Александр Кузнецов Пелена
Рисунки Н. Мооса
Отпуск я беру весной и в последних числах апреля уезжаю на север, в лес. Иногда с кем-нибудь из художников, а то и один пробираюсь на лыжах в верховья маленькой речушки, облюбовываю красивое место и ставлю палатку. Дожидаясь таяния, разлива и ледохода, пишу этюды, слушаю бормотание тетеревов и исподволь, не спеша готовлю небольшой плот. Одному мне хватает четырех сухих бревен, если нас двое — шесть стволов, и потолще. Как только пройдет лед, вслед за льдинами плывем вниз.
Поскольку речка всегда новая, никогда не знаешь, что тебя ожидает. Бывает, встречаются завалы из деревьев или заторы, образованные льдинами; ниже, когда начнутся уже деревни, может попасться и плотина. Тогда плот приходится разбирать и волоком — по бревну — перетаскивать.
Приплываешь всегда к большой реке — к Сухоне, к Вычегде, к Северной Двине. А кончается поездка старинным русским городом — Великим Устюгом, Тотьмой, Сольвычегодском или Красноборском. Эти живописные, давно уснувшие под своими многочисленными куполами города-деревни, некогда могущественные соперники Москвы и Новгорода, захиревшие, утратившие свое промышленное и торговое значение с постройкой Петербурга, так и просятся на полотно.
Хорошо еще и то, что вся весна перед глазами проходит, от снега и одинокого, жутковатого крика черного дятла до лопнувших почек и звонкой переклички дроздов. Тянутся на север, волнуют бесчисленные стаи уток и куликов.
Ружье я теперь не беру, но зато со мной всегда ездит безнадежно испорченный пойнтер Оладья. Она неистово носится по болотцам и прибрежным террасам, делает стойки на всякую, без разбора, птицу, а потом гонит ее, чего совсем не полагается делать легавой собаке. Только не ее в том вина: не получила собака должного воспитания.
Понравилось место — останавливаюсь и живу день, два, три… Пишу подмытый берег со свисающими корнями елей, вот-вот готовый упасть в воду, пишу хмурый лес, моховое болото с одинокими соснами, оставленную жителями деревню. Пишу дома на высоком подклете, с тесовой крышей и коньком на ней, пишу их резные фронтоны с причелинами и деревянное кружево полотенец, крылец, оконных наличников… А если очень повезет, то замшелую деревянную церквушку с шатром, которая радует меня больше всего на свете.
Куда я деваю свои работы? Складываю их дома, в Ленинграде, в чулан, а часть раздариваю. Все, что понравилось кому-нибудь, я отдаю без сожаления и даже с удовольствием. Конечно, самые удачные вещи я оставляю. Я втайне надеюсь, что когда-нибудь мне удастся все-таки| сделать выставку. Это трудно. Не каждому профессионалу удается получить право на выставку. Дело осложняется ещё и тем, что дед мой был известным русским художником. Его полотна висят в Русском музее, в Третьяковке и во многих других музеях. Как будто это обстоятельство должно помочь мне получить выставочный зал, но в то же время я не могу выставить посредственные работы.
В этой истории мне не хотелось бы называть имя деда. Вы наверняка знакомы с его именем. Обозначим условно нашу фамилию буквой «Д». Отец мой тоже был художником, живописцем, но он не захотел, чтобы я пошел по стопам деда и его, отец желал мне твердой и вполне современной профессии, и я стал инженером, а затем преподавателем технического вуза…
Прошлой весной, о которой здесь идет речь, я выплыл в Вычегду. Дальше спускаться на плоту стало опасно: по Вычегде шёл лес, как в плотах, так и молем. К тому же места пошли уже населенные. Покинув плот, я на машине добрался до Коряжмы — молодого городка, возникшего на болоте вокруг огромного целлюлозно-бумажного комбината. Был я один, Оладья ожидала щенят, и жена моя категорически запретила ей поездку.
Подкупив в магазине продуктов, я вернулся к реке и поставил палатку у бывшего монастыря, основанного в XVI веке Лонгином Коряжемским. Когда-то этот монастырек и был собственно Коряжмой, а теперь он затерялся за большими домами и прямыми улицами нового города, затерялся так, что если приехать сюда не со стороны реки, а по железной дороге, то нипочем его не увидишь и даже не будешь знать о его существовании.
День выдался ясный и теплый. Иногда только ветер налетал порывами с реки, но мне — в моей стеганке и ватных штанах — он был не страшен. Купол церкви прекрасно смотрелся на фоне воды и голубоватой свинцовой дали. Где-то на том берегу Вычегды едва различался белый храм Сольвычегодска.
Неподалеку от того места, где я стоял перед мольбертом, какой-то человек красил моторную лодку. Вскоре он оставил свою работу и подошёл ко мне.
— Можно посмотреть?
— Пожалуйста, — ответил я.
Он был невысок и кряжист, лет тридцати, и одет так же, как я, даже стеганка и ушанка у него, как и у меня, были вымазаны краской. Он долго сопел за моей спиной, чувствовалось, что ему хочется заговорить.
— Хорошо быть художником, — сказал он, наконец.
— А вы кто по профессии?
— Инженер. Инженер по очистке вод и водоочистительным сооружениям.
Я рассмеялся.
— Ну вот видите, я тоже инженер и тоже имею некоторое отношение к гидросооружениям. Сейчас выяснится, что мы с вами вместе учились в Ленинградском политехническом, только я закончил его на несколько лет раньше.
— Нет. Я учусь на заочном отделении… Только третий курс еще. Скоро надо ехать сдавать…
— А родом откуда?
— Да местный. Тут, в Коряжме, почти все местные…
Лицо его не было ничем примечательно, если не считать живых карих глаз, как-то не очень сочетающихся с прямой русой челкой. Он не обратил бы на себя внимания на Невском или на эскалаторе метро. Но здесь, на Севере, особенно после того, как ты долго побыл в одиночестве, каждый человек становится откровением, и ты тянешься к нему, как к близкому другу. Мы разговорились, и Григорий Петрович Адаров, как звали моего нового знакомого, пригласил меня к себе в гости.
— Что это вы будете валяться на земле, — говорил он, — когда дом есть, диван и все удобства. Хватит уж, попутешествовали.
— Во-первых, не на земле, — защищался я, — а на надувном матраце и в пуховом спальном мешке; а во-вторых, я завтра всё равно уезжаю. Погода хорошая, и провести последнюю ночь у реки одно удовольствие. Так что спасибо вам большое, Григорий Петрович, но я, пожалуй, останусь в палатке. Приходите ко мне вечером на чай. Посидим у костра, потолкуем.
— Вас иконы интересуют? — вдруг спросил он.
— Иконы?.. У вас есть иконы?
— Есть. Вы, как художник, наверное, разбираетесь в них, а может быть, вам что-нибудь подойдет. Да и мне интересно, узнаю кое-что.
Вот чего не ожидал, того не ожидал!
— Да, — ответил, — в иконах я действительно немного разбираюсь и очень люблю древнерусское искусство. В точку попали… Большая у вас коллекция?
— Да сорок досок, наверное, есть.
— Сорок?! — это было немалое собрание, и среди этих сорока могли оказаться интересные вещи. — И многие у вас собирают иконы?
— Нет, я один, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я один такой во всем районе. Меня все психом считают, даже жена.
— Что же у вас есть? Скажем, самое старое? — не терпелось мне.
— Двенадцатый век есть, — проговорил он нарочито небрежно. В интонации прозвучало скрытое хвастовство. А может быть, просто гордость коллекционера? Насчет двенадцатого века он, конечно, загнул. Мне захотелось взглянуть на коллекцию, тут возможны любые неожиданности. Когда-то я этим увлекался, кое-что собирал. Случалось, дарили мне в деревнях старики, но чаще молодые люди, то Богоматерь величиною со спичечный коробок, выполненную финифтью, то литую из бронзы иконку с изображением «праздников», то вырезанного по дереву Николу, то старую рукописную книгу — псалтырь. Из каждой поездки я привозил что-то подобное. Но я никогда ничего не покупал. Сначала так получалось само собой, не было необходимости покупать, так отдавали; потом, когда собиранием икон стали заниматься многие, не покупать ничего и тем более не продавать стало моим правилом; когда же в последующие годы иконы стали модой, я перестал их собирать и даже интересоваться ими. Но с коллекцией, собранной на месте, встретился впервые. Не взглянуть на неё было просто грешно.
Быстро свернув палатку и уложив рюкзак, я зашагал со своим новым знакомым к нему домой. По дороге мы зашли в его гараж, где у него стоял мотоцикл с коляской, и оставили там мои веши — рюкзак и этюдник, а немного не доходя до дома, Григорий Петрович остановился и сказал:
— Знаете, мы как сделаем? Я сейчас зайду один, а вы минут через пять. Вон моё парадное, правое, второй этаж налево, квартира шестнадцать, — он показал мне на дверь, перед которой сидели на скамеечке три пожилых женщины.
Не успел я оторвать палец от звонка, как Григорий Петрович открыл мне дверь. Он провел меня в большую комнату своей двухкомнатной квартиры. На пороге меньшей комнаты стояла с грудным ребенком на руках растрепанная молодая женщина. «Моя жена Людмила», — бросил на ходу хозяин дома. Я на секунду остановился, чтобы поклониться, Людмила хмуро кивнула мне в ответ.
Я ожидал увидеть стены, завешанные иконами, но увидел только большую раму с множеством фотографий. Знаете, как обычно бывало в деревне? Тут и солдат, тут и напряженные лица молодых, жениха и невесты, и конопатый лопоухий мальчишка, тут и покойник в гробу, и новогодняя открытка. Большие храмовые иконы стояли между шкафом и стеной, а маленькие, домовые, лежали кучами за диваном и в углу у окна. В комнате стояли ещё детская кроватка и новенький сервант.
Григорий с удовольствием начал показывать мне свои богатства. По моей просьбе он расставлял, доски вдоль стены, шкафа и дивана — сервант он боялся поцарапать. Поставит доску и молчит, ждет, что я скажу. Или сам объясняет, но примитивно, путано. Видно, что плохо разбирается.
Посмотрели все, но ничего особенно неожиданного я не обнаружил. Был тут XVIII век, был XIX и XX, иконы поздние, писанные в реалистической манере. Таких большинство. Были вещи и более интересные, выполненные в традициях древнерусского письма. Одна из икон была вся позолочена и выглядела весьма парадно. Смотрю я на неё и вижу, отколупнута с краю позолота, виден из-под нее левкас (слой с мелом, на который наносилась живопись).
— Кто это ковырял?
— Смотрел тут один, — отвечает Григорий, — много ли золота.
— Какое уж тут золото?! — говорю я. — При подобной позолоте слой бывает всего в сотую долю миллиметра. Разве дело тут в золоте?
Мы понимающе улыбнулись друг другу.
Двенадцатого века здесь быть не могло. Откуда ему взяться, если икон того времени известно всего несколько штук, в основном Киевская Русь, а то и вовсе Византия. Погрудный Спас, которого он мне представил как икону XII века, возможно, при внимательном изучении, потянул бы на XVII век. Доска была старой, рубленой, но изображение безнадежно испорчено: Григорий неумело реставрировал икону, снял верхний слой, соскреб позднюю запись, но заодно повредил и нижний слой. Другого Спаса, которого он представил мне как икону Строгановской школы, мне пришлось также разжаловать. Никаких оснований относить ее к мастерской Строгановых я не нашел.
— Если вы говорите «Строгановская школа», — сказал я ему, — то вы должны знать, что эти иконы отличает миниатюрная тонкость письма, тончайшее золотое кружево прописи. Краски на этих иконах изысканны по сочетаниям, фигуры изящны и тонки, это совсем особое, не похожее ни на что искусство. Я не говорю уже о таких обязательных приметах строгановских икон, как малый размер (а эта икона храмовая) и обычно широкое поле под драгоценным окладом. Ладно, оклада может и не быть, но письмо-то, письмо! Это было искусство для избранных, а может быть, и искусство для искусства. Ничего этого здесь нет. Могу сказать определенно, что это не строгановская икона.
И тут он расстилает передо мной на диване новый экспонат — шитую золотом и серебром «Богоматерь Владимирскую». Я как увидел ее, так и обомлел: это была строгановская пелена XVII века, редчайший и ценнейший памятник древнерусского искусства.
Размером она была с большой портфель. Богоматерь с младенцем вышиты золотой и серебряной нитью по темно-красной или скорее малиновой основе — «земле», как ее принято называть. По нижнему краю шла надпись старославянским шрифтом, этакой затейливой вязью, сразу не разберешь, что написано. Нижняя сторона пелены обшита бахромой из золотых, серебряных и красных нитей, собранных в кисти. Композиция великолепная, в лучших иконописных традициях русского севера: фигуры графически очерчены, строги, изысканны. Выполнено с удивительным мастерством, техника потрясающая! А в целом — икона, настоящая икона XVII века, но только не писана красками, а искусно вышита.
— Ну как? — спросил Григорий Петрович.
— Да… Слов нет. Думаю, что это строгановская пелена, век семнадцатый, — ответил я, совершенно пораженный красотой вещи.
— А что такое пелена? — и он, поубавив спесь, наконец, признался: — Я ведь толком ничего не знаю об этом.
Пришлось рассказать.
В XVI веке Аника Строганов основал в Сольвычегодске несколько художественных мастерских, из которых впоследствии вышли редчайшие, прославившиеся на всю Русь произведения искусства — чуть ли не впервые в России зародилось здесь изготовление цветной эмали, или финифти. Они называются еще в отличие, скажем, от ростовских эмалей — усольскими эмалями. Потом знаменитая северная филигрань. Здешние мастера создавали узорчатые плетения из серебра и золота толщиной в волос. Кстати, строгановские иконы писали и в Москве, это скорее был стиль, чем географическая принадлежность… И вот была мастерская художественного шитья или вышивания. Отсюда выходили лучшие на Руси вышивки, замечательные произведения, которые и теперь приводят нас в восторг. Поскольку до Петра Первого светской живописи почти не было, вся тематика искусства была религиозной. Мастерицы вышивали различные покровы, плащаницы и делали такие вот вышивки — пелены с изображением святых. Поэтому их искусство называли еще лицевым шитьем. Лица вышивались. По своему поразительному мастерству они настолько совершенны, настолько виртуозны, что превосходят все подобное, когда-либо создававшееся на Руси. Посмотрите, ведь этот сплошной золотой покров составлен из мельчайших нитей, уложенных волосок к волоску.
Мы склонились над пеленой.
— Прекрасная вещь! — вздохнул я.
— Не понимаю, — сказал Григорий. — Прекрасная, говорите. А ручки маленькие, ножки — как у рахитика… На человека-то не похоже. Что тут ценится?
— Да разве дело в этом?!
— А в чем?
— Это традиция, канон, только и всего. Мне они не только не мешают, но, если правильно понять суть, даже усиливают впечатление. Посмотрите, разве эта условность мешает видеть здесь живого человека, женщину с трагической судьбой? Это мать. Мать, которая наперед знает, что сын ее погибнет ужасной смертью. Грусть, горе, скорбь… Это икона, но в то же время потрясающей силы картина. А техника, мастерство?! Это бесценная вещь!
— Хорошо, что вы не ломаетесь, не хитрите, говорите то, что думаете, — он сворачивал уже пелену трубкой, невольно показав мне ее изнанку. С обратной стороны пелены была вышита по красной земле надпись, но прочесть ее я не успел.
— А то были тут одни москвичи, — продолжал он, — увидели и начали: «Так тряпица… Ничего в общем… Так себе…» Цену сбивали.
— А вы ее продаете?! Сколько же она стоит? — я даже приблизительно не представлял себе, сколько может стоить такая пелена — сто рублей, пятьсот или тысячу.
— Нет, продавать я ее пока не собираюсь.
— Я вас понимаю. Вам можно позавидовать. Да что говорить, такой вещи любой музей был бы рад. Ведь их осталось считанные единицы. Специалисты знают, наверное, их всех «в лицо». Такую вещь грешно лаже держать в частной коллекции… Интересно, как она вам досталась?
— Как досталась? А очень просто, — и Григорий Петрович рассказал, что по роду своей службы ему часто приходится бывать в дальних селах. В глухих деревушках он всегда интересуется, не осталось ли каких-нибудь икон от стариков. И вот однажды один человек ответил ему: «Икон у меня нет, а вот тряпочка какая-то валяется. Она вроде иконы. Бабка ее очень берегла, в сундуке держала до самой смерти. Поставишь бутылку красного, я тебе ее принесу». «Посмотрим, что за тряпочка, стоит ли она бутылки», — ответил Адаров. И парень принес эту самую пелену. Увидев ее, Григорий сказал, что за такую тряпочку он ставит две бутылки красного. «Две мне не надо, — ответил парень, — я на работу иду. Ставь бутылку и забирай».
— Вот это да! Ох, как вам повезло! — качал я головой. — Это же надо! Подумать только!..
Мы перешли на кухню. Хозяин предложил было выпить по кружке чая. Продолжали разговаривать об иконах. Я хотел продиктовать ему небольшой список популярной литературы по древнерусской живописи, но он, к моему удивлению, стал отнекиваться. Я настаивал, мне хотелось, чтобы он прочитал хотя бы одну книгу, самую простую и доходчивую, но он не стал ничего записывать, а спросил:
— Вот ты мне скажи, как ленинградцы добывают иконы?
Григорий Петрович несколько раз пытался и раньше перейти на «ты», но у меня это почти никогда не получается. Я даже если и хочу, все равно говорю «вы».
— Ездят, как вы или я, собирают. Обмениваются, покупают.
— Вот мне и интересно, такая «Троица», что у меня — помнишь «Троицу»? — сколько может стоить? Хотя бы приблизительно.
— Понятия не имею… Никогда не покупал.
Григорий, кажется, мне не верил.
— Где же ты взял свои иконы, если не покупал? У тебя же есть иконы?
— Собирал. Кое-что в брошенных деревнях находил, а кое-что и так отдавали, в подарок. В Тотьме, например, мне одна совершенно незнакомая женщина подарила роскошного Николу шестнадцатого века. Я его реставрировал. Лучшая моя вещь. Теперь, правда, я иконы снял.
Жена Григория так и не вышла к нам, а когда он стелил мне на диване, что-то резко крикнула из коридора. Адаров вышел, прикрыл дверь, и в его голосе зазвучали уговаривающие, успокаивающие интонации. А когда они вместе стали переносить в маленькую комнатку детскую кроватку, я пожалел, что не остался ночевать в палатке на берегу реки.
Перед тем, как ложиться, я попросил Григория Петровича еще раз показать мне пелену, но он помялся и сказал: «Давай завтра, а то рано вставать, да и вообще…» Что он имел в виду, я не понял, но настаивать не стал.
Спал я неспокойно. Пелена «Богоматерь Владимирская» стояла передо мною, я я не мог никак от нее избавиться. Чего греха таить, я думал о том, что Адаров владеет ею по недоразумению, что было бы куда справедливее, если бы такая вещь висела у меня в Ленинграде. Я мысленно перевешивал картины деда, витрины с финифтью и мелкой пластикой, чтобы найти место для «Богоматери Владимирской». И она делалась центром композиции в нашей большой комнате.
Казалось, не успел я заснуть, как Григорий Петрович разбудил меня. Он очень торопился, мы едва успели обменяться адресами и направились почти бегом к гаражу. При выходе из парадного Адаров опять оглянулся по сторонам и тогда уже пропустил меня на улицу.
Пелены я так больше и не увидел.
Вечером этого же дня я был уже в Сольвычегодске и переночевал в общем номере маленькой деревянной гостиницы, а наутро стоял перед Благовещенским собором, который видел до этого лишь издалека, с другого берега Вычегды. Вблизи собор оказался величественнейшим сооружением из белого камня, храмом-крепостью. Высокие алтарные апсиды выглядят как крепостные укрепления, мощные лопатки-контрофорсы словно символизируют неприступность, узкие щелевые окна — те же бойницы. Крепость, вросшая в землю навечно и непоколебимо. А за собором — река. Широкая, с чуть видным противоположным берегом. Водный простор еще больше подчеркивает впечатление мощи крепости. Мне было известно, что такая картина есть у деда: церкви Сольвычегодска, а за ними река. Называется она «Соляной городок», но где находится эта картина, до сих пор неизвестно. Возможно, что и здесь, в этом музее. Картина «Соляной городок» несколько раз упоминалась в письмах деда, он называл ее удачей и говорил, что она — лучшее из того, что удалось написать на Севере. Ее долго искали искусствоведы, но так и не нашли. Отец как-то высказал мысль, что картина эта могла остаться в Сольвычегодске, ибо ни в Ленинград, ни в Москву ее дед не привозил.
Когда-то Сольвычегодск был столицей восточной части северного края и Урала. В XVI–XVII веках он принадлежал к числу городов, в которых происходило становление России, как государственное, так и духовное, эстетическое. Именно здесь, в Устюге Великом, в Тотьме и в Сольвычегодске, в городах, стоящих на водных путях в Архангельск и в Европу, закладывались основы торговли с западом, именно здесь создавались величайшие произведения русского искусства, являющиеся теперь предметом нашей гордости и восхищения. Теперь же Сольвычегодск — небольшой городок с несколькими лечебными заведениями. Сюда приезжают лечиться грязями. Эти больные — основные посетители местного музея в нелетнее время. Но и летом туристов тут не так уж много, куда меньше, чем в Суздале или Новгороде. От Котласа сюда добираются водой, ибо дороги плохие — все топи да болота.
Пройдя по городу, я обнаружил еще школу-интернат, клуб, библиотеку да несколько магазинов. Вот и весь город, все достопримечательности, если не считать стоящего в стороне собора Введенского монастыря и еще одной полуразрушенной церковки. От самого Введенского монастыря не осталось никаких следов, но церковь еще стоит и радует любителей русской старины, ибо храм этот великолепен. В нем архитекторы воплотили все лучшее, что принесено русскими в строительство в XVII веке, а это был век расцвета нашей архитектуры. По своему совершенству этот храм такого же порядка, как церковь Иоанна Предтечи в Ярославле, церковь Вознесения в Великом Устюге или храм на Филях в Москве… Красный кирпич и украшения из резного белого камня, затейливый резной орнамент входного крыльца, фигурные колонки, капители, арки, гирьки, карнизы, причудливые наличники окон и, наконец, замечательные пятицветные изразцы — вся эта пестрота не рябит, не раздражает, а складывается, если чуть отойти, в единое целое, в монументальный храм, величественно устремленный ввысь. Было у зодчих, создававших собор Введенского монастыря, чувство меры: еще бы чуть-чуть пестрых деталей, и общая композиция была бы нарушена, расплылась бы, разменялась на мелочи. Но они эту грань не перешли.
Интересно, что два сохранившихся здесь храма как бы стоят по краям золотого века Сольвычегодска. Благовещенский собор Аника Строганов начал строить в 1560 году, а церковь Введенского монастыря другой Строганов — Григорий — поставил в самом конце XVII столетия, с окончанием которого началось стремительное увядание Сольвычегодска и всего края. И вот судьба распорядилась так, что из тринадцати церквей города, из тринадцати памятников русской архитектуры, памятников истории и культуры Севера и всей Руси, не были взорваны и развалены именно эти два храма — самый первый и последний.
Ходил я вокруг Введенской церкви, смотрел на ее пышное великолепие, и душа моя пела. Казалось, я давно уже знаю этот храм, будто я вырос возле него, а может быть, и родился здесь. Мало того, мне чудилось, что я знаю его сто и даже двести лет. Припоминалась история о том, как один человек, ни с того ни с сего, заговорил на древнем языке, на языке, который давно уже исчез, забыт и знают о нем только немногие ученые. И когда ученые послушали того человека, они были поражены: он действительно говорил на языке, которому никогда не обучался. Не знаю, так ли это было и было ли вообще, возможно, это просто сказка; тем не менее во мне смутно ворочались какие-то воспоминания, связанные с этим храмом очень-очень далекие впечатления, которые никак не могли всплыть на поверхность моей памяти, моего мышления, а пробудились и жили где-то в подсознании, в самой глубине души…
Музей открылся, но директора еще не было. В ожидании его я постоял посередине Благовещенского собора, рассматривая фрески и иконостас. Прежде чем ехать сюда, я кое-что почитал и теперь узнавал знакомое лицо по книгам. Стенная роспись 1600 года, монументальная живопись московских мастеров была ремесленно записана позже масляными красками. Первоначальные фрески остались лишь в алтаре и в левом приделе. Они выгодно отличаются от поздних росписей мягкостью колорита, плавностью линий и всей столь дорогой мне манерой древнерусского письма.
Все иконы иконостаса, за исключением верхнего ряда, писаны были в XVI веке лучшими иконописцами Оружейной палаты. Имена их известны. Верхний же ряд относится к XVII столетию. Как ни парадоксально, строгановских икон, выделяемых теперь в отдельную школу, в Сольвычегодске осталось не так уж много. Больше тут икон московских.
Под высокими сводами храма гулко прозвучал перестук женских каблуков.
— Пришел Иван Игнатьевич, — сказала единственный научный сотрудник музея, она же экскурсовод Мария Васильевна, седовласая, подтянутая дама.
Она заперла за мной тяжелые двери, и по узким лесенкам с высокими каменными ступенями мы прошли в небольшую келью со сводчатым потолком.
Директор музея, Иван Игнатьевич Портнов, оказался мужчиной лет пятидесяти, небольшого роста, лысоватый, с брюшком и маленькими, глазками, с веками без ресниц. На его пиджаке с одной стороны были планки медалей в один ряд, а с другой — значок техникума. Судя по изображенной на значке раскрытой книге, можно было предположить, что директор закончил какой-то гуманитарный техникум, скорее всего — педучилище.
Когда я познакомился с Портновым, то подумал, что, только взглянув на него, можно рассказать, в общих чертах, его биографию: местный, перед войной или во время войны кончил педучилище, потом немного воевал. После войны учительствовал, а затем его выдвинули на руководящую работу.
Я представился. Нельзя сказать, чтобы Иван Игнатьевич был приветлив, он смотрел строго и подозрительно. Я говорил, он молчал, задав мне единственный вопрос: что мне здесь надо? И только тогда, когда я рассказал о своем деде и о том, что хочу увидеть его картины и ищу одну — утерянную, он, наконец, вяло улыбнулся:
— Так вы тот самый? Внук, стало быть. И тоже художник?
— Не могу сказать, что художник, это было бы слишком самонадеянно, но рисую, пишу акварели и маслом.
— Скромность украшает человека, — сказал директор, и слабая улыбка покинула его лицо. — Понимаете, у нас здесь историко-художественный музей, материальные ценности… Бывают всякие случаи… В общем, мне надо… Я должен посмотреть ваши документы.
— У меня есть бумага специально для этого случая. От Русского музея. Вот, пожалуйста, — я протянул ему отношение, в котором содержалась просьба показать мне запасной фонд музея.
Он внимательно прочитал эту бумагу и спросил:
— А еще что у вас есть?
— А что еще нужно?
— Паспорт есть?
Достав паспорт, я подал его Портнову:
— Пожалуйста. Я понимаю…
Иван Игнатьевич не просто взглянул на фамилию и фотографию, он внимательно рассмотрел глубоко втиснутую в фотографию печать, поворачивая паспорт к свету. Пролистал его весь, прочитал отметки о браке и прописке.
Меня стало это уже злить. Я чуть было не спросил, будем ли мы делать отпечатки пальцев, но сдержался и сказал:
— Больше всего хотелось бы найти картину Сергея Сергеевича Д. с панорамой города. Он писал ее с колокольни. Это должен быть довольно большой холст, что-нибудь семьдесят на сорок пять. Картина называется «Соляной городок». Она никогда не репродуцировалась, поэтому мне хотелось бы сфотографировать ее на крупноформатный диапозитив. Для этого ее надо будет вынести на свет. Правда, я рано еще об этом говорю, картину надо найти.
В ответ мой собеседник встал из-за стола, открыл дверь кельи и крикнул: «Марья Васильевна! Идите сюда!» Эхо загудело в центральном куполе храма, закричали галки.
— Закройте музей, — приказал директор, — повесьте табличку и пойдемте с нами в фонды.
— Хорошо, — Мария Васильевна повернулась, чтобы выполнить приказание.
— Да! — остановил ее Иван Игнатьевич. — Что у нас есть художника Д. в экспозиции?
— Теперь ничего нет. У нас же в левом пределе выставка утвари.
— Ах да, правильно, я забыл.
— А висели две вещи: «Портрет протодьякона» и «Дождь на реке», — четко и сухо говорила Мария Васильевна.
«Эта кончала гимназию, — подумал я. — Тоже учительствовала. Носила пенсне и высокие ботинки со шнуровкой. Как моя бабушка».
— Ну хорошо, хорошо, — перебил Марию Васильевну директор. — Запирайте, мы сейчас спустимся.
В темных, узких коридорах и на крутых лестницах хоть и было темновато, но туда все же доходил отраженный от стен слабый свет окон-бойниц. В подвалах же, куда мы спустились, стояла кромешная тьма. Двигались некоторое время ощупью, пока Мария Васильевна не нашла выключатель и перед массивными коваными дверями не загорелась тусклая от пыли лампочка.
— В этих подземельях, — проговорил Иван Игнатьевич не без удовольствия, — держали провинившихся и неугодных Строгановым людей. Даже московские послы сюда попадали. Есть такие камеры, откуда кости еще до войны, когда оборудовали помещение, вывозили машинами. Вот что творилось при самодержавии.
Зазвенели ключи, заскрежетало железо, и вот уже Мария Васильевна смахивает с картин сухой тряпкой пыль, а я рассматриваю их и расставляю вдоль стеллажа. Всего тут оказалось десять этюдов деда и четыре его картины. Почти все были мне знакомы. Все они, кроме известного портрета протодьякона, изображали северные пейзажи. Дед любил вносить в пейзаж одну человеческую фигуру или строение, обычно стоящую вдали церквушку. Ведь именно ее куполок определял издали человеческое жилье. И этюды, и картины написаны в одной манере и в одном колорите — свинцовое небо, стальная вода, черный лес, белые пятна снега…
Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось.
— Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу вам сказать, — говорила Мария Васильевна. — Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.
— Я тоже не помню такой, — поддакнул Портнов.
— Есть у нас картина с изображением городка конца Прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории советского периода. Можете посмотреть.
Я немного расстроился, мне так хотелось найти эту картину деда! Если и здесь ее нет, то она действительно утеряна.
На всякий случай я пошел с ними в отдел истории. И там, рядом с кандалами и рисунком деревянного дворца Строгановых, обнаружил картину деда «Соляной городок». Слева, на переднем плане, крупно дана часть купола, второй план — город, со множеством церквей.
Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.
— Уж не эта ли? — робко спросила, наконец, Мария Васильевна.
— Она.
Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о картине «Соляной городок». Рассказывал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее удачей своей, как искали ее искусствоведы, как отец советовал мне попытать счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и смеяться, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии этих писем деда.
— Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, — сказала она.
Я пообещал.
— Поздравляю вас, — говорила научный сотрудник музея, — мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?
— Я — нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных фотографий.
Иван Игнатьевич помрачнел.
— Нет, — сказал он, — этого делать мы не имеем права.
— Почему? — удивился я.
— Не уполномочены, — невозмутимо ответил директор. — В письме от Русского музея об этом ничего не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить там разрешение.
— Иван Игнатьевич, но ведь при нас же… — попробовала вступиться Мария Васильевна.
Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:
— Нет! Не имеем права.
— Тут все-таки есть свет, — я уже понял, что разговор бесполезный, — попробую сделать фотографию прямо здесь.
— Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.
Ну что тут скажешь?!
— Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? — я уже с трудом сдерживал себя.
— Могу. Смысл могу, — парировал он. Пойдемте со мной.
Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия Царевича и огромную плащаницу «Лонгин Коряжемский», которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой желтой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. На левой стороне этой стенки висела пелена «Богоматерь Казанская», а правая часть была пуста.
— Вот здесь, — ткнул пальцем в пустое место Портнов, — висела пелена «Богоматерь Владимирская». Почти три года назад эта пелена была отсюда похищена при таинственных обстоятельствах. Специальной комиссией, созданной следственными органами, пелена была оценена не менее, чем в пятьдесят тысяч рублей. Не менее, чем в пятьдесят тысяч, я подчеркиваю. Это «не менее» говорит о том, что она стоит дороже. Государственное хищение стоимостью более пятидесяти тысяч рассматривается Уголовным кодексом РСФСР как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой наказания… Несмотря на то, что был объявлен всесоюзный розыск, что во все города разослали фотографии этой пелены, несмотря на то, что органами были приложены все усилия, она до сих пор не найдена и никаких материалов для ее отыскания следствие не имеет.
Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:
— Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?
— Ясно… — мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.
Ведь вполне возможно, что то была другая пелена. Мастерицы Сольвычегодска могли изготовить в XVII веке несколько «Богоматерей Владимирских», несколько «Казанских» или «Тихвинских». Сколько «Спасов на троне», «Спасов во славе» и «Спасов Вседержителей» писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких имен. Так почему же та, которую я видел, должна быть обязательно краденой? Нет… спешить не надо.
— Мы подозреваем двух московских художниц, — говорил тем временем Портнов, — они шестнадцать дней работали в музее перед похищением пелены, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили, а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома, я сразу принял меры: художников взяли в работу. Понятно, что они ударились в амбицию, в слезы, жалуются по сию пору. Мы проверяли их здесь, а они тайком послали в Москву телеграмму, и Москва разрешила им уехать. Напрасно, на мой взгляд. Они имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего — нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей…
«Григорию Адарову пелена досталась от сына умершей старухи, — думал я. — Значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать как тряпку. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя он и не предполагал, какую ценность она представляет. Однако, если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит невинного человека. Да и я буду выглядеть доносчиком…»
— С тех пор прошло почти три года, — услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, — но дело остается нерасследованным. Тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать? Вот где у меня сидят эти художники, — похлопал он себя по жирной шее.
— Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?
— Зачем? — насторожился он.
— Ну как вам сказать… Я бываю в Ленинграде, да и в Москве, у художников, среди которых немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу?
— Нет, не имею права.
— Ну, хорошо, тогда хоть покажите фотографию.
— Не могу!
Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его описать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.
— Каждая пелена, — сказал он, — имеет с обратной стороны слова о том, кто ее вышивал или по какому заказу она сделана. Но эта пелена не была сфотографирована с изнанки, и что на ней было написано — неизвестно.
К счастью, оказалось, что это знает Мария Васильевна. На обратной стороне похищенной пелены золотом по красному были вышиты слова: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых…». Остального текста Мария Васильевна не помнила, но для меня было вполне достаточно. Оказалось еще, что у пелены была такая особая примета: идущая по нижнему краю бахрома из серебряных и золотых нитей, сплетенных в кисти, имела изъян, — отсутствовала крайняя, самая правая кисточка, потом через две кисточки не хватало еще трех.
Я не мог быть в этом совершенно уверенным, но мне все-таки казалось, что у виденной мною пелены тоже не хватало кистей. И это не давало мне покоя. Тогда, когда пелена была перед моими глазами, у меня не было необходимости запоминать такие мелкие детали. Она поразила меня целиком, как явление, как уникальная вещь, как произведение искусства, как редчайший памятник культуры древней Руси, случайно попавший в коллекцию невежды. Она покорила своей достоверностью, притушенным временем колоритом.
И все-таки у нее не доставало чего-то в правом углу. Что-то такое было… Вместо того, чтобы из Сольвычегодска поехать в Котлас и оттуда в Ленинград, я опять направился в Коряжму.
Дверь мне открыла жена Адарова — Людмила. Оглядев меня с ног до головы, словно видела впервые, она не ответила на мое «здравствуйте», мрачно объявив, что Григория нет дома, что он уехал в Ленинград сдавать экзамены. Она хотела уже было захлопнуть дверь, но вдруг передумала и отступила в переднюю.
— Вы, кажется, скупаете иконы?
— Нет, нет! Боже упаси! Но меня интересует одна вещь, которую мне Гриша показывал. Я хочу еще раз ее посмотреть, если можно.
— Какую вещь? — спросила она.
— Вышивка старинная. «Богоматерь Владимирская». Знаете?
— Знаю, конечно. Она у нас три года валяется. Хотела выбросить на помойку, так этот идиот такой шум поднял из-за нее. Вы хотите ее купить?
— Я бы с удовольствием купил, но, наверное, без Григория это неудобно… И потом сейчас…
— Удобно, удобно, все удобно, — перебила меня Людмила. — Вы можете купить любую икону, выбирайте, что хотите. Хоть все забирайте. Проходите, смотрите, выбирайте, что вам понравится, а я сейчас, — она пропустила меня в большую комнату, где были сложены иконы, а сама пошла к ребенку, который во время нашего разговора беспрерывно плакал.
Сначала, ничего не трогая, я внимательно осмотрелся. Пелены нигде не было видно. Тогда я стал перебирать сложенные в углу домовые иконы. Они были мне знакомы, и я перекладывал их без всякого интереса. Перебрал их все и хотел уже было браться за большие иконы, когда вошла, наконец, Людмила. Вместо халата на ней было красивое платье, она причесалась и из неприветливой неряшливой женщины превратилась в довольно миловидную молодую блондинку. Правда, несколько вульгарную.
— Ну, выбрали себе что-нибудь? — спросила она.
— Меня интересует только эта вышивка. Вы не поищите ее?
Людмила порылась в шкафу, открыла сервант, заглянула за диван.
— Не видать, — сказала она. — Может быть, среди икон?
Мы перебрали все храмовые иконы, которые я еще не смотрел, но пелены не нашли.
— В другой комнате ее не может быть? — спросил я, не теряя надежды.
— Нет. Туда эту грязь я не допускаю. Сдалась вам эта вышивка! Возьмите что-нибудь другое. Смотрите, сколько тут этого добра.
— Да, но мне нужна только эта пелена.
— Чего в ней хорошего? Старая, рваная тряпка.
— Разве рваная? — насторожился я.
— Бахрома оборвана. Этот идиот все приставал ко мне, чтобы я ему сделала новые кисточки. Все нитки искал подходящие.
— Да, кистей не хватает на ней. Только я не помню сколько, — говорил я как можно равнодушнее, а сам похолодел от страха. Мне казалось, я выдаю свое волнение и она это чувствует. Когда говоришь убежденно и сам веришь в то, что говоришь, люди невольно поддаются твоей убежденности. Когда же внутри у тебя сомнения и ты только делаешь вид, что убежден в своей правоте, люди это моментально чувствуют.
Однако Людмила ничего, кажется, не заметила.
— Четырех кисточек там не хватает, — сказала она и добавила: — Давайте диван отодвинем, может быть, за диван упала. Один раз у нас так было.
Я бросился ей помогать, но ни за диваном, ни в самом диване мы ничего не нашли. Опять заплакал ребенок. Людмила вышла и вернулась с дочкой на руках.
— Ну что? Будете брать что-нибудь? — Очевидно, я стал ей уже надоедать. — Этот гад уехал и мне ни копейки не оставил. Забирайте хоть все!..
— Нет, спасибо. Вы извините меня за беспокойство, ради бога.
— Ничего не купите? Так я все это выброшу к чертовой матери! Мне давно очертенело это барахло. Пока его нет, возьму и выкину на помойку. Никто не подберет. А с ним, дураком, я все равно жить не буду. Псих настоящий. Он умный, а я дура, не понимаю, что каждая такая икона тысячу стоит. А сам ни разу ни одной штуки не мог продать. Кому они нужны? И в Ленинград возил, и в Архангельск, да все обратно привез. Иностранцы не покупают потому, что вывезти не могут, а русским, видно, они задаром не нужны… Один раз сюда приезжали из Москвы, хотели кое-что взять, так он такие це-. ны заломил, что они смеялись. По пятерке, говорят, за штуку возьмем, да и то не все, а только шесть икон. Не отдал. Наверное, и эту вышивку сейчас с собой взял. Иначе, где же ей быть? Хотите, берите все по пятерке. Но только все, чтоб ни одной не осталось. Можно запаковать и в багаж сдать.
— Понимаете, меня интересовала только та вышивка.
— А сколько бы вы за нее дали?
Я пожал плечами.
— Отдал бы за нее все, что у меня есть с собой. Оставил бы только на дорогу.
— А сколько же у вас есть с собой? — ни чуточки не смущаясь, спросила Людмила.
— Рублей семьдесят-восемьдесят, наверное, — ответил я А сам подумал: «Может быть, она торгуется? Может быть, пелена у нее, и она хочет продать ее подороже?» Поэтому я спросил на всякий случай: — А вы отдали бы ее за такую цену?
— Конечно, отдала бы, — ответила она. — На кой она мне нужна!
— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы не помните, что написано на ней с обратной стороны?
— Я не читала, — ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. — Там ведь по-старинному написано. Знаю только, написано что-то про Строгановых.
— Жаль, что мы ее не нашли…
— Да он взял ее с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда же ей еще деться? Все время здесь валялась.
— Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, — сказал я совершенно искренне. — Он должен мне позвонить. Да я и сам его могу найти в Ленинграде. Я буду там завтра.
— Передайте ему, что он может сюда не приезжать. Пусть едет к своей дорогой мамочке. Это такой гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно, как его мамочка. Кулаки проклятые! Все деньги копит, по рублику собирает. Мотоцикл с коляской купил — мало ему! Теперь «Жигули» ему нужны. На «Жигули» копит. У ребенка одеяльца теплого нет, стыдно на улицу выйти. Я уже не говорю про себя. За два года, что мы живем с ним, один халат только мне купил к свадьбе, больше ничего. Приедет, я ему дверь не открою. Пусть убирается к своей мамочке. А иконы выкину. Сволочь проклятая!
— Ну зачем же так… Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать, — я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. — До свиданья, — сказал я, — еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать эти недостающие четыре кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.
— Я и не искала, — ответила она сердито, — нужно мне очень!
— А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?
— С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.
Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось еще четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая, на следующий же день начать поиски Адарова. Однако разыскивать мне его не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, — пригласил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться…
Адаров пришел. Обычно приветливая к гостям, Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было.
— Ее можно простить, — сказал я напуганному Григорию, — она ждет щенков, поэтому и нервничает.
Провел Адарова в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся с интересом рассматривать картины, мебель, бронзу и портреты, экспозицию финифти и мелкой пластики, словом, все, что составляло кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Невольно пришлось стать гидом. Надо сказать, я не люблю быть гидом в своей собственной квартире. Особенно при таких гостях, как Адаров, которые старинную бронзу могут назвать латунью, а фаянс — фарфором. Если предметы искусства сами по себе ничего не говорят человеку, то никакой экскурсовод здесь не поможет. Можно объяснить, что бронза это не латунь, можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод в мире не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае, человек может рассказать о своем восприятии этого произведения или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Искусство тем и сильно, что в каждом из нас порождает свои собственные, единственные и неповторимые, мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же эмоции пробуждают в душе Адарова его иконы? Если человек собирает именно такую живопись, такие произведения изобразительного искусства, значит, они что-то говорят его душе. Неужели можно заниматься этим только ради денег?
— Мебель у вас красивая. Старинная, — заметил Григорий, оглядываясь по сторонам. — Теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Все скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.
Не просто подавить возникшее в тебе чувство, когда слышишь такое. Но тем не менее я ответил спокойно:
— Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только реставрировал. Так что мода здесь совершенно ни при чем. Мода — всегда пошлость.
— А это кто? — ткнул он пальцем в портрет.
— Эрве Д. Француз. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.
— А… А это?
— Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.
— Тот самый? Знаменитый?
Я промолчал.
— А кто его рисовал? — опять спросил Григорий.
— Портрет работы Лансере…
С портретов мы не перешли на бронзу или миниатюры, как это можно было бы ожидать. Григорий просто тыкал пальцем во все подряд, без всякого разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.
— Кофе готов, давайте выпьем кофе, — предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку и направить разговор в нужное мне русло.
— Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?
— Дома. Где же ей быть? — ответил он и добавил: — Над диваном висит.
— Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно «Владимирская Богоматерь?»
— Наоборот: «Богоматерь Владимирская».
— Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было написано с обратной стороны, я не успел прочитать, вы так быстро свернули пелену… Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?
И он попался на мою удочку.
— Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой не стоит.
Все. Притворяться, слава богу, больше было не надо. Я мог открыть карты.
— Давайте я вам еще налью, — я взял у него чашечку, наполнил ее крепким кофе и передал обратно. — Пожалуйста. Теперь я прошу вас, Григорий Петрович, — начал я, — внимательно выслушать меня. Дело очень серьезное, вы даже представить себе не можете, насколько это серьезно… Так вот, слушайте. Ваша пелена почти три года назад украдена из Сольвычегодского музея. Она оценена более чем в пятьдесят тысяч рублей, и, стало быть, воровство ее расценивается как крупное государственное хищение, как особо тяжкое преступление, которое наказывается высшей мерой. Вы об этом не знали, а я узнал случайно, попав в музей. Теперь я вам об этом сообщаю. Вы понимаете?.. Что нам остается делать? Наш долг, как мне думается, ваш и мой, вернуть эту пелену музею. Мы обязаны так поступить и в силу существующих законов. Ведь хранение краденного тоже считается преступлением, если не ошибаюсь. Так или иначе, «Богоматерь Владимирскую» придется срочно вернуть.
Я говорил это, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Адаров не вздрогнул, не побледнел и не покраснел, как описывается в романах в подобных случаях. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашел, что ответить.
— Вранье, — наконец, проговорил он. — Кто вам это сказал?
— Нет, не вранье. Дело в том, что украденая пелена имела особые приметы, кстати, хорошо известные милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны — «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения», а вторая примета заключается в отсутствии с низу пелены четырех кистей, самой крайней справа и через две кисточки еще трех. Что вы на это скажете?
— Все точно, — еще более удивился Адаров, — но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху.
— Говорили. Я думаю, что здесь-то как раз и таится какая-то ошибка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть тысяча самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы один из них. Какие-нибудь мальчишки, подростки из озорства украли «Богоматерь Владимирскую» из музея. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же научный сотрудник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой — и под рубашку. Так вот, украли ее мальчишки из баловства, а куда деть не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?
— Могло, — согласился Григорий.
— Вот. А могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.
— Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? — растерянно спросил он.
— Нет, не сообщал. Хотел было рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил сначала поговорить с вами.
— Правильно сделали. Спасибо. Мы сами разберемся.
— Это еще не все.
Он молча смотрел на меня тяжелым взглядом.
— Вчера я был у вас дома, — продолжал я, — Людмила не нашла пелены.
Если бы он не поторопился, я бы рассказал ему, что его жена очень сердита на него, говорит, что жить с ним больше не будет, и хотела продать мне все иконы, в том числе и пелену. Но он перебил меня вопросом, который меня моментально опять насторожил.
— Она в комнату вас пустила? — спросил он.
— Нет, — соврал я, — она была не очень-то любезной. Мы разговаривали с ней в прихожей.
— И долго она искала пелену?
— Не очень.
— Молодец Людмила, — улыбнулся он. — Я ей запретил в мое отсутствие что-нибудь показывать людям. Я ей сказал: «Кто бы ни пришел, никому ничего не показывай и в комнату не пускай». На стене висит богоматерь-то, над диваном. Сейчас к нам много ездят разных… Как узнают о моей коллекции, так сразу лезут прямо к нам домой. Не спросясь. И все норовят купить чего-нибудь по дешевке или даже даром выманить… Так как же мы будем действовать? — перешел он к делу. — Что вы мне посоветуете?
— Как только вернетесь домой, сразу поезжайте в музей и отнесите пелену. Там есть такой Иван Игнатьевич Портнов, директор музея, суровый мужчина, но вы его не бойтесь, расскажите все как есть. Если он в порядке благодарности потянет вас в милицию, не смущайтесь, дайте показания и в милиции. Я думаю, в итоге они должны вас как-то поощрить. Скажем, денежную премию выдать.
На этом мы и порешили. Я попросил Григория оставить свой адрес, но он сказал, что еще не устроился в общежитие и будет знать свой адрес только к вечеру. Он обещал звонить и до отъезда еще обязательно зайти (последний экзамен у него был через три дня). Да-да, конечно, он подробно опишет мне, как окончится эта история.
Мы пожали друг другу руки.
Он ушел, а я сел и стал думать. Почему он лжет?! Почему он говорит, что пелена висит над диваном? Зачем ему это? Видимо, нельзя верить ни одному его слову. Пелена у него с собой, иначе быть не может.
Сначала я позвонил своему другу Васе Котлярову, бывшему моему однокурснику. Теперь он проректор Политехнического по заочному обучению.
— Вася, — сказал я ему, — у меня очень важное дело к тебе. Я потом тебе все объясню, а пока срочно надо узнать следующее: первое — где живет студент-заочник третьего курса Григорий Петрович Адаров; второе — какие у него остались экзамены, когда и где он их сдает. Погоди минутку… Да. Пока все. Очень срочно, и так, чтобы он ничего не знал. Сколько тебе надо на это времени?
Вася хохотал.
— Ты что, переходишь в частные детективы?
— Почти угадал, — сказал я. — Не смейся, дело серьезное. Преступление, и не простое, а особо тяжкое.
— Если серьезное, то ты и отнесись к нему серьезно. Прежде всего иди в милицию. О преступлении немедленно надо сообщить. Ты знаешь, что такое «недонесение»?
— Нет, не знаю, — сказал я.
— Вот! А я знаю. Немедленно иди в милицию.
— Я так и думаю сделать, но мне сначала надо еще кое-что уточнить.
— Ладно, — согласился он, — повтори, я запишу.
Я повторил, он записал и сказал, что позвонит мне через минут двадцать — тридцать. В ожидании звонка я успел вымыть чашки, убрать со стола посуду и переодеться. Вася еще не звонил, и я решил посмотреть «Уголовный кодекс».
Порывшись в книгах, «Уголовного кодекса» я не нашел, не было его в нашем доме. Тогда я раскрыл энциклопедию на слове «недонесение» и прочитал следующее: «По советскому праву несообщение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершенном преступлении. Н. представляет собой бездействие, пассивное поведение, в отличие от укрывательства (см.), которое выражается в активных действиях (сокрытие преступника или следов преступления). Если Н. заранее обещано преступнику, оно приобретает черты пособничества и рассматривается как соучастие в преступлении».
Все это не имело прямого отношения к делу. Но вот дальше: «…Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947 г.) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности».
Вот это уже как раз наш случай. «Особо тяжкое хищение».
Надо идти в милицию. Но прежде я найду Адарова и скажу ему так: «Или мы идем в милицию вместе и отдаем пелену, или я иду один». Пусть выберет.
Наконец зазвонил телефон.
— Ну вот, — сказал Котляров, — записывай. Адаров Григорий Петрович, студент-заочник третьего курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка. (Я так и думал!) Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.
— Когда и где?
— На кафедре. В главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Начали уже.
— И больше у него экзаменов нет?
— Больше нет.
(И это следовало ожидать!)
— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Васька. — Ты можешь мне сказать, хоть в двух словах? Я же знаю тебя — дурака, донкихота! Обязательно чего-нибудь наколбасишь. Что это за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!
— Вася, Вася… — поддразнивал я его. — Проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон, что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе все расскажу. Прямо сюжет для детективного романа.
— Слушай, брось ты ерундить, — захлебывался от волнения мой друг. — Я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о нашем студенте. Понял? Я тебя жду.
— Да, — сказал я, — как раз я сейчас еду в институт.
Одев плащ и старую кепку, я вышел на улицу.
Однако к проректору я не попал. Не успел еще подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я, тем не менее, не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж, видимо, устроен человек. Я вспомнил, что еще Шиллер говорил; «Человек играет только тогда, когда он в полном значении этого слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Парадоксально? Может быть. Но к данному случаю подходило.
Я проследовал на некотором расстоянии за Григорием: Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть стеклянную входную дверь, я окликнул его.
Адаров обернулся, и я не узнал его: увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.
— Чего тебе надо? — медленно, сквозь зубы, проговорил он, когда я подошел.
— Хочу поговорить.
Он минутку подумал и спросил:
— Паспорт у тебя есть?
— Есть. А зачем он?
Григорий кивнул в сторону корпуса.
— Не пустят без паспорта.
Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую — напротив него.
— Ну что? Что тебе надо, сука?! — проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.
Игра кончилась. Мне стало не по себе. И он это видел.
— Где пелена? — спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.
— Зачем тебе?
— Или пелена, или милиция, — с трудом выдавил я из себя, хотя фраза была заготовлена совсем другая и смысл ее должен быть иной.
— Я ее продал.
— Продал?! Кому? За сколько?
— За пятьсот. Где ты был раньше, сука, со своими пятьюдесятью тысячами?!.. Могу дать тебе двести.
— Мы должны получить ее обратно. Деньги при вас?
— Возьми половину, — сказал он.
— Я иду в милицию.
— И не боишься? Я ведь не один…
— Не понимаю вас, — пожал я плечами. — Я предлагаю вам вернуть пелену, выкупить ее обратно. В этом единственное ваше спасение, а вы сами лезете в петлю.
— Не понимаешь? Ты все понимаешь, гад. Хочешь быть чистеньким. Тебе почет и уважение, а мне вышка?! Этого не будет, учти. Я таких… Пусть я сам… Но и тебя… Мне уже терять нечего.
Вспоминая потом эту сцену, я удивлялся себе: почему я и в тот момент ничего не понял? Видимо, его рассказ о том, как досталась ему «Богоматерь Владимирская», рассказ, снабженный такими точными деталями, как бабушкин сундук, «тряпочка» и бутылка красного, настолько прочно засели в моем сознании, что я не мог уже подумать о другом способе приобретения пелены.
— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал я. — и, главное, из-за чего? Из-за денег. Не было этих денег и не надо!
— Ну ладно, — сказал он. — Если ты такой добрый, поедем. Может, и вернут по-хорошему. Сейчас он как раз там.
Мы спустились на лифте вниз, я забрал свой паспорт, и мы вышли.
— Куда мы едем? — спросил я, когда мы зашагали от общежития к метро.
— В магазин «Бронза», — буркнул Адаров.
В метро мы не могли разговаривать, но когда вышли на Невский, я попытался узнать: кому он продал пелену и можем ли мы получить ее обратно прямо сегодня, сейчас. Но Григорий упорно и зло молчал. Разозлился и я. Разозлился на себя. На кой черт мне все это надо! Я рад уже был плюнуть на него и идти прямо в милицию, но тут мы пришли.
В антикварном магазине «Бронза» народу собралось много, магазин битком был набит. К прилавку не подойти. Люди смотрели на статуэтки, подсвечники, шандалы, лампы, рамки для портретов и на самые различные предметы, начиная от маленькой пепельницы и кончая огромными каминными часами. Смотрели через головы других и, увидев понравившуюся вещь, пробивались вперед, вставали у прилавка во второй ряд и терпеливо ждали, пока очередной счастливец, держа свою бронзу над головой, не отойдет от прилавка. Тогда на его место пытались встать сразу двое, и одному из них это удавалось. Они громко переговаривались на английском, французском и немецком языках, но чаще всего здесь слышалась финская речь.
Григорий огляделся и подошел к парню, стоявшему налево от входа в магазин, там, где на полу были свалены люстры и народа толпилось поменьше.
Я услышал, как он тихонько спросил у парня:
— Где Сережа?
Парень презрительно оглядел его и ответил громко и развязно:
— Покупает себе носки в желтую полоску.
Мы вышли, перешли улицу и вошли в Гостиный двор. Бесцеремонно расталкивая посетителей, Григорий прошел отдел игрушек, отделы детской обуви и одежды и остановился перед галантереей. Тут он показал на группу мужчин из четырех человек, стоящую в конце прилавка, там, где не было покупателей.
— Вот тот, толстый, — сказал Адаров. — Сережа его зовут. Иди.
— А вы что, не подойдете?
— Здесь постою. Вчера я ему продал. За пятьсот. Иди, — и он подтолкнул меня плечом.
— Пойдемте вместе, — я боялся, что он сбежит.
— Иди, говорю. Так лучше.
Я подошел к тем четырем и остановился около них. Указанный мне человек замолчал, и все четверо молча уставились на меня.
— Можно с вами поговорить? — обратился я к полному и, как оказалось, молодому еще человеку. Ему было около тридцати, не больше. Одет он был в сшитый по его фигуре джинсовый костюм. Холеное, неподвижное лицо, проницательные глаза умного и уверенного в себе человека. Весь его облик внушал ощущение силы, воли и авторитета. Так мог бы выглядеть руководитель крупного строительства, директор завода, начальник какого-нибудь геологического управления или кинорежиссер, наконец.
— Пожалуйста, — ответил он, ничуть не удивившись, словно он здесь только для того, чтобы отвечать на вопросы покупателей.
Трое остальных тоже спокойно смотрели на меня, но в их взгляде можно было прочесть затаенное любопытство. Широкое же лицо Сережи выглядело совершенно непроницаемым.
— Мне кажется, нам лучше поговорить вдвоем, — сказал я.
Он сделал небрежный жест, просто повел в сторону кистью руки, и стоявшие около нас трое людей моментально отошли и остановились в сторонке. Оглянувшись на вход в галантерейный отдел, я увидел, что Адарова там уже нет. «Ну и черт с ним, — подумал я, — это к лучшему. Может быть, мне и не начинать разговора с этим «Сережей»? Ничего хорошего он не сулит». Но тот ждал, и мне пришлось сказать:
— Я хочу поговорить с вами о «Богоматери Владимирской».
— О!.. — слегка иронически улыбнулся Сережа. — Обожаю такие темы.
— Строгановская пелена семнадцатого века, которую вы вчера купили, краденая. Ее украли из музея Сольвычегодска. Надо ее вернуть.
— Вот те на! — сказал Сережа. — Вот и верь людям после этого. Какая неприятность… — сокрушенно покачал он головой. Я краденое не покупаю. Нет, нет… Что же теперь делать? Вы хотите ее купить?
— Я хочу выкупить ее и вернуть музею.
Тут я увидел, что к нам подходит Адаров в сопровождении двух парней. Один из них был тот, которого мы видели в магазине «Бронза». Парни шли по бокам Григория и немного сзади. Вид у него был растерянный.
Сережа подождал, пока Адаров подойдет, и затем сказал ему:
— Молодой человек утверждает, что вы продали мне краденую вещь. А я ведь краденое не покупаю. Я антиквар, а не перекупщик.
Подошли и встали рядом те трое.
— Молодой человек, — спокойно продолжал говорить Сережа, — видимо, ваш знакомый. Он хочет вернуть эту вещь в музей. Ну что ж… Я пойду вам навстречу. Деньги у вас с собой? — обратился он ко мне.
— Деньги у него, — кивнул я на Адарова.
— Вот как? Деньги у вас? — повернулся он к Григорию.
— Деньги у меня дома, — сказал тот.
Сережа улыбнулся, улыбнулся снисходительно, как улыбаются малым детям.
— Это не беда, — обратился он ко мне. — Мы сейчас возьмем такси, заедем за деньгами, а потом я съезжу к себе и привезу вам эту пелену. Избави бог от таких неприятностей.
— А не лучше ли, — в тон ему сказал я, — нам встретиться завтра? Мне уже пора… Скажем, здесь же и в это же время?
— Прекрасно, — ответил Сережа. Он сделался самим добродушием.
— Завтра так завтра. Давайте встретимся здесь в это же время. Вы ничего не имеете против? — повернулся Сережа к Адарову.
Тот не ответил.
— Договорились, — сказал я.
— Ну вот и хорошо.
Я уже не рад был, что начал этот разговор, что ввязался в эту гнусную историю, жалел, что не пошел в милицию сразу из дома, и у меня в этот момент было единственное желание — выбраться поскорее из этой компании.
Никто меня не задерживал. Сережа вежливо и с достоинством поклонился, парни расступились. Я посмотрел на Адарова, но он отвел глаза.
— До свиданья, до завтра, — сказал я.
— Всего хорошего, — ответил за всех Сережа.
Я вышел на улицу и пошел по Садовой вдоль Гостиного двора. «Пойду в нашу районную милицию, она ближе», — подумал я.
Пока я дошел до Невского, позади меня в галерее Гостиного двора мелькнули парни из окружения Сережи. Мне так хотелось поскорее избавиться от них, что я тут же нырнул в подземный переход и, выйдя из него на другой стороне Невского, стал возле милиционера. Убедившись, что никто за мной не следит, я зашагал в сторону милиции.
Но через несколько минут, у ресторана «Нева», меня нагнал Адаров.
— Мы договорились, — сказал он, — все в порядке. Сережа хочет от нее поскорее избавиться. Через два часа я могу тебе ее отдать.
И снова передо мною стоял совсем иной человек. Теперь он был жалким, беспомощным, с бегающими глазами и трясущимися руками. «Вот что может сделать с человеком жадность, — подумал я. — Неужели потеря денег, денег не своих — чужих, не принадлежащих тебе, может привести человека в такое состояние?»
А ему я сказал:
— Хорошо. Но зачем так волноваться? Вы ее принесете, мы вместе пойдем и сдадим ее в милицию. И все. Вы понимаете? Все! Все волнения и страсти кончаются. Уверяю вас, вы почувствуете большое облегчение, когда снимете этот камень с души.
— Ты сейчас куда шел? — спросил он.
— Я шел в милицию. Но теперь не пойду, подожду вас. Видимо, есть смысл поехать вместе.
— А сейчас куда пойдешь?
Я на секунду задумался.
— Наверное, домой пойду.
— Никуда заходить не будешь?
— Разве что в магазин, жена просила мяса купить.
— Ты мне скажи точно, ты никому не говорил про эту вещь?
— Да что вы волнуетесь? Никому и ничего я пока не говорил.
— А жене?
— И жена ничего не знает, успокойтесь. Вчера не успели поговорить, а утром она убежала на работу.
— Ну, смотри! Я честно, и ты честно.
— Мне этого не надо говорить, Григорий. Но только я не понимаю, к чему весь этот разговор? Допустим, жена знала об этом, ну и что?! Нам же все равно придется все рассказать.
— Ну ладно, ладно… Мы договоримся. В общем, через два часа, не позже, я ее привезу. Только ты жди дома и никуда не уходи, — он повернулся и быстро пошел в сторону метро.
Стоя в очереди за мясом, а потом в кассу, я обдумывал ситуацию. Похоже, он хочет отдать мне пелену в награду за молчание. Но ведь это не пройдет. Рассказать придется все. Как это ни неприятно, но в присутствии Адарова придется рассказать или написать и о том, что пелена была уже продана и потом ее пришлось выкупать. Придется сказать и о том, кому она была продана и за сколько. Милиция безусловно заинтересуется Сережей и его компанией. Сереже, наверное, ничего не грозит, ведь, узнав, что она краденая, он сразу согласился ее вернуть. Адаров также не знал, что она краденая. Ни того, ни другого не обвинишь в укрывательстве и перекупке краденого. Надо втолковать это Адарову. Он все время что-то хитрит, а здесь нужно выложить все начистоту, как есть, без утайки. Смогу ли я внушить ему это? Здесь нужен напор и железная логика Васи Котлярова. А что, если, действительно, пригласить для этого разговора Васю?
И я решил, как только приду домой, позвонить Котлярову, попросить его отложить все дела и срочно приехать ко мне. В присутствии Адарова надо будет все ему рассказать. Страхи Адарова пусты и необоснованы. Вася же даст нам хороший совет и, если понадобится, будет свидетелем при сдаче пелены в милицию.
Ободренный этими мыслями, я зашагал по Невскому и вскоре свернул на канал Грибоедова, к своему дому. Впереди в лучах весеннего солнца сверкал Спас на крови. Хотя в этом храме и нет чистоты архитектурных форм, хотя весь он только подделка под древнюю Русь, все равно мне всегда доставляет удовольствие смотреть на эти яркие, сочные краски мозаик, на знакомые с детства контуры, на отраженные в воде канала пестрые купола.
Возле нашего дома только что расковыряли асфальт, и обнажилась длинная полоса замусоренной земли. «Надо вывести сюда погулять Оладью», — подумал я. Ходить с собакой нам приходится очень далеко — всюду асфальт. В сквере же, на площади Искусств, гулять с собаками не разрешают.
Пройдя под аркой во двор, я вошел в наш темный подъезд и только нащупал рукой перила, как почувствовал удар в спину и острую боль в груди. Хотел крикнуть, но не мог набрать в себя воздуха. Сознание померкло, и я упал.
Вот и вся история. Я получил ножевое ранение в левое легкое, но, как видите, выжил. Спасло меня, вероятно, то, что не было задето сердце, и то, что я был очень быстро обнаружен и доставлен в больницу. Там я пробыл без малого три месяца и, можно сказать, из больницы попал прямо на суд.
Не хочется мне вспоминать об этом суде. Но каждому рассказу нужна развязка, и вот, в качестве развязки, приведу здесь приговор — с некоторыми сокращениями, касающимися лишь юридических тонкостей.
ПРИГОВОР
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики
28 декабря 1972 года выездная сессия Архангельского областного суда в составе… рассмотрев на открытом заседании дело по обвинению АДАРОВА Григория Петровича, 18.01.1944 года рождения, уроженца дер. Лохта Котласского района Архангельской области, русского, б/п, образование неполное высшее, женатого, ранее судимого 2.IV.63 по ст. 206 ч. II УК РСФСР к двум годам л/свободы, неотбытое наказание 7 мес. 14 дней исправительных работ, работавшего в должности инженера по очистке вод на целлюлозно-бумажном комбинате Коряжмы, проживающего в пос. Коряжма, ул. Онежская, д. 33, кв. 27, по ст. 93—1 и ст. 15—103 УК РСФСР; проверив материалы дела, выслушав подсудимого, потерпевшего, свидетелей, речи прокурора и адвоката, суд
УСТАНОВИЛ:
Адаров виновен в том, что 14 июля 1969 года похитил из историко-художественного музея г. Сольвычегодска памятник древнерусского искусства строгановскую пелену «Богоматерь Владимирская», имеющую стоимость не менее, чем 50 тысяч рублей.
Адаров виновен в том, что 8 мая 1972 года покушался на убийство гражданина Д., умышленно нанеся ему удар ножом в спину в подъезде дома № 8 по каналу Грибоедова г. Ленинграда.
По предъявленному обвинению в совершении преступлений по ст. 93—1 и ст. 15—103 УК РСФСР подсудимый Адаров признал себя виновным.
В 1966 году Адаров стал собирать русские иконы после того, как познакомился в г. Архангельске с художником Курбатовым В. И. и, увидев его коллекцию, узнал, что старинные иконы могут представлять из себя большую материальную ценность. Иконы Адаров привозил из служебных поездок по области. На основании показаний свидетелей — жены подсудимого — Адаровой Л. Н., соседки по квартире — Смарагдовой Л. В. и художника Д. — установлено, что Адаров не интересовался художественными достоинствами икон, не разбирался в истории древнерусской живописи, а был заинтересован только их стоимостью. Адаров не раз пытался продавать иконы, для чего вывозил их в Архангельск и Ленинград, но из показаний Адаровой Л. Н. и Тихоновой Н. А. стало известно, что часть икон Адаров привозил обратно. При аресте Адарова было изъято 38 икон. Среди них не оказалось ни одной, представляющей собой художественную ценность.
14 июля 1969 года Адаров отправился по делам службы на катере в район Сольвычегодска и в этот же день осуществил похищение пелены «Богоматерь Владимирская» из историко-художественного музея г. Сольвычегодска… Как установлено следствием, воспользовавшись отсутствием в зале дежурной, Адаров пальцем отогнул медные скобки, которые скрепляли пелену с покрывающим ее стеклом, вытащил пелену из-под стекла, не снимая его со стены. Пропажа была обнаружена дежурной Поповой Р. А. только во время вечернего обхода музея.
Вина подсудимого подтверждается показаниями свидетелей Поповой Р. А., Степановой Н. Б. и Тамаковой Р. Г.
…Материалы следствия, в частности показания свидетелей Котлярова В. А. и Прохоровой А. И., подтверждают, что Адаров действовал по хорошо разработанному и заранее продуманному плану. Считая, что он убил Д. и тем самым избавился от единственного свидетеля своего преступления, Адаров тут же на метро доехал до своего общежития (Измайловский проезд, дом 16, корп. 9), влез в окно уборной первого этажа, поднялся по черной лестнице к себе в комнату № 341 и разбил оконное стекло. Приблизительно через час в присутствии коменданта Прохоровой А. И. был составлен акт о разбитом стекле, в котором Адарову удалось обозначить время покушения его на Д., т. е. проставить время пятнадцать часов тридцать минут, хотя на самом деле стекло было разбито около шестнадцати часов. Этим самым Адаров пытался создать себе алиби. Адаров, заплатив штраф, рассчитался с общежитием и в тот же день уехал из Ленинграда. В начале следствия Адаров отрицал попытку убить Д., ибо не знал еще, что Д. остался жив. Когда же Д. смог дать подробные свидетельские показания и была проведена очная ставка Адарова с Д., он вынужден был под давлением улик сознаться в покушении на убийство…
Обсуждая вопрос о мере наказания в отношении подсудимого, суд учитывает содеянное — тяжесть и опасность совершенных им преступлений, а также личность его (ранее отбывал наказание в местах заключения, но правильных выводов для себя не сделал). Учитывая изложенное и руководствуясь ст. 303–817 УК РСФСР, суд
ПРИГОВОРИЛ:
Признать Адарова Григория Петровича виновным по ст. 93—1 и по ст. 15—103 УК РСФСР и определить ему по совокупности наказание в виде тринадцати лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии строгого режима…
Уголовное дело гр. Д., обвиняемого в попытке недонесения о совершении тяжкого преступления, за отсутствием состава преступления прекратить и передать его в товарищеский суд по месту работы.
Народный судья
Народные заседатели
Секретарь
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Пелена», Александр Александрович Кузнецов
Всего 0 комментариев