«Оборотень»

Олег Приходько Оборотень

Весенний погожий вечер. За городом уже сняли доски с заколоченных на зиму дач, буйствовала листва — молодая, крепкая, сочная. Медленно, словно нехотя, садилось жаркое солнце.

Есть такой давно осмеянный литературный штамп: «Ничто не предвещало беды»… Но жизнь очень часто не соответствует расхожим стереотипам, и если бы кто-нибудь сказал, какое злодейство свершится на исходе сияющего дня, его ждала бы участь Кассандры, чьим пророчествам, как известно, никто не верил.

Катя была на втором месяце. С этим известием и ездили в Лунево к ее родителям, которые перебрались на дачу и до осени в Москву наведываться не собирались. Глаза Кати светились счастьем, как, впрочем, и всегда. Непросто было ее будущему супругу завоевать эту полногрудую, длинноногую девятнадцатилетнюю красавицу, гордую и неприступную, как положено девушке из хорошей семьи.

Полгода назад она сказала «да!», полгода молодожены прожили как у Христа за пазухой в прекрасной двухкомнатной квартирке на одной из тихих улиц центра столицы, окруженные участием родных, знакомых и близких, зачастую выражавшимся в изрядной толике презренного металла. Жизнь сорокалетних «стариков» словно перетекала в их юных детей — со всем наработанным и унаследованным. И уже набирал силу пока еще какой-то нереальный будущий наследник двух родов…

Два месяца из девяти уже прошли. А значит, оставалось семь…

Семеро смелых вышли из леса. Смелости им придавала водка — по полбутылки на брата. Мощный наркотик поставил крест на остатках воспоминаний о законах, совести и тому подобной «лабуде».

Любители гремучей смеси увидели веселую девчонку, размахивающую косынкой, автомобиль на обочине и водителя, склонившегося над мотором.

— Э-эй, ребята! Подтолкните, пожалуйста! У нас стартер барахлит! — задорно крикнула девчонка. Наверное, она была благодарна этому стартеру (или что там заело?) за маленькое забавное приключение на дороге. — Пожалуйста!..

«Великолепной семерке» только того и надо было.

Водитель посмотрел на приближающуюся группу, улыбнулся и юмористически развел руками.

— Спасибо, мужики! Пятнадцать минут загораем, хоть бы одна собака остановилась.

Но при виде откровенно бандитского обличья коротко стриженных юнцов улыбка исчезла с лица владельца машины. В голове промелькнуло короткое слово: «Семь».

— Ничего соска, земляки? — плотоядно хмыкнул толстый коротышка и схватил девушку за грудь.

Пощечина последовала незамедлительно.

— Ты, подонок! — крикнул водитель и схватил коротышку за плечо.

Удар по голове вышиб сноп искр из глаз шофера, заставил обхватить голову руками и присесть. Второй удар — ногой в лицо — повалил его на землю.

Словно пестрая змея из рассказа Конан Дойла, стремительно уползал по дороге поток машин. Катин испуганный крик потонул в мерном шуме моторов и шелесте шин.

— Гля, какая чернявенькая! — прохрюкал прыщавый и запустил своей жертве пятерню между ног. — А там ты тоже брюнеточка, а?

— Пусти! Гадина, мразь! — кричала Катя.

Ее муж рванулся изо всех сил, ткнул в кого-то кулаком, слабо и неточно. Не столько страх, сколько неистовая, неизведанная доселе ненависть мешала соображать, замедляла реакцию. В один миг померкло солнце. Град беспорядочных ударов обрушился на негодяев, которые держали несчастную девушку и с жеребячьим ржанием повторяли: «Во сиськи, в натуре!» Ответом были приемы героев крутых видиков. В пах, в живот, по голове… Сознание оставило парня.

Пьяные юнцы заткнули Кате рот и потащили ее в «Жигули». Двое зажали девушку потными телами, третий вскочил за руль.

Подонки действовали слаженно, будто заранее распределили обязанности. Пока прыщавый верзила расправлялся с Катиным мужем, остальные разогнали машину, и та завелась, как назло, послушно.

«Пестрая лента» автомобилей равнодушно уползала к столице, сотни пар глаз пялились на дорогу, задние подпирали впереди идущих. Все знали: нужно остановиться, помочь, но не были уверены в том, что остановятся другие…

Он очнулся в пыли, густо орошенной кровью. Сколько лежал на обочине — не знал. Наверное, минуту. Вполне хватило, чтобы синие «Жигули» растворились в безумном потоке.

«Догони! Догони! Догони!» — пульсировала в голове единственная мысль.

Никак нельзя было понять, в какую сторону бандиты повезли его жену. Вначале он пристроился к потоку и побежал, понимая, насколько это бессмысленно; потом стал призывно, требовательно размахивать руками, показывая то на шоссе, то на разбитое лицо, и наконец выбежал на скоростную полосу и встал.

— Стойте! Остановитесь!!. Эй! Кто-нибудь! Да остановитесь же!!! — раздался душераздирающий крик.

Но змея, извиваясь, все ползла и ползла. Говорят, змеи не могут слышать.

Лютая ненависть, обида, гнев — все, что осталось живого — теперь были направлены на нее, на змею. В подсознании отложилось единственно неизменное, на всю жизнь: «Люди! Гады! Не прощу!»

Когда же его наконец подобрал пожилой водитель многотонного «КрАЗа», ему было все равно, с какой стороны восходит и куда садится беспощадное солнце.

1

Следователь Акинфиев в последнее время сильно сдал. И немудрено: внезапная кончина любимой жены кого угодно выбьет из колеи. Он осунулся, в одночасье поседел и, казалось, потерял всякий интерес к жизни.

Коллеги, как могли, старались ему помочь. Так, из шестидесяти четырех дел к концу августа у Акинфиева осталось двадцать шесть, да и те несложные.

Александр Григорьевич был человеком умным и образованным, ремесло свое знал хорошо и работал на совесть, но возился, как правило, долго и сроков никаких не выдерживал.

Случилось так, что в середине августа из окна собственной квартиры при неустановленных обстоятельствах выпал тихий молодой человек двадцати трех лет от роду. Врагов мирный юноша при жизни не имел, «в связях, порочащих его, замечен не был». Никакого последнего послания, даже традиционного «Прошу никого не винить…» покойный не оставил. По факту смерти было возбуждено уголовное дело, но результаты экспертиз начисто отмели подозрение на криминал. Поэтому через несколько дней Акинфиев с согласия прокурора и в полном соответствии с законом дело прекратил. Однако настырные родственники самоубийцы (фамилия несчастного была Авдышев) не согласились с таким исходом и посылали петиции прокурору области с требованием возобновить дело. Они даже обращались к частным детективам и обещали не посчитаться с затратами, но толком объяснить, на чем основано их подозрение, не могли.

«Поймите, — терпеливо разъяснял Акинфиев, имевший несчастье дежурить в тот злополучный день, — дело может быть возбуждено только в случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления. Ни следов, ни оснований подозревать кого бы то ни было нет».

Дядя потерпевшего, заменивший ему отца, заявления, однако, не забирал и снова принимался названивать во все инстанции, писать и требовать. Ему вторила жаждущая отмщения юная вдова. Вместе они даже сочинили длинное и гневное послание на имя Генерального прокурора, ну и, разумеется, в советских традициях — письмо в областную газету.

В конце сентября Александр Григорьевич Акинфиев переехал на дачу в Лианозово, которую строил по Пушкину: тридцать лет и три года, да так и не достроил.

Эта каменная дача походила на замок, старинный заброшенный замок с четырьмя пустыми комнатами, уютной кухонькой (единственным оборудованным помещением) и неизменным атрибутом любого порядочного замка: с камином. Собственно, ради камина Акинфиев некогда и взвалил на себя тяжкий крест дачного строительства. Утеха надменных англичан влетела следователю в копеечку даже по благим минувшим временам, но зато теперь камин, этот подлинный член семьи, собирал по выходным немногочисленных приятелей Акинфиева и его покойной супруги. Вместе они пили собственноручно изготовленный хозяином кальвадос, играли в карты и говорили на философские темы, до коих одинаково были охочи вдова-адвокатша Ксения Брониславовна Гурвич, отставной военный прокурор Довгаль и некто Шершавин — крупный министерский чин, не вписавшийся в демократические процессы и потому переквалифицировавшийся в агрономы.

— Стопроцентная раскрываемость? — опустив карты так, что они становились видны всем партнерам, вопрошал Шершавин. Очки его при этом съезжали на кончик красного мясистого носа. — Да это же форменный абсурд, господа собутыльники! Как же, в таком случае, быть со сверхъестественными понятиями, позвольте спросить? Шел, к примеру, человек по улице, и вдруг — р-раз! — и нет его. Растворился в атмосфере или инопланетяне его похитили. Живого нет и трупа нет. Согласны?

Шершавин слыл непереубедимым материалистом, оттого слова о сверхъестественных явлениях звучали в его устах саркастически. Впрочем, иногда такая затравка приводила к неожиданным поворотам в беседах, но даже если и не приводила ни к чему, однокаминщики все равно были благодарны опальному сановнику за те несколько часов, которые им удавалось провести в изоляции от опостылевшего быта.

— И сколько же процентов нераскрытых дел вы предполагаете списать на чудо, Георгий Наумович?.. — вопрошали они. — Вот это король… поверх вашего валета, извольте!

— Щедро, однако… А все зависит исключительно от расположения планет. Если в этом месяце во, Вселенной властвует Нептун — до десяти. Предположим, лунатизм, Ксюша. Человек, не просыпаясь, шел себе по карнизу. Потом проснулся и упал. Труп есть, повода для самоубийства нет. Следов тоже, конечно, никаких… вот вам бубнового туза… и не извольте беспокоиться. А эту козырную в придачу. Каково?

Довгаль жевал ус, мычал, как скромница при родовых схватках, и, неотрывно глядя на оставшиеся карты, выдвигал контрдовод:

— Лунатизм, почтеннейший, есть не что иное, как психопатологический синдром, при коем наблюдение у психиатра или свидетельства ближайших родственников могут привести к весьма убедительной версии. Сдаю карты, беру тайм-аут и предаюсь кальвадосу, господа.

Акинфиев молча улыбался. Нелепый на первый взгляд спор был ничем иным, как чудной попыткой навести его на какую-нибудь идейку, способную раскрутить заржавевший механизм расследования.

— Если коллеги апеллируют ко мне — премного благодарен, а только в моем случае ничего такого не подходит, — говорил он сквозь зевоту и наполнял пузатые стаканы кальвадосом. — Будь он лунатиком, мне бы об этом давно стало известно. Правда, к психиатру я не обращался. И перелезть в соседнее окошко он тоже не пытался: там по соседству старушки сплошь живут. Вряд ли у молодого человека были такие оригинальные вкусы.

Все засмеялись удачной шутке. За окошком стемнело. К свету камина добавили подаренный Довгалем лет десять тому назад канделябр. На круглом столе, покрытом белой скатертью, которую гладила еще покойная хозяйка, заплясали фантастические отблески. Блики из зеркала над камином падали на разгоряченные лица стариков.

— Да вы тут ни при чем, — дипломатично соврал Шершавин. — В вашем случае речь может идти о расположенности к самоубийствам, так что без консультации психиатра все равно не обойтись.

— Молодой, здоровый парень… — задумчиво протянул хозяин. — Думал о прибавлении семейства. Никаких подозрительных знакомств… Ну, не укладывается в голове!

— Вот я и говорю о десяти процентах чудес, — торжествующе воскликнул отставной министерский чин. — Аномальные явления, так, кажется, это принято сейчас называть? К примеру, какая-нибудь ведьма пялилась в окошко на этого Авдышева, да и сглазила его.

— Что ж, может быть…

— Да вот беда, окошко-то выходило на пустырь, — парировал Довгаль, чем вызвал взрыв всеобщего веселья.

Ночная роса уже ложилась на капоты машин во дворе. Пора было разъезжаться по домам, хотя никому этого не хотелось. В замке Акинфиева имелся запас кальвадоса и гора яблок для цистерны нового, но вот с кроватями и постельным бельем дело обстояло гораздо хуже.

Адвокатша, дама, как говорится, «со следами былой красоты», уже поклевывала носом.

— Беда в том, что все мы законники, — ни с того ни с сего заявила она.

Все дружно повернулись к ней.

— Положим, Кони был верующим, — возразил кто-то.

— Моя дочь уехала в Америку, Александр Григорьевич, — ни с того ни с сего поведал отставной прокурор. — Просила меня распродать кое-какое имущество. Вот одна кушетка осталась. Если не возражаете, я ее вам подарю. В углу спальни ей самое место, рядом с каминной трубой.

— Замечательно! — обрадовался хозяин. — Тогда не придется разъезжаться.

— Если бы мы не были атеистами, то верили бы в потусторонние силы, — снова попыталась Ксения Брониславовна оседлать своего любимого конька.

В свое время она прославилась по Москве выступлениями на процессах по делам разного рода сект и слыла докой во всевозможной мистической чертовщине, чуждой и непонятной остальным гостям, а уж тем паче самому каминовладельцу. Впрочем, подводить черту под адвокатской деятельностью мадам Гурвич было бы преждевременно. Совсем недавно она с блеском защитила нескольких «белых братьев» и выбрала время съездить в Штаты на международный конгресс юристов по проблеме одной из «нетрадиционных религий». Вся Москва помнила сражение Плевако в юбке за свободу одного из российских последователей учения истины Аум, которое хоть и было ею проиграно, но разве что по политическим соображениям, а речь на процессе, выдающаяся по запалу и информационной емкости, в ксерокопиях распространялась в стенах юрфака МГУ и даже, как поговаривали, Верховного суда.

— Предполагаете вызвать душу безвременно ушедшего Авдышева, Ксения Брониславовна? — хмыкнул Довгаль, но другие гости не поддержали его шутливый настрой.

— Ничто не исчезает бесследно, — многозначительно закатила глаза адвокатша. — В ком-то осталась частичка. Или в чем-то. Иначе быть не может — иначе правота за циниками, — она хитро покосилась на Шершавина.

Бедный Акинфиев подумал о своей покойной Нинели. Где сейчас ее душа, в каких таких небесах, а если нет, то в ком, кроме него, и в чем, кроме этого камина, осталась она на пропитавшейся грехом Земле?

— «Бог ли не защитит избранных своих, вопиющих к нему и день, и ночь?..» — с легким завыванием продекламировала мадам Гурвич.

Наступила пауза. Довгаль отрезал себе кусок брынзы.

— Ну, продолжайте же, Ксения, — произнес он с набитым ртом. — Право, вам место не в суде, а в храме.

— Вы же безбожник, вам ни к чему, — промолвила адвокатша.

— Пусть я и безбожник, но финал сей притчи помню. «Хотя и медлит защищать их», — сказано у Луки. Может, я поэтому и атеистом стал. Не говоря об адвокатуре, кто-то же должен защищать их, покуда Он медлит?

— Но вы-то как раз обвиняли, — обиделась пожилая жрица Фемиды.

— Он прав, Ксюша, — вмешался Шершавин. — Я помню твои блестящие процессы, когда ты укладывала нашего уважаемого Владимира Борисовича на обе лопатки. Но это была ты. Так что в веру обращаться поздновато, хотя подумать о вечном всегда стоит.

Акинфиев почувствовал, что грядет порция профессионального красноречия, ибо такой подход к вечным вопросам был совсем не в духе Ксении Брониславовны.

— Спасибо за поддержку, друзья, — заговорил хозяин не без некоторой патетики. — Жизнь прожить за этого Авдышева я уже не успею, хотя она у него и короткой была. Отыскать того, в чьей душе поселилась его частичка, думаю, тоже. С тем остаюсь ваш неисправимый реалист. Улик нет, следов нет, версию об убийстве отметаю как необоснованную. Будем считать, что Всевышний промедлил защитить его по какой-то, одному Ему известной, причине.

Эту проникновенную тираду гости не без оснований сочли сигналом к отходу. Шершавин уехал первым, Ксению повез

Довгаль. Задержавшись у ворот, он приспустил окошко своего «Москвича».

— Как ты сказал, Саша? — переспросил прокурор. — «По одному Ему известной причине»? Значит, причина все-таки была?

Не дожидаясь ответа, слуга военного правосудия выехал со двора.

Хозяин вернулся домой. Кто знает, подумал он, быть может, дело вовсе не в этом несчастном парне, а в нем, следователе Акинфиеве, в том, что на беспощадном медицинском языке носит название «возрастные умственные ограничения». И собственно, почему следователь непременно должен выигрывать у преступника? Бывают же преступники умнее следователей. В противном случае преступности бы не было вовсе. А со всякими там астрологами проконсультироваться все-таки не мешало бы. Чем черт не шутит…

С этой мыслью Акинфиев и уснул, предварительно приняв в качестве снотворного стакан кальвадоса.

2

Владелец торговой фирмы Артур Конокрадов жил сравнительно легко. Самый трудный период, когда он мотался с баулами по Турциям и Грециям, Амстердамам и Берлинам, уже прошел, теперь на бизнесмена работали гонцы. Деньги текли рекой, считать их было совсем не обязательно. Они стали чем-то настолько обыденным, что не возникало никакого желания «гибнуть за металл».

Господину Конокрадову недавно исполнилось всего лишь двадцать четыре года, но он уже успел сполна испить из чаши бытия. Жил молодой коммерсант наполненно, в делах и заботах, умел красиво отдыхать — самозабвенно даже как-то жил, без комплексов.

Он всего добился сам, без особых осложнений, и если бы у него спросили: «Как тебе это удалось?», он бы ответил: «Главное в этой жизни — не задумываться, не комплексовать, жить как живется и не оглядываться на тех, что плетутся позади».

Женщин у Артура было превеликое множество, он их не считал, играючи добивался победы и не вспоминал впоследствии. Поэтому странная фотография роскошной полуобнаженной дивы на фоне моря, найденная в почтовом ящике, не наводила его ни на какие размышления. На обороте карточки округлым почерком было начертано: «Мы скоро встретимся с тобой!»

«Как ее, бишь, звали-то?.. — наморщил узкий лоб Конокрадов. — Валя, Галя, Маня, Таня?.. Да какая, к черту, разница! Захочет — сама найдет. Девочка — пальчики оближешь, почему бы не встретиться?..»

После напряженного дня Конокрадов приплелся домой на «автопилоте» и даже не подумал, что нет ни конверта, ни адреса, а значит, девушка должна была побывать у него дома, чтобы опустить в ящик свой портрет. Он добрался до дивана и завалился спать, на всякий случай спрятав фото в «дипломат», через месяц Артур должен был жениться, и, обнаружь его невеста такое послание, объяснения было бы не миновать. Свадьба бы, конечно, не расстроилась (куда его избраннице деваться на сносях?), но спектаклей со сценами ревности Артур не любил.

В восемь часов вечера господин Конокрадов продрал глаза. Было тихо, и только полоска света из-под кухонной двери говорила о том, что там кто-то есть. Хозяин квартиры тяжело поднялся и вышел в прихожую.

На его кухне, за его столом сидел совершенно незнакомый молодой человек в джинсовой куртке и мягких борцовках на ногах.

«Вор!» — подумал новый русский со смешанным чувством страха и торжества.

Незнакомец смотрел на Артура спокойно, но так, словно ему почему-то было тяжело напрягать зрение.

— Как ты сюда попал? — спросил Конокрадов дрогнувшим от волнения голосом.

— Войди и сядь, — последовал совет, к которому нельзя было не прислушаться, или приказ, которому нельзя было не подчиниться.

Артур так и поступил.

— Что за дела, мужик?.. — спросил он, стараясь оставаться хозяином положения. — Вали отсюда по-хорошему, пока я добрый.

Ни богатырским ростом, ни статью ночной гость не отличался, и от этого у бизнесмена немного отлегло от сердца.

— Ты меня знаешь, Артур Конокрадов, — все так же спокойно произнес незнакомец. — В мае девяносто первого вы всемером изнасиловали мою жену, а потом сожгли ее в машине.

Конокрадова будто осыпали калеными углями. Пол под его ногами пошатнулся.

— Ты что… ты того… съехал, мужик?! — с трудом обретя дар речи, залепетал он. — Какую жену?!. Какую еще машину?!.

— Не старайся, не надо. Я пять лет вас искал. Смерть за смерть, Артур.

Теперь Конокрадов вдруг понял, что за фотографию он достал из своего почтового ящика и с кем обещала встречу подпись на обороте. Было такое, было… после этого два армейских года, да и потом он жил в страхе. Лишь в последнее время этот камень вроде бы свалился с души. Борька Битюков из Лунева сказал, что улик у ментов нет и дело они «подвесили», а парень тот не то руки на себя наложил, не то за бугор уехал. И вот он… живой, значит?

— А ты докажи!.. Докажи! — выпалил Артур и осекся, наткнувшись на ледяной взгляд.

— Нет. Ничего доказывать тебе я не буду. Когда приходит смерть, она ничего не доказывает, Артур. Собирайся.

«Говорит, как робот какой-то… — подумал Конокрадов, чувствуя, как покрывается холодным потом. — Может, не один пришел?..»

— Куда это? — презрительно хмыкнул хозяин, но получилось нечто вроде всхлипа.

— На свидание. Разве ты приглашение не получил?

«А может, он шизанутый?! — метнулась лихорадочная мысль. — Ну конечно! Сбежал из психушки… И глаза… глаза психа, отмороженного!.. Что делать?.. Позвонить?.. Сбежать из собственного дома? Убить его и… сообщить в милицию: мол, бандит залез в квартиру… к тому же приватизированную — частную, значит, собственность! А что?.. Это идея. Можно для верности вложить в его руку нож…»

— Подумай лучше о душе, Артур, — словно угадал его мысли бесстрастный мститель. — Хотя у тебя ее нет, так что не тяни понапрасну время.

Конокрадов привстал, сгруппировался, схватил табуретку, поднял ее над головой, намереваясь обрушить на незваного гостя, но в ту же секунду мощный короткий удар выброшенного кулака повалил хозяина квартиры на пол.

— Прими смерть, Артур, — все так же спокойно сказал молодой человек, не вставая с места. — Я слишком долго готовился к встрече с тобой, чтобы чего-нибудь не предусмотреть и дать тебе возможность уйти. Встань.

Конокрадов встал на карачки, с трудом хлебнул воздуха.

— Меня не было с ними, я не трогал ее! — простонал он сквозь слезы и сопли.

— Ты был там. Хватит болтать. Надоело.

— Погоди!.. Выслушай. Зачем тебе убивать меня? Что моя смерть может прибавить к твоей жизни? У меня есть деньги, много денег, я отдам тебе все. И впредь буду работать на тебя, слышишь? Подумай, ты поставишь своей девчонке памятник, ты поможешь ее родителям!..

— Та, которую ты называешь девчонкой, была моей женой. Она была на втором месяце. Сейчас нашему ребенку было бы четыре с половиной года.

— Моя невеста… она тоже… — пробормотал Артур.

— Предлагаешь отплатить тебе той же монетой? — усмехнулся незнакомец. — Я не насилую беременных. Если хочешь, можешь написать покаянную записку. Я сохраню ее как память о тебе.

Каким-то чутьем Конокрадов уловил, что этот бесстрастный, жестокий, обозленный человек не отступится, не пощадит.

— Можешь повеситься сам. Я с интересом посмотрю. Ну?.. Один из вас предпочел выпрыгнуть в окно. Я позволил ему сделать это, но только потому, что он жил на двенадцатом этаже. Ты живешь на третьем, Артур, и тебе такого шанса я не предоставлю.

Конокрадов понял, что терять нечего, взревел и кинулся на своего потенциального палача головой вперед, метя ему в лицо. Но и на сей раз неуловимым движением он был повержен, больно стукнулся затылком о кафельный пол и уже не вставал.

Незнакомец засучил рукава хозяйского свитера. Мститель знал, что Конокрадов промышлял морфином и сам баловался наркотой. Впрочем, ему было досконально известно не только это, но и многое другое о привычках, круге общения, образе жизни Артура. Наполнив шприц зельем, он ввел в вену Конокрадова дозу — не смертельную, но такую, чтобы усыпить жертву на сутки как минимум. Потом включил все четыре конфорки, духовку и закрепил рядом с головой лежащего толстую парафиновую свечу.

— Упокой, Господи, душу ее! — прошептал ночной гость и, перекрестившись, покинул квартиру.

В Бога он не веровал, и когда обращался к Нему, думал не о Боге — а о Кате, о том, что, быть может, ей хорошо на том, неведомом свете.

В День поминовения усопших он ставил свечку в кладбищенской часовенке — по ней, по рабе Божьей Катерине. Год назад на кладбище молодой вдовец повстречал ее отца, но тот не узнал зятя. Если бы даже узнал — не подошел бы, ибо не простил. До сих пор в ушах стоял его крик: «А где ты был?! Где был, когда ее увозили?!. Почему допустил такое, ты?!. Как жить теперь будешь?!. Это не она — ты умер! Для меня, для нее, для памяти — умер! Убирайся и не попадайся больше на глаза: ненавижу!»

Спустя год рядом с Катей легла ее мать. Ссутулившийся, седой, высохший от горя старик в свои сорок пять лет сидел на скамейке между могилами и что-то бормотал.

Быть может, он тоже просил у Господа отмщения?

* * *

В целом свете нашлось бы немало людей, которые помнили Катю, и немало свечей сгорало в церквах за упокой ее безвинной души. Но не все слова долетали до слуха Господня.

Был в далекой и заграничной теперь Украине, в мужском монастыре Киево-Печерской лавры молодой инок. В миру этот юноша натерпелся такого — иному хватило бы до самой старости. И вот он-то молился особо истово и неустанно, денно и нощно просил у Бога покоя для Катиной души и прощения себе.

3

Во дворе толпились испуганные жильцы и прохожие, тучный участковый призывал не создавать паники, хотя паники, в общем-то, особой не было, а было извечное людское любопытство.

Грубо растолкав оказавшихся на пути, оперуполномоченный Рыбаков ворвался в подъезд и рывком поднялся на третий этаж, где случился взрыв. Затем он отстранил домоуправа и нескольких добровольных помощников из числа жильцов посмелее, пытавшихся взломать чудом уцелевшую дверь, и выбил ее вместе с замком и петлями.

В лицо ударил приторный запах газа. Прихожую заволокло дымом, рухнула старая гипсовая стенка, под ногами хрустели стекла, проем перекрыли обломки мебели, холодильник. Пламя уже перебросилось в комнату, и подойти к вентилю было невозможно. Звон стекла оповестил о том, что прибыли пожарные. Тут же все зашипело, завоняло с нестерпимой резкостью. Нечего было и думать проникнуть в квартиру до того, как пожарные управятся, и Рыбаков выскочил на лестничную клетку.

— Есть кто?! — донесся крик участкового сквозь лязг, грохот, звон, голоса, плач соседей, эвакуированных на этаж ниже. Ответа не последовало.

Рыбаков только рукой махнул и сел на ступеньку, прикрыв рот платком. Работать предстояло вместе со стариком Акинфиевым, которого его юный коллега недолюбливал за дотошность и медлительность. Молодому оперу нужно было стремглав бросаться в бушующее пламя, становиться на четвереньки и брать след, пока не привезли розыскную собаку, хватать всех подряд, кто оказывался в теоретически досягаемом пространстве вокруг места преступления — и только так! Потому что криминал, если таковой имеется, чаще всего удается распознать именно по горячим следам.

Акинфиев же, напротив, должен был с лупой осмотреть каждую щелочку, расспросить соседей и техников-смотрителей, а потом долго и нудно писать протоколы, запрашивать разрешения прокурора на всякое очередное следственное действие, согласовывать и перепроверять, то есть делать все, что противоречило молодой, прыткой и решительной натуре Рыбакова.

Справедливости ради надо сказать, что при всей полной противоположности и взаимной неприязни успех в большинстве случаев сопутствовал как одному, так и другому, хотя вместе они встречались в работе редко. Среди своего брата криминалиста оба сыщика слыли нелюдимыми буками.

Пока Акинфиев ждал, когда улягутся страсти, Рыбаков успел опросить полподъезда, установить адреса родных и невесты покойного хозяина, место его работы и даже осмотреть машину марки «Порше», вскрыв ее никому не понятным образом. Правда, ощутимых результатов эта работа пока не принесла, но, как говорится, лиха беда начало.

Эксперт-криминалист снял все отпечатки, которые только можно было снять с залапанной доброхотами ручки двери и затоптанного, залитого грязно-желтой пеной пола, и теперь отскребал чудом уцелевшее на кафеле жирное пятно. Труп унесли сразу. Судебный медик отказался от каких-либо комментариев и только руками развел.

Конца и края оперативно-следственным действиям не предвиделось. Стоило утихомирить соседей и проводить пожарных, как появились газовики, вслед за ними — какое-то «собрание жильцов нашего дома», а там — заполошенная невеста и мать гражданина Конокрадова. Поднялся вой, вызвали «скорую» для упавшей в обморок невесты, «жилищники» по требованию соседей стали сочинять акт о разбитых стеклах, составлять смету предстоящего ремонта. Словно в кошмарном сне, над трупом и убитыми горем женщинами звучали слова канцелярских бумаг…

В принципе оснований заподозрить преступление не было. Но, когда один из соседей поведал Акинфиеву, что погибший занимался бизнесом, опытный следователь не мог не насторожиться. Когда же во втором часу ночи перешли наконец к детальному обыску квартиры, его сомнения стали крепнуть. Трудно было поверить, что двадцатичетырехлетний парень, успевший, судя по чековым книжкам и наличности, сколотить состояние чуть ли не в тридцать пять тысяч долларов, обзавестить квартирой и дорогим автомобилем, вдруг ни с того ни с сего наложил на себя руки. Впрочем, формальные признаки самоубийства все-таки имелись: открытые конфорки в клочья разрушенной плиты и жировое пятно на полу, которое, по предварительным выводам криминалиста Глотова, смахивало на свечной парафин. По лицу следователя нельзя было догадаться, подозревает ли он кого-нибудь, имеет ли какую-нибудь предварительную версию, да и вообще — думает ли. Склонившись над журнальным столиком, он скрипел древней перьевой ручкой, почти не поднимая глаз, и только изредка задавал нелепые, с точки зрения присутствовавших, вопросы: «В каких отношениях вы состояли с потерпевшим?» (это у матери-то!) или «Когда вы виделись с ним в последний раз?» (у невесты), при этом Акинфиев удивительно напоминал гоголевского Акакия Акакиевича. Окажись среди понятых «юноши, обдумывающие житье», они навсегда зареклись бы «делать жизнь» с такой нудной канцелярской крысы, как следователь прокуратуры.

— Он употреблял наркотики? — оживился Акинфиев при виде извлеченных из глубин уцелевшего серванта ампул с морфином и стерилизатора со шприцом.

Все дружно пожали плечами.

— Мне об этом ничего не известно, — сухо проговорила мать Конокрадова.

Следователь не стал напоминать ей об ответственности за дачу заведомо ложных показаний: все-таки мать — это мать. Эксперт взял тонкой перчаткой наркоманские причиндалы и уложил в пластиковый пакет для вещдоков. По молчаливой деловитости, с которой он проделал эти манипуляции, стало ясно: на днях будет ответ, кому принадлежали ампулы и шприц, а там и заключение патологоанатома подоспеет.

— Ему кто-нибудь угрожал? — продолжал терзать старый зануда беременную невесту. — Были какие-нибудь звонки, письма с угрозами? Кредиторы донимали? Он не давал в долг кому-нибудь крупные суммы денег?

Все эти вопросы задавались, разумеется, через паузы, нужные для того, чтобы невеста успела вставить очередное «нет». И следователь, и опер Рыбаков, и все понятые, не говоря о профессионалах сыска, знали, что все равно им придется с помощью спецов из экономического отдела проверять документацию в каждом из пяти конокрадовских киосков. Все знали также, что утром — ах, скорей бы уж наступило это чертово утро! — будут опрошены все подручные бизнесмена, и если были угрозы, рэкет, долги и прочее, то все непременно выяснится, и тогда следствие пойдет по другому руслу. Так что все вопросы и однообразные «нет» через зевки являлись не чем иным, как данью пустой формальности.

— Это вы? — удивленно посмотрел на невесту Конокрадова

Акинфиев, сравнивая ее облик с извлеченной из потайного кармашка в подкладке «дипломата» фотографией.

— Нет, не я! — с вызовом ответила девушка. Старый придурок начинал раздражать ее. Ну, не слепой же он был, в конце концов! Дама на карточке была красоты необычайной, позади нее плескалось море, в то время как она, Нина Воронина, даже в Крыму сроду не бывала, и теперь уже неизвестно, побывает ли вообще. При мысли об этом невеста в голос зарыдала.

Следователя это не смутило.

— Хм, красивая, — констатировал он, когда карточка снова вернулась к нему после того, как обошла всех допрашиваемых. — Я, с вашего позволения, приобщу?..

Насчет позволения следователь тоже спросил для порядка. К тому времени, когда нашлась фотокарточка, он приобщил уже все, что вызывало его интерес: сберкнижки, счета, письма, документы, опасную бритву знаменитой фирмы «Золлинген», найденную в коробке на антресолях.

— «Мы скоро встретимся с тобой!» — прочитал Акинфиев надпись на обороте карточки, как школьники декламируют стихи «с выражением», и стал рассматривать лепнину вокруг люстры.

К шести утра из обгоревшей квартиры и измученных бессонной ночью свидетелей было, кажется, выжато все, и все стали потихоньку расходиться и разъезжаться. Оперуполномоченный Рыбаков, все это время молчавший столь же безучастно, сколь и красноречиво, посмотрел на часы и покачал головой. Так он недвусмысленно дал понять старому копуше, что любой другой на его месте покончил бы с формальностями намного раньше либо отложил их до утра.

* * *

Старлею скучно было ковыряться в «бытовухе».

Полтора года он охотился за Кныхом, кровавый след злодеяний которого прочертил Москву и окрестности. Легенду о неуловимости этого бандита сочинили легковеры либо подлецы: след становился все жирнее, перечеркивая показное усердие продажных ментов и нерасторопных служб безопасности. Таких кныхов по Москве пруд пруди, но Рыбаков искал этого. Опер знал: не спать ему спокойно, покуда «его» негодяй на свободе.

Кныхарев Вячеслав Поликарпович, он же — Горин, он же — Изотов, он же — Кожин, Огурец, Баклан, Беркут, свою кровавую карьеру начал четыре года тому назад в одной воинской части. Летним погожим утром, опоясанный гранатами, он ворвался в командный пункт, без труда разоружил караулку, застрелил офицера автобата и благополучно отбыл в неизвестном направлении на батальонном грузовике. То и дело его след объявлялся в разных уголках «необъятной Родины». В одном поселке бандит захватил автобус со сменой молокозавода, а спустя месяц в другом городке оставил целых три трупа. Теперь терять ему уже было нечего, и в ориентировке появилась редкая строка: «ОСОБО ОПАСЕН. ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СТРЕЛЯТЬ НА ПОРАЖЕНИЕ».

Это он, в то время Горин, попался на Петровском рынке с шайкой гастролеров из Волоколамска, и это его… выпустили тут же «по ошибке». Ошибка обошлась в год налетов, беспощадного и неразборчивого рэкета, сколачивания мелких банд и группировок, которые он бросал после очередного «дела» и уходил в подполье. Наконец его взяли по наводке агента на одной «машине». Но и на сей раз Кныхарев, бывший тогда по ксивам Кожиным, исчез на этапе… вместе с тюремной машиной. «Автозак» потом нашли на обочине, наполненный трупами охранников.

После этого неуловимый Кных залег на дно, а через полтора месяца благополучно ограбил банк.

Об этом душегубе было известно все, море разливанное вещ-доков выплескивало из следовательских шкафов. Полгода было обложено со всех сторон его логово на Коровинском шоссе, и вот наконец Кных клюнул и угодил в засаду, откуда с простреленным пузом был доставлен в тюремную больницу. Но и оттуда он слинял — тихо, без трупов, со всеми вытекающими для персонала и охраны последствиями.

Правоохранители при поддержке банков объявили миллионный гонорар даже не за поимку Горина-Изотова и так далее, а хотя бы за наводку. И пожелай Рыбаков, он мог бы сделаться богачом и наплевать на все должности с погонами. Но старлею Кных нужен был живой, это уже стало для сыщика делом чести. Троекратный уход из силков, из тюрем, засад ментовской нерасторопностью не оправдать — тут попахивало покровительством кого-то облеченного властью и нечистого на руку. Говорят, человек не иголка в стоге сена, но старлей, можно сказать, перерыл часть стога большую, нежели вся Петровка, и теперь почти безошибочно знал, где накровавил Кных, а где — кто другой.

Впрочем, на одном супербандите для Рыбакова свет клином не сошелся. Другие преступники тоже интересовали отчаянного старлея. Один как ветер, везде и нигде, он искал и не находил смерти, и она бежала от него.

* * *

Александр Григорьевич Акинфиев не то чтобы имел что-то против опера Рыбакова, но побаивался его напора. Что-то в этом парне вызывало зловещие ассоциации с «революционной законностью», с теми, кто пришел за отцом Акинфиева такой же вот, как эта, холодной ноябрьской ночью тридцать седьмого года. Хотя, с другой стороны, молодой опер был истинным сыном именно нашего времени, которое тоже отнюдь не располагает к сантиментам. Пожилой следователь был достаточно самокритичен, и в манерах коллеги не исключал укора своим устаревшим методам, да и самой сути: семь раз отмерять, по мнению «знатоков» нового поколения, долго — пусть лучше щепки летят!

«Брюзгой стал, старче, — выговаривал себе Акинфиев, лежа в своем замке с остывшим (дрова надо было экономить!) камином. — Это Нинель тебя подкосила, не вовремя ушла. Вдвоем не так горько было бы старость встречать. Богу — Богово, а Кесарю — Кесарево… Глупости все! Лежи себе, думай о деле, пока не рассвело. А утром…»

Утром следователь на скорую руку позавтракал своей любимой квашеной капустой с луком и позвонил адвокатше Гурвич.

— Что ты, Ксения, давеча о Боге заговорила? — спросил он. — Сидели себе, играли в дурака, и тут — бац! Аль кальвадосу перепила?.. При чем тут все эти штучки?

— А при том, Акинфушка, — назидательно ответствовала адвокатша, — что когда бы я не была атеисткой — не по убеждению, а по партийной принадлежности и общественному статусу—я бы стольких небезнадежных людей сумела Богом отмыть!

— Ну это ты, мать, зарапортовалась, — присвистнул следователь. — Это в наших-то судах? Мне ли тебе про них рассказывать! Что ж, прости, если разбудил. Сон какой-то чудной приснился, вот и вспомнил твои слова. Да-а, старость не радость… А говорила ты хорошо, душевно.

— Постой, постой, Григорьич, — потеплел голос польщенной адвокатши, — я из-за Фомы Довгаля не успела сказать…

— Опять ты про Фому?

— Нет, про Ерему, — рикошетом парировала собеседница следователя. — Наука чиста, потому что отвлеченна. Ей нет дела до людей. Великие открытия случались под яблонями и в ваннах. Глупость — двигатель прогресса. Многие, если не все короли были олицетворением зла, и если бы появился идеал, он непременно был бы охаян глупостью. Вот поэтому существуют «висяки» — доморощенный циник Шершавин в пассаже о сверхъестественном не так уж и не прав.

Акинфиев просто жаждал возразить, но холод давал о себе знать. Адвокатша словно поняла это и явно задалась целью разогреть серое вещество своего собеседника. Началась лекция о мудрости, бренном теле, вечной душе, божественном и дьявольском начале в человеке.

— Сколько мне до пенсии осталось, Ксения? — прервал следователь поток красноречия.

— Тогда не терзай себя, закрывай «за недостаточностью улик» и готовься сдирать подковы, — мигом спустилась адвокатша с небес на землю.

— Других способов не вижу, — вздохнул Акинфиев.

— Ну почему же? Через одну точку проводится множество прямых линий, а через две — только одна.

— Ах, вот что! Предлагаешь дождаться второго убийства?

— Предлагаю выпить рюмочку кальвадоса и идти служить нашей хитрой Фемиде. Кстати, я до сих пор не понимаю, как в ней уживались справедливость и дар предвидения и почему эта слепая мадам не предотвращала того, что ей впоследствии приходилось взвешивать на весах? Ну да ладно, это для камина. Пока!

Ксения Брониславовна бросила трубку, отчаявшись образумить «старого ортодокса». Так она иногда в сердцах называла своего доброго знакомого, хотя по большому счету и не считала его таковым. Адвокатша вовремя прервала разговор: старик устал. Порции ее невостребованного в эпоху бурной деятельности интеллекта с лихвой хватило до следующей встречи.

Акинфиев водрузил на себя длиннополое пальто, проверил содержимое портфеля и покинул свой замок.

4

Начальник следственного управления Шелехов, с первого взгляда человек мрачный и резковатый, несусветную нагрузку подчиненных в последнее время принимал как свою. Оттого и на прием к нему следователи без особой на то надобности не торопились.

— Закрывай, Александр Григорьевич, закрывай, голубчик, — вкрадчиво-умоляюще говорил Шелехов Акинфиеву, доверительно приблизившись к пожилому подчиненному. — Продыху нет от «висяков». А ведь раскрутить их — раз плюнуть. Только нету там ничего такого-этакого, для прессы там… Нету!! Расплюйся еще хоть с одним, я тебя умоляю. Сам представь: работать некому, стажеры от нагрузки стонут. Ну зачем нам лишние неприятности?

Перед тем как войти в кабинет шефа, Акинфиев столкнулся с Рыбаковым. Разумеется, взаимного восторга эта встреча не вызвала.

— Жалобился опер на меня? — спросил старый следователь с понимающей ухмылкой.

— Да с чего ты взял?.. Но, если он тебе не нужен, могу забрать.

— Нужен, понимаешь! Интересный он человек, — съязвил Акинфиев. — Я за ним как за колючей проволокой, натянутой над каменным забором. Прыткий, боевой. Нет, уж ты мне его, будь добр, оставь!

Шелехов засмеялся для порядка и стал перебирать бумаги на столе — некогда, мол.

— Только, пожалуйста, без воспитательных моментов, старина! — попросил хозяин кабинета. — Не переделаешь ты его, такой уж он человек. Мотор у него не тот стоит — стосильный и бензина не требует. Ему где-нибудь в «Альфе» — так и то скучно станет. Лед и пламень, понимаешь?.. Закрой этот несчастный случай, и чем быстрей, тем лучше. Договорились?

Акинфиев сложил в портфель подписанные бумаги.

— Закрою, Василий Михайлович, — лукаво подмигнул он. — Максимум через три месяца и закрою.

— Смерти моей хочешь?! — простонал Шелехов.

— Ладно, не дави, — приложил Акинфиев палец к губам. — Если сегодня-завтра ничего не найду, то, может, и раньше.

Он направился к парадному, но там заметил, как Рыбаков оживленно беседует с дядей покойного Авдышева, а потому повернулся и пошел — мимо своего кабинета, через подвальный буфет — во двор.

«Два сапога пара, — неприязненно подумал следователь. — Уж эти меня отчихвостят за нерасторопность. Ну, да ничего, ничего. Поживем — увидим. Глупость — двигатель прогресса».

Он поднял воротник пальто, чтобы морось не попадала за шиворот, и зашагал к метро.

* * *

Маша Авдышева третий месяц не выходила из дома. Всегда общительная и веселая, она не на шутку пугала своим траурным затворничеством родных и друзей, которые продолжали о ней заботиться, невзирая на ее раздражительность и нелюдимость. Такой молодую женщину сделала не столько кончина супруга, сколько неудачный аборт.

Маша любила мужа, первого мужчину в своей жизни, о том, чтобы изменить Виктору, и не помышляла. Поэтому теперь, после «кесарева» и приговора к бездетности, видеть никого не хотелось.

На аборте настояла она сама: в наше время одной растить ребенка… Хватит, Витя без отца намыкался. Родственники с обеих сторон, конечно, хором обещали помогать, но мать-одиночка есть мать одиночка, хоть ты ее озолоти…

Но даже это было не главное. После смерти супруга не без оснований мысли стали вертеться вокруг классической фразы: «Все мужики кобели». Такие настроения особенно усилились, когда в опустевший дом зачастили шоферы-дальнобойщики. Они поминали сослуживца и красочно расписывали друг другу свои любовные похождения на дорогах. И вера вдруг пошатнулась — запоздало, нелепо, а на душе так кошки заскребли, что ни о втором замужестве (кому она теперь — такая… яловая?), ни даже об общении с людьми и речи быть не могло. Донжуанов за баранкой Маша отвадила: в любую минуту они могли ляпнуть спьяну об амурах Виктора. А она знать не хотела, не хотела, несмотря на ту…

Звонок в дверь (точно в дверь, телефон был отключен вторую неделю), резкий и длинный, раздался, когда молодая вдова сидела на полу на подушке, укутавшись в подаренный супругом плед, и смотрела по телевизору выступление новой группы «Миг удачи». Ни группа, ни «попса» вообще Маше не нравились, но «Миг удачи» почему-то любил Виктор и всегда брал с собой в рейсы записи этих лохматых крикунов. Безучастно глядя на экран, она вспоминала о муже и старалась разобраться в сумбуре последних месяцев своей жизни. Настроение было такое, что впору напиться.

На пороге стоял старший следователь Акинфиев.

— Здравствуйте, Мария Григорьевна, — проговорил он. — Можно с вами поговорить? Я ненадолго — буквально пару вопросов.

Хозяйка пропустила гостя в квартиру.

— Обувь не снимайте, у меня не убрано, — процедила она не слишком приветливо, упредив попытку расшнуровать мокрые рыжие ботинки. — Проходите в комнату.

— Спасибо, — сказал следователь и снял свое тяжелое пальто. — На улице дождь. Осень, знаете ли…

Войдя в комнату, он пробежал глазами по стенам, задержал взгляд на портрете Авдышева и присел на краешек мягкого стула.

Маша выключила телевизор.

— Мария Григорьевна, я, собственно, по делу, вам хорошо известному. Вы и ваши родственники требуете следствия по поводу обстоятельств смерти вашего супруга Авдышева Виктора

Степановича. В Генеральной прокуратуре получили письмо, подписанное в том числе и вами…

— Когда получили? — спросила хозяйка.

— Что?.. А, когда… сейчас, минуточку. — Акинфиев порылся в портфеле и отыскал нужную бумагу. — Вот, пятнадцатого октября, стало быть. Жалоба… И потом, статья в газете о нашей пассивности. Но, Мария Григорьевна, голубушка, у нас действительно нет никаких доказательств того, что это было убийство. Вы можете прочитать протоколы допросов свидетелей, осмотра помещения, трупа… Простите… Заключение патологоанатома и химико-криминалистической экспертизы… вот тут повторное даже имеется… Хотите?

— Ничего я не хочу, — холодно ответила Маша.

— Но может быть, все-таки, что-то остается вне поля нашего зрения, так сказать? Положим, вашему мужу кто-нибудь угрожал? Так вот ведь ваши показания и показания ваших и его, Виктора Степановича, родственников… матери, дяди по отцу… не было ведь!

— Не знаю. Ничего не знаю, знать не хочу. Оставьте вы меня все, ради Бога, в покое! Дядя Виктора настоял. А я теперь не знаю, не знаю я ничего. Может быть, они в чем-то меня подозревают, что из-за меня он… Но мы-то мирно жили, хорошо, и все это видели. Отказываюсь я. Делайте вы все что хотите!

Акинфиев тяжело вздохнул и протер очки в тонкой оправе.

— Да нет, не надо так, — сказало тихо и с грустью. Старомодный портфель так и стоял у него, съежившегося, на коленях. В эту минуту Акинфиев напоминал самодеятельного артиста, который нарядился Дедом Морозом и принес подарки, а от этих подарков почему-то отказались. — Нужна только правда, ничего, кроме нее. Если есть подозрение — давайте начистоту, мой долг святой — не перед ведомством, а перед ним вот, перед вами, все проверить.

— Господи! Да говорю же: не надо ничего проверять, — взмолилась Маша.

«Сейчас она возьмет меня за шиворот и выкинет вон, — подумал следователь. — А ведь нервничает. Что за чертовщина такая?»

— Ну хорошо, хорошо. Меня, например, тоже очень интересует, с чего бы это человек, у которого и в семье, и на работе все нормально, вдруг выбросился из окна. Нет следов постороннего присутствия в доме, нет угроз, никаких других причин. Есть такая статья в Уголовном кодексе: «Доведение до самоубийства». Вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет, не говорит. Я, что ли, по-вашему, его довела? — про-

изнесла Маша сквозь сдерживаемые рыдания. — Я, что ли? Это вас Кирилл Николаевич надоумил? Он псих ненормальный!

— Не надо, Машенька, — поднял ладонь над головой Акинфиев. — Успокойтесь. Кирилл Николаевич, может быть, человек неуравновешенный, но он меня к такой мысли не подводил, слава Богу. Хотя он и сегодня в прокуратуру явился. А в статье этой сказано: «Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства…» Мне, признаться, встречаться с таким не доводилось. Но я полагаю, что здорового парня, шофера «Дальрейса», до самоубийства не довести. По крайней мере, без видимых для родных на то причин.

— Я беременная была. Ребенка мы ждали. Витя такой счастливый ходил. Имя ребенку выбирали. Все обнимал меня и ухо к животу прикладывал, — Маша закрыла заслезившиеся глаза и качнулась из стороны в сторону. И вдруг, точно устыдившись порыва откровенности перед чужим человеком, вернулась к себе прежней — неприязненной и холодной: — Задавайте ваши вопросы!

Акинфиев собрал портфель, снял очки. Все эти манипуляции он проделал молча и долго, словно раздумывая, стоит ли продолжать беседу.

— Да вопросов у меня, собственно, и нет, — пожал плечами следователь и виновато поглядел молодой вдове в глаза. — Один разве что… Где вы были в четырнадцать часов тридцать минут восемнадцатого августа сего года? То есть в день и час, когда погиб ваш супруг?

— На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.

— И накануне тоже?

— И накануне тоже. И третьего дня.

— А почему?

— Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.

— И что же?

Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.

— Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.

— Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.

— Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?

— Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.

Маша ничего не ответила и только дрожала, но не от страха—в комнате не топили. Акинфиев поднял с пола плед и набросил ей на плечи, но она тотчас же стряхнула его с себя.

— И что? Какой вы из этого делаете вывод? — с вызовом спросила вдова.

— Я думал, вы поможете мне его сделать, Мария Григорьевна.

— Я?

— Ну да, вы. Понимаете, как вытекает из ваших показаний, гражданин… извините, ваш муж ушел в рейс на Севастополь шестнадцатого. И тогда же вы уехали на Первомайскую к маме, так?.. Значит, либо он вас, мягко говоря, ввел в заблуждение, либо… в заблуждение вводите меня вы.

— Ну почему же? Почему?.. — с жаром заговорила Маша. — Он собирался в Севастополь, а рейс отменили — планы у их начальства поменялись. Сколько раз так было!..

Акинфиев по-отечески улыбнулся, хотел даже потрепать женщину по плечу, но не рискнул.

— Мария Григорьевна, — покачал он головой и близоруко прищурился. — Я ведь уже сказал вам: «МАЗ» Авдышева находился в ремонте с четырнадцатого числа. Какие планы, Господь с вами!

Следователь вышел в прихожую и стал, кряхтя, натягивать мокрое пальто.

— Я ничего не знаю, он так сказал, — потупилась Маша и остановилась в дверном проеме.

— Возможно, возможно. Поговорите все же с Кириллом Николаевичем. Может быть, вы сочтете уместным забрать свои заявления? Ну а если что-то вспомните — звоните, приезжайте. Вот вам моя визитка… На работе я бываю, как правило, до обеда. До свидания.

Хозяйка молча проводила следователя, потом рухнула на кровать и зарыдала. Случилось то, чего она так боялась: Виктор обманывал ее! Обманывал!..

Снова, в который уже раз, вспомнился тот злосчастный вечер четырнадцатого, когда он пришел домой навеселе и уснул. Маша полезла в его бумажник, чтобы забрать то, что осталось от зарплаты…

Не нужно было устраивать ему сцен! Впрочем, едва ли ссора заставила его прыгнуть с подоконника вниз головой. Но что тогда, что?.. Подхватил от этой девки какую-нибудь заразу?

Пойти провериться к венерологу?..

Нет, ни к чему выносить сор из избы. Пусть для всех они остаются счастливыми супругами, разлученными несчастным случаем. Все равно его уже нет, все равно нет ребенка, нет жизни — той, прежней, счастливой…

5

Лил холодный дождь. Было еще не так поздно, но городок Реутов погрузился в темноту: быстро набежавшие тучи образовали непроницаемый полог. Лишь редкие огоньки витрин кое-где пронизывали кромешную тьму. Несмотря на непогоду, по улицам сновали прохожие, закупали провиант на выходные. Над головами плыли непременно черные зонты.

Фар он не включал. Никто, конечно, не обратил бы внимания на одиноко стоящую у тротуара самую обыкновенную машину, но он сам не хотел света. Время от времени приходилось включать «дворники», и тогда становилось видным здание напротив — на расстоянии полуквартала от стоянки. Тот, кого он ждал, должен был появиться через двадцать минут, он знал это точно: как-никак десятая, контрольная проверка графика жертвы. Электричка приходила в семнадцать ноль-две.

Иногда его посещали поистине дьявольские мысли о тех, кто уже был обречен, но все еще продолжал жить по своему распорядку, на что-то надеясь и во что-то веря. Но он гнал эти думы прочь. И тут же вспоминался тот сияющий весенний день пять лет назад…

Тридцать шесть часов отчаянного поиска… полуобгоревший труп Кати… презрение в глазах ее матери… крик отца: «А где был ты?!. Где?.. Когда лапали твою жену, когда увозили ее, когда насиловали?!. Слюнтяй! Как жить будешь?.. Как?!. Что ты сделал, чтобы спасти ее?!. Прочь! Ненавижу!..»

Потом месяц за месяцем все рушилась и рушилась жизнь, поиски справедливости в ней оказались тщетными. Менты, подонки, мразь, все мутили воду, откладывали. Отворачивались родные и друзья: «Ты жив, цел, невредим, богат, здоров и счастлив. Как бы там ни было! Как ни оправдывай тебя: жив, цел, невредим, богат, здоров…»

Счастлив?.. Да как у них язык поворачивался произносить при нем это слово! Все рухнуло, все!!! Пить он не стал. От водки хотелось наложить на себя руки, а у него осталось дело на этой зловонной земле. Последнее дело.

Число «семь», которое считают приносящим удачу, стало казаться сатанинским. Даже прохожие на улицах делились на семерки, складывались в них. Потом это прошло. Прошло, когда приостановили дело: попросту — превратили в «дохлый висяк».

Нужно было вычислить семерых самому, разделить их на единицы, выслеживать и убивать! убивать! убивать по одному!..

Тогда для такой работы не годились нервы, предстояло набраться терпения, подготовить тело. От души в ту пору уже ничего не осталось: ее нужно было купить, занять у дьявола. Конокрадов, спекулянтское мурло, именуемое почему-то «новым русским», был вторым. Первым стал Авдышев.

То, первое, убийство готовилось с особой тщательностью. Тогда он еще боялся и считал себя Мстителем, а не Убийцей, как сегодня, когда уже двоих отправил к черту в пасть. Теперь он не испытывал комплексов, называя себя Убийцей. В конце концов, это было правдой, а он всегда выступал поборником правды. Ему нравилось смотреть в их бешеные глаза, видеть обмоченные штаны, слушать мольбы и сопливые рыдания — нравилось, да! Он не задумывался, как будет жить потом, когда в землю уйдет последний из семерых. Не все ли равно? Тогда его миссия на Земле будет окончена.

«Упокой, Господи, душу ее…»

Вместе с дождевыми струями «дворники» смахивали одно воспоминание за другим, мысли путались, нарастала ярость, хотелось сделать это сейчас, не откладывая. Тогда отляжет от сердца, тогда можно будет выспаться…

«Да поймите же вы, молодой человек! Ну, найдем мы их, дадут им лет по восемь, за хорошее поведение выпустят через пять, если родственники не выкупят раньше. Зачем вам это?.. Вашу жену уже не вернуть».

«Зачем тебе это?» — спрашивал себя Убийца. Спрашивал до тех пор, пока не нашел ответ: — «Чтобы жить!»

«Дворники» дернулись и застыли. Жертва предстала перед убийцей. Он посмотрел на часы: точно. Все точно. Как неделю, как месяц тому назад — он все там же, все с теми же. Вот идет этот гад! Самодовольный, под черным, как у всех, зонтом. И сам такой же, как все они, все, все!.. Те, что проезжали тогда мимо и не остановились, не спасли Катину жизнь, жизнь их ребенка, ее мать, через год умершую от горя.

Не спасли и этих семерых, их родных, жен, их неродившихся и убиенных во чреве детей.

«Вам было некогда, вы спешили с дач в столицу, вы везли в багажниках своих авто варенье? Не обессудьте же, меня не станет мучить совесть, если я ненароком убью не того. Все вы, все вы…»

Он помнил ту конандойлевскую «пеструю ленту» — разноцветную, металлическую, равнодушную змею дачного воскресного потока; он не сможет простить и забыть. Поэтому отныне его новое имя Убийца. Только так и никак иначе!

Жертва вошла в подъезд. Сейчас вызовет лифт… сейчас загорится свет на кухне… достанет из холодильника бутылку вермута…

Вспыхнул свет в кухонном окне. Убийца чиркнул стартером, включил фары и медленно выплыл на улицу, рассекая стену проливного осеннего дождя. Он должен был знать о своих жертвах все, все до мельчайших деталей. А разузнавать ему нравилось. В деле не должно быть осечек. Не будет осечки и в этот, третий по счету, раз.

«Упокой, Господи, душу ее…»

6

Ранним утром на улице Озерной остановились неприметные «Жигули» темно-вишневого цвета. Московская окраина еще досматривала сны. Дождь только что прекратился, заметно потеплело. Над газонами клубился легкий парок, высились прошлогодние кучи листьев, которые, как ни странно, не казались уродливыми. Минут через десять из машины вышел молодой человек в потертой кожанке и джинсах. Он запер свой лимузин, деловито проверил остальные дверцы и, позевывая, поплелся в сторону Востряковского кладбища.

Человеком этим был старший лейтенант милиции Рыбаков.

Он поднялся спозаранку вовсе не для того, чтобы навестить могилку горячо любимой тети: у давно облюбованного им замшелого холмика в старом секторе, безымянного, зато с устоявшим век дубовым крестом и скамеечкой под сосной, Рыбакову назначил встречу Источник.

Этот агент никогда в органах не служил, хотя стукачом по вдохновению, как убиенный Штирлицем провокатор Клаус, тоже не был. Но после того как старлей прижал его скрупулезно собранным компроматом, да так, что меньше «вышака» этому

Источнику не светило, он согласился поставлять Рыбакову информацию, которая в основном касалась следов неуловимого Кныха.

Источник был отпетым налетчиком. Брали его то с чеченцами, то с румянцевской группировкой, его бы следовало сдать поскорее, а то и ликвидировать как класс, но Рыбакову был как воздух нужен Кных, а другого пути к этому потрошителю пока не было.

Старлей дошел до условленного места, засунул руки в карманы куртки и присел на скамеечку. Эта ничем не примечательная лавочка выгодно отличалась от других: с нее был виден весь сектор до самого перекрестья аллей, сама же находилась вне поля зрения проходивших, разве только влезть на дерево за оградой.

«Петляет, сучонок! — подумал Рыбаков об Источнике. — Ну, попетляй, попетляй. Тебе резону опасаться больше. Прознает кто из подельников про наши кладбищенские посиделки — нанижут на перо как пить дать».

Источник появился откуда-то справа — из-за ограды Кольцевой. Выглядел он как самый что ни есть хрестоматийный уголовник, даже ватник напялил. Рыло не брито два дня, глаза как у волка, страдающего запором.

— Здоров, начальник, — нехотя буркнул осведомитель и продул «беломорину». — Заждался?

— К делу, Опанас, — не поднимая глаз, холодно сказал Рыбаков. — Говори и отваливай.

Источник саркастически хмыкнул. Он понимал, что мент презирает не столько его, сколько самого себя: мол, противно, но другого выхода нет.

— Можешь завтра на Никитском засаду ставить, — принялся излагать бандит. — Братва Кныха тамошний супермаркет подломить собирается. С ним вроде бы не согласовано, но ему об этом известно. Он их на Алтуфьевке стопорнет — наказать за самоуправство хочет. Крепко наказать. Я так понимаю, живым оттуда никому не уйти, иначе ему в коронованных не ходить.

Скудную информацию Рыбаков переварил быстрее компьютера.

— Да что ты! — иронически вскинул брови опер. — Значит, у тебя напрямую сведения от Кныха?.. И где он?

— Давай только без понтов, начальник, — выдохнул Источник и выплюнул откушенный кусочек мундштука. — Я в этом деле не замешан, на «малину» не поеду. Возьмешь Кныха — спалим мое дело. Вот на этой могилке и спалим. Мне тебя в блудную вводить резону нету.

— Юлишь, Опанас, — усмехнулся старлей. — Кных где?

— Сказал — выпаси, наводку дал. Чего еще? Тебе Кных нужен?

Рыбаков, не поворачиваясь, выбросил вперед руку и сжал своего собеседника за горло.

— Колись, падла! — прошипел опер. Источник перевалился через лавку и захрипел:

— Дави! Дави! Ни хрена не скажу, слышь?!. С Кныхом у меня свой счет, он меня в Калуге чекистам сдал. А о других мы не договаривались… Пусти!.. Давай «браслеты», пошли!.. Не будет базара.

Рыбаков выпустил бандита и встал.

— Будет, Опанас. За нос меня поводить решил? Ты мне полгода горбатого лепишь, но на этот раз будет промеж нами базар. Если я завтра Кныха из берлоги не вытяну…

— Да не стращай, не стращай! — откашлялся Источник. — Мне-то что? Так и так порешат меня — не вы, так урки… Я по-людски хотел…

— Ты да по-людски? — усмехнулся опер. — Заткнись, Опанас. Говори: когда?

— В ночь на субботу.

— Кто и сколько их?

Источник презрительно посмотрел на «волка позорного» и отвернулся.

— Твои дела, — процедил он сквозь зубы и посмотрел на ворон.

— Сказал — забирай меня, веди, не хочу больше под «вышкой» ходить!

Порыв ветра раскачал верхушки деревьев. Повисла тягостная пауза.

— Ты свой выбор сделал, Опанас, — примирительно сказал Рыбаков. — Возьму Кныха — запалим костер из твоего личного дела. Только не на могилке, как ты сказал. Человек лежит небось, не собака. А потом гуляй, что хошь делай — кайся или снова на дорогу выходи. Мне ты не нужен.

И опер медленно двинулся по тропинке между могилами. Этот Источник — впрочем, как и все подобные ему — доверия Рыбакову не внушал. Блефовал Опанас, не станет Кных мелочиться, с отщепенцами счеты сводить. И за добычей в какой-то супермаркет лапу не потянет. А тогда что, ловушка?.. Значит, на Алтуфьевское шоссе пойдет подстава — засаду уведет, а то, что они в супермаркете возьмут, уплывет «с пересадкой» в другом, уже кем-то выверенном направлении, так?..

Рыбаков дошел до машины, смахнул с капота мокрую листву. «Засаду ставь! — думал он, вздымая фонтанчики грязных брызг. — Ишь, хитрован! Я опер. Мне придется рассказать, откуда информацию почерпнул. Не бабка же нашептала… А может, и впрямь решил Опанас Кныха сдать? Почему бы и нет. Всему розыску известно, что их пути-дорожки пересеклись. Кныха, значит, собираются на сходняке короновать, а у Опанаса вроде бы информация имеется, будто главарь взятое в инкассаторской машине на Волхонке кому-то из своих покровителей вручил. Знать бы, кому и сколько!..»

Опер покосился в зеркальце заднего вида, но слежки не заметил. Нужно было еще смотаться в управление, а оттуда — в Раменки в морг, забрать заключение на Конокрадова.

7

Акинфиев снял свой старый китель с потертыми рукавами. Этот молодой нахал Рыбаков как-то высказался: мол, не следователь, а бухгалтер в нарукавниках. Что ж, нарукавники — это, пожалуй, идея, хотя и запоздалая: едва ли в ближайшем будущем придется носить форму. Станет скучно — пойдет куда-нибудь в домоуправление или как оно сейчас называется, юрисконсультом, силы-то еще есть, слава Богу. Будущий специалист по заливающим и заливаемым соседям дождался окончания обеденного перерыва и отправился на прием к Шелехову, но тут его поджидал сюрприз в лице Кирилла Николаевича и Маши Авдышевых.

— Вы ко мне? — удивленно спросил Акинфиев у заплаканной вдовы самоубийцы.

— К вам. Или к прокурору, — сердито буркнул вместо нее дядя Виктора и демонстративно не подал следователю руки.

— Прошу, — пригласил Акинфиев нежданных посетителей к себе.

С минуту все молчали, словно заслушались воркованием голубей за окном.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил хозяин кабинета. Кирилл Николаевич прокашлялся, засучил руками по карманам.

— Курить у вас можно? — осведомился он.

— Можно, — разрешил следователь. — Заодно и мне сигаретку ссудите, коли не жалко.

Закурили. Акинфиев на всякий случай включил спрятанный под столом магнитофон.

— Слушаю вас, — сказал он.

— Ну, рассказывай, рассказывай, чего слезы-то лить… Я вот что, Александр Григорьевич. Я Виктору за отца, говорил уже. Так что сызмальства знал его лучше, чем он себя, и еще раз уверяю: не тот он был человек. Вам, конечно, лишнее дело заводить неохота…

— Ну, это вы за меня не решайте, — обиделся Акинфиев. — Из каких таких соображений вы сделали этот вывод, не пойму?

— Да вы не сердитесь. Я, может, погорячился давеча, аргументов-то у меня не густо. Маша мне кое-что рассказала из их отношений тогда… я так и подозревал.

— Маша, — провозгласил Акинфиев тоном строгого учителя. — Мария Григорьевна, повторите мне все здесь, сейчас. И давайте отнесемся друг к другу с уважением. Итак, вам стали известны факты, проливающие свет на причину самоубийства гражданина Авдышева Виктора Степановича? У вас появился повод для возобновления уголовного дела? В чем вы видите состав преступления, и кто, по-вашему, повинен в этой смерти? Может быть, вы хотите доказать, что это была насильственная смерть?.. — вопрошал Акинфиев, а сам думал: — «Господи! Куда меня понесло? Чего я на бедную вдову навалился?»

Родственники смотрели на него едва ли не с ужасом. Впору было приносить извинения, но следователь лишь умолк и сделал несколько жадных, глубоких затяжек.

— Четырнадцатого августа около полуночи у нас дома скандал был, — тихо заговорила Маша. — На почве, так сказать, ревности.

— Что, впервые?

— Да нет… Виктор изменился. За последний месяц сам на себя перестал быть похож. Понимаете, сама не знаю, что с ним стало. В июле он ездил в Ялту. Раньше не пил совсем — работа, да и не любил он этого. А после возвращения оттуда стал в гараже задерживаться, с дружками выпивать… В меру, конечно… Четырнадцатого августа им дали зарплату за июль. Пришел поздно, в девять. Спать завалился. Мне говорил, что готовит машину к рейсу на Севастополь. Собирался шестнадцатого уезжать. Днем я деньги у соседки заняла… у той самой, что мне потом на Первомайскую звонила — Кудиной… К вечеру обещала отдать.

— Когда?

— Ну, четырнадцатого же… А он пришел и уснул. Я в его карман полезла за бумажником и нашла фотографию какой-то девушки в бикини. У моря, под пальмами… На обороте надпись была: «Мы скоро встретимся с тобой!» Я, конечно, сразу все поняла. Это слова из песни на кассете, которую Виктор в дорогу брал. А тут, значит, опять на юг — в Севастополь. Понятно же, где они должны были скоро встретиться. Кассету небось вместе в его кабине слушали.

— Где она? — насторожился Акинфиев.

— Кто? — не поняла Маша.

— Фотография?

— Он ее порвал. Клялся и божился, что знать эту подругу не знает, что не изменял мне, а карточка оказалась в почтовом ящике, он ее просто так взял, хотел у себя в кабине к стеклу прикрепить. Правда, красивая… Только я ему не поверила.

— Почему?

— Не знаю. Не в себе я была, в положении как-никак. А может, наслушалась от его дружков, как они с собой в рейсы шлюх берут. Есть теперь такие, что на дальнобойщиках специализируются. О нем я так не думала, конечно, это уж потом все связалось.

— Вам о чем-нибудь говорит фамилия Конокрадов?

— Нет.

— Среди знакомых Виктора не было человека с такой фамилией? Конокрадов Артур Алексеевич?

— Нет, не было, он никогда при мне этой фамилии не произносил.

Акинфиев встал и подошел к сейфу.

— Скажите, Маша, а почему вы решили, что это может иметь какое-нибудь отношение к его самоубийству? — спросил он.

— Н-не знаю… — протянула вдова после небольшой паузы.

— Это я решил, — вмешался в разговор Кирилл Николаевич, дрожащими пальцами разминая новую сигарету. — А почему… потому что она вам не все рассказывает. Потому что я однажды свидетелем был… Ты уж, Манька, прости, но давай до конца, иначе какой смысл?.. Свидетелем был, как они на пикнике повздорили.

— Кто?

— Да вот, — кивнул он на родственницу, — Манька с Витюшей. Ох, и повздорили! Не то слово… С матом и мордобоем.

— Дядя Кирилл!

— Ладно, чего уж. Он ей тогда в лоб кулаком звезданул. Даже ногой хотел сгоряча добавить, да я вмешался. И мне, который за отца ему, перепало. Крик — на весь берег. Мы тогда на Днепр под Смоленск выехали семьями, там у моего приятеля дача.

— И что же? — не очень понимая, к чему клонит родственник, уточнил следователь.

— Что? Вот именно, что. Насилу я его упросил, чтобы помирился. Уехать хотел. «Никуда она, — говорил, — не денется! Подумаешь!» Грубый был пацан, что и говорить. Когда бы мы с матерью не вмешались — разбежались бы, всего и делов-то. Он другую бы себе нашел…

— Дядя Кирилл! — взмолилась вдова.

— Ладно, помолчи уж… В общем, не мог он из-за семейного скандала из окна сигануть. Мужицкого характера, не интеллигент какой, понимаете?

Акинфиев отвернулся, порылся в целлофановом мешке.

— Так из-за чего, говорите, на пикнике ссора вспыхнула? — спросил он и покосился на Машу.

— Показалось ему спьяну, что я с одним человеком перемигнулась.

— А вы не перемигивались?

— Да нет же, нет! Правда, нет…

— А если бы да, то что? — снова заговорил Авдышев-старший. — Взрывной был, они тогда только поженились — двух месяцев не прошло.

— Значит, способен был на ревность? А вы говорите, — усмехнулся Акинфиев и, аккуратно закрыв сейф на все обороты, вернулся к столу: — Мария Григорьевна! Посмотрите внимательно. Вот такую фотокарточку вы нашли в бумажнике мужа четырнадцатого августа?

Родственники склонились над столом. Потом они синхронно подняли глаза друг на друга и снова опустили их — на фотографию прекрасной незнакомки.

— Прочитайте надпись на обороте. Маша поднесла карточку к лицу.

Зубы вдовы забили чечетку, глаза угрожающе выкатились. Акинфиев кинулся к графину с водой.

— Да… — еле слышно произнесла несчастная женщина.

— Не ошибаетесь?

— Точно, это она, она, та самая! А откуда она…

— Маша, здесь вопросы задаю я, — напомнил хозяин кабинета.

Когда старик Акинфиев брал верный след, волосы на его руках становились дыбом и лицо начинало краснеть от ушей. Ему показалось, что Кирилл Николаевич торжествующе улыбнулся, и ничего удивительного в этом торжестве не было.

— Красивая женщина, — снова, ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес следователь. Он забрал карточку, снова полез в сейф и уложил в его чрево изъятый в квартире Конокрадова предмет, который неожиданно приобрел устойчивые признаки вещдока. — Прямо женщина-вамп!

— А я что говорил? — воскликнул родственник покойного.

— Вы, Кирилл Николаевич, ничего такого мне не говорили. А теперь сказали. Хотя, я подозреваю, тоже не все.

Следователь выключил магнитофон, достал из портфеля чистый лист бумаги со штампом в правом верхнем углу и отвинтил колпачок старомодной, как он сам, керамической авторучки с закрытым пером, подаренной ему месткомом к семидесятой годовщине Великого Октября.

* * *

— Что-о?! — опершись на кулаки, встал из-за стола Шелехов. Губы у него посинели, как у сердечника со стажем. — И это, по-твоему, основание?!. Из-за того, что два трупа мысленно имели одну и ту же женщину на фотографии?.. Старик, я был о тебе лучшего мнения. Отказать! Отказ мотивировать явным отсутствием состава преступления.

— Получены объяснения по заявлению гражданки Авдышевой, — робко попытался вставить Акинфиев.

— Без производства следственных действий! Никакого повторного обыска, никаких допросов свидетелей.

Акинфиев встал, молча собрал бумаги со стола начальника и направился к двери.

— Погоди, Александр Григорьевич, — устыдившись своей вспыльчивости в разговоре с хорошим человеком, остановил его Шелехов. — Есть нюансы, в которые ты меня не хочешь посвящать?

— Нет.

— А что есть? Чутье, да?

— Темная сторона луны. Маленькая ложь потерпевшего. Может, он от жены загулял. Но рейса никакого не было. Следы, согласись, можно замести. Смерть все-таки… Кто с ней добровольно встречи ищет? Так почему не проверить?

Шелехов снова порывисто встал, прошелся по кабинету.

— Все это от лукавого! — раздраженно бросил он. — Делать тебе, что ли, нечего? В частном порядке, в свободное от работы время — пожалуйста. Короче говоря, основание к возбуждению уголовного дела считаю недостаточным, а ты можешь обжаловать у Демидова.

— Да я посоветоваться хотел. Знаю, что дел у нас невпроворот, — извиняющимся тоном проговорил Акинфиев.

— Прости, Александр Григорьевич, за прямоту: ты через три месяца слиняешь на заслуженный отдых, а дело это — дохлое, и повиснет оно на ком-то другом. Не хватит ли нам «висяков»?.. Вот и соображай!

— А если…

— «Если бы да кабы, да во рту росли грибы, и был бы не рот, а огород!» — выдохнул Шелехов.

Акинфиев потоптался, всесторонне оценивая народную мудрость.

— В огороде грибы не растут, — наконец произнес он не очень уверенно.

— Что?

— Я говорю, грибы в огороде не растут. В лесу они растут, грибочки-то, — проинформировал старик и вышел из кабинета.

«Ну и не надо ничего! — думал он, машинально двигаясь по коридору. — Может, гак оно и нужно. Л то и вправду: я уйду, а им еще чего-то раскручивать. Нехорошо получается, вроде деньги занял и не вернул… А, черт с вами со всеми! Авдышеву этому не все ли теперь равно? Да и Конокрадову тоже…»

Старый следователь заперся в своем кабинете и принялся изводить запасы чернил в своей «самописке», как говорили в дни его молодости.

В этот день ему удалось оформить прекращение еще двух дел. Мотивировка была весьма туманной, но он не сомневался, что прокурор подпишет копии постановлений в предусмотренный законом суточный срок.

8

Солист ансамбля «Миг удачи» Аркадий Черепанов возвращался домой после очередного концерта в ДК строителей. Концерт прошел не очень удачно — не тот контингент, да и фонограмма во втором отделении подвела. Но банкет строители закатили отменный, и общей картины стремительного восхождения группы к вершинам шоу-бизнеса этот маленький провальчик не испортил.

Название ансамблю Аркадий придумал сам и команду подобрал классную. Еще три года тому назад никто не мог предположить, что все так удачно сложится — найдется спонсор, объявится соло-гитара из некогда легендарного коллектива, удастся перетащить длинноногую, грудастую солистку из Воронежа. И не на безрыбье ведь стали восходить — групп в Москве пруд пруди, да каких! А тут половина и грамоты нотной как следует не изучила.

Поначалу не находился свой стиль, сказывалась несыгранность, разные взгляды на музыку и жизнь мешали работать. Пришлось избавиться от некоторых поборников «высокого искусства», а вместо «лица необщего выраженья» придумать наглую рожу, весьма противную, но потому броскую и запоминающуюся. Причина долгой раскачки вскрылась сама собой. Стихи Тютчева и сонеты Шекспира, навязанные грамотеями, с этой рожей рознились; музыка, написанная профессионалами для других, не звучала; дешевая отечественная аппаратура и вовсе не сулила успеха. Потом Черепанов рискнул написать текст сам, сыграли для пробы — и зазвучало, и понеслось, покатило!

Полтора года ребята мыкались по клубам и окраинным дискотекам, со случайными подпевалами-стяжателями, на аляповато сработанных народными умельцами гитарах, пионерским барабаном — как вспомнишь, так вздрогнешь! Но вот теперь — тьфу! тьфу! тьфу! Последние две недели показали: жить «Мигу удачи» суждено не один миг и, похоже, весьма неплохо. Четыре концерта в следующем месяце, третье место на телеконкурсе ВИА — и это в самом начале пути, едва три года минуло со дня основания.

Две песни, авторство которых принадлежало ему, Аркадию Черепанову, обеспечили прорыв. В текстильном институте ошалевшие от восторга студенточки бросали на сцену цветы и пикантные детали туалета. Все шло к тому, чтобы на летние гастроли «Миг» поехал в окружении фанов, как и подобает солидному, уважающему себя коллективу.

Электричка застряла на переезде и опоздала на двадцать минут. Впрочем, Черепанов на часы не смотрел. Он просто зашагал в конец перрона, в темноту, срезая углы по пути к своему дому.

Квартира досталась ему от матери-алкоголички, которая отошла в мир иной где-то в районном ЛТП. Вернувшись из армии, он уже не застал ее в живых и, по правде говоря, не очень-то убивался. Мамаша, царство ей небесное (хотя вряд ли такие туда попадают), была, конечно, та еще. Хотел учиться музыке — не позволила, накопил денег на магнитофон, а она возьми да и обнаружь тайничок — только магнитофон и видели! Все пропила, неделю гуляла, сожителей водила, пока участковый не вмешался.

Доармейскую свою жизнь Черепанов старался не вспоминать. И то сказать, что это была за жизнь? Ежевечерние попойки, драки, девки неприкаянные, такие же, как он сам, обшарпанные гитары, шесть приводов в детскую комнату до восьмого класса. Потом ПТУ, учился на краснодеревщика, бросил, полгода вообще дома не появлялся — оборудовал себе конуру в брошенном щелястом вагоне.

Теперь он твердо знал, зачем живет. Деньги, которые принесут славу, и слава, которая будет приносить деньги — такое сформировалось у него жизненное кредо. Все чаще и чаще возникали в его воображении классная тачка, квартира в столице, дорогие кабаки, влиятельное окружение. И ничего зазорного, аморального или предосудительного Черепанов в своих мечтах не видел, потому что считал их такими же естественными, как дыхание. Он был уверен: такие мысли посещают всех без исключения, но не все способны этого добиться. Но уж коли подфартило — надо не останавливаться, идти вперед, хотя бы и напролом. Пусть неудачник плачет!

В ночном киоске Черепанов купил бутылку вермута, пачку

«Данхилл» и банку тресковой печенки. У киоска стояла нищенка. При виде этих попрошаек Черепанову хотелось плеваться. Он не понимал, как это другие им подают. Была б его воля, он бы уничтожил эти отбросы человечества.

Молодой честолюбец прошел не по двору, хотя так было ближе, а по центральной улочке микрорайона. В последнее время он стал замечать, что земляки его узнают. Может, это только казалось, но все равно было приятно — признание не за горами, еще гордиться будут тем, что ходили с ним по одним улицам. Теперь, когда удача улыбалась ему во все тридцать два зуба, хотелось, чтобы миг ее длился как можно дольше.

О том, что сегодня Черепанов вернется поздно, Убийца знал: он был на первом отделении его концерта в ДК строителей. Дикие звуки и дебильные слова усилили ненависть. Безмозглый и бездарный подонок лез к славе и богатству, отринув стыд, совесть, элементарную брезгливость. Впрочем, тщетно искать сих материй в мире, где их не может быть, потому что не может быть никогда.

Концерт должен был стать для Черепанова последним, вечер этот — тоже: подготовка к убийству одноклеточного существа и так заняла слишком много времени.

Машину Убийца оставил во дворе соседнего с черепановским дома. Для того чтобы попасть во двор, нужно было выйти на улицу и обойти дом вокруг. Но мститель давно подготовил другой путь отступления. Из подвала во двор вела вечно запертая на ключ дверь, нужно было только спуститься на пролет ниже первого этажа. Ключ Убийца давно изготовил и носил в заднем кармане брюк. В кармане куртки лежали надежные отмычки от примитивных замков квартиры. Их уже удалось проверить, когда хозяина дома не было.

Туфли, обутые поверх «боксерок» с пропитанными кайеннской смесью подошвами, из-за непогоды Убийца снял в подъезде. Туфли отправились в целлофановый пакет, затем в сумку из черной кирзы. Руки он смазал специальным составом еще в машине; тюбик с мизинец величиной стоил баснословно дорого, зато об отпечатках пальцев можно было не беспокоиться. Теперь прежде всего следовало пройти незамеченным по лестнице. К счастью, лифт работал исправно, и даже обитатели второго этажа предпочитали лишний раз не тыкаться в темноте. «Надо б лампочку повесить: денег все не соберем…» Бесшумно преодолев двенадцать пролетов, Убийца притаился, прислушался и, не скрипнув заранее смазанной дверью в вестибюль, через несколько секунд оказался перед крашеной фанерной дверью двадцать четвертой квартиры, где проживал Черепанов. Пока возился с нижним замком, кто-то дважды вызывал лифт. И хотя мститель знал наверняка, что Черепанов приедет через час последней электричкой, всякий шум в столь позднее время заставлял вздрагивать.

Наконец Убийца вошел в квартиру, запер за собою дверь. Свет он включать не стал, тоненьким лучом фонарика ощупал пол в прихожей, тумбочку с телефоном; в комнате — шкаф, диван, полки с кассетами, недорогую аппаратуру в углу у кровати. Пахло не то мылом, не то освежителем воздуха. В кухне открыл холодильник, всыпал в бутылку с остатками вермута снотворное — дозу рассчитал часа на два сна. На плече Убийцы висел в кобуре пистолет с глушителем, но лишь на самый крайний случай. Все должно было выглядеть естественно, насколько естественно может выглядеть смерть. Пальба привлечет внимание, понаедут менты, и тогда еще, чего доброго, не успеешь расправиться со всеми. Наказание Убийцу не страшило, но оно должно было последовать потом — после смерти седьмого, не раньше. Если хоть один из семерых останется в живых, все потеряет смысл.

Кто-то позвонил в дверь. Кто это мог быть в двенадцатом часу?! Не сам же хозяин! Звонок повторился, затем еще раз… и еще… Этого только не хватало! За все время, которое пришлось потратить на изучение Черепанова, к нему приходили трижды, да и то по выходным дням, засветло.

Убийца осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок. На площадке стояла долговязая размалеванная девица, которую он прежде никогда не видел. Потоптавшись некоторое время, она вызвала лифт и спустилась вниз. Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь бормотанием телевизора в квартире наверху.

Мститель вернулся в комнату и сел в неудобное потертое кресло. Сумку он спрятал под кровать. В ней были туфли, перчатки, баллончик с нервно-паралитическим газом, фальшивый паспорт, темные очки, камуфляжная маска, накладные усы. Все это в случае чего могло очень даже пригодиться. Остальное было спрятано в одежде — плотной, облегающей, не оставляющей ворсинок и не рвущейся, одежде, в которой он переплывал водоемы, лазил по деревьям, которую, живя в палатке в лесу, не снимал по нескольку суток, чтобы она стала второй кожей. В карманах, помимо отмычек и ключа от коридорной двери, лежали прочный капроновый шнур и нож с острым широким лезвием, автоматически выбрасывающимся из костяной точеной рукоятки. Оставалось только ждать…

Аркадий Черепанов свернул за угол дома. До подъезда оставалось шагов тридцать, когда с противоположной стороны его окликнул женский голос:

— Черепашка!

В свете уличного фонаря музыкант увидел высокую блондинку и тут же узнал в ней Дану — свою недавнюю знакомую по белорусским гастролям. «Черт тебя принес на мою голову!» — выругался про себя Аркадий, но вслух ничего не сказал и шагнул навстречу девице:

— Ой, какие лю-уди без охраны! — дурашливо протянул он. — Здравствуй, милка-сексапилка, какими судьбами?

Блондинка буквально сдавила его в объятиях.

— Соскучилась, — заговорила она с прибалтийским акцентом, — вот и приехала. Ты мне не рад?

Черепанов высвободился из цепких женских рук и подумал, что развлечься не помешает: телка была классная.

— Еще как рад! — ответил он. — Давно ждешь? Жительница ближнего зарубежья принялась рассказывать, что приехала в Москву с подругой по каким-то челночным делам да решила сэкономить на гостинице и вспомнила о нем, об их ночах в Витебске. Пока они шли к подъезду и поднимались на лифте на шестой этаж, она на радостях не переставала лобызать своего избранника.

Аркадий впустил нежданную гостью в квартиру, помог снять плащ, включил свет на кухне.

— В прихожей лампочка перегорела, все забываю купить, — объяснил он.

— Много работаешь?

— Приходится, — не без позерства проронил Черепанов и включил магнитофон. — Гастроли, запись на студии, недавно выступили по телевидению — выходим в люди!

Вспыхнул свет в комнате, хозяин прижал к себе дочь янтарного моря, присосался к ее накрашенным губам.

— Ой, я привезла ликер! — вдруг вспомнила Дана. — Настоящий литовский — из Вильнюса. Специально для нашей встречи.

— Молодец! Дойдет и до ликера.

Они удалились на кухню. Аркадий достал из пакета покупки, вылил в стакан остатки вермута из холодильника.

— Пей, согреешься, — протянул он девушке емкость с вином и плеснул себе из новой бутылки: — Ну, за тебя!

— За нас, за нашу встречу! — сказала гостья.

Выпили, снова слились в поцелуе. Под крик «Осторожно, порвешь!» Аркадий рывком стащил с Даны мохеровый свитер. Принялся расстегивать юбку.

— Все, все, все потом! — отстранилась девушка и, чмокнув хозяина квартиры в щеку, поспешила в ванную.

Кто-то из соседей постучал по батарее. Черепанов вернулся в комнату, убавил звук и перенес магнитофон на кухню. В ванной лилась вода, из музыкального ящика лился чей-то визгливый козлетон.

Ты помнишь день в начале мая, Который стал для нас судьбой? Не забывай меня, родная, Мы скоро встретимся с тобой!

Сей шедевр Аркадий сочинил еще в армии и, разумеется, записал в дембельский альбом. Потом вирши в стиле ковриков с лебедями стали припевом к первой песне «Мига удачи». Незамысловатую мелодию подхватили, намурлыкивали под гитары во дворах, крутили на дискотеках. Барышни не очень строгих правил слали свое фото в бикини, цитируя последнюю строку припева. Умники с их Шекспирами были посрамлены.

Дана вышла в хозяйском халате на голое тело, тряхнула мокрыми волосами.

— Тащи все туда! — протянул ей Черепанов две тарелки с закуской.

— Что за подружка у тебя на зеркале в ванной? — поинтересовалась гостья.

— А-а, эта?.. Поклонница, наверно, — поморщился Аркадий, давая понять, что не придает значения какой-то из своих многочисленных фанаток.

— Такая же, как я? — усмехнулась Дана.

— Ты лучше, — сказал он и заткнул ей рот поцелуем.

— И где ты с ней познакомился?

— Да что ты привязалась? Ревнуешь? — засмеялся Черепанов. — Знать ее не знаю. Кто-то бросил фотографию в почтовый ящик. Ладно, давай-ка лучше выпьем!

— Лучше чем что? — лукаво прищурилась блондинка. — Я ее где-то видела.

— Далась она тебе, — начал сердиться Аркадий.

— Нет, правда. Похожа на какую-то артистку.

— Все они… похожи на артисток.

— Ты собирался переехать в Москву? — наконец сменила тему девушка.

— Пока не получается. Квартира в Москве стоит в пять раз дороже этой. Расскажи лучше, как ты жила это время.

Дана стала рассказывать о своем ближнезарубежном житье-бытье, которое сводилось к регулярным рейсам за турецким тряпьем да эпизодическим тщетным попыткам выйти замуж. «Вот еще одно доказательство того, что все хотят разбогатеть. А я удачно ей подвернулся», — подумал Черепанов, и ему стало скучно. Но разочарование длилось недолго, неожиданная встреча была очередным мигом удачи, и так к этому следовало относиться сейчас и впредь, не строя глобальных планов и не ожидая перемен.

Халат на груди Даны распахнулся. Аркадием овладела грубая, почти животная похоть. Он схватил девушку за грудь, повалил на диван.

— Постой… погоди, — заговорила она традиционные женские слова, все теснее прижимаясь к мужчине всем телом. — Куда ты спешишь, у нас вся ночь впереди…

Он отпустил ее, отдышался, снова наполнил стаканы, чтобы захмелеть и забыться.

— Ты зеваешь. Плохо спала? — спросил он, заметив очередной зевок украдкой.

— Не знаю. Поезд… а может, перемена климата. Совсем ничего не вижу, туман в глазах. За что пьем?

— Не все ли равно? — усмехнулся Аркадий и залпом осушил свой бокал. — Пойдем потанцуем! — пригласил он и не очень-то галантно потянул свою даму за халат.

Закружили по пятачку между журнальным столиком и кроватью. Обхватив гостью, Черепанов чувствовал, как тяжелеет, повисает на нем ее податливое, горячее тело, и понял, что эта самка готова лечь под любую особь мужского пола моложе восьмидесяти лет. А миром, воображаемым успехом, наполеоновскими планами и мнимой исключительностью представляет для нее интерес разве как хозяин квартиры, где можно переночевать. Хотелось чего-то возвышенного, хотелось услышать комплименты, растянуть удовольствие, помечтать.

«Сучка! — с ненавистью подумал Черепанов, которому надоело носить по комнате обмякшую девушку. — Все они куркули, эти чухонцы, своего не упустят!»

Придерживая ее за талию, он свободной рукой сорвал покрывало, швырнул гостью на постель и отправился под душ.

Когда он вернулся, Дана спала, свернувшись калачиком и закутавшись в одеяло. Кассета кончилась, из магнитофона раздавалось шипение, похожее на храп.

«Алкашка! — сообразил Черепанов. — Точно, алкашка. Два стакана вермута — и готова».

Он погасил бра, выключил магнитофон и лег рядом, но уснуть не мог, все пытался разбудить ее, повернуть к себе, чувствуя, как нарастают возбуждение и злость от того, что девка просто продинамила его. И угораздило же тогда дать ей свой адрес! Наконец он устал бороться с бесчувственным телом, лег на спину и потянулся за сигаретами.

Цепкая рука из-под кровати схватила его за запястье и рванула вниз. Черепанов описал дугу и грохнулся на паркет ничком. Чье-то колено больно уперлось между лопатками, послышался щелчок, и холодная острая сталь легла на сонную артерию.

— Значит, ты не знаешь, кто изображен на фотографии в твоей ванной? — в самое ухо жарко проговорил незнакомец.

Черепанов плохо расслышал слова, но сейчас весь его гнев был направлен против залетной девицы, храпевшей у стены. Так вот оно что! Вошла, а потом впустила сообщника, пока он был в ванной. И сейчас не спит, поди, притворяется, сука!

— У меня… у меня нет ничего, — простонал он. — Бери что хочешь.

Лезвие продавило кожу, по шее стекла капелька крови.

— Так кто же там все-таки на фотографии, Черепок?.. Не слышу!

Аркадий замычал как немой.

— Что-то я тебя не узнаю, сволочь! Пять лет тому назад в компании своих корешей ты вел себя иначе, не так ли?.. Куда храбрость-то подевал? Пропил?.. Пьяным шлюхам раздарил?

— О чем… что ты… что тебе?..

— А ты не знаешь?.. Смерть за тобой пришла. За все надо платить, парень. Думал, смерть моей жены с рук сойдет, как вода?

Черепанов задыхался, колено упиралось в спину все больнее, проламывало позвонок; цепкая пятерня за волосы прижимала голову к грязному паркету. О том, чтобы вырваться, не приходилось и думать — одно резкое движение могло стать последним.

— Ты знал, тварь, как ее хоть звали-то, мою жену? Катя ее звали. Варфоломеева Екатерина Михайловна. У нас должен был родиться ребенок. Вы убили его в ней, а потом сожгли их в машине. Думал, все в прошлом, да? Она будет лежать в могиле, а ты свои поганые песенки распевать да девок трахать?..

— Н-ннне… я не… — пролепетал Черапанов, чувствуя, что глаза вылезают из орбит. — Не я-а!..

— Не ты?!.

— Она с-сама…

— Что сама, падаль?!. Что сама? Себя изнасиловала?.. Я же рожу твою навек запомнил, мразь! Ты сейчас сдохнешь, а перед моими глазами рожа твоя всю жизнь маячить будет! Не ты ее в машину заталкивал, не ты ногами меня метелил, мразь?!

— Она… потом мы… мы ушли уже, она сама… спичку в бак! Сама себя…

Убийца вдруг со всей отчетливостью понял, как бесполезно и противно вести душеспасительные беседы с этим подонком, да и со всеми остальными тоже. Раскаются они, как же, жди!

Убивать их, тварей, убивать! Сразу, без разговоров, не разглядывая глаз и не нюхая мочи.

— Увидишь ее там, передай от меня привет, — сказал он с неподдельным спокойствием и, навалившись всей тяжестью на Черепанова, полоснул лезвием по горлу. Тело выгнулось дугой, дернулось и застыло, хрип из располосованной глотки перешел в шипение, в лунном свете заблестела, забулькала, полилась на паркет грязная кровь.

Убийца встал, вытер свое оружие полой махрового халата, положил в карман. Затем он взял со стола кухонный нож, обмакнул в кровь, вложил в руку спящей шлюхи, прижал пальцы к рукоятке. Отворив дверцу шкафа, мститель засунул его глубоко под ворох неглаженого белья. На кухне нашел бутылку из-под вермута, в котором растворял снотворное, завернул в льняное полотенце и положил в сумку, туда же отправился липкий стакан из раковины.

В ванной Убийца осмотрел себя в зеркале, снял прикрепленную скотчем фотографию, спрятал в карман. Убедившись, что на руках, лице и одежде нет крови, он погасил свет и тихо вышел из квартиры.

Шел второй час ночи, лестница была пустынна, никого не оказалось и в парадном. Убийца спустился в полуподвал, отпер замок запасного выхода, вышел во двор, затем запер дверь на два оборота и, держась высокого фундамента вплотную, дошел до второго подъезда.

Здесь мститель натянул туфли прямо на борцовки, приклеил усы, надвинул на глаза козырек кожаной кепки-восьмиклинки и не спеша направился на параллельную улицу — к тому месту, где его ждала угнанная машина. Хозяин тачки уехал в командировку на один день, это Убийца знал точно. До утра машину предстояло вернуть во двор дома, где жил ее владелец.

Оставалось заехать в лесок и сжечь в заранее приготовленной яме одежду и борцовки: убийство получилось «грязным», для следующего раза придется доставать амуницию.

Он не верил, что семеро негодяев незнакомы друг с другом. Прознав об убийстве этих троих, остальные могут скрыться, изменить фамилии, наконец, явиться с повинной. Такой оборот его не устраивал: никаких судов! Никаких адвокатов, потрясающих характеристиками с места работы! Смерть, только смерть! Его суд — Высший, единственно справедливый. Поэтому отсиживаться и выжидать было нельзя.

«Это третий, Катюша. Встречай. Упокой, Господи, душу ее», — мысленно проговорил Убийца, остановившись на красный сигнал светофора.

* * *

Монах Иероним все чаще подумывал о схиме. Солдатом он попал в плен к нехристям, был насильно обращен в басурманскую веру, но принял все это как кару Господню. Потом он бежал, его поймали, зверски избили, едва жив остался и едва не повредился рассудком. Когда же его обменяли на двух «воинов Аллаха», оказалось, что Родине нет никакого дела до ее защитника. Год прожил солдатик у родителей и вдруг узнал откровение Божие. Местный священник отец Валентин помог ему принять постриг, дабы бежать от мира, репутации деревенского дурачка, и самого себя, наконец. В монастыре он нашел желанный покой. Вероятно, только слова этого инока Иеронима, забытого в миру Николая Кочура из Косина, и долетали до Всевышнего, хотя до прощения было, как до небес:

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день, — говорил монах, закатывая блекло-голубые глаза к небесам. — Дай мне вполне предаться воле Твоей святой».

Молитва оптинских старцев, включаемая им в утреннее правило, помогала дожить до заката. С заходом солнца приходил страх.

9

Ночью Акинфиев почти не спал из-за холода; в субботу должны были пожаловать гости, а потому нужно было сэкономить дров. Два раза он вставал и пил разрекламированные желудочные снадобья, вспоминая кулинарные изыски покойной супруги. Никогда при ее жизни следователь на живот не жаловался, а теперь питается как попало — вот и результат.

Под утро он раскочегарил самый что ни на есть настоящий примус. Газа в баллончике было достаточно, просто запах керосина напоминал детство. Затем владелец замка заварил чаю из смородиновых листьев и запил им традиционную квашеную капусту с луком.

В семь часов, когда следователь собирался уходить, позвонил Довгаль.

— Слышь, Акинфий, — сказал отставной прокурор, — ты презент-то мой забери. Он на крыше «Москвича» не уместится, а дома всем мешает.

— Непременно, Владимир Борисыч, закажу транспорт, ожидай. Как твое драгоценное?.. Завтра — сбор, играем на деньги.

— А то! Единственный, можно сказать, источник моего существования, — трескуче рассмеялся военный законник. — Ты-то как, в норме?

— Я в норме, если не считать больного ливера.

— Ну, уж это ты брось! Завтра ливер сдобрим облепиховым маслом, снимет как рукой!

— Спасибо вам за внимание к нам, — поблагодарил старик, взглянул на часы и поспешил откланяться: — До вечера, стало быть. Пошел расследовать.

— Ой, не споткнись, Акинфий! — шутливо предостерег Довгаль. — По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут!..

Следователь подхихикнул, мысленно согласившись с собеседником, положил трубку и вышел в зябкий ноябрь.

Настроение было под стать слякотным сумеркам года. Превозмогая тусклое «не хочу», Акинфиев сел в автобус и поехал к Авдышевой.

Странную фотографию он отдал вчера Фирману в лабораторию. Криминалист был многим обязан Акинфиеву, отличался надежностью и основательностью, за что получил созвучное фамилии прозвище Фирмач. Исключительно по знакомству Фирмач обещал выжать из этой карточки что-нибудь годное хотя бы для первой, прикидочной версии. Но и без того изображение пышнотелой дивы в домах самоубийц давало основание для некоторых тривиальных мероприятий, первым из которых Акинфиев наметил установление возможной связи Авдышева с Конокрадовым.

Маша ждала, как договорились. В квартире пахло водкой. Почерневшее лицо вдовы несло на себе отпечаток бессонной ночи.

Женщина достала два альбома — большой и поменьше, свадебный. В этом маленьком альбоме уместилась вся их короткая и, судя по фотокарточкам, счастливая совместная жизнь.

«Да, есть с чего запить, — подумал Акинфиев. — Не приведи Бог пережить такое…»

Вот она в фате… Виктор вносит ее в квартиру на руках… На втором плане — машины с традиционными куколками на капотах…

Маша в кустах буйной врубелевской сирени…

Вот муж помогает ей сойти с подножки «МАЗа»…

— Он брал вас в поездки? — спросил следователь.

— Один раз. Недалеко, в Рязань.

Виктор жонглирует двухпудовыми гирями, как старинный ярмарочный силач…

«Ну с чего такому из окна прыгать?!» — мысленно воскликнул Акинфиев. На плоту…

— Это там, на Днепре, под Смоленском…

С маленьким альбомом было покончено довольно быстро. В большом были фотографии родителей Маши, родителей Виктора, разных родственников и даже каких-то важных прабабушек и прадедушек в костюмах начала века. Никого похожего на Конокрадова в недрах этого фолианта не было и быть не могло.

Фотография Артура лежала перед Акинфиевым, Маша посмотрела на нее и лишь пожала плечами. Карточки в альбоме она комментировала бесстрастно, как это делают вежливые хозяйки, чтобы развлечь докучливого гостя.

— Это его школьный друг, не помню, как звать… Это девочка из его класса, она приходила сюда к нам… Вот здесь мы в соборе Казанской Божьей Матери… Папины похороны… на Хованском… Мама Виктора… Это моя мама…

— У нее есть фотографии? — спросил следователь.

— Ну да, свои… И наши свадебные.

Дембельский альбом Виктора комментировался еще скупее.

Авдышев служил в войсках связи, в автобате шофером. На одной фотографии было начертано: «Лучшему разводящему части». Почетное звание подтвердил своей подписью командир полка, писарь шлепнул на полковничий автограф печать. Антенна, боевая точка с казармами в перспективе, авария на дороге, везде Виктор, однополчане — никого, похожего на Конокрадова.

— Маша, — задержал в руке Акинфиев перевязанную пачку писем.

— Эта песенка… про которую вы говорили…

— «Миг удачи»?

— Ну да, да… Послушать ее можно?

— Пожалуйста.

Вдова молча выдвинула из-под стола картонную коробку с кассетами и принялась искать нужную.

Письма были в основном ее и только четыре от Виктора. Эти послания выдавали человека, больше знакомого с баранкой, чем с авторучкой. Два присланы из армии, остальные — из рейсов.

В одном конверте была фотография, колонна большегрузных автомашин на пароме, на капоте одной — Виктор. Нет, определенно, никакого Конокрадова!

«А почему он, собственно говоря, должен быть? — с некоторым удивлением и даже стыдом за свой нелепый домысел подубился тираж, не было негатива. Потерялся или остался у кого-нибудь другого. Чего это я за тебя работаю, не скажешь?

— Ладно, ладно, Фирмач, не гневайся. Больше ничем порадовать не можешь?

— Порадовать не могу. А огорчить — всегда пожалуйста.

— Почерк? — по опыту догадался следователь.

— Вот именно, почерк. Ребята провернули все быстро, благо там и проворачивать нечего было. В графологическом коллекторе именно этого почерка нет. Но могу сказать, что почерк искусственный. Относительное расположение точки начала, направление движения при начертании, способ соединения элементов букв направлены на умышленное изменение. С какой целью, сказать не могу — маскировки или подражания почерку другого лица. Возможно, таким образом сей каллиграф выправлял свой хреновый почерк, но писал без разгона, срисовывал откуда-то или даже переводил букву за буквой со шрифта. Об этом свидетельствуют способы межбуквенных соединений. Соответствие однозначных признаков в различных одноименных буквах говорит об обычных условиях исполнения рукописи.

— Фирмач! — взмолился Акинфиев. — Мы люди темные, нам бы попроще.

— Как, еще проще? — деланно удивился эксперт. — Это же элементарно, Ватсон! Некогда мне с тобой возиться. Я есть хочу!

— Ты мне ее размножишь? — кивнул Акинфиев на фото.

— Ах ты, старый греховодник! — хихикнул Фирмач и погрозил пальцем.

— Да нет, мне для дела, — засмеялся следователь. Он собирался в субботу отправиться на поиски группы «Миг удачи» и, если таковая обнаружится, показать барышню музыкантам.

Эксперт молча взял открытку, как была, в пакетике, и понес в соседнюю комнату. Вернулся минут через пять, протянул Акинфиеву лист ватмана с масштабными цветными ксерокопиями. На листе уместилось четыре отпечатка; четыре соблазнительных девицы и четыре надписи на обороте: «МЫ СКОРО ВСТРЕТИМСЯ С ТОБОЙ!»

— Дашь образец почерка этого мужчины или этой женщины — идентифицируем в два счета, — пообещал Фирмач, — а пока все. Признаков изменения в тексте не выявлено.

Он надел байковую куртку с фланелевым воротником, повесил в шкафчик белый халат. Решено было пойти в пельменную напротив. Акинфиев не был голоден, но не хотелось и упускать случая поболтать со старым другом.

Юрий Лазаревич Фирман умел пить и не пьянеть на зависть самому чистокровному славянину и на страх антисемитам.

Акинфиева таким талантом Бог обделил, поэтому, согласившись отобедать с экспертом, старик примерно знал, на что идет. По пути взяли две бутылки «Столичной», Фирмач тут же «произвел экспертизу» — удостоверился, что водка не «самопальная», а нужного, одному ему известного розлива.

— У меня требуха воспалилась, колики по ночам, — робко посетовал Акинфиев в надежде на снисхождение.

— А я тебя по ночам пить не заставляю, — резонно возразил Фирмач, наполняя граненые стаканы.

От пельменей исходил приятный аромат, готовили их здесь вручную и добротно, и после выпитой «за тех, кто в море» водки пробудился аппетит.

«Бойцы» принялись вспоминать минувшие дни, ну и, разумеется, битвы, где вместе рубились они. Потом, после третьей, стали перебирать общих знакомых, иногда отпивая по глотку «за упокой».

— А зачем убийце нужно было рассовывать по почтовым ящикам жертв эти фотокарточки? — поинтересовался Акинфиев, чувствуя, что «дозревает до нужной кондиции» и потому спросить надо именно сейчас.

— Чего не знаю, старик, того не знаю, — отрывисто и четко ответил Фирмач. После определенного «набора высоты» его природное заикание исчезало бесследно. — Но чувствую своей шигокой гусской душой, что ты таки да будешь иметь дело с преступлением на сексуальной почве.

— Еще ч-чего! — икнул Акинфиев.

— Или с потусторонними силами. Может, фотокарточка эта заряжена черным магом и приносит несчастье?

Следователь наморщил лоб и задумался. Случайно или нет, но разговор о потустороннем вокруг этого дела зашел во второй раз.

«Если зайдет в третий, — почувствовал старик, — расследование лучше прекратить».

Разошлись они к вечеру, когда уже стемнело. Акинфиев хотел поехать домой, но тут с ужасом вдруг вспомнил, что обещал забрать у Довгаля кушетку, поймал такси и помчал к Рижскому вокзалу, рассудив, что в гараже прокуратуры уже никого не будет, и, так или иначе, придется нанимать грузовик.

«Лучше бы я новую кушетку купил, — подумал он, рассчитываясь с таксистом у дома Довгаля, — дешевле бы стало!»

В парадном не работал лифт, пришлось подниматься — медленно, с остановками — на девятый этаж; в квартиру Акинфиев звонил, обливаясь потом в своем тяжелом пальто из толстой ткани «Балтика». Он надеялся, что сумеет откреститься от подарка, но Довгаль горел желанием поскорее сбагрить лишнюю мебель.

Прокурор уже выставил кушетку в прихожую и робких возражений Акинфиева не принимал.

— Лифт не работает, — напомнил без пяти минут владелец антиквариата.

— А он никогда не работает, — обрадовал хозяин. — Жэк таким образом компенсирует злостную неуплату за жилье. Берись покрепче!

Кушетка была добротной, сработанной в начале века, с резными ножками, которые Акинфиеву больше всего нравились.

— Отложим до понедельника? — ухватился за соломинку Александр Григорьевич.

— Понедельник сам по себе день тяжелый. Где ты так набрался, Акинфий?

— С Юркой Фирманом в пельменную зашли, — смущенно признался страдалец и, дабы не потерять лицо, резво ухватился за резную ножку: — Потащили!

С пятого по третий этажи лестница не освещалась — кто-то позаимствовал лампочки «для дома, для семьи». Довгаль споткнулся и выронил ношу, одна из резных ножек отвалилась.

Довгаль вернулся за инструментом и тут же, на лестнице, приятели стали эту ножку присобачивать по новой (Акинфиев грешным делом подумал, не лучше ли подложить вместо нее пару кирпичей). Наконец произведение мебельного искусства вынесли во двор, новый хозяин отправился на мостовую выбирать грузовик, а старый сел на свою бывшую собственность и закурил.

— Уезжаете, Владимир Борисович? — поинтересовался сосед Довгаля, который вышел прогуливать собачку.

— Не дождетесь, — не слишком любезно ответил Довгаль.

И тут в качестве финального аккорда милый песик задрал над злополучной кушеткой ногу.

На этом, однако, мебельные мытарства не кончились.

Транспортировка диванчика в Лианозово обошлась еще в двести пятьдесят тысяч. «РАФ» оказался из бюро ритуальных услуг, а отечественные похоронщики печально известны своей безграничной алчностью.

Пятница кончилась для Акинфиева в сыром, нетопленом замке — там же, где и началась, разве что на дареной кушетке, которая обошлась немногим дешевле стула с бриллиантовой начинкой и потому казалась мягкой.

В довершение всех несчастий задремавшего Акинфиева разбудил звонок Шелехова. Заискивающим тоном начальник управления попросил своего подчиненного выйти на субботнее дежурство, поскольку молодой следователь Зубров собирался завтра жениться. Пожилой коллега жениха мысленно чертыхнулся и ответил согласием.

Ночью ему снилась собственная свадьба.

Будто на берегу синего моря в окружении пальм стоит белоснежный Дворец бракосочетания, к нему подъезжают шикарные автомобили (и среди них бежит вороной «Москвич» Довгаля), гости сплошь во фраках, их спутницы — в вечерних туалетах, украшенных бриллиантами. На рейде стоит белый пароход. Оркестр играет похоронный марш, и под печально-торжественные звуки выходит он, Акинфиев. «Горько!.. Горько!» — кричат пьяные гости. Он поворачивается к невесте для поцелуя и вдруг с ужасом узнает в ней… прекрасную незнакомку в бикини. Щелкает фотоаппарат, изображение застывает и начинает размножаться со скоростью печатного станка. «Кто в пятницу дело начинает, у того оно будет пятиться», — замогильным голосом вещает отставной военпрокурор и сатанически хохочет.

10

Старлей Рыбаков заранее прибыл на Никитский, объехал квартал, но ничего подозрительного не заметил. Супермаркет закрывался в двадцать три ноль-ноль, автомат отключал кассу, менялось освещение, служба безопасности совершала обход по подвалам и подсобкам, повсюду включалась сигнализация — потайная, установленная германской фирмой-партнером, и потому известная лишь избранным.

В супермаркете на ночь оставались четыре охранника. Пульт связывал все помещения и дублировался в отделении ВОХР третьего РУВД на Тверской-Ямской; патрульные машины объезжали супермаркет и три банка там же, на Никитском, каждые пятнадцать минут. Чтобы отважиться взять такую точку, нужно было иметь либо неограниченный боекомплект, либо своих людей в местных эшелонах власти. Тем более, этот странный план отхода по Алтуфьевскому шоссе на север…

В машине Рыбакова работала рация, он слышал все милицейские переговоры, но с каждым часом его сомнения усиливались. Информация Источника представлялась все менее достоверной.

«Ловушка, — решил Рыбаков к трем часам ночи, проводив взглядом „Мерседес“ муниципальной милиции. — Ловушка. Не для братвы Кныха, а для кого?..»

Он еще и еще раз переворошил в памяти — цепкой, сильной памяти человека двадцати семи лет, живущего в постоянном напряжении — все слова, сказанные Источником на кладбище, и снова споткнулся о неосторожную реплику: «Он меня в Калуге чекистам сдал». Об Опанасе Рыбакову было известно все, в том числе и о его калужских «гастролях». Никогда дела налетчика госбезопасность не раскручивала, так что, если он с испугу не оговорился, картина рисовалась очень даже определенная.

«Че-кис-там сдал… — полушепотом произнес Рыбаков, чувствуя, как между лопатками струится холодный пот. — То-то ты, падаль, разъерепенился: „Бери! Веди! Браслеты надевай!“

Вот, значит, в какие игры играть надумал, вот откуда ты такой шустрик — средь бела дня в ватнике по Москве рассекать! Гэбэшную крышу построил, так ведь?.. Они тебя, значит, отмывают, а заодно и Кныха взяли под колпак. Вот почему и ты, и Кных без мыла из любых захватов выскальзывали! Я теперь, выходит, у наследников «железного Феликса» под сапогами путаюсь, угрожая тебе компроматом?..»

Двадцатитрехлетнего Кныха явно перекупили и теперь прикрывали. Кто именно — Рыбаков не знал, но догадывался, что участие самого старика в деле поимки банды нежелательно. А налет на супермаркет если и состоится, то только затем, чтобы повести мента за собой, выманить на Алтуфьевское шоссе, а там расстрелять в заварухе, из которой Кных — как пить дать! — снова выскользнет.

К пяти утра старлей так устал, что ему показалось, будто вся эта заваруха — лишь дурной сон. Но все равно до девяти, когда открывался супермаркет, он решил никуда не двигаться. Упустить шанс выскочить на Кныха, даже если он единственный из тысячи, было бы преступлением.

До рассвета, то есть до семи с четвертью, Рыбаков вслед за патрульными машинами еще четыре раза объехал квартал и один раз обошел его пешком. Дважды по маршруту прошла черная «Волга»; в двух машинах сидели водители, в одном «мерсе» уютно пристроилась на ночь парочка — изредка в темном салоне вспыхивали огоньки сигарет. У кого под «крышей» числился супермаркет, Рыбакову узнать не удалось, и что в нем, собственно, имелось такое, что стоило подобного риска, тоже.

Ночь можно было считать потерянной, вычеркнутой из жизни, но прощать ее Опанасу ох как не хотелось, и с открытием магазина Рыбаков отчалил, взял курс на Староникольскую, где, по последним данным, обретался Источник.

«Сейчас мы с тобой сговоримся или расстанемся, — приговаривал старлей, обгоняя редкие утренние машины. — Сейчас выведешь меня на братву и на Кныха, или я тебя — на чистую воду!»

На посту у Кольцевой дороги инспектор ГАИ остановил вишневые «Жигули», потребовал документы. Несколько патрульных с автоматами останавливали всех или почти всех — по нынешним временам явление обычное. Муровское удостоверение с работающей рацией произвели должное впечатление.

— Что стряслось, капитан? — поинтересовался Рыбаков.

— Супермаркет на Красной Пресне. Дерзкий налет, шесть трупов. Наших вроде двое.

— Когда?

— Час тому назад. «Татра» с фургоном, «ДАФ» с автоматчиками в масках, три машины сопровождения. Двинули туда СОБР, а они как в песок просочились, — козырнул гаишник и поспешил к нарядному «КамАЗу» с расцвеченным рекламой крытым прицепом.

«Влип Опанас! — первым делом подумал старлей. — Влип! Дали „дезу“, неточный адресок предстоящего налета. Не иначе — выпасли, пронюхали стукача».

Он проскочил развязку, вырулил на крайнюю левую полосу скоростной трассы и взял курс на Красногорск, рискуя проскочить указатель. «Уж не сам ли Опанас в налете участвовал? — размышлял опер. — Да какое там „участвовал“! Он, поди, его и организовал. А говорил, что умыт и на сходняк не собирается… Ну, гусь! Алиби себе обеспечил? Думает, я за ним наблюдение установил? Делать мне больше нечего!..»

Но все эти версии отлетели, как испуганная стая ворон с колокольни, едва Рыбаков переступил порог добротного двухэтажного дома, где квартировал Опанас в ноябре. За Источником водилась привычка менять хазу по двенадцати раз в году.

— Звонили ему, часа в четыре утра. Полдома перебудили. Надо же — об это время! — ворчливо доложила хозяйка, рассмотрев милицейское удостоверение Рыбакова. — Старик мой так и не уснул, до утра ворочался.

— И что, ваш жилец сразу ушел? — спросил опер.

— Не сразу. Часов в шесть. На кухне возился, чай кипятил. Егор! — крикнула она неожиданно звонко. — Егор, подь сюда!

Вышел хмурый, молчаливый хозяин, провел заскорузлой ладонью по небритой щеке.

— Опанас говорил, куда идет? — стал у него допытываться Рыбаков.

— Зачем ему мне говорить? Удочку взял и пошел.

— Какую еще удочку? — удивился старлей.

Тяги к рыбной ловле за Опанасом не наблюдалось. Поверить в то, что явный на вид уркаган предается столь добропорядочной утехе, мог разве что этот куркулистого вида дядя. Мол, за постой платит, а остальное меня не касается.

— И часто он так по утрам рыбалил? — усмехнулся опер.

— Часто не часто, а бывало. По выходным.

— Его удочки?

— Мои.

— О чем по телефону говорил, не слышали?

— Я под дверями у него не сплю. Звонок слышал — телефоны у него и тот, что в гостиной, спарены.

— Проводите меня в его комнату.

Хозяева переглянулись, но перечить не стали и повели Рыбакова на второй этаж. Дверь угловой комнаты, которую снимал Опанас, была не заперта. Крытый лаком старый стол, две табуретки, шифоньер из допотопного гарнитура, маленький цветной телевизор. Металлическая кровать была застлана суконным, казенного вида одеялом.

— Куда он на рыбалку ходит, знаете? — спросил старлей, не рискнув обыскивать конуру. Да и что в ней было искать, если квартирант даже не удосужился запереть свое логово.

— На пруд. Другого водоема тут нету. Там, возле ГРЭСа. Да он скоро вернуться должен — в одиннадцать какой клев?.. Дождетесь, или, может, сынок покажет, чтобы не разминулись? — разговорился хозяин, угодливо забегав глазками.

— Сам найду! — отрезал Рыбаков, повернулся на каблуках и направился к выходу.

Пруд находился за небольшим леском, минутах в десяти неспешной езды по разбитому асфальту. Холодный ветер гнал по свинцовой воде потемневшие листья. Ближе к затененному деревьями берегу в грязной пене гнили водоросли.

Рыбаков оставил машину прямо на тропинке, а сам пошел вокруг по предполагаемому маршруту Опанаса: если Источник действительно был здесь, то должен был оставить следы. На прибрежной тропинке отчетливо впечатались в грязь следы рифленых подошв. Отпечаток в мокром кострище вытянулся в сторону кучи валежника. Рыбаков пошел параллельно примятой полоске в траве. На всякий пожарный он переложил пистолет из наплечной кобуры в куртку, взвел курок и так, держа руку в кармане, шагнул в заросли голого орешника…

Мертвого Опанаса привалили сухими ветками не очень старательно. Удилище в брезентовом чехле валялось в пяти метрах, отчетливый след волочения трупа по земле никто не маскировал.

Тело уже окоченело, что при такой холодной погоде могло произойти и за час. Поэтому никакой эксперт не определил бы время смерти даже приблизительно. Ясно было только, что дорога сюда от дома заняла минут двадцать пять, а значит, убили Источника между шестью и девятью утра, никак не раньше и не позже.

Рыбаков присел на корточки, но ни разгребать валежник, ни переворачивать труп не стал. Даже неспециалист сразу понял бы, что рана ножевая: вспоротый ватник пропитался почерневшей кровью.

«Кных! — догадался опер. Никакие аргументы не заставили бы его отказаться от этой версии. — Кных!.. Ай-яй-яй, Опанас! Уж при твоей-то матерости, при твоей осторожности так подставиться!..»

Кто-то очень близкий Источнику, ближе, чем подельник, выманил его в предрассветную рань из логова; кто-то выискал вескую причину для встречи, усыпил бдительность и саданул снизу в сердце. Банда Кныха, где Опанас играл не последнюю роль, раскололась по легенде, сочиненной главарем. О налете на супермаркет Опанас скорее всего знал, правда, не знал, на какой именно. И Кных через своих шестерок подбросил ложный, а возможно, и запасной вариант Опанасу, приказав глаз с него не спускать. То-то Источник петлял перед встречей на кладбище — чуял подвох, да, знать, невтерпеж было кинуть главаря. Каждая пядь Никитского, конечно, контролировалась. Проследили связь Опанаса с ментом, а в таких случаях разговор в банде короткий.

«Что же получается, — думал Рыбаков, усталой походкой возвращаясь к машине. — Я выслеживаю Кныха, а он — меня?»

О том, чтобы покинуть поле боя и переждать, теперь не могло быть и речи: засветился на посту ГАИ, представился хозяевам дома, наследил повсюду, как слон. Настало время играть в открытую.

Старший лейтенант Рыбаков дошел до машины и вызвал по рации опергруппу.

* * *

На грязном мотоцикле к пруду подъехали двое местных «Анискиных». Оставив их возле трупа, Рыбаков ринулся по следу на заброшенной дороге с юга от пруда. Увы, след исчез где-то за фермой, влился в разбитый гусеницами тракторов проселок. Рабочий фермы видел черный «БМВ», двоих в салоне, на номера, конечно, внимания не обратил.

Группа приехала через два часа. За это время Рыбаков успел опросить еще десяток жителей поселка, смотаться на ближний пост ГАИ со стороны Красногорска, и бдительный сержант доложил, что да, действительно, черный «БМВ» проследовал в сторону Москвы в районе шести утра, когда трасса была почти пустой, но повода останавливать и проверять его не было.

«Кных!» — утвердился опер в своей догадке: по последним сведениям, лежбище главаря было обустроено где-то поблизости.

Был это, конечно, не сам Кных, а его подельники. Марка машины и ее след, равно как и кожанка на одном из находившихся в салоне «БМВ», да и само направление (завтра главарь мог передислоцироваться) ничего не давали. Рыбаков покружил, забрызгал машину грязью по самую крышу, выпростал бензобак и сник. Перед ним была стена, какой уж тут энтузиазм.

Когда старлей вернулся к пруду, там уже набежал народ. Ядовито зеленела «труповозка» в кустах, замер канареечный «УАЗ» Красногорского УВД, ковырялись эксперты, цокал языком врач.

Все это было Рыбакову привычно и даже скучно. Из оцепенения его вывела фигура следователя Акинфиева, сновавшего между криминалистами и местными зеваками с неизменным потертым портфелем. Водрузив на нос очки, он что-то черкал в казенном блокноте, изредка задерживался то возле патологоанатома, то возле фотографа, задавал вопросы и морщил лоб, что должно было означать напряженную работу мысли. Причем делалось все это словно в замедленной съемке и могло бы вызвать у Рыбакова улыбку, когда бы он столкнулся с этим чудаком впервые. Но сейчас, после бессонной ночи и фиаско с Кныхом, ничего, кроме раздражения, старый зануда не вызывал.

Акинфиев увидел старлея первым, механически кивнул и вдруг просиял, шагнул навстречу:

— Ба! Знакомые все лица, — воскликнул он. — Как говорится, гора с горой… а Магомет с Магометом! Так, кажется?

— Не пойму, Александр Григорьевич, кто из нас гора, а кто Магомет, — проворчал Рыбаков, отвечая на рукопожатие.

Они отошли к «Волге», на которой приехал старик, помолчали.

Акинфиев шумно втянул носом сырой холодный воздух, поежился.

— Но то, что вы обнаружили здесь сие бездыханное тело, надо думать, закономерно? — спросил он и пристально посмотрел на опера. — Сократите путь к истине, Константин Евгеньевич.

Рыбаков бросил снисходительный взгляд на своего коллегу, вздохнул и выпалил на одном дыхании:

— Большаков Афанасий Тихонович уроженец Мценска четырежды судимый по сто сорок шесть разбой и семьдесять семь бандитизм сорок девятого года русский кличка Опанас без определенного места жительства разведен. Еще вопросы есть?

— Ого! — искренне восхитился Акинфиев. — Старый, надо полагать, ваш приятель?

— Не очень. Год назад во время одной из своих первых операций, я его упустил. Грешен, ничего не мог тогда толком организовать.

— Пытались исправить ошибку?

— Не угадали. Попал Опанас в переплет, сам мне позвонил.

— Вот как?

— По-вашему, я поехал бы на захват в гордом одиночестве?

— Резонно.

— Позвонил, прочил встречи. В обмен на координаты взял слово, что приеду один.

— Какое доверие!

Тон Акинфиева Рыбакову не понравился. Раньше старлей никогда не замечал за следователем подозрительности, скорее напротив, старик словно выискивал оправдания поступкам подопечных. Тем не менее, хоть Источника и не было уже в живых, раскрывать оперативную связь старлей не собирался.

— Не догадываетесь, зачем… — начал Акинфиев.

— Не догадываюсь, — довольно невежливо перебил его Рыбаков и пошел вслед за носилками.

У «труповозки» он откинул уголок грязно-белой простыни, посмотрел на застывшее, без тени привычного беспокойства лицо Опанаса, словно хотел лишний раз убедиться, что последняя дорожка в банду Кныха привела в тупик.

Александр Григорьевич был человеком гордым, но нрава не строптивого и привык усмирять самолюбие ради дела. Он снова поравнялся с оперативником, проводил глазами скорбный «УАЗ».

— Удалось что-нибудь узнать, Константин Евгеньевич? — спросил следователь и близоруко прищурился.

Рыбаков тоже не стал лезть в бутылку, ибо повода к тому не было никакого.

— С октября месяца Большаков снимал комнату на Зеленой, двенадцать. Хозяева показали, что в четыре часа утра ему позвонил неизвестный, в шесть Большаков взял хозяйские удочки и отправился на пруд. Приблизительно в это же время со стороны Красногорска мимо поста ГАИ проследовала автомашина «БМВ». Около семи скотник Квасов видел, как она возвращалась по проселку, на котором остался отпечаток протектора. Пока это все. Негусто, конечно. Хотя лично у меня есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше.

— И на чем основаны ваши подозрения?

— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.

— Я слышал, — кивнул Акинфиев.

— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.

—Что?

Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.

По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.

— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?

— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.

— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!

Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.

«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.

К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.

В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.

Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.

«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».

До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.

«Странно все-таки, — в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. — Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное — подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где-то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что-то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!

Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один — прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других — по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто-то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.

«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».

— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..

Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.

В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.

— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.

— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.

Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.

Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:

«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»

Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.

11

С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро — на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из-под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.

«Ну вот, Нинель, — мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, — я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»

Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.

«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января — пенсия. А там и весна — заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»

Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила — напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто-то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого — включить конфорки и зажечь свечу.

Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему-то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.

И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух — себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.

Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.

Он зашел к соседке, забрал ворох газет за неделю. Было воскресенье, первое декабря, до конца подписки оставался месяц, но Акинфиев решил не продлевать ее. Хваленая свобода средств массовой информации обернулась на деле тенденциозностью, откровенной продажностью и, как правило, чудовищным цинизмом. Поэтому старик все чаще предпочитал покой неведения. Тем не менее он заварил себе чаю, бросил в стакан в серебряном подстаканнике высохший лимон, переобулся в войлочные опорки и стал перелистывать пахнувшие краской газеты.

Акинфиев перелистал «Юридический вестник», «Мегаполис», молодежную газету, прославившуюся редким даже по нынешним временам бесстыдством. Внимание следователя привлекла развязная заметка о зверском убийстве солиста ансамбля «Миг удачи» Аркадия Черепанова.

«Вот это да! — ахнул Акинфиев. — Неужели тот самый?!. — Следователь вскочил и заходил по квартире, потирая руки. — А ну, что-то вы теперь скажете, господин Шелехов? Как-то вы теперь посмотрите в глаза нерасторопному старому чудаку, старший лейтенант Рыбаков?.. Конвейер, значит?.. Ну-ну!»

Убийство произошло в Реутове, дело могло оказаться подведомственным областной прокуратуре. Черепанова, судя по заметке, зарезала из ревности любовница, имя которой в интересах следствия не называлось, однако сообщалось, что она задержана МУРом на Белорусском вокзале и доставлена в изолятор временного содержания. Акинфиев даже подпрыгнул. Ну, конечно же, это та самая мадам в бикини!

«Мы скоро встретимся с тобой!» — теперь уже без опаски и неопределенности произнес торжествующий следователь.

Он не стал допивать чай, вымыл полы, вытер пыль и, прихватив с полки пару книг, отправился в свой замок.

12

Труп Черепанова обнаружили в пятницу днем. Дело возбудил Зубров, он приезжал в Реутов вместе с группой, позднее туда подоспели сам Шелехов и начальник райотдела милиции.

Акинфиев понимал, что подступаться к Шелехову со своими доводами насчет фотографии — дохлый номер. Поэтому первым делом старик ввалился в кабинет Зуброва с трехлитровой бутылью кальвадоса, долго тряс молодожену руку и поздравлял его со вступлением в законный брак, желал многих лет безмятежного семейного счастья и целого выводка детей.

Затем, оставив растерянного Зуброва наедине с подарком, старый хитрец удалился к себе.

К половине двенадцатого ему доставили материалы на Большакова. Как следовало из заключения судебно-медицинского эксперта, смерть наступила в результате колотой раны, нанесенной острым предметом в сердце — снизу вверх на глубину шестнадцать сантиметров. В лаборатории Фирмана на краях разреза на ватнике в сгустках запекшейся крови обнаружили оружейную смазку. Поэтому Акинфиев предположил, что острым этим предметом мог быть охотничий нож или даже штык к автомату Калашникова, имевший длину клинка, равную глубине проникновения в тело Большакова. Судя по всему, убийца должен был обладать звериной силой при небольшом росте. Затем следователь углубился в послужной список покойного уголовника в надежде найти какую-нибудь зацепочку. Список этот был более чем впечатляющий. Наглый, самоуверенный бандит закончил всего семь классов, но тюремные университеты прошел сполна. От отсидки к отсидке самоуверенность и наглость его крепли. Специализировался Опанас на бандитских налетах, брал часто и немало. По злодейской табели о рангах он должен был бы не комнатушку снимать и не в ватнике ходить, а, как минимум, иметь валютный счет и ездить в «Мерседесе». Тем не менее в крутых тачках Большаков не катался и в казино не сиживал. Дважды его дорожка пересекалась с кныхаревской: один раз — в обвинительном заключении, другой — по подозрению, впрочем, недоказанному. Этот другой раз относился к нападению на инкассаторов на Волхонке год тому назад. Тогда «гопстопкомитет» применил пластит, мощнейшую взрывчатку и даже дистанционное управление. Банда Кныхарева, на которую вышли благодаря смертельно раненному налетчику, начинила смертоносным веществом «Фиат» и оставила его на пути следования инкассаторов. А перевозили тогда ни много ни мало полтора миллиона долларов. Ни денег, ни главаря так и не нашли.

Даже после беглого просмотра «полного собрания сочинений» Кныха со товарищи опытный Акинфиев обратил внимание на то, что география преступлений суперграбителя сузилась до Москвы. Дело Кныхарева числилось за Главной военной прокуратурой. Летом 1992 года все материалы по этой банде забрали из окружной прокуратуры Степанокерта и передали в Следственное управление, которое в ту пору возглавлял… Довгаль! Акинфиева сей факт весьма обрадовал. Следователь подумал, что в таком случае можно пригласить старого знакомого в помощь, начальство наверняка даст на это «добро».

Кных вовсю орудовал в пределах Московской кольцевой дороги, хотя на него был объявлен всесоюзный розыск. По всей видимости, этот зверь либо окончательно взбесился и бросил вызов всему свету, либо обрел высоких покровителей и разбойничал в их интересах.

На след Кныхарева неоднократно выходили спецназ МВД и

РУОП областного ГУВД во главе с генералом Карпухиным, но всякий раз бандит загадочным образом ускользал и не отсиживался, а тут же объявлялся под Москвой: то в Лесном, то в Видном, то в Реутове. А в этом самом Реутове был убит музыкант Черепанов… Простое совпадение? Как бы там ни было, Акинфиев не стал откладывать звонок постоянному участнику посиделок в замке с камином.

— Кныхарев, говоришь? — задумчиво произнес Довгаль и многозначительно помолчал. — Да, я помню. Отчаянный малый, по уши в крови. Значит, опять объявился?.. М-мм. Ладно, Акинфий, я все устрою, с моим ведомством проблем у тебя не будет.

— Ты не помнишь, кто начинал это дело? — спросил Александр Григорьевич.

— Я начинал, — отвечал Довгаль. — А теперь его ведет старший следователь по особо важным делам полковник юстиции Калитин Вячеслав Иванович. Одно время у нас это дело пытались забрать гэбэшники, но потом у них самих забрали следственную функцию, а когда опять вернули, руководство поменялось, новую службу — ФСБ — ублюдок Кных уже не интересовал.

Акинфиеву вспомнились слова опера Рыбакова: «Есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше».

— Ты уверен?

— В наше время ни в чем нельзя быть уверенным, Акинфий. Запомни это раз и навсегда!

— Ладно, Борисыч, при встрече поговорим.

— Как твоя требуха? — участливо поинтересовался прокурор.

— С переменным успехом, — вздохнул его приятель.

В пятом часу в кабинет Акинфиева пожаловал молодожен Зубров и пригласил в буфет, где якобы уже собрались сотрудники для дегустации кальвадоса.

— Ну как же, как же, непременно отметим, спасибо вам, Сергей Николаевич, — живо откликнулся Акинфиев, убирая документы в бронированный сейф. — Вот, вожусь с субботним убийством. Кажется, дельце намечается непростое.

— Это из-за меня? — догадался Зубров.

— Ну, зачем же так. Если бы я надумал жениться, вы что, отказались бы за меня подежурить?

— Нет, конечно, — засмеялся молодой следователь. — Вы женитесь, Александр Григорьевич, я подежурю с удовольствием.

Акинфиев улыбнулся и запер сейф, подошел к столу, снял со стекла портфель. Перед Зубровым во всей красе предстала загорелая мадам под пальмами.

— Вот на такой бы — с удовольствием! — ткнул в нее пальцем старик и внимательно посмотрел на своего молодого коллегу.

— О-о-о!!. — восхищенно протянул тот. — А у вас, оказывается, губа не дура!

Такая реакция была самой что ни на есть дежурной. «Может, он еще не встречался со своей подследственной?» — подумал Акинфиев, обескураженный неудавшимся трюком.

— Это вешдок, Сергей Николаевич, не подумайте чего.

— Да что вы! Может, в сейф уберете?

— Ничего, у меня еще есть.

Следователи со смехом вышли из кабинета и направились в буфет.

— Что ваша подопечная, молчит? — как бы невзначай спросил Акинфиев.

— Вы имеете в виду Пелешите? — уточнил Зубров.

— Кого?

— По убийству Черепанова?

— Ну да, ну да.

— Молчит. Да еще и косит: сидит, тупо смотрит в одну точку. Сегодня в Сербского увезли.

— Может, не она убивала-то? — осторожно спросил старик.

— Ну! Как же, не она, — Зубров был сама уверенность. — И нож со своими «пальчиками» в бельевом шкафу жертвы тоже спрятала не она?

Он пропустил Акинфиева вперед. В буфете звенела посуда, сдвигались столы, раздавались приветствия и поздравления.

«Значит, не она», — подумал старик о своем, усаживаясь по правую руку от молодожена.

* * *

Кальвадос Акинфиев не пил, а только делал вид, что пьет.

Назавтра предстоял трудный день.

Днем они с Рыбаковым и Довгалем отправились в военную прокуратуру. Следователь Калитин вывалил на столы все сто одиннадцать томов уголовного дела.

— Наслышан про ваши методы, — сказал он с плохо скрытой усмешкой. — Ну-ну, Александр Григорьевич, дерзайте. Только Кных на дело ходит не всегда, а братва его прибегает к способам самым изощренным, здесь вам полный наборчик — хоть нож, хоть удавка. Месяц назад они остановили машину с компьютерами. Доморощенная охрана разбежалась, а водитель попытался дать отпор. Так они его к бамперу привязали, налили бензину под бак и зажгли свечу. Ни ветра, ни задуть — рот кляпом закрыт. Сидел мужик и ждал, покуда свеча догорит. Можете себе представить, что он пережил? Хорошо, рядом был лес, тамошний егерь делал обход…

Акинфиев тут же вспомнил смерть Конокрадова.

— Вот-вот, Вячеслав Иванович, — поднял он указательный палец, — сразу, как говорится, и в «десяточку».

Следователь еще спросил о ноже с длиной лезвия в шестнадцать сантиметров, о приметах разыскиваемых подельников Кныха. Сам главарь оказался невысоким, хотя и кряжистым, с волчьим оскалом, непременно бритой головой и толстой шеей в складках.

— Вы работали с психиатром? — спросил Акинфиев у Кали-тина, внимательно разглядывая портрет преступника в фас и в профиль.

— Работал. Да вот я дам вам визитку Выготской Анны Константиновны, сами побеседуйте.

— Премного благодарен. А вот еще такая мадам нигде, случаем, не объявлялась?

Калитин взял фотографию, присвистнул, прочитал надпись на обороте. Рыбаков демонстративно хмыкнул. Старик вел свою игру, игру вне полномочий, с точки зрения старлея, глупую.

Мол, что возьмешь с этого чудака: возраст, заскоки: Акинфиев его реакцию видел, отношение опера к «очевидным вещам» знал, рассердился, но виду не подал, лишь кольнул взглядом, заставив отвернуться к окну.

— Нет, не знаю такой, — сказал полковник, возвращая карточку. — Имеет какое-то отношение к Большакову?

Акинфиев пожевал губами. Говорить о Конокрадове и Авдышеве при Рыбакове не хотелось.

— Возможно, — уклончиво ответил следователь. — Константин Евгеньевич, давайте-ка, голубчик, все о холодном оружии. Вам, Вячеслав Иванович, мой низкий поклон.

— Может, дать своих оперов на подмогу? — предложил Калитин и встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— Да нет, чего уж там, — вежливо отказался Акинфиев. — Думаю, денька за три управимся.

Полковник пожал всем руки и удалился на совещание в Главное управление. Троица уселась за работу, разделив тома поровну, и просидела допоздна, изредка обмениваясь находками и комментариями к ним.

В многотомном собрании бандитских сочинений фигурировали и штык, и перерезанное горло, как у Черепанова.

Три года назад команда Кныха, которую он позже ликвидировал, вошла в больницу. Все были одеты в белоснежные врачебные халаты и шапочки, марлевые повязки до половины закрывали лица: ни дать ни взять консилиум. Естественно, никто из персонала не обратил внимания на своих коллег. Настоящие, а не мнимые, как когда-то, убийцы в белых халатах вошли в одиннадцатую палату, где лежал свидетель по делу об ограблении ювелирного магазина в Дмитрове, выбросили беднягу с седьмого этажа и чинно-благородно удалились. Вышли на них только по свидетельским показаниям. Вахтер приемного покоя и санитарка видели, как они садились в «БМВ», а в остальном — никаких следов: на руках перчатки, на ногах бахилы, все чисто, даже не похоже на кровавый почерк Кныхарева.

Золото-бриллианты из Дмитрова тоже, кстати, не отыскались. А ведь похоже на историю с Авдышевым, подумал Акинфиев: если уж в больницу средь бела дня вошли, почему не позвонить в квартиру и не проделать то же самое? Правда, он понимал при этом, что случай весьма типичный и основанием возобновить дело Авдышева он никак не послужит. Нужна была такая ниточка, чтобы потянуть за кончик и не оборвать при этом.

Пока же ниточка рвалась. Все материалы, которые так или иначе могли иметь отношение к убийству Афанасия Большакова, Акинфиев помечал, вносил в карточки, чтобы запросить копии; все то, что могло касаться загадочных смертей Авдышева и Конокрадова, выписывал себе в блокнот. Особое внимание при этом он уделял женщинам, однако никого похожего на фотографиях из дела не находил: мадам в бикини была вне конкурса!

13

В супермаркете на Красной Пресне бандиты забрали четыре компьютера, восемнадцать тысяч долларов (вместе с сейфом), двенадцать ящиков коньяку и других продуктов. У охранников отняли четыре помповых ружья, пистолет, спецсредства. Один из них попытался оказать сопротивление. Налетчики ударили его по голове, и он скончался по пути в больницу. По этому поводу была большая шумиха в прессе, но еще больше недоумевало милицейское начальство: риск был неоправданным, на солидную банду Кныха вовсе не походило.

Инспектор ГАИ на Кольцевой дороге ошибался, когда говорил Рыбакову о шести трупах. На самом деле, не считая скончавшегося охранника, погибли двое: бандит, чья личность не была установлена, и старший наряда лейтенант Колупаев.

Еще один налетчик был ранен в голову и сейчас находился в реанимации. На показания этого рецидивиста по фамилии Рачинский возлагались вполне обоснованные надежды, поэтому на его исцеление мобилизовали лучших нейрохирургов из госпиталей МВД и Бурденко. Разумеется, раненого содержали под усиленной охраной.

Рачинский находился в розыске. В первый раз он судился в самом начале перестройки за умышленное тяжкое телесное повреждение, через десять лет получил длительный срок за разбой и бежал из лагеря под Архангельском, не отсидев и месяца. Беглец примкнул к банде Кныха, о чем дал показания его подельник Тимофей Гуренко на допросе у Калитина.

Действовал ли Рачинский и в этот раз с Кныхом или, как предполагалось, в составе отпочковавшейся от банды братвы, предстояло выяснить. Во всяком случае, Рыбаков, который на кныховых делах собаку съел, в участие самого главаря не верил.

Специалист из института судебной психиатрии Анна Выготская, сыскари из МУРа и сам Калитин полагали, что Кных «гуляет» все ближе к центру столицы из самолюбования. Калитин даже как-то в сердцах брякнул: мол, не сегодня-завтра этот сукин сын пойдет брать Мавзолей. Слава Богу, журналистов при этом не было, иначе они бы подняли такой хай — вовек не отмоешься. Как бы то ни было, причастность и даже особая приближенность Рачинского к Кныху была установлена достоверно. Врачи Зальц и Плужников обещали, что где-то через неделю их пациента можно будет допрашивать. Пока раненый приходил в себя, сыщики не сидели сложа руки. Ориентировки по материалам следствия были разосланы во все подразделения МВД, перечень похищенного и даже номера банкнот — во все торговые точки, а число непосредственно задействованных сотрудников перевалило за сотню.

В Духовском переулке неподалеку от Речного вокзала старший лейтенант Рыбаков отыскал тридцатилетнюю сожительницу Рачинского Таисию Кобылкину. Эта дама бальзаковского возраста заявила, что не видела отца ее годовалой дочери со дня суда и не знала, что Станислав Павлович находится в бегах. Рыбаков, однако, располагал другими сведениями. После побега Рачинского из ИТУ Кобылкину навещали сотрудники МУРа, и не знать об объявленном на сожителя розыске она не могла. Уличив «маруху» во лжи, Рыбаков в грубоватой форме пригрозил ей судом и сроком за укрывательство, дачу заведомо ложных показаний, недонесение о преступлении и чуть ли не за кражу царь-пушки с царь-колоколом. На прачку быткомбината «Золушка» вся эта откровенная «туфта» произвела неизгладимое впечатление.

— Пожалей ребенка, Таисия, — увещевал Рыбаков. — Стасу твоему меньше «пятнашки» никак не светит. Если и ты по этапу пойдешь, что с малой станется?

Таисия сменила тон и завыла в голос, проклиная день и час, когда она повстречала этого бандита, чтоб ему пусто было, окаянному. Затем с разрешения опера она выпила водки и успокоилась. За стеной заплакала девочка, пришлось взять ее на руки. Так, напевая колыбельную и раскачиваясь из стороны в сторону, любовница налетчика стала вначале скупо, а затем все словоохотливее отвечать на вопросы.

— Где он работал до последней посадки? — спросил опер.

— В банке работал. Спи, дочка, спи… А-аа-а… А— аа-а…

— В какой банке, в трехлитровой, что ли?

— В «Коммерсбанке» на проспекте Мира. Водителем. «Придет серенький волчок, хватит Олю за бочок!..» Да не знаю я ничего, он тут редко объявлялся.

— Знаешь, Таисия, знаешь. Один объявлялся-то? Или дружков приводил?

— Один.

— И ты, значит, ни с кем его не видела, никаких фамилий не слышала?

— А-а-а… аааа… ничего не видела… никого не знаю я… он мне не рассказывал…

— А за что он в первый раз в тюрьму сел, он тебе тоже не рассказывал?

— Вроде бы за драку сел, а-а-аа… ааа… Вину чужую на себя взял, покалечили там кого-то по пьянке, что ли… «Спи, малышечка, усни…»

— Да спит она уже, спит. Не старайся.

Девочка и в самом деле быстро уснула, Таисия перенесла ее в комнату, уложила на диване.

— И почему его из банка уволили, он тоже не рассказывал? — домогался Рыбаков, справедливо полагая, что Кобылкина знает много больше.

— Он сам оттуда уволился, — ответила она, переливая молоко из бутылки в эмалированную кастрюлю. — Говорю же, разошлись мы с ним. А впрочем, и не сходились. Расписываться, что ли?

— А ребенок?

— А что ребенок?

— Ну, кормить-то надо? Подрастет — одевать-обувать? Или ты об этом не подумала?

— Думала, чего ж. Только когда Олюшка родилась, Стас уже срок мотал, какая от него помощь? Ничего, проживем как-нибудь. А если и подохнем — винить некого, сама судьбу выбирала.

— После того как его посадили, никто тебе от него приветов не передавал?

Не поднимая на Рыбакова глаз, Таисия пожала плечами, что могло означать «знаю, но не скажу» или «не помню». Но Рыбаков расценил ее жест вполне определенно. По всей видимости, из «общака» матери-одиночке что-то явно перепало.

— Стас твой ранен. В больнице лежит, — применил он запрещенный прием. — Если через неделю заговорит на допросе — срок могут скостить. К тому же пока его охраняют. А потом ведь охрану снимут.

Кобылкина чиркнула спичкой, поднесла ее к конфорке и долго не отнимала, пока пламя не лизнуло пальцы.

— Охраняют — значит, он вам нужен, — нетвердым голосом сказала она, скользнув по Рыбакову любопытствующим взглядом. — А для нас с Олюшкой он без вести пропавший. Расстреляют его в тюрьме или свои прирежут на воле, какая мне разница? Да и воли ему век не видать: кто его выпустит? За разбой да за побег, да за то, что опять натворил. А я что, ждать должна? Хватит. У меня в Кимрах папа с мамой, уедем туда, на Волге жить будем. — Она села на табурет, принялась разглаживать пестрый фартук на коленях и угрожающе шмыгнула носом.

«Сейчас примется выть», — догадался опер.

— Тебе в театр надо, Кобылкина, — усмехнулся Рыбаков, упреждая истерику. — В Большой. Или, на худой конец, в Малый. Артистка в тебе пропадает.

Потом он встал и решительно вышел, мягко притворив двери, чтобы не разбудить ни в чем не повинную девочку. Колоться Кобылкиной резону не было, это опер понимал. Доля Рачинского в «общаке» — единственный, может быть, источник ее существования, а что мог взамен предложить какой-то презренный мент? Свободу сожителю?.. Денег?..

Он сел в «Жигули», которые оставил на стоянке возле магазина. В поле зрения попадали четыре телефона-автомата на углу общежития автозавода, где жила Кобылкина. Расчет оказался точным: минут через пятнадцать она вышла в наскоро наброшенном на плечи стареньком пальто и принялась накручивать диск одного из аппаратов. То ли ей никто не ответил, то ли разговор был коротким, но через несколько секунд Таисия повесила трубку и вернулась домой.

Понимая, что сюда сообщники Рачинского не наведаются, а посему больше здесь делать нечего, Рыбаков развернулся и поехал в компьютерный центр Управления по борьбе с экономическими преступлениями.

«Коммерсбанк» действительно распался в девяносто пятом году. Его управляющим был некто Крапивин, в прошлом инструктор горкома комсомола, экономист по образованию.

Молодой, удачливый, обросший солидными связями экс-вожак помощника в партии прозорливо решил не искушать судьбу в стране дураков и подался вначале в Германию, а затем купил клок земли на юге Испании. По приблизительным подсчетам руоповцев, Крапивину за время существования банка удалось сколотить капитал в два—два с половиной миллиона долларов и при поддержке кое-кого из тогдашних отцов стольного града перекачать их на зарубежные счета. Денежки обманутых вкладчиков вернулись в столицу в виде нескольких предприятий совместной торговой фирмы «Сарагоса» — одноименного с фирмой ресторана с испанской кухней и сети супермаркетов.

В деле Рачинского значилось его последнее официальное пристанище перед судом в сентябре девяносто пятого года: водитель службы безопасности «Коммерсбанка». По поводу этого трудоустройства Бабушкинский райсуд даже вынес частное определение — дескать, принимать в охрану банка недавнего зека было опрометчиво. Рыбаков же сделал из этого найма более глобальный вывод, усмотрев в нем вовсе не головотяпство, а преступный умысел: год назад расстрелянные Кныхом инкассаторы везли деньги именно в «Коммерсбанк».

Рачинский в то время находился в следственном изоляторе, ему было предъявлено обвинение в другом, более мелком ограблении аптечного склада в Южном порту, и почему-то ни следствие, ни суд не связали его работу с вооруженным налетом на инкассаторов.

«Эта мадонна с младенцем сказала, он сам оттуда уволился, — размышлял Рыбаков, глядя на монитор. — Любопытно… Уволился за месяц до того, как банк распался, ломанул склад в порту и сел. Через неделю Кных с Опанасом перехватили инкассаторов, а еще через месяц Крапивин укатил в Мюнхен… Это кто ж такой тебя так „опрометчиво“ на работу принял, а?..»

Предположив, что приличный процент от этой замысловатой и определенно прикрытой кем-то высокопоставленным операции благополучно поступает на счет Кобылкиной, старлей радостно встрепенулся. Когда же он вдруг обнаружил, что супермаркет на Красной Пресне принадлежит совместной фирме «Сарагоса», то и вовсе расстегнул верхнюю пуговицу на форменной рубашке.

Своими открытиями опер решил не делиться ни с Акинфиевым, ни, тем более, с Калягиным, которому, как считал старлей, все было известно. Рыбаков поблагодарил знакомых из бывшего ОБХСС за информацию и, пропустив через принтер не представляющие секретности данные, отправился по горячему следу на поиски бывшего шефа службы безопасности «Коммерсбанка».

14

Зубров уже закончил беседовать с музыкантами «Мига удачи» и попросил их задержаться, пока приедет старший следователь Акинфиев. О встрече с группой старик просил своего молодого коллегу по телефону, не вдаваясь в подробности.

Акинфиев вошел, вежливо поздоровался и попросил всех подойти поближе к пульту, на который выложил фотографии мадам в бикини.

Все сгрудились над карточками. Наступило затишье. Зубров слышал о чудачествах старика, но тут он просто разинул рот.

Что у этого непонятного вешдока могло быть общего с делом Черепанова?

— Артистка вроде, да? А что? — наперебой загомонили музыканты.

— Никто не видел этой женщины?

Никто не видел. Акинфиев перевернул фотографию. «Мы скоро встретимся с тобой!» — прочитал кто-то.

— Аркашина песня… — в один голос выдохнула группа. Теперь Зубров глядел на Акинфиева во все глаза, ожидая объяснений.

— Может быть, кому-то знаком этот почерк? — спросил он. Почерка тоже никто не узнал.

— Вы когда-нибудь гастролировали на юге?

— Нет еще. Собирались весной.

Старик поблагодарил музыкантов, спрятал карточку в портфель и удрученно зашагал к двери.

На улице заметно похолодало. Ну наконец-то, обрадовался Акинфиев, а то что-то подзадержалась нынче зимушка-зима.

Зубров был на прокурорской машине, предложил Акинфиеву подбросить его домой, и старик охотно согласился.

— Может, вы мне все же расскажете, что это за фотка такая, Александр Григорьевич? — решился спросить молодой следователь.

Причин делать тайну из истории с фотографией Акинфиев не видел и потому все рассказал.

— Н-да, — только и вымолвил Зубров после небольшой паузы. — Признаться, я бы такой находке значения не придал.

— А вам не попадалась такая же во время обыска квартиры Черепанова? — спросил старик.

Молодой следователь задумался.

— Провести повторный обыск? — спросил он осторожно. И сам себе ответил: — Пожалуй, раз к Черепанову это имеет косвенное отношение.

— А что, ваша подследственная Пелешите, — поинтересовался Акинфиев, — по-прежнему молчит?

— Говорит.

— И что же?

— Вины не признает. «Не убивала, нож в руки не брала, в глаза не видела, пришла и сразу уснула». С Черепановым она познакомилась в Витебске летом, в этот приезд интимной близости с ним не имела.

— А вы что думаете?

Зубров помолчал, пожал плечами.

— Я пока ничего не думаю, Александр Григорьевич, — признался он, глядя в окно на мелькающие фонари.

Акинфиев улыбнулся.

— Помнится, намедни вы чувствовали себя увереннее. Все ведь так ясно?

— Вот именно, что слишком ясно. Так ясно, что если бы она и созналась, то я бы усомнился.

Этот молодожен Акинфиеву определенно нравился. Старик представил, как повел бы себя на месте Зуброва Рыбаков. Дело об убийстве кумира прыщавых юнцов и размалеванных девах сулило сенсацию, кричащие заголовки в желтых газетенках типа: «Убит талантливый певец и композитор! Заговор против молодого коллектива!» Зубров ни за сенсацией, ни за процентом раскрываемости не гнался, ставил себе логические препятствия в деле, казалось бы, очевидном. Это делало ему честь. «А из тебя, парень, будет толк!» — с уважением подумал Акинфиев.

— Сергей Николаевич, а нельзя ли мне задать ей пару вопросов? — попросил он.

Зубров внимательно посмотрел на старика.

— По своим делам, разумеется, — поспешил Акинфиев объяснить, чтобы его молодой коллега не подумал, будто ему хотят навязать опеку или, паче чаяния, примазаться к шумному дельцу. — Как-никак, текст на фотографиях принадлежит Черепанову. Вдруг этой девице что-нибудь известно?

— Почему же нельзя! — неожиданно воскликнул Зубров. — То есть очень даже обяжете, Александр Григорьевич. Терпеть не могу, когда на меня давят. Так уж я по-дурацки устроен: когда обстоятельства или кто-то извне заставляет принять решение, срабатывает дух противоречия.

— Шелехов? — с понятливой улыбкой предположил Акинфиев.

— И он, и прокурор Демидов. И те, чье мнение почему-то принято называть общественным.

Договорились продолжить разговор в понедельник. «УАЗ» подъехал к дому на проспекте Мира, где жил Зубров. Отсюда до Савеловского вокзала было рукой подать, и Акинфиев вознамерился добраться до своего Лианозова электричкой. Но старый водитель Петр Никанорович даже обиделся на такое его предложение:

— Да что мне, Александр Григорьевич, казенного бензину жалко?

Ехали в ночи, наперебой вспоминая старые добрые времена, знакомых — и тех, кого уж нет, и тех, кто далече.

Была одна странная, необъяснимая параллель: машина с компьютерами, остановленная неизвестными в масках, принадлежала тому самому автотранспортному предприятию, где работал Виктор Авдышев. Способ же убийства походил на тот, который применили к Конокрадову месяц спустя. В одном случае свеча и включенный газ, в другом — разлитый бензин и тоже свеча. Калитин не без оснований приписывал ограбление машины банде Кныха. Значит, резонно было предположить, что и Конокрадова достал этот любитель отправлять людей на тот свет столь редким способом. Другое дело, Авдышев: выбросили ли его так, как свидетеля дмитровского ограбления, некоего Оганесова? Параллель с юридической точки зрения была малоубедительная, но версию о возможной причастности Конокрадова и Авдышева к банде Кныха Акинфиев взял на вооружение. А открытки, которые получили Конокрадов и Авдышев, объединяли троих: текст на обороте принадлежал Черепанову — также убитому.

«А не визитная ли это карточка Кныха? — подумал Акинфиев. — Что, если получение такой открытки означало приговор?»

Он нагрел бак воды, вымылся, затопил камин и уселся в кресле со вторым томом «Писем Елены Рерих», готовясь к завтрашней встрече с Ксенией Гурвич.

Следователь даже не предполагал, какой сюрприз преподнесет эта встреча.

15

Частное охранное предприятие «Кипарис» разместилось в помещении бывшего ОВИРа. Размаху, с которым «Кипарис» начал свою деятельность, можно было позавидовать, если не допускать, что и эта структура — всего лишь «крыша», а заявление в уставе — детективная и охранная функция — просто позволяют мафии вооружиться и обзавестись информационной сетью, необходимой в промысле вовсе даже противоположном.

Предприятий такого плана в Москве тысячи. Об их истинной сути знали те, кто их разрешал, знали сотрудники силовых ведомств, знала прокуратура. Но некоторые наивно полагали, что, будучи легализованными, они окажутся подконтрольными властям, иные получали мзду, за подпись на лицензии, а кто-то и вовсе пользовался задекларированными в разрешительных документах услугами в интересах собственной безопасности.

Лично Рыбаков в благие намерения охранных структур не верил и, будь на то его воля, разогнал бы к чертовой матери и пересажал половину всех этих громил в камуфляже. Однако в «Кипарис» он прибыл с сугубо мирным намерением встретиться с его основателем, чья должность была высокопарно поименована «генеральный директор».

Андрей Андреевич Букельский принимал делегацию сотрудников Интерпола, и миловидная секретарша попросила Рыбакова подождать в приемной.

Коротая время среди мягких ковров и красочных рекламных проспектов, старлей мысленно пытался выстроить цепочку подчиненности этого и аналогичных предприятий, множившихся как грибы после дождя. Судя по тому, что в прошлом Букельский был полковником приснопамятного Девятого Управления КГБ, цепочка тянулась к российскому правительству. Но не к тому, которое у всех на виду и о котором пишут в газетах, а правительства России криминальной, потаенной, готовящейся к захвату власти, распределяющей свой, во много раз превосходящий официальный, бюджет, прибирающий к рукам профессионалов из распадающихся силовых структур, включая армию; той России, которая не считает крохи и не признает слабых и голодных, а готовит наступление порядка, основанного на силе.

Букельский был сама любезность, принял опера радушно, с готовностью ответить на любые вопросы. Цену его ответам Рыбаков предвидел, но рассудил, что если в них окажется пять процентов правды, — и то хлеб.

— Андрей Андреевич, — спросил он, утонув в мягком кресле, — до ноября прошлого года вы возглавляли службу безопасности «Коммерсбанка», верно?

— Да, — подтвердил шеф «Кипариса».

— Меня интересует некто Рачинский Станислав Павлович, который числился у вас водителем. Не знаю, известно ли вам, что вскоре после того, как уволился, он был осужден на восемь лет лишения свободы за грабеж, бежал из колонии и до недавнего времени числился во всероссийском розыске. Теперь он задержан во время налета на магазин. Нам нужно проверить кое-какие подозрения насчет этого бандита.

Матерый гэбист смотрел на муровского сопляка с плутоватым прищуром, ничуть не скрывая чувства профессионального превосходства.

— Рачинский… Рачинский… — произнес он, чуть наморщив лоб. В переводе это означало примерно следующее: «Между генеральным директором и шофером дистанция огромного размера, и я не обязан помнить каждого водилу». — А-а!.. Да, припоминаю. Год тому назад меня уже спрашивали о нем. Не то из Генеральной, не то из Главной военной прокуратуры. Лично я этого Рачинского не знал или почти не знал. Помню, что принимал его на работу по чьей-то просьбе, кого-то из наших сотрудников. Мне рекомендовали его как хорошего водителя.

— Кто именно рекомендовал, не можете вспомнить? Букельский надул щеки, шумно выдохнул и, побарабанив пальцами по столешнице, посмотрел на часы.

— Кто именно?.. М-мм… сейчас, дай Бог памяти…

— Сколько всего человек работало в отделе? И, если не затруднит, кто именно?

Шеф охранной службы решил не вставать в позу, понимая, что при необходимости имена и должности его сотрудников в «Коммерсбанке» установят в считанные минуты и без его помощи, а портить отношения с МУРом себе дороже.

— Пожалуйста. Я всех подбирал сам — непосредственно сотрудников безопасности, конечно, а не водителей и уборщиков. Всего у нас работало шесть человек. Я, мой сослуживец — майор из «девятки» Сева Круглое, один толковый парнишка из Управления наружного наблюдения, был такой капитан Юшков. Еще трое раньше в органах не служили, их функции сводились к охране помещений.

— А где они сейчас, вы не можете…

— Ну, вот чего не знаю, того уж не знаю! — развел руками Букельский. — Впрочем, Юшков основал фирму по торговле компьютерами, по-моему, даже с выходом на какую-то страну из «Золотого треугольника» — не то на Бирму, не то на Тайвань. Сева Круглов был инструктором в школе телохранителей, да что-то там у него не сложилось, сейчас понятия не имею, где он.

А трое ребят-охранников разбрелись кто куда. Рачинский этот уволился еще до того, как банк прекратил свое существование.

— Вы знакомы с частным определением в постановлении Бабушкинского райсуда по поводу найма Рачинского на работу? Он ведь до этого отсидел приличный срок.

— Положим, о том, что он сидел, я знал и раньше.

— То есть?

— Такого не скроешь. И сидел он, если мне не изменяет память, за пьяную драку, а не за ограбление банков. Меня больше интересовали его профессиональные качества, а водителем он был первоклассным.

«А ведь помнит! — отметил про себя опер. — Помнит больше, чем рассказывает».

— Так кто его все-таки к вам привел, Андрей Андреевич?

— Круглов, — ответил Букельский, ибо понял, что его не минет чаша сия. — Да, да, Круглов. Они, по-моему, вместе в школе учились. Встретились не в лучший для Рачинского период, Сева решил помочь товарищу. Не одобрить такого благородного поступка я оснований не имел, к тому же мы купили на АЗЛК пикап и нам был срочно нужен шофер. Извините, господин Рыбаков, больше об этом Рачинском мне ничего не известно: повторяю, на дружеской ноге я с ним никогда не был. Разве что вы уточните, почему он вас так заинтересовал?

— Уточню, — улыбнулся Рыбаков. — Через месяц после его увольнения на Волхонке было совершено вооруженное нападение на инкассаторов, которые взяли крупную сумму в валюте в «Коммерсбанке», помните?

— А как же, конечно, помню, — насторожился Букельский. — Ба, да я и вас, кажется, вспомнил! Мы с вами там встречались, на Волхонке, не правда ли?

— Вот-вот. Ответственность за ограбление инкассаторов лежит на группировке Кныхарева.

— Слышал.

— Недавно этот Кныхарев убил своего сообщника Большакова. У нас есть подозрение, что поводом для разборки послужили те самые деньги, которые они взяли у инкассаторов. Мы их ищем.

— А что этот Рачинский, молчит?

— Пока молчит, — не стал уточнять Рыбаков. — Как, по-вашему, не мог ли он быть наводчиком в том деле?

Букельский поморщился.

— Ну уж! Много ему было известно, водителю-то? Нет, не думаю.

— В таком случае, не поможете ли вы восстановить полный список отдела безопасности «Коммерсбанка»? У вас ведь наверняка сохранились адреса, телефоны?

Просьба нагловатого опера пришлась Букельскому не по душе.

Глава охранной фирмы полез в ящик стола, затем в сейф, извлек оттуда толстую папку, долго листал какие-то документы. Пауза затянулась.

— Я понимаю, банка уже нет, все в прошлом. Может быть, зайти попозже? — с нарочитой деликатностью предложил Рыбаков.

— Да нет, зачем же? — столь же вежливо возразил Букельский, отыскав нужную бумагу. — Вот тут есть домашние адреса и телефоны Юшкова и Круглова. Если что-нибудь изменилось, можно уточнить. Вы действительно думаете, что кто-то из них причастен к ограблению на Волхонке?

Рыбаков взял фирменный бланк отдела безопасности «Коммерсбанка», пробежал глазами данные сотрудников, торопливо записанные карандашом.

— Не только, Андрей Андреевич, — сказал он, не поднимая на директора глаз. — Еще мы думаем, что ограбленный на Пресне супермаркет, где мы взяли Рачинского, принадлежит фирме «Сарагоса», которой руководит бывший управляющий «Коммерсбанка» Крапивин. Кстати, вы с ним не поддерживаете отношений?

Букельский неожиданно рассмеялся.

— Нет, знаете ли, я предпочитаю не иметь дел с банкротами!

— Ну, не такой уж он и банкрот, — заметил Рыбаков. — Совладелец солидной международной фирмы все-таки.

— Возможно, возможно. Только у меня теперь, как видите, свое дело, и Крапивин меня мало интересует. Могу вам чем-нибудь еще быть полезен?

Рыбаков сложил бумагу и спрятал ее в карман куртки.

— Можете, Андрей Андреевич. Мне нужны адреса всех сотрудников «Коммерсбанка». Детективная деятельность ведь тоже предусмотрена уставом «Кипариса»?

— Да, но «Кипарис» — частное агентство, — не скрывая раздражения, проворчал Букельский.

Рыбаков встал, протянул бывшему полковнику руку.

— Ну, не в службу, а в дружбу, а? Что вам стоит при ваших-то связях? У меня дел по горло. Нужно еще проверить, кто заказывал грузовик для перевозки той самой партии тайваньских компьютеров. Чего доброго, ваш сослуживец Юшков.

— А что… если Юшков? — с запинкой спросил Букельский.

— А то, что машина была обстреляна на шестьдесят четвертом километре Калужского шоссе. Охрана разбежалась, а водителя Гаврюшина едва не убили — случайно егерь тамошнего охотхозяйства Житов спас, а то бы взлетел бедняга на воздух вместе с грузовиком. Точек пересечения «Коммерсбанка» и нынешней фирмы Крапивина многовато, понимаете? Трудно будет убедить суд в случайности совпадений. Так что вы уж нам помогите, Андрей Андреевич, отыскать своих ребят, а остальным мы займемся сами. Завтра я вам позвоню.

Рыбаков порывисто отдернул рукав, намеренно повторив жест Букельского, посмотрел на часы и поспешно вышел.

16

Мать Артура Конокрадова Зоя Андреевна в последнее время с сыном не ладила. Поначалу виной тому была разгульная жизнь молодого человека, неожиданно для всех домашних подавшегося в торгаши. Затем Артур встал на ноги, купил даже по случаю однокомнатную квартиру, но тут на горизонте появилась Нинка — медсестра из районной больницы. Зоя Андреевна посчитала, что «эта фря нарочно легла под Артурика», дабы захомутать парня и прибрать к рукам сколоченное непосильным трудом состояние. «Коварная соблазнительница» была, однако, вполне порядочная, прекрасная хозяйка, да и не девчонка какая-нибудь, на целых шесть лет старше жениха. Но будущая свекровь упорно стояла на своем. После смерти Артура выяснилось еще, что квартирку молодые купили на паях, не расписавшись, и отбить долю сына с налета Зое Андреевне не удалось. А тут еще Нинка собиралась родить наследника, и ее многочисленные родичи стояли за нее и за недвижимость горой. Еще венков не вынесли из дома, как они затеяли тяжбу, стали писать противоречивые заявления в райсуд и областную прокуратуру, пили, спорили и даже дрались, да так, что горечь потери отошла на задний план.

Утром в субботу в дверь мытищинской квартиры Конокрадовых позвонил молодой человек в форме прапорщика внутренних войск. В одной руке он держал бутылку водки «Довгань», в другой — букетик наполовину увядших хризантем грязно-белого цвета.

— Здравия желаю, — козырнул он и обнажил крепкие зубы. — Конокрадов Артур Алексеевич здесь проживают?

Почерневшая от беспробудных скандалов хозяйка отступила на шаг в глубину прихожей.

— Здесь, — ответила она машинально. — То есть… а вы кто будете?

Не дожидаясь приглашения, незваный гость вошел в квартиру и протянул Зое Андреевне букет.

— Вам. А я, стало быть, старый знакомый Артура. Салов моя фамилия. Салов Анатолий. Мы с ним в одном полку служили.

При мысли о том, что сейчас нужно сообщить этому жизнерадостному парню о смерти собственного сына, у несчастной матери закружилась голова, слова застряли в горле, и лицо вошедшего расплылось, затуманилось.

— Артуши нет… Артуша умер, — промолвила она едва слышно. Прапорщик заметно побледнел.

— То есть… как… умер? — пробормотал он и едва не выронил драгоценную емкость.

Зоя Андреевна повернулась и пошла в комнату, с трудом переставляя ватные ноги. Со стены на гостя глядел тот, к кому он пришел, и как-то странно, загадочно улыбался. Когда бы не черная ленточка наискосок рамы, любитель дорогой водки ни за что бы не поверил скорбной вести.

— Вот это да!.. Вот это ни хрена себе… — только и выдавил он из себя.

— Садитесь, — вздохнула мать и пододвинула гостю обшарпанный венский стул.

Прапорщик сел, не раздеваясь, и уставился в одну точку. Громко отстукивал маятник больших настенных часов.

— Издалека будете? — поинтересовалась хозяйка, чтобы нарушить тягостное молчание.

— Да… проездом, — тряхнув головой, ответил гость. — Как же это, а? Отчего?

Зоя Андреевна ничего не ответила, достала из серванта две стопки, протерла их фартуком и села напротив.

— Сгорел Артуша. Уснул, а газ забыл выключить. Так полыхнуло — кто теперь разберет.

Приятель покойного уловил ее взгляд, направленный на бутылку, отвинтил пробку и разлил водку в стаканы.

— Пьяный? — робко поинтересовался он.

— Может, и пьяный. Врач говорил, наркотик в крови обнаружили. Меня рядом не было, никого не было. Он жениться собрался, квартиру купил. И пожить-то в ней не успел.

Гость взял стакан и уставился в пол.

— Кололся, значит? — задал он довольно бестактный вопрос.

Зоя Андреевна промолчала, снова вздохнула и выпила мелкими глотками.

— Адрес вам Артуша дал? — спросила она.

— Он. В гости звал, да я все никак не доезжал до ваших краев. Пять лет прошло, покамест доехал. — Прапорщик залпом осушил стакан, шумно выдохнул и посмотрел на портрет. — Земля тебе пухом, братан…

Выпитое немного сняло напряжение, оживило разговор. Зоя Андреевна поведала о стерве-снохе, о квартирной тяжбе, о том, как работал Артур, мотался по заграницам, сколачивая капитал.

— «Порше» купил старенький, отремонтировал. Рад был до невозможности. Только поездил на нем всего ничего.

— Схоронили-то где, далеко? — спросил Салов.

— Да нет, рядом, на кладбище. Там его дед и бабка похоронены. Хотите сходить?

Гость кивнул, завинтил пробку и сунул наполовину опорожненную бутылку в глубокий карман шинели. Женщина накинула пуховый платок, надела старенькое пальтецо на рыбьем меху.

— Букетик этот снесу, не возражаете? — спросила она. Шли по морозцу, потрескивал первый ледок на лужицах под ногами. Зоя Андреевна рассказала, как завели уголовное дело, как друзей-товарищей Артуши по бизнесу таскали на допросы «в это, как его… ну, раньше ОБХСС называлось», все домогались, не убийство ли, нет ли у него долгов.

— Всю бухгалтерию перетряхнули, верите? Следователи из милиции, а после из прокуратуры трижды наведывались. Артур мирно, славно жил, чтоб убивать — нет, таких врагов у него отродясь не было. Да и самому руки на себя накладывать — зачем? Квартира, машина, ребенок должен родиться. Заподозрили рэкет, но доказать ничего не смогли, закрыли дело, слава Богу. Какая ему-то разница?.. Да и мне тоже.

— Может, все-таки убили? — предположил Салов. — С чего ему было газ открывать?

— Говорю же, не в себе был. Большую дозу уколол. После, на обыске, и шприц нашли в шкафу. Следователь забрал вместе с документами и фотографией.

— Какой фотографией? — не понял прапорщик.

— Так, крали какой-то. Может, было у него чего с ней, он мне не рассказывал. Нинка эту фотку когда увидела, аж губу прокусила. Красивая дамочка такая, молоденькая.

— Выяснили, кто она?

— Да кто ж там будет выяснять. Альбомы следователь из прокуратуры просматривал, вещи его, книжки перелистывал, какие были в доме. Все искал, искал.

— Что искал-то?

— А я знаю?.. Все больше с Нинкой говорил. У меня о каком-то Авдышеве спрашивал, не заходил ли, не служили ли вместе. Вы такого не знаете?

— Кого? — переспросил парень.

— Авдышева… Вроде Виктором зовут. Ну да, Виктор Степанович. Следователь меня о нем раза три спрашивал, старый блокнот Артура из комода конфисковал. Только ни в альбоме, ни в блокноте ничего не нашел. А все равно забрал, потом, правда, прислал милиционера, все вернули, кроме шприца.

— Нет, — покачал головой прапорщик, — не припоминаю. А потом, мы ведь с ним как — первое время только, в учебке. Переписывались, да я писем не храню. Кабы знать, что так случится, так, может, и сохранил бы — на память.

Они вошли на огороженную территорию кладбища — неприглядного, частью разрытого на пустыре, частью поросшего скудным кустарником да голыми ивами. Только неподалеку от могилы Артура покачивалась на ветру синевато-пепельная ель.

Остановились у свеженасыпанного холмика с воткнутой в изголовье тумбой. На жестяной дощечке значилось:

Конокрадов

Артур Алексеевич

1973-1996

От несложной арифметической задачки по вычитанию первого числа из последнего делалось особенно грустно.

— К весне, может, памятник какой-никакой сообразим, — смахнув воображаемую слезу, сказала мать. Ветер унес ее слова.

— А… стакан-то забыли, — словно удивившись, глянул на нее прапорщик.

Выпили поочередно из горлышка, в два приема — сперва женщина, потом парень. Постояли немного, прибрали размокшие под дождями бумажные венки. Больше говорить было не о чем.

Гость проводил Зою Андреевну до самого подъезда, но войти отказался. Как мог успокоил Салов несчастную мать и пошел к автобусной станции, сославшись на службу и время.

Дома Зоя Андреевна достала дембельский альбом сына, внимательно пересмотрела все карточки, но никого похожего на сердобольного прапорщика не нашла и вскоре о нем забыла.

17

Холодным утром в выходной старики, как обычно, собрались у Акинфиева. Погода стояла как по Пушкину: «Мороз и солнце; день чудесный». По случаю последнего перед Новым годом сбора Акинфиев открыл банку соленых грибков, накрошил в них лука и, щедро сдобрив густой деревенской сметаной с базара, подал на стол в глиняной миске. «Завсегдатаи кабачка» удобно уселись за низким столиком напротив каминного зеркала, лущили отваренный в мундире картофель, запивали традиционный кальвадос холодным клюквенным соком.

Как всегда, с житейских тем разговор незаметно перешел на высокие материи. Все старались перещеголять друг друга в цитировании классиков. В поисках подходящего высказывания Ксения Брониславовна взяла с полки свою книгу Елены Рерих и стала перелистывать. Из книги выпала закладка, одна из фотографий мадам в бикини.

— Ба! — удивилась она. — Да ты, оказывается, почитатель Шарон Тейт! Жертва Сатаны!

Акинфиев посмотрел на Довгаля, тот поймал его взгляд. Затем оба синхронно посмотрели на мудрую сову.

— А ну, повтори, — почти прошептал хозяин замка.

— Что… повторить? — растерялась Гурвич под обстрелом двух пар глаз.

— Имя повтори! Имя! — вскочил Акинфиев, заставив ее отступить. — Чей… Чей я, говоришь, почитатель?!

Довгаль подхватил с пола фотографию.

— Вот это кто, Ксюша? — спросил он ласково, заискивающе, словно подманивал готового сигануть с балкона кота.

Шершавин опрокинул рюмочку, шумно выдохнул, закусил шашлыком из грибов с луком и проговорил с набитым ртом:

— Ну, мужики…

— Молчать! — нервно выкрикнул Акинфиев. — Ксения, что ты насчет этой мадам сказала? Или мне это послышалось? А?..

Довгаль, который был в курсе следовательских изысканий, заботливо подставил онемевшей от натиска старушенции стул и театрально опустился перед нею на колено.

— Ну? — только и вымолвил прокурор.

— Я ничего не сказала, я только предположила, что она пала жертвой Сатаны, — пробормотала обескураженная адвокатша.

—Кто? —Она.

— Да кто она-то, кто?!.

— Боже, Акинфий, сжалься надо мной. Тейт Шарон, американская кинозвезда. Жена кинорежиссера Романа Полански. А что, разве это не она?

Акинфиев забрал у Довгаля фотографию, осторожно взял ее за уголки и поднес к самым глазам старушки.

— Ксюша, посмотри, пожалуйста, еще раз, напрягись, голубушка. Кто изображен на этой картинке, а?

Теперь уже Гурвич перепугалась не на шутку, и уверенность ее стала улетучиваться.

— По-моему… по-моему, здесь изображена американская звезда Шарон Тейт, которую убили члены секты Чарльза Менсона. Это ведь фото из «Плейбоя», да?

Следователь взглянул на карточку, словно видел ее впервые, опустился в кресло перед камином.

— Н-да-а, Акинфий, — вздохнул Довгаль. — Плохо жить с фанерной головой. А все оттого, что ты в кино не ходишь.

— Да вы можете наконец объяснить, что я такого сказала-то? — взмолилась адвокатша.

Она хотела еще что-то спросить, но Акинфиев порывисто вскочил и трижды поцеловал ее:

— Умница ты наша! — воскликнул он и заходил по комнате, не зная, куда девать руки. — Умница-разумница! Если это действительно так, то считай, что ты уже сделала мне подарок к выходу на пенсию. Ты знаешь, где я отыскал эту картинку?

— Погоди, ты что же, не знал, кто она такая?

— Господи! Ну конечно, я не знал! Я опросил кучу свидетелей — и никто из них не знал! Надо же — киноартистка! Тебе-то откуда о ней известно?

— О! — оживилась Гурвич. — Мне когда-то пришлось защищать девушку из печально знаменитой секты дьяволопоклонников «Черный ангел». Тогда еще ни о какой гласности слыхом не слыхали, и слушание дела было, естественно, закрытым.

— Сатанисты? — насторожился Довгаль. — А при чем тут сатанисты?

— Как это при чем? При том, что Роман Полански, муж Шарон Тейт, снимал фильмы ужасов с сатанинским уклоном. «Бал вампиров», «Ребенок Розмари»… о женщине, которая зачала младенца от дьявола. Шарон Тейт исполняла эту роль.

— Что, из-за этого ее убили? — изумился прокурор.

— Ну… в общем, трудно сказать. По крайней мере, в момент гибели она была беременна, ее ребенку не суждено было родиться.

— Беременна?.. — переспросил Акинфиев и подумал, что ведь жена Авдышева и невеста Конокрадова тоже были беременны. — Вот это да! Вот это поворот!.. А сейчас у нас тоже есть сатанинские секты?

— Наверно, есть. Если к концу семидесятых в одной только Москве их насчитывалось порядка десяти…

— Бред собачий! — помотал головой Шершавин. — Бред! Двадцатый век на дворе.

Никто не обратил на него внимания. Акинфиев вцепился в старушку мертвой хваткой и стал расспрашивать ее о сатанистах, предварительно рассказав о загадочных, по его мнению, смертях молодых людей и о фотографиях красавицы Тейт с многозначительной надписью.

— Ну, культ Сатаны здесь вовсе необязателен, — задумалась Гурвич. — Это могут быть «идейные бандиты» со своим моральным, то есть аморальным, кодексом. Примерно таким: следование прирожденным инстинктам, хищничество, неподставление другой щеки, проклятие кротких, культ силы…

— Фашизм какой-то, — предположил Довгаль.

— Похоже. Библия наоборот. Но может быть и месть. Поверь, Саша, ничего сверхъестественного или исключительного здесь нет, уж я на этих делах собаку съела.

Акинфиев ненароком подумал о группе «Миг удачи» и о ее убитом солисте Черепанове. Нужно было как можно скорее выяснить все о музыкантах. Вдруг да кто-нибудь из них якшается с почитателями дьявола? Но тут вставил слово неисправимый материалист Шершавин, про которого все как-то забыли.

— А зачем нужно было предупреждать жертву, посылая фотографию? — спросил он. — Это что, тоже элемент культа?

Ему не ответили, потому что никто этого не знал.

— То-то и оно, господа, — удовлетворенно хмыкнул министерский чин. — А я вам скажу, зачем.

— Ну, скажи, — живо откликнулся Акинфиев.

— А затем, чтобы повести тебя по ложному следу, Акинфий. Пока ты будешь ковыряться в разных сатанинских талмудах, такую фотку получит еще несколько человек. Именно поэтому и Шарон Тейт, а не Мерилин Монро и не Клаудиа Шиффер с кардиналом, то есть Кардинале.

Тем не менее вечером Акинфиев поехал к Гурвич домой и взял у нее столько этих самых талмудов, сколько смог унести.

* * *

Сатана оставался неизгнанным в Иерониме. Чуяли неладное братия и архимандрит Арсений: на исповеди монах всякий раз горько плакал и замолкал, отрабатывал неистово епитимью и опять плакал. Ложь перед Его ликом угнетала, иссушала инока. «Боже! Милостив буди мне, грешному», — дрожащими губами изрекал Иероним, и старец молил Господа о кающемся. Иероним усыхал. Сатана блаженствовал.

Письма к монаху приходили редко. Когда он получал их, то еще более впадал в тоску. Писем Иероним не любил и боялся. Они напоминали о том, от которого он давно отрекся, которого изгонял. Ничего не осталось от Николая Кочура из подмосковного Косина, парня, не помышлявшего ни о Боге, ни о душе, и даже ничего не знавшего об их существовании. Теперь он старался забыть мир и друзей, и женщину на десяток лет старше, указавшую путь ко греху. Тот грех был давно ему отпущен, но был другой — страшный, непростительный, ибо с мимолетным наваждением пришел к нынешнему иноку Сатана — на всю его жизнь, которой не хватит (теперь он понимал это) на искупление.

Изредка грешная картинка вставала перед Иеронимом во всей неприглядности, в ярком до постыдного цвете: призывно голое женское тело, алые пятна крови на нем, исцарапанные руки, моляшие о пощаде, искривленный страхом и страданием рот, бездумные, опустошенные глаза. Крик женщины будил Иеронима по ночам, и тогда он вскакивал, падал на колени, и истово, теряя связь времен и событий, начинал креститься и причитать под торжествующий смех Сатаны:

«Святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави меня, грешнаго, ниже отступи от меня за невоздержание мое…»

Потом он подолгу глядел на Присноблаженную, покуда Ее святой лик не начинал казаться ликом опороченной Катерины. И глаза на иконе вдруг оживали и отвечали ему пренебрежением и упреком. Это длилось лишь какое-то мгновение. Монах боялся отвлечься, боялся моргнуть, чтобы не пропустить взгляда Богородицы: вдруг в нем прощение? вдруг отпущение греха?.. И тогда Сатана изыдет…

Но шли дни, пролетали годы, а прощения не было.

В воскресенье недели тридцать второй по Пятидесятнице после молитвенного сожаления обо всех отступивших от церкви возгласили анафему. Иноку, уповавшему на предрождественские службы и потому постившемуся даже и без сочива — только дух поддержать для молитв, — пришло два письма из далекого, чуждого, нелюбимого мира. Одно было писано матерью, другое пришло без обратного адреса. Уединившись, он вскрыл первое и стал читать:

«Здравствуй, Коленька! — писала мать. — Шлю тебе привет из твоего родного дома. Была вчера на богослужении, поставила свечку за твое здравие, целовала руку отцу Валентину, и он велел кланяться тебе… обещал наведаться перед Рождеством в твою обитель…»

Иероним решил потом дочитать это письмо и вскрыл другой, тонкий конверт, судя по всему, с открыткой внутри.

Это действительно была открытка, только не рождественская. На фоне чужедальнего моря стояла грешница, блудница во всей наготе. Нагота ее была подобна вспышке света. Доля секунды понадобилась иноку, чтобы вспомнить ее, разгадать проделку Сатаны. Да, это она! Катерина… Кому, как не ей быть?!

Тишину кельи разорвал нечеловеческий крик. Иероним зажмурился, отшвырнул открытку, задрожал всем телом и опустился на колени.

Рука для молитвы не поднялась и сама собой потянулась к страшной фотографии. На обратной стороне зловеще усмехались жирные буквы:

«Мы скоро встретимся с тобой!»К дневной трапезе Иероним не вышел, не вышел и к вечерней молитве. Раз за разом совершая крестное знамение — без думы, без веры, — монах уже понимал, что никакой он не инок Божий, а всего лишь мирской и без конца грешный Коленька… Микола… Колян… Николай Кочур, насильник и убийца, вместилище Сатаны, и никакого прощения ему не снискать.

Он вложил сатанинскую картинку в конверт, поднес уголок к лампадке. Бумага занялась пламенем, конверт горел быстрее, из огня высовывались руки и живот той, что сгубила его душу — совсем как тогда из горящей машины…

Вечером в келью вошли иеросхимонах Андрей, духовный наставник Иеронима, отец Амвросий и братия. Все застыли у порога, простерли ко лбам строенные персты…

Иероним висел в петле, немного не доставая коленями до пола, словно хотел опуститься для молитвы. Пояс от подрясника, привязанный к кованой решетке полуовального окна, захлестнул его шею.

Амвросий поднял с пола письмо и стал читать:

«…обещал наведаться пред Рождеством в твою обитель, — писала мать висельника, — и напросилась я с ним, так что жди, мы скоро встретимся с тобой…»

— Господи Иисусе Христе, грех-то какой! — испуганно всхлипнул отрок за спиною Амвросия.

18

Следователь Зубров в присутствии понятых произвел повторный обыск в квартире Черепанова. Среди фотографий, которые музыкант хранил россыпью в черном целлофановом пакете, ни загадочной мадам, ни кого-либо похожего на покойных Авдышева и Конокрадова не было. Несколько негативов, два письма без обратного адреса, штык-нож и видеокассету Зубров изъял ранее.

— Ничего интересного, Александр Григорьевич, — рассказывал он Акинфиеву за обедом в буфете, куда они заскочили в ожидании машины, чтобы ехать в СИЗО. — Только что позвонили из трассологического сектора бюро: штык-нож от винтовки системы Гаранда, к службе Черепанова отношения не имеет, пальчики его — и ничьих больше.

— Значит, все-таки Пелешите? — сказал Акинфиев, обильно поливая творог сметаной. Зубров не ответил, лишь задумчиво и неопределенно покачал головой.

— А не было ли у этого Черепанова журналов «Плейбой», «Космополитен», киноизданий или, может быть, музыкальных? — спросил старик.

— Печатные тексты в его квартире были разве что на конвертах от пластинок. Хотя нет: нашли песенник — надо полагать, покойный им пользовался вовсю. Тексты-то теперь как с конвейера. Еще религиозные…

— Религиозные? — вскинул голову Акинфиев. — Ну-ну?..

— Несколько брошюр, которые раздают баптисты в метро. Газеты «СПИД-инфо», «Мегаполис», пособие «Деревообрабатывающие станки и инструменты» — он учился когда-то в ПТУ на краснодеревщика. Вот, пожалуй, и вся духовная пища.

— Женщина на фотокарточке оказалась американской киноартисткой Шарон Тейт. Она играла в сатанинских фильмах, за что и была убита сатанистами, — похвастал Акинфиев открытием.

— Тейт?

— Да. Знаете такую?

Зубров отрицательно мотнул головой.

— Одна моя знакомая адвокат утверждает, что снимок сделан с фотографии в журнале. Вы беседовали с музыкантами из «Мига удачи»? Не замечали чего-либо подозрительного? Распятия вверх ногами, символов, антигуманных высказываний?

Зубров задумался. В буфет заглянул шофер Петр Никанорович, помахал рукой.

— Так я и думал, что дадут «УАЗ»! — покосился Зубров на водителя, торопливо обгладывая свиное ребро из жаркого.

— А вам «Мерседес» подавай? — засмеялся Акинфиев. — Спасибо и на том. Коллеги из МВД и городской на «одиннадцатом номере» в СИЗО добираются, задержанных троллейбусами возят. Кстати, кто адвокат у вашей подследственной?

— Вначале она от защиты отказывалась, говорила, что невиновна и защищать-де ее не от чего. Потом я объяснил ей, что в ее деле участие защиты обязательно по закону. Она расплакалась, сказала, что своего адвоката у нее нет и нет денег, чтобы нанять. Пришлось писать в Президиум коллегии уведомление и освобождать ее от оплаты.

Они вышли в коридор, поднялись по лестнице в кабинеты за одеждой.

— Опасаюсь показаться навязчивым, Сергей Николаевич, только у меня к вам есть любопытное предложение, — как бы невзначай заговорил Акинфиев, наматывая на шею шарф. — Дело в том, что моя приятельница Ксения Брониславовна Гурвич, помимо того, что член московской коллегии адвокатов, по происхождению литовская полька — урожденная Квятковска. Языком вашей подследственной владеет, как мы с вами русским.

Зубров ответил не сразу, очевидно, соображая, в каком качестве — защитника или переводчика — может быть привлечена приятельница Акинфиева к участию в деле.

— Интересно, — усмехнулся он, силясь разгадать ход мыслей старика.

— Вот я и подумал: не перекинуться ли им парой словечек перед допросом? Как-никак они обе женщины…

* * *

Ксению Гурвич уговаривать не пришлось, через полчаса она уже поджидала следователей в условленном месте. За оставшиеся двадцать минут пути ее ввели в курс дела.

Пока Зубров оформлял пропуска и Пелешите вели по нескончаемо длинным гулким коридорам в следственную камеру, Гурвич ознакомилась с постановлением о заключении под стражу и протоколами задержания и обысков в квартире Черепанова.

Арестованная оказалась высокой, слегка сутулой девушкой с крупными выразительными чертами лица и прекрасными волосами цвета спелой пшеницы, правда, давно не мытыми и не чесанными. Глаза с синими кругами от усталости под ними глядели испуганно. Зеленое вязаное платье едва прикрывало полноватые длинные ноги в черных чулках.

Бедная девушка была сама растерянность и беззащитность. Ксения Брониславовна представила себе, что, должно быть, творится в душе этой «панночки». Шутка сказать: в чужой стране, в тюрьме, без надежды на защиту и помощь, вдалеке от друзей и родных… У видавшей всякое адвокатши болезненно сжалось сердце.

— Вы свободны, — кивнул Зубров рябой широкоплечей тетке в форме прапорщика. — Пелешите, сядьте!

Девушка повиновалась, опустила голову и уставилась в пол перед собою.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения? — начал следователь.

— Пелешите Дануте Прано. Одна тысяча девятьсот семьдесят седьмой.

— Место рождения?

— Литва. Алитус.

— Гражданство?

— Литовское.

— Местожительство?

— Не имею.

— Род занятий?

— Нет… это… торговля. Бизнес. Зубров едва заметно усмехнулся.

— Прежде привлекались к суду?

Пелешите покачала головой. На пол капнула слеза.

— Ne verk, mergaite. Ar tu nori su manim pakalbeti lietuviskai? Tu ne viena, ne bijok. Viskas ne taip jau blogai[1], — ласково заговорила добровольная переводчица.

Звуки родного языка произвели на Пелешите эффект грома с ясного неба. Она выпрямилась, посмотрела на удивительную старушку широко распахнувшимися глазами и зарыдала в голос, закрыв лицо узкими длинными ладонями. Гурвич подсела к ней, погладила по плечу. Зубров плеснул воды в стакан.

Он успел выкурить сигарету, пока девушка успокоилась и стала кратко, а затем все пространнее отвечать на вопросы адвокатши. Литовская речь звучала минут десять. Наконец Ксения Брониславовна посмотрела на Зуброва и кивнула, давая понять, что можно продолжать допрос.

— Как давно вы знали потерпевшего, Пелешите? — спросил следователь.

— Мы познакомились летом. Он приезжал в Витебск с концертом. Пригласил меня в ресторан, а потом… в номер. Они там были полторы недели, и я с ними.

— Кто «они»?

— Ансамбль «Миг удачи».

— С кем вы еще знакомы, кроме Черепанова?

— Он меня со всеми познакомил. Потом пригласил в Москву. Я не могла приехать, у меня не было визы. Одна моя знакомая с фабрики спортивной одежды из Каунаса все устроила — пригласила с ней поторговать. Мы почти весь день простояли в Лужниках, а потом эта Ниеле… моя товарка, ушла ночевать к знакомым, чтобы сэкономить на гостинице. А я решила поехать к Аркадию в Реутов.

— Расскажите о вашей встрече с Черепановым с самого начала.

— Я уже рассказывала, — робко начала девушка. — Приеха-

ла, позвонила, никого не было. Вышла на улицу, посмотрела на окна — не горят. Хотела спросить у кого-нибудь, где тут гостиница, чтобы не возвращаться в Москву ночью, и вдруг увидела Аркадия. Крикнула ему… Он узнал вроде, обрадовался. И я тоже очень обрадовалась.

— Вы сразу поднялись к нему в квартиру?

— Да. Поднялись, он налил мне вина…

— Какого вина?

— Вермута. В большой бутылке. Итальянский красный вермут.

— Вы уверены?

— Да, уверена. Он всегда пил вермут, можете спросить…

— В том, что он налил вам именно вермут, уверены?

— Да… То есть тот, что он налил мне — из холодильника — был красный. Там оставался один стакан. А у него с собой была бутылка розового, он купил его по дороге, это я еще на улице заметила.

— Что было дальше?

— Я выпила… и пошла в ванную. Стала под горячий душ. Он накрывал на стол. Какие-то консервы, конфеты… нет, вафли были в шоколаде. Еще я привезла ликер «Бочу»…

Девушка замолчала.

— Дальше?

— Дальше он включил музыку, пригласил меня на танец.

— Вы о чем-нибудь говорили?

— Много говорили… так, ни о чем. Я ему рассказала про свой бизнес, он мне — про гастроли, про записи. Говорил, что выступал на телевидении.

Пелешите снова осеклась, наморщила лоб, вспоминая, что же было дальше. Речь ее становилась все напряженнее, сбивчивее.

— Потом… потом он стал меня… мы стали танцевать… он хотел меня раздеть, я просила его не спешить… очень хотелось спать. Сама не знаю почему. Правда, я ночь перед этим в поезде провела, спала плохо. Но вдруг чувствую: засыпаю — и все тут.

— Когда вы это почувствовали?

— Когда вышла из ванной, да… Танцевали, я совсем повисла у него на руках — и все, больше ничего не помню. До самого утра. Ничего…

— Вы догадывались о том, что вы не единственная поклонница Черепанова, с которой он состоял в близких отношениях?

— Наверное. Я не думала про это.

— И как вы к этому относились? Ответа не последовало.

— Что вы замолчали, Пелешите?

— А что тут скажешь?

— Кто-нибудь знал о том, что вы собираетесь в гости к Черепанову? Знакомые из «Мига удачи» или ваша товарка?

— Нет. Я сама не знала. Как-то сразу решила и поехала.

— И не допускали, что он может быть не один? Или просто не ночевать дома?

— Допускала. Ну, зашла бы в гости… и что? Не оставил бы — уехала. Так, в общем-то, и вышло, я почти уходила.

— Утром вы проснулись и увидели труп?

— Да. Проснулась и не могла понять, где я. Сильно болела голова. Было темно. Потом я вспомнила, позвала его… Он не ответил. Я подумала, что он ушел. Встала… в туалет… и наступила на него. Решила, что он напился и упал с кровати. Потом включила свет… и увидела кровь. Везде — на полу, на скатерти, на занавесках, на простыне. Под ним целая лужа уже высохла. У него горло было разрезано — вот так, сбоку… Я даже закричать не могла, до того стало страшно. Ничего не понимала. Потом меня стало тошнить, я побежала в ванную… Закрылась там и не знала, что мне делать. Хотела позвонить в милицию…

— Что же не позвонили, Пелешите? Избавили бы нас и себя от многих неприятностей.

— Кто бы мне поверил?.. никого, кроме меня, не было, не сам же ведь он себя зарезал? Кто-то к нему ночью приходил.

— И кто это мог быть, по-вашему?

— Не знаю. Может быть, женщина? Увидела меня и…

— …и зарезала его из ревности, да?

— Может быть.

— А нож? Мы нашли отпечатки ваших пальцев на ноже.

— Я не видела никакого ножа.

— А лекарства вы никакого не употребляли?

— Нет. Я не пью никаких лекарств совсем.

— Наркотики? —Нет.

— Вы решили убежать?

— Просто убежала, и все. Меня никто не видел.

— Ну, насчет этого вы заблуждаетесь. — Зубров выразительно посмотрел на Акинфиева и принялся колдовать над протоколом, тем самым передавая эстафету допроса своему коллеге.

— Скажите, обвиняемая, — заговорил Александр Григорьевич, — вам ни о чем не говорит имя Шарон Тейт?

— Кто? — не поняла Пелешите.

— Шарон Тейт? — повторил Акинфиев.

Девушка постаралась вспомнить, где слышала эту фамилию, и с надеждой перевела взгляд на добрую бабушку, говорящую по-литовски.

— Нет. Такую не знаю, — сказала наконец Пелешите.

— Вы общались с музыкантами из ансамбля Черепанова. Когда-нибудь при вас велись разговоры о дьяволе, Боге, Сатане?.. Может быть, вы вспомните какую-то символику, амулеты?

— Нет, ничего такого я не помню.

— А вы никогда не видели фотографии с текстом из песни ансамбля «Миг удачи» на обороте? Может быть, Черепанов показывал вам фото своей любовницы, поклонницы? Или кому-нибудь дарил такую в качестве визитки, контрамарки на концерт?

— Он мне показывал много фотокарточек, но все сделаны на выступлениях. А женщина… У него в ванной висела карточка одной. Я еще спросила, кто это, он сказал — поклонница.

— Где — в Витебске? — уточнил Зубров.

— Почему?.. Здесь… то есть в Реутове.

— В ванной?

— Да. Прямо на зеркале. Кажется… Или рядом… Красивая такая.

— Что на ней было?

— Ну, женщина. Молодая.

— Да? — переспросил Зубров. — А я обыскал квартиру дважды и никакой фотографии не видел. Куда же она девалась? Вы ее не забирали с собой, когда бежали из дома Черепанова, Пелешите?.. Ни в карманах одежды убитого, ни в мусорном ведре ее нет.

Акинфиев понял, куда клонит хваткий коллега. Не ушла его игра и от опытной адвокатши.

— Не знаю… я не забирала. Зачем мне?

— Испарилась, что ли? — усмехнулся Зубров, встал из-за стола и подошел к подследственной вплотную. — Или не было никакой женщины на фотографии? И вы нам тут, извините, лапшу вешаете, чтобы оправдать версию об убийстве из ревности вашей соперницы! Которую вы никогда не видели и которая появилась, должно быть, из воздуха, зарезала ножом Черепанова и удалилась, не оставив следов в квартире, но оставив на рукоятке ножа отпечатки ваших пальцев, а на лезвии — его кровь?! А, Пелешите?

Девушка побледнела, подобралась, точно ожидала удара; глаза ее тревожно забегали по лицам мужчин и женщины.

— Но это правда! Я видела фотографию в ванной! — почти выкрикнула она следователю.

— А текст? Какой-нибудь текст на фотографии был? — в том же тоне рикошетом спросил Зубров.

— Нет! Может… может, там сзади что-то было написано…

— И вы не полюбопытствовали?

— А зачем? Я же не знала…

— Почему вы раньше ничего не рассказывали об этой фотографии?

— Вы не спрашивали. А сама я забыла и не вспомнила бы. Я же не знала, что это важно.

— Сможете опознать эту фотокарточку? —Да.

— А почему вы ее запомнили, Пелешите? Не выспались, выпили, наутро болела голова, сильнейший стресс, как вы утверждаете. Черепанов мертв, кровь, попытка скрыться, страх, арест. А какую-то карточку запомнили и сможете опознать?

От этого вопроса литовка растерялась и сникла.

— Он сказал тогда, что я… лучше, — пробормотала она после томительной паузы.

— Лучше, чем кто?

— Ну… чем та — на фото.

— Имени ее он не назвал? — улыбнувшись украдкой, спросил Зубров.

Зубров достал из папки фотографию солистки «Мига удачи» Елены Клейменовой, из бумажника — фото своей молодой жены и положил обе карточки на стол:

— Какая из них?

Пелешите внимательно посмотрела на фотографии, покачала головой.

— Нет, — твердо сказала она, — это не те. Вот ее я знаю, — девушка ткнула пальцем в Клейменову. — Лена, их солистка новая. А та была в купальнике. У моря.

К столу подошел Акинфиев и выложил цветную ксерокопию с фотографии Шарон Тейт:

— Она? — спросил старик. —Да.

— Вы уверены?

— Точно, это она.

— Раньше вы видели где-нибудь такую фотографию?

— Нет. Раньше не видела.

Зубров с Акинфиевым переглянулись. Оба понимали, что последует за этим опознанием.

* * *

Если бы речь шла о соединении дел в одном производстве, то постановления Акинфиева, равно как и Зуброва, было бы достаточно. Но дело, по всему, обещало стать резонансным, и следователи выложили свои соображения Шелехову.

Начупр сник, глотнул корвалолу прямо из пузырька, поморщился и наконец глубокомысленно изрек:

— Было бы что соединять.

Молодого и неопытного Зуброва сей эзопов афоризм оставил равнодушным. А старик Акинфиев с сожалением, хотя и не без скрытого торжества, мысленно парировал: «Куда же вы теперь денетесь, голуби!»

Уголовно-процессуальный кодекс предписывал возобновить производство по делам Авдышева и Конокрадова постановлением прокурора. В воздухе пахло серийным убийством.

В обшитый полированными панелями кабинет они завалили всем колхозом, избрав хорошо проверенную тактику «посоветоваться с мудрейшим из мудрых»: Акинфиев с Зубровым, «крутой опер» Рыбаков (с застывшей на губах полуулыбкой — не то восхищения прозорливостью Акинфиева, не то недоверия), правая рука Фирмача Жора Глотов и стажер прокурора Демидова Теплинский, за малый рост и толстые линзы очков прозванный Микроскопом.

— Ну-с?.. — пощелкав массивной настольной зажигалкой, нарушил Шелехов затянувшуюся паузу. — Красиво девочка поет! А вы уверены, что это не инсценировка?.. Выкинула стакан и бутылку…

— А нож оставила, — с ученым видом знатока парировал не по рангу невыдержанный Микроскоп.

Все посмотрели на него с укором. Юный очкарик не знал, что на такие выходки тертый калач Шелехов отродясь не клевал. Глотов пнул стажера коленом.

— Не поет, Василий Михайлович, — подыгрывая настроению шефа, с деланной грустью заговорил Зубров и зашелестел бумагами. — В крови Пелешите обнаружили снотворное, производное бензодизепина. Трудно поверить, чтобы она перед тем, как прийти к любовнику, наглоталась снотворного. А потом — пыль…

— Какая еще пыль? — вскинул брови хозяин кабинета. Зубров получил заключение лаборатории за десять минут до визита к начальнику; что же до Акинфиева, то он и вовсе о нем не знал.

— Обыкновенная комнатная пыль, — перехватив красноречивый взгляд следователя, заговорил криминалист Глотов. — Кто-то беспорядочно вытер ее под кроватью. Частицы этой пыли я обнаружил на косяках, в ванной комнате и на входной двери — на уровне плеча. Ни на одежде Черепанова, ни на одежде Пелешите такой пыли нет. Квартиру Черепанов не убирал.

— И больше ничего?

— А что, мало?

— Почему же. Вполне. Пришел невидимка, спрятался под кровать. Ночью вылез, зарезал музыканта и скрылся. Предварительно прихватив с собой фотокарточку американской кинодивы. — Шелехов ничего не декларировал, говорил словно сам с собою. Демидов и Акинфиев, проработавшие с ним не один год, знали эту манеру — отрицать, подвергая факты сомнению. Запустить гигантский механизм расследования серийных убийств при таком ничтожном количестве улик весьма двойственного свойства, к тому же без достаточной уверенности в успехе, означало взять на себя большую ответственность. — Объект налицо, а вот объективных сторон, не говоря о субъектах преступления, я, простите, не вижу. Значит, что?.. Правильно: за исключением Черепанова — отсутствие состава преступления!

— Если в квартире Черепанова убийца не наследил… — начал Зубров, но Акинфиев перебил его:

— То есть что значит, не наследил, Сергей Николаевич?.. Только что вы с Глотовым говорили о его следах.

— Я вас понял, — кивнул Зуброву Шелехов. — А что, Пелешите с Авдышевым и Конокрадовым тоже была знакома?

Крыть было нечем, квалификация «серийное» трещала по швам, предположения и даже косвенные улики работали не лучше, чем автомобиль на постном масле.

— Теперь нож, — выбросил козырь Зубров. — Во-первых, он тупой совершенно. А разрез на шее Черепанова очень глубокий, почти до шейных позвонков.

— Не провести ли нам следственный эксперимент? — пошутил Жора Глотов.

— Во-вторых, — продолжал Зубров, — патологоанатом утверждает, что рассечение было произведено лезвием с острым концом. Я присутствовал на вскрытии и видел характерную царапину у верхнего края разреза. На том ноже, что нашли в шкафу, конец закруглен.

— Не тот нож? — заинтересованно спросил Шелехов. Зубров не рискнул быть категоричным, однако предположил:

— Если им и можно совершить подобное убийство, то не женщине. Тем более под воздействием снотворного, а не кокаина.

— Если она приняла его до, а не после убийства, — заметил начупр.

— А зачем? — спросил Микроскоп с деланно наивным видом.

— Вот именно! — поддержал стажера Акинфиев.

— Затем, чтобы заявить, если задержат: мол, спала и ничего не видела.

— Пелешите — девчонка, торговка, легкомысленная особа, не обремененная моралью, — пригвоздил подследственную Зубров. — На такую это не похоже.

— Тем более, сунуть в бельевой шкаф нож с отпечатками своих пальцев, — прибавил Микроскоп и заерзал на стуле.

— Ну, так отпустите эту невинную овечку, Сергей Николаевич, — сказал Шелехов. — В СИЗО мест не хватает, арестанты спят по очереди.

— У меня есть показания соседей, дворничихи и продавца автобусных талонов из киоска у дома Черепанова, — пропустил подначку мимо ушей Зубров. — Пелешите выскочила из подъезда, оглядывалась, пыталась остановить машину, убегала сперва в одну сторону, потом вскочила в автобус, шедший в другую, словно специально хотела обратить на себя внимание. Все это, заметьте, в начале седьмого. Смерть, по заключению эксперта, наступила в районе двух часов. Что же она сразу не убежала — под покровом ночи, когда на улице никого не было и в доме все спали? В конце концов, впечатление идиотки она не производит. Забрать с собой пузырек со снотворным и забыть стереть отпечатки с ручки ножа?.. Просидеть у трупа Черепанова до утра, а потом метаться по незнакомому городу, привлекая внимание?.. Я завидую ее адвокату, Василий Михайлович!

Шелехов вздохнул, посмотрел на часы. Большие незашторенные окна кабинета уже почернели.

— Александр Григорьевич, — поднял он усталые глаза на Акинфиева. — Что вы молчите?

— У меня живот болит, — сказал старик. — Мне завтра к доктору надо. К гастроэнтерологу. Язва, наверно.

Все одновременно повернули головы в его сторону и смущенно потупились. Да, правду говорят: старость не радость. Он и заговариваться начал…

— Это вы к чему?

— К тому, чтобы не молчать. А вы что хотели услышать?

— Основания, черт возьми! — взорвался Шелехов.

И Акинфиев в своей неторопливой манере, с чувством, с толком, с расстановкой, поведал обо всех своих изысканиях, не забыв упомянуть о версии насчет сатанистов.

Когда старик закончил, все посмотрели на Шелехова. Начупр побарабанил пальцами по столу, достал из ящика инкрустированный портсигар, размял папиросу, отбросил ее.

— Значит, так, следователь Акинфиев, — заговорил он так, будто каждое слово давалось ему с великим трудом. — Мне сложно анализировать проделанную вами во вне-уроч-ное вре-мя работу, но со своей стороны я вам обещаю сделать все, чтобы, не закончив этого дела, вы на пенсию не ушли. Мне «висяки», — а в том, что это «висяк», причем дохлый, я не сомневаюсь, — не нужны!

19

И в приемном покое больницы, где содержали Рачинского, и в реанимационном отделении дежурили охранники. Главврач Зальц и медперсонал обязаны были сообщать обо всех, кто, возможно, станет спрашивать, как состояние раненого и когда его отправят в тюремную больницу. Впрочем, последнего пока не знал никто, поскольку Рачинский находился в коме.

Рыбакову уже было известно, что в «Коммерсбанке», помимо «Москвича», приобретенного для службы безопасности, числился черный «БМВ». Возможно, это была та самая машина, которую видели в день убийства Большакова. Конечно, самого банка уже не существовало, а на черных «БМВ» ездят все бандиты, хотя, по правде говоря, машина эта не самая скоростная и не самая комфортабельная. Но Рачинский и другие люди из окружения Крапивина наводили опера на мысль о группировке, которая унаследовала засветившуюся тачку.

Рыбаков и хирург Плужников стояли в углу больничного коридора. Возле палаты, где лежал раненый, прохаживался рослый охранник в коротковатом белом халате. Из седьмой палаты вышла группа врачей во главе с Зальцем.

— А в восьмой у вас что? — начальственным тоном спросила высокая полная женщина лет тридцати пяти.

— Постоперационный под охраной, — отрапортовал главврач. — Разборка на Пресне.

— И как, выкарабкается? — поинтересовалась дама с подчеркнутым безразличием, но именно эта подчеркнутость насторожила Рыбакова.

— Куда он денется, — нехотя бросил Зальц и, заметив старлея, заговорил на непонятном медицинском языке.

Главврач распахнул стеклянную дверь, пропустил своих коллег вперед и, кивнув Рыбакову, скрылся в кабинете.

— Здрас… — запоздало поклонился опер и глянул на Плужникова: — Что за делегация, Георгий Анатольевич?

— Проверка, — процедил хирург и со злостью швырнул окурок в урну. — Сануправление Минздрава во главе с замначальницей. Делать им нечего! Проверяют, проверяют… А коснется снабжения — они в стороне. Все в «кремлевку» отдают да в «комки», а то и вовсе налево гонят. Вот где вам работы — непочатый край. Хотя… их и в «застольные» времена прихватить не могли.

— Что ж, при случае замолвлю словечко, — улыбнулся Рыбаков, устремившись за мрачным эскулапом вниз по лестнице. — Заместительница, видать, крутая баба?

— Круглова-то? О-о-о!.. Сейчас ей Генрих Матвеич фужер

«Наполеона» непременно пожертвует. Да и из пищеблока без сумки не уйдет. Нас еще Бог миловал, они с Зальцем учились в одно время.

В вестибюле сыщик и врач распрощались.

— Спасибо, Георгий Анатольевич, — сказал Рыбаков и протянул доктору руку. — Значит, я жду звонка?

— Обязательно. Как только придет в себя и начнет соображать.

У выхода опер задержался.

— Как, вы сказали, эту Круглову зовут? — вдруг спросил он.

— Татьяна Валентиновна. А что, знакомы с ней?

— Да нет, понравилась. Крупная фигура. Люблю крупных. Плужников рассмеялся, шутливо погрозил пальцем.

— Впрочем, она, кажется, разведена, — крикнул вдогонку.

Рыбаков вышел в пасмурный морозный день, дошел до стоянки, сел в давно не мытые «Жигули».

Свидание с Рачинским снова откладывалось на неопределенное время, хотя полагаться на то, что он даст исчерпывающие сведения о Кныхе, не приходилось. Допрос раненого бандита был запасным вариантом.

«Круглова, Круглова… — ухватился за знакомую фамилию стралей. — „А в восьмой у вас что?“… Не „кто“, а „что“… „Постоперационный под охраной, разборка на Пресне“, — отвечал Зальц. Исчерпывающе! „И как, выкарабкается?“ — спросила Круглова. Какое ей дело до состояния бандита?..»

Через полтора часа в бюро оперативной информации на свой запрос Рыбаков получил данные о бывшем майоре КГБ Круглове Всеволоде Валентиновиче. Сотрудник Девятого управления проживал на улице Янгеля, 17, уволен по сокращению в девяносто первом году. Паспорт выдан ОВД Гагаринского РИК в 1977 году.

Запрос в Управление кадров Минздрава расставил все по местам.

«Ну, Акинфиев, я таки заткнул тебя за пояс, старая лиса! — торжествующе улыбнулся Рыбаков. — Думаешь, ты один носом чуешь!»

На мониторе высвечивалась учетная карточка Кругловой Татьяны Валентиновны, владелицы паспорта 721435, выданного 20 марта 1976 года… Гагаринским РИК! Дальнейшие манипуляции производились оператором по закрытой компьютерной сети МВД, и для того, чтобы установить родство проживающей на Верхне-Первомайской, тридцать один, Кругловой и ее Всеволода, не понадобилось и пятнадцати минут.

Все это можно было сделать проще и быстрее, но ехать к Калитину Рыбаков не захотел и, как оказалось, правильно сделал: теперь старлей знал больше полковника и мог вдоволь потешить свое самолюбие. Ведь если данные о Круглове в многотомном деле Кныха, несомненно, были, то сестрица бывшего гэбиста там определенно не значилась.

Выписав в блокнот все, что могло, на его взгляд, пригодиться в розыске, Рыбаков покинул инфоцентр. Не изменяя своему правилу идти по горячему следу, он наведался в получастную (и скорее всего полулегальную) школу телохранителей «Сакура» в двух шагах от дома, где проживал Круглов. Затем старлей отыскал пару знакомых отставного гэбэшника и к семи часам вечера уже знал, что в настоящее время Всеволод Валентинович был (или, во всяком случае, числился)… охранником в ресторане «Сарагоса»!

«По-русски это называется „вышибала“, — подумал Рыбаков с неприязнью. — Неплохо для тридцатисемилетнего майора из „девятки“!»

20

Маша Авдышева уже третий день работала — соседка тетя Женя помогла определиться диспетчером на «Коломенской». По всей видимости, работникам этой станции метро сообщили, какое горе постигло молодую женщину, и к новой сотруднице отнеслись с участием, бестактных разговоров не заводили.

«Неужели все образуется? — думала Маша, возвращаясь домой от остановки троллейбуса, до которой проводила навещавшую ее мать. — И я его забуду… и прощу?..»

Хорошо было идти по скрипучему свежевыпавшему снежку и украдкой поглядывать в незашторенные окна первых этажей. С матерью тоже посидели славно, поговорили о том о сем, как старые подруги, распили бутылочку шипучки, мать принесла рулет с кремом, какой Маша любила с детства.

«Неужели успокоится душа, и в сердце придет благодать? — мысленно спрашивала себя вдова. — А там, может, и появится кто вместо него… Господи, если Ты есть, сделай так!..»

Она поднялась в лифте на двенадцатый этаж, сунула ноги в мягкие теплые тапочки — подарок Кирилла Николаевича ко дню рождения — и взялась за грязную посуду, накопившуюся со вчерашнего дня. Привыкать к новому жизненному ритму оказалось совсем непросто. Покончив с посудой, Маша стала напускать воду в ванну, но тут раздался резкий звонок в дверь.

«Не открою, — решила женщина. — Я никого не звала».

Тем не менее настырный визитер позвонил еще раз, и еще, словно знал наверняка, что хозяйка дома. Пришлось ему открыть.

На пороге стоял молодой человек в кожаном пальто. В руке он держал букетик в серебристой бумаге, перевязанный кокетливым бантиком.

— Вам кого? — спросила Маша.

— Авдышев Виктор здесь проживает? — приятным баритоном поинтересовался незнакомец.

«Господи, — подумала вдова, — кто это может быть? Ведь все же знают, и друзья, и родственники. Даже дальние…»

После секундного замешательства она все же сняла цепочку.

Ладный, широкоплечий, среднего роста парень приветливо смотрел на хозяйку красивыми карими глазами.

— Это вам, — с улыбкой протянул он букет и тут же отдернул руку. — Через порог нельзя — примета плохая.

Маша невольно отступила, приглашая гостя войти.

— Хозяин дома? — спросил мужчина, шагнув в прихожую, и вручил наконец цветы.

Вдова еле слышно проговорила слова благодарности. Поведать, что хозяина нет и никогда не будет дома, было выше ее сил.

— А вы кто? — спросила она, выигрывая время.

— Знакомый его. Армейский приятель. Мокиенко моя фамилия, а зовут Владимир, — бесцеремонно протянул он руку. — Вы его жена?

— Вдова, — опустила глаза Маша.

Гость надолго задержал ее руку в своей и посмотрел сначала удивленно, потом испуганно.

— Простите… не знал, — проговорил он упавшим голосом. — А что… что случилось-то?

Маша пожала плечами. Да и как было ответить на этот вопрос: «умер» или «погиб», или, может быть, «убили». Вчера звонил старший следователь Акинфиев, сообщил, что прокурор возобновил расследование, просил в понедельник зайти.

— Умер, — выбрала вдова нейтральный вариант.

— Давно?.. Вы извините, я, в общем-то, случайный гость. Проездом из Новосибирска. Мы с ним были знакомы недолго — в одном эшелоне домой возвращались. Я с тех пор в Москве и не был.

— Не знаю даже, как сказать. Иногда мне кажется, что прошла целая вечность. А иногда — будто все было вчера… Ой, да что мы с вами стоим-то?.. — спохватилась хозяйка. — Вы раздевайтесь, проходите, я вас чаем напою.

— Спасибо, — сказал приезжий сибиряк и принялся разматывать шарф.

Маша метнулась на кухню, поставила чайник, заглянула в холодильник. Увы, в нем, как пел покойный Юрий Визбор, была «зима, пустынная зима». Правда, где-то в глубине завалялись два яйца.

— Я вам яичницу сделаю! — крикнула хозяйка.

— Не стоит, — прозвучал мужской голос совсем рядом. Гость стоял в шаге от нее, вынимая из «дипломата» нарезанную колбасу в упаковке, коньяк, лимоны, коробку печенья, пепси-колу в банках. — Я сыт, спасибо. Перекусил в гостиничном буфете.

— Ой, ну зачем вы… — искренне смутилась хозяйка.

— Не пропадать же добру, — пошутил Мокиенко и направился в ванную мыть руки.

Когда он вернулся на кухню, стол уже был накрыт.

— Вы не сказали, как вас зовут, — напомнил гость, усевшись на табуретку.

К лацкану его пиджака был привинчен значок мастера спорта.

— Маша.

— Как же это случилось, Маша?

Хозяйка запахнула халат, застегнула его булавкой и села напротив.

— Восемнадцатого августа Витя… Витю нашли во дворе мертвым. Выпал из окна. Старушка из дома напротив видела, как он летел.

— Выпал? — переспросил Мокиенко.

— Я не знаю. Никто ничего не знает. Сначала возбудили уголовное дело, потом закрыли. Сказали, что экспертиза не обнаружила признаков насильственной смерти. В общем, покончил с собой Витя. Но я не поверила. Не мог он! Мы с его дядей писали прокурору, в газету. И вот только вчера дело возобновили.

Мокиенко наполнил рюмки ароматным напитком. Повисло тягостное молчание.

— Опоздал я, Витек, — тяжело вздохнул приятель покойного и залпом осушил свою рюмку.

Маша тоже выпила маленькими глотками. Коньяк был хорошим, даже закусывать не хотелось.

— Вы узнавали, может, у него на работе что-то не то? Неприятности какие-нибудь? — спросил гость.

Вдова почувствовала, что глаза наполняются слезами.

— Нет… Какие такие неприятности у него могли быть, у шофера-то?

— Ну, да, да, — не морщась, разжевал Мокиенко ломтик лимона. — Шоферил, значит, Витек? Как в армии. А я даже не знал, где он работал. Мы ведь не переписывались. Да и кто сейчас кому пишет? Так, обмениваются адресами, а писать лень или некогда. Спохватываемся, вспоминаем друг о друге, когда…

Мужчина осекся и снова надолго замолчал. Некоторое время он понуро сидел, зажав между коленями крупные сильные ладони. На крупных обветренных скулах выступили желваки.

— Поешьте, — еще раз предложила Маша. — Нет, правда, поставить яичницу? Это быстро.

Но гость не оценил жертвы последних двух яиц.

— А на каком основании дело-то возобновили, если не секрет? — поинтересовался он.

— Есть у них какие-то подозрения насчет одной фотографии.

— Фотографии? — удивился Мокиенко.

— Незадолго до его смерти я случайно в бумажнике карточку полуголой девицы нашла. — Маша помолчала, пожалев о том, что начала этот разговор, но гость так живо заинтересовался и так искренне сочувствовал несчастной вдове… Да и самой ей стало невыносимо тяжко носить в себе свою вину за ту нелепую, наверняка неоправданную ревность. — Мне бы ее на место положить, не придавать значения, а я… В общем, мы с ним тогда поругались, я к матери в Измайлово уехала, а он собирался в Крым, в рейс… Фотку эту он тогда порвал, клялся-божился, что знать этой девицы не знает, что кто-то случайно в почтовый ящик бросил. Я о ней никому не говорила. Потом, когда следователь пришел… Симпатичный такой старичок… Его, наверное, послали дело утрясти после статьи в областной газете. Я рассказала об этой нашей ссоре и о фотографии. Сперва дяде Витиному, а потом он мне велел в прокуратуре повторить. А там вдруг этот старенький следователь точно такую же достает. Оказывается, в начале ноября произошел несчастный случай с каким-то Конокрадовым, и при осмотре в его квартире… газ там взорвался, что ли?.. тоже такую нашли.

Мокиенко слушал внимательно, не сводя с хозяйки глаз. Только когда она замолчала, он налил по второй. Несколько капель пролилось мимо Машиной рюмки; костяшки пальцев, сжимавших бутылку, побелели.

— И в чем же они видят преступление? — спросил гость.

— На обороте карточек было написано: «Мы скоро встретимся с тобой!», это слова из песни. Ансамбль «Миг удачи» исполняет, слышали?

— Нет, не слышал.

— В общем, эту песню написал солист ансамбля Черепанов. Неделю тому назад его нашли мертвым. Газеты писали, зарезала любовница, ведется следствие. Может, эта любовница — та самая девица, что на фотокарточке? Она что-то рассказала, поэтому следствие и завели опять?

— Это вы так думаете или следователь сказал? — уточнил Мокиенко.

— Я думаю. Следователь мне вчера звонил, просил прийти в понедельник. Спросил, верил ли Витя в Бога.

— Как вы сказали?!

— Нет, не так… — поправилась Маша. — Спросил, не состоял он он в какой-нибудь секте.

Гость покачал головой, взял рюмку.

— Да, дела! — протянул он. — Я тут московские газеты почитал — чуть с ума не сошел. Как вы только живете? У нас в провинции тишь да гладь. Всякое, конечно, бывает, но чтобы так, убийство на убийстве?! А вы что же, совсем одна теперь?

Что-то Машу насторожило. Она почувствовала, как холодеют ноги, толком еще не зная, отчего это вдруг, ни с того ни с сего.

— Нет, почему же… почему одна? У меня мать есть и старший брат.

— В Измайлове?

— Да… то есть, иногда они у меня ночуют, — женщина смутилась, опустила глаза и пригубила коньяк, чтобы скрыть неловкость.

«Как они могли ехать в одном эшелоне, если этот Мокиенко живет в Новосибирске, а Виктор служил в Самаре? — вдруг подумала она. — Нет, не то… В конце концов, он мог возвращаться через Москву».

— А вы где остановились? Вам есть где ночевать? — спросила Маша из ни к чему не обязывающей вежливости, и вдруг сердце екнуло: «Дура! А что, если он скажет, негде?.. Придется тогда предложить ему остаться?..»

— Не беспокойтесь, — сказал гость и посмотрел на часы, — сегодня в час тридцать… то есть уже завтра получается, уезжаю.

Мокиенко Володя… Виктор много рассказывал об армии, о друзьях-приятелях, о том, как ехал в эшелоне домой, но об этом парне никогда не упоминал. Маша украдкой посмотрела на незнакомца, стараясь вспомнить, нет ли его фотографии в дембельском альбоме Виктора, но тут же спохватилась: ведь они не служили вместе, а только…

— А вы где служили? — спросила она машинально.

— Да там же, где и Витек, в Самаре, — с готовностью ответил гость. — Только в другой части — хвосты самолетам заносил.

Маша облегченно вздохнула. Раз он знает, где Витя служил, подумала она, значит, они действительно были знакомы.

— А он что, связался с какой-то сектой? — упредил Мокиенко очередной Машин вопрос.

— Витя?.. Глупости! Курил, выпивал. Редко, правда: мотался по России и в ближнее, как теперь говорят, зарубежье. В Минск, в Чернигов, однажды с напарником в Калининград через Литву ездили. А сектанты не пьют, не курят, Богу молятся. У нас и Библии-то нет.

— Сектанты разными бывают, — задумавшись о чем-то, произнес Мокиенко. — Хотя Витю мне в любой секте трудно представить. Это они так — какие-то свои версии отрабатывают.

Маше показалось, будто этот Витин приятель не столько что-то знает, сколько допускает возможность другой, скрытой жизни покойного. И она принялась рассказывать, каким ее муж был общительным, как уважали его товарищи по работе, какие хорошие слова говорили о нем, когда навещали ее. Гость согласно кивал, еще дважды наполнял рюмки. С каждым взглядом, брошенным на хозяйку, он производил на нее все более отталкивающее впечатление, и Маша чувствовала себя все неуютнее, проклиная минуту, когда впустила незнакомца в квартиру.

Но опасения ее оказались напрасными. Гость еще раз посмотрел на часы и встал.

— Мне пора, Маша, — объявил он. — Витьку жаль, хороший был пацан. Не знаю, почему так несправедливо распорядилась судьба, но если его убили — Бог покарает. А вам пусть будет хорошо. Я успокаивать не умею, извините. И как тут успокоишь. Вы молодая, красивая, счастье вам еще улыбнется.

Она вышла в прихожую, остановилась в дверях и молча смотрела, как гость надевает тяжелое пальто.

— Что ж, прощайте, — кивнул сибиряк. — Будете на кладбище — положите цветок от меня.

— Спасибо вам, — сказала женщина.

Мокиенко задержал ее ладонь дольше, чем следовало, довольно неумело поцеловал руку и вышел.

Маша заперлась на все замки, нервно заходила по комнате. Коньяк еще оставался. Она налила себе рюмку, залпом выпила. Вода в ванне остыла, пришлось заменить.

«Адрес! — обомлела Маша и присела на краешек ванны. — Ну конечно — адрес!.. Как Витя мог ему дать наш теперешний адрес, если мы переехали сюда полгода назад, а демобилизовался он три года тому?!»

Она еще подумала, что этот Мокиенко ездил на старую квартиру в Солнцеве, но Кирилл Николаевич оттуда давно съехал, а незнакомые жильцы не могли ничего о них знать. Может, обращался в справочное бюро? Но зачем совсем постороннему человеку, всего-то навсего случайному попутчику, находясь в Москве проездом и живя в гостинице, разыскивать Витю по справке переть по незнакомому городу на ночь глядя, перед самым отъездом?..

«А и в самом деле, зачем? — спрашивала себя Маша, лежа в пахнущей хвоей пене. — Вдруг это… убийца?! Пришел выведать, что мне известно о следствии?.. А я, дура, разинула варежку, разомлела!..»

Помывшись, она убрала на кухне, постелила постель — вставать предстояло в четыре. Но сон не шел. В ушах звучал разговор с неизвестным приятелем покойного мужа. Порой Маша успокаивала себя тем, что не сказала ничего лишнего, а то вдруг пугалась, что наболтала с три короба. Она встала, нашла справочник «Пассажирский транспорт Москвы», но поездов сибирского и дальневосточного направлений оказалось бесчисленное множество, никак не меньше полутора десятков с Казанского и Ярославского вокзалов. Хотела позвонить Акинфиеву, нашла его телефон, но постеснялась так поздно беспокоить пожилого человека. Тем не менее назавтра решено было непременно рассказать следователю об этом странном визите.

Уснула Маша в начале первого с дембельским альбомом Виктора в руках, в котором фотографии кого-нибудь похожего на Мокиенко, конечно же, не нашла.

* * *

Акинфиев с утра уехал в военную прокуратуру к Калитину. Авдышевой ответил по телефону оперативный уполномоченный МУРа Рыбаков. Выслушав сбивчивый рассказ женщины о подозрительном, по ее мнению, госте, он уточнил время, когда она заканчивает работу, и в шестнадцать ноль-ноль подъехал к «Коломенской».

— Как он выглядел, Мария Григорьевна? — спросил старлей, пригласив женщину к себе в «Жигули».

— Ну, такой… в кожаном пальто, выше меня. Ничего особенного, только глаза бегали. Сначала я не заметила, а потом… — Маша пожала плечами, замолчала, не находя слов, чтобы объяснить причину своих подозрений.

— Давайте покончим с первым вопросом, — остановил ее Рыбаков. — Конкретно: рост, комплекция, характерные приметы — родинки, татуировки, шрамы? Сколько ему примерно лет?

Маша описала, как могла, внешность человека, назвавшегося Владимиром Мокиенко. Получалось, что ничего примечательного она в нем не разглядела, и Рыбаков должен был довольствоваться портретом человека «такого, как все».

— Н-да, — вздохнул он и почесал затылок. — А ну-ка, взгляните повнимательнее: среди этих людей никого похожего нет?

Маша взяла десяток фотографий людей, проходивших по делу Кныха, и медленно, опасаясь ошибиться, перебрала их.

После каждой карточки она мотала головой и повторяла: «пет, это не он».

— Здесь его нет, — сказала Маша и вернула пачку Рыбакову.

— Уверены? — Да.

— Хорошо. А почему вы не допускаете, что он тот, за кого себя выдавал? Приехал в Москву, негде было переночевать, отыскал в записной книжке адрес, который ему дал ваш муж? Узнал, что он погиб, остаться постеснялся?

— Вот! — воскликнула Маша. — Именно адрес меня и насторожил. Мы эту квартиру получили полгода назад, а Витя демобилизовался в девяносто третьем. Я еще подумала, что он узнал в справочном бюро. Но зачем? Ведь не друг, а так, вместе в поезде ехали. Всех Витиных друзей я знаю. И они все знают о том, что Витя погиб.

— Может, у него на гостиницу денег не было? — предположил Рыбаков.

— А на коньяк были? Нет, он не произвел на меня впечатление бедного. Скорее благополучный. Спортсмен.

— Почему спортсмен?

— У него значок мастера спорта. Я хорошо рассмотрела.

— Ну вот! Что же вы сразу не сказали? По какому виду?

— Наверно, по бегу. Там фигурка на значке — беглец.

— Бегун, — с улыбкой поправил Рыбаков.

— То есть да, да, бегун.

Старлей уточнил время отправления поезда, которое назвал загадочный гость, поинтересовался, не говорил ли тот о своей работе.

— Ну, а о чем он вообще спрашивал? — поинтересовался опер.

— Как Витя погиб. Почему дело возобновили.

— А как он узнал, что Витя именно погиб и что возобновили дело?

Маша покраснела, но все же без утайки рассказала все, о чем опрометчиво поведала незнакомцу.

— Понимаете, я вначале как-то не подумала, поверила ему. Вежливый такой… Не надо было, конечно, рассказывать про фотографию и этого Конокрадова, да?

Рыбаков что-то пометил у себя в блокноте.

— Слово — не воробей, — усмехнулся он. — Куда вас подвезти?

— Ой, да я сама доберусь! — замахала руками вдова. — Здесь автобус хорошо ходит.

— Пожалуйста, Мария Григорьевна, больше никому ни о чем не рассказывайте. Договорились?

Маша кивнула.

— И о нашей с вами встрече — тоже. Это очень важно. Сейчас мы попробуем установить, что это за «беглец» из Новосибирска. А если он вдруг явится еще раз — дверь не открывайте. Вызывайте милицию немедленно. Позвонит по телефону — назначайте встречу и сообщайте нам. Хотя и не исключаю, что он нормальный парень, а адрес ему дал кто-нибудь из общих приятелей. Не вдвоем же они ехали в дембельском эшелоне, правда?

Старлей подвез свою пассажирку к самой автобусной остановке, поблагодарил и пожелал успехов.

Маша смотрела вслед стремительно набиравшим скорость «Жигулям» и думала, как, должно быть, хорошо иметь такого мужа — смелого, надежного, за которым, как за каменной стеной, ничего не страшно.

По справке Спорткомитета, мастера спорта по легкой атлетике Владимира Мокиенко в Новосибирске не оказалось. Вечером Рыбаков коротко доложил о встрече с Авдышевой Акинфиеву. Оснований объявлять розыск человека, соответствовавшего Машиному описанию, следователь не нашел, равно как и устанавливать наружное наблюдение за домом Авдышевых. Формально странный гость был виноват лишь в незаконном ношении знаков спортивного отличия, что, как известно, уголовно не наказуемо.

21

— Вот, Сергей Николаевич, — благодушно потешался Акинфиев, — когда можно было бы применить один из приемов старой церкви по распознанию Сатаны в человеке!

— Это какой же? — с интересом откликнулся Зубров, собиравшийся на встречу с музыкантами из «Мига удачи».

— Очень, оказывается, просто. Нужно вложить в руку подозреваемого в связях с дьяволом железный прут, докрасна выдержанный на угольях. Если за три дня и три ночи ожог затянется, значит, такой человек чист.

— Прикажите выдать прутья на весь ансамбль.

— Ну, нет, такой ответственности на себя я не возьму, — с притворным испугом отмахнулся старик. — Это из эпохи охоты на ведьм. Вычитал тут в одном фолианте. Эх, и житуха была тогдашним законникам! Никаких тебе презумпций невиновности, никаких процессуальных тонкостей… Да… Грустно все это.

Зубров оторвался от бумаг и с удивлением посмотрел на старика.

— Это вы о чем, Александр Григорьевич? — обеспокоенно спросил он.

Акинфиев помолчал, поглядел в окно, выходившее на заснеженную улицу.

— Так, — негромко проговорил он, отвечая не столько коллеге, сколько своим мыслям. — Никогда раньше не задумывался. Через четыре столетия все повторилось. Только жертвы исчислялись уже десятками миллионов. Выходит, Сатана может торжествовать! Что-то не так в мирозданье, и этого, похоже, не в силах исправить никто. Ну, не приживается добро на Земле — и все тут!

— Так, может, никуда не ехать? — попробовал пошутить Зубров, но старик шутки не принял.

— Ехать, — отрезал он. — И все внимание любовным связям Черепанова. Может быть, Пелешите права, и пока она спала, их застукала какая-то его пассия.

Что нужно делать, Зубров знал и сам. Версия «Ревность» отрабатывалась им с самого начала, и он уже собрал целый «донжуанский список» покойного солиста.

Проклятая язва напомнила Акинфиеву о талончике к врачу. Следователь посмотрел на часы:

— Запросите справку о наличии сект в регионах, куда выезжали за последний год Авдышев, Конокрадов и Черепанов, — распорядился он, превозмогая болезненное жжение в желудке, и вышел из кабинета.

* * *

Инспектор Управления экономической безопасности Верченко, занимавшийся делами убитого Конокрадова, не зря ел свой хлеб.

Он проштудировал гору финансовых документов и обнаружил в них немало подозрительного. В течение двух недель были допрошены мать Конокрадова Зоя Андреевна, его невеста Нина Воронина, все сотрудники фирмы. На ее имущество был наложен арест, автомобиль «Порше» тоже описали: документы на него были оформлены не совсем законно. За двумя киосками покойного, работавшими по ночам, установили наблюдение, и к концу декабря удалось проследить цепочку, по которой доставляли товар. Кроме того, отдел ГУВД по борьбе с наркобизнесом задержал четверых «барыг» с небольшими порциями морфина, что само по себе было событием. Совсем еще сопливые торговцы «белой смертью» не стали артачиться и вскоре вывели на поставщиков. Итак, Конокрадов оказался причастным к наркобизнесу, в котором он, впрочем, был «шестеркой», но с которым теперь связывалась загадка его гибели.

Так или иначе, все это тяжким грузом ложилось на старческие плечи язвенника Акинфиева. К версии «Сатанисты» добавилась «Экономическая», но ни та, ни другая не обнаруживали связи между жертвами таинственного невидимки, не оставлявшего следов.

«А есть ли этот злодей вообще? — начинал колебаться Акинфиев, в редкие теперь часы оставаясь в одиночестве. — Вдруг это все-таки самоубийство? Тогда уж точно следующий труп будет мой».

Эскулапы нашли у него целых две язвы — желудка и двенадцатиперстной кишки. Из поликлиники Александр Григорьевич возвращался с направлением к какому-то светилу и целым списком запретов — на острое, сладкое, кислое, мучное, соленое, жареное. А главное: «Нервы, сами понимаете, стрессы — ни Боже мой!» Это последнее вызывало у следователя ядовитую усмешку, отчего живот болел еще больше. Значит, советуете на все плевать, думал старик. Ну, уж это позвольте вам не позволить, господа лекари! Поздновато переучиваться.

— Что, Григорьич, тоскливо? — справлялся управленческий прокурор Демидов в начале каждого дня. — Ишь, куда конокрадовские связи-то потянулись! Ну, с ним-то, положим, все ясно. Да и с Черепановым, пожалуй, тоже. «Шершеляфамить» там нужно, не иначе!

Покойный Черепанов ловеласничал отчаянно, причем на виду у ансамбля. Всех его пассий Зубров вычислил и допросил, с помощью оперов и Микроскопа проверил алиби каждой. К расспросам о сектах и разной прочей чертовщине музыканты отнеслись с той долей своеобразного юмора, которая была отпущена каждому из них природой. О сатанистах все они знали понаслышке, в основном из продукции вездесущего Голливуда, да Зубров и не сомневался, что версия Акинфиева — тупиковая.

Вспотевший не то от быстрого бега, не то от возбуждения Микроскоп выложил на стол «Плейбой». Этот некогда жупел советской прессы стажер откопал в библиотеке и временно реквизировал под расписку на бланке прокуратуры.

На развороте красовалась Шарон Тейт. Рядом помещалось интервью с нею. Микроскоп знал английский, запросто читал с листа, но о сатанистах в интервью не было ни слова, как не было и никакой другой полезной для дела информации. В усердии своем стажер пошел дальше предписаний: по пути заскочил в универмаг и сделал цветную ксерокопию, точь-в-точь такую же, как те, которыми располагал Акинфиев. И все же следователь вызвал эксперта Глотова и попросил забрать все картинки в лабораторию на предмет идентификации, что было уже не столь необходимо, сколь процессуально обязательно.

В частной видеотеке исполнительный Микроскоп раздобыл «Ребенка Розмари» и «Гонки с дьяволом» с участием актрисы, и вечером Акинфиеву предстоял просмотр, редкий случай сочетания приятного с полезным в его работе.

Голодный и злой Зубров саркастически сообщил, что «Миг удачи» ни о каких сатанистах понятия не имеет, но при желании можно арестовать всех музыкантов, потому что их выступления ничем не отличаются от шабаша ведьм. В городах, где гастролировал «Миг» и где бывал Авдышев, по оперативной информации МВД дела на сектантов не заводились, хотя в мятежном Севастополе под колпаком у тамошней милиции была небольшая организация подобного сорта. Конокрадов, чей след на земле плотно обрабатывался бывшими «обэхээсниками», в последний год за пределы области не выезжал, оснований подозревать его в связях с Мефистофелем не было никаких.

— Хотя, конечно, наркотики, «групповуха» и поклонение «золотому тельцу», в чем он замешал по самые уши, — тоже своего рода сатанизм, — закончил Зубров, справедливо полагая, что подводит черту «дьявольской» версии.

— Ладно, Сергей Николаевич, — сказал Акинфиев. — Пойдем-ка в кабинет к Демидову кино смотреть.

В кабинете прокурора управления стояла видеодвойка знаменитой фирмы «Панасоник».

— Что за кино? — скривился Зубров, вознамерившийся наслаждаться прелестями медового месяца в плане питания.

— Надо же на нашу красавицу в деле поглядеть. Она мне, понимаешь, как родная стала. Фотографию над кроватью приколол. Бог знает, не разочарует ли? — С этими словами старик извлек из портфеля большой бутерброд с отварной телятиной, бутылку «Боржоми» и молча выложил припасы на стол перед Зубровым.

— Спасибо, — опешил тот. — А вы?

Что-то в этом парне было от самого Акинфиева: упрямство или врожденная справедливость, отсутствие рисовки, молчаливая деловитость. Пожилой следователь снова подумал, как просто было бы его юному коллеге пойти по пути наименьшего сопротивления, надавить на и без того перепуганную девчонку и добиться признания. Потом последовал бы громкий процесс, бедняжка получила бы лет пятнадцать, а доблестный борец с преступностью — повышение по службе и репутацию мастера…

Но ведь он же не сделал этого, не продал душу дьяволу в начале пути!

— А я — нет, увольте, — вздохнул болящий. — Язва разыгралась, показано лечебное голодание.

Красавица Шарон Тейт не разочаровала Акинфиева. Он с интересом смотрел на нее в роли женщины, зачавшей от дьявола младенца-Сатану. В кино Акинфиев не был, наверное, со времен «Бродяги» и «Весны на Заречной улице», таких фильмов и вовсе никогда не смотрел. Словно в детстве на «Тарзане» или «Индийской гробнице», он, затаив дыхание, следил за сатанинскими страстями и никак не мог себе представить, что такое существует буквально под боком и что у русских тоже есть свои порочные «богородицы» Розмари.

К концу первого фильма появился Рыбаков, тихонько сел возле окна и уставился на экран. Акинфиев несколько раз косился в его сторону. Ему казалось, что опер, в задачу которого входила разработка Кныха, уснул, но, присмотревшись, старик вдруг увидел, что глаза Рыбакова открыты, а руки неподвижно покоятся на коленях. Эффектная ли женщина, сюжет или сатанинские обряды всецело поглотили его, а может быть, он думал о чем-то своем или действительно спал с открытыми глазами, но за пятнадцать оставшихся минут старлей не шелохнулся ни разу. «Да, чужая душа — потемки, — подумал о нем Акинфиев. — Решительный, жестокий, а вот поди ж ты — и переживать может!»

Еще он подумал о том, что никогда не видел Рыбакова смеющимся, и даже улыбка редко озаряла лицо опера. Не по летам замкнутый, нелюдимый старлей тоже, видимо, неспроста пришел служить в милицию. От бесстрашного муровца и раньше веяло «дьявольской» силой.

«Выросший ребенок Розмари!» — метко охарактеризовал его Акинфиев под впечатлением фильма. Микроскоп переставил кассету.

После «Гонок с дьяволом» Акинфиев был уже не так уверен в том, что «сатанинская» версия несостоятельна. В этой картине сатанисты гнались за двумя супружескими парами, ставшими свидетелями акта жертвоприношения.

«Жертвоприношение», — записал Акинфиев в блокноте. Авдышев… Конокрадов… Черепанов… Что, если все-таки сатанисты принесли их в жертву своему ненасытному покровителю? А фотография актрисы была предупреждением… не им, а тем, кто пойдет по следам убийств: «Сатана есть! Мы существуем!»?.. Не случайно ведь во всех трех убийствах преступник не оставил следов. Видать, долго готовился, чтобы все выглядело так, словно и впрямь его жертвы прикончила какая-то нечисть. Следы оставляет человек, Сатана следов не оставляет!..

Все строилось в соответствии с логикой серийного убийцы. За исключением одного: жертвоприношения подразумевали ритуал. Но и этому Акинфиев видел объяснение: а если не сатанисты, а сатанист? Псих-одиночка, маньяк?..

Тогда следовало ожидать новых убийств, но при этом не сидеть сложа руки. Найти, найти как можно быстрее! Найти и остановить: безнаказанность для маньяка сродни наркотику.

О том, что ждет его самого, если изловить убийцу не удастся, Акинфиев уже не думал.

«Маньяк! — записал он в блокноте и пометил: — Выготская А.К. Подготовить материалы по привлечению к участию в производстве по версии «666» в кач. специалиста».

Фильмы Полански и те размышления, которые они породили, привели Акинфиева к решению: версии не отметать, продолжить ее разработку вкупе с остальными.

22

Ресторан «Сарагоса» стоял на высоком берегу Москвы-реки в зарослях деревьев и с трассы виден не был. Лишь метрах в трехстах стоял неприметный указатель с названием заведения. Фасад освещала неоновая реклама. Витражные окна первого этажа были плотно зашторены, на втором мелькали тени поздних посетителей.

Не доехав ста метров до охраняемой платной стоянки, Рыбаков припарковал машину в неосвещенном месте, погасил фары. Шумная компания вывалила из парадной двери, отвлекла внимание дюжих охранников. Внизу гремела музыка. Пела Люба Успенская, «живьем» или в записи — оставалось только догадываться:

Пытал меня мусор: «Крыса позорная, Рассказывай, сука, с кем в деле была!» А я отвечала гордо и смело, Это душевная тайна моя!

«У меня бы ты заговорила», — подумал «мусор» Рыбаков, запирая «Жигули».

В карманах у него было восемьдесят пять тысяч рублей и шестнадцать патронов в двух обоймах. Денег вполне хватало чтобы выпить в баре чего-нибудь безалкогольного. Сам пистолет он сунул за ремень брюк сзади и теперь спиной ощущал прикосновение холодного металла.

— У нас закрыто, — грубовато ответил из-за стеклянной двери швейцар, немолодой уже человек со шкиперской бородкой, одетый во что-то вроде мундира опереточного генерала. Было ясно, что выполняет он здесь функцию декоративно-прикладную и права голоса не имеет.

— Мне в бар, отец! — крикнул Рыбаков. — «Сотку» пропущу и выйду. Будь человеком, трубы горят!

В ответ швейцар повернулся к нему спиной и застыл, точно огородное пугало в безветренную погоду. По вестибюлю прогуливались крепкие парни с бритыми затылками. Рыбаков еще постучал монеткой по стеклу, изображая нетерпение, и пошел восвояси мимо стоянки. Профессиональная память цепко фиксировала номера машин.

Их было всего пять: «Мерседес-800», в салоне которого сидел водитель, два «БМВ» (на одну из них — черного цвета — старлей обратил особое внимание), «тридцать первая» «Волга» с милицейским номером и красный «Порше».

Внезапно опер почувствовал, что из дальнего угла стоянки за ним неотрывно наблюдает охранник в дубленке. Объяснение с ним в планы сыщика не входило. Насвистывая и поигрывая связкой ключей на пальце, старлей отправился по затемненной дорожке к своей машине.

Нужно было непременно дождаться, когда ресторан покинет последний посетитель: не терпелось посмотреть на Круглова. Рыбаков включил печку, достал из чехла на сиденье термос. Чай, припасенный с утра, давно остыл. Хотелось есть.

«Интересно, что здесь можно было бы купить на мои деньги? — глядя на пляшущие тени за окнами, подумал Рыбаков. — Чашку кофе, как Володя Шарапов?»

С черного беззвездного неба посыпались мелкие снежинки, заблестели, заискрились в отблесках неона. Печка быстро прогрела салон. Чтобы не уснуть, Рыбаков приспустил стекло. Снежок оказался колючим, морозный ветер полоснул по глазам, запутался в волосах. Круглый горб сине-желтой луны выглянул из-за крыши. Вскоре снег пошел крупными хлопьями, и далекие огни столицы скрылись за густой белой пеленой.

«Что, если здесь гуляет сам Кных? — на мгновенье представил Рыбаков. — Ни за одной из этих тачек мне не угнаться. Расстрелять его прямо здесь, сейчас?..»

Но обдумать этот вариант он не успел. Свет на втором этаже погас, из ресторана вышло несколько человек, в том числе пьяные жрицы «досуга-люкс» по двести баксов за штуку.

— А я говорю — в бассейн! — требовательно крикнул двухметроворостый толстяк и поскользнулся под общий хохот.

— В бассейн, в бассейн! — заверещали его спутницы, подхватили своего кавалера под руки и потащили по льду.

— Ко мне на дачу, господа! — перекричал общий гвалт коротышка в очках. — Многого обещать не могу, но баньку истоплю и бочку коньяку выкачу!

— На дачу к Жорику! Ура-а! — восторженно взревели «господа». Захлопали дверцы «Порше» и «БМВ» цвета «металлик», взревели моторы. Из наглухо закрытых салонов вырвались дикие звуки, которые иногда почему-то называют музыкой.

«Ужо вы сегодня прокатитесь, козлы! — со злостью подумал Рыбаков. — До первого поворота».

Вероятно охранники, провожавшие гоп-компанию ехидными улыбками, были того же мнения. Когда огоньки машин растаяли в снежной пыли, один из них остановил взгляд на «Жигулях».

Опер вышел из машины, открыл капот.

— Здесь стоять не положено, — сурово сказал охранник, остановившись в трех шагах от него.

— Если ты думаешь, что мне здесь стоять в кайф, то ошибаешься, — не поворачиваясь, ответил Рыбаков. — Подтолкни, я с удовольствием уеду.

— Если я подтолкну, то ты отсюда пешком пойдешь, — обиделся грозный страж, который, не иначе, считал себя главным на принадлежавшей кабаку территории. — Давай, проваливай!

Если бы не «Волга» и «мерс» на стоянке, Рыбаков поговорил бы с ним по-другому.

«А ведь это неспроста, — догадался он. — Надо потянуть резину: кто-то должен оттуда выйти незасвеченным».

— Да сейчас я уеду. Трамблер барахлит, — проворчал старлей, захлопнул капот и вернулся в салон.

Он почиркал стартером. Мотор завелся и опять «заглох». Из ресторана в сопровождении водителя вышел рослый седой человек в распахнутом пальто с каракулевым воротником.

«Карпухин! — узнал Рыбаков начальника РУОП из областного управления внутренних дел. — Вот это гусь!.. Любопытно, с кем он тут якшался и на какую тему?»

Водитель привычно распахнул перед генералом пассажирскую дверцу, обошел «Волгу» вокруг. С руоповцами Карпухина Рыбаков встречался дважды, один раз — по делу Кныха, в засаде на Коровинском шоссе. Тогда костоломы из спецназа МВД вспугнули банду, взяли четверых, оказавшихся «сявками», одного пристрелили, а сам Кных в очередной раз ушел самым непонятным образом.

Дальний свет, усиленный противотуманными фарами, полоснул по глазам. «Волга» вырулила со стоянки и медленно, не в пример иномаркам, поползла по спуску к шоссе. Охранник козырнул.

«Где же твой любимый „Форд-Эскорт“? — вспомнил Рыбаков красно-белый генеральский лимузин. — Нет, за тобой я, пожалуй, не поеду. Тут остался гусь покрупнее».

Он нащупал под сиденьем заводную ручку, снова вышел из салона.

— Покрутил бы лучше, чем над душой висеть, — не глядя, бросил опер охраннику.

— Делать мне больше нечего, — процедил весьма занятой страж.

Рыбаков провернул ручку. Двигатель заработал, пыхнул сизоватым дымком из выхлопной трубы. Не говоря церберу ни слова, старлей широко развернулся, посигналил на прощание и скрылся за поворотом.

Отъехав по шоссе метров двести, он остановился на обочине и выключил фары. Ждать долго не пришлось: «крутой мерс» выскочил минут через десять. Черный «БМВ» оказался машиной сопровождения, шел на тридцатиметровой дистанции, как привязанный. Вместе с «Жигулями» Рыбакова это была уже колонна. Перед стационарным постом на Кольцевой дороге головной лимузин сбросил до семидесяти. К счастью, патруль проверял документы у водителя большегрузной «Татры», так что проскочили без приключений. Ближе к Москве поток сгущался, упустить «БМВ» из вида ничего не стоило. Рыбаков поставил «дворники» на скоростной режим, впился глазами в толстозадую иномарку.

По Рублевскому шоссе ехали с ветерком. Первая остановка была на переезде у Кунцевской, пришлось отстать, пропустить «девятку» и такси. В машине сопровождения наверняка сидели профессионалы, а потому они вполне могли заинтересоваться настырными «Жигулями». Ну а если у них была связь друг с другом (в этом Рыбаков не сомневался), слежка становилась и вовсе рискованной: водитель головной машины наверняка засек «Жигули» на площадке у «Сарагосы». На Кутузовском обе иномарки словно с цепи сорвались, рванули под сто километров, и Рыбаков на какое-то время потерял их.

Наконец крутые тачки остановились. Из «БМВ» вышли трое. Один подошел к «Мерседесу», двое других нырнули в подъезд.

Ни полную блондинку в полушубке, из-под которого выглядывал подол длинного вечернего платья, ни средних лет мужчину в куртке «аляска» Рыбаков не знал. Зато Круглова, чью фотографию ему накануне показал гендиректор ЧОП «Кипарис», старлей узнал сразу. Судя по откормленной физиономии, фамилия у бывшего гэбэшника была, что называется, «говорящей», как у Скотининых и Правдиных в старинных пьесах.

«Здравствуй, здравствуй, друг мордастый! Вот тебе и вышибала из кабака!» — удовлетворенно подумал опер.

Озираясь, охранники проводили вальяжную пару до подъезда. Тыл, видимо, прикрывал водитель. Все было проделано быстро, четко, профессионально. Если бы кто-нибудь из прохожих, находившихся в секторе сопровождения, сделал бы на свою беду резкое движение, то оно бы стало для бедняги последним.

Через минуту Круглое и с ним еще двое сели в «БМВ» и исчезли в обратном направлении. Рыбаков тщетно попытался определить квартиру в окне — дом был высоким и длинным, со множеством подъездов. «Мерседес» неожиданно показал поворот, пропустил немецкий двухъярусный автобус с рекламой гамбургской турфирмы на борту и помчал к центру. Старлей так засмотрелся на окна, что едва не врезался в этого монстра.

Рыбаков занял место «БМВ» на дистанции в тридцать метров и стал сопровождать «Мерседес» по Кутузовскому, лихорадочно соображая, что предпринять.

«Подставиться ему, что ли? — думал опер. — Так ведь, если, не дай Бог, поцарапаю этот танк — до пенсии не расплачусь!..»

Искать повод для знакомства пришлось недолго: несомненно опытный, но обнаглевший от вседозволенности водитель «Мерседеса» сам дал его, проскочив на красный сигнал светофора пустынный Украинский бульвар.

«Ну, вот и все, — подумал Рыбаков, быстро опустил стекло и выставил на крышу портативный проблесковый „маячок“. — Приехали».

Взвыла сирена. Опер поравнялся с «Мерседесом» и стал прижимать его к тротуару. Водитель притормозил, остановился, но из салона не выходил. Рыбаков захлопнул дверцу, не спеша подошел к шоферу и сунул ему под нос удостоверение.

— Старший лейтенант Рыбаков. Ваши документы!

Права были выписаны на имя Протопопова Николая Николаевича.

— Ваша машина? — спросил опер.

— Нет, не моя. Я водитель, еду в гараж.

Рыбаков степенно обошел «Мерседес», посмотрел номер сзади и впереди, хотя помнил его наизусть.

— Техпаспорт! — потребовал старлей.

Водитель демонстративно зевнул, достал из-за «козырька» документ.

— А в чем, собственно, дело, командир? — лениво осведомился он.

На этот вопрос Рыбаков не счел нужным отвечать. Прочитав в техпаспорте фамилию владелицы, он поинтересовался:

— Кто такая гражданка Перельман Дина Петровна?

— Известно кто, — усмехнулся Протопопов. — Не Иванова. Рыбаков едва сдержался.

— Выйдите из машины, — приказал он.

— Зачем?

— Вам что, гражданин, два раза повторять нужно? Протопопов вздохнул, вышел, потянулся.

— Машина частная? — спросил старлей.

— Ну. Я на ней номера не переставлял.

— А на каком основании…

— А по доверенности, — «догадался» Протопопов. Жестом фокусника он извлек откуда-то сложенный вчетверо листок и брезгливо протянул его оперу.

Подсвечивая фонариком, Рыбаков изучил доверенность, на секунду направил луч на Протопопова. Водитель зажмурился, отвернулся, но и секунды хватило, чтобы разглядеть и запомнить этого человека лет сорока пяти, с узким лбом, массивным подбородком и гладко зачесанными назад волосами, сквозь которые просвечивала лысина.

— Багажник откройте, — попросил Рыбаков. —Что?

— Плохо слышите, Протопопов?..

Кроме запаски и домкрата, в багажнике ничего не оказалось.

— Где находится гараж?

— Четвертая секция «кремлевки» на Калининском, у развязки. Рыбаков вернул документы.

— Разве там стоят частные автомобили? — удивился он.

— Андрей Иосифович служебными не пользуется, — снисходительно посмотрел на опера сановный водитель.

— Кто? — не понял старлей.

— Перельман. Вам эта фамилия ни о чем не говорит?

— Нет. Ни о чем.

— Смотрите телевизор, начальник. Депутатов нужно знать в лицо.

— Я только футбол смотрю, — усмехнулся Рыбаков. Это было почти правдой. — А если замечу нарушение еще раз, то не посмотрю, что супруг вашей хозяйки — депутат. Свободны!

Протопопов засмеялся, захлопнул дверцу и устремился по Калининскому проспекту.

«Пе-рель-ман, — мысленно проскандировал Рыбаков. — А „мерсик“ на жену записал. Хм… Резонно!»

Домой он вернулся в четыре часа утра.

* * *

Уже в шесть позвонил хирург Плужников: Рачинский пришел в себя и с вечера находился в здравом уме и твердой памяти. Температура упала до тридцати семи, давление стабилизировалось, на вопросы отвечал с трудом, но вполне осмысленно. Доктор полагал, что к восьми раненый должен был проснуться, и Рыбаков немедленно выехал в больницу.

В то, что Рачинский расколется перед Акинфиевым, он не верил: этого бандита следовало «брать на пушку», пугать, но с умом. Тут нужны были такие факты и фамилии, чтобы у него не осталось другого выхода, кроме признания.

Прокуратура, по убеждению опера, этого делать не умела. Рачинский и ему подобные на допросах отнекиваются, молчат или ссылаются на беспамятность, всеми доступными способами затягивая время в надежде на побег.

Нет, здесь нужно было блефовать и только!

Рыбаков припарковался у приемного покоя, позвонил. Он предъявил удостоверение милицейскому охраннику, потребовал доктора Плужникова и в сопровождении заспанного дежурного врача быстро поднялся на второй этаж.

— Спит? — справился опер на ходу, надевая предложенный санитаркой халат.

— Полчаса назад спал, — уточнил Плужников. — Вы, старший лейтенант, недолго с ним. Он еще не адаптировался, возможен нервный срыв.

В маленьком помещении с окошком во двор стояло две койки. Одна была аккуратно прибрана, на подушке, сложенный треугольником, покоился комплект накрахмаленного белья; на другой лежал Рачинский с лицом цвета чалмы из бинтов на его голове и черными открытыми глазами, устремленными в потолок.

— Как вы себя чувствуете, больной? — склонившись над ним, справился Плужников.

— Хорошо, — покосился Рачинский на Рыбакова. — Пить хочу.

Интересно, где они установили «жучок»?» — обшарил старлей глазами стены, пока врач держал перед лицом пациента керамический поильник с длинным носиком.

— Недолго, — поправив подушку, шепотом напомнил Плужников и вышел.

Рыбаков уселся на табуретку рядом с раненым.

— Где скрывается Кных, Стас? — без разгона начал опер. Рачинский вздрогнул, прикрыл глаза.

— Не знаю такого, — проговорил он едва слышно.

К подобному ответу сыщик был готов, более того — другого не ждал.

— А Круглова ты знаешь? Глаза раненого забегали.

— Какого… Круглова? — выдавил наконец Рачинский и остановил взгляд на Рыбакове.

— Не валяй дурака, у меня нет времени! Того самого, с которым вы работали в отделе безопасности «Коммерсбанка» у Крапивина?

Теперь молчание длилось минуту, задрожавшие пальцы исчезли под одеялом.

— Ну… — последовало после паузы.

— Что «ну»? Знаешь или нет?

— А что с ним?

— Ты неправильно понял, Стас. Я спрашиваю — ты отвечаешь. Кто замочил Опанаса? Только быстро!

— Какого еще…

— Большакова. Или его ты тоже не знаешь?.. А вот он мне о тебе рассказывал.

— Не бери на понт, начальник, — проговорил Рачинский и отвернулся, насколько позволяла повязка. — Все. Нет базара, устал я.

— От чего ты устал? От кочевой жизни? Прятаться устал или бояться?.. Это хорошо. Женился бы на Кобылкиной, дочь растил.

— Нет у меня никакой дочери.

— Снова брешешь, Стас. Есть у тебя дочь. Хорошая девочка, Олюшка. Но мне наши с Таисией откровения расписывать некогда. Выбирай. Завтра-послезавтра тебя перевезут в тюремную больницу: Если это «двадцатка» — у Кныха там хорошие концы. Он оттуда уходил при полной охране — без единого выстрела. Не думаю, что ты такая важная шишка, чтобы тебя персонально сторожили. А нравишься ты, Стас, далеко не всем. Не знаю, где тебя завалят — по пути в тюремку или там на месте, но имей в виду: поможешь мне выйти на Кныха, которому ты больше не нужен, я помогу тебе слинять.

Рачинский лежал неподвижно. Рыбаков встал, дернулся в сторону выхода.

— Кому это я не нравлюсь? — прохрипел раненый бандит.

— Вот, начинаешь думать! Правильно. Потому что понимаешь: нам ты все равно все расскажешь, а подельники твои допроса не допустят — перед первым же и порешат. Слышал я краем уха, будто начальник областного РУОПа Карпухин самолично с тобой потолковать хочет. Ему-то ты все расскажешь?

По тому, как часто-часто задышал Рачинский, как напряглось, подобралось его исхудавшее тело под тонким больничным одеялом, Рыбаков понял: насторожился!

— Нечего… мне… рассказывать, — вырвалось из потрескавшихся губ.

В палату заглянул Плужников, Рыбаков постучал по циферблату наручных часов и поднял указательный палец, что означало: «Еще буквально одну минуту!»

— Ну, так уж и нечего! — заговорил опер, когда они снова остались вдвоем. — Кто тебя на работу в «Коммерсбанк» устроил, например?

— В газете объявление прочитал.

— Нет, Стас. Не помещали объявления. Гаврюшин тебя устроил, Леон Данилович из АТП «Дальрейса».

— Какой еще…

— Ладно, брось! Тот самый, с которым ты в автотранспортной колонне в восемьдесят девятом познакомился. Он тебя через Юшкова Виктора Васильевича, сотрудника отдела безопасности банка, и сосватал. Когда ты из кичмана вышел и лапу сосал.

— Фуфло! — презрительно процедил Рачинский сквозь плотно сжатые зубы. Его влажное от пота лицо исказила гримаса боли. — Никакого Гаврюшкина я не знаю. Букельский меня устроил. Кобылкина в быткомбинате работала, где его жена начальницей, в речном порту.

Уловка сработала. Опер с самого начала чувствовал, что отставной полковник врет, но теперь его интересовало не это.

— Ладно, Рачинский… — вздохнул старлей, — он же Рачок… он же Таксист… я и без тебя, как видишь, знаю достаточно. Меня интересует Кных. Интересует, потому что у меня к нему личное дело имеется. Привет ему хочу передать от Большакова Афанасия Тихоновича, тебе больше известного по кличке Опанас. Так что, сговоримся? — Рыбаков наклонился к самому уху раненого. — Пока мы тут одни?

Не то он переиграл, не то Рачинский тоже подумал о «жучке», но у бандита хватило ума не идти на разговор.

— Путаешь меня с кем-то, начальник, — ответствовал Рачок-Таксист. — Знать не знаю ни о каком Опанасе и Кныха ни разу в глаза не видел. — Он вдруг рванулся, привстал, превозмогая боль, и громко позвал: — Сестра!.. Эй!.. Уберите от меня этого!.. Больно!!. Укол дава-ай!.. А-аа!.. — Раненый обхватил обеими руками свою чалму и рухнул как подкошенный.

Рыбаков сунул ему под подушку заранее заготовленный листок с телефоном.

— Ну, смотри, артист. Вспомнишь что — тут тебе телефончик, по которому меня найти можно.

В дверях он столкнулся с сестрой, которая катила установку для переливания. За ней по коридору спешил Плужников. Рыбаков кивнул ему и зашагал к лестнице, на ходу снимая мятый халат.

Он понимал, что своим визитом вызвал огонь на себя, однако другого пути не видел. Теперь оставалось только ждать.

23

Белый-белый снег. Заросли промерзшего кустарника: любовно прописанные ветки скрещиваются, ломаются под натиском ветра, звенят от мороза. Вот-вот стемнеет, уже проклевывается месяц в дымке причудливых облаков. За пролеском, сколько видит глаз, простирается заснеженное поле, чем-то похожее на дюны. Нет через него пути: нет горизонта, поле сливается с мраморным безжизненным небом, образовывает единое замкнутое пространство, продуманно подчеркнутое круглой рамочкой. Там, за сплетением ветвей, будто за колючей проволокой, на пеньке сидит согбенный человек — спиной сидит, лица нет, как нет пути ни вперед, ни назад. Наверное, он замерзает. Эту маленькую фигурку безумно, щемяще жаль, ее хочется перенести на теплую ладонь и вынести из беды, из безжалостного, бесконечного мира, такого холодного, пустынного, бездушного… И оттого, что нет лица, оттого, что в сумерки каждому кажется, будто это он, будто сумерки и холод больно сжимают его в объятиях, и остается только сесть и умереть.

Миниатюра так и называлась: «Отчаяние». Она висела на грязновато-желтой кафельной стене подземного перехода. Рядом были еще картины: лодка в половодье, собака у ног читающей девушки (девушка казалась маленькой, а собака большой и алчной), памятник, облюбованный воронами…

Рядом играл на флейте долговязый очкарик, сидел в инвалидной коляске мальчонка без ног, торговала самодельными леденцами бабка. Какой-то тщедушный человечек неопределенного возраста с козлиной бородкой и в шапке пирожком а-ля «Никита-кукурузник», в третий раз задержался у картин, остановил взгляд на них.

— Ваша, что ли? — спросил он у продрогшего парня в нейлоновой куртке.

— А то чья ж? — безразлично ответил тот. За целый день ему задавали этот вопрос бессчетно, но никто не купил.

— В руки можно взять?

— Берите, не в музее.

Мужчина снял перчатки, взял картину и поднес к тусклому люминесцентному светильнику.

— Талантливо. Н-да, талантливо, — тряхнул бородкой ценитель и с прищуром посмотрел на художника. — Сколько хотите?

Ввернуть бы ему сакраментальное: «Талант не продается!» Ну, да чего ж пришел? Продается. Талант, леденцы, звуки флейты — все. Нужно было съездить на каникулы домой, купить кисть, холсты, багеты, мольберт. Нужно было в конце концов пить и есть и сменить эту куртку на что-нибудь более теплое, а то так и окочуриться недолго.

— Семьдесят… — сказал парень не слишком уверенно и добавил: — …пять.

Это было новогодним подарком судьбы! Козлобородый покачал головой, подумал минуту и… водрузив миниатюру на место, принялся отсчитывать доллары из толстого бумажника.

— А не жалко? — улыбнулся меценат.

— Жалко, — признался художник. — Завернуть?..

Над этой миниатюрой он корпел месяца полтора. Чувствовал, что работа складывается, оживает, нравится все больше. Конечно, она предназначалась не для перехода.

«Продешевил, — с грустью подумал автор картины, глядя вслед Третьякову наших дней. — А у этого типа губа не дура. Хоть бы фамилию спросил…»

Шансов на то, что кто-нибудь, увидев миниатюру, захочет отыскать ее автора, не оставалось, «пирожок» мог при желании выдать ее за свою. Парень сложил нераспроданное в потрепанную туристскую сумку, кивнул музыканту: стоять дольше не было сил.

«Нужно халтурить, старик! — убеждал он себя, торопливо удаляясь от перехода в сторону метро. — Халтурить! Тогда и торговля шибче пойдет. И жалко не будет. Сейчас без этого нельзя. Толпа все сотрет. Нынче ведь как: споешь, допустим, „Леха, Леха, мне без тебя так плохо!“ или „Ты зараза, отказала мне два раза“ — все о'кей. А ты, идиот, сидишь месяцами, выводишь, кодеры подбираешь, идеи реализовываешь… Кому они сейчас нужны, идеи?..»

Он спустился в метро — теплое, яркое, живое московское метро. За такую «галерею» нужно было платить.

Злости в художнике не было. Было отчаяние — то самое, что не продается.

В общежитие он вернулся затемно. От мороза горели уши, в животе не бурчало — играл сводный оркестр. Из кухни пахло жареной картошкой с луком. В кармане булькала купленная по пути бутылка коньяку. С нею можно было напроситься в гости к «искусствоведкам», они накормят. Шла сессия, на завтра была назначена сдача «хвостов» по истории.

Кто-то свистнул из темноты холла на втором этаже. Студент остановился. Из кресла поднялся человек в распахнутом кожаном пальто, шагнул на свет.

— Привет, Симоненко, — натянуто улыбнулся он и протянул расслабленную ладонь. — Не узнаешь?

— Мы разве знакомы? — всмотрелся студент в грубоватое лицо «кожаного».

Мимо прошмыгнула девчонка со стопками книг — переносила «источники знаний» из комнаты в комнату.

— Андрюша, приветик! — защебетала «искусствоведка». — Зайдешь?

— Попозже.

Коридор обезлюдел. Будущий живописец и его гость стояли друг напротив друга.

— Только не говори, что ты меня не узнал, — негромко, но, как показалось Андрею, грозно предупредил незнакомец. — Ты ведь художник, у тебя должна быть хорошая память на лица. Не так ли?

— Художник от слова «худо», — усмехнулся студент.

— Ладно прибедняться! Пригласишь в комнату или здесь потолкуем?

Андрей временно жил один: дипломник Малахов подался на зимние этюды в Балашиху, сокурсник Найда уехал хоронить отца. Звать этого малосимпатичного мужика в комнату не хотелось, но что-то недоброе уже поднималось из тайников памяти, что-то предвещало серьезный разговор, не предназначенный для посторонних ушей.

— Может, представитесь? — пожал плечами студент. — Правда не помню!

— Зови Борисом, не ошибешься. Брат я твой. Молочный… — прибавил незнакомец и неожиданно рассмеялся.

Симоненко почувствовал, как сердце подпрыгнуло и провалилось в какую-то бездну, а руки стали ватными, непослушными. Так бывает за минуту перед тем, как живописный страх схватит своими цепкими лапами.

— Не понял. Но ладно, — с наигранной бодростью усмехнулся студент. — Пошли, чего стоять.

— Вот так-то лучше. Ничего, сейчас все поймешь.

«Ленка? — на ходу нашаривая в кармане ключ, силился сообразить Андрей. — Ну да… Брат, брат… „молочный“… Хм… Если он претендует на Ленку Цигельбар — разговор короткий: пусть решает сама. „Молочный“… спал он с нею тоже, что ли?..»

Симоненко отворил дверь, включил свет, снял куртку, едва не выронив бутылку из кармана.

— Садись, — кивнул он.

Борис скинул пальто на меху, швырнул на кровать.

— Выпьешь? — спросил хозяин комнаты.

— Нальешь — выпью. Один живешь?

— Временно один.

Лена была его девушкой с первого курса. Два года они при каждом удобном случае занимались любовью, строили планы на будущее, хотя далеко заглядывать Симоненко не любил. Во всяком случае, у девушки была московская прописка, приличная квартирка в центре, и папа — проректор по работе с иностранными студентами. Намечался обмен с французской Академией искусств, куда они планировали поехать вместе.

— Твоя работа? — показал Борис на увешанные этюдами стены.

— Могу продать.

— Это не по моей части, — хмыкнул гость.

Симоненко поставил на стол граненые стаканы, разрезал на четыре части подмерзшее на подоконнике яблоко.

— Рассказывай, где мы пересекались. Вроде видел где-то, а где — не припомню, — сказал он и разлил по стаканам подозрительно пахнущую жидкость.

— Рассказываю, — заговорил Борис и вперил в собеседника тяжелый взгляд. — Пересекались мы с тобой в мае девяносто первого года.

И тут художник вспомнил, в одно мгновение, потому что никогда не забывал. Рот его приоткрылся в немом крике, глаза потухли, он съежился и задрожал.

— Теперь ты меня узнал окончательно, я вижу, — Борис залпом выпил коньяк. — Давай, чего ждешь? С перепугу-то самое милое дело. И поговорим как мужики — о тех делах, которыми мы с тобой повязаны.

Симоненко выпил почти полный стакан, не почувствовав крепости, словно это был не коньяк, а лимонад.

— Я в девяносто первом в мае в армию уходил. Много кого видел. Люди разные попадались, — уклончиво сказал он, понимая, как нелепо это выглядит.

Борис достал из кармана фотографию красивой загорелой девушки в бикини на фоне буйной тропической растительности.

— А ну-ка, напрягись, студент. Это она? Дрожащей рукой Симоненко взял снимок, всмотрелся.

— Кто это? — механически спросил он.

Мощный кулак Бориса с грохотом опустился на стол. Подпрыгнули бутылка со стаканом, долька яблока свалилась на пол.

— Только не надо мя-ля, Андрюша!!. Я к тебе не мемуары писать пришел! И не картинки, понимаешь, рисовать! Нужен ты мне, как рыбе зонтик!.. — Он вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой, выпустил струю вонючего дыма в лицо собеседнику и заговорил спокойнее. — Я ту бабенку почти не запомнил. Потом слова на обороте прочитал… Ты тоже почитай, почитай! Чего на меня уставился?..

Андрей перевернул фотографию, удивленно посмотрел на гостя.

— Вот, так-то лучше… Что, думаю, за хреновина такая?.. У меня такой не было. Никого не было. Из армии вернулся, женился — и все. Тот наш загульчик из сборного все покоя не давал. Хорошо порезвились. Только вот лицо ее забыл. Чувствую — неспроста эта картинка ко мне попала. Ну, дела, думаю, японский городовой!.. Летом я случайно Конокрадова встретил. Помнишь его?.. Мы с ним тогда спелись, ты-то с «седьмой» командой первым из нас в Дальневосточный округ уходил, на следующий день, а мы еще в сборном парились, от «крэка» оттягивались…

— Я в Забайкальском служил, — вырвалось у художника.

— Это я знаю, Андрюша, — брезгливо поморщившись, махнул Борис и наполнил стаканы. — Я теперь в военкомате служу, так что, как видишь, тебя вычислил.

«Шантаж пойдет, — подумал Симоненко и почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Только что с меня возьмешь? Что я ему, новый русский?.. Всю стипендию отдаю за общагу, родичи пришлют с гулькин нос… Кручусь, подрабатываю где придется — и все равно иной раз пообедать не на что».

— Так ты пришел, чтобы эту фотку мне показать, — с деланной невозмутимостью поинтересовался студент.

— Не гони волну, Айвазовский, — отрезал Борис и погасил окурок в крышке от банки из-под варенья. — Так вот, Артуша понятливее тебя оказался: про то, как мы на угнанной тачке по лесу катались, а потом эту бабу всемером трахали, не забыл. Но про картинку и не заикался — не получал, значит. Рассказал, что один из нас, некто Черепанов, в артисты подался, в ансамбле поет. Я о нем забыл, а недавно вдруг газету открываю, бац: кокнули соловья-разбойника! Между прочим, слова, что здесь написаны, — из его песенки. Я потом его по портрету в газете узнал. Решил с Конокрадом это убийство обсудить — он мне при встрече летом на пивной этикетке адресок начирикал. Поехал к нему в Мытищи, а его самого, оказывается, уже месяца полтора как в живых нет!.. Мать его сказала, следователь в связи с его смертью интересовался каким-то Авдышевым. Отыскал я в своем военкомате наш призыв. Был такой Авдышев, точно! Я к нему в Солнцево. Не проживает, говорят. Навел справки по военкоматовской системе. Записано: «Снят с учета в связи со смертью»! Сечешь, студент?.. Когда мне эта фотка в белом конвертике пришла, я поехал по последнему адресу этого Авдышева, встретился с его вдовой. Она рассказала, что дела крутят — и его, и конокрадовское. Убийство подозревают. Но главное не в этом. Мать Артура и его Маша Авдышева говорят, незадолго до смерти каждый из них получил по такой же картинке. Понял?

— Н-не очень, — пробормотал Симоненко, выбивая зубами чечетку.

— А ты подумай.

Пролив половину, Андрей выпил мелкими глотками «паленое» пойло. Похлопал себя по карманам, встал, с трудом дошел до вешалки, вынул из кармана куртки пачку «Примы». Кто-то хлопнул наружной дверью. Студент запер комнату на ключ.

— Андрей, это я.' — постучал сокурсник.

— Позже, Миша. Я занят, — машинально ответил Симоненко и размял сигарету, кроша табаком на пол.

— А что, если… как его, говоришь, который слова написал?

— Черепанов, — подсказал гость.

— Так может, он рассылал… дружкам, так сказать? Борис нацарапал на спичечном коробке телефон, бросил коробку на стол.

— У него уже не спросишь. Нас тогда семеро было, Андрюша. А на призывном — четыреста шестьдесят четыре человека по спискам. Тебя я вспомнил, потому что ты самым первым из нас уходил, вас в «седьмой» всего-то пятнадцать человек было — вычислить нетрудно. А остальных я забыл, да и не знал толком… Мы ведь тогда как — собрались, прапору ВДВ, старшему в казарме, на пузырь скинулись, и гуляй, рванина, до шести утра. Паспортов уже нет — уже не гражданские, а военных билетов еще нет — еще не солдаты. Вне закона, так сказать. Засосали водяры, ширнулись — на подвиги потянуло. Ну, дело-то не в этом. Ты кого-нибудь еще не помнишь? Может, адресок тогда снял или после встречался?

— Нет! Никого и ничего, понял? — выдохнул Симоненко. Военкоматовский прапорщик набычился, грозно посмотрел собеседнику в глаза. Внезапно он схватил тщедушного студента за грудки, приподнял и заговорил, в такт словам постукивая несчастного спиной о стену:

— Думай головой, баран, думай! Семеро было, троих уже нет мы с тобой пока живы. Теперь я получил «привет с того света»' Еще двоих найти надо. Если и их похоронили — на очереди мы! Что дураком-то прикидываешься?!

— Пусти! — с силой оттолкнул Симоненко крепыша, сорвал с себя свитер и, швырнув его в угол, плюхнулся на кровать. — В гробу я их видел, понял?! И тебя тоже! Не помню, как тебя звать, а только зря ты меня вычислил: не было ничего! Бабу эту на фотке я в глаза не видел, никаких Авдышевых — Конокрадовых знать не знаю. И встречаться нам больше ни к чему. Забудь обо всем, как я забыл. Так будет лучше.

Борис побагровел, на толстой мускулистой его шее пульсировала вена, глаза покраснели от выпитого. Дышал он тяжело и часто, как дышат наркоманы и курильщики.

— Про короткую память ты будешь ментам на допросе свистеть, если, конечно, доживешь, — произнес он негромко, но с угрозой. — А меня интересуют двое оставшихся. Может, ты тачку помнишь, на которой мы девочку катали? Ну?.. Я по номеру…

Андрей медленно поднял голову и невидящим взглядом уставился в пространство. Борис уселся верхом на стул, задышал на студента коньячным перегаром.

— Да врубись же ты, Андрюша! Не иначе это работа того фраера, которому мы тогда по балде дали — муж он ей или кто еще, неважно! Или ты в совпадения веришь?.. Ментура ведь нас не таскала? А три трупа. Если не пять! Я ведь и тебя не больно-то рассчитывал в живых застать… Короче, если мы его не найдем, он найдет нас. Вычислит и перебьет поодиночке. Я прощупывал через знакомого мента. Дело в прокуратуре зависло, то еще дельце-то, на давность не рассчитывай. Там информэйшн больших бабок стоит, а концов у меня нет. Да и засветиться рискованно. Опередить его нужно, усек? Сам он не остановится.

Студент почувствовал, что еще немного — и он элементарно наложит в штаны. Теперь стало ясно, зачем пришел этот «молочный брат». Выбор был невелик: сесть в тюрьму, разделить страшную участь тех троих или… упредить возмездие, самому стать убийцей.

— Иди отсюда, — едва слышно вымолвил Андрей. — Мы друг друга не знаем, никогда не видели. Что бы ни случилось — каждый умирает в одиночку.

Прапорщик Борис Битюков задержал на нем долгий презрительный взгляд и с театральным спокойствием потянулся к своему пальто.

— Кинешься ты меня искать, — бросил он напоследок. — Только поздно будет. Я тебя предупредил.

Впоследствии Симоненко не мог припомнить, как он ушел — перед глазами стоял туман. В одночасье рухнула жизнь. Не было больше ни Ленки Цигельбар, ни Франции, ни-че-го. С таким вообще не живут. А уж живописью не балуются и подавно.

Было отчаяние, не на проданной картине — наяву. Мысли и воспоминания путались, как голые ветки промерзшего кустарника, за которым простиралось, сливаясь с небом, бесконечное заснеженное поле.

24

Под самый Новый год Дед Мороз преподнес следственной бригаде «подарок»: тридцатого в восемнадцать тридцать неизвестный киллер стрелял в подполковника Калитина.

Вячеслав Иванович отделался ранением в бедро и… разбитой бутылкой шампанского. Он нес ее в кармане пальто и упал на нее, бросившись плашмя на лестничную площадку. Вместо третьего выстрела последовал щелчок, очевидно, пистолет заклинило, как это часто бывает с устаревшими «тэтэшниками» (марку оружия установили по двум стреляным гильзам). Сосед Калитина, который в это время прогуливал собаку, утверждал, что от дома на большой скорости отъехала иномарка, но цвета ее он не разобрал из-за темноты, а в моделях не разбирался.

Что и говорить, не работа, а стыд и срам для любого уважающего себя наемного убийцы. Это-то как раз и настораживало. Никакими особыми секретами Калитин не владел, угрозу для преступников представлял не большую, нежели остальные следователи бригады. Было, правда, одно обстоятельство, которое дорогого стоило. За два часа до покушения он побывал в больнице, где долго разговаривал со Станиславом Рачинским.

Оружие горе-киллера числилось в картотеке МВД. Старенький «тэтэшник» принадлежал одному из инкассаторов, убитых на Волхонке.

— Вот оттуда и ноги растут, — уверенно заявил Зубров на следующее утро, явившись по вызову Акинфиева. — И Рачинский, и «пушка» — из одной группировки. А Калитин ближе других подобрался к ней, вот его и решили прижучить.

— Ой ли, Сергей Николаич? — посмотрел на коллегу Акинфиев поверх очков. — Уж больно у вас все просто получается. А что, если кому-то понадобилось списать на банду Кныхарева…

Договорить ему помешал телефонный звонок. Старик снял трубку с такой поспешностью, будто давно ожидал его, и, приложив к губам палец, стал слушать невидимого собеседника. Лишь изредка Александр Григорьевич вставлял лаконичные замечания.

Во время разговора в кабинете поочередно появились Рыбаков, Шелехов, Верченко, последним вошел Демидов.

— Кто по банку Крапивина?.. — удивленно переспросил

Акинфиев, прикрыв трубку ладонью. — Ах, вон оно что! Им, значит, с первого числа?.. Передать?.. Ну-ну… Генеральную я понимаю. Спасибо тебе, Георгий Наумович, спасибо… Взаимно, своих поздравь от меня.

Глаза Шелехова светились загадочным блеском, меж тем как Акинфиев заметно потускнел.

— Мощная у вас агентура, Александр Григорьевич, — усмехнулся начальник.

— Так я же работаю, — уколол его Акинфиев и отвернулся к сейфу.

Шелехов посмотрел на его ноги в валенках, перехватил взгляд Зуброва, подмигнул и указал глазами на несколько экзотическую обувь старика, в которую он имел обыкновение переобуваться в кабинете. Сторонник теории «Держи ноги в тепле» сделал вид, что не заметил этой игры.

— Только что я вернулся из Генеральной прокуратуры, — заговорил Шелехов быстро и решительно. — Как и следовало ожидать, там не в восторге от нашей работы, но это больше касается положения в целом, а следовательно, нас с Демидовым…

«Будет тебе изображать жертву, — подумал Акинфиев, громко лязгнув дверцей сейфа. — Можно подумать, ты туда поехал, чтобы огонь на себя принять!..»

— Про вчерашнее покушение на Калитина уже, как вы знаете, прознали журналисты, — продолжал Шелехов и в подтверждение своим словам выложил на стол свернутую газету. — Разумеется, ответственность за него ложится на банду Кныхарева, на счету которой полсотни преступлений за последний год. Но какая-то доля вины лежит и на нас — нам оказалось подследственным дело об убийстве одного из членов банды Кныхарева — Большакова. Прямо скажем, оперативностью блеснуть в этом деле не удалось. Спешу сообщить, что распоряжением вышестоящего прокурора — слово «вышестоящего» Шелехов многозначительно выделил голосом. Акинфиев при этом побагровел, а Демидов и даже молодой Зубров опустили головы, чтобы скрыть усмешки, — убийство Большакова, покушение на Калитина и все, что связано с делом Кныхарева, передается ФСБ, которая занимается деятельностью одной из мощных финансовых структур…

Манера Шелехова изъясняться по принципу «знаю, но вам это ни к чему» при том, что он ничего не знал, в иные времена вызывала улыбку. Сейчас же дело принимало неожиданный оборот, и витиеватая тирада была оценена совсем по-другому.

— Нам предписано активизировать усилия в изобличении маньяка… — вещал начальник управления.

— А что, вышестоящему прокурору уже известно, что это маньяк? — деликатно осведомился Зубров.

— Приберегите свои остроты до лучших времен! — не сумел скрыть раздражения Шелехов и посмотрел на прокурора. — Разумеется, если будут представлены неопровержимые доказательства связи убийств Черепанова—Авдышева с деятельностью банды Кныхарева, мы наши усилия объединим.

Ушел он, не простившись. Все так и застыли в молчаливом недоумении. И только Акинфиев, знавший, в чем дело, бесшумно зашаркал валенками по кабинету.

— Еще не доказано, что Опанас работал с Кныхом, — негромко произнес Рыбаков.

— Доказано, — возразил Акинфиев, глядя куда-то в пространство. — В том-то все и дело, что доказано. Вчера Рачинский дал показания. Опанас присвоил деньги после налета на инкассаторскую машину. — Старик остановился и пристально посмотрел на Рыбакова: — А разве вы, Константин Евгеньевич, этого не знали? Не с той ли операции вы были знакомы с Опанасом?

Рыбаков поднял на Акинфиева изумленный взгляд.

— Не понял, Александр Григорьевич. Это что же, выходит, они разделили добычу со мной?

Кто-то нервно хохотнул, пытаясь разрядить обстановку.

— Разве я так сказал? — с невинным видом вопросил Акинфиев.

— Опанас хапнул деньги. Я был с ним знаком, — спокойно произнес старлей. — Какой отсюда, по-вашему, следует вывод?

В кабинете повисла зловещая тишина.

— Простите, — нарушил наконец паузу старик. — Я совсем не это имел в виду.

— А что?

— Кажется, вы мне рассказывали в день убийства Большакова, что провалили операцию по обезвреживанию банды? Разве это было не на Волхонке?

— После этого я задался целью засадить Большакова за решетку. Видимо, он почувствовал, что ловушка захлопнулась…

— Да, да. И Кных вас опередил, — снова замельтешил перед глазами Акинфиев. — Вернее, не Кных, а некто Грач.

— Грач?! — удивленно воскликнул опер.

— Непосредственный убийца Большакова Грач был опознан Рачинским, когда Калитин предъявил ему фотографии. Ранее этот самый Грач два года считался мертвецом. Он взорвался в автомобиле вместо своего шефа, у которого работал телохранителем. А шеф этот — протеже бывшего министра финансов, который какое-то время консультировал «Коммерсбанк». Через него проходили немалые деньги на восстановление Чечни. Теперь, когда стало известно, что Грач жив, у ФСБ появился шанс ухватить за хвост мафию — не банду, заметьте, а мафию. Сами знаете, у «спрута» или как там эту гадину зовут, голова может быть на очень большой высоте от хвоста.

— А еще можно спустить эту голову потихоньку на тормозах. С большой высоты, — вслух подумал Зубров.

Его, однако, никто не поддержал. Демидов сердито покосился на молодого следователя и покачал головой.

— Теперь понятно, — произнес Рыбаков.

— Что вам понятно, Константин Евгеньевич? — спросил Акинфиев. Он сел на стул у окна и, скрестив руки на больном животе, уставился в стену напротив.

— Почему Рачок отказался говорить со мной. — И почему же?

— Мне нужна была информация об одном депутате. Но я не мог дать никаких гарантий.

— О каком депутате? — не выдержал молчавший до сих пор Верченко.

Рыбаков усмехнулся.

— Кто из нас по экономике работает — я или вы?.. Вот и узнайте, кто консультировал «Коммерсбанк» и в чьей машине взлетел в воздух Грач. А заодно — почему так случилось, что его не опознали — хотя бы по зубным пломбам.

— Зубы у него были здоровые, — задумчиво произнес Акинфиев.

Рыбаков уже знал, что после перемирия в Грозном Перельман оказался в оппозиции, пытался наладить связь с Яндарбиевым, но тот не рискнул принять его накануне президентских выборов, и теперь Андрей Иосифович, «не пользующийся служебными машинами», заваривает со товарищами новую «горячую точку», организовав группу финансовой поддержки белорусских реформ. Обо всем этом писали газеты. Вот только почему-то «четвертая» власть забыла поведать о том, кто такие «покойник» Грач, «ресторанный вышибала» Круглов, почему «банкрот» Крапивин вот так запросто умотал за кордон и какова во всем этом деле роль бандита Кныхарева. Никто не обратил внимания и на появление очередного частного охранного предприятия на Варшавке во главе с отставным полковником ГБ — эка невидаль!

Газеты устали от сенсаций.

Читатели устали от газет. К концу крысиного года все от чего-нибудь устали. Даже крысы.

25

На маленькой кухоньке малогабаритной квартиры в Теплом Стане сидели двое: хозяин по фамилии Нелидов, рабочий электролампового завода с двадцатилетним без малого стажем, и его земляк, военкоматовский прапорщик Битюков.

— Сам знаешь, как все достается, — говорил «гегемон», дрожащей рукой наполняя стакан. — Жисть, она у нас не сахар. Это те… там… а мы — что?.. Э-ээ! Давай вот, земеля… За этот, как его… ну?..

— Новый год, что ли?

Нелидов мутными глазами смотрел на гостя, словно только что обнаружил его у себя в холодильнике.

— Не-ет! — помахал хозяин скрюченным пальцем перед носом прапорщика. — Ты не финти, не надо!.. Дело говори.

— Да какое дело-то? — заплетающимся языком спросил Битюков. Он был уже хорош, но на уговоры остаться до утра не поддавался и в четвертый раз поднимал стакан со словами: «На посошок!»

— Сказ-зал?.. Заметано! Мое слово — кр-ремень! — разорялся пролетарий.

— Ну!.. — одобрил его гость. — Давай, за детей? Сдвинули стаканы, стараясь не звенеть: в комнате за стеной спала жена Нелидова с пятилетней дочкой.

— Фу, ну и… как ее партейные пьют? — возмутился Битюков, подавив позывы на рвоту.

— Закусывай, закусывай, Боря! — протянул ему на вилке огурец хозяин. — Водочка — она солененькое любит.

Прапорщик убрал его руку, резким движением оттянул рукав.

— А который час-то, Н-нелидин?

— Не-ли-дов! — поправил создатель электрических лампочек. — Пр-рашу запомнить.

— У меня записано «Нелидин». Документ! — с почтением протянул военный.

— Ну и нехай себе! А час… х-хрен его знает, часы там… в комнате. Нюрку неохота будить. Ладно, так ты все понял?

— Понял я, понял, не бухти. Отсрочим твоего Сережку… на полгода.

— Точно. Вижу, все понял. А з-за мной не заржавеет, — пообещал хозяин, громогласно икнул и заботливо проводил гостя в коридор.

Там он подождал, прислонившись к стеночке, покуда Битюков справит нужду в туалете, помог надеть шинель.

— Баксы я тебе дал? — спросил Нелидов и торжественно поднял указательный перст.

— Дал, дал. Все, Сергуня. До следующего… года, значит! А там мы займемся отсрочкой.

— Но баксы…

Прапорщик махнул рукой, завалился на висевшую в прихожей одежду, сорвал несколько пальто с крючков, бросился поднимать, но это оказалось ему не под силу.

— Брось, ну его на х…! — замахал руками хозяин. — Брось, я сказал. Иди, а то на метро опоздаешь. Сам я… Серегу от армии…

— Все! Кончит техникум твой Серега.

— Во-от!..

Они вышли на площадку, хозяин вызвал лифт, расписанный всеми известными словами и мало кому известными названиями рок-групп. Простились тепло, по-дружески, хотя и не очень-то соображая, где они и что делают.

…Битюков вышел в распахнутой шинели. Когда его немного обдуло холодным ветром, он сообразил, что на улице нет ни души и время явно перевалило за полночь.

В кармане прапорщик нащупал что-то тяжелое, оказалось — бутылка трехзвездочного коньяку.

Вскоре повстречался одинокий прохожий.

— Эй! Из-звини… те… Котрый час? — лизнув пригоршню снега, чтобы не прилипал к небу пересохший язык, спросил Битюков.

— Рано еще, — сострил встречный, — без пятнадцати три.

— Три?.. Ч-чего… три? — спросил Битюков совершенно серьезно.

— Закусывать надо, армия!..

Минут через десять прапорщик пришел в себя окончательно и понял, что с Теплого Стана ему в эту ночь не выбраться, разве только вернуться назад к Сереге. Он обшарил карманы, но записной книжки не обнаружил, а визуально дом, куда земляк привел его «на автопилоте», не помнил.

К счастью, в кармане оказались деньги — сто долларов. Кто-то дал их ему не то за какую-то услугу, не то в долг — сейчас было не вспомнить. Это давало шанс поймать попутную машину.

Две из них прошмыгнули, не остановившись на вялый жест, зато водитель новенького «Москвича» оказался сговорчивым:

— За «сотку»… до Лунева довезешь? — икнув, поинтересовался прапорщик.

— Садись, — равнодушно бросил шофер.

— Во!.. Дело!.. — обрадовался загулявший воин и буквально упал в машину.

— Курить у тебя можно? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, закурил.

Километра три проехали молча. Битюков наконец согрелся и почувствовал себя почти в норме. Сейчас бы еще грамм сто — и как огурчик.

— Домой, понимаешь, нужно. Семья у меня там, в Луневе. Раз в месяц с этой проклятой службой и вижу. Хоть на Новый год повидаться, — попытался он завязать дорожную беседу. — Слушай, командир, у тебя стаканчика в бардачке нет? Земляк бутылку дал…

Водитель не отвечал, сосредоточенно глядел на дорогу, прибавляя скорость. Миновали пост ГАИ.

Битюков дожидаться не стал. Он, бесцеремонно заглянув в бардачок, стакана там не обнаружил, открыл пробку зубами, звучно выдохнул и присосался к горлышку.

Стрелка доползла до отметки «120» , плавно стала забирать дальше.

— Во-о! — довольно откинулся на спинке сиденья Битюков. — Ты не боись, командир, деньги у меня есть.

— Я не боюсь, — ответил не слишком разговорчивый водитель.

— Сам-то… по пути или шабашишь?

— Когда как.

Скорости прапорщик не различал, но чувствовал себя комфортно. Теплая волна от выпитого разлилась по телу, озноб прошел, ровная гладкая дорога и зимний лес за окном навевали сон.

…Проснулся Битюков, почувствовав, что машина стоит. Он открыл глаза, попытался сориентироваться.

— Чего стоим? — удивленно спросил прапорщик, поняв, что двигатель работает. Водитель смотрел в окно и о чем-то сосредоточенно думал.

— Я всегда останавливаюсь здесь, Битюков, — ответил он. — На этом месте я в последний раз виделся со своей женой. Ты помнишь ее, мою жену, Битюков? — с этими словами водитель повернулся к пассажиру лицом.

Было темно, и на лицо шофера падали лишь блики от осветительных приборов на щитке. Но Битюкову разглядывать его было ни к чему: он уже понял, что перед ним — его убийца.

Молчание длилось целую вечность.

Битюков хотел о чем-то спросить, но не знал, о чем. Хотел выскочить, но понимал, что сделать этого, а тем более убежать, не сможет.

— Она умерла, — сказал Убийца и включил «дворники». — Вы убили ее, Битюков. Изнасиловали, а потом убили.

— Мы не убивали!.. — еле слышно выдавил из себя прапорщик.

— Четвертым был Конур из Косина. Он ушел в монастырь и там удавился. Бог не принял его покаяния. Я не приму его тем более. Пока кто-нибудь из вас будет ходить по Земле, мне на ней места не будет.

— Я?.. Я не…

— Врешь. Ты был пятым.

Водитель бросил сцепление, и машина рванула по трассе, снова стремительно набирая скорость. Прапорщик окончательно протрезвел, его сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. В горле застрял ком, перехватило дыхание. Нужно было что-то делать, на что-то решаться. Но что? Напасть ли на этого мрачного типа первым? Или попытаться вымолить у него пощаду?

— Куда ты меня везешь? — спросил Битюков, осознав, что машина удаляется от Москвы, но вовсе не в нужную ему сторону.

— К ней, — коротко ответил Убийца. — Она хочет встретиться с тобой, чтобы посмотреть тебе в глаза. Ты ведь получил приглашение умереть?

«Ну, вот и все, — подумал прапорщик и невольно обмяк всем телом. — Вот и все… Глупо попался, как глупо…»

— Я… я не думал, что это она! — воскликнул он горячечным шепотом.

— Ты не использовал свой шанс наложить на себя руки, Битюков, — продолжал Убийца. Все приговоренные вели себя одинаково, и он знал наперед, какие слова воспоследуют. — Я дал тебе этот шанс, меня не будет мучить совесть. На фотографии действительно была не она. Это американка Шарон Тейт. Они были очень похожи, и их обеих убили подонки вроде тебя. По фотокарточкам Кати меня легко могли вычислить и помешать отправить последнего из вас в могилу. Но если бы ты раскаивался, то видел бы Катю в каждой женщине.

И тут Битюков понял: надо опередить свою смерть. Хотя бы попытаться. Но понял, что в его распоряжении осталось совсем немного времени и если он не сумеет опередить свою смерть, то потом может быть поздно.

— Отвези меня в милицию, — предложил он, чтобы оттянуть время перед решительным броском. — Я во всем сознаюсь, назову всех… все, как было. Пусть меня судят!

— Дважды не судят, Битюков. А я тебе свой приговор уже вынес.

Рука прапорщика, сжимавшая горлышко бутылки, не успела взметнуться: водитель резко ударил по тормозам, опередив ее на долю секунды, словно умел читать мысли. Битюков ударился лбом в стекло, тут же получил удар ребром ладони по шее и отключился.

Он не мог знать того, как долго и тщательно готовился к встрече с ним Убийца.

Гонимый презрением ближних, он не сразу решил посвятить себя возмездию.

«Где ты был?! Почему ничего не сделал?! Почему отдал на поругание мою дочь?! Проклинаю!..» — все еще звучали в его памяти слова Катиного отца.

Он шел к друзьям и не мог не заметить, как они отводят глаза, уходят от разговора, ссылаются на дела.

«За что?!»

На этот вопрос он так и не нашел ответа.

И еще он видел рожи ментов. Сытые, довольные, равнодушные рожи. «Ищем. Работаем. Ведется следствие».

А он нашел! Нашел, потому что не мог не найти. Нашел кострище — в трех километрах от того места, на котором их разлучили с Катей. Нашел бутылки из-под водки и пробки с указанием партии и датой выпуска; нашел пузырек из-под крэка и, наконец, медный медальон на разорванной цепочке, внутри которого еще сохранилась неразмытая дождями фотография девушки, а на обороте гравировка: «Витя + Маша». Медальон был в форме сердечка. Тогда ему подумалось, что, может быть, Катя сорвала и отбросила его в кусты специально для того, чтобы он нашел их.

Все подонки были коротко стрижены… Но тюрем тут не строили! И все примерно одного возраста… Ну конечно: шел весенний призыв в армию!

«Да поймите же вы, молодой человек!.. Вашу. Жену. Уже. Не вернуть».

После этого он уже не хотел доверять возмездие государству. Да и что было этому государству до чьей-то там убитой жены в тот исторический год, когда решалась судьба демократии…

Месть противоестественна?.. антигуманна?.. не угодна Богу?.. Может быть, нужно оставить все так, как есть? Смириться?.. подставить другую щеку?.. помолиться в церкви за здоровье насильников?.. Рассуждения на эти темы он оставил тем, чьих беременных жен еще не насиловали.

Тогда он решил исчезнуть. Уехать далеко и надолго, чтобы, вернувшись, исполнить задуманное до конца и ни разу не проиграть. Убийство стало смыслом его жизни.

Старый китаец, с которым он случайно познакомился на Памире, за небольшую плату взялся обучить его искусству ближнего боя дуаньда и поражался, как ученик схватывает все на лету. Меж тем все объяснялось просто: стоило этому ученику закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала одна и та же картина: Катя… придорожная пыль, смешанная с его кровью… слепящее, совсем не весеннее солнце… и семеро — коротко остриженных, злобных, с отсутствующими взглядами.

Уезжая из Москвы, он уже знал их фамилии и адреса, родственные связи и номера воинских частей.

«Вы служите, мы вас подождем…»

За те три года, пока его не было в столице, он многое понял, многому научился: просчитывать на пять ходов вперед, подавлять в себе эмоции. Фамилия умершей матери, которую он взял взамен своей прежней, напоминавшей о привязанностях и приятелях, о Кате и об их уютной квартирке на Лесной, окончательно подвела черту под прежней жизнью.

Авдышев выбросился из окна не сам. Этот никогда не стал бы мстить за свою жену, чье имя было выгрировано на медальоне после маленького плюсика. Нашел бы себе другую: а чего, дело житейское, был плюс — стал минус. И подонок Кочур не скрылся бы в монастыре, если бы его не унижали в мусульманском плену. Повесился он от страха, а не от угрызений совести.

Дуаньда — это ближний бой, а не стрельба из-за угла. В каждый удар нужно вкладывать все естество, всю силу, веру и злость на эту жизнь.

Битюков очнулся на месте водителя. Фары автомобиля были выключены, приборный щиток не светился. За промерзшими окнами лежал снег. В свете луны проблескивали рельсы.

Убийца сидел рядом и смотрел в окно перед собой.

Когда прапорщик окончательно вспомнил, что с ним и где он находится, грохот товарного состава уже раздавался совсем близко.

— Если ты встретишь ее там, — тихо проговорил Убийца, — передай, что я ее по-прежнему люблю. А теперь — подыхай, тварь!

Дверца за ним захлопнулась. В салон ворвался морозный ветер. Из-за сосен показался огромный, неотвратимо надвигающийся глаз тепловозной фары.

Битюков закричал, рванулся, но тщетно: рука его была пристегнута наручником к рулевой колонке.

Животный крик навсегда потонул в металлическом скрежете. Смятый «Москвич» зажало между колесами тепловоза и, несмотря на отчаянные попытки машиниста остановить тяжелый состав, протащило три километра.

Но к тому времени, когда поезд наконец затормозил, Убийца был уже далеко. Удаляясь в сторону столицы на собственной машине, которая дожидалась его на лесной просеке неподалеку от переезда, он в пятый раз обратился ко Всевышнему:

«Упокой, Господи, душу ее…»

26

Все устали в этот крысиный год.

Следователь Акинфиев тоже устал. Устал от непонятного и необоснованного недоверия начальства, устал просчитывать группировки, направления, позиции и тенденции, устал от непривычного положения вдовца, от небывалого роста преступности и сознания собственной беспомощности, от непрерывной боли в животе, от непредсказуемости завтрашнего дня, обилия версий и домыслов, дерьмового финансового положения, а больше всего — от обреченности на одиночество.

«Доктор тебе сказал не нервничать, вот и не нервничай, — уговаривал он себя, доставая из пыльного старенького чемодана елочные игрушки. — Утро вечера мудренее, а Новый год и подавно мудренее старого!»

Елку он приобрел загодя — по случаю, дрова тоже наколол заранее. К половине одиннадцатого с приготовлениями было покончено. Оставалось время для телефонных звонков, и он стал названивать всем знакомым, приятелям, сослуживцам, отбросив китайские церемонии и не дожидаясь, что кто-то позвонит ему первым.

Как ни странно, этим «кем-то» оказался Шелехов.

— С наступающим тебя, старик! — воскликнул он несколько излишне возбужденно, из чего было ясно, что начупр последовал примеру всенародно любимых поклонников легкого пара. — Как я тебя к праздничку-то разгрузил, а? — рассмеялся шеф.

Акинфиев подумал, что вот если бы Шелехов не выпил, то, пожалуй, и не позвонил бы, и от этой шальной мысли ему стало как-то не по себе.

— Спасибо, Василий Михайлович, — сдержанно ответил старик. — И тебя также!

— Ты, Акинфиев, не журись. Они там теперь свою кашу варят, так что нам с ними не по пути. Нам процент повышать надо. А это значит что?.. Правильно: закрывать все, что можно закрыть, и не возбуждать того, что само не возбуждается, — сострил Шелехов и сам засмеялся своей шутке с бородой, как у Карабаса-Барабаса.

— Значит, они лучше нас работают. Профессионалы. А мы — так, погулять вышли, — парировал следователь.

Несколько секунд в трубке раздавалось сопение — очевидно, Шелехов решал, стоит ли обижаться на такие слова.

— Нет, почему же, — решил он все-таки обидеться. — У нас профессионализма примерно поровну. Мы Сатану разыскиваем, а у них покойники воскресают.

— Вот-вот, именно, что покойники, — горячо поддержал Акинфиев. — Не объединить ли нам, понимаешь, усилия в новом году?

— Опять?! — испугался Шелехов.

— Нет, ты послушай минутку. У меня тут новая версия появилась. В связи с этим Грачом, который «воскрес». А ну как он оборотень, а?.. Оборотни, как известно, следов не оставляют. И у нашего убийцы никаких следов. Это же какое дело будет! Дай мне, Вася, возможность прославиться перед пенсией. Грач — убийца, которого никто не ищет: его нет в живых. Он есть и его нету. Мертвец!.. «Представляешь заголовки в газетах: „Мертвец-убийца“?..

— Брось, Александр Григорьевич, — не принял шутки явно протрезвевший Шелехов. — Знаешь разницу между нами и ними?

— А ты… ты знаешь разницу между Асмадеем и Астаротом?! — разозлился Акинфиев.

— Композиторы, что ли? — удивился Шелехов. Астарота он не знал, а Асмадеем, по его мнению, звали Моцарта.

— Нет. Нету между ними никакой разницы. Это два имени одного и того же существа — дьявола. Он проживет шестьсот восемьдесят тысяч лет. И ты, я думаю, проживешь не меньше. Представляешь — уже ничего не останется от городов, люди забудут воскресшего Христа, Магомета, а может, и самих людей не станет на Земле. А ты все будешь жить. И это обидно.

Он положил трубку, потому что было уже без пяти двенадцать.

В полночь, когда стали бить куранты и под крики детворы в небо над его замком взмыли ракеты, Акинфиев стрельнул шампанским, наполнил большой фужер и мысленно произнес торжественную речь, смысл которой сводился к тому, что люди встречали Новый год тысячи лет до него, и тысячи, а может быть, десятки тысяч лет будут встречать после. Всякие бывали годы, случалось, гораздо хуже, чем прошедший, для многих ставший последним. А вот он, Акинфиев, все еще живет и даже работает, и не стоит плевать человеку в свое прошлое, покуда он жив…

И оттого, что человечество так огромно, а люди так разнообразны, оттого, что время — его время! — продолжает бег вместе с ним, он почувствовал вдруг себя такой маленькой, ничтожной песчинкой в необъятной пустыне, что, не допив шампанское, сел за уставленный консервами стол и заплакал.

27

Звонок прозвучал утром, когда Рыбаков отжимался от пола в упоре лежа.

— Слушаю, — сказал он в трубку, переведя дыхание. Секунд пять длилось молчание. Потом прозвучал приглушенный женский голос, будто бы издалека:

— Я знакомая Стаса Рачинского. Звоню по его просьбе. «Обернула трубку платком! — догадался опер. — Кто же это?.. Круглова?..»

— И что он просил передать? — спросил он с наигранным безразличием.

«Или Кобылкина?..»

— Надо встретиться.

«Кобылкина! Боится опознания. Круглова со мной не общалась, голоса ее я не знаю, и опасаться ей было бы нечего».

— Где и с кем?

«Рачинский ведь раскололся — на повинную пошел. Они что же, не знают об этом?»

— На платформе «Турист». Будьте там в пять вечера. К вам подойдут, если приедете один.

Старлей хотел заставить незнакомку говорить подольше, но, судя по всему, ее хорошо проинструктировали, и потому она повесила трубку.

Зима, лес голый… Платформа наверняка просматривается и простреливается насквозь. «Не исключено, что они поведут слежку от самого дома. Юшков — спец по „наружке“: раскрутит сразу», — понял Рыбаков.

Ехать предстояло одному.

Он достал из железного ящика в кладовке «лимонку», набил патронами две обоймы.

— Все! — сказал опер вслух. — Ты мой, Кных!

…Как старлей и ожидал, слежки он не заметил — ни на вокзале, ни в электричке. Да и не такие они дураки, чтобы подставлять знакомые лица: его видели у «Сарагосы», знали досконально, сколько ему известно о проходивших по делу банды.

Рыбаков сидел, засунув руки в карманы меховой куртки, и старался не отрывать взгляда от маленькой дырочки, которую проделал в оконной изморози.

«Допустим, „жучка“ в палате Рачинского не было и разговора никто не слышал, — размышлял он, глядя на заснеженные сосны. — Но какая-то связь у Рачинского с волей должна быть. Плужников отпадает — он не стал бы распространяться о Кругловой, соврал бы, что не знает, кто она такая. Тогда кто?.. Зальц?.. Не понадобилось бы посылать Круглову. Почему же они все-таки позвонили? Появлялись ли в больнице Круглова и Кобылкина? И той, и другой отказывать в посещении не было оснований: Кругловой — как санэпидемнадзору, Кобылкиной — как матери его ребенка. Разумеется, в присутствии охраны и врача… Что их может интересовать? О чем проболтался Рачинский Калитину?.. Значит, после допроса и покушения на следователя канал перекрыли: либо вычислили связника, либо изолировали Рачинского в тюремной больнице… Акинфиев сказал, что он подтвердил связь Опанаса с Кныхом — об этом и так давно было известно… Рассказал, что в убийстве Опанаса участвовал Грач, опознал Грача по фото… До этого убийца считался погибшим в машине Перельмана. Выяснилось, что он жив и дело срочно забрала ФСБ. Почему?.. Что может быть еще?.. Деньги?..»

— Не спи, ковбой, замерзнешь! — тронул старлея за плечо здоровяк в тулупе и черной ушанке со следами кокарды.

— Не понял, — напрягся Рыбаков, боковым зрением уловив приближение еще одного бугая. Палец инстинктивно лег на предохранитель пистолета.

— Чего ты не понял? — агрессивно произнес громила номер два. — Ты нам дурочку-то не строй! Давай билет предъявляй, ну!

Рыбаков полез во внутренний карман куртки, нарочито медленно извлек милицейское удостоверение, поднес его на расстояние кулака к носу верзилы и тихо потребовал:

— Теперь вы показывайте свои «билеты». И быстро!

От неожиданности «контролеры» дружно выдохнули, наполнив вагон мощными запахами перегара. Полминуты они рылись в карманах, вытаскивая то спички, то грязные носовые платки. Наконец нашли отмененные лет десять назад «бляхи» и подозрительные «корочки», на которых, по-видимому, резали сало.

Несколько пассажиров с интересом наблюдали за этой сценой.

— Ты того, начальник… — едва слышно пробормотал один из амбалов.

— Сдуло отсюда! — спрятал удостоверение Рыбаков. — Еще раз попадетесь на глаза…

Договорить он не успел: публика принялась обсуждать происшествие, и лжеконтролеров как ветром сдуло.

«Нервишки, однако», — недовольно подумал старлей.

«Платформа „Турист“!» — на редкость четко и внятно объявил машинист.

Вместе с Рыбаковым из вагона вышли две женщины и мужчина в сторожевом тулупе и валенках. Всего на платформе оказалось человек двадцать, в основном — молодежь. Люди спускались по скользким ступеням, расходились по тропкам, смеясь и оживленно переговариваясь, — праздник только начался.

Голоса постепенно стихли, Рыбаков остался один. Было еще достаточно светло, хотя за весь январь день прибавлялся всего на два часа двадцать минут. Снежная пелена быстро скрывала городские дома, оставляя мертвые фанерные турбазы на берегу заледеневшего канала и старые сосны, облюбованные воронами.

Подошвы ботинок уже, наверное, заледенели, холодный ветер пробирался в рукава. Со времени, когда огонек последнего вагона растворился в джеклондоновском белом безмолвии, прошло десять минут. Никто не подходил.

«Деньги, конечно же, деньги, — вернулся Рыбаков к прерванным пьяными жуликами размышлениям. — Смерть наступила между шестью тридцатью и восемью — так написали в морге… Хозяин показал: звонили в четыре утра, в шесть он ушел с удочками на пруд… Почему же он не ушел сразу? Значит, время ему назначили. Назначили, по-видимому, в шесть тридцать: от дома до пруда полчаса ходу. О чем он мог разговаривать там полтора часа? Его не пытали, он не стрелял — ни гильз, ни следов крови — прочесали все на километр… Положим, у него были деньги… Стоп. Сначала!..

Он назначил мне встречу на Востряковском… Нет. Еще раньше!..

На Волхонке взяли инкассаторскую машину: два трупа, двое тяжелораненых, два «ТТ», три «Калашникова» и главное — полтора миллиона «зелеными». Деньги в «Коммерсбанк» к Крапивину не попадают, а оседают на его личном счете. Но не все: половина, которая оставалась в сумке Опанаса, надолго исчезла вместе с ним… Его разыскиваю я и предлагаю сделку: он выводит меня на Кныха, я его забываю, как страшный сон. В это время он уже не в банде. Скрывается от нее с крупной суммой денег, которую не может реализовать, ведет двойную игру: тянет время, маневрирует, меняет блатхазы, уверяет, что потерял Кныха, ищет подельников и прочее. А в это время люди Кныха его находят и ставят условие — старое как мир и простое, как утюг на пузе: кошелек или жизнь. Так?.. Допустим. Каким-то путем ему еще удается оттянуть разборку, и тогда они включают счетчик: такого-то числа, во столько-то, там-то. Предвидя возможность того, что Опанас ссучится и пойдет на альянс с ментами (разве не ссученный сам Кных? По себе и судит), через взятого на крючок кореша Опанаса они забрасывают дезу о якобы готовящемся налете на Никитском. И Опанас решает сдать банду.

Он назначает мне встречу на Востряковском, ничего не может объяснить толком, нервничает, кричит: «Бери! сажай! Не хочу „под вышкой“ ходить!..», брешет про какие-то личные счеты с Кныхом, который его якобы «сдал чекистам в Калуге». Словом, картина, которую в тот момент наблюдали приставленные к нему соглядатаи, была презабавной: лишенный представления о конспирации уркаган и дурак-мент у чьей-то заброшенной могилки договариваются о поимке главаря банды. Затем мент встает и идет к приметным темно-вишневым «Жигулям»… и на них же появляется в час предполагаемого ограбления у супермаркета на Никитском бульваре!

Разумеется, при этом все патрульные машины, «Волги», «мерсы» с влюбленными парочками в темных салонах, не говоря о мусоровозах и асфальтоукладчиках, кажутся бандитам большой и неумно организованной МУРом засадой. Но силы отвлечены, и теперь в дело идет запасной вариант — берут супермаркет на Красной Пресне. Приговор стукачу Опанасу вынесен…»

Долгие, напряженные месяцы поиска Кныха, сотни фактов, улик, свидетельств, лиц, дат, фамилий — все вдруг предстало в виде стройной цепочки. Опер уже не замечал холода, не думал про опасность и анализировал события во всех подробностях, словно сам был их участником:

«Хозяин сказал, звонок был в четыре?.. Установив, что Опанас сотрудничает со мной, они заставили его кореша (под „стволом“ или индульгенцию пообещали) позвонить в четыре утра Опанасу в Староникольскую и сказать… примерно следующее: „Сматывайся, Опанас! Кных приказал тебя порешить. Я подъеду на „БМВ“ к нашему месту в половине седьмого, увезу в надежное убежище!“ Хозяин говорил, что с удочками постоялец уходил не впервые… Значит, он дождался шести, зная, что ходу до пруда — полчаса, а еще через сорок пять минут рассветет. А потом, выходит, с песнями отправился на свою последнюю „рыбалку“, уверенный заранее, что не вернется. Поэтому по пути прихватил из тайника инкассаторскую сумку или скорее фанерный ящик для рыбы, куда загодя переложил пачки „зеленых“…

Почему у него не оказалось с собой оружия?.. Было оно у него! Просто, подойдя к условленному месту, он увидел знакомого кореша в знакомом «БМВ» — зачем ему было доставать пистолет?.. Откуда ему было знать, что за деревом или другим укрытием в темноте прячется Грач, а дружок его верный — подсадка, которую держат на «мушке»?..

Не Рачинский ли был этой подсадкой?.. Вполне допустимо. Убив Опанаса, они наспех забросали его валежником. И было это в шесть тридцать, почти сразу — ну, пусть с погрешностью в несколько минут.

Когда я проезжал пост ГАИ, капитан сказал, что «маркет» на Пресне ограбили час назад. Девять сорок минус час — восемь сорок, за двадцать минут до открытия. Уходили по трассе на Красногорск, значит — путали след, а потом окольными путями из огня да в полымя и подоспели. Когда в восемь сорок на место прибыли собровцы, трусоватый Рачинский выкинул какой-нибудь фортель — выпрыгнул на ходу или просто не успел добежать до машины, и Грач всадил ему пулю в башку, да не добил… Выходит, успел Рачок и рыбку съесть, и Бетховена послушать. О том, что Грач давно «пал жертвой террористов вместо своего шефа, финансирующего демократические преобразования», этот, в сущности, простой исполнитель, конечно, не знал. Но только лишь ткнул пальцем в фото «безвинно убиенного адъютанта его превосходительства» — прогремел выстрел в Калитина. Можно представить, как всполошились допущенные до пирога власти — слыханное дело, даже киллера толкового не успели подобрать! За одну ночь всех причастных к банде Кныха из дела изъяли и взяли под контроль, понимая, к кому от них потянется ниточка…»

Почему-то Рыбаков не задал себе главный вопрос, простой и сложный одновременно: если все это так завязано, то какую же пользу может принести рядовой опер из МУРа?..

— Заждался? — раздался голос совсем рядом. Из загустевших сумерек возник хмурый тип в пыжиковой шапке.

— Ну, пошли!.. — нетерпеливо бросил он.

* * *

Шел восьмой час вечера. Акинфиев и Зубров сидели в уютном кафе на проспекте Мира. Было немноголюдно — горожане предпочитали отмечать наступление Нового года дома, к тому же цены здесь кусались, и, когда бы не Зубров, Акинфиев ни за что не рискнул бы зайти в такое. Он вообще уже не помнил, когда в последний раз был в подобных заведениях.

— Полагаете, стоит вплотную заняться Кныхаревым? — спросил Зубров, налегая на салат из свежих помидоров.

Акинфиев с улыбкой смотрел на коллегу. Ему было приятно, что нашелся человек, который откликнулся на его просьбу, несмотря на выходной, предложил встретиться и в срочном порядке обсудить новые соображения. Он видел Зуброва своим преемником и достойным продолжателем, как говорили вроде бы совсем недавно, а иногда казалось — лет двести назад.

— Поделитесь сомнениями, Сережа. Зубров задумался.

— Шелехов этого не переживет, — усмехнулся он, помешивая ложечкой сахар в кофейной чашке.

— Почему? — возразил Акинфиев. — Мы продолжаем отрабатывать «серийную» версию. Просто пришла мне тут в голову одна мыслишка… Кныхарев ведь призывался в армию в один год, в один месяц и в один день с Черепановым, Конокрадовым и Авдышевым. Шестнадцатого мая тысяча девятьсот девяносто первого года. И против этого не попрешь!

— Попрешь, Александр Григорьевич, — серьезно посмотрел на него молодой следователь. — Пусть вам не покажется обидным, но меня ваша теория не убеждает.

— Что так? В девяносто третьем банда выбросила из окна Оганесова — свидетеля по делу об ограблении ювелирного магазина в Дмитрове. А восемнадцатого августа сего года из окна вылетает Авдышев. Потом этот Гаврюшин, тоже водитель…

— Да, да, все это мне известно. Парафиновые потеки на кафельном полу конокрадовской кухни, так ведь?

— А потом нож…

— Увы, от ножей погибают не реже, чем от пуль. Одного пырнули, другого полоснули по горлу. И из окон выпадают чаще, чем хотелось бы.

— Хорошо, оставим как предположение. Но один и тот же день призыва — факт? И объединяет он уже четырех человек: отпетого убийцу и три жертвы.

За столиком рядом поздравляли кого-то с наступившим. За соседним бурно отмечали день рождения. В дальнем углу военный рассказывал анекдот.

— Да, — согласился Зубров. — Но в первом случае вы говорите о банде — есть свидетельские показания, есть заключения экспертиз, а в остальных — ничего. Вы просили поделиться сомнениями?.. Излагаю. Мне не нравится, что Кныхарев заботится о следах.

— Сам заботится? — торжествующе произнес Акинфиев, словно ему подбросили карту в масть. — Да Бог с вами! У него достаточно профессионалов. Которым, кстати, есть что терять, в отличие от главаря.

Зубров поднял рюмку.

— Александр Григорьевич, вы не знаете, какого черта мы с вами обсуждаем то, чем уже занялась ФСБ? — спросил он без иронии. — Да еще в Новый год?

— Знаю, — серьезно сказал старик. — Потому что в тот день они призывались не вчетвером. Нам нужно упредить новые убийства и для этого форсировать дело.

Зубров покачал головой. «Что ни говори, — подумал он, — трудно иметь дело с человеком старой закалки».

— Вы меня не так поняли, — улыбнулся он. — С Новым годом!

— И вас также.

«Вот если еще и Зубров станет меня попрекать устаревшими методами, — подумал Акинфиев, — то Ксения окажется права, и мне придется „сдирать копыта“.

— Ваши методы устарели, — угадал его мысли Зубров. — Не там ищете. Профессионалы, говорите? Как выражался Киса Воробьянинов, да уж! Профессионалы в банде придурка и наркомана?.. Не оставляющие следов, квалифицированные — Аркашку-Черепашку?.. Дешевого торгаша Конокрадова?.. Водилу Авдышева?.. — Он покачал головой, вздохнул и освободил конфету от яркой обертки. — Извините, не верю.

Акинфиев переждал, пока за соседним столиком займут места вновь прибывшие шумные посетители, и, выгнув бровь, тоном Зуброва парировал:

— Профессионалы?.. А разве я так сказал?.. Действительно, глупо. Профессионалы — и вдруг шофера Гаврюшина…

— Ну, там-то до профессионализма — как до небес!

— А в случае с Оганесовым? Кто он такой? Аптекарь. На языке моей молодости — провизор.

— Не обижайтесь, Александр Григорьевич, — смутился Зубров.

Акинфиев внимательно посмотрел на него, вытер губы салфеткой.

— Я ведь на самом деле не такое ископаемое, как вам кажется, Сережа, — сказал он доверительно.

— Да я и не говорю… — снова потупил глаза молодой следователь.

— Врете. Ну да ладно. Идемте отсюда, ради Бога! Извините, что я вытащил вас из дома. Не терпелось с кем-то поделиться, поехал в прокуратуру, а там никого нет, все празднуют. Сколько с меня?

— Александр Григорьевич, — вздохнул Зубров, — за все заплачено.

…Они молча шли по вечернему проспекту к метро. Какая-то девушка осыпала их конфетти. На капоте «Мерседеса» распивала шампанское компания нуворишей. Проехала «скорая», рассекая «мигалкой» снежную пелену, — без сирены, словно не желая портить людям праздник.

— О чем вы задумались? — спросил Акинфиев.

— О том, где и по какому случаю они могли встречаться. Призывались из разных мест…

— Я нашел несколько любопытных параллелей. Но крутить эту версию нужно немедленно, Сергей. Прошу вас завтра же мобилизовать бригаду и распределить людей по военкоматам. Поднять все архивы. Я немного задержусь… личные, так сказать, обстоятельства. Мудруют чего-то надо мной эскулапы.

Зубров понимал, что без пяти минут пенсионер потихоньку передает ему бразды правления. Однако старик был не из тех, кто пытается переложить с больной головы на здоровую, а значит, действительно чувствовал себя «архискверно».

— А задумались вы все же не об этом, — постарался улыбнуться Акинфиев, когда настала пора прощаться.

— Не об этом, — признался Зубров. — Шелехов по-своему прав. ФСБ забрала Кныха не случайно. И Генеральная его дело не случайно взяла под контроль. Потому что Кных — дерьмо и дешевка. Он прикрытие. Поэтому его сдадут при первом же удобном случае и непременно постараются выполнить предписание: «Живым не брать».

— Ладно, Сергей. Нам до этих дел как до неба. Наше дело — изобличить.

Они расстались. Акинфиев ехал домой и думал, какие разные люди, этот симпатичный парень и Рыбаков, хотя они почти ровесники. Оперуполномоченный представлялся ему человеком «без комплексов», а таких, по убеждению Акинфиева, следовало опасаться: они не способны к покаянию.

* * *

Рыбаков молча отдернул суконную штору, которая закрывала вход в тускло освещенное помещение. Следом вошел его сопровождающий в пыжиках. Двое других охранников оставались снаружи.

За дощатым столом спиной ко входу сидел человек в фуфайке и унтах и звучно прихлебывал чай из большой фаянсовой кружки.

— Оружие на стол, — распорядился он, повернувшись лицом к вошедшим.

Рыбаков тотчас же узнал в нем Круглова. Старлей расстегнул куртку (на полную катушку работал мощный чугунный калорифер), спокойно подошел и выложил «Макаров».

— А вы свое? — вежливо спросил он.

— Обыщи-ка его, — приказал Круглов охраннику.

Тот подтолкнул Рыбакова к фанерной стене, властными жестами заставил поднять руки. Чувствовалась хватка бывшего спецназовца.

— Ничего нет. Запасная обойма и ксива, — сообщил верзила в пыжиковой шапке.

— Садись, — пробежав глазами удостоверение, кивнул Круг-лов на табуретку. Затем он не спеша допил чай и высокомерно бросил: — Зачем пожаловал?

Опер оказался спиной к калориферу и в момент покрылся потом. Он расстегнул воротничок…

— Сидеть! — вдруг вскочил бывший гэбист и, придержав его руку, с силой рванул рубашку. На грязный пол градом посыпались пуговицы.

— Ты что, больной, Круглов? — опешил старлей.

— Это мы сейчас посмотрим, кто из нас больной! Ну-ка, Бакс, дай ему сканер!

Круглов поводил возле опера хитроумным устройством с лампочкой, которая, однако, не зажигалась.

— Таких приборов, чтобы нас на Петровке слышали, на складе нет, — усмехнулся Рыбаков. — А в округе вы все прочесали. Так что зря ты мне пуговицы оторвал.

— Пришьешь, — проворчал сконфузившийся гэбист. — Выкладывай, зачем пришел.

Рыбаков не спеша снял куртку, поискал глазами гвоздь и, не найдя такового, бросил ее на лавку.

— А зачем звал? — спросил он равнодушно.

— Хватит в бирюльки играть, Рыбаков. Меня откуда знаешь?

— Я все знаю.

— Да ну? — подмигнул Круглов Баксу. — И что именно?

— А что тебя интересует?

— Крутой, — констатировал Бакс, выпустив струю вонючего дыма.

— Крутыми бывают только повороты с яйцами, — хмыкнул Рыбаков.

— Говори, что тебе известно, а мы поглядим, отпустить тебя или в прорубь опустить, — забеспокоился Круглов.

— Известно?.. Я же сказал — все.

Удар кулаком в ухо повалил старлея на пол. Он хотел вскочить, но Бакс поддел его ногой, опрокинул навзничь. Подвернувшаяся табуретка спасла от очередного удара, но Бакс оказался проворным — перехватил руку и, дернув за нее, подставил колено. Рыбаков ударился о него лбом, сознание на мгновение помутилось, на губах показалась кровь. Бакс оказался сверху и запрокинул подбородок поверженного стволом своего «тэтэшника».

Повисла гнетущая тишина.

— Ну что, мент? — разорвал ее Круглов. Теперь он был само спокойствие. — Понял, кто в этом доме хозяин?.. Отпусти его, Бакс.

Опер тяжело поднялся, сел на подставленную табуретку, ощупал ребра.

— Мне позвонила какая-то женщина… назначила свидание, — признался он виновато. — Я парень холостой, сами понимаете.

Бакс направил на старлея пистолет, но Круглов жестом остановил его.

— А он у тебя опять не заклинит, Бакс? — вытерев тыльной стороной ладони кровь с губы, спросил Рыбаков и обхватил руками живот — в точности, как это делал иногда Акинфиев.

Бакс и Круглов переглянулись.

— Ладно, — кивнул Kpyглов.—Это все или что-нибудь еще? Рыбаков поморщился, качнулся из стороны в сторону и поднял на него насмешливый взгляд.

— Всеволод Валентинович, вы же майор нашей советской государственной безопасности, а не какой-нибудь вышибала из кабака или тупорылый охранник депутата. Должны понимать, что я знаю гораздо больше, чем то, что даст вам повод утопить меня в проруби. И если я сюда приехал, то я отсюда и уеду, будьте покойны.

Спокойный тон и недвусмысленный намек произвели должное впечатление.

— Ну-ну, — закинув ногу на ногу, с интересом посмотрел на опера Круглов. — Кажется, ты интересовался Кныхом?.. Насколько мне известно, он бандит, при чем же здесь…

— Как же вы здесь оказались, если знали, что меня интересует Кных?.. Ладно. Я не прочь потолковать с представителем структур, которые его прикрывают.

Бакс хохотнул, достал новую сигарету.

— Что-то не пойму, о каких структурах ты… — начал было Круглов.

— Не понимаете?.. Я сейчас попытаюсь объяснить доходчиво — специально для вас. Кныху делают крышу менты. Не такие, как я, конечно — посерьезнее. Генерал-майор Карпухин из областного управления, например. Или охранные фирмы — такие, как «Кипарис» во главе с Букельским. Не знаю, кто там обеспечивает спевку с чекистами — вы или ваш коллега Юшков…

Кстати, капитала, что взяли на Волхонке, хватило на избирательную кампанию Перельмана? Или казначею Крапивину пришлось прокручивать эти баксы… — он посмотрел на застывшего с незажженной сигаретой подручного Круглова. — Прошу прощения за невольный каламбур… прокручивать через фирму «Сарагоса»?.. Но черт с ним со всем, лично мне весь этот «спрут» глубоко до фонаря. Я не политик. И даже не чекист. Я — мент, опер. С точки зрения вашего умного товарища — мусор. Поэтому мне нужен Кных.

Рыбаков говорил тоном терпеливого педагога, вдалбливающего простой материал в голову тупого ученика.

Круглов при этом цинично усмехался, барабанил ногтями по столу, качал головой или пытался перехватить взгляд совершенно ошалевшего Бакса, но по мере неторопливого монолога в глазах его мелькало что-то жесткое и весь он напрягался, превращаясь в зрение и слух.

— И зачем же, позволь спросить? — только и вымолвил бывший гэбист.

То, что он не пытался ничего опровергать, Рыбакова насторожило.

— Об этом я скажу ему сам, — кратко ответил опер.

— Подай ему Кныха, Сева, — хмыкнул Бакс и наконец чиркнул спичкой. — На тарелочке с голубой каемочкой. Желательно пьяного и связанного. Он его возьмет и в МУР приведет, ему за это премию выпишут.

— Хватит, — раздраженно зыркнул на него Круглов. — И кому, кроме тебя, Шерлокхолмс Пинкертонович Томин-Зна-менский, еще известна вся эта хреновина?

— Хреновина, Донкарлеон Алькапонович Козаностринский, — отчеканил Рыбаков, — известна юным пионерам да Агате Кристи с Сименоном. А мне известны факты.

— Тебе мало? — прогудел Бакс и угрожающе привстал.

— Слушай, мент, — побагровел Круглов. — Что-то я не пойму, в какую игру ты играешь? Ты дурак или работаешь на дураков?

— Я работаю на себя. И я не дурак. Просто я еще не все сказал.

— Так говори, не стесняйся! Я сюда не в бирюльки играть приехал!

— Да скажу, скажу… — скрипнул зубами Рыбаков. — Твой каратист долбаный… в общем, я уж тут сижу, сижу… упираюсь из последних сил…

Бакс понял, о чем речь, и заржал, да так заразительно, что Круглов улыбнулся.

— Ну так в чем дело? Иди! — великодушно позволил он.

— Бакс пусть проводит, а то еще убегу, — сказал опер и, схватив куртку, засеменил к двери.

— Там есть кому присмотреть, — ухмыльнулся Бакс. — Куда ты, на хрен, денешься!

— Шалов, присмотри за гостем, — послышалось сзади. Старлей оглянулся. Комната одна, кто тут мог еще быть?! Круглов держал в руке многоканальную рацию «Кенвуд».

На улице заметно похолодало. Над сторожкой низко висел месяц, на темном небе кое-где виднелись звезды, снег отливал золотыми искорками. Силуэты охранников маячили справа и слева, где-то поблизости перетаптывался еще один: ветер доносил ароматный дымок американских сигарет.

«Связь… —думал опер. — Разговор прослушивался? Едва ли. Круглов же выключал рацию, иначе какой смысл было отдавать команду меня „пасти“…»

Он отошел шагов на десять, присел за сугроб, в который перед тем, как войти отшвырнул «лимонку». Глаза привыкли к темноте. Ближайший охранник сплюнул и отвернулся. Остальные могли видеть его только в бинокли, если они у них имелись. Рука ушла по локоть в сугроб. Пока удалось нащупать обжигающий на морозе металл, пальцы онемели. Вдруг совсем рядом скрипнул снег под тяжелыми башмаками. Рыбаков успел спрятать «лимонку» в подшитый к поле куртки карман, в котором иногда носил свой «Макаров».

Охранник подошел вплотную.

— Ты че, заснул, что ли? — недовольно буркнул он. Старлей старательно делал вид, что не может застегнуть пуговицу…

Когда Рыбаков вновь вошел в сторожку, Круглов с Баксом молча гоняли чаи. Опер вернулся на свое место, снял куртку, положил ее рядом.

— Так чего ты там свистел насчет пионеров с Сименонами? — спросил Бакс.

— По поводу их я уже все сказал.

— Харе горбатого лепить, волчара! — рявкнул Круглов. — Не то я тебя сейчас положу, как следака вашего в подъезде!

— Что же ты меня раньше не положил, Сева, а сюда вызвал? — спокойно проговорил Рыбаков. — Я не полковник юстиции, меня можно было ножиком чикнуть, как Опанаса, или троллейбусом переехать. Послал бы своих головорезов, они бы меня на помойке порешили. Молчишь?.. А не сделали вы этого, потому что бздите, как б… на исповеди! А следака вы не положили, а рассмешили.

Бакс, сидевший сбоку, резко выбросил руку, но Рыбаков был наготове и успел отклониться.

— Кончай его, — негромко произнес Круглов.

— Сядь! — оттолкнул Бакса опер. — Я Кныху своего человечка назвать хочу.

Рука Бакса застыла в воздухе, Круглов не донес кусочек сахара до чашки.

— Кого-о?.. — охнул гэбэшник.

— Кого — узнает Кных.

— Ой, не могу! Ой, держите меня! — заржал Круглов. — Нет, ты и в самом деле дурак, парень! У нас в компьютере все ваши постовые числятся, которые склады с детскими подгузниками охраняют. Не говоря о тех, кто штаны протирает на Петровке или под рестораном дежурит, вроде тебя. А ты хочешь, чтобы я тебе поверил, будто Кных к себе мента подпустил?.. Кончай его, Бакс, не будет разговора!

Рыбаков дотянулся до его чашки. Что-то булькнуло, звякнуло о донышко.

— Ты что? — опешил Круглов. — Нервы, парень, лечить надо.

— Нервов у меня нет, Круглов. Запомни это раз и навсегда. Это кольцо. А «лимонка» — вот она, — Рыбаков поднял руку, которая прижимала к гранате скобу, и, не давая опомниться, приказал: — Рацию и оружие — на стол!

Граната после тщательного «шмона» и проверки на металл произвела эффект не меньший, чем если бы она взорвалась. Круглов выложил «кенвуд», достал из ящика стола «мини-узи»; Бакс положил на стол «ТТ» и «Макаров» Рыбакова.

— Руки! В угол! Быстро! — скомандовал опер.

Когда Круглов с Баксом подчинились, он рассовал пистолеты по карманам, забрал удостоверение. Вооружившись автоматом, старлей придвинул рацию к себе поближе и сел.

— Разговор у нас будет, Круглов, — сказал он, — деловой и короткий: не дольше, чем сможет удержать скобу моя рука. Располагайтесь там же, где стоите.

Круглов, а затем и Бакс опустились на край лавки.

— Так вот, жертвы аборта. Я знаю больше, чем знают в МУРе и всех прокуратурах, вместе взятых. Про то, как вы грабанули машину с компьютерами, которую подставил новоиспеченный владелец фирмы Юшков; про то, как взяли деньги на Волхонке. Знаю, чем твоя сестренка грешна, Татьяна свет Валентиновна…

— При чем тут… — начал Круглов.

— Не перебивай. Потом выскажешься. Небось думаешь, все это мне от Опанаса известно? Я ведь знаю и о том, как вы в «БМВ» Рачка в Староникольскую катали. И как вывалили на Пресне с простреленной башкой собровцам в подарок. Только не рассчитали чуток, верно? Хреновые у вас стрелки, Круглов… Бандиты переглянулись. Рыбакову показалось, что Бакс едва заметно прищурился. Все это произошло в долю секунды, оба тут же потупились, но это мимолетное, почти неуловимое оживление в глазах (хотя, казалось бы, что особенного — ну, плохо стреляли…) не могло укрыться от хваткого опера.

— В Рачка в упор стреляли — не добили, а Калитина в жопу ранили. А?..

Рыбаков говорил все, что считал нужным, уверенно и быстро, но еще быстрее мелькали мысли: «А ведь Грач по описаниям был верзилой… Опанаса же, судя по удару снизу, бил ножом человек низкорослый, но очень сильный…»

— Откуда мне все это известно, Круглов? — продолжал опер. — Я ведь на Никитской стоял, а когда в Староникольскую приехал, Опанаса уже не было в живых?

«Думай, думай! — пульсировало в мозгу. — Он сказал: „Я тебя положу, как следака вашего в подъезде“. А зачем? О покушении на Калитина написали газеты, об этом Шелехов на оперативке говорил: все знают, что Калитин легко ранен в бедро…»

— Не бери на понт, — выдохнул Круглов и сплюнул на пол. — Думаешь, не знаем, что ты у Рачка побывал в больничке?

— А-а, ну, извини. Тебя, видно, в «девятке» думать не учили. Тебя учили сторожить. Днем — ресторан, вечером — депутатов. Потому что если бы ты умел думать, то понял бы: тот, кто вам мой телефончик передал, наверняка бы сообщил, если бы мне Рачок о чем-нибудь проговорился.

Рыбаков чуть опустил руку, сжимавшую гранату, поддержал запястье левой. Пальцы его побелели, на лбу выступили капли пота.

«Думай, старлей!.. Ты сказал: „Следака вы не положили“, и Бакс тут же попытался тебя ударить. Замах был такой, что чуть замешкайся — и не встал бы. Почему, почему у них это больное место?..»

— Вставь чеку, Рыбаков, — попросил Круглов. — Чего ты боишься, у тебя ведь «узи» есть?

— Боюсь, заклинит, так же как у вас «ТТ».

— Чего ты хочешь?

— Встречи с Кныхом. С глазу на глаз.

— Посчитаться за то, что он Опанаса пырнул? Он тебе кто, друг?

Опер решил потянуть время и для этого зажал между коленями руку с гранатой, чтобы отвлечь на нее внимание бандитов.

«Он сказал: „Пырнул“?!. Да, так и сказал. Не „приказал пырнуть“, а „пырнул“… Кных — метр шестьдесят восемь с кепкой… коренастый и сильный… значит, он посчитался с Опанасом лично?..»

— Ладно, Круглов. Будем считать, что мне про все это бабка нашептала. Другой у меня к нему интерес… Слушай и не перебивай, а то у меня рука затекла… Рачок с Кныхом Опанаса замочили — хрен с ним, собаке собачья смерть. Но они забрали часть денег, которые Опанас унес тогда с Волхонки. Перельману же сказали, что Опанас их с собой в могилу забрал. А чтобы Рачок не проболтался, Кных его во время облавы подстрелил… Я вас всех в гробу видел, в белых тапочках! В тех баксах моя доля есть, понял?

Бандитская парочка удивленно посмотрела на Рыбакова.

— Не понял, — признался Круглов.

— Сейчас поймешь. Это я тогда с группой захвата на Волхонку выезжал. И Опанаса из кольца выпустил. И баксы вынести ему позволил. Он этого не забыл. А когда пришло время расчета — Кных его пришил. На час меня опередил, падла! Вот поэтому он мне и нужен.

— Теперь усек, — заверил экс-гэбэшник. — Вставляй чеку.

— Пусть этот дебил чай допьет! — потребовал Рыбаков.

— Что?..

— Пусть Бакс допьет чай. На дне чека, если еще не растворилась.

— Пей! — толкнул Круглов напарника.

Бандит вскочил, приложился к пол-литровой чашке и стал пить торопливыми глотками, запрокидывая голову.

— Чеку не проглоти!

Улучив момент, Рыбаков ударил Бакса по горлу — так, что тот поперхнулся, выронил чашку и захрипел.

— Тебе мало? — повторил его же недавние слова Рыбаков. — На еще! — оттянув воротник свитера, он опустил «лимонку» головорезу за пазуху.

На голове Бакса зашевелились волосы. Не в силах кричать, он схватился за горло и обреченно закатил глаза. Круглов бросился на пол. Несколько секунд стояла мертвая тишина. Рыбаков спокойно надел куртку, задернул «молнию».

— Не бойся, Сева, — успокоил старлей. — Она не настоящая. Я ее у пацанов во дворе забрал. — Резкий удар наотмашь отбросил Бакса метра на два, после чего бандит остался лежать неподвижно. — Ну, ты и напарника себе подобрал!

Круглов медленно встал на четвереньки, покосился на «узи».

— Скажи своим архаровцам, чтобы не провожали, — потребовал Рыбаков и протянул Круглову рацию.

— Шалов… Шалов… как слышишь меня?.. «Нормально слышу!» — раздраженно ответил окоченевший охранник.

— Передай, всем оставаться на местах. «Понял!»

Опер спрятал автомат под куртку.

— Пойдешь впереди. И попробуй дернуться!

Вышли чинно, словно старые приятели. С неба сыпал мелкий снежок.

— Вот что, Сева, — заговорил Рыбаков, когда они отошли на почтительное расстояние и поравнялись с перелеском. — Тому, кто подрядил тебя на встречу со мной, скажешь так: если с моей головы упадет хоть один волос, все бумаги и микропленки уйдут по назначению. Уйдут, заметь, к таким людям, которые всех вас на одну ладошку положат, а другой прихлопнут. Кныху передай, что мне ничего не стоило отрезать ему голову и продать ее в МВД за миллион «зеленых». Но я хочу получить свой законный «лимон» от него лично. Ясно?

— Найдутся люди, которые заплатят тебе больше, — забросил удочку Круглов.

— На первое время мне и этого хватит. А об остальном я договорюсь с Кныхом.

— Кных — шизанутый.

— Тем лучше. Людям, о которых ты говоришь, я не верю. Политики приходят и уходят, а бандиты остаются. Я ведь мент, Сева. Меня мои подопечные кормить должны, а не мифическое государство и не старый пердун Акинфиев, для которого я ловлю каких-то сатанистов или маньяков, убивающих направо и налево из спортивного интереса. А ну, постой…

Они остановились на заснеженной тропинке, по обе стороны которой высились стройные сосны.

— Потанцуем? — тоном влюбленного гея предложил Рыбаков.

— Как это?.. — опешил бывший гэбист.

— Под музыку? — Рыбаков выхватил «ТТ» и нажал на спуск, целясь Круглову в ноги.

Бандит подпрыгнул. За первым выстрелом последовал второй. Очумевший Круглов отскочил в сторону. Третий! Он отпрыгнул назад.

— Охренел?! — истерично прокричал танцор, когда «музыка» умолкла. В кармане у него запищала рация.

— А еще и говорят, мол, «Токарев» устарел! — воскликнул Рыбаков. — Восемь «маслят» — и ни разу не заклинило. Еще есть?.. А то давай продолжим?.. Именно поэтому его облюбовали киллеры. Бывает, конечно, заклинивает. Но такую пушку больше в дело не берут. А ты ею своего охранника вооружил, который должен твою спину прикрывать?.. Ответь архаровцам, слышишь, звонят!

Круглов достал передатчик.

— Шалов! Отбой!.. Мы тут… на зайцев охотимся.

«Я так и подумал», — насмешливо отозвался охранник. Они направились дальше, к ступенькам платформы.

— Вот видишь, Круглов, — продолжал опер, — все хотят жить, размножаться, есть бутерброды с икрой — даже полковники юстиции. Я сразу понял, что никто на Калитина не покушался. И никакой Грач не воскресал, а кости его сгнили. Зато у Калитина появилась возможность все, что связано с Кныхом, прибрать к рукам, а адвокаты Перельмана в случае чего докажут: мол, Грач — мертвее мертвого, и на депутата возводят напраслину. Рачинскому за лжесвидетельство о воскресшем Граче обещана жизнь, хотя пришьете вы его и правильно сделаете. Крупно играете, ребята! А опер Рыбаков на зарплату должен жить или разовыми подачками пробавляться?.. Нет, дорогой! Ни хрена у вас не выйдет, можешь своим так и передать. Не для того я вас всех раскручивал. В долю вхожу! В большую долю. Чем я хуже вас? А вы волки. Чурбанов по сравнению с вами — пай-мальчик.

Издалека послышался гудок приближающейся электрички. Рыбаков отдал Круглову «мини-узи».

— Забери свою дуру. Извини, обойму по дороге потерял. Будешь назад идти — поищи в снегу, может, найдешь… Телефон мой вы знаете. Дальше я буду иметь дело только с Кныхом. Точка!

Круглов хотел ему что-то сказать напоследок, но опер повернулся к нему спиной и зашагал к головному вагону.

28

Ярко-оранжевый диск. Кажется, это было на закате? Душно… Разве могло быть душно в мае?.. Лучше так: жарко, безветренно, но дышится легко. Свежая сочная листва… Нет, никакой листвы! Обратная перспектива. Семь бритых затылков на первом плане. Все в серых тонах. По мере удаления — цвет ярче. А в центре — самое яркое пятно: синяя машина… капот открыт: человек, склонившийся над мотором… девушка.

Андрей Симоненко отложил грифель, вытер руки тряпкой и сел на перевернутый бутылочный ящик. Размеченный холст походил на мишень. Картина должна была называться «Зов смерти». Испитой, осунувшийся, почерневший и постаревший лет на десять, он не выходил из конторы знакомой начальницы винного склада, арендованной под мастерскую, уже трое суток. Кроме лампочки без абажура, обшарпанного школьного стола и рефлектора с открытой спиралью, здесь было большое овальное окно, которое давало возможность писать при дневном свете. Картина должна была стать лучшей из тех, что были написаны, и из тех, что написаны еще не были. Только так и никак иначе!

Канцелярская кнопка пригвоздила к багету фотографию девушки в бикини на пошлом фоне океанского берега.

Этот «новогодний подарок» он достал из ящика в холле общежития первого января, когда вернулся от Цигельбаров, вернулся на крыльях любви и успеха, полный радужных планов, когда не переставали звучать слова проректора Яна Феликсовича, отца Ленки: «Вы талантливый человек, Андрюша. Может быть, самый талантливый на факультете. Вас ждет большое будущее. Я рад, что вам нравится моя дочь».

И вдруг. Никто не видел человека, который принес конверт: ни пожилая вахтерша, ни кто-либо из студкома. Все справляли Новый год при открытых дверях. В целом мире только двое знали, что это за послание: он сам и его убийца.

Не помня себя, Андрей дошел до комнаты и повалился на кровать. Гулко стучало сердце. Хмель улетучился вместе с ощущением счастья. Не было больше Ленки, не было карьеры, не было ни выставки, ни стажировки в Париже. Выхода тоже не было. Если Борис сказал правду (а говорил он явно в здравом уме), то оставалось лишь напиться и ждать смерти.

Пойти с повинной в милицию и обо всем рассказать? Глупо. Если убийца взялся за них, то найдет и в тюрьме. И потом… Ленка! Страшно было подумать о том, что произойдет, если она узнает о его участии в… как это назовут юристы?.. в «групповом изнасиловании, повлекшем смерть потерпевшей». Но даже если он отсидит положенный срок, куда, к кому потом вернется? Этот парень может привести в исполнение свой приговор и сейчас, и пятнадцать лет спустя… Нет, нет, все бессмысленно!

Симоненко сходил в гастроном, взял коньяку. На обратном пути он встретил однокурсниц. Не услышав ответного поздравления от всегда приветливого, общительного Андрея, девчонки проводили его удивленными взглядами. «Поссорился с Ленкой, — решили они. — Ничего, милые бранятся — только тешатся!»

Хмель не брал. Тогда, в мае девяносто первого, взял, а сейчас не брал. Все атрофировалось. «А если все это дело рук Бориса?» — мелькнула мысль. Он встал, пошатываясь, подошел к висевшей на гвозде куртке, достал из кармана фотографию. — «Точно! Та самая! И формат тот же… Тварь! Подонок!.. Пришел, разнюхал. Не иначе про Ленку прознался. Ну как же — папа большой начальник. Шантажировать хочет, гад, нашел дойную корову».

Андрей принялся искать спичечный коробок, на котором Борис оставил свой телефон. Все еще верил, надеялся: если это никакой не убийца, а просто вымогатель… что ж, с такими он умеет разговаривать коротко и решительно!

Наконец коробок нашелся. Телефон был областным. Ну да, этот тип говорил, что живет за городом.

Раздались длинные гудки. Наконец в трубке послышался женский голос.

— Позовите Бориса, пожалуйста, — попросил Симоненко. Пауза. Длинная и непонятная. Секунда… три… пять… Если бы существовал способ ускорить время!

— Бориса нет, — ответила женщина.

— Когда он будет?

Снова повисло молчание. Андрей хотел было вспылить, как вдруг услышал короткое страшное слово.

— Никогда.

— Как?! — вскрикнул Симоненко, будто услышал известие о собственной смерти.

— Попал под локомотив на железнодорожном переезде. В чужой машине. Пьяный.

«Алло! Екатеринбург?.. Миша, ты?.. Слава Богу, дозвонилась! С Новым годом вас всех! С Новым счастьем! И Нину… Нина с тобой? А бабушка?.. Как она себя чувствует?..» — визгливо кричала в соседней кабине румяная «Хозяйка Медной горы».

— Он не успел выскочить?

— Он не мог. Следователь транспортной милиции сказал, что рука его была пристегнута наручником.

Симоненко слышал бесконечные: «Кто это?» и «Алло!..», но не мог не то что ответить, но даже шевельнуть рукой, чтобы повесить трубку. Он тупо смотрел перед собой в зал переговорного пункта. Автомат отключился сам. Кто-то потребовал освободить кабину.

«Алло!.. Миша! У меня время кончается, сейчас детей дам!..»

«Папа! Папа! С Новым годом тебя!..»

Андрей брел по снегу, не разбирая дороги. Что ж, не ему первому — не ему последнему приходилось решать «или — или». Или сознаться и прожить остаток дней в позоре, или ждать, ждать, судя по всему, недолго.

Еще можно было уехать. Но куда? Домой?.. Он уже позвонил родителям, что после Рождества приедет вместе с Леной. А вдруг они обо всем узнают! Уж лучше пусть его привезут в цинковом гробу: так он хотя бы будет жертвой, а не виновником. Жертву всегда жалеют.

Один день пьянки — пять лет похмелья. Кто знает, может, все к лучшему? Иначе жить с этим и ждать пришлось бы в Москве, в Париже, в родительском доме, с Ленкой или без нее — с любой другой женщиной — всю жизнь…

Очнулся он в сумерки на незнакомой улице. Вскочил в какой-то трамвай — номер занесло снегом. Поехал куда глаза глядят — не все ли равно? Через десять минут оказался на берегу Москвы-реки. Толпа любопытных окружила полынью. Закутанные в шубы и дубленки зеваки глазели на «моржей». Представители этого бесстрашного племени погружались в ледяную воду, фыркали, визжали и смеялись под аплодисменты.

Поклонники здорового образа жизни вернули Андрея к реальности. «Надо опередить, — вдруг подумал он. — Нужно опередить убийцу и умереть самому». Симоненко подошел к полынье, скинул куртку, быстро размотал шарф. Охочая до зрелищ толпа уставилась на него. Теперь отступать было поздно. Зрители на мгновение притихли, потом принялись рукоплескать, посыпались реплики: «А не простудишься, парень?», «Жить надоело?»…

Никогда прежде ему не случалось купаться зимой. На такие подвиги его не хватало даже после обильного возлияния в русской бане. Но самоубийство, как известно, не подвиг, а совсем даже наоборот… По лицу художника нетрудно было догадаться, что в прорубь его вела отнюдь не жажда самовыражения. Но какое до этого дело «ликующим, праздно болтающим»! Для них эта акция означала посрамление «моржей». Простой, ничем не выдающийся прохожий, такой же, как любой из них, без полотенца и «секундантов», стоящих наготове, и вообще — просто так! Паренек решил испытать себя — пожалуйста! Общество равных возможностей. Общество пофигистов. Точно так же они пойдут за его гробом, не уточняя, кто и по какой причине в нем оказался.

Ничего страшного не произошло. И вода не показалась ему обжигающей, и мелкие льдинки не походили на раскаленные угли. Сейчас он готов был станцевать и на углях — ощущения были бы теми же. Толпа выла, толпа гудела, толпа разрасталась. Кто-то совал стакан. «Моржи» насмешливо глядели на дилетанта. И тогда он ухватился за кромку льда и погрузился в прорубь с головой.

Сразу стало темно и тихо. Великое искушение отпустить руку и предаться воле течения задержало его в воде дольше, чем мог выдержать человеческий организм. Остудившись, Симоненко решил не спешить расставаться с жизнью: кто знает, вдруг судьба подарит ему еще день-два?..

Тренер «моржей» к неудовольствию толпы крепко взял его за руку и выдернул из воды.

— Сколько ты выпил, придурок? — спросил спортсмен. Какой-то сердобольный «морж» не пожалел своего махрового полотенца, кто-то снова протянул стакан. В нем оказался спирт. Впрочем, если бы Андрею поднесли бензин или цианистый калий, он бы выпил, не почувствовав разницы.

Но если бы сейчас он, подобно Родиону Раскольникову, встал на колени и сказал: «Простите меня, люди, я — преступник, я убил человека!», то люди весело бы простили его. Точно так же, как если бы он попросил у них защиты, они бы ему поаплодировали, справедливо решив, что перед ними неисправимый юморист. Патологически неисправимый, пожизненно.

Только сейчас он понял цену обществу, в котором человек всегда одинок.

Домой он вернулся затемно. Пассажиры трамвая бросали удивленные взгляды на его смерзшиеся волосы. Ледяные глаза не интересовали ровным счетом никого.

Меньше всего он думал сейчас о той, кого убивал пять лет назад.

Как ни странно, наутро Симоненко не заболел. Голова была ясной, ощущение холода прошло, ощущение страха перед неотвратимостью смерти — тоже.

Он не хотел быть убитым исподтишка, не хотел, чтобы его, беспомощного, прикованного наручником, раздавил поезд. Такая смерть не сулила искупления. Он хотел лицом к лицу встретиться со своим убийцей и напоследок успеть заглянуть в его глаза.

Сейчас он еще почти ничего не знал о своей будущей картине. Одно ему было известно доподлинно: центральной фигурой будет девушка с этой фотографии. Картина даст убийце понять: он ничего не забыл, он кается, но не просит пощады. Это будет картина-вызов, вызов на дуэль.

Он запросит за нее такие деньги, какие в переходах не платят — это привлечет внимание. И если убийца окажется в толпе, он не пройдет мимо и дрогнет. Или, может быть, дрогнет его рука. В любом случае, автор полотна лишит убийцу удовольствия видеть свою жертву испуганной и растерянной.

Симоненко нашел складскую начальницу, отдал ей последние деньги и уединился в импровизированной мастерской, чтобы написать свою лучшую картину. Она не могла не стать лучшей: как бы ни распорядилась судьба — другой уже никогда не будет.

29

Во время встречи в кафе Акинфиев Зуброву не понравился. Странное дело: в сущности, старик перепоручил своему неопытному коллеге руководство следственной бригадой. А как он разговаривал! Словно наивный мальчик, сомневаясь и спрашивая совета. Зубров уже успел узнать тертого калача, его железную хватку, скрупулезность действий и обдуманность слов, умение просчитывать на несколько ходов вперед. Все, что Акинфиев говорил, нужно было держать в голове, перемножив как минимум на два. Но главное, Зуброва насторожил цвет лица старого следователя. За полтора часа, что они просидели в кафе, он менялся многократно: от бледно-желтого — к салатовому, и наоборот. Даже выпитые полбутылки «Метаксы» не прибавили впалым щекам румянца. А потом — глаза… Их то и дело заволакивала мутная пелена.

Старик был плох.

Зубров взял бразды правления в свои руки. Версия Акинфиева сомнений не вызывала: Кныхарев убирал свидетелей; всех их объединяла дата 16 мая 1991 года, когда они получили повестки в армию. Версию безоговорочно приняли и Шелехов с Демидовым. В глазах начупра читалось одобрение. Дабы не выглядеть прохвостом, подсиживающим больного старика, Зубров не преминул напомнить, что весь план следственных мероприятий принадлежит Александру Григорьевичу.

Через Главную военную прокуратуру запросили справку о наборе 16 мая 1991 года: кто, откуда призван, куда отправлен, номера воинских частей, даты отправки эшелонов, общая численность призывников, характер набора.

Следователю Кирееву и стажеру Диме Теплинскому было поручено проанализировать данные компьютерного центра МВД об убийствах за период с августа 1996 года.

Первые результаты не замедлили сказаться. Убитых в возрасте от двадцати трех до двадцати шести лет оказалось пятьдесят шесть. Из них при невыясненных обстоятельствах — четырнадцать. Из четырнадцати Зубров отобрал одно, ориентируясь на дату призыва: в ночь с двадцать девятого на тридцатое декабря товарный состав налетел на автомобиль марки «Москвич», в котором находился прапорщик Битюков Борис Петрович, 1972 года рождения.

Не теряя времени, Зубров направил Киреева в УВД железнодорожного транспорта выяснять подробности этого происшествия.

* * *

— Вставайте, одевайтесь.

Сухонький врачишко, похожий на удивленную птицу, отошел к раковине за ширмой. Раз и навсегда данное природой выражение лица его, похоже, не менялось ни при каких обстоятельствах. К тому же глаза закрывали массивные очки с тонированными стеклами. Казалось, эти окуляры тяготили их хозяина, заставляя оттягивать назад плечи, как канатоходца, чтобы не упасть. Высокий крутой лоб эскулапа пересекала глубокая и очень «интеллигентная» морщина.

Акинфиев лениво встал, заправил в штаны клетчатую байковую рубаху. Шум льющейся воды прекратился.

— Когда вы ели в последний раз? — справился врачишко, вернувшись за стол.

— Первого. В кафе.

— А потом?

— Потом… выдавил все обратно, — ответил Акинфиев с брезгливой миной.

— Примеси крови в выделениях не замечали?

— Не замечал.

Врачишко согнулся над своими бумагами и утратил, казалось, всякий интерес к пациенту.

«Вот так я пишу протоколы, — словно посмотрел на себя со стороны Акинфиев. — И впрямь коллега. Тоже ищет причину и следствие, тоже готовит документы и выдает обвинительные заключения».

— Давно у вас боли? — спросил доктор, не поднимая очков.

— Не очень. Примерно с ноября. А что?

— А то, любезный, что я направляю вас на обследование в онкоцентр. Диагноза при этом не ставлю, однако береженого Бог бережет.

— Куда вы меня?.. — безразлично поинтересовался Акинфиев.

— В онкологический институт Герцена. Там вас детально обследуют и решат, что с вами делать дальше. Надеюсь, все обойдется.

— У меня уже ничего не болит! — заверил Акинфиев. — Не надо меня в онкологию.

Очки наконец поднялись. Наверное, из-за туманных линз на больного смотрели удивленные глаза.

— Ignoti nulla curatio morbi. Неизвестную болезнь лечить невозможно. Установить же ее иногда помогают очень неяркие симптомы: повышенная утомляемость, сонливость, снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало, снижение работоспособности. А боли… Боли — что ж, их может не быть вовсе. Будьте молодцом, вы еще повоюете. Конечно, режим, диета, спиртное исключается категорически.

— Знаете, есть такой анекдот… — усмехнулся Акинфиев. — Человека принимают в партию. Секретарь парткома спрашивает: «Если партия потребует, курить бросишь?» — «Брошу», — отвечает кандидат. «А пить?» — «Брошу». — «А по бабам ходить?» — «Брошу». — «А жизнь отдашь?»…

— Вот вам направление на обследование, — протянул бланк эскулап. — А это лекарство на первое время. Болеутоляющее и противорвотное. Спиртного, повторяю, ничего, не курить ни в коем случае. А главное — не нервничать. Как только вы станете нервничать, Акинфиев, так может начаться приступ.

То ли анекдот действительно был с бородой, то ли Бог обделил доктора чувством юмора — контакта не получилось. Акинфиев взял бумаги, небрежно сунул в карман.

— «А жизнь, говорит, отдашь?» — «Конечно, — отвечает кандидат, — на фиг она мне такая нужна!» — договорил он грустно и, не прощаясь, вышел из кабинета.

Врач снял очки и устало потер глаза. Только за сегодняшний день он выслушал этот анекдот в четвертый раз.

«Неяркие симптомы! — усмехнулся Акинфиев на улице. — „Снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало“ — неяркие, оказывается, симптомы!..»

По проезжей части навстречу ему двигалась рота солдат в черных погонах. Впереди шел лейтенант, сзади — замыкающий с красным флажком. Из-за одинаковых стрижек и ушанок, сапог и шинелей, шага «в ногу» и каких-то затравленных, испуганных взглядов, жадно выхватывавших из встречной толпы молоденьких женщин, все солдаты казались на одно лицо. Сапоги чиркали подковками об асфальт, шинели сидели плохо. Лычки были только на погонах замыкающего, из чего Акинфиев вывел, что они первогодки. Несколько монголоидных лиц в строю, броский высокий кавказец в левой шеренге, щуплые очкарики в конце колонны перемежались с веснушчатыми, широкоскулыми и рыхлыми увальнями, стянутыми по неведомо каким соображениям в столицу из провинции и деревень. Вся эта разномастная толпа, которой еще только предстояло стать армейским подразделением, заставила Акинфиева мысленно вернуться к работе. Он подумал, что вот в таком же строю шагали когда-то призывники майского набора девяносто первого, и среди них — Кных, Черепанов, Конокрадов, Авдышев… Но в одном строю они никогда не шагали и шагать не могли, потому что служили в разных регионах. Видеться им пришлось разве что на сборном пункте, куда приезжают «купцы» из воинских частей и набирают команды солдат…

«Черт! — остановился Акинфиев. — Ну конечно! Призывались разными военкоматами, направлялись в разные воинские части, стало быть, единственное место, где они могли встречаться, — сборный пункт! Просто, как все гениальное!..»

Он хотел позвонить Зуброву из автомата, однако рассудил, что освобождения от работы ему никто не давал. Но даже если бы оно у него и было — ложись, значит, и помирай (нужно спрятать за работой недуг или спрятаться от него самому). Еще неизвестно, на чем держится человеческий организм и почему бесконечно циркулирует в нем кровь, почему стучит и стучит сердце — может, как раз на этой самой работе все и построено, и она, как батарейка, крутит и крутит колесико, пока не сядет совсем.

Старик спустился в метро и поехал в прокуратуру, преодолевая «неяркие симптомы» повышенной утомляемости и равнодушия к тому, что раньше увлекало.

В коридорах прокуратуры было оживленно. Со стариком все раскланивались, запоздало поздравляли с прошедшим праздником, и даже Шелехов любезно справился о здоровье.

— «Покой — наилучшее лекарство», — не без задней мысли процитировал Акинфиев древнего лирика и вошел к себе.

Через пять минут он сидел в окружении коллег в кабинете Зуброва и выслушивал последние новости. Блестели глаза Микроскопа, довольно почесывал бороденку Жора Глотов, расхаживал из угла в угол прокурор Демидов, пыхтя сигареткой. Опер Рыбаков, казалось, был сдержаннее остальных, но Акинфиев знал, что этот парень подобен механической игрушке, заведенной на ключик, которую крепко держат в руке: стоит разжать пальцы, и пружина начнет раскручиваться. Скоро всеобщее возбуждение передалось и старику.

— Нужно прошерстить сборный пункт, где содержались призывники до отправки в воинские части, — сказал Акинфиев, выслушав молодого руководителя группы.

— Уже сделано, Александр Григорьевич, — кивнул Зубров. — Занимаемся.

Появился милицейский следователь Киреев, сияющий, как надраенный самовар.

— Есть! — сообщил он с порога.

— Ну? — хором выдохнули собравшиеся.

— Пять с половиной килограммов весом! В половине двенадцатого дня. — Киреев пробежал по лицам маленькими круглыми глазками и обнажил длинные, желтые, как у курящей лошади, зубы.

— Что… пять с половиной килограммов? — спросил Демидов.

— Да сын у меня! Сын! — воскликнул Киреев, и глаза его вдруг затуманились.

Десять секунд понадобилось всем, чтобы переключиться от смерти к новой жизни. От рукопожатий, похлопываний по плечу, поздравлений и пожеланий Киреева даже зашатало. Как-то не поворачивался язык спросить счастливого отца о результатах визита в транспортное УВД.

Мало-помалу все успокоились, придя к общему заключению, что дело это нужно обмыть непременно, ибо рождение — самое великое событие в жизни, а остальное — всего лишь приложение к нему. Но в то же время все поняли: за бутылкой никто не побежит до тех пор, пока не будет подведена черта поиску. Никто не сказал вслух, но все разом ощутили, увидели внутренним взором пример того, как шествуют рука об руку жизнь и смерть.

О рождении сына новоявленный родитель узнал после того, как побывал у «транспортников» и получил там ответ на запрос прокуратуры. Эту бумагу он и протянул Акинфиеву.

— Примерно в пять утра произошло столкновение, — прокомментировал Киреев. — Там детально все описано — в копии протокола осмотра места происшествия. Тащило его, значит, километра три вниз. Транспортники на вызов приехали через полтора часа. Вся эта… масса успела основательно замерзнуть. Теперь они мучаются, патологоанатом ничего не может утверждать — посадили в машину труп или он все-таки погиб в результате столкновения. Труп, если «это» можно так назвать, был без обуви. На руке остался след от наручника, пристегнутого к рулевой колонке. В агонии, верно, вырвал руку. Хотя, опять же, достоверно ничего утверждать нельзя. Машина принадлежала Куприянову Геннадию Трофимовичу, проживающему в Беляеве. Стояла во дворе. Сам Куприянов спал у себя в квартире в нетрезвом состоянии, об угоне узнал от работников милиции.

— Все? — пробежав глазами справку, спросил Зубров.

— Нет, Сергей Николаевич, не все.

Киреев достал черно-белую ксерокопию мятой, в темных разводах фотокарточки американской актрисы Шарон Тейт и положил на стол.

— Спрашивали у вдовы Битюкова, — произнес он в наступившей тишине, когда все сгрудились над столом. — Она не знает, ни кто здесь изображен, ни откуда взялась у мужа эта фотография. Вдова проживает в Луневе на Усадебной, шесть. Следователи железнодорожной милиции у нее были. Возможно, это не имеет значения, но она показала, что первого января приблизительно в пятнадцать часов ей по межгороду звонил неизвестный, интересовался Борисом и обстоятельствами его гибели. Себя назвать не пожелал. Вот теперь, пожалуй, все.

— Та-ак! — протянул Демидов. — И что вы об этом думаете? Акинфиев долго, пристально изучал изуродованное лицо на ксерокопии, будто пытался сравнить его с тем прекрасным и загадочным, что смотрело на него когда-то со стен его замка.

— Через годик-другой будет ясно, — не смог удержаться от подковырки Рыбаков.

Старик одарил его таким взглядом, что бывалый опер отвел глаза и поежился.

— Что я об этом думаю, это неважно, — ответил Александр Григорьевич. — Важно то, что я делаю. А делаю я вот что… Сергей Николаевич! Готовьте постановление о соединении дел. Битюкова забираем у транспортников себе. Думаю, они нам спасибо скажут. Следователь Киреев займется Куприяновым Геннадием Трифоновичем. В нетрезвом состоянии, говорите? Вот и попытайтесь узнать, кто его напоил. А также отволоките его на анализ крови. Нет ли там случайно какого-нибудь снадобья, как у Пелешите.

30

Вот и все.

Аккуратно подстриженный, гладко выбритый, в костюме-тройке и галстуке под распахнутой курткой, Симоненко стоял в «трубе» (так называли этот переход) и курил, напряженно поглядывая на прохожих.

От него пахло ладаном.

Так торжественно, с видом восставшего из гроба покойника, он мог бы стоять на вернисаже, ловя на себе жадные взгляды почитателей и просто любопытных. Его последнее детище помещалось в центре, в окружении этюдов и миниатюр, нераспроданных и невостребованных доселе. Впрочем, на «Зов смерти» никто не обращал внимания: жаркие споры возле стихийных вернисажей канули в Лету вместе с романтической эпохой перестройки и гласности. Но Андрея это нисколько не задевало. Сейчас его интересовал только один человек: тот, чьей жертвой должен был стать он сам. Художник знал, что убийца где-то здесь, рядом, что каяться поздно и смерти не миновать.

«Но неужели, неужели он не подойдет, не спросит, откуда этот сюжет, неужели не дрогнет его рука?» — думал Симоненко, прикуривая одну сигарету от другой.

Лица, лица, лица… Сотни, тысячи лиц прошли мимо него за два дня. Раньше он не вглядывался в них, не запоминал. Раньше он не задумывался о тех, кому предназначено его искусство, не искал различий и параллелей в Посторонних чертах. Сейчас же он мысленно сделал всех людей своей семьей и даже тех, кто не проявлял к нему никакого интереса, считал братьями и сестрами. Изо всех живущих лишь один человек был ему бесконечно чужим: его убийца. Андрей боялся и ненавидел его, как боялся и ненавидел себя, не понимал и не хотел мириться с собою прежним — тем, чей затылок на картине рассекала паутина трещин.

Почему-то он считал, что если убийца объявится в поле его зрения, то он непременно узнает его. Как ноги сами приводят к тому месту, где побывал однажды и давно.

Среди любопытствующих попадались и молодые парни. Они смотрели то презрительно, исподлобья, то с жалостью и даже с пониманием, но все это были не те взгляды и не те люди, потому что судья и палач в одном лице обязан выделяться в толпе.

«Неужели он не узнает Ее? — в который уже раз возвращался Симоненко к своим раздумьям. — Неужели пройдет мимо, не обратит внимания?.. Не поймет наконец, что именно я хочу сказать ему „Зовом…“, в чем покаяться? Тогда он не человек».

Иногда Андрей начинал метаться и в сотый раз спрашивать себя, не из трусости ли он все это затеял? Не сочтет ли убийца его поступок желанием умилостивить, вымолить если не прощение, то пощаду?.. И тут же ответил себе: «А если и так, то что?» Да, это было признанием в злодеянии, попыткой разжалобить, взыванием к остаткам человечности, к милосердию. Хотя какое может быть милосердие у современного графа Монте-Кристо… Так или иначе Андрей Симоненко был молод, талантлив и неглуп, и, как все ему подобные, знал цену жизни.

Другой цены за свою жизнь он предложить не мог. В сложной гамме его чувств, в лихорадочном сонме размышлений было все, что посещает человека в предсмертный час: отчаяние и страх, жажда жизни и благие воспоминания, жалость о несодеянном, горе неразделенной любви. Не было лишь сострадания к той, которую убил. За ее смерть он ненавидел шестерых, с кем тогда, пять с половиной лет тому назад, был одним целым; сейчас же отделял себя, сочувствовал самому себе, оплакивал себя, но так или иначе думал о себе, своих родных, Ленке Цигельбар, но только не о мученице, чей облик представлял по фотографии, а имени не знал.

* * *

Убийца трижды проходил по заляпанному талым снегом переходу, и всякий раз взгляд его соскальзывал с исхудавшего лица жертвы, устремляясь поверх голов — туда, где на несвежей серой стене была его Катя. Окаменевшее сердце шевельнулось, вспенило давно остывшую кровь; мысли спутались, и планы — давно выношенные, выверенные до полушага — теперь смешались. Он ждал, что хлипкий на вид и трусливый, как и все эти подонки, студент попытается скрыться; ожидал, что мерзавец придет С повинной в милицию, что, наконец, смешается с толпой и не осмелится ходить по Москве в одиночку, потихоньку спиваясь и растворяясь в грязи окружающего мира. Но того, что он запрется на несколько дней в мастерской и с монашеской отрешенностью станет готовиться к встрече со смертью, Убийца предвидеть не мог.

Мститель вычислил их всех давно. Так давно, что они успели превратиться в его сознании из людей в объекты, в движущиеся по жизни мишени. Так давно, что даже злость приходилось вычерпывать из бесчувственных глубин очерствевшей души. И давно он мог покончить с ними — поодиночке или со всеми разом. Дело было даже не в том, чтобы выиграть время и не попасться по горячим следам. Нет, он не собирался становиться тупым мясником! Убивать их, как скотину? Не выйдет у них так легко отделаться!

Нужно было дать им возможность почувствовать вкус к жизни. Они должны были знать, что теряют, как мучительно трудно и больно уходить оттуда, где тебя любят, где ты нужен, где жизнь — это не просто физиология.

Нужно было дать Авдышеву почувствовать сладость предстоящего отцовства, любовь верной жены, уют семейного очага.

Нужно было, чтобы Конокрадов понял, как упоителен коммунистический жупел под названием «власть чистогана», как слушается руля «Порше», как бьется его ребенок в теле невесты.

Нужно было дать возможность Черепанову погреться в первых лучах славы, пожить сладкой жизнью «гэпсовой» богемы.

Нужно было дать Битюкову почувствовать теплую живую тяжесть маленького сына в руках, дать насладиться фистюлечной, но все же властишкой.

Чтобы они все знали, чего лишили их с Катей, чтобы поняли, как не хотелось умирать ей, будущей матери, горячо любимои дочери и жене, полной планов и счастья, как и положено человеку в девятнадцать лет.

Тогда убийство обретало смысл и становилось местью. Тогда он становился Убийцей во имя справедливости, неподсудным самому себе, а не палачом по вдохновению и не очередным Чикатило.

На что уповал художник? На прощение? Но в таком случае можно было отпустить и остальных. И они бы продолжали жить в свое удовольствие, лишь изредка вспоминая: да, было дело… грехи молодости!

Убийца прошел мимо картины в третий раз. Да, на полотне была она, его Катя. Та, которую он любил, без которой его жизнь превратилась в ад. Но она была воссоздана рукой ее убийцы! Даже если бы ее писал другой художник, все равно, как купить и держать ее в своем доме? Тогда каждый день и час вспоминались бы тот кошмар и те подонки, пятеро из которых уже кормили могильных червей.

Мститель знал зачем, рискуя привлечь внимание, ходит мимо жертвы. Он это понял, когда ноги сами повели его по переходу в четвертый раз: нужно было уложить взбудораженные картиной эмоции в прокрустово ложе продуманного и подготовленного убийства. Нужно было успокоиться, чтобы не дрогнула рука. Нужно было действовать по обстановке. Ведь Убийца понимал: этот не станет биться в истерике и просить пощады, и глаза его не выплеснут ничего, кроме ненависти, потому что страх, подобно горю ставшего на путь мести, давно перегорел в нем.

* * *

В половине двенадцатого, когда до закрытия метро оставалось совсем немного, когда разбрелись по своим норам озабоченные горожане, толпа поредела, и стало ясно, что встреча со смертью откладывается, Андрей Симоненко уложил миниатюры в туристскую сумку, зачехлил картину «Зов смерти» и вышел на улицу.

Москва никогда не вдохновляла его. Ни на одном из его рисунков никто не видел ни широких оживленных улиц, ни массивных домов, ни даже характерных для российской столицы двориков и парковых аллей с толстыми голубями. Высотные дома делового центра давили на него, как Эйфелева башня, если верить Чехову, «давила на мозг Мопассана своей пошлостью». До недавнего времени Андрей Симоненко мечтал поскорее закончить институт, побывать по возможности в Питере и Париже, Киеве и Иерусалиме, громко заявить о себе и завоевать Москву. Завоевать, чтобы никогда уже сюда не возвращаться, а жить и творить в живописном, забытом Богом уголке, воссоздавая то, что заброшено и не котируется в художественном мире со времен передвижников: живые лица людей, тихие заводи с причудливыми сплетениями отраженных в черной глади кустов. И тогда каждый москвич или парижанин смог бы задуматься, как плохо, тесно, неуютно существовать в каменных джунглях и какой богатый, разнообразный, дарованный Богом мир он теряет. Родом Симоненко был из деревни, больших городов не любил и не понимал. И только сегодня в полночь, покинув свой скорбный пост у грязной стены перехода, устав до изнеможения и промерзнув до костей, он посмотрел на Москву иным, просветленным взором. Мягко, бесшумно, как в прекрасных стихах Пастернака, ложился на мостовые снег; храмовыми свечами высились тонкие, изящные небоскребы, подсвеченные отблесками уличных фонарей и увенчанные звездами на черном бархатном куполе зимнего, по-особому родного неба. Он повстречал стайку девчонок в отороченных мехом шапочках-боярках, улыбнулся их звонкому смеху. Девчонки нырнули в метро, распространяя аромат молодости и праздника; смешная, какая-то гимназическая муфточка, в которой грела руки одна из них, напомнила о «Неизвестной» Крамского. Симоненко подумал, что, может быть, смог бы полюбить Москву — вот такую, зимнюю, звездную, с расползающимися по магистралям зелеными огоньками такси, с нарядными аллеями на площадях, со скрипучим чистым снегом под ногами и растворенной в воздухе добротой…

И за эту теплую человеческую мысль, за доброту, с которой он вдруг посмотрел на мир, за раскаяние перед собой и Богом, Москва щедро вознаградила его, не позволив заглянуть в глаза собственной смерти.

Убийца выстрелил ему в затылок. Выстрелил один раз — точно, с близкого расстояния. Выстрелил и исчез прежде, чем в рыхлом сугробе успела утонугь стреляная гильза.

31

Подразделения милиции были обязаны немедленно сообщать по контактным телефонам бригады обо всех происшествиях, связанных с молодыми людьми 1972—1973 гг. рождения, которые призывались в мае 1991 года. В газетах появились развязные статейки о том, что в городе орудует маньяк-убийца и что якобы власти всеми правдами и неправдами пытаются это скрыть. Милицейское начальство не могло ничего ни подтвердить, ни опровергнуть и оттого страшно нервничало. Телефон Акинфиева разрывался, Зубров изощрялся в остроумии на предмет эвакуации москвичей, как в войну.

Шелехов бесился, с утра до вечера ходил как неприкаянный по коридорам, толкал все двери и все спрашивал: «Ну что?.. ну как?..», словно маньяк уже взял в заложники обитателей Кремля.

Так или иначе, силы были мобилизованы немалые, милиция работала рука об руку с ФСБ, ориентировочно — с большой степенью достоверности — опирались на версию Акинфиева, и главным подозреваемым по-прежнему оставался Кных.

По особому распоряжению Министерства обороны, военкоматы Москвы и области должны были в трехдневный срок представить справки обо всех, кто призывался в мае девяносто первого, установить места их проживания в настоящее время и отдельным списком представить всех, кто снят с учета в связи со смертью.

Вся работа велась под грифом «секретно». Оперсостав уголовного розыска был задействован в поисках следов Кныха, но тот притих, затаился, расследование нескольких вооруженных ограблений его непосредственного участия не выявило.

На стол Акинфиева одна за другой ложились справки и сводки.

«По запрошенному контингенту» — майского 1991 года призыва в армию — проходил студент Московского художественного института Сурикова Симоненко Андрей Николаевич, 1973 года рождения, убитый выстрелом в голову шестого января возле дома номер четырнадцать по улице Бочкова.

Акинфиев сидел, тупо уставившись в чернильницу в виде Спасской башни. В прошлом году он с боем вырвал сей раритет из лап прокурора Демидова, который вознамерился было выбросить обломок сталинизма на помойку. Старик ждал звонка Зуброва, отбывшего в Главный военный комиссариат.

— Что, Григорьевич, нос повесил? — вяло пошутил Демидов, войдя в кабинет. — Неприятности?

— Нет, что ты! — усмехнулся Акинфиев и помахал последней справкой МВД. — У меня одни «приятности».

— Еще один?! — выдохнул Демидов, пробежав глазами текст.

— И что ты думаешь?

— Я думу думаю, Афанасьич. Если Кных убирает свидетелей, то почему он стал заниматься этим через пять лет?..

Зазвонил телефон. Зубров сообщил, что все лица, в том числе Симоненко, были доставлены на сборный пункт, расположенный в Ясеневе на территории одной из воинских частей.

— Фу-у, — смахнул Акинфиев воображаемый пот со лба, — уже легче. Значит, так, Сережа. Ты теперь от этого дела не отвлекайся, узнавай даты отправки эшелонов, сколько времени находились эти пятеро вместе. Возможно, там что-то произошло. Доставай начальника сборного пункта, офицеров воинских подразделений, сопровождающих от военкоматов, старших команд, коменданта — в общем, всех, кто мог что-нибудь видеть, слышать и прочее. Как только что-то узнаешь — звони в Сербского. Я в два встречаюсь с Выготской, думаю, меньше часа там не пробуду. Действуй!..

* * *

Акинфиев почти не сомневался, что все убитые — дело рук Кныха, но терялся в догадках: почему именно они?.. Что их связывает, кроме недолгого пребывания на сборном пункте в Ясеневе пять лет назад?.. Что они могли знать о Кныхе такого, что ему понадобилось убирать их?.. Ответов на эти вопросы не было, как и на ряд других. Отчаявшись хотя бы приблизительно определить мотив убийцы, он созвонился с Выготской, опытным судебным психиатром и к тому же «дамой, приятной во всех отношениях».

Наделенный даром предчувствия, следователь почти наверняка знал, что дело близится к развязке, но дорога каждая минута, и задействовать нужно все силы, в том числе прикладную науку. Может быть, сейчас достаточно одного слова, одного незначительного поступка — и все завершится, как иногда достаточно бывает прикосновения руки к готовому вскипеть чайнику, чтобы он вскипел.

Они сидели в просторном кабинете жрицы судебной психиатрии и пили кофе. Выготская раскрыла огромную коробку с зефиром, сделанную в виде старинного фолианта, и, хотя лакомство выглядело более чем аппетитно, старик принять сие дамское угощение стеснялся, зато налегал на ароматный напиток.

— Между августом и октябрем, когда был убит Конокрадов, прошло два с половиной месяца, Анна Константиновна, — делился он своими соображениями. — А между вторым и третьим убийствами — я имею в виду Черепанова — месяц. Менее чем через месяц был убит Битюков, а художник Симоненко — и вовсе через неделю. Получается, что чем ближе мы подбираемся к разгадке, тем убийца активнее.

Выготская подсела к открытой фрамуге и курила длинную сигарету с ментолом.

— Интересное наблюдение, — согласно кивнула она. — Только ведь данные есть еще не обо всех? Кто знает, возможно, он убивал ежедневно.

— Даже по этим пятерым тенденция налицо.

— Сам по себе Кныхарев личность, несомненно, патологическая. Когда бы кто-то не направлял его действия — это мое убеждение, я, помнится, вам говорила о нем, — то он бы давно попался в сети. Он пьян от крови. Разнуздан, повинуется инстинктам, скорректированным наркотиком, скорее всего кокаином. Вы не задавались вопросом, почему он взялся за тех, кто был с ним призван в армию пять лет назад, именно сейчас?

— Безусловно. И не раз.

— Вот-вот. Так что версия о том, что он убирает свидетелей, верна процентов на десять. Во-первых, так или иначе, ему грозит расстрел, а в такой ситуации свидетелем больше — свидетелем меньше — не суть важно. И он об этом знает. И действует, между прочим, как человек, которому абсолютно нечего терять. Согласны?

— Так что же, не он?.. — удивленно посмотрел Акинфиев на ученую даму.

Она пожала плечами и вдруг, словно забыв о теме разговора, резко переменила ее.

— Александр Григорьевич, вам что, нехорошо?

— С чего вы взяли-то? — опешил следователь.

— Вы на себя не похожи. Лицо позеленело, похудели. Акинфиев помолчал, решая, удобно ли мужчине жаловаться на здоровье женщине, хотя, с другой стороны, она как-никак врач.

— Меня на обследование в онкоинститут кладут, — тихо сказал он. — А мне не хочется. Еще чуть-чуть, несколько дней нужно протянуть. Уйду на пенсию, а там уж… Ну, что для рака несколько дней?

Выготская молчала до тех пор, пока не выветрился аптечный запах ее ментоловой сигареты и морозный ветер из фрамуги не остудил кофе в чашках.

— Клиническое обследование — это еще не диагноз, — жестко произнесла она. — Так что вы себя не угнетайте. Куда приказано лечь?

— В «Герцена».

Хозяйка кабинета решительно подошла к письменному столу и пометила что-то у себя в блокноте.

— Через три дня я проверю, как вы слушаетесь врачей. Вечером позвоню директору домой и проконтролирую. А теперь съешьте зефирину, это вам можно.

— Спасибо, я не хочу, — смутился следователь.

— В таком случае разговор не получится. Я серьезно. Акинфиев вымученно улыбнулся, потянулся к коробке.

— Очень мало времени, Анна Константиновна, — не то пожаловался, не то напомнил он. — Мы отвлеклись.

Выготская засыпала в кофеварку еще кофе, думая о том, сколь чудовищна и нелепа эта жизнь, в которой больной человек, возможно, обреченный на скорую смерть, из последних сил ищет убийцу, чтобы не дать загубить еще одну душу. И ведь орден ему на грудь не повесят, и спасенные никогда не узнают об этом, и даже простого человеческого «спасибо» не скажет никто.

В тишину резко ворвался телефонный звонок.

— Да, слушаю… У меня, даю. — Она протянула трубку старику. — Вас. Зубров.

— Александр Григорьевич! — бодро заговорил молодой следователь. — Звоню из Ясенева. Узнал пока немного, но вывод напрашивается любопытный. Всего на этом сборном пункте находилось четыреста шестьдесят четыре человека. Все они были разбиты на команды — двадцать команд по двадцать—двадцать пять человек в каждой. Первыми отправлялись «седьмая» и «четырнадцатая» на Дальний Восток и в Забайкалье. В «седьмой» был Симоненко. Таким образом, все вместе — Авдышев, Конокрадов, Черепанов, Битюков, Симоненко и Кныхарев находились на сборном пункте ровно одни сутки. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое мая в Степанакерт с «десятой» командой был отправлен Кныхарев. Это главное! То есть я так думаю…

— Сергей, давайте пока все, что удалось узнать, хорошо? — перебил его Акинфиев, торопливо записывая. — Голые факты. А думать будем потом.

— Понял. Восемнадцатого утром — Черепанов, команда «одиннадцать»… Записали?.. В ночь с восемнадцатого с командами «три» и «девять» — соответственно Конокрадов — в Архангельск, и Битюков — в Уральский военный округ… Авдышев уходил с «первой» по номеру и последней по дате отправке командой: девятнадцатого мая в десять утра с Казанского вокзала на станцию Барабинск…

— Как?..

— Ба-ра-бинск… Это в одиннадцати километрах от Куйбышева. Самары то есть… Пока у меня все.

Акинфиев дописал, еще не зная толком, как и для чего ему могут понадобиться номера команд, фамилии и эшелоны.

— Неплохо, Сережа! — похвалил он. — Теперь выкладывайте соображения.

— Соображения, Александр Григорьевич, такие: нас должен интересовать только один день, точнее, одни сутки — те, что они провели вместе.

— С этого сборного пункта можно уйти?

— Вообще-то часть охраняется. У призывников нет при себе документов. Но если захотеть, то можно…

— Через забор?

— Нет, зачем же? Иногда команды посылают по хозделам — убрать улицу, расчистить новостройку, что-то погрузить. В общем, здесь произвол, как и везде. Нужна прорабу бесплатная рабсила — приезжает на сборный пункт, ставит прапорщику бутылку. Если час отправки эшелона известен заранее, то могут на сутки и домой отпустить. Закон — что дышло, были бы деньги.

— Так! Берите Микроскопа, Рыбакова, Киреева — всех, пусть бросит резервы военная прокуратура, задействуйте райотделы и по списку призывников, находившихся в расположении части шестнадцатого-семнадцатого мая, опросите как можно больше людей: кто что знает, видел, помнит — не было ли какого-нибудь ЧП. Об офицерском и младшем комсоставе я уже не говорю. Начинайте прямо с коменданта!.. — Акинфиев положил трубку, спрятал в портфель блокнот и вернулся на свое место.

Выготская налила кофе.

— Мы остановились на предположении, что убийца — маньяк, — напомнил старик.

— То есть не Кныхарев, вы хотите сказать?

— Ну, почему же? Возможно, он. Только у меня зародились сомнения… Обратите внимание: ни одно из пяти убийств не повторяет другого, хотя все они напоминают почерк Кныха. Нет двух падений из окна, нет двух ножевых ран, не говоря о таких специфических способах, как взрыв газа или машина на рельсах. А Кныхарев примитивен, он мог бы их всех просто перестрелять. Здесь же присутствует некий момент изобретательности, налицо забота о том, чтобы не оставить следов. Поначалу преступник действительно не оставляет следов. Каждая жертва в момент убийства была в одиночестве — значит, выслеживал, выбирал момент. Накладка вышла только один раз, когда в квартире Черепанова неожиданно появилась Пелешите. Этого никто не мог предвидеть. И тут было не до инсценировки самоубийства. Хотя не исключено, что, когда он забрался к музыканту, планы у него были другими. Снотворное в вермуте должно было достаться Черепанову. Со спящим он мог делать все что угодно. Но вино выпила Пелешите. На сей раз убийца наследил, но и тут не растерялся: дал ей подержаться за нож, спрятал его в шкаф. Знал, как поведет себя испуганная женщина! Тоже своего рода психолог… И после этого перестал заботиться о следах — оставил наручник в случае с Битюковым, не поднял гильзу в случае с Симоненко… Правда, мог понадеяться, что в снегу ее не отыщут. Вот так все это выглядит, Анна Константиновна. Можете вы, располагая такими фактами, хотя бы приблизительно нарисовать его портрет?

Выготская задумалась, отпила кофе и снова закурила.

— Это хладнокровный человек, — заговорила она, глядя перед собой. — Действует очень выверенно, много знает о своих жертвах — об их образе жизни, окружении, распорядке, физических возможностях, психологии. Он не наносит ударов дважды, убивает наверняка, по возможности инсценирует несчастный случай или самоубийство.

— А фотографии?

— А вот это как раз типичный почерк маньяка: мстить за убитую красавицу тем, кто, по его представлениям, виновен в ее смерти. Возможно, беспорядок на сборном пункте ассоциировался у него с шабашем, с «черной мессой». Я как-то провожала в армию племянника, насмотрелась, что там творится: грязь, драки, пьянка, мат, наркотики, унижения… Неуправляемая толпа, прежняя жизнь уже в прошлом, будущее неясно и пугает. Чем не «сатанисты»?

— И как же, по-вашему, уживаются расчет, «железная рука» — и маньяк?

— Действия маньяка вовсе не исключают расчета. Вспомните, сколько искали Чикатило? Выпускник университета, отец двоих детей, член КПСС.

— С ним проще — он сексуальный маньяк, садист. Мотив ясен.

— Да, но ведь маньяк?.. Что у них общего, кроме дня призыва? Почему не допустить, что они даже не были знакомы друг с другом? Тогда — тем более маньяк. Очень хорошо подготовленный, без тени сомнений и эмоций. И фокус с фотографией ему удался: сколько вы потеряли времени на поиск сатанистов?.. Он увел вас в сторону и, пока вы проверяли эту версию, успел убить еще нескольких. Им он тоже послал фото, видя, что вы клюнули.

— Что же все-таки с мотивом?

— Этот человек испытывает очень мощный комплекс неполноценности. Обычно психоаналитики ищут причину этому, помогают пациенту вспомнить, с чего все началось, с какой странички его биографии, с какого случая, может быть, незначительного. И, найдя то, что побуждает больного комплексовать, заставляют его проанализировать эту причину, а потом как-то сгладить — иногда убеждением, иногда гипнозом или психотропными средствами. Возможно, на призывном пункте с этим человеком произошло нечто такое, о чем он до сих пор не может забыть: какое-нибудь унижение, оскорбление. И он стал убирать свидетелей — не столько преступления, сколько своего мнимого позора, устранять причину своего комплекса. Ему кажется, что это способ избавиться от него.

— Что делать в таком случае?

— Для начала проверить, кто из находившихся тогда на призывном пункте состоит на учете в районных психоневродиспансерах. У нас общая компьютерная система, так что, когда будут готовы списки всех призывников, собранных в Ясеневе, мы быстренько их проверим.

— Начните с Кныхарева, — подсказал следователь.

— О-о, если бы! — улыбнулась Выготская. — Этого я, к сожалению, знаю как облупленного. На учете он не состоит.

Акинфиев допил кофе, поблагодарил хозяйку кабинета. По виду его нетрудно было понять, что он угнетен, и на вопросы, с которыми сюда пришел, не получил ответа.

К вечеру Акинфиев вернулся в прокуратуру, где его ожидал Зубров.

— Есть новости, Сергей Николаевич? — спросил старик и устало опустился на стул у входной двери, хотя по озабоченному виду молодого следователя он понял, что новости есть, причем малоутешительные.

— Из четырехсот шестидесяти четырех призывников мая девяносто первого, которые шестнадцатого числа находились на сборном пункте в Ясеневе, из армии не вернулось тридцать семь человек, — сообщил Зубров. — За прошедшие после демобилизации три с половиной года погибли одиннадцать. Двое умерли от рака. Трое — от алкогольного отравления. Пятеро убиты: один — в драке, двое — в дорожно-транспортном происшествии, еще двоих совладельцев фирмы прикончили рэкетиры, виновные найдены и осуждены. Одно самоубийство. Но не здесь, а в Киеве. Монах Киево-Печерского мужского монастыря Иероним, в миру — Кочур Николай Трофимович, семьдесят третьего года рождения, уроженец подмосковного Косина, повесился в своей келье.

— В Киеве? — задумчиво переспросил Акинфиев. — Похоже, не «наш»… И все же запросите УВД Украины: не получал ли накануне самоубийства этот монах открытки с Шарон Тейт. Чего он туда подался, в Киев, и какие грехи там замаливал?

— Положим, тайну исповеди нам никто не выдаст, — улыбнулся Зубров. — А запрос насчет подробностей самоубийства Кочура и результатов осмотра помещения я уже сделал.

— Трое — от алкогольного отравления, один — в драке, двое — в ДТП, — запрокинув голову и прикрыв веки, шевелил Акинфиев губами. — А может, неправильный диагноз, Сергей Николаевич?.. Виновные, говорите, приговорены? А если не те приговорены? Как Пелешите? Не попался бы ей следователь

Зубров, попался бы другой — и сидела бы прибалтийская гостья как миленькая за умышленное убийство!.. Он же инсценирует самоубийства, несчастные случаи, подставляет других!.. А может, он и в армии убивал? И все сорок восемь трупов из этих четырехсот шестидесяти четырех — дело его рук?

Зубров застыл посреди кабинета, с изумлением посмотрел на старика.

— Что вы, Александр Григорьевич, собак на себя навешиваете! Если так, то почему только из этих четырехсот?.. Да и по свету гуляет, будьте уверены, не один Кных.

— Вы правы, что у нас еще?

— Я позвонил от вашего имени в лабораторию, просил Фирмана ускорить экспертизу гильзы с места убийства Симоненко.

— Вы правы, — повторил Акинфиев. — Нет, умирать не страшно… страшно жить…

Зубров увидел, что он засыпает, позвонил дежурному и вызвал машину.

32

Ночью на лестничной клетке кто-то пел, заунывно, грустно, словно хотел накликать беду. Не пел даже — скорее мычал или выл, выводя какой-то сложный, неповторимый мотив. Голос принадлежал не то подростку, не то женщине. Так воют волки и сумасшедшие. Иногда казалось, что голосу вторит подголосок — тоненький и жалобный. Была в напеве, сменявшемся мудреными руладами сродни кашлю престарелого астматика, тоска и боль, и еще была жуткая, щемящая безысходность, а может, мольба о помощи. На все лады повторялось одно слово: «Лю-у-уди-ии-ии!.. Лю-у-у-ди-и— ии!..»

Телефон зазвонил в половине первого ночи на девятое января.

«Кровавое воскресенье», — походя подумал Рыбаков, снимая трубку.

Впрочем, было не воскресенье, а четверг.

— Ты хотел встретиться с Кныхом, мент? — прозвучало из темноты. — Завтра в шесть в «Сарагосе».

— А «Сарагоса» будет напичкана вашими людьми, — хмыкнул опер. Голос был ему незнаком.

— Не хочешь — как хочешь.

«Неужели сам Кных?!» — молнией мелькнула мысль.

— Постой! — воскликнул опер, ему показалось, что неизвестный сейчас положит трубку и связь прервется, на сей раз — навсегда. — Я согласен.

— Не вздумай с нами шутить, мент. У нас с юмором напряженка, — предупредил незнакомец.

Следующую фразу опер произнес насмешливо-независимым тоном, приложив для этого все свои артистические способности:

— Чемодан с баксами не забудь!..

Но упражнения в актерском мастерстве прозвучали уже в пустоту. Старлей положил трубку. Сон как рукой сняло. «Сарагоса» нарушала планы. Снайперы, спецназовцы, вертолет, блокада дорог и все прочее, что могло если не принести спасение, то, во всяком случае, не дать уйти бандиту, отпадало. Своего сотрудника одного в волчью пасть муровское начальство не пустит, засаду организует по стереотипу, и в итоге все полетит в тартарары. Да и объяснять начальству пришлось бы слишком много — а это время, время…

«Мое дело!» — решил Рыбаков и постарался не думать о предстоящей встрече.

Он натянул старые милицейские штаны, сунул ноги в шлепанцы и, как был — в тельнике, вышел в холодный коридор.

«Лю-у-у-удии-ии-и!..» — на все голоса завывал ветер в шахте лифта. — «Лю-у-у-удии-ии-и!..» — тоненько вторил он себе в вентиляционной отдушине.

* * *

«…капитала, взятого на Волхонке, хватило на избирательную кампанию Перельмана? Или казначею Крапивину пришлось прокручивать эти баксы… прошу прощения за невольный каламбур… прокручивать через фирму „Сарагоса“?..»

Крапивин остановил магнитофон, перемотал кассету вперед.

«…брали часть денег, которые Опанас унес тогда с Волхонки. Перельману же сказали, что Опанас денег не выдал — с собой в могилу забрал. А чтобы Рачок не проболтался, Кных его во время облавы подстрелил. Я вас всех в гробу видел, в белых тапочках! В тех баксах есть моя доля, понял?..»

Толстый палец владельца фирмы снова уперся в кнопку. Наступила тишина. Крапивин только что прилетел рейсом из Мадрида, устроился в «Славянской» и тут же прибыл в «Сарагосу». Шикарный костюм с металлическим отливом, бриллиант на заколке для галстука, часы от Картье на золотом браслете, запах дорогого, стойкого одеколона — все в нем дышало заграницей. Те немногие слова, которые он произнес за два часа, выговаривались с особой тщательностью, будто бизнесмен вначале произносил их по-английски, а затем переводил.

— Что он из себя представляет? — спросил Крапивин Кали-тина и пронзил его острым взглядом внимательных карих глаз.

Полковник юстиции неопределенно пожал плечами и промолчал.

— Блефует мусор, неужели не понятно! — выплюнул генерал МВД Карпухин вместе с откушенным кончиком сигары.

— Мне. Не. Понятно, — словно тяжелые градины, упали в вязкую тишину слова Крапивина.

Посреди уютного, обставленного кожаной мебелью кабинета главы фирмы, ключ от которого был только у самого шефа, стоял уставленный яствами стол. Но ни к икре, ни к салату из авокадо никто не прикоснулся, словно блюда были бутафорскими или отведать их не позволял этикет. Сизый дымок гаванской сигары Карпухина таял под навесным потолком, за которым бесшумно работали кондиционеры.

— Мне непонятно, откуда он взялся и как это могло произойти, Букельский?..

Полковник безопасности поежился и, чтобы успокоиться, сжал в руке упругий кистевой эспандер.

— Он приходил в «Кипарис», интересовался Рачинским. Я не думал, что дело зайдет так далеко.

— А по-вашему, оно зашло далеко? — вскинул лисью мордочку Перельман.

Электронные часы «желтой сборки» проиграли залихватскую мелодию. Их светящиеся цифры показывали три часа ночи.

— Замочить его к едрене фене, да и дело с концом! — в сердцах воскликнул Карпухин.

— Раньше надо было это делать!.. — взвизгнул Перельман и топнул ногой. В смокинге и бабочке он напоминал мичуринский гибрид пианиста с официантом. — Есть у вас гарантия, что это блеф?! Как бы не так! Вам бы только деньги загребать. Лично я ничем — вы слышите? — ничем рисковать не намерен! Делайте что хотите, можете его хоть за ноги подвесить, но нужна определенность!

— Этого подвесишь, — усмехнулся Круглое. Он сидел возле двери и не имел права голоса.

Снова наступила тишина. По барабанной дроби, которую выбивали на столешнице выхоленные ногти Крапивина, чувствовалось, что терпение банкира на исходе.

— Насколько я понял, за наводку на этого Кныха ваши власти обещают миллион? — спросил он и пристально посмотрел на Перельмана.

Народный избранник кивнул. Оборот «ваши власти» не ускользнул ни от чьего внимания. Это могло означать только одно: Крапивин хочет выйти из игры. А в таком случае вся система рухнет как карточный домик. Все понимали: умыть руки, исчезнув со всеми капиталами, иностранному подданному не помешает ничто.

— Почему же он, в таком случае, не заработает свой миллион официально? Да не получит в придачу орден…

— Я вам скажу, почему, — произнес Букельский и залпом осушил рюмку «Метаксы». Взоры всех присутствующих устремились на полковника. — То, о чем он сказал Круглову, — это все, чем он располагает. А документального подтверждения нет никакого, иначе он бы так и сделал. Что-то сам увидел, что-то знал Большаков — вот и весь, с позволения сказать, «компромат».

— Я же говорю — блефует, — согласно кивнул генерал Карпухин.

— Что же он, по-вашему, нас за дураков держит? — усомнился Перельман. — Не понимает, что ему отсюда живым не выйти? И трупа никто не найдет! Слава Богу, в крематории свои люди работают.

Все замолчали, раздумывая над его словами. Крапивин снова включил магнитофон.

«…наря. Я не политик. И даже не чекист. Я мент, опер. С точки зрения вашего умного товарища — мусор. Поэтому мне нужен Кных».

— Зачем ему Кных? — спросил Перельман Круглова после щелчка.

— Сказал, политикам не верит. Понять его можно, в политике он ноль без палочки, разве что за «шестерку» сойдет. А Кныха подомнет — кормиться всю жизнь будет. Кныха сдаст, своего человечка вместо него поставит. И на работе выслужится.

— Чушь собачья! — махнул рукой Карпухин. — Не верю я этому оперу. Он что, не понимает, в чей карман лапу сует?! Бред какой-то, бред!.. Это все равно, как если я беру ссуду в частном банке и при этом договариваюсь не с банкиром, а с кассиром.

— Еще мнения будут? — спросил Крапивин сквозь сдерживаемый зевок и посмотрел на часы.

— Будут, — отозвался Перельман. — Я его игру понял. О миллионе Большакова он знал. И знал, что Опанас мертв, а потому ни подтвердить, ни опровергнуть их договора не сможет. Кных этот ваш… подонок… скрыл от меня, что забрал миллион у Опанаса. Вот на это он и рассчитывает, поэтому и хочет встретиться с ним с глазу на глаз. А потом он Кныха выследит и сдаст. И за это получит обещанный миллион от властей.

Все удивленно переглянулись. Против такой версии ни у кого возражений не нашлось.

— Есть еще доказательство того, что Рыбаков играет свою партию, а не поет с чужого голоса, — вмешался Калитин. — Ни о своей связи с Большаковым, ни о том, что Грач мертв и Рачинский дал ложные показания, ни об инсценировке покушения на меня он не сказал ни в МУРе, ни в прокуратуре.

— Ни о чем это не говорит! — снова не согласился Карпухин. — Скажет еще. Оформит свои показания письменно и оставит в надежном месте. А после встречи с Кныхом…

— Неужели вы не понимаете, генерал, что после встречи с Кныхом он уже никому ни о чем не расскажет? — состроил брезгливую мину Калитин. — Получив деньги от главаря банды, которого разыскивают все спецслужбы России и которого приказано живым не брать, он — вне закона. А факт передачи денег мы зафиксируем скрытой камерой.

— Думаете, он это не предусмотрел? — спросил Перельман. — Не понимает, чем рискует?

— А как по-вашему, Андрей Иосифович, игра стоит свеч? — снисходительно улыбнулся Крапивин и тут же стер с лица улыбку: — Значит, так, господа! Сейчас младенцу ясно: дни этого режима сочтены. Поэтому мне глубоко плевать, есть у нашего с вами опера компромат или нет. Того, что ему известно, вполне достаточно для проверки прокуратуры. Кто его знает, чем эта проверка может для нас обернуться. В преддверии грядущих событий, я думаю, никому из нас не хочется потерять того, что создавалось годами, и таким образом оказаться за бортом при новой власти. Поэтому делайте, что считаете нужным, но риск должен быть сведен к минимуму. Это понятно?

Судя по гробовому молчанию, непонятливых не нашлось.

— Кныхарев свое дело сделал, — продолжал владелец фирмы. — Его, как мне доложил полковник Калитин, усиленно разыскивают ФСБ и Генпрокуратура, нам он больше не нужен. Позаботьтесь об этом раненом… Рачковском, кажется… Если он начнет говорить, то вам, полковник, несдобровать в первую очередь. Что касается милиционера… Если этот парень действительно играет свою игру, то он мне положительно нравится.

— Вы что, собираетесь подарить ему мой миллион?! — возмутился Перельман.

Крапивин измерил его презрительным взглядом и медленно отчеканил:

— Свой миллион, господин депутат, вы просрали! Теперь речь идет о четырехстах наших.

* * *

Утром стало пригревать солнце, под ногами захлюпала снежная жижа. Толкая перед собой старенькую складную коляску, Таисия Кобылкина направлялась в молочную кухню. Дочь Оля спала с неизменной соской во рту. Одетая в чью-то старенькую шубку не по росту, три вязаные шапочки одна на другую, и столько же пар шерстяных рейтузов, девочка напоминала большой кочан капусты.

Обогнав Кобылкину метров на пять, у тротуара затормозили темно-вишневые «Жигули». Таисия не успела опомниться, как из салона выскочил Рыбаков и, поравнявшись с нею, подхватил ребенка на руки.

— Быстро в машину! — приказал он. — Складывай коляску!

— Да ты что?! — запротестовала было Кобылкина и стала растерянно озираться. — Куда ребенка?.. А ну, стой!..

Рыбаков остановился на секунду и тихо — так, чтобы не услышали прохожие — сказал:

— Только что в тюремной больнице убили Стаса. Жить хочешь?.. А она вот, — он приподнял девочку на руках, — хочет! Садись в машину, кому говорю!

— Ой, Господи! — запричитала Кобылкина, складывая коляску. — Что же это делается!.. Ой, горе, куда же мне…

Рыбаков положил ребенка на заднее сиденье, помог женщине затолкать коляску в багажник.

— Я хоть молока возьму! Скажи, чтоб меня без очереди пропустили! — закричала Кобылкина и побежала, но опер схватил ее за рукав, втащил в машину.

— В другой раз и в другом месте, — отрезал он и захлопнул дверцу.

Все произошло так быстро, что любопытные мамаши, столпившиеся у двери молочной кухни, не успели ничего сообразить.

— Варежку потеряли! — крикнула вдогонку одна из них, но «Жигули» были уже далеко.

— Куда вы меня везете? — забеспокоилась не на шутку перепуганная пассажирка, но Рыбаков оставил ее вопрос без ответа.

— Кто тебе велел мне позвонить? — в свою очередь спросил он. — Только не темни, Кобылкина! А то я тебя сейчас назад отвезу и высажу. Думаю, там тебя уже поджидают. Так кто?!

— Этот… как его… ну, Стас его возил одно время, когда в банке работал…

— Букельский?

— Он. И с ним еще один был в военной форме. Навроде полковник. Фамилию он не называл.

— Что они сказали?

— Чтобы я вам позвонила.

— А почему они обратились к тебе?

— Не знаю. Я от Стаса вышла из больницы, Букельский этот… он меня знал… подошел и пригласил в машину. А там полковник сидел. Трубку дали и велели позвонить.

— И все?

— Сто долларов дал. Сказал, помощь на ребенка. Рыбаков достал из-под сиденья кейс и вынул из него фотографию Калитина.

— Этот приезжал с Букельским?

— Этот.

Несколько кварталов проехали молча.

— Что теперь будет? — не выдержала Кобылкина.

— Где твой отец в Кимрах живет? — снова ответил старлей вопросом на вопрос.

— На улице Розы Люксембург.

— Сейчас я тебя отвезу на Савеловский. Первой же электричкой уедешь к нему. Ясно?

Перехватив взгляд Рыбакова в зеркальце, Кобылкина взяла дочку на руки, кивнула.

— Позвонишь мне завтра утром. Если до двенадцати дня я не сниму трубку, найдешь в областной прокуратуре старшего следователя Акинфиева. Запомнила?

— Акинфиев, — старательно повторила женщина.

— Скажешь: «Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967».

— Ой, нет… Я не запомню, — сквозь слезы пробормотала Таисия.

— Это очень просто. Тебе тридцать лет. Вместе с дочерью вам тридцать один. «К» — Кобылкина. 967 — год твоего рождения. Повтори!

— Центральный аэровокзал. Рейс 3031. Билет К967.

— Акинфиеву расскажешь о Букельском и полковнике. Но только ему и никому больше.

Кобылкина прижала ребенка к груди и завыла в голос. Она порывалась что-то сказать, о чем-то спросить, но только плакала, плакала по несчастной своей жизни, давилась слезами, приговаривая:

— Господи! Да за что же мне… за что такое-то?!

Рыбаков дождался, когда женщина замолчит, уткнувшись в детскую шубку мокрым от слез лицом, и в наступившей тишине отчетливо произнес:

— Как — за что?.. За сто долларов.

Посадив Кобылкину в электричку, он поехал на Ленинградский проспект, поставил в заранее занятую ячейку 3031 камеры хранения Центрального аэровокзала кейс, набрал шифр К967 и опустил жетон.

* * *

Два черных «БМВ-750» подрулили к воротам большого кирпичного дома на окраине Балашихи. Первыми на сигнал отозвались собаки, затем из калитки вышел глухонемой, за которым сей особняк числился по документам. «Хозяин» исполнял здесь обязанности дворника и прислуги.

— Открывай! — махнул ему широкоплечий пассажир головной машины, опустив стекло.

Глухонемой бросился к воротам, отворил их ровно настолько, чтобы машины могли въехать, не задев створ.

Пассажиров оказалось двенадцать человек. Захлопали дверцы, навстречу вышли охранники. Весь их вид являл собой вариацию на тему известной картины «Не ждали».

— Где? — спросил возглавлявший колонну Круглое. Толстый охранник что-то промычал с набитым ртом и указал глазами на второй этаж. Четверо остались снаружи, остальные вошли в дом. Круглое толкнул дубовую дверь, но та оказалась запертой.

— Открывай! Дело есть! — замолотил в нее кулаками экс-гэбист.

Остальные рассредоточились по лестнице и помещениям. Кто-то для порядка клацнул затвором.

— Ы-ы-ыы!.. — донеслось из-за двери. — Суки-и!!!

Лязгнула щеколда. Круглое и с ним Шалов вошли в комнату.

Обрюзгший белотелый коротышка с мокрыми толстыми потрескавшимися губами, не глядя на вошедших, вернулся на топчан и поднял руки над головой, словно в мусульманской молитве. Его плечи словно кто-то кромсал или кусал, на смятом покрывале валялась окровавленная опасная бритва.

— Кого сучишь, Кных? — спросил Круглов и оседлал табуретку.

Шалов остановился в дверях.

— Суки-и!.. — прохрипел Кных, разглядывая живот. — Клопы! Падлы, б…! Нашли место!..

— Где клопы?

— Под шкурой, ты, глянь!.. Живут. Поселились, бля!

Кных поднял на Круглова бельма с выцветшими, плохо различимыми зрачками. Зрачки бегали с сумасшедшей скоростью. Чувствовалось, что он не в состоянии остановить взгляд на чем-нибудь одном.

— Спокойно, Кных, нет никаких клопов.

— Крови хочу, слышь?! Дело давай! Без крови не пойду! Всю выпили, гады-ы!.. — завизжал бандит. Лицо его сморщилось, губы растянулись до ушей, сгнившие до половины мелкие зубы едва выглядывали из десен.

На столе лежал разобранный «Калашников», из-за пояса Кныха торчала рукоятка «стечкина».

— Босс приехал, — сообщил Круглов. — Велел доставить тебя в «Сарагосу».

Безумный взгляд бандита сменился на более или менее осмысленный.

— Он тебе босс, чмо болотное, а не мне, — выплюнул Кных.

— Хватит! — крикнул Круглов. Он был одним из немногих, кто знал, как нужно разговаривать с эксцентричным бандитом. — Хватит дурку косить, Кных! Шалов, пойди намочи полотенце!

Как только они остались вдвоем, Кных потянулся, заложил руки за лысую, как бильярдный шар, голову.

— Что ему надо? — спросил он тоном человека в здравом уме и твердой памяти.

— Чтобы ты вернул «лимон» Опанаса жиду.

Кных долго осмысливал сказанное, потом вдруг затрясся в истерическом, визгливом хохоте, сделал непристойный жест и с ненавистью прошипел:

— А ху-ху не хо-хо?!

— Сегодня Рачка кончили, — сообщил Круглов. — Но он успел проболтаться, как вы ездили к Опанасу. Собирайся, Кных. Времени в обрез. Он хочет тебя с одним человечком свести.

— С кем?

— Деловой мент.

— Хто-о?! — выдохнул бандит.

Появился Шалов с мокрым полотенцем и пузырьком йода.

— Передай боссу, Кных с ментами не базарит. За кого он меня держит, клоп?.. Забыл, кто ему «капусту» шинкует?! — стиснув руки в кулаки, вкрадчивым шепотом прошлепал губами бандит. Внезапно он выхватил «стечкин» и заверещал: — Перешмаляю, гадов!!! Кр-р-ровь пущу, сучье племя!!!

— Все? Или еще будет? — вздохнул Круглов, когда истерик замолк. — Я неблагодарный зритель, Кных. Цирк не люблю. «Лимон» жиду вернешь. Но я тебе ничего не говорил, понял? Скажешь, забрал у Опанаса, сам хотел отдать. А мент обещал сдать кого-то из твоей братвы, кто работает на «муриков». Само собой, не за твои красивые глазки.

Блеклые глаза Кныха слегка прояснились, бег зрачков замедлился, дыхание стало глубоким и частым.

— У меня — «мурик»?! — воскликнул бандит и тряхнул головой. Потом он помолчал, словно что-то мысленно прикидывая. — Вешаете, гады?! Заманить хотите?! Круглов встал.

— Времени мало. Я внизу. Охрана наша.

— Хрен тебе! — Кных потряс в воздухе указательным пальцем. — Или я беру своих, или…

— Своих для дела прибереги! А мои с ксивами. Одного тебя через пикеты провезти чего стоит.

Возражений Круглов слушать не стал. Спускаясь вслед за Шаловым по лестнице, он подумал, что Крапивин, пожалуй, прав: Кных становится опасен.

Неуловимый супербандит создал себе, как сейчас модно выражаться, «имидж». Эксцентричность его, наработанная, нажитая опытом общения с миром, который представлялся Кныху обезлюдевшим ночным зоопарком, была чем-то вроде защитной маски, внешней оболочки, скрывающей суть. Те, кто видел Кныха в деле, поражались его жестокости, точности маневров, холодному расчету. Но во время «оттяжки» он мог вдруг упасть на пол и заголосить какой-нибудь шлягер, пустить слюну или заплакать в голос, как большой ребенок, вспоминая мать и «сожженную врагами хату»; мог захохотать или затребовать пачку долларов и тут же всучить эту пачку охраннику «для детишек»; мог через полчаса кинуться на того же охранника с кулаками. Потом в одночасье от «горячки белой» не оставалось и следа, в глазах появлялись спокойствие и разум. Кных начинал строить планы очередного налета, подобно Чапаеву перед схваткой с каппелевцами, сидел над картой области с карандашом в руке, советовался с оруженосцами и теми, кому доверял в данный момент. Речь его тогда становилась связной, движения сдержанными, замедленными, как движения кота, подбирающегося к раненой птице. Никто никогда не знал и знать не мог, что у него на уме, какой фортель он выкинет в следующую минуту, каким словам верить, а какие отнести на счет кокаиновых «глюков». Зато во время бандитских «акций» Кных не знал пощады. Упиваясь кровью, он поливал огнем из своего любимого «Калашникова», добивал раненых из «стечкина» или «ТТ» (оба пистолета всегда были при нем), брал помногу, жадно, действовал решительно, рисковал там, где человек здравомыслящий вряд ли пошел бы на риск, и чем большая опасность подстерегала банду, тем хладнокровнее выглядел главарь. Еще Кныха отличало звериное предчувствие опасности. Словно солдат по тревоге, он вдруг собирался за сорок пять секунд, прыгал в свой черный

«БМВ» и, крикнув на бегу: «Уходим!», исчезал. Потом подолгу обретался в лесу, зимой и летом жил там под открытым небом; бросал подельников и через месяц-другой объявлялся в новом районе — там, где его совсем не ждали, в новом окружении. Смертельный риск и кровь были для Кныха чем-то вроде добавки к кокаину, деньги его интересовали меньше всего. Все, что удавалось добыть, он делил между наводчиками и бандитами, последним платил щедро, покупая их терпение и повиновение, преданность и удаль. Большую долю отваливал в «общак», попавших к ментам не забывал, если те не ссучивались и молчали на допросах, и очень скоро снискал авторитет в преступном мире. Кныха не любили, но его уважали и боялись, хотя все знали, что сам он может «кинуть», избить, подставить, а то и вовсе пристрелить без видимой причины; а чего там, в банде без малого сотня бойцов, не убудет. Да и стволы имелись в достатке, самые разные. Почти у всех «бойцов» были рации с закрытой волной «для профессионалов», бандитский парк автомобилей не уступал кремлевскому гаражу. А главное — везде «свои люди»: в ресторанах и на автостоянках, загородных бензоколонках и в московских автосервисах, в милиции, прокуратуре, а с появлением Крапивина и Перельмана — за границей и в Госдуме.

С бизнесменом и депутатом Кных вел себя иначе. Об истинной его сути эти двое знали только понаслышке. Встречались они с Кныхом редко, накануне «больших дел», и на встречах этих бандит был сдержан и аккуратен, все больше слушал и кивал. Он ничего не обещал, абсолютно ничему не верил, ничем не выдавал своих планов и намерений, которые редко совпадали с рекомендованными.

Кных появился во дворе только через час. На голове его был каштановый парик с аккуратным пробором, переносицу оседлали шикарные очки в оправе из натуральной слоновой кости. Выбритый, в модном дорогом костюме (из числа пресненских трофеев), в блестящих итальянских сапожках с острыми носами, с черным «дипломатом» на шифрозамке, прикованном наручником к запястью, он мог появиться в ресторане и в офисе, в аэропорту и в гостинице, и пока не открывал жабьего рта, пока действовал «марафет», никому и в голову прийти не могло, что скрывается за этим респектабельным фасадом.

Но Круглов знал, что такого благолепия хватит ненадолго.

— Поеду в «Порше», — твердо заявил Кных. — Со мной четверо. Ксивы у нас есть, можешь не сопровождать.

Жестокий взгляд пронзал собеседника сквозь затененные стекла очков. Даже непосвященному стало бы ясно: этому элегантному господину лучше не возражать.

Из гаража уже выезжал сияющий красный «Порше».

33

Брать машину Рыбаков не стал, к «Сарагосе» подъехал на такси. В длиннополом черном пальто с красным вязаным шарфом, в узеньких золотистых очках, с тонкими аккуратными усиками он напоминал отпрыска дипломата, который после чинной и скучной Европы захотел расслабиться «по-нашему, по-бразильски».

Было около двух часов дня. До назначенной встречи оставалось четыре часа.

Дойдя до парадного, опер задержался, не спеша расстегнул пальто, переложил портмоне в карман безупречно отутюженного костюма. Затем он трижды приложился к пластмассовому мундштуку тонкой дорогой сигары из металлической коробки, отбросил окурок в урну, но не попал.

Барственный жест, достойный легендарных гостей не менее легендарных «Яра» и «Стрельны», не ускользнул от внимания пожилого швейцара.

Черная шумная туча ворон затмила небо над «Сарагосой». Рыбаков огляделся, поспешно вошел в ресторан.

— Что, отец, у вас тут устриц подают? — поинтересовался он лениво, одарив ливрейного стража пятидолларовой купюрой.

— И омаров тоже, — угодливо осклабился старик. Рыбаков сдал пальто в гардероб, поправил перед зеркалом уложенные пахучим гелем волосы. Ни Круглова, ни Шалова, ни Бакса среди молчаливых охранников не было, остальные его не знали. Стараясь не привлекать внимания, опер поднялся по ковровой дорожке в обеденный зал. Справа оставались игровые автоматы, слева располагался бар, внизу — курительный салон.

Второй этаж начинался с просторного вестибюля. Напротив окна за занавеской находилась инкрустированная дверь в туалет. Над дверью висели искусные муляжи бычьих голов, скрещенные пики. Всю противоположную стену занимало панно цвета запекшейся крови: сцена корриды. Была еще лестница на третий этаж. Пролетом выше у небольшого окошка-бойницы покуривал охранник.

Сразу за стеклянной автоматической дверью Рыбакова встретил метрдотель.

— Желаете столик? — любезно улыбнулся он.

По залу сновали официанты в костюмах тореадоров, в глубине за столиком скучала парочка «Кармен». Народу было мало, в основном деловые люди.

— Сколько это будет стоить? — поинтересовался Рыбаков. «Мэтру» вопрос явно не понравился: как правило, те, кого интересовали цены, питались в «Русских бистро».

— Если вам отобедать — думаю, в полторы сотни уложитесь. Рыбаков смерил обер-официанта презрительным взглядом, переложил из кармана в карман японский калькулятор.

— Вы меня не так поняли. Я имею в виду ваш ресторан. Глаза «мэтра» приняли размеры чайных блюдечек.

— Простите, не уполномочен, — забормотал труженик новорусского общепита. — Хотите поговорить с хозяином?

— Позже. Я сяду вот там, — Рыбаков указал на столик у окна, с двух сторон огороженный деревянными переборками.

Заказал он немного: порцию дорогого виски, устриц, салат из зелени, говяжий бульон и бифштекс с кровью.

«Хорошего гостя» обслужили буквально за пять минут.

Сзади слышались слова «авизо», «Центробанк», «безнал», небрежным тоном произносились числа со многими нулями. Откуда-то сверху негромко лились испанские напевы.

«Встреча состоится на третьем этаже, — думал Рыбаков, — больше негде. Не в баре же и не здесь. Разве что они закроются на время… Но это вряд ли — оставят посетителей в качестве заложников, в случае чего. Значит, на третьем…»

Он глотнул виски со вкусом самого элементарного самогона, нанизал на вилку ломтик авокадо, сдобренный тропической зеленью. Может быть, все это и имело бы вкус «от Севильи до Гренады», но в промозглой зимней Москве совершенно не шло в горло.

«На шоссе окна третьего этажа не выходят. Пожарная лестница остается слева на торце. Наверняка есть запасный выход. Не может не быть. Его блокируют, парадное блокируют тоже, разумеется, дорогу и берег Москвы-реки. Кных наверняка приедет со своей охраной. Впрочем… пошли они все! Какое все это может иметь значение? Спокойно. Ешь ананасы, рябчиков жуй… Как там дальше? Вот именно. Все может статься…»

Янтарный бульон в мельхиоровой посудине с крышкой был горячим и ароматным, но его цена в двадцать четыре доллара была взята явно с потолка. Рыбаков пригубил еще виски, поднялся и степенно вышел из зала, на ходу извлекая на всеобщее обозрение коробку голландских сигарок.

Туалет на четыре кабины размером соответствовал милицейскому тиру. Стены были отделаны мраморной крошкой, на белоснежных дверцах красовались ручки в виде бычьих голов с кольцами в ноздрях. Над розовой раковиной умывался негр. Приторно пахло трубочным табаком «Амфора».

Рыбаков заперся в кабине. Дождавшись, когда за негром захлопнется дверь, он достал из-за ремня герметично упакованный в пластик «ТТ», отвинтил розовый набалдашник с крышки сливного бачка и опустил пистолет в воду…

По парадной лестнице поднималась делегация улыбчивых японцев. Переводчик что-то объяснял, словно аккуратные коротышки пришли в Третьяковку или в Алмазный фонд. Потомки самураев вызвали настоящий переполох. Вальяжный «мэтр» поправлял перед зеркалом традиционную «бабочку», тореадоры срочно меняли алые скатерти на столах. Теперь на респектабельного молодого человека в очках никто не обращал внимания, и Рыбаков вернулся за свой столик незаметно.

«Рабы, — с презрением подумал он, посыпая бифштекс красным перцем и наблюдая за тем, как суетятся ряженые „шестерки“. — Да, напяль на вас хоть рыцарские латы — рабства из душонок не выдавить. Ишь, лебезят… Родина, любовь, достоинство — тьфу на вас еще раз! Баксы — это да, за баксы они будут жопу лизать хоть кому. Продали Родину, падлы! Какая может быть без Родины нация?..»

Опер лениво доел фарш, поманил «тореадора». Обед обошелся в сто сорок баксов. Рыбаков расплатился по счетчику, без чаевых. Он вышел из ресторана, раскланявшись с гардеробщиком и швейцаром, постоял во дворе, пока подвернулось такси, и укатил.

Часы показывали половину четвертого.

На развилке ему повстречался красный «Порше» в сопровождении двух «БМВ». Машины прижались к осевой, пропустили автобус и свернули к «Сарагосе».

34

Трудяга Микроскоп лихо владеет компьютером.

— Я, Александр Григорьевич, программист по первому образованию, — улыбается он, протирая толстые линзы очков.

«Работал бы себе программистом. Нет, потянуло в грязь!..»

— «Нарушение антимонопольного законодательства» по «сто семьдесят пятой прим». Давать?

— Когда?

— Именно шестнадцатого.

— Не нужно. Какое там «антимонопольное»!.. — Акинфиев по старинке листает амбарную книгу, хитроумной машины он немного побаивается. — А я, знаете ли, застал время, когда в деревнях на лампочку дули. Смеетесь?.. Нет, правда!..

Старенький, такой же, как Акинфиев, хранитель спецархива Генпрокуратуры проворен и прост.

— Вот имеется «незаконное предпринимательство» от пятнадцатого ноль пятого девяносто первого. Годится?

Акинфиев снимает очки, массирует веки, виски, смотрит непонимающим взглядом. Почему старенький? Почему такой же, как он сам?.. Неужели он так подумал? Ведь ему же нет еще шестидесяти! Нет еще, нет! — какая же это старость?.. Разве это — старость?

Увы, да. Все в этом мире относительно, а понятие старости — особенно.

— Кто возбуждал?

— Московская областная прокуратура.

«Неужели я?! Нет. В девяносто первом меня там еще не было. К тому же я никогда не оставлял „висяков“.

— Не нужно, Леопольд Грантович. Только за шестнадцатое мая.

«Дело прекращено за отсутствием состава преступления».

«Дело возвращено на доследование…»

«Дело прекращено за недостаточностью улик».

«…приостановлено в связи с сокрытием обвиняемого».

«…место пребывания обвиняемого не установлено».

«…на основании заключения медицинской экспертной комиссии, удостоверившей тяжкое психическое расстройство обвиняемого».

«…неустановлением лица, подлежащего ответственности в качестве обвиняемого».

«…неустановлением лица, подлежащего…»

«…неустановлением лица…»

«…неустановлением…»

Микроскоп: Александр Григорьевич, здесь «двести восемнадцатая» — сбыт взрывчатых. Возбуждено и приостановлено окружной.

Акинфиев: Шестнадцатого?.. Отложите.

Дробно стучит принтер. Папка, наработанная за двое суток, пополняется.

Девяносто первый обрушился шквалом, оползнем, камнепадом уголовных дел. Долгожданная, кровью завоеванная свобода! равенство! братство! процесс подлинной демократизации пошел: грабь, насилуй, убивай, воруй, спекулируй, вывози за рубеж сырье и секреты, вырезай из неостывших трупов органы — торгуй! Распад. Цепная реакция. Агония всего и вся. Или родовые муки?..

— «Доведение несовершеннолетнего до состояния опьянения». Давать?

— Отложите. Звонит Зубров.

— Александр Григорьевич! Факс из МВД Украины. Кочур Николай Трофимович в день смерти получил два письма. Это подтверждает настоятель отец Амвросий и братия монастыря. Найдено одно — от матери, проживающей в Косине. Текст прилагается.

— Где второе?

— Второе не обнаружено. Зато, как следует из копии протокола осмотра места происшествия, зафиксирован пепел.

— Что, что?..

— Кучка бумажного пепла на полу.

— Полагаете, ксерокопия мадам?

— Все может быть. Молчание.

— Значит, пепел…

Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим? В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим. Как много чистых душ под колесом лазурным Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?[2]

— Что вы сказали? Алло!

— Это не я сказал. Это Омар Хайям. Что у Фирмана с гильзой?

— Поехал Киреев. С минуты на минуту привезет заключение баллистов.

Отбой. Лекарство. За работу!..

* * *

Рыбаков въехал на стоянку у «Сарагосы» и заглушил мотор, но из салона не выходил, решил: пусть подойдут сами.

Сейчас на нем была потертая кожанка и джинсы, вместо элегантных туфель — стоптанные кроссовки. Никаких усов а-ля Кларк Гейбл, очков и набриолиненных волос — ничего общего с самоуверенным «отпрыском дипломата». Таких, как этот, теперешний пружинистый и настороженный шпанистый переросток останавливает на улицах милиция. Тоже своего рода камуфляж и так же, как прежний, далекий от сути.

Скучно бранились в эфире патрули. Ничего не стоило вклиниться в «свою» волну с просьбой о помощи… Переборов искушение, опер щелкнул тумблером, индикатор потух.

Затянувшийся маскарад близился к финалу. Пять минут, которые оставались до назначенной встречи, затягивались, словно петля на шее.

Сзади неслышно подошли двое. Постучали по стеклу, поманили пальцем.

— Чего сидишь? Вылезай! — раздался знакомый голос Шалова.

Рыбаков взял с заднего сиденья «дипломат», вышел.

Надо же, подумал он, как в воду глядел, что не стал связываться с подразделениями: у этой парочки портативная рация, работает на милицейской волне.

— Лицом к тачке!.. Руки на крышу! — скомандовал неизвестный бандит и каблуком кованых ботинок постучал по щиколотке, раздвигая ноги.

Старлей повиновался. Ничего другого он не ожидал, правда, думал, что шмон будет в помещении.

«Макаров» из наплечной кобуры перекочевал в карман бандита. Сразу стало легче на семьсот тридцать граммов.

— Ты у него гранату поищи, — с ухмылкой посоветовал Шалов. — Он гранаты любит.

Гранаты у Рыбакова не было. Был в кармане нож с выкидным лезвием — забрали тоже. Еще был штык со сточенной до толщины лезвия рукояткой. Штык старлей привязал к плечу эластичным бинтом, толстая кожа куртки не давала прощупать это оружие.

«Дипломат» вырвали из рук.

— Это не для вас! — сказал Рыбаков.

— А нам и не нужно, — с обескураживающей логикой ответили бандиты.

Пока незнакомец перебирал папки, прощупывал завернутую в черную бумагу кассету с фотопленкой, интересовался ручкой и калькулятором, Шалов осмотрел машину.

— Что вы так боитесь? — усмехнулся опер. — Вас тут, как грязи, а я один.

— Один ты тут или не один — это еще надо проверить, — парировал Шалов. — Тачку запри.

Рыбаков вынул ключи из замка зажигания, запер дверцу.

— Давай ключи! — потребовал бандит.

— Зачем?

Объяснений не последовало. Ключи пришлось вложить в протянутую руку.

Хмурый незнакомец понес «дипломат» сам. Шалов дышал Рыбакову в затылок. Картина напоминала встречу какой-то особо важной персоны, которой ради конспирации вздумалось нарядиться в «крутую» униформу.

Ресторан работал в обычном режиме. По заказу гостей из солнечного Солнцева музыканты наяривали блатные напевы.

Рыбаков поднялся по ступенькам. Хотел заглянуть в лицо швейцару, узнает ли, но швейцара заменили другим. В вестибюле шныряли «качки». Раньше никого из них старлей не видел.

— Тормозни, — положил ему руку на плечо Шалов. — Смена караула.

Хмурый передал «дипломат» узкоглазому охраннику. Все произошло без единого слова, явно по заранее отработанной схеме. Сзади вместо Шалова пристроились двое «качков».

— Шагай наверх!

Одиннадцать ступенек, покрытых ковровой дорожкой. Площадка с зарешеченным окошком-бойницей. Еще одиннадцать ступенек.

— Мне нужно в туалет, — остановился Рыбаков. Давешний вальяжный «мэтр» в красном пиджаке усмехнулся:

— Ты же опер, Рыбаков. Должен знать, что такое «зачистка». «ТТ» из бачка мы забрали. Шагай наверх и не чирикай!

Рыбаков с трудом подавил смятение.

— Верно, я опер, а не «Афоня». В бачках не разбираюсь, — спокойно проговорил он и с расстановкой повторил: — Мне. Нужно. В туалет.

— Проводи его, — зыркнул «метрдотель» на узкоглазого. Рыбаков подождал, пока ему покажут дорогу, хотя после изъятия пистолета такой демарш выглядел наивно.

В туалете топтались посетители. Кабинка, куда старлей заходил днем, была занята — пришлось войти в другую. Под шум «водобачкового инструмента» Рыбаков выпростал из рукава штык, сунул за ремень под водолазку. Теперь для того, чтобы извлечь его, понадобилась бы секунда.

Съемный штык к автомату «М60» достался Рыбакову незаконно.

«Не вноси в протокол, начальник. Гадом буду, в деле не был! Возьми себе, пригодится», — жалобно просил торговец прибалтийскими вязаными рейтузами во время проверки в Лужниках. И у грозного «начальника» дрогнуло сердце при виде этого насмерть перепуганного рыхлого мужичка деревенского вида. Должник Рыбакова из авторемонтных мастерских сточил ручку, вогнал в просверленное отверстие грамм ртути. Народный умелец знал свое дело: как-никак провел за решеткой свыше пятнадцати лет.

Если бы знать, куда поведут, можно было бы оставить в кабинке труп узкоглазого и забрать у него пистолет сейчас. Но затевать перестрелку до встречи с Кныхом было бессмысленно.

Как Рыбаков и ожидал, его проводили на третий, служебный этаж. Бандиты провели старлея по длинному коридору, остановились возле обшитой деревянными панелями двери. Узкоглазый с «дипломатом» вошел первым. Двое «качков» остановились по обе стороны на почтительном расстоянии; выходы на парадную и черную лестницу блокировали охранники.

Импровизировать было рискованно, но и планов Рыбаков не строил. В такой ситуации предстояло действовать по обстоятельствам — и никак иначе.

Стоя лицом к стене, старлей думал о том, что во всех без исключения барах и кабаках, клубах для мужчин и массажных салонах, в саунах, видеотеках, спортивных центрах — повсюду обосновались преступные группировки, и всем — от опера до министра МВД — сей факт прекрасно известен. А значит, существуют «сарагосы» легально, вольготно, служат государству добрую службу, а если у такого государства и есть враги — так это те, кто с преступностью борется. Но именно «криминальная революция» и позволяла Рыбакову не ломать жизнь несчастным колхозникам и добывать нужную информацию без санкций зависимых и трусливых прокуроров.

Вера милиционера (не мента!) в справедливость давно угасла, и он на ощупь, напролом шел по туннелю без света в конце.

Его невеселые раздумья прервал незнакомый голос.

— Входи!

Из двух дел выбирают меньшее. Из двух следователей — лояльнейшего к переменам.

Сплошные возбуждения и пересмотры. И — «висяки», «висяки», «висяки»… Перед государственными делами меркнут отдельные судьбы. Не суббота для человека, а человек для субботы. Евангельская заповедь наоборот… Типичный сатанизм.

Перестройка структур, перестройка зданий, перестройка общественного сознания, словно общество — масса с единым мозгом…

Кто-то из следователей перестроиться не пожелал, кто-то не успел, кто-то сделал это неправильно, кто-то умер — не захотел продолжать бесполезный бег на месте. Кому-то умереть помогли.

А что-то уже подсудно Верховному суду Литвы…

Что-то— отпочковавшейся Латвии…

Первые киллеры — знамение новейшей эпохи…

Стоп!

Стоп, Ваше Величество Время!..

«Изнасилование, совершенное группой лиц, повлекшее смерть потерпевшей».

С черно-белой фотографии девять на двенадцать на Акинфиева смотрят веселые глаза… Шарон Тейт!

— Александр Григорьевич, от шестнадцатого ноль пятого девяносто первого — «Умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения» по «сто четвертой», ГУВД Москвы, давать?

— Погодите, стажер…

Варфоломеева Екатерина Михайловна, 1972 года рождения… Заключение патологоанатома… срок беременности — восемь недель… Основание к возбуждению — заявление мужа потерпевшей Варфоломеева…

Застывшее в недоумении Время взрывается телефонным звонком.

— Александр Григорьевич, вам плохо? Может быть, воды?

— Ничего, стажер… сейчас пройдет… Алло, Зубров!..

— Александр Григорьевич! Выстрел в Симоненко произведен с расстояния полутора метров из пистолета «ТТ» номер … модификации тысяча девятьсот тридцать шестого года. Извлеченную пулю и найденную в сугробе гильзу калибра… идентифицировали. Размеры, форма и взаимное расположение выбрасывателя и отражателя, количество нарезов и крутизна по следам на пуле — те же, что в случае с Калитиным! Тот же пистолет, Александр Григорьевич!..

Взволнованный голос в трубке звучит еще долго, Акинфиев слушает и не слышит его.

— Хорошо, Сережа, — говорит он наконец. — Пришлите мне машину!..

* * *

Кных сидел у противоположной от входной двери стены на расстоянии пяти полутораметровых столов, сдвинутых торцами, и оттого казался совсем низкорослым, похожим на ребенка, пораженного болезнью Дауна. Его блеклые глаза не отражали света и смотрели в пустоту.

Спокойствие давалось Рыбакову с трудом. Он подошел к стулу, который пододвинул узкоглазый. Кроме стульев и столов, обстановку похожей на банкетный зал комнаты составляли лишь сейф у двери да телевизор между двумя зашторенными окнами.

— Садись, мент, — прохрипел Кных.

Старлей сел, и тут же тишину разорвал визгливый, истерический хохот. Запрокидывая голову в парике и безобразно разевая жабий рот, бандит заходился в истерике:

— Гля, Ташкент! Кных мента посадил!.. Ха-ха-ха-ха!.. Стрелял вас, гадов — это да, сколько хошь! А чтоб сажать?! Ха-ха-ха!..

«Дипломат» опера валялся в дальнем углу. Бумаги в папках, пленка в черной облатке, ручка, калькулятор — все было ворохом высыпано на стол. По всей видимости, на первое отделение концерта Рыбаков опоздал.

«Кокаинист, — поставил диагноз Рыбаков. — Последняя стадия… Почему же нет ни Круглова, ни остальных?.. Не послали же они этого клоуна в качестве посредника?.. Нет, что-то тут не так…»

Кных устал юродствовать, внезапно замолк, привстал и со злобным прищуром воззрился на Рыбакова. За целую минуту грязно-серые лужицы в его глазницах не прикрылись веками ни разу.

Рыбаков отвечал взглядом снисходительно-изучающим — так смотрит детсадовская няня на не в меру расшалившегося ребенка. Психопатическая игра в «гляделки» кончилась. Кных шумно выдохнул и опустился на стул.

— Зачем ты принес мне это г…но? — выдохнул бандит.

«Они где-то рядом, — напряженно думал Рыбаков. — В комнате их быть не может — дверь одна, потайных нет… Прослушивают?.. Наверняка. Где-то спрятан микрофон…»

— Я тебе ничего не приносил, — сказал он вслух.

Голова на толстой шее в складках повернулась в сторону узкоглазого. Тот растерянно молчал.

«Пишут на магнитофон?.. Что это им даст?.. Все, что я скажу, может быть оперативной тактикой. Снимают на видеокамеру?..»

Кных вынул из папки стопку чистых листов, перебрал их и, убедившись, что они не представляют никакой ценности, разорвал и подбросил к потолку. Затем он взял катушку с пленкой, развернул ее, как конфету, вскрыл. Пленка была только что из магазина. В случае чего можно было сказать, что принес обещанное, а Кных засветил. Нет — просто потянуть время на про явку.

— Что это значит, мент? Шутки шутишь? «Пишут! Ждут, что я вслух скажу: мол, нарочно выпустил

Опанаса, гоните, значит, бабки. Этот придурок уполномочен дать мне миллион или начать торговаться, и тогда…»

— Понятия не имею, зачем «твои» качки взяли в машине «дипломат». Сам видишь — там ничего нет.

«Тогда я повязан. Они зафиксируют на видео передачу денег бандитом, и я либо окажусь игрушкой в их руках, либо… либо они отдадут меня под суд. Видеосъемку Карпухин или Букельский проведут как запланированную в рамках операции ГУВД по захвату Кныха. Его они сдадут…»

— А зачем пришел ты? — продолжал провоцировать Кных. — Хочешь сдать мне стукача?.. И думаешь, я тебе поверю?.. У меня в братве все повязаны кровью. Большой кровью, мент! Твоего Опанаса и Рачка мы кончили. Бумагами и пленками ты меня не испугаешь — мне так или иначе «вышак»…

Теперь кликушество сменилось пугающей бесстрастностью. Разговаривать с этим роботом было бесполезно: едва ли он что-то помнил ранее сегодняшнего утра.

— Хозяина на понт берешь, мент? Так я на него положил, это ваши с ним проблемы. Так что обратился ты не по адресу.

«А вот я вам сейчас всю вашу игру поломаю!» — решил Рыбаков. Он вдруг со всей отчетливостью осознал, какой проделан путь и к кому этот путь привел. Бояться такой мрази? Ну уж нет.

— Слишком долго я тебя искал, чтобы ошибиться, Кных, — сказал он отчетливо не столько бандиту, сколько тем, кто слушал за стеной. — Да и ты подзадержался на этом свете. Хозяева твои меня не интересуют, а вот избавить мир от тебя очень даже стоит. Полюдоедствовал, и хватит!

Кных долго сидел неподвижно, ошарашенный таким поворотом.

Узкоглазый насторожился, осторожно откинул полу пиджака, переводя недоумевающий взгляд то на опера, то на бандита. Кных медленно вышел на середину комнаты, закрыл лицо ладонями, всхлипнул, покачнулся, упал на колени и уткнулся в пол лбом.

— У-у-ууу!.. — завыл он раненым зверем. — А-а-ааа!.. Пощади меня, мент! Прости меня, горемыку-у-уу!.. Не убивай непутевого-о-оо!.. Я больше так не бу-у-уду-у-у!! — захлебываясь слезами и соплями, Кных сорвал парик с бритой головы, застучал по полу кулаками. — Ай-яй-яй-я-а-ай-и!.. Какой я нехороши-и-ий-и!.. — Внезапно бандит зашелся в бешеной «цыганочке» и визгливо запел:

Когда мать меня рожала-а, Вся милиция дрожала-а. Потому что моя рожа-а, На фашистскую похожа-а-а!..

Дикарский танец сопровождался непристойными жестами. Так продолжалось несколько минут. Покончив с «ритуалом», Кных тяжело оперся на стол и отдышался.

— Кр-рови хочу!.. — прошипел «солист». — Убери его, Ташкент, от греха! Я думал, он мне крови принес, а он… мурик сраный!.. Ташкент, я кому сказал?!

Узкоглазый шагнул к «мурику», протянул руку и вдруг резко вскрикнул, схватился за живот.

Штык вошел по самую рукоятку. Рыбаков в одно мгновение оказался за спиной узкоглазого, не давая ему упасть, выхватил из-за его ремня тяжелый длинноствольный «магнум». В ту же секунду два пистолета оказались в руках Кныха, и пули кучно вонзились в тело мертвого телохранителя.

Выстрел навскидку отбросил Кныха к стене. Прежде чем он сполз по ней, оставляя на бежевой матерчатой обивке алый след, Рыбаков успел, уперевшись спиной, опрокинуть высокий двухсекционный сейф и забаррикадировать вход.

В дверь уже стреляли, пытались выломать ее ногами.

Из коридора донеслись зычные крики: «Милиция!»

Кных корчился на полу и жадно вылизывал окровавленные ладони.

Рыбаков подошел, сплюнул и разрядил в него всю обойму.

Вылетела оконная рама. С криками «Всем стоять!», «К стене!», «Руки за голову!» в комнату ворвались бойцы СОБРа.

Но опер, казалось, не обратил на них никакого внимания. Кто-то похлопал его по плечу.

— Жив, старлей?

Он поднял голову. Сквозь пелену перед глазами смутно виднелось улыбающееся лицо генерала Карпухина.

— Ты не ранен?.. Эй, Рыбаков!.. Очнись, все уже позади!

— Жаль, — чуть слышно произнес опер.

— Брось! Во всех ориентировках по нему: «Стрелять на поражение». Так что не жалей, собаке собачья смерть.

— Жаль, что я все патроны расстрелял. Надо было один для тебя оставить.

Улыбка сползла с генеральского лица, глаза его стали жесткими и колючими.

— Береги нервы, Рыбаков. Они тебе еще пригодятся, — процедил генерал, бросил на стол ключи от «Жигулей» и смешался с толпой подчиненных в черных масках.

Двое собровцев волоком протащили окровавленный труп Кныха. Рыбаков проводил его безразличным взглядом и, прикрыв глаза, мысленно произнес:

«Все, Катя. Это седьмой. Последний. Упокой Господи твою душу!»

35

На площадке перед рестораном было оживленно. Спешно покидали «Сарагосу» напуганные стрельбой посетители, разъезжались со стоянки машины. У входа стоял серый омоновский автобус, здание окружили «рафики» «скорой», «уазики» ФСБ, милицейские «канарейки». От фар и мигалок рябило в глазах. Между машинами сновали люди в милицейской форме, белых халатах, вечерних платьях, шубах, мордами вниз лежали на асфальте задержанные.

Рыбаков полной грудью вдохнул морозный воздух. Никто его не замечал, никто ни о чем не спрашивал, не требовал объяснений. Казалось, все забыли о его существовании. Он понимал, что Карпухин припишет ликвидацию особо опасного бандита себе, но не это его сейчас настораживало.

«Ключи! Ключи от машины. Как они оказались у Карпухина? Зачем он забирал их?..»

Он подошел к лежащему на насте хмурому охраннику в наручниках.

— Кто у него изымал оружие? — спросил старлей у сержанта с пистолетом-пулеметом «кипарис» на изготовку.

Сержант кивнул в сторону милицейского «мерса» с распахнутыми дверцами и освещенным салоном. Рядом с машиной стояли три офицера и о чем-то разговаривали. В салоне работала рация. Рыбаков подошел, предъявил удостоверение.

— Табельный «Макаров» верните, — потребовал он.

— Не положено, — отрезал молодой лейтенант.

— С положенными знаешь что делают?! — разозлился Рыбаков.

— Верни, — коротко приказал майор с папкой под мышкой. Лейтенант кивнул на сиденье, где, словно на витрине, был разложен изъятый у бандитов арсенал. Опер забрал свой пистолет, проверил обойму, сунул в карман.

«Старший лейтенант Рыбаков из МУРа, тот самый, который Кныха уконтрапупил», — негромко сказал кто-то за спиной героя дня.

«Считай, что уже капитан», — вторил ему другой голос.

Рыбаков направился к стоянке. Каким-то шестым чувством он поймал на себе чей-то пристальный взгляд из толпы.

Букельский!

Отставной гэбист подошел первым, протянул руку:

— Поздравляю, старлей, — улыбнулся он одними губами. — Классно сработано! Можете сверлить дырочку для ордена.

Руки Рыбаков не подал, посмотрел на директора «Кипариса» снизу вверх.

— В машину, Андрей Андреевич, — процедил опер сквозь зубы.

— Что?

— Садись в машину. Или я сейчас просверлю дырочку в твоей голове. Ну!

Букельский побледнел, отступил на шаг.

— Я умею считать только до трех, — промолвил Рыбаков и протянул ключи.

— Да вы… ты… да вы что, стар…

— Один!..

Букельский взял ключи, направился к стоянке, но через несколько шагов остановился в нерешительности, повернулся к Рыбакову:

— Чего вы от меня хотите?

Черный зрачок «Макарова» смотрел экс-гэбэшнику прямо в лоб.

— Заведите мотор и подгоните машину сюда.

Ослушаться Букельский не рискнул. Он долго возился с замком, потом наконец завел машину и, обогнув «рафик» «скорой помощи», проехал двадцать метров до знака «Остановка запрещена».

— Премного благодарен, — картинно кивнул старлей, подходя к машине.

Букельский вышел из «Жигулей», злобно посмотрел на опера.

— Ты за это ответишь, Рыбаков! — прошипел он.

— Все мы когда-нибудь за что-нибудь ответим.

Рыбаков захлопнул дверцу и медленно поехал к спуску на автостраду.

Справа и слева от дороги черными свечками возвышались деревья.

«Не рискнули у кабака, — понял старлей. — А тогда что?.. Засада? Или „дистанционка“?..»

Не столько обострившийся в последние годы профессиональный нюх на опасность, сколько простая логика подсказывала: не могут, не должны его просто так отпустить на все четыре стороны, зная, что раунд с Кныхаревым он выиграл и теперь на очереди остальные. Рыбаков резко свернул в лес, выскочил из машины. Он пропустил какой-то «вольвешник», перебежал через дорогу, провалился в заснеженный кювет, и тут рвануло, да так, словно гром и молния одновременно потрясли землю и осветили небо.

«Значит, все-таки „дистанционка“!»

Через пятнадцать минут на попутной машине он уже ехал по Москве.

Чувство пустоты и бессмысленности существования — то, чего он так боялся, из-за чего просыпался по ночам в холодном поту, надвигалось неотвратимо. Светлый образ Кати, сопровождавший его все эти годы, неожиданно исчез, и Рыбаков вдруг с ужасом осознал, что не может восстановить его в памяти. Зато семеро убитых ее насильников вереницей проходили перед его мысленным взором.

«Неужели так будет всегда? — пронеслось в голове. — „Не дай мне Бог сойти с ума…“

Устало поднимаясь по грязной лестнице, опер по инерции просчитывал плюсы и минусы своего поведения:

«Пока они разберутся, что меня в машине не было, я буду числиться в мертвецах. Сколько? часа два-три?.. до утра?.. Потом на меня начнется охота. Либо смириться с участью мертвеца, либо нанести удар первым. Убить — значит жить».

Он повернул ключ в замке, вошел в темную прихожую и замер. В комнате горел ночник, в щель под дверью пробивалась полоска мягкого синеватого света. Рыбаков сунул руку в карман, снял пистолет с предохранителя. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери и прислушался. Тишина. Держа пистолет на изготовку, толкнул дверь…

— Войдите, Варфоломеев. Войдите и сядьте.

Старик Акинфиев сидел в кресле, спиной к входной двери, из-за высокой спинки был виден лишь его лысеющий затылок. Свет падал на стол, на фотографию Кати размером девять на двенадцать.

— Как вы сюда попали? — спросил Рыбаков и спрятал пистолет.

— Так же, как вы попадали в дома своих жертв, — ответил Акинфиев, не открывая глаз.

Рыбаков-Варфоломеев сел на диван. Он слышал, как пульсирует кровь в голове, а больше — ничего: ни тиканья настольных часов, ни шума машин за окном.

— Я всегда знал, что вы хороший следователь, — промолвил Убийца.

Акинфиеву не хотелось говорить ни о чем. Никаких доказательств у него не было, и он это прекрасно понимал. А посему его последнее дело будет либо причислено к разряду «глухих висяков», либо прекращено в связи со смертью обвиняемого Кныхарева, против которого достаточно улик.

— Кныхарев был седьмым? — зачем-то спросил старик. Рыбаков кивнул.

Акинфиев подумал об Авдышеве-старшем. Напуганный фотографией Виктор наверняка рассказал ему о том, что случилось пять лет назад. Не этим ли объясняется та настойчивость, с которой Кирилл Николаевич требовал возобновления расследования? Знал, что племянник умер не своей смертью, но не мог сказать, оберегая Машу, память покойного и свою честь.

— В момент убийства повреждается генетический аппарат убийцы, — проговорил следователь. — Его потомки будут спиваться и рожать уродов.

Рыбаков горько усмехнулся, посмотрел на Катину фотокарточку.

— Мой сын не успел родиться на свет, — помолчав, ответил он. — Ему эта участь не грозит.

Еще лет пять назад Акинфиев не преминул бы напомнить, что существует такая вещь, как закон. Сейчас же он не смог бы даже выговорить это слово.

Закон безмолвствовал.

Его подданные расписались в бессилии.

Акинфиев встал, застегнул пальто на все пуговицы, поднял с пола портфель.

— А вы, Константин Евгеньевич? — сказал он и заставил себя посмотреть на Рыбакова. — Вы не сопьетесь?

* * *

Назавтра Акинфиев готовился передавать дела старшему следователю Зуброву. Он понимал, что из больницы уже не вернется. В голове его роилась тысяча вопросов, на которые не было ответов.

«Бог рассудит, — уговаривал себя Акинфиев, — хоть он и запаздывает иногда. Его Суд — Высший, и если он праведный, Сатана непременно будет повержен. А мне пора. Я достаточно помогал Всевышнему в качестве присяжного. Теперь — пора».

Он взял листок и стал прикидывать, хватит ли у него кальвадоса, чтобы устроить всей прокуратуре прощальный банкет.

Нерешительный стук в дверь прервал подсчеты. В кабинет вошла бледная, забитая женщина лет тридцати, одетая с чисто провинциальной претенциозностью.

— Здравствуйте. Мне нужен следователь Акинфиев, — робко промолвила незнакомка.

— Проходите. Слушаю вас.

Женщина присела на краешек ближайшего к двери стула.

— Моя фамилия— Кобылкина, — отрекомендовалась она, теребя в руках уголок платка. — Мне велел прийти к вам уполномоченный Рыбаков.

Акинфиев насторожился.

— Он велел передать вам: «Центральный аэровокзал. Рейс три-ноль-три-один. Билет Ка-девятьсот шестьдесят семь».

— Когда велел? — спросил следователь и потянулся к своей реликтовой авторучке.

— Вчера утром. Сказал, чтобы я позвонила ему до двенадцати сегодняшнего дня и, если он не снимет трубку, нашла вас.

— Повторите, что он сказал?

Кобылкина повторила. Акинфиев торопливо записал цифры на листке настольного календаря.

— Вы звонили ему?

— Да. В восемь, в десять, в одиннадцать и в двенадцать… Следователь набрал домашний номер Рыбакова.

В трубке раздавались длинные тревожные гудки.

— Он сказал, что меня собираются убить. И что помочь сможете только вы, — тихо произнесла женщина. — Помогите, пожалуйста…

Примечания

1

Не плачь, девочка. Хочешь поговорить со мной по-литовски? Ты не одна, не бойся. Все не так уж плохо (литовск.).

(обратно)

2

Перевод О. Румера.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35 . . .

Реклама на сайте