«Равнение на знамя»

Александр Бушков Равнение на знамя

Зажглась, друзья мои, война;

И развились знамена чести.

М. Ю. Лермонтов

Сегодняшняя наша жизнь во многом напоминает голливудские боевики начала 90-х. Кадры распластанных на земле тел террористов перестали пугать обывателя, а на сообщения об очередных спецоперациях, обнаруженных схронах с оружием и предотвращенных террористических актах мы и вовсе уже не реагируем. Но есть категория людей, для которых это не только страшные картинки из телевизора, но и абсолютно реальная будничная работа. Можно даже сказать — жизнь.

Речь об отрядах специального назначения. Спецназовцы — это суперэлитное подразделение. Комплектуется только офицерами, использует только новейшие образцы оружия и спецсредств. По сути — настоящее воинское братство. По структуре — почти закрытая организация.

Сюда не попадают случайные люди. Сто процентов личного состава спецназа прошли горячие точки, за плечами каждого из них — десятки боевых операций по освобождению заложников. Одним словом, настоящие мужики.

Но противник тоже непрост, он силен и коварен, и нельзя недооценивать его. Это тоже профессионалы, прошедшие специальную подготовку и хорошо обученные военному делу в лагерях зарубежных наемников. Финансируемые международными организациями и возглавляемые отпетыми головорезами, каждый второй из которых разыскивается Интерполом.

И спецназовцы, и террористы пользуются одним и тем же оружием и средствами связи, даже амуницию носят одинаковую. В той же Чечне не раз обнаруживалось, что стрелковое оружие и боеприпасы спецназовцев и бандитов изготовлены одними и теми же производителями.

Как же тогда бороться с этим мировым злом? Как встать непреодолимым щитом на пути у тех, чья цель — сеять страх, ужас и панику? Что вообще можно противопоставить насилию? Только личное мужество. И еще — отменную профессиональную выучку.

Нынешний состав спецназа ФСБ буквально не вылезает из командировок на Северный Кавказ. Их визитная карточка — мужская крепкая дружба, взаимовыручка и боевая тактика пчел: быстрые налеты вместо крупных сражений, точечный удар вместо прямого столкновения войск. Одним словом, тактика, способная отразить угрозу из-за Кавказских гор.

Говорят, история развивается по спирали, но иногда ее витки оказываются банальным повторением пройденного. Если бы мы научились извлекать пользу из уроков прошлого, то современные спецназовцы вполне могли бы использовать опыт Михаила Лермонтова… Того самого, который полтора века назад служил на Кавказе в чине поручика Тенгинского полка.

Глава 1 Персоналии

Озабоченный

Через рамку, мимо молчаливых прапорщиков с эмблемами ФСО на синих петлицах они прошли вереницей, согласно субординации: впереди Директор, за ним Старшой, генерал-майор Кареев замыкающим. Остановились на тротуаре, возле невысокого серого здания на Старой площади — трое ничем не примечательных людей в штатском.

Молчание продолжалось секунды три. Потом Директор, ни на кого не глядя, негромко сказал, вернее, повторил то, что они все трое только что слышали в кабинете:

— Кровь из носу, надо взять.

Двое остальных едва заметно, без всяких эмоций кивнули — это был не словесный приказ, а скорее уж некий ритуал. Большому начальству как-то не полагается уходить молча, без веских фраз. Когда Директор отошел к машине, Старшой веских слов говорить не стал, он просто посмотрел на Кареева очень внимательно и очень выразительно. А Кареев сказал:

— Есть.

А что ему еще было говорить? «Как получится?» Коли кровь из носу, значит, из носу…

Когда отъехала машина Старшого, Кареев дошел до угла здания, завернул, уселся в свою черную «Волгу», довольно старую и неприметную, и первым делом пришлепнул на крышу синюю мигалку на витом белом проводе. Водитель, видя такое дело, без распоряжений прилепил вторую, со своей стороны, врубил сирену и лихим разворотом крутанулся на встречную через две полосы. Вполне вероятно, что кто-то из прохожих снова мысленно проехался по поводу наглых чиновников с их мигалками и квакалками, но Кареева такие мелочи не занимали. Он многозначительно повертел пальцем возле уха, кругообразно, водитель понял и сирену вырубил, благо особенной нужды в ней сейчас не имелось, а мигалки оставил, и они вразнобой посверкивали синими неяркими вспышками посреди солнечного дня.

Кареев достал мобильник, быстрым набором вызвал полковника Рахманина и самым безмятежным тоном спросил:

— Ну, как оно там?

Хотелось поморщиться — сердце опять покалывало тоненькой противной иголочкой. Он сдержался. И решил таблетку при водителе не глотать, микроприступ перетерпеть можно и без химии…

— Да так оно, — ответил Рахманин также спокойно. — Нормально.

— У тебя кто в ботве?

— Кеша с Тошей.

— Еще двоих как минимум.

— Ясно.

— Ты на месте? — спросил Кареев.

— На месте.

— Ну и ладушки, — сказал Кареев и все-таки сделал коротенькую паузу. — Михалыч, в общем, «Смерч». Валяй.

И отключил собеседника, прекрасно зная, что тот в дополнительных наставлениях не нуждается, равно как и в прочем словоблудии. Чего там сложного или непривычного — «Смерч», делов-то, не первый раз и даже не десятый.

Сердце противно покалывало, и он старался не поддаваться. Надо взять, повторил Кареев про себя, надо взять, вот ведь гадство, не «одвухсотить», а непременно взять. А между прочим, нет ничего труднее. Любое боестолкновение, любая операция — с точки зрения профессионального цинизма — акции все же легкие. А вот взять гораздо труднее будет. Но что ж делать, мы люди военные, коли приказано, будем стараться взять, и точка…

Он не сомневался, что «Смерч» уже бушует вовсю, невидимый и неслышимый окружающему миру.

Спецназ ФСБ привычно и без особых эмоций вставал на уши. Боевая тревога, общий сбор и тому подобная лирика.

Веселый

Несмотря на свое откровенное невежество в данном предмете, Уланов быстренько сообразил, что настоящим антиквариатом в сей антикварной лавчонке с громким названием «Раритет» и не пахнет. Как и означенными раритетами. На полочках и в застекленных витринках красовался всякий хлам: фарфоровые статуэтки времен его детства (у точно такой же балерины ногу отбил в третьем классе, за что был вознагражден ремнем), всякие значки и медальки, швейная машинка, ветхие книги, вазочки, мелкие монеты…

Это ничего. Во-первых, он не был олигархом и не собирался прикупать к заводам-газетам-пароходам еще и пригоршню яиц Фаберже, а во-вторых, все равно нужно где-то убить время, потому что он пришел заранее, а Инга, к гадалке не ходи, непременно опоздает минут на пять — ну, коли речь идет о пяти минутах, для красивой девушки это даже плюс, а не минус, почти что пунктуальность…

Так что Уланов лениво продвигался вдоль прилавка, без всякого интереса разглядывая хлам. И вдруг встрепенулся, протянул руку:

— Девушка, гитару покажите…

— Она игрушечная, — честно предупредила девушка, развернувшись, впрочем, к полкам.

— А все равно, — сказал Уланов, включая свою обаятельную улыбку номер пять.

Взял инструмент, повертел, присмотрелся. Действительно, на настоящую гитара не тянула: длиной даже менее шестидесяти сантиметров, в круглой прорези под струнами виден пожелтевший ярлык: игрушка «гитара», цена восемь рублей, Нижнечунская мебельная фабрика, клеймо технического контроля…

И все же это была самая настоящая гитара, только в миниатюре, покрытая кое-где чуточку облупившимся, светло-коричневым и темно-коричневым лаком, пусть и только с четырьмя колками. Струны, конечно, оказались невероятно расстроены, Уланов их подладил, насколько можно было, прошелся по ним ногтем большого пальца. Ну игрушка, конечно, однако ж бренчит, как настоящая.

Продавщица, наконец-то попав под обаяние улыбки номер пять, тоже улыбнулась вполне приязненно:

— Умеете…

— А то, — сказал Уланов, прибавив обаяния еще на пару делений. — Могем, хошь и сиволапые.

Глянул девушке в глаза затуманенным взором солиста цыганского хора, тронул струны и задушевно, тихонечко начал:

Ах, как звенела медь В монастыре далече, Ах, как хотелось петь, Обняв тугие плечи. Звенели трензеля, И мчали кони споро От белых стен Кремля До белых скал Босфора…

Игрушка и есть игрушка, но все же получалось неплохо.

— А что такое трензеля? — спросила продавщица с некоторым интересом.

— А это на уздечке такие железные штучки, — ответил Уланов, опуская гитару. — Звенят и звякают…

Продавщица улыбалась уже заинтересованно, и в прежние времена Уланов непременно завел бы разговор про телефончик — девочка была хороша и, судя по взгляду, одинока. Но с некоторых пор подобные стремления были уже неактуальны. Поэтому он улыбку погасил и спросил деловито:

— Почем стоит?

— Шестьсот рублей, — блондиночка с явным сожалением переключила себя на товарно-денежные отношения.

«Ну, извини, малыш, — воскликнул про себя Уланов, — ну что поделать, у меня ж теперь Инга, у меня насовсем Инга, вот ведь что…»

Он достал бумажник, расплатился, отмахнулся от чека и вышел на улицу, взял гитару за гриф, примостил на плечо. Ну, в точности как в шестнадцать лет, Вовик, ага…

И неторопливо двинулся дальше по улице, порой ловя краем глаза удивленные взоры прохожих — удивление, конечно, было вызвано не гитарой на плече, а ее малыми размерами.

«Ну и ладно, — подумал он благодушно, когда шустрая бабуля уставилась на него вовсе уж пораженно. — Я клоун, я белый клоун, я этой песенкой навеки коронован…»

Остановился и мягким кошачьим движением переместился влево, к продавщицам цветов. Ближайшая тетушка отреагировала моментально:

— Гвоздички, молодой человек?

Уланов поджал губы. Алых гвоздик он, как и многие, терпеть не мог. В жизни таких, как он, алым гвоздикам отводилась строго определенная роль, век бы их не видать. Профессиональная деформация личности, да. Свой мирок, где что-то совсем не так, как в большом окружающем мире, что-то чуточку иначе, и вообще…

Он взял три белые астры, шикарные, размерами, право слово, с кулак Тошки Черепанова, добавил к ним, в серединку, две веточки желтоватых гладиолусов, подумал и присовокупил две красные розы. На его взгляд, икебана получилась не самая худшая.

Направился к скамейке и вольготно на ней разместился, пристроив цветы на коленях, а гитару рядышком. Владимир Петрович Уланов, майор и кавалер орденов, был доволен жизнью, а это с человеком далеко не всегда случается.

Потом довольство жизнью резко подскочило на полциферблата, потому что появилась Инга, обворожительная в цокоте каблучков, в ореоле летящих волос, и это была его девушка, целиком и полностью, и даже будущая мать его ребенка, вот ведь, сограждане, радость-то!

Но со скамейки он не подорвался, как школьник, хотя и хотелось, встал достаточно степенно, цветы вручил, в щечку поцеловал, ухитрившись цепким профессиональным взглядом окинуть ее фигурку и в который раз легонько изумиться: вроде и все есть, и ничегошеньки еще не заметно…

— Пойдем?

— Нет, посидим. — Инга уселась на скамейку, покосилась на миниатюрную гитару. — Это что?

— Это гитара такая, — сказал он безмятежно, — про которую зря думают, что она не ударный инструмент. Ты что хмурая? Что-нибудь… — он показал глазами на ее талию без малейших признаков состоявшегося.

— Да нет, с чего бы?

— Тогда?..

— Настроение плохое.

Он прекрасно все понимал, но, надеясь, что причина все же другая, осторожненько поинтересовался:

— А отчего?

— А оттого же, — сказала Инга с выражением лица, подтвердившим его худшие подозрения. И, для пущей наглядности, очевидно, целых три раза легонько потыкала пальцем себе в живот. — Говорили уже, а? Аборт делать поздно, скоро будет заметно, и начнется все сопутствующее… Ты уж внеси ясность. Если от винта, то я собралась и самостоятельно пошла жизнь как-то обустраивать…

— Я тебе покажу — от винта… — сказал Уланов тихо и серьезно. — Какое тут может быть — от винта… Мы что, не обговорили все? Я тебя люблю. У тебя мой ребенок.

— А у тебя — штампик в паспорте, — сказала Инга, полуотвернувшись.

Ему было неловко, стыдно и мерзопакостно — из-за того, что сломать ситуацию пока так и не удавалось.

— Зая, я колочусь, как рыба об лед, — сказал он насколько мог убедительно, держа в ладони ее теплые пальцы. — Я уже все испробовал, кроме физического воздействия. Правда. Она ни в какую на развод не соглашается. И квартира ей не нужна, и ничего ей не нужно, из чистой вредности барахтается, чтобы кровушки попить и нервы помотать, насколько удастся. По принципу классика: так не доставайся ж ты никому. Я все это обязательно поломаю в самом скором времени, в конце-то концов, если нет детей, дело гораздо проще, и не сможет она меня всю жизнь держать на штампике… Но время потребуется… Чуть потерпи. Я же тебе слово давал, я и думать не хочу, что ты мне не веришь…

— Да верю я тебе, — сказала Инга, все так же отворачиваясь. — Но время-то идет, мать скоро заметит, расспросы пойдут…

— А ты меня вперед выдвини, — сказал Уланов решительно. — Пойду и поговорю. Все как есть. Объясню, что загвоздки тут чисто технические, вопрос времени… Сама говорила, что мать у тебя умная. Что необычного-то? В жизни бывает и замысловатее, да еще как… Ну что ты, малыш?

Она не отзывалась, все сидела с таким потерянным и грустным видом, что сердце кровью обливалось. В том числе и от бессильной ярости. Можно превзойти нешуточные жуткие ремесла, можно вернуться целым-невредимым из откровенного пекла, по праздничным дням нехилым иконостасом на груди сверкать, ксиву в кармане носить тяжелую — и вот, поди ж ты, все это, вместе взятое, не помогает урезонить стервозную бабу, не желающую давать развод исключительно из вредности… Невесело.

Он даже обрадовался в первый миг, когда во внутреннем кармане легкой куртки негромко засвиристел «маячок». Очень быстро радость как-то смазалась, когда в ответ на эсэмэску с вопросительным знаком свалилась цветная картинка, не способная вызвать удивления у посторонних, ничего не способная рассекретить, всего-то цветная фотка, где на фоне густо-синего неба четко чернел силуэт смерча. Такие дела… Труба надрывается противным медным ревом, не вовремя, как всегда… А когда оно было вовремя?

Двое, резкие

Они переглянулись и покивали друг другу с видом едва ли не веселым — оттого, что ситуация была ясна, как таблица умножения, и ее не требовалось вдумчиво прокачивать. Все было как на ладони.

Диспозиция разворачивалась нехитрая: на малолюдной аллейке парка юная парочка лет этак девятнадцати имела неосторожность пересечься с пятеркой субъектов ярко выраженной кавказской национальности. И началось. Несмотря на тихую брезгливую ненависть к данным экземплярам, Кеша с Антоном вынуждены были признать за гомонящими абреками некоторое мастерство, имевшее мало общего с тупыми приставаниями: пятеро ни единого матерного слова пока что не произнесли, пальцем девочку не тронули, просто заступили дорогу и цеплялись словесно, весьма даже искусно, культурно, можно сказать, с шуточками и прибауточками — но пройти не давали. Явно доводили парнишку (словно бы его не замечая, сконцентрировав внимание исключительно на девочке) — чтобы взвился, не вытерпел, что-то сказал или сделал первым, а уж тогда они могли бы законную самооборону включить, жлобье…

Девчонка была красивая, а парнишка ничуть не походил на замаскированного «черного пояса», способного вмиг раскидать этот табор по веткам окрестных деревьев. Растерялся до предела, издали видно, что уже сломан, никакого выхода из ситуации не видит, скоро дергаться начнет глупо и нелепо, и завертится совсем невеселое дело.

Они вторично переглянулись, и Кеша, щурясь, спросил вкрадчиво:

— Как полагаете, господин капитан?

— Я с вами совершенно согласен, господин капитан, — кивнул Антон. — Форвертс?

Они встали и, ничуть не спеша, вразвалочку, где-то даже вальяжно, направились к месту действия. Они вовсе не старались подкрасться бесшумно, и девчонка, заслышав шаги, с надеждой обернулась в их сторону, глядя на них меж обступившими ее сынами гор.

И тут же надежда пропала с ее смазливого личика. Причину угадать было нетрудно: Кеша с Антоном отнюдь не смотрелись грозной подмогой, способной в две секунды восстановить справедливость и избавить юных влюбленных от нешуточных грядущих неприятностей. Кеша был невысоконький и сильным вовсе не выглядел. Антон, правда, был габаритный, но опять-таки не походил на красавца культуриста в буграх мускулов — просто большой, и все тут. К тому же оба имели на носах очки (правда с простыми стеклами), и давно уже ушли в ботву: волосы отросли, не до хипповских, но где-то близко, бороденки заколосились. Более всего они походили сейчас на парочку младших научных сотрудников из какого-нибудь НИИ «Гайка-болтик-шпунтик». Что от них и требовалось согласно неведомым им пока планам отцов-командиров.

Джигиты тоже оглянулись, явно пришли к тем же выводам и совершенно перестали обращать внимание на подходивших. И Кеша, и Антон тем временем успели их в два счета прокачать — и, не делясь впечатлениями вслух, оба по отдельности пришли к выводу, что никому из пятерки, пожалуй, воевать не доводилось. Типичные урки с ближайшего рынка.

Антон между тем углядел на пустой лавочке совершенно бесхозный подарок судьбы — аккуратно отпиленный кусок доски-вагонки, длиной с полметра, — показал на него глазами Кеше, и тот чуть заметно кивнул. Подручные предметы им, в общем, не требовались, но все равно, грех проходить мимо такой удобной приспособы…

Поскольку стало ясно, что пятерка не расступится, чтобы пропустить этакую, с их точки зрения, неопасную мелочь, приходилось события подстегивать. Кеша, похлопав по плечу ближайшего экземпляра (выше его головы на две), вежливо приложил руку к груди на изысканный восточный манер и проникновенно сказал:

— Бамбарбия киргуду!

Покосившись на него сверху вниз с нескрываемым пренебрежением, богато декорированный золотом джигит отмахнулся:

— Э, гуляй, очкастый, да…

И повернулся к девчонке, которой второй уже успел сообщить на ушко что-то такое, отчего она отшатнулась, и слезы едва не брызнули у нее из глаз. Кеша, ничуть не обескураженный нелюбезным приемом, продолжил интеллигентнейше:

— Извините, сударь, но мне представляется, что ваше поведение в отношении этих молодых людей предосудительно…

— И, я бы даже сказал, совершенно негламурно, — поддержал Антон, аккуратненько поправляя очки классическим жестом близорукого.

Вот теперь на них обратили чуточку больше внимания, но таращились с прежним ленивым превосходством. В расчет по-прежнему не принимали совершенно. Второй ходячий золотой прииск, решив, очевидно, что период речей закончился, взял девчонку за локоть и сообщил, ухмыляясь:

— Ну пашли, красывая, тэбэ понравится…

Незадачливый кавалер наконец-то попытался дернуться, абсолютно бездарно, но Антон его проворно поймал за шиворот и в две секунды переправил за свою габаритную спину. Кеша тем временем, уже без тени лишней интеллигентности уставясь на того, кто держал девчонку, громко задал вопрос. Звучал он в переводе на цензурную речь примерно следующим образом: не желает ли означенный горный орел поместить себе в заднепроходное отверстие некий предмет биологического происхождения, чье обиходное название часто встречается на заборах?

Реакция оказалась вполне предсказуемой. Спрошенный сначала остолбенел, потом взорвался неописуемым гневом, отпустил девчонку и резво ринулся вперед, от всей души замахиваясь…

Ни одна живая душа, кроме двоих капитанов, не поняла, что же на их глазах произошло. Кеша в последний миг попросту уклонился, пропустив кулачище в нескольких миллиметрах от скулы — и тут же сделал пару неуловимых для глаза движений, правой ногой, правой рукой…

Джигита снесло. И по инерции, подшибленный мастерскими ударами из арсенала «бой на ограниченном пространстве», он во весь рост грянулся на асфальтовую дорожку. Остальные остолбенело таращились на него, а он все не вставал, издавая жалобные звуки — и до кунаков наконец-то стало доходить, что ему плохо…

Они кинулись в атаку беспорядочной толпой, еще ничего толком не соображая. Кеша, уже успевший подхватить со скамейки тот симпатичный обрезок узенькой дощечки, крутанул его в руке хитрым манером, и как-то так вышло, что один его конец с размаху вошел в соприкосновение с паховой областью джигита. Следствием чего стал дикий вопль — и второй противник надолго выбыл из игры, скрючившись в три погибели и зажимая ушибленное место.

Справа, где помещался Антон, тоже произошло что-то непонятное и трудноуловимое для непривычного глаза. Вот только-только на него, кипя боевым пылом, мчались двое «урюков» — и тут же некая неведомая сила раскидала их в стороны, так что один, болезный, даже через скамейку перелетел и в кустах с превеликим треском обосновался, а второй звучно шмякнулся о толстый ствол ближайшего тополя, по каковому и сполз наземь, опять-таки выключившись из игры.

Один-единственный оставшийся на ногах джигит замер перед Кешей, как кролик перед удавом, растерявшись в ноль, как случилось бы со многими на его месте. Обстановка поменялась чересчур быстро и чересчур кардинально, и это не сразу умещалось в сознании.

Грустно кивая головой и глядя на оцепеневшего противника где-то даже ласково, Кеша продекламировал любимую фразу из Пикуля:

— Еще вчера утром перед ним строился батальон, привычно кричавший «Банзай!»…

— Э? — вопросил джигит.

— Чпок! — сказал Кеша.

И сделал чпок, обеспечив моментальное соприкосновение горного орла с матушкой сырой землей…

Капитаны огляделись, но ситуация корректировки не требовала: там и сям в достаточно нелепых позах разместились ушибленные джигиты, издававшие жалобные стоны — и, что характерно, не получившие никаких внешних повреждений, которые могла бы узреть въедливая судмедэкспертиза. Все наличествовавшие следы «асфальтовой болезни» объяснялись исключительно неосторожным падением на дорожку, ударом о дерево или попаданием в жесткий кустарник.

Глянув на юную парочку, так же остолбеневшую от столь резких перемен, Антон благодушно осклабился и рыкнул:

— Бегом отсюда, салажня! Щас тут кровишши будет… Кому сказал! На старт, внимание, марш!

Наконец-то опамятовавшись и ведомые скорее инстинктом, чем разумом, Ромео с Джульеттой московского розлива припустили прочь, не то чтобы со всех ног, но достаточно проворно. Вскоре настало совершеннейшее благолепие — всегда приятно посмотреть на грамотную работу, сделанную твоими же руками…

Кеша вдруг резко свистнул и указательным пальцем показал за спину Антона. Тот немедленно обернулся. Джигит наконец-то высвободился из кустов и бульдозером попер на него, взъерошенный, поцарапанный, весь в листочках, словно леший. И, что серьезнее, немаленьких размеров складешок тянул из кармана, да еще раскрыть его собирался, циник…

Антон крутанулся с поразительным для такой вроде бы грузной фигуры проворством — и подцепил носком кроссовки запястье поединщика, отчего нож улетел в кусты по большой дуге, а его владелец после нового молниеносного удара отправился следом.

Они ухмыльнулись друг другу и направились прочь — уже не вразвалочку, а немножко поспешая.

— Итак, господин капитан? — спросил Кеша, когда они оказались на таком расстоянии, что ни одна живая душа уже не связала бы двух приличного вида молодых людей аспирантского вида с недавним инцидентом.

— Чистая работа, господин капитан, — кивнул Антон.

Тихое свиристенье маяков настигло их у самого выхода из парка, а немного попозже свалилось на Кешин мобильник и изображение черного смерча на фоне густо-синего неба.

Меланхоличный

Тихонечко насвистывая под нос какой-то не особенно веселый мотивчик, Доронин поднял обеими руками готовую полку, сначала подержал ее перед собой, примериваясь издали, потом подошел к стене и аккуратненько приложил. Не оборачиваясь, громко спросил:

— Ну как?

— Правый краешек чуть выше, — отозвалась Ксения.

— Так?

— Ага.

Держа изделие одной рукой, он наметил точки беглыми прикосновениями остро заточенного карандаша, поставил полку у стены и взялся за инструмент. Минут через десять полка красовалась на выбранном месте: светлое дерево, мастерски покрытое бесцветным лаком, места хватит для трех горшочков с цветами, да еще по бокам, на фигурных боковинках, два поместятся. И, что характерно, все сделано собственными руками — ну, доска, конечно, куплена, а не вытесана из самолично срубленного дерева.

Отступив на середину комнаты, Доронин полюбовался своим произведением и, глядя на Ксению не без законной гордости, вопросил:

— Есть мужик в доме?

— Временами, — ответила Ксения с непроницаемым выражением лица.

— Я и смеситель поменял, — напомнил Доронин нарочито безучастным тоном. — И кафель приклеил намертво. И люстру укрепил. И много еще там… Есть мужик в доме.

— Временами, — повторила Ксения.

— Дык… — сказал Доронин с самым простецким видом. — Служба ж государева…

— Доронин.

— Чего?

— К зеркалу подойди.

— А на кой?

— На себя посмотри. Можешь ты хоть раз послушаться без пререканий?

— Слушаюсь, товарищ боевая подруга, — пробурчал Доронин и подошел к зеркальной дверце шкафа, перед каковой и встал в положении «вольно».

Как и следовало ожидать, он не узрел ничего особо выдающегося и ничего тревожащего. В зеркале во весь рост отражался худощавый мужик в тренировочных штанах и майке, с меланхоличной физиономией и короткими усами, что характерно, без малейших признаков лысины, да и насчет морщин не стоило пока особенно переживать.

— И что? — сказал он, пожимая плечами. — Не юный лейтенант, конечно, который к тебе в самоволку драпал, но, по-моему, вполне удовлетворительно. Бывает и печальнее, вон у соседа лысина, как у Фантомаса, а он меня на восемь годков моложе…

— Сорок пять, — покачала головой Ксения.

— Ну да, — отозвался Доронин. — И чего страшного? В сорок пять — майор супермен опять…

— Доронин.

— А?

— Ну не придуривайся. Все прекрасно понимаешь.

Покосившись на нее, Доронин вздохнул украдкой. И в сотый раз подумал, что с супругой ему повезло несказанно: в жизни она не учиняла словесных скандалов, равно как и ссор с перепалками. Так, самую малость, по молодости…

Вот только самые лучшие на свете супруги, заслуженно носящие почетное звание боевых подруг (а его далеко не всякая офицерская жена достойна), все же имеют привычку смотреть. Выразительно и многозначительно. Доронин прекрасно читал обширное послание, содержавшееся в ее взгляде. Она хотела сказать, конечно, что в сорок пять, согласно законам природы, хоть ты тресни, а нет былого проворства и гибкости в организме, в частности, в опорно-двигательном аппарате. Что и реакция уже не та, и все поизносилось. Что ровесники, если оглядеться и посчитать, уже пристроены: Костя сидит на Большой Лубянке, в кабинете, как белый человек, с подчиненными и почти нормированным рабочим днем, а Гера-Краб вообще весь свой немалый опыт использует на гражданке, и зарплата у него, по их меркам, заоблачная. И еще несколько имен можно назвать с ходу.

— Доронин.

— А?

— Ты же сам жаловался, что тебе с молодыми трудно, и они другие…

— Я не жаловался, — сказал Доронин сумрачно. — Просто нюансы излагал. Мне с молодыми не трудно, просто это другое поколение, и потому притираться друг к другу надо… И все. Какие там жалобы…

— Не цепляйся к мелочам. Ты меня прекрасно понимаешь.

— Да понимаю, — согласился Доронин. — Ну а кто ж их учить будет? Как следует? Давеча на полигоне, в квартире, один щегол так неумело учебную болванку в комнату кинул, что она от двери отлетела и между нами плюхнулась. Будь она настоящая, всех бы посекло. А ведь не дите малое, нормальный офицер… только из него еще спецназовца делать и делать.

— Ага. А ты у нас незаменимый. Весь Центр на майоре Доронине держится… только подполковник тебе что-то не светит.

— Засветит, — сказал Доронин, отходя от зеркала. — Повезло тебе, Ксения, что ты гордая славянка, а не горянка какая-нибудь. А я не Ибрагим-оглы. Рявкнул бы сейчас: «Молчи, женщина, вах! Волос долог, ум короток!» И надела бы ты паранджу и пошла бы к колодцу с кумганом… Ладно, давай отложим душеспасительное как-нибудь на потом? Мне оперативные материалы посмотреть надо.

И он достал из верхнего ящика серванта тоненькую папочку в желтой пластиковой обложке. Тут Ксения, за долгие годы привыкшая к его службе относиться с пониманием, замолчала и, пожав плечами, вышла из комнаты.

А Доронин отправился на балкон, обширный, увешанный красивыми ящиками с разномастными цветами — его работы ящички, конечно. Уселся в низкое старое креслице, для пущей конспирации вынул из папки несколько листочков машинописи и разложил их на ящике рядом. Ухмыльнулся не без цинизма. Это и в самом деле были оперативные материалы — вот только восьмилетней давности, никому уже сейчас не нужные, даже вражьим разведкам, и сохранившиеся исключительно в целях прикрытия.

Привычным движением Доронин протянул руку к одному из ящиков, самому высокому, нащупал сбоку шпенечек и повернул его вправо, а потом и нажал. Сам ящик делал… Открылся небольшой тайник, достаточно поместительный, чтобы туда влезла пол-литровая бутыль вискарика в лежачем положении. Имелись там еще конфеты и коробочка с мускатным орехом. Классический схрон, в общем, за пять лет так и не обнаруженный оперативно-поисковой группой в составе Ксении Михайловны Дорониной — хотя у означенной гражданки имелись подозрения, что данный схрон все же где-то существует…

Набулькав в низкий пластмассовый стаканчик граммов этак пятьдесят, Доронин немедленно переправил их в организм, откусил половину залежалой конфетки, поудобнее устроился в низком кресле и прислушался к ощущениям. Ощущения были, как легко понять, самые приятные: пронесшийся по глотке сверху вниз легонький ожог расплылся в брюхе приятным теплом. Чтобы и в голову легонько ударило, Доронин отправил следом вторую полусоточку, закрыл тайник, закурил и устроился в расслабленной позе, глядя с шестого этажа на Измайловский лес и серые многоэтажки совсем уж вдали. Было хорошо, уютно и покойно.

Выпустив дым, он подумал мельком, что и тут пролегает некий водораздел. Молодое поколение большей частью не смолит вообще, даже потребности такой не испытывает, и это где-то правильно, конечно, но вот «старики», привыкшие покурить в кабинете, а то и достать из ящика стола пузырек чего-то алкогольного, порой чувствуют себя неуютно. И здание Центра — то же самое, родимое, насквозь знакомое за десять лет, — а в чем-то получается другой мир, в котором все больше молодежи, как встарь, приходящей из самых разных родов войск. Они не хуже, они просто неумелые пока и другие. Ну да, другое поколение, та же армейская косточка, но воспитанная уже на других шутках, песнях и событиях, и потому их не всегда можно понять насквозь. А вот учить необходимо, семь потов согнать, чтобы приобрели устойчивую привычку всегда возвращаться…

«Мы их выучили, — сказал совсем недавно Гера-Краб. — А там уж пусть работают».

Может быть, и так. Но у Доронина оставалось стойкое убеждение, что выучили не идеально. То ли так оно и есть, то ли, будем самокритичны, — пресловутый конфликт поколений, возрастное брюзжанье. Как ни крути, а иногда думаешь с законной гордостью, что именно на нашу долю пришлось тяжелое — а молодняку сейчас чуток полегче, и в боевых нет того накала и размаха, и в спину уже никто не плюет и не орет гадостей из уютного тыла. А потому…

Краем глаза уловив справа легкое шевеление, он самым естественным образом взял листок и притворился, что внимательно читает.

— У тебя пищалка заливается, — безразлично сказала Ксения, высунувшись в полуоткрытую балконную дверь.

Доронин вскочил и направился в комнату, на ходу размалывая зубами мускатный орех.

И конечно, получил на телефон изображение смерча.

М. Ю. Лермонтов — С. А. Раевскому

С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…

Ноябрь-декабрь 1837 г.

М. Ю. Лермонтов — С. А. Раевскому

Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и Черкес (мирный, разумеется) — и чуть не попались шайке Лезгин. Хороших ребят здесь много…

Ноябрь-декабрь 1837 г.

Глава 2 «Кто ходит в гости по утрам…»

Вообще-то все давным-давно было обдумано и прокручено на десять кругов, но генерал Кареев вновь и вновь возвращался к исходнику. Просто чтобы чем-нибудь занять мысли, пока они ехали, — а чем в такой ситуации занять мысли, как не делом?

Итак, что мы имеем? А имеем мы Али Зейналова по прозвищу Накир, каковое выбрано наверняка из выпендрежа, поскольку Накир у мусульман — один из двух ангелов смерти, приходящих за свежевыпорхнувшей из тела душой.

Выпал в свое время Накир из поля зрения, ох, выпал, и ничьей вины тут нет, просто так уж карты легли, вроде бы не из-за чего было встревожиться и встрепенуться…

Он долго не подавал признаков жизни, вообще не засвечивался нигде. Как следовало из биографии, три года провел в Турции вполне мирно, не тусуясь с тамошними, окопавшимися по турецким градам и весям экстремистами, а скромно торгуя в какой-то лавчонке. Благонамеренный стамбульский купчишка, да, длинный пиастр заколачивает, с соотечественниками практически не знается, что для его нации нетипично, обитает тихонько в небольшой квартирке, куда порой проституток водит. Ангел в тюбетейке, одним словом, насквозь неинтересный для спецслужб.

Вот только, когда он год назад объявился в России, кто-то толковый, весьма быстро проанализировав информацию, сыграл тревогу. И, как показали события, правильно сделал — дальнейшая разработка немало сюрпризов принесла…

Это был другой человек. Тот же самый, а все же другой. Даже лицо чуточку поправлено пластической операцией: вроде и прежний Али, и в то же время неуловимо другой, так что даже старые знакомые не всегда узнавали. Что гораздо серьезнее — он изменился как личность. Прежний образованием не блистал, да что там, был откровенно невежественным — а нынешний, согласно вороху отчетов и агентурных донесений, пусть и не отличался особыми познаниями, но все же производил впечатление человека, получившего серьезное образование. О многих вещах рассуждал так многословно, с таким знанием предмета, какого от прежнего Али ждать было никак нельзя. Один из агентов так и сказал своему куратору: «Понимаешь, как будто медресе человек кончил или университет…»

Вот только внешняя стамбульская биография Али-эфенди, благонамеренно открытая всему миру, не носила ни малейших следов какой-либо легальной учебы, не то что в медресе или светском институте, а хотя бы на кратких курсах автомехаников. Согласно биографии, как уже говорилось, Али все эти годы пахал в лавчонке, словно папа Карло, прилагая нешуточные усилия, чтобы из простых продавцов выбиться в младшие компаньоны, что ему и удалось в конце концов.

Те, в чьи обязанности как раз и входит решать подобные ребусы, копнули глубже. И вскоре могли уверенно доложить, что видимая миру, прозрачнейшая биография стамбульского торговца определенно представляет собой классическую легенду прикрытия, не устоявшую перед вдумчивым напором серьезных спецов. Собственно говоря, не было ни малейших подтверждений, что «купчину» вообще кто-нибудь видел сидящим за прилавком.

Когда поработали еще, подозрения окончательно превратились в уверенность. Детали и подробности оставались пока загадкой, однако стало стопроцентно ясно, что все эти годы Накир не в лавке торчал, а проходил где-то нешуточную подготовку. Каковую способно дать только государство в лице определенных контор. Никакими меценатами-филантропами, а также самодеятельностью эмигрантов тут и не пахло: за три года вылепить из неотесанного деревенского парня такой вот экземпляр могут только спецслужбы, поднаторевшие в подобных метаморфозах…

Копали. Сопоставляли. Анализировали. Обнаружили несомненные связочки Накира с бандой небезызвестного Абу-Нидаля, того еще экземпляра, давненько числившегося в розыске. Поняли, что к Накиру следует отнестись с крайней серьезностью и в списке предназначенных для отлова субъектов переместить на верхние позиции.

И только успели это понять, как грянуло. На том самом совещании, где оказались и Директор, и Старшой, и Кареев (а также несколько человек из внешней разведки), со всей невеселой определенностью прозвучало: по достоверным данным, полученным из нескольких мест и подкрепленным внешними источниками, следует, что Накир и Абу-Нидаль планируют какую-то крайне серьезную акцию не на Кавказе даже, а в европейской части России. Что — неизвестно. Где — неизвестно. Зато известно точно, что это будет крупняк. Такие дела.

Как обычно и случается, включился общий для всех времен, стран и народов механизм, в просторечии известный как «Хватай мешки, вокзал отходит!» Те, кто погон не носит, поставили перед теми, кто в погонах, задачу, кратко сформулированную и двойных толкований не допускающую: взять в кратчайшие сроки. Все прочее, конечно, не побоку, но на второй план. А эту сладкую парочку взять, как можно быстрее взять, взять за мошонку, за кислород, за адамово яблоко, кровь из носу, взять!

Возражений и дискуссий в таких случаях не предусмотрено — и воинскими уставами, и жизненной практикой. Отдаваемые на таком уровне приказы не обсуждаются даже мысленно. Щелкать каблуками и вытягиваться во фрунт вовсе не обязательно, это лишнее, конечно, но разбиться в лепешку изволь…

Тем, в высоких кабинетах, не известно в точности, что это за головоломная задача — взять подобных субъектов. Не ликвидировать к чертовой матери огнем и бризантом, а взять в состоянии, пригодном для дальнейшего использования. Но задача поставлена именно такая: взять. В чем тут соль, профессионалу понятно — либо Накир, либо Абу-Нидаль, гнида иорданская, должен петь как соловей и рассказать массу интересного. Так что — расшибись, но возьми… А лучше — возьми и не расшибись…

Защитного цвета «буханка» тормознула с протяжным скрипом стареньких тормозов, Кареев распахнул дверцу и выпрыгнул, привычно придержав на бедре тяжелую кобуру с «Вектором». Полковник Рахманин, тут же оказавшийся рядом с Кареевым, без лишних слов изобразил руками фигуру, напоминающую кольцо.

Кареев привычно и цепко огляделся. С первого взгляда было ясно, что серая блочная девятиэтажка, а заодно и парочка прилегающих строений, блокирована качественно и наглухо. Кареев увидел снайперов именно в тех точках, где ожидал, группы заняли позиции грамотно, так чтобы не попасть под возможный огонь из окон, откуда к тому же могли в два счета выкинуть что-нибудь нехорошее типа гранаты, а то и «хаттабки». Проводник с собакой на месте, так, все путем…

— Третий подъезд, — сказал полковник. — Четвертый — девятый этажи. Не стопроцентно.

— Стопроцентно у господа бога… — проворчал Кареев.

Стояла вязкая тишина, даже зевак в отдалении почти не имелось. Девятиэтажка словно вымерла — хотя все ее обитатели сидели по квартирам. Устраивать их поголовную эвакуацию с командами по мощному матюгальнику и прочей суетой было бы только хуже: басмачи могли рвануть на прорыв, прикрываясь штатскими, и в той неразберихе, что разгорелась бы, означенных штатских шальными пулями-осколками могло положить столько… А они граждане России как-никак, женщин и детей туча… Так что команда по матюгальнику была подана противоположная: сидеть по квартирам, носу не высовывая, не мельтешить, под ногами не путаться во избежание грустных последствий.

Ах, какая тишина стояла — поганая, вязкая… И главное, не факт, что объекты где-то в одной из квартир. Местная агентура — народец специфический, на все сто никто ей никогда и не верил…

Кареев кивнул, и вскоре все зашевелилось — в подъезд вереницей хлынули люди марсианского облика, в шлемах с забралами, в камуфляже, ощетинившиеся стволами, увешанные всевозможными полезными инструментами. Для непосвященного они передвигались ужасно медленно, но именно так и следовало поступать.

Дверь, напротив которой оказался Доронин со своими, была не железной, а обыкновенной, на вид хиленькой древесной плитой. А потому, когда все разомкнулись так, чтобы не попасть под пулю, Антон без светских церемоний и, уж конечно, без стука врезал по ней ногой от всей души. И тут же отпрянул.

Второй двери не оказалось — вышибленная с треском сорвалась с петель и грохнулась внутрь. Какое-то время стояла тишина, потом изнутри послышались непонятные звуки, вроде бы не ассоциировавшиеся с приведением оружия в боевую готовность.

Рахманин сложил ладонь в трубку и приложил к глазу. Справа выдвинулся Денис (позывной — Бульдог) и, все так же держась вне возможного обстрела, выставил в проем аппарат. Вскоре, отпрянув на прежнее место, выкинул пятерню и обоими указательными пальцами ткнул вперед.

Пятеро были внутри и, похоже, в самой дальней комнате. Все в одной. На боевиков это не вполне походило: битые волки не станут всей толпой набиваться в одну комнату, где их гораздо легче прищучить одним махом…

Взмах руки полковника — и они пошли в квартиру. Все так же неспешно, выставив стволы, положив руки на плечи друг другу. Первая комната справа. Уланов извлек зеркало на длинной ручке, опустил к полу. Повернул — чисто…

Чисто… Чисто… Тихо. Последнюю дверь опять-таки распахнули пинком, рассредоточившись по сторонам, изготовив оружие. Ясно стало, что это за странные звуки — детское хныканье, вот что…

В большой комнате забились в уголок две молодые женщины с прижавшимися к ним детишками лет семи, не старше. Из обитателей мужского пола наличествовал бородач неопределенного возраста в цивильном, испуганно посверкивавший зенками из угла. Оружия при нем не оказалось, и он не дергался, поэтому физическому воздействию пока что подвергнут не был. Кеша просто аккуратненько взял его на прицел, а Уланов громко распорядился, стоя в дверях:

— Никому не двигаться!

Расслабляться было рано, даже в такой вроде бы спокойной обстановочке случалось всякое. У любого из трех взрослых мог свободно оказаться под одеждой пояс шахида, и если что, всех, находящихся в комнате, придется собирать совком и лопатой в одно ведрышко…

Плавно переместившись влево, Уланов сунул пистолет в кобуру, тщательно примерившись, подхватил мужчину за ворот, вздернул его из сидячего положения на ноги и бегло охлопал. Пояса не имелось — и то ладно… Без церемоний рванул рубашку — нет, на плече не видно даже слабенького характерного синяка от автоматного приклада. Что еще ни о чем не говорит — может, этот экземпляр пистолетом пользуется или мины закладывает, а это внешних следов не оставляет… Детишки похныкивали, женщины таращились испуганно, все как обычно. Руки у обеих баб на виду, так что можно убавить бдительность… на пару градусов из сотни.

Слышно было, как в соседних комнатах гремит, стучит и падает нечто неодушевленное — там в темпе проводили обыск, не озабочиваясь ни изяществом манер, ни понятыми. Вскоре в комнату заглянул Доронин, кивнул:

— Вов, посмотри…

Уланов жестом велел Денису присматривать за мужиком и пошел в соседнюю комнату. Заходить не стал, глянул с порога и понятливо присвистнул. Посреди комнаты лежали два АКМ с изрядно потертым воронением и обшарпанными прикладами, несколько снаряженных магазинов, а Антон как раз выгребал из-под дивана капельницы в прозрачных пакетах и гору каких-то медикаментов. Понимающему человеку все было ясно с первого взгляда: притон, явка, хаза, малина…

Вернувшись в комнату с аборигенами, Уланов времени не терял. Вытащил нож специфической формы (дизайн разработан самим генералом Евгеньевым), поднял клинок острием вверх, задумчиво повертел перед глазами хозяина. Тому, сразу видно, было грустно.

Времени для хороших манер и гуманизма не имелось вовсе. В их ремесле такие вещи только вредили. А потому Уланов, шагнув вперед, лезвием ножа приподнял подбородок хозяина и спросил с ласковой злостью:

— Хочешь, сука, в рай? Где халва и бабы?

Судя по физиономии хозяина, он определенно предпочел бы задержаться в нашем грешном мире. Уланов похлопал его по кадыку лезвием, повернутым плашмя, и, дружески скалясь из-под откинутого забрала, сказал веско:

— С того света потом расскажешь, что глотку тебе чиркнули незаконно… А чего там незаконно — в комнате автоматы, сунуть тебе в лапы потом… Ну, что молчишь? Спой что-нибудь, светик, не стыдись…

— Я не боевик… — пробормотал абориген, чей подбородок по-прежнему подпирало повернутое плашмя лезвие. — У меня ларек на углу…

— Бизьнесьмен, стало быть, — понятливо кивнул Уланов. — А автоматы зачем? Рэкет достал?

— Это не мое…

— Подбросили, ироды… — вновь кивнул Уланов. — Происки конкурентов, ага… — и неожиданно рявкнул: — Даже если я тебя не проткну сейчас, тебе за эти стволы опера все почки отобьют… Где? Где, спрашиваю, падла?!

Медленно-медленно, с величайшей осторожностью хозяин поднял руку и пальцем показал на потолок.

— Над тобой квартира?

Кивнуть хозяин боялся — лезвие все еще подпирало его подбородок, — поэтому несколько раз открыл и закрыл глаза.

— Они там сейчас?

Снова хлопанье век в ритме твиста.

— Сколько их там?

Беспомощное пожатие плеч. И обычное блеянье про то, что запугали-заставили-принудили-ироды… Ну, в конце концов, уже не их дело разбираться в этих деталях.

На площадке возле верхней квартиры две тройки снова сосредоточились по всем правилам. Загвоздочка имелась: дверь тут была как раз железная, а поскольку по квартирам сидело немало штатского народа, накладные заряды на нее никак не присобачишь, придется ручками…

Приблуды имелись и на этот случай. Через девять минут железный квадрат напротив замка был вырезан — а потом Антон, молодецки размахнувшись, обрушил кувалду на это место, и кусок железа с покореженным замком провалился внутрь квартиры, с грохотом полетев на пол в коридоре. Дверь подцепили тросиком и распахнули настежь.

Расступились — проводник уже подвел к самой двери здоровенную овчарюгу пепельного цвета. Хлопнул Рекса по холке, и тот стрелой метнулся вперед, бесшумно и привычно.

В следующий миг все инстинктивно шарахнулись и прижались к стене — в квартире оглушительно грохнули автоматы, не менее трех, судя по звуку, завоняло тухлой гарью, на лестничную площадку вылетел ополоумевший Рекс, прямо-таки колесом выкатился, кинулся вниз по лестнице, проводник припустил за ним, поскольку ему тут делать было больше нечего…

Парочка пуль с противным, визгливо-царапающим звуком срикошетила от стен — но никого вроде не задело. Бросив быстрый взгляд на пол, на ступеньки, Уланов усмотрел там полное отсутствие кровяных пятен и мысленно присвистнул: везучая у нас псина, из трех тарахтелок засадили, практически в упор, и ни разу не зацепили, нам бы так.

Потом думать о постороннем, даже мимолетно, стало некогда — подхватив броневой щит, Доронин пошел в квартиру, за ним еще двое, а следом вторая тройка.

Изнутри застрочили автоматы, и какое-то время стояла дикая какофония — гремели выстрелы, особенно громкие в замкнутом тесном пространстве, пули визжали, рикошетя от щита, входящие лупили в ответ, пытаясь подавить сопротивление…

Вскоре, получив команду, шестеро спиной вперед вывалились на площадку, успев швырнуть внутрь несколько гранат. Стены сотрясло, изнутри повалил дым. Идти на штурм в этих условиях никак не следовало, а потому все покинули квартиру, запулив в нее еще несколько гранат.

На краткое время наступила тишина, только тяжелый серый дым валил из квартиры. Вся площадка уже была в стреляных гильзах.

Потом внутри рвануло, да как! Показалось, стены обвалятся прямо на головы, нахрен… Обошлось, впрочем. Дым повалил на лестницу вовсе уж густыми и непроницаемыми клубами, внутри послышалось нечто крайне напоминающее треск разгоравшегося пламени. Загадки никакой — какая-то гнида в квартире рванула пояс шахида, предпочтя рай с халвой, фонтанами и девственницами и бою, и допросам, и всему прочему мирскому…

Ни выстрела в квартире, тишина, тишина, тишина…

Полковник махнул рукой — и две тройки кинулись в дым, за вслепую продвигавшимся с бронещитом Дорониным. В наушнике у каждого звучал крик Рахманина: «Живых попробуйте найти! Живых!»

…Поднимаясь по лестнице, где никто уже не стрелял и не кидал гранат — только в «нехорошей квартире» разгорался пожар, с которым некогда пока что было бороться в полную силу, — Кареев поневоле повторял фразу из романа Богомолова, которая не могла не прийти на ум именно в этот момент: «Из войсковых операций чаще всего привозят трупы». Святая правда, все так обычно и обстоит, покойный писатель дело знал не понаслышке. В подобных условиях на полноценного «языка» заранее нечего рассчитывать, будут одни трупы. Вот только люди в больших кабинетах с высокими потолками — не военные и не профессионалы розыска. Они из отчета выхватят в первую очередь одно: при штурме квартиры все находившиеся в ней ликвидированы, и никто не взят живым. И то, что взять живым кого-то было практически невозможно, они не осознают в должной степени.

Сверху, грохоча потрепанными берцами, ссыпался Вовка Уланов, чуточку закоптелый, оскалившийся, еще пребывавший в том незнакомом постороннему состоянии, что именуется «после боя». Рявкнул:

— Товарищ генерал, там «трехсотый»! Только плохой…

Кареев рванул вверх, прыгая через три ступеньки, не обращая внимания на вновь ожившую под сердцем мерзко зудящую иголочку. Бежавший впереди Уланов, повернув к нему покрытое копотью лицо, повторил:

— Плохой совсем, сука…

Он пробежал мимо дверей квартиры, из которых ползли тяжелые клубы дыма. Кареев последовал за ним, этажом выше — там тоже было дымно, но все же не так.

Нечто, напоминавшее издали грязный сверток, лежало в дальнем углу. «Трехсотый», естественно, выглядел не лучшим образом: лицо перепачкано кровью и копотью, одежда тоже в неописуемом состоянии, и непонятно, собственно, куда он ранен и насколько тяжело. Кеша, с пустым шприцем-тюбиком в руке, поднялся на ноги, покосился на Кареева и без выражения сообщил:

— Хреново с экземпляром…

Деловито присев на корточки, Кареев всмотрелся в лежащего холодным профессиональным взглядом. Этажом выше послышалось хлопанье двери, женские причитания на родном языке, и генерал, не поворачиваясь и не распрямляясь, распорядился в пространство:

— Заткните их там, чтоб не мешали…

Лежащий явно пытался что-то говорить, но не удавалось разобрать ни слова.

Кто-то, топоча, кинулся наверх, слышно было, как он в темпе вразумляет «мирных», приказывая им разойтись по квартирам, пока что не отсвечивать и не умирать прежде смерти. Вскоре стало потише.

Кареев нагнулся к самой физиономии лежащего. Грязь, копоть и кровь фотогеничности не прибавляли, но генералу показалось отчего-то, что на местных этот субъект похож мало — не тот тип лица, общее впечатление не то… чисто выбрит, так…

Вот именно, хреново обстояло с «трехсотым», совсем. Закатив глаза, дергаясь и лицом, и всем телом, он что-то пытался говорить, но походило это на предсмертный бред. На губах булькали крупные кровавые пузыри. Кареев приглядывался без тени брезгливости, напрягая слух. То, что ему удавалось расслышать, на нечто знакомое никак не походило.

Рядом вдруг присел на корточки Доронин с самым живейшим интересом на лице. Вид у него был весьма даже осмысленный…

— Юрич, — сказал Кареев, охваченный вспыхнувшей надеждой. — Уж не по твоей ли теме?!

Также низко склонившись, чуть ли не ухо прижав к бледнеющим губам раненого, Доронин еще послушал, потом кивнул:

— Ага. Турецкий.

— Так давай! — вскинулся Кареев. — Что он там?

— Плохо ему, больно. И только.

— Ну, ты уж измысли что-нибудь! — невнятно отдал приказ Кареев.

Однако Доронин преспокойно кивнул, склонился совсем уж низко и произнес, четко выговаривая слова:

— Хаста мысыныз? Нэйиниз вар? Щикайетениз недир? [1]

Похоже, «трехсотый» его не то что услышал, а еще и понял — он, как показалось, обрадовался, попытался приподняться и затараторил что-то, булькая кровью на губах. Доронин бесстрастно прокомментировал:

— Рад, падло, думает, он в родимом госпитале…

— Давай, давай! — обрадованно прикрикнул Кареев. — Хоть что-то вытянуть!

Глянув на него с противоречащей субординации строгостью, Доронин приложил палец к губам. Кареев прекрасно понял — какие, к черту, в родимом стамбульском госпитале русскоговорящие? — и успокоил жестом, показав, что будет нем, как рыба.

— Якында ийилещеджексиниз, — сказал Доронин. Его голос каким-то чудом и впрямь напоминал теперь речь участливого врача. — Истирахатэ рихтияджыныз вар… [2]

При этих словах раненый задергался, начал что-то выкрикивать с видом вовсе не беспамятным, а словно бы осмысленным и даже на удивление властным — пожалуй, в нем, на взгляд Кареева, вдруг прорезалось нечто офицерское, знакомое издавна…

Доронин говорил мягко, успокаивающе. Раненый дергался всем телом, словно пытаясь вскочить, выкрикивал, кажется, одну и ту же фразу. Вокруг примолкли, а тот, кому требовалось пройти, передвигался на цыпочках — все понимали важность момента.

Лицо Доронина было сосредоточенным, застывшим. Он еще что-то спросил, так же мягко, участливо, с интонациями хорошего врача — а «пациент» захрипел, выгнулся нехорошо, изо рта так и брызнуло…

— Вколите еще! — прикрикнул Кареев.

Но он и сам видел, что никакая фармакология тут уже не поможет, нет лекарств, способных выдернуть человека с того света. Очередная судорога подбросила раненого так, что он на миг нелепо и противоестественно завис в воздухе, удерживаясь лишь на затылке и пятках, потом тело глухо шлепнулось на бетон лестничной площадки, голова свесилась набок, глаза стекленели, под копотью, грязью и кровью расползалась восковая бледность.

«Смылся, — горестно подумал Кареев, выпрямляясь. — Слинял, скотина, то ли к халве и гуриям, то ли куда-то еще… лучше бы последнее…»

Он взял Доронина за локоть, отвел в сторону и тихонько спросил:

— Что там?

— Ничего почти, — сказал Доронин, виновато морща лоб. — Одно и талдычил: чтобы к нему немедленно позвали Каху, грузина Каху потому что время не терпит, и ему, кажется, конец…

— И все?

— Все, — сказал Доронин, пожимая плечами. — Дословно.

Стоявший поблизости Уланов, все еще глуповато ухмылявшийся в послебоевом отходняке, громко проговорил с кривой улыбочкой:

— Папиросы курил, по-турецки говорил, крокодил, крокодил, крокодилович…

Не стоило на него сейчас сердиться. Он ничего не знал, он представления не имел, насколько все важно, он только что вышел из боя. Кареев сдержался и ничего такого не рявкнул. Он просто глянул на Уланова так, что того шатнуло к стене, отвернулся и быстрыми шагами спустился во двор. Как раз подъезжала пожарная машина, за далеким оцеплением замаячили первые любопытные, каким-то чутьем узнавшие, что заваруха кончилась — и среди них, очень даже свободно, могли торчать агенты боевиков, но поди ты их вычисли с маху…

На дороге попался Вася Маляренко, проводник, сообщил, улыбаясь радостно-глуповато:

— Товарищ генерал, а на Рексе ни царапины, везет ему!

— Поздравляю, — ледяным тоном бросил Кареев и прошагал мимо безукоризненной походкой оловянного солдатика.

Подошел к «буханке», положил руку на дверцу с опущенным донизу стеклом и постоял, пережидая нытье слева, под ребрами. Кому как, а лично для него наступал самый неприятный момент. Потому что докладывать предстояло именно ему, а доложить он мог нечто прямо противоположное тому, что от него ждали: из трех боевиков, находившихся в квартире, в состоянии «двухсотых» сейчас пребывают ровно три. Один перед смертью говорил по-турецки, звал грузина… и что? А ни хрена толкового, господа…

Таким образом, начало операции ни малейших причин для оптимизма не давало.

М. Ю. Лермонтов — А. А. Лопухину.

О милый Алексис!

Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк!

Ставрополь, 17 июня 1840 г.

(Примечание автора: Шамиля удалось взять только через девятнадцать лет…)

М. Ю. Лермонтов — А. А. Лопухину

Мой милый Алеша.

Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, неуверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись; ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают. С тех пор, как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные, — только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: «на Кавказскую линию, в действующий отряд генерал-лейтенанта Голофеева, на левый фланг». Я здесь проведу до конца ноября, а потом не знаю, куда отправлюсь — в Ставрополь, на Черное море или в Тифлис. Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными.

Пятигорск, 12 сентября 1840 г.

Глава 3 Кладоискатели

Грузовая машина, с натугой катившая по безлюдным местам, то с «зеленкой», то с голыми скалами по бокам, выглядела убого и даже жалко: хотя и не напоминала знаменитый санитарный автомобиль, антиквариат из «Кавказской пленницы», но все же за километр видно было, что возраст у нее преклонный. Потрепанный «ГАЗ-51» с глухой квадратной будкой, обитой посеревшей жестью без всяких надписей…

Вид у машины был настолько местный, настолько раздолбанный и, даже можно смело сказать, бичевский, что серьезного басмача, окажись он поблизости, этот агрегат вряд ли заинтересовал бы — зачем?

А между тем потрепанный фургон вел себя странно. Время от времени одна половинка его задней двери приоткрывалась, не особенно широко, и оттуда прямо на ходу выпадала фигура в камуфляже, сфере с забралом, хорошо вооруженная и оснащенная. Фигура мастерски приземлялась на полусогнутые, тут же заваливалась на бок, перекатом уходила в лесок, под защиту деревьев и какое-то время лежала там неподвижно, как камень, присматриваясь и прислушиваясь: не заметил ли кто? Тем временем дверца захлопывалась, таратайка ехала дальше. А через небольшой промежуток времени все повторялось: в полуоткрытую дверцу бесшумно десантировалась очередная фигура в камуфляже, шустрым перекатом исчезала в «зеленке», и как не было никого на дороге, не верите — обыщите всю округу…

Эти нехитрые манипуляции повторились ровно шесть раз — к месту были доставлены две тройки. Тот, что выпрыгнул первым, по диспозиции оказался последним — и, пригибаясь, держа палец на курке, двинулся параллельно дороге, в ту сторону, куда уехала машина. Вскоре встретил второго, и они двинулись дальше уже вдвоем, а там и втроем… И так пока не собрались все шестеро. И Вовка Уланов, стоя на невеликой полянке, тихонько пропел:

— Шесть ворчунов пошли на парад, один хотел отстать, его заметил штурмовик, и их осталось пять…

— Не накаркай, Менестрель, — сварливо отозвался Доронин.

Полковник Рахманин без особой необходимости, просто по рефлексу командира, проворчал:

— Разговорчики… Пошли.

Они углубились в лес слегка растянутой цепочкой, чуткие и напряженные, как волки на переходе, готовые всякий момент огрызнуться свинцом в ответ на любое недружелюбие. Шаг был скорый, но без суетливости, стволы привычно развернуты, как полагается: первый целит вправо, второй влево, и так далее, «елочкой», тактика старая и эффективная, применяется обеими враждующими сторонами.

Рация имелась, но ее согласно приказу пока отключили вообще, ради полной секретности. В определенной степени они сейчас чем-то напоминали космонавтов на Луне: в случае чего полагаться приходилось исключительно на себя, свои, неважно, вертолеты или солдаты, находились достаточно далеко.

А впрочем, на дворе стоял не двухтысячный год и даже не две тысячи четвертый. С тех пор переменилось многое, в том числе и тактика противника: давненько уж по лесам и горам не хаживали мало-мальски крупные банды, достойные названия «отряд». Большей частью по безлюдным местам тихонечко проскальзывали мелкие группы, частенько в пару-тройку человек — а уж такие-то против возглавляемой полковником шестерки не пляшут.

Много воды утекло после многолюдных баталий былых времен. Теперь у противника самое модное словечко — «пчелы».

Налететь неожиданно, маленькой группой, «пчелиным укусом» — и слинять. Ничего серьезного таким манером не совершить, но вреда и беспокойства можно причинить массу. Одним словом, это неправильные пчелы, и они делают неправильный мед…

Время от времени Рахманин покидал свое место в походном ордере (как выразились бы моряки), чтобы лишний раз глянуть со стороны на крохотную армию. Особенно внимательно приглядывался к слабому звену — местному оперу, шагавшему сразу за возглавлявшим коротенькую цепочку Дорониным. Опер, естественно, был насквозь свой, надежный и опытный, насколько можно судить по первым впечатлениям, мужик хваткий, чем-то даже отмеченный, как говорил Кареев — но все же это был не более чем опер. Спецназовской подготовки не имевший — а значит, требовавший постоянного пригляда.

На карту опер не смотрел — хорошенько, надо полагать, ее вызубрил и загнал в память. Это Рахманину как раз нравилось: городской человек, а соображает… Сам Рахманин, понятно, карту тоже держал в уме прочно, перед глазами стояла. По всему выходило, до схрона оставалось километра два.

Вот только ни за что нельзя было ручаться в таких случаях — когда имеешь дело с агентурой, вариантов масса. Рахманин не знал подробностей и деталей, никто из них не знал, их никогда не перегружали лишними подробностями, им просто ставили задачу и сообщали только то, что необходимо знать в практических целях. Однако общую ситуацию он знал давно.

Некий агент, выйдя на связь со своим контактом, сдал этот самый схрон, куда они сейчас направлялись. На первый взгляд — просто, как перпендикуляр. А на деле — масса вариантов. Агент мог быть двойным и перед ним поставили задачу заманить группу в засаду. Агента могли разоблачить боевики и не резать сразу глотку, а использовать втемную, то есть слить информацию о тайнике и устроить там засаду, о чем агент и не подозревает. Одним махом убить двух зайцев: постараться ликвиднуть нескольких спецназовцев (элитных, штучных персонажей) и создать нешуточные неприятности мунафику [3].

Ни в чем нельзя быть уверенным заранее, когда имеешь дело с агентурой. Прежде всего оттого, что агент работает на своих кураторов не из романтических или идейных побуждений. Побуждения практически всегда шкурные. Денег, скажем, хотца. Или спокойной жизни под незримым крылышком ФСБ. Или хочется сделать серьезную пакость старому неприятелю: почему, к примеру, Лейла десять лет назад вышла не за него, а за Сайда? Почему Магомет процветает, а я беднее? И так далее. Отсюда автоматически вытекает, что возможны оговоры и уйма всяких коллизий. Предположим, на огороде у Икс обнаружилась неглубоко прикопанная цинка с патронами, автомат в смазке или еще что-нибудь, дающее основание тут же взять за шкирку и поговорить задушевно. Вот только однозначно трактовать эту интересную находку никак нельзя. Может, это и вправду человек боевиков. Может, боевики таким образом сводят счеты с раскрытым ими надежным агентом. И наконец, улики мог ночной порой прикопать сам агент не по заданию моджахедов, а исключительно затем, чтобы свести те самые давние бытовые счеты.

В общем, ни в чем нельзя быть уверенным, пока не окажешься на месте, пока не уткнешься в схрон и не залезешь внутрь — если удастся туда залезть, если схрон действующий, а не придуман исключительно ради засады. Базы-ловушки создавал еще восемь лет назад покойничек Хаттаб, и не он один был такой хитрый, хватало придумщиков, засад, потерь — правда, пока только среди обычного воинства.

База-ловушка, как давно известно, оборудуется тщательно. Рядом с ней устраивают долгую старательную пальбу, а потом пускают слух, что там-де постоянное стрельбище для молодой поросли боевиков. Разжигают дымные костры, привязывают поблизости лошадей, крутят музыку, одним словом, изо всех сил стараются изобразить дело так, будто объект вполне обитаем и живет полной жизнью. Немногочисленную разведку, если она появится в окрестностях, не трогают, дают уйти, чтобы потом устроить засаду главным силам. Еще и поэтому на задание отправились всего шесть человек — чтобы сойти за простую разведгруппу, которую неинтересно обстреливать сразу же.

А впрочем, вокруг настоящей базы всегда торчит охрана, посты на расстоянии трехсот-четырехсот метров от объекта, что тоже нужно учитывать. Одним словом, нюансов предостаточно, и все они играют против охотников. В том числе и мины. Ловушку будут минировать только после ухода разведки, в ожидании подхода основных сил — а вот подступы к настоящей базе или схрону в ста процентах из ста заранее минированы, на дальних подступах, еще метров в трехстах от выдвижных постов.

Одним словом, шахматная партия, причем фигур противника не видно ни единой, о их перемещениях приходится гадать, ясно только, что они существуют. Любой гроссмейстер заранее удавится, заставь его играть в таких условиях, а спецназ ничего, привык…

Вскоре на пути попалось не особенно могучее, но крайне неприятное препятствие — быстрая речка в ущелье, неширокая, но стремительная, с холоднющей водой. Пришлось переправляться со всей возможной осторожностью: главная загвоздка тут была не в ледяной воде, неровном дне и быстром течении, а в том, что неширокий и неглубокий бурный поток грохотал, словно бетономешалка, и звуки выстрелов глушил не менее чем на полкилометра. Супостат мог встать в рост на расстоянии брошенного камня и открыть пальбу без глушителя, а заметишь это только тогда, когда кому-то прилетит…

Переправились и двинулись дальше. Судя по карте, оставалось меньше километра, так что следовало включить на максимум все шесть чувств. Район был не то чтобы горный — просто ярко выраженная пересеченка с массой зарослей, холмов, пригорков, здоровенных каменных глыб, оврагов и прочего, что на военном канцелярите именуется «складками местности». Для засады места идеальные, их тут можно устроить столько, что и не сосчитаешь.

Двигавшийся в авангарде Уланов остановился и поднял руку. Строй мгновенно рассыпался, кто шагнул в сторону на шаг, кто на два, ощетинясь стволами, готовый к круговой обороне, плавно переходящей в контрудар.

Буквально сразу же выяснилось, что речь идет не о появлении поблизости живых организмов. Полковник, увидев, что Уланов показывает на землю, моментально оказался рядом. Присмотрелся. Присел на корточки и пригляделся еще внимательнее. Покивал головой. Действительно, на протяжении примерно полутора метров тянулся четко выраженный след автомобильного протектора. Вокруг земля сухая, каменистая, а на этом пятачке совсем недавно, после обильных дождей, разливался ручей, пропитанная влагой земля высыхала медленно, и проехавшая машина оставила четкий отпечаток шин, давно подсохший и ставший твердым, рельефным. Уж безусловно не легковушка, даже не джип — либо грузовик, либо «газелька»…

Полковник думал. Места глухие и абсолютно ненаселенные, лежат в стороне и от основных немощеных дорог, и от накатанных проселочных, связывающих населенные пункты. Мирная машина могла сюда забраться, исключительно заплутав невероятно — ну, а вариант с беззаботными туристами, собравшимися на шашлыки в романтическую глухомань, отпадает сразу. Любители устраивать беспечные пикники на природе в этих местах перевелись, самое малое, лет пятнадцать назад, как и туристы.

Самое интересное: если приблизительно прикинуть маршрут неизвестной машины, получается, что он примерно совпадал с тем маршрутом, по которому двигался к схрону спецназ. Это наводило на любопытные размышления, впрочем, особым разнообразием версий не блещущие. Версий наличествовало всего две: либо какой-то чудак действительно заблудился и колесил по окрестностям, либо неприметная, не внушавшая подозрений машина везла что-то на базу — в точности так, как их недавно выбросили в глуши. Обшарпанная цивильная бурбухайка, а в кузове — черт-те что…

Осталось примерно полкилометра. Они перестроились, уйдя с удобного маршрута, шли теперь, выбирая наиболее неподходящие для пешего места. И вот сейчас приходилось уделять гораздо больше внимания не тому, что вокруг, а тому, что под ногами. Напряжение росло.

Рахманин никаких вопросов оперу не задавал — перед выброской они и так просидели два часа, изучая местность по карте и по рассказам тех, кто здесь уже бывал, — весьма приблизительным, впрочем, никто ведь не ходил именно этой трассой, и местность описывали в самых общих чертах.

Слева виднелось удобное место — как для прохода людей, так и для проезда машин. И полковник красноречивым жестом отправил Кешу на место Уланова, в голову колонны. Тот двинулся вперед совсем уж медленно, уставя глаза в землю…

Он не был, строго говоря, сапером по основному раскладу — но у него давным-давно обнаружилась склонность именно к минно-взрывному делу. У каждого свои таланты: Уланов, к примеру, был незаменим в разведке и боевом охранении, он как-то ухитрялся за версту учуять двуногую опасность; Доронин, так уж случилось, осваивал необходимые в работе иностранные языки быстрее всех; Антон, несмотря на свои габариты, в рукопашке был сноровистее иных, более щупленьких. И так далее. У каждого рано или поздно проявляется склонность, а уж дело начальства — ее подметить и тренировать…

Первую мину Кеша обнаружил буквально через минуту — именно на той трассе, которой двинулся бы человек недостаточно опытный или беспечный, таилась хорошо замаскированная ниточка. Мина оказалась не натяжная, а обрывная: непрочная ниточка, моментально рвется от самого ничтожного усилия, и — ничего хорошего для неосмотрительного странника.

Ниточку обозрели на всем протяжении, выяснили, к чему она прикреплена с обеих сторон, и, разумеется, оставили в покое, аккуратненько обошли. Точно так же обошли и обозначившийся поперек дороги проводок — уже классическую натяжку, присобаченную к чуточку переделанной «черной вдове», солидной противопехотной мине, плевавшейся картечью на приличное расстояние и с нехилым «веером охвата».

Также обнаружились не оригинальные, но весьма поганые сюрпризы, без сомнения, заимствованные супостатами из давнего вьетконговского опыта. Из гранаты выдергивается чека, после чего граната аккуратно обмазывается грязью толстым слоем. Когда скорлупа засохнет, гранату бережно укладывают во влажную или рыхлую землю и маскируют. Под ногой идущего корка лопается моментально, последствия понятны…

Именно такими «кощеевыми яйцами», числом не менее четырех, была украшена трасса, годная для проезда машины. А машина здесь побывала: удалось высмотреть еще один отпечаток протектора, как две капли воды похожий на тот, первый.

Вслух это не обсуждалось, но Рахманин все более склонялся к мысли, что ловушкой, камуфлетом, ложной целью здесь и не пахнет: очень уж тщательно место окружили многочисленными минами, установленными четырьмя разными способами. Не хватало разве что «дистанционок», реагирующих на присутствие человека, — на звук шагов, на металл оружия, на электроемкость тела и все прочее, от чего избавиться физически невозможно. Однако после скрупулезных поисков Кеша заявил со всей уверенностью, что отыскал несомненные следы от подставок-треног и прочие признаки, свидетельствующие неопровержимо: не так давно на подступах к схрону были установлены и «дистанционки», фирменные, скорее всего, импортные. Сейчас, правда, ни одной нет.

А там обнаружилась и цель похода: этакое мини-ущелье, скорее даже распадочек, шириной метров пятьдесят, меж двумя отвесными склонами, покрытыми буйной жесткой зеленью, а местами и серыми пятнами скальных выходов. Уланова с Дорониным полковник отправил наверх, бродить дозором вокруг, а сам огляделся, стараясь не делать без нужды резких перемещений.

Ребус был не особенно и головоломным: следовало прикинуть, где он сам оборудовал бы схрон. С учетом того, что к нему и машина должна была подруливать беспрепятственно — она ведь тут побывала, в распадке еще следы протекторов отыскались.

Набралось целых четыре точки. И они медленно, со всеми мыслимыми предосторожностями двинулись вдоль склонов, едва ли не носами тыкаясь в подозрительные участки, чуть ли не принюхиваясь. Между прочим, в прямом смысле: иногда небрежно обустроенный схрон удавалось обнаружить по устойчивому запашку дерьма…

Искомое обнаружилось не на отвесных склонах, а на земле — у самой скалы Антон высмотрел едва различимые следы протекторов, четкие и глубокие, выглядевшие так, словно неизвестная машина подъезжала впритык к склону, и была она, похоже, очень тяжело нагруженной.

Местечком занялись всерьез. Скоро обозначился результат, недвусмысленные детали, которые можно было узреть, только приблизившись вплотную. На склоне была растянута маскировочная сеть, мастерски покрытая искусственной зеленью, практически неотличимой от реальной травы и длинных плетей какого-то местного вьюнка. Судя по исполнению и реквизиту, работали весьма опытные люди, вбухавшие в маскировку уйму трудов и недешевых имитаторов, определенно импортных. Это автомат можно смастерить на коленке, в какой-нибудь сельской мастерской, он будет пакостным, но стрелять кое-как способен. А вот подобную высококлассную маскировку способно производить только государство, и далеко не всякое…

Все, кроме Кеши, оттянулись подальше от этого интересного местечка, и Кеша остался перед ним один. Наступил миг неизбежного профессионального цинизма: случись что, пострадает один-единственный, а если под взрыв попадут другие члены группы, это будет попросту нерационально, бессмысленно, глупо… Жестокая алгебра войны: рисковать обязан кто-то один, это именно его обязанность, никакого гуманизма и боевой дружбы, не тот случай.

По времени Кешины осторожные изыскания у маскировочной сети продолжались всего-то минут восемь. Как частенько бывает, наблюдателям это время показалось добрым часом…

В конце концов Кеша, с чем-то там повозившись, выпрямился, помахал рукой и продемонстрировал нечто — при ближайшем рассмотрении оказавшееся снятым обрывом от очередной «черной вдовы». Только тогда они приблизились.

И сноровисто занялись делом, в темпе рассекая ножами маскировочную сеть, сворачивая ее в рулон справа налево, ничуть не стремясь сохранить все в целости. Вовсе не требовалось потом приводить маскировку в прежний вид. Задача еще в Москве была поставлена недвусмысленно: накировскую банду, исходя из текущего момента и условий игры, следовало взять в жесткую прессовку и гнать, гнать, гнать, не давая передыху. Кого удастся — взять живым, прочих истреблять на месте, выявленные явки громить, обнаруженные тайники и схроны уничтожать, не опасаясь себя выдать. Охота загоном, как говорится. Чтобы курбаши занервничал, заметался, не мог уже воспользоваться спаленными блатхатами и схронами, а тех, что пока не сгорели, подсознательно опасался. Точно так когда-то поступали китайцы во время «великого истребления воробьев», птицам попросту не давали сесть на землю, чтобы отдохнуть, пока они не сыпались с неба замертво…

Кто-то присвистнул, и было отчего, интересная вещь обнаружилась: вместо обычного лаза, невеликого, чтобы только человеку на карачках протиснуться, открывался самый настоящий дверной проем, примерно совпадавший размерами с обычным, квартирным. Ну да, и дверь, закрытую на два стандартных шпингалета, сверху и снизу, явно не своими руками смастерили, а стырили где-то на стройке. Обычная дверь, разве что завешенная поверху огромным куском полиэтилена.

Полковник машинально отметил: по его наблюдениям, здесь вряд ли отыщется запасной выход, повсюду скала, в которой пришлось бы пробивать лаз так долго, что проще выбрать другое место. Нет запасного выхода, самый натуральный дверной проем, определенно бывший естественный вход в небольшую пещерку. Ага, сбоку и сверху естественный контур входа надежно заложен кирпичами и булыжниками, валявшимися, видимо, тут раньше и скрепленными теперь самодельным бетоном. На совесть работали, вбили массу трудов, что-то (тот же цемент) возили, скорее всего, на машине.

Ничуть не похоже, что это схрон, то есть место, обустроенное для долгого потайного пребывания людей. Больше всего походит на склад, оборудованный капитально и давно.

Шпингалеты открыли со всеми предосторожностями так, словно они были отлиты из тончайшего стекла и лопнули бы от грубого прикосновения. Привязали к ручке (и ручка была, да, самая обыкновенная, из магазина хозтоваров) шнур, рассредоточились по обе стороны от входа. Дернули как следует, как в известной сказке: потяни, внучка, за веревочку, дверь-то и откроется… Открылась. И никакого взрыва не случилось.

Посветили внутрь двумя мощными фонариками. Обнаружилась та самая естественная пещерка, чье существование и предполагалось: площадью квадратов пятнадцать, неправильных очертаний, вроде сплюснутого с обоих концов яйца, высотой метра три, с неровным бугристым потолком, дикой скалой.

— Кеша… — распорядился полковник невыразительным голосом.

Оба фонаря положили у входа, пристроили и третий, чтобы пещерку осветить во всей красе. Кеша проскользнул внутрь, остальные отодвинулись вправо-влево от проема. Рация давно уже была включена на прием, но молчала — и от боевого охранения тревожных сообщений не поступало, так что за тылы пока не приходилось беспокоиться.

Наконец изнутри послышался тихий свист, и все вошли в пещерку, оставив на страже Антона.

Пещерка, собственно, оказалась почти пуста, только справа отыскались всякие пустяки: картонный ящик с корейской лапшой быстрого приготовления, небольшая картонная же коробка с несколькими палками хорошей сухой колбасы, чипсами, шоколадом. Классический набор, удобный сухпаек. Чай в жестяных баночках, крохотная спиртовая горелка, коробка таблеток к ней. Несколько пачек сигарет, пакетики с конфетами…

Полковник обошел пещерку по периметру. Как он и предполагал, никаких признаков импровизированного сортира — кто бы стал в скальной породе выдалбливать ямку, чтобы прятать туда пластиковые бутылки и пакеты с неизбежными отходами человеческой жизнедеятельности? Точно, стопроцентный склад. Принесли — унесли, отдохнули — перекусили, и не более того. Здесь, конечно, можно ненадолго отсидеться, но это никак не схрон.

В свете сильных фонарей опер высмотрел интересную деталь: на полу как будто бы отпечаталась решетка, почти геометрически правильная, состоявшая из прямых линий пыли. Здесь лежал некий штабель точно, из немаленького количества мешков или другой похожей тары. И следы рубчатых подошв. Что бы тут ни прятали, это вывезли подчистую.

Несколько палок колбасы Кеша хозяйственно прибрал к рукам. Полковник не препятствовал: вряд ли супостаты загнали туда шприцем смертельную отраву, с подобным как-то не сталкивались. Точно так же и мелочовку вроде шоколада и сигарет можно было распихать по карманам в виде законного трофея — с паршивой овцы, как говорится…

Кеша вдруг распрямился над опустошенной коробкой и молча протянул полковнику тонкую пачку сложенных вдвое пыльных бумажек. Тот их прямо-таки выхватил с нешуточным охотничьим азартом: любая бумага, обнаруженная во вражьем логове, если только она не туалетная, может представлять серьезный интерес…

Белой бумаги стандартного формата А-4 насчитывалось ровно пять листочков. На одном было нечто чрезвычайно похожее на план: центральную часть листа, треть его, занимают две параллельные линии, выгнутые, напоминающие не дорогу, а скорее уж реку, меж ними три неправильных овала, от которых в восточном направлении тянутся четко прорисованные стрелки. Сверху и снизу — россыпь квадратиков-прямоугольников, тут же загадочные числа и какие-то закорючки.

Остальные листы изрисованы сплошной математикой, даже и не высшей: некие арифметические вычисления, числа не столь уж и астрономические. Судя по виду, к расчету приступали несколько раз — разной пастой намалеваны, где вверх ногами по отношению к другим, где даже поверх. И закорючки, закорючки, напоминающие что-то уже виденное, знакомое.

Несомненный текст. Полковник вглядывался в него, шевеля губами, как будто это могло ему помочь прочитать загадочные иероглифы. Не латинский шрифт, конечно, не кириллица — но и не китайские иероглифы… это вообще не иероглифы в прямом смысле, что-то другое… На индийское или таиландское письмо тоже не похоже категорически…

— Грузинский, — уверенно сказал подошедший опер.

— Думаешь? — пожал плечами полковник.

— Вижу. Вот буковка, и вот, и вот… — опер старательно показал пальцем. — Стопроцентно грузинский.

— А что написано?

Опер виновато улыбнулся:

— А черт его знает. Я грузинского не знаю, я его только по виду опознать могу.

— Я знаю, — сказал Кеша, ухмыляясь. — Эш чимазе могытхан ни траки, гетваран боженица…

— В таких-то пределах я тоже знаю, — хмуро сказал полковник. — В маму, в бога душу…

Настроение у него было, впрочем, вовсе не хмурое. Он осторожно сложил листки вчетверо, упрятал их в боковой карман и тщательно застегнул его на пуговицу. Вряд ли бумажки хранили некие супертайны, но они и сами по себе были достаточно интересны. Хоть крохи информации да должны в них сыскаться. Что до картвельской мовы — то для знающих людей это секрет полишинеля. Широкой общественности об этом как-то смущаются сообщать из ложно понятой деликатности, но посвященным прекрасно известно, что Тбилиси давненько уж запускает в Россию агентуру, оттуда тянутся ниточки и к сволочам, вроде Накира с напарником…

Что касаемо данного конкретного случая — подозрения теперь не беспочвенны. Умирающий звал какого-то грузина, теперь в тайнике и бумажки с грузинскими иероглифами нашлись. Хоть скудная, но конкретная информация, хоть что-то может Кареев доложить наверх, кроме меланхоличного сообщения об отсутствии живых «языков». Правда, наверху ждут совсем не того, но все же можно будет…

Он обернулся на тихий свист. Антон просунул голову внутрь и доложил без особых эмоций:

— Доронин. Три объекта на подходе, прямо сюда чапают…

Ситуация переменилась мгновенно и резко, теперь прохлаждаться не приходилось. Полковник отдал распоряжение.

…Мирными пастухами в поисках заблудившейся овечки тут и не пахло, как вскоре самолично убедились полковник и остальные: по пересеченке без особых предосторожностей — хотя и с оглядкой, конечно, — передвигались трое экземпляров в качественном камуфляже натовского производства, таких же ботинках и, что гораздо более важно, хорошо вооруженные отечественными автоматами. Конечно, экипировку эти субъекты предпочитают импортную, а вот оружие пользуют российское, так с патронами проще.

Судя по тому, как они шли, как держались, волки были битые — правда, один из них, тот, что шагал вторым, по неким неуловимым признакам показался полковнику гораздо более зеленым, нежели те двое. А это было уже интересно: слабое звено, ага, перспективный кандидат в «языки». Не факт, что его удастся взять, но попытаться брать следует именно его, а двух остальных без тени колебаний следует зачислить в бесперспективные, а значит, и поступать соответственно. Отсюда видно в бинокль, что среди них нет ни Накира, ни Абу-Нидаля, а значит — осетрина второй свежести…

Действительно, троица очень уж целеустремленно, «полетом ворона» двигалась прямо к тайнику. Они могли, конечно, оказаться передовым дозором более многочисленной группы — но таковую непременно засекли бы другие. Вероятность нестопроцентная, но все за то, что этими тремя личный состав противника как раз и исчерпывается. Очередные пчелки, собравшиеся навестить свою базу. Интересно, зачем? Вполне возможно, ради сущих пустяков, но иногда такими тайниками и как почтовыми ящиками пользуются, вот это было бы славно, окажись у кого-то из них донесение, сообщение, послание…

И точно, как выяснилось путем личных наблюдений, двое были определенно матерые, а вот третий — несомненный щенок, на фоне двух крепких бородачей смотревшийся блекло. Нет, конечно, не впервые в жизни вышел он на подобную туристическую прогулку, и оружие держит умело, но все равно, стажа разбойного у него по сравнению с двумя матерыми — кот наплакал. Вот и славненько. Хорошо, когда есть слабое звено…

Диспозицию полковник обрисовал кратенько, больше жестами, чем словами, команда у него была не из первогодков, сами все умели и понимали досконально.

Местом встречи определили обширную поляну, примыкавшую к негустому лесочку. Троица не могла эту поляну не пересечь, а вот «комитет по встрече» как раз мог скрытно перемещаться в упомянутой «зеленке» и занять позиции именно там, чтобы встретить качественно и не размениваться на долгое, прочувствованное общение. Война, которую они вели, изначально лишена всякого благородства, упоминание о рыцарских законах и каких-то там конвенциях вызывало у понимающих людей с обеих сторон лишь циничный смешок.

Далее полковник распоряжался исключительно жестами, а потом и в этом отпала надобность: каждый уже знал свой маневр, шестерка рассыпалась по «зеленке», заняла удобные позиции.

Оставалось только ждать — пожалуй, самое неприятное занятие на свете, но в данной конкретной ситуации недолгое. Троица уже приблизилась метров на двести, шагают настороженно, волчьей цепочкой, но не похожи на паникеров, способных шарахаться от каждого куста, сразу видно, не впервые здесь, и давненько уж шляются по глухомани… И чувствуют себя в относительной безопасности, бдительность не выходит за рамки разумной, это сразу видно, вот только Щенок временами все же без надобности озирается там, где и нужды нет.

Плавненько вытащив из набедренной кобуры пистолет с длинным и толстым дулом, полковник привычным движением снял его с предохранителя. Держа обеими руками, примостил дуло на подходящем сучке и прикинул линию огня. Слишком дырявить намеченного для взятия живьем не следовало. По мнению полковника, Богомолов, хотя и дело знал круто, все же допустил в «Августе» одну существенную ошибку: не следовало его героям так треножить экземпляра, которого собирались брать живьем, — лупить из автомата по обеим нижним конечностям. Был нешуточный риск, что после такого угощения раненый загнется от болевого шока. А может, так в свое время и треножили, кто ж теперь скажет. Как бы там ни было, следовало сделать чище.

Ну вот, троица надежно втянулась в невидимый «мешок», о чем, разумеется, и не подозревала…

Покрепче сжав бесшумку, полковник Рахманин повел дулом, справа налево, где-то даже нежно, как скрипач смычком. И потянул спусковой крючок по всем правилам. Пистолет издал едва слышный звук — легонький стук ударника о капсюль — и только. Из того места, где глушитель соединялся со стволом, поползла полосочка густо-сизого дыма.

Щенка шатнуло вправо, он не удержался на ногах и завалился в невысокую травку. Все моментально пришло в движение: слева простучала длинная пулеметная очередь, и замыкающий бородач, нелепо взмахнув руками, опрокинулся, как сбитая кегля.

Второй — бля, не задетый! — очень проворно рухнул ничком, ухитрившись открыть огонь уже в падении. Битая сволочь, битая! Пальба раздалась и с того места, где приземлился Щенок. Ничего другого, собственно, ожидать и не приходилось…

Пули стучали по стволам и щепки летели значительно левее полковника — никто из двоих, оставшихся в строю, его пока что не засек, вот и прекрасно… Отправив пистолет в кобуру, полковник перекинул из-за спины автомат. Но ввязываться в дурацкую перестрелку не стал, как и остальные. В подобной ситуации, когда «мешок» закрыт надежно, выигрывает еще и тот, кто не дергается, а выжидает. Осажденные, паля по всем азимутам вокруг, в лихорадочном темпе уничтожают собственный, не особо богатый боезапас, да к тому же нервничают не на шутку, поддавшись горячке пальбы. Ну, а мы помолчим, нам спешить некуда, никаких основных сил противника пока не наблюдается, похоже, их и вовсе нет, эти шли сами по себе…

К сожалению, битый довольно быстро перестал попусту жечь патроны, лежал, распластавшись, чуть приподняв башку, пытаясь хоть что-то высмотреть в окружающем мире. А вот молодой пулял в белый свет, как в копеечку. Долетел неразборчивый гортанный окрик — старший явно пытался призвать младшего к порядку, но тот продолжал палить, подстегиваемый болью и растерянностью.

— Давай, Володя, — сказал полковник в микрофончик сферы.

С той стороны, где засел Уланов, стегнула короткая пулеметная очередь, вмиг вынудившая старшего развернуться туда и ответить заполошной очередью из своего «калаша». Тогда и полковник выдал короткую строчку, умышленно не стараясь попасть, и в паре шагов от старшего взлетела фонтанчиками сухая земля. Он развернулся в сторону полковника, но тот уже переместился правее. Главное в бою — постоянно менять позицию, хоть немножко, не прилипать к одному месту, чтобы тебя не вычислили, не фиксанули…

С третьим все обстояло распрекрасным образом: он лежал на прежнем месте, в прежней позе, не шевелился абсолютно и, насколько удавалось разглядеть, не прикидывался. И в самом деле отправился в те загадочные края, откуда никому еще не приходилось возвращаться, а потому надежной оперативной информации о тех местах не имеется.

Некоторое время продолжалась одна и та же рутина. Периодически по старшему выпускали неприцельную очередь, он огрызался огнем, но маневрировать не мог, поскольку был слишком на виду. Время от времени он что-то орал молодому, скорее всего, вновь и вновь приказывал беречь патроны. Тот стал постреливать реже — не из дисциплинированности, а оттого, что ему, как легко было разглядеть, становится все хреновее: имеет место обильное кровотечение, рана должна болеть, ее сейчас дергает, тянет… Хорошо бы вырубился, облегчил задачу… нет, что-то не собирается, падла…

Исключительно для очистки совести полковник во всю глотку выкрикнул предложение бросить оружие и сдаться, обещая, ясное дело, жизнь, а что же еще? Как и следовало ожидать, этот рыцарский порыв не встретил должного понимания в стане врага — в его направлении сначала были произведены две длинные очереди, а потом звучно зашелестела пущенная из подствольника граната, взорвавшаяся метрах в пятнадцати правее уже успевшего в очередной раз сменить позицию Рахманина. Вреда он нее не случилось ни малейшего.

Игру не следовало тянуть до бесконечности. Никто не нагрянул на помощь попавшей в засаду троице, но все равно, затягивать не след. Сомнительно, что Щенок вырубится, а старший, ясно, упертый тип, сдаваться что-то не собирается. Вот и ни к чему развлекаться далее, пора играть всерьез…

— Мочите волчару нахрен, — распорядился полковник в микрофон.

Вот теперь со всех сторон из пяти стволов вдарили всерьез — а секундой позже и Рахманин подключился. Из подствольников никто из группы не палил — чтобы не попортить ненароком осколками намеченный трофей. Но патроны не экономили.

Изменившуюся ситуацию просек и старший — уж такой-то битый жизнью экземпляр не мог не понимать, что по нему начали бить на поражение. Ну а что он мог поделать? Выбор небогат: попытаться позицию поменять, что на обстреливаемой со всех сторон поляне, в общем, бессмысленно.

Вскоре во время очередного переката старшего чувствительно достало, видно было, как его швырнуло, как корежит — и почти сразу же боевика, судя по дерганьям, зацепило сразу несколькими очередями, он побарахтался чуток, уже не стреляя, вроде бы нелепо подпрыгнул… И больше не шевелился. Сразу видно, что дело мы тут имеем не с притворством, а с натуральным «двухсотым». Переползши метров на пять правее, Рахманин чуть высунулся из-за ствола, дававшего неплохое укрытие.

Увы и ах, молодой от изрядной потери крови все же сознание не потерял, он лежал, ворочая башкой туда-сюда, целя наугад и временами выпуская очередь. Интересно, понимал он уже, что его собираются повязать живьем, или считал, что ему пока просто везет и пули сторонкой пролетают? Хрен его, недоноска, поймешь…

По команде полковника с разных сторон вновь грянули очереди, не направленные на поражение, но заставившие Щенка ожесточенно огрызаться. Ага, магазин меняет…

Пора было что-то решать. Не ждать же, когда этот придурок расстреляет все патроны. Нет все же стопроцентной уверенности, что в окрестностях чисто… Снайперку не захватили, жаль, было бы проще… Ну ладно, попытаемся и так справиться, нам не впервой.

Выбрав надежную позицию, Рахманин отложил автомат и вновь взялся за бесшумку. Он прекрасно видел, что Щенок его не засек, а значит, можно действовать уверенно.

Первый выстрел лишь зацепил плечо мишени, левое, вроде бы царапина получилась… но второй угодил гораздо более качественно, пробил гаду правую ладонь, тот, как миленький, автомат выпустил, упал на спину, зажимая левой ладонью раненую, явственно раздался громкий то ли стон, то ли всхлип…

Вот теперь появился реальный шанс! В течение какой-то доли секунды полковник готовил себя к прыжку, просчитывая все наперед, потом взмыл из-за ствола и с автоматом наперевес, вспоров перед собой землю двумя очередями, метнулся к тому месту, где вразброс валялись два трупа и один раненый.

Справа и слева от него взлетела фонтанчиками земля — это оставшиеся в «зеленке» трое прикрывали не только Рахманина, но и несущихся, как торпеды, Кешу с Улановым, все было оговорено заранее, кто пойдет на рывок, кто прикроет.

Голова была совершенно пустая, без мыслей и эмоций, Рахманин летел, уже решив для себя, как именно будет бить ногой и куда, если Щенок все же сграбастает ствол и попытается хамить. Кеша с Улановым были уже на полпути — ну, выноси, фортуна!

Метров тридцать осталось до сопляка, лежавшего на спине с искаженным лицом, таращившегося в сторону набегающего полковника… за ствол не хватается, ага… только что-то вовсю левой, здоровехонькой рукой под распахнутой камуфляжной курткой шарит, что-то очень уж осмысленно шарит… СУКА!!!

Изрядным усилием сбив себя с темпа, полковник заорал что есть мочи:

— Стой! Ложись!!!

И рухнул во весь рост на каменистую землю, успев увидеть, что оба стрелка, слава тебе, господи, приказ расслышали, ситуацию поняли, повалились будто подкошенные.

В следующий миг громыхнуло. Оглушительно, жутко. Обдало горячим воздухом с тухлым запахом взрывчатки, ноздри залепило гарью, по сфере с пронзительным визгом долбануло чем-то твердым, срикошетившим тут же, но все равно, ощущения были пакостные, тело сотрясла непроизвольная судорога. Что-то крупное с неописуемым звуком прожужжало совсем близко…

В ушах позванивало, не сразу удалось осознать наступившую мертвую тишину. Разлеживаться было некогда, и полковник вскочил, кинулся туда, а со всех сторон уже спешили и другие.

Двое лежали на прежних местах, в прежних позах, а что касается третьего… Он выглядел именно так, как должен выглядеть человеческий экземпляр, рванувший на себе пояс шахида — то, что от него осталось, смотрелось, мягко говоря, отвратно. Резко воняло специфическим перегаром и еще чем-то, что как-то не тянуло опознавать и классифицировать. Как писал классик, сковырнулся, сволочь…

Тихонечко взвыв от подступивших эмоций — сквозь зубы, почти неслышно для окружающих, — полковник Рахманин не в первый раз подумал матерно о фанатиках. Иногда, а особенно сейчас, когда позарез требовался живой «язык», откровенный бандюган без всяких идеалов предпочтительнее идейного. Тот, кто сделал войну с федералами своим маленьким бизнесом, промышляет заложниками, вообще гребет все, до чего может дотянуться, сплошь и рядом к собственной жизни относится крайне трепетно, прекрасно сознавая, что она у него одна и супостат к ней чертовски привык, а насчет хваленого рая еще в точности неизвестно, как там все обстоит. Поэтому воюет он, хотя и храбро, но все же не выкладываясь на сто процентов, всегда оставляя себе некую лазеечку. Бандюга бережет себя чисто подсознательно, и это частенько помогает его победить. А вот идеалист, фанатик, упертый, пропитанный идеями, как губка водой, себя не бережет ни капельки и соскочить готов, можно сказать, с радостным визгом, торопясь к райским гуриям, прекрасным фонтанам и прочим потусторонним радостям, положенным по списку мученику за веру, истинному воину джихада. Как этот вот Щенок. Несомненно, идейный. Окажись на его месте кто-то гораздо более приземленный, его непременно удалось бы взять…

Некогда было сокрушаться и печалиться. Полковник уже в темпе прокручивал в голове все, что придется очень скоро говорить и писать. Ему не в чем было себя упрекнуть, он не успевал при любом раскладе. Не было ни единого шанса пресловутым мастерским выстрелом ранить и обездвижить супостата так, чтобы он не смог подорваться и попал бы в руки готовым к употреблению. Ни единого шанса: рука уже находилась под курткой, на взрывателе, никакое мастерство не помогло бы. И все же это разные вещи — несомненные доказательства твоей невиновности в таком именно исходе и то, что про тебя втайне подумают, пусть и никогда не скажут. Задача поставлена конкретная. А он опять получил одних «двухсотых». Невесело…

М. Ю. Лермонтов — А. А. Лопухину

Милый Алеша.

Пишу тебе из крепости Грозной, в которую мы, то есть отряд, возвратились из 20-дневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков — разный сброд[4], волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ними удачно действовать, то авось что-нибудь дадут; я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю еще хорошенько, до какой степени они надежны; но так как, вероятно, мы будем еще воевать целую зиму, то я успею их раскусить. Вот тебе обо мне самое интересное.

Крепость Грозная, 16–26 октября 1840 г.

Глава 4 Крылатая смерть

Пейзаж был осточертевший — снова пересеченка, сверху, должно быть, напоминавшая скомканное серо-зеленое одеяло. Развивать эти мысли не хотелось, на поэтические сравнения полковника совсем не тянуло, он вел пятнадцать человек по четко прописанному маршруту, а потому должен был смотреть в оба и как самостоятельный боевой организм, и как командир. И совершенно не следовало расслабляться оттого, что они проделали три четверти пути от места высадки, не только не столкнувшись с противником, но и оставшись незамеченными вообще. Как-никак оставалась еще целая четверть, километра полтора.

А если все же отвлечься на вольные мысли, можно вспомнить, что места тут очень даже исторические. Где-то в этих самых краях, очень может статься, по тем же ложбинам и «зеленке», много лет назад проходил со своим отрядом самый знаменитый офицер российского спецназа, поручик Лермонтов Михаил Юрьевич. Никаких преувеличений — в свое время Лермонтов как раз и служил на Кавказе в тогдашнем спецназе; да, не обычная линейная пехота, а старательно подобранные сорвиголовы из разных частей, а то и из гражданских, с большим опытом горно-лесной войны. Это был именно спецназ, серьезно…

Вот только сейчас голова Рахманина была занята кое-чем посерьезнее и поважнее, чем воспоминания о знаменитом поэте. Дело было даже не в поставленной на сегодня задаче.

Найденные в схроне бумаги, безусловно, несли в себе какой-то смысл. Занимались ими, естественно, совсем другие люди, но полковника, как водится в общих чертах, познакомили с выводами. Больше всего это напоминало план города, а иероглифы в самом деле оказались чьими-то беглыми заметками на стопроцентном грузинском языке — правда, содержание бумаг оставалось загадкой. Несколько раз поминались направление ветра и скорость ветра, а остальное представляло собой сокращения, по которым крайне трудно восстановить слова, это и с родным языком при столь скудной исходной информации сделать трудновато. Некто неизвестный что-то прикидывал, рассчитывал, обдумывал, вычислял — и для него при этом крайне важными были скорость и направления ветра…

Значит, речь идет не о бомбе, говорили опера, и полковник с ними соглашался. Не о классическом подрывном устройстве. Подобные факторы — скорость и направление ветра — вступают в игру, когда речь идет о чем-то качественно другом. Например, о ядерном взрыве… нет, это решительно переадресуем Голливуду, пусть они там извращаются…

Беда в том, что при таком раскладе нехорошие сюрпризы были гораздо опаснее взрывчатки. Гораздо. Радиоактивное заражение местности с помощью соответствующих материалов, ядовитые газы, бактерии — список невелик, но от него холодок бежит по спине. Мерзость ситуации в том, что в наше время следует ожидать всего из перечисленного. Теоретически рассуждая, к террористам могут попасть и радиоактивные элементы, и культуры бактерий, и газы. А если добавить к этому, что информация о подготовке теракта твердая…

Слабые следочки имеются: уже ясно, что речь, судя по небрежным наброскам, идет о каком-то большом городе. И через этот город протекает довольно широкая река с несколькими островами. Круг поисков это сужает, но все же не настолько, чтобы выдать результат быстро. Россия не Монако, в ней немало больших городов, стоящих к тому же на реках, и надежда скорее на компьютеры, чем на людей, благо у экспертов осталось впечатление, что набросок этот — перерисовка с некоего плана города…

Чувства были смешанные. С одной стороны, полковник, если откровенно, наедине с собой, чувствовал чуточку неприличную, но все же радость оттого, что искать супостатов придется другим — в диком нервном напряжении, на пределе интеллекта. С другой стороны… Речь шла о его стране, о городе, в котором, может быть, жили родственники, знакомые… да просто сограждане. И потом, брать в любом случае предстояло ему, тут и гадать нечего. Так что краешком его эта история все же задевала — да нет, каким таким краешком, он тоже был в ней по самые уши.

Полковник встрепенулся — а в следующий миг, как и все остальные, практически не раздумывая, кинулся вправо, в лес, в считанные секунды тренированно выполнив прием под названием «слиться с окружающей местностью». Вся цепочка настороженно шагавших людей мгновенно исчезла с тропы, словно их и не было никогда, потому что двое, двигавшихся на значительном расстоянии впереди, подали сигнал — и сами первыми нырнули в «зеленку».

Сигнал, правда, следовало толковать так, что впереди показались не вооруженные абреки, а некто сторонний. Лицо штатское, непричастное, некомбатант, как выражались в старину. Правда, в этих местах, учитывая характер войны, любой некомбатант мог оказаться и пособником, и разведкой…

Не было нужды прибегать к биноклю: объект двигался всего-то метрах в пятидесяти. Унылый тип в поганеньком костюме и с неизменной папахой на голове, по самые глаза заросший нестриженой бородой. Означенный абориген без всякой грациозности восседал на худой рыжей лошаденке, мало похожей на горных скакунов с рисунков Лермонтова. Лошаденка плелась шагом, неся на себе не только хозяина, но и свисавший по обе стороны крупа длинный замызганный мешок, похоже, не из легких. Вид у обоих персонажей, как двуногого, так и четырехногого, был насквозь будничный, сплошная бытовуха. Привычная картина для этих мест, не охваченных повальной моторизацией.

Вот только эта бытовая картинка сплошь и рядом могла оказаться чистейшей воды декорацией. Приемчик известный: то ли пособник, то ли натуральный бандит (без оружия, частенько без единой компрометирующей мелочи!) садится на коняшку и преспокойно трюхает себе на приличном расстоянии от идущей следом банды. Легенда у него обычно разработана четко, скарб в мешке самый что ни на есть мирный и ничего недозволенного законом не содержит. Просто-напросто, изволите ли видеть, наш герой везет на базар какую-нибудь мелочовку — или намерен ее передать родственнику или знакомому из ближнего аула. Ну, а на деле это натуральный разведчик. Обнаружив военных, подает своим условный сигнал, те резко меняют направление и берут ноги в руки, пытаясь оторваться.

Это еще не самое оригинальное, впрочем. Абреки частенько выставляют наблюдателей на высотах, и те под видом чабанов пасут самых натуральных овец, изображают, будто земельку копают, урожай снимают. Если удается засечь военных, сигналы могут быть самыми разнообразными: перекличка чабанов, громкая молитва, внезапно разведенные костры и даже свертывание отары, которую начинают гнать в оговоренном направлении. Плавали — знаем.

Полковник отчетливо видел лицо — не первой молодости абориген, классический «незаможник», уныло и привычно ковыряющийся здесь в своем небогатом хозяйстве. Таких тут тысячи.

Вот только без труда удалось рассмотреть, что всадник кое-чем отличается от мирного путника, выбравшегося в соседний аул к кунаку или на базар. В нем нет ни капли отрешенности, дорожной скуки, привычного равнодушия человека, проделывающего этот путь в сотый раз. Нет, качается в седле он расслабленно, понурившись… вот только глазенки блудливые, прекрасно отсюда видно, так и скачут. Обшаривают окружающую местность неустанно, зорко и цепко. Никакой ошибки быть не может, это передовой дозорный, сука…

Так, так… А что это у нас торчит из нагрудного кармана затрапезного пиджачка, темного, в тускло-белую полоску? А торчит оттуда коротенькая толстая антенна и верхняя часть портативной рации: совершенно легальная штучка, продается везде в хозяйственных магазинах… но с ее помощью можно переговариваться километров на пять. Обычному аульному труженику такая игрушка совершенно ни к чему, как козе Интернет. Теперь никаких сомнений.

Никто, конечно, не шелохнулся — пусть себе едет дальше, и тревоги не поднимает как можно дольше… Когда дозорный скрылся из виду, полковник отдал приказ, и группа, самым бесшумным образом материализовавшись на тропинке, двинулась вперед, в том же направлении.

Вот теперь следовало поспешать — бандочка пустилась в поход гораздо раньше, чем ее ждали, и засада может…

Далекие, но ясно различимые автоматные очереди дали знать, что все именно так и произошло: «мешок» не успел захлопнуться, бандиты, двинувшись раньше, чем уверял агент, поравнялись с засадой, и та открыла огонь, не дожидаясь подхода основной группы. Это, в общем, не ломало никаких планов, просто следовало поспешить.

Они перешли на бег — размеренный, рассудочный, держась кромки леса, заходя к месту перестрелки слева, что облегчает ведение огня, и привычно разбиваясь на тройки. Боевое охранение в лице Доронина и Антона, как ему и полагалось, опережало всех на полсотни метров — и именно эти двое вдруг бросились на землю, выставив автоматы, с ходу пройдясь короткими очередями по невидимой пока остальным цели.

А впрочем, не прошло и десяти секунд, как все остальные тоже узрели противника, и точно так же плюхнувшись наземь и рассредоточившись, скупо плеснули огнем.

Расклад стал ясен моментально: ну да, не только не опоздали, наоборот, прибыли как нельзя более кстати. Супостаты, числом шесть, напоровшись на огонь из леса, к тому же перекрывший им отход, поступили вполне разумно, стали оттягиваться к лесочку по другую сторону распадка — но там-то как раз и залег Рахманин со своими людьми, так что «мешок» все же захлопнулся.

Об этом противник пока не подозревал. Шестеро, довольно сноровисто прикрывая друг друга очередями и парой пущенных из подствольников гранат, начали ползком-перебежками перемещаться в том направлении, где увидели спасение — на юго-восток, к россыпи скальных обломков у горушки, там можно было если не оторваться, то хотя бы засесть в более удобную позицию, откуда выковырять шестерку потруднее будет.

Запамятовали, должно быть, раздолбаи, что спецназ любит сюрпризы и готовить их умеет тщательно.

Там, куда стремились супостаты, вдруг замаячили пятнистые фигуры, и оттуда последовала пулеметная очередь, сопровождаемая деловитой трескотней автоматов. Один из шестерки, отсюда видно, оказался самым невезучим, крутанувшись пару раз вокруг собственной оси — что означало попадание в голову, — успокоился на земле и из игры выбыл бесповоротно. Отправился на собственном опыте проверять, как там обстоит дело с девственными гуриями и фонтанами из меда.

Остальные, огнестрельно огрызаясь, проворно оттянулись на прежнее место. Все было в порядке: «горники» еще с раннего утра напрямик прошли через скалы, для обычного человека непроходимые, заняли позицию и в нужный момент окончательно захлопнули «мешок». Приехали, граждане, поезд дальше не идет, билеты недействительны.

Полковник Рахманин чувствовал нечто вроде азартно-хищного возбуждения. Судя по раскладу, шансы на добычу «языка» выпадали нешуточные. Целых пять кандидатур, вдобавок загнанных в некое подобие магазинной витрины: присматривайся и выбирай товар, с расстановочкой, не спеша.

Повернувшись на левый бок, он крепко хлопнул по плечу лежавшего рядом опера Карабанова, заставив того прижаться к земле, — опер, захваченный теми же мыслями и ерзавший от нетерпения, высунулся на полметра более, чем следовало.

Бросив мимолетный взгляд на небо, полковник там ровным счетом ничего не увидел, но этого и следовало ожидать: очень уж высоко забрался наш Икарушка. Если в небе не видно ни самолета, ни вертушки, это еще не значит, что оно совершенно пустое — в двадцать первом веке живем.

— Давай, что ли, — сказал он Карабанову, давно уже сгоравшему от нетерпения.

Тот вытащил из небольшого рюкзачка матюгальник, ловко вставил ручку и отполз вправо, за толстый ствол. Лежа на боку и полностью укрываясь за деревом, выставил рупор, и над ложбиной звонко разнеслось:

— Внимание, предлагаю сдаться. Жизнь гарантируем…

Опер собирался продублировать то же самое на родном языке обормотов — в совершенстве им не владел, но некоторый полезный в работе минимум освоил, — однако в его направлении полетела подствольная граната. Карабанова она не задела, да и никого не задела, впечаталась в дерево, которому после взрыва особых повреждений не нанесла.

Порядка ради опер еще дважды пытался склонить противника к капитуляции, но всякий раз получал в ответ автоматные очереди, а также и неразборчивые яростные вопли, вряд ли исполненные глубокого философского смысла. В конце концов, этот мартышкин труд пришлось бросить, чтобы не выставлять себя на посмешище. Ну не хотят сдаваться, и все тут, была бы честь предложена, а от убытка бог избавил.

Окруженцы постреливали — но гораздо менее активно. Начинали соображать, что влипли крепко и патроны следует беречь. Полковник имел все основания расслабиться на пару делений, то есть не ждать удара в спину. С воздуха сообщали, что нигде в окрестностях не замечено передвижения второй группы противника. А человека на лошадке три минуты как взяли, так что он уже никому не мог сообщить, что его подопечные прочно обосновались в «мешке».

Полковник отдал приказ вообще прекратить огонь — подобное молчание в такой вот ситуации чертовски нервирует противника, он начинает подозревать новые подвохи, каверзные штучки, все более нервничает. И точно — один, решив попытать счастья, попробовал по-пластунски переместиться поближе к лесу. Ему позволили проползти метров пять, а потом короткой очередью, вспоров землю под самым его носом, дали понять, что подобное поведение не приветствуется.

Полковник обдумывал ближайшие действия. В обычных условиях всю эту пятерку загасили бы, не хвастаясь, минут за несколько — численный перевес впечатляющий, атаковать небольшим количеством при мощной огневой поддержке, закидать гранатами, пулемет поближе переместить и выкосить… Увы, на сей раз все обстояло не так просто, и «язык» требовался позарез.

А для этого надо бы в темпе и грамотно просчитать, кто достоин приглашения в гости на дружескую беседу, а кого и не следует особенно щадить. Жаль только, что в подобной войне командира не вычислить по знакам отличия, не определить, кто же тут заправляет. Все, в принципе, одинаковые, все суетятся, дергаются, палят во все стороны без видимого руководства. Старший, конечно, есть… но полковнику пришло в голову, что понятия «старший группы» и «особо доверенное лицо» запросто могут и не совпадать. Так что следовало присмотреться, насколько это возможно в данных условиях.

Определенные надежды полковник питал касаемо субъекта с портативной рацией. И заранее отдал соответствующий приказ снайперу «горников», засевшему где-то на возвышении, но так грамотно, что усмотреть его с позиции никак не удавалось. Когда упомянутый субъект, воспользовавшись тишиной, попытался, вжимаясь в землю, включить рацию, раздались два хлестких щелчка «снайперки», и черная продолговатая коробка, как живая, вылетела из рук абрека — тот дернулся, видимо, его, чувствительно угостило по роже пластмассовым крошевом. Рацию он больше поднять не пытался, значит, она, как и планировалось, пришла в негодность.

Сосредоточить на нем все внимание и заботу? Нет, гораздо более интересным полковнику представлялся другой. На плече у него висела сумка, не особо большая и, похоже, не слишком тяжелая — так вот, именно этот субъект в бою участвовал, можно сказать, халтурно, палил гораздо реже остальных. И отнюдь не из-за неуклюжести, видно по броскам и перемещениям, что он в этих забавах не новичок, вполне привычен. А вялость в бою проистекала оттого, что джигит уделял своей сумочке гораздо больше внимания, чем личному оружию. Прекрасно удалось рассмотреть, как он при перебежках и переползаниях в первую очередь заботится даже не о себе, а о сумке, не грохает ее оземь, под бочок старается примостить, один раз даже, создалось такое впечатление, собственным телом прикрыть пытался, когда поблизости прошлась особенно длинная пулеметная очередь. Это, конечно, неспроста. Что-то ценное там наверняка лежит, и вряд ли это дорогие сердцу фамильные безделушки…

Обдумав все быстренько, полковник обозначил для себя этого типа как Мешочника, а потом связался со старшими групп, кратенько обрисовал им ситуацию, свои догадки и велел из кожи вон вывернуться, но Мешочника держать в роли желанной добычи. Именно в него не стрелять без крайней необходимости, а также, кровь из носу, постараться не зацепить его загадочную ношу.

Неопределенное положение сохранялось достаточно долго — осаждающие почти не стреляли, зато оказавшиеся в кольце нервно огрызались, не всегда заботясь об экономии боеприпасов. Они так ни разу и не попытались пойти на прорыв — ну, поняли уже, что дело это безнадежное.

Забаву нельзя было тянуть до бесконечности, и полковник отдал по рации соответствующий приказ. Теперь оставалось только ждать, тщательно укрывшись.

Рахманин прекрасно знал, что должно произойти, но и он невольно втянул голову в плечи, вжался в землю, когда справа промелькнул треугольный силуэт, снижаясь совершенно бесшумно, как призрак или летучая мышь.

Дельтаплан с выключенным мотором, выйдя из пике, перешел в горизонтальный полет метрах в пятнадцати над землёй — треугольное крыло, овальная гондола с единственным членом экипажа.

Оба бортовых пулемета заработали совершенно неожиданно для всех, две трассы крупных фонтанчиков земли и пыли прошлись в стороне от прижатых к земле супостатов, как и было задумано. Одного все же прошили, да так качественно, что он моментально вышел из игры.

Послышалось слабое тарахтение мотора, дельтаплан взмыл выше, развернулся по изящной кривой и прошел над лощиной в обратном направлении, поливая землю огнем. На сей раз кто-то из лежащих опамятовался настолько, что перевернулся на спину и, уперев в живот автоматный приклад, выпустил неуверенную очередь, в белый свет, как в копеечку. Волки, конечно, были битые, но их определенно никто не учил методам борьбы с подобной воздушной целью — никакого навыка, откуда…

Полковник мимолетно отметил, что клиентов осталось четверо. Он дал команду, и засевший где-то высоко снайпер сработал на совесть, с поляны донесся непроизвольный вопль: это одному из оставшихся аккуратненько расшибли коленную чашечку, полностью лишив его способности к передвижению. Буквально сразу же снайпер разобидел подобным образом и второго. Невредимыми остались тот, что был с рацией, и Мешочник. Ненадолго. После очередной команды снайпер вновь дал о себе знать, а потом доложил, что Радисту загнало пулю в правое полужопие — очень удобно лежал, тварюга, именно для такого угощения, — а Мешочнику засадило в голень.

В наступившей тишине Карабанов, узрев кивок полковника, снова включил матюгальник и душевно попросил сдаться добром, упирая на то, что в противном случае всех четверых без затей перестреляют к шайтановой маме, причем утруждать себя не станут — попросту вернется автоген-птичка и на сей раз обработает поляну с воздуха уже без всякой гуманности.

Четверка ответила огнем, теперь уже гораздо более неприцельным: все подранены, кровь течет, болит там и сям, а это свое действие оказывает и на меткость, и на ловкость…

Пора было кончать игру. Полковник, давно уже спланировавший рывок, в темпе расписал роли по рации, еще раз напомнил для надежности, что судьба двоих из окруженных его, собственно говоря, не волнует ни капли, а вот Радисту с Мешочником следует попасть в руки атакующих живехонькими, так что пусть все это себе хорошенько зарубят на носу.

На земле вновь мелькнула стремительная треугольная тень дельтаплана, пилот палил беспрерывно, в сторонку от лежащих, подавляя их волю, заставляя вжиматься мордами в сухую каменистую землю. Едва он скрылся из виду, с трех сторон к середине поляны опрометью кинулись пригибающиеся, чуть петляющие фигуры. Несколько секунд их прикрывали густым огнем те, кто остались на позициях, а потом прекратили пальбу, чтобы не зацепить своих.

Один из бесполезных вскинулся с земли, поднял автомат, видно было, как рожу у него перекосило от боли, как он опирается на одно только здоровое колено, как ходит в руках автомат — и тут же его короткой точной очередью успокоил кто-то из подбегающих. Второй тоже готов, так…

Рахманин несся неотвратимо и стремительно, он видел, что Радист отвлекся на набегавших с другой стороны, и они с Мешочником остались один на один, и ясно уже, что прошлый раз не повторится, самоподрыва не будет. Мешочник силился поднять автомат, но второпях задел раненой ногой здоровенный камень, морду так и перекосило, автомат повело влево… Так, сейчас мы у него трещотку-то ноженькой выбьем… успеваю, успеваю, бля!!!

Радист вдруг повернулся к ним, абсолютно пренебрегая тем, что две фигуры в камуфляже и сферах практически уже достали его, были в двух шагах. Полковник, ногой выбивший у Мешочника автомат, моментально ушел влево от направленного на него пистолета.

И умом не осознал, но глазами уже увидел, что пистолет направлен вовсе не на него.

Оскалясь, выпучив глаза, Радист палил в Мешочника — в спину, в затылок! Бежавший на полшага впереди напарника спецназовец обрушился ему на спину всем своим немаленьким весом, зажал горло локтем, второй рукой придавил к земле кисть с пистолетом — но поздно, Мешочник уже лежал неподвижно, вытаращив стекленеющие глаза, и изо рта у него ползла темно-алая струя…

Ничего еще не успев осознать, Рахманин, тем не менее, совершенно точно понял, что снова проиграл.

М. Ю. Лермонтов — А. А. Лопухину.

…Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось: забыли, что ли? Или пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят. Ты видишь, как я покорен законам. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один, и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена…

Крепость Грозная, 16–26 октября 1840 г.

Глава 5 Проверка на дорогах

Дорогу оседлали к девяти часам утра, с упреждением примерно на часок.

Внешне, разумеется, все выглядело благолепно и безобидно, никто ни о чем не подозревал. На посту ГИБДД ничего и не изменилось: возле уродливого строения из серых бетонных блоков (наследие первой чеченской войны) точно так же торчало четверо милиционеров в серо-белом камуфляже. Как им и полагалось по жизни, они выборочно, по какой-то своей загадочной логике тормозили машины (идущие в обоих направлениях, понятно), проверяли документы, задавали вопросы. Правда, особенно не придирались и к побочному заработку ничуть не стремились — что не должно было вызвать у проезжающих никаких подозрений, те облегченно вздохнут, подумают: «Пронесло, тихие „гиббоны“ нынче!» и прибавят газку.

Самые обыкновенные были милиционеры, не слишком бдительные, лениво-меланхоличные, как и полагается отстоявшим ночную смену. Автоматы закинуты за спину на укороченных ремнях, так что долго провозишься, прежде чем перекинешь их в положение для стрельбы (главное, как легко догадаться, висело под пятнистыми бушлатами в кобурах-горизонталках и извлечено могло быть вмиг).

То, что одним из ленивых «гиббонов» являлся генерал Кареев, широкой публике — да и вообще всем посторонним — никак не могло быть известно из-за присущей генералу профессиональной скромности, заставлявшей на протяжении последней четверти века избегать посторонних фотообъективов и вообще публичности.

Близлежащее пространство давным-давно было продумано и умело превращено в некое подобие минного поля — чужих практически не имелось, только свои, куда ни глянь.

По другую сторону автотрассы, метрах в двадцати в сторону юга, располагался этакий табор. У обочины свалены в кучу объемистые, битком набитые сумки в колерах милицейского и армейского камуфляжа, на вершине штабеля красовалась уже изрядно потускневшая армейская каска цвета хаки, на которой слева белой эмалевой краской был намалеван череп с перекрещенными косточками. Тут же, на воткнутой в землю корявой сухой ветке, гордо реял потрепанный старорежимный вымпел, алый с золотой бахромой, с профилем вождя трудящихся всего мира и надписью «Бригада коммунистического труда».

Прислонясь спиной к штабелю, расположившись вольготно, но так, чтобы видеть со своего места дорогу в оба конца, обосновался Володя Уланов — небритый и на первый взгляд уже малость поддавший, в милицейских камуфляжных портках, тельняшке с махновской прорехой на пузе и армейской пятнистой куртке отмененного образца. Означенный экземпляр, наигрывая аккорды на той самой гитаре-недомерке, давно уже снабженной нормальными струнами и должным образом настроенной, оглашал близлежащие окрестности меланхоличным безыдейным шансоном:

Позвольте, значит, доложить, господин генерал: Тот, кто должен был нас кормить — сукин сын, черт побрал! Потери наши велики, господин генерал, Казармы наши далеки, господин генерал. Солдаты — мамины сынки, их на штурм не поднять, Так что выходит, не с руки — наступать-отступать.[5]

Он ухмылялся вполне искренне: прекрасно понимал, что в обычные времена за распевание подобной, упаднической, идеологически не вполне правильной, одним словом, декадентской песенки обязательно удостоился бы укоризненного взгляда не от генерала, так от Доронина. И правильно, в общем, ничуть не соответствовали эти вирши теории и практике спецназа. Однако сейчас подходили как нельзя лучше. Удачно гармонировали с образом странноватой компании, в которой люди, более-менее понимающие, сразу угадывали раздолбаев-контрактников, собравшихся то ли в располагу, то ли на законный дембель. Или попутку ловят, или накладочка вышла, и не пришла обещанная машина, вот и застряли ребятки надолго, бывает…

Доронин и еще двое так же старательно изображали служивых, удрученных долгим скучным ожиданием, валялись расслабленно, хотя и в менее живописных, нежели главный менестрель, позах, а когда надоедало, принимались лениво бродить по обочине. Доронин, как человек солидный, внимания проезжающим машинам не уделял, а вот двое его спутников, будучи гораздо моложе, с большой заинтересованностью присматривались к молодым пассажиркам легковушек и экскурсионных автобусов. Блондинке за рулем вишневого «жигуля» даже откровенно послали воздушный поцелуй и долго таращились вслед, махая руками — на что прекрасная шоферочка внимания не обратила.

На другой стороне дороги, у самого блокпоста, давно уже торчала остановившаяся по каким-то своим загадочным надобностям белая «газель» с гражданскими краснодарскими номерами и единственным невеликим окошком в закрытом кузове. Водителя при ней видно не было, стекла обоих передних дверей опущены, окошко кузова открыто. Совершенно непонятная машина, но кто будет к ней приглядываться, проезжая? Стоит себе и стоит…

Внутри машины помещались две тройки в полной выкладке — и сапер Тимофей с полным набором профессиональных причиндалов. Жары особенной не было, и потому укрывшимся внутри приходилось не так уж и скверно, бывает и похуже.

Это все были декорации, открытые для постороннего обозрения. Двух радистов с набором сложной аппаратуры, сидевших в корявом бетонном сооружении, никто видеть не мог. И уж ни одна живая душа, кроме посвященных, не подозревала, что на высоте метров в тридцать, в уютном местечке на склоне подступавших к самой автостраде горных отрогов с девяти утра расположился снайпер. В полукилометре отсюда, скрытый горами от дороги, стоял на поляне вертолет, который, чем черт не шутит, мог и понадобиться — а по обе стороны от поста, на значительном отдалении, разместились мобильные группы, готовые в зависимости от обстановки или перекрыть дорогу, или перехватить странников, если их не удастся взять на посту.

Одним словом, изрядный кусок территории был накрыт, освоен, подготовлен. Но это ничуть не прибавило Карееву доброго настроения. Сердце с утра снова неприятно ныло и угомонилось только после двух таблеток, сиреневой и белой, но причина дурного расположения духа виделась отнюдь не в том.

Во-первых, ему категорически не нравилась бойкость трассы, где предстояло работать. Протянувшаяся вдоль побережья магистраль, пролегавшая вдоль отрогов Большого Кавказского хребта, в это время года и дня была прямо-таки забита машинами, сновавшими в обе стороны. Перекрыть ее совершенно нереально из-за отсутствия объездных дорог, а ведь, когда начнется, любой гражданский, имевший несчастье тут оказаться, мог стать потенциальной мишенью, которую практически невозможно уберечь от шальной пули или осколка.

Во-вторых, наибольшее раздражение вызывало даже не это, а расположившееся метрах в пятидесяти от блокпоста летнее кафе под названием «Духан батоно Тенгиза». Кирпичная кухонька, где жарили шашлыки и прочее, еще парочка кирпичных же домиков, игравших роль подсобок, два десятка столов под зелеными навесами на столбиках, аккуратненький туалет, огромная вывеска с черными надписями-узорами по зеленому фону. С размахом устроенное предприятие. И, как всегда в это время дня, прямо-таки ломившееся от посетителей: водителей и пассажиров частных легковушек, дальнобойщиков, туристов с экскурсионных автобусов, кативших на Пшадские водопады, в Сочи или Геленджик. Машин на обширной автостоянке — битком, как и народу под навесами. Музыка, аппетитный дымок, беззаботный гомон, шортики-маечки… мишеней, мать твою, выше крыши возможных мишеней!

И ничего нельзя было с этим поделать. Гораздо проще оказалось изъять с поста обычно торчавших там милиционеров — собиравшаяся сюда очередная смена получила приказ отбыть на другие точки, никто ничего не заподозрил, никто не стал удивляться и пересуды разводить.

Намного сложнее получилось с батоно Тенгизом и его персоналом в количестве четырех человек — два повара-племянника и две официантки. Разумеется, всю пятерку волевым решением можно было в два счета притормозить в Геленджике: собрать всех в солидном учреждении, предъявить грозное удостоверение и добром, но настоятельно попросить сегодня в заведение и носу не казать. Или ради дела допустить некоторый произвол — вообще изолировать всех пятерых до вечера, наплевав на гражданские права и свободы. Технически это сделать несложно.

Ну, а если кто-то из пятерых — связь Абу-Нидаля? Если Абу-Нидаль должен тут встретиться не с кем-то из проезжих посетителей духана, а как раз с кем-то из персонала? И, узрев полностью безлюдное заведение или не получив должного сигнала, что вероятнее, выкинет непредсказуемый фокус? И брать его придется вовсе не здесь, в отлично подготовленной засаде, а где-то на трассе, среди потока машин, импровизируя и подвергая риску гораздо больше мирного народа? Вот то-то и оно. Если пятерку не закрыть — кто-то из них, вполне может статься, вынет мобильничек и просигнализирует. Если их все же закрыть, отобрав средства связи — молчание само по себе будет сигналом тревоги и… В общем, смотри выше.

Короче — ситуация-с. После долгих прикидок, дискуссий и прокачек было все же решено духан не закрывать, а это автоматически требовало от Кареева и его людей отточенной ювелирности в работе.

Ставка очень уж велика. По донесению махачкалинского агента, сегодня в Краснодар по означенной трассе проследует Абу-Нидаль собственной персоной с парочкой нукеров. К этой информации отнеслись со всей серьезностью, поскольку исходила она от источника надежного. Прошлое его сообщение о группе пустившихся в путь бандюганов оказалось стопроцентно верным, полковник Рахманин перехватил их именно на указанном маршруте и одного даже ухитрился взять. Так что и теперь следовало думать, что дело они имеют не с дезой, и есть реальный шанс познакомиться наконец с Абу-Нидалем вблизи, чайком угостить, сальцем попотчевать, за жизнь поговорить обстоятельно и подробно…

Ах, какая яростная надежда охватила Кареева! Абу-Нидаль — это вам не рядовой ваххабит, это, знаете ли, фигура и фирма: финансы, диверсии, кладезь информации, связи как с Грузией, так и с Ближним Востоком, не говоря уже о Стамбуле-Константинополе. Короче, сам сдохни, а живым возьми.

Потому что захваченный Рахманиным «язык» оказался, как это ни прискорбно, вовсе не ценным приобретением, а, по большому счету, непригодным в хозяйстве дерьмом собачьим. Что уже установлено достоверно. Рядовой скучный басмач с унылой стандартной биографией, каких пучок на пятачок. В секреты не посвящен, стратегических планов и долгосрочных замыслов не знает, ценился за тупую исполнительность и, если можно так выразиться, служебное рвение. Именно ему Абу-Нидаль и поручил при угрозе захвата без церемоний ликвидировать боевика, несшего ценный груз — чтобы к гяурам живьем не попал, язык не распустил, как шнурок.

А уж покойничку, коего без малейших душевных колебаний пристрелил в затылок свой же товарищ, безусловно было что порассказать! Его уже успели пробить по базе данных и результаты получили интересные: высшее образование, инженер, до того как прельститься ваххабизмом, считался неплохим специалистом в радиоэлектронике, сволочь такая…

И груз у него оказался интереснее некуда: дюжина радиовзрывателей, импортных, армейских, известных до сих пор исключительно теоретически. Отличная штука для тех, кто понимает, способна действовать и в режиме часового механизма, и по радиосигналу, максимально защищена от помех и посторонних воздействий, влагонепроницаемая, ударопрочная, одним словом, идеальная приблуда для диверсанта.

Было о чем порассказать покойничку, было, не зря к нему Абу-Нидаль заранее приставил персонального палача… Как и следовало ожидать, такая информация вызвала наверху прилив нешуточного раздражения. Никаких распеканий, конечно, никто не стучал кулаком по столу, не разорялся, не грозил отправить в Мурманск заведовать продскладом — но от этого ничуть не легче. Потому что отдельные реплики все же имели место.

— Тем более нужно было взять живым!

— Такого волка упустили…

— Вы же были проинструктированы ясно и четко: взять живым!

— Ну что же вы так, товарищи…

А кое-кто просто поджимал губы и молча вертел головой — и ведь взгляда не отвести, в лицо смотреть приходилось.

Невесело было на душе у Кареева, ох, невесело. И у Рахманина тоже. Неудовольствие начальства, распространявшееся сверху вниз, и рядовых накрыло, пусть они и половины не знали, однако не скроешь, как обстоят дела, не первый год служат и все понимают…

Прохаживаясь у обочины, Кареев в который раз задавал себе вопрос: что же, Накир с долбаным шейхом Абу на Краснодар целят? На какой-нибудь многолюдный курорт, который никакими усилиями невозможно защитить от взрывов, разве что закрыв его напрочь и введя туда вместо отдыхающих пехотный полк? Или цель расположена где-то севернее курортных мест?

Одно ясно, все же они собираются что-то рвануть. С подобными взрывателями не балуют, если хотят поднять на воздух нечто некрупное и, в общем, невидное. Мишень, похоже, масштабная — но при чем тут ветер, кто бы объяснил? Направление ветра, скорость ветра, город на большой реке…

Глянув на часы, Кареев вошел в бетонную халабуду, остановился за спиной сидевшего в наушниках Тимакова, который отслеживал работу своего сложного хозяйства. Мерцал экран черного ноутбука, две рации светились зелеными огоньками, спутниковый навигатор исправно выдавал данные.

Сделав жест «Не отвлекаться», Кареев заглянул через плечо радиста. Не было необходимости задавать вопросы и требовать разъяснений: на экранах навигатора и компьютеров он и так видел, что ярко-зеленая точка неспешно перемещается по извилистой белой линии. Белая «шестерка» с краснодарскими номерами и тремя пассажирами, с момента выезда из Гудермеса находившаяся под самой бдительной опекой, какая только возможна при таком раскладе, приближалась. И должна была здесь нарисоваться уже через четверть часа. По сообщению одного из постов — никто из посторонних даже и не подозревал, что это пост, — Абу-Нидаль в салоне вроде бы не замечен. Но именно что вроде бы. Мог изменить внешность, мог на пол лечь, запросто…

Ох, как хотелось верить в надежность агента, в то, что информацию он передал точную! Но до сих пор ведь не обманывал и пустышек не подсовывал… А уж как хочется с Абу-Нидалем потолковать, кто бы знал!

Максимум четверть часа. Времени достаточно, сигнал на общую тревогу подавать рано. Кареев вышел из бетонного сооружения, лениво зашагал в сторону духана — бродит себе мент от скуки, эка невидаль.

«Классический вестерн», — подумалось Карееву.

Шериф и злодей движутся навстречу друг другу по пустой, залитой солнцем улочке убогого городка… Вот только тут не город, да и посмотрел бы я на этого самого голливудского шерифа, если бы перед ним стояла задача не промеж глаз метко шмальнуть из верного кольта, а живьем взять: даже если тебя самого будут убивать, ухитриться повязать живехоньким, да еще, в идеале, сделать так, чтобы окружающие не пострадали, потому что вокруг вовсе не безлюдье…

Он незаметно добрел до аккуратненького зеленого заборчика, по колено взрослому человеку, ограждавшего Тенгизов духан. И остановился там, рассеянно глядя на беспечных едоков, изничтожавших увесистые шашлыки под модную музычку. Динамики на миг умолкли, потом раздался басок батоно Тенгиза:

— Дорогие гости, мы всегда рады вас видеть в нашем гостеприимном духане! Приятного аппетита!

Вслед за тем вновь грянула бодрая музыка. Кареев мимолетно отметил некоторую странность прозвучавшего. Точнее говоря, лаконичную сухость слов, обращенных к народу. Сам он раньше болтовни Тенгиза через динамики не слышал, но, когда разрабатываешь такую вот операцию, изучаешь любую мелочь. Прежде — всегда, без исключений! — батоно Тенгиз закатывал длинные, по-восточному цветистые речи, о красотах природы трепался, поминал прекрасных женщин и их галантных кавалеров. Одним словом, всякий раз целое представление устраивал — а теперь вот буркнул короткую канцелярщину и снова музычку врубил. Нестандартно. Имеет это какой-то потаенный смысл или нет? В подобной ситуации все может иметь потаенный смысл, двойное дно, нехороший подтекст. Особенно если учесть, что у региональных оперов в последнее время к этому заведению появился устойчивый интерес. Нет, никакой конкретики пока что, но если учесть, что духан — идеальное место для явки… Здесь можно незаметно, не вызывая ни малейших подозрений, встречаться со связниками, что-то передавать через персонал — от шифровок до взрывчатки. Деталей Кареев не знал, не успел за текущими хлопотами еще и ими поинтересоваться, поскольку к его главной задаче это не относилось, но отметил для себя: опера местные что-то почуяли. На след еще не наткнулись, но возможное присутствие дичи не исключают, так что в ближайшее время весь персонал духана с владельцем во главе попадет в плотную разработку.

Кареев все еще разглядывал беззаботную публику — чем не мог вызвать ни у одной живой души и малейшего подозрения. Подумаешь, мент постовой таращится от скуки или из повышенной бдительности…

Он попытался определить, где именно среди наворачивавшей всякие вкусности публики разместились четверо оперов, которые, по раскладу, пятнадцать минут назад должны были прибыть со стороны Геленджика на неприметной легковушке. И, разумеется, ни единого не смог высмотреть с уверенностью. Ну да, оперов послали хороших, и значит, даже профессионал беглым взглядом не выцепит. Тот, кто выглядит слегка подозрительно, на самом деле окажется ни при чем, сто процентов, а хваткие опера как раз среди самых на вид благонадежных.

Кареев повернулся и, заложив руки за спину, неспешно побрел к посту. Времени оставалось достаточно. Понемногу подступал привычный, устоявшийся азарт, то особое состояние, что известно только понимающим. Он должен был сделать все, чтобы на этот раз получить именно тот результат, какой от него требовался.

Неужели встретимся? Товарищ шейх, ваше преосвященство, или как вас там? Шейх, конечно, липовый: как неопровержимо установлено, в Мекке Абу-Нидаль не бывал отроду, так что прав на почетное звание «хаджи» не имеет ни малейших. Зато тюрьмы в своем далеком отечестве посещал не единожды — всякий раз, естественно, помимо желания. Любая заварушка манит авантюристов, как мух на мед, не раз уже случалось во времена последних кавказских кампаний, что объявлялись из-за кордона, мягко выражаясь, экзотические элементы. Наворотив дел у себя дома, парочку сроков оттянув — причем по статьям, заставляющим брезгливо морщиться уркаганов в тамошнем законе, — этакий персонаж объявляется в редеющих рядах «борцов за свободу», без тени смущения расхаживает с зеленой повязкой на головном уборе, именуя себя «хаджи» и с важным видом толкуя Коран, который в жизни не открывал. Многие верят, да преисполняются почтением к импортному шейху, улему драному — отчего последнему порой проистекает вполне реальная материальная выгода. Хватает подобной публики. Абу-Нидаль как раз из таких.

Вот только то, что он авантюрист и самозванец, не делает его менее опасным ни на самую капельку. Поскольку умен, хитер, крови не боится и обосновался здесь надолго.

Время, время… Кареев огляделся.

«Газель», как ей и полагается, выглядела заброшенной, без единого пассажира. Снайпера высмотреть было, понятное дело, невозможно. Затесавшиеся в курортную публику опера знать о себе, конечно же, не давали. «Табор» старательно демонстрировал свою абсолютную непричастность к серьезным делам: двое так и дремали, якобы на солнышке, Доронин с блаженным видом присосался к полуторалитровому баллону с яркой этикеткой популярного пива (на самом деле там был не особенно крепкий чай). Уланов, безмятежно бряцая по струнам и конкурируя с музыкой из духана, с наигранной хрипотцой и неподдельным чувством громыхал:

Запоминайте! Приметы — это суета, Стреляйте в черного кота, Но сплюнуть трижды никогда Не забывайте! И не дрожите! Молясь, вы можете всегда Уйти от Страшного суда — А вот от пули, господа, Не убежите![6]

Смешно, но именно эти строфы Карееву очень понравились: в них была своя сермяжная правда, сделать бы так, чтобы правдочка эта всегда срабатывала касательно клиентов.

Рация в нагрудном кармане бушлата требовательно засвиристела. Не было нужды в напоминаниях, он и сам знал, что время пришло, пора. Действия расписаны и просчитаны: Абу-Нидаля и его спутников следует брать прямо в машине, глушить и ломать с ходу, не дав времени схватиться за оружие. Они не должны ничего заподозрить, на протяжении пути их останавливали уже не раз, с чего бы шейху и его подельникам опасаться именно этого поста? Они не намерены ввязываться ни в какие схватки, поскольку, по сообщению агента, везут в Краснодар некий чрезвычайно важный груз, так что будут вести себя тишайше, благонамереннейше…

А вот ему самому следует незамедлительно скрыться с глаз долой. Не стоит недооценивать иные заграничные конторы, с коими, малому дитятке известно, и Накир, и Абу-Нидаль повязаны теснейшим образом. Вполне может оказаться, что персона генерала Кареева уже красуется на снимках, имеющихся в распоряжении упомянутых заграничных контор. Причем, что особенно досадно, утечка могла произойти не в результате пронырливости откровенно вражеских резидентов, а из-за того, что иные бывшие свои — сейчас стопроцентные чужие, взять, к примеру, генерала Гамкрелидзе, и они, стремясь поскорее вписаться в обслугу новых хозяев, сдают все, чем богаты… Но кто же знал прежде, что именно так обернется? И ничего тут не поделать.

Размашистыми шагами Кареев направился к зданию, вошел внутрь и, когда к нему обернулись и оба радиста, и сидевший в углу местный майор из оперов, распорядился сухо, четко, без тени суеты или возбуждения:

— Все. Работаем.

Майор вынул рацию, а радистам особо трудиться не пришлось, достаточно было произнести в маленькие черные микрофончики, располагавшиеся у губ на гнутых стебельках, необходимые слова. Точнее, одно единственное слово:

— Бульдозер!

И коротко, и достаточно специфично, не спутаешь…

Ну, вот и все, ребята!

Возле «газели», как чертик из коробочки, объявился ничем не примечательный шоферюга средних лет, с грохотом поднял капот и принялся копаться в моторе — где у него, невидимый окружающему миру, помещался под рукой автомат «Каштан» с глушителем. Те, что укрывались в кузове, разумеется, так там и остались, но были наготове. Где-то там, наверху, изготовился снайпер. За полкилометра отсюда пилот вертолета запустил двигатель, и лопасти медленно сделали пару первых оборотов. Мобильные группы прекратили движение и съехали на обочину в ожидании дальнейших распоряжений.

В «таборе» никаких особенных изменений не произошло — разве что Доронин завинтил пробочку и, отставив бутылку, повернулся лицом к дороге, а Уланов лениво положил гитару рядом с собой и словно бы мимолетно коснулся пальцами полы бушлата. Двое якобы дремавших неторопливо потянулись и, все так же лежа, чуточку переменили позы — чтобы оказаться в положении, из которого можно мгновенным рывком взметнуться на ноги.

Кареев ничего этого не видел — он стоял у окна и смотрел на дорогу. Бежевый «москвич», фура немецкого производства, синяя «восьмерка»… Посторонних мыслей в этот момент иметь вроде бы не полагается, но в подсознании у него все же сидела занозочка: одного из пожирателей шашлыков он, несомненно, видел раньше и давненько, причем знакомство было тесное. В розыске он не числится, к отлову не предназначен, иначе Кареев сейчас не гадал бы, а в момент вспомнил, с кем столкнулся. И тем не менее… Определенно пересекались давненько тому, причем по работе… Ягупов? Бергер? Нет, это все не то, с Чечней ассоциации всплывают… Гулямов, Самур-Придурок? Нет, речь безусловно шла не о боестолкновениях, не о вооруженной вражине… И не своего, отечественного вспоминаешь — память подсовывает файлик с заголовком «импорт».

Стамбульский связной? Уже теплее, теплее, ситуация была такая, что не с оружием связана, а именно с безоружной гнусью… Так-так-так… Джинн… покойничек Джинн и все сопутствующее… Крамаренко? Да нет, при чем тут Крамаренко, тот с оружием был…

Нидерхольм!!! Точно, Нидерхольм! Сколько лет не виделись, откуда ж он взялся, паскуда лысая? Это, точно, Нидерхольм, никакой путаницы! Объявился опять, надо же.

И тут же думать о постороннем стало совершенно уж некогда — на дороге показалась белая «шестерка» со знакомыми номерами. Кареев так и впился в нее взглядом. Он стоял у окна, не в состоянии ни помочь, ни помешать: наступил момент, когда события развиваются без какого бы то ни было начальства, сами по себе, и ничего не зависит даже от верховного главнокомандующего…

Капитан Климентьев, тщательно все рассчитавший, уже шагал по обочине навстречу машинам, инстинктивно притормаживавшим при виде поста. Автомат за спиной, полосатая палочка виртуозно крутится в руке, на лице написаны скука и даже лень: вот он, классический «асфальтовый косильщик», извольте любить и жаловать, а лучше купюрку, граждане, приготовьте, не ждать же мне, пока вы нарушите…

Он все точно продумал и воплотил в жизнь, повинуясь недвусмысленному указанию полосатого жезла, белая «шестерка» притормозила (вынуждена была притормозить) в аккурат напротив «табора». Отложивший гитару Уланов вышел к обочине со своей стороны и, вроде бы простецки почесывая пузо (а на самом деле уже успев большим пальцем отстегнуть коротенький ремешок «горизонталки»), во весь голос осведомился:

— Командир, может эти в Геленджик?

Покосившись на него без всякого пиетета, Климентьев так же громко отозвался:

— Куда они вас всех запихнут, вояки? Подходящую попутку ищите…

И, не глядя больше на обитателя «табора», твердым шагом, властной походочкой направился к дверце водителя. На лице он сохранял прежнее спесиво-скучающее выражение, но в голове с невероятной быстротой работал неслабый компьютер…

Так, палочку естественным, небрежным движением перемещаем в левую руку, чтобы в случае чего моментально выхватить пистоль… бронежилет надежный, но могут ведь и в рожу засветить со всей дури… стекло со стороны водителя опущено полностью, он зыркает оттуда глазищами, но выходить не собирается явно… ну, вообще-то это его право, оставаться в машине, здесь не Чечня и не Дагестан, здесь мирный и спокойный Краснодарский край… бородой зарос до глаз, но все равно, издали видно, что сопляк сопляком… второй, рядом с ним, тоже совсем зеленый… оба похожи на Абу-Нидаля примерно так, как я на балерину… а третий полулежит на заднем сиденье, дремлет якобы, рожу платочком прикрыл, только борода виднеется… ну, начали!

Капитан небрежно обозначил рукой, будто собирается взять под козырек, да так вялым движением и ограничился, с неприкрытой скукой пробурчал:

— Стршпекторбддстаршлейтенантзыченко… Документики попрошу, гражданин…

Молодой бородач за рулем таращился на него странно — с совершенно непонятным выражением на худом большеглазом лице. И не шевелился, что твоя мумия. Это-то как прикажете понимать? Обкуренный, что ли? Ну и хрен с тобой, сиди в трансе, натуральный мент обиделся бы и начал брать на басы, а у меня другая задача, мне гораздо интереснее персонаж на заднем сиденье, чем твои документы, которые, я и так уже знаю, в полном порядке…

— Ну, что глазами смотрим? — проворчал Климентьев. — Солнцем напекло? Документы достал живенько! Так, а там у нас кто? На сиденьице разлегся? Пьяный, что ли?

И сделал шаг вправо, к задней дверце, таким манером, чтобы моментально освободить линию огня для Уланова — да и снайпер на той стороне сможет работать по переднему пассажиру, без малейших опасений задеть своего. Держа правую руку в надлежащей близости от пистолета, левой решительно распахнул дверцу и командным тоном распорядился:

— Эй, дядя, проверка! Гюльчатай, открой личико!

Полулежавший на сиденье левой рукой стянул с лица платок — и Климентьев в какие-то доли секунды успел отметить, что и эта молодая, заросшая рожа не имеет ничего общего с Абу-Нидалем. И тут же правая рука субъекта прямо-таки взметнулась, на Климентьева уставилось «макаровское» дуло, он ушел вправо, слыша слабый щелчок, и еще один, и еще!

Выхватил «Вектор» из-под пятнистого бушлата. Патрон был в стволе, а с предохранителя снимать не пришлось, нет у «Вектора» такового, есть целых два, но они автоматически срабатывают, достаточно крепко охватить рукоятку и нажать на курок.

Выстрел, и сразу же второй. Одним прыжком, спиной вперед, Климентьев оказался за багажником «жигуля», целя в заднее стекло — но видел уже, что сработал грамотно, и супостат завалился на сиденье уже надежно успокоенный.

Краем глаза он углядел, как водитель выхватил откуда-то меж сидений чертовски знакомый предмет, именовавшийся ручной гранатой, и сунул большой палец в кольцо…

Уланов стрелял как на учениях: прочно утвердившись на земле обеими расставленными ногами, держа пистолет двумя руками, не пригибаясь. Два выстрела, почти слившихся в один — и водителя мотнуло вправо, куда он и завалился.

Пассажир с переднего сиденья чуть подпрыгнул и осел в нелепой позе лицом вперед. Тут уж они с Улановым были ни при чем, это его снайпер достал.

Не раздумывая, Климентьев проворно отскочил подальше от машины и распластался на земле, прикрыв голову рукой с пистолетом: с гранатой не шутят… Покосившись влево, он увидел, что и весь «табор» залег, тоже видели гранату и сделали выводы моментально.

Секунды тянулись как резина. Но вот прошли все мыслимые сроки, а взрыва не последовало, равно как и огневого воздействия со стороны машины. Климентьев свистнул, и они впятером кинулись к «шестерке». Запустив руку внутрь, просунувшись туда по пояс, Уланов вытащил гранату и молча продемонстрировал ее остальным: ну да, не успел чеку выдернуть, гад…

Тут же на обочине стало очень людно. От «газели» кенгурячьими прыжками неслись героические однополчане, которым здесь уже совершенно нечего было делать, бежал «шофер», держа наготове «Каштан» (что в сочетании с его потрепанной цивильной одежонкой производило пикантное впечатление), бежали от поста мнимые милиционеры, а там и Кареев показался. Он-то как раз не бежал, памятуя о своем звании (на войне бегущий генерал вызывает панику, а в тылу — смех).

Гораздо хуже, что идущие в обоих направлениях машины стали притормаживать, а некоторые и вовсе останавливаться. Узрев нечто непонятное, но безусловно интересное, народ наш отреагировал соответственно: вмиг образовал нехилую толпу зевак, которыми в первую минуту заниматься было некогда.

Климентьев видел со своей позиции, что и среди посетителей духана началось нехорошее движение — большая их часть, согласно тому же дурному инстинкту, пренебрегла хлебом и возжаждала зрелищ, и теперь перла сюда настоящей толпой. В довершение ко всему над головой послышался шум вертолета — ага, и винтокрыл решил объявиться, как будто без него тут не обойдутся.

«Бардак, мать твою», — отрешенно констатировал Климентьев.

И, вспомнив о еще не отыгранной до конца роли, шагнул навстречу растущей толпе и рявкнул уже с натуральным раздражением:

— Стоять, граждане, стоять! Сюда нельзя!

Однако на него форменным образом напирали, и по сложившейся в последние годы поганой традиции там и сям в руках виднелись мобильники, второпях нацеленные камерами на непонятное, но безусловно привлекательное для зевак зрелище.

Слева от Климентьева послышался женский визг, полный неподдельного ужаса: ага, узрела, дуреха, что в «шестерке» аж трое застреленных в голову субъектов, а это не самое приятное на свете зрелище… Визжавшая стала протискиваться прочь, но остальные по-прежнему перли, как бараны, окончательно блокировав движение. С обеих сторон уже слышались раздраженные гудки. Точно, бардак…

Бросив беглый взгляд внутрь машины, Кареев оказался возле капитана и тихонько спросил:

— Ну?

— Никакого шейха, — так же тихо ответил Климентьев. — Даже отдаленно не похож никто. За оружие схватились…

Генерал прекрасно понимал, что совесть у капитана чиста, как и у остальных. Все исправно выполнили приказ: человека, коего идентифицируют как Абу-Нидаля, кровь из носу, брать живьем, а всех, кто не Абу-Нидаль, при попытке вооруженного сопротивления валить на месте, пока не началась натуральная перестрелка в непосредственной близости от кучи мирных гражданских. Приказ выполнили исправно, шейха никто не пытался брать живым, потому что его тут и не было. НЕ БЫЛО! Не было…

Кареев огляделся в некоторой растерянности — он не мог сейчас сообразить, как воздействовать на напиравшую толпу зевак и возможно ли на нее воздействовать вообще. И, что гораздо хуже, среди людей, увлеченно снимающих на мобильники машину с тремя мертвецами, он увидел еще более неприглядное и совершенно ненужное в данный момент зрелище: старый знакомый, господин Нидерхольм, протиснувшись в первый ряд, ожесточенно работал большой профессиональной фотокамерой, а неподалеку от него, тоже с нехилым фотоаппаратом, трудился еще один тип, в отличие от долбанного голландца, совершенно кавказского облика. Вот это нам совершенно ни к чему.

Кареев так ничего и не успел приказать — да, честно говоря, не успел и толковый приказ обдумать. Ситуацию переломил Уланов, он с выражением величайшего ужаса на лице вдруг кинулся на толпу, размахивая руками и дико вопя:

— Ноги делаем!!! Щас взорвется все нахрен!!!

Вид у него был столь паническим, а вопли столь душераздирающими, что стадный инстинкт сработал отлично: толпа шарахнулась и, подгоняемая истошными криками Уланова, оравшего про тонну взрывчатки и про то, что сейчас всем подкатит песец, стала рассыпаться, превращаясь в ораву бегущих неведомо куда.

Вот только ни Нидерхольм, ни второй панике не поддались — едва не сшибленные с ног и чудом не затоптанные толпой, остались на месте, целили объективами, клацали, щелкали, гады…

— Взять! — рявкнул Кареев, указывая на них.

Тут уж было не до китайских церемоний и всяческих свобод. Обретя ясную и конкретную цель, и мнимые гаишники, и люди из «табора» проворно кинулись к двум фотолюбителям и в два счета обоих сгребли. Причем в свалке как-то само собой получилось, что оба фотоаппарата вылетели из рук хозяев и приземлились на асфальт так неудачно, что, сразу видно, пришли в полную негодность. Оба обиженных орали что-то, поминая свободу слова и печати, громогласно заявляли о своей принадлежности к свободной прессе и стращали всеми мыслимыми карами, чуть ли не со стороны Генеральной Ассамблеи ООН. Державшие их, на эти страшилки не реагировали вовсе — имели некоторый опыт обращения с шакалами пера, а Генеральной Ассамблеи как-то не особенно опасались.

— С глаз долой! — прикрикнул Кареев, сделав выразительный жест, и пленников потащили на пост.

Только теперь Кареев смог оглядеться и прокачать ситуацию более-менее рассудочно. Зеваки, разогнанные доблестной импровизацией Уланова, были, выражаясь военным языком, бесповоротно рассеяны и уже не проявляли желания собраться в прежнюю толпу или приблизиться. Торчали на значительном отдалении — но покидать место действия не спешили, поганцы.

Слева, по обочине, целеустремленно пер сто тридцать первый «зилок» с тентовым кузовом — ага, одна из мобильных групп объявилась, сейчас, надо полагать, и вторая нарисуется, все ж полегче.

Кареев повернулся к Доронину, оказавшемуся ближе всех:

— Передай им, — кивнул он на ЗИЛ, откуда уже выпрыгивали автоматчики в касках, — народ блокировать, мобильники проверить, все неправильное стереть. Чтобы ни один не слинял. Живенько!

— Есть! — выдохнул Доронин и припустил к грузовику.

Кареев вернулся к «шестерке» и какое-то время без особых мыслей и эмоций вглядывался в нелепо скрюченные фигуры. Чем дальше, тем больше он осознавал трагическую неправильность случившегося. Произошло совсем не то, чего ожидали. Того, кто был им нужен, в машине не оказалось. «Надежный агент» сбрехал, как сивый мерин. Не было в «шестерке» никакого Абу-Нидаля, с самого начала не было, конечно, вовсе не собирался он в Краснодар. Значит, и пресловутый «важный груз»…

Неторопливо приблизился Уланов, вспотевший и мрачный.

— Пустышка, — сказал он бесстрастно.

— Что? — не понял Кареев.

Уланов продемонстрировал на ладони трофейную гранату:

— «Лимонка» у него была насквозь учебная. Толку от нее, как от кирпича.

Кареев выразительно глянул на Климентьева. Капитан мгновенно сообразил, открыл дверцу, поискал внутри и вскоре вылез наружу с «Макаровым» в руке. Кареев почти вырвал у него пистолет, осмотрел, выщелкнул магазин, патрон из ствола. Все вроде бы в порядке, натуральный пистолет, патроны выглядят обычными «макаровскими», боевыми. Вновь загнав магазин, генерал передернул затвор, прицелился в сухую землю на обочине, потянул спусковой крючок. Вместо выстрела раздался слабый щелчок. Действуя методично, ни о чем не думая, Кареев передернул затвор — патрон исправно выскочил, никакого перекоса, — повторил ту же нехитрую манипуляцию, и еще раз. Поднял один из патронов и повернул донцем к себе. На капсюле лишь едва заметная вмятинка. Боек спилен, и к бабке не ходи.

— Багажник! — резко распорядился он.

Уланов рванулся, нажал кнопку большим пальцем. Багажник оказался незапертым на ключ, крышка откинулась моментально. Там лежали тряпки, какие-то гнутые железки, а посередине — небольшая картонная коробка, судя по надписям и рисункам, от обыкновенного видеопроигрывателя.

Нисколько уже не опасаясь какого-нибудь взрывчатого сюрприза, Кареев протянул руки, подхватил коробку, оказавшуюся невероятно легкой — определенно пустая! — вынул, отогнул картонные края крышки.

Внутри лежала небольшая корова, синтетическая игрушка; когда генерал наклонил коробку, она покатилась в угол. Кареев вынул ее, почти невесомую, почувствовал под пальцами твердый кругляшок, сдавил.

Корова издала идиотское электронное мычание. И замолчала. Почти такую же точно он покупал внучке месяц назад. Безобидная игрушка с «говорилкой» внутри, копейки стоит…

«Он нас переиграл, сволочь», — подумал Кареев с бессильной яростью.

Толкнул классическую дезу, и мы, конечно же, повелись — а кто бы в этих условиях не повелся? Надежный агент, уже зарекомендовавший себя как источник, коему можно безоговорочно доверять… Информация, на которую следовало опрометью броситься, как изголодавшаяся собака на кусок колбасы. Мы все сделали правильно, мы не могли поступить иначе, нас не в чем упрекнуть. Нас просто-напросто переиграли, а от этого никто не застрахован… но невероятно тяжело будет повторять это вышестоящим, которые совсем не того ждут…

Швырнув игрушку обратно в багажник, Кареев широкими шагами направился на блокпост. Вертолет, судя по отсутствию шума в небесах, уже отбыл восвояси, не обнаружив для себя работы, ситуация помаленьку исправлялась: армейские автоматчики наглухо оцепили духан, куда и оттеснили толпу, те, кто был в милицейской форме, ожесточенно крутя жезлами, наконец наладили бесперебойное движение в обе стороны, поторапливая машины и жестами, и ненаигранным рявканьем.

Он вошел внутрь. Из комнатушки слева доносились вопли про свободу слова, свободу печати и прочие прелести демократии. Брезгливо поморщившись как от зубной боли, Кареев направился к связистам, присел на край стола, взял наушники с полудужьем микрофона и, ни на кого не глядя, распорядился:

— Рахманина.

Полковник откликнулся почти сразу же — ну, естественно, сидел в аппаратной, как пришитый.

— Толя, он нас переиграл, — сказал Кареев, стараясь, чтобы его голос звучал абсолютно бесстрастно. — В машине трое «двухсотых», сопляки с неработающим оружием, классическая подстава, — и, не давая собеседнику времени вставить словечко, напористо продолжал: — Немедленно возьмите этого долбанного источника за кислород и расспросите как следует. Немедленно. Я скоро прилечу. Конец связи.

И отложил наушники на стол. Вроде бы машина закрутилась, распоряжение отдано четким командным голосом, вот только у Кареева были стойкие подозрения, что сволочной агент-двойник уже ударился в бега… Или попытается долго и нудно оправдываться, что-нибудь более-менее убедительное сплетет?

Переиграл нас шейх…

М. Ю. Лермонтов — С. Н. Карамзиной.

Я только что приехал в Ставрополь, дорогая мадемуазель Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию со Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать. Надеюсь, что это письмо застанет вас еще в С. -Петерб. И что в тот момент, когда вы будете его читать, я буду штурмовать Черкей. Так как вы обладаете глубокими познаниями в географии, то я не предлагаю вам смотреть на карту, чтобы узнать, где это; но, чтобы помочь вашей памяти, скажу вам, что это находится между Каспийским и Черным морем, немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта, а главное, довольно близко от Астрахани, которую вы так хорошо знаете.

Ставрополь, 10 мая 1841 г.

Глава 6 Будни

— Вообще-то он неплохо работал, — сказал опер, пожимая плечами. — Я что-то за два года дезы и проколов не припомню…

— Людям свойственно меняться, — сквозь зубы процедил полковник Рахманин. — Особенно в этом веселом краю. Скажем, любимый троюродный племянник подался в басмачи, мы его захлопнули, и твой источник по неисповедимому выверту души всех нас срочно возненавидел. Случается?

— Случается, — вновь пожал плечами опер.

— Ну, пошли?

Полковник распахнул дверцу совершенно штатского «москвича» с новыми, еще не успевшими примелькаться бандитской разведке номерами, по въевшейся привычке окинул внимательным взглядом окрестности, обширный двор с пустырем с одной стороны и тремя кирпичными «хрущевками» с другой.

Все вроде было в порядке, носилась без присмотра гомонящая детвора, степенно беседовали на лавочке два аксакала, оба в папахах и старых пиджачках с парой медалей у каждого…

— Пошли, — повторил он, передвигая на живот самую обыкновенную сумочку, в которой помещался семнадцатизарядный австрийский «глок». И сдвинул на полсантиметра застежку, чтобы можно было вмиг рвануть «молнию».

За ним двинулись Карабанов и местный опер. Водитель остался в машине, крутанул ее в полицейском развороте и задним ходом переместился на удобную позицию, откуда мог наблюдать за всеми прилегающими окрестностями.

— Мне доложили, — сказал опер, шагая плечо в плечо с полковником. — Он там один с утра, никого больше.

— Уже легче, — промолвил Рахманин, не поворачивая головы.

Они вошли в подъезд, тихонько прикрыв расхлябанную дверь, стали гуськом подниматься по лестнице. С третьего этажа навстречу выдвинулся совершенно неприметный человек в штатском и сообщил:

— Один по-прежнему, — отвел полу пиджака и показал висевший на ремне под мышкой прибор. — Перемещений не фиксируется, дрыхнет, скорее всего. Или нажрался.

— А шариат? — ухмыльнулся полковник.

— Шариат некоторые водкой обходят, — серьезно пояснил опер. — Про водку в Коране ничего не сказано, там только насчет вина из забродивших ягод…

— Голь на выдумки хитра, — буркнул полковник. — Ну, начали…

Они привычно рассредоточились на площадке, стоя так, чтобы не словить возможную пулю, если клиент вздумает палить через дверь — она была хлипкая, фанера на каркасе, будучи в дурном настроении и кулаком пробить можно, не то что пулей.

Опер поднял руку к звонку, болтавшемуся на одном винте, нажал кнопочку. Внутри немузыкально задребезжало, и снова, и еще раз. Второй, поглядывая на прибор, сказал:

— Присутствует, куда ему деться. А движения нет…

Дверь напротив приоткрылась, показалась ничем не примечательная бородатая физиономия. Уставясь на него пристально, полковник улыбнулся, вроде бы любезно и дружески, но от этой его улыбочки аборигена моментально внесло в квартиру спиной вперед, дверь шумно захлопнулась, слышно было, как в замке скрежещет ключ, а потом и задвижка стукнула — хозяин ситуацию моментально оценил и вмиг забаррикадировался от излишних сложностей жизни.

— Ну что, пошли? — сказал полковник почти небрежно, расстегивая сумочку.

Хватило одного удара ногой, не особо и молодецкого — хлипкая дверь моментально распахнулась, одно удовольствие работать с такими. Они ворвались в квартиру по всем правилам — расположение комнат было, конечно, известно, — и Карабанов переместился вправо, в большую комнату, так чтобы и кухоньку не обойти вниманием, а полковник с опером кинулись налево, где наличествовала вторая комната, поменьше.

Уже распахивая ее несильным пинком, полковник ощутил запашок…

— Картина Репина «Приплыли»… — сказал он негромко, пряча пистолет, в котором не было необходимости.

Запашок был еще не сильный, но явственный. Кровь давным-давно успела высохнуть и на полу, и на стенах. В комнатке не наблюдалось особенного беспорядка, разве что потертое кресло повалено.

Все они были людьми привычными, и оттого особенного прилива эмоций не испытали — видали и похуже. Разве что поморщились, глядя на печальное зрелище. Вот теперь было совершенно ясно, что агент дезу толкнул отнюдь не по собственному почину: каким-то образом вычислили, раскололи и поговорили. Учитывая, что с ним проделали, понятно, почему он написал ложное донесение. Методов убеждения не выдержал. Случается и такое…

— Я ж говорил, он нормально работал… — вздохнул опер.

— На хитрую жэ есть хэ с винтом, как известно… — сумрачно откликнулся полковник.

— Будем оформлять?

— А что еще делать? — пожал плечами Рахманин. — Это уж чисто ваша работа, мужики, вся эта бюрократия. А я… Стоп, стоп!

Увидев нечто неправильное, он присел на корточки, присмотрелся. Посторонним предметом, которому, в общем, тут быть никак не полагалось, оказался средних размеров гвоздь, вбитый в пол прямо посередине кровавого пятна так, что торчал над половицами на пару сантиметров. Шляпка блестящая, новехонький…

— Ну да… — сказал полковник, выпрямляясь. — Кровушку прибивал, конечно…

Остальные не переспрашивали, глядя понимающе. Все давно уже знали, в чем примочка. Абу-Нидаль, скотина этакая, был суеверным и всегда, когда имел возможность, старался надлежащим образом исполнить стариннейший арабский обряд под названием «прибивать кровь». Считается, что если ты не приколотишь к полу — или к земле, не суть важно, — кровь убитого тобой человека, покойник превратится в жаждущего мщения кровососа-ифрита (нечто вроде зомби и призрака одновременно), нагрянет к тебе ближайшей же ночью и обстоятельно объяснит, как он тебя ненавидит. С гяурами самозваный шейх этот ритуал не соблюдал, а вот касаемо мусульман всякий раз старательно вбивал гвоздик, если только имелась хоть малейшая возможность. Значит, он сам тут был — в банде никто, кроме него, сроду «прибитой кровью» не заморачивался. То есть шейх либо в городе, либо где-то поблизости… Или все же в конце концов появились последователи из молодежи, и сам Абу-Нидаль тут не появлялся вовсе? Да нет, должен был, не передоверил бы никому столь важную операцию, убедительную дезу втюхать — это вам не банальную мину на дороге заложить, тут мозги нужны.

Заслышав первые такты моцартовской сороковой симфонии, полковник выдернул мобильник из нагрудного кармана.

— Что-то не то заворачивается, — сообщил водитель.

— А конкретно?

— Двор, бля буду, эвакуируется…

— Видишь что неправильное?

— Нет пока.

— Посматривай, — сказал полковник озабоченно.

И, держась стены, осторожно выглянул в выходящее во двор окно большой комнаты. Во дворе и правда наблюдалось нечто чертовски похожее на срочную эвакуацию: троих смуглых вертлявых пацанчиков рысцой гнала к подъезду мать, громко тараторя на родной мове, остальные неслись по домам сами, подстегиваемые призывами из распахнувшихся окон. Оба аксакала тоже степенно трусили к дому, лица у обоих, как рассмотрел полковник, были серьезными и мрачными даже — а ведь только что болтали так беззаботно, смеялись…

— Насторожились, ребятки, в темпе… — произнес полковник сквозь зубы.

И вновь достал спрятанный пистолет. Он давненько уж был знаком с этой чертой характера местного населения: неким шестым чувством, по непонятным постороннему мелким деталям, просечь приближение опасной заварушки. Сейчас аборигены точно что-то просекли, классически, и торопились слинять: мол, ничего не знаем, ничего не видели, не было нас тут. Собственно говоря, поведение вполне понятное — вообще-то никому неохота под пули подставляться.

Двор опустел. Окончательно. Полковник, сузив глаза, осматривал окрестности, выискивая, что могло прибавиться в пейзаже за то недолгое время, что они провели в квартире.

А ничего там особенного не прибавилось… кроме бордового «жигуленка», потрепанной «пятерки», стоявшей метрах в тридцати от подъезда, чуть левее, если провести отсюда воображаемую линию. Кто там внутри, полковник рассмотреть не мог, солнце било прямо в глаза.

— Миш, «пятерку» видишь?

— Да, конечно, — отозвался водитель.

— Есть там кто?

— Трое. Пока ничего нехорошего…

— Ну бди, мы выходим…

— Думаешь? — спросил Карабанов.

— Кроме этого пепелаца, во дворе вообще ни одной живой души, — медленно проговорил полковник. — С чего-то ж аборигены по пещерам прыснули… Пошли?

Они спускались по лестнице, как во сне. Дом, еще совсем недавно гомонивший с восточной непринужденностью, сейчас казался вымершим, разговоры за дощатыми дверями прекратились, радио на втором этаже умолкло, даже детки малолетние притихли как немые. Сим-пто-ма-тич-но, знаете ли…

— Давайте поработаем, мужики… — сказал полковник, когда они оказались перед дверью подъезда. — Лучше перебдеть, чем в лобешник получить…

С оружием дело обстояло неплохо, а вот с защитой — никак, они приехали в цивильной одежде, не отягощенные бронниками, без шлемов, разумеется, а потому чувствовали себя голыми. Не самое приятное ощущение, господа…

Так, что мы можем сделать в такой ситуации? Если заранее проникнуться пессимизмом и ожидать поганого сюрприза именно со стороны бордовой «пятерки»? А ведь некому больше… Ну, ситуация не такая уж жуткая, плавали — знаем.

Легко понять, что играть в одинокого ковбоя или очередного супермена Рахманин не собирался, а потому связался с теми, кто давненько уже на всякий случай расположился поблизости, обрисовал ситуацию, и теперь при любом раскладе заработает отлаженный механизм.

— Ну, начали? — сказал полковник буднично.

Всего-то и делов — распахнуть хлипкую дверь, которую из рогатки можно прошибить, выйти на открытое, насквозь простреливаемое место без единого квадратного миллиметра брони на организме. Ну что поделать, служба такая, никто силком не тянул.

Справа — старомодный вход в подвал, лестница уходит вниз, крыша над ней имеется, а главное, хорошее такое бетонное ограждение… Распахнув дверь подъезда так, чтобы со стороны это выглядело нормально, полковник вышел на бетонную площадку с выветрившимися краями.

И тут же все понеслось, словно кнопочку нажали.

Он увидел отчетливо, как в руках сидевшего рядом с водителем появилось нечто до боли знакомое — и уже не прикидываясь беззаботным обитателем дома, молниеносным движением ушел вправо, оказавшись на ступеньках входа в подвал, прикрытый кирпичным столбом с облупившейся побелкой.

Левее по стене дома прошлась автоматная очередь, вышибая снопы кирпичной крошки, разнося к чертовой матери стекла в окнах первого этажа, осколки так и брызнули, противно звеня. Послышалось знакомое фуканье — и граната из подствольника впечаталась в стену левее двери, но полковник уже пригнулся ниже уровня земли, прижался к грязным ступенькам. Пронесло, шуму много, а толку мало…

Выпрямившись, он просунул «глок» меж двух проржавевших железных прутьев и, не заботясь о меткости, выпустил четыре пули по машине. Сверху и слева раздались пистолетные выстрелы. Палил его водитель, укрывшись за машиной, палили оба опера — они открыли окошко на лестничной площадке, выпрыгнули на бетонный козырек над подъездом и залегли на нем. Из «пятерки» раздалась еще одна очередь, короткая, неуверенная уже, можно сказать, заполошная. Полковник прекрасно видел дырки от пуль на обеих левых дверцах. И выстрелил еще три раза, метя в покрышки.

«Пятерка» рванула с места, описав длинную дугу, взметая пыль. Полковник, стреляя со своей удобной позиции, разглядел в окне задней двери оскаленную бородатую рожу и ствол автомата: снова стреляет, гад, но уже совершенно неприцельно, где-то на верхних этажах стекла выносит…

Он в три прыжка оказался снаружи, бросился к своей машине, успев предварительно прокричать в эфир все необходимое. Миша еще раз пальнув вслед, прыгнул за руль и подлетел к подъезду, полковник запрыгнул, с ходу ожесточенно крутя ручку и опуская стекло.

«Москвич» рванул с места как ракета. И тут же вильнул в сторону: заднее стекло улепетывавшей «пятерки» вышибли прикладом изнутри, в неровной дыре с торчавшими по периметру осколками стекол показался ствол, снова фукнула граната, разорвалась где-то в стороне, на пустыре, простучала очередь…

Полковник ответил несколькими выстрелами, он не надеялся из столь невыгодного положения надежно попасть, целил главным образом по покрышкам, и приводил противника в состояние крайней растрепанности нервов. Интенсивный огонь вслед бегущему прибавляет тому растерянности, это ж азбука…

«Пятерка» вылетела на улицу, пронеслась под носом у едва успевшей увернуться от удара «газели», выскочившей на тротуар, и помчалась, лавируя среди машин, не соблюдая, понятное дело, никаких правил. Встречные самоходы заполошно шарахались в стороны, потому что видок у «пятерки» был недвусмысленный: весь левый бок в пулевых пробоинах, стекла разбиты, внутри маячат персонажи с автоматами.

Один персонаж, мысленно поправил себя полковник, самым невероятным образом мотаясь на сиденье от лихих виражей машины. Тот, что на заднем сиденье.

Тот, что на переднем, ни малейшего участия в перестрелке не принимал, его вообще не видно — то ли скрючился-сгорбился, шкуру спасая, то ли его в самом начале зацепили так, что вышел из боя.

Треск, скрежет! «Пятерка», проносясь на красный, грохнула багажником по радиатору синего «жигуля», вильнула, отчаянно визжа тормозами, ее едва на тротуар не вынесло, прохожие шарахнулись, рассыпаясь, как вспугнутые воробьи — голливудский боевик, бля! — и свернула вправо. Полковник, разумеется, больше не стрелял — ни к чему такое суперменство посреди улицы, полной постороннего народа.

«Пятерка», влетевшая было в боковую улочку, вдруг развернулась на полном ходу, на миг встав на одни только левые колеса, впечаталась боком в фонарный столб, рыкнула мотором, ушла вправо — ага, дорогу перегораживает совершенно штатский на вид «пазик», но по обе стороны от него изготовились к стрельбе знакомые фигуры в полной боевой выкладке, группа Жихарева к месту действия выдвинулась.

Миша дал по тормозам так, что «москвич» на миг задницу от земли оторвал — узкая улочка, не асфальтированная, и два пацаненка ее перебегают… Лихим виражом он выскочил в какой-то переулок впритык к частным домишкам.

Увы, там, где они оказались, оставалось только стоять и растерянно озираться. Судя по тому, что местные преспокойно ходили посреди улочки, никакие бешеные «жигули» тут не проносились, равно как и иное транспортное средство. Супостаты срубили погоню с хвоста, пользуясь знанием местности, где причудливо перемежались частные дома и старенькие пятиэтажки.

…Надежда умирает последней, как известно. И потом, они как-никак были не в Чечне, и времена на дворе стояли уже не прежние, первое десятилетие двадцать первого века к концу приближалось. Давненько уже начались разнообразные «перехваты».

Неизвестность продлилась ровно двадцать восемь минут. На двадцать девятой полковник уже стоял у облупившихся железных ворот небольшой усадьбы и со спокойным лицом слушал то, что крайне эмоционально, размахивая руками, талдычил щупленький человечек в тренировочных штанах и майке, небритый и суетливый. Человечек уже начал повторяться. Он живописал собственную сообразительность, законопослушность и стремление незамедлительно помочь власти уже разу по третьему. Полковник ему не мешал: все равно делать пока было нечего. Еще выдвигались, окружая домовладение надежным кольцом, и перебегали вдоль заборов и частных домиков фигуры в полной боевой выкладке, анонимные и безымянные в сферах с опущенными забралами, вдали показался микроавтобусик со специалистами по эфиру, ручной пулемет выгружали…

Человечек в трениках трещал как заведенный. Он, разрешите доложить, держал небольшой частный автосервис, а вот буквально четверть часа назад к нему нагрянули… ну, не друзья и не знакомые, конечно (спаси Аллах от таких друзей, мы люди законопослушные, вах, начальник, веришь-нет!!!), а как в этих местах водится, люди, некоторым образом с хозяином пересекавшиеся. «Самеда знаешь? У которого ворота зеленые? Я троюродный брат жены его дядюшки, а с тобой мы мельком виделись, когда ты у Заура покупал крестовину…» Примерно так. Визитеры глазом не моргнув заявили, что хотят быстренько отремонтировать означенную бордовую «пятерку», попавшую в аварию — а еще хозяин должен оставить у себя до вечера больного. Вечерком, по темноте, за ним приедут.

Владелец автосервиса ни психом, ни дауном отродясь не был. И потому моментально понял, что машина не в аварию попала, а покрыта многочисленными пулевыми пробоинами. «Больной» же несомненно страдал от переизбытка свинца в организме, у него, тут и доктором не надо быть, наличествовали ранения в бедро и в бок — раны кое-как замотаны подручными средствами вроде порванных на лоскуты маек.

Естественно, свои догадки и соображения хозяин незваным гостям вслух высказывать не стал — тем более что у одного за ремень под пиджаком был засунут пистолет, а на заднем сиденье «пятерки» в открытую валялся автомат с подствольником. Визитеры ласково похлопали его по плечу, нахмурясь, спросили: «Ну, ты все понял, да?» Потом за ними приехала белая «таврия», и они исчезли, оставив «больного», которого отвели в зданьице автосервиса.

Хозяин, нисколько не раздумывая — что он гордо подчеркнул уже несколько раз, — сообщил в органы правопорядка о всем происшедшем, едва отъехала «таврия». И теперь он умолял даже не о награде за верность закону и порядку — об этом и речи не заходило, — а о том, чтобы товарищ начальник каким-то волшебным образом изъял нехорошего гостя так, чтобы при этом ни единая штакетинка не сломалась и стекла на рубль не разбили. «Я человек бедный, рабочий, собственным горбом и руками детей кормлю, которых куча, мал мала меньше, начальник, да, и все кушать хотят, и бабушка старая, и папа немощный…» Обычные в таких случаях причитания.

Полковник машинально кивал. Вообще-то хозяин мог заранее ни о чем не беспокоиться. Уже давно положено, чтобы весь причиненный в таких случаях ущерб старательно возмещали из казны. Даже хозяину хазы, явки, малины, знаете ли, до копеечки компенсируется весь убыток, который ему нанесли во время обыска, отдирая половицы, ища тайники в стенах. Но что-то не тянуло прочувствованно объяснять все это хозяину: голова была полна других забот. Спецназ окружал усадебку в общем бесшумно, так чтобы изнутри никто не заметил — и, судя по тому, что боевик пока что не огрызался, он еще не понял, что попал в окружение. Описанные хозяином раны для организма не особенно опасны, обильного кровотечения вроде бы не было (во дворе пятен не видно, да)… следовательно, что мы имеем? А имеем мы перспективного кандидата в «языки», несомненно напрямую связанного с искомой бандочкой. Отсюда автоматически вытекает, что его следует брать живьем… а это, понятно, не так просто. Трещотки у него, уже известно, нет, но пистолет имеется, и гранаты, хозяин клянется, по карманам распиханы.

А самое неприятное — характер укрытия. Не в чистом поле и даже не в доме-квартире. Раненый обосновался на постой в автомастерской: кирпичное зданьице, где, кроме широкой двустворчатой двери, в которую заезжают машины, имеются лишь два окошечка под потолком, такого размера, что человек в них никак не протиснется. Это и не окошки даже, а скорее уж кошачьи лазы сантиметров двадцать в высоту и тридцать в ширину, крест-накрест забранные тронутыми ржавчиной железными прутьями. Но даже не это самое скверное — внутри, как поторопился сообщить хозяин, пара бочек с автомаслами, несколько канистр с бензином, куча пластиковых сосудов со всевозможной автохимией, опять-таки без исключения горючей, да еще «шиньон» с почти полным баком. Если внутрь полетят пули, большие шансы заполучить нехилый костерчик со взрывами. Оно бы плюнуть и растереть, все равно хозяину держава старательно погасит все возможные убытки — но ведь живьем брать супостата велено…

Полковник украдкой покосился влево — там стоял обыкновенный, ничем не примечательный на вид человек в таком же камуфляже, как многие вокруг. Маячившие на приличном отдалении местные зеваки — куда ж без них? — ни за что не могли бы выделить его из множества военного народа, сноровисто выдвигавшегося на позиции или стоявшего в оцеплении. Ну а свои-то все наперечет знали, что это генерал Евгеньев, начальник Центра специального назначения — не особо высокий, вовсе не суперменистый на вид, но о нем бы толстенные приключенческие романы писать, и они были бы в сто раз интереснее любых мастерских придумок, да кто ж такое позволит… Стоит себе человек, похожий то ли на индейца, то ли на видавшего виды казачьего есаула, а для всего окружающего мира его как бы и не существует, вот ведь как.

Как любой военный человек со стажем, полковник испытывал непонятные штатским чувства, весьма специфические и в словах вряд ли выражаемые: когда проводишь операцию, на которой присутствует самое высокое начальство, над тобой имеющееся… В общем, не всякий поймет.

Он сверху вниз смотрел на хозяина, а тот, на коленях примостившись рядом с лавочкой, старательно чертил на листе бумаги внутренность мастерской: расположение бочек, машины, подъемника, прочего. Хоть какое-то представление будет об этом, мать его, бункере. И гадай теперь, насколько засевший там боевик идейный и упертый. Может, считает свою поганую жизнь величайшей ценностью на свете и цепляться за нее будет зубами и когтями, а может, как раз наоборот, только и мечтает стать мучеником за веру, заполучить постоянную прописку в раю и, не колеблясь, подорвется вместе со всем горючим изобилием, скопившимся внутри. И хрен бы с ним, но «язык» пропадет, коего Москва требует с невероятным упорством.

Полковник нагнулся над лавочкой. Хозяин, конечно, не Рембрандт, но разгадать его каракули нетрудно. Кружочки — это бочки, большой прямоугольничек — «шиньон», маленькие — канистры, а это, конечно, подъемник… Немало надежных укрытий, за которыми засевшему внутри легко прятаться от пуль и осколков.

Оглянувшись, полковник убедился, что кольцо замкнулось, люди на местах, все застыли как в детской игре «замри»… а в отдалении маячат местные менты с крупной овчаркой. На вид убедительная и на задержание работает, как клянутся, отлично… только чтобы ее внутрь запустить, нужно как-то распахнуть хоть одну створку двери, больше напоминающей ворота… Короче, что ни предпримешь, как ни станешь действовать, начинать все равно придется с того, чтобы хоть одну створку да приоткрыть. Капитальную крышу так просто не вскроешь, а окошечки годятся лишь для одного…Расклад уже был намечен начерно, оставалось доработать кое-какие штрихи и принять решение. Вариант, собственно, один-единственный — субъекта ведь крайне желательно целехоньким повязать, готовым к употреблению. Черт, а он там не загнулся, чего доброго? До сих пор помалкивает…

— Он курящий, не знаешь? — спросил полковник, кивнув на мастерскую.

— Ага, — хозяин энергично закивал. — Он во дворе курил одну за одной, в мастерской тоже пытался, я объяснил, сколько там всего всякого… Спички у него остались…

«Великолепно, — мрачно подумал полковник. — Если в рай соберется не колеблясь, нет нужды баловаться с гранатами: открыл канистры, можно всего одну, чиркнул — и мало не покажется…»

— Значит, так, — сказал он решительно. — Пойдешь туда, скажешь «шиньон» нужно срочно выгнать, хозяин требует, распахнешь двери… Ну а дальше падай где стоишь и уползай, куда можно.

Неотрывно глядя ему в глаза, маленький чернявый человечек медленно замотал головой:

— Не пойду. Начальник, я что мог для вас сделал… Плохо сделал? Неправильно сделал? Вот мастерская, вот ваххабит, иди и бери, у тебя служба такая. А у меня дети… Он совсем отмороженный, ему все равно кого стрелять…

У труса тоже бывает момент решительного упорства, когда его и бульдозером не сдвинуть — мужество от трусости, если можно так выразиться. Угрожать ему, собственно говоря, нечем, да он, в принципе, и не обязан — ведь он не пойманный на горячем супостат, стремящийся что-то для себя выгадать, наоборот, законопослушный гражданин, мать его за ногу… Нет, не пойдет, хоть чем ему грози.

— Ладно, — сказал полковник, скривясь. — Тогда беги во-он туда и сиди смирно…

И все пришло в движение. К мастерской с трех сторон выдвинулись три группы — цепочки людей ухитрялись бежать в тяжелых берцах совершенно бесшумно. Изнутри их решительно невозможно было увидеть, вряд ли раненый смог взобраться под потолок к одному из окошечек-бойниц. А вот притаиться у двери вполне мог, они неплотно закрыты, есть щелочка в палец…

— Автолюбители пошли! — распорядился полковник в микрофон.

К нему подкатил его собственный «москвич» с Мишей за рулем и опером на заднем сиденье. Полковник проворно прыгнул в переднюю дверцу, приказал:

— Музычку вруби.

«Москвич» подкатил вплотную к дверям мастерской, сотрясая воздух очередным шансоном, и остановился. Полковник вылез, демонстративно громко, не скрываясь, хлопнул дверцей, прошелся, громко стуча подошвами. Позиция у них была невыгодная: все вокруг залито полуденным солнцем, глазам долго привыкать к полумраку внутри мастерской… а кто им даст на это время? Супостат внутри, наоборот, к сумраку приобвык…

Грохнув кулаком по левой половинке высокой железной двери, Рахманин рявкнул:

— Самур, ты там? Чего молчишь? Сам же сказал к двенадцати подъехать! — полуотвернувшись, почти также громко вопросил: — А может, он дома?

— Нету его дома, Толик, — моментально подыграл опер, так же громко выбравшийся из машины. — Я заходил, баба говорит, в мастерскую пошел.

— Ну, так где он тогда? — недовольно осведомился полковник и еще раз постучал. — Самур, ты там?

Музыка в машине орала благим матом — чтобы заглушить возможный легкий шум. Полковник, разумеется, не мог видеть, что происходит по ту сторону мастерской, но не сомневался, что как раз в этот момент ребята образовали живую пирамиду, и по ней на крышу должна взлететь тройка.

Справа и слева, опять-таки бесшумно, выдвинулись цепочки спецназовцев, бесплотными тенями скользнули вдоль стен и замерли, оставив ровно столько места, чтобы двери могли распахнуться настежь. Полковник сделал жест обоими указательными пальцами — и двое на цыпочках подбежали к дверям, беззвучно переправили автоматы за спину, изготовились моментально распахнуть створки, когда последует команда.

— Да выключи ты свою блатату! — прикрикнул полковник. — Уши вянут!

Умолкла выполнившая свою роль музыка. Полковник прислушивался. Изнутри донесся слабый шум — совершенно непонятно, какие действия осажденного его вызвали. Может, прячется получше, ожидая, пока непрошеные гости уберутся… а может, чеки из гранат выдергивает, падло, и сунься только к нему…

Ничего, главное — жив, раз ворочается.

— Да нет его там! — громко произнес водитель. — Услышал бы давно. Жене, наверное, сказал, что в мастерскую, а сам поперся водку жрать…

— А мне чихать, — рявкнул полковник. — Машину я все равно заберу, хоть отремонтированную, хоть нет. Охота мне от механика втык получать? Ясно было сказано, обормоты: в полдень, как штык, он обещал, только что на Коране не клялся… Открывай ворота, нахрен, она на ходу должна быть!..

Снова тот же жест обоими указательными — и створки двери с противным визгом стали распахиваться.

Движимый неким инстинктом, полковник проворно отпрыгнул за левую створку, и аккурат вовремя — изнутри хлопнул пистолетный выстрел, неприцельно, наугад. Вряд ли их раскусили, просто нервы у раненого боевика, скорее всего, уже были ни к черту, сорвался, все человечество во врагах видел…

— Поехали! — распорядился полковник, прижимая ладонью наушник.

Под пули подставляться никто не стал, просто-напросто с двух сторон мелькнули две фигуры и слаженным броском послали внутрь, в полумрак мастерской, две гранаты. А с крыши свесилась еще одна и ловко переправила внутрь третью «гремучку» — как и, соответственно, четвертый метатель с противоположной стороны.

Полковник зажмурился заранее, но все равно по векам ударила ослепительная вспышка внутри мастерской. Еще одна, еще, еще! Невероятный грохот, раздавшийся внутри, завершился лязганьем железа, что-то звонко покатилось внутри, что-то рассыпалось… Светозвуковые гранаты сработали исправно.

Теперь все решали считанные секунды. В ушах еще стоял адский грохот, а перед глазами маячили затухающие цветные пятна, но полковник уже ворвался внутрь, там было достаточно светло — двери успели распахнуть настежь, — помня корявый чертеж, метнулся вправо, обходя подъемник, следом валили остальные, и ни у кого не было оружия в руках согласно приказу.

Пространство — не лабиринт на гектар, и Рахманин почти сразу увидел скрючившуюся на полу фигуру, еще пребывавшую в шоке от неожиданного грохота и адских вспышек света. Блудливые ручонки означенной фигуры, однако, уже тянулись проделать кое-какие манипуляции с предметом, крайне напоминавшим ручную гранату, и полковник, видя, что успевает, в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние, без замаха влепил носком тяжелого ботинка по раненой ноге, отчего фигура взвыла нечеловеческим голосом. Рахманин навалился сверху, припечатал локтем в нос, обеими руками вырвал гранату — и успел на ощупь определить, что усики не отогнуты, чека на месте…

Он так и выпрямился, не выпуская гранаты. С трудом верилось, что все кончилось — редко случается, чтобы прошло так быстро, а главное, бескровно.

Рахманин отступил в сторонку, почувствовав под ногой что-то твердое, наклонился и поднял «Макаров». На лежащего супостата уже навалились, выкрутили руки, подняли за них и за ноги и головой вперед бегом поволокли на вольный воздух. Перемещаемый груз, будучи дважды раненным, все это время орал от боли, но никого это не трогало, не самое подходящее было время, чтобы заморачиваться всевозможными гуманными конвенциями, подписанными черт знает когда и черт-те где.

Выходя следом из мастерской, полковник надеялся на чудо — теоретически рассуждая, это свободно могло случиться… Однако нет, господь бог не фраер и редко расщедривается на сюрпризы. Когда задержанного поставили на ноги и рывком, за волосы вздернули ему голову, открывая рожу для обозрения, полковник тут же убедился, что эта харя не имеет ничего общего с засевшими в подкорке, как гвоздь в доске, фотоснимками Накира и Абу-Нидаля. Совершенно незнакомая рожа, небритая, перекошенная болью… Ну ладно, в конце концов у них наконец-то был долгожданный «язык», самую малость потерявший товарный вид, но в ближайшее время явно не собиравшийся покидать наш грешный мир. А это именно то, что позарез требовалось Москве. Не может же быть так, чтобы эта скотина совсем ничего не знала. Так не бывает, ребята, небольшая банда, что маленькая деревенька: все обо всех знают предостаточно.

Обстановка давно уже нормализовалась: возле духана батоно Тенгиза еще разбирались с последними любителями съемок на мобильники, но машины уже ехали в обе стороны без задержек, белую «шестерку» откатили подальше на обочину, и вокруг нее колготились опера.

А генерал Кареев успел отдохнуть от горячки мгновенной схватки и кое-что обдумать, холодно и тщательно. Ситуация не была такой уж провальной и безнадежной — как всегда бывает, при здравом размышлении обнаружились даже кое-какие интересные нюансики, которые можно обернуть к собственной выгоде…

Он вернулся в домик. Радисты молчали, следовательно, его еще никто не вызывал, и рапорт отодвигался на какое-то время.

— Давайте того, что на абрека похож, — распорядился Кареев негромко, старательно притворяясь перед самим собой, что слева в груди под ребрами вовсе не сидит тупая противная иголочка.

Автоматчик привел молодого… точнее, попытался направить его в комнату, деликатно поддерживая под локоток. Незнакомец бесцеремонно отпихнул бойца и прямо-таки ворвался в помещение, накаляясь от ярости так, что от него, право слово, свободно можно было прикуривать.

Как и следовало ожидать, он с порога заорал:

— Вы ответите!

Сохраняя непроницаемое выражение лица, Кареев про себя тяжко вздохнул: нечто подобное, слышанное сто раз, было жутко банально и непроходимо скучно. И правозащитники на него наседали, и сварливые тетки, именовавшие себя «солдатскими матерями», и всевозможные врачи без границ, которых люди понимающие с ухмылочкой именовали «врачами без лекарств» и «ЦРУ без границ», — да мало ли какая фауна слюной брызгала и грозила мировым общественным мнением, Генеральной Ассамблеей, президентами и премьер-министрами, и чуть ли не господом богом. И ничего, перетерпелось как-то, обошлось…

— Вы ответите! — с нешуточным пафосом провозгласил чернявый джигит, происхождения явно не заокеанского и даже не западноевропейского.

— За что? — скучным, будничным тоном осведомился генерал.

— За произвол!

— Это за какой же такой произвол? — тем же скучным голосом продолжал Кареев. — Я, честное слово, никакого произвола в отношении вас не чинил…

— Вы не имеете права меня арестовывать!

— Господи, да что вы такое говорите… — с невыразимой скукой процедил Кареев, сидя на уголке стола. — Никто вас, любезный, не арестовывал, у меня и права такого нет, что вы, как маленький. Вас просто задержали на короткое время до выяснения некоторых обстоятельств, ну тут уж вы сами виноваты, поскольку оказались в самой гуще спецоперации, проводимой достаточно серьезными конторами… Контртеррористическая операция проходила, понимаете ли. А тут вы вперлись среди здесь, фотографировать начали… Вот вас чисто автоматически и придержали до выяснения.

— Я иностранец!

— Ух ты! Поди из США будете? — спросил Кареев, глядя с детской наивностью, не хуже героя классической кинокомедии, разве что не моргая при этом часто-часто. — А вот кстати, на документики ваши можно взглянуть?

— Я вам не обязан документы показывать!

— Ну как же это не обязаны? — ласково сказал Кареев. — Как раз очень даже обязаны, коли уж представитель власти требует. — Он поправил завернувшийся воротник милицейского бушлата, глядя все так же наивно, с дурацкой улыбочкой. — Есть такое положение в законодательстве Российской Федерации. Представитель власти, кратенько излагая, имеет право… А ежели у вас, иностранный товарищ, дипломатическая неприкосновенность, так это опять-таки следует доказывать предъявлением соответствующих документов. Это в каменном веке без документов обходились, всех документов было — усы, лапы и хвост, а в нашем веселом столетии все наоборот обстоит. Не я же это придумал… — Он лучезарно улыбнулся собеседнику, прекрасно зная, что подобное вежливое дуракаваляние порой приводит в большую ярость, нежели грубость и хамство. — Вы, конечно, можете ничего мне не показывать: права человека и все такое… Но уж тогда-то придется мне вас задержать для выяснения, доставить куда следует, чтобы все по закону было. Думайте, я не тороплю…

После короткого молчания типчик полез во внутренний карман, извлек оттуда бумажник, а из него несколько разноцветных книжечек, каковые протянул Карееву со столь саркастическим видом, словно и впрямь был Генеральным секретарем ООН, путешествовавшим по здешним местам инкогнито.

Кареев, и бровью не поведя, бегло ознакомился со всем этим богатством. ООН тут и не пахло — равно как и дипломатической неприкосновенностью. Перед ним, надувая щеки и изничтожая взглядом, помещался всего-то навсего не облеченный дипломатическим рангом гражданин суверенной Грузинской республики с оформленной по всем правилам российской визой в паспорте, опять-таки по всем правилам аккредитованный корреспондент газеты с непроизносимым названием, в котором согласных было гораздо больше, чем гласных, и размещались они в самых неожиданных сочетаниях. Даже мысленно это название удалось прочитать лишь с третьей попытки, и Кареев накрепко его запомнил на всякий случай.

Он сложил документы аккуратной стопочкой, протянул их владельцу и безмятежно улыбнулся:

— Ну вот, личность установлена, претензий к вам не имеется, можете следовать далее по своим надобностям.

— Да неужели?

— Ну разумеется, — сказал Кареев. — Не в кандалы ж вас забивать, в правовом государстве живем… У нас даже парламент есть, если вы не знали.

— Я требую объяснений! — вскинулся иностранный виртуоз пера. — Ваши солдаты разбили мне фотокамеру стоимостью…

— И у вас, конечно, свидетели имеются? — тем же ласковым до издевки тоном осведомился Кареев. — А по-моему, вы вашу камеру сами нечаянно уронили, в потасовку ввязавшись…

«Сейчас хрюкнет „Это возмутительно!“ — подумал он лениво. — Или что-то в этом роде. Какая скука…»

— Это возмутительно! — оправдывая предчувствия, возопил собеседник. — Я буду жаловаться!

— Да бога ради, это ваше право, — сказал Кареев с величайшим терпением. — Только вы уж, душевно вас прошу, жалуйтесь в местах, специально для этого отведенных, и согласно установленному порядку. Ладушки? А здесь, если вы не знали, — служебное помещение, для подачи жалоб никак не предназначенное. Мы люди простые, мы проверки на дорогах осуществляем, это вам куда повыше нужно… Если вы тут и дальше будете концерты устраивать, это будет воспрепятствование деятельности федерального учреждения, на что в уголовном кодексе статья имеется. Я вас более не задерживаю, товарищ иностранец.

Отбросив маску простака-лентяя, генерал смотрел на собеседника цепко и холодно, всем видом давая понять, что в интеллигентские дискуссии вступать не намерен. Тот, должно быть, понял, что говорильня закончилась. Крутанулся на каблуках и, излучая нешуточную ярость на три метра вокруг, прямо-таки бросился к выходу, бормоча под нос стандартный набор пустых угроз на великолепном русском: он-де этого так не оставит, с крыльца позвонит президенту Бушу, и всем имперским солдафонам выйдет десять лет расстрела без права переписки… Слышно было, как он, грохоча подошвами, споткнулся на выщербленных ступенях из потрескавшихся бетонных плит, едва не полетел носом вперед, но удержался на ногах, громогласно выругался уже, надо полагать, на языке своей суверенной державы — а там его и след простыл.

— Посмотри там, — сказал Кареев Васе Хусаинову, дернув подбородком в направлении двери. — На чем уедет, номера… не пешком же он сюда притопал по большой дороге.

Хусаинов кивнул и проворно выскочил за дверь.

— Там еще второй экземпляр, — сказал Уланов, куривший на корточках у двери.

— Лексикончик у тебя, Володя… — сказал Кареев, непонятно улыбаясь. — Это не экземпляр, это форменная ностальгия. Меня, ей-же-ей, так и тянет прочувствованно затянуть: «Как молоды мы были…»

Уланов улыбнулся неуверенно, конечно же не представляя, в чем тут подтекст. Беззлобно фыркнув, Кареев слез со стола и направился в соседнюю комнату, где на ветхом стуле посреди пустого помещения уныло сидел Нидерхольм, пузатый и обрюзгший, от былых патлов вокруг еще более увеличившейся лысины у него остался только скудный венчик, морщин прибавилось, да и цвет лица очень уж нездоровый. И время гонит лошадей, как писал Александр Сергеевич, опять-таки отметившийся, если не в этих местах, то в «горячей точке», располагавшейся не так уж и далеко отсюда…

Над задержанным монументально, во все свои метр восемьдесят возвышался капитан Россошанский — ноги расставлены широко, руки лежат на автомате, забрало шлема откинуто, суровый взгляд прикован к понурившемуся пленнику. Это он так развлекался от скуки, изображая типичного представителя имперской военщины. А на клиента действовало наилучшим образом, сразу же отметил Кареев, клиент ерзает, потеет, глазоньки отводит… Особенно ему не нравится, конечно, что автоматное дуло едва ли не в ухо упирается — а кому нравилось бы?

Жестом отослав Россошанского, Кареев подошел вплотную, утвердил ногу в высоком ботинке на перекладинку хлипкого стула, прямо меж расставленных ног клиента, чуть наклонился и стал разглядывать полнощекую морщинистую физиономию с таким видом, словно всерьез раздумывал, какого уха лишать лысого в первую очередь, правого или левого.

Уланову он не соврал ничуть: помимо всех прочих, чисто профессиональных мыслей и эмоций, где-то на периферии при виде Нидерхольма и в самом деле вспыхнула натуральнейшая ностальгия. Не касаемо этого типа, конечно, просто ностальгия по временам восьмилетней давности, когда он был не только моложе, последние недели в подполковниках дохаживал, а вдобавок еще не таскал на плечах тяжеленной ноши генеральской ответственности — не то что отделом не командовал, группы водил…

Нидерхольм, робко пытаясь установить контакт с этим загадочным субъектом, так и не проронившим ни единого слова, негромко начал:

— Я журналист агентства «Информ-Евроньюс» и оказался здесь совершенно случайно. Мои документы в совершеннейшем порядке.

Не в «полном», а в «совершеннейшем», изволите видеть, ухмыльнулся Кареев мысленно. За промелькнувшие восемь лет Нидерхольм значительно улучшил свой русский — специалист по России, зараза лысая…

— Ваши документы мне без надобности, — сказал Кареев, сияя обаятельной улыбкой. — Я командую суперсекретным подразделением российской армии: группой военно-полевых экстрасенсов. Ну и сам, соответственно… Минуточку… — он растопырил два пальца, коснулся ими лба Нидерхольма, несколько секунд постоял, закрыв глаза и гримасничая, потом улыбнулся вовсе уж широко. — Никаких загадок. Андреас Нидерхольм, шестидесяти одного года, родился в Арнеме, женат, двое детей по имени Марта и Питер, назвать вам имя и фамилию вашей нынешней любовницы?

В первый миг клиент выглядел словно ударенный доской по лысине. Кареев даже забеспокоился: инфаркт бы не хватил… Но журналистская хватка оказалась все же сильнее: лысый на глазах отошел от шока, попытался бледно улыбнуться:

— Вы шутите, наверняка посмотрели где-то там у себя…

— Да нет, — сказал Кареев, ухмыляясь. — Мы с вами, Андреас, встречались восемь лет назад в беспокойном месте, которое звалось Чечней. У вас тогда было гораздо больше волос… а у меня гораздо более скромные звезды на погонах. Вы нелегально перешли российско-грузинскую границу и болтались по горам в компании террористов, а мы вас случайно сграбастали. Ну, включайте профессиональную память!

От неожиданности воскликнув что-то на родном языке — по мнению Кареева, вовсе неблагозвучном, — Нидерхольм тут же перешел на русский:

— Ах, вот оно что…

Он ничуть не обрадовался, наоборот, нахмурился, насупился еще больше. Ну, ничего удивительного, если вспомнить, что его тогда крепенько прижали, и хотя у лютеран, к коим этот тип принадлежал, нет такого понятия, как «исповедь», Нидерхольм именно что исповедался до донышка.

— Я помню, — сообщил он сумрачно. — И нельзя сказать, что это лучшие воспоминания в моей жизни. Вы мне совали под нос жуткий кинжал…

— Да что вы! — энергично воскликнул Кареев. — Мы все для вас, надо думать, были на одно лицо, и вы перепутали… Лично я вам ничего под нос не совал, ни холодного, ни огнестрельного, я с вами беседовал как раз вполне вежливо, светски, можно сказать… Помните наши беседы?

Помнит прекрасно, констатировал Кареев, глядя, как клиент, судя по его отрешенно-грустной физиономии, погружается в пучину не самых приятных воспоминаний. Хрен тут забудешь, хотя, конечно, попытаешься из головы выкинуть…

Нидерхольм торопливо сказал:

— На сей раз у меня документы в полном порядке, я получил визу законным образом, и аккредитация…

— Ну вот видите, каким вы стали законопослушным и правильным, — сказал Кареев, ухмыляясь. — Приятно посмотреть. Не то что в старые времена… Вот только, Андреас, вы снова ухитрились вляпаться в дерьмо. Позвольте уж без дипломатии, но именно так все и обстоит… Вы фотографировали, когда мы работали.

— Это не есть нарушение законов, — огрызнулся Нидерхольм. — Это место не объявлялось заранее запретной зоной, не было никаких оцеплений, патрулей, всякий имел право тут находиться. Вы мне не можете ничего пришить.

— Пришить… — повторил Кареев с безмятежной улыбкой. — Ваш русский все лучше и лучше…

— К тому же ваши солдаты разбили мне камеру стоимостью…

— Случайность, — кивнул генерал. — Неразбериха, потасовка, можете жаловаться, права качать… вам знакомо последнее выражение, я полагаю?

— Да.

— Вот и отлично. Можете писать бумаги, ходить по инстанциям, правозащитников поднимите по старой памяти.

— Издеваетесь?

— Да ничуточки, — серьезно сказал Кареев. — Зачитываю вам ваши права, как в голливудских боевиках принято.

— Вы собираетесь меня арестовать? — настороженно поинтересовался Нидерхольм.

— С какой стати? — удивился генерал. — У нас правовое государство… Я всего-навсего хочу получить у вас ответ на парочку вопросов, и не более того. Как получилось, Андреас, что вы оказались здесь? Удивительно кстати оказались… Можно, конечно, объяснить все случайностью, но я человек циничный и приземленный, в такие случайности не верю. Вариантов всего два: либо утечка информации от нас… что абсолютно нереально, либо… Ну, вы понимаете? Вы же не ребенок, много лет в этих местах отираетесь. Вам заранее сказали, что здесь будет происходить, именно те, кто все это устроил. То есть люди, которых международное право именует боевиками, террористами, преступниками…

— Вообще-то это тема для дискуссии! — бросил Нидерхольм.

— Я вас умоляю, Андреас, не надо дискуссий, — отрезал Кареев. — Давайте говорить исключительно о конкретных вещах. Кто вас сюда направил? Абу-Нидаль? Али по кличке Накир? Или кто-то еще? Уж не господин ли Бакрадзе из грузинской газеты с непроизносимым названием? Вы оба держались очень уж синхронно, не вместе ли сюда приехали?

Какое-то время стояло тягостное молчание. Потом Нидерхольм, глядя в сторону, произнес, явно собрав максимум присущей ему решительности и твердости:

— У вас нет никаких доказательств. Это все ваши домыслы, и вы ничего не сможете мне предъявить.

— Друг мой, — проникновенно сказал генерал Кареев. — А с чего вы, собственно, взяли, будто я собираюсь вам что-то предъявлять, что-то доказывать? Вы сейчас преспокойно уйдете отсюда, насвистывая нечто бравурное, составляя в уме текст жалобы в Кремль, Белый дом и ООН… — он сделал хорошо просчитанную паузу. — Но я конечно же не на шутку обижусь, даже рассержусь из-за того, что вы ушли, так и не став со мной откровенным… и начну вредничать.

Еще одна хорошо рассчитанная пауза. И ворохнувшаяся в глазах Нидерхольма тревога.

— Что вы имеете в виду? — бросил он, стараясь говорить уверенно и небрежно.

— А вы как думаете, старина? — ласково спросил Кареев. — Ничего не приходит в голову? Или память подводит? Вообще-то у сложившейся ситуации есть два нюанса, оба для вас крайне невыгодные. Первый: если мы начнем прижимать вас законно, то на этом пути вас ожидают крупные неприятности. Рано или поздно нам удастся разговорить кого-то, кто знает о ваших контактах с Накиром, Абу-Нидалем и их людьми… а у вас конечно же такие же контакты есть. Что-то нам рано или поздно удастся доказать, и тогда у вас возникнут проблемы, я не трения с российской юстицией имею в виду… Вернее, не только их. Вы ведь прекрасно понимаете, что со времен нашего первого знакомства многое изменилось и в России, и в мире, верно? Что до России, то общественное мнение, знаете ли, здорово переменилось. Уже нет оравы крикливых правозащитников, которые бросятся вас защищать. Уже не осталось почти людей, которые всерьез считают здешних боевиков героическими борцами за свободу. А главное, за пределами России тоже многое переменилось. Особенно после одиннадцатого сентября и башен-близнецов… Вы ведь знаете, что Накир и Абу-Нидаль повязаны с «Аль-Каидой»? Не можете не знать — с вашим-то стажем и опытом. Так что, если российская Фемида изящной ручкой сграбастает вас за… скажем, за попу, мировая общественность уже не будет орать о мытарствах героического журналиста, подвергающегося преследованиям за связь с борцами за свободу. Мировой общественности предъявят другую формулировку: мы задержали человека, самым активнейшим образом сотрудничавшего с «Аль-Каидой». Как это будет звучать в нынешних условиях, вам объяснять? Или не надо? И в США у вас могут возникнуть проблемы, и в Европе. Быть сообщником «Аль-Каиды» нынче совершенно непрестижно, наоборот… Или я сгущаю краски, Андреас?

Нидерхольм молчал, понурясь.

— Нюанс номер два, — безжалостно продолжал Кареев. — Напомнить вам, почему вас отпустили с миром восемь лет назад?

— Не надо.

— А я напомню, — твердо сказал генерал. — Отпустили вас исключительно потому, что вы тогда выложили абсолютно все, что знали о боевиках. Вам очень не хотелось отвечать по полной программе за незаконный переход границы и прочие прегрешения перед российскими законами, вы говорили много, охотно, выложили все, что знали. Ну да, тогда вас не стали вербовать, в вас тогда не было никакой нужды… но записи-то остались. Ни одна спецслужба мира подобные материалы в мусорную корзину не выкидывает, наоборот, бережет в архивах. Насколько я помню, существует не менее семи часов ваших зафиксированных на видео откровений… Ничего серьезного и важного вы, в общем, не знали, но все же дружили с боевиками достаточно долго. Вы называли тогда конкретные имена, на конкретные случаи ссылались… И по результатам тех бесед мы кое-кого все же взяли, кое-чему воспрепятствовали, кое-какие разработки смогли вашими показаниями дополнить. Ну, а если эти записи попадут в руки к вашим нынешним друзьям? Лично их это, конечно, не касается — другие времена, другие люди, иных уж нет, а те далече… Все равно. Что они о вас подумают, Андреас? Что вы и сейчас стучите. И поступят с вами соответственно. Хорошо, если просто пристукнут… а если начнут выспрашивать о вашей мнимой работе на ФСБ? Применяя свои излюбленные методы допроса?

— Вы этого не сделаете…

— Господи ты боже мой! — воскликнул Кареев с ненаигранным удивлением. — Интересно, почему это? От любой спецслужбы мира трудно ждать благородства. Вы нам не друг, вы нам ничем не помогаете, только мешаете и мелко пакостите. Официальным образом вас прижать трудновато, тут вы правы. Гораздо проще и практичнее представить вас агентом ФСБ, и ваши здешние друзья проделают за нас грязную работу. Не переживайте, потом, когда мы их повяжем, мы им обязательно припомним и то, как они содрали шкуру с респектабельного европейского журналиста… Припомним, слово офицера! Ответят обязательно.

Вот теперь смело можно было сказать, что клиент дошел до нужной кондиции. Он тут не залетный визитер, много лет болтался по здешним местам, привычки своих «друзей» давно знает… а они с него точно шкуру спустят узкими полосочками, если прокрутят кое-какие записи.

— Ну так как? — мягко спросил Кареев. — Мы договорились, или выкинуть вас отсюда к чертовой матери… и по своим каналам передать Накиру кое-какие диски? Только не надейтесь быстренько смыться из страны. Коли уж мы начнем крутить такую комбинацию, позаботимся и о том, чтобы вы у нас задержались: ну, скажем, паспорт у вас злодейски похитят, и вы застрянете в России… Ну а укрыться в родном посольстве опять-таки будет трудновато… — он резко переменил тон. — Как вы оказались здесь, Андреас? Именно в этом месте?

— Бакрадзе привез, — сказал Нидерхольм негромко, глядя в пол. — Он сказал, что здесь произойдет нечто интересное, что вы…

— …сядем в лужу, — понятливо подхватил генерал Кареев. — А с Накиром и Абу-Нидалем контактируете?

Нидерхольм вскинул на него глаза, попробовал саркастически усмехнуться:

— Если вы надеетесь получить от меня адреса явочных квартир или что-то в этом роде, зря стараетесь. Они блестяще конспирируются, я с обоими встречался в нейтральных местах, все было обставлено массой предосторожностей…

— Верю, — кивнул Кареев. — Значит, господин Бакрадзе — ваша связь с обоими нашими друзьями?

— Да. И на сей раз я ничего больше не знаю, понятно вам? — выкрикнул он с некоторой долей истерики. — Сейчас не прежние времена, они стали в сто раз осторожнее, целая цепочка посредников… Я ничего больше не знаю, верите вы или нет!

— Ну почему же, верю, — сказал Кареев спокойно. — Бакрадзе вас, конечно же, ждет?

— Да.

— Вот и ступайте, — велел генерал. — Ну что вы так смотрите? Я верю, что ничего больше вы не знаете, к чему вас зря томить? Надеюсь, у вас достаточно мозгов, чтобы не пересказывать вашим друзьям наш разговор?

— Да уж будьте уверены!

— Вот и прекрасно, — Кареев убрал ногу с перекладины. — Ну, пойдемте, я вас провожу, а то ребята и задержать могут…

Он простер свою благожелательность настолько, что не просто вывел Нидерхольма из здания блокпоста, а пошел с ним рядом в направлении духана. Там уже все было спокойно, уехали грузовики с автоматчиками, разъехались незадачливые фотолюбители, и духан функционировал в прежнем режиме. Нидерхольм недовольно косился на спутника, ему такие провожанья, сразу видно, не пришлись по душе — но Кареев притворялся, будто ничего не видит. Ага, вон и Бакрадзе за столиком торчит, явно изнывает от нетерпения. Заметил…

— Ну все, — сказал Кареев, останавливаясь. — Желаю удачи, Андреас, и постарайтесь больше не попадаться.

Он совершенно по-дружески обнял Нидерхольма обеими руками, и они несколько секунд так и простояли, словно вынужденные с неохотой расставаться старые приятели. Ошеломленный Нидерхольм наконец опомнился, напрягся, Кареев быстренько его отпустил и, глядя вслед, помахал, опять-таки с самым что ни на есть дружеским выражением лица.

Возвращаясь к блокпосту, он тихо ухмылялся. Теперь можно посмотреть на происшедшее и под другим углом, не все так грустно и безнадежно, честное слово. Абу-Нидаль, как достоверно известно, в шахматы не играл отроду и скверно просчитывает на несколько ходов вперед, Накир тоньше, умнее и коварнее, но недавний инцидент — без сомнения, самодеятельность Абу-Нидаля, личное, так сказать, творчество. Решил, выявив агента, попутно устроить пакость недругам… ну и чего он добился, собственно? Конечно, кое-какие газетки поднимут шум, поминая гнусных федералов, беззастенчиво расстрелявших прямо в машине мирных юношей, ехавших из консерватории в филармонию… Но времена нынче, как уже было подмечено, не те. Получится мелкая пакость, и не более того. Это лет восемь назад целая рота правозащитников надсаживалась бы в крике, импортные радетели прав боевиков подключились бы, лорд Джадд бился бы в истерике… а теперь и кривозащитников по пальцем можно пересчитать, и Запад приутих, и лорд Джадд запропастился куда-то, плохо уже помнят, кто таков. И, самое главное, страна давно избавилась от иных шизофренических заморочек, не та уж страна.

В общем, мелкая пакость, и не более того. Зато Абу-Нидаль, не подумавши толком, засветил своих «придворных поэтов», на коих прежде внимания особо не обращали: передвижения Нидерхольма еще по старой памяти вяло фиксировали, а Бакрадзе вообще в разработке не числился. Ну а теперь совершенно точно известно, что эта сладкая парочка повязана с Накиром и Абу-Нидалем, а значит, оба будут служить индикаторами, мечеными атомами, так сказать, и, если взять их под присмотр, что-то полезное да выйдет рано или поздно. Та акция, которую Накир готовит где-то в России, непременно потребует своих, прикормленных журналюг, которые интерпретируют все должным образом… и вот они, оба-двое, паскуды.

Настроение повышалось, даже сердце уже почти не беспокоило.

Даже в этом походе он (Лермонтов. — А.Б.) никогда не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появлялась там, где ей вздумается, в бою она искала самых опасных мест — и… находила их чаще всего у орудий Мамацева… До глубокой осени оставались войска в Чечне, изо дня в день сражались с чеченцами, но нигде не было такого жаркого боя, как 27 октября 1840 г. В Автуринских лесах войскам пришлось проходить по узкой лесной тропе под адским перекрестным огнем неприятеля, пули летели со всех сторон, потери наши росли с каждым шагом, и порядок невольно расстраивался. Последний арьергардный батальон, при котором находились орудия Мамацева, слишком поспешно вышел из леса, и артиллерия осталась без прикрытия. Чеченцы разом изрубили боковую цепь и кинулись на пушки. В этот миг Мамацев увидел возле себя Лермонтова, который точно из-под земли вырос со своею командой. И как он был хорош в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом, рука сжимала рукоять кинжала. И он, и его охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если бы они добрались до орудий.

К. X. Мамацев

Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде: Льву Пушкину, Глебову, Полену, Сергею Долгорукому, декабристу Пущину, Баумгартену и другим пойти поужинать через лагеря. Это было небезопасно и, собственно, запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалившихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собою несколько денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на одного казака, фигура коего виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно незаметным его старались сделать со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами. Причем не обошлось без резких суждений или, скорее, осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно если в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой.

Граф Пален

Глава 7 «Здесь без спроса ходят в гости…»

Тот, кому не нравятся «языки», просто не умеют их готовить — так гласит старая шутка. Ну, а хорошо приготовленный «язык» конечно же не желудок радует, а мозги, потому что говорит членораздельно и интересно.

Два адреса, ставшие известными от взятого в автомастерской, сначала, естественно, обеспечили наружным наблюдением, ну а потом, немного разобравшись что к чему, начали работать.

Даже если бы о первом адресе не знали ничегошеньки, поведение соседей моментально заставило бы сделать выводы. Едва на дальних подступах замаячили военные, не успели они не то что замкнуть кольцо, а просто приблизиться, как из соседних домов, словно по некоему неслышному сигналу, начался великий драп, все тамошние обитатели так и хлынули кто куда, хотя их никто и не гнал. Причем женщины так торопились, что детей тащили неодетыми, как успели схватить — а это опытному человеку говорило о многом…

Никто не разводил церемоний — когда у добротных кирпичных заборов заняли места группы, на улочке показался БТР и в крутом развороте грохнул передком по высоким железным воротам, справным, основательным, покрашенным в черный цвет. Ворота были качественные, но против брони не сдюжили, понятно, и БТР влетел на обширный двор, с диким скрежетом окончательно доламывая и срывая с петель обе створки. Следом двумя цепочками ворвались спецназовцы.

И моментально началась пальба: все трое, о которых говорил пленный, оказались дома и открыли стрельбу из окон. Поскольку было четко известно, что народец в оперативном отношении неинтересный, совершенно рядовой, нагрянувшие незваные гости с самого начала взяли курс на жесткую линию. Отсекли огнем всякую возможность укрыться в подвале или подняться на крышу, зажали троицу в доме, начали планомерно прессовать. Минут через двадцать все было кончено: троих бывших боевиков, уже совершенно безопасных, снесли во двор из разных комнат и положили в рядочек, против чего они уже не возражали по чисто техническим причинам. И кто-то мимоходом прокомментировал привычной прибауткой:

— Басмач всегда прав. Пока жив…

Дальше происходила чистейшей воды рутина. Ребята из МЧС тушили мелкие возгорания по всему дому, а спецназ тем временем кропотливо собирал все, что укладывалось в понятие «вещественные доказательства» — таковые оказались насквозь скучными, банальный скарб рядовых.

Со вторым адресом все обстояло гораздо интереснее. За все время наблюдения посторонних так и не засекли, они ни разу не вошли и не вышли. Во дворе и на улице показывались лишь законные обитатели дома: хозяин, его жена и беременная хозяйская племянница, то ли гостившая тут, то ли перебравшаяся на жительство по каким-то своим обстоятельствам. Ну и соседи изредка заглядывали.

Меж тем пленный упирался, заявляя, что говорит правду, что в доме то ли постоянно скрывается, то ли периодически отсиживается либо сам Абу-Нидаль, либо его правая рука Камаль — адъютант, заместитель, доверенное лицо, связной.

На исходе вторых суток подтверждение этому подкинули ребята из радиоконтрразведки. В эфир ненадолго вышел супостат с позывным «Бейбарс», разговор оказался недолгим, свелся к приветам и взаимному выяснению, все ли спокойно у собеседника. Однако давно уже было известно, что этим позывным последний месяц пользуется Камаль — и, что еще интереснее, рация работала как раз из этого самого адреса. Невозможно было с точностью до метра указать ее местонахождение, но именно за этот дом эфирщики ручались.

А потому вскоре последовала соответствующая команда.

Район оцепили по всем правилам: кольцо блокады дома, внешнее кольцо на случай, если объявится подмога. На этот раз никто из соседей не порывался срочно покинуть место действия — просто-напросто засели в домах тихо как мышки. Очень похоже, соседи ничего не знали о потаенных обитателях адреса — а это наверняка означало, что вышли на настоящую хазу, глубоко законспирированную, куда украдкой приходят крупняки, а не шляются взад-вперед рядовые… Бывали прецеденты.

В конце концов поступила команда заходить. На сей раз обошлось без браво выносящей ворота брони и даже без лихих прыжков через забор, все выглядело буднично, скучно. Уланов самым прозаическим образом поднял задвижку калитки, оказавшейся незапертой изнутри, распахнул ее и вошел во двор — естественно, готовый при необходимости пустить в дело автомат. Следом за ним, гораздо быстрее, ворвалась тройка, потом полковник Рахманин, а за ним еще одна тройка.

Шестеро рассыпались направо-налево, приготовившись действовать, если из дома начнет огрызаться какая-нибудь сволочь. Уланов по врожденному недоверию аккуратно держал на прицеле хозяина, а тот еще некоторое время так и сидел на табуреточке, ковыряя шилом какие-то широкие ремни наподобие конской упряжи. Он и не подумал дергаться, вскакивать с места, как истеричная девица, — сидел себе, меланхолично поглядывал на нежданных гостей. В конце концов отложил ремни, воткнул шило в лежавшую рядом колоду, поднялся, отряхнул ладони и неторопливо направился к полковнику. Этакий экземпляр лет за сорок, кряжистый, по-крестьянски основательный и несуетливый. Полностью соответствует имевшемуся на него материалу (без капли компромата). Обитает в этих местах восемь лет, в боевых действиях участия не принимал, близкие родственники в бандформированиях не состояли (ну а дальних здесь у каждого тьма-тьмущая, кого ни копни, обнаружится седьмая вода на киселе, нашему слесарю двоюродный забор, который как раз принимал и участвовал, но такова уж местная специфика…). В связях с боевиками до сих пор замечен не был, продовольствием не снабжал, поручений не выполнял. Одним словом, либо ангел в тюбетейке, либо наоборот, давний и хорошо законспирированный хозяин серьезной явки, которого по пустякам не дергают и мелкую шелупонь на постой не назначают.

Любой фактик может иметь здесь двойное толкование. Вот, скажем, наружка установила, что собаки во дворе не имеется. Это может свидетельствовать о том, что хозяин собак попросту не любит или не опасается за свое немудрящее добро. А также и о том, что это все-таки явка: хороший сторожевой пес непременно начнет брехать ночью на посторонних, а тем это совершенно ни к чему.

Остановившись шагах в трех от полковника, в котором он неким крестьянским инстинктом угадал старшего, хозяин еще раз, уже без особой необходимости отряхнул ладони и спокойно, без вызова, без задиристости осведомился:

— Это все к чему, начальник? — и кивнул на рассредоточившихся у ворот автоматчиков.

— ФСБ, — сказал полковник. — Обыск придется делать, уж извините. Служба.

Сумрачно глядя на него, хозяин спросил:

— А какая-нибудь законная бумага имеется?

— Ну как же без этого… — кивнул Рахманин и соответствующую бумагу подал в развернутом виде. Спросил предусмотрительно: — Вам ваши права разъяснить, гражданин Хунзатов? В присутствии адвоката нуждаетесь?

Хозяин сосредоточенно (такое впечатление, что дважды) прочитал бумагу, вернул ее полковнику, пожал могучими плечами:

— Э, дорогой, адвокаты — для князей, а мы люди простые… Что искать хотите? У меня ничего плохого нет, хозяйство как хозяйство, на ружье разрешение есть, не просроченное…

— Да кто ж его знает, что искать, — приподнял бровь полковник. — Что найдем. Кто дома, кроме вас?

— Жена с племянницей.

— А посторонних нет?

— Нет у меня никаких посторонних.

— Ну, так мы приступим? — из вежливости спросил полковник.

— Приступай, дорогой, — хозяин вновь пожал плечами. — У тебя бумага с печатью и власть на поясе, — он бросил беглый взгляд на полковничью набедренную кобуру, откуда выглядывала черная рукоятка «глока». — Что я тебе скажу? Ищите, если делать нечего, ваше право…

Он безмятежно повернулся, возвратился к табуретке, утвердился на ней, выдернул шило и вновь взялся за упряжь с таким видом, словно остался во дворе один-одинешенек.

Полковник задумчиво смотрел на него — без всякой злобы и даже, пожалуй, без раздражения. Хозяина пока что совершенно не в чем было упрекнуть, он держался правильно: не лез на рожон, не конфликтовал, но и начисто был лишен той услужливой суетливости, что заставляет заподозрить неладное. Разумеется, незваные пришельцы ему не нравились — ну а кому бы понравилось, ввались во двор орава с автоматами и объяви, что намерена перевернуть здесь все вверх дном? В конце концов, презумпцию невиновности никто еще не отменял, «Бейбарс», теоретически рассуждая, мог выходить в эфир и из соседнего дома, а этого самого гражданина Хунзатова взятый в плен боевик мог по каким-то своим причинам оклеветать самым пошлым образом… Ну, скажем, желая скрыть настоящую явку, расположенную совсем не здесь. В общем, расслабляться не следует, но фактов пока что никаких, а значит, заранее подозревать хозяина не стоит.

Во двор уже совершенно непринужденно просочилось еще человек пятнадцать, и привычная процедура началась. В доме и в самом деле не обнаружилось никого, кроме хозяйской супружницы и означенной беременной племянницы.

Обе, как и следовало ожидать, таращились скорее неприязненно — ну что ж, глупо было бы думать, что встретят хлебом-солью и рюмочку нальют.

Обе фемины в ходе беглого опроса тоже категорически отрицали как присутствие в доме посторонних, так и наличие чего-то незаконного. В ходе первого, беглого осмотра уличить их во лжи случая не представилось: и в доме ничего интересного, и в надворных постройках, и в подвале, и на чердаке.

Полковник распорядился идти по второму кругу — уже гораздо тщательнее. Теперь, когда стало ясно, что нигде нет укрывшегося вражины, а то и нескольких готовых в любой момент пальнуть в спину, все внимание следовало уделить возможным тайникам. Эти скучные поиски заняли еще часа-полтора. Без всяких интересных результатов.

Полковник, прохаживавшийся по двору, не без здорового цинизма подумал, что надежнейший способ справиться с ребусом все же имеется: достаточно качественно запалить дом с четырех концов и посмотреть, что из этого получится, не начнет ли с воплями рваться наружу или просто стрелять долбаный супостат, все это время скрывавшийся в хитро устроенном тайнике. В самом деле, стопроцентная гарантия, что будет либо так, либо этак.

Увы, увы… На войне такое сошло бы с рук — но войны давненько уже нет, к тому же они даже не в Чечне, а в Дагестане, где в полном объеме действуют все законы мирового времени, и за подобные забавы влепят так, что мало не покажется.

Он поднял голову, с сожалением отгоняя заманчивые мысли, совершенно неуместные на данном историческом отрезке. К нему, ухмыляясь, приближался Уланов — автомат давно за спиной, в одной руке синие с белым кроссовки, в другой какая-то скомканная одежда. Улыбочка у Менестреля была многозначительная, охотничьего азарта исполненная.

Встав перед полковником, он встряхнул одежонку, расправил ничем не примечательный спортивный костюм, серый с красными полосками, малость ношеный, почти чистый.

— Ну?

— Примерим? — по-прежнему ухмыляясь, предложил Уланов, кивнув на погруженного в бытовые хлопоты хозяина.

Полковник медленно въезжал. А потом и сам ухмыльнулся:

— А давай попробуем!

Они неторопливо подошли к хозяину — тот, тыкая шилом в жесткую кожу, вопросительно воззрился на них снизу вверх. Не вдаваясь в объяснения, Уланов молча присел на корточки и аккуратненько примостил правый кроссовок рядом с затрапезным туфлем хозяина. Весело глянув на полковника, спросил:

— Ну как?

Полковник кивнул, ощущая разгоравшийся азарт — сразу видно было, что спортивная обувка номера на три меньше и натянуть ее на свою ножищу хозяину будет столь же затруднительно, как дебелым сестрам Золушки примерить ее хрустальную туфельку. Гибко распрямившись, Уланов, опять-таки без единого слова, приложил рукав спортивной куртки к голой мускулистой лапище хозяина, сидевшего в одной майке.

— Тоже интересно, — сказал Рахманин.

Сразу видно было, что костюм носил кто-то, по комплекции могучему хозяину значительно уступавший.

— Одежонка чья? — спросил полковник, нехорошо щурясь. — А обувь? На тебя не налезут, сразу видно.

Посмотрев на свет на ремень и оценив размер проковырянной в нем дырки, хозяин преспокойно пожал плечами:

— Муж племянницы оставил, в нем ходил, когда приезжал, а забирать не стал, он еще вернуться собирается…

Ну что ж, это было непробиваемо. Чтобы уличить во лжи, придется искать этого самого мужа, тащить сюда, примерять на него…

Над головой послышался заливистый свист в два пальца — это в окно второго этажа высунулся Карабанов, замахал полковнику с крайне озабоченным видом.

— Побудь с этим, — тихонько сказал Рахманин Уланову и кинулся в дом, взлетел на второй этаж по темной старенькой лестнице, исполненный самых радужных надежд.

С порога окинул взглядом небольшую комнату, где старательно шуровали двое его парней и карабановский опер: нет, не похоже, что на интересный тайник наткнулись…

— Интересные дела, — тихонько сказал Карабанов, отведя его в сторонку. — Эфирщики сейчас докладывали. Буквально минуту назад был перехват. «Бейбарс» радостно сообщает «Акбару», что ему по-прежнему везет: собаки над ним так и шныряют, но до сих пор не нашли…

— Это дословно? — спросил полковник.

— Вот именно, что дословно. Собаки над ним так и шныряют, но до сих пор не нашли.

— Так-так-так, — медленно, не без азарта произнес полковник. — Ну, кого они изволят собаками именовать, мы с тобой давненько знаем — нас, болезных… «Акбар» у нас кто? Что-то я не припомню такого…

— Я тоже. Свежий какой-то позывной. Не было раньше никакого Акбара, разве что у Вахи-Попрыгунчика, но того Акбара полгода как щелкнули… — И Карабанов прямо-таки шепотом протянул: — Федорыч, он где-то здесь, бля буду, где-то тут… Мы только в этом доме работаем… и получается, где-то над ним все время шлындаем, а?

— Зело похоже, — сказал Рахманин, машинально поглаживая кобуру. — Паки-паки…

Заскрипела лестница, в комнату вошел меланхоличный Доронин с потушенным электрическим фонарем в руке и совершенно будничным жестом указал им себе за спину:

— Там штучка интересная…

Фонарь, что интересно, был у него в левой руке, а в правой Доронин опять-таки буднично держал «Вектор». Показав глазами на пистолет, прокомментировал:

— Мало ли что… Интересное там кино.

— Пошли, — распорядился полковник, первым устремляясь к двери. Опомнился, пропустил Доронина вперед: — Показывай, что там…

Доронин неспешно спустился по скрипящей лестнице. Здесь было почти темно — особенно когда закрывали дверь наверху, — лампочки не имелось, подразумевалось, должно быть, что свои лестницы знают на ощупь, а чужим здесь шляться нечего.

Встав возле забитого досками пространства под лестницей, Доронин без лишних слов посветил туда. Полковник с Карабановым пригляделись. Вроде ничего тут не было подозрительного, ровным счетом ничего, доски и гвозди, эка невидаль… ага!!!

Доски были старые, потемневшие, самую чуточку затрухлявевшие — а вот шляпки гвоздей все до одной новехонькие, прямо-таки сверкающие в луче мощного фонаря. И точно, интересно. «Собаки надо мной так и шныряют…»

Присев на корточки, полковник потрогал доски, но слабого места не нащупал, гвозди заколочены на совесть, ни одна доска не шатается… вот только забиты гвозди неаккуратно — одни по самую шляпку вбиты, другие торчат, иные даже на сантиметр… как будто их в спешке приколачивали, второпях, без присущей этому хозяйству крестьянской обстоятельности…

Держа руку на кобуре, полковник приложил палец к губам, не вставая с корточек, старательно прислушался. Нет, из заколоченного досками подлестничного пространства не доносилось ни звука. Если кто-то там в настоящую минуту имеет честь пребывать, он прекрасно слышал, как они спускались по скрипучим ступенькам и знает, что не ушли, тут торчат…

Жестом полковник велел остальным следовать за ним, а сам вышел на улицу, достал рацию из нагрудного кармана и негромко распорядился:

— Ушастого сюда, в темпе!

Показалось, или хозяин украдкой кинул на них оч-чень пристальный взгляд? Нет, вроде бы ковыряется в своем хомуте, или как там это называется… но что-то напрягся, а? Шилом мимо лежащего на колене ремня сунул, в ногу себе попал, выругался сквозь зубы, зашипел тихонько…

Да уж, не Штирлиц, выдержка хромает. И все же ни в чем пока нельзя быть уверенным. Полковник громко спросил:

— Хозяин, стамеска есть?

Тот поднял глаза не сразу. Как написал бы лет сто пятьдесят назад сочинитель романов, «на его лице явственно отразились несомненные признаки внутреннего борения». В конце концов он пожал плечами с физиономией очень даже глуповатой, совершенно не гармонировавшей с его прежним поведением:

— Стымэс, э? Чиво хочишь? Не понимаю…

— Стамеска мне нужна, — терпеливо сказал полковник. — Есть у тебя стамеска в хозяйстве? В толковом хозяйстве как же без нее…

— Чиво такое — стымэс? — гнул свое хозяин.

Ох, как мгновенно и совершенно немотивированно поплохел у него русский язык, на коем он только что изъяснялся вполне чисто! Это доказывало, что следочек Доронин взял верный…

Скрипнула калитка, показался Вася Маляренко, а впереди него, азартно мотая ушами, летел на поводке «товарищ Джек» по прозвищу Ушастый (любому спецназовцу, пусть даже четвероногому, полагалось, кроме честного имени, иметь еще и прозвище). Маленький бело-рыжий, невероятно обаятельный спаниель, конечно, толкового задержания провести не мог. И мины не искал. Зато в питомнике он числился спецом номер один как раз по отысканию качественно спрятавшихся двуногих экземпляров.

Хозяин вновь выпал из в облика бесстрастного восточного человека, глаза у него на миг прямо-таки полыхнули враждебностью, злобой, тоскливой безнадегой.

Уже ни в чем не сомневаясь, полковник жестом подозвал Лямина и распорядился:

— Присматривай за джигитом… — потом наклонился к хозяину и тихо, доверительно, задушевно даже, поинтересовался: — Ты мне ничего рассказать не хочешь, трудяга ты наш хозяйственный? Типа чистосердечного признания, пока собачка не начала в прятки играть? Глядишь, какое снисхождение выйдет… Споешь?

Хозяин притворялся, будто не видит и не слышит, будто нет во дворе ни единого вооруженного визитера. Сидел, понурясь, уже совершенно бессмысленно ковырял шилом упряжной ремень, являя собою олицетворение восточного фатализма. Судя по тому, что затаилось в его глазах, полковник окончательно уверился, что имеет дело не со случайной жертвой обстоятельств, которую принудили держать у себя опасных гостей. Нет уж. Тут попахивает идейным и вполне сознательным профессиональным хозяином хазы… а значит, на допросе сможет порассказать немало интересного.

Для очистки совести полковник еще раз переспросил:

— Ничего рассказать не хочешь? Приплыл ведь… — и, не дождавшись ответа, махнул рукой: — Ну и хрен с тобой… Пошли!

Пошаривший под навесом Доронин продемонстрировал метровый лом, и полковник одобрительно кивнул. Уланов присел, сунул Ушастому под нос штаны от спортивного костюма. Спаниель, беспрестанно виляя куцым обрубком хвоста, привычно принюхался, шумно сопя, потом рванул так резко, что на миг стал на задние лапы, натягивая поводок. Вася сворку моментально ослабил, и Джек по прямой ломанулся в дом.

Покрутившись на месте и кинувшись было в дверь первого этажа, Ушастый затормозил задними лапами, пару секунд повертелся, тыкаясь носом в затоптанный пол — и уверенно бросился к лестнице. Внюхался в едва заметные щели меж досками, положил лапу на нижнюю ступеньку и обернулся к двуногим сослуживцам, яростно крутя хвостиком, вывалив язык и широко ухмыляясь по-собачьи. Не было нужды устраивать контрольных проходок, все и так ясно.

Далее полковник распоряжался исключительно выразительными жестами. Взмах руки — и Вася Маляренко, обеими руками подхватив Ушастого под пузо, бегом вынес его во двор. Энергичное движение кистью, и четверо — больше не помещалось возле лестницы, мешали бы друг другу нормально целиться — рассредоточились. Трое держали под прицелом двух автоматов и пистолета прибитые новехонькими гвоздями потемневшие доски, а Доронин с самым будничным видом прицелился острым концом лома, всадил его меж двух досок, навалился сверху вниз. Доска выгнулась, заскрипела, один ее конец с треском выскочил…

Автоматная очередь изнутри в темном замкнутом пространстве прозвучала оглушительно — и опер, скрючившись и левой рукой прижимая правую к животу, непроизвольно вскрикнул от боли, но Доронин одним махом оттащил его за шиворот, затолкнул в комнату. Сам уже отпрыгивал, перекидывая автомат из-за спины — и три очереди хлестанули в ответ по темным доскам, от всей души, в упор, на опустошение магазина.

Летели щепки, воняло тухлой пороховой гарью, изнутри еще раз стрекотнул автомат, совсем коротко — и затих. Но они еще какое-то время решетили подлестничное пространство, невеликое, всего-то метр на два, стараясь пройтись по всем уголкам тайника. В довершение полковник, запрыгнув на ступеньку и сменив проворно магазин, прошелся длинной очередью по тайнику сверху, безбожно дырявя ступеньки.

И настала тишина. В горле першило от пороховой гари, но приходилось этим пренебречь, и Доронин, подхватив лом, уже без всякой опаски принялся выламывать доску за доской. Уцелеть внутри после подобной обработки мог разве что колдун, каковых до сих пор в бандформированиях как-то не попадалось.

Слышно стало, как на первом этаже тихонечко, с подвываниями причитают женщины, а на улице заливается ожесточенным лаем Ушастый. Доски отлетели, Доронин посветил туда фонарем, удовлетворенно хмыкнул, скрючился в три погибели и принялся головой вперед вытаскивать из-под лестницы постояльца. За ним волочился автомат — ремень запутался вокруг запястья.

Воспользовавшись краткой передышкой, полковник заглянул в комнату, где обнаружил в общем не внушавшее тревоги зрелище: опер сидел на табурете, скорчившись и шипя сквозь зубы от боли, а Уланов ловко бинтовал ему руку.

Судя по лицам обоих, особых трагедий ждать не следовало.

— Что там? — спросил полковник.

— Да так, — сказал Уланов, вывязывая узел. — Средний палец орлу пулей отсекло начисто — и только. Не переживай, Витек, будешь в столице девкам хвастать, как тебе пальчик злобный душман откусил…

— …птыть! — сдавленно прокряхтел раненый.

— Вот я и говорю, — ухмыльнулся Уланов. — Почетное ранение.

Все здесь было в порядке.

«Если разобраться, — мельком подумал полковник, прикрывая за собой дверь, — это как раз и есть форменное невезение. Когда все целы-невредимы, а одному одной-единственной пулей отрывает палец. Именно что невезение…»

Обитатель тайника смирнехонько лежал на полу лицом вверх — правда, «лицом» эту часть тела теперь можно было именовать с большой натяжкой, чьи-то пули припечатали так, что провести опознание по фейсу, пожалуй, не представляется возможным.

— Посмотрите лапу, — сказал полковник, присаживаясь на корточки.

Его поняли прекрасно: многие из тех, кто числился в розыске, обладали приметами, не позволявшими их перепутать или не опознать. Кончиком ножа Доронин моментально распорол левый рукав полосатой рубашки, без малейшей брезгливости стряхнул лоскуты. Чуть пониже плеча обнаружилась мастерская наколка: купол какой-то мечети, обрамленный затейливым восточным узором, арабская вязь…

— Камаль, — убежденно обронил Доронин.

— Камаль, — кивнул полковник. — Посмотрите-ка там, живенько…

Внутреннее пространство под лестницей осветили — ага, толстенная полевая сумка, туго набитая, пластиковый пакет, в котором шуршат бумаги. Покойный был, если можно так выразиться, скорее штабистом, чем диверсантом, а потому держал при себе немало интересных бумаг. Жаль, что не удалось сграбастать живым — поди возьми в таких условиях, — но камалевский архив сам по себе вещь интересная.

Рахманин вышел во двор, еще издали махнул рукой:

— Упакуйте болезного!

Лямин с превеликой охотой отцепил с пояса наручники и подтолкнул хозяина в спину:

— Руки назад!

Тот подчинился, но глазами сверкнул уже с неприкрытой враждебностью, процедил:

— Кишки б вам на забор…

— Ничего, — сказал полковник почти весело. — Ты у меня еще петь будешь как птичка соловей, длинно и старательно… Леха, вызывай штаб и докладывай все как есть.

За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у Пяти Углов и предсказавшую смерть Пушкина от «белого человека», звали ее Александра Филипповна, почему она и носила прозвище «Александра Македонского», после чьей-то неудачной остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского. Лермонтов, выслушав, что гадальщица сказала его товарищу, со своей стороны спросил: будет ли он выпущен в отставку и останется ли в Петербурге? В ответ он услышал, что в Петербурге ему вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а что ожидает его другая отставка, «после коей уже ни о чем просить не станешь». Лермонтов этому очень смеялся, тем более что вечером того же дня получил отсрочку отпуска и опять возмечтал о вероятии отставки. «Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят», — говорил он. Но когда неожиданно пришел приказ поэту ехать, он был сильно поражен. Припомнилось ему предсказание. Грустное настроение стало еще заметнее, когда после прощального ужина Лермонтов уронил кольцо, взятое у Соф. Ник. Карамзиной, и, несмотря на поиски всего общества, из которого многие слышали, как оно катилось по паркету, его найти не удалось.

П. А. Висковатов

Глава 8 Ночные встречи

Никаких хитрых маневров вертолет не выполнял, местность была несложная. А опасаться обстрела с земли вроде бы не приходилось, Абу-Нидаль до сих пор старательно соблюдал первейшее волчье правило: поблизости от логова кровушку не цедить, вообще не светиться.

«А мы-то еще удивлялись, — подумал полковник Рахманин, — отчего тут давненько стоит благолепие и мирная тишина, километров на двадцать в округе ни одна вражина не проявилась, вообще не показывалась, не говоря уж о вооруженном хамстве. Дело-то, оказывается, в том, что у Абу-Нидаля здесь лежка старая, проверенная, надежная…»

Вертолет гасил скорость. Полковник приник к иллюминатору. Село большое, вольготно раскинувшееся, отнюдь не бедное, даже с высоты можно рассмотреть, что дома добротные, как на подбор, там и сям разноцветные крыши машин проглядывают, взрослые особенного внимания на приближающийся винтокрыл не обращают, а вот детишки и подростки, отсюда видно, немаленькой стайкой сбегаются к околице…

А метрах в ста от околицы, в чистом поле — располага ОМОНа. Полдюжины палаток в два аккуратных рядочка, длинная, старательно обустроенная кухня — дощатый стол и лавки под брезентовым навесом на добротно вкопанных столбах — и одинокий балок, резиденция командира. БТР предусмотрительно, из здоровой бдительности, развернут носом и пулеметной башенкой к деревне. В лучах заходящего солнца кое-где поблескивают стальные проволочки «путанки», широким кольцом окружившей лагерь.

Часовой, конечно, остался на своем месте, у брони, торчал бдительно с автоматом на плече, а весь наличный состав уже беспорядочной толпой чесал к тому месту, где должен был приземлиться вертолет: десятка три здоровенных лбов в тельняшках и милицейском камуфляже. Видно было, как они машут руками, подпрыгивают и, судя по мимике, издают приветственные вопли. Их хорошо проинструктировали, ребята все до одного битые и хваткие, видавшие виды, так что играют убедительно, никаких промашек быть не должно.

Вертолет коснулся земли, лопасти еще медленно вращались, а бортмеханик в буром промасленном комбинезоне уже проворно отдраил боковую дверь. Проведя ладонью по двухдневной щетине, полковник состроил соответствующую рожу и с ухмылочкой распорядился:

— Можете извращаться, орлы и соколы.

Сгрудившийся у вертолета контингент разразился дружными приветственными воплями, руками махал, свистел, кто-то даже от избытка эмоций подпрыгивал, как мячик, и орал:

— Оле-оле-оле!

Первым в дверном проеме возник Уланов — небритый, как все поголовно, в милицейских камуфляжных портках, тельняшке с засученными по локоть рукавами и форменной пятнистой кепочке бундесвера. На поясе у него по обе стороны от пряжки красовались сразу два ножа: один, с коричневой рукоятью, штык-нож от АКМ, второй, недавний трофей — черный и узкий австрийский десантный «глок». Очень удобная штука, между прочим, лезвие с пилой на обушке выкрашено в черный цвет, чтобы ночью лишний раз не отсвечивало, а главное, в ножны этот кинжальчик можно совать любой стороной, хоть так, хоть наоборот. Тельняшка Уланова была украшена доброй полудюжиной больших круглых значков с самыми разнообразными картинками — и череп с костями, и голенькая девица в интересной позе, и Винни-Пух с Пятачком. Одним словом, Менестрель являл собою классическую фигуру, каких еще немало попадается на приличном удалении от начальства: вояка опытный, но раздолбай и баламут, любящий жизнь во всех ее проявлениях, особенно спиртосодержащих.

Глядевший наружу из-за его спины полковник, ухмыляясь про себя, отметил, что возле самой «путанки» уже сконцентрировалось не менее двух десятков аульных подростков и малых детушек — ну вот и отлично, пусть пялятся, нам скрывать нечего, наоборот, извольте любоваться…

Картинно извлекши из-за спины ту самую гитарку, Уланов ударил по струнам, имитируя балалаечные ритмы и, блаженно улыбаясь здоровой алкогольной ухмылкой, заорал:

Мой миленок все допил, Дочиста и допьяна — Потому и наступил В мире кризис топливный!

Среди встречающих пронесся шепоток, наступило озадаченное молчание. Потом кто-то рявкнул на всю равнину:

— Вы что, водку забыли, обормоты?!

— Не извольте беспокоиться! — во всю глотку отозвался Уланов. — За интеллигенцию нас держите?!

Он проворно соскочил наземь, повернулся вполоборота к дверному проему, сделал в его направлении торжественный широкий жест рукой и вновь вдарил по струнам:

Ты не ной, не ной, не ной, Этот кризис — нефтяной, А нам нехрен опасаться, Что наступит спиртовой!

В проеме нарочито неторопливо появился Антон. Он был вообще голый по пояс, подмышечная «горизонталка» с «Вектором» висела на могучей шее, а на голове красовалось натуральное соломенное сомбреро, украшенное намалеванным черной краской черепом с костями. С загадочной ухмылочкой обозрев встречающих, он одним рывком вздернул на уровень плеч две огромные камуфляжные сумки, издавшие столь громкий стеклянный перезвон, что слышно его было на километр вокруг. И рявкнул:

— Принимайте боезапас, головорезы!

Встречающие отозвались таким восторженным ревом, исполненным самой горячей любви, о каком политики и эстрадные звезды могли только мечтать. К Антону кинулись и в дюжину рук бережнейшим образом поддержали при спуске на грешную землю, чтобы, не дай бог, не уронил бесценную ношу.

Следующим, вскинув сумку на плечо, вышел Рахманин, ничуть не похожий на полковника, да и вообще на серьезного человека — в обрезанных наподобие шорт камуфляжных штанах, пятнистой жилетке на голое тело, темных очках и красной бандане. Следом повалили остальные, наряженные в том же махновско-панковском стиле. Началось общение на манер незабвенной встречи старых друзей в «Джентльменах удачи»: «Косой! Хмырь! Какие люди!»

Гомон стоял на всю округу, забивая даже вокальные упражнения Уланова, как тот ни старался всех переорать. У навеса столовой дневальный разжигал самодельную кирпичную печурку с короткой трубой. Оглушительно взревел движок бронетранспортера, к нему волокли канистры с соляркой и разную не столь уж необходимую в хозяйстве мелочевку, чтобы обменять в селе на должную закусочку.

Одним словом, торжество раскручивалось по полной — как иногда случается на дальних точках вдали от грозного начальства. БТР помчался в село, малолетние зрители, пресытившись увиденным, стали помаленьку рассасываться, тем более что уже вечерело. Полковник, украдкой провожая их взглядом, ощутил чувство глубокого удовлетворения: все играли талантливо, хоть «Оскаров» мешками раздавай.

Это был чистейшей воды спектакль, конечно, бутафория, туфта. Или, выражаясь по-уставному, военная хитрость. Алкоголя они не привезли ни капли, во всех бутылках была натуральная вода, но ее-то, героическими усилиями подавив отвращение, понятное каждому военному, да и штатскому россиянину, теперь долго предстояло «распивать» так, чтобы весь окружающий мир поверил, будто бравые солдаты пьянствуют сорокоградусную.

Среди сбежавшихся местных пацанов, сто процентов, был высмотрень, а может, и не один. Как и среди взрослых в деревне. Любой соглядатай на основании увиденного мог сделать один-единственный вывод: к омоновцам прибыла то ли смена, то ли усиление, и гяуры по своей всегдашней привычке решили это дело отметить, закатив грандиозный сабантуй.

Приняв от командира омоновцев до половины налитый стакан — так, еще несколько подростков торчат по периметру, подальше от «путанки», — полковник, титаническими усилиями воли изобразив на лице состояние надлежащего блаженства, осушил его до донышка, сморщился, скривился, куснул колбасы. И мысленно выругался как мог заковыристей: любое актерство можно для пользы дела талантливо раскрутить, но до чего же мучительно хлестать чистейшую водицу, притворяясь для зрителей, что это водяра… Нелегкое испытание.

Присутствующие разбились на компании, кто уходил в палатки, кто устраивался у длинного стола. Полковник нырнул в ближайшую палатку, где один из его орлов и двое из здешнего невеликого гарнизона старательно имитировали раскупоривание бутылок, стаканами звенели, громко, возбужденно переговаривались. Присел в сторонке на скатанный спальник и попытался хоть на минутку снять сумасшедшее напряжение.

Спектакль, на полном серьезе разыгрывавшийся тремя десятками мужиков, должен выглядеть чертовски убедительно, чтобы противник принял его за правду жизни. Как и взаправдашним актерам, спецназовцам маячил при удаче весьма заманчивый и серьезный приз. Именовался этот приз — Абу-Нидаль.

По достоверной информации, он сегодня придет в деревню к своему человеку. И нужно будет его взять. А сделать это можно одним-единственным способом: устроить засаду далеко за околицей, выражаясь профессиональным языком, на маршруте выдвижения боевиков. В доме, конечно, было бы гораздо сподручнее, но шейх, так его разэтак, в дом практически никогда не заходит — прекрасно понимает, какой это может обернуться ловушкой. Ну, а устроить засаду на деревенской улочке нереально, тут вам не Голливуд.

Полковник в который раз подумал, что те в столице, кто отдавали приказ, деталей себе наверняка не представляют. И не должны представлять, конечно, — они не специалисты узкого профиля, они летают на головокружительной высоте, откуда не только люди, но и города представляются крохотными пятнышками. Это справедливо, в общем, высокое начальство и не обязано вглядываться в детали. Вот только…

Вот только, как водится, и здесь наличествуют свои крайне тревожные нюансы. Со времен Великой Отечественной не случалось, чтобы супостатов брали без единого выстрела, на маршруте, рывком. В бою захватывали, случалось, — посреди перестрелки, в схроне, на явочной квартире. Однако захвата рывком на маршруте с сорок пятого года не было, это вам скажет любой профессионал.

А значит, задача поставлена архисложнейшая и, положа руку на сердце, почти невыполнимая. Все это прекрасно понимают — и те, кто операцию планировал, и те, кому предстоит планы штаба претворять в жизнь. Но что поделать, служба такая — при необходимости выполнять и невыполнимое.

А потому куча взрослых мужиков, стараясь не сфальшивить, разыгрывала спектакль под названием «служивые гуляют самозабвенно». В одной палатке гитара-недомерок брякала, в другой хрипло орал старенький магнитофон, отовсюду неслись беззаботные громкие разговоры, перемежавшиеся раскатами хохота. Когда внезапно, как всегда в горах, упала темнота, последние пацаны ушли в деревню, но нельзя было исключить, что сейчас какая-нибудь недоверчивая личность пялится на них в бинокль с чердака. Так что веселиться следовало на всю катушку, чтобы в деревне убедились — взахлеб гуляют служивые…

А те из служивых, что прибыли на вертолете, уже распаковывали по палаткам свои необъятные сумки, извлекая все необходимое. И радист чуть ли не с самого начала сидел скрючившись над своей разнокалиберной аппаратурой. Пора было и полковнику приводить себя в божеский вид.

Рахманин направился к палатке, у входа в которую в непринужденной позе разместился Уланов, самозабвенно терзал серебряные струны и драл глотку:

В жизни бурной и короткой Есть приятная строка: Можно встретиться с красоткой, Можно навернуть пивка… Но колонна вновь на марше Посреди чужой весны. Незаметно стали старше Мы на целых три войны…

Откинув полог, полковник пролез внутрь, первым делом побыстрее развязал дурацкую бандану и стал разбирать свою сумку. Тут же застегивал последние пряжки-ремешки Климентьев, а двое омоновцев с самыми что ни на есть унылыми рожами талантливо обеспечивали звуковое сопровождение: звенели стаканами и наперебой, пьяными голосами рассказывали друг другу анекдоты. Влезая в бронежилет, полковник постарался от них отвернуться — в глазах братьев по разуму почудилось сочувствие. А может, и не почудилось, а было на самом деле: знали, чем группе полковника предстоит сейчас заняться, и прекрасно понимали, насколько это неподъемное предприятие.

Полковник шнуровал ботинки. За брезентовой боковиной палатки надрывался Уланов:

Только если мы в ударе, Нас и ломом не возьмешь. Закажите мне в Кизляре Огромадный вострый нож. Шоб я вышел из тумана С пулеметом на ремне. Ножик будет для душмана, А медаль придется мне…

Потом он замолчал и, судя по звукам, посторонился. В палатку, нагибая голову, просунулся Доронин и тихонько сообщил:

— Только что был перехват. Клюнули. Кто-то из аула подробно расписал про новоприбывших, про то, что гяуры гудят как паровозы. — В глазах у него зажглось торжество. — А напоследок аульному ответили, что все без изменений, пусть ждет…

«Вот оно!» — мысленно вскричал про себя полковник.

Момент истины, как говорится. Клюнула наша рыбка в шапке с зеленой полоской, на которую, мы-то знаем, не имеет никакого права… Клюнула. Как и в прошлые разы, они наверняка придут посреди ночи, в «час быка», когда спать хочется невероятно, слипаются веки даже у самых дисциплинированных часовых.

Полковник молча кивнул, и Доронин убрал голову из палатки, присел рядом с входом. Старательно поддерживая игру, свинтил пробку с литровой бутылки с доподлинной водочной этикеткой, набулькал полстакана натуральной водички, протянул Уланову — тот уже отложил гитару, сидел с мерцающим экранчиком мобильника в руке. Стакан принял, как и полагалось по роли, осушил, добросовестно покривился и вновь уткнулся в экран.

Доронин покосился на него не то чтобы неодобрительно — просто до сих пор как-то не мог к этим новшествам привыкнуть. Еще лет десять назад это выглядело бы чистейшей научной фантастикой: офицер, пребывающий на задании в поле, преспокойно переговаривается эсэмэсками с оставшейся в Москве подругой. Сам Доронин так ни разу подобной связью и не воспользовался, хотя никто, конечно, не запрещал. Просто-напросто это было новшество, одно из тех, к которому он никак не мог привыкнуть.

«Интересно, как это называется? — подумал он. — Старость или попросту консерватизм? Ну, до старости нам еще шлепать и шлепать, так что выберем второе… но до чего же рожа у Менестреля, право слово, одухотворенная… по крохотным клавишам лупит как дятел по сухой березе… А вот взять да и отбить Ксении депешу — мол, жив-здоров, торчим в Каспийске, от скуки дохнем… Нет, непривычно это как-то, и все тут, да и она наверняка будет голову ломать над коротким ответом. Другое поколение, да… Нынче первоклашки друг с другом эсэмэсятся чаще, чем ртом говорят…»

Уланов, освещенный экранчиком, с головой ушел в переписку, чем, конечно, не мог ни насторожить, ни удивить стороннего наблюдателя, если таковой все же торчал с биноклем где-то на чердаке. Обычное дело по нынешним временам, это даже местные знают. Да, вот именно, одухотворенная рожа…

Временами Доронин потаенно завидовал молодым вроде Менестреля, от которых его отделяло десять — пятнадцать лет. Не молодости завидовал и уж тем более не мастерству — нас, стариков, они все равно до-олгонько еще не переплюнут.

Тут другое. Совершенно другое. Ребятки вроде Вовки практически не застали перестроечные, не к ночи будь помянуты, времена — когда из родного и, казалось бы, надежного тыла тебя и твоих сослуживцев гвоздили порой почище, чем вооруженный враг. Ругань из собственного тыла иногда ранит больше, чем направленная в тебя пуля супостата. А ругани хватало, начиная с Вильнюса, когда Меченый, глазом не моргнув, принародно отрекся от тех, кому сам же ставил задание. И если бы только это… Грустно и противно вспоминать все, что творилось со страной, когда газеты честили тебя и твоих сослуживцев убийцами, когда горластые кривозащитники требовали урезать армию до парадного полка («Ето кто ж на нас нападеть-то?»), госбезопасность предлагали распустить вовсе… И самое страшное, что им рукоплескали толпы, вот именно это было самое страшное, и порой казалось, что ничего уже не поправить, что страна окончательно рушится в какую-то яму, которой и названия нет.

Выкарабкались. Поумнела страна, выздоровела. Вот только молодежь уже не знает, что чувствовали те, кто служил тогда… А может, оно и к лучшему? А то получится классическое старческое брюзжанье: мол, мы в их годы… а они лиха не хлебали, похлебку шилом не наворачивали…

Он встрепенулся, почувствовав на плече руку полковника.

— Выходим помаленьку, — сказал Рахманин. — Самая пора.

Доронин хмуро кивнул и поднялся. Уланов успел с невероятной быстротой отстучать, что у него садится батарея и он наберет потом, когда подзарядится. Отправил сообщение и тоже поднялся.

Омоновский командир свою задачу по созданию отвлекающего эффекта выполнил с точностью до минуты. Получилось так, что один из подгулявших вояк спьяну забурился в собственную «путанку», свалился, выдрал из земли кучу проволочек — и, разумеется, сработало на совесть, в ночное небо с душераздирающим визгом рванулся целый сноп разноцветных ракет. Да вдобавок неподалеку второй пьянчуга, разжигая затухающий костер, от дурного усердия плесканул слишком много бензина, и пламя взметнулось метра на два. Зрелище было то еще, прекрасно видимое на пару километров окрест.

А на противоположной стороне лагеря, в совершеннейшей темноте, как раз и растворилась в ночном мраке цепочка спецназовцев, ручаться можно, никем посторонним не замеченная.

…На свете нет ничего хуже томительного ожидания, давно известно. Уже три группы заняли свои места, уже старшие групп согласовали по радио действия, уже был объявлен режим полного радиомолчания. Единственные звуки, какие допустимо издавать, — дыхание, да и то тихое.

И секунды потащились как минуты, а минуты поползли как часы. Тройка — на пересечении троп, на тот случай, если ночные путешественники двинутся к деревне в обход. Тройка — по другую сторону поляны, чтобы отрезать отступление, если что.

И третья тройка, если так можно выразиться, в чащобе. Среди спускавшихся к самой земле ветвей широко разросшегося дерева вроде вербы (а может, это верба и была) засели Антон с Кешей, буквально в паре метров от тропинки. Чуть подальше, метрах в десяти, помещался еще один чащобный житель, Уланов, которому предстояло подстраховать вышеназванных, когда они рванут.

Мир в окулярах приборов ночного видения, как обычно, представал совершенно незнакомым, диковинным, чужим. Призрачное зеленоватое сияние, неподвижные силуэты деревьев и горушек, противный привкус нереальности всего на свете, и себя тоже…

А потом они появились.

Двое, передвигавшиеся проворно, но настороженно, нацелив автоматы классической «елочкой»: передний вправо, замыкающий влево. Только двое, никого больше не видно.

И все замелькало. Куча событий каким-то чудом уложилась в считанные секунды…

Антон

Не требовалось никаких команд, расклад и так был ясен. Он с неизбежным в данной ситуации оглушительным треском выломился из переплетения тонких и жестких веток, несся как торпеда — и оказался меж ними, расставленными руками, ребрами ладоней влепил обоим так, что они хоть с ног и не полетели, но шатнуло их крепенько, ошеломило на миг. Не теряя времени, навалился на своего, отточенным приемом сбил с ног, припечатал к жесткой земле немаленьким весом. Оклемавшийся супостат принялся судорожно давить спусковой крючок автомата — и ладненько, и отлично, ему не следовало мешать, наоборот, Антон лишь локтем двинул по автомату так, чтобы дуло смотрело в ту сторону, где заведомо не было никого из своих, и помог вражине, прижал его палец так, чтобы автомат лупил не переставая. Рожок расстреляет вмиг, пусть лучше на это время тратит, чем барахтается…

Кеша

Отставая от Антона буквально на пару шагов, он обрушился на своего, двинул коленом под мышку, заставил заорать от боли и выпустить автомат, сбил на землю, прыгнул сверху, они барахтались, хрипло дыша, ломая друг друга, каждый знал, что именно он обязан победить, а в жизни так не бывает, из двоих только один может выиграть… Автоматная пальба!

Антон

Ну вот, патрончики-то мы все и выпустили… сообразил наконец, гад, что к чему, разжал руку, автомат отлетел…

Пара драгоценных секунд была выиграна, и Антон, исхитрившись выдернуть нож, плашмя приложил лезвие к шее противника, пыхтя:

— Припорю, сука, блядь, дернись только!

Одновременно он выпустил мысленно длиннейшую матерную тираду в адрес Уланова, совершенно не выбирая выражений. Уланов давным-давно должен был прийти ему на помощь, уделить все внимание главному клиенту, второго-то Кеша и прикончить может в случае чего, второй никому и не нужен особенно… Мать его, гитариста долбаного, где ж он, курва такая?!

Автоматная пальба!

Уланов

Он готов был ринуться сквозь жесткие ветки следом за Антоном, подстраховать, помочь пеленать — но, уже напрягши тело, краем глаза заметил шевеление слева.

Два зеленоватых силуэта… да они ж автоматы вскидывают!

Чтобы понять расклад, потребовались доли секунды. У Абу-Нидаля все же была подстраховка. Еще двое, двигавшиеся в отдалении. И сейчас они появились с того направления, откуда никто их не ждал, они заняли удобную позицию для стрельбы, не замеченные пока никем, кроме него, они вот-вот полоснут очередями по кому-то из ребят, прямехонько в спину…

Что тут думать?

В следующий миг Уланов выломился из ветвей в совершенно другом направлении — не на поляну, а навстречу тем двоим, вскинул автомат, резанул короткой точной очередью, и один завалился, а зеленоватый силуэт второго вдруг потерял четкие очертания, рядом с ним запульсировало разлапистое зеленое пятно, похожее на…

На что оно похоже, Уланов так и не успел понять — он словно провалился куда-то, потеряв опору под ногами. Это он падал ничком, еще не понимая, что убит.

Вспыхнувшей перестрелки он уже не слышал. Грохотали автоматы, и второй уцелевший боевик попал аккурат под их огонь буквально несколько секунд спустя. Бежали люди — и вскоре Абу-Нидаль был окончательно скручен, и второй, уже малость вразумленный Кешей, был скручен, и Антон, отдуваясь, выпрямился, все еще бормоча что-то ругательное в адрес Уланова. Не знал еще, что Уланов убит.

«…потери наши велики, господин генерал…»

Когда раненый юнкер Дорохов был вынесен из фронта, я поручил его (Лермонтова. — А.Б.) начальству команду, из охотников состоящую. Невозможно было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов, везде первый подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы. 12 октября на фуражировке за Шали, пользуясь плоскостью местоположения, бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля, и неоднократно отбивал его нападения на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственной рукою хищников. 15 октября он с командою первым прошел шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от опушки. При переправе через Аргун он действовал отлично против хищников и, пользуясь выстрелами наших орудий, внезапно кинулся на партию неприятеля, которая тотчас же ускакала в ближайший лес, оставив в руках наших два тела.

Генерал Голофеев. Из наградного списка поручику Лермонтову.

Глава 9 Призрак Первой мировой

Генерал Кареев концом указки описал на плане города полудугу. Карта висела на стене площадью квадратов в пять, и потому дуга, соответственно, получилась размашистой.

— Это абсолютно мирный объект городского хозяйства, — сказал он, стараясь выговаривать слова четко и тщательно (с утра то и дело появлялись какие-то странные заморочки, язык порой откровенно не слушался). — Беда только в том, что там, согласно технологии и предназначению объекта, имеются немалые емкости с хлором. На сегодняшний день — около восьмидесяти тонн. Теперь уже ясно, что диверсия намечена именно там. Гексоген слишком громоздок, поэтому, как мы считаем, террористы применят пластид. Тем более что перед ними стоит задача не разрушать какой-то крупный объект из прочных материалов, а повредить относительно тонкостенные цистерны. К тому же есть данные о партии радиовзрывателей — это опять-таки указывает на один из видов пластида. Пластид компактен, относительно легок, его проще транспортировать тайно, и без взрывателя он абсолютно безопасен, точно так же, как тринитротолуол. Вероятнее всего, заряды будут заложены так, чтобы в первую очередь повредить сварные швы цистерн — это азбука диверсии. А наши фигуранты не то что азбуку — высшую математику превзошли…

— А практически как это может выглядеть? — спросил Человек из Центра. — Сколько людей нужно — десять, двадцать? Три часа, пять, сутки?

— Давайте исходить из худшего, — ответил Кареев. — Я имею в виду наличие хорошо подготовленных подрывников — а они у Накира имеются… Это работа для трех-четырех человек максимум на полчаса. В реальности я допускал бы и четверть часа.

— Отсюда следует, что у них есть сообщники в охране?

Кареев видел уголком глаза, как при этих словах столичного визитера нахмурился милицейский начальник — ну да, легко догадаться, что он сейчас чувствует, охрана объекта как раз в его ведении…

— Стопроцентно, — твердо проговорил он. — Без сообщников — собственно, одного-единственного сообщника, который поможет машине попасть внутрь, — нечего и затевать такое дело. Иначе пришлось бы устраивать этакий киношный налет вооруженной группы… Нет, серьезный человек на это полагаться не станет. Конечно, сообщник среди охраны или персонала… или посторонний человек, который в состоянии обеспечить пропуск и убедительную мотивировку. Машина, кстати, вовсе не обязательно должна быть грузовиком. Учитывая объем взрывчатки и небольшое количество диверсантов, она может оказаться уазиком или еще каким-нибудь микроавтобусом.

— И последствия?

— Если цистерны будут повреждены, газовое облако пойдет на юго-западную часть города. — Кареев показал на карте. — Под угрозой район с населением примерно в девяносто тысяч человек. Это только в городе. При благоприятных условиях, как показал прошлый опыт, хлор может распространиться на десятки километров. А условия, увы, благоприятные: в этом направлении дуют практически постоянные ветра, облако будет распространяться именно в юго-восточном направлении, очень быстро выйдет за городскую черту. Юго-восточное направление расположено в низине, там будут создаваться так называемые «газовые болота», участки, где газ начнет застаиваться… что, как легко догадаться, только отягощает дело.

— А что вы имеете в виду под «прошлым опытом»? — спросил Человек из Центра.

— Первая мировая война, — не задумываясь, отозвался Кареев. — Двадцать второго апреля пятнадцатого года немцы выпустили на французские позиции примерно шестьдесят тонн хлора одномоментно. Было отравлено газами пятнадцать тысяч человек, пять тысяч из них умерло на месте. Тридцать первого мая пятнадцатого же года немцы пустили примерной такой же объем хлора на русские позиции в Польше. Более девяти тысяч отравленных, из них умерло около тысячи двухсот. Это был фронт, и там находились только взрослые мужчины. В городе, кроме мужчин — женщины, дети, старики. Поэтому соотношение смертельных случаев наверняка будет другим…

— И как можно обезопасить объект?

Кареев бледно усмехнулся:

— Самый надежный способ — ввести туда роту-другую десантников или подразделения спецназа. Вот только в этом случае противник наверняка акцию отменит… и тихонечко улетучится из города. Где он нанесет следующий удар, предсказать невозможно. Поэтому их следует брать здесь. В городе. Идеальный вариант — дождаться, когда их машина отправится на объект, точнее, будет отправляться. Взять их, когда погрузка будет закончена. Одновременно взять и главных фигурантов — еще не факт, что они отправятся с машиной…

— Но если я правильно вас всех понял, вы до сих пор так и не установили ни место хранения взрывчатки, ни места, где террористы укрываются?

Кареев видывал всяких Человеков из Центра. Этот, в отличие от некоторых, был весьма неглуп и суть проблем хватал на лету — отчего, впрочем, легче не становилось, наоборот…

— Вы поняли меня правильно, — сказал он бесстрастно. — Ситуация напоминает головоломку, где не хватает нескольких ключевых моментов. Мы знаем, что они здесь. Мы знаем, что взрывчатка здесь. У нас есть немало информации, но не хватает некоторых связочек…

Он глянул на начальника местного УСФБ — скорее вопросительно, без напора. По сложившейся практике, именно местный начальник в таких вот случаях возглавлял кризисный штаб, и оперативные дела были, если начистоту, исключительно его головной болью. Кареев в данном случае играл скорее роль отлично выдрессированного пса, ожидающего команду «Фас!». Вот только облеченный всеми мыслимыми полномочиями и властью человек из столицы наверняка в таких тонкостях не разбирался.

— Генерал совершенно точно обрисовал ситуацию, — сказал главный губернский чекист. — В его задачу входит исключительно захват и прочие активные мероприятия. А оперативная работа, то есть, вульгарно выражаясь, вынюхивать и вылеживать, — это наши заботы.

— И как с заботами, справляетесь? — с ноткой нервной иронии поинтересовался москвич.

— Землю роем на три аршина вглубь. Результатов пока нет. Мы этим занимаемся всего сутки, и связок, как совершенно правильно охарактеризовал это товарищ Кареев, не хватает.

«Молодец, — подумал Кареев. — Отсиживаться и отмалчиваться не стал, принял на себя часть ох какой нелегкой ноши — а в таких вот ситуациях случается и иначе».

Москвич прищурился:

— Вот если рассуждать теоретически… Может взрыв на объекте произойти сейчас? Вот сию минуту? Или через час? Или сегодня вечером?

— Если рассуждать теоретически, тогда, конечно, все возможно… — пожал плечами чекист.

Карееву он понравился. Теперь уже ему требовалась поддержка, и Кареев поторопился вмешаться:

— Это теория. Если на практике, я считаю, у нас есть еще как минимум двое суток.

— И на каком основании вы так считаете?

— Через двое с небольшим суток — день рождения Джохара Дудаева. У нас были агентурные данные о каком-то «подарке гяурам ко дню рождения покойного героя нации». Кроме того, и Бакрадзе, и Нидерхольм продолжают находиться в угрожаемом районе, — он обернулся к чекисту, и тот подтвердил энергичным кивком. — Если верна догадка, что именно эта парочка должна будет потом поднять шум в соответствующей прессе об очередной техногенной катастрофе в России, ставшей, понятно, следствием российского раздолбайства…

— Если, если, если… А если они тут ни при чем? Если из них, наоборот, готовят «жертв трагедии» со звонкими именами?

«Умен, — оценил Кареев. — Он мне не нравится, но он умен».

— Если день рождения Дудаева тут ни при чем? И они собираются ударить, допустим, завтра? Неужели так трудно принять на объекте какие-то дополнительные меры безопасности? Чтобы эту вашу машину грамотно перехватили на въезде?

— Очень уж рискованно, учитывая все обстоятельства, — не раздумывая, ответил Кареев. — Малейший прокол, и они нас раскусят. Если их человек на объекте просечет неладное и даст сигнал тревоги… что можно сделать примитивной, не вызывающей подозрений эсэмэской с легального мобильника типа «Катя, подогрей обед» или «Купи полкило докторской, не забудь»… Нет, очень уж рискованно.

— Ну а ваш Абу-Нидаль?

— Абу-Нидаль — полевой бандит, и не более, — пояснил Кареев. — Он всего-навсего обеспечивал прохождение по своей линии каких-то грузов и людей. И не более того. Пару явок здесь он сдал — и только. Он сдал Бакрадзе, как одного из своих. Он подробно рассказал про детонаторы… И все. Накир — умнейшая сволочь, все здешние события он замкнул на себя. Мы его пока не засекли. А брать Бакрадзе нет смысла — ему просто нечего будет предъявить.

— Другими словами, вы предлагаете сидеть сложа руки?

— Вовсе нет, — сказал Кареев. — Мы форсируем события максимально. Будем работать двадцать пять часов в сутки, попытаемся сложить головоломку… Ничего другого я предположить не в состоянии. У нас есть перспективные направления, интересные разработки, сейчас их отрабатывают в лихорадочном темпе. Можно, конечно, поднять все силовые структуры, устроить несколько суперперехватов… но опыт показывает, что подобные масштабные акции пользы не приносят. Все-таки миллионный город, мирное время…

Воцарилось долгое молчание. Наконец Человек из Центра, глядя колюче, осведомился:

— Вы понимаете, какая на вас лежит ответственность?

Как всегда в подобных ситуациях, при подобных возвышенных репликах, Кареев почувствовал во рту привкус дешевого мыла. Его так и подмывало громогласно заявить: «Нет, не понимаю. Я дурак, даун, дебил, мне час назад дали ефрейтора, и это вовсе не я ловил умную и опасную сволочь всю сознательную жизнь!»

Но он, разумеется, смолчал. Так не полагалось. Он подтянулся и надлежащим тоном, с надлежащим взглядом отчеканил:

— Понимаю.

— Хочется верить, — сказал москвич, по-прежнему буравя его колючим взглядом. — Хочется верить… Ну, все свободны, я думаю? Работать нужно.

Выйдя из здания, Кареев не сразу заметил машину Рахманина. В висках давило, перед глазами, как он ни смаргивал, назойливо маячила светящаяся точка. Когда он сел в машину рядом с полковником, точка уже превратилась в солидных размеров многоцветное кольцо. Он щурился, моргал, встряхнул головой — кольцо не пропадало. Такой напасти с ним еще не случалось.

— Я отправил Климентьева на базар, — сказал полковник. — С Людой и Тимурчиком. Что там на задании обмыслили?

Кареев хотел ответить длинной, сложной фразой, но со страхом обнаружил, что попросту не в состоянии ее произнести. Фраза давно сложилась у него в мозгу, каждое слово на своем месте — а вот язык словно бы отказал, не выговорить, и все тут…

— Да так, — только и смог выдавить он.

— В конце концов, то, что Бакрадзе там частенько бывает, еще ни о чем не говорит…

— Ну да, — пробормотал Кареев.

Ему было откровенно не по себе, испуг разгорался нешуточный. Он находился в здравом уме, в ясном сознании, прекрасно ориентировался в окружающем, даже сердце не кололо, но словно бы начисто лишился способности произносить длинные слова и сложные фразы — пренеприятнейшее чувство. И радужное кольцо перед глазами…

— Нидерхольма ведут старательно, — продолжал Рахманин. И покосился цепко: — Сергей Михайлович… вы себя нормально чувствуете?

Кареев ощутил дикую, прямо-таки звериную радость: радужное кольцо помаленьку таяло, и боль в висках отпускала…

— Все нормально, — сказал он медленно, взвешивая каждое слово, как будто учился говорить заново. — Умотался немного, и духота там дикая стояла, кондиционер накрылся… Поехали.

Отпустило, кажется…

С последней «газелью» пришлось провозиться — ну кто бы мог подумать, что ящики с виноградом, оказывается, такие тяжеленные? До сих пор с фруктами они сталкивались исключительно на тарелке, а вот разгружать их весь божий день не приходилось отроду. Хорошо еще, это последняя на сегодня машина.

Перехватив бдительный взгляд толстопузого Гурама — этакого здешнего капо — Кеша пожал плечами и развел руками: дескать, и рады бы горы свернуть, да фронта работ не видно… Гурам, органически не переваривавший, когда базарная бичева слонялась без дела, тем не менее прекрасно видел, что фронта работ и точно более нема. Для порядка состроил суровую физиономию, погрозил толстым пальцем и удалился в сторону мясных павильонов. Кеша направился под навес, где Антон уже разложил на газетке немудрящий харч, согласно их нынешнему общественному положению, примостил баллон пива — безалкогольного, конечно, но на вкус и на запах никто не отличил бы.

Базар пустел, из центрального здания лениво брели последние покупатели, многочисленные павильончики, ларьки и прицепы, расположенные по периметру, понемногу закрывались. Там и сям в закоулках устраивался рыночный пролетариат наподобие того, какой они из себя второй день изображали. С целью перекусить, но в основном незамедлительно выпить после пахоты от рассвета и до заката.

— Скука, — сказал Антон.

— Зато не шлепнули нас до сих пор, — сказал Кеша. — Разоблачивши-то…

— Да кому нас разоблачать… Нормально внедрились. Я, конечно, голову могу прозакладывать, что этот экземпляр, который нас сюда привел и рекомендовал — связь местных оперов…

«Уж это непременно», — подумал Кеша.

Крупный рынок вроде этого без освещения оставлять никак нельзя: куча приезжих из доброй полудюжины нынешних суверенных республик, а следовательно, на заднем плане непременно маячат потаенные ручейки чего-то недозволенного законом, от наркоты до оружия. Незаконные мигранты, вполне реальная агентура сопредельных держав, и тому подобные прелести теневой стороны жизни, тут и к бабке не ходи. Полистали кое-какие сводки, знаем…

Не похоже было, чтобы они вызывали у кого-то подозрения — обычная парочка бомжиков, нечесаных и заросших, но не пропивших еще последние мозги. Таких нынче множество, а рабочие руки всегда нужны, особенно если местный заслуженный бич за обоих поручился. Прижились, в общем.

— Если что, то только там…

— Думаешь?

— А больше негде. Самое подходящее место.

Оба в сторону объекта, о котором шла речь, не смотрели вовсе — незачем столь явно проявлять интерес. Самый большой на этом базаре склад, здоровенный ангар из рифленого железа, где хранятся в основном фрукты. Вот только, по данным местных оперов, за последнюю неделю тут что ни день объявлялся Бакрадзе, ненадолго заходил внутрь в сопровождении Гурама. Они собственными глазами видели эти исторические визиты и вчера, и сегодня — а меж тем, если прикинуть вдумчиво, для этих самых визитов совершенно нет веских оснований. В советские времена смотрелось бы убедительно: заглядывает товарищ к землякам затариться дефицитом, обычное дело. Но сейчас-то никакого упрятанного в подсобках дефицита не имеется. Как приходит наш журналюга с пустыми руками, так и уходит. Заглянет на пару минут — и слиняет. Такое впечатление, инспектирует.

Правда, это вовсе не означало, что в дальнем уголке склада, где им еще не удалось побывать, и таится искомое. Может обнаружиться масса безобидных причин, вовсе не связанных с нарушением законов, как малых, так и крупных. Ну, скажем, не рассчитывая прокормиться одним борзым пером, Бакрадзе еще и фрухту сюда с родины перегоняет — и регулярно забирает у Гурама свою долю выручки. Можно подобрать с полдюжины столь же скучных, насквозь бытовых мотивов.

Но, с другой стороны, именно здесь идеальное место, чтобы искомое прятать. За день через базар проходит неисчислимое множество ящиков, коробок и прочей плотно закрытой тары, что ни день — коловращение машин и людей; наладить регулярное, всеохватывающее наблюдение за этим мельканием попросту нереально. Торговцы к тому же составляют тесный, замкнутый мирок, куда ни плюнь — национальные землячества, туда чужой может попасть только в роли бесправного грузчика вроде них. Круговая порука, закрытая система. Умный человек, как известно, лист прячет в лесу. Здесь, пожалуй, надежнее, чем на съемной или тщательно устроенной явочной квартире, подверженной всевозможным случайностям…

— Идут, — сказал Антон негромко.

Кеша повернулся в ту сторону и тоже увидел двигавшуюся прямо к ним парочку. Климентьев в общем бомжом не выглядел, но и на респектабельного мена не походил ничуточки. Грязноватые джинсы, несвежая футболка, небрит, взлохмачен, алкогольный запашок наличествует, да и движения чуточку пьяноватые — крепенько пьющий обитатель одной из окрестных «хрущевок», ханыга без особенных запросов и потребностей, тут таких навалом.

Людочка (кинолог из местного управления) своему спутнику соответствовала вполне: вульгарнейшего облика девица, одетая в дешевые китайские тряпки, тоже классическая шалава из местных, таких окрест пруд пруди. Тоже поддатая, конечно, издали видно.

Один Тимурчик, черно-серый спаниель, выглядел, можно сказать, респектабельно: самый обычный песик, бодро трюхающий на поводке метрах в двух впереди хозяйки. Вид у него был самый безмятежный, он не кидался в стороны, не выглядел озабоченным — ну конечно, там, где он сейчас шел, не имелось и следа той поганой субстанции, которую Тимурчик был обучен находить мастерски.

— Ну, явился! — рявкнул Антон. — За смертью тебя посылать!

Ответив ласковой матерной фразой — ничего личного, мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем! — Климентьев извлек из пластикового пакета литровую бутыль водяры, гордо продемонстрировал, чуть пошатываясь и громко объясняя, что он настоящий мужик и друзей не кидает, за чем послали, то и принес. Людочка глупо хихикала и визгливо вставляла реплики, сводившиеся в основном к тому, что она девушка порядочная и другу Лехе готова дать всегда, хоть прямо здесь, а вот остальным ничего не светит, пусть не надеются, она им не бичовка вокзальная.

Короче, как ни приглядывайся, как ни прислушивайся, обычная картинка здешнего быта, к базарным работягам сплошь и рядом подваливают друзья-подружки, владельцы на это сквозь пальцы смотрят, лишь бы не сперли ничего и не подпалили по пьяни.

В кармане у Антона тихо пискнул мобильник — дешевенький, простенький, какой же еще подобному субъекту полагается? На него свалилась совершенно нейтральная эсэмэска, гласившая: «Васька третий день не появляется».

Антон ответил вовсе уж примитивно — выведенным из «Черновиков» кратким сообщением с одной-единственной буквой «О». Все шло по плану: вокруг базара на случай определенного поворота событий уже сомкнулось кольцо групп обеспечения, и ни одна из них внимания к себе не привлекала, даже те, что торчали на самом виду — поскольку даже самый зоркий глаз хрен опознает группу обеспечения…

Из мясного павильона показался Гурам с куском вырезки в пластиковом пакете, вальяжно прошествовал мимо, покосился на бутылочку, но промолчал, главное внимание уделив Людочкиным «нижним девяноста», обтянутым мини-юбкой. Кинул через плечо:

— На виду не жрите, уроды, базар позорите.

Еще раз с несомненным интересом обозрел Людочкины достоинства, но все же прошел мимо, не сделав попытки завязать знакомство: эстет, мать его, привык пользовать девок почище.

Он еще не успел отойти, как Тимурчик, глядя вслед, чутко втянул влажным носом воздух, насыщенный ароматами фруктов, и замер с таким видом, словно услышал некий отзвук. Кеша припомнил, что в Средней Азии есть какое-то короткое и емкое слово, означающее звук, раздавшийся очень далеко, на самом пределе слышимости, даже не сам звук, а тень его, отзвук, полумираж. Самого слова он не помнил, но точно знал, что оно есть. Вот так и Тимурчик… Интересно, да?

Гурам скрылся в кирпичном зданьице кафе, в это время уже закрытом для обычных посетителей и переключившемся на обслуживание своих: шашлык-машлык ладить пошел, сейчас культурно отдыхать возьмется, винишко откупорит, а там и девок вызвонит, ну вот и ладушки… Из его персональной комнатушки, вообще-то, видна дверь склада, но тут уж ничего не поделаешь.

— Пошли? — предложил Климентьев, любовно баюкая бутылку в руках.

Они всей компанией, с натягивающим поводок Тимурчиком двинулись в том направлении, где меж павильонами и оградой рынка протянулась широкая полоса неухоженной земли, заросшая высокой травой с дюжиной чахлых тополей. Именно там и располагался здешний бичевской ресторанчик под неофициальным названием «Целина» (официального, конечно, не имелось вовсе).

Все было сыграно безупречно и непринужденно. Когда они оказались возле склада — одна половинка железной двустворчатой двери приоткрыта, на ночь склад никогда не запирали, потому что груженые машины могли объявиться и ночью, — Людочка просто-напросто выпустила поводок, и Тимурчик проворно почесал внутрь. Кеша с Антоном нырнули за ним, а Людочка с Климентьевым остались на подстраховке, завязав у дверей громкую беседу типа легкой ссоры.

Проход шириной метра в два — и ряды дверей по обе стороны, большинство заперты, но некоторые приоткрыты, там хозяева и грузчики либо с ящиками возятся, либо трапезничать устраиваются вечерней порой. Никто не обратил на них внимания, мельком глянули на спаниеля и отвернулись: Тимурчик никак не ассоциировался с главными опасностями, порой напрягавшими здешний специфический люд. Милицией, пожарниками, всевозможными инспекциями, миграционной службой…

Нюхнув грязный асфальтовый пол, рыскнув вправо-влево, песик уверенно попер в дальний конец, не отрывая носа от земли, по-прямой. Такое поведение вселяло ба-альшие надежды…

Они бежали следом, стараясь не топать. Все! Крайний справа чуланчик, ничем не отличавшийся на вид от прочих — вот только навесной замок, в отличие от множества остальных, затейливый и дорогой. К тому же имеется еще и второй, врезной, и он, по замочной скважине видно, опять-таки не имеет ничего общего с ширпотребом, каким набиты дешевые скобяные лавки.

Тимурчик крутился под дверью, шумно внюхиваясь в узкую щель меж полом и железной створкой, вертя обрубком хвоста и повизгивая. Потом обернулся, пару раз тявкнул с таким видом, словно сетовал на несообразительность хозяев, не понимающих самых простых вещей касательно запахов, неуловимых человеческим носом. Встал на задние лапы и принялся шумно скрести железную дверь передними, гавкая уже в голос, заливисто…

Процент ошибок, конечно, всегда следует брать в расчет — но очень уж специалист надежный, одна из лучших в Центре собачек, безошибочно вынюхивающих взрывчатку, несколько наиболее употребительных ее разновидностей. А потому Антон, не колеблясь, выхватил мобильник и моментально кинул выдернутую из «Черновиков» семерку.

Почти сразу же раздался топот ног и яростные возгласы на языке, славном обилием и самым неожиданным сочетанием согласных. Кеша без особого напряга покосился в ту сторону. Ну конечно, так и есть: к ним топотал батоно Гурам, издалека видно, злющий, как черт, с грозной физиономией. Следом достаточно проворно поспешал Климентьев с Людочкой, на ходу примирительно покрикивая:

— Эй, ты чего? Не видишь, собачку ловят, она ж дура…

Впрочем, уже метрах в трех от двери они остановились — Климентьеву следовало присматривать за прочими обитателями клетушек, а Людочку вообще не стоило впутывать ни в какие разборки.

— А ну, пошли отсюда! — рявкнул Гурам, угрожающе вздымая кулаки. — Пошли отсюда, рвань! Что вы тут забыли?

Тимурчик ожесточенно скребся в дверь, Гурам сгоряча нацелился отвесить ему сильного пинка, но Антон шагнул вперед и, словно бы невзначай надежно загородив подступы своей габаритной фигурой, улыбнулся дружелюбно и широко, спросил громко:

— Батоно-генацвале, а вот скажи ты мне: ты кем был в прошлой жизни?

Это наверняка было абсолютно не то, что Гурам ожидал услышать, и он на секунду озадаченно замолк, осмысливая странную реплику. В следующий миг Кеша подсек его неуловимым движением и, еще заваливая на грязный асфальт, успел прижать к уху дуло пистолета. Придавив сверху, надежно выкрутив руку, сказал угрожающим шепотом:

— Лежи тихо, не дергайся, чуркестан, а то мозги, нахер, вынесу… Ключи есть от закутка?

Гурам издал неопределенный звук, очевидно символизировавший нешуточное удивление.

— Ты что, не понял, лошина? — продолжал Кеша ленивым и наглым братковским тоном. — Ключи, спрашиваю, при тебе? Что молчишь? Завалю, мудила, с дохлого сниму, и никакие менты не найдут, их в эту пору тут не водится!

Наблюдавший эту сцену Антон отметил, что на лице пленного вместо удивления и испуга засияло самое натуральное облегчение. Он решил, что столкнулся не с самым худшим из сюрпризов…

Посильнее нажав дулом, Кеша продолжал:

— Ну, ты не понял, в натуре, ара? Порошок где? У тебя там, паскуда, килограмм неразбавленного кокса, наводку нам точную дали на твою поганую хазу… Что молчишь, пидер аульный? Тебе что дороже — кило кокса или жизнь твоя поганая? Отдашь порошок, и я тебя живым выпущу, сука…

Антон кинул быстрый взгляд в сторону прохода: нет, ни одна физиономия из дверей так и не появилась. Слышали, конечно, отзвуки чего-то крайне напоминающего разборку, но благоразумно не вмешивались в дела, которые их не касаются, так оно для организма здоровее. Будь среди затаившихся Гурамова подстраховочка, давно бы выскочил прямо в нежные и заботливые объятия Климентьева.

У входа послышался шум мотора — и тут же пятившаяся задом «газель» надежно заслонила вход от окружающего мира. Стукнула задняя дверца, створка чуть отошла, быстрым шагом вошли четверо с Рахманиным во главе. Ребята, старательно отобранные для этой операции по принципу наибольшей схожести с мелкой братвой: стрижки короткие, цепуры-гайки…

Двое остались на входе с Климентьевым, а остальные вразвалочку прошли к дальнему закутку.

— Ну и что вошкаетесь? — спросил полковник непринужденно. — Вырубай его нахер и пошарь насчет ключей. Сам он мне не нужен, мочить можно запросто…

— А если они порошок куда перетащили? — резонно возразил Кеша. — Пусть поживет еще, сука, пять минут роли не играют, а ему приятнее — подышит чуток…

— Мужики! — придушенно воззвал Гурам.

За что тут же получил от полковника чувствительный пинок под ребра и разъяснение:

— Мужики в поле репку сеют… За базаром следи, козел!

Он присел на корточки и, проворно ощупав карманы поверженного, выпрямился с солидной связкой ключей в руке. Ухмыльнулся:

— Я так полагаю, эти два точно от дверки…

— Вы! — прошипел Гурам, сохраняя некоторое самообладание. — Нет там никакого кокса, понятно? Кинул вас кто-то… Ребята, вы в такое влезли, точно огребете неприятностей! Вызвоните Данилу Черного, он вам быстренько объяснит, что к чему… Шли бы вы отсюда…

Он заткнулся, мыча — это Кеша по знаку полковника бесцеремонно припечатал пленного физиономией к грязному асфальту. Рахманин преспокойно возился с замками. Вмиг справившись с навесным и отперев врезной, он оглянулся на Гурама — нет, никак не похоже, что там, внутри, каким-то способом заминировано, иначе этот экземпляр дергался бы совершенно иначе, он ведь под самой дверью лежит, любым взрывом и его в первую очередь зацепит.

Ухитрившись чуток вывернуть башку из цепкой хватки, прижатый щекой к асфальту, Гурам прошипел:

— Идиоты! Огребете на свою жопу приключений, последний раз предупреждаю…

— Побачим, — спокойно отозвался полковник.

И вошел первым. Комнатушка заполнена не более чем на треть — справа штабелек деревянных ящиков с «дамскими пальчиками» и персиками, слева полдюжины больших коробок, судя по маркировке, из-под телевизоров «Панасоник»… и именно к ним кинулся с порога Тимурчик, радостно завизжал, тычась носом, заскреб передними лапами по ближайшей.

Рахманин нетерпеливо мотнул головой в ту сторону. Верхний ряд — пустые, полетели в сторону… Нижние старательно обмотаны прозрачным скотчем крест-накрест, тяжелые, так…

Скотч затрещал под лезвием короткого перочинного ножа. Затаив дыхание, полковник обеими руками раздвинул картонные боковинки. Тихонечко восхищенно выругался, в семь этажей с чердаком.

Внутри, почти до самого верху, лежали прозрачные пластиковые пакеты размером с крупную книгу — пухлые, в ладонь толщиной, плотно набитые чем-то светло-шоколадным, на первый взгляд похожим то ли на замазку, то ли на пластилин. Полковник ткнул верхний указательным пальцем — и под нажимом масса чуть вмялась, осталась небольшая ямка. Проскочив под его локтем, Тимурчик запрыгнул в коробку и принялся вертеться на пакетах, повизгивая, крутя обрубком хвоста, в совершеннейшем экстазе. Выражение его мордахи читалось легко: «Говорил я вам?!»

«Пластид, — ощутив блаженнейшую расслабленность, подумал полковник. — Кайф-то какой… Пластид! Именно в тех количествах, какие потребны для акции…»

Не оборачиваясь, он распорядился:

— Собаку уберите. Супостата сюда.

Антон не без труда, ухватив обеими руками под пузо, извлек торжествующего Тимурчика из коробки и вынес за дверь, в которую тут же препроводили Гурама, едва ли не утыкавшегося носом в пол, с вывернутыми за спиной руками. Вошедший следом Климентьев покачал рукой — он, зацепив за скобку указательным пальцем, держал «Макаров». Пояснил кратко:

— У генацвали был в кармане.

— Разогните его чуток, — приказал Рахманин, улыбаясь во весь рот. — Что вы его закорючили, словно трахаться собрались…

Улыбка была широченная, идиотская, полковник это прекрасно понимал, но ничего не мог поделать с физиономией — они нашли. Нашли! Им еще многое предстояло провернуть, но пластид — вот он, именно в таком количестве, о котором говорил Абу-Нидаль — присмиревший Абу-Нидаль, невероятно словоохотливый, даже подобострастный.

Гурама чуток разогнули. Он по-прежнему, сразу видно, не принимал в расчет худшего: грозно вращая глазами, кривил рожу, шипел и кипел, как перегретый самовар. В голосе явно прозвучало даже некоторое превосходство:

— Ну что, сопляки, видите где-нибудь порошочек? Говорю тебе, длинный, вызвони срочно Черного, тебе же лучше будет…

— Вопрос, конечно, дискуссионный… — сказал полковник, величайшим усилием воли справившись наконец с дурацкой ухмылкой от уха до уха. — Родной, ты ведь еще в советской школе учился? Ну вот, значит, по-русски разберешь, хотя бы по-печатному… Ознакомишься?

Он достал удостоверение, подержал перед физиономией Гурама сначала обложку, потом раскрыл книжечку, надолго зафиксировал у носа. Вновь не удержался от улыбки. Зрелище и впрямь было примечательное: когда за секунду рожа супостата меняется совершенно, так, что и словами описать невозможно эту богатейшую гамму отрицательных эмоций. Чрезвычайно приятное зрелище, знаете ли — ошеломление, безнадежность, тоска, опустошенность и черт-те что еще в богатом ассортименте, харя неглупого человека, осознавшего, что грянуло все же худшее, самое худшее, чего только можно ждать от жизни…

Убрав удостоверение, Рахманин вежливо осведомился:

— Пожелания будут? Скажем, адвоката позвать, по яйцам не пинать, не говорить будущим сокамерникам, что этот черномазый в хатку закрыт за попытку изнасилования малолетней… — он шагнул вперед, пятерней крепко сжал физиономию Гурама и сказал с яростным напором: — Поплохело, тварь? А чтоб тебе поплохело окончательно, я тебе поведаю, что Абу-Нидаля не грохнули в перестрелке у деревни, а взяли живехоньким, и нежную свиданку вам с ним устроить — как два пальца… — почувствовав под рукой шевеление лицевых мускулов, ослабил хватку. — Ну, что ты там хрюкнуть намерен? Излагай…

— Я… требую… грузинского консула…

— А парагвайского тебе не надо? — издевательски спросил полковник. — Что ж ты дурочку гонишь, а еще профессионал… Стыдно. Ну какой тебе может быть консул, если паспорт у тебя российский? За взяточку деланный, но натуральный, не фальшак. Какой тут, нахрен, может быть консул, ну что ты лепишь? Тебе напомнить, что российскому подданному полагается за терроризм, особенно в твоем случае… или сам знаешь? — он прицелился в Гурама кулаком, выставил указательный палец, отогнул большой и, не в силах справиться с улыбкой, произнес весело: — Как там было в старых фильмах? Вы проиграли, полковник Кребс! Пух! — и убрал улыбку с лица. — Ну, вышки теперь, конечно, не водится согласно гуманизму, однако пожизненка тоже штука неприятная, точно тебе говорю, паскуда… А впрочем, тебе еще до суда дожить надо, что опять-таки проблематично, ежели в теории… Так что решай в темпе, сука: или ты будешь петь, как птичка соловей на веточке, или жизнь твоя будет кошмаром почище любого ужастика. Ты мне и не особо нужен, откровенно говоря, у нас в лукошке уже мухоморов хватает — разговорчивых, готовых наизнанку вывернуться, чтоб только главарями не их признали… Усек?

Первое дело, в котором пришлось участвовать Мамацеву и которое составило ему репутацию лихого артиллерийского офицера, произошло 11 июля, когда войска проходили дремучий гойтинский лес… и здесь-то, на берегах Валерика, грянул бой, составляющий своего рода кровавую эпопею нашей кавказской войны. Кто не знает прекрасного произведения Лермонтова, озаглавленного им «Валерик» и навеянного именно этим красивым побоищем.

Выйдя из леса и увидев огромный завал, Мамацев со своими орудиями быстро обогнул его с фланга и принялся засыпать гранатами. Возле него не было никакого прикрытия. Оглядевшись, он увидел, однако, Лермонтова, который, заметив опасное положение артиллерии, подоспел к нему со своими охотниками. Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами. Этот момент хорошо врезался в память Константина Христофоровича. После двухчасовой страшной резни грудь с грудью неприятель бежал.

К. X. Мамацев

Да, это было славное дело. Вся Чечня поджидала нас у ручья Валерик (по-чеченски «ручей смерти») и заняла укрепленную позицию с центром и двумя флангами под предводительством самых грозных вождей этой страны. Это был хороший момент, когда мы бросились в атаку. Куринцы под звуки музыки бросились в середину под градом пуль, взяли приступом завалы, где произошла настоящая бойня. У нас вышло из строя 23 офицера и 345 солдат, чеченцы потеряли 600 своих, прошла неделя, пока мы собрали наших жертв фанатизма. Среди них из гвардейских один убит и четверо ранено, между другими Глебов, конногвардеец. Это самое красивое дело, которое я видел на Кавказе, и я счастлив, что в те несколько дней, которые я провел на левом фланге, мне удалось быть его свидетелем.

Э. П. Штакельберг

Не менее жаркий бой повторился 4 ноября и в Алдинском лесу, где колонна лабинцев дралась в течение восьми с половиной часов, в узком лесном дефиле. Вся тяжесть боя легла на нашу артиллерию. К счастью, скоро показалась другая колонна, спешившая к нам на помощь с левого берега. Раньше всех к орудиям Мамацева явился Лермонтов со своею командой…

К. X. Мамацев

Глава 10 …и несколько бросков

Позвякивая инструментами, Доронин скрючился на корточках в неудобной позе. Ламинат он уже аккуратненько отрезал, выпилил и отложил в сторону куски двух досок. И сейчас сноровисто вывинчивал под кухонной раковиной пластмассовый вентиль, негромко бормоча себе под нос:

— Есть мужик в доме… есть мужик в доме…

Вскоре все было готово, и уходящая из-под раковины труба, напрочь лишенная стока, располагалась прямо над бетонным перекрытием. С удовольствием оглядев дело рук своих — качественно проделано все же, — Доронин не спеша распрямился, аккуратно вымыл руки в ванной и тщательно их вытер. Потом вышел на кухню, открутил на полную мощность «холодный» кран, а там, насвистывая, прибавил и горяченькой. Вода толстой струей хлынула из трубы, потекла под стену, скапливаясь там и скапливаясь, при таких темпах соседа снизу следовало ожидать в самом скором времени.

Отбив эсэмэску самого безобидного содержания, Доронин устроился за кухонным столиком, закурил, бездумно разглядывая висевшую на стене фарфоровую тарелку с видами города Рязани, поскольку ничего более интересного тут не нашлось. Сидел и ни о чем особенном не думал — ростом невысокий, в мятых тренировочных штанах, небритый, как две капли воды похожий на стандартного выпивающего сантехника.

Отчаянный трезвон в дверь раздался даже на пару минут раньше, нежели Доронин рассчитывал. Должно быть, перекрытия в «хрущевке» окончательно обветшали, и соседа снизу начало затоплять вовсе уж быстро. Ух ты, как кнопку давит!

Скоренько схватив со стола бутылку водки, Доронин прополоскал ею рот, выплюнул в раковину, плеснул чуток на треники. Теперь аромат витал соответствующий. Зажав в уголке рта почти докуренную сигаретку, он направился в прихожую. Отпер дверь, лениво и безмятежно почесывая голое пузо, уставился на стоявшего перед ним субъекта, пребывавшего в крайней степени раздражения.

Тот прямо-таки взвизгнул:

— Ты кто? А Николаич где?

— А на работе, — сказал Доронин, благодушно ухмыляясь и попыхивая чинариком. — Я ему трубы чиню…

— Ты, урод, сейчас дочинишься! У меня всю кухню залило!

— Да ладно, ты чего? — пожал плечами Доронин. — Отключено вроде все, чему там заливать…

— С потолка льет, говорю тебе! — сосед снизу шумно принюхался. — Да ты ж бухой, точно!

— Да ну, — сказал Доронин. — Так, стаканизатор приговорил… А у тебя точно льет?

— Пошли, посмотришь! — сосед снизу отступил на шаг. — Пошли, живо! Ты мне, урод, все оплатишь!

Шаркая ногами, Доронин неспешно спускался следом за прыгавшим через две ступеньки субъектом, ворча:

— А чего сразу на меня бочку катить, может, система в стенах протечку дала… вашему дому сто лет в обед…

— Живей! Чего ползешь? Заливает же!

В аккурат когда они оказались напротив приоткрытой двери той самой квартиры, которую Доронин так беззастенчиво и умышленно затопил, сверху спускались двое вполне штатского вида, даже с бороденками, тащившие огромную картонную коробку, судя по их ухватам, тяжеленную.

— Поберегись! — рявкнул тот, которого звали Антоном.

А тот, который Кеша, то ли споткнулся, то ли неловко ухватил свой угол — и коробка угрожающе накренилась прямо на соседа снизу. Тот инстинктивно шарахнулся…

И угодил прямо в крепкие объятия Доронина, который вмиг подбил ему правую ногу, вывернул руку, уткнул лбом в бетонный пол. Коробка — на самом деле пустая — отлетела в сторону, Кеша с Антоном, уже с пистолетами в руках, ворвались в затопленную квартиру. Сверху и снизу загрохотали бегущие ноги.

Всего-то пару секунд спустя из квартиры раздалось:

— Чисто!

Тогда Доронин бесцеремонно закинул хозяина туда, головой вперед, влетел сам, а следом уже валили соратники и сподвижники, орлы боевые, с полковником Рахманиным во главе.

В кухне с потолка и в самом деле лило бурным потоком — но это никого сейчас не волновало. Нельзя было терять времени. Рывком вздернув с пола так и не успевшего прийти в себя хозяина, сграбастав его за горло так, что у того рожа побагровела и глаза полезли из орбит, полковник рявкнул:

— Коробка где, мать твою?

Ослабил хватку, но ответа все равно не дождался, хозяин пребывал в состоянии полного ошеломления. Ничего, не дворец в полсотни апартаментов…

Отшвырнув пленного в угол, полковник громко распорядился:

— Ищите, орелики! Быстренько, без дипломатии!

В двухкомнатную «хрущевку» набилось уже человек десять. Под бодрое журчание лившейся в кухоньке воды с треском распахивались дверцы шифоньера, выдвигались всевозможные ящики, летела на пол одежда, сыпались книги с полок, в прихожей, на антресолях, шумно возился вставший на табуретку Климентьев.

Он первым и крикнул вскоре:

— Ага!

И появился в комнате, неся перед собой картонный ящик из-под видюшного проигрывателя. Хозяин, жавшийся в уголке на корточках под бдительным присмотром Кеши, издал жалкий неописуемый звук.

— Ну да, ну да, — цинично ухмыляясь, сказал ему полковник. — А ты как думал, рыло? Все нашли и всех нашли, а кого еще не нашли, того подгребем в скором времени.

Он взял у Климентьева коробку, поставил ее на низкий обтерханный диван, полез по привычке за ножом, но скотча тут не было, и резать ничего не пришлось — картонная крышка аккуратно вставлена в пазы, и только. Подцепив ее ногтем, полковник затаил дыхание. И открыл.

Зачем-то машинально сосчитал коробочки с толстенькими пластиковыми антеннами, очень похожие на портативные рации — четырнадцать. Аккуратно обернуты в пупырчатую пластиковую упаковку, переложены помещенными внутрь наподобие решетки пенопластовыми полосками, вдобавок ватой окружены — чтобы не болтались в коробе, стояли плотно, как патроны в обойме. Те самые радиовзрыватели, вторая партия, проскользнувшая мимо них. Первую они перехватили тогда, а вторая просквозила по другому маршруту, ровно четырнадцать, как Абу-Нидаль и исповедался…

Хозяин попытался что-то членораздельное пискнуть. Хотелось врезать ему по ребрам от всей души, правой ноженькой, с разворота, с переносом на ногу всей тяжести тела, потому что этот был самого что ни на есть славянского облика — но полковник, увы, как человек дисциплинированный, не мог себе позволить этакой лирики.

— Сиди, падла, — сказал он сурово. — Ты мне сейчас не нужен. Думай пока, как тебе в камере весело будет, тебе туда надолго… Толя, давай в эфир, там по потолку давненько ходят.

Хозяин наконец очнулся совершенно, выкрикнул из угла с забавной смесью страха и вызова:

— Вы ответите!

Рахманин, чувствуя приятную расслабленность — получилось, получилось! — закрыл коробочку и прошелся по разгромленной комнате. Поднял с пола, из кучи, цветной журнальчик небольшого формата, полистал, присмотрелся, хмыкнул:

— Ну да, конечно! Мадмуазель Новодворская и прочий зверинец…

— Вы ответите! — выкрикнул хозяин уже самую чуточку увереннее.

Полковник разжал пальцы, и поганый журнальчик спланировал на пол.

— Придурок ты все-таки, — сказал Рахманин беззлобно, даже с некоторой грустью. — Мир, понимаешь ли, изменился, страна выздоровела, а вас осталось-то полтора убогих идиота… И не будут возле тюрьмы толпиться возмущенные народные массы, не будут импортные люди тебе черную икру передавать и фотки твои цветные в своих газетках тискать. А будешь ты сидеть уныло и буднично, как самый обыкновенный долбаный пособник террористов. И знаешь, что самое пикантное? Когда грохнуло бы, домик твой попал бы в зону поражения одним из первых, и загнулся бы ты здесь со всем своим семейством, придурок… А ты что, на орден Шамиля первой степени рассчитывал? Ладно, берите его, и пошли.

Пожар на фруктовом складе вспыхнул совершенно неожиданно для всех базарных людей — ну, естественно, они и понятия не имели, что устроен он был профессионалами своего дела, располагавшими и богатым житейским опытом, и кое-какой материальной частью. Взрыва никто не слышал, там и взрываться-то было нечему, просто-напросто в закутке, принадлежавшем некоему Гураму, в половине двенадцатого дня вдруг полыхнуло, да так, что из-под двери растеклись огненные ручейки, мгновенно воспламенившие несколько пустых ящиков. А через пять секунд сработало второе устройство, приведенное в действие Кешей простым звонком на мобильник — разумеется, после того как он убедился, что никого из хомо сапиенсов поблизости нет.

А дальше, собственно, и не надо было ни во что вмешиваться, события развивались своим естественным чередом. Народ с рынка шарахнулся, остались только самые безбашенные зеваки, примчалась пожарная команда, самая настоящая, ни в какие жуткие тайны не посвященная — и за каких-то полчаса возгорание ликвидировала умело и качественно. К тому времени милиция — опять-таки не знакомая с потаенной подоплекой дела — вытеснила с рынка всех посторонних и большую часть торгового люда, оставив только тех, кто держал клетушки на этом самом складе. Чтобы, как легко догадаться, снять показания и заполучить кучу бюрократических бумаг.

Вот только среди милиционеров, во множестве скопившихся на базаре, сыскались и такие, кто в милицейскую форму нарядился только для виду…

Кеша с Антоном, до сих пор не вышедшие из роли, торчали на своем законном месте, посреди сбившейся у мясного павильончика кучки базарного пролетариата низшего разряда, которая ждала своей очереди на опрос. Среди них происшедшее обсуждалось, но вяло, никаких версий и гипотез, одним словом, не высказывалось; присутствующих волновали главным образом вопросы практические — кому удастся отмотаться от спецприемника, а кто по беспаспортности непременно попадет под раздачу.

Оба видели со своего наблюдательного пункта, как у ворот остановилась белая «шкода» со знакомым номером, и товарищ Бакрадзе, имевший крайне взволнованный вид, принялся что-то объяснять преградившему ему дорогу милицейскому сержанту, который на самом деле был совсем не милицейским, да и не сержантом, а постарше по званию. Так, все идет по задумке — «сержант» рвавшегося внутрь Бакрадзе не пропустил, а вызвал по рации еще одного милиционера, на сей раз в капитанском чине (действительно капитана, но по фамилии Климентьев, украшавшего своей персоной совсем другую силовую структуру). Означенный капитан со всей возможной деликатностью взял расстроенного визитера за локоток и повел его не к складу — возле него все еще торчала пара пожарных машин, изнутри тянулись последние бледные струйки дыма, — а в сторонку, аккурат к мясному павильончику. Они оказались в каких-то десяти метрах от Кеши с Антоном, и те прекрасно слышали разговор.

— Я так понимаю, вы хозяин будете? — спросил Климентьев, держа наготове серую папочку официального вида.

— Совладелец, если точнее, — сказал Бакрадзе нетерпеливо.

Он волновался, дураку видно, но все же нешуточным усилием воли держал себя в руках — хотя то и дело непроизвольно косился в сторону склада.

— Совместно с Лагадзе Гурамом Вахтанговичем?

— Да, а в чем дело?

— Пожар, сами понимаете, — сказал Климентьев с хорошо сыгранной скукой райотдельского мента, вынужденного заниматься на своей земле черт-те чем. — Кучу бумаг писать придется. Вон страховщики подъехали, сейчас и они начнут. Да вдобавок дело на поджог тянет… — он извлек из папочки чертеж, сделанный от руки черной шариковой ручкой. — Вы мне тут покажите, пожалуйста, который ваш с гражданином Лагадзе отсек…

Кеша с Антоном отчетливо видели, как Бакрадзе подобрался, напрягся явственно — неудивительно в его положении, ситуация, что ни говори, нестандартная…

— Вот этот, — сказал он наконец, тыча пальцем.

— Так-так-так… А что вы там хранили?

— Фрукты, естественно. В ящиках и коробках.

— И только?

— Ну а что еще? Мы с Лагадзе занимаемся исключительно фруктами… — И Бакрадзе наконец решился, спросил быстро: — А что случилось?

— Да вроде бы типа поджога, я ж сказал, — протянул Климентьев лениво. — Мир вас тут не берет, друг другу пакости делаете…

— Вы о чем?

— Да я не про вас лично, про вообще… Значит, у вас там были только фрукты?

— Ну да.

— Интересные дела, — произнес Климентьев безмятежно. — А вот пожарные, когда все выкидывали из отсеков, именно из вашего какую-то непонятную фигню выгребли — замазка не замазка, только очень похоже… Или пластилин какой-то, что ли… Непонятная, в общем, замазка. Там сейчас эксперты, они точно скажут уже через полчасика, нужно все изучить и описать, поскольку есть подозрение на поджог… Что у вас там за пластилин такой?

Кеша с Антоном не без скрытого злорадства наблюдали за вполне предсказуемой реакцией Бакрадзе: как серпом по этим самым… бесценному для любого мужика достоянию… Тут любой оторопеет, хотя бы в первый миг, даже профессиональный разведчик, неплохо подготовленный старыми кадрами.

Лицо Бакрадзе покрылось мелкими бисеринками пота, на мгновение промелькнула растерянность, но удар он все же держал неплохо: очень быстро превозмог оторопь, рожа стала невозмутимой, собранной, только в глазах присутствовало нечто…

— Пластилин? — пожал он плечами. — Какой еще пластилин?

— Да это у вас надо спросить какой, — также безмятежно процедил Климентьев. — Я-то откуда знаю? То ли замазка, то ли пластилин, я видел мельком… Вы не стройматериалами ли приторговываете? Очень похоже, как мне сказали, на какую-то хрень строительную. Если так, то это серьезное нарушение — держать стройматериалы в одном помещении с фруктами, да вдобавок торговать без соответствующего разрешения. Мое дело сторона, конечно, с СЭС разбираться будете… но пожар-то на меня навесили.

— А где… Гурам Вахтангович?

— Будь он здесь, я б вас не терзал, — сказал Климентьев. — Увезли вашего Вахтанговича в больничку, дымом надышался, полез туда зачем-то еще до пожарных… — (Некоторое облегчение на лице клиента, констатировали Кеша с Антоном.) — Так что вас одного пока опрашивать придется… Ну, что у вас там за замазка странная? Не теребить же экспертов, коли вы и так здесь?

— Одну минуточку… Можно я позвоню? У меня срочное дело.

— Да ради бога, — пожал плечами Климентьев. — Нам спешить некуда, тут еще возни…

Бакрадзе шагнул в сторону, вытаскивая телефон. Климентьев, глядя через его плечо на Кешу с Антоном, чуть кивнул, и они привычно напряглись, а поблизости мягко заработал мотор белого японского микроавтобусика с черными затонированными стеклами.

Бакрадзе набрал номер… а вот клавишу вызова нажать не успел. Кеша с Антоном, синхронным рывком преодолев всего полметра, мигом выкрутили ему руки (Кеша при этом выхватил мобильник у клиента и сунул себе в карман), тут же задним ходом подлетел микроавтобус с откинутой сдвижной дверью. Оттуда проворно высунулся Рахманин, принял клиента, следом запрыгнули Кеша с Антоном и Климентьев. Микроавтобус промчался к воротам мимо отпрыгнувшего «сержанта», свернул направо и понесся по тихой улочке.

Не теряя времени, припечатанного к полу клиента моментально обыскали с ног до головы и протянули добычу полковнику. Добыча была скудная и неинтересная: бумажник, ключи от машины, прочие непредосудительные мелочи — ну да, профессионал не будет расхаживать с набитыми компроматом карманами, и пушки, конечно, нет, зачем она ему сейчас и здесь…

— Поднимите обормота, — бросил Рахманин.

Бакрадзе проворно приподняли. Опамятоваться он еще не успел, рано даже для крутого профессионала.

Небрежно вертя в руках поданный Кешей мобильник, полковник нажал пару кнопочек, посмотрел на экран и будничным тоном произнес:

— И кого ж это мы набирали… А набирали мы абонента, обозначенного в «Контактах» как «А». Простенько и со вкусом — просто «А», первый в списке… Уж не Накир ли это у нас под этой литерой числится? В такой момент, естественно предположить, вы в первую очередь Накиру звонить кинулись… Я бы на вашем месте так и поступил. А?

Лицо у Бакрадзе было крайне примечательное — физиономия неглупого человека, ясно осознавшего наконец, что он влип, и весьма даже качественно…

Сколько здесь местных оперативников, не знал, разумеется, и сам Доронин — а, собственно, к чему? Достаточно было уточнения на инструктаже, что к кинотеатру «выведен весь свободный личный состав». Знай он в лицо абсолютно всех, ничегошеньки не изменилось бы. Ровным счетом ничего.

Кое-кого он наметанным глазом легко выщелкивал из беззаботной толпы, но наверняка не всех. Местные тоже были ребята не промах. И потом, специфика места. Иной может нервничать, вести себя нестандартно, выпадать из общей картины не оттого, что это местный опер или, наоборот, возможное прикрытие Накира: всего-то навсего ждет девушку, а она припозднилась, вот и нервозность. Да что там, писать хочется, а негде, вот и суетится чуточку…

Свои, конечно, секрета не представляли, рассредоточились в летней толпе грамотно. Сволочь, сволочь… Накир, сволочь паскудная, назначил Бакрадзе встречу не в классическом «уединенном месте», а наоборот, перед самым большим городским кинотеатром, незадолго до начала сеанса. С одной стороны, это гораздо больший риск для него же самого — прекрасно должен понимать, сколько можно внедрить в толпу охотников. С другой… Этот гад совершенно точно знает, что при любом повороте событий применять против него оружие не будут ни за что — один-единственный выстрел при таком многолюдстве натворит дел. Сволочь, сволочь… Но, надо отдать ему должное, умен, хитер, коварен. Натаскали…

Его мобильник старательно пеленгуют, конечно, уже полтора часа — но суперточности в таких случаях не добьешься, местонахождение известно с допуском в десять-пятнадцать метров, что для миллионного города не бог весть какая выгода, он остается невидимкой, невозможно определить в уличной толпе, где Накир, а где посторонние. Особенно если учесть, что внешность менять он умеет.

Судя по всему, последние полчаса он передвигается не пешком, а, прикидывая по скорости, на чем-то снабженном мотором: легковушка, автобус, скутер, наконец… Все возможно. Он петляет, это ясно, но все же неуклонно приближается к кинотеатру, описывая вокруг него замысловатые вензеля.

Неизвестность полная. Безусловно, узнав о пожаре из эсэмэсок Бакрадзе — а может, и сам, из каких-то собственных источников на базаре, такие могут быть, — о том, что взрывчатки у них больше нет, Накир, как любой на его месте, тут же кинется на встречу с сообщником, думать, как из этого положения выходить. Другого и ожидать невозможно.

Вот только Бакрадзе, как многие до него в сходной ситуации, мог давненько уже подать сигнал провала. Возможностей предостаточно: прежних сообщений, которыми они ранее обменивались, у нас нет. Сигналом о работе под контролем может послужить все что угодно — отсутствие точки, наличие точки или иного знака препинания, правильно написанное слово, которое прежде намеренно, в расчете на такой вот случай, писалось непременно с ошибкой… Нет, но он все же болтается вокруг кинотеатра, держась пока что на приличном отдалении. Ну, он ведь может и не на встречу идти, а постараться издали хлопнуть слишком много знающего подельника — и такое случалось.

Бакрадзе он со своего места видел прекрасно, как на ладони. Пленник был прикрыт крайне грамотно, со стороны ни за что не определишь, что эти четверо как раз держат его в «коробочке». Не знай их Доронин в лицо, честное слово, мог бы и решить, что Бакрадзе каким-то чудом был отпущен на место встречи без опекунов, в полном одиночестве.

Подходит время, совсем скоро, вот именно — место встречи изменить нельзя… да нет, запросто. Очень даже свободно на мобильник Бакрадзе может свалиться сообщение или последовать звонок, и Накир уведет его в какое-то другое место. Тоже достаточно частый вариант. И придется все перестраивать, уходить с подготовленной точки… но, может, где-нибудь в другом месте будет легче? Не случится такого многолюдства? Ох, лучше не гадать, не рвать себе зря нервы, а превратиться в один сплошной глаз, в ходячую ЭВМ, озабоченную только окружающими — и просчетом разнообразнейших комбинаций, какие могут возникнуть при взятии…

«По сравнению с другими я даже в гораздо более уютном положении», — подумал Доронин.

Климентьев — вон он, метрах в двадцати, на пару с девушкой из местного оперсостава старательно изображает влюбленную парочку на стадии долгой размолвки. Кеша с Антоном, Россошанский, Ренат, Денис, да все до единого, вынуждены по роли перемещаться, играть что-то. Один он сидит себе на скамеечке с объемистым чемоданом у ноги, притворяясь, что ждет автобус: ну конечно, какую же еще тебе роль отведут, старче? Уж конечно не кавалера, взявшего под ручку очаровашку в мини и топике, открывающем голое загорелое пузико, как вон у Дениса. Не твой сценический образ, да… Хорошо еще, синий халат не нацепили и не заставили урны опорожнять — хотя, само собой, дисциплинированно согласился бы, на то и старый служака.

Доронин ни о чем не жалел и никому не завидовал. Мои года — мое богатство… И все же присутствовала некоторая грусть — как же иначе, когда не тридцать. И даже не сорок. Это на Ксению в ее сороковник, случается, и молодые на улице оглядываются, а вот на него фиг кто оглянется из этих, с голыми пузиками. Оно, конечно, и нафиг не надо, в принципе. Но все равно, висят года на шее, висят года… как пел Уланов, сочиняя новую песенку, которую уже не закончит никогда. Как это у него там было? Висят года на шее, а хотелось, чтобы на шее еще и орден висел… Что-то вроде… Да, и еще…

Оглушительно бабахнуло. Доронина на миг прошило знакомой бдительной судорогой, все тело напряглось. Но это был не выстрел. Мотоциклист в красном шлеме притормозил на своем лаково-никелированном динозавре у тротуара, явно разглядывая суперблондинку в супермини, крутанул газок на холостых — но, увидев укоризненный жест прогуливавшегося здесь же гаишника, рванул с места.

Суперблондинка тут ни при чем. Означенный мотоковбой был сигналом, видимым и слышимым со всех точек, по которым рассредоточилась группа захвата. Значит, Накира удалось засечь визуально, и он приближается, он совсем рядом. Гаишник, кстати, тоже никакой не гаишник, а кое-кто другой — маскировка безукоризненная, самый битый волк не заподозрит.

Доронин подобрался. Смотрел не на улицу, а на людей возле кинотеатра. В его задачу — и не его одного — как раз и входило наблюдать за теми, кто уже здесь был, чтобы попытаться вычислить возможную подстраховку Накира, заранее прибывшую. Вот только до сих пор так не был уверен окончательно ни в ком из тех, кто выглядел не совсем правильно…

Потом он окончательно превратился из живого человека в робота с несложными программами — потому что узнал Накира. Не лицо, прическа гораздо длиннее, чем на последних, с превеликим трудом сделанных снимках, усики появились, очки наличествуют. Невероятно трудно, почти невозможно изменить прежнюю вазомоторику — походка-пластика-осанка-посадка головы и все такое прочее. Это был Накир, никаких сомнений, уж Доронин-то на него насмотрелся год назад, когда пасли его, и долго, а взять в конце концов не сумели… Есть!!!

Накир, вероятнее всего, приехал один. Машина с водителем осталась стоять, но она Доронина совершенно не заботила — не его нюанс, есть кому тачкой заняться. Легкой походочкой, абсолютно беззаботный на вид, Накир продвигался среди публики, и его легкий белый пиджак… ну да, пушка там, чего думать, сразу видно понимающему…

Доронин повернулся к толпе. Прошелся по ней якобы скучающим взглядом, приподнялся, грузно встал, разминая ноги — ну надоело сиднем сидеть… Отвернулся от скамейки. Чемодан не уведут, а если попятят, то и черт с ним, с реквизитом ценой в три копейки.

Ага! Накир, не останавливаясь, не пробуя блуждать, шел прямо к Бакрадзе, державшемуся тоже совершенно естественно. Руки друг другу пожали… вокруг них на секунду возникла некая сумятица — но только на секунду, далее это уже выглядело совершенно безобидно: теплая компания уходит в сторону от высокого крыльца кинотеатра, с Накиром и Бакрадзе в центре, окружающие не должны ничего заподозрить… грамотно его все же сняли… Тревога!!!

То ли краем глаза, то ли неким шестым чувством Доронин заметил справа своего человека, свой объект, свою цель: дернулся слишком неправильно, лицо ожесточенное, рука под пиджаком… Взмах!

К человеку этому уже целеустремленно перли как торпеды Денис и Вася Ремизов, но брошенный предмет — граната! — уже летел прямехонько в толпу, оставляя за собой заметную струйку дыма, означавшую, что взрыватель уже заработал…

В какой-то невероятно крохотный отрезок времени Доронин успел сообразить, что к чему: и точно, подстраховка, после взрыва гранаты в толпе начнется невообразимое, и у Накира будет хлипкий, но шанс…

А там и думать стало некогда. Граната летела.

Доронин — заядлый футболист-любитель — прыгнул так, как никогда не прыгал в своей долгой жизни. Принял гранату на грудь по всем вратарским правилам, прижал обеими ладонями так, что она невероятно больно вдавилась под ребра — и рухнул ничком, накрывая фанату телом, напирая так, словно всерьез собирался раздавить ее о тротуар. Отрешившись от всего окружающего, последним в жизни движением успел вбить тело в крохотную канавку меж тротуаром и стенкой пустого газетного киоска, вжался в эту пахнущую сырой землей выемку…

Боли не было. Только непроницаемая тьма. Окончательная.

Все осколки до единого достались только ему. Ему одному. Он обрадовался бы, если бы знал.

«…потери наши велики, господин генерал…»

Радужное пятно вновь возникло перед глазами и уже не пропадало, в горле ощущалось прежнее пугающее оцепенение — но генерал Кареев невероятным усилием заставил себя пренебречь, выпрямившись, словно на параде, открыл дверь и с порога произнес четко, громко:

— Операцию можно считать завершенной. Взрывчатка у нас, Накир и Бакрадзе у нас, сообщники среди охраны объекта только что обезврежены, трое исполнителей взяты на адресе. Это все.

Вопросов ему просто-напросто не сумели задать — он отступил, прикрыл за собой дверь и тем же преувеличенно четким шагом направился по коридору в сторону комнатки отдыха. Ему было совсем скверно, ударов сердца Кареев уже не чувствовал, а по всему телу кололи ледяные иголочки — и он, сделав все, что от него требовалось, неким звериным инстинктом искал убежища. Чтобы остаться одному. Не выглядеть нелепо, грохаясь без чувств. Обойдется, повторял он про себя, обойдется, всегда обходилось, а там наконец и к эскулапам, черт с ним, сдамся, раз будет короткая передышка… Пусть извращаются, белоснежные…

Да, эта самая дверь. Он распахнул ее рывком, прошел в небольшую пустую комнатку, держась уже непонятно на чем, сделал несколько шагов, опустился в старомодное кресло — то есть это ему казалось, что он опускается в кресло, а на самом деле генерал Кареев нелепо рушился мимо кресла, падал, падал, падал, осознавал еще, что падает…

И все погасло. Насовсем.

«…потери наши велики, господин генерал…»

Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника о ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него (Лермонтова. — А.Б.) опасностью от неприятеля, скрывающегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы.

Генерал Голофеев. Из наградного списка поручику Лермонтову

Успеху всего я вполне обязан распорядительности и мужеству поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова и 19-й артиллерийской бригады прапорщика фон Лоер-Лоярского, с коим они переносили все мои приказания войскам в самом пылу сражения в лесистом месте. Оба они заслуживают особенного внимания, ибо каждый куст, каждое дерево грозили каждому внезапною смертью.

Из «Журнала военных действий» отряда генерала Голофеева

Эпилог

Таким беспомощным и даже слабым Кеша себя еще никогда не чувствовал — а искать поддержку и опору у Антона было бесполезно: тот пребывал в том же состоянии. Для обоих это было впервые и оказалось хуже всего пережитого и испытанного. Они так и сидели на лавочке, временами искоса поглядывая друг на друга в надежде, что напарник ворохнется первым. И понимали, что нельзя затягивать до бесконечности.

«Еще раз прокрутим про себя, — думал Кеша, которому хотелось сейчас взвыть по-волчьи. — Мы поднимемся, Инга нам откроет, она уже знает, это не будет для нее неожиданностью, и я скажу… Я скажу… Инга, это не я придумал, это велел генерал, а он никогда не бросает слов на ветер. Никогда. Мы вас никогда не оставим, понимаете? Никогда. Мы сделаем все, что понадобится, мы поможем в чем угодно, я вам даю слово офицера, что у ребенка, когда он родится, в документе будет записан отец, и все, что нужно, мы…»

Можно и так. Можно еще что-то придумать, веское, убедительное, и это будет чистая правда, спецназ никогда не бросает своих. Она поверит и будет права… только я-то, все это стараясь выговорить веско и убедительно, каждую секунду буду помнить, что не нужны ей, по большому счету, все эти слова, и не нужен Герой России (посмертно) майор Уланов В. П., а нужен ей только Вовка Уланов, живой и невредимый, но…

Но его нет. И никогда уже не будет. Сколько фотографий ни перебрали штабисты, не отыскали хоть одну, где Уланов был бы совершенно серьезным. Так что и в музее боевой славы, и на памятнике он, так уж получилось, будет хоть чуточку да улыбаться, и ничего с этим уже не поделаешь.

И уж никак нельзя говорить ей главное: что существует свой, профессиональный счет, способный ужаснуть прекраснодушных гуманистов, но среди профессионалов войны давно принятый и признаваемый без слов. Это печально и жутко, что больше нет ни Уланова, ни Доронина, ни генерала Кареева — но по жестокому большому счету спецназ в очередной раз победил. И хлор на город не пошел, а те, кто был взят, всю оставшуюся жизнь небо будут видеть исключительно в клеточку и никому никогда уже не причинят вреда. Вот главное. Спецназ остался…

— Ну что, господин капитан? — услышал он.

Вздохнул и ответил:

— Надо, господин капитан.

Они поднялись и долго шли к подъезду, до которого было совсем близко — так, словно шагали по скользкому льду или минному полю.

…Есть гипотеза, что прошлое не исчезает бесследно, да и будущее, в общем, уже произошло. Что время — не огонек, ползущий по бикфордову шнуру, а некая линия, вдоль которой в одно и то же время существует и прошлое, и настоящее, и будущее. Правда это или красивая фантазия — неизвестно. Но если правда, то сейчас, именно в этот самый момент, где-то невообразимо далеко отсюда все же сидит перед тусклой свечой совсем еще молодой человек в расстегнутом мундире Тенгинского пехотного полка и привычно держит гусиное перо, и на бумагу ложится:

Но я боюся вам наскучить, В забавах света вам смешны Тревоги дикие войны; Свой ум вы не привыкли мучить Тяжелой думой о конце; На вашем молодом лице Следов заботы и печали Не отыскать, и вы едва ли Вблизи когда-нибудь видали, Как умирают. Дай вам Бог И не видать…[7]

И это — самый знаменитый офицер российского спецназа.

…и если была бы сила, способная вернуть всех, они наверняка не жаловались бы на неудачный выбор жизненного пути, ничего не хотели переиграть и другой службы не желали бы. Они сказали бы только: помните нас…

Красноярск, сентябрь 2008

Примечания

1

Вы больны? Что с вами? На что жалуетесь? (турецк.)

(обратно)

2

Скоро вам будет лучше. Вам нужен отдых (турецк.)

(обратно)

3

По терминологии боевиков, «мунафик» — лицо, сотрудничающее с федеральными силами.

(обратно)

4

В те времена слово не носило отрицательного значения и употреблялось обычно в смысле «сводный отряд».

(обратно)

5

Песня Владимира Высоцкого.

(обратно)

6

Песня Владимира Высоцкого.

(обратно)

7

М. Ю. Лермонтов. «Валерик».

(обратно)

Оглавление

Глава 1 . Персоналии

Глава 2 . «Кто ходит в гости по утрам…»

Глава 3 . Кладоискатели

Глава 4 . Крылатая смерть

Глава 5 . Проверка на дорогах

Глава 6 . Будни

Глава 7 . «Здесь без спроса ходят в гости…»

Глава 8 . Ночные встречи

Глава 9 . Призрак Первой мировой

Глава 10 . …и несколько бросков

Эпилог . . . . . . . .

Реклама на сайте