Он с удовольствием представил себя внутри и сказал Анхеле:

– Воображаю себе, как я туда вхожу. Ну, для меня низковато, конечно, надо наклониться… – Он наклонил голову и подлез под панели. – Боже мой, да тут и окошечко есть! Вот счастливчик Томас! У кого еще есть мама, способная на такое? А времени-то сколько ушло, а сил… ночами…

– Понимаешь, я хочу ему как бы компенсировать…

– Что?

– Томас рос без отца. Вины тут моей нет. Вообще, иногда я думаю, что мы с Томасом как семья еще и покрепче будем… многих прочих. И он у меня молодец. Не из тех, кто ноет и жалуется. Нет, правда, замечательный мальчик. И все же я вижу порой, как он смотрит на семью, идущую по улице – мама, папа, сын… Знаешь, каково это? Вот такие вещи, вроде этого домика на дереве, я и делаю, чтобы как-то смягчить его зависть к полным семьям.

– Да что ж плохого в том, чтобы растить ребенка одной? Вины тут нет.

– Я и не говорю, что есть! Но ребенку этого не объяснишь. Он хочет отца, как у всех. И он прав. Ребята в его классе завидуют мальчику, которому купили «Найк», дорогие кроссовки. Томас в жизни не завидовал ничему такому! Он не чувствует себя униженным и в дешевых кроссовках. Я чувствую, что он еще всем покажет, на что способен.

– Во всяком случае, у него уже сейчас есть то, чего нет ни у кого другого: такая мать, как ты.

Давид обвел рукой панели и другие детали домика для Томаса и улыбнулся. Анхела смотрела оценивающе – потом решила поверить Давиду и улыбнулась.

– Когда я забеременела, мне было двадцать лет. Врать не буду – не хотела рожать. Падре Ривас объяснил, что мальчик мне послан Богом, но, правду-то сказать, мне просто больше ничего другого не оставалось. Дура молодая.

Работы у меня не было, образования и профессии тоже. Замуж за его отца я выходить не хотела. Сначала думала, что сделаю аборт. Сейчас-то мне подобный вариант даже додумать до конца страшно, а тогда казалось самым естественным выходом. И тогда на сцене появились Алисия и Эстебан. Алисия в первую очередь. Это она отговорила меня от аборта, поддерживала всю беременность и в самое трудное время – в первые месяцы после рождения Томаса. Они хоть и старше меня намного, Эстебан с Алисией, а с тех пор мы стали такими близкими, как самые лучшие друзья. Или даже как родственники. Да моя собственная семья от меня дальше, чем они.

У них нет детей. Они пытались – никак. Мне даже казалось поначалу, что им на самом деле нужен Томас, а я буду вроде инкубатора. Уж очень они хорошо обращались со мной, я не умела верить в такую щедрость. Что-нибудь, думаю, они от меня потребуют взамен. И – ничего. Теперь я знаю, что подобные люди, как они, есть на свете, а тогда не верилось. Алисия мне призналась, что детей у них нет из-за нее и что это ее большое горе. Они с Эстебаном ведь с самого начала хотели большую семью. Когда она смотрела на меня, на идиотку, которая избавляется от того, о чем сама Алисия всю жизнь мечтала, ей было ужасно горько. Она не отрицала моего права решать, не возражала против абортов в принципе. Но видеть, как уже зачатый ребенок – ее недостижимая мечта – сейчас лишится шанса на жизнь… это ей было невыносимо. Алисия просила меня оставить ребенка, твердо обещая помогать, и материально, и вообще.

И она была права. Сейчас я даже подумать боюсь, как бы жила без Томаса. Ужас какой! И насчет помощи они меня не обманули, оба помогали, а уж Алисия вообще стала лучшим другом. Я никому так не доверяю, как ей. Ты не представляешь, какая это женщина. Из тех редких людей, к кому обращаешься в любой трудной ситуации, зная, что они помогут, не оставят. Если есть хоть какое-то решение, Алисия его найдет. И даже просто глядеть на них уже было поддержкой. Я не видела пары прекраснее, чем Алисия и Эстебан. Они понимают друг друга без слов и даже почти без взглядов. Между ними никогда не возникало никаких трений. Я ни разу не слышала, чтобы они спорили, не говоря уже о ссорах. Они были одним целым.

Когда Томас родился, я попросила их быть крестными. И мне сразу стало легче, когда они согласились: я поняла, что вот случись что со мной – и ребенок не останется без поддержки. Да не какой-нибудь, а настоящей, родственной. Я ни разу не подумала даже, что с ними самими может что-нибудь случиться: как дитя малое, которое не верит, что мама с папой могут умереть. Я вообще гнала от себя такие мысли, боялась физической боли… И вдруг вот так. Четыре года назад. Склероз! Алисия лежит, прикованная к постели, ожидая конца. Ты прости, что я говорю пошлости, но ведь это правда: уходят почему-то лучшие. Да что я! Ты бы видел, как Эстебан проводит все время рядом с ней, держа за руку. От нежности, с которой он на нее смотрит, у меня сердце разрывается.

Глаза Анхелы наполнились слезами.

– И знаешь, в чем подлость? Случись эта болезнь со мной, я бы сразу побежала к Алисии, и она нашла бы решение. Но больна она, и мы бессильны. Только стоим рядом и плачем, глядя, как она уходит. Почему нет второй Алисии, чтобы помочь первой? Но ее нет. Алисия умирает. А я могу только мастерить эту игрушку для ее крестного сына.

Давид быстро шагнул вперед и крепко обнял Анхелу. Он ни о чем не думал, ничего не решал. Просто сделал это. Анхела безутешно плакала, прижав лицо к его рубашке. Давид погладил ее по спине. Наверное, раньше она никогда не плакала ни у кого на груди: с Эстебаном это было полностью исключено, а со всеми остальными Анхела держалась вежливо и твердо. Давиду очень хотелось утешить ее, но слов он не находил. Лишь ласково поглаживал ее плечи, пока рыдания не стихли.

Анхела подняла голову. Ее лицо было очень близко. Взгляды их встретились, и Давид пережил один из тех моментов, в которые каждый из нас понимает: поцелуй неизбежен.

Видимо, Анхела чувствовала то же самое. Три секунды, в которые все это произошло, длились для них целую вечность. Они оторвались друг от друга одновременно.

– Уже поздно, – произнесла она, на сей раз не извиняясь за банальную реплику.

– Поздно, – кивнул Давид.

– Предлагаю перенести остальное на завтра. Томас утром будет в школе.

– Великолепно.

И они разошлись: Давид – на диван, Анхела – к себе в спальню.

Оба, однако, очень мало спали в ту ночь. Было о чем подумать.

Глава 15 Лихорадка

В то утро наступил кризис. Фран, как всегда, проснулся в половине шестого: тело корчилось и дрожало в ожидании привычной дозы. Он спросонок долго шарил вокруг в поисках шприца, прежде чем вспомнил, что теперь не колется, потому что лечится метадоном. Физически он теперь мог пережить лишение наркотика, поскольку каждый день принимал его безвредную химическую подмену, но психологически становилось не легче, а тяжелее. Кровь словно кричала в голос, истерически требуя героина. Фран глядел на свои набухшие вены, и ему казалось, будто все поры жадно раскрылись, как голодные рты: шприц нам! Скорее!

Тахикардия усиливалась, и к девяти часам утра он решил: надо что-то делать. Обливаясь потом, дотащился до китайской бакалейной лавчонки и вложил весь ночной заработок в бутыль водки и упаковку из шести банок пива.

Вот так и получилось, что в девять двадцать Фран сидел с пустым желудком, с бутылкой водки у рта и сосал ее, пока не стало жарко в желудке и не запершило в глотке. Прервался, чтобы глотнуть воздуха, и снова припал ртом к горлышку, моля, чтобы алкоголь подействовал скорее, чтобы он уже сейчас ничего не чувствовал, а лежал на полу в полном отрубе. Что лучше – наркозависимость или тяжелый алкоголизм? Ответ: все, что угодно, только не наркотики.

На дне бутылки оставалось совсем немного, когда он наконец потерял сознание и рухнул на матрас, служивший ему постелью. Шесть жестянок пива стояли рядом нетронутые в соответствии с планом. Вечером они смягчат похмелье.

Фран проснулся к ужину и успел увидеться с Сарой до того, как они с Ману ушли в город за дозой. Она сама подошла к нему, поцеловала в небритую щеку и прошептала на ухо, что у нее для него есть подарок. Фран попытался выяснить, какой подарок, но она твердила, что это сюрприз и надо подождать вечера.

Сара не подала виду, что замечает его воспаленные глаза, отекшее лицо, похмелье. Наверное, из деликатности. Или потому, что в их нынешнем мире это норма. Может, ей было просто наплевать.

Остаток дня у Франа прошел как обычно, по графику, который он сам себе установил. Немного каши. Метадон. Парк, привычная скамья, упаковка из шести жестянок пива. Похмелье после целой бутыли водки еще сказывалось – мутило и скручивало желудок. Все эти проявления можно было игнорировать как легкий ветерок. Что они по сравнению с ураганом, который может устроить ему жажда героина!

И вот тут-то и наступил эффект сложения утреннего алкоголя, метадона, принятого после еды, и пива, принятого после метадона. Франу казалось, будто его раздирает на части неведомая сила. Тело распалось на куски, каждый кусок ревел свое, и все они уменьшались, пожираемые страшным врагом. Его самого уже почти не осталось. Фразы, которые Фран в тот вечер записывал в блокнот, были воплями человека, падающего в пропасть. И все же он знал: необходимо перетерпеть и этот день. Решение принято. Он не отступится. Снова пойдет вверх по тропе, он верит, что вершина уже близко.

И так пройдет еще день, потом еще, и еще, пока доктор не скажет ему, что теперь препараты не нужны, он уже несколько дней держится на одном апельсиновом соке. Но до этого пока далеко…

Ночью он с Кико и компанией снова выехал на сбор макулатуры. Пришлось удирать от полиции, которая появилась во время погрузки, так что много не заработали. Примерно по восемь евро на брата. Свои деньги Фран устало засунул в задний карман грязных джинсов. Он очень хотел скорее добраться до дома, съесть что-нибудь из консервной банки да и завалиться на матрас, помолясь, чтобы ломка не разбудила его сразу, как он заснет.

Об обещанном Сарой сюрпризе Фран позабыл. Но, входя, увидел ее неподвижно стоящей на том же месте, где они простились, словно она так и ждала все это время. Сара улыбнулась ему, и он сразу вспомнил. Она заставила его закрыть глаза и повела за руку к дивану, усадила и разрешила открыть глаза, а когда он их открыл, перед ним стоял телевизор. Юные годы аппарата давно миновали, похоже, он был их с Сарой ровесником. Пластик корпуса наивно притворялся деревом, часть кнопок на панели выпала. Фран почти взволновался, увидев такой агрегат, выживший в эпоху плазменных панелей.

– И что, работает?! – воскликнул он.

– Да, представь! Надо настроить антенну, конечно, но работает, работает.

– Где же вы его надыбали?

– Не поверишь – с помойки. Добрые люди его просто выбросили.

– Как не поверить!

– Да ладно! Признайся, что мечтал посмотреть перед сном хорошую киношку.

– Признаюсь, признаюсь. Но…

Фран замолчал, увидев выражение лица Сары.

– Не переживай, Фран. Это все пустяки.

– Спасибо.

– А вот что еще я нашла на той же помойке, посмотри.

Он взглянул за заднюю панель телевизора: он был прикован к тумбочке довольно толстой стальной цепью.

– На случай, если Карлосу придет в голову продать его опять.

Фран уже открыл рот, чтобы спросить, кто же заплатит за рухлядь с помойки, но почему-то вместо этого сказал:

– Гениальная идея.

Они съели суп-концентрат прямо из банок, сидя на кухонных табуретах. Потом пошли наслаждаться вновь обретенным телевизором. Он был им очень нужен, этот ящик с картинками – отупляющими, замедляющими мысли, отвлекающими от боли. Люди вроде них должны поменьше задумываться над своей жизнью, чтобы не было беды. Пусть уж лучше о ней думают другие – причем все, что им угодно.

Долго не могли выбрать канал, вскоре нашли какое-то старое кино, и начался долгожданный просмотр. Сара поднялась, накинула на плечи старое одеяло, которое обычно брал на ночь Фран, и они уютно устроились на диване.

Фильм оказался «Доктором Живаго». Они оба не знали, что это за жанр и сколько в нем серий, сначала думали, обычный полуторачасовой метраж, оказалось, нет; несколько раз, когда очередной эпизод подходил к завершению, они были уверены, что сейчас пойдут титры, но фильм продолжался и продолжался. Месяцы в нем шли за месяцами, годы сменяли друг друга. Сара принялась ворчать, что они испытывают терпение публики, зато Фран был совершенно зачарован. Сара, теплая и мягкая, тихо дышала рядом с ним, свернувшись калачиком, а на экране трещал свирепый русский мороз. Пока Фран наслаждался двумя последними эпизодами, Сара заснула, и он разбудил ее, когда титры наконец появились на экране.

– Ну, и что там было, пока я спала? – спросила она, зевая.

– Прошло двадцать лет, – ответил Фран.

– Во сне они у меня пролетели незаметно. Ну не глупо ли притащить домой телевизор, чтобы спать перед ним?

– Так он как раз для этого и служит, разве ты не знала? Лучшее на свете снотворное, очень экономичное.

Сара засмеялась, повернувшись к нему милым заспанным лицом, и как-то само собой вышло, что они целуются, не в силах оторваться друг от друга. Фран, как ни был потрясен этой неожиданностью, деятельно развивал успех, а Сара нежно вела губами по его небритой шее, касаясь языком напрягшихся вен и впадины под ухом. Руки Франа полностью вышли из-под контроля, и оказалось, что все бесстыдные замечания Карлоса относительно груди Сары полностью соответствуют действительности – она была налившейся, твердой и гладкой, как спелые дыни. Сара нетерпеливо скользнула рукой в его брюки, но нашла лишь мягкий песчаный пляж там, где должна была возвышаться горделивая скала. Как ни старалась Сара искусными ласками приободрить его вялый член, ничего не выходило. Когда стало понятно, что все сроки, включая добавочные, вышли, Фран тихо признался:

– Ты ж понимаешь… тут надо выбирать – или героин, или это дело.

Сара, не в силах скрыть разочарования, тем не менее бодро произнесла:

– Ну, не беда. Не так это важно. У меня для тебя есть кое-что другое.

И вышла из комнаты, оставив Франа страдать на диване. Вернулась со шприцем в каждой руке.

– Этот-то укол я сама могу тебе сделать, – сказала она, посмеиваясь.

Фран застыл в отчаянии, не зная, как отреагировать. Он умирал от желания уколоться, но еще больше хотел Сару. Хотел и не мог получить одно, но мог, однако не должен был получить другое. Фран уставился на шприцы, боясь двинуться с места.

– Сара… спасибо. Нет.

– Да ладно?! Ну, тогда ты первый торчок в истории человечества, который отказался ширнуться на халяву.

Его передернуло. Душа отказывалась принимать, как она это все говорила. Торчок… ширнуться… халява. В ее голосе звучало презрение и высокомерие.

– Нет, Сара. Я не должен.

– Не должен? Что, мама не велит?

– Я на метадоне. Уже неделю не колюсь.

Сара, остолбенев, глядела на него. Вид у нее был возмущенный, словно ее обманывали и теперь обман открылся.

– Да ты же торчишь постоянно! Вот и этим утром… Ты принимаешь метадон и героин одновременно?!

– Нет, Сара, я просто напиваюсь. Конечно, свинство. Но хоть какая-то защита от ломки. Как анестезия. Сегодня утром я должен был целую бутылку выпить, очень плохо было.

– Ну и ну!

– Да, вот именно. Но все равно спасибо. Ты не думай, я могу оценить, что ты меня хотела угостить. Я понимаю, как это щедро.

С минуту они сидели молча и неподвижно. Между ними снова лежало огромное, как русская степь, пространство. Обсуждать стало нечего.

– Могу я попросить тебя об одолжении? – спросила Сара.

– Естественно.

– Ты мог бы сам сделать мне инъекцию?

Фран неприятно удивился. Что многие супружеские пары из наркоманской среды кололи друг друга, как бы подменяя этим свою половую жизнь, ему было известно. Но предложение вколоть героин, обращенное к человеку, который завязал… Это бестактно.

Фран молча взял шприц. Руки у него были более ловкими, чем у нее, – все же годы практики. С легкостью опытного хирурга он нашел ее тонкую исколотую вену и с первого раза попал. Пока медленно нажимал на поршень шприца, Сара смотрела на него глазами взбешенной кошки, и Фран понимал, что укол – своего рода наказание за его мужскую несостоятельность. Он будто колол сам себя. Наконец зрачки Сары расширились, тело обмякло, опустилось на диван, и только рука успела погладить его по бедру.

Когда Фран уходил из комнаты, вдруг услышал ее глухой голос:

– Не одолжишь пару монет? Я совсем на мели.

У него было восемь евро, заработанных ночью, и он уже протянул руку к заднему карману джинсов, но остановился.

– Извини. Я тоже без денег.

Голова Сары запрокинулась, глаза закатились. Она уже находилась на подступах к наркоманскому раю.

Эстебан помог им погрузить части деревянного лесного домика в старенький «Рено». Две панели не вместились, пришлось разобрать, поработав клещами, наконец загрузили и их, втиснув доски куда попало. Взяли ящик с инструментом, нужным для сборки домика на дереве – и молотки, и перчатки, и веревки, и проволоку, и уголки.

Давид положил себе на колени изрядную кучу никуда более не вместившихся деревянных деталей, и теперь, когда старенький автомобиль с его давно севшими рессорами потряхивало на лесной дороге, все это изобилие равнодушно било его в самые чувствительные места. Да, это не асфальт городов. Они еще не доехали до места, а Давид уже был весь в занозах – причем настоящие занозы были еще впереди.

Анхела показала им деревья, на которые планировала поместить лесной домик. Это были пять молодых, но крепких буков, и еще один гораздо старше их, в центре – очевидно, прародитель маленькой рощи. Стволы у подножия густо поросли мхом. Серые толстые корни, извиваясь, уходили в землю и были такими толстыми, что годились на первые ступеньки лестницы, ведущей в домик, который им надо было смонтировать. Анхела связывала толстые ветви и крепила их веревками к опорам, вбитым в землю, – они не хотели травмировать деревья болтами или гвоздями. Эстебан вытащил из грузовичка генератор и осветил лес мощным прожектором – стало светло, и можно было работать в безопасности. Анхела развернула чертежи, прижала их «дворниками» к ветровому стеклу грузовичка. Чертежи были сделаны профессионально, по всем правилам и с указаниями размеров. Сюда, в горы, пока не добралась программа «Автокад» со своими опциями изменения масштаба и объемной размерностью. Анхела раздала им дельные и краткие указания. Все это походило на инструктаж прораба, не питающего особых иллюзий относительно качества наемной рабочей силы.

В ту ночь Давид получил качественный мастер-класс по монтажу и плотницкому делу. Карьера молодого строителя была быстрой: начал он с того, что поддерживал лестницу, на которой работала вверху Анхела, потом передавал ей требуемые детали и доски, затем дорос до крепления веревками к стволу основных конструкций, закончил же ночь он триумфально: опасно свесившись с толстой ветви, крепил последние модули, заранее смонтированные их прекрасной предводительницей. Недурно для человека, который вызывал рабочего, если падала полка в шифоньере, а сам на это время улетал в Тулузу, где у очередного автора издательства возникли очередные неприятности.

Последние их усилия совпали с первыми лучами солнца. Вымотанные непривычной физической работой, пошатываясь после бессонной ночи, они созерцали плоды своих трудов с веселым восторгом. Воспоминания об этом восторге надолго переживут ссадины и синяки на пораненных неопытных руках. И когда надо будет сделать что-то, что покажется поначалу невыполнимым, они вспомнят эти минуты.

Платформа была примерно шести квадратных метров величиной. Прочная ограда не менее чем двухметровой высоты надежно ограждала маленьких обитателей домика и от падения, и от злых чудовищ. На два уровня можно было попасть по двум отдельным лестницам и трем прочным канатам с большими узлами – специально для особо отважных. Маленькая закрытая кабинка на уровне земли служила генеральным штабом и местом общего сбора.

Давид вдруг почувствовал, что внутри него проснулся тот маленький мальчик, который смог бы в полной мере насладиться подобным подарком. В его собственной жизни самым близким суррогатом этого маленького чуда были крашеные металлические конструкции в мадридских парках. В упорядоченной, строго дисциплинированной жизни на городском асфальте это был максимум того, что можно предложить растущему мальчишке: регламентированное движение на свежем воздухе в местах отдыха горожан в отведенные для этого часы. Каждое дерево в парке контролировалось службами городского благоустройства, и черта лысого ты мог что-то там строить на нем. В общем, правильно, растительность в городе выживает с трудом, за ней нужен особый уход. Давид представил, как бы ему, в его семь лет, было бы прекрасно с друзьями на этих деревьях… страшные истории про Крипи и лакричные конфеты до полного удовлетворения… Спрятаться бы за своими мальчишескими царапинами, которые покрывают его руки, как за камуфляжной сеткой, и послать подальше осточертевший ему мир, убежать туда, где в двух метрах над землей царит иная, лучшая действительность. И там все чисто, и монстры из мульфильмов – самое страшное, что в ней есть, да и тем не пробраться через ограду… Там можно жить внутри своего воображения. Там это разрешено. Там разрешено быть ребенком.

Подошла Анхела. Ее усталые глаза сияли счастьем. Избитые о дерево, распухшие руки наконец удовлетворенно, неподвижно висели вдоль тела. Поначалу Давиду казалось, будто она очень уж горячится – куда ребенку устраивать такое на обычный день рождения! Но теперь он понял. Глядя на Анхелу, он чувствовал, что чувствует она, и он прозревал счастье Томаса. Раньше он смотрел на людей и ничего не понимал; теперь он смотрел, понимая.

– Ну, что скажете, ребята? – спросила Анхела.

– Просто фантастика, – искренне ответил Давид.

Эстебан промолчал. Он созерцал лесное убежище, как искусствовед в музее – картину.

– Эстебан, а тебе нравится? – произнесла Анхела.

– Да. Томас будет счастлив. И служить ему это будет много лет. Мне-то никто не дарил таких подарков, родители не шибко рукастые были… Я бы очень хотел, чтобы у меня что-нибудь от матери осталось, сделанное ее руками. Знаешь, Анхела, это не просто отлично сделанная вещь и хорошая игрушка. Это еще и время жизни родителей, их любовь. Лучшее, что ребенок может получить в жизни.

Эстебан положил руку на плечи Анхелы, притянув ее к себе.

– Я так и вижу, как идет время, а эта маленькая крепость сопротивляется ему. Она крепко сделана. Ее хватит на всю жизнь Томаса, и твои внуки, когда подрастут, придут играть сюда… в свои непонятные нам игры. И когда-нибудь они спросят отца, кто построил их крепость, а он ответит: ваша бабушка Анхела, дети, она подарила мне лесной домик на мой десятый день рождения. И твои внуки уставятся на тебя, потому что ты, оказывается, не только печенье умеешь печь, когда они приходят в гости. Поймут, какая ты, увидят, как ты сейчас здесь стоишь и радуешься за них. Времени не станет в это мгновение, Анхела. Мы все уйдем, но после нас останется то, что мы построили.

Анхела подошла и обняла огромного, как медведь, Эстебана, и они так стояли и молчали, а ветви бука молчали над их головами.

Давид ощутил острый укол зависти. Как бы он хотел уметь так просто говорить! Он ведь чувствовал то же самое, он тоже все понимал! Но никогда бы не посмел вот так открыто выразиться: ну как же, тогда он покажется смешным и сентиментальным.

Давид всю жизнь наблюдал, как люди, которые говорят, как Эстебан, спокойно ведут других за собой, даже не замечая этого, внушают доверие и симпатию. Сам Давид, когда приходил час говорить, вот такой, как сейчас, – только мямлил и молчал. Он словно отсиживался внутри себя за крепкими дверями, лелея там свою особенность и утонченность. Боялся открыться миру, уверенный, что, как только он это сделает, мир развеет его уникальность, разнесет ее в клочья и завалит другими, более сильными индивидуальностями. Мир проглотит тебя, как кит Иону.

В общем, Давид промолчал, как всегда, глядя на обнявшихся Эстебана и Анхелу, и только вдруг поежился от холода, пробежавшего по спине. Виной тому был, конечно, утренний холодок – что ж еще?

Фран провел вечер, не отрываясь от книги Мауда. Как только Сара ушла в свой героиновый астрал, он вцепился в роман и проглотил оставшиеся сто пятьдесят страниц. Потом еще и еще раз перечитывал куски, которые ему особенно понравились. Наконец закрыл книгу, удивляясь, что все это чудо легко помещается под переплетом и обложкой, и прижался к ней лбом. Пусть странный чудесный мир войдет в него сквозь это касание, пусть он останется с ним в жизни, на его тяжелом пути. Ведь он честно следовал пути героев, причем твердо решил следовать и дальше – во второй том саги.

Его сморил сон, и был этот сон спокойным и глубоким, без утренней ломки. Фран проснулся от яркого, уже высоко поднявшегося солнца – и с потрясающим подарком, который ему подбросило его тело. Последний раз это было так давно, что Фран уж и забыл, что это такое – проснуться от юношеской эрекции. Только бы не получилось, как вчера, только бы продлилось… Фран счастливо засмеялся: неплохо он меняет свои пристрастия – героин на алкоголь, а алкоголь на секс!

Да, мужская потенция вернулась к нему. Надолго ли? Он молился, чтобы хотя бы до вечера.

Остаток дня прошел в подготовке к ночи. Фран охотно принял метадон, удивив своим хорошим настроением медиков в автобусе. Очень хотелось поговорить с Раулем и Марией, но идти снова в цыганский пригород показалось Франу рискованным. Кто знает, что там может случиться? И покрепче него люди срывались в рецидив. Нет, вот когда он совсем слезет с крючка, тогда найдет их, поговорит по-людски, не на ходу, поблагодарит как следует за все, что они для него сделали. Впервые с тех пор, как начал лечение, Фран вдруг понял, что все это реально: и полное освобождение от наркотика, и нормальная жизнь. Не химера, не мечта! Это уже близко! Он уговаривал себя угомониться, напоминал, что впереди еще много всего, но счастливая улыбка скользила по губам.

Той ночью, сидя рядом с ним на подъемнике грузовика, Кико сказал:

– Эй, Франсито, ты сегодня прям сияешь!

– Есть от чего.

– И от чего?

– А от того, что на сегодня у меня намечен просто эпохальный секс. Приснилось, знаешь, тако-о-о-е…

– Ну, чтоб не сглазить! Сон тебе в руку, или, короче, в правильное место!

Парни расхохотались и громко хлопнули друг друга по ладоням. Жизнерадостные голоса далеко разнеслись по пустым улицам ночного Мадрида.

В квартиру Фран возвращался нагруженный, как кормилец большой семьи. Надо было приготовить для Сары ужин, достойный этого вечера. Как давно не было в его жизни любовных свиданий! Он был намерен до конца насладиться каждой минутой, истово выполнить каждый ритуал чувственных игр. Все-все, включая ужин. Даже для Лако кое-что купил – на случай, если тому придет в голову им мешать.

Сумку с продуктами оставил в кухне. Казалось, в доме пусто. В большой комнате никого, только телевизор, по-прежнему прикованный цепью к тумбочке. А в коридоре послышались звуки. Из комнаты Карлоса доносились характерные стоны. Не ему одному, видимо, пришла ночью охота до любовных игр! Карлос, рыча и постанывая, направлял партнершу, как авиадиспетчер: «Так… так… быстрее, переходи на левый бок, а, хорошо…» Странно, подумал Фран, что Глория согласилась прийти сюда, у нее же своя квартира со всеми удобствами.

Он достал продукты, которые купил для Лако, и постучал к нему в дверь. Никто не ответил. Странно, Лако всегда здесь. Постучал снова и толкнул дверь. Лако перевязывал предплечье, помогая себе зубами. Быстро взглянув на Франа, кивнул ему, чтобы тот вошел.

– Закрой дверь.

– А что, Лако?

– Нельзя, чтоб Карлос увидел.

– Почему?

Вообще-то никто не любит, когда за ним подсматривают, особенно если он должен уколоться.

– Дело в том, что эту дозу мы сперли именно у Карлоса, – ответил Лако со странной гримасой, и Фран с изумлением понял, что это он улыбается. Фран впервые видел улыбку на этом лице.

– Не свисти! Да как же?..

– Сара достала для меня, – четко, как отличник на экзамене, выпалил Лако. В голосе звучали радость и уверенность человека, который уже почти прошел экзамен на высший балл, и все трудности позади.

– Ты серьезно? Сара узнала, где Карлос прячет заначку?

Одним из самых больших секретов в их жизни был вопрос, где Карлос прячет то, что подворовывает у них, когда они скидываются, а он покупает дурь на всех. Однажды они даже провели форменный обыск, Карлос отсутствовал, но ничего не нашли.

– Не знаю. Знаю только, что одну она мне вколола, а вторую оставила на тумбочке, когда уходила. Что за девочка, таких просто не бывает.

– Тогда получается – он ей их сам дал, что ли? Почему? – спросил Фран.

– Договорились, наверное.

– О чем?

Фран похолодел, почти догадавшись. Он все бы отдал, чтобы не слышать, что ответит Лако.

– Карлос дал ей пару доз в обмен на постель. Бедная, она уже сутки к тому времени была пустая. Говорит, совсем на мели.

В груди стало горячо и больно, словно от удара ножом. Фран прекрасно знал, что́ происходит с телом и сознанием на десятый час воздержания от привычной дозы, и представлял пытку, какая наступает на двадцать второй – двадцать третий час. Он мрачно думал, что она сделала то, что сделала, из-за каких-то жалких шести евро, цены маленькой дозы, которая смягчила бы ей муку ломки. Теперь она с Карлосом, а не с ним. От этого можно умереть. Это он, он сам отказал ей вчера в паре монет, и она была вынуждена, под угрозой… Его грудь разрывалась от боли, но, словно наказывая себя еще больше, Фран хотел довести дело до конца и все увидеть собственными глазами.

Он кинулся к комнате Карлоса и рванул дверь. Карлос стонал и возился на неподвижном теле Сары. Он терся пахом между ее безвольно раскинутых ног, напрягая ягодицы и пыхтя. Звуки, которые он издавал, были скорее жалобными, чем ликующими. Сара безучастно глядела вдаль, отвернув голову к окну. Фран отстраненно подумал, отчего она так смотрит – хочет отвлечься или ничего не чувствует под героином. Сара повернула голову и посмотрела на него. Глаза полуприкрыты веками. В них пусто – ни стыда, ни обиды, ни боли, ни радости. Она не бросала Франу вызов, не мстила, не была в отчаянии. Это был взгляд молчаливой, смирившейся жертвы, знающей, что от происходящего нет спасения. Не следует еще и умножать боль воображением. Лучше затаиться, перетерпеть, проглотить все это одним усилием и никогда больше не вспоминать. Вдруг в ее глазах метнулось на секунду сознание – она почти вернулась из забытья, почти поняла, что происходит. И тут же отвернулась, погрузившись в бесчувствие.

Карлос, который был слишком занят, чтобы обращать внимание на окружение, на секунду замер, а потом прорычал, задыхаясь:

– А ну отвали, козел! Уже девку спокойно отодрать не дают!

Он хотел продолжить свою возмущенную речь, но остановился. В глазах Франа мелькнуло бешенство, которое останавливает даже таких, как Карлос. С этими глазами человек может схватить винтовку и уложить всех, кому случится быть рядом. Несколько секунд никто – в том числе Фран – не знал, что сейчас произойдет.

Но на сей раз не случилось ничего. Фран сжал дверную ручку, очень крепко. Проконтролировал голос – он звучал спокойно.

– Ты, Карлос, когда-нибудь получишь за все по полной программе. Но не от меня. Я об тебя мараться не собираюсь.

Дверь он закрыл бесшумно. Из-за нее послышались вопли Карлоса:

– Да ладно тебе, Фран, чувак! Ты серьезно, что ли? Из-за этой сучонки?

Фран имел на руках срочное дело и рассчитывал, что Карлос не помешает ему какое-то время. Он не из тех, кто бросает удовольствие. Ведь две дозы заплатил. Теперь просто так не уйдет – ему вынь да положь.

Гнида, думал Фран. Прямо так, без кондома, а у самого полдюжины диагнозов.

Глава 16 Рекена

Сборы были недолгими. У наркомана имущества немного, и ничего ценного у него не задерживается – тут же продается или обменивается на дозу. Фран кинул в потертую спортивную сумку четыре грязные футболки, мятые брюки и несколько разных носков, которые никогда не мог собрать попарно. Положил и еду, какую радостно покупал на вечер, и помятую кастрюльку. Уже уходя, вспомнил, что забыл замечательную книгу, которую тогда спер у женщины в метро. Вернулся и засунул экземпляр «Винта» в сумку поглубже, немного смяв. Еще решил взять на память свой последний шприц, так и пребывающий в заначке в укромном месте на плинтусе. Кровь на нем уже свернулась и засохла. Прошел мимо комнаты Лако, уже впавшего в обычный ступор у окна. Тот заметил его, с сумкой на плече, и понял, что Фран уходит. Переубедить даже не попытался – хорошо знал, чего стоят человеческие связи в их странном больном мире – рвутся, не успев начаться. Просто вяло пожал Франу руку.

– Прощай, Лако, ты был хорошим товарищем.

– Здесь никто никому не товарищ.

– Ну так ты походил на него больше других.

Лако улыбнулся второй раз за то время, что Фран знал его. Улыбка была очень грустной, и казалось, что другой быть и не может. Фран тогда не знал, что увидит ее снова.

Он шагал и шагал в никуда по улицам Мадрида, думая, что же теперь делать. Было около часу ночи. Дождь и ветер пробирали до костей, но еще холоднее было от неуверенности и тоски. Следовало побыстрее определяться.

Конечно, в бомжовниках под мостами всегда найдется пустое гнездо, сложенное из картонных коробок, газет и всякого хлама. Непревзойденный стилек Барранкильяс в самом чистом выражении. Но там небезопасно, вряд ли ему, чужаку, позволят просто так там слоняться. Другая опция в нашей игре – мусорный бак. Там тепло. Но когда их увозят? Утром? В котором часу? А если он там заснет, а его, спящего, – в грузовик? Гвоздевой сюжет для теленовостей.

Когда Фран размышлял об этом, ему на глаза попался зеленый мусорный бак, а дождь вдруг припустил как из ведра. Фран открыл крышку. Бак был совершенно пуст. Холодные струи уже текли с волос по спине, и Фран решил, что как временный вариант бак не так уж плох. Оглянулся – никого. Нырнул в бак и закрыл крышку.

Внутри воняло. Алюминиевые бока контейнера были выпачканы чем-то, о чем не хотелось думать, дно было липким. Зато наконец не лило сверху и было не так холодно, как под дождем. Фран натянул рубаху на голову, чтобы меньше мучиться от вони, сам-то он, конечно, тоже благоухал не фиалками, однако вынести собственный запах легче, чем смрад помойки. Сжался в комок и обхватил себя руками, надеясь согреться.

Так он лежал на дне контейнера, как отброс жизни, размышляя о том, что́ с ним произошло. Несколько часов назад он летел на крыльях, ликовал, ждал любви. Теперь сидит в мусорном баке, и весь мир обрушился на его голову.

Карлос, елозящий по Саре. Лако, перетягивающий себе предплечье, со шприцем в руке. Метадон в пластиковом стаканчике. Ночные выезды на воровство макулатуры с Кико. Водка из горлышка литровой бутыли в девять часов утра. Пиво в парке в шесть вечера. Вонючий керосиновый обогреватель. Сара, свернувшаяся рядом с ним калачиком под одеялом. «Доктор Живаго». Титры и погасший экран. Бомжовники. Вспухшие от уколов вены. Кариес всех зубов сразу. Вирус СПИДа. Ломка с судорогами. Синдром абстиненции. Книга «Шаг винта». Сумка через плечо. Грязная одежда. Рука Сары в его брюках. Воровство сумок в метро. Карлос, потихоньку притыривающий у них героин. Прямо без презерватива. Сара! Мусорный бак. Реабилитация. Наркоша. Сара.

Сара. Сара. Сара. Сара. Жизнь без Сары.

Жизнь без наркотика.

Она ему не подходит. Может, подошла бы в иных обстоятельствах… нет. Он отбросил эту вероятность. В других обстоятельствах они просто не познакомились бы.

Если ему сейчас никто не поможет, то он умрет. Лучшая помощь, какую может получить человек, – помощь от себя самого. Самый искренний вариант. Но сейчас ему по-настоящему необходима помощь кого-то другого.

Хуже этого только смерть. Это похабно, непереносимо. Это его единственный и последний шанс.

Каждый звук извне бака словно вбивал гвозди в его гроб. Фран, дрожа, представлял, как сейчас какой-нибудь полуночник подходит к контейнеру, чтобы выбросить свой пакет с мусором, и видит внутри его, Франа. Ну, и что тогда сказать?

Наконец он заснул и проснулся утром от косых лучей солнца, светивших сквозь неплотно прикрытую крышку. Фран быстро выбрался из бака, стараясь не глядеть вокруг, подхватил на плечо сумку и зашагал по улице, словно и не ночевал сегодня в мусорном баке.

В восемь пятнадцать он был у дома Рекены. Самому не верилось, что он опять здесь, потому что другого выхода нет. В последний раз он вышел из этой двери со стереосистемой в сумке, которую загнал, как и все остальное, что смог тогда вынести из дома. Чтобы продать и купить дозняк. Вещи Рекены. Его лучшего друга, товарища по школе. Конечно, еще до того, как наркотики победили. Они вместе снимали квартиру. Он не видел лицо Рекены, когда тот пришел с работы и увидел свою комнату ограбленной, но часто воображал это лицо. За два года не было ночи, чтобы он не представлял его. Да, предательство друга тоже давило ему на плечи. Медленные, тягостные потери. Понемногу, потихоньку… Когда не знаешь, куда идешь, приходишь именно туда, где сейчас Фран.

Он постучал в дверь костяшками пальцев. Миновала целая вечность, прежде чем щелкнул замок и перед его глазами предстал Хуан Рекена – мокасины, джинсы, свежевыглаженная рубашка. И еще одна вечность прошла, пока они глядели друг на друга. Рекена не верил своим глазам: рот у него наивно приоткрылся в жесте полного изумления.

– Привет, – наконец произнес Фран.

Он был готов к тому, что дверь захлопнут перед его носом.

– Что ты тут делаешь?

– Мне необходимо тебя видеть.

– И все?

– Нет, кое-что еще.

– Чего же ты хочешь еще? Кроме телевизора, компьютера и стереосистемы? Мой проигрыватель?

Фран не знал, как ответить. Просить прощения через два года? Какая фальшь! Но нельзя же делать вид, будто ничего не было. Он отступил от двери на два шага. Дружеских объятий не ожидалось. Да чего он хотел-то? Как встретить человека, который сделал то, что сделал он?

– Прости. Я зря пришел. Забудем.

Подтягивая сумку на плечо, он двинулся вниз по лестнице.

– Подожди!

Фран повернул голову.

– Ты сюда пришел, полагаю, не из любопытства. Зачем?

Фран молчал.

– Пройди и выпей горячего кофе.

Он нерешительно шагнул обратно.

– Входи в квартиру или иди на фиг. Умолять тебя, что ли?

Фран прошел оставшихся два шага. Да, дверь закрылась, как он сто раз воображал, но он находился внутри. Хуан налил две чашки кофе. Одну с молоком и сахаром, другую черного.

– Помнишь, значит, как я пью кофе.

– Мы его с тобой немало выпили.

– Да.

Снова зависло неприятное молчание. Похоже, не в последний раз.

– Знаешь что, Фран? Не просишь помощи – ну и не получишь ее. Я не фея из сказки. Ты не можешь ожидать от человека, которого три года назад избил в кровь, что при встрече он тебя крепко обнимет и поцелует.

– Я и не рассчитываю.

– Это хорошо, меньше разочарований.

– Мне очень нужна твоя помощь.

Хуан молча слушал эти неправдоподобные слова. Не верил, что Фран произнесет их.

– Проглотил, значит, гордость, пришел и попросил.

– Нет, Хуан, глотать особо нечего. Ничего не осталось. – А если и было что, так сгинуло на дне того контейнера, подумал Фран. – И прийти к тебе трудно не было. Правду сказать, если бы не твой кофе, сидел бы сейчас голодный.

– Какая помощь нужна?

– Мне надо где-то жить.

Жить и выжить, подумал Фран, с трудом сглотнув.

– То есть куда-то подселиться? Ты готов делить с кем-либо комнату? Сколько можешь платить аренды?

– Нет, сейчас не могу платить. Зарабатываю только на еду. На аренду, газ, воду, электричество… ни на что не хватит.

– Ну и работа у тебя. И как ты живешь, за чей счет? Слушай, я тебе не святой и здесь не исповедальня. Иди куда-нибудь, где отпускают грехи, я не могу.

– Хуан, за два года я так натерпелся, что, наверное, уже искупил кое-что.

– Меня это не коснулось.

– Да, признаю. Тебе я много еще должен.

– Ну так что ж ты мне скажешь?

– Правду. Это все, что у меня есть.

– Я тебя слушаю.

– Последнюю неделю я прохожу дезинтоксикацию. За последние два года это у меня первая неделя, когда я обхожусь без ежедневных героиновых инъекций. Я только что ушел с квартиры, которую делил с другими наркоманами… Причина в одной девушке. Я видел ее вчера в постели с типом, зараженным всеми инфекциями, которые есть на свете. Она отдалась ему за маленькую дозу героина. Жить рядом с теми, кто каждый день колется и самому не колоться почти невозможно. Я побросал вещички в сумку и пришел сюда.

– Что, прямо сюда?

– Нет. Не спрашивай, где я провел ночь. Поверь только, что я в полнейшем дерьме. Сейчас мне идти некуда.

– Хреново.

– Сам видишь, я пришел к тому, кого предал, над чьими чувствами надругался… и у него же попросил помощи. Если прогонишь меня, я встану и уйду без обид. А ты будешь прав. Впрочем, не думаю также, что я тебя прощу. За эти годы я стал махровым эгоистом. Еще один порок, который надо изживать.

Рекена молчал несколько минут. Они пили кофе, ели кексы, Фран терпеливо ждал. Да и что ему оставалось делать? Наконец Рекена произнес:

– Фран, не хочу отвечать сейчас. Вообще не люблю принимать решения в спешке, если помнишь. Поговорим вечером, когда приду с работы. Буду поздно.

– Договорились.

Фран снова стал пристраивать ремень сумки на плечо, но Рекена протянул ему ключ.

– Я вернусь не раньше десяти – половины одиннадцатого. Не хочется думать, что чего-нибудь недосчитаюсь в доме. В холодильнике оставалась какая-то еда из китайского ресторана, подогрей в микроволновке. На диване в большой комнате есть постель, простыни чистые. Твою бывшую комнату я приспособил под кабинет в прошлом году.

– Понял.

– Душ тебе ни в коем случае не помешает. Губку возьми любую, но потом выброси.

Рекена встал, энергично оделся и направился к выходу. Фран побрел за ним.

– Рекена!

– Да?

– Спасибо. В любом случае, что бы ты ни решил. Спасибо.

– Увидимся.

– Я буду ждать тебя.

– Пока.

Дверь закрылась. Фран тяжело прислонился к ней и глубоко вздохнул. Ему дали шанс. От одной мысли, что его отсюда не прогнали пинками, хотелось жить. Это был почти триумф.

Рекена невидящим взглядом уставился на улицу перед собой. Он думал о том, что дружба неизменна. В отличие от друзей.

С глаз Томаса сняли повязку, и они зажглись восторгом: он увидел в гаснущем свете дня свою новую лесную крепость. Мальчик онемел и не мог двигаться, глаза сияли, как светлячки в ночной листве. Его друзья замерли при виде сооружения из дерева и веревок, которое придумала для них Анхела. Наконец та не выдержала:

– Ну, и чего вы ждете? Бегите туда!

И они побежали. Одни мгновенно взобрались на платформы по лестницам, словно выросшим из корней старого бука, другие, подтягиваясь, лезли по веревкам. Минуты не прошло, как все приглашенные на день рождения находились там, наверху, изумленно озираясь на лес, который совсем иначе выглядел сверху. Последним взобрался Томас – он был занят делом неотложным и правильным: пылко целовал мать в обе щеки.

Анхела сама была взволнована не на шутку; нога ее непроизвольно отбивала дробь. Казалось, что подарок был сделан ей, а не ею: она брала в дар ту радость, какую излучал ее счастливый ребенок, прыгая по платформе.

Дети без устали играли все то время, которое понадобилось двум супружеским парам, родителям приглашенных, Анхеле, Эстебану и Давиду, чтобы развести хороший костер из бурелома и обложить его камнями, пока не стемнело.

Дети вопили, прыгали, карабкались, взбирались, облепив всю лесную крепость, которая побывала и деревней эвоков из «Звездных войн», и пиратским кораблем у Карибского побережья, и еще дюжиной разных мест, о каких взрослые даже догадаться не могли, – по-прежнему оставаясь сооружением из дерева, металла и веревок, хорошо закрепленном на старых буках.

Костер разгорелся, наполнив лесную поляну приятным смолистым запахом горящего дерева. Стали жарить отбивные, кровяную колбасу, сосиски.

Давид размышлял о том, что за тайна скрыта в ночном костре, в этом огне, собирающем вокруг себя людей. Дело было не в приятном его запахе, конечно, и даже не в том, что созерцание пламени будит воображение. Вряд ли решающую роль играли шорохи и звуки леса, где возились и жили своей таинственной ночной жизнью десятки видов ночных зверьков и птиц. Нет, лесной костер пленял человека тем, что будил подсознательную память о древних временах, когда еще не было истории и не было времени иного, чем время жизни обитателей леса. Но не одного Давида зачаровал огонь. Дети незаметно сгрудились вокруг и в один голос стали просить Эстебана рассказать какую-нибудь историю.

– Ох, маленькие мои, не сегодня.

– Эстебан! Почему?

– Да я не собирался сегодня ничего рассказывать, ничего и не вспомню.

– Да ну тебя, Эстебан! Только одну, пожалуйста, Эстебан!

Тот слегка, не разжимая губ, улыбнулся. Тяжело, неподвижно сидя перед огнем, обвел взглядом круг освещенных пламенем лиц и вздохнул:

– Что ж… был у нас однажды странный случай во время плавания…

Гром аплодисментов грянул так, словно он уже закончил рассказ. Шикая друг на друга, дети завозились, пробираясь поближе к рассказчику и устраиваясь поудобнее.

– Шестьдесят седьмой и шестьдесят восьмой годы у меня выдались довольно холодными. Марсело, мой чилийский друг, предложил мне, когда я сидел без работы после полугодового тихоокеанского рейса на торговом судне, завербоваться на строительство чилийской метеостанции в Антарктике на острове Короля Георга, которую назвали именем тогдашнего президента Чили Эдуардо Фрей Монталва. Было мне тогда двадцать лет, и любое море казалось по колено, теплое оно или ледяное. Интересно было посмотреть на континент, о котором Марсело столько рассказывал, мы вообще увлекались с ним Южным полюсом, читали все, что попадало в руки, но, как ни готовься, разве можно приготовиться к тому, что ждет прибывшего в Антарктику? Тринадцать миллионов квадратных километров вечных льдов…

Южный полюс – это, ребята, гигантская снежная гора, она находится на противоположном полушарии, как бы в самом основании нашей планеты. Конечно, воображаемом основании. Там так холодно, что зимой, это в наших месяцах июне – июле, море замерзает, и лед плавает огромными кусками. Их называют айсбергами, и они такие здоровенные, что могут раздавить любой корабль, если он попадет между ними.

А остров Короля Георга, где решили строить метеостанцию, находится на северо-востоке Антарктиды, всего в девятистах километрах от аргентинского побережья. Впрочем, случись что, и это расстояние маленьким не покажется.

А знаете, кто открыл антарктические острова? Пираты. Да, дети мои, знаменитые пираты, огибавшие мыс Горн: Джеймс Кук и Фрэнсис Дрейк. Кук вообще был первым, кто плавал в антарктических водах. Но высадился на антарктический берег только Уильям Смит в 1819 году, это был остров, который потом назвали именем Ливингстона. И только через три четверти века, в 1865 году, люди ступили собственно на землю этого континента – Антарктиды.

Международное географическое общество приняло решение осваивать и изучать вновь открытые земли. Снарядили экспедиции. Одни были научными, которые наносили ландшафт на карту и описывали флору и фауну. Другие имели одну, но героическую цель – просто дойти до географической точки, именуемой Южным полюсом. Он вот там – видите? – где земля как бы глядит прямо вниз.

Да, это было время великих свершений, подвигов. Много было тех, кто получил от Антарктики больше, чем мог унести, и много было тех, кто погиб в ее льдах в назидание живым.

Амундсен – вот кто вошел в историю как пионер, достигший Южного полюса в 1911-м. Члены его экспедиции провели антарктическую зиму в хижинах, которые сами построили, и весной, когда взошло солнце, отправились навстречу славе. Вы ведь помните, как я объяснял: в Южном полушарии и день и ночь длятся месяцами, сначала четыре месяца незаходящего солнца, которое только ходит по кругу на небе, – а потом четыре месяца полной тьмы, когда оно вообще не появляется. У них имелись продукты на четыре месяца, и они привыкли к минус тридцати.

Преодолев тысячу четыреста километров по снежным заносам, ледяным торосам, в метель и бураны, 14 декабря они достигли географического Южного полюса. Усталые, но довольные, водрузили там шелковое знамя и назвали плоскогорье именем своего норвежского короля, Хокона Седьмого. Они герои. Достигли своей цели.

Но Антарктика имела не только своих героев. Амундсен, конечно, заслужил славу, но экспедиция Роберта Фалькона Скотта – вот по ком пролилось столько слез, что они могли бы покрыть Антарктику еще одним слоем льда.

Скотт, как и Амундсен, стремился оказаться первым на полюсе, но в этой гонке должен был быть только один победитель. Скотт проиграл, потому что его экспедиция выбрала для тягловой силы не собак, а пони. Они сильнее собак, но проваливаются в рыхлый снег, а главное, потеют через кожу, отчего покрываются коркой измороси и погибают. Возникли у них и другие трудности, например, они стартовали с острова Росс, который находился на сто с лишним километров дальше от полюса, чем база Амундсена. В общем, они достигли полюса на месяц позже него. Опоздали на свидание со славой. На полюсе их ждали норвежский флаг и палатка Амундсена, в которой были упакованы письма, адресованные их королю. Истощенные и павшие духом, члены экспедиции Скотта отправились в обратный путь, терпя ужасные лишения.

Один из них, Лоуренс Отс, почувствовав, что становится обузой для товарищей, просто вышел из палатки в пургу и исчез в ней. Его больше никогда не видели. Группа отправилась дальше, но из-за ужасной бури застряла всего в восемнадцати километрах от базы, где их ждало около тонны продовольствия и отдых. Все они замерзли насмерть, и даже тела их нашли только следующим летом. Они до последнего несли на себе коллекцию минералов и подробный отчет об экспедиции, написанный лично Робертом Скоттом.

В первые месяцы работы на станции мы с Марсело много выслушали подобных историй. Вечерами ребята садились у огня, вот как мы с вами сейчас, и рассказывали друг другу истории об этих потрясающих людях – первопроходцах континента, которые были вооружены кое-чем получше современной техники: несгибаемым духом и благородством. Да, между льдов лежало много их трупов, но память об этих людях была жива, и не кончались истории о них. Их передадут и в следующие поколения.

Станцию начали строить в начале 1968 году. Я помогал на монтаже, но как моряк работал главным образом на погрузке и переброске стройматериалов на остров. То есть вы не поверите, но я даже имел власть, распоряжался тем и сем; но в подобном месте все это не очень ценится. Там загрубеваешь, понимаешь цену вещам. Например, погода бывала по неделям такой, что нас эвакуировали со станции, пережидали на базе. А знаете, как там ветер бьет о ледники? Как тяжелые океанские волны о берег.

Это сейчас на станции все есть – и аэродром, и школа, и больница, и почта, и банк, и лыжная база для желающих! Летом, разумеется. А вот тогда была только сама станция и пара строений, где размещались ученые и мы, строители.

В тот первый год строительства чилийское правительство решило использовать мои рейсы между островом и материком, смонтировав на корабле взлетно-посадочную площадку для вертолета. На нем должны были облетать местные острова, изучая береговую линию и фауну: там было много пингвинов – и хохлатые, и пингвины Адели, и еще какие-то. Вертолет взлетал, а через несколько часов работы возвращался на корабль дозаправиться. Сначала им ставились только задачи наблюдения и съемки, но однажды все изменилось. Обнаружилось кое-что, чего никто не ожидал.

Помните, я рассказывал вам об англичанине Уильяме Смите, который официально считается первым человеком, ступившим на землю Антарктики? Так вот, это было на острове Ливингстона, километрах в ста к югу от нашего острова Короля Георга, где строилась метеостанция. И в записях того времени упоминается о судне «Сан-Тельмо», которое шло из Испании в колонии, но в бурю отклонилось от курса и разбилось у берегов Антарктики, а потом вроде бы было обнаружено Уильямом Смитом. А при облете островов с нашего вертолета на острове Ливингстона заметили останки корабля.

Был ли обнаруженный корабль «Сан-Тельмо»? Предполагалось, что в 1819 году Смит обнаружил именно его, но это никогда не было ни доказано, ни опровергнуто. Корабль вызвал интерес всех исследователей – даже исследователей пингвинов, не говоря уже об историках. Связались с чилийскими официальными лицами, получили разрешение сесть на остров и, обследовав все, что возможно, прислать им о находке подробный отчет.

Стали формировать состав разведэкспедиции. В вертолете имелось четыре места – два для экспертов и два для членов экипажа, которые должны были вести машину и помогать ученым во всем. Представляете, как рвались на эти два места мы с Марсело, подогретые всеми прочитанными книгами об Антарктике и ее героях – о Скотте, Амундсене, Шеклтоне, Уэдделле, Эдеберге и прочих? Марсело все давил на то, что галеон испанский, и меня, как единственного среди всех испанца, просто не имеют права лишать возможности присутствовать при историческом событии, то есть при обнаружении корабля – иначе это станет оскорблением великого испанского народа. В конец концов, сплетя множество хитроумных интриг и подкупив алкоголем конкурентов, мы пробились на эти два места членов экипажа.

Позднее, уже после возвращения из Антарктики, я узнал, что капитан тоже был тогда за наши кандидатуры. Людей у него было немного, а мы были не самыми квалифицированными моряками. В случае чего он потерял бы не самые ценные кадры и в любом случае дошел до острова Короля Георга, а платили-то ему именно за рейс. В общем, мы вошли в четверку разведчиков и получили возможность лично участвовать в одном из тех детективных сюжетов, из которых состояла вся история освоения Антарктики.

Взлетели благополучно, взяли курс на остров Ливингстона. Мы с Марсело еле дышали от волнения. Все, помню, переглядывались и заговорщически подмигивали друг другу. Просто мальчишки какие-то, а не двадцатилетние парни.

Приземлились на ровную площадку, довольно далеко от останков корабля, зато надежно – никто не посмел бы рисковать вертолетом. К кораблю, который был, по нашим предположениям, «Сан-Тельмо», идти пришлось около получаса.

А когда дошли, он «Сан-Тельмо» и оказался. Об этом свидетельствовала проржавевшая металлическая пластина на корпусе. Он, конечно, сел на мель, и она по прошествии десятилетий стала частью прибрежного ледника. Воды, закаменевшие под ним, когда-то качали его из стороны в сторону, и теперь он застыл в одном из таких наклонов, кренясь на левый борт, – словно униженно молил о чем-то. Бушприт глубоко вмерз в ледяную стену тороса. Когда они погибли здесь, никто не знал толком, ни что такое Южный полюс, ни где находится это место. Некому было спасти их.

Мы с Марсело взобрались на палубу, карабкаясь прямо по неровной стене корпуса. Все части остова, столько времени открытые всем антарктическим ветрам, были покрыты толстым слоем льда и измороси. Паруса, разумеется, не сохранились, мачты сиротливо торчали, и весь корабль, точнее его остов, показался нам каким-то голым. Чего-то в нем недоставало. Может, деревянные части разнесло бурей – или сами жертвы крушения с «Сан-Тельмо» сожгли их?

Мы спустились в каюты. Пусто. Только ветер завывал среди покореженного обледенелого дерева, продувая его насквозь, от фортштевня до ахтерштевня. Мы с Марсело, наверное, одновременно почувствовали тревогу, вздрогнув. На корабле царил мертвый штиль, какая-то нехорошая, зависшая в неподвижности атмосфера. Словно время застыло после неведомого катаклизма и замерли стрелки часов – но вот-вот дрогнут и пойдут. Мы ожидали найти горы оставленных вещей – баулов, частей мебели, тряпок, корабельных карт. Ничего. Что бы на этом корабле ни было раньше, оно исчезло. Мы искали во всех помещениях, пока не добрались до кухни. Там-то все и открылось.

Замерзшее, не тронутое тлением тело скорчилось у давно погасшего огня под огромной охапкой одежды. Время законсервировало его, оставив лишь тяжелые наледи на лице и иней на ресницах. На голове была какая-то странная накидка вроде самодельного капюшона, а мертвые руки навсегда вцепились в лист бумаги. Мы переглянулись: последний выживший унес тайну погибшего экипажа с собой. Но вглядевшись в очаг, который был просто огромным, поняли, что видим рядом с гвоздями и несгоревшими щепками бусины, кости и человеческие черепа. Огонь выжег их дотла. Значит, он жег здесь все, что мог: утварь, мебель, вещи, мачты и рули и, наконец, трупы своих товарищей. Они по очереди умирали и становились топливом. Расчлененные до того, как мороз делал их каменно неподатливыми. Когда же сгорел последний, а ослабевшие руки уже не смогли выломать очередной кусок из деревянных конструкций корабля, ему осталось только сесть у медленно гаснущего огня и ждать тихой, как сон, смерти. Сначала руки и ноги теряют чувствительность, тянет в сон, потом глаза закрываются, и уже навсегда.

Никто из них не был готов встретить этот мороз. Они плыли в колонии – просто сбились с пути. Может, корабль захватило антарктическое течение – самое мощное и глубокое в Мировом океане, ведь его образуют остывающие воды сразу трех океанов – Атлантического, Тихого и Индийского. Их потащило, бросило на мель… Вот он, кошмар всех моряков. Я в ужасе спрашивал себя: как они терпели безнадежность, неотвратимость близкой смерти? Как могли выносить осознание своей малости, бессилия перед бесконечными льдами?

Перед тем как уйти, я рассмотрел труп последнего выжившего. На рукаве блестела капитанская нашивка. Это он, капитан, жил дольше всех и покинул свой корабль, как положено, последним. Листок бумаги у него в руках оказался письмом. Едва читаемый текст, однако, давал понять, что оно было от сестры капитана Лусии Эрнандес. Он перечитал письмо при последнем свете костра, в котором сгорал последний из его мертвых товарищей.

Мы вернулись на вертолете на свой сухогруз. Между собой увиденное мы почти не обсуждали, а с другими и вовсе об этом не говорили. Послали радиограмму в Чили, там уже готовили серьезно оснащенную исследовательскую экспедицию. Без придурковатых морячков, начитавшихся легендарных историй, зато с серьезными учеными.

Метеостанция имени Эдуардо Фрея Монтальво открылась 7 марта 1969 года. Теперь там авиабаза. После торжеств и поздравлений мы подхватили свои немногие вещички и подались домой. Я смотрел с борта сухогруза, как удаляется линия антарктического горизонта, и прощался с тенями героев-первопроходцев, которые навсегда остались во льдах. Марсело вернулся в Чили. Уезжая из Антарктики, мы оба чувствовали, что сердце уже не такое горячее, как раньше.

Давид так искренне увлекся мысленным созерцанием холодных антарктических ландшафтов, что не без удивления снова увидел огонь лесного костра, круг раскрасневшихся детских лиц, зачарованных сюжетом. Анхела первой захлопала в ладоши, и все подхватили аплодисменты, устроив переполох среди ночных обитателей леса, вряд ли привыкших к условностям светской жизни. Эстебан, торжественно и светло улыбнувшись, поклонился публике.

Прислонившись к толстому комлю бука, Давид вдруг ощутил внутри какое-то тревожно-радостное возбуждение. Возможно, нечто подобное испытывал Шерлок Холмс, когда к нему приходило решение загадки. Внутри разлилось тепло, кинувшись в лицо и защекотав затылок так, что вроде бы даже волосы шевельнулись. Прилив силы и ликования побежал по венам, как наркотик. Где-то тут, в затылке, возникла уверенность, что писатель, которого он искал, и есть Эстебан. Моряк, ну разумеется! Как Поль Остер, прежде чем начал сочинять. Как же он раньше не догадался? Постоянно находились рядом, с первой минуты после приезда в Бредагос. Из всех тех, кого он перебрал, кандидатура Эстебана была самой очевидной. Ну нет у него шести пальцев на руке, но эта загадка уже разрешена – тут многие шестипалы. Нечего было механически следовать указаниям, незачем проводит сомнительные эксперименты – следовало положиться на собственное чутье. Интуиция подсказывала: это Томас Мауд.

Слушая историю Эстебана, Давид был ровно под теми же чарами, что при чтении «Винта». Эстебану как писателю особенно удавались жизнеподобие и достоверность. Давид, давно не десятилетний ребенок, конечно, не верил в историю про корабль, погребенный во льдах, но это не мешало ему наслаждаться ею. Скорее всего Эстебан слышал по радио о строительстве чилийской антарктической станции, и в соединении с историями про освоение шестого континента его воображение заработало, породив сюжет о «Сан-Тельмо» и его несчастном экипаже.

Ведь уже там, в «Эра Уменеха», Давид понял, какого дарования рассказчик перед ним, но тогда не сопоставил факты. Уперся в поиск шестипалых… Но теперь все ясно. Он обошел полмира, видел моря и океаны, разные страны и культуры, и у него было время размышлять и составлять сюжеты, оттачивая изобретательность воображения и используя сокровища своего огромного жизненного опыта как основу.

Например, история о храме молчания вполне могла бы быть полностью правдивой в той части, где описывался бар, азиатские девушки и драка. Вероятно, в бар вошел монах, и необычная его фигура подтолкнула фантазию Эстебана. Многочисленные беседы с авторами научили, что сюжеты бродят вокруг нас, но видеть их могут только писатели. Чем они и отличаются от прочих смертных. А вдруг именно появление монаха в баре разбудило писательское воображение Эстебана? Прежде он не знал, что может сочинять, а когда на корабле ему пришла в голову та история о храме, понял, что какая-то деталь жизни может спустить курок его писательского дара. И стал им пользоваться. Вот как сейчас, у костра. Эстебан ведь импровизировал.

А что же включило изобретение сюжета «Винта», что явилось зародышем самой знаменитой в мире фантастической саги? Умберто Эко написал «Имя розы», представив однажды, что его отравил монах. Стивен Кинг задумал «Керри» у прилавка с медицинскими компрессами. Кену Фоллетт пришла в голову идея его «Основ земли» возле собора Питерборо. Уильям Питер Блэтти готовил научный доклад по феномену экзорцизма, а потом развил тему в романе. Мэри Шелли замыслила «Франкенштейна» на вечере, где гости – среди них находились Байрон, Китс и Перси Шелли – рассказывали страшные истории. А как обстояло дело с «Винтом»? Что подтолкнуло Мауда? Он читал что-нибудь? Газету, потерянную кем-то в далекой стране? Давид поклялся, что обязательно спросит его, когда тайна псевдонима будет раскрыта.

Он молился, чтобы Эстебан оказался Маудом, потому что сил не оставалось. Он просто не пережил бы еще одного провала. Опять лезть на деревья не было ни малейшего желания.

Дети решили, что останутся на ночь в лесной крепости и тем самым откроют ее по-настоящему, но родители этому плану воспротивились. Анхела уверяла, что домик будет здесь и завтра, и послезавтра, и вообще всегда их ждет, так что торопиться некуда. Дети упрямились долго, но смирились с тем, что их бой проигран. Пока собирались и гасили костер, Эстебан улучил минуту, чтобы подойти к Томасу с пакетом в руке и протянуть его мальчику:

– С днем рождения, Томас!

– Ой, спасибо! – воскликнул мальчик, уже не ожидавший иных подарков. Он хотел открыть пакет немедленно, но Эстебан мягко остановил его:

– Подарок выбирала Алисия. Это ее личная вещь, которую она дарит тебе.

Томас открывал пакет бережно. Все от Алисии встречалось здесь, в Бредагосе, с большим уважением. В пакете оказалась книга – старое издание «Бесконечной истории» Микаеля Энде. Корешок книги был двуцветным, оранжево-серым, а шрифт текста разноцветным – то красным, то зеленым. Переплет, обложка сильно потерлись – видно было, что книгу перечитывали много раз.

– Алисии всегда нравилась эта книга. Она очень хотела бы, чтобы и ты ее прочитал.

– Я прочитаю! Обязательно!

– Она тебе ее надписала, – добавил Эстебан.

Томас открыл книгу и прочитал на первой странице: «Ноги нам нужны, чтобы передвигать тело, а книги – чтобы двигался наш разум. Найди свою собственную походку, Томас, и найди свои книги. С днем рождения, дорогой мой мальчик! Я тебя целую. Алисия».

– Она написала это давно, когда еще могла.

Томас подошел к Эстебану и обнял его.

– Вот бы она была с нами, – прошептал он.

– Ей бы тоже хотелось. Мы завтра пойдем к ней и поблагодарим, – произнесла Анхела.

Томас кивнул.

Пока размещались в машине, Давид не отрывал от Эстебана глаз. Больше тот ему не казался грязноватым деревенским жителем на корявой ржавой тачке. Теперь Давид видел в нем писателя своей мечты: такого, что не презирает чужих суждений о своих книгах, потому что совершенно в них не нуждается.

Глава 17 Шах королю

Глаза у Рекены устали. Комп был старый, со старым кинескопом и очень низкой тактовой частотой, изображение мигало, дергалось и рассыпалось, как в фильме, который плохо идет на медленной машине и все время должен подгружаться. Откуда они его взяли, этот одр времен «Спектрумов»? Рекена утомленно прикрыл глаза, но вскоре опять вернулся к работе: он заканчивал установку локальной сети у них на этаже.

Рекена, как его все называли еще с институтских времен, работал на предприятии, которое специализировалось на АРМ – автоматизированных рабочих местах, а также подключении их к сетям, и локальным, и глобальным. Они устанавливали машины, то есть сами компьютеры, программы на них, Интернет, а потом обеспечивали техподдержку, если клиенты не могли справиться сами. В общем, для тех, кто умел только включить компьютер и работать в «Word» или «Excel», они делали все, чтобы те и далее могли ни о чем не беспокоиться.

«Поймите, не все знают, что такое компьютер и как он работает. Если надо просто войти в программу и подбить счета по заданию начальника – тебе зачем знать, как подключить компьютер к сети, или понимать разницу между рабочей группой и доменом, или ломать голову, как лучше выйти в Интернет – через роутер или прокси-сервер? Разве все, кто водит машину, понимают принципы работы двигателя внутреннего сгорания? Чтобы быть хорошим шофером, незачем знать, при какой температуре детонируют бензиновые пары или химический состав выхлопных газов. Вот и у нас так: работники клиентского предприятия пусть занимаются своим делом, а мы займемся своим: обеспечим их безотказной работой привычных программ. Мы – мастерская для компов, как бывают мастерские для автомобилей. Просто гоняй на своей машине – а мы тебе обеспечим все остальное».

Таковы были обычные речи Мигеля, шефа Рекены и собственника компании, когда он хотел очаровать очередного клиента.

На самом деле компания «Арт-Нет» представляла собой полдюжины человек, как правило, совместителей и на неполном рабочем дне. Мигель выжимал из них абсолютно все, что позволял закон, и чуть-чуть больше. Широко используя временных работников и совместителей, перебрасывал их с одного своего дочернего «предприятия» на другое, легко увольнял и заменял, и так постоянно имел кадры в точном соответствии с наличием заказов. Рекена много раз бывал уволен вечером в понедельник и принят на ту же работу утром во вторник по другому контракту, уже якобы на иное предприятие. Менялось что угодно – но не шеф: это всегда был тот же Мигель. Так они вшестером и работали, меняя трудовые договоры как перчатки и частенько не зная, будет ли в конце месяца чем заплатить за квартиру, потому что не было уверенности, останется ли их фамилия в платежной ведомости.

Зато не менялся характер работы. Надо было всегда делать одно и то же – педантично перечисленное в списке их обязанностей, который Мигель давал работнику в первый же день. Рекена делать все это умел, причем хорошо, и Мигель держался за него как черт за грешную душу.

Вообще-то Рекена закончил факультет информатики и думал, что по окончании будет создавать программный продукт. Он уже на факультете легко владел языками программирования – Visual Basic, Java, Cobol. Боже мой, Cobol! Он, наверное, последний из могикан. В Испании наберется не много людей, который помнят этот язык программирования, хотя и он немного послужил в свое время Рекене.

Он не просил многого: работу, где можно было бы применять свои знания на практике и совершенствоваться в своем деле, ведь на факультете научили, по сути, только крохам. Ему не надо было ни личного кабинета, ни персональной машины – только работать среди добрых коллег, только место, где он мог бы чувствовать себя счастливым человеком.

«Арт-Нет» был несомненным и полноценным дерьмом, но Рекена должен был почитать себя счастливым оттого, что имел хоть эту работу, что сумел войти в трудовые отношения с обществом. Большинство его знакомых сидели на шее у родителей и день и ночь пребывали в Сети, ожесточенно рассылая свои резюме в поисках вакансий и не выходя с сайтов, предлагающих рабочие места.

Вот потому-то он, Рекена, вместо того чтобы задумчиво созерцать исходный код компьютерной программы на современном плазменном экране, устало поморгав, установил еще один «Windows». Он не мог установить ничего более продвинутого, ведь тогда машина засбоит, и бухгалтер клиентского предприятия будет поносить их на чем свет стоит, эти компьютерщики, язви их… опять у них ничего не работает! А того знать не хотят, что их машины пора в утиль. На них даже память расширить нет возможности.

К тому же трудиться приходилось почти всегда по вечерам. Ведь дать компьютерщику время в течение рабочего дня означало одновременно платить и тому служащему, которому настраивают компьютер! А за что? Он сидит себе и в окно смотрит или лясы точит. Нет, владельцу предприятия нужен тот компьютерщик, который придет после того, как все служащие уйдут с работы. Пусть посидит подольше, зато все сделает к началу следующего рабочего дня. Выходные тоже годятся. В рабочее время «Арт-Нет» занимал своих служащих на техподдержке. Если звонили с жалобой, что полетел еще один комп, на место происшествия направлялся кто-нибудь с джентльменским набором в чемоданчике: оперативные системы, драйвера, загрузочные диски. Если оказывалось, что надо прикупить какое-то железо, Мигель обращался в один магазин, где ему делали скидку как постоянному покупателю.

Рекена подключил последний компьютер и убедился, что они все друг друга «видят». Закончив тесты, обесточил систему, закрыл дверь, вежливо попрощался с вахтером, впрочем, дав ему сначала обыскать свой рюкзак. Неужели они доверяют ему начинку своих машин, уж какими бы те ни были, – и боятся, что он сопрет у них канцтовары? Как если бы на выходе из Букингемского дворца гостей обыскивали после приемов, подозревая их в попытке притырить канапе с икрой.

Единственным достоинством изматывающего режима его вечерней работы являлось то, что возвращался он уже после часа пик, без транспортных проблем. В наушниках гремела «Нирвана», и весь город, казалось, принадлежал ему одному. Светофоры сияли, как рождественское украшение, причем бескорыстно – машин, которые бы им подчинялись, почти не было. Им было хорошо в обществе друг друга – ночному Мадриду и ему, Рекене.

Подходя к дому, он спросил себя, что его там ждет. Пока на многочисленных машинах неспешно устанавливались старые «Windows», он порой думал, как там Фран и что с ним происходит. Два года не виделись. Рекена вспоминал о нем, даже часто, но не как о единственном и дорогом друге, а как об одном из множества знакомых, с которыми почему-то расстался. С одними – просто по естественному отдалению чужих людей друг от друга. С другими – по очень конкретной причине.

Время, как известно, все расставляет по правильным местам. То, что сегодня едва можно пережить, через несколько лет будет выглядеть вздором, не стоящим внимания. Достаточно вспомнить переживания на выпускных экзаменах в старших классах. Тогда баллы казались Рекене важнее, чем судьбы целого мира. Фран, кстати, не сдавал тогда ничего. Завалил три предмета, сдавал их осенью. А на подготовительном факультете вообще опустился до наркоты. И не скажешь про Франа, что это случайность: он вообще все делал в последний момент. В школе вечно переносили его переэкзаменовку на сентябрь.

Рекена вообще-то мечтал, что они вместе поступят, вместе будут учиться и делать карьеру. Ведь Франу все так легко давалось. Ему было интересно то, чем занимался Рекена. Да, когда человек не знает, что именно любит, жизнь уносит его, как щепку. Он безвольно позволяет ей тащить себя. Так Фран и Рекена дружили в старших классах. Франу было безразлично, чему там учат – жизнь была прекрасна, а для походов в кафе всегда имелся приятель и собутыльник.

Восемнадцать лет – возраст иллюзий и мечтаний о будущем. Каждый верит, что у него и друзей все будет хорошо. Но проходят годы, и оказывается, что не все так, как хотелось и верилось: невеста тебе изменяет, хорошо оплачиваемое рабочее место, на какое ты претендовал, отдали чьему-то родственничку, а друзья до гроба, со слезами клявшиеся в верности под звон бокалов в кафе, куда-то делись, и телефоны их неактивны. Пройдут годы, прежде чем поймешь: лучшие мгновения жизни – не те, которых ждешь, а те, которые проходят прямо сейчас. А ты их теряешь, не наслаждаешься ими, позволяешь себе испортить их размышлениями о постороннем и неприятном.

Тогда, после кражи, Рекена думал о Фране, гадал, встретятся ли они снова. В университете они виделись уже не так часто, как в старших классах, но не раздружились окончательно. И все же изменилось очень многое: у него самого появились друзья по факультету, а Фран держался больше старых школьных связей. Рекена сдавал один экзамен за другим, а Фран пристрастился к курению марихуаны в каком-то очень специфическом кругу. Следующая его компания была еще более специфичной. Потом совсем уж малоприятной. Они совсем отдалились друг от друга. Рекена ясно помнил тот момент, когда впервые увидел, как Фран достает из джинсовой куртки пакетик с белым порошком и высыпает его на бумажник в две тонкие полоски. В ту пору кокаин был в большом ходу на крутых вечеринках, никто не удивлялся и не возмущался. Пропустил мимо и он. Счел эксцессом. Не думал, что Фран пристрастился, что у него это уже повседневная практика и жизненная потребность. Он был так занят тогда! Ведь учиться и все вовремя сдавать не так-то легко. А Рекена прошел пятилетний курс за три года. До Франа ли ему было…

Наконец он защитил диплом и стал жить один. Тогда Фран немедленно переселился к нему. Жить вдвоем им показалось разумным и удобным, ведь они дружили с детства. Однако много времени не понадобилось, чтобы понять: дружба-то врозь. Дружба, как и организм, живая: требует подпитки, и в их случае она быстро увядала. Фран порой устраивал настоящие, как он их называл, оргии, а иногда исчезал без объяснений. Они по-прежнему разговаривали, но тех бесед, когда они были открыты друг другу, не было, они остались в прошлом.

Бывали и хорошие дни в их совместной жизни, но они случались реже и длились меньше, и вот настал день, когда говорить стало не о чем. Разве только предаваться школьным воспоминаниям или обсуждать цены в супермаркете. Фран мог отсутствовать по нескольку дней и возвращаться как ни в чем не бывало без объяснений. Нельзя помочь тому, кто помощь отвергает, а Фран ее отвергал решительно. И настал еще один день – когда Рекена, придя вечером, обнаружил дом обворованным. Ни компьютера, ни телевизора, ни музыкального центра. Он тогда попытался найти Франа через родителей и общих знакомых, но с ними, как оказалось, у Франа давно прервались отношения. Со временем Рекена просто сменил замок и велел себе забыть об инциденте. Он и забыл – но только на дневное время. По ночам обида возвращалась и рвала сердце.

Вот и сегодня Рекена возвращается, как в тот раз. Что он увидит? Вообще, рехнулся он, что ли, – оставить в квартире второй раз этого типа? Однако это не нищий на перекрестке, а Фран. Друг детских лет. Явился, смотрел в глаза, молил о помощи. И Рекена принял решение. Надо помочь. Хотя бы для того, чтобы не жить потом с мыслью, что отвернулся от человека в беде, который просил помощи.

В квартире все было на своих местах. Рекена пришел около половины второго, Фран наверняка заснул. В большой комнате на диване, с книгой в руках. В кухне на столе обнаружилась тарелка, накрытая другой тарелкой, а обе они салфеткой. На салфетке записка: «Я тебя ждал к ужину, но не дождался и ложусь. Фран».

Под тарелкой обнаружилась картофельная запеканка и немного салата. Рекена улыбнулся: когда-то, в пору их жизни в одной квартире, он похвалил запеканку Франа, сказал, что ради такой вкусной еды стоит терпеть его.

Приятно было это вспомнить.

Эстебана дома не было. Палома, медсестра, сообщила Давиду, что он ушел с Ионом в «Эра Уменеха» – чинить отопление.

Он нашел их в подвале таверны, с лицами, испачканными смазкой, с инструментами в руках. Иона сидел на корточках, подавал нужные Эстебану предметы, а тот наклонился над теплогенератором.

– Привет, Давид! – произнес Иона.

– Здравствуйте!

– В теплосетях разбираешься?

– Боюсь, нет.

– Беда, – вздохнул Иона. – Что-то у нас не получается.

– Да ладно тебе, – усмехнулся Эстебан. – Смотри! Думаю, дело вот в чем. – Он взял разводной ключ и ослабил какой-то винт, глядя на панель генератора. – Нет, не то.

– Прости, что сеструха выперла тебя из пансиона, – неожиданно сказал Иона.

– О господи! Она тебе рассказала?

– Да не мне… Тут у нас все сплетничают, ну и мне рассказали.

– Вот черт!

– Ты на нее не держи зла, она не очень здоровая, недоверчивая. Прямо маньяк. Хочешь, я поговорю с ней и она тебя снова поселит?

– Спасибо, не надо. Мне есть где жить.

Давид вдруг понял, что ему совсем не хочется уходить из дома Анхелы. Ему там нравилось. Что до пансиона, то после отъезда Сильвии он и думать о нем не мог. Ночи, которые там надо будет проводить без нее, покажутся ему слишком долгими, молчание – невыносимым. А в доме Анхелы он среди людей, и Томас носится туда-сюда, отвлекая от грустных мыслей. Он был ему как родной племянник, а Анхела… Давид не знал, кого он видит в ней. Но понимал, где ему лучше – с ней или с маниакальной истеричкой Эдной.

– Если есть где жить, тогда хорошо. Проблемой меньше.

– Да. Все равно спасибо.

– Еще у меня есть газета, где твоя фотография. Ну, где тебя… Помнишь? Хочешь, дам? Вдруг пригодится? Или на память возьмешь?

– Нет, спасибо, вряд ли она мне когда-нибудь пригодится.

– Иона, посмотри, идет горячая вода? – спросил Эстебан из-под генератора.

– Сейчас сбегаю наверх.

Иона двинулся вверх по лестнице и крикнул Эстебану, что вода не идет.

– Давид, дай мне вон ту отвертку. А можешь вот тут подержать? Крепче только держи, чтобы не сорвалось.

Давид посмотрел снизу, что надо держать. Ложиться на грязный пол таверны не хотелось.

– Разумеется.

И следующие полтора часа он провел, лежа на спине, подтягивая гайки, стягивая трубы, отвинчивая детали. Никто не считал, сколько раз Эстебан, зычно крича у Давида над ухом, просил Иону проверить, идет ли горячая вода. Она не шла. Наконец после того, как привинтили какую-то деталь, Иона закричал сверху, что все работает как надо. Они вышли из подвала вдвоем. У Эстебана все лицо было в грязи – только зубы сверкали в улыбке.

– Я знал, что справлюсь, – удовлетворенно сказал он Давиду.

В таверне Иона налил им по большой кружке ледяного пива. Выпили залпом.

– Вот почему, чем работа грязнее, тем пиво потом вкуснее? – радостно хохотал Иона.

Давид согласился с трактирщиком. Он выпил много пива в своей жизни, медленно и залпом, в разных местах и разного – пил в Ирландии «Гиннесс Стаут», пил в Праге пльзеньское, и американское «Роллинг-Рок», и австралийское «Фостер», и бельгийское светлое «Шимэ»…

– Ну что, Давид, сыграем? Или торопишься?

И мексиканское «Негра модело», и перуанское «Кускеньо», и немецкое «Клаусталер», и канадское «Фен де Монд», и японское «Асахи». Никакое пиво, которое он пил в разных странах, не могло сравниться с этой кружкой. Вот это вкус!

– Что?

Эстебан показал ему на стол, где уже были приготовлены шахматы в деревянной коробке.

– Я играю не очень…

– Но играешь?

– В детстве с братом да в университете несколько раз, когда не было карт.

– Вполне достаточно нам с тобой. Садись. Черные или белые?

Инстинкт завоевателя подтолкнул Давида выбрать белые. Эстебан расставил фигуры.

– Только, Эстебан, я предупредил – игрок я неинтересный.

– Да не волнуйся ты, Давид. Мы же играем просто для удовольствия.

Он пожал плечами и передвинул пешку. Партия началась. Эстебан «съел» у Давида слона.

– Я не знал, что ты умеешь чинить теплотехнику, – заметил Давид.

– До сегодняшнего дня я тоже этого не знал.

Пешкой защитил слона. Хорошая защита.

– А сегодня как же?

– Сегодня я чинил генератор первый раз в жизни.

Пешка черного короля угрожала его пешке.

– Как же тебе удалось – наугад?

– Если что-нибудь ломается, я внимательно смотрю и пытаюсь сообразить, что не так.

Слон черных атаковал его коня. Давид пытался укрепиться в центре поля.

– И что, получается? Прямо вот так и видишь, что сломалось?

– Не всегда, конечно. Если не получается сразу, я замеряю напряжение на всех участках цепи. Если до какого-то участка ток есть, а после – нет, нужно заменить деталь.

Ферзь Эстебана издалека, по диагонали, был нацелен на его короля. Шах. Шах его королю.

– Шах.

– И что тогда ты делаешь?

– Иду в магазин, показываю им испорченную деталь и говорю: продайте-ка мне такую. Потом я ее ставлю и проверяю, заработает или нет.

– И все?

Давид выдвинул пешку вперед, угрожая черному ферзю. Эстебан «съел» ее. Давид «съел» его пешку, черный ферзь «съел» ту, которой он «съел» предыдущую. Его защита пала – черные смогли «съесть» больше фигур, чем белые. Жаль, что он стал так безрассудно угрожать черному ферзю.

– Если работает – прекрасно. Если не работает – продолжаю проверять.

Пришла пора тяжелой артиллерии. Давид прикрыл ферзем своего короля, потому что черная пешка угрожала теперь самому королю. Еще шах.

– Просто не верится, что это так просто, как ты говоришь, Эстебан. Ты окончил какие-нибудь курсы по ремонту электрооборудования?

– Нет, я пользуюсь здравым смыслом. Как правило, его достаточно. Ну, если авария серьезная, например взорвалась катодная трубка в телевизоре, тогда несу в мастерскую. Но восемь из десяти случаев этого не требуют.

Он поставил ферзя перед своим конем, защищая того от черного ферзя.

– А я всегда доверяю работу профессионалам. Если я не знаю, то и не лезу, – немного обиженно заявил Давид.

Эстебан задумчиво снял с доски его пешку, сделав ход конем. Давид усмехнулся и «съел» его коня ферзем. Эстебан, может, и наступает, но он слишком далеко выдвинул ферзя. Радость Давида была недолгой – Эстебан «съел» пешку, защищавшую его ферзя. Еще шах.

– Шах.

Давид перенес слона на черную диагональ. Если Эстебан вздумает «съесть» и его, то он потеряет ферзя. Эстебан же пошел ферзем, и Давид потерял ладью. Да, когда ферзю есть где разгуляться, он очень опасен! Ситуация выходила из-под контроля. Давид с отчаянием понимал, что сопротивление Эстебана – не только шахматная победа, но и отказ писателя раскрывать издательству свое инкогнито. Секрет личности. Давид был уверен, что, выиграв, он заслужил бы его уважение, и было просто необходимо доказать, что в этой игре он, Давид, не какая-то пешка. Издательство выслало на переговоры не рядового служащего, а будущего директора, ловкого и преуспевающего слона.

– Тургенев, русский писатель, говорил, что шахматы необходимы жизни в той же степени, что литература, – произнес Давид, делая ход королем.

Эстебан отодвинул назад своего ферзя, «съев» пешку и поставив очередной шах королю.

– Шах.

Эстебан уже убрал с доски пять его пешек, причем действовал только ферзем. Давид отодвинул подальше своего короля. Его конь и слон так и простояли всю партию на своих местах. А еще говорят, что конь – мощная фигура!

Эстебан же решил, что ферзь его достаточно навел страху, пора ему на покой, и на доске есть другие фигуры. Он передвинул на соседнюю клетку пешку, которая нацелилась на белого слона. Давид пошел ферзем, в первый раз поставив шах черному королю.

– Шах, – сказал он, глядя в лицо Эстебану.

Тот проворчал что-то и передвинул короля за пешку, стоявшую перед ферзем. «Прячься, прячься, я уже иду к тебе», – лихорадочно думал Давид. Он выдвинул слона из-за ферзя и поставил еще один шах.

– Историки рассказывают, что в некоторых видах шахмат на доске бывало по четыре слона с каждой стороны. – Давид продолжал блистать эрудицией.

Иона, который не спускал глаз с доски, тихо хихикнул. Эстебан убрал своего короля под защиту слона. Давид пожертвовал собственным слоном, чтобы убрать слона Эстебана. Тот его немедленно «съел» королем. И сразу же, как только фигура встала на место, Эстебан непроизвольно издал горлом сдавленный звук. Быстро взглянул на Давида – понял ли он, что случилось. Давид не смотрел на Эстебана, но заметил, как тот испуганно покосился на него. Эстебан допустил непростительную ошибку, и она стоила ему партии.

Давид подтолкнул кончиком указательного пальца своего ферзя к противоположному краю доски.

Шах и мат.

– Ты как хирург, Давид, – сказал Иона. – Скальпель! И пациент мертв.

– Вот черт! Надо было пойти ладьей, – пожаловался Эстебан. – Это все от нетерпения. Хочется поскорее избавиться от проблем и продолжить атаку.

Давид был в хорошем настроении. Он вышел из затруднения, в которое его поставил атакующий ферзь Эстебана, сумел защитить черного слона. Тот и принес ему в результате победу. Эстебан атаковал одним только ферзем, а Давид оперировал сразу несколькими фигурами. Наконец партия-то выиграна. Но большой гордости он все равно не чувствовал. Игра была какая-то неполноценная, большинство ключевых фигур вообще не двигались. Например, до предпоследнего хода так и простояли на месте все четыре ладьи.

Давид не обольщался на свой счет: он был откровенно слабым игроком. В университете ему случалось проигрывать с треском, под издевательский смех товарищей. Но Эстебан-то был, оказывается, еще слабее! Половину партии он ходил одним ферзем, словно на доске не стояли другие фигуры. Конечно, ему удалось устранить несколько пешек Давида, но преимущества это не дало. Как только центр доски очистился, Давиду было достаточно пару раз двинуть фигуры, чтобы загнать его в ловушку. Да Эстебан играл хуже десятилетнего ребенка!

Давид с тревогой подумал, что каждый, кто играл бы так часто и подолгу, как Эстебан, уже овладел бы простейшими стратегиями шахмат. Он ведь сел с ним играть, полагая, что ему сейчас будет противостоять литератор с мировым именем. Принял игру всерьез. Литератор подобного уровня не может иметь неразвитый ум, это исключено. Сюжетостроение требует интеллекта, изощренного в стратегиях. А Эстебан проиграл простенькую партию в тридцать один ход, не увидев ловушки, какой избежал бы любой средний игрок. Давид растерялся. Он думал схватиться со львом, а ему достался котенок.

– Мне, наверное, следовало защищать ферзя какой-нибудь другой фигурой?

Он еще спрашивает! Не может писатель с мировым именем проиграть редактору, который сел за шахматную доску впервые после шестнадцатилетнего перерыва!

– Да, Эстебан. Однако никогда не знаешь, кто и как проиграет партию, – сказал Давид, подумав: «Ты проиграл ее, когда отдал мне инициативу, двинув вперед пешку, чтобы освободить слона. Ритм был сломан, и я перешел от обороны к наступлению».

– Я думал, Эстебан, ты у меня выиграешь.

– Я и сам какое-то время так думал.

– Ты же играешь здесь почти каждый вечер.

– Да.

Давид медлил с ответной репликой, и Эстебан опередил его, словно отвечая на непроизнесенные слова:

– Много играть еще не значит играть хорошо.

– Да, но обычно много играют те, кто выигрывает и получает от этого удовольствие.

– Не понимаю я такого удовольствия. Мне нравится сам процесс игры, неожиданные повороты после каждого хода. Проигрыш или выигрыш меня волнуют мало. Я играю давно и понял, что игрок я от природы плохой. Но понял еще кое-что – величие этой игры. Сознаю, почему люди могут посвятить ей жизнь. А выигрыш хорош, только если чередуется с проигрышем. Постоянно выигрывать скучно.

Причудливая мысль, подумал Давид. Он не раз слышал, что чемпионам по бегу плевать на лавры, главное – бежать. Никогда не приходило в голову, что проигравшему тоже плевать на лавры и он просто очень любит бегать…

– Ну так что ж, угости меня чем-нибудь, Давид. Таков у нас обычай – победитель проставляется.

– Да не слушай ты его! – воскликнул Иона. – Наоборот, платит проигравший!

– Ну, и кто тебя просил соваться не в свое дело? – улыбнулся Эстебан. – Он ведь этого не знал!

Уже темнело, когда Давид с Эстебаном пошли рыбачить к речушке, которая вилась вокруг Бредагоса. Послеобеденное время Эстебан провел с женой, в сумрачной тишине ее спальни. Палома, вернувшись вечером в их дом, застала его, грустного и задумчивого, рядом с Алисией на кровати. Оперевшись на локоть, он тихо разговаривал с ней, не уверенный, что она слышит хоть слово.

Давид это время провел в «Эра Уменеха»: поел с Ионом и поговорил с ним в расчете выудить какую-нибудь информацию об Эстебане, но не преуспел.

Эстебан взял свою плетеную рыболовную корзину, где у него все было припасено – и лески, и крючки, и катушки, и грузила. Они решили пойти удить к тому месту, которое местные называли Медвежьей запрудой. Это удаленное и тихое убежище среди скал, в изобилии снабженное чистой водой, до сих пор служило местом спячки пиренейских медведей, вида редкого и вымирающего, но пока здесь водившегося.

– Слушай, а если вдруг нарвемся на какого-нибудь? – опасливо спросил Давид.

– Да ладно тебе. Это в начале двадцатого века их тут было много, а сейчас хорошо если два десятка бродит во всех Пиренеях. Название запруды осталось – их когда-то там действительно было много, а самих медведей встретим вряд ли. Не думаю, что сильно рискуем. Тут пытаются снова развести их, есть одна правительственная программа.

– Но по крайней мере сегодня, пока их не развели, мы в безопасности?

– Сегодня – да. Если серьезно, мы надеемся через пару лет иметь здесь хорошее поголовье. В долине Арана медведям хорошо. Как подумаешь, что французы у себя в Пиренеях разводят именно наших…

– Ладно тебе. Это законный медвежий туризм.

По пути к речке Эстебан рассказывал Давиду о пиренейской фауне. Для человека, всю жизнь жившего в городе и знавшего только голубей, кошек и собак, прогулка по лесу с Эстебаном оказалась полезнее всякой экскурсии по зоопарку. Олени, кабаны, глухари, барсуки, куницы, горностаи и кроты словно продефилировали перед ними, выразительно описанные Эстебаном.

Забрасывая удочку, Давид старательно подражал движениям Эстебана, но получалось не очень. Эстебан годами повторял это движение – взять удилище у основания катушки, прижав указательным пальцем леску с уже насаженным крючком, закинуть назад, закинуть вперед, отпустив в нужный момент леску так, что крючок погружается именно в нужном месте. Только со стороны кажется просто. То, что у Эстебана получалось плавно и естественно, у Давида напоминало дерганье механической игрушки. Однако он упорно копировал Этесбана. Чаще всего путался в леске, не вовремя отпуская ее при броске. После каждой неудачи леску приходилось распутывать и наматывать на катушку.

– В детстве я слышал, как люди пугают друг друга всякими рыбацкими историями. Как крючок вонзился в глаз, например, – шутливо произнес Давид.

– Да это совсем нетрудно, – серьезно заметил Эстебан.

– Что, выколоть себе глаз крючком?!

– Нет, насадить и забросить крючок на нужную глубину. Немного практики, и все. Когда у тебя это движение станет автоматическим, я покажу тебе, как увеличить амплитуду и забросить крючок на самую глубину, где ходит крупная рыба.

– А как узнать, где в речке самая глубина?

– Ну… это всегда понятно. По цвету воды, по водоворотам на поверхности. Хороший рыбак по течению воды понимает, какое здесь русло. Вода ведь плотная. То, что у нее на поверхности, зависит от того, что происходит на глубине. Я, конечно, не все насквозь вижу даже в этой речушке. Мне достаточно знать, где здесь у нас омут.

Давид уставился на реку, но видел лишь блестящую, бегущую вниз по камням воду. Только там, где вода бурлила между валунами, она пенилась.

– Ну, раз ты так говоришь…

Эстебан пошел рыбачить, надеясь поймать форель на ужин. Но прежде пришлось вытащить несколько небольших рыбок, которые пошли на наживку для форели: мадрилья, объяснил Эстебан, это маленький пресноводный карп, он нигде, кроме Пиренеев, не водится. Набросавшись вдоволь, Давид наконец достиг того, что крючок опустился куда надо, и Эстебан остался им доволен.

Теперь оставалось ждать. Вот занятие, привычное в деревне и которое ненавидят в городе. Бездействие в городе есть самое большое преступление, поскольку жизнь есть гонка, и кто не участвует в ней, тот проигрывает. Эстебан же, укрепив свою удочку, вынул из кармана нож и неторопливо начал что-то выстругивать из деревяшки. Давид напряженно вглядывался в поплавок, надеясь первым заметить его подрагивание. Иногда он посматривал на Эстебана, невозмутимо строгавшего деревяшку размеренными плавными движениями. Перед ним, однако, было уже немало стружек – целая горка.

– Хорошо здесь, – сказал Давид.

– Да.

– Спокойно. Никто не дергается, не спешит, жизнь идет и идет себе…

– В Бредагосе некуда торопиться.

– Ты не хотел бы жить где-нибудь в другом месте?

– Тут у меня жена, – ответил Эстебан. – Дом. Здесь мне и место.

– Но ведь все это можно перенести еще куда-нибудь. В Бредагосе жить приятно, но он не единственный на свете приятный уголок, есть и другие красивые места. Мир так велик! Тебе ли не знать – ты ведь видел столько красот.

– Даже представить не могу, что я живу в другом месте. Здесь прожил лучшие минуты жизни, с Алисией познакомился. Тут живут мои друзья. Я сам… или лучшее, что во мне есть, – отсюда.

– Да, ты прав.

Воцарилось молчание. Эстебан вырезал из дерева фигурку, формы которой уже можно было разглядеть, а Давид упорно смотрел на поплавок. Время шло, и текла вода, и росла куча стружек под ногами Эстебана. Давид решил, что лучшего момента для главного удара ему не представится, и ринулся в атаку:

– Эстебан, знаешь что мне нравится делать больше всего остального? Знаешь, когда я бываю счастлив?

Эстебан не пошевелился и не ответил. Только взглянул искоса.

– Я читать люблю, Эстебан. Только с книгами я отдыхаю душой.

– Хорошая привычка.

Давид пока не был готов разоблачать противника, он лишь хотел заставить его нервничать. Чувствовал себя Гамлетом, который устраивает перед Клавдием театральное представление, надеясь спровоцировать короля. К сожалению, рядом не было Горация, с ним можно было бы обсудить дело.

– Последняя книга, которая на меня произвела неизгладимое впечатление… как событие в масштабе всей жизни… Знаешь, что это было? «Шаг винта».

«Ну, Эстебан! Любой знак! Жест, взгляд, дрогнувшие веки, чуть расширившиеся зрачки… мне немного надо, только понять, тебя ли я ищу. Не за шахматами, так здесь, но я тебя достану».

– Тебе нравится эта книга?

Никакой реакции. Бомба брошена – а клиент хладнокровен и неподвижен.

– Ты знаешь, это отличная книга. Великая книга! И не я один так думаю. Ее читают в сотнях городов по всей земле. Сидят и читают – в метро, в парках на скамьях, в автобусах. Библиотеки заказывают все новые экземпляры, потому что за ней стоят очереди. Сотни переизданий. Продано много миллионов экземпляров.

– Хорошо продается, значит.

– А написал ее некий Томас Мауд. Я люблю перечитывать оттуда разные отрывки, после этого мир видится иначе, словно с другой точки зрения.

– Ну, раз книжка такая хорошая, наверное, мне тоже надо прочитать ее, – вздохнул Эстебан.

– Да, обязательно.

Или этот человек никакой не Томас Мауд, или у него нервы из легированной стали. Когда прозвучало название книги, у него ни один мускул не дрогнул. Строгает и строгает. Давид решил еще поднажать, чтобы посмотреть на реакцию.

– С этим писателем вообще все интересно. Никто толком не знает, кто он такой. Пишет под псевдонимом и решительно отказывается назвать себя публике. Может, боится назойливых поклонников. Интервью никому в жизни не давал, а премии, которые ему присуждали, лежат нетронутые.

– Надо же!

– Я считаю, он прав. Очень разумное решение. Даже если не иметь в виду настырных обожателей Толкина, которые так ему докучали, или покушение на Жюля Верна…

– А что было с Верном? – впервые проявил интерес к разговору Эстебан.

– Один неуравновешенный тип стрелял в него и попал в ногу. Таким образом он протестовал против того, что Жюля Верна не избрали во Французскую академию.

– Сколько, однако, на свете сумасшедших.

– Вот именно! Я понимаю Томаса Мауда и уважаю его решение избегать внимания публики. Если кто-то преуспел в своем деле – неужели это причина лишать человека законного права на частную жизнь? Особенно когда речь идет о писателе, который остро нуждается в анонимности просто для того, чтобы иметь возможность наблюдать жизнь такой, какая она есть. Я на его стороне. Будь это в моей власти, я бы защищал его всеми средствами от нашей агрессивной публичной жизни.

– Я тоже, – произнес Эстебан. – Каждый имеет право жить так, как хочет, и этот человек имеет полное право на инкогнито.

Давид почувствовал, что изнемогает. Он уже пробовал вести подобные разговоры, и они ничего не дали. Но на сей раз твердо рассчитывал на успех! Думал сыграть с Эстебаном в кошки-мышки, а получилась игра двух равных по величине котов, и каждый успешно ускользал от другого. Тогда Давид решил разыграть последнюю карту. К ней он прибегал, когда уже не оставалось никаких других средств, истощался запас его ловушек, обманов, провокаций, засад, хитростей. Этим средством была искренность.

– Эстебан, я тебе откроюсь. Никакой я не программист из Вальядолида, извини, я тогда солгал. Работаю редактором в мадридском издательстве «Коан». То есть правлю рукописи авторов и помогаю им всем, чем могу. Приходится много ездить, это осложняет мои отношения с женой. Сильвия предпочла бы, чтобы мы больше времени проводили вместе.

Среди авторов нашего издательства есть один, которого не сравнишь с другими, наша гордость и основной источник дохода. Это автор «Шага винта» – я говорил тебе сейчас именно об этой книге. Он называет себя Томасом Маудом. Эстебан, то, что я скажу сейчас, может подвести меня под приговор суда – я дал подписку о неразглашении сведений и сейчас нарушаю договор с издательством о конфиденциальности. Кроме того, я обещал хранить секрет лично владельцу издательства. Говорю это не для того, чтобы произвести впечатление, а чтобы ты понял, как я тебе доверяю. Жена рассердилась и уехала, выяснив, что я ее обманул: приехал с ней в Бредагос не в отпуск, как она думала, а по делу. Мне дали срочное и очень важное для издательства задание – найти Томаса Мауда. Несколько лет назад в руки Коана попала рукопись в шестьсот страниц под названием «Шаг винта», подписанная псевдонимом: Томас Мауд. И никаких других данных об авторе при рукописи не было. Зато имелось письмо с номером счета, на него надо было перевести авторский гонорар в случае публикации.

Это была первая часть саги, она побила все мировые рекорды по продажам и переводам. И никто до сих пор не знает, кто ее автор, включая издательство. Мы провели небольшое расследование и узнали, что живет он у вас в Бредагосе, во всяком случае, именно отсюда он посылал в Мадрид свои рукописи. Мне поручили найти Томаса Мауда, понять, почему он перестал писать или посылать нам следующие части саги, а главное – убедить закончить роман. Мне даны самые широкие полномочия: я могу предлагать любые суммы гонорара, принимать любые условия, какие захочет выставить нам автор «Винта». Если пожелает, его анонимность будет неукоснительно соблюдаться. Мы ни в чем не намерены противоречить Томасу Мауду. Лично я готов сделать вообще все, что он пожелает. Потребует, чтобы я прыгал на одной ножке, – запрыгаю.

А знаешь, Эстебан, почему? Литература тут ни при чем. Я хочу как можно скорее покончить с этим делом, вернуться в Мадрид и убедить Сильвию, что мы можем быть счастливы вместе. Так вот, я тебя прямо спрашиваю: ты посылал в «Коан» серию романов «Шаг винта» под именем Томаса Мауда? Прошу, не торопись с ответом, подумай. От него зависит мое будущее, и личное, и профессиональное.

Эстебан слушал Давида так внимательно, что даже перестал строгать деревянную фигурку. Медленно провел ладонью по седеющей бороде, поправил указательным пальцем очки, откинул волосы со лба назад.

– Жаль тебя огорчать, Давид, но это не я.

Степень напряжения, в котором пребывал Давид, проявилась только в том, как резко опустились его плечи, упали руки в классическом жесте отчаяния. Он походил на ребенка, на школьника, который провалил последнюю попытку сдать экзамен и теперь не знает, как жить дальше. Выхода нет. Это уже не уменьшение шансов на победу, а окончательное поражение.

– Прости, – произнес Эстебан. – Был бы рад тебе помочь, но не знаю как.

– Разве ты виноват? Что поделаешь. У тебя ведь даже не шесть пальцев на руке!

Поплавок, до тех пор неподвижный, начал подрагивать и запрыгал. Эстебан ловко схватил удочку. Натянувшаяся леска быстро уходила вглубь.

– Давид! Держи!

Давид схватил удочку и под руководством Эстебана стал вытягивать рыбу: ослабил леску, подтянул ее катушкой, еще раз… и так до тех пор, пока рыба странного вида не забилась на берегу у их ног.

– Ух ты, смотри – подкаменщик! Мы его здесь зовем «бычья голова»!

– Как?

– Бычья голова! Водится только высоко в горах, на севере. Как здесь-то оказался?

Рыба была головастая, с выпученными глазами, коричневая в черных пятнах, а плавники прозрачные.

– Бери ее за жабры и вынь крючок, только будь осторожен.

Давид прижал рыбину локтем, чтобы не билась, но жажды жить у подкаменщика оказалось больше, чем ожидалось. Рыбина рванулась, и крючок впился Давиду в палец.

– Черт! Эстебан!

– Спокойно, спокойно, подожди, сейчас вытащу. Не трогай, загонишь еще сильнее. Нужны плоскогубцы.

Давид держал плясавшую у него в руках рыбу, а Эстебан рылся в своей корзине. Интересно, подкаменщики кусаются? Эстебан закрыл рыбу под крышкой корзины.

– Пошли ко мне, вытащу там, у меня дома все есть, что нужно.

Бинт на пальце не давал Давиду активно участвовать в приготовлении ужина, и тяжесть готовки пала на плечи Анхелы, не очень-то этим довольной. Она чистила подкаменщика рыбочисткой, серебристая чешуя летела во все стороны.

– Этот ваш подкаменщик – сплошные кости. А плавники-то какие острые, того гляди загонишь под ноготь! Между прочим, не такой уж он вкусный.

– Вкусный он или не очень, я его съем. Мне этот подкаменщик чуть не стоил пальца.

Эстебану пришлось проткнуть Давиду палец крючком так, чтобы зазубрина вышла наружу, откусить ее инструментом и вытащить. Давид уж и забыл, как щиплется алкоголь, который не пьют, а льют на рану. Последний опыт был в детстве, со ссадинами на коленях, полученными при падении с велосипеда. Пришлось сцепить зубы, чтобы не издавать звуков, но сдержать пот и слезы, выступившие на глаза, сил не хватило.

Анхела и Томас ели мясной пирог, Давид медленно жевал подкаменщика, постоянно вынимая изо рта мелкие кости.

– Давид, да что ты мучаешься, обязан ты, что ли, есть эту гадость?

– Конечно.

И он доел его до конца, хотя пришлось потратить целых полчаса – Томас с Анхелой уже давно смотрели старый фильм по телевизору. Давид же после ужина уселся в кресло и, невидящим взором уставясь в окно, погрузился в мысли о Сильвии. В этой затеянной им огромной шахматной партии под названием «охота за Маудом» он проиграл, не заметив самую важную фигуру своей жизни. Потерял свою королеву в погоне за королем, который и королем-то, как оказалось, не являлся. Теперь он стоял, голый человек на голой земле, одинокая фигурка на шахматной доске, ничем и никем не защищенная, в ожидании шаха и мата.

– Что такой грустный, Давид? Трудный день?

– Бывали у тебя дни, когда все, что пытаешься сделать, с треском проваливается?

– Естественно.

– Тогда ты представляешь мою нынешнюю жизнь.

«Во всяком случае, с тех пор, как я приехал в эту горную деревню», – добавил мысленно Давид.

Глава 18 Мечтать и быть

Фран проснулся от удушья. Кто-то безжалостный и очень тяжелый сел на него, не позволяя вздохнуть всей грудью, но и не давая потерять сознание. Фран хватал ртом воздух, но гигант, сидевший у него на груди, лишь издевательски улыбался. Молчал, глядел в лицо и улыбался, зная, что Фран тоже знает. Они оба знают, что именно надо сделать, чтобы он ушел с груди Франа и дал вдохнуть.

Фран прогнал от себя эти мысли и попытался прибегнуть к алкоголю, но на сей раз с самых первых глотков понял – уже не поможет. Будет только хуже. Порылся в аптечке Рекены, вдруг там есть какое-нибудь лекарство, которое смягчит абстинентный синдром, но не нашел ничего, кроме аспирина и успокаивающего. Запил их глотком воды.

Физическая зависимость от наркотика у него уже отсутствовала, а вот психологические проявления остались, и никто не знает, сколько еще они у него будут. Иногда продолжаются годами, а порой беспричинно и навсегда исчезают. Тело, привыкшее к ритму наркотических взлетов и падений, теперь с помощью метадона заново училось функционировать без них. Думать о чем-то, кроме дозы, пока длилось такое состояние, было совершенно невозможно. Прием метадона только вечером. Надо терпеть. Фран чувствовал нечто вроде злой пустоты, которая высасывала его изнутри, яростно завывая, чтобы ее немедленно залили через вену. Словно череп его был пустой комнатой, а в ней исступленно метался кто-то, страшно кидаясь на стены и вызывая в голове гул и боль.

И вдруг изнутри его страданий раздался спокойный голос. Фран словно наяву его услышал – так ясно он прозвучал. Да ведь никто не узнает. Правда, кому и как это станет известно? Никому. Врачи из автобуса, где выдают метадон, анализов не делают, Рекена тоже. Он сам, конечно, будет чувствовать себя виноватым какое-то время… Прервет начатое, а терпел уже так долго… Ну и что? Потом он сможет возобновить лечение.

Фран взял какую-то одежду, которую нашел у Рекены, вышел из квартиры и закрыл ее на ключ. По дороге в Барранкильяс он все сильнее мрачнел, вина его росла. Фран думал о том, что вновь предает доверие Рекены, пусть тот об этом и не узнает. И о том, что произойдет с ним позднее. Но он все равно должен это сделать.

Все мы зависим от чего-то или кого-то, повторял он себе, утешаясь. Одни, как многие женщины, маниакально зависят от шопинга – они сначала кидаются на каталоги модной одежды, которые им кладут в почтовый ящик, а потом уж просматривают счета за предыдущие покупки. Другие проводят каждый день по шесть часов в спортзале, таская железо, поглаживая себе бицепсы и пожирая горстями стероиды для нарастания мышечной массы. Миллионы людей не могут начать день без дозы кофеина, подпитываясь им потом еще и в течение дня. А сколько людей хранят в ящике стола на работе тайную фляжечку с коньяком, без которой не могут ни взбодриться, ни успокоиться. Сотни миллионов молодых людей, пристрастившись, ежедневно пьют литрами газированные напитки, такие едкие, что ими можно прочищать канализацию. Каждый год умирает все больше народу только оттого, что они не могут бросить курить, причем этот наркотик контролируется правительством, а химические лаборатории разрабатывают специальные добавки, чтобы привыкание к сигарете происходило еще быстрее.

Если кто-то лжет себе, что не имеет никаких болезненных зависимостей, тот худший из лгунов.

Проходя мимо фургончика, где обменивали шприцы, Фран увидел Рауля. Тот разговаривал с каким-то хорошо одетым парнем в «Тойоте» – одним из упакованных типчиков, кто по деньгам-то мог бы покупать себе сколько угодно шприцев в аптеке, но берет их в Барранкильяс – боится слухов в своем квартале. Рауль поднял голову и посмотрел прямо на Франа, который переходил железнодорожные пути. Фран отвел взгляд и побрел дальше – сгорбившись, руки в карманах.

В сумрачном убежище цыган-наркоторговцев Франа встретил тот же молодой охранник, на том же складном стуле, перед тем же огромным экраном. Молодчик смерил его презрительным взглядом и спросил, чего ему здесь надо.

– Я к Тоте.

Вместо ответа цыган встал и ушел в соседнюю комнату. Почти сразу вернулся в сопровождении гиганта под метр девяносто, плотного и до того широкоплечего, что джинсовая куртка трещала по швам.

– Это ты к Тоте?

– Да, – ответил Фран.

– Его нет.

– Куда же он делся?

– Никуда. Нет, и все.

– Как?

– Никак. Доигрался мальчик с огнем, вот и сгорел синим пламенем. Короче, я за него. Тебе чего? Дозняк?

Фран открыл рот, чтобы попросить, но что-то изнутри запретило ему это делать. Нельзя доверять этому типу. Ни в коем случае. Фран это ясно почувствовал. Доверие к своему пушеру – основа основ наркомира. Тоте, допустим, не стал бы призером национального конкурса «За честь и достоинство», но ему, Франу, никогда ничего в героин не подмешивал. Тоте имел узкий, но устойчивый круг клиентов, а среди них – приличную репутацию. Этому громиле, который поглядывал на него теперь сверху вниз, Фран верить не мог. Рисковать было нельзя. Сначала придется разведать, что и как.

– Нет, я должен ему кое-что передать.

– Ну передавай.

– Лично.

Качок повернулся и ушел не попрощавшись. Молодой цыган у входа не пошевелился и ни на секунду не отвел глаз от экрана, когда Фран выходил.

Утренний свет после полумрака трущобы наркоторговцев был истинной благодатью. Итак, он отказался от покупки. Фран и сам не мог бы объяснить, почему вдруг засомневался. Ведь поначалу он вроде собирался купить только одну дозу, так почему бы не рискнуть? Нет, засомневался. И причина тому была: он сознавал, что придет к этому новому пушеру снова и снова. Говорить себе можно что угодно: мол, я только один раз, единственный укол… а тело знает: опять сядешь на иглу. Будешь ходить сюда ежедневно. И какой пушер – важно. Фран на самом-то деле знал: укол этот будет первым после лечения, но единственным не останется. Сначала по особым случаям. Потом время от времени, под настроение. Затем три раза в неделю – как часы. Когда человек отдает себе отчет в том, что происходит, он колется уже три раза в день. Сидит на игле, как рыба на крючке, и сам заглотил крючок до самых печенок.

На границе Барранкильяс Фран встретил Педро эль Куррао, того самого боксера, который был худшим в Вальекас. Ему, конечно, нужно было сшибить маленько на дозняк, и он широко улыбался Франу, как лучшему другу. Зубы у Педро повыпадали, остались лишь черные пеньки кое-где.

– Фран, кореш ты мой закадычный, вот здорово, встретились!

Надо бы вежливо ответить: «Я тоже рад тебя видеть», но Фран не смог.

– Как поживаешь, Педро? – сухо произнес он.

– Ничего. Слушай, а у тебя дозы беленького не будет? Я верну, правда верну…

– Да ну что ты, откуда? Я и сам бы не отказался. А что такое стряслось с Тоте?

– Да ты что, не знаешь?

– Нет.

– Откуда ты свалился тогда? Здесь ты точно не был.

– Да, уезжал из Мадрида по делам, – соврал Фран. – Приезжаю, а вместо Тоте здоровый такой цыган.

– Спровадили Тоте нашего на пенсию.

– Да не гони! Что с ним?

– Похоже, он спутался с другим поставщиком, хотел получать товар подешевле.

– И что, он дал цыганам этого поставщика?

– Да ты рехнулся, что ли, кто ж так делает! Нет, он договорился, а потом смылся от цыган, быстро и молча. Хотел сам торговать, нашел уже и место, сообщил нам, кто у него покупал, что теперь будет немного подешевле. Ну вот. А вчера его нашли в кювете, на эстремадурском направлении. Даже в телике был сюжет. Сам я не видел, мне Кему сообщил, у него свой телик есть.

– Вот это да!

– Слыш, кореш, у тебя правда нет? Ну ладно, ладно. Я тогда пошел, мне срочно надо где-то занять.

– Увидимся, Педро, будь здоров.

– И ты не кашляй.

Вот оно как! Тоте ликвидировали. Не зря же в этом крысятнике никого, кроме цыган, никогда не было. Они доверяют только своим. Пайо в Барранкильяс, который работает на цыган, может получать более-менее приличные деньги – но не такие, какие получают свои. Основной поток пройдет под тобой, тебе позволят лишь поскрести его поверху. И если ты всю жизнь глядишь, как эти миллионы проходят мимо твоего носа, да облизываешься на них… понятно, что Тоте захотел примкнуть к тем, кто получает настоящие деньги.

А те, кто убил его и продолжает получать бешеные бабки, никуда не делись, вот они, в пяти минутах ходьбы отсюда. В обшарпанной халупе в центре квартала. Разговаривают с полицейскими без страха и прощаются с ними, обаятельно улыбаясь: те крохи, что они потеряют на любой взятке, завтра вернутся к ним стократно умноженные, ведь каждый день торговли приносит миллионы. Это те, кто контролирует наркорынок. Те, кто одним словом может превратить тебя в труп на обочине шоссе.

А ведь и у них есть своя наркозависимость. Это садизм и амбиции. Только амбициозный человек в их профессии при провале рискует не потерей репутации, а потерей жизни.

Тоте… за какие-то деньги. Все из-за денег. Фран шел и грязно ругался себе под нос. Ему было жаль Тоте. Конечно, он был сволочью, как они все, но до подсыпания сахарной пудры никогда не опускался. Странно, что он так расчувствовался из-за… В этом отмороженном мире не больно-то переживают друг о друге. Если бы Тоте работал на каком-нибудь предприятии, сделал бы карьеру, несомненно. В своем ярком, агрессивном стиле. Президент сделал бы его своей правой рукой, его инициативы были бы необходимы, с ним бы советовались при всяком падении рентабельности. Ездил бы на «Мерседесе», жил в поместье с роскошной блондинкой с бюстом пятого размера, та с ним спала бы ночью и развлекалась, как умела, днем. Собственно, и в этом случае Тоте остался бы сволочью.

Огорченный и рассеянный, Фран шел и шел, пока на выходе из Барранкильяс не встретился с чьим-то острым взглядом. Рауль. Он по-прежнему сидел в своем фургончике. Фран подошел, подчинившись его властному жесту.

– Ну как ты, Фран?

– Держусь. Если ты это имеешь в виду. Ни разу не кололся.

– Я вовсе не думал тебя контролировать, просто спросил, как вообще дела.

– Но мы оба думаем об этом, правда?

– Фран, я здесь, чтобы помогать несчастным. Судить их не мое дело.

– А чье – Божье?

– Бог есть, да не про нашу честь. Боюсь, здесь слишком многие сами себя приговорили к пожизненному.

Фран улыбнулся.

– Так все же, как дела? – спросил Рауль.

– Хорошо. Меня приютил старый университетский друг. Сам он не употребляет. Никогда не употреблял.

– Вот это верный ход. Первым делом надо выйти из среды. Как прошел курс метадона, без осложнений?

– Нормально. Только вот сегодня осложнилось. Проснулся под утро – думал, помру. Побежал сюда без памяти за дозой. Не смог купить только потому, что убили моего пушера.

– Тоте?

– Ну ты даешь! Уже знаешь?

– Да у меня тут вроде исповедальни. Приходят, рассказывают. Кстати, это и в новостях прошло.

Они уже попрощались, и Фран повернулся, чтобы идти, когда Рауль позвал его:

– Мы в твою честь устраиваем грандиозную вечеринку с пивом. Как только выйдешь из зависимости полностью.

– Ну уж нет, – захохотал Фран, – если до этого дойдет, пиво выставляю я!

Он возвращался в автобусе к дому Рекены, так и не исполнив задуманного. Развеялась страшная тоска, погнавшая его за дозой. Поездка, разговоры, известие о смерти Тоте отодвинули утреннюю агонию. Но Фран знал: она придет снова. Нет такого метадона, который прогонит ее сам. Нужны и его собственные силы. Фран надеялся, что в следующий раз встретит натиск врага лучше, чем сегодня.

В автобусе он заплатил, удивившись, как сильно выросла цена проезда, и подумав, что времена, когда он ездил «зайцем» и прятался, ушли навсегда. Надо было решить, чем заняться. Целый день слоняться по квартире Рекены – плохой, даже опасный вариант. Воровство макулатуры по ночам… Как найти оплачиваемую работу днем? Занятие и заработок. И будущее.

Автобус мотало из стороны в сторону, пассажиры валились друг на друга на поворотах. Фран поискал свободное место – все были заняты. Нужно стоять и терпеть.

Книгу он поначалу не заметил. Эта обложка так часто мелькала у него перед глазами в последнее время, что Фран не сразу понял, что это не свой, а чужой экземпляр. Прямо перед его глазами качалась обложка первой части «Шага винта». Кто-то, чье лицо он не видел за книгой, читал ее. Фран встал на цыпочки, чтобы заглянуть в это лицо поверх тома.

И как раз в этот момент произошло несколько событий: прямо перед их автобусом вылетел на полосу мотоцикл, водитель резко ударил по тормозам, автобус резко встал, пассажиры посыпались друг на друга, валя соседа на пол в тот момент, когда падали на них. Все это человеческое домино уже лежало на полу, когда Фран обнаружил обложку «Винта» под головой, а на себе сверху – с дюжину незнакомцев.

Под сдавленные проклятия и град взаимных оскорблений люди поднимались, потирая ушибленные места, но Фран не мог к ним присоединиться. На нем лежала такая тяжесть, что он ни кричать, ни дышать не мог. Второй раз за одни сутки он претерпевал настоящее удушье. Только через минуту, которая показалась ему вечностью, с него слезли, позволив наконец воздуху попасть в исстрадавшиеся легкие. Сидя с закрытыми глазами, Фран сосредоточился на том, чтобы вдохнуть поглубже, когда с ним заговорили.

– Ты как, ничего?

– Ничего хорошего, – прохрипел он.

– Что болит?

– Лодыжка. Кто-то на ней стоял.

– Прости. Это наверняка была я.

Фран открыл глаза. На него смотрела девушка лет двадцати. Она приклеивала к щеке отставший пластырь.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что у меня болит ступня.

– В общем, оба хороши.

Автобус остановился, двери открылись, и многие пассажиры вышли, чтобы отдышаться и заняться своими ссадинами и синяками. Взаимная помощь обильно приправлялась руганью в адрес муниципального транспорта вообще и данного конкретного водителя в частности. Фран и девушка нашли место на скамье под навесом.

– Пришел в себя? – спросила она.

– Да, спасибо. Просто на меня там навалилось прилично народа, и я какое-то время не мог дышать, вот и запаниковал. – Фран потер лодыжку. – Немного распухла, но вряд ли это серьезно.

– Дай-ка взгляну.

– Ты доктор?

– Нет, но мама работает медсестрой.

– Жаль, что ее здесь нет.

Девушка быстро осмотрела его ногу и успокоила:

– Через пару дней забудешь.

Она снова поправила пластырь у себя на лице, убедившись, что с ним все в порядке. Затем сразу перешла к осмотру книги, с огорчением разглаживая смятые страницы. Фран узнал «Шаг винта».

– Вот это да! – с восхищением заметил он.

– Что?

– Я про книгу. Значит, ты ее читала! Я глядел на обложку, которая заслоняла тебя от меня, и все спрашивал себя, кто же читает «Шаг винта». Посмотри на обложку: там отпечатался мой нос, когда я врезался в нее при торможении.

– Ты ее читал?

– Причем только что. Отличная книга!

– Я в процессе, и мне нравится все больше с каждой страницей. Причем раньше я никогда не увлекалась научной фантастикой. Кстати, это не совсем фантастика. В общем, нечто особенное.

– Я тоже так думаю.

Фран вгляделся в девушку. Красоткой не назовешь. Обычная девчонка. На лице ее расползался синяк, полученный при столкновении. Нежная кожа, красная после удара, уже желтела, а из синяков прямо на него смотрели ясные, медового оттенка, карие глаза. Маленький ротик с яркими губами, которые она кусала. Приятное лицо, а без синяков и пластыря будет и вовсе красивым.

– Давай выпьем где-нибудь кофе? – предложил Фран.

Девушка удивленно посмотрела на него:

– Нет, мне пора уходить.

– Жаль.

Она поднялась и двинулась по улице, но вскоре оглянулась:

– Может в другой раз?

– Буду счастлив, – улыбнулся он. – Кстати, я Фран.

– Марта. Очарована нашим знакомством.

Очарована! Нет, вы слыхали когда-нибудь такое?

– Ну прямо как в сказке.

– В какой сказке?

– Про очарованную принцессу.

Марта рассмеялась, но, кажется, ей понравилось сравнение с принцессой.

Фран находился в паре кварталов от дома Рекены. Марта ушла, а он побрел, не напрягая поврежденную ногу. Спешить было некуда. Проходя мимо книжного магазина на углу, нащупал в кармане деньги, приготовленные на дозняк, зашел и купил второй том «Шага винта». Вот теперь им точно будет о чем поговорить с Мартой, когда встретятся!

Четверть первого. Рекена нагнулся, опершись коленом в сиденье неустойчивого компьютерного кресла, и вполголоса ругал сервер, сверяя учетные записи. Двадцать пять компьютеров этой конторы должны быть связаны между собой и с Интернетом, но упорствовали в своих заблуждениях, и вот теперь Рекена бегал от одного к другому, запуская программы, вглядываясь в экраны, быстро выбирая опции на следующем, пока загружался предыдущий. Он напоминал замотавшегося папашу, оставленного присматривать за дюжиной детишек и уже приходящего в отчаяние.

Неожиданно все экраны мониторов погасли. Более того, вырубился свет в здании. Рекена, спотыкаясь, побежал к серверному компьютеру. Его экран еще горел, потому что эта машина была подключена к ИБП – источнику бесперебойного питания, который ей обеспечивал еще сорок пять минут работы в случае отказа электросети. Достаточно, чтобы сохранить данные и сделать резервную копию.

Пришлось звонить Мигелю. Владелец «Арт-Нет» чистил зубы, и Рекена вынужден был слушать, как тот отплевывается.

– Ну?

– Мигель, тут авария на электросети. Что делать? Придется отложить до утра. Я домой.

– Нет! Машины по договору в девять утра должны работать. Оставайся и жди, когда дадут свет.

– А если до утра не дадут? Мне сидеть здесь всю ночь? А спать когда? Мигель, не зарывайся!

– Сервер работает?

– Ну да, он на ИБС.

– А машины вырубились?

– Естественно. ИБП только один. Они тут на всем экономят.

– Сколько еще есть времени работы сервера?

– Сорок пять минут.

– Отлично, Рекена! Мы же в Мадриде, тут аварии устраняют быстро. Подожди, пока дадут свет, и доделай работу.

– Мигель, я на работе с девяти утра, сейчас половина первого ночи. Сколько я должен тут сидеть в потемках?

– А что будет, если уйдешь? Свет сейчас дадут, а утром компы у них не пашут! А у меня договор! И что сказать клиенту? Что у меня служащий баиньки захотел? Ты не профессионал!

– Не я один, Мигель!

– Послушай, Рекена, останься хотя бы на эти сорок пять минут. Если отключим их сервер сами, то не сумеем включить его снова – нет пароля.

– Тебе что, его не дали?

– Шутишь? Дали только пароли от рабочих машин в сети. Когда сервер отключится сам, оттого что истек лимит поддержания энергии, это уже будет не наша вина: выбирайте в следующий раз ИБП помощнее.

– Я останусь ровно до часу ночи.

– Больше и не надо. В час уходи. Ну ладно, завтра поговорим.

– До завтра.

Рекена, проклиная темноту, шефа, компьютерные сети, на ощупь собрался, закрыл дверь, отдал ключи на вахту и без десяти час ушел домой.

В этот час припарковаться даже не думай. Рекена чуть не надсадился, пока нашел опасно узкую щель между автомобилями и втиснул туда свой «Форд», маневрируя до седьмого пота. Оттуда уже двинулся домой пешком. Его обгоняли, дыша алкоголем, веселые компании; люди шли из кинотеатров, шумно обсуждая что-то; парочки, обнявшись, исчезали в темноте парка. Счастливчики. Черт бы их всех побрал.

Фран сидел, завернувшись в одеяло, и смотрел в экран телевизора. Вид у него был сонный.

– Не спишь? – устало удивился Рекена.

– Почти сплю. – Фран поднялся и пошел вслед за ним в кухню.

Там его друг скинул туфли и открыл холодильник. Налил замедленными движениями на сковороду масла, вскрыл пачку сосисок.

– Ты когда-нибудь приходишь с работы рано?

– Я пришел рано сегодня. Если бы не авария на электросети, я бы до сих пор пялился красными глазами в экран.

– Да это просто сверхэксплуатация!

– Кому ты это объясняешь?

Фран хотел согреть картофельное пюре на огне, но Рекена попросил:

– Лучше сунь в микроволновку. Меньше мытья посуды.

Фран сделал, как сказал Рекена.

– Что за день, – жаловался тот. – Парковаться пришлось в соседнем квартале. Все боятся, что машину украдут, покупают себе гаражи. Я – не боюсь. На мою никто не польстится.

– Все тот же «Форд»?

Рекена кивнул, жуя сосиску.

– Сколько у него пробег?

– Двести сорок тысяч.

Фран присвистнул.

– Это тот, что тебе дядя до университета подарил?

– Да. Он уже и тогда был старым.

Фран жарил следующую сосиску, поворачивая ее вилкой в трещащем масле. Рекена оперся подбородком на ладони.

– Слушай, как мне все это надоело! – воскликнул он. – Я всегда любил возиться с компьютером, а теперь возненавидел даже их, эти невинные машины. Засунуть все разом в мешок и – к черту в пасть! Моего шефа, мою работу, мою машину и мою жизнь! Да разве это жизнь! Я вынужден терпеть работу, которая меня раздражает и унижает, только ради того, чтобы оплачивать этот неудобный и тесный угол да автомобиль, которому место на свалке. Везде опаздываю, всем должен, все мною недовольны – а ведь я из сил выбиваюсь. Мне осточертел кофе из автомата! Вместо обеда у меня салат на бегу, вечером те же сосиски из целлофана и картофельное пюре из банки. От вечного фастфуда набрал лишних десять килограммов. А ведь Испания – страна с самым высоким уровнем жизни в мире! У кого он высокий? Хотел бы я видеть этих счастливчиков. Кто они, обитатели домов, увитых розами, на Средиземноморском побережье?

– Только не мы с тобой, Рекена.

– И никто другой. Вот что я тебе скажу, Фран: это совсем не то, чего я хотел и ждал от жизни. Я учился три года подряд так, что… короче, пот, слезы, кровь. Мечтал, что стану инженером – найду хорошую работу. Ничего подобного. На рынке свободны места только для непрофессиональных новичков, которых наскоро обучают трем операциям и сажают операторами, за мелкий прайс. На самом деле все их функции уже автоматизированы, и подобная работа не нужна даже сейчас, а завтра будет не нужна вовсе. Но выбор у тебя один: или соглашайся быть полуголодным механическим зайцем, или убирайся, потому что за тобой очередь из двухсот человек и они сразу же накинутся на каждое рабочее место. Вот что меня бесит! Я ведь как бы должен быть еще и благодарен за то, что меня эдак осчастливили!

– Это жизнь.

– И очень хреновая. И потом, этот город… Мадрид… Мол, столица Европы. Центр Вселенной. Да, туристом сюда съездить приятно. Прадо, Пуэрто де Алькала… Сабина говорит, на площади Антона Мартина баров больше, чем во всей Норвегии. Но в девять всем надо на работу. Четыре миллиона человек должны за два часа переместиться из одного конца города в другой. Пробки не рассасываются круглые сутки с послаблением около часу-двух ночи: в это время пробки только возле парка Каса де Кампо. О такси и думать нечего.

Рекена вздохнул. Фран молчал: пусть выговорится.

– Вот такая фигня, Фран. Я каждый день, просыпаясь от звонка будильника, лежу в постели, перед тем как встать, и убеждаю себя, что встать все-таки нужно. И каждый день убедить себя все труднее. Работаю только ради денег! И это унижает! Труд не унижает, труд благороден только для тех, кто любит свою работу – а я не люблю. Я и жизнь свою не люблю. Правда, Фран: я в ужасе от того, во что я превратил свою жизнь. Разве об этом я мечтал? Мне только двадцать девять, а я уже так устал и озлобился, что осталось сесть на скамью в парке, послать к черту весь мир и кормить голубей. Я старик, Фран.

– Да ладно, Рекена, мы никогда не становимся тем, кем мечтали быть. Думаешь, я планировал к двадцати девяти стать наркоманом?

– Бывшим наркоманом, Фран.

– Ну, я пока в процессе.

– Но ведь уже близко, правда? Ты поборол зависимость.

– Не менее года еще бороться. Если не сорвусь.

– Это возможно? Сорвешься?

Фран подумал несколько секунд. Нужно ли рассказывать Рекене об утреннем происшествии?

– Я сегодня был на самой грани, Рекена.

– То есть?

– Сегодня… ты уже ушел на работу… я утром пережил кое-что. Проснулся от удушья. Без дураков, физически не мог вдохнуть. Я был совершенно не в себе. Пошел в Барранкильяс за дозой. Представляешь?

– Ты опять кололся?

Рекена вскочил и схватил Франа за грудки:

– Нет! Говорю же, был на грани, но не кололся. Сейчас расскажу. Моего пушера сегодня ночью убили. Хотел вести дела самостоятельно, вот с ним и свели счеты. Труп, что нашли на эстремадурском направлении, – не видел в новостях?

– Фран, телевизор я почти не смотрю.

– Он умер, а я стал думать, что мы все очень близко к нему ходим. Я не говорю «мы все умрем», это понятно, я говорю, что мы, которые на игле, умрем очень скоро. Никто не видал наркомана семидесяти лет от роду. В общем, или ты пытаешься сорваться с крючка, или, сам понимаешь…

– Фран, у тебя пока не кончились регулярные ломки?

– Это не ломка. Никаких обычных симптомов абстиненции, просто умираешь, и все. Как бы сидишь внутри смерти, а она тебя несет к уколу. Желание уколоться такое, что не отдаешь себе отчета ни в чем. В первые дни я напивался до бесчувствия, чтобы это пережить без срыва. Теперь хватает пары рюмок, чтобы ушла дрожь рук. Метадон замещает химическую потребность, но психологическая никакому препарату не под силу. Это самому надо. Как на диете: тебе дают питательные галеты, в которых есть все, что нужно организму. Он не страдает, физиологически голода нет – а психологически ты от этого несуществующего голода на стенку лезешь.

– Слушай, а нет чего-нибудь лучше метадона?

– Если знаешь, скажи сразу – осчастливим человечество. И я тоже совсем не об этом мечтал школьником. Ничего у нас не получается.

– Да.

– А чего ты хотел в детстве?

– Ну, я не мог мечтать о какой-то конкретной профессии. Воображал себя окруженным семьей, детьми, и с работой, которую люблю. Банально? Но я думаю, что многие люди чувствуют, в чем счастье.

– Когда ребенка спрашивают, о чем мечтает, он отвечает: стать пожарником… космонавтом… футболистом. Никто из них не говорит, что хочет стать счастливым. Нам кажется естественным, что работа, профессия и есть счастье. А это не так. Иногда они даже несовместимы.

– Я не хочу и не могу работать так много. Мне необходимо время просто побыть с самим собой. Погулять, подумать. Заняться техникой бега. Да мало ли что! Я загнал себя так, что уже ни на одну красотку не встает!

Фран криво усмехнулся, припомнив сцену с Сарой на диване, затем девушку из автобуса. Улыбка его стала шире, выражение лица смягчилось.

– Ну чего ты ржешь, шут гороховый? Надо мной?

– Нет. Я сегодня в автобусе с девушкой познакомился.

– О, Фран, неотразимый кабальеро!

– И знаешь, что я думаю?

– Ну?

– Странно это. Непостижимо. Вот смотри: не будь я наркоман, я близко бы не подошел к Барранкильяс и сегодня туда бы не поперся. Если бы не смерть моего пушера, сорвался бы и в любом случае не возвращался бы тем же утром автобусом. Если бы не попал в тот автобус, то не встретил бы Марту.

– И что Марта?

– Пока ничего. Но, наверное, так и должно быть? Если бы не связь между собой событий позорных, страшных, плохих – то не случилось бы и хорошего? Не лежит ли дорога к хорошему через несчастья?

– Странное у тебя представление о судьбе, – заметил Рекена.

– Очевидное. Может, к лучшему то, что тебя жутко довели на работе. Это нужно для того, чтобы ты встряхнулся и принял решение. Многие ведь не ценят того, что имеют, потому что не знали горя. А пройди они насквозь то, что выпало тебе, поймут, почем фунт лиха. Вот я сейчас могу смотреть спокойно телевизор, принять душ в любое время, разговаривать с другом в кухне под утро. Никогда в жизни раньше не думал, что это надо ценить как счастье. А это и есть счастье. Ты сможешь по-настоящему оценить свою работу, когда она у тебя будет, после той, которая есть сейчас.

– Надеюсь.

– Да никаких сомнений!

Они улыбнулись друг другу. И, прощаясь на ночь, обнялись.

– Слушай, Фран!

– Да?

– А эта девушка из автобуса хорошенькая?

– Мне безразлично.

– Ясно.

Сосиски остывали на сковороде. Фран вынул из микроволновки горячее молоко.

– Так а все-таки – красивая?

– Ну ясное дело, красивая!

– Ах ты, старый черт! Кто бы сомневался!

Глава 19 Больше не отвечает

Телефонный звонок гремел с настырностью пожарного колокола. Давид вскочил с постели, нашел трубку и взял ее прежде, чем сообразил, что не у себя дома, а у Анхелы. И диван, на котором он спал, тоже ее. Из чего следовало, что и звонят ей, а не ему. Стоя с трубкой чужого телефона в руке, Давид решил минимизировать вред, хотя бы приняв сообщение.

– Да?

– Будьте добры к телефону Анхелу Альдеа.

– Сейчас ее нет дома.

Давид очень хотел бы, чтобы голос его не был таким откровенно хриплым со сна. Но если на том конце провода и поняли ситуацию, то проигнорировали ее.

– Это из школы по поводу Томаса. У нас тут небольшое происшествие. Было бы хорошо, если бы кто-нибудь забрал мальчика домой. Мы и сами бы отвели его, да некому, у всех расписание занятий.

– Что случилось? Я надеюсь…

– Ничего страшного, Томас жив-здоров. Он просто подрался с другим учеником. В таких случаях мы разводим детей по домам, пока страсти не улягутся. Пусть остынут и подумают над своим поведением.

– Разумеется, я сейчас же приду в школу.

– А вы кто?

– Давид, дядя Томаса. Не беспокойтесь, я его заберу.

Что он не был никаким дядей, это еще полбеды. Беда – транспорт. Сильвия уехала на их машине, Анхела – на своей «Хонде». Ему ехать не на чем. Надо просить у Эстебана «Рено».

Однако все было не так плохо. «Хонда» стояла на месте, ключи висели у входа.

Он забрал Томаса из кабинета его классного руководителя. Тот, принимая Давида за дядю своего ученика, объяснил, что произошло. Томас подрался во дворе с мальчиком намного старше и сильнее его самого, причем оба отказались объяснять причину. Томас в драке почти не пострадал – ссадил кожу об цементный пол школьного двора, а вот его противник ушел в медпункт с рассеченной губой. Нет, Томаса не обвиняли в избиении, с ним раньше никогда не возникало проблем, но правила требовали изгнания обоих бойцов из школы на один день.

Давид отвез Томаса домой. Тот за все это время не вымолвил ни словечка. Давид тоже молчал. Имел ли он право расспрашивать или поучать Томаса, ребенка, что ни говори, чужого? Однако нельзя же совсем не реагировать. Он с этой семьей уже подружился, и дело зашло довольно далеко, хоть и при особых обстоятельствах. Давид решил не поучать мальчика, а просто поговорить на равных.

– Твой классный руководитель сказал, что тот мальчик, с которым ты подрался, был старше тебя.

– Он дурак.

– Дурак он или нет, а роста порядочного. Не каждый осмелится нападать на того, кто настолько больше тебя.

– Да я совсем не хотел его бить, он напросился. У меня внутри что-то задрожало. И я не думал больше ничего. Просто кинулся на него и свалил на землю. Он не ожидал, вот и упал.

– Ты пришел в ярость. Наверное, имелась причина.

– Он просто мерзавец.

– Не надо так выражаться, Томас.

– Выражаться не буду, но он все равно мерзавец.

И Томас уставился в окно машины на горы вдали, наглухо замолчав. У мальчика было лицо взрослого человека, у которого неприятности.

– Томас, это, конечно, не мое дело, но людям часто помогает, если они рассказывают о своих трудностях чужому человеку.

– Чем же?

– Не могу объяснить, как происходит, но это правда. Все знают. Именно поэтому люди ходят к психоаналитикам.

– К психо… кому?

– К ученому человеку, он тебя не знает, но житейски опытен и пытается помочь, выслушав и все обсудив.

– Нет у меня никаких трудностей. Просто Маркос начал издеваться, что у меня нет отца. Я говорил ему, отцепись по-хорошему, но он опять за свое. И достал так, что я ему врезал. Даже не помню как. Кинулся и дал ему кулаком в рот.

Давид не знал, что мальчику известно о своем рождении и об отце. Может, Анхела рассказала ему что-нибудь, например, что папа давно умер.

– Да, трогать чью-то семью – последнее дело. Да, этот тип заслужил свое, но, Томас, бить его не следовало. Кроме того, отцы есть у всех и всегда. Но во многих случаях они не могут постоянно находиться со своей семьей. По разным причинам.

– Мама мне все объяснила. Они с отцом любили друг друга и даже родили меня, а потом разлюбили, поссорились и разъехались. Она даже сказала, что со временем у меня может появиться другой отец, который будет любить нас обоих всю жизнь. Очень сильно любить.

Какой изящный способ объяснить ребенку, что тебя когда-то обрюхатили, восхитился Давид. И врать не пришлось почти что. И никаких обязательств на будущее. Молодец. Разговаривать с Томасом было далеко не так тягостно, как опасался Давид. По крайней мере, тот не отшил его, заявив, что он никто и звать его в их семье никак, чего Давид боялся больше всего.

Он уже открыл рот, чтобы ответить, но тут автомобиль стал терять скорость и остановился. Напрасно Давид жал на акселератор – никакой реакции. На последнем издыхании удалось поставить машину на обочину. Давид открыл капот. Томас был уже тут как тут. Опершись руками о край, он заглядывал внутрь.

– Осторожно, Томас, не обожгись!

Томас посмотрел на Давида и внезапно спросил:

– Теперь ты будешь моим отцом?

Давид дернулся, хорошенько приложившись затылком о крышку. Это был прямой вопрос, требовавший прямого ответа.

– Почему ты так думаешь, Томас?

– Ты нравишься маме.

– С чего ты это взял?

– Я ее спросил – она ответила.

– Что, так и сказала, что я ей нравлюсь?

– Нет. Она покраснела. Как я, когда ей вру. Она, наверное, не знает, что взрослые тоже краснеют.

Как типично для ребенка, подумал Давид, ждать от повзросления одних только усовершенствований. Нет, голубчик, не все в нас меняется в лучшую сторону, когда мы вырастаем.

– Томас, я не буду твоим новым отцом. Хотел бы, но не могу, я женат. – Давид показал Томасу свое обручальное кольцо. – Видишь? Его мне дала моя жена в день, когда мы поженились, и оно означает, что мы вместе навсегда.

– Сейчас ты один, не с ней, – возразил Томас. – И тебе придется искать новую жену.

Что мальчишка имел в виду? Что Сильвии нет сейчас в поселке или что они порвали отношения? Они поссорились и разводятся? Неужели Анхела сказала ему нечто подобное? Проклятие! Почему ему всегда так трудно с детьми? А на некоторые темы с ними вообще не надо разговаривать.

– Ну так это же на время. Моя жена уехала первой, я вернусь позднее. Мы встретимся дома.

– Так ты уедешь, что ли?

– Да. Я не могу оставаться здесь всегда.

– А мама?

– Томас, не выдумывай. Твоей маме не так уж важно, что со мной будет. И не так уж сильно я ей нравлюсь. Она чудесная женщина. Если она пока не выбрала для тебя нового отца, то лишь потому, что не нашла достойного. Ты тоже незаурядный мальчик. Тебе в отцы не годится абы кто.

Томас польщенно улыбнулся.

– Да и вообще, о чем тебе беспокоиться? У тебя есть мама, она безумно тебя любит. Миллионы детей могут только мечтать о такой. Разве она не построила тебе лесную крепость?

– Построила!

– Ну так и не думай лишнего, Томас. Есть вещи, которые решают только взрослые. Садись в машину и не трогай ничего внутри капота – двигатель очень горячий.

Томас, полностью удовлетворенный разговором, полез на сиденье. А Давид размышлял об Анхеле. Какая женщина! Он был польщен тем, что произвел на нее впечатление. Красавица! И если не замужем, так уж точно не от отсутствия претендентов.

Мотор был не просто горячий – его покрывала жирная грязь в палец толщиной. Как и все остальные детали. Давид попробовал применить метод Эстебана, о котором тот ему рассказывал в «Эра Уменеха»: рассмотреть каждую деталь по отдельности. Но результата это не дало. Давид был убежден, что сущность автомобилей таинственна и постичь ее могут не все. Он слышал, что нужен бензин, и он там внутри сгорает, но как это связано с движением колес, не знал и не пробовал разобраться. Теперь перед ним было неприятное на вид переплетение труб, коробок и проводов. Давид умел только одно – проверять уровень жидкости в емкости для стеклоочистителей, и он проверил. Жидкости было достаточно. Машина стояла на полпути в Бредагос, на пустынной горной дороге, зато чистоту ее стекол можно было гарантировать в любой момент.

Ух ты! Внизу, под трубками, Давид заметил какое-то движение. Что-то ворочалось, какая-то ось внизу. Он проследил ее и увидел, что она поворачивает колеса влево-вправо, и сейчас они так и ходили ходуном. Давид поднял голову: Томас увлеченно вертел во все стороны руль, испуская ликующее рычание.

– Томас, ты меня испугал!

– Прости! Можно мне поиграть?

– Конечно.

Пусть хоть один из нас немного развлечется, подумал Давид. Сначала, значит, упала скорость, потом они остановились. И отчего бы это могло быть? А черт его знает. В центре автомобильных внутренностей что-то поблескивало серебром. Давид присмотрелся. Какая-то деталь двигалась взад-вперед.

– Ты сейчас что делаешь с рулем? – спросил он Томаса.

– Ничего!

– Я не буду тебя ругать, только скажи, что ты делал сейчас. – Давид подошел и стал смотреть на приборную доску. – Покажи, что ты делал.

Томас показал, как он крутил руль и рычал, изображая мотор. Правда, сейчас у него получалось без энтузиазма. Давид взглянул на его ноги. Мальчик болтал ими, задевая носком акселератор.

– Посиди вот так, – велел Давид. – Я кое-что проверю.

Значит, эта серебристая штучка связана с акселератором? Перед тем как они встали, Давид несколько раз нажимал на акселератор, но скорость падала. И что теперь? Провод, ведущий к серебристой штучке, болтается свободно. А должен быть подсоединен. Давид ухватил конец провода с оголенным металлическим концом, и тут серебристая штука дернулась и прищемила ему палец.

– А-а-ай! Томас, не трогай там ничего!

– Извини!

На самом деле вина была Давида – он не предупредил, что нельзя шевелить ногами.

– Ничего страшного.

Не жалея пальцев, Давид подсоединил зачищенные металлические концы провода к серебристого цвета детали. Те упрямо не лезли в крепления, надо было несколько раз зачищать, соединять и снова пробовать. К концу процедуры концы пальцев горели от ожогов и ссадин. Давид закрыл капот и сел на водительское место рядом с Томасом.

– Пригнись.

– А что, взорвется?

– Что за глупости! Не взорвется. Просто пригнись и не задавай больше вопросов.

Мотор заработал. Давид включил первую скорость и мягко тронулся. Автомобиль послушно ехал дальше. Давид включил вторую. Дернувшись пару раз, машина набирала ход.

– Ты ее починил! Ну, красота!

Да, он починил ее. Перед Томасом Давид не посмел бы хвастаться, но в душе ликовал так, словно ему подарили весь мир в роскошной упаковке. Он сам не ожидал, что получится. Первая вещь, которая ему удалась со времени приезда сюда.

– Почему ты не говорил, что умеешь чинить машину?

– Я этого не знал.

– Мы сейчас домой?

– Нет, в мастерскую. Пока не взорвалось, но кто его знает. Пусть лучше посмотрят.

На первой скорости они ехали, но требовать от старого автомобиля большего Давид не решался.

Вечером Анхела, Томас и Давид спокойно ужинали в столовой. По просьбе Томаса утреннее происшествие было представлено матери в отредактированном виде. Ей рассказали, что Томас подрался с другим мальчиком на баскетбольной площадке из-за мяча и их обоих наказали. Анхела не расстроилась.

Давид же, взволнованный разговором с Томасом, все поглядывал на нее, чтобы узнать, смотрит ли она на него. Пару раз их взгляды встретились, и Анхела приподняла брови, недоумевая, отчего Давид пристально наблюдает за ней. Тот же сидел с видом скромным, но отважным, и только выпячивал грудь, когда мальчик рассказывал о его подвиге при ликвидации автомобильной аварии, со всеми подробностями и использованием приборов и тарелок для наглядности. Большого впечатления, к сожалению, эпическое повествование на Анхелу не произвело.

Ужин затянулся, а поскольку еще остались уроки на завтра, Томаса отправили готовиться и отходить ко сну, в соответствии с представлениями Анхелы о правильном воспитании детей.

Оставшись вдвоем, они налили себе по бокалу вина, лениво поглядывая на экран телевизора, где показывали какой-то конкурс. Когда Анхела решила, что мальчик уже наверняка спит, она повернулась к Давиду:

– Ну, давай, рассказывай!

– О чем?

– Что произошло сегодня в школе. Спасибо, что помог. Но я должна знать все подробности.

– Да мы тебе все за ужином рассказали. Томас подрался с учеником из другого класса на баскетбольной площадке. Из-за мяча. Похоже, у них разные концепции игры в баскетбол.

– Ну да, – засмеялась Анхела. – Уже рассказали. А я не поверила. Давид, я своего ребенка хорошо знаю. Наблюдаю его с той минуты, как впервые взяла на руки. И точно знаю, когда он врет. Да и ты в этом искусстве тоже не преуспеваешь.

Давид обиделся, но вынужден был признать: все, что он претерпел в Бредагосе, являлось неопровержимым доказательством правоты Анхелы.

– Томас дрался, потому что другой мальчик смеялся над ним. Над тем, что у него нет отца.

Анхела вскочила и стала нервно расхаживать между входной дверью и окном.

– Вот черт, – пробормотала она. – Что за жизнь! Какие люди. Дерьмо! Я знала, что рано или поздно вопрос возникнет. Дети в школе могут быть очень злыми. И всегда найдется какой-нибудь гаденыш…

– Ну, ему не дали особо разойтись, – заметил Давид. – Как только тот что-то вякнул, Томас двинул ему кулаком прямо в рот. Вколотил грязные слова назад в глотку и разбил до крови губу.

– Серьезно? Грубо, конечно, но разве тот не заслужил? Ну, ничего. Не гребень гладит голову, а время. Повзрослеет – поймет. Я ему уже объяснила, что произошло между мной и его отцом. Он, кажется, понял.

– Мы сегодня об этом тоже говорили.

– Да, но судя по драке, он все же чувствует, что не иметь отца плохо. У всех его друзей отцы есть. А я даже не разведена. Просто ничего о нем не слышала с тех пор, как он ушел. Может, Томас себя винит в этом?

– Вряд ли.

– Или меня. – Анхела вздохнула. – В любом случае плохо. Одно время я искала ему отца – сознательно, активно. Добра с того не было. Ни для меня, ни для Томаса. А со временем прошло. Пару раз встречалась кое с кем… Ничего серьезного. Томас не знал, конечно. А у тебя нет детей, Давид?

– Нет.

– Почему?

– Мы с Сильвией все выжидали хорошего момента, но я перегружен работой, почти не бываю дома. Не хотели заводить детей, прежде чем хорошо устроимся… и чтобы я бывал дома побольше. Я мечтал сначала добиться повышения, работать без этих бесконечных командировок. Мы так планировали.

– Ты ведь не компьютерщик?

– Нет.

– Она от тебя ушла?

– Кто? Сильвия? Трудно так сразу сказать определенно…

– Обиделась и уехала?

– Да. А ты откуда знаешь?

– Она уехала внезапно. Мы, женщины, так поступаем только в бешенстве. Обычно все взвешиваем, обдумываем. Если кто-то бросается бежать, значит, что-то произошло.

– Ну да. Уехала. А я остался.

– И на что она обиделась?

Дело заходило слишком далеко. Пора было ответить: «Не твое дело». Но Анхела была так откровенна с ним, что теперь не объяснить было нельзя.

– Я ее обманул.

– Обманул?!

– Она думала, что я предложил ей поехать вдвоем в отпуск. А это было надо для моего издательства. Мне нужно найти одного человека. Отсюда и мой неудачный визит в редакцию газеты, и расспросы жителей.

– Ты его нашел?

– То-то и оно, что нет! Я разрушил свой брак, выставил себя людям на смех – и ничего не добился. Однажды мне уже показалось, будто я у самой цели, но я ошибся. План был такой: быстро найти этого человека, договориться с ним и остальное время провести с Сильвией, наслаждаясь отпуском. Ничего не получилось. А этого человека, которого я искал, подозреваю, вообще не существует.

О подобной возможности Давид начал всерьез задумываться. Никто не писал «Шаг винта». Книга существовала сама по себе – чтобы заполнить пустоту в душах людей, тысяч и тысяч людей. Чтобы внушить им надежду. Может, такое возможно? Что мы об этом знаем? Может, все, что происходило, являлось частью чьего-то плана, которому он тщетно пытался помешать?

– А если не существует того, кого ты искал, почему не уезжаешь?

– Я уезжаю.

Анхела беспокойно завозилась в кресле.

– Давид! Я спросила не для того, чтобы тебя выпроводить.

– Не беспокойся. Но весь мой опыт этих дней в Бредагосе какой-то странный и тревожный. Словно потерялся и забыл, кто я такой. И теперь ищу себя. Я тут многое узнал о себе и своей жизни. Я здесь порой делаю то, чего не делал никогда и даже не подозревал, что могу это делать.

– Например?

– Починил твою машину, впервые в жизни заглянув под капот.

Давид проводил Анхелу до лестницы на второй этаж. Поднявшись на пару ступеней, она оглянулась:

– Спасибо, что забрал Томаса. И поговорил с его классным руководителем.

– Не за что.

– И за машину. Ты сэкономил мне на эвакуаторе. Меня на шоссе между поселками по договору не обслуживают.

– Рад был помочь.

Анхела наклонилась сверху к нему и поцеловала в щеку. Но вместо того, чтобы выпрямиться и пойти наверх, она сильнее прижалась губами к его лицу, а он инстинктивно искал ртом ее губы, и через мгновенье они уже целовались у лестницы – ее язык нежно ласкал его рот, а он весь горел и дрожал.

Анхела медленно подняла ладони к его затылку, взъерошив волосы.

– О черт! Нет. Только не это. Нет!

– Прости, Анхела, это я виноват.

– Да ладно тебе, в таких делах одного виноватого не бывает. Мы оба захотели. Но ведь нельзя, Давид! Мы не должны… Ты хороший человек, и ты женат. Причем из тех немногих, кто любит жену. Ну и везет же мне, как утопленнику! Наконец нашла хорошего отца для Томаса – а он женат на другой. Отличный выбор!

– Я так устал и расстроен сейчас, Анхела. Не удержал себя в руках. Прости.

– Это не повторится, правда?

– Нет, не повторится.

– Пошли спать. Хоть бы Томас не проснулся.

Томас не проснулся, а вот Давид даже не пытался заснуть. Он сел и задумался. Кажется, настал момент просить помощи со стороны. И он знал с какой: со стороны Эстебана, с его странной философией.

По дороге он тоже размышлял. Его брак на последнем издыхании – не потому ли настало время стать неверным мужем и проучить Сильвию? Но считать ли супружеской неверностью поцелуй? Возможно ли быть неверным мужем отчасти? Ну, в любом случае, если Сильвия узнает, полностью с ним порвет, не простит. Уж она-то не станет высчитывать степень его неверности – просто вышвырнет его на улицу, как котенка за шкирку. Без намека на угрызения совести. И кстати, будет совершенно права. Давид не верил, что Анхела способна рассказать Сильвии о том, что произошло, но эта уверенность мало утешала, и, пока он брел по каменистым улицам ночного поселка, его терзали угрызения совести.

Давид вошел в дом Эстебана через сад. Было одиннадцать часов, так что он решил не звонить и уйти, если в доме не горит свет. Стучать в окно, однако, не пришлось – дверь была нараспашку.

Давид прошел на цыпочках в гостиную, страстно желая кого-нибудь встретить и объясниться, а не красться, как вор. Он негромко окликнул Эстебана, но никто не ответил. Из комнаты в конце коридора – спальни Алисии – слышались голоса. Чувствуя холод в животе, словно перед экзаменом, Давид тихо заглянул в приоткрытую дверь.

Там находились Эстебан, Джерай и доктор – без белого халата, но с фонендоскопом на шее. Доктор повернулся к Эстебану и положил руку ему на плечо:

– Дыхание падает, Эстебан. Вопрос нескольких часов. Подходит время, когда механическое нагнетание воздуха в легкие не будет компенсировать его.

Тот посмотрел на Джерая, который неподвижно сидел на постели Алисии, держа ее за руку.

– Конец близок. Мы должны быть готовы.

– Да. Спасибо, доктор.

– Я приду завтра. Но теперь уже никто ничего не сможет сделать. Даже Алисия. Завтра увидимся.

– Я провожу вас, доктор.

В дверях они столкнулись с Давидом. Пристыженный, будто его застали на месте преступления, тот, вместо того чтобы оправдывать свое присутствие или объясняться, предложил проводить доктора. Эстебан, конечно, предпочел бы находиться с женой, а не выполнять обязанности хозяина дома. Закрыв за врачом дверь, Давид решил вернуться, попрощаться и извиниться за то, что помешал в такой момент.

Он вошел в спальню Алисии и опять увидел то, чего не мог понять: Джерай общался с Алисией каким-то особым образом, суть которого ускользала от обычных людей.

Эстебан как раз начал говорить с женой, пользуясь даром Джерая как переводчика. Он говорил, Джерай сообщал его слова умирающей. Давид вжал голову в плечи и на цыпочках прошмыгнул в гостиную. Он не чувствовал себя вправе присутствовать при последнем в этой жизни разговоре мужа с женой.

Трудно сказать, сколько времени прошло, пока Давид ходил то по гостиной, то по саду – совсем как зверь в клетке. Рассматривал овощи на грядках Эстебана. Прекрасные пышные растения.

И вот эти двое сказали друг другу то, что должны были сказать. Они общались всего несколько минут, как оказалось, но это были самые горькие и самые сладкие минуты в их жизни. Эстебан помнил каждое слово, которое ему передавал от Алисии Джерай, а Алисия уже погрузилась в высокое спокойствие, какое чувствуют у врат нового мира те, кто его не боится. Мужчины тяжело дышали, их лица заливали слезы. Женщина на постели была так же бесстрастна, как и раньше, в предыдущие недели.

Наступил момент, когда Джерай поднял к Эстебану мокрое лицо и тихо промолвил:

– Больше не отвечает.

Теперь оставалось дождаться, когда дыхательный кризис отключит от жизни ненужное тело, которое душа уже покинула, исчезнув в неизвестных далях.

Эстебан, замолчав, ушел в сад, где Давид бродил по дорожкам. Они взглянули друг на друга.

– Она… – Давид запнулся.

– Нет, но теперь это уже скоро. Дыхание поддерживается механически.

– Я пойду, Эстебан. Тебе сейчас, наверное, лучше побыть одному. Ждал тебя, только чтобы проститься. Я вошел в дом без приглашения – не хотел еще и уходить не попрощавшись.

Эстебан горько улыбнулся:

– Подожди, Давид. Давай-ка выпьем.

– Ты уверен?

– Да, да.

Он вынес стаканы, лед и бутылку виски. Они уселись прямо на ступени дома. Ночной ветер был холодным, злым, но у дома стихал. Джерай не вышел из комнаты Алисии.

Они молчали. Только пили понемногу, довольствуясь этим молчанием и обществом друг друга. Эстебан глядел куда-то на горизонт, за тысячи километров отсюда. Потом, словно с усилием вернувшись из тех далеких пределов, где только что мысленно находился, произнес:

– Считается, что пока люди не потеряют, что имеют, не могут это оценить. Знаешь, не у всех так. Я всегда знал, какое счастье быть с Алисией. Всегда. Каждую минуту. Много лет я мечтал об одном: только бы ничего не случилось, только бы продлилось. Я был счастлив так долго, что вот теперь это кончилось. Ничто не вечно, а уж счастье… самая хрупкая вещь на свете.

– Ох, Эстебан. Я очень сочувствую тебе, хоть Алисию не знал лично. Все вокруг говорят, какой необыкновенной женщиной она была.

Эстебан рассказал Давиду о хороших, долгих годах их совместной жизни, и о плохих минутах, которые случались тоже. О том, что было, пока не пришла эта болезнь, склероз.

– Это произошло пять лет назад. Ночью она вдруг проснулась и попросила меня посмотреть, что у нее с ногой. Ее мучили боли. Мы думали, может, ударилась или потянула связку.

Это был первый симптом, а мы тогда даже не встревожились. Когда начались отчетливые признаки слабости мышц всех конечностей, врач отправил нас на консультацию к невропатологу, а тот предположил склероз. Сделали электромиограмму, замерили электрическую активность мышц. Результаты оказались плохие. Диагноз поставили только после множества исследований – и крови, и спинного мозга, и головного мозга, сделали томограммы, пункции, мышечную биопсию, даже генетические исследования. Они уже твердо знали, что речь идет о мышечной дистрофии какого-то происхождения – тяжелая миостения или спинальная мышечная атрофия. Наконец шестой невропатолог поставил страшный диагноз – склероз.

Эта болезнь проявляется неожиданно, среди полного благополучия. Не связана ни с тем, как человек питается, не зависит от образа жизни. Не знают врачи ничего и о том, наследственная она или нет. Обычно появляется у людей старше пятидесяти, оставляя тебе считаное число лет жизни. Около пяти. Не лечится вообще никак. Надо только принимать меры, чтобы остаток жизни больной не слишком страдал и не терял достоинства, пока в сознании. Нет ни одного препарата, который бы тормозил мышечную деградацию. Неврологи выписали рилузол, когда наступила дыхательная недостаточность, он слегка – месяца на два – продлевает жизнь за счет улучшения состава крови.

Конечно, мы изобретали десятки способов помогать Алисии справляться со все более ужасной мышечной слабостью. Костыли, ходунки, аппараты, которые вставляются в рот и помогают речи… Алисии они не нравились. Она была гордой, шутила, что она не инспектор Гаджет из мультфильма, чтобы цеплять на себя все эти приспособления. Да, шутила до последнего. Никогда не позволяла себе отчаяния в моем присутствии, а я держался при ней. Так мы помогали друг другу не распускаться. И потеряли столько времени… плача вдали друг от друга… Знаешь, я думаю, что так называемые воспитанные люди иногда теряют нечто более важное, чем их достоинство. И еще я считаю, что ожидание боли хуже, чем сама боль.

Мы научились жить с этой болезнью, она вошла в дом, в быт, в каждый наш день. Только болезнь не останавливалась. Алисия теряла подвижность. Сначала могла сидеть, потом только лежать. Потом потеряла способность говорить из-за дистрофии мышц гортани.

Вот тогда-то обнаружились способности Джерая. Он мог говорить с ней, невзирая ни на что. Джерай удивительный человек. В поселке к нему все хорошо относятся, но только Алисия общалась с ним на равных, а не как с умственно отсталым. Давала поручения именно ему, и он выполнял их безукоризненно. Они очень подружились. Знаешь, я думаю, что люди общались бы между собой проще и быстрее, если бы им не мешал их ум. Он может быть лишним порой. Джерай сумел как-то связаться с ней, и они понимали друг друга без слов. Я завидую ему: он слышал то, что она сказала в последнюю минуту, ее последние слова… я-то слышал только его голос, который мне передал их…

Знаешь, какие это были слова, Давид? «Не спеши со мной снова встретиться, я не из тех, кто скучает, пока ждет».

Эстебан заплакал. Давид держался, не желая быть затопленным волной его горя, чтобы суметь послужить ему же утешителем и поддержкой. Но глубокая грусть об Алисии была и в его сердце. Он вдруг понял, что истинные достижения человека – не те, что провозглашает у его гроба общество и власть. Величие человека в той любви, какую он породил за жизнь в сердцах ближних.

И Давид делал то, что любой нормальный человек делал бы на его месте. Пил с Эстебаном, искренне разделяя с ним его горе. Смерть Алисии заставит Бредагос пролить больше слез, чем они выпили виски. Пустая бутыль валялась на ступенях крыльца.

Глава 20 Причина жить

Фран позвонил. Ждать пришлось, как ему казалось, целую вечность. Наконец послышались быстрые легкие шаги, и Марта приветливо улыбнулась ему с порога. Проводя его в глубь квартиры, на ходу попросила подождать, пока она высушит волосы, и оставила в большой комнате в компании двух женщин, которых представила как свою мать – Кристину и тетку – Эльзу.

– Очень приятно. – Фран безукоризненно исполнил приветственный ритуал.

Его всегда поражало ханжество светского общения. При самой первой встрече можешь верить, что перед тобой хороший человек, но от самого знакомства приятно пока никому не становится.

– Марта говорит, что вы познакомились при необычных обстоятельствах, – произнесла Кристина.

– В общем, да, – улыбнулся Фран. – Я бы сказал, что она на меня словно в неба свалилась.

Эльза, тетка Марты, просто не сводила с него глаз, упорно всматривалась в его лицо, будто искала знакомые черты, но в чем-то сомневалась. С каждой минутой она нервничала все больше. Франу тоже она почему-то показалась знакомой. Хоть бы Марта скорее возвращалась!

– Чем вы, Фран, занимаетесь? Ах, простите, я не хотела, чтобы это напоминало допрос. Но что делать! Те же слова говорили наши родители нашим знакомым молодым людям. Фран, мы просто хотим знать о вас что-нибудь…

– Да, Фран, я за то, чтобы у дочери была полная свобода личной жизни, – добавила Кристина.

Фран мгновенно выставил домашнюю заготовку. Наркоманы – виртуозы вранья, и не по склонности, а от вынужденной практики.

– Один контракт закончился, а другого еще не заключил и пока свободен. Ищу, осматриваюсь, изучаю возможности.

– Охотник на привале?

– Ну да, в каком-то смысле.

– Если молодой человек ищет работу, значит, он работающий молодой человек. Попасть в дыру между двумя договорами еще не преступление. Найдет новую работу.

– Разумеется, – серьезно произнес Фран.

«Марта, где же ты?» – изнывал он.

Словно откликаясь на его безмолвные призывы, Марта спустилась по лестнице, объявив, что готова. На лице у нее больше не было пластыря, но виднелся шрам. Синяк, полученный в автобусе, ей удалось хорошо скрыть тональным кремом. Она оделась в джинсовые шорты, топик, открывавший пупок, и курточку. Нижние края штанишек были изящно обтрепаны и слегка расширялись, как раскрывающийся цветок. Очень эротично. Фран от души надеялся, что мать и тетка Марты не заметили его взгляда, которым он обласкал живот девушки. Совсем не то, что нужно для первого впечатления.

– Мы пошли, – сказала Марта.

Она расцеловалась с обеими женщинами. Пока Фран растерянно думал, должен ли последовать ее примеру, Марта вытащила его за руку на лестничную клетку, и он успел только быстро попрощаться.

– Он мне понравился. Так нервничал, – обратилась Кристина к сестре, закрыв дверь за дочерью. – А ты помнишь, как папа встречал наших ухажеров? Вот уж где были настоящие допросы! Инквизиция позавидует!

– А я не знаю, какое у меня впечатление. Мальчик мне кого-то неприятно напоминает, а кого – не соображу, – призналась Эльза, потирая пальцем висок.

Отправились на машине Марты в кино. Фран, уже принявший метадон, был счастлив и спокоен. Они выпили пива в баре напротив, перед тем как зайти в кинозал. За кружкой у стойки, среди шума и толчеи болтали. Фран заявил, что он техник по ремонту компьютеров, и твердо держался версии о временном перерыве в работе. Искренность была бы прекрасна, но он не решился к ней прибегнуть уже сейчас, на первом этапе знакомства. Если оно продолжится и окажется, что девушка того стоит, придется провести болезненный опыт: признаться. Но пока есть время. Сейчас они говорили о «Шаге винта». Марта читала первый том, а Фран второй. Прошли долгие годы с тех пор, как он проводил время с девушкой вот так, в увлекательных и совершенно бескорыстных разговорах, ничего не добиваясь. Он вообще не думал о сексе во время их беседы – хотя восстанавливал мужскую силу на глазах и теперь был не прочь доказать самому, что ежедневное потребление героина все же не превратило его в овощ. Здесь, в баре, где Марта смеялась незамысловатым шуткам, опершись локтем о стойку, ему вообще ничего не было нужно, кроме ее улыбки и возможности наблюдать, как она берет соломинку маленькими губками.

Это был какой-то кинотеатр на юге города, где Фран был впервые, а Марта, судя по всему, чувствовала себя как дома. Легко ориентируясь, она провела его к их местам в центре зала, устроилась и вынула из кармана курточки два «чупа-чупса», предложив один Франу.

– Не могу устоять – люблю сладкое.

Начался фильм. Все зашевелились, усаживаясь поудобнее, их руки коснулись друг друга. Марта мягко убрала свою – скорее спокойно, чем испуганно.

– Мне так хорошо с тобой, – прошептал Фран.

Марта взглянула на него искоса:

– Я тоже не страдаю, Фран! – И улыбнулась, отвернувшись снова к экрану.

Он все же взял ее ладонь в свою и вскоре, видя, что Марта не отнимает руку, сплел ее пальцы со своими. Она вновь взглянула на него искоса и улыбнулась. Она не возражала.

– Ну и как тебе фильм? – через несколько минут спросил Фран.

– Ничего не понимаю.

Чтобы поговорить так, им пришлось сблизить головы. Губы их находились в сантиметре друг от друга. Марта не шевелилась. Приглашение было столь явным, что Франу оставалось сделать лишь одно незаметное движение, чтобы поцеловать ее.

Да, вот чего ему не хватало все эти годы. Нежного поцелуя во мраке кинозала.

В десять часов вечера Рекена все еще глядел в монитор. Сегодня его рабочий день начался в восемь тридцать утра. Свет в тот раз дали только утром, серверный комп отключился в точном соответствии с программой через сорок пять минут, а он соединял все машины этой конторы. Пришлось целый день восстанавливать сеть под пристальными и недоброжелательными взглядами работников, которые громким шепотом жаловались за его спиной друг другу, что из-за этих компьютерщиков вся работа стоит. Они поминутно спрашивали друг друга, когда же снова появится Интернет, а Рекена устанавливал программы, переходя с места на место, причем при его появлении все демонстративно замолкали, а стоило повернуться спиной, начинали шептаться.

В половине первого часть сотрудников уже смогла пользоваться счетными программами. В половине третьего он обеспечил работу половины их машин. В половине шестого все разошлись по домам, а Рекена остался доделывать сеть. С этого времени он хоть мог отдыхать от их косых взглядов и возмущенных реплик. Перед тем как сесть за монитор и пользоваться компьютером, положено «всю эту компьютерную технику» сначала как следует выругать.

Рекена закончил конфигурацию последнего компа. С завтрашнего дня нормально работать будут все. Причем сотрудники не скажут спасибо, а немедленно забудут и о поломке, и о нем, Рекене, как о страшном сне.

Это его не волновало. Завтра будут другие конторы и другие служащие, такие же вздорные, и иные жалобы, но в тех же выражениях. Мигелю, его шефу, был, в свою очередь, безразличен Рекена. Выполняет свою работу, заказчики платят, и все.

Вот в этом-то дело. Если в конце месяца сальдо положительное, вообще не о чем больше думать. Можно не оплачивать сверхурочные, считать нормой шестнадцатичасовой рабочий день и брать людей только на временную работу, чтобы платить им только три четверти того, что они зарабатывают. Все можно и все хорошо, если это для денег. Вот Мигель их и наживал. За его, Рекены, счет.

Информатика – разветвленная область. Как и в хирургии, там нельзя быть «хирургом вообще», а можно быть специалистом по «Автокаду», или дизайнером сайтов, или администратором сетей – порой сложнейших, объединяющих целые регионы планеты. Рекена вынужден был соглашаться на самые примитивные заказы, а почему? Ради денег. Он снимал квартирку, где протекал потолок и в дождь надо было подставлять тазики, а почему? Из-за скромной арендной платы.

Он вышел из здания конторы, попрощавшись с охранником, который в последний раз обшарил его рюкзак.

Стоимость парковки выросла с семи до одиннадцати евро. Рекена выписал счет в конторе, хотя выколотить деньги из Мигеля представлялось задачей невыполнимой – он зажимал служащим кислород везде, где только мог. Заслуженный «Форд» еще разок напрягся, всхрапнул и вывез Рекену со стоянки, несмотря на груз своих двухсот сорока тысяч километров на горбу. Не заехать ли по дороге домой в круглосуточный китайский ресторанчик? Или Фран купил чего-нибудь на ужин? Нет, он же повел подружку в кино. Он, Рекена, два года подряд видит только работу и автомобиль, и никаких подружек, а Фран – прямиком из мира наркоманов – за два дня обрел невесту.

Нет, надо что-то делать со своей жизнью. Ему уже двадцать девять, пора браться за ум. Если так будет продолжаться и впредь, он подохнет в своем углу, одинокий и нищий, как крыса. Ему нужно время, чтобы жить. Читать, бегать, выходить гулять с девушками, заниматься любовью. В кино пойти, как Фран.

Он не мог плыть против мощного течения общественных требований. Иметь дом и работу – это, видимо, неизбежно. Но необходимо найти компромисс: не плыть против, а поднырнуть поближе к берегу и посмотреть, что удастся там сделать.

Пока Рекена размышлял о своем будущем, какой-то таксист выскочил перед ним на встречную полосу. Рекена резко выкрутил руль, избегая аварии. Следствием, если не считать оскорблений и гудков других водителей, стало столкновение его несчастного автомобиля с бетонным ограждением туннеля.

Отойдя от удара, Рекена поставил машину на аварийку и вышел посмотреть на результат. Ни один из проносившихся мимо него по шоссе даже и не подумал остановиться. Ну, это само собой. Правое крыло и дверца помялись. По всей длине машины тянулись глубокие царапины. На бетоне тоже остались следы. Рекена пнул ногой бетон, посылая таксисту и его матери самые разнообразные пожелания. Страховки не хватит на починку. Такси, которое спровоцировало его на резкий неожиданный поворот, сейчас уже в центре, а водитель, улыбаясь, получает щедрые чаевые от клиента.

И тут, чтобы достойно завершить день, появилась, сверкая сигнальными огнями, полицейская машина. Патрульные потребовали объяснений, и Рекена предоставил их со всеми подробностями.

– Можете подробнее описать такси?

– Белое, с красной полосой, за рулем сукин сын.

У Рекены взяли все его данные и сказали, что есть возможность получить государственную помощь, которая возместит часть расходов на ремонт. Если он докажет свою невиновность.

Рекена снова сел за руль и поехал домой. Надо же, думал он, казалось бы, человек на самом дне и дальше падать некуда. Есть куда. Всегда есть куда падать еще глубже.

Будильник зазвонил, как всегда, без четверти восемь. Рекена выключил его, не открывая глаз, привычным движением руки. Потом открыл глаза и смотрел на мигающие две точки между цифрами на табло до тех пор, пока не высветилось семь пятьдесят две. Рывком сбросил с себя одеяло и сел в постели, тупо глядя на стену. Больше всего на свете ему хотелось сейчас лечь обратно, под теплое одеяло, расслабить мышцы и провалиться в сон. Но перед ним маячила перспектива пятнадцати часов работы до того, как прийти домой, быстренько что-то съесть, сидя на табуретке в кухне, и лечь под это же одеяло. К тому времени холодное.

Рекена сидел и искал хоть какую-нибудь причину, кроме денег, чтобы встать и идти на работу. Он ее не находил. Не было никакой причины тащить себя из-под одеяла, бриться, принимать душ, одеваться, добираться до центрального офиса, где Мигель назначит ему очередную контору, которой надо обеспечить компьютерную сеть. Причины не находилось, желания не было совсем. И это не походило на то, что было в его жизни раньше – на детские капризы и страхи, когда не хочется идти на контрольную по математике, или на подростковую лень, когда трудно встать после гулянья с друзьями за полночь. Это было осознанное и выстраданное нежелание зрелого человека идти туда, где его эксплуатируют. Ну, что такого с ним сделают в «Арт-Нет»? Уволят? Давно назрело.

Он, пожалуй, даже мог бы еще потерпеть пару месяцев, чтобы найти работу получше. Должна же она где-то быть – работа, на которую хочется идти, встав утром. Нет, он не просит пламенного энтузиазма, удовлетворится обычным желанием. Он не живет с родителями, жены тоже нет – не перед кем оправдываться, не от кого выслушивать упреки. А в контракте – временном, разумеется, Мигель его каждые три месяца обновляет – нет даже пункта насчет предупреждения об уходе. Он свободен. И сумеет встретить все последствия своего решения как мужчина.

Пора стать не безвольным персонажем рассказываемой кем-то истории, а собственным автором. Самому решать, какие впереди сюжетные повороты.

Рекену охватило ликование – он был свободен, впервые за годы и годы. И еще пришло спокойствие – как всегда, когда он принимал решение.

Прямо в пижаме он пошел в кухню, собираясь приготовить себе сытный деревенский завтрак: бекон с яйцами, тосты с джемом и побольше кофе. Есть он его будет, как Бог велит: не торопясь. Торопиться отныне никуда не нужно. И не надо бояться опоздать.

Но за дверцей холодильника перед ним открылась жестокая реальность: ни бекона, ни яиц, а вместо джема какая-то дрянь, которую Фран обожает и называет абрикосовым пюре. Он же обещал, что купит продуктов. Что это с ним?

Открылась дверь, и Фран, словно реализовавшись из его заклинаний, шагнул в квартиру.

– Фран, я думал, ты спишь. Откуда так рано?

– Прямиком из рая, мой дорогой Рекена! Из истинного рая.

– Не спал, что ли?

– Ни минуты. Я был с Мартой.

– Вот это да! Рассказывай! Я вроде голодного, который просит показать ему хлебушка через оконное стекло.

– Особо рассказывать нечего. Я с ней не переспал, если ты это имеешь в виду. Мы ходили и разговаривали. Всю ночь. Боже милосердный! Знаешь, я, кроме как с тобой, кажется, ни с кем в жизни так не беседовал. Ну и наговорился, язык стер, и губы горят.

– Исключительно от разговоров, надо полагать.

– Ну… среди прочего и от них.

Рекена смотрел, как Фран улыбается при воспоминаниях об этой ночи, и при мысли, как он провел ее сам, почувствовал зависть. Вспомнил, как при влюбленности действительно улыбаешься при одной мысли о любимой.

– Ты не купил продуктов.

Улыбка Франа мгновенно погасла.

– Вот черт! Прости, я со своим свиданием обо всем забыл. Давай список, я быстро сбегаю, а потом лягу посплю.

– Я придумал кое-что получше. Дай мне одеться, и мы пойдем куда-нибудь, позавтракаем как люди. Спокойно мне расскажешь все по порядку.

Фран удивился:

– Так ты что, не на работу?

– О моей так называемой работе больше ни слова. Это в прошлом.

– Рекена, что случилось?

– Важно не то, что уже случилось, а то, что произойдет потом. Так вот – впереди перемены.

В дом Эстебана и Алисии пришли почти все жители Бредагоса. Всем хотелось выразить уважение и благодарность этой супружеской паре, которая, как оказалось, помогла почти всем семьям в трудный их час. Они заходили к Алисии, побыть с ней в ее последние часы, горячо соболезновали Эстебану. Все знали, что похороны будут совсем скоро. Давид поразился, видя любовь жителей к этой женщине. Он думал, что речь шла об активной и доброй женщине, у которой много друзей, – теперь же заметил искреннее горе и удивлялся, узнавая все о новых поразительных качествах Алисии, а люди рассказывали и рассказывали о ней со слезами на глазах.

Ловя обрывки разговоров, прислушиваясь к воспоминаниям, он понял, что́ именно хоронили местные жители вместе с Алисией. Не просто хорошего человека, который оставил добрые воспоминания, нет, они прощались с примером прекрасной жизни. И с примером смерти, полной достоинства.

Томас находился в школе, Давид с Анхелой – в доме Эстебана, помогали принимать посетителей. Эстебан был спокоен, каким его привыкли все видеть. Со сдержанной грустью кивал в ответ на утешения: да, утрата… необыкновенный, уникальный человек, да, Бог забирает лучших…

Давид представил себя в его ситуации и понял: он сам бы не нашел в себе сил стоять и принимать всех по одному. Заперся бы у себя, искал бы одиночества, чтобы никто не видел его слез, а не плакать он бы не смог. Нынешняя твердость духа, какую демонстрировал Эстебан, особенно впечатляла Давида. Ночью он видел, как больно этому человеку, как хрупко сейчас его душевное равновесие. Глядя на Эстебана, можно было наблюдать пример человека, который просто принял, что люди умирают, – не виня ни Бога, ни людей, не проклиная судьбу.

Когда ближе к ночи поток посетителей наконец иссяк и в доме снова воцарилась тишина, Эстебан с Анхелой и Давидом сидели на диване в гостиной. Анхела пила чай, мужчины – виски. Виски доказало свою благотворность в печальные часы жизни. Они долго молчали. Все, что нужно было сказать, уже сказали. Никаких других слов их горе не приняло бы. Они пили, а смирение медленно входило в их души.

Говорить начал Эстебан. Глаза его от выпитого затуманились, а речь была медленной и прерывистой:

– Человек не знает, когда умрет. Поэтому надо жить так, чтобы… Ведь нет причины умереть, значит, нам нужна причина жить. Мы всю жизнь ищем причину, по которой нам нужно жить. А если твоя причина для жизни сама умирает, что остается делать? Умирать самому.

– Эстебан, ты должен учиться жить без нее.

– Какая же это жизнь, Анхела? Это пережитие… дожитие. Жизнь не для того, чтобы просто дышать и есть. Утром надо хотеть подняться с постели. Для этого нужна причина. Чтобы встал – и при деле.

– Да не думай ты столько, Эстебан! Зазвонит утром будильник, выключи его и проживи до того, как он снова зазвенит. И так потихоньку… Инерция – единственное, что нам позволяет жить дальше.

– Дело в том, что у меня нет будильника, – произнес Эстебан.

– А как ты просыпаешься? – спросил Давид.

– До сих пор у меня просто была весомая причина каждое утро вставать с постели.

Перед уходом Давид зашел в спальню умирающей, не зная, сколько продлится агония. Может, он не застанет ее завтра живой. Палома и доктор теперь не отлучались от постели Алисии.

Ее истощение достигло ужасной степени. Лицо сморщилось, рот и глаза запали. Доктор менял капельницу. Давид смотрел на предплечье и пальцы, тонкие как иглы. Кожа обтягивала кость. Он просто смотрел, немного заторможенно, впрочем, он все делал в последние два дня заторможенно. Не сразу сообразил. Но когда наконец начал думать, включилось чувство долга. Давид словно вдруг вспомнил, зачем приехал в Бредагос.

У Алисии на правой руке было шесть пальцев.

После завтрака Фран с Рекеной отправились на поиски работы. В киоске купили все издания, которые публиковали объявления о вакансиях. Рекена имел опыт – до работы в «Арт-Нет» полгода провел, сидя в Интернете, рассылая резюме, и в походах по назначаемым интервью. В одном и том же синем костюме неудачного покроя, который натирал ему в паху, он прошел немало километров от метро до адресов, где должен был показываться, пожал немало рук, испытал на себе испытующие взгляды. Наизусть выучил, что услышит и что надо говорить ему самому. Правильное поведение интервьюируемого состоит в том, чтобы помалкивать, слушать внимательно, вопросы задавать точные и короткие, демонстрируя ум и внимательность. На самом деле интервьюер желает знать только одно – будет ли соискатель безропотно работать сверх законного времени, а интервьюируемому важно, дадут ли ему медицинский страховой полис.

Важно также было уметь определять, стоит ли объявление о работе внимания. Надо ли туда ехать, ноги бить. Короткий анализ, сделанный опытным Рекеной, позволил быстро отсечь восемьдесят процентов объявлений о работе, которые они сочли для себя подходящими и обвели зеленым карандашом. Отсекли и те, какие требовали сертификатов, ученых степеней и опыта.

В двенадцать часов позвонил Мигель, чтобы узнать, почему Рекена не на работе. Рекена был спокоен, как слон, когда объяснял, что по его временному контракту он не обязан предупреждать работодателя об уходе. Собственник «Арт-Нет» визжал, плевался и обвинял Рекену в непрофессионализме и неблагодарности. Рекена флегматично, не повышая голоса, объяснил, что его решение твердо, а трудности Мигеля его не касаются.

Просеивая и отвергая одну за другой возможности работы, которая бы удовлетворила Рекену, он провели весь вечер и бо́льшую часть ночи, кочуя с сайта на сайт, делая линк за линком. В половине третьего, перекусывая прямо перед монитором, почувствовали усталость и опустошенность. Никому не был нужен программист, и они уже с этим смирились – просматривали все подряд, может, попадется что-нибудь нормально оплачиваемое и доступное Рекене. Из любой области. Такой работы тоже не было, но Рекене вдобавок было важно найти не что попало, а с перспективой в жизни.

Они обсудили предложения работать театральным декоратором, служащим типографии, помощником булочника, шофером, оператором шлифовального станка и маляром. Порой предложения были поистине фантастичны: исполнителя заказов на секс по телефону (надо будет обязательно попробовать) и сборщика опасных отходов.

Одно из объявлений вдруг привлекло внимание Рекены. Оно никак не было связано с информатикой, зато совпадало с одним из его увлечений. Он никогда не планировал заниматься этим делом, но прошло пять лет, и вот все изменилось, изменился и он сам.

Рекена пошел к Франу:

– Что думаешь?

Фран, пока они искали вариант, перемежал перекусы перед экраном с короткими засыпаниями на диване.

– Ты уверен?

– Нет, конечно, но мне нравится.

– Это изменит всю твою жизнь.

– И, возможно, улучшит ее.

– Но это уезжать из Мадрида… оставить квартиру.

– Там найдется другая.

– Ты на такой работе будешь скучать.

– Нет. Странно, но я так и вижу себя там. Приятное занятие, никакой спешки, неприятностей и склок.

– И без событий. Без волнений.

– Я больше не ищу волнений и событий на работе. Намерен внести события прямо в жизнь.

– Я тебя не понимаю, – признался Фран.

– Я вижу в этом знак своей правоты.

– В любом случае давай не решать сейчас, ночью. Объявление вывешивают уже четыре года. Подождет.

– Конечно. Давай, как говорится, посоветуемся с подушкой.

– И подумай еще.

– Фран…

– Да?

– Ты не поедешь со мной?

– Да бог с тобой, Рекена, что ты говоришь!

– Что тебя здесь держит?

– Метадон.

– Уверен, там он тоже имеется.

Но не метадон являлся причиной. Причиной была Марта, о которой Фран думал целый день и улыбался. Марта ушла, но радость от того, что он провел с ней несколько часов, длилась и длилась.

– Так ты думаешь о Марте?

– Да.

– И размышляешь, думает ли она о тебе?

– Читаешь мои мысли?

– Задумай число от одного до двадцати.

– Хорошо.

– Шесть.

– Ну ты даешь!

Глава 21 Издателю

Прежде чем Анхела взяла трубку, телефон издал две трели. Давид взглянул на часы: пять сорок две. День начался рано. Трели продолжались, но слабее – их выводили птицы за окном. Солнце еще не вышло из-за гор полностью – лишь на вершинах самых высоких деревьев бегло блестели его лучи. В предутреннем свете Анхела стояла у телефона, положив трубку после полуминутного разговора. Ее лицо было серьезным и безнадежно спокойным. С таким лицом сообщают о непоправимом.

– Алисия умерла час назад. Отпевание в десять вечера в часовне Святого Томаса.

Давид промолчал. Он не мог сказать ничего – ничего такого, от чего стало бы легче.

– Я в ванную, – произнесла Анхела, выходя из комнаты. Давид остался на диване.

Спал он ночью мало и плохо. После открытия, сделанного им у постели Алисии накануне, постоянно думал о том, не Алисия ли автор саги, не она ли была Томасом Маудом. Пока Давид метался в постели, как заживо погребенный в своей могиле, предположение превратилось в уверенность. Отчаяние просто убивало Давида – ведь он опоздал, опоздал совсем немного, но навсегда. Так чувствовал бы себя охранник, кидаясь закрыть собой охраняемую персону в тот момент, когда пуля входит в ее тело. Как футбольный вратарь, не удержавший мяч. Он все видел, от него ничего не скрывали. Нужно было только понять. А он не сумел. Коан в нем ошибся – надо было послать нормального профессионала из агентства вместо редактора, которому ошибочно приписали способности детектива-любителя.

Следовало не только найти все факты, но и сложить их в правильную картину, как кусочки пазла. Именно четыре года назад Алисии поставили диагноз. С латеральным миотрофическим склерозом сочинять она уже не могла – пальцы не удерживали ручку, не печатали, в конце она не могла даже диктовать. По словам Эстебана, с какого-то момента никто, кроме Джерая, этого странного парня с непостижимыми способностями, которого Алисия ценила, не мог общаться с ней. Сага прервалась.

Автором саги представлялся мужчина, и только он, ведь об этом свидетельствовал его мужской псевдоним. И для Давида, и – судя по их разговору в Мадриде – для Коана мужской пол писателя подсознательно был до такой степени естественным, что остался вне обсуждения. Простейшая ловушка для простейших мужских умов. А ведь они оба читали Артура Конан Дойла, Эдгара Аллана По, Агату Кристи, которые устами Шерлока Холмса, Августина Дюпена и Эркюля Пуаро дружно поучали нас: для начала установите, ищете вы мужчину или женщину.

Давид поднялся с дивана и отправился на прогулку. Резкий холод раннего утра заставлял поеживаться. Давид поднял воротник. На пустых улочках его шаги гулко резонировали в каменных стенах. Он шел по Бредагосу в полном одиночестве, словно все его покинули. Однако это было не так. В домах зажигались одно за другим окна, резко звенели телефоны. Известие о смерти Алисии совпало для местных жителей с восходом солнца. И на сей раз солнце не принесло с собой надежды на жизнь. День начнется, но Эстебан встретит его вдовцом. А Томас Мауд больше не сложит ни строчки.

Давид забрел в рощу. Он думал одновременно о разных вещах и ни об одной из них в отдельности – о смерти Алисии, одиночестве Эстебана, гневе Коана, печали Сильвии, твердом характере Анхелы, будущем некоего Давида. У которого впереди нет никакого повышения по службе и большой зарплаты. Не будет возвращения в дом Анхелы, не повторится их поцелуй. У Эстебана не будет Алисии. А у человечества – саги. Вот что главное, вот где потеря. Сага останется незавершенной. Давида поразила неожиданная боль, как молния. Он словно только теперь осознал, что произошло: потеря огромна и невосполнима. Все! Больше никогда! Со смертью не поторгуешься. Демократия в чистом виде: ни достаток, ни бедность, ни гений, ни ничтожество – ничто не принимается во внимание. Умрут все – и те, кто отдал себя великому замыслу, и те, кто всю жизнь тихо коптил небо.

Все, каждый. Без надежды на помилование.

Давид брел и брел, спотыкаясь о камни. Вдруг издали послышался ритмичный стук. Он побежал туда, оскальзываясь на толстых корнях буков, покрытых мокрым мхом. Стук прекратился, волна холодного воздуха прокатилась по лесу, сопровождаемая замедленным, тяжким треском и ударом о землю. Давид узнал местность: они с Сильвией уже были здесь, когда Эстебан показывал им аллею гробовых деревьев.

Вон он, Эстебан. Отесывает топором срубленный им бук. Работал Эстебан истово, без остановки, в ореоле летящих во все стороны щепок. Это бук, который растили на гроб Алисии. Эстебан поднял голову, их взгляды встретились. Как ни холодно было осеннее утро, по лицу Эстебана бежал пот, а рубаха потемнела под мышками. Он сразу вернулся к работе, и лес снова наполнился ритмичными звуками. Эстебан и не подумал просить помощи. Давиду тоже не пришло в голову ее предлагать. Гроб для жены человек делает сам.

Через полчаса Эстебан обрубил последние ветви и опустил топор на землю. С трудом выпрямился. Спина его болезненно хрустнула. Эстебан медленно, размеренными движениями попытался втащить ствол на телегу, но было очевидно – такой груз человеку не поднять одному. Давид подошел и примерился помогать. Эстебан огляделся, смахнул с лица мелкие щепки, медленно вздохнул и заговорил. Голос его звучал спокойно и отрешенно. Словно сам лес заговорил.

– Я всю ночь находился с ней. Говорил и говорил, взяв за руку. Все хотел сказать, но как успеть… кажется, все-таки сказал то, что должен был в последний наш час на земле. В пять утра доктор отнял у меня ее руку и объяснил, что она уж час как мертва. А теплой ее ладонь была, потому что я согревал ее своими руками. Я и не заметил, когда Алисия перестала дышать. Думаю, что больно ей в тот момент не было. Она не страдала больше.

Давид не знал, что ему ответить. Ни одно слово не годилось. Он просто молчал.

– Алисия любила это дерево. Приходила сюда, гладила кору, любовалась. Шутила, что дерево – вылитая она, Алисия: все из узлов, которые можно только разрубить.

Эстебан тоже провел ладонью по стволу, и Давид заметил, что она оставляет за собой кровь. От такой бешеной работы топором даже закаленные руки покрылись мозолями, кровоточили.

– Давид, ты ведь поможешь мне отвезти его к Анхеле?

– Конечно.

Да, ведь именно Анхела работала плотником и делала все необходимое на заказ, включая гробы. Для близких друзей тоже.

Они подняли дерево и погрузили его на телегу. Давид сроду таких тяжестей не поднимал, но ни звука себе не позволил – ни стона надсады, ни удивленного возгласа. Тяжело дыша после погрузки, с дрожащими мускулами, они повезли дерево в поселок. Вдруг Эстебан остановился, а на вопросительный взгляд Давида просто указал рукой. Метрах в пятидесяти от них Давид увидел медведицу и трех медвежат, спокойно бродивших между деревьями. Солнце уже встало над горизонтом, освещая их. Медведи уходили к Медвежьей запруде, устраиваться за зиму.

– Медведи вернулись в Аран, – произнес Эстебан.

Четыре зверя исчезли среди стволов, а Давид с Эстебаном молча продолжили путь к дому Анхелы.

Фран с Рекеной возвращались домой. Фран принял метадон в обычном месте, в автобусе возле входа в метро Легаспи, и они решили на обратном пути пройтись пешком. Рекена думал, что посещение такого места будет очень неприятным: очереди наркоманов с пустыми глазами в зале ожидания. Оказалось, ничего подобного. В автобусе сделано окошко, через него ведут прием. Как на факультете в канцелярии. Называешь имя, тебе дают порцию лекарства, растворенного в апельсиновом соке, и все. Ни ожидания в очереди, ни допросов, ни анализов крови на предмет наркотических веществ. Разговор у окошка тоже не напрягал: коротко, без осложнений.

Фран не подавал заметных признаков возбуждения или тревоги, но все же на обратном пути выглядел более расслабленным. Шаг его стал медленнее, спокойнее, дыхание реже.

– К тебе все еще возвращается иногда жажда принять дозу? – спросил Рекена.

Фран улыбнулся чуть устало, как взрослый ребенку, который по малости лет спрашивает об очевидном.

– Да у меня ежеминутная жажда, Реке.

– Постоянно?

– Да.

– Как же ты выдерживаешь?

Фран ткнул большим пальцем назад, на автобус:

– На метадоне.

– Он снимает жажду наркотика?

– Нет, что ты. Он снимает ломку. Жажду не снять никому на свете.

– Да ты вроде ничего…

– Стараюсь. Хуже всего утром. Около пяти часов я просыпаюсь. Теперь уже нет нужды напиваться, но все еще надо терпеть. Мне сказали, что первая стадия у меня позади, она самая жуткая, зато короткая. Теперь долгая, но выносимая. В ней человеку необходимо вернуться к нормальной жизни. Не то чтобы я уже был конкурентоспособен до такой степени, чтобы начать карьерный рост… но занятие я себе ищу.

– И какое же?

– Представления не имею. Надо найти хорошее дело. Знаешь, когда жизнь снова входит в берега и начинается рутина… очень многие возвращаются к наркоте.

– Почему? Ведь ломки у них уже нет?

– Человек считает себя сильным. Он захотел и – перестал. Победил. Он уверен: можно попробовать еще раз… ну сегодня, один раз, ведь он так устал и раздражен. Он сам не заметит, как снова станет в Барранкильяс покупать дозняк и колоться во славу старых времен. А тот, кто ширнулся раз, уже никогда не сможет отказаться от второго укола. Это, знаешь ли… Ну и так далее. Он снова на игле.

– Но с тобой-то такого не случилось?

– Да я и не бросал до этого раза.

– Тогда откуда знаешь подробности?

– Опыт. Я сам видел: всякий раз, когда кто-нибудь хотел спрыгнуть… ну, снять себя с иглы… повторялось одно и то же. Всегда находился пророк, предсказывающий: «Куда денется, вернется». И пророчество сбывалось. Через несколько недель ты опять видел этого сошедшего с иглы. Обычно он набирал пару-другую килограммов и выглядел помоложе и посвежее. Но начинал колоться. Нет, спрыгнуть – совсем не просто. Мы все этого хотим, однако достигают лишь немногие.

Некоторое время они шли в молчании. Фран задумчиво глядел вдаль. Рекена посматривал на него, спрашивая себя, о чем размышляет его друг.

– Наркоманом быть никто не хочет, вот что интересно. То есть поначалу, пока это такая восхитительная игра… представляешь, один укол, и ты чувствуешь себя Господом Богом. Дурачок думает, будто царит над миром, а в это время над ним царит наркотик. Очень скоро все понимают, что с ними произошло. Их мозг изнасилован. Да, это точное слово. Тебя насилуют, а ты не имеешь иной возможности, кроме как ползти к шприцу и умолять его, чтобы он тебя насиловал снова и снова.

Очень скоро ты входишь в разум и ясно видишь ситуацию. Ненавидишь себя за свое падение, презираешь за бессилие – и за то, что начал колоться, и за то, что хочешь бросить, и за то, что бросить не можешь. Все в твоем окружении глядят на тебя с ужасом и отвращением. А ты вдобавок понимаешь, что они правы, что ты это заслужил. Мир тонет в дерьме – ты сам, твоя жизнь, то, что ты вводишь в вену, и то, что тебе бросают через плечо люди, оставшиеся там, в нормальной жизни… Мы, конечно, слабаки и уроды, и люди правы, когда шарахаются от нас… Но ведь оскорбление-то мы по-прежнему чувствуем. И оно ранит.

Я многих похоронил там, Реке. И лучше уж им быть мертвыми, как и многим из тех, кто пока жив. Один мой сосед… там, по той квартире… говорил, что среди нас, наркоманов, дружбы не бывает. Он прав. Хотя иногда знакомишься с кем-нибудь и понимаешь, что при иных обстоятельствах… Короче, уйти оттуда может только каменный эгоист. Любой человек, который с тобой в тот момент будет рядом, станет балластом. Ты выплываешь, а он цепляется и тянет на дно.

А когда я уже здесь, сплю на чистых простынях, ты понимаешь… я не могу не думать, как они там, на тротуаре, под мостами, в мусорках… как дрожат от холода и ломки. И опять я в дерьме с ног до головы. Я, получается, не могу не страдать. За себя, потому что выходить из зависимости – ужас. За тех, кто сейчас ищет дозу, потея под ломкой. За тех, кто хочет спрыгнуть и не может. За тех, кто пока не сел на иглу, но непременно сядет. И уже не сможет избавиться. Вот когда все это дерьмо представляешь, получается, что выход один: уколоться и забыться. И далее по кругу.

– Слушай, старик, да ты меня просто расстреливаешь морально, – мрачно произнес Рекена.

Фран невесело рассмеялся и дружески ткнул Рекену кулаком в плечо:

– Да не парься! Совестливый ты сильно, Реке. Ты тут ни при чем, я просто думал вслух. На то и друзья, чтобы нас терпеть в такие минуты – нет?

– Да сколько угодно, Фран. Конечно, на то и друзья.

– Ты меня знаешь, я молчу подолгу. Есть темы не для обсуждения. Но уж когда прорвет, то без удержу. Зато потом легче. Ну что? Давай чего-нибудь съедим, чтобы у меня отбило этот горький привкус во рту.

Они зашли в кафе-мороженое рядом с домом, в которое Рекена за все годы, что здесь жил, ни разу не заглядывал. Фран немного набрал вес: щеки не были такими впалыми и серыми, как при возвращении. Да и неудивительно, если посмотреть, как он поедал рожок с шоколадным мороженым. Рекена, отвергнув растворимый кофе, попросил капучино с большим количеством молока.

Фран, увлеченный мороженым, вдруг спросил:

– Так ты решился?

– Да. Может, это безрассудно и через пару месяцев я снова буду в Мадриде, раскаявшись, униженно просить работу. Но я по крайней мере буду знать, что рискнул.

– А я не считаю твой шаг безрассудным. Конечно, решение и необычное, но… какого черта! Если всю жизнь елозить по той же колее…

– Всю жизнь я старательно делал то, что был должен. Учился, лез из кожи вон, искал работу, толкался локтями, ругался, недосыпал… И вот посмотри на меня: одинокий безработный, который делит жилье с другом, храпящим по ночам как гиппопотам.

– Да ладно! – обиженно воскликнул Фран. – Я храплю? Не свисти!

– Храпишь, храпишь. Уж побольше, чем разговариваешь. В общем, я хочу резко сменить обстановку, узнать, на что способен на этой работе, познакомиться с новыми людьми. Глядишь, и меня полюбит кто-нибудь.

– Уж кого и полюбить, Реке, как не тебя. Как ты представляешь ее, свою будущую девушку?

– Никак. Пусть будет какой будет. Одно знаю: она никогда не назовет меня Рекеной.

– Почему?

– Мне не нравится, когда меня так зовут.

– Серьезно? Да мы же тебя всю жизнь так зовем.

– Не всю. Был день, когда меня так назвал в первый раз Пабло Беотас, в школе, помнишь? Я рассердился, он и рад: давай кричать, что я Рекена, всем подряд. С тех пор и повелось. Но уж теперь меня будут звать Хуан. Все, и в первую очередь та, о которой мы говорим.

– Хуан… Красивое имя.

– Мне нравится. Пусть на ухо, в ее объятиях, я услышу «Хуан».

Фран смущенно улыбнулся. Рекена тоже.

– Ну а ты? – спросил он. – Решился?

– На что? – удивился Фран.

– Ехать со мной. Там мы тоже сможем вместе снимать жилье. Хорошо, когда есть кому доверять. Там ты будешь далеко от наркотиков, среди тех, кто ничего не знает о твоем прошлом. Порвешь со здешними знакомыми, а это, сам говоришь, на пользу.

– Не знаю, Реке.

– Поехали, Фран!

– Если я преодолею это в себе, то только здесь, в Мадриде. Ты меня знаешь – я горожанин по рождению и воспитанию. Вырви меня отсюда, и я завяну. Ну, и тут врачи. Наблюдение. Метадон из автобуса.

– Хорошо говоришь, Фран, но все это свист. Остаешься из-за Марты.

– Угадал.

– Да у вас и трех свиданий еще не было. У тебя таких знакомств будет знаешь сколько?

– Я чувствую, она мне нужна.

– Ты ведь ей ничего не говорил, правда?

– Нет.

– А скажешь?

– Да, скоро. У меня выхода нет. По крайней мере, если отношения будут развиваться, как я хочу. Серьезно. Враньем и цинизмом я сыт по горло. Хочу чистоты. Начать с нового листа.

– А если она тебя не захочет?

По лицу Франа мелькнула тень.

– Любовники видят тела друг друга, понимаешь? Вот почему я скажу ей о себе очень скоро. Если уйдет, пусть сразу. Может, не успею влюбиться сильно.

– Как думаешь, она…

– Честно говоря, только об этом и думаю. Ну… ее воля. Я пойму.

– Слышишь, Фран, если что – я тебя там всегда жду.

– Ну да, будешь вроде моей страховочной сетки. Спасибо.

Закончилось и шоколадное мороженое, и капучино. Попросили счет.

– Какие дни у нас с тобой, Фран, странные.

– Что ж удивительного? В эти дни у обоих меняется жизнь.

– Причем после того, как мы снова встретились. Раньше ничего не происходило.

– Может, один из нас – катализатор химического процесса. Или мы оба – элементы, которые вступают в реакцию друг с другом.

– Если остаешься в Мадриде, я передам тебе вот это. – Рекена вытащил из кармана ключи.

– Отдаешь мне свою машину?

– Да.

– Которую стукнул сегодня ночью?

– Какую же еще?

– Старик, спасибо! Господи, машина!

– Да ладно тебе, ты бы ее видел. Битая, ржавая, на последнем издыхании. Загони ее насмерть, а потом продай на лом.

– Ты серьезно, что ли? Она тебе не нужна?

– Нет. Я уверен, на моей новой работе мне будет не нужна машина. А тебе пригодится. Мне, впрочем, тоже послужит еще разок. Поможешь упаковаться и перевезти вещи.

Рекена хотел оплатить протянутый официантом счет, но Фран опередил его.

– Это я предложил зайти в кафе.

– Спасибо, дружище.

– Ты мне – машину, я тебе – кофе. Все у нас с тобой по-честному.

Давид помог втащить бук в мастерскую Анхелы, и та немедленно принялась за работу. Эстебан падал с ног, его отослали спать. Давид, не зная, куда себя деть, пока в доме Анхелы было пусто, отправился в «Эра Уменеха».

Там было много посетителей, все вполголоса, с опечаленными лицами, обсуждали скорбные известия. Пили кофе, глядели в окна, молчали. Давид, подавленный и молчаливый еще более других, чувствовал, однако, не совсем то же, что они. Они знали в Алисии человека, он – автора. Он, знавший ее лишь по книгам, горевал сильнее. Они хоронили односельчанку, Давид вместе с ней хоронил себя, да и издательство заодно. В могилу вместе с Алисией лягут все его надежды – на счастье в семье, на карьеру, на процветание издательства.

Сага «Шаг винта» останется незавершенной. На издательство «Коан» подадут в суд те, кто купил авторские права на книги, которых у издательства нет и не будет. Давид не только никогда не станет директором издательства «Коан», но, вероятно, будет искать новую работу. Сильвия, даже если останется с ним, этого ему не забудет. Он постарается, конечно, найти работу, которая будет оставлять ему достаточно свободного времени для семьи, а если это приведет к снижению уровня жизни, что ж, придется свыкаться и с этим. Ему хотелось сейчас одновременно обнять Сильвию крепко-крепко, долго не выпуская ее из объятий, и поговорить с Эстебаном.

Ведь если Алисия была Томасом Маудом, то он должен это знать. Давид отпил кофе и задумался о том моменте, когда Эстебан на его прямой вопрос, не он ли отправлял пакеты в «Коан», ответил – нет. Значит, отправлял не он, а Алисия? Эстебан не лгал – лишь утаил часть правды. Если бы он в тот день уехал из Бредагоса, правда не выяснилась бы и Алисия сохранила бы свой секрет. Теперь это не имело значения, игра окончена и карты снова собраны в колоду, однако Давид не собирался уезжать, не объяснившись с Эстебаном. Он хотел сказать, что никого не обманывал – просто опоздал, был послан Коаном слишком поздно, когда Мауд перестал писать, а писать он перестал по причине тяжелой болезни, а потом и смерти. Ни при каких обстоятельствах и никто не смог бы успеть переговорить с автором. Давид не виноват. И ведь он нашел писателя, справился с заданием.

Дверь таверны вдруг распахнулась, и быстро вошел Джерай. Увидел Давида, подбежал к нему и сел за стол. В руках у него был огромный почтовый пакет в защитной оболочке. Ион спросил его, съест ли он чего-нибудь, но Джерай не прореагировал и только упорно смотрел на Давида. Вскоре произнес серьезно и доверчиво, лишь слегка заикаясь:

– Ты приехал в Бредагос, чтобы кого-то найти?

Давид взглянул на него испытующе. Было странно слышать от этого парня такую длинную фразу. Не зная, куда заведет разговор, он кивнул.

– Томаса Мауда? – уточнил Джерай, вытащил из-под стола тяжелый коричневый пакет и прижал к груди обеими руками.

– Да.

– Тогда это тебе. – И протянул пакет.

Давид не мог пошевелиться. Джерай положил пакет на стол и улыбнулся облегченно: задание выполнено. Когда он начал вставать из-за стола, Давид наконец опомнился и вцепился в его рукав.

– Подожди! – крикнул он. – От кого?

– Это теперь твое. Алисия мне велела передать тебе.

– Когда?

– Три года назад. Дала мне конверт и сказала: передай тому, кто после моей смерти приедет в Бредагос и станет искать Томаса Мауда. Четыре дня назад она сказала, что это ты и есть. Кто ищет Мауда. Вот. Она умерла, ты ищешь Мауда. Пакет твой. Все правильно? Я все правильно сделал?

– Да. Ты сделал очень-очень правильно.

Джерай улыбнулся. Давид впервые видел, как он улыбается. Джерай отцепил от своего рукава пальцы Давида, схватившие его мертвой хваткой, и спокойно двинулся к выходу. Давид окликнул его.

– Что? – обернулся Джерай.

– Она действительно разговаривала с тобой?

– Да. Мы дружили.

Давид глядел на пакет, на котором было написано: «Издателю». В пакете оказалась тяжелая книга в кожаном переплете под названием «Поиск», зачитанная до такой степени, что переплет треснул, а обложка не держала форму. На книге лежал конверт с той же надписью, что и на пакете. Представитель издателя послушно вскрыл конверт и вынул исписанные четвертинки стандартного бумажного листа.

«Уважаемый сеньор Коан!

Если вы читаете это письмо, значит, мои советы не искать автора рукописей не были приняты во внимание. Я не виню вас, и пусть в дальнейшем это вас не беспокоит. Наоборот, я благодарна издательству за то, что до сих пор оно следовало моим указаниям. Теперь, когда меня нет в живых и поговорить лично у нас нет возможности, я посылаю вам свои письменные объяснения. Полагаю, вы уже выяснили, кто такой Томас Мауд. Остались детали.

Моему мужу, Эстебану, всегда очень нравилось писать. Он наслаждался самим процессом работы за пишущей машинкой, тем, как четкие буквы отражают его мысль. Его пленял даже запах ленты и копирки. Это было совершенно бескорыстное занятие. Я же любила его самого: бескорыстно, безотносительно его пристрастий. Если бы он не написал в жизни ни одного слова на бумаге, я любила бы его так же. Но не писать он не мог.

В тот вечер, когда мне исполнялся пятьдесят один год, Эстебан сделал мне самый чудесный подарок, о котором только можно мечтать. В пакете из оберточной бумаги он протянул мне первый том его саги под названием «Поиск». Сказал, что это единственный экземпляр на свете и он мой.

Не могу передать, что я чувствовала, когда его читала. Скажу только, что по прочтении я встала перед трудным выбором: остаться единственной обладательницей того, что подарил мне муж, или поделиться чудом с остальным миром.

Эстебан писал просто для удовольствия, как просто для удовольствия всю жизнь читал. Если бы он вдруг стал модным автором, его удовольствие исчезло бы, превратившись в обязанность – более того, в профессию. Знать, что каждое его слово будут читать и анализировать тысячи, миллионы незнакомых людей, означало для него такое моральное давление, под которым погибли бы не только его чистое наслаждение письмом, но и вообще творческая способность и воображение. Договоры, сроки – в общем, насилие убило бы в нем радость от писательства. А радость эта у него была, и была она великой и чистой, могу вас заверить. Успех в социуме приносит много разных перемен в жизни, в том числе резко нежелательных. Мы уже были счастливы и в ином счастье не нуждались.

Вот почему я сделала то, о чем никогда не говорила Эстебану.

Видите ли, быть единственной читательницей такой книги ужасно эгоистично, а послать прямо в издательство без предосторожностей – рискованно. Поэтому я приняла решение: заменила название книги на «Шаг винта», придумала псевдоним «Томас Мауд» и послала в мадридское издательство почтой особым образом, о каком вы теперь все знаете, раз читаете мое письмо.

Это издательство было выбрано из-за романа «Пора жасминов» Хосе Мануэля Элиса, который Эстебан прочитал и рекомендовал мне. Прекрасное произведение, вышло без всякой рекламы, у нас был экземпляр. Потом ее переиздали в «Аранде», и она обрела заслуженный успех. Когда я думала о том, куда послать рукопись, «Наутилус» показался мне лучшим выбором из всех. Я оказалась права. Все эти годы издательство следовало моим предостережениям, и пусть оно примет мою искреннюю благодарность за это.

Но случилось неожиданное: успех книги оказался слишком большим, просто невообразимым. Я сказала Эстебану, что получила от дальних родственников по линии отца кое-какое наследство и теперь, вместе с нашими заработками, у нас есть достаточно, чтобы жить более вольготно. Так и было вплоть до этого времени.

Эстебан всегда умел удивить меня, всю жизнь. Через два года после выхода книги он удивил меня особенно сильно. В день рождения, на пятьдесят три года, он подарил мне второй том. Теперь уже не было другого выхода, как снова послать его в то же издательство тем же путем и с теми же предосторожностями.

Второй том тоже имел успех.

Каждые два года с тех пор Эстебан дарил мне на день рождения продолжение саги. Когда я поняла, что для меня настала пора беспомощности и я не смогу вовремя отправить очередной том, я поручила его Джераю, молодому человеку из нашего села. Он очень-очень необычный. Муж всегда давал ему читать свои рукописи. Джерай должен был отправить почтой то, что Эстебан напишет. Многие местные читатели считают, что Джерай не способен на осмысленные действия, он умственно отсталый; они ошибаются. Я не сомневаюсь ни в его чистом сердце, ни в специфическом умственном отставании. И еще я совершенно уверена, что он точно выполнит мои указания.

Таким образом, мой муж, автор саги «Шаг винта», не знает о том, что он Томас Мауд. Я понимаю, что не имела права решать за другого человека такие важные вопросы – но что оставалось делать, если под угрозой было наше счастье? До сих пор не уверена, что мое решение было правильным. Наверное, кто-нибудь на моем месте лучше решил бы эту трудную задачу – совместить нашу идиллию и писательский успех. Я не смогла. Хотя не одну и не две ночи провела в тяжких размышлениях.

В любом случае вы, приняв мои условия, позволили нам с мужем еще много лет вести счастливую жизнь в Бредагосе. Отчего я и думаю, что в конечном счете была не так уж не права в своих решениях. И сейчас, из глубин моей наступающей неподвижности, благословляю каждый час, проведенный нами вместе. Я уверена, что большие деньги, роскошь и светская жизнь преуспевающего писателя не дали бы нам большего. За эти годы Эстебан научил меня, что истинное счастье заразительно: чем счастливее был он, тем счастливее становились мы, его близкие.

Очень прошу не сообщать Эстебану содержание письма. Сможет ли он меня простить? Боюсь, это исказит его воспоминания обо мне и ему будет трудно с этим жить.

Благодарю вас еще раз за годы, которые вы позволили нам прожить в покое и счастье. Если мое решение принесло кому-то неудобства или неприятности, то глубоко сожалею и прошу меня извинить.

С уважением,

Алисия Руисеко».

Давид узнал почерк мгновенно. Да, мадридский графолог был прав: писал человек образованный, ясно мыслящий, чувствительный, альтруист и с большим воображением.

То есть Алисия.

Давид открыл книгу. Название: «Поиск». Имя автора: Эстебан Паниагуа. На первой странице посвящение, написанное от руки. Почерк неровный и немного корявый. «Нет, ты не помогаешь мне жить. Ты и есть моя жизнь».

В его руках был оригинал первого тома саги «Шаг винта». Единственный экземпляр. Предмет такого рода в среде коллекционеров стоит миллионы. Но этот много значил только для одного человека, того, кому был подарен, того, кто вдохновил автора на создание книги. В селе у Давида не было ни одного собеседника, который забыл бы подчеркнуть необыкновенные качества Алисии, но только теперь он, пройдя трудный путь, осознал их слова.

Давид вышел из таверны, ощущая необходимость двигаться. Нужно успокоиться и привести в порядок мысли. Фразы из письма Алисии нервно плясали у него перед глазами. Надо выработать план действий. Требование Алисии ничего не сообщать Эстебану ставило Давида в трудное положение: невозможно не думать о его огромной известности во всем мире, о благодарности, которую к нему питали читатели. Миллионы человек. Как можно это игнорировать? Писатели-то вон как борются за то, чтобы их книги читали, ходят к читателям на собрания, улыбаются им, подписывают книги… То, что Алисия приняла решение, по которому Эстебан никогда не узнает о своей славе, не почувствует законную гордость за прекрасный труд, казалось Давиду чудовищной несправедливостью. Если он все расскажет Эстебану, его, Давида, совесть и не шелохнется! Это не станет предательством ее памяти. Давид всю жизнь работал с писателями и не знал ни одного, кто отказался бы от читательского признания. Четырнадцать лет Алисия хранила в секрете писательский дар своего мужа, и он продолжал сочинять. А если бы узнал об успехе первого тома, продолжил бы? Или писал бы по-другому?

Вообще, что важнее, писатель или его произведение? Человек смертен, а текст его продолжает жить. Людям не дано ничего, что было бы ближе к бессмертию.

Джерай не отсылал в издательство никаких рукописей. Это значит, что Эстебан не продолжил сагу. Ничего с тех пор не писал. В этом пункте план Алисии не сработал, но она до сих пор продолжала управлять процессом, даже с той стороны бытия. Мяч перепасовали Давиду, играть надлежало теперь ему. Что ж… Если побеседовать с Эстебаном, уговорить его продолжить работу над сагой? Давид ему во всем будет помогать, он хороший редактор. Все сделает, чтобы Эстебан завершил свой огромный труд – защитит, поддержит, сориентирует. Помог же он Лео Баэле и многим другим. Но до разговора с Эстебаном не следует предаваться мечтам. Пока у него есть только надежда, не более.

Давид шел по улице с пакетом под мышкой, поглаживая обрез затрепанной книги – оригинала «Шага винта», единственный экземпляр которой автор подарил жене на день рождения. Сегодня Алисию похоронят, но секрет она не унесла с собой в могилу. Ее похоронят, а план продолжит осуществляться. Действительно, необыкновенная женщина.

На улице местные жители, покуривая, прислонившись к стене, разговаривали. Все об одном и том же – о главной новости дня. Рассказывали друг другу, какой они видели Алисию, делились воспоминаниями о разных случаях с ее участием, спорили о деталях. Давид прислушался.

– Красавица была она, ничего не скажешь, – говорил один.

– Редкая, – соглашался другой.

– И подумать, что вышла в конце концов за Эстебана!

– Да, вот уж кто мог перебирать женихов. Да она за любого могла у нас выйти! За любого, за кого пожелала бы. А вышла за него. Подумать, сколько лет прошло, а я все удивляюсь, словно это было вчера.

– Я тоже. Мы все тогда отпали, помнишь? Эстебан! Вот уж тюфяк, прости господи. Слова сказать не мог, заикался. А помнишь, что произошло тогда в школе, когда мы узнали, что они ходят вместе?

– Да уж, весь Бредагос только и обсуждал…

Давид решился пересечь улочку и подойти поближе. Женщины замолчали при приближении чужака.

– Простите, что прерываю вашу беседу, – произнес Давид, – но не могли бы вы уточнить… Кажется, вы говорили, что Эстебан с Алисией были знакомы еще в школе?

Кумушки изумленно переглянулись.

– Ну да, конечно.

– В местной школе, в Боссосте?

– Да. В какой же еще?

– То есть… – Давид считал в уме. – А когда же Эстебан уходил в плавания? И когда вернулся?

Женщины переглянулись и от души расхохотались, забыв о печальном событии, с которого начали. Хохотали они безудержно, поддерживая друг друга, чтобы не упасть. Шепотом объясняя, что произошло и присоединяясь к хохоту, подходили все новые люди. Наконец один спросил Давида:

– Это ты про его моряцкие истории?

– Да.

Все опять рассмеялись. Давид молча стоял и ждал, пока они успокоятся, переживая непонятное ему самому унижение.

– Да это он для детей старается, чтобы им интереснее было, вроде как все взаправду! Только у нас все знают, что его истории – вранье от начала до конца. Эстебан жил тут безвылазно, всю жизнь, и Алисия тоже. Как и все, кто тут стоит. Да его мать была раньше хозяйкой рыбной лавки, мы ее помним! Еще дразнили в классе, что она рыбой пропахла. А ты поверил, что он был моряком?

– Да, поверил.

Они опять стали смеяться. Давид быстро пошел прочь.

– Эй, ты чего, не злись!

Давид уходил все быстрее. Он был зол, но на себя. Он ведь действительно думал, что сюжеты Эстебана реальные, из жизни.

Не был Эстебан моряком. Откуда же брал все эти свои истории?

Мессу по Алисии служили в часовне Святого Томаса в последний час этого осеннего дня. Давид явился туда один, вспоминая, как они шли той же дорогой с Сильвией. Теперь они не были вместе – она в Мадриде, а он тут завершал свою миссию. Рядом с ним на мессу собирались десятки бредагосцев, но Давид чувствовал себя, как никогда, одиноким. В лесу перекликались ночные птицы.

Давид зашел в часовню и сел на скамью, как в прошлый раз. Открытый гроб с телом Алисии стоял в центре. Давид оглянулся: ни Эстебана, ни Анхелы. Было неловко, почти страшно встретиться взглядом с Эстебаном теперь, когда стало известно, кто он такой. Давид был взволнован и не уверен в себе. Он так и не осознал до конца события последних часов. Порой человек ждет чего-то как счастья, а когда оно наконец приходит, чувствует себя вроде обманутым, потому что пришло-то оно пришло, это счастье, но оказалось не таким, как он представлял. В гробу, таком на вид жестком, деревянном, сбитом железными гвоздями, лежало иссохшее, хрупкое тело покойной. Было странно думать, что гроб сделан из того самого дерева, которое сегодня рано утром Давид помогал везти в мастерскую. Анхела обила гроб изнутри белым сатином. Последний ее подарок Алисии. Женщине, приславшей ему конверт с отпечатками своих шести пальцев.

Все обернулись к вошедшим в часовню – падре Ривасу и Эстебану, который был в черном костюме и черных туфлях, довольно потертых. За ними стояла толпа – все явились на похороны Алисии, но в часовне поместились немногие, основная часть осталась снаружи, с поистине стоическим равнодушием перенося холод пиренейской ночи. Анхела стояла, держа за руку Томаса, недалеко от входа. Мальчик плакал.

Падре Ривас произнес:

– Благослови, Господь, собравшихся! Начнем мессу.

Все смиренно склонили головы, и падре начал обряд. Во время окропления гроба святой водой кто-то зарыдал в голос. Многие тихо плакали, стараясь не мешать таинству. Давид смотрел на Эстебана, а тот не отрывал взгляда от лица покойной жены. Вот человек, который написал лучшую книгу века и не знает о своей мировой славе. А сейчас он просто горюющий вдовец. Алисия велела в своем письме не сообщать ему о том, что она опубликовала его книгу… Что же делать? Давиду был нужен хотя бы час передышки от непрерывных, изматывающих волнений. Эстебан беззвучно утер слезы. Давид и сам едва не рыдал.

После мессы Давид хотел пойти в село, но заметил, что присутствующие берут свечи и прикрепляют их воском, соскобленным с подножия статуи святого Томаса, к стенам часовни. Он вспомнил, что так все делали после мессы в день святого. Теперь свечи горели в память об Алисии. За несколько минут поляна в горах преобразилась – древняя каменная часовня строго и торжественно пылала сотнями огней в холодной ночи.

Давид остановился перед статуей, долгие годы глядевшей на прихожан с высоты своей мудрости. Он закрыл глаза и помолился за упокой души Алисии – он, не молившийся с детства, когда его заставляли присутствовать на мессе. Слова молитвы всплывали из памяти и утешали. Открыв глаза, Давид увидел падре Риваса. Тот положил руку ему на плечо:

– Ты же говорил, что не веришь в Бога, Давид?

– Но верю в Алисию, падре. Это ведь не одно и то же.

Священник улыбнулся, и огонь свечей высветил все его морщины.

– Это как раз одно и то же.

Гроб положили в повозку, которую с неспешной торжественностью повезли по горной дороге два мула. Все двинулись следом. Восемьсот ног ступали в темпе, заданном поступью животных. Шепот и шаркание слились в тяжелый, печальный гул, словно сам Бредагос вздыхал из глубины души.

Кладбище оказалось старым и маленьким. Участки разделяла металлическая решетка, на гранитных плитах были глубоко вытесаны резцом имена покойных. Пока несколько соседей опускали на веревках гроб в землю, Эстебан и Анхела стояли у самой могилы, Джерай и Томас – за ними. Падре Ривас читал молитвы. Он вновь окропил святой водой гроб и посмотрел на Эстебана, как бы спрашивая, можно ли продолжать. Эстебан вытер слезы платком и бросил его в могилу. Выпрямился и посмотрел на священника. Тот кивнул могильщикам, и о гроб глухо ударили первые лопаты с землей.

Бредагос хоронил Алисию. Давид хоронил ее и еще кое-что. Он понял, что сейчас засыпают ту лучшую часть Томаса Мауда, которая уже никогда не вернется к жизни, сколько ни проживи Эстебан.

Стали расходиться, оставляя цветы на могильном холме. Надо поговорить с Эстебаном, но не сейчас.

На могилу Эдгара Аллана По в Балтиморе каждый год 19 января кладут три розы и неполную бутылку коньяка. На могилу Алисии в день ее похорон положили десятки венков и букетов из свежих цветов и одну веточку увядшей лантаны.

Глава 22 На перепутье

Анхела трясла Давида за плечо, пока тот не проснулся. Озираясь, он соображал, где находится. Солнце светило в окна – наступал полдень.

– Давид, ты Томаса не видел?

– А что, его нет?

– В доме нет. Я к нему захожу, а постель пустая.

Давид стал спросонья думать, где мог находиться Томас. Хорошо бы выпить кофе покрепче, но на это не было времени.

– Не беспокойся. У мальчика стресс, он первый раз был на похоронах.

– Вот я и хотела с ним поговорить, а его нет. У Эстебана никто не подходит к телефону.

– Наверное, Томас там.

– Я сейчас зайду к соседям, спрошу, не видели ли они его. А ты тоже, пожалуйста, поищи его.

Анхела, взвинченная, быстро пошла к выходу. Давид окликнул ее, она обернулась. Тогда он произнес медленно и четко:

– Анхела, не волнуйся. Мы найдем его.

Она слабо улыбнулась и ушла. Давид быстро оделся. Искать Томаса следовало прежде всего у Эстебана, может, удастся и поговорить с ним. Но сначала Томас.

Давид искал мальчика повсюду. Обогнул площадь, заглянул в продуктовую лавку, посмотрел на улочках вокруг «Эра Уменеха» и наконец зашел в саму таверну, с опозданием сообразив, что маленькие мальчики не имеют обыкновения пить кофе в гордом одиночестве, когда им хочется побыть наедине с собой. Дети мыслят иначе, чем взрослые. Например, уставший ребенок не станет стоять, а сядет на пол, не боясь в отличие от взрослого испачкать себе штаны. Давид сосредоточился на том, чтобы думать как десятилетний мальчик, и мгновенно понял, где Томас.

Он направился в рощу, к подаренному Анхелой лесному домику. Не без труда поднявшись по ступеням, втиснулся внутрь, поджав длинные ноги. В противоположном углу домика Томас читал «Бесконечную историю». Давид тихо пододвинулся к нему. Мальчик поднял заплаканное лицо и грустно посмотрел на него.

– Томас, мама волнуется, все тебя ищут. Надо вернуться домой.

– Не пойду я домой, – ответил тот незнакомым, каким-то взрослым тоном.

Давид подумал, что теперь, когда Томас открыл для себя, что смертны даже близкие и любимые люди, а сама жизнь непрочна, и тон у него другой.

– Почему не пойдешь?

– Мама не должна видеть, как я плачу.

– Плакать не стыдно. Все плачут, когда есть от чего.

– И отчего люди плачут?

– О, много есть такого… – протянул Давид, думая, что на самом деле не многое, а лишь одно заставляет людей плакать – боль. Физическая и душевная.

– А мама, когда плачет, запирается в комнате, чтобы ее никто не видел.

– Это от доброты и деликатности, она не хочет огорчать тебя.

– А я не хочу огорчать ее. Вот и ушел.

Давид давно уже не был так растроган. Чистая душа. Он насмерть испугал мать и заставил всех бегать по поселку, и все же причина его поступка была благородной. Томас чувствовал как взрослый, но без опыта взрослого человека поступил как неразумное дитя. Давид хотел объяснить ему, что родители и дети не равноправны в выражении чувств, но сдержался. Мальчик и сам это поймет, взрослея. Томасу предстоит пройти это с собственными детьми. Не надо вмешиваться. В каком возрасте человек теряет наивность, которую Давид сейчас видел в глазах мальчика? Он этого не знал, но каким же утешением было видеть эту чистоту, каким прекрасным даром человеку представилась ему она, пока не уничтоженная цинизмом и жесткой конкуренцией.

– А что, мама волнуется? – озабоченно спросил Томас.

– Да. Ты ушел, не предупредив ее.

– Ой… она…

– Ничего, Томас. Мама не сердится. Только волнуется, куда ты пропал.

Мальчик посмотрел на страницы открытой книги, которую Алисия подарила ему на день рождения. Давиду казалось, будто он присутствует при исполнении какого-то плана, продуманного Алисией до мелочей. Вот и сейчас он был уверен, что она предусмотрела даже это утро в лесу, с «Бесконечной историей» в руках Томаса.

– Алисия умерла! – выпалил Томас.

– Да.

– Почему так? Почему умирают?

– На этот вопрос ответа не существует, Томас.

– Смерть – это стерва! Она… сука!

Мальчик не извинился за ругательство. Он чувствовал, что уж в этом-то взрослые заодно с детьми. И был прав. Давид согласился с его простым и кратким определением:

– Да, Томас. Сука и стерва.

– Я помню Алисию, как она лежала в постели. У нее кожа была сухая и коричневая. А сама исхудала так, что узнать нельзя. А какая классная она была раньше…

– Болезнь не красит.

– Самая лучшая в Бредагосе! Все ею любовались! – В голосе Томаса прозвучало отчаяние.

Давид не знал, как поступить. Взрослому на такое можно ничего не отвечать, он сам справится; не ответив ребенку, ты оставлял его без поддержки.

– Тебе страшно вспоминать, как она лежала, больная, в постели? И потом в гробу?

– Да, – сознался Томас.

– Так будет не всегда. Сначала, когда вспоминаем умершего, мы мысленно видим его в гробу, но потом это проходит, наша боль смягчается, и мы вспоминаем этого человека живым, в те лучшие моменты жизни, которые с ним делили.

– Не понимаю.

– Когда-нибудь ты ссорился с другом?

– Да.

– Когда ты вспоминаешь о нем после ссоры, ты ведь думаешь не о том, как вы подрались, а о том, как хорошо раньше проводили время вместе?

– Да, правда.

– Вот и после смерти Алисии потом все будет вроде этого.

Давид представил, как хоронил близких и как позднее вспоминал их. Бабушка учила его готовить деревенские блюда, дядя Марсело угощал в баре пивом тайком от отца. Вспоминал, как его студенческая подружка, разбившаяся в автокатастрофе, смешно морщила нос, когда смеялась. В воспоминаниях не было ни больничных коридоров, ни раковых опухолей, ни осколков стекла вокруг разбитого автомобиля.

– Алисия научила меня читать.

– Правда?

– Я в классе один такой был, кто умел читать в самый первый день в школе.

– Да, Алисия умела видеть в людях их особые способности, – кивнул Давид, думая о том, что она сделала с рукописями Эстебана.

Они слезли по маленькой лестнице с бука и отправились домой. Томас чувствовал себя лучше, и Давид был очень доволен тем, что помог ему.

Дойдя до мощенных камнем улочек Бредагоса, Давид вспомнил, что Анхела пошла к Эстебану, у которого не отвечал домашний телефон.

– Томас, ты видел Эстебана после похорон?

– Нет.

– Понятно.

– Я думаю, ему тоже хотелось уйти, чтобы никто его не видел. Как и мне.

– Во всяком случае, никто не знает, куда он делся. Мы его тоже ищем.

– А я знаю, куда Эстебан уходит, если хочет побыть один.

– Куда же? – Давид остановился.

– Однажды он мне показал. Этого места никто не знает. Эстебан приходит туда, когда хочет спокойно подумать.

– И где же это?

– В подвале.

– В подвале?

– Да. В подвале его дома.

– А разве там он есть? Я не видел.

– Да, там вход из сада. Маленькая деревянная дверь.

Давид не видел в саду Эстебана никакого входа в подвал через маленькую деревянную дверь.

– Нам нужно было и ему объяснить, что плакать не стыдно и прятаться в это время необязательно, – произнес Томас.

– Да, надо было объяснить… Беги-ка домой скорее, тебя мама заждалась.

Пришлось немало полазить у стены дома, раздвигая пышные огородные заросли, прежде чем обнаружилась замаскированная дверца, ведущая в подвал. Петли, на которых она висела, заржавели и поддались усилиям Давида не сразу, скрипя и сопротивляясь. Внутри оказалась крутая лестница, тянувшаяся вниз, в темноту – солнце осветило лишь первые ступеньки.

Не без опаски Давид полез вниз, преодолев дюжину высоких ступеней, и оказался в слабо освещенном помещении. Просторном – оно повторяло в плане, как понял Давид, большую гостиную первого этажа. Примерно шестьдесят квадратных метров. Все стены до потолка в стеллажах, плотно уставленных книгами – несколько тысяч, привычно прикинул он. У этой библиотеки не было декоративного облика – золоченых кожаных переплетов, красивой расстановки подобранных по размеру книг. Нет, это было часто посещаемое рабочее пространство много читающего современного человека: книги лежали в порядке, известном лишь хозяину, и соседствовали как уж пришлось: в твердом и мягком переплетах, карманного формата и огромные фолио, старинные и в новеньком глянце, отдельные выпуски на газетной бумаге и солидные тома, всех мыслимых издательств, в том числе давно канувших в Лету. Сотни и сотни книг авторов классических, авторов широко известных, авторов недавно впервые опубликовавшихся, авторов, о которых Давид никогда не слышал. Он замер, зачарованно глядя на полки.

Перед ним был современный римейк Александрийской библиотеки – универсальной, эклектичной, мощно растущей, управляемой без лишнего педантизма. Книги потоньше втискивались поверх рядов тех, что стояли вертикально, несомненно, чтобы выиграть место на полках, которого со временем у владельца становилось все меньше. Полки угрожающе прогибались.

В центре помещения, как маяк среди моря книг, располагался обычный канцелярский стол, а в его центре, окруженная небрежно сложенными кипами бумаг, – пишущая машинка с вложенным в каретку листом. «Олимпия SG 3S/33». Белая с черной клавиатурой и логотипом фирмы на корпусе. Вот что он искал по всему Бредагосу как окончательное доказательство – и нашел. Немного поздно, судя по тому, как развивались события.

За столом, придвинутое к полкам, стояло старое английское кресло, с много раз чиненной кожаной обивкой, а над ним – лампа для чтения. В кресле – Эстебан с книгой в руках. Он молча смотрел, как Давид, спотыкаясь, неуверенно шел к нему. Лампа, подсвечивая лицо Эстебана, беспощадно обнажала его бесконечную усталость и печаль.

– Томас сказал мне о подвале, – пробормотал Давид.

– Да. Я здесь запираюсь иногда от людей. Все они хорошие добрые люди и мне хотят только утешения. Но я нуждаюсь в нескольких часах полного одиночества. Слышу, как они ищут меня наверху, звонят и кричат, но пока у меня нет сил общаться. О подвале почти никто не знает.

Давид еле выдержал рухнувший на него в тот миг груз стыда. Что он здесь делает? Но сразу же опомнился. В общем-то, понятно, что он тут делает. Работает. И немало трудностей преодолел, чтобы оказаться сейчас перед убитым горем Эстебаном, сидящим в кресле среди книг.

– Много у тебя книг, – проронил Давид.

– Да.

Эстебан слабо улыбнулся и обвел взглядом полки.

– Наверное, не год и не два все это собиралось.

– Знаешь, говорят, что Поль Валери, умирая, обвел взглядом книжные полки в своей спальне и воскликнул: «А ведь все они не стоят одной хорошей задницы!»

В другой раз Давид от души посмеялся бы шутке – он не знал этого литературного анекдота. Но теперь, после похорон, стоя перед Эстебаном, не смог принять это даже как черный юмор.

– Я и не знал, что ты так любишь читать.

– Мы очень многого друг о друге не знаем, не так ли?

Давид присел на корточки у кресла, положив руки на подлокотник и глядя снизу в лицо Эстебану. Сейчас или никогда.

– Эстебан, я должен…

– Алисия всегда читала в этом кресле, – не слушая его, произнес Эстебан. – Обивка еще немного пахнет ее духами. – Он вдохнул. – Вот от этого-то и больно, понимаешь? Все говорят: почему-то дольше всего помнятся маленькие, конкретные детали. Я печатал, а она сидела с книгой в кресле. Стучала машинка, шелестели страницы. Мне так нравилось, что она рядом. Это было лучшее время в жизни. Я писал, она читала. Мы проводили вместе вечера, как другие пары смотрят телевизор, сидя на одном диване. Порой она смеялась под стук клавиш, и я всегда в эти моменты чувствовал такое счастье! Знаешь, я уверен, что счастье имеет какое-то отношение к привычке… к однообразию повторения, к прочности. Ты убеждаешься, что счастлив, не в момент высшего блаженства с нею и даже не в горе, какое вы вместе переживаете: если вы счастливы, просто каждый день, сидя рядом… значит, вы счастливы по-настоящему. Не знаю, прав ли я. Но теперь, когда ее нет, для меня вопрос о счастье не имеет даже академического интереса.

– Эстебан, может, мне уйти? Ты хотел одиночества и меня сюда не приглашал… Прости.

– Давид, не беспокойся. Одиночества мне теперь хватит до конца жизни. С избытком.

В этот момент Давид принял решение молчать. Алисия снова оказалась права: Эстебан не нуждался ни в чем, чтобы быть счастливым, кроме своей жены. А ее не стало. Теперь во власти Давида было только одно: изменить ее образ в глазах Эстебана. Пойти на подобный риск он не мог. Не зная, прав ли морально и юридически, Давид просто чувствовал, что не скажет ничего. Склонившись, он сочувственно спросил:

– И что теперь? Останешься жить здесь?

– Нет, уеду. Пора самому повидать мир, рассказать собственные истории. Алисия унаследовала кое-какие деньги, так что первое время на жизнь хватит. А там посмотрим.

– А не страшно?

– Ясное дело, немного боязно! Но я и хочу всего этого – перемен и нового опыта. Жить тут вдовцом, которого все жалеют… Нет. Зачехлю мебель от пыли, соберу чемодан, закрою дом, и… посмотрим, как мир встретит меня.

– В Бредагосе тебя всем будет не хватать, Эстебан.

– Да и я по ним буду скучать. Но мой дом вчера умер вместе с Алисией. Я в нем не могу находиться. Я не могу жить без нее той же жизнью. Если остаюсь жить без нее, моя жизнь должна полностью измениться. Я бы хотел передать эти книги в нашу библиотеку. Ты был в нашей библиотеке?

– Да.

– Если я когда-нибудь вернусь, то просто запишусь туда, как еще один читатель, и возьму все, что захочу, домой. А книги живут только в руках у людей. Когда долго застаиваются на полках, то страдают. Ты это знаешь?

– Нет, не знал раньше.

– Нам было бы о чем еще поговорить, Давид, да вот… – Эстебан поднялся из кресла и направился к выходу.

Они поднялись из подвала по крутой лесенке и вышли через огород в сад. К вечеру сильно похолодало. Давид, видя, что Эстебан без куртки, заметил:

– Ветер, оделся бы.

Эстебан поднял лицо к последним солнечным лучам. Его лихорадило, а глаза запали от усталости и недосыпа.

– Меня ничто больше не согреет, – ответил он без пафоса, просто констатируя факт.

Теперь Давид знал ответы на все вопросы. Кто написал «Шаг винта»? Эстебан. Будет ли дописана сага до конца? Нет. Знал он ответ и еще на один трудный вопрос: что важнее – человек или текст?

Человек.

Через два дня Фран с Рекеной сидели на скамье на автовокзале. Автобус уходил по расписанию в восемь тридцать, но объявили двадцатиминутную задержку, и друзья получили время поговорить и попрощаться.

Последние дни они паковали вещи Рекены в картонные коробки. Перебирая поштучно весь накопившийся за годы хлам, решая, что ему пригодится в будущей жизни, а что нет, Рекена впервые полностью отдавал себе отчет в том, какой резкий поворот делает сейчас его жизнь.

Вот университетские конспекты, разложенные в пачки по предметам, упакованные в пожелтевшую бумагу. Пылились все эти годы под кроватью. Вот протертые на коленях старые джинсы и футболки с надписями «Бон Джови» и «Хэллоуин», почему-то под зимними вещами. Когда он их носил? Целыми часами он перебирал шмотки, вспоминая, что с ними связано, решая, что нужно, а что не следует тащить с собой. Собрание комиксов Марвела поступило в распоряжение Франа вплоть до новых распоряжений.

А накануне вечером Рекена нашел в ящике со старыми учебниками кое-что совсем позабытое.

Домовладельцу он заплатил вперед за два месяца, сообщив, что в дальнейшем будет переводить деньги на счет. Франу сказал, что поскольку за квартиру уже заплачено вперед, то ему лучше остаться здесь – не пропадать же деньгам, их ведь не вернут. Фран подыщет себе работу, глядишь, сможет снимать эту же квартиру и дальше, а там видно будет.

Марта не стала разрывать отношения с Франом, узнав о наркотиках в его прошлом. Они долго беседовали, и разговор был откровенным и мужественным. Только в таких разговорах люди преодолевают страх перед будущим. Марта была озабочена тем, как им удержать Франа от рецидива, исследовала все возможности, как этого добиться. Когда Рекена узнал о ее решении, был счастлив: его друг оставался не один в Мадриде. Его поддержат в тяжелую минуту.

Рекена взял с собой рюкзак с одеждой на пять дней – сейчас он стоял у его ног. Этого должно было хватить на время, чтобы доехать и устроиться на новом месте. После чего Рекена собирался вернуться и забрать оставшиеся коробки.

До отправления автобуса оставалось несколько минут. Друзья, которые все последние дни разговаривали друг с другом почти беспрерывно, теперь молчали. Что сказать перед самым расставанием?

Фран начал все же, запинаясь и сильно нервничая:

– Слушай, Реке… ну, ты ведь сам понимаешь… Спасибо тебе, короче! Если бы не ты! Ну, ты сам понимаешь, что ты для меня сделал. Я на улице был, без тебя обязательно опять сорвался бы, там это неизбежно. Не хочу, чтобы ты уезжал, не узнав, как я тебе благодарен. А уж эти последние дни… ну, совсем как в старое время, слушай, словно все вернулось, аж не верится!

– Да, Фран, будто вернулись старые денечки. Я тоже очень рад, да ты сам знаешь. Черт, несколько лет я не смеялся так, как в последнее время.

– И словно всего этого мало, ты мне оставил машину и квартиру. Рекена, эти деньги я тебе должен, мы это оба знаем, да? Как только устроюсь на работу, начну возвращать.

Через толпу, спеша, к ним протискивалась Марта. Шрам на лице уже был почти незаметен, и дерматолог сказал, что позднее он исчезнет. Наконец она пробилась сквозь спешащих людей с багажом к их скамье и упала, тяжело дыша, между ними.

– Я думала, не успею!

– Ты и не успела – это автобус задержали на двадцать минут. Рекена уже должен быть в пути, – усмехнулся Фран.

– Пунктуальностью никогда не отличалась, – грустно созналась Марта.

– Марта, ну что ты? Спасибо, что пришла в такую рань на вокзал. Я тронут.

– Мне было бы очень неприятно, если бы я с тобой не попрощалась.

Она наклонилась и звучно поцеловала Рекену.

– Будь счастлив, Реке, дорогой! Пусть у тебя там все будет хорошо!

Рекена покраснел:

– Спасибо, Марта.

Автобус прибыл, люди выходили из него, забирая багаж. Рекена встал, взял свой рюкзак.

– Я тут тебе в дорогу принес почитать. – Фран протянул Рекене книгу – потрепанный экземпляр «Шага винта». – Ты говорил, что собираешься прочитать ее.

– Спасибо. Я тоже хочу тебе кое-что отдать. Смотри – я нашел ее в старых учебниках. – Рекена вытащил из рюкзака и вручил Франу маленькую тетрадку.

– Черт… Я был уверен, что потерял ее!

– Выронил однажды, а я поднял и сунул к себе в ранец.

– Это когда же?

– Ну мы еще в тот день разругались из-за…

– Ну да, ну да.

Оба помнили, что в тот день у них вышел первый крупный разговор по поводу кокаина, который Фран начал употреблять открыто. А тетрадка была той, в какую он в ту пору заносил первые писательские наброски – фразы, впечатления, мысли, темы.

– Аж страшно. Словно держишь в руках уцелевший кусок потерянного времени, – тихо произнес Фран.

– Ты, друг мой, настоящей цены себе не знаешь. Мне это стало ясно, когда я прочитал твою тетрадь. Ну, последние события показали, на что ты способен… теперь дело за тем, чтобы ты сам себя понял.

Друзья крепко обнялись. Фран не смог удержать слез.

– Реке… спасибо тебе, Реке! Черт… не только… за все… ну, ты знаешь!

– Да ладно тебе, чувак! Расчувствовался! – смеялся тот. – Смотри – еще немного, и Марта нас примет за гомиков!

Марта растроганно потрепала Рекену по щеке.

– Доберешься – обязательно позвони, – велела она.

Рекена поднялся в автобус. Тот уже сворачивал на шоссе, а обнявшиеся Марта с Франом все глядели ему вслед.

Анхела, Давид и Эстебан зачехляли мебель и упаковывали вещи в шкафы, ящики и коробки на долгое хранение. Дом, который только что жил полной трагической жизнью, был наводнен людьми и движением, теперь стоял, как иссохшее дерево зимой – пустой и лишенный смысла. Книги и фотографии Алисии заботливо упаковали в надежное место. Пол, уютно покрытый раньше коврами, казался голым. Давид тихо поставил единственный экземпляр «Шага винта» на полку в библиотеке. Он был подарен Алисии, ей он и принадлежит. С его стороны было бы некрасиво, воспользовавшись обстоятельствами, присвоить уникум.

Ключи от дома Эстебан дал Иону и Анхеле. Томас поклялся работать в огороде и с честью поддерживать его агротехнический уровень, доказывая, что уроки Эстебана не пропали даром.

В спальне на первом этаже осталась одна вещь – специальная медицинская койка Алисии. Эстебан запер дверь этой комнаты на ключ и взял с них обещание, что туда больше никто не зайдет, даже вытереть пыль. Ему хотелось, чтобы этот кусок пространства сохранился не тронутым ничьим присутствием, словно законсервировался. Как в его памяти навсегда застыли последние мгновения, проведенные с женой.

Все трое стояли у дверей, которые настала пора закрыть неизвестно на сколько – до возвращения Эстебана.

– Я буду очень скучать по дому, – признался Эстебан.

– А мы – по тебе, – прошептала Анхела.

Он ласково похлопал ее по плечу – Давид много раз замечал этот жест. Но на сей раз Эстебан привлек Анхелу к себе и обнял, как медведь, закрыв своими ручищами.

– Мы с Алисией были здесь очень-очень счастливы.

Эстебан вдруг вернулся в дом, выдвинул один из ящиков комода и вынул фотографию, на которой Анхела, Томас, Алисия и Эстебан веселились, собравшись вокруг гриля с барбекю в саду. Томасу было года три, смеющаяся физиономия перемазана грязью.

– Я помню тот день, – произнесла Анхела.

– Один из наших многих счастливых дней. Возьми фотографию, Анхела. Взглянешь порой – и вспомнишь Алисию и меня.

– Мне незачем вас вспоминать, Эстебан, потому что я ни на минуту вас не забуду. – Голос ее дрогнул, и, чтобы скрыть слезы, Анхела быстро поцеловала Эстебана в щеку.

– Сейчас я возьму из школы Томаса, и мы с ним проводим тебя на станцию.

– Спасибо, Анхела. Я буду вас ждать здесь. Поезд уходит через два часа.

– Не опоздаем. Пока.

Она быстро ушла, оставив Эстебана и Давида вдвоем.

– Вот и пошли мои последние два часа в Бредагосе, – пробормотал Эстебан себе под нос. Он сказал это себе самому, но Давид услышал, подумав, не уезжает ли Эстебан навсегда. Словно отвечая на его мысли, тот вдруг добавил тихо: – Ну, по меньшей мере…

– Я тоже буду скучать, – произнес Давид. – По Бредагосу. По Анхеле, Томасу, по тебе… и Алисии.

Эстебан улыбнулся:

– Знаешь, что Алисии нравилось больше всего в жизни?

– Что же?

Эстебан подошел к комоду и вынул оттуда какие-то бумаги, а из-под них – шесть объемистых рукописей, переплетенных в кожу.

– Ей очень нравилось сразу читать то, что я написал. Прямо с пишущей машинки. Поэтому я перенес в последний год машинку к ней в комнату и работал там. Алисия наслаждалась даже стуком клавиш, говорила, что они успокаивают ее, словно музыка. Потом сама уже не могла держать бумагу, я ей читал.

Он протянул рукописи Давиду, который, делая отчаянные усилия молчать и не выронить тяжелые тома, взял их.

– Я тебе уже признался, что мне нравится сочинять, но ты, наверное, не думал, что до такой степени? – иронично улыбнулся Эстебан. Он легко похлопал Давида по плечу, отчего тот едва не выронил рукописи.

– Ты мне позволишь прочитать? – спросил Давид.

– Конечно, бери, читай. Я подумал, что, раз ты работаешь редактором, сможешь дать мне литературные советы и вообще объективно оценить текст. Ты же профессиональный редактор? Ну, мне очень интересно твое мнение. И давай по-мужски, без обмана. Ты человек занятый, а я никогда не пробовал публиковаться и профессионально работать, но если найдешь время для короткого и прямого суждения, буду благодарен. Знаешь, смешно – сто лет я назад потерял первую часть, а сейчас вдруг нашел в библиотеке, когда разбирал ее. А то тебе пришлось бы читать с середины. А вдруг тебе понравится? Я и подумал – ты из издательства, чем черт не шутит? – Эстебан лукаво ткнул Давида локтем в бок.

– Я прочитаю их быстро и с большим вниманием, – заверил Давид. Эстебан так никогда и не узнал, как велико было то искреннее, пылкое чувство, которое они отражали.

– Так ты ими займешься?

– Не сомневайся.

– Да, сделай с двух последних копии для Джерая. Я их читал Алисии при нем, и он мне уже надоел бесконечными просьбами дать их ему почитать еще раз.

– Не беспокойся, Эстебан. Как только прочитаю, верну сюда.

Эстебан сделал неопределенный жест рукой, который можно было истолковать как «можно не торопиться» или «не стоит труда».

– Ну, пора. Анхела ждет. Давай закроем дверь.

Давид так и не смог удержаться, чтобы не задать вопрос, который жег его изнутри с тех пор, как он впервые прочитал Томаса Мауда. Теперь, когда он стоял перед ним самим лицом к лицу…

– Эстебан, как ты все это придумываешь?

Тот повернулся к Давиду, будто встречая вызов. Помолчал, а затем медленно, торжественно произнес:

– Ты не поверишь, но я не знаю. Знаю только, что оно вдруг приходит, словно ниоткуда. Надо успеть записать, а то мелькнет – и нет его, не вспомнить потом. Я всегда чувствую приближение… странное ощущение, как перед грозой.

Вот оно как, ошеломленно думал Давид. Не перестал он писать, ни на мгновение! Просто Алисия болела и у Джерая не было копий, которые нужно было отослать в издательство.

Они вышли на каменную мостовую, закрыв дом, а в нем – все секреты, какие там остались.

Поезд из Баньер-де-Люшона подходил к платформе, которая за последние сто лет практически не изменилась, с достоинством сохраняя свой старинный вид: здание вокзала выкрашено в желтый цвет, колонны с капителями, под крышей узорный фриз. Чтобы добраться из Бредагоса до ближайшей железнодорожной станции, надо было проехать двадцать пять километров и пересечь французскую границу. Старый поезд, тяжело пыхтя, втащил на станцию свои слегка тронутые ржавчиной вагоны. Неожиданно он дал такой пронзительный свисток, что Томас испуганно зажал уши. Эстебан степенно, по очереди, попрощался со всеми соседями, приехавшими проводить его. Ион, Джерай, падре Ривас, Анхела, Эмилия… Никто не был обделен объятием, поцелуем, добрым словом. Эстебан знал, что если вернется, то не скоро. Он обнял и Давида, у которого в то мгновение упало сердце. Писатель уезжает. Он, Давид, выполнил свою миссию, но почему-то в груди была тоскливая пустота.

Эстебан поспешил забраться в вагон и глядел на них оттуда, пока поезд, еще раз истошно засвистев, медленно трогался. В глазах его блеснули слезы, он махнул им рукой – и его профиль исчез из виду. Анхела с Давидом молча переглянулись. Оба знали, что железнодорожные платформы хранят много и грустных, и радостных воспоминаний.

Автобусная станция в Бредагосе гордо носила это название, но вот заслуживала ли его на деле – вопрос. Она представляла собой крытую и застекленную автобусную остановку с деревянной скамьей внутри, над которой висело расписание автобусов, довольно-таки обшарпанное. Давид, Анхела и Томас сидели рядком на скамье под расписанием молча. Говорить было не о чем. Приближался момент расставания.

– Что за день… сразу все друзья разъехались. Одна я остаюсь, – вздохнула Анхела.

– Люди разъезжаются в разные стороны, но остаются друзьями. Разве нет?

– Боюсь, нет.

Давид понимал, что Бредагос навсегда остается в его жизни. Как опыт и как этап.

– Что до того эпизода… – Анхела взглянула на Давида. – Мы оба тогда были очень расстроены и нуждались в утешении.

– Да. Дали себе волю. Сняли защиту, не думая о последствиях, – мрачно промолвил Давид.

– Я совсем не хотела, чтобы у тебя из-за этого возникли проблемы с Сильвией. Вообще, глупость сплошная.

Томас слушал взрослых, не понимая смысла их беседы.

– Тебе ни к чему огорчать ее, объясняя все в подробностях, – добавила Анхела.

Давид, который ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не стал бы ничего рассказывать жене, произнес:

– Конечно, так будет лучше. И без того все сложно.

– Вообще-то, единственная сложность в том, что ты женат, – заметила Анхела.

Давида потрясла ее искренность. Несколько простых слов предложили ему иной вариант его судьбы. До сих пор он полагал произошедшее легким флиртом без последствий. Оказывается – и он все спрашивал себя, с какого же момента, – были включены могучие энергии женской личности. Анхела красива, неукротима, в любви сильна, как природная стихия. Он не мог думать, не мог решиться, не мог двигаться. Лишь глупо улыбался. Последний раз подобное с ним было в пятнадцать лет.

Подъехал автобус, пассажиры начали выходить.

– Ну, вот и все.

– Я вас никогда не забуду, – сказал Давид. – И буду по вам скучать.

Анхела по-сестрински невинно поцеловала его в щеку.

– Счастливого пути. Пиши.

– И приезжай, – добавил Томас.

Попрощавшись, Давид устроил багаж и стал подниматься в салон, но ему помешал какой-то парень с рюкзаком, который сунулся выходить через переднюю дверь.

– Выходят сзади! – возмутился Давид.

– Да ладно тебе, брат, не уйдет без тебя автобус, спешить некуда.

– Спешишь или нет, должен быть порядок!

Парень вытащил зацепившийся рюкзак на землю и спрыгнул сам, шутовским жестом приглашая Давида войти в автобус:

– Путь свободен!

Давид улыбнулся, зашел в автобус, бросив на ходу:

– Дурачок!

– Кретин! – не остался в долгу тот.

Анхела и Томас наблюдали снизу этот поучительный обмен репликами с интересом, с которым смотрят на дерущихся котов. Томас потянул мать за руку и тихо спросил:

– А чего они ругаются-то?

– Они из Мадрида, сынок, – вздохнула она.

Давид искал себе удобное место – по ходу автобуса, с незанятым соседним, на теневой стороне – и увидел, что Анхела с сыном стоят внизу, ждут до последней минуты. Давид почувствовав укол в сердце. Анхела права: не прошло и суток с похорон Алисии, а их маленькое содружество уже распалось.

Парень с рюкзаком подошел к Анхеле, но в этот момент автобус стал разворачиваться, из-под колес взметнулась пыль, и Давид увидел только смутные очертания их фигур и прощальных жестов. Он тоже помахал рукой. Автобус исчез из виду. Анхела улыбнулась парню. Солнце играло изумительными оттенками ее волос цвета меди. Парень подумал, что такой ценный приз, как она, – для редкостного везунчика.

– Простите, – обратился он к Анхеле. – Далеко отсюда до Бредагоса?

– По шоссе прямо. Не потеряетесь.

– Пешком дойду?

– Да, это недалеко. Мы на машине, подвезем вас.

– О! Спасибо! – Парень подхватил рюкзак.

Давид проводил взглядом горный пейзаж, к которому привык за последние недели. Он вытащил шестую рукопись Эстебана и благоговейно открыл первую страницу. Подумать только – он станет первым читателем книги, а она скоро будет стоять на всех стеллажах во всем читающем мире.

Но читать не спешил. Пока за окном проплывал пейзаж, теперь совсем незнакомый, Давид вспоминал день за днем свои приключения в Бредагосе. Когда, перебирая их, он добрался до эпизода с Эдной, выгнавшей его из пансиона, вспомнил детей, бросавших в него камни, не выдержал и громко расхохотался, обратив на себя внимание пассажиров.

Анхела везла в Бредагос молодого человека, вышедшего из автобуса и поругавшегося с Давидом.

– Меня зовут Анхела, моего сына – Томас. Не бойтесь, он не кусается.

– Я – Хуан Рекена. Но почему-то все меня зовут просто Рекена.

– По фамилии? Но ведь это неприятно. Очень официально. Я бы предпочла называть тебя Хуан. Не возражаешь?

Рекена посмотрел на женщину, на ее прекрасное, открытое ветру лицо.

– Буду счастлив, – пробормотал он.

– А зачем ты к нам в Бредагос, Хуан?

– Я переехал сюда из Мадрида.

– Правда?

– Да, получил здесь должность нового библиотекаря.

Эпилог Еще один оборот винта

Восемь месяцев спустя

Давид сидел в своем новом кабинете в издательстве «Коан» и держал в руках экземпляр только что привезенного из типографии романа Лео Баэлы «Клавикорд». Солнце светило в огромное окно, приятно согревая затылок. Давид нежно провел рукой по обложке, по рельефным буквам. Сколько ни гляди в экран на цифровой вид книги, в печати она всегда кажется новой, незнакомой и прекрасной. Прочитал в списке благодарностей автора собственное имя: «Спасибо Давиду Перальте, моему редактору, за то, что держал мне голову, когда меня рвало». Улыбнулся. Лео посвятил книгу Инес. Неужели один звонок из аэропорта Лиссабона может так повлиять на жизнь? Получается, что да. Если сделан правильно и вовремя. Теперь эти двое вместе.

Агент Лео, регулярно отчитываясь Давиду по организационным вопросам, вез роман на Лондонскую книжную ярмарку. К этому дню права на него купили уже голландские, венгерские, итальянские и бразильские издательства. Первый тираж в Испании был двадцать пять тысяч – издательство рискнуло, и не проиграло. Давид гордился своим автором.

С тех пор как принял свою нынешнюю руководящую должность, Давид стал немного тосковать по старой – по общению с авторами, поездкам, быстрой смене событий и впечатлений. Он планировал, продвигал, рекламировал издание книг. Но они по-прежнему окружали его, и этого хватало. А главное – теперь он мог жить с Сильвией постоянно, не разлучаясь. Вернуть строптивую Сильвию было нелегко, хорошо, что золовка помогла, Элена. Правильно оценила ситуацию, быстро поняла, в чем счастье сестры, и сумела изобразить ей дело так, что Давид оказался ни в чем не виноват. Большой квартиры они пока не купили, да и второй машины тоже. В те дни, когда Сильвия выезжала в город, Давид добирался до Серрано на метро, ворча, что ненавидит толпу, но от души наслаждаясь, видя у кого-нибудь в руках книги «Коана».

Эльза, которую Давид при повышении забрал к себе работать секретаршей, почти силой отняв ее у Коана, принесла почту. Теперь она причесывалась и подкрашивалась очень корректно. Короткая каштановая стрижка подчеркнула красоту ее лица, и она чаще улыбалась. Причем имела для этого все основания: в субботу Эльза выходила замуж за парня, с которым познакомилась на курсах традиционной испанской кухни. Давид с Сильвией тоже были приглашены.

– Тебе открытка из Перу, – сообщила Эльза.

– Из Перу?

– Да, из Агуас-Кальентес. Где только нет авторов «Коана»! Агуас-Кальентес!

– Я тоже впервые слышу об Агуас-Кальентес.

Давид взял открытку. Она представляла собой фотографию, на обороте которой были наклеены марки и написано несколько строк. Эстебан сидел на ярко-зеленой лужайке на фоне стен древнего города инков. Горное солнце над ними сверкало так, что не верилось в существование зла и печали. Эстебан глядел сквозь темные очки и улыбался фотографу. Борода и длинные волосы полностью преображали его. Давид перевернул фото и прочитал текст:

«Мачу-Пикчу в переводе значит «старая гора». Если посмотреть на нее под особым углом зрения, можно разглядеть человеческое лицо. Обнимаю, Эстебан».

Давид не удержался от улыбки. Эстебан и сейчас, с другого конца планеты, может научить его чему-нибудь новому. А именно: человеческое лицо если и можно разглядеть, то сначала надо найти особый угол зрения.

Тогда, по возвращении из Бредагоса, пришлось изобрести для Коана целый детективный сюжет, чтобы сохранить секрет Алисии и Эстебана. Якобы прямо в то утро, когда он уезжал из Бредагоса, в гостиницу ночью подбросили пакет, в нем и были последние книги саги Томаса Мауда, а с ними – письмо, которое точно повторяло уже известные Коану записки, приходившие с прежними рукописями. Шито все это было белыми нитками, но Коан, счастливый обретением саги, не вникал – молча принял объяснение. Раз нельзя поговорить лично с автором, удовлетворимся его текстом. Сага завершена.

И Коан смог выполнить свои издательские юридические обязательства, в том числе международные. Сейчас, кстати, он находился в Лос-Анджелесе на предварительном кастинге к фильму по «Шагу винта» – работал там вместе с продюсером. Снимать начнут в ближайшее время. Порой Давиду невыносимо хотелось рассказать шефу все, что с ним произошло в Бредагосе, но он сдерживался. Не сам ли Коан объяснил ему, что единственный способ сохранить секрет, который знают трое, это расстрел?

Фотографию из Агуас-Кальентес он пристроил рядом с портретом Сильвии, всегда стоявшим у него перед глазами. Посмотрел на часы, встал, оставив книгу Баэлы на столе, взял с вешалки пиджак и быстро вышел из кабинета.

– Уже уходишь? – спросила Эльза.

– Вернусь после обеда.

– Что говорить, если будут спрашивать? У тебя важная встреча?

– Говори правду, Эльза: у меня важная встреча в гинекологической клинике, где моей жене сегодня делают первую томографию плода. Нашего ребенка.

Весь вечер Фран и Марта ходили по дешевым распродажам в поисках хорошего свадебного платья. Фран еще никогда так не страдал. Ему потребовался весь его немалый стоический опыт, чтобы мило улыбаться при виде вешалок с женскими тряпками, длинными рядами тянувшимися вдаль.

– Правда же, мне это хорошо?

– Восхитительно! Ты прелесть!

– Да, но ведь полнит! Ты посмотри, как зад смотрится!

– Верно, смотрится очень выразительно.

– Ах ты!..

Фран хотел бы скупить для Марты весь магазин, но пока его скромный доход рабочего в супермаркете этого не позволял. Зато и Марта начала подрабатывать на полставки администратором в одном маленьком предприятии в их квартале, одновременно заканчивая факультет психологии. Марта упорно искала Франу более подходящую работу, но пока не получалось. Фран радовался, что его дезинтоксикация прошла успешно. Можно было считать, что он – редчайший случай полного восстановления. Врачи тоже были в восторге: Фран еще не знал этого, но уже два дня жил даже без метадона, ему давали чистый апельсиновый сок.

В одной из бесчисленных лавок, по которым они скитались в тот вечер, висел приличный мужской костюм. Марта гладила его мягкий, приятный на ощупь шерстяной рукав и настаивала, чтобы они купили его, но Фран считал, что костюм слишком дорогой. Она заставила его даже примерить и так очаровалась видом Франа, отраженного в профиль в зеркалах, что почти купила вещь, шипя, что это она ему дарит. Однако Фран проявил характер. Незачем тратиться. Ему есть во что одеться на свадьбу: Рекена оставил много одежды. Костюм снова печально повис на вешалке, а они отправились домой.

Они никуда не хотели идти. Планировали спокойно поужинать вдвоем у Франа да посмотреть по телевизору какой-нибудь фильм – и устали, и потратились, хорошенького понемногу. Марта с довольным видом несла пакет со своим новым платьем. В метро сели на шестую кольцевую, нашлись два сиденья рядом.

– Нет, как ты мог? Ты просто вырвал у меня костюм. Я должна была подарить его тебе!

– Он мне не нужен, вот и все.

– Ну подумай, как приятно было бы появиться тебе в таком красивом костюме на свадьбе, где будут все родственники!

– Расчет у меня на то, что рядом с тобой никто ничего не разглядит, все потонет в лучах твоей красоты. Ты моя прелесть.

Марта наклонилась к нему и, касаясь губами его уха, прошептала:

– Подожди, доберемся до дома, и я тебе устрою закрытый… сугубо частный… показ новых моделей свадебных платьев.

Они безудержно целовались, не обращая внимания на пассажиров, глядевших на них – грустно, гневно, завистливо.

Вдруг с противоположного конца вагона раздался голос, просящий милостыню:

– Сеньоры, вынужден вас просить… кто сколько сможет. Я несчастный человек, зависимый от наркотика. Если у меня не будет денег на ежедневную дозу, я не выживу. Не хочу воровать, как почти все остальные наркоманы, – молю вас о сострадании. Спасибо. Спасибо. Сеньоры, вынужден вас просить… кто сколько сможет. Я несчастный… Спасибо…

Нищий приближался, глядя тоскливыми глазами на пассажиров, и благодарил тех, кто давал ему что-то, и тех, кто не давал, тоже.

Фран узнал голос и убедился, что смотрит на своего соседа по притону – на Лако. Они молча глядели друг на друга. Фран вынул бумажник и дал ему три бумажки по десять евро. Лако, странно улыбаясь, засунул их себе в карман.

– Спасибо. – И двинулся дальше, с тем же текстом: «Сеньоры, я несчастный…»

Когда они вышли из метро, Марта спросила:

– Что, старый друг?

Фран задумчиво посмотрел на нее и вздохнул:

– Друг? Спроси у него. Я не знаю.

Парнишка изо всех своих силенок старался не показать, что чувствует себя виноватым. Он положил на стойку книгу, которую хотел взять, потому что им велели прочитать ее. Рекена спросил имя, ввел его в компьютер и сразу же удивленно поднял брови:

– Минутку, минутку, Энрике Канталехо. Значит, ты хочешь взять еще одну книгу, в то время как три других пока не сданы? Но ты ведь знаешь правила? На руках можно иметь только две книги и вовремя сдавать их.

– Но мне же для уроков! – воскликнул мальчик. – Нам задали!

– Я всей душой за то, чтобы ты делал все уроки и читал книги. Хочу же одного: чтобы ты сначала сдал три других. Они нужны читателям.

– Но я не знаю, где они теперь!

– Поискать надо, Энрике. Да побыстрее.

– А если я не принесу?

Рекена быстро провел рукой над клавиатурой. Мягкие щелчки клавиш слились в один короткий шелестящий звук.

– А тогда, Энрике, я буду вынужден позвонить твоей матери, в ваш дом на улице Серпа, двадцать шесть, и сообщить ей, что ты должен в библиотеку книги, причем так давно, что штраф за задержку составляет уже два евро сорок центов.

– Ах ты… – Энрике злобно прикусил губу. – А моя мать никогда не бывает дома! Она все время на работе!

– Я знаю, – спокойно произнес Рекена. – В магазине Борруэль, с девяти до шести. Там тоже есть телефон, кстати – два сорок пять…

– Черт! – крикнул юный авантюрист и понесся к выходу, бормоча что-то под нос и оставив книгу на стойке.

– Недавно я видел твоего отца! – бросил ему вслед Рекена. – Он…

Воспитательное мероприятие прервала Анхела.

– Здравствуй, любовь моя! – Наклонившись над стойкой, она поцеловала Рекену. – Что за шум?

– Парнишка хотел взять книги, не сдав прежние. Он у меня в черном списке.

– Как ты строг, – улыбнулась Анхела.

Устроившись на работу, Рекена компьютеризировал свое рабочее место и быстро провел каталогизацию книг Эстебана и списочного состава всех посетителей библиотеки. Теперь он имел базу данных, работать с которой было одно удовольствие. Читатели со всеми их данными, включая совсем юных авантюристов, были у него как на ладони.

– Я их укротил, – гордо заявил Рекена.

– Томаса не видел? – спросила Анхела.

– А вон он, на угловом диване. Читает «Трех мушкетеров».

– Ты ему дал?

– Да.

– Он тебя слушается. В конце концов из тебя получится отличный отец. Меня восхищает, как ты держишь в строгости этих ребят.

– А, тебя возбуждает властность… я это подозревал…

Рекена наклонился над стойкой и почти достиг своей цели – поцелуя, – но Анхела плавным кошачьим движением уклонилась, послав ему коварную улыбку.

Вошел другой мальчик, целеустремленно двигаясь прямо к стойке и выкладывая на нее книгу. Это был всем известный Гонсало, тринадцати лет, постоянный читатель, уже освоивший едва ли не половину библиотеки Эстебана. Истинный феномен. Рекена говорил, что, когда Гонсало сочинит свой шедевр и прославит Бредагос на весь мир, он напомнит ему о себе, и тот упомянет в списке благодарностей и его имя: «Благодарю Хуана Рекену, библиотекаря, без рекомендаций которого…»

– Я беру эту книгу, – безапелляционно заявил Гонсало.

– Пожалуйста. – Рекена был сама вежливость. Обращаясь к Анхеле, он пояснил: – Видишь? Этот читатель ничего библиотеке не должен и может взять все, что угодно.

Рекена напечатал название книги и код, который присвоил каждой книге при каталогизации.

– Пожалуйста, Гонсало. Приятного чтения.

Мальчик молча повернулся, чтобы уйти, уткнувшись в книгу и забыв поблагодарить библиотекаря. Тот уже продолжил увлекательную беседу с Анхелой, как вдруг Гонсало вернулся к стойке, возмущенный:

– Это же не та книга!

– Как? – удивился Рекена.

– Обложка от одной книги, а сама она другая, – объяснил Гонсало.

Рекена взял в руки книгу и открыл ее. Обложка от «Поры жасминов» Хосе Мануэля Элиса была на книге Томаса Мауда «Шаг винта».

– Действительно. Непорядок.

– Это ты случайно надел обложку не на ту книгу? – спросила Анхела.

– Нет. Обложку я не менял. Мы приняли библиотеку Эстебана, я описал книги. Конечно, надо было посмотреть на титульный лист, но я описал по обложке. А почему у Эстебана она была надета не на ту книгу, неизвестно.

– Странно, – пробормотала Анхела. – Зачем он так сделал? Бессмыслица какая-то.

Рекена почувствовал себя неуютно – словно приближалась гроза. Что-то вдруг пришло, будто ниоткуда. Он с трудом вздохнул, и вставшие дыбом волоски на руках улеглись. Все прошло. Только мелькнуло – и нет его, и не вспомнить потом.

От автора

Этой книге посчастливилось – ей было дано сразу две жизни, а ведь многим и одной не досталось. И в каждой из двух ее жизней были люди, достойные моей глубокой благодарности.

Во второй жизни я благодарен:

Осману Веге, первому издателю этой книги.

Сильвии Сесе, за ее советы. Элене Рамирес. Пусть простит меня за кофе, которым я облил ее, когда мы еще даже не были знакомы.

Всем моим друзьям из издательского мира, годами поддерживавшими издание этой книги: Эрминио из «Койадо Медиано», Хавьеру из Алькала, Хосе Антонио из Кольменара-Вьехо.

Эйичи Кимура – он привез ее в Японию.

Френсису и Лоле – за десять лет поддержки.

Моим племянникам, которым всегда удается вызвать у меня улыбку.

Всем моим друзьям, которые перешли из первой жизни во вторую.

В первой жизни я благодарен:

Своим родителям, Луису и Марии Кармен, моим братьям и сестрам – Изабели, Хавьеру, Марии Кармен, а также моему зятю Энрике. Они поверили в меня и в эту книгу. Они дали мне время (и пространство) для ее написания.

Энрике Сала Пахаресу, по чьей воле Давид и Сильвия стали родителями.

Лильо, Раулю и Сильвии, которые за три месяца в Барранкильяс научили меня, что даже торчок – это личность, и многому другому, что направило мой поиск.

Всем моим товарищам из телекоммуникационной компании Джи-эс-си, которые консультировали меня. Хосе Мануэлю Лосаде, прекрасному лектору и редактору, который купил первый экземпляр книги. Серхио Кано – он всегда готов ради правого дела перевернуть землю и небо. Именно он одолжил Рекене свой автомобиль.

Тебе, Чеми. Для написания романа требуется несколько лет, а для того, чтобы найти такого друга, как ты, вся жизнь, и Беа это хорошо знает. Пати, за все те шутки, которыми мы обменивались до сих пор и обменяемся впредь. Паррита к нам присоединится. Рио, потому что компьютерщикам тоже порой не везет.

Мигель Коломо два года убеждал меня написать роман и потом первым его прочитал. То, что мне сказал этот человек после того, как прочитал мой первый рассказ, поддерживало меня в трудные часы ночных размышлений. Спасибо за то, что терпел меня, Мигель. Я знаю, это было нелегко. Спасибо Пилар, его жене, за то, что терпит его самого.

Всем тем, кто читал первые варианты текста и дал кроме конкретных советов и предложений надежду и поддержку. Это окрыляло. Я впервые тогда подумал, что действительно опубликую эту книгу.

Рамону Пахаресу – за название. И за то, что нашел издательство. Ты меня поддерживал в самое первое время. Верю, что так будет до самого конца.

Конче Коломо, доктору, она заботится обо всех и обо всем.

Ману Нильсену – он никогда не спешит и никуда не опаздывает. В том числе к нам. Отважной Пиру, которая смотрит препятствию прямо в лоб. Серхио Пиресу за оставшиеся нам многие годы игры в теннис. Давиду Джи-Пи и Овехеро, которые вошли в книгу как персонажи.

Энрике Санчесу, наконец открывшему то, что скрывал, и оказалось, что это сокровище.

Всем моим друзьям – они знают, к кому я обращаюсь. От многих я утаил, что сочиняю роман, а некоторым не сказал до сих пор.

Оглавление

Глава 1 Лиссабон

Глава 2 Фолиевая кислота

Глава 3 Томас Мауд

Глава 4 Приметы

Глава 5 Бредагос

Глава 6 Анхела

Глава 7 Одиночество – не выбор

Глава 8 Время молчания

Глава 9 Роща

Глава 10 День рождения Алисии

Глава 11 Голосовая почта

Глава 12 Барранкильяс

Глава 13 Сара

Глава 14 На самом дне

Глава 15 Лихорадка

Глава 16 Рекена

Глава 17 Шах королю

Глава 18 Мечтать и быть

Глава 19 Больше не отвечает

Глава 20 Причина жить

Глава 21 Издателю

Глава 22 На перепутье

Эпилог Еще один оборот винта

От автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg