«Чужая осень (сборник)»

Чужая осень (сборник) (fb2) - Чужая осень (сборник) (Крим-Экстра) 2817K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Павлович Смирнов

Валерий Смирнов ЧУЖАЯ ОСЕНЬ (Сборник)

Чужая осень

1

Несмотря на то, что в небольшом зале ресторана «Арагви» душно, я сижу в тщательно подогнанном бархатном костюме-тройке, который надел во второй раз в жизни. Что поделаешь, в нашем разговоре импозантный вид должен сыграть не последнюю роль при определении размера моего гонорара. Давно заметил, классический костюм почему-то вызывает у людей больше доверия, чем джинсовый. Мой собеседник благоухает запахом французского одеколона, слегка разбавленного привкусом отечественного пота, и лениво ковыряет вилкой холодные купаты, полуприкрытые относительно свежей зеленью. Можно подумать пришел он сюда только из-за этих сосисок с необычным названием, ради которого и делают свои заказы приезжие. Впрочем, торопить события не нужно и я делаю совсем маленький глоток коричневого кофе, именующегося почему-то черным. Так проходит еще минута, а затем он, откинувшись на спинку стула, медленно произносит фразу, заключающую целое открытие:

— Для нашего дела вы мне кажетесь слишком молодым…

— Со временем обязательно постараюсь исправить этот недостаток, — моментально цитирую услышанные когда-то слова.

Он пожевал губами, словно раздумывая, доедать свою порцию или продолжить разговор и пробормотал, доставая белоснежный платок из нагрудного кармана:

— Невыносимая жара…

Его поведение было оправданным, только впечатление общей рассеянности портили глаза: большие, серые, умные, плохо гармонирующие с розовой, покрытой испариной, лысиной. Глаза человека, привыкшего рассчитывать ходы до мелочей, находясь в слегка расслабленном состоянии, что всегда отупляюще действует на собеседника. Промокнув платком краешки губ, он спросил:

— А не кажется ли вам, что названная сумма…

— Не нужно выдавать сомнения собеседника за собственные, это может привести к тому, что вы сами сможете поверить в нереальность суммы.

— Откровенно говоря, она мне не кажется такой уж нереальной.

— Здесь вы правы. Но только по той причине, что это — лишь аванс.

Он вскинул брови, но серые глаза не выражали ни сомнения, ни удивления.

— В таком случае удовлетворите любопытство, какова же полная сумма?

Теперь пришел мой черед потянуть время. И хотя все было определено заранее, я медленно достал сигарету, несмотря на материнское предупреждение минздрава, размял ее, как следует, пустил из ноздрей голубые струйки дыма в сторону собеседника и, не торопясь, начертил в углу салфетки четырехзначную цифру.

Он внимательно изучил листок, словно это было по крайней мере завещание в его пользу, отложил шероховатую бумажку в сторону и, слегка прищурив глаз, протянул:

— Тогда мне придется обратиться к кому-то другому.

Эти слова зазвучали торжественно, как приговор суда. И хотя я знал, что он все равно никуда не денется, не смог отказать себе в маленьком удовольствии:

— В таком случае советую обратиться в милицию.

Он снова откинулся на спинку стула, но на этот раз в состояние, предшествующее сну, не впал.

— Я бы не рекомендовал вам вести себя так нахально со старшими.

— Названная цена, — не обращаю внимания на эту нотацию, — лишь четвертая часть стоимости вещи…

— И если возьметесь за меньшую сумму — просто уважать себя перестанете, — сыронизировал он, поднося спичку к бумажке с цифрами. Уголок салфетки осветило зеленоватое пламя, цифры вспыхнули и тут же погасли, бумажка свернулась, заиграла желтыми злыми искорками и обуглилась на дне пепельницы.

— Иногда человек тратит целую жизнь, чтобы достичь самоуважения, — я не скрывал удивления по поводу традиционного обряда из плохих детективов. Он, пожалуй еще пепел разотрет на всякий случай — иди знай, может сидят в зале люди в штатском, к которым он почему-то стесняется обратиться, и только дожидаются, чтобы мы отсюда вышли. А потом сгребут осторожно остатки листка в конверт и побегут в лабораторию выяснить истину и снимать отпечатки пальцев.

Самое смешное, что он действительно растер пепел по дну зеленоватой пепельницы и лишь потом ответил:

— Но пока человек добивается самоуважения, он может потерять здоровье.

— В таком случае, сожалею, что не попросил половину…

— Ну, а если я оставлю такой шанс?

— Во всяком случае, моим он не будет. Чужие шансы слишком упрощают собственную жизнь. А лишние деньги, как сигареты — доставляют удовольствие, но забирают здоровье.

— В таком случае я согласен.

— Остается выяснить только одно обстоятельство — как он к вам попал?

— Сами понимаете, что имя этого человека я могу назвать лишь в крайнем случае. Поставщик есть поставщик.

— Будем считать, что этот случай крайний.

— Я же говорил, что вы еще очень молоды, — качает он лысиной, усеянной крохотными капельками пота. — Попробуйте все узнать сами. По этому вопросу обращайтесь ко мне в самом крайнем случае. Действительно, крайнем.

Мы вышли на щедро залитую солнцем улицу, тротуар которой, несмотря на запрещающие знаки, был полон автотранспорта.

— Вас подвезти?

— Нет, спасибо, я пройдусь пешком.

Он медленно садится в свою «шестерку», и машина резко срывается с места. В газетном киоске покупаю вчерашнюю «вечерку» и проверяю истинность прогноза погоды. Все сходится. Не спеша открываю дверь машины, бросаю пиджак на заднее сидение и так же, как он, резко срываюсь с места, хотя торопиться в общем-то некуда. Просто привычка. Эта еще ничего. У меня есть и несколько привычек из разряда дорогостоящих. Поэтому я должен возвратить товароведу Яровскому похищенный у него портрет работы Тропинина.

2

Барановский открыл дверь рывком, хмыкнул что-то невнятное и посторонился, пропуская меня в прихожую двухкомнатной квартиры, которая во все времена года напоминала склад средних размеров. Затем, подтянув не второй свежести трусы на огромный живот, сделал весьма оригинальное заявление:

— От этой жары лопнуть можно.

— Скорее, истечь потом, — не согласился я обходя многочисленные ящики, стоящие на пути. Упав в свободное кресло, с удовольствием закурил и приготовился выслушать монолог Барановского. Он начал без предисловия:

— Представляешь, сегодня пошел с утра за сахаром, битый час стоял в очереди. Почему за свои деньги я должен еще стоять в очереди? За одной пачкой… А если мне надо две? Иди в другой магазин, стой в очереди, покупай. Идиотия такая! Да, в другой стране спроси я ящик, да что ящик — вагон сахара, меня бы в зад целовали за такую покупку. А эти цены… По телевизору каждый день говорят, что мое благосостояние растет, я не понимаю, как может расти благосостояние, если мясо уже стоит шесть рублей, а зарплата как была, так и осталась. Все дорожает прямо на глазах — билеты в кино, мебель, одеяла… Ты представляешь…

Я делал вид, что сосредоточенно внимаю его пламенной речи а сам думал: спросить Барановского, как говорится, в лоб или поиграть с ним?

Насчет цен Ким Никитич мог распространяться часами, но обличительные речи он произносил только дома. В своем СКБ Барановский с такой же горячностью нес ахинею на никому не нужных партийных собраниях, благодаря чему прослыл активистом со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде полубесплатных путевок. Правда, там он доказывал, что по уровню жизни мы обогнали все страны мира вместе взятые.

Барановский был хорошо известен многим своим умением делать деньги на чем угодно. С Уголовным кодексом он играл, что называется, в одни ворота, перепродавая книги, не отмеченные в каталогах, иконы, эмали. Периодов застоя его торговая деятельность не знала, при отсутствии антиквариата он, слегка рискуя, легко переключался на парфюмерию или икру. Лишь бы делать деньги. Не зря о нем говорили: Барановский способен снять с дерьма пену и превратить ее в наличные. Это обстоятельство меня очень устраивало.

— …Я тебя спрашиваю — продолжал обращаться ко мне Ким, отчаянно жестикулируя, несмотря на духоту в комнате, — кто здесь может прожить на одну зарплату? За все надо давать сверху. И самое страшное, что все берут. Только бронзовый Пушкин на бульваре не берет — у него рук нет.

Барановский прекратил повальное обличение, полез в холодильник и налил из запотевшей литровой банки холодную воду в большую синюю чашку. Пользуясь этой паузой, я быстро спросил:

— Заработать хочешь?

Продолжать свой монолог после этих слов Барановский уже не мог. Святое слово «заработать» легко примиряло его со всеми странностями жизни. Ким преобразился на глазах и, несмотря на огромное пузо, походил на охотничью собаку, сделавшую стойку.

— Мне необходимо одно полотно, которое может выплыть в любую минуту. Так что не пропусти. Мужской портрет работы Тропинина.

— И что я с этого буду иметь? — зажмурился Барановский.

Сейчас я мог пообещать ему все трудовые сбережения кладовщика базы курортторга или, на худой конец, начальника из ОБХСС. Но слишком щедрое вознаграждение в такой ситуации попахивало бы блефом. Поэтому я вздохнул и, словно прикидывая еще раз все обстоятельства, сказал:

— Пять процентов с продажной цены.

— А сколько ты будешь иметь?

— Пусть об этом у тебя голова не болит.

— Я забочусь о справедливости. А как же иначе: я буду бегать, искать, узнавать, а ты, ничего не делая, заработаешь в три раза больше.

— Почему именно в три?

— Я так думаю.

— Послушай, мыслитель, моя доля всего на десять процентов больше твоей.

— Работаю только за половину.

— Не хочешь, как хочешь — ходи голодным.

— А как насчет прибавки одного процента?

— Нет.

— Подумай.

— Последнее слово — пять с половиной.

Барановский ударил ладонью по подлокотнику кресла, оставляя на нем потный след, и коротко выдохнул:

— Договорились. Исключительно потому, что ты мне всегда чем-то нравился.

Я кивнул на тарелку с жареными бычками, подвел итог встречи:

— И все-таки наше благосостояние растет. Раньше эту рыбу ели только нищие и коты, а сейчас — состоятельные люди, вроде тебя.

Барановский открыл рот, чтобы достойно ответить, но за мной уже захлопывалась оснащенная замками и задвижками дверь его квартиры. Дубовая дверь с врезанным глазком.

3

Я смело ступил на потрескавшийся мрамор с хорошо сохранившейся надписью «Salve», медленно поднялся на третий этаж, восстановил дыхание и лишь затем подошел к огромной двери, усеянной разнокалиберными звонками. Позвонил три раза, как того требует приказ, вывешенный под обломанным корпусом звонка, и прикурил сигарету. Пока дед Левка доберется до двери через чуть ли не стометровую дистанцию коридора огромной коммуналки, вполне успею докурить.

Дед редко выходит из своей квартиры и мне приходится порой урывать время, чтобы пополнить его старенький холодильник кефиром, прибрать комнату и выслушать ряд ценных советов по поводу дальнейшего существования.

Собственно говоря, дед Левка — не дед мне, хотя и родственник, но что поделаешь, если я путаю понятия деверь и шурин, поэтому называю его именно дедом. Он двоюродный брат отца моей матери, следовательно, от истины я далеко не ушел.

Пока дед возится с двумя замками и цепочкой, гашу сигарету о некогда резные перила, оставляя на них круглый черный след ожога, и плавным движением отправляю окурок в пролет между лестницами.

В большой светлой комнате, кажется, навечно остановилось время: все те же старинные шкафы, набитые книгами — Плеханов, Ленин, Хьютте, Маркс, лампа с зеленым абажуром на столетнем письменном столе, резные стулья с львиными мордами. И запах — кисловато-холодный, сырой, запах стариковского одиночества, присущий квартирам пожилых людей. Некоторую дисгармонию вносит цветной телевизор, который я приволок сюда, когда деду Левке исполнилось семьдесят пять. На месте экрана телевизионного ящика зияет дыра: когда Брежневу вручали очередную, не помню уже которую по счету Звезду, дед Левка в ярости запустил в телевизор первым, что попалось под руку. К сожалению, кусок камня, который он увез из Севастополя в сорок втором, оказался слишком увесистым даже в немощной стариковской руке, густо покрытой коричневыми пятнами.

— А ну, вылазь на диван, — нарочито грубо скомандовал я, вооружившись веником. Дед не любит, когда проявляют хотя бы намек на жалость по отношению к нему. Вот и сейчас он ведет себя так, словно делает мне большое одолжение, разрешив помахать веником в своей комнате.

— Ты зачем пришел? — подозрительно спрашивает дед, следя за моими действиями.

— Соскучился по физическому труду, не по тебе же, в самом деле, — отвечаю я и прикусываю язык, но уже поздно. И отчего так бывает, ляпнешь что-нибудь вовсе безобидное, но при этом не учитываешь, что собеседник может почувствовать в словах дозу яда. Скажи я кому угодно, что не скучаю по нему — смешно, да и только, а дед…

— А верно, — говорит он потрескавшимся голосом, — разве можно иначе относиться к человеку, которого не любят родные дети.

Сын с невесткой деда не то, что не любят, просто не понимают. Сюда они приходят раз в год, да и то в високосный. Сын у него только на своем заводе фигура, а в руках жены — тряпка, хоть выжимай и пол протирай. Когда только-только появились «жигули», заявилась к деду эта пара гнедых, на торт разорившись, завели разговор о погоде и болезнях, я потом и выложили, мол, папа, дорогой, возьмите машину, вам без очереди положено. Дед отрезал: машина мне не нужна, а если вы хотите ее получить, становитесь в общую очередь. После этих слов любящих детей из комнаты, как сквозняком сдуло, и здесь они почти не появляются, несмотря на то, что дед часто болеет. Они его даже на серебряную свадьбу не позвали, начисто забыв о том, что добрый десяток лет, когда только начинали, сидели у деда Левки на шее, да так, что, наверное, на ней до сих пор следы остались. Нас с мамой, правда, звали на юбилей. Мать поблагодарила за приглашение хотя, на торжество это даже не собиралась, а я реверансов не признаю до сих пор, о юношеских годах и говорить нечего поэтому объявил своим дорогим родственникам, что с гораздо большей охотой пошел бы к ним на похороны. А пока они ошалевшими глазами ощупывали меня, присовокупил к доброму пожеланию презерватив с просьбой непременно воспользоваться этим свадебным подарком, чтобы подобные им идиоты на свет не появлялись, за что тут же получил от матери тяжелую, но формальную затрещину. Детей у них, слава Богу, и без моего подарка никогда не будет: сперва шифоньер — ребенок потом, нужно накопить на «москвич» — ребенок подождет, необходимо собрать деньги на ковер, обставить квартиру… Вечно жаловались матери что денег у них нет, как будто ее девичья фамилия Ротшильд и может она хоть чем-то помочь несчастному главному технологу с его драгоценной половиной из ювелирного магазина. А потом в этой прекрасно обставленной, заваленной нужными и ненужными вещами квартире, ребенок мог показаться чем-то лишним, да и поздно, наверное, им его заводить: сколько забот, опять же расходы, а они уже десять лет, как на «Волгу» нацелены. Словом, не люди, а две копилки глиняные, набитые медяками размененной по мелочам жизни.

И несмотря на это, дед любит своего сына. Странно, но мир устроен так, что держится он на родительской любви, слепой, безрассудной. Дети могут позволить себе не любить родителей, но родители не в силах отказаться от них — инстинкт, заложенный мудрой природой, иначе бы человечество не выжило.

— Слушай, дед, давай к девочкам сходим или тебе моральный кодекс не позволяет? — пытаюсь оторвать деда Левку от грустный мыслей.

— Где ты есть, — оживляется дед, — то, что я забыл, вы еще не знаете.

— Куда нам до вашего геройского поколения, мы даже групповым сексом занимаемся, чтобы сачковать легче было.

— А вы вообще всю жизнь просачковать хотите, — неожиданно серьезно ответил дед. — Твое поколение работать не любит, вам только готовенькое подавай. Думаешь, я не знаю, где ты сейчас вкалываешь?! Как это… Где бы ни работать, только б не работать, только б не работать, так, по-моему, вы рассуждаете? Мы шли куда труднее. А ты, считай, полжизни с саблей пробегал, а теперь и вовсе работать не хочешь: стыдно сказать, человек с высшим образованием занимает место чуть ли не сторожевой собаки.

— Дед, не трогай мою работу, она мне дорогой ценой досталась.

— Ну, конечно, ты ведь заплатил лучшими годами за право вести паразитический образ жизни.

Я промолчал о том, что заплатил за свое место не только этим, но и наличными, и спросил:

— А что, по-твоему, я должен был делать?

— По специальности трудиться, на тебя государство не для того столько денег истратило, чтобы ты, как Шарик, на воротах сидел.

— Дед, я сижу, как Шарик, за сто рублей в месяц. Это чуть меньше, чем пришлось бы получать, работай я по специальности…

— Да если бы все так рассуждали, люди бы до сих пор на деревьях сидели. Разве мы для того столько вынесли, чтобы из-за таких, как ты, все прахом пошло?

— Таких, как я, мало, так сказать, отдельные негативные явления.

— Нет, вас не мало. И самое неприятное, что ты стал как бы моим личным врагом, потому что опровергаешь все то, ради чего я жил. Мне скоро на тот свет, но все-таки я счастливее тебя. У меня была вера. А что у тебя?

— Ты сказал была…

— Извини, есть, я не мог, не имел права прожить свою жизнь напрасно; мы много строили, воевали, защищая не только страну, но и тебя, неродившегося, и верили, что твое поколение…

— Извини, дед, но мое поколение окрестило себя потерянным. Можешь верить во что угодно, но лично мне верить не во что.

— И в высшую цель нашего общества?

— Дед, пойми, что ваша ошибка и заключается в том, что вы рассматривали общество как единый монолит, забыв о том, что общество состоит из отдельных людей. И не каждый из них думает так, как ты.

— Но ведь в конечном счете разум должен победить и будущее будет у всех одно, у всего человечества.

— Человека нельзя к добру привести силой, даже при помощи правильных решений. Кстати, почему у нас любое правительственное решение принимается единогласно, под бурные аплодисменты, переходящие в овации? Неужто нет ни одного несогласного, думающего иначе?

— Ты так говоришь, как будто мы с тобой на разных полюсах жизни.

— Нет, дед, мы на одном полюсе. И если нужно будет, я, как и ты сорок лет назад, пойду в бой за Родину, как шли до меня веками все, согласные и несогласные.

— Пусть так. Но ты не согласен со мной, с социализмом, с тем, что мы рано или поздно придем к коммунизму.

— Я не считаю, что наше общество построило социализм полностью, несмотря на то что это является аксиомой для всех. При настоящем социализме нет места всем тем явлениям, которые почему-то именуются отрыжками капитализма. Кстати, социализм тоже разный бывает. Почему в Болгарии кому угодно можно покупать на доллары что угодно? Отчего в Венгрии человек имеет право держать свой магазин? А в ГДР, например, лечение действительно бесплатное: больной не приобретает лекарства, а безвозмездно получает их в аптеке по рецепту врача. О Югославии я вообще промолчу. Наш же социализм основывается на всеобщем энтузиазме и личной незаинтересованности поэтому определение «предприимчивые люди», в которых кстати, общество нуждается, как никогда, стало ругательным. Кроме того, мне надоели разговоры о светлом коммунистическом будущем, так как я до него не доживу, несмотря на уверения моей первой учительницы, когда оно еще будет — ты тоже не знаешь. Мы живем сегодня, и, может быть, я бы согласился с тобой в конце концов, но нашему поколению некогда думать о будущем, мы более прозаическим делом заняты, ломаем голову над тем, где бы достать все, что, по идее, должно продаваться в магазине.

— Только не уверяй меня, что ты яркий представитель своего поколения.

— Не буду. В этой квартире хватит одного яркого представителя. Вы начинали великие дела, но не доводили их до конца.

— Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы культ личности. Скороговорка ни к чему не привела, и поэтому возник еще один культик, во время которого ты разбил телевизор. Жаль, что ты его не смотришь. Каждый день с экрана меня убеждают в том, какой я счастливый, создается впечатление, что они лучше меня знают, чего я хочу и к чему стремлюсь.

— Но рано или поздно с этим будет покончено. Ведь все, о чем ты говоришь, штрихи, всего лишь штрихи, негативные, но все-таки далеко не основное.

— Как сказать. Ведь ваше поколение убеждает нас, что недостатков у нас нет, а встречаются лишь некоторые нехорошие люди, которые кое-где, порой, не хотят жить, как все. А еще вы очень хорошо научились делать вид, что многих проблем вообще не существует. Что, они сами по себе разрешаются? Вот и девальвируются при этом действительно великие завоевания: в больницу человек не каждый год попадает, а продукты и одежда ему нужны ежедневно. Мало того, что и государственные цены высоки, так еще и нет необходимых товаров, за них переплачивать нужно. Кроме всего, нарушается основной принцип социализма.

— То есть как?

— Очень просто. Допустим, в одном отделе работают два инженера. Один из них умница, как Эйнштейн, а второй — тупой лодырь. Но ставки у них одинаковы. Вот и думает умный: к чему стараться, ведь я ни на копейку больше этого тупицы не получу. И больше того, сложилась ситуация, когда никому не нужен его ум, знания, энергия…

— Так уж и никому…

— Для тебя секрет, что у нас ценится не инициатива, а исполнительность? Что изобретения, приносящие колоссальные доходы, нужно пробивать, расплачиваясь годами жизни? Я бы, конечно, мог работать по специальности, но… Во-первых, я этого не хочу, потому что буду получать столько же, сколько неквалифицированный рабочий, если не меньше, а во-вторых, до меня никому дела нет. Ведь не зря все кругом утверждают «Незаменимых людей нет». А я думаю, что каждый человек незаменим. Так что с этим убеждением лучше буду стоять Шариком на воротах, нервные клетки — они не восстанавливаются, а у меня работа спокойная, а главное — очень необходимая людям.

— Я бы мог легко опровергнуть тебя, — дед кивнул на книжные полки, — но специально дал возможность высказаться. Хоть в чем-то ты прав. Хочется знать, что у вас за душой, у вас, привыкших жить на всем готовом…

Я не слушал, о чем говорил дед, и думал, что книжные полки, на которые он кивает, служат своеобразным щитом, которым он отгородился от проблем реальной жизни. Да и уверен, что дед не прочитал и половины своей библиотеки. Это не упрек, некогда всю жизнь было: после войны, несмотря на три тяжелых ранения, дед Левка работал по четырнадцать часов в сутки, вытягивая вместе со своим поколением разрушенное хозяйство, и рассуждать ему некогда было, поэтому он стал рядовым исполнителем решений, что диктовались ему сверху, и ни капельки не сомневался в том, что они могут быть не просто ошибочными, а в корне неверными. Он был искренним в своих заблуждениях, так как даже не понимал, что можно жить, не ориентируясь на цитаты руководителей страны. Его поколение привыкло не то, что говорить — мыслить этими цитатами. А главное — ни в чем не сомневаться. Увидеть разрыв между словом и делом, а главное — почувствовать его, стало уделом моего поколения.

— Ты абсолютно прав, — несколько нетактично прерываю декларирующего очень правильные тезисы деда Левку, — однако, к сожалению, мне уже пора. Очень рад был тебя видеть. И не вздумай без меня идти по девочкам. Будь счастлив и пей кефир.

Выскальзываю в коридор и совершаю легкую пробежку к туалету. А ведь я пришел сюда, сознаюсь сам себе, не оттого, что слишком соскучился по деду, а потому что мама уже несколько раз звонила, просила навестить его, понимая, что мы остаемся последней его связью с миром, с жизнью, которая продолжается, несмотря ни на что.

И тут ловлю себя: даже в мыслях своих перестаю быть искренним, автоматически нахожу оправдания деяниям дедовского поколения, о которых молчат учебники истории, искусственно подыгрываю старику, думая про себя о том, что вполне бы мог сказать вслух. Но, с другой стороны, выскажись, так моего доблестного деда еще кондрашка хватит у антикварного книжного шкафа, набитого рецептами на все случаи жизни на много лет вперед. Уверенно довели страну до ручки под гром бравурных мелодий и лозунга «Все для блага человека». Хорошо, что я знаю его фамилию.

Государство на меня деньги истратило? Так оно потом всю жизнь на моей зарплате экономить будет. Да и зачем по специальности трудиться, неполноценной прослойкой себя чувствовать?

Культ личности развенчали? И тут же другие создали, хотя, впрочем, какой там культ личности, нет его, культ кресла — это вернее. Кресел много, и каждое личностью быть хочет.

Больницы бесплатные? В них так лечат, что еще страждущим должны доплачивать: все на уровне мировых стандартов начала века — и диагностика, и методы. Как ты, дедушка, пропагандировал: «Догнать и перегнать?» Не нужно догонять, нам бы вровень бежать, плечо в плечо, чтоб не видно было, что с голым задом бежим. Поэтому у них — гниет, у нас — воняет. Да и не зря поэт высказался о самом главном: мол, постигает всегда бескровие все, что создано на крови.

А может я в душе философ, ведь во все века они рассуждали о неустроенности мира, пытались найти пути его совершенствования. Но ничего путного у этих спиноз не получилось. Да нет, не философ я, а скорее всего, просто передовой человек своего времени. Передовые люди на протяжении истории человечества тем и занимались, что выступали против порядка, существующего на родной земле. Но вслух я высказываться не собираюсь, заканчивать как остальные передовые личности мне не улыбается. Еще окрестят инакомыслящим, не дай Бог. Сразу откроется светлый путь в психушку. У нас ведь все думают одинаково и, следовательно, правильно.

Семь лампочек включаю одновременно: забыл, какая из них принадлежит деду, пусть никому не будет обидно. С такой иллюминацией особенно приятно читать свеженаписанный плакат, висящий над унитазом:

Будь ты жилец иль гость квартирный, Запомни наш закон сортирный: Не на пол, а в унитаз Направляй свой меткий глаз. Залог здоровья — в чистоте. Ты человеком будь везде.

Стараюсь от всей души выполнить это пожелание, а затем прохожу на кухню, откуда доносится голос одной из соседок деда, имитирующей арию Чио-чио-сан.

— Марья Александровна, — обращаюсь к женщине в таком цветастом платье, что, будь я пчелой, тут же бросился бы добывать нектар, — такое дело, уезжаю, вы за дедом проследите, пожалуйста. Я ведь только вам доверяю, такую вторую отзывчивую женщину вряд ли найдешь…

— Ну что вы, — расплывается в золотозубой улыбке девушка бальзаковского возраста…

— Кефирчика, арбузик, газетки свежие, комнатку приберите, по-соседски, — теперь уже улыбаюсь я, засовывая в карман замусоленного передника двадцатипятирублевку. — Кому, как не женщине знать, что нужно одинокому мужчине даже в его возрасте — внимание и немного заботы.

— Не волнуйтесь, все будет в полном порядке, — успокаивает меня Мария Александровна.

Откровенно говоря, волноваться за деда не приходится — у него очень отзывчивые соседи, которым со временем достанется эта комната, где сейчас сидит отягощенный моими противоречивыми суждениями старик, проклятый на одиночество собственным сыном.

4

Колеса машины уверенно наматывали на себя километры дороги: когда сижу за рулем, время будто бы останавливается, растворяется в несуетном движении жизни. Я люблю свою машину. Не той сумасшедшей любовью, которой дышат некоторые автовладельцы, годами копившие деньги, отказывавшие себе во всем необходимом, разминувшиеся со многими радостями жизни, чтобы, наконец-то, стать счастливыми обладателями условного табуна лошадей, спрятавшихся под капотом. Они любят машину за то, что она v них есть, позволяет выделиться, скользнуть небрежным взглядом по лицам спешащих в сутолоке будней людей; лишний раз не выгонят ее из утепленного гаража на мороз, даже не подозревая, что не автомобиль принадлежит им, а наоборот, и тратят на нее свободную копейку, как на полнокровного члена семьи, ничего не требуя взамен от этого лакированного чуда, за которым толпились в очереди не один год. А мой боевой конек обязан отработать деньги и заботу, затраченные на него, как тягловая лошадь, оправдывающая каждую крупинку съеденного овса. Иначе ездил бы на такси — дешевле стоит. Тем более что это когда-то машина была не роскошью, а средством передвижения. Зато сегодня она именуется в официальных документах источником повышенной опасности. И, как это ни странно, с годами очереди за этим источником не редеют, а запчасти к ним продолжают служить в качестве одного из примеров нашего многоликого и неувядающего дефицита. Правда, за то время, что боевой конек служит мне, бензин успел подорожать всего на четыреста процентов, поэтому я с нескрываемым любопытством изредка слушаю комментарии журналистов-международников об энергетическом кризисе в странах капитала.

Стрелка спидометра, замершая на цифре 60, чуть дрогнула и медленно поползла вниз. Я свернул в переулок, резво поросший буйной зеленью, щедро припорошенной серым налетом пыли, и медленно подъехал к свежевыкрашенным воротам дачи Игоря Шелеста. Машину пришлось впритирку ставить к каменному забору, щедро украшенному вверху колючей проволокой и застывшими в цементе бутылочными осколками: дорога узкая, а судя по следам протекторов самосвалы на ней редкими гостями не были; вряд ли даже ЦСУ способно подсчитать, сколько грузовиков переправили «левые» стройматериалы только в район дачного кооператива «Радужный».

По дорожке, усыпанной гравием, меня сопровождает почетный эскорт: несколько кошек и облезлый цуцик, бывший, по всей вероятности, когда-то болонкой. У Игоря на даче постоянно филиал зоопарка, где он и директором, и смотрителем, и главным кормителем разномастной оравы четвероногих друзей человека. Шелест живет здесь до зимних холодов, соседи разъезжаются, у многих из них, не в пример нам, есть дети. А в чем откажешь своему ребенку? Дети живые игрушки любят больше механических, а заканчивается дачный сезон — куда их девать, не домой же везти. И остается вся эта живность на покинутых дачах, постепенно уходя от бескормицы, безошибочно находя среди опустевших участков запах человеческого обитания. К зиме у Игоря забот прибавляется: нужно девать куда-то эту мяукающе-лаюшую ораву. И тут начинается ежегодная комедия: Шелест терроризирует всех знакомых, предлагая животных; причем на ходу придумывает им такие родословные, что услышь его доги королевских кровей, от зависти бы поздыхали. И каким-то образом пристраивает всех до единого, вот что удивительно. Как-то и меня чуть не подбил на такую авантюру, притащив вальяжного кота со злым начальственным взглядом в желтых глазах. Вообще-то из всех видов домашних животных я признаю только тараканов, но почему-то сперва захотел оставить эту животину — все же не один — несмотря на то, что он нагло стянул со стола на пол почти целого цыпленка и мгновенно разделался с ним. Потом подумал, что с таким аппетитом при моих длительных отлучках кошак долго не протянет, и отказался от этой затеи. Отказался, несмотря на то, что Шелест доказывал: коты с такой мастью приносят исключительно счастье, вдобавок на последнем кошачьем конкурсе эта тварь заняла почти призовое место. Кот уже удобно залег на пуфике у телевизора, но в конце концов Шелесту пришлось потревожить его покой, и ушел мой приятель, унося это отяжелевшее сокровище, чтобы всучить его Вадику Бойко.

Только у Вадика кот долго не протянул. К неудовольствию животного и явно без его согласия, Бойко, от нечего делать, стал готовить кота к космическим полетам. При этом центрифугу заменила обычная авоська, и за вечер полосатый кандидат в космонавты, как минимум, совершал до двухсот витков. Таким образом Вадик решал одновременно три задачи: занимался физзарядкой, удовлетворял свои полусадистские наклонности и готовил кота к неземным перегрузкам, которых он в конце концов не выдержал.

Все бы было ничего, однако на свою беду, Вадик стал пространно распространяться об эксперименте над животным и завершилось это тем, что сердобольный кошколюб Шелест прибыл к нему для выяснения отношений. Последующие события развернулись так, что Бойко был вынужден в течение недели не снимать с носа очки с темными стеклами, которые придавали его лицу весьма благообразный вид.

Пройдя мимо старой «Волги», заботливо накрытой брезентовым чехлом, я буквально налетел на гамак. В тени огромной груши Игорь надежно прятался от несносной жары и городской суеты.

Шелест очень талантливый парень, но, к сожалению, его погубил родной отец. Профессор Шелест в свое время решил, что его сын просто обязан пойти по семейным следам, протоптанным в биологию еще прадедом, и все закончилось тем, что Игорь со знанием дела и некоторой долей отвращения преподает этот предмет в университете. За часами не гонится, в общественники не лезет, не стремится к защите, поэтому коллеги воспринимают его с удовольствием. После смерти отца Игорь убедился, что биология — наука серьезная, потому что семейная традиция принесла ему не только эту дачу, машину и четырехкомнатную квартиру в центре города, набитую всевозможным антиквариатом, но и сберегательную книжку, которая могла бы обеспечить менее требовательному человеку жизнь на определенном уровне. Только вот этот уровень Игоря явно не устраивал.

После смерти отца к нему обращались многие любители живописи, Игорь внимательно выслушивал их, сравнивал предложенные цены на картины из семейной коллекции, однако ничего не продавал. Со временем его оставили в покое, но он неожиданно напомнил о себе, предоставив на выставку из личных собраний несколько полотен, ошеломив именами их создателей некоторых добровольных помощников-устроителей. Затем полотна Рериха, Бенуа, Верещагина, Айвазовского заняли свои привычные места в сумраке кабинета, а Шелест стал изредка появляться в обществе коллекционеров, скорее всего, чтобы просто провести время. Многие собиратели не догадывались, что Игорь прекрасно разбирается и в живописи, и в ценах на нее. Сам он предпочитал об этом не распространяться, всецело поддерживая таким образом мнение о себе, как о дилетанте, в руки которого буквально свалилась уникальная коллекция.

И уж совсем мало кто знал, что некоторые полотна, иконы, ордена, таинственно выплывающие на поверхность рынка, предварительно проходят через его руки.

Хотя, откровенно говоря, Игорь был и коллекционером. Только в отличие от папаши, полотна его не интересовали. С собирателями старины он не делился сведениями о своих очередных приобретениях, но порой в кругу приятелей, особенно будучи под градусом, мог прихвастнуть, о чем потом всегда раскаивался: тему для мягких дружеских шуток дарил неисчерпаемую. Вообще-то собрание Шелеста могло глубоко заинтересовать только сексопатолога: на даче Шелеста в отдельной комнате была своеобразная экспозиция, составленная из трусиков женщин, над которыми он одерживал победы. При этом Шелест не старался использовать свое служебное положение, однако некоторые студенточки не то что из кожи, но из нижнего белья во всяком случае лезли, дабы завоевать благосклонность своего преподавателя, что немного помогало Шелесту пополнять свое уникальное собрание.

Игорь бережно отложил в сторону томик Высоцкого, отмеченный пластиковой нашлепкой мадридского магазина, и нехотя вылез из своего убежища.

— Кофе хочешь?

После напитка, которым потчевали в ресторане, чашка настоящего кофе не помешала бы. Игорь щедро сыпнул на дно турки ароматную коричневую горсть, дал ей как следует нагреться, залил холодной водой, добавил щепотку соли, зажег брикет сухого спирта и посмотрел на меня.

— Что нового в этом мире?

— В этом мире все старо, как он сам. Разве что весь наш народ, как сообщает пресса, несет очередную ударную трудовую вахту. Когда мы будем просто работать — пока неизвестно.

— Восторженные отклики на гениальные произведения нашего выдающегося полководца, надеюсь, по-прежнему поступают со всех концов страны? — принял игру слов Шелест.

— В том-то и дело, что нет. Более того, хронически отсутствуют сообщения, что очередной театр приступил к постановке «Возрождения».

— В таком случае, о чем же еще может сообщать пресса?

— Пресса вовсю сражается с фирмой «Адидас». И вскоре ни один футболист не выйдет на поле без заплаты на месте фирменного знака. В остальных видах спорта ношение заплат на майках обязательным не является.

— О чем же будут писать газеты завтра?

— Думаю, что это является тайной для них самих.

— И все-таки, надеюсь, ты приехал не для того, чтобы сообщить мне эти потрясающие новости.

— Ты всегда отличался феноменальной сообразительностью. Посмотри, пожалуйста.

Маленькая черно-белая репродукция переходит в его руки. Игорь бросает на нее беглый взгляд и спрашивает:

— И сколько весит этот Тропинин?

— Игорь, откуда у бедного сторожа, охраняющего в поте лица почти материальные ценности за сто рублей в месяц, может быть портрет работы Венецианова…

— Не проверяй, — качает головой Игорь, — это Тропинин. А что касается твоего социального статуса, то ты сам его выбрал. Мог бы трудиться по специальности. И главное — за те же деньги.

— Но разве деньги главное? Кстати, за отсутствие тщеславия нужно прибавлять зарплату. Я что-то не встречал Героев Труда среди таксистов, мясников и официантов, несмотря на утверждение, что все профессии важны. Может быть, поэтому я стремлюсь стать первым Героем среди сторожей, доблестно тружусь по системе: сутки через трое, но пока не добился даже Почетной грамоты. Так что просвети меня, безграмотного, чей это портрет?

— Это портрет работы Тропинина.

— Я понимаю, что не Пиросмани…

— Скорее всего, это «Портрет неизвестного». И его я не возьму.

— Тебя гнетет безденежье?

— Скорее точная информация, эта основа основ любого предприятия. Благодаря ей я еще ни разу не ошибся. Этот портрет я не взял две недели назад. Наверное, он здорово подорожал за это время?

— Ни на копейку, — торжественно заверил я. — Но любопытно узнать, кто тебе его предложил?

Игорь ответил, не задумываясь:

— Для таких случаев мой телефон известен нескольким мужчинам. Но в том-то и дело, что звонила женщина. Еще могу сказать, что полотно грязное. Советую посмотреть каталог выставки из частных собраний города за пятьдесят восьмой год.

— Как ты любишь выражаться, дела давно минувших дней… В таком случае остается только просить тебя забыть о нашем разговоре.

— Вся моя беда в том, что я никогда ничего не забываю, — вздохнул Игорь.

Мог бы не делать этого заключения. Когда-то я очень выручил его. Сегодня Игорь помог мне. Что тут такого: ведь не зря говорится, люди должны помогать друг другу.

5

Несмотря на ужасную духоту за окном, в комнате было прохладно. Я всегда закрываю окна, когда ухожу куда-то, и, быть может, потому утренняя прохлада каким-то чудом задерживается в квартире.

Холостяк в отличие от женатого мужчины обязан постоянно находиться в хорошей спортивной форме. Поэтому, как ни хотелось оприходовать добрый кусок мяса, я пересилил себя и начал быстро готовить салат «Летний», созданный по собственному рецепту. Делать его очень легко. При условии, что у вас есть хорошие знакомые в системе Торгмортранса.

Раз в неделю я отоваривался в магазине, где продукты, предназначенные работникам морского транспорта, получали работники транспортной прокуратуры, их смежники, журналисты, народные контролеры и деловые люди вроде меня, способные в отличие от первых не замечать своеобразной наценки за культуру обслуживания с черного хода.

Итак, нарезаю бананы, вскрываю банку консервированных ананасов, немного клубники, затем все это заливаю мороженым — и мой фирменный салат готов к употреблению.

С чашкой крепчайшего кофе миную проходную комнату и приземляюсь в тринадцатиметровом убежище, служащем мне кабинетом, библиотекой и спальней одновременно. Эта библиотека может, конечно, вызвать зависть у людей, собирающих корешки под цвет обоев, но для меня она лишь своеобразный инструмент. Вынимаю из стеллажа прекрасно иллюстрированную «Историю нравов» Фукса и достаю стоящие за ней скромные тощие брошюрки, среди которых есть и нужный каталог. Вот он. 1958 год. Областное управление культуры совместно с картинной галереей проводят выставку картин русских и украинских художников из частных собраний города. «Тропинин „Портрет неизвестного“ X., м., слева внизу подпись», но это детали. А главное — вот что: «Собств. А. К. Ярошенко». За эти годы изменилось многое, в том числе и понятие собственности в руках неизвестного мне Ярошенко. А может быть, и неизвестной. На последней странице каталога — список владельцев произведений, экспонировавшихся на выставке. По нынешним временам удивление вызывает то, что здесь указаны и домашние адреса. Но тогда все было проще. А сегодня бы такая «наколка» очень обрадовала моих некоторых коллег. И так как молодости свойственен недостаток жизненного опыта и, соответственно, нехватка знаний, мне придется завтра пойти к Горбунову и тем самым замкнуть круг первого этапа поиска портрета, представляющего значительную ценность как для истории нашего искусства, так и для личной коллекции гражданина Яровского, уже несколько лет вкладывающего все свободные деньги в картины, приносящие с годами не только эстетическое удовлетворение, но и солидные дивиденды.

Будильником я никогда не пользуюсь. Не знаю, чем это объяснить, но если нужно встать рано, какая-то неведомая сила подымает меня рывком с постели и стряхивает при этом остатки сна надежнее любого душа. На часах — четыре утра. Самое время посетить Горбунова, который в отличие от всех предпочитает спать днем. Хорошо, что живет Веня всего в четырех кварталах и машина не понадобится. Она и так мешает многим соседям, главным образом тем, у кого личного транспорта нет. Поэтому, не тревожа мирного сна населения нашего небольшого старого дворика, почти бесшумно сбегаю по металлической лестнице вниз и выхожу за ворота, в относительную прохладу утра, навстречу одинокой фигуре дворника, шаркающего веником по натруженному за день тротуару.

Стертые ступеньки ведут в старый подвал, официально числящийся художественной мастерской, в которой работает живописец Плавко. Однако здесь он бывает гораздо реже Вениамина Сергеевича Горбунова, превратившего эту мастерскую в свою штаб-квартиру. Сюда же он перетащил не только основную часть мебели из своей квартиры, но и почти всю коллекцию, где собраны уникальные произведения искусства, которым бы обрадовался любой крупный музей. Впрочем, делиться с музеями в планы Горбунова никак не входит, а что касается уровня закупочных цен, то музеи с ним конкурировать просто не в силах. Обшарпанные двери открылись, и я очутился в крохотном предбанничке, отгороженном от комнаты металлической решеткой с двумя створками. Горбунов щелкнул ключом, створки разошлись в разные стороны, впуская меня в убежище человека, очень не любящего контактов с посторонними людьми.

Давно замечено: человек сам кузнец своего счастья и несчастья. И молотом в руках его судьбы служит жизнь порой приподносящая такие сюрпризы, которые и в кошмарном сне не привидятся. Свой единственный срок Горбунов получил еще в детстве. Полз тогда поезд с эвакуированными, а в нем среди перемолоченного войной люда, в самом сгустке человеческого страдания, прижимался к своей маме, как к единственной защите, худенький большеглазый мальчик Веня. Кто знает, кем бы вырос он, дойди поезд до станции назначения… Беззащитный состав, наивно прикрытый одним вагоном, на крыше которого полотнище с красным крестом. Словно способен этот крест отвести удар летающих бронемашин с черными крестами на крыльях. Не отвел. Бомбардировщики легко справились с медленно ползущей целью, а истребители, прикрывающие их, косили на бреющем полете людей, напрасно пытающихся спастись в поле. И не стало у Вени его единственной защиты.

Долго тогда с ним не разбирались, жить-то мальчику где-то надо, крышу над головой найти, и наскоро сколоченную группу осиротевших пацанов временно поселили в колонию для малолетних преступников, где в связи с войной и взрослых было предостаточно. На волю Горбунов вышел через десять лет, озлобленным до предела, почти сформировавшимся художником, как пишут критики, «со своим видением мира» сквозь колючую проволоку. Уроки одного из зеков, который в прошлом был видным живописцем, даром не прошли, и Веня без труда поступил в художественное училище, почти закончил его, но работы Горбунова, писавшего то, что его волновало, получали неудовлетворительные оценки. Время было неопределенное, иначе Веня снова бы мог попасть в места, где почерпнул темы для своих работ. Теперь он считает, что тогда дешево отделался. Его преподавателям было трудно определиться: попробуй держать нос по ветру если он постоянно меняется. И действовали они по привычке. А ветер перемен продолжал преподносить сюрпризы, и прежние работы Горбунова стали получать противоположные оценки. Настолько высокие, что их было решено отправить на выставку. И Вениамин послал их, не уничтожив прежние отметки своих педагогов, жирно выведенные в углах работ. Бросил вызов, мальчишка, нашел кому… Время-то изменилось, а люди? И стал Веня первоклассным реставратором, возвратившим из небытия немало произведений искусства. Веня зарабатывал деньги, чтобы потом, запершись в своей мастерской, работать, не завися ни от каких прозаических обстоятельств жизни. Но время было упущено. Выставком мягко объяснил, что жизнь прекрасна, а прошлое ушло навсегда и незачем его ворошить. Нести массовую культуру в народ Вениамин не захотел; его тошнило от вида полотен, на которых пышущие жаром колхозницы собирали обильные, почти мифические урожаи, он громко высказывался на выставках, за что прослыл ленивой, завистливой бездарью. Приехав в наш город, Веня стал собирать подлинные произведения искусства, уже проверенные временем, зачастую предпочитая легкий ужин какой-то измызганной доске. А когда у него конфисковали небольшую коллекцию старинных сабель и кинжалов, посчитал, что легко отделался. Времена снова изменились и обвинение в хранении оружия могло стать реальным.

Он, единственный в городе реставратор, стал зарабатывать довольно неплохо, по-прежнему собирал, но коллекционирование уже становилось на промышленную основу, требовало громадных сумм, и Горбунов понял, что в одиночку многого не добьешься. А там, где начинают сходиться интересы разных людей, обязательно могут возникнуть разногласия в финансовых вопросах. И Веня, вспомнив уроки нелегкого детства, стал обзаводиться своей командой…

Вениамин кивнул гордо посаженной головой, поправил на безымянном пальце перстень с черным камнем и протянул сильную жилистую руку по направлению к свободному креслу. Другие уже были заняты. В одном из них сидела Марина, двадцатилетняя студентка иняза, с которой Горбунов сошелся год назад. Рядом с Мариной ерзал с бокалом токайского в руке полупьяный артист театра оперы и балета Эдуард Брониславский. Чуть поодаль у стены, ближе к столу, у оплывающей свечи, торчащей в бутылке из-под шампанского, расположился бородач Дюк, сверкая огромным распятием поверх кружев белоснежной рубахи с малиновым винным пятном на манжете.

— Очень хорошо, что ты пришел, — обратился в мою сторону Горбунов, — рассуди нас, если, конечно, Дюк не против.

Дюк мотнул бородой влево и рявкнул:

— Он рассудит! В твою пользу…

— Значит так, — не обратил внимания на демарш Дюка Горбунов, — он предлагает «Начало мироздания» Николая Константиновича, который Рерих. Я даю четыре штуки плюс «Детей в поле» Творожникова. Нормально?

— Предложение интересное. Но к чему Дюку Творожников? Он ведь больше по Бурлюкам. Ты ведь сам говорил, что пейзаж Давыда Давыдовича тебя не греет.

— Ну так что, Веня, — оживился Дюк, благосклонно посмотрев на меня, — устами младенца глаголит…

Глаголить мне было очень легко, потому что я знал, что именно может заинтересовать Дюка из обменного фонда Горбунова.

— Но тогда доплата будет меньшей, — процедил Вениамин, явно недовольный тем, что «Дети» будут и дальше резвиться в этой мастерской.

— Нужно подумать, — устало покачал головой Дюк и, подойдя к Эдуарду, бодро скомандовал, — наливай!

Пока артист священнодействовал, я прошел в угол комнаты и толкнул вперед вешалку. Собственно, не вешалка была это, а просто двери, надежно прикрытые старой, никому не нужной одеждой. Горбунову ничего не оставалось, как пойти следом за мной. Вениамин щелкнул выключателем, и заиграла, заискрилась буйством красок стена, на которой расположились иконы, всего лишь часть его коллекции — около ста незаурядных произведений русской и украинской школ. Обойдя скульптуру Фальконе, я присел на небольшой инкрустированный столик.

— Сиди, сиди, — успокоил Горбунов, — он выдержит и тонну.

— Откровенно говоря, я пришел не для того, чтобы проверять стойкость древесины в твоем доме.

— Но, судя по всему, ты сегодня пришел пустой.

— Что поделаешь, Веня, время берет свое, старушки и их сопливые наследники не хотят уже избавляться от оков прошлого с такой решительностью, как прежде. Прежде было легче…

— Еще бы, — поддержал Горбунов, — раньше все это валялось под ногами, нужно было только не лениться подбирать. Смотри, это полотно я купил ровно двадцать пять лет назад на последние деньги, оставшиеся от стипендии, реставрировал его. А ведь хозяева сперва предлагали его музею, старуха Сосновская на тачке привезла его туда, гроши просила, но музей оно не устроило. А теперь они бегают за мной: продайте, эта картина нужна нашему музею. А почему она им не нужна была раньше? Видишь этого Бенуа — «Окрестности Версаля» — в шестьдесят седьмом купил ее в «комке» за семь рублей как полотно неизвестного художника. «Над морем» Судковского валялось в подворотне, куда его выкинули соседи после того, как умер Ладинский. А остальные полотна из его коллекции просто сожгли во дворе. Я когда прибежал, успел только вытащить из кучи полуистлевшего мусора чудом уцелевшего, но очень покореженного Фрагонара. А в той куче были, как объяснил, мне народ присутствующий при сожжении коллекции, собиравшейся на протяжении сорока лет, голые бабы, боги и дрянь всякая. Иконы мне копейки не стоили, но они были в таком состоянии, что их бы в руки никто не взял. Смотри, какие они сегодня…

— А сегодня тебе приходится давать только в доплате четыре тысячи…

— Меняются времена, меняются обстоятельства, — покачал головой Веня, — я сэкономил в среднем на моей коллекции тысяч триста, так что платить могу.

— Учитывая тот факт, что государственной службой ты себя никогда не обременял…

— Слышу негодование честного труженика, отдающего родному производству все силы. Однако я никогда в отличие от всех вас не унижусь до того, чтобы где-то «висеть». И если ты прикатил сюда на своем авто, не забывай, что куплено оно на деньги, которые заработаны благодаря мне. Я-то сам машины не имею…

— А зачем тебе машина? Ведь ты всегда предпочитал металлу полотна, на худой конец, камни определенного цвета, и я промолчу. что некоторые из них куплены на деньги, которые ты заработал на мне. Так что не будем обмениваться любезностями, тем более что скоро я тебя порадую…

— Тебе нужны деньги?

— Нет, консультация. Вот список людей. Ты, конечно, знаешь, что из себя представляет каждый из них. Начнем?

— Давай.

— Абрамов Г. И.

— Умер давно. Коллекция распродана по частям наследниками. Что не успели украсть, естественно.

— Бардахович Я. А.

— Осчастливил своим появлением всю Америку…

— Белов С. М.

— Умер. Там ничего нет.

— Бураковская М. А.

— На том свете. А полотна — у меня.

— Вишнесветская…

— Продала все.

— Копытова…

— Нет ее. И картин нет.

— Кривицкая…

— Старуха все продала.

— Попов…

— Умер.

— Раухвергер П. 3.

— Впервые слышу.

— Ярошенко А. К.

— Ее обворовали четыре года назад. С концами.

Портрет работы Тропинина значился в каталоге собственностью гражданки Ярошенко, проживающей на проспекте Сталина, дом 18. Но об этом Вене я не сказал. И не только потому, что нашу мирную беседу прервало появление Марины.

— Ласточки мои, — надув губки, протянула она, — сколько можно говорить о делах?

— Действительно, — вздохнул Горбунов, — нам бы сейчас только и щебетать о Диоре.

— Эдик совсем плохой. Требует, чтобы его отвезли к русалкам, — объявила желание артиста Марина.

— Нужно попросить Дюка, чтобы он отвез своего собрата по искусству куда-нибудь на пленэр, где в изобилии водятся русалки. Творческая натура постоянно нуждается в чем-то необычном, — улыбнулся Вениамин. — Марина, проводи дорогих гостей. Утренний воздух будет им, как нельзя, кстати.

Это предложение нашей красавице явно не понравилось, но тем не менее она ушла туда, откуда доносился властный голос короля сцены Эдуарда, требовавшего вина, женщин и творческой независимости.

— Тебе не надоело иметь дело с этим типом? — спросил я Горбунова.

— Я имею дело с разными типами. Например, с тобой, и от этого только выигрываю.

— Не думай, что посещаю тебя только из-за удовольствия увидеть этот парчовый халат, который, вероятно, носил один из тех, за чей счет ты сегодня существуешь.

— Мальчик, а ты обнаглел уже вконец. Вспомни, как ты начинал. У тебя не всегда на такси хватало. Сегодня у тебя есть все — вплоть до великолепного собрания досок, о которых ты не имел понятия лет десять назад, и ты еще смеешь огрызаться…

Господи, и этот вздумал ставить меня на место. Но мое место давно определено, и я больше не служу на побегушках у Горбунова. Только вот непонятно, откуда столько желчи? Ведь он никогда не выходил из себя даже в разговоре с людьми, которых потом по его указанию учили уму-разуму грузчики-заочники, получающие из кармана Вениамина повышенные стипендии.

Впрочем, когда за спиной у Вениамина не было его шестерок, он становился тише на полтона. Да и мне следовало бы вести себя скромнее. Хотя бы из уважения к человеку, который гораздо старше по возрасту. В конце концов не он ко мне пришел…

— Извини, Веня, я погорячился. От этой жары нервы разыгрались.

— То-то же, сынок. Забудем об этом. Мир?

— Мир.

— А раз мир, поведай мне, что привело тебя в столь поздний, а вернее, ранний час?

Врать уже было бессмысленно. Все равно максимум послезавтра, когда Барановский пророет носом весь город в поисках своих процентов, Горбунов будет знать все. Когда-то я работал на этого человека, поэтому прекрасно понимаю, что ни одна «плавающая» вещь без его внимания не остается, несмотря на то, что он редко выходит из дому.

— Ищу портрет работы Тропинина, который принадлежал этой старухе.

— Ярошенко? Ты вряд ли найдешь его. Сам знаешь, даже следственные органы, как правило, ничего не могут разыскать, когда дело касается полотен. Так что поиск твой мертвый. Да и не одни мы на свете. Скорее всего, сейчас этот Тропинин валяется в какой-то антикварной лавке славного города Амстердама или Ливерпуля. Так что лавров Пинкертона тебе не сыскать.

Я вздохнул и жалобно спросил:

— Но я хоть чуть-чуть похож на майора Пронина?

Горбунов ухмыльнулся и процедил:

— Разве что детской дурацкой непосредственностью.

6

Утро уже щебетало перед моим окном в виде серого нахального воробья. Очень хотелось спать, но прежде, чем удовлетворить личные желания, нужно думать об общественно полезном труде. Поэтому лезу под холодный душ, растираюсь полотенцем со столь любимым всеми пижонами трезубцем «Адидаса», влетаю в пумовские шорты и уже через десять минут рулю к коллеге по работе Мыколе.

Мыкола копался на огороде возле своей огромной домины, состоящей из восьми комнат. Наверное, в этом человеке погиб Мичурин, потому что Мыкола умудрялся выжимать из маленького приусадебного участка больше денег, чем какой-нибудь колхоз с поля средних размеров. А так как работа возле своего дома никаким трудовым законодательством не учитывается, Мыколе, как и мне, приходится отдавать дань официальной деятельности, и поэтому мы бесстрашно охраняем спортивный комплекс ото всех подозрительных типов, мечтающих разжиться штангами и тряпичными мячами. Но так как почему-то желающих проверить нашу бдительность не находилось, от вынужденного безделья мы творчески подошли к делу и создали во дворе комплекса нелегальную стоянку для личного автотранспорта. После девяти часов вечера до двух десятков машин заезжало во двор, а около семи утра водители выгоняли свои лимузины за ворота, предварительно каждый вручал нам рубль за доблестную охрану транспорта. Половину, правда, приходилось отдавать, но по мелочам хватало. После того как бензин подорожал в очередной раз, Мыкола наладился выдаивать ночью из каждой машины по литру горючего для собственных нужд, но со временем водители поняли, что бензин пожирают не расшалившиеся с годами карбюраторы, и поставили на баки крышки с замками.

У нас с Мыколой были еще два сменщика: один студент, который по ночам все равно не спал, а грыз гранит науки, чтобы обеспечить себе в дальнейшем безбедное существование врача-ветеринара, а второй — пенсионер, из всех видов развлечений предпочитающий накачиваться тем сортом вина, который знатоки метко окрестили «шмурдяком». И если студент сперва смотрел на рубчики автовладельцев, как на чудо невиданное, то пенсионер сразу отказался от денежной подачки, унижающей его человеческое достоинство, и требовал, чтобы при расплате эквивалентом его заботы о личном транспорте служила любимая марка вина.

Так как дед сегодня заканчивает дежурство и в настоящее время, наверняка, уничтожает свою валюту, заработанную ночью, а студент появится только завтра, мне пришлось обратиться к Мыколе. Сегодня, к сожалению, я не смогу торчать на работе, а брать отгулы даже за свой счет у нас почему-то считается дурным тоном.

— Дуй к своей бабе, — радостно осклабился Мыкола, — что я, молодым не был, все понимаю-соображаю. Хто б тебя выручил, только я. Зараз заведу свою кирогазку — и вперед, — мой напарник еще раз улыбнулся, бережно спрятал двадцатипятирублевую бумажку в старый кошелек и, не переодеваясь, побежал в гараж. За «кирогазкой», которую в народе называют просто ГАЗ-24.

Жара постепенно окутала город и, войдя в квартиру, я первым делом плотно закрыл окна, залпом выпил бутылку холодного кефира, поставил свой внутренний будильник на полдень и тут же завалился в постель.

…Тяжелые капли пота, минуя ресницы, стекают прямо на зрачки, поэтому так нестерпимо режут глаза, однако расслабляться нельзя. В сетчатом экране маски видны очертания фигуры противника, который, пользуясь моим секундным замешательством, идет в отчаянную атаку. Кровь гулкими толчками рвется в виски, сердце подскакивает, по руке пробегает дрожь отчаяния и уже, в который раз, рванула болью щедро политая хлорэтилом мышца ноги. Но внезапно отчаяние сменяется бурлящей радостью, мгновенно забывается боль и чувство усталости. И это происходит именно в ту долю секунды, когда в нескольких сантиметрах от роковой черты дорожки я перехватил его клинок и почувствовал, как изогнулась моя рапира о бешеный бросок пущенного в атаку тела противника…

Открываю глаза. На коричневом циферблате дрогнул второй нуль у цифры двенадцать и тут же превратился в единицу. Теперь — зарядка. Полчаса разминка, жим лежа, гантели, «лотос», — несколько энергичных ударов по воображаемому противнику — и, как говорится, пожалте бриться. В самом деле, не могу же я появиться небритым у заслуженного художника республики Войцеховского.

7

В мастерской Войцеховского ровной тенью лежал обычный полумрак, хотя солнце с прежней щедростью заливало город. Здесь, как обычно, толпилось немало молодых людей, только-только постигающих азы приобщения к прекрасному. Как художник Войцеховский особыми талантами не блистает, но реставратор он талантливейший, что называется от Бога. Впрочем, профессиональные качества мастера для меня сейчас никакого интереса не представляют. Я пришел к Войцеховскому как к коллекционеру.

Поздоровавшись, протягиваю художнику икону, бережно завернутую во фланель.

— Ну-ну, — оживился Войцеховский, — посмотрим, — и, развернув тряпочку, как-то совсем по-молодецки присвистнул: — смотри-ка, ребята, «Суббота всех святых».

— Не Хохлов ли? — поинтересовался высокий белобрысый парень в очках с толстыми стеклами, — мне кажется, что это палехское письмо по композиции и образному выражению близко к его работе. Я ее в Третьяковке видел.

Войцеховский вопросительно посмотрел на меня.

— Довольно спорный вопрос, — с академическим спокойствием произнес я, — утверждать не берусь. Но если это и не Хохлов, значит работал в то же время в Палехе мастер, не уступающий ему ни в чем.

Войцеховский покачал головой и задал коварный вопрос:

— Мой юный друг, а что вы скажете об этой доске? Вот, в углу, обратите внимание, «Всех скорбящих радость».

— Перевод живописи на новую основу, — не задумываясь выпалил я, как заученный урок, — доска попала в руки реставратора, если не ошибаюсь, в виде отдельных, сильно поврежденных досок. Работа кропотливая: линии рисунка могли не совпасть, нарушить целостность единого живописного произведения. Каждый кусок доски выпрямлялся путем повышения относительной влажности внутри, затем для каждой части иконы были изготовлены стусла…

— Стусла? — переспросила меня огненно-рыжая девушка, поднеся к губам мундштук с незажженной сигаретой, крепко сжатый длинными нервными пальцами.

— Да, стусла. Это специальные приспособления, облегчающие отделение красочного слоя от основы. Когда живописные фрагменты были предварительно расчищены, нашему уважаемому Евгению Евгеньевичу осталось соединить их в единое целое и сдублировать на холст. Затем икона была раскрыта и предварительно обобщена. Теперь предстоит сделать заправки и посадить живопись на новую основу.

Я мог и дальше рассуждать о работе, которая ведется над доской. Тем более, что ровно неделю назад все это уже выслушал от Войцеховского, но старик успел об этом забыть или просто делал вид, что не помнит, а может просто не обратил внимание на мой заумный монолог, потому что сейчас его больше всего занимала икона, которую я принес в его мастерскую.

— У реставраторов работы непочатый край, — наконец-то оторвался от доски Войцеховский, — и то, что мы сейчас делаем, — всего лишь микроскопическая часть труда, который так необходим для спасения уникальных произведений, относящихся к периоду драматических событий в истории России. Мы с Сергеем Александровичем готовим в настоящее время экспозицию, которую откроет вот эта «Богородица».

Сергей Александрович Вепринцев показал ребятам на одну из икон, надежно прикрепленных к стене, и, словно продолжая начатую мной лекцию, пояснил:

— Несколько лет назад икона представляла собой изъеденную шашелем доску, с обуглившимися от огня краями, едва различимыми записями неудачных реставраций. Кстати, во многих произведениях этого периода благодаря их неискаженности может быть раскрыта политическая и психологическая острота художественного образа русской иконы, ее историческая обусловленность, придававшая древним, мастерски написанным религиозным образам значение великого непреходящего, правдивого искусства. Посмотрите на «Богородицу» повнимательнее: образ богоматери трактован художником довольно своеобразно, нет привычного, почти академического спокойствия, беззаботности, легкой грустинки в глазах. Перед нами простая земная женщина, прижимающая к груди испуганного младенца. В глазах ее — страх, подчеркнутый излишней напряженностью тела.

Говоря об иконе, мы волей-неволей, исходя из прочитанного и увиденного, представляем ее в виде творческого наследия Рублева, Дионисия, Феофана Грека, Ушакова, Даниила Черного. Не умаляя достоинства искусства раннего средневековья, готовящуюся экспозицию можно расценивать не как наследие давно сложившихся традиций, а совершенно своеобразную, потому что в семнадцатом веке создаются иконы под влиянием изменения политической жизни страны. В России возникает новая общественная формация, в страну приезжают видные зарубежные зодчие. Перестраивается Кремль, потерявший утилитарное значение крепости, архитектура начинает развиваться в декоративную сторону. Внутри храмов появляются декоративные росписи, получило очень широкое распространение украшение старых храмовых икон дорогостоящими и высокохудожественными окладами из серебра и золота. Церковный раскол Руси сыграл, пожалуй, главную роль в появлении своеобразной живописи. В старообрядческих центрах стали возникать новые мастерские. На творчество живописцев, работавших в них, не мог не сказаться характер народного творчества тех мест, куда они бежали от патриарших реформ. В этой связи появляются новые, совершенно новые, обогащенные наследием народного творчества, иконы. Старообрядческая живопись как бы соревновалась с искусством мастеров государственной церкви, которая тянулась к роскоши, являлась ее образцом. Поэтому в своем искусстве живописцы-раскольники стали находить новые формы и способы выражения, которые могли бы дать тот же художественный эффект, какого достигала официальная церковь при помощи высокого ювелирного искусства. Старообрядцы этого эффекта стали добиваться за счет живописных средств, придавая максимальную декоративность своим произведениям, поэтому их художественный язык стал более народным и доступным. Вот почему этот переломный период развития средневековой живописи вызывает несомненный интерес у многих любителей искусства.

Не хватало только, чтобы молодые люди рассыпались в аплодисментах, вынося таким образом благодарность Сергею Александровичу за блестяще прочитанную лекцию. Однако этого не произошло, они только теснее окружили его и буквально засыпали вопросами.

Пользуясь этим, я тут же заговорил с Войцеховским.

— Евгений Евгеньевич, как находите доску?

— Прелестно, но, к сожалению, ничего не могу предложить взамен. Разве что эту фигурку Дхармапала.

Несмотря на небольшие размеры, грозный хранитель буддизма выглядел довольно внушительно.

— Я вас убедил? — на всякий случай спросил Войцеховский.

— Запад есть запад, восток есть восток, — сказал я не к месту, хотя моя доска родилась гораздо западнее этого бронзового уродца. — Откровенно говоря, я предпочел бы что-нибудь из живого мира.

— Драконы устроят? — лаконично спросил Евгений Евгеньевич и, не дожидаясь ответа, достал из тумбы старинного письменного стола небольшую табакерку и пиалу. Подглазурная роспись на фарфоре, дракон, витающий в облаках, плюс перегородчатая эмаль с аналогичным зверюгой на металле. Киваю в знак согласия головой и на всякий случай спрашиваю:

— Может быть, что-нибудь есть из живописи? Вы же знаете, что русский портрет прошлого века моя основная слабость…

Евгений Евгеньевич поправил седую шевелюру:

— Знаете, совсем недавно Виктор предлагал какой-то портрет середины прошлого века, конкретно не знаю, но с этим джентльменом я даже разговаривать не стал.

Что ж, я не отличаюсь щепетильностью Войцеховского и поэтому могу позволить себе поговорить с человеком, носящим высокопарное прозвище Мужик Дерьмо. С пожеланием дальнейших творческих успехов, покидаю мастерскую Войцеховского. Ключ уже был в замке зажигания, когда меня окликнул Вепринцев.

— Ну, как вам наши юные друзья?

— Выше всяких похвал, Сергей Александрович, не замечал ранее за молодежью такого неподдельного интереса к старине. Кстати, не могли бы вы сказать, чем занят в настоящее время наш уважаемый коллега Брониславский?

— Служение муз не терпит суеты, — безбожно произносит Сергей Александрович, — и поэтому спешить к нему не нужно. Думаю, что дракончики никуда не улетят. К тому же, визит в настоящее время к нему будет некстати. Ты меня понял?

— Я все понял, Дюк. Только, наверняка, русалкам придется спрятаться, когда на сцене появятся драконы.

8

Улицы мелькают, отражаясь в боковом зеркале, сменяют друг друга в калейдоскопе картинок города. Возле дома Эдика висит «кирпич», поэтому я заезжаю прямо во двор, чтобы избежать возможного объяснения с инспектором ГАИ, и не спеша поднимаюсь на второй этаж. Звонок на двери старинный, забытого типа «прошу вертеть». Приходится выполнить пожелание этого чуда начала столетия.

— Не прошло и двух веков, — пропел Брониславский, открывая дверь, — как старые друзья встретились вновь.

— Русалку разыскал?

— С трудом, учитывая мое состояние и раннее утро.

— Состояние у тебя обычное. Не боишься закончить карьеру осветителем?

— У нас, слава Богу, к талантам относятся бережно. И коллектив в конце концов не допустит, чтобы я его зарыл в землю.

— Или, вернее, утопил в бутылке.

— Я уже почти в норме, а до спектакля еще пять часов, так что все будет в порядке, — с этими словами он открыл дверь в комнату, и я увидел русалку. Она стояла на постели в позе Магдалины, только вот вид ее кающимся назвать никак нельзя. Да и пышные волосы с успехом заменяла бархатная портьера. В голубых глазах русалки светился вызов.

— В пятый класс уже перешла? — вежливо спросил я, обращаясь к Эдику.

— Успокойся, нравственность молодого поколения в пределах нормы. Она уже закончила девятый.

— Ну, раз девушка уже такая взрослая, она, наверное, в состоянии сама пройти в ванную комнату и привести себя в порядок.

— Иди, солнышко, — снова пропел Эдик, понимая, что я оторвал его от столь важного дела не для пустяков.

Русалка отбросила в сторону портьеру и, покачивая бедрами, молча удалилась, бросив по дороге вызывающий взгляд в зеркало, стоящее напротив дивана. Я поставил дракончиков на край стола. Эдик, не говоря ни слова, вышел в прихожую, вскоре вернулся, открыл витринку, поставил туда пиалу с табакеркой и только потом вытащил из кармана халата две пачки банкнот в фирменной упаковке.

Я надорвал одну из них, отсчитал десять червонцев и попросил:

— Передай, пожалуйста, Дюку. Он ведь столько времени ухлопал, чтобы вовремя доставить тебя домой. Да и эта красавица, наверняка, его работа, ты бы до Каймана Аллигаторовича сам не добрался.

Эдик было открыл рот на ширину плеч, но высказаться я ему не дал.

— Кстати, о птичках. Мужик Дерьмо сейчас в городе?

— А где ему быть, — обиженно вскинул ресницы своих артистических глаз Эдик, — пропадает, наверное, в «Лотосе».

Нет, все-таки я был прав, спросив Горбунова: зачем он имеет дело с этим типом?

Оставив машину неподалеку от дома деда Левки, пересекаю дорогу, размеченную прерывистыми белыми линиями, спускаюсь в подземный переход и выхожу на центральную улицу города. К чему, спрашивается, этот подземельный вояж, ведь строительство перехода завершилось к тому времени, когда приняли решение запретить движение транспорта по главной улице, чтобы создать своеобразный историко-художественный центр? Первым его памятником стал этот подземный переход, который здесь необходим, как лыжи в Сахаре. Как и следовало ожидать, создание комплекса не пошло дальше пустопорожних разговоров о нем, и знаменитая на весь мир улица стала походить на центральное место любой деревни. Все-таки интересно, отчего в маленьких городишках и деревнях, которых на своем веку я повидал больше, чем достаточно, местные власти считают своим долгом запрещать Даже велосипедное движение в самом центре захолустья? Может быть оттого, чтобы чувствовать таким образом свою значимость в этом мире, особенно когда личный водитель уверенно ведет персональную машину под запрещающий знак мимо стоящего навытяжку милиционера?

Синеватые плиты, некогда грозная сила вулканической лавы, укрощенная рукой человека, ведут в старый дворик к бездействующему колодцу, возле которого в тени опавшей акации чинно протирает скамеечку потрепанными брюками пенсионер Леонард Павлович Вышегородский, подперев гладковыбритым подбородком палочку с резиновым наконечником, окованным медью. Голубые выцветшие глаза старика смотрели куда-то в небо поверх двухэтажного дома. Я присел на скамеечку рядом и почти с нежностью спросил:

— Как здоровье, Леонард Павлович?

Старичок недовольно покосился на меня, словно я отвлек его от решения проблемы мирового значения, и ответил вопросом на вопрос:

— А как бы ты хотел?

Можно подумать, что от моего желания в этом деле хоть что-то зависит. К тому же старик сам понимает, что с моей стороны пока было бы глупо желать ему чего-нибудь иного, кроме еще очень долгих лет жизни.

Вышегородский, не дожидаясь ответа, медленно поднялся со скамейки, засеменил навстречу какой-то бабе и, оторвав на сантиметр от макушки шляпу, проворковал:

— Здравствуйте, дорогая. Спасибо вам еще раз. Тут недавно пенсию принесли, позвольте должок вернуть.

Старик долго копался в ветхом кошельке и, наконец, осчастливил свою собеседницу двумя смятыми рублевками, затем знаком подозвал меня и пригласил в дом.

— Ты присаживайся, присаживайся, — гостеприимничал Вышегородский, ощупывая меня глазами, — давно не заходил отчего-то. Сабина, смотри, другого найдет. Не боишься?

— Что вы, Леонард Павлович, у нее, наверняка, ваш вкус.

— Я и не скрываю, что ты нравишься мне. Только вот ведешь себя неправильно. Особенно в последнее время. Не пора ли поставить нам все точки над так называемым «и»?

— И когда же мы их начнем расставлять?

— Кто нам мешает сделать это сейчас?

Я вздохнул и с почти искренним огорчением произнес:

— Если бы все было так легко… А вы по-прежнему любите эти маски-символы?

Старик перехватил мой взгляд, устремленный на одно из полотен.

— А я всегда был однолюбом, несмотря на то, что ты увиливаешь от разговора.

— Извините, Леонард Павлович, но для начала хотелось бы расслабиться. Почему вас так интересует авангард? Ведь это цветовое пятно можно повесить вверх ногами и смысл от такого положения картины вряд ли изменится.

— Видишь ли, сынок, — улыбнулся Вышегородский, — мы сейчас находимся в том самом доме, где жил Кандинский, так что сам Бог велел мне интересоваться его творчеством. Мало кто знает, что великий Кандинский жил в нашем городе, и о его творчестве наслышаны лишь единицы, хотя в Третьяковке он представлен.

— И все-таки, несмотря на это, я предпочитаю реалистическую живопись, а ссылка на Третьяковку — не аргумент.

— Конечно, не аргумент, тем более, что Третьяковка не так давно получила очередное бессмертное реалистическое произведение. О личной высадке полковника в районе Керчи, этакое явление Христа народу в годы тяжких испытаний. А что касается реализма, то есть прекрасная сказка о том, как некий одноглазый, одноногий и однорукий царь заказывал свой портрет. Рассказать или ты знаешь?

— Расскажите, пожалуйста, — попросил я, несмотря на то, эта сказка была мне известна в мельчайших подробностях.

— Так вот, царь, потерявший в войнах левую руку, левый глаз и левую ногу, вызвал к себе художников и сказал им, чтобы создали они портреты, достойные венценосца. Портреты должны быть правдивыми и понравиться государю. Тот, кто выполнит это условие, тому достанется богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава.

И вот в один прекрасный день живописцы представили царю свои работы. Посмотрел он на первый портрет и сказал: «Здесь изображен старик-калека, что в общем-то, правдиво, но мне полотно не нравится». И художнику отрубили голову. Второй портрет запечатлел царя полным сил, с двумя руками и ногами, однако он не был правдив. И художника постигла участь собрата по искусству. Третий живописец изобразил царя верхом на могучем коне в профиль, с хорошо выписанными правым глазом, правой рукой и правой ногой, левой половины тела видно не было. Царь щедро наградил художника. Вот так возник метод социалистического реализма.

— Но ведь другие художники пошли на смерть, не изменив своим принципам. Если приспособляемость можно считать принципом…

— Однако и их более удачливый собрат своим принципам не изменял. Он видел царя именно таким, каким написал, каждый живописец видит мир по-своему. И больше того, ему достались богатство и почет, прижизненное признание и посмертная слава. А первые два художника канули в безвестность и о них никто не помнит.

— Если применить эту теорию к сегодняшнему дню, то все-таки кое-кто помнит. Их картины находятся в Третьяковке, рядом с работами известного художника. Правда, в запасниках.

— Но ведь знают о них единицы, они не репродуцируются ни в одном из многочисленных изданий, а об умных конъюнктурщиках выходят монументальные исследования. Ты еще молод и не помнишь, как в той же Третьяковке экспонировался ряд картин, которые сегодня еще, наверняка, валяются в тех же запасниках. Например, «Сталин в блиндаже», хотя мне известно, что на фронте он никогда не бывал. Или замечательное полотно «Утро нашей Родины», запечатлевшее гигантского Сталина на фоне поля с кажущимися букашками тракторами. Ну и что? Может быть, эти шедевры даже не хранят, а выбросили, но ведь их авторы нахватали званий, чинов, премий и, кстати, до сих пор они считаются великими как, например, Герасимов или Налбандян. Однако художник, солгавший самому себе, утрачивает право называться таковым. Что касается автора «Белого звука», может, он и ошибался в своих поисках, но себе не изменял! А это главное. Так что, применительно к сегодняшнему дню, не повторяй чужих ошибок.

— Я при всем желании этого сделать не могу.

— Можешь. Ведь каждый человек — художник своей жизни. Так что ты намерен делать дальше?

— Писать свою жизнь без готовых рецептов.

— Тогда зачем морочить девушке голову?

— Если бы человек знал, чего он хочет…

— Тогда он не вправе требовать чего-то от других.

— Я поговорю с Сабиной сегодня же.

— Не нужно. Хватит того, что ты поговорил со мной. Ты ведь человек настроения, а такие дела решаются не в одночасье. Кстати, ты появляешься в ресторанах с некой молодой особой. Это серьезно? Постой, я сам был молодым, но всему есть предел. И хочу дать тебе дельный совет — перестань играть на публику.

— Леонард Павлович, я только в преферанс играю.

— Вот что, мальчик, я прожил долгую жизнь и знаю, что в огне самых разных событий всегда сгорали яркораскрашенные бабочки, скромная окраска, как правило, помогала избежать крупных неприятностей.

— Но мне такие не грозят.

— Еще как грозят. Люди очень неравнодушны к тем, кто живет лучше их. И, как правило, всегда готовы помочь другим чувствовать себя не столь хорошо, как им бы того хотелось. Ты стал привлекать внимание. Бегаешь по кабакам, разъезжаешь на машине, соришь деньгами, не Бог весть какими, но в этом-то и все лихо. Не пора ли остепениться?

— Вы бы хотели, чтобы я вел такой образ жизни…

Вышегородский посмотрел на меня и на какое-то мгновение его выцветшие глаза обрели резкий голубой оттенок, взгляд этот не дал закончить фразу, словно вбил в глотку еще не произнесенные слова, готовившиеся вырваться наружу. Длилось это всего секунду, и снова передо мной сидел уже не человек с повелительным взглядом, а незаметненький старичок в выцветшей от времени рубахе.

С Вышегородским судьба свела меня несколько лет назад. Мы с Вениамином паслись не помню уже в какой квартире, когда вошел в нее этот трухлявенький на вид старичонка, и я сразу подумал, что приволок сюда он какую-то редкую штучку, которую хранил всю жизнь, а теперь с сожалением расстается, однако Горбунов рванулся к нему навстречу, словно это дед его родной в должности фельдмаршала и с почтением пожал небрежно протянутую сухонькую руку. До меня старичок, понятное дело, не снизошел, взял у Веньки перстень с бриллиантом-булыжником, вытащил из пиджака, покрытого сальными пятнами, толстую пачку зеленых купюр. Венька бросился в соседнюю комнату пересчитывать, дедок смотрел на меня как-то сквозь меня, потом, когда Вениамин вернулся и попытался открыть рот, что, дескать, не мешало бы немного доплатить, старик просто посмотрел на него, и Горбунов заткнулся, словно какой-то исполин сидел напротив него, а не потасканный старикашка, из которого я одним щелчком выбил бы все потроха вместе с недостающей суммой.

— Ты про него забудь сразу, — предупредил меня Горбунов на прощание.

— Уже не помню, — ответил я, как подобает человеку в моем положении.

Я действительно забыл о старике, но он, видимо, все-таки вспомнил об этой встрече, и однажды Горбунов погнал меня к нему, проскрипев на прощание, чтобы слушался его, как любящий сын. На этот раз старичок снизошел ко мне с дружеской беседой, а потом направил в столицу, откуда прибыл я через два дня с портфелем, набитым, как оказалось впоследствии, туалетной бумагой. Тогда-то мы и познакомились с Сабиной. Единственная дочь, поздний ребенок, Вышегородский вроде бы нашему роману не противился, хотя, кроме нескольких совместных прогулок, мы ничего не сотворили, а лишь затем понял я, что нужен ему как генетический код, производитель будущих внуков, потому что дочери дело не завещаешь. И еще догадался, почему на свидание с Леонардом Веня отправился со мной: смотрины, конечно, дело нехитрое, но без них не обойтись. Особенно в наших кругах. Сабина, порой забывала о наставлениях папаши, а таковые, несомненно, были, и постепенно я узнал, что представляет из себя Леонард Павлович. Узнал самую малость, но и этого хватило. Сын человека, державшего еще при царе антикварную лавку. Маленькую лавочку, в которой крутились большие дела. Незадолго до того, как нэп ушел в прошлое, от этой лавочки остались одни воспоминания. Однако клан Вышегородских продолжал держаться, потому что совбуры стали совслужащими и честно отрабатывали свои ставки. Ну, а все остальное оставалось в тени: и если уж Горбунов стелется перед Вышегородским мелким бесом, значит, старик обладает самой реальной силой, которой являются деньги, настоящие деньги — золото, драгоценности, причем такие, которые и Вене не снились. Вот и живет тихий, незаметный старичок с которого, вроде бы, кроме анализов, взять нечего, продукт нескольких предыдущих поколений, занимавшихся тем, что сбивали они капитал, не обращая никакого внимания на изменяющиеся обстоятельства жизни общества. Даже любовь и смерть были для них не чем-то из ряда вон выходящим, а обычными явлениями, которые объединяют капиталы, сосредотачивают их в одних руках. Незаметный старичок дергает за невидимые нити, после чего, как по мановению волшебной палочки, перемещаются уникальные произведения искусства или открываются подпольные цеха, изготавливающие джинсы или обувь. Проходит время, и цеха эти, как правило, сгорают, идут в тюрьму пайщики, а тихенький дедушка спокойно подсчитывает давно полученные дивиденды, потому что унаследовал от предыдущих поколений не только деньги, но и мудрость — подставлять других вместо себя, вовремя выходить из дела, не забывать даты рождения хороших людей. Были бы деньги — все остальное приложится. Это сегодня, например, вы большой начальник, а завтра вдруг снимут с работы и куда денется былое величие, привычные связи? А деньги решат все проблемы. Особенно большие деньги. Но кому оставить их? А самое главное, кому оставить дело, ради которого жизнь прожита под чучелом грязного пиджака, уверившего всех, что его обладатель самый обычный человек. Не мне, понятно, хотя волей-неволей я буду способствовать дальнейшему накоплению, а детям и внукам. Но дети для Вышегородского — это только сыновья, продолжатели рода и дела. А с сыновьями вышла осечка. И не от хорошей жизни он толкает меня в объятия Сабины, которая нужна мне в качестве женщины, как зайцу стоп-сигнал, а потому что знает — лучшей кандидатуры для нее уже не найти.

Конечно, я не против иметь тестя, у которого, наверняка, даже камни в почках измеряются каратами, но, с другой стороны, прекрасно понимаю: если Сабина станет моей женой, то придется мне надеть пиджачок а ля Вышегородский и вести скромную с виду жизнь, приумножая состояние его клана. Но только это мне не улыбается, хотя понимаю, что даже в худшие для страны времена Леонард Павлович со своим семейством не хлебом единым питался. Кроме того, Вышегородский сам видит, что свадебный хомут я даже примеряю с большой неохотой, а что тогда говорить о самом браке. Да и Сабина не та женщина, ради которой стоит портить чистую страничку в паспорте, хотя мне это уже не грозит.

Все-таки, наверное, мое поведение вызывает у Вышегородского явное недоумение: другие вон женятся на квартирах и машинах, тут такое счастье само в руки плывет, а этот недоумок даже понять не может, какой уникальный случай ему представился, чтобы устроить свою жизнь. Но врать самому себе — занятие опасное, и я понимаю, что не смогу носить всю жизнь маску, предложенную Вышегородским, мне и собственная иногда так мешает, что дышать больно. Поэтому вряд ли старичок дождется от меня внуков. Но говорить ему об этом нельзя, потому что может осерчать; комбинация его не удалась, а тут кто-то посторонний влез в его дела, и ид и знай, как он поведет себя дальше. Хотя инициативы сблизиться с Вышегородским с моей стороны не наблюдалось.

Леонард Павлович посмотрел на меня ласково, словно извиняясь за секундную слабость, когда из-под маски ничем не примечательного старика выскочила страшная фигура, привыкшая подчинять своей воле людей и события, и сказал:

— Ты можешь вести себя, как хочешь. Только вот послушай. Когда я был совсем маленьким мальчиком, мой дедушка, очень неглупый человек, показал мне курей, клевавших зерно. И сказал при этом: «Все курочки хотят есть, и все они клюют зерно. Но одну из них хозяин хватает, режет и варит бульон, а другие как ни в чем не бывало продолжают кушать. Старайся быть той курицей, которая не попадает под нож». А под нож часто попадают те, кто вызывающе ведут себя на людях. Поэтому будь осторожнее, я ведь о тебе забочусь. Особенно сейчас.

— А что такое сейчас? — оживился я.

— Время сейчас горячее, — уклончиво ответил Вышегородский, — обжечься можно. Ты меня понял?

Откровенно говоря, я так и не понял, предупреждает меня от какой-то опасности Вышегородский или просто изрекает банальные мудрости, которые годятся на все случаи жизни. А ведь я хотел посоветоваться с ним, но желание это отпало само собой. Леонард Павлович знает очень много, но вряд ли будет способствовать успеху моего предприятия. Напротив, теперь ему остается только и ждать того момента, когда жизнь со всего размаха врежет мне по зубам, да с такой силой, что вылечу я из своего автомобиля и на полусогнутых стропилах поползу к нему, благодетелю. Вот тогда-то без лишних слов наденет на меня Леонард Павлович пиджак со своего плеча — и никуда от него не деться. И больше того, при желании Вышегородский может сам направить этот удар судьбы, чтобы сбылись его нехитрые замыслы. Наверное, поэтому импонирует старику именно абстрактная живопись, что воспринимать ее можно по-любому, как житейские события с разных точек зрения. Хотя кто как любит. Просто полотна имеют удивительное свойство дорожать с каждым годом, и Вышегородскому, хоть и выросшему в антикварной лавке, все равно, кто писал картину — реалист, кубист, гомосексуалист, лишь бы увеличивалась цена холста, а что на нем, не так уж важно. Он прекрасно разбирается в искусстве, потому что этого требует дело. Если бы Вышегородский занимался морковкой, стеклотарой, обоями или еще чем-то, он бы к полотнам на пушечный выстрел не подошел. Это бы был чужой профиль, а от общения с прекрасным денег не прибавится.

— Спасибо, Леонард Павлович, — так же неопределенно ответил я, — все понял. Вы же, кроме добра, ничего мне не желаете.

— Главное, чтобы ты себе добра желал. Жаль, не получилось у нас разговора. Но торопливость присуща молодости. У стариков есть прекрасное свойство — они умеют ждать. Заходи как-нибудь.

В подземном переходе на складном стульчике сидел какой-то старик и воспроизводил на балалайке «Дунайские волны», изрядно фальшивя, но люди кидали ему какую-то мелочь. Все как в реальной жизни, где намешана фальшь и правда, где сегодняшнее белое завтра может оказаться черным, в жизни, которую, как ему кажется, уверенно оседлал Вышегородский, и все ее обстоятельства ему нипочем. Обычный старичок со стандартной пенсией, взирающий с высоты своего жизненного опыта на меня, мечущегося в поисках неизвестно чего слепого котенка, попавшего одной лапой в паутину, искусно сплетенную этим пожилым, вежливым человеком, одалживающим у соседей рубли, которых ему так не хватает, несмотря на очень скромный образ жизни.

9

В баре «Лотос» стояла привычная атмосфера учреждения такого калибра: резкий запах пива и дешевых сигарет, изрядно завозьганный рыбной чешуей пол, высокие грязные стойки, над которыми пролетали эскадрильи мух. Некоторые из них смело садились на многочисленных посетителей, однако к мухам здесь привыкли настолько, что их присутствия не замечали.

Взяв пару пива, я пришвартовался за столик, где в гордом одиночестве вздыхал, гладя на почти опустевшую кружку, небритый дядя в грязной клетчатой рубахе и ботах «прощай, молодость», уверенно надетых на босу ногу. Не говоря ни слова, пододвинул ему кружку пива и начал небрежно сдувать пену, чтобы добраться хотя бы до верхнего слоя живительной влаги. Мужик добрым глотком опорожнил полбокала, удовлетворенно почесал живот и хрипло пробасил:

— Спасибо, кирюха, выручил… А то с утра заныкал кербел, а куда дел, как склероз шибанул…

— Витюху давно видел? — как бы невзначай отметил я и на лице собеседника отразилась бешеная работа мысли. Скривив рот, он что-то вспоминал и, отогнав остатки склероза, спросил:

— Это такой конопатый, тощий, с дулей на цепке, иконы собирает? Так он каждый день вечерком перед закрытием отмечается.

Понятно, что с Витей серьезный человек дела иметь не будет. Он наладил скупку в нескольких подобных точках и пропойцы волокли к нему преимущественно разную дрянь: нательные крестики, покрытые темными зелеными пятнами прошлого, картинки на религиозные сюжеты, иконы, которые можно было продавать лишь на дрова. Но иногда среди этого мусора ярким бриллиантом могла вспыхнуть действительно уникальная вещь. Впрочем Виктор каким-то чудом успешно перепродавал даже явную дрянь и для начинающего коллекционера мог показаться редчайшим знатоком. Он пичкал молодых всякой дешевкой до тех пор, пока они не начинали понимать, что вершиной экспонирования их коллекций может служить лишь городская свалка. Тогда Виктор тихо отваливал в сторону и находил новых дилетантов. Несколько раз пытался работать на кого-нибудь из серьезных людей, но ни к чему хорошему это не привело, потому что он умел шевелить чем угодно, даже ушами, но только не мозгами. Так и парил гордый петух Виктор между небом и землей, сносно проживая благодаря людям, готовым отдать ему за пол-литра все, что угодно, поэтому он чувствовал себя еще и вершителем судеб огромного числа алкоголиков, чья выпивка часто зависела от благосклонности этого принца пивных.

И у него был когда-то шанс, после того как Виктор купил за три рубля икону, ту самую икону, о которой до сих пор ходят легенды, икону, что впоследствии была продана в Афинах всего-навсего за миллион долларов… Но если у человека не хватает ума постоянно повышать свой образовательный уровень, ему только и остается обходить питейные заведения с карманами, набитыми грязными рублевыми бумажками.

С такими мыслями я открыл дверь автомобиля, щелкнул крышкой «бардачка», вытряхнул из пластиковой коробочки приятно пахнущую беленькую подушечку, которой родина великого Леонардо очень выручает водителей во всех концах земного шара. И через три минуты уже был готов дышать на самый сверхчувствительный «пегас». В кино все проще: выпил — поехал. А может быть, при монтаже вырезают то место на пленке, где водитель принимает пилюлю, аналогичную моей перед тем, как повернуть ключ в замке зажигания?

Возле мебельного магазина проезжая часть уставлена ящиками. Мера необходимая. Потому что мои коллеги автолюбители тут же понатыкали свои машины, а как потом разгружать мебель — до этого им дела нет. Мила сидела за кассой в крохотной комнатке, служившей одновременно подсобкой и гардеробом.

— Твой заказ выполнен, — быстро произнесла она своим мелодичным голосом и тут же гаркнула октавой ниже, — гражданин, не нужно бить кулаками по софе, это же не ваша жена! Купите, а потом хоть ногами бегайте…

Грузчики, зарабатывающие здесь в среднем тридцатник в день, тут же взяли под охрану государственное имущество.

— Папаша, отойдите от дивана, очень вас просим, — обратился к покупателю один из них, — неровен час, сломаете вещь, а нам потом сплошные неприятности.

Одинокий покупатель, нервно озираясь по сторонам, вышел на пышущую жаром улицу.

— Ирина, — позвала Мила свою коллегу из «Трансагентства», откровенно мающуюся в зале за заваленным бумагами столиком, — тащи сумку…

Нравятся мне эти маленькие магазинчики. И прежде всего тем, что они могут обеспечить всем необходимым. Как-то довелось просидеть в этом крохотном мебельном царстве целый день: Мила уехала на базу за стенкой, предназначавшейся в мою только что отремонтированную квартиру, попросив приглядывать за товаром, а пуще всего за грузчиками, которые иногда могли себе позволить заработать не только горбом, но и на некоторой части древесного дефицита, всецело принадлежащего заведующей. И пока Мила выбивала на базе мебель, я провел в ее лавке ряд переговоров относительно товаров повышенного спроса. Какие-то люди с пухлыми портфелями и сумками постоянно заходили в крохотную комнатку и предлагали кофе, икру, крабы, книги, помаду, женское белье и мужской лосьон, вечернее платье и туалетную бумагу, часы и джинсы. С той поры я изредка оставлял Миле предварительные заказы.

Ирина вытащила из туго набитой сумки отливающий серебром комбинезон «Космос» и тут же акцентировала мое внимание на том, что полтинник сверху за такую вещь — просто подарок. С этим железным доводом не согласиться было просто невозможно. Алые бутоны роз, которые я купил походя у молодого человека неопределенного возраста, прекрасно оттеняли «Космос» на заднем сиденьи машины.

Оля открыла дверь сама: замок почему-то заедал, да и цветы не хотелось опускать на серый цемент парадной дома, сравнительно недавно сданного в эксплуатацию. Я протянул ей букет и, коснувшись губами свежей щеки, торжественно объявил:

— Поздравляю с праздником появления личного дорогого и всеми любимого…

Она мягко отстранила меня и спросила с оттенком утверждения:

— Ты, наверное, голоден?

— Как уссурийский слон! Готов съесть все вплоть до корпуса холодильника, если при этом будет присутствовать режиссер передачи «Малоочевидное, зато вероятное». А пока я буду уничтожать продовольствие, примерь вот эту штуку.

Пара тостиков и чашка кофе пришлись как нельзя кстати. Невероятно, но факт, пока я управлялся с пищей, Оля успела не только надеть комбинезон, но и подвести глаза, пройтись помадой по губам. Раньше она тратила на это не менее получаса.

Я смотрел на Олю и почему-то думал о том, что жизнь устроена изначально как-то шиворот-навыворот. Какая-нибудь дура, ни лица ни фигуры, смолоду выскакивает замуж за интересного парня, крутит им всю жизнь, как веником, при этом еще и рога наставляет, если, конечно, желающие найдутся, а они почему-то непременно находятся; а Оля. очень красивая и, что редкость для женщины, по-настоящему умная, никак не может устроить свое нехитрое бабье счастье. Может быть, потому, что броская, дерзкая красота настораживает и отпугивает мужчин с серьезными намерениями?

Молча достаю из кармана серебряный перстенек в виде змеи с изумрудными глазами и замечаю:

— Вот с этим, пожалуй, композиция костюма будет законченной. Но откровенно говоря, без комбинезона ты смотришься…

— Прими душ и на мгновение успокойся.

Молча подчиняюсь, и холодные тугие струи воды обволакивают тело, упруго барабанят по темени, смывают накопившуюся усталость и злость на самого себя — неужели никогда не решусь жить с ней под одной крышей?

Солнечный лучик с трудом пробился сквозь крохотную щель между шторами. Золотистые длинные волосы, раскинувшиеся на подушке, малиновый сосок упругой груди, длинные стройные загорелые ноги, перечеркнувшие белоснежную простыню. И прежде чем прикоснуться губами к впадинке за ее ухом, отчего-то подумал, что она очень похожа на Эльзу Мюллер из кинофильма «Любовные грезы Казановы». Хотя какое там к черту похожа! Это Эльза просто смахивает на мою Олю… Вообще-то дальше принято говорить, что время для нас остановилось. Может быть для нее это было так, но только я никогда не позволял себе подобную роскошь, и дважды успел бросить взгляд на часы в то время как она, задыхаясь и плача, любила и ненавидела меня.

— Когда ты снова появишься?

— Не знаю, не хочется тебя обманывать.

— Знаешь, однажды я могу не открыть тебе…

— Но у меня есть ключ…

— Разве это главное? Ключом можно открыть только дверь…

Я гнал машину сквозь утомившийся город и лучи фар выхватывали из темноты силуэты вечно спешивших куда-то людей. Куда постоянно бегут они? Домой, к семье. А может быть, плюнуть на все, жениться, работать по давно полученной специальности восемь часов в день без нервотрепки и привычных ночных бдений, приходить домой, выслушивать от жены все дворовые новости, плотно ужинать перед экраном телевизионного ящика и заваливаться на боковую, чтобы завтра вся эта неторопливая круговерть повторилась снова: работа, нудящиеся перед сном дети, постоянное дыхание за спиной женщины, которая надоест рано или поздно, бодрый голос телевизионного диктора, сон в одно и то же время… Я отогнал от себя эти рассуждения мгновенно. По одной простой причине: в двадцати метрах от капота выделялся темным контуром шедевр современной архитектуры — пивбар «Лотос».

Виктор нашелся сравнительно быстро. Обремененный большой хозяйственной сумкой, он вышел на относительно свежий воздух и очень удивился, увидев меня в своих владениях.

— Говорят, у тебя есть очень интересный портрет? — без предисловия пошел я в атаку. — Хотелось бы познакомиться с ним.

— Иди ты, — деланно-безразлично развел свободной рукой Мужик Дерьмо от своего уха до моего плеча, — он уже уплыл.

— Жаль, так нужен хороший мужской портрет.

— Какой это мужик? На картинке была баба…

— А может, это был мужик в парике?

— Какой парик? — удивился Виктор. — Она же была по пояс голая.

Виктора можно исключать хотя бы по той причине, что он так прекрасно разбирается в искусстве, что в состоянии отличить мужчину от женщины, даже если они написаны в обнаженном виде.

10

Вечер плотно окутал город и в темном, затянувшемся небе холодным пронзительным блеском отсвечивали крохотные звезды, против окна сквозь густую зелень пробивалось неровное изображение серповидного полумесяца. Кресло легко приняло тело, словно это были не спрессованные древесные опилки, обтянутые поролоном, а живая тугая волна моря, возле которого в этом году так и не удалось побывать. Щелкнув дистанционным управлением, отдаю безмолвную команду чуду двадцатого века, и мужественный Клинт Иствуд оживает на экране телевизора, чтобы настичь и обезвредить маньяка, истязающего детей.

И пока продолжалась эта мастерски отснятая Доном Сигелом киносказка о мужественном полицейском и мягких законах, мешающих ему бороться с преступностью, почему-то вдруг подумалось, что безбытность Мендельштама нам уже не грозит. Вал вещей захлестывает с каждым годом все больше и больше, и остановить процесс их приобретения практически невозможно. Уж на что я давал клятвы самому себе видеомагнитофон не приобретать, как внезапно выплывший «Панасоник» тут же разбил вдребезги эти благие намерения. И приходится мне теперь смотреть его одному, потому что даже Богу известно, к каким последствиям может привести это недешевое приобретение.

Шелест недавно, смеясь, рассказывал, как за ним явились прямо на кафедру и доставили в дом, в который по странному стечению обстоятельств никто добровольно не стремится попасть. А там уже сидят, нервничают его коллеги по видеоувлечению. Задержали какого-то парня при перепродаже кассет, обыск выявил, что в его домашней кинотеке преобладают фильмы с порнографическим уклоном. И вот теперь у владельцев видеотехники выясняют: у кого еще есть в городе эти самые «Акаи»? Игорь смеялся, но тогда ему было не до смеха: почти два месяца обладатели видеомагнитофонов жили, как на вулкане. А затем собралась комиссия. В нее вошли люди, разбирающиеся в искусстве кино так же прекрасно, как я в проблемах разведения редьки на Марсе, которые не в силах отличить секс от эротики, и вынесли соломоново решение: стереть все записи. В том числе и концерт Маккартни. Наверное, не понравилась фамилия. Впрочем, удивляться не приходится, живучи потомки тех, ради кого Петр Великий ставил вооруженных гвардейцев у статуи Венеры. Это им подобные уничтожали полотна Дюфара, Клингера, Макарта, объявив порнографией эротические произведения искусства. Дай им волю — и они сожгут уцелевшие от огня прошлого столетия картины Буше, изрежут полотна Веронезе, разобьют античные камеи и проведут показательный суд над художником Джулио Романо, создавшим дошедшую до наших времен фреску «Зевс в облике дракона у Олимпии».

Можно, конечно, вспомнить и об уничтожении искусства Фонтенебло, но пример этот удачным не будет, потому что все-таки кинопленка существует не в единственном экземпляре. Решение этих видных кинознатоков, предпочитающих порнографию духа порнографии тела, выдержано всецело в духе времени: как бы чего не вышло. Пусть видеолюбители что-то другое запишут на своих кассетах, а если им что-то не нравится, могут жаловаться аж в прачечную Центрального разведывательного управления. Достойный ответ буржуазной пропаганде, разлагающей нас своими кинофильмами, которые яростно поносят не видевшие их критики, был воспринят хозяевами видеомагнитофонов противоречиво, и некоторые из них на всякий случай расстались со своей техникой. Поэтому о том, что у меня есть видео, знает только парень, снабжающий меня кассетами. На той, что я просматривал несколько дней назад, есть потрясающая порнографическая сцена: несколько гангстеров расстреливают из автоматов купающихся в бассейне обнаженных девушек. Покажи такую ленту нашим экспертам, они тут же объявят, что над головой ее владельца уже висит статья Уголовного кодекса. А так как к моим делам только ее и не хватало для полного счастья, приходится самому коротать время у экрана телевизора.

…Резкий удар в плечо отбросил меня назад на несколько метров, пошатнулся потолок, дорожка рванулась из-под ног; «каракор», словно через вату послышалось решение судьи, и с трудом отрывая ноющую коленную чашечку от пола, ищу разбитыми пальцами «пистолет» рапиры. Машинально резким движением подтягиваю карабинчик и чувствую спиной, как из пасти катушки вырывается вперед освобожденный метр провода, поправляю насквозь промокший металл маски, замыкаю пуандоре с дорожкой и на аппарате тут же зажигается желтая лампочка: все в порядке. Провожу распухшим рашпилем языка по прокушенной губе, смахивая солоноватый привкус крови, знаком даю понять рефери: к бою готов и тут же опускаю согнутую в локте руку, услышав резкий звонок…

Продираю глаза и тут же убеждаюсь, что звонок мне не приснился. Открываю дверь и отпрыгиваю в сторону: свободное пространство коридорчика уверенно таранит своим животом Ким Барановский.

— Где ты шляешься? — возбужденно дышит Ким таким тоном, что поневоле хочется вытянуться во фрунт и рявкнуть «виноват, ваше благородие!» Вместо этого поплотнее запахиваю халат, достаю из нагрудного кармана взмокшей рубахи Кима сигарету без фильтра, прикуриваю и вопросительно смотрю на него.

— Что ты стоишь, как монумент? Я нашел портрет. Бери бабки — и вперед.

— Куда идем или едем, а может, судя по твоему виду — летим?

— Протри глаза, портрет у Мужика Дерьмо…

— Слушай, Ким, тебе придется платить неустойку за то, что подымаешь с постели людей в такой ранний, кстати, который час?

— Половина десятого, — без запинки отвечает Барановский. — Сведения точные, отвечаю…

— Тогда давай поподробнее.

Ким плюхается в кресло, тут же вскакивает и тычет пальцем чуть ли не в мой нос:

— Шлангом кидаешься. Я тебе все выложу, а ты меня потеряешь, полотно выкупишь, а Мужику скажешь говорить, что он его кинул кому-то другому…

— А тебе за титанический труд достанется кукиш без масла, — продолжаю мысль Барановского.

— А что, не так?

— Нет, не так. Подумай сам, если я пригласил тебя в долю и не отвечу за это, ты же со мной дела больше иметь не будешь. И никто не будет. А это не выгодно. Потому что с таким парнем, как ты, еще не одно дело провернуть можно.

Комплимент, конечно, сомнительный. Как говорят в деловых кругах, с Кимом можно только дерьмо наперегонки жевать — он всегда норовит обогнать события. Но Барановский успокаивается, принимая сказанное как должное.

— Полотно точно у Мужика. По крайней мере было дней десять назад.

— Откуда такие ценные сведения?

— Случайно узнал, — выпалил Ким, и тут же поправился. — Зашел к Предиусу, он мне остался должен за…

— За наколку, ты ведь в кредит и копейки не отпустишь…

— И не отпущу. Вдруг завтра Предиус под трамвай попадет или отправится путешествовать в «желтом вороне»…

— Путешествуют ногами…

— Ногами вперед все пойдем. Так вот, бакланили мы с ним, а он высказался, мол, у Мужика есть хороший портрет, ханыги не одно дерьмо ему несут.

— Значит, обсуждали, кто сколько варит, перемывали кости всем подряд.

— Да заткнись ты, слушай. Витька ему портрет предложил, но у Предиуса столько бабок при себе не оказалось. Встретились потом, Мужик и говорит, мол, извини, промашка вышла, портрет уже куплен.

— Женский портрет это был.

— Никак не женский. В том-то и дело, что Витька чуть ли не ползал на коленях: мол, никому не говори об этом, в крайнем случае, портрет — женский.

— Ну а толку что, Витька ни за что не скажет, куда его дел.

— А если ему заплатить?

— Из твоей доли…

— Еще чего, — взвился Барановский, — ты мне и так пять с половиной процентов откинул, всего ничего, так я еще и должен?

— Должен. Потому что клиент — мой.

— Я не согласен.

— Тогда разбежались. Может, Витька полотно уже моему клиенту сбагрил, и тогда плюнь-разотри, бабок не получим вообще.

— Нет уж, раз клиент твой, заработок должен быть тобой же гарантирован.

— В нашем деле гарантию даже морг дать не может, а эта организация серьезная. Вот что, необходимо все-таки узнать у Мужика, куда он дел портрет. И это — твоя задача.

— А если он не скажет?

— Тогда все, не пытать же его в самом деле.

Когда Ким вынес свой живот из моей квартиры, я поставил турку на огонь и залил ее водой: натуральный кофе закончился еще позавчера, а позаботиться о себе так и не удалось. Поэтому достаю из бара банку растворимого кофе, который не очень люблю, и перемешиваю в чашке коричневые гранулы «Санко» с крохотной дозой сахара. А пока вода закипает, делаю небольшую разминку, совсем легкую, до первого пота. Запускаю воду в ванну и погружаюсь в спасительную прохладу, поставив перед собой на доске, лежащей поперек этой большой эмалированной посудины, пепельницу и чашку кофе.

Спешить пока некуда. Вряд ли Барановский доберется до Витьки раньше меня. Но даже если встретится с ним, толку от этого будет мало: Ким не сумеет выколотить из него необходимые сведения. Поэтому можно спокойно отдыхать. Шарю по полкам взглядом: Пастернак, Ахматова, Цветаева, петрополисовский Гумилев, Булгаков, Бабель и другие авторы, о творчестве которых на филфаке не упоминают, полная двадцатка Брокгауза. Двенадцать квадратных метров стеллажа надежно вмещают книги, среди которых уникальные издания отнюдь не редкость. А подборка по русскому искусству у меня вообще одна из лучших в городе: не каждый профессор может себе позволить иметь такую библиотеку — это тоже одно из доказательств, что избранная мною профессия имеет огромные преимущества. В ее многочисленные плюсы входит и наличие свободного времени. Поэтому я удобно устраиваюсь на диване с прижизненным сборником Зощенко, а уже спустя сорок минут принимаюсь штудировать фолиант Брюсовой «Русская живопись XVII века».

Наверное, через несколько дней внезапно хлынет дождь и жара спадет. Пока душно, как в сауне. И тем не менее, пора собираться: какая бы ни была погода, в этот день мы всегда встречаемся в сауне. Самой настоящей. Поэтому я складываю в «дипломат» все необходимое, заказываю такси и еду туда, где провожу часы отдыха в непринужденных беседах на вольные темы. Однако сегодня предстоит и серьезный разговор.

Отдав дань душу, наскоро растираюсь и ныряю в обжигающую духоту парилки, надев на голову шапочку, купленную по случаю в Абхазии. Мы молча сидим и истекаем потом, а когда уже чувствуем, что в легкие вместо раскаленного воздуха начинает поступать чуть ли не углекислый газ, дружно выбегаем и тут же прыгаем в ледяную воду бассейна. Некоторые пулей вылетают вверх по лестничке, словно вода сама выталкивает их, а мы с Константином Николаевичем продолжаем плескаться как ни в чем не бывало. Короткий разговор может показаться ни к чему не обязывающим, потому что заканчивается он общим хохотом, бассейн пустеет. Константин Николаевич, широко расставив ноги, заложил руки за голову, и я направляю в его мускулистый живот мощную струю воды. Затем, отказываясь от этого удовольствия, лезу в окружение металлических труб душа Шарко.

После второго захода мы отдыхаем в махровых шезлонгах, уставленных вокруг полированного столика, на котором, как по мановению волшебной палочки, выросли бутылки с заморскими названиями и лучшая в мире отечественная закуска, которой мы щедро потчуем весь мир, обделяя при этом только значительную часть своих сограждан. Дальнейшую программу знаю назубок: преферанс, анекдоты, короткие деловые диалоги. Именно после переговоров за этим столом был смещен исполняющий обязанности начальника треста столовых и ресторанов и тут же утверждена новая кандидатура на эту полную хлопот должность. С трудом дожидаюсь окончания еженедельного церемониала и добираюсь к родному дому. С некоторой долей сожаления начинаю готовиться к повторной встрече с Мужиком Дерьмо. Снимаю цепочку с массивным медальоном, часы «Сейко», перстень, натягиваю старые линялые джинсы, видавшую всякие виды майку с надписью «Монреаль», порванные кроссовки и гордо направляюсь к приюту всех страждущих, в котором устроил себе кормушку славный парень Виктор.

Мы зашли поговорить в парадное, где запах кошачьей мочи был неотделим от аналогичного аромата постоянных клиентов «Лотоса».

— Так все же, где портрет?

— Отстань ты с этим портретом, дался он тебе. Возьми лучше хорошую доску…

— Послушай, я зашел поговорить с тобой сюда не затем, чтобы так долго принюхиваться к этим божественным запахам, а только потому, что после разговора твои алкаши поймут, что никакой ты не Виктор-благодетель, а обыкновенное дерьмо, даже без мужика. Так что подумай.

— Кимку ты присылал!

— А вот ему будешь врать дальше. Только два человека: ты и я должны знать, к кому попал портрет — и больше никто. В этом я сам заинтересован.

— А больше ты ничего не хочешь? — амбициозно вытянулся Мужик Дерьмо. — Нет у меня никакого портрета и не было никогда. И будь здоров.

Я почесал левой рукой надбровную дугу и коротко без замаха въехал локтем в солнечное сплетение несговорчивого собеседника, моментально добавив удар ребром ладони по шее. Мужик, широко открыв рот, словно от изумления, медленно сползал по стене. Чтобы он наконец-то выдохнул из себя застрявший воздух и убедился, что правая рука также работает безотказно, пришлось остановить его движение вниз и добавить по почке.

Наверху открылась дверь и женская голова любопытно свесилась в пролет лестницы.

— Мама, — гнусавя, обратился я к голове, в которой запутались бигуди, — видишь… ик, кореш… дай стакан в натуре…

— Чтоб вы уже сгорели, подонки вонючие, — высказала мне сверху доброе пожелание голова, — вывезти бы вас всех за город и перестрелять. — Дверь захлопнулась и я обратился к Виктору, который уже начал понимать, на каком свете он находится:

— Уясни, что я тебя буду спрашивать, пока не ответишь. У меня в запасе есть еще и ноги. Даже если я тебя здесь прибью, то искать будут среди твоей обширной клиентуры…

— Какая разница, кто прибьет, — тяжело выдохнул Мужик, — убей, не скажу…

— И убью, — твердо пообещал я, — но для начала сделаю тебе «резиновую мордочку», чтоб в гробу ты смотрелся, как лондонский жених. Пойми, идиот, что от меня никто слова не услышит.

— А если услышит? — прошептал Витька, которому явно не хотелось походить на лондонского жениха. В этом вопросе заключалась капитуляция. Нужно было произнести только дежурную фразу и успокоить его окончательно. Дело, похоже, серьезное, иначе он вел бы себя гораздо покладистее. И после того, как фраза была произнесена, Мужик Дерьмо выложил все. Выдаю ему в виде компенсации пятидесятирублевую купюру и предупреждаю:

— Если наврал, заказывай себе музыку, а о гробе не беспокойся. И помни, Киму ты должен говорить о мифическом женском портрете.

— Каком? — переспросил пришедший в себя Виктор.

— Том самом, о котором ты трепался мне.

Тусклые лампы отбрасывали неровные тени на булыжную мостовую, невесть откуда взявшийся ночной ветерок запутался в высоких кронах деревьев, дышалось как-то совсем легко, только вот разболелась голова, как будто вместо Витьки лупили меня самого. Боль нарастала с каждой минутой и, войдя в дом, я прежде всего проглотил фенкарол с пенталгином и, не раздеваясь, вытянулся на диване, чтобы переждать, перетерпеть, пересилить эту боль, надежно угнездившуюся где-то в левом виске.

…Голова раскалывалась с такой силой, что левый глаз полузакрылся, словно защищаясь от невидимого гвоздя, монотонно вбиваемого в висок. Счет был равным, только никак не заканчивались проклятые пять минут, отпущенные на поединок строгими правилами, пять минут — мгновение скоротечной жизни, растянутые в нескончаемые века, нависшие на кончиках рапир, пять минут, ради которых мы проводили многие часы на тренировках в душной атмосфере спортзала, надежно пропитанного тяжелым запахом пота, этого признака здоровья и воли парней, побеждавших самого серьезного противника еще до выхода на дорожку.

Соперник выглядел не лучше и ему, наверняка, тоже хотелось бросить все это, лечь на голую ласковую скамью в раздевалке, вытянуть дрожащие от напряжения ноги, дать роздых натруженным за предыдущие двенадцать боев мышцам, рвануть ворот электрокуртки, добраться до кровоточащей ссадины, нанесенной моей рапирой, когда она чудом минула защитную ткань и вскользь бороздкой прошла по шее, оставляя алый след с микроскопическими лоскутами кожи по краям. Но все это осталось где-то в уже прожитом отрезке жизни, потому что судья громко скомандовал: «Готовы? Начали!»…

11

Первое ощущение было таким, что я и не ложился спать. Только вот исчезла куда-то боль, и чтобы окончательно ожить, выпиваю двойную дозу кофе вприкуску с сигаретой, параллельно размышляя над сложившейся ситуацией.

Если верить Мужику Дерьмо, полотно ему на комиссию передала некая Таня, которая известна в кругах, приближенных ко двору интуристовской гостиницы «Волна», под звучным прозвищем Крыска. Несмотря на то, что Крыска занималась одной из древнейших профессий в мире, запись о ней в трудовую книжку не вносится, потому что, как известно, у нас проституции все-таки не существует. Кроме того, светлый лик Тани не украшал страницы имеющихся в отделениях милиции толстых альбомов, на титульных листах которых крупно выписывался один и тот же заголовок «Альбом женщин легкого поведения». Итак, личность очень осторожной Крыски в них зафиксирована не была, однако от этого ее поведение тяжелым назвать было нельзя. Правда, она поддерживала какие-то связи с девушками, обслуживающими преимущественно заграничных гостей города, но сама ни в какие отношения с иностранцами не вступала, потому что единственное, к чему могли бы прицепиться правоохранительные органы, — это валюта со всеми вытекающими отсюда сроками. Поэтому Крыска развлекала преимущественно отечественных бизнесменов, справедливо считая, что хотя покупательная способность доллара выше, чем у рубля, главное все же не деньги, а соображения собственной безопасности. С Витькой Татьяна познакомилась несколько лет назад, когда она только вступала на путь приобщения к своей основной профессии. И хотя сейчас Крыска подобралась к элите девиц, ценящих себя так дорого и превратившихся в дешевое развлечение для иностранцев, с Мужиком Дерьмо отношений не прерывала. Скорее всего из-за давних впечатлений, когда он казался ей очень респектабельным человеком, умеющим делать деньги на произведениях искусства. Этому во многом способствовало и то обстоятельство, что Татьяна разбиралась в живописи примерно так же хорошо, как и Витька. Именно ему она передала портрет на комиссию, но буквально на следующий день забрала полотно, предупредив, чтобы Мужик помалкивал об этом знаменательном событии в своей жизни, что благотворно скажется на ее продолжительности.

Поэтому теперь необходимо узнать, как портрет Тропинина попал к Крыске. Я, конечно, даже не допускал мысли, что она лично произвела экспроприацию на даче Яровского, но портрет в ее умелые руки не с неба упал. А может случиться и так, что полотно побывало у Крыски до того, как им завладел этот плешивый товаровед. Тогда понятно, отчего он не хотел сказать, кто является его поставщиком. Узнай я, что портрет перекочевал к нему от шлюхи, наша беседа на этом бы завершилась. Но теперь отступать поздно. Что делать, придется расширить круг знакомств и пообщаться с Таней-Крыской, извините, учительницей русского языка и литературы Татьяной Ивановной Алексеенко. Тем более, что со временем у нее сейчас напряжения нет — счастливая пора, каникулы. Кстати, и мне бы не мешало пойти в отпуск и уехать куда-то далеко, в лес, собирать грибы и дышать воздухом, не отмеченным всеми прелестями цивилизации.

Звонок не позволил размечтаться как следует, в квартиру буквально вваливается мой коллега по работе Мыкола. Вид у этого здоровенного сорокалетнего жлоба с красной рожей довольно напуганный.

— Ночью на работе шемонали, — выкладывает Мыкола, — дид дежурил, так его мать, був пьяный, составили акт, что во дворе машины, а тот дурень старый им еще чего-то напысав. Директор еще ничого не знает.

— Кто проводил рейд?

— Милиция.

— Я понимаю, что не тренеры общества «Динамо». ГАИ?

— Наверно…

— В общем так, — втолковываю я Мыколе, влетая в джинсы, — сиди дома, жди меня. Поехали!

Ко всем делам не хватало только этого. Всегда стараюсь не допустить прокола в каких-то мелочах. Именно из-за них начинались крупные пожары, сгубившие немало деловых людей. Как с «коньячным делом», когда все пошло с двух бутылок, украденных ночью молодыми балбесами. И привели эти две бутылки в здание суда добрых полсотни людей, многие из которых получили максимальные сроки. Нам, понятно, это не грозит, но неприятности могут быть. Являйся я просто сторожем, плевать мне на все это с высокой колокольни, шаровых контор на мой век хватит, но так как профессия, указанная в трудовой книжке, основным призванием мною все-таки не расценивается, еду к фотографу-надомнику Григорию Павловичу Мельникову.

В свое время с ним произошла неприятность: ГАИ никак не могла согласиться с привычкой Гриши ездить наперекор требованиям дорожных знаков. Лишившись прав на три месяца, он все равно продолжал гонять машину по городу, справедливо полагая, что фотографа кормит не столько объектив, сколько колеса. А если кто-нибудь из работников ГАИ останавливал машину Мельникова и требовал предъявить документы, Григорий Павлович демонстрировал следующий фокус. Лез будто бы за ними в «козырек» и оттуда вместе с техпаспортом, как бы случайно, вылетала целая кипа цветных фотографий с запечатленными на них бравыми постовыми. Инспектор, ясное дело, узнавал многих своих знакомых, и все кончалось тем, что и его фотография занимала свое место в этой экспозиции. Права Грише в конце концов вернули, да и отношения с инспекторами у него оставались самыми теплыми: как-то во время рейда «Заслон» ГАИ останавливала поголовно все машины для проверки, а к Гришиной «Ладе» даже не подошли — узнали, кивнули, мол, здравствуйте, махнули жезлом — проезжай…

Где-то позади остался центр, причудливая смесь ампира, готики и барокко; дорога постепенно покрывалась выбоинами, город уменьшался, съеживался, становился откровенно серым, теряя свое неповторимое лицо. Вдоль брусчатки стелились здания, так и не вписанные в Красную книгу мирового зодчества, некоторые из них неуверенно опирались покосившимися стенами на громадные бревна. Антураж, да еще какой! Иначе где бы наши киностудии снимали фильмы о парижских трущобах и нью-йоркских задворках…

Старенький флигелек на Привозной выделяется свежей побелкой голубого цвета. Штурмую изъеденную ржавчиной лестницу с фирменным знаком «Котов и Кo» и останавливаюсь перед дверью, к которой прикреплены две медные цифры — единичка и семерка. Сзади с медленным зловещим скрипом открывается дверь и, словно чувствую пристальный взгляд, буравящий спину чуть ли не насквозь. Реальность жизни, воплощенная во многих детективах, так что по идее, будь я столь мнительным, как мой пациент Яровский, нужно бы рвануть кольт из-за пояса и, развернувшись в нападении, открыть беглый пулеметный огонь в сторону подозрительно открывшейся двери. Однако перспектива запачкать брюки не улыбается, да и кольтом не располагаю, а посему просто поворачиваюсь и в очередной раз даю возможность изучить себя Гришиной соседке мадам Куперман.

Со зрением у нее дела неважные, не то, что со слухом. Тем не менее мадам понимает, что лучше один раз подсмотреть, чем семь раз подслушать. Старуха явно принадлежит к категории людей, для которых даже оконные рамы следовало бы изготавливать в виде замочных скважин.

— Молодой человек, до кого вы имеете зайти? — сузив глаза до предела, начинает свой традиционный допрос мадам Куперман тоном, не терпящим возражений.

— Я имею небольшое дело до товарища Мельникова, — тут же даю чистосердечное показание, рассчитывая на снисхождение.

— А откуда вы? — не унимается следопыт с дореволюционным стажем.

— Из похоронного бюро.

Такой ответ мадам почему-то не нравится, и она, бормоча что-то нечленораздельное, прикрывает дверь. Полностью удовлетворенный содержательной беседой, стучу в обитую коричневым дерматином дверь.

Гриша открыл не сразу, тщательно вытер тряпкой руки, поздоровался и пригласил в фотолабораторию, которая когда-то была одной из комнат его квартиры.

Мельников слушал внимательно, не прерывая творческого процесса. Отпечатки мальчика, писающего на фоне Эйфелевой башни, летели в проявитель, тщательно вымывались в воде и продолжали свое путешествие к закрепителю.

— Вообще-то я болен, — резюмировал мое повествование Григорий, — поэтому и занимаюсь такой работой. Граверы заказали. Но за минуту я делаю четыре фото, на каждом имею двадцать пять копеек.

— Время будет оплачено, — лаконично убеждаю столь занятого человека.

Мельников удовлетворенно хмыкнул и спросил:

— А чего тебе так волноваться? Дело это, в принципе, выеденного яйца не тянет. Погорел же твой дед. В самом крайнем случае именно из него сделают козла отпущения. От силы, что грозит тебе — пойти вагончиком с выговором.

— Меня не устраивает, если в точке вообще начнут копать. Неинтересно. Кроме того, и в волчьей стае есть козел отпущения, если мы о нем заговорили. Что тогда делать бедному человеку, вроде меня?

Гриша на мгновение прекратил свои манипуляции и задал коварный вопрос:

— Ты давно читал детские сказки?

— Во всяком случае, тебе я сказку не рассказываю.

— Ты меня не понял. Когда я был маленьким и читал сказки, заметил в них одну закономерность: богач, как правило, был жадным, глупым, а бедняк — умным, благородным, бескорыстным и всегда оставлял богатея в дураках. В конце концов добро побеждало зло в лице толстосума.

— И какое отношение это имеет к нашему делу?

— Почти никакого. Только ведь твоя точка не дает того навара, чтобы за ней так убиваться. Ну уволят даже тебя, по собственному желанию, разумеется, так ты другую найдешь. То есть тебе, как тому бедняку, терять нечего. Ты запрограммирован на победу в данной ситуации, потому что спортзал — не склад, не кабак, не магазин, да и бумаг после себя не оставляешь, накладных всяких, которые легко проверить.

— Может, ты хочешь сказать, что пора бросать эту висячку и переквалифицироваться? В богачи так называемые?

— Нет, в бедняки. Но не такие, как ты, а самые настоящие, ты заметил, что у нас лучше всего живется людям, получающим небольшую зарплату? И к этому все привыкли. Кого удивляет, что бармен ездит на своей машине? Никого. А если на ней ездит сторож, да еще относительно молодой человек, это вызывает подозрение, потому что все понимают: его основной навар лежит вне поля официальной деятельности. Поэтому кое-кому может показаться любопытным, откуда ты добываешь деньги.

— Гриша, в твоем рассказе есть противоречие. Бармен оставляет после себя массу бумаг, а я — нет.

— Но бармен заранее знает, когда эти бумаги будут проверять — и в этом вся разница. Не нужно только быть жадным сказочным богатеем, делиться с ближними, и все будет в ажуре.

— Меня это не греет.

— Не греет, потому что тут за бабки надо вкалывать, а ты этого явно не любишь. Небось, вовремя прийти на работу для тебя уже трудовой подвиг.

— Может, ты и прав, однако сказки твои имеют еще и концовку, которая меня устраивает. Бедняк в конце концов становится состоятельным человеком или женится на царской дочке и берет неплохое приданое. Полцарства, если не ошибаюсь?

— Тебе это не грозит. Потому что в данной ситуации богач и бедняк — это мы с тобой. Только сказки эти сочинялись так: один из безделия выдумывал их, и соответственно ходил в дырявых штанах, а другой вкалывал, занимался практическими делами, поэтому ему, а не сочинителю доставались все блага жизни. Сказочник получал их только в мечтах.

— Богатеи жирели и от эксплуатации. Ты ведь после нашей беседы получишь свой навар.

— А я и предупреждал, что ты бедняк, а я богач. Вот поэтому ты и платишь. А эксплуатация… Она же не на голом месте возникает. Ведь богач не с эксплуатации начинает, а с труда, более тяжелого, чем бедняк. Вот, например, возьми десять мужиков одного возраста, роста, веса, никогда не занимающихся спортом, и заставь их пробежать километр. Один придет первым, другой последним, кто-то вообще не добежит. Так и здесь. И не иначе.

— Поэтому меня соревнования мало привлекают…

— От лени твоей непомерной — и не больше.

— Может быть, ты и прав, однако время идет и оплачивать его я не намерен. Несмотря на то, что я богаче тебя, потому что у меня есть свободное время, которое легко перековывается в деньги. Ты в этом сейчас убедишься на собственном опыте. Не помню, но кто-то очень умно сказал, что богатство общества определяется наличием свободного времени его граждан.

— Жди меня дома, — бросает через плечо Мельников и выключает красный фонарь в знак окончания работы.

Что ж, мне остается только ждать Гришу, помня о том, что Мыкола ждет меня.

Мельников появляется через два часа и, потребовав налить чего-то похолоднее, успокаивает жестом: все в порядке. Это была не плановая проверка, просто какая-то дура из соседнего дома с изумительной фамилией Пацюк накатала жалобу, мол, из двора вылетают машины на бешеной скорости, чуть ее не задавили, а когда делаешь замечание, водители тут же отвечают словами, воспроизводить которые на бумаге она почему-то стесняется.

— Значит так, — констатировал Гриша, — с бабой дело уладишь сам. С вами проведена воспитательная работа. И обязательно поговори с клиентами, пусть не грубят пожилым женщинам, а то неприятности снова упадут тебе на голову. А это объяснение твоего напарника уничтожишь в моем присутствии.

Я беру бумажку, заполненную моим соратником по охране спортивного комплекса, и читаю проникновенные строки: «Обеснения. Я Ткач А. Б. работаю охраником в спотзале где нет телефона и поэтому соседи машины просят поставить их во дворе. Я добрый хожу открываю ворота иногда меня благодарят сядобным иногда предлагаюд немного выпить раньше мне благодарили а теперь я денег не беру».

Аккуратно рву дедовские мемуары и сразу нахожу для них достойное место, одновременно спуская воду. После этой процедуры, проведенной на глазах единственного свидетеля, обращаюсь к нему:

— Что я должен?

— Кабак, — коротко рубит Гриша.

— Надеюсь, не «Националь»?

— А ты не можешь не выступать даже сейчас, — делает справедливое замечание мой благодетель.

Отдаю ему сторублевку, к ней добавляю десятками аналогичную сумму и замечаю:

— Хорошо, что я знаю, сколько стоит минута твоего времени.

— Плохо знаешь, — в унисон продолжает Мельников.

Считать я умею, поэтому молча прибавляю еще две десятки.

— Спасибо, Гриша, ты меня очень выручил.

— Перестань, все свои люди. Кстати, вышла книжка про черного корсара, мой малый замучил: купи да купи.

— Думаю, что смогу помочь. К тебе зайдут.

Гриша уходит, а я, как человек слова, тут же звоню на завод «Металлист» и требую к телефону бухгалтера Брунера по очень важному делу.

— Алик, — кричу я в трубку, — запиши адрес. Там ждут Сальгари. И не стесняйся попросить за него чем побольше.

Теперь к Мыколе. Тот, конечно, время даром не теряет и возится возле своей теплицы, которая обеспечивает ему в течение сезона годовой доход всех сторожей нашей конторы.

В доме у Мыколы чисто и прохладно. Он лезет в погреб, а я пока оглядываюсь по сторонам. Никаких изменений нет. Плохонький телевизор, все равно смотреть некогда, этажерка, венчанная четырьмя пустыми коробками из-под конфет с нарисованными ландышами, статуэтки, исполненные в лучших традициях пятидесятых годов: мужик с кувалдой, колхозница с хрюшкой на руках, просто свинья с поросятами, словом, все, что так близко нашему доблестному труженику личного огорода.

Интересно, где прячет деньги зажимистый мужик Мыкола? Наверняка, где-то зарыл в хлеву, близ двух огромных, предварительно кастрированных боровов или законопатил на чердаке, под стрехой: у подобных типов фантазии на большее не хватает. Копит, копит, а кому? Детей нет, сам с женой с утра до вечера уродуется в хозяйстве: живность и земля постоянной заботы требуют, но и доход дают немалый.

Только, чувствую, не пригодятся Мыколе его сбережения: помрет, так и не воспользовавшись накопленными деньгами, не побывав ни разу на курорте, не посетив без чьего-то приглашения ресторана, не отлюбив всех женщин, которые, быть может, предназначались ему судьбой. И уворуй у него кто-то эти пахнущие соленым потом купюры, вряд ли Мыкола догадается, что себя он обокрал больше, чем кто-либо.

Мыкола принес ледяной квас в старом глиняном сосуде и разлил его в керамические кружки гигантских размеров.

— Так смачнее, ниж со стакана, — поделился своими жизненными наблюдениями коллега, — ну, шо там слышно?

— Слышно хорошо, что дело плохо, — отозвался я. — Пожар горит сильный, нужно тушить. Срок может повиснуть, — фантазирую на правовую тему и с вящей радостью добавляю, гладя на перекосившееся лицо Мыколы, — с конфискацией всего майна. Будешь заниматься ударным физическим трудом не в домашних условиях, а в общественном производстве.

— Ничого не можна сделать? — испуганно вытаращил глаза Мыкола, сжав толстые красные пальцы в две увесистые кувалды.

— Есть одна зацепка, но нужны деньги. Сам понимаешь, платить будем пополам: студент располагает только заплатами на штанах и задатками к циррозу, а дед все свои сбережения носит в мешках под глазами. В крайнем случае, заставим их отработать: будут менять друг друга в течение двух-трех месяцев. Короче, нам нужно внести штуку бабок: по пятьсот с каждого.

Противоречивая гамма чувств изобразительным рядом прошла по челу Мыколы, изборожденному производственными морщинами. Мыкола думал, а я с удовольствием попивал холодный квасок. Когда уже закончится эта жара?

— Что ж зробыш, — прохрипел наконец Мыкола, — почекай.

Он грюкнул замком в сенях, стукнула лестница, и я подумал: а ведь и вправду он прячет деньги на чердаке. Снабди Мыколу обрезом — и готов объект для раскулачивания.

Мыкола сел за стол, развернул замызганную тряпицу, вынул из нее газетный сверток и медленно разрезал шпагат, перетягивающий его. Тяжело дыша, он пересчитывал мелкие купюры, которые, наверняка, прошли через тысячи рук, прежде чем осесть в тайнике этого Гарпагона с улицы Волжской. Мыкола несколько раз сбивался со счета, складывал деньги в общую кучу и начинал сначала. И оказалось, что в газетном пакете было ровно пятьсот рублей, копейка в копейку. То ли хозяин этого громадного дома исполнил при мне торжественный обряд прощания, то ли надеялся, а вдруг окажется в этой куче купюр хотя бы лишний рубль. И, наверняка, обрадовался бы он ему с не меньшей силой, каковой он будет еще долго скорбеть о навсегда ушедших неизвестно кому деньгах, которые, наверняка, будут прогуляны со срамными бабами или пропиты очень быстро вместо того, чтобы лежать где-то в укромном месте, сохраняя душевный покой и чувство независимости их будущему хозяину.

Бросаю бумажный пакет с грязными рублями, трешками и пятерками в целлофановый мешок с надписью «Мальборо» и объясняю Мыколе:

— Значит так. Проведешь сегодня собрание в нашем родном коллективе. Обязанности профорга с тебя никто не снимал. Объяснишь деду всю пагубность его поведения и предупредишь: еще раз выпьете на работе — выгоним. Поставишь его завтра на мое дежурство — буду занят с этим делом, да и дед пусть начинает отрабатывать свою долю. И скажи им, чтоб никому ничего не гавкали. Найдешь в соседнем доме старую вешалку по фамилии Пацюк, не забудь, Пацюк, сто раз извинишься, скажешь, как нас сурово, но справедливо наказали, хоть ноги ей целуй, но чтоб баба эта окончательно заткнулась. И передай друзьям-автолюбителям, чтобы потише гоняли на своих лайбах на вверенной нам территории — иначе потеряют стоянку. В районе шесть тысяч авто и всего одна стоянка на девятьсот мест: других клиентов раз плюнуть найти, сами просятся. Понял?

— А чтоб сгорела эта стоянка вместе с этим спортом, — подымается из-за стола Мыкола, — и козел этот старый вместе с ними. Ну чего я не могу просто работать на земле, хай пенсии не дають, чего я обязан еще здесь числиться?

— А ты вступай в колхоз и ударным трудом докажи свое высокое профессиональное мастерство. Будешь огребать бешеные деньги на прополке будущего урожая.

— Сам иди в колхоз, — парировал Мыкола, — ограбастаешь много грошей, ты их любишь.

— Хватит спорить, дорогой мой бессеребреник Мыкола, ты не забудешь, о чем я тебя просил? Ну и хорошо. Будь здоров.

Бросив пакет на заднее сидение машины, я почему-то подумал: распредели колхозную землю между такими Мыколами — и через год они завалят рынки. И тут же отогнал эту мысль, пусть ее кто-то другой лелеет, у меня своих забот хватает. В конце концов, я же сказал Яровскому, что хочу достигнуть самоуважения. Но разве я смогу достичь самоуважения, если буду оценивать свое время дешевле, чем товарищ Мельников?

12

Уже третий час сижу за рулем машины, боясь пропустить тот торжественный момент, когда из дома выйдет Крыска. Проверить, на месте ли она, мне стоило ровно две копейки плюс прогулка к близлежащему телефону-автомату. Терпение, как известно, вознаграждается рано или поздно и, наконец, Таня осчастливила меня своим появлением на улице. Разворачиваю машину, выезжаю на противоположную сторону проспекта имени 8 Марта, паркуюсь и пристально вглядываюсь через изрядно запыленное лобовое стекло. Крыска неторопливо идет к остановке автобуса, легкое платье как нельзя выгоднее подчеркивает всю прелесть предлагаемого ею товара: точеные ноги, крутые бедра, высокую грудь. Мордашка тоже симпатичная, но чуть удлинен подбородок. Впрочем, для ее постоянных клиентов подбородок особого значения не имеет, в крайнем случае, они к нему привыкли.

Рывком бросаю машину вперед, проезжаю мимо столбика с большой литерой «А», включаю заднюю скорость, торможу и сквозь опущенное противоположное окно салона кричу.

Крыска подозрительно смотрит на меня, пытаясь узнать. Наверное, ее душу разъедают какие-то сомнения: иди знай, может, я пользовался ее услугами, когда она по молодости лет оценивала себя сравнительно дешево. Я выскакиваю из машины и, почти искренне удивляясь, развеваю все возникшие сомнения:

— Ты меня не узнала? Мы ведь вместе занимались в университете. Помнишь, только я был на курс младше…

Крыска недоверчиво смотрит на меня, но опомниться ей не приходится:

— Саша Сырцов, неужели забыла?

И тут Таня, наконец-то, вспоминает меня, Сашу Сырцова. Правда, не уверен, что такой занимался вместе с ней, и существует ли вообще этот Саша, но не это главное. Основное, что Крыска занимает место рядом со мной, и мы не спеша едем под нескончаемый аккомпанемент моего рассказа о разводе с женой после защиты кандидатской диссертации. Единственный пробой в этой игре: Таня может начать вспоминать общих знакомых. Поэтому тут же засыпаю ее градом вопросов: как дела, замужем ли, где работает?

Почерпнув ряд ценнейших и главное правдивых сведений об интересной работе, старшеклассниках, женихе-полярнике и теннисе, я предлагаю отметить радостное для нас обоих событие в ресторанчике «Скала» на берегу моря. Так как, судя по всему, у Крыски есть запас свободного времени, она, не колеблясь, соглашается. Объявив официанту, что скорость обслуживания вознаграждается, я окончательно понравился моей прелестной спутнице…

На площади Грибоедова мы нежно прощаемся, договариваемся снова увидеться в пятницу. Конечно, при большом желании можно было лечь с ней в постель уже сегодня, но у меня такого желания явно нет, хотя в пятницу волей-неволей я буду вынужден это делать, чтобы наконец-то узнать дальнейшую судьбу уникального произведения отечественного искусства. Завтра утром я должен быть у Константина Николаевича, и, как мне не хотелось поехать к Оле, я укрощаю требовательное желание раздразненного присутствием Крыски тела, и еду проветрить свои изрядно засорившиеся за последние дни мозги партией в преферанс на дачу к доценту Тарнавскому. Друзья детства, словно сговорившись, постоянно собираются у него.

Когда-то место, где находится эта дача, называлось Английским бульваром. И хотя сегодня бульвар именуется Пролетарским, это не означает, что социальный состав владельцев дач коренным образом изменился. Правда, в настоящее время творческую интеллигенцию здесь немного потеснили люди рабочих профессий, вроде моей, которые не без основания называют себя хозяевами жизни. И хотя Тарнавский имеет ученую степень, это не мешает ему общаться с теми, кого принято называть простыми людьми. По крайней мере, за карточным столом. Не мне кажется, что простых людей вообще не бывает.

— А мы уже начали, — приветствует меня хозяин дома, — однако ты вполне успеешь сесть на прикуп.

Настоящий старинный ломберный столик, мелки, несколько нераспечатанных колод, постоянные партнеры — что еще нужно Тарнавскому для того, чтобы считать этот вечер прожитым не зря. Быстрыми движениями разбрасываю карты и осведомляюсь: почем нынче вист?

— Десять копеек, — важно отвечает Сережа, плеснув коньяк в мою рюмку.

— Знаешь, Серый, недавно был в одной компании, так там инженеры по копейке играют.

— Так то же инженеры, — ответил за Сережу Вовчик, — они прослойка, а мы — рабочий класс.

— Впервые слышу, чтобы рабочий класс ремонтировал зажигалки.

— А кто же он? — кивнул на Вовчика Серега.

— Он из разряда обслуживающего персонала.

— Может, и я?

— И ты тоже. Ты ведь не производишь материальных благ, рихтуешь давно выпущенные машины.

— Зато от меня пользы людям больше, чем от твоих инженеров.

— Инженеры двигают прогресс.

— А я двигаю инженеров. На свое место.

— Каким образом? — принял участие в разговоре Тарнавский.

— А вот каким, — обернулся к нему Серега, — это когда-то ты, Саня Тарнавский, доцент, мог бы снизойти до меня с таким разговором. Дескать, милый, что-то в моей карете с задним колесом творится. И бросился бы я тут же с криком «сделаем, барин» доводить твою технику до ума, а потом бы кепку снял и благодарил за гривенничек «на чай». А теперь — дудки, за мной профессора бегают, уговаривают, Сереженька, нельзя ли поскорее, Сереженька, сделайте получше, и не беру я у них чаевых, а сам называю свою цену, и не я им — спасибо, а они мне, когда платят. А инженеры эти, по копейке, да какие они инженеры, если сами машину починить не могут? Им тогда не по копейке, а на щелчки играть нужно.

— Что же ты сына в английскую школу определил? — полюбопытствовал я.

— А ему работать где угодно и со знанием языков можно. А захочет парень учиться — я и тут помогу. Пусть катается по заграницам, как дети других родителей. Не захочет — в настоящую профессию определю, чтоб человеком себя чувствовал.

— Что же, по-твоему, означает это чувство? — с любопытством спросил доцент.

— Иметь все, что хочешь. Чтобы не сидел, считая копейки, от зарплаты до зарплаты, чтобы вещи ему служили, а не наоборот. Чтобы не ставил главной целью всей жизни купить дачу и машину, потому что закончит школу — и это все у него уже будет. Пусть в свое удовольствие живет, не то, что я.

— Ты, выходит, никакого удовольствия от жизни не получаешь?

— Получаю, но нельзя даже сравнить мои требования и его. У детей все по-другому.

— Дети есть дети.

— Не скажи, Саня. У меня в детстве была одна игрушка — маялка. Ты спроси сегодня пацанов, что это такое, — они не ответят. А тогда маялка была и самокат из досок на подшипниках, самоструганный. Я недавно своего малого игрушки выбрасывал — на два детских сада с головой бы хватило.

— А мой уже третий магнитофон требует, — пожаловался Вовчик, — маленький, с наушниками, чтобы по улице идти и музыку слушать. Я ему говорю, подожди немного, сейчас трудности на работе, так он и отвечает: трудности нужно преодолевать, на то они и существуют.

— Они действительно у тебя существуют? — удивленно спросил Тарнавский.

— Говорят, что будет сокращение штатов.

— А что говорят Штаты по этому поводу? — намекнул я на место пребывания брата Вовчика. — Тебе ведь вызов сделать — раз плюнуть.

— А что я там буду делать? Зажигалки ремонтировать? Я тут больше на них имею. И жизнь там неинтересная, с тоски сдохнуть можно. Ну кто там спросит меня: сколько я дал за эти супермодные джинсы или где достал последний диск какого-то «хэви мэтла» для малого? Нет, правду говорят, что там хорошо, где нас нет. Брат мой, что тут маляром был, что там, живет неплохо, но пишет, что как вспомнит родину, так хоть вешаться впору.

— Ностальгия, — сделал квалифицированное заключение доцент Тарнавский. — Ну, а ты своему сыну будущее определил?

— Говорит, что хочет быть музыкантом.

— Ну, это ничего, — успокоил я Вовчика, — в консерваторию его будет легче устроить, чем гробокопателем или рубщиком мяса. Это, в основном, фамильные профессии.

Тарнавский подавил смешок и, подняв карты, произнес:

— Пика.

— Пас, — отодвинул карты Вовчик.

— Трефа, — начал торговлю Сережа.

— Бубна, — поднял ставку доцент.

— Семь первых, — пропустил черву рихтовщик.

— Вторых, — без колебания ответил ему хозяин дома.

Дальше я не слушал, хотя, сидя на прикупе, обязан играть «на стол». Почему-то подумалось, что жизнь наша, человеческие взаимоотношения так похожи на преферанс. Сейчас ты играешь в паре против одного соперника, но будет следующая сдача — и твой соперник станет союзником, а недавний партнер — соперником, и станешь делать все возможное, чтобы не дать ему удачно сыграть. Только время рассудит, когда и кому быть вместе с тобой или против тебя.

— Ты что оглох? — теребил меня за рукав Серега, — дай доценту прикуп. Он у меня сейчас без двух все на свете сыграет.

Я перевернул карты. В прикупе лежал бубновый марьяж. Воистину, судьба играет человеком, особенно когда он играет в карты.

13

…Правая рука с откинутой расслабленной кистью хоть чуть-чуть, но все-таки прикрывает бок: правилами это запрещено, но видеть судья такую мелочь просто не в состоянии, главное — не снимать уколы пальцами — и все будет в порядке. Мой клинок ходит по крохотной дуге, обозначенной в пространстве между плечами противника, опустившего руку с оружием вниз: прием, усыпляющий бдительность, носящий к тому же отвлекающий маневр, — достаточно одного движения кисти и кончик рапиры уже смотрит в груды Делаю ложное движение назад и тут же прыжок вперед, коротко проворачиваю пальцами рукоятку рапиры, чтобы он не успел на перехвате и, словно падая в воду, иду в глубокий выпад, переводя на движении клинок ближе к правому предплечью, потому что противник, как и я, левша. Поздно, не хватило всего одного мгновения и, будто со стороны, вижу, как, легко отталкиваясь «спецами» от пола, он взлетает в воздух, прогибаясь, уклоняясь от моего резкого движения, и его рапира принимает положение шпаги тореадора, ставящего последнюю точку в жизни быка. Вместо предплечья противника оружие режет нарастающую пустоту и, не уйдя с выпада, получаю точный укол между лопаток, эту мастерски нанесенную сверху знаменитую «горбушку», придуманную Свешниковым…

Солнечный свет застает меня готовым к встрече с самим Константином Николаевичем, у которого есть в жизни всего одна слабость — старинные русские награды. Помочь он согласился, как думаю, только потому, что я всячески способствую его желанию постоянно пополнять коллекцию, о существовании которой мало кто догадывается. И вся разница между большим начальником Константином Николаевичем и моим клиентом товароведом Яровским состоит в том, что первый действительно собирает, а второй — просто вкладывает деньги в произведения искусства. Но и у того, и у другого, хотя стоят они на разных ступеньках социальной лестницы, деньги водятся потому, что каждый из них выгодно использует свое служебное положение, оставляя себе на карманные расходы зарплату вместе с прогрессивкой.

Войдя в обшитую настоящим дубом приемную, бросаю взгляд в зеркало, поправляю галстук и улыбаюсь секретарше, держащейся с видом премьер-министра перед объявлением войны сопредельной державе:

— Я из газеты…

— Да-да, — сразу смягчается строгая дама, поправляя очки в роговой оправе. — Константин Николаевич предупреждал. Прошу вас подождать немного.

Не знаю почему, но люди испытывают к слову «пресса» какое-то почти трепетное уважение и почтение, хотя она этого, с моей точки зрения, совершенно не заслуживает. Среди моих многочисленных знакомых есть и журналист, собирающий нэцке. Причем этому занятию его оклад в грандиозную сумму сто пятнадцать рублей не помеха. Прежде он организовывал письма-отклики по поводу «Малой земли», которая, козе понятно, затмила большую, а теперь организует поступления в редакцию писем, где трудящиеся, ни разу не бывавшие за границей, вовсю клеймят ее позором. Сам он в своих опусах с неподдельным ужасом говорит о наркомании на Западе, но, наверное, рано или поздно дождется разрешения писать о наркоманах отечественного производства, которых в последнее время развелось столько, что не заметить этого можно лишь будучи слепоглухонемым.

Проходит каких-то пять минут, и я вхожу в кабинет Константина Николаевича, минуя почти двадцатиметровый стол для заседаний, крепко пожимаю его руку. Константин Николаевич ткнул пальцем в кнопку селектора и попросил:

— Ирина Сергеевна, пожалуйста, два кофе и полчаса я буду занят.

Буквально через минуту в кабинет вошла секретарша, бережно неся на подносе две чашки из настоящего фарфора, в которых истекал ароматом настоящий бразильский кофе.

— Ирочка, — обратился к ней Константин Николаевич, — если появится Постников, передайте ему, чтобы явился к четырнадцати тридцати вместе с Олешко.

Смотрящая на своего шефа влюбленными глазами, слегка увеличенными фарами огромных очков, Ирина Сергеевна кивнула головой и осторожно закрыла громадную дверь кабинета.

Константин Николаевич достал из верхнего ящика стола небольшой коричневый конверт, передал его мне и жестом указал на остывающий кофе. Щелкнув золоченым «Ронсоном», он прикурил длинную черную сигарету «Плюс», щелчком пододвинул ко мне пачку. Я, конечно, мог повести себя ровнее, но барское гостеприимство хозяина этого кабинета мне почему-то не нравилось. Дома он вел себя иначе. Нет, не зря я продолжаю карьеру сторожа, хотя, наверное, тоже мог бы со временем пробиться в какой-нибудь начальственный кабинет. Власть даже если не портит человека, то волей-неволей откладывает какой-то отпечаток на его поведение, но создан я уж, видимо, так, что предпочитаю демократические отношения, что с Константином Николаевичем, что с моим незадачливым компаньоном Барановским. Поэтому достаю из кармана пачку настоящих пахитосок с вделанными мундштуками, специально приготовленных для встреч на подобном уровне и нажимаю на кнопку зажигалки «Дук модерн», за которую можно было бы взять несколько «Ронсонов».

Умный человек Константин Николаевич видел мое желание поддержать собственное реноме, и, смягчившись, умело подыграл.

— Кстати, — сказал он, сделав маленький глоточек кофе, — сахара не в меру… да, посмотри последний номер газеты «Знамя труда», думаю, тебя заинтересует. А для меня ничего интересного нет? — чуть ли не заискивающим тоном спросил он.

— Надеюсь, скоро будет, — стряхиваю густой серебристый пепел в чистейшую пепельницу, — я должен вернуть этот материал?

— Не обязательно, — делает он широкий жест, — копия есть копия.

Открытый ветрячок посылает свежую струю воздуха прямо в лицо, но и это не спасает от изматывающей духоты, и я чувствую, как рубашка словно приклеивается к спинке сиденья. Остановив машину у газетного киоска, отрываюсь от кресла, безо всякой очереди приобретаю свежий номер газеты и засовываю его в задний карман брюк. Дома небрежно бросаю взмокшую газету на стол и, удобно усевшись, аккуратно вскрываю коричневый конверт, достаю плотно сложенные листы папиросной бумаги…

ПРИГОВОР

именем Украинской Советской Социалистической Республики 21 января 1980 года Октябрьский районный народный суд г. Южноморска в составе председательствующего — народного судьи Малого М. А., народных заседателей Трасофатова С. Е., Копа Д. М., при секретаре Юраковой Е. И., рассмотрев в открытом судебном заседании в зале суда дело по обвинению Довгулевича Олега Николаевича, 19 августа 1930 года рождения, уроженца города Киева, поляка, б/п, образование высшее, холостого, не работающего, ранее судимого:

9 июля 1973 года народным судом Чиланзарского района г. Ташкента по ст. ст. 88, 197 ч. I УК Узбек. ССР к семи годам лишения свободы, освобожденного 29 декабря 1976 года условно на три года один месяц 20 дней, без определенного места жительства, в совершении преступления, предусмотренного ст. ст. 81 ч. 2, 140 ч. 2, 193 ч. 3, 194 ч. 1 УК УССР.

Установил:

29 октября 1979 г. в ночное время, Довгулевич О. Н. по предварительному сговору с не установленным следствием лицом по имени «Игорь» проник в помещение бухгалтерии городского агентства «Союзпечать», расположенного по переулку Гоголя, 1, откуда совершил тайное хищение государственного имущества: счетную машинку «Вильнюс» — 753 руб., калькулятор «Нисса» — 82 руб. 24 коп., пишущую машинку «Украина» — 251 руб. 20 коп., различные бланки бухгалтерских документов, пломбиратор, нумератор, чековую книжку, — всего на общую сумму — 1086 руб. 44 коп.

Похищенное имущество они перенесли в кв. 24 по спуску Гарибальди, 3, где оно было обнаружено и изъято.

7 ноября 1979 года примерно в 19.00 час. Довгулевич О. Н. по предварительному сговору с не установленным следствием лицом по имени «Игорь» путем взлома входной двери проникли в кв. 4 по проспекту Мира, 18, откуда совершили хищение личного имущества, принадлежащего Ярошенко А. К.: ятаган с золотыми насечками в серебряной оправе, Иран XVII век, стоимость — 2000 руб.; шпага в виде трости из японской вишни, Испания, конец XVIII века — 1500 руб. Миниатюры: «Портрет молодой девушки», вмонтированный в черепаховую табакерку, Франция, XVII век — 2500 руб.; портрет царицы Екатерины, автор Тор. Стефано — 5000 руб.; портрет «Аннеты», акварель, слоновая кость, Франция, первая половина XVII века — 2000 руб.; «Пейзаж с руинами», Италия, XVIII век — 1000 руб.; «Портрет 3-х детей», неизвестный художник, Россия, начало XIX века — 2500 руб.; «Образ святого князя Владимира», Россия, конец XVIII века — 1000 руб., Ростовская финифть «Святой ангел-хранитель», Россия, конец XVIII века — 600 руб. Женский портрет. Франция, начало XIX века — 3000 руб. Женский портрет. Франция, начало XIX века — 800 руб. Мужской портрет, Австрия, XVIII век — 2500 руб. Иконы: «Покров, северные письма», XVIII век — 2000 руб. «Семь отроков», Россия, XIX век — 1500 руб. «Богоматерь Владимирская» — 1500 руб. «Александр Невский» XVIII век — 1000 руб. «Богоматерь Агидитрия» 1791 год — 2500 руб. Вазу бронзовую, Франция, начало XIX века — 2000 руб… Квасник розовый с крышкой, Россия, начало XIX века — 350 руб. Скульптуру «Девушка, читающая книгу», Англия XIX век — 2000 руб. Розетку с тремя амурами на дне, окаймленную розами. Франция, XVIII век — 600 руб. Портрет Ильинского, 1857 г., рельеф из слоновой кости — 2000 руб. Ростовскую финифть «Женщина, вокруг нее святые», 1857 г. — 800 руб. Картину «Женщина с детьми», Италия, XVIII век — 1500 руб. Два складня «Воскресение Христово с праздником» — 290 руб. «Портрет неизвестного» работы Тропинина — 2000 руб. Бронзовую перечницу круглой формы, Китай, XVIII век — 200 руб., деньги в сумме — 50 руб.

Всего на общую сумму — 66990 руб.

Похищенное имущество перенесли и хранили в кв. 24 по спуску Гарибальди, 3, а в дальнейшем продали не установленному следствием лицу за 1500 руб.

Об остальных подвигах гражданина Довгулевича я читал не столь внимательно. В общем, приехал в город человек, специализирующийся, в основном, на кражах в общественных туалетах. Знакомится с неким Игорем, совершает с ним пробный набег на «Союзпечать», потом, меняя окраску, бомбит квартиру Ярошенко, далее его пути с Игорем расходятся, и Олег Николаевич возвращается к прежним делам — ворует портфели в туалетах, библиотеках и других общественных местах. При обыске у него находят разные вещдоки и в том числе сравнительно дешевый складень Ярошенко, который Довгулевич совместно с не установленным следствием Игорем почему-то не продал другому не установленному следствием лицу. Словно нарочно, чтобы подкрепить доказательство: в квартире у бабуси был именно наш вещий Олег, совершающий набеги на туалеты, а не кто-то другой. А далее все идет, как по маслу: Довгулевич получает свой «пятерик» и мотает срок, владельцам возвращаются их ценности, которые преступник не успел сбыть — паспорта, удостоверения, дипломаты, авторучки. И, наконец, что самое главное: суд оставляет без рассмотрения гражданский иск Ярошенко А. К., так как нет экспертного заключения о стоимости похищенных предметов. Это, конечно, не может не обрадовать всех не установленных следствием лиц, потому что вопрос о дальнейшей судьбе произведений искусства, кроме владельца, никого не интересует. Если учесть, что владелец в прошлом году отправился в тот мир, где просто некуда повесить полотно, становится ясно: раз всплыл Тропинин, то вскоре могут появиться и другие вещи, список которых лежит передо мной. И они сами приведут к своему новому владельцу, тому самому, скорее всего, не установленному следствием лицу, на которого работал также не известный следствию Игорь. И сейчас они могут действовать практически открыто, потому что суд интересует истина, а не дальнейшая судьба каких-то икон. С ними вообще что-то непонятное творится. Принесите в комиссионный магазин статуэтку Будды или изображение одного из многочисленных древних греческих богов — и их примут без лишних слов. Но попробуйте сдать туда икону, самую уникальную — ее не примут, так как она являет собой предмет культа. Почему же в таком случае предметом культа не является бронзовый Будда — загадка за семью печатями, которую, наверное, не в силах разгадать наши деятели от культуры. И пока такое положение существует, оно не может не радовать таких ребят, как я. Попытайтесь вытащить из музея пусть даже малоценный экспонат или из обыкновенного магазина какую-нибудь тряпку под покровом ночи — и вас, как правило, обязательно найдут и помогут найти свое место в жизни севернее родного дома. А тут исчезли, растворились неординарные произведения искусства и никого это не волнует — черт с ними. В списке, к примеру, значится портрет Екатерины работы «Тор. Стефано», который на самом деле Торелли. Известно, что эту миниатюру царица подарила своему фавориту Платону Зубову. Неизвестно только, где она находится в настоящее время. Быть может, ее уже перепродали в районе какого-то Сотбиза. Уж кто-кто, а я знаю, как перековывается искусство в доллары.

В Москве у Мостягина украли лучшую коллекцию орденов в Европе. Влезли через фонарь мастерской к художнику Соколову, отобрали самые ценные иконы — и с концами; ордена и доски обрели новых хозяев за границей. Да и в нашем городе это положение не уступает столичному. Один из примеров лежит передо мной. Могу вспомнить и другие. Два года назад исчезает коллекция серебряного антиквариата у Юрия Масликова. Уникальной коллекции фарфора лишается Виктор Глайзерман. Пользуясь поездкой на симпозиум композитора Глазкова, влезают в его квартиру, но на сей раз мимо, потому что Глазков предусмотрительно спрятал свою коллекцию в доме матери. И милиция практически ничего сделать не может. То есть, иногда похитителей находят, как, к примеру, разыскали человека, обворовавшего Глайзермана, но вещи… Тем более что в последнее время к антиквариату воспылали любовью деятели вроде того, который подкинул мне этот коричневый конверт, что значительно ухудшает шансы ограбленных получить назад свои шедевры.

С этими мыслями разворачиваю газету, купленную по совету Константина Николаевича, и среди информаций о рекордных удоях, передовом опыте и прочих крайне волнующих меня сведений нахожу интервью корреспондента О. Постовщикова с начальником управления по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах Прокуратуры УССР Б. Талабольченко. Внимательно читаю и нахожу то, что может интересовать общественность в моем лице. На вопрос «Какие юридические вопросы вас особенно интересуют?» Талабольченко отвечает:

«Меня волнуют многие правовые проблемы. Вот одна из них, на первый взгляд, не особенно важная. Я имею в виду моральные и правовые аспекты коллекционирования. Безусловно, основная масса собирателей — честные, увлеченные люди, делающие большое и полезное дело. Но тем не менее проблем тут возникает немало — и сохранность шедевров, и то, как они передаются друг другу, и нежелательное нравственное влияние, которое, порой, оказывает коллекция на ее обладателя, превращает его в стяжателя».

Дальше еще одно аналогичное рассуждение, подводящее к конкретному примеру, взятому из жизни нашего города. «Скажем, обратился недавно в милицию один собиратель — украли у него портфель. А в портфеле — миниатюры, в том числе работы Тропинина, всего на 60 тысяч. Дома же у него только записанных в музейные каталоги полотен — около полутора сотен. А зарплата 100–120 рублей в месяц.

Не верю я, когда речь заходит о таких богатейших собраниях, в сверхэкономию на еде и одежде. Ясно: это или скупка произведений за бесценок у несведущих людей и последующая перепродажа их втридорога, либо покупка краденого. Первые шаги в наведении порядка тут сделаны: шедевры, признанные народным достоянием, можно продать только с ведома государства. Но это не решает всех вопросов. Кстати, хранятся эти сокровища у того же коллекционера без сигнализации, надежных запоров. Так что думать тут есть над чем».

Думать действительно есть над чем, потому что только при тщательном размышлении и перетасовке фактов можно найти зерно истины в той куче чуши, которую городит со страниц газеты этот хранитель законности.

Ну то, что в милицию обратился коллекционер по поводу кражи шестидесятитысячного портфеля, где были работы Тропинина, объяснить просто, особенно если располагать сведениями, которые Талабольченко неизвестны, несмотря на его должность. Когда в столице пара идиотов убила известного в стране человека, чтобы завладеть его наградами, наш город здорово трусили. Один из серьезных коллекционеров, в планы которого не входили объяснения с милицией, собрал ордена в портфель, передал его на хранение брату, но у того ордена эти украли буквально на следующий день. Все это было блефом, который в дальнейшем позволил коллекционеру заявить: да, были награды, но украли их, все об этом знают.

Соединив эти данные со сведениями о похищенных шедеврах Ярошенко, понимаю, как сложилась бессмертная фраза о шестидесятитысячном портфеле, полотнах и зарплате в сто рублей. Кстати, если бы я интервьюировал Талабольченко, не преминул бы спросить: как это у человека дома могут находиться полотна, занесенные в музейные каталоги — ведь это значит, что они похищены из музеев, в таком случае шедевры нужно изымать, наверное? И, кстати, о зарплате. Зарабатывая сто рублей в месяц, коллекцию собрать невозможно — утверждает начальник очень серьезного управления. Интересно. Получается, допустим, была бы зарплата в три раза больше, тогда другое дело: иди и покупай Брюллова, Рембрандта или Тропинина, очень интересующего меня в отличие от Талабольченко. Ведь ему нет дела до того, куда уплывают украденные полотна, зато крайне заботит моральный облик коллекционеров, в основной своей массе честных людей, как справедливо сообщает читателям этот работник прокуратуры. Правда, он тут же утверждает, что честным путем собрать уникальную коллекцию невозможно, завершая этим заявлением четко выстроенную им пирамиду несуразицы.

А выводы делаются просто. Теперь можно выпить еще чашку кофе и немного размяться. Когда работают руки и ноги, почему-то легче думается.

Иногда мне кажется, что везение — это случайность. Правда, очень хорошо подготовленная. Нет, не зря связал я себя сотнями нитей взаимных услуг с самыми разными людьми. Сейчас можно считать, что время, затраченное на прошлые и последующие встречи с Константином Николаевичем, окупились с лихвой. А деньги, Бог с ними. Время дороже денег, его дивиденды куда значительнее. Почему бы, просто так, от нечего делать, не рассказать этот анекдот Горбунову, он ведь газет не читает. Веня очень любит истории, в которых наши компетентные органы проявляют такое завидное знание ситуации, ведь некоторые их представители — на его содержании. Это, наверняка, они шлют наверх подобную правдивую информацию, которая автоматически становится истиной, проверенной в последней инстанции…

14

Я привык постоянно видеть здесь Марину, словно всего за год успела стать она одной из постоянных частичек Венькиного окружения, такой же, как эти доски, полотна, статуэтки. Красивая штуковина, а главное — теплая, постоянно рядом. В капризах Вени с годами появилось что-то новое, все мы меняемся со временем.

— Кофе хочешь? — спросила меня девочка — игрушка, довольная уже тем, что хоть кто-то заглянул сюда, в этот холодный подвал, набитый принадлежащими вечности сокровищами. Горбунов не любит, чтобы Марина лишний раз выходила на улицу: то ли привычки свои прививает, то ли просто боится, что без мужского внимания такая лялька не останется. И в самом деле, сколько доводилось видеть: катят в машинах солидняки со студентками и школьницами, что во внучки им годятся. Так и Марина к ним подсесть может, запросто, чтобы обстановку сменить, ей плата за любовь ни к чему, Веня никогда крохобором не был, но с ним человек в манекен превратиться может, это я по себе испытал.

— Хочу, Марина, у меня почему-то никогда не хватает сил отказаться от этого напитка. А где наш славный Дон Кихот со своими Буцефало-Росинантами?

— Я хотела тебя спросить, — Марина пропускает этот вопрос мимо своих маленьких ушей с бриллиантовыми вкраплениями, — отчего ты постоянно сыпешь словами? Смысла никакого. То же самое можно сказать просто. По-человечески.

Ого, чудо наше с шестимесячной завивкой стало провокационные вопросы задавать. Сказать тебе всю правду, все что думаю? Этого еще не хватало.

— Видишь ли, девочка, жизнь нужно воспринимать иронически. Тогда она становится гораздо легче.

— Что, так тяжело тебе живется? — насмешливо спрашивает она, наливая кофе в крохотную фарфоровую посудину, изготовленную, судя по декоративности и пурпуровой краске, на заводе братьев Корниловых. А девочка непроста. Видимо, привык я к ней, да и к женщинам всегда легкомысленно относился.

— А кому сейчас легко, Марина? — отвечаю вполне серьезно. — Иногда так устаешь, что заснуть не можешь.

— Зачем тебе все это? Зарабатывать можно и по-другому…

Что-то за тобой, детка, я никогда не замечал трудового энтузиазма. Может, именно поэтому тебе хочется заразить им других? А дело у меня неплохое. Искусство, известно кому принадлежит — народу. Однако, те дозированные порции псевдоподобных ценностей, которые получает наш народ, меня явно не устраивают. Вот в фильме о фиалке с Монмартра как образец вершины юмора, министр кавалерии становится министром изящных искусств. Кино, что называется, жизненное: в Южноморске одним из театров руководил бывший начальник тюрьмы. Символика мрачная, но наглядно подтверждающая, кто у нас командует искусством. В такой ситуации лишь остается совмещать приятное с полезным, приобщаться к подлинному искусству и получать от этого материальное удовлетворение. Поэтому я собираю, всю стену иконами завесил, есть неплохие полотна. Мало ли на свете коллекционеров? Вон многозвездный наш маршал Брежнев, к примеру, все награды собрал, кроме ордена «Мать-героиня». Только умер, как тут же вышел Указ, запрещающий коллекционировать современные отечественные награды. Так что коллекция покойного пока вне конкуренции. Ничего, другие собирают по-прежнему, им Указ не в указ, особенно в связи с шестидесятилетием и за плодотворную работу. И даже самый главный мент страны Щелоков — тоже коллекционер. Взяли Марата с сомнительным поличняком, дело склеили, изъяли всю коллекцию — и прямиком ее на дом к министру внутренних дел. Тот, правда, совесть проявил: отдал все малоценное в Оружейную палату. Остальное оставил себе. Так что, девочка, если наши кормчие, ведущие народ по пути благополучия, поголовно собиратели: кто полотна, кто бриллианты, кто звания, кто просто бабки, то почему бы мне не следовать их личному примеру? Ты, наверное, и Венькину работу не очень уважаешь, хотя благодаря ей неплохо живешь. А твой почти благоверный когда-то в два счета доказал мне, что главное в нашей жизни — деньги. Я тогда со спортом расплевывался окончательно, а что дальше делать? Ни кола, ни двора, в одной комнате с мамой. Человеку нужно многое. И желательно не в том возрасте, когда от могилы его отделяют несколько шагов. Что я должен был всю жизнь горбить и где-то ближе к заслуженной пенсии тачку покупать, если вообще такая возможность представится? Или десятилетиями стоять в очереди на квартиру — а пока где жить? Снимать ее — никакой зарплаты на жизнь не хватит. Разве честным трудом все это заработаешь в мои-то годы? Я ведь не академик, не герой, не мореплаватель, не сын какой-то шишки. Люди работают, чтобы жить или живут, чтобы работать? То-то же. И я стал трудиться на твоего Веньку. Откровенно говоря, на все хватало — и на машину, и на квартиру, и на девочек. Поэтому не нужно мне читать морали, я и так политически грамотный, это даже во всех моих характеристиках сказано. Но при этом никогда не забываю: самое хорошее о человеке говорят в день его похорон.

Когда я только начинал работать в фирме Горбунова, довелось побывать на даче одного ответственного работника, разносящего закусон и водку в кабаке средней руки. Там-то между ним и Венькой состоялась беседа, естественно, проходившая в теплой и дружественной обстановке. Тем не менее мы, боевая гвардия Горбунова, держались не расслабляясь и были готовы в любой момент защитить своего шефа, который явно нарывался на неприятности.

Симпатичному официанту с замашками патриция прислуживал скромный парень с погонами майора, что должно было доказать Горбунову серьезность сложившейся обстановки. Только твой Венька, Мариночка, был спокоен, это благодаря ему я научился искусству подводить противника к заранее предусмотренному ответному ходу.

Требовал тогда этот половой свою долю от какой-то операции, но Веня упорно стоял на своем: чуть позже, сейчас свободных денег нет. Официант расхохотался прямо в лицо Горбунова: «Ты сделал очередную большую покупку?» Венька только и ждал подобной фразы.

— Да, — спокойно ответил он, — я купил обком.

— Всего лишь, — почувствовал, что Веня может и не шутить, противник, и ему ничего не оставалось делать, как продолжать разговор на веселой ноте, — а почему не попытался заполучить самого…

— Лучше синица в руках, чем журавль в небе, — не отдал инициативы Горбунов при помощи заранее приготовленной игры слов таким убедительным тоном, что у мента от изумления чуть звезды с погон не упали. Он, наверное, считал себя самым большим человеком, которого можно купить. Дурачок, нет человека, которого бы нельзя было прибрать к рукам, способов для этого — масса. Просто один стоит дорого, другой еще дороже, третий на бабе сломится, четвертый друга кинется выручать. И так далее.

Веня не блефовал тогда, говоря о довольно большой покупке. Правда, умолчал, что сделал ее по приказу Леонарда. Дед предпочитал оставаться в тени, независимо от уровня очередного приобретения, ни дать ни взять — капитан Немо, помноженный на Ханта. Горбунов тоже в накладе не оставался, официанту долго пришлось ждать своих денег, нервы у него не выдержали. А от несдержанности до гражданской панихиды — всего один шаг. Нашел с кем тягаться…

С Горбуновым пытался разделаться даже генерал, которого кормили все торгаши города, однако Веня нажаловался старику. Вышегородский выдал мудрый совет: если даешь льву, не обращай внимания на лай шакалов. Своей доли от антикварной фирмы этот генерал, прозванный нами «двенадцатилапым мусором», не получил. И более того, после неудачной попытки повлиять на Горбунова при помощи своих соколов со стандартными стрижками, получил ультиматум: или генерал уезжает из города, или переезжает из своей шикарной квартиры на третье кладбище. Перед выставлением ультиматума Горбунов отправил кое-кому несколько неплохих холстов, и нашего доблестного мента перевели бороться с преступностью в края с менее теплым климатом. После этого случая акции Горбунова в деловом мире возросли до небес, потому что все были уверены: мент сбежал из-за страха получить очередную правительственную награду уже посмертно. Вообще-то правильно: государственная награда, но у нас принято говорить и писать — правительственная. А какое правительство — такие и награды.

Вон Сашка рассказывал, что не только доходные места продаются, но и награды к ним, соответствующие креслу. Плати — и хоть Звездочку на грудь цепляй. Так что пока у нас коррупция, взяточничество и лицемерие в ранге государственной политики, лично мне честно работать — просто смешно. Конечно, я бы мог трудиться по-другому, но зачем, мне и так хорошо.

— По-другому я просто не умею, Маринка. А ты…

— Я женщина.

Сучка ты, а не женщина. Спишь с мужиком, старше тебя на целую жизнь, а другим нотации пытаешься читать, чтобы самой себе чище казаться. Или просто от безделья, боишься, что уйду, и снова одна останешься. Ведь для женщины одиночество просто неестественно. Она же создана для того, чтобы заботиться, сыпать нравоучениями, просто быть рядом, так отчего столько одиноких баб вокруг? Но Марина одинока и рядом с Горбуновым. А предки ее из дома выперли, когда узнали, что их функции по снабжению дочери фирменными шмутками, косметикой и прочим барахлом взял на себя их сверстник.

— Ты не просто женщина, Марина, ты прелестная женщина, очень красивая. А красота сродни таланту: не часто рождается. Вот смотрю я на тебя и даже как-то радостно делается.

— При Вене почему-то стараешься не смотреть, — вызывающе-иронично подметила Марина.

Играешься, девочка, это ничего, это в тебе еще пионерские костры горят. В ответ принимаю напряженную позу, придаю лицу самое серьезное выражение и глухо спрашиваю:

— Ты не догадалась почему?

Теперь главное, не упустить инициативы, разве идя сюда я предвидел такой ход, просто зашел развлечься. Так оно и есть. Марина, правда, оказывается не круглая дурочка, но быть может это к лучшему.

— Веня приедет завтра, — продолжила свою игру Марина, вызывая на откровение: что ж, попробуй, бывший сторожевой пес хозяина, украсть сахарную косточку, приготовленную для первого блюда, попробуй, что ты медлишь. Боишься, вдруг не выйдет, узнает о неудачной попытке Горбунов, наживешь неприятности. И рассчитать все времени не оставила, что ж, как говорится, риск благородное дело, хотя и невелик он, но все-таки играть я привык наверняка.

Наш поцелуй длился долго, несмотря на то, что целоваться я не люблю. Что делать, но так положено, любимая, неужели это свершилось, черт тебя возьми, язык же разболеться может…

На Бельмондо я не очень похож, разве что телосложением. Зато черты лица у меня правильнее. Не зря Шелест как-то добродушно-завистливо отметил, что с моей внешностью он пополнял бы свою коллекцию более высокими темпами. Впрочем, для подобных анализов время уже ушло в нули, мои пальцы шустро пробежались по пуговкам белоснежной блузки девушки, без особого труда обнажили слегка загоревшие плечи: с Горбуновым по пляжам не разойдешься. Марина прикрыла свои кукольные глазки, откинула головку на спинку кресла и, словно наизусть заученную еще в школе теорему, повторяла «Не нужно, ну, пожалуйста, не нужно», одновременно прогибаясь, чтобы мне было удобнее расстегнуть застежку кружевного французского бюстгальтера. Именно бюстгальтера, у этой девочки, оказывается, не грудь, а бюст, хоть в музее выставляй. Почему так принято восхищаться белизной холодного мрамора всяческих Фрин и Венер, когда вот она, красота, в плоти, классическая, словно открылась, овеянная легендами извечная женская загадка, любуйтесь, люди. Нет, так уж в наши головы вдолблено, искусство — оно в музее, а рядом — голая до неприличия девка. Восхищаться ею не принято, обладать — другое дело. Сами себя в скотов превращаем, воспитание для этого получили соответствующее.

Невольно опять вспоминаю Шелеста, такие трусики в его коллекции — редкость, подлинный «голден стар», что еще раз доказывает: Веня всем платит щедро. Заученным движением Марина сгибает ноги в коленях, и безо всякого почтения к такой дорогой вещи я отбрасываю почти невесомое белье в сторону, легко подымаю девушку на руки, иду к дверям-вешалке, поддеваю их носком ноги, и вот она уже лежит в опочивальне своего хозяина, девочка, купленная не за подлинную цену, постоянно ждущая, когда среди прочих дел до нее дойдет черед, а потому… Потому или по другому — разницы для меня, по крайней мере, нет. Марина внезапно проявляет инициативу, она мягко толкает меня в грудь, резким движением расстегивает «молнию» джинсов. Давно меня не раздевали с такой поспешностью, но порыв ее активности угасает так же внезапно, как и начался, и она опускается рядом, уступая мне лидерство в сложившейся ситуации.

Находясь с женщиной, я часто задумываюсь: отчего мужчины платят им, а не наоборот. Ведь уверен, они от этого получают больше удовольствия. Вот сейчас Марина и хрипит, и подушку покусывает, и так сдавливает ногами мою поясницу, что приходится мышцы напрягать, а по мне — хоть бы скорее все это закончилось. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Подобная ситуация даже в мыслях не предусматривалась. Хотя, если бы человек мог объяснить абсолютно все свои поступки, он бы не стал этим загадочным для себя сапиенсом. В конце концов я мужчина со всеми его инстинктами.

— Тебе хорошо? — проникновенным голосом спрашиваю Марину, которая, казалось бы, лежит без сознания. Ответа нет, ее рука скользит по моей груди, пальцы слегка касаются набухшего красной полосой давнего шрама.

— Что это?

— Это нож.

— Он мог убить тебя?

Что тебе сказать, девочка? Мог, разумеется, но я, как всегда, оказался удачливее, однако ведь когда-нибудь, рано или поздно, удача отвернется. Конечно, лучше бы поздно, но кто это знает, кроме его величества Случая: единственное, во что я верю в этой жизни.

— Нет, дорогая, рана была неопасной. В детстве, еще мальчишками баловались.

Именно баловались. Лишнего ей знать не нужно, чем меньше о тебе человек знает, тем полезнее для собственного здоровья. И именно дорогая. После того, как Алик назвал ночью жену именем любовницы и по собственному признанию «имел вырванные годы», я в подобных ситуациях обращаюсь к женщинам только так — дорогая. На собственных ошибках только дураки учатся.

— Тебе было больно?

Не помню. Мне так много раз бывало больно, что я уже стал относиться к подобным ощущениям, словно родился стоиком.

— Да, — односложно отвечаю я.

— А я в детстве часто болела. Ты тоже?

Болел, конечно. Разве есть на свете дети, которые не болеют? Я ведь, девочка, родился не тем атлетически сложенным мужиком, который лежит с тобой рядом. И когда мне было три года, врачи смотрели на меня сочувственно: бедный человек, ему уже который месяц на кладбище прогулы ставят, полное истощение нервной системы. Мама, а не они, вытянула меня с того света. Рано утром тащила на себе к берегу моря под самые полезные лучи солнца; и разбегались от меня, маленького пугала с тонкой шеей, обмотанной толстым слоем ваты, родители с упитанными донельзя детьми, словно прокаженный сидел на золотистом песке, от которого болезнь заиметь — раз плюнуть.

Ноги не держали, мама уходила с пляжа, неся на одной руке меня, десятикилограммового, в другой — ведро с морской водой, дневная ванна дистрофику. И так на самый верх, в халупу, именуемую громко дачей, которую они с отцом сняли, прочно войдя в долги. В меня вливали папину кровь, но этой процедуры не помню. Врезалось в память другое: теннисный стол неподалеку от лечебницы, мячик, летающий над сеткой. Это было сигналом приближающейся боли, и я начинал тихо скулить, орать сил не было. А через несколько лет, случайно встретив нас, доктор Хаит, лучший детский врач города, вынесший мне смертный приговор, с изумлением спрашивал мать: «Это тот скелетик?» и говорил, что за такое волшебное превращение ордена мало.

Тогда я уже не был доходягой: мордатый пацан с кудрями до плеч и огромным коком на голове. С коком пришлось распроститься перед школой. Я вышел изрядно облысевшим из парикмахерской, где к общему удовольствию сравнил себя с Иваном Бровкиным. Мама вела меня в первый класс, а затем занимала очередь за хлебом. После уроков я самостоятельно переходил через дорогу и достаивал рядом с ней очередь, хотя до сих пор не могу понять: зачем я ходил в первый класс, единственный в нем ученик, умевший еще до школы читать и писать. Черную тяжелую буханку хлеба заворачивали в свежую газету, со страниц которой улыбался Никита Сергеевич с внуком Никитой на руках. Но, несмотря на временные трудности, мы свято верили, что в восьмидесятом будет построен коммунизм и любой человек сможет побывать на экскурсии в космосе. А жизнь как-то постепенно разубеждала меня во всем, постоянно доказывая, что нет ничего более постоянного, чем временные явления.

Да, дорогая, я часто болел в детстве. Любая зараза цеплялась за меня, словно был я ее палочкой-выручалочкой, и все-таки четвертый класс закончил круглым отличником. Судьба часто так распоряжается: у кого слабое тело, тот вынужден делать ставку на голову. Потом все изменилось. Зашел ко мне Рыжий, принес какую-то книжку — я с детства их залпом глотаю, в руках у него была обыкновенная авоська, в которой лежали старенькие кеды. Рыжий с гордостью отметил, что идет на тренировку и даже взял с собой, за компанию.

Тренировались мы в школьном спортзале, пацаны с одной улицы, тридцать человек. А через два года, как-то постепенно отсеялись все, кроме меня, попавшего сюда совершенно случайно.

Я ходил во дворе гордый донельзя тем, что уже участвую в настоящих соревнованиях, пояснил корешкам, как держать в руках деревянные клинки; двор растил нас, растила и улица, та самая, влияния которой сегодня почему-то боятся. Выползал из подвала вечно пьяный Ленька-Маркиз, — в прошлом армейский разведчик, прошедший три года фронта, полгода концлагерей на Западе и десять лет лагерей на Востоке, лишенный всех добытых кровью наград и начинавших тогда плодиться привилегий — и заунывно тянул песню: «Рано утром проснешься, на поверку постройся, вызывают — „Васильев!“ — и три шага вперед. Это Клим Ворошилов и братишка Буденный даровали свободу, их любит нарр-од…» А потом, мочась в штаны, не сходя с места, поучал нас «Деритесь, пацаны, жизнь — борьба, кто сильнее — всегда прав». Два раза нас просить не приходилось, дрались с удовольствием.

У меня уже не было отца, а распаскудить к тому времени свое чадо родители успели: все самое лучшее — ему. И трудно, ох как было трудно отвыкать от сравнительно хорошей жизни. Мама запрещала мне играть в футбол, моментально рвались ботинки, купленные в магазине; запрещала мне, который уже привык к туфлям с модными острыми носами, сшитыми по индивидуальной колодке. Вся радость: школа, спортзал, двор. Куда ушли болезни? Бегали на близлежащий базар, воровали дары полей. И Витька Пономарев с нами бегал, несмотря на то, что он, как шарик, в добре катался, даже папина машина за ним в школу приезжала. А когда его, самого неповоротливого, поймали во время базарной экспроприации, тут же всех заложил. У нас это считалось самым серьезным преступлением, и отлупил я тогда Витьку за милую душу. Что с детей взять, не понимают, что у взрослых стукачество уже стало обычным явлением, не зря нам все время напоминали о Павлике Морозове, не случайно в Уголовном кодексе есть статья, воспринимать которую каждый нормальный человек должен с омерзением — «за недонесение».

И напрасно потом я пытался удержать свое лидерство во дворе, куда там; нанялись к Витьке вечно голодные сыновья Маркиза — «хочешь быть нашим королем?» Пономарев, понятно, хотел. «А раз король, кормить обязан». Кормил их Витька преимущественно конфетами и украденными у отца папиросами «Аркадия». Работа у короля для маркизовых отпрысков была несложной: лупить меня, где бы ни увидели. И дубилась моя шкура под их кулаками, хоть пытался я отбиваться, куда там, они вдвое старше были. А перекупить тогда их я просто не догадался, да и чем перекупать? Отучал меня Витька боли бояться, постоянно отучал. Мама спрашивала, откуда синяки, я все на тренировки списывал, и жизнь шла своим еще неспешным тогда ходом.

Спасибо тебе, Витька, за нелегкую науку. Заканчивая школу, я уже мог сравнительно легко справиться в драке сразу с двумя соперниками, и как-то постепенно отстали получавшие серьезные повреждения маркизики, пристававшие ко мне по инерции, уже будучи женатыми. И думал я, выслушивая на уроках обществоведения слова о социальной справедливости: где же она? У моего вечного соперника есть все, даже собака по последней моде, а у меня не всегда на кино хватает.

Детство, детство… Любой ценой вернуть давнее лидерство. Витька пришел на выпускной вечер во всем с иголочки, туфли на нем — папа двести колов отвалил. Да разве один такой Витька был в нашем классе. Целый клан, особняком держалась маленькая элита, попробуй к такой приблизиться. А я до выпускного так и не дошел: сшили мне на заказ первые в жизни брюки — на целый костюм у мамы денег не хватило. И забился я от такой несправедливости в старый подвал нашего дома, прикуривая одну сигарету от другой. Как мне хотелось побывать на том выпускном вечере, который раз в жизни только-то и бывает. Не довелось…

В вузе конкурс — десять человек на место, у меня аттестат с одной «тройкой», естественно, по физкультуре. Не ходил я в школьный спортзал, наивно намекнул учителю, мол, чему мастера спорта перворазрядник научит? А в результате получил заслуженной оценкой по носу.

Поступил все равно, бесплатно, кстати, спортсмены в гуманитариях — редкость. Витька для проформы ходил на экзамены в медин: у его папы все схвачено. Стал наш Витька доктором, только к такому попадать, лучше самому повеситься. Не тот сейчас Витька, не тот. Папашу его доблестного несколько раз из кресла в кресло перебрасывали, чтоб очередное дело развалил, а потом и вовсе выгнали на персональную пенсию.

Витька все привык из его рук получать, поддержка внезапно закончилась, а что он сам умеет? Встречались мы редко, но несколько лет назад я увидел стоящего на остановке трамвая своего старинного неприятеля в костюмчике явно не от Кардена. Победил его в жизненной схватке, но не знает никто об этой победе, как и о том, чего она мне стоила. А тогда, упиваясь свалившейся радостью, подъехал к нему на недавно купленной машине и подвез домой. Странно, будто исчезли долгие годы глухой вражды и мы вспоминали родную улицу, потерявшихся на жизненном пути пацанов: кто ходит в море, кто в шофера подался, кто в зону загремел, а очкарик — тихоня, за которого даже девчонки заступались, говорят, вообще в донельзя засекреченном заведении создает какую-то бомбу, чтобы осчастливить человечество очередным научным открытием.

Разъехались ребята, особенно наиболее толковые. Потому что наш город создан, чтобы производить таланты, а его меняющиеся отцы, словно сговорившись, во все времена стремились довести их до общего знаменателя. И расцветают теперь эти литературно-музыкально-художественно-научно-экономические таланты в Париже, Нью-Йорке и даже в Москве. И расплакался тогда Витька, что врач из него, как из рыбы шашлык, а я неожиданно для самого себя очень скоро устроил его заведующим книжного магазина. И не напоминает о себе моя дубленая не без его помощи шкура, когда захожу к Пономареву за очередной партией литературы, а Витька, как само собой разумеющееся, принимает от меня в презент конфеты. Только конфеты. В громадных подарочных коробках. В память о том, что во времена его королевания именно этот шоколадный арсенал долго служил делу моего физического воспитания. Может, это мальчишество, только понимаю — не Витька причина, что я тот, кем стал. Сам во всем виноват. А отступать поздно. Да и незачем…

— Ты спишь?

— Нет, дорогая, я думал о тебе.

Почему бы не сделать женщине приятное? Тем более, что она позволила мне огромную роскошь хоть немного побыть самим собой.

— К чему все это? — начинает искать пути к отступлению Марина, — все равно у нас ничего не получится. От Вени не уйти.

Конечно, не уйти. Только тебе ведь и уходить не очень хочется, привыкла ты к роскоши, девочка, быстро привыкаешь. Но вот добровольно от нее отказаться — мало кому по силам. Клетка, зато золотая, ты ведь, наверное, уже начала считать себя наследницей Венькиных сокровищ. Женщина всегда остается женщиной, поэтому может переоценить свои возможности. Венька даже в лице меняется, рассматривая новое приобретение, слегка скользя пальцами по шероховатости холста. Разве с такой же любовью его пальцы касаются твоего тела? Нет, девочка, ты для него не любовь — привязанность, не больше. И самое главное, что понимаешь ты это не хуже меня. Куда тебе уходить? Закончишь университет — иди, работай, заколачивай свой стольник в месяц. При твоих запросах как раз на сигареты, белье и косметику, если на все это вообще зарплаты хватит. И замуж ты вряд ли захочешь, ведь деловой на тебе не женится, у них только любовницы, словно сошли со страниц «Пентхауза», жены другие, совсем другие. А за инженера ты не выйдешь, слишком хорошо к себе относишься. Понимаешь, что жить с ним глупо: будешь вкалывать, словно ломовая лошадь, ходить пешком, вечно обвешанная тяжелыми сумками и при нашем неустроенном быте к сорока годам начнешь превращаться в развалину. Но даже если ты решишь уйти, что тебя Веня так и отпустит? Долго ждать будешь. Наверное, ко мне ты сегодня так хорошо относишься, чтобы насолить ему. Поняла ли ты главное, девочка? Что не женщина ты для Вени, а всего лишь запасной вариант. Ты же по распределению не в деревенскую школу поедешь, а прямым ходом в «Интурист» отправишься. И будешь делать, что Веня скажет. И если в пробивании нового канала за рубеж ему твоя помощь понадобится даже в сексуальном варианте, он тебя, не задумываясь, к любому хронцу уложит. Потому что так дело требует, оттого что себе к тому времени очередную куклу найдет.

— Мы ничего не в силах изменить, — подтверждаю я рассуждения Марины, и по ее реакции видно, что этот человек все понимает до конца. Будь я на месте Вени, ее близко бы к себе не подпустил. Ошибся Горбунов, меня разгадал, а ее — нет. Если возникнет необходимость, с Мариной можно играть в одной команде. Но не дай Бог, чтобы такая необходимость представилась как единственный вариант.

— Мы будем видеться? — ее пальцы продолжают изучать шрам на моей груди.

Будем, конечно, будем, только в присутствии Горбунова. Здесь не место для подобных свиданий, сегодняшний случай — лишь исключение, подтверждающее, как обычно, какое-то правило. И вряд ли у нас еще когда-нибудь найдется возможность повторить то, чем мы занимались сегодня. К чему мне усложнять жизнь непонятными отношениями даже с такой женщиной? Вон их сколько — молодых, красивых и сравнительно дешевых.

Марина прикуривает дамскую сигарету с золотистым ободком, слегка затягивается и вставляет ее в мои губы. Слаба иноземная махра, никак не привыкнешь к ней, тлеет быстро.

— А Веня «Приму» курит, — говорит она, подымаясь во весь рост, и я еще раз получаю возможность полюбоваться прекрасным произведением искусства, которое изваяла природа.

— Веня всегда курит «Мальборо», — механически вслух отмечаю я, следя за неохотно одевающейся Мариной. Молодец, девочка, уловила беглый взгляд на часы.

— Ты когда-нибудь бывал в маленькой каморке за кухней?

— Нет, Марина, твой почти благоверный никого не пускает в свою пещеру имени Лехтвейса.

— Он там «Приму» курит и водку пьет. Один. Я как-то зашла и испугалась немного: лицо такое необычное, растерянное. Нет там ничего, только мольберт, краски разбросаны…

Марина продолжала рассказывать, и я легко представлял себе: пальцы Горбунова, ломающие в бессилии уголек, он подскакивает к девушке, словно застукала она его за чем-то непотребным, и, схватив цепкой пятерней за плечо, говорит:

— Я пытаюсь вспомнить лицо своей мамы. Иногда кажется — все, но вспоминаю — что-то не то, не так, а что именно — не могу.

А потом отталкивает ее, подбирает складки рта, и цедит, как обычно:

— И чтоб тебя здесь я больше не видел.

Вот почему Горбунов запирается в этой комнатушке, я думал, что там его главная сокровищница, а все объясняется просто. Вспоминаю, как часто уходил в эту каморку Веня, через комнаты, увешанные драгоценными экспонатами. А теперь знаю: там, при свете керосиновой лампы, он мучительно вспоминал лицо своей матери, бросал быстрые штрихи на чистые листы бумаги, рвал их и начинал снова эту часто повторяющуюся пытку, на которую добровольно обрек себя.

Мне уже не нужно играть с тобой, Марина, бедная девочка, спасибо тебе. И извини, мне пора уходить, расставаться с тобой и с самим собой, хотя, кажется, самим собой я уже остаюсь только во сне; всю жизнь куда-то спешу, не замечая, что она проходит мимо.

15

Делаю шаг вперед и тут же натыкаюсь коленкой на острый угол ящика, которого во время прошлого визита к Барановскому в передней не было.

— Слушай, Ким, — растираю рукой ушибленное место, — ты бы ячейки на вокзале бронировал, так же инвалидом остаться можно.

— Вот ты и бронируй ячейки, — отбивается Ким, — а я уже привык. Слушай, я виделся с Витькой, он ничего не знает, говорит — портрет женский был.

— А ты бы спросил, кому он его сбыл…

— Витька дурак, но не такой же, чтобы отдавать своего клиента. Ты лучше послушай, что сегодня со мной было.

Все, пять минут можно отдыхать, сейчас Барановский выговорится и тогда его можно озадачить снова.

— …начальник ЖЭКа так и говорит: труб у меня нет. А зачем нужен такой ЖЭК, где всегда ничего нет — ни материалов, ни ремонтников? Почему я должен ремонт за свои деньги делать, положено, чтобы его производило домоуправление, — завершил Ким свой рассказ, начало которого я прослушал.

— Ты абсолютно прав, — подтверждаю справедливость сказанного Барановским и добавляю, — память у тебе хорошая?

Барановский втягивает пухлые щеки и, по всему видно, обижается.

— Тогда запомни.

И выборочно называю ему вещи, похищенные у Ярошенко. Потом предупреждаю:

— Никому ни слова. Как что-нибудь всплывет — тут же бери и пулей ко мне.

— Денег совсем нет, — жалуется на тяжелое материальное положение компаньон, — я недавно отоварился, теперь ждать нужно.

В машине до сих пор лежит пакет, полученный от Мыколы, и я с легким сердцем расстаюсь с этими мелкими засаленными купюрами, которые могут лишь служить упреком мощным организациям, никак не могущим составить конкуренцию сторожу-единоличнику.

— Здесь полштуки. Придется добавлять. Если захочешь наварить — найдешь что добавить, — говорю на прощание Киму и быстро отъезжаю от его дома. Но тороплюсь напрасно, хотя бы потому, что меня останавливает сержант, вооруженный полосатым жезлом и чувством собственной непогрешимости, и требует предъявить документы. Убедившись, что все в порядке, он обходит машину и тут, наконец, находит, к чему бы можно прицепиться.

— Резина у вас лысая, — говорит он, постукивая моим удостоверением по свистку, — придется снимать номера.

— Где же лысая, товарищ сержант? Смотрите, следы протектора почти видны. Лето ведь, к зиме обязательно сменю, — пытаюсь уговорить его.

— А что сказано в Правилах — знаете? — вкрадчиво спрашивает инспектор.

Я-то знаю, что там сказано. И весь смех в том, что Правила эти составляли люди, которые прекрасно понимали, что купить резину в магазине так же реально, как вытащить из моря слона или, по крайней мере, приобрести банку черной икры в гастрономе. Тем не менее, Правила существуют. Поэтому я прошу сержанта поверить мне в последний раз, не снимать номера и торжественно обещаю, что послезавтра на машине будут новые колеса.

Сержант мне почему-то верит. Но в том-то и дело, что новой резины у меня нет, а если он еще раз остановит меня в этом районе, где я разъезжаю почти ежедневно, это может кончиться такой беготней и нервотрепкой, какую можно лишь пожелать работникам автомобильной промышленности. Тут же звоню на станцию техобслуживания и властным голосом прошу подозвать к телефону товарища Сокова.

— Миша, — кричу я в трубку, стараясь перекрыть гулкий треск в мембране, — ты завтра работаешь?

— Нет, сегодня заканчиваю, потом два дня отдыха, так что, выходит, через три дня.

— Меня устроит сегодня. Нет, делать ничего не надо. Нужна резина. Я знаю, что нет. Но нужна.

Через полтора часа полкомплекта резины лежит в багажнике. И кто это выдумал, что сервис у нас оставляет желать не только лучшего, но и вообще чего-нибудь? Подошли ко мне два интеллигентных человека, одни взял ключи от машины, другой провел меня между гаражами, показал на один из них, попросил опустить деньги в прорезь на двери и как истинный джентльмен, ничего не проверяя, удалился. Бросаю необходимую сумму в жадную пасть большой металлической копилки, возвращаюсь к машине, ключ торчит в дверце. Стараюсь немного походить на этих славных ребят и поэтому даже не заглядываю в багажник, куда они должны были положить два колеса.

У соседа напротив машина уже год на приколе — ждет, когда же появится резина для нее. Но мне в отличие от него ждать некогда: если машина куплена за пятилетний заработок инженера, она обязана постоянно быть на ходу. Я уже в который раз обеспечил ей такую возможность, и те сто тридцать сверх цены, что были даны ребятам за быстрое и качественное обслуживание, мой боевой конек обязан отработать. Спасибо анонимной службе сервиса, делающей все возможное, чтобы автовладельцы моего пошиба соблюдали правила дорожного движения. А к тому, что в этом мире за все нужно платить, я привык давно. Платят все без исключения, и если я за необходимую вещь выкладываю наличные, то мой знакомый Константин Николаевич в такой ситуации рассчитывается своим положением. В этом и заключается разница между результатами нашей деятельности.

С такими мыслями я подъезжаю к книжному магазину имени Пономарева, дверь которого перегорожена шваброй, легко прохожу это препятствие и уже через десять минут выхожу из него с аккуратным свертком, в недрах которого надежно покоятся несколько книг из разряда тех, что никогда не доходят до прилавка, и флакон французских духов, затем совершаю еще один бросок за продовольственным подкреплением, приезжаю домой, меняю колеса и подымаюсь наверх, отягощенный свертками и сомнением — столь уж удачным может показаться прожитый день.

За окном треск огненных полос разрывает беззвездное небо и это вносит хоть какое-то равновесие в суетность жизни, заставляет немного отвлечься перед тем, как зажжется бра и в отличие от прочих жаждущих я смогу начать читать нашумевший роман Ирвина Шоу «Вечер в Византии».

16

…Рука немеет, но ответ моментально следует за защитой и хотя я успеваю имитировать укол с переводом, он мгновенно реагирует на эту маленькую хитрость и делает шаг назад в тот момент, когда пуандоре должно найти уязвимую точку на отливающей прожилками металла светлой курточке. Два шага вперед, рывок, парад-рипост, шаг назад; мы продолжаем танцевать вприпрыжку, вызывая друг друга на откровение, но в тот момент, когда я собирался отскочить и тут же начать атаку, он резко набирает скорость и сразу становится ясно: перехватить клинок соперника не успею, остается только отступать или тыкать навстречу в слабой надежде, что соперник промахнется. С яростным гиком он посылает вперед оружие, в эту же долю секунды мое тело прогибается в дугу, рука резким кистевым движением сверху вниз всаживает пуандоре в узкое пространство между краем плеча и шеей противника, его клинок в это плотно спрессованное мгновение проходит в каком-то сантиметре от моей груди; зал шумит, но даже этот гул не в силах заглушить дробные удары пота, падающие на пол свинцовыми каплями…

За окном ревел дождь, избивая струями брусчатку мостовой. Я посмотрел на светящийся циферблат часов и закрыл глаза, чтобы снова увидеть продолжение этого сна, который преследует меня с той поры, когда в дальнем углу комнаты навсегда заняла место экспоната прожитого старая, побывавшая в сотнях боев рапира с французской рукояткой.

Утро приветствует меня свежей прохладой, такой непривычной после долгодневного зноя. Подпоясываясь халатом с задорным французским петухом на груди, варю двойную порцию кофе и высыпаю созревшие бананы из плотно закупоренной кастрюли в вазу с серебряным ободком. Эту вазу я купил случайно у какой-то бабушки из бывших, которая тщетно пыталась продать ее через комиссионный магазин, потому что там могли отдельно принять только вазу без серебра. Ювелиры, конечно, с радостью купили бы серебряный ободок, но им не нужна ваза. И пока с произведениями искусства существует такое положение, я могу позволить себе ссыпать десерт в антикварную вещь, стоящую больше моего полугодового оклада.

До встречи с очаровательной Татьяной остается еще немало времени, поэтому разрешаю себе такую роскошь, как два свидания в один день и, пользуясь тем, что на дворе стоит время повальных отпусков, направляюсь к Вадиму Петровичу Бойко, который в свободное от приобретения русской старины и мучения котов время преподает историю в одном из вузов города.

Как все-таки похожи квартиры людей, собирающих всевозможный антиквариат; имею в виду не метраж и планировку комнат, а ту обстановку, которую создает присутствие старинной мебели, картин, всевозможных статуэток, подсвечников и других признаков того, что за свое увлечение хозяин дома всегда готов заплатить наличными. Вот и у Вадика стены надежно прикрыты полотнами, а не теми клееными коврами, которые встречаются на каждом шагу, что аж не верится, с какой энергией доставали их всего несколько лет назад люди со вкусом, не испорченным даже налетом культуры. Есть, правда, и у него коврик в передней, но к нему прикреплены пара скрещенных сабель и старинные седельные пистолеты. На полке огромного бездействующего камина хранят высокомерное молчание работы Федора Шопена, на протяжении десяти лет создававшего историческую серию в бронзе от Рюрика до Александра Второго. Полная серия — шестьдесят четыре бюста, однако у Бойко одного не достает. Именно того, который в настоящее время покоится в моем «дипломате». Откровенно говоря, мы с Вадиком друг друга недолюбливаем, однако дело есть дело, и тут не до эмоций. Иногда наши стычки заканчиваются тем, что я, как и он, даю себе слово больше никогда не встречаться ни под каким предлогом, но как только возникает возможность очередного взаимовыгодного делового соглашения, мы на удивление быстро находим друг друга. Поэтому я щелкаю царя Иоанна по бронзовому носу и без предисловий невинным голосом спрашиваю:

— А где же наш доблестный Святополк, или ты не берешь его по морально-этическим соображениям, потому что он Окаянный?

Вадик, конечно, понимает, к чему я веду, но пока молчит, потому что без предварительного разговора еще никогда не заключалась серьезная сделка. Пока идет пустопорожний обмен мнениями, можно все до конца взвесить и, оценив реальную обстановку, решить: делать скидку или нет, придержать товар или отдать немедленно.

— Не попадается, — честно отвечает Бойко своим хорошо поставленным голосом, — но я бы его сразу взял…

— И за любую сумму, — утвердительным тоном не даю ему закончить фразу.

— Сумма сумме рознь. Надеюсь, ты знаешь, что это удовольствие недорогое.

— Конечно, стоимость одного бюста колеблется от двухсот до трехсот рублей. Но при наличии полной серии ее стоимость резко возрастает. А ты будешь единственным человеком в городе, чья серия…

— Поэтому ты намерен получить больше.

— Не намерен, потому что точно получу. Или ты еще лет шесть будешь искать?

— Не буду. Сколько?

— Торопиться не нужно. Сперва посмотри, вдруг дефект найдешь…

Конечно, никакого изъяна и при желании найти нельзя — вещь в идеальном состоянии. Но когда Святополк попадет в его руки, холодный металл этой фигурки, за которой Вадик охотится столько лет, даст ему почувствовать себя ее полным хозяином, а следовательно, сделает гораздо сговорчивее.

— Все в порядке?

— Как будто.

— Так вот, чтобы облегчить тебе жизнь, сразу отмечу: в деньгах я не нуждаюсь. Нужно что-то из наград.

— Медаль «За ревность и усердие к Российской империи» подойдет?

— Если она серебряная…

— Медная.

— И между этими медалями, одинаково исполненными в разных металлах, лежит небольшая разница в каких-то полутора тысяч рублей. Ты что меня за идиота принимаешь?

— Ладно. Дай подумать. Значит… значит, так. Возьми «Победителю над пруссаками»…

— И стольник доплаты.

— Но медаль тяжелее твоего бюстика.

— Зато Святополк тебе нужнее, чем мне эти «пруссаки».

— Договорились, — соглашается Вадик, достает из книжного шкафа коробку, обтянутую черной потрескавшейся кожей, вынимает из нее нужную медаль, отсчитывает новенькие хрустящие пятерки.

— Ты бы еще рублями дал, — замечаю я и тут же готовлюсь к атаке Вадика, ставшей доброй традицией наших отношений.

— Что ты, рублей не держим, это привилегия сторожей сшибать рубчики по месту основной работы, откуда такие купюры у скромного кандидата наук.

— Нынче может каждый атом стать науки кандидатом, — неуверенно парировал я при помощи фольклора и тут же получил в ответ:

— У тебя и на это ума не хватает. Впрочем, для бывшего спортсмена даже куриные мозги — комплимент, хотя ты несколько и отличаешься от своих коллег задатками интеллекта ученика церковно-приходской школы. Только с тем отличием, что от него хоть какая-то польза была, а ты, возомнив себя умником, паразитируешь на проблемах общества и еще кичишься тем, что не зависишь от него.

— Да, — почти кричу ему в ответ, — я не завишу от общества, хотя имею с ним точки соприкосновения. Я привык за все платить и в благотворительности не нуждаюсь. Когда мне нужны материальные блага, создаваемые этим обществом, рассчитываюсь за них щедро. Например, заплатив за машину в двадцать раз больше ее себестоимости, считай, прокормил такого деятеля, как ты, толку от которого, как с козла молока.

— Все верно, только такой ограниченный тип может считать, что от ученых толку нет. Слышал я, как тебе подобные требуют разогнать научные институты, вооружить сотрудников лопатами и заставить заниматься каким-нибудь полезным делом.

— Я, конечно, туп от природы, но никогда не говорил, что наука вредит человечеству. Если это наука, а не твоя история.

— Все правильно, что с тобой говорить, если ты даже не считаешь историю наукой.

— А с каких пор история стала наукой? В лучшем случае, она просто шлюха, готовая лечь в постель с первой попавшейся личностью. Кстати, как насчет личности в истории? Ведь личности в нашей истории вытворяют, что хотят. Слушай! А ты прачка, отмывающая грязные простыни этой шлюхи. Ну-ка, историк, расскажи мне о выдающемся мудром отце народов Сталине, сгубившем больше людей, чем инквизиция за всю историю своего существования, о друге народа Кагановиче и примкнувшем к нему Шепилове, о засеянной кукурузой стране, о лженауках генетике и кибернетике, о решающих сражениях второй мировой на Малой земле, о реабилитированных посмертно писателях, чьи книги не переиздаются десятилетиями, о русской старине, которую ты так любишь, и о которой сегодня никто ничего практически не знает…

Ты прав, я не очень люблю наше общество за ту ложь, в которой оно купается, за его ханжество, уникальную экономику, когда покупатель бегает за продавцом, но я этого не скрываю. А ты…

— А я в отличие от тебя стремлюсь принести людям хоть какую-то пользу, чтобы заблуждения, о которых ты говоришь, больше не повторились.

— А случись новые заблуждения, ты вовсю будешь ковать для них металл и найдешь этому исторические обоснования. И вдобавок будешь врать своим студентам, вызывая у них отвращение к своей будущей профессии. Кстати, просвети немного, кем сейчас числится в вашей науке Шамиль: народным героем или агентом английской разведки?

Не дожидаясь ответа, рву на себя дверь, выхожу на улицу, дав себе слово никогда больше не видеться с Вадиком, хотя знаю: будь это выгодно ему или мне — наша встреча станет неминуемой.

Телефон-автомат легко проглатывает две копейки и эта потеря компенсируется тем, что я слышу голос уважаемого Константина Николаевича. Почему-то сегодня обошлось без услуг секретарши.

— Здравствуйте, Константин Николаевич, большое вам спасибо за интервью… Хотелось бы кое-что уточнить. Конечно… Хорошо…

Через сорок минут подъезжаю к парадному дома, у которого торжественно застыла персональная «Волга» Константина Николаевича, еще минута — и жму его тяжелую властную руку.

— Большое спасибо, Константин Николаевич, вот ваша бумага.

— Я же сказал, что ты можешь оставить ее у себя.

— Думаю, что мне она уже не пригодится. Тем более, вдруг кто-то случайно найдет ее дома, могут возникнуть нежелательные вопросы.

— Ничего страшного. Что у тебя еще?

— То, что вы просили. Пришлось, правда, побегать, но учитывая ту помощь, которую…

Мой собеседник расплывается в добродушной улыбке, мол, пустяки. Действительно, пустяки: весьма сомнительный банальный комплимент, а как он поможет решить сразу несколько проблем.

— Вот. Единственная, кстати, медаль, выпущенная во времена Елизаветы Петровны с изображением императрицы. Андреевской ленты, правда, нет, но не это главное, хотя сбить цену ее отсутствие мне помогло. Конечно, было бы желательнее иметь медаль без ушка, но их всего тысячу штук начеканили.

Вижу, что Константину Николаевичу некогда вникать в такие подробности, и закругляюсь:

— Хотели за нее 700, но выторговал за 600.

— Не дорого? — на всякий случай недоверчиво переспрашивает он.

— Вспомните мои слова, что через десять лет она будет стоить втрое больше.

— Через десять лет, может статься, нас не будет, — вздыхает Константин Николаевич, достает из заднего кармана бумажник и отсчитывает шесть сотенных. Затем из другого кармана вытягивает две двадцатипятирублевки и подает их небрежным жестом:

— А это твои комиссионные.

— Константин Николаевич, я могу обидеться, еще не хватало, чтобы вы подумали, что я на такое способен, — дрожат трагические нотки в моем голосе.

Константин Николаевич, пожимает мою руку, и я выхожу из его квартиры с чувством до конца исполненного долга. Красная цена этой медали рублей четыреста. Плюс сто полученных от Вадика. И никакой спекуляции. Ведь спекуляция есть скупка и дальнейшая перепродажа с целью наживы, но факта скупки нет. Есть факт обмена на окаянного Святополка, которого я купил на прошлой неделе в опте у Борьки-Инженера вместе с другими интересными вещами.

Самое смешное, что в наши производственные отношения никак не может вписаться инструкция Министерства культуры, сочиненная сравнительно недавно. Уж чего-чего, а инструкций у нас хватает, особенно тех, которые несут в массы любимое слово сочиняющих «низзя!». Так вот, Министерство культуры решило, что все коллекции нумизматов должны быть зарегистрированы в органах культуры. Есть у вас коллекция серебряных монет, что по каталогу двенадцать с полтиной, спешите ее регистрировать, ну а если вы располагаете какой-то там коллекцией полотен пусть даже Делакруа с Пуссеном вперемешку с Гоей и Тинторетто, их регистрировать не обязательно. Но что-то не припомню, чтобы после выхода в свет этой инструкции, коллекционеры ринулись наперегонки регистрировать свои сокровища.

Кроме того, инструкция требует, чтобы на каждый случай обмена, дарения, купли или продажи коллекционер запасался разрешением в местном управлении культуры, а если таковое отсутствует, то ему нужно сразу же брать приступом само министерство и там решать организационный вопрос, к примеру, подарка старинной серебряной монеты своему другу ко дню рождения. И больше того, чтобы совершить такой подарок, если такая монета стоит чуть больше пятидесяти рублей, нужно еще успеть заскочить к нотариусу, чтобы зарегистрировать этот факт. Но даже если представить себе, что собиратели решили не плевать на эту инструкцию с высокой колокольни, а следовать ей во всем, то времени для работы у них просто не останется: будут целыми днями совершать пробежки от нотариальной конторы до управления культуры, и это без учета нашей традиционной волокиты, сопровождающейся обычно вежливой фразой «зайдите завтра».

Потому, чтобы не отрывать министерских работников от составления подобных инструкций, беру на себя нелегкий труд, который состоит в том, что сперва я в качестве местного органа культуры разрешаю себе продавать, покупать, менять все, что угодно, затем вместо нотариуса фиксирую эту сделку и храню деньги с неменьшей надежностью, чем государственный банк. В конце концов, государство наше народное, а я тоже частица народа, не Бог весть какая, но все-таки.

С этими мыслями направляюсь обедать в облюбованный давным-давно ресторанчик «Прибой», который сейчас многочисленные отдыхающие берут, что называется, с боя. Участвовать в их баталии так и не удается, потому что к моим услугам стол, на котором несколько минут назад красовалась табличка «служебный».

И уже через час, вооруженный огромным букетом цветов и верным «дипломатом», в недрах которого позвякивают две бутылки «Камю», еду брать приступом мою «соученицу» Крыску. А чтобы вспыхнувшее к ней чувство скорее нашло понимание красавицы Татьяны, в карманчике-пистоне лежит обыкновенное колечко, которое штампуется массовыми партиями из металла пятьсот восемьдесят третьей пробы…

Вторая бутылка, выпитая уже в постели, настроила Таню на сентиментальный лад. И вызывать ее на откровенный разговор труда не составило.

— Иногда я себя ненавижу, — пробормотала Крыска, неуверенно ставя на тумбочку пустой фужер, — но разве можно иначе, грязь кругом. И ты все врешь. Какой ты кандидат, голодного блеска в глазах не достает, наверное «зеленкой» торгуешь, глаз у меня наметанный.

— Что делать, Таня, иначе как бы я смог так близко познакомиться с такой прелестной девушкой.

— А как все, — с вызовом произнесла Крыска, прикуривая сигарету, и посмотрела на меня краснеющими от выпитого глазами, — ты знаешь, какая мне цена? Да…

— Погоди, — перебил я, вынимая из ее пальцев тлеющую сигарету, — у меня есть кое-что получше. — Роюсь в «дипломате», стоящем рядом с двуспальной кроватью и, наконец, достаю пачку «Данхила».

— Каждый человек что-нибудь стоит, — сказал я, разрывая золотистую оболочку фольги, — но ты, наверное, стоишь очень дорого. Давно не видел женщины, сложенной так хорошо.

— А ей знаешь, какая красная цена? Двести рублей. Пять клиентов в месяц от силы. Противно. Что вылупился? Не нравится? Может, жениться на мне хочешь, так я тебе верность до гроба хранить буду, потому что на мужиков уже смотреть не могу, скоты все. Господи, меня ж раньше любой подонок за пятерку купить на ночь мог.

Я тактично промолчал о том, что сегодня ее любой подонок может купить за несколько большую сумму, и спросил:

— А в школе как относятся к твоему увлечению?

— Ты что, с ума сошел? Кто об этом знает, школа у нас образцовая, дети меня любят, сейчас десятый класс веду.

Пошло-поехало. После исполнения своих обязанностей по отношению ко мне, Крыска ударилась в воспоминания о своих профессиональных обязанностях в родной школе.

— Послушай, — перебиваю ее рассказ, плеснув остатки коньяка в фужеры, — может, пойдешь в долю к путанам, а то заработок в твоем деле не гарантирован…

Крыска молча опрокинула в себя коньяк, как будто это был не тонкий французский напиток, а обыкновенная водка, к которой женщины ее профессии питают слабость, и пройдясь рукой по остаткам помады, ответила:

— Мне эти суки предлагали в свое время. Вступительный взнос две тысячи — и вперед, Франция. Нет, я сама по себе, и клиент мой, как и я, светиться не любит. У меня уже постоянный круг знакомых. А с тобой легла, потому что понравился чем-то, человеком хотелось себя почувствовать, чтоб переспать просто так, не за деньги…

Этой информации вполне хватает. А душевные метания изрядно опьяневшей Крыски больше интереса не представляют.

17

Я уже был возле двери, Таня откровенно зевнула, ждала только, чтобы захлопнулась за мной эта легонькая перегородка из прессованных опилок, отделяющая ее от остального мира, и тогда можно будет завалиться на постель, еще хранящую тепло человеческих тел, и отоспаться после проведенной в неплохо оплачиваемых трудах ночи. Поворачиваюсь к ней, разбивая одним вопросом этот план на ближайшее время:

— Послушай, Таня, все хотел тебя спросить, откуда ты знаешь телефон Игоря Шелеста?

Зрачки ее глаз суживаются, однако она не протрезвела настолько, чтобы сразу понять, в чем дело.

— Какой Игорь, я такого не знаю.

— А если подумать…

— Чего ты хочешь?

— Я так хочу, чтобы лето не кончалось, — и тут раздается голос моей милой собеседницы «Меня ж раньше любой подонок за пятерку купить на ночь мог». Все-таки прекрасное это изобретение — японские диктофоны, легко вмещающиеся в небольшой сумочке рядом с пачкой сигарет. О «дипломате» и говорить нечего.

Пока Танька изумленно таращит глаза на портфель, из которого раздается ее собственный голос, я, не дав ей опомниться, спрашиваю:

— Так ты вспомнила Игоря Шелеста?

— Иди ты вместе с ним, — не поняв ситуации до конца, контратакует Крыска, — а то…

— А то что?

— Увидишь!

— Ты собираешься натравить на меня родной коллектив? Вызовешь на ваш педсовет?

— Скотина ты, Сашка.

— Ну, хватит. Слушай внимательно и думай. Конечно, о проституции речи нет — ведь она у нас просто не существует, ей корни подрубили. Но не думаю, что твоя директриса, которую ты называешь Стервой Михайловной, и вся эта школьная компания обрадуются, что рядом с ними обучает и воспитывает подрастающее поколение такая чудная Татьяна. Они ведь не знают, что в свободное от сеяния разумного и вечного время ты собираешь урожаи в качестве надомницы. Правда, Крыска?

Татьяна трезвеет прямо на глазах. И теперь ее зрачки расширяются.

— Поэтому договариваемся на джентльменских началах. Ты отвечаешь на несколько вопросов и в течение пяти-шести дней не делишься ни с кем по этому поводу своими впечатлениями. В благодарность за это я не только не стану посвящать Стерву или как там ее Михайловну в подробности твоей интимной жизни, но и подарю тебе эту дорогую кассету.

Через час дома спокойно взвешиваю полученную информацию. К Таньке, зная, что ее клиентом является Яровский, обращается некий Толик, также пользующийся учительскими услугами. Толик этот просит продать по дешевке портрет Яровскому. Скорее всего так и случилось бы, но, как на грех, Танька встречает своего давнего приятеля, носящего кличку Дерьмо, и тут закручивается чуть ли не шпионский сюжет. Витька дает ей телефон Шелеста, но Игорь отказывается дать сумму, которую требует Таня, он вообще не хочет брать этот портрет. Тогда его забирает на комиссию Дерьмо, звонит о вещи по всему городу, но показать портрет никому не успевает: Толик, придя за деньгами, узнает, что Танька решила на этом деле немного заработать, тысячи три, не больше. Этот парень сам ее подвел к такому решению, расхваливая свой товар: мол, вещь дороже стоит, но срочно деньги нужны. Портрет у Мужика изымают и продают товароведу. И самое интересное, что Толик этот работает на моего приятеля Горбунова. Но ведь не Веня в самом деле послал продавать его этот портрет? Он, в отличие от Толика, сдал бы полотно за пять минут и без помощи жрицы любви из средней школы. И по всему выходит, что именно мой бывший соратник Толик и есть тот не установленный следствием Игорь, верный напарник грозы туалетов Довгулевича. А значит, кроме портрета Тропинина, должна всплыть целая масса интересных вещей, которые раньше хранились в квартире на проспекте Мира. И если умело играть дальше, то черт с ним, с Яровским, почему бы мне не стать полноправным наследником в отношении бывшей коллекции гражданки Ярошенко? Впрочем, торопиться пока не следует, потому что после того, как я выпил очередную чашку кофе, меня озарила интересная мысль, заставившая посмотреть на происходящие события несколько иначе.

18

Звонок прозвучал властно, не так, как обычно, когда его кнопку нажимают, кротко касаясь подушечкой пальца, а отрывисто, сильно, словно в приказном порядке. Распахиваю дверь — и удар в плечо отбрасывает меня на исходную позицию. Тут же наношу короткий ответ в четверть силы и крепко обнимаю человека, которого знаю столько лет, что будь женщиной, сказал бы: страшно сколько.

— Какими неисповедимыми путями попал ты в этот город? — с интересом задаю вопрос человеку, которого многие знают, как Александра Острова, даже не подозревая о том, что этот такой мужественный с виду парень носил в детстве прозвище Сашка Плакса. — Да вы, милорд, несколько пообтряслись в столицах, как может показаться на второй взгляд.

— Можешь называть меня просто мистер, безо всяких лордов, — милостиво разрешает Сашка и тут же поясняет, — зашел домой, мамы нет, так что первый визит к кому как не к тебе.

— Домой? Насколько я понимаю, твой дом далеко отсюда, по месту основной прописки. Но, несмотря на то, что ты дезертировал, я буду тебе как мама. Сиди тихо, дыши носом, иду готовить завтрак. И перестань рыться в своем чемодане, с голоду не умрешь.

На скорую руку готовлю легкую закуску: быстро вскрываю зеленую банку с красной икрой, наношу тонкий слой масла на хлеб, укладываю сверху кусочки копченого мяса и колбасы, завершаю эту композицию голландским сыром и запихиваю бутерброды в тостер, мою зелень, достаю специи и бутылку армянского коньяка с надписью «бренди», пока варится кофе, вытряхиваю на тарелку консервированные сосиски, прибывшие к нам из далекой Японии. Погружаю снедь на столик и вкатываю его в комнату.

— Узнаю родной город, — смеется Сашка, — витрины магазинов глаз не радуют, зато холодильники у всех ломятся.

— Допустим, не у всех, — возражаю я, — например, мои соседи, которые по выражению наших знаменитых земляков, куют на своем заводе чего-то железного, вряд ли смогут себе позволить… ну хотя бы пить коньяк. Они больше самограй предпочитают: дух, опять же дешево и дурдом недалеко. Ну, Бог с ними. Видел тебя в прошлом месяце по телевизору, орлом летаешь, пьесы твои в центральных театрах, а чувствуешь ли себя счастливым, как когда-то, когда мы жрали картошку с вареной колбасой и мечтали о будущем. Так достиг ты, чего хотел?

— Пока нет, но все-таки…

— Дай тебе Бог, дружище, единственный и неповторимый. Помнишь, всех помнишь? Иных уж нет, а те далече…

— Севка, Славик, Сережка давно в Москве, только видимся редко.

— Понятно, телефон — высшая форма человеческого общения…

— Опять заладил, ты хоть с годами изменись немного, вальяжнее стань, все, как пацан.

— А я и есть пацан, недавно иду мимо инженерного института, подходит ко мне этакий уже опохмелившийся дядя и спрашивает: хочешь, парень, в институт, так у меня есть хорошие «шпоры» и недорого, а главное здорово помогают при поступлении, все предметы учтены. Не сказал я ему, что мне до полного счастья только третьего высшего образования не хватает, а он, конечно, и предположить не мог, что за спиной у меня университет и Школа высшего спортивного мастерства.

— Ну, а работа как?

— Доблестно охраняю вверенное мне помещение.

— Скажи, а зачем тебе это нужно?

— Это профессиональный вопрос? Для будущего произведения, где наряду с героями нашего времени будет выведен сторож-ренегат с врожденными пороками как яркий пример родимых пятен капитализма?

— Вполне может быть. Честно говоря, я удивился, когда узнал, что ты начал карьеру сторожа, ведь надежды когда-то ты подавал большие, да и талантом…

— Извини, что перебиваю, но о талантах и поклонницах говорить не хочется. Я вернулся на круги своя, на место, которое, быть может, предназначено мне судьбой. Только так. И не иначе.

— Поясни.

— Представь себе, что ты являешься, нет, не известным писателем, а хотя бы не менее известным журналистом. То есть стоишь на предыдущей ступеньке своей трудовой деятельности. Работаешь, как все, и вдруг, не дай Бог, с тобой случается несчастье…

— Влюбляюсь?

— И такое может быть, но, к примеру, попадаешь ты под суд и честно отбываешь свой год срока. А дальше что? Можешь ты вернуться к своей прежней деятельности?

— Конечно, нет.

— Вот тебе и финал. А почему? Ведь ты честно искупил свою вину перед обществом и будь ты каменщиком, слесарем или сторожем, вернуться к своей профессии имеешь право. Вот и выходит, что придется тебе в случае житейской неудачи испытать падение, не имея даже надежды на взлет. А мне что? Из сторожей не разжалуют. Есть еще причины…

— Объясни их, если нетрудно.

— Только для тебя, потому что ты мне очень нравишься, как говорят мои коллеги. Твои друзья довольно часто в своих статейках высказывают такую мысль: дескать, молодой и здоровый мужик, как ни стыдно — работает сторожем, а это стариковское дело. Но ведь при малейшей критической ситуации старик этот бессилен, его кулаком на тот свет спровадить можно. А ведь сторож, он страж, прежде всего, готовый дать отпор любому нападению. Так как насчет переоценки ценностей? Это добрая наша традиция: отправлять калек в стражи государственного имущества, издавать книги, которые никто не читает, запускать в космос межпланетные корабли и при этом не уметь выпустить нормальную детскую обувь, говорить о перевыполненных планах и не замечать пустые полки в магазинах, вернее, не пустые, а забитые такой дрянью, что даже непонятно, как ее производить решаются. И в принципе объяснить это можно, потому что создалась ситуация, когда производитель диктует волю потребителю, а значит — ничего путного из этого не получится. Ведь в конечном итоге обувная фабрика, выпускающая заведомо никому не нужную продукцию, в трубу не вылетит — помогут за счет передовиков, не липовых, конечно, может быть, из другой отрасли. Вообще, кажется, экономики у нас как таковой, нет, потому что то, что происходит в сфере производства, можно назвать чем угодно, если хочешь, дурономикой, но не экономикой. Но главное, что это понимают и старательно делают вид, что все в порядке. И чем дольше продержится эта ситуация, тем труднее вам будет из нее выпутываться в дальнейшем.

— Нам?

— Вам. Я ведь свое дело туго знаю, хотя никогда не отождествлял себя с рабочим классом, который вы именуете хозяином страны. Что это происходит, получается, хозяин заинтересован жить в условиях постоянного дефицита чего угодно — от батарейки к фонарику до автомобиля и его это положение очень устраивает, выбрасывать миллионы на ветер… Во все времена экономика управляла политикой, а у нас самый уникальный вариант: политика управляет экономикой…

— Говори, говори…

— Извини, немного отвлекся. Так вот, главная причина: моя жизнь позволяет чувствовать себя свободным и даже быть необходимым людям. Не всем, конечно, но все-таки. Я доставляю им немало удовольствия, за которое они платят сравнительно дешево.

— А за что платишь ты?

— За все. Но честно говоря, лучше я буду за все платить, но не чувствовать себя кому-то обязанным. Я не заглядываю в рот торговцам дефицитом от бакалейной лавки до театральной кассы, зато для них я гость, которого ждут с радостью, не то, что других, потому что я оплачиваю разницу между их заработной платой и реально существующими ценами.

— То есть, ты даже не допускаешь мысли, что можно все-таки прожить на зарплату?

— Смотря на какую и смотря как. Можно, наверное, неплохо жить, будучи летчиком-испытателем, но скажи: разве девяносторублевая ставка кладовщика склада, набитого каким-то товаром повышенного спроса, не прямой намек на то, что он может использовать его часть по своему усмотрению? А таких должностей — десятки, сотни. Вся так называемая сфера обслуживания, к которой, как это не может показаться странным, принадлежишь и ты.

— Я?

— А как же? Скажут тебе веское слово и ты будешь лепить образы своих героев на фоне доменной печки или в другой обстановке, но на производственную тематику. Только вот за этими домнами и тракторами людей не видно. Зато какие проблемы приходится решать этим ходячим штампам — хоть бы одна была реально существующей. Впрочем, в последнее время тебе, наверное, этим уже недосуг заниматься: возникла острая необходимость доказывать, насколько я счастливее какого-то сторожа из Оклахомы. Ты будешь оперировать точными цифрами, только полуправда — это все-таки изысканная форма лжи.

— Смотря что ты называешь полуправдой…

— То, что вы несете в массы. Например, что Америка отстала от нас по производству чугуна, стали. Но при этом почему-то вы забываете сказать, что из меньшего количества сырья она выпускает больше продукции. И скота у вас больше, а мяса нет. Я уже не говорю о том, что при желании могу раскрыть газету и узнать, сколько тратит любая страна, кроме собственной, на космические полеты и вооружение. С каким азартом все клеймят молодежь, носящую майки с так называемыми чуждыми эмблемами. А что противопоставляет им наша самая легкая в мире промышленность, кроме хронических объяснений о временной нехватке оборудования, сырья? Поэтому проблемами молодежной моды у нас с одинаковым успехом занимаются сразу два министерства: легкой промышленности и внутренних дел.

— Ты не очень-то жалуешь свою отчизну…

— Родина и существующие на ней порядки — понятия разные. Кстати, те, которые сейчас распинаются в любви к ней, врут, потому как, кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизну свою. Только не впадай в менторский тон и не делай дурацкого заключения, что я ем отечественное мясо и хлеб, потому что суда под либерийскими флагами регулярно выгружают эти продукты в порту. В общем, как говорят у нас в городе: сеем на целине, убираем в Канаде.

— А ты не допускаешь возможности, что жизнь круто повернет. Ведь уже сейчас она постепенно начинает меняться…

— А почему она не менялась раньше? Но даже, допустим, что все изменится к лучшему, не боишься, что спросят тебя: где же ты был прежде, почему не изображал все это в своих бессмертных произведениях?

— Не боюсь, потому что такие вопросы никогда и никто не задавал. Зачем задавать вопрос, зная, что ответа на него получить невозможно. Тебя, конечно, никто ни о чем, даже теоретически, вопрошать не будет — это еще одна привилегия сторожа. Но представь себе, что жизнь действительно круто изменилась — повысилась заработная плата, больший маневр получили производственники, сельское хозяйство заработало нормально, полки магазинов полны. Что тогда будешь делать ты?

— Во-первых, не верю, что полки будут полны. А во-вторых, даже если такое случится, то всегда найдется категория людей, которым во что бы то ни стало нужно что-то этакое, чего в магазине нет, для них же любая дрянь с этикеткой «мэйд ин» надежнее всех знаков качества. И, как это ни парадоксально, жизнь, описанная тобой, многим не по вкусу будет, потому что сегодняшнее положение дел позволяет им…

— А теперь, извини, я тебя перебью. Ты ведь не одинок в изображении окружающей действительности. Но как ни странно, другой жизни вы просто не хотите, потому что из всех общественных недостатков легко устраиваете достоинства лично для себя, живете в них, как рыбы в воде. В этом весь парадокс. Согласен, двуличие стало опасной нормой жизни, но если завтра нужно будет говорить только правду, вы взвоете, потому что не нужна она вам, мешать будет. И больше того, сделаете все, чтобы правде этой напакостить.

— И ты тут же перекуешься и станешь глашатаем этой правды, раскроешь глаза общественности на прошлые недостатки и билеты на твой новый спектакль будут с трудом доставать по старому «блату». И ты прав, жить по-новому мне не улыбается, не для того я в сторожа пошел, чтобы в этой должности встречать нарисованное тобой будущее, как, кстати, и все заправщики шариковых ручек, продавцы, фотографы и прочие бравые ребята с высшим образованием.

Ты ведь уехал отсюда, а жизнь в столице, наверное, отличается от нашей. Вспомни, как тебя, наш светоч, чуть ли не на лопате вынесли из родного города именно за то, что так нравится московской публике. Даже такой дурацкий пример. В прошлом году зимой был я в Москве…

— И не зашел.

— Извини, звонил, но тебя не было. Так вот, смотрю, едет по дороге снегоуборочная машина и отбрасывает снег на тротуар. А здесь в это время дворники бросают лопатами снег с тротуара на мостовую. У нас периферия, это раньше, помнишь, Ленинград называли Северной Пальмирой, а наш город — Южной. Ленинград так остановился в своем развитии, а мы от третьего города Российской империи уже доросли аж до четвертого города Украины. И нравы наши стали деревенскими. Так что не обессудь, твоя будущая правда может и устроит столицу, зато провинция с ее традиционным укладом, мышлением, кумовством, взяточничеством ее не очень-то воспримет, потому что живет она по закону «как бы чего не вышло», и если завтра нужно будет принимать самостоятельные решения, то ничего путного из этого не выйдет: думать периферия разучилась, может только выполнять указания сверху. О правде и речи нет — боится, и правильно делает — сожрут тут же. Ну, хватит спорить о несуществующем будущем, кофе остывает.

— Ладно, уговорил, все равно спорить с тобой бесполезно. Давай завтра сходим на море, побродим по музею, вспомним молодость.

— Сашка, извини, но завтра никак не могу. Ты ведь не на день приехал, успеем еще. Только ты, наверное, из всех музеев предпочитаешь музей 18-й армии, так и у нас, конечно же, есть такой, чуть ли не в музее-квартире Пушкина открыли…

— Наверное, горбатого могила исправит. И когда ты разучишься выступать?

Когда Сашка ушел, я не стал убирать посуду, а рухнул в кресло и подумал над тем, как общественная жизнь вскоре изменится к лучшему и откроются передо мной ее новые светлые горизонты. Но это будет не раньше, чем закончится история с портретом работы Тропинина.

Изменения к лучшему… Саша, ты начал врать самому себе. Да кому они нужны? Никому. Ни мне, ни тебе. У нас и так все великолепно. Это Америка стоит на краю пропасти. И смотрит, что мы в ней делаем… А талант надо давить в себе поскорее, потому что на протяжении всей своей, и особенно новейшей истории Россия-матушка только и делала, что регулярно била и зарывала таланты в свою щедрую землю. Поэтому если была во мне искра божья, я ее быстренько погасил при помощи низменного инстинкта самосохранения.

И работать, как другие, я не буду. Потому что наш рубль при всех своих достоинствах имеет маленький недостаток: им трудно воспользоваться в сортире. К чему мне эта нарезанная бумага со лживой надписью: обеспечено золотым запасом. Лучше я вложу эти так называемые деньги в музу валюты. Это, говорят, только академик Сахаров устраивал инфаркты у продавцов «Березки», пытаясь им доказать преимущество рубля перед долларом. И если я буду работать, то только тогда, когда мне станут платить настоящими деньгами. Чтоб не выкладывать за видео четыре штуки, а перевести честно заработанные деньги, этак рублей двести двадцать какой-то «Тошибо» — пусть с радостью на лице шлет мне свою продукцию. А я в свою очередь государству — пошлину, хоть даже двести процентов, в виде платы за его нерадивость и вечно пустые прилавки. И не ждать, когда у нас хоть что-то появится, а иметь возможность получать нужный товар из любой страны мира. Потому что человек рожден потребителем, а не доставателем. А у нашей самой экономной экономики формула проста: как только начинается спрос, тут же заканчивается предложение. Так что работать здесь в общепринятом смысле слова экономически невыгодно.

Лучше ничего не делать и петь: где бы я ни был, чего б там не делал, перед Родиной в вечном долгу. Только не ведаю: когда и чего успел задолжать своему Отечеству?

Но ничего, эта жизнь, как уверяет Саша, скоро начнет меняться к лучшему. Значит, цены подымутся в связи с повальным ростом благосостояния. Однако на моем рынке это может вызвать временное падение цен. Впрочем, нет, наоборот. Вот Пономарев как брал два номинала за книгу, так и берет. Но раньше она стоила рубль, а теперь — три. Налицо рост Витькиного благосостояния. Или Алика. Что после того, как цитрусовые резко подорожали, он хуже жить стал?! Нет. У Алика всегда весы подкручены. Это компенсируется тем, что он еще и обвешивает. И не просто обвешивает, но и обсчитывает. Или еще один корешок детства, мой главный консультант Дюк. Тот в музее работает. Картины, понятно, оттуда не вынесешь, это вам не мясо-мол-рем-строй-прод и прочие комбинаты, но и его благосостояние увеличивается. И пусть Горбунов скрипит «Понасажали в музеи ветеринаров с филологами», толк от них все равно есть. Как говорится, одна голова — хорошо, а деньги счет любят. А я потом гонорар за консультацию все равно в стоимость вещи включу согласно закону о прибавочной стоимости, и свое благосостояние увеличу. Так что пусть растут цены, это нам выгодно. У нас ведь нет эксплуатации человека человеком, на это существует монополия государства. Мне есть с кого брать пример, чтобы оправдаться в твоих глазах, Сашка. Но нужно ли было оправдываться перед проституткой? Впрочем, это грубо, извини, Саша, жить-то тебе нужно, не всем же талантам зарываться в землю или покидать родину. Интересно, что бы делал я, будь у меня желание уехать отсюда? Размечтаться как следует не позволил звонок. Только с той разницей, что на сей раз от раздумий меня оторвал телефон.

— Ты еще дома? — слышу в трубке бархатные нотки голоса Игоря Шелеста.

— Какой порядочный человек выходит из дому раньше четырех? — вспоминаю фразу одного из героев Уальда.

— Как насчет пообедать вместе?

— Прекрасная идея, — воодушевляюсь я, — знаешь, давным-давно ничего не ел.

— В таком случае жду тебя в «пескаре».

Конечно, пообедать Игорь может и без меня, от этого аппетит у него не ухудшится, но почему бы не составить компанию хорошему человеку, тем более что обед этот ни к чему не обязывает. Пока не обязывает.

Поэтому ловлю машину и уже через пятнадцать минут иду по главной аллее парка, миную колоннаду памятника Александру Суворову, который раньше назывался памятником просто Александру Второму, и вхожу на открытую веранду ресторанчика под названием «Море». Его мы давно окрестили «Харчевня „Три пескаря“». Вход внушительно перекрывает фигура в белой куртке с жирными пятнами на животе; она расположилась как раз под табличкой «Вход в пляжных костюмах запрещен».

— Не напирайте, гражданин, — приветствует меня скромный труженик общепита, — свободных мест нет.

На мне длинные брюки, поэтому криминала за собой не чувствую и с достоинством спрашиваю:

— А вот за тем столиком, видите, так всего один товарищ сидит?

— Столик заказан, сейчас люди подойдут.

— Ну, считайте, что один уже подошел.

Он переводит взгляд на Игоря, тот командно кивает, и тут же разглаживаются начальственные морщины на невысоком челе белой куртки, лицо приобретает доброжелательный оттенок, и с ноткой уважения он бормочет:

— Проходите, пожалуйста, приятного аппетита…

Судя по тому, с какой скоростью уничтожается здесь съестное, аппетит поголовно у всех приятный. А раз хорошо клиентам, то обслуживающему персоналу еще лучше.

— У меня здесь встреча, так что извини, — Шелест жестом предлагает присесть рядом.

— А если найдутся желающие занять свободные места за твоим столиком?

— Не волнуйся, за троечку этот цербер ляжет костьми, но никого к нам не пустит.

— А потом настучит об этой встрече…

— Ты какой-то издерганный стал. Разве настоящие люди будут обсуждать громкие дела в какой-то забегаловке? Все хочу тебя спросить, Андрюшка к тебе не заходил?

— Нет, вообще давно его не видел.

— А если он у меня появится, что передать?

— Скажи, что соскучился. Сколько ему стукнуло?

— Пятьдесят, но держится молодцом, как молодой совсем.

— Ты смотри, я думал, что он все-таки моложе. В общем, передавай привет.

— Слушай, давай на футбол сходим.

— Ты знаешь, я футболистов не люблю.

— Отчего так?

— Много лет назад был в Харькове на соревнованиях. Пошли мы с Сеней Капраловым в ресторан. А там табличка на дверях, вроде той, что здесь, мол, в джинсах вход запрещен. С дураками спорить бесполезно, поворачиваем назад, а тут смотрим — мимо швейцара спокойно прошел в зал Леня Буряк во «Вранглере», тогда еще просто мастер спорта. Швейцар перед ним чуть ли не по стойке «смирно» дверь распахивал. Узнал. А вот Сеню Капралова, чемпиона мира и Олимпийских, заслуженного мастера спорта в упор не увидел. Так что не люблю я футболистов; к тому же выбрыки они себе позволяют какие хочешь: чуть что — плюнул на тренера, на команду — перешел в другую. Попробовал бы боксер так себя вести — канул бы в неизвестность. А тут, любой кандидат… Да что говорить, недавно читал сборник фельетонов, старый, там «Звездная болезнь», Нариньяни писал. Мол, ату футбольную звезду Стрельцова, зарвался, получил двенадцать лет, всем урок на будущее. Стрельцов плевал на фельетон и на эту книгу, срок полностью не отмотал, продолжал играть. А правдолюбец Нариньяни вскорости и сам сгорел…

— Дела давно минувших дней, — выслушал мой монолог Игорь. — Значит, футбол откладывается.

— Значит так. Пойду домой. Посплю пару часиков.

— Три часика, — уточнил Игорь, бросив взгляд на свой «ролекс».

— Будь здоров, — сказал я и прошел мимо цербера, сдерживавшего наплыв посетителей мощным корпусом.

Придя домой, я действительно завалился спать: Игорь будет через три часа, и я должен отдохнуть перед разговором с ним, потому что дал согласие помочь реализовать орден Андрея Первозванного за не такую уж бешеную цену, какой может показаться кому-то пятьдесят тысяч рублей.

19

…Работай, работай, — посылал мозг короткую команду измученному телу, — работай! — шевелил губами я, пытаясь заглушить нарастающую боль в левой ноге: как будто вселилась в мышцу какая-то злая сила словно, застрял там невидимый осколок, который не нащупать и глазу рентгена, и рассекает тело острющей бритвой да так, что хочется взвыть, сбросить маску, распластать ножом короткие белые брюки, вскрыть ногу и извлечь эту ни на секунду не отпускающую боль разбитыми пальцами правой руки, свободной от перчатки. Работай, работай — продолжаю отдавать команду рукам и ногам, отбиваю очередную атаку противника, контратакую, уклоняюсь от ответа, отступаю, на мгновение забывая о рассекающей ногу боли и тут же вспоминаю о ней: соперник громко топнул ступней о дорожку, поднял руку, и судья останавливает поединок…

— А у тебя за это время ничего не изменилось, — огляделся вокруг Игорь, — тем не менее — еще год долой из жизни. Все по-прежнему, разве что меняются календари. Повесишь, кажется, еще привыкнуть не успел, а уже выбрасывать пора. — Шелест еще раз вздохнул и легонько щелкнул пальцем по розовому заду натурщицы с календаря «Монтана», разлегшейся на капоте автомобиля.

— Знаешь, я часто слышал выражение: время работает на нас, но только сейчас понял, что время постоянно работает против нас, что ни день — ближе к могиле. Спасибо, Игорь, помог разобраться в самой сути жизни.

— Положите ваше спасибо в мой карман, — резюмировал Шелест, и мы рассмеялись. Именно эту фразу выдал представитель горгаза моим соседям в нашем присутствии несколько лет назад. Да, Игорь не зря подчеркивал, что память у него идеальная.

Шелест достал из заднего кармана джинсов пластмассовую мыльницу и открыл ее. В слабых лучах солнца блеснули бриллианты.

— Первый российский орден, учрежденный Петром, — с гордостью сказал Игорь.

— Допустим не первый, — возразил я, — бриллианты появились на Андрее только в 1797 году, а насколько мне известно, царь Петя умер несколько раньше.

— Орден учрежден в 1698 году, его девиз «За веру и верность», — продолжил Игорь таким торжественным тоном, что могло показаться, будто он собрался пришпилить его на мою майку с американским флагом, которую я продолжал носить, несмотря на огромные старания местного телевидения.

— Игорь, давай оставим историю в покое. Ты сейчас наградишь меня информацией о лентах, статусе, звезде. Кстати, где звезда?

— Звезды нет.

— Это меняет дело. Хотя орден с мечами, а значит цена его максимальна, но я думал, что и звезда входит в этот комплект.

— И, конечно, ты думал, что звезда с мечами, лучи и бортики украшены бриллиантами…

— Нет, конечно, тогда цена была бы круче, но на восьмиконечную серебряную, откровенно говоря, рассчитывал.

— Я лишнего не прошу. По каталогу Алексеева он стоит…

— Алексеев твой сумасшедший. Не зря его малоразвитый каталог никто всерьез не воспринимает, поэтому раздарил он свой титанический труд и кочует тот по городам и весям, смущая нестойкие умы, заражая их жадностью. Сорок, больше не выжмешь.

— Ты так говоришь, будто собираешься сам купить его.

— Не собираюсь, но сам пойми, если сумма уменьшается, значит больше взять нельзя. Кстати, уменьшается моя доля — пять процентов.

— Пять процентов я тебе еще не предлагал.

— Предложишь, потому что никуда не денешься. Или я не прав?

— Прав, но зачем же так грубо?

— Может быть и грубо, но мне не нравится, что ты корчишь из себя мецената, осчастливившего своей подачкой несчастного раба рыночных отношений. Ты прав, орден твой, но сбыт мой и ответственность перед клиентом — моя. Так сколько?

— Пятьдесят. Иначе нет смысла.

— Пусть так. Мои условия ты знаешь. Орден чистый?

Игорь обиженно смотрит на меня, дескать, вроде не дурак, а глупость несет. Придется удивить его еще больше.

— Как попала к тебе эта бляшка?

Игорь от удивления чуть на пол не садится: назвать бляшкой Андрюшку еще куда ни шло, но задать такой бестактный вопрос мог только наивный дилетант, а таковым назвать меня нельзя даже при большом желании.

— За окном довольно прохладно, — задумчиво тянет Шелест, — а у меня такое впечатление, что ты перепарился.

— Видишь ли, сынок, — торжественно отвечаю я с некоторой долей горечи в трагически звучащем голосе, — хочу поведать тебе одно старинное предание. В некотором царстве, в некотором государстве жил да был один король. Странно, не правда ли, король, а живет в царстве? Но не это главное. Не военными подвигами прославился этот король, а своей страстью собирать разные побрякушки, статуэтки, картинки. И жил в этом царстве некий герцог, который также увлекался приобретением разных бляшек, досок и прочей ерунды. Это было давным-давно и на подобные забавы никто особого внимания не обращал. Король действительно пылал неподдельной страстью к этим предметам, а герцог собирался со временем переехать в заморскую страну и поэтому все свои приобретения с оказией переправлял туда. И вот однажды, когда король уехал с войском в соседнюю державу, чтобы пополнить свое собрание, кто-то очень уверенно грабит его фамильный замок. Король, естественно, огорчился: пропала уникальная часть собрания с Анями, Володями, Жорами и Андрюшей. И в гневе, подозревая, что этот набег — дело рук герцога, он объявляет чрез трубадуров: если герцог не вернет принадлежащие ему сокровища, то он сделает все, чтобы герцог смог увидеть столь милую ему сердцу заморскую страну, скажем, только со стороны Аляски. Разгневанный герцог посылает к королю своих телохранителей, которые зачитывают ему послание: дескать, ваше величество, своими неумными речами вы подрываете мой фамильный авторитет, а посему придется наложить на вас штраф в размере десяти тысяч золотых. Если ваше величество откажется сегодня заплатить эту сумму, то завтра она удвоится. В гневе наш король сорвал со стены алебарду и чуть было не зарубил посланцев, но те вовремя взяли ноги в руки и поспешно удалились. Продолжать это старинное сказание или хватит?

— Продолжай, — требует Игорь, у которого старинная легенда вызывает неподдельный интерес, — что же было дальше?

— А дальше была война. Но длилась она недолго. Герцога внезапно берет царева стража. За то, что в свободное от своих увлечений время, герцог наладил хищение некоего рыжего металла из государственной казны. И когда на царевом суде, скором и правом, дали герцогу слово для прощания, он объявил о своем раскаянии и о стремлении во чтобы то ни стало отдать со временем все, что должен царству и его обитателям. Король понимал, что он имел в виду — когда герцог выйдет на свободу, война возобновится не на жизнь, а на смерть, ведь герцог был уверен: царевой страже выдали его люди короля. Пока же король совершает набеги на владения герцога, гоняет его поредевшее войско, но своих вещей не находит. Со временем он склонен был поверить, что герцог переправил награбленное в заморскую страну. А когда в сырой темнице не без помощи стражников умер герцог, так и не дождавшись часа свободы, король и вовсе успокоился. История эта стала забываться. И хорошо помнят о ней только некоторые люди в стране короля да еще один вольный стрелок, который в свое время присягал на верность королю, но потом ушел из его войска в поисках лучшей доли.

— Интересная история, — прикуривает очередную сигарету Шелест, — только к нашему делу она отношения не имеет. Я понимаю твои сомнения. Андрей — редкий орден, но в конце концов он не один на свете. Это не тот.

— А откуда ты знаешь?

— Могу дать честное слово, — говорит Игорь с таким видом, будто слово его золотое, для всего мира важнее разных договоров, скрепленных авторитетными печатями.

А вот это уже интересно. Можно было догадаться, что Игорь в общих чертах наслышан о старинном предании, но последняя фраза, произнесенная милым собеседником, убедила: Шелест знает окончание моего повествования, и более того — где находится королевский Андрюша. Что ж, попробуем тебя немного расшевелить.

— Я понимаю, что мой вопрос ты оставил без внимания нарочно. Но и твое честное слово мне до лампы. Ставить голову против слова даже такого человека, как ты, я не намерен. Да и отступать тебе поздно. Эти старинные ордена имели глупость нумеровать, как и всякую другую награду. Номер твоего Андрюши примыкает ко дну мыльницы и меня он совершенно не интересует. Но, наверняка, королю очень захочется посмотреть на него.

С Игоря слетают остатки преподавательской вежливости и врожденной интеллигентности, вплоть до четвертого колена ученых-биологов.

— Не гони пену! Я не думаю, что тебе было бы выгодно трепаться об этом кому-то вместо того, чтобы заработать.

— Прав ты, Игорь, куда ни поверни. Только мне еще выгодно хорошо себя чувствовать, а посему поведай мне окончание моего предания о старине глубокой.

— Не знаю я никакого окончания. Дело это дохлое. Орден — только начало, скоро будут еще несколько полотен — и все, что я могу тебе сказать.

— Тогда назови полотна.

— В основном неизвестные художники XVIII века. Германия. Есть еще «Городской пейзаж» Ван Зигена, «Боги Олимпа» Макарта, «Пастух со стадом» Вербукховена. Все. А орден, кстати, принадлежал бывшему владельцу полотен.

— Тогда договоримся так: отдавать все оптом.

— А ты не допускаешь мысли, что я могу продать полотна без твоей бескорыстной помощи?

— Еще как допускаю. Но беря оптом, я не рискую навлечь внимание короля. Если он узнает, что я продал андреевский орден, он из меня котлету сделает и многие девушки будут громко плакать.

— Мне всегда нравилась твоя манера казаться трусливее, чем ты есть на самом деле. Но на большее, чем я тебе предложил, не рассчитывай. И кто об этом будет знать: все равно в нашем городе продать орден невозможно. В настоящее время.

— Это точно. И больше того, я отказываюсь от своего процента в твою пользу с одним условием…

— Каким? — спросил Игорь чуть быстрее, чем это положено правилами хорошего тона.

— Только не перебивай. Мне очень хочется узнать окончание старинного повествования. И ты мне можешь в этом помочь. Я ведь не трепло, ты знаешь. Думай, это дополнительно две с половиной тысячи. Неплохой гонорар за короткий рассказ.

— Завари еще кофе, — просит Игорь, — похолодало что-то. Ветерок поднялся, дело к осени идет. Осень в этом году ранняя будет. Может, на рыбалку съездим?

— Это лучше, чем футбол, — отзываюсь я уже из кухни. И пока заваривался густой черный напиток, Игорь принял решение.

— Я приглашаю тебя завтра на рыбалку. Будет там со мной один парень. Говори с ним о чем хочешь, но я при этом разговоре и присутствовать не собираюсь. Меня за последние десять минут предания перестали интересовать.

— Ты так легко сдаешь мне своего человека, что это странно по крайней мере.

— А он мне уже не нужен. Прежде — другое дело. А теперь его отправили, как это смешно они формулируют, в народное хозяйство. Только он рыбак настоящий, попытайся взять его именно этим. И еще, раз ты играешь в непонятные игры, я не могу оставить орден у тебя.

— Деньги вперед?

— Желательно.

— Получишь завтра на рыбалке.

— Там же отдам орден.

— Кстати, куда едем? На море?

— Нет, на речку. Щука уже должна брать.

— Ты знаешь, я больше на поплавок ловить люблю.

— Придется с утра поохотиться. А поплавок днем пригодится. Встретимся в районе Черновки, за мысом.

Ночь все равно пропала: нужно доставать деньги и готовиться к рыбалке. Конечно, достать деньги не проблема, особенно если знать, где они лежат. Мне это известно. Поэтому приношу в спальню выдвижную лестницу, легко взбираюсь под самый потолок на пятиметровую высоту и аккуратно тяну на себя крышку старинного вентилятора, надежно замаскированного обоями. Разглядеть тайник можно, лишь находясь, что называется, впритык к нему, и очень сомнительно, что в мое отсутствие кто-то будет брать на вооружение лестницу вместо того, чтобы рыться в многочисленных полках стенки, где можно найти, что угодно, только не настоящие деньги — рублей двести, конечно, гарантировано, но не больше. Даже если кто и доберется до моего тайника, не представляю, сколько времени понадобится, чтобы вскрыть намертво замурованный в нем маленький несгораемый сейф.

Другое дело — подготовка к рыбалке. Она связана с определенными трудностями. Ведь не зря говорится: без труда не вытащишь рыбку из пруда. Поэтому я забираюсь в кладовую и начинаю просматривать мое рыбацкое хозяйство. Лодку, понятное дело, не возьму. Прекрасная отечественная надувная лодка «Нырок-4» мне досталась без особых хлопот. Год назад магазин «Старт» получил их всего восемь штук. А очередь за этой лодкой по списку, в который мне по молодости лет ни за что не попасть — ветераны и инвалиды войны. Моему приятелю Севе дед взял такую лодку. Он воевал, и главное — вернулся с войны. А оба моих деда погибли в первые месяцы, поэтому мне приходится самому заботиться о себе. Дал тогда тридцатник сверху и сразу стал впереди этой очереди за лодкой, которая, по моему глубокому убеждению, пожилым людям ни к чему. А их близкие сами пусть заслужат право получать дефицит в первую очередь, а то привыкли… Сева вот заезжает на станцию техобслуживания без очереди: мол, машина принадлежит инвалиду войны. Да, записана она на деда, но ведь тот даже не знает, на какие педали нажимать, чтобы автомобиль с места тронулся. А Сева уже так привык ко всем этим благам, что, наверное, сам себя ветераном войны считает…

Тщательно отбираю все необходимое, чтобы произвести первое впечатление: не случайный человек забрел от вынужденного безделья черт знает куда, а настоящий рыболов, которому перед предстоящей поездкой азарт не дает спокойно засыпать в течение нескольких ночей, живущий предвкушением вытащить на зорьке из воды крутобокую рыбину. От снасти зависит многое, некоторые, правда, утверждают: если ловится, так на что угодно поймаешь. Но эти предания слишком авантюрны, потому что в последнее время рыбаков стало гораздо больше, чем рыбы, и поймать ее совсем не просто, как может показаться человеку непосвященному. Поэтому откладываю легонький телескопчик «Дайва», пятьдесят сантиметров, двести пятьдесят граммов, два с половиной метра в рабочем состоянии, фарфоровые кольца — несбывшаяся мечта многих любителей-рыболовов. Спиннинг оснащен катушкой, сделанной в стране восходящего солнца. Правда, японская леска мне не нравится: жестковата немного, да и на узлах дает слабину. Вкусовщина, конечно, но предпочитаю ей западногерманскую мененую нить «дамиль», легко справляющуюся с повышенными нагрузками. Блесны все самодельные, магазинными пользуются лишь самоуверенные новички, не имеющие опыта. Отбираю длинные щучьи и судаковые, золотистые и белесые, проверяю подогнанность карабинов. Все в порядке: кольца не поржавели, тройники украшены ярко-красной натуральной шерстью. Достаю еще одну удочку со скользящим поплавком, обеспечивающую клев на любом водоеме, сетку, коробочку для наживки и прочие мелочи. Все это укладываю в рюкзак, где уже лежат закидушки на карпа, и отправляюсь на кухню. На сковороде трещит рапс, сдобренный ложкой кукурузного масла: по тем местам лучше приманки не бывает, чуть-чуть недовариваю картошку и быстро готовлю перловку. Кажется, все, только двух часов времени как не бывало. Сапоги с высокими голенищами и самосшитую куртку защитного цвета с огромным числом карманов надену в последнюю очередь. А пока нацепливаю широкий пояс, на котором в строгом порядке разместились нож-пила, экстрактор и автоматический багорик, работающий по принципу кнопочного ножа, утопаю в обволакивающем кресле и прокручиваю еще раз те вопросы, которые между ухой и водкой буду задавать неизвестному пока собеседнику. В конце концов за право задавать эти вопросы заплачено щедро. А если не удастся получить ответы… Впрочем, две с половиной — деньги даже для Шелеста.

Ветер гонит разрывы легких облаков, еле выделяющихся на темном фоне неба. Машина слегка гудит, плавно уходит вверх на ухабчиках трассы, и лобовое стекло быстро заполняют причудливым рисунком разбитые тела комарья и ночных бабочек. Всего каких-то полчаса — и я уже далеко от застывшего нагромождения домов большого города, торможу и медленно спускаюсь по грунтовой дороге вниз, въезжаю, минуя глубокую яму, заполненную водой даже в самые жаркие дни, на врезающийся широким клинком в простор реки полуостров, тянущийся несколько километров. Впрочем, так далеко мне не нужно. Проезжаю несколько десятков метров и ставлю машину возле лимузина Шелеста. Игоря и его спутника пока не видно, видимо, ушли вперед.

Тем, кто хочет поймать щуку, предстоит охота, поиск, а не мирное ожидание возле неподвижно лежащего удилища. Наношу на лицо и руки добрый слой «дэты», подвязываю капюшон, выдвигаю коленца спиннинга, пристегиваю к металлическому поводку небольшую блесну, которую одни зовут «серебристая», а другие «чудесная». Грузилом намеренно не пользуюсь: леска тонкая, вес металлической приманки около пятнадцати граммов, значит, ее без труда можно забросить метров на тридцать, а больше и не нужно. Вокруг полным-полно травы, груз только будет наматывать ее на себя, не помощь, а помеха сегодня эта «оливка». Пасмурное небо, ветер гонит небольшую волну — все в порядке: после стольких дней жары щука должна зашевелиться и выйти на охоту. Словно подтверждая эту мысль, сзади раздается резкий удар по воде, у затянутой ряской неровной поверхности расходятся круги. Посылаю блесну чуть дальше этого места и неровными, пульсирующими движениями подтягиваю ее поперек волны. Пусто. Ничего, было бы удивительно, если бы щука взяла приманку с первого заброса. Очищаю тройник от намотавшейся зелени водорослей и резким движением возвращаю блесну на прежнее место. Медленно подматываю леску, затем рывком отвожу удилище назад, тут же возвращаю его на место и в этот момент свободного падения блесны щука атакует приманку. Теперь самое главное: нужно не просто вывести ее на берег, но постараться сделать это так, чтобы вместе с рыбой не тащить травяные заросли, в которые она судорожно пытается уйти. Стоит дать слабину и щука может сойти. Поэтому продолжаю подматывать леску, идти в воду, подминая резиной водоросли, и тут щука делает еще одну попытку освободиться. Она взлетает в воздух, подымая каскад брызг, но я не даю ни на мгновение ослабеть, свободно нависнуть над водой леске; натягиваю ее и принуждаю щуку идти на меня, быстро отвожу спиннинг назад, выхватываю багорик из ножен, нажимаю на кнопку, он со щелчком выпрямляется, мягко входит под жаберную крышку. Я отступаю на берег и вот уже бьется в тяжелой мокрой траве зеленовато-коричневое белобрюхое чудовище с острой пастью, украшенной мелкими бритвочками зубов. Слегка прижимаю сапогом неудачливого хищника и экстрактором вырываю блесну из широко открытой пасти. Почин есть. По старой рыбацкой традиции формально поплевываю на добычу и укладываю ее в мешок за спиной. И иду дальше, вдоль бурлящей волнами речки, внимательно приглядываясь к торчащим из воды корягам, нависшим над поверхностью кустам, чтобы увидеть, услышать внезапный всплеск охотящейся за мелочью рыбины, на какое-то время забыв о том, что приехал сюда не только затем, чтобы вести в свою очередь охоту за ней. Есть на реке и объект посолиднее…

Уха булькала в котле, висящем на прокопченной треноге, гоня в огневом вихре шарики перца и расправившиеся лавровые листы. Воду Игорь привез с собой. Еще лет десять назад мы кипятили речную, она отдавала каким-то привкусом, но пить вполне было можно. Сегодня речную воду станет употреблять только явный самоубийца, а мы все, в том числе и мой новый знакомый гражданин Федорчук, на него совсем не похожи.

Не рвал пока с этим типом Шелест скорее всего потому, что надеялся, что, может быть, со временем вернется свежеиспеченный специалист народного хозяйства к своей прежней деятельности и станет снова полезным и незаменимым человеком. А сегодня он кто? Тяжело, наверное. Еще вчера те, кто заискивающе желали ему доброго здоровья, уже сегодня при встрече наверняка не узнают. Так уж жизнь устроена, и грех на нее Федорчуку обижаться, сам виноват, что вылетел из седла на полном скаку: водка и бабы делают человека жадным до деньги, а монета просто так никому не дается.

Еще совсем недавно Федорчук был заместителем начальника ОБХСС Днепровского РОВД и рьяно воевал со всякой воровской нечистью. Конечно, наверняка, и раньше за ним были звонкие дела, но в течение одного месяца Федорчук сумел отличиться дважды. Сперва он взял с поличным книжного спекулянта. Часть книг, изъятых во время обыска, Федорчук сдал в торговую сеть, остальные оставил себе в качестве памятного сувенира о проделанной работе. Руководство Федорчука могло бы смотреть на подобную шалость сквозь пальцы, но это каким-то образом стало известно всем, и пришлось наложить на Федорчука взыскание. А буквально через несколько дней жадность Федорчука окончательно поставила точку в его карьере.

Конечно, в детективных романах и кинофильмах, где действуют мужественные лейтенанты и бескомпромиссные майоры, которым для окончательной характеристики только ангельских крыльев недостает, методы работы ОБХСС не освещаются. Но в жизни все происходит несколько иначе, и оступившиеся люди, к которым Федорчук проявил снисходительность, становились его информаторами, а по-настоящему говоря, стукачами. И вот с их помощью пытается этот герой покончить со спекуляцией обоев. Директор магазина, где развернул свою бурную правоохранительную деятельность Федорчук, самым естественным образом ищет к нему концы. И находит их. Федорчук через третье лицо поясняет, что закрыть уголовное дело за пять тысяч — это просто чуть ли не проявление дружеских чувств. Конечно, никакого уголовного дела не было, да и состряпать его было бы нелегко, однако директор, как и каждый работник торговли, обязательно должен был за собой что-то чувствовать.

Только не учел Федорчук, что у директора небольшого магазинчика крепок задний ум, вдобавок в свое время он получил юридическое образование, да и связи кое-какие были. Короче говоря, пришлось нашему мужественному воителю за справедливость уйти со своей нелегкой службы. Правда, по состоянию здоровья. Однако, судя потому, как он прикладывается к стакану между порциями духовитого варева, здоровье у него не расшатано настолько, чтобы из-за него покидать фронт борьбы с расхитителями социалистической собственности. Эти соображения, конечно, я вслух не высказывал и терпеливо стал дожидаться, пока Федорчук дойдет до состояния, которое позволит ему вспомнить былые подвиги и снова ощутить себя значительной фигурой хотя бы в глазах случайного человека. А мне лишь остается направлять эти повествования в нужное русло, восхищаться боевым прошлым Федорчука и осторожно задавать ничего не значащие на первый взгляд вопросы.

Зерна от плевел принято очищать вручную. Но для того, чтобы разобраться в том обвале информации, который высыпал на меня изрядно подвыпивший собутыльник, без какой-то завалященькой ЭВМ, наверное, не обойтись. Игорь сперва без интереса внимал рассказам своего приятеля, а потом и вовсе ушел ставить закидушки с макухой. Умный, расчетливый Шелест даже слышать ничего не хотел о делах, его не касающихся, а поэтому всегда чувствовал себя спокойно и уверенно. И конечно же знает он, куда подевались старинные ордена, о которых я толковал вчера, только сам не скажет ни за что, хоть тупым ножом его режь.

Федорчук мягко посапывал, подложив под слюнящийся рот подушку ладони. В голове изрядно шумело от выпитого и я, неуверенно ступая, отправился к Шелесту, расположившемуся у кромки воды.

— Ну как?

— Слабо. На картошку вообще брать не хочет.

— Возьми у меня приманку. Ловить совсем не хочется.

— Тогда отдыхай. Вид у тебя импозантный, ты хоть что-то соображаешь?

Немного соображаю. Поэтому мы идем к машинам, и, отдав Игорю пять тугих пачек, надежно завернутых в целлофановый кулек, засовываю во внутренний карман куртки мыльницу. Шелест честно получил мою долю. Но внакладе я не останусь.

Игорь протягивает прозрачную удлиненную пилюлю.

— Не бойся, не отрава. Подарок корейских друзей: быстро снимает любой вид опьянения, без особой разницы — алкогольное оно или наркотическое.

Спустя полчаса употребляю еще одну таблетку, на этот раз итальянскую, и убеждаюсь, что я не только трезв и бодр, но и не распространяю запах перегара. Великая вещь химия, а биологи и в ней неплохо разбираются.

Темнеет, что называется, на глазах. Мягкие тени скользят по прибрежному камышу, солнце, невесть откуда взявшееся в конце дня, кажется, так и не сняло позолоту с пожухлой травы. Мы погружаем бывшего защитника правопорядка на заднее сидение «Волги», я молча жму Игорю руку и, резко дав газ, вылетаю вверх по грунтовке на синюю ленту асфальта, стелющегося под колеса вплоть до самого дома. И буквально в двух шагах от него натыкаюсь на здоровенную «пробку». Привычная картина: столкнулись автомобили и вокруг них тут же образовывается плотное кольцо истомившихся по зрелищам прохожих. Странное дело: буквально минуту назад они бежали по своим неотложным делам, чуть ли не поглядывая на часы, а тут спрессовались две машины — и все заботы побоку. Стоят, глазеют, обмениваются очень квалифицированными мнениями насчет того, кто из водителей виновен. Некоторые откровенно радуются: мол, доездились, частники. Частной собственности у нас нет, однако почему-то владельцев машин называют именно так, причем с каким-то оттенком недоброжелательности. Но в отличие от этих зевак я сам частник, а следовательно веду себя не так, как все люди: подаю звуковой сигнал, раздвигающий толпу, выруливаю на тротуар и объезжаю столкнувшиеся машины, ожесточенно спорящих водителей, гудящий человеческий рой, чтобы, наконец, попасть домой, принять ванну и отдохнуть. Все знают, что рыбалка — отдых, но забирает она немало сил. А силы еще понадобятся для решающей фазы моей почти недельной работы.

Усталость наваливается внезапно, тело каменеет, слипаются глаза; так и не приняв ванну, валюсь на диван и забываюсь в тревожном мираже отдыха.

20

… Он поправлял амуницию непослушными, дрожащими пальцами, перемотанными липкой лентой пластыря, но этих долей минуты хватило, чтобы отдохнуть, перевести дыхание; не отводя глаз от согнувшейся фигуры противника, вытягиваю вперед ногу, скользнувший со скамейки врач вырвал на ходу крохотный черный комочек резиновой пробки из удлиненной стеклянной колбы, и я почувствовал, как струйка хлорэтила, пущенная прямо поверх гольфа, быстро пропитывает ткань материи и кожу леденящим холодом, заставляющим спрятаться рвущую боль, хотя знаю: очень скоро действие наркоза стихнет и снова начнет пылать огнем место травмы. Но это случится после того, как закончится бой…

Говорят, что зарядка еще никому не мешала, во всяком случае мне — точно. Поэтому с удовольствием манипулирую десятикилограммовыми гантелями, качаю пресс, отжимаюсь на согнутых пальцах и бегу в ванную: скоро завершится утро, а вместе с ним приток воды в этот старый дом. Кажется, пора завтракать. Однако продовольственное подкрепление находится далеко не в удовлетворительном даже для такого непритязательного, как я, человека состоянии, поэтому отправляюсь в «Прибой». Конечно, мои портреты не печатают в газетах, телевидение тоже вниманием не балует, но встречают меня в ресторане как очень заслуженную личность. Вот и сейчас мэтр Аркадий приветливо здоровается и скорее утверждает, чем спрашивает «как обычно?», кивает головой и с гордостью удаляется в противоположную от своего рабочего места сторону. Неподалеку от меня ведет прием Кравчинский: он ежедневно бывает здесь с двенадцати до пятнадцати и все, кто хочет его увидеть, идут в «Прибой». Иногда, правда, приходится ждать за соседними столиками своей очереди, что очень радует администрацию ресторана, особенно зимой.

В свое время это был любимый ресторан знаменитого Лени Лушкица. Когда он появлялся на пороге, оркестр тут же прерывал даже заказанную мелодию и начинал наяривать горячо любимую Леней песню о жемчужине у моря. При этом все сидящие в зале деловары вставали и приветствовали скромного человека Лушкица поднятыми фужерами. Леня, правда, не всегда был доволен кухней «Прибоя», несмотря на то, что для него тут очень старались; тогда он обижался и улетал ужинать в Ленинград вместе со своими телохранителями. Ушло то время, давно расстреляли удачливого Леню, словно в штыковой атаке, поредели ряды деловаров, да и стали они чуть потише, и только Кравчинский, как прежде, ведет свой прием, не обращая внимания на то, что в «Прибое» перестали играть наши любимые песни. В других городах чуть ли не поисковые экспедиции за народными песнями снаряжают, чтоб не растворились они во времени, не исчезли, а у нас — низзя! Мол, песни эти не с тем духом, а вернее, даже вред от них, потому как они в своей массе не о трудовых свершениях, а совсем наоборот — о нетрудовых доходах. Но пел эти песни мой прадед во всю свою широкую морскую грудь, которую разорвал залп английских винтовок под Волочаевкой, пел мой дед, раздавленный танком с тяжелым крестом под Смоленском, пел мой отец, которого я плохо помню: шел на помощь рыбакам из Каталонии, спас их, да сам сплоховал, море тело не отдало, теперь я изредка пою и споет их мой сын, если будет он у меня — вот и весь сказ о преемственности поколений, невзирая на запреты.

И стало чего-то грустно в этом уютном прохладном зале, словно шел я по солнечной улице, а на голову кто-то вылил миску помоев. И противно стало смотреть на суетящийся столик Кравчинского: самопальные кофточки из Грузии — в Прибалтику, батники ждет Ереван, привезли деньги из Свердловска, товар прибыл из Москвы, билет на самолет в конверте; люди отходили радостные или огорченные, шептались, передавали друг другу хрустящие целлофановые пакеты, и захотелось вскочить, швырнуть стул в стеклянную громадину окна, чтоб сквозняком выдуло из ресторана эту накипь, остаться одному и хоть немного посидеть просто так, безо всяких дел, отдохнуть, мечтая, быть может, о чем-то зряшном, но не выйдет. Сквозняк этот вместе с бандой Кравчинского выдует из «Прибоя» и меня, а значит мебелью разбрасываться не стоит, а нужно просто заняться делом. Оно у меня в отличие от этих ребят очень серьезное. Поиск Тропинина — это не скупка модных тряпок, тут, кроме напора, смекалки и нахальства, еще ум со знаниями необходим. А вот этим, успокаиваю себя, отличаются немногие. Так что, работай!

Сразу приступить к трудовой деятельности не удается: не успеваю проехать и квартала, как стоящий у бровки тротуара инспектор повелительным движением направляет жезл прямо в мой лоб. Немедленно подчиняюсь и не нервничаю, потому что знаю: ничего не нарушил. Хотя как сказать, то, что мне кажется в порядке вещей, милиционеру может показаться нарушением правил дорожного движения. А так как он в одном лице совмещает в данном случае прокурора, адвоката и судью, то ясно, что водитель всегда не прав, даже если он прав. В самом деле, не скажет же инспектор, что остановил машину скуки ради или в лучшем случае — ошибся. Тем не менее, из автомобиля не выхожу, обычно инспекторов это бесит, и они забывают о своих обязанностях. А умело пользуюсь тем, что в отличие от многих автомобилистов знаю не только права, но и обязанности постовых.

Так мы в течение нескольких минут испытываем нервы друг друга, наконец, ему надоело ждать, пока я выйду из машины. Не привык, наверное. А то ведь как водится — небрежный жест и водитель вылетает из-за руля, будто его какая-то сила оттуда выталкивает, чуть ли не с поклоном бежит навстречу этому богу дороги, протягивая в сжатой руке удостоверение и техпаспорт, а тут такая непочтительность. С констатации этого факта он и начал беседу:

— А что это вы, гражданин, не выходите? — насупленно спрашивает инспектор, раскатывая фрикативное «г» хорошо устоявшимся командным голосом.

— А разве я должен выходить? — вежливо интересуюсь на всякий случай.

— Конешно! — удивляется моей тупости постовой. — Это только женщины могут сидеть, а мужчины обязаны выходить. Ваши документы.

Вот и все, что я хотел услышать, хоть это что-то новенькое. В прошлый раз его коллега утверждал, что выходят все, кроме инвалидов. А год назад формулировка работника ГАИ, остановившего меня глубокой ночью, скорее всего скуки ради, звучала так; в капстранах водители не выходят из машины навстречу инспектору, а в соцстранах — выходят. Не зря шоферы со стажем убеждали меня, что постовые сами с правилами не в ладах.

— Мне хотелось бы узнать, какое нарушение правил я допустил? — обращаюсь я к инспектору через окошко автомобиля.

Тот сперва опешил, потом немного подумал, а потом веско заявил:

— Машина у вас грязная.

— Посмотрите внимательно, — обращаю его внимание на проезжающий грузовик, грязный до такой степени, что моя машина рядом с ним может показаться только что сошедшей с конвейера, — почему вы не остановили этот КАМАЗ?

Подобная ссылка воспринимается любым должностным лицом, как личное оскорбление.

— Он, между прочим, работает, — достойно ответил инспектор, намекая на то, что перед ним бездельник. — Где ваши документы?

Хотелось ему ответить, что тоже работаю, да и со стороны, наверное, выглядел я, как начальник из молодых да ранних: строгая прическа, прекрасно сшитый костюм, со вкусом повязанный галстук, но не стал этого делать.

— Знаете что, не дам я вам документы. Спокойно, сначала выслушайте. Видите ли, если я и нарушил правила, то только один раз, а вы уже три, по крайней мере.

От такой наглости постовой теряет дар речи, но опомниться ему не даю.

— Прежде чем потребовать документы, вы обязаны поздороваться, представиться, объяснить причину задержки, а лишь затем требовать права. Желаю вам всего доброго и примите мои слова к сведению, чтобы не пришлось впоследствии жаловаться на вас товарищу Ставраки.

С этими словами медленно трогаю с места. С товарищем Ставраки, кстати, я не знаком, просто знаю, что он занимает должность начальника городской автоинспекции. Смотрю в зеркало: инспектор провожает меня взглядом и идет занимать свое место за светофором. Ничего, на ком-то другом отыграется. Да, как говорил один из авторов усопшего КВНа, это не беда, что в колхозе работать некому, зато есть кому охранять порядок.

Барановский встретил меня радостно: видимо, сорвал хороший куш и просто не в силах скрыть настроение.

— Можно подумать, что ты выиграл «Волгу» по лотерейному билету, — пытаюсь настроить на деловой лад Кима.

— Ее скорее в преферанс выиграешь, чем в лотерею, — открывает мне глаза на истину Барановский. — «Волга» — не «Волга», а пару стволов — тоже деньги.

— Я счастлив за тебя, но ты не забыл в радостях о нашем деле?

— Пока ничего. Я особенно не выспрашиваю, так вокруг да около, но мимо. А чего ты волнуешься, всплывает так всплывает.

Временная удача может ослепить человека. Даже такая крупная — двести рублей, с ума сойти! И тогда он непременно чувствует себя самым хитрым, умным и фарфоровым, но это еще ничего. Когда такой деловой начинает раздавать советы, его сразу нужно окунуть в реально существующую обстановку.

— А ты не допускаешь мысли, что у нас могут быть конкуренты? — с деланной злостью шиплю я на него. — Тогда прощай дело, а оно выгодное. Или бабки тебе уже лишними кажутся.

Сказано сильно. Лишним Барановскому может показаться, что угодно, но только не деньги. Помню, он дошел до того, что декларировал: с деньгами и в зоне хорошо, хотя в тюрьме не сидел и вряд ли мечтает там побывать.

— А что, еще кто-то ищет?

— Слушай, все хочу спросить: у тебя мозги есть?

— Спроси себя, — не обижается Барановский, — а за меня не переживай.

— Может, ты хочешь слететь? Давай тогда разбежимся. До следующего раза.

Так и разбежимся. Разойтись в разные стороны означает, что Ким должен вернуть мне деньги, а вот их, несмотря на сорванный куш, у него явно нет. Барановский давно уяснил нехитрую формулу: деньги рождают деньги, и старается от нее не отступать.

— Ну что ты волнуешься, — успокаивает меня Ким. — Все будет о‘кэй. Что ты меня не знаешь?

Знаю, Ким, знаю. И поэтому подставляю вместо себя на тот случай, если не установленное следствием лицо станет обижаться на того, кто захочет просто посмотреть на его сокровища. Подставляю на всякий случай, скорее по привычке, потому что я уже догадываюсь, где находятся похищенные туалетных дел мастером полотна, доски, миниатюры. И самое главное, понимаю, кому понадобился портрет работы Тропинина.

— Конечно, знаю, — важно произношу именно ту фразу, которую ожидает услышать Ким, и неожиданно для самого себя добавляю, — ну кто тебя не знает, такую светлую личность. Окончательно засветиться не боишься? На спекуляции всякой дрянью, помеченной твердыми государственными ценами, горело немало людей. Не пора бы остепениться? Антиквар хотя реже, но дает более солидный доход, а главное — безопасный, и спекулянтом никто не назовет.

— Ты, наверное, думаешь, что я очень стесняюсь этого? — спросил Барановский, вытирая замусоленным платком короткие толстые пальцы. — Вовсе нет. Потому что в основе каждого предприятия лежит извлечение прибыли. Если эту прибыль извлекает государство — это в порядке вещей, а если я — то уже спекуляция.

— Не пори чушь, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— А я говорю, что думаю. Если закажешь в государственном магазине что-нибудь с доставкой на дом — ты платишь за услугу, кроме номинальной стоимости товара. А если эту услугу оказал тебе я, так это что, не то же самое? Я потратил время и доставил товар в лучшем виде. Кстати, если не приплатишь грузчикам, доставляющим мебель в твою квартиру, они ее так занесут, что ты и шкафы, и стены потом ремонтировать будешь. Или я не прав? Так что, если ты считаешь, что мне зазорно доставить для кого-то что-нибудь по мелочам, тогда, как говорится, на тебе дулю — купи себе трактор.

— Ты ее лучше колхозникам покажи, им трактор нужнее. И желательно, чтобы кукиш этот был в экспортном исполнении, тогда на их полях, соответственно, появится более надежная импортная техника…

— Которую они очень быстро доведут до состояния отечественной. Я и так колхозу больше чем надо помогаю: то еду сено косить, то помидоры собирать, то хранилище строить для подшефных.

— Но ведь за эту заботу они тебе платят сполна…

— Вернее, сполна плачу я им. На колхозном рынке, который правильнее было бы назвать «Приусадебным». И раз здесь все поголовно на мне зарабатывают, то и мне не грех обеспечить свою жизнь. Для меня слово спекуляция — не ругательное. Кстати, для многих других — также. Ведь говорят обо мне не как о спекулянте, а как о человеке, который многое может достать, обладающем деловыми связями. В конце концов моряков никто спекулянтами не называет, а за счет чего они так хорошо живут? За счет зарплаты сторублевой? Или за счет товаров, которые здесь перепродают? Вся жизнь любого человека — сплошные пять копеек.

— Ты так дешево ее ценишь?

— Нет, это просто формула жизни.

— Интересно, как ты ее вывел?

— Очень просто. Вот смотри, пачка «Опала», сейчас она стоит пятьдесят копеек и продается, где угодно. А несколько лет назад она стоила тридцать пять копеек. Но для того, чтобы ее купить, нужно было дать пять копеек сверху. Причем, не в установленном месте, а в любой торговой точке города, у первого попавшегося продавца, из-под полы, естественно. Так это сигареты, мелочь. Но в основе всех прочих человеческих взаимоотношений лежат все те же пять копеек.

— Что-то малоубедительно…

— Зачем ты притворяешься кретином? Ты купишь себе распредвал, не дав ни копейки сверху, сунешься к хорошему врачу без подарка, сделаешь номер в гостинице за свои прекрасные глаза? Даже в основе наших взаимоотношений лежат все те же пять копеек.

— Вот это точно. Ну, Бог с ней, с торговлей, там просто не воровать невозможно, это я и без тебя знаю. А во всем остальном те же пять копеек, что ли?

— А как же! Все деловые взаимоотношения строятся на этом принципе. Ты — мне, я — тебе. Даже без всяких сверху. Но я-то знаю, что в основе этого лежит все тот же пятачок. А что касается спекуляции, то она наверняка заранее планируется. Поэтому и идет борьба с так называемыми фарцовщиками, а не с причинами, позволяющими им извлекать свой навар.

— Вот это уже что-то новое. Я имею в виду не последнюю фразу, а слова насчет запланированности спекуляции.

Барановский встал, решительно подтянул на пуп резинку трусов, подошел к книжному шкафу и вытащил ежегодный сборник «Зарубежный детектив».

— Тираж двести тысяч, — прочитал Ким и хлопком закрыл книгу. — Ты же собираешь литературу, поэтому легко ответишь — сколько из них дойдет до прилавка?

— Ни одного, думаю.

— Правильно думаешь. Я не намекаю на то, что все они будут проданы из-под полы, как этот, который, кстати, куплен в магазине за червонец сверху. Но благодаря теории пяти копеек судьба проданных по номиналу или подаренных уже решена. Потому что эту книгу можно было бы выпустить большим тиражом, тогда бы никто ее не перепродавал.

— Бумаги не хватает.

— А на всякую дрянь хватает. К тому же, если у нас нет бумаги, у кого тогда она должна быть? У Аравии, наверное, там самые громадные лесные массивы…

— Ты мне курс географии не читай. Сам же говоришь, что не весь тираж книги перепродан, кое-что…

— Что это кое-что попало на прилавок? Может, и попало. В торговой точке, обслуживающей каких-то уж очень номенклатурных работников. Магазин, в котором я взял детектив, получил всего четыре экземпляра, а работает там пять продавцов, не считая заведующей и кассира. То есть даже своим не хватит. Чтобы никому не было обидно, заведующая один экземпляр оставляет себе, один по очень старой дружбе продает мне. А два других уходят на моих же глазах. Сейчас лето, жарко, но зимой в магазине холодно. Поэтому девушки включают отопительные приборы. А это не положено. Штрафовать за это их хоть каждый день можно. Поэтому пожарник получает свои книги круглый год. А оставшуюся забрал скромный человек в штатском, который может сделать неприятности или может и не сделать. Все зависит от его желания. Я уже молчу о том, что у заведующей этой масса друзей по интересам — портниха, парикмахер, гинеколог и тэ дэ.

— Ты снова говоришь о торговле. Но должен заметить, что я встречал людей, которые прошли через всю жизнь без пресловутых пяти копеек.

— Такого быть не может. Потому что даже кристально чистый человек совершает в своей жизни компромиссы, маленькие или большие. На компромиссы с совестью люди идут даже ради дела своей жизни. Парадокс? Как бы не так! Пять копеек. Председатель колхоза ради будущего урожая дает взятку за новую технику, чтобы получить причитающиеся ему станки, директор завода держит целый штат толкачей, а они не только при помощи складных речей выбивают оборудование, без которого предприятие полетит вниз. Или обмен: вы нам — полагающийся кирпич, а мы вам — места на нашей базе отдыха. Но это действия. А компромисс — это уже то, что человек просто молчит, делает вид, что ничего не замечает. Потому что пять копеек превращаются в лепту за его душевное спокойствие. Мой сын тоже кристально честный человек. Кстати, твой ровесник…

— Не нужно рассказывать. Мы с тобой ровесники, а не с ним.

— Да я почти на двадцать лет тебя старше.

— Ну и что? Огромная разница лежит между десятилетним пацаном и двадцатилетним мужчиной. А пятидесяти- и шестидесятилетние люди — уже ровесники. Так что твой сын против меня ребенок.

— Да их поколение будет в этих ребенках ходить, пока родители не поумирают. Ведь не считается зазорным помогать тридцатипятилетним детям. Кстати, которые, как ты говоришь, живут без пресловутых пяти копеек. Так вот, мой сын в жизни не наварил ни на ком, не совершил ни малейшего поступка, который бы граничил с безнравственностью в общепринятом понимании. Больше того, он иногда раздает мне советы, мол, папа, как тебе не стыдно. А ему даже не приходит в голову, что стыдиться мне нечего. Его пять копеек — это отношение к жизни, и ко мне в частности.

Год назад женился. После института он бы, конечно, не успел. Учится хорошо, что правда, то правда. И жена его, сокурсница, тоже. Имеют вдвоем восемьдесят рублей стипендии. Со мной или с моей бывшей женой жить не хотят, говорят, что желают быть самостоятельными. Я тебе сейчас подсчитаю, что мне эта самостоятельность стоит — так волосы на руках дыбом пойдут. Плачу семьдесят рублей в месяц за их квартиру, мать ее вместе с моей дорогой бывшей половиной через день туда сумки со жратвой тянут, аж ручки трещат. Если еще что им нужно — мне это сообщается прямым текстом, а нужно им очень многое.

И вот лежит на своем диване, купленном за мои деньги, мой дорогой сынок и тешит себя тем, что он очень нравственный. А что я ему помогаю, так все же так делают, ничего особенного.

— Но есть же другие чисто человеческие отношения, которые не зависят от твоих пяти копеек. Друзья, например…

— А ты заметил, что это понятие сильно изменилось? Теперь друзья, это прежде всего люди, объединенные единым интересом. Даже если не иметь в виду, что они вместе что-то крутят. Люди чаще встречаются с друзьями, чем с родственниками, потому что в основе дружбы — пять копеек. Я даже не говорю о дружбе поверхностной, когда друзья связаны взаимовыгодными интересами. Настоящая бескорыстная дружба тоже покоится на пяти копейках. Это плата за радость простого человеческого общения, за возможность открыто высказаться, поделиться своим горем и радостью. Ты заметил, что в разговорах типа нашего речь, как правило, идет о том, как плохо всем живется…

— Потому что на людях все утверждают, что живется хорошо. Если бы у нас обо всех недостатках говорилось бы открыто, то мы бы беседовали о чем-то другом. Может быть, даже не о твоих поганых копейках. Мне эта теория и в печенке уже застряла. Это только бездельники часами могут трепаться о чем угодно, а заставь их работать — руки отвалятся. Вот ты и мелешь, потому что делать больше нечего.

— А ты, кстати, все это слушаешь по той же причине. Небось, спешил бы куда, давным-давно бы убежал. Время есть, вот мы с тобой и трепемся. И это общение — тоже пять копеек.

— Тебя уже совсем зациклило. Был такой радостный час назад.

— А чего мне радоваться? Я же несчастный человек…

— Ну да, приготовься, сейчас жалеть начну. Семь-восемь! Бедный, несчастный, как мне тебя жалко. Никто тебя не ценит, не любит, не понимает, разрываешься ты на куски в трудах праведных, не высыпаешься…

— И не высыпаюсь иногда. Можно подумать ты этого по себе не знаешь? Когда я в последний раз был в театре или просто отдыхал? Даже не помню. Все время бегаешь, крутишься…

— За наличный расчет. Сейчас ты мне начнешь петь, что зарплаты не хватает. А плати тебе в три раза больше — все равно бы варил бабки. Ты ж от этого удовольствие получаешь. А за удовольствие нужно платить. Вот и оборачиваются пять копеек ценой за не купленый билет в театр или не совершившуюся прогулку за город. И жизнь, как я понимаю, для тебя — это дело, которым занят наш Ким после того, как отсидит в своем бюро. Наверное, сегодня дай тебе в месяц штуку зарплаты, так очень скоро состоится гражданская панихида по умершему от тоски гражданину Барановскому.

— Можно подумать, ты живешь иначе.

— Почти так же. Однако теорий о всеобщем поганстве не сочиняю, потому что рассматриваю жизнь как борьбу, в которой нет места твоим пятикопеечным выкладкам.

Ким отбросил свою тушу на спинку кресла и довольно заржал:

— Ага, жизнь — борьба. Сколько себя помню, она не затихает. То боролись с саксофонами, то с длинными прическами, то с джинсами, теперь вон с роком каким-то тяжелым. Хотя знаю наперед, что впоследствии рок этот станет в общем-то нормальным явлением. Потому что все, с чем прежде боролись, со временем оказывалось не столь уж плохим, а в чем-то даже прогрессивным.

— Ты меня в эту борьбу не мешай. Ею, в основном, бездельники заняты. Поэтому и до решения всех проблем, не выдуманных, а настоящих, руки у них не доходят. Выгодное занятие. Но в отличие от них и тебя, мне пора заняться делом, я и так здесь засиделся. В общем, не расслабляйся, — напутствую Барановского на прощание, — но особо не высовывайся. Если что, сразу ко мне.

По дороге домой отбиваю телеграмму в город Тбилиси: ничего существенного, обычное сообщение о том, что тетя Зина доехала нормально.

Вечер уже коснулся темными крыльями города, я включаю телевизор. Перепугаться можно: во Франции поезд сошел с рельсов, камера выхватывает неподвижно лежащие тела, накрытые мешковиной, разбросанные под откосом вещи, пустое нутро какого-то чемодана, суетящихся медиков. Хорошо, что подобную картину у нас увидеть просто невозможно — техника безопасности прежде всего!

Телевизор не очень люблю. Конечно, я далеко не самый умный человек даже в нашем городе, но мне не нравится превращаться в среднестатистического дурачка, которого пичкают при помощи «ящика» чем угодно, хотя есть в этом деле одна закономерность: у нас, понятно, все в порядке — досрочно убранные хлеба, сданные объекты, рекордные показатели, а там соответственно — безработица, столкновения с полицией, на худой конец — землетрясения. И главное, делают эти программы отнюдь не кретины, неужели им просто приятно как бы самим с собой играть в поддавки на разлинованной обстоятельствами жизни доске международных отношений, где только белые и черные клетки, безо всяких оттенков? Выслушиваю прогноз погоды, и если ведущий меня не обманывает, то через несколько часов раздастся телефонный звонок. Так и есть, погода не должна помешать Тенгизу прилететь ко мне, хотя, откровенно говоря, сейчас этот визит некстати. Но что поделаешь: я не привык откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра. Значит, послезавтра.

Погас экран телевизионного ящика, отстегиваю золоченый браслет часов и ставлю их под углом на журнальный столик: за то время, пока Тенгиз получит телеграмму и дозвонится ко мне, нужно продолжать работу над собой, проштудировать пару каталогов и небольшую книжечку по древнерусской пластике.

От чтения отрывают длинные с короткой передышкой звонки «междугородки». Послезавтра в десять утра гость из солнечного Тбилиси осчастливит своим посещением наш город.

…Зал плывет, как в тумане, чувствую, что просто могу упасть, упасть и лежать не подымаясь, зная, что не осудит меня никто за эту слабость — силы человеческие не беспредельны, а воля — хоть и есть ей сопутствующее слово железная — тоже не из металла кована, но противник атакует, и я уже не думаю ни о чем, а просто автоматически включаю в действие отяжелевшие руки, чувствую, что не успеваю взять защиту, быстро отступаю назад и закусываю линию. «Метр», — определяет судья, оставляя за моей спиной пропасть штрафного метра; вот и все, шаг назад— и бой закончится без нанесения последнего укола. Напряженно врастаю в дорожку, чуть приподняв пальцы левой ноги, чтобы сразу после команды рефери броситься вперед — вряд ли достанет сил точно среагировать на атаку противника, который, наклонив чуть вперед маску, ждет сигнала к возобновлению поединка; ему во что бы то ни стало нужно идти на меня, не экономя уходящие силы, стараться нанести укол или заставить отступить на гибельное пространство рокового метра…

21

Просыпаюсь в звенящей тишине. Да и кому шуметь под окном тихой улицы: взрослые давно на работе, а детям в школу еще рано — пионерские лагеря, поездки к родным в деревню, но вот грохочет, набирая движение вверх, какой-то автобус в двух кварталах, заставляя рывком подняться и приступить к зарядке. К весьма уважаемому человеку с занятной фамилией Маркарян-Айвазян еще рано, сейчас у него наплыв страждущих клиентов и вряд ли можно будет с ним серьезно говорить на интересующую нас тему, хотя его она волнует куда больше, чем меня. Пора съездить к морю, тем более что жаркие дни давно миновали, а чем дальше, тем меньше шансов искупаться в этом сезоне. Если чем и отличаются жители нашего города от приезжих, то только тем, что бывают на море гораздо реже их, несмотря на то, что самое синее в мире совсем рядом. Но то, что привлекает туристов, нам привычно с детства; помню, под Киевом я любовался осенним лесом, а местные граждане этого восхищения не принимали, потому что для них лес, что для нас море.

Подхожу к машине и тут же отпрыгиваю в сторону: буквально в метре проревел один из этих сумасшедших мотоциклистов, что бесцельно гоняют по городу целыми стаями; этакий затянутый в кожу суперкэвин с глухо закрытым шлемом, усеянным разноцветными нашлепками, человек без своего лица, оседлавший «Яву» с наклеенной на баке полоской «Харлей».

«Жигули» мчались по направлению к причалу под порядковым номером 146. К городскому пляжу на машине не приткнешься, а тут можно при желании проехать по самой кромке песка, вздымая залпы брызг соленой воды. Причалом заведовал мой старый знакомый Вася Колупаев, бывший шпажист, а ныне директор заведения, которое именуется водно-спортивной станцией. К услугам отдыхающих не только морские ванны и свежий воздух, но и футбольная, волейбольная площадки, теннисный корт, маленькие уютные домики, разбросанные в живописном беспорядке, и разные мелочи вроде телевизоров, магнитофонов и прочих признаков цивилизации на некогда пустынном берегу. И, конечно же, весельные лодки плюс два моторных катера, которые никогда еще не извлекались из ангара.

Вася сидел за столом в своем рабочем кабинете и внимательно изучал таблицу первенства страны по футболу.

— Слава советскому спорту! — рявкаю с порога трубным гласом, потому что Вася плохо слышит, мелочь, набрал когда-то в уши морской водицы, а вот как откликнулось. — Пусто у тебя, как в вузе во время сбора урожая.

— Конец сезона, — радостно сообщил Вася, — мамы с детьми в родные края посмывались, им в школу скоро, папы тоже разъехались, особенно те, что с чужими невестами отдыхали. Да и погода ссучилась. Смотри, как затянуло, дождь может пойти.

— Ни за что, — успокаиваю я его, — гидрометцентр обещает, что осадки не омрачат наше свидание. Пузырь скатаем?

— Так компании нет, только матрос спит на вышке. Давай партию в теннис.

— Гениальная идея. Только я сперва искупаюсь.

Вася в знак согласия кивает головой, и сквозь кучеряшки волос просвечивает начинающаяся тонзура: стареем значит, когда-то Колупаев, причесываясь, расческу сломал, такие волосы были.

Золотой парень Вася, а главное — исполнительный. Когда на этом причале сгорел исполкомовский деятель Барабанов, использовавший его для свиданий преимущественно с брюнетками, не достигшими критического двадцатилетнего возраста, над головой директора Васи сгустились тучи, но прошли мимо: исполнительных и надежных людей не так уж много, как может показаться на первый взгляд, а водной станцией не только Барабанов пользовался.

Быстро переодеваюсь, несмотря на прохладную погоду, засовываю в директорский холодильник бутылку «Старки», надев старые кеды, бегу к морю, влетаю в воду, иду по камням, посылая поочередно вперед то правую, то левую половину корпуса, и ныряю. Больше тридцати метров проплыть не могу. Под водой, естественно. Плескаюсь, как юный дельфин на фоне одинокой фигурки, застывшей под забором причала. Наверное, как обычно, кто-то из заводчан, трудящихся поблизости, сбежал на пленэр раздавить бутылочку — картина привычная. Выхожу из воды и убеждаюсь в пагубности поверхностных впечатлений: бутылка отсутствует, жесткое волевое лицо не напоминает даже отдаленно набухшие рожи со смазанными чертами или резкую заостренность морд ярых поклонников Бахуса. И какое-то, даже не шестое, чувство подсказывает мне: парень этот не случайно оказался на пустынном берегу, чтобы провести время вдали от шума городского. Хорошо, что у меня профессия сторожа, она заставляет быть собранным, готовым в любую минуту отразить нападение лихих людей, покушающихся на материальные ценности, хотя, кроме себя, никаких ценностей на берегу не замечаю. Тем не менее, медленно выхожу из воды, успевая восстановить дыхание, и все ближе приближаюсь к фигурке, которая вблизи выглядит парнем с внушительными бицепсами. Он, как бы нехотя, делает шаг навстречу, поигрывая спичечным коробком в левой руке, и внезапно подбрасывает спички высоко в воздух.

И тут снова подтверждается истина: поймать человека можно и при помощи всем известных штучек. Ну разве я не понимал, зачем он подбросил вверх коробок, и тем не менее скосил на долю секунды глаза и тут же не увидел, а скорее почувствовал, как летит прямо в челюсть железный кулак незнакомца. Успеваю отшатнуться, но все-таки он цепляет скулу. Кулак у него и в самом деле железный, с кастетом шутки плохи, вдобавок парень, в отличие от меня, не в плавках, а в костюме под натуральную кожу, и поди знай, что лежит у него в карманах. Но, видимо, он считает, что особой угрозы я для него не представляю или железяка, примявшая слегка край губы, — единственное, чем располагает этот парень, поэтому кожаный, шумно выпустив из ноздрей сжатый воздух, возвращается на исходную позицию. Я делаю шаг назад, перепуганно таращу глаза и судорожно перекашиваю рот — еще секунда и начну орать как сигнализация промтоварного склада. Потому он спешит разделаться со мной, но поспешность, как известно, губила и более способных людей: я тут же делаю шаг вперед навстречу его резкому движению, проворачивая тело, подбиваю правой руку с кастетом, и, завершая полный оборот, наношу сильный удар ребром ладони левой в поросший редкими колючими волосками кадык. После этого мой противник самым естественным образом принимает горизонтальную позу отдыхающего пляжника. Ощупываю краешком языка зубы и убеждаюсь, что левый клык шатается. Ко всем делам не хватало только загружать работой дантиста, и с нескрываемой злостью толкаю носком ноги противника в пах; парень шевелится, мужественное лицо начинает терять синюшный оттенок, и через несколько минут он будет способен снова соображать. Если, конечно, я отпущу ему эти минуты. Подымаю кастет, торчащий из песка, примериваю эту двустороннюю литую игрушку для детей старшего возраста — великовата. Ничего, чтобы выбить мозги из этого мальчика, размер кастета не так уж и важен. Только вот выбивать подобным типам мозги можно из костей, в головах у них явно негусто. По выложенным на песке плитам ко мне спешит Вася, что и говорить, подкрепление солидное, главное — своевременное.

— Видишь, Вася, до чего любовь доводит, — поясняю ему, — у меня тут с дамой одной роман, муж у нее хилый, инженер, одним словом, ну вот и нанял этого чмура, чтобы проучил. Понять его не трудно: семью человек спасает.

Пока мой друг в кожаном не пришел окончательно в себя, можно рассказать Васе и не такое. Еще не хватало, чтобы Колупаев был в курсе моих дел. Парень открывает глаза, и я вопросительно произношу всего одно слово:

— Толик?

Он молчит, приходится повторить вопрос, одновременно нажимая на его римский носик холодной тяжестью кастета, и очухавшийся противник начинает понимать, что очень скоро вместо носа на лице будет торчать невыразительный остов костей, подернутый клочьями окровавленной кожи, поэтому он кивает головой. И как ни хотелось вдавить кастет в его лицо, так, чтоб рука почувствовала стенку затылка, сдерживаюсь и обращаюсь к Васе:

— Вот видишь, что такое любовь. Не люби, Василий, красивых женщин, особенно если они замужем. Предлагаю вместо тенниса партию в волейбол.

И чтобы Колупаев не раздумывал, быстро помогаю подняться отяжелевшему наемнику и хорошим ударом с локтя отправляю его по направлению к Васе, который в свою очередь проверяет на прочность его живот. Еще несколько перепасовок, не оставляющих на теле ни единого пятнышка, и мы оставляем кожаного в гордом одиночестве любоваться морским пейзажем.

— Извини, Вася, но с меня волейбола вполне хватило, в теннис как-нибудь в другой раз сыграем, нужно ехать семейные конфликты улаживать.

Вася понимающе качает головой. Быстро переодевшись, выхожу за изрядно поржавевшие ворота, где возле кустов давно опавшей сирени сиротливо стоит мотоцикл с наклейкой «Харлей» на баке. Резким движением вырываю провода, примыкающие к рифленой поверхности у педалей, и, с чувством до конца выполненного долга по отношению к кожаному, гоню машину, постоянно ощупывая языком шатающийся зуб. Волей-неволей теперь нужно ехать к дантисту. Тем более, если у него сразу две фамилии в одном паспорте — и Маркарян, и Айвазян.

Поэтому уверенно паркую машину у районной поликлиники, где трудится ас от бормашины, и чуть не сталкиваюсь с этим вечно спешащим правнуком Гиппократа у самых дверей.

— У тебя что-то срочное? — на лету спрашивает человек гуманной профессии, поднося руку с часами чуть ли не к переносице.

— Да понимаешь, собираюсь в турне по Средиземноморью, подумал, дай загляну, может, «Мерседес» закажешь.

— А тебе что, так много валюты поменяют? — любопытствует стоматолог.

— Обязательно. Завтра же пойду в банк и совершу высокий гражданский поступок — поменяю все имеющиеся у меня рубли на доллары. Скажу, что решил внести личный вклад в укрепление нашей экономики, меняя этот вечно шатающийся доллар на не подверженный инфляции рубль.

— А у нас инфляции быть не может, — бросает в мою сторону Маркарян.

— И самое главное — цены стабильны. А если они и повышаются, то только благодаря заботе обо мне. Выросли цены на табак — и я стал меньше курить, поднялась цена на бензин, опять же для экономии, и мы сейчас поедем к тебе на трамвае.

Аркадий на секунду замедлил свою пробежку и запыхавшись выдавил:

— Езжай за мной. Времени в обрез, серьезно говорю.

Еду следом за «Жигулями» цвета «дипломат» и думаю, нехорошо ухмыляясь: деловые все люди, у всех времени не хватает, один я бездельник.

— Иди, я догоню, — предлагаю Маркаряну, когда мы подъехали к его дому, облицованному плиткой так талантливо, словно не жилое это здание, а городской туалет. Роюсь в багажнике, в куче ветоши отыскиваю коробку, вытряхиваю старые свечи «чемпион», подымаю крышку, достаю пластмассовую мыльницу и резво подымаюсь на четвертый этаж.

— Можно подумать, что спешу я, а не ты, — обращаюсь к Айвазяну, выходящему из дверей лифта. Ответом он меня не удосуживает, приходится терпеливо ждать, пока Аркадий откроет дверь замысловатым ключом. Попав в квартиру, он тут же бросается к телефону и докладывает в ближайший пункт милиции, что лично прибыл домой. Не зря, конечно, эта квартира под сигнализацией: кражи, обычно, происходят в новых районах города, а у Маркаряна есть чем порадовать глаз, душу и скупщиков явно ворованных вещей.

Молча протягиваю дантисту-фалеристу мыльницу, он вскрывает ее и тут же достает лупу, болтающуюся в виде брелока на связке ключей.

— Хароший, очен хароший, — от волнения Аркаша заговорил с акцентом своих давно обрусевших предков.

— А главное дешевый, — насмешливо пытаюсь поддержать восторг Айвазяна.

— Сколько?

— С тебя лишнего не возьму. Строго по государственным расценкам.

— То есть?

— По каталогу Алексеева.

— Алексеев твой сумасшедший, — делает стремительное врачебное заключение Маркарян, — его цены тоже сумасшедшие. Сейчас не те времена…

— Ну да, капуста на рынке резко подорожала, зубы у всех в норме, и ни одна сволочь не пытается оскорбить тебя рублем…

— Хочешь…

— Не хочу, честное слово. Лучше дай обмен.

Айвазян приносит кучу старинных орденов, мы торгуемся до хрипоты, но уступать никто не желает. Никак не идет в обмен нужный мне Александр Невский со звездой, уперся Аркаша рогом в землю, хоть сдвигай его трактором к столу.

— Ты пойми, — горячо доказывал Маркарян, ослабляя удавку галстука на вспотевшей шее, — Андрюша редкость, конечно, но Невский тоже не каждый день встречается. Тем более со звездой. Я за него черт знает когда десять штук отдал, теперь он минимум вдвое тянет.

— Загибаешь Аркаша, пятнадцать штук — хоть лопни, больше не стоит. А Андрюша? У кого в городе есть Андрюша? Многие музеи располагают таким орденом? А состояние? Как будто вчера вылепили. А Сашка твой тусклый, и камни какие-то стремные.

— Что? Я по-твоему, фуфель подсовываю? Я ж тебе не только Невского, но и Анну, и Станислава, и «Виртути милитари».

— Вертуты этой хоть пруд пруди…

— Хочешь, возьми еще картину. Как раз по твоей части.

Да, Маркарян делает хорошие комплименты при плохом торге. «Вакханалия» Мюллера как раз то, чего мне не хватало для полного счастья.

— В музей снеси свою «Вакханалию», они тебе с ходу рублей пятьсот скомиссуют, на большее права не имеют.

— И ты тоже можешь Андрюшу в музей отдать, много выручишь: областную комиссию созовут по такому поводу, штуку отвалят. Слушай, я тебе еще «Голову Христа» Макса подброшу, подумай.

— Ты еще свой знаменитый «Женский торс» Штокера предложи, чтоб я надорвался по дороге…

Аркадий забывает, что он куда-то спешил, мы торгуемся еще добрых полчаса, но к согласию не приходим. В конце концов, дело заканчивается тем, что Маркарян продает мне орден Невского: красная финифть, золотой крест, двуглавые орлы под короной, скачущий Александр, на оборотной стороне ордена он уже лишился коня, зато числится святым. Ничего, Александр, ты к Тенгизу и без коня доскачешь. А оттуда, быть может, и переплывешь куда подальше, святые ведь пешком по воде ходят. Правда, когда мы определяли цену ордена, Маркарян уверял, что Алексеев не такой уж идиот, однако больше пяти с половиной тысяч Айвазян на мне не заработал.

Мы отдыхали после длительной перепалки и, наконец, я вспоминаю, что пришел к Аркадию по делу.

— Слушай, Аркаша, посмотри мне в зубы, что-то шатается, как мой сосед после аванса.

Маркарян тщательно моет руки и приступает к своим прямым обязанностям.

— Пасть пошире открой, — бурчит он, направляя в рот короткую блестящую палочку с заостренным концом. Пошатав слегка зуб, он радостно сообщил:

— Клык твой треснул, удалять надо. Подожди…

И делает какое-то короткое движение.

— Иди плюнь своим счастьем в унитаз.

Перед тем как проделать эту процедуру, смотрю в зеркало: куска зуба как не бывало, да еще на таком видном месте. Придерживаюсь совета врача и спускаю воду.

— А что дальше? Мне ходить со сломанным зубом не улыбается, примета плохая.

Аркадий тщательно моет руки, сразу видно, культурный человек, настоящий доктор, пальцем даже не коснулся рта, а такую баню устроил. Представляю, что бы он вытворял, если бы к нему с геморроем обращались.

Маркарян-Айвазян насухо растирает сильные пальцы махровым полотенцем и дает ответ на мой нескромный вопрос:

— А дальше придешь ко мне, я тебе укольчик сделаю, зуб сточу, нервы удалю, а то они у тебя и так взвинченные, а потом вставлять надо. Ты рыжий зуб хочешь?

— Очень надо солнечные зайчики изо рта пускать, я еще в цирке не работаю. Фарфоровый давай.

— Это только в стоматинституте делают. Возьмешь на работе справку, что по роду трудовой деятельности тебе щербатый рот помеха, и в очередь, двадцать пять в кассу, столько же врачу, и зуб на месте.

На моей работе такое письмо вряд ли получишь, даже если стану намекать: мол, зубы нужны, чтобы намертво вцепиться и держать ими людей с уголовным блеском в глазах, если те посмеют влезть на вверенную территорию.

— А без письма, без очереди?

— Без очереди вдвое дороже. Без письма никак нельзя. Да возьми в какой-нибудь конторе с солидным бланком бумагу, позвонишь мне — и все будет хорошо. Рано или поздно человеку приходится заботиться о зубах.

— Рано или поздно человеку придется сложить свои зубы на полку, — отвечаю ему, направляясь к выходу.

— Значит, среди этих зубов будет один фарфоровый. Ты ведь этого сам хочешь. А я всегда готов помочь приятному человеку, — прощается Маркарян.

Я выхожу на улицу в предвкушении встречи с не менее приятным человеком. Правда, он привык не удалять, а выбивать зубы, но сейчас это особого значения не имеет. Более того, если после нашей встречи у него останутся целые зубы, я буду крайне удивлен. Даже на Крыску, заложившую меня Толику, не так злюсь, как на него. А все от отсутствия элементарной логики. Не зря его хозяин только за кулаки и ценит. Крыса, сучья морда, все правильно рассчитала. Пока я кассету отдам, Толик может так поблагодарить, что после этого ей не то что своих клиентов не обслужить, а в «комнате страха» экспонатом работать. Да и магнитофон — скорее психологический эффект, на трезвую голову лучше соображается. И понимает она, что в лучшем случае эту кассету запишу какими-то приятными песнями. Сам виноват, подумал, что Танька дура беспросветная, а она, оказывается, еще варианты рассчитывать умеет, нужный отобрать. Истина старая: не считай никого глупее себя, а обжигались на ней люди умные, не в пример мне, сам виноват. Хорошо хоть напоить сумел эту Крысу, мозги затуманить. Чтоб этой Таньке, мать ее, трехэтажный дом иметь, стокомнатный, и чтоб в каждой комнате телефон стоял. И пусть ходит эта Крыса по комнатам с утра до вечера и постоянно звонит: 01, 02, 03.

Проклинать кого-то хорошее времяпровождение, особенно когда чувствуешь, что сам виноват. Так как-то совсем быстро я очутился у своего дома.

Все-таки странное существо человек. Знаю, что куска зуба у меня уже нет и, тем не менее, постоянно ощупываю то, что осталось от клыка, краем языка. Так, будто никак не могу поверить, что оставил частицу самого себя в Аркашином унитазе. Впрочем, слава Богу, еще легко отделался. И пока я не знаю, что дальше придет в голову моему другу Толику, нужно форсировать события. Переодеваюсь, на плите заваривается лошадиная доза кофе, обедать не придется, потому что, когда желудок полный, голова варит примерно с тем же качеством, как у парня, которого я собираюсь проведать. Пока кофе немного остывает, набираю номер его телефона и оставляю без ответа нескромный вопрос «Але, кто это?» А впрочем, куда ему деться, сидит в своей берлоге, ждет не дождется кожаного с рапортом о выполнении боевого задания. Но так как своего дружка Аржанов может ждать еще очень долго, потому что после волейбольного матча кожаному в лучшем случае предстоит свидание только с людьми в белых халатах, придется хоть своим появлением сократить время ожидания Толика.

А чтобы сделать нашу встречу более приятной, открываю верхний ящик письменного стола и выбираю, каким бы сувениром его порадовать. С Уголовным кодексом у нас отношения дружеские, потому что в доме нет огнестрельного оружия, а из холодного располагаю только секачом, которым никогда не пользуюсь. Впрочем, это оружие продают кому угодно в любой базарной лавке. А вот «дубинка» оружием не считается, потому что выбрасывает она из весьма условного ствола не тупорылые пули, оставляющие заметный след в жизни человека, а всего-навсего нервно-паралитический газ, но главное — оружием никак считаться не может, в кодексе об этом нет ни слова. И захватываю ее с собой только из уважения к заслугам мастера спорта Анатолия Аржанова, не тем, о которых когда-то писали газеты, а совсем другим — о них знает очень узкий круг лиц. Хотя уверен, что в открытом бою боксер может отразить только два моих удара, нанесенных в течение секунды. Два из трех. Но в том-то и дело, что Толик стреляет быстрее, чем соображает, а против его автоматической «беретты», заботливо снабженной уродливым конусом глушителя, любой прием каратэ может показаться детским копошением, особенно с расстояния нескольких метров. Правда, и ножом я владею лучше, чем бывший напарник, но сейчас моя почти интеллектуальная работа не предусматривает даже намека на совмещение с физическим трудом.

Поэтому надеваю не стесняющую движений замшевую куртку «стратос» с отстегивающимися рукавами, за которой сейчас гоняется вся страждущая молодежь, мечтающая только о самоутверждении, прикуриваю сигарету от громоздкой зажигалки, прячу ее в карман, примыкающий к подмышке, допиваю остатки кофе, смениваю тяжеловатые кроссовки «тренинг» на более легкий «адидас», прихватываю огромный альбом Ильи Глазунова, напечатанный в Италии, и уже через двадцать минут, минуя подъезд старого дома, уставленный урнами с пищевыми отходами, щедро пересыпанными битым стеклом и кусками фанеры, стою перед облезлой дверью крохотной квартиры, прислушиваясь, пытаясь понять — один ли в своей берлоге этот красавец или вместе с ним находится там еще какой-нибудь интеллигент, из всех видов развлечения предпочитающий тупое созерцание опорожненной бутылки.

За дверью тишина, как будто обитатель квартиры вымер еще до динозавров. Осторожно стучу и слышу звуки его давно знакомой шаркающей поступи. Наверное, когда человек, открывая дверь, вместо «здравствуй» получает удар, заставляющий усомниться в силе притяжения и некоторое время лететь в пространстве, сбивая на своем пути стулья, он крайне удивляется. Впрочем, высказать удивления я Аржанову не даю, и, плотно прикрывая за собой дверь, тут же продолжаю предварительную часть визита при помощи пятки правой ноги, направленной в лоб пытающегося подняться Толика. И пока он находится в состоянии активности туго спеленатого младенца, подтягиваю его к окну и нейлоновой удавкой затягиваю запястья за спиной, предварительно пропустив шнур между секциями батареи водяного отопления. Теперь, если хозяину квартиры захочется по каким-то причинам приблизиться ко мне, ему нужно сперва всего лишь оторвать эту металлическую гармошку, но, кажется, такой подвиг ему уже не по силам.

И пока мой бывший напарник приходил в себя, почему-то стало жалко его, как будто не Толик подпирал своей спинищей батарею, а я сам. Жил себе хороший парень, успешно занимался спортом, пригласили сразу в несколько вузов, он и выбрал тот, который тренер посоветовал. В институте, понятное дело, преподаватели от такого студента не были в восторге, но спорткафедра легко улаживала все вопросы, диктовавшиеся сессиями, а Толик исправно молотил на рингах своих противников во славу родного института и общества «Буревестник», чуть было не выполнил норму мастера международного класса. Только несведущие считают, что у боксеров меньше извилин, чем у них. Однако Толик в этот неудачный пример явно вписывался, а значит, далеко пойти не мог. А потом жизнь круто изменилась — диплом вроде бы есть, а о специальности представления нет, тренер интерес потерял, исчезли талоны на питание и прочие материальные блага, и нужно было подумать самому о будущем, человеку, который привык, что все заботы о нем берет на себя тренер-представитель и администратор команды. В прошлом оставалась жизнь без особых хлопот, сменяющие друг друга города, гостиницы, рестораны, спортивные комплексы, промежуточные звенья самолетов, поездов, автобусов, возможность не задумываться над тем, что будет завтра. Завтра наступило неожиданно и к встрече с ним Толик не был готов. Он опускался все ниже, начал пить, и наверное, лет через пять — десять истлел бы, как папиросная бумажка, но тут его подцепил Горбунов, устроил для вида грузчиком, и началась у бывшего боксера новая жизнь, та самая, которую ведут некоторые люди, занимавшиеся прежде силовыми видами спорта при таких деятелях, как Веня или его приятель Горбис, выколачивающий с помощью своих толиков карточные долги из незадачливых партнеров. Тогда-то мы с ним и познакомились.

В комнате, несмотря на прохладу за окном, стоял спертый воздух, в углу расположилось отделение стеклотары и как-то непривычно было видеть бутылки из-под дорогих коньяков вперемешку с посудинами, в которые наливают гадость вроде «Солнцедара», огнетушители дрянного столового вина чередовались с «золотым» шампанским, подчеркивая разнообразность вкусов хозяина этого убежища, насквозь пропитавшегося кислым запахом давно немытой посуды. Я погасил окурок в тарелке, наполненной кусками вареной колбасы, огрызками помидоров и пеплом дешевых сигарет, и плеснул в лицо Толика добрую дозу домашнего вина из громоздкого кувшина.

— Вот принес визитную карточку твоего приятеля, — приветствую возвращение к действительности боксера в отставке и бросаю перед ним на пол литую тяжесть кастета. — Скажи, как ты додумался до того, чтобы нанять этого идиота, сам уже не можешь разобраться? Сколько ему заплатил?

— Четвертак и столько же потом обещал, — пытается распрямиться Толик, — я только пугануть, сказать, чтобы ты не лез в мои дела.

— О, да ты стал большим боссом, у тебя уже свои дела, того глядишь, Венька скоро шестеркой перед тобой завьется. Интересно, как он отнесется к твоему поведению? Молчишь? Правильно молчишь. Спасибо, что не убить меня решил, а просто попугать в виде благодарности за то, что в Ярославле я вытащил тебя полудохлого с пикой в предплечье. Ну теперь я рассчитаться должен. С тобой и Крыской.

Толик напряг руки, но, как ни странно, батарея с места не сдвинулась.

— Ты, конечно, очень поумнел с того времени, как мы разбежались, — на секунду прерываюсь и провожу языком по неровному осколку зубов, — решил, что Веня тебя обманывает, эксплуатирует на всю, и потому принял гениальное решение обмануть его на энное количество штук, обеспечить себе настоящее, потому как о будущем у тебя голова не болит. Правда, Игорь? Чего вылупился? Ты ведь не Толик Аржанов, а не установленное следствием лицо Игорь. В каком туалете ты потерял своего друга Олега, который, в отличие от тебя, имеет счастье пользоваться всеми удобствами лесоповала? Я, конечно, могу намекнуть после всего случившегося следствию, кто есть таинственный друг Игорь, и тогда твоей жизни цена три копейки в базарный день — ведь Веня не даст тебе даже варежку открыть, будешь в море купаться с куском рельса на ноге. И зачем тебе столько денег, если умом тебя Бог обделил?

— А ты, ты отвалил, а мне что делать, Венька притих, последнее время дел никаких, как в гробу сиди, дает столько, что ноги вытянуть можно, по мелочам много не сшибешь…

— Раньше нужно было думать.

— А я жил раньше, не то что ты.

— Значит, неправильно жил. Иначе Горбунов по-прежнему бы доверял тебе серьезные дела. Ты что, не понимал, что Веня — твой последний предел, что, если отпустит он тебя на все четыре, то остается Толику только под мостом с топором работать? А теперь у тебя и этого шанса нет. Впрочем, один шанс я тебе могу оставить, маленький, но его заработать нужно, а там пусть Венька твою судьбу решает. Почему ты заныкал портрет?

— Венька сказал, что какую-то мелочевку на хате той обязательно оставить, ну а я думаю, возьму себе одну картинку, и так ему тогда навалом досталось, а потом пережду и кину кому-то.

— И ты доложил Вене, что оставил Тропинина вместе со складнем на хате этого сортирных дел мастера? И Веня тебе поверил, что самую дорогую вещь ты подсунул ментам, как наколку на Довгулевича? Чтобы ты понял, что я на пять копеек умнее тебя, расскажу тебе сейчас одну историю. В чем ошибусь — поправишь. Когда ты притаскал Вене бабкины картинки, он очень удивился, что портрета нет. Ты начал вешать лапшу на уши, мол, не нашли вы его, да и времени в обрез было. А когда Венька узнал, что картину вы все-таки помыли, было поздно, и ты тут же свалил все на Довгулевича, дескать, наверное, эта сволочь зажала портрет втайне от меня, пока я иконы паковал. А теперь портрет всплыл. Больше трех лет прошло, а что, Веня забыл о нем?

— Не забыл, говорит, выйдет Олег, так у него надо портрет забрать, да рассчитаться заодно.

— Правильно, не забыл. А у тебя, тем не менее, хватило мозга кинуть его Танькиному клиенту да еще вмешать Дерьмо в это дело. А если Дерьмо Веньке расколется?

— Венька на него смотреть не будет. Говорит, что, рано или поздно, Дерьмо сгорит и, пусть у него иногда вещи стоящие бывают, не с руки деловому человеку даже разговаривать с ним. Да и Дерьмо ни за что не скажет, что это за портрет был.

— А ты знаешь, что Танька твоя любезная еще одного человека в это дело посвятила? И Мужик трезвонил кому ни лень. А что было потом — ты сейчас расскажешь. Вдруг после этого выживешь…

— Веня все узнал. Не ругался, не грозился, говорит, мол, ошибся ты, прощаю, но портрет надо вернуть, из-за него большие неприятности быть могут. Танька говорит, что портрет на даче у этого. Пока она его там развлекала, я и вытащил картину. Венька сказал, чтоб пока не высовывался, все тихо было, а тут ты лезть начал. Я думал пугану, чтоб отцепился, да и Венька не против был, только, говорит, это твои дела, знать ничего не хочу.

— А ты не боишься, что Танька тебя сдаст?

— Не, не сдаст.

— Но мне же сдала.

— По пьянке ты ее взял, да и не мусор ты. А потом мы жениться хотим.

— Что, ты собираешься жениться? Да еще на проститутке? В сутенеры перекрашиваешься, дальнейшее существование обеспечиваешь…

— У нас проституток нет. А Танька мне вернее всех будет, ей мужики уже поперек горла стоят. Да и не это главное, чем я ее лучше? Уехать хотим куда-то, вот и решил я картинку продать, в чужом городе с ней враз сгоришь, не в магазин же ее нести, а на стукача налететь — вся недолга.

— Венька уже перекинул портрет?

— Не знаю я, отдал — не спрашивал.

— Значит, так. Развязывать я тебя пока не буду, а то ты очередную глупость сотворишь. Посидишь пока так, зато целый. Это тебе мой свадебный подарок: лучше сидеть связанным дома, чем развязанным в другом месте.

Подарок предстоит сделать не только Толику, и поэтому я закрываю его на ключ и еду в мастерскую художника Романа Дубова. Волоку на себе фундаментальное исследование о творчестве Глазунова по крутой дореволюционной винтовой лестнице на самый верх дома и радуюсь, что прежде небоскребы не входили в планы градостроителей. И что у нас за отношение к художникам: мастерская обязательно либо на чердаке, либо в подвале, третьего не дано. Рывком открываю дверь и попадаю в плотно заваленную полотнами, красками, книгами, причудливыми корягами комнату, где творит этот высокий атлетически сложенный живописец, у которого на волосатой груди вполне может заблудиться золотой скорпион, висящий на шелковом шнуре. Роману за сорок, но выглядит он значительно моложе, не знаю, правда, отчего: то ли из-за того, что постоянно употребляет женьшень, то ли из-за того, что три раза в неделю ходит на тренировки по каратэ в секцию с этаким невинным названием «Восточная гимнастика», а может, от того и от другого вместе.

— Я, конечно, свинья, — нахожу точное определение своей особе, — но хоть с опозданием поздравляю тебя с днем рождения и, как водится, желаю творческих успехов в личной жизни.

Пока Роман рассматривает мой скромный сувенир, интересуюсь, над чем он сейчас трудится. Так и есть, заказная работа. У мольберта лежит пачка фотографий, а вдоль стен стоят набросанные углем физиономии. Понятно, колхозный заказ; полтинник за единицу, двадцать портретов — штука в кармане. Если, конечно, заказчику понравится. Сравниваю фотографии с бессмертными полотнами и понимаю, что заказчик будет доволен. Дубов убирает ненужные подлинной красоте бородавки, разглаживает морщины, делает лица более значительными, вот хотя бы этот селянин. Ну, кажется, ничего запоминающегося в лице нет, а Роман изобразил его таким, что, ни дать ни взять, — Македонский да и только, сейчас, кажется, отдаст приказ и его войска пойдут на завоевание Согдианы. И нечего винить Дубова в том, что вместо портретов он создает раскрашенные картинки, у нас вообще художники существуют за счет заказов, а значит, творчество уходит на второй план. Конечно, есть категория художников, живущих за счет творческой деятельности, но их по пальцам пересчитать можно, даже не разуваясь. О фотографах и говорить нечего: известные всему миру мастера живут на зарплату штатной единицы музея или института, одним творчеством сыт не будешь, да и платят за него мало до обидного, если вообще платят.

— Ну, как дела? — оторвал меня от этих размышлений Дубов.

— Как у всех: чувство юмора уступает чувству долга, а встречные планы опережают производственные.

— Ты по-прежнему не изменяешь своему призванию?

— Видишь ли, Рома, наградил тебя всевышний талантом, и деваться уже некуда. А нам что терять, кроме чувства собственного достоинства, да и то оно пропало в какой-то очереди за копчеными сосисками.

— Вот люди, все вам мало, живи и радуйся, что солнце светит, птички поют, а вы все ноете и ноете, как будто умирать к вечеру.

— То-то ты от радости халтуру лепишь.

— Я приобщаю людей к прекрасному. Им, понимаешь, все равно, кто напишет портрет, — я или какой-то Эль-Греко, о котором они и не слышали. Более того, мои портреты понравятся больше, потому что правда — это то, что люди хотят услышать и увидеть. Другая им не нужна. И за нее они платят, кстати, не так уж и дорого. Я беру за портрет в десять раз меньше, чем Соколовский, а удовольствия натуре столько же.

Не стал я распространяться, что не только потрафляет Рома вкусам людей, не испорченных культурой, но и щедро потчует при этом суррогатом, который выдает за истинное искусство, а попросил его:

— Ты сегодня со мной не прогуляешься?

— Надолго?

— Минут на двадцать.

— Сейчас идем?

— Нет, ты работай, а я посижу.

— Тогда вари кофе, чтоб я руки не мыл.

И пока я заваривал напиток в турке, окованной настоящим серебром, пил густую черную жидкость, не чувствуя ее вкуса, прокрутил еще раз в памяти события, связанные с портретом работы Тропинина, и, анализируя все подробности, склеивая обрывки фраз в единое целое, наконец-то понял, почему Горбунов благословил Толика на подвиг ратный и, главное, кто предупредил Веню, что я догадываюсь о том, что он и есть то самое второе неизвестное лицо, установить которое не могло следствие.

Ай да Шелест, ай да сукин сын! Впрочем, какой он сукин сын, сын профессора — уважаемый человек. И знал он все с самого начала, только играл наверняка, подставил Веню как бы ненароком, а потом намекнул ему, что я подхожу слишком близко к цели, и со всеми сохранил прекрасные отношения, талейранчик маленький. Вдобавок еще и наварил на мне, а может и на Веньке. И чист со всех сторон, как ангел божий. Подомнет меня Веня — и Игорю хорошо, выиграю я — Шелест тоже не в накладе. Потом будет ясно, с кем иметь дело, а кого потерять в прожитом отрезке жизни.

И хотя понимал я, что делать этого нельзя, захотелось выложить перед Венькой орден святого Андрея и сказать, что все остальное лежит на квартире Шелеста. Представляю, какой бы порядок навело в его антиквариате Венькино воинство! Да и Игорь потом не на «Волге» разъезжал бы, а в лучшем случае в «Запорожце» с ручным управлением. Только делать этого никак нельзя, потому что, в конце концов, Шелест отвертится при помощи своего приятеля Федорчука, а значит, резко увеличатся мои шансы побывать на выступлении духового оркестра, который я так и не услышу. И это еще в лучшем случае. А в худшем будет как с тем парнем, о котором я читал листовку возле отделения милиции под заголовком: «Помогите найти человека». Этот лесник всего-навсего пять лет назад пошел в свой лес и до сих пор оттуда не вышел. Поэтому его ищут в нашем городе, хотя отсюда до ближайшего леса трое суток степью добираться нужно. И есть у этого парня столько же шансов найтись, сколько у меня стать министром здравоохранения.

Минутная стрелка уперлась в цифру десять на светящемся циферблате, часовая прилипла к единице, когда я громко постучал в убежище Горбунова. Открыл дверь один из его мальчиков с очень приятной внешностью и я еще раз почувствовал всю серьезность предстоящей беседы.

— Подождите меня здесь, через час выйду.

Роман понимающе кивнул головой и растворился в ночи. Ждать он, конечно, не будет, уговора такого не было, но впечатление эта фраза должна произвести.

В подвале было все по-прежнему. Разве что поменялся состав присутствующих. Два телохранителя Горбунова играли в нарды в углу комнаты, третий закрывал дверь, на кушетке умостилась Марина и еще какая-то баба с почти свежим номером «Плейбоя» — не теряют времени девушки, повышают свою языковую квалификацию, а за большим резным столом в вышитом золотом халате восседал с лупой в руке Горбунов, словно шах посреди гарема, только евнуха не хватает для полного счастья. Вполне возможно, что он из меня его попытается сделать, и согласия при этом не спросит.

— Какие люди без конвоя, — развел руками Веня, откладывая эмальку. — Старые друзья встречаются вновь. Ты оставил своих мальчиков за порогом, большим человеком стал, раньше сам за порогом оставался, а теперь…

— Меняются времена, меняются обстоятельства.

— Ты сменил место работы?

— Да, перешел массажистом в женскую сборную по волейболу, — я не собирался смягчать тон предстоящего разговора, однако после этих слов девки зыркнули на меня из своего угла, что стало немного смешно — и эти туда же, видно, Веня совсем заработался.

— И какие обстоятельства заставили тебя в который раз переменить профессию? — полюбопытствовал Горбунов, хотя, по всему видно, ему уже начала надоедать предварительная часть разговора.

— Судьба играет человеком, даже если он не играет в преферанс — так, по-моему, говорил один наш общий знакомый. А обстоятельства — всего лишь посланники судьбы.

— Знакомый тот, по-моему, уже умер.

— По-моему, тоже. Но перед смертью просил меня передать тебе привет.

А мальчики его не зря свой хлеб едят. После этих слов зары перестали кататься по доске.

— Я слушаю, — гордо сказал Веня таким тоном, будто в его гарем явился гонец с важным сообщением.

— Он сказал, что раскаивается и хочет вернуть тебе все, что мы так тщательно, но напрасно искали.

Веня на мгновение задумывается, а вдруг я блефую, потом решает, что, видимо, здорово испугала меня возможность предстоящей расправы и приполз я сюда с неоценимыми сведениями, чтобы мой бывший хозяин простил меня и забыл обо всем.

Я толкнул вперед вешалку и Вене снова ничего не остается, как идти за мной. Мальчики спешат за ним следом, но Горбунов останавливает их.

Медленно опускаюсь в старинное кресло, оставляя в поле зрения неплотно прикрытую дверь.

— Так что же он просил передать?

— Не нужно спешить. Ты ведь знаешь, что я ищу Тропинина. Интересно, где он может быть?

— Тропинин здесь. Ты все-таки не ответил на мой вопрос.

— Не спеши, отвечу. Он точно у тебя, ты не успел переправить его в Баку или?..

— А какое тебе дело до этого? — не выдерживает Вениамин, ставя в который раз меня на место. — Может, я перед тобой отчитываться должен? Ты вспомни, каким я тебя подобрал…

— Помню, ты многое для меня сделал. Но понимаешь, меня как гражданина с высоким сознанием волнует судьба уникального произведения искусства. Нельзя допустить, чтобы навсегда ушло от нас бесценное наследие прошлого.

Веня смотрит на меня, как на полоумного и потом с яростью шипит:

— И давно тебя стали волновать такие вопросы? Раньше ты их почему-то не задавал…

— Я прозрел.

— Понятно, сперва наелся деньгами до отвала, теперь и прозреть можно. Но, к твоему сведению, я спасаю произведения искусства. Там они будут в полной сохранности, в отличие от нашего поганого города.

Вот тебе раз. Я думал, что Веня, наладивший контрабанду похищенного, зарабатывает таким образом на пропитание целой ораве мародеров во главе со своей драгоценной персоной, а он заботится, оказывается, о произведениях искусства.

— Посмотри на эти иконы, — продолжал Горбунов, — если бы не я, они бы давно погибли, рассыпались в прах. Это я нашел, отреставрировал их, подарил им вторую жизнь. А такие, как ты, граждане с высоким сознанием делали все, чтобы уничтожить их. Это они взрывали памятники Бородино и снимали это варварство на кинохронику, сбивали кормушки для коров из работ древних мастеров. В нашем городе стоял памятник Екатерине, произведение искусства, каких мало, сломали, и установили на его месте то, что памятником язык не повернется назвать. В Питере точно такой памятник не тронули, а у нас сломали в два счета. А сейчас граждане завопили — бесценные произведения искусства. Причем стали они бесценными только тогда, когда запахло от них валютой, а раньше это был религиозный опиум. И я на эту валюту имею права больше, чем все, потому что я уберег множество работ в то время, когда их уничтожали.

— А разве я тебе не помогал в этом? — горячо поддерживаю Горбунова. — Вспомни, сколько произведений древнерусской живописи мы спасли из церквей, из квартир несведущих старушек, после смерти которых эти иконы скорее всего обратились бы в прах, родственники выкинули бы их гнить на помойку. Но к Ярошенко ты отправил людей уже без меня.

— А что Ярошенко, она все равно помирала. Пока была жива — вещи жили, а померла — и они расползлись бы, как тараканы, и многие бы исчезли навсегда. Мало ли ты знаешь примеров, когда после смерти коллекционера все, на что уходила его жизнь, исчезало бесследно?

Все-таки хорошо, что Веню всегда можно увести в сторону от разговора, дать возможность полюбоваться собой хоть бы в театре одного зрителя, а потом, когда возникнет необходимость, развернуть его светлым ликом к факту. Пусть высказывается…

— И если я спасаю произведения искусства, пусть даже таким путем, то все равно делаю святое дело, — продолжал Веня, расхаживая по комнате, — я знаю, что они там не пропадут, раз за них деньги плачены, и, в конце концов, какая разница, где находится произведение искусства. Главное, им наслаждаются, оно живет, а не валяется, в лучшем случае, в запасниках какого-то областного музеишки — в Сызрани или Саратове, где во всем городе не найдется и сотни людей, чтобы по-настоящему оценить непреходящее значение произведения искусства, понять его суть. В конце концов, продали знаменитую «Венеру перед зеркалом», чтобы тракторный завод построить, а сегодня за эту «Венеру» можно десятки таких заводов на корню закупить. Да только ли «Венеру»? Я, между прочим, произведения такого масштаба за границу не переправляю, а…

— Себе оставляешь… — продолжил я, чтобы напомнить о своем присутствии. Веня посмотрел на меня внимательно и закрыл рот. Ну как тут развивать мысль о своей благородной миссии в этом мире, когда указательный палец правой руки собеседника прижат к губам, а аналогичный палец другой руки лежит на дуге курка немного громоздкого пистолета «Люгер», направленного в твой живот. Его Веня не раз видел в моих руках. Только он думает, что это пистолет, а я знаю, что это зажигалка. Когда-то это действительно было боевое оружие, но пришло время уходить из-под Вениного крыла, и я понял, что, кроме неприятностей, обладание пистолетом ничего не может принести: в конце концов, у меня руки есть. Продавать его было глупо, еще хуже, чем хранить без дела, поэтому дал я «люгер» Славке Капону, присовокупив к нему две десятки, и через неделю он вернул мне пистолет, переделанный в зажигалку. Только вот Вене я об этом не сказал. В конце концов, если не договоримся, на всю эту компанию «дубинки» хватит.

— А теперь слушай, Веня, внимательно. Я отсюда все равно уйду, положу вас всех и уйду. На улице ждут меня, так что, в крайнем случае, подкрепление обеспечено. Все тебя, понятное дело, не интересуют, поэтому поговорим о тебе лично. Тебя я положу первым, а главное ведь тебя даже искать никто не будет. Ты же человек, нигде не числящийся. Обратись в горсправку: как найти гражданина Горбунова, — не ответят. Ты миф, Веня, а мифы развеиваются, оставляя следы только в человеческой памяти, но не на страницах официальных документов.

— А их куда денешь? — спросил Веня, кивнул на дверь-вешалку.

— Куда они денутся, ты уже не узнаешь. Поэтому хочешь — договоримся мирно, не хочешь — отправляйся к Павке, он тебе поведает, куда подевалась коллекция орденов. Вместо меня.

— Стрелять ты, конечно, не будешь. Не скрою, очень хочется узнать, где мои вещи. Но откуда я знаю, что ты меня не обманешь?

— Ты этого действительно не знаешь, но зато ты знаешь, что я всегда говорю только правду. Правда — это мое состояние души. Вот ври все с три короба, и тебе все обязательно поверят, но говори людям правду, и они будут уверены, что их обманывают. К тому же, во лжи легко запутаться, а в нашем деле — это проигрыш. Договариваемся так: я получаю Тропинина и немного денег, а ты — человека, которому Павка оставил на хранение твои ордена. Только сразу предупреждаю, сведения двухлетней давности. Так что думай.

С этими словами прячу зажигалку в карман куртки, но так, чтобы Веня видел: ствол и через плотный материал смотрит в его сторону. Хотя понимаю, что мы, в конце концов, договоримся.

— Олег, — обращается к прикрытой двери Веня, — принеси коньяк.

Коньяк приносит Марина.

— Мальчики, вы скоро? — задает она свой традиционный вопрос.

— Пошла вон, — рычит Веня и Марина исчезает, не успев обидеться.

Сейчас начнется самое главное. Хотя мы оба большие специалисты в области искусства, но деловая хватка у нас не в пример разного рода критикам и художникам.

— Понимаешь, — начал Веня, наливая коньяк в высокие стаканы с надписью «Феррари» на цветных наклейках, — Тропинин уже обещан, деньги получены, я его должен отдать.

— Думаю, что мои сведения стоят дороже Тропинина.

— Конечно, но я не могу расплачиваться уже проданным товаром. Возьми бабки за наколку — и все дела.

— Мне нужен Тропинин. Чтобы не пострадала моя репутация, она тоже чего-то стоит.

— Портрет ты не получишь по-любому. Хватит того, что я тебе предлагаю мирно забыть то, что ты позволил себе засунуть нос не в свое дело и вдобавок — деньги.

— Меня это не устраивает. Послушай, Веня, давай так. Ты все-таки даешь мне портрет, я отдаю его своему клиенту…

— А я плачу неустойку вместо того, чтобы дать тебе деньги?

— Нет, но я думаю, что твои дармоеды легко принесут сюда этот портрет через пару дней.

— Вариант неинтересен тем, что хватит портрету плавать. И так о нем знают все, кому ни лень.

— А кому он нужен? В городе живопись двадцать человек берет, о том, что портрет принадлежал Ярошенко, из них трое-четверо знают, милиция о той краже давным-давно забыла, да и не интересуют ее картинки, она со спекуляцией сражается, и весьма успешно. Чем больше сидит — тем лучше работа. Так что — дело дохлое. Тем более, кто там понимает: Тропинин — не Тропинин, что он один портреты писал?

— Сколько ты хочешь за человека?

— Десять кусков и портрет, разумеется.

— Да, аппетит у тебя не то, что прежде, потолстеть не боишься?

— Нет, я благодаря тебе в боях местного значения участвую, без зубов остаюсь. А знаешь, как дорого вставные зубы стоят?

— Ну, это ты с Толика получи. Его идея.

— А ты поддержал.

— А чего я должен тебя жалеть? Ты же не на меня работаешь, больше того, сбежал отсюда в свое время…

— А ты бы хотел, чтобы я и дальше руками работал. Слава Богу, и у меня голова есть.

— Если б была — десять штук не просил бы. Может, твой человек подох давно или все это продал кому…

— Разве ты не знаешь, что бывает с тем, кто не сохраняет порученное? Ведь ему хорошо заплачено.

— Кто же с него получит? Уж не Павка дохлый?

— Можно подумать, ты забыл об Агидарове. Его срок через четыре года кончается. А вдруг амнистий подоспеет? И раньше тебя он к тому человеку подойдет. Агидаров с Павкой в одной доле плавал. И прошу я так мало, потому что человек тот железный, менты его не раскололи. Больше того, даже не пытались.

— Все равно, риск есть. Да и цены на ордена упали. Бери две штуки и хватит.

— Знаешь, сколько мне обошлась эта наколка? Две с половиной! Это тебе еще одно доказательство, что я всегда говорю правду. Можешь спросить у своего стукача Шелеста.

— А что, Игорь знал об этом деле? — подтверждает мое предположение Веня.

Конечно, очень хочется сделать Игорю ответную подлость, но сдерживаюсь, потому что он мне еще пригодится.

— Нет, он не знает о деле. Только о наколке.

— Тогда штуку ты заработал. Не больше. И выход отсюда на улицу. А это немало.

— Ты забыл о Тропинине.

— Это само собой разумеется. Но мои мальчики к твоему клиенту не пойдут.

— Штука есть штука, но я еще не согласился. А кто туда пойдет — мне все едино, твои дела. Ордена твои дороже десятка Тропининых.

— Получи полторы — и все. Ты меня знаешь. Слово.

— Слово. Кстати, пути к моему клиенту известны твоему Толику, он все равно уезжать собрался, пусть вернет тебе полотно — и в путь-дорогу. Ты же его не будешь задерживать?

— Я еще подумаю.

— Думай, но поскорее. А то он ведь дурак, еще раз может попытаться меня чему-то научить.

— Не волнуйся.

— Тогда возьми ключ от его хаты, он там к батарее привязанный, наверное, проголодался.

Веня, не таясь, достает из укромного места трубку холста, девять пачек трехрублевок и одну десятирублевую. Вот что значит иметь дело с человеком, который говорит только правду: полное доверие.

— У меня к тебе еще одно предложение, — говорит Веня, — возвращайся ко мне. Такие дела предстоят, а мои орлы головой работать не могут.

— Я счастлив, что ты, наконец-то, признал мои умственные способности, только извини, я к тебе не вернусь. В нашем деле колхоз — могила, как говорится, рано или поздно на тебя тоже выйдут.

— Чтоб у тебя язык отсох, подонок неблагодарный. Выметайся отсюда, пока я добрый.

— Раз ты такой добрый, проводи меня до дверей. Я и сам спешу, а то мои ребята там нервничают.

— Ну, конечно, твои ребята… Ты всегда умел намешать правду с ложью, поэтому блефуешь правдоподобно. Сам понимаешь, что благополучно уходишь отсюда не благодаря собственной смелости и пистолетику вшивому, а потому, что есть у тебя главный козырь, который ты так и не вытащил.

— Интересно, какой же?

— Ну да, ты же смелый человек. Даже в этой ситуации не можешь не потешить свое тщеславие, хотя бы при помощи хлопушки. Держал ее в руке и сам себя уговаривал: дескать, вот, как я запугал Веньку, я самый умный, самый смелый, я все рассчитал, и никуда он не денется, все будет, как я хочу. Сплошное «я» у тебя на первом месте. А на самом деле, как думаешь, уж настолько ты значительная фигура, чтобы передо мной вытворять такие постановки? Это ты перед своими дурачками вроде Кима ходи тузом, для меня ты был шестеркой и пока ею остаешься.

— А ты значит туз? А не знаешь, что шестерка туза ухлопать может?

— Туза может ухлопать козырная шестерка. А тебя бы я об стенку размазал, если бы не одно обстоятельство, которое, в конечном счете, и позволит тебе выйти отсюда на улицу в первозданном виде. Только, наверно, у тебя и сейчас духу не хватит признаться, хотя бы самому себе, что я прав. Ведь, в конечном итоге, именно благодаря мне ты держишься так независимо.

— Спасибо, Веня, за все, что ты для меня сделал. Буду помирать — не забуду твоей отеческой заботы.

— Можешь не скалить зубы. Это я, как видно, напрасно, дал тебе блестящую рекомендацию, когда твоя внешность так понравилась Леонарду. И ты понимаешь, что из-за тебя мне с ним ссориться не хочется, потому что очень скоро вы станете родственниками. У тебя хватит ума совершить такую сделку, не всю же жизнь тебе плыть, как дерьму по течению.

— Спасибо, Веня, еще раз. Ты же только обо мне заботился, когда посылал к Леонарду, не о себе. Какая забота о ближнем! А я понимаю, что просто хотел ты иметь человека в кругу Леонарда, который будет многим обязан Горбунову. Тебя-то, даже если бы ты очень хотел, слишком близко к этому кругу старик никогда не допустит. Выгодная сделка. Только Леонард не настолько глуп, чтобы сразу же посвящать меня в свои дела — это тебе очередное доказательство, что я всегда говорю правду. Ты выплыл на поверхность сравнительно недавно, а Леонард — это огромное дело целой эпохи, и не тебе тягаться со стариком. Как мне это ни прискорбно, но признаюсь, догадывался — если бы со мной случилось что-то серьезное, Леонард Павлович тебе бы этого не простил. Правда, приятно чувствовать себя нужным человеком? Кстати, хотел пригласить тебя свидетелем на свадьбу, но ведь там паспорт у тебя потребуют, так что от этой идеи пришлось отказаться.

— И, все-таки, мне кажется, ты не собираешься играть в его команде. За последние годы твое самомнение выросло до небес. Не боишься мордой о грешную землю удариться?

— Еще как боюсь. Особенно если упаду прямо на твою голову.

— Можешь выпендриваться сколько влезет, но суть твоя от этого не изменится. Впрочем, к нашему делу твои личные качества пока отношения не имеют. Итак?

Называю имя человека и мгновенно выскальзываю из мастерской, в которой оставил километровый комок нервов, с легкостью вдыхаю свежий ночной воздух. Вроде бы все? Если бы…

22

Четыре утра. Самый разгар работы у делового человека Гены. Кличку ему долго не подбирали, после мультфильма про Чебурашку у всех Ген прозвище одинаковое. К тому же наш Гена даже ликом своим прекрасным — вылитый крокодил, однако при этом обаятелен настолько, что не распугивает многочисленных клиентов.

Когда-то это была огромная коммунальная квартира со множеством дверей, выходящих в коридор. Путем каких-то невероятных операций, тройных-четверных обменов, фиктивных браков и подлинных разводов, дутой прописки и других хитростей, Гене удалось прибрать всю эту гигантскую жилплощадь к своим рукам. Денег он в нее всадил немало, но и отдачу, конечно, тоже получает. И не только от комнат.

Гена встречает меня, как самого желанного на свете гостя.

— Что-то ты давно не заходил, — ведет он меня в свой шикарный кабинет, отделанный под модерновый стиль.

Можно подумать, что прежде я тут дневал и ночевал, а потом вдруг забыл дорогу к этому почти родному дому и теперь должно стать мне так стыдно перед Геной, что впору краснеть. Однако краснеть я не умею, поэтому тяну за ухо пластмассового осла, стоящего на столе, заваленном бумагами. Осел тут же подымает хвост и на стол падает белая стомиллиметровка «Пэлл-Мэлла». Прикуриваю от бутафорского дуэльного пистолета, лежащего рядом, и обращаюсь к Гене с просьбой.

— Завтра ко мне приезжает друг. Когда я был у него, воистину убедился, что восточное гостеприимство не знает границ. Не хотелось бы, чтобы наш родной город выглядел плохо в глазах такого замечательного человека. Только он парень серьезный, здесь светиться ему не нужно.

— А что предпочитает твой друг, какие его любимые цвета?

— Вообще-то, наверное, белые, помня о том, откуда он родом.

— Прекрасно, — констатирует Гена, — у твоего друга хороший вкус.

Ну, конечно, если бы я назвал другой цвет, то Гена тут же бы заявил, что у него вкус испорченный? И зачем нужно набивать цену товару, зная все равно, что за него будет заплачено? Привычка, что ли?

Гена достает из книжного шкафа солидный энциклопедический том и вынимает из него конверт.

— Выбирай.

Выбираю я быстро, хотя бы потому, что сегодня еще предстоит много работы. Выбор, конечно, обширен, но я торопливо перекладываю цветные фотографии, на которых застыли обнаженные блондинки в очень раскованных позах, отбираю три кандидатуры и протягиваю их фотографии Гене.

— Эта уже занята, — объявляет он, откладывая одну из них в сторону, — выбирай любую. Или берешь сразу двух?

— Что ты, там вкусы патриархальные. Одной — за глаза. Значит, квартира, соответственно, коньяк, шампанское, закуска на твой вкус, а он у тебя хороший.

— На сколько? — лаконично спрашивает Гена.

— На день. Где-то с двенадцати до шести. Потом у него самолет.

— Понял. С тебя триста — и все будет на лучшем уровне.

Гена понимает, что торговаться не буду, хотя предложи я на полста меньше, и он бы никуда не делся. Но крохоборничать нельзя, потому что известно: скупой платит дважды, а дважды платить я не намерен. Оставляю на столе одну из пачек, полученных от Вениамина, и направляюсь к выходу. Гена догоняет меня с листком бумаги в руке.

— Вот адрес. Все будет в порядке. Ты не хочешь отдохнуть? Для такого клиента, который платит не размышляя, могу поставить свежачок, прямо сейчас, четырнадцать, третий размер…

Мне только сейчас свежачка не хватает до полного счастья, поэтому я не даю Гене завершить рекламу ходового товара и открываю дверь, забыв попрощаться. Навстречу мне поднимается парень, которому завтра, по всей видимости, лет сто исполнится. Вот ему, пожалуй, четырнадцатилетний свежачок будет кстати. А мне нужно еще домой.

Спать сегодня все равно не придется, и я то ли завтракаю, то ли ужинаю, пью неизменный кофе, принимаю холодный душ, накрепко растираюсь, снова кофейничаю и бодро встречаю первые лучи солнца. Базы начинают работу раньше магазинов, поэтому в восемь утра звоню человеку, требовавшему обратиться к нему только в крайнем случае.

— В час на том же месте, — назначает мне свидание скромный труженик мебельного прилавка после того, как слышит мой голос с пожеланием доброго дня. Ну, этот день для тебя будет добрым, а насчет следующего я пока не уверен. Пора переодеваться. Бодро влажу в скромненький костюмчик-троечку стального цвета и начинаю накрывать на стол. Вскоре предстоит легкий завтрак и для друга Тенгиза нечего жалеть остатки продовольствия. Завтра придется поехать к моей торгмортрансовской Светлане и зарядить этот простецкий холодильник «Розенлев» непритязательной снедью, к которой давно привык.

Звонок в дверь заставляет выскочить из халата, надетого поверх костюма, и я встречаю Тенгиза как самого дорогого гостя. Действительно, не каждый день в мою скромную обитель входит человек, имеющий при себе тысяч сто на мелкие расходы. В любой валюте.

Мы целуем друг друга в свежевыбритые щеки, и я сразу предупреждаю:

— О делах ни слова, сперва перекусим. Как долетел?

— Хорошо, дорогой, жалко, не могу остаться хоть на день, сегодня вечером должен быть дома, — с сильным акцентом произносит Тенгиз.

— Слушай, Тэнго, что за спешка, я ведь обидеться могу.

Конечно, обижаться я не собираюсь, более того, сегодняшний отъезд Тенгиза только приветствую, да и знал о нем заранее, но хозяин по правилам хорошего тона обязан произнести подобную фразу. Иначе гость обидится. Что поделаешь, условности эти придуманы не нами, и не нам нарушать их.

— Тэнго, я пригласил тебя, чтобы порадовать редкими вещами. Есть Андрей, Невский и орден Белого орла. Андрей без звезды. Смотри, думай.

— Что я мальчик? Говори цену, но не очень грабь, я человек небогатый.

Что правда, то правда. Откуда взяться богатству в семикомнатной сакле бедного Тэнго, ведь он, наверное, последние гроши ухлопал на свою скромную машинку «Бонневиль». При этом мог бы сэкономить, продать «Волгу», чтобы хоть как-то окупить расходы, но, наверное, сильно привязался Тэнгиз к этой машине, да и сына не хотел обидеть, хороший мальчик, поступил в один из самых престижных вузов, почему бы папе не сделать ему подарок ко дню совершеннолетия. Тем более, что его поступление в институт обошлось Тэнго чуть дороже стоимости Андрея. Ничего, он свое наверстает. Ведь не для себя берет он эти переливающиеся бриллиантами награды.

— Тэнго, я с тебя, как с брата, лишней копейки никогда не брал и не возьму. Девяносто штук, из них двадцать «зеленых», чтоб сразу, без скидок.

Тэнго уже прикинул стоимость орденов, поэтому легко соглашается с моей ценой, он знает — лишнего я никогда не просил. Интересно, сколько принесет ему визит в мой город? Мой заработок — ровно десять штук плюс «зелень», минус накладные расходы, связанные с приездом друга. Но это ничего, прошлый раз я летал к нему, и хорошо там отдохнул, а даже брюнетки в Тбилиси куда дороже наших блондинок.

Тэнго аккуратно складирует ордена в небольшой «дипломат» из натуральной кожи. Знаю я эти чемоданчики, их даже автоматная очередь не прошибает. Но в том-то весь фокус, что нужен этот «дипломат» Тенгизу только для транспортировки по городу. Есть у него здесь своя точка, парень он тертый, оттого соколом летает.

— Возьми двадцать и двадцать, — Тэнго вынимает из дипломата туго упакованные пачки и закрывает портфель, — вот тебе бумажка, там все написано. Дорогой, билет возьми, я очень спешил, так что прошу, как брата, оставишь его в ячейке. Там сумка с деньгами, возьми ее себе на память.

— Тогда нужно ехать за билетом, у нас сейчас с этим сложно. Так что прости.

— Что ты, дорогой, а где с билетами легко?

— Кстати, вот тебе тоже бумажка. В полдень тебя ждет такая девочка, закачаешься, белая, как горный воздух, у вас такая девочка — редкость.

— Не волнуйся, дорогой, к нам белые девочки из Прибалтики заглядывают.

Я не волнуюсь. Потому, что все вроде бы предусмотрел. У Тэнго есть еще время перенести свой товар на точку, подумать: брать его с собой или попросить перевезти машиной, а потом попасть во вполне приличный дом, чтобы хорошо отдохнуть после трудов праведных.

— Приезжай, дорогой, обязательно. Не приедешь — буду обижаться, — говорит Тенгиз на прощание. Еще как будет обижаться, особенно, если я приеду пустой. Но виду, правда, не подаст: гость в дом, радость в дом. Прекрасный обычай необычайно талантливого народа.

Набираю номер кассы Аэрофлота и быстро договариваюсь с моей дорогой и любимой Наташей о билете на сегодня. Она меня знает, поэтому не предваряет беседу рассказом о трудностях в связи с отъезжающей массой курортников, берущих сегодня билеты на рейс, планирующийся минимум через две недели.

Боевой конек сыто урчит, я проезжаю мимо длинного хвоста очереди, растянувшейся чуть ли не на квартал возле кассы. Вот что значит хорошо налаженная реклама. Как пишется, «Летайте самолетами Аэрофлота», как будто «Боинг» может составить конкуренцию.

Наташа встречает меня во дворе.

— Еле выскочила, столько людей, наверное, помещение разнесут. Дай сигарету.

Мы прикуриваем, и я рассказываю Наташе всякие небылицы, украдкой взглянув на часы: до встречи с Яровским еще полтора часа, но нужно успеть на вокзал, в камеру хранения. Дела хорошо завершать одним ударом.

Наташа жадно затягивается, бросает окурок на землю, растирает его своей модной «мыльницей» и достает из кармана форменного халата билет на самолет. Опускаю в ее нагрудный карманчик мимо белоснежного платочка с кружевами аккуратно сложенную в четыре раза сторублевку, нежно обнимаю, по-братски целую в щечку и провожу средним пальцем по дрогнувшему бедру. Без этого последнего штриха наше прощание наверняка полноценным бы не было.

Из помещения вокзала выхожу с синей сумкой, на которой застыла в прыжке пума, и безо всякой проверки небрежно швыряю ее в багажник автомобиля на тубус: Тэнго очень порядочный человек, впрочем, как и я. Но из всех моих знакомых самый порядочный — Константин Николаевич — он платит алименты даже со взяток.

23

Захожу в «Арагви»: ни дать ни взять — вылитый инженер, с черной трубкой, в которой носят чертежи, только вот костюмчик немного портит впечатление. Инженеры в таком не то что на работу — в театр не ходят. Другое дело мы, сторожа, с гордостью думаю о своей профессии, присаживаясь за столик, где расположился сверкающий розовой лысиной любитель живописи Яровский.

— Я не сильно постарел за это время, что мы не виделись? — осведомляюсь у него, подзывая официанта.

— Что ж, рад отметить: первое впечатление было ошибочным.

— Сациви и двойной кофе, — заказываю скользнувшей к столику фигуре.

— Пить что будете? — не унимается человек из ресторана, где я почти не бываю.

— Пить во время рабочего дня? Да вы что, товарищ?

И решительно отпугиваю его вопросом: «„Боржоми“ есть?»

Официант посмотрел на меня так, как будто я сбежал из психоневрологического диспансера, где так и не прошел окончательный курс лечения, и с достоинством ответил: «Есть „Куяльник“».

Киваю головой в знак согласия и добавляю:

— Только я очень спешу. Срочность выполнения можете внести в стоимость заказа.

Теперь официант смотрит на меня, как на вполне нормального человека и с достоинством скользит вдаль от столика.

— А вы серьезнее, чем я думал, — делает выводы из короткого разговора Яровский. — Буду рад, если знакомство наше продолжится.

Это для меня, конечно, большая честь. С кем только не водишь знакомство в этом мире, даже с подобными типами, именующимися поставщиками кого угодно.

— Может, в свою очередь, я могу быть чем-то полезен? — продолжает Яровский.

— Большое спасибо, — вежливо отвечаю ему, — если что-нибудь понадобится, я вам обязательно позвоню. — И быстро прячу во внутренний карман пухлый конверт.

— Может быть, вас подвезти? — проявляет внимание Яровский. — Я подожду, время пока есть.

— Нет, спасибо, я лучше пешком. Всего вам самого доброго.

Яровский с достоинством удаляется, унося портрет работы Тропинина, а я, как и положено человеку, мечтающему достичь самоуважения, не спеша пью кофе и думаю над тем, как долго этот портрет будет ему принадлежать? Впрочем, это меня не касается. Ведь не стал тактичный человек Яровский выяснять, откуда я выцарапал его вещь, хотя видно было, что это ему крайне любопытно. Но, как говорит Саша, зачем задавать вопросы, на которые ответ все равно не получишь. Саша. Я же обещал зайти к нему. Бросаю купюру на стол и быстро иду к выходу, впрыгиваю в машину, заезжаю домой, водворяю деньги на место, убираю лестницу, переодеваюсь — и уже через пять минут стучу в двери Сашкиной квартиры.

— Здравствуйте, мама Соня, — говорю я женщине, знающей меня почти столько, сколько собственного сына, — где Сашка, мы с ним на море собрались пойти, по музею побродить…

— Смотри, у тебя уже седые волосы, — неожиданно говорит она, — ты давно не был у меня, раньше часто заходил, а теперь пропал.

— Мама Соня, извините, но время как-то незаметно летит. Не успеешь оглянуться, а дня уже нет.

— Время летит… Посмотри на себя, у тебя в глазах сосуды полопались…

— Пройдет, мама, обязательно пройдет. А что, Сашка ушел?

— Нет, он уже уехал. Ждал тебя, звонил, но никто не брал трубку. Он же всего на два дня прилетел. На годовщину.

Что за жизнь, я впервые не пошел с ними на кладбище в этот раз, забыл, скотина, навестить могилу человека, заменявшего мне отца в детстве, надравшего уши Кольке Варенику, обзывавшего меня байстрюком, человека, научившего разжигать костер при дожде, ловить рыбу, самого дорогого человека, не считая мамы. А когда я был последний раз у матери? Да я там с весны не появлялся, а она ждет меня, самую распоследнюю свинюку, дороже которого нет у нее ничего на свете. Сегодня же поеду к маме. Нет, лучше завтра.

24

Барановский встретил меня настороженно, видно понял, что я пришел за деньгами. Да я и не скрывал этого.

— Ким, гони капусту, дело сдохло.

— Как сдохло? — расширяет глаза до предела Ким. — Я столько бегал…

— Ну да, прямо значкист ГТО, когда не придешь, вечно ты дома.

— Зато дело туго знаю.

— Тогда поведай, что ты выяснил.

— Пока ничего, но ведь так мало времени прошло, тебя что скипидаром смазали?

— Уксусом. Там для тебя тоже доза есть. Короче, дело сдохло. Ты все понял?

— Не понял, — не сдается Ким, — я тебе не мальчик, чтобы порожняком ходить.

— А если не порожняком? — расщедриваюсь я.

— Сколько оставляешь? — ликует победу Ким. Рановато обрадовался, дорогой компаньон. Не зря с тобой лишь дерьмо хорошо наперегонки жевать.

— Могу оставить все. Но мне нужны шмутки, косметика. Можешь заработать на этой операции сколько совесть позволяет.

— Совесть, совесть, — бормочет Ким, капитулируя, — а где эта совесть, ее еще ни одно вскрытие не обнаружило.

Ким роется в своем домашнем складе и постепенно осчастливливает меня французской «неделькой», несколькими наборами парфюмерии.

— Какой размер? — спрашивает, он, копаясь в другом углу прихожей.

— Самый ходовой.

— Сорок восемь… — бормочет Барановский, достает английский костюм для деловой женщины и тут же компенсирует его строгость белыми шортами «Вранглер». — Хватит.

Как ни странно, я тоже считаю, что хватит, и удовлетворенно засовываю эту продукцию в сумку Тэнго. Захлопываю дверь с врезным глазком и покидаю Кима в самый торжественный момент его жизни: сейчас Барановский начнет считать, сколько же он на мне заработал? Потом порадуется и сразу же огорчится, а вдруг можно было содрать больше?

Замок двери заедал, и я твердо решил: в следующий раз обязательно его заменю. Оли дома не было, и мне пришлось самому немного похозяйничать. Придет Оля, а на столе обед, приготовленный заботливым мужиком, который, правда, исчезает надолго, зато добычлив, тянет все в дом, как в муравейник, и если пьет, то в меру, по необходимости. Ровными кружочками поджариваю картошку, разлохмачиваю свинину для биточков молоточком с металлическими пупырышками, добавляю муку, желток, свертываю податливое мясо в трубочку и опускаю на сковороду, не фандю, конечно, но есть можно. Быстрыми рубящими движениями насекаю лук, огурцы, нарезаю помидоры, посыпаю крупной с синим оттенком солью и щедро заливаю, подсолнечным маслом, овощи пускают сок, осталось только заварить кофе и приступить к сервировке стола. Настоящий мужчина должен уметь все, но при этом стараться ничего не делать. И хотя не спал я всю ночь, чувствовал себя на редкость бодро, работал по хозяйству быстро, словно пытаясь загладить свою вину перед Сашкой, матерью, мамой Соней и ее давно умершим мужем, перед Олей, которую я так часто оставляю одну, здесь, в этой квартире в новом районе, где все дома так одинаковы, что мне, выросшему в старом районе города, впору заблудиться.

От мамы я переехал в свою квартиру, когда женился по любви к самостоятельности из расчета шестьсот рублей за квадратный метр полезной площади. Наш медовый месяц не затянулся, несмотря на то, что мы с моей Ларисой переспали даже не для конспирации, а просто от нечего делать. Семейная жизнь быстро разладилась, и уехала моя дорогая жена, получив развод, в город Николаев, где очень скоро устроила свою жизнь и до сих пор, наверное, счастлива в браке с заместителем директора швейной фабрики.

Перебирал я четки прожитых лет, ожидая Олю, так и не выделив ничего существенного, будто легкий весенний ветерок пронесся над зазеленевшей землей, не оставляя следа на ней, так и течет пока моя жизнь к извечному концу, когда наконец-то мы спешащие, прикидывающие, урывающие друг от друга, успокоимся, слава Богу, навеки.

В передней занервничал замок, я быстро встал из-за стола и, когда Оля вошла, гаркнул бодро деланным голосом:

— Прошу к столу, накрытому лично дорогим… — и тут же осекся, потому что Оля была какой-то не такой, как всегда, словно навалилась на нее гора еще не прожитых лет и прижала с силой к нашей грешной земле, что, как не пытайся, распрямиться нет мочи. Я обнял ее, но Оля не пошевелилась, ее руки висели вдоль тела, безучастные к моему порыву.

— Оленька, — пытался расшевелить ее я, — посмотри, что я тебе привез.

Она подошла к столу, тяжело присела возле него и глухо сказала:

— А ты знаешь, я выхожу замуж…

Сказала бы она мне это хотя бы в прошлом году, можно было веселиться. Ведь не раз я объявлял ей: «Выдам тебя замуж за хорошего человека, и ты будешь самой прекрасной из всех моих замужних любовниц». И самое главное, Оля почему-то принимала эти слова, как должное. А теперь вдруг стало как-то не по себе, понял, что теряю ее, что решение это стоило не одной бессонной ночи и главное, вспомнил, как странно вела она себя в прошлый раз.

— И когда ты это решила?

— Я загадала, — не ответила на этот вопрос Оля, — если ты не придешь вчера…

— Вчера! А ты знаешь, что было вчера! Если я тебе скажу правду, ты все равно не поверишь. Ты знаешь, что сегодня я уже мог вполне остыть до нулевой температуры?

— Год назад ты всю ночь прокричал, я сидела возле тебя и думала, что даже мне ты все время врал, потому что страшны были твои слова, произнесенные во сне. Если и во время отдыха человек продолжает ненавидеть…

— Но ты ведь любишь меня, а я тебя, что нам мешает?

— Ты любишь меня… — тихо повторила Оля, — только ты ведь никогда не любил, а теперь, значит, любишь. Разве может любить кого-то человек, который и себя-то не любит? Я люблю, а не люблю тебя — в этом все дело.

— Оля, — кажется, впервые в жизни взмолился я, — давай все забудем, поженимся, я не могу без тебя…

— Раньше мог, приходил, одаривал, как последнюю девку, и исчезал, говорил, что свобода дороже всего на свете и настоящий мужчина с ней не расстанется. Выходит, ты не настоящий, только львом ходишь, а суть какая?

— Оля…

— Не нужно, не продолжай. Я все решила. Ушел твой поезд, не догонишь.

— Оля, давай, ты все еще раз обдумаешь, а завтра я приду, поговорим по-человечески.

— Вот-вот, впервые за все годы ты решил поговорить со мной по-человечески, а раньше, что ж ты, дурак такой, раньше молчал, когда я любила тебя, что скажи слово и без раздумий отсюда вниз головой на тротуар, а теперь, когда все перегорело, прах один в душе, ты пытаешься найти слова убеждения. Поздно, мой хороший.

— Оля, я приду завтра, — пытаюсь унять дрожь в голосе.

— Как хочешь, только ни к чему это. И очень тебя прошу, оставь ключ от этой двери, придешь, я не прогоню, открою, но не больше того.

За моей спиной тяжело захлопнулась дверь с заедающим замком, который, по всему видать, чинить придется кому-то другому. Можно, конечно, найти его, смять в лепешку, но разве этим вернуть Олю? Что придумать, как быть, к чему мне все это, если не будет ее? Почему так по-дурацки устроен мир, что когда один любит, другой еще до ответной любви не созрел, а когда приходит она, то… Поздно, поезд ушел. И вдруг захотелось завыть, обрушить удар на стену парадного, как будто после этого упадет она, увлекая за собой выросшую внезапно стену между мной и Олей. Нет, не внезапно. Эту стену я выложил собственными руками. И теперь об нее хоть головой бейся, хоть всем этим тренированным телом с подскакивающим сердцем, не поможет. Не поможет… Я машинально бросаю взгляд на часы, хотя торопиться мне уже некуда, просто привычка, въевшаяся с годами, постоянно держать на контроле время. Но сегодня я опоздал, несмотря на свою пунктуальность и точный ход механизма, беззвучно отсчитывающего секунды и годы неизвестно зачем прожитой мной жизни. Не зная почему, рву с руки браслет с вдавленными фирменными знаками и швыряю в стену хваленую японскую технику, не боящуюся пыли, воды, ударов; тонко хрустнуло стекло, вмялись в циферблат светящиеся стрелки, остановив навсегда мгновение, когда поезд, ради которого, быть может, только и стоит жить, укатил в неизвестном направлении, куда билет ни за какие деньги, ни по хорошему знакомству не купить. Перрон площадки раздвинулся, подошва нашла отливающий золотом корпус часов и с силой вдавила его в серость цементного пола.

25

Я ехал, плохо разбирая дорогу, и водители встречных машин кричали что-то непонятное, крутили пальцами у висков, пока, наконец, каким-то чудом успеваю затормозить, да так что конек завизжал почти человеческим голосом, замерев в нескольких метрах от коляски с ребенком. Все. Все ли?! Нужно вернуть тебя, Оля, чего бы это ни стоило. Я ведь уже привык иметь все, что хочу, а тут, словно в далеком детстве, забрали у мальчика любимую игрушку. Так любимую или игрушку? Да какая разница…

Выхожу из машины и бреду сквозь город, людей, памятники и площади, сквозь внезапно наступивший вечер и останавливаюсь перед дверью, запомнившейся с давнего детства прибитой снизу фанерной полоской.

— Здравствуй, мама, — говорю с порога, — извини, давно не был, много работы… Мама, мне очень плохо, так плохо, как не было даже тогда, когда я подыхал в детстве, а ты, только ты, не врачи спасла меня. Лучше б ты этого не делала, мама…

— Ты переутомился, сынок, — говорит мама и проводит рукой по моей вздрагивающей щеке, — давай поужинаем. Потом поговорим.

Внезапно усталость накатывается на меня, как снежный ком горного обвала, поднимая все, что попадается на пути.

— Мама, я немного прилягу. На минуточку. У тебя выпить есть?

— Откуда? — отвечает со своей неменяющейся с годами улыбкой мама, — могу только валокордин предложить. Ложись, сынок.

— А где моя кровать?

— Соседям отдала, внук у них вырос, а я, видно, своего так и не дождусь.

— Дождешься, мама, — малоубедительно пытаюсь обмануть ее, — скоро дождешься. Мы вот с Олей поженимся, переедешь к нам, все будет хорошо. Как у людей. А сегодня у меня в душе осень, но только сегодня. Мама, правда, все будет хорошо?

— Это чужая осень. Свою тебе еще предстоит выстрадать.

— Мама, я очень виноват перед тобой. Ты только прости меня, мама…

Мама опускает на мой вспотевший лоб прохладную ладонь, ласково поглаживает, успокаивая.

Кто простит, если не мать? Никто больше. Ни дети, ни любимая, ни друзья, только она…

…Я словно чувствовал спиной, как нарастает гибельное пространство штрафного метра, понимая, что атака — мой последний шанс выиграть поединок, поэтому, как только судья даст команду, я не буду экономить силы, которых уже нет, прыгну вперед, промахнусь или попаду, бой будет закончен, и ненужным станет давящий нагрудник, чугунная тяжесть маски, слой курток и патронташ подтяжек белых брюк с бурыми пятнами давно засохшей крови. Усталым движением головы стряхиваю пот, и он летит, разбиваясь о металлические квадратики забрала, распыляясь, растворяясь в воздухе алмазной пылью; нет, я все-таки обязан попасть в этой последней атаке, иначе зачем все это, к чему выходить на дорожку — драться стоит только ради победы и жить нужно ради нее. Судья отдает короткую команду, мы прыгаем навстречу друг другу, наношу укол, заваливаясь вправо, и не чувствую ответа: невероятно, на таком расстоянии он все-таки промахнулся, клинок прошел над моим плечом, и забывая о том, что я уже не могу двигаться, подпрыгиваю, подбрасываю вверх рапиру, но она волочится за мной, не отпущенная поводом шнура, срываю маску и швыряю ее за спину; судья что-то говорит, но я и так знаю, что выиграл этот бой и навстречу ко мне уже прихрамывает противник, держащий в левой руке непослушавшуюся в последнем движении рапиру с французской рукояткой, протягивает нерабочую правую, поздравляя с победой, снимает маску и я вижу, что у него мое лицо…

Мама сидела на стуле возле кровати и с тревогой смотрела на меня.

— Мамочка! — закричал я, как когда-то в далеком детстве, и протянул ей руки…

1983–1986 гг.

Транзит через Одессу

1

Дыхание осени зазолотило листву и порывистым ветром бросило ее под ноги. Мы медленно шли по асфальтовой тропинке, заботливо проложенной в лесу, и даже как-то не верилось, что всего полчаса езды разделяет это первобытное великолепие с бурно гудящим ульем столицы. Даже сейчас, когда мы молчали, шеф продолжал лучиться почти джокондовской улыбкой: визитная карточка, не более чем наигрыш. Улыбка на лице человека — верный признак его здоровья, силы и прекрасного отношения к собеседнику любого ранга.

— Перестройка уже открыла перед нами новые возможности, сулит интересные перспективы, — командно поставленным голосом вещал шеф, не обращая внимания на то, что декорация здесь совсем иная, чем на каком-то партийно-хозяйственном активе, где он привык подводить итоги. — Инициатива, деловая хватка, словом, все то, что еще недавно произносилось с презрительным оттенком, сегодня будет определять дальнейшее развитие нашего общества.

Шеф негромко шуршал в такт падающей листве, а я терпеливо ждал, когда он перейдет к делу.

— Отношения с западными партнерами будут развиваться все дальше и дальше, а главное, строиться на принципиально новой основе. Нам уже недостаточно постоянно действующих каналов, которые, порой, на время закрываются по независящим причинам. Хотя в общем-то мы сохраняем контроль над ситуацией.

Вот что значит закончить философский факультет. Сейчас он начнет подходить к сути проблемы, предварительно рассыпав несколько цитат из Гегеля, а может быть призовет на помощь Шопенгауэра, чтобы лишний раз блеснуть своей эрудицией.

Торопливый шорох по густому ковру опавшей листвы сзади заставил меня обернуться, однако он даже не прореагировал на то, что нас догонял тучноватый молодой человек с кожаной папкой в руках. Не доходя несколько метров, тот круто взял влево, обошел дорожку и затормозил перед шефом с достоинством лисьего пинчера, готового по приказу хозяина залезть в любую нору.

— Простите, пожалуйста, Петр Иванович, у меня все готово.

Шеф бегло пробежал глазами по мелкой машинописи на прекрасной финской бумаге и одобрительно хмыкнул.

— В общем-то неплохо, только измени слова «верность коммунистическим идеалам» на «наши социалистические ценности». И выбрось эту длинную цитату, ведь сейчас у нас новое мышление. Поэтому, говоря о промахах в работе, не срезай углов, больше самокритики, это сегодня нужно, как воздух. Беги, работай.

Последние слова молодой человек понял буквально и с начальной скоростью спринтера ринулся по направлению к трехэтажной даче.

«Ну, конечно наши социалистические ценности, — подумал я, — если в Сахаре начнут строить социализм, тут же возникнут перебои с песком».

— Да, деловая хватка и инициатива, — продолжал улыбаться шеф, но то ли игра ему эта приелась, то ли время решил сэкономить, поэтому он с властными интонациями в голосе произнес, — тебе нужно открыть новый канал. Совершенно новый, какого еще не было, слишком серьезное предстоит дело. Через полгода, максимум семь месяцев он обязан действовать. Единоразовая поставка, но ради нее стоит поработать. Операция должна находиться под твоим постоянным контролем, даже в самых мелких деталях. Можешь затрачивать любые средства и… не церемониться в выборе средств — цель их оправдывает.

Если цель оправдывает средства, значит средства стоят цели. Я вопросительно посмотрел на Петра Ивановича.

— Твоя доля, — он нарочно приостановился, поддел носком белоснежного «адидаса» еловую шишку и подбросил ее вверх. Автоматически бью по ней влет и шишка улетает в сторону громадного, теряющего свое желтое великолепие дерева.

— Ты постоянно находишься в хорошей форме, а главное — знаешь, чего хочет от тебя собеседник. Поэтому твоя доля будет соответствующей. Миллион.

— Он нарочно выделил это слово, чтобы оно обрушилось на меня своими гигантскими размерами, поразило воображение и заставило стараться не хуже молодого человека, который сейчас строчит для шефа текст очередного выступления. Может быть, Петр Иванович хотел удивить меня, но сегодня миллион — это уже не та радость, которая заставит хотя бы изменить выражение лица..

Однако он, оказалось, только немного прощупал мое личное отношение к такому приятному сообщению, потому что, наверняка был прекрасно осведомлен о соцнакоплениях нашей милой семейки.

— Миллион, — повторил он еще раз, словно с глухим разговаривал, и также медленно добавил, — долларов. Но ты понимаешь, как предстоит поработать за такие деньги? Сегодня — это минимум двенадцать миллионов рублей, а завтра… Страшно даже подумать, сколько будет стоить завтра этот миллион.

— За эти деньги стоит трудиться, — даже не пытаюсь скрыть, что шеф все-таки достиг своей цели.

— Если быть откровенным до конца, ты даже не представляешь, какого результата нам всем предстоит достигнуть. И главную скрипку в этом предстоит сыграть тебе, — шеф нарочно закончил комплиментом, чтобы я еще раз почувствовал ответственность задачи.

— Главное, чтобы эта скрипка была работы Страдивари. Но за такой гонорар, мне, кажется; предстоит открыть целый кооператив. И дать объявление в «Рекламе»: «Кооператив „Светлый путь“ возьмет в аренду один метр государственной границы».

— Интересные вы ребята, южноморцы, привыкли шутить даже в очень серьезных делах. Это потому, что в каждой шутке есть доля шутки? — усмехнулся он собственному каламбуру и внезапно серьезным тоном заметил:

— Думаю, что одного метра границы нам будет маловато.

2

Покинув здание аэропорта, не спеша иду к стоянке, и не очень удивляюсь, увидев за рулем своей машины до боли знакомую фигуру.

— Как узнал, что я буду сегодня? — совершенно напрасно пытаюсь выяснить подробности рабочих хитростей у Сергея Рябова.

Тот чуть ли не застенчиво улыбается и скорее утверждает, чем спрашивает:

— Домой?

— Домой я прилетаю завтра.

Сережа понятливо качнул головой и врубил скорость. Даже не спросил, куда ехать, старается лишний раз доказать, что знает меня, как облупленного.

Я уже давно перестал обращать внимание на его манеру поведения; Сережа старше меня всего на пару лет, а ведет себя, словно заботливый пушкинский дядька, постоянно следящий за тем, чтобы его подопечный по молодости лет что-нибудь не отчебучил.

— Почему поехал один? — въедливо, но не переступая невидимого шага границы отношений, разделяющих нас, спрашивает Рябов, ловко подрезая на перекрестке белую «Вольво».

— Решил сэкономить, — нейтрально отвечаю, и тут же ехидно спрашиваю: — Ты, наверное, скоро со мной в сортир ходить будешь? И вообще, не сильно удивлюсь, если когда-нибудь найду одного из твоих парней под своей кроватью. Кстати, не корчь из себя Шерлока Холмса, если ты едешь к Светке, то совершенно напрасно. Мне срочно нужен Котя.

— Значит, к Светке поедем после него.

С Сережей спорить трудно, тем более, что в этом случае наши планы совпадают.

— Останови возле какого-нибудь кабака, пока подкреплюсь, найди Котю. Если не будет дома…

— Я знаю.

— Ты прямо как ТАСС, все знаешь и ничего не говоришь. И чтобы возле Светкиного дома никого не было…

— Я у тебя на зарплате, — веско произносит Сережа и волей-неволей понимаешь, что по соседству со Светкой этой ночью кто-то обязательно будет бодрствовать.

После вчерашнего разговора встреча с Котей должна стать неизбежной. На своем не таком уж коротком веку довелось повидать множество деловых людей, но таких как Котя, было мало. У него же не голова, а целый компьютер, ко всему вдобавок такого организатора производства поискать не ближе, чем в Штатах. Все вокруг воют: СПИД, СПИД… Так дайте Коте волю, он через год страну одноразовыми шприцами засыпет. И не будет ссылаться на необязательность поставщиков, допотопное оборудование, устаревшие технологии, нехватку сырья. Все будет у Коти. И люди его станут зарабатывать втрое больше, и отдыхать он пошлет их на самые лучшие курорты, чтобы стоящие дорого квалифицированные кадры не смылись, и квартирами безо всякой очереди обеспечит. А главное — ничего не потребует у Госплана, свои бабки вложит. Так нет, ну их, эти необходимые шприцы, а вдруг Котя на них миллион заработает? Но миллион у Коти и без этого есть, думаю, что не один, пусть идиоты считают чужие деньги, а шприцы здесь еще долго будут дефицитом. Пока нет частной собственности на средства производства, чего-то обязательно не хватит. А вернее, очень многого. И напрасно ждать, что деловые, вроде него, пойдут в кооперативы. Кооператорами становятся люди средней хватки, стремящиеся сорвать куш сегодня, потому что перспективы они не видят, да и не могут ее увидеть, даже если воспользуются фамильными телескопами. Сегодня кооператив работает, а завтра? Завтра налогом придушат или закроют без объяснений — и сгорают вложенные денежки. И в государственном секторе Коте делать нечего, несмотря на то, что у него не голова, а Совет Министров. Вот смотришь на него: маленький, плюгавый, как овощ на колхозном поле, голова больше, чем я весь, очки под лысиной, как две миски, ножки кривенькие, плюнуть противно. А начнет говорить, словно перерождается, слушаешь его — до того симпатичный, аж красивым делается. С такой головой любую отрасль поднять можно. Только не светит Коте сделать что-нибудь на благо отечества, потому как вряд ли даже директором захудалого завода смог бы стать. Во-первых, не член партии, а во-вторых, что главнее первого, пятая графа в Котином паспорте, не то, что на директора, на главного инженера не тянет.

Долго еще Сережа будет его разыскивать, Котя работает по четырнадцать часов в сутки, потому что ничто его не волнует: ни женщины, ни карты, ни вино — только дело. На таких одержимых земля держится, несмотря на то, что их очень часто приговаривают к высшей мере. Да за что, господи? Вот расстреляли в свое время Нефедова за хищение в особо крупных… Но что он украл? Организовал цеха, купил оборудование, полгорода в свою продукцию одел, товар приезжие оптовики рвали — словом, для людей старался себе не в убыток. К стенке, чтоб умным не был. А стал бы директором швейной фабрики, шил бы спокойно костюмы, в которых и манекенщицы Зайцева выглядели бы пугалами — вот это подходит. Получал бы Переходящие знамена, призовые места в соревновании, десять окладов премии. И все бы было в существующем порядке вещей…

Потому Котя всегда держался от цехов всяких куда подальше. Интересно, чем он занимается сегодня?

После того, как был выпит второй двойной кофе, Сережа ответил на этот вопрос:

— Гершкович за городом.

— Отдыхает? — удивился я.

Рябов отрицательно качнул головой и сел за руль.

— Подвигайся, — скомандовал я, и он, нехотя, сдвинулся вправо.

— Только не гони, — ровным тоном сказал Сережа, прижимая пальцем кассету, торчавшую в магнитофоне «Океан». Кассетник мягко проглотил подачку и Вилли Токарев тут же поведал о производственных трудностях западного автопарка.

— Ты в следующий раз мне Бетховена запиши, там слов нет, — миролюбиво говорю, вылетая на автостраду.

— Не гони, — еще раз попросил Сережа и уменьшил звук.

Более положительного человека я не встречал. Практически не пьет, не курит, когда есть время — бегает, больше шестидесяти в час по городу его и нечистый не заставит. И мне прививает свои привычки. Поэтому пускаю в сторону Сережи густую струю голубого дыма и выжимаю акселератор.

— Ты знаешь, где Котя? — не обращает внимание на мое непослушание Рябов.

— Я тоже отчасти Шерлок Холмс, твой любимый литературный герой: раз за городом, значит на лимане. Если работает, значит в том месте не ленивое копошение, а праздник ударного труда. Вычислим.

— Не нравится мне Холмс, — делает вывод Сережа.

— Отчего же?

— От наркоманов всего ожидать можно.

Рябов практически подходит даже к детскому чтиву. Ну кто помнит о том, что знаменитый сыщик время от времени кололся? Нет чтоб получить от трех до пятнадцати на пару с афганцем Уотсоном за незаконное хранение морфия. А почему? Потому, что Скотланд-Ярду помогал. Английские менты тоже закрывают глаза на слабости тех, кто их изредка выручает.

Два часа, если не больше, «Волга» прыгала по колдобинам возводящегося дачного поселка. Вот что значит мое, а не наше — на камнях выросли деревья, фруктовые сады занимали место ленивой пустоши, словно по мановению волшебной палочки появились особняки под названием «садовые домики». Для некоторых этой волшебной палочкой и был наш Котя.

Дали людям участки, а где взять стройматериалы, рабочую силу, если своей маловато? Куда ни кинься — миллион проблем. И тут появляется Котя, который все легко решает. Есть немало людей, согласных хорошо заплатить, чтобы прийти на все готовое. И Котя их выручает, несмотря на то, что у него других дел, как волос на самом великом революционере.

По-прежнему дает доход автопарк Гершковича. Котя купил два десятка «Жигулей» и «Москвичей», посадил за рули мечтающую о собственном транспорте молодежь, которой машина в лучшем случае светит лишь во сне. Каждый платит полтинник в день, триста рабочих смен в году, профсоюза нет, хоть двадцать четыре часа кастрюляй. Опытный водитель может заработать в день больше ста рублей, но бензин, амортизационные расходы. Все равно выгодно, через три года машина переходит в его собственность. Котя брал тачки в среднем по пятнадцать штук, за год они окупаются, в последующие два года каждая машина приносит еще тридцать штук. И всем хорошо: и Коте, и пацанам, на него работающим, и людям, ловящим такси по полчаса. Так Котя оказывает услуги населению и справедливо считает, что платить налоги за это не обязан. Платить налоги можно только в нормальном государстве, которое служит своим гражданам, а не наоборот, как у нас, где действуют законы сплошного черного рынка, потому что другого в природе не существует. Деньги возвращаются к Коте сторицей, но он их не прячет под подушкой и даже не хранит в банке, платящем бешеные полтора процента, а снова пускает в дело. На эти деньги через подставных лиц покупаются пустующие участки, причем Котя готов выложить и две, и три тысячи за садовый участок, где выросла береза со скворечником и скамейка возле нее. Когда началась эта эпидемия, все пожелали стать садоводами. Даже граждане, не отличающие компост от компота, чуть ли не сражались в рукопашной за право посадить что-нибудь абрикосовое за городом. Но когда остановка была лишь за делом, многие поняли, что этот участок им нужен не больше, чем мне личный счет в отечественном банке, и без долгих колебаний расставались со своей землей, хоть немного, но заработав за свои хлопоты и надрыв глоток в родном профсоюзном комитете.

Котя зарабатывает больше. На деньги таксопарка он заключает договоры с различными РСУ: оплачивает и стройматериалы, и работу. Дураку ясно, что вся работа РСУ начинается и завершается выдачей необходимых материалов, но Котя не обижается. Три бригады «шабашников» из Молдавии постоянно трудятся на его объектах и на скупость заказчика не жалуются. Во всяком случае, когда, налюбовавшись возведенными зданиями, их приглашают другие люди, эти ребята вежливо отказываются, понимая: как бы хорошо ни оплачивалась единоразовая стройка, работа на двенадцатимесячный сезон куда выгоднее. В среднем, со всеми делами, включая гвозди для забора и саженцы, полностью готовый к приему новосела участок обходится Коте в штук десять-двенадцать. Потом он с легким сердцем отдает его за тридцать прекрасно понимая, что через несколько лет он будет стоить все пятьдесят. Но Гершкович знает, куда вложить эти деньги, чтобы они принесли более значительные дивиденды.

Пока Котя придирчиво искал изъяны в работе штукатура, натянувшего на прелестный домик белобрысую шубу, мы сидели в машине. В столице осень давно вступила в свои права, а в нашем благодатном краю лето — да и только. Это хорошо потому, что зимой цены падают, что на машины, что на недвижимость, зато весной… Но по всему видно, что Котя весны ждать не намерен. Обстоятельный человек, ведь не себе строит, ну пусть арка чуть-чуть в бок смотрит или опалубка дала крохотную трещинку, обязательно заставит переделать, несмотря на то, что клиенты участок и с некрашеным забором оторвут.

Терпеливо жду, пока Котя завершит свои бесценные указания чутко внимающему его словам бригадиру шабашки, понимая, что отвлекать от строительного процесса этого прораба не только бестактно, но и бессмысленно: не завершив одного дела, Гершкович никогда не перейдет к другому.

Когда производственное совещание было закончено, я вышел из-за руля и, подойдя к бежевому «Москвичу» Гершковича, спросил:

— Скажите, хозяин, этот дом продается?

— Может быть… — неопределенно протянул Гершкович, — а он вам надо?

— Я бы с удовольствием приобрел домик, но без этого дурацкого тамбура, с бильярдной на втором этаже.

— Бильярдную лучше делать в подвале, там прохладнее, — замечает Гершкович, — дом построен по типовому проекту и тот идиот, который им занимался, сделал все, чтобы в доме было мало уюта. Я лишь кое-что изменил. Но, как вы хорошо имели заметить, этот дефективный тамбур убрать не могу. И окна в сад сделать нельзя, надо, чтоб они выходили на пыльную дорогу. Но за качество строения и все остальное я ручаюсь.

— Тогда в принципе можно поговорить об этом серьезном деле.

— Вы меня извините, но говорить за это дело уже вышло время. Если вы свободны вечерком, часов в двенадцать…

— Ну что вы, в это время я уже отдыхаю перед первой сменой. Может быть, чуть пораньше?

Котя на мгновение задумался и мощный компьютер, заключенный в его огромной безобразной голове, тут же сделал какую-то переигровку, мгновенно перекроил расписанный заранее вечер. Гершкович блеснул толстыми стеклами очков и выдал предложение, с которым нельзя было не согласиться.

— Тогда часиков в семь, потому что в полвосьмого я должен быть в филармонии.

Хотя Котя и музыка были также совместимы, как я и благотворительность, слова его отдавали чистой правдой. Ну, куда еще деваться уставшему за день человеку…

Подъехав к городу, командую Сереже:

— Завтра встречаешь меня в аэропорту, в восемь ровно у Светки. И не забудь купить моим родичам подарки из столицы.

— Буду в семь, — отвечает Рябов.

— Что такое, намечается землетрясение?

— Самолет прибывает в это время. Старику будет спокойнее.

— Он что, следит за расписанием всего Аэрофлота?

— Он за нами следит. Тебе неприятности ни к чему. Мне тоже.

— Спасибо, Сережа, я без тебя, как без записной книжки.

Рябов тактично молчал, словно ожидая чего-то.

— Давай, выметайся, могу я хоть пару часов провести без твоего пристального взора?

— Что предстоит на этот раз?

— Рябов, ты задаешь бестактные вопросы. Что тебе нужно знать — узнаешь, но в свое время. А это время пока не пришло.

Не знаю, обидели эти слова Сережу или нет, его внимание было переключено на бардачок.

— Что ты там роешься, золото зарыл? Кстати, о золоте, привез тебе подарок, думал дома при всех вручить, ну да перебьешься без показательного выступления.

Достаю из «дипломата» нож внушительных размеров и бросаю его на колени Рябову.

— С этой штуковиной ты будешь, как Сталлоне в «Рэмбо» или Шварценеггер в «Хищнике».

— «Барракуда», — прошептал Рябов, пробуя пальцем остроту пилы.

Что ни говори, а мужик до смерти остается пацаном, когда в его руки попадает какая-нибудь стреляюще-колющая игрушка. Уж кого-кого, а Сережу вряд ли чем-то удивить можно, в его собрании средств индивидуальной защиты даже «Узи» имеются, а притянула его «Барракуда» магнитом, как десятилетнего сопливца.

Этот нож Сережа держит второй раз в жизни. Лет десять назад, когда еще выигрывал поединки нокаутом заслуженный мастер спорта Рябов, попал он в лас-пальмасскую оружейную лавку, где и привлек его внимание этот чудо-нож. Но узнав, что стоит он куда дороже видеомагнитофона, продающегося в соседнем магазине, Сережа молча положил «Барракуду» на прилавок. Стоила она ровно четыреста долларов, двадцатая часть того, что заработал своими кулаками Рябов в этом Пальмасе на Кубке Европы, но в планы Госкомспорта честно делиться валютой с Сережей никак не входило; дали сто десять долларов — хоть всю Европу скупай и спи спокойно, пусть твой сон не тревожат лишние купюры. Лично мне иногда льстит, что есть возможность делать людям в качестве подарка их давнюю мечту.

— Ты уже выйдешь или нет? — пытаюсь вернуть Сережу в прежнее безразличное состояние.

— Сейчас, — Сережа хлопком загоняет «Барракуду» в ножны, фиксирует рукоятку и кладет свое сокровище в мой «дипломат».

— Оставь тару, — командую, видя, что Рябов собирается удалиться с моим портфелем.

— А подарки? — напоминает Сережа и, не прощаясь, уходит за угол.

Я резко срываюсь с места, миную неторопливо идущего Рябова и добавляю газ, чтобы успеть на светофоре.

Возле кладбищенской стены бабки скромно держали в руках букеты сомнительного свойства. Наверняка, по ночам собирают по ту сторону ограды: люди в горе так же невнимательны, как и в радости, вот и не замечают, что стебли коротковаты, а некоторые цветы откровенно привяли, несмотря на то, что их искусственно приводили в чувство.

Бросив машину на стоянке, перехожу через дорогу и меня тут же окружает рой этих кладбищенских гарпий. Подумать только, мгновение назад еле дышали, всем своим видом намекая, что находятся по эту сторону забора лишь по недоразумению, а теперь и резвость появилась, и потухшие глаза заблестели. Психологи знают что к чему, и выводы, несмотря на почтенный возраст, мгновенно делают.

— Букет, — властно командую я, отстраняя рукой случайные наборы цветов, заботливо перетянутые суровыми нитками. — Хороший букет, — очень тихо добавляю и достаю из кармана двадцатипятирублевку.

Бабки наперегонки бросились куда-то в сторону и буквально через несколько минут на меня уже летел громадного роста мужик с прекрасно оформленными четырьмя гигантскими бархатными розами.

Молча меняю бумажку на цветы и как бы нехотя замечаю, что мужик отдает одной из старух пятерку. Каждый на чем-нибудь варит, даже здесь. Да что даже, если здесь особенно…

Прекрасный гранитный памятник с белым мраморным барельефом. Я бы врал самому себе, если бы думал, что это дань, а не искупление. Раньше не находил для нее времени, а теперь, когда ей уже все равно, часто прихожу сюда, на эту могилу, за которой следят особенно тщательно. На черной ступеньке безвкусный свежий букет — свидетельство того, что кладбищенская братия честно держит свое слово за мои деньги. Отбрасываю его в сторону, кладу только что купленный, сажусь на отлакированную скамеечку и тихо говорю:

— Здравствуй, мама…

3

Квартира Коти Гершковича простотой убранства могла соперничать разве что с казармой в отечественном исполнении: дешевый письменный стол, жестяная настольная лампа, простенький грошовый будильник. Правда, в этой же комнате вызывающим соседством выглядит компьютер, но для Гершковича — это орудие производства. Котя, конечно же, не маскируется, просто с презрением относится к вещам, справедливо считая, что десятирублевый будильник разбудит его не хуже золотого «лонжина». О финансовых возможностях моего давнего партнера и постоянного клиента эта комната и не намекает, хотя, уверен, что есть у Коти где-то уютное гнездышко, куда он хоть изредка, но забирается. Хотя Котя сперва арифмометр, а потом уже человек, отдыхать же изредка обязан.

Гершкович налил ароматный напиток в крохотные фарфоровые чашечки.

— Котя, в такой шикарной обстановке кофе нужно лакать из алюминиевой посуды, — пытаюсь в шутку уколоть хозяина квартиры.

— Кофе нужно пить только из фарфоровой посуды, иначе теряешь весь аромат, — поставил меня в известность Гершкович. — Давай не будем говорить за привычки каждого из нас, потому что на это нужно много времени.

— Ладно, Котя, ладно. Завтра мой человек принесет товар. Скидка обычная, как для тебя.

— Расчет?

— С ним. Зеленкой, чтоб жизнь раем не казалась. Пусть уверует, что я очень интересуюсь долларами. Впрочем, а кто ими сейчас не интересуется.

— Из расчета один к тринадцати, — соглашается Котя, хотя еще сегодня, один к двенадцати — самая нормальная цена.

— Договорились. А теперь я бы хотел послушать совет умного человека.

— Ты вроде кончал далеко не 75-ю школу, — кокетничает Котя, перед тем, как включить в работу свой мощный компьютер, замаскированный плешью. — Рассказывай.

— Мне нужно переправить туда вещь совершенно непроторенным путем. Вещь дорогую. Как это лучше всего сделать?

— Куда именно? — излишне любопытствует Котя и тут же нарывается на комплимент:

— Туда, где банк платит по твоему вкладу девятнадцать процентов.

— Уже пятнадцать, — не удивляется моей осведомленности Котя. — Так вот, сейчас идет процесс демократизации…

— Котя, любимый, я уже обсосал этот вариант. Демократия от демократизации отличается тем же, чем канал от канализации. Не предлагай пробовать перевезти товар одной из тысяч машин, которые сейчас штурмуют Брестскую крепость. Даже при наличии своего таможенника риск существует, а его нужно исключить на сто процентов. К тому же технически сложно контролировать путь товара из Восточной Европы в Западную.

— Такой молодой, а уже такой горячий, — усмехнулся Котя, — одна десятая процента может зависеть даже от погоды. Я тебе, конечно же, не мог предложить то, до чего ты сам докопался. Стоит ли перевозить среди консервов, сигарет, телевизоров и прочего дрека дорогую вещь. Я просто вспомнил одну нехитрую истину, которую, кстати, ты догадался использовать раньше меня: еврей не роскошь, а способ передвижения. Все остальное — голая техника.

— Ты забываешь, что шмон в этом случае носит не поверхностный характер. Я, конечно, могу сделать штамп «разрешаю к вывозу», но это тоже риск. А вот риск мы обязаны свести до минимума.

— Слушай сюда внимательно. Человек работал здесь всю жизнь, накопил деньги, продал в конце концов всю обстановку, ну на кой ему там эти деревяшки? А куда их девать? Ну пойдет он на толчок, купит себе шмутки, чтоб первое время там с голым тухисом не бегать, а что ему отсюда вывозить?

— Ты подводишь меня к современному авангарду. Но здесь система ниппель — работы идут через салон, потом уплата пошлины и… неконтролируемая ситуация.

— Правильно, все отъезжающие теперь берут живопись, современную, чтоб хоть что-то заработать. Мастерские художников в осаде. Насколько мы знаем, там она идет. Чтобы контролировать ситуацию от и до, тебе придется открыть что-то такое, что позволит торговать картинами или другими цацками.

— Нельзя.

— Кооператив нельзя, зато можно комсомольское предприятие. Сейчас многие люди стали работать в комсомоле, это очень полезная организация. Ты все понял?

— Я только одного не пойму. Как ты с такой головой еще здесь?

— Я скажу тебе на полном серьезе, здесь нечего ловить. Но не побоюсь показаться тебе слюнявым идиотом, я просто не могу жить без этого города. Южноморска не будет нигде. Страшно, что мы, которые должны были быть его хозяевами, сдали город этим интервентам из Булдынки. Посмотри, во что превратили город эти тупоголовые деятели от сохи. Но это наш город. В отличие от придурков, которые вытворяют с ним, что хотят, здесь могилы моего прадеда и прапрадеда. О таких, как я, говорят — России верные жиды. Мы живем уже на руинах бывшего города, и держат нас только воспоминания. И не боюсь я завтрашнего дня, перед которым побежали в страхе за своих детей аиды — их у меня нет. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».

Вот что значит воспитание. Как и положено мальчику в порядочной еврейской семье, в пять лет Котя получил в руки книгу, эту своеобразную фору по сравнению со мной, своим полуславянским-полутевтонским ровесником. Нет, я не антисемит, потому что воспитан интернационалистом: мне что татарину, что русскому, что еврею, что украинцу морду набить — безо всякой разницы. Слава Богу, Южноморск всех нас научил с детства неудобопроизносимым выражениям на добром десятке языков. Так что грека, грузина, армянина, француза я великолепно могу облаять на их родном наречии. И глубоко наплевать, кто мой деловой партнер, лишь бы у него голова варила. А какая кровь течет у него в жилах, есть ли родственники за границей, была ли бабка на временно оккупированной территории, пусть заботит кадровиков-отставников. Я себя глупее Коти не считаю; в подобных цитатах пришлось наблатыкаться не хуже его; ввернешь в разговоре, словно ненароком, подходящую, и собеседник невольно проявляет уважение. Так что пришлось на фразу из Котиной «Мессии Израилев» выдать ответ нашего Псалтыря:

— «Ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?»

— Интересно общаться с таким начитанным человеком, — улыбнулся Котя, — хотя я так понимаю, что это для тебя — орудие производства. Но, извиняйте, мне уже пора.

— Спасибо, Котя. Завтра в это время тебе удобно? Тогда жди моего парня, если он не запишет тебя в русофобское общество «Память», тогда смело бери товар. А зеленку приму из расчета один к четырнадцати. Твой совет стоит большего.

— Я сказал один к тринадцати, и не делай мне подарки. Кстати, не накладно тебе держать столько мальчиков?

— Себе дороже без них обходиться.

— Я обхожусь. Купил себе одного человека, и ко мне близко никто не подходит — ни те, ни другие.

— Ты купил не человека, а должность в его образе. Сам понимаешь, что наши дела покруче. Вот поэтому ты получаешь первосортный товар или твои консультанты считают иначе?

— Не морочь мне задницу, мои консультанты — это все равно твои люди. С тобой приятно иметь дело, потому что ты никогда не гилил цены.

— Спасибо, Котя, на добром слове. И за дельный совет — еще раз.

— Ой, иди ты уже…

— Уже иду. А правда, что ты в последнее время стал потреблять только целок?

— Кишен мерен тухис, — беззлобно произносит Котя свою излюбленную фразу.

— Фронцым золдер кишен, — парирую я, как положено коренному южноморцу, нежно поглаживаю Котину лысину и выхожу на улицу.

4

Ровно в семь утра Рябов повернул ключ в замке зажигания и машина плавно пошла по проснувшемуся городу.

— Подарки купил?

Сережа по обыкновению молча кивнул головой и переключил скорость.

— Рябов, ты на диво прекрасный собеседник, молчишь, словно партизан на допросе. Думаешь, я не понял, почему вчера ты так томительно тянул время? Потом я дважды видел ребят: на кладбище и у Светкиного дома.

— Они там живут.

— Странное совпадение.

— Я купил квартиру напротив. На всякий случай.

Моя дорогая семейка проводит бархатный сезон на даче, в скромном двухэтажном особнячке на берегу моря. Там я появляюсь очень редко — дела есть дела, но после командировки в столицу встреча с любимым тестем была просто неизбежна. Хотя старик время от времени усиленно делал вид, что давно отошел в сторону, предоставив все решать мне, я прекрасно понимаю, что это не более чем поза.

Шесть лет назад, сделав окончательный жизненный выбор, я женился на его драгоценной дочери, которую до сих пор Бог никак не приберет. Первое время Вышегородский важничал, пытаясь привить мне свои привычки, но вскоре нам пришлось крупно объясниться: старорежимные ухватки Леонарда Павловича уже явно не соответствовали времени. Его потертые пиджаки становились свидетельством того, что старик продолжал оставаться во вчерашнем дне, довольствуясь крупными сделками, носившими случайный характер. Да, предоставив в мое распоряжение такие деньги, о которых и мечтать не приходилось, он изредка бестактно напевал в мою сторону фразу «кто был ничем, тот сделался всем». Но я не обижался. Вышегородский купил меня со всеми потрохами, но, наверное, это была его самая удачная сделка за всю жизнь.

Мне удалось создать систему, благодаря которой его, вернее, наши капиталы выросли, как урожай в статистических данных. Стоило заглянуть в завтрашний день и даже без бинокля стало видно, что цены на произведения искусства прыгнут в несколько раз. Это значило, что добывать их станет не только труднее, но и гораздо накладнее. Поэтому, в течение полугода, мне пришлось затратить такие деньги, что Вышегородский сперва чуть не прибил меня своей палочкой, прохромав за мной несколько раз вокруг огромного обеденного стола. Но уже через несколько месяцев, получив подробный отчет, старик довольно промурлыкал, что отныне в моем распоряжении все капиталы фирмы, кроме, разумеется, основных вложений. Чтобы укрепить доверие Леонарда Павловича, я передал в его коллекцию собственное собрание, в том числе и работу Кандинского, один из подарков тестя к свадьбе с его тогда еще единственной наследницей.

Если бы кто знал, что мне удалось сделать за полгода, звание дважды Героя Труда было бы самой малой наградой. Я создал целый синдикат, позволяющий планомерно перерабатывать старинные ордена, картины, гравюры, иконы в свободно конвертируемую валюту. Мне удалось наладить не только великолепный сбыт, но самое главное — регулярные поступления. Самым сложным оставались именно они, до тех пор носившие исключительно случайный характер. Информация, основа основ любого настоящего дела, стекалась в мой рабочий кабинет со всего города. Среди людей, регулярно поставлявших ее, были и мой консультант Дюк, ставший директором городского музея, и люди более прозаических профессий, например, страховые агенты, с утра до вечера шатавшиеся по квартирам в поисках новых клиентов своей конторы. Более того, у нас на зарплате был даже инвалид первой группы, прикованный к постели, которому с утра доставлялась огромная пачка газет и журналов; он систематизировал интересующие сведения и каждые три дня папка с вырезками ложилась на мой рабочий стол. Инвалид мог хоть год работать вхолостую, но все необходимое получал регулярно, потому что только на одной из крохотных заметок о собрании картин в соседней республике мы в конечном итоге заработали почти полмиллиона. Наивно было бы думать, что среди людей, работавших на нас, не было тех, кто в поте лица подрабатывали и в правоохранительных органах. Учитывая, что к произведениям искусства резко стал повышаться интерес у самых противоречивых социальных групп, кроме объединенной службы разведки и контрразведки, в синдикате появился отряд охраны, который, отлично, впрочем, выполняет и технические функции. Рябов, например, прекрасно совмещает обязанности руководителя службы безопасности и секретаря, за что справедливо получает соответствующую надбавку. И самое главное: нам удается вести свою бурную деятельность, сняв с нее даже видимость налета уголовщины. В свое время Горбунов организовывал экспедиции, во время которых его люди шлялись с явными наколками по квартирам и церквям, оставляя за собой шлейф некоторых нераскрытых и большинства даже незарегистрированных преступлений. Я тоже организую экспедиции, регулярные и более дорогостоящие, но мои люди ни разу не позволили себе испоганить храм или выкрасть икону из сельской хаты. Зачем? Дешевле платить людям деньги, твердо зная, что купленная официально вещь — твоя собственность, и действовать, не оглядываясь на то, что ее название может всплыть в каком-то уголовном деле. Разнобой в ценах позволял оставаться довольными и продавцам, и покупателям, а особенно мне. За не так давно приобретенную картину Рубо «Охотники» пришлось выложить восемь тысяч рублей и десять процентов премиальных экспертам, но что с того, если уже сегодня я могу отдать эту вещь за тридцать тысяч. И не деревяшек, а зеленых. А за тридцать тысяч долларов самый тупоголовый валютчик не колеблясь выложит двести восемьдесят — триста тысяч деревянных рублей. И заработает при этом больше, чем бывший хозяин картины, к которому она попала совершенно случайно, до сих пор пребывающий в приподнятом настроении, уверенный в том, что совершил прекрасную сделку с маньяком-коллекционером.

В свое время я оторвал довольно многочисленную группу пацанов от процесса бесплатного сбора макулатуры и металлолома в пользу родных школ. Они планомерно совершали свои тимуровские подвиги, изучая чердаки и подвалы старого города. Конечно, трудно было бы рассчитывать, что где-то на чердаке эта команда обнаружит работы Ге или Маковского. Однако, сколько перетаскали эти пацаны Косте старинных рам, которые после реставрации увеличивали стоимость заключенных в них полотен минимум на двадцать процентов. А после того, как в каком-то подвале мальчишки нашли чемодан с бывшими экспонатами музея старого Южноморска, они оправдали все затраты на себя на сто лет вперед. Одни только письма самоубийц чего стоили. Громадная сафьяновая папка каким-то чудом даже не пострадала от плесени, каждое письмо сопровождалось полицейским рапортом… Приятно вспомнить, какую радость доставила она мистеру Когану, южноморцу в пятом колене, собирающему раритеты о некогда родном городе: целый этаж отвел в своей лос-анджелесской хибарке. В свое время городские власти с деревенским прошлым пустили этот музей по ветру, его экспонаты пропали, казалось бы, навсегда, но все-таки нашелся человек, который сберегает их для истории. Может, со временем выставку организует, чтобы многие южноморцы узнали, чем был когда-то их родной город. Уж кто-кто, а я постарался, чтобы свидетельства истории не исчезли бесследно и коллекция этого мистера была вне конкуренции.

Определенных денег стоила поддержка молодых художников — не более чем прицел на будущее; скупка современного авангарда, который уже мог бы давать до пятисот процентов прибыли, но здесь я не спешил. Даже, когда за «Деву Марию» Антоновского мне предлагали десять тысяч долларов. Ничего, через несколько лет она за все сто тысяч улетит. Смешно вспомнить, как горячо благодарил меня Антоновский, когда пять лет назад я купил у него в мастерской эту работу за шестьсот рублей. Уже после того, как я на корню скупил почти все его картины, у Антоновского появилось имя, состоялись персональные выставки в Федеративной республике, Японии, Франции. Благодаря тому, что имя художника стало известно, цены на его работы тут же прыгнули на небывалую высоту, конечный результат был достигнут. Никто не может сказать, что он лишен таланта, но и никто не догадывается: главный талант Антоновского — я. Вон их сколько, талантов непризнанных, так бы и он мыкался. А тут полдюжины хвалебных статей в прессе, приглашение «Интерпикча» на его голову само собой свалилось? Сегодня на примете у меня еще трое-четверо таких Антоновских.

Это благодаря нашим усилиям в городе была обезврежена банда залетных кретинов, шаривших по чужим квартирам, как в своих карманах. В результате менты получили заслуженные лавры за поимку особо опасной шайки, а наш синдикат — прекрасное собрание английской и немецкой живописи конца прошлого века, которое эти ворюги сбыли по дешевке, естественно, неустановленному следствием лицу. Но, признаюсь откровенно, ту многоходовую операцию я только одобрил, а ювелирно провел ее человек, сидящий рядом.

— Что у нас сегодня, Сережа? — осведомился я, прикуривая очередную сигарету.

Сережа не обратил внимания, что я вызывающе закурил в его присутствии, вчерашний подарок сделал его более благосклонным к пагубной привычке и короткими рублеными фразами выдал расписание сегодняшнего дня:

— Встреча с семьей сейчас. Срочно позвонить Дюку, два дня рвется к тебе. Пора решать с Никольским, обязательно. Тренировка, сауна. С Костей — тоже. Все остальное — текучка.

— На часов двенадцать-четырнадцать ты меня обеспечил.

Сережа на мгновение оторвал свой взор от трассы и заметил:

— Для тебя встреча с женой — тоже работа.

— И очень нелегкая…

Рябов довольно качнул головой, сбросил скорость и плавно въехал в ворота, предусмотрительно раскрытые парнем, который вчера усиленно мозолил мне глаза.

— Однако в наши планы нужно внести корректировку. Мне необходим Глебов, художник Дубов. Боюсь, что сауна отменяется.

— Успеем, — ненавязчиво заметил Сережа и заглушил двигатель.

В комнате тестя остро пахло какими-то одному ему известными настоями: старик не признавал таблеток, несмотря на то, что всю жизнь крестьянским здоровьем не страдал.

— Здравствуйте, Леонард Павлович, — мягким голосом промурлыкал я и задал самый традиционный вопрос всесоюзного значения, — как вы себя чувствуете?

— Ты только что прилетел? — подозрительно спрашивает старик.

— Что делать, до сих пор у нас нет персонального самолета, хотя он бы не повредил, — тактично замечаю я, хотя уже догадываюсь, в чем дело.

— Персональные самолеты будут у каждого, но не раньше, чем при коммунизме; допустим, живешь в Ярославле и узнаешь, что в Москве появилось мясо. Однако, ты должен был прилететь вчера.

— Петр Иванович вас неправильно информировал, потому что он знает то, что должен знать. Меня чуть не вытошнило, когда я даже в мыслях именовал его шефом по вашему совету. Нельзя ли узнать, почему я обязан с таким почтением относиться к компаньону?

— К моему компаньону, — заметил старик, — но ты, как всегда, переводишь разговор на другую тему.

— Я не мог улететь, оставив бесконтрольным вашего, подчеркиваю, вашего компаньона. Мы получим информацию о ходе его дел, вот на что ушло время.

— Эту информацию я получу и без тебя, — подтверждает мое предположение Вышегородский, заботливо укутывая свое высохшее тело в махровый халат. Он, наконец-то, выполз из своей постели, подошел к столу, где среди нагромождения банок и пузырьков отыскал настой шиповника, разбавил его чайной ложкой меда и глотнул свой эликсир жизни, ежедневно употребляемый натощак.

— Давай, рассказывай.

— Леонард Павлович, я вам подарок привез.

Старик с интересом посмотрел на меня и ехидно спросил:

— Тысяч на сто?

Сейчас я резко улучшу твое настроение, болезненный, может заволнуешься, сделаешь еще один шаг по пути к вечности. Открываю «дипломат», достаю три кассеты, стандартный подарок, что тестю, что сыну, и читаю названия фильмов: «Остров любви», «Приглашает Тереза Орловски», «Чиччолина».

— Это та самая, член итальянского парламента? — загораются глаза у Вышегородского, можно подумать, что порностар не будет отдаваться мужикам и ослику на экране «Тошибо», а прямиком направится в только что оставленную стариком постель. Поздно, дедушка, раньше нужно было по девочкам вышивать, а не корчить из себя всю жизнь полунищего идиота, поэтому довольствуйся мастерски отснятой порнографией и получай удовольствие от неугасающих чувств при полной импотенции. Хорошо, что Сережа вовремя распознал твою слабость, на этих кассетах я экономлю время, которое ты забираешь своими нудностями.

Старику уже явно не хотелось выслушивать мой рассказ о предстоящем деле, он только и ждал, чтобы я поскорее убрался из этой комнаты, и тогда он, предварительно заперевшись на ключ и нацепив наушники, будет горящими глазами смотреть, что вытворяет Тереза Орловски, искренне жалея, что в свое время он не решился раскошелиться на подобную женщину и разориться на нее в пределах разумного — рублев, этак, на пятнадцать-двадцать.

— Рассказываю, Леонард Павлович. Придется…

— Слушай, ты без пяти минут хозяин дела, тебе и решать, я просто интересуюсь из любознательности. Мне сейчас надо прилечь после лекарства, иди, потом расскажешь.

Я с деланным сожалением закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов, и услышал, как щелкнул английский замок. Ну да, я хозяин, а когда возникает необходимость, Вышегородский приказывает, не выбирая при этом выражений.

В кабинете меня уже ждали Сережа и Костя. К последнему я относился с явной симпатией, несмотря на то, что он проштрафился. Костя обладал редким умением влазить в душу любого человека, особенно ему удавалось охмурять древних старушек заботой и вниманием, которые в благодарность за скрашенное приятным юношей одиночество и его труды частенько одаривали какой-то безделушкой. Костя выкидывал номера и похлеще. Когда я узнал об очередном предстоящем повышении цен на антикварную литературу, именно он не только провел блестящую операцию, но и самостоятельно сумел продолжить ее. В тот день, когда стали действовать каталоги с новыми ценами, Костя с утра приехал в первый букинистический магазин и скупил там всю литературу. Затем сделал то же самое во втором букинистическом, попутно сдав туда книги, приобретенные в первом, уже по новым ценам. А затем, вернувшись обратно, смело продал антиквариат из второго букина. Тысяч двадцать пять я тогда заработал, мелочь, конечно, но из мелочей и составляются капиталы. Костя, быстро смекнув, что к чему, вылез из своего шикарного костюма, облачился во что-то непотребное и пешком потопал по старому району города, обходя один за другим дряхлые дворики, которые никогда не подметали дворники. Зато в этих двориках с утра до вечера дежурят старушки, его любимая клиентура, от безделия собирающаяся тесными группками, чтобы в очередной раз перемыть кости соседям. Все норовят мимо них побыстрее прошмыгнуть, а тут подходит скромный молодой человек и обращается за помощью к ним, к которым с подобной просьбой уже много лет никто не подплывал. Бабушки, надрывно умалял их Костя, я студент, нужно учиться, а денег не всегда на обед хватает, может, знаете, где есть старые книжки, они для усиленных занятий требуются. Если б кто-то знал, сколько ценнейшей литературы вытащил Костя с помощью этих бабушек из сараев и подвалов, со следами плесени и мышиных зубов, сколько сил он потратил, реставрируя переплеты, вдыхая в них вторую жизнь, его бы тут же сделали почетным членом общества книголюбов. Но об этом почему-то никто так и не узнал, и Косте пришлось ограничиться жалким денежным вознаграждением за свои труды по спасению памятников культуры.

Теперь Костя снова отличился, но так, что впору было осерчать. Вот сейчас стоит он молча передо мной, голубые глазенки потупил, ручки опустил безвольно, всем своим видом доказывая, что сильно переживает. Переживать было отчего: Костя почти упустил случайную наколку, которая могла бы принести определенный результат. В кабаке к нему подсел какой-то мужик с периферии и они сильно поддали. В очень содержательной беседе между обсуждением последнего футбольного матча сборной и ног девушки за соседним столиком, мужик этот поведал Косте о своем горе. Дескать, помер его бездетный дядька, всю жизнь собиравший какие-то статуэтки, хоть люди и говорят, что они денег стоят, теперь все денег стоит, но местный музей к ним внимания не проявил, они только картины приобретают, и то, когда их дарят, а в комиссионке ничего не продалось, хотя статуэтки эти старинные. Вот нашел бы ему Костя человека, который купил бы всю эту муру, так и дядьке было бы хорошо, и Костю бы он не обидел. Между второй и третьей бутылкой Костя пообещал оказать содействие, и на том они мирно расстались. Притащившись домой, он, с трудом попадая пальцем в дырочки диска телефона, все же сумел набрать номер нашего постоянного дежурного по связи инвалида, и уже на следующий день Сережа побывал у Константина. Тот рассказал ему обо всем, получил «добро» на поездку с экспертом и тут… Короче говоря, Рябов так вышел из себя, что левое ухо Кости еще хранит след его отеческой оплеухи.

— Значит, Костя, ты выяснил все, поедем на деревню к дедушке покупать его веники. Так где же находится эта коллекция?

Константин так хорошо от радости набрался, что посеял где-то бумажку с адресом потенциального продавца. А его память после бурно проведенного вечера явно стала страдать провалами.

— Лады, вспоминай, как звали твоего пассажира?

— Что я, совсем дурной, — вскинул свои голубые глазки поближе к потолку Костя, — его звали Петя… Петя. И фамилия такая простая — Прохоров… Проханов…

— Ты послушай, что он дальше скажет, — мрачно глядя на Костю, сказал Сережа.

Константин, явно опасаясь очередной нахлобучки от Рябова, благоразумно отодвинулся от него на более безопасное расстояние и, почесав опухшее ухо, заявил:

— Улицу помню хорошо, номер дома — точно не знаю, а город…

— Сейчас услышишь, — еще раз напомнил о своем мнении насчет Кости Рябов.

— Город что-то вроде Кирова, но как-то длиннее, — честно признался Константин.

— Давай, вспоминай. Кировск, Кировка, Кировоград, Кировобад, Кировокан…

— Не помню, — снова опустил глаза Костя, и тут же встрепенулся, — зато улица Ленина.

— Я недавно проезжал по славному городу Козловке, так там всего две улицы, одна Зеленая, а вторая, конечно же, Ленина. Это Петя здесь был в командировке?

— Кажется… Точно, говорил, что приехал что-то получать на заводе…

— Имени Кирова?

— Нет, на автосборочном…

— Значит так, — обратился я к Сереже, — если он командировочный, то жил, скорее всего, в гостинице. Сегодня же нужно проверить, останавливался ли там Петр приблизительно Прохоров, выяснить, из какого он Кирова и желательно точный адрес. Все расходы на этот процесс оплачивает Костя. Если клиент будет найден, Костя отправится к нему за свой счет, получит со сделки только один процент. Дорогой мальчик, вся наша страна не для того поднялась на борьбу с алкоголизмом, чтобы позволять таким типам, как ты, нажираться в отдельном кабинете. Кстати, нужно будет поговорить с официантом, незнакомому человеку он не станет таскать спиртное в таком количестве и подсаживать его в отдельный кабинет…

— Все равно придется проверять, — заметил Сережа.

— Костя, если ты еще раз себе позволишь такую выходку, я буду очень недоволен. Выпишешь себе самый модный журнал «Трезвость и культура» и станешь читать на сон грядущий. И, повторяю, если еще раз… будем считать, что Сережа тебя просто поцеловал. Иди.

Костя, посчитав, что легко отделался, вылетел из кабинета.

— Рябов, я не могу на него сердиться, он еще совсем пацан, — объяснил я Сереже. — Если еще раз что-то подобное выкинет — тогда делай с ним все, что хочешь. Таких Костей в конце концов, как идиотов на руководящих должностях. Давай работать.

— Через час, — снова проконтролировал мое время Рябов, — мне нужно послать ребят по гостиницам. Удели внимание семье.

— Что бы я без тебя делал? Через час соединишь меня с Дюком.

Моя дорогая жена Сабина еще видела свои розовые сны. Нервы у нее, как у непробиваемого жилета: можно ногами пробежаться, только на бок перевернется и снова захрапит. А вот мой единственный наследник, наверняка уже проснулся.

Такого уникума, как я, природа еще не создавала — не люблю своего ребенка, эту своеобразную взятку Вышегородскому, его реванш за отсутствие собственных сыновей. Вот кто, а не я, станет его полноправным наследником. Да что говорить, если мне даже не было позволено назвать его так, как считал нужным — в память об отце. Поэтому я изо всех сил помогаю жене и тестю паскудить мальчишку, потакая всем его желаниям. Слово «нельзя» он с пеленок не слышал, получает все по первому требованию. Помню, я в пять лет попросил у мамы самокат, но не получил его. А мой дорогой сыночек в этом нежном возрасте не попросил, потребовал видик и на второй день «Пионер» уже стоял в его комнате. Вышегородский, правда, буркнул, что вроде бы рановато мальчишке такие подарки делать, мог бы смотреть тот, что в нашей спальне, но Сабина резко взяла мою сторону. Жена до сих пор даже смотрит на меня с каким-то нескрываемым обожанием и посчитала эту заботу о сыне явным проявлением отеческой любви. А у меня даже язык с трудом поворачивается называть его именем Гарик, так оно мне не нравится. Что делать, приходится…

Гарик сидел в своей комнате и с удовольствием мучал какого-то черного жука, тыкая в него зубочисткой.

— Здравствуй, сын, — ласково пропел я, с отвращением взирая на действия этого мелкого дракончика, которого нехотя создал сам, — смотри, что тебе папа привез…

Самому интересно, что же я тебе привез? Да, Сережа явно не отличается оригинальностью. Из целлофанового пакета с нарисованным зайцем — чтоб не перепутать, — извлекаю очередную дозу кассет. Но Гарик, поглощенный своим занятием, даже не смотрит в мою сторону.

Я молча вставляю кассету в плейер и включаю телевизор. Комнату тут же оглашают душераздирающие крики, Гарик нехотя отрывается от своего занятия.

— Опять каратэ, я хочу новые мультики… И еще. Мама смотрит фильм про Екатерину. Это царица. А мне не дает.

Инстинкт — сильная штуковина, на что этот аспид еще мелкий, а чувствует, как я к нему отношусь, и изредка пытается отвечать тем же, хотя мое внешнее отношение к нему самое что ни на есть нежное.

— Я привез тебе Микки Мауса, такого ты еще не видел.

— А вот и видел, — нагло утверждает Гарик, кося глаза на скачущего по экрану Тигра каратэ. Будь моя воля, я бы на ночь ему только «Кошмары улицы Вязов» или «Оживших мертвецов» ставил. Гарик на мгновение оторвал свой взор от лупящего ногой по бетонной опоре спортсмена и сделал очередное открытие:

— И вообще. Это не твой дом. Ты тут не прописан.

— Здесь вообще никто не прописан. А чей же это дом, может, твой?

— Ага, мой. Дедушка сказал, когда умрет, это мой дом будет. Я вас тогда быстро налажу.

Спасибо на добром слове, хоть беги в дом престарелых, забивай себе койку, от такого сыночка всего ожидать можно. Я нежно глажу маленькую пакость по голове, зная, что он этого не любит. Гарик тут же заявляет:

— Ты противный, папка.

В ответ на справедливое замечание молча выдаю ему две плитки шоколада, от которого у него, надеюсь, скоро проявится аллергия, и спешу нанести следующий визит.

Сабина уже проснулась, но покидать наше ложе, редко оскверняемое моим присутствием, не собиралась. Обычно ее день начинается с массажистки, та явится примерно через час, поэтому Сабина набиралась сил перед предстоящей встречей. Я тихо приоткрыл дверь и мою дорогую жену словно взрывом сбросило с постели. Она повисла на моей шее, покрыла лицо пулеметной очередью липких поцелуев. В поведении с женой я выбрал грубоватый тон постоянно уставшего мужчины, и она к нему уже привыкла. Поэтому без особых церемоний я вырвался из ее объятий, медленно опустился в кресло и потухшим голосом заявил:

— Ты бы хоть кофе сварила, всю ночь не спал.

— Ой, у тебя довольно усталый вид, — согласилась жена и для видимости поинтересовалась, — было много работы?

— Ты что, не видишь, я как та лошадь на свадьбе — морда в цветах, жопа в мыле, — вызверился я. — Ты кофе сделаешь или нет?

— Бегу, бегу, — успокоила меня Сабина, устремилась к двери, по дороге чмокнув меня в затылок. Пока она заваривает кофе, роюсь в «дипломате», нахожу очередное Сережино приобретение — со вкусом выполненные серьги, камушки 0,33 карата. Превосходный подарок любящего супруга, чего этой крокодиле еще нужно? Драгоценностей у нее не меньше, чем орденов у Брежнева, а каждому новому приобретению она радуется, словно дитя малое. Впрочем, это слабость любой женщины.

— Может, приготовить тебе сэндвич? — заботится Сабина, успевшая, несмотря на предстоящий визит массажистки, наштукатуриться, пока закипал кофе. Хочет мне нравиться еще больше, хотя вроде бы дальше некуда.

— Ты же знаешь, что до двенадцати я ничего не ем.

— Это вредно, пожалей себя. Ну хотя бы ради меня.

Ради тебя, дорогая, я готов на что угодно, даже на смертоубийство, чтоб ты уже пропала. Вот закрыть бы глаза, а затем открыть, и чтоб растворилась ты в воздухе, как мимолетное отвратительное видение.

— Посмотри, что я тебе привез.

Пользуясь тем, что Сабина рванулась к зеркалу, не притрагиваясь к напитку, изготовленному ее заботливыми ручками, выхожу на улицу. Дань семье отдана полностью. Из окна слышу голос Вышегородского:

— Ну поцелуй дедушку, дедушка что-то тебе даст…

— Уйди, — вопит Гарик, — старый, дряни кусок.

Радуясь за собственного сына, впрыгиваю в автомобиль, достаю радиотелефон.

— Сережа, что Дюк?

— Он здесь, в машине.

— Где ты находишься?

— Возле музея. Ты сказал, чтобы мы позвонили через час. Прошло только сорок минут.

— Ждите меня на месте.

Через полчаса Дюк пересаживается в мою машину и без предисловий объясняет:

— Три дня назад к нам пришла одна интересная бабушка, у нее много вещей с Востока. Я, конечно, объяснил, сколько имею права за это заплатить и попутно заметил, что мой друг, коллекционер, мог бы дать значительно больше. Но учти, бабуся — интеллигентка до неприличия, так что веди себя как пай-мальчик.

— Давно хотел спросить тебя, Дюк, — намеренно перевожу разговор на другую тему, чтобы он не запросил лишнего, — твой музей — это народное достояние. Почему же ты берешь деньги с народа за его посещение? Ведь даже в странах, где многие музеи являются частной собственностью, раз в неделю их можно посещать бесплатно.

— Это моя боль, — чуть напыщенно ответил директор и нервно заерзал на сидении.

— Понятно. Адрес. Получишь десять процентов.

— Не наглей, настоящая стоимость ее вещей раз в пятнадцать больше, чем ты ей дашь. Адрес сам знаешь. Это Будинецкая.

— Хорошая наколка, и тебе не стыдно? Я же давно пасу это собрание. Неужели она решилась?

— Потому ты платишь просто за приятную новость. И, насколько я знаю, коллекцией Будинецкой интересуется еще один человек. Кроме того, без моих комплиментов в твой адрес, старушка не решилась бы, потому что слишком пуглива и щепетильна. Следовательно, мне причитается пятнадцать процентов.

— Дюк, мы давно знаем друг друга, практически всю жизнь. Но я не имею права платить тебе больше, чем другим за аналогичную работу. Помолчи, слушай. Зато я могу сделать тебе подарок, скажем, одну работу из будущей покупки…

— Есть там один свиток «Встреча с отшельником», живопись на шелке, приблизительно конец XVII века, меня бы он устроил.

— Будем считать, что он уже твой.

5

Александр Степанович Глебов завершил заниматься адвокатурой по моей просьбе еще в прошлом году. Став юрисконсультом в одной небольшой шаровой конторе, он появлялся раз в неделю по месту своей основной работы, крутился там часок-другой и убирался восвояси. Конечно, Глебов далеко не единственный юрист, получающий от меня пособие, не уступающее министерской зарплате, но его обязанности не ограничиваются теоретическими советами и крайне нерегулярной практической помощью в отличие от прочих. Одной из задач Глебова остается поддержка былых связей на должном уровне и их всемерное расширение. Наверное, вскоре в нашем городе не найдется нужного человека, к которому он не имел бы концов.

Александр Степанович мог бы даже претендовать на долю в прибылях, но в разговоре со мной всегда находил верный скромный тон, что волей-неволей сказывалось на размерах его гонораров. Сашина жена, которую он искренне и нежно любил уже на протяжении двух десятков лет, даже не подозревала, чем занимается ее муж. Она довольствовалась объяснениями о высоких заработках отличного адвоката и была счастлива в своем неведении. Чтобы не мешать такому редкому в наши дни благополучному семейному союзу, я почти никогда не встречался с Глебовым у него дома. На этот раз Рябов состыковал нас в ресторанчике «Скала». Пара морд за соседним столиком показалась мне очень знакомой; переделать Сережу невозможно, да и нужно ли?

— Рад тебя видеть, Саша, но ты опоздал на целых пять минут.

— Точность — это вежливость королей, а не скромных служащих, — даже не пытается оправдать свое опоздание Глебов, — наверное случилось что-то серьезное, если ты действуешь лично, а не посредством твоего главного барбоса.

— Саша, я не обращаю внимания на твое совершенно верное наблюдение и сомнительный комплимент в адрес Рябова, перехожу сразу к делу. Тебе предстоит поработать в комсомоле.

— Я еще не достиг нежного возраста бывшего руководителя этой организации. Что тебе нужно конкретно?

— Конкретно мне нужно комсомольское предприятие или предприятие при комсомоле, нечто вроде видеотеки, но занимающееся, скажем, продажей поделок, например, картин, в общем, продукцией халтурщиков и художников. Допустим… самодеятельных художников.

— Эти работы будут покупать те, кто отъезжает…

— Поэтому желательно, чтобы предприятие функционировало чуть ли не рядом с таможней. И чтобы таможня давала право на совершенно беспошлинный вывоз этих дрянных работ.

— Очень большой объем работы и сроки, как всегда, сжатые?

— Месяца хватит?

— Хотя бы два.

— Если предприятие начнет функционировать через два месяца, ты получишь двадцать штук, если через тридцать дней — тридцать.

— Я буду стараться в любом случае. Текущие расходы?

— Неограничены, естественно в разумных пределах. Во всяком случае, больше пятидесяти тысяч мне эта игрушка не должна стоить. Фонд экономии можешь смело относить на свой счет.

Вот теперь Саша задействует все свои связи, и не приходится сомневаться, что через тридцать дней в городе откроется нечто такое, название которого мне неизвестно, зато до конца понятна его истинная функция.

— Кто будет директором предприятия?

— Художник Роман Дубов. Он должен пройти через все кабинеты по твоему компасу. Я познакомлю вас, как только будут разработаны все детали.

Не успел я сесть в машину, как Сережа тут же напомнил:

— Ты должен решить с Никольским.

— А откуда он взялся, я же предупредил, что больше не хочу его видеть.

— Что он натворил — ты знаешь. Приехал, потому что некуда сбыть товар. Просит личной встречи.

— Перебьется.

— Он совсем взбесился. Вот послушай.

Сережа включил крохотный диктофон «Филипс» и из его динамика полилась нежная речь Никольского, обильно пересыпанная непереводимыми на другие языки выражениями.

— … и каркни своему козлу, — очень точно передавал диктофон интонации Никольского, — чтоб не строил из себя большого хозяина, будет очень плохо, кровью захаркает. Не возьмет товар за доллары, я на прощание так хлопну дверью, что вам всем потолок на голову посыпется. Я…

— Нужно срочно выяснить, на кого работает этот скот, — сказал я, прерывая программную речь Никольского движением пальца. — Если бы его папа знал, какой это будет придурок, он бы на стенку кончил. Но кажется Никольский лезет в рискованный игры явно с чьего-то благословения.

— Уже выясняем.

Сережа, как всегда, вовремя чувствовал степень опасности, и старался действовать наверняка. Не прикажи я выяснить, действует Никольский по своей природной дури или на кого-то работает, он все равно бы сделал это, потому что проверка лежит в основе его профессии.

Встречи с Никольским я избегал уже почти полгода. В свое время он регулярно поставлял нам товар из соседнего города. Приезжая в Южноморск, Никольский поражал даже наш город, который, казалось бы, не удивишь уже ни замашками биндюжника, ни скотскими выходками. Перед тем, как убраться домой, он устраивал прощальные вечера в ресторане «Южная Пальмира», где при появлении веселой компании Никольского у администрации начинался нервный тик.

Его любимыми играми были тюремное очко и гусарский покер. Играть он предпочитал только со своими головорезами и бессовестно при этом жульничал. После очередной игры в отдельном кабинете «Южной Пальмиры» у одного из моих знакомых побывал директор этого кабака, предлагая любое вознаграждение за то, чтобы Никольский больше там не появлялся. Из-за его идиотских выходок постоянные посетители и этот ресторан больше не совмещались. Во время последней игры в гусарский покер, которую только отъявленный придурок, стопроцентно уверенный в собственной безнаказанности, рискнет вести в общественном месте, капитальный ремонт одного из кабинетов «Южной Пальмиры» стал просто неизбежностью.

В настоящий покер, где кроме удачи требуется еще выдержка, смелость, сообразительность, Никольский мог бы играть только после пересадки мозга. А так чего проще? Главное, как в подлинном покере, чтобы выражение лица оставалось каменным. Под стол, за которым сидят четыре партнера, скинувшие по пятьсот рублей в банк, залазят четыре дамы и одновременно начинают исполнять номер, который значится в обширной программе Уголовного кодекса, регламентирующего наше поведение даже в постели. Такой любовной игрой люди занимаются с незапамятных времен, она подробно описана во многих трактатах, индийцы называют ее «Парчхеда киера», но то индийцы. А у нас под уголовную ответственность подведена даже элементарная человеческая радость. В общем, Никольский со своей бандой идут на риск, что в случае чего прокурор может начать свою речь так: «Общественная опасность рассматриваемого преступления заключается в том, что оно, посягая на нормальный уклад половых отношений, находится в вопиющем несоответствии с нравственными началами, свидетельствует о глубокой моральной испорченности виновных». Можно подумать, если бы в интимной жизни этих типов такие формы начисто отсутствовали, то это свидетельствовало бы о их глубокой моральной чистоте. Но, как известно, Никольский и его ребята ведут себя так, будто Уголовный кодекс еще не взялись сочинять. А поэтому они позволяют дамам, сидящим под столом, действовать по их собственному уразумению. Если выражение лица одного из партнеров при этом меняется, он выбывает. Победителю достается весь куш, с которого каждая дама получает пятьдесят рублей за старательность. И хотя Никольский первым залыбился, все равно потребовал признать себя победителем, и все это закончилось чересчур шумным даже для такой компании фейерверком. Что еще можно говорить о человеке, дерущемся с собственными охранниками?

В делах Никольский вел себя несколько сдержаннее, чем во время отдыха. Сперва я думал, что он дурачится, а когда понял, что еще и таким образом Никольский исповедует стиль жизни, мне стало немного грустно, что по совету тестя связался с этим подонком, хотя привозил тот отличные вещи.

Он постоянно приходил на встречи со своими головорезами, не сильно отличавшимися от хозяина интеллектом. Как только речь заходила о коммерческой стороне сделки, Никольский сперва хватался за сердце, а потом за револьвер, но в конце концов, соглашался с предложенной суммой. О деяниях, совершенных его бандой, никто толком ничего не знал, и Никольский приписывал это не столько хорошей организации дела и наверняка имеющемуся хозяину, сколько своему фарту, на что он всегда напирал в разговоре. Этот тип тоже почувствовал вкус к валюте и во время прошлой встречи потребовал расчета в «зеленке». Я наивно осведомился: как идет доллар, по шестьдесят восемь копеек или по семьдесят две, на что эта нахалюга спокойно поведала, что готова она разориться хоть по три рубля.

Для выяснения степени юмора собеседника я ответил, что готов заплатить зеленкой и через несколько минут Рябов поставил перед ним флакон, продающийся в аптеке. Боже, какой моноспектакль закатал Никольский, грозя повесить меня на собственных кишках, и банда его тут же закопошилась в своих карманах. Бенефис Никольского завершился буквально через минуту, после того, как мои гости увидели перед собой несколько автоматчиков. Тогда Никольский в запале заявил, что товар он мне не отдаст и будет лично пробиваться на международный рынок. Не знаю, удалось ли ему переправить туда часть награбленного, об этом мог бы поведать электрик теплохода «Советская Латвия», если бы Никольский круто не изменил его судьбу. Придя из рейса, этот моряк, подвыпив, повел совершенно ненужные разговоры с посторонними людьми. И тут Никольский, любящий театральные эффекты, совершил грубую ошибку.

Ну кого бы удивило, если в пьяной драке электрика ударили бы чем-то, что обязательно бы привело его к тому дню, когда о человеке говорят только хорошее? Но не тут-то было. Приходит на судно какой-то паренек, просит передать пакет этому моряку. Вахтенный пакет взял, а тут подошел к нему один любопытный и предложил: давай посмотрим, чего там нашему корешку принесли. Наверное, они даже удивиться не успели, после того как потянули узел; пакет взорвался, да так, что в морг везти можно было только три сильно обгоревших ботинка. Матроса, конечно, в тот же день убрали более прозаическим способом, но благодетели предупредили Никольского, чтобы он сидел тише мыши, и не вылазил до поры до времени. Вот и пришлось ему снова прибыть ко мне с приготовленным товаром. С Никольским пришла пора окончательно распрощаться, таких людей жизнь ничему не учит. Значит, и жить им незачем.

— Сережа, передашь ему, что я заболел, уехал, словом, ври, что хочешь. При расчете напомни ему о последней выходке и объяви: она ему будет стоить двадцать процентов. Но не это главное. Никольский стал лезть в рискованные игры, а такой сомнительный компаньон нам ни к чему. В прошлый раз я предупредил его. Ты меня понял?

— Нет, — коротко отвечает Сережа.

Все ясно, он парень простой: мне приказали — я сделал. Что ж, получай приказание.

— Знаешь, чем Никольский похож на пиво? И то, и другое хорошо на столе в холодном виде. Мы начинаем новое, очень крупное дело и обязаны устранить любую случайность. Никольский должен получить свои бабки и благополучно покинуть наш город. Хорошо, чтобы его отъезд чем-нибудь снова ознаменовался. Например, ЧП на КП или что-то в этом роде. Он должен отсюда уехать, но в свой город не добраться. Поэтому на сегодня ты свободен.

— Никольский не один.

— Не нужно элементарного «ушел и не вернулся». Лучше всего, чтобы они попали в автокатастрофу.

Сережа молча покидает меня, но в зеркальце над лобовым стеклом я прекрасно вижу, как пара гнедых, которые заботливо пасли меня в ресторане, бросаются к «Жигулям» и едут за моей «Волгой». Нажимаю на кассету, «Океан» проглатывает ее и из динамика раздается неслыханная мною доселе музыка. Что за чертовщина? Резко торможу возле девушки со скрипкой, гордо несущей свою грудь по направлению к консерватории, открываю соседнюю дверцу и обращаюсь к ней:

— Девушка, милая, что это такое здесь играет?

Бархатные глаза девушки явно говорят о том, что подобный вопрос мог бы задать только недоразвитый, и она с возмущением говорит:

— Это же Бетховен, стыдно не знать…

Ой, как мне стало стыдно. Я посмотрел ей вслед долгим взглядом, машинально пробормотал «какая задница» с явным оттенком восхищения и неожиданно для самого себя призывно махнул рукой. Из стоящих сзади «Жигулей» тут же выскочил молодой, но не хуже меня сложенный парень.

— Узнай, кто такая и сообщишь Сереже.

Столь же многословный, как и его шеф, парень медленно пошел за девушкой. Пусть тебе тоже будет стыдно, решил я, хотя это было не больше, чем ребячеством, и еще раз удивился свойству Рябова понимать все буквально. Интересно, когда он успел записать эту кассету, которую я с отвращением бросил на заднее сидение перед тем, как поехать к Роману Дубову.

6

Крутая винтовая лестница давалась под ноги легко, словно не взбирался я на чердак высокого дома, а сбегал вниз по широким удобным ступенькам; спасибо Рябову, следит за тем, чтобы я постоянно находился в форме. И совершенно не приходится переживать, что этот вояж окажется напрасным: в наши горячие дни Дубов несет ударную вахту по обеспечению отъезжающих произведениями искусства.

На мольберте, где несколько лет назад громоздились портреты колхозников или близилось к завершению историческое полотно с длинным названием «В. И. Ленин читает телеграмму М. В. Фрунзе с фронта», стояло нечто такое, что можно было повесить и боком, и вверх ногами без особого ущерба для содержания.

— Как называется этот шедевр? — спросил я после того, как Дубов защелкнул замок и для пущей верности хлопнул громадной задвижкой.

— «Бегемот», но еще нужно закончить, чего-то не хватает.

— Сейчас, Ромчик, закончим. Хотя ты не оригинален. В свое время «Бегемота» создал малоизвестный для твоей клиентуры Карл Фаберже; правда, он не такой роскошный, как этот, совсем крохотный, из нефрита, с золотыми подковами и рубиновыми глазками.

Смело беру кисть и, несмотря на слабое возражение Дубова, начинаю хаотично бросать точки и линии, добавлять жирные мазки в более-менее свободные от красок места.

— Вот и все, Рома, «Бегемот» готов идти за тобой в салон без намордника.

— Ты даешь, а в салон я не ходок, клиенты сами бегают.

С клиентами Дубову просто везение: штурмуют его мастерскую, как Зимний дворец — яростно и победоносно, а главное — со слабо предсказуемыми последствиями. Получают своих «Бегемотов», или вон в углу стоят еще два шедевра — «Звезда Давида» и «Мастер и Маргарита». Не хотят клиенты брать залежалые исторические полотна Дубова, так он им создает то, что по вкусу, небось на эту додикину звезду целый творческий день угрохал.

Клиентов Дубову исправно поставляет Горбунов; Веня таким образом обеспечивает постоянной работой нескольких художников и берет за это сущие крохи, учитывая его аппетиты — двадцать процентов. Так что Рома может, не теряя драгоценного времени, творить своих «бегемотов» и «мастеров», которых лохи разглядывают с таким видом, словно что-то в живописи понимают. В музей за всю жизнь его основному контингенту выбраться было некогда, а в мастерской стоят в задумчивых позах, голову набок свесив, рассуждают. Правда, на уровне того бородатого анекдота «Я не кубист, а педераст, но какие краски». А Рома рубит свою капусту или меняется по принципу: вы мне бывший в употреблении цветной «Электрон», а я вам — совершенно новый шедевр.

Дубов швырнул колонковую кисточку в склянку с водой, поставил на огонь турку в серебряной оправе и осведомился:

— Рассказывай, зачем зашел, ты ведь просто так, наверное, и в уборную не ходишь?

— Обижаешь, Рома, знаешь, что к тебе я прихожу, чтобы просто отдохнуть. Устал я от произведений искусства, а на кич этот посмотришь, аж глазам легче делается.

— А какая разница — кич или произведение искусства? То, что сегодня может быть выдающимся произведением, завтра назовут конъюнктурой. Или наоборот. Но раз люди платят деньги, значит работы хорошие. Мои работы, между прочим, в музеях висят.

— Ага, видел. Пара пейзажей, и очень неплохих. Это не «Бегемот» или «Группа маршалов на маневрах». Но, Ромчик, зачем ты делаешь вид, словно сам не знаешь, что давно загубил в себе художника, уж прости за откровенность.

— Так мне хоть было что в себе губить. А другие, которые в Союзе места захватили? Сколько пришлось всякой дряни малевать, пока они меня к своей кормушке допустили. Жить-то нужно было. Но теперь, все они — полпреды перестройки, снова в первых рядах, борцы за новые идеи в искусстве. А я уже устал. Мне надоело тратить жизнь, чтобы кому-то что-то доказывать. Так что художника в себе убил я сознательно, и ты мне не сказал ничего нового.

— Рома, ты не должен опускаться так низко. Ну, хорошо, продашь ты еще пару десятков этого дерьма, свал рано или поздно подойдет к финишу и эта кормушка накроется. Лучше тебе поработать на перспективу.

— Что ты имеешь в виду? Воспользоваться тем, что пока есть деньги, попробовать заняться настоящим делом — так у меня уже вряд ли получится, руки сбиты, чувство меры потеряно.

— Слышал я краем уха, что вскоре организуется клуб самодеятельных художников или что-то в этом роде. Там нужен толковый руководитель, Рома. А ведь ты можешь организовать это дело, пусть хоть твои нереализованные идеи получат продолжение в учениках. Сам понимаешь, что сегодняшние любители — это, в основном, завтрашние профессионалы. Да и в деньгах нуждаться не будешь.

Хотя с этой фразы нужно было начинать, я предпочел завершить ею. Деньги — вот что самое главное для Дубова, за них он с одинаковым усердием готов писать и «Маргариту на балу у Воланда», и «Леонид Ильич Брежнев читает „Малую землю“ труженикам суперфосфатного завода».

— Не знаю. Пока есть клиенты, вряд ли стоит занимать такой ответственный пост. За нашего «Бегемота» я получу рублей четыреста. Вряд ли у директора этого клуба будет такая ставка.

Это хорошо, Рома, что ты стал осторожно прощупывать почву. Значит, сам понимаешь, что «бегемотики» — явление временное. Ты мне очень нужен, Дубов. Плевать я хотел на твой загубленный талант художника, ты ведь ко всем своим плюсам великолепный декоратор, и если станешь командовать в конторе, которую откроет Глебов, ее внешний вид вряд ли уступит какому-нибудь заграничному салону. Поэтому я посылаю в бездонную лузу жмотливости Ромы еще один шарик.

— Вроде бы, слышал, директор там будет получать около штуки и еще проценты какие-то. Ну да ладно, что говорить, работай, Рома, не теряй времени, будущие американцы должны регулярно изымать твое творчество за наличный расчет. Будь здоров, дорогой.

— А кофе, ты же никогда не отказывался от него.

— Годы наши уже не те, чтобы баловаться им часто. Сегодня я уже вроде бы пил.

Пусть Дубов сам глотает эти бразильские помои — у меня от них, кроме изжоги, других приятных ощущений не бывает. Не зря же этот кофе, кроме самих бразильцев и моих соотечественников, никто пить не рискует.

«Жигули» терпеливо ждали мой выход впритирку к «Волге». Я подошел к окошку и в приказном порядке бросил водителю:

— Возьмешь еще несколько ребят и ровно в полночь будете у моего дома.

— На даче? — проявил свое тупоумие один из команды Рябова.

— Я сказал — дома, ты что, дельтапланерист, один раз без шлема скалу задел?

— Вольная борьба, — спокойно произнес этот парень и добавил, — почетный мастер.

— Служи Советскому Союзу глазами зарубежных гостей.

Парень сделал вид, что понял эту фразу и завел двигатель, но скорость не включил, пока я не уселся в машину.

Да, Сережа подобрал свой отряд обстоятельно, ни одного случайного человека, боеготовность и надежность каждого он проверял не один месяц, прежде чем допустить к работе. В его команде были собраны только бывшие спортсмены, одним из условий работы было продолжение постоянных тренировок, так что жиром из них никто не заплывал. Полугодовые специальные курсы позволили им, хорошо подготовленным профессионалам, без особого труда овладеть навыками стрельбы; как-то раз мне довелось присутствовать на их тренировке — работали с холодным оружием — и даже тряхнуть стариной при этом. Я намеренно дал урок своим ребятам, чтобы доказать: тот, кто имеет право приказывать, обязан уметь выполнять функции подопечных на должном уровне. В общем, что говорить, даже моя пресс-группа — и та посещает спортзал.

С такой командой было надежно. Здесь нет ни одного афганца, хотя Горбунов начал отдавать предпочтение им. Глупость сотворяет Венька очередную: взяли пацана от мамки, наскоро обучили десятку приемов — и готов десантник. Смех, да и только, пусть они попробуют стрелять в падении, как мои ребята, метать «сюрикены» на звук, ну, а в рукопашной не дай боже им повстречаться — умение побеждать командой Рябова ковалось не одним годом упорных тренировок. И если пацанов Горбунова натаскивали весьма непродолжительное время, то наши мужики до сих пор дважды в неделю, кроме всего прочего, выходят один на один против сенсея Чена, режущего влет кинжалом шелковую тряпку и разбивающего лбом стопку дефицитных кирпичей. Правда, стоит мне этот сенсей, ну, да ради здоровья своих людей ничего не жалко, тем более что забота эта сказывается и на собственном благополучии.

Телефонная трубка заверещала соловьиным голосом, передвигаю рычажок, выдвигаю антенну и слышу голос человека, заменяющего отца родного:

— Ты не забыл, что сегодня спортзал?

— Сережа, не трави душу, вряд ли успею. Что Костя?

— Он с человеком выезжает в Кировоград вечером.

— Хорошо.

— Почему ты отпустил ребят?

— Сережа, у тебя дел нет? Заткнись и слушай. У меня уже мозоли на зрачках от твоих спиногрызов. Завтра утром, чтобы был у меня. А до этого не хочу больше слышать твой голос.

И выключаю связь. А теперь домой, нужно бросить что-то в рот, переодеться, приготовиться ко встрече со старорежимной наколкой Дюка. Тот знает, что делает, в этих вещах, кроме меня, другие слабо понимают — картины, ордена, иконы ближе и проще. Кто знает, сколько времени и сил я убил в свое время, чтобы поближе познакомиться с искусством Востока. Все начиналось там, а не на варварском Западе, а вот об истоках сегодня мало кто помнит. Мне же выгоднее.

Валентина Митрофановна Будинецкая до сих пор жила в том самом доме, который построил ее отец, известный в свое время художник Будинецкий. Революция вытряхнула этого эксплуататора из собственного выставочного зала и его громадный особняк, настоящий памятник архитектуры, тут же превратился в уродливую коммуну со всеми вытекающими на площадку последствиями: лозунг «Мир хижинам, война дворцам» безукоризненно воплотился в жизнь. Революционная справедливость не позволила оставить богатея Будинецкого без крыши над головой, и его семья поселилась в одной из комнат своего бывшего дома. Правда, во время румынской оккупации новые хозяева Южноморска великодушно предложили старику-художнику снова стать домовладельцем, на что Будинецкий гордо ответил: «Не вы у меня его забирали, не вам мне его отдавать». А потом старик рассказал об этом своим ученикам, добавив, придут назад большевики, снова дом отберут. И оказался прав и в поступке, и в выводе.

Коллекция Будинецкой давно была у меня на примете. Уже несколько лет я ходил вокруг нее, осторожно прощупывая почву, но Валентина Митрофановна держалась. В свое время она продала музею двадцать работ западноевропейских мастеров из огромного собрания отца, сейчас бы, наверное, они стоили не меньше трехсот-четырехсот тысяч, а тогда музей отвалил ей по пятьсот рублей за полотно гамузом. На старые деньги, естественно. Неужели их хватает до сих пор?

Да, забрали дом у Будинецкого, и на этом ограничились. А коллекцию, стоившую бы сегодня миллионы, оставили. Не понимали, где настоящее золото. А впрочем, на кой им нужны были частные собрания, когда Эрмитажем торговали — только дым шел, а уж там картин — до сих пор капиталистов доить можно было бы. Пару лет назад Горбунов, отчаявшись склонить старуху к продаже хотя бы части коллекции, уже стал разрабатывать план экспроприации неправедно нажитых сокровищ — Будинецкий ездил на аукционы в Париж и Берлин в то время, как народ надрывался за краюху хлеба с куском балыка, но я не зря платил своим людям. Короче говоря, мы договорились на джентльменских началах: квартиру не трогать, а когда бабушка созреет, кто первым придет, тот и сорвет плод многолетних трудов Будинецкого. Правда, мы чуть в унисон не завыли, когда литературный музей купил у Валентины Митрофановны кое-что из мебели, но к ее счастью, она ограничилась только этой сделкой.

И вот сейчас я пробираюсь по бывшему черному ходу особняка, остро пропахшему запахом кошачьей мочи, мимо каких-то надстроек, кладовок, покрывшихся многолетним слоем пыли и грязи. Если бы Будинецкий встал из могилы и увидел, во что превратили его дом, он бы наверное тут же назад рухнул. Наконец-то, я добрался к заветной квартире. Слава Богу, Дюк всегда понимал, что со мной дело иметь лучше, чем с Горбуновым, не зря я платил ему, даже когда помощь Дюка была более чем сомнительной. И вот сейчас эти деревяшки должны окупиться.

Валентина Митрофановна перемешивала редкие чаинки во вполне современной чашке и тихо говорила. Я ради приличия делал вид, что слушаю и пригубливал время от времени этот жиденький чай. Комната, в которой мы сидели, освещалась старинной лампой с зеленым абажуром и любому коллекционеру могла показаться сокровищем, по сравнению с которым золото Али-Бабы — обыкновенное железо.

Чего здесь только не было, в этой огромной комнате — и нецке, и малые голландцы, и настоящие шерстяные иранские ковры, не говоря уже о фарфоре. Время словно отлетело на век-другой назад и только квадраты на выцветших обоях, где прежде висели холсты, говорили о том, что вчерашний день, увы, не вернешь.

В нашем на удивление по-дурацкому устроенном обществе, где десятилетиями даже корова считалась частной собственностью на средства производства, сложилось идиотское мнение, что от таких, как я, только вред. Но думаю, что кроме пользы, ничего не приношу. Во-первых, в отличие от государства, постоянно забочусь о его гражданах с низкими доходами, а во-вторых, спасаю произведения искусства. Вот представим себе, что Валентины Митрофановны, не дай Бог, не стало — и этой коллекции тут же придет конец. У меня есть целый каталог, куда заносятся сведения о финальных частях судеб бывших великолепных собраний. Сколько произведений искусства отправилось на помойку или в костер после смерти собирателя, если б кто знал… И кто спасет их, кроме меня и мне подобных? Уж во всяком случае, кто угодно, только не наше великое, лишь по размерам, государство. Вот сидит старушка, пенсии ни на жизнь, ни на лекарства не хватает, так, что, ей помочь нельзя? Дайте ей квартиру, денег, так она все это стране родной, о ней заботящейся, оставит. Поменяйте сотни на миллионы, причем миллионы, не поддающиеся никакой инфляции. Но никого это не волнует, поэтому полпредом нашей родины выступаю лично я. И готов нести любые расходы по поддержанию жизненного уровня этой бабушки. Наличными против товара. Я не тот столичный лох-профессор, отложивший на послезавтра то, что нужно было сделать вчера.

Жила себе в столице-матушке некая бабушка с коллекцией, не уступающей этой, а может и лучше. Взял над ней шефство один профессор при условии, что бабушка ему все собрание завещает. Купил ей кооператив, тяжести деликатесов полки холодильника не выдерживали, лекарства — с доставкой на дом, курорт по первому требованию. Профессор пахал на перспективу: коллекция стоила миллионы. И вот померла старушка, о которой он заботился лучше родного сына. Полноправный наследник не успел вступить в свои права, как добрые люди-стукачи, которых у нас больше, чем грязи, тут же капнули куда следует. И возбудила родная власть против профессора судебное дело, и эксперты дали оценку скудоумию бабки, которая невменяемая черт-те какие бумаги подписала. Короче говоря, достался этому профессору вместо коллекции кукиш со шлейфом неприятностей, а власть родная, которая бабке за всю жизнь копейкой не помогла, с чувством глубокого удовлетворения ее коллекцию прикарманила.

И после этого кто посмеет бросить в меня камень, даже если купленные мною работы потом выплывают где-то за океаном? Говорят, что скоро примут закон о собственности, но я этому не верю и расцениваю заседания, усиленно транслирующиеся по всем программам телевидения, не более чем как очередную политическую клоунаду. Всего один вопрос: работа Рембрандта, венчающая собрание гравюр — это моя собственность или достояние всего нашего народа? Ни один народный избранник не ответит на него, ни один закон не позволит мне передать эту гравюру на какой-нибудь престижный аукцион. Это ж надо: столько суетиться, сил тратить, сколько законов насочинять — и хотя бы один работал! А уже другие планируют рассматривать. Посмотрим, чьей сейчас будет собственностью то, на что тратил все свое свободное время художник Будинецкий. Я ведь не тот ученый прыщ; когда товар будет в моих руках, вырвать его сможет только неземная сила. Да и то за наличный расчет, естественно, в свободно конвертируемой валюте. За нее, что хочешь купить можно, хоть одноразовые шприцы, хоть многоразовые презервативы. А вот за сокровища, плотно спрессованные в этой комнате, я расплачусь не имеющими цены даже туалетной бумаги рублями. Потому что на них бумагу для сортира приобрести — и то проблема.

Валентина Митрофановна, наконец-то, решилась перейти к главному, видя, что я никак не собираюсь проявлять инициативу.

— Молодой человек, мне, конечно, очень жаль, но я вынуждена проститься с некоторыми очень дорогими для меня вещами — уж слишком подорожала жизнь. Вот и решилась, прости меня, Господи, продать. Отец, царствие ему небесное, никогда бы не простил. Он ведь за всю свою жизнь при Советах ни одной картины не продал, хотя, порой, нам всем приходилось очень непросто.

Лирическое отступление перед началом сделки было завершено и теперь уже ничего не мешало бабушке перейти к конкретному делу. Да, в коллекции Будинецкого были собраны действительно уникальные вещи. Вот свиток «Встреча с отшельником», который станет собственностью Дюка, «Карпы — олицетворение активного, деятельного начала» — точная передача объекта, построенного по законам перспективы и трехмерной передачи объемов, еще один шелковый свиток «Тигр в зарослях», бронзовая курильница XIX века, «Бодисатва», очередная бронзовая курильница, на сей раз «Лу Син — даосский бог — покровитель чиновников», это уже начало нашего века, фарфоровый бокал XIX века, стеклянная табакерка XVIII века, вазочка с изображением летучей мыши — символом счастья, резьба по дереву прошлого столетия, богиня милосердия Гуань Инь, выполненная из слоновой кости, позолоченное буддийское божество, созданное искусными руками неизвестного мастера больше двухсот лет назад, фаянсовая ваза — мастерские Сацума — это XVIII век, нэцке «Мужчина с ребенком» — девятнадцатый, в крайнем случае — начало XX века, имитация кости, каменный Хотэй — бог довольства немногим, бронзовая чаша, чеканка — XIX век, сирийский поднос — медь, инкрустация серебром и красной медью… Конечно, понятно, что все это даже не десятая часть того, что могла бы предложить старушка, но жизнь давным-давно научила меня не торопить события.

Валентина Митрофановна никак не решалась приступить к окончательной части нашей встречи, поэтому задаю прямой вопрос:

— Какова же стоимость всех этих сокровищ?

Намеренно говорю «сокровищ», пусть старушка видит, что перед ней настоящий собиратель, изнывающий от зуда поскорее заполучить в свою коллекцию произведения искусства, а потому он не будет сопротивляться в споре о стоимости этих вещей.

— Мне кажется, девять тысяч не будет дороговато, я ведь все подсчитала, — словно извиняется Валентина Митрофановна. Ох уже эта интеллигенция, беда с ней. Прежде чем заняться финансовыми вопросами, она почему-то в обязательном порядке напустит тумана, за которым все равно просматриваются ее благие намерения. Ну да торговаться с бабушкой грешно, вон как дрожит, боится, что пару штук придется уступить.

— Валентина Митрофановна, если не секрет, какую сумму мог предложить вам музей? — специально задаю наивный вопрос, чтобы старушка до конца прониклась симпатией ко мне. Будто я не знаю, сколько имеет права заплатить наш музей? Помню, как мы несколько дней изнывали от смеха, когда Алик шутки ради предложил музею серебряный пояс XVIII века с изображением жития святых, так музей больше пятисот, хоть прыгай, выложить права не имеет, а если тот пояс в лом перемять — и то, минимум, три штуки, по старой цене, естественно. Ну, да мы не варвары, чтобы произведение искусства поганить, этот старинный ремешок Алик в конце-концов на трехкомнатную квартиру поменял с одним из тех, кто, стоя в овировской очереди, шептал молитву «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет».

Валентина Митрофановна горестно вздохнула, и я понял, что за прошедшие годы наши деятели культуры не поумнели ни на копейку. Молодцы, ребята, продолжайте в том же духе, я бы человеку, который инструкции сочиняет, большие деньги платил. Но и без наших поощрений он сотворяет такое нужное нам дело, так что на этой дури сэкономить, право же, не грех. Однако сейчас пора завершать образцово-показательное выступление на тему ангел во плоти спасает старушку.

— Так вот, Валентина Митрофановна, на самом деле ваши раритеты сегодня стоят значительно дороже, и мне просто неловко пользоваться вашей неосведомленностью. Поэтому о девяти тысячах не может быть даже речи, я оцениваю их не менее чем в двадцать тысяч, — и кладу перед изумленной таким бескорыстием старушкой две банковские упаковки сторублевок.

С одной стороны — риск, конечно, есть: с замашками Валентины Митрофановны такую сумму она не расстреляет даже за несколько лет. Но с другой стороны, я уверен на двести процентов, что кроме меня она уже ни с кем даже говорить не станет, если снова захочет расстаться с частью коллекции. И совесть чиста, потому что ни одна организация, пусть даже Министерство культуры, не даст Будинецкой за эти экспонаты и половины той суммы, которая лежит перед ней на столе. Мне, откровенно говоря, этот Восток тоже ни к чему, но сейчас появилось столько людей, готовых вложить деньги в произведения искусства, что рано или поздно кого-то из них я обязательно выручу. Естественно тем, что не подойдет моему компаньону Тенгизу из братской Грузии: ордена и Восток — это его специфика, и лежат пробитые им каналы через южные границы, незримыми нитями соединяя многие страны мира. Не зря в его записной книжке закодированы номера телефонов в Амстердаме, Бонне, Ванкувере, Мельбурне. Слава Богу, у нас дружба старая, и хотя Тенгиз производственными тайнами не делился, как-то во время отдыха с одной из моих фей он до того увлекся изучением ее анатомических особенностей, что Рябову не составило особого труда на свой страх и риск перефотографировать эту записную книжку. А когда через несколько дней Сережа положил передо мной расшифрованную клинопись Тэнго, я нисколько не рассердился за такое самоуправство. Пусть компьютер надежно хранит эти данные, вдруг когда-нибудь пригодятся.

— Вы уж простите за совет, Валентина Митрофановна, но раз у вас появились деньги, на которые вы не рассчитывали, купите себе квартиру с ванной. Я уже не говорю, извините, что здесь один туалет на два этажа, да и готовить в комнате не очень приятно.

Сегодня еще за двадцать тысяч можно купить скромную самостоятельную квартирку, но в ней же и ремонт делать нужно, и обставить, так что, если бабуся проникнется моим предложением, можно считать цель этого визита полностью достигнутой.

— Я вам оставлю на всякий случай номер телефона, своего-то у меня нет, это мой друг, он все передаст, — и на прощание с неподдельной искренностью произношу:

— Дай Вам Бог доброго здоровья.

Хорошо, что мое собственное здоровье пока еще не нуждается в аналогичных пожеланиях, но пришлось пропотеть на холодном осеннем ветру, пока в три приема я дотащил к машине купленый товар, попутно дважды споткнувшись об острый угол кладовой в темном коридоре и наступив в свежую кучку кошачьего дерьма.

Все эти огромной ценности бебехи я просто свалил в кучу по месту своей основной прописки, не очень-то переживая, что замок при желании можно открыть перочинным ножом. Пусть лежат до поры до времени, в целости и сохранности, здесь им будет надежнее, чем даже за металлической дверцей, оснащенной сигнализацией: не представляю, какому самоубийце взбредет в голову лезть в мою квартиру.

Когда я поменял «Жигули» на «Волгу», в первую же ночь с нее сняли лобовое стекло. Может кто и стал бы переживать, бежать в ближайший опорный пункт правопорядка, но я просто позвонил куда следует и уже через час мое лобовое стекло стояло на месте, а в салоне в качестве извинения за допущенную оплошность лежала бутылка коньяка «Десна», которую я с отвращением выбросил на дорогу. Ребята с нашего хутора, раздевающие машины, не врубились, что я сменил марку автомобиля, вот и обрадовались. Они-то прекрасно знают, чью машину можно безбоязненно курочить, а чью — извините, пожалуйста. Вон через дорогу мент-наивняк на ночь клал на сидение полосатый жезл и форменную фуражку, так они нарочно приемник у него выцарапали и в фуражку помочились, чтоб слишком хитрым не был.

Двадцатиминутной скуки ради врубаю телевизор и дикторша прекрасно поставленным бодрым голосом поведала:

— … в честь высокого гостя в Кремле был дан обед. Полностью текст выступления будет опубликован.

Вы бы, ребята, лучше меню этого обеда опубликовали, это гораздо интереснее. А так сиди, догадывайся: небось, в связи с поголовным наступлением на алкоголизм высокого гостя поили исключительно минеральной водой, а закусывал он талоном на сахар.

Ровно в полночь выглядываю в окно, перед домом стоят два «Жигуленка», пора снова работать. Быстро допиваю кофе, слетаю вниз по металлической лестнице и прыгаю на переднее сидение. Удобно расположившись рядом с экс-борцом, коротко командую:

— К девочкам.

Конечно совсем не помешало бы съездить к каким-нибудь девочкам не по делу, а для отдыха, но это пока не более чем наивное желание: время, время, когда-то не знал как тебя убить, а вот сейчас его катастрофически не хватает.

Девочек я подбирал лично, не доверяя вкусу Рябова; он как-то не более чем в шутку высказался, что ему любые бабы нравятся, лишь бы давали. Мне любые не подходили; только очень красивые, прекрасно сложенные, на все вкусы. И не те девчушки, участвующие в конкурсе всяческих мисс, при росте под сто восемьдесят, весящие чуть за пятьдесят, а с такими фигурами, чтобы, глядя на них, у каждого мужика зарождалась не потуга разгадать извечную тайну женской красоты, а совсем другое желание.

В конце концов из множества ни о чем не подозревающих претенденток был подобран десяток. Из них остались четыре — блондинка, брюнетка, шатенка, рыжая. Четыре из сотен девочек, штурмовавших высшие учебные заведения Южноморска, были безо всяких проблем устроены в интересующие их институты. Наш контракт заключался на время их учебы, после моей помощи с распределением деловые отношения завершались. Я уже полностью сменил один женский отряд, второй трудился по давно налаженной схеме. Девушки зарабатывали очень хорошо, позволяя фамильярности только тем мужчинам, которые представляли для меня интерес. Кроме того, если у них не было дел, я никогда не возражал против того, чтобы они подрабатывали. За примерным поведением своих подопечных приходилось постоянно следить, и варианты временных работ подсказывать самому.

Этим летом девочки хорошо наварили, отдыхая на пляже. Я подсказал Мельникову, чтобы он брал их с собой. Летом Григорий Мельников буквально горел на работе под жарким южным солнцем, с утра до вечера щелкая морды отдыхающих. Но после того, как в дело включились мои девочки, темп его трудовых будней стал таким, что из объектива «Никона» дым повалил: ну, какой мужик не захочет сфотографироваться в обнимку или по крайней мере держа под локоток женщину, красоту которой не передадут никакие слова. А здесь, пожалуйста, цветное фото: вот какую кралю на юге подцепил, все приятели от зависти перекривятся. А в углу надпись «Привет из Южноморска», за которую Гриша лупил со счастливого клиента дополнительный рубчик. Это вам не с облезшей обезьянкой сниматься под пластмассовой пальмой, так что сколько дополнительного дохода дали Мельникову мои девочки — один он знает. Но и их он не обидел, во всяком случае за лето Рябову ни разу не пришлось принимать коллективные заявки на духи, косметику, нижнюю спецодежду моих подчиненных.

Благодаря работе этих незаменимых специалисток в свое время мне удалось заполучить отличную бухгалтерию. Конечно, у великого Пурица, который основал Южноморское пароходство, вся бухгалтерия помещалась в записной книжке, но мне бы его заботы. Одно дело гонять корабли с товарами в те времена, когда для того, чтобы получить заграничный паспорт нужно было ждать целый день, совсем другое — сегодня. Сегодня приходится выкручивать такие торговые операции, которые великому Пурицу могли присниться только в кровавом угаре. Попробовал бы он превращать деревянный рубль в твердую валюту, используя товары, производящиеся здесь. Это когда-то заряжали южноморцы суда мясом, пшеницей, кожами и отправлялись они в далекое плавание, привозя взамен сеялки, веялки и прочие патефоны. Сейчас же все поменялось местами: чтобы иметь возможность регулярно потреблять французский коньяк, австралийскую баранину, канадскую пшеницу, марокканские апельсины, болгарские помидоры, кубинский сахар, не говоря о всем прочем, мне нужно что-то давать взамен. А чем я могу порадовать своих зарубежных партнеров? Ну хорошо, что у нас такой разнобой цен на искусство благодаря уровню жизни, регулярно повышающего свое благосостояние советского народа. Еще бы! Если вчера человек платил за килограмм мяса шесть рублей, а сегодня выкладывает восемь, это говорит только о том, что его благосостояние выросло. Что тогда давать взамен, чем покрывать долларовое обеспечение моего личного счета в некоем банке, платящем двенадцать процентов годовых? Сырьем и хорошим отношением к людям.

Насчет сырья, откровенно говоря, трудновато, но можно. К примеру, даже если из наших медяков делать бруски и переправлять их на Запад — уже навар хороший. Но вагонами медь и прочие металлы гнать непросто, это же стратегически важное сырье. У нас, наверное, дерьмо тоже стратегическое значение имеет, а как же, удобрение — это качество будущего урожая. Но учитывая, что урожай мы почему-то собираем, в основном, при помощи судов Минморфлота, не совсем ясно, какая разница: будет ли с толком использовано сырье там или благополучно сгниет здесь. Хотя, если честно, то некоторые товары мы делать умеем, но их продают исключительно за рубеж или просто дарят нашим братским странам. Грузят на судно какую-то сноповязалку с вертикальным взлетом, на ящике буквы оттрафаречены: «Подарок советского народа братскому народу Вьетнама». Боже, сколько у меня братьев, и хотя бы один на меня похож был.

Поэтому лично я всегда считал самым братским народом американцев, учитывая, что среди них уже больше коренных южноморцев, чем в моем родном городе. И, несмотря на усилия таможни, снабжал своих партнеров всем необходимым. Делается это просто. Нужно только хорошенько подумать. Мой корешок Ленька, например, еще двенадцать лет назад, когда покойный Ильич ненадолго открыл щелочку, успел выскочить, а чтобы барахлишко дорогой не растряслось, собственноручно укрепил ящики гвоздями, сделанными из платины. Потом Ленька прислал, наконец-то, весточку, мол, ест наши крабы, их устрицы и еще какое-то слово. Просил фотокарточку на память выслать, пять раз обнял на прощание и передал тете Бете триста тысяч поцелуев. Я конечно, отписал ему: твоя фотография мне без надобности — и так помню, лучше вышли изображение этой самой устрицы, а тете Бете я все приветы передал.

У меня и вправду побывала эта самая тетя. Пришел какой-то здоровенный волосатый дядя Федя с приветом от Ленчика и заявил, что он тетя Бетя. Меня с детства учили верить людям, поэтому я безоговорочно выдал дяде-тете триста тысяч, твердо зная, что они обернутся шестьюдесятью тысячами долларов. Вот что значит правильное отношение к нуждам населения.

И с сырьем я своих зарубежных партнеров не подвел. Деньги должны работать — вот мой девиз, получивший полное одобрение у Вышегородского. Он, кстати, тоже не страдает от того, что постоянно крутит с цеховиками такие занимательные карусели, которые тщетно пытается остановить наше славное ОБХСС. Так что мы вдобавок ко всем делам еще и поднимаем экономику, правда, через третьих лиц, но это от врожденной скромности. Самую подлинную экономику, не теневую. Теневая — это загубленное сырье и труд работников, наша, настоящая — качественные товары, в которых особенно остро нуждаются люди.

И закрутили меня эти интересные дела до такой степени, что я в конечном итоге начал путать портреты прошлого века с поцелуями для тети Бети в серебряной упаковке. Задумался, подсчитал, что антиквариат дает куда больше оснований радоваться за возвращенную людям красоту, которая, как известно, спасет мир. И пусть спасает; красота, прошедшая через мои руки, не знает границ, и несет мистерам, сеньорам, господам и даже товарищам подлинное счастье. Поэтому дело с тетей Бетей и каналы сбыта металла я быстро и недорого продал Коте Гершковичу, чем сильно облегчил жизнь нашему бухгалтеру.

Да, бухгалтер тогда был необходим, как райкому партии агропром. Но с улицы человека в дело не возьмешь, а из всех моих знакомых с этой кропотливой и явно геморроидальной профессией никто повязан не был. Уже в который раз выручил тесть, подсказал, к кому обратиться. Старик, к которому я пришел, держался молодцом; чуть моложе Вышегородского, однако выглядит превосходно: румяный, как Нюф-Нюф, но глухой, а главное, сидит дома, в кабинетном халате и в бабочке. Бабочка меня доконала. Этот парень, по обстановке видно, всю жизнь вкалывал в какой-то артели «Верный друг безналичного расчета», потому что в его квартире только по верхам, на первый взгляд, набегало штук двести, если не больше. Одни каминные часы чего стоят, я их с ходу в двадцать штук оценил, как и люстру. Словом, дедушка поблагодарил за привет от старого друга Вышегородского, но работать отказался, годы не те, пенсии шикарной, семидесятирублевой, с его скромными потребностями, хватает, так что… Может быть когда-то и государственные организации придут к выводу, что за стоящим работником нужно побегать, я это понял давным-давно. А то, что дедушка в своем деле съел собачью упряжку вместе с массой проверяющих, не было сомнения — слово Вышегородского многого стоит. Пригласил я тогда бухгалтера на пикничок, попутно выяснив у его старого приятеля, что в свое время дед не только цифры, но и брюнеток щелкал на заглядение. А раз так, рядом с кандидатом в мою фирму на пикничке расположилась Ира соответствующей масти, постоянно накладывала ему на тарелку, словно заботливая дочь, а когда тянулась за бутылкой, все ненароком проезжала грудью по его плечу, отчего дед каждый раз вздрагивал, но лишь однажды уронил очки прямо в салат из кальмаров. Очки, понятно, он вытер, салат съел, потом Ира благосклонно разрешила ему ощупать себя в кустиках, после чего дед стал податливым, как председатель райсовета перед очередными выборами.

Вся информация и средства стекались к бухгалтеру. Как там он сводит дебет с кредитом, не мое дело, главное, что копейки не зажилит и все по полочкам разложит, а потом подведет месячный отчет — и на стол. Нет, не мне, а Вышегородскому. Ко всем плюсам, пусть тесть постоянно убеждается, что я кристально честен, а если и случаются непредвиденные траты, то у нас для них есть свои графы в бухгалтерской ведомости. Ни тебе плана в нормо-часах, ни выполнения комплексной нормы выработки. Нужны деньги на взятки, экспедиции, оплату услуг и так далее — все проходит через бухгалтерию, всем ведает Вышегородский. Я не случайно затеял эту игру, со временем свалил решение финансовых вопросов на Рябова, и облегченно вздохнул.

Вот купил Сережа кассеты для Вышегородского и внес их в графу «Непредвиденные расходы», не станешь же дедушку огорчать. А если мы с Рябовым уж слишком шикарно погудим где-то, этак тысяч на двадцать-тридцать, то Сережа эту сумму на оплату своих стукачей спишет или по другой статье. У нас ведь даже социальное страхование предусмотрено, а как же.

Бухгалтер согласился работать за смехотворную сумму при одном условии: два раза в месяц Ира должна его навещать. Однако, после первого свидания, девушка примчалась ко мне в слезах и предъявила производственную травму: от избытка чувств глухой вцепился в ее зад вставными зубами, причем сделал это с пылом пса, хватающего нарушителя государственной границы. Ира в категоричной форме заявила, что предпочитает провести ночь пусть даже со взводом полярников, в течение долгой северной зимы видевших из всех особей женского, пола только белую медведицу, чем с агрессивным дедушкой. Я напомнил ей, что наша работа предусматривает значительную долю риска и в качестве примера продемонстрировал на своем теле несколько шрамов, правда, находящихся в верхней части торса. В ответ Ира справедливо заметила, что если шрамы украшают мужчину, то укусы женщине вовсе не к лицу, а тем более — к другому месту.

Присутствовавший при этом служебном разбирательстве Рябов оценил укус и душевную травму девушки в одну тысячу рублей и торжественно заверил: с бухгалтером будет проведена беседа, и если он еще раз позволит себе подобное, Ира может дать ему в ухо чем-то потяжелее, что наверняка повлияет на страсть бухгалтера, а быть может и улучшит его слух. Эта тысяча справедливо была оприходована в графе расходов на лечение травм.

Когда Вышегородский знакомился с первым месячным отчетом, он жестикулировал руками, словно диктор телевидения в передаче для глухонемых. «Что это за расходы, и еще какие! — вопил мой тесть. — Тридцать тысяч на охоту, двадцать — подарки». Но когда он дошел до пятидесяти тысяч на личные нужды, то чуть не задохнулся, и полчаса рассказывал, что он четверть века жил на сто рублей в месяц и при этом ни в чем себе не отказывал. Я долго и монотонно пояснял ему, что не летал охотиться в Африку, и вообще стрелять в безвинных животных — не моя страсть, а нужно было это все для дела. Дед в жизни в лесу не был, думает, что охота — это утепленные сапоги и патрон «Байкал» двенадцатого калибра за двадцать семь копеек. А три ящика отборного коньяка, соответствующая закуска, лицензии, аренда на три дня двухэтажной охотничьей сторожки, местные егеря и привозные девушки… Да что там говорить, когда дедушка узнал, для кого мы так старались на той охоте, он сходу согласился, что расходы были оправданными, но в личной жизни нужно быть чуть скромнее.

Да я и так всю жизнь экономлю, вот часы у меня «Сейко», а мог бы носить «Роллекс», и хожу в «Адидасе», а не в «Пуме», и езжу на «Волге», когда «Мерседес» — вполне по средствам. Хорошо хоть, что в графе расходов на наших девочек значилось безликое «Оплата технического обслуживания автотранспорта», иначе дед решил бы, что я гарем себе завел. Кстати, именно в эту графу Рябов втискивает наши личные расходы на особ противоположного пола. С техническим обслуживанием он здорово придумал, Вышегородский до того окостенел в своих привычках, что несколько раз заявил: «А зачем мне машина, я лучше на трамвайчике поеду». И это говорит человек, который не обеднел бы, купив таксомоторный парк города. Так что на пристрастии Леонарда Павловича к общественному транспорту и полному незнанию проблем личного мы выигрывали. А расходы на девочек есть. Жилье одно сколько стоит. Для наших персиков Сережа снял две двухкомнатные квартиры в новом районе города: у каждой из них своя отдельная комната, чтобы они успешно могли готовиться к сессиям. Только один раз после того, как Оксана завалила экзамены, мне пришлось прибегнуть к помощи телефона, чтобы сдать их, а затем я предупредил девушку: нужно хорошо учиться, чтобы народное хозяйство получило толкового специалиста, на такие мелочи у меня просто времени нет. И в качестве примера прилежания привел собственную кандидатуру, хотя и я университету, и он мне дали очень многое — в основном, тяжкие воспоминания. Сейчас мы ехали именно к Оксане, и даже не потому, что ноги у нее начинаются от груди, и не оттого, что вылепила ее лицо природа, не скупясь на самые прелестные черты, а из-за того, что Роман Дубов, постоянно подтверждая справедливость древней поговорки «Рыжая — наполовину красивая», всю жизнь перед рыжими бабами растекался патокой по паркету. Посмотрим, устоит ли почти пятидесятилетний Ромчик перед девятнадцатилетней Оксаной Владимировной, заканчивавшей все предыдущие аналогичные встречи чистой победой в первом раунде.

Время для посещения Горбунова мы выбрали самое подходящее, между часом и двумя. Веня по-прежнему не вылазил из мастерской, на жэковском балансе в подвале значилось тридцать девять квадратных метров, на самом деле тут легко заблудиться. Но кто-кто, а я, оставивший здесь свои лучшие годы, знал все ходы-выходы Венькиной берлоги, мог смело бродить по ним без фонаря.

Металлические створки щелкнули, мне пришлось зайти первым, чтобы Веня не перенервничал. Здесь долго не думают, непрошенных гостей всегда есть чем встретить, не зря в свое время Венька расщедрился для них на такой хлеб-соль, как огнемет. Что касается его ребят, то они сейчас, выстроившись в дружную шеренгу, насупленно смотрят на моих. Снимаю напряжение, нависшее в звенящей тишине, пожимаю руку хозяину и зову Оксану.

Еще один эффект. Вот сейчас стояли эти мальчики с волчьими внимательными взглядами, готовые в любую секунду по мимолетному движению головы Горбунова влево броситься на незванных гостей, а вошла Оксана — и все внимание уже приковано к ней, мужик постоянно остается самим собой. Но если говорить откровенно, я не испытываю при виде этой девочки никакого желания, хотя к женщинам питаю известную слабость; для меня лечь с Оксаной было бы не меньшим абсурдом, чем заниматься любовью, например, с Рябовым.

Пользуясь тем, что телохранители Горбунова продолжали раздевать Оксану вмиг вспотевшими глазками, я смело иду вперед, к огромной вешалке, но Веня не сдвигается с места, а один из его парней, конопатый до неприличия, вспомнив о своем предназначении, подскочил ко мне, проявив непростительную несдержанность.

— Слы-шишь, — он нарочно растягивал слова, — ты плохо ды-шишь…

Остальные ребята неподвижно стояли на своих местах, что мои, что Горбунова. Новичок, решил я, и коротким ударом по переносице опрокинул его на пол.

— Извини его за фамильярность, он новенький, — подтвердил мое предположение Горбунов, и тут же попытался взять реванш, — учитесь, ребята, этот человек начинал, как вы, а теперь, — не без издевки продолжил он, — стал очень большим боссом.

— Пошли, Веня, — прервал я начавшееся повествование и толкнул вперед дверь-вешалку. Если Веньку вовремя не остановить, он закатит целую лекцию о своей роли в моей судьбе и, конечно же, о том, что во многом благодаря невиданной проницательности Горбунова его бывший телохранитель стал такой же личностью, как он сам. При этом Веня скромно умолчит, что сейчас я получил право отдавать ему приказания в виде дружеских просьб. Я всегда старался не портить с ним отношений, всячески способствовал желанию Горбунова создавать видимость собственной самодеятельности, и он это воспринимал как должное.

По старой привычке присаживаюсь на инкрустированный столик и уже в который раз любуюсь великолепным собранием досок, о которых не смеет даже мечтать местный музей.

— Веня, — без предисловий беру проблему за ее острые углы, — завтра, вернее, сегодня утром, ты сходи, пожалуйста, к Дубову с новой клиенткой. И пусть это будет последний клиент для Дубова. Он должен сесть на голодный паек.

— Все сказал? — спросил Веня и, получив утвердительный ответ, похабно пошутил, — а теперь слей воду. Неужели ты считаешь меня таким наивным, что я буду сам себе кислород перекрывать. Дубов взносит двадцать процентов от каждой сделки.

— Сколько сделок он совершает в течение полугода?

— Двести, — не задумываясь выдал Веня, с ходу смикитивший, в чем дело.

— Средняя цена его работы — пятьсот рублей, — начал вычислять я и тут же услышал заключение опытного искусствоведа:

— Тысяча!

— Веня, это уже даже не смешно. Но чтобы ты успокоился, дай мне хоть слово вставить. Пятьсот и двести, с которыми я даже не пытался спорить, это две штуки. Правильно. И еще штука в качестве неустойки, договорились?

— Я всегда жалел, что ты ушел от меня, — даже с ноткой какой-то печали произнес Веня, показывая, что с таким дельным предложением трудно не согласиться.

Я уже был в дверях и, словно вспомнив о чем-то, сказал:

— Да, Будинецкая отдала нам свою коллекцию. Так что мне повезло больше.

Я не зря сказал «нам». Горбунов даже в мыслях не станет тягаться с моим тестем, а я исправно делаю вид, что лишь исполняю все его планы. Однако, дав мне очень многое, старик продолжает держать в руках нужные связи, это его основные козыри, иначе я давно отстранил бы его от дела — страхуется Вышегородский даже против близкого родственника и правильно делает.

Машина была запущена в ход. Оксане предстояло максимум за две недели выжать Рому до исподнего. Это она умеет, не зря я придаю наукам такое значение. Опытный сексолог, хороший психолог, «Кама Сутра», отлично подобранная видеотека помогли моим девочкам научиться творить на простынях такие чудеса, что никаких сбережений не жалко. А у Ромчика Дубова их не слишком много…

Перед тем, как заснуть, я подумал, что для полного удовлетворения прожитым днем мне не хватило спортзала и сауны; светильник электронных часов ненавязчиво напоминал — давным-давно наступила глухая осенняя ночь и следующее рабочее утро начнется с появлением Рябова. И снова предстоит круговерть неотложных дел; и так изо дня в день, из года в год, без отпусков и выходных, с редкими часами отдыха, когда для серьезной работы уже не хватает сил.

Приехав после звонка Рябова, позволившего отдохнуть ровно пять часов, к моим дорогим и близким, я сразу увидел картину, заставившую отнестись к собственному сыну с некоторой симпатией. Вышегородский мочился у двух огромных кустов роз, Гарик, подкравшись сзади, ловко просунул грязный веник между его широко расставленных ног, дал ему немного намокнуть, а затем, несмотря на протестующие возгласы продолжающего свое дело деда, стал аккуратно проводить этим веником по его сутулой спине.

После короткой безрезультатной погони за своим долгожданным счастьем, которое очень быстро унесло двадцатикилограммовое тело от предстоящего подарка за такую творческую работу, Леонард Павлович подошел ко мне и с обычной ноткой подозрительности спросил:

— Твоя школа?

— Что вы, Леонард Павлович, я же с ним почти не вижусь. И додуматься до такого мне бы никогда не удалось.

Столько лет ждавший внука, Вышегородский не мог долго сердиться на него, поэтому он быстро отошел и заметил:

— Хороший пацан, только немного балованный, ну это даже неплохо. Только тот, кто привык все получать с детства, может рассчитывать на хорошее будущее, потому что когда станет взрослым, каждую задачу целенаправленно решит в свою пользу.

Намек был слишком прозрачным, я ведь в раннем детстве тоже получал, что хотел, и свою основную жизненную функцию, по мнению Вышегородского, давно выполнил. Чтобы перевести разговор, делаю вид абсолютного согласия, становлюсь с подветренной стороны и выдаю старику фразу, которая тут же сбивает его с лирического тона:

— Леонард Павлович, мне нужны деньги.

— А у тебя, что, своих не хватает?

— Я же сказал, что мне нужны деньги, а не рубли.

Когда речь заходила об отечественной денежной единице, причем в неограниченных количествах, Вышегородский никогда не спорил. Но с долларами он расставался, словно задыхающийся с кислородной подушкой: без сопротивления, но явно неохотно.

— Предстоит большая закупка, нужна валюта.

— Закупка нам?

— Скорее всего на отдачу.

— И ты решил превратить доллары в рубли?

— Я превращу их в доллары. Но со временем. Каждая сотня принесет минимум три.

Вот теперь Вышегородский созрел. Двести процентов навара заставит вывернуть карманы этого человека, который больше полувека назад взял дело в свои руки и теперь усиленно создает видимость, что ныне оно почти что принадлежит мне.

Удовлетворенный просьбой, еще раз показавшей ему, кто есть кто, Вышегородский интересуется:

— Сколько?

— Точную цифру назовет Сережа.

Успокойся еще раз, дедушка. Я-то знаю, что Сережа ненавязчиво докладывает тебе о наших делах, и против этого ничего не имею: лучше он, чем кто-то другой.

— Еще один вопрос, вам не кажется, что Никольский топчет землю уже несколько лишних лет?

— Ты принял правильное решение. Менандр говорил, что любимцы богов умирают молодыми. Боги явно отвернулись от Никольского и он дожил до сегодняшнего дня. Но кто знает, что будет завтра?

— Кроме вас, никто, — констатирую я, хотя эти слова могут показаться банальным комплиментом, и тут же демонстрирую знакомство с мировой литературой со своей стороны: «Чем видеть, как прелестные черты уродуются старостью ужасной — уж лучше смерть в расцвете красоты». К Никольскому эти строки Хуаны Инесс де ла Крусс подходят, как никому другому — морда, словно топором рублена, зато по смыслу даже очень.

— Аминь, — подвел черту под судьбой Никольского Вышегородский, и поинтересовался:

— Ты много читаешь до сих пор, это я знаю. И что читаешь — тоже. В детстве я, как и все мое поколение, изучал Библию, но зачем это было делать тебе?

— Знание этой книги — ключ к понятию классической живописи. Пусть наши так называемые искусствоведы с техническим образованием ограничиваются своим талмудом «Карл Маркс и Фридрих Энгельс об искусстве», — почти обижаюсь я.

— Сабина уже уехала, — старик тут же переводит разговор на другую тему, намекая на то, что мы уже родственники, а не компаньоны, — ты должен уделять ей больше внимания.

— А где взять время? — задаю своему тестю беспроигрышный вопрос, и добавляю, чтобы показать как близки мне заботы супруги. Она давно уехала?

Сабина три раза в неделю давала уроки музыки в какой-то школе, за что ей платили восемьдесят рублей в месяц. Вот на эти деньги, да на пенсию Вышегородского и существовала наша семья. Согласно существующему законодательству я имею право находиться на иждивении жены, да и слухи о предстоящем введении декларирования доходов мне не страшны: очередную «Волгу», как и нынешнюю, мне предстоит выиграть по лотерейному билету, а какую икру я ем — кабачковую или совсем другого цвета, ни один фининспектор не проверит. Конечно, при желании можно отмыть любую сумму, и не нужно, как другие, использовать при этом кооперативы. Вот возьму и согласно положению Госкомпечати издам книгу за свой счет, пусть моя пресс-группа немного развлечется, разживусь разрешением на право ее свободной реализации. Вся эта затея обойдется от силы в тысяч десять. А затем поставлю на пятитысячный тираж крайне интересной книжки цену сто рублей за каждый экземпляр и сожгу его. Учитывая, что налог с меня берется вперед, эта сумма честно нажитых денег составит почти полмиллиона с учетом накладных расходов. Есть еще множество способов иметь деньги и никого не бояться. Впрочем, кого мне бояться в родном городе? Все потому, что веду скромный образ жизни, вот и не всегда на нее хватает. Иначе зачем бы я потревожил Вышегородского?

Только после четырех часов утомительной работы с документами, проверки отчета пресс-группы о последней экспедиции и получасового напряжения голосовых связок в беседе с тугоухой бухгалтерией я позволил себе на десять минут смежить веки уставших глаз. Да, пресс-группа полностью оправдывает все расходы, связанные с ней. Конечно, ее былые связи кое-что значат, но ведь не это главное. После того, как будет принят наверняка мертворожденный Закон о печати, можно будет подумать о своей газете: вряд ли есть еще одна статья легального бизнеса, способного давать такой хороший доход. Говорят, что вскоре каждый гражданин будет иметь право издавать свою газету. Где этот среднестатистический гражданин возьмет бумагу, помещение, оборудование? Я-то знаю, как это сделать, и пресс-группа у меня наготове. И то, что ее в свое время лишили журналистских удостоверений, вовсе не значит, что она разучилась работать. Все три человека, сохранившие свои лучшие профессиональные качества: напор, умение влезть в душу собеседнику, добыть необходимую информацию, правильно сделать вывод в щекотливой ситуации. Они интеллектуалы и ювелирно завершают все поисковые экспедиции, щедро платя собирателям, наследникам, продавцам комиссионок и остальному контингенту, полностью оправдывая свое название — пресс-группа. Что и говорить, этот пресс оказывает такое мощное давление даже на самого несговорчивого, что при виде убедительных аргументов группы — любые деньги, автомобили, дефицитная японская техника, в конце концов компромат — его образные карманы выворачиваются сами собой. Психологи, мастера многоходовых комбинаций, они в свое время горели на таких мелочах, что просто смешно.

Один подписал в свет материал, носящий название «Кожний хати — вуха волохати», где усиленно пропагандировался кролиководческий опыт. Однако, в творческий процесс вмешалось КГБ, приняв почему-то эту фразу на свой счет — и уже бывший газетчик полгода безрезультатно ходил по редакциям в поисках работы. Ходил бы, наверное, без дела до сих пор, если бы не наша помощь. Другой познакомился с очаровательным доцентом одного из высших учебных заведений и в перерыве между ночными ласками подробно высказал ей свое отношение к интернационально-пулеметному долгу в стране, ставшей внезапно самой что ни на есть братской. Доцент, которая до сих пор воспитывает своих студентов в духе свободы, равенства и братства, тут же накатала на него бумагу куда следует, в результате чего люди в штатском, надрываясь, долго переносили его библиотеку в служебную машину. Книги, правда, вернули все до единой, ни Солженицына, ни другой угрожающей светлому социалистическому обществу ереси, не обнаружили. Но из завотделов он слетел мгновенно, при этом получив намек, что корреспондентом тоже работать не сможет, не имеет морального права находиться в рядах бойцов идеологического фронта.

Теперь, при желании, они могли бы, как другие, вспомнить великомученическое прошлое, и даже вернуться к прежней деятельности. Но, видимо, новая работа их так увлекает, что ни один не спешит с ней распрощаться. Мне ведь во все времена было глубоко наплевать, что мои люди читают по ночам и с кем спят. Лишь бы дело свое знали, а за это я плачу, причем не какие-то ставки, а реальную заработанную плату, учитывая при этом все обстоятельства дела и личный трудовой вклад каждого.

Третий, фотограф, не холодный художник божьей милостью, а самый что ни на есть настоящий репортер, которые здесь давным-давно перевелись: он способен пролезть сквозь водопроводную трубу, чтобы сделать нужный снимок. В свое время фотограф получил два года за изготовление порнографии. Вся порнография заключалась в грубых эротических снимках: на его фотоработах натурщицы лежали, как правило, на спине, широко расставив колени и прижав ступни ног одна к другой. Комиссия, рассматривавшая эти снимки, быстро определила что к чему и мгновенно решила судьбу парня. О нем мне вскользь рассказал Дюк, входивший в эту комиссию старперов; как-то, пресытившись порнухой, он предложил своим коллегам поставить кассету с драками, на что те справедливо заметили: зачем, ведь за них нельзя посадить. Они понимали свою основную задачу в отличие от прикидывающегося наивным Дюка. Он и завербовал фотографа после того, как тот вернулся в наш город, променяв всего лишь два года жизни на одну язву желудка, доплатив за такой неравноценный обмен свою квартиру.

Теперь ему порой приходится снимать много, в том числе и самые настоящие порнографические снимки, которые, порой, лучше всяких слов убеждают несговорчивых людей, изображенных на них. Правда, сперва фотограф пытался вяло протестовать, однако я доходчиво объяснил ему, что свой срок за изготовление порнографии он уже отсидел, можно сказать авансом, а посему просто должен творить то, в чем его ложно обвинили. И пообещал при этом сделать квартиру и снять судимость, что выполнил очень быстро. У нас ведь совсем другие отношения, это государственная организация может себе позволить безнаказанно нарушать скрепленные десятком подписей договоры, а меня давно приучили: слово «да», сказанное пусть даже по телефону, для делового человека важнее всех печатей и гербовых бумаг. Иначе, в лучшем случае, с тобой никто не будет иметь дела, в худшем — будут иметь дело только гробокопатели.

Пресс-группа провела в российской провинции около месяца, все привезенное отправила на экспертизу Студенту, а подробный отчет, согласно которому будут оплачены командировочные и определен процент гонорара, направила мне через Рябова, субординация у нас не хуже, чем в армии. Студент — это его приобретение, за которое Сережа тут же получил свой бывший годовой оклад тренера-почасовика.

Глупо было бы отрицать, что все, кто занимается искусством, испытывают при его виде лишь возвышенные чувства. Но Студент именно тот человек, для которого каждая икона или картина бесценна. В его жизни не было иной заботы, чем рыться в каталогах, делать выписки, классифицировать полученные сведения, искать сокровища, казалось бы, навсегда утерянные мировой культурой. Ни деньги, ни новые штаны, ни даже состояние экономики Камбоджи его не интересовали, он был погружен в свой мир, и Сережа очень ловко воспользовался этим, объяснив, что только благодаря нам выцарапываются из холодных лап небытия произведения искусства. И если их потом продают, то только после того, как они застрахованы от гибели своевременной реставрацией и довольно высокой ценой. При этом привел десятки примеров, из которых следовало — благороднее нас людей в природе не существует, уж лучше брать деньги за труды, чем допустить, чтобы бесценное полотно превращалось в труху где-то в сыром подвале.

Вечный студент, изгнанный из университета за отказ носить короткую стрижку, как того требовала военная кафедра, получил белый билет и все, к чему стремился. Никто не мешал ему с утра до вечера заниматься любимым делом, при этом только на приобретение необходимой для работы литературы ему отпускалось до десяти тысяч в квартал. Купленный двухкомнатный кооператив со временем превратился в настоящее книгохранилище, одних папок с вырезками и записей набрался огромный стеллаж. Со временем ему, наверное, понадобится целый дом, поэтому для Студента приобрели персональный компьютер с процессором, монитором, клавиатурой, четырьмя дискетами с системным программным обеспечением и видеомагнитофоном. Но эта техника до сих пор стоит без дела, потому что ее хозяин предпочитает работать по старинке.

Студент явно был не от мира сего: он мог забыть купить съестное или мыло, но пропустить книжный аукцион или не положить в нужную папку необходимый листик… Учитывая ту пользу, которую Студент приносил синдикату, по нашей просьбе через четвертое лицо, над ним взяла шефство продавщица из магазина «Спасибо Гитлеру», носящего официально длинное название «Магазин по обслуживанию инвалидов и ветеранов Великой Отечественной войны». Раз в неделю продавщица, получающая за спецобслуживание на дому еще две зарплаты, набивала холодильник Студента до упора, затем быстро раздевалась и ложилась в узкую койку, несколько раз подзывая его к себе, потому что от работы этого специалиста с первой попытки можно оторвать только при помощи троса. Студент в течение каких-то нескольких минут доказывал женщине, что ничто человеческое ему не чуждо, а затем, зачастую забыв надеть брюки, возвращался к прерванному делу.

И вот, внимательно ознакомившись с подробным отчетом пресс-группы, мне ничего не оставалось делать, как ехать к этому незаменимому специалисту. В конце концов просто любопытно: на что именно угрохали ребята столь кругленькую сумму как двести двадцать тысяч рублей, учитывая гонорар эксперта на месте.

Понятно, что в графе «накладные расходы» цифра могла бы быть немного меньше, если бы мои интеллектуалы пили коньяк подешевле и снимали номера в гостиницах поскромнее. Да и, уверен, тысяч пять-шесть не что иное, как элементарная приписка. Но проверить все детали будет стоить куда накладнее, так что пусть крадут по мелочам, кто этим не грешен, а я буду делать вид, что верю им беспрекословно. В конце концов, эта группа работает очень результативно.

Дверь я открыл своим ключом: Студент настолько поглощен своим делом, что может не заметить, как тлеет стул, на котором сидит. В эти минуты легче высадить дверь его квартиры, чем заставить ее хозяина переключить внимание на долгие звонки.

Огромный старинный резной стол завален бумагами, пробирками, кисточками, рядом с графином дистиллированной воды из-под пишущей машинки «Травеллер де Люкс» выглядывает затупившееся лезвие скальпеля, огромная лупа на костяной рукоятке прижимает к поверхности этого дубового монстра какую-то гравюру. И, конечно же, книги. Книги пачками громоздились по углам стола, россыпью лежали у ножки стула и даже одно-единственное полотно, над которым сейчас колдует Студент — и то опирается на громадные фолианты. Наш самый ученый сотрудник выносит из второй комнаты экспонаты по одному, и никогда не достанет очередной, пока не разберется с предыдущим до конца. На долгие дни растягивает удовольствие общения с прекрасным Студент, а я стараюсь, чтобы перерывов в его любимом занятии вообще не было.

Учитывая, что полотно опиралось на многотомное сочинение «Древности Российского Государства», увидевшее свет в середине прошлого века, я приблизительно понял, чем порадовали Студента мои добытчики.

— И над чем это ты так усиленно пыхтишь? — решил я обратить на свое присутствие внимание хозяина квартиры, сидящего на корточках перед картиной. Тот, наконец-то, соизволил обернуться и не слишком удивился, увидев, что я спихнул книги с единственного кресла на никогда не застилавшуюся койку солдатского образца. — Что это такое?

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Студент, — простите, я не понял вашего вопроса.

Когда общаюсь с ним, создается впечатление, что это не мой современник, а какой-то призрак; словно выскочил он в наше бурное время из сундука, весь пронафталиненный выражениями, которые практически никто не употребляет. Может все оттого, что привык он читать только искусствоведческую литературу тех времен, когда самым распространенным обращением было не «гражданин» да «мужик», а просто и незатейливо — милостивый государь.

— Извини, видимо я неправильно выразился. Хотелось бы узнать, чьей кисти принадлежит эта работа?

Я давно научился разговаривать с любым собеседником на привычном для него языке. Подстраиваясь под манеру чужой речи, всегда легче расположить человека к себе. Так что если нужно, могу и с академиком пообщаться — «учитывая концепцию современного…», и с музыкантом — «башли, лажа, жмура залабали», по «фене ботаю» не хуже чем люди, за плечами которых не один срок. И в отличие от нашего министра иностранных дел международный язык знаю. Хотя сейчас приноравливаться к речи Студента не было никакой необходимости, это получилось само собой, автоматически.

— Перед вами работа Григория Угрюмова, определить совсем легко. Он украшал своеобразными завитушками первую букву своего имени и твердый знак в конце фамилии. Полотно датировано 1799 годом, дата подчеркнута самим художником.

— Эта картина из последней закупки?

— Да, сюда она поступила несколько дней назад.

Я почему-то больше чем уверен, что и эти данные Студент занесет в какой-нибудь из множества своих гроссбухов, хотя делать это в общем-то не обязательно.

— Есть еще интересные приобретения?

— К сожалению, я не успел классифицировать все работы, но кое-что, несомненно, вызывает громадный интерес.

— В таком случае, поделись хотя бы поверхностной информацией.

— Миниатюра работы Боровиковского, нетрудно было oпpeделить, что изображена на ней Скобеева.

— Та самая, из Государственного исторического музея?

— Совершенно иная работа, — Студент не уловил юмора в моих словах, — кстати, в Государственном русском музее находится и живописный портрет Скобеевой, принадлежащий кисти Боровиковского. Но это совершенно неизвестная работа художника, упоминаний о ней нет ни в одном из источников. Мне нужно узнать предысторию ее появления у нас.

— По-моему, это лишние знания.

Студент посмотрел на меня, словно вместо деликатного совета его обругали теми выражениями, которых он никогда не употребляет.

— Мне нужно знать, откуда приходят все работы, возможны точки соприкосновения. Я попросил бы вас делиться этими сведениями.

— Видишь ли, мне действительно известно очень многое, но я не могу тебе даже сказать, где находятся те или иные работы, потому что иногда некоторые сведения впоследствии могут болезненно сказаться на самочувствии. Я знаю, где лежит полотно Семирадского «Танец среди мечей», не то многократно репродуцированное уменьшенное повторение, а первое, создававшееся годом раньше. Мне известно, в чьей коллекции находится «Буря» Судковского, за которую он был удостоен звания академика и золотой медали. Ты мог видеть эту картину только в «Истории искусств» Гнедича, а я держал подлинник в руках. Я знаю дом, где висит единственный в стране живописный портрет адмирала Ушакова, который некогда украшал покои царского семейства и таинственно исчез после заварушки семнадцатого года, знаю человека, который обладает одной из высших наград России, в свое время их было сделано ровно двадцать пять штук, и, возможно, именно она принадлежала Кутузову или Веллингтону. В отличие от Академии наук, располагаю сведениями, где находится кузнецовская работа «За мольбертом», информация о которой в академических изданиях сведена к двум словам «местонахождение неизвестно». Как видишь, наша работа носит параллельный характер, и, возможно, со временем, я поделюсь с тобой кое-какими сведениями, но не раньше, чем эти вещи появятся в твоей квартире.

При слове «вещи» Студента передернуло, он просто не мог вынести подобное кощунство — называть произведения искусства столь неизменным словом.

— Все-таки интересно, чем еще ты меня порадуешь? — возвращаю загоревшиеся глаза собеседника в их прежнее состояние.

Вместо ответа Студент молча протягивает измятый листок бумаги. Все начнется с этого листика, названия работ, форматы, краткое описание и прочая библиография будет занесена в каталоги с предельной точностью. А пока приходится читать самые, как высказался Студент, поверхностные сведения.

Ламбо, Бельгия, «Натурщица», бронза. Аман-Жан Эдмон, Франция, «Голова девушки». Бронзовый портрет Наполеона работы Нанинни, Италия. Французский художник XVII века, «Мадонна», медь, масло. Итальянский художник XVI века, «Святое семейство». Итальянский художник XVII века, «Снятие с Креста». Нейр, XVII век, «Весенний пейзаж», дерево, масло. Нидерландский художник XVI века, дерево, темпера. Нидерландский художник круга Флориса, «Сусанна и старцы», приблизительно середина XVI века, дерево, масло.

Совсем неплохо, подумал я, и тут же высказался:

— И это все?

— Вы видимо забыли, что я не успел посмотреть все работы. Насколько помню, там еще мужской портрет, пока не определил чей, работы Иоганна Барду и «Детская головка» Пиетро деи Ротари.

— Словом, фрагмент целенаправленно собиравшейся коллекции.

— В том-то и дело, что некоторые произведения плохо связаны с этой тематикой. Почему в собрании западноевропейской живописи есть работы российских мастеров более позднего времени, седельный пистолет, совершенно не отреставрированный, как там оказалось «Море» Федора Рерберга, этюд к картине Саврасова «Грачи прилетели»? Больше напоминает случайный набор, по какой-то причине оказавшийся в коллекции. И, наконец, часы. Я понимаю, есть коллекционеры, приобретающие все подряд, но тогда вряд ли им удалось бы достичь такого высокого качества подбора работ.

— Может быть обменный фонд?

— Вполне, но это не более чем версия.

Если меня интересует в конечном итоге стоимость этих произведений искусства, то для Студента это вообще несущественно. Ему главное знать: что, откуда и почему. Пусть возится, если ему так нравится, главной цели его работы это не мешает, а зачастую совсем наоборот, дополнительные сведения помогают поднять планку цены картины.

— Здесь еще есть и часы, — повторил Студент, — и очень интересные. Я еще не смотрел, хотите сделаем это вместе?

— Давай, разберемся.

В конце концов должен я показать Студенту, что тоже кое-что могу сказать о предметах своего бизнеса. И пока он осторожно обходил груды книг, лежащие на пути во вторую комнату, я приоткрыл форточку и северный порывистый осенний ветер ворвался в это хранилище с затхлым воздухом и мгновенно поднял к потолку сизоватый дым быстро тлеющей сигареты «Пэлл-Мэлл». Студент отодвинул в сторону груду каких-то бумаг и осторожно поставил на стол тяжелые часы.

Вот это да, словно не старинный хронометр, а самый настоящий памятник в миниатюре: на малахитовом постаменте в виде уходящей вверх скалы три фигурки воинов в средневековых латах, чуть повыше небольшой циферблат, всю эту композицию венчает искусно выполненная валькирия.

— А часы ведь новые в сравнении с названными ранее вещами, приблизительно конец прошлого века.

— Это все, что вы можете сказать?

— Могу еще сказать, что фигурки серебряные, проба высшая. Теперь давай ты.

— Высшая проба серебра, начиная с 84 по 94, причем это 91 проба, а, как известно, она вместе с 88-й была установлена только в 1847 году. Если бы вы взяли эти часы в руки, то без труда обнаружили бы печать фирмы «Фаберже».

— Следовательно, эти часы сделали в столице империи.

— Не обязательно. В свое время у фирмы было три отделения, несколько мастеров работало в Лондоне, десять — в Киеве, и двадцать пять— в нашем городе. Но вы правы, эти часы явно не местного производства, потому что на изделиях, создаваемых в Южноморске, стояло клеймо «КФ», а здесь совершенно другое. Но даже если бы на часах находилось не одно из пяти других клейм, а именно это, все равно бы я настаивал, что часы были созданы в Петербурге.

— И из чего следует такой смелый вывод?

— Дело в том, что рядом с клеймом стоит личная печать Юлия Раппопорта, главного серебряника фирмы «Фаберже», а его мастерская была далеко отсюда. Но вторые часы, пожалуй, более интересны, чем эти. Над ними стоит серьезно поработать. Возможно именно они дадут ответ на вопрос — как пополнялось это собрание. Посмотрите.

Первое впечатление было таким, что в мои руки попалась обычная «цибуля». Никто не отрицает, приятно держать в руках золотые старинные часы, им, минимум, лет сто пятьдесят, с прекрасно выполненной эмалью, на которой сошлась в рукопашной античная пехота, заботливо обрамленная россыпью бриллиантов. Но что в них такого необычного, что удивило даже Студента? Уж кто-кто, а он этих часов на своем веку повидал, как фарцовщик «ситизенов».

— В чем же главный секрет?

— Стоит только открыть крышку, и вы с ним познакомитесь. Кстати, судя по всему, это работа Иокима Гарно, приблизительно начало XVIII века. Открывайте крышку.

Можно подумать, что сейчас эти часы вместо «Боже, царя храни» заиграют «Вставай, проклятьем заклейменный». Но, открыв крышку, я удивился собственной проницательности. На ее внутренней стороне была выгравирована надпись «Начальнику Всероссийского Главного Штаба Николаю Осиповичу Раттелю от Реввоенсовета Республики». И дата — 1919 год. Вот это находка, сегодня цена подобной надписи не уступит первоначальной стоимости старинного брегета.

Когда я вышел от Студента, было довольно поздно. За рулем моей машины неподвижно сидела чересчур знакомая фигура.

— Сережа, судя по твоему виду, произошло что-то нехорошее.

— Нет, все в порядке. Ребята принесли деньги от Коти. Я сделал на них закупку. Цены, как ты сказал. А зачем было брать валюту у Леонарда Павловича? Тут еще твоей осталось.

— Пусть дедушка считает себя причастным к великому делу. А вместо валюты отдашь ему работы Филонова, они лежат в багажнике. Старик обрадуется, это же его конек. Какое у нас расписание на завтра?

— Завтра на первом месте тренировка и сауна. Остальное — в рабочем порядке.

Не знаю, откуда Рябов выцарапал эту дурацкую фразу «в рабочем порядке», но произносит он ее постоянно и с явным удовольствием.

— Да, кстати, с Никольским произошел несчастный случай. Он бухал в «Южной Пальмире». Опять к кому-то пристал, так им всем впервые там хорошо наваляли. Милиция появилась. А у тех парней полные карманы. Словом, побежали они. Милиция стала догонять.

— Они что, пешком в свой город бежали?

— Нет, на машине. Авария произошла в конце моста. Там с двух сторон знак «тридцать», а они сильно гнали. В конце моста, на самом подъеме, пересекли сплошную, «Запорожец» мешал, обогнали. А тут вылетел панелевоз. Ему шестьдесят еще можно, а у них на чужой полосе все девяносто вместо тридцати. И габариты они потушили, чтоб догонять труднее было. Там сейчас ГАИ разбирается, хотя ясно, что сами виноваты. Вдобавок пьяные были, это вскрытие определит. Я тебя всегда предупреждал, чтоб ездил аккуратно.

Вот это забота, хоть бери и награждай Сережу чем-то памятным, например, переходящим красным маузером имени наркома Берии.

— На кого работал Никольский?

— Когда я брал деньги, Леонард Павлович сказал, чтобы нас это не трогало, — добровольно раскалывается в своем стукачестве Рябов.

Хорошо иметь такого тестя, подумал я, и окончательно понял, как прав был в свое время Горбунов, справедливо утверждавший, что я обязан старику всем. Даже трепетное отношение Сережи ко мне было бы, наверняка, попрохладнее, если бы не его точно сделанная, словно рулеточная, ставка: я — это цифра, старик — цвет. Цифра может принести однажды огромный куш, но цвет гораздо чаще выручает игрока по мелочам. Чтобы не ошибиться, Рябов инстинктивно ставит и на то, и на другое, при этом всячески стараясь доказать: нет для него большей ценности, чем жизнь его шефа, но нет и более дельных советов, чем те, что изредка дает больной старик, одиноко прозябающий на своей даче.

7

Все-таки хорошо, что изредка Рябов настаивает на выходном. Хотя бы раз в две недели требуется полное отрешение от дел, иначе голова начинает работать, как будто принадлежит она одному из высокооплачиваемых специалистов Академии так называемых общественных наук.

Колеса плавно шли по обильно опавшей листве. Сережа выдавал какой-то анекдот, несмотря на то, что рассказывать их он абсолютно не умел. Впрочем, когда о делах ни слова, нужно ведь чем-то занять время, пока доберемся до места назначения.

Еще не кончилась городская линия, как потянулась линия глухих заборов и колючей проволоки. Наша доблестная армия захватила такой громадный отрезок побережья, какой и Пентагону в курортном месте не по карману. Пусть южноморцы и многочисленные приезжие жмутся друг к другу на городских пляжах, как в трамвае, здесь на громадном протяжении и песок золотистый, и кроме отдыхающих семейств офицеров — ни души. И в отличие от городских пляжей, еще купаться можно без риска подцепить в воде какой-нибудь сувенир, заставляющий назначать срочное свидание дерматологу. Обстоятельные люди военные, даже специальный пруд вырыли для генеральской рыбалки и вышку с часовым возле него установили, чтоб тень падала и никто нагло к пруду через забор не перелез.

Рябов давно рассудил, что грех было бы не воспользоваться этими местами и между поселками Армейское и Гвардейское соорудил небольшой персональный полигончик.

— Переодеваться, — скомандовал Сережа, и ребята стали доставать из машин амуницию. Эти слова в равной степени относились и ко мне, сегодня, в выходной день, Сережа уже не был тем исполнительным, на все готовым парнем, а с меня мгновенно слетала маска его непосредственного руководителя.

— Надеть жилет, — командует Сережа, обращаясь ко мне, причем делает это таким тоном, словно готов расстрелять на месте за невыполнение боевого приказа.

— На кой он мне…

— Поговори еще, — мрачно бросает Сережа и снисходит до пояснения, — в нем скакать тяжелее.

Все правильно, здесь я такой же, как все, без скидок, поэтому молча надеваю пятнистые штаны с большими накладными карманами, бросаю руки в прорези бронежилета, фиксирую «липучку» на груди и натягиваю куртку, предварительно попытавшись спрятать в нагрудный карман, предназначенный для наручников, пачку «Пэлл-Мэлла». И совершенно напрасно. Рябов коршуном подлетает ко мне и сигареты летят в пожухлую траву.

Ребята уже начали неторопливый бег, когда Сережа протянул мне пистолет в полуоткрытой кобуре.

— Почему ты подсовываешь мне эту хлопушку имени Макарова? — искренне удивляюсь, затягивая пояс.

— А из него попадать труднее, — скалится Рябов.

— Тогда сделай из третьей мишени белую полоску, — в назидание Рябову усложняю собственную жизнь.

— Ребятами немножко займешься.

— Сережа, зачем мы с тобой платим этому сенсею?

— Давай, пошел, — вместо ответа командует Рябов, и я бегу за собственным отрядом. Спасибо, хоть кроссовки оставил, и чугунные пластины на ноги не надел, от Сережи этого ожидать вполне можно.

Рябов, чтобы доказать свое право на руководство тренировкой, пристраивается мне в хвост. Соседство очень опасное, если начну сбавлять ход, он не поленится выдать хороший поджопник. Так что волей-неволей приходится напрягаться. По крайней мере, до второго дыхания.

Нет, Сережа, меня нельзя напугать этими нагрузками, я ведь в отличие от своих сверстников тысячи часов пропахал в спортзале. И пока они, сидя в кафе и барах, витийствовали за рюмками о Кафке или никогда не читанном ими Камю, я поливал дорожку литрами пота и успевал, в отличие от них, знакомиться с творчеством однофамильца знаменитого коньяка. После хорошей тренировки полежать с книгой — это же первое дело.

— Правое плечо вперед, пошли по диагонали с ускорением, на полусогнутых, побежали, полувыпады, — командует Сережа, отойдя в сторону.

Начнет он, конечно, с меня. Трудно на равных тягаться ребятами и не потому что я старше их, а оттого, что для них эта тренировка — обыденность, а для меня — выходной.

— Три минуты отдышаться, подготовить плечевой пояс, — слышится сквозь стук молоточков в висках голос Сережи.

— Может еще этот намордник надеть? — пытаюсь немного оттянуть время старта, протягивая руку к каске, похожей на средневековый шлем ландскнехта с окошком пуленепробиваемого стекла на глазах.

— Не нужно, — снисходительно бросает Рябов, и тут же, меняя тон, рычит: — Все по местам!

Рыбкой перелетаю через стойку, группируюсь, вскакиваю на ноги, на ходу выдергивая «Макарова» из кобуры, выстрел раздается вместе с прыжком вперед, переворачиваюсь на бок, еще один выстрел, снова переворот, два выстрела, бросаю пистолет, бегу вперед, блокирую руку с дубиной налетевшего на меня собственного телохранителя, имитирую удар ноги в печень, проворачиваясь на опорной левой, опять вперед, остановка на мгновение — и нож летит в мишень, снова короткая встреча с условным противником, вооруженным ножом: руку на себя и автоматически сжатыми пальцами под сердце, ребром ладони второй руки по сонной артерии, еще десяток метров — и сгибаюсь возле Рябова, выдыхая из легких какую-то отвратительную смесь.

— Сорок восемь секунд, — бесстрастно свидетельствует Рябов.

— Сережа, при чем тут секундомер? — удивленно хриплю в ответ и смотрю на третью мишень. Нож находится в белой линии, из пистолета я, конечно, промахнулся, этой хлопушкой только в упор бить: ствол коротенький, а руку дергает, будто последняя в жизни судорога по ней пробежала.

— Покажи ребятам, как работать ножом, — требует Сережа.

Безо всяких намеков в адрес дрессирующего их специалиста я обратился к молча обступившей меня группе на самом привычном для них языке.

— Мужики, я не знаю, чему там учит вас профессионал, могу поделиться только любительскими навыками. Но этот прием безотказен. При его помощи можно засадить в мишень на любом расстоянии не только нож, но и швайку, заточку, костыль, гвоздь, словом, любой металлический предмет, способный втыкаться. Берем ножик в руку, рукояткой вверх, кисть чуть расслаблена, большой палец прижимает лезвие к ладони, остальные, кроме мизинца, ложатся на лезвие. Теперь самое главное. Отводите локоть чуть назад, чтобы рука с ножом находилась на уровне плеча, и посылайте нож вперед резким кистевым движением.

Подтверждая теоретические выкладки, беру два ножа и одновременно посылаю их в мишень. Все, места на узкой белой линии не остается.

— Кстати, — добавляю небрежным тоном, словно не замечая, что уважение ребят ко мне возросло буквально на глазах, — этот вид мишени — самый лучший. Когда человек полностью экипирован, зоной стопроцентного поражения остается только пространство между шлемом и жилетом. Поражение в горло дает еще один плюс: противник выходит из строя практически без звука, когда нож входит в район кадыка, кричать ему просто противопоказано самой природой. Работайте, мужики, а я вам пока шашлык сварганю.

После усиленной тренировки шашлык может показаться чем-то невероятным, однако у моих парней желудки, способные переварить не только ароматное мясо, но и собственную амуницию. Поэтому я собственноручно начинаю колдовать у импровизированного столика: достаю из багажника ящик «Боржоми», банки «Блэк Бира», заранее сваренных в отечественном пиве раков, россыпь шоколадных плиток и не слишком переживаю, что все мы наживем лишний вес, потому что после подобной тренировки лишние калории горят, как в паровозной топке.

Ничего, пусть ребята еще раз увидят мою заботу о них, можно держаться и на расстоянии, сидя за одним столом. У каждого из нас свое место в жизни, но, делая все вместе с ними, я равный среди равных. И с этим убеждением мальчики будут защищать своего хозяина с гораздо большим рвением, чем просто за деньги. И амуницию, застилая пожухлую траву, не снимаю, пусть осознают, что эта тяжесть не сковывает моих движений, хотя переодеться очень хочется.

Солнце уже зависло над рериховскими облаками бледно-голубого цвета, робко посылая свои лучи на постепенно засыпающую землю, с каждым днем все больше цепенеющую в ожидании холодов. По дороге в город мы заехали заправиться. Думаю, что если бы наши машины завернули на автозаправочную станцию, а не остановились у ворот частного дома, на финансовом положении это бы не слишком сказалось. Однако среди множества хронических болезней у нашей идиотской экономики есть одна периодическая: стоит только очередному кварталу начать свой третий месяц, как бензин куда-то исчезает. Чтобы не зависеть от капризов родной экономики, при которой своим гражданам бензин продается по более высоким расценкам, нежели зарубежным партнерам, и была создана маленькая заправочная станция в доме, где проживал один очень нелюбопытный старичок, получавший за хлопоты всего-навсего сто пятьдесят в месяц, учитывая, что бензин покупался тоннами. Несколько цистерн, зарытых в землю, наполнялись постоянно, так что впору было задуматься об экономии средств — бензин покупался у водителей грузовиков оптом — по 20 копеек за литр при розничной цене на гривенничек больше. Не говоря уже о том, что на каждом баке бензина экономилось порядка четырех рублей, эта собственная заправка позволяла не обращать внимания на торговые капризы государства.

В спортзале я чувствовал себя более уверенно, словно, отбросив добрых полтора десятка лет, снова очутился в до рези в мышцах знакомой атмосфере, заставившей вернуться навсегда, казалось бы, ушедшему задору. Час футбола, второй — баскетбола, пятнадцатиминутный отдых — и в зале появляется Чен в белоснежном кимоно, перетянутом черным поясом с непонятными золотыми письменами. Можно подумать, что благодаря этой иероглифической надписи стоимость услуг сенсея оценивается куда выше.

— Сережа, я уже порядком вымотался, — честно признаюсь Рябову, отлично понимая, ради кого Чен натянул на себя такой шикарный пояс, — может быть на сегодня хватит?

— Если продержишься, получишь подарок, — пытается увлечь меня Сережа, — но пока ты можешь отдохнуть, ребята будут работать. Мы идем в тир.

Хорошо, что в тир попасть очень просто, стоит только пройти из зала по закрытому переходу, не очень-то приятно путешествовать взмыленным на пронизывающем осеннем ветру.

— Ты снова осчастливишь меня этой рогаткой, из которой с двадцати метров трудно попасть в бочку? — пытаюсь выяснить намерения руководителя моих ангелов-хранителей.

— Будешь стрелять из своего пистолета, — делает мне подарок Рябов.

В свое время я потребовал, чтобы Рябов обеспечил нас совершенно разным оружием. Одинаковое вооружение группы людей может говорить и о системе, а этого нужно было избежать. Рябов мастерски выкрутился из довольно сложного положения, он долго советовался со специалистами, но задание выполнил добросовестно: у нас нет даже двух одинаковых пистолетов. Одной из ошибок Горбунова была и та, что вся его команда в один прекрасный день получила отличные длинноствольные пистолеты «Люгер», и Веньке стоило немалых средств потушить любопытство некого рьяного служаки: откуда в городе выплыла крупная партия совершенно одинакового оружия. Но откуда же, кроме той системы, где последний доблестно трудился, пока не сложил свою чересчур любознательную голову.

То ли дело у меня, ну чего, казалось бы, общего между пистолетами фирм Карла Вальтера, Джузеппе Танфольо и той же «Береттой», которую мой бывший напарник, а ныне давно усопший Аржанов имел глупость сменять на «Люгер»? Ничего общего, разные фирмы, непохожие технические характеристики. Но объединяет пятнадцатизарядный немецкий самовзвод «Вальтер», израильскую «Беретту» с чуть выступающим стволом и тремя стрелами на щечках, итальянский одиннадцатизарядник, носящий ласковое название «Бэби», любимый автоматик Рябова «Узи», и, наконец, принадлежащий лично мне «ЗИГ-Зауэр патрон». Он очень похож на бутылку в миниатюре, этот патрон с длинной гильзой, который выпускает фирма «ИМИ». Все модели оружия практически сконструированы в последнее время, это вам не восьмизарядный «Макаров» полувековой давности, из которого без проблем можно только застрелиться. Конечно, располагаем мы и отечественным оружием, потому что наши автоматы отлично зарекомендовали себя во всем мире. Только вот не нужно нам такое громоздкое оружие, другое дело короткоствольные «малыши» с откидным прикладом. И патроны не проблема, рубль штука. Дороговато, конечно, учитывая постоянные тренировки ребят, но ради их спортивного совершенствования экономить глупо. Тем более, что вся эта груда иноземной и отечественной стрельбы обошлась мне не так уж дорого, всего в две работы Эдуарда Вюйяра, за которые пришлось выложить двадцать четыре тысячи. Я, конечно, знаю, что их подлинная цена, естественно в настоящей валюте, раз в десять выше, но что поделаешь. Покойный Гришков пытался экономить на вооружении своей охраны, но обрезы дробовиков со сбитыми номерами были слишком слабыми аргументами против автоматного огня.

Рябов бросил мне личное оружие в белой плечевой кобуре. Я никогда не ношу этот пистолет, разве что за редкими исключениями, потому что, слава Богу, могу постоять за себя и с голыми руками, да и постоянно чувствую рядом дыхание своих парней, но «ЗИГ-Зауэр» изучил досконально. Это не случайно попавшее в руки оружие, которое толком не знаешь, пристрелян под яблочко, спуск чуть туговат, зато скоба служит неплохим упором во время стрельбы с двух рук. С этого упражнения Рябов и потребовал начать.

Руки вытянуты вперед в чуть изломанную локтями линию, и продукция совместного чилийско-западногерманского предприятия с клеймом «Мэйд ин Вест Джомени» выпускает один за другим девять бутылочнообразных собратьев.

— Два «молока», тройка, три шестерки, восьмерка, семерка, пятерка. Кучность отвратительная, — констатирует Рябов. — Вылазь на стул.

Безропотно покоряюсь, меняю обойму, становлюсь спиной к мишени, подняв левую с пистолетом на уровень плеча.

— Давай! — отрывисто командует Рябов и стул отлетает в сторону. Пока ноги находятся выше головы, чуть разворачиваю корпус, успеваю дважды спустить курок, свободной рукой и плечами амортизирую падение на мат, перекатываюсь в сторону одновременно с тремя выстрелами.

Рябов недовольно покачал головой и достал пистолет «Узи», мало чем отличающийся от одноименного автомата: двадцать патронов, больше двух килограммов веса, впрочем в руках Рябова даже автомат выглядит пистолетом, а эта громоздкая машинка кажется вообще игрушкой.

Сережа мгновенно изрешетил центр мишени несколькими выстрелами и короткой очередью, победоносно посмотрел на меня и после того, как были собраны все гильзы, заметил:

— Сейчас поработаешь с мастером.

Что ж, это куда интереснее, чем нудности с прицельным огнем. Сенсей стоял посреди зала, ребята ушли в душевую, так что свой очередной позор мне предстояло пережить на глазах единственного свидетеля. Чернопоясный специалист вяло атаковал, пытаясь играть со мной, за что я страшно разозлился и в одной бурной атаке достал его пах. Невозмутимость сенсея заколебалась, хотя он по-прежнему улыбался, предупреждая блоками рубящие удары. Однако, через несколько минут, когда я уже тяжко задышал, учитель позволил себе провести короткую атаку и я каким-то чудом избежал молниеносного движения его ноги. Понятно, что мне никогда не одолеть его в настоящей схватке, и все эти потуги лишь разминка, подготовка к работе с менее тренированным противником, но привычка к победам оказалась настолько сильна, что я слепо пошел вперед, нанес несколько мощных ударов по корпусу, после чего, спарринг-партнер, развернувшись в затяжном прыжке, провел сильный удар сбоку в голову. Тут я увидел стремительно надвигающуюся стенку зала, в сотую долю секунды поняв, что поединок завершился. И пришел в себя только после того, как ударил по ноздрям ни с чем не сравнимый аромат нашатыря.

Струи душа массировали затылок, обволакивали уставшее тело, наскоро обтершись, я буквально рухнул на скамью у стены, но Рябов, не дав расслабиться, нахлобучил мне на голову шляпу, засунул на верхнюю полку сауны, предварительно плеснув ароматизированную жидкость на тут же окутавшиеся паром камни. Удивительно, казалось бы, вся накопившаяся в организме жидкость давным-давно покинула тело через поры кожи, а тут невесть откуда сэкономленные капельки пота заскользили по щекам, покрыли липкой испариной спину. С каждой минутой все жарче становился воздух, поступающий в легкие, наконец, выдержав положенное время, вылетаю из парной камеры и, тряхнув стариной, бросаю тело рыбкой через низкий парапетик бассейна.

Мягкая, словно невесть откуда взявшаяся музыка, расписной пузатый самовар, махровый шезлонг комнаты отдыха ненавязчиво напоминали о том, что день уверенно накатывается к своему финишу. Я закрыл глаза и тут же открыл их, почувствовал легкое прикосновение ладони.

— Есть дело, — нарушил традицию выходного Рябов.

— Ты игнорируешь собственное правило.

— У Саши серьезно заболел ребенок. Нужны лекарства.

— И это дело? Кстати, кто такой Саша?

— Парень, который вел тебя вчера. Борец.

— Позови его.

Саша уже успел натянуть на свой мощный торс футболку, прикрыв только верхнюю часть и со стороны выглядел довольно смешно.

— Что случилось?

— Сын серьезно болеет, где только жена с ним не была, даже в Москву ездили, все без толку. Нужно лекарство, из-за границы.

— Какие проблемы, Рябов?

— Лекарство дорогое, курс — около двух тысяч долларов.

— Почему ты, Саша, раньше не обратился ко мне?

— Это не по правилам, а теперь больше не к кому.

— Рябов, сейчас масса людей ездит в гости отовариться, договорись с любым из них, чтобы привезли вместо персонального компьютера это лекарство. И скажи, что заплатишь не двадцать четыре, как они в среднем идут, а тридцать тысяч. Это самый быстрый вариант, желательно, конечно, Западная Германия, туда надолго не едут. Так что, через пару недель все будет в порядке, — пытаюсь внести спокойствие в душу полуголого атлета, у которого дрогнули губы.

— Но я быстро не сумею отдать деньги, — забыл поблагодарить меня Саша.

— А кто тебе сказал, что их нужно отдавать? Мне нравится делать деньги, а не складировать их. Я не сороконожка, и желудок у меня всего один, и на трех машинах одновременно при желании не поеду, и голов у меня не как у Змея Горыныча, так что одной шапки вполне хватает. Иди, Саша, все будет хорошо. И ты, Сережа, тоже расслабься.

Да черт с ними, с этими деньгами, я обязан обеспечить своих людей всем. Вот поэтому они за меня, не задумываясь, подставят головы под пули, хотя в месяц их заработок в три раза выше, чем у гэбешников, занятых аналогичной работой, переплата за отсутствие званий составляет около тысячи рублей. В конце концов, кто спасет пацана, если не я?

Саша ушел, а Рябов, похоже, не собирался оставлять меня в одиночестве.

— Ребята играют, а тебе пора на массаж.

— Рябов, вы с нашим узкоглазым специалистом меня так отмассажировали, что голова до сих пор гудит. Я могу согласиться только на легкий точечный массаж.

Из-за стены раздался взрыв хохота, мои молчащие на работе телохранители гоняли бильярдные шары, сбрасывая излишнее напряжение вместе с потоком косноязычного красноречия.

— Точечный массаж, — улыбнулся Рябов. — Тем более я обещал тебе подарок. Ее зовут Инга.

— Это что за приобретение?

— Твой заказ, — рубанул Рябов и вышел из комнаты отдыха.

Я снова смежил ресницы, а когда услышал, как скрипнула дверь, не спешил их открывать. Игра с самим собой быстро надоела; у двери стояла специалист по пассажам Бетховена.

— Инга, ты умеешь делать точечный массаж? — не удивился я проницательности Рябова, обратившись к ней как к давно знакомой.

Девушка отрицательно покачала головой. На что же тогда намекал Рябов?

— Кстати, ты находишься в сауне, и непонятно, почему до сих пор в купальнике, — медленно растягиваю слова, подымаюсь, отбрасываю простыню и бросаю победоносный взгляд, нет, не на Ингу, а в зеркало, отражающее отлично сложенного мужчину, которому вряд ли кто-то даст сорок лет, несмотря на то, что природа определила этот возраст как пик нашего расцвета.

— Выпить хочешь? — обращаюсь я к продолжавшей оставаться у двери девушке. Она молча кивнула головой, я выскочил на стол, открыл антресоли и достал свой НЗ: непочатую бутылку «Наполеона», коробку конфет, фарфоровый кофейник. Если девушка изъявит желание, потом снова полезу в этот шкаф за презервативом со щетинкой.

«Пока не выпьет, не разденется», — решил я и ошибся, потому что купальник на девушке уже отсутствовал. Не торопясь наливаю темно-янтарную жидкость в рюмки и приглашаю девушку к столу, по достоинству оценив ее формы. «Ой, как стыдно», — с удовольствием подумал я, глядя, как она плотно сжала колени. Ничего, девочка, это только прелюдия нашего вечера. Интересно, чем сумел так заинтриговать тебя мой дорогой Сережа?

Появившийся Рябов мог бы ответить на этот вопрос, но даже при большом желании я не сумел бы его задать — слишком серьезным было лицо моего верного спутника.

— Тебе нужно ехать, — отрывисто бросил Сережа.

— Но ведь сегодня выходной, — слабо попытался отбиться я, с восхищением глядя на упруго стоящую грудь минимум четвертого размера, узкую талию и виолончельные бедра скрипачки.

— Выходной уже закончился, — не без доли сожаления вернул меня к действительности Рябов.

— Инга, отдыхай, слушай твою любимую музыку, когда захочешь, Саша отвезет тебя домой, — попрощался я в уверенности, что благодарный Саша не будет стремиться переспать с Ингой до того, как это сделает его хозяин.

— За что старается эта девочка? — спросил я Сережу, когда мы садились в машину.

— За скрипку какого-то Штейнера. Ее все равно не удалось вывезти, уже два года лежит без дела.

— Кстати, никто не был уверен, что это подлинный Штейнер, — машинально отметил я.

— А ей не все равно на чем пиликать? — искренне удивился Рябов и добавил: — Тебя срочно требует Леонард Павлович.

— Он что, наелся своей мочегонной фасоли или настой бузины не унял расшалившуюся печенку? — разъярился я, раздосадованный тем, что из-за старика не удалось трахнуть пристыдившую меня скрипачку уже сегодня. — Так что же случилось? Вышегородский отдает концы и хочет составить завещание в моем присутствии?

— Я не в курсе, — неуклюже соврал Рябов и мягко сказал: — Поехали.

Чудом избежав встречи с Сабиной, я быстро взбегаю на второй этаж, без стука вхожу в комнату старика: Вышегородский сидит в вольтеровском кресле с книгой в руках, рядом с ним пристроился Гарик, тут же показавший мне язык.

— Что случилось, Леонард Павлович?

— Гарик, принеси дедушке водички, — вместо ответа обратился к своей бледной копии Вышегородский, но наш родственник даже не пошевелился.

Судя по всему случилось что-то серьезное, поэтому я не стал упрашивать Гарика, а просто сгреб его в охапку и выставил за дверь, откуда тут же донесли вопли сына и перепуганные крики жены.

— Сегодня ночью вылетишь к Вершигоре, — мягко произнес старик, радуясь тому, что вся ненависть внука за столь бесцеремонное обращение ляжет на мою особу. — Самолет через три часа, билеты внизу на столе. Заберешь мой любимый авангард, Вершигора должен исчезнуть.

— Совсем? — осведомился я. — И почему такая спешка?

— Потому что завтра днем прокурор подпишет постановление на его арест. Но совсем такому богатому человеку исчезать не следует, тем более, что у него мешок надежных документов. Тебе следует предстать в образе спасителя, избавляющего его от обузы в обмен на бесценные сведения. Жизнь дороже полотен, тем более, что он вкладывал деньги не только в искусство.

— А если его уже предупредили? — наивно подставился я и получил в ответ справедливую отповедь:

— Тебе пора уже сперва продумывать ход, а потом действовать. Кстати, если бы не благословение хозяина Никольского, я бы не позволил делать такой рискованный шаг. Пусть это будет уроком против самонадеянности. Что касается Вершигоры, то одними сведениями дважды не торгуют, опасно. Так что этой ночью тебе предстоит провести сорок пять минут в воздухе, — улыбнулся старик.

Я сделал вид, что ничего не понял, потянул на себя дверь, посторонился, пропуская Гарика, прошмыгнувшего в комнату деда с искаженным от злобы лицом, прикурил сигарету и попытался вычислить комбинацию Вышегородского, вроде бы поменявшего сведения о Вершигоре на жизнь ставшего опасным даже для своего хозяина наглеца Никольского. Интересно, кто командовал покойником, наверное у него чин не ниже полковника? Зачем он сохраняет жизнь Вершигоре? И почему старик посылает меня, когда Рябов сам бы справился с таким элементарным делом? И откуда у Вершигоры авангард? Вопросы, вопросы, над которыми не следует ломать голову; для Вышегородского я только машина, приводящая в действие его замыслы.

— Сабина! — гаркаю от злости на самого себя, и моя дорогая супруга вылетела из своей комнаты, с обожанием подняв голову вверх. — Свари кофе, двойной, без сахара.

— Две порции, — поспешно добавил я, заметив неподвижно сидящего в углу Рябова.

— Сережа, ребята где?

— На улице. Две машины выехали полчаса назад, — подтвердил мое предположение больше знающий, чем говорящий Рябов.

8

Рубиновый мотыль, коснувшись воды, разлетелся по ее поверхности после быстрой атаки жемчужного гурами. Ярко-красный меченосец судорожно глотал свою долю добычи, юркие неоны подбирали снизу совсем крохотных червячков, ускользнувших от широко раскрытой глотки парусообразной скалярии, и только глупый золотохвостый вуалехвост скромно держался в стороне, перепуганно таращась по сторонам своими громадными выпуклыми черными глазами. Наши меньшие братья не отличаются своим поведением от старших. Кто смел — тот два съел, трусам достаются объедки, как вуалехвосту.

Шесть громадных аквариумов могли показаться в салоне клуба-студии «Солнышко» чем-то лишним только на первый взгляд. Многие посетители, наглядевшись на продающиеся здесь предметы, с удовольствием переводили свой взор на обитателей подводного царства. Даже как-то не верится, что за окном, возле которого прекрасно себя чувствуют обитатели тропиков, стоит зима, с ее холодными дождями вперемешку с мокрым снегом.

Клуб-студия «Солнышко» начал свою работу при комитете комсомола Южноморского пароходства два месяца назад, но уже за такой короткий срок успел обрасти многочисленной клиентурой. Доходы от реализации товаров распределялись следующим образом: тридцать процентов комсомолу, семьдесят — на зарплату и развитие производства. Деньги здесь плодились с невиданной скоростью, даже на центральной улице города появились лотки, с которых продавались товары. Комсомольское предприятие не ограничилось лишь продажей картин, графики, чеканки, произведений декоративно-прикладного искусства. И это был очень верный ход. Рано или поздно, как и во всякой конторе наши славные правоохранители должны были начать искать здесь какие-то левые дела, как говорят деловые, вошей. Чтобы облегчить их задачу, воши были рассыпаны щедрой рукой лишь бы до главного они не добрались. На комиссию у моряков принимались ручки с золотыми перьями, бижутерия, косметика. Клиенты шли косяком со всех сторон. Сдатчик называл свою цену, к которой приплюсовывалось двадцать процентов комиссионных, а покупатель хватал дефицит, стоило ему появиться на прилавке, по любой цене. Даже на дезодорант, отпущенный «Солнышку» со складов пароходства, была установлена двадцатипроцентная надбавка, пятирублевый флакон люди с радостью брали за шесть.

Многочисленные коммерческие агенты, как и весь мгновенно разбухший штат студии, кроме ее директора Романа Дубова, сидящие на проценте от сделки, доставляли разнообразные товары с невиданной быстротой. Распределение пресловутых двадцати процентов прибыли было отрегулировано до автоматизма: пятая часть агенту, доставившему товар, остальное — продавцам, экспедиторам и комсомолу. Все это носило поверхностно-мелочный характер: ну подумаешь, надбавка десять рублей за флакон французских духов. На черном рынке такие духи идут минимум за восемьдесят, а здесь — шестьдесят. Но если учитывать, что агент привез из Прибалтики машину этих духов, и на каждом из десяти тысяч флаконов имел два рубля? Однако, духами любительское объединение не ограничивалось и торговало всем, что можно продать.

Учитывая, что у нас успешно можно перепродавать даже дерьмо, дела «Солнышка» шли очень неплохо. Клуб-студия занимался и реализацией запасных частей, доставляемых с заводов-изготовителей, на автомобильном рынке. Закупив в Москве тридцать тысяч календарей по цене семьдесят копеек за штуку, их благополучно перепродали незадолго до Нового года по рублю тридцать, наплевав на эти самые двадцать процентов: уж очень боевой народ подобрался в этой компании, книгами торгуют по невесть каким ценам, скупают оптом самопальную продукцию в Грузии и Армении и при этом никто их кооператорами-кровососами не именует — комсомольское предприятие.

Торговый зал, расположенный на Южноморском морском вокзале, естественно, не торговал ни жигулевскими «крыльями», ни кооперативными сапогами. Он полностью соответствовал своему главному предназначению. Правда, здесь среди очень интересных работ находилось немало дряни: пепельницы в виде женских задов, полотенца с оттрафареченными сторублевками, пластиковые кошечки. С лотков этот товар шел неплохо, а в салоне его не спешили хватать, несмотря на то, что вход туда был платный, прямо как на ВДНХ, гони двадцать копеек, хочешь — покупай, хочешь — просто смотри.

Стоило кому-то из посетителей раскошелиться на картину, как ее тыльная сторона визировалась надписью «Клуб-студия „Солнышко“», что давало право на беспошлинный провоз за рубеж. В основном из-за этой надписи и пошел сюда отъезжающий клиент, что могут стоить картинки самодеятельных художников? Но с каждым днем все больше места занимали на стенах работы членов Союза; коллеги Дубова, узнав о его кормушке и прекрасном сбыте, ринулись покорять своим искусством мир с помощью несчастных беженцев из Страны Советов. И все были довольны, особенно я, не имеющий к этому прекрасно налаженному делу никакого отношения.

— Здравствуй, Ромчик, — наконец-то отрываюсь от аквариума и обращаюсь к стоящему за спиной директору комсомольского предприятия, — а не дорого ли обходятся тебе эти рыбки?

— Зато люди радуются, многие заходят сюда только из-за них.

По виду Дубова сразу можно определить, что Оксана всерьез продолжает работать; если прежде его одеяние ничем не отличалось от облачения многих собратьев по кисти, то теперь своим видом Рома напоминал приемщика стеклотары перед посещением театральной премьеры. Смешно было бы предположить, что он так наряжался бы только из-за занимаемой ныне должности.

— И дорого тебе стоит это удовольствие?

— Аквариумы сам сделал, рыбок знакомые ребята принесли, а их папа получает сотню в месяц.

— А, у них еще и папа есть, я-то думал, что здесь одни сиротки.

— Его здесь прозвали Рыбкин папа, смотрит за всем хозяйством, воду меняет, кормит их, — пояснил Дубов.

— Интересно у тебя тут, специально зашел посмотреть, о твоем салоне весь город гудит. А что это за бугай у двери?

— Он билеты продает и, в общем, вышибала.

— А что, бывают неприятности? Ты же сам не подарок, на свою восточную гимнастику до сих пор, наверняка, бегаешь?

— Так спокойнее, да и должен кто-то билетами торговать, а мне самому за порядком следить времени нет, дел невпроворот.

Да, большой начальник, деловой, каких мало; наверняка лупит со сдатчиков процент помимо кассы и считает себя умнее Рокфеллера, еще и на покупателях наваривает, делает вид, что специально для них оставляет мазню повышенного спроса.

Следуя заветам Петра Ивановича, я полностью выполнил свой долг, лично проконтролировал даже незначительные детали, насладился общением с прекрасным, от чего порой передергивало — как это такую дрянь кто-то покупает — и моя миссия по отношению к этому предприятию смело может быть завершена.

— Что ж, Ромчик, я рад за тебя. Как-нибудь еще зайду, а сейчас мне пора.

Зимний воздух приятно холодит легкие, с удовлетворением отмечаю, что моя машина не вымыта и даю газ по жидкой каше, щедро разбросанной по дороге южной зимой. Все идет, как нужно. Можно пускать пробный товар по пробитому Глебовым каналу.

Найти Котю Гершковича оказалось легче легкого, стоило только с утра посадить одного парня на телефон, другого отправить в известный район, а третьему нести боевое дежурство у ресторанчика «Волна». Прошло всего несколько часов, а поиски уже увенчались успехом, и как всегда невозмутимый Гершкович назначил мне свидание, честно предупредив, что в нашем распоряжении не более сорока минут. Откровенно говоря, мне хватит и десяти, остальное время пусть Котя резервирует для себя лично.

— Я сразу хочу тебя спросить, пока ты не начал мне что-то рассказывать, — начал без предисловий о здоровье Котя. — Ты знаешь, я в этой живописи понимаю не хуже всех генсеков, вместе взятых. Хоть объясни что куда, а главное зачем были внесены такие бабки. Видишь, твои намеки на консультантов оказались лишними. Мы верим друг другу, и ты никогда не подводил меня ни на копейку.

— Значит так, Котя, считай, тебе свалился хороший нахыс. Ты получил работы известных нью-йоркских живописцев Давида Бурлюка, Бориса Григорьева, Мстислава Добужинского. Кроме того, у тебя есть одна вещь кисти Александра Древина, который на свою голову не успел сбежать в Нью-Йорк, а потому в тридцать восьмом году справедливо за это поплатился.

— Слушай, а чего ты так радуешься за его судьбу?

— Я не радуюсь, просто ставлю тебя в известность.

— А знаешь, из тебя при желании мог бы получиться неплохой полицай…

— Котя, дорогой, оставь свои дебильные подозрения, ты же умный парень и знаешь — такие, как я, никому не служат, только себе.

— Не морочь мне бетэн, он и так ноет. Свободных людей не бывает, каждый чем-то повязан.

— Перед тобой — счастливое исключение. Мне не нужно, как другим, перестраиваться, выдавливать из себя по капле раба. Я им никогда не был: ни во времена звездатого Ильича, ни в год борющегося за дисциплину полупроцентника Андропова, ни когда страной правил главный контрпропагандист Черненко, ни тем более сейчас. Я не кричал «уря!», не клеймил позором Сахарова, не высказывал единодушного одобрения по поводу подорожания водки, а всегда оставался при своем мнении. В отличие от проституток, занявшихся сейчас борьбой за перестройку, ты посмотри на них: вчера одобряли и осуждали, а сегодня — борцы за новое общество. И еще. Я давным-давно знал то, что сейчас по капле открывают так называемому советскому народу, и жизнь свою строил по образцу и подобию родненького государства.

— Что ж ты не пошел вкалывать в райком в таком анекдотическом случае?

— Потому что у меня вместо партбилета всегда была голова. Спина у меня, как у тебя, плохо гнется. Поэтому предпочитаю заплатить тысячу рублей за двадцать ампул аллергоглобулина, который выдают на шару партийным бонзам высшего эшелона.

— Я немножко знаю твои дела, скажи, а не страшно?

— Нет, Котя, только тебе признаюсь, я много раз смотрел в глаза смерти. Что я теряю на этой земле? Ну не выпью еще пару канистр коньяка, не врежу к имеющимся двум-трем сотням еще пару десятков баб, так что…

— Нет, это в виду не имеется, а распоряжаться жизнями других — это твое право?

— Я сказал тебе, с кого лепил свою жизнь. Нельзя жить с чистой совестью в государстве, которое только тем и занимается, что всю свою историю врет своим гражданам, и убивает тех, кто этой лжи не верит. Вот они сейчас и взбесились на митингах, потому что узнали, кто ими командовал. Кстати, бесятся не от жира, с голода. И чего я должен переживать, если именами убийц названы улицы и города, если они лежат у Кремлевской стены, нашей главной достопримечательности. Ну где еще в центре столицы есть кладбище, этакая пирамида для прорвавшихся к власти уголовников? Теперь они лежат как фараончики, и вреда никому не делают. Ничего, другие стараются. И еще одно тебе расскажу. Когда я был совсем пацаном, жили у нас во дворе два ветерана войны. Один таскал на себе «языков» через линию фронта, но потом его самого немцы взяли. Полгода у них просидел, наши освободили и отправили на десять лет в Сибирь, лишив орденов и медалей пожизненно. А второй в это же бурное время на фронтах кровь свою мешками не разбрасывал, а честно и верно пытал и стрелял своих сограждан согласно чекистскому долгу. Думаешь, одни фашисты на фоне виселиц фотографировались? Я видел его фотографию, уперся на труп только что расстрелянного ногой и подписывает документ: приговор приведен в исполнение. Знаков отличий на нем, как на породистой собаке, к спецмагазину прикреплен, машину — вне очереди обслуживают, как ветерану войны с собственным народом. И счастливо живет до сих пор, внуков нянчит. А первый спился вконец и сдох, как собака, один, в подвале, у него-то и квартиры своей не было. И никогда никто не будет судить этих ласковых дедушек, как и их не менее приятных сыновей, сажавших в психушки и вешавших сроки, убивавших лагерями еще вчера. И знаешь почему?

— А как же не знать? — ответил несколько изумленный моей запальчивостью Котя, — потому что тогда их надо ставить с фашистами на одну доску. Те тоже кричали, что выполняли приказ.

— А в заключение моей политинформации скажу тебе, что я эти приказы не выполнял бы, чтоб мне с носом быть. Полицай из меня не выйдет, у них доля плохая, нет срока давности. Знаешь, сколько этих полицаев мой соседушка переловил, он об этом любил пионерам рассказывать, и вешал им по двадцать пять лет, если те в расстрелах не участвовали. Про то, что сам невинных стрелял, молчал, конечно. А теперь у меня есть для тебя новость.

— Что такое, — сделал изумленный вид Котя, — евреев стали брать на работу в КГБ?

— Там и без твоих сионистов, торгующих Россией, резидентов хватает. Мало того, что вы захватили мировое господство, сделали Октябрьский переворот, так теперь из-за того, что уезжаете, магазины пустые.

— Ну хорошо, все евреи уедут, на кого ты будешь сваливать беды советского народа?

— На очередного козла отпущения, проклятый космополит, убийца в белом халате, посоветовавший американцам разбрасывать колорадских жуков над российскими полями. Поэтому я спрашиваю, кто из твоих друзей едет на днях в Штаты?

— А какое тебе дело до этого, тупоголовый хозар, жаба давит, что тебя хрен выпустят?

— Просто один христопродавец напомнил мне, что еврей не роскошь, а средство передвижения.

— Но только без криминала.

— Котя, обижаешь, я просто хочу подарить этому человеку несколько картинок, там они идут. Он их купит совсем подешевле.

— Тогда он купит их завтра, часиков в десять, чтобы ты не нервничал. Какие работы он должен прикупить?

— Директор сам предложит своему клиенту отличный товар. Пусть он только подойдет к нему и скажет: «Нет ли у вас чего-нибудь, ну, очень-очень оригинального».

— Да, такие идиотские слова случайно никто не выговорит, — блеснул лысиной Гершкович. — Клиент, как я понимаю, за такой подарок просто поделится с тобой рассказом о его прохождении…

— Не со мной, Котя, а с тобой, и самым подробным образом. Кстати, ты не спросил, куда ему идти.

— Не держи меня за малохольного, — устало покачал очками Котя, — или я не имею понятия о рождении комсомольского предприятия «Солнышко»?

9

Рябов ждал меня в сауне, и такое легкомысленное поведение было обусловлено тем, что к моей «Волге» в течение всего дня надежно приклеилось «Жигули» с Сашей-борцом за рулем. Хотелось спросить, как там его сын, но на улице должен вести себя со своими телохранителями, словно с незнакомыми людьми, а когда я подъехал к спортивному комплексу, меня вел уже совсем другой экипаж: видать, Сашина смена закончилась.

Голый Рябов сидел на диване, с удовольствием поигрывая мускулатурой, щедро поросшей шерстью.

— Сережа, отсюда едем к Глебову и на сегодня все, а завтра Костю ко мне, утром. И, кстати, передай ему, если он еще раз будет издеваться на аукционе, это нехорошо кончится. Ему что, на жизнь не хватает?

Книжный аукцион был любимым времяпрепровождением Кости. Старинные издания, в основном, здесь покупал литературный музей, где у Константина были знакомые девочки. Они и информировали его, какую максимальную сумму мог себе позволить выложить музей за ту или иную книгу. С музейными представителями Костя торговался до изнеможения, но в конце концов уступал им. Не станет же он в самом деле покупать на аукционе собственную книгу.

— А что мы будем делать у законника? — отвечает вопросом на вопрос Сережа.

— Рябов, я слышу в твоих интонациях плохо скрываемое отношение к юристу, который изредка помогает тебе стать богаче. Что касается твоего намека о законе, то в России нет закона, есть столб и на столбе корона. Знаешь, Сережа, сейчас все вокруг трещат — мафия, мафия. А то, что само государство наше — самая большая мафия, этого никто не замечает. И методы у него соответствующие. Вчера перед сном вместо видика случайно врубил телевизор, там какой-то пень надрывался, будем строить, говорит, правовое государство. Но пока мы живем не в правовом, зачем подчиняться его законам, которые нарушают все, кому не лень. А кому лень — нарушают из-за лени. Торговая мафия, чиновная мафия, партийная мафия — а все вместе взятое? Мы зарабатываем хорошие деньги, чтобы жить нормально. Нормально, подумай. Установлен государственный порядок: хочешь жить нормально — воруй, крути, убивай. Чтобы получить возможность нормально питаться, иметь квартиру, машину, пить коньяк…

— Ты сегодня был у Студента? — Сережа прерывает поток моих антисоветских измышлений, порочащих государственный строй.

— Будто не знаешь, — не признаюсь в том, что не могу еще затормозить после разбега, начатого у Гершковича.

— Полдня слушал рассказы Студента. Потом Котю. Теперь тебе хочется выговориться — все правильно.

— Извини, Сережа, ты прав, кому охота слушать такую дурь. Мы с тобой счастливы и стихи «Харкая кровью, купаясь в говне, счастливо живу я в Советской стране» — не про нас.

— Это точно. Пусть другие кровью харкают.

— Как я понимаю, сегодня ты не будешь меня насиловать внеочередной тренировкой. Почему же ты позвал меня в эту расслабляющую обстановку?

— Ты не высыпаешься. Да и нервы, судя по разговору, на пределе. Тебе таки-да нужно расслабиться. Хочешь точечный массаж?

— Опять? В свое время ты уже снимал напряжение при помощи скрипачки, я надолго запомню, чем завершилось то расслабление. Пока старик читал книжку и смотрел очередную дозу возбуждающего, глотая адельфан, я двое суток не смыкал глаз. А потом неделю возился с этим пассажиром Вершигорой. Его ищут, а этот пассажир снова рвется в бой. Куда ты его определил?

— Он в кооперативе. Подставной председатель, главбух. Купил японские вязальные машины, гонит колготки по червонцу. Говорит, если их по три рубля продавать — и то сто процентов навара. Дважды был у Леонарда Павловича.

Уму, казалось бы, непостижимо. Человека ищут, а он в городе неподалеку уже давным-давно прописан, квартиру поменял, усы отрастил, бабой с готовым ребенком обзавелся — и всего за два месяца. Я бы его за три дня вычислил, а так его еще сто лет разыскивать будут, тем более, что сейчас он никакой не Вершигора.

— Сережа, смотри за ним внимательно, — одобряюще сказал я и чуть не добавил «Так же, как за мной».

— Не кури, — предупредил меня Рябов, видя, что в моих руках появилась сигарета, — перед массажем это вредно. Раздевайся.

— Забодал ты меня своим массажем, — пробормотал я, недовольно бросая сигарету на стол и выполняя боевой приказ. Сережа с одобрением посмотрел на мои действия и приоткрыл дверь во вторую комнату. Через порог перепорхнули два небесных создания, лет по пятнадцать каждая, сделанные словно под копирку. Даже небольшие черные бабочки на их беленьких челках были совершенно одинаковые. После всего, я-то рассчитывал совсем на другое.

— Они однофамилицы? — осведомляюсь у Рябова.

— Нет, близнецы, — не понял шутки Сережа.

— Сережа, я только что говорил тебе о законах. Это называется развращение малолетних.

— Не надо развращать. Они кое-чему еще тебя научить смогут.

— Тогда я пас. Пусть делают со мной все, что захотят.

Сережа неторопливо пошел к дверям, бросив на ходу «Девочки, работайте», и плотно прикрыл за собой дверь.

— Вы умеете делать точечный массаж? — задал я вопрос, становящийся традиционным для этой комнаты.

Вместо ответа девочки синхронно вызывающе улыбнулись и одновременно сбросили купальные халатики. Да эти школьницы не чета застенчивой Инге, которая не раскрывала глаз, издавая протяжные стоны во время обмена своей невинности на старинную скрипку, девочки смело сбрасывают с себя одежду. Медленным движением пальцев они расстегнули «половинки» и освобожденные от материи груди прыгнули вперед, а мне почему-то еще раз вспомнилась Инга, которая, позабыв опыт первой нашей встречи, полчаса вздыхала, пока, наконец-то, решилась снять трусики. Эти действуют куда энергичнее, движения заученные, наверное, перед зеркалом репетировали. Вон как одновременно в четыре руки потянули завязки на своей спецодежде, и она, обнажая два совершенно одинаковых золотистых лобка, белыми комочками упала к ногам.

— Девочки, на хороший сэндвич у меня уже нет времени, — взмолился я, видя надвигающихся на меня с непоколебимой решимостью сестричек. — Кроме того, я рассчитывал просто на массаж…

— Все будет хорошо, — успокоила меня одна из них, и я чуть не заржал, эти соплячки вообразили себя самыми опытными в мире, не подумав о том, что половой стаж пациента длительнее их собственного возраста.

Четыре соска плавно заскользили по моей груди, заставляя слегка напрягаться мышцы, и я почему-то подумал: «Если Сережа и сейчас зайдет, чтобы отправить меня работать, убью». В конце концов каждый человек имеет право на короткий отдых перед следующей, невесть какой по счету, деловой встречей.

Через пятнадцать минут я уже был готов к ней. Осталось только подождать, пока Сережа закончит дружескую беседу со своей очередной дамой прямо на жесткой скамье у бассейна.

По дороге к Глебову я поинтересовался:

— Ты расплачиваешься с ними долларами?

— Рублями. Девочки стали дороже.

— Инфляция, Сережа. Если женщина не будет торговать собой, ей никакой зарплаты не хватит даже на одежду. А кто твоя приятельница, и что за оригинальная постановка вопроса, ведь есть еще одна комната.

— Она любит, чтоб оригинально. Тренер по гимнастике. В прошлый раз просила трахнуть ее прямо на брусьях. Денег, кстати, не берет.

— А подарки берет?

— Да.

— Ну и подари ей купюру зеленого цвета. Она возьмет, это тебе не рубли, которые не стоят бумаги, чтоб их печатать.

— Поэтому ты постоянно меняешь рубли на доллары?

— И поэтому, и потому, что только с долларами я чувствую себя в родной стране не второсортным человеком. За рубли с тобой никто разговаривать не будет, а за доллары любой штаны снимет, не хуже этих девочек. Скоро только на доллары хоть что-то здесь покупать можно будет.

— Мы и за рубли купим.

— Правильно. Однако все идет к тому, что мы будем жить по законам нормальных стран. Но пока рубль не станет конвертируемым, это будет не более, чем потуги. И время на это понадобится. Поэтому — шире дорогу доллару.

— Так нельзя сейчас.

— Сейчас нельзя, завтра можно. Причем официально. Но каждое завтра готовится сегодня, поэтому я встречу его вооруженный зеленкой, за которую мне продадут что угодно. А тебе с твоими деревяшками дадут пинка в зад. Или потребуют два чемодана рублей за товар, стоящий по госцене треть чемодана.

— У меня тоже доллары есть, — оправдался Сережа, как будто не я, а кто-то другой посоветовал ему в свое время покупать за деревяшки настоящие деньги.

— Ну, тогда выскочи и купи хороший букет цветов, — заканчиваю ничего не значащую беседу.

Хозяйке дома букет, выбранный Сережей, явно придется по вкусу. Среди ревущей холодным северным ветром зимы пять крупных роз могли показаться чем-то сказочным, особенно, если учитывать их цену. Но подлинная красота окончательной оценке никогда не поддается.

Небольшая квартирка Глебовых сияла чистотой и уютом, семейная жизнь Саши не в пример моей, жена — прекрасная хозяйка, ласковая подруга и заботливая мать, два пацана — круглые отличники, вдобавок успевают заниматься в шахматношашечном клубе. Я вздохнул, вспомнив своих близких и немного позавидовал Глебову: в такой дом приятно возвращаться, а я вот сколько могу держаться от своего на расстоянии — столько и использую этот шанс не видеть свою дорогую по размерам приданного супругу, сыночка-ангелочка, дьявол этот все-таки ангел, пусть падший, и любимого тестя, соединившего в своих руках судьбы очень многих людей.

Если что и было удивительного в этой квартире, то дверь: ободранная с кусками свисающего дермантина, словно выволокли ее со свалки и установили назло хозяину темной ночью. Однако, Саша специально придал новенькой двери такой импозантный вид: ограбление квартир в районе Вишенек давно стало изо дня в день повторяющейся традицией. А с такой дверью спокойнее, посмотрят на нее ворюги и решат, что обитает за ней давным-давно опустившийся ханыга, с синей, как у Фантомаса мордой, у которого можно спереть разве что пару пустых бутылок.

Я откровенно обрадуюсь, если не застану в этом доме близких Глебова, не люблю вести за семейным столом разговоры с его хозяином, полные туманных намеков и замаскированных легкой болтовней серьезных предложений, так, чтобы кроме нас с Сашей ни жена, ни дети не догадались, о чем идет речь.

Глебов открыл дверь и очень удивился, увидев вместе со мной Сережу. Они друг друга просто не переваривают: Глебов считает Рябова хитрым цепным псом с повадками неандертальца, а Сережа как-то заметил, что не очень бы удивился, если Сашка окажется педиком и даже проверил свою вызванную приступом неприязни версию.

— Здравствуй, Саша, — забарабанил я с порога, — а где Наталия Александровна, почему не слышу детей, один что ли на хозяйстве? — и не дав Глебову ответить, протягиваю знак внимания к его семье.

Саша нашел для этого подарка подходящую хрустальную вазу, налил туда воды и добавил несколько капель одеколона.

— Выпьешь? — коротко спросил меня Глебов, даже не обращая внимания на расположившегося в кресле без всякого приглашения Рябова, и добавил: — Жена с детьми у подруги.

— Если можно, только кофе, — попросил я, не обращая внимания на насупившегося Сережу. — Ты все отлично сделал, Саша, откровенно признаюсь, я даже не ожидал, что все это примет такой вид.

— Пришлось поработать, — скромно оценил собственный труд Глебов, — хотя, если быть откровенным до конца, самым сложным было ненавязчиво помогать твоему протеже выбирать верную линию поведения. Ты предложил подходящую кандидатуру — оформление, ремонт да и связи с ремесленниками — это уже его работа. Но сейчас мне хочется обратить твое внимание на другое обстоятельство, один из агентов по снабжению…

— Я знаю, Саша, но он стучит моему осведомителю.

— Сегодня твоему, а завтра… Ты же сам сказал, что дело серьезное.

— Уберем этого стукача, появится другой. И еще неизвестно — откуда.

— Все равно быстро он не появится, для этого нужно время. Я так понимаю, что пока они внедрят туда своего очередного сексота, студия перейдет на вполне легальное положение. Поэтому, я просто советую тебе подумать, по своему опыту знаю, что все начинается с мелочей. Зачем зависеть от слепой случайности?

— Я подумаю, Саша. А за отлично проделанную работу тебе полагается премия как победителю социалистического соревнования. Но расписываться в ведомости не нужно, она будет переведена на твой счет.

— На мой?

— Извини, на предъявителя.

— Все ты знаешь, — польстил мне на прощание Саша, — с тобой даже страшно разговаривать.

Первое время мы ехали молча, пока я, наконец, не оторвал от раздумий Рябова:

— Сережа, это наша ошибка, Саша прав. Тем более, я никогда не доверял уголовникам. Поэтому подставной вариант, сочиненный тобой, может принести нежелаемые последствия.

— Что мне делать? — нарочно спросил меня Рябов и тут же слетела с него обычная невозмутимость, — тебе этот пидар на мозги капает. А ты его слушаешь.

— Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав. Чтобы больше я не возвращался к этой теме. Отвези меня к Свете.

— Тебе нужно ехать к семье, — с едва различимой долей злорадства в голосе сказал Сережа, — ты там неделями не появляешься. Сабина уже устроила Леонарду Павловичу скандал. А он у меня допытывался.

— Давай домой, — вяло соглашаюсь с Сережей, виновато улыбаясь, а сам вскипаю от ярости. Старик давным-давно понимает, что я искусственно увеличиваю свой объем работы, но не придает этому особого значения — все мужчины так себя ведут. Однако он наверняка злится оттого, что я не соблюдаю правил семейных приличий, да и Рябов, наверняка, косвенно мог подтвердить это.

Дрова трещали в камине, Сабина протянула к огню ноги, заботливо укутанные клетчатым пледом, и молча смотрела на языки огня.

— Здравствуй, дорогая, — тихо прошептал я, пытаясь ласковыми интонациями сбить порыв предстоящей бури, — извини, меня долго не было, как наш Гарик?

Образцово-показательная забота о нашем сыне должна была внести еще один плюс в графу моей добродетели, да и на обезьянью любовь супруги я рассчитывал. В крайнем случае, докажу делом, как я ее страстно люблю.

Сабина видимо долго созревала для семейной сцены, поэтому мне самому придется атаковать, лучшей зашиты еще не придумано.

— Интересно, где ты пропадаешь? — начала осторожный старт моя жена, — тебя неделями не бывает дома. Где ты шляешься по ночам? Только не говори о работе — это твое дежурное слово.

— А что ты знаешь о моей работе? Ты знаешь, сколько энергии и сил занимает она? А время? Вчера, чтобы подписать одну бумагу, я убил четыре часа. Если бы ты хоть понимала, то я мог бы тебе коротко объяснить. Но с тобой разговаривать или доказывать что-то — все равно, что биться головой об стенку — болевые ощущения и никакого толку. Так что не выводи меня из себя, я тридцать часов на ногах.

— Ударник коммунистического труда, — съязвила поднаторевшая в общении со мной Сабина. — Я не знаю, чем ты там занимаешься, но по бабам бегаешь — это точно. Тебе же не жена, прислуга нужна и время свободное. Интересно, откуда ты сейчас явился, от очередной своей сучки?

— Да, от сучки по фамилии Глебов, может тебе рассказать, где я был раньше, чтобы ты окончательно успокоилась, рассказать о том, что пришлось сделать всего за одни сутки?

— Не нужно мне знать о твоих делах, я давно догадываюсь о главном…

— А, ты не хочешь знать о моих делах? Ты ничего не видишь, ничего не знаешь. Ты не понимаешь, что только твои побрякушки стоят столько, сколько не выплатит тебе твоя школа, проработай ты там до четвертого тысячелетия. Ты не догадываешься, что дом, записанный на тебя по себестоимости — около полумиллиона, что массажистка, разминающая твою жирную задницу, стоит триста рублей в месяц. Или знаешь? А просто не ведаешь, откуда деньги берутся?

— А зачем ты подсовываешь отцу порнографию? — нашла очередной аргумент для продолжения семейной сцены Сабина, — у него же повышается давление. Ты что, его в могилу решил свести?

— Твоему отцу я многим обязан, и отношусь к нему подобающим образом. А ты лучше скажи, какие фильмы сама смотришь? Думаешь, я не знаю, может ты еще Гарику их демонстрируешь?

— Ты что, с ума спятил?

— Спятишь с тобой, — продолжаю успешно начатое наступление, — если ребенок говорит, что ты смотришь «Екатерину», откуда он знает? Наверное, после той сцены, где Потемкин услужливо подсовывает царице жеребца, тебе и ударила мысль в голову насчет моего аморального поведения. Насмотришься порнухи, вот и лезут дурные мысли в голову. А я вместо того, чтобы отдохнуть, должен выслушивать эти бредни? — голос почти переходит на крик, сцену крайнего возбуждения прекрасно дополняет вылетающая изо рта слюна.

— Успокойся, дорогой, — капитулирует Сабина, которая не умеет долго сердиться на своего любимого.

— Ага, успокойся, ты сперва всю душу вымотаешь, а теперь успокойся, Что ты со мной делаешь, Сабина, зачем мучаешь? — внезапным шепотом перехожу к финалу. Видимо, придется, несмотря на усталость, спать в объятиях моей любимой.

Телефонный звонок прерывает размышления о неприятных последствиях этого разговора. Сабина берет трубку и тут же подносит аппарат ко мне.

— Тебя просит Сережа, — с долей вины в голосе говорит жена.

Рябов информирует меня, что через несколько минут мне нужно быть внизу, а я специально нажимаю на кнопку, усиливающую звук в мембране, чтобы чутко слушающая Сабина убедилась — звонит Сережа, а не мерещащиеся ей девицы.

— Вот так, Сабина, мне пора. И даю тебе честное слово, что к сукам я не отправлюсь.

Сабина молча целует меня в знак примирения, и я на удивление легко переношу этот знак супружеской благодарности и всепрощения.

Рябов сидел за рулем своей машины, прорезая желтым пучком противотуманных фар редко падающий снежок. Я, не задавая вопросов, сажусь рядом, и Сережа включает скорость.

— Сережа, я действительно устал, — честно предупреждаю тонко чувствующего меня человека.

— Поэтому я везу тебя к Свете, — невозмутимо отвечает мой спаситель, рассчитавший все варианты встречи с Сабиной и подтвердивший мое алиби в ее глазах. — Жди меня там. Костя будет в девять у тебя.

— В восемь, Сережа, — делаю поправку во времени. — Потому что клиент придет в салон в десять.

Со Светой я познакомился два года назад таким банальным образом, что даже стало немного смешно. Тогда тоже была зима, и ехал я куда-то поздно вечером по одному из тысяч неотложных дел, как вдруг все они мгновенно ушли на задний план — я увидел Олю, единственную женщину, которую когда-то любил. Фонарь бросал нервный тусклый свет на ее лицо, и руки автоматически свернули машину к краю тротуара. Я выскочил, пробежал несколько метров, схватил ее за руки, и понял, что ошибся.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал я, не выпуская рук девушки, — извините…

Она почему-то не удивилась столь бесцеремонному обращению и мягко улыбнулась.

— Может быть вы, наконец, отпустите меня?

Я виновато опустил руки, такое со мной бывает крайне редко; откуда взялась эта растерянность перед очередным ударом жизни, которая подразнила меня некогда потерянной навсегда женщиной. И тут же услышал сзади хриплый голос:

— Эй ты, козел вонючий, чего пристал к нашей чувихе?

Их было трое, три шакала, обычно тихо-мирно держащихся днем и преображающихся вечерней порой, вылазящих на улицу в поисках дешевых приключений. Я понимал, какой спектакль сейчас разыграется, и уже вернулся в свое обычное состояние, готовность к борьбе всегда стояла на первом месте в характере, и никакие обстоятельства меня уже не смущали, даже то, что я остался совершенно один против трех потенциальных противников. Впрочем, противников, сказано чересчур громко, вино не только придавало им храбрости, но и туманило головы; главное, постараться не ввязываться в откровенную драку, чтобы исключить любую случайность, и постараться положить их до того, как они попытаются полезть в карманы за чем-то острым.

Девушка попыталась ускорить шаг, но воинственная тройка перекрыла ей дорогу.

— Пошли с нами, капитально отдохнем, — предложил ей один из них, бестактно хватая за плечо. — А ты, баран, беги, пока я с тебя шашлык не сварил.

Самым лучшим вариантом было бы последовать этому совету, рисковать собой я просто не имею права. И если бы девушка эта не была похожа на Олю…

— Простите, я плохо вас понял, — обратился я к на диво приятному собеседнику. — Повторите, пожалуйста, что вы сказали.

Тот победоносно расправил грудь: все ясно, перед ним вшивая интеллигенция, которую ему подобные ненавидят инстинктивно, и поиграться с таким козлом, умеющим только носить галстук и читать газеты — одно удовольствие.

— Я сказал тебе, тупоголовый, — добродушно улыбался этот тип, не отпуская девушки, — чтобы ты канал, свободный, как Бангладеш. Понял ты…

Удар в нос имеет то преимущество, что получивший его в течение некоторого времени не может понять, что с ним происходит. Мой кулак только отрывался от ноздрей одного из искателей приключений, а нога уже летела в пах второго, мгновенно бросившегося вперед. Все остальное было очень просто: я подпрыгнул, плотно опустился ступнями на его позвоночник, схватил третьего за уши, нагло торчащие по сторонам кепки, ударил его лбом в лицо и быстро отправил головой в очень кстати находившуюся рядом стенку дома. Потом грубо схватил оцепеневшую девушку за руку, поцеловал ногой по почкам пытающегося подняться клиента под первым номером и уже на бегу прохрипел: «В машину!»

— Вы со всеми людьми так общаетесь? — иронически спросила меня девушка, когда мы очутились вдалеке от места невольной разминки.

— Эти ребята привыкли к тому, что кулак поднимает самосознание. Я им доказал, что он может его опустить.

— Вы философ?

— Отчасти, как все мы. Как вас зовут?

— Света, — коротко ответила она и попросила: — Выпустите меня, пожалуйста.

— Я отвезу вас домой, Света.

Она очень напоминала Олю и не только чертами лица, но даже интонациями в голосе, я тянулся к ней инстинктивно, словно к огромному подарку судьбы, пославшей в утешение эту девочку за столько лет, потерянных для самого себя. Я понимал, что нравлюсь ей, и делал все, чтобы понравиться больше. Что ценят женщины в мужчинах: ум, чувство юмора, независимость и, конечно же, финансовые возможности. Внешность при этом остается на втором плане, но и с этим у меня все в порядке — между шимпанзе и моей особой если и наблюдается родственная связь, то весьма отдаленная. Но только через два месяца непрерывных ухаживаний в ущерб некоторым делам я остался у Светы на ночь. Рябов, узнав о ночном приключении, в категорической форме потребовал: если я куда-то отправляюсь один, то оружие при себе держать просто обязан, и потребовал, чтобы я дал честное слово — в одиночку без пистолета никуда. Даже к Свете. И с тех пор, все равно не доверяя мне, он с огромной заботой окружил меня кольцом своих ребят, которые разве что не спали со мной в одной постели.

Случай подарил мне Свету, но, откровенно говоря, я где-то в глубине души рад, что, наверняка, больше никогда не встречу Олю. Она навсегда уехала из нашего города вместе с мужем. Так что мне не придется видеть, как под напором прожитых лет белеют ее золотистые волосы, тускнеют синие глаза, становится дряблой кожа. Она навсегда останется в моей памяти молодой. Как Света.

Я тихо постучал в ее дверь, уже в который раз удивляясь искусству Сережи предвидеть всякие мелочи: звонка из-за соседней двери не услышишь, а вот постучи кто-нибудь и сразу замаячит в двери напротив любопытствующий глаз.

— Тебя давно не было, — сказала Света, открывая дверь. И все: ни идиотских истерик Сабины, ни тщательного контроля за моим временем Рябова, я очутился здесь, в этой крохотной однокомнатной «хрущебе» и могу хоть немного стать обычным человеком, без ежедневной суеты и вечной спешки вслед уходящим событиям. Тепло ее тела обволакивало, я рухнул на диван, потянув к себе Свету. Она поняла меня до конца, мягко отстранилась и набросила сверху махровую простыню.

— Тебе нужно отдохнуть, — усмехнулась она, — по крайней мере, в первую очередь. Ты полежи, а я пока почитаю.

— Почитай вслух, — попросил я и удобно откинулся на пoдушку. Света села рядом на низенький стульчик, включила торшер, чуть отодвинула его, чтобы электричество не беспокоило моих глаз и взяла в руки книгу. Сквозь навалившуюся на меня тяжесть, пригнувшую веки к глазам, и охватившее тело приятное оцепенение, все дальше и дальше уходил ее голос: «Это будет время, когда распространится беззаконие, сыновья подымут руку на родителей, жена злоумыслит на мужа, муж поставит жену перед судьями, господа станут бесчеловечны к подданным, подданные — непослушны господам, не будет больше уважения к старшим, незрелые юноши потребуют власти, работа превратится в бесполезную докуку, и повсюду раздадутся песни во славу греха, во славу порока и совершенного попрания приличий. После этого изнасилования, измены, лихая божба, противоприродное распутство покатятся по свету, как грязный вал, и злые умыслы, и ворожба, и наведение порчи, и предсказательство; и возникнут на небе летающие тела, и закишат среди доброверных христиан лжепророки, лжеапостолы, растлители, двуличники, волхвователи, насильники, ненасыти, клятвопреступники и поддельщики, пастыри перекинутся волками, священнослужители начнут лгать, отшельники возжелают мира вещей, бедные не пойдут на помощь начальникам, владыки пребудут без милосердия, праведники засвидетельствуют несправедливость. Во всех городах будут толчки землетрясения, чумное поветрие захватит любые страны, ветряные бури приподымут землю, пашни заразятся, море изрыгнет черновидные соки, новые небывалые чуда появятся на луне, звезды переменят свое обыкновенное кружение, другие звезды, незнаемые, взбороздят небо, летом падет снег, жгучий зной разразится в зиму. И настанут времена скончания и скончание времен…»

Я открыл глаза и бросил полусонный взгляд на светящийся циферблат «Сейко» — без четверти семь. Через час с четвертью Костя должен быть у меня, и покатится пробный шар сквозь таможню и границу, через океан, в далекую Америку. Пора вставать. Я нежно целую спящую рядом Свету, она крепко прижимается ко мне и перед тем, как снять с нее ночную сорочку, я еще раз, проконтролировав время, понимаю, что обязан успеть на свидание с собственной шестеркой: как говорит Глебов, точность — это вежливость королей.

Рябов кофейничал, сидя за рулем своей машины, ни слова не говоря, плеснул во вторую чашку остро пахнущий «мокко», щедро делясь со мной.

— Первый раз за много дней, как следует выспался, — честно признаюсь Рябову.

— Мне сегодня не удалось вообще, — замечает Сережа. — Стукач наш пропал.

— Куда это? — наивный вопрос должен доказать Рябову, что я еще не пришел в себя.

— Нет трупа, нет преступления, — тяжело улыбнулся Сережа, повернул ключ в замке зажигания и заработавшее сердце машины тихим гулом напомнило о том, что время короткого счастья осталось в прошлом.

10

— Константин, — командую я, бросая на стол картонную папку с золотистым тиснением, — отправляйся на морской вокзал. Сдашь в салон эти офорты, каждый по десять рублей. И тут же забудь об этом, как и о дороге в «Солнышко».

Для генеральной репетиции я выбрал четыре работы Геккера и Бармидера. Известные художники, зарекомендовавшие себя самобытными мастерами не только в родной стране, сейчас усиленно заинтересовали «Интурист». Эта контора брала на комиссию их работы, вывешивала их в тех местах, куда советские граждане и не мечтают попасть, потому что вопреки расхожему мнению все лучшее у нас принадлежит не детям, а иностранцам.

Офорты и гравюры «Интурист» продает по сто двадцать долларов, щедро отдавая авторам из них ровно по шестьдесят рублей. Я тоже торгую картинами, но чтобы на глазах у хозяев полотен заниматься таким откровенным эксплуататорством, до такой наглости еще не дошел. Я всегда плачу людям с запроса, и поэтому их вещи становятся моей собственностью, и что делать с ними дальше — решать приходится самому. Брокер — одна из самых уважаемых профессий в мире, жаль только, что трудовой книжки у меня нет, а то бы обязательно ее туда вписал.

Официально такой деятельностью у нас заниматься нельзя, и поэтому гораздо выгоднее закупать жратву за валюту, нежели дать возможность заработать рубли посреднику на все равно сгниющем в поле продукте. Ну и ладно, лично мне продуктов хватает, равно как и всем, кто на меня трудится, а об остальных пусть их профсоюзы тревожатся.

При вывозе из страны офорты и гравюры облагаются хорошей пошлиной — вариант для проверки самый подходящий. Костя отдаст эти работы по десятке, на них будет установлена двадцатипроцентная надбавка, и если все пойдет, как задумано, всего за восемь рублей произведения современного искусства покинут родные берега.

— Константин, — ласково смотрю прямо в его кукольные глазенки, — ты мне на прощание ничего сказать не хочешь? Значит, не хочешь. Я, по-моему, тебе уже говорил, чтобы ты прекращал баловаться. И не нужно делать удивленный вид, ты товаришься по средам, а реклама в точке появилась именно в этот день. Кроме того, вряд ли кто-то из клиентов станет делать подобные надписи, кроме тебя.

Об очередном художестве Константина я узнал совершенно случайно. О нем мне поведал один знакомый работник прокуратуры на трибуне стадиона. Откровенно говоря, во время холодрыги мне этот футбол нужен, как ласты горнолыжнику, но что поделаешь в ситуации, когда долг платежом красен. Приходится платить и свободным временем. Костя приобретал продукты в точке «Торгмортранса» по средам. У меня уже катастрофически не хватало времени заниматься еще и этим, поэтому я смело поручил столь ответственное дело Косте и он по средам занимал свое место в очереди. Это только несведущие люди думают, что раз спецобслуживание, так очереди никакой. У нас без очередей прожить и даже умереть просто невозможно, поэтому дружно выстраиваются перед дверью торговой точки работники прокуратуры, милиции, пароходские шишки — и никакого галдежа типа «больше кило в руки не давать!» — все чинно, спокойно. Стоит Костя, мается, а на двери табличка висит: «по вторникам продукты получают только ветераны КПСС пароходства». Вот и решил пацан сделать нашей партии самую лучшую рекламу, взял ручку, зашел за дверь и дописал внизу: «Вступайте в ряды КПСС». И кого, спрашивается, дурачок, агитировал, там, кроме него, все давным-давно усвоили, куда им выгоднее всего вступать. Когда дверь прикрыли и все увидели эту надпись, табличку просто сняли. На том дело кончилось. Вот что значит веяние времени. Еще несколько лет назад, небось, сразу бы в КГБ вызвали, а сейчас никто такой рекламой вплотную не заинтересовался, несмотря на то, что в очереди за продуктами стояли и парни из этой конторы.

— Константин, тебе уже пора остепениться, — делаю я справедливое замечание, словно забыв, что в его возрасте вытворял и не такое. — Ты уже взрослый человек и должен понять, что основное для профессионала — это не привлекать внимания. Беги отсюда, пока Сережа не приехал, если он узнает о том, что ты в порядке трудовой индивидуальной деятельности занимаешься рекламой…

Костя мгновенно понял, как оценит Рябов его творческие потуги и без второго слова вылетел на улицу. В добрый путь, мальчик. Пройдет еще месяц, и если все будет, как задумано, можно назначать встречу своему столичному так называемому шефу. Интересно, ради чего он не рискует использовать собственные каналы?

11

— Все было хорошо, — поведал мне через пять недель Котя, — не страна, а сказка, — добавил он таким тоном, словно сам побывал в Соединенных Штатах.

— Слушай, Котя, а безработные там по-прежнему недоедают? Так пусть напишут нам, приедем и доедим.

— Не делай из себя ненормального, — почему-то серьезно ответил Котя, — о том, что их безработные живут лучше наших инженеров, мы знали еще тогда, когда по телевизору каждый день намекали, что кроме бездомных и убогих другого населения там нет. Самое интересное другое; меня поразили не магазины и прочая мишпуха, а то, что я час стоял на улице и мимо не проехало двух одинаковых машин. Тебе еще что-то сказать?

— Нет, не надо, я же пришел к тебе послушать за разные машины в каменных джунглях капитала, у меня других забот не хватает.

— Я же тебе уже сказал, что все было хорошо. Правда, единственное, что его спросили на границе, так это есть ли произведения искусства. Он честно, как маме родной, ответил, есть, в чемодане лежат. «Дорогие?» — спросили. «Нет», — ответил, — «по десять рублей, подарки, в салоне брал». Так они даже смотреть не стали. Кстати, за эти картинки он «Хитачи» взял.

— Видишь, какой я добрый, ты б своему корешу вряд ли видик просто так подарил.

— Хорошим людям ничего не жалко, я недавно одному видик вместе с телевизором подарил, и не переживаю.

— Слушай, а все уже обнаглели до крайности. Никто не хочет бабки брать, только подарки.

— А зачем им деньги, ты же не настоящие бабки, а деревяшки норовишь людям дать, а что на них можно купить, кроме болячек?

— Да, твой подарок жирнее моего.

— Это тебе не пару картинок в чемодане волочить. Мне тут для одной канадской фирмы нужно сделать два миллиона болванок под ключи, так что даже такой презент не проходит больше, чем просто аванс.

— Понимаю, Котя, такой гембель не всякий выдержит. Но, как говорил незабвенный Никита Сергеевич, за работу, товарищи. Мне хочется сделать тебе подарок. Это прелестный пейзаж Ланга, получишь его по себестоимости.

— Ты же знаешь, что в отличие от наших пациентов, мне не нравится, когда чем-то отдаривают. А твоего Ланга тоже в сороковых, роковых, на тот свет отправили или он сбежал в Америку? В последнее время ты стал поставлять только такую публику.

— Не будь мнительным, этот художник умер еще в прошлом веке.

— Умер-шмумер, лишь бы был здоров. Что стоит этот Ланг?

— Если ты такой мнительный, он тебе обойдется всего в годовую заботу об одном покойнике, — намекаю, что последний бизнес Коти для меня не тайна.

Что оставляют люди, навсегда покидающие эту страну, где им выпало огромное счастье появиться на свет? Километровые очереди, запущенный быт, необходимость взяток чиновникам и работникам самого ненавязчивого в мире сервиса, а также другие преимущества социалистического образа жизни. Может им и обидно расставаться с постоянной борьбой за существование от стафилококка в роддоме до поисков концов по поводу места на кладбище, но что делать, человек живет всего один раз и вполне может желать, чтобы эта жизнь резко отличалась от существования животных. Но кроме всех прелестей, по которым они явно скучать не будут, здесь остается их память и могилы родных. Может, живя в Южноморске, они годами не показывались на этих самых могилах, но уезжая, чтобы больше никогда к ним не вернуться, многие хотят быть уверенными в том, что места упокоения их предков будут находиться в надлежащем состоянии. Всего за триста долларов в год Котя воплощает эти мечты в жизнь, а главное — деньги на его счет переводятся не просто так, люди уверены — все будет в лучшем виде. Не зря гостевики так охотно заглядывают на давным-давно закрытое Южноморское кладбище со старинными фамильными склепами. Уже дома, в Америке, ФРГ, Канаде, Израиле да мало ли еще куда судьба регулярно забрасывает южноморцев, они несомненно делятся личными впечатлениями с котиными клиентами, что вероятно не просто служит хорошей рекламой его работы, но и расширяет круг людей, стремящихся воспользоваться его услугами.

Перед тем, как расстаться, я еще раз удивился Котиной изобретательности. Мне тоже приходилось открывать дочерние предприятия, не забывая об истине: дважды в одну реку войти нельзя — и следы остаются, и ноги промочить можно. Вот поэтому остается только продолжать заниматься собственным бизнесом и с сожалением констатировать, как проплывают мимо великолепные возможности полностью реализовать свои творческие способности.

12

— Петр Иванович, у нас все готово, — доложил я через неделю давнему компаньону Вышегородского, с удовольствием следя за тем, как он пытается дотянуться кончиками пальцев к носкам штиблет. Ишь ты, зарядку он делает, в долгожители лезет. Ну, конечно, сперва наел пузо, понабирался гастритов и холециститов, а теперь о физкультуре вспомнил. Опоздал, все хорошо делать вовремя. Брал бы с меня пример, и не нужно было бы столько пыхтеть во время единственной попытки прикоснуться к собственной ноге.

— Возраст, — оторвал лицо бурякового цвета от живота, начинающегося с солнечного сплетения, шеф, и попытался оправдаться, — но в твои годы я был хоть куда.

— Вы и сейчас хоть куда, — без всякой лести говорю ему, потому что такому человеку дорога открыта куда угодно, хоть в крематорий. И в такой обстановке он не может не корчить из себя большого начальника, привык, наверное, даже когда храпит, вырывающиеся из гнилого нутра звуки напоминают марш энтузиастов «руководствуясь историческими решениями…»

— Какой именно товар предстоит перекидывать? — специально интересуюсь чуть быстрее, чем следовало бы из-за того, что эти показательные фантазии на физкультурные темы мне порядком надоели.

— Не следует быть слишком любопытным, — с отеческими назиданиями в просевшем голосе поведал мне Петр Иванович, подправляя пояс адидасовских штанов на круглом, как у древнеиндийского божества, пузке. — В твоем салоне уже продаются модели старинных парусников, заключенные в бутылки?

— Продаются они плохо, — делаю вид, что понимаю буквально слова собеседника, — все-таки дороговато, сто пятьдесят рублей.

— Ну и хорошо, — заключил он, надевая спортивную кофту, — тебе передадут точно такую же модель. Однако, должен заметить, что твой вариант не устраивает только концовкой. Поэтому сувенир приобретает иностранец — турист, но учти, стоянка его судна в Южноморске всего один день, ровно через месяц.

Петр Иванович довольно похлопал себя по скрывшемуся из вида животу и внезапно с нотками самокритичности дал понять, что беседа подошла к концу:

— Как говорит твой тесть, холм над могилой павшего героя. Передай ему большой привет.

— Непременно, — пообещал я, вспомнив об имеющихся в моих архивах фотографиях, которые были добыты втайне от Вышегородского. Когда имеешь дело с типами, олицетворяющими ум, честь и совесть нашей эпохи, в запасе всегда должно быть нечто, позволяющее держать их за кадык. А на фотографиях Петр Иванович наглядно доказывал, что холм герою не помеха, и в числе павших он пока не значится.

— Спасибо, Петр Иванович, — вежливо ответил я, и с неподдельным уважением пожал его властную длань, — непременно передам.

Ночь неожиданно быстро опустилась на столицу, после сумерек каким-то особенным ослепительным блеском зажглись фонари и глаза девочек у гостиницы «Метеорит». Я с трудом протиснулся сквозь толпу командировочных фарцовщиков, не ответил шустро подскочившему мимо безразличного милиционера сутенеру и остановился у громадной двери. Швейцар оттренированным движением распахнул ее, и я небрежным жестом сунул ему в карман мелочь.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приветствую трудовой энтузиазм работника коммунального хозяйства, и у того по старинке расправляются плечи, выгибается колесом грудь. В этой гостинице я живу всего третий день, но от прочих постояльцев не стремлюсь хоть как-то отличиться. Делаю вид, что являюсь туда навеселе, предварительно плеснув в рот для правдоподобности рюмку-другую, и щедрой рукой скармливаю швейцарам, коридорным, горничным по случаю размененные деньги. Понятно, что среди них добрая половина стукачей, и не приходится сильно надеяться, что информаторы пропустят мимо мою скромную особу только из-за копеечных подачек. Но эта манера поведения не должна вызвать и тени подозрений, приехал из провинции в столицу веселый гость, судя по всему — моряк, и ведет себя соответственно. Можно было бы и на хату какую-то упасть, но к ним сейчас внимание более острое, чем к гостиницам.

— Хорошо погуляли? — ласково осведомляется швейцар, смахивая с плеча моей кожаной пятисотдолларовой куртки невидимую ворсинку.

— Все тип-топ, чиф. Это еще не шторм, — отвечаю отставнику и не спеша иду к лифту. Что и говорить, походка у моряков вразвалочку, нетвердый шаг скрывает — будь здоров.

Чтобы выглядеть совсем уж убедительно, вчера привел к себе в номер девку и пил с ней до глубокого вечера, а ровно без четверти одиннадцать в дверь раздался тихий стук и всезнающая коридорная поведала мне, что посторонним в номере после одиннадцати находиться нельзя. Спрашивается, за что люди платят деньги этому хозяйству? Однако вслух я не стал распространяться об одном из многих идиотских правил, существующих для того, чтобы отравлять жизнь людям, нарочито небрежным жестом стал размахивать перед носом коридорной пятидесятирублевкой, при этом выясняя: а нельзя ли моей даме немного задержаться?

Гостиничный работник смотрела на купюру глазами индейца, увидевшего бусы в руке капитана Кука, но тут на мое счастье в дверной проем влезла еще чья-то голова, и эта затея безуспешно провалилась. Я вызвал своей даме такси, несмотря на то, что она явно не стремилась покинуть номер, наградил ее полтинником, от которого отказалась коридорная, и с удовольствием лег спать.

По-видимому, слух о моей щедрости распространился по этажу еще ночью, потому что поздним утром явившаяся прибраться в номера горничная, между делом, задала вопрос: не скучаю ли я в столице? Допив из горлышка «Арарат» я, пытаясь выглядеть трезвым, заявил, что скучаю и тут же получил предложение прямым текстом. Что должен отвечать мужчина, если женщина спрашивает: «Хочешь меня?». Настоящий мужчина должен всем своим видом отвечать положительно. Но когда я увидел телосложение горничной, тут же откупорил вторую бутылку, вылакал залпом добрую половину, и рухнув в постель, пробормотал: не хочу, тут же сделав вид, что уснул. Больше эта горничная в моем номере не показывалась, а сегодня утром вместо нее явилась другая, получившая десятку за отличную уборку. Слава аллаху, хоть она не приставала, у вчерашней хоть морда была ничего, а эта — страшнее атомной войны и ее последствий вместе взятых.

В конце концов я в столицу не развлекаться приехал, хотя тысяч десять-пятнадцать бухгалтерия на счет расходов отнесет. Ничего, только постепенно можно приучить Вышегородского к мысли: большие накладные расходы в нашем деле не неизбежность, а необходимость. Надо же совесть иметь, вон капиталист какой-то при десяти процентах навара от радости до потолка прыгает в своем обществе повальной эксплуатации. Но в чем, как говорит Петр Иванович, наши социалистические ценности? Только в том, что в государстве рабочих и крестьян такие номера не проходят; пятьсот, тысяча процентов навара на этих самых рабочих и крестьянах — понятно, а главное — привычно, десятилетиями обкатано. Вот и Вышегородский до сих пор старается копировать формулу государственного предпринимательства: меньше чем за сто процентов, нет, не дохода — прибыли и пальцем не пошевелит, но времена меняются, дорожают накладные расходы. Если завтра очередная сделка даст нам только пятьдесят процентов, то, боюсь, кондрашка его хватит. А не дай Бог узнает на том свете, что гробокопателям теперь двести пятьдесят вместо прошлогодних ста пятидесяти давать нужно, того гляди — из могилы выскочит, сдачи потребует. Если, конечно, я благодаря его урокам на похоронах и могильной плите не сэкономлю: вот зарою дедушку по пояс в землю, покрашу серебрином и пусть стоит сам себе обелиском. Это будет истинно в духе сверхэкономии Вышегородского, к которой он так привык, что даже унитаз «голубой тюльпан» кажется ему излишним расточительством.

Точно выполняя инструкции Рябова, убеждаюсь, что во время моего отсутствия в номере никто не ошивался, и через каких-то десять минут покидаю его.

Протопав в бар гостиницы, я с большим трудом взгромоздился на одноногое сооружение у стойки, и подозвал бармена.

— Коньяк, — ткнул пальцем в одну из многочисленных бутылок за спиной парня в белоснежной накрахмаленной рубахе с коричневой почему-то бабочкой и неуверенно поднял два пальца вверх. Выпив двойную дозу отвратительного пойла непонятного разлива, окончательно пьянею и выхожу на свежий воздух мимо услужливо распахнувшего дверь швейцара. Пошатываясь, не торопясь бреду полквартала, но затем выравниваю походку: вдруг подойдет какой-то сверхбдительный страж порядка, запах от меня не хуже чем от начальника ОТК коньячного завода, а тут еще продолжают действовать дефективные меры борьбы с алкоголизмом. Может быть, столичный вытрезвитель для кого-то и достопримечательность, однако здесь немало других не менее мемориальных мест. Тщательное наблюдение за витринами магазинов, заменяющих отчасти зеркала, окончательно успокаивает, и поэтому я останавливаю первую попавшуюся машину.

— Вам куда? — спрашивает довольно молодой, но уже изрядно порыхлевший водитель.

— В аэропорт, — совершенно трезвым голосом произношу первые пришедшие на ум слова и плюхаюсь на переднее сидение.

Помотавшись полчаса по городу, молодой человек, наконец-то, раскрыл рот:

— Только в самых общих чертах, детали пока неизвестны. Это какое-то старинное, очень дорогое украшение со множеством бриллиантов. Подробности попытаюсь выяснить.

— Действуйте решительнее, времени остается не так уж много, — прошу молодого человека, сочиняющего для своего хозяина доклады на душещипательные темы, и оставляю на заднем сидении небольшой плотный пакет. Как там поется в песне, если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера? Так оно и есть.

13

— Леонард Павлович, я, конечно, не собираюсь перехватывать чужой товар, но для собственного душевного спокойствия хочется знать его происхождение. Вы всегда говорили, что риск мы должны свести до минимума, — обратился я к Вышегородскому спустя два дня, прикидываясь наивным.

Старик ухмыльнулся и напомнил мое наглое заявление:

— Тебе же все обещали доложить, так чего ты пришел ко мне?

— Леонард Павлович, я понимаю, что этот так называемый шеф просто выполняет специальный заказ по вашей наколке… Неужели бы мы не справились без него?

— И когда ты уже поумнеешь? — Не скажу, чтобы с большой охотой начинает свою нравственную проповедь Вышегородский. — Это его дела — и организация, и техническое исполнение. Ты получил приказ от него и подкопаться никто не сможет даже при самых непредвиденных и страшных последствиях. И в самом деле: салон твой комсомол открыл, к краже мы отношения не имеем.

— К какой еще краже? — расширяю глаза до предела. — Я же говорил, что с такими методами работы пора кончать.

— Поэтому кражу совершат наши коллеги, мальчик, пусть твоя совесть будет чиста. Я просто сказал, кто бы хотел получить там одну интересную вещь — и на этом мое участие заканчивается. А ты, — подчеркнул тесть, — на этом деле заработаешь всего лимон, хотя кто-то другой получил бы гораздо меньше. Ведь в этом деле я даже не посредник, просто так, сказал Петьке, между прочим, и ничего за это не получу. За отсутствие риска я платил всю жизнь. Даже по мелочам. Ведь это же не я сказал, чтобы ты постарался открыть целый культурный центр в нашем городе.

Да, с моим тестем разговаривать все равно что с одним из клиентов морга, лишнего никогда не скажет. Зато какой прозрачный намек, что на сей раз он не просто меня использует, но вдобавок и подставляет. Так, на всякий случай, по давней привычке. И при этом успокоил, что ничего не грозит.

— На вашем месте я бы просто потерял своего старого друга, — в отместку начинаю выдавать соображения, которые должны хотя бы ухудшить его настроение, — от такого ласкового всего ожидать можно.

Выцветшие глаза Вышегородского быстро начинают леденеть, но при этом он совершенно спокойным тоном заявляет:

— Будешь раздавать деловые советы кому-то другому. А друзей терять нельзя, особенно сейчас. Ты что, не видишь, как эта перестройка нам подгаживает. С одной стороны, вроде бы все очень здорово, с другой — страна начинает приближаться к состоянию анархии, а с третьей… Рвутся привычные связи, на горбуновскую линию с Баку уже трудно рассчитывать, в Ереване вообще непонятно что происходит. А Прибалтика? Ситуация может развиваться совершенно непредсказуемо, так еще ты будешь давать мне придурковатые советы.

— В народе говорят, что все это — работа мафии, — продолжаю гнуть выбранную линию поведения.

— Мафии, — медленно вскипает Вышегородский, — конечно, мафии. Той самой, которая теряет власть. Нам все это ни к чему, цеховики стонут, а эти искусственно подогревают атмосферу. Хорошо, что у нас еще все тихо и спокойно.

— Это точно, хотя расслоение населения уже проходит. Оптимисты изучают английский язык, пессимисты — украинский, а реалисты — автомат Калашникова.

— Ну, тогда тебе можно оставаться совершенно спокойным, английский ты знаешь, украинский, со словарем, — тоже, а насчет автомата я и говорить не хочу, это твое главное призвание.

Самое время пустить парфянскую стрелу, старичок сейчас начнет распространяться обо мне со всеми подробностями и сделает эту речь похожей на свой любимый цветок розу — красивый, но какие колючки.

— Леонард Павлович, я вам кассету привез, — одной фразой переключаю внимание Вышегородского. Свою страсть к видео дед тщательно скрывает, и поэтому я для него главный поставщик, которого можно ставить на свое место в более любезной форме.

— Что на этот раз? — любопытствует Вышегородский, и я еще раз поражаюсь, как незначительная, казалось бы, мелочь может изменять манеру поведения даже такого человека.

Достаю из «дипломата» кассету «Шарп» и поясняю:

— Купил в столице специально для вас, что там — не знаю, но меня уверяли, что все новое.

Я действительно не знаю, что именно записано на кассете, но то, что отечественные мультфильмы — это точно. Пусть старик взбесится, в крайнем случае скажу, что «Шарп» предназначался Гарику.

14

Операцию люди Петра Ивановича провели ювелирно. Ровно двадцать минут понадобилось им, чтобы извлечь необходимую вещь из квартиры известного коллекционера. Придя с работы, он заметил беспорядок в квартире и отсутствие, как ему казалось, в надежном тайнике самого дорогого экспоната. Тут же вызвав милицию, он поведал об исчезновении личного имущества в виде национального достояния. В то время, когда криминалисты только начинали колдовать над местом преступления, человек с товаром приземлился в Южноморске. Подменить сувенирную бутылку следующим утром для гражданина Косых, регулярно поставляющего свои поделки в салон клуб-студии «Солнышко», не составило особого труда из-за большого наплыва посетителей. Расхождений в весе сувениров практически не было, умелец почему-то всегда набивал полые макеты судов металлом. Спустя несколько часов Косых, предъявив билет и паспорт на фамилию Владимирова, вылетел в город Волгоград. Подлинный гражданин Косых еще четыре года назад заявил в милицию города Ашхабада об утере своего самого главного документа.

В тот же день два старинных парусника, картину и несколько предметов декоративно-прикладного искусства приобрел один из многочисленных иностранных туристов, заглянувший в салон вместе с женой и двумя дочерьми.

Я сидел в баре морвокзала и сквозь давно немытое стекло видел, как красавец лайнер покидает рейд гостеприимного залива. Вот и все завершилось, несколько дней можно отдыхать. Но разыскавший меня Рябов мгновенно разбил победоносное настроение — все только начиналось.

Луч фонарика выхватил из темноты прислоненные к стене рамы: склад клуб-студии «Солнышко» располагал музейными по размерам запасниками. Сережа быстро нашел выключатель и врубил дневное освещение. Меня всегда занимали односторонние названия: выключатель занимается и совершенно противоположными функциями, в каждом государстве есть только министр обороны, хотя кто-то начинает первым. Забавно звучит — министр нападения…

— Рябов, таинственная ночная экскурсия наверняка не имеет к нам прямого отношения. С этим заведением меня связывают только воспоминания, а они не вызывают чувства ностальгии.

— Тебе нравится эта картинка? — оставил без внимания нотацию Рябов, разворачивая лицом к стене какой-то дикий сюрр в громадной раме, к которой была приклеена мелованная бумажка с надписью «Утро».

— Обыкновенная дрянь. Ну и что?

— А что бы тебя насторожило?

— Рама чересчур массивная.

— Правильно мыслишь. Потому что в таком толстом дереве легко сделать тайник.

— Что там, Рябов?

— Что-то похожее на крахмал. Мы придали раме первоначальный вид.

— Это уже серьезнее. Как попала сюда бесподобная живопись?

— Нужно узнать у Дубова, — скорее спросил, нежели утвердительно ответил Рябов.

— Человека знает его вышибала, — заметил молчавший до сих пор Рыбкин папа и пояснил: — Он пустил его в салон без билета.

Интересное событие, кто-то пытается использовать мой собственный канал, прикрывая свою аферу произведением сомнительного искусства. Искусства… Версию обязательно нужно проверить.

— Папа, иди домой, — и когда человек Рябова оставил нас наедине, я быстро зашептал:

— Судя по всему, завтра эту дрянь переправлять не собираются, поэтому ночью привезешь сюда Антоновского, так, чтоб никто не видел. Мазня сделана на клеенке с корабликами, раздобыть такую труда не составит. За несколько часов он должен залепить точную копию, учитывая гвозди с подрамника. На следующее утро нашлешь ревизию в салон, чтобы им пока не до подвала было — и время выиграем, и краски высохнут как следует, и рама пылью покроется. Позвонишь Саше, он все сделает.

— Ты бы лучше сам, не люблю я этого пидара, — в который раз несправедливо обзывает Глебова ревнующий его ко мне Сережа.

— Это сделаешь ты, Сережа, и предупреди Антоновского, что он один в курсе дела; Рябов, я не могу подключать никого из наших, ты что не понимаешь, откуда ветер подул?

— А что делать с пакетиком?

— Вместо него пошлешь зубной порошок.

— А наркота?

— Можешь выбросить ее в море.

— Это опасно.

— Сережа, ты же не любишь наркоманов, и если мои предположения подтвердятся, главная опасность для нас совсем с другой стороны.

— Ты думаешь, что…

— Да, Сережа, и если это подтвердится, нас не просто используют, но и подставляют. Полотно немедленно к Студенту. Теперь о кассире-вышибале…

— Я уже сказал Фотографу, чтобы он фиксировал все его контакты.

— Связь с ним постоянная, через инвалида, дело серьезное.

— Ты начал говорить лишнее.

Сережа оттиснул на куске пластилина печать, придав контрольке первоначальное положение, ловко подделал корявое число на клочке бумаги, поставил на него еще одну печать, всунул бумажку в пасть замка и даже прошелся платком по его поверхности. Он, конечно, понимает, что вряд ли кто-то ежедневно снимает здесь отпечатки пальцев, но профессиональные привычки складываются годами.

Сняв малочисленную охрану, мы растворились в темной весенней ночи.

— Сережа, дома я, пожалуй, до завтра не высижу, нервы на пределе, аж дрожь по пальцам пробежала, — откровенно исповедываюсь я, гоня машину по пустынным улицам. — Мне нужно отдохнуть, — прошу Рябова, который укоризненно смотрит в мою сторону. — И задействовать кое-кого, чувствую, игра предстоит серьезная. Так что я буду у Светки.

Дома, конечно, появиться бы не мешало, но Рябов не хуже меня проинформирует Леонарда, и хотя какой-то умник сказал, что женщина была всегда последним пристанищем преступника, а не воина, чушь это. Инстинктивно чувствую, что впереди предстоит такая борьба, что Светка вполне может ожидать меня до того светлого дня, когда Фидель Кастро, выполняя давнюю клятву, сбреет свою бороду. Мне плевать, что кто-то занимается наркотиками, пусть это заботит компетентные органы, но использовать меня втихую… И если подтвердится предположение о подставе, они кровью отмоют свой номер.

Я бы сейчас отдал всю груду долларов, которую получил от столичного компаньона Вышегородского, чтобы остаться один на один с человеком, затеявшим такую опасную игру.

Не без удовлетворения отмечаю, как на тихий стук в Светкину дверь тут же прореагировал взгляд из-за соседней — наверное спят по очереди, вот работа непыльная — и успеваю выкурить сигарету, пока она спросонья возится с дверным замком.

— Я очень хочу спать, — честно предупредила меня она, прикрывая рукой рот. — Ты всегда приходишь так неожиданно.

— Ложись, Света, я пойду чего-нибудь перекушу.

В холодильнике лежал свежий кусок колбасы «Путь к гастриту», в свое время Света отказалась от продовольственных поставок, причем в такой форме, что я даже испугался. С такой же решимостью она отказывалась от дорогих подарков, поэтому я с нетерпением ждал праздников, не еженедельных Дня железнодорожника или Дня работников пищевой промышленности, а тех, что отмечены в календаре красным цветом, и брал маленький реванш. Она не хотела, чтобы нас связывали деньги. Эта девочка любила меня таким, какой я есть, не за что-то. А я? Я люблю в ней только Олю, и слава Богу, что она этого не чувствует, иначе Рябов снял бы свою охрану напротив. Насильно мил не будешь, горькая истина проверена собственным опытом.

Из-за дымки легкого тумана, среди ползущих в небо труб некогда курортного города, превращенного вопреки здравому смыслу в промышленный, появился край огненного шара, восток скрашивал небо розовым цветом, я подумал — день будет теплым, погасил очередную сигарету, внутренне приготовившись к очень нелегкому периоду собственной жизни.

— Надымил, — недовольно протянула Света, открывая форточку. — Я ухожу на работу.

— Зачем? — машинально спросил я, и тут же подумал, что отвык даже от мысли: где-то рядом живут тысячи и тысячи людей, которые ежедневно в одно и то же время идут навстречу заранее по часам расписанной жизни, возвращаются домой, и это мы, а не они, живем какой-то нереальной жизнью. Человек должен работать. Но только тогда, когда эта работа удовлетворяет его не только морально…

Света посмотрела на меня, как на маленького ребенка, и спросила:

— Когда, хотя бы примерно, ожидать твоего появления?

— Оставь ключ. Я сам открою тебе дверь.

— Я дам тебе запасной, когда речь идет о свободном времени, ты становишься мало предсказуемым.

Внизу затихли ее шаги, я подошел к соседней двери и непочтительно стукнул в нее ногой.

— Принесите пожрать и выпить, — нарочито грубым тоном командую в отличие от самого себя прекрасно выспавшемуся охраннику, протягивая ему несколько сторублевок.

Через час в дверь тихо постучали. За ней стояла большая хозяйственная сумка. Интересно, как все это раздобыл парнишка за столь короткий срок, подумал я, извлекая бутылку армянского коньяка, пару банок крабов, салями, копченое мясо, свежие помидоры. Ответ был найден очень быстро, на дне сумки лежал «ЗИГ-Зауэр» в плечевой кобуре и смятые сторублевки.

Парень не решился покинуть свой пост, не поставив в известность Рябова, а тот уже в который раз позаботился обо мне, намекнув о несдержанном слове — когда я остаюсь один, пистолет всегда должен быть со мной. Это Сережа намекает: вести сегодня меня не будут, что, кстати, предстоит свидание, о котором даже он не должен знать.

Пропетляв несколько кварталов, я убедился, что Рябов просто успокаивал меня: на почтительном расстоянии, стараясь оставаться незамеченными, меня пасли двое парней из числа тех, кому я популярно объяснял, как обращаться с ножом.

Ничего, мальчики, сейчас я вам устрою экскурсию по городу, часика на два, заодно и спланирую все свои последующие действия, а потом зайду позавтракать — из общественного места всегда легче оторваться от чересчур назойливых людей.

— Как всегда? — невозмутимым тоном спрашивает мэтр Аркадий, хотя не было меня в его кабаке уже год, он держится невозмутимо, без лишних вопросов, словно вчера расстались. Сейчас его задача облегчена до предела, не нужно снимать табличку со служебного столика, в двенадцать ресторан еще полупуст, поэтому мои конвоиры занимают столик на почтительном расстоянии.

— Да, Аркаша, от принудительной закуски до обязательной изжоги. И принеси пару пачек моих любимых сигарет.

— Твои любимые подорожали, — тихо объявляет о тайном повышении цен на швейцарском рынке метрдотель, — наши бывшие вояки толкают «Пэлл-Мэлл» уже по восемь рублей.

Пусть хоть по двадцать, подумал я, легкомысленно пообещавший любимой жене курить более легкие сигареты, не станешь же из-за такой мелочи изменять собственному слову.

Подымаюсь и неторопливой походкой направляюсь к туалету, пока на мгновение коридор остается мертвой зоной, выскакиваю на кухню и, петляя лабиринтами подсобных помещений, выбегаю во двор, пересекаю мостовую, залетаю на второй этаж парадного, бегу по длинному коридору, рву на себя дверь, сослужившую добрую службу не одному поколению «кукольников», спускаюсь во двор, выхожу на улицу возле пивного бара «Посейдон» и быстро вскакиваю на подножку подвернувшегося кстати троллейбуса. Несколько пересадок, звонок по телефону-автомату и такси уже везет меня по бывшему Английскому бульвару, на котором сегодня, судя по современному названию, живет исключительно пролетариат. Интересные квартиры строят для хозяев страны, по две на одной площадке, с линией гаражей у самого дома, который в нашем городе давным-давно окрестили Белым.

Константин Николаевич — моя давняя связь, и только в самых крайних случаях я прихожу к нему за информацией, по-прежнему расплачиваясь за нее тем, во что он давным-давно вкладывает деньги. И если Остап Бендер добился своего от Эллочки-людоедки при помощи чайного ситечка, то и мне грех пренебрегать подобным ходом. Тем более, если на ситечке для чая стоит клеймо «АА», принадлежавшее серебряных дел мастеру Алексею Афанасьеву, изделия которого пользовались определенной популярностью в восемнадцатом веке. Но не стоит думать, что если за ушедшее время люди разучились пользоваться серебряными ситечками, от этого они сильно упали в цене.

Поправляю галстук, придаю лицу абсолютно безразличный вид и подымаюсь вверх мимо бросивших на меня беглый взгляд дежурящих милиционеров в квартиру, кстати, захворавшего Константина Николаевича, где передняя куда больше комнаты, в которой живет Света.

15

Светы еще не было дома, поэтому я занялся изучением собственного «дипломата», невесть как появившегося возле дивана. Так и есть, полный набор для предстоящей работы, вдобавок обеспечивший душевное спокойствие моей любимой супруге; уверен, что этот чемоданчик Рябов собирал в ее присутствии. Радиотелефон, несколько внушительных пачек в банковских упаковках, метательные ножи с короткими рукоятками, две запасные обоймы, глушитель, «газовая дубинка» и еще кое-какие предметы, способные облегчить жизнь человека. Здесь есть даже два коротковолновых передатчика: чешский с радиусом действия на пятнадцать километров и более мощный южнокорейского производства, которыми местные спецслужбы не располагают. Последний, несмотря на больший радиус действия, гораздо миниатюрнее первого и наглядно доказывает, какой образ жизни более приемлем для человека: если корейцы с юга имеют абсолютно все и еще заботливо снабжают многие страны отменной продукцией, то их северные братья располагают лишь гениальным вождем и его бесценными советами. Что и говорить, упакован портфель довольно серьезно. Можно подумать, мне понадобится хотя бы половина этого добра, но Сережа справедливо считает: несколько лишних предметов лучше, чем хотя бы один недостающий.

Забросив «дипломат» под диван, жду Свету, нервно сбрасывая пепел в блюдце, потому что пепельницы в этом доме никогда не было, и волнуюсь, словно предстоит первое в жизни свидание с женщиной. Удивительно, но я с мальчишеским нетерпением жду ее, словно боясь, что Света так и не появится и вместо любовного свидания предстоит горечь разочарования, как бывало давным-давно. Хотя гораздо чаще они приходили, женщины, чьи имена и лица стирались из памяти: медлительные северянки, пылкие гагаузки, длинноногие полячки, сентиментальные немки, страстные украинки, большегрудые семитки, томительные гречанки, не говоря уже о тех, чью кровь Южноморск смешивал в разнообразный коктейль, создававшийся не одно столетие. Не потому ли в нашем городе столько талантливых мужчин и прекрасных женщин, что импульс к их появлению дала сама природа, создав из генетических кодов разных народов своеобразную человеческую породу. Много их было, женщин, любивших меня; выполняя свой интернациональный долг, пришлось переспать и с вьетнамкой, и с негритянкой, носившей такое имя, что я его и не смог выговорить.

А вот сейчас почему-то волнуюсь. Странно, оставаясь хладнокровным перед постоянной опасностью много лет подряд, я жду женщину, давно принадлежащую мне, словно единственное спасение. Наверное, в том и заложена мудрость природы мужчины. «Что опьяняет сильнее вина: женщины, лошади, власть и война». А в этом ряду женщина стоит на первом месте.

Наконец-то я ее дождался, теряя последние капли терпения, пока она принимала душ, и как только Света появилась в комнате, мгновенно отошли куда-то далеко все планы и заботы и не осталось ничего, кроме ее тела, золотившегося под неверным светом ночника, прохладной кожи, где нет ни единого миллиметра, по которому не прошли бы мои губы, не стало вечера, ни сменившей его ночи и куда-то насовсем исчезло утро. Соловьиная трель заставила размежить веки, я прошептал имя Оли, испуганно ощупал пустовавшее место рядом и, окончательно проснувшись, выдвинул антенну телефона.

Света давно на работе, на часах было двенадцать, я уходил, не зная твердо: навсегда или все-таки сумею вернуться. Поэтому перед тем как захлопнуть дверь, я осторожно положил ключи на письменный стол, тихо толкнул дверь и с какой-то непонятной радостью пошел навстречу собственному жизненному выбору.

Студент, по всему видать, тоже не спал нынешней ночью, но в отличие от меня утро не подарило ему короткой передышки. Дверь открыл Сережа и обычно невозмутимое лицо несло явную печать тревоги.

— Предположение подтвердилось, — чуть тише обычного сказал он, когда мы вошли в комнату и остановились на крохотном островке пола, свободного от книг.

Студент не обратил никакого внимания на мое появление, он с обезьяньей ловкостью рыскал по книжным полкам, и его горящий взгляд даже не намекал на усталость; незаменимый специалист приводил в ход всю свою гигантскую бухгалтерию, потому мы с Рябовым пока казались чем-то лишним у него под ногами: Сережа едва успел увернуться от какой-то массивной книжки, которую Студент яростно отшвырнул в сторону.

Я подошел к письменному столу, за которым Студент колдовал над доставленной ему картиной из подвала «Солнышка». Он успел расчистить ее, отделить от внутренней стороны холста клеенку; вместо хаотических линий, белых вытянутых лиц и черных многоточий на холсте оживало море, тяжелые пенистые валы накатывались на еще полностью нерасчищенный берег…

— Вы можете увидеть подпись на оборотной стороне холста, — оторвал меня от раздумий Студент, сжимавший с победоносным видом какую-то тетрадку.

Готически вытянутые буквы разделялись крохотным расстоянием, и только «а» и «з» были связаны непрерывающейся линией краски.

— Дату я еще не расчистил, — сказал Студент несколько возбужденным тоном, — но не ошибусь, если это 1861 год. Более ранние работы Айвазовский подписывал «Гай», кроме того, вот сведения об этой работе, есть даже репродукция «Берег моря», собственность А. В. Зайкова.

— Зайков умер много лет назад, — заметил я и спросил: — сколько тебе еще нужно времени, чтобы выяснить, кому сейчас принадлежит это полотно.

— Вам не хуже меня известно, что оно несколько раз переходило из рук в руки, — не замечал собственного хамства Студент с победоносным видом, — но через день-другой ответ будет найден.

— Сколько раз я говорил тебе, чтоб ты перестал возиться со своей бухгалтерией на уровне девятнадцатого века, уже двадцатый заканчивается, придурок, — взревел я на Студента, меняя свой обычный тон, — тебе зачем компьютер купили? Ройся теперь в своем мусорнике, не слазь с телефона, но чтобы через сутки я знал, кому принадлежала эта картина в прошлом году.

Студент, видя меня таким рассерженным впервые, с удивлением раскрыл рот.

— Заткни пасть, — продолжал я таким тоном, что Рябов был вынужден взять меня за руку, — и работай, — чуть мягче добавляю перед тем, как споткнуться о кучу книг и открыть дверь.

— Сережа, нужно организовать параллельный поиск, вся трудность в том, что Зайков был художником, а не коллекционером, у него, как и у каждого из рисующей братии, находились картины, иконы, но это, сам понимаешь, случайность, всерьез Зайков не собирал. Поэтому после его смерти все осталось без внимания. Если бы он собирал по-настоящему, я бы лучше Студента знал, к кому идти. А так даже не подозревал, что у Зайкова могла быть такая интересная вещь.

— Поэтому ты от злости на себя перекинулся на Студента, — невозмутимо покачал головой Сережа. — Сегодня же подключу к этому делу человека, но нужно спешить.

— Почему? — удивляюсь я.

— Как только он начнет действовать, это привлечет внимание. Студент тоже своей картотекой не обойдется. Значит, им все станет известно. Понятно, что кто-то из своих работает.

— Тогда нужно взять за койла Дубова, и пусть это видит его кассир. Он побежит и приведет нас куда следует.

— Оксана сказала, что Роман планирует летом интересное путешествие, говорил, скоро разбогатеет, — подтвердил Рябов справедливость нашей переигровки первоначального плана. — Жалко, что столько возились с «куклой». Ночь пропала.

— Не пропадет твой скорбный труд. Зато все чисто, сходится по документации. Предстоят события, после которых, возможно, там будут рыть вовсю. Так что перестраховка необходима. Кроме того, иногда, чтобы выиграть в драке, я специально давал возможность провести удар по собственному корпусу. Чтобы противник раскрылся. Фотограф работает?

— Он снимает клиентов на морвокзале.

— Сегодня его звездный час, Сережа. Мобилизуй всех ребят.

— У них как раз сейчас тренировка.

— Наступает время, когда деньги на нашего мастера должны окупиться полностью. И перестань шептать ему, чтобы он щадил меня, в спортзале я такой, как и все. Дубова приведешь ко мне на дачу. Там и разберемся. А Рыбкин папа…

— Подстрахует Фотографа, если нервы у кассира крепкие.

— Подвал прикрыт?

— Завтра там начнется ревизия. Кто-то намекнул комсомолу, что его обманывают. Дубов должен написать заявление?

— Просто подписать его. Пока не наступил горячий летний сезон, он обязан использовать отпуск. Он же директор, сам себе голова, и пламенные слова «не возражаю», кроме меня, поместить на его заявлении некому. Пусть никого не удивит, если он ненароком исчезнет.

От земли по-весеннему тянуло холодом, хотя почки на деревьях усиленно набухали. В доме было сыро, гораздо прохладнее, чем на улице, и я пожалел, что ограничился легкой курточкой. Раскрытые окна пустили в дом потоки начинающего прогреваться воздуха, я затопил печку и с удовольствием подумал, что Ромчик Дубов заслужил своим поведением такой теплый прием.

Перепуганный Дубов о чем-то несомненно подозревал, когда его приволокли сюда, в дом, где ему ни разу не приходилось бывать. И чтобы клиент побыстрее раскололся, его сперва следовало успокоить.

— Привет, Ромчик, — ласково спрашиваю его я, — говорят в отпуск собрался, может денег на дорогу одолжить в качестве аванса за очередного «Бегемота»? Как дела в твоем салоне неземной красоты произведений великого искусства?

Дубов молчал, но по излишнему напряжению могучего тела, настороженность и отчаяние не покидали его; Рома понимал, что сюда его привезли не для присвоения звания народного художника, и наверняка дорогой, зажатый моими ребятами с двух сторон, он перебрал все варианты, а теперь, видя, кто перед ним, нащупывал линию поведения.

— Ты еще не женился, Рома, А то ведь так хочется побывать на свадьбе. Давно я не гулял на свадьбе, пришли годы, когда мы чаще садимся за поминальный стол, чем за свадебный. Чего ты так хмуришься, я что когда-то чем-то тебя обижал? Ну скажи «здравствуй» своему приятелю, я тебе кофе сейчас заварю, а то все годы ты меня угощаешь, теперь моя очередь ответить на гостеприимство.

— Чего ты хочешь? — выдавил из себя Дубов.

— Ответь мне всего на один вопрос и уезжай в свой профсоюзный отпуск. Я понимаю, что даже не тебе доверили создавать очередного «Бегемота». Кто принес работу «Утро», которую ты не выставил в зале, а прямиком направил в свои запасники?

— Я его не знаю.

— Этому заявлению верится безоговорочно. Извини за неправильную постановку вопроса: кто направил к тебе этого человека?

— Не знаю. Позвонили по телефону, попросили.

— Кто же?

— Из комитета комсомола.

— Дубов, время дедушки Крылова ушло. Я не соловей. Или ты скажешь правду, или выйдешь отсюда вперед ногами. Со своей стороны я гарантирую тайну исповеди. Думай, голова, ты знаешь меня много лет, я всегда отвечал за свои слова.

Вместо того, чтобы подумать, Роман принял совершенно неправильное решение. Понятно, физически крепкий человек, немного знаком с боевым искусством, но не до такой же степени, чтобы в одиночку справится с пятью противниками. Дубов успел положить одного, страшным ударом пробил защиту второго, и на этом военные подвиги завершились: последним его коснулся Рябов, схвативший изрядно помятого Рому за его главную мужскую принадлежность левой и прямым в лицо отправивший Дубова на пол подумать о неправильно выбранной манере разговора.

— Ребята, вы плохо тренируетесь, — заметил я, не обращая никакого внимания на скребущего ногтями по ковру Рому, — если он сумел оказать сопротивление, то какого черта вы делаете в спортзале?

— Они оттуда не вылазят, — взял под защиту своих подопечных Сережа.

— Мы потом об этом с тобой поговорим, — мрачно пообещал я Рябову, — а пока вернемся к нашему другу. Привяжите его к креслу, наш гость явно хочет сбежать отсюда. И приведите его в чувство.

— Значит так, Рома, ты убедился в серьезности моих намерений, — ласково обращаюсь к приходящему в себя Дубову, — а потому говори правду. И не корчь из себя пламенного революционера, не поможет. Ты видимо начитался книжек, в которых они без стона переносили пытки в царских казематах, а потом в белогвардейских застенках. Но я напомню тебе, как эти несгибаемые борцы били хвостом по полу перед своими же сотоварищами через определенное время. А почему? Потому что те умели находить нужные средства в отличие от белобандитов. Пой, ласточка. У меня нет времени впрыскивать тебе пентатол или развязывать язык при помощи коктейля из аминалнатрия и бензодрила. Так что мы ограничимся народной медициной, способной вылечить любое упрямство.

Роман с ненавистью посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, выхаркнул темный густой кровяной комок, в котором белел передний зуб и отрицательно покачал головой.

— Сейчас он все скажет, — пообещал Сережа, — сюда уже везут его бабу.

— Это не благородно, друг мой, нельзя использовать женщину для такого низменного вымогательства, видишь Дубов уже согласен говорить.

Рома молчал, и только тогда, когда в комнату заволокли терпеливо дожидавшуюся своего выхода отчаянно упиравшуюся Оксану, его лицо выразило крайнюю степень отчаяния.

— Сейчас он все скажет, — еще раз пообещал Рябов, и приказал, — а ну положите ее на стол.

Оксана испуганно рванулась из рук моих ребят, но те уже вошли во вкус предстоящего спектакля, надеясь, что им удастся довести его до конца. Здесь, уверен, в качестве главного статиста мечтал выступить каждый из них.

— Ее будут трахать у тебя на глазах, — пообещал Рябов, — а потом положат в яму с известью.

Оксана дико закричала, как будто последнее ей действительно грозило, но один из парней ловко заклеил ей рот пластырем и завел обе руки над головой. Через мгновение колени девушки были разведены в сторону и Саша-борец, медленно потянув кольцо навахи с фирменным клеймом «Окапи», гадливо улыбнулся и ловким движением вспорол на Оксане колготки и трусики.

«Вот мерзавец, — подумал я, — такие колготы на толчке сто восемьдесят, снять не мог, что ли?».

— Не понадобятся тебе теперь они, — пояснил свое поведение молчаливый Саша, расстегивая штаны, — мы тебя в мешок завернем, — и, рванув на груди девушки блузку, сорвал лифчик.

«Еще сто двадцать, — отметил я, — дорого обходится мне молчание Дубова».

Слава всевышнему, что Рома заговорил раньше, чем Саша с ребятами приступили к делу. Иначе пришлось бы платить Оксане не только за понесенный материальный, но и за моральный ущерб.

— Горбунов, — прошепелявил Рома, отводя в сторону заплывший глаз.

— Это ближе к истине, Венька на такие штуки большой специалист. А знаешь, Рома, если бы не я, то через день после отправки этой картины за кордон, Горбунов бы не оставил на этом свете такого ценного свидетеля. Отвезите его в мастерскую, пусть приходит в себя. Быстро. И отпустите девушку домой. Дубов, ты не выползешь со своего чердака, пока я не проверю, что на этот раз ты сказал правду. Вышибала твой — его человек? Молчи, сейчас молчание — знак согласия.

— Оксана, ты хоть догадалась бросить в сумку белье на смену, — спросил я, когда Рому выволокли за дверь.

— Я знала, что эти дуболомы будут так стараться? — обиделась на собственную непроницательность девушка, тщетно приводя блузку в порядок.

— Тогда догоняй своего любимого, пусть тебя завезут первую, а то он паром изойдет, — швыряю ей свою куртку, потому что ее одежда превратилась в лохмотья. — Кстати, тебе не жалко своего возлюбленного, он ведь тебя пощадил?

— Работа есть работа, — в лучших традициях времени ответствовала Оксана, направляясь к двери. — Хотя он очень милый человек.

— Торопись, девочка, и, кстати, запомни: я не Урфин Джюс, так что ребят не обзывай.

— Саша, подожди нас на улице, — командую борцу, который с явным сожалением застегивал змейку на брюках.

Стоило нам остаться одним, как с Сережи слетела его обычная невозмутимость.

— Зачем ты отпустил его?

— Во-первых, Дубов перед нами ни в чем не провинился, он ведь не знал, кто истинный хозяин этой конторы, а во-вторых, куда он денется?

— А ты не думаешь…

— Ты тоже так не думаешь. Горбунову Дубов не опасен. Но чью просьбу выполнял Венька, на этот вопрос от ответит сегодня же. Самостоятельно вести такую игру против нас он бы никогда не рискнул, в отличие от тебя я его отлично знаю.

— Ну-ну, — загадочно улыбнулся Рябов.

— Однако есть нюанс, — не обращаю внимания на улыбку Рябова, — Дубова нужно контролировать, потому что…

— Мы не знаем, как все повернется, — не очень-то рьяно согласился со мной Рябов.

— Есть еще одно обстоятельство.

— Понимаю.

— Вот и отлично. Подожди, наброшу что-нибудь на плечи, гардероб на втором этаже найдется.

— Саша, — обратился я к нервно жующему какой-то стебелек парню, когда мы вышли на улицу, — хоть в мусорный ящик ложись под домом этого Ромы, но ты должен усечь любого, кто к нему придет. И не предпринимать никаких мер, только смотреть, причем издали. Мой пароль «Молния», отзыв «Удар».

— После того как мы побываем у Веньки, все прояснится, — заметил я, когда Саша уехал. — Но с моим бывшим шефом требуется особая осторожность, он явно берет реванш за мое нетактичное поведение в прошлом. Я сомневаюсь, что это Горбунов подсказал насчет варианта с картиной, потому как сам повязан с нами, но то, что Рома говорил правду — понимаю. Ты смотри, как все хитро задумано: в крайнем случае раскрывается контрабанда произведениями искусства, если бы обнаружили это, кто бы стал копаться в раме? И все неприятности тут же ложатся на наши хрупкие плечи, а эти гниды в стороне. И обнаружат все-таки наркоту — кто подумает, что это не наша работа? Но я им покажу, как в рай на моем горбу ездить, мать их…

— Успокойся, — вновь приводит меня в чувство Рябов, — мы уже контролируем три линии. Горбунов — раз, Дубов — два, кассир — три. Где-то они пересекутся.

В кабине рябовской машины раздалась соловьиная трель. Сережа рывком раскрыл дверь, щелкнул кнопкой, молча дал конец связи и обратился ко мне: «Едем к Фотографу. Он засек, с кем встречался вышибала».

— Конкретнее, — прошу его.

— Фотограф вышел на связь с инвалидом. Просил разыскать нас. Сам сел проявлять пленку.

— Ты послал человека по следу картины? — напрягаюсь я. Если кассир побежал, события будут развиваться стремительно.

— А как же, — удивился Сережа, направляя машину в город, — мы подойдем к ним и с этой стороны.

Фотограф не отзывался на наши звонки, и плохое предчувствие сразу передалось Рябову. Он нацепил перчатки, ловко вставил отмычку в дверь, немного повозился и толкнул ее вперед. Из-за полуприкрытой двери ванной комнаты выбивалась полоска красного света. Я взглянул через плечо Рябова: Фотограф уткнулся лицом в ванну с проявителем, под левой лопаткой торчала рукоятка финки.

— Мгновенная смерть, удар нанесен снизу вверх. Теплый совсем, — бросил Рябов. — Ни фотографий, ни пленки. Они забрали все.

— Какие там к черту они, Рябов! Ты что издеваешься? Фотограф сам открыл ему, ему, подчеркиваю, дверь и, расположившись спиной для полного удобства, занялся своим делом. Это был человек, которому он полностью доверял.

— И которому до сих пор доверяем мы, — задумчиво протянул Сережа, продолжая свое дело.

— Кстати, где твой Рыбкин папа? — ласковым голосом осведомился я, когда мы не торопясь вышли на улицу по одному, чтобы миновать случайных соседей-пенсионеров.

— Не может быть, — сказал Сережа и в совершенно несвойственной для него манере резко бросил машину вперед.

16

Рябов остановил «Волгу» у самого входа трехэтажного здания морского вокзала и бросился наверх. Я вышел из машины, прикурил сигарету и увидел милиционера, спешащего ко мне. Тот, не доходя несколько метров, внимательно посмотрел на номера «Волги» и спросил:

— Это машина твоего приятеля, который пошел наверх?

— Ага, — добродушно протянул я.

— Скажи ему, чтобы не пересекал сплошную линию.

— Слушай, командир, а где здесь сплошная? — я показал на желтую линию у здания, которая благодаря непогоде и времени давно стала прерывистой.

— Это просто краска вытерлась, — тоном, не терпящим возражений, пояснил мент.

— Вот возьми кисточку и наведи сплошную, — искренне советую, ничем не рискуя: это ведь не гаишник, а привокзальный работник, скорее всего от нечего делать начавший наводить порядок. Чувство опасности всегда обостряло во мне нахальство, сейчас нужно вести себя скромнее, но собственную натуру трудно перепрыгнуть.

— Ничего, скоро придет лейтенант, ты иначе заговоришь, — многообещающе протянул страж порядка.

— Скажи своему лейтенанту, чтоб он эту машину вымыл, — злобно бросил я и отправился вслед за Рябовым.

«Последний рабочий день», — злорадно думаю, платя двадцать копеек девушке, подменившей вышибалу по совместительству. Став возле какой-то композиции, запечатлевшей давным-давно позабытые широкой публикой продукты, я внимательно прислушивался к разговору Рябова и бережно мостящего грот Рыбкиного папы.

— С кем встречался кассир?

— Я близко не подходил, только со спины видел. Кассир провел его до такси, Фотограф сразу пошел домой.

— Ты шел за кассиром? Куда он делся?

— Он отправился к Горбунову.

Когда Рябов включил двигатель, я глубокомысленно заметил:

— Какая наглость, Сережа.

— Ты о чем?

— Да так, машина у тебя давно не мыта. И еще нас усиленно замыкают на Горбунове.

— Надо отказываться от телефонов.

— Перестань, Сережа, если бы стучал инвалид, он не передал тебе предсмертную просьбу Фотографа.

— Ты что — вчерашний? — на сей раз обижается Рябов.

— Уговорил, в конце концов что лежать этой технике без дела. Мой пароль ты уже знаешь. Твой как обычно? Проконтролируй дальнейшую судьбу Фотографа. У него ведь есть ребенок, с женой Фотограф в разводе.

Сам того не замечая, я говорю о Фотографе, словно о живом человеке, пытаюсь играть в благородство, чувствуя, что в его смерти есть доля собственной заслуги. Догадаться бы сразу, но эти твари действуют сверхоперативно.

— Рябов, ребенку Фотографа пятьдесят тысяч. Но не раньше, чем все это закончится. И собирай ребят. Сегодня Горбунов ответит за все. Не представляю себе, кто смог его так прижать, если он не побоялся играть против нас.

— Он отвертится. И Дубова слова опровергнет. Скажет, что Ромка врет — и упрется.

— А кассир?

— Ну и что? Посадил своего человека безработного в точку. С кем встречался кассир — мы не знаем.

— Но если не узнаем…

— Это верно. А деньги я подброшу жене Фотографа. Пока ребенок вырастет, пятьдесят штук две порции мороженого стоить будут.

Только поздним вечером мы решились форсировать события; раньше застать Горбунова в его логове трудновато. Да и охрана по ночам у него не такая многочисленная.

Ребята блокировали черный ход, а я в гордом одиночестве спустился в подвал и постучал в дверь, за которой столько раз сам готовился к приему гостей всевозможных рангов. И сколько килограммов лапши не попытается навесить мне Веня на уши, он ответит на главный вопрос. Или замолчит навсегда.

Расстегнув куртку, стучу чуть сильнее, дверь немного подается вперед, металлические створки открыты настежь и резкий тошнотворный запах свежей крови бьет по ноздрям.

— Сережа, иди сюда, — тихо зову Рябова, не переступая порога. — Мы опоздали вторично.

Сережа плотно прикрыл дверь и осмотрелся. Картина была явно не для слабонервных, даже у меня ком подкатился к горлу и начало немного мутить. Горбунов сидел в кресле, широко раскрыв глаза, нож с необычно изогнутой рукояткой прошел через горло и пригвоздил моего бывшего хозяина к спинке намертво. Черные лужи крови, в которых лежали его телохранители, успели по краям подернуться пленкой.

Окровавленный след растворился за вешалкой. Я увидел ребят, стоящих во дворе и знаком приказал уйти на улицу. Город давно отдыхал, но мало ли, вдруг найдется некто, страдающий бессонницей.

— Что, Сережа? — спросил я, прикуривая сигарету «Мальборо», вытащив ее из пачки, лежащей на столе рядом с Веней.

— Кажется, их изрубили, прежде чем они схватились за оружие. Тому возле дверей перерезали горло, как барану. Но сперва оглушили. На виске гематома…

Стряхиваю пепел в полную бычков пепельницу, тушу окурок и бережно прячу его в карман.

— Рябов, слишком много трупов в один день. Может быть, хватит? — обращаюсь я к Сереже, который сегодня, похоже, только и делает, что изучает обстановку, максимально приближенную к штыковой атаке из-за угла.

— Ножка маленькая, в кроссовочке, — бормотал Сережа, стараясь не оставлять собственных следов. — Выходит, Саша зря торчит у Дубова?

— Нет, не зря. Наверняка, они этим не ограничатся, потому что ведут себя, как бешеные. Вполне возможно, что следующие на очереди… Срочно поставишь охрану у Леонарда, к Оксане, она не один месяц была с Дубовым, да и Ромке подвел ее Горубнов по моей просьбе.

Даже не взглянув на своего бывшего хозяина, подписавшего собственный приговор, я, не торопясь, вышел на улицу.

— У нас не хватит людей, — устало сказал появившийся минут через десять Сережа и вставил ключ в замок зажигания.

— Куда ты едешь? — разозлился я на чрезмерную молчаливость Рябова, и тут же заорал «Стой!», да так, что Сережа вдавил тормоза с силой, бросившей нас на лобовое стекло. — Выходи, пересаживайся к ребятам и действуй. Ты же все понял, Рябов, и перестань играть в мою охрану, сам говоришь, людей не хватает.

Я буквально выбил плечом Сережу на мостовую и от волнения газанул со второй скорости, потому что только сейчас до меня дошло, что прежде всего они пойдут уничтожать главную улику — картину Айвазовского, и если я не успею, Студента от срочного переселения в рай не выручит даже Господь Бог.

Спокойнее, уговаривал я сам себя, спокойнее, ты же тоже профессионал, бывший, впрочем, но все-таки. Главное, успеть, эти гады боятся стрелять, но не стану с ними заниматься фехтованием, так что спокойнее.

Я бросил машину в квартале от дома Студента, совершил быструю пробежку и тихо поднялся вверх по лестнице. Позиция хоть куда, стоим им появиться перед дверью, как можно смело всадить в спины всю обойму. Отдышавшись, я увидел, как из-под двери квартиры моего главного эксперта поползла струйка дыма, и понял, что совершил непростительную ошибку, не посмотрев, горит ли в окнах свет.

За неплотно прикрытой дверью было тихо, я присел на корточки и осторожно толкнул дверь вперед, плотно сжав рукоятку пистолета. Правая привычно легла на лезвие ножа. В комнате прямо на полу горел огонь, над лежащим ничком Студентом склонилась черная фигура с громадным ножом. Я бросился в дверной проем, в прыжке разминулся с мгновенно пущенным ножом, и еще в воздухе глушитель издал глухой звук. Реакция противника была молниеносной, метнув нож, он тут же бросился рыбкой вперед, и пока я переворачивался на бок, неловко выпустив вторую пулю, он исчез в дверном проеме. Подхожу к двери, прислушиваюсь, и до меня доносятся тихие звуки уходящих внизу торопливых шагов. Полусвешиваюсь из окна, но двор никто не покидает. Прикладываю пальцы к виску Студента, пульс прощупывается, быстро тушу начинающийся пожар, закрываю дверь, слизывая кровь с порезанной собственным ножом ладони и замираю: в дверной коробке на уровне плеча торчит громадный нож. Второго такого в городе просто быть не может. Чтобы оставить подобный сувенир в чьем-то теле, можно выбрать оружие и подешевле, шутка ли, четыреста долларов. Это «Барракуда», которую я подарил Рябову.

Холст лежал у самой двери в комнату, по-видимому убийца потерял его во время прыжка. Я еще раз коснулся головы Студента, и он глухо застонал. Отправив «ЗИГ-Зауэр» в уютное место под мышкой правой руки, достаю из необъятного кармана куртки рацию.

— «Молния» вызывает «Май».

В тихом потрескивании мембраны раздался короткий ответ: «Слышу, „Молния“». Даже коротковолновый передатчик не смог бы до такой неузнаваемости изменить интонации Рябова.

— Где ваш шеф?

— В спортзале.

— Вы у Оксаны?

— Да.

— Трое срочно к Студенту.

Окончательно легкая дрожь в пальцах унялась уже в машине. Куда он отправится сейчас? Самый верный ход — немедленно затаиться, но если мои предположения подтвердятся, ловушка у Дубова должна сработать. Такая ситуация бывает во время игры в преферанс: либо противник выпутается на «мизере», либо мы его поймаем по единственному раскладу. У нас просто нет другого выбора.

— «Молния» вызывает «Удар», — на этот раз прибегаю к помощи чешского передатчика, и через полминуты снова повторяю позывные Саши.

— Слушаю.

— «Удар», все тихо?

— Да.

— Он может скоро появиться. Едем к тебе. Постарайся задержать.

— Понял.

— Он хорошо подготовлен. И не удивляйся, если ты его узнаешь. Конец связи.

Мы мчались к Дубову, оставив одного парня у Студента, я еще не был окончательно уверен, что не опоздаю и в этот раз, или все старания окажутся напрасными. Но когда подъехали к дому, у меня от радости подпрыгнуло сердце: он направлялся прямо в парадную, где на чердаке с покорностью кролика ожидал своей дальнейшей судьбы Роман Дубов. Саша смело вышел на перехват, хотя, уверен, в единоборстве с ним бывший борец долго бы не продержался. Он мгновенно сориентировался, услышав резкий визг тормозов, бросился в сторону и влетел за руль машины с приоткрытой дверцей. Кто-то из ребят распахнул заднюю дверь, и Саша впрыгнул в кабину начинавшей набирать скорость «Волги».

— Ребята, хоть это очень серьезный противник, вы обязаны взять его только живым, — торопливо бросил я, петляя за «Жигуленком» по узким улочкам, — сейчас мы выжмем его за город, и там…

Размышлять вслух, конечно, было гораздо легче, чем совершить задуманное. Главное — успеть на трассе. У нас есть всего двадцать километров, разделяющих КП и город, сейчас глухая ночь, и каждая машина, проезжающая мимо контрольно-пропускного пункта ГАИ, подлежит регистрации. Нужно успеть.

«Волга» уверенно догоняла его машину, я вышел в левый ряд и начал осторожно прижимать «Жигули» к обочине. Но он спокойно держал руль и даже имитировал выход на мою полосу. Спидометр бесстрастно показывал, что пятикилометровую фору жизни на трассе он уже получил.

— Пугните его, — бросаю я, выжимая акселератор до упора и красная стрелка дрожит на цифре сто сорок: мне удалось немного вырваться вперед. Саша, сидящий ближе всех к нему, целится в кабину водителя «Жигулей», и насадка глушителя даже на такой скорости держится буквально в нескольких сантиметрах от «ветрячка». Он резко тормозит, но и я успеваю сбросить скорость, тогда противник, быстро сориентировавшись, пытается развернуть машину, подарив мне несколько лишних секунд. Включив заднюю скорость, я подставляю багажник, и теперь ему остается или попытаться обойти меня по обочине, или сдавать назад. Последнее было бы более желательно, тогда погоне сразу наступит конец; на задней скорости он далеко не уйдет. Однако он не торопился встретиться с нами вплотную, поэтому попытался обойти «Волгу» по грунтовке, усеянной множеством мелких камешков. Но в это же время я подаю машину немного назад, его левое колесо скользит по мокрой земле, тщетно пытаясь найти опору. Все, погоне конец. Сейчас он попытается уйти в поле, и здесь у него фора: нужно только открыть дверь и — дорога открыта. Эти лишние несколько метров, разделивших нас на старте, могут помочь ему уйти: бегать этот человек умеет.

Он все рассчитал правильно, только не учел одной мелочи: весенняя земля — это не гаревая дорожка, огромные черные комья налипали на обувь пудовыми гирями и хотя расстояние между ним и ребятами практически не сокращалось, они будут гнать убийцу до тех пор, пока он не рухнет. Я с трудом пытался держаться сзади своих телохранителей, но они ушли вперед, мне приходилось еще бежать, когда он, решив сэкономить силы, остановился, дав дыханию короткую передышку перед решающей схваткой. Да, парень не дурак, понял, что просто пристрелить его могли бы прямо на трассе, и нужен он нам в состоянии, позволяющем открывать рот. Несмотря на ненадежность опоры, он хорошо заученным одновременным движением ног вывел из строя сразу двух ребят, высоко подпрыгнув в воздух: после таких прямых в голову пару минут они не бойцы. Саша парировал несколько коварных движений, но все-таки пропустил жестокий удар левой ноги. Все, я против него тоже долго не выстою, и тогда мы вряд ли еще свидимся. Выхватываю пистолет: с прострелянной ногой он сможет говорить. Нас разделяло всего несколько метров, и, увидев пистолет в моей руке, он мгновенным броском вперед попытался сократить это расстояние. Выстрел с бедра глухо прозвучал одновременно с его прыжком, и пуля остановила движение ловкого тела буквально у моих ног. Этот низкий прыжок стоил противнику жизни, им была куплена очень легкая смерть: пуля, направленная в ногу, прошив глаз, выбила стенку затылка. Дрогнувшей рукой я несколько раз попытался прикурить, но огонек гас на холодном весеннем ветру, и ребята уже подошли ко мне: грязные, побитые и недовольные что я нарушил собственный приказ.

— У вас есть несколько часов, — голос мой звучит как можно тверже. — Уберите эту тварь поглубже.

— А машина? — спросил Саша, вытирая кровь с разбитой скулы.

— Разберите на запчасти. Это же дефицит, — пытаюсь скрыть ироническими интонациями волнение. — Плохо вас тренировал покойничек. Но воздайте своему учителю последний долг, только без салютов.

Холодный ночной воздух врывался в «ветрячок», сковывая пальцы, сжимавшие колесо руля. Я остановил машину, вышел на обочину; где-то высоко в небе медленно угасали холодные звезды, а рядом по-весеннему остро пахла пробуждающаяся тяжелая земля. Да, эта земля щедра к людям; не оттого ли так плодородна она, что тысячелетиями человек никогда не забывал заботиться о ней. Свист стрел, щелканье тетивы, тяжелое гуканье топоров, автоматные очереди — многое видела и слышала степь. И миллионы людей ложились в землю, чтобы в ней истлеть и против своей воли сделать плодородной. Стирались из памяти людской названия царств и княжеств, уходило невесть куда кровью добытое золото, чего только не происходило здесь за тысячелетия — кто может обо всем знать. Осталась только щедрость земли, которую сегодня норовят изничтожить химией. Однако, естественное удобрение всегда считалось наиболее ценным, так что пришла очередь нашему клиенту сделать хоть что-то полезное для будущих поколений всего прогрессивного человечества.

Мои пальцы уже не дрогнули, когда на холодном ветру в черной степи я прикурил сигарету, на мгновение прижался пылающим лбом к лобовому стеклу и отправился в город.

Кофе медленно остывал в граненом стакане. Когда остаюсь в одиночестве, почему-то наливаю густой черный напиток именно в стакан, хотя фарфора по месту моей прописки не меньше, чем во рту у самого большого Героя современности. Может, просто привычка: на соревнования уезжал с кипятильником, на большую роскошь, чем стаканы в номерах, хозяйственники не раскалывались. Впрочем, сегодня, наверно, и с такой посудой напряженка.

Я жду Рябова, с которым расстался буквально за минуту до того, как машина понесла меня сквозь сумасшедшую ночь к Студенту. Мы понимаем друг друга с полуслова взглядом и движением, а главное — прекрасно дополняем, и привык я к нему, словно к собственной тени. Хотелось бы, конечно, чтобы с таким парнем связывало больше, нежели деловые отношения, но когда человек приближается к точке отсчета пятого десятка жизни, ему поздно заводить друзей. А старые? Этих не заменит даже Рябов. Они уходили из моей жизни незаметно. Сашка давно живет в Москве, Борька в Бруклине, Игорь уехал в Ленинград, а приехал в Мельбурн, Павка с тех пор, как женился… Да что вспоминать, таких друзей у меня уже никогда не будет.

Прошло уже немало времени. Звонок прочирикал внезапно. Рябов ввалился в комнату и рухнул в кресло, с наслаждением вытянув ноги.

— Знаешь, где я был? — спросил Сережа, смежив веки.

— У Леонарда, конечно…

— А до того?

— Не делай из меня дефективного. Когда я выбил твою задницу из машины, ты принял единственно верное решение. Но пока нас никто не слышит, должен сказать, что мы действовали, как самоуверенные болваны. И допустили огромную ошибку, когда выжидали наступления ночи. К Веньке нужно было идти сразу.

— Я позвонил еще днем своему человеку. Но ты прав.

— А Чен-то… Вдобавок, ножка маленькая, — имитирую интонации Рябова. — Помню, как он говорил о своем преимуществе: меньше ступня — сильнее направление удара. Откровенно говоря, я до конца не уверен, что сенсей резал всех в гордом одиночестве. Думаю, он действовал в паре с кассиром.

— Ты понял, что это Чен у Фотографа?

— Нет, у Горбунова. Фотограф пустил своего. Им мог быть каждый, но только великолепно подготовленный профессионал сумеет положить холодным оружием четырех человек, трое из которых спят в обнимку с пистолетами. Однако без помощи кассира так легко сенсей бы не управился.

— Кассир жив-здоров.

— До поры, до времени. Что ты нашел в гнезде Чена?

— Фотографии ребят, пленки с разговорами.

— Интересно. Откуда свалился к нам Чен?

— Все путем. Думаю, что он просто решил сменить хозяина.

— Просто так? Кто привел его к такой мысли — вот над чем нужно ломать голову. Как Студент, наша научно-техническая гордость? Он мне шкалик поставить должен…

— В порядке. Саша постоянно с ним.

— Подвал?

— Все тихо. Леонард приказал изъять коллекцию Горбунова. Трупы вывезли, там чисто.

— А Венька с парнями?

— Куда-то уехали. Как обычно, надолго.

— Фотограф?

— Острая сердечная недостаточность. Тело сегодня кремировали. На всякий случай.

— Кому принадлежал Айвазовский?

— Горбунову, правда…

— Он его продал, да?

— Ага. Пока не знаю кому, но Леонард Павлович сказал…

— Сережа, у меня создается впечатление, что он тебе вместо мамы родной. Ну, не сердись. Бедный Венька, все на нем сходится, еще немного, и я поверю, что он самолично положил наркоту в раму. Но наша главная задача, Сережа, пока в другом.

— Я понимаю. Нужно найти источник.

— Интересное слово появилось в твоем лексиконе. Источник, родничок, мать его, не появись я у Студента… Кстати, Рябов, согласись, что я все-таки опередил тебя.

— Сквитаемся.

— Но как ты рискнул отправить меня одного?

— Я видел, что ты на пределе. Иди знай, какой будет реакция. От тебя всего ожидать можно.

— И об этом знает наш скромный источник. Ясно, что Чена он подставил специально. Фотограф бы не повернулся спиной к человеку, чей контакт он зафиксировал с кассиром, Горбунова нужно было убирать как возможного свидетеля. Но Дубов? Кому нужен Дубов, с него же, кроме отпечатков пальцев, взять нечего. А он послал Чена в нашу ловушку.

— Зачем ты ее поставил? Все можно было бы сделать проще.

— А время? Сейчас легко рассуждать, а тогда ты метался не хуже меня. То, что это Чен, мы поняли в подвале Горбунова, но кто знал, как сенсей поведет себя дальше: будет продолжать резать всех подряд или ляжет на дно. Хорошо, что я вовремя догадался о Студенте, он как-то оставался вне зоны внимания: из дома не вылазит, ни с кем почти не контактирует. Признаюсь тебе честно, что ловушку для Чена я поставил инстинктивно, потому что почувствовал неестественность развития событий, как будто кто-то специально накручивал темп — и это ему удалось, мы чуть не совершили серьезную ошибку. Сенсей наш, тварь дохлая, служит ему прикрытием до сих пор. И этот так называемый источник крутится где-то рядом. О том, что его игра не удалась, знают только…

— Трое. Леонард Павлович в курсе дела.

— И что же он поведал?

— Не нервничай. Сказал, что выручит тебя еще раз.

— Ты скромно молчишь о собственной персоне.

— Это само собой. Начало операции через два дня. Ты часов пять-шесть отдыхай. Потом к Леонарду Павловичу. А у меня есть кое-какая работенка.

17

Ребята с невозмутимым видом рассматривали огромную картину неизвестного художника конца семнадцатого века «Лот с дочерьми», висящую против стола, Оксана тайком бросила взгляд на часы, Глебов чистил свои безукоризненные ногти пилочкой с рукояткой из слоновой кости, глуховатая бухгалтерия усиленно делала вид, что слышит хотя бы каждое второе слово, но лучше всех устроился Константин. Он посадил Гарика на колено и довольно бойко имитировал им галоп скакуна перед отправкой на бойню. Что удивительно, Гарик тянется к нему, как к родному, видимо, чувствует, что Костя такая же мерзкая пакость, как он сам. Моему дорогому сыночку, конечно, не место на этом совещании, но Вышегородский на всякий случай отправил свою доченьку подлечиться, до того она, бедная, переработалась. Иди знай, как повела бы себя эта истеричка, узнай, какую роль мне придется играть. Чего доброго, еще бы папу любимого какой-то тяжестью стукнула, не хуже, чем сенсей Студента.

— Теперь мы будем считать, — обвел присутствующих своими выцветшими глазами Вышегородский, продолжая образцово-показательную речь. — В числителе у нас имеется мертвое приобретение моего дефективного зятя и его придурковатого напарника. Хорошо, хоть выяснили, кто против нас старался. Зато каков знаменатель — Фотограф, Горбунов, три его человека… Еще одна такая операция и от нас останется ноль целых и хрен десятых. Такая арифметика.

Я делал вид, что внимательно слушаю ахинею, которую сейчас несет Вышегородский, и думал, что в каждом человеке артистическое начало заложено самой природой. Уж на что, казалось бы, Вышегородский и сцена несовместимы, а смотри, как выступает, Станиславского на него нет. Мой тесть хорош, вон как встревожен, аж челюсть поправляет, с ролью Черненко на раз бы справился. Особенно с ее финальной частью. Ах, Константин Устинович, как ты был похож на Вышегородского, только малость дурнее, но в твоем кресле и осел бы выглядел пламенным коммунистом-ленинцем, неутомимым борцом за мир, надеждой всего прогрессивного человечества. Пусть старик нас с Сережей при всех лает, для пользы дела может и в морду дать — все равно не больно, зато эффект какой.

— Если бы мой зять-болван догадался сразу посоветоваться со мной, — сделал очередной комплимент в мой адрес Вышегородский, одновременно поднимая собственный авторитет, — то все бы было иначе. А теперь мы имеем дело с такой организацией, которую лучше всего обойти десятой дорогой. Значит так, всем сидеть тихо, дела сворачиваем пока мой зятек со своим начальником штаба… Словом, завтра вдвоем отправитесь улаживать конфликт, соглашайтесь на любые условия — жизнь дороже, тем более речь идет о ваших собственных шкурах. А там посмотрим. Гуляйте себе на улицу.

Я первым выскочил на довольно прохладный ночной воздух, нервно прикурил сигарету и выпустил дым из ноздрей. Старик не переносил табачного дыма, стремясь догнать по количеству прожитых лет Агасфера, возникал он довольно долго, поэтому моему примеру последовали все гости. И только Рябов, буркнув что-то на прощание, уехал домой.

— Старая гнида, — наконец-то высказываюсь, — сидит себе, мед с боярышником хавает, а тут надрываешься — и на тебе. Чен этот, паскуда дохлая, откуда мы могли знать?

— Ну, конечно, — поддержал меня Константин, — всего не учтешь.

Я с благодарностью посмотрел на Костю и молча врезал ему в челюсть.

— Ты еще погавкай мне здесь, — заорал я, грозно надвигаясь на становящегося в позу стайера Костю.

Оксана испуганно отшатнулась, бухгалтер с улыбочкой прошмыгнул мимо, Глебов положил руку на мое плечо.

— Успокойся, — цепкие пальцы юриста сдержали меня на месте, — хватит беситься. Я советовался со стариком, это дело в конце концов будет улажено, так что не стоит проявлять несдержанность.

— Ладно, Саша, пойду спать. Иди знай, удастся это сделать после завтрашнего или нет.

— Я тебя уверяю: все будет в порядке. Так что не переживай.

Через полчаса я зашел в комнату Вышегородского без стука.

Леонард Павлович сидел в кресле и с удовольствием наблюдал, как довольно мерзкий на вид старикашка срывает одежду с Фанни Хилл. Я решительно выключил аппаратуру, потому что знаю — ничего путного у дедушки в телевизоре не выйдет, а Вышегородский может загрустить от того, что Фанни собьет целку не его одновозрастник, а клиент куда моложе. Беда с этими старичками, но что бы мы без них делали.

Старик с неудовольствием бросил на меня быстрый цепкий взгляд и спросил:

— Ты что, не мог дождаться Сережи у себя?

— У меня возник вопрос, Леонард Павлович…

— Надеюсь, ты не обиделся?

— Ну что вы, это был великолепный спектакль. Жаль, вы не видели моего бенефиса. Искусство требует жертв, плохо только, что ими почти всегда оказываются зрители. Кстати, об искусстве…

— По-моему, ты все-таки обиделся.

— Леонард Павлович, меня интересует вопрос, и несмотря на вашу неохоту, я бы очень просил на него ответить. Хочется знать…

— Догадываюсь, о чем ты сейчас будешь вопрошать. Риск конечно, есть, но ты к нему должен был давно привыкнуть.

— Я не об этом. Бог с ней, с головой, другое интересно. Кому это Горбунов продал Айвазовского — вот что занимательно.

— Пусть тебя это не волнует.

— А меня это волнует, даже очень. Потому что завтра иду я, а не вы, потому что я рискую всегда, а вы только снисходите до команд…

— У каждого свое место в этой жизни.

— Знаю, слышал, рожденный ползать летать не может, как говорил главный буревестник революции, свивший свое гнездо куда подальше от родимой сторонки. Ладно, Леонард Павлович, не хотите отвечать — не нужно. Только знайте, что вас используют, как пешку.

Старик заерзал в кресле и с негодованием глотнул очередную дозу успокоительного.

— Запомни, пацан, меня еще никогда не использовал никто. Я всегда поступаю так, как требует дело. Думаешь, они слепые? Если бы мы не помогли друг другу — все бы давно погорело. Я столько лет удачно балансирую буквально по лезвию ножа только потому, что всегда был застрахован. Скажи мне, отчего не было Студента?

— Он плохо себя чувствует. Возле него постоянно дежурят.

— Прямо министр, а ты уверен, что это не он работает? Приказал Чену высветиться, предварительно потребовал, чтоб тот стукнул его по голове. Такой случай был лет сорок назад.

— Леонард Павлович, хватит уводить меня в сторону. Или Студент мог точно знать, что я приду тушить его хату? А может, он предварительно звонил в пожарную охрану? Лучше скажите…

Осторожный стук в дверь заставил меня замолчать. Рябов как обычно, молча вошел в комнату и вопросительно посмотрел сперва на Леонарда, а уже затем в мою сторону.

— Ку-ку, Серега, пойдем отсюда. Леонард Павлович, если завтра что не так, ищите себе другого зятя. Памятник, конечно, не такой скромный, как Рябову, зато сэкономите на именах и званиях, пусть напишут всего одно слово: «Профессионал».

— Хватит паясничать, — оборвал меня Леонард Павлович и с неожиданной нежностью в голосе добавил: — идите, мальчики, я буду молиться за вас.

Мы молча вышли из дома, уселись в машину Рябова и помчались на квартиру Студента. Вышегородский будет за нас молиться, как же, сейчас врубит «Фанни Хилл» и домолится на всю катушку «Дживиси».

— Сережа, ты понимаешь, что сунуть голову в пасти дрессированным львам было бы куда безопаснее?

— Нет другого выхода. Кроме того, сейчас поздно рассуждать. Вчера нужно было.

— Лады, чему бывать — того не миновать, как говорится.

— Главное, чтобы завтра сработало мое прикрытие. И товар не опоздал.

— Что за прикрытие?

— Узнаешь. Сам ведь говорил, чем меньше человек задает вопросов, тем лучше его самочувствие.

Интересные все-таки у нас производственные отношения. У каждого свои маленькие тайны, которыми он не спешит поделиться с компаньоном. Вот поэтому я нагло жму на кнопку автомобильной зажигалки, резко выдергиваю выскочивший из гнезда фитиль, пускаю длинную струю дыма в сторону Сережи и замечаю:

— В свое время я сказал, чтобы ты не упускал из вида нашего друга Вершигору или как там его сейчас. Почему его так плохо контролировали? Ладно, можешь снова проявить беспокойство по поводу моего здоровья и не отвечать. Но хотелось бы знать: зачем ты усиленно делаешь вид, будто не знаешь, что картина Айвазовского принадлежит ему?

Рябов продолжает сохранять неловкое молчание, ему не остается другого выхода, настолько нелегок выбор между мной, рвущимся к полной власти в деле, и Вышегородским, стремящимся во что бы то ни стало удерживать ее в своих руках.

18

Студент лежал на своей узкой койке солдатского образца, перемотанный бинтами, как Павка Корчагин. Хорошо еще, что Чен треснул его по затылку рукой, а не чем-то потяжелее. Саша сидел у изголовья, монотонно читая какой-то длинный перечень, время от времени непроизвольно запинаясь и путая слова; что говорить, наш отставной борец в качестве чтеца-декламатора мог бы выступать только в цирке.

— Как самочувствие, Студент? — нарочито бодрым голосом воскликнул я и Саша с явным удовольствием закрыл рот.

Не открывая глаз, Студент с деланной радостью пропел нечто из репертуара Пугачевой в собственной интерпретации «Жить невозможно, а свалить нельзя», и тут же замолчал. Вот это да, может, у него после удара мозги стали работать как у нормальных людей?

— Что сказал доктор?

— Пару недель полного покоя, усиленное питание, — ответил Саша. — Читать запретил, так он меня заставляет. Картины какого-то Семирадского…

— Студент, докторов нужно слушаться, успеешь еще потрудиться. А тебе, Саша, пора знать, что Семирадский был самым обыкновенным отщепенцем. Пока его коллеги по кисти рисовали стонущее под царской пятой крестьянство, стремящееся к светлому будущему в виде колхоза, этот тип малевал всяких Фрин на празднике Посейдона и прочих голых баб. Так что если Студент нуждается в чтиве, ему больше подойдут сказки. О семи козлятах, например, которые на свою голову открыли дверь волку.

Студент демонстративно застонал и повернулся ко мне спиной.

— Напрасно сердишься, — миролюбиво говорю ему, — мы ведь считаем, что ты получил производственную травму и при этом не требуем объяснений свидетелей и прочей дребедени. А насчет усиленного питания позаботились не хуже, чем профсоюзный комитет Министерства иностранных дел.

Еще бы: дюжина банок красной икры, громадная синяя посудина «Кавьяра», ящик бананов, ананасы, осетрина, соки и прочие продукты, усиленно рекламировавшиеся в антисоветской по нынешним базарам книге «О вкусной и здоровой пище» образца 1953 года. Это не считая ящика «Золотого» шампанского — очухается, вполне сможет отметить свое второе рождение.

— И еще. Сашу сменит одна интересная девочка, по крайней мере, ты, надеюсь, не заставишь ее выступать в роли личной секретарши. Можешь вести беседы, но напрягать зрение и прочие жизненно важные органы тебе пока рано.

На появление Оксаны Студент прореагировал должным образом; он соизволил вновь лечь на спину, поправил повязку на голове и всем своим видом стал напоминать отважного рыцаря, победившего дракона в затяжной схватке.

— Саша, слушай меня внимательно, и помни, если ты не сумеешь завтра сделать все, что скажу, нас с Рябовым ты сможешь повидать только на том свете, — тихо говорю бывшему борцу, располагаясь рядом с ним на заднем сидении Сережиной «Волги». — Видишь, машина через дорогу, в ней двое парней, будешь действовать с ними. Старший группы — ты, они это знают. Завтра в девять тридцать вы в карете «Скорой помощи» съедете с главной дороги у указателя «Южноморск — Свердловск» на второстепенную, смотри по карте. Потом отправитесь сюда и на обочине начнете бортировать колесо, пока не покажется машина, известная твоим напарникам. В ней транспортируют наркоту четверо, хорошо вооружены. В десять тридцать их машина должна пройти контрольный пункт, но вы обязаны сделать все, чтобы этого не произошло. Как только перегоните их автомобиль, открываете огонь на поражение, «Скорые помощи» для этого идеально устроены. Никто не должен уйти живым, машину сжечь. У вас на все будет минут пятнадцать-двадцать, прими во внимание и то обстоятельство, что движение одностороннее и в это время ни один автомобиль вас даже случайно не догонит. «Скорую» отдадите человеку, который там вас будет ждать, сами пешком пересечете поле и пересядете в голубой «Москвич», стоящий на обочине трассы «Свердловск — Южноморск» в двух километрах за бензоколонкой. Вопросы? Хорошо, Саша, но повторяю, наша жизнь в твоих руках. Иди.

— Он на тебя молится, — сказал Рябов, после того, как Саша не спеша направился к стоящему неподалеку автомобилю.

— Понимаю, за сына он будет стараться особо, но с твоей стороны было бестактно напоминать мне о неоцененных обществом заслугах.

— Что?

— А то, Рябов, что мы с тобой — главные доктора страны. Саше никто не мог помочь, даже столичные светила, а мы его ребенка в два счета вылечили. Однако, перейдем к более важной, нежели медицина, проблеме. Сережа, это точно, что свидетелей на трассе не будет?

— После того, как они пройдут, там будет столкновение.

— Рябов, ты повторяешься.

— Нет. Просто одна машина пойдет на обгон другой и немного притрет ей крыло. Инспектор будет на месте. Машины закупорят обе полосы.

— Потом твоих людей начнут таскать.

— Там один мой. И инспектор.

— А второй?

— Не все равно под чью машину подставиться? Мало ли лихачей, норовящих обойти тех, кто медленно едет.

— Если лихача не найдется?

— Тогда водитель не справится с управлением, а инспектор начнет читать ему нотацию.

— Когда мы встречаемся?

— Не понял.

— Я говорю, у меня еще есть дела.

— К Свете ты не поедешь. На кладбище тоже поздно. И не нужно этого. Потом успеешь.

— Не уверен.

— А ты настройся, как когда-то, только на победу. Иначе — верный проигрыш. Мы едем ко мне.

Спорить с Рябовым было бесполезно, в конце концов он, а не я отвечал перед Вышегородским за итог операции. На карту было поставлено слишком многое, чтобы какая-то случайность, например, некстати проколовшееся колесо автомобиля, сорвала напряженную работу двух суток. Вышегородский в течение четырех часов корректировал план, предложенный Рябовым, пока не были тщательно оговорены и подстрахованы даже самые незначительные детали. Хотя, если откровенно, незначительных деталей у нас просто не бывает.

Рябов колдовал на крохотной кухоньке: он засыпал в турку несколько ложек кофе, дал ему основательно нагреться, затем залил его холодной водой, добавил еще одну порцию остро пахнущего свежим помолом своеобразного допинга и немного присолил густую темно-коричневую шапку, набухшую в посудине ручной работы.

— Ты прекрасно варишь мой любимый напиток, — заметил я, — у меня что-то не получается такой густой. Раскрой секрет.

— Есть анекдот. Умирает француз, владелец самой популярной кофейни в городе. Дети спрашивают: «Папа, пришло время раскрыть семейный секрет. Как вы готовите кофе?» А он отвечает: дети, никогда не жалейте кофе — вот и вся тайна.

Остроумный анекдот поведал Сережа, зато смысл какой.

— Следи, чтоб не сбежал, — скомандовал Рябов и отправился к негромко зазвонившему телефону.

Коричневая шапка начала медленно сворачиваться и упрямо пошла вверх, но стоило ей подняться на какой-то миллиметр над краем турки, как я тут же выключил газ. Все хорошо делать вовремя, это тоже привычка, сказывающаяся даже в мелочах.

— Инвалид звонил, — пояснил Сережа, закрывая дверь в комнату, — через два дня приезжает пресс-группа. Много товара.

— Если мы будем в состоянии увидеть его — уже хорошо.

— Перестань.

— Сережа, я не ною, все под смертью ходим. Не это страшно.

— А что?

— А то, что если завтра у нас ничего не выйдет, никогда не вобью в гроб сволочь, которая так лихо против нас работает. И надо же, с такими гнидами повязаны крутым узлом. Мне глубоко плевать, чем они торгуют, пусть это заботит кого угодно, но уровень у них… Нужно собрать сырье, переработать, переправить, перекинуть клиентам, собрать бабки. Сколько людей участвует в этом процессе, сколько им приходится отдавать? Конечно, бабки там неплохие, но разве можно сравнить с тем, чем занимаемся мы. У нас просто, как все гениальное: деньги — товар — деньги. Причем, настоящая формула: рубли — товар — доллары, не считая того, сколько остается на мелкие расходы. Им, чтоб заработать четверть лимона деревяшек, ох, как попотеть нужно. А мы заработали столько же только западно-германских марок на последней экспедиции пресс-группы. И никакого риска, мы ведь только посредники. Взяли товар — отдали. А что с ним дальше — не знаем. И никакой спекуляции или другой статьи. Помнишь, мы с тобой ездили к дедушке помирающему, две картинки взяли?

— Еще лекарства какие-то возили…

— Да. Разве я его в чем-то обманул? Дед сколько хотел — столько и получил. Он еще за лекарство это, бесплатное, хотел отдать. Как сейчас помню: ампулы, сто пять рублей курс — и это госцена при его шикарной пенсии…

— Ты деньги не взял.

— И правильно сделал. Во-первых, деда жалко, а во-вторых, допустим невероятное, спросили бы у него менты насчет нас, мол, за сколько картинки отдал, так дед пошлет их куда дальше. Кстати, дед этот помер где-то через год, но благодаря нам хоть его прожил по-человечески. И в отличие от этих гнид, которые решили на нашей точке заняться транзитом, мы наркотой никого в могилу не гоним, и процент преступности не подымаем. Ведь нарком ради стакана мака или ампулы морфия что хочешь сотворит. Да что там, ты ведь сам их не жалуешь. А что везут их поставщики?

— Какая разница. Главное, чтоб товар не пересек их контрольный пункт. Пора отдыхать. Ты иди в спальню, а я в первой комнате на диване устроюсь. Завтра много работы.

Безропотно соглашаюсь, но заснуть, конечно же, не могу. И не кофе тому виной, просто нервы взвинчены до предела, да и организм мой устроен на удивление: чем больше устаешь, тем меньше хочется отдыхать. Завтра, все решится завтра. Мы пойдем в их логово утром, совершенно одни и будем вести переговоры. Но как только они получат сообщение о том, что товар не прошел контроль, эти твари засуетятся и откроются. Конечно, не будь стукача, можно было сделать все гораздо проще: навалиться всем кодлом на их хату и устроить там филиал сражения на Курской дуге. Но шум будет, да и своих парней жалко — тем более до сих пор не выходит из памяти, как смешно взбрасывал руки Вышегородский и скулил: «Ты хоть знаешь, на кого они работают?». Плевать мне, на кого работают, они моему делу помеха, я к ним не лез, в их бизнес не гадил, ножку не подставлял. И если они не ответят, значит судьба у меня такая, придется самому отвечать перед Богом — зачем жил на этой земле? Если бы знать — зачем. Но главное, покончить с гадом, который ходит рядом, разговаривает со мной, плачу ему… Боже, да разве я кого из своих людей обидел когда, обманул при дележе? Так почему же эта скотина продала меня, убила Фотографа, распорядилась жизнями моего бывшего шефа и его пацанов? И пока я ворочаюсь на этой шикарной двухспальной кровати, она, наверняка, спит спокойно, потому что уже успела настучать своему хозяину о нашем завтрашнем визите. Стыдно вспомнить, но я был до того зол, что орал Рябову: давай одни пойдем, без ребят, они же даже не подумают, что мы гробить их самостоятельно пришли, мужчины мы или нет. Сережа тактично промолчал, а Вышегородский энергично начал крутить указательным пальцем у виска. А его комбинация с Вершигорой? Я-то гадал, зачем мне вынимать его, «прокурор подпишет постановление на арест», чтоб ты пропал, гад старый, и Никольского убрал нашими руками, пешку разменную. Сволочь покойник был первостатейная, но наверняка его поведение, доведшее до той ночной аварии, тщательно разрабатывалось. «Деловой партнер», козлик старый, вон с тем же Нефедовым менты вечером пили, а утром забирать его приехали. И у каждого свои секреты. Вышегородский что-то сообщает Сереже, но скрывает от меня. Рябов тоже не такой простой, словно мыло, каким прикидывается, да и мне не следует раскрывать собственных находок. В конце концов, если все тайны сработают для пользы дела… Боже, да усну я сегодня или нет?

Прохожу мимо делающего спящий вид Сережи, выхожу на кухню, открываю окно и прикуриваю. Еще бы, стоит закурить в спальне Рябова, как сразу наживешь врага.

— Дымишь, — миролюбиво заметил бесшумно появившийся Сережа, — нервы гуляют.

— Сброс нужен, — виновато бросаю в ответ, — но пить нельзя, снотворное для завтрашнего дела большая помеха.

— Есть средство.

— Сейчас ты предложишь свое излюбленное лекарство под названием точечный массаж. Почему ты не пустил меня к Оле?

— К кому?

— Я хотел сказать к Свете.

— Да пойми ты, — начал успокаивать меня, словно ребенка, Рябов, лихорадочно вычисляя, кто такая Оля, — нельзя. Вдруг проспишь или еще чего. Мелочь. Все проколы из-за нее. Всегда. Мы с ребятами четыре раза репетировали ситуацию, а тут… Сам понимаешь. Хочешь хорошую девочку?

— К Светке нельзя, а девочку можно, так, по-твоему?

— Девочка поработает, ты расслабишься, она уйдет.

— Ты, Сережа, ведь тоже спать не можешь.

— И мне девочка будет.

— Тогда давай.

Сережа несколько раз накручивал телефон и вернулся на кухню несколько огорченным.

— Твоя уже выехала. Больше ничего не получается. Может, позвонить нашим, кроме Оксаны все на месте?

— Рябов, ты используешь служебное положение. Это некрасиво. Так что пусть твоя девочка приходит и все будет в порядке.

— Она твоя.

— Сережа, мы же не только партнеры, не только немножко друзья, но и молочные братья, так чего там. Да и природа великолепно позаботилась о том, чтобы одна женщина могла одновременно удовлетворить сразу двух мужчин. Или ты забыл десерт?

Сережа улыбнулся и поставил на огонь чайник. Это было давно, примерно через полгода после того, как Рябов начал работать со мной. После очередной сделки, давшей не ожидаемые триста процентов навара, а все семьсот, мы, уже изрядно отметившие это дело, ввалились к Аркаше в «Прибой» и потребовали отдельный кабинет, В «Прибое» их было несколько: полумрак, два-три столика, за которыми ведутся разные переговоры, в конце концов становящиеся известными заинтересованным лицам, а потому мы потребовали тот самый крохотный кабинетик с одним столиком и Аркашка приложил титанические усилия, чтобы вытащить из него огромного грузного дядю с его подопечной из соседней школы, они постоянно у кабака крутятся. Нас обслуживала новая официантка, величественная, словно королева, с суровым надменным взглядом:

— Я подойду позже, скажете, когда подавать горячее, — не сказала, а уронила она фразу и высоко подняв голову, пошла к двери.

Рябов смотрел ей вслед таким взглядом, что он мог вполне высветить официантку, словно рентгеном, того гляди еще немного и форменное платье загорится. Поэтому я бросил вслед:

— Пригласите, пожалуйста, Аркадия.

— Аркадия Осиповича? — переспросила она.

— Да, Аркадия, — повторил я и разозлился, что не знаю отчества метрдотеля, иди знай, вдруг кого другого сюда заведет. Что за дурацкий обычай — эти имена-отчества, какого дьявола эта дополнительная нагрузка на память, во всем мире люди зовут друг друга просто по именам, а у нас культура — «Иван Иванович, а не пошли бы вы к такой-то матери?».

— Кто такая? — спросил я Аркашу, когда он появился у нашего столика.

— Новенькая, — машинально ответил он и тут же стал уточнять, — в пароходстве в кадрах сидела, но вылетела, да и мужа оттуда же в зону, вот и пошла к нам, работа сытная да денежная.

— Ей что, больше всего деньги нужны? — поинтересовался Рябов.

— Можно подумать, вам они кажутся лишними. Женщина привыкла к подаркам да конвертам, муж баловал, а тут незадача. Вот и приходится с нами, простыми людьми, работать.

Когда официантка подала горячее, мы с Рябовым, добавив еще бутылку коньяку, стали ожесточенно обсуждать десерт. Женщина с невозмутимым видом стояла рядом и ждала, когда, наконец, мы придем к окончательному выводу. Наконец, она не выдержала и спросила:

— Вы думаете заказывать десерт или нет?

— Думаем, — ответил я, — но чуть позже. А пока снова бутылку из запасов вашего шефа, две двойных икры, холодное. Да, еще этот десерт. А на десерт два кофе. И вас.

Я специально произнес последнее слово таким тоном, что это предложение могло показаться не более, чем шуткой: еще чего доброго обидится, даст подносом по голове, а она у меня и так в трех местах зашита.

— Это будет дорого стоить, — так же словно в шутку ответила она.

— Плачу вперед, — будто отвечая шуткой на шутку заявил я, бросая на стол пачку десятирублевок в банковской упаковке.

— Маловато, — продолжала представление официантка.

— Нет проблем, — заявил молчащий до сих пор Сережа и добавил аналогичную пачку из своего кармана.

Женщина, продолжая улыбаться, взяла деньги и вышла из кабинета. Ну, конечно, она подумала: два пьяных мужика сейчас мгновенно протрезвеют и бросятся за ней вслед, мол куда ты, мы пошутили. Деньги, конечно, она отдаст, зато это плодотворно скажется на размерах чаевых. Мы-то точно знаем, о чем она думала в ту минуту…

Когда официантка подала кофе и попыталась завершить внезапно начавшуюся комедию, протянув мне пачки купюр с высокомерным заявлением «Пересчитайте», я завершил сделку одной фразой:

— Зачем пересчитывать чужие деньги? Рябов, получи десерт, а мне пора освежаться.

В кабак я больше не вернулся, поехал к дорогой жене отлеживаться. Но через несколько дней спросил Сережу, чем закончилось это приключение. «Божественная женщина», — ответил Рябов классической фразой. Мне ничего не оставалось сделать, как проверить эти слова, что говорить, приятно было приобщиться к божеству и убедиться, что Сережа сказал чистую правду.

Рябов еще раз улыбнулся, вспомнив о нашем давнем бармалействе, и заметил:

— Воспоминания отвлекают. И успокаивают. Правда?

— Трудно спорить, особенно учитывая планы на завтра.

В дверь Рябова тихо постучали, и Сережа неторопливо отправился запускать в квартиру так необходимую нам обоим дозу успокоительного.

19

Горячее по-южному даже в начале дня солнце не по-весеннему залило город. Мы не спеша вышли из дома Рябова, находящегося у знаменитого театра; настоящий памятник архитектуры, таких в мире — раз, два — и обчелся, тем более, что второй сильно пострадал во время бомбежки союзников. В другом городе такое место стало бы настоящим историческим заповедником, Южноморск тоже не составил исключения; здесь запретили движение автотранспорта, зато напротив театра до сих пор высятся два шедевра пролетарского искусства в полтора человеческих роста. Мощный бронзовый мужик, смотрящий в светлое будущее, опираясь на массивные ноги в широченных штанах образца конца пятидесятых, и такая же баба, в одной руке сноп колосьев, другой она показывает в ту же сторону, куда устремил свой взор монстр мужского пола. Что говорить, именно они являются главной достопримечательностью этого места, иностранцы со своими «Канонами» возле этих уродов крутятся куда охотнее, нежели у театра. Еще бы, шедевров архитектуры на земле не так уж мало, где еще можно увидеть такие, с позволения сказать, статуи?

— Что ты на нее уставился? — спросил Сережа, открывая дверцу автомобиля.

— Эта девушка напоминает ту, что обслужила нас вечером, такая же целеустремленная.

Сережа сделал вид, что это заявление ему понравилось и завел двигатель. Вырядились мы с ним, как полагается самоуверенным болванам, во все белое: костюмы, туфли, рубашки, шляпы. Только галстуки черные нацепили. Такие мелочи обязательно учитываются, вряд ли стоит ожидать от людей, одетых подобным образом, каких-то решительных действий, если они намерены испачкаться, то натянули бы на себя одежду более темной расцветки.

«Волга» оставляла за собой прекрасно построенный город с бурно осыпающимися фасадами, где для мемориальных досок домов не хватает; мы проехали так называемую Бугаевку, вышли на относительно новый жилмассив имени Кирова, который коренные южноморцы давным-давно окрестили Жлобоградом. Так уж получается в этом городе, кто приехал сюда из деревни, как правило, живет в новых благоустроенных квартирах, а настоящие южноморцы по-прежнему обитают в огромных коммуналках, которые никак не уйдут в прошлое. Что интересно, я знаю многих довольно высокопоставленных партийных работников, ни один из которых почему-то не живет в коммуне, хотя даже само это слово, сочиненное и воплощенное в жизнь их предшественниками, должно звать за собой к прелестям общественной жизни. Так нет же, не хотят коммунары в коммуны идти, хоть ты тресни, все для народа стараются, а сами в отдельных квартирах мучаются. Вот и Нахаловка, возникшая у черты города много лет назад, когда, отчаявшись от бездомья и военной разрухи, люди стали возводить громадный самострой кто во что горазд. Со временем этот шанхай разросся настолько, что вряд ли кто знает, сколько людей здесь живет, а тем более — скрывается. Менты сюда заглядывают с явной неохотой, потому как контингент здесь подобрался явно не из тех, кто ходит в оперу. Тут и находится резиденция человека, свидание с которым для меня сейчас куда важнее выполнения фантастической программы «Жилье-2000». Как знать, может не дождусь я заветного года, и уже сегодня получу отдельную квартирку, метра два в длину. Если, конечно, они расщедрятся, не зароют где-то, цементом не зальют, не заменят шикарный парижский черный галстук на отечественный пеньковый с куском металла в качестве бесплатного приложения. Одно приятно, в последнем случае еще можно появиться на свет божий. Такое явление мне довелось видеть своими глазами. Сидел в баре морвокзала, как вдруг все бросились к иллюминаторам: внизу у причала какой-то пассажир с веревкой на горле возьми и выплыви. Потом рассказывали, его, без вести пропавшего, полгода искали, а он на дне прятался. И до сих пор бы там скрывался, если бы канат не сгнил. Да, веселые мысли, но все, кажется, приехали.

Не успели мы выйти из машины, как нас тут же окружили ребята с довольно почтительными физиономиями. Стоит таких увидеть добропорядочным гражданам, как у них тут же возникает желание перейти на противоположную сторону улицы.

— Салют, мальчик, — ласково поздоровался один из них и в виде громадного расположения ко мне несколько раз похлопал по плечу грязной пятерней. Я-то думал, что мне костюм начнут портить в доме, а увертюра началась еще на улице.

— Что вы тут забыли? — ловко цвыкнул слюной между зубов на туфель Рябова второй, попутно ощупывая его костюм.

— Нам необходимо видеть Виктора, — заискивающим тоном сказал я.

— А он тебя звал? Кто ты такой, жаба, откуда приканал? И где потерял среди тут? Витя надо, а смолы горячей…

Очевидно Витька приказал сразу поставить нас на свое место, но на провокации мы не поддавались, наглядно доказывая, что дрожим за свои драгоценные жизни. Шестерки еще немного поизгалялись над нами, тот, что плюнул на туфлю Рябова, пару раз брызнул слюной и в мою сторону, но видимо их боевой запал, не встретивший сопротивления, иссяк. Молчавший до сих пор крепыш с густо изукрашенными наколками руками, наконец-то, сделал одолжение:

— Канайте за мной.

Вот теперь предстоит испытание посерьезнее. Это не шпана, которая делает, что велено, даже не зная, на кого работает, там компания покруче.

По тем лабиринтам, которыми они вели нас к заветной цели, самостоятельно можно выбираться только при помощи компаса и карты, я уже даже не старался хоть как-то запомнить дорогу, стоило только на мгновение отстать от широко шагавшего проводника, как мы с Рябовым синхронно получили чувствительные удары в спины. Один раз я сделал вид, что не удержался, и ребята от души ржали, щедро распространяя запах перегара, глядя, как неловко встает на ноги фраер в некогда белоснежном костюме.

Витьку я узнал сразу, хотя до этого видел его только на фотографии. Теперь оригинал расположился напротив меня во всей своей красе: почти что блондин, неплохое сложение, холодные стальные глаза, нос с горбинкой, узкие злые губы. Да, с такой фактурой ему бы больше подошел гестаповский мундир, чем костюм-тройка, в которую он вырядился. Грустно, грустно, и все оттого, что мы сдали, как говорит Котя, Южноморск без боя не только тем, но и этим. Витька приезжий, как и ребята, которые уверенно захватили рынок видеоаппаратуры и прочих промтоваров. Если бы южноморцы не побежали из родного города туда, где их заслуги по достоинству оценивают, шиш бы здесь все эти мальчики развернулись.

— Прошу вас, садитесь, — Витька не скрывал, что не переносит блатных замашек, и телохранители, плотно расположившиеся за его спиной, никак не напоминали уголовников, бывшие профессиональные спортсмены-любители, сразу видно.

— Вы уж простите этих ребят, воспитание у них хуже некуда, — паясничал Витька Колотовкин, выпускник Военно-медицинской академии, предпочитающий травить людей не лекарствами, а более действенным способом, — но, как говорили древние римляне, фортуна нон пенис, а они были люди наблюдательные.

Не знаю, что привело Витьку в этот бизнес, наверное, были какие-то причины, но то, что он — оборотень поганый, это точно. У меня тоже дело, но я им занят полностью, а этот? Квартира у него в городе скромная, женат, гостей принимает, в каком-то научно-исследовательском институте кандидатом наук числится, а потом сюда, в берлогу свою, командует, Наполеоном себя чувствует. И никаких улик и зацепок против такого, а как же, приличный человек, это полгорода подтвердить может.

— Спасибо за приглашение, — отвечаю на приветствие Колотовкина, механически контролирую время на часах с кукушкой, висящих на стене с ободранными обоями, но не сажусь. — Виктор, вы сами понимаете, что наша встреча важна не только для меня. Уверен, что вы располагаете информацией о нашем бизнесе и понимаете, что пустяками мне заниматься некогда. Последние события доказали, что вам что-то не понравилось в нашем поведении. Я готов выслушать претензии и, если необходимо, выплатить компенсацию, естественно, в разумных пределах.

Только так, и не иначе. Пусть видят, мы готовы на все, лишь бы тихо-мирно продолжать свое дело. Вот сейчас Витька и попробует заполучить всю нашу компанию под свое крыло. Для руководителя транзитной группы не такое плохое приобретение. Жаль только, что в мои планы не входит работать под руководством без пяти минут доктора наук.

— Мои претензии вы знаете, канал «Солнышко» был куплен по моей просьбе, но товар пропал. За него придется заплатить, это шестьсот тысяч — раз…

— Извините, — твердо сказал я, — канал принадлежит мне и вы у меня его не покупали.

— Меня предупреждали о вашей несговорчивости, — разлепил змеиные губы Колотовкин, — но кто-то только что говорил о компенсации.

— О компенсации в разумных пределах, — добавляю я и прикидываю, что до контрольного времени остается всего несколько минут, не зря в такой шикарной обстановке явной роскошью выглядит телефон.

— Хорошо, об этом позже. А как бы вы посмотрели на предложение о сотрудничестве?

С этого он должен был начать. Мы-то ему и даром не нужны, но наши каналы… Если он за единственный, что лежал на поверхности, уцепился мертвой хваткой, однако пора начинать.

— О сотрудничестве не может быть даже речи. Деньги — пожалуйста, но я еще не выжил из ума, чтобы связываться с организацией, засвеченной довольно давно.

— Что ты сказал? — переходит на более привычный для меня язык Колотовкин.

— Я сказал, что человек, которого ты считаешь своим, вовсе не твой. Он сексот и специально подставил меня, ясно?

— Докажи.

— Суд докажет.

— Ух какой ты грозный, но кто мой человек — знаешь?

— А как же, — нагло блефую, надеясь на мгновенное разоблачение. — Вершигора.

Колотовкин умеет владеть собой, но от меня не ускользнула ухмылка, на мгновение искривившая его тонкие губы.

— Хватит выступать в роли дельфийского оракула, — заявил он, — тебе придется либо согласиться с моим предложением, либо — моменто мори…

Скоро, очень скоро зазвонит телефон. Если мирно продолжать беседу, он, чего доброго, потащит нас за собой. Ну, как говорится, с Богом.

— Да пошел ты, козел вонючий, — отвечаю на латынь, выбрав наиболее интеллигентное выражение из своего лексикона, и с удовольствием плюю ему на брюки, спокойно встречаю удар кулака в челюсть, после которого вижу свои белые туфли в воздухе. Секрет полета очень прост: когда вас лупят, а вы не имеете права отвечать на удары, старайтесь имитировать их точное попадание. Вот сейчас кулак только соприкасался с кожей, а я уже отлетал в сторону. Конечно, не очень приятно лежать на грязном полу, поджимая руки и ноги так, чтобы удары не приходились по почкам, печени, голове, стараются его ребята будь здоров. Ну ладно, я нахамил, но за что лупят не проронившего ни слова Рябова, понять не могу. Ну вот и все, если сейчас не раздастся сигнал тревоги, мой Гарик вполне может стать сироткой. После того, как я пропустил чувствительный удар под ребра, заставивший зайтись сердце, трель телефона была слаще всех песен Мадонны.

Ага, с удовлетворением замечаю я, как вытягивается лицо Колотовкина. Теперь ему не до нас, однако Витька подходит ко мне, присаживается на корточки и спрашивает:

— Твоя работа?

Издаю тихий стон, вытираю внешней стороной ладони прокушенную губу и тщетно пытаюсь встать.

— Ладно, — спокойно отвечает Колотовкин, — мне придется оставить вас, но когда вернусь, мы продолжим нашу занимательную беседу.

К человеку с такой железной выдержкой невольно чувствуешь уважение, даже если с ним предстоит свидание, в конце которого он постарается отправить своего несговорчивого собеседника в мир иной. Однако, у меня совсем другие планы. В них входит и то обстоятельство, что сейчас нас с Сережей без особого почтения волокут по коридору, затем куда-то вниз и, по-видимому забыв предупредить, бросают прямо на ступеньки, ведущие в подвал. Амортизируя локтями, стараюсь не прибавить еще несколько синяков и торможу в какой-то вонючей луже. Сверху хлопнула дверь, лязгнул засов и свалившийся на меня Рябов вконец испортил шикарный костюм, сшитый у лучшего модельера города.

Мне ничего не остается делать, как отползти в сторону от лужи, резко попахивающей специфическим запахом, достать из бокового кармана пачку чудом уцелевших сигарет и нежным голосом осведомиться:

— Сережа, ты, надеюсь, не против?

Огонек «ронсона» развеял сумерки, я подошел к противоположной стене к неподвижно сидящему человеку, жадно затянулся, вытащил разбитыми пальцами сигарету из зашедшейся кислой болью губы и заметил:

— А тебя я не спрашиваю, ты ведь курящий, Вершигора.

20

Вершигора застонал, когда я коснулся его плеча. Да, с ним поработали куда основательнее, чем с нами, давно не видел лица, превратившегося в сплошной кровоподтек. Усиленно обрабатывали ребята будущего покойника, но раз Вершигора жив, значит парень он по-настоящему стоящий.

— Ты не думай, что я пришел сюда только для того, чтобы вытащить тебя из дерьма, — сообщаю Вершигоре, вставляя ему свою сигарету в разбухшие, словно негритянские губы. — Однако представления с моим участием за глаза хватит. Правда, товарищ капитан или может быть майор? Старшего лейтенанта ты уже перерос. Как дела?

Вершигора не отвечал, он затягивался и затягивался сигаретой, выпуская дым из ноздрей, то ли потому, что не мог пошевелить руками, то ли из боязни, что я выхвачу окурок.

— Сережа, ползи к нам. Компания здесь собралась, «пулю» писать можно, жаль колоды нет, все такие мастера хитроумных игр.

Рябов подпер стену своей могучей спиной и с наслаждением потянулся. Но по-видимому это удовольствие тут же отдалось болью в мышцах, потому что Сережа тихо матюкнулся.

— Не хочет с нами Вершигора разговаривать, а мы ведь столько для него сделали. Я его из-под ареста вытащил, ты в кооператив устроил.

— И с квартирой помог.

— А он пару раз у Вышегородского появился — и никакой благодарности. Теперь из-за него от нас мочой несет и костюмы пропали.

— Новые пошьем.

— Если выйдем отсюда. Вершигора, пойдешь с нами, мы ведь в отличие от тебя на тот свет не спешим, нам посмертно никто орденов не присвоит.

— Молчание — это согласие.

— Не скажи, Сережа, он просто грустит.

— Заткнитесь вы, — равнодушно бросает Вершигора и выплевывает окурок.

— Вот это уже лучше, а то я думал, тебе язык отрезали. Слушай, Вершигора, мне чихать, что тебя связывает с моим почти папой, но твою комбинацию мы с Рябовым вычислили. Тебе же мы нужны были как вход в банду Колотовкина, причем такой надежный, что никто всерьез и проверять не стал бы. Еще бы, человек всю жизнь занимается бизнесом, сейчас он в розыске, такой на все пойдет, особо ценный парень с надежными связями. Только, думаю я, что ты бы этим не ограничился, ты бы в конечном итоге и нас зацепить хотел. Это была бы действительно ювелирная работа — одним ударом накрыть их, а потом и нас. Но ошибку ты допустил, поверив моему человеку, считая его своим. Теперь ты уже убедился, что на самом деле он не твой, и даже не мой, а Колотовкина. Это он посоветовал Витьке по твоему приказу кинуть наркоту в раму, использовал наш канал вместо подсунутого вами, попутно продав тебя со всеми потрохами наркобанде. И, наконец, собрал нас в этом приятном месте, откуда дорога только в могилу. Витька нас живыми не выпустит. Так что перед смертью открой мне жгучую тайну — кто этот человек, который так ловко продает всех?

Вершигора продолжает хранить молчание. Стыдно, наверное, что тот, кого он считал мелкой сошкой, выполняющей указания, завербованным агентом, вызывающим чувство брезгливости, привел его к конечной цели, и когда она уже была близка, так смертельно ударил.

— Ну да, как говорит мой дорогой тестюшка, приятель твоего шефа, хрен с ним, с человеком. Ты же не дурак, Вершигора, почему вы сражаетесь с тенью? Взяли бы этих гнид с поличняком, быть может и Горбунова, выжившего из ума, зацепили бы, так на их место — сотни желающих. И кажется мне, что эту операцию ты со своим шефом вел автономно или я ошибаюсь?

А Вершигора молчит, словно через какое-то время сюда придут исключительно для того, чтобы прикончить нас в его присутствии.

— Сережа, наш подопечный просто скромный мальчик. Может, ты знаешь, как они разыграли карту с Айвазовским?

— Знаю. Но сперва они зацепили Горбунова, он Колотовкину картины продавал. Потом фуфель закинул, они от кого-то узнали, вместо штрафа попросили Веньку кое в чем помочь. Тот обрадовался. На свою голову. Дальше их человек постарался. Пустил наркотик по другому каналу. И продал Вершигору.

— Занимательный человек, правда, Вершигора? Но что интересно — и ты, и Колотовкин — клиенты Горбунова. И подвела вас к нему с двух сторон эта самая загадочная личность.

Дверь наверху задрожала, громыхнул засов и внезапно засветилась на цементном потолке обмотанная паутиной лампочка.

По лестнице неторопливо спускались двое, и несмотря на тусклый свет, я сразу узнал этих ребят. Кассир-вышибала нагло лыбился, небрежно помахивая пистолетом с глушителем, у второго в руках была короткая резиновая дубинка. Как бы сейчас она не разгулялась по моим ребрам, это тот самый конопатый телохранитель Горбунова, которого я в свое время учил тактично разговаривать со старшими.

— Слышишь, ты еще дышишь? — произнес он, несколько интерпретируя свою любимую фразу, поднял мой подбородок дубинкой, вытащил из кармана пистолет, не торопясь приспособил к нему глушитель и стал нежно надавливать на мое веко, — сейчас ты будешь смотреть на мир одним глазом.

Кассир-вышибала довольно заржал, несильно пнул для порядка Рябова носком полусапога и стал мочиться на ноги Вершигоре. Потом скромно отошел в сторонку и произнес каркающим голосом:

— Дай ему поскорее, и пошли.

— Ой, Толясь, что я выдумал, сейчас он с перепугу обгадится, а потом свое говно жрать будет, — радостно поведал конопатый, подошел к кассиру, приложил указательный палец к губам и, играючи прикрыв рот Толясю, начал шепотом распространяться о моей дальнейшей судьбе. Выстрел прозвучал не громче звука смачного плевка, широко раскрыв глаза, Толясь сползал по стене, Рябов подскочил к нему, вырвал из руки пистолет и ударил пальцами по протянутой ладони конопатого.

Я вытер холодный пот, заструившийся по виску, расправил прилипшие к рубахе лопатки и спросил:

— Это и есть твоя страховка, Рябов?

— Я же сказал, что мы сквитаемся, — устало произнес Сережа.

— Слушай, парень, ты тогда специально подставился? — спрашиваю я у бывшего телохранителя Горбунова, протягивающего мне пистолет, которым только что чуть не проверил глубину моего глазного дна.

— А как же. Товарищ Рябов сказал, что вы меня обязательно стукнете. Вот я и обиделся.

— Товарищ Рябов, — чуть ли с ненавистью шиплю я, — откуда вы знали, что я его вставлю?

— У тебя манера уже такая появилась. Вот и Костю ты ударил.

— Тебя же там не было.

— Зачем быть? И так знаю.

— Наверху двое, остальные уехали на точку. Наверное, скоро будут, — заметил наш спаситель, — так что пора.

— Сколько их?

— Семеро вместе с Колотовкиным.

— А те, во дворе?

— В очко сильно проигрался, они теперь газ пошли давать, а я в подвал, злость сгонять.

— Значит, вместе с Витькой еще шесть рыл. А нас, как в кино, три мушкетера. Эй, гасконец, — обратился я к Вершигоре, — ты идешь с нами воевать против гвардейцев?

Вершигора продолжал молча смотреть в одну точку и делать вид, что его уже убили. Оно понятно, не один год работы коту под хвост из-за перевертыша. Но я не доставлю Вершигоре этого удовольствия, сам его кончу.

— Ты не обижайся, коллега; но мы тебя пока закроем. А то вдруг оживешь, выскочишь отсюда, нагрянут менты — и все испортят. Лавров не жди, скажи спасибо, что может быть живым остаешься.

Двоих наверху мы аннулировали без особого напряжения. Сережин человек позвал их в коридор, где мы с Рябовым одновременно выстрелили почти в упор, и знакомый с местной обстановкой бывший охранник Горбунова быстро перетащил их в какую-то кладовку. А теперь нам остается только ждать возвращения Колотовкина, арсенал подобрался богатый, даже «Калашников» в наличии.

— Слушай, как тебя зовут? — обратился я к конопатому парню, деловито прикручивающему изолентой вторую обойму к рожку автомата.

— Здесь меня называли Олегом, — бросил он, — но это без разницы. Я уже привык, товарищ Рябов приказал назубок выучить все, вплоть до легенды о Кандагаре.

— Сережа, почему твой человек оказался у Горбунова?

— Потому что я у тебя на зарплате, — уже в который раз сообщает мне больше делающий, чем говорящий Рябов.

— Олег, где встречается Витька со своим стукачом?

— Не сумел выяснить, это знает только Пеца. Самый здоровый, с усиками. Он везде с Колотовкиным.

— Ребята, постарайтесь и усатого не зацепить. Хватит с нас Чена.

— С тебя, — ухмыльнулся Рябов, хлопком загнал обойму, послал патрон в патронник и глубокомысленно заметил: — Не помешало бы помыться.

— Всему свое время. Мы-то, может быть, помоемся, но Колотовкину я этого шанса не оставлю. Его даже в морге шпарить из шланга не будут. Олег, куда они нас хотели определить?

— В подвале люк. Заливается цементом. Эта система уже давно работает, была в глубину четыре метра, сейчас еле два осталось.

— Рябов, по-моему, в самый раз заняться плагиатом. Да и спокойнее, когда подвала под подвалом вообще не останется.

— Олег, наша машина на улице? — спросил Сережа.

— Да, они хотели ее покурочить, но я не дал. Сказал, себе выкуплю у Витьки.

— Рябов, я вообще не понимаю, зачем мы сюда прибыли на автомобиле?

— А куда бы я дел радиомаяк? — удивленно ответил вопросом на вопрос Сережа.

— Боюсь только, что они сразу ринутся не сюда, а в подвал.

— Так это нам и надо, — ответил вместо Сережи Олег.

— Если войдут сюда, успеем их вниз проводить. Сойдут в подвал — сверху с ними легче разговаривать.

— Но там Вершигора. Он нам нужен живым.

— Поэтому постарайся не стрелять. Мы сами управимся.

Я вздохнул, словно этими словами Рябов огорчил окончательно, зачем тогда, спрашивается, он так усиленно дрессирует меня в тире.

— А если сорвется?

— Тогда наш сигнал получит группа захвата. Я же оставил радиомаяк в машине. Они уже, наверняка, блокировали все выходы. Так что, если побегут…

— Группа захвата? — округляю я глаза. От Рябова и такой вариант возможен, однако Сережа делает обидчивый вид и чуть ли не с горечью в голосе произносит:

— Ты хочешь сказать, что мои ребята сработают хуже, чем менты?

21

Когда группа Колотовкина буквально слетела в подвал, чтобы превратить нас в бесплатное приложение к предстоящим работам по укреплению фундамента, мы бесшумно залегли у двери и Рябов мосфильмовским голосом рявкнул: «Ахтунг!» На этом его познания немецкого очевидно завершились, поэтому он чуть тише добавил: «Не шевелиться».

Иностранное слово оказало свое магическое действие, я уверен, если бы Сережа произнес нечто вроде «Внимание», в ответ тут же последовали выстрелы. Банда на мгновение растерялась, но и этого хватило, чтобы мы с Олегом в две глотки заорали: «Стоять!».

Правда, двое оказались слишком нервными, они одновременно зашевелили руками, но после дуплета Рябова только ноги одного из них несколько раз конвульсивно дернулись и на этом сопротивление банды Колотовкина подошло к концу.

— Пеца, — приказал Олег, — вынеси сюда Вершигору.

Усатый телохранитель Колотовкина даже не сдвинулся с места.

— Ты что, оглох? — начал сердиться я, наводя на него ствол пистолета.

Пеца посмотрел на Витьку, тот кивнул головой, и усатый, взвалив на плечо застонавшего Вершигору, начал движение к лестнице, по которой предусмотрительно спустился Олег, напряженно сжимающий «Калашников».

Колотовкин был подавлен. Если недавнее происшествие еще позволяло надеяться на победу в схватке, то сейчас он понял, что это финал, но продолжал держаться с таким видом, будто не мы его зажали в этом филиале братской могилы, а совсем наоборот.

— Ну и что дальше? — совершенно спокойно произнес он.

— А дальше мне нужно узнать имя нашего общего друга. Но не просто имя. Мне необходимы доказательства.

— А ты что, судья? — расправил в улыбке свои тонкие губы доктор.

Прекрасно держится, такого парня в союзниках иметь — одно удовольствие. Жаль…

Когда Пеца поравнялся с Рябовым, тот небрежным движением оглушил его, ловко подхватил Вершигору и опустил его на рухнувшего телохранителя Колотовкина.

— Виктор, поднимайся, разговор есть.

Колотовкин шел по лестнице с явной неохотой, и походка его была настолько легка и расслабленна, насколько сильным было внутреннее напряжение. Подталкивая Виктора пистолетом в его собственное логово, я догадывался, каким непростым будет предстоящий разговор.

— А теперь продолжим нашу беседу. Кто же стучит тебе из моих?

Виктор молчал, понимал, что мне нужно от него только одно-единственное имя, и чем скорее его он произнесет, тем быстрее я перестану быть заинтересованным в хорошем самочувствии собеседника.

— Тебе нужны доказательства? — наконец-то решился Колотовкин, — сейчас ты их получишь, они в этом столе.

Как же, так я тебе и поверил, выхватит из ящика какую-то стреляюще-колющую железяку и начнет со мной воевать. Я улыбнулся, вдавил глушитель в живот кандидата наук, тщательно прошелся по его телу свободной рукой, отошел в сторону и открыл ящик стола. Бумаг там лежало столько, что впору сдавать их за талон на дефицитное издание.

Когда роешься в таком количестве документов, явно имеющих большую ценность только для старьевщиков, волей-неволей отвлекаешься. Ага, вот и нож какой-то ржавый, много бы ты им навоевал. Таким оружием только студенток на третьем месяце пугать, если они трезвые. Все-таки я не дал Колотовкину использовать его последний шанс.

— Будем считать, что твоя шутка удалась и несколько минут ты выиграл. Так сказать, дум спиро сперо. Имя?

Виктор отрицательно покачал головой.

— Пойми, это все его работа. Он специально стравил нас, как собак, чтоб мы уничтожали друг друга.

Виктор нагло щурился, и я понимал, что традиционными методами ему язык не развяжешь, это не Дубов, Колотовкин замешан из того же крутого теста, что и Вершигора. Я даже не обернулся, когда услышал сзади шаги. Уж чью-чью, а походку Рябова хорошо знаю.

— Тебе пора, — бросил Сережа, — ребята ждут на улице.

— А ты? — облегченно спрашиваю Рябова, откровенно радуясь, что не мне, а ему предстоит решить дальнейшую судьбу Колотовкина.

— Нужно поговорить с этим парнем серьезно, — заявил Сережа и недобрым тоном приказал: — Уходи отсюда.

Легко сказать — уходи, в этих лабиринтах черт голову скрутит. Поэтому, когда я вышел в коридор и увидел блестяще справившегося со своей задачей Сашу, обрадовался ему, словно слепой — поводырю-доброхоту.

— Как ты сюда попал? — откровенно удивляюсь его появлению.

— У меня бумажка есть. На ней все нарисовано, — просто, без затей поведал Саша.

Рябов, Рябов, что бы я делал без тебя в этом мире? Разве что только деньги, и совершенно в другой компании.

Саша уверенно вертел баранку, выбираясь из хаотически разбросанного нагромождения хибар Нахаловки, мимо ханыг, мирно уснувших прямо на земле, щедро засеянной бутылочными осколками, пустыми консервными банками и нечистотами, ругани и свар, какой-то драки, и только увидев почти километровый хвост очереди за водкой, я понял, что мы уже где-то в городе. К горлу подкатывался ком, который не удалось опустить вниз при помощи сигареты, ничего удивительного, если в течение суток питаться исключительно кофием.

— Куда мы едем, Саша?

— Сережа сказал, чтобы вы ждали его у Светы.

— Ты, Саша.

— Что?

— Я говорю, обращайся ко мне на ты. А к Свете я не могу в таком виде, да и несет от меня — аж самому противно.

— Если хотите… хочешь, заедем ко мне, переоденешься, ванну примешь.

— Тогда лучше ко мне домой. Заодно пообедаем. Сегодня мы заслужили.

После того как я с отвращением стянул с себя превратившийся в завидную добычу для старьевщика костюм, принял ванну, несколько минут тщательно изучал свое обнаженное изображение в зеркале. Да, красавчик, нечего сказать: губы разбиты, на челюсти кровоподтек, фингал под глазом, фонарей на теле, больше, чем действующих на центральной улице города. Но, как говорится, спасибо партии родной, что хоть остался я живой. С заботливым тестем связываться не спешу, Рябов справится с этой грандиозной задачей не хуже меня.

Поэтому подхожу к столу, накрытому Сашей, и набрасываюсь на пищу со скромностью анаконды. Саша для приличия тоже ковырялся в тарелке, видимо, смущали его какие-то детали или он просто еще не привык, что его выделили из младшего состава и начали вводить в более серьезные дела. Со временем из этого парня может получиться отличный руководитель какой-то группы, подумал я, изысканными голодными жестами запихивая в рот все, что попадало под руки.

Конечно, Саша немного удивился, когда все, что он выволок на стол из холодильника, исчезло в моем желудке, но я и не на такие подвиги способен.

— Что так смотришь, — насытившись, я сделался более благодушным к собственной особе, — а ну повтори…

— Ты не наелся? — не поверил мне Саша. Еще бы — палка салями, банка икры, вяленая рыба, банка консервированных помидоров и почти целая буханка довольно черствого хлеба. Ничего удивительного, все это дается тренировкой, я могу вообще несколько дней не есть и при этом отлично себя чувствовать, или за один присест употребить столько пищи, что хоть на конкурсе обжор выступай, если бы состояние сельского хозяйства позволяло их проводить.

— Нет, Саша, просто я покормил своего солитера, — благодушествую, с наслаждением прикурив «Пэлл-Мэлл», — а теперь буду ужинать сам. Ну, лады, это шутка, сыт по горло, спасибо. Поехали к Свете.

Она открыла неожиданно быстро, я захлопнул за собой дверь, и Света прильнула ко мне. Молча обнимаю, прижимаю ее к груди, чувствую, как начинают восстанавливаться ушедшие силы и понимаю, что ни деньги, ни дело, ничего в мире не могут служить аккумулятором, заряжающим для дальнейшего существования, только эта женщина, так похожая на мою Олю.

22

— Пеца, сколько тебе лет? — спросил я у здоровенного усача, по бокам которого с безразличным видом сидели двое моих ребят не менее грозного телосложения.

— Тридцать будет, — глухо поведал Пеца, не смея смахнуть капли пота, проступившие на невысоком челе.

— Будет, — задумчиво произнес Рябов. — Есть анекдот. «Мамочка, почему ты ставишь мне елочку летом? А ты уверен, что доживешь до зимы?»

Усатому красавцу этот анекдот почему-то не понравился. Ничего удивительного, амеба и та жить хочет, а здесь более сложный организм.

— Где встречался Колотовкин со своим стукачом?

— С каким? — поинтересовался клиент Рябова. — У него их много.

Одно из двух: или он чересчур тупой, или слишком хочет жить. Впрочем, нас устраивают любые варианты.

— С тем, который работает у нас, — равнодушно произнес Рябов.

— Они редко встречаются.

— Где именно?

— На хате.

— Пеца, ты явно хочешь ограничить свой срок жизни уже прожитым, — лаконизм этого парня может вывести из себя более сдержанного человека. — Короче, если ты предельно откровенно, а главное — быстро, ответишь на наши вопросы, жизнь тебе гарантирована.

— Точно? — спросил усатый, — не обманете?

— Я сказал слово, и ни один человек в городе не усомнится, что когда-то мое слово было нарушено. Подумай, тебе могли вообще ничего не обещать, вспомни, наверное и в твоих руках многие становились чересчур разговорчивыми. Ты не умрешь, если поможешь нам — и довольствуйся только этим. Адрес хаты?

— Кирова, 119, квартира… четыре, вход со двора.

— Все, Рябов, выясняй дальше, а мне эта игрушка порядком надоела. Нам некогда ждать, он может рвануть в любую минуту.

— Подожди, — бросил мне Рябов и с металлическими нотками в голосе спросил:

— Как они связываются?

— По телефону.

— А если нужно срочно?

— Так я говорю — по телефону. Витька звонит, говорит, чтоб был там ну, завтра, в три. Он потом туда звонит, ему передают.

— А в обратном порядке?

— Чего?

— Если ему нужен Витька?

— То же самое, только это… наоборот.

— Номер?

— Квартира номер четыре.

— Номер телефона!

— Записано. В городском справочнике точка стоит, на странице сорок два.

— Ты звонил туда?

— Когда?

— Сейчас я тебя придушу. Ты издеваешься?

— Спокойно, Сережа, ему обещана жизнь. Но жить можно по-разному, один ездит на машине, другой ходит на костылях. Тебе приходилось туда звонить?

— Да. Два раза.

— Бог любит троицу. Рябов, ты удовлетворил свое любопытство? А теперь позволь это сделать мне. Ты видел этого человека?

— Один раз. Издаля.

— Узнаешь?

Пеца выразительно пожал плечами и вздохнул.

— Ребята, разрешите вашему подопечному подойти ко мне. Рябов, прошу тебя оставаться на месте, — предвижу реакцию Сережи, достаю из бокового кармана несколько фотографий и протягиваю их усатому. — Он здесь есть?

Пеца тщательно просмотрел фотографии, сложил в пачку, просмотрел еще раз и протянул одну из них, на которой человек был запечатлен с довольно значительного расстояния.

— Очень похожий. Точно он.

Прячу фотографии в карман и, улыбнувшись говорю Рябову:

— Можешь продолжать свою игру.

Находиться в чужой квартире, главной достопримечательностью которой является толстый слой пыли на мебели, не так уж приятно. Конечно, Рябов требовал, чтобы мы вдвоем пришли на это свидание, однако я настоял на своем: вряд ли в присутствии Рябова финал получится таким, каким мы его запланировали. Мне, конечно, тоже хочется кое-что пояснить этому гаду собственноручно, однако нельзя, чтобы на его теле появилось хоть одно пятнышко синего цвета. Жаль, его бы ногами забить, а тут просто необходимо дать возможность сдохнуть, как человеку.

Сидеть в полной темноте не очень приятно, курить тоже нельзя, покойный Колотовкин тщательно следил за своим здоровьем, а свободное время ничто так не убивает, как хорошая сигарета. Хорошо, что в передней веселая музыка играет, хотя похоронный марш был бы куда более к месту.

Хлопнула входная дверь, он прошел по коридору, раскрыл дверь комнаты, закрыл ее и лишь затем включил свет.

— Не нужно опускать руки, — предупредил я, и, кажется, сделал это совершенно напрасно. Когда в грудь человека направлен пистолет, у него пропадает желание шарить в своих карманах в поисках ответного аргумента. — Садись, руки на колени. В ногах правды нет, а в твоих тем более. Правда, Саша? Ну что молчишь, ничего сказать не хочешь? Есть такая пьеса «Слуга двух господ», а я кажется напишу другую: о слуге трех господ. А знаешь, почему я тебя вычислил? Потому что только такая отъявленная тварь, как ты, могла в злобе несусветной допустить ошибочку. Но все большие последствия начинаются из мелочей — ты это сам знаешь.

Глебов молчал, точно так, как в свое время молчал Вершигора. Но в отличие от этой мрази у Вершигоры оставались шансы на спасение.

— На кого ты раньше стал работать — на меня или на Колотовкина? А может, на внутренние органы? Поговори со мной, Саша, ты же столько дельных советов давал в свое время, столько сделал для нас и ментов, но особенно для Колотовкина. У тебя даже хватило наглости дать Витьке мою экстренную связь. Скажу честно, твой голос на кассете не был идентифицирован. Зато все разговоры в его логове писались. И кто это так усиленно уговаривал Колотовкина пойти в бой с нами? Только зря ты считал Рябова недоумком, он тебя с другого конца вычислил, потому что, в отличие от меня, не располагал одним интересным фактом. И знаешь каким? Тем самым ножом, который Чен украл явно по твоей наколке в спортзале. Ты хотел косвенно и Рябова замазать, чтобы я совсем с катушек свихнулся. И людей ты убивал не потому, что… Ладно, Фотограф тебя зафиксировал, но Горбунов?

— Колотовкин приказал, — выдавил из себя Глебов, — мне ничего не оставалось делать…

— Глебов, ты запутался в собственном вранье. Если бы Колотовкину мешал Горбунов, он бы разделался с ним без твоего участия. Это ты, небось, нажужжал Витьке о том, что Горбунов становится опасным свидетелем, и предложил убрать его. На чем ты купил Чена, а главное когда — это детали. Основное то, что убирая Горбунова, ты решал сразу несколько задач. Ты всегда одновременно решаешь несколько задач, даже когда сенсей начал резать всех подряд, ты выигрывал время, и пока мы не знали, куда раньше броситься, ты спокойно продавал Витьке Вершигору, который был у них уже своим. Он только от меня узнал, что ты пустил товар по другому каналу. А потом ты продал Вышегородскому Колотовкина. По единственной причине. Но о ней чуть позже. А теперь поговорим об Айвазовском.

Глебов, несмотря на мое предупреждение, обхватил голову руками и тихо покачивался на стуле.

— Ты и здесь перестраховался, но несколько неуклюже. Откровенно говоря, действовать с подлинным размахом ты уже не мог, слишком разные интересы были у меня, Вершигоры и Колотовкина. Итак, Витьке нужно переправить наркоту, Вершигоре необходимо проследить весь путь, чтобы накрыть и поставщиков, и транзитников разом. Учитывая, что Вершигора работал под человека, вкладывающего деньги в искусство, он и предложил тебе использовать раму Айвазовского в качестве контейнера. Ты не знаешь почему? И я пока не знаю. Колотовкина ты на этом деле обыграл в два счета, предложив вывоз не только наркоты, но и произведений искусства. Одновременно пояснил ему, что в случае неудачи рыть начнут у нас, Витька же по твоему опять-таки совету начал вкладывать деньги в картины, его, кроме неразборчивого Горбунова, никто не знал. Потом ты одновременно подставляешь всех: капаешь таможне, что готовится вывоз наркотиков. Но, повторяю, ты не учел, что Рябов далеко не тот кретин, за которого ты всегда его имел. У меня кретины не работают. А теперь скажу, отчего ты продал Вышегородскому Колотовкина. Если бы начались разборы, твоя игра выплыла бы сразу. Леонард с Вершигорой, как говорится, вась-вась. Поэтому ты говоришь Вышегородскому, что Вершигора у Колотовкина и деду ничего не остается делать, как спасать его, хотя Леонарду на этого мента плевать. Но в конце концов хозяин Вершигоры рано или поздно поинтересовался бы: куда это пропал его человек, отчего вестей не подает. Тебе интересно узнать такую волнительную подробность? Не скрою, тебе здорово удалось стравить всех нас, и наблюдать — кто же выйдет победителем из бойни. Ты же у всех — свой парень.

Глебов поднял на меня полный ненависти взгляд и процедил сквозь зубы:

— Чушь порешь, меня вынудили обстоятельства так поступать, однако последствия не всегда предугадаешь.

— Нет, тебя взбесило другое. Почему ты, умный мужик, должен бегать в шестерках и стукачах у кого угодно. И ты решил стать свободным, по крайней мере от меня и Колотовкина. Ведь менты, по твоему разумению, должны были резко заняться победившей в нашем столкновении стороной, и кто бы им помог в этом деле лучше тебя? Выиграем мы и возникает вопрос о контрабанде произведений искусства. Проиграем — и ты участвуешь в разгроме наркобизнеса. Это еще одна причина, по которой ты выдал Вершигору, он бы молчать не стал, оставшись живым, в отличие от меня или Колотовкина. И пошли бы мы все на тот свет, а Глебову что, все у него остается: доброе имя, хорошая семья, да и денег ты у меня заработал столько, что внукам хватит. Колотовкин на тебе, наверняка, тоже не экономил. Знаешь, Глебов, ты поганка вонючая не потому, что обстоятельства тебя зажимали, а еще из-за того, что ты жил ради стука. Ты же не можешь не стучать, это твоя натура. Это смешно, но однажды ты настучал сам на себя.

— Хватит, что дальше?

— Не спеши, на тот свет успеешь. Зачем ты, успокаивая меня тогда вечером, ляпнул, что советовался с Леонардом? Я же говорил, что маленькая оплошность ведет к большим неприятностям.

Вот тогда-то дед тебя и раскусил, мы же не знали, что ты работаешь на Вершигору, хотя ты прикрылся сведениями, будто бы добытыми в случайном разговоре. А от ментовского стукача всего ожидать можно. Вспомни, как ты советовал в свое время убрать одного из экспедиторов, тебе не нужно было, чтобы менты заинтересовались «Солнышком» раньше времени. Иначе почему тебя так встревожило появление твоего коллеги по стуку, хотя, помнится, тогда я тебя успокоить хотел. И до того я свыкся с тем, что Глебов — отличный парень и все всегда хорошо обдумывает, что настоял-таки на твоем предложении. Как все-таки ты любишь подгаживать. Сенсей твой не просто картину хотел у Студента забрать, он почему-то и пожар там устраивал. И меня ты хотел побольнее укусить: если бы мы выиграли бой с Колотовкиным, а потом ушли от ментов, картотеке все равно конец. И Студенту тоже, не говоря уже о полотнах и прочей ерунде в сравнении с его жизнью. Сколько же человек ты убил, Глебов, ради чего?

— Предположим, ты сейчас начинаешь говорить то, чего и в природе не было.

— Тебе страшно, Глебов, очень страшно. Помнишь, как ты издевался надо мной. Говорить со мной тебе было страшно, потому что я все знаю. А я, наивный, принимал твои слова за дружескую шутку. Пусть теперь тебе будет страшно. Ты убил Фотографа, Веньку и трех его парней, ты убил Чена и хотел отправить на тот свет Студента и Дубова, ты убил Колотовкина…

— Что?

— А ты что думал? Радуйся, мечты твои сбылись. Все они на том свете. Но Вершигора жив и очень хочет с тобой пообщаться.

Вот теперь ему по-настоящему страшно. И если бы не Рябов, я давным-давно всадил бы с огромным удовольствием в эту тварь не только все девять зарядов пистолета, но и запасную обойму. Однако Сережа, как всегда, знает, что делает. И так долго говорил я с этой сволочью только потому, чтобы предложенный выход он принял как единственное спасение.

— Вершигора, наверняка, наградит тебя от всей души — аж представить больно. Сидеть, не дергаться! Забыл, что я могу с тремя такими, как ты, справиться голыми руками? Но главная твоя глупость — встреча с кассиром. Этот труп был твоей связью с Колотовкиным. Что, испугался инструктировать его по телефону? Или чувствовал цейтнот? Вышибала и притаскал к тебе Фотографа. Но ты в отличие от кассира парень наблюдательный… Мразь, чего тебе не хватало?

Я смотрел на Глебова и не узнавал его, передо мной сидел осунувшийся старик. Как-то сразу одутловатыми стали щеки, потухли глаза, дрожь бьет по пальцам, веко дергается. Такому до могилы всего два шага осталось. Но двух шагов Глебову слишком жирно, хватит и одного.

— Глебов, ты заслужил, чтобы тебя живьем зарыли. Но дети твои не виноваты и жена тоже. На столе лежит пистолет, в нем один патрон. Не вздумай баловаться, Рябов сейчас дежурит у твоего дома, и я не буду сильно протестовать, если он сделает с твоей семьей то, что хотел пристроить тебе. Не подходи к столу, пока я не выйду из комнаты. И учти, если через полчаса я не встречусь с Сережей…

За дверью было тихо. Скорее бы все это кончилось, мне надоело играть в войну, это не мой профиль. Пусть скорпион подохнет от собственного жала. В переднюю, где постоянно играла радиоточка, едва донесся хлопок «Макарова». Приоткрываю дверь и, убедившись, что Глебов навсегда освободил от себя эту землю, не спеша покидаю квартиру, тихо захлопнув дверь кончиками пальцев в светлой лайковой перчатке.

Пройдя всего один квартал, я был вынужден перейти на противоположную сторону улицы. Рябову не следует нарушать правила дорожного движения даже ночью, он ведь такой педантичный, а тут сплошная полоса на дороге.

Сережа посмотрел на меня и спросил:

— Слушай, а если бы он?… Ну, словом, его жена, дети…

— Не знаю, Сережа, — предельно откровенно говорю я. — Впрочем, он избавил нас от рассуждений на эту тему.

— Пидар, — выдал короткую эпитафию Александру Глебову Сережа, нарушая заповедь — о покойниках либо хорошее, либо совсем ничего. Что поделаешь, Сережа наверное уже привык, что о покойниках самые хорошие слова в последний раз говорят во время траурной церемонии. Зато потом… Особенно если фотографий и посвященные им некрологи появляются во всех газетах.

23

Вышегородский вел себя таким образом, что будь это другой человек, его поведение иначе, чем заискивающим назвать было бы нельзя. Стоило мне появиться в его комнате, как он самолично и кажется без особого сожаления нажал на клавишу «стоп» и мой дорогой родственничек так и не досмотрел, как Сильвия Кристель смело бросается с набережной на катер, лишившись в прыжке последнего лоскута одежды. Что и говорить, сегодня Леонард Павлович явно расположен ко мне, того гляди еще угостит смесью лимона с медом, настоянной на спирте. Не люблю, когда дедушка такой добрый.

— Ну что, как говорится, со щитом, поздравляю. Иначе и быть не могло, ты всегда добиваешься поставленной цели, — рассыпался Вышегородский в комплиментах сомнительного свойства.

— Может орденом наградите, ну хотя бы Святой Анны. Я человек скромный, на Победу пока не потянул.

— В свое время, когда эти ордена можно было собирать на улице, — словно не заметил моего нагловатого тона тесть, — вышел капитул о ликвидации чинов и сословий, многие выбрасывали свои награды, некоторые даже золото не отделяли, так боялись, что новая власть по-своему оценит их бывшие заслуги. Ну, да ладно, вернемся в день нынешний.

— Знаете, Леонард Павлович, ситуация очень напомнила ту, за которой вы только что наблюдали. Словно кино в кино, как «Экспресс любви» в «Эмманюэль». Только финал не такой оптимистический. Вы скажите все-таки, я до сих пор в счастливом неведении — знали ли вы, что здесь есть человек Вершигоры?

— Ну ладно тебе, какая разница, все позади.

— А впереди? Хватит, Леонард Павлович, мне надоело дергаться, как заводному болванчику. Тем более, что не все ваши ходы понятны.

— Каждый должен знать то, что ему положено, — сразу стал серьезным Вышегородский. — Если ты так настаиваешь, то я понимал, что у Вершигоры есть кто-то, но то, что он работает у нас… Они ребята не глупые.

— Ваши слова меня не очень-то убедили. Как же, с таким опытом и не предугадать дальнейшее развитие событий. Зачем Вершигоре понадобился Айвазовский, это понятно, ваш главный секрет.

— Никакого секрета нет. Ты думаешь, никого не беспокоит, что на Западе выплывает масса работ отсюда? Пока мы контролируем ситуацию, но если этим заинтересуются не наши друзья, а посторонние люди? Комбинация с картиной элементарна. Во-первых, она — весточка от Вершигоры, во-вторых, представляет собой контейнер, путь которого легко проследить, а в-третьих, свидетельство того, что вывозом произведений искусства занимаемся не мы, а совсем другие люди.

— И если бы дело начало раскручиваться, они бы вышли на Горбунова…

— … но вряд ли сумели бы его взять. Веня уходил и не из таких ситуаций, — без зазрения совести врет Вышегородский.

Забыл, наверное, что я слишком долго работал с Венькой, как же, жди, ушел бы он, дедушка. Наверное, в этом случае, ты бы вызвал Рябова, щадя мое отношение к Горбунову, и приказал отправить Веньку куда подальше. А дальше кладбища Сережа своих клиентов посылать не любит, да и я бы был с боку припеку, плевать в конце концов тебе на мои нежные чувства. Ты и здесь, наверняка, продолжал бы держать меня в неведении, как тогда, когда приказал с комфортом ввезти Вершигору в город, в обстановке строжайшей секретности. Но кто надо об этом, конечно же, узнал. Как ты тогда распинался насчет коллекции Вершигоры, этих остатков былой роскоши Никольского.

Ты и здесь не прогадал, и даже то, что продавшегося транзитникам Горбунова убрали не твои люди — все идет на пользу. Особенно, если учесть, что волей-неволей эта тварь Глебов принесла тебе в наследство всю коллекцию Горбунова, так пустячок, миллиона два-три. Хорошо, дедушка, теперь получи пилюлю.

— Леонард Павлович, по-моему, вы недооценили Вершигору. Подозреваю, что он одним ударом хотел врезать и им, и нам. Иначе почему товар пошел в «Солнышко»? Насколько я понимаю, у них другие каналы.

— Это тебе нужно сказать спасибо.

— Интересно.

— Еще бы. Если бы ты загружал своих людей работой как следует, вряд ли бы Глебов от вынужденного безделья не начал помогать Колотовкину. Кстати, сенсей ваш изредка опиумом баловался, это ты знаешь? Нет, конечно. Я знаю даже то, как купил Колотовкин Глебова, а ты пытаешься убедить меня в своей проницательности. Запомни, мы без Вершигоры можем работать, они без нашей помощи — вряд ли. Но нагадить в наше дело эта компания при желании сумеет.

— Я предпочитаю просто платить.

— Ты предпочитаешь… А как они будут бороться с преступностью, откуда брать сведения? Мы делаем свое дело, помогаем им, как велят гражданский долг и Уголовный кодекс, а они… Они будут нуждаться в нас всегда. Так что не мог Вершигора сотворить такую глупость. Или Глебов исповедался тебе о таком плане Вершигоры перед смертью?

Этого еще не хватало. Глебов перед тем, как проститься со своей поганой жизнью, мог поведать и не такое, чтобы оставшимся в живых сделать последний подарок. Стал бы я его слушать. А с ментами дед повязан по другой причине. Чтоб раскрутить наш бизнес, они должны три года землю рыть, только вряд ли сумеют какие-то концы найти. Другое дело цеха. У меня-то хватило ума остановиться, а у дедушки нашего до сих пор пионерские костры в заднице пылают, все неймется, все мало.

— Так вот, не знаешь, не мели чушь, — властным тоном продолжил Вышегородский, мгновенно разжаловав меня из победителей в свою персональную марионетку. — Я всегда утверждал, что у тебя богатое воображение. К нему бы еще немного ума, цены тебе не было бы.

— Хорошо, не всем же быть такими гениями, как вы, — немного выхожу из себя, — но зачем тогда я должен был рисковать из-за этого клиента Вершигоры? Он же, гад, даже не сказал, кто это нам пристроил такую историю.

— А ты бы сказал на его месте? И откуда он знал, как ты поведешь себя, узнав о том, что это Глебов? Поэтому Вершигора держался так, как должен был держаться. Он правильно рассчитал, что молчание — его единственный шанс на спасение. Ты подумал, как теперь помочь Вершигоре?

— Что вы, Леонард Павлович, я же тупой, а Вершигора умный, пусть он делает, что хочет. Если бы вместо него в том подвале я сидел, вряд ли ваш дружок пошевелился, чтобы меня выручить.

— Но ты прекрасно понимаешь, что благодаря Вершигоре и иже с ним, ты никогда не сядешь в другой подвал. А не дай Бог, случится такое, тебя все равно выпустят. Ладно, ты уж прости старика, разве я отдал бы свою дочь за глупца?

Да ты бы ее за главную достопримечательность нашего дурдома отдал, если б она на такую лялю польстилась. Еще бы, основное достоинство моей супруги — дорогой, очень дорогой папа. А кретинам деньги без надобности.

— Ваш Вершигора сам виноват в провале. Это же его контора десятилетиями создавала нового человека — гомо советикус, как сказал бы безвременно ушедший Колотовкин, с врожденными генами стука. Пусть мент сражается. Весь мир помешался на борьбе с наркотиками, поэтому, думаю, они так рьяно борются на этом направлении. Хорошо, что наш бизнес всегда был тайной за семью печатями от широкой общественности. Когда Вершигора окончательно очухается, он выйдет на поставщиков. Через телохранителя покойничка Колотовкина. Но, извините, теперь я проконтролирую ситуацию, иначе может повториться история с Глебовым. Вдруг у Вершигоры возникнет надобность в еще одном стукаче из нашей компании. У его конторы возможностей масса. Впрочем, о своем дружке и его дальнейших действиях посекретничаете с Рябовым. Это у вас неплохо получается.

Сережа далеко не дурак. Однако, он тихо постучал в дверь, когда я заканчивал последнюю фразу.

— Леонард Павлович, — не обратил на меня внимания Рябов, — все в порядке.

— Хорошо, — промурлыкал старик, и невозмутимо добавил: — Однако Чен остается на твоей совести и поведение Глебова тоже.

— Я с себя вины не снимаю, — глухо ответил Рябов.

— Виноватых бьют, Сереженька, — радостно начал воспитательную часть программы Вышегородский, и я уже понял, куда клонит мой двоюродный папа, — а за ошибки нужно платить. Наверное, будет справедливо, если ты два месяца поработаешь на общественных началах. Как ты считаешь?

Вот это да, мало того, что Вышегородский выжимает деньгу даже таким способом, он еще и заставляет Рябова самому преподнести ее со словами благодарности. Век живи, век учись, мне никогда до такого не догадаться. Ну, поганец старый, мало доходов мы ему приносим. Наверное, он думает, что в золотом гробу будет лежать. Когда возникнет такая ситуация, я ж тебя в медицинский институт продам, там, говорят, за труп четвертак платят, чтоб на нем студенты репетировали.

— Справедливо, — подтвердил Рябов мое предположение, и старый эксплуататор с каким-то непонятным умилением посмотрел на него. Продолжению воспитательной беседы помешал Гарик. Он маленьким смерчем ворвался в комнату, резко обогнул Сережу, пнул ногой пытавшегося поймать его дедушку и нырнул под кровать. Следом за ним в комнате возникла моя дорогая жена со столовой ложкой наперевес. Она довольно решительно выволокла наше главное сокровище из его убежища и наградила основательной оплеухой.

— Папуля-а-а, — завизжал Гарик, наконец-то заметив мое присутствие. Да, когда грозит опасность, все мы готовы прибегнуть к союзу с теми, кого не очень-то жалуем.

— Папуля, — продолжал требовать моего вмешательства Гарик, — скажи ей, пусть сама жрет эту гадость.

— Сама жри, — не думая, автоматически выполнил просьбу ребенка, и тут же поправился. — Сына, мамочка знает, что делает. Вот будешь кушать кашку, вырастешь большой и сильный, как мы с дядей Сережей.

Мне очень хотелось добавить: «И умным, как дедушка», но не решился.

— Ну да. Что я вам, дурачок? Сами только мясо жрете. А не кашу противную…

Высказать свою точку зрения на процесс питания поя супруга Гарику не дала. Она молча выволокла его за дверь и крайне взволнованный этой сценой Вышегородский чуть ли не прослезился. За что старики так любят своих внуков, гораздо больше, чем детей? Наверное, только из-за простой формулы «Враги наших врагов — наши союзники».

— В связи с благополучно завершившимися событиями, — вернулся Вышегородский к прерванной беседе, — на какое-то время внешнеэкономическую деятельность в Южноморске следует прекратить. Однако, дело есть дело, а потому из-за наших неприятностей партнеры не должны страдать. Недели через две можно разморозить запасной канал, тем более, что наступило лето. Так что следующий транзит будет через Одессу, — приказал мой тесть и чуть ли не царственным жестом отпустил нас.

— Рябов, все, что болтал Леонард, в общем-то справедливо. Поэтому твой штраф мы делим на двоих, и не вздумай возражать. Прикрытие Вершигоры меня интересует так же остро, как положение на Дальнем Востоке. Сережа, я знаю, ты на меня немного дуешься за «Барракуду»…

— Мог бы сказать. Я думал, что где-то всунул ее.

— Что ж, будем откровенны. Ты тоже многое мог бы говорить мне, но предпочитаешь широковещание только в комнате, из которой мы только что вышли. Так что будем квиты. А нож твой я бросил под кровать тем памятным вечером, незадолго до принятия успокоительного. Кстати, Рябов. Если не трудно, поясни, на чем купили менты Глебова?

— Тебе не все равно? — наглеет Сережа.

Вообще-то он прав, дело прошлое, однако мне отвечать таким образом не имеет права. Наверное, выражение моего лица несколько изменилось, потому что Рябов тут же поправился.

— На жене его взяли. Он довольно легко повелся. Ты знаешь, где она работает?

— Нет, — чистосердечно признаюсь Сереже.

— Заведует комиссионным мебельным магазином. Там и антиквариат бывает. По просьбе босса Вершигоры сработал ОБХСС. Но южноморские менты даже не знали, в чем истинная цель, хотя действовали традиционным методом. Глебова не было в городе, иначе он бы сразу потушил это дело. А так опоздал. Вершигора прижал его. Только один мент в городе знает, кто такой Вершигора на самом деле.

— Взятка?

— Да, с подставой.

Как это делается, мне известно и без Рябова: бывший мент Федорчук на такие дела слыл мастаком. Проще всего доказать факт взятки таким образом. В магазин приходит сексот, который долго и нудно просит оказать ему огромную услугу, при этом постоянно намекает, что он и неблагодарность — две большие разницы. Как правило, чтобы скорее расположить потенциальную жертву к себе, задание выполняет стукач, который сам работает в системе торговли. В день совершения сделки стукач где-то в укромном месте передает продавцу заранее помеченные купюры и тут же, словно по мановению волшебной палочки рядом вырастают менты и понятые. И провоцирование на взятку тут же превращается в ее вымогательство. В таком случае есть всего два финала: либо продавец откупается, либо идет под суд. Вершигора для достижения своей цели сочинил совершенно иную концовку и не ошибся, уж слишком Глебов любил свою супругу. Теперь мне и без липовых объяснений Леонарда понятно, почему законсервированный на несколько лет Глебов стал работать на Колотовкина.

— Сережа, может быть отдохнем вместе? — спрашиваю Рябова.

— Тебе нужно побыть с семьей.

Эти слова перебили возгласы сына, вопли жены и наверное по выражению моего лица Рябов смог безошибочно догадаться, как я обрадовался его совету.

— В вашей комнате на столе газета. И посмотри программу по местному телевидению, — прощается Сережа.

Газета для людей — одна из самых острых необходимостей, особенно если в ней напечатана телевизионная программа. Но я телевизор смотрю только в том случае, если в нем есть декодер, а прессу последний раз просматривал осенью, во время охоты, доставая завернутую в нее копченую рыбу. Как интересно — пропали сообщения об ударном труде, перевыполнении плановых обязательств. Но слова те же самые. Трудящиеся, еще раз трудящиеся. Трудящиеся — это только те, кто машет молотком или делает не менее умственную работу, а остальные? Вот они, в черной рамочке, здесь только про них. Ни одного трудящегося — начальник СКБ, понятно, с глубоким под копирку прискорбием, заместитель директора… Ой, кто это? Коллектив естественно с тем же глубоким прискорбием сообщает о трагической гибели Колотовкина Виктора Леонидовича и выражает… Я бы добавил: светлый образ Виктора Леонидовича, верного сына советского народа от Коммунистической партии навсегда сохранится в наших сердцах. В моем, по крайней мере, точно. Ну, ладно, чего там по телевизору показывают, кстати, какой канал у местной программы? По этой Верховный Совет заседает, по другой — тоже какой-то Совет, понимаю, Страна Советов, но кажется они телевидение захватили раньше, чем вокзал, почту и телеграф. Хорошо, что есть где-то еще одна программа. Ага, так вот она, передача, судя по собравшимся, нечто вроде «Законом по человеку».

На телевизионном экране двое, я вовремя не догадался добавить звук и немного повеселился: сидящий в форме при всех регалиях мент шевелил губами, а радом с ним покорно кивал головой каждые три секунды какой-то штымп. Словно папа выговаривает непослушному ребенку, а тот соглашается со всеми его претензиями.

— … был убит прекрасный человек, ученый, — поведал мент, пристально гладя в мои глаза, после того, как я добавил звук. — В результате оперативно-розыскных действий наши работники сумели найти преступника буквально за два дня. Боясь понести заслуженное наказание, чувствуя неминуемое разоблачение, он покончил собой, из того же оружия, которым совершил преступление.

Что же, все правильно. Не зря классик заметил «Моя милиция меня бережет». А точную оценку этой заботы даст только годовой финансовый отчет. Плюс, конечно, личные расходы на Константина Николаевича, о которых никто не должен знать. Премия, так сказать, за построение правового государства на старом фундаменте. Как говорил доблестно эмигрировавший Ким Барановский, «Сначала будет перестройка, а потом — перестрелка. Выполним Продовольственную программу — и проведем перепись населения». Старайтесь, ребята…

В комнату неслышно вошла Сабина и, присев рядом, спросила:

— Ты хоть помнишь, какое завтра число?

— Конечно, — быстро сориентировался я, вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету, для того, чтобы увидеть на циферблате часов, какое число сегодня, и небрежно добавил: — Я приготовил тебе подарок.

— Может быть сходим в ресторан, мы так редко бываем вместе.

— Да, дорогая, только…

— Ну сколько можно работать, тебе хотя немного нужно отдохнуть, — проявляет заботу любящая супруга.

— В принципе я свободен, — пытаюсь отделаться от Сабины мирным путем, — только нужно выяснить у Сережи, что завтра.

— Можно подумать, он тебе заменяет семью, — повышает тон Сабина.

Не отвечая на справедливое замечание, я быстро нажимаю на кнопки телефонной трубки и спрашиваю у Сережи:

— Рябов, забыл спросить, завтра я свободен?

— Конечно, — радостно отвечает Рябов с мерзкими интонациями в голосе, — завтра годовщина твоей свадьбы. С утра заедем к Студенту, свяжемся с Котей. Потом встреча с Дюком. Познакомишься с человеком на место Фотографа. И все.

— Вот видишь, дорогая, полный порядок, — ласково говорю подруге жизни, проклиная заботливого Рябова и его блокнот, где записаны даты, во время которых я обязан проявлять внимание к семье.

— А какой подарок ты мне приготовил? — любопытствует супруга, окончательно успокоившись.

Сейчас узнаешь, обрадуешься, а папочка твой драгоценный и вовсе счастлив будет.

— Он не совсем обычный. Эта картина Айвазовского. Давай повесим ее в гостиной.

1988–1990 гг.

Лицензия на убийства

1

Он возник передо мной, словно дьявол из старинной сказки. Я смотрел на собственное изображение в дверном зеркале и вдруг переродился. Холеное румяное лицо, очки в настоящей роговой оправе не скрывали васильковых, чуть выцветших от времени глаз. И даже модный костюм никак не напоминал мою замызганную куртку защитного цвета.

Дверь бесшумно скользнула на свое место и через его плечо я снова увидел в появившемся зеркале свое изображение.

— Добрый вечер, — заявил незнакомец голосом телевизионного диктора.

Я радушно улыбнулся, словно в мое купе вошел шатавшийся много лет по Штатам родной папа с миллионом за пазухой и радостно попытался поменяться с ним местами:

— Здравствуйте, проходите, пожалуйста, к окну, тут вам будет удобнее.

— Прошу вас, не беспокойтесь, — продолжал накатывать вал любезности обладатель прекрасного костюма и представился:

— Меня зовут Петр Петрович.

— Очень приятно, — стараюсь растянуть улыбку еще шире, — даже вдвойне приятно. Потому что меня зовут Иван Иванович.

Петр Петрович по-хозяйски расселся на полке у окна, поправил своими артистическими пальцами очки и глубокомысленно заметил:

— Я знаю, как вас зовут… Иван Иванович. Кстати, вы не допускаете мысли, что я, как и вы, левша? Попытка проверить, есть ли у меня оружие, была довольно неуклюжей. Лично мне оно не требуется.

Я бросил сигарету в уголок рта и медленно достал из кармана небольшой пистолет.

— Вы бы могли не курить, — бросил он в форме приказа, резко меняя свой издевательско-вежливый тон.

Петр Петрович привык командовать. И пусть себе руководит, это у него хорошо получается. Только вот исполнять его приказы — такую роскошь я не могу себе позволить.

— Видите ли, — сказал я, прикуривая от пистолета-зажигалки, — вы не переносите табачного дыма, а дверь находится рядом. Если бы я пришел к вам, вы бы могли попросить меня о таком одолжении. Но это купе — мое полностью. Оплачены все четыре места. Вы меня понимаете… Петр Петрович?

По-видимому встречу со мной Петр Петрович считал очень важной, потому что за дверь не выскочил. Он молча смотрел на меня, пыхтящего быстро тлеющим «Пэлл-Мэллом», и наносил своему драгоценному здоровью неповторимый урон.

Я рухнул на соседнюю полку и сделал вид, будто Петр Петрович уже находится за дверью.

«У него остается всего восемь минут, — подумал я. — Ровно до следующей остановки. Вполне хватает и для решающей паузы, и для попытки отправить собеседника в мир иной. Без суточных и командировочных. Чего же он хочет?»

Так называемый Петр Петрович в свое время наверняка слушал лекции прекрасных психологов. Он сменил недовольную по поводу курения в общественном месте гримасу на почти дружелюбную улыбку и заметил:

— Иван Иванович, вам нужно беречь свое здоровье…

— Кстати, о здоровье, — небрежно прервал я ход мысли собеседника. — Я где-то читал, что некурящий подвергается большей опасности, если находится рядом с тем, кто шмалит. Так что будем считать — обмен любезностями состоялся. Можете продолжать.

Петру Петровичу явно не понравилось, что теперь я говорю с ним в форме приказа. Однако до ближайшей остановки оставались минуты, а у меня было еще почти четыре часа пути. Я даже не допускал мысли, что мой милый попутчик выйдет из этого поезда на перрон Южноморска.

— Хорошо… Иван Иванович, — словно подтверждая мое предположение, он демонстративно посмотрел на циферблат «Омеги», — мне хотелось бы посоветовать: оставьте в покое Велигурова.

— Должен вас огорчить… Петр Петрович, — демонстративно долго тушу окурок в хрустальной пепельнице, невесть откуда выцарапанной заботливой проводницей. — Не знаю, о ком вы говорите. Я понимаю, живем в Стране Советов, но не до такой же степени…

— Кстати, Страны Советов уже не существует, — заметил педантичный попутчик.

— Страны не существует. Советы остались, — я попытался поиграть словами на прощание, потому что этот самый Петр Петрович, видимо, досыта наглотался табачного дыма и общения со мной. Он несколько неуклюже высвободил свою чуть обрюзгшую фигуру из-за столика, шагнул к двери, раскрыл ее, потом повернулся и с ласковой улыбкой попрощался:

— До свидания, Иван Иванович…

Меня, как и многих детей, мама воспитывала ремешком. За что угодно, в том числе и за несдержанность. Тем не менее, я резко бросил в ответ:

— А вы уверены, что мы еще увидимся, майор?

Петр Петрович ничего не ответил, но даже при тусклом освещении было видно, как сузились его глаза. Еще бы, назвать его майором. Если этот деятель проявляет заботу о судьбе Велигурова, он полковник, не меньше. Защитник интересов народа, в том числе и моих. Потому что заботится не только о здоровье общества, но и отдельного его гражданина.

Петр Петрович давным-давно выплыл на перрон, а я курил одну сигарету за другой и почему-то вспоминал лица и руки людей, совершенно незнакомых, случайно встречавшихся на улицах. И колхозников из небольшой деревушки, откуда я возвращался после пятидневного отдыха — первого длительного отдыха после трех лет напряженной работы. У них были тяжелые заскорузлые руки с въевшимся в поры кожи на веки вечные налетом земли. Нелепые, никогда не бывшие модными кургузые пиджачки, захватанные кепки на головах и изъеденные глубокими морщинами лица. Женщины, чьи руки отличались от мужских только размерами, не знавшие, что такое косметика, в каких-то ужасных плюшевых пиджаках и модельной обуви под названием «говноступы». Это был народ, от имени которого меня предупредил защитник его интересов Петр Петрович. Почему у всех защитников народа такие холеные морды и не знающие труда руки, от недоедания, что ли?

Все-таки в интересное время мы живем. Заходит человек, в принципе занятой, весь в делах по охране государства и предупреждает. А ведь раньше все было бы проще: влез бы в купе какой-то жлоб с деревянной мордой и за пять минут устроил бы мне инфаркт или еще какой-нибудь интересный сюрприз. Вот что значит демократия, так и хочется крикнуть старорежимное «Да здравствует!»

Только кричать я не буду, даже про себя. Потому что Петр Петрович вроде бы все рассчитал правильно. Кроме одного.

Он мог бы испугать другого, например, моего сына. Я не люблю своего сына, но тем не менее императорский трон достанется ему по праву наследства. Но я родился рабом. Одним из миллионов рабов этой страны, где до сих пор трудится-потеет надсмотрщиком милый Петр Петрович. Может ли испытать чувство страха раб, создавший свою империю, а, Петр Петрович, дорогой ты мой госбезопасник?

Не замочили вы меня может и потому, что слишком много людей связывают свое благополучие с моей незаметной, но очень даже полезной деятельностью. Вот бы смеху было, когда все, кто имеют от меня хороший доппаек к скромным зарплатам, в связи с этим самым инфарктом источника подлинных доходов приперлись бы под стены твоей конторы получать с нее. Народу было бы еще больше, чем когда стукачи осадили здание КГБ, стремясь ворваться в него вместе с новой жизнью и демократией, а заодно уничтожить все доказательства своей лояльности и патриотизма.

Потом, правда, стукачи разошлись несолоно хлебавши, потому что поняли — им ничего не грозит. Любая власть нуждается в хороших людях, которые станут сражаться под старыми псевдонимами за новые идеалы.

Стукачи как стукачи, но есть и другие, честные, порядочные, которые никогда не откажут в моих просьбах. Вот захочу, милый Петр Петрович, и завтра какой-нибудь народный депутат начнет орать по телевизору и со страниц газет: «ГБ распоясалась, название новое, порядки старые». А что, кто-то ему не поверит, обкомовцу бывшему? Он же все дела эти знает, сам через них прошел. Ну, лады, Иван Иванович, ты уже успокоился?

Я прошел по коридору и осторожно постучал в купе проводницы, услужливо доставившей мне хрустальную пепельницу. Через несколько минут дверь приоткрылась; я посмотрел на растрепанные волосы железнодорожницы, отметил: за это время она бы могла застегнуть свою блузку и не наискось, а также что уровень обслуживания пассажиров в этом вагоне на высоте. Даже если не иметь в виду качество обслуживания на верхней купейной полке, откуда свешивались мускулистые ноги Рябова.

— Сережа, на выход! — к явному неудовольствию проводницы скомандовал я парадным голосом, хотя понимал: Рябов тоже вряд ли будет доволен такому предложению.

Недовольства Рябов не высказал, по крайней мере вслух. Он молча выслушал мой рассказ о встрече с интересным человеком Петром Петровичем.

— Какие будут мнения у присутствующих? — задаю совершенно ненужный вопрос и прикуриваю сигарету. Я слишком хорошо знаю Рябова. И он прекрасно изучил меня. Поэтому Сережа не стал делать замечаний по поводу курения в его присутствии, он как можно тверже посмотрел в мои глаза и сказал только одно слово:

— Нет.

Как руководитель моей службы безопасности Рябов был стопроцентно прав. Бросать вызов КГБ, даже в период его реорганизации со всеми вытекающими, убегающими и скрывающимися последствиями, резидентами и агентами, было опасно. Опасно, несмотря на то, что фигура Велигурова никак не ассоциировалась с этой организацией в целом. Просто каждая наша контора состоит из разных групп людей, решающих порой диаметрально противоположные задачи. Поэтому я улыбнулся и заметил:

— Ты, наверное, первым перестал бы меня уважать, если бы я согласился с этим решением. Так что «Да» — и никак иначе, Сережа. Никто не имеет права диктовать мне условия.

Сережа стал морщиться, словно я курил три сигареты одновременно. По этому вопросу он был бы солидарен с Петром Петровичем, как пролетарии всех стран.

— Веселая жизнь нам предстоит, — заметил вслух Сережа.

Я молча кивнул головой.

— Только зайду, рассчитаюсь с этой телочкой, — попытался оторваться от своих прямых обязанностей Рябов.

— Сережа, Сережа, — покачал головой я, — не пытайся успокаивать меня таким примитивным образом. Думаю, с ней рассчитаются и без тебя. Ты, конечно, мужик интересный, но не до такой степени, чтобы проводница повисла у тебя на шее как раз перед визитом Петра, мать его, Петровича.

Гремевший металлом тамбур остался позади. Мы молча зашли в купе.

— Вот что, Сережа, — сказал я очень грустным голосом, одновременно корча дерзкую улыбку. — Велигурова нам придется оставить в покое.

— Конечно, — радостно поддержал меня Рябов, — только дурак станет связываться с конторой.

Вот гад, без намеков не может. Я молча показал Рябову кулак и затем мы одновременно выбросили по два пальца в жесте «виктори».

2

Моя фирма называется «Козерог» и занимается бурной общественно полезной деятельностью, как и остальные совковые предприятия подобного рода. Торгуем тем, что приплывает в руки — металлом, сигаретами, мебелью, факсами и даже минеральными удобрениями. Из факсов выползает информация, благополучно прожеванная уже минимум пятью-шестью фирмами и мою душу прямо-таки радует, что столько людей находятся при деле намолота безналичных из воздуха. Только это — не основная гордость за собственное предприятие. «Козерог», пожалуй, единственная фирма в городе, которая трудится честно, не скрывая доходов. Мы не отмываем наличку, не ведем двойной бухгалтерии и честно платим те сумасшедшие налоги, благодаря которым другие фирмы ушли в так называемую тень.

Сперва мы попытались даже наладить собственное производство дефицитных карандашей. Но учитывая, что наше правительство работает под девизом «Никакой пощады производителю», а моя фамилия вовсе не Хаммер, возможность работать честно и менять благодаря кремлевским мечтателям свою продукцию на произведения искусства отпала сама собой. К тому же западные специалисты считают, что питьевая вода Южноморска не подходит для технических нужд.

Если говорить прямо, то сперва я хотел назвать фирму просто и незатейливо — «Рога и копыта». Однако, потом подумал, что это слишком прозрачный намек. Так что моя знаменитая фирма называется «Козерог», малое предприятие, правда, общество с ограниченной ответственностью. Впрочем, как и все наше общество в целом. А в кресле директора этого замечательного предприятия сижу я, с видом зиц-председателя, потому что, честно говоря, не до конца понимаю, чем мы занимаемся и зачем, например, мне нужно было выступать посредником в течение двух месяцев между тульской и архангельскими фирмами для приобретения самолета каким-то среднеазиатским концерном с уставным капиталом аж десять тысяч рублей. Бумаг тогда накопилось — тот самолет бы с ними не взлетел, зато столько времени «Козерог» был при деле. Сделка, к сожалению, не выгорела, хотя, если быть откровенным до конца, я согласен платить налоги и за такие безрезультатные операции.

С налоговой у меня прекрасные отношения, несмотря на то, что ничего противозаконного в деятельности «Козерога» нет. Больше того, даже если все налоговые инспекторы мира захотят в чем-то наколоть фирму, поймать ее на какой-то мелочи, это у них не получится. Кристальная честность и безукоризненное отношение к документам — основа основ «Козерога».

Я ткнул кнопку селектора и тут же раздался нежный голос моей секретарши с хрипловатыми оттенками благодаря динамику:

— Кофе?

— И покрепче, — добавляю, отпуская кнопку.

Этого замечательного секретаря раздобыл лично Рябов. Когда я пристально смотрю на его приобретение по имени Марина, у меня иногда начинает рябить и сверкать в глазах. Марина похожа на совместную выставку достижений «Ювелирторга» и «Кожгалантереи». Можно подумать, что свои замысловатые пояса она стащила у компании мушкетеров, а в качестве браслетов использует кастаньеты. Что касается нескольких цепочек, тянущих шею вниз, то на них не висит только церковный колокол.

Звякая своими причиндалами, Марина вошла в кабинет, и я с удовлетворением отметил, что на ее туфлях шпоры отсутствуют. Она молча поставила на стол чашку с густым ароматным напитком и протянула мне кучу каких-то бумаг.

— Что это такое? — опасливо спросил я, потому что Марина вполне могла потребовать от меня чтения всей этой груды макулатуры. В «Козероге» трудилось почти тридцать человек и каждый считал своим долгом действовать на нервы генеральному директору хорошей работой и многочисленными сделками.

— Пока тебя не было накопилось… — вздохнула Марина, словно жалея своего начальника, но в ее узковатых глазах мелькнуло злорадство.

Марина прекрасно знает, что читать всю эту дребедень для меня — крест тяжкий. И не нужно удивляться, что она обращается к своему шефу на «ты». Это мой стиль работы. В Древнем Риме раб обращался к императору только таким образом, а фирма «Козерог» — содружество свободных людей, от уборщицы до директора, спаянных единой целью — процветанием нашего замечательного предприятия.

— Отнеси это коммерческому директору, — отодвинул я папку с бумагами в ее сторону.

Звеня своими побрякушками, Марина вернула документацию в исходное положение.

— Коммерческий директор сказал, чтобы ты обязательно ознакомился, — настаивала Марина.

— Хорошо, — откинулся я на спину кресла, — соедини меня с коммерческим.

Марина вышла из кабинета, громыхнув напоследок какой-то жестянкой, висящей на поясе, и через минуту я услышал голос моего главного коммерсанта с донельзя ленивыми интонациями.

— Коммерческий директор слушает…

— Слышишь ты, — несколько раздраженно здороваюсь с собеседником, — что это за херню мне притаскали?

— Пока тебя не было, ребята провели несколько крупных сделок, — обрадовал меня собеседник.

Ну, может какой-то поганец-фирмач и запрыгал бы от радости вместе с креслом при таком сообщении, стал бы интересоваться: сколько же наша фирма нажила, не пора ли менять «Вольво» на «Мерседес»? А я скромно первым делом выяснил:

— Налоги заплатили?

— А как же. Посмотри, там все есть.

— В двух словах брякни.

— На торгово, этих… посреднических операциях заработано восемь миллионов. После всего… Ну, накладные расходы… В общем… Тысяч пятьдесят нам останется…

— Это хорошо, — руководитель изредка должен хвалить своих работников, чтобы они чувствовали важность порученного дела и испытывали удовлетворение от нелегкого труда по включению факсов. А чтобы мой коммерческий не сильно зазнавался от такого высокого признания его заслуг, я завершил разговор на более высокой ноте:

— Еще раз заставишь контролировать твою работу, я тебе яйца оторву. Ты меня понял, Рябов?

И быстренько прервал связь, потому что Серега вполне мог наговорить ответных комплиментов. Я радостно отодвинул гору бумаг на край стола, посчитав этот рабочий день «Козерога» очень ответственным и напряженным, но благополучно завершившимся. И был абсолютно неправ. Потому что в мой кабинет снова ворвались звякающие звуки, а вслед за ними Марина.

— Подпиши, пожалуйста.

Я с недоверием посмотрел на очередную дозу бумажек и, прежде чем выполнить свою основную функцию, спросил:

— Бухгалтер видел?

Марина молча кивнула головой, отчего ее побрякушки издали чуть ли не радостные звуки.

— А юристы? — не сдавался я.

— Ну, конечно, — нетерпеливо напомнила о моей забывчивости Марина. И в самом деле, сто раз говорил ей: прежде чем какая-то бумажка ложится на мой стол, ее должны изучить два бездельника, постоянно играющие в преферанс с компьютером в соседнем кабинете. Даже если это копия чека на покупку туалетной бумаги для нужд нашего офиса.

Марина получила от меня необходимую дозу автографов и собрала замечательные документы в папку с золотистым тиснением «Козерог». Эти папки наряду с визитными карточками и фирменными бланками являются лучшим подтверждением финансового процветания предприятия, даже если на его расчетном счете ровно столько, сколько на моем личном в отечественном банке. Зато обладатель этой мишуры с позолотой будет выглядеть в глазах любого партнера очень обеспеченным фирмачом.

— Все, Марина, я уже переутомился, — честно признаюсь секретарше.

— Поняла, — улыбнулась Марина и, доказывая, что она профессионал секретарских дел добавила: — Машина у подъезда.

— Если кто-то будет спрашивать…

— Я знаю…

— Сегодня ночую дома, — предупредил я Марину, хотя нас связывали исключительно рабочие отношения.

Машина у меня — самая обыкновенная «Волга». Не «Порше», но и не «Жигули». «Волга» — тоже символ устойчивого положения фирмы, не слишком процветающей, но финансово достаточно мощной. Правда, бензина она жрет — будь здоров, при нынешних ценах «Козерог» бы давно в ее выхлопную трубу улетел. Рябов настоял, чтобы я полностью копировал поведение директора совкового предприятия. Он что, когда-то лично за руль сядет? Даже если это предприятие убыточнее атомной войны, его руководитель важно восседает рядом с водителем, наглядно доказывая преимущество нашей советской системы. Это за бугром хозяин сидит на заднем сидении, подчеркивая свою значимость. Или наши многочисленные новоиспеченные фирмачи лично водят свои шикарные иномарки, экономя на водительской зарплате, пусть даже их фирмы зарабатывают миллиарды. Но госсектор на водителях не скупердяйничает и фирма «Козерог» делает то же самое.

Я с важным видом уселся рядом с водителем и пробормотал:

— Давай домой, Саша.

Между прочим с удовлетворением отмечаю: машина, которая делала из себя вид монумента у подвала, где вкалывает моя фирма, осталась на месте. Нас демонстративно пасли уже второй день, поэтому своим поведением я подтверждал, что потерял всяческий интерес к Велигурову.

— Притормози, — скомандовал я Саше и вылез из машины. Еще раз убеждаюсь, что слежки за нами нет, и с радостью смотрю на шикарный особняк, плотно оккупированный государственным предприятием «Юность». Эту «Юность» давно пора переименовать в «Живой труп», три этажа, набитых сплошными убытками, пять теннисных столов с постоянной живой очередью. И ничего — живут. Это какое-то там малое предприятие, частники проклятые, в подвале гужуются, пусть и миллионные доходы дают. Да и то, за этот подвал, кроме арендной платы, с них еще и конверт с долларами содрали. Зато какой шикарный особняк у этой самой «Юности».

— Вылазь из-за руля, — продолжаю руководить Сашей и с удовольствием сажусь на место водителя. Я люблю водить машину, а Саша слишком многим обязан мне, чтобы докладывать об этой маленькой шалости Рябову. Моим персональным водителем Саша стал после того, как Рябов уничтожил бригаду Колотовкина, попытавшегося перехватить и использовать наши каналы, ведущие на Запад.

3

Мой дом — моя крепость, даже если это дача. Двухэтажный особняк на берегу моря по всем документам принадлежит моей супруге и напоминает что угодно, но только не пресловутую крепость. Правда, стоит только возникнуть какому-то напряжению, так в двух комнатах на первом этаже постоянно торчат квартиранты, готовые оказать своему хозяину незначительные услуги. Ворота открыть, нарубить дров для камина или приветствовать незваных гостей автоматным огнем. Так что в лоб мой дом можно взять только танковой атакой, да и то после хорошего артобстрела. Потому что если кто-нибудь из квартирантов успеет придавить кнопочки на небольшом пульте управления приятными сюрпризами, заложенными под дорогой к дому, вряд ли танкисты сумеют удивиться, отчего они едут между небом и землей.

Насчет неба тоже все в порядке. На дачном чердаке обитает астроном, непризнанный гений, наблюдающий в телескоп за звездами. А если утомится он пялить свои глаза в небо, для разрядки может и на дорогу позыркать. Ну а запотеет от таких научных свершений объектив телескопа, так в оптический прицел винтовки тоже все можно видеть крупным планом. Правда, хорошему обзору может помешать появление какого-то бестактного вертолета. Но если он уж слишком начнет действовать на нервы этому выдающемуся ученому, так кроме автоматической винтовки на чердаке хранится не очень компактная штучка, при помощи которой за пару секунд из большого вертолета можно устроить маленький фейерверк.

Еще на моей даче есть подвальчик. Не гитлеровский бункер, конечно, но при большом желании, зайдя туда, можно выйти в стороне от дома, пробраться в хорошо замаскированный грот, где хранится небольшой запас денег, документов и легких водолазных костюмов с аквалангами. А чтобы не шастать под водой с пустыми руками, есть возможность прихватить находящийся тут же небольшой автоматик. Когда я впервые увидел его, мое сердце переполнила гордость за достижения наших отечественных конструкторов. Автомат похож на любимый Рябовым «Узи», но не больше того. «Узи», конечно, вещь, но под водой он стрелять не хочет. Зато пусть наш «апээсик» на килограмм тяжелее, в море этой разницы особо не чувствуешь. Впрочем, что под водой, что на воздухе он готов работать со скорострельностью пятьсот выстрелов в минуту. Во всяком случае инструктор, который натаскивал меня под чутким рябовским руководством, в конце концов остался доволен не только своим гонораром.

По поводу безопасности у Рябова всегда был пункт со сдвигом, хотя несколько раз его дрессура сказывалась на отменном состоянии моего здоровья. После упражнений с автоматом Сережа примотал мою ударную левую к туловищу и хотя я вертел ластами, как русалка хвостом — о ведении огня с помощью одной руки не могло быть и речи. Я, правда, пытался выяснить: можно ли застрелиться из автомата под водой, если у аквалангиста перебиты ноги? На тренировках Рябов командовал мной как хотел, поэтому пришлось молча проглотить все ответные матюки и наловчиться не только плыть под водой так, как будто левую руку у меня уже отжевала акула, но и стрелять из четырехствольного подводного пистолета «Ланседжет».

Впрочем, на дне морском я стреляю не хуже, чем на воздухе, а по поводу качества моей огневой подготовки, кроме отборного мата, я от Рябова других комплиментов не слышал. Правда, до сих пор горжусь тем, что на расстоянии пяти метров поразил все мишени под водой.

Рябовские ребята тоже прошли эту подготовку. А в конце последней тренировки я пособирал ножи, идущие в комплекте к гидрокостюмам и с довольно-таки приличного расстояния всадил их в доску шириной не более ладони — знай наших. Нож, в отличие от пистолета, еще никогда не подводил меня.

В моем кабинете — целая коллекция ножей. Иногда деловые партнеры радуют таким недорогим, но приятным подарком. Ножей, правда, могло бы быть больше, если бы не Рябов. Тот почему-то считает своим долгом пополнять свой и без того богатый арсенал за счет моего увлечения.

Этот кабинет, как и многое другое, достался мне в наследство от тестя, Леонарда Павловича Вышегородского, царствие ему небесное, а главное — вечный покой. И Велигуров мне тоже достался в наследство от него. Против этого я ничего не имею. Но главное наследство моего драгоценного тестя, конечно же, не миллиарды, не бесценная информация, не замечательные произведения искусства, которые могут украсить любой музей мира. И даже не этот дом, который теперь моя крепость. Главное его наследство — моя замечательная жена Сабина и чудесный сын Гарик, вызывающий вместе с любовными отцовскими чувствами такие же прекрасные ощущения, как при зубной боли.

С Сабиной все проще. Против нее я нашел неожиданное, но отлично действующее лекарство, причем совершенно случайно. Как-то она чересчур липла ко мне, а я до того строил из себя замученного тяжелой работой, что чуть сам в это не поверил. И вдруг неожиданно для самого себя гаркнул: «Разведусь!» После этого слова на Сабину напал нервный тик, она вообще чуть в обморок не грохнулась. И стала вести себя ниже травы, тише воды — вот что значит найти ласковое слово для супруги. С тех пор я изредка пользуюсь этим словом.

А с Гариком — все сложнее. С ним не разведешься. Ладненько, на тебе, дорогой сынок, кучу кассет, английский язык, поиграй в шахматы, три раза в неделю — каратэ. Мало каратэ, так еще и плавание добавим, так, чтобы ты еле до кровати доползал, и пусть кто-то скажет, что папочка о тебе не заботится. Я б еще его верховой ездой занял, но Сабина воет, что ребенок и так не высыпается.

Сабиночка моя бесценная теперь не только массажистке свой зад подставляет, но и по врачам бегает, как заводная. Они ж по моей просьбе столько болезней при ней нашли, что она давно сама себя убедила: на кладбище ей до сих пор ставят прогулы только потому, что она постоянно общается с этими Гиппократами и жрет импортные лекарства килограммами. Дорогие лекарства, но для жены родной, а тем более дочки Леонарда, мне ничего не жаль.

Когда Сабина попыталась закатить мне истерику насчет того, что Марина везде за мной хвостом вьется, так ее сразу этим самым «разведусь» успокоил. Честно говоря, был бы жив ее папаша бесценный, он бы мне так «развелся», что я костей бы не собрал. Вышегородский был единственным человеком, которого я опасался по-настоящему, но с его смертью жизнь все расставила по своим местам. Рябов, правда, шутя намекал, что я намешал какой-то микстуры в настой бузины, которую Вышегородский глотал с утра до вечера, хотя понимал — смерть Леонарда не просто развязала мне руки, но и добавила проблем. В том числе и тех, которые предстоит сейчас решать. И одна из них — Велигуров.

4

На небе уже высыпало столько звезд, что мой персональный астроном вряд ли пересчитает все, даже если вооружится мощным калькулятором. Может потому с наступлением сумерек звездочет оставлял свое рабочее место, понимая всю бессмысленность этого занятия.

Так что астроном давным-давно отдыхал, но я такой роскоши себе позволить не мог. Тем более, что у меня в гостях находился известный публицист, независимый журналист, заместитель председателя регионального правления общества «Факел» Игорь Владимирович Бойко. Общество «Факел» уже пару лет кропотливо занимается реабилитацией жертв необоснованных репрессий. Можно подумать, что в мире существовало когда-то государство, репрессии которого против собственных граждан были в конце концов кем-то признаны обоснованными.

Сегодня, конечно, все газеты у нас независимые, и журналисты тоже под стать им, но Бойко обрел эту самую свободу и независимость еще задолго до того, как печатные органы нашей родной партии стали пугать своих подписчиков со стажем словом «гласность».

В свое время Игоря выперли из газеты за то, что он решил поддержать идею развития кролиководства для выполнения Продовольственной программы. Однако, после того, как Бойко подписал материал с интригующим названием «Кожний хати — вуха волохати», КГБ сделало обиженный вид вместе с такой подачей, что Бойко вылетел из редакции со скоростью мяча, пущенного Марадоной в «девятку», и долетел аж до Южноморска, где тоже никак не мог найти работу по специальности. С тех пор Игорь возглавляет пресс-группу, экспедиции которой носят поисковый и очень полезный лично для меня характер. Шедеврами, что раздобыла пресс-группа за годы ее существования, при большом желании можно было бы полностью обновить экспозицию южноморского музея Западного и Восточного искусства. Хотя пока такого большого желания у меня почему-то не возникло.

Как и не возникло опасений встретиться с Игорем в собственном доме. Потому что этот самый замечательный Петр Петрович осчастливил меня беседой после командировки Игоря в Москву. Как один из руководителей правления регионального общества «Факел» Бойко занимался восстановлением исторической справедливости, попутно выполняя мое поручение конфиденциального порядка, но, конечно же, не в ущерб своей общественной деятельности. Я почему-то явственно себе представил, как после титанических трудов компании Бойко скелеты необоснованно репрессированных с облегчением издают вздохи: «Историческая справедливость восстановлена, грохнули нас не по делу. Слава Богу, как нам полегчало».

— Какие новости о героическом прошлом нашей великой родины? — устало спросил я, взбадриваясь не помню какой уже по счету чашкой кофе.

— Тебя, наверное, интересует только один из героев бурных лет создания самого справедливого общества в мире? — усмехнулся, принимая мое ерничество, Игорь. — Товарищ Велигуров старался изо всех сил в деле построения коммунизма не только для советского народа, но и по всей планете.

— Слушай, Игорек, очень давно не выходило книг в популярной серии «Жизнь замечательных людей», как ты считаешь?

Я не мог удержаться, чтобы дополнительно не завести Бойко. В свое время наши органы испортили его блестящую карьеру, так что это мое поручение Игорь выполнял с особым удовольствием. И завелся он, конечно, с полуоборота.

— Очень замечательный человек, — зло бросил в мою сторону Игорь, словно я был родственником Велигурова. — Мне пока удалось раздобыть документы по его послевоенной деятельности. Чтобы подтвердить документально твои сведения, видимо, придется подключать сибирское отделение…

— Мне все равно, сибирское или женевское, главное — найди свидетелей. Нужны не только письменные доказательства, но и видеоматериалы. Я готов финансировать даже съемку документального фильма, поговори со своими людьми. Они, наверняка, этих самых спонсоров разве что в подворотнях не ищут…

— Это будет дорого стоить, — высказал волнение по поводу моих сбережений Игорь.

— А кто говорит, что подлинное искусство обходится дешево? — не стал спорить я. — Люди должны знать правду о проклятом тоталитаризме, так что в создание документального шедевра его авторам нужно вложить всю душу. И для начала — пять тысяч долларов. Твои десять процентов премиальных.

Выражение лица Бойко почему-то изменилось. Хотя он молча кивнул головой, но я сразу догадался, что это кино, по мнению экономного Игоря, должно стоить куда дороже.

— Только, Игорек, — не обращаю внимания на изменившееся настроение руководителя пресс-группы, — в связи с Велигуровым возникли некоторые осложнения, так что… Мне продолжать?

Игорь качнул головой и улыбнулся:

— Не нужно. Кстати, эти документы попали ко мне даже не через третьи руки.

Когда Игорь ушел, Рябов, наконец-то, соизволил открыть рот и глубокомысленно заметить:

— Эта операция может обойтись и в миллион.

— Учитывая появление Петра Петровича?

— Ага…

— Даже если бы там ничего стоящего не было, — медленно закипаю я, — готов потерять миллион, чтобы прищемить нос конторе. Нашли кого пугать…

— Твое самолюбие никогда не стоило так дорого, — намекнул на наши прошлые подвиги Рябов.

— Какое самолюбие, Сережа? То, что нахапал Велигуров, по оценкам Леонарда, стоит не меньше пятидесяти миллионов. Но ты же знаешь, когда речь заходила о долларах, наш старичок всегда считал в сторону уменьшения. Кроме того, я точно знаю, что в его, скажем так, коллекции есть подсвечник из платины.

— Зачем тебе столько света? — Рябову оставалось только шутить, хотя и терся он возле меня долгие годы, но в антикварных делах «плавал» не хуже большинства искусствоведов.

— Это подсвечник Береля. Он был первым золотых дел мастером, работавшим из платины. Разве ты не хочешь, чтобы самый первый подсвечник, созданный из платины, украшал мой рабочий стол?

5

Люди почему-то считают, что ночь создана природой для отдыха. Мне это кажется неверным. Ночь — пора вдохновения поэтов. И хотя я не поэт, мне тоже почему-то самые дельные мысли лезут в голову исключительно ночью. Это, конечно, не означает, что днем у меня голова работает на уровне нашего Совмина, но именно ночью дают себе короткую передышку телефоны. И храпит в своей спальне моя нежно любимая супруга Сабина, нажевавшаяся всяких там димедролов с балласпонами, не гоняет с воплями по дому главный замысел покойного Вышегородского — Гарик. И только одного из квартирантов, почему-то постоянно спящего днем, обуревает такая же бессонница, как и меня. Только вот квартирант с утра завалится спать, в то самое время, когда Саша повезет меня в «Козерог» для очередной дозы трудовых свершений на благо родины.

Так что спокойно устраиваюсь в любимом вольтеровском кресле Вышегородского и раскрываю папку, привезенную Игорем. Я знал о Велигурове очень многое, но одно дело знать, а другое дело — получить доказательства, которые заставят персонального пенсионера Велигурова, доблестно пропахавшего на власть Советов сорок лет, продать свою коллекцию.

Мне жаль пенсионеров. Всю жизнь вкалывать за копейки, так еще и на старости лет их обворовали. Не всех, конечно, а только тех, кто верил этой поганой власти. Впрочем, за что они боролись, на то и напоролись. Все только и говорят о какой-то необходимой социальной защите населения. Так оно и есть. И к этой высшей мере социальной защиты, как формулировали еще во времена молодости нынешних пенсионеров, их первых и приговорили. Но чисто по-человечески мне пенсионеров жаль. Поэтому продолжаю скупать у обнищавших до предела людей всякие ненужные им картинки и побрякушки. При том плачу им раз в десять больше, чем это бы сделало государство в аналогичной ситуации. Так что они могут по-человечески провести остаток своей жизни. И даже надеяться на вполне достойные похороны, в отличие от подавляющего числа граждан, из которых сперва высосали все соки, затем отняли с трудом накопленные копейки и бросили на произвол судьбы. Для них нет ничего — ни бензина у «скорой», ни лекарств у врачей, ни гробов в рассрочку.

А вот Велигурова мне не жаль. Потому что у него шикарная генеральская пенсия и кое-что в загашнике. И его замечательную коллекцию я приобрету исключительно по старым государственным расценкам, как бы не пыхтел Петр Петрович.

Эта фамильная коллекция стала собираться еще в те времена, когда известный ученый, профессор Краснов заработал пулю в качестве признания своих заслуг перед родиной. Семью Краснова просто вышвырнули из Москвы, даже не расстреляли, подчеркивая тем самым исключительную гуманность советской власти. Правда, чтобы домочадцы Краснова не сильно этим гордились, их сходу определили в лагерь для членов семей изменников родины. А вот вышли они из лагеря своим ходом или вперед ногами — этого я не знаю.

До того, как свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, освободившая народ от царского гнета, профессор Краснов нагло паразитировал на шее рабочих и крестьян. Он делал какие-то совершенно ненужные научные открытия, причем, прошу заметить, не из любви к родине, как нынешние ученые, а за приличные гонорары. Профессор-корыстолюбец вдобавок переродился, потому что вместе с университетским дипломом получил личное дворянство.

И вот этот новоиспеченный дворянин, позабыв о рабоче-крестьянском происхождении, вместо того, чтобы перечислять слишком легко достающиеся ему деньги на борьбу пролетариата и финансирование партсобраний в Париже, стал шастать по заграницам. И покупал там на аукционах всякие излишества буржуазии. А в этом самом Цюрихе вместо того, чтобы откинуть пару копеек постоянно околачивающимся там вождям пролетариата, он приобрел интересующий меня подсвечник Береля.

В конце концов все нажитые неправедным путем произведения искусства достались народу. В лице товарища Велигурова, занявшего квартиру Краснова. Велигурову было некогда разбираться со свалившимся к нему в руки вместе с чекистским ордером наследством. Он до того переутомлялся на работе, что появлялся в доме исключительно для краткосрочного отдыха.

Работал славный чекист Велигуров, как требовала партия, по велению сердца, не спустя рукава. Потому, что спусти их Велигуров, так эти самые рукава по-быстрому бы пропитались кровью. А уже потом, когда открылась замечательная организация «Антиквариат», Велигуров впервые задумался о многочисленных украшениях своей квартиры, хотя успел выбросить из кабинета картину Тинторетто и повесить на ее место портрет вождя, учителя и папы всех народов.

К тому времени уже были ликвидированы все семь московских пролетарских музеев, куда чекисты стаскивали экспроприированные у буржуазии картины. Экспонаты этих музеев частично продали, а в основном так запросто разворовали, но и оставшегося антиквариата с лихвой хватало для покрытия экспортных нужд революции. В общем, как отмечал поэт, им снились папуасы на тачанках, в буденовках зулусы и в кожанках… Вот чтоб зулусам хватало на такую модную одежду, в которой любили работать видящие на много лет вперед чекисты, они самоотверженно разворовывали Эрмитаж и пускали с молотка коллекции целых дворцов. Ну, и конечно, чекисты думали не только о братьях-зулусах, но и о собственном народе. А точнее — о его передовых представителях, не скупясь для создания персонального коммунизма в десятках тысяч квартир, в том числе — собственных.

Потом партия приказала Велигурову немного отдохнуть от мокрых дел для работы по линии культуры. И, если говорить честно, то своим трудом Велигуров заслужил при жизни памятник, пусть не на родине. В конце концов может быть американцы узнают, что именно благодаря этому деятелю они располагают уникальной коллекцией в Национальном музее, основой которого стали бывшие экспонаты Эрмитажа.

Да что там Эрмитаж, среди трудовых свершений, происходивших под контролем Велигурова, были еще более крупномасштабные акции. Только благодаря его опыту и искусствоведческим знаниям все убранство Строгановского дворца, этих Рубенсов, Ван Дейков, Рембрандтов и прочих Пуссенов продали вместе с мебелью и серебряными орденскими сервизами аж за полмиллиона долларов. Так были еще сотни других дворцов, если вообще не вспоминать о частных коллекциях. Например, Аничкова, за которую Велигуров потребовал не презренного металла, а закордонной жратвы и выпивки на всю свою компанию со Старой площади перед очередной годовщиной Великого Октября. Может быть, помня эти заслуги Велигурова перед революцией, его руководство не отправило на тот свет во время очередной смены палачей, именуемой чисткой, а наградило орденом.

А в доме Велигурова рос-подрастал его сынок Васечка, весь в дорогого папашу, даже по имени. Приобщился с детства Васечка к прекрасному, видя, как трудолюбиво таскает его батя всякие картинки и прячет в дальней комнате, превращенной в склад. И хотя к тому времени Велигуров-старший вернулся к своим прямым обязанностям, пионеру Васечке искусство запало в душу на всю оставшуюся жизнь.

Как принято считать, поколение Велигурова-младшего шагнуло в окопы со школьной скамьи. Только ни в какие окопы Васечка не попал. Его папа драгоценный вместе со своими подельниками, конечно, сильно боялся, что великий Сталин узнает — не хотят многие ученики Дзержинского, чтобы их родные дети гибли за правое дело с именем вождя на устах. И отправился служить своей родине Васечка вместе с другими сыновьями высокопоставленных чекистов, организовавших семейные династии профессиональных борцов с врагами народа. Палачи в первом поколении подготовили достойную смену: Васечкин взвод использовали исключительно для расстрелов заключенных далеко за Уралом.

Через год Вася все-таки попал почти что на фронт, в знаменитый СМЕРШ. Вкалывал на временно оккупированных территориях и отметил свой воинский путь до Берлина многочисленными победами над врагами, которым самолично пускал пули в затылок. А уже потом из поверженного фашистского логова, этой самой Германии, двинулись грузовики, вагоны и самолеты, которыми гэбешники, генералы и ответственные партработники вывозили целые замки. Воспитанный возле кладовки с прекрасным Велигуров своего шанса не упустил.

Велигуров-старший не успел как следует нарадоваться на сына, как пришло большое горе. Взяли самого министра госбезопасности Меркулова, у которого Велигуров-старший ходил в любимчиках с давних пор. И было отчего шастать гоголем: при обыске у Меркулова обнаружили столько картин, что даже товарищ Сталин озверел от ярости. И те самые представители ума, чести и совести эпохи, что ограбили Германию уже после собственной страны, сдавали в комиссионки, а то и просто уничтожали ставшими чересчур опасными для их жизней улики в золотых рамах.

На второй день после того, как взяли Меркулова, Васечка сходу осиротел. И хотя его папаша пустил себе пулю в грудь под орден Ленина без посторонней помощи, официально считалось: сердце испытанного чекиста не выдержало совсем по другой причине. По причине того, что не берег его Василий Велигуров, сгорев на своей нелегкой работе от чрезмерной любви к народу, и его светлое имя навеки будет служить символом непримиримой борьбы за лучшую долю всего человечества.

Остался еще один символ — наглядный. Второй Васечка Велигуров, на свой страх и риск не уничтоживший улики, которые они кропотливо собирали с покойным папашей так упорно, что одной кладовки давно не хватало. И правильно сделал. Другие, небось, до конца жизни локти себе кусали. Папа народов, вождь великий поорал и забыл, а они с голым задом остались. Ну, не то чтобы с голым, товарищ Сталин только насчет картин распространялся, о золоте и бриллиантах молчал, но все равно нажитого добра жалко.

А Вася Велигуров, молодой фронтовик, ходил с гордо поднятой головой — символом преемственности поколений, и даже стал трудиться, как в свое время отец, над важными государственными делами, связанными с искусством. Например, учил министров культуры отвечать на провокационные вопросы иностранцев «Есть ли в Москве трофейное искусство?» твердым «Нет!» Хотя при этом в отличие от тех же министров прекрасно знал, где что находится и сколько оно стоит.

Например, куда спрятали коллекцию Франца Кенигса, который сбежал от нацистов в Нидерланды. Работы из этой коллекции в конце концов оказались в Роттердамском музее. Когда немцы оккупировали Нидерланды, они пристали к музею: а не хотите ли вы продать нам эти рисуночки? Музею пришлось уступить коллекцию настойчивым покупателям. Потом, в сорок пятом, коллеги Велигурова и не подумали перекупать собрание Кенигса у немцев, а запросто вывезли его вместе с другим добром. До войны собрание Кенигса насчитывало 2600 рисунков Рембрандта, Тьеполо, Веронезе и других не менее известных художников. В Москву добралась пятая часть коллекции, да и ту Велигуров успел переполовинить для собственных нужд в прекрасном.

А потом партия изменила свое мнение по поводу некогда ей ненужных картинок. И Василий Велигуров стал наживать не только лично для себя, но и для нужд взрастившей его страны то, что так легко и непринужденно разбазаривала по миру компания искусствоведов в форме и штатском, возглавляемая Велигуровым-старшим.

Я раскрыл папку, бегло просмотрел несколько документов и понял: благополучное возвращение с охоты в Южноморск произошло только потому, что предупрежденный Велигуровым Петр Петрович не знал об истинной цели командировки Игоря. Иначе его, а быть может и меня уже не было бы в живых…

6

Велигуров остался профессионалом. Он сходу раскусил независимого журналиста, пытавшегося взять интервью для своей газеты. Тем не менее, вида не подал, а все остальное было делом накатанной десятилетиями техники. Только вот что связывает Велигурова, переведенного в свое время из Москвы в Южноморск с работающим в новых исторических условиях Петром Петровичем?

Я помассировал рукой затылок и более внимательно познакомился с документами, которые, несмотря на некоторые возражения Рябова, обошлись в двадцать тысяч долларов.

Совершенно секретно

Особой важности

ОСОБАЯ ПАПКА

23 апреля 1974 г.

1071-А ОВ

Товарищу Брежневу Л.И.

Комитет госбезопасности с 1968 года поддерживает деловой конспиративный контакт с членом Политбюро Народного фронта освобождения Палестины /НФОП/ руководителем отдела внешних операций НФОП Вадиа Хаддадом.

На встрече с резидентом КГБ в Ливане, состоявшейся в апреле с.г., Вадиа Хаддад в доверительной беседе изложил перспективную программу диверсионно-террористической деятельности НФОП, которая в основном сводится к следующему.

Основной целью специальных акций НФОП является повышение эффективности борьбы против Израиля, сионизма и американского империализма. Исходя из этого главными направлениями диверсионно-террористической деятельности организации являются:

— продолжение особыми средствами «нефтяной войны» арабских стран против империалистических сил, поддерживающих Израиль;

— осуществление акций против израильского и американского персонала в «третьих странах» с целью получения достоверной информации о планах и намерениях США и Израиля;

— проведение диверсионно-террористической деятельности на территории Израиля;

— организация диверсионных акций против алмазного треста, основные капиталы которого принадлежат израильским, английским, бельгийским и западногерманским компаниям.

В соответствии с этим в настоящее время НФОП ведет подготовку ряда специальных операций, в том числе нанесение ударов по крупным нефтехранилищам в различных районах мира /Саудовская Аравия, Персидский залив, Гонконг и др./, уничтожение танкеров и супертанкеров, акции против американских и израильских представителей в Иране, Греции, Эфиопии, Кении, налет на здание алмазного центра в Тель-Авиве и др.

В. Хаддад обратился к нам с просьбой оказать помощь его организации в получении некоторых видов специальных технических средств, необходимых для проведения диверсионных операций.

Сотрудничая с нами и обращаясь за помощью, В. Хаддад четко представляет себе наше отрицательное отношение к террору и не ставит перед нами вопросов, связанных с этим направлением деятельности НФОП.

Характер отношений с В. Хаддадом позволяет нам в определенной степени контролировать деятельность отдела внешних операций НФОП, оказывать на не выгодное Советскому Союзу влияние, а также осуществлять в наших интересах силами его организации активные мероприятия при соблюдении необходимой конспирации.

С учетом изложенного полагали бы целесообразным на очередной встрече в целом положительно отнестись к просьбе Вадиа Хаддада об оказании Народному Фронту Освобождения Палестины помощи в специальных средствах. Что касается конкретных вопросов предоставления помощи, то имеется в виду, что они будут решаться в каждом отдельном случае отдельно, с учетом интересов Советского Союза и предупреждения возможности нанесения ущерба безопасности нашей страны.

Просим согласия

Председатель Комитета госбезопасности

Андропов

Прямо не документ, а мечта коллекционера, кроме андроповского автографа — подписи Брежнева, Суслова, Подгорного, Косыгина, Громыко. А вот и сам Велигуров, фотография, понятное дело, любительская, от скрытой камеры другого ждать нельзя. А вокруг нашего славного генерала столько красавцев усатых в пятнистых комбинезонах. Это его в лагере под Симферополем щелкнули, где дрессировали арабских террористов делать вырванные годы проклятому империализму во всех развитых странах мира. Интересно, скольких людей грохнули выпускнички только этой школы для подлинных интернационалистов? Впрочем, пока фотографию можно только на стенку повесить и любоваться ею. А вот еще один документик, распоряжение Совмина Правлению Госбанка СССР выделить КГБ аж тридцать семь тысяч шестьсот двадцать пять инвалютных рублей на проведение спецмероприятий Совета Министров СССР. Косыгин подписал, добрый человек. Не зря по морям бегает теплоход, названный в его честь. И чего там прикупили за границей за эту инвалюту — дефицитные лекарства или одноразовые шприцы как последний крик моды? А вот и справочка Андропова, проливающая свет на этот простой вопрос. Опять же все особой важности, из особой папки.

16 мая 1975 г.

1218-А ОВ г. Москва

Товарищу Брежневу Л.И.

В соответствии с решением ЦК КПСС Комитетом государственной безопасности 14 мая 1975 года передана доверенному лицу разведки КГБ В. Хаддаду — руководителю службы внешних операций Народного Фронта Освобождения Палестины партия иностранного оружия и боеприпасов к нему /автоматов — 53, пистолетов — 50, в том числе 10 — с приборами для бесшумной стрельбы, патронов — 34000/.

Нелегальная передача оружия осуществлена в нейтральных водах Аденского залива в ночное время, бесконтактным способом, при строгом соблюдении конспирации с использованием разведывательного корабля ВМФ СССР.

Из иностранцев только Хаддаду известно, что указанное оружие передано нами.

Ну, положим, даже у моего Гарика полно кассет с боевиками, в которых палестинские террористы под чутким руководством наших гэбистов вытворяют то же самое, что и их жизненные прообразы. А мне нужен Велигуров.

Крохотная кассета лежит в конверте из плотной коричневой бумаги. Славные штучки придумывает фирма «Филипс» и качество звука отменное. Голос, судя по акценту, принадлежит хорошо подвыпившему мужику из самого сердца России.

«…да ты че, не знаешь? Счас. Во. Значит, когда Андропов помер, кто-то стал ворнякать — хватит этих арабов на холяву кормить. Да… Во, тогда и подключили Велигурова. О, стой… Вот счас, скажи, грабят в Европе музеи? На… А тогда… И правильно… Давай… Будь здоров… Да, Велигуров и этот… Ясень… Арафат… В… общем, арабы давали… это… из музеев… А Велигуров им… только между нами… ну, сам понимаешь…»

Динамик зашипел и я отключил диктофон. А вот и венец поисков Игоря Бойко.

Совершенно секретно

Особой важности

ОСОБАЯ ПАПКА

П 185-49

ЛИЧНО

Т.т. Устинову, Чебрикову — все;

Демичеву — п.п. 2в, 4;

Сергейчуку — п. 3

Гарбузову — п.4 /сокращенно/.

Выписка из протокола 185 заседания Политбюро ЦК КПСС от 27 ноября 1984 года.

Вопрос Министерства обороны и Комитета государственной безопасности СССР.

1. Согласиться с предложениями Министерства обороны и Комитета государственной безопасности СССР, изложенными в записке от 26 ноября 1984 г.

2. Поручить КГБ СССР:

а/ информировать руководство Демократического Фронта Освобождения Палестины /ДФОП/ о принципиальном согласии Советской стороны поставить ДФОП специмущество на сумму 15 миллионов рублей в обмен на коллекцию памятников Древнего Мира;

б/ принимать от ДФОП заявки на поставку специмущества в пределах названной суммы…

Что касается остальных мероприятий, связанных с таким товарообменом, меня они интересовали гораздо меньше. Потому что все свое внимание я сосредоточил на сделанной от руки надписи в углу последней бумаги, складывающей всю эту мозаику в четкую картину «Поручить исп. т. Велигурову» совсем рядом с резолюцией «Оз», подписанной генсеком Черненко. Этот верный ленинец освятил своей подписью сделку: террористы получали оружие в обмен на украденные произведения искусства.

Генерал Велигуров был очень осторожным человеком, но как бы то ни было впервые за много лет своей беззаветной коллекционной деятельности он решился на независимую экспертизу по поводу стоимости своего обширного собрания. И хотя эксперт даже не знал, чью коллекцию он оценивает, это не помешало ему ровно через три дня после получения щедрого гонорара за свои труды попасть под колесо грузовика. А Леонарду — узнать об этой уникальной коллекции, получить копию описи и без особого труда вычислить, кому она принадлежит. Самостоятельно идти в атаку на Велигурова дедушка не решился, по-видимому, из-за большого уважения к его погонам. А может и по другой, более важной причине, например, непонятного для меня стремления умереть в собственной постели.

Ну, не понимаю я, какая разница, где умирать, гораздо важнее — за что. Поэтому готов рискнуть ради коллекции Велигурова, знаю, чего она стоит, хотя и бесценна. Плюс, конечно, как успел заметить чертов Рябов, самолюбие, которое тоже чего-то стоит.

Я еще раз помянул Рябова, когда молчаливый Саша погнал «Волгу» по утреннему шоссе. В хвост сходу пристроился «Жигули», в котором сидели гвардейцы моего коммерческого директора, и я сразу понял, что Рябов, как всегда, знает гораздо больше, чем докладывает своему непосредственному руководителю.

7

В природе часто бывает так: приходят спокойные дни пасмурного затишья, после которых кажется внезапным резко сорвавшийся ветер, а вслед за ним — обрушивающиеся ливни. Вот и мне показалось, что несколько спокойных дней, во время которых незаметно скапливались свинцовые тучи, миновали, поэтому нужно готовиться к перемене погоды на собственном деловом барометре. Особенно, если учесть — на меня «наехали».

Может пролетариату и нечего терять, кроме запасных цепей, а у меня совсем другие проблемы. Хотя фирма «Козерог» прочно стоит среди постоянных финансовых бурь, иногда приходится переживать за ее дальнейшую судьбу. Не дай Бог, обанкротится мое малое предприятие, останется только с сумой по миру идти, ведь «Козерог», кроме банковской ссуды, высосал все мои скромные сбережения. И об этом знают в городе.

Правда, есть у меня еще кое-какие сбережения и средства производства, о которых, как мне казалось до сегодняшнего дня, мало кто догадывается. Два антикварных салона, галерея «Прометей», крохотный мелкооптовый магазинчик и даже ресторан. Хотя, согласно официальным бумагам, ко всему этому я не имею отношения, мне есть что терять в моем городе при пиковом раскладе судьбы. И вот сейчас этот расклад, кажется, наступает во многом благодаря собственному упрямству, потому что еще древние греки заметили: характер человека — это его судьба.

Галереей «Прометей» командует Студент, мой самый главный эксперт по оценке произведений искусства. Потому что галерея — это как раз для него; доходов почти что никаких, зато постоянное общение с прекрасным, ради чего и дышит Студент. Правда, этот великий специалист попробовал встать на дыбки, когда я скомандовал вместо наших авангардистов, этих гениев, измордованных советской властью, скупать шедевры искусства типа «Горький Читает „Буревестника“ у постели Ленина» или «Маршал Ворошилов на лыжной прогулке». Я, конечно, не хуже Студента догадываюсь об истинной ценности этих полотен, но прибыли они дадут гораздо больше, чем все нынешние разоблачительные полотна. Потому что таких картин можно скупить два вагона и маленькую тележку, а мало покажется, так наши замечательные живописцы на достигнутом не остановятся и будут продолжать развивать свое творчество. Но кто и когда нарисует историческую встречу Ленина и Сталина? Ответ прост: никто и никогда. То-то же. А если еще и учесть, что один мой нью-йоркский партнер готовит экспозицию «Тоталитарное искусство» и от желающих приобрести ее экспонаты уже поступают предложения — я на верном пути.

Нью-Йорк любит наше искусство, оттого что сильны традиции его художественной школы. Кто задает тон — Марк Ротко, Барнет Ньюмен, Ад Рейнхардт. Так этот Ньюмен — из-под Киева, Ротко до совершеннолетия был Ротковичем из Томска и крепки московские корни у Ада Рейнхардта.

А кроме этой самой галереи, где постоянно трутся возле Студента художники, вовсю вкалывают антикварные салоны, которыми командует мой старый приятель Дюк. У Дюка было все — связи, знания, умение работать. Все, кроме такой малости, как деньги. Поэтому за свои пятнадцать процентов Дюк важно раздувает щеки и корчит из себя большого хозяина, попутно принося мне неплохие доходы. Но самая моя большая гордость — ресторан. Расплодилось их в Южноморске — великое множество и конкуренция стала вполне реальной. Ресторан, откровенно говоря, я создал от безделья. Но если быть честным до конца — захотелось проверить сумею ли сделать не просто обычную забегаловку, а заведение, которое станет лучшим в городе. И, представьте себе, — сумел. Ресторан называется «Среда», он работает всего один день в неделю. В среду весь город почему-то считает своим долгом осадить именно этот ресторан, хотя предварительные заявки давным-давно собраны. И хотя многие лопухи пытаются привлечь внимание швейцара долларами, он гордо отворачивается от валютной подачки, будто сроду не служил в советском заведении подобного рода. За честный труд швейцар получает ту же самую «зелень» и не хочет рисковать местом. Уже потом от ресторана отпочковалась дискотека, которая принимает гостей всего одну ночь в неделю и дает гораздо больше дохода, чем если бы она работала вообще без выходных.

А вот на магазинчик мелкооптовой торговли совершили «наезд». Конечно, какой-то доход был и от торговли посудой, телевизорами, бытовыми приборами. Но ведь не это главное. Самое дешевое превращение безналичных в наличные, всего за пятнадцать процентов — вот основа процветания этого магазинчика и миллионные доходы его подлинного хозяина.

Магазинчик еще ремонтировался перед открытием, как директор нажаловался Рябову, что уже несколько бригад предложили свои услуги по его охране. Рябов сходу разогнал всех этих доблестных потенциальных охранников, на вооружении у которых были какие-то дешевые «вальтеры» времен второй мировой, но от этого директору магазинчика стало легче буквально на месяц. Потому что какие-то лихие ребята слишком усиленно стали намекать об услугах, а главное — выяснять, у кого под охраной такая замечательная лавка? И при этом орали, что они работают на какую-то Кропиву, которого знают в городе. Лично я о великом деятеле Кропиве не слышал. Рябов, конечно, знал кое-что, и наша охрана явилась на «стрелку», после чего бригада Кропивы сходу внушила сама себе, что в ее услугах магазин нуждаться не будет, даже если разрастется до размеров майамского торгового центра.

Кропивой дело не закончилось и тут я взбесился. Конечно, рэкетиры тоже хотят жрать, но зачем тогда столько народа под руководством Рябова истекает потом на постоянных тренировках в бронежилетах и с автоматами наперевес? Я промолчу уже о том, что Фирма «Козерог» была одним из основных учредителей банка «Надежда», который является спонсором спортивного общества боевых искусств. Короче говоря, после очередной встречи с самодеятельными вохровцами в магазине было вывешено объявление «Желающие встретиться с нашей охраной должны оставить залог в тысячу долларов. Если наша охрана не сумеет вас в чем-то убедить — мы выплатим две тысячи».

После такого объявления стремящихся пообщаться с бригадой Рябова почему-то не нашлось и магазин стал работать в спокойной обстановке. Так, как будто порядок и защиту от рэкета обеспечивают наши славные правоохранительные органы, за что и платит государству налоги эта мелкооптовая лавка и ее работники. Вот почему казалось бы обычный «наезд» вызвал у меня чувство тревоги.

8

Поставив передо мной традиционный кофе, Марина успела зацепиться своей огромной серьгой в форме полумесяца за плечо Рябова. Стол, за которым собрались работники фирмы «Козерог», предназначался явно не для таких расширенных заседаний. Перед тем, как собрать своих служащих, я немного посекретничал с Рябовым и сходу понял — «наезд» на мелкооптовую торговлю не более, чем нежный ветерок перед началом настоящей бури. Однако, высказывать особых опасений вслух мне не позволяется — директор предприятия обязан оставаться невозмутимым и улыбчивым, чтобы его спокойствие невольно передавалось труженикам фирмы даже во время этого экстренного заседания.

— Думаю, что одним «наездом» дело не ограничится, — заметил я, после того, как Марина, наконец-то, одарила собственноручно изготовленным напитком всех присутствующих, — хотя это все в общем-то мелочи, но мы обязаны проявить предосторожность.

Рябов широко улыбнулся и добавил:

— На всякий случай, ребята. Береженого, как говорится… И так далее.

— Нам нужно перестроиться, — перешел я на горбачевские интонации, воодушевленный такой поддержкой со стороны коммерческого директора. — Итак, шеф группы маркетинга занимается всеми проблемами, которые могут возникнуть в галерее. Она практически без охраны. Главный инженер усиливает службы общественных связей кабака и дискотеки, как наиболее уязвимого звена. Я не стану возражать, если где-то поблизости постоянно будет дежурить милицейский наряд. Что касается салонов, включая и их противопожарную безопасность, ответственность ложится на службу генерального менеджера. Отдел брокеров продолжает жизнеобеспечение фирмы сделками и служит резервом для генерального менеджера. Вопросы есть?

Главный инженер почесал своей огромной, по-медвежьи волосатой лапой, плохо выбритую щеку и высказался:

— Там и так постоянно человек двадцать торчит. Две драки погасили за полгода — и вся работа. Только пьют и девок е…

Марина хлопнула кулаком по столу и все ее побрякушки интерпретировали заключительную часть выступления симфонического оркестра.

— Я хотел сказать, — поправился главный инженер, — что они это самое, ну как оно культурно говорится? В общем, а потом этих дискотечных сук… то есть посетителей… с черного хода запускают без билета.

— Твои козлы тоже не перепариваются, — включился в дискуссию шеф группы маркетинга, который почему-то принял дружеское замечание слишком близко к сердцу…

На этот раз по столу грохнул Рябов и дискуссия тут же прекратилась.

— Других вопросов нет? — спросил я исключительно для очистки совести и тут же пожалел об этом, потому что молчавший до того генеральный менеджер стал закатывать целый спич.

— Я не совсем понимаю, о чем идет речь? Два мента постоянно тошнят мне, что им уже от этих грязных волосатых шмаровозников режет зрачки на глазах. Кому нужна эта галерея, с нее толку, как от моих анализов мочи…

Я делал вид, что внимательно слушаю соображения генерального менеджера, так как не хотел лишать его конституционного права на свободу слова. Специалист он, конечно, хороший, но сейчас фирме было бы гораздо легче, если бы его огромный пористый язык, постоянно покрытый белым налетом, стал на километр короче. Пользуясь тем, что он сделал короткую паузу, я взял ход собрания в свои руки:

— Благодарю за дельное высказывание. Если ты еще раз откроешь пасть не по делу, я тебе премию выпишу. Лично. Ты мне еще будешь указывать что надо, а что нет. Твое дело шестнадцатое, а байки станешь плести на пикничках и когда в лапы суешь — это у тебя выходит. Ясно?

Генеральный менеджер молча кивнул головой и опять открыл рот:

— Я конечно, извиняюсь, но могут ли мои ребята использовать только руки с ногами или…

— В крайнем случае. И только пистолеты Макарова, — ответил за меня коммерческий директор.

— Что касается коммерческой службы, то на нее возложены специфические функции, — закончил я совещание, — но это не снимает с Рябова общего руководства жизнедеятельностью «Козерога».

Когда мы остались с Рябовым наедине, Марина еще раз покинула предбанник, одарила нас двойным кофе и, несмотря на недовольный взгляд Сережи, прикурила сразу две сигареты.

— Давай, Сережа, — сказал я, принимая свою сигарету из руки секретарши, похожей на стенд современной бижутерии.

Рябов резко взмахнул рукой, отгоняя дым, пересел на подветренную сторону и задушевно поведал:

— Машина, которая нас пасла, принадлежит пенсионеру Головченко.

— Дальше, Сережа, — нетерпеливо бросил я и Рябову пришлось скороговоркой выложить то, ради чего ему пришлось попотеть.

— Доверенность на право управления автомобилем выдана его зятю, сотруднику фирмы «Аргус».

— В каком отделе он трудится? — наивно поинтересовался я и получил достойный ответ:

— Ты, конечно, в жизни не догадаешься.

В это время Марина резко встала из-за стола, убрала пустые чашки и глубокомысленно пошутила:

— В случае чего Рябов может попытаться перетащить его в свою службу более высоким должностным окладом. Подготовить приказ?

— Не нужно, Мариночка, — нервно рассмеялся я, — где брать деньги, чтобы оплачивать такое количество кулаков?

— Займись подкреплением, — напомнил мне Рябов.

В этом он прав. Для того, чтобы в следующий раз говорить с милым Петром Петровичем на равных, мне необходимо заручиться кое-какой поддержкой.

Марина вопросительно посмотрела на меня.

— Что я ценю в тебе, так это огромное чувство юмора, — похваливаю секретаршу, заодно стараясь уклониться от солнечного зайчика, отзеркаленного поверхностью полумесяца, тянущего ее ухо к полу. — Мне необходимо встретиться с генеральными директором концерна «Олимп». Как можно скорее. И купи бритву «Жилетт» для главного инженера за счет фирмы.

9

Живи я много лет назад, так обязательно бы притащился к гадалке. И разбросала бы она свои карты, чтобы поведать мне, какие приятные сюрпризы ожидать, а главное — как избежать их последствий. Или отправился к шаману, а может какому-то ясновидящему, чтобы брошенные руны указали, куда ведет меня судьба. В принципе и всевидящая пифия на треножнике тоже могла бы что-то поведать человеку, живущему в предчувствии беспокойной жизни.

Но в наш компьютерный век было бы глупо прибегать к гаданию на кишках животных или к помощи Кассандры. Хотя в последнее время развелось этих предсказателей великое множество и шаманят они, напуская тумана, не хуже своих предшественников. Однако, я нуждался в точной информации, а не в анализе расположения звезд над своей головой.

С главой аналитического агентства «Мир-прогноз» мы встречались последний раз еще тогда, когда он командовал верным помощником партии — комсомолом. Но после отмены шестой статьи Конституции героический комсомол растворился в прошлом, словно его сроду не бывало, а многочисленные вожди, звавшие молодежь идти по стопам отцов, мгновенно возглавили разнообразные совместные предприятия и прочие особо денежные структуры. Руководитель «Мир-прогноза» Леня Пороховщиков исключения не составил. По всей вероятности, перед тем как сменить кресло, он исполнил сам себе арию «Единственный друг, дорогой комсомол, ты можешь на нас положиться», а затем перетаскал оборудование и мебель, служившие до сих пор делу построения коммунизма, в свой новый офис, который прежде назывался райкомом. Леня, конечно, с удовольствием бы остался руководить на старом месте новой организацией, но на это место претендовал бывший завотделом идеологии горкома — и комсомолу ради интересов партии в деле международного туризма пришлось поступиться принципами социальной справедливости с собственной точки зрения.

Годы изменили Ленечку, по-прежнему горит в его светлых зорких очах комсомольский задор, хотя и застегнут ремень на последнюю дырочку, сдерживая рвущийся к полной свободе живот.

Откровенно говоря, внешний вид Лени меня мало радует, помню, каким стройным и подтянутым был Пороховщиков, напутствовавший нас порадовать любимую родину новыми спортивными победами во имя мира на земле, светлого будущего советского народа и преимущества его образа жизни. Ну что ж, пусть годы и берут свое, но сегодня Леня опять-таки в состоянии очень хорошо предсказывать.

— В настоящее время в городе насчитывается свыше двадцати общественных организаций и объединений, — внушал Леня такому далекому от политики человеку, как я, — но уже сейчас можно делать почти стопроцентные прогнозы, как пойдет избирательная борьба за пост мэра города. Итак…

— Извини, Леня, — мягко прерываю я собеседника, — но меня волнует только одна деталь — кто реально претендует на это кресло? Догадываюсь, что при большом желании я тоже могу выдвинуть свою кандидатуру от по-быстрому сорганизованного общества «Домохозяйки в борьбе с повышением цен».

Комсомол научил Пороховщикова многому, в том числе и мгновенно ориентироваться в обстановке. Он сходу понял, что моя благодарность зависит не от водопада фактов, которые придется переваривать самостоятельно, а от точной информации. Леня мгновенно избавился от вида утомленного предсказателя, гадающего на дефицитной кофейной гуще, и задушевно поведал:

— Реально за это место будет идти борьба между двумя командами. Мэром города станет либо председатель комиссии облисполкома по борьбе с преступностью Карпин, либо председатель райисполкома Пенчук. На твоем месте я бы ставил на Пенчука. Его финансируют очень солидные структуры, кроме того, Пенчук поддерживает хорошие отношения с представителями столичных властей.

— В коридорах власти или…

— И в коридорах тоже. Карпин пользуется незначительной по сравнению с Пенчуком финансовой поддержкой, однако симпатии многих горожан на его стороне. Но симпатии эти очень скоро начнут таять — вал преступности нарастает и вряд ли команда Пенчука не сыграет на этом. Главное в политической борьбе — красиво обгадить соперника, а вовсе не хорошо подать себя. Для того, чтобы продолжать предвыборную борьбу, у Карпина нет другого выхода, чем оставить свой председательский пост и возглавить какую-то общественную организацию центристского толка. Таких в городе несколько…

Есть у меня одна хорошая черта. Я всегда готов выслушать собеседника, даже если думаю в это время о чем-то своем. И человеку приятно высказаться до конца, и у меня есть время для размышлений. И хотя Леня выдавал очень правильные идеи, я уже твердо знал: в ближайшее время Карпин вряд ли оставит свой ответственный пост и будет продолжать доблестно бороться с одолевающей город преступностью.

— Кого из них поддерживает концерн «Олимп»? — задал я напоследок самый важный вопрос.

Игорь самодовольно улыбнулся и заметил:

— Естественно будущего мэра, хотя и инкогнито.

Карпину не видать этого кресла, дающего ключ к богатствам города, но тем не менее я буду ставить на него. Иногда, для того, чтобы выиграть в целом, нужно проигрывать в частностях.

10

Нет в Южноморске коммерческой структуры, которая могла бы соперничать с «Олимпом». Шикарный офис находится не в обшарпанных арендованных кабинетах какой-то захудалой конторы «Шарашмонтаж», а занимает небольшой двухэтажный особняк, не так давно великолепно отремонтированный. Южноморск осыпается, дают трещины столетние памятники архитектуры, ветшают городские фасады. Но кого это волнует? Отдать в аренду или продать какому-то совместному предприятию рушащийся памятник архитектуры — так сразу пойдут вопли: мафия торгует городом. Так что лучше пусть этот самый памятник архитектуры рухнет, лишь бы не достался надежным рукам. А главное — рухнул, хоть и жалко, но черт с ним, к этому все привычны. И давайте, закатав рукава, строить богатое в будущем государство, состоящее из нищих граждан.

Я всегда был антисоветчиком, потому что это государство возглавляла мафия, которая не умела работать по-настоящему. И пусть теперь все коммунисты срочно стали обзывать себя демократами, суть их от этого не изменилась. Разве что хуже стало. Уверен, что на любом уровне должны руководить очень богатые люди. А тем более — на самом высшем. Ну дорвется какой-нибудь веселый нищий до власти, что он первым делом сотворит? Правильно, начнет набивать карманы, потому что доходы уйдут вместе с занятым креслом, а дальше жить на что?

Когда-то многочисленные губернаторы Южноморска считали своим долгом выделять собственные средства на городские нужды. Я никогда не стану губернатором, да и не нужно мне это, но уверен, что моя деятельность вряд ли началась бы с мысли: а кому еще продать какой-то подвал за тысячу долларов? Не нужна мне эта тысяча: если буду жить только на проценты с денег, находящихся на моих личных счетах в швейцарском и американском банках, так эту сумму еженедельно могу выделять, например, на реставрацию кирхи, о чем идут уже добрый десяток лет бесплодные разговоры. Да и заботиться о возрастающих доходах населения стану. А как же: чем больше у людей денег, тем активнее они станут покупать машины, холодильники, телевизоры, картины и прочие товары, которые на сегодняшний день предлагают им исключительно коммерческие структуры, в том числе и я.

Коммерческие структуры — тоже смешное словосочетание. Вот он, частный магазин, естественно в подвале, а что на вывеске? Так и написано — «Коммерческий магазин». Поневоле хочется подойти к государственному «Гастроному» и переиначить его название — «Благотворительный гастроном». Правда, в этом самом гастрономе цены выше, чем у частников, торгующих аналогичным товаром, но все равно симпатии обнищавшего населения не на стороне предпринимателей. Потому что население даже не догадывается: добрых три четверти товара поступает в государственные, до сих пор раздутые до невозможности, структуры из так называемых коммерческих. При этом делается хорошая накрутка за собственное бездействие, и народ, покупая товар, уже минимум на тридцать процентов дороже, вовсю клянет не благополучно сохраняющуюся совковую систему, а новоявленных капиталистов, жирующих на наших, как всегда временных, трудностях.

Одним из таких новоявленных богатеев является и генеральный директор концерна «Олимп» Котя Гершкович. Правда, когда Котя еще был безработным, а не фирмачом, это не мешало ему регулярно покупать у меня всевозможный антиквариат. Теперь у него возможностей для приобретения прекрасного куда больше.

Такой шикарный кабинет, как у Гершковича, я последний раз видел в обкоме партии. Только компьютера там не было. И подлинника Верещагина на стене.

Я терпеливо ждал, пока Котя решит все свои проблемы с водителем-дальнобойщиком, ворвавшимся в кабинет следом за мной.

— Константин Исакыч, — орал водитель, тыкая пальцем в сторону окна, — мне только соляры семьсот литров, а… А вы знаете, сколько она там стоит, у пиндюрасов этих?

Из недр промасленной куртки дальнобойщик выхватил портмоне, напоминающее размерами портфель.

— Я в последний раз вообще…, — продолжал он волновать производственными подробностями Котю, — во, смотрите… Вот рубли, эти белорусские «зайцы», «цветочки» с Прибалтики, карбованцы Украины, злотые, доллары — у меня мозги опухли.

— Не бери дурного в голову, — попытался успокоить подчиненного Котя, но водитель обозлился еще больше, выхватив из того же потрепанного портфеля-кошелька разлинеенную бумагу с густыми цифровыми колонками.

— А вот их курсы один до одного, и каждый день меняются. Я ж не бухгалтер очкатый…

— Но-но, — недовольно взъерепенился Котя, поблескивая толстенными стеклами очков.

— Каждый день переписываю, — продолжал гнуть свою линию дальнобойщик, — а мне еще ребята сказали, что каких-то сомов будут вводить. Я ж после таможни рэкету когда вместо долларов рубли давал, они чуть машину не спалили. А где я после таможни доллары возьму? И соляра, Константин Исакыч…

Котя прервал этот поток косноязычного красноречия движением руки. Он открыл стоящий возле роскошного кожаного кресла фирменный сейф «Саньо» и достал из него внушительную пачку «зелени».

— Сколько? — лаконично спросил Котя и водитель тут же перестал рассказывать о трудностях жизни общества в его переходный период.

— Пятьсот, — выпалил водитель и, мгновенно отведя взгляд, стал изучать картину Верещагина на стене.

— Получи двести и скажи спасибо, — заметил Котя.

— Спасибо, Константин Исакыч, — сгреб со стола деньги водитель, которого сходу перестали смущать постоянно прыгающие курсы так называемых денег.

— И по дороге завези бумагу в газету, — скомандовал Котя.

— Тонн десять, больше не войдет, у меня там бочки, — заметил дальнобойщик.

— Ты может быть поинтересуешься, в какую газету нужна бумага, вместо твоих дурацких бочек, а? — повысил тон Котя.

— Так в «Южное обозрение», как в прошлый раз, — продолжал доказывать свою осведомленность водитель.

— На этот раз — в «Южноморский гудок», — перешел на свой обычный тон Котя и нежно добавил: — чтоб он уже лопнул.

Водитель ухмыльнулся, потопал к двери.

— А не влезет бумага, так чтоб ты мне свои бочки выкинул, — скомандовал ему вслед Гершкович и доверительно поведал:

— Если бы ты знал, сколько мне стоит эта независимость газет.

Я почему-то подумал, что очень скоро тоже буду оплачивать услуги независимой прессы, но вслух высказался по другому поводу:

— Котя, то, что твой водитель дурак — это полбеды. Но дурак с инициативой — это уже опасно.

— А ты вообще встречал в своей жизни безынициативных дураков? — беззлобно заметил Котя и добавил: — Тебе нужно хоть изредка смотреть телевизор. Кофе хочешь?

— Я надеюсь, фирма «Олимп» не станет угощать своих клиентов из жестяных кружек, — традиционно намекнул я на непритязательные вкусы своего давнего партнера. — Да и от бразильского у меня изжога…

Вместо ответа Гершкович ткнул в кнопку селектора и доверительно сообщил:

— Полчаса буду занят…

Но Котин секретарь вместо этого руководства к действию выдал свои соображения:

— Через двадцать минут встреча с канадцами.

Гершкович отпустил кнопку селектора, щелкнул себя по роговой оправе очков и самокритично заметил:

— Чем больше лысина, тем короче память. Но, надеюсь, двадцати минут нам хватит, чтобы выпить кофе.

Комната отдыха генерального директора концерна «Олимп» находилась за роскошно отделенной панелью с резными мифологическими фигурами. Может кто-то бы и удивился, попав в эту святая святых Гершковича, но только не я. Зная простецкие вкусы Коти, я даже ре надеялся увидеть в этой комнате двуспальную кровать «Людовик», где нежилась бы интересная девочка, в одежде которой преобладали бриллианты. А так — все в старом порядке: узкая койка солдатского образца, пара удобных, но старых кресел и стоптанные тапочки на вытертом коврике. Передо мной Гершковичу не нужно делать рыло преуспевающего бизнесмена, привыкшего жрать с золотых тарелок.

Котя собственноручно поколдовал с японским агрегатом и вместо алюминиевых кружек разлил мой каждодневный допинг в чашечки с изображением античных героев.

— Наконец-то впервые вижу практическую отдачу от произведений искусства, — сказал я, сбрасывая пиджак, — давненько не доводилось заниматься дегустацией из изделия завода Сафронова. Зато кофейник, вижу, у тебя гарднеровский.

— Эти чашки так бьются, — посетовал Котя, — я одного американца угощал. Так эти деятели больше к пластмассе привыкли. А ты до сих пор играешься в казаки-разбойники?

В ответ на критическое замечание я поправил белую плечевую кобуру, будто бы сидящий в ней «ЗИГ-Зауэр» сильно натирает подмышку и заметил:

— Котя, родной, благодаря этим играм ты еще ни разу не пожаловался на качество товара. Или твоя коллекция ежегодно не растет в стоимости, круче любых акций?

— Я сильно сомневаюсь, что ты лично приперся до меня по поводу очередной порции картин, — ответил Котя, — так что, учти, времени маловато. Эти канадцы… Скажу тебе честно, у половины тех, кто до нас едет, вместо голов — тухисы. А остальная половина на две трети из таких аферюг… Ладно, высказывайся, или мои советы когда-то тебе вредили?

— Ни разу, Котя. Меня интересует, чем занимается фирма «Аргус».

— Тем, чем занимался ты много лет назад. Ой, ладно, слушай без намеков. Год назад, еще по тем делам, мне нужно было срочно перекинуть пару кило металла. Но вполне официально, а не так, как это делалось раньше. Пришел человек из «Аргуса», предложил: три доллара грамм без лицензии или пять долларов грамм с лицензией. Но при этом предупредил — проходит только последний вариант, без лицензии «Аргус» не торгует. Скажу тебе честно, лицензия у меня будет на что угодно, хоть на вывоз кремлевской мумии, так что мы с ним не сговорились. А разрешение на вывоз того металла можно было получить на уровне Совмина…

Коля нарочно сделал паузу и хитро посмотрел на меня.

— Да, на уровне Совмина или Комитета государственной безопасности.

— Так где же разживался лицензиями «Аргус»?

— Я сильно сомневаюсь насчет Совмина, — откровенно поведал Котя.

— Боишься конкуренции? — улыбаюсь в ответ, ставя опустевшую чашку на гжельский поднос.

— Я тебе этого не говорил.

— Скажи, Котя, «Аргус» принадлежит конторе или это вариант его использования?

— Не знаю. Конечно, возможно это чье-то дочернее предприятие. Или в обмен на услуги «Аргус» выполняет частные просьбы. Допустимо, что в свое время «Аргус» попался на чем-то и его склонили к сотрудничеству. Он, что, наступает на твои пятки? Или хочешь иметь эту фирму своим клиентом?

— При одном условии, Котя. «Аргус» станет моим клиентом, если я буду заведовать моргом.

— Чувствую, что наш разговор имеет шанс немножко затянуться…

— Хорошо, Котя. Не стану воровать время у твоих валютных пациентов. Как насчет встречи вечером?

Хотя Гершкович отпускал себе из суеверия сомнительные комплименты, мощный природный компьютер, заключенный в его огромной голове, тут же выдал информацию о наличии свободного времени:

— Кради по-новой, но не раньше двенадцати. И постарайся, чтобы…

— Ну, ты просто меня обижаешь, Котя, — стараюсь доказать, что моя головушка тоже чего-то стоит. — И кроме того, мне есть что предложить.

— Только в конце нашей приятной беседы не пытайся делать своих излюбленных скидок, — привстал с койки Гершкович, — старая дружба, она тоже чего-нибудь да стоит.

Я сидел в «Волге» рядом с Сашей и вдруг почувствовал, что начинаю относиться к Коте действительно как к старому другу. У меня нет друзей, хотя когда-то были. Истинных друзей не может быть слишком много. Но и они разбрелись по свету, оставив меня в одиночестве, лишив простого человеческого общения. Когда-то, давным-давно, я читал книгу «На краю Ойкумены» и никак не мог понять: отчего люди, спаянные такой дружбой, разошлись по разным странам и почему не было у них до конца жизни возможности увидеться. Этого я не понимаю и сейчас.

11

Галерея «Прометей» своим видом наглядно доказывала, что в наше интересное время у многих людей внезапно прорезался вкус не только к долларам, но и к искусству. Постепенно отсыхала старая клиентура, привыкшая шарить по комиссионкам, чтобы по случаю прикупить какого-нибудь Фрагонара аж за пятнадцать рублей. Эта творческая интеллигенция превратилась за несколько лет в веселых нищих, которые хотя и заходили в галерею, но только для того, чтобы пошире раскрыть рот при виде ценников, прикрепленных к рамам. Что касается современных художников, стремящихся продавать свои работы в самом престижном салоне города, я одновременно рассматривал их как неизбежное зло и в общем-то неплохое прикрытие.

Вложение денег в искусство всегда считалось наиболее удачным, а сейчас, в условиях галопирующей инфляции, оно приносило такие дивиденды, о которых даже не смеют мечтать новоявленные банкиры со своими высокими процентными ставками, рассчитанными на лопухов. Ишь ты, наш банк дает шестьсот процентов годовых. Да за это время те дурачки, которые попались на такую удочку, не только спалят имеющиеся деньги, но и эти высокие проценты превратятся в порошок. Так и хочется рядом с гравюрой Риу повесить на стене рекламу типа: «Граждане-товарищи и новоявленные господа! Хотя вы не знаете, кто такой Риу, но через год он будет стоит в три раза больше, чем сегодня. Естественно, в СКВ».

Хотя антиквариата в галерее — кот наплакал. Потому что при его помощи создавалось нужное впечатление — только продажа старинных вещей и помогает держаться на плаву «Прометею», этой чуть ли не благотворительной галерее, подкармливающей современных художников. Но мой главный эксперт работает именно здесь, а не в одном из антикварных салонов — и это очень правильное решение.

В антикварном салоне ходит импозантно-надутый Дюк в шикарном костюме с парижским галстуком и увеличивает своим видом, а также умением навешать лапши на уши, стоимость произведений искусства. А Студент, заведующий скромной галереей, которому Дюк по части знаний в подметки не годится, сидит в своей каптерке под названием кабинет, в халате, покрытом всеми цветами масляной радуги, и свое дело знает туго. Он никогда в жизни не сумеет хорошо продать пусть даже Рембрандта. Зато Дюк, торгуя каким-нибудь неизвестным художником круга Венецианова, сдерет с клиента столько, будто этот самый Рембрандт растирал ему краски.

Я зашел в крохотную комнатку, где Студент колдовал над какой-то иконой, снимая с нее верхнюю запись, и легонько коснулся плеча моего главного эксперта. Если бы я просто поздоровался, Студент бы не услышал: когда влезает в работу, можно спокойно вытягивать стул из-под него и вряд ли он это заметит.

— Здравствуйте, — поздоровался Студент, явно недовольно отрываясь от изъеденной шашелем доски.

— С сегодняшнего дня — у тебя творческий отпуск, — заметил я. — Будешь сидеть дома.

— Простите, я не понял.

— Видишь ли, Студент, хотя какой-то придурок и утверждал, что незаменимых людей нет, я отношусь к этому заявлению совсем иначе. Однажды только случайность спасла тебя от того света. Не хочу тебя пугать, но предстоят кое-какие события, так что слушайся старших. Это — раз. Второе — мне срочно нужна какая-то хорошая вещь из последней закупки.

При слове «вещь» Студента, как всегда, передернуло, но у меня не было времени выбирать выражения.

— Живопись, фарфор, что вас интересует?

— Что-то очень компактное.

— Дискос устроит?

Я молча кивнул головой и Студент с явным сожалением полез в свой обшарпанный стол. Казалось бы, уже столько произведений искусства прошло через его руки, а Студент расстается с каждый новым экспонатом, делая при этом вид, будто хоронит родную маму.

Интересная штучка, на тыльной стороне клеймо «АР» и Георгий Победоносец, чуть ниже дата — 1802 год. Если не принимать во внимание дату изготовления, дискос выполнен из золота, которое тоже чего-нибудь стоит.

— Поведай мне более подробно об этой художественной ценности.

Студент не уловил иронии в моем голосе и стал выступать с таким видом, будто не сидит в этой крохотной каморке, а делает доклад на международном симпозиуме.

— Работа мастера Алексея Ивановича Раткова, начало девятнадцатого века. Дискос золотой с гравированным изображением евхаристического младенца среди двух архангелов и ангельских ликов на тарели, с прорезным чеканным поддоном, орнаментированным в стиле…

— Послушай, Студент, — бестактно прерываю я это почти академическое выступление, — у меня тоже есть глаза на морде и кое-какие знания. Скажи лучше главное — откуда взялась эта миска?

Студент чуть не задохнулся от негодования. Да, все-таки нужно выбирать выражения, а то его когда-нибудь инсульт хватит.

— Ребята привезли из Самары, — наконец пришел в себя Студент. — К сожалению, несмотря на то, что я много раз просил делиться сведениями — у кого была приобретена та или иная работа, вы почему-то не хотите.

— Лишние знания иногда наносят ущерб здоровью, Студент. Так что говори главное.

— Ранее это произведение искусства находилось в Патриаршей ризнице.

Спрашивать о стоимости дискоса не было никакого смысла. Студент тут же расскажет, что он бесценен. А что касается эквивалента произведения искусства в презренном металле — в этом вопросе я сам очень даже хороший специалист. Тридцать тысяч долларов — не меньше. Но придется отдать за двадцать. Мне, конечно, эти двадцать тысяч также остро необходимы, как Студенту новый халат, но ведь нужно чем-то порадовать Котю.

Саша увез Студента домой, а я плюхнулся на сидение появившейся у галереи «Волги» Рябова.

— Сережа, сегодня ночью я должен быть у Гершковича. Причем, один.

— Конечно, — согласно закивал головой Рябов и я понял, что в этой ночной прогулке за мной будет наблюдать усиленный патруль его головорезов. Я обещал Коте, что о нашей встрече никто не догадается — и сдержал свое слово. Потому что Гершкович прекрасно знает — мы с Рябовым теснее сиамских близнецов.

— Что в лавке?

— Под прикрытием. Но на всякий случай там начался ремонт.

— Когда откроется магазин?

— Теперь это зависит только от твоих действий. Тем более, что залога на встречу рэкет на оставил.

Я устало потянулся, сложил пальцы в замок и суставы пальцев издали легкий хрустящий звук.

— Забудь об этом, — бросил Рябов. — У тебя совсем другие задачи.

— Кстати, о задачах, Сережа. Через два часа пресс-группа должна поведать мне о расстановке политических сил в городе. И самое главное: какие средства массовой информации поддерживают того или иного кандидата в мэры. Мне не повредит проверка сведений нашего главного городского оракула Ленечки Пороховщикова. И не забудь надежно прикрыть Студента. Хватит того, что в прошлый раз мне лично пришлось вытягивать его с того света.

Рябов недовольно засопел, как будто в ту давнюю ночь я не выбил его плечом из машины, проявляя инициативу, а действовал исключительно по предложению Сережи. Поэтому, пока он не начал высказываться, я напомнил:

— Наблюдение за Велигуровым — по-прежнему твоя головная боль.

12

Как у каждого бывшего советского гражданина, у меня есть паспорт, где сохраняется штамп о прописке — этом свидетельстве крепостного права. И хотя все орут, что наша великая родина распалась на суверенные государства, для которых дороже демократии и прав человека ничего нет, прописку никто и не думает отменять. Равно как и паспорта, военные билеты; чтобы ни орали политики, по-прежнему интересы государства куда выше прав его граждан. Но есть у меня право на скромную жилплощадь, купленную еще в те времена, когда за слово «приватизация» можно было бы в лучшем случае загреметь в дурдом. Я заскочил сюда, чтобы спокойно, без помощи Рябова отдохнуть перед встречей с Котей, а заодно убедиться, что о ней вряд ли кто-нибудь догадается.

Выйдя из дому, я сразу понял, что в моем городе развелось очень много любопытных: в метрах двадцати от «Волги» прижалась к бордюру машина, купленная на скромные сбережения пенсионера Головченко. Вот это сюрприз, я уже стал отвыкать, а теперь она снова радует меня своим грязным капотом и чуть примятым крылом.

Я подъехал вплотную к «Жигулям» и встретился с насмешливо-отсутствующими взглядами водителя и двух пассажиров.

— Как вы мне надоели, — замечаю, приоткрыв дверь, заодно поднимая «ЗИГ-Зауэр» с предусмотрительно надетым глушителем.

Ребята, сидящие в «Жигулях», тут же сделали вид, будто я скомандовал им лечь на пол. Хотя такое поведение мне даже очень понравилось, я прострелил переднее и заднее колеса машины, понимая, что эти парни вряд ли догадываются постоянно возить с собой две запаски. Но даже если допустить такое, пока они заменят резину, я буду уже у своего старого приятеля.

Небольшая комнатушка Гершковича за ушедшие годы не изменилась, хотя, думаю, Котя не сильно обеднеет, если купит себе более комфортабельное жилище. А с другой стороны — зачем оно человеку, в отличие от меня, семьей не обремененному, со вкусами, о которых спорить не полагается?

— Здравствуй, Котя, — протягиваю Гершковичу большой целлофановый пакет, — рад тебя видеть без ножа в печенке.

— Мы сегодня, вроде, уже встречались, — не принял шутки вместе с пакетом Котя, — сколько я тебе должен?

— Мы встречались вчера, Котя, на часах — двенадцать ноль три. А стоит это ровно двадцать тысяч.

— Значит, по-настоящему оно тянет до тридцати, — глубокомысленно заметил Гершкович. — Ты не можешь без своих штучек.

— Какие штучки, Котя? Обычная скидка для очень солидного клиента. Может, посмотришь, что там, а вдруг кирпич?

— Кирпич, — хмыкнул Котя, — представляю себе этот кирпич. И не все равно, что там лежит, можно подумать, ты когда-то подводил меня или гилил цены. Так что давай к делу, я восемнадцать часов на ногах.

Я посмотрел в сторону огромного кофейника и понял: Гершкович допускал, что наша встреча может затянуться надолго.

— Тебя по-прежнему интересует «Аргус» или твои бандиты уже устроили ему вырванные годы? — поинтересовался Котя.

— Какие бандиты, — искренне обиделся я, — можно подумать, что твой концерн обходится без охраны.

— Эта охрана мне обходится… — вскинул брови выше оправы очков Гершкович, — ладно. Слушай сюда, «Аргус» — не самая гнилая компания в городе, так что не вспотей.

— Конкретнее, Котя.

— Конкретнее… Хорошо, пусть будет конкретнее. Как только зарегистрировали «Олимп», ко мне пришли ребята, работающие в заведении при щите и мече. И предложили, самое интересное, услуги. Мы, мол, будем вам организовывать встречи с бизнесменами практически из любой страны мира, если нужно — поможем деньгами… Я отказался, очень вежливо и культурно. Так что допускаю мысль — с такими предложениями приходили не только ко мне. Возможно отсюда шикарная торговля металлом, которую ведет «Аргус».

— Ну, Котя, сегодня металлом торгуют все, кому ни лень. И у каждой мало-мальски серьезной фирмы — свое окно на границе.

— Но только не у «Козерога», — намекнул о кристальной честности моей фирмы Котя, откровенно растягивая в улыбке рот до своих огромных ушей.

— А чем «Аргус» не столь знаменит, как известной многим торговлей по таблице Менделеева? — возвращаю разговор на деловой тон.

— Тем, что как раз по твоей части. От «Аргуса» отпочковалась одна небольшая фирмочка с таким себе нежным названием «Ромашка». И занимается она накалыванием лохов. Берет у них товар, а оплату нарочно затягивает на несколько месяцев. С учетом инфляции, считай, «Ромашка» практически все получает даром… Да, а если фирма слабенькая или товар левый, так платить за него для этого цветочка — вообще ниже достоинства. Бригада там очень серьезная, в Южноморске их уже раскусил кое-кто, но даже рекламу делать боится. Они грабят фирмы и из других городов. «Аргус» всего лишь учредитель «Ромашки», у нее свой офис, печать, счет в банке, так что внешне они отношений не поддерживают. Но если «Ромашка» завянет, «Аргусу» станет непросто. Даже несмотря на кое-какую поддержку. Сейчас в ГБ началась реорганизация. Сам понимаешь, время перестановок, сведения старых счетов, но все равно тебе нужно учитывать все детали. Скажи по правде, ты занялся чем-то серьезным, чтобы «Аргус» проявлял такую активность, из-за которой ты прискакал сюда ночью?

— Я всегда говорю с тобой предельно откровенно. Без твоих советов мне было бы непросто.

— Старые дела, — устало протянул Котя, — да… Твое комсомольское предприятие «Солнышко». Если не ошибаюсь, тогда впервые был налажен чуть ли не легальный сбыт произведений искусства за только-только поднимающийся «железный занавес». А какой громкий процесс по наркотикам… Тебе менты хоть медаль за работу дали?

— Ага, медаль… До сих пор держу грудь расправленной, но награда никак не найдет героя. Просто сложилось впечатление — «Аргус» специально послали воевать со мной, чтобы я не имел времени разбомбить очень интересную коллекцию. Кстати, Котя, ты поддерживаешь Пенчука в его нелегкой борьбе за кресло мэра или мне это кажется?

— Ну, как поддерживаю, — неопределенно протянул Котя, — так, по мелочам. Бумага для этих, чтобы они сгорели, независимых газет, которые его хвалят, немножко благотворительности. Официально концерн остается нейтральным, о моем интересе только догадываются противники Пенчука.

— А по телевизору его постоянно хвалят, — намекнул я Коте, что изредка врубаю ящик, хотя на самом деле всего лишь внимательно выслушал заключение своей пресс-группы.

— Хвалит телекомпания «Вита», зато телекомпания «Стиль» ругает.

— А наша замечательная независимая пресса с твоей бумагой?

— Команду Пенчука поддерживают, как ты знаешь, «Южное обозрение» и «Южноморский гудок». Против нее играют «Независимость» и «Ваша газета». У тебя уже есть соображения?

— Кое-какие. Скажи, а к кому примыкает этот замечательный «Аргус»?

— Ой, к кому он примыкает? Да ни к кому. «Аргус» ставит на свою замечательную «Ромашку» — это тоже источник доходов, и прекрасно понимает: кто бы ни стал мэром — поддержка конторы чего-нибудь стоит при любой власти. Я себе понимаю, что ты уже решил ставить на Карпина. Так что мы вроде бы по разным сторонам пресловутой баррикады, — еще раз усмехнулся Котя.

— Котя, мы всегда прекрасно ладили. И скажи честно: разве нам не все равно, кто станет мэром?

— Мне не все равно. Затраты должны окупаться. Так что даже не надейся — Карпин никогда не станет мэром. Скажу больше — вовсе не потому, что у Пенчука позиции в городе куда серьезнее. У него поддержка в Верховном Совете.

— И тем не менее, Котя, ты все правильно понял. Скажи, после того, как Пенчук заделается мэром, у меня могут возникнуть дополнительные проблемы в связи с поддержкой Карпина?

— У тебя есть старый приятель, который, в крайнем случае, выставит «Козерог» таким себе бойцом нашего невидимого фронта, — сказал после короткой паузы Котя, — а случись невероятное, победит Карпин…

— У тебя тоже есть старый приятель, Котя.

13

Я вышел на относительно свежий ночной воздух и не сильно удивился, увидев за рулем своей машины Рябова. Это уже вошло у него в привычку.

— Ворошиловский стрелок, — недовольно прокомментировал мое появление Рябов.

— Слушай, Сережа, — вызверился я, — за каким чертом ты регулярно дрессируешь меня в тире? Должна же быть и какая-то практика…

Рябов не обратил внимания на мой взвинченный тон и заметил:

— Зачем эти фокусы? Мои ребята отсекли бы их машину. Или мент остановил их, начал бы документы проверять…

— Характер человека — это его судьба, Сережа, — я не признаю своих ошибок дословно, лишь намекаю, не больше. — У тебя прибавилось работы. «Ромашка» — дочернее предприятие «Аргуса», выясни: кого из иногородних фирм наколол этот цветочек в последнее время? Дальше, завтра мне нужно встретиться с Карпиным. Так, чтоб об этом действительно никто не узнал…

— Ты какой-то взвинченный, — чуть ли не обижается Сережа, ведя машину с положенной правилами дорожного движения скоростью.

— Точки надежно прикрыты? — не обращаю внимания на эту нотацию и Рябов обижается чуть ли не по-настоящему:

— Я что, идиот, по-твоему?..

— Извини, Сережа, я действительно немного устал. Хотя мы так хорошо отдохнули на этой охоте.

— Теперь зато за нами охотятся, — перестал дуться Рябов.

— Вот поэтому, последнее: мне нужна поддержка, исходящая от конторы.

— Кое-какие связи есть, — неопределенно протянул Рябов, как всегда предпочитающий действия подробным ответам. — Ты отдохни немного.

— Жаль, что тебе это пока не грозит, — проявляю сочувствие по поводу предстоящей бессонницы своего коммерческого директора.

— Отоспимся на том свете, — мрачно пошутил Рябов.

Первым, кого я увидел, войдя в дом, так дорогих квартирантов, мгновенно нырнувших в свою комнату. У камина дожидалась любимого супруга его верная жена, вытянув ноги поближе к решетке, за которой тлели угли, вот здорово было, если б пришел я сюда, а моя единственная и, главное, неповторимая протянула свои конечности совсем в другую сторону.

При звуке моих шагов Сабина подскочила с такой силой, что нарезанные дольки огурцов ссыпались с её прекрасного лица на ковер.

— Явился, — начала заводить свою долгоиграющую пластинку супруга, — сейчас начнет рассказывать, как у него много работы. Опять у своей стервы, секретутки этой, проститарши, полночи торчал…

Понеслась душа в рай. Сабина продолжает вести себя так, будто Вышегородский все еще жив и примет он к сведению ее вопли для того, чтобы в очень деликатной форме намекнуть зятю: семье нужно уделять чуть больше внимания. Но Вышегородского, к сожалению, уже нет, я бы с большим удовольствием спихнул на него часть забот, в том числе и по утихомириванию драгоценной доченьки. В конце концов я ведь сделал самое основное, с его точки зрения: породил главного наследника, это маленькое исчадие ада с противным именем Гарик, так какие претензии могут быть ко мне от покойного?

Я даже коротко хохотнул от такой мысли и Сабина приняла это на свой счет.

— Он еще смеется, — задохнулась она в ярости, — хороший муж. Супник поганый. Хороший отец — ребенок уже не помнит его лица. Ты папу загнал на тот свет, подсовывал ему порнографию, а теперь меня хочешь?

Я бы мог достойно ответить, но до начала рабочего дня оставалось всего несколько часов и не было времени, лишних сил, чтобы втягиваться в очередную, никому не нужную перепалку. Поэтому я очень спокойно и ласково ответил:

— Сабина, дорогая, я очень люблю тебя, но ведь это невыносимо. Может быть нам все-таки следует развестись?

Боже, как любит меня эта женщина, почти так же сильно, как я ее не перевариваю. Сабина тут же закрыла рот и беззвучно заплакала. Я посмотрел на нее с жалостью, подумал, до чего странно устроен этот мир и молча ушел в свою спальню. Эта ночь, как и многие другие, давала не отдых, а короткую передышку, не более.

Я открыл глаза от легкого прикосновения к плечу. У моего изголовья сидела Сабина, радуя перемирием и изумительно наложенным макияжем. В руке дорогой жены был хрустальный бокал с только что изготовленным морковным соком.

— Яду не насыпала? — продолжал я вчерашнюю линию поведения, принимая напиток.

Сабина улыбнулась, коснулась губами моей щеки и заметила:

— Водитель ждет уже полчаса.

— А что Гарик? — продолжаю изображать из себя примерного семьянина.

— Ты уходишь — он спит, ты приходишь — он спит. Ребенок, можно сказать, растет без отца, — грустно заметила Сабина. — У тебя действительно слишком много работы. Завтракать будешь?

14

Сегодня Марина нацепила на себя длинные осенние сапоги, и я чуть не застонал от чувства собственной проницательности, когда узрел на них небольшие декоративные шпоры. Я внимательно огляделся по сторонам.

— Что ты ищешь? — встрепенулась Марина, доставая свой блокнот.

— Интересно, где ты прячешь своего жеребца? — полюбопытствовал я, проходя к себе в кабинет.

— На вид все они жеребцы, а если разобраться — сплошные мерины, — заявила Марина, устроившись в кресле у письменного стола.

— Ну, так заведи себе кобылу, такую небольшую, длинногривую, с бархатистыми губами…, — проявляю заботу о своих кадрах, — с шелковистой кожей, чего там еще у кобыл должно быть? В общем, домысли сама. Что у нас на сегодня?

— В девять летучка, в девять тридцать пять — обсуждение договора с фирмой «ЛБЖ», в десять сорок — разговор с бухгалтером. Двенадцать тридцать — торжественное вручение видеоаппаратуры школе-интернату…

— Марина, давай немного перекроим это расписание. Аппаратуру детям-сироткам и без меня вручат, бухгалтера приму, перезвони в «ЛБЖ», ну их к дьяволу, только культурно. И обязательно, чтобы Костя до обеда был здесь.

Константин — мой чиновник для особых поручений. Раньше он любил хулиганить по мелочам, но мы с Рябовым взяли в союзники время и постепенно выбивали из Кости дурь. Теперь он хулиганит более изощренно и ему поручаются куда более важные дела, чем доставка произведений искусства в Южноморск, хотя трудится Костя в «Козероге» по своей прежней специальности — начальником отдела снабжения.

Время только слегка коснулось его лица, по-прежнему щеки отливают румянцем плохо выветрившегося детства и невинно смотрят на собеседника кукольные голубые глазенки. Сколько неприятностей доставили людям эти глазки: вряд ли кто-то мог ожидать, что за внешностью такого ангелочка, херувимчика белокурого, скрывается маленькая пакость, способная делать большие неприятности. Вот и сейчас сидит Костя скромненько, на кончике стула, делает на своем рыльце благообразный вид стопроцентного внимания — ну, просто мечта педагога с валидольным стажем. А дай ему волю, так это чудо природы тут же бы закинуло ноги на стол, предварительно испакостив стенку каким-то призывом сомнительного свойства.

Марина, секретарша моя, защита от ненужных посетителей, Костю раскусила в два счета. Мы с Рябовым, правда, не распространялись о его способностях, но каким ужом ни вился вокруг Марины Костя, стремясь прожечь взглядом побрякушки на ее небольшой крепкой груди, ангельский лик ему не помог. Марина способна так рявкнуть на начальника отдела снабжения, что он поджимает хвост не хуже, чем при виде своего непосредственного начальника. Хотя в последний раз я лупил Константина через три дня после его начала работы в только что созданной фирме «Козерог».

Тогда мы вовсю старались, чтобы о фирме шла хорошая слава. Марина едва успевала заваривать кофе и каждый, кто попадал на фирму, лакал его с большим удовольствием. И уходил, полностью удовлетворенный, даже если ему показывали образный кукиш. И вот на третий день заявилась одна девица с тонной штукатурки под километровыми ресницами и ногами, растущими от груди, благодаря двадцатисантиметровым шпилькам. Костя ее увидел — и погиб. Но сперва ее увидел я. И понял, если девушку как следует вымыть, отклеить ресницы и раздеть — так от предстоящей метаморфозы сердце может не выдержать. Поэтому я выжил, а погиб Костя. Девице срочно нужна была партия рыбных консервов. И наш начальник отдела снабжения небрежно заметил, что это для него не проблема. Хотя где взять эти консервы, Костя не подозревал, он надежно приклеился к девахе, и они чуть ли не в обнимку отправились отмечать сделку, которая уже на мази.

После кабака Костя приперся к девушке на чашку кофе и, пользуясь тем, что она скрылась в туалете, по-быстрому разделся, влетел под двуспальное одеяло. Но девушка почему-то стала намекать начальнику отдела снабжения — свой кофе он мог бы пить и с носками на ногах. И вообще, за кого он ее принимает? Костя, конечно же, настаивать не стал, сделал на своей ангельской мордочке виноватый вид и пробормотал, чтоб девушка вышла и дала возможность ему одеться, до такой степени он тоже стеснительный. Он оделся, вышел из спальни, сто раз извинился и ушел. Ушел — так ушел.

Зато на второй день на фирму прискакала эта девушка с двумя какими-то мордоворотами, которые при желании могли бы сдвинуть вагон с консервами, и стала усиленно разыскивать начальника отдела снабжения. На Костино счастье в это время он развлекал меня анекдотами, надежнее всего помогавшими убивать окна между делами. Мордовороты эти повели себя чересчур шумно и генеральный менеджер вместе с главным инженером чуть-чуть не встряли в сделку с рыбными консервами. Для того, чтобы авторитет фирмы не пострадал, мордоворотам налили кофе с коньяком и даже не набили морды. А коммерческий директор лично заверил коллег-фирмачей, что он проведет среди отдела снабжения воспитательную работу. Ребята с девахой посчитали, что конфликт исчерпан, потому что Сережа способен своим видом внушать уважение даже незнакомым людям.

Но вместо него Костю отлупил я, пользуясь тем, что он находился в моем кабинете и запас свежих анекдотов к тому времени у снабженца подошел к концу. Конечно, девушки любят, чтобы мужчины дарили им цветы, а также приятные сюрпризы. Но не такие, когда находят в собственной постели под двуспальным одеялом очень своеобразный автограф из заднего прохода. Самое главное — шефу группы маркетинга пришлось убить два дня, чтобы достать эти гадостные консервы, из-за которых все началось. Неудавшаяся Костина любовь, видимо, заработала на сделке достаточно хорошо, чтобы утверждать при встречах с деловыми людьми — фирма «Козерог» умеет держать свое слово.

— Константин, мы с Рябовым уже убедились, что ты немного повзрослел, — отмечаю я и тут же начальник отдела снабжения подается вперед, преданно смотрит в мои глаза, будто только и ждет того счастливого мгновения, когда ему прикажут обвязаться взрывчаткой и лечь под дверь конкурирующей фирмы. Но откровенно говоря, мой приказ будет для него более приятной неожиданностью.

— Так что придется поручить тебе очень ответственную работу, — продолжаю я.

Костя вздрогнул и замер на стуле чуть ли не по стойке «смирно».

— В нашем городе есть такая фирмочка «Ромашка». Сам туда не суйся, но мне нужно знать обо всех событиях, которые в ней происходят. Докладывать будешь исключительно Марине, она тебя очень любит. Особо не светись, но делай все по-быстрому.

Возьми тысячу долларов. Ты хорошо работаешь, это премия. Купишь за сто тридцать пять баксов билет на автобусную экскурсию, поедешь в Германию, там выберешь себе недорогую машину. А то стыдно, начальник отдела снабжения пешком ходит, роняет престиж фирмы. Заодно вызубри телефончик на память и имя не забудь, позвонишь, скажешь о своем здоровье и эти три слова. В Германию отправишься только после моей команды. Паспорт тебе сделает шеф группы маркетинга. Да, если ты не дозвонишься или деньги у тебя украдут с твоей-то влюбчивостью, можешь смело оставаться на чужбине. Хотя памятника там я тебе не гарантирую. А здесь — совсем другое дело: наша фирма всегда заботилась о своих сотрудниках. Хорошее место на кладбище, гранитный монумент и роскошные букеты цветов, несмотря на дороговизну и грядущие морозы, «Козерог» пойдет на такие расходы.

Костя несколько минут изучал бумажку, а потом собственноручно сжег ее в пепельнице.

— Ты делаешь успеха, Костя, Смотри, не подцепи какую-то немочку, а заодно триппер. С твоими способностями нам только такой гуманитарной помощи не хватает. Чеши отсюда.

Костя схватил пачку двадцатидолларовых бумажек и вылетел из кабинета, словно я решил продолжать процесс его воспитания.

15

Раньше в этом санатории любили отдыхать всякие мелкие цековские шишки со своими многочисленными кодлами. Пляж был надежно огорожен сеткой, а чтобы, не дай Бог, кто-то не потревожил отдыха передового отрада прогрессивного человечества или его отпрысков, равно как и прислугу, любовниц и даже жен с тещами, в море пристально шарилась своими биноклями одновременно загорающая охрана. И стоило какому-то купальщику с близлежащего пляжа появиться в их поле зрения, так у него вообще пропадала охота лезть в воду в этом сезоне. А когда один спортсмен-любитель чересчур увлекся и не заметил, куда он крутит педали водного велосипеда, так этот вид услуг для граждан вообще исчез с пляжей.

Зато теперь в санатории пусто. Цековские деятели разбежались по новоявленным фирмам, грея вместо партбилетов на груди блокноты с номерами телефонов нужных людей, и отдыхать им пока некогда. Идет время первоначального накопления капитала, только идиот захочет расслабиться хотя бы на месяц. А санаторий готов принимать всех трудящихся без разбора, вот что значит демократия. Правда, стоимость услуг здесь такова, что услышь о них — Рокфеллер бы поперхнулся. Не потому, что сильно дорого, а от того, что у каждого товара — своя цена. И качество отечественных услуг таково, что платить за них нужно тем, кому они предоставляются. Прогорает санаторий, раньше шару на уровне «чего изволите» устраивал, а теперь требует от наших измордованных новациями трудящихся такие суммы, которые они смогут намолотить, если только бросят свою производственную деятельность и отправятся по турецким базарам.

Лично меня устраивает, что из всех отдыхающих прогуливается возле спокойного, не по-осеннему притихшего моря Марина, а в махровых, основательно потертых шезлонгах, мы мирно беседуем с Николаем Федоровичем Карпиным, озабоченные единой целью: как бы поскорее, а главное — раз и навсегда взять да искоренить в Южноморске преступность. Карпин мне нравится. Честное, открытое, немного мягкое лицо, а главное — никогда не был в обойме южноморцев, во все времена находящихся при власти. Сколько себя помню, жизнедеятельность Южноморска обеспечивали одни и те же люди, словно не способен этот город родить новых руководителей. Времена изменились, ну и что? Командовала партия — и они несли в массы идеи коммунизма, потом поддерживали перестройку и бредовые идеи хозрасчета при социализме с человеческим лицом. Теперь — строители обновленного государства. Случись завтра высадка инопланетян и быстрый захват ими города, так эти деятели тут же станут верноподданными какой-то там Альфы-Центавры и начнут рассказывать людям, что новое счастье свалилось к ним с неба прямо на головы.

Карпин мне нравится еще и юным по сравнению с ними возрастом, а также отсутствием опыта вылизывания вышестоящих задниц. А главное, я, как и он, действительно хочу, чтобы люди спокойно ходили по улицам вечернего города. Потому что, в конце концов, я люблю Южноморск и его спокойствие — основа финансовой выгоды очень многих людей, в том числе и собственной.

Карпин реалист, он одинаково хорошо понимает, что фонарь на улице может заменить милиционера и только благодаря его непримиримой борьбе с правонарушениями набираются очки в борьбе за кресло мэра. Парень совмещает приятное с полезным. И я буду помогать ему.

— Для того, чтобы успешно решать задачи вашей команды, — продолжаю высказывать свои соображения, — нужна не только финансовая поддержка. Конечно, мы готовы финансировать телекомпанию «Стиль», а также «Независимость» и «Нашу газету». Не слишком явно. Скажем, хорошая оплата за постоянную рекламу фирм, спонсорская помощь и так далее. Но для того, чтобы развить успех, нужны решительные действия, а вот тут-то… — я намеренно сделал паузу и посмотрел на собеседника.

— Вас что-то смущает? — нарочито нейтрально сказал Карпин, потому что основным оратором в нашей беседе был все-таки я.

— Давайте говорить откровенно. Людям, за чьи голоса вы боретесь, сейчас непросто. Те, кто нанял себе телохранителей, вряд ли побегут к избирательным урнам. А если такое и случится — то им есть за кого голосовать. Скажем, за верного коммуниста-ленинца, пардон, за райкомовца, то есть райисполкомовца…

Губы Карпина искривила презрительная гримаса, однако поколебать положение Пенчука она вряд ли сможет.

— Так вот, эти люди не очень переживают, если кто-то где-то украл миллион. Сейчас все воруют в меру своих возможностей и должностных положений. Но вот то, что грабят их квартиры или бьют на улицах кастетами по головам перед тем, как раздеть, вот это людям очень не нравится. И они страшно волнуются, когда в лифтах насилуют школьниц или в крайнем случае, просто вырывают сережки из ушей. Могу еще развивать тему: чего не нравится людям, которых принято именовать простыми. Деньги снимают многие проблемы, но гораздо больше их способна разрешить моя команда. Мы не можем заставить ментов работать, как положено. И никто этого сделать не может. Но провести совместные мероприятия по очистке городских улиц — это нам по силам. Кроме того, было бы неплохо разгромить ряд банд, разбомбить притоны, приструнить наркоманов — квартирные кражи, это, в основном, их рук дело. Конечно, все это потребует не только средств, но и привлечения большого числа хороших парней. Чтобы вы не подумали: какая-то команда хочет взять власть в городе в свои руки, я готов работать параллельно с вашими людьми из милиции, прокуратуры и госбезопасности.

— Интересное предложение, — протянул Карпин. — Но чего же вы захотите взамен?

— Я бизнесмен. Поэтому хочу, чтобы люди спокойно жили и работали, заодно покупая мои товары. Чтобы они не боялись бывать вечерами в кабаках и на танцплощадках. В конце концов я южноморец. Единственное мое условие вполне естественно — режим наибольшего благоприятствования фирмы после того, как вы станете мэром города.

— Но вы требуете очень многого. Согласиться с вашим планом, даже таким, лишь в общих чертах, означает, грубо говоря, — выдать лицензии на насилия, быть может, на убийства. Ведь в конце концов все это незаконно…

— А законно брать с людей налоги на содержание той же милиции, хотя все средства массовой информации визжат — она не способна защитить граждан? Мне подготовили любопытную справку: не надеясь на милицию, владельцы угнанных автомобилей обращаются по телевидению с просьбами о возвращении машин за СКВ непосредственно к угонщикам. К этому я могу добавить еще очень многое. Но главное — в другом. В период войн и смут волки плодятся чересчур сильно. Ваша так называемая лицензия на убийства может снизить их поголовье. Люди отдадут вам свои голоса только тогда, когда увидят: борьба с преступностью ведется по-настоящему. Интересно, если была бы возможность спросить у них: чьи действия они предпочтут — мои или ваши, как думаете, чтобы они выбрали?

Карпину очень хотелось улыбнуться, прореагировав на такой простой вопрос, но он снова предпочел нейтральный тон.

— Что касается вашего предложения по поддержке средств массовой информации, я не против. А насчет всего остального, мне нужно подумать.

Хотя Карпин строил из себя вполне самостоятельного человека, я уже знал, на кого он тянет одеяло. В конце концов, напрасно что ли Рябов рассказывал о своей бессоннице? Не напрасно. И больше того — не даром.

Как ты думаешь, Сережа, — спросил я Рябова, когда вновь очутился в своем офисе. — Он согласится?

— А куда ему деваться? — заметил Сережа. — Что, я зря спал всего два часа? Два часа в сутки. На столе в моем кабинете. Бока болят. Пусть только не согласится. Мы ему устроим здесь новую Чикагу.

— Сережа, Сережа, — мягко замечаю я, качая головой, — кипятиться — это же моя привилегия. Что с тобой?

— Не выспался, — откровенно признался Сережа и, немного помолчав, добавил: — Может он и не согласится. Но хозяин его знает, что делать. Так что здесь я спокоен.

— А в остальном? — спросил я, прикуривая от зажигалки-пистолета.

Рябов поморщился и ответил моей любимой фразой:

— Не волнуйся, все там будем.

Вот за что я ценю Сережу, так за самоотверженный труд и умение поднять настроение собеседнику.

16

Студент не высказывал особого сожаления по поводу своего творческого отпуска, а Саша привык к тому, что в минуты тяжелых испытаний он находится рядом с моим экспертом, заменяя ему повара, горничную и бронированную дверь одновременно. Я давно отказался от мысли требовать от Студента покончить с допотопными методами работы, до сих пор состоящих на вооружении наших музейщиков. Однако, прибегать к помощи компьютера старомодный Студент напрочь отказывается и по-прежнему возится со своими рукописными каталогами, получая, по-видимому, огромное удовольствие от рыскания по многочисленным полкам стеллажа с бесчисленными папками. Я очень дорожил Студентом еще и потому, что случись с ним какая-то неприятность, этот архив не разобрать и за несколько лет, пусть даже займутся им профессиональные искусствоведы и криминалисты.

Так что с компьютером вовсю работает Саша, стремясь покончить с вертолетно-танковой атакой братского кубинского народа, озверело выскакивающего на экран, чтобы осчастливить еще какую-то страну приобщением к построению коммунизма. Мне бы его заботы, воевать в собственной стране куда тяжелее, чем с агрессором, тем более, компьютерным. Я вздохнул от такой мысли и повернулся к Студенту, сидящему на огромной пачке книг:

— Тебе что-то удалось выяснить?

Студент неопределенно промычал. У каждого из нас свои привычки и Студент не любит выдавать информацию частями. Как, например, о собрании Франца Кенингса или панагии. Единственной панагии, хранящейся у Велигурова. Я наугад выбрал ее из длинного списка, стоившего жизни человеку Вышегородского, и Студент привел в ход свою громоздкую машину, дававшую сбои в исключительных случаях. И теперь я знаю, что лежит в квартире Велигурова, находящийся сейчас под двойным контролем, эта панагия, принадлежавшая отцу Филарету, вся из золота, украшенная христопразом, бирюзой, эмалью и резьбой по камню с рельефным изображением Христа, декорированная накладными гирляндами из цветного золота и узором из вьющихся стеблей синей эмали по гравировке.

Настоящее произведение искусства, стоившее отцу Филарету жизни. И грохнули священника не какие-то безвестные уркаганы, а лично боец за светлое будущее советского народа Василий Антипыч Велигуров. Не как-нибудь грохнул, а по приговору Особого совещания, потому что еще товарищ Дзержинский говорил: у чекиста должна быть холодная голова, горячее сердце и липкие, пардон, чистые руки. А значит, отправился отец Филарет в мир иной не безвинной жертвой, а самым настоящим преступником. Кто знает, может, Игорь Бойко со своим «Факелом» и реабилитирует его посмертно, но от этого отцу Филарету ни тепло, ни холодно, и вряд ли Василий Васильевич Велигуров добровольно захочет расстаться с панагией из папашиного наследства. Как, впрочем, и с теми произведениями искусства, которые он насобирал лично. У меня, к сожалению, нет времени ждать, пока Студент переработает этот огромный список. Время поджимает, не дает возможности быстро узнать — сколько народа перемолотили папа с сыном, для того чтобы набить свой загашник, сколько судеб исковеркали ради бриллиантов для диктатуры пролетариата.

— Хотя бы что-нибудь, Студент, — чуть ли не прошу моего главного эксперта.

— Очень много произведений искусства, принадлежавших ранее знаменитым дворянским родам, — наконец-то снизошел к моему вопросу Студент. — В частности, мне уже удалось выяснить, что, например, одна из табакерок в золотой оправе принадлежала Алексею Голицыну. Работа конца XVIII века, судя по рукописной классификации, если, конечно, можно ей доверять. На крышке — рисунок, заимствованный из картины Удри — Лебедь и Борзая. Картина эта была выставлена в Салоне в 1740 году. К слову сказать, это была популярная тема в то время. Табакерка была моделирована из фарфора в Ненсене в 1752 году и вырезана из полудрагоценного камня на основании берлинской табакерки. Та находится в коллекции Роберта Лемана. А где находится эта?

— Не отвлекайся, Студент. Сколько раз тебе говорить: лишние знания не способствуют отменному самочувствию. Ты что, забыл, как проверял эту истину на собственном опыте?

Студенту явно были неприятны воспоминания о ночи, когда мое появление в этой же квартире было для него куда важнее явления Христа народу. Тогда Чен сумел только оглушить Студента, да и то после оплеухи, нанесенной рукой, свободно пробивавшей доски, мой эксперт две недели отлеживался. Прими я неправильное решение, Чен успел бы сжечь наш архив, а чтобы горящий вместе с ним Студент не испытывал особых страданий или, очухавшись, не разорался, собирался сенсей Чен взрезать ему горло украденным у Рябова ножом «Барракуда».

Эти воспоминания у Студента почему-то восторга не вызвали и, чтобы мне не пришлось повышать тон, он продолжал:

— Согласно официальным данным табакерка поступила в 1920 году в Воронежский музей пролетарского искусства. Через пять лет этот один из многочисленных так называемых революционных музеев был закрыт и табакерка поступила в «Антиквариат».

О дальнейшей судьбе табакерки Студент вряд ли что-нибудь знает. В то время «Антиквариат» перемалывал произведения искусства тоннами. Скорее всего, эта замечательная организация подхарчила табакеркой товарища Велигурова, чтобы он не забывал заботиться о ее нуждах или просто закрывал глаза на чересчур умелые действия своих поднадзорных. А самого Алексея Голицына еще в восемнадцатом году пролетарский меч правосудия отучил от вредного пристрастия к табаку. Вряд ли его наследники могут рассчитывать на свои дворцы или эту небольшую табакерку, несмотря на демократические перемены в стране.

Саша не без сожаления оторвался от расстрела диверсантов, залетевших в какую-то недоразвитую страну прямо с острова так называемой Свободы, и на прощание я заметил:

— Из квартиры Студента не выпускать. И ты, кстати, тоже не высовывайся.

— Я уже сказал жене, что уезжаю в командировку. Надолго, — ответил Саша.

— Как сын? — глава фирмы постоянно должен показывать своим людям, что он в курсе всех их проблем.

— На будущий год в школу пойдет, — улыбнулся обычно мрачный Саша.

А ведь я спас не только Студента, но и Сашиного сына. В Советском Союзе не нашлось лекарства, способного сохранить жизнь пацану. Но в отличие от Министерства здравоохранения я действовал самым должным образом — и ребенок жив-здоров, и Саша в любую секунду готов положить за меня голову. Впрочем, ребенок здесь не причем, но, помня о моем поступке, Саша старается работать от души, а не просто за деньги. Кстати, о деньгах.

— Саша, не переживай, твой аванс и зарплату жене занесут сегодня же.

Врубив первую скорость, я почему-то подумал о человеке, работавшем на Вышегородского. В конце концов только благодаря ему смогу унаследовать собрание Велигурова, хотя я прекрасно понимаю — кровь того, неизвестного мне человека, вряд ли будет последней, покрывающей эту огромную груду произведений искусства, ради которой мне приходится ставить и собственную голову. Хотя, как отметил Рябов, самолюбие тоже чего-то стоит.

Из недр бардачка раздалось соловьиное пение. Я достал радиотелефон и Рябов тут же вдохновил меня на дальнейшие размышления:

— Вчера была среда, — напомнил мне о сегодняшнем дне недели Рябов. — Попытка «наезда» на кабак. Ночью подожгли дверь квартиры Дюка. Он наотрез отказывается идти на работу.

— Поставь ему такую же дверь, как в салонах, — командую я, — как ты думаешь, наш разговор прослушивается?

— Я знаю, — подчеркнул Рябов, — что его не пишут.

— А мою дверь еще никто не использует для нужд пионерских костров? — спокойный тон должен заставить Рябова уверовать в то, что я невозмутим. Они не столь наивны, чтобы штурмовать дом, который крепость, но испорченные колеса машины пенсионера Головченко бьют и по моему карману. «Аргус» или «Ромашка» не ведут боевых действий по-настоящему, видимо, такой задачи перед ними не ставили. Да и наивно было бы предполагать этим аргусовским мальчикам, что даже при поддержке конторы у них не уйдет много крови, вполне возможно собственной. Потому что пешки-бойцы служат лишь оттяжкой времени жизни королей.

Они просто и незатейливо бьют меня по карману — магазин закрыт, кабак тоже вряд ли будет полным, если в нем начнутся постоянные разборки, а без Дюка салоны не дадут и половины предполагавшегося дохода. Я понимаю, на что рассчитывает любезный Петр Петрович, перекрывая денежный кислород моим точкам. Только я не стану дергаться, хотя и несу миллионные убытки. И не откажусь от наследства Леонарда, даже если бы оно стоило три копейки. Я буду ждать. Я умею ждать — это достоинство, которое нарабатывается годами. И «Аргус» не дождется, чтобы я раньше времени ушел из глухой защиты, опрометчиво подставляя себя. Потому что я знаю, кто его хозяин. Он привык к кабинетным играм, а в других — больше опыта у меня, шутка ли, почти двадцать лет. Генеральный директор фирмы «Аргус» даже не понимает, какую контрибуцию придется платить в случае моей победы. А на другое я и не рассчитываю. Двадцать лет постоянной борьбы и ни одного поражения — это тоже что-нибудь значит.

Поэтому сегодня мы будем отдыхать. Представляю, как полезут глаза на лоб у обычно невозмутимого Рябова. Однако, никто не имеет права даже допустить мысли, что генерального директора «Козерога» озаботит какой-то «наезд».

— Сережа, сегодня мы отдыхаем. Где тренировка драчунов?

— Спортзал медицинского института. Но давай сначала…

— Нет, Сережа, я недавно уже был отличником огневой подготовки. Сауна там действует?

— Конечно, — чуть ли не обижается Рябов за возможности нашего студенчества. Хотя вряд ли эти будущие хирурги даже подозревают о существовании сауны в своей альма-матер.

17

В спортзалы я всегда прихожу, будто на свидание с юностью. Я бегу вокруг огромного, залитого искусственным светом зала, срезая углы у стен, и краем глаза замечаю, что пол кое-где уже покрыт дробными капельками пота. Самый лучший отдых — дать как следует копоти постепенно привыкающим к спокойной жизни ногам, проверить — не забилась ли с годами дыхалка, почувствовать — не слишком ли затупилась реакция. Конечно, будь я одним из новоявленных фирмачей, строящих свой отдых по старым обкомовским меркам, сейчас бы все было по-другому. Как у них, даже если отдыхают в спортзале? Вылезли бы они, все как один, с теннисными ракетками, в белых шортах под шаровидными мозолями, попыхтели бы минут двадцать и — сауну. Ну, а сауна без выпивки и баб — этого они не понимают. Может быть потому, что среди новоявленных нэпманов слишком много тех, кто прежде, чем дорваться до такого отдыха за счет государства, аккуратно снимали с себя спецовки прорабов коммунистической стройки.

У меня за плечами двадцатилетний опыт их сегодняшних методов работы. Только в былые годы эти деятели порой подводили людей под расстрел за то, чем теперь сами занялись. Хотя какое там занялись. Тогда цеховики, так называемые, исключительно производством занимались. Да еще каким и в каких условиях. А потом их постепенно выбили. Одних расстреляли, других посадили, третьи уехали, у четвертых на всю жизнь охота к делу пропала — стоит ли удивляться, что три четверти новоявленных фирм работают только на уровне случайной информации. Узнают, что в Урюпинске днем с огнем ищут ситец, перехватят его партию где-то в Больших Свистунах — и пошли переговоры типа «…плюс пятнадцать процентов наличными». И как быстро все эти деятели, которые призывали народ ставить общественное выше личного, выучились говорить ключевую фразу «Без учета моих интересов». А вот наладить производство, даже самое выгодное, это не свою пайку драть.

Впервые с совковой системой бизнеса я столкнулся, когда делал рыло директора «Козерога». Позвонил какой-то штымп из малого предприятия «Купи-продай», предложил шесть «Рафиков» за двадцать миллионов. Как каждый уважающий себя бизнесмен, я тут же включился в работу, напряг факс и отправил информацию: пять «Рафиков» за двадцать миллионов, А тот деятель, к которому она попала, тут же вызвонил своего партнера из Белоруссии и заявил, что готов сделать ему четыре «Рафика» за те же двадцать миллионов. На этом напряженному труду нескольких фирм пришел конец, потому что белорусский фирмач ответил: успокойся, это мои «Рафики», и цена двадцать миллионов за десять машин.

Вот на таком уровне и трудятся наши бывшие вождики, мелочь пузатая, не попавшая в новую обойму в отличие от крутой номенклатуры. Или, в крайнем случае, открывают совместный «шоп» и торгуют всяким дерьмом по ценам «ниже рыночных», хотя такой цены в природе не существует. И хорошо, что у них мозга не хватает производством заниматься, потому что это не «всего десять процентов за услуги», тут государство наше родное со своими законами замечательными даже такого волка, как я, за полгода до сумы доведет.

С такими мыслями я полирую адидасовскими подошвами пол спортзала и они помогают мне не сосредотачивать внимания на рвущемся из груди сердце, добирающего оборотов перед включением второго дыхания.

А за спиной мерно дышит в затылок разменявший пятый десяток Рябов, вот что значит пить изредка и морщиться при запахе лучшего в мире табака. Нет, как ни крути, непохожи мы с Рябовым на своих коллег-фирмачей, тех сделать такую разминку под дулом пистолета не заставишь.

— Серега, давай пацана, пока я теплый, — командую Рябову и сбрасываю насквозь промокшую футболку «Рибок», которую пижоны носят с таким видом, будто это смокинг. В зал просочились двадцатилетние детишки; это им помогает отрабатывать удары финансовая помощь банка «Надежда». Тренирует ребят Сережа Авдюшенко, боец, каких мало. Хотя внешне о нем этого не скажешь: тонкое, по-настоящему интеллигентное лицо в очках и фигура явно не качка. Только руки выдают, вернее костяшки пальцев, покрытые громадными мозолями. Обычно о таких ребятах я полуиронично отзываюсь: «Мозоли от того, что передвигаются на четвереньках. Ничего, скоро в людей превратятся», но Авдюшенко в этот пример не вписывается. Он умница, настоящий фирмач, наладил книжное производство и утирает нос горящим синим порохом государственным издательствам. И в охране его совместное предприятие не нуждается — лучшие бойцы города из самых разных бригад, идут в его бесплатную, прошу заметить, школу. Тренирует их Сережа жестко, дрессирует беспощадно — условия, максимально приближенные к боевым. Порой после тренировки кое-кого на носилках выносят, но только полный контакт в боях позволяет его парням держать удары и в настоящих схватках.

Хотя Сереже не двадцать лет, но он постоянно участвует в этих тренировочных боях и мне как-то пришлось увидеть один из таких поединков. Авдюшенко пропустил удар палкой, другого, не сомневаюсь, уже бы в больницу поволокли, но Серега, оттолкнувшись чуть ли не лопатками от пола, вскочил на ноги, не обращая внимания на заливавшую один глаз кровь, и страшным ударом правой руки пробил защиту соперника. Палка треснула, ощетинилась десятками мелких щепок и ребро ладони второй руки нашло цель. Парня этого потом водой отливали, а Серега до врача самостоятельно дотопал. В общем, у такого человека слабовольные не тренируются. Что сейчас меня устраивает.

Парню, которого выставил Рябов, лет двадцать, не больше. У меня уже нет его гибкости и дают знать о себе прожитые годы. Но есть опыт; когда на этого мальчика только делали смету, я уже начинал. Тогда еще телохранителем Вени Горбунова. Уже потом Вениамин был вынужден подчиняться мне, а когда попробовал проявить большую самостоятельность, сделав ошибочные выводы, это стоило Горбунову жизни. В нашем деле очень редко не приходится платить самой дорогой ценой за неверную оценку конкретной ситуации.

Так что кое-какой опыт есть. Мальчик еще шел на меня, а я уже знал, что он первым начнет атаку. Молодость, я бы сам так поступил на его месте: ложная угроза рукой и тут же удар ногой. Только вот не учел мальчик, что перед ним левша, так что заблокировал я его ногу, мгновенно провернулся и послал локоть в солнечное сплетение. Однако, до цели рука не дошла, потому что успел пацан использовать мою спину, как трамплин, оттолкнувшись стопой и мягко перекатившись через плечо, тут же стал в стойку, чуть склонившись к опорной правой.

— Не жалей старичка, сынок, — добродушно пробормотал я перед атакой.

Он отбил ее легко, даже вроде бы с какой-то ленцой. Да, переоценил я себя, бой после хорошей разминки, оказывается, уже не для моего преклонного возраста. Силу пока сохраняю, но дыхалка — ни к черту. Вот тут-то бы и прекратить, но, как отметил Рябов, слишком дорого мне обходится самолюбие. Так что навязал я мальчику открытый бой, практически без защиты, и повелся он на него, потому что молодость еще не знает, как ноют в дождливую погоду старые травмы, а мир принадлежит тебе вовсе не целиком. И когда только защитный шлем спас меня от хорошего нокаута, я все-таки пропустил удар в и без того перебитый в четырех местах нос, но сумел, перед полетом в стенку, ударить ногой в очень интимное место противника, да так, что бандаж ему явно пригодился. Нанеси кто-нибудь из нас роковой удар на долю секунды раньше и он бы стал победителем схватки. А так вполне боевая ничья. Зал плыл перед глазами, я увидел бросившегося ко мне Рябова, противника, медленно встающего на четвереньки, успел облокотиться на стенку и скомандовать:

— Сережа, как там насчет кофе…

И только потом колени дрогнули, я мягко съехал по стене, вытянул ноги, смотрел, как парень начал прыгать на корточках. Это после такого удара, школа Авдюшенко, действительно, дорогого стоит и не зря таких парней содержит «Надежда».

— Ты настоящий боец, сынок, — похвалил я пацана.

Тот нагло осклабился сквозь боль, но все-таки сумел выдавить из себя:

— Спасибо, дорогой папа.

Он имеет право на эту наглость. Когда ему стукнет столько, сколько мне сейчас, это будет все еще великолепный боец. А я в те годы смогу драться только с террористами, выскакивающими из недр компьютера.

— Может тебе вместо кофе бодяги заварить? — заботливо спросил Рябов, когда я приходил в себя перед душем. — И не вздумай сидеть в парилке больше пяти минут. Слава Богу, синяков почти нет. На морде, правда.

У меня хватило сил и на душ, и на парную, а бассейна в этом институте нет, сэкономили гады, так что пришлось возвращаться в душевую и тихонько поскуливать под напором ледяной воды.

Марина раскрыла огромную сумку и быстро собрала на стол, что директор «Среды» послал. А посылать он умеет. Только вот после такой тренировки еще и желудок нагружать мне явно не хочется. Бахнул я залпом полстакана коньяка, подумал, что за сауна, даже фужеров нет, и закусил половинкой лимона. Привычка еще со времен спорта осталась, я имею ввиду лимон. Тогда, между боями, схватил цитрусовый, сожрал по-быстрому и чувствуешь, как возвращаются силы. Это называлось «бросить в кровь», будто желудок и вовсе не при чем.

Марина чуть насмешливо посмотрела в мою сторону, заботливо протянула зажженную сигарету и спросила у Рябова:

— Сережа, а правда он сейчас особенно красив…

— Ага, — тут же согласился Рябов, — так может пару студенточек организовать?

Марина исполнила на себе вид абсолютного безразличия, а я радостно выдавил:

— Молодец, Серега. Мне сейчас только клевой телки и не хватает.

Сережа понял, что на сегодня наше приложение к сауне отменяется и поэтому выдал недовольное соображение:

— У тебя появились другие удовольствия?

Марина обрадовалась, что посторонним девушкам явно не повезло и тут же стала поддерживать сторону не генерального, а коммерческого директора:

— Я знаю, есть такие мужчины, его бьют, а он кончает.

Вот что значит фамильярничать с подчиненными. Сейчас эта парочка разойдется, потому что Рябов остался без свежей бабы, а Марина уже перестала надеяться, что он ее когда-нибудь трахнет.

— Марина, такие мужики называются рябомазохисты. Так что ты немного ошиблась. Вот Костя, твой любовничек, как раз из этой породы. Сколько его мы ни колошматили, а он упорно стоит на своем. Может, оттого он и тебя до сих пор не это самое. Съела?

Конечно, Марина бы предпочла самостоятельно лежать в гробу, чем в постели с Костей, до того она его любит, но зачем так показывать свое возмущение? Она всплеснула руками и по небольшой комнате поплыл звон. Марина не успела открыть рот, как я ткнул пальцем на открывающуюся за ее спиной дверь и спросил:

— Это что, намек? Константин, ты легок на помине.

Рябов посмотрел на него и недовольно пробурчал:

— Какой намек, мы из него еще не всю дурь выбили.

— Заходи, Костя, — ласковым голосом чуть ли не пропел я, и начальник отдела снабжения ринулся вперед.

— Стой, придурок, — заорал Рябов, — куда ты в обуви лезешь?

Константин посмотрел на меня, я согласно кивнул головой, так что пришлось ему расстаться со своими высокими ковбойскими сапожками. Константин подошел поближе и вместо того, чтобы высказаться по поводу своего появления, стал что-то невнятно мямлить, уставившись своими голубыми глазами на лиловые сосочки Марины, рвущиеся к свободе сквозь многочисленные украшения. Константин в своем амплуа, видно проголодался после тех легендарных консервов, а что касается меня, то порой самому хочется снять с Марины трусики. Но только для того, чтобы увидеть, чего она навешивает под ними. И тут произошло неожиданное — мечта моя сбылась. Марина, перехватив пламенный взор начальника отдела снабжения, повернулась к нему спиной, спустила плавки, под которыми к моему великому разочарованию не оказалось ни единой побрякушки и заявила:

— Посмотри еще сюда…

Рябов довольно расхохотался, а Костя, сглотнув слюну, скользнул жадным взглядом по ее бедрам и тут же заявил:

— Почему-то все старые бабы ко мне пристают. Я из-за этого пришел, извиняюсь, конечно, но дело срочное.

Константин сделал вид, будто в комнате, кроме меня, никого нет и высыпал из замшевого мешочка на стол целую горсть старинного металла.

Зная методы работы начальника отдела снабжения, я понял, что какая-то из многочисленных его бабанек решила расстаться со своим антиквариатом, чтобы регулярнее покупать хлеб и помочь студенту Косте, наконец-то, догрызть гранит науки. Или приперлась какая-то пенсионерка в музей, в салоны и комки они почему-то не ходят, боятся, что частники надурят, а с музеями у Константина связи куда крепче интимных. Да и нет у музейщиков денег для приобретения стоящих экспонатов. Вот и приходится Константину помогать за наличный расчет поддерживать жизненный уровень бабанек, что лично я всецело одобряю.

В медальерном искусстве я съел собаку не меньших размеров, чем Студент. Это мой конек, горжусь — самое полное собрание памятных медалей страны находится в основных фондах нашего семейного синдиката. Так что Костя меня не сильно удивил, но все равно приятно. Вот памятная медаль в честь создания университета в Москве работы Дасье. Да, тогда к иностранцам относились не так, как сейчас. Любого, как любит выражаться наш генеральный менеджер, шмаровозника встречают с распростертыми объятиями. Правда, мастеров медальерного искусства Россия искала по всему миру, но спрашивала с них строго.

Вот именно эту медаль должен был создавать Дюбю. Его рекомендовал российский императорский посланник в Дрездене Грос, В середине восемнадцатого века медальер Дюбю был принят на службу с месячным испытательным сроком на один год, но темпы его труда не устраивали двор. Дюбю уволили, а на его место срочно выписали из Англии медальера Дасье, сына знаменитого резчика Дасье из Женевы. Вот он-то и создал эту самую медаль с латинской надписью. И хотя в те годы Ломоносов с пеной на губах доказывал, что надписи на памятных медалях должны быть исключительно на русском языке, его никто не слушал. И на медали работы того же Дасье, посвященной графу Шувалову, равно как и других, лежащих передо мной, буквы исключительно латинские — Россия всегда болезненно относилась к мнению Европы, хотя в те годы даже не задумывались об экспортном исполнении своих товаров.

Дасье создал еще несколько произведений искусства, но климат Петербурга сыграл с его слабыми легкими роковую шутку.

Он чересчур поздно решил вернуться в Англию из России, где получал три тысячи самых настоящих рублей, а не каких-то дешевых по сравнению с ними долларов. Плюс, конечно, отдельно за каждую медаль. Только на борту судна у Дасье началось сильное кровотечение и нашел он свое последнее пристанище в Копенгагене. Вот какой я хороший специалист в этом деле, потому что такие знания позволяют сходу увеличивать продажную стоимость произведений искусства минимум на двадцать процентов. Может какой-то не знающий латыни профан, увидев на медали профиль Екатерины, подумает, что эта медаль отчеканена в ее честь, но только не я. Работа Дасье в память основания Московского университета — и никаких карточек и компьютеров, моя память тоже чего-то стоит. А рядом медаль Хедлингера по поводу заключения мира с турками, пальма, изображенная на оборотной стороне медали с отчеканенным римским профилем графа Остермана и другие очень интересные вещи.

— Костя, ты меня просто радуешь, — отрываюсь от изучения медалей, отмечая, как они прекрасно сохранились, а также то обстоятельство, что Марина подтянула плавки на место, — сколько ты заплатил за эти монеты?

— Сейчас все понимают только доллары, — возмущенно начал Константин, — оборзели люди до крайностей. Ну что делать, я, правда, посоветовался со Студентом, пришлось брать. Сто долларов дал, шутка ли.

Я понимаю, отчего Костя приволок эти медали сюда, а не потащил их прямиком к Студенту. Там бы он и «спасибо» вряд ли услышал, а я постоянно поощряю своих сотрудников.

— Возьми свой стольник и еще триста долларов премиальных, — небрежно замечаю и тут же задаю встречный вопрос, — или тебе вместо долларов…

Я не продолжил, увидав в Костиных глазах ту же самую борзость, о которой он только что распространялся. Костя искренне считал, что в отличие от него клиентки-бабаньки не имеют права интересоваться валютой.

— Беги к Студенту, а потом можешь расслабиться, — рассмеялся я, — но не так, как с этой рыбной девушкой.

— Придурок, — чуть ли не с ненавистью вставила Марина.

Костя спокойно надел свои сапожки и внезапно заорал:

— Нимфоманка-лесбиянка, любительница догов…

Марина подскочила с кресла, но Костя уже гнал по коридору, будто этот самый дог взял его след.

Рябов молча покачал головой. Я вспомнил, как эта парочка еще недавно портила мне настроение и невинным голосом заметил:

— Ну, пацан еще совсем, чего там. А ты, Мариночка, разве не любишь собачек, как Рябов?

18

Когда я вышел во двор, меня почему-то охватило чувство тревоги. Словно сработала дремавшая до сих пор внутренняя сигнализация, скомандовавшая мозгу «Внимание, опасность». Я на всякий случай расстегнул куртку и на этом сознательные действия закончились. Какая сила подхватила меня и буквально внесла в вырвавшийся из-за кустов крохотный автобус. Потушенные фары, это последнее, что я успел отметить, перед тем, как провалился в темноту, а затем, когда уже окончательно пришел в себя, почему-то первым делом вспомнил скрежет зубчиков наручников и два огромных пальца, молниеносно надавивших на фиксаторы.

Я лежал на полу автобуса, мое плечо надежно прижимал полусапог, так что шевелить руками было бесполезно, тем более запястья охватывали жадные пасти наручников. Фары встречных машин отбрасывали свет в темное нутро микроавтобуса и, не задавая никаких вопросов, я подмечал некоторые детали: форменные полусапожки, короткие стрижки и ребята — один в один. Во всяком случае, пока убивать меня они не намерены, к чему было тратить время на наручники; было бы нужно — размазали меня о капот автобуса и спокойно поехали дальше. Мало ли с кем не бывает несчастных случаев, тем более, когда вскрытие определит, что перед роковой встречей с автомобилем человек выпил.

Поэтому я не стал задавать вопросов явным исполнителям или орать «По какому праву?», а, прикрыв глаза, анализировал ситуацию, хотя после пересчета головой обоих ступенек машины в левом виске немного побаливало.

Я не сопротивлялся, когда автобус резко остановился, крепкие руки парней выволокли меня из него и потащили через двор в двухэтажное здание. И хотя мы двигались чуть ли не бегом, я успел прочесть некоторые таблички на многочисленных дверях в длинном коридоре.

Один из парней широко распахнул дверь кабинета. Замечаю и то, что в отличие от других это двойная дверь, руководство любит выделяться и в таких мелочах. Меня буквально швырнули на один из стульев, плотным рядом прижавшихся к стене, парень в строгом костюме с галстуком, который я бы никогда не рискнул одеть, положил на стол мой «ЗИГ-Зауэр», ключ от наручников и отрапортовал:

— Товарищ полковник! Задержанный доставлен.

Сидящий за столом полковник просто кивнул головой и группа захвата словно растворилась в воздухе. Ну и дрессура, высший класс, все понимают бессловно, даже наручники не сняли. Я продолжал хранить молчание, это золото, как последнее свое достояние. А то еще нарвешься на дежурную фразу «Здесь вопросы задаю я».

Полковник нарочно затягивал паузу, вертя перед собой какие-то бумаги. Наконец, он пожаловался мне:

— Столько дел накопилось…

— Естественно, — очень спокойно сказал я, сдерживая рвущуюся ярость, но через мгновение, конечно же, не вытерпел, — а ты этими бумажками зад вытри, может забот поубавится.

— Да, с годами ты не меняешься, — покачал седеющей головой полковник.

— О тебе этого не скажешь. Хотя полковник в начальниках райотдела для Южноморска что-то новое. Может, наручники снимешь?

— Обойдешься, — успокоил меня хозяин кабинета, — ты же сейчас попытаешься даже здесь драку устроить. Срока не боишься?

— За что это, интересно?

— За незаконное ношение огнестрельного оружия.

Я не стал вопрошать: где можно разжиться законным разрешением для ношения девятизарядного пистолета, намекать, что с оружием полгорода ходит, а чистосердечно признался:

— Этот пистолет я нашел в сауне и как раз собирался отвезти в милицию, чтобы оно не попало в преступные руки, гражданин начальник. Может тебя именовать именно так, а, Вершигора? Ты еще долго будешь устраивать здесь театр одного актера, мент поганый?

На мой комплимент Вершигора не прореагировал. Он ведь молчун, крутой парень, только вот с памятью у этого полковника плоховато стало. Может он забыл прошлое, когда с нашей помощью внедрился в наркобанду, или подвал, где его пытали перед тем, как решили отправить на тот свет? И в конце концов, разве не мы с Рябовым спасли его теперь уже полковничью шкуру?

— Понты давишь, боец невидимого фронта, — продолжаю шевелить нервы Вершигоры, — забыл, как тебя Толясь обоссал, когда ты в подвале шевелиться не мог и только смоктал мой окурок. Козел!

Вершигоре явно неприятно вспоминать свое героическое прошлое. Еще бы, провал по вине собственного стукача, нависшая над головой смерть и избавление от нее моим синдикатом. А потом — окончательный разгром транзитного канала наркотиков, который начал я, сидящий сейчас в наручниках. Полковник хренов. Да не будь нас с Рябовым, тебя бы до сих по искали. И скорее бы нашли кости неизвестного науке динозавра, чем твой труп, залитый цементом.

— А теперь вникай, — поведал мне Вершигора, — работать будем вместе и, смотри, без твоих штучек, чуть что: я тебе и закон, и приговор.

Вот в чем дело. Карпин принимает мое предложение. И Вершигора хочет с места в карьер доказать кто есть ху. Конспиратор чертов, работает в областном управлении, а спектакли устраивает на нейтральной территории. Еще не хватало, чтобы этот полковник начал процесс моего воспитания.

— Для начала — сними наручники, я хочу закурить. Драк мне на сегодня с головой хватило.

Вершигора долго возился с новой продукцией одного из винницких предприятий и, наконец-то, крохотный ключик принес моим рукам относительную свободу.

Я с наслаждением закурил, потер гудящий висок и заметил:

— Командовать будешь теми, кто в погонах. Ясно? Ты во мне сейчас нуждаешься больше, чем я в тебе. Впрочем, это было всегда.

Такое заявление Вершигора выслушал внешне спокойно, хотя щека у него явно дернулась.

— Мне кажется, что ты себя переоцениваешь, — попытался он перевести разговор в деловое русло, намекая: мы в общем-то партнеры, а что касается общего руководства, то в конце концов ответственность лежит только на нем.

Вершигору я уважал; в менты он пошел исключительно по убеждению, не для того, чтобы трояки на проезжей части сшибать и жрать на шару с подопечного гастронома. И вообще он человек каких мало, вряд ли я сам бы выдержал испытания, сквозь которые пришлось пройти Вершигоре в том самом подвале. Выдержать два дня пыток и не расколоться — раньше я думал: такое возможно только в кино. Однако, я еще очень сердился на методы его работы.

— Переоцениваю? Можем поговорить и о ценообразовании. В отличие от тебя я имею возможность залить в баки машин твоих ментов аж по двадцать литров бензина в сутки. И пусть гоняются на своих раздолбанных «Жигулях» за бандитами в «Мерседесах». И твоя цена мне тоже известна. Создается областное управление по борьбе с организованной преступностью. Интересно, кто займет это место, а, полковник? Опер ты, конечно, что надо, но тут совсем другое: доллары миллионами будут предлагать, скурвишься в два счета, как другие менты. Вы ж теперь к себе вообще людей с улицы берете. Раз в тюрьме не сидел — уже подходит. А что потом они вытворяют — ты лучше меня знаешь. И твоя цена известна, если перевести полковничью зарплату на тот же бензин — три канистры в месяц. А вот меня купить — у всего города средств не хватит.

— Так какого хрена ты лезешь? — иронически заметил Вершигора, демонстративно прикуривая дешевую папироску.

— А чтоб порядок был, — запальчиво отвечаю я, хотя прекрасно себя контролирую, пусть полковник и дальше считает, что изучил мой характер. — Ты вот тогда одну банду разгромил, столько шума и пыли, в программе «Время» восторженной слюной по этому поводу прыскали. А свято место бывает пусто? Там теперь вместо одной банды уже две действуют. И как я знаю, весьма успешно.

— А борьба с организованной преступностью — это как раз по твою душу, — плавно переводил разговор о своей работе в нужное русло Вершигора.

— Знаешь, Вершигора, это Вышегородский тогда приказал вытащить тебя с того света. Я спросил, зачем нам это нужно? И старик ответил: мы можем прожить без вашей помощи, но вы без нас — никогда. Ты ведь не считаешь меня преступником, Вершигора, потому что понимаешь всю дурь наших законов, ставящих меня на одну доску с грабителями и убийцами. Я торгую произведениями искусства и живу, к слову сказать, в обществе, где издевательство над правами человека давным-давно норма. Я могу, если хочешь, даже сесть на скамью подсудимых. Но только вместе с тем обществом, которое заставило меня жить по своим законам. Но этого не будет никогда.

Так что хватит даже пытаться заставить меня беспрекословно выполнять твои ценные указания. И вообще — это не мой уровень, полковник. Будешь согласовывать свои действия с Рябовым. Думаешь, я не понимаю, почему сегодня впервые за все эти дни остался без охраны. Вряд ли Сережа ожидал от тебя такой наглости. Спасибо за теплый прием. И будь здоров.

— Вернись, — тоном приказа бросил мне в спину Вершигора.

— Ты что, мне очередное воинское звание присвоить желаешь? — сказал я, держась за дверную ручку, — так это вряд ли получится. В своем деле — я маршал, не меньше. Чего тебе еще нужно?

— Пистолет свой забери, — сказал Вершигора и подтащил к себе очередную порцию бумаг.

Я шел по тускло освещенному коридору и думал о том, что в затрепанной фразе «Мафия бессмертна» есть глубокий смысл. Чего хочет мафия? Денег и власти. Деньги дают власть, а власть дает деньга. Это замкнутое кольцо сделало мафию неуязвимой. С организованной преступностью можно бороться. Победить ее нельзя. Даже если государство рухнет, на его обломках снова возникнет сообщество людей, стремящихся к деньгам и власти. И так будет всегда. Самое печальное для Вершигоры, он понимает это, но никогда и никому не признается. Особенно будучи начальником управления по борьбе с организованной преступностью. Борьбе, изначально обреченной на поражение.

Ночная прохлада освежила чуть гудящую голову, я медленно подошел к своей «Волге», в которой с виноватым видом застыл Рябов, но у меня почему-то уже не оставалось сил злиться на Сережу. Рябов знает, что делает, в этом я убеждался неоднократно. Вдобавок стиль нашей совместной работы позволяет и мне преподносить Рябову очень интересные сюрпризы.

19

Еще ни один человек не смог упрекнуть меня в жадности. Но когда Рябов положил на стол распечатку, глаза на лоб выскочили не ниже, чем у обычного человека перед прилавком после очередного повышения цен. А вообще к концу рабочего дня настроение у меня было бодрое, как и положено директору преуспевающей фирмы. Я с удовольствием крутил кассету, которая доказывала — нет в городе кабака лучше «Среды». Давал интервью вальяжный Дюк, глядя на него никто бы не поверил, что еще совсем недавно этот трус чуть ли не бился в падучей, отказываясь идти на работу. А галерея «Прометей» снова организовала выставку молодых художников и какой-то лысо-бородатый дядя захлебывался по этому поводу от восторга минут двадцать, не меньше, аж мне надоедать стало, что тогда говорить о посторонних людях. Ну и, конечно, масса комплиментов в адрес фирмы «Козерог». Она, оказывается, может осчастливить чем угодно по ценам, естественно, ниже, чем у других, в чем лично я сильно сомневаюсь. Попутно проглядел телевизионный очерк о банке «Надежда», который не только дает своим вкладчикам высокие дивиденды, но и оказывает финансовую помощь ребятишкам, стремящимся заниматься спортом.

И вот когда меня переполняло высокое чувство гордости за всю эту муровину, препирается меркантильный Рябов и начинает намекать, что телевидение стоит денег. На здоровье, конечно, однако телевидением коммерческий директор не ограничился.

— А что это за цены на бумагу? — поинтересовался я, — она что, рисовая?

— Газетно-журнальная. Рассчитываемся за рекламу с прессой. Завтра выйдет статья о добровольном обществе «Содействие».

Рябов, конечно, не стал лишний раз распространяться о том, сколько времени и сил забирает у него общественная работа. Еще бы, он лично возглавил это «Содействие», которое подменило ушедшие в прошлое добровольные народные дружины. Под руководством Рябова патрулируют улицы рабочие и студенты, чтобы люди чувствовали себя спокойнее. Лично мне не хотелось бы оказаться на месте тех, кто рискнет нарываться нехорошим поведением на комплименты этих рябовских отрядов.

— Ты что, собираешься светильниками торговать? — спрашиваю Сережу.

— Нет, юрисконсульты сказали, что один фонарь может заменить двух ментов. Так что нужно освещение на улицах.

— Я с этим освещением голым задом сверкать буду. Ты не знаешь, какого дьявола мы платим налоги?

— Высказался? — чуть ли не грубо спросил Рябов.

— Ну.

— Тогда смотри дальше.

— А зачем новые автомобили? Что? Ты совсем уже с коня попадал, купи своим ментам «Волги» — и пусть подавятся. «БМВ» и «Ниссан», к ним дизельное топливо. И десять тонн бензина?

— Машины для приманки. Так надо. А бензин — для патрулирования.

— Так менты же половину горючего сопрут для своих нужд, Рябов. Что, мы то же самое бы не сделали, а?

— Ну, сопрут, а что делать? Я с учетом этого десять тонн и заказал. Пока.

— А что это за премиальный фонд такой? Да за эти бабки я сам пойду гонять шантрапу по улицам…

— Ты посмотри сначала на резервный фонд, потом выскажешься.

— Я уже посмотрел в самый конец твоего списка. Ты только не решил расколоться на персональный наган каждому жителю города. А средства связи для бойцов «Сокола»? Ты что, им золотые телефоны покупаешь?

— Между прочим, — подчеркнул Рябов, — все это ты затеял. Я предупреждал — твое самолюбие нам слишком дорого обойдется.

— Гм… Что это еще за тысяча баксов в месяц?

— На предвыборную кампанию Карпина.

— Деньги на ветер. В общем так, Рябов, на все дела полмиллиона долларов — и ни цента больше. Слышишь? Можешь вместо ламп свечки покупать и печатать газеты на туалетной бумаге…

— Туалетная дороже.

— В общем, я понимаю: правопорядок — удовольствие дорогое, но не до такой же степени. Хорошо, считай, ты меня уболтал.

— Тут еще такое дело… — замялся Рябов.

— Я сказал — больше ни цента, — решительно отвожу от себя новые траты.

— Да нет. Мы должны оказать кое-какое содействие конторе. А они в свою очередь помогут решить наши проблемы.

— Чего они хотят?

— В конторе идет борьба между двумя группировками. Если мы поможем…

— Поможем. Только той стороне, где не играет Петр Петрович. Ты, кстати, выяснил, кто это такой?

Сережа сотворил обиженный вид и вытащил из бокового кармана фотографию.

— Городецкий Виталий Всеволодович.

— Прямо, как любимую, на сердце носишь, — вместо благодарности замечаю я. — Облезет Городецкий, он для меня пожизненно Петр Петрович.

— Он поддерживает Велигурова, потому что руководитель КГБ укреплял области своими людьми. Велигуров не только помог своими внешнеэкономическими связями, но… Короче, если начнется реставрация социализма — наше ГБ тут же возглавит именно Велигуров. По моим данным, работа в этом направлении уже идет.

— Тем более поможем. Госбезопасностью должны руководить люди с новым мышлением. К проклятому прошлому нет возврата! Да здравствует обновленное ГБ! Долой Петра Петровича! Рябов, а не пошел бы ты… к своему Вершигоре.

— А зачем? — принимает сказанное буквально Сережа, — Мы сегодня виделись.

— Пусть наши точки будут под охраной ментов, а мы высвободим своих людей для нужных операций.

— Об этом я уже подумал, — небрежно роняет предусмотрительный Сережа.

— Что с «Ромашкой»?

— Последней наколотой фирмой у них была какая-то «Салмо» из Прибалтики.

— Какие способы убеждения находят наши бывшие братья из тех мест?

— Технические. Прибалтийские команды специализируются на взрывах.

— Вот этого пока не нужно. Лепесточки у «Ромашки» мы будем выдергивать постепенно. Дай время подумать. И заодно как следует отремонтировать наш магазинчик.

Я покривил душой самую малость. Потому что не собираюсь слишком долго думать о судьбе «Ромашки». Для себя я все решил. Но скажи об этом Рябову, так он тут же поступит по-своему, с точки зрения максимума личной безопасности шефа. Так что пусть Сережа наводит порядок в городе, газеты дружно хвалят ментов и общественную организацию «Содействие», а судьбой этого цветочка я займусь лично. И не постепенно, а одним ударом. Потому что, не покончив с «Ромашкой» и, на всякий случай, с «Аргусом», не смогу вплотную приблизиться к Велигурову.

Я привык играть по собственным правилам, и партнеры из госбезопасности мне нужны исключительно для поддержки, не больше. Впрочем, кажется, начинаю кривить душой и перед самим собой. Я давно бы был на том свете, если бы кому-то стопроцентно доверял. Даже Рябову. Поэтому у меня будет собственная подстраховка.

— С тобой хочет встретиться Карпин, — заметил напоследок Сережа.

— Рябов, все и так сказано. Вот что, передай ему это кино и просто оттяни время встречи.

Я знаю, чего хочет Карпин. Подтверждения того, что волнует его как блюстителя законов во времена беспредела. Поэтому я отдаю кассету Рябову. Из совокупности искусств для нас важнейшим является кино, отмечал великий вождь всех времен и народов. Чтобы убедить Карпина в своих благих целях, я решил успокоить его при помощи художественного фильма, естественно, американского. А суть его такова. В одном небольшом городке царит тишина и покой. Ни убийств, ни хулиганских выходок. ФБР заинтересовалось, как это получается при таком вале насилия в стране? И оказалось, что командует городком один-единственный мафиозный клан, который вовсе незаинтересован в том, чтобы горожане нервничали по поводу собственной безопасности. Карпин умный человек и он поймет, что я хочу этим сказать.

20

Несмотря на свалившиеся заботы по поводу безопасности населения, судьбы Велигурова и выступлений «Ромашки», не забываю, что у меня есть семья. Поэтому отправляюсь приобрести подарок дорогой жене к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Не знаю, будут ли отмечать славную годовщину в нынешнем году, но Сабина привыкла получать знаки внимания мужа в первой декаде ноября, и отучать ее от этого было бы, по крайней мере, бестактно. Так что приехал я с мальчиками Рябова на хвосте в совместное предприятие «Ирина» и директор фирмы лично встретила своего давнего покровителя.

Вот что мне нравится в этих совместных предприятиях, так их юридическая основа. Инвестиция иностранного партнера должна составлять не менее двадцати процентов основного капитала. Этими двадцатью процентами и ограничивается вся юридическая цифирь. То есть, если я захочу организовать фирму подобного рода, так внесу в уставной фонд десять долларов, из них двадцать процентов — моего зарубежного партнера, и заработает это предприятие не хуже других. И не лучше, разумеется.

Только «Ирина» в такую схему не вписывается, торгуя исключительно дорогими вещами. Ее конек — меховые изделия из соболей, горностаев, колонков и прочих зверьков, бесплатно гоняющих по природе в своих валютных шкурах. Генеральный директор этого совместного предприятия раньше индивидуально обслуживала иностранцев и наладила хорошие связи. Так что увлечь своих постоянных клиентов она умеет.

В небольшом зале, предназначенном для закрытого просмотра осенне-зимних моделей одежды, сидело человек пять, не больше. В основном, все те же мафиози, даже крутым бизнесменам цены «Ирины» не по карману. Хотя у меня есть данные обо всех людях, приглашенных на просмотр, я прекрасно понимаю — и о моих делах они знают немало, пусть все мы делаем вид, что знакомы лишь на уровне «здравствуй». Как, например, с этим совсем еще на вид мальчиком, контролирующим торговлю оружием, или довольно пожилым дядей, до которого никогда в жизни не доберется Вершигора с его болезненными замашками по наведению порядка в сфере употребления наркотиков.

Я скромненько сидел рядом с Ириной и смотрел на манекенщицу, по которой скользили разноцветные блики прожекторов. Из всей одежды на девушке был прекрасный палантин и, глядя на него, мне отчего-то захотелось вывернуть карманы. Что говорить, умеет Ирина поставить работу, думаю, ни один из нас не выйдет отсюда с пустыми руками. Когда, наконец-то, я дождался появления девицы в шубке, мое нетерпение достигло предела.

— Ирина, я хочу ее.

— Ты же знаешь наши правила — не сейчас и не здесь, — в шутку пощекотала пальчиком мою ладонь Ира.

— Сколько стоит?

— Три тысячи долларов — шубка и бесплатное приложение к ней за счет фирмы, — даже в полутьме видно, как по прекрасному лицу директора фирмы «Ирина» проскользнула хищная улыбка.

— А если заплачу наличными? — не сдавался я.

— Тогда минус двадцать восемь процентов налога на добавленную стоимость, — намекнула на свои нежные отношения с налоговой инспекцией хозяйка совместного предприятия.

— Мне нужно две… — пробормотал я. — И совершенно одинаковые.

— Близнецов не держим, — отрезала Ира.

— Да не нужны мне твои девки, — я чуть не рассердился на ее непонятливость. Привыкла Ира к ходу мыслей своих клиентов и не понимает их порой. К тому же пожилой дядя небрежно поднял палец в тот момент, когда высоченная телка слишком явно стала демонстрировать то, что находится под шубкой, и директор совместного предприятия тут же переключила внимание на него.

— Мне нужны две одинаковые шубы, сорок восьмой размер, — напоминаю о своем присутствии. Ира тут же врубилась, что как клиент я пока гораздо жирнее этого дяди, садовода-огородника, знатного коноплевода и вплотную занялась моими запросами:

— У нас нет двух одинаковых вещей. Авторские работы, сам понимаешь.

— Да, произведения искусства. Меня твои отношения со скорняками мало волнуют, Ирочка. Две одинаковых шкурки, можно без скидок и бесплатного приложения. Только есть еще один вопрос. Кого из ГБ ты, скажем, так обслуживаешь?

— Это коммерческая тайна, — отрезала Ира.

— Хорошо, — тут же соглашаюсь с этой святая святых бизнеса и достаю фотографию, которую выудил у Рябова, — тебе этот деятель не знаком?

— Впервые вижу, — заявила Ирина, даже не взглянув в ее сторону.

— Жаль. А я хотел купить у тебя две шубки. Одинаковые, за наличные, с эндээсом, по пять тысяч за каждую.

Ира тут же проявила к фотографии живой интерес. Тем более, что в зале зажегся свет и малочисленная публика рассосалась вслед за своими покупками, моделями и парнем с микрофоном, который комментировал все это представление.

— Но я действительно его не знаю, — искренне развела руками, щедро украшенными россыпями бриллиантов, директор совместного предприятия.

— Я не хочу лезть в твои коммерческие тайны, но желательно выяснить, не увлекается ли этот паренек девочками? А если увлекается, так я готов заплатить за твое бесплатное приложение. Но мне нужны документальные подтверждения. Ты ведь всегда любила фотосъемку, чтобы держать клиентов за кадычок.

— У тебя тоже фотограф был. А сейчас на его месте — другой, — спокойно заметила Ирина. — Тот, первый фотохудожник, умер, по-моему, от сердечной недостаточности или нет?

— Да, Ира, — печально вспоминаю я, — если человеку вгоняют финку под лопатку, сердце почему-то отказывается работать, как положено.

— Так вот, — отрезала Ира, — у меня еще сердце молодое, горячее. И если сорвется твоя затея, так оно может и не выдержать. Так что я лучше продам, хрен с тобой, две шубки со скидкой — и будь счастлив.

— Ира, Ира, — покачал я головой, — разве я кого-то в своей жизни подставлял? Или проболтался где-то? Например, о том, у кого из знакомых какие привязанности? Или кто в меру сил выполнял гражданский долг, избрав нелегкую профессию путаны исключительно для защиты интересов безопасности родины… А какие свидетельства хранят старые негативы, Ира, ты себе представить не можешь. Я поэтому и не рискую пользоваться твоим бесплатным приложением, а другие клиенты будут очень недовольны, узнав о твоих замечательных увлечениях.

— Сейчас этого нет, — отрезала Ира.

— И не нужно. Было прежде, значит возможно и сейчас. Кто будет рассуждать слишком долго, когда речь идет о собственной безопасности? В конце концов, не одна ты торгуешь шкурками…

— Да иди ты на х… — наконец-то стала сама собой респектабельная директриса. — Лапшу на уши навешаешь кому-то другому, я долго кены сводить не умею. Ясно?

— Ясно. Только вот туда я не пойду. Это ты по километрам этих самых х… проскакала, И теперь слушай меня внимательно. Я тебе лапшу на уши не вешаю. Сказал, что ты будешь не причем — и два раза не повторю. А дядя этот после нашей встречи до тебя не доберется. Он вообще ни с кем разговаривать не сможет. Мне нужны материалы, если кто-то захочет делать из него героя посмертно. А так, залетел мужичок из-за сучки, кому охота в дерьме ковыряться.

— Да, но кореша его останутся, — не сдавалась Ира. — И начнут они делать мне вырванные годы.

— Нет, Ирочка, это не кореша. Это подельники. Две большие разницы, которые ты сама понимаешь. К тому же я обещаю тебе, что отношение к твоему бизнесу в конторе после моих действий станет куда нежнее.

— А гарантии? — продолжала гнуть линию безопасности Ира.

— Гарантии в нашем деле может дать только гробокопатель. Но с каких пор для тебя мало моего слова? К тому же, я знаю, ты не столь наивна, чтобы не поставить перемычки…

— Я подумаю.

— Подумай, подумай. А фотографию оставь себе на память. И возьми этот аванс за две шубки, шесть тысяч.

— В крайнем случае, будем считать, что ты расплатился полностью, — поставила последнее условие Ира.

— Но только действительно крайнем, — спокойно принимаю эту перестраховку, как должное.

21

У меня в запасе еще целые сутки до открытия мелкооптового магазинчика. Это незначительное на первый взгляд событие станет своеобразным сигналом для ответных действий моей команды. Так что нужно успеть решить еще несколько важных проблем, а затем вплотную заняться корчевкой поганого цветочка с поэтическим названием «Ромашка».

Соловьиная трель телефона заставила оторваться от дельных мыслей по способам убеждения «Ромашки» завясть и не пахнуть.

— Приезжай в офис, — своеобразно поздоровалась со мной Марина, — есть две новости. Одна обычная, а вторая — плохая.

Зря Марина от дел отвлекать не будет. Значит случилось что-то серьезное. Поэтому разворачиваю машину и мчу в «Козеpoг», да так, что висящая на хвосте охрана вынуждена лавировать, постоянно выскакивая на встречную полосу. Непорядок, подумал я, а быть может Рябов обеспечил своих ребят таким же спецпропуском, как у меня. Хорошее это изобретение спецпропуска, хочешь — гоняй по городу со скоростью звука, хочешь — едь под любые запрещающие знаки даже задом наперед и никто горбатого слова не скажет. Насколько я знаю, таких спецпропусков наклепали не одну тысячу. Потому что правил без исключения не бывает. Даже если это Правила дорожного движения.

Обычная новость сидела на краешке стула возле Марины, потупив невинный взор к полу. Сперва я подумал, что моя секретарша рассчиталась с Костей за его высказывания в сауне, но у Марины коротко стриженные ногти, а Костина мордочка была такой, словно об нее точили когти кошки. Может быть, его специально так разукрасили наши друзья-соперники, хотя это тоже вряд ли. Потому что займись Константином «Ромашка», наверняка, у него не хватило бы не только душевных сил приползти в офис. К тому же Марина что-то говорила об обычной новости.

— Константин, ты решил снабдить всю фирму такими украшениями? — намекаю на состояние его еще вчера прекрасного личика и смотрю на Марину. Спрашивать сейчас о чем-то Костю бессмысленно. Он начнет долго и нудно рассказывать, что вулкан Килаула проснулся, в Замбии случилось наводнение, а в Мозамбике — кокосы выдают по карточкам, к тому же у него лично тоже неприятности исключительно по поводу трепетного отношения к делам «Козерога». Причем будет это делать очень жалобным тоном, что мне в пору разрыдаться от жалости к такому выдающемуся сотруднику.

— Это его штучки, — заметила Марина, с удовлетворением смотря на изорванный костюм Константина, сшитый у дорогого портного. — Ты, кстати, тоже виноват.

— Ну, конечно, — сходу поддержал я правильный вывод, — директор совкового предприятия обязан отвечать за то, что его работник попал в вытрезвитель или довел собственного пса до несварения желудка. Короче, что случилось?

Константин молчал, было видно, он переживал по-настоящему. Потому что исцарапанная мордочка могла показаться цветочком перед товарищеским судом коммерческого и генерального директоров.

— Он отдыхать отправился, как ты советовал, — поведала Марина, — в «час пик». Сейчас на общественный транспорт без боя не сядешь. А этот придурок малоразвитый…

— Я не малоразвитый… — наконец-то произнес Константин, к которому вернулся дар речи. Насчет придурка он не выдвигал возражений.

Марина небрежно взмахнула рукой, и ее погремушки наверняка прозвучали в ушах Константина похоронным набатом.

— Этот идиот взял бутылку шампанского и за десять долларов договорился с водителем троллейбуса сделать круг почета по городу. С обязательными остановками, как положено. Только двери на остановках водитель не открывал.

По-видимому, нервы у меня начинали сдавать, так что сдержаться уже не смог, а просто расхохотался от души, явственно представляя, как озверевшая толпа стучит по закрытым дверям троллейбуса, а Константин пьет шампанское, корчит через толстое оконное стекло рожи и показывает кукиши. Действительно, придурок, за десять долларов водитель троллейбуса его бы на руках по всему маршруту волочил…

Марина недовольно посмотрела на меня и продолжила:

— А на одной остановке кто-то стащил бигли с проводов, и хотя этот идиот, наверняка, перепугался до посинения, водителю пришлось открыть дверь. На его счастье мимо менты шли, иначе нашего дебила на куски бы порвали. Пришлось генеральному менеджеру ехать в милицию выкупать это сокровище.

— Рябов в курсе дела? — спросил я невинным голосом.

При фамилии Сережи Константин сжался так, будто коммерческий директор уже приступил к его воспитанию.

— Пока нет, — теперь радостные интонации появились в голосе Марины, — но все равно узнает.

— Значит так, недостойное поведение сотрудника — позор для репутации его руководителя. Поэтому, Марина, предупреди нашего языкатого менеджера, чтобы он поменьше болтал. Константин нужен для серьезного дела, а после беседы с Рябовым он сможет разве что с благодарностью вспоминать толпу, наводившую марафет на его рыле. Константин, мне надоело бить о тебя руками. Если ты сорвешь мое поручение…

— Все в порядке, — взвизгнул вмиг оживший Костя, поняв, что процесс его воспитания откладывается на неопределенное время, а быть может, и навсегда, если он сделает все, как нужно.

— Так что поцелуй Марине ручку и гони отсюда, — командую я и Константин, до того сидевший на стуле с видом покойника, проявляет активность.

— Не желаю, чтобы эта гадость слюнявила мою руку, — заявила Марина.

— Мариночка, если захочу, он всю тебя обслюнявит, — небрежно бросаю я.

Константин и Марина молчат, хотя по ним видно, что секретарше мое предложение явно не нравится, а начальник отдела снабжения, несмотря на свои ранения, готов хоть сейчас приступить к такому занятию.

После процесса целования пальцев, этого напоминания Марине, что «Козерогом» командует исключительно генеральный директор, я вполне серьезно заметил:

— К первой новости и ее последствиям Константин нас приучает давно и весьма успешно. Что случилось, Марина?

Марина не могла на меня долго дуться.

— Дискотеку придется на время закрывать. Сегодня проломили голову дискжокею. Прямо в его парадном. Вдобавок, анонимный звонок в прокуратуру, что здание дискотеки заминировано. Это помещение арендуется у объединения «Торжество», так что они завыли, мол, не хотят рисковать, даже если никакой мины нет.

— А что, срок аренды закончился? — интересуюсь я.

— Вообще-то нет, — замялась Марина, — но Рябов тоже так считает. Вдобавок половина клиентов ходила именно ради дискжокея, говорят, он был виртуозом.

— Был?

— Даже если он выживет, то на всю жизнь останется инвалидом. Хотя врачи сказали, что с такими травмами реанимация принимает лишь для очистки совести…

— Кто это, Марина?

— Менты развили такое следствие, но Рябов сказал, что вряд ли найдут нападавших. Свидетелей-то у ментов нет, никто ничего не видел. Они сперва раскроили ему голову, а потом били ногами.

— Ты сказала «они». Известно, кто это?

— Компания, которая набегала на магазин. Такую информацию получил Рябов. Кстати, просил передать, никакой реакции с твоей стороны на это событие, у него и так масса проблем. Кофе сварить?

— Не успеваю, Марина. Мне тоже нужно спешить по кое-каким делам. И не забудь, сообщение Константина предназначается исключительно для меня.

— Разве когда-то тебе нужно было что-то объяснять мне дважды? — обижается Марина.

— Извини, Мариночка, столько накатилось, что ум за разум зашкаливает, — говорю на прощание.

Пользуясь моим бездействием, «Ромашка» развивает успех, но до открытия магазина я буду продолжать делать вид, что этого цветочка в природе не существует, а Велигуров мне даром не нужен. Иначе «Ромашка» может срочно получить подкрепление от анонимных для нее друзей «Аргуса». Пока не начались боевые действия, необходимо обеспечить тылы, будто Рябова с его правоохранительными замашками не существует в природе. Двойная страховка еще никому не мешала продлить срок своего существования.

22

Несмотря на огромный объем работы по борьбе с распоясавшимся бандитизмом и замену перегоревших ламп на уличных фонарях, Рябов выкроил для меня время, чтобы встретиться в мелкооптовом магазинчике. Воняло здесь свежей краской только что закончившегося ремонта; магазин с утра открылся и для назойливых клиентов надпись о залоговой сумме для встречи с охраной повесили на самом видном месте.

Мы спокойно играли с Рябовым в клабар, убивая время в ожидании пациентов из «Ромашки». Открытие магазина должно послужить для них сигналом для дальнейших действий по увеличению налогов за охрану торговых точек. Не успел я взять реванш у довольного постоянно сыпящимися из прикупа «полтинниками» Рябова, как к магазину подъехала машина с совершенно новыми колесами и из нее вылезли четыре парня, которым впору трактора заменять. Мы с Рябовым продолжали делать вид, что кроме нас, поблизости никого нет, а игра в карты куда дороже разговора с потенциальными покупателями.

— Кто здесь хозяин? — наглым тоном, не терпящим возражений, заявил один из громил, тряхнув плохо вымытой гривой волос.

— Телевизоры уже кончились, — отрезал я, тасуя колоду.

— С какой бригадой вы работаете? — не обратил внимания этот жлоб на товарный голод.

Теперь уже Рябов молча ткнул пальцем по направлению основной рекламы магазина.

— Короче, гробы заказывать будете? — вместо того, чтобы раскошелиться на жалкую тысячу долларов, стал выступать командир этой четверки.

— Ага, — добродушно соглашаюсь, видя, что пути к отступлению гвардейцы Рябова уже заблокировали, — четыре штуки. Понял, парашник?

Командир великолепной четверки как-то сник и почему-то не прореагировал должным образом на этот комплимент. То ли оттого, что был слишком культурным человеком или смотрящие на его команду автоматные стволы не добавляли настроения, отвлекали от так хорошо начатой беседы.

— Значит, — заметил я, — штуку баксов вы нам уже должны. Если нет — до полей орошения двадцать минут езды. И скажи своей «Ромашке» обосранной — еще раз сунется, ей все лепестки вырвут.

Парень не хотел терять своего лица. Он, видимо, в свободное от поборов время смотрел боевики, поэтому чуть напыщенно, а главное, с интонациями переводчика заявил:

— Ты уже покойник…

Кто не хочет потерять лица, рискует вообще остаться без головы. Мне почему-то тоже вспомнились несколько боевиков. Обычно такую фразу говорит какой-то гнусный деятель главному герою, но тот из своего благородства отпускает соперника. И оставшееся время фильма тратит исключительно на ликвидацию последствий своего великодушия. Самое смешное, в финале этот главный герой все равно доводит противника до общего знаменателя его мерзкой жизни. К чему тогда весь этот ненужный риск?

И хотя Рябов успел подскочить, чтобы помешать мне, я доказал — его уроки не проходят даром. Пуля, выпущенная из «ЗИГ-Зауэра», отбросила урку на стену, расцветив ее кровавыми брызгами. Телохранители Рябова тут же оттеснили рэкетиров к противоположной стене и я с удовлетворением заметил, как темнеет, набухая срочно выделенной влагой с не очень приятным запахом, штанина одного из бандитов.

— Опять стены нужно красить, — пробормотал я и чуть ли не ласково обратился к присутствующим:

— Будем считать, что эта охрана слабо подготовлена. Нам такая и даром не нужна. Отпустите их, а то еще всю лавку обгадят с перепуга. А вы, мальчиши-плохиши, заберите эту падаль как свидетельство серьезности моих намерений.

Рябов молчал. Но стоило нам остаться наедине, как его прорвало:

— Ты что, с ума сошел? Они же теперь озвереют. Мне нужно перекраивать план…

— Извини, Сережа, не сдержался, — виновато говорю и тут же оправдываюсь, — только мне не хочется быть покойником.

Рябов прекрасно знает, что я умею держать себя в руках, поэтому он недоверчиво смотрит в мои кристально честные глаза и заявляет:

— Сейчас ты едешь домой. С дополнительной охраной. И без моего разрешения оттуда не выйдешь.

Он имеет право на такие действия. Безопасность концерна подразумевает и личную дисциплину его хозяина.

— Хорошо, Сережа, — безропотно соглашаюсь я, продолжая корчить виноватую физиономию. Да, я умею держать себя в руках и выстрелил не потому, что шалят нервы или срочно захотелось отомстить за дискжокея. У меня собственные соображения по поводу дальнейшего поведения «Ромашки» в связи с таким ответом на ее действия. Рябова беспокоит то, что их стая озвереет. Меня нет. Больше того — меня это устраивает.

23

Для моей жены наступил праздник; сколько лет мы вместе, а меня дома два дня подряд никогда не было. И вот теперь, для того чтобы Сабина чересчур не радовалась такому повороту в наших семейных отношениях, мне приходится корчить вид больного. А то еще привыкнет к вынужденным окнам во время моего трудового процесса и начнет требовать повышенного внимания. В то, что я заболел, жена дорогая поверила в два счета: если человек привык килограммами жрать пилюли, он слабо понимает, как без них обходятся другие. И хотя Рябов привел моих квартирантов в состояние повышенной боевой готовности, я не делаю никаких попыток даже высунуть нос за двери. Так что, любимая супруга, дорогой Гарик, приходящая домохозяйка и очень неразговорчивые квартиранты — вот весь мой круг общения. Правда, есть еще Астроном, чердачный житель, напрочь отказавшийся от сменщика. Да и к чему ему выползать из дома, когда неприятности могут постучать в дверь без особого приглашения.

Пусть Рябов вместе с Вершигорой командуют правопорядком, но попадись Астроном ментам, это тут же создаст излишние хлопоты. Он ведь не в бегах, потому что никуда не галопирует, а просто отсиживается на чердаке, хотя розыск на него объявлен еще всесоюзный. А вообще прекрасный парень, чего от него менты хотят — ума не приложу. За Афган получил несколько побрякушек, до того хорошо там оказывал интернациональную помощь. Вернулся домой с задранным носом, а его этим носом сразу же в дерьмо. Потому что прежде был героем, воином-интернационалистом, а теперь стал агрессором. Разве пацан виноват, что его раньше научили убивать, чем думать — этого никто понять не хочет, даже те вояки, которые выли ему «Я тебя никуда не посылал», кадровики наши замечательные. Вот что значит служить родине. Лично я вообще не понимаю, на кой нам такая армия, которая любое мирное общество до военного разора доведет. А случись завтра война, командиры начнут посылать в бой людей, всю жизнь их кормивших. Но люди те уже и не помнят, как автомат в руках держать, так что это пушечное мясо готово кормить настоящих псов войны. Вот если бы армия была профессиональной, так и стоила бы дешевле, и ценилась бы дороже. Впрочем, Астроному уже все равно в ней не служить. У него один путь в жизни — до ближайшей стены. Потому что за ним — семь трупов, не считая искалеченных. Он-то в Афгане привык мертвяками сорить, медали за это получал, благодарности, а на родной земле — шалишь. За каждого покойника норовят не побрякушку на грудь навесить, а в тюрягу засадить.

Если бы не служил парень воином-интернационалистом, так вряд ли его рыбалка завершилась таким чудесным результатом: семь-ноль в пользу Астронома. Он тогда водителем только устроился, вкалывал в строительном кооперативе по четырнадцать часов, дом строил, а в этом доме ему квартиру железно обещали. Выпала ему шара на выходной из-за срыва поставок цемента. Так другой бы такому счастью обрадовался и напился как следует. А Астроном бухать не хочет. Может от того, что пристрастился в этом Афгане дурь курить или по причине благополучно завершившейся всенародной борьбы с алкоголизмом — хрен его знает. В общем, поехал он на рыбалку. А через пару часов подрысачила хорошая толпа и стала намекать Астроному, что это место у них прикормлено. Хотя вместо удочек у рыболовов были исключительно шампуры и бутылки. И находились они уже в таком состоянии, когда за руль рискуют садиться исключительно менты. Менты, кстати, и среди них были. Обычный пикничок на колхозном уровне, еще с райкомовских времен. Слово за слово, стали они Астронома лупить. А тот же воин-интернационалист, привык: если на него кто-то подымает руку, значит это враг и родина за отпор только по голове медалью погладит. Так что Астроном сразу понял — одному против такой оравы без пулемета не выстоять, хотя место отдавать без боя он не собирался из принципа. А может решил для себя, что именно за его удочкой лежит граница родины, за каждую пядь которой он готов воевать до последней капли крови. Или понял, что перед ним те самые патриоты, которые гордились советским интернационализмом и жрали шашлыки с коньяком, пока он в Афгане лил свою и особенно чужую кровь. А теперь вот такие обзывают его агрессором. Ринулся тогда Астроном к своему «Камазу» и сотворил лобовую атаку, осиротив колхоз и райотдел милиции одновременно. Ну, а тем, кому выпало дышать, после пикничка наверняка потеряли вкус к рыбалке пожизненно. «Камаз» менты в конце концов нашли, но Астронома в нем уже не было. И хотя до сегодняшнего дня его фотография с тельняшкой под расстегнутой на две пуговки гимнастеркой украшает ментовские стенды и пугает мирных граждан исключительной жестокостью этого уголовника, я его все равно не боюсь. И даже спокойно сплю, пока он несет боевое дежурство, снова чувствуя себя при этом защитником интересов родины. Все верно, раньше он защищал интересы одних людей, а теперь других, какая в конце концов разница?

Только в отличие от тех деятелей, я позабочусь о судьбе Астронома. Весь видеоскарб, оборудованный для личных нужд, и прочие чердачные мелочи — уже его собственность. Придет время — получит надежные документы и хорошие деньги вместо памятной медали «За защиту чердака». Захочет, я ему и настоящую медаль зашуруплю, долго ли умеючи. И обойдется мне она куда дешевле, чем генеральские звездочки для одного полковника по заказу партнера.

Но пока ясный день, Астроном спокойно спит, и вряд ли ему снится медаль за нелегкую службу. А я сижу в той самой комнате, откуда отправился в мир иной Леонард Павлович Вышегородский, и в который раз любуюсь картиной Александра Рослина, одного из немногих по-настоящему великих живописцев, подаренных миру Швецией.

Этот портрет Рослин написал в первой половине восемнадцатого века, когда работал при дворе маркграфов Байрейтских. Это потом были Италия, Париж, знакомство с Буше и его влияние, мировая слава, поездка в Россию по приглашению Екатерины Второй. Все это было после того, как создал Рослин портрет с прекрасно выписанными деталями, сохранившим по сей день характер старого маркграфа. Интересно, отчего Вышегородский, которому всегда импонировала абстрактная живопись, повесил этот портрет в своей комнате? Быть может, оттого, что в частных коллекциях находятся всего две работы Рослина, несмотря на его гигантское наследие, и старику импонировало именно это обстоятельство. Кто теперь знает. Но как бы то ни было, одна из картин Рослина украшает коллекцию барона Гейнриха Тиссен-Борнемиса, вторая — находится в моей. Пока в моей. Потому что я сдержу слово, данное Вышегородскому: когда Гарик подрастет, все это будет его. В том числе и дело. А я куплю где-то неподалеку от города маленький домик, если не захочу жить в большом доме, который пустует в Майами уже третий год.

Есть у меня еще и скромная хижина на берегу Адриатики, но хотя Южноморск давным-давно эмигрировал, меня туда отчего-то не тянет. Быть может оттого, что я слишком люблю этот город, боюсь навсегда уехать из него и погибнуть, подобно Антею, оторвавшемуся от земли. Хотя чего-чего, а смерти я не пугаюсь. К слову сказать, Рябов уже построил небольшую виллочку на морском берегу. Может, оттого он так рьяно борется с преступностью, чтобы снять с окон железные решетки и спокойно встретить старость? Пока Южноморск стремительно одевается в металл, нужно ведь кому-то подумать о тех временах, когда на загородных домах будут установлены стеклянные двери, как во всех нормальных странах.

Так что Рябов старается. И от вынужденного безделья я изучаю его отчеты, газетные вырезки, кассеты с записями телевизионных передач. Сережа, наверное, думает, мою грудь при этом распирает чувство гордости за то, что деньги, брошенные в топку предвыборной борьбы Карпина, несут людям благо, А главное, Карпин считает: он великая шишка и других целей, кроме его поддержки, я не преследую. Пусть считает. Тем более, что независимые газеты, естественно не те, которым отсылает бумагу Котя, вовсю хвалят Карпина за наконец-то действенные результаты в борьбе с обнаглевшей преступностью.

Жаль, что я не министр внутренних дел, а то бы без колебаний влепил Рябову орден на его широкую грудь. И не только за освещение Южноморска, о котором горожане стали забывать. Ведь даже трудно себе представить всю организационную мороку по заменам ламп дневного освещения. Но что лампы, Рябов способен на большее. Каждый вечер он запускает только около десятка бригад, то есть дружинников из «Содействия», при менте, конечно, на вариант «подсадной утки». Идет по улице какой-то раззява, разодетый в пух и прах, как вдруг налетают на него бедовые ребята, тянут с хилых плеч кожаную курточку, но откуда ни возьмись, появляются мальчики, тренировки которых оплачивает банк «Надежда». И козе понятно, при таком стечении мускулистых обстоятельств попасть в милицию для налетчиков наиболее счастливый вариант. Они ведь, в основном, пополняют больничные койки и мечтают только лишь о том, чтобы встать с них через несколько месяцев, зарекаясь бегать на гоп-стоп. Есть в «Содействии» и девичья группа, к которой пристают вечерами особенно активно, но, как правило, столкновения с ней заканчиваются для хулиганов летальными исходами. Ну, в самом деле, разве девчушка какая-то виновата, когда просто отбивается от вора и насильника, а он после этого напрочь не хочет дышать? Я всегда знал, что из всех животных баба самая опасная, но не до такой же степени. Особенно, если учесть последний подвиг наших девиц.

Какой-то придурок долго и нудно развлекался тем, что уродовал городские статуи. Тут вся пресса спелась дружным хором: и та, что поддерживает Пенчука, ругая Карпина, и та, которая делает вид — гнуснее Пенчука никого в природе нет, а Карпин — просто венец ее творения. Орут газеты: караул, вандализм, доколе… А этот деятель ломает памятники, потому что прессу читать не привык. Девки его случайно возле статуи у музея накололи, когда он голому мужику отбивал мраморное яйцо. Так они его в два счета на того мужика похожим сделали, разве что у мраморного инвалида осталось на одно яйцо больше и обе руки целые. Раз вандала никто обнаружить не смог, чтобы похвалить за работу по памятникам культуры, то девчушек этих вообще искать никто не будет. Потому что «Содействие» есть «Содействие». И менты, у которых не хватает людей и горючего для патрулирования, должны быть просто довольны тем, что многие бандитствующие элементы не рискуют уже вести себя в городе чересчур нагло. Но это так, мелочи. За Рябовым числятся и более звонкие дела.

Вот раскрутил он меня на две роскошные иномарки, но сам почему-то на них не часто разъезжает. Все оттого, что воруют эти машины, минимум, трижды в неделю. Те ребята, которые прельщаются внешним видом автомобилей и их заводской начинкой, включая стереосистемы, даже не догадываются, что Рябов лично усовершенствовал систему управления. А именно — запузырил под бампера «БМВ» и «Ниссана» радиомаяки, которые без труда помогают устанавливать мастерские, где ведется напряженная работа по обеспечиванию рынка автотранспортом. В основном, из числа угнанного. Так что милицейская спецгруппа «Сокол» без особых проблем берет ворюг с поличным. Вдобавок, тут же находятся и другие свежеугнанные машины. Ну, а если у «Сокола» чересчур много работы, так «Содействие» приходит на выручку. Как, например, было с притонами. «Сокол» четыре месяца вел съемку скрытой видеокамерой, накапливал доказательства и, наконец, закрыл на длительный переучет магазин на дому, снабжавший всех страждущих коноплей и «соломой». А «Содействие» за это же время без всяких санкций и видеокамер разбомбило несколько других малин, попутно обеспечив дополнительной работой лагерные конвои, тюремные больницы и городской морг.

А маньяк сексуальный, чикатила местная? Приладился детей насиловать, невзирая на пол и юный возраст. Родители были сильно недовольны тем, что этот урод имеет шанс встретить их детей после окончания уроков. Менты, конечно, колдовали, сравнивали группу крови с анализом слюней, но бригада важняков над этим делом потела бы до сих пор. Сколько бы еще детей отвел этот придурок в кустики, а потом на тот свет — кто знает. Но Рябов запросто выставил почти к каждой школе своих парней, в аккурат к последнему звонку; в отличие от ментов у него людей куда больше. И когда ребята заловили грозного трахателя, до того обозлились на него, что не стали проверять психику всякими экспертизами, намекать, что этот урод имеет право на адвоката, а просто и незатейливо сотворили с ним примерно то же, что вытворял он с детьми перед тем, как отправить их на тот свет. И сэкономили деньги на судебном процессе, и родителям спокойнее стало.

Словом, идет незаметная, но очень нужная работа. Пользуясь случаем, Вершигора выборочно чистит и свои ряды, посадив вместе с «кукольниками» прикрывающих их ментов. А что Вершигоре кисло, он свою пайку и без подачек снизу имеет. И главное — стал начальником областного управления по борьбе с организованной преступностью, отбросив главного соперника в ряды пожарников не без помощи Рябова. Полковник Вершигора на генеральской должности, а сколько стоит замена трех больших звездочек на более красивые погоны, мне хорошо известно. Ладненько, пусть этот режиссер, устроивший мне болезненный спектакль, поет арию «Как хорошо быть генералом», где моя денежка не пропадала. Особенно, если учесть, сколько жрут газеты и телевидение, формирующие общественное мнение, так генеральское звание Вершигоры вообще мелочь. Равно, как и поддержка прокурором города его славных начинаний. Карпин, конечно, думает: прокурор из его команды, поэтому ведет себя соответственно. Так оно и есть. Но вряд ли наш страж закона расстарался бы только из-за бескорыстной дружбы с Карпиным, я-то это хорошо знаю, а главное — чувствую по собственному загашнику. Так что придется мне восполнять все эти затраты, хотя другой, может быть, и удовлетворился бы исключительно морально.

Трель телефонного звонка оторвала от планов по улучшению наведения общегородского порядка. Еще несколько минут, и расстрогался бы, выделил Рябову дополнительные средства к полумиллиону, о чем он уже два раза усиленно намекал.

— Константин просил передать, — докладывала Марина, — интересующая тебя команда собирается сегодня ночью в ресторане «Баркас».

— Пусть он заскочит к Студенту, возьмет несколько вещей, любых, и пулей ко мне.

Ресторан «Баркас» находится на берегу моря и принадлежит фирме «Аргус», хотя согласно официальным документам, это вполне самостоятельная общепитовская точка. Теперь нужно дождаться Константина, чтобы выяснить детали. Хотя сейчас прослушивается половина городских телефонов, я знаю, что моему аппарату такое повышенное внимание не грозит. Но от Рябова можно всего ожидать, уж я-то изучил его способности. Даже если это так, то содержание нашего разговора Сережа узнает только завтра. А Константин придет сегодня, чтобы я лично смог оценить и насладиться прекрасным из последней закупки. Хотя пресс-группа вовсю старается по прежней специальности, это не снимает с нее прямых обязанностей.

24

Перед тем, как отправить Гарика на боковую, я лично поиграл с ним в морской бой. Гарику повезло вдвойне, до меня с ним общался Константин, а к этому деятелю мой сын тянется, словно к родному, чувствует инстинктивно родственную душу, пакость маленькая. Чем хорош «морской бой» — сидишь с бумажкой в мягком кресле и, ничем не рискуя, топишь корабли соперника. А если он твои расстреливает, не беда, они же условные, без экипажей, можно другие нарисовать. Но в жизни все намного сложнее и хорошо подготовленные люди не оживут по мановению карандаша взамен ушедших. Поэтому я вынужден беречь своих людей. Впрочем, это скорее отмазка для Рябова. Я слишком долго ходил под Вышегородским и не могу избавиться от привычки лично участвовать в операциях. С другой стороны, мне это нравится. И еще — такое обстоятельство подчеркивает мою индивидуальность и неповторимый стиль работы.

Хорошо, что у меня жена болезненная. В ее комнату зайдешь, словно попадаешь на склад совместного предприятия «Бриллиантовая рука, Доктор Айболит и компания». Так что накрал я исключительно снотворного, хотя другой ворюга, может, и польстился бы на многочисленные украшения, у Сабины только серьги в носу нет. Впрочем, до Марины ей далеко, правда, побрякушки моей секретарши исполнены не из драгоценных камней.

Ночью, чувствую, мой дом останется без охраны: квартиранты сожрали хлоралгидрат вместе с презентованной им бутылкой водки. Эти ребята подчиняются непосредственно Рябову, так что пришлось уговорить их подремать энное количество часов, почувствовать себя при этом великим химиком. Мой водитель Саша — формально тоже человек Рябова. Но в отличие от квартирантов, после звонка к Студенту повел себя правильно. Поехал не докладывать Сереже, а ко мне и обеспечил тыл Студенту Босягиным. А вот он-то — мой человек, пресс-группа подчиняется исключительно генеральному директору «Козерога», пусть Рябов в свое время громко вякал насчет общего руководства.

Босягин парень простой, слова лишнего не скажет, а главное — способен на многое. Ему, что статью написать, что раскрутить несговорчивого наследника на продажу какой-то коллекции, что ему же глаза выбить без наркоза или прострелить кого-то, все делает четко и аккуратно. А главное — профессионально. Так что за подпору Студента и архива я даже очень спокоен, чего не могу сказать о себе лично.

Астроном выслушал меня внимательно, лишних вопросов не задавал. Да и не нужны они, когда речь идет о том призвании, которое родина помогла ему в себе обнаружить. Какие проблемы — раньше гробил людей бесплатно, а теперь — за деньги. Да и то, если разобраться, хотя Астроному об этом я не скажу, влез в чужую страну и пулял, кого попадя. А тут, на родной земле, порядок навести нужно, столько нечисти развелось, убийц проклятых, так вдобавок не бесплатно же. Не на «Камазе» том отстаивать конституционное право на отдых.

Вот чтобы позаботиться лично о себе, я спускаюсь в подвал и с удовлетворением отмечаю — при методах средневековой осады, мой дом — моя крепость, спокойно бы держался хоть год до подхода главных войск. Так что пока я переложил ящики с консервами и разнокалиберными бутылками, пришлось даже вспотеть. А потом уже вытащил из кармана маленький пультик, без которого гигантский стеллаж с закрутками можно сдвинуть исключительно динамитом. И поехал стеллаж на меня, освобождая узкий проход в оружейную комнату. Есть в этом подвале еще один ход, но пока он мне не нужен. Хотя, иди знай, быть может пригодится в будущем, я человек предусмотрительный. Но тогда — прощай мечты о маленьком домике возле моря неподалеку от Южноморска. Придется в этом Майами заживо гнить, тоскуя по любимой жене и дорогому сыну.

Астроном, конечно, привык к отечественному оружию, но я был космополитом еще в те времена, когда такое сознание могло привести к нежелательным последствиям. Так что хотя экипируюсь отечественной десантной формой, в которой щеголяет Астроном, но в вооружении у нас различия существенные. Пусть Астроном выдающийся патриот, но одну полезную иностранческую штуковину ему придется прихватить. Наша промышленность еще не создала такой арбалет с оптическим прицелом и прибором ночного видения. А главное, хочешь — стрелу пускай, хочешь — наверни на ее головку патрон калибра 5,35, ну а если возникнет желание, так вместо наконечника украсит это порождение средневеково-инженерной мысли и юлообразный небольшой снарядик.

А мне такой арбалет не нужен. Рябов изредка тащил ножи из личной коллекции шефа, но как-то сделал приятный подарок — пояс с шестью метательными ножами. Короткие рукоятки, удлиненные лезвия, нож в моей руке всегда был пострашнее пистолета. Из арбалета этого импортного, за который пришлось выложить тысячу четыреста долларов, я в мишень попадал, но с довольно-таки близкого расстояния. А нож — совсем другое дело, причем и мишени совершенно иные, с десяти метров спичечный коробок прошиваю, причем с любой руки. Так что нацепливаю этот очень полезный подарок на пояс и подвязываю под коленом ремень кобуры. «Калашников» в нее не войдет, даже с укороченным стволом и откидным прикладом, а «Узи» — пожалуйста. Только вот «Узи» Рябов предпочитает, так что на моем личном вооружении, кроме «ЗИГ-Зауэра», есть еще один германец. Миниатюрный автомат «Хеклер-Кох», тридцать два сантиметра; скорострельность, правда, уступает «Узи», но патроны взаимозаменяемы — «ИМИ», «Парабеллум», в крайнем случае, «Байард». Зато нет у «Узи» передней рукоятки для ведения огня двумя руками.

На всякий пожарный случай прихватил я еще пару гранат перед тем, как взять в руки антиквариат. В свое время его на улицах Южноморска валялось — только ленивые не собирали. Потом, правда, по городу стали орать: кто не сдаст оружие и оккупационные газеты — тому лично Берия благодарность выпишет, но многие все равно не испугались. Именно благодаря таким безвестным собирателям в моих руках антикварный итальянский автомат, давным-давно созданный Луиджи Франчи, но до сих пор работающий безотказно. Правда, внес я усовершенствование в его конструкцию, отцепив откидной приклад.

Саша ждал нас в благополучно угнанной, несмотря на правоохранительные старания Рябова, машине. Ничего страшного, безвозмездно отдадим хозяину этот транспорт, перекрашивать не будем, номера сбивать тоже и поддельный техпаспорт нам даром не нужен. Прокатимся с ветерком к «Баркасу» — и все дела.

Я уселся на заднее сидение и отодвинул в сторону Сашин автомат Калашникова с подствольным гранатометом. Звездочет мой замечательный вел себя так, словно ежедневно выходит из дома на свежий воздух, а главное — спокойно. Привычна для него такая прогулка, хотя в последние годы он не возобновлял стрелковой практики. А вот Саша, похоже, нервничает. Мне тоже как-то неспокойно, но сейчас главное — ввести Сашу в состояние готовности. Еще не хватало, чтобы мой тыл прикрывал мандражирующий боец.

— Саша, что это ты бросил на сидение? — спрашиваю я.

— Автомат, — говорит Саша таким тоном, будто ему задал вопрос прирожденный слепец.

— Как тебе не стыдно? — возмущаюсь я. — Ты же служил в рядах нашей славной армии, овеянной победами, А что говорил лично выдающийся полководец и стрелок всех времен и народов Ворошилов? Он говорил, что автомат — оружие гангстеров, а советскому солдату нужна винтовка со штыком. Где твоя винтовка и штык к ней?

Астроном издал скрипящий смешок, в зеркале заднего обзора я увидел — Саша улыбается. Порядок.

— У меня вместо штыка нож есть, — ровный голос водителя подтверждает его боеготовность.

— Слава Богу, — успокоился я, — на него вся наша надежда. Поехали, Саша.

25

Чем хорош прибор ночного видения, так способностью изменить внешность человека. Стоит только нацепить его на лоб, сразу становишься похожим на реставратора. А когда стремишься к реставрации социальной справедливости, прибор ночного видения можно использовать и по прямому назначению. Молоденький мент, несущий службу у закрытых дверей загородного кабака «Баркас», пока вызывает у меня чувство жалости. Наверное, становлюсь с годами сентиментальным; уже несколько раз замечал за собой, Прохожу мимо горбатых или таскающих свой полиомиелит вместе с костылями, так почему-то давят на душу дурные мысли, словно виновен перед ними, что родился с прямой спиной и ноги действуют безотказно. А перед этим ментом я все-таки буду виновен, но в меньшей степени, чем он сам. Нужно понимать, даже в его годы, с кем можно работать, а с кем просто — чересчур опасно для здоровья.

Хотя сегодня ментов поставили в такие рамки, что выбирать им особо не приходится. После своей нелегкой службы по защите народных интересов они спешат защищать интересы отдельных его представителей, а также их магазины, кафе, рестораны и прочие заведения, нуждающиеся в повышенной охране в переходный период, называющийся «диким рынком». Поэтому отчетливо зевающий чуть ли не перед моим носом мент сейчас не отрабатывает свою нищенскую зарплату, а те деньги, которые помогают ему успевать за ценами. А значит, не следует делать различий между ним и кому он служит по-настоящему. Когда Астроном подаст сигнал, моя рука вряд ли дрогнет.

Астронома я тоже вижу. Он поднимает вверх два пальца, а затем показывает на балкон. Я жду, не забывая время от времени поглядывать на моего подопечного мента, которому очень хочется спать — ведь с утра снова на работу, а начальство даже не догадывается о таком совместительстве и спрашивает по всей строгости. Руководству всегда легче, ему не нужно отрабатывать свою пайку, неся собачью службу по охране чьих-то интересов. Задачи у него совсем другие.

Астроном уже на балконе, мы ведь действуем вопреки логике, не одновременно. Так что свою первую задачу мой звездочет выполнил и теперь остается только освободить вход в это замечательное заведение. Максимально сокращаю расстояние между собой и ментом, благо елочек насадили у кабака, словно это обкомовский офис. Рука плотно легла на рукоятку рябовского подарка, я не рискую использовать пистолет, пусть даже заранее навернул на «ЗИГ-Зауэр» глушитель. Астроном, по всему видно, тоже обошелся средневековым оружием, поразив из него, по крайней мере, одного из двух охранников. Так что поднимаю руку на уровень плеча, прижимаю большим пальцем лезвие к ладони, резким движением указательного, среднего и безымянного пальцев, сомкнутых в единой цели, толкаю вперед клинок, тут же убирая кисть назад.

Нож летит стрелой, если метать его таким способом, он совершает всего один полуоборот — это дело накатанной годами техники. Клинок входит в горло охранника чуть ли не по рукоятку, пока он еще жив, но когда нож поражает кадык, вряд ли стоит удивляться, отчего противник не может издавать звуков. Я поднимаю вверх один палец и тут же опускаю его вниз, влетаю в вестибюль и слышу: перед тем, как запустить в работу свой «Калашников», Астроном по старой армейской наступательной привычке сперва использовал две гранаты. Сейчас он мой командир, а я только резерв главнокомандующего, несмотря на то, что в грохот автоматных очередей вкрадываются пистолетные хлопки.

Когда через несколько секунд дверь чуть ли не соскочила с петель, пропуская троих к лестнице, резерв не подвел. Антикварный автомат выдал очень длинную очередь, пули опрокинули спешащих покинуть банкетный зал и оставили следы моей неважной огневой подготовки на лестнице и в потолке. А со стены отскочил такой кусок штукатурки, что здесь, по дырам видно, будет проводиться хотя бы косметический ремонт.

После резкого звона в ушах тишина кажется оглушающей, но идиллия покоя в мгновение уходит. Пистолетные выстрелы, замолчавший «Калашников», так что я спешу прикрыть Астронома, вытаскивая на ходу из кобуры «Хеклер-Кох». И вовремя. Два плотно сбитых парня перекатились набок, развернувшись в мою сторону, но в такой ситуации секунда форы дает очень многое. Я просто шел на них, а передо мной была стена огня, рвущегося на свободу из ствола автомата, здесь особой меткости не нужно. Пули изрешетили этих последних защитников баррикады, сымпровизированной из стола, прикрывавших отход троицы, которая дальше лестницы не добежала. Несмотря на пулю, разорвавшую лицо одного из парней, узнаю посетителя моего магазина.

Потом я увидел Астронома. Он сидел на корточках у стены, вытянув вперед руки в коротких кожаных перчатках, оставляющих свободными пальцы, а перед ним лежал «Калашников» с выдернутыми, прикрученными друг к другу изолентой магазинами. Подсумок был расстегнут, но сменить обойму Астроном не успел. Две пули все-таки нашли его грудь, изорвали в клочья защитную куртку, но ведь это не смертельно. Когда пули застревают в бронежилете, человек может лишиться сознания, не больше. Я услышал сзади какой-то приглушенный стон и встретился со взглядом человека, выползающего из лужи крови. Из его рта текла черная, жильная кровь, но этот уже точно покойник полз вперед, к допотопному нагану, валяющемуся в нескольких метрах от меня. Он упорно преодолевал сантиметр за сантиметром, оставляя за собой липкую черную полосу. А Астроном не шевелился, и только теперь я заметил небольшое отверстие, вокруг которого выступило несколько капелек крови, чуть выше левого виска. Рикошет или слепой выстрел, подумал я, обернулся и выпустил короткую очередь в ползущего противника.

Я стоял среди вздыбившегося от взрывов паркета, ушедшей на тот свет команды «Ромашки», застывшей в нелепых позах среди разбросанных фруктов; вытекшее из разбитых бутылок вино перемешивалось с кровью, запах ее, свежий и резкий, подкатывал комок к горлу. Взвалив на плечо Астронома, отбрасываю ногой уже не нужный ему «Калашников» и спешу вниз, прихватив по дороге свободной рукой итальянский автомат.

Площадка перед кабаком была слабо освещена, но если кто из этой компании уцелел, мишень из меня — лучше не придумать. На бронежилет надежда слабая, они же стреляли в Астронома уже после того, как дурацкая пуля поставила точку в финале его жизни. Меня охватило какое-то непонятное оцепенение, когда по аллее стремительно, с дальним светом фар, летел к «Баркасу» автомобиль, из окна которого наполовину высунулся человек с автоматом. Почему-то показалось, что это подмога вездесущего Рябова, и быть может потому я не отпустил тела Астронома, но внезапно раздался грохот, и машина разлетелась на куски в желто-ярком сполохе, больно ударившем по зрачкам.

Горящие куски металла и плоти еще медленно планировали над елочками и дорогой, когда Саша подогнал машину.

— Давай! — впервые в жизни скомандовал мне он и внезапно охватившая слабость ушла в давно прожитое. Тело Астронома никак не лезло на заднее сидение, торчащий арбалет цеплялся за крышу автомобиля. Я перерезал ножом кожаный ремень, втиснул Астронома в узкое пространство «жигулей», вскочил на переднее сидение, отодвинув автомат с опустевшим подствольным гранатометом.

Саша, как всегда, молчал. Он гнал машину по ночному шоссе, вдоль побережья, а я думал о том, что будет дальше. Нет, не рыдал я о судьбе Астронома, все под Богом ходим, и меня когда-нибудь может найти пуля, пока, правда, везет, а свою судьбу человек выбирает сам. Астроном погиб на родине, но если бы это случилось там, на войне? Тогда прилетел бы за ним «черный тюльпан» и кто-то сказал бы над его наглухо заколоченным гробом, чтоб, не дай Бог, родственники не вскрыли, дежурно-казенные красивые слова: погиб, мол, смертью героя в борьбе за правое дело и свободу братского народа, рвущегося из оков мирового империализма. Это сказали бы даже в том случае, если б Астроном нашел свой конец от дизентерии или снайперской пули во время обеда. Он ведь рассказывал мне, как там гибли ребята, взвод Астронома почти полностью выбили.

Он в живых остался из-за нелюбви к яблокам. Ехали они тогда по дороге, как словно мираж, выросли по борту несколько яблонь с висящими плодами. И в этом скалисто-пустынном краю они показались пацанам чудом, кратким свиданием с родной землей. Бросились они к яблочкам, на деревья полезли. Так некоторые на тех ветвях и повисли, когда ударили по пацанам два ручных пулемета. И оттого, что Астроном с водителем прикончили эту немногочисленную засаду, солдатам легче не стало. А потом помполит заставлял уцелевших писать красивые письма на родину погибших. Нечто вроде: ваш сын героически отдал свою жизнь за советскую Родину в смертельном бою, уничтожил при этом батальон противника и спас жизнь своего командира. Его имя будет жить в веках символом доблести, беззаветного служения Отчизне и народу, а пионерам есть с кого брать пример. А что, о зеленых яблоках писать лучше?

Внезапно машина пошла юзом, меня бросило на лобовое стекло; автомобиль развернуло и он остановился боком в каком-то метре от крутой обочины.

— Что такое? — оторвался я от посторонних, а потому успокаивающих мыслей.

— Колеса, сразу два.

— Дуй на ободах и подальше. Тряску, как-нибудь, переживем. Да что с тобой?

— Первая не врубается, — нервно бросил водитель.

— Лучше машины не мог угнать, развалина какая-то, — нарочито спокойно заметил я. — Не дрыгайся, хладнокровнее, врубай заднюю — и вперед.

— Движок запорем.

— Давай спасать движок, пусть запорют нас.

Повезло, что колеса прокололись, а не лопнули. Тогда бы труба. Хорошо, что на наших дорогах валяется столько гадости, которая не позволяет колесам лопнуть, а просто прокалывает их, оставляя шанс на дальнейшее существование.

Мы проехали реденькую посадку и остановились в небольшой ложбине. Луна медленно скользила по глади спокойного по-ночному морю и холодные звезды равнодушно мерцали вдали, как и миллионы лет назад. Что изменилось за ушедшие годы? Звезды, разве люди стали умнее? Конечно стали, раньше дубинами друг друга гвоздили, мечами, а теперь совсем другое дело. В общем, если бы не войны, мы бы до сих пор жили в пещерах, собирая вручную дары природы. Вся передовая мысль, все устремления человека направлялись на благо войны. Это ради нее он создал порох, расщепил атом и взмыл к звездам. Конечно, может очередной изобретатель мечтал о самолете или телевизоре, чтобы облегчить жизнь людям, кто спорит. Но эти изобретения тут же начинали использовать для облегчения жизни людей по противоположному назначению. И посыпались с самолетов бомбы, сперва вручную, потом автоматизированно, а телевидение открыло новую страницу всемирной истории разведки.

Астроном лежал на заднем сидении машины и, казалось, спал.

— Похоронить бы, — шмыгнул носом сентиментальный Саша.

У меня нет для этого времени, но водитель должен по-прежнему с обожанием смотреть на своего шефа. Я привык решать несколько задач одновременно.

— Он погиб в бою, Саша, — мягко говорю я, — и мы похороним его по древнему воинскому обычаю.

Саша знает, что в литературно-историческом аспекте я очень наблатыканный человек, поэтому воспринимает мои слова и действия как единственно верное решение. Я медленно накручиваю на арбалетную стрелу юлообразный снаряд, натягиваю пружину и плавно нажимаю на спуск.

— Настоящему мужчине подобает именно такое погребение, — Саша чересчур простодушен, чтобы заподозрить меня в неискренности, а я выбрасываю пришедшие из недр памяти слова прочитанной давным-давно саги: «Из пламени костра он подымется в Валгаллу и бог Один укажет ему место за столом среди героев».

Огонь пожирал остов машины вместе с телом Астронома, Саша, по-видимому, начал думать о чем-то своем и я быстро спросил у него:

— Ты сможешь найти хозяина машины?

— А зачем?

— Саша, ты ведь украл автомобиль. Это нехорошо. Мы не воры. Найдешь хозяина машины и отдашь ему деньги.

— Сколько?

— Сколько скажет. Во всяком случае больше двух с половиной тысяч баксов такая лайба не стоит.

Саша с плохо скрываемым восхищением смотрел на меня. Может, для него этот жест показался очень широким, а для меня — вполне обычным. В этом мире я никому ничего не должен, потому что привык платить по счетам.

26

Перед тем как завалится спать, я почему-то подумал, что меня разбудит Рябов. Но этого не случилось. Так что мне не пришлось выслушать его соображения по поводу увядшей «Ромашки», зато нужно было выдерживать избранную линию поведения. Во всяком случае, выходить из дома действительно не следует и Сережа напрасно думает, что я свяжусь с ним. Кроме того, уверен — после моего ужина в «Баркасе» вряд ли Рябов захочет, чтобы я по-прежнему инкогнито беседовал с кем попало по домашнему телефону.

Квартиранты не задавали вопросов по поводу внезапно свалившей их сонной одури и насчет того, куда делся Астроном. Но то, что они уже успели заложить меня Сереже, голову наотрез дам, причем любую, не то, что свою. Иначе почему неподалеку от дома постоянно ошивается какая-то группа; Рябов не допустит, чтобы осиротевший «Аргус» беспокоил меня, пусть даже с его точки зрения повел я себя несколько бестактно по отношению к «Ромашке».

Рябов заявился на следующий день, поближе к вечеру; одуревшая от счастья Сабина, видящая мужа три дня кряду, прикатила в кабинет сервировочный столик и тут же уселась рядом со мной.

Я нежно посмотрел на супругу, подумал, что чересчур уж избаловал ее таким повышенным вниманием и проворковал ей на ушко:

— Радость моя, сделай вид, чтобы я тебя искал.

Хотя Сабина стукнула дверью чуть тише обычного, Рябов не стал мне читать лекцию на тему «Мужчина и женщина». Он выдерживал паузу, а я вел себя так, будто продолжаю образцово выполнять все его указания.

— Сережа, тебе нужно жениться, — наконец-то выдал я дельное соображение, пододвигая к нему тарелку с тостами.

Рябов удивленно вскинул брови, но по-прежнему молчал.

— Нет, ты не представляешь всех прелестей семейной жизни, — щебетал я, наливая кофе, — а главное, твой лучший приятель будет просто счастлив, что не один он мучается.

Рябов, наконец-то, начал высказываться, хотя совсем не по поводу женитьбы.

— Думаешь, я не понимаю, зачем ты это сделал? — чуть ли не прошипел Сережа.

— Что сделал? — выдаю улыбку стопроцентного идиота и при этом по-рачьи выкатываю глаза. — Ты стал говорить загадками.

— Ладно. Что сделано, то сделано. А что будет дальше? — по-прежнему оставался слишком серьезным Рябов.

— Я не понимаю, о чем речь, — так же упорно, как и он, гну свою линию поведения.

— Речь? Речь сейчас идет о том, что ты уничтожил все мои планы. Можно было все сделать красиво. И гораздо надежнее, А главное — чужими руками.

— Сережа, хватит. Надежнее не бывает, — сдаюсь я.

— Конечно, только менты такое следствие развели, будто совершено убийство президента. И мне приходится постоянно отвлекаться… Было бы гораздо лучше собрать всех, кому должна «Ромашка», подвести к ним бригаду. И она рассчиталась бы за все дела. А мы оставались в стороне.

— Сколько времени бы заняла операция? — мне, кажется, пора переходить в наступление, лучшей формы защиты еще не придумано. — Сколько бы еще денег пришлось потерять?

— Согласен, — отрывисто бросил Рябов, — только продолжай. Давай, вслух. Кто еще из людей твоего положения рисковал бы собственной жизнью? Я же говорил о цене твоего самолюбия. А мне методов Вершигоры простить не можешь, хотя и промолчал. Я ему втык сделал. Чувствовал — раз молчишь, что-то задумал. Если бы мог тобой руководить по-настоящему…

— Извини, Сережа, — твердо прерываю эти рассуждения, которые вряд ли приведут к добру, — мной руководить имеет право только один человек — я сам. Это — раз. Что касается «Ромашки», то вполне обычная разборка между этим цветочком и, скажем, обманутым им «Салмо». Можно подумать ты настолько наивен, чтобы не поведать своим дружкам-ментам о такой раскладке. Это — два. А теперь основное, без порядкового номера. Мы столько лет вместе. Ты еще не привык к моему стилю работы? Ведь такие разговоры у нас идут постоянно и все остается по-прежнему. Только разве что нет Вышегородского, который благодаря твоим упрекам, сдерживал мои порывы самостоятельности.

— А то, что «Аргус» перегруппируется, защиты попросит, не учитываешь? Не где-нибудь, в конторе. И контора, втравившая его в это дело, себя обязанной будет чувствовать.

— Мне помнится, кто-то намекал, что мы должны оказать помощь неким людям из конторы…

— Хорошо бы, сцепить их друг на друге. Мертвой хваткой, чтоб успеть «Аргус» прижать, — наконец-то стопроцентно союзничает со мной Сережа. — С ментами проще. Заказное убийство в «Баркасе». Такие преступления давно не редкость. И уже никто не удивляется, если их не раскрывают. Скажи, что ты еще задумал?

— Какая разница, Сережа? Главная прелесть нашей совместной работы в постоянной подстраховке. Мы ведь идем разными путями к единой цели. А кое-какие секреты не позволяют расслабляться ни тебе, ни мне. Ты ведь тоже не все свои действия согласовываешь, однако концертов я тебе не устраиваю.

Сережа мог бы достойно ответить, однако решил промолчать, наглядно доказывая, кто хозяин дела. Но я прекрасно догадываюсь, что его реванш будет не менее значительным, нежели мое самостоятельное решение по «Ромашке». Газеты, понятное дело, подробно расскажут о кровавой разборке мафиози в «Баркасе». Вдобавок выскажут осторожные предположения, почему они произошли, факты у них будут стопроцентные. И я не сильно удивлюсь, если через несколько дней те же самые газеты поведают что-нибудь о судьбе «Аргуса», несмотря на то, что Сережа сейчас подтверждает справедливость моих слов о наших методах работы. Молчит, тостики жует, боится подавиться. Словом, продолжает мою линию поведения.

Сережа тщательно вытер пальцы салфеткой и невзначай спросил:

— Марина у тебя на персональной связи?

— Что ты, Сережа? — как можно изумленнее развожу руками.

— Ну-ну, — тяжело улыбнулся Рябов. — Только попрошу — не принимай самостоятельных решений по конторе. Там я должен играть самостоятельно.

— Расписку дать? — теперь усмехаюсь я, — так она юридической силы не имеет.

— Мне достаточно слова, — не сдается Рябов.

Я вздохнул и заметил:

— Считай, что ты его уже получил.

Рябов лениво потянулся, достал из бокового кармана нож с короткой рукояткой и бросил его на опустевшую тарелку.

— Не думал, что ты станешь разбрасываться моими подарками, — Рябов, конечно, подразумевал неожиданный визит к «Баркасу».

— Я тоже в свое время подарил тебе ножик. Причем, как и ты, два раза подряд. Так что по ножам у нас боевая ничья.

Сережа ушел, а я сидел в вольтеровском кресле и думал о той головомойке, которую он все-таки закатит Марине. И пока Рябов не состыковался с ней, я быстро набираю номер телефона секретарши, попутно хваля сам себя, что не нарушаю слова. У меня полно недостатков. Но есть по крайней мере, хотя бы одно достоинство: я еще ни разу не нарушил собственного слова, кому бы его не давал. Потому что в нашем деле — это труба, обманешь один раз — потеряешь лицо навсегда. Это железное правило я не собираюсь нарушать и сейчас.

— Мариночка, — торопливо говорю, услышав почти нежные интонации явно истосковавшейся по шефу девушки. Еще бы, даже перекурить не с кем. И торопливо, словно в любое мгновение наш разговор может прервать бестактный Рябов, продолжаю: — Тебе Сережа может дурацкие вопросы задавать, так что ты не расстраивайся.

— Где сядет — там и слезет, — успокоила меня Марина. Славно, если б Рябов действительно сел на нее, а лучше бы лег — сколько проблем было бы решено.

— Мариночка, срочно свяжись с Константином, — скороговоркой добавляю, как всегда решая сразу несколько проблем. Оставаться в городе пацану сейчас просто опасно, иди знай, как он выцарапал информацию о сборище в «Баркасе». — Пусть едет в командировку, за автомобилем. Чем скорее, тем лучше.

27

Годовщина Великого Октября не за горами, и я начал нервничать по поводу того, что фирма «Ирина» до сих пор не выполнила мой заказ. Так что, быть может, придется жене дорогой, Сабине любимой, ходить этой зимой в каком-то старье. Я-то знаю, в ее гардеробе, кроме беличьей шубки, есть только две норковые, не считая собольей. В общем, если Ира не выполнит мой заказ, придется Сабине встретить холода в этих обносках.

Вдобавок Рябов огорчил, поделившись информацией, что ему в общем-то не свойственно. Того глядишь, к очередной октябрьской дате начнется еще одно революционное событие, уж слишком часто отвлекается Сережа от своей нелегкой работы по обеспечению общегородского порядка на совместный отдых с приятелями. И грозящие обществу из конторы перемены мне не улыбаются, потому что идти к стенке или в глухое подполье — совсем не для моего нелегкого характера. Так что на крайний случай заграничный паспорт подданного Великобритании у меня уже есть.

И «Аргус» знаменитый пока еще не сообщил всему миру по поводу самоликвидации, несмотря на то, что Рябов зажал его — дальше некуда, разве, что только не уничтожил.

Вот с такими мыслями я сижу в своем кабинете и даже не пытаюсь понять, чего хочет от меня дама внушительных размеров, сумевшая прорвать заслон Марины.

Давно привык, что постоянно отвлекают от дел какие-то люди, спаянные единой целью — сделать меня еще богаче. А поэтому спихнул все переговоры на свои многочисленные службы. Но сейчас нет на месте ни главного инженера, ни менеджера, а что касается коммерческого директора, то он, кажется, позабыл дорогу на работу, до того у нас положение фронтовое. Так что сейчас дама, высказывая свои золотые предложения по поводу перекидки вместе с ее малым предприятием двадцати тонн семечек, действует на нервы лично мне. Конечно, очень хочется выдать в ответ этой тете какое-то соображение, после которого она бы вылетела за дверь без посторонней помощи, однако после ее заявления о конвертации и крупном наваре я обрадовался до того, что чуть быстрее обычного произнес фразу, ставшую дежурной:

— Очень интересное предложение, но мне нужно его обдумать. Я свяжусь с вами, скажем, послезавтра.

Хотя по лицу дамы промелькнуло опасение, что за пару дней кто-то сможет сожрать все эти семечки, она согласилась с такой осторожностью. Потому что настоящий фирмач просто обязан проявлять сдержанность, впервые встречаясь с возможным партнером.

Дама степенно выплыла за дверь, я нервно прикурил сигарету и вместо того, чтобы нажать на кнопку селектора, прочистил горло чуть ли не львиным рыком:

— Марина!

Через мгновение тишину кабинета нарушили перезвоны украшений секретарши, тут же стянувшей у меня со стола сигарету.

— Мариночка, позвонишь послезавтра этой бабе и скажешь ей, чтоб шла со своими семечками… Только культурно.

Марина привыкла к таким указаниям, а потому довольно качнула головой. Ей, по-видимому, даже нравится делать моим неудавшимся партнерам приятные сообщения.

С Мариной я живу несколько дней. Наше совместное проживание ограничивается общей двухкомнатной жилплощадью и хотя моя секретарша несколько раз продефилировала мимо меня совершенно обнаженной, я твердо держал слово, которое мы дали друг другу с Рябовым. С сотрудниками нас должны связывать исключительно деловые отношения. Так что, на всякий случай, оберегая свою невинность, запирался я в дальней комнате, любезно предоставленной секретаршей. Если бы Марина решилась захватить меня спящего, то вряд ли я сумел бы сдержать свое слово, которое всегда было нерушимым. Так что мне все-таки очень хочется, чтобы его нарушил Рябов, хотя свои атаки на него Марина давно прекратила.

Рябов после разборки с «Ромашкой» вертит мной, как хочет. Приказал переселиться к секретарше — и я беспрекословно подчинился. Неудобно стеснять девушку, хотя ее квартира куплена на мои деньги. Но если бы я стал лепить прописку на каждую имеющуюся у меня жилплощадь, боюсь, в паспорте места бы не хватило. Хотя для моральной компенсации своего ущерба я на всякий случай доложил Сабине, что переезжаю к Марине по приказу Рябова. Так что, если моя жена доберется до Сережи, проблемы с «Аргусом», конторой и правопорядком покажутся ему очень незначительным.

Несколько дней спокойной, безалаберной жизни, по-видимому, все-таки сделали свое дело и я расслабился. Мы ехали к Марине, она сидела рядом и что-то рассказывала, но я по привычке думал о своем. И только когда Марина вцепилась в плечо своими нежными, но сильными пальчиками, заорала: «Смотри!», почувствовал неладное. Благодаря стараниям Рябова по освещению города в зеркале заднего обзора был отчетливо виден громадный рефрижератор, перегородивший проезжую часть. И если машина с охраной не объезжает его по тротуару, значит врезалась она в эту громадину. И тут я принял неверное решение. Вместо того, чтобы развернуться и поехать к месту происшествия или стремительно набрать скорость, остановился, быстро расстегивая пуговицы куртки, выхватил пистолет, но послать патрон в патронник уже не успел. Двери одновременно распахнулись, и с двух сторон на меня смотрели черные, как у ангела смерти, зрачки автоматов.

— Брось оружие, мать твою, быстро… — неслись крики со всех сторон, словно включили стереосистему.

Я разжал пальцы, успел заметить, что Марину уже выволокли из машины, и тут чья-то лапа легла на мои волосы, рванула на себя, да так, что слезы заволокли глаза. Давно я не плакал, лет двадцать пять, не меньше. Крепкая пятерня продолжала тянуть за волосы голову вниз и отпустила только тогда, когда меня схватили за руки, швырнули на капот, обшаривая и в таких местах, куда пистолет или нож нельзя спрятать даже при большом желании. Затем меня развернули, по-прежнему не ослабляя хватки, прямо перед собой я увидел ухмыляющуюся рожу парня в длинной кожаной куртке, демонстративно сдувающего с пальцев вырванные волосы. Несдержанность снова отвратительно сказалась на моем здоровье. Хотя руки и ноги мои были надежно заблокированы, я сумел все-таки, резко дернув одной только шеей, нанести ему удар лбом в нос. И после этого тупая боль рванула затылок, увлекла за собой в непроглядную темень.

28

Передо мной была все та же темнота, и словно со стороны я услышал свой собственный стон. Широко раскрываю глаза, но ничего не вижу. Разве что еще сильнее запульсировала в голове кровь, гулкими толчками рвущая виски. Казалось, еще мгновения — они не выдержат напора боли и разорвутся. Руки отказывались повиноваться.

— Очнулся? — словно сквозь ватную пелену послышался издалека голос Марины.

— Ничего не вижу, — прошептал я, — наверное, сотрясение…

— Успокойся, я тоже ничего не вижу, — прервал эти соображения голос Марины, — мы в гараже под домом. Здесь нет света.

Хотя Марина пыталась меня успокоить, боль от этого меньше не стала. И еще я сообразил, что руки у меня просто-напросто связаны. Именно связаны, а не скованы наручниками. И как бы я туго не соображал, стремясь победить боль, это говорило о многом.

— Где мы? — бросая наугад вопрос в темноту.

— Что-то сильно похожее на обкомовскую дачу… — неопределенно протянула Марина.

— Тогда порядок, — выдавил я как можно более спокойным голосом, стараясь шевелить пальцами, чтобы восстановить кровообращение.

Да какой там порядок, если ей не завязали глаза, значит выходить нам отсюда только вперед ногами. Стали бы они засвечивать точку, если бы не рассчитывали иметь дело с потенциальными покойниками.

Марина подползла ко мне и удивительно нежным голосом спросила:

— Ты сможешь развязать мои руки?

Пока я привстал на колени, показалось, что прошла вечность. Вспышка боли отразилась в голове с новой силой, когда кончики пальцев лишь скользнули по ворсистой веревке.

— Не получится, Марина, — глухо простонал я.

В свою очередь Марина попыталась справиться сперва пальцами, а потом зубами с узлом на моих руках, но у нее тоже ничего не вышло.

— Попробуй, перекусить цепочку на сережке, — властным голосом скомандовала моя секретарша.

Во рту у меня было такое ощущение, словно перед экскурсией в этот подвал я полдня лизал медную ручку от двери собственного кабинета. Пересохшими губами я коснулся щеки Марины и, несмотря на то, что каждое осмысленное движение сопровождалось новым витком боли, пробормотал:

— Сейчас мне особенно хочется тебя…

Марина издала что-то вроде смешка, но эта фраза не для нее. Я не имел права показывать слабость даже собственной боли, грыз зубами тоненькую цепочку, быть может, стирая эмаль, и уже почти теряя сознание, почувствовал, как надломилось звено, тонко звякнул о пол пластмассовый полумесяц.

Определяю по звукам — Марина встала в полный рост. Под ее сапогом хрустнула пластмасса. Она долго возилась, пытаясь сидя спиной к обломках серьги нащупать их пальцами, и, наконец, я почувствовал боль от пореза на руке. Мы сидели спина к спине Марина пыталась освободить мои руки от пут.

— Чуть выше, Марина, — скорректировал я ее движения, боль от порезов казалась ничем в сравнении с той, что поселилась в голове.

Потом в моих освободившихся руках оказалось лезвие, мгновенно разрезавшее палец, и я одним движением пересек им канат, стягивающий ее запястья.

— Черт, — тихо сказала Марина, добавила еще одно слово явно не из своего лексикона, а потом заметила: — Дверь заперта снаружи. Придется выбираться через дом.

Судя по шагам, она изучала обстановку, а я тихо прошептал:

— Это, конечно, не более чем смелое предположение, но сейчас мне кажется, что пока я не боец.

Раздался щелчок, яркий свет ударил по зрачкам и с новой силой рванула голову боль.

— Идти сможешь? — спросила Марина.

— Ноги целы, — словно со стороны опять слышу собственный голос, — а голова ко всему привычна. В трех местах зашита. Зачем ты включила свет? Они же…

— Помолчи, — скомандовала Марина, забрала у меня металлическую полоску, скрывавшуюся под пластмассовой оправой, и начала возиться со своим мушкетерским поясом.

Я посмотрел на компактный тельфер, крюк, свисающий с потолка, и заметил:

— Кажется, это приготовили персонально для меня…

Марина не отвечала, она, наконец, щелкнула чем-то, и одна из стекляшек на груди замерцала рубиновыми искорками. Марина подошла ко второй двери, но та была надежно заперта.

— Придется подождать, — чуть ли не весело сказала Марина и переключила внимание на меня. — Ты весь в крови.

— Как положено герою, — заметил я, чувствуя, что боль отступает. Наш знаменитый сенсей Чен учил когда-то: не покоряйтесь боли и она стихнет, побежденная вашей волей. Поэтому, чтобы отвлечься, я прошептал:

— Это же мечта, остаться наедине с такой женщиной…

Марина вполне серьезно заметила:

— Твоя мечта могла сбыться и раньше, у меня дома.

— Это неинтересно… А ты пробовала любить вот в таких… экстремальных условиях?

Марина улыбнулась и неожиданно серьезным тоном спросила:

— А ты сам любил кого-нибудь?

— Любил, Марина. Сперва одну девушку, а потом другую, очень на нее похожую. Но в той, второй, я искал только первую. Когда она меня любила, я еще до этого не дорос, а потом стало поздно. Она вышла замуж.

— Ты встречал ее после свадьбы?

— Нет. И это к лучшему. Она останется в моей памяти такой же, как много лет назад.

— А вторая?

— Она почувствовала все. И тоже вышла замуж. Ты знаешь, я думаю, что любовь — это не то чувство, которое дано испытать каждому…

Я хотел рассказывать дальше, но Марина, смотревшая на меня с какой-то истинно женской жалостью, вдруг вся подобралась. Дверь широко распахнулась, словно от удара и в подвал вошли двое. На их довольно-таки стандартных лицах появилось изумление, не больше того. Марина резко выбросила вперед руку и стальное лезвие из сережки, этот миниатюрный сюрикен, вошел в переносицу одного из парней. Второй еще ничего не успел сообразить, когда Марина прыгнула навстречу ему и, развернувшись в воздухе, нанесла своим сапогом со шпорой удар в челюсть, тут же присела на одно колено, сжатыми пальцами, по-мужски, с хорошим выдохом, ударила по сонной артерии.

И, мгновенно вскочив, нанесла сокрушительный удар шпорой в висок второму противнику, корчащемуся на полу.

— Давай за мной! — скомандовала Марина, бросилась к двери, сорвала с браслета шарик-украшение, расстегнула ремень, рванула зубами пряжку и резким движением бросила конец пояса на руку. Ремень мгновенно обвился вокруг запястья, я увидел, что теперь эта кожгалантерея оканчивается обоюдоострым лезвием. Марина швырнула за дверь шарик и нестерпимо белым ударил по глазам всего лишь отблеск сильной вспышки. Когда я протер виски, в которые стала возвращаться немного отступившая боль, Марины в подвале уже не было.

Возле лестницы, ведущей наверх, в дом, лежал какой-то человек, который, наверняка, не успел понять, что же так сильно вспыхнуло перед его глазами за миг до мрака смерти.

Я с трудом поднялся по лестнице и в дверях наткнулся на еще одного: горло его было словно взлохмачено, кровь окрашивала бугристые края рваной раны.

А потом я увидел Марину. Она дралась с очень плотным парнем, которого, казалось, ее удары не доставали. Он все-таки сумел схватить Марину и по-медвежьи сжал, прижимая ее руки к туловищу, да так, что стало ясно: еще мгновение — и позвоночник не выдержит. Но Марина сделала то, что никогда бы не догадался сотворить мужчина. Она вцепилась зубами в кончик носа противника, руки его инстинктивно разжались. Удар с носка в пах заставил парня наклониться и Марина тут же, перенеся центр тяжести своего хрупкого тела, схватив окровавленной рукой его голову, нанесла парню сокрушительный удар коленом в челюсть.

В это время за окном раздался чей-то наглый голос, многократно усиленный мегафоном:

— Дом окружен! Бросить оружие, выходить с поднятыми руками!

И после небольшой паузы:

— Мать вашу!

Марина не обратила на этот призыв внимания. Она подскочила к поверженному врагу, обрушилась локтем на его солнечное сплетение и сжала руку так, словно хотела показать мне пальцами наш традиционный знак «виктори». Марина больше всего походила на древнюю воительницу, хотя на ней по-прежнему было нацеплено какое хочешь железо, кроме меча и шлема. И вот этими прямыми пальцами она резко ткнула сразу в оба глаза лежащего; хищный удар гарпии, несущий кровоизлияние в мозг, не оставляющий крохотного шанса на жизнь.

Я посмотрел в окно. Прижавшись к автомобилям, развернули автоматы к бою ребята в пятнистых куртках и по-залихватски заломленных беретах с эмблемой летящего сокола.

— Марина, давай сдаваться, — пробормотал я. — Ты хорошо поработала, но я вынужден объявить тебе выговор. Радиомаяк могла бы успеть включить пораньше. Я ведь бил его, чтоб внимание отвлечь.

Марина, усмехаясь, смотрела на меня и ее лицо то приближалось, то удалялось от меня.

— А в общем-то благодарность с занесением в личное дело, — продолжал я свое наступление на вновь идущую в атаку боль. — Ты лучший телохранитель в мире. Поверь, я ведь сам был когда-то на твоем месте. Но ты еще моя секретарша. Так что…

Марина сделала непроизвольное движение, будто в ее руках были карандаш и блокнот. Я сумел усмехнуться, хотя уже совершенно не мог сопротивляться боли.

— Марина, не забудь позвонить этой тете и отменить сделку по ее семечкам, — успел прошептать я перед тем, как снова провалился в кромешную темень.

29

Будь я совслужащим — болеть мне и болеть. Сперва бы отвалялся в постели положенные недели, потом шкандыбал бы по врачам, постоянно намекая на головную боль и тошноту. А почему нет, если зарплата капает; так можно раз в неделю и подышать ради этого спертым воздухом районной поликлиники. Но хотя мне заработную плату никто не начисляет, я окончательно очухался лишь на третий день после одного из самых торжественных событий в своей жизни и не собираюсь в течение нескольких месяцев исполнять танец умирающего лебедя на глазах зрителей в белых халатах.

Белых халатов за эти три дня я и так насмотрелся на всю оставшуюся жизнь. И кто это распространяет порочащие наш передовой демократической строй слухи, мол, врачи у нас хорошо умеют только СПИДом награждать, а лекарств вообще нет? Возле моего изголовья выросла такая батарея всяких микстур и таблеток, что мне до сих пор плохо понятно: зачем вдобавок к ним еще трижды на день в мой зад втыкают шприц, начиненный какой-то жидкостью, стоимостью в месячную зарплату среднестатистического гражданина.

И врачи у нас хорошие, сам убедился. Смотрят в глаза пациента еще вернее, чем болонки, разве что хвостом не виляют. Наверное, только потому что хвостов у этих врачей нет. А когда Сабина небрежно опускает баксы в карманы их накрахмаленных халатов с вышитыми гладью буквами, так их преданные глаза чуть ли не увлажняются от преисполненности чувства врачебного долга и сострадания к несчастному пациенту.

Сабина вокруг меня квочкой вьется. Даже Гарик пришел папашу проведать, носом шмыргает, рассказывает, как ему жалко отца родного, любимого. А в глазах его я читаю, как по открытой книге: мол, жалко, папа дорогой, что тебе так легко накостыляли. Так я же по голове стукнутый, возьми и брякни с радостью сыночку: Гарик, родной мой, наследник единственный, скоро вырастешь на радость родителей, тебя не так лупить будут, а гораздо сильнее. Гарика после этого заявления словно взрывом из комнаты выдуло; хотя на прощание он заявил мне: «Иди в жопу!», я назло ему все равно не встал с кровати. Пусть сам туда катится, истинный внучок своего дедушки.

А потом я сказал закатившей глаза Сабине, наконец-то дождавшейся, что любимый супруг по части докторов с ней полный паритет создал, чтоб перестала своих гиппократов недорезанных сюда таскать и «зеленью» ежедневно прикармливать. Им еще понравится такой расклад, так двадцать лет не позволят мне с постели подыматься.

Я уже целые сутки в норме, сам это чувствую. Чуть ослаб, правда, но старая закалка все равно сказывается. А то, что кожа на голове рассечена и шишка рядом с Эйфелеву башню — у меня и не такие прелести были, и ничего — до сих пор все в порядке, даже встает на двенадцать о клок.

Чем больному хорошо — капризничать разрешается как ребенку маленькому. Вот был бы здоров, так за такие штучки — давно послали, а больной — шалишь, пусть хоть у всех на голове одновременно ездит — это как положено. Ну, если честно, я и будучи здоровым вполне могу капризничать не хуже дурдомовца со стажем и ничего — потерпят, А Рябов, паскуда коммерческая, воитель за справедливость, уже два дня сюда рыла не показывает, потому что знает меня, как облупленного и разговор у нас будет серьезный.

Если уж совсем загрустится — Константин меня развлекает своими мемуарами о зарубежном турне. Привез он себе не только машину, но и пистолетик прикупил, не какой-нибудь, а «Магнум». Если американцы правы, утверждая, что пистолеты являются продолжением наших членов, так Костя о себе позаботился, как никто другой. Потому что этот «Магнум» своими размерами напоминает что-то среднее между средневековой мортирой и чересчур засекреченной ракетной установкой «Тунгуска».

Константин клялся-божился, что при большом желании уже знает, как перевезти через кордон, не то, что здоровенный пистолет «Магнум», но и маленькое приспособление типа «земля-воздух». Когда таможенник начал шмонать пять машин советских туристов, сбившихся в одну компанию по пути на родину, так он сходу прямым текстом заявил: по пятнадцать баксов с машины — и осмотр будет носить весьма профилактический характер.

Туристы, не чувствуя за собой ничего криминального, предложили приватизатору пограничной полосы по два блока сигарет с каждого экипажа. В ответ на такую дешевую подачку, таможенник заметил, что он не нищий, а машины теперь уж точно до последнего винта раскрутит. И надо же такому случиться, что, едва заглянув в бардачок машины Константина, он увидел там такой нож, о котором не смел мечтать даже Рэмбо. Чтобы нож этот не конфисковали, Константин тут же дал таможеннику сто долларов и тот сходу начал вещать ему, дабы он поскорее уматывал со всей своей компанией.

Начальник отдела снабжения всерьез уверял меня: нож он оставлял на видном месте специально, чтобы таможеннику было к чему прицепиться, потому что контрабандой машина была нафарширована под завязку. И если в следующий раз нужно будет провозить что-то серьезное, так для пользы дела он на видном месте автомат положить может.

Хваля сам себя, Константин иногда входил в такой раж, что сиделка выгоняла его из комнаты без моих просьб.

Сиделочка моя бдительная, с грудью изумительной, ностальгию навевает. Смотрю я на эту грудь в упор, когда лекарства глотаю и думаю — как это рубашка не треснет? Мышцы под ней так и перекатываются шарами, с такой грудью, о плечах помолчим, можно стену толкать до полного выноса из-под кровли. Я последний раз такого муркета лет пятнадцать назад видел. Правда, тот еще чуть повыше был и на кило двадцать тяжелее. Но все равно так и не смог переварить ту свинцовую пилюлю, что я успел загнать ему в пузо из длинноствольного пистолета «люгер» за долю секунды до того, как он собирался снести мою голову своим ножиком, который в руке нормального человека больше был бы похож на саблю. Да, тогда я не промахнулся, потому что стрелял чуть ли не в упор. А главное, Веня Горбунов, благодаря этому выстрелу, лишний десяток лет протянул, царствие ему небесное.

Сиделочка эта, крошка под сто тридцать килограммов, особого настроения мне не добавляла и я раскапризничался до упора, начисто позабыв, что все-таки не где-нибудь отлеживаюсь, а дома. И поэтому постоянно дежурящий на первом этаже Константин ошарашенно хлопал своими ресницами по кукольным глазкам, когда я потребовал себе в сиделки исключительную женщину. Причем, максимум, Костиного возраста, обязательно рыжую и в очках. Почему рыжую — до сих пор не пойму, может, с травмой это связано? Да, и чтобы грудь была пятого размера — тоже очень важно для моего выздоровления. И вдобавок эта грудь обязана стоять, как влитая, а не висеть до колен. Говорил я вполне серьезным тоном, так что Костя понял меня буквально и укатил на своем задрипанном «фольцвагене» за сиделкой.

Самое интересное, через пару часов привез ее. Даже с белым чепчиком на голове. Хотя девка была рыжая и с такой грудью, как требовалось для моего излечения, гигантские очки Костя явно нацепил на ее нос самолично. Чтобы проверить профессиональные способности врачихи, я почувствовал острую необходимость увидеть девушку без одежды. Судя по тому, с какой скоростью она раздевалась, эта медсестра ежедневно спасала людей от окоченения, согревая их своим телом. Я тут же с неудовольствием отметил: ее грудь чуть-чуть не дотягивает до пятого размера, а заодно, что Костя еще не сбацал мне благодарность за персональную машину.

Так что Костя стал скакать вокруг голой, ничего не понимающей врачихи, что-то повизгивая от своего бармалейского характера с радостью на лице, а я громко хлопал в ладоши. Наконец, в комнату буквально влетела Сабина. Может быть, ей почудилось, что я уже скончался, а Костя рыдает — поскуливает и хлопает себя по морде от отчаяния. Пока Сабина ничего не поняла, я заорал «Смотри, дорогая, что они вытворяют на глазах больного человека» и тут же настроился на корриду. Сабина гоняла по комнате за этой парой не хуже, чем бык за пьяным матадором и его кобылой, пусть они и разбегались каждый по одиночке. Когда мне надоело улыбаться, я скрестил на груди руки, уставился в потолок и еще раз подумал о том, что изредка поболеть — это все-таки хоть какая-то разрядка. Если не сказать — отдых.

А на третий день болеть мне надоело. И хотя какой-то профессор начал скороговоркой бубнить о страшных последствиях из-за преждевременного подъема с койки, я гаркнул на него с такой силой, что он сходу догнал — так может орать абсолютно здоровый человек, даже если он больной на всю голову. Хотя Сабина тоже что-то мямлила насчет здоровья моего драгоценного, я и ее послал куда дальше того доктора. И без помощи костылей стал передвигаться по комнате, доказывая тем самым, что наша медицина все-таки на мировом уровне.

Рябова вызвонить было непросто. Сережа, правда, ссылался на страшную занятость, но я заявил, если ближе к вечеру его не увижу, тогда самолично выйду на улицы сражаться с преступностью. Сережа сходу понял, что это означает, потому что тут же подогнал ко мне Босягина с отчетом о проделанной работе за эти дни, получив предварительно мое согласие на единоразовое руководство пресс-группой.

Выдающийся журналист Босягин все норовил попасть в мой глаз зайчиком, отзеркаливающимся от его лысой головы. Когда-то я в шутку предложил ему парик, но увидев, как сузились глаза собеседника, сходу врубился — мой юмор не всем по душе. И хотя в связи с этим я не собирался менять манеры поведения, с Босягиным больше никогда не шутил. Глаза узкие его, меня, конечно, не очень смутили, но острый, как бритва взгляд, выразил такую ненависть, что как-то стало не по себе. И хотя опасаться своих людей мне не приходится, не стоит лишний раз кидать в их душу ядовитое зерно. Иди знай, что из него может вырасти.

Босягин притаскал мне кучу отечественной газетной макулатуры и кассету «Акаи». Судя по его устному отчету, борьба с бандитизмом в городе идет не на жизнь, а на смерть, так что Карпин даже очень доволен, хотя Вершигора совался к нему со своими опасениями. Кассету я смотрел с таким же удовольствием, как покойный Вышегородский фильмы вроде «Глубокой глотки». Потому что какая-то сопливая девочка восторженно рассказывала об очередной блестящей операции специального ментовского подразделения «Сокол». И хотя себя на экране «Тошибо» я так и не увидел, мне вполне хватило видеосъемки засвеченной точки, где Марина порезвилась от души.

Девочка из телевизора, заикаясь и стреляя глазами куда-то вниз, поведала, как гнусные рэкетиры выкрали директора одного из малых предприятий с целью получения выкупа и только молниеносное вмешательство спецподразделения «Сокол» спасло его от неминуемой гибели и дальнейших пыток. А когда ведущая сообщила: среди вымогателей был один из бывших сотрудников КГБ, я окончательно понял, какую игру ведет со своими корешками из конторы мой коммерческий директор.

— У тебя есть связь с Бойко? — спросил я Босягина, и он мгновенно кивнул своей лысой башкой.

— Передай, пусть срочно вылетает в Южноморск. Тут один необоснованно репрессированный ждет его помощи.

Босягин даже не улыбнулся, хотя, в принципе, должен быть мне благодарен за то, что я освободил его от охраны Студента. У них несовместимость еще лучше, чем у меня с сыном. Потому что в свое время Босягину всучили какой-то фуфель и Студент в его присутствии высказался по поводу умственных способностей журналиста. Во дает, я о Босягине вслух не высказываюсь, а этот себе позволяет. Все оттого, что привык с картинами общаться, а не с живыми людьми. А я тогда справедливо заметил: не ошибается тот, кто ничего не делает. И с тех пор перестал ловить на себе волчий взгляд Босягина по поводу высказывания о его лысом куполе. Можно подумать, я ему патлы повыдергивал, до того этот деятель мнительный.

Сережа заявился через час после того, как Босягин перестал сверкать своей башкой перед моими утомленными из-за классовых боев глазами.

Я широко осклабился и заявил:

— Рад тебя видеть, Сережа.

А потом шагнул к нему навстречу, молниеносно посылая свой кулак в челюсть коммерческого директора. Конечно, врач оказался прав, мне еще рановато вставать с постели. Рябов легко заблокировал ударную левую и несильно ткнул меня кулаком под ребра. Но и этого движения хватило, чтобы я вернулся на исходную позицию. Ладно, мордобой в общем-то законами не поощряется, но свободы слова, этого нашего единственного завоевания за последние годы, меня никто не лишал.

— У своих ментов замашек понабирался, сука, — выдаю Рябову словесную оплеуху. — Думаешь, я не врубился…

Рябов успокаивающе поднял руку. Да, понимаем мы друг друга не хуже близнецов — это точно. И так легко мой удар опередил Рябов, потому что знал, как я поведу себя. Иначе, несмотря на страшные болезни противника, лететь ему кубарем, сбивая все, что стоит в этой комнате на пути к стене. И догадывается Рябов, о чем я ему буду говорить. Можно, конечно, промолчать, мы-то понимаем друг друга без слов, но неприятный осадок в душе своего партнера я обязан оставить хотя бы в качестве моральной компенсации.

— Хорошего живца ты выбрал, Сережа, — чуть спокойнее говорю я.

— А кроме, как на тебя, они бы и не клюнули. Не тот уровень, — нагло заявляет Рябов. — И тебе приятное сделал. Сам говоришь постоянно: жизнь без риска неинтересная.

— Ага, верю. Ты, наверное, своим конторским партнерам чистосердечно признался, что преследуешь еще одну цель.

— Не понимаю.

— Как, разве ты не сказал им, что это я прогулялся к «Баркасу», а потому…

Хотя Рябов пытался сотворить обиженный вид, он невольно ухмыльнулся.

— Учитель хренов, — скалю зубы ему в ответ, — еще раз решишь меня повоспитать, я такой фейерверк закачу, что у еще одного преподавателя Вершигоры звездочки на погонах раком станут по стойке «смирно».

— Да, чтоб я мог, сам бы пошел… — вырвалось у Рябова. Настроение у него явно опустилось.

— Марина знала?

— Нет.

— Молодец. А если бы нас без всяких разговоров…

— Разговор, как раз… Но он не приехал с тобой пообщаться.

— Петр Петрович наш замечательный? Личная беседа перед отправкой на тот свет?

— Вдобавок помощь «Аргусу». Но главное, что среди погибших был один из его непосредственных подчиненных. Теперь конторские группировки сцепились, не разорвешь.

— А почему же не приехал этот Петух Петухович?

Сережа неопределенно пожал плечами. Ну, конечно, так он не и скажет, даже если знает причину.

— «Аргус» без моей команды не трогать, — заявляю я, доказывая право на руководство, хотя сам уже в этом не очень уверен. Рябов слишком потянул одеяло на себя. Но у него не хватит выдержки и, чего там, умения достойно завершить многоходовку, потребовавшую значительных средств. Моих, прошу заметить, а не рябовских. «Аргус» остался без прикрытия, потому что у Петра Петровича сейчас задачи поглобальнее, он будет выводить из-под удара себя. И, конечно же, Велигурова прикроет. Как возможную ставку на будущее. Но кроме того, начни Велигуров «петь» — Петру, мать его, Петровичу тоже не будет сладко. Конечно, за его дела прошлые по доблестной защите интересов Советского Союза ему даже пятнадцать суток не грозят. Потому что в демократическом государстве, существующем год, он ничего античеловеческого вроде бы не делал. А о прошлом — можно смело забывать. Кто станет копаться в деяниях чиновников несуществующей уже страны? Никто. Кроме меня. И если всплывут на свет какие-то гадости из трудовой биографии Петьки Петровича, это не смертельно, но все-таки — при хорошем стечении обстоятельств болезненно ударят его по погонам. И пойдут вопли-сопли: диссидентов давил, террористов учил, а теперь защищает безопасность нашего нового государства, демократичнее которого только непроходимые джунгли. И все, нет Петра Петровича в рядах чекистов.

Так что Велигуров одновременно и ставка на будущее, и защита прошлого. Не зря потомственный гэбист притащил за собой в Южноморск этого деятеля Петю, тоже на что-то рассчитывает. Ничего, очухаюсь окончательно, я вам такую арифметику устрою, аферюги, бандюги, пидарюги.

— О чем ты задумался? — тихо спросил меня Сережа.

— Всю жизнь с поганью воюю, а рассчитываю исключительно на кладбищенский памятник. Хотя за это время мог бы стать, минимум, десять раз Героем Советского Союза.

Рябов расхохотался от души. Он, наверное, как и я, представил себе пять моих монументов в ряд, установленных на родине Героя.

— А с конторой у тебя отношения…

— Уже больше, чем приятельские, — подтверждает Рябов. — Я между делом, им с трассовыми бандами помог.

С бандами этими у него получилось здорово. Перед тем, как притащить сюда очередного фельдшера, Константин соловьем заливался. Наверное в благодарность за то, что Сережа не узнал о его способности превратить троллейбус из общественного транспорта в таксомоторный.

Еще недавно мы все жили в единой стране, которая распалась после того, как в Беловежской пуще охотники-любители сообразили на троих. И теперь каждая из республик считает себя самостоятельной страной уже потому, что может показывать дули бывшим братьям через весьма условные границы. А пока пограничники потеют на сильно расплодившихся кордонах, проверяя, не везет ли какой-то проклятый контрабандист пять кофемолок и два термоса из Ашхабада в Брянск через три границы, чтобы нелегально тащить назад, сбросив по дороге в Урюпинске, аж пять палок колбасы при двенадцати парах валенок, нашлись ребята еще сообразительнее.

Они немного пошастали вдоль новоявленных границ и увидели что только хочешь, кроме контрольно-пропускных полос. Поэтому бегают через границы без виз и не рискуют, что их след возьмет овчарка, тянущая за собой в погоню отделение солдат. Изо всех документов эти ребята предпочитают носить при себе автоматы «Калашникова», которые обеспечивают им неприкосновенность понадежнее дипломатической.

И хотя так называемые границы свежеиспеченные президенты воспринимают всерьез, автотрассы, пересекающие кордоны, никто не думает перетаскивать на свои независимые территории. А по шоссе гоняют грузовики, сплошь и рядом иностранные — российские, украинские, белорусские, молдавские. Нужно заметить, что в тех грузовиках везут вовсе не пустой воздух для намотки тонно-километров, как в былые времена. И редкая машина не платит рэкету за так называемую охрану своего участка трассы.

Так что водители спокойны за свою неприкосновенность. И совершенно напрасно. Потому что из совсем другой державы, находящейся этак метров за триста от этой трассы, в аккурат между мостом и коровником, вдруг вылетают к обочине вражеские отряды, нарушающие территориальную неприкосновенность независимой страны. И никаких погранцев не боятся. Оттого, что в это время погранцы на своих КПП шмонают многочисленные торбы у чересчур расплодившихся туристов.

И раз никто не обращает внимания на эти нелегальные туры через границу, вражеский отряд нагло берет на вооружение партизанские методы нападения на немецкие обозы. Один из них выскакивает на трассу и вместо ментовской полосатой палочки начинает командовать водителю автоматом. Тот, на всякий случай, останавливается, потому что ничего не боится: он ведь заплатил гражданам этой страны за право ездить на приватизированном ими участке дороги. И только потом он убеждается, что перед ним чужеземные диверсанты, хорошо вооруженные и прекрасно владеющие иностранным языком: все говорят с ним и между собой почти без акцента.

В общем, водитель хотя и намекает, что он уже взнес за прохождение своего груза по дороге, эти импортные бандюги нагло срывают пломбы и тащат на себе экспортный груз через границу. Мимо коровника, на родную землю. А менты, в отличие от бандитов, законами не поступаются, и на заграничную территорию — ни ногой, даже если речь идет о погоне.

Многим бизнесменам и представителям директорского корпуса очень не нравилось такое повышенное внимание к их продукции без предварительной оплаты хотя бы по безналичному расчету. И они постоянно разорялись во все стороны, что во времена пиратского средневековья жили бы куда спокойнее. Менты облегченно вздохнули, когда у них забрали этот шмат нелегкой безрезультатной работы, взвалив его на тех, кто обязан обеспечивать безопасность государства, его границ и автомобильных дорог стратегического назначения. Госбезопасность по этому поводу имеет пограничные войска, у которых есть опыт отлова диверсантов-одиночек, прущих через кордон в спецбашмаках с коровьими отпечатками, чтобы насыпать яд в колодец председателя колхоза «Заветы Ильича». Зато пограничники не знают, как ловить моторизованные банды с пешими подразделениями, которые в течение пары часов спокойно пересекают сразу несколько государств, разделенных между собой не контрольными полосами, а исключительно ценами на самогон.

То, что не сумели сделать менты с пограничниками, успешно выполнил Рябов. Нанял несколько фур, постоянно менял номера, и в течение трех недель очистил четыре трассы от непрошенных гостей. Причем одна из дорог была даже иностранная, что говорит об истинном интернационализме Сереги. И все прошло, как по маслу; трясущийся при виде автоматов водитель ронял ключи от страшного перепуга на землю, банда тут же бежала в тыл машины открывать замки. А когда двери распахивались, вряд ли кто-нибудь успевал удивиться тому, что в накладной значится совсем другой товар, абсолютно непохожий на международный автомат «Калашникова», с бесплатными приложением в виде рябовской бригады. Да и тот налетчик, что стерег перепуганного донельзя водителя, дышал не больше нескольких секунд после первого выстрела. Так что в деле борьбы с международным терроризмом Рябов сильно помог своим партнерам из конторы. Но и они, понятное дело, в долгу не останутся. Тем более, что наши цели совпадают, а вернее сказать, пока совпадают.

— Нам по-прежнему нужна повышенная охрана на точках? — наивно спросил я, зная заранее ответ Рябова.

— Пока да. Береженого Бог бережет, — сказал Сережа то, что я надеялся услышать.

Прекрасно понимаю — специфика работы Рябова не позволяет ему доверять кому-либо полностью. В том числе и мне. Даже если не принимать в расчет автономные действия шефа. И правильно делает. С моим нелегким характером я сам себе доверяю не более раза в неделю.

— И не забудь, что я говорил насчет «Аргуса», — замечаю на прощание, — пришли мне весь материал, пока дома — обмозгую это дело, хотя из-за тебя голова болит.

— Кое-что есть, — вздохнул Сережа, — но зачем это…

— Зачем это? Все можно сделать проще, — передразнил я Серегу, имитируя его рассудительные интонации. — Ты только способен этот «Аргус» на тот свет спровадить, а у меня есть по этой фирмочке кое-какие соображения. И не вздумай делать двух вещей. Попробуй еще раз не поставить меня в известность при дальнейших играх, пользуясь даже самой надежной страховкой. Ясно?

Рябов кивнул головой и вопросительно посмотрел на меня.

— Чего тебе еще?

— А вторая вещь какая?

— А вторая — самая главная. Не трахни Марину в виду особого поощрения.

30

Игорь Бойко примчался на мой призыв еще раньше, чем я мог ожидать. Вот что значит привычка освещать своим «Факелом» дорогу к царству справедливости необоснованно репрессированным покойникам.

— Кино твои орлы сфотографировали? — проявляю заботу об отечественной кинематографии.

— Архивные материалы подобраны. Кое-какие свидетели тоже есть. Правда, о самом Велигурове они не говорят, но взвод его припоминают.

— А где же художественный вымысел, творческий поиск? Стремление к обобщениям у настоящего художника обязано сводиться к конкретным деталям.

— Я это понимаю, — замялся Игорь, — но реальна только одна удача. Хроника, которая никогда нигде не демонстрировалась. В Киеве в сорок четвертом вешали военных преступников. Там есть кадры — приговоренные стоят на табуретках. Именно на табуретках, видимо, в ближайших домах взяли. А табуретки на грузовике. Потом машина медленно отъезжает и офицеры эти табуретки забирают из кузова. А среди них Велигуров. Это все. До того еще были кадры: осужденным набрасывают петли на шеи, но его среди… ну нет его там, в общем.

— Характерно ты запнулся, Игорек. Слово палач выговорить не смог. Напрасно. Это прежде на Руси палача для казни по всей стране искали, а советская власть с таким предрассудком в два счета справилась. Палач — так палач. Тоже профессия, причем не менее древняя, чем твоя бывшая. Вот ты дернулся недовольно по поводу банального сравнения. Но я так тебе скажу — на правду не обижаются. А ребята эти, которые военных преступников вздернули, коллег своих неудачливых, на следующий день, быть может, и безвинных вешали. Отсюда, судя по твоей реакции, можно вывод сделать — не всегда твоя общественная работа на пользу дела идет. Трудновато, Игорь? Жертвы ты реабилитируешь, а палачей тронуть — не замай! А ведь есть они, ветераны мокрых дел, наверняка еще не все передохли. И не прячутся, как проигравшие немцы в каких-то джунглях, а среди людей живут. Спецмагазинами пользуются, госпиталями для престарелых защитников родины. Вот Велигуров наш замечательный, генерал доблестный. Старичок крепкий, здоровьем не обиженный, на пяток лет моложе, чем был Леонид Ильич, когда последнюю цацку на грудь себе впаял. И дорвись Велигуров до власти, он табуретки как прежде собирать не будет. Или в затылок из пистолета палить. Он так жахнет, что ты со своим «Факелом» многорегиональным от Москвы до самых до окраин за одну ночь к своим пациентам отправитесь. Так, для начала. И для порядка.

— Хорошо. Есть спорные вопросы и я их задаю. Но только по работе над фильмом. Подобрана пленка, возможно тебя это заинтересует. Стоит человек у кустов в кепочке, спиной к камере. Обычный ракурс пятидесятилетней давности, ничего интересного с профессиональной точки зрения… кинематографистов, — снова начал подбирать слова Игорь. — А потом подходит к нему подтянутый старший лейтенант. Одет с иголочки, сапоги начищены, хотя грязь кругом отчетливо видна, судя по одежде — или весна или осень. В шинели, как влитая сидит, фуражка по всем правилам надета — готовился, видимо, к съемке. Тщательно готовился. Вот этот бравый парень человеку, стоящему спиной к камере, демонстративно пускает пулю в затылок. И тот валится в кусты.

— И ты хочешь сказать, что в то время Велигуров был тоже старшим лейтенантом?

— Больше того. Этот… палач, как ты выразился…

— А ты его палачом не считаешь?

— Исполняющим приговор, — хотя Игорь давно ушел из журналистики, он предпочитает нейтральные формулировки. Не знает Бойко, кто этот человек в кепке. Если какой-то переодевшийся зондеркомандовец, тогда старший лейтенант мстит за муки нашего народа. А если один из тех, кого «Факел» хочет реабилитировать, понятное дело, этот старлей-палач, душегуб, сталинский охвостень, бериевский прихвостень. Даже если он сейчас жив и спокойно нянчит внуков.

— Ну так что, этот исполняющий приговор…

— Очень похож на Велигурова. Но не больше того.

— Этого, думаю, достаточно. Главное удачно подобрать изобразительный ряд, создать нужное настроение. И чтоб не было затрепанных кадров массовых убийств. Словом, ты не хуже меня знаешь, что нужно объяснить нашим выдающимся художникам от кинокамеры.

— Легко сказать. Они же из себя гениев корчат. Можно, конечно, воздействовать под коньячок, причем так, чтобы наутро они были уверены — придумали такой ход вполне самостоятельно.

— Сроку у тебя недели две, не больше, — ограничиваю творческий процесс жесткими рамками.

По-видимому работа над архивными документальными кадрами уже подошла к концу, потому что Игорь не высказал по поводу срока никаких возражений.

— А как насчет похода по местам боевой славы товарища Велигурова в собственном тылу?

Игорь явно мялся, не решаясь по-видимому рассказать, как расстреливал вхолостую мои субсидии на зауральских собратьев.

— Смелее, Игорек, — мягко замечаю я. — Если ничего не вышло — так и скажи.

Похоже, я перегнул палку. Чтобы у руководителя моей пресс-группы что-то когда-то не вышло, такого я не припомню. Игорь сразу перестал гужеваться, как только речь зашла о его профессиональной репутации.

— Свидетелей, конечно, мы не нашли. Документов тоже. Но есть одна зацепочка. В Омске живет очень интересный человек. До недавнего времени работал в местном драмтеатре. И представь себе, сидел в том же самом лагере, где убивал заключенных Велигуров.

— Приводил приговор в исполнение, — специально поправляю Игоря, — согласно приговору, именем народа.

— Все жертвы велигуровского взвода реабилитированы, — заметил Игорь.

— Я счастлив за них. А артиста твоего Велигуров часом не расстреливал?

Игорь уловил иронию в моем голосе и заметил:

— Ты страшно шутишь. Даже там, где должен быть какой-то предел…

По-моему, цинизм Бойко уже достиг этого самого предела. Но излишне возбуждать его пока не стоит.

— Да перестань, я буду шутить, даже если меня самого поставят у стены. Так что твой артист?

— Почему ты решил, что этот человек артист? Может он был осветителем или рабочим сцены.

— Потому, Игорь, что умею делать выводы, несмотря на то, что меня в последнее время бьют по голове все, кому ни лень. Ты сказал, что свидетелей нет. И документов тоже. В этом же контексте прозвучало слово «драмтеатр». И вдобавок человек сидел в том же лагере, где выполнял свой священный долг Велигуров. Значит, он вполне может правдоподобно сыграть воспоминания о зверствах этого приводящего в исполнение, даже если не знает его фамилии, не помнит в лицо. Больше того, даже если никогда не видел Велигурова.

— Он действительно его никогда не видел. Артиста перевели в этот лагерь через полгода после того, как в нем… как Велигуров…

— Игорь, ты не на пресс-конференции, перестань подбирать слова. Я понимаю, общественная работа в «Факеле» давит на твой мочевой пузырь, но не до такой же степени. Скажи просто — как в нем отстрелялся Велигуров.

Игорь покорно кивнул головой и посмотрел на меня с таким печальным видом, будто сам является жертвой необоснованных репрессий.

— Я понимаю, отчего ты так нервничаешь, Игорек. Артист перед камерой слезу уже пускал, о злодее-Велигурове распылялся?

— Да, — односложно ответил Бойко.

— Ты ему заплатил?

— А сейчас бесплатно никто не работает. Нет, денег ему не давали. Просто я набросал текст, а ему сказали, что это фотопроба. Вот артист и надеется получить эпизодическую роль в фильме о пережитом.

— Оказывается, надежды питают не только юношей. И что дальше?

— Все, — простодушно сказал Игорь.

— Да? — удивился я. — А завтра дедушка начнет выяснять, на какой студии ему выдадут лагерную робу. Или вдруг каким-то образом узнает о нашем замечательном фильме. Я не говорю о том, что свидетель тут же превращается в липу. Это просто сведет на нет даже документальные кадры фильма. Как его спонсор, я просто обязан предусмотреть все мелочи. А ты, как руководитель пресс-группы, не должен ждать, пока я тебе о них напомню.

— Он старенький совсем. Больной, — пытался оправдаться скорее всего перед самим собой Бойко.

Я молчал. Игорь слишком много времени со мной, чтобы не уяснить главного принципа нашей работы — в ней не бывает мелочей, все крутые проколы начинаются именно из-за, казалось бы, пустяков. Но видимо общественная работа Бойко сделала его таким сентиментальным, что, того глядишь, он начнет умывать руки чаще Пилата. Вот почему он мялся, слова подбирал. Напрасно Игорек ждет, чтобы я скомандовал по поводу дальнейших действий. Это его операция, и он прекрасно понимал, что все должно быть без зацепок. Может и жалел Бойко старика, но догадывался, что после киносъемки его судьба должна измениться. Я не собираюсь приказывать ставить точку в нелегкой биографии артиста и брать грех надушу. Потому что давным-давно взял за правило: крайние меры необходимы только при защите, когда тебя загоняют в угол. Поэтому я никогда не считал себя убийцей и сплю даже очень спокойно. Так что, Игорек, свои переживания при себе держи, а тебе я плачу за конечный результат работы. Снимай натянутую год назад маску «факельщика», мне, откровенно говоря, уже становится тошно, когда ты мнешься по поводу формулировок. Видимо, до того привык корчить из себя защитника неправедно загубленных, что временами сам в это веришь. А врать самому себе — опаснее занятия нет.

— Если цель оправдывает средства… — продолжал искать поддержку Игорь.

— Значит, средства стоят цели, — невольно вырвалось у меня, так что пришлось добавить к сказанному: — Пять тысяч долларов, Игорь. Но я готов к тому, что расходы увеличатся. А соответственно и твоя доля. Говорят, «Кодак» снова подорожал. И напрасно ты утомляешь меня деталями. Давай договоримся, сценарий я в общем и целом одобрил, через две недели кассета должна быть здесь.

— Значит, ты хочешь… — не сдавался Игорь.

— Ничего я не хочу, — чуть повышаю тон, — твои затеи меня не касаются. Раньше нужно было советоваться. И не строй из себя целку — решение ты принял самостоятельно, еще до того, как появился здесь. Я скажу тебе честно, мне не нравится твое, подчеркиваю, твое решение, от него воняет сильно. Мы никогда так не работали. Это все равно, что взять у человека товар и вместо того, чтобы расплатиться с ним, причем по расценкам куда выше государственных, проломить ему голову. Можешь только утешаться тем, что люди, против которых мы играем, столько сограждан нагробили — ты их пожизненно не реабилитируешь. Но все-таки я предпочитаю работать без применения их методов.

— Ты тоже себя успокаиваешь, — выдал мне Бойко.

Так он еще и наглеет, хочет доказать, что я куда хуже его, вынужденного считаться с моими требованиями по соблюдению максимальной безопасности операции. Сейчас я тебе покажу, борец за справедливость, реабилитатор поганый.

— Хорошо, — говорю Игорю нарочито спокойным голосом. — Старичка придется убрать. На карту поставлено слишком многое. Ты это хотел услышать? Я сказал свое слово.

По лицу Игоря не было видно, что он испытывает хоть какое-то облегчение.

— Иди, Игорек, — ласково сказал я и чуть тише добавил: — Приводи приговор в исполнение.

Когда Бойко был уже возле двери, я медленно достал сигарету, ожидая, обернется он или нет. Игорь взялся за ручку, потянул ее на себя, я прикурил белую стомиллиметровку «Пэлл-Мэлла», а затем тихо сказал:

— Игорь, постой.

Бойко недоуменно посмотрел в мою сторону, но тем не менее снова уселся в кресло у журнального столика.

— Значит, говоришь, артист старенький, больной? Жалко тебе его. Хорошо, давай попробуем его пожалеть сообща.

— А как? — спросил Игорь, явно не видящий выхода из создавшегося положения.

— По-видимому, я набрался от тебя приступов сентиментальности, значит, оба мы стареем, как артист. Сколько этому пенсионеру?

— Под восемьдесят..

— И живет, ясное дело, шикарно.

Игорь криво усмехнулся. Ну, конечно, типичная для советских пенсионеров картина, независимые государства в меру сил подгоняют их к могиле, а нам совесть не моги позволить ускорить этот процесс. Да я б на месте пенсионера этого, артиста драматического, счастлив был, если б кто-то пресек мои страдания. Зря что ли в наши интересные дни многие пенсионеры начинают увлекаться спортом, а именно — прыжками вниз головой из окон на асфальт.

— Старик одинок? — серьезным тоном спросил я.

— Сын есть. Лет десять назад в гости приезжал.

— Значит, так. Грех на душу не возьмем. Ты со своим «Факелом» помогаешь необоснованно репрессированным? Словом, выдернешь дедушку из его квартиры на природу. В санаторий круглогодичный. Отвезешь в лес, туда, куда мы ездим на охоту. Скажешь леснику, что это твой двоюродный дядя — пусть старичок коротает с этим природоохранителем зимние вечера и дышит летним воздухом еще хоть двести лет. Скажешь, я просил, лесник не откажет. И конечно, эквивалент в местной валюте, на пансион — двести баксов в месяц. За эти деньги лесник будет молиться, чтобы дед его пережил.

Игорь изумленно смотрит на меня. Ну что, Бойко, куда девалась твоя наглость, смотришь на меня еще преданней, чем Джульбарс на родную заставу. Так кто из нас лучше, Игорек? Ты же за такие деньги всех своих необоснованно репрессированных по второму разу бы перестрелял.

— Мне кажется, Игорь, ты куда-то спешил, — замечаю я, пока Бойко не начал распространяться вслух. — Не забудь артиста успокоить, мол, кино не будет, денег на съемку нет, потому что в нем секс отсутствует.

На лице Игоря теперь уже проявилось полное облегчение и он решительным шагом двинулся к двери.

— Да, прибавил я тебе забот, Игорек, — спокойно замечаю вслед открывающему дверь Игорю, — зато совесть чиста.

И после того, как Бойко плотно прикрыл за собой дверь, тихо добавляю всего одно слово:

— Палач!

31

Легкий октябрьский холодок не пробирается под плотно подогнанную ветровку и я чувствую, как медленно выступают из-под кожи первые капельки пота. Хотя доктора, приглашенные Сабиной, в один голос выли, что мне нужно, минимум, неделю не подниматься, уже второе утро начинается с легкой пробежки. Когда кошка заболеет, она к ветеринару не бежит, а, повинуясь древним инстинктам, ищет на остатках зеленых городских островков какую-то травку. У меня отношения к докторам не хуже, чем у этой кошечки, хотя «Вискасом» не питаюсь. Зато инстинктивно догадываюсь, что таблетки в сочетании с продолжением привычного ритма жизни принесут гораздо больше пользы, чем припрессовка собственным задом накрахмаленной простыни. А насчет «Вискаса» пресловутого, так мне уже известно, какие страшные последствия могут дать эти консервы, даже если срок их употребления не просрочен.

Несмотря на то, что из-за тяжелой болезни в «Козероге» я не бываю, трудовые ритмы фирмы не сбиваются. На прошедшей неделе мы заработали аж восемьдесят тысяч и мое сердце переполняет гордость за сотрудников, умеющих так хорошо вкалывать без руководства. Они, наверное, этим тоже гордятся. Иначе почему начальник отдела снабжения и главный инженер устроили несанкционированную попойку во время обеденного перерыва непосредственно в офисе? Только по этому поводу. То, что последствия пьянства могут сказаться самым страшным образом, почему-то перестали широко пропагандировать. И совершенно напрасно. Иди знай, если бы мои сотрудники вместо своих «Плейбоев» листали журнал «Трезвость и культура», все бы могло быть иначе.

Но теперь купить «Плейбой» гораздо легче, чем «Трезвость и культуру», а поэтому Константин с главным инженером, не дожидаясь вечера, пользуясь отсутствием в офисе генерального и коммерческого директоров, стали дегустировать «Распутина» под закуски, привезенные начальником отдела снабжения из Германии в багажнике собственного автомобиля. После «Pacпутина» наступила очередь «Смирновской», которую заедали сперва отечественной икрой, потом дорогим экзотическим блюдом филе носорога. Его Константин контрабандно вывез из Германии, за что сам себя расхваливал перед единственным зрителем. Затем Костя выскочил освежиться, а главный инженер самостоятельно питался носорогом, который был явно ему по вкусу.

И с таким усердием припал этот специалист к деликатесу, что оторвал его от банки только дружный хохот всех сотрудников, бывших в то время в офисе. А впереди них на нетвердых ногах, стоял Константин, размахивал этикеткой и громко вещал: «Наша кошечка любит „Вискас“!», тыкая пальцем на главного инженера. Самое главное, я сомневаюсь, что фирма по производству кошачьих консервов заплатила Косте за рекламу своей продукции. Зато ему заплатил главный инженер. Он, конечно, еще волосатее, чем горилла, но почему-то посчитал, что пища животных не для него. И Константин это быстро почувствовал, потому что Костю увезли домой с точно такими симптомами болезни, как у меня, хотя, думаю, утренней пробежкой этот парень не лечится. Что касается возбуждений главного инженера, я объявил ему устный выговор по телефону, хотя он честно признался мне, мол, виноват, сказалось напряжение последних недель работы, и «Вискас» ему в общем-то понравился, во всяком случае он лучше нашей тушенки. А перенервничал главный инженер только из-за нетактичного поведения начальника отдела снабжения. При этом главный инженер ни разу не мяукнул, а значит от «Вискаса», носорога липового, ему вреда точно нет, потому как дополнительная волосатость этому специалисту тоже не грозит — дальше просто уже некуда.

Я бегу по направлению к дому, а за мной на небольшом расстоянии держится группа легкоатлетов в одинаковых спортивных костюмах. После того, как я схлопотал удар по голове из-за погрешности Рябова, он продолжает действовать на мои нервы повышенной заботой.

Лучше бы пистолет мой принес. Хотя, думаю, пистолет этот уже тю-тю. С приветом. Или люди Петра Петровича его помыли, а может кто-то из соколов доблестных на карман кинул. Хотя я всегда старался лишний раз не надевать плечевую кобуру, Рябов постоянно навязывал мне свою точку зрения на правила личной безопасности. И в конце концов я смирился с его требованиями. Тем более, что до того, как Серега начал наводить в Южноморске порядок, в городе творилось такое — без кочерги на улицу вечером не выходи.

Изучению материалов и разработке собственной линии поведения по отношению к «Аргусу» я посвятил два дня. Только потом позвонил Марине и дал ей ответственное задание — связаться с директором «Аргуса», договориться о встрече в его офисе с генеральным директором «Козерога» по поводу совместной сделки.

Прослушавший запись этой беседы Рябов примчался ко мне и заметил, чтобы я не позволял себе ничего лишнего, потому что Марина говорила с руководителем «Аргуса» несколько фривольно. И в конце беседы позволила себе заметить: если в назначенное время его не будет на месте, так попасть в морг ему явно не грозит из-за повышенного спроса, каким пользуются поля орошения. Рябов стал выговаривать мне, что такие разговоры по телефону не ведут, а директора «Аргуса» можно пристукнуть и без предварительных звонков.

Эти соображения я с негодованием отверг, потому что ненужными фразами сорит в телефонных разговорах Марина, а для руководителя «Аргуса» еще не наступил тот знаменательный день, когда о человеке говорят исключительно хорошие слова. И потребовал, чтобы Рябов забыл о существовании этого фирмача, попутно обеспечив меня хорошим эскортом для нашей встречи.

Несмотря на все сказанное, пистолет нужен. Хотя бы потому, что у разных людей появилась манера хватать меня и куда-то тащить без предварительного согласия. И то, что при этом еще и на голову сыпятся удары — тоже не добавляет хорошего настроения. Так что все неожиданные визиты мне порядком надоели. Теперь я сам буду командовать встречами. Тем более, завтра выхожу на работу.

Не знаю, где вы будете брать новый пистолет взамен утерянного, но у меня для такого случая есть собственный подвал. И как я ни вздыхал по поводу «ЗИГ-Зауэра», к которому привык за все эти годы, пришлось идти в оружейную комнату, попутно выдав Гарику затрещину. Ребенка почему-то больше интересовало совершить со мной экскурсию в подвал, чем собираться в школу. А я как образцовый отец слежу за тем, чтобы Гарик хорошо учился, хотя как это может быть при качестве нашего среднего, а вернее, усредненного образования, не догадываюсь.

К голливудской продукции я всегда относился с уважением, но сейчас она меня мало устраивала. Потому что громадный штурмовой пистолет фирмы Генца превышает своими параметрами автомат, который я всунул в кобуру перед тем, как отправиться на прогулку к «Баркасу». Калибр, правда, у этой длинноствольной дрымбалки, как у «ЗИГ-Зауэра», зато магазин повнушительнее, на двадцать патронов. Так что с таким пистолетиком можно только разгуливать, повесив его поперек груди, напрасно, что ли, его затвор сильно напоминает пулеметный, а неподалеку от казенника есть специальное кольцо для ремня. Покажи такую штуковину директору «Аргуса», так он еще от перепуга разрыв сердца схватит. Хотя я ему ничего показывать вообще не собираюсь. Потому что при большом желании могу задавить эту гниду собственными руками. Он ведь привык вести боевые действия, не выходя из кабинета, сам, наверняка, никогда не чувствовал, как действует на нервы свист пули, к счастью, пролетающей мимо. И хоть знаешь, что она не твоя, все равно как будто какая-то горячая волна захватывает тебя изнутри.

Револьверчик, что ли, взять, «Кобру» эту небольшую? А ведь «Кобра» — подарок. В качестве признания моих заслуг по снабжению зарубежных партнеров антиквариатом. Приплыла «Кобра» из Италии на греческом судне под панамским флагом, которым рулили югославы. На том судне, где югославская команда, легко можно разжиться даже пулеметом. Но меня это не волнует. Потому что создание оружейных складов, в том числе и моего, забота Рябова. И заслуга тоже. А вот «Кобра» к рябовским достижениям по части оснащения синдиката жизненно необходимой стрельбой отношения не имеет.

Конечно, у револьвера есть свои достоинства. Случись осечка и барабан услужливо предоставляет к выстрелу следующий патрон. К тому же, когда собеседник видит пули, торчащие из гнезд барабана, он почему-то сходу становится посговорчивее. Но есть у револьвера и минус. Пока его перезарядишь, тебя сто раз ухлопать могут. То ли дело пистолет, особенно «ЗИГ-Зауэр», от которого приходится отвыкать; легкое прикосновение пальца к кнопочке у рукоятки и опустившая обойма вылетает, освобождая место для запасной. Доля секунды и вот уже очередные девять патронов готовы радовать кого хочешь, а в первую очередь — хозяина этого замечательного совместного изделия немецких и чилийских оружейников. Да, привык я к этому пистолету, нужно взять что-то похожее. Так что меня вполне устроит «маузер». Не тот, конечно, с деревянной кобурой-прикладом, с которым любили щеголять чекисты, а другой, гораздо меньших размеров. Зато он легко входит в плечевую кобуру от «ЗИГ-Зауэра», хотя вес его позначительнее. Ничего страшного, привыкнем, кобура сейчас для меня основное. Пистолетов еще несколько штук есть, а попробуй достать плечевую кобуру для левши — вот это настоящий дефицит. Так что придется носить дополнительную нагрузку, куда деваться. Зато в крайнем случае не нужно быстро менять обойму. Двадцати патронов может надолго хватить, если не вести огонь очередями, в отличие от «ЗИГ-Зауэра» «маузер» на это способен. Пристрелять бы его не помешало, но это потом, на досуге. Если, конечно, не начну приноравливаться к «маузеру» еще до того, как попаду в тир. Ну, и еще раз спасибо покойникам Петра Петровича за то, что ограничились пистолетом без кобуры.

Пистолет у меня уже есть, но десантный костюм одевать не собираюсь. Сегодня больше подойдет стандартная тройка, легкий плащик от Декардье и недорогие башмаки из крокодиловой кожи. Я пошел в ванную, гаркнув по дороге фельдфебельским тоном:

— Сабина!

Несмотря на свое пристрастие к наведению красоты, жена мгновенно оторвалась от этого занятия и выскочила в коридор с одной накрашенной ресницей.

— Завтракать будешь? — с любовью прошептала супруга, разомлевшая от того, что благодаря удару по затылку я на несколько дней стал образцовым семьянином.

— Нет, — отрывисто бросил я. — Сегодня дома не ночую. Быть может и завтра.

И, предвидя возможные последствия этих нескольких дней, приучивших ее к моему постоянному присутствию в доме, скороговоркой добавляю:

— Не дай Боже, ты сейчас что-то скажешь. Приготовь мне белую сорочку.

Выйдя из дома, я понял, что Рябов немного перестарался. Двенадцать машин — это чересчур. Вполне хватило бы и пяти. Рябов по-прежнему стремится сгладить впечатление от подставки, доказывая — драгоценнее моей жизни для него ничего нет.

Пятьдесят человек охраны, не пацаны, прикрывающие «Надежду», а отборная гвардия Рябова. Каждый из них проработал в нашем синдикате не менее десятка лет. Ветераны труда, словом. Настоящие профессионалы. С этими ребятами я могу расчехвостить даже пресловутый «Сокол», а тем более спокойно встретиться с директором фирмы «Аргус».

32

Хотя древние утверждали, что слаще всего пахнет труп врага, я не испытывал особого удовольствия от предстоящей встречи с живым покойником, который по инерции делает вид руководителя фирмы «Аргус». Интересно, как он осуществляет это руководство, если Рябов обложил его замечательную фирму со всех сторон, попутно выдрав оставшиеся лепестки «Ромашки»?

Я очень вежливо поздоровался с секретаршей, сидящей у двери кабинета директора, и почему-то подумал, что эта девочка осталась последним редутом полководца из «Аргуса». Впрочем, какой он полководец, обычная шестерка, конторская, правда, так что лучше бы сидел в какой-то совковой точке и не рыпался. И почему бывшие партработники в бизнес так активно лезут, наперекор идеям, которые изрекали всю сознательную жизнь? Я кивнул на дверь, за которой дожидался своей судьбы бывший секретарь парткома общества «Знание», и спросил у секретарши:

— Камолый на месте?

— Он не Камолый, а Камолов, — поправила меня девочка.

— Какая разница для будущего покойника, — чуть ли не печально заявил я. Не дожидаясь, пока появится эффект от этих слов, вошел в кабинет директора «Аргуса» и без приглашения плюхнулся на стул у его огромного рабочего стола. Камолов тоже молчал, не здоровался. Глупо было бы нам желать друг другу этого самого здравствования даже в весьма условной форме.

— У меня мало времени, — сходу беру быка за рога, чтобы лишний раз доказать Камолову, что он по уши в дерьме и помощи от своих партнеров может ждать только в виде автомобильной катастрофы. — Поэтому сразу о деле. Ты знаешь старинное изречение «Пусть проигравший платит», его выдал Бренн, когда бросил свой меч на римские весы.

Камолов с легкой гримасой презрения посмотрел на меня и заметил:

— Бренн сказал: «Горе побежденным». Этот варвар был несколько образованней многих нынешних…

— Заткнись и слушай, — перебил я дельное замечание. Ну, конечно, наблатыкался в своем «Знании» всяких слов, а теперь мне замечания делает. — Тебе не о варварах, о своей шкуре думать пора. И платить по счетам.

Камолов все с той же легкой гримасой посмотрел на меня и, нагло пыжась, заявил:

— Я готов. Хоть сейчас.

Долго ждать будешь. И свою готовность ты так активно показываешь, потому что боишься, ишь, как пальчики дрыгаются. Что, думаешь, о тебе на могиле декламировать будут: «Он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу»? Выведешь меня из себя, все переиначу. Тебе смерть раем покажется; Вершигора с радостью поборется с организованной преступностью в твоем лице, процесс века закатит. А ты, падло, пойдешь в лагерь, там зад твой толстый повышенным спросом будет пользоваться. Все пятнадцать лет. А пока он бодрится, суперменом себя чувствует, постоянно к смерти готовым. Потому что догадывается — что-то мне от него нужно. В противном случае — давно бы уже свою «Ромашку» догонял.

— Сейчас и ответишь, — спокойно замечаю, запуская руку в карман. Боже, да у него желудок совсем ослаб, беззвучно воздух портит. Ничего, потерпим, со мной однажды такое тоже случилось, правда, очень много лет назад.

Может Камолов и ждал, что достану я из кармана револьвер, начну пулять в него, мстя за вероломное нападение на мои точки. Только вместо револьвера я извлек свое основное оружие — крохотный калькулятор «Сони» и начал считать, не обращая на директора фирмы, с которым приехал заключать договор, никакого внимания.

— Если пятьдесят умножить на один, — бормотал я, — а потом опять-таки на один разделить и умножить на, скажем, десять баксов… Камолый, сколько это будет?

Камолов, чувствуя подвох, промолчал.

— Это будет полштуки, — наконец подсчитал я. — Правильно? Я тебя, козел, спрашиваю, чтоб потом претензий не было…

Вот тут Камолов и повелся. Он еще надеялся откупиться, подумал я, когда Камолов тихо прошептал:

— Верно.

— Вот видишь, умные люди всегда между собой договорятся, — чуть ли не обрадовался я. — У меня здесь пятьдесят человек охраны, если каждый кинет твоей телке по одной палке, согласно среднему прейскуранту я заплачу ей…

Камолов вместо того, чтобы внимательно выслушивать директора фирмы «Козерог» и заключать с ним договор о совместной деятельности, быстренько привстал с места и потянул свои ухоженные пальцы к моему горлу. Я тоже сделал движение вперед, очутился между протянутых рук собеседника, прихватил его за волосы и от всей души стукнул головой об стол. Жаль только, что Камолов влетел мордой в какую-то толстую папку, лежащую перед ним, а не в полированную поверхность. Но и этого удара хватило, чтобы он немного успокоился.

Я демонстративно стал сдувать с пальцев волосы Камолова, но при этом сомневался, что он захочет ударить меня лбом в нос.

— Не бойся, Камолов, — успокаиваю приходящего в себя собеседника, — ничего с твоей девочкой не случится. Больше того, ее уже нет в твоем офисе. Правильно себя поведешь, я тебя не трону и телочку свою назад получишь. Секретарша у тебя классная, моим ребятам сходу понравилась, такая тоненькая, беленькая, губки рабочие.

После этих слов своих атак Камолов не возобновил, а значит я могу развивать наступление. И чего эти все деятели так стандартно себя ведут, подбирают себе подружек лет на двадцать моложе и обязательно в секретарши, чтоб постоянно под, скажем так, рукой была. Ну, Камолов, как тебе нравится, что с девочкой твоей случиться может, этой песней лебединой? Я ведь супругу твою в заложницы не беру, ты б еще, наверняка, доплатил за такое решение и его возможные последствия.

— Что ты хочешь? — наконец-то капитулировал Камолов.

— Не «что», — в свою очередь поправляю собеседника, — а «чего». Мне нужные кое-какие данные. И тогда я тебя не трону.

— А кто тронет?

— Это уже другой вопрос. Тебя может тронуть твой приятель Петр Петрович, например. Не понимаешь? Правильно. А если я скажу Городецкий, поймешь? Но это не моя проблема. Моя проблема — ты. Это ты напал на меня и, скажу честно, мне очень хочется размазать тебя по стенке. Как я это сделал с усопшей «Ромашкой». А чтобы ты все до конца понял, скажу одну подробность: я не отдавал приказ насчет ликвидации твоей банды, а лично ее на тот свет спроваживал. Такая между нами разница. И можешь не переживать насчет моей глупой откровенности. Разговоры в твоем офисе уже несколько дней не пишутся. Не тешь себя мыслью, что мне эта беседа может когда-то боком выйти.

— Какие сведения нужны? — приподнял белый флаг Камолов.

— Ты б еще задал дежурный вопрос о гарантиях, — усмехнулся я, глядя на его распухший нос. — Думаешь, мы не сумели войти в банк данных твоего компьютера? Так это было сделано через три дня после того, как твои придурки стали мне мозолить зрачки. Тоже мне бином Ньютона, — достал я из кармана блокнотик, одновременно доказывая свою начитанность. — Так у меня на тебя еще кое-что есть, о чем компьютер не подозревает.

Значит, наша доблестная фирма «Аргус» решила отпочковать «Ромашку». Мудрое решение. И бандитам этим за охрану платить не нужно, а только помогать им в выборе жертвы, и в крайнем случае, подмога, кроме конторской, гарантирована. Знаешь, Камолый, я ведь в свое время тоже работал по металлу. Но совсем другими методами. Что это за фирма такая, «Энтерпрайз-бриз»? Судя по названию — чересчур заграничная. А если разобраться, из сильно зарубежного только название. Наверняка, в Красноярске, где фирма зарегистрирована, даже не знают о существовании этого «Энтерпрайза», с которым у тебя договор. Чего там у меня записано, тут, Камолый, металлов не меньше, чем у Менделеева в его таблице. Ага, алюминий. Значит, «Энтерпрайз» трудолюбиво тянет через Грузию аж до Норвегии тысячу тонн алюминия. Чего через Грузию, Камолый, я бы это делал через Молдавию, а еще лучше — Приднестровье, государство непризнанное, а следовательно международные законы бессильны. Ну, да ладно. А в Норвегии груз получают некие Рейульф Крэк и Ул Кванде, представляющие фирму «Майкл», которая по другим документам значится как «Мишель».

Камолов заерзал на месте, видимо от мысли про свою близкую кончину он стал отвыкать, а про трудовые подвиги почему-то ему слушать тошно. Ничего, потерпишь, я доведу тебя до нужного состояния.

— Так самое интересное, что этих двух норвежских бизнесменов кредиторы днем с огнем найти не могут, а «Энтерпрайз» малоизвестный с ними в два счета связался. И за тысячу тонн алюминия честнейшие зарубежные партнеры, хотя и в бегах, но все равно расплатились. «Секонд-хэндом», естественно, аж на миллион крон подержанных тряпок, это ж сотню беженцев одеть можно и еще разворовать останется. А куда делась разница между тряпками и подлинной стоимостью металла? Не знаешь?

— Не знаю, — твердо ответил Камолов. И тут же кристально честно подчеркнул:

— Куда делась вся разница, я действительно не знаю.

Вот дурашка, он, наверное, думает, что я лезу за его заграничными счетами. Конечно, конторские ребята отбрасывали какую-то долю директору «Аргуса», но это для него суммы. А меня они мало устраивают.

— Кроме алюминия есть и другие железяки, представляющие интерес для зарубежных партнеров. Теперь же Прибалтика заграница, да, Камолый? Я слышал, там памятники на металлолом курочат. Ты, наверное, прибалтам хотел помочь, чтобы как-то облегчить участь выставленной «Ромашкой» «Салмо»? Что, контора решила, Прибалтика расплачивается той же валютой, только работать легче? Свои люди там остались, а с норвежскими агентами сильно потяжелело в последнее время. Значит, в славном городе Норильске производственное объединение «Жилбытремонт», естественно для нужд трудящихся, приобретает никель в слитках. Но почему-то этот «Жилбытремонт» не захотел никелировать оконные шпингалеты, видимо технологию не разработал, а потому гонит пару грузовиков со слитками никеля в Москву. А там его покупает не «Энтерпрайз» вовсе, а центр авиационно-парашютных работ «Импакт». А потом этот «Импакт», который с тобой в Москве одним банком пользуется, не привязывает слитки никеля к стропам парашютов, а перекидывает его литовской фирме «Лия».

Могу еще вспомнить о такой интересной подробности: как это «Аргусу» удается постоянно арендовать военные самолеты для нужд своих партнеров? Кто там помогает тебе руководить отечественной и зарубежной уже, но все равно по привычке доблестной авиацией? Не скажешь?

— Не знаю, — коротко отвечает Камолов.

Еще бы. Станет Городецкий докладывать о своих московских партнерах, которые готовят себе почву, если их стремление склеить обломки рухнувшей страны не увенчаются успехом. Или о Велигурове, сохранившем связи на Востоке, откуда течет на Кавказ наше же замечательное оружие в обмен на металл по будто бы демпинговым ценам. А что они получают за оружие я пока не знаю. Может быть — валюту, золото, бриллианты. Или наркотики. А что, я бы сам так сделал. Получил бы за оружие наркоту и назад ее, на братский Восток, и уже оттуда, например, в Амстердам. В результате — тройной навар. Только наркотой я не торгую из принципа, покойный Колотовкин меня в этом лишний раз убедил. А что они получают — это через пару дней Рябову на ушко обязательно шепнут в порядке дружеской взаимопомощи. Так что свою старость и возможную отставку при дальнейших демократических преобразованиях московский командир Городецкого, заместитель начальника внешней разведки Игнатенко обеспечил и себе, и своим подчиненным, А если произойдет очередная революция, так им эти мелочи даром не нужны. Потому что Игнатенко станет начальником КГБ вновь созданного СССР, перетянет к себе Петра Петровича, чтоб они здесь с Велигуровым по пустякам не спорили, кто больше так называемым демократам в борщ нагадил, а наш пенсионер Василий Васильевич вытащит из шкафа генеральскую форму и возглавит Южноморское областное отделение организации, которой он отдал всю свою жизнь. А если их затею будут именовать не революцией, а переворотом, эта компания будущее не только себе — правнукам обеспечила. Словом, застраховались они на все случаи жизни. Только Камолову я об этих мыслях не распространялся, а просто и незатейливо заметил:

— Прокол был лично у тебя. Я имею в виду тот «Ил-76», которым «Аргус» перевозил медь. Это ж надо, командир отказался изменить маршрут за миллион рублей. Солидные деньги по тем временам. Так что партнеры твои хоть и отмазали «Аргус», но больше гражданским летчикам веры не имели. Вот поэтому и вояк используют. Им прикажешь — они отвечают «Есть!» Причем, совершенно бесплатно. Я, конечно, имею в виду рядовых летчиков. Они хоть в облаках на своих «илах» летают, но те, кто на земле сидят, куда повыше. Им пайка от твоих подельников капает, не сомневаюсь. А вся эта лабуда с документами на тебе осталась, как и другие заботы: многочисленные перевозки грузов, их дробления, поэтапность вывоза, мгновенно самоликвидирующиеся фирмы-посредники, пресекающие любой поиск, если такой начнется. Не боишься, что начнется, Камолый?

— Я уже ничего не боюсь, — сказал директор фирмы «Аргус».

— Это точно, — нарочно польстил я собеседнику. — Если бы ты был трусливым, так давно повесился в сортире, дешевле бы было.

Ладно, хватит с ним церемонии разводить, он уже созрел, упираться не будет. Я достал несколько листиков, над которыми потели мои юристы, положил перед ним на стол и заметил:

— Подпишешь эти документы — я тебя мочить не буду.

Камолов смотрел на меня, будто я был стеклянным. Взгляд этот отсутствующий мне почему-то не понравился.

— Камолый, ты бы поспешил, — бросил я взгляд на часы, — а то у меня еще полчаса контрольного времени. Того глядишь, опоздаю, долларов пятьдесят все-таки придется твоей телке дать.

Пока Камолов читал опус моих юристов, которых я гонял целый день вносить постоянные правки в текст, достаю сигарету и пистолет-зажигалку.

Камолов, который было уже ожил, задал бестактный вопрос:

— Ты выстрелишь после того, как я подпишу?

— Я не нарушаю своего слова, — замечаю, прикуривая сигарету. Пистолет, конечно, очень похож на настоящий, но не хватало, чтобы Камолов снова начал прощаться с жизнью, отравляя воздух в помещении. — Еще ни один человек в этом мире не мог сказать, что я не выполнил своего обещания. Будь спокоен, если опоздаю к ребятам…

Дальше я не продолжал, глаза Камолова явно прыгали через строки, а потом он по инерции заметил:

— Я не знаю никакого Велигурова, Игнатенко…

— А тебе и не нужно их знать, — обрываю я директора фирмы «Аргус». — Что, привык осторожничать при подписании документов? Хвалю, я сам такой. Только мной никто не руководит, когда я эти документы подписываю. И сейчас я не себя имею в ввиду, а Городецкого, на которого ты шестерил. Так что давай свой автограф и не думай шутить. Образец подписи директора «Аргуса» есть на многих документах, хранящихся у меня. Только сейчас меня компьютерный вариант подписи не устраивает. Чернильной ручкой, и дату не забудь поставить.

Камолов черкнул свою незамысловатую подпись, и я вдруг понял, что ему уже на все наплевать. Даже на телочку свою замечательную. Передо мной сидел живой труп, он еще дышал, но ему уже было все равно — нарушу я свое слово или нет. Сдох Камолов.

— Теперь этот документик подпиши, — командую я, бросая на стол очередную дозу бумаг. — Можешь не читать, это точная копия предыдущего. До того я предусмотрительный, что все бумажки собираю в нескольких экземплярах. Ну, вот и все. Мне даже от тебя компенсаций особых не нужно, кроме моральной. Так, сто грамм ставишь?

— Меня убьют? — спросил Камолов, намекая уже на своих деловых партнеров. Уверовал, гнида, в мое честное слово.

— Со своими партнерами сам разбирайся. Я тебе их не навязывал, — машинально замечаю в ответ.

Он ищет моей поддержки. Ну, козел, другого слова подобрать невозможно. Напал на меня, как пес цепной, по приказу хозяина, а теперь нашел у кого моральной поддержки искать. Тебя бы к Бойко привязать, да обоих в море бросить. Но Бойко мне еще долго нужен будет. А ты…

— В общем так. Девочка твоя будет жива-здорова. А как насчет ста грамм, согласен?

Камолов закивал головой чуть ли не радостно. Вот придурок. Боже, с кем приходиться воевать, то ли было в былые годы.

Это же были титаны по сравнению с мокрицей, командующей «Аргусом».

— Значит, согласен, — гашу сигарету о зеркальную поверхность полированного стола. — Это хорошо. У меня в связи с тобой такие расходы были, ты себе не представляешь.

Опять ожил Камолов. Бегает с того света туда и обратно перед глазами, прямо фильм ужасов какой-то, если не сказать триллер.

— В общем, выставишь мне всего сто граммов. И знаешь чего? Осмия, сто восемьдесят седьмой изотоп. Ты же крупный специалист по металлам. Больше того, я знаю, что у тебя этот осмий есть. Кстати, лицензии на вывоз, которыми ты приторговывал, мне к металлу не нужны. У меня любые лицензии есть, даже на твою голову.

Я медленно достаю телефонную трубку из кармана, набираю номер и командую:

— Девочку не трогать.

А потом, пристально глядя на Камолова, небрежно добавляю:

— Пока не трогать.

Камолов опять заерзал на стуле, а затем начал свое обратное превращение в покойника. И правильно делает. Документы эти у меня пока не играют, то, что второй экземпляр я отдам Рябову для его партнеров конторских, Камолова тоже пока не печет. Только помер он снова из-за того, что валютные счета можно заблокировать куда быстрее, чем он до них доберется при благоприятном стечении обстоятельств. Он ведь сам их не открывал, отпечатка пальца своего замечательного в банке не оставлял. И соваться ему в этот банк просто опасно, сам Камолов вряд ли этого не понимает. Петьке Петровичу на его счета плевать, но предупредить зарубежных партнеров — тоже раз плюнуть. Так что выпасут они Камолова в два счета. И Петьке вовсе не нужно сейчас на него от более важных дел отвлекаться. Есть у Камолова и наличность в валюте какая-то, я знаю, мелочь.

На осмий он рассчитывал, так я ему один грамм оставил, не весь запас потребовал. А один грамм этого металла — сорок тысяч долларов. Я точно когда-нибудь подохну из-за своей доброты.

— Сто грамм пресловутые принесешь в мой офис. И через десять минут твою девчонку отпустят. Не дрейфь, Камолый, как говорят у меня на фирме, все там будем.

Сейчас я тебя к жизни верну, перестанешь по потусторонним мирам шляться в моем присутствии.

— Слушай, сомнамбула, ты бы проводил гостя, — замечаю на прощание, и Камолов послушно вылезает из-за стола и с таким видом, будто один из героев фильма «Ожившие мертвецы», который я как-то поставил Гарику на ночь, за что хвалил сам себя, несмотря на монолог Сабины.

Когда Камолов подошел ко мне вплотную, я тихо сказал:

— Мелочи остались, так, моральные долги…

И с огромным удовольствием ударил его левой в солнечное сплетение, тут же добавив правой в нос, пока он не успел согнуться. Несильно ударил, чтобы не валялся он в постели несколько суток, как я. За это время Петр Петрович, при желании ускорить события, его из персональной кровати на общественный морговский стол запросто переложить сможет. Но мне нужно, чтобы Камолов погасил затраты «Козерога», вызванные неделикатным поведением «Аргуса». И то, что кровь у него из носа хлещет — хорошо, значит, жив Камолов, из мертвецов кровь не вытекает, это я хорошо знаю.

Я приехал на квартиру Марины; моя милая секретарша спокойно беседовала с девочкой Камолова за чашечкой кофе. Умеет Марина с людьми работать, телочка эта, наверняка, сперва перепугалась не хуже шефа своего драгоценного, а Марина всем своим поведением доказывает — тебе ничего не грозит, мы хорошие ребята, а то, что твой дружок натворил, так при чем здесь ты? Даже папа Сталин говорил, сын за отца не отвечает; так что эта девочка от моего появления и не вздрогнула, больше того, вопрос задала, спокойно так, по-хозяйски:

— Вам кофе налить?

— Только без сахара, — улыбнулся я этому юному задору, восхищаясь умению моей секретарши получше расположить к себе любого человека, даже если она не собирается вырубать его.

— Мариночка, ты уже последовала моему совету? — продолжаю улыбаться, принимая кофе из рук телочки. — Нашла себе кобылку с бархатистыми губками и нежной кожей? Взнуздай ее, Мариночка, уздечка, хлыст, чего там девушки между собой придумывают?

Марина подскочила ко мне внешне спокойно, точно как на тренировке, перед началом боя. Кажется, я увлекся своими намеками, повторяюсь, нужно исправлять положение. Тем более, что телочка глупо таращится на нее, ожидая непривычного для себя секса.

— Спокойнее, Марина, — заметил я, — не расстегивай свой замечательный пояс, твоя подружка нас неправильно поймет. Скажи лучше, где Рябов?

— Отдыхать отправился, говорит, что на ногах уже не держится.

— Вот в следующий раз я его с тобой куда-нибудь спровожу, так и у него будет шанс отлежаться, — пробормотал я, допил кофе и достал из кармана плаща все тот же блокнот со вставленным в специальное отделение «паркером».

— Марина, поедешь к Рябову, разбудишь, отдашь записку, — пробормотал я. — Это срочно. А заодно мой договор с фирмой «Аргус» о любви и дружбе.

При названии своей родной фирмы телочка встрепенулась и продолжала глупо улыбаться.

— Охрану можешь отпустить, — бросил я, наблюдая, как Марина надевает свои легендарные, в боях познавшие радость побед, сапоги со шпорами.

Мы с Сережей заслужили кратковременную передышку, кроме того, я не могу обманывать жену. Ведь обещал ей дома не ночевать, И у Марины остаюсь пока по собственному почину. Не всегда же здесь околачиваться, только чтобы людям Петра Петровича меня ловчее сцапать было на радость Рябову и его приятелям конторским при полной поддержке со стороны Вершигоры. В конце концов, я рассчитался с Камоловым за Астронома и никогда не виданного мной дискжокея. Так, для порядка, ударов-то два было. А за собственный моральный ущерб, если не считать удара по голове, получу с него несколько иначе.

Я посмотрел на телочку, подумал, что у меня действительно для женщин не находилось в последнее время лишней минуты, и коротко сказал:

— Раздевайся.

Девочка эта перестала глупо улыбаться и широко раскрыла глаза.

— Перестань, — устало сказал я, — что ты, кричать будешь, на помощь звать? Тебе лишняя реклама нужна? Или, быть может я такой же урод, как твой Камолый? Не веди себя, словно это делаешь впервые, будь естественнее, сбрось свое напряжение, ты и так достаточно напугана.

Телочка слушала дальше, а ее рука механически расстегнула верхнюю пуговицу блузки. Я нарочно прекратил вещание. И она тут же отдернула руку, будто пуговица ударила ее током. Что ни говори, приятно обладать таким даром внушения. А еще мне приятно от того, что Марина разбудит Рябова. Вот обрадуется Сережа, я ему отосплюсь, он еще за свою подставку полностью не рассчитался. Вдобавок в записке той, очень важной, всего одна фраза: «Освобождаю тебя от слова». Сереже с его склонностями любовь сейчас просто необходима, мы с ним давно не расслаблялись.

— Ты не волнуйся, девочка, — продолжаю нежно шептать даже не пытающейся сбежать телочке, — я дал слово твоему директору, что вернешься к нему живой-здоровой. Ты очень красивая девочка. Душить я тебя не собираюсь и наградить гонореей тоже не могу — нет ее у меня.

Я помог телочке подняться, бережно придерживая ее за плечи, и она только слабо вскрикнула, чуть отстранившись, когда я рванул блузку. В квартире Марины два прекрасных двуспальных дивана, один даже разбирать не нужно. Но я предпочел распять эту девочку на полу, возле журнального столика. Она отвернула лицо в сторону, прошептала традиционное для каждой женщины «Не нужно…», а я чуть покрепче сжал руками ее бедра и, прежде чем приступить к столь необходимой мне разрядке, вдруг понял, почему инстинктивно решил делать это на полу. Камолов умокнул меня Бренном, однако все-таки, хоть не велика честь, я победил его. Но этот самый Бренн и все его последователи после победы первым делом насиловали жен поверженных врагов. Причем, не на мягких подушках, а в пыли, на каменных плитах, где придется, словом. Жены Камолова мне даром не нужно, впрочем, как и собственной, так что будем считать эту телку наложницей поверженного врага. Быть может, он догадается, что я делаю с его секретаршей, не нарушая данного обещания. Тогда его настроение еще больше улучшится. А моя победа будет полнокровной и традициям соответствовать.

Сам того не замечая, я прикусил кожу на ее груди, девушка вскрикнула и стала отчаянно извиваться подо мной. Эти движения меня вполне устраивали, а потом она снова застонала, но по другой причине.

33

Все течет, а что это меняет, подумал я, когда спросонья нащупал бедро девушки. После того, что она со мной вытворяла ночью, Камолову можно выражать свои соболезнования не только по поводу его нынешнего душевного состояния. Кто бы мог подумать, что под этой тоненькой телесной оболочкой, скрывается такая этна нерастраченных чувств; к тому же телочка — блондинка, а как я давным-давно убедился, беленькие девочки ведут себя в постели несколько сдержанней, чем темноволосые. В общем, отдувался я за, по всему видать, не сильно устраивающего девичий темперамент Камолова на всю катушку и не сдавался до тех пор пока телочка не простонала: «Я сейчас, кажется, умру», а потом быстро заснула. Конечно же, признаться ей, что я близок к такому же состоянию, не собирался — мужчина обязан хранить свое достоинство молча, особенно, если у него от переутомления еле язык поворачивается. Ну, Камолый, и тут досадил, раннее утро, а у меня уже такое впечатление, что все тело проутюжили танками.

Видимо я невольно пошевелился, телочка инстинктивно пододвинулась вверх по груди, так, чтобы моя рука, лежащая на ее бедре, опустилась чуть ниже. Потом она открыла глаза, провела пальцами по старому шраму и спросила:

— Откуда это?

Дежурный вопрос. Почти каждая женщина его задает после того, как любовное блаженство сменяется у меня блаженством отдыха.

— Это нож, — честно признаюсь девушке, но вряд ли ее интересуют подробности былого приключения, потому что голова телочки скользит по груди, ее рабочие неутолимые губки начинают намекать мне, что между нами не все еще кончено. Хоть бы Марина пришла, подумал я, искренне желая любовного волшебства. Вот закрыть бы глаза, потом открыть, а телки рядом уже нет. Это было бы настоящим чудом…

Но кто сказал, что чудес не бывает? Телочка вовсю дергалась на мне, прогибаясь, собственноручно массируя свою грудь, но тут произошло чудо. В комнате появилась Марина.

— Извините, я без стука, — заметила моя секретарша.

Девушка, казалось, не замечала, что у нас появился зритель; я даже не подал вида, как обрадовался приходу Марины, и небрежно спросил:

— Третьей будешь?

А сам с ужасом тут же подумал: вдруг Марина согласится, тогда мне точно труба. Но моя секретарша почему-то не захотела присоединяться к нам, хоть свечку святым ставь по этому поводу. Она села в кресло у журнального столика и заявила:

— Согласно договору, директор «Аргуса» привез на фирму какой-то контейнер.

Я обрадовался до такой степени, что чуть ли не простил Камолову боевые подвиги его дочернего предприятия.

— Все, девочка, кончай, собирайся, тебе пора. А то шеф твой подумает, что я не держу слова.

— Сейчас, — простонала телка, продолжая свои быстрые движения, — сейчас, о…

— Не сейчас, а уже, — чуть ли не обозлился я.

— Потерпи еще полминуты, — вмешалась в любовное таинство Марина. Представляю себе, что она сотворила с Рябовым.

— Мариночка, подбери что-то девочке из одежды, — пробормотал я, когда, наконец, эта телка в изнеможении откинулась на спину. — Только побрякушки свои замечательные на нее не навешивай. А я… две минуты, Марина…

Я проснулся от легкого прикосновения к груди, инстинктивно сжался в комок и только потом раскрыл глаза. Телочки в комнате уже не было, а надо мной стояла верная секретарша с чаркой-бадьей, из которой подымался легкий парок, распространяющий кофейный аромат.

— Не везет тебе, — печально заметила Марина. — То тебя бьют, то насилуют.

— И не говори, Марина, — принял я из ее рук ежедневный допинг. — Чего только не терпишь ради престижа фирмы. Даже к ментам с заявлением обращаться не буду. А что Рябов?

— Рябов повез твою любимую в офис. Он ведь со мной приехал. Ты поторопись тоже. Студент телефон оборвал.

— Тогда давай поедем к нему. Видимо, раскопал что-то необычное.

— Сперва пообщайся с Сережей, — стала навязывать мне свою точку зрения на деловые встречи Марина.

— Марина, скажу тебе честно, я всегда догадывался, что интимные отношения между сотрудниками фирмы недопустимы. Вот видишь, ты уже стараешься, чтобы с Рябовым я встречался в первую очередь.

Марина сперва поджала губки, а потом от души рассмеялась, подняла валяющийся под торшером «Маузер» в плечевой кобуре, протянула мне и сказала:

— Одевайся.

Я молча посмотрел в ее чуть припухшие глаза и понял, что в первую очередь встречусь именно с Рябовым.

34

Внутри моего дома гулял ветер недоверия. Стоило мне заявиться, как Сабина, привыкшая за последние дни к нашему семейному образу жизни, проатаковала меня не хуже, чем я покойную «Ромашку». Разве что из подкрепления болтался в открытых дверях кабинета безоружный Гарик, строя до того радостно-гадостные гримасы, что я тут же решил не позволить ему развлекаться за счет собственных нервов.

Не обращая внимания на вопли супруги, я подошел к своему единственному наследнику и нежно процедил сквозь зубы:

— Пшел вон, придурок.

Гарик тут же показал мне кукиш и выдал свою дежурную фразу:

— Иди в жопу!

Я не стал с ним пререкаться, а незатейливо отпустил сыночку хорошую затрещину, чтобы лишний раз доказать Сабине: ее муж не стоит в стороне от воспитания ребенка.

Гарик с диким воплем побежал вниз по лестнице, затем остановился и послал меня уже не в задний проход, а куда подальше.

— Убью! — заорал я Сабининым голосом и драгоценный сынок, мгновенно перепугавшись по-настоящему, включил такую сирену, будто его уже потрошат. Сабина была слишком занята мной, чтобы прийти на помощь своему сокровищу, так что пришлось Гарику солировать воплями в своей комнате еще несколько минут. Потом он понял, что маме не до него, заткнулся и включил видеомагнитофон, который тут же заорал предсмертными визгами не тише, чем это умеет делать Гарик.

Я плотно прикрыл дверь и новая лавина женской ярости обрушилась так, что всем цунами рядом делать нечего.

— Посмотри на свой вид… — орала Сабина. — Как ты ведешь себя с ребенком! Опять у суки своей был! Я эту Марину прибью. А ты…

Я покорно закивал головой, но потом невольно усмехнулся, представляя себе, как Сабина, для которой подвиг десятикилограммовую сумку поднять, будет прибивать Марину. Выражение моего лица привело супругу в такой восторг, что она добавила оборотов. Я старался не слушать ее, заранее соглашаясь нести ответственность за что угодно — от отношений с Мариной до недорода картошки в Курской области. И стоило Сабине начать сбиваться, как я тихо прошептал:

— Сабина, дорогая, ты снова делаешь нашу жизнь невыносимой. Почему я после такой тяжелой травмы должен еще получать травму моральную, ты не знаешь?

— Да тебя дубиной не добьешь, — чуть тише продолжала свой бенефис Сабина. — Столько лет вместе, кто тебя лучше меня знает, скотина. Весь в шрамах, половина — укусы бабские. Супник! Второй год стараешься спать отдельно, я тебя знаю, фокусы твои… Сейчас справку из кармана вытащишь о том, что импотентом заделался, блядун проклятый! Думаешь, я не знаю…

— Что ты знаешь, любимая? — еще тише говорю я. Если хочешь, чтобы тебя внимательно слушали, никогда не повышай тона. И собеседник волей-неволей прекратит напрягать свои голосовые связки — это я давно понял.

— Так что ты знаешь, Сабина? Не делайся дурочкой, будто не понимаешь, почему живешь так, как всем бабам в этом городе не мечтается. Ты хоть знаешь, сколько у тебя уходит на врачей знаменитых, тряпки, побрякушки? Сколько мне нужно вкалывать, чтобы за это рассчитываться.

Сабина немного успокоилась, ровно настолько, чтобы я мог продолжать свой спич, а главное — спланировать окончить его всего одним словом: «Разведусь!» И тогда покой обеспечен на много дней, а главное, когда я буду ночевать дома, эта тварюка не станет ночами шкрябаться о дверь моей спальни. Вон квартирантов постоянно двое, бугаи здоровые, молодые, иди к ним, я что, против?

— Сабина, перестань портить жизнь нам обоим. Причем здесь Марина? Если хочешь знать, так могу тебе сообщить, что Марина с Рябовым, а вовсе не со мной. Не веришь, спроси у Сережи.

— Спроси у Сережи, — искривила рот Сабина. — Рябов из вашей кобелячей солидарности что хочешь скажет. Даже что телеграфные столбы трахает, не то что эту проститаршу…

— Сабина, у меня такая работа, — успокаиваю супругу перед нанесением главного удара. — Вот сегодня я буду у Студента. Ты не допускаешь мысли, что с ним я тоже сплю, а? Ты б еще сказала, что я скотоложством занимаюсь, за собаками бегаю, долго я буду твои кордебалеты терпеть? А куда, интересно, ты лыжи востришь три раза в неделю, что там тебе массируют в этой сауне, а? Вот я еще… Нет, Сабина, извини, больше не могу…

Я уже хотел произнести дежурную фразу, как в наше семейное счастье ворвался бестактный Рябов. Сабина тут же сделала из себя вид любящей супруги, а круги под глазами Рябова доказывали, что он трудится не меньше своего шефа.

— Кстати, вот Сережа. И я тебе клянусь, если хочешь, он подтвердит — этой ночью я Марину даже не видел. Вкалывал, как проклятый.

Рябов мгновенно поддержал меня.

— Да, мы с Мариной всю ночь работали над документами. У меня. Вдвоем. Ты уже готов к разговору со мной? — обратился Сережа ко мне, деликатно давая Сабине понять, чтобы она выкатывалась за двери.

— Ювелирная работа, — вслух похвалил меня Сережа, кивнув головой на закрывающуюся за супругой дверь. — Может, поэтому я не женюсь.

— Как, ты не женишься на Марине? — вытаращил я глаза из орбит. — Ты же порядочный человек…

— Конечно, — горячо поддержал меня коммерческий директор. — Отдал твоему партнеру из «Аргуса» секретаршу. И даже ее не попробовал.

— Это не тебе плюс, а Марине, — сказал я, искренне сожалея о такой порядочности Рябова. Если бы он занялся любовью с камоловской телкой, вряд ли сейчас так бы бодро перехватывал инициативу в разговоре.

— Давай к делу, Сережу, — потребовал я, пока Рябов не стал выяснять: не напрасно ли директор «Аргуса» завел себе именно эту секретаршу?

— Документы я передал нашим конторским партнерам. Они в свою очередь готовы оказывать практическую помощь. Более интенсивно.

— Рябов, помни, контора должна быть замкнута только на металле. К нашему бизнесу… Словом, не допусти даже намека.

Рябов изображает обиженный вид чуть ли не на Сабинином уровне, разве что не обзывает меня.

— Ты, видимо, чересчур переутомился, — заметил Сережа.

— Тогда вот что. Первое, извини меня. А второе, мне нужно… Нет, скажем так, твоему партнеру необходимы данные конторы по нелегальной торговле антиквариатом в восьмидесятых годах. Причем, Рябов, зарубежному партнеру. Чтоб конторские и нюхом…

— Опять… — недовольно отметил Рябов, — Да что с тобой сегодня?

— Извини еще раз, Сережа, — безропотно отдаю ему инициативу в разговоре, — голова еще немножко того. Из-за тебя, кстати.

Пусть Рябов не сильно дерет нос, командуя в нашей беседе.

— Тебе Камолов нужен? — невинным тоном спрашивает Сережа.

Понятно, руки чешутся, директор «Аргуса» до сих пор по земле ходит, а Рябов этого пережить не может.

— Знаешь, твои ребята создали замечательное впечатление, — отвечаю нейтрально. — Такой эскорт, как у короля.

— Так что с Камоловым? — не унимается Рябов.

— Я обещал Камолову жизнь, — честно признаюсь своему коммерческому директору. — Клялся, что пальцем его не трону.

— Значит так, — задумчиво протянул Рябов. — Иди знай, как поведет себя контора. Прихватит Камолова, чтобы Городецкого за кадычок подержать — и все у них накроется. Хотя данные верные, только Камолов ни Велигурова, ни Игнатенко в глаза не видел. И вся игра насмарку.

— Можно подумать, твои партнеры не сумеют убедить Камолова, что он с Велигуровым каждый день водку пил… — возражаю я дальнейшему предложению Рябова для очистки совести.

— Мне кажется, Городецкий, хотя руки его сейчас скованы… В общем, Городецкому сейчас Камолов — обуза. Он вполне может обрубить этот конец, — почему-то не обратил внимания на мое возражение Сережа.

— Пусть рубит.

— Точно, что еще остается Городецкому? — пробормотал Рябов.

— Сережа, ты уже все решил.

— А ты против?

— Я уже сказал, судьба директора «Аргуса» меня не интересует.

Сережа не сумел скрыть усмешки, и я понял, что действительно устал. У него руки уже перестали чесаться, а я каких-то предложений жду. Сережа, Сережа, разве так можно разговаривать с человеком, едва оправившимся от тяжелой травмы? Вдобавок, где-то и по твоей милости. В самом деле, нельзя же было допустить, что я мог вести себя с людьми Петра Петровича немного сдержаннее.

— Наш приятель Петр Петрович уже убрал Камолова? — теперь я перехожу на невинный тон.

— Так тебе он все равно не нужен, — оправдывается Сережа. — И Вершигора после твоей вылазки в «Баркас» уже успел раскопать связь между «Ромашкой» и «Аргусом». Одного свидетеля вообще убрать пришлось. Я же не могу прямо сказать ему: это сделали мы.

— Я, — самоутверждаюсь на глазах единственного свидетеля.

— Ну да. Тем более, Вершигора знает, что «Ромашка» рэкетом занималась. И другими делами, фирмы грабила. Я ему «Салмо» подбросил.

— А почему именно «Салмо»? Эта фирма фигурировала лишь в качестве примера, последней в списке.

— «Салмо» — уже заграница. К тому же она самоликвидировалась неделю назад.

— Браво, Рябов. Концы в воду, а прибалтийские команды… Выходит, Камолов взорвался в машине.

— Ну почему обязательно прибалтийские команды? — замечает Сережа. — Городецкий тоже мог.

— Мне это не нравится, — откровенно признаюсь я, — пусть даже есть заграничные и отечественные команды, специализирующие на технических средствах воздействия. Потому что в машине могут находиться посторонние люди, прохожие могут пострадать…

— Что я, убийца, по-твоему? — обижается на меня Рябов, припоминая, вероятно, что кроме своих основных обязанностей он еще и руководит «Содействием», которое здорово помогает ментам наводить порядок в городе. — Ты бы еще сказал, что за руль может сесть совсем другой человек. Повернул ключ в замке зажигания — и на небо. А радиомина, пусть чуть дороже, но исключает случайности. Возможные накладки. Прохожие разные там. Вот мы радиоминой и сработали.

— Ты сработал, — отвожу от себя бездоказательное обвинение в нарушении данного покойнику слова.

— Ну я, какая разница?

— Большая, Сережа. Если бы я просто позволил тебе с Камолым, туда ему и дорога, разобраться… Ну и что? Ничего, кроме дополнительных расходов. Атак он перед смертью в зубах четыре лимона баксов притащил. Учись классу работы. Ладно, не переживай, по шпионской части я тебе в подметки не гожусь.

Сережа почему-то оскалился, да так, что я врубился: какой-то сюрприз он держит про запас.

— Городецкий наших приятелей из конторы немного зажимает. Так что, думаю, нужно отвлечь внимание. Хотя бы по мелочи. Чтобы напомнить о нашем существовании, — заметил Рябов.

— Подумаю. После встречи со Студентом нужно будет атаковать Велигурова. Хватит ему жить спокойно, в тенечке. Да и Петьке Петровичу я сюрприз готовлю. Личного, так сказать, характера.

— Осторожнее играй. Он недоверчивый.

— Был бы доверчивым — в «скорой помощи» работал. Он по-прежнему прикрывает Велигурова?

— Да, хотя с людьми у Городецкого напряжение. Порой почти сутки смены нет. Мне ребята докладывают.

— Скажи, Сережа, у тебя есть люди в команде Петра Петровича?

Рябов замолчал, похоже, надолго.

— Сережа, ты не понял, о чем я спрашиваю?

— Вопрос бестактный.

— Почему это?

— Потом скажу. Вернее, сам поймешь. Тут тебе просили пакет передать. Я его внизу оставил.

— Ну так тащи сюда. Пока Гарик им вплотную не занялся.

Сережа хлопнул дверью, и буквально через минуту я, резко рванув на себя кольцо навахи, освободил лезвие от плена пружины и разрезал бечевку.

Так и есть: две шубки из натурального, черт его знает какого, меха. И записка с одним-единственным словом: «Расчет». Значит, Ира не сумела выполнить мою просьбу, если за эти шкурки не приходится доплачивать. Вот он, сюрприз, подтверждающий мои собственные мысли. Рябов, чего ты такой прыткий, всезнающий? Интересно, когда ты решил полностью начать меня контролировать? Выходит, пошел по моим предыдущим следам после того, как я сунулся к «Баркасу». Ну, Марина, слуга двух господ, конспираторша чертова. Интересно, о чем ты сегодня докладывала коммерческому директору перед тем, как нырнуть под его одеяло?

— Сережа, ты прав, вопрос действительно бестактный. Но чтобы не было больше несовпадений, давай сразу договоримся о дальнейшей судьбе Велигурова. Скоро его будет чем прижимать. Это сделаешь ты. Компромата на него — выше крыши. Купчую составь по всем правилам, заверенную у нотариуса.

— А потом?

— Что потом?

— Велигуров не только под нашим контролем. Допустим, он подпишет документы, с его прикрытием справиться спокойно можно. А завтра он вместе с Городецким по этому поводу подкрепления не из Москвы затребует.

— И что ты предлагаешь?

— Велигуров подписывает купчую, коллекция изымается, а Велигуров… Нервы не выдержали у отставного генерала. И — головой в окно.

— Сережа, я понимаю, что это сейчас самый популярный вид спорта у пенсионеров. В Москве год назад тоже из окон сыпались горохом бывшие ответственные партработники. Я бы позволил Велигурову растечься по асфальту, но сейчас этого делать нельзя.

— А когда можно будет?

— Вот это уже решать мне, Сережа. Тем более, как ты успел пронюхать, Петр Петрович несколько сложнее, чем я думал. У меня есть кое-какие варианты. Не думай, что ты меня сильно умокнул. Если бы я рассчитывал только на помощь фирмы «Ирина», мог бы претендовать не больше, чем на должность швейцара. Так что, не всегда задуманное получается. А по этому поводу — перестань даже думать о нервах Велигурова. Они у него крепкие. Как только начнут сдавать — ты об этом узнаешь первым.

35

Если мне что и нравится в так называемых негосударственных каналах местного телевидения, так принципы их работы. Реклама есть реклама, но ведь должна быть какая-то граница между здравым смыслом и стремлением побольше заработать. Возможно ли, чтобы во время передач «Останкино» по экрану поползли титры; «Коллектив станкостроительного завода имени пианино Сергея Рахманинова поздравляет вахтера тетю Нину с годовщиной — серебряной свадьбой»? Зато на местном телевидении возможно и не такое. Вот поэтому, помня о Сережиной просьбе, я набросал небольшой текст и Босягин, постоянно подкармливающий один из телеканалов, убежал, твердо заявив, что все будет в лучшем виде.

Больше того, этот текст с удовольствием предъявят зрителям поголовно все телекомпании, несмотря на конкуренцию между собой и совершенно разные финансовые источники. Так что я не стал дожидаться, пока по экрану телевизора под музыку «Голубой вальс» поползут титры «Петра Петровича поздравляют с днем ангела его ближайшие друзья Василий Васильевич и Иван Иванович», а, полностью доверяя Босягину, отправился к Студенту.

Петру Петровичу и без рябовских намеков стоило напомнить о своем существовании, немного щелкнув по носу. И если Петька поведал Велигурову, как мы с ним друг друга обзываем, а наш отставничок увидит эту рекламу, боюсь, он по комнате не козлом — кенгуру поскачет. Что будет очень неплохо перед тем, как Рябов начнет его убеждать продать свою замечательную коллекцию. Именно продать. Конечно, дай волю Сереже, так он Велигурова запросто бы в окно выбросил, а собрание бесплатно вывез. Но нет. Такие методы работы меня никогда не устраивали.

Мои люди ни разу не позволили себе обокрасть чью-то квартиру или подломить храм. Зачем, когда можно делать все легально. Мало ли людей вынуждены расставаться с произведениями искусства. Даже если они и не сильно этого хотят. Так проще у них антиквариат купить, все равно разница между закупочной и продажной ценой будет такой, что выгода очевидна даже недоучке, изгнанному из школы для недоразвитых из-за хронической неуспеваемости. Пусть другие воруют, совершают ограбления по заказу. Я — никогда. И двадцать лет чувствую себя относительно спокойно. Даже если на таможне всплывает какая-то вещь, так, извините, это не народное достояние, а моя собственность, официально купленная много лет назад, между прочим, в теперешней уже загранице. Может, я ее хочу на родину вернуть в виде жеста доброй воли?

Но это так, к слову. Я не столь наивен, чтобы общаться с таможенниками. Тэнго, компаньон мой из братской Грузии, работал, применяя другие методы и слишком доверял таможне. Ну и что теперь? Сгорел. Нет, он жив-здоров, больше того, улик на него никаких, но под каким он сидел колпаком — Штирлицу рядом нечего делать. Затаился Тэнго, выжидал. И дождался своего часа. Грузия стала самостоятельным государством, где привыкли к постоянной стрельбе, и друг Тэнго тут же ожил. Плевать ему на уже российских гэбистов, которые пасли его тщательнее, чем колхозный пастух корову-рекордистку. А почему Тэнго под колпак взяли? Потому что кражу санкционировал, по предварительному заказу. Причем, не в России и не у себя в Грузии, а заграницей по нынешним понятиям, в Бакинском театре русской драмы. Там «Портрет» Марка Шагала на стене висел. Тэнго, наверное, долго удивлялся, как это его до сих пор никто не украл? Сперли портрет, перекинули на Запад и толкнули за сто пятьдесят тысяч баксов. А театралы эти в ментуру побежали: караул, ограбили. Менты, ясное дело, стали выяснять, что это за ценность такая? Заглянули в инвентарную опись, а там этого Шагала цена значится — три рубля. Чтоб мне до возраста Велигурова не дожить, если это неправда. Три рубля — и ни копейки больше. Станут менты за три рубля уголовное дело открывать?

А Тэнго, нет, чтоб молчать себе в тряпку, болтнул в компании о марже между тремя рублями и ста пятьюдесятью тысячами долларов. Хорошо, хоть ума хватило не сказать, что за это полотно он отвалил не три, а целых пятьдесят рублей. С неосторожного бахвальства все и началось. Так что, если у меня и будет прокол, например, с пейзажем Пуссена, так я его купил у одного дедушки аж за пятнадцать рублей — и это моя собственность. Да и в личной коллекции, насчитывающей сотни экспонатов, нет ни одной вещи с сомнительной судьбой. Напрасно, что ли, я финансирую научные изыскания Студента, срочно захотевшего увидеть своего спонсора.

Подымаясь по лестнице, я еще раз вспомнил о разнице между тремя рублями и ста пятьюдесятью тысячами долларов. Специалисты считают, что по доходности первые места делят нелегальные операции с наркотиками и оружием. О нелегальной торговле произведениями искусства до последнего времени вообще не говорили, мелочью считалось. Но я знаю; торговля оружием и наркотиками — вот что мелочи по сравнению с моим бизнесом. Купите пистолет или горсть конопли за три рубля, чтобы потом продать за сто пятьдесят тысяч баксов. Не получится? Да, не получится. Зато в моем бизнесе получается и не такое. Конечно, живи я в какой-то проклятой капиталистической стране — хрен бы там разживался, как здесь. А здесь — поле чудес, любая «Сотби» от зависти закрыться может. Они ж, бедняги, за свой процент малый и залы арендуют, охрану-сигнализацию содержат, всяких экспертов кормят, каталоги печатают. Зато мой Константин не так давно купил у какой-то бабаньки две картинки, гнившие у нее в сарае. «Сотби» даже подумать не посмеет, что в каком-то сыром сарае лежат произведения искусства, среди них Иорданс пятнадцатого века, аж за два доллара по последнему курсу. Реставратор, правда, в сто раз больше содрал, чем бабанька с Кости. А потом Иорданса этого пришлось уступить за триста пятьдесят тысяч долларов, уж очень один итальянский друг на этом художнике помешался.

И что самое смешное, в том же сарае, валялся-ржавел неработающий «шмайсер». Так вот за него бабка десять долларов требовала, но Костя пожадничал. Зачем ему этот «шмайсер» неработающий, когда у него вполне приличная машинка есть, «Магнум» называется. Этим пистолетом — только слонов бить, одной пулей наповал, словом, оружие в Костином стиле. А купи он этот автомат за десять баксов, да еще задороже отремонтируй его, то вряд ли мы бы все вместе нашли клиента, готового выложить за него хотя бы половину того, что взяли за Ханса Иорданса. Разве что я бы справку историческую соорудил, что это любимый «шмайсер» Адольфа Гитлера. Так что пусть торговля оружием до сих пор самым выгодным делом в мире считается, но у меня на этот счет свои соображения.

Тем более, что самое первое обеспечение рябовской команды оружием обошлось мне аж в двадцать две тысячи рублей. Ровно столько было заплачено за две работы Вюйара, которые пришлось перепродать, чтобы расплатиться поставщиками самого выгодного в мире товара. Я не спорю, двадцать-тридцать тысяч долларов тогда кто-то на Рябове заработал, на здоровье, как говорится. Но это гораздо меньше, чем получил от меня Костя только в качестве компенсации за неудобства, которые он испытал, сдувая пыль с Иорданса в бабанькином сарае…

Я молча кивнул Саше, так, словно мы расстались с ним вчера; он тоже молчал, видимо, никак не мог забыть финал нашего совместного посещения ресторана на морском берегу и торжественную панихиду по Астроному. Не привык еще Саша к тому, что каждый из находящихся рядом может внезапно отправиться туда, где все мы рано или поздно будем.

— За машину рассчитался? — как бы ненароком спросил я, чтобы отвлечь Сашу от дурных мыслей.

— Он сказал, что за такие деньги…, — оживился Саша. — В общем, пусть, говорит, хоть каждый день угоняют.

— Затраты получишь в бухгалтерии плюс премия от меня лично за ударный труд. Что ты скажешь насчет пятисот баксов?

Наверное сейчас мой водитель слишком походит на человека, у которого он угнал машину. И смерть Астронома ему уже кажется не из ряда вон выходящим событием, а одной из неприятностей, постоянно сопутствующих нашей работе.

— Где Студент, сгорающий от нетерпения по поводу нашего свидания?

Саша кивнул на дверь нашего основного архива, находящегося в задней комнате.

— Карлует. Когда он спит только?

— Рабочий день у него ненормированный. Поэтому, спит, когда захочет. А что есть «карлует»?

— Ну это… Вкалывает, как папа Карло, когда Буратину строгал.

Я хлопнул Сашу по плечу, зашел в комнату-архив, первым делом рассчитав маршрут на место свободное от книг и папок, громоздящихся на полу.

— Студент, чего там выкарловал? — обратился я к спине моего главного эксперта, но тот даже не обратил внимания на вопрос. Когда Студент работает, отвлечь словами его невозможно. Так поглощен, что ничего не слышит. Я прикурил сигарету от пистолета-зажигалки и бросил в спину Студента небольшую книжицу, лежавшую сверху ближайшей стопки. Студент, словно нехотя, обернулся, посмотрел на меня и с воплем бросился с кресла за своим упавшим сокровищем.

— Что вы делаете? — я впервые за много лет услышал в его голосе повышенные тона. — Это же единственный уцелевший каталог выставки 1913 года в…

— Ты лучше скажи, что из этого каталога уцелело четыре года спустя, — извинился я за нетактичное обращение с такой ценной книжонкой. В самом деле, что еще говорить, если удар по собственной спине волнует Студента куда меньше этого каталога.

— Ты хотел меня видеть? — настраиваю своего эксперта на нужный лад, иначе он начнет читать лекцию на тему «Книга и бережное отношение к ней».

— Смотрите, — тут же приступил Студент к своим прямым обязанностям, минуя проблему моего воспитания, — ой, извините. Здравствуйте.

— И ты не чихай от пыли, — сказал я, выпустив густую струю голубого дыма в противоположную сторону от собеседника. Студент к курению относится так же, как мой приятель Петр Петрович, только замечаний мне не рискует делать, а молча лезет на свой стол, из которого при желании можно отстроить летний садовый домик, и открывает форточку.

Затем Студент снова уселся на свое рабочее место, провел на столе какие-то археологические раскопки и вытащил из-под груды бумаг громадную цветную фотографию.

— Как вы думаете, что мне удалось выяснить? — решил заинтриговать меня Студент.

Я деланно пожал плечами и заметил;

— Тебе удалось выяснить, что Конституция дала мне право на отдых. Но вместо этого, я теряю здесь время.

— Извините. Художника узнаете?

— Боровиковский?

— Да, Боровиковский. Репродукция портрета Безбородко с дочерьми.

— Ну и что? Ты хочешь сказать, что этот портрет принесли тебе из Государственного Русского музея в качестве награды за бережное отношение к старинным каталогам? Или Велигуров украл его?

— Кто такой Велигуров?

— Я сейчас подарил тебе лишние знания, о которых ты постоянно намекаешь. Так что продолжай, пожалуйста.

— Видите, в руке одной из девушек медальон, развернутый к потенциальному зрителю?

— Вижу. Больше того, Студент, не нужно мне рассказывать о манере работы Боровиковского. Я и без твоих лекций знаю, что этот художник любил изображать девушек с миниатюрными портретами в руках. И демонстративно обращать этот медальон к зрителю, чтобы он видел сразу два изображения, расположенных в совершенно разных пространственных и масштабных зонах, но связанных между собой духовно. Довольно-таки простой трюк, помогающий лучше передать отношение одного человека к другому. Так что, давай о главном.

— То есть, если следовать вашим рассуждениям, медальон существует только на полотне как одна из художественных деталей. А что вы скажете об этом?

Студент с победоносным видом выхватил из ближнего ящика стола небольшую миниатюру. Рамочка овального портрета была щедро украшена драгоценными камнями; на меня спокойно смотрел, чуть улыбаясь кончиками губ, юноша в ярко-красном камзоле и белом напудренном парике, резко подчеркивающем необыкновенную смоль густых бровей. Студент умеет удивлять, этого у него нельзя отнять. Оживший подлинник с репродукции картины, художественная деталь, ставшая материальным произведением искусства. Однако, я удивился по другому поводу. Неужели Студент разбомбил квартиру Велигурова? Иначе как этот экспонат оказался у него? По-моему, у меня от всех последних событий скоро галлюцинации начнутся.

— Откуда этот экспонат? — быстро спросил я.

— Из последней закупки. Я…

— Какая закупка? Причем здесь это? Тебе же было человеческим языком сказано — заниматься исключительно тем списком, о котором мы говорили в прошлый раз. Ты что, уже мозгами от картинок двинулся?

Губы Студента дрогнули, и я понял, что воспитывать его бесполезно. И больше того, не нужно. Потому что Студент сам отстроил тот мир, в котором живет, и вносить в него свои законы просто бессмысленно. Так что приходится считаться с его заскоками. Это не Саша, который без команды с места не сдвинется.

— Извини, но мне действительно в первую очередь необходимы данные по моему списку, — пробормотал я.

— Там ничего интересного, — отмахнулся Студент. — А ведь это… Это же научное открытие, как вы не понимаете!

— Студент, я этих научных открытий могу сделать больше, чем институт Грабаря. Вот, к примеру, тот же Боровиковский. Очень интересный портрет маслом на меди. Тебе о чем-то говорят такие сведения, кстати, на ту же тему, которая только что прозвучала в нашей, будем считать, не деловой, а дружеской беседе. Итак, «Портрет неизвестной с медальоном», конец восемнадцатого века. Скажи, без шпаргалок, раз ты такой великий специалист — где находится эта работа?

— Этого сейчас никто не знает. До революции она…

— До революции единственный в мире живописный портрет адмирала Ушакова украшал покой царского семейства. А я его потом в одном собрании видел. Тоже могу делать научные открытия. Так где находится сейчас эта работа Боровиковского?

Ну что, Студент, специалист замечательный, все ты знаешь, каталогам твоим цены нет. Только я специально заставляю копаться тебя в прошлом, потому что о состоянии дел сегодняшних куда лучше осведомлен. Столько научных открытий могу сделать, академические мантии некуда складировать будет. Но скромность как нельзя лучше украшает человека и благотворно сказывается на состоянии его здоровья.

— Ты не ответил на мой вопрос, Студент. Где эта работа находится сегодня?

— Я всегда вас просил делиться сведениями… — завел Студент свою постоянную долгоиграющую пластинку.

— Давай один-единственный раз обойдемся без обсуждения на эту животрепещущую тему. Мой ответ тебе хорошо известен. Зато ты не ответил на вопрос.

— На него никто не ответит, — запальчиво произнес Студент, доказывая свой высокий профессионализм. — Во всех изданиях, даже академических, дальнейшая судьба этого произведения искусства обозначена двумя словами «Местонахождение неизвестно».

И хотя Студент явно догадывался, что с моей стороны последует какая-то незначительная дополнительная информация, вряд ли он ожидал такого жеста доброй воли.

Я с наслаждением прикурил очередную сигарету и медленно свернул кукиш перед длинным носом своего главного эксперта.

— А вот это видишь, без своего микроскопа? Никто не знает? На тебе дулю, купи себе трактор. Миниатюра находится у меня.

Я прекрасно понимаю, что Студент скорее бы покончил с собой, чем показал кому-то кукиш, до того мы разное воспитание получили, но вести разговор по его правилам мне порядком надоело. Студент прореагировал на мое поведение так, будто я ему не кукиш показал, а письменное свидетельство о своей умалишенности.

— Ладно, Студент. Давай, перейдем к делу. Что со списком?

— Ничего интересного. В основном работы, которые находились до революции во дворцах, частных собраниях. Справку я подготовил подробную, так что извините, если что-то, по вашему мнению, сделал не так… Но мне казалось, что вас заинтересует эта миниатюра…

— Интересует, Студент, еще как. Но сейчас меня больше интересует список. А также вопрос возник: там много предметов, местонахождение которых неизвестно, что же ты о них не спрашиваешь?

Студент не отреагировал болезненной гримасой по поводу того, что я назвал произведения искусства таким низменным словом, а просто заметил:

— Вы всегда говорили, что такие знания для меня лишние. И, как понимаю, сейчас все эти произведения искусства находятся в какой-то личной коллекции. К слову сказать, там ведь не только предметы из дворцов знати, но и из немецких музеев. «Трофейное искусство»?

— Да, Студент, и не нужно мучиться излишними вопросами. Твоя задача — совсем в другом. Ты занимаешься возвращением к жизни произведений искусства, атрибутикой, добываешь интересные сведения о той или иной вещи… то есть, работе. Все остальное делаю я.

Хорошо, что Студент от реальной жизни оторван, даже не знает, сколько сегодня колбаса стоит и откуда она вообще появляется в его холодильнике. Он ведь только догадывается о том, как подбиралось это собрание, думает, разворовывали дворцы, а потом кто-то эти ошметки коллекций воедино собрал. Если бы Студент знал, сколько крови на груде сокровищ, бережно хранимых Велигуровым. Кровь меня не смущает, как истинного сына своей страны, с раннего детства привыкшего играть в красных и белых с постоянными расстрелами. Слава Богу, нас с пеленок приучали ни во что не ставить свою жизнь, что тогда о чужой говорить. И пусть Велигуров бережно сохраняет свое собрание. Не для кого-нибудь сберегает его, а лично для меня, о чем наш генерал отставной вряд ли мечтает.

— По списку у меня один вопрос всего. Но это уже — ваша прерогатива, — замечает Студент. — Под сто тридцать вторым пунктом значится золотой крест, с бриллиантовыми украшениями, четырнадцатый век. Таких крестов ювелиры немало создали. Не могу сказать что-то конкретное, не видя произведения искусства. А кто такой Джафаров?

— Джафаров? Я не знаю. Причем здесь Джафаров?

Студент протянул мне несколько машинописных страничек с потускневшими от времени буквами. Сто тридцать второй номер, а рядом с ним рукой Вышегородского нацарапано синими чернилами — Джафаров. И пока никаких ассоциаций, хотя чувствую, что-то очень важное, иначе почему одна-единственная пометка Вышегородского относится именно к сто тридцать второму номеру списка? У меня пока есть время. И собственный архив, даже не напоминающий тот, который создает мой главный эксперт. Так что, быть может, он даст ответ на вопрос — кто же такой Джафаров, судьбу которого Вышегородский связал с золотым крестом, украшенным бриллиантами.

36

Возле своего компьютера я нашел вещественное доказательство, подтверждающее, что Рябов не только успевает бороться с городской преступностью, но и трудится на благо безопасности всей страны. Однако меня пока интересует другое. Будь личный архив как у Студента, скакать мне джейраном по полкам кабинета и рыться в многочисленных папках. Хотя папки здесь тоже есть. Первоисточники, так сказать. Особенно те, которые служат наглядным доказательством, как полезно убогим помогать.

Лет десять назад я обеспечил одного инвалида первой группы работой, непыльной, но денежной. Не подачку единоразовую бросил, а полноценно оплачиваю труд этого надомника, так, что он заинтересованность в себе чувствует, потому и жизнь для инвалида смысла далеко не лишена. Каждое утро ему приносят гигантскую пачку газет и журналов. Инвалид добросовестно отбирает все материалы на интересующую меня тему, классифицирует их, иногда даже свои какие-то выводы делает.

Потом эти материалы попадают на мой рабочий стол, а оттуда — в личный архив, содержащий куда больше деловой информации, чем студенческий. Так что, займемся Джафаровым, введем кодовое слово и посмотрим, что это за деятель. Побежали строчки-буковки, так, все «Д» — на родину, независимо от языка. Клиенты, поставщики, среди осведомителей его явно нет, замаскировался Джафаров — дальше некуда. Но если Вышегородский его фамилию на полях такого важного документа вывел, значит, вполне допустимо: сидит где-то в недрах компьютерной памяти этот Джафаров, сам выскочить не хочет, так мы его в параллельных структурах поищем, на букву «О». Организаторы, деловые ребята, вся планета перед глазами на букву «Д», только Джафарова здесь тоже нет.

Пальцы бегут по клавиатуре, как у прирожденного музыканта, который еще играть не учился, это ничего. Успеется. А что у нас с хозяевами контрабандных каналов? Кто хочешь есть — Димов, Дерек, Демисдейл, Демьяненко, кстати, давно покойный, только я, наверное, о нем и помню. Кто хочешь здесь, даже Ду Синь, а Джафарова в упор не наблюдается. Скупщики пошли, ну это в основном моя клиентура, так что Джафарова среди них ищем только для очистки совести. А кто у нас ворует всякие крестики-иконки? Тут такая публика, с которой я никогда не работал, и тем не менее… Во какие — Дракон, Догони-и-Выбрось, интересный псевдоним, даже Дурак какой-то есть между Додоном и Дранченко. А этот чего без клички, присвоить не успели?

И, наконец, я все-таки добрался до Джафарова, хотя запрятался он на букву «К». Курьер значит, больше того, гражданин Соединенных Штатов и покойный к тому же. Ну-ка, волшебная шкатулка, что ты знаешь о подвигах ковбоя Джафарова?

На экране — статья из «Литературной газеты» двенадцатилетней давности, воспевающая подвиг Южноморской таможни. Значит, задержали наши доблестные таможенники двух типичных американцев — Джафарова и Гарибова. Они отправились из Америки на родину предков, вырыли зарытый во время революции клад и пытались протащить его через нашу границу. Но через нашу границу, ясное дело, муха не проскользнет, не то что два курьера с чемоданом, стоящим по тем временам семь миллионов. Ну, понятно, тогда колье бриллиантовое за пятьдесят штук продать — и то проблема возникала из-за таких сумасшедших денег, в смысле рублей.

Сокровища у курьеров отобрали, таможенников и ментов орденами и званиями поощрили, о КГБ, конечно, в статье ни слова, а этих двух контрабандистов, по-видимому, чтобы доказать проклятым Штатам наш советский гуманизм, даже не задержали, а просто выслали домой.

И оказывается, что гнусная американская мафия ошибок не прощает. Потому что стоило Джафарову и Гарибову ступить на родную землю, как их тут же изрешетили пулями. Вот и все.

Жаль только, что эта импортная железяка всего на один вопрос ответить не может. Отчего это наши власти такими гуманными оказались? С другими курьерами не церемонились, сразу продлевали им визу по приговору суда. А тут милость непонятная, для меня, по крайней мере. Потому что, кроме печатного слова в этой газете, я еще кое-что знаю о подлинном советском гуманизме.

Крест золотой, с бриллиантами, как в Москве у Велигурова очутился? И откуда мафия узнала о провале своих агентов и без предварительных разговоров их достойно в порту встретила? И, если разобраться, отчего такой прокол у курьеров случился? Вот я же не американская мафия, но через южноморские ворота столько произведений искусства протащил — и ничего страшного.

К сожалению, сбегать на тот свет к Вышегородскому даже для того, чтобы узнать какие-то подробности по этому делу, у меня особого желания нет. Но чувствую, и с этим Джафаровым у Велигурова есть хоть одна точка соприкосновения. Крест. Но чувства без доказательств лучше при себе держать.

Конечно, Велигуров всю жизнь произведения искусства в меру сил собирал. И то, что ему друзья-арабы тоже чего-то дарили — не сомневаюсь. Так уже советский человек устроен. Хоть нельзя, всеми инструкциями запрещено было, а если взял сувенир — так отдай государству, но даже наши дипломаты — и то норовили схватить в лифте, что им совали все понимающие иностранцы. Я бы вполне допустил, что за этот крест Велигуров мог согласиться повзаимодействовать со своими иноземными друзьями, а когда операция по каким-то независящим причинам под уклон пошла, решил, что Джафарову жить незачем. Ох уж эта мафия американская, только грубо сработано. Но с другой стороны, подумаешь, грубо. Наше КГБ только в кино ювелирно действует. А на родной земле… Ему ж ни перед каким Верховным Советом отчитываться не нужно было, что хочу, то и ворочу. Конечно, заграница совсем другое дело, там топорная работа не проходит. И правильно, сколько раз не проходило, сколько наших ребят похватали, повыгоняли — об этом весь мир знает. Кроме, конечно же, собственного народа. Потому как наловчились чуть что — орать «Провокация», а главное, людей приучили к мысли: без этих самых провокаций ЦРУ минуты прожить не может. Велигуров, ты часом не двойной агент? Да нет, он же прямой, как грабли, приводящий в исполнение. Я все это домыслю с Джафаровым и при подгонке материалов, заколачивающих гвозди в гроб твоих подельников, по-любому замастырю логический, подкрепленный доказательствами вывод — это ты Джафарова под пули подставил. Каждая информация воспринимается наиболее правдиво, если ее хоть чуть-чуть разбавить дезой. А сейчас время такое, что разбираться не будут, комиссии создавать. Демократы замечательные рвутся на места, удерживаемые партноменклатурой, так что Велигуров может на этот крест молиться, хотя вряд ли он его выручит, атеиста прирожденного. Мы лучше пока Джафарова в покое оставим, хотя и жаль понапрасну затраченного времени, если вариант этот потерять придется. Рассуждения чем хороши вместо действий — от них в любую минуту отказаться можно.

А пока нужно расслабиться, пробежку сделать, а потом с удовольствием дождаться вечера и увидеть собственноручно сложенные строки — поздравления для моего распрекрасного Петра Петровича, плывущие по телеэкрану.

Я вышел из дома и первым делом увидал парней в одинаковых длинных плащах, летящих прямо на меня. Один из них прижимал рацию к уху, не замедляя бега, другой что-то громко кричал, но что именно — я не успел расслышать. Потому что мгновенно был сбит с ног, успев в падении заметить расстегнутую куртку, бронежилет, который стремительно прижался к моему носу. Я попытался освободиться от парня, прижимающего меня к цементу, но тут же на мои ноги навалился еще один и проорал: «Не шевелись!» Трудно шевелиться, удерживая на себе две такие тушки, почему-то подумал я, стремясь захватить как можно больше воздуха из крохотной щели между собственным ртом и чьим-то животом, надежно прикрытым бронированными пластинами. Я не сразу сообразил, что происходит, когда меня буквально волоком затащили в дом, в дальний угол веранды, и сквозь стекло окна было прекрасно видно, как несколько парней ведут огонь в сторону аллеи из автоматов, короткие стволы которых удлиняли полуметровые глушители.

Тихий стрекот выстрелов в доме не был слышен и, казалось, я просто смотрю какой-то один из многочисленных боевиков, собранных Гариком, только звук не догадался добавить. Через долю минуты появился и звук.

— Трэша давай! Трэш! Вперед!

Черная, как смоль, овчарка рванулась по аллее, ведущей к дому, волоча за собой длинный брезентовый повод, а за ней бежали несколько ребят из рябовской гвардии.

Радиотелефон издал соловьиную трель, я поднял трубку со стола, передвинул рычажок и вспыхнувшая лампочка-кристаллик дала зеленый цвет разговору.

— Я вас очень внимательно слушаю, — наглым тоном заявляю в трубку, стараясь унять дрожь в коленях.

— Из дома не выходить! — впервые за много лет по-медвежьи ревел на меня Рябов. — Дай трубку кому-то из охраны.

Я специально придавил кнопку усиления звука и трубка тут же выдала парню в бронежилете дополнительную информацию:

— Воха, ты? Не выпускай его из дома. Даже если он попытается с боем прорываться. В крайнем случае, разрешаю надеть на него наручники!

Рябов по всему, видимо, меня с кем-то перепутал. Я выхватил трубку и заорал:

— Я на тебя не наручники, а намордник одену…

Трубка отозвалась короткими гудками. Поудобнее усаживаюсь в кресле, прикуриваю дрогнувшей рукой сигарету и даже не пытаюсь поступить наперекор указаниям Рябова. Гвардия подчиняется непосредственно Сереже. И этот Воха не будет долго думать, исполняя приказ Рябова. Ко всем делам, мне еще не хватало разгуливать по дому в наручниках, надетых собственным телохранителем.

37

Мы сидели возле заботливо растопленного Сабиной камина, которая по случаю сегодняшнего торжества в доме к своим врачам почему-то не отправилась. Сережа бросил на медвежью шкуру маскхалат и у меня создалось впечатление, что местами вытертый мех покрыл густой ковер из опавших листьев, смешавшихся с травой.

— Сережа, Петр Петрович успел прочитать мое послание? — полюбопытствовал я, хотя знал, что ответ будет отрицательным.

— Он просто несерьезно к нам отнесся. А теперь исправляет ошибку, — пояснил Рябов. — Так что… Дай подумать.

— Сережа, — тихо говорю, стараясь придать голосу максимум убеждения, — мы всегда мыслили вместе. И это давало определенный результат.

— Значит так, — чуть ли не командует Рябов, — тебе сейчас лучше помолчать.

— Милый мой, — неблагодарно высказываюсь в ответ, — это раньше мной вертел Вышегородский, а ты обеспечивал безопасность операций. Теперь я вместо него. И нажаловаться старику ты уже не сможешь даже при большом желании. Так что решения принимать мне.

— Кроме одного, — безапелляционно отрезал Рябов. — Безопасность, как раньше везде писалось, прежде всего. Так что, — чуть мягче добавил он, — мое требование… В общем, ты должен делать, что я скажу. Один раз поступил по-своему — и хватит.

— Что за дела, Рябов? — начинаю выступать, проявляя характер. — Еще не хватало, чтобы какой-то засраный чекист мне указывал, что делать…

— Вот-вот, — тихо сказал Рябов. — Он ведь оттого несерьезно к тебе отнесся, что характера твоего не знает. Ангельского. Думал, предупредил, так ты умнее окажешься. Знал бы твои штучки, мы б в том поезде до Южноморска холодными доехали.

— Ну да, — не сдаюсь я, хотя сам знаю о всех достоинствах своего замечательного характера. — «Ромашка» на нас налетела исключительно по его душевной доброте.

— Я так тебе скажу, — заметил Сережа, — если бы его более серьезные дела не отвлекли… В общем, хоть все наши ребята вокруг тебя ходи, от пули снайпера не спрятали бы. А теперь положение очень серьезное. За тобой ликвидатор охотится.

— А это еще что за хрен с горы?

— Детдомовец. Его с семи лет дрессировали людей на тот свет отправлять. Еще недавно он успешно отсекал ветви засыхающей агентуры в Европе. А теперь его самого ликвидировать могут. Из-за того, что вместо одного большого государства стало много маленьких. Думаю, твоя голова — это его ставка на спокойную жизнь. А в случае победы Игнатенко вполне к прежней работе вернуться сможет. И даже не вздумай мне сейчас что-то говорить.

— Сережа, я же молчу.

— Думаешь, я не знаю, что сейчас будет? Ты же сразу для себя решишь: чтобы я, такой крутой, какого-то ликвидатора забоялся? Никогда, лучше сдохну. Да я сейчас пойду и сам его на тот свет спроважу. Где мой полумет? А сзади твой Сашенька с гранатометом потопает.

— А вдруг я все решу иначе? — удивляться проницательности Рябова мне не приходится.

— Возможно, ты решишь так. Я, конечно, боюсь его до ужаса, но пусть он лучше мне пулю впаяет, чем кто-то узнает об этом. А дальше, как по нотам. В гамме. С самого начала: где мой пулемет?

— Серега, а мне этот ликвидатор-детдомовец до фонаря. Я просто Петьку грохну, без всяких затей.

— Ты ему благодарен должен быть. Он ведь думал, что сумеет… Как бы это сказать…

— Не стоит выбирать выражений. Он думал, что сумеет испугать какого-то торговца антиквариатом одним своим видом, а главное — оставлял ему шанс вести себя правильно. Он думал, что когда «Ромашка» начнет со мной бои дворового значения и кислород бабкам перекроется, я подожму лапки или увязну в разборках. А до его звездного часа, шанса на реванш, как понимаю, всего несколько недель оставалось… Ладно, Серега, я сегодня же, пусть за мной взвод ликвидаторов бегает, этого Петьку, мать его, Петровича грохну. И не с винтовкой пойду при маскхалате, а из гранатомета жахну. Не хуже своего шестерки Камолова летать будет!

— Значит так, — в голосе Рябова появляются стальные нотки, случай довольно редкий. — Ты сегодня, конечно же, пойдешь. Куда я скажу. И будешь там находиться, пока я не решу… не решу всех проблем. Тебе нужно отдохнуть.

— Сережа, я могу не выходить из дома. Здесь же безопасно. Сюда он вряд ли сунется.

— Насколько я знаю, он совался и в не такие места. Но главная опасность — ты сам. Я тебя дома оставлю, а ты — тут же на войну. Смоешься, смоешься, кроме снотворного у тебя в запасе миллион штучек есть.

— Ну ты просто с Сабиной спелся, — бормочу я. — Никуда я из дома не выйду. Слово.

— Своим словом перед собой красуйся. Верить — не моя специальность. А оттуда, где будешь, неприятности с твоей стороны мне не грозят.

— Ты хочешь спрятать меня в тюрьме? — от Рябова и такого варианта ожидать можно. А чего, морг тоже хорошее место, кто там живого человека искать будет?

— Я же говорю, отдохнешь, — примиренческим тоном успокаивает Рябов, — причем здесь тюрьма?

— Только ты мной в последний раз командуешь, — пробормотал я для очистки совести.

— Конечно, — тут же согласился Рябов. — Если бы не серьезность ситуации, ты бы сам говорил, что делать.

Дипломат хренов, заставляет делать по-своему, доказывая при этом, что подчиняется мне. Сейчас я тебе настроение немного подыму.

— Марина со мной будет? — невинным тоном спрашиваю я, доказывая тем самым, что подчиняюсь решению начальника службы безопасности.

— Такая женщина, — заговорщицки подмигнул мне Рябов, — я бы на твоем месте не отказывался.

— Ты уже не отказался, — замечаю в ответ.

— Что ты решил? Берешь ее с собой? — слишком нежным тоном спросил Сережа, и стало ясно: он еще не всю «Кама Сутру» на пару с Мариной изучил.

Чтобы сгладить впечатление от своего несколько глупого поведения, я очень умно ответил:

— Да нет, Сережа, по-моему, не стоит.

— Я так и думал. Поэтому приготовил сюрприз. Знаешь, кто поедет с тобой?

— Пятьдесят человек охраны, — нарочно подставляюсь, чтобы Серега получил удовольствие от своего сюрприза.

— Не угадал, — важно замечает Рябов, — с тобой поедет секретарша покойного Камолова.

— Только не это, Рябов, — взмолился я. — Пусть лучше сразу за меня возьмется легендарный ликвидатор.

38

Робинзон Крузо просидел на необитаемом острове двадцать восемь лет. И ничего, не помер, а только поумнел. Такую дельную мысль высказал на прощание Рябов, но ответить достойно я не успел, потому что бросил эту фразу Сережа уже на бегу к вертолету, а гул винтов был таким, что без мегафона до его ушей моим словам не добраться, значит надрывать глотку было бесполезно.

И вот впервые в жизни я могу сравнивать себя с великим вождем пролетарской революции, запечатленным на холсте «Ленин в Разливе». Так и тянет повесить над палаткой плакат «Жить и работать по-ленински!» А чем плохо, жил наш самый человечный человек не хило, в основном по заграницам, а что касается работы, не уверен, была ли у него когда-то трудовая книжка. Поэтому у меня ее тоже нет.

Ленину в том Разливе все-таки приходилось легче. Потому что в Музее революции есть макет его шалаша в натуральную величину, а рядом над бутафорским костром висит по-настоящему закопченный чайник, подчеркивающий жизненную правду некомфортабельных условий, в которых планировал мировую революцию наш великий вождь. У меня чайника нет. Рябов категорически запретил разжигать костер даже ночью. Компаса тоже нет, и часы мои Сережа с собой прихватил. Наверное потому, что выпало мне счастье отдыхать на берегу реки, а счастливые часов не наблюдают, даже если это «Сейко» с собственной руки. Костер я не могу распалить даже при большом желании, потому что вокруг ни кустика, ни деревца. А жечь камыш — занятие глупое. Понимая это, Рябов смилостивился и не отнял зажигалку. Я ж не партизан какой, это они могли по ночам костры палить, не опасаясь, что кто-то дым заметит. Вертолетов у врагов не было, о существовании приборов ночного видения они не догадывались. Ничего, Владимир Ильич в Разливе тоже без прибора ночного видения обходился. Но у меня очки есть. После подвала, я без них — ни шагу. Очки модные, красивые, вдобавок нацепишь их в полной темноте и любая смоляного цвета фигура тут же приобретет розовую окраску.

Зато великий Ленин мог воду прямо из реки хлебать, я же вынужден довольствоваться привезенной. Потому что напейся Владимир Ильич из любого водоема в созданном по его заветам государстве, хрен бы он завещание успел написать, не то что «Задачи вооруженного восстания».

Но шалаш у меня не ветхий ленинский, а двойная палатка, внутри которой вполне могу заниматься самообслуживанием при помощи туристического примуса «Шмель». И вместо ленинской двустволки держу при себе персональный автомат Рябова. Передавая мне «Узи», Сережа лишний раз хотел подчеркнуть, что не забудет о моем существовании в этих первобытных условиях, хотя бы потому, что не собирается расставаться с этим собственноручно пристрелянным «Узи». А что касается персонального «Маузера», то сплю, его не снимая.

Не знаю, как спалось Ленину в его шалаше, но ночные часы у меня особого восторга не вызывают. Может быть, потому что не представляю себе рыбалки без ночного костра, да и октябрьские ночи, когда температура падает до нулевой, тоже настроения не добавляют. На городских улицах куда теплее, чем здесь, у быстротекущей реки. Правда, на мне специальное военное снаряжение, позволяющее вести кровопролитные бои на Северном полюсе, и после них спокойно отдыхать, зарываясь в сугроб. Только я еще почему-то белым маскхалатом не пользуюсь, а чтобы компенсировать это, нацепил на себя водолазное белье из верблюжьей шерсти.

Мне не нужно добывать себе пропитание, гоняя по камышам за утками с автоматом наперевес. Хотя дичи здесь — хоть отбавляй. Вчера, например, как раз в то время, когда в зарослях камыша я размышлял, как было бы неплохо установить поблизости бидэ, почувствовал на себе чей-то взгляд. И хотя я постоянно готов к бою, но со спущенными штанами это делать непросто. К тому же кабан, который уставился на меня, был настроен более мирно, чем пресловутый ликвидатор, а я старался не шевелиться. Так что, если бы у этой тварюки возникли какие-то сомнения по моему поводу, кабан бы разделался со мной не хуже наемного убийцы.

Узнай об этом дорогой Петр Петрович, до того бы мог растрогаться, что в память обо мне сходу кабасю эту в свой штат определил бы… Уже после встречи с кабаном я подумал: окорок не помешал бы. Но такая дельная мысль пришла в голову часа через два после тот, как кабан не спеша проломился сквозь заросли. Окорок у меня, вообще-то есть, как и многое другое. Разве что вкусный, по мнению главного инженера, «Вискас» отсутствует. Не сомневаюсь, если бы Рябов доверил собирать все необходимое Косте, одним кошачьим кормом его шуточки не ограничились.

Я обеспечен всем необходимым так здорово, что в голову начинают лезть дурные сомнения: может быть Рябов хочет, чтобы его непосредственный руководитель здесь встретил Новый год? Хорошо еще, если христианский, у иудеев год начинается в сентябре, так что, в крайнем случае, всего каких-то одиннадцать месяцев осталось. Напрасно, что ли, Рябов рассказывал о сроке, который отбыл на острове Робинзон Крузо?

Единственный плюс моего пребывания неизвестно где — рыбалка. Неподалеку от палатки плещутся в гигантском садке щуки и окуни. Если серьезно, Рябов сказал, что пробуду я в этих первобытных, хотя и не общинных условиях, не больше недели, так что вполне смогу порадовать своих сотрудников собственноручно пойманной рыбой. Что правда — то правда, я даже десятикилограммовую щуку взял. Небольшая блесенка «Мепс» привязана непосредственно к леске, без металлического поводка, чтобы приманка лучше играла. Щука взяла блесну уголком пасти, иначе вряд ли мне бы удалось извлечь из реки этот трофей. И хотя спиннинг «Дайва» угрожающе изгибался, а катушка «Митчел» сдавала леску при сильных рывках хищника, я все-таки выволок ее на берег. А потом почему-то подумал, что за мной идет охота, как за этой щукой. Только вот глотать сомнительные приманки мне почему-то не хочется.

Словом, отдыхаю, бездельничаю, на блесну щук-окуней таскаю — и удачно. А то как ведь бывает, зря, что ли, поэт Аполлон Николаевич Майков писал: «…Тащу — леса в воде описывает круг, уже зияет пасть зубастая — и вдруг…». Вот этого вдруг мне не нужно, леска у меня — самый настоящий «Титан», Майков о такой мечтать не мог. И поэта я вспомнил не случайно, потому что не так давно купил превосходную работу Крамского. На холсте изображен человек в челноке, заведенном в камыши, внимательно следящий за поплавком. Студент через пару дней поведал мне, что рыбачок этот — поэт Майков, а также традиционно бестактно пытался выяснить, откуда взялось это полотно, которое, по его сведениям, хранится в Государственном литературном музее. Я, конечно, и без Студента догадался кое о чем. Например, какой настоящий рыбак отправится удить в светлом пальто и стетсоновской шляпе? Это было для меня главным вопросом. А что касается музеев, то тут я специалист поглавнее Студента.

Вот недавно погорели сотрудники Центрального государственного архива Октябрьской революции. Крали подряд все, что должны оберегать. Я-то раньше думал, в этом революционном архиве, кроме записных книжек Луначарского, можно только портянками Буденного разжиться. Разве Екатерина Вторая или Кутузов ковали Великий Октябрь? Нет. Может быть поэтому сотрудники революционного музея и повытаскивали из архивов их письма, вместе с отчетами комиссии, допрашивавшей декабристов, чтобы восстановить историческую правду. Или потому что искренне считали — бумагам проклятых царедворцев не место рядом с письмами революционера Баранова, требовавшего от жены поскорее прислать за решетку стамбульского табаку и чаю, непременно от фирмы Шустова. Вот эти хранители подлинных революционных сокровищ и украли малоценные экспонаты. Но, к их оправданию, главных реликвий музея не тронули. И, конечно же, придурки музейные решили бумаги старинные не на родине продать, а исключительно за границу. Так если каждый будет только на зарубежный рынок работать, что, я один должен о внутреннем думать?

Хотя я трудолюбиво обеспечивал хорошими вещами своих заграничных партнеров еще в те времена, когда эти музейщики считали: письмам Екатерины — цена три копейки согласно описи в базарный день. Вот дурачье, на таможню прицелилось. Да я знаю, кто в той же Москве им за эти письма заплатил бы побольше баксов, чем любая заграница. Потому что информация — это основа основ бизнеса, тем более такого, как у меня. Я же работаю на десять процентов населения планеты. Но сколько добровольных помощников развелось за последнее время.

Честно скажу, иконы я переправлял давно. В те годы, когда эти предметы культа не принимались в комки из-за своего зловредного содержания, а в некоторых колхозах еще сохранялись кормушки для коров со следами живописи древних мастеров. Вот и отправлял я отсюда иконы, чтобы из них новых кормушек не посбивали, и при виде их пионерам в голову не лезли дурные мысли о возможном существовании святых и Всевышнего.

А то, что по самым скромным подсчетам за пару десятков лет из Союза за границу попало около тридцати миллионов икон, так слава Богу. Там их жечь не будут, на помойку выбрасывать тоже. Кто-то, конечно, может возразить — сейчас у нас их тоже вряд ли начнут палить. Сейчас — да. Но еще лет десять назад — палили, а сегодня этой растопки в стране осталось до того мало, что уничтожать почти нечего.

Не зря все говорят — у нас страна богатая. Небольшая икона, девятнадцатого века, прошу заметить, не пятнадцатого — восемнадцатого, стоит в Германии до ста тысяч марок, в Штатах — больше тридцати тысяч долларов. А Велигуров — придурок дворцы грабил, а из икон командовал кормушки сбивать и переплавлять ценнейшую церковную утварь. Это же сколько еще нажить можно было, но видимо Владимир Ильич в своем атеистическом рвении запретил подчиненным на поповских культовых вещах наваривать. В самом деле, что им, Эрмитажа было мало, дворцов всяких, чтоб еще иконами торговать? Словом, о потомках заботились, чтобы им что-то осталось на вывоз. И обо мне, в частности.

Конечно, за двести долларов любой шереметьевский таможенник разрешит протащить через границу чемодан икон. Но этот вариант для малоимущих. Впрочем, как и для тех, кто пользуется Чопом, Ужгородом, Брестом. Хотя еще два года назад за триста тысяч деревянных именно через Брест мой товар шел к итальянскому партнеру. Хороший парень Луиджи, но ему тяжко было работать в условиях проклятого капитализма, признаюсь откровенно. Итальянцы-сквалыги из холстов Тициана костры почему-то не разжигали и кормушки для коров у них пластиковые. А если у кого-то в доме валяется ненужный хлам в виде картин или скульптур, то вряд ли Луиджи удалось бы купить какую-то «Венеру» за тысячу лир, чтоб потом перекинуть ее за полмиллиарда. Такая разница между закупочной и подлинной ценой возможна только у нас.

Мне легче и потому, что сам не знаю, при каком строе веду дела. Через Прибалтику, Грузию и Молдову можно вывозить что душе угодно, но в основном, этими странами пользуются коллеги покойного Камолова, аферисты-металлисты. Еще не хватало рисковать, пусть даже одной-единственной вещью, в сравнении с которой контрабандная «вертушка» бензина такая мелочь, на потерю рукой махнуть можно. У меня много надежных каналов. Например, один из них существует благодаря старому законодательству в новых исторических условиях. Напрасно, что ли, до сих пор действует постановление Совмина от 20 ноября 1953 года, согласно которому все сотрудники дипломатических миссий освобождены от таможенного контроля? А один дипломат может вывозить контейнерами шесть тонн личных вещей. Так неужели среди этих шести тонн не отыщется места для десятка килограммов моего товара? Такса твердая, годами накатана: транспортировка чемодана — десять тысяч долларов. Конечно, к французам или немцам с такой просьбой соваться было бы глупо. Даже если товар предназначался в их родные страны. Зато наши африканские братья берутся за дело с явным удовольствием. Я раньше даже не знал о существовании таких стран, как Острова Зеленого Мыса или Габон. А теперь хорошо знаю — есть такие державы и люди там живут достойные, ни одного прокола за восемь лет. Луиджи об этом только мечтать мог, что лишний раз доказывает преимущество нашего образа жизни, как учил рассуждать великий Черненко.

Жаль Луиджи, но он сам виноват. Товар должен был пойти к нему отменный, даже Шишкин, которого итальянцы очень любят покупать. Сиди себе у теплого моря, жди попутного ветра, который тебе, кроме Шишкина, принесет полотна Стилиануди и кое-что еще. Так нет, темпераментный этот Луиджи, как истинный итальянец. Видимо до того встретиться со Стилиануди не терпелось, что он связался с другим, пока еще живым греком. А у этого грека две проблемы — деньги девать некуда и очень он итальянцев любит. Не всех, конечно, Луиджи, думаю, не в его вкусе был, но Рафаэль этого грека вполне устраивал. Только не тот, что в свое время песенки пел, а потом куда-то запропастился, а совсем другой.

Семь работ великого Рафаэля притащил Луиджи заказчику, которому плохо спалось по поводу того, что эти полотна почему-то находятся в будапештском Музее изобразительных искусств, а не в его скромной хибарке в Салониках. На этих Рафаэлях Луиджи и сгорел. А против грека улик вообще нет и значит к краже он отношения не имеет. Вот поэтому сомнительных методов работы я себе никогда не позволял, несмотря на то, что в свое время трудился и под началом Горбунова, и под руководством моего тестя. Вышегородский, порой, такое вытворял…

Пусть в нашей стране благодаря общеобразовательному уровню населения и искусствоведов можно смело продолжать семейные традиции, мне почему-то сразу стало неинтересно идти по стопам Вышегородского. Хотя до сих пор в одном из музеев средней полосы России экскурсоводы задыхаются перед отдыхающими из санатория от радости общения с прекрасным. До того хорошие копии висят на стенах музея — экскурсоводы об этом не догадываются.

В самом деле, объяснял мне тогда Вышегородский, не все равно этим олухам, что на стене висит, лишь бы она не голая была? А если все санатории и дома отдыха откажутся от экскурсий по музеям, так эти самые экскурсоводы вообще рискуют без работы сидеть. Ведь основная масса людей даже не знает, где находятся музеи в родном городе. Зато, попадая в другой, тут же прут в музей толпой, хотя сами не понимают, зачем им это надо. Потребности в общении с прекрасным у людей никто даже не собирается вырабатывать, если, конечно, это не величайшее произведение киноискусства, например. Как было с фильмом Матвеева «Особо важное задание», на который пролетариат перся под угрозой не получить квартальную премию.

Так что мне все-таки легче, чем Луиджи, хотя такая уверенность не снимает многих проблем. А что делать? Только в Западной Европе больше пятисот магазинов, специализирующихся на подлинном антиквариате, кто-то же должен думать, чем они будут торговать завтра. Вдобавок, Восточная Европа освободилась от нашей нерушимой дружбы, так что волей-неволей нужно расширять сферы деятельности. А ведь есть еще Америка, Япония, они тоже хотят наслаждаться прекрасным. Иначе почему генеральный директор Всемирной организации здравоохранения Хироси Накадзима тащил внаглую через кордон жменю икон? Потому что прекрасное любит до того, что даже не понимает, как его нужно вывозить без претензий со стороны таможни. Сидел бы этот деятель дома, связался бы со мной по телефону, я ему не шесть икон, а чего только душе за баксы угодно, доставил бы через Владивосток в лучшем виде. Как, например, Малевича во Францию.

Малевич этот мне не был нужен, авангард в личной коллекции — редкость, в основном, наследство Вышегородского. Это старик на авангарде помешан был, воровал его, где только мог, пока я лично не отучил его от вредных привычек через полгода после свадьбы с Сабиной. С тех пор мы работали вполне легально, по крайней мере, без краж обходились. Так что из-за тяжелого материального положения решил я с Малевичем расстаться и вместо этого небольшого полотна купить маленький, в гектар, участок на берегу моря. Ничего, через пару лет каждый метр этого участка при правильном подходе к делу миллион будет стоить.

За Малевича я по этому поводу тот же миллион и потребовал. И хотя он предназначался для Франции, о франках речь не шла. Я ведь живу в стране, где национальными являются два вида валют — марка и доллар. О других свободно конвертируемых купюрах здесь даже не подозревает основная часть населения, а отрываться от народа как-то неудобно. Словом, французский партнер дал добро на мою цену. Деньги он на мой швейцарский счет переводил исправно, но доставить ему товар было несколько тяжелее, чем перекинуть баксы из французского банка в швейцарский. А партнер мой, кстати, хоть француз, но принял швейцарское подданство, чтобы на налогах экономить. Вот дает, родину за меньшие налоги продал, не то что я. Пусть мой «Козерог» в трубу вылетит, но гражданства не поменяю, до того им горжусь.

В общем, Малевич попал во Францию вполне официально. И в этом была вся прелесть операции. Причем, я все сделал чуть-чуть умнее, чем мой киевский коллега Бякин. Он, конечно, коллекционер великий. Взял и отправил на выставку в Тулузу четыре полотна, до того ему хотелось, чтобы французы пообщались с прекрасным. А когда Франция насладилась искусством, принадлежащим Бякину, полотна вернулись к своему хозяину. Будь это лет десять назад, на том бы история завершилась. Бякин занялся своей экспозиционной благотворительностью, когда Советский Союз уже шатался с нездешней силой, но собиратель продолжал действовать, будто на календаре тридцатый год. Так что к довольному донельзя коллекционеру, млеющему от того, что благодаря ему французы повышают свой культурный уровень по части живописи, заявились сотрудники КГБ. И навязчиво стали намекать, что из Франции в Советский Союз вернулись копии собственности Бякина.

Собиратель, естественно, стал разоряться, что он-то эти работы от фуфла дешевого отличить может. И его картины — самые настоящие подлинники. Хотя сотрудники госбезопасности намекнули ему, что перед отправкой за рубеж сделали на холстах секретные метки, которых теперь не могут найти даже при помощи самой современной аппаратуры, Бякин твердо стоял на своем, как Леонид при Фермопилах или Леонид Ильич на Малой земле. Даже несмотря на то, что стало известно: во Франции возле этих полотен отирался профессор Эжен Маков, один из самых крупных специалистов по русскому авангарду.

Это точно — специалист он великолепный. Даром, что ли искусствовед Дорн обвинял Макова в фальсификации картин Ларионова, когда этот французский профессор устраивал выставку в Женеве? И хотя Маков тыкал пальцем в сторону картин, доказывая словами их исключительную подлинность, Дорн с помощью анализа пигментов пастелей полотен сходу доказал, что это такой же Ларионов, как он секретарь партячейки союза женевских художников. Потому что титановые белила появились на рынке уже после того, как сам Ларионов уже бы ничего не смог нарисовать, даже если его обязывало взять в руки кисть Совнаркомовское постановление.

Так что я с Малевичем на таком топорном уровне работать не собирался, а вывез его официально. Правда, не самолично, но это уже детали. Приперся один из отъезжантов на комиссию по вывозу ценностей. Ну, после костров из икон теперь почему-то даже дрянная айка тридцатого года — тоже великое сокровище. Хотя, при большом моем желании, эта комиссия и по поводу Ван Гога дала бы заключение, что такая гадость нашей стране даром не нужна.

А тут к ним без моих предварительных звонков припирается отъезжант и приносит работу Малевича. Комиссия аж в воздух взвилась, председатель мне звонил: нет желания Малевичем разжиться? Потому что такую ценность вывозить он не позволит ни за какие деньги. Хотя я-то знаю, что он за определенную сумму разрешит вывезти что угодно, вплоть до штанов Свердлова из музея Революции, но ответил неопределенно. И тут такое началось, картину в конце концов подвергли экспертизе и она оказалась фуфловой. Больше того, это был никакой не Малевич, потому что живопись намалевана на полотне, выпускавшемся в сороковые годы. Вдобавок под фуфловой записью Малевича обнаружили другое произведение искусства — портрет великого Куйбышева, что еще раз доказало справедливость оценки даты изготовления холста. Так что выкатился отъезжант с этой гадостью за кордон. А то, что под Куйбышевым прятался подлинный Малевич, он даже не догадывался.

Я всегда утверждал: людям нужно говорит только правду, тогда тебе никто не поверит. Ведь честно же предупреждал, что Малевич вывозится.

Прав был Достоевский, только красота спасет мир. И я в меру скромных сил стараюсь воплотить эту идею в жизнь, доставляя подлинную красоту в самые отдаленные точки планеты, вплоть до Австралии. Разве что до Северного полюса не добрался, там почему-то никто искусством не интересуется, хотя я не против бартера на шкуры белых медведей. А ведь какая прекрасная картина могла получиться: сидит себе некий индивидуум в чуме под полотном какого-то там Тьеполо и поэтому еще с большей радостью уплетает хвост нерпы. Самое главное, сейчас я веду почти его образ жизни. И все из-за поганцев, которые почему-то не хотят, чтобы я выполнял свою общественно полезную работу пo-прежнему. Ворюги проклятые, сами металл из страны по демпинговым ценам гонят, престиж ее на мировом рынке губят. Я нечестно по отношению к родине никогда бы не поступил. Чтоб вот так, по дешевке, хотя бы на двадцать процентов меньше настоящей цены товар отдать — самолюбие и ответственность перед престижем родины мне не позволят.

И, как справедливо отметил Рябов, исключительно из-за этого самолюбия, я сижу среди дикой природы в полной темноте, только шум реки доносится в палатку. Сейчас восемнадцать часов, не больше. До рассвета остается двенадцать часов. Другой, может, и обрадовался бы. Но я привык спать не больше шести часов в сутки, да и то, не на каждой неделе. И хотя сплю очень чутко, установил неподалеку от палатки капканы. Лесочку тонкую, рыболовную к кольцу гранаты морским узлом привязал, только дотронься — и сразу станешь поближе к звездам. Но потом я эту систему безопасности ликвидировал. Еще не хватало, чтобы кабан на эту леску копытом наткнулся. Окорок мне, наверняка, не помешает, но ведь кто-то может взрыв услышать, подумать, что проклятые браконьеры рыбу глушат.

Хотя рыбинспекция вряд ли сюда доберется. Рябов сказал: впереди по течению пороги, моторкой не пробьешься, кругом такое болото — мотоцикл застрянет. И до ближайшей трассы, километров двадцать, не меньше. Словом, только вертолетом можно долететь, как гнусавил в его кабине Сережа. Но до того, еще в машине, открытым текстом сообщил: меня ищет такой мальчик, что вполне может добраться сюда и пешкодралом. Одно успокаивает… И я сплю очень чутко… Очень…

39

В отличие от Робинзона, мне совсем не улыбается ходить с бородой и отросшая щетина вызывает не только внутреннее раздражение. Вдобавок ночью, видимо, от холода страшно захотелось пить и со сна в страшной темноте я нащупал канистрочку, сделал глоток и только потом унюхал запах керосина. Это тоже не добавляло настроения, хотя керосин я все-таки запил водой. Вдобавок в моей сетке было уже столько рыбы, что мне стало непонятно, как до сих пор Министерство рыбного хозяйства не предложило мне заменить хотя бы один колхоз в своей системе.

Гул я услышал, когда вспарывал ножом консервную банку. Хотя главный инженер и доложил, что «Вискас» вкуснее советской тушенки, я не рискую питаться ни кошачьим, ни отечественным кормом. А незатейливо вскрывал банку с консервированными японскими сосисками, попутно замечая, как возрос мой аппетит благодаря свежему воздуху и беспробудному отдыху. Услышав уже знакомый вертолетный гул, я первым делом перестал испытывать чувство голода и послал патрон в патронник автомата. Хотя ножу всегда я доверял больше, из зарослей предварительно выпрямленного камыша выставил исключительно ствол, прикрыв автомат желтой тряпицей. А костюмчик мой в самый цвет для этих зарослей, в нем можно бурю в пустыне устраивать — и мало кто заметит.

Нож я рядом положил. Хороший нож, заказной, Рябов до него не добрался. Оружие на все случаи жизни. Скажу по секрету, что даже компас в полой рукоятке есть. А кроме компаса, рыболовная леска, грузильца, крючки, иголка и прочие мелочи, иногда дающие шансы на дальнейшее существование. К ножнам прикреплено подобие брусочка, но точить на нем — одно удовольствие. Да и сам ножик такой, что вполне может выполнять функции пилы, топора, консервного ножа. Так про то, что им можно пропороть любого ликвидатора, лучше не вспоминать.

Рев двигателя вертолета и шум его лопастей растворились в чистом осеннем воздухе; внезапно стало так тихо, что аж в ушах зазвенело. И ветерок с нужной стороны. Это же не ночь, когда керосин запаха не имеет, я шаги в тростнике, как Трэш унюхаю. Не люблю я эту псину; ребята стараются, чтобы она мне глаза не мозолила, постоянно за домом прячут. А самое приятное — звуков Трэш не издает, за это его терпеть можно. Даже когда бросается на условного противника, валит его на спину, только глухое рычание после команды «Фу»! Ну его к бесу этого Трэша, по моим следам, как говорит Рябов, тоже хорошего пса пустили. Он, в отличие от собаки, людям горло зубами не дерет, другие способы убеждения находит. Славно бы было, конечно, чтоб этот ликвидатор сюда с голыми руками сунулся, с ножом, в крайнем случае. Я б его достойно встретил. Может, в рукопашной он и посильнее, но если дело до ножей дошло бы… Напрасно, что ли я пять лет подряд, по две тысячи бросков в неделю, с любой руки. Так где эта гнида, из-за которой я в первобытного превратился?

Тишина казалась оглушающей. И тем неожиданней прозвучали автоматные очереди. Я инстинктивно выдвинул автомат вперед, а только потом до меня дошло, что вряд ли экипаж вертолета сюда на охоту забрался. Или этот специалист мокрых дел решил меня таким образом о своем прибытии известить.

— Ауч! — заорал кто-то вдалеке.

Если «Ауч!» — тогда порядок. Не «ой!» или «ай!», а именно «ауч!», как кричат американцы, когда, например, коснутся рукой раскаленного железа. Звук этот у них непроизвольно вырывается, и лучшего пароля Рябов придумать не мог. Хотя лично я настаивал: сигналом благополучия для меня могут служить слова «Да здравствует КПСС!»

Но здравицы партии нашей могучей никто не орал среди этих тростников, хотя, понятно, они выросли такими длинными только благодаря ее неустанной заботе. Так что пришлось мне идти на звук, аж до самой полянки возле реки, где у невесть как взявшегося здесь срубленного дерева, стоял вертолет, откуда вытаскивали пилота. По тому, как болталась голова у вертолетчика, я понял, что он вряд ли сумеет сесть за штурвал своей машины, чтобы доставить меня в Южноморск. Лишний раз убедился в своей проницательности: тело вертолетчика, небрежно швырнули на землю, он перекатился на бок, а кровь продолжала струиться с груди, пропоротой короткой очередью.

Возле начинающейся стены камыша рябовские гвардейцы приводили в чувство какого-то человека. Судя по обмундированию, это был боец из их же команды.

Воха несильно хлопал его своими пальчиками-оглоблями по щекам до тех пор, пока боец не оттолкнул командира. Парень, пошатываясь, отошел в сторону, присел на корточки и попрыгал на месте.

— Прямо в сердце, — поздоровался со мной Воха, кивая на своего партнера, — он все-таки сумел выстрелить первым.

Теперь Воха кивнул куда-то в сторону. Я подошел поближе. Вот он, легендарный ликвидатор, лежит на спине, глаза бесцветные в небо выкатил. Господи, амеба какая-то, на килограммов шестьдесят вместе с обувью и замечательным вооружением, даже если учитывать, что покойники почему-то прибавляют в весе. Больше на балерину похож, чем на мужика. От такого не то, что неприятностей я бы не ждал, а, увидев его, тут же бы решил — этого в гроб одним щелчком положу.

Воха подошел ко мне и заметил:

— Утопить нужно. Обоих.

— Течение сильное, а вязать необходимо только проволокой. Канат перегниет.

Воха чуть ли не с уважением посмотрел на меня. Видимо, думал, в таких вопросах я плохо разбираюсь. Наверное, когда я подобрал оба пистолета ликвидатора, он точно меня зауважал. Тем более, что один из них я по доброте душевной подарил Вохе.

— Как здесь оказались? — спросил я, пряча пистолет.

— Вы бы об этом спросили лучше…

— Я тебя спрашиваю, — не терплю возражений даже в вежливой форме, — Рябов, между прочим, мне подчиняется.

В это время камыши раздвинулись, как раз в том месте, откуда я выбрался на поляну. Двое парней тащили палатку и остальные причиндалы, сзади кряхтел еще один, волоча сетку с рыбой.

— Хорошо, ребята, — крикнул им Воха и тут же добавил: — Сматываемся!

— Стоять! — заорал я, видя, что парни рванули к вертолету. Они замерли в нерешительности, но почему-то смотрели на своего командира. Воха благоразумно решил не затягивать наше свидание на фоне ленивой осенней природы.

— Они, — командир телохранителей кивнул на только что подошедших ребят, — еще до вас сплавились вниз по течению. На байдарках. А мы были здесь. Словом, блокировка объекта со всех сторон. По системе «Президент».

— Кто сядет за штурвал? Зачем было убивать вертолетчика? В крайнем случае, потом бы успели…

— У нас каждый случай — крайний, — заметил Воха. — Ну что, домой?

Мне до того хотелось поскорее принять ванну и побриться, что я не стал тянуть с ответом.

Воха уверенно управлял машиной; ребята дурачились, тыкая пальцами в щучьи морды, проверяя остроту зубов прожорливых хищниц. А на полу, неподалеку от сетки, лежали тела вертолетчика и ликвидатора. Когда вертолет немного бросало, казалось, они шевелятся.

Охрана по системе «Президент», думал я, не злясь, а восхищаясь Рябовым. Два раза подряд повторить один и тот же ход может только идиот. Или великий игрок. То, что устроил Рябов, мне показалось гениальным, как все простое. Я оказался второй раз приманкой, надежно прикрытой и позволяющей выигрывать время его партнерам. Кроме того, я отвлек на себя внимание Петра Петровича вовсе не дурацкой телевизионной строкой, а непосредственно своей скромной персоной. Вдобавок и ликвидатор нашего ветерана-гэбиста лежит холодный, что тоже было одной из рябовских задач. Сколько времени потратил Петр Петрович, пока нашел вертолетчика, доставившего меня в джунгли местного пошиба. Что и требовалось Сереже. И меня Петр Петрович вычислил, и коллеги его по работе даром времени не теряли. Представляю себе, как они его прихватят за горло.

Вертолет тряхнуло так, что трупы подскочили. Все-таки покойный вертолетчик, повезший ликвидатора по мою жизнь, садил машину мягче. Откуда-то из камышей к нам выскочил пионер и стал громко заливаться лаем, доказывая, что для него эта встреча — большая радость.

Сезон охоты. Местные собаки привыкли к деревенскому раздолью, шляются, где хотят. А охотники палят по камышам; если нет волков, так шкура дикой собаки тоже трофей. Потому что волков здесь давным-давно выбили, а собачья шкура на шапку в самый раз. Чтобы домашние собаки не подвергались обстрелу, местные жители повязывают на их шеи пионерские галстуки. И охотники их с дикими не путают. В школе пионеров теперь не увидишь, но кто сказал, что дело Ленина умерло? Вот он сидит, розовый язык показывает, галстук на шее цвета пролетарского знамени, того глядишь — салют отдаст. К борьбе за дело… Будь готов! Всегда готов! Или «Гав! Гав!», что тоже неплохо.

— Пшел вон! — вызверился на пионера Воха и пес с комсомольским задором бросился улепетывать. Ревя моторами, к нам подъехали два мощных «Ниссана»; перед тем, как захлопнуть за собой дверь задней машины, Воха еще раз обернулся, посмотрел на вертолет, а затем быстро выдвинув антенну, отдал безмолвную команду пластиковой мине.

Мы уже были довольно далеко, а за спиной поднимался густой черный дым, полыхали камыши.

Один из парней постоянно оглядывался назад.

— Ничего страшного, — успокоил его другой, с пулевой дыркой против сердца, — местные постоянно камыши палят. Привыкли все к этому.

40

Кажется, со щетиной я сбросил десять лет жизни, но стоило увидеть Сабину, свой возраст снова чувствую с особой остротой. Чтобы показать ей, как я занят, включаю мой личный телефон.

Сабина и Гарик к нему не подходят, у них свой номер. Вообще, телефон штука дешевая, еще год назад я десять номеров за три штуки баксов купил, хотя Рябов говорил, что можно было бы взять и подешевле.

Я включил автоответчик, услышал собственный голос: «Меня нет, иди к черту!» После длинного гудка раздались рябовские интонации, чуть приглушенные мембраной «Панасоника»: «На завтра встреча с Карпиным — обязательно. К этому вопросу больше не возвращаемся». И все. По инерции Сережа, что ли, мной командует? Зачем мне встречаться с Карпиным? Бухгалтер на его нужды отстегивает регулярно, свет на улицах есть, газеты выходят, телевизор работает, «Содействие» лупит несознательный элемент.

— Дорогой, — прильнула ко мне Сабина, — нам необходимо поговорить.

Всю жизнь мечтал жениться на глухонемой, а тут такая незадача.

— Сабина, — имитирую ее интонацию, — мне сейчас нужно очень серьезно подумать. Ты же слышала… — и киваю в сторону телефона.

Пока она не передумала, быстренько влетаю в свой кабинет и закрываюсь на задвижку. Мне действительно нужно что-то делать. Хотя бы с пистолетиком ликвидатора поиграться, до того он интересный. Наверняка, таких в городе и десятка нет. Хотя, какое там десяток. Рябов в свое время доставал любую стрельбу, даже подводную, но этот отечественный пистолет так и не сумел раздобыть. Нужно будет его куда-то подальше заныкать, не то Серега будто бы для нужд фирмы его отвернет. И самостоятельно с ним играться будет.

Сведений об этом пистолетике нет ни в Джейне, ни в других всемирно известных каталогах. Тем не менее, он существует, немного похожий на пистолет Макарова. Только калибр у него побольше, как у автомата Калашникова, хотя размеры и вес точно как у пистолета Макарова, но патронов в обойме всего шесть. Если одного из моих телохранителей что-то и спасло, то только расстояние от ликвидатора. Дальность стрельбы этого бесшумного пистолета, который в отличие от всех прочих, глушителем не снабжен, всего пятьдесят метров. Но на более близком расстоянии он способен пробить стальную каску и несколько листов кевлара на бронежилете для пули тоже не преграда.

Давно знаю о существовании такого оружия, а держать в руках не доводилось. Так что пора его где-то прятать. Не станет же Воха докладывать о такой мелочи Рябову, тем более, что я ему нарочно второй пистолет всучил, чтобы рот на замке держал. Иначе Рябов у него длинноствольную пушку с глушителем, аргентинца этого, точно заберет, а вот со мной ему будет гораздо проблематичнее. Тем более, что пистолет я на себе припрячу. Для этих целей у меня одна кобура интересная без дела лежит.

Интересно, чем меня рябовские корешки могут порадовать, даром, что ли, я столько в камышах сидел, Петра Петровича на себя оттягивал? Чего там в мире в восьмидесятых годах творилось?

Данные по европейским музеям, это уже интереснее. Откуда памятники так называемою Древнего мира в обмен на оружие выцарапывались? Вот гады, до братской Польши добрались. С Федеративной Республикой Германией все ясно — налетели, по-терроризировали, грабанули, а потом десяток-другой километров — и у «штази» под крылом. А другие немцы их по всему миру ищут, пока террористы у них под боком сидят, прикидывают, чем бы еще своих советских друзей обрадовать. И радуют. Конечно, о грабителях здесь и слова нет, но нераскрытые преступления ненавязчиво подводят меня к вопросу: отчего волна налетов на музеи и частные коллекции прекратилась так же внезапно, как и началась? Сведение самые поверхностные, но с уже имеющимися данными они подходят под цвет осколков пока еще несобранной мозаики. Во всяком случае, если в Москве обнаружится хотя бы одна вещь из всех перечисленных музеев и коллекций, это уже петля. Да и документы сами многого стоят. Улики можно сжечь, даже в золотых рамах, а автографы, подтверждающие все эти делишки? Бедный Луиджи, за такую малость в тюрьму пошел, а тут накрали в сто раз больше и все при погонах, чинах, званиях. В крайнем случае, при хорошем постаменте над могилой. А кто-то до сих пор при бартере стреляющем. Чего там еще? А, пломбы, но это я еще раньше их знал. Если пломба пластмассовая, дайте только спичку с зеркалом и ни одна экспертиза не определит, что я ее нарушил.

Адреса пошли, половину сам знаю. Впрочем, с хозяевами магазинов «Иконен антиквит», «Искусство из России», «Русский антиквариат» отношений из принципа не поддерживаю. Потому что этим моим бывшим соотечественникам плевать, какой товар им предлагают. Я человек честный, ворованную вещь в руки не возьму. И у меня немало партнеров точно с такими же жизненными принципами.

А вот и господин Маков легендарный, уже в Москве заловленный с контрабандой. Наш пострел везде поспел. Две птички-невелички, Воробьев и Синицын, ишь в стайку подобрались, архивариусы. Им родина архивы доверила, а они их на внешний рынок поволокли. Не все, конечно, но на срок хватило.

Сведения, конечно, не ахти какие. Есть пару фактов, но не больше. То ли корешки Рябова решили просто всучить ему эти материалы, чтобы он отстал. То ли не желают делиться с партнерами всей информацией. Интересно, чем это их прижимал наш замечательный Петр Петрович? Это я тоже без внимания не оставлю. Чего только не приходится учитывать, торгуя антиквариатом.

41

Рябов молча вез меня по притихшему после бурной ночи городу мимо открывшегося казино, фасад которого украшал герб уже несуществующего государства. Срубить не догадались или специально оставили, с намеком. Хотя Советского Союза уже нет, но почти каждая возникшая на его обломках страна представляет собой СССР в миниатюре. Советская власть осталась, вполне официально заправляет, структуры управления — почти те же самые, разве что раздулись. А все остальное — словеса невежд, остающихся при власти и мало в чем уступающих им деятелям из оппозиции, рвущихся к ней. И если они до этой власти доберутся, сходу забудут свои клятвы и обещания — до того реальная обстановка поможет им в этом.

Карпин встретил меня с открытой улыбкой, тут же сменившейся озабоченным видом. Поздно, раньше нужно было брови нахмуривать, суровый вид себе придавать. Улыбочка твоя добрая при рукопожатии о многом сказала — мол, все в порядке, но есть какие-то незначительные проблемы, из-за которых, впрочем, приходится отрываться столь занятому человеку, как Карпин для встречи со мной, ярко выраженным бездельником.

— Понимаете, — осторожно начал Карпин. — Порой методы ваших людей пересекают границу дозволенного.

— Неужели? — изумился я. — Мне казалось, они действуют строго по существующему законодательству. В нем, кстати, предусмотрена уголовная ответственность за организацию азартных игр. Я мимо казино проезжал, смотрю — точно закрыто. Хозяин его, надеюсь, под следствием?

— Оставим это, — сдался Карпин. — Существуют же какие-то нормы общечеловеческой морали. Методы, которые вы выбрали в самом начале, устраивали всех. Но потом начались инциденты.

— Что такое? Вместо притона, где торговали маковыми зернышками для рождественских пирогов, ребята разбомбили клуб ветеранов сцены?

— Ладно, давайте перестанем играть словами, — заметил мой собеседник. — Не спорю, в городе стало гораздо чище, но ведь это не означает, что «Содействие» имеет право превращаться в структуру, все более и более становящуюся криминальной.

— Николай Федорович, сейчас практически нет ни одной структуры, которой при желании нельзя инкриминировать какой-то уголовщины. Любовнице одного из ваших ближайших сподвижников, стоящего на страже закона, пятнадцать лет. Уже отменили статью за нежные отношения с несовершеннолетними? Или мы отказались от этого пережитка прошлого и теперь малолеткам большие права дали? Судя по тому, как омолодился состав местных сук, скоро в путаны начнут идти прямо из детских садов. Давайте так, Николай Федорович, если у вас есть какие-то конкретные претензии, я внимательно слушаю. В противном случае, ваше время наверное слишком дорого, чтобы вы его понапрасну тратили.

Карпин задумался. Вот как человек может испортиться за короткое время. Телевизор его постоянно показывает, газеты хвалят, другие, правда, грязь льют, но я же в этом не виновен. Зато какой правопорядок в городе наводится. И вместо спасибо необоснованные претензии. Вот обижусь, так завтра все фонари потухнут и на улицах начнется такое, что Карпин на полусогнутых стропилах приползет.

— Есть факты, конкретные. Я бы попросил вас разобраться, для того чтобы исключить это в дальнейшем, пресечь в корне. Мне известно, что «Содействие» проводит большой объем работы, правда, порой…

— Перестаньте, Николай Федорович, — мягко направляю разговор к его деловой части, эмоции порядком стали надоедать. — Какие могут быть проблемы после того, как вы выдали «Содействию», — я чуть было не сказал дословно — лицензии на убийства, но сдержался и добавил, — … определенные права. Допускаю, что в их работе могут быть шероховатости…

— Шероховатости? Задержали двух студенток, продававших наркотики. И вместо того, чтобы сдать их в милицию, завезли в какую-то квартиру и насиловали несколько суток. Подростки ночью пытались вынести из магазина продукты питания — им перебили руки. А убийство на автовокзале? На глазах у сотен людей.

— Что за убийство? — решил разобраться я с конкретным случаем.

Карпин ответил мне предельно ясно.

— Там убили двоих.

Теперь я взглянул в сторону молчащего Рябова.

— Пара джигитов в город приехала. Стали обходить точки, дань требовать. А сейчас все так запутано, лавки уже не знают, кому платить… За охрану. Короче, они избили хозяина одного из магазинов. А его, магазин, конечно, открывал банк «Надежда».

— Рябов, мне все ясно. Николай Федорович, другие претензии есть?

Сейчас Карпин или ответит отрицательно или еще что-нибудь расскажет. Его ведь не методы, а их последствия интересуют.

Если бы эту пару пристукнули не на автовокзале, а где-то в безлюдной лесополосе, вряд ли Карпин так нервничал.

— В основном, это все, — подтвердил мое предположение Карпин.

— Я понимаю, не ошибается тот, кто ничего не делает. Но тем не менее, это с меня ответственности не снимает. Рябов, я даю Николаю Федоровичу слово, что такие инциденты больше не повторятся.

Рябов с озабоченным видом тряхнул головой, а Карпин тут же натянул на лицо выражение его доброй открытости.

Рябов гнал машину в город, впрочем, не превышая положенной скорости, а я решил наказать его тем, что прикурил сигарету. Как настоящий совковый руководитель я не снял с себя ответственности? Не снял. А поэтому тут же стал воспитывать своего подчиненного.

— Чего это Карпина такие мелочи интересуют, Сережа?

Рябов тактично промолчал.

— Молчи, молчи. Думаешь, я вчерашний. Это его твой приятель Вершигора науськал. Его же менты постоянно с твоим «Содействием». Наверняка, они вместе со спортсменами тех студенток трахали, а потом докладывать об этом побежали. О себе, конечно, упомянуть забыли. И еще. Ответь мне на другой вопрос: твои конторские кореша такую полную информацию выдали или ты по дороге ко мне отчекрыжил кусочек?

— Тебе нужно встретиться с Вершигорой, — ответил Сережа.

— Столько свиданий организовываешь за последнее время. Ты с ним работаешь — ты и встречайся.

Рябов перестроился в правый ряд, остановил машину и достал из бардачка генеральский погон.

— Вершигора об этом еще не знает. Приказ будет подписан завтра. Думаю, будет правильным, если ты первым поздравишь его. Пойми, у ментов свои правила игры и нарушать их он не может. Кроме того… Словом, Вершигора сам тебе все скажет. Мы с ним работали плотно. Так что — информация из первых рук. Что бы ты не говорил потом — я себе что-то, как это, отчекрыжил.

— Почему ты сам не доводишь дело до конца?

— Эта линия, считай, закрыта. А ее результат больше нужен тебе.

— Чего это ты такой щедрый, Рябов? Хорошо, когда мы встречаемся с Вершигорой?

— Я тебя к нему уже везу, — пробормотал Рябов, заранее рассчитавший все мелочи, вплоть до моего поведения, так что, хотя мне очень хотелось закурить, я выбросил незажженную сигарету в чуть приоткрытый ветрячок.

Сейчас Вершигора меньше всего походил на генерала. Он открыл дверь, стройный, подтянутый, мускулистый — это хорошо подчеркивала свежевыстиранная футболка и плотно облегающие, немного замызганные, спортивные брюки. Несмотря на то, то Вершигора устроил мне спектакль в райотделе, я рад за него. Потому что на генералов не похож. И вовсе не тем, что звезды к погонам он добирал не в кабинете, а оттого, что находится в форме. Это пентагоновские генералы обязаны наравне с солдатами сдавать спортивные нормативы. Не пробежишь стометровку за положенное генералу время — иди в отставку. А наши генералы почему-то такие пузатые, что заставь их стометровку бежать, где потом на всех лафетов напасешься и гробов по спецзаказу?

В доме у Вершигоры я впервые. Знаю, что еще до нашей подвальной встречи он успел обзавестись женой, воспитывает ее сына и, судя по обстановке, не слишком использует свое служебное положение. Скромно, как у Коти Гершковича. Неужели вправду противоположности сходятся, хотя бы в привычках?

Я достал из бокового кармана плаща плоскую бутылку «Смирновской» и спросил у Вершигоры:

— Стакан граненый есть?

— Ты пить сюда пришел? — негостеприимно бросил Вершигора.

— Пойдем на кухню, люблю дать банку в домашней обстановке, — выразительно смотрю на Вершигору.

Откручиваю пробку, рванулась в стакан водка, наполняя его до краев. Я достал из кармана погон и всунул его в стакан так, что водка стала выплескиваться на до синевы накрахмаленную скатерть.

— У вас так обмывают очередное звание, генерал?

— Нет. У нас только звездочки в стакан положено…

— Извини, не все мне в этом мире известно. Одно прощает, несмотря на всеобщую воинскую повинность…

— Обязанность… — поправил, меня генерал Вершигора. — Откуда знаешь?

— Откуда знаю, что повинность? А вы сделайте эксперимент. Пусть один из райвоенкоматов вывесит объявление: дорогие призывники, пусть кто хочет служить — служит, а кто не хочет…

Вершигора поморщился. Он по прежнему не понимает иезуитской разницы между формулировками и уверен: если ему хочется носить погоны, так это желание обязаны испытывать другие.

— Впрочем, товарищ генерал, тебе виднее. Потому что я человек сугубо штатский, у меня даже, несмотря на всеобщую воинскую обязанность-повинность, военного билета нет.

Вершигора уже не интересовался, откуда я узнал о его повышении. Он молча смотался в комнату и водрузил на стол бутылку «Камю».

— Я еще тогда купил, после подвала. За двадцать рублей. Чувствовал, когда-то разопьем.

— Часом не тогда, когда твои орлы на меня наручники цепляли? Ладно, что было, то… Не хочу с одним глазом ходить. Знаешь, генерал, я рад за тебя. Я думал, ты о том подвале давно забыл, — почему-то расстрогался я. — Давай, выпьем.

— Давай, — сказал генерал Вершигора, — нервы у тебя на пределе. Ты когда-то закусывал коньяк селедкой?

— Не положено, товарищ генерал.

— Я тоже не закусывал. Давай попробуем? Селедку я сам солил. А лимончик к коньячку при селедке найдется.

Мы быстро приговорили эту двадцатирублевую бутылку и селедка под коньяк оказалась довольно приятной закуской. До того приятной, что я даже не спросил Вершигору, зачем ему нужно было сообщать Карпину о некоторых шероховатостях в работе «Содействия».

— Я тебе тоже подарок приготовил, — заявил генерал после того, как селедка и коньяк были доблестно уничтожены. — Пошли мыть руки.

— Ты всегда рисковал, но не до такой степени, — заметил Вершигора, когда я уселся на скрипнувший подо мной диван в его крохотном домашнем кабинете.

— Ты тоже, вроде бы часто свою голову ставил, — отвечаю, прикуривая сигарету. — А сейчас такой бардак, что он наш риск до минимума сам собой сводит. Это хорошо…

Я глубоко затянулся и перестал распространяться. Вершигора, конечно, неплохой парень, но он мент. И этим все сказано. Несмотря на точки соприкосновения, у нас разные взгляды на жизнь. И бутылка уже распита, теперь мы просто партнеры. Не более.

Вершигора достал из допотопного ящика с грампластинками старую папку, тесемки на ней уже уверенно превратились в растрепанную совокупность ниток, соединяющихся в одном-единственном месте. Точь-в-точь, как у людей, подумал я, и внимательно посмотрел на фотографию, которую протянул мне Вершигора.

— Я не знаю этого человека.

— Как не знаешь? — удивился генерал. — Это фото мне дал Сережа.

— Рябов, конечно, великий фотограф, — пробормотал я, чуть ли не краснея по поводу своей неосведомленности, — но мне некогда смотреть на каждого, кого он снимает.

— Да, фотографий много было, — по ответу Вершигоры я понял, что попал в цвет. Еще бы не попасть, зная Сережу. Тем более, что незнакомого мне субъекта щелкнули возле дома, где коротает дни в ожидании лучшей доли еще один генерал. Отставной, правда, но не теряющий надежды вернутся к активным действиям. Напрасно, что ли, Рябов пасет его, используя последние достижения фирмы «Минолта».

— Бывший старший оперуполномоченный областного отделения КГБ СССР Баранаускас, — глухо выдал Вершигора. — Работает в Москве. В свое время Велигуров вытащил его из Каунаса. Велигуров любил находить свежих людей из провинции. Чтобы они всем ему обязаны были. Потом, как правило, они возвращались на места с повышением. Но Баранаускас не вернулся…

— Постой, Вершигора, — я почувствовал что-то важное, но не мог понять что. — Извини, не говори пока ничего.

Еще совсем недавно у меня было такое же предчувствие. С чем оно связывалось? Люди на местах… Люди на местах… Сто тридцать второй номер… Джафаров… А что если?

— Вершигора, «семерка» твой телефон слушает?

Генерал на всякий случай промолчал. Потому сегодня — веселое время, а связь работает так здорово, что ваш разговор может слушать кто угодно, даже сосед по блокиратору.

— Ничего, у нас своя связь, — успокаиваю генерала, бегу в переднюю и достаю из бокового кармана плаща телефонную трубку. А потом я передумал звонить. Потому что, если коньяк и действует на меня, но не до такой степени, чтобы я полностью доверял бесконтрольности этого известного многим номера.

— Товарищ генерал, на секундочку, выскочу освежиться, — бормочу я, быстро скатываюсь вниз по лестнице и выхожу на свежую прохладу воздуха. Самое приятное, меня никто не сбивает с ног и не волочит, куда кому вздумается. Зато тут же тормозит рядом машина, а вторая, на противоположной стороне улицы, моргает фарами.

— Найдите Рябова, — командую в окошко, — если он в офисе, пусть оттуда не выходит.

Машина сорвалась с места только после того, как я вернулся на лестничную клетку, где продолжал стоять парень со странным отсутствующим взглядом. Это, наверняка, на него выстрел в сердце действует, решил я, присаживаясь на диванчик в кабинете Вершигоры.

— Так что же Баранаускас? — возвращаю Вершигору к началу бестактно прерванной беседы.

— Он сейчас выполняет особые поручения.

— Связь между Москвой и Южноморском?

— Это тоже. Но согласно оперативно-розыскным данным…

— Извините, товарищ генерал, мы не на планерке у председателя горсовета. Давай проще, Вершигора, а то я в вашей терминологии путаюсь.

Проще, конечно, было бы, если Вершигора вместо этой формулировки заявил: «Согласно стуку моих осведомителей». Я не переживаю по поводу стукачей, у меня самого их, думаю, не меньше, чем у генерала. Разве что их положение в обществе покруче, а, генерал? Тьфу ты, видно, коньяк действует, «Камю» этот многолетней выдержки в баре Вершигоры. Я уже его, партнера, за стукача поиметь решил. Извиняюсь, генерал, даже мысленно, но все равно, пардон.

— Ладно. Баранаускас вместо родного Каунаса почему-то отправился в Питер. Четыре года назад. А там происходили некоторые события, привлекшие внимание нашего руководства. Только не перебивай, а то что-то непонятное. Ведь всего одну бутылку трахнули. Давай я кофе заварю — и тогда порядок будет.

Кофе Вершигора заварил отвратительно, но тем не менее я его кулинарные способности вслух не оценивал. А даже такой пережженный допинг благотворно сказывался на ясности мыслей. В том числе и собеседника. Вершигора рылся в ящике стола.

— Вчерашний день ищешь? — спросил я.

— Папиросы где-то еще были, — продолжал свои поиски генерал.

— Возьми мои, — протягиваю Вершигоре пачку стомиллиметрового «Пэлл-Мэлла».

— Ну их, — отмахнулся генерал, — они вонючие.

Наконец, Вершигора выудил из ящика стола россыпь папирос и с наслаждением затянулся «Беломор-каналом».

— Так что там в Питере случилось, генерал?

Вершигора положил свою громадную ладонь на старенькую папку, из которой предварительно извлек несколько бумажек и безо всяких шпаргалок начал рассказывать:

— В Питере жил один парень, так себе, ничего особенного, фарца мелкая, схлопотал три года условно. Но не за фарцовку, а за грабеж. С отсрочкой приговора на два года. Потом опять этот самый, Серов его фамилия, за старое взялся. И залетел на десять лет с конфискацией. За гоп-стоп. Было это в восемьдесят шестом. А через три года Серов оказался в Америке. Видишь, какие перестройка сюрпризы преподносила. Нравится?

— Вполне обычная ситуация, — сотворяю безразличный вид. — Мало ли что бывает? Например, человек выходит из зоны, мочит кого-то и опять на нары. А Вершигора по всей стране ищет убийцу проклятого. Не знает генерал, что его алиби официально подкреплено документами: в день совершения убийства подозреваемый отбывал наказание в колонии строгого режима согласно приговору суда. Больше того, он до сих пор там сидит… Кто догадается, каким святым духом…

— Хватит, — оборвал меня Вершигора. Знает генерал о таких штучках, правда, в последнее время его коллеги их перестали практиковать, особенно после двух самоубийств непосредственно в высоких кабинетах МВД. Только слушать это ему явно неприятно.

— Так что? Приехал Серов в Америку. Освободили его условно-досрочно, да?

— Еще раз перебьешь — пусть тебе Рябов все рассказывает, — чуть ли не обиделся генерал.

— А что такое? Ты спросил — я ответил.

— Ладно. Отсидел Серов три года и схлопотал инвалидность, травму получил он, черепномозговую. В инвалида второй группы превратился. Еще бы — перелом основания черепа, ушиб головного мозга. Эпилепсия вдобавок. И тут инвалида этого освобождают. А спустя пол года — он уже в Штатах. Что он там делал, наверное, будет лучше, если Сергей тебе расскажет. Он той линией занимался.

— Извини, генерал, а ты не в курсе?

— Ну, в общих чертах.

— Так мне в общих чертах и нужно.

— Серов в Штатах действовал для инвалида-эпилептика очень мобильно. Приступы болезней его не тревожили. И этот парень замечательно вписался в русскую мафию. Серов занимался подделкой кредитных карточек, страховых полисов, вымогательством, шантажом, нелегальной торговлей бензина и многим другим. А также — произведениями искусства. В его доме во время обыска, кроме громадного количества электронного оборудования, полиция обнаружила множество старинных картин, скульптур и другой антиквариат.

— А за что его взяли американцы?

— Они его не брали. Анонимный звонок в полицию, сообщение об убийстве. Когда полицейские вошли в квартиру Серова, он был уже мертв. На месте преступления задержали убийц с очень американскими фамилиями — Петров и Сидоров. Оба этих эмигранта — бывшие офицеры Советской Армии. Сидоров с Петровым уже расчленяли тело Серова, пальцы отрубить успели, в банку из-под пива спрятали, пули извлекли. Еще бы час — и все следы замели. А их кто-то сдал. Подробнее тебе Рябов расскажет. Это все, что я запомнил.

— А по твоей части?

— По моей части помогли питерские ребята. Заключение городской ВТЭК об инвалидности Серова было сделано врачами заочно, без осмотра больного, на основании справки. Как факт? А что суд после этого его тут же вчистую освободил от срока, уже не кажется странным? По крайней мере, как удалось Серову после того за полгода перебраться в Америку, у меня особого удивления не вызвало. Потому что мои коллеги побывали в тюрьме, где содержался Серов с 1986 по 1989 год. И что интересно — они даже не обнаружили никаких документов о пребывании там Серова. А когда начальство тюремное прижали, оно тут же раскололось: документы на осужденного отсутствуют, так как с ним все эти годы работал сотрудник КГБ. Потому ничего удивительного в досрочном освобождении Серова уже нет, правильно?

— Правильно, — пробормотал я, — и нет уже ничего удивительного, что он так здорово прокручивался в Америке. Понятно, почему его убрали, когда рухнуло КГБ. И даже отчего полиция была предупреждена об убийстве. Кто встречался с Серовым в тюрьме, тот и был настоящим «крестным отцом» русской мафии.

— Думаю, это не совсем так, — прикурил погасшую «беломорину» Вершигора. — Мы выяснили, что с Серовым работал Баранаускас. Но на роль «крестного отца» он не тянет. Ты подумай. Велигурова перевели из Москвы с его командой, а Баранаускаса нет. Он вернулся из Питера в 1989 году и с тех пор продолжает находиться там при…

Вершигора нарочно запнулся. Ему, видимо, не хотелось произносить эту фамилию. Еще бы, разве можно в чем-то бездоказательно обвинять такого же генерала, как сам, если просто догадываешься о его подлинном лице. Мало ли при ком может находиться Баранаускас? Это же не значит, что его хозяин отвечает за все действия подчиненного. Дай Вершигоре волю, он еще начнет меня убеждать, что этот Баранаускас — агент ЦРУ, давший возможность своим хозяевам успешно вести борьбу с нашим бедствием, хлынувшим к берегам Америки. Генерал Вершигора о нелегальной торговле металлом, наверное, наслышан. Впрочем, как и о контрабанде антиквариата. Только конкретно ничего не знает. И знать не должен.

— Баранаускас до сих пор находится при заместителе начальника внешней разведки Управления Министерства безопасности России Игнатенко, — завершил я фразу Вершигоры.

42

Марина поздоровалась так, будто бы мы расстались вчера. Стоило только поудобнее развалиться в кресле, принимая вид директора «Козерога», исстрадавшегося в заботах о производстве безналичных и их прыжках со счета на счет, как моя секретарша тут же добавила проблем:

— Тебе звонили по поводу регистрации совместного предприятия. Несколько серьезных вопросов у бухгалтера. У главного инженера и генерального менеджера тоже накопились какие-то вопросы. Кроме того…

— Марина, Рябов на месте?

— Уже полчаса.

— Давай его сюда. Совместное предприятие — это как раз то, что мне сейчас просто нужно, как воздух. Кто звонил?

— Фамилия у него подходящая, — усмехнулась Марина. — Акулов.

— Акулов?.. Уже интересно. И какие аппетиты у этой рыбки?

— Он просил передать, что может встретиться через пять дней.

— Я согласен. Только ради фамилии. Дальше: если главный инженер хочет сделать дополнительную рекламу по поводу «Вискаса», соедини его напрямую с генеральным менеджером. У бухгалтера двадцать минут на все вопросы. Но только после встречи с Рябовым. Давай сюда коммерческого директора.

Марина положила на стол пачку бумаг.

— Подпиши пока, — и, предвидя дальнейший вопрос, заверила, — юрист читал, бухгалтер тоже.

— Как работала фирма в мое отсутствие? — спрашиваю у Марины, щедро рассыпая свои автографы на листы бумаги.

— Тысяч сто заработали… — почему-то усмехнулась Марина, и, звякнув своими многочисленными побрякушками, собрала бумаги.

— Молодцы, так держать, — одобрил я трудовой энтузиазм своих работников. Это же надо, получают две-три тысячи в месяц согласно ведомости, но так стараются. А то, что в конце каждой недели бухгалтер дополнительно раздает конверты, содержание которых никакими налогами не облагается, это уже только моя проблема.

Никто не задается дурным вопросом, отчего во многих структурах такие зарплаты, что на них не то что семью — кошку не прокормишь, однако назло нашему замечательному правительству от голода еще никто не скончался. Наверное, потому что люди очень экономно живут. Как я, например. А что? Зарплата директора «Козерога» всего на полштуки больше, чем у уборщицы, до того я непритязательный. Как раз на блок моих любимых сигарет хватает.

— Ну, где Рябов? — спрашиваю у Марины, не спешащей оставить меня наедине с производственными проблемами.

— Сейчас будет…

— Что, Марина, говори…

— Я не хотела обращаться к бухгалтеру без тебя. Мне нужно две тысячи баксов на…

— Извини, Марина. Если нужно, ты их получишь. Я достаточно доверяю тебе, чтобы уточнять детали. Впрочем… Рябов правомочен решать эти вопросы, ведь вы с ним видитесь.

Глаза Марины сузились.

— Он сейчас гораздо чаще видится с этой девкой. Твоей девкой.

— Ты еще добавь — камоловской девкой. Мариночка, лично я ничего против не имею. Могу только Рябову спасибо сказать. Хотя его не понимаю. Поменять такую женщину, как ты, на эту телку может только идиот.

Лицо Марины просветлело. Все верно. Скажи любой образине, что она королева Шантеклера, и ее вера в эти слова будет стопроцентной. Но Марина не образина, а очень своеобразная женщина, пусть не суперкрасавица, но если Костя на нее облизывается, значит в ней что-то есть. Может, Рябов опасается, что она, дойдя до экстаза, все кишки у него вымогает в прямом смысле слова? Я бы сам не прочь, но… Если бы Марина была блондинкой — тогда другое дело. После Сабины любимой я на темноволосых женщин смотреть без содрогания не могу.

Рябов заявился буквально через минуту после того, как Марина вышла из кабинета. Теперь вряд ли моя секретарша будет информировать коммерческого директора о некоторых подробностях наших бесед.

— Сережа, мне срочно нужна информация.

— Как, опять? — чуть ли не застонал Рябов, протирая виски.

— То, что вы успели сделать с Вершигорой, дает тебе право на этот вопрос. Сейчас я имею в виду совместные действия по поводу некого Баранаускаса, а не подвиги ментов с «Содействием» по наведению порядка. К слову сказать, если еще раз…

— Я уже поговорил с ребятами, — продолжил за меня Рябов. — Что нужно выяснить? Я немного устал. Честно.

— Прими мои соболезнования. Может ты поспешил с Камоловым? Его телка при большом желании, а оно у нас неиссякаемое, Камолова бы до того света не хуже, чем динамит, довела. Но это к слову. А пока срочно, подчеркиваю, срочно выясни одну маленькую деталь: наш Петр Петрович замечательный работал в Южноморске двенадцать лет назад?

— Его же Велигуров с собой из Москвы притащил. Сам перебрался, потом людей своих…

Я вспомнил, как Сережа совсем недавно попрекал меня излишней усталостью и высказался по этому же поводу.

— Да что с тобой, Сережа? — в моем голосе звучит почти материнская забота, — ты совсем вымотался, меня понимать перестал. Так что, несмотря на твой огромный объем работы и усталость по поводу улучшения обслуживания населения, выясни: трудился ли Петр Петрович в Южноморске лет двенадцать тому. Тогда на нашей таможне дело звонкое было. И если в то время Петя доблестно контактировал с нашей таможней, тогда мы попадаем в цвет. Должен тебе сказать еще одно: нам нужно выяснить, чем Петр Петрович сдерживал твоих партнеров.

— Об этом лучше всех Велигуров знает, — срезает Рябов свой объем работы.

— Тем лучше. Петр Петрович уже в курсе, что его ликвидатор меня не прикончил?

Сережа закивал головой с таким радостным видом, что я невольно представил себе выражение морды Петеньки, когда он узнал о своей потере.

— Теперь у него одна надежда, — Заметил Рябов, — на поддержку из Москвы. Мы взяли под контроль все вокзалы. Больше того, Баранаускаса сейчас пасут и в Москве.

— Приятелям Вершигоры не терпится нахвататься лавров, разоблачая коррупцию?

— Но ведь иначе нельзя было. У них свои интересы. В конце концов, Баранаускас не только в Южноморске появляется.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы Баранаускас встретился с твоим дружком Петей.

— Возьми его к себе в кореша, — пробормотал Рябов, лишний раз доказывая, до чего он устал.

— Сережа, ты даже не намекнул на то, что твои компаньоны тоже не против сделать этот выстрел в свое сомнительное прошлое.

— А им это несильно нужно. Там, в основном, ребята молодые подобрались, незамазанные.

— Незамазанных нет. Их в природе не существует. При большом желании за каждым человеком можно найти какую-то гадость. Так что будешь прижимать Велигурова, не забудь выяснить и эти подробности.

— Кто без греха… — вздохнул Рябов, и я понял: Сережа чересчур демонстрирует усталость, уж кто-кто, а он никогда не повернется спиной даже к манекену. Так что я сам начал нести лишнее. Хотя, не скажи я этого Рябову, вряд ли бы он стал делиться полученными сведениями. И быть может это верно. Очень может быть.

— Знаешь что, Сережа. Меня почему-то резко перестало интересовать, что может дать тебе Велигуров. Но, на всякий случай, эти данные должны быть под рукой в любую минуту. Пусть даже десять лет спустя. Ты ведь в конкурирующую фирму переходить не станешь?

— Уже сил нет переходить куда-то, — пожалел сам себя Рябов и пошел к двери.

— Сереженька, — медовым голоском пропел я, — дай Мариночке две штуки баксов. И не за счет фирмы.

— Чего это?

— По поводу ее морального ущерба.

Рябов молча закрыл за собой дверь, а я засмеялся. И тут же пошире открыл рот, услышав приближающееся звяканье Маринкиных побрякушек.

— Марина, все проблемы личного характера решены. Деньги тебе передаст коммерческий директор.

— А нельзя ли…

— Ответ отрицательный. Все равно котел общий. Кстати, Костя уже отошел от последствий «Вискаса»?

Марина с отвращением заметила:

— Нет, этот придурок до сих пор валяется в постели.

— Будем считать, что он получил производственную травму. Так что коллективу нужно позаботиться о начальнике отдела снабжения. Кто у нас профсоюзный лидер?

— Главный инженер. Согласно общему решению собрания коллектива.

— Ты не забываешь делать бумажки о собраниях, эти слушали-постановили?

— Я никогда ничего не забываю, — подчеркнула Марина.

— Приятно слышать. Значит, от имени профсоюза поддержи болящего усиленным питанием. Пошли ему ящик этого замечательного «Педигри Пала». Тем более, насчет пары дней форы я его успокоил. И давай бухгалтера. Да, если генеральный менеджер попытается ворваться сюда со своим длинным языком наперевес — можешь смело его убивать. По-моему, самые дорогие похороны нам обойдутся дешевле его нудностей.

43

Если Сабина, говоря о моих взаимоотношениях с секретаршей, в чем-то и была права, так только в том, что Марина снова шьется за мной хвостиком. Видимо у Рябова сейчас наступило особое напряжение с людьми, а его легендарное «Содействие» используется исключительно в общественно-ментовских, а не лично-корыстных целях. Тут уровень совсем другой, чуть сложнее уличного мордобоя. Так что я спокойно рулю по городу, убеждаюсь, что к моей скромной персоне никто повышенного интереса не проявляет и, наконец, останавливаю машину у величественного здания концерна «Олимп».

Однако на достигнутом, как нас учили с детства, останавливаться нельзя, и «Олимп» расширяет свои владения, затеяв новостройку возле офиса. Несмотря на запрещение горсовета, здесь столько строительных материалов, что поневоле завидуешь неукротимой жажде труда бывшего безработного, а ныне генерального директора «Олимпа» Гершковича. Строительство запрещено, однако против реконструкции никто ничего не имеет против. Котя арендовал ветхое здание всего на сорок девять лет. Но, несмотря на то, что здание это, когда Коте будет за девяносто, отойдет к городу, он смело тратит деньги на реставрационные работы. Не удивлюсь, если строители сделают такую замечательную реконструкцию, что вместо двухэтажной халупы вырастет чуть ли не небоскреб. Я вообще ничему не удивлюсь. Особенно тому, что Котя вполне может прожить еще сорок девять лет. Удивительным было бы другое: что со временем это здание он отдаст городу.

Возле громадной кучи дефицитного силикатного кирпича скучала группа плотных парней. Котина охрана вряд ли ожидала, что ее выставят на боевое дежурство в таком месте. Но Гершкович прав: оставь стройматериалы хоть на час без внимания — их вручную растаскают не только по близлежащим дворам. Нашего человека хлебом не корми, дай только кирпич или цемент украсть.

— Здравствуйте, папаша, — нагловато обратился ко мне один из парней.

Я тут же вспомнил его. Тогда в спортзале, после боя, этот воспитанник Авдюшенко тоже немного наглел. Марина тут же выступила вперед, но сейчас использование ее технических приспособлений было бы излишним.

— Здравствуй, сынок, — разве что не сжимаю в объятиях от радости встречи своего бывшего спарринг-партнера, — ты уже подкачал мышцы после нашего прошлого свидания?

— Хотите попробовать, папаша? — паренек стал в стойку, а его друзья явно обрадовались предстоящему зрелищу. Все-таки хоть какое-то развлечение.

— Возраст у меня уже не тот, — огорчился я, — разве что с доченькой моей посоревнуйся. Мариночка, покажи ему для начала, что ты с кирпичиком сделать можешь.

Марина подошла к парню, всунула ему в руки один из кирпичей и спросила:

— Удержишь?

— Давай! — недоверчиво заявил он, крепко сжав пальцами силикатный брусок по краям.

Марина сделала шаг назад, коротко хмыкнула и ударила по кирпичу. Одна из его половинок тут же упала парню на ногу, но он на это не обратил внимания, а пристально уставившись на Марину, заявил:

— Подумаешь, я два расколоть могу…

— А я — три, — заявил еще один спортсмен, но его тут же перебил другой:

— Три я в первом классе колол. Даю ответ за пять.

Когда я заходил в здание концерна, на меня уже никто не обращал внимания. Парни, выделывались перед Мариной, кололи кирпичи, как на показательных выступлениях. Марина с любопытством наблюдала за результатами молодецкой удали.

К Гершковичу я попал без особых проблем, положив перед его секретаршей свою визитку. Эта девушка знает, для кого Котя есть моментально, для кого освободится через два часа. А для многих Гершкович будет отсутствовать всю оставшуюся жизнь.

Я поздоровался с Котей, сходу отодвинувшим от себя какие-то проспекты, удобно расположился в кресле поближе к пепельнице и заметил:

— Котя, твои познания в строительном деле всегда были удивительны. Даже, когда ты возводил дачи, а не командовал «Олимпом». Но все-таки поражаюсь, как ты быстро внедряешь новые технологии. Вести строительство из обломков кирпичей — это ты сам или партнеры твои зарубежные придумали?

Котя без слов подскочил к окну и тут же вылетел из своего кабинета. Я без особого удовольствия поднялся из кресла, взглянул в окно. Гершкович, конечно, очень крутой парень, но чтобы до такой степени — я не представлял. А ведь с виду далеко не боец, но тем не менее сейчас Котя бежал, размахивая каким-то куском доски, а от него улепетывали восемь специалистов по восточным единоборствам. Мариночка скромно стояла в стороне и наблюдала за этой картиной с не меньшим интересом, чем за предыдущей.

Котя вернулся в кабинет с сорванным дыханием и куском доски в руках.

— Ты что, перенимаешь мои трудовые методы? — невинно напоминаю Котины намеки в свой адрес, кивая на доску. Котя отшвырнул стройматериал в угол кабинета и заявил:

— Это, наверняка, твоя работа. Ты же не человек, а вагон неприятностей.

— Что такое, — испуганно гашу сигарету в фирменной пепельнице «Салем», — дискос оказался фальшивым?

— Твои вещи, — подчеркнул Котя, — фальшивыми никогда не бывали. За это я спокоен. Я за другое имею в виду. Стоило тебе начать совместную деятельность с «Аргусом», так ему сразу стало тошно жить. И вообще, из-за тебя у меня теперь на эти независимые, чтоб они сгорели, газеты бумаги в два раза больше уходит.

— Ты сердишься, Котя?

— Он еще спрашивает. Да, я сержусь. А ты бы не сердился? Эти кирпичи проклятые только за баксы отпускают. И вообще, что сейчас дают без долларов, кроме неприятностей?

— И одна из них я?

— Ой, не надо. Человека нужно воспринимать, какой он есть. Так что, говори, у меня сегодня еще столько дел.

— А может, я просто в гости пришел?

— Ты в гости? Ты даже в сортир только по делу идешь.

— А ты зачем туда ходишь?

— Как зачем? Для удовольствия. Когда был маленький, больше всего любил сидеть на горшке. Мама так и говорила, Котя, надо кушать. Будешь много кушать, будешь много какать.

— Товарищ Горшкович, вы меня убедили. Теперь я к вам начну частенько наведываться. Чтобы получать удовольствие вместе с делами. Но если серьезно, Котя, я не помню, когда просто, без дел, сидел и говорил с кем-то. А иногда так хочется…

— Можно подумать, я помню. Но, смотри, у меня сегодня день уже расписан до ночи. И завтра. И через неделю. Плюс незапланированные встречи. И что такое выходной, за отпуск молчу, я только догадываюсь.

— Эти хронцы тебя по-прежнему донимают?

— Ой, не говори. Они же не понимают, куда лезут. Здесь же такие условия, что все договора хорошо работают только на бумаге.

— Котя, мне бы было интересно поучиться, как ты общаешься с иностранными клиентами. Хочется переходить на мировой уровень, а опыта нет.

— Ну так сиди рядом. От тебя коммерческих тайн нет. Бизнес у нас разный. Кто тебе не дает? Лично я не против. Только если ты сейчас на себе раскроешь рот, что хочешь предложить мне товар, так я тебе этой, где она, доской дам по голове.

— Что ты, Котя, никаких дел. Меня и так по голове все бьют. Еще не хватало, чтобы ты этим занялся. Я же человек мирный.

— Это точно. Только одни газеты кричат, что мафия распоясалась, а другие хвалят ментов и «Содействие» за борьбу с бандитизмом. Ты не знаешь, какая мафия распоясалась?

— Что ты, Котя? У нас куда не плюнь — обязательно в кого-то попадешь. Хотя бы одна мафия в городе была, так все проще стало.

— Кто знает, кто знает. Весь вопрос в том, что город один, а людей много. А?

— Смотря кого ты держишь за людей, — завершил я беседу, пользуясь Котиной терминологией.

44

Судя по тому, каким козлом скачет вокруг меня Гарик, чего-то ребенок от папы любящего добивается. Как вырос этот мальчик, прежде рубли клянчил, но вот уже второй год, кроме долларов ничего от папы не требует. Я его не сильно балую, потому что знаю: Гарик и Сабину доит. Больше того, иногда намекает Рябову, чтобы он тоже помогал подрастающему поколению материально. Так что рэкет Гарик наводит по всем правилам: пока клянчит, а подрастет — требовать будет.

— Папуля! — почти с Костиным выражением на ангельской мордочке терся возле меня Гарик. Ишь ты, папуля, тут явно не в долларе дело, сегодня этот аспид что-то покруче затеял.

Я погладил Гарика по голове, но тот даже с места не дернулся, а ведь как он не любит этого проявления отцовской ласки. Так не реагируй Гарик на этот жест с негодованием, стал бы я его по голове гладить? Но сейчас он даже не дернулся. Не иначе у квартирантов пистолет стянул или похлеще какую-то гадость затеял.

— На тебе бакс и отцепись, — пробормотал я, стараясь избежать более крупных неприятностей.

Гарик схватил купюру, вытащил из кармана огромный бумажник, набитый долларами и вкладышами от жевательной резинки. Вот молодежь пошла, для них бумажки от жвачки дороже отечественных денег. А и вправду, вкладыши на великолепной бумаге, с красивыми картинками, эти деньги-фантики с ними конкурировать не могут.

— Папуля! — снова запел Гарик. — Дай мне, пожалуйста, посмотреть кассету.

Ишь ты, пожалуйста. Того гляди еще полезу за кассетами на верхнюю полку, а этот кусок дряни быстро подпилит ножки стула.

— Какую кассету?

Гарик до того увлечен, что продолжает держать доллар в одной руке, а расстегнутый бумажник в другой.

— Ту, что дядя Игорь приносил. Мне ее можно смотреть? Это не ужасы? Не парнуха?

— Не «парнуха», а «порнуха», учись правильно говорить. Кстати, ты откуда о порнухе знаешь?

— Так ты же сам маме говорил, что она не в парилку, а в парнуху ходит. Зато я еще знаю: парнуха — это кино про любовь. Так мне мама сказала.

— А ты знаешь, что такое любовь?

— Конечно, — уверенно стал просвещать меня Гарик, — один пацан из нашего класса журнал приносил. За пять вкладышей показывал. Ничего, я потом ему контрольную списать дал. За шесть вкладышей. С «Мицубиси», «Тойотой» даже. А любовь — это когда тетки с дядьками целуются и друг другу голые жопы показывают.

— Ну, так ты у меня совсем грамотный, — обрадовался я за Гарика, поняв, что его порнографией не напугать. А зачем, у меня другая идея есть.

— Знаешь, на этой кассете не про любовь. Там ужасы. Страшные. Там злые дядьки маленьких мальчиков режут острыми-острыми ножами, — угрожающе-утихающим до шепота голосом нес я и глаза Гарика стали расширяться. Он о фильмах ужасов даже слушать боится, однажды орал благим матом в своей комнате, повернувшись задом к телевизору, когда я ему сюрприз устроил.

— Да, а кровь у этих маленьких мальчиков так и хлещет, — продолжал я, — но злые, нехорошие дядьки начинают им выковыривать глазки вилками…

Гарик начал медленно отступать назад. Все, теперь он об этой кассете надолго забудет и вдобавок побоится сунуть в видик свои мультфильмы и боевики: иди знай, вдруг среди пленки притаился злой дядька с вилкой в руке. Хорошо, сынок, что папа у тебя такой добрый.

Пользуясь замешательством Гарика, я выхватил у него свой доллар и, пока он не начал протестовать по такому поводу, дал ему для порядка несильную затрещину.

Гарик было хотел открыть рот, но я угрожающе пошел на него и тихо прошептал:

— Попробуй только заорать, тогда сегодня ночью к тебе обязательно придут вурдалаки с упырями. Я сам видел, как в полнолуние перед домом игрались мертвецы…

И с достоинством удалился в свой кабинет. Уже захлопывая за собой дверь, я услышал традиционное пожелание сына, насчет того, куда бы мне лучше отправится по его мнению.

Кассета была на столе. Я смотрел документальное произведение искусства, созданное по валютному заказу борцов за реабилитацию всех невинно замученных, и представлял себе, какой резонанс может вызвать эта пленочка. Мне порой становилось не по себе от этих кадров, что тогда говорить о людях, не привыкших к виду смерти. И больше того, противно делалось, даже адреналин щедрее вырабатывала кровь, когда я смотрел на кадры убийств безоружных. Убивать, защищаясь — это мне понятно. Но тут… Даже ликвидатор — и то чище этих нелюдей. Потому что чекисты, наверняка, сперва пристукнули его родителей, а потом медленно превратили ребенка в носителя смерти. Мало, что ли, таких ликвидаторов наплодили оба Велигурова с их корешками? И когда артист беззвучно заплакал перед камерой, вспоминая зверства Велигурова, я поверил ему, только потом вспомнил, что никакого Велигурова он не видел. Если я поверил — другие даже не засомневаются. А сыграл он так здорово, потому что, наверняка, повидал на своем веку валом других велигуровых. И дай им сегодня волю, они похлеще себя вести будут. Чтобы вообще свидетелей не оставалось. Даже таких, как артист.

Все, Василий Васильевич. Если не было громадья компромата, собранного на тебя, этот фильм все равно бы поставил точку в твоей жизни. После его демонстрации тебе только останется пойти по папашиным стопам, наградить самого себя пулей. А если всплывут наружу все твои дела, от минувших дней до сегодняшних, вряд ли тебе предоставится возможность самолично этой пулей командовать. До того искусство это на меня подействовало, что я бы сам тебя порвал и вовсе не потому, что твой дружок Петр Петрович хотел моей крови напиться. Так что волей-неволей придется Бойко премию увеличить, до того он хорошо с заданием справился.

На ближайшие несколько часов я себя работой обеспечил. Студийный «Сони» запишет одновременно три кассеты, а свой личный факс я давно не использовал в качестве ксерокса.

45

Я давно знаю о способности Рябова преподносить сюрпризы. Но в связи с его страшной усталостью, не ожидал такой быстроты. Сережа загадочно улыбался, что было для него, в общем-то, не свойственно. По всему видно, этой ночью он забрался так далеко, что камоловская секретарша не смогла его достать.

— Судя по твоему виду, Сережа, эта ночь прошла без эксцессов.

— День хороший. А между нами, я спал всего два часа. На заднем сидении машины. Но зато спал. И еще на стуле кемарил, пока сведения тебе искали.

— Нашли?

— У них ничего не пропадает. Значит, так. Городецкий был переведен в Москву через полгода после того случая на таможне. И больше того, известно, что за него ходатайствовал лично Велигуров.

Стало быть, крест — это плата Городецкого за продвижение по службе. Как и Джафаров, уничтоженный американской мафией. За ушедшие годы методы их работы мало изменились, разве что вряд ли тогда Джафарова с Гарибовым по ту сторону океана встречали люди с фамилиями Петров и Сидоров. Эти сведения пополнят уже имеющиеся в трех экземплярах данные.

— Сережа, думаю, такая информация не вызвала бы у тебя радости на лице при полном утомлении организма.

— Так самое главное не это. Есть информация — у Игнатенко какие-то неприятности. Подробности пока неизвестны.

— И больше того, не нужны, — подчеркнул я. — У нас свои проблемы.

— Так вот, знаешь, как Городецкий решил отблагодарить Велигурова? Он снял охрану. Двое его людей уже выкатываются за границу в служебную командировку.

— Выстрелы в прошлое… — пробормотал я.

— Какое там прошлое? Городецкий охрану снял. Я — нет. И заловили ребята, правда, без моей санкции, одного человека. Даром что ли Воха раньше в спецназе служил? Я, правда, отругал, на всякий случай. Но все равно, он молодец. Кажется, мне пора зама брать. По коммерческой работе.

— Подумаем. И чем же Воха отличился? Баранаускаса прихватил?

— Баранаускас из Москвы смылся. Наверняка, Игнатенко его послал концы рубить. Может, они вместе с Городецким когти рвать будут, — доверительно высказал свои соображения Сережа.

— А Велигурова они с собой не прихватят? — с наивным видом полюбопытствовал я.

— Велигуров… Как ты говоришь — это их прошлое. Ребята наблюдать за его домом продолжали, контакты фиксировали. Когда Городецкий охрану снял, Воха сразу… Словом, шел к Велигурову человек Городецкого. Он постоянно генералу продукты таскал. Видишь, как у нас о ветеранах труда заботятся. А сейчас, почему-то, с пустыми руками перся. И Воха решился действовать сам. Со мной у него связи не было. Да и неудобно из их архива командовать. В общем, Воха расколол его. Да и шприц о многом говорит. Кто бы удивился, если бы у старичка инфаркт случился? Этот деятель сейчас на даче под конвоем. Так что его за Камоловым уже отправлять?

— По-моему, ты от радости опять стал плохо соображать. Первое: чтобы он был жив-здоров. Второе, запись о его деятельности уже сделали, собственное признание?

— Воха это признание даже у мумии выколотит. У него такие методы. Без бензодрила, народным способом.

— Велигурова — под усиленную охрану. Петька Петрович не без внимания?

— Обижаешь, с двух сторон. Партнеры все-таки. Лишнее говоришь.

— Мне на твоих партнеров… Возьми материалы и прижимай Велигурова. В конце концов, главной задачей было купить его коллекцию. Теперь, думаю, нашему ветерану не до нее. Так что пора убеждать старичка, Рябов. Кроме того, мне для личного архива необходимы показания этого продуктового снабженца.

— Хоть сейчас, — расщедрился Сережа и тут же напомнил о разговоре в моем доме. — А когда начнут сдавать нервы у Велигурова?

— Велигуров сейчас уже больше интересует твоих друзей с погонами, чем меня. Так что, думаю, определи его в свой дачный зоопарк.

— Дача — место временное, — не согласился Сережа. — Я эту пару в тюрьме размещу.

— Рановато, Сережа.

— Я не так сказал. На территории тюрьмы — казармы «Сокола». У меня с их руководством контакты не хуже, чем с Вершигорой. Во дают, пацаны жизнью рискуют, а они им веселее места не нашли. Ничего, я им комфорт обеспечил — и телевизоры, центр музыкальный, кассеты. А то из всех развлечений у пацанов только черно-белый «Крым» допотопный стоял. И, если что, вряд ли кто-то будет тюрьму штурмовать.

— Вот это ты загибаешь, Сережа. Просто, скажи, неохота, чтобы на твоей даче всякое дерьмо валялось.

— И это тоже. Но береженого Бог бережет. Я так понял, что ты их сдашь в конце концов. Пусть к месту привыкают.

С Рябовым пока я полностью согласен. Даже если Велигуров и его связник начнут «петь», угрозы для фирмы они не представляют. Так что пусть Сережа в конце операции порадует своих партнеров живыми уликами и копиями материалов. В конце концов, у меня двойная страховка, нельзя допустить, чтобы следствие превратилось в такой же анекдот, как по делу легендарного ГКЧП. Во всяком случае, после моего сюрприза, его при большом желании на тормозах не спустят все наши новоявленные президенты, вместе взятые. Хотя у них сегодня такого желания нет, иди знай, что завтра будет. И пусть первоначально двойная страховка планировалась в связи с поведением Петра Петровича, надобности по этому поводу в ней уже нет. Зато мне нужна уверенность в завтрашнем дне.

Однако, у Рябова и без того проблем хватает, чтобы лишний раз ставить его в известность о всех планах. Поэтому я чуть небрежно роняю:

— Баранаускас нужен мне в живом виде. Без твоих самостоятельных решений. Если твои ребята его вычислят, просто выясни, зачем он притаскался сюда. Он гусь тертый. Да и с генералом отставным поаккуратнее. А то он палить еще начнет до того, как сделка состоится.

— Ну и что? Нет трупа — нет преступления, а образцов его подписи у нас…

— Сережа, вряд ли твои партнеры обрадуются такому сообщению. Им Велигуров нужен. Баранаускаса и связника Петькиного маловато.

— А сам Городецкий?

— Мне еще с ним пообщаться нужно.

— Даже не думай, — трясет своим пальчиком-дубинкой перед моим носом Сережа. — Камыши забыть не можешь?

— Нет, Сережа, это ты забываешься. Городецкий, в отличие от своей банды, о нас слишком много знает. Так что пусть уходит за кордон, до конца жизни, денег там у него навалом. А здесь, начни он свою шкуру спасать, нам такую рекламу сделает…

— Так все равно, чтобы он про нас не говорил, с этим никто…

— Береженого Бог бережет, — напоминаю Рябову его же присказку.

— Тогда почему ты его отпускаешь? Пусть летит за Камоловым.

— Петр Петрович — не эта шестерка, думаешь, его так же легко убрать? И так весь город гудит, что в Южноморске легче подорваться в собственной машине, чем на мине во время фронтовой атаки. Кроме того, финансовые вопросы — это исключительно моя прерогатива. Ты уже убедился, как отработал свой грех и наши потери в связи с консервацией «точек» Камолов. Теперь — очередь Петра Петровича.

— Камолов, да… Четыре миллиона, — с уважением смотрит на меня Рябов. Что касается денежных операций, Сережа со мной никогда не спорит. Так что, насчет Петра Петровича, я, кажется, его убедил. Пойдем дальше.

— Говоря с Велигуровым о приобретении его коллекции, можешь обещать ему что хочешь. Василий Васильевич то же самое делал, прежде, чем подследственным пулю в затылок пускать. Но не вздумай экономить, мы люди честные. Можешь платить даже в свободно конвертируемой валюте. Я оцениваю его коллекцию плюс личный архив в миллион долларов. Минус расходы по вине клиента. В конце концов наводить порядок в городе мы начали из-за его некорректного поведения. Так что уже полмиллиона.

— Четыреста тысяч, — подчеркнул Рябов. — Аппаратура для поднятия боевого духа «Сокола». И аренда вертолета. И двадцать пять тысяч семье вертолетчика.

Я с уважением посмотрел на Рябова. Волей-неволей, он начал перенимать мои методы работы. Тем более, что ему легко быть добрым за чужой счет.

— Ты такой щедрый, Сережа, — раз в жизни позволяю себе похвалить Рябова. Однако, эти слова почему-то особого восторга у него не вызвали, слишком хорошо меня знает.

— А что? Хоть вертолетчик себя сдал, но семья его причем?

— Стареешь, Сережа, убийство Фотографа вспомнил. Хорошо, какие еще затраты?

— Заработная плата, премиальные, оплата этих, как они, стукачей в общем, им тоже нужно подбросить. А съемка в течение трех месяцев генерала в отставке…

— У меня тоже съемка была. Довольно дорогая. Это кино сегодня столько стоит. Но дешевле, чем генеральские погоны. Ты об этой своей затее помнишь?

Рябов качнул головой и добавил:

— Боеприпас прикупить тоже нужно. Потратились. И на развитие производства выделить. На личные нужды уже было? Значит, премия.

— Ну так сколько же, Сережа?

— Тысяч триста пятьдесят, минимум.

— Ничего не забыл?

— Вроде бы нет.

— У меня еще расходы были, вспомнил. Значит, штуку Косте, чтобы он главного инженера кормил. И еще Константину же — ящик «Гри Пала» вкусного по поводу травмы на производстве, подарки сотрудникам к годовщине революции, нет, это за мой счет… Содержание артиста до ста двадцати лет. Да, бумага для факса, она же бешеных денег стоит. И доллар я Гарику был вынужден дать, чтобы рэкет не мешал. Нет! Стой, доллар я у него забрал, но еще Саша машину угнал, хозяину потом заплатили…

Я вынул из кармана калькулятор и подбил итог затрат фирмы по вине Велигурова. Все правильно, не рыпался бы — дешевле стоило. Даже если не иметь в виду дальнейшую судьбу всей его компании.

— Значит шестьсот плюс триста пятьдесят, плюс сорок восемь. Тут еще остается. Рябов, мы не переплачиваем?

Все-таки до чего хорошо мы изучили друг друга. Сережа посмотрел в сторону Марины, медленно прогуливающейся за моей спиной, и пробормотал:

— Еще две тысячи баксов.

— Вот теперь дебет сошелся с кредитом. Так что с Велигуровым мы по нулям.

Есть в нашей профессии еще один плюс. Мы всегда стараемся восстановить историческую справедливость. И в конце концов, я ведь не спросил у Марины, куда она дела две штуки. А ее многочисленные украшения, необходимые для производственных нужд, догадываюсь, стоят недешево.

46

Способность мгновенно анализировать события вырабатывалась долго, главным образом, при помощи синяков и шишек. Сперва я даже удивился: отчего это придавил газ, как только гаишник, поравнявшись с окошком машины, небрежно бросил руку к виску.

Учитывая, что Рябов задействовал на свои операции всех людей, а от помощи подчиненных Вершигоры я отказался в категорической форме, Марина приклеилась ко мне так плотно, что волей-неволей нужно готовиться к очередному скандалу в семействе, которое я бы благородным не рискнул назвать при всем моем желании. Потому что я жлоб. Именно так охарактеризовала меня любящая супруга, когда через три дня после свадьбы я впервые послал ее. И послал хорошо. Однако, с тех самых пор Сабина не обзывает меня жлобом, а я выбираю в разговоре с ней более нейтральный тон.

Жлоб — наше слово, южноморское. Давным-давно, сразу после того, как русский штык померился силой с турецким ятаганом, на месте татарской крепости, принадлежавшей хану Чубею, началось строительство нового города — Южноморска. Вместе с Южноморском Россия получила выход к теплому морю, однако опыта строительства портов по мировым меркам не имела. Англия в те далекие годы по праву считалась владычицей морей, в устройстве гаваней ей не было равных. Вот и выписали в Южноморск английских специалистов, ставших прорабами нового порта. Подгоняли англичане наших мужиков на своем родном языке одним коротким словом «джоб», то есть — работай. А мужики, не долго думая, стали именовать друг друга производным выражением — жлоб. Потом это понятие потеряло первоначальное значение, но я имею полное право считать себя жлобом. В том числе — и работягой.

Тогда, после моего филологического пояснения, Сабина сходу врубилась, что назвать меня жлобом — это комплимент сделать. Тем более, святое слово «работа» служит для меня дежурным оправданием даже после посещения подшефной школы. Это Рябов придумал, когда мода на подшефных возродилась. Подъезжал к средней школе после уроков: старшеклассницы домой спешат, а он стодолларовой бумажкой им маячки кидает. Обязательно какая-то из школьниц тут же заинтересованность проявит. А Сережа ее запросто спрашивает: «Хочешь, я стану твоим спонсором?» Еще бы не хотеть; хотя по заскокам нашего Уголовного кодекса — они дети неразумные, но даже семиклассницы прекрасно понимают, что за сто долларов их родители несколько месяцев на работе потом обливаются.

Я тоже пробовал быть спонсором несколько раз, но вскоре это занятие наскучило. Потому что, сейчас такое время, когда все стоит денег. Это в школе девушкам еще на шару учиться позволяют, но какого дьявола я должен преподаванием бесплатно заниматься? Тем более, что ученицы безграмотные еще и на оплату своего времени нагло намекали.

Пока Марина дремала, доверчиво прислонив голову к моему бицепсу, я думал о семейных последствиях наших прогулок и собственном жлобстве в связи с ними. Мы ехали за город. А зачем, скажите, во время рабочего дня директор с секретаршей за город отправляются? Очень просто, чтобы в специализированной мастерской по ремонту автомобилей проверить состояние тормозных колодок. Хотя Сабина, узнай об этой экскурсии, снова подумает о чем-то другом. Пусть я с Мариной любовью никогда не занимался, жена почему-то все время об этом намекает. Зато о школьницах или их мамах, а также прочих девушках — ни слова. Марина для нее — просто кость в горле. Хорошо бы было, если б она ею подавилась.

Машину, конечно, можно и в городе ремонтировать. Но там условия плохие. Мучайся, переминайся с ноги на ногу, даже присесть негде, пока мастер с твоим авто управится. Не говоря уже о том, сколько времени нужно ждать, пока дойдет до тебя очередь.

А за городом — тишина и благодать; вместо авторемонтной пыли можно подышать незагазованным воздухом на лоне природы. За столиком, с чашечкой кофе. Тем более, что механик мой сам позвонил по телефону, мол, приезжайте, пожалуйста, лишний раз доказывая, что сервис и у нас иногда хоть на какой-то высоте бывает.

Колеса уверенно пожирали километры дороги, трасса была почти пустой и тем не менее вдруг вынырнул на обочину мент и начал махать своей полосатой палкой, одновременно засовывая свисток в рот. Гаишников я не боюсь, хотя в отличие от Рябова постоянно превышаю скорость. Иногда менты журят меня за это, говорят, что ездить нужно помедленнее. А я им честно отвечаю: если бы мне хотелось помедленнее, на трамвае бы катил. И тут же показываю спецпропуск, после чего менты уже не протестуют по поводу моего безразличия к показаниям собственного спидометра и их радара.

Так что, пока я погасил скорость, остановил машину, мент сзади метров на сто оказался. Он немного постоял на месте, привык, наверное, что по его желанию водитель вылетает из-за руля с нездешней силой и бежит к нему навстречу, сжимая в руках документы. Хрен им, согласно правилам дорожного движения из машины я выходить не обязан, а если я эти правила нарушаю в одностороннем порядке, так у меня спецпропуск есть. Или менты думают, что только им позволено ездить под запрещающие знаки, предварительно хлебнув водки?

Так что пришлось гаишнику идти в мою сторону. Он поравнялся с опущенным стеклом, отдал честь и произнес всего одно слово «Здравствуйте…», как я, неожиданно для самого себя, резко врубил первую скорость и, придавив педаль газа, выскочил на трассу.

Только когда проснувшаяся от броска машины Марина безмолвно посмотрела на меня, а рука почему-то переключила рычаг управления коробкой передач со второй скорости на четвертую, минуя третью, я понял, отчего так перенервничал. Тем более, что в зеркало заднего обзора было видно, как к гаишнику подскочил невесть откуда взявшийся «Жигули», даже отдаленно не напоминающий служебную машину. Мент вскочил в «Жигули» и машина тут же стала набирать ход.

— Что случилось? — спросила Марина. — Отчего такая спешка?

— Из-за кокарды, — ответил я. — Полгода, как ментам поменяли кокарды. А у этого почему-то старого образца.

Марина спокойно повернулась назад и в ее руке я заметил пистолет «Колибри». Все ясно, рябовский подарок, чуть больше спичечного коробка, оружие, конечно, но с ним не из машины отстреливаться, а с пяти метров по курицам палить. Потому что попасть из этого пистолетика с большего расстояния без проблем можно разве что в слона. Зря Марина с Костей не трахнулась, нам сейчас больше его «Магнум», слонобой этот, подошел бы.

— Марина, нам будет весело, — сквозь зубы бросил я, максимально выжимая из «Волги» все, на что способна машина согласно техническим характеристикам. Однако «Жигули» не отставали, у них, видимо, как и на моей машине, движок форсированный.

— Кто это? — спросила Марина, развернувшись спиной к лобовому стеклу.

— Наверняка, все те же, — пробормотал я. — Бог любит троицу, а меня почему-то невзлюбил Петр Петрович. Я всегда считал, что на родной земле КГБ работает топорно.

— Так КГБ уже нет, — заметили Марина, не отрывая взгляда от заднего стекла.

— Это точно. А все, кто в нем рук не покладал, обрадовались такому раскладу. И на Луну улетели в…

Договорить я не успел. Марина резко пригнула мою голову вниз и сквозь шум ветра, врывающегося в салон через открытое стекло двери, громкое урчание двигателя, я хорошо услышал, как в эти звуки уверенно вплелись короткие автоматные очереди.

— Из двух окон бьют… — крикнула Марина, опуская стекло со своей стороны.

— Даже не пытайся, — поднял голову я, копируя рябовские интонации, — из твоего пистолета только покончить с собой можно. Хорошо, что они стреляют, как я.

В этом время заднее стекло с хрустом и грохотом обрушилось в салон.

— Кажется, ты их перехвалил, — чуть ли не весело заметила Марина.

— Одно радует, не лобовое полетело, иначе насморк можно поймать, — заявил я, входя в поворот, не сбрасывая скорости.

— Обними меня, Марина, хотя это непросто.

Марине пришлось повозиться, пока она наконец извлекла из кобуры «маузер». Будь я правшой, ей только стоило бы протянуть руку, расстегнуть кнопку кобуры и тут же получить возможность послать немного отстающим «Жигулям» пламенный привет через разбитое заднее стекло. Но я левша. Протиснувшаяся между моей грудной клеткой и рулем девушка до того бурно елозила грудью по коленям, что я чуть было не отвлекся.

— Вечно с тобой в какие-то неприятности попадаешь, — пробурчал я. — Уж лучше бы я тебя трахал, чем они пулями по машине.

Марина спокойно перевела рычажок пистолета и пустила экономную очередь. Одна из вылетевших гильз «Маузера» больно щелкнула меня по носу.

— Выберемся — трахнемся, — встала на защиту своего женского достоинства Марина.

— При условии, если ты в блонду переродишься. Марина, у нас фора — минута, не больше. Уже темнеть начинает. Я немного приторможу. Рискнешь выпрыгнуть?

— Не рискну, — сказала Марина и снова выстрелила, — ты что-то путаешь. Я отвечаю за тебя, а не наоборот.

— Правильно. Им не ты нужна. Даже если заметят, что… Словом, останавливаться не будут. Но ты успеешь подмогу вызвать. И все. Это — приказ.

Далеко впереди показалось несколько машин, идущих навстречу с приличной скоростью.

— Приготовься, Марина. Сейчас вся твоя бижутерия против автоматов не играет. Но, на всякий случай, сунь в мой карман свой бенгальский огонь с браслета.

Впереди двигалась груженая бревнами дрымбалка, на которую уже лет двадцать раззевают рты мартены. Я резко выскочил на полосу встречного движения, одна из пуль, выпущенных сзади, черкнула по дверце. Каким-то чудом я сумел вырвать у двигателя дополнительные обороты, разминулся с машиной на встречной полосе, обогнал грузовик. Хотя уже смеркалось, отсутствие заднего стекла дало то преимущество, что я во время обгона отчетливо увидел: «Жигули» сунулись на встречную полосу, но тут же ушли вправо, потому что встречные машины были совсем близко.

Еще секунд десять форы, подумал я, и ушел на обочину. Трасса впереди была пуста. Немного сбросив скорость, я прикрылся с левой стороны грузовиком и, когда «Жигули» резко обошли его, начал одновременно тормозить при помощи педали и коробки передач, разворачивая машину в противоположную сторону.

— Давай! — заорал я так громко, что у Марины бы уже не хватило никаких душевных сил для возражений. Она приоткрыла дверь, кубарем выкатилась на обочину и перед тем как набрать скорость я успеваю заметить: Марина, не выпрямляясь, бросилась в ближайшие кусты. Еще полминуты форы, подумал я, нащупав правой рукой «маузер», заботливо оставленный секретаршей на переднем сидении. Пока они развернутся, у меня есть время. И запасная обойма. Это еще двадцать патронов.

Хорошо, что у нас на трассах освещение двух видов: солнечное и лунное. Проехав несколько километров, я позволил себе роскошь еще раз притормозить, съехал на грунтовую дорогу, не переставая удивляться, как это погоня за мной не вступила в новую фазу и отчего «Волга» не выловила на обочине ни единого гвоздя. О подмоге, конечно, не мечтаю. Да и не нужна она мне. Если характер — это судьба, то другой мне не нужно. Мне нравится моя сегодняшняя работа еще и потому, что она часто позволяет возвращаться в молодость, вспоминать былые трудовые навыки, отточенные долгими тренировками. Хотя Рябов постоянно требует от меня более сдержанного поведения. Однажды даже высказался, мол, когда он рискует — это понятно, но весь смысл рябовской деятельности как раз состоит в том, чтобы меня от риска оградить. А я постоянно сам на опасности нарываюсь, чем сильно мешаю плодотворной сережиной работе. Сидел бы сейчас дома, как другие руководители моего уровня. Но это не по мне. И может быть до сих пор остаюсь живым только потому, что абсолютно не похож на них.

Фары преследующей машины, наконец, прорезали темноту, далеко впереди тускло светлеет шиферной крышей какой-то длинный барак. Самое время, подумал я, остановил машину, вырубил дальний свет, присел возле капота, сжимая в левой пистолет. У меня еще было время для того, чтобы отметить: с годами зрение в темноте совсем портится, нацепить по этому поводу очки на нос и переместиться к противоположному крылу от подъезжающих к «Волге» «Жигулей». Фары «Жигулей» осветили пустой салон моей машины и когда я услышал звук открывающихся дверей, не высовываясь, перебросил через капот Маринкино украшение, на всякий случай пригнув голову. Отблеск вспышки все-таки коснулся защищенных очками глаз; я тут же выкатился из-за капота и всадил в двух ослепленных противников одну общую очередь. Все-таки не зря Рябов давно понял: меня легче дрессировать в тире, чем заставить отказаться от старых привычек и природных наклонностей. Так что даже такой великий стрелок, как я, с нескольких метров не промахнулся. Но гордиться собой у меня просто не было времени: звонкий щелчок бойка дал знать, что патронов в магазине уже нет. И пока водитель с уцелевшим пассажиром не пришли в себя, я побежал с такой скоростью, которую никогда не развивал во время утренних пробежек.

Хотя прохладно, но с плащом пришлось расстаться. И пока мои замечательные очки не выхватили из темноты приближающиеся розовые фигуры, галстук улетает в сторону за плащом, а за ним и пиджак. Я постоянно оборачивался на ходу, и в пробежке этой были неудобства — туфли для нее не приспособлены, да и обойму менять стоя на месте гораздо легче. Так что пришлось затормозить, набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание. И пока я медленно выпускал воздух, сквозь сложенные в трубочку губы, руки автоматически делали свое дело. Ну, мать — сыра земля, выручай. Жирные комья легко маскировали белую рубашку, и пот, стекающий с висков, помогал придавать лицу боевую окраску. А потом я упал навзничь, потерся спиной о землю с таким остервенением, будто мне спокойно не давали жить не подчиненные Петра Петровича, а внезапно приобретенные блохи. И своим боевым окрасом я уже как нельзя больше походил на Трэша, оберегающего сейчас покой в моем доме.

Я лежал на земле и спокойно ждал, когда приблизится погоня. Напрасно я, что ли, не просто освобождался от лишнего груза, но и оставлял по дороге маяки для преследователей? И когда сперва услышал хриплое дыхание, которое принес легкий ночной ветерок, а потом увидел благодаря чудесным очкам две приближающиеся фигуры с автоматами в руках, понял, что промахнуться не имею права. Даже если попаду в одного, второй тут же ответит огнем на вспышку моего выстрела. Стрелок я неважный, хотя двоих чуть ли не в упор положил, но чудеса не тиражируются. И пусть пистолет прекрасно работает в качестве автомата, инстинкт заставил меня все сделать, наперекор решению, принятому за доли секунды.

Привстав на колено, поддерживая правой кисть левой руки, я выпускаю очередь в одного из преследователей, тут же перекатываюсь в сторону, замечая, как бьют вверх фонтанчики земли, вспоротой автоматной очередью.

Больше выстрелов не последовало. И теперь мы поменялись местами: он бежал, а я, вместо того, чтобы улепетывать в противоположную сторону, почему-то бросился за ним. Может быть, Рябов прав, когда говорил: каждый человек творец своего счастья и несчастья, а мой характер когда-то определит печальный финал судьбы. И тем не менее, я уже не мог прекратить погони, хотя если руководишь другими людьми, прежде всего нужно проявлять требовательность к самому себе.

Он бежал к одиноко стоящему бараку, и было прекрасно видно, как противник, рванув на себя дверь, нырнул в убежище. Я выпустил пулю поздно; были отчетливо видны брызнувшие искры, когда она рикошетом скользнула по закрывающейся, металлической значит, двери. Под крышей барака были небольшие окошечки-бойницы, но ни открывать дверь, ни заниматься альпинизмом мне не хотелось. У противника автомат и, наверняка, сейчас он занял исходную позицию у задней глухой стены. Стоит только открыть дверь и мелькнуть на пороге, так даже при полной темноте в этом дверном проеме очертания фигуры представят из себя завидную мишень.

В бараке он спокойно может сидеть до утра. В конце концов, у него, наверняка в кармане служебное удостоверение, дающее право на ношение оружия, а я кроме импортного «маузера» и грязи на лице ничем похвастать не могу, появись здесь люди. Шуму мы наделали, даже для ночи с лихвой. Но почему я не могу удивить еще чем-то? Например, ходьбой босиком? Сбрасываю туфли и, затаив дыхание, на одних пальцах обхожу барак, максимально напрягая слух. Вот и он — сквозь неровно торчащие кирпичи и куски цемента доносится хриплое дыхание. «Маузер» — не гаубица, стену не пробьет. Моя левая рука скользит по штанине, щедро облепленной грязью, и из небольшой кобуры, прикрепленной к икре, достаю пистолет. Мешала мне во время пробежки эта дополнительная нагрузка на опорную левую, зато сейчас вполне может помочь решить проблему, никак не восстановящую свое хриплое дыхание. Видимо или он плохо тренирован, или возраст сказывается — все-таки соратник Петра Петровича.

Кроме этого пистолета в наследство от ликвидатора мне досталось пять «тяжелых» пуль. Шестая застряла в бронежилете Вохиного бойца и позволила ему продолжать жизненный путь благодаря выстрелу с более дальней дистанции, чем позволяла конструкторская выдумка. Но сейчас между мной и противником только кирпичная стенка. Не пресловутые полсотни метров, или максимальная дальность действия бесшумного пистолета, а сантиметров двадцать-тридцать. С такого расстояния его даже два бронежилета не спасут. Всего малость осталась: не промахнуться, стреляя на звук. В тире было проще. Промазал, стреляй еще раз.

Я набрал побольше воздуха в грудь, вычислил по дыханию противника, где находится его корпус, прижал пистолет к кирпичу и плавно надавил на спусковой крючок. Вот это машинка. Если бы не держал пистолет в руке, вряд ли бы услышал тихий щелчок затвора. Зато вопль из-за стены свидетельствовал об удачном выстреле. Крохотная аккуратная дырочка в кирпиче — и все, даже никаких трещин по краям. Я не стал любопытствовать насчет результата этого выстрела. Он и так ясен. Куда бы не попала пуля — противник обречен. Даже если на его теле маленькое входное пулевое отверстие, эта пуля делает такой выход, что лишний раз любопытствовать не хочется. Иногда мечется по организму, а зачастую выбивает из торса такой кусок плоти, что результат выстрела из грозного «Магнума» может показаться детской шалостью. Тем более, что тишину барака не тревожило даже дыхание.

Так что не стал я дожидаться, пока противник двинет предсмертную речугу «Умираю за…», а быстренько умотал назад, подобрав по дороге свой гардероб. И несмотря на то, что добрых полчаса я прекрасно обходился без него, после того, как оделся, мне почему-то стало так холодно, аж зубы застучали. Ночь все-таки, ноябрь на пороге.

И к машинам я идти не рискнул. Потому что не ночь это вовсе, а вечер, всего семь часов. Так что на звуки нашей беседы вполне могли прибежать люди из соседнего села. Поневоле можно радоваться, если они до машин доберутся — хоть какое-то развлечение селянам гарантировано. Будет им о чем друг другу несколько дней рассказывать, вместо традиционных пожеланий родному правительству, чтобы оно поскорее сгорело.

Идти в город, хотя он близко, в таком виде тоже нельзя. Потому что полями пробираться тяжко, а вдоль КП промаршировать — сходу заметут. Не станешь же ментов из двух пистолетов убеждать, что я себе такой импозантный вид придал исключительно благодаря требованиям безопасности на моем многопрофильном предприятии.

Так что придется добираться до трассы и терпеливо ждать, пока Марина не пришлет подмогу. Вот тогда-то на шоссе начнется некоторое оживление. А так ведь — темень, по которой не каждый рискует ездить. Я темноты не боюсь, полирую себе проселочной дорогой, тихо и спокойно уже долгое время в гордом одиночестве среди природы в почти первозданном виде. Тем удивительнее была лошадиная розовая морда, приближавшаяся к дороге откуда-то с поля.

Лошадь не гуляла сама по себе. Она была запряжена в телегу, где среди каких-то мешков в такт движению колес и копыт покачивался мужик, держа в руках вожжи. Если бы не они, этот деятель, наверняка бы, рухнул на дно телеги. Явный колхозник. Днем делает вид, что перепаривается, исполняя гимн труда на общественном поле, а ночью самолично тянет с него все, что, по его мнению, ему не доплатили. Дураки думают, что наше будущее — фермеры. Вот оно, наше будущее, такой перегар распространяет, что лошадь в сторону морду отворачивает. Ему ферма даром не нужна, там, во-первых, до седьмого пота вкалывать нужно, а во-вторых, самого себя обкрадывать как-то неинтересно. Но не воровать мужик уже не сможет. Даром, что ли, к этому советская власть семьдесят лет приучала.

— О, кум, — заорал мне с телеги мужик, и стало ясно, не такой он уже пьяный, просто весело человеку после набега, а я ни на бригадира, ни на мента при всем желании не похож даже в потемках. — Ты откуда такой красивый? Случилось что?

— Понимаешь, с городу приехал до соседнего села, — выламываю себе язык, чтобы мужик лучше меня понял, — баба у меня там, мать ее. А тут мужик ее откуда-то взялся, мать его. И пришлось в общем, это дело…

Мужик сразу почувствовал ко мне симпатию. Такой метод общения я взял на вооружение давно. Как-то спешили мы с Сабиной в театр, а нас мент затормозил. Вспомнил я, что изо всех документов при себе у меня только верный нож с выкидным лезвием. Не станешь же объяснять постороннему человеку: документы остались дома, потому что Сабина постоянно норовит меня до склероза довести. Выскочил я тогда к менту и горячо зашептал на ухо: «Брат, тут такое дело. У меня баба в машине, а ее муж через два часа с работы придет. Мы ж еще с ней успеть должны». И все. Мент тут же толкнул меня в плечо и заметил: «Езжай скорее». Почему-то все мужчины страшно радуются, когда кто-то чужих жен употребляет. Из солидарности, наверное. Или чтобы убедиться — не у них одних рога выросли.

Как бы то ни было, пьяный мужик аж просиял после моих слов. Его улыбка и без очков видна была, до того это сияние выдавало высшую степень восхищения и одобрения моих действий по поводу чужой бабы.

— Молодец, кум, — заметил мужик и тут же полюбопытствовал: — а в каком селе эта баба?

— Ну тут, это, рядом…

— Петровка?

— Во. Петровка, мать ее.

— А… а улица какая?

— Э, не, кум. Это коммерческая, тьфу, любовная тайна, мать ее тоже.

Мужик громко заорал:

— Та сидай рядом. Давай выпьем.

Я с удовольствием запрыгнул в телегу и лошадь снова двинулась вперед неторопливым шагом. Мужик протягивал мне бутылку, заткнутую куском скрученной газеты. Вот где котина или моя бумага повышенным спросом пользуется. Я сделал добрый глоток жидкости, способной заставить свалиться с телеги одним только запахом, и вернул бутылку хозяину. Давно не приходилось видеть, чтобы даже к французскому коньяку припадали с таким удовольствием, которое удалось разглядеть на морщинистом лице попутчика.

— Тут я слышал, шо стреляли…

— Та тут, кум, кажную ночь палят, — не переводя дыхания, поведал колхозник, оторвавшись от самогона. — С города приезжают и на машинах за зайцами с фарами по полю гоняют. Пидарасы. Раньше хоть управа какая была. А счас… Бензина нема, соляры нема, так что нечем за ими гонять. А у них, кум, все есть. Ружье раньше восемьдесят рублей стоило и никому оно не надо. А теперь — миллион. И у кажной собаки есть. Кум, давай выпьем…

— Давай, кум. А чего это в поле, мать его, хата с железной дверью стоит?

— Так то ж магазин. Хотели мед на штаны с Америки менять. В поле строили, чтоб… Хотели меж двух сел… Все через жопу… А теперь, кум, ни штанов, ни меда. Даром Ройзман с тем магазином бегал. Ройзмана тоже нет… Хоть жид, а хороший человек был…

Я думал о том, что было бы неплохо доехать с мужиком до его хаты, умыться, по крайней мере. А потом решил: протрезвеет колхозник, и о таком свидетеле следствие только мечтать может. Тем более, есть вероятность, что поселковая милиция доберется сюда раньше, чем наши ребята.

— Ну, кум, — решительно спрыгнул я на ходу, — будь здоровый, пойду я, мать его. Шоше, — еле выговорил это традиционное для сельских мест слово, — рядом. Доберуся, как-нибудь.

— А баба хоть добрая? — полюбопытствовал на прощание попутчик.

— Капитальная баба, кум, — бросил я на прощание и побрел сквозь посадку через поле к трассе.

На трассе мелькали огоньки фар. Я прилег в кустиках, не торопясь выходить на дорогу. Через час, когда успел основательно продрогнуть, несмотря на то, что самогон давал о себе знать, в основном, вызывая голод, увидел, что по трассе движется машина на небольшой скорости. Мимо меня проехал «Ниссан» со знакомыми номерами, постоянно моргая фарами, хотя встречных машин не было.

Медленно пересекаю трассу, присаживаюсь на обочину и терпеливо жду, когда патрулирующая дорогу машина будет возвращаться назад. Моргающие в темноте фары приблизились после того, как я выкурил две сломанные сигареты. Поплотнее запахиваю плащ, держа на всякий случай палец на курке пистолета, направленного в кармане стволом вперед, выхожу на обочину и поднимаю руку.

47

Несмотря на небольшие проблемы, возникшие по дороге в авторемонтную мастерскую, я все равно до нее добрался. Пусть не на своей машине, которая теперь уже нуждалась в более серьезном ремонте, но как-то неудобно было перед механиком — я не привык заставлять людей ждать понапрасну.

Этот пункт обслуживания автотранспорта был открыт год назад. Принадлежит он лично моему коммерческому директору, и я, нагло используя свое руководящее положение в «Козероге», намекнул Рябову, чтобы служебный транспорт фирмы обслуживался там вне очереди. Мой подчиненный был вынужден согласиться, тем более, что на оплату его работников моя просьба сказывалась в одностороннем порядке. Исключительно в сторону увеличения гонорара механиков и слесарей за качество ремонта в сжатые сроки.

И хотя рабочий день тружеников авторемонтной мастерской завершился два часа назад, некоторые не уехали домой, а продолжали халтурить. В частности, автослесарь Воха, возившийся у подъемника с газосварочным аппаратом. К подъемнику был прикован худощавый человек, лет сорока пяти и, судя по его виду, он давно потерял дар речи, зачарованный работой рябовского коллектива. Во всяком случае, сознание он точно потерял.

— Володя, подойди ко мне, — попросил я, стоя на пороге, потому что не собирался показываться в таком импозантном виде всем специалистам по ремонту автомобилей, которые спокойно играли в карты в углу мастерской.

Воха даже не пошевелился.

— Воха, ты что, оглох, — несколько перенервничал я. — Зову тебя, а ты — ноль эмоций.

Ребята в углу тут же оторвались от игры, но Воха махнул им рукой — все в порядке — и подошел к двери.

— Вы почему-то назвали меня Владимиром, — заметил он, вытирая тряпкой окровавленные костяшки пальцев правой руки, — мое имя Андрей.

— А чего же тебя Вохой кличут?

— Фамилия у меня такая — Воха. Так что с детства все только и зовут — Воха да Воха. Даже клички, в отличие от других пацанов, не получил.

— Не печалься, Андрей, это не самое страшное в жизни. Кто там у нас такой красивый? Неужели сам товарищ Баранаускас пожаловал.

— Он самый. Из-за таких козлов…

— Продолжай.

— Честно?

— Честно.

— Если бы не такие, как он, я бы никогда не связался с вами.

— Спасибо за откровенность, Андрей. Только, думаю, ты себя обманываешь. Каждый, кто работает у меня, сперва тешит таким образом свое самолюбие. А потом привыкает. Понимаешь, я же двадцать лет назад сам был в твоем положении. Так что не ври себе — в твоей конторе, в основном, козлы и собрались.

— Я для другого шел. И причем сознательно. Думал, буду там, где нужнее.

— А ты и был там, где нужнее партии. Верный меченосец ордена воров и убийц. Можешь дуться на меня сколько влезет, но твои трудовые навыки о чем-то говорят. Вот ты оттуда ушел, а к нам пришел. И правильно сделал. Мы в борьбе за звания коллегам подножки не ставим и не считаем своим долгом гадить друг другу в тарелку. А ведь у тебя там карьера была бы невозможна без этого. Я так считаю. Наверное, друг от друга хоронились еще с большей опаской, чем от вражеской разведки. А как рухнула твоя контора, сколько же этих меченосцев по свету разбежалось. Секретами торгуют, в Турции рэкетом заправляют, словом, я тебе не священник. Отпускать грехи — не моя обязанность, Андрей. Ты получаешь столько, что даже подрабатывать не нужно, мой единственный долг перед своими людьми, чтобы они ни в чем нужды не испытывали. А теперь скажи ребятам, пусть прогуляются немного. И заодно необходима одежда, чуть чище, чем та, что на мне.

Воха подкатился к столику, за которым продолжали резаться в карты его подчиненные, что-то вполголоса скомандовал и, не закончив партии, ребята побросали карты, вышли на воздух через запасной выход. Вот это дисциплина. Мне бы так научиться Рябовым руководить.

Воха подошел ко мне; после лекции лицо рябовского подчиненного стало еще более хмурым. Ничего страшного, сейчас ты, паренек, о душевных терзаниях навек позабудешь.

— Два вопроса к тебе будет, Андрей. Баранаускас поведал, зачем он появился в нашем городе?

— Сказал, что руководство в командировку послало. Хотя у него документы на имя какого-то Братейко. Из секретного ящика.

— И все?

— Пока все, — подчеркнул Воха.

— Второй вопрос. Ты согласен стать заместителем Рябова, скажем, по коммерческой части?

Воха молчал. А потом ответил вопросом на вопрос:

— А почему об этом говорите вы?

— Решение кадровых вопросов — исключительно в моей компетенции, — подчеркнул я.

— Согласен, — односложно ответил Воха. И правильно сделал. Я принял бы предложение Рябова насчет его кандидатуры, в последнее время Сережа стал работать несколько медленнее. И не потому, что стареет, просто объем работы в фирме возрастает с каждым годом. Но я предпочел сказать о повышении Вохе совсем по другой причине. Теперь своим выдвижением он будет обязан исключительно мне.

— Ладно, Воха. Сейчас я умоюсь, а ты пока подготовь нашего пациента к беседе. Я сам с ним разберусь.

Пока я мылся под колонкой, Андрей приводил Баранаускаса в чувство. Вода на него почему-то плохо действовала, а нашатырь быстро заставил прийти в себя.

— Здравствуйте; Баранаускас, — тихо сказал я; он даже попытался подтянуться на связанных руках. Видимо, тревожится по поводу того, что за него Воха примется. Тем более, что горелку Андрей почему-то не выключил.

Баранаускас глухо застонал, и мне показалось — Воха немного переусердствовал. Но исправление ошибок подчиненных всегда входило в функции руководства.

— Какое зверство, — с печальным видом покачал я головой. — Товарищ Воха, вы будете наказаны в административном порядке.

Воха невольно прыснул коротким смешком, до того я правдиво разыграл сценку из его бывшей жизни. Один следователь — зверь, а другой — очень хороший. И хотя заключенный знает, что это все — игра, что завтра хороший может превратиться еще в большего зверя, он инстинктивно тянется к нему. Но Баранаускаса на такой дешевке не проведешь. Хотя он явно не понимает, в чьи руки попал. И Вохе хоть немного, но удалось сломать его. Иначе бы Баранаускас не прошептал:

— Кто вы такой?

Выдержка уже отказывает ему. Я прикурил сигарету, стянутую из пачки, лежащей на краю смотровой ямы, и ответил:

— Меня прислал Серов. Приснился ночью, весь в крови. И орал при этом громко — отбери у Баранаускаса мои пальцы. Или вы предпочитаете оставаться Братейко из секретного ящика? Так для Братейко есть только одна дорога — в этот самый ящик. С Баранаускасом я буду говорить по-другому. Вы меня понимаете?

Баранаускас молчал, видимо, пытался сообразить, кто послал меня. Он был в таком положении, что скажи что-то лишнее — и тут же сыграешь в ящик, даже если твоя фамилия вовсе не Братейко.

— Для того, чтобы вы кое-что поняли, — отбрасываю в сторону чересчур пахучую для меня сигарету, — скажу так. Я не контроль со стороны Игнатенко, ему сейчас не до жира. И не человек Городецкого. Вы ведь допускаете, что Городецкому ни о чем бы не сказала фамилия Серов. И больше того, я не из группы Управления Министерства безопасности по борьбе с терроризмом. Я — частное лицо. И прекрасно понимаю, зачем вы приехали в Южноморск. Цель командировки — убрать Городецкого. Только вот ваш приятель тоже не сидит на месте — он попытался сделать то же самое с Велигуровым. Принцип домино у вашей компании работает не в одностороннем порядке, что путает игру. Возможно допустить такое: несмотря на приказ хозяина, вы спелись с Городецким и вместе уходите за кордон. Но, признаюсь откровенно, это не больше, чем предположение. Догадываетесь о своей судьбе, когда вернетесь в Москву? Если только вернетесь, конечно.

Мне не удалось расшевелить Баранаускаса. Он по-прежнему молчал, лицо его, превращенное в кровавую маску, оставалось на удивление спокойным, только зрачки чересчур расширились. Возможно от боли.

— У меня мало времени, — высказал я свое основное жизненное огорчение. Сколько себя помню, столько выдаю эту фразу, причем без какой-либо натяжки. Время у меня всегда было на вес денег. — Так что правдивость вашего ответа — это путевка в жизнь. Я не говорю, что отпущу вас, это было бы наивным. Но ничего, и в зоне люди живут. Тем более в таких, которые вы понаделали для собственных сотрудников. А потом… Зятя Брежнева посадили, тоже мне, козла отпущения нашли, ничего — год-другой и выйдет. За ним еще побегают, чтоб товарищ Чурбанов работать в какой-то престижной фирме согласился. Так что, думаю, лет пять, вам больше не грозит. А если правильно себя поведете, иди знай… Все зависит от уровня «пения». В конце концов вы человек военный, а приказы не обсуждаются. Игнатенко все равно конец. Ему осталось только пулю в лоб пустить, если узнает, что вас взяли. Как Велигурова. Как Городецкого. Не переживайте, его тоже прихватят. Не сегодня-завтра. А вам что останется — только на Игнатенко все валить.

Взять того же Серова. Всем ясно, что вопрос его освобождения не в вашей компетенции. Так что решайте, времени действительно мало. Даю одну минуту. Если будете молчать, ровно через минуту вам отрежут палец. А потом, по очереди, остальные девять. Как Серову. Только пустой банки из-под пива здесь нет, так что пальцы зароют вместе с вами. К радости Игнатенко. Как-никак вы — свидетель. Воха, чем вы тут жесть режете? Время пошло. Осталось пятьдесят секунд.

Воха аккуратно поставил табуреточку возле подъемника, встал на нее, раскрыл резак по металлу так, что мизинец Баранаускаса очутился между ножей.

— Пальцы у него побелели, — человеколюбиво доложил Воха, — наверное, сильно больно не будет.

— Осталось десять секунд… пять… три… — честно отсчитываю время. Баранаускас по-видимому понял, что я блефую, не знает, всегда стараюсь говорить людям правду, какой бы она ни была.

— Ваше время истекло, — заметил я, и в это же время раздался дикий крик. По-видимому, Воха не совсем прав: когда у человека один палец отлетает в сторону, он все-таки чувствует страшную боль.

— Еще девять минут и можно приниматься за пальцы на ногах, — сухо заметил я. Не люблю этого, но страшные правила игры не мной придуманы и не мне их нарушать. Дай Баранаускасу волю, он бы людям не пальцы, а головы стриг. Как в былые годы.

— Кровь почти не идет, — доложил сверху Воха.

— Засекаем время, у товарища Баранаускаса не появилось желание ответить на мой вопрос?

Баранаускас с ненавистью посмотрел на меня, это и было его ответом. Я понял: обстриги ему Воха все пальцы — Баранаускас уже сумел убедить себя, что они ему даром не нужны.

— Знаешь, Воха, давай его пальцы оставим в покое, — заметил я. — Слазь. Если и сейчас промолчит — режь его яйца и все остальное хозяйство к чертовой матери.

Психологически ни один мужчина не может подготовить себя к такому повороту в жизни. Я не сильно удивился, когда несгибаемый Баранаускас заорал: «Стой!», как только Воха начал стаскивать с него брюки.

— Это уже лучше, хотя бы потому, что яйца подорожали в последнее время, — искренне обрадовался я тому, что Баранаускас избавил меня от той роли, за которую он получал хорошую зарплату. — Меня интересует, где и когда вы должны встретиться с Городецким.

— Гостиница «Море»… полдень… номер 202, — тяжко выдохнул Баранаускас.

— По-моему, вы что-то путаете, — мягко сказал я, — в этой гостинице Городецкий по нашим сведениям не бывает.

— Это его… место встречи… с информаторами, — неохотно выдавил Баранаускас, — законсервированное.

— Когда там Городецкий бывал в последний раз?

— Не знаю…

— А по предположениям?

— Активная работа с агентами… уже не ведется года три, — хрипло выдал Баранаускас.

— Значит ли это, что вы прекратили контакты с информаторами? — улыбнулся я, заранее зная ответ. Стукачи будут существовать, даже если на земле останется одно государство. — Другими словами, этот номер резервируется Городецким для экстренной связи?

— Да, — выдохнул Баранаускас и потерял сознание.

— Воха, привяжи его, сделай укол против столбняка, обязательно, и — в наш зоопарк. Велигуров уже там?

— Не знаю, — сказал Воха. — Моей задачей был Баранаускас.

Воха вышел из мастерской, вернулся через минуту и протянул мне костюм и рубаху явно с плеча одного из своих подчиненных:

— Переодевайтесь.

— Спасибо, Андрей. Не забудь предупредить Рябова о своем повышении. Я думаю, он будет рад переложить на твои плечи определенный объем работы. Кстати, ты не знаешь, где и когда Городецкий должен встретиться с Баранаускасом.

Маленькая проверка. Если Андрей ее пройдет, он станет заместителем Рябова. Для того, чтобы я сохранял свой стиль работы, Сережа не всегда должен знать о моих действиях.

Лицо Вохи было непроницаемым. Я быстро переоделся, бросил прощальный взгляд на все еще не приходящего в себя Баранаускаса и вышел на улицу. Если этот тип соврал мне, пусть молит судьбу, чтобы ему отрезали только главное хозяйство.

Марина сидела рядом с водителем «Ниссана» и он оживленно ей что-то рассказывал. Стоило подойти поближе, как парень словно в рот воды набрал. Наверное, думает, что приревную. Пусть думает.

— Мариночка, как тебе мой костюмчик? — спросил я у секретарши и водитель наверняка уверовал в свои соображения о наших более чем служебных отношениях, потому что Марина вдобавок насмешливо спросила:

— На «Волгу» поменялся?

— Пришлось, дорогая, разве хочешь?

— С каким счетом закончилась ваша встреча? — полюбопытствовала Марина.

— С традиционным. Четыре-ноль в нашу пользу, — намекнул я своей секретарше о ее былом подвиге на «точке» противника. — Поехали.

Когда машина выскочила на трассу, я задал невинный вопрос:

— Мариночка, ты не хотела бы сегодня отдохнуть не в домашней, но более спокойной обстановке?

Рябовский водитель делал вид, что его ничего на свете не интересует, хотя напрягал уши, как луноход локаторы.

— Припоминаю, — насмешливо заявила Марина, — ты начал меня заводить еще в машине.

— Давай в гостиницу «Море».

Водитель понял, что это не предложение Марине, а приказ ему и погнал к гостинице.

Мы остались одни на пустынной улице, «Ниссан» развернулся и уехал, хотя водитель пытался промурлыкать, что он, в принципе, может обождать, я цыкнул на него зубом и растаяла машина в ночи, мелькнув напоследок яркими огнями габаритов.

Я решительно забарабанил в дверь. Через минуту — еще сильнее. К двери подскочила заспанная вахтерша и с такой злостью посмотрела на меня, будто работала стражем ворот у средневековой крепости, осажденной врагом, а не при заведении, которое создано для ночлега уставших людей. Я безрезультатно шарил по чужим карманам одежды. Пока вахтерша не успела раскрыть рот, Марина вытащила из сумочки пятидесятидолларовую купюру, хотя, понимаю, она бы с большим удовольствием показала этой ведьме свой «Колибри». Бабка открыла дверь с такой скоростью, будто к ней лично заявился директор гостинично-коммунального хозяйства города.

— Местов есть? — спросил я, входя в вестибюль. Вот это сервис, стоило бабке незаметно только для самой себя подмигнуть, как ко мне уже твердо печатала шаг дежурный администратор.

— Вам до утра номер, товарищи? Тут у нас ремонт идет, но мы что-нибудь придумаем. Вам «люкс», конечно? На третьем этаже сейчас развалка. Пятый устроит?

— Высоты боюсь, — закапризничал я, — дальше второго этажа не подымаюсь, голова кружится.

— Можно и второй, — заметила администратор.

— Мы документы дома забыли, — откровенно призналась Марина.

Администратор посмотрела на нее с материнской заботой и сказала:

— Не страшно. Вы ведь до утра. И теперь не всегда документы нужны. Не при проклятом тоталитаризме жить стали…

— Двести второй номер свободен?

Хотя администратор утверждала, что по части свобод нам сильно полегчало, она ответила отрицательно:

— Двести второй забронирован…

Вот дает, чуть было не добавила «постоянно». Но вместо этого она продолжила:

— Вижу, вы у нас бываете, лицо ваше мне знакомо.

Ну конечно, за пятьдесят баксов она назовет знакомым лицом любую харю, даже из подворотни, несмотря на то, что вахтерше доллар-другой придется откинуть.

— Двести восемнадцатый номер гораздо лучше. Он в вашем распоряжении.

Я не включал свет в номере, и может быть поэтому Марина плотно прижалась ко мне. Мягко отстраняюсь и замечаю:

— У нас был нелегкий день, Марина. Ложись лучше спать.

— Ты отказываешься от своих слов? — то ли в шутку, а может и всерьез полуспросила-полуобиделась девушка.

— Я никогда не отказываюсь от своих слов, но ты еще не переродилась в блондинку.

48

Рябов заявился в «Козерог» к десяти часам утра, когда я успел побриться и сменить костюмчик вызывающей расцветки на более скромный. Но только в костюме сейчас по улицам не походишь. Поэтому перед встречей с Рябовым я успел пообщаться с генеральным менеджером. Вообще-то стараюсь с ним лишний раз не видеться, потому что он один способен засорить мозги не хуже, чем телевизор на пару с радиоприемником. Но что делать, если рост и комплекция у нас примерно одинаковые.

После разгрома «Ромашки» забот у генерального менеджера, впрочем, как и у других служб, явно поубавилось. И уже несколько дней как генеральный менеджер занимается исключительно своими прямыми обязанностями. У него же не блокнот для служебного пользования, а самый настоящий справочник нужных людей Южноморска. Каждому из них мой сотрудник старается несколько раз в год делать что-то приятное. Даже если воспользоваться услугами трех-четырех клиентов генерального менеджера, для которых он стал больше чем другом, товарищем и сводным братом, затраты на все его кодло окупаются с лихвой.

Я без стука вошел в кабинет, но даже появление руководителя не заставило оторваться этого специалиста от напряженного труда:

— …Что ты знаешь? — орал в трубку менеджер, — там будут такие девочки. Та что ты, дорогой, мы тоже этого не любим. Поэтому все, сейчас ты со смеха помрешь, будет ночью, в Театре юного зрителя. Не переживай, все наши… да, культурно посидим, стриптиз посмотрим… Это я тебе гарантирую, чтоб мне того стриптиза больше никогда не видеть. Ну и что, ТЮЗ? Вон Гриша свой офис в роддоме прямо устроил, две палаты арендует. Так что, его кто-то рожать заставляет? Хорошо, давай… До встречи. О, кого я вижу…

Я пропустил мимо ушей такое фамильярное обращение. Находясь со мной наедине, генеральный менеджер еще и не такое может себе позволить. Приходится терпеть, пусть его язык еще длиннее собственного. А как же иначе, сейчас такое время, что хорошие специалисты на бирже труда не пасутся. За ними бегать нужно, уговаривать и платить, как положено. Только при таком подходе к делу вы сможете стать еще богаче. Кадры решают если не все, то очень многое.

— Чего ты там еще затеял? — интересуюсь состоянием текущей работы в одном из подразделений фирмы.

— Так праздник на носу, — забарабанил генеральный менеджер, — иди знай, будут отмечать, не будут. Я торжественный вечер устраиваю по этому поводу на всякий случай, чтоб там ни было, к годовщине нашей революции. Даже песни будут, товарищеский ужин. И…

— Петь сам будешь?

— Нет, девочка одна есть, Михаил Павлович от нее мозгом двинулся. Пускай себе поет для всех, что мне ей микрофон дать жалко, ну, чтоб я так жил, если она выдаст «Смело, товарищи, в ногу…», так Михал Палыч вдвойне будет радый так, как моя жена, когда я…

— Слушай, пока нас никто не слышит, скажу, что ты специалист просто замечательный. Только в моем кабинете не раскрывай рот на ширину плеч.

Генеральный менеджер обиженно посмотрел на меня, а потом снова развеселился.

— Я тут конкурс буду спонсировать, через три месяца, мисс Южноморска выбирать, так у меня в связи с этим сразу вопрос возник: можно ли этим аферистам сделать предварительную оплату?

— Все, что работает на результат, оплачивается безо всяких разговоров. Я даже закрою глаза, если при этом ты используешь служебное положение для достижения личных целей. Помолчи, думаешь, не знаю о твоих подвигах на прошлогоднем конкурсе, когда ты председателем жюри был? Разве что с ведущим не переспал, потому что мужики не в твоем вкусе. И за аферу с «Плейбоем» я за тебя рассчитывался. Ты мне еще должен, не забыл?

С «Плейбоем» он тогда здорово придумал, только потом это боком вылазило всей фирме. Пообещал каждой из трех финалисток, что сделает им контракт с журналом «Плейбой», за съемку, вроде бы; им будет положено по восемьдесят тысяч долларов. Девки, конечно, расширили глаза и ноги на такое сообщение, но журнал «Плейбой» к ним интереса почему-то не проявлял. Тогда финалистки осадили «Козерог» и мне пришлось самолично исправлять ошибку генерального менеджера. В конце концов этих девочек щелкнули одновременно, именно в таком виде, о котором они мечтали. И в журнале «Пентхауз», предназначенном для Югославии, появились их изображения. В Сочи, у городского фонтана, а над фотографией заголовок «Свобода приходит в Россию». Где той Америке до нас? Попробовал бы там фотограф посреди города обнаженных натурщиц щелкать, так на нем бы самом наручники защелкнули.

Одна незадача оставалась, по восемьдесят тысяч им никто не заплатил, так что пришлось мне выдать этим потерявшим всякие надежды забогатеть по части долларов телкам, штуку баксов на троих и потерять их на веки вечные. Хотя моей добротой тут же воспользовался Рябов, трахнувший первую мисс. Не знаю, может он ей съемку в порнофильме обещал или еще что-то, но Косте пришлось довольствоваться третьим местом конкурса «Мисс Южноморск». Вот эту девушку в кино и сняли. Был заказ от одной из немецких фирм, давали тридцать тысяч марок за видеокассету на тему «Порно и перестройка». Хотя сама по себе перестройка — такое порно, что в дополнительных штрихах вряд ли нуждается.

Константин от своей гнусности это кино и снял. Режиссер в нем погиб гениальный, во всяком случае, не хуже любой другой порнухи сработано. Видел я этот фильм — все то же самое, разве что одна из девок была почему-то в буденовке, а вторая самостоятельно доводила себя до оргазма под портретом вождя революции. А все остальное — привычно и неинтересно. Самая главная деталь того фильма заключалась в том, что Костя заработал двадцать тысяч марок, а все его операторы, продюсеры, осветители и актеры, вместе взятые, в два раза меньше.

Может, подсказать генеральному менеджеру, чтобы фильм этот он прокрутил на своем вечере в честь Великого Октября? В самом деле, там же столько революционных деталей, одна только групповуха в кабинете, сильно напоминающем обкомовский, чего стоит. Однако к менеджеру я пришел по личному делу, а вовсе не для того, чтобы облегчить его производственные заботы.

— Ты мне еще должен, — повторил я, — не забыл? Помолчи, в своем деле ты принц, когда что-то говоришь. Но стоит тебе закрыть рот — сразу превращаешься в короля. Так что мне будет приятно таскать на себе шубу с твоего королевского плеча.

И я потянул с вешалки его роскошное кожаное пальто.

К моему счастью генеральный менеджер просто онемел. Вот бы так всегда во время наших производственных совещаний.

— А если тебе новая шкурка понадобится, пойди к своим корешам из «Плейбоя», сфотографируйся на обложку. Думаю, за твое фото восемьдесят штук баксов не дадут, но на новый гардероб из дермантина с головой хватит.

Пока генеральный менеджер не пришел в себя попутно выдавая словесный водопад, я отправился к себе, заодно предупредив Марину:

— Для менеджера я буду только после годовщины Великого Октября.

Марина кивнула головой, я открыл дверь своего кабинета и, увидев в нем Рябова, машинально бросил взгляд на часы. В запасе оставался час с небольшим.

— Спешишь? — поздоровался Сережа. — Интересно, куда?

— Ты бы лучше ко мне интерес проявлял раньше. Безопасность, береженого… И чтобы потом не говорил — это я сам придумал шоссейные гонки и стрельбу по движущимся мишеням. Говори о главном.

— Велигуров уже пятки смазывал. Почувствовал старичок неладное. Но мы его убедили продать коллекцию. Он целый контейнер на территории военного аэродрома успел спрятать сразу же после разборов с «Ромашкой». Не зря я его три месяца под контролем держал. Так что, не мог я одновременно несколько задач успеть решить. И так люди с ног валятся.

— Я понимаю, Сережа, это только мы обязаны работать сверхурочно. Так что, кроме зарплаты, гарантируй ребятам премию. Вы что, аэродром захватили?

— Ну, захватили. Хотя было бы у меня еще две группы… Так вот, этот режимный объект у наших конторских партнеров давно был под наблюдением. Я только ускорил операцию. Взяли эту кампанию с поличным. На аэродроме у Городецкого свои люди. Прохождение грузов через режимный объект обеспечивал майор-пограничник и один из начальников дежурной смены. Они дали коридор грузу прямо на летное поле. «Ан-12» был уже готов к вылету, а они с ЗИЛа перегрузкой занимались. Тут их и прихватили.

Кстати, Вершигора в операции тоже участвовал. Совместные действия отдела борьбы с организованной преступностью и службы безопасности.

— Плюс помощь «Содействия».

— Это точно, — коротко хохотнул Рябов. — Пока они преступников вязали, мои ребята его контейнер вывезли. Теперь уже твой контейнер.

— Как Велигуров?

— Чуть не обгадился от страха, — брезгливо заметил Рябов. — Тебе это не удивительно?

— Нет, Сережа, палачи, как правило, трусливы. А твои действия потом никаких эксцессов не вызовут?

— Какие эксцессы? Мои же ребята в форме были. Я, правда… — замялся Рябов. — В общем, они были в своей тренировочной форме. Только я на них береты с эмблемой «Сокола» нацепил. А все уже знают — без «Сокола» ни одна серьезная операция не проходит. Тем более, что мы действовали так, будто прикрывали тыл группе захвата. И контейнер не очень большой. Килограммов триста. Сколько он может стоить? — с этим вопросом Рябов превратился из начальника службы безопасности в моего младшего компаньона.

— Еще не знаю. Но в свое время Вышегородский оценил это собрание в пятьдесят миллионов долларов. Цены на искусство за год прыгнули минимум в три раза — это во-первых. Но, во-вторых, мы не знаем: все ли загрузил в этот контейнер Велигуров. Может, что-то спрятал в другом месте.

— Нет проблем, Велигуров пока у меня…

— А в третьих, я считаю: оценка Вышегородского явно занижена, Так что, думаю, на твою долю придется миллионов двадцать, если, конечно, содержание контейнера полностью соответствует моему списку.

Я надавил кнопку селектора.

— Марина, два кофе.

— У меня еще проблема. Баранаускаса мы перехватили. А вот Городецкий с утра… Я же говорил, что людей не хватает.

— Людей не хватает? Рябов, ты же заявлял в свое время, что в любую минуту можешь тысячу бойцов под ружье поставить. А если нужно, к вечеру их число утроится.

— Я не отказываюсь. Но одно дело наши ребята или драчуны-каратисты. А совсем другое — слежка. У нас всего несколько человек, которые этим профессионально заниматься умеют.

— Я уже понял, как они умеют. Петр Петрович исчез?

— Как только отыщем — его нужно кончать.

Если Сережа не знает, что его планы совпадают с желаниями Игнатенко, значит Воха выдержал экзамен.

— Бесплатно кончать? — снова удивляюсь я. — Рябов, мы не такие богатые. И что будет, если Игнатенко выкрутится? Хотя СССР разбился на маленькие советские союзики, это мало что меняет. В стране чудес живем, не забывай.

— Ты всегда говорил — в стране непуганных идиотов. Так что идиотничать я тебе не позволю. Хватит последнего ночного приключения. Я же тебя знаю. Если ты не идешь в атаку во время разговора, значит, что-то при себе держишь. Он сейчас опаснее, чем два ликвидатора. И если следствие по делу Игнатенко спустят на тормозах, а Городецкий останется в живых — нам предстоит такая война…

— Ты хочешь оказать услугу Игнатенко?

— На всякий случай, это в дальнейшем может и услугой показаться. Даже если Игнатенко в отставку выпихнут. Без особых последствий. Вполне вероятно. Он как на следствии пасть откроет, так многим еще это отрыгнется. Так что Городецкого, несмотря на твои возражения, нужно кончить. Велигуров и Баранаускас нам не опасны, но если Городецкого возьмут… Словом, только он способен наговорить им гадостей о нашей фирме. А если на его слова внимание все-таки обратят? Ты же первый потребуешь идти в атаку, когда нужно будет уйти в защиту. Нет, я получаю бабки только за то, что никому не верю. Так что мне проще будет жить, если Городецкий на тот свет отправится. В конце концов он тебя три раза пытался грохнуть.

Нашу мирную беседу прервал мелодичный звон маринкиных побрякушек. На гжельском подносе стояли две крохотные чашечки кофе. Марина, не глядя на Рябова, сунула ему под нос блюдце, улыбнулась мне и не спеша выплыла из кабинета.

— Ну и что, Сережа? Пусть Городецкий пытался меня грохнуть, но сколько раз в наших делах враг становился партнером. И сколько раз все было наоборот. Кстати, о твоих партнерах. Моей просьбы не забыл?

— Данные на них уже в моем компьютере.

— А какие данные на нас у Петра Петровича?

— У него сейчас такая ситуация, когда все мое с собой ношу. Окна в таможне я перекрыл. У него там связи — будь здоров.

— А корешки твои, конторские, не помогают?

— Интересно, как они могут? Ведь Городецкий только под контролем. Он при желании может еще руководить. Даже из телефонной будки.

— По-моему, он уже отруководился.

Сережа одним глотком опрокинул в себя содержимое кофейной чашки и заметил:

— Хорошо, что хоть дуста не насыпала. А насчет Городецкого ты тоже хорошо сказал.

— Что ты имеешь в виду?

Сережа хитро прищурился и ответил:

— Я имею в виду, что ты знаешь, как найти Городецкого. А главное, хочешь сам это сделать. Только вот опять в войну поиграть, когда она уже почти закончилась, я тебе не дам. Хватит, и так о твоих подвигах можно писать библиотеку приключений на собственную задницу.

— А чего ты так взбудоражился?

— Если ты вчера только под Маринкиным прикрытием остался, то не от хорошей жизни. Я сейчас другого боюсь. С Городецким ты справишься, не сомневаюсь. Только, думаю, после того, как вы договоритесь, он обязательно какую-то пакость сотворит. А если ты что-то почувствуешь — я тебя знаю. Ты его прямо в кабинете пристрелишь. Стрелять ты научился.

— Перестань, Сережа, какой из меня стрелок…

— Вот-вот. В этом ты весь. Можешь обижаться, но мы сейчас одни. Ты, наверное, сам себя убедил, что стрелок из тебя хреновый. А почему? Да потому, что ножи кидать — тебе равных я не видел. И гордишься ты этим по справедливости. Зато с огнестрельным оружием у тебя не так здорово выходит. Словом, недостаток есть. Явный. Только вот думаю: как это такой плохой стрелок в критической ситуации не мажет? А все потому, что… Ты не обижайся, но твое самомнение — это тоже моя забота. Промажешь на тренировке — так это само собой разумеется. А если попадешь — уже молодец. Там, где у другого считается просто, в порядке вещей, у тебя расценивается заслугой. По части стрельбы, по крайней мере.

— Сережа, я могу и обидеться, — говорю излюбленную фразу моего сына перед тем, как он получает от меня очередную затрещину. Рябов специально меня из себя выводит, чтобы я взорвался, сорвался с места и побежал навстречу Городецкому. Тогда он без труда пустит по моему следу своих освободившихся от работы профессионалов слежки, и о чем бы мы ни договорились с Городецким, его прикончат, быть может, во время беседы. Сережа не хочет рисковать. Может, и из-за того-то я ему не сообщаю о кое-каких подробностях. Ну и что, это же наш давний метод работы, отчего он так стал дергаться? Я бросил взгляд на циферблат «Сейко» и внезапно понял, почему Сережа после таких бурных событий не собирается отдыхать. Он ведь просто тянет время. Своими действиями я не даю ему элементарно расслабиться, а напряжение у него было нечеловеческое. Конечно, теперь по его ценному указанию Воха на меня наручники не примерит. Но Рябов явно добивается того, чтобы я сказал: мол, лады, Серега, пошли вместе, разберемся с Городецким — и все с этим делом. Финал операций мы постоянно завершали двойным ударом. Только это еще не финал, обо всем Рябову знать незачем. Я ведь не сую нос в его дела. По крайней мере, так явно.

— Марина, повтори, пожалуйста, нам кофе; — попросил я, ткнув кнопку селектора и ласковым голосом заметил: — Нет, Рябов, я обижаться не буду. Вид у тебя совсем усталый. Так что отдохни немного, а мне тут еще поработать нужно.

— Вместе поработаем, вместе отдохнем, — подтвердил Рябов мои предположения.

Неужели он стремится к положению полноправного компаньона безо всяких претензий на увеличение своей двадцатипроцентной доли в деле? Или ему перестало нравиться делать вид, что всегда и во всем со мной согласен? За редкими исключениями, правда, но только ради безопасности шефа. Особенно, если учесть, как он послал меня вместе с Мариной в ловушку Петра Петровича. Тогда почему-то о максимуме безопасности и речи не было. Да, Сережа, ты, видимо, очень устал, отдохни, расслабься.

— Рябов, ты свободен, — в моем голосе звучат металлические нотки. — Точки расконсервированы, работа продолжается. Двое суток отдыха у тебя есть. Шагом марш!

Рябов отрицательно покачал головой.

— Согласно договору, пока операция не окончена, я отвечаю за ее безопасность.

— Ты прав, Сережа, договор есть договор, и безопасность фирмы — на твоих плечах. Но я бы дал сейчас очень много, чтобы ты просто прилег и отдохнул. Вид у тебя действительно усталый. Того гляди вырубишься — и это было бы, не обижайся, в самую жилу.

Марина снова заявилась в кабинете с дополнительной порцией ароматного напитка. Она поставила поднос на стол, и тут Рябов все понял, потому что я слишком поздно отпустил кнопку селектора. Он попытался развернуться на стуле, но Марина успела нанести короткий удар ребром ладони по сонной артерии коммерческого директора. По лицу секретарши было видно, что она сделала это с явным удовольствием.

— И на старуху бывает проруха, — констатирую, глядя на Рябова, уткнувшегося лицом в стол. — Отдыхает Сережа, притомился. Мариночка, как ты считаешь, я с ним за тот удар по голове в расчете?

— Добавить бы нужно, — заметила секретарша.

— Нет, Марина, не то в следующий раз меня где-то неделю лупить будут, пока Рябов вмешаться соизволит. А так мы по квинтам. Вдобавок, мои игры путать не будет с его заскоками о поддержке товарищей по оружию.

Я порылся в столе, достал оттуда наручники и отдал указание:

— Ты его за батарею водяного отопления прицепи. Дотянешь? И рот на всякий случай пластырем прикрой. Рябов, конечно, мужик здоровый, но вряд ли он радиатор вырвать сумеет.

Марина радостно закивала головой, доказывая, что рябовский вес не преграда для получения еще одного удовольствия, а с пластырем, в отличие от аптек, у фирмы напряжения нет.

Я надел кожаное пальто генерального менеджера и спросил у Марины:

— Мне идет такая униформа?

— Тебе все к лицу.

— Хорошо, Марина, подлецу все к лицу. Значит, любимая одежда чекистов сидит на мне, как родная. Приложу все усилия, чтобы быть достойным ее.

Я взял заранее приготовленный пакет, вышел на улицу, открыл ключом-«вездеходом» рябовскую «Волгу» и безо всяких приключений с «хвостами» доехал к автостоянке, возле которой строители трудолюбиво доводили до ума заброшенный ранее подвал. Стоило ему попасть в хозяйские руки, как из очередной городской кошачьей обители заброшенный подвал превращается в очень уютное помещение. Продать бы все осыпающиеся особняки Южноморска — и через год вряд ли бы кто-то узнал их. Это я, как строитель, рассуждаю. Потому что прямо в машине снял пальто, набросил на себя грязную робу со следами белил и краски, умыкнул, проходя мимо стройки какое-то дырявое ведро и, пройдя полквартала, очутился у гостиницы «Море». Через несколько минут полдень, значит, постоянно трудящиеся на этом объекте строители совкового предприятия уже успели разбежаться по халтурам. Человек пять из тридцати оставили — и хватит. Может, это они сейчас мастырят подвал против автостоянки? Так что придется мне лично увеличивать число строителей в здании.

Я смело пнул дверь, влез в вестибюль и безо всяких дурацких вопросов со стороны дежурной спокойно поднялся на второй этаж. В конце коридора, за углом, в небольшом «предбанничке» было всего два номера, друг против друга. Я поставил ведро на пол, сбросил в него грязный халат вместе с озабоченным видом строителя и постучал в дверь номера 202. В номере была тишина, я уже хотел еще раз пройтись по двери костяшками пальцев, как внезапно она распахнулась, и было трудно не заметить пистолет, направленный в мою грудь.

— Здравствуйте, Петр Петрович, — спокойно сказал я, сильно подозревая, что иногда Рябов бывает прав. — Вы позволите войти?

49

За время, прошедшее после нашей встречи, он заметно изменился. Посерело некогда цветущее холеное лицо, несколько примятый костюм, сорочка не первой свежести, да и глаза, скрывающиеся под очками в настоящей роговой оправе, кажутся более выцветшими.

— Заходите, Иван Иванович, — повел в сторону стволом пистолета Городецкий, — не позволить вам подняться в этот номер я бы мог еще раньше. Когда вы подходили к гостинице. Маскировочка ваша на любителя, мне лично не доводилось видеть, чтобы рабочие щеголяли в туфлях из крокодиловой кожи.

— Все ошибаются, Петр Петрович. Даже вы не без греха. Вот поэтому я сейчас получил такую счастливую возможность…

— Пиджачок расстегните, только осторожно, без резких движений, — руководил мной Городецкий, — теперь кнопочку на брючном ремне. Хорошо. Сейчас правой рукой ремешочек под левой мышкой. Так. И фиксатор на правом плече.

«Маузер» тяжело стукнулся о пол. Петр Петрович ногой отшвырнул его в угол номера и спокойно скомандовал:

— Лицом к стене, руки вперед, ноги пошире.

Ствол пистолета давил на почку так, что, казалось, Петр Петрович страстно желает переместить ее поближе к пупку. Его руки быстро пробежались по моему телу, из кармана пиджака он извлек небольшой нож с выкидным лезвием и зажигалку, затем — пистолет из-под левой штанины.

— Иван Иванович, вооружены вы, словно в стране начались боевые действия. Можете повернуться.

— Я никогда не скрывал пристрастия к предметам самообороны. Зато вы, Петр Петрович, солгали. Помнится, кто-то утверждал, что ему личное оружие не требуется.

— А чего вы так петушитесь? Перед смертью никак надышаться не можете?

— Перестаньте, Петр Петрович. Если бы вы хотели просто убить меня, так разоружать труп куда легче с точки зрения личной безопасности.

— Можете расположиться в кресле, — немного подумав, ответил Петр Петрович.

Мы сидели друг против друга в небольших удобных креслах, между нами стоял журнальный столик и, если бы не ствол «Макарова», направленный в мою грудь, со стороны бы могло показаться, что в гостиничном номере сидят старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки.

— Рисковый вы человек, — покачал очками Петр Петрович, — а вдруг…

— Никаких вдруг, — жестко сказал я, — и не стреляли вы только потому, что после этого шансов выйти из гостиницы у вас бы уже не было. А умные люди всегда могут договориться, даже если у них противоположные точки зрения на происходящие события. К тому же, как не крути, я не уверен, кто бы победил в дуэли между такими замечательными союзниками, как товарищ Баранаускас и Городецкий. Игнатенко послал сюда Баранаускаса по вашу душу, Виталий Всеволодович.

— Почему вы так решили?

— Думаю, вы не доложили Игнатенко о том, что решили убрать Велигурова. Кстати, Велигуров у меня. Так что осечки у вас постоянные. А для Игнатенко — вы здесь единственный соучастник его бурной коммерческой работы. Один выстрел Баранаускаса — и южноморская деятельность Игнатенко остается без самого главного свидетеля. В свою очередь, убрав Баранаускаса, вы не просто спасаете свою жизнь, но и твердо знаете, не в интересах Игнатенко еще раз привлекать внимание к Южноморску. Он ведь уже попал под так называемый колпак. А с пенсионера Велигурова следствие в самом крайнем случае только анализы бы взяло.

— Отчего, в таком случае, вы решили, что мне нужна была его смерть?

— Извините, Виталий Всеволодович, это вы так решили, я думаю, что от элементарной жадности. Коллекция уже была на аэродроме, козел отпущения в моем виде тоже, по вашим расчетам, на тот свет должен был пойти. И никаких концов. Но я остался в живых, чем не готовая кандидатура подозреваемого по делу невинно убиенного старичка Велигурова?

Знаете, когда вы впервые проявили такую трогательную заботу о нашем отставном генерале, я сразу понял в чем дело. В конце концов мои деловые предложения к Велигурову — это частное дело. Чего бы вам так тревожиться? Золотой крест захотели себе вернуть, который покойные Джафаров и Гарибов вам в наследство оставили? И все остальное, что наворовал Велигуров, прибрать за компанию.

— Кое в чем можно согласиться, но не это сейчас главное…

— Да, не это. Коллекция, конечно, бешеных денег стоит, но она, так сказать, одна из задач. А быть может, в случае вашей сумасшедшей идеи насчет воссоздания Советского Союза вы видели на месте начальника Управления Южноморского КГБ исключительно себя, а не Велигурова, как этого хотелось Игнатенко? Так что один выстрел мог решить сразу несколько проблем. На все случаи жизни. Только, по всему видно, не сбудется в ноябре ваша очередная авантюра. Да и богаче вы не стали. Хотя баксов от того металла и произведений искусства, что уже проданы, вам хватит до конца жизни. Деньги — это фишки в нашей игре. Но фишки решают все. Так что…

— Нет, не это главное, — серьезно заметил Городецкий. — Деньги нужны для достижения основной цели — спасти страну.

— Чем хуже, тем лучше? Задачу себе облегчаете? Знаете, Виталий Всеволодович, мне бы тоже очень хотелось, чтобы Советский Союз был восстановлен. Но только не вами. Потому что я не хочу жить во вновь созданном концлагере, даже если допустить, что меня элементарно не шлепнут.

— Так о чем же мы можем договориться? Вы сказали, что союзниками мы быть не можем. А страна? Мы создали могучую супердержаву и выдерживали соревнование с Америкой. Люди не боялись завтрашнего дня, пенсионеры не рылись в мусорниках. А что теперь? Множество банановых республик вместо сильной страны…

— Вы несколько преувеличили. В банановых республиках есть бананы. И не учли того, что свежеиспеченные князьки вряд ли сильно захотят новой централизации власти. Они же вашу школу прошли, эти новоявленные президенты, все исключительно бывшие партбонзы. Только они дорвались до власти. А власть без боя никто не отдает. Самое смешное, что ни у вас, ни у них ничего путного не получилось и получиться не может. Вы не сумели еще немного выждать: когда бы завершилось строительство мини-китайских Великих стен по всей стране. Видите, я по-прежнему оперирую старыми категориями. Царьки воздвигают границы в то время, когда Европа объединяется. И только мне подобные раздвигают их.

— Мне кое-что о вас известно. Но вот что удивительно. Как вам удается сочетать стремление к прежнему образу жизни и желание сделать все, чтобы этого не произошло? По крайней мере здесь.

— Я понимаю, что Южноморск для вашей компании — всего лишь точка на карте огромной страны. Не вышло здесь, так это всего одна из мелких неприятностей в таком масштабе. Я хочу жить в едином государстве, как большинство людей. Но не в таком, каким его видите вы. Мне бы хотелось жить в такой стране, где права государства оканчивались бы там, где начинаются права человека. Ни в вашей обновленной стране, ни тем более в новоявленных государствах этого мне пока не грозит. Но из двух зол я предпочитаю выбрать более дефицитное.

— Вот что я вам скажу, раз и навсегда, — в голосе Городецкого прорезались полковничьи нотки. — Может, мы и ошибались, но делали все искренне, стремясь работать на благо страны…

— Да перестаньте, ради Бога. Разве только на благо одной страны? А ваши эксперименты в Сомали, афганская авантюра, мотыги Кампучии? Не стоит долго распространяться на тему, каких монстров вы наплодили…

— В том числе и вас? А как же иначе, скромный спортсмен, любитель поэзии, по нашему желанию превращается в главу мафиозного клана?

— Нет, это было моим собственным желанием. Чтобы, так сказать, по образцу и подобию родного государства…

— Прекратите, не то я расчувствуюсь. А ведь поэзия могла вас научить и такому понятию, как чувство патриотизма.

— Да и особенно оно остро проявилось, когда вы организовали перекачку средств из Америки благодаря активному участию в делах русской мафии. Жаль только, что Баранаускас приказал убрать Серова. Видимо, Игнатенко посчитал, что он себя неправильно ведет. А Джафаров ночами не снится? Вместе со вторым стрелочником Гарибовым? Наверное, исключительно благодаря чувству патриотизма были продиктованы ваши замечательные действия с выбросом сырья на мировой рынок по демпинговым ценам. Что касается контрабанды искусства, то мне еще у вас учиться и учиться, как завещал… В общем, я продаю то, что купил. А вы — то, что награбили. И это — две большие разницы.

— Я бы мог с вами не согласиться. Но ведь даже если принять во внимание ваши слова, в конечном итоге наши действия служат идеалам добра и справедливости.

Я выдержал паузу и с большим удовольствием процитировал:

…Добро и справедливость. Вновь и вновь за царство этой призрачной четы готовы проливать чужую кровь романтики обосранной мечты.

Городецкий покачал головой и промолчал.

— Виталий Всеволодович, пока у вас снова не проявилось желание выстрелить в меня, давайте попробуем от общих рассуждений перейти непосредственно к делу. Согласны?

— Согласен. Только условия буду выдвигать я.

— Вполне допустимо, учитывая, что пистолет в ваших руках. Зато все остальное — в моих. Я ничего не говорю, а только высказываю личные соображения. У вас сейчас один выход — срочно выскочить в загранкомандировку, подобно нескольким подчиненным. Допустим, вы проводите серьезную операцию — чем не причина? Документы ваши, к сожалению, засвечены, даже те, о которых, как вы думаете, никто не догадывается. Но сделать новые для меня не проблема. Счета ваши неприкосновенны, кроме того, если вы будете представлять мои интересы в…

— Значит так, — властно заметил Городецкий, — это не я, а вы станете нашим агентом. Думаете, у нас слишком серьезные неприятности, чтобы диктовать свои условия? Ваши действия — не более чем частность, как бы это сказать, неприятного характера. Самомнение у вас чрезвычайное. Для Игнатенко — вы не фигура. Конечно, кое-какое напряжение есть, но не слишком серьезное. Связи у моего настоящего, — подчеркнул Городецкий, — руководителя высокие. Так что он останется на месте. А потому вы будете…

— Перестаньте, Виталий Всеволодович. Ничего я не буду. Хватит пустых иллюзий. Может быть, вы сейчас скажете мне, что Игнатенко заключит вас в объятия после того, как послал Баранаускаса убрать вас?

— Конечно. А вы в этом сомневаетесь? В свое время, например, Андропов отдал команду убрать одного из наших резидентов в Южной Америке. Но парень он был ловкий. И что? Андропов скончался, а резидент продолжал работать на благо нашей родины.

— А теперь он, наверное, свою агентуру продает. Исключительно за свободно конвертируемую валюту. Пока, Виталий Всеволодович, вы меня не убедили.

Я достал из кармана брюк пачку сигарет.

— Виталий Всеволодович, вы мою зажигалку случайно к пистолетам не присоединили?

— Вы бы не могли потерпеть: в прошлый раз вы оплачивали купе и дымили там, сколько угодно. Но за этот номер плачу я.

— И я тоже. Вы же не из своего кармана деньги достаете. А я плачу налоги, чтобы вас содержать. Виталий Всеволодович, вы же у меня на зарплате, как вам не стыдно перед налогоплательщиком?

Городецкий достал из своего кармана мою зажигалку, бросил ее на столик и устало заметил:

— Ладно, дымите. В противном случае, вы скажете, что перестали соображать. Симптомы этого уже проявляются.

Вот жадный тип, мало того, что хотел Велигурова обокрасть, так еще на мою зажигалку губу раскатил.

— Так на чем мы остановились, Виталий Всеволодович? Ах да, вы в чем-то хотели меня убедить.

— Мой главный аргумент — ваша жизнь.

— Всего лишь? Я ее высоко не ценю. Как вы говорили, добро и справедливость, идеалы — это, конечно, для меня тоже аргумент. Но не самый главный… Знаете, Виталий Всеволодович, вы ведь напрасно этот елей лили, в который сами не верите, потому что после нашей беседы ничего не смонтируете. Запись в этом номере не ведется.

— Из чего следует такая уверенность?

— Просто я решил проверить способности наших чекистов, которые помнят абсолютно все мелочи даже много лет спустя. Но, видимо, придворные кинематографисты вас перехваливали. Это вовсе не двести второй номер, а двести четвертый. Я поменял таблички на дверях. В окно вы поглядывали, но почему-то не заметили, что оно выходит совсем на другую улицу.

— Продолжайте… — спокойно заметил Виталий Всеволодович, но я заметил: моя примочка подействовала на него и понял, что стоит открыть рот — он выстрелит. Городецкий на пределе и после моей фразы ему остается лишь эффектно поставить точку в нашем разговоре. Просто он хочет выяснить, какие еще капканы я успел поставить, чтобы благополучно миновать их. Грохот выстрела оглушительно ударил по ушам и голова Городецкого разлетелась по номеру; его кровь, смешанная с ошметками костей и мозга чуть-чуть не долетела до моего лица. Сгусток плоти повис на лацкане пиджака, я смахнул его на пол стволом зажигалки, нажал на крохотную кнопочку, имитирующую увеличение подачи газа и спокойно прикурил. Жакан есть жакан. Даже если зажигалка совмещает функции со всего однозарядным пистолетом. Все честно, я ведь предупреждал в свое время уже покойного Петра Петровича — некурящий подвергается большей опасности, когда находится рядом с тем, кто курит.

Я не торопясь собрал свое хозяйство. Спешить некуда, вряд ли кто-то прибежит на грохот выстрела. Во время нашей беседы этажом выше столько раз громыхали строители, что особенно переживать не следует. Я обыскал покойного, вытащил из его бокового кармана компакт-диск и документы, оторвал небольшой микрофон, прикрепленный к часам, идущий к миниатюрному «филипсу» во втором кармане, положил это хозяйство на столик. И только потом вытащил из панели столика крохотную трубочку микрофончика, немного отодвинул диван, чтобы было удобнее прихватить усилитель и диктофон.

Жаль, конечно, что мы не договорились, но теперь нужно сделать в помещении влажную уборку отпечатков собственных пальцев, собрать все в сиротливо дожидающееся меня ведро, накинуть халат и сматываться, предварительно вернув дверные таблички на родные места.

Насчет монтировки записей, так я это тоже умею. Особенно слушателям понравится замечание, что Городецкий был у меня на зарплате. А пока пора возвращаться в офис. Вахтерша не Городецкий, пусть тот и допустил несколько ошибок подряд. Она вряд ли заметит, что на ногах у строителя туфли из крокодиловой кожи. В крайнем случае, подумает, что это модельный вариант говноступов. Кто у нас об этой самой коже имеет представление?

Так что уголовный розыск может смело приступать к раскрытию убийства неизвестного в гостинице «Море». По всему видно, заказное убийство. Но, как уверяют сами менты, заказные убийства не раскрываются. Тем более, в номерах с такой бронью. У меня алиби стопроцентное. Летучка ежедневно начинается в «Козероге» в полдень. А дежурный администратор даже не вспомнит, что пустила на ночь парочку, интересовавшуюся номером 202. Свои пятьдесят баксов и дальнейшую возможность выколачивать из пустующих номеров наличные администратор будет защищать до последней капли крови. Так что останется спихнуть это дело на отдел по борьбе с организованной преступностью. И генерал Вершигора обязательно раскроет его. Напрасно, что ли в Южноморск прибыл товарищ Баранаускас? Хотя, у наверняка очухавшегося к этому времени Рябова могут быть и свои соображения. В конце концов Сережа хотел ликвидировать Городецкого и он вряд ли скажет, что я ему в чем-то помешал.

50

— Саша, как там наш папа Карло? — спросил я у ангела-хранителя Студента, после того, как он запер за мной дверь.

Саша выразительно покрутил пальцем у виска. По-видимому, длительное общение с прекрасным до того на него подействовало, что он чересчур переутомился в своей служебной командировке.

— Ничего, Саша, — успокоил его я, — еще пару дней — и переберешься домой. Позвонишь Босягину, скажешь, чтобы послезавтра в четырнадцать был на моей городской квартире. К этому времени, думаю, твое заключение подойдет к концу.

Саша с облегчением вздохнул и сунул в карман коротковолновый передатчик. Перед тем, как приблизиться к двери, он всегда берет передатчик в руки. И если в квартиру Студента захотят вломиться непрошенные гости, Саше только нужно успеть сказать кодовое слово по рации, а затем смело брать автомат наперевес. Мы хронометрировали такую ситуацию. Саша гарантировал, что три минуты он продержится при любом раскладе, пусть даже пробивают потолок у соседей сверху, а после этого подкрепление из восьми, как минимум, человек я ему обещал лично. Напрасно, что ли, Рябов вякает постоянно, как ему людей не хватает.

Если я начну жадничать и оставлю коллекцию Велигурова целиком, мне придется оборудовать дополнительное хранилище. Одно радует. Студент, поработавший предварительно со списком, увидел воочию произведения искусства, ради которых он распрощался на некоторое время с «Прометеем». О соображениях безопасности высказываться не стоит, все равно Студент не от мира сего. Представляю, как скачет вокруг Дюка бородатая клиентура Студента с их бесценным творчеством, прося поставить на работу этак долларов сто, а то и восемьдесят.

Дюк не Студент, у него наши художники не попляшут, хотя, если быть откровенным до конца, эта дополнительная нагрузка легла на него наказанием за трусость. Дверь у него подожгли, большое дело, а этот профессионал-музейщик сразу в обморок грохнулся. Пусть теперь художники у него крови вволю попьют; Дюк просто не понимает, как это бесплатно добрые дела творятся. Он не Студент.

А Студент от счастья просто млеет. Я ему всего, конечно, не показывал. Еще не хватало, чтобы мой эксперт начал рассказывать: «Понимаете, это полотно наша национальная святыня. Оно исчезло из Эрмитажа в тридцатых годах». Того глядишь, еще намекать начнет, как бы было здорово, если б мы его в музей возвратили. Шалишь, Студент, я эту картину из музея не крал, а согласно купчей, заверенной нотариусом и юристом, ее моя супруга приобрела на трудовые сбережения у отставного генерала КГБ. Хорошо, что есть еще такие люди, как Велигуров. Они ведь не только полотна на трактора меняли, как знаменитую «Венеру перед зеркалом», но и таким потомкам, как я, что-то на разживу оставили. Пусть они или их наследники считают выдающиеся произведения искусства своей собственностью, я все равно от этого заблуждения их освобожу. Не всех, конечно, потому что, как говорили древние, жизнь коротка, а искусство вечно растет в цене.

Есть у меня на примете еще несколько коллекций, подобных велигуровской. Правда, они дешевле стоят, но что делать, если кроме меня никто не ищет похищенные произведения искусства. Потому что даже специалисты наверняка не догадываются, чего и сколько разворовали во время революции, коллективизации и в последующие годы коммунистического строительства.

Обо всем, конечно, и мне неведомо, но кое-что известно. И этого до конца жизни хватит — два века я себе не намерял, а на сто лет с лихвой работы хватит. Пусть даже конкуренты объявились. Недавно опять музей ограбили. Сразу видно, великие спецы работали. Влезли в Хакасский музей изобразительных искусств и похитили самое ценное, что в нем было, с их точки зрения, — охранную сигнализацию. Видимо какому-то местному мафиози не терпелось свою безопасность улучшить, потому что в его доме тоже антиквариат имеется — семь слоников на дедовском комоде.

Когда я зашел в святилище искусствоведа-надомника, создалось впечатление, что в нем появилось дополнительное освещение, до того у Студента глаза горели.

— Холоднокровнее, Маня, — говорю я своему главному эксперту, — можно подумать, ты не знал о существовании этой коллекции.

И тут произошло чудо. Студент оторвался от одной из работ, услышав мой голос.

— Вы понимаете, — ответил он. — Одно дело видеть перед собой список, совсем другое…

Ишь ты, голосок задрожал, сходу ответил, даже не стал выяснять, кто такая Маня. Точно от счастья с ума сходить начал. Давай, сходи, радуйся, только о главном не забывай: занимайся атрибутикой, выцарапывай дополнительные сведения о работах, они их стоимость здорово увеличивают. Как было с картиной Ренуара, например.

Ренуар есть Ренуар и в особой рекламе он не нуждается. Однако, клиент считал, что цена на полотно, хотя и отличается от мировой, но не настолько, чтобы покупатель созрел. Мы расходились во мнениях. Я говорил: у художника с мировым именем иной цены быть не может. Оппонент доказывал то же самое, однако с маленькой оговоркой: но только не в стране, где средняя зарплата аж восемь долларов в месяц. Так я его заботы о низких доходах населения прекрасно понимаю. И из-за этих так называемых заработных плат десять процентов сбросил с настоящей цены Ренуара: такой, как на мировом рынке. Потому что иного уровня цен для меня не существует. Я же не ВАЗ знаменитый, продававший в Африку машины с печками аж за тысячу баксов. Все решила информация, выцарапанная где-то Студентом. Я небрежно добавил к фразе о своем окончательном решении не уступать такие слова:

— Если говорить откровенно, то в этом направлении Ренуар работал очень мало. Его усиленные занятия рисунком в восьмидесятые годы выразились в более четкой обрисовке фигур, контрастирующих с мягким тоном. Только в картинах, подобной этой, где отсутствуют люди, он сохраняет и развивает свою художественную манеру; контуры размываются и предметы как бы сливаются, растворяются. К слову сказать, есть всего еще две сходные работы по замыслу и исполнению. Одна находится в собрании Хаммера, вторая — в коллекции сэра Саймона и леди Маркс. Вы не хотите стать хозяином третьей?

Мне не пришлось сильно удивляться, что именно после этих слов клиент захотел приобрести картину и ее цена уже казалась ему не такой высокой, как прежде.

Так что и сегодня меня Студент чем-нибудь обязательно порадует. Потому что коллекция Велигурова целиком мне не нужна. Если бы я оставлял хотя бы десятую часть вещей, проходящих через мои руки, пришлось бы несколько музеев открыть. Это, в принципе, можно сделать, однако, где на них столько Студентов понабирать?

Вопль Студента оторвал меня от приятных воспоминаний. Дрожащими руками от протягивал мне запоны, щедро украшенные драгоценными камнями.

— Студент, эти украшения перестали пришивать к одежде лет триста назад, — пробормотал я. — Думаю, что сегодня таскать их на галстуке не стоит. Тем более, что он у меня парижский, в галантерее многие разбираются, а насчет запонов, подумают, что я на дорогой галстук какую-то бижутерию прицепил.

Студент почему-то не заявил, что по его мнению тоже не следует носить это старинное украшение на галстуке, хотя совсем по другой причине.

— Это запоны Бориса Годунова, дар Троице-Сергиевому монастырю. В старинных изданиях есть об этом сведения. Но уже в 1926 году выходит работа Олсуфьева «Опись древнего церковного серебра бывшей Троице-Сергиевой лавры», изданная в Сергиеве. И там о запонах — ни слова.

— Может быть потому, что их носили представители не только церковной, но и светской власти? А Олсуфьев писал лишь о церковном серебре. Запоны, хотя и серебряные, но камешки на них — задороже.

— Это запоны Бориса Годунова, — даже не слушал моих возражений Студент. — Первый вклад был сделан Годуновым еще в 1597 году. — Студент куда-то нырнул, выхватил немного смятые листики и процитировал: «конюший боярин Борис Федорович Годунов со своею женою с Марьею и с детьми своими с Федором да со Ксинею Троицкому монастырю даруют…» Ага, вот… «запоны, камнем вельми украшены». Годунов подарил монастырю немало произведений искусства. Достаточно вспомнить о знаменитом потире, по легкости и симметричности рисунка напоминающем орнаментальные фрески Помпеи. Потир сохранился, зато другие произведения искусства… Например, самое значительное произведение древней Руси — Троица Рублева.

В эпоху Грозного оклад иконы Троицы состоял из трех золотых цат, венцов и целого ряда золотых дробниц, расположенных на полях иконы. Они были укреплены на золотых чеканных полосах, с безукоризненно выполненными чернью изображениями святых, — понесся Студент, и у меня пока не возникало желания перебить его. — В 1600 году Годунов заменяет золотые дробницы и полосы вклада Грозного другими золотыми чеканными полосами с размещенными на них тридцатью четырьмя дробницами. У дробниц была киотообразная форма, при помощи которой художник, изобразивший на них чернью святых, добился особой выразительности. Выдающееся техническое совершенство этого, увы, неизвестного мастера, превратили маленькие золотые пластинки в гравюры на золоте.

— Ну и какое отношение к этой иконе имеет наш случай? Знаменитой Троицы в этом собрании нет, хотя и находящиеся в нем иконы…

— Подождите, — впервые в жизни перебил меня Студент. Все, нужно прекращать подсовывать ему такое количество экспонатов, не то он мозгами поедет. По одному в следующий раз получать будет, не больше.

— …Да, — горячо продолжал Студент. — Эти дробницы помещаются на золотом чеканном окладе полей иконы, а между ними — крупные драгоценные камни в высоких кастах и в виде распускающегося цветка. К окладу Годунова относится и свет…

— Высший? — иронично спросил я, чтобы проверить: Студента уже следует предъявлять психиатру или можно немного подождать.

На удивление Студент не завопил, доказывая мою безграмотность, а вполне нормально ответил:

— Ваша ирония не причем. Вы прекрасно знаете, что «свет» — это фон иконы, не заполненный живописью. Так вот, свет годуновского оклада состоял из золотых листьев, покрытых тонким черневым орнаментом. Но — и это сейчас будет для вас самым главным — кроме цат, Годунов пожаловал золотые чеканные венцы с коронами, украшенные самоцветами.

Наконец, Студент подбирается к сути дела. Специально интригует, чтобы я быстренько побежал искать пропавшие произведения искусства. Неплохое разделение труда придумал мой эксперт. Он будет получать удовольствие от общения с прекрасным, а я ставить голову, добывая их.

— Так чего там еще пожаловал Годунов лавре? — задал я в связи с этими размышлениями вопрос.

— Многое. Подвесную пелену…

— Нет, чтоб сразу тебе сюда все это приволочь, сохранилось бы в лучшем виде, — огорчаюсь я за недальновидного царя Годунова.

Студент на это дельное замечание прореагировал, как должно:

— Согласно описи 1641 года, к вкладам Годунова относятся и три панагии, украшавшие фигуры ангелов на окладе этой иконы. У среднего ангела — золотая панагия с изображением Спаса на изумруде, на венце правого ангела висела панагия с изображением Спаса на сапфире…

— А у третьего — изображение Спаса на оружии пролетариата — булыжнике, — продолжил я. Пока Студент до главного доберется, быстрее помереть можно, чем от других неприятностей.

— …А у третьего — панагия с камеей на сапфире, с изображением Георгия, — с серьезным видом продолжил Студент. — И до наших дней сохранилась только одна панагия, среднего ангела.

— Так куда же делись панагии и запоны? — спросил я о главном Студента.

— Туда, куда и многое другое… — задумчиво ответил Студент. — В эпоху смуты поляки и литовцы хорошо похозяйничали на Руси. А ведь еще в… подождите… — рванулся с места Студент, взмывая к самому верху стеллажа, достал с полки один из своих многочисленных талмудов и, не слезая с места, прямо с кресла-лестницы продолжил:

— Вот что писал посол Максимилиана Второго Кобенцель, находившийся на Руси в конце шестнадцатого века: «В жизнь мою не видал я вещей драгоценнейших и прекраснейших! В минувшем году видел я короны, или митры святейшего нашего господина в замке Святого Ангела. Видел корону и все одеяние короля Кастильского, равно, как и великого князя Тосканского, видел многие украшения короля Франции и его императорского величества как в Венгерском королевстве, так и в Богемии и других местах. Поверьте же мне, что все сие ниже в малейшей части сравниться не может с тем, что я здесь видел!»

— Ты еще и чужие письма читаешь… — огорчился я за недостойное поведение Студента, но тот понял меня буквально.

— Ничего подобного! Это первый выпуск «Описания записных книг и бумаг старинных дворцовых приказов за 1584–1725 годы». Каталог Викторова за 1878 год.

— Хорошо, Студент. Значит, если у нас есть в наличии запоны, то ты намекаешь, что могут найтись еще две панагии…

— Если только… Много времени прошло с тех пор…

— Да, Студент, поляки, литовцы, французы, мало ли кто… Но им всем нечего делать рядом с продуктами отечественного производства вроде Велигурова…

— Вы уже называли эту фамилию.

— Тогда я имел в виду сына. А запоны, скорее всего, помыл его папа драгоценный. Ты не волнуйся, сынок не подкачал, весь в папочку. И если старший Велигуров ковырялся в Сергиевом Посаде, переименованном в честь своего соратника Загорского, возможно…

Я не сказал Студенту — возможно проверить, кто работал в одной упряжке с Велигуровым. Архивы чекистов — это не старинные произведения искусства, оттуда ни одна бумажка не пропадет. Но слишком много времени прошло с тех пор, как страна была разграблена окончательно и бесповоротно, так, что всем захватчикам, вместе взятым, и не снилось. На мою долю достается лишь жалкие остатки былой роскоши. Поэтому не стоит тратить времени, есть запоны Бориса Годунова — и слава Богу. Нужно быть поскромнее, хотя, уверен, только этой уникальной находкой Студент не ограничится. Может ему звание академика купить, так это сейчас запросто, столько стран развелось и каждая друг перед другом нос дерет. Так, сколько у них академиков? Пятьсот? Пусть у нас им назло будет восемьсот!

Только академические лавры Студента вряд ли обрадуют. Потому что он привык заниматься работой, дающей конкретный результат. И работа эта, кстати, определенных затрат требует. Только на каталоги, книги, журналы Студент тратит больше, чем дозволено всем библиотекам расплодившихся национальных Академий наук. Так что, пусть он лучше остается без звания. В конце концов академик Студент звучит довольно смешно.

51

Приехав в офис, я не застал Марину на ее рабочем месте, а Рябова в своем кабинете. Кабинет был заперт на ключ, на двери висела пыльная табличка с надписью «Не беспокоить — идет совещание». Эту табличку мне презентовал начальник отдела специально-проектного строительного института. В связи с хроническим отсутствием работы, он перестал играть с коллегами в преферанс, прикрываясь этой табличкой.

Я спокойно открыл дверь своим ключом и срочно начал беспокоиться по нескольким причинам. Рябова в кабинете не было. Зато откуда-то в нем появился болеющий начальник отдела снабжения. И до того бодро он скакал между радиатором и письменным столом, что я сходу уверовал — усиленная кормежка для собак пошла Косте на пользу.

Константин вошел в такой раж, что не заметил появления хозяина. Он пытался добраться до Марины, она находилась в том положении, которое должна была придать коммерческому директору. Только почему-то вместо Рябова к радиатору была прикована наручниками сама Марина и ее рот, заклеенный куском пластыря, не давал высказаться по этому поводу.

Я развернул Константина, расскакавшегося не ниже пикинеса, отметил, что на его мордочке, кроме синяков, наставленных главным инженером, появились свежие украшения. И хотя в голубых глазенках начальника отдела снабжения по-прежнему горел боевой собачий огонек, военный пыл Кости немного поугас. По-видимому, я был отчасти виноват в его поведении: если Константин сожрал столько легендарного «Гри Пала», по всему видно, способствующего быстрому выздоровлению, так это усиленное питание в конце концов было моей затеей. Несмотря на такое обстоятельство, я коротко ударил начальника отдела снабжения в челюсть, после чего он молча лег посреди письменного стола, наглядно доказывая: даже постоянное употребление целебных собачьих консервов не служит гарантией от дальнейшего ухудшения здоровья.

Я подошел к Марине, сорвал со рта пластырь, тут же положил ладонь на ее губки и тихо заметил:

— Только не ори громко.

Марина не издала других звуков, кроме смачного плевка в сторону. Из одежды на ней оставались многочисленные побрякушки, сильно смятое платье, задранное гораздо выше колен, замечательные сапоги и наручники. Неподалеку от радиатора валялись разрезанные колготки и трусики.

— Марина, ты все-таки не справилась с Рябовым… — заметил я.

— Здоровый бугай, — наконец раскрыла рот Марина, которая изучила Сережу во всех отношениях, — нужно было добавить, я же говорила… Пожалела, дура. А он меня — нет. Очнулась уже здесь. В кабинете Рябов и этот придурок. Пока была в отключке, Рябов, скотина, моим же ножом белье разрезал. Говорит Константин, мол, я тебе ее подготовил. Дальше сам действуй. Трахни эту суку. Так и сказал, в приказном тоне. А этот придурок, — Марина кивнула на стол, — рад стараться. Платье даже сорвать не пытался, хотя оно и мне мешало, ноги же не прикованы.

— Видимо, перепугался, что взорвется вместе с одним из твоих украшений. Насколько мне известно, он не любит употреблять девочек в верхней одежде, — объясняю Марине недостойное поведение начальника отдела снабжения. — А что же Рябов?

— Рябов ключ от наручников на стол бросил и ушел. Я его убью.

— Костю? — наивно подставился я.

— И Рябова тоже, — гарантировал Марина.

— Давай пока без эксцессов, — попросил я, подошел к столу, небрежно смахнул на пол начальника отдела снабжения и, найдя крохотный ключик, освободил Марину.

Секретарша рванулась к Константину, изображающему из себя пролетария через несколько часов после получения тринадцатой зарплаты.

— Спокойнее, девушка, мне еще с ним разобраться нужно, — перехватил я Марину по дороге к исполнению ее мечты, на всякий случай соблюдая максимальную осторожность. Секретарша до того взбесилась, еще решит меня вырубить, чтобы поскорее до Кости добраться. — Марина, мне очень плохо, голова побаливает. Кофе покрепче завари. И немедленно, слышишь, немедленно приготовь мне все материалы по сделкам за этот месяц.

Из разъяренной фурии Марина превратилась в мою секретаршу.

— Я только новые колготы надену, — заявила она, открывая дверь. Мне захотелось наградить ее за такую трудовую самоотверженность трусами с собственного, ну, если не плеча, так другого места, но продолжать такие козероговские традиции было бы излишним с экономической точки зрения.

— Константин, ты заканчивай из себя трупа корчить, — заметил я, усаживаясь в кресло, — не так сильно получил, чтобы из себя Павку Корчагина делать. Кончай свои понты кидать, не то я пожалею, что спас тебя от маринкиных объятий.

Константин медленно поднялся с пола, кряхтя и скуля с таким видом, словно его сильно обидели, недодав «Педигри Пала».

— Что, Костя, главного инженера было легче «Вискасом» кормить, чем с Мариной справиться? — зловещим голосом спросил я.

— А что такое? Приказ поступил и я его обязан исполнить. Сережа два раза повторять не будет, — стал отбиваться Константин. — За что мне такие мучения, и так еле с постели поднялся, чтоб поближе к коллективу…

— Заткнись, — замечаю с безразличным видом, — не бойся, я тебя воспитывать не буду.

Несмотря на страшные травмы, Константин после этих слов испытал облегчение, потому что его мордочка приняла наглое выражение. Оно отчетливо просматривалось даже под синяками.

— Зато Рябов тебя отлупит, — придаю своему голосу радостные оттенки, — аж представить себе больно. Так сказать, за неисполнение прямых обязанностей поставит тебе на вид. Я себе этот вид представляю. На твоей харе еще пару мест для фонарей найдется.

Мордочка Константина вытянулась, будто ему зажали голову в двери. Теперь он напоминал солдата, который по приказу политрука прыгнул под вражеский танк, перемотанный гранатами, но отчего-то промахнулся мимо гусениц. И теперь ему за неисполнение боевого приказа светит штрафной батальон.

— Где Рябов, Костя?

— Не знаю, — ослабевшим голосом поведал начальник отдела снабжения и на всякий случай втянул голову в плечи.

Марина вошла в кабинет, держа в правой руке чашечку кофе, а в левой — какую-то папку с бумагами. Она поставила чашку передо мной и тут же неуловимым движением послала локоть в солнечное сплетение Кости, мгновенно подняв вверх свой маленький кулачок. Костя согнулся от удара и тут же кулачок Марины врезался в его нос. Все это заняло какую-то долю секунды, на пол начальник отдела снабжения сползал гораздо дольше.

— Хватит, Марина, — спокойно заметил я. — Если будешь продолжать, тебе придется выполнять его объем работы. Я сейчас не имею в виду то, что увидел здесь. Но отдел снабжения — это обеспечение жизнедеятельности фирмы. Если не иметь в виду твой случай.

Марина хлопнула папкой по столу и молча вышла из кабинета.

— Константин, вставай по второму разу, — скомандовал я, отодвигая на край стола чашку и папку с документами. Начальник отдела снабжения оторвал от пола свой распухший нос и показал мне еще один синяк, приобретенный за доли секунды.

— Значит так, праздники на носу, не вздумай расхвораться. Чтобы Рябов тебя не наказал за неисполнение его ценного указания, разрешаю поболеть еще несколько дней. Тем более, все причины — налицо. Или на лице, как кому нравится. Но если к празднику Великого Октября ты всю фирму подарками не обеспечишь…

— Я все сделаю, — чуть ли не радостно завизжал Костя, — в лучшем виде.

— Ага, в таком, как ты сам. Значит, деньги возьмешь у бухгалтера. Я предупрежу его. Генеральный и коммерческий директоры вне подарочного списка. Не забудь о детях сотрудников. Только не вздумай вспомнить о моем Гарике. Сейчас я выйду в коридор, прикрою тебя от Марины, но в дальнейшем отношения между вами станешь налаживать сам. Мне будет гораздо тяжелее, если моя секретарша станет всякий раз отвлекаться, чтобы лупить начальника коммерческого отдела, стоит ему показаться в ее поле зрения.

Я вышел в «предбанничек», Марина нервно курила, сидя за своим столом. Из-за моей спины вырвался Костя и, несмотря на многочисленные травмы, выскочил в коридор с бешеной скоростью.

Марина рванулась из-за стола, но я остановил ее движением руки, тут же добавил завывающим голосом:

— Вы посмотрите, в какой форме эта собака! Это потому, что Мариночка послала ей ящик замечательного…

— Ты сам сказал это сделать, — запальчиво заметила секретарша.

— А Костя почему-то на тебя обиделся. Наверное, считает, что только он имеет право… Наш главный инженер еще не мяучит, Мариночка? Костя уже гавкает…

Марина невольно улыбнулась, и я понял, что немного восстановил ее душевное спокойствие.

— Марина, менеджер на месте?

— Ты же сказал, что…

— Да, но я имел в виду собственный кабинет.

— Тогда иди к нему.

Чтобы не накалять атмосферу, я прошелся по коридору и вошел в кабинет генерального менеджера. Тот вовсю потел, изнывая от нелегких трудовых будней, тщательно изучая свод документов под названием «Шведиш гейм».

— Ты бы лучше итальянскую порнуху рассматривал, она интереснее, — посоветовал я. — А теперь, пока ты не стал делать рекламу пресловутого шведского стола и прочей мебели, быстро говори, куда делся Рябов?

— Откуда я могу знать, где ходит коммерческий директор. У меня свои заботы, свои проблемы, свои трудности. Почему люди не хотят денег, зачем я должен всем все доставать и помнить, кому порнуха, кому девочка, а одному вообще пришлось какой-то топливный насос и билет на…

— Премию тебе выпишу, — гарантировал я. — Колись скорее, где Рябов, кроме тебя этого никто не может знать. И побыстрее, пока я не перенервничал.

Генеральный менеджер не Костя, таких угроз он не пугается, потому что настоящий бизнесмен. Он, как и подобает коммерсанту, уже успел ответить отрицательно, но теперь чуть ли на нагловато бросает в ответ:

— Если я скажу, так уже ты мне будешь должен.

У меня нет времени спорить, поэтому я без сожаления стягиваю шикарное кожаное пальто с плеч, перебрасываю его через руку и замечаю:

— Только, чтобы ты не схватил насморк. Перед праздниками это было бы нежелательно. Кто тогда станет нужных людей поздравлять? Но с моего долга сдача положена.

— А что именно? — принимает сделку подчиненный.

— Пустяковина одна, — замечаю я. Еще не хватало, чтобы этот трепач узнал о событиях в моем кабинете. Тогда вся фирма будет бухтеть о том, где нахватался новых синяков начальник отдела снабжения. И без того разговоров о носорожьих консервах из «Вискаса» и страшной волосатости главного инженера до сих пор хватает. — Мне тут одной телочке, но только по секрету, подарочек нужно сделать, — доверяю я менеджеру страшную тайну, — из твоих персональных припасов. Пустячок какой-то, чего бы там? Слушай, думаю, что «неделька» будет как нельзя кстати.

Генеральный менеджер был до того польщен высоким доверием руководства, что, не проронив ни слова, начал рыться в своем столе.

— Слушай, а хочешь, у меня есть такой электровибратор, прямо-таки счастье, а не…

— По-моему, ты меня недооцениваешь, — чуть ли не зло бросаю я.

Прошло несколько минут, пока, наконец, он не извлек из своего рабочего стола небольшой целлофановый пакет.

— Это обычные, а есть такие, что бабу можно трахать, а их не снимать, а еще можно…

— Можно, если осторожно. Ты заканчивай рекламу своего магазина сексуальных принадлежностей. Я не собираюсь чересчур использовать служебное положение в личных целях. Возьми свою шкурку и колись, где Рябов.

— Он у ментов сидит. Рядом с нашей фирмой и между прочим, сказал, что если что-то, так вот телефон оставил. Кстати, я все хотел спросить…

Я оборвал фразу, захлопнув за собой дверь, подошел к Марине и положил перед ней сдачу с кожаного пальто.

— Мариночка, ты их одни на другие надень, тогда в следующий раз Рябову сабля понадобится. Ну, не дуйся, я же всегда шучу. Даже над собой. Только давай договоримся, сдержи себя при встрече с Сережей и больше не бей Костю. Я обещаю тебе, что сам с ними разберусь. Договорились?

Марина подняла свои чуть покрасневшие глаза и молча кивнула головой. Расстроилась Марина, что не говори, даже она в конце концов — женщина. И сейчас смотрит на меня таким же взглядом, как и те девушки, которые могли надеяться на что-то большее, чем просто человеческие отношения. Я не забираю этой надежды у Марины, хотя позаботился о ней, исключительно как положено руководителю предприятия. В конце концов в обязанности генерального директора входит, чтобы его сотрудники были сыты, обуты и в трусы одеты.

52

Пройдя по тускло освещенному коридору, я остановился у двери, из-за которой доносились приглушенные голоса. Наконец, дождался пока отчетливо не расслышал знакомые интонации Рябова, пропагандировавшего общеизвестную истину «Нет повести печальней в мире, чем козырь лег четыре на четыре». Я осторожно постучал в дверь и тут же голоса смолкли, раздалось какое-то шуршание, и через полминуты щелкнул замок в двери.

— Заходите, — с явным неудовольствием пригласил меня лейтенант.

В комнате кроме руководителя «Содействия» было еще три мента. Один из них усиленно шелестел какими-то бумагами на своем столе, второй с важным видом посмотрел мимо меня и заметил:

— Вы ко мне?

Я ткнул пальцем по направлению сидящего в стороночке с безразличным видом Рябова и сделал чистосердечное признание:

— К нему. Вы принимаете, товарищ Рябов?

Менты дружно посмотрели на Сережу, будто это был генерал в штатском, договорившийся о встрече с начальником отдела кадров в их кабинете. Рябов успокоил всех присутствующих:

— Свой человек.

Менты облегченно вздохнули, закрыли дверь на замок и приступили к прерванному делу. Лейтенант выхватил из-под бумажек на столе листик с расчерченной «пулей», потом выдернул из кармана свои карты. Второй мент приоткрыл дверцу сейфа и из-за бутылки водки извлек остатки колоды. Третий нашел свои карты в кармане кителя, после того, как обыскал карманы собственных брюк. Что касается Рябова, то он, по всей вероятности, сидел на прикупе, потому что, в отличие от ментов, не рылся в карманах.

— Знакомьтесь, ребята. Это Гена, — брякнул Рябов первое попавшееся ему на язык имя.

Хотя против имени «Гена» я ничего не имел и даже не успел к нему привыкнуть, тут же пожаловался ментам:

— Да, что делать, как только тот мультик сняли, так меня все крокодилом дразнят. А его, — я кивнул на Рябова, — Чебурашкой.

Менты почему-то обрадовались этому сообщению и тут же на их лицах проявилась озабоченность — в дверь постучали.

— Не прячьте, ребята, — раздался рев из-за двери. — Это я.

Лейтенант открыл дверь и в комнату ворвался приземистый тип с погонами капитана.

— Петро, — обратился он к старлею, не успевшему снова спрятать колоду в сейф. — Я сейчас домой еду. Ты через час где-то позвони и вызови меня. Я с такой бабой договорился! Так что, смотри, не забудь. Дайте три литры бензина, а то не доеду.

Менты одновременно загудели, что баба — дело, конечно, святое, но с бензином сейчас гораздо напряженнее, чем с телками.

— Капитан, — протянул я ему ключи от рябовской машины, — там «Волга» стоит у входа. Сточи с нее литров пять. Только не увлекайся.

Капитан выскочил на улицу, старлей умело тасовал колоду, но в этот трудовой процесс вмешался телефонный звонок.

— Да, — продолжал тасовать колоду старлей, прижимая плечом трубку к уху, — подумаешь, пропал. Зарплата же была. Не орите… Не волнуйтесь… А в морге были? Тоже нет. Ну, раз в больнице и морге нет, найдется. У нас? Сейчас посмотрю…

Старлей положил трубку на стол, быстро сдал карты, ловко бросил сигарету в рот, затянулся и закончил беседу:

— По нашим данным его здесь тоже нет. Если через три дня не найдется — подавайте заявление.

— Не дадут играть, мать их, — выругался лейтенант, — сейчас хоть разбивай этот телефон.

Словно подтверждая его слова, звонок снова оторвал игроков отдела.

На этот раз трубку схватил лейтенант с таким видом, будто собирался расправиться с надоевшим ему аппаратом.

— Да. Ага, конечно. Нет Петра Григорьевича, — лейтенант подмигнул старлею, — он на задании. Конечно, передам. До… Да… Да… До… Да! До свидания!

— Чтоб вы уже пропали, — заметил лейтенант, с силой бросив трубку на рычаги.

В кабинете снова появился капитан, сверкая улыбкой и форменными пуговицами. Он протянул мне ключи, намекнув, что с него причитается, еще раз повторил указание насчет срочного вызова на боевое задание и умчался.

Не успел лейтенант запереть за ним дверь, как телефон напомнил о своем существовании.

— Да… Здравствуйте, Григорий Пантелеймоныч… Даю… — на этот раз трубку взял молчавший до сих пор второй лейтенант.

— Петро, батя тебя…

— Батя, да… Достал кое-что. Завтра обещали… Да. Конечно, приеду, — старлей Петро положил трубку и грустно заметил:

— Операцию бате надо. Так они сказали — привозите, только сначала достаньте все лекарства, шприцы, капельницы. И если их машина забирать будет — еще пять литров бензина. А так — даже не принимают.

— Это еще ничего, — успокоил старлея младший по званию, вернувшийся от двери, — у меня вот сосед помер. Хороший старик был. Две Славы имел. Вызвали ему «скорую» соседи со второго этажа, а как говорить, не знали. Те ж первым делом о возрасте интересуются. Они и сказали — семьдесят три. Так… В общем, помер старик, «скорой» не дождался.

Старлей Петро покачал головой:

— Я сегодня только за уколы две зарплаты отдал. А еще таблетки нужны, капельницы мне на «шарика» один обещал. А еще же хирургу надо дать, анестезиологу, нянечкам…

Телефон взорвался очередным звонком.

— Да, понял. Нет, не получится. А у нас ехать не на чем. Сами обещали хоть восемь литров в день, а мы уже неделю… Да. Есть. Понял.

— Так я ему и поеду, — заметил старлей, кивнув на телефон. — Сам еле вчера домой добрался. Лампочка красная второй день горит…

Очередной звонок не позволил старлею закончить фразу.

— Да! Что значит, сосед угрожает? На то он и сосед по коммуне… Что? Пистолетом угрожает? Выезжаем.

Менты подскочили, как ошпаренные.

— Ребята, — обратился ко мне и Рябову старлей, — тут рядом, мы быстренько.

— Да, — горячо поддержал его лейтенант, постоянно бегающий к двери. — Туда и назад.

— Пистолет мой будет, — заявил второй лейтенант.

— Иди к черту, — взорвался старлей, — ты и так в прошлый раз брал. Хватит.

— Так тот маленький, — не сдавался пред старшим по званию лейтенант. — Давай так, если там большой пистолет, так я его себе возьму, а тебе маленький отдам.

— Разберемся, — неопределенно ответил старлей, хотя по тону было ясно, что такой обмен его мало устраивает. — Поехали.

— Рябов, в такой обстановке мне еще не приходилось проводить производственные совещания, — заметил я, стоило нам остаться наедине.

Продолжить беседу с коммерческим директором мне не удалось. Телефон снова дал знать о своем существовании.

— Слушаю, — придал я своему голосу грозные оттенки. — Петр Григорьевич на задании. Гончаренко — в засаде… На вызове… Нет, не могу, один остался… Передам.

Я положил трубку на стол, после того, как в ней раздались короткие гудки, и вытащил штекер из розетки.

— Знаешь, Рябов, после звонка твоих механиков я что-то совсем перестал доверять телефонной сети.

— А я ей всю жизнь не доверял, — наконец-то соизволил раскрыть рот Сережа.

— Скажи, что за театрализованное представление ты устроил в моем кабинете?

— Мне кажется, кто-то начал делать там театр до меня. Я только продолжил. Что тебя еще интересует?

— По-моему, с Мариной ты немного…

— Наоборот, я хотел ей максимум удовольствия сделать. Она просто не понимает, как это можно спокойно заниматься любовью.

— То есть, Сережа? Марина что, отлупила тебя перед тем, как получить удовольствие?

— Нет. Видимо она до того привыкла побеждать мужиков, что не понимает, как может оказаться снизу без сопротивления. Заставила меня чуть ли не насиловать ее. Поддавалась, конечно, но все-таки… И чтобы обязательно белье резать, перед тем, как засадить.

— Да, век живи, век учись. Никогда бы не подумал, что боевые навыки Марины влияют на ее эротические фантазии.

— Я же тебе говорил — попробуй, — усмехнулся Сережа, — только прежде не забудь ударить ее несколько раз, руки тоже желательно чем-то связать, трусы ножом располосуешь — и вперед. А после первого сеанса она так выдает, обалдеешь. Рассказывать не буду, чтобы не портить возможного удовольствия.

— Конечно, Константин уже попробовал.

Сережа от души расхохотался.

— Неплохая затея. Что-то вроде твоих забот о Городецком. И сколько же ты заработал на нем?

— Это Петр Петрович на мне заработал. Выражаясь его же терминологией — десять лет без права переписки.

Рябов полез в боковой карман, достал точную копию компакт-диска, который я изъял у покойного Петра Петровича.

— Тогда получи подарок. Кстати, ты подал заявление, что «Волгу» угнали. Так ее менты уже нашли. Я пришел выставить ребятам за хорошую работу.

— Какие еще заботы обо мне ты успел проявить?

— Так, ерунда. Вроде двух снайперов у гостиницы «Море». Я еще ночью покружил там, пока ты дверными работами занимался.

— На «Ниссанчике» кружил?

— Как ты догадался? — чересчур иронично продемонстрировал удивление Рябов. — Так что я дал тебе еще раз поиграться. Но это — действительно в последний раз.

— По-моему, ты ошибаешься. Мне самому решать.

— Думаешь, я бы позволил тебе уйти на это свидание, если бы… Ладно, хватит.

— Договаривай.

— Ты как-то спрашивал: есть ли у меня человек в команде Городецкого. Продолжать?

— Только не рассказывай, что он вытащил пули из патронов пистолета Петра Петровича…

— Это было бы топорной работой.

— Иди к черту, Рябов. Ты постоянно не даешь мне чувствовать себя самостоятельным человеком. Что Баранаускас?

— Написал чистосердечное признание: прибыл в Южноморск по заданию Игнатенко убрать Городецкого. Ну дальше, конечно, подробности, что до цели не добрался, но это не важно. Мы под строчкой поработаем, где главное сказано — и порядок.

— И что дальше с ним?

— Жизнь гарантирована. Я, конечно, предложил ему вернуться в Москву, под конвоем, ради шутки. Но Баранаускас предпочитает сидеть у нас. Так что с этим все. Кроме твоих дел.

— А что такое? — я чуть ли не имитирую Костины интонации.

— Вершигора будет сильно недоволен, когда узнает о смерти Городецкого. У ментов же свои интересы. Труп рано или поздно будет опознан. А если бы Городецкий просто исчез…

— Тогда бы у Вершигоры было меньше работы. Слушай, Рябов, кто бы мои интересы учитывал? Шанс договориться был. В конце концов ненавязчиво намекни Вершигоре, что обязанности по очистке города от всякой дряни мы свято выполняем, только из-за заботы о его кореше Карпине. В конце концов Карпин сам что-то провякал о лицензиях на убийства. Можно подумать…

— Можно, но не нужно. Прикрытие еще никому не мешало. Значит, это дело закончено.

— Не считая событий, которые, несмотря ни на что, могут произойти в Москве.

— Если Игнатенко вывернется — осложнит нам жизнь. Однако не настолько, чтобы мы не смогли сделать ответный ход. В конце концов, дело можно представить так, что мы оказывали Игнатенко услугу.

— Хорошо, Сережа, ты обмозгуй все и давай на сегодня попрощаемся. Неси боевое дежурство в ожидании защитников правопорядка, а мне нужно возвращаться к работе.

— Значит, ты считаешь, не все еще кончено?

— Думаю, что не все.

— Я тоже так думаю. Потому что знаю, с кем имею дело, — хитро прищурился Рябов.

Если бы он ответил как-то по-другому, быть может, я бы сказал, что принимаю его соображения о заместителе по коммерческой работе. Так что Вохе придется подождать до тех пор, пока Рябов еще раз не обратится ко мне с этим предложением.

53

Очередной толмач говорил торопливо, иногда я не улавливал окончаний фраз, но такая манера речи компенсировалась еще тем, что переводчик шепелявил. Гершкович, думаю, тоже до конца не понимал, чего от него хочет этот иностранец, хотя толмач, наверное, переводил все правильно, потому что иногда даже размахивал руками точь-в-точь, будто его наниматель.

— Мистер Смайлз утверждает, что при введении расчетов по клирингу, — вдалбливал нам переводчик, — вы должны будете взять на себя…

Ну, дает мистер Смайлз, Котя еще ничего конкретного не сказал, а уже должен. За те два часа, что я слушаю ахинею в этом кабинете, узнал по крайней мере, два новых для себя слова. Боюсь только, не повторю их даже при большом желании. А вообще — опыта наперенимался не хуже, чем работники сельского хозяйства на республиканском слете аграрников, когда первый цековский секретарь, видевший свеклу только в своей тарелке, популярно объяснял колхозникам, как ее выращивать.

Наконец, Гершкович открыл рот и поведал переводчику: предложение мистера Смайлза вызвало у него неподдельный интерес, однако Коте нужно прикинуть все «за» и «против», чтобы дать ответ. Озабоченность убежала с Котиного лица, стоило только этой паре поплотнее закрыть за собой дверь.

— Они мне уже сидят все в печенке, — высказал свои соображения по поводу благополучно завершившихся переговоров директор «Олимпа». — Кажется, даже меня эта мелкая заграничная фарца и то хочет поиметь за сырьевой придаток. Видишь, на какой уровень бизнеса мы вышли: на тебе, небоже, что мне негоже.

— Слушай, Котя, а чего ты их всех не пошлешь?

— Среди десяти-двенадцати предложений все-таки одно дельное проскакивает. А пошлешь одного — он сразу тебе рекламу сделает. Так что легче себе уши забивать всякой дурью.

— Да, Котя? Как же я буду вести эту международную деятельность? — замечаю с растерянным видом.

Котя задумчиво протер толстые линзы своих очков и честно предупредил:

— Нелегко будет. Особенно, если возникнет вопрос конвертации молдавского купона через украинский карбованец при прохождении на российской межбанковской бирже и обмене полученной выгоды на белорусский рубль или лит. Кстати, литы — это Латвия или Литва? Я их всю жизнь путаю…

Мы внимательно посмотрели друг на друга и от души рассмеялись. Чем только не приходится заниматься, на какую муровину тратить время, когда ради престижа легальной фирмы опускаешься на уровень совкового бизнеса.

— Хотя я недавно с австрийцами неплохо поработал, — наконец-то поведал о выгодном сотрудничестве с иноземцами Гершкович, — заработал не меньше, чем если бы из Москвы привез два чемодана «Марса». Хотя я с большим удовольствием приобрел бы московскую шоколадную продукцию, «Три богатыря», например.

— Слушай, Котя, у меня за офисом есть помойка, такая большая, красивая, жаль только, что все наши свалки почему-то организовываются в тылу зданий, а не перед ними. Так вот, на этой помойке постоянно рыщут какие-то индивидуумы насчет пожрать, чем собаки побрезговали. Вчера одна парочка живописная там околачивалась. Так один сходу нашел иностранческий пакет и стал его хрумкать. Второй бомж или пенсионер, кто их сейчас разберет, спрашивает у приятеля, чего он такого вкусного там раскопал — «Марс», «Сникерс»? А тот ему отвечает — еще лучше, куда там «Марсу», самый настоящий «Тампакс».

Котя, не задумываясь, спросил:

— Сам придумал или кто-то рассказал?

— Знаешь, я иногда придумываю, а потом все рассказывают без ссылок на автора, нарушая, таким образом, Бернскую конвенцию…

— Если Бернскую конвенцию Советский Союз не подписывал, так мы вряд ли доживем, когда люди будут обязаны делать ссылки даже на тебя. Это правда, что ты придумал самый короткий анекдот в мире?

— Неправда, Котя. Слово «коммунизм» произнесли задолго до моего рождения.

В нашу мирную беседу самым бестактным образом вмешалась секретарша.

— Константин Исаакович, генеральный директор фирмы «Козерог» еще у вас?

— Да, — ответил селектору Котя.

— Его тут спрашивают. Мистер Юджин Лернер.

— Проси, — скомандовал Котя, с интересом наблюдая за мной, попутно заметив: — Только не надо ничего рассказывать. Потому что учиться у тебя мне нечему. Ты тут с хронцем пообщайся, а я…

Дверь открылась и в кабинет вошел еще один представитель частного капитала, который, по всему видно, как и другие фирмачи, мечтал лишь о том, чтобы взять нас с Котей за руку и привести на мировой рынок. А там — ажиотаж, представители фирм, давным-давно поделивших сферы влияния, ждут не дождутся, когда же мы составим им компанию, сходу потребовав своей доли при раздаче подарков в виде рынков сбыта.

— How do you do, mister Lemer? We glad to invite you in sunny, hostfull Yujznomorsk,[1] — рискнул я обойтись без услуг переводчика.

Мистер Лернер пристально посмотрел на меня и задумчиво ответил:

— Your Yujznomorsk can consider as second Venece after Moscow’s cold.[2]

— Mister Lemer, one city is so beatiful that I consider not correct to compare it with another cities,[3] — несколько жестко заметил я.

Котя рывком поднялся из-за стола и заметил:

— Передай мистеру Лернеру экскьюз меня, но тут по-быстрому нужно съездить ненадолго по одному важному бизнесу.

Гершкович выкатился из собственного кабинета, я посмотрел в темно-карие глаза мистера Лернера и с грустью сказал:

— Autumn was always more warm here it compare it with other cities,mister Lerner. If perhaps I can name you by mister Sharke?[4]

Юджин молчал: на какое-то мгновение мне показалось, что глаза его увлажнились или это освещение во всем было виновато. Гершкович, несмотря на старинный призыв «Трудовой день — на сэкономленной электроэнергии», никогда не обращал внимания на постоянно возрастающие накладные расходы.

Я нащупал в кармане пачку сигарет, бесцельно покрутил ее в руках и бросил на стол. А потом тихо сказал:

— Здравствуй, Женька.

Женька Лернер. Последний раз я его видел девятнадцать лет назад, когда он, резко обернувшись на мой крик: «Возвращайся!», завопил что-то с подножки поезда, уносящего его в Москву, вытягивая тощую шею над фирменным беретом проводницы. Вот он и вернулся.

Мы не виделись почти два десятка лет и, судя по Женьке, я понял, как изменился сам за это время; если ежедневно глядишь в зеркало, о переменах на себе можно догадаться лишь благодаря таким встречам. Когда-то я даже не мечтал увидеться с Женькой, ставшим для всех изменником родины, отщепенцем и прочими эпитетами, которыми охарактеризовал его комсорг Карадимов, политически правильно поставив вопрос о дальнейшем пребывании в рядах ВЛКСМ враждебного миру социализма Лернера, еще за два года до его отъезда.

Я, правда, успел тогда брякнуть, что Женька за проклятым бугром по-быстрому организует местную комсомольскую ячейку, которая станет вредить загнивающему капитализму. Но комсорг Карадимов прекрасно понимал, что профессионально идиотничать на комсомольско-партийной работе можно только здесь. Может быть, поэтому, когда отменили шестую статью в Конституции СССР, Карадимов сам уехал в Бостон, хотя тогда уже никто его отщепенцем не называл и не пугал, что он еще на коленях приползет к советскому посольству, как другие изменники.

И хотя я был уверен, что мы с Женькой никогда не увидимся, почему-то много раз представлял себе эту встречу. Но она была совсем не такой, как сейчас. Да, убеждать себя, что уехавшие по-прежнему остаются твоими друзьями — занятие глупое. Это бывшие друзья. Передо мной стоял незнакомый человек из другого мира. И еще я понял, что ребята, которые разъехались из нашего города по всему миру, тоже стали чужими, и своими друзьями я их считаю только благодаря памяти. Какой же это друг, если ты не можешь прийти к нему в трудную минуту, если все общение на протяжении десятков лет — несколько писем и редкие телефонные звонки в первые годы разлуки? Теперь и до писем руки не доходят, да и о чем писать бывшему другу, ставшему чужим человеком.

Жаль, конечно, но после того как Южноморск эмигрировал, друзей у меня в этом мире не осталось. А бывают ли вообще друзья, тем более двадцать лет спустя? Пусть кто-то считает Бальзака более великим, чем Дюма, но только не я. «Три мушкетера», гимн мужской дружбе, выше которой ничего не бывает — редкий случай в мировой литературе. «Двадцать лет спустя», первая встреча Д’Артаньяна с Портосом. А первая реакция Портоса на появление старого, так сказать, друга? Портос испугался, что Д’Артаньян будет просить у него денег. Когда-то они рисковали жизнями друг ради друга, но двадцать лет спустя мир видится совсем по-другому… Может быть, поэтому молчит Женька, он же в той Америке торчит — будь здоров. Впрочем, как и продюсер Джек Абрамов, юрист Майкл Горбис, журналист Пит Ярмольник и десятки тысяч других южноморцев. Во всяком случае, не приходилось слышать, чтобы кто-то из уехавших рылся там в помойках или сосал собственную лапу. Все живут, как люди. И Женька тоже.

— Привет, изменник родины, — с деланной радостью бросил я, но Женька даже не попытался пошутить по этому поводу. Он и не скрывал, что мы стали чужими людьми.

— Слушай, Женька, скажи честно, почему ты приехал?

— Мы же договорились, — с заметным акцентом сказал Женька. — Мне передали твои слова — и я здесь.

— Я спрашиваю — почему ты здесь? Ведь прошло много лет, и ты вполне мог сделать вид, что не понимаешь, о чем речь.

— Ты можешь сказать, что я стал черствый. Но слово есть слово. Сентиментальность хороша в молодости и старости. Мы же оба не так сильно постарели, чтобы на меня напал склероз. И сентиментальность.

— Хороший ответ, Акула. Но ты все-таки умолчал о главном. Скажи, тебе никогда не хотелось вернуться? Просто побродить по улицам…

— Это желание испытывают все, — вот теперь я услышал в его голосе неподдельную грусть. — Но все, кто ездил сюда в гости… Я бродил по улице, где мы жили. Там уже никого не осталось, новые люди. Извини, но мои сравнения не в их пользу. Одна жлобня. Город стал грязный, в парадных воняет, на улицах — баки с мусором. Это не тот город, из которого меня выпихивали… В общем, я побывал здесь, как многие другие, и вернусь домой совершенно спокойный. Второй раз меня сюда уже не потянет. Как не тянет и их. Они пытались объяснить, но я не понимал. Теперь я все понял.

— Ты не жалеешь, что уехал?

— Теперь нет. Эта страна не предназначена для жизни нормальных людей. Я недавно видел объявление. Одна фирма занимается туризмом в экстремальных условиях — джунгли, пустыни. Можешь с ней связаться, предложить дикие условия в европейском городе. А что бы я делал, если бы не уехал? Там я стал нейрохирургом, а здесь меня бы к медину с пятой графой не подпустили. А у кого ты лечишься, мне говорили, в Южноморске толковых врачей не осталось.

— Женька, я просто не болею, потому что лечиться не у кого. И не шью костюмы, а покупаю готовые. Не иду под суд, потому что хорошие адвокаты тоже сбежали. И так далее, чтобы тебя больше не расстраивать. Значит, торчишь там неплохо?

— Да. Сейчас людям немножко труднее — такая толпа набежала. Но и они устраиваются. Хуже, чем в совке, нигде нет. Тем более — в Америке. Я там уже пятнадцать лет. Сбежал от Советской Армии и попал в израильскую. Год воевал. Потом переехал в Штаты.

— Я могу дальше все рассказывать сам — про дом двухэтажный с бассейном, то что у тебя четверо детей — знаю, зарабатываешь лимон долларов, да?

— Нет, в прошлом году я заработал шесть миллионов, но налоги, ушло триста двадцать тысяч.

— Не повезло тебе, Женька, у нас бы с шести миллионов ты бы не триста штук отдал, а тебе бы их оставили. И еще спасибо бы сказал, если бы оставили столько. И жил бы ты в своей прежней хате с четырьмя детьми аж в двух комнатах… Сколько у тебя там комнат?

— В доме двенадцать, вместе с биллиардной и курительной. Но нас же все-таки шесть человек. Босс намекал, что в моем положении нужен дом посолиднее. А ты как живешь?

— Как прежде. Слушай, Женька, а ты там рыбачишь?

— Редко. Последний раз ловил лосося в Айдахо. Летали на вертолете, в ту wilderness[5] иначе не доберешься.

— Я тоже недавно на рыбалке был. И, представь себе, тоже на вертолете летал, — усмехнулся я, понимая, что все побочные вопросы мы уже обсудили и сейчас пора переходить к делу. Однако, Женька задал совершенно неприличный с американской точки зрения вопрос:

— Ты хорошо зарабатываешь?

— Не жалуюсь, — ответил я, и в душу стало закрадываться сомнение: неужели Женька думает, что мне нужна его помощь в материальном плане. — В прошлом году намолотил больше пятидесяти миллионов.

— Рублей.

— Нет, долларов. Причем, не чилийских, не сингапурских, не канадских и даже не австралийских. И в отличие от тебя налогов не заплатил. Налоги можно платить в твоей стране, где государство обслуживает человека, а не загоняет его в гроб.

— А как относится к такому ваше правительство?

— Это у вас — правительство, а у нас — наперсточники. И парламент, созданный по ленинской идее, только до сих пор кухарки не научились управлять государством. Умеют только отнимать и делить, с учетом своей персональной кастрюли.

— А кто это «наперсточники»?

— Да, отстали вы от нас, в этом деле мы Америку точно перегнали. Долго объяснять, Женька. У тебя еще много времени?

— Сегодня вылетаю в Москву.

— Если керосин будет.

— Что?

— Ничего, извини. Значит, сегодня ты вылетаешь в Москву. А оттуда?

— Домой. Зачем ты позвал меня?

— Мне нужно переправить на твою родину кое-какие документы. Чтобы обеспечить себе надежную жизнь в этой стране. Не волнуйся, там нет военных тайн. Но публикация этих документов на Западе желательна как можно скорее. Это и вам на руку. Тем более, что на этих материалах ты сможешь заработать…

— Нет, — резко сказал Женька, и я понял, что не ошибся. — Никаких разговоров. Думаешь, я не помню? Ты был единственный, кто помог, когда у нас с мамой копейки не осталось. Кроме тебя никто не пришел на вокзал, все испугались. Что я должен сделать?

— Можешь ли ты вместо Штатов вылететь в Австрию, Францию или какую-нибудь другую европейскую страну? Конечно, мне было бы лучше в Австрию или Германию…

— Смогу, — твердо сказал Женька. — Куда скажешь.

— Тогда в Берлин. Зайдешь на Иохимшталлерштрассе, дом номер четырнадцать. Скажешь, что ты мистер Шарки. Вот там тебе и передадут кейс с документами. Мне будет проще, и ты ничем не рискуешь, проходя таможню. Документы передашь корреспонденту «Вашингтон ньюс» мистеру Стиву Кнеллеру. Помнишь Степку? Нет, так будет о чем поболтать при встрече, он тебя все-таки помнит. Вот и все, мистер Лернер. I’m glad to thank you for your great oblige at my country.[6]

Женька молча пожал мою руку.

— Иди, Женя, иди и не оборачивайся, — сказал я ровным голосом, хотя что-то чуть было не заставило его дрогнуть.

Мистер Лернер вышел из кабинета. Я все равно оплачу эту услугу, пусть не столь явно. Думаю, Женька не будет против, если ко дню Четвертого июля его дети получат подарки от старого приятеля отца. Хотя прекрасно понимаю, что вряд ли когда-нибудь увижу их, а эта встреча с Женькой была последней. Мы поговорили о чем только могли. Я даже тактично не задал вопрос о его матери, которая до сих пор живет в Израиле и не хочет видеть сына, искренне считая его предателем родины. Только я не понимаю: какую именно родину она имеет в виду? Впрочем, для чужого человека, который когда-то был моим лучшим другом, это, должно быть, значения не имеет.

54

Прошло несколько дней; ноябрь обжег город холодным дыханием и умыл его грязные, как никогда, улицы теплым дождем. Я не торопясь шел по тротуару со множеством выбоин, где скопилась дождевая вода, а ветер гнал вдоль улицы обрывки бумаг, перемешивающихся со внезапно опавшей листвой. Мистер Лернер, который наверняка уже попал на самим собой выбранную родину, прав стопроцентно: я только сейчас понял, что бреду по совсем незнакомому мне городу, с осыпающимся фасадом, мимо гигантских баков, переполненных мусором, который никогда не вывозят вовремя. Мусор переполнял баки, уверенно захватывал куски тротуара возле них, наглядно доказывая — один из красивейших городов Европы уже превратился в гигантскую помойку, на которой идет строительство очередного светлого будущего.

Тем не менее, я люблю этот город, быть может потому, что помню и знаю, каким он был раньше. Город ни в чем не виноват. Из него выжили людей, которыми он гордился по праву, а вновь прибывшие люмпены уверенно наводят в нем порядок, наиболее приемлемый для своего существования. Особенно в новых районах, где настоящего южноморца можно найти с большим трудом — вырванные с мясом трубки в телефонных будках, превращенных в сортиры, изгаженные лифты и парадные. Что тогда говорить о мусоре… Если даже в центре уже никто не следит за чистотой, значит точно город уходит в прошлое.

Вот и мой подвальный офис — еще одна отличительная черта нашего бурного времени. Подвальная экономика, пещерный уровень бизнеса и, соответственно им, — зависть подавляющего числа населения по поводу прожиточного уровня какого-то африканского негра, зарабатывающего аж пятьдесят долларов в месяц. Хотя, если честно, за такие деньги работать не станет даже последний африканский сумасшедший. Много лет назад наши несчастные беженцы отмечали в письмах на родину: «Вы счастливы оттого, что не знаете, насколько вы несчастны». Интересно, что бы они сказали сейчас?

Дверь моего офиса плавно подалась и в таком возвышенном настроении я прошел в свой кабинет, с удивлением отметив, что Марины на рабочем месте почему-то нет. Зато за моим столом уверенно расположился Рябов, ожесточенно тыкающий в калькулятор своими нежными пальчиками, способными скручивать гвозди в спираль.

— Я вижу, у нас появился новый бухгалтер, — поздоровался я с Сережей.

— Просто подсчитываю, во сколько нам обойдутся подарки к празднику, — пожаловался на возросший объем работы коммерческий директор. — Бухгалтер на рога встал, когда увидел, какие расходы у менеджера. Сказал, без нашего согласия цента не даст. Менеджер бесится, кричит, что уже затратил личные сбережения.

— Сережа, я не против усиленной прикормки нужных людей. Так что…

— Я тоже не против. Но все-таки…

— Ну тогда поменяй чего-нибудь. Например, «Панасоник» на «Саньо» или «Роллекс» на «Ситизен». Экономия будет неплохой… Но, скажу тебе честно, Сережа, не это главное. Главное, что я сегодня пешком шел по улицам, никуда не спешил, а впервые после нашего совместного отдыха спокойно дышал воздухом.

— Воздух… Словом, в противогазе им только дышать, — заметил чересчур следящий за своим здоровьем Рябов.

Я не обратил внимания на замечание Сережи и спокойно заметил:

— А самое главное — ничьих морд рядом не видел и не опасался, что меня кто-то опять захочет стукнуть по голове.

— Раз ты не видел ничьих морд, значит, ребята работают профессионально, — сходу начал огорчать меня Рябов. — Кстати, твой германский сюрприз не прошел. Сегодня утром мне сказали, что спецслужбы перехватили какие-то документы. Ты это сделал специально?

— А как ты думаешь?

— Я тебя слишком хорошо знаю.

— Тогда к чему лишние вопросы?

— Я просто не понимаю до конца, что это нам дает.

— Уверенность в завтрашнем дне.

— А если они не…

— Если они не, то могу сообщить тебе, что все материалы существуют в трех экземплярах. Один в нашем личном архиве, второй — сам знаешь где. Отгадай, куда делся третий экземпляр?

Рябов недовольно промолчал. Хотя Сережа в своем деле ас, он никогда не решал многоходовок с двойной подстраховкой. Что делать, эту школу я проходил у Вышегородского, и хотя Рябов постоянно общался со стариком, он отвечал только за безопасность нашего синдиката, а я — за его финансовую деятельность. И за Сережину работу старик с меня ответственности тоже не снимал.

— Ладно, Рябов, не переживай. Теперь дело точно закончено. Потому что то дерьмо, которое мы с тобой собирали и классифицировали порционно, выдала сегодня своим читателям некая газета «Ньюсвик». Так что — продолжение следует. И увеличение тиража газеты — тоже. Вот теперь мы можем быть спокойны на все сто процентов. Тем более, что вражеский «Голос» тоже не остался в стороне, правда, в виде обзорного материала, но с некоторыми деталями.

— Босягин сработал?

— Я всегда считал, что основной удар должен наносить тот, кто как бы остается в стороне. Ты что думал, я понадеюсь исключительно на засвеченного даже тобой мистера Лернера?

— Мне кажется… — начал выдавать свои соображения Сережа, но закончить фразу ему не дал дикий хохот сотрудников фирмы.

— Что там случилось, Сережа?

— Начальник отдела снабжения подарки раздает. К празднику.

— А я думал, ты приковал Марину где-то в другом месте, чтобы ему удобнее было.

Рябов хотел достойно ответить, но внезапно в коридоре раздался вопль: «Я тебя убью!»

Рябов с ухмылкой посмотрел на меня.

— Наверняка, Костенька опять отличился. Иногда мне кажется, что это ты в миниатюре, так сказать.

Я вышел в коридор, оставив без внимания гнусный намек Рябова и понял, что коммерческий директор, как и во многом, оказался прав. По крайней мере насчет способностей начальника отдела снабжения. Потому что Костя стремительно бежал по коридору, даже не пытаясь отстреливаться от гнавшегося за ним генерального менеджера. Все это проходило под дикий хохот сотрудников, некоторые из них держались за животы, прижимаясь к стенам.

— Что случилось? — хватаю за волосатую руку главного инженера после того, как погоня выскочила вслед за убегающим Константином из подвала на улицу.

Главный инженер продолжал давиться булькающим смехом. Совсем недавно весь офис хохотал над ним самим, а теперь, похоже, главный инженер уже простил Костю только за то, что он сделал гадость кому-то другому.

— Я тебя спрашиваю, — дернул я за руку главного инженера и привел его в чувство всего одним вопросом: — Что, менеджер, как и ты, любит жрать «Вискас»?

Лицо главного инженера побагровело еще больше. Он отдышался и поведал:

— Сегодня же подарки к празднику…

— Ну и что?

— Как что, Костя менеджеру Линду преподнес.

Если он называет начальника отдела снабжения Костей, значит тот успел пристроить менеджеру необычайную гадость, иначе бы главный инженер так легко не простил бы Константину консервы из носорога, которые до сих пор вспоминают сотрудники.

— А что, Костя повторяться начал? — пробормотал я, намекая на первомайские праздники. В день солидарности всех трудящихся Костя преподнес бухгалтеру сюрприз, от которого тот едва не рехнулся. Возраст, наверное, сказался. Накануне Первомая бухгалтер нашел в своем кабинете огромную картонную коробку, сверху которой лежала красивая открытка с пожеланием новых трудовых успехов в семейной жизни. Стоило бухгалтеру развязать ленточку, которой была перевязана коробка, как из нее медленно поднялась во весь рост абсолютно обнаженная девушка и протянула ему руки. А все дальше сделал за бухгалтера Костя, щелкнув эту немую сценку «Полароидом». Бухгалтер от девушек в таком виде давно отдыхает, так что лучшей гадости начальник снабжения придумать не мог. Это уже не говоря о фотографии, которую он обещал подарить жене главбуха ко Дню печати.

Бухгалтер после этого кратковременного свидания в кабинете усиленно питался валидолом, хотя кроме платонических устремлений эта телка ничего сотворить не успела. Валидольная кормежка завершилась между Днем печати и Радио, когда Костя вернул бухгалтеру снимок, на который успели наглядеться все сотрудники, и заявил, что это была дружеская шутка. Бухгалтер изорвал фото на мелкие клочки и только потом дал Косте зонтиком по голове. Впрочем, к такой оценке своих творческих способностей начальник отдела снабжения, похоже, привык. А то, что бухгалтер с тех пор с Костей по поводу финансов никаких споров не затевает, опасаясь новых сюрпризов, так это начальнику отдела снабжения только на руку. Хотя с генеральным менеджером он связался явно на свою голову. Потому что он — не бухгалтер, который при виде обнаженной телки заикался и синел под дикий хохот сотрудников, подглядывающих в специально оставленную Костей щелку в двери.

— Кто эта Линда? — полюбопытствовал я.

— Заграничная штучка, — главный инженер поднял вверх указательный палец, густо поросший черным волосом. — Кукла надувная. Для тех мужиков, которые настоящую бабу уболтать не могут.

— И что здесь такого страшного?

— Так если бы Костя ему эту бабу втихаря подсунул, может и ничего. Но он ее надул возле двери его кабинета. Потом щелкнул этой Линде по носу, а у куклы изо всех дыр визитные карточки менеджера посыпались. И теперь все, кому ни лень, ее щелкают, хотя карточки уже закончились.

Входная дверь офиса громко хлопнула, и по рассерженному виду генерального менеджера было ясно, что Костя умеет не только поднимать настроение моим сотрудникам, но и очень быстро бегать.

— А-а, — заорал генеральный менеджер, надвигаясь на меня с таким видом, будто я помогал Косте надувать его праздничный подарок, — твои штучки, я знаю, почему эта пакость малая безнаказанно пьет у людей кровь…

Главный инженер не выдержал и заржал по-лошадиному. Генеральный менеджер тут же переключил на него внимание.

— Чего ржешь, забыл, как еще вчера мявкал? По сравнению с твоими кошачьими пилюлями эта резиновая баба еще ничего…

— Что ты сказал? — перестал смеяться главный инженер, — да я тебя сейчас попишу, борзота наглая…

Генеральный менеджер мгновенно подобрался, и я понял, что сейчас дружеская беседа перейдет в почти братские объятия.

— Брек, — сказал я, как можно тверже и тут же гаркнул на сотрудников, внимательно следящих за этим производственным освещением в коридоре, предвкушающих очередное спортивное мероприятие в честь праздника:

— Марш в кабинеты! Рабочий день еще не окончен…

Когда в коридоре остались только выпускающие пары, но все еще готовые вцепиться друг в друга руководители отделов, я небрежно заметил:

— Мне уже тоже его шутки сидят поперек горла. Если еще раз что-то отчебучит, заставлю его трахнуть эту Линду на ваших глазах.

Генеральный менеджер и главный инженер дружно улыбнулись, доказывая тем самым, что мир и порядок восстановлен. Перед тем, как выйти на улицу, я про себя подумал: если Косте отдать это распоряжение, вряд ли Линда окажет ему такое сопротивление, как Марина.

Вот теперь можно отдыхать. Подарки получили все сотрудники, их дети, а когда Рябов припрется сегодня на ужин в связи с окончанием дела с коллекцией Велигурова, так и быть, подарю ему пистолет ликвидатора. Конечно, подарок будет с намеком, но других я делать просто не умею. А для меня самый лучший подарок — это то удовольствие, которое я получаю от работы; от других попросту давно отвык, да и не люблю знаков казенного внимания в связи с какими-то датами, даже если это мой день рождения, который я никогда не праздную — тоже мне еще знаменательное событие.

Если речь зашла о подарках, то все-таки они помогают восстановить покой в семье. Потому что стоило попасть домой, как Сабина повисла у меня на шее четырехпудовой гирей, украшенной шубкой от фирмы «Ирина». Боже мой, эту шкурку я бросил в ее спальню еще позавчера, свято помня о своих семейных обязанностях в связи с наступающими холодами, могла бы попривыкнуть за это время, откуда столько эмоций?

— Дорогой, — собачья преданность, светящаяся в глазах супруги, немного пугает меня, иди знай, может Костя поделился с Сабиной этим замечательным «Гри Палом». — Дорогой, я так тебе благодарна, ты такой внимательный.

Я с трудом освободился от объятий супруги, сел в кресло у пылающего камина, вытащил из кармана записку Босягина: «Все в порядке» и бросил ее в огонь. Теперь все действительно в порядке.

Внезапно щебетание Сабины насчет того, что лучше меня в мире никого нет, сменилось почти тигриным рыком.

— Что это такое? — орала Сабина, тыкая пальцем в окно.

У дома стояла «Ауди», из которой вышла блондинка в точно такой же шубке, как у Сабины.

— Скотина! — перешла Сабина на столь же привычные для меня слова, как и дорогой и любимый. — Ты посмел подарить такую же шубку своей сучке. Ах ты…

Я хотел было достойно ответить, но уже не хватало душевных сил, видимо, сказывалось нервное напряжение последних дней и какое-то оцепенение, сходу охватившее меня после того, как я понял: это дело действительно закончено. Я расслабился до такой степени, что даже не сразу узнал Марину, которая переродилась в блондинку. Так что я без предварительных увещеваний открыл рот и громко произнес всего одно слово:

— Разведусь!

И, не наблюдая за дальнейшим поведением Сабины, вышел из дома, машинально нащупав в кармане нож с выкидным лезвием.

1992–1993 гг.

Примечания

1

Как поживаете, мистер Лернер? Мы рады приветствовать вас в солнечном, гостеприимном Южноморске. — (англ).

(обратно)

2

После московских холодов ваш Южноморск может показаться второй Венецией. — (англ).

(обратно)

3

Мистер Лернер, наш город прекрасен настолько, что я считаю его сравнение с другими городами не совсем корректным. — (англ).

(обратно)

4

Осень всегда была у нас теплой по сравнению с другими городами, мистер Лернер. Или мне уже можно называть вас мистером Акулой? — (англ).

(обратно)

5

Глухомань. — (англ).

(обратно)

6

Я искренне благодарен вам за то, что вы оказываете мне и моей стране неоценимую услугу. — (англ).

(обратно)

Оглавление

Чужая осень

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

Транзит через Одессу

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

Лицензия на убийства

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg