«Избранное»

Азин Несин Избранное

Он остается

Его последняя отсидка была очень тяжелой. А ссылка в заштатный уезд после того, как он вышел из тюрьмы, доконала совсем. В столице, куда вернулся после ссылки, он оказался одиноким как перст. Жена развелась с ним, когда он был еще в тюрьме. Всякий на его месте впал бы в отчаяние: ни близких людей, ни средств к существованию… Неужели следовало начисто порвать с политикой, со всем, что дорого, и прозябать, забившись в щель? Прежде всего нужно найти какое-то пристанище. Плата за жилье в центре города ему не по карману, да и на окраине тоже все очень дорого… Он устал от долгов и ожидания судебного исполнителя, который в любой момент мог явиться и описать его старую пишущую машинку и жалкие пожитки. Особое же отвращение он испытывал к соседям, этим любопытным, полным страха и ненависти людишкам, оглядывавшим его с ног до головы, как презренную тварь, не достойную сожаления. Он мечтал найти дешевый, маленький домик на далекой окраине, подальше от глаз людских.

После долгих поисков он нашел наконец, что хотел: хибарку в полторы комнаты в поселке из пяти-десяти таких же хибар, на холме, часах в полутора ходьбы от города. То, что жилище это было на отшибе, очень радовало его. Все его имущество заключалось в двух потрепанных чемоданах, набитых книгами и кое-каким барахлом.

Когда он занавесил окна старыми газетами, то почувствовал себя дома и в полной безопасности. Он был счастлив. Теперь хоть какую-нибудь работенку, чтобы обеспечить себе пропитание…

Недалеко от его обиталища, в бараке напротив, торговал бакалейщик, чуть левее, под наспех сколоченным навесом, расположился с лотками торговец фруктами. Продукты для себя он покупал у них. Вскоре он подружился с этими людьми. Как-то они разговорились. Торговцы начали жаловаться на трудное житье – торговля не идет, четыре-пять покупателей за день (разве на это проживешь?), денег больших нет и открыть лавки на более доходном месте не на что.

Через несколько дней после того, как он обосновался на новом месте, у лавки бакалейщика расположился торговец бубликами, который приходил каждый день после обеда и торговал до темноты. Затем к продавцу бубликов пристроился торговец кукурузой. Перед навесом торговца фруктами какой-то человек с застекленным лотком стал торговать восточными сладостями. Затем появился чистильщик обуви, а за ним – бродячие продавцы шербета и халвы. Под старым зонтом примостился сапожник. Между бакалейной лавкой и фруктовой протянули тент летней кофейни.

Вскоре перед его хибарой образовалось нечто вроде базара. Мусорщик с утра до вечера находил себе тут работу. Прохожих стало больше, все вокруг оживилось. Все углы в пустовавших до сих пор домишках были сданы. Он испытывал счастье, наблюдая, как вдруг веселым ключом забила здесь жизнь. Однако он все еще сидел без работы. Усиленные поиски ни к чему не привели. Сколько раз, бывало, ему казалось, что дело сладилось, но как только работодатели узнавали в полиции, кто он и что он, ему показывали на дверь. Его друзья так же, как и он, не имели заработка, и перехватить в долг было не у кого. Чтобы сэкономить на жилье, он решил поселиться у приятеля в городе. Они уже договорились с ним об этом. Однако он успел задолжать, хотя и не очень много, – бакалейщику, торговцу фруктами и другим торговцам. И прежде чем выбраться отсюда, нужно было рассчитаться.

Как-то вечером, когда он прикидывал, что может продать и как будет перебираться на новое место, раздался стук в дверь.

Пришли трое: бакалейщик, торговец фруктами и хозяин кофейни… Он смутился и пригласил гостей в свою бедно обставленную комнату:

– Извините, мне нечем вас угостить.

– Ничего, – улыбнулся бакалейщик, – мы кое-что прихватили, вот кофе, вот сахар… – И выложил несколько кульков на стол.

Он смотрел на них с удивлением. Что бы это значило? Когда они вошли, он решил, что торговцы пришли за долгами. Но почему же с подарками?

– Неужели это верно, что вы собираетесь отсюда переезжать? – спросил торговец фруктами.

– Да, но откуда вы узнали?

– Нам все известно… – ответил многозначительно хозяин кофейни.

– Не беспокойтесь, я не собираюсь удирать от вас. Я все заплачу…

– Дорогой, стыдно говорить о таких пустяках! Разве кто торопит вас с долгами?

– Об этом и говорить не стоит, бей-эфенди, – сказал бакалейщик. – И что это за деньги?

– Что касается долга мне, – сказал торговец фруктами, – то пусть он будет вам во благо. Я никогда не напомню вам о нем, и если даже вы захотите отдать, не возьму…

– Почему?

– Мы так вас ценим…

– Вы сделали нам столько добра…

– Аллах с вами, что вы!.. – с трудом смог вымолвить он, к горлу подступил комок.

Значит, они знали, что он трудился для народа… А он-то впал в уныние, поддался пессимизму, собирался прекратить политическую деятельность. Разве можно оставлять этих людей?

– Не уезжайте отсюда! Мы вас очень просим, – проговорил хозяин кофейни.

– Да, мы пришли вас просить – не уезжайте! – смиренно добавил торговец фруктами.

– Я вынужден это сделать, мне нечем платить за жилье…

– Мы знаем, – сказал торговец фруктами, – мы все знаем. Мы, все здешние торговцы, решили собирать деньги и каждый месяц платить за ваше жилье, лишь бы вы отсюда не уезжали…

На глазах у него навернулись слезы, а на душе стало радостно впервые за многие годы борьбы и лишений.

– Нет, нет, я не могу на это согласиться, – отказывался он. – Я не имею работы. Здесь трудно жить, я найду пристанище у приятеля.

– Мы, здешние торговцы, – опять заговорил хозяин кофейни, – вот уже сколько дней думаем, как помочь вам, только и толкуем об этом. В какую бы сумму ни вылились ваши расходы, мы берем их на себя… Только не уезжайте… Не покидайте нас… Мы все умоляем вас!..

Он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться. Что бы там ни говорили, а в стране произошли сдвиги – даже торговцы пробуждаются от политической спячки! Значит, не зря он боролся. Ведь несколько лет назад эти люди с ним даже не поздоровались бы.

– Большое спасибо, – сказал он, – благодарю, вы меня очень растрогали. Но я не могу принять вашу помощь…

Гости снова начали умолять его.

– Вообще это жилье недостойно вас, – сказал бакалейщик, – здесь нельзя жить… Знаете, здесь совсем рядом есть двухэтажный дом, верхний этаж сдается. Там и ванная и… Мы снимем его для вас…

– Мы не хотим, – сказал хозяин кофейни, – чтобы вы уезжали из нашего квартала, мы хотели, чтобы вы всегда были с нами…

– Ничего не понимаю. Почему?

– Как же, эфенди, это благодаря вам мы, здешние торговцы, поправили свои дела…

– Что вы, помилуйте!.. Ведь я не делаю больших покупок…

– Эх, что ваши покупки!.. Это мелочь… Главное, другие покупают… Вы нам счастье принесли… До вашего приезда в мою лавку заходили три-четыре человека в день. А теперь только успевай поворачиваться. У нас стало как в городе…

– Все благодаря вам… – подхватил бакалейщик.

– Подумайте и о нас, – сказал хозяин кофейни. – Если вы отсюда уедете, все захиреет. Мне придется закрыть кофейню! И они снова на все голоса стали просить его остаться.

– Спасибо, но чем я заслужил все это? Что такого сделал для вас, что вы так просите меня не уезжать отсюда?

– О, вы сделали великое дело! – сказал торговец фруктами. – Как только вы поселились в этой лачуге, сюда нагнали целый полк полицейских следить за вами. Полицейские начали действовать под видом мусорщиков, чистильщиков сапог… Затем прибыли еще полицейские-торговцы. Они проверяли работу тех, первых, а за вторыми следили третьи… И началось у нас столпотворение.

– Сначала нас расспрашивали, интересовались, чем вы занимаетесь, – сказал бакалейщик.

– Они заходили к нам в лавки, покупали что-нибудь, – добавил торговец фруктами.

– Только благодаря вам дела мои пошли на лад. Они сидят у меня до вечера и кофе попивают, а мне капает…

– Так это все полицейские? – горестно спросил он.

– Есть полицейские, есть и не полицейские… Стоит только где-нибудь собраться десяти человекам, как к ним присоединяются еще пятьдесят… Если вы сейчас отсюда уедете, опять жизнь замрет… За вами уйдут все полицейские.

– Мы пропали, – сказал бакалейщик.

– Пожалейте нас, бедняков, – заскулил и торговец фруктами.

– Оставайтесь еще, я тем временем прикоплю деньжат, – умоляюще добавил хозяин кофейни.

Он задумался. Куда он ни поедет теперь, везде произойдет то же самое.

– Хорошо, – ответил он. – Я останусь. Только возьмите все это. – И он протянул бакалейщику его четыре кулька.

– Можно всем сообщить эту радостную весть? – спросил торговец фруктами, прощаясь.

– Да, я не уеду… Но от вас мне ничего не нужно…

– Да будет Аллах милостив к вам!

Машина-оратор

Машины теперь заменяют человека во всех областях жизни. Машины – люди, именуемые роботами, делают все даже лучше своих творцов. Когда мы, люди, ошибаемся, обычно говорят: «Что поделаешь, людям свойственно ошибаться». С роботами такого никогда не бывает.

Сейчас в Америке изобрели новую удивительную машину: она может сочинять песни. Да, обыкновенные песни. К тому же по тысяче в час. Называют эту машину-песенницу «Кнопочная Берта». Она имеет множество кнопок. Если тебе надоело слушать старые песни, подойди к мадемуазель Берте, нажми кнопку и слушай ту песню, какую твоя душенька пожелает. «Кнопочная Берта» знает множество песен. При каждом нажатии кнопки она поет что-нибудь новое – в соответствии с тем, какое у тебя настроение: влюблен ли ты, печален ли, ушла ли от тебя возлюбленная, остался ли ты без гроша.

Ежели ты, к примеру, задумаешь покончить жизнь самоубийством, только скажи: «Милая мадемуазель Берта, напойте мне грустную песню!» – пожалуйста, она тебе тут же заиграет траурный марш; захочешь жениться – слушай свадебную мелодию. В общем, что захочешь…

По-моему, машина, в которой больше всего нуждается наша страна, не трактор и не холодильник, не автомобиль и не стиральная машина. Нет! Нам нужна машина, заменяющая человека, но такая, которая не пела бы, а произносила речи – машина-оратор. Такая машина необходима не только нашей правящей партии, но каждой партии, ибо речи, которые произносят наши деятели, давно всем нам надоело слушать. Вот уже десять лет они произносят одни и те же речи.

Стоит деятелю правящей партии сказать: «Во времена старого режима…» – и все уже знают, чем он кончит.

Пластинка партии не правящей, а оппозиционной начинается со слов: «Когда мы придем к власти…»

И так уже десять лет подряд одно и то же и по радио, и на митингах, и на съездах! Надоело, хватит!

Если наш друг Америка действительно хочет нам помочь, то пусть лучше изобретет для нас машину-оратора. Она нам нужна больше, чем пылесосы, стиральные машины и электробритвы. По крайней мере, машина, произнося речи, не попадет впросак, не скажет лишнего.

Ораторы из оппозиционеров и правящей партии нажмут в новой машине соответствующую кнопку и скажут:

– Ну-ка, господин робот, произнеси нам такую речь, чтобы уничтожить оппозицию. И машина-оратор начнет:

– Уважаемые граждане! Я говорю языком неопровержимых цифр. По сравнению с прошлым годом на девяносто процентов повысилось и т. д. и т. п.

Не нравится? Нажмите другую кнопку:

– Уважаемые граждане! Очереди погубили страну…

Что хочешь, то и слушай!

Только удивительная вещь! Из-за климата ли или еще из-за чего, но почти все мудреные вещи, поступающие к нам из-за рубежа, скоро приходят в негодность. Вот, например: электрифицированные железные дороги, телевизоры, прибывшие из Италии. Думаете, они работают у нас? Нет, уже нет. Вот и сомнительно, будет ли работать у нас машина-оратор? Вдруг не найдется запасных частей для нее? Все, конец! Стоп машина! Что бы мы ни имели, мы все ломаем. Всюду в мире делают открытия в технике, мы же открываем миру лишь новые виды аварий. Ах, если бы мы сумели сначала получить, а потом сохранить машину-оратора с ее тысячью кнопок!

Одно маленькое дополнение: если машина-оратор у нас все-таки будет, дело не обойдется без прокурора. Он непременно отдаст распоряжение:

– Такие-то и такие-то номера кнопок машины-оратора нажимать нельзя!

Жаль деньги народные

– Как затянули строительство гостиницы!

– Да, за это время можно было построить целый город, не то что одну гостиницу.

– Почему так затянули? Может, фирму не ту подрядили?

– Возвести гостиницу вызвалось несколько иностранных фирм. Трудно сказать, почему выбрали именно эту фирму: то ли потому, что она меньше всех запросила, то ли лучше всех выполняла другие заказы, то ли оказалась самой сговорчивой. Как бы там ни было, я расскажу о том, что сам наблюдал.

Все было чин по чину: устраивались торжества, разрезали ленту, высокопоставленный деятель собственноручно закладывал первый кирпич на счастье. Потом учинили шикарный банкет, который надолго запомнился всем, кто на нем побывал, затем в газетах появилась хроника с фотографиями.

Через некоторое время начали вырисовываться контуры будущего здания.

В один прекрасный день у стройки остановились три легковые машины. Не кто-нибудь, а видные деятели нашей страны вышли из них и начали осмотр строящейся громады.

– Почему такие узкие коридоры? – спросил глава группы.

– По проекту, сударь, – ответил инженер, – ширина коридора пять метров…

– Вы, наверное, думаете, что мы не видели гостиниц? В заграничных отелях, где я останавливался, коридоры шире. Ладно, пусть коридоры по проекту, но их мало… Гостиница – и так мало коридоров. Уж раз взялись, так надо делать как следует. Деньги народные, государственные! Их надо жалеть…

Инженер слушал молча.

– А что вы скажете? Разве не маловато коридоров для большой гостиницы? – обратился руководящий деятель к свите.

– Маловато, бей-эфенди.

– Мало, сударь.

– Очень мало…

И соглашение с фирмой, представившей проект, было расторгнуто.

Пока шло судебное разбирательство, проект изменили – увеличили количество коридоров, сделали их шире.

Когда вовсю шло строительство по новому проекту, у обочины дороги в один прекрасный день остановилось несколько легковых машин. Снова руководящие деятели приехали осматривать стройку. Впереди шел самый влиятельный из них. Заглянув в дверной проем, он спросил:

– Что здесь?

– Это салон, – ответил представитель новой фирмы.

– Салон? Что за салон?

– Работы еще не закончены, сударь, вот настелем полы, оштукатурим, отделаем…

– Понимаю, значит, салон… А что, в нем будут проходить скачки? Разве бывает салон, как ипподром? Жаль, жаль деньги народные…

– Мы делаем, как указано в проекте, сударь.

– То, что вы называете проектом, слава богу, не стих из Корана! Надо изменить проект, изменить, и дело с концом…

Фирма безропотно согласилась. В соответствии с изменениями, внесенными в проект, уменьшили салоны.

Дела на стройке продвигались, но однажды опять на нескольких легковых машинах примчалось начальство и начало осмотр гостиницы. Деятель, возглавлявший шествие, в основном остался доволен, однако, направляясь к выходу, он обратил взор к потолку и спросил с недоумением:

– А где же купола, где своды?

Вопрос сбил с толку молодого архитектора, он некоторое время молчал, а собравшись с мыслями, спросил:

– Простите, не понимаю, какие купола и своды?..

– Это же турецкая архитектура. Жить здесь будут иностранцы и поэтому гостиница должна быть в турецком стиле… Бывают ли в Турции здания без куполов и сводов?

– Но, сударь, в имеющемся проекте…

– Что значит проект? Вот так всегда бывает, когда проект заказывают иностранным фирмам. Что чужаки понимают в нашей архитектуре, в нашей душе?

Сопровождающие его деятели опустили головы.

– Кому нужно такое здание? Обязательно должны быть купола и своды. Жаль народные, государственные денежки…

Так как над всем сооружением возвести купола и своды было очень дорого, то сочли целесообразным придать национальный дух лишь некоторым его частям там, где сделать это легче.

Дела на стройке продвигались, вчерне все было, можно сказать, уже готово, когда на легковых машинах снова подкатило начальство. Главный деятель, шагавший впереди, с огорчением заметил:

– У-у-у! Зачем же так много понастроили коридоров… Больше, чем комнат… В этих коридорах заблудишься, как в лесу… Жаль деньги народные!

Перестройки и переделки спутали все сроки. Конца работ не было видно. В газетах стали появляться колкие заметки. Для ускорения решили изменить форму крыши. Но снова возникли споры, разногласия. Чем покрыть ее? То ли традиционной местной черепицей, то ли марсельской. В конце концов, от черепицы вовсе отказались и сделали обыкновенную бетонную крышу.

И вот строительство уже почти закончено. И опять запылили на дороге легковые машины.

– А где изразцы? Как же в турецкой гостинице без изразцов? – удивились посетившие ее деятели, оглядывая холл.

Затем пошли в салон, а в нем ни одной колонны. Глава группы сказал:

– Здесь нет колонн, а колонны нужны. Не дай бог, крыша рухнет…

– Не беспокойтесь, сударь, не рухнет, расчеты сделаны таким образом…

– Расчеты? А как обвалится все это, что тогда будет с вашими расчетами?

Он обернулся к стоящим за его спиной:

– Как, по-вашему, крыша может рухнуть?

– Может, сударь…

– Обязательно рухнет, на ней такая тяжесть! Да еще привезут вещи… К тому же и народу будет тьма… Рухнет…

– И с грохотом…

– Столько денег, считай, на ветер выброшено… Жаль государственные деньги… Слышите, все говорят, рухнет… К тому же колонны придают особую красоту…

В соответствии с новыми пожеланиями в салонах были поставлены колонны.

Деятель, который возглавлял другую группу руководящих лиц, забраковал квадратные колонны. В школьных учебниках, еще когда он учился, он видел на картинках греческие храмы с круглыми колоннами. Жалко, жалко выброшенные на ветер государственные деньги…

– Это проще простого, сударь, мы сейчас же округлим колонны…

Когда на наружных стенах выкладывали узоры из мозаики, то крупный деятель, прибывший для осмотра, с укором отметил:

– У современных построек фасад делается из стекла, а это что?

Наконец настал такой момент, когда можно было считать, что строительство закончено. Осталась одна-единственная недоделка. Очередной видный деятель нашел, что слишком круты лестницы в новой гостинице. Трудно подниматься пожилым людям.

– Сударь, но лифты… Гости почтенного возраста будут подниматься на лифтах…

– Тогда зачем вообще лестницы? Не жаль вам государственных денег! Или, может быть, все-таки нужны лестницы?..

Когда меняли лестницы, гостиницу осмотрел известный иностранный архитектор.

– Это – замечательное архитектурное произведение… Место, достойное штаб-квартиры Организации Объединенных Наций! Изразцы на фасаде и стенах некоторых коридоров, купола и своды, железные кружева решеток из переплетенных тюльпанов, крыша с карнизом над одной из террас полностью соответствовали турецкому духу. Зато крыша над всем зданием была в чисто скандинавском стиле. Арки в салоне, казалось, перенесли прямо из дворца турецкого султана. Главный салон походил на акрополь, можно сказать, даже больше, чем сам акрополь в Афинах. Здесь можно было найти и лучшие образцы итальянской архитектуры… Туалеты и ванные отделаны в американском стиле. Индийская архитектура, китайская архитектура – все здесь соседствовало.

– Браво, – провозгласил крупный иностранный архитектор, – как вы сумели все это втиснуть в одно сооружение?

– Целых девять лет мы строили-перестраивали этот шедевр! И притом экономя народные деньги, – с гордостью ответил руководитель строительства.

Лишь бы родина процветала

Не могу точно сказать, что послужило причиной нашей командировки – то ли папки так распухли, что не вмещали больше всех жалоб, то ли иссякло терпение, и кто-то сказал: «Баста! Это уж слишком!» Как бы там ни было, нам дали задание проверить состояние дел на заводе металлических изделий Кашир-бея. Мы – это комиссия из пяти членов: два бухгалтера, два экономиста и я – инспектор по труду.

Целую неделю мы изучали жалобы, сортировали обвинения и разбирали по статьям злоупотребления. Вникая в суть дел, мы возмущались, негодовали, выходили из себя. Всякое, конечно, бывает, но разве можно так нарушать права, творить такие беззакония?! Сокрытие прибылей… Между прочим, это еще не самое страшное, многие скрывают свои доходы. Но заставлять работать детей, как взрослых, за гроши! Принуждать рабочих стоять у станка по десять-одиннадцать часов, не платить сверхурочных, а в табелях отмечать восьмичасовой рабочий день?! Обесчестить нескольких молодых работниц!..

Мы, члены комиссии, были молоды и непримиримы. Самым опытным считался я – мой стаж работы был полтора года.

И вот ранним утром мы нагрянули на завод, что находится у Золотого рога. Мы появились на пороге с мрачными лицами, выражавшими непреклонную решимость исполнить до конца свой долг, то есть вывести на чистую воду Кашир-бея. У заводских ворот нас ожидало человек пять. Они представились нам. Стоявший впереди оказался управляющим. За ним выстроились бухгалтер и прочие служащие. Нас встретили очень приветливо и радушно, занимали разговорами, шутили, смеялись. Но это не могло смягчить нас – не на таких напали. Глаза наши метали громы и молнии.

Нас повели через хорошо ухоженный сад к зданию, которое виднелось впереди. Это – заводоуправление. За ним высились корпуса завода… Когда мы входили в заводоуправление, я заявил не терпящим возражения тоном:

– Сначала мы должны повидать Кашир-бея…

– Конечно, господа, Кашир-бей уже ждет вас… – ответил управляющий, загадочно улыбаясь и потирая руки.

– Он знает, что мы направлены сюда? Кажется, мой вопрос удивил управляющего.

– Да-а-а, сударь, – ответил он. – Разве он может не знать? Конечно, знает, что вы пожалуете…

Нас провели в просторный зал, который больше походил на музей, чем на служебное помещение. Стены сплошь были завешаны застекленными фотографиями. Рядом с ними – письма, написанные старой арабской вязью. Посреди зала стояли застекленные столы, где в изобилии были выставлены всевозможные ручки, медали, часы, зажигалки и прочие вещи.

Я со своим набитым жалобами портфелем стоял в растерянности посреди этого зала, похожего на музей, искал глазами место, где бы примоститься и приступить к делу.

– Отдохните, пожалуйста, господа… Прошу вас… Милости просим…

Управляющий был весьма обходительным. Мы сели в кресла, представились, объяснили, для чего мы здесь…

– Мы знаем, господа, – сказал он, – мы все к вашим услугам. Но сначала по чашечке кофе… Чтобы снять усталость…

– Не нужно, спасибо, нам ничего не надо… – ответили мы все сразу.

– Тогда по стаканчику чая?

– Нет… Лучше немедленно приступить к работе. Но прежде мы хотели бы побеседовать с Кашир-беем…

– Хорошо, господа… Он сейчас придет. А чего-нибудь прохладительного вроде лимонада, фруктового сока не желаете?

– Нет, во владениях этого подлеца мы и воды простой не пригубим.

Открылась дверь. Вошел рослый человек, с брюшком, в элегантном сером костюме, на вид ему лет шестьдесят с хвостиком. Служащие тут же повскакали со своих мест, двинулись вперед и почтительно встали за его спиной. Чувствовалось, что он умеет внушать окружающим уважение. Мы сразу догадались, что это и есть сам Кашир-бей, и невольно поднялись вместе со всеми. Наш коллега бухгалтер вскочил с кресла, но потом, вероятно, вспомнил, зачем сюда прибыл, и снова уселся. Один из экономистов тоже встал и сделал шаг навстречу Кашир-бею. А другой, сидевший, закинув ногу на ногу, опустил ногу и выпрямился в кресле. Я ограничился тем, что немного приподнялся.

Кашир-бей, вытянул вперед руку, как бы делая нам знак оставаться на своих местах.

– Прошу, не беспокойтесь, ребята, сидите, сидите.

То, что он самым непринужденным тоном назвал нас «ребятами», задело меня. Что за фамильярность, вот наглец! И наш экономист, тот, что вскочил со своего места вместе со служащими Кашир-бея, вероятно, от этого обращения тоже вскипел и, повернувшись спиной к Кашир-бею, закурил сигарету. Я тоже демонстративно закурил, пустив дым в сторону Кашир-бея.

А Кашир-бей, словно давний закадычный друг, обратился к нам с приветствием:

– Добро пожаловать, как жизнь?.. Что нового?..

Я медленно поднялся на ноги и отчеканил дрожащим от возмущения голосом:

– Мы – члены комиссии, которая направлена сюда для выяснения жалоб и заявлений о злоупотреблениях, имеющих место на вашем заводе… Мы прибыли расследовать их…

Кашир-бей разразился добродушнейшим смехом и как бы между прочим проговорил:

– Это совсем нетрудно, нетрудно… разобраться. Значит, за нами числятся злоупотребления! – И обратился к управляющему: – Вы чем-нибудь угостили господ ревизоров?

Управляющий виновато пробормотал:

– Мы предлагали, но господа ничего не пожелали.

– Слушай, дорогой, они же гости… Аллах, Аллах… Конечно, они не пожелают… Пусть принесут все, что нужно… Вышли сразу несколько человек.

– Не стоит беспокоиться, нам ничего не нужно… Ничего не нужно… Мы не будем, – повторял наш коллега-экономист.

– Мы прибыли по делу, мы ревизоры… – недовольно бурчал я себе под нос.

– Конечно, конечно, друзья!.. – подтвердил он и, смеясь, подошел к нам, пожал каждому руку, потом одного из нас погладил по плечу, другого похлопал по спине.

Я стоял в стороне. Приблизившись ко мне, он ласково потрепал меня по подбородку, как пай-мальчика, а нашего бухгалтера погладил по щеке, Он так запросто держался, так простодушно проявлял свою расположенность к нам, что я не смог оттолкнуть его руку, когда он тянулся к моему подбородку.

Затем вошли трое с подносами, заставленными стаканами с различными напитками.

– Не будем терять времени, приступим к делу… – сказал я.

– Это все очень просто, совсем просто… Но сначала выпьем, – ответил Кашир-бей.

Перед нами остановились с подносами. Когда человеку суют в руки бокал, глупо говорить, что пить не будешь. Но я, покраснев, снова сказал:

– Я пить не буду…

– Вот томатный сок, отведайте.

Я взял стакан с томатным соком и выпил.

– Вы смотрели эти снимки на стене? – спросил Кашир-бей. – Взгляните, это любопытнейшие снимки… Прямо, можно сказать, исторические…

Мы не сдвинулись с места.

– Идите, идите сюда, – позвал он. – Это вот фотография сделана в самые трудные дни освободительной войны.[1] Ах, что это были за дни!.. Так-то, ребята, это мы спасли родину. Да, у нас не было оружия, не было боеприпасов, но у нас была вера в наше правое дело…

Мы повернулись к стене, устремив глаза на эту фотографию. Кашир-бей стал между нами, обняв нас за плечи, и сказал:

– На этом снимке, ребята, запечатлен день, когда я подавил восстание в Болу[2]. Вы ведь знаете, тогда против правительства Великого Национального Собрания, созданного нами в Анкаре, вспыхнуло кровавое восстание… Да-а-а, тогда мы спасли родину…

Он показал на фотографию рядом. На ней был изображен великий деятель нашей страны. В углу была видна надпись арабскими буквами.

– Вы можете прочитать эту надпись?

– Нет…

– Тогда я вам ее прочитаю: «Моему дорогому брату Каширу…» Нас с покойным связывала большая дружба… Я был его самым близким человеком. Какие это были дни!..

Под тяжестью его рук, которые давили на наши плечи, мы чувствовали себя подопытными кроликами. Схватив нас теперь в охапку, он всех пятерых толкнул к противоположной стене. Здесь висела большая карта Турции. Он ваял указку и, водя ею по карте, начал рассказывать:

– Вот Гейве[3]… С обеих сторон – горы, посреди – долина. Противник отсюда и оттуда двигался двумя колоннами… Я расположил свой полк вот здесь… На словах-то полк, а у меня всего было три пулемета…

Он рассказывал нам действительно очень волнующий эпизод освободительной войны. Мы слушали его, раскрыв рты.

– Меня позвали к телеграфному аппарату… Я пошел… На другом конце провода голос Мустафы…

– Какого Мустафы? – спросил наш коллега-экономист.

Кашир-бей презрительно посмотрел на него и сказал:

– Какой Мустафа? А какой может быть Мустафа[4]? Он снова всех нас поволок к другой стене. Там в рамке под стеклом было письмо, написанное арабской вязью.

– Вот его письмо… Послушайте, я прочитаю: «Дорогой мой брат Кашир, победа, которую ты одержал, – великая победа. Услуга, оказанная тобою родине, не забудется никогда. Целую тебя в глаза».

Затем он толкнул нас к одному из стендов:

– Вот видите этот пистолет… Его я отобрал у вражеского генерала… Я взял с собой четырех молодцов-солдат и совершил вбчью налет на противника…

На многих фотографиях он был снят с самыми знаменитыми людьми нашей новой истории. И перед каждым снимком он останавливался и рассказывал подробно, как все было. Его рассказы волновали… Я взглянул на бухгалтера, глаза его были полны слез…

– Вот так-то, ребята… Вы в те времена еще и на свет не появились. Мы постарались, чтобы у вас была свободная, независимая родина…

Он вдруг замолчал, а затем спросил:

– Может быть, я утомил вас?

– Что вы, помилуйте, сударь… Нам очень полезно…

– Теперь такие, как я, живут воспоминаниями… Что поделаешь! То, что я рассказываю, кажется вам сказкой? Ну, хватит, теперь приступим к делам сегодняшним…

– Пожалуйста, просим вас, эфенди, продолжайте, – заговорил бухгалтер.

Кашир-бей рассказал нам о каждой вещи, о каждой фотографии в комнате.

– Обо всем не расскажешь, – наконец проговорил он, – пойдемте передохнем немного у меня в кабинете.

Мы перешли в кабинет Кашир-бея. Здесь было еще богаче, чем в зале, из которого мы пришли, кресла более удобные. Мы сели. Он продолжал рассказывать про те волнующие дни.

– Нас было всего-навсего четыреста пехотинцев, пятьдесят всадников и взвод пулеметчиков… У противника – дивизия в полном составе… Как только наши львы перешли в штыковую атаку… Я был впереди… Никогда не забуду, Февзи[5] мне в тот день сказал…

– Какой Февзи, бей-эфенди? – спросил я.

Он снова взял меня за подбородок и спросил:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь, бей-эфенди, – ответил я.

– Тебя тогда еще и в помине не было…

Он говорил о выдающихся подвигах своего товарища взволнованно и возбужденно. А когда начал рассказ о героической гибели мужественного друга, у него, этого бывалого, огромного мужчины, катились из глаз слезы и из груди вырывались стоны, будто он снова перенесся в те дни. Да и я сам, чтобы не заплакать, сильно закусил язык. Я взглянул на бухгалтера, он плакал, не стыдясь слез. Оба экономиста тоже вытирали платком глаза.

– Простите, – сказал он, – я очень разволновался… Я не должен был вам рассказывать об этом…

– Просим, продолжайте, бей-эфенди…

Вытерев влажные глаза, он взглянул на часы и сказал:

– О-о-о, уже время обедать, я отвлек вас, ребята, от ваших дел.

Он развел руками:

– Но давайте сначала подкрепимся, а потом примемся за работу…

Когда он встал, мы тоже невольно поднялись и пошли за ним.

Подали его личный автомобиль.

– Где будем обедать, друзья?

– Если вы разрешите, мы отдельно…

– Что это значит? – перебил он меня. – Послушайте, раз в сто лет могу я… Я гожусь вам в отцы…

Он назвал шоферу ресторан. Два часа длился обед, который прошел очень весело. Он рассказывал нам забавные приключения из своей богатой событиями жизни.

В разгар обеда бухгалтер шепнул мне на ухо:

– Послушайте, каким надо быть подлецом, чтобы писать доносы на такого человека…

– Неблагодарность, – только и смог я выдавить из себя. Мы вернулись на завод.

– Сейчас по чашечке кофе, а затем живо за дела, – сказал Кашир-бей.

На этот раз он пригласил нас в другую комнату. Там тоже было что-то вроде музея. Исторические фотографии, письма, документы… Он снова рассказывал. То и дело вставлял:

– Да-а-а, вот так, ребята… Вот так мы освобождали родину. Что бы мы ни делали, все это для вас, для молодежи… После войны нужно было восстанавливать страну. А как? Нужно было строить, создавать индустрию… Он вызвал меня. Я отправился во дворец. Потом сидели за столом, заставленным яствами и напитками… Он обнял меня, поцеловал и говорит: «Дорогой мой брат Кашир, ты и такие, как ты, должны снова взяться за мирные дела. Вы будете строить фабрики и заводы». «Помилуйте, как это возможно? У нас есть кровь, которую мы готовы пролить за родину, есть жизни, которые мы можем отдать, но где взять деньги, чтобы строить фабрики?» – спросил я. «Деньги найти нелегко», – сказал он.

Кашир-бей рассказывал, с какими трудностями, выполняя задание родины, он построил этот завод.

– Поверите ли, ребята, борьба с оружием в руках была значительно легче… Мы по нескольку лет бились в горах, истребляя противника… Но что мы понимали в промышленности, что мы понимали в торговле?.. Однако раз это – задание родины, то вот… И построили… Около тысячи бедняков нашли на заводе работу и хлеб… Давайте я сейчас покажу вам завод.

Он повел нас в помещение на нижнем этаже, оно походило на галерею. На стенах фотографии в рамках, обвитых черными лентами.

– Это жертвы, – сказал он, – жертвы, которые пали в битве за национальную промышленность…

Глаза его налились слезами, он продолжал:

– Это мои рабочие, погибшие на заводе в авариях, при несчастных случаях… Всем им я устроил пышные похороны. Были прочитаны молитвы за упокой их душ. Я поставил им прекрасные надгробия. Чтобы их близкие не остались голодными, не влачили жалкого, нищенского существования, я брал их под свое покровительство, всем дал работу на заводе…

– Они погибли при несчастных случаях, во время работы, бей-эфенди?..

– Да… Пусть процветает родина… – сказал он.

Он вытер носовым платком глаза. Позвал управляющего.

– Все это принадлежит не мне, а этим молодым людям, – сказал он. – Покажите им все, что они захотят, пусть смотрят, изучают.

Он повернулся к нам и сказал:

– Когда закончите свою работу, заходите ко мне. Близился конец рабочего дня. Вот раздался гудок. Рабочие первой смены уходили, заступала вторая смена.

Наше расследование длилось три дня. За эти дни мы узнала от Кашир-бея все подробности освободительной войны.

Поразмыслив, мы решили, что жалобы и сигналы, от которых разбухли наши папки, безосновательны и просто лживы. Придя к такому выводу, мы отправились к Кашир-бею, попросили его простить нас, объяснили, что тоже выполняли свой долг. Он Добродушно улыбнулся:

– Бывает, случается, чего только не случается… Лишь бы родина процветала… Все преходяще, все мы смертны, лишь бы родина процветала… Она мать наша, мы оставляем ее вам…

Потом на машине Кашир-бея нас развезли по домам.

А папки все разбухали от жалоб…

Запасные части цивилизации

Дремотную тишину кофейни нарушил новый посетитель. С трудом переводя дух, он плюхнулся на табуретку, ни с кем не поздоровавшись. Все головы повернулись к нему:

– Здравствуй, Хамит-ага, – приветствовал его старик, оторвав немигающий взгляд от фонтанчика.

– Здравствуй…

– Что с тобой, Хамит-ага? Ты запыхался, словно старый бык, взбирающийся в гору…

– Слава Аллаху, Али-чавуш, избавился я от этой паскуды… Слава Аллаху!.. Есть все же на свете справедливость, – запричитал Хамит-ага.

– Поздравляю, брат! Ты расплатился с банком?

– Да нет… Можно ли думать сейчас о банке? Я избавился наконец от трактора, этой вонючей падали…

Старики выпрямились, как только услышали слово «трактор». Они приподняли зады с соломенных табуреток и пододвинулись к Хамиту-аге.

– Правда?..

– Совсем от него избавился?

– Ну-ка расскажи…

– Избавился… – облегченно вздохнул Хамит-ага. – Тысячи благодарностей Аллаху. Дожил я до этого дня!

Всех охватило любопытство. Табуретки еще ближе придвинулись к Хамиту.

– Да это длинная история… Когда сын вернулся из армии, он сказал: «Отец, в армии я выучился на шофера. Теперь, говорит, давай купим трактор». В то время у меня гостила дочка с мужем. Дочь с зятем вышли учителями из института. Как получили отпуск, приехали погостить. И они говорят: «Отец, купи трактор. Зачем нам мучиться!.. Что в наше время пара волов?» У меня, по-ихнему, оказывается, отсталая голова. Дочь показала на листок настенного календаря. «Смотри, когда мы живем – двадцатый век, понимаешь?..»

Зять после каждого ужина целый час читал лекции: «Мы живем в век машин, стыдно в такое время пахать волами…»

Сын донимает меня подсчетами: сколько поденщиков ты нанимаешь на вспашку? Десять… Сколько дней они работают? Месяц… Вот видишь, а если мы купим трактор, я один за неделю все вспашу. Кроме того, мне еще будут целовать руки те, чьи поля я вспашу за деньги. За год мы оправдаем расходы.

Замолчит сын – начинает дочь; умолкнет дочь – заводится зять! Когда волы не работают, они все равно жрут, а трактор?.. Чтобы он работал, влей в него две чашки бензина и кати на здоровье… Когда он не работает, ничего ему не требуется. Вол целую зиму жрет, дрыхнет да пережевывает свою жвачку.

Я один от них отбивался, но все мои слова были впустую… Они убеждали меня, что вол может заболеть, состариться и подохнуть. А трактор – он железный! Он не состарится, не устанет, не умрет…

Я все еще не поддаюсь, но доконала меня моя старуха: «И Муса-чавуш купил, и лысый Мемет-ага тоже»[6].

Вечером трактор, утром трактор. Но больше всех задели меня слова старухи: «И староста купил трактор… А ты все ждешь… Даже Хюсейн, сын Мемиша, купил». Честное слово, мне ничего не оставалось, как…

– Ну, Хамит-ага?.. А дальше? – спрашивали любопытные.

– Видит Аллах, я все еще колебался. Но наш учитель говорит: «Хамит-ага, что ты размышляешь? Ведь у трактора восемьдесят лошадиных сил!..» Вот это меня и сразило. Восемьдесят лошадиных сил!.. Силища какая! Да он горы сравняет. Мне стало невмоготу. Купим, решил я.

После того как Хюсейн, сын Мемиша, купил, только у нас не было трактора… Купим. Сколько стоит это проклятие? Говорят, банк кредит предоставляет. Бывают машины трех типов: маленькие, средние и большие. Я хотел купить маленький, а сын сказал: «Я маленький не хочу».

Дочь: «Если уж покупать, так большой».

Зять: «Покупают один раз».

Моя старуха: «Все покупают большие, а нам что позориться».

Мы собрались и поехали в город. Там встретили хорошего парня. «Сколько у вас земли?» – спросил он. «Восемьдесят дёнюмов»[7], – ответил я. – «Купите маленький, – посоветовал он. – Им можно вспахать не восемьдесят, а восемьсот дёнюмов».

Я не мог уговорить своих. «Он обманывает тебя, – сказали они, – мы хотим большой».

«Четыре тысячи наличными – остальное в кредит», – сказал продавец. Торговаться нельзя. Не скажешь же ему, что у нас нет таких денег?.. Вернулись домой. Погнали волов на рынок. Они, эти животные, родились у меня на руках, я их вырастил. Серый вол долго смотрел мне в глаза и плакал, а рыжий все лизал мои руки. Короче говоря, продали волов, сколотили три тысячи. Остальное взяли в банке в кредит. Купили большой трактор… Стоит это чудовище как гора. Говорили, две чашечки бензина. Какой там! Влили в него бидон мазута, да масла неведомо сколько. Сын сел за руль. Мы тоже влезли на трактор… И затарахтел он по дороге. Хорошая штука, ничего не скажешь. На счастье навесили мы на него старый башмак, головку чеснока, голубые бусы. Вечером въехали в деревню, сделали четыре круга и остановились вне себя от радости у дома.

Все, кто нас видел, на другой день тоже отправились покупать трактора. Даже погонщик мулов Юсуф, у которого десять дёнюмов засоленной земли, и тот влез в долги, а трактор купил.

По вечерам на улицах выстраиваются эти трактора. Наш сын хоть водит его – лучше не надо. Все сметает на своем пути.

Одни раз задел он трактор Хусейна, сына Мсмиша. Так тот, честное слово, превратился в металлолом. Громадина эта опрокинулась, как черепаха.

И хорош он для развлечений… Как только суббота, мы садимся на него и едем в город… Сын накручивает усы, ведет этот паровоз… Перед кинотеатром становимся в ряд других таких же тракторов. Когда возвращаемся в деревню, начинаются настоящие гонки. Тот, кто ловчее ведет, оказывается впереди. Вдруг какой-то подлец наскочил на наш… Трах – и мы остановились. Помилуй Аллах!.. Зажгли фары, а он ни с места. Не знаю, что там сломалось, копаемся, ничего не можем понять. Мы оставили его на дороге, а сами пошли пешком…

– Ну, Хамит-ага… А дальше?

– Наняли пару волов и притащили это чудовище в деревню. Поломку так и не обнаружили. Пошли туда, где купили трактор. Говорим – почините. Сколько будет стоить – уплатим. Нет, ответили нам, не можем починить, нет деталей. Ах, мой дорогой рыжий вол!.. Никаких-то у него частей, никаких винтов… Ни мотор его не портился, ни механизм. Сын говорит: «Я поеду в Стамбул и куплю там эту часть…» «Сынок, – тороплю я, – наступило время пахать, давай быстрее!» Сын поехал в Стамбул и не возвращается…

– Ну, а дальше что, Хамит-ага… Дальше?

– Дальше, почтенные, от сына никаких известий… Пахота проходит. Опозорились мы перед всей деревней. Денег ведь нет, чтобы купить волов… Пришлось нанять пару волов, на них и вспахали поле. Тут от сына поступает известие: «Отец, я эту часть нашел, а пока искал, кончились деньги. Срочно высылай тысячу бумажек!..» Я побежал в банк. Телеграфом послал деньги. А он вернулся с гайкой, размером с монетку. «И за это тысячу?» – спросил я. Пригласили механика, привинтили гайку… Трактор заработал… Настала зима, выпал снег. Затащили трактор в хлев, я привязал его к столбу рыжего вола… А тут и подошло время платить проценты в банк, погашать взнос по рассрочке. Денег нет… Влезли в долги и внесли, что полагалось с нас, Подошло лето. Ну, говорю я сыну, вытаскивай трактор в поле… Стал он заводить мотор. Вдруг треск раздается невозможный – и тишина. Что с этой паскудой? Никто не может разобраться. Позвали человека с той фирмы, где купили его. «Шестеренка полетела», – сказал он. Мы попросили шестеренку. Отвечают, что нет ее. Если нет шестеренок, то почему продают трактора, обманывают бедняков?.. «Если купите другой трактор, то с этого к нему будут все запасные части», – говорят они. А мне посмотреть в глаза соседям стыдно. Позор… На каждом поле стоит трактор, как мумия неподвижная. Везде то и дело натыкаешься на цепи, гусеницы, груды железа… Ах, мой рыжий вол, ах, мой серый… Пользуйся, когда хочешь… Мертвый – он деньги, живой – он деньги… Но эта паскуда – не вол, его не зарежешь, не заколешь, не съешь…

Пришло время платить второй взнос по рассрочке… «Берите назад свое изделие», – говорю я. А те отвечают: «Нам старый хлам не нужен…» С ума можно сойти! Прошел слух, что в Адане кто-то изготовляет части. «Эй ты, болван, – кричу я сыну, – заварил кашу, теперь расхлебывай…»

Сын поехал в Адану. А мастер ему говорит: «Не видя больного, лечить не могу».

«Тащи в Адану», – говорю я.

Впрягли пару волов. За две недели доплелись до Аданы… Запросил тот пятьсот бумажек за шестеренку.

Чтобы не опозориться перед всем миром, продали мы два дёнюма земли. Послали пятьсот в Адану… Приехала дочь с зятем. Подумал я: «Столько денег угробил я на этого урода, хоть развлечься немного». Сели на трактор все, кто был. А я сыну говорю: «Эта посудина – не скаковая лошадь, будь осторожен. Объезжай, что на дороге попадется». Но сын не слушает. Увидит трактор Хюсейна, сына Мемиша, так и лезет на него… И машина тарахтит, ревет, как осел, завидевший ослицу… Не успел я сыну крикнуть «Стой», как лопнул карбюратор. «Болван, ты болван, – набросился я на него. – Арабский конь и тот не выдержит… а это машина иностранного изобретения. Ты что, в своем уме?» Мы все навалились на трактор сзади, а он ни с места. Ну как тут не вспомнить своих волов распрекрасных? Отвел я зятя и дочь в сторонку… «Ответьте мне, в каком веке мы живем… в двадцатом? Так что же? В нашем-то веке был серый вол, кинул ему щепотку соломы и запрягай в телегу, поезжай в поле, на ток…»

– Ну, Хамит-ага… А дальше?

– А дальше, почтенные, опять проценты в банке набежали – изволь платить третий взнос по рассрочке… Божье наказание. Продали еще десять дёнюмов ноля… А с машины проклятой то болт летит – пятьсот лир, то маленькая с палец часть – тысяча лир… Гайка – тысяча лир… Если цепь оборвется, то вообще не найдешь. Нет запасных частей… Тут заплата, там заплата, и дорогой наш трактор стал похож на мои старые шаровары… Когда по полю идет, все у него дрожит, как при лихорадке… А поле усеяно болтами, гайками, железками. Словно мы вместо семян разбросали его негодные части. Приехал в деревню депутат от демократической партии. Я пошел к нему… «Что делать нам? Вот стоит громадный, как слон, трактор из-за крохотной с монету части. И нигде ее не достанешь».

– Ну, ну, Хамит-ага, а что депутат сказал?..

– Что он может сказать… Он долго говорил, я не очень даже понял его слова. Раньше, мол, люди жили в каменном веке, сейчас век железа. Цивилизация приходит в страну с железом. «Хорошо, – говорю я, – вы привезли в страну эту цивилизацию, а запасные части где? Приходи, посмотри на наше поле, там полным-полно отбросов этой цивилизации, валяется, как падаль. К тому ж нельзя ли, чтобы цивилизация размером была поменьше?»

– А дальше, Хамит-ага… Что он ответил?

– Затем, почтенные, он отвечает: «Это ведь заказано в Америке. Вот построим свой завод! Подожди немного: благодатным дождем посыплются запасные части». Пообещал. «Мы можем подождать, но банк не ждет, – ответил я. – Скажи банку, чтобы он тоже подождал». Срок платить по рассрочке подошел – плати без отсрочки. Сказать по правде, сильно жалею я о своих волах. Когда их продали на рынке, душа плакала… Короче, я продал всю землю и полностью рассчитался с долгами…

– А затем что, Хамит-ага?

– Затем я позвал дочь и зятя. Взял свою старуху и сына. Повел их к чудищу ненасытному. «Или же, – сказал я, – почините мне это божье наказание, или же я вас впрягу как волов в него и начну пахать…» Они заводят мотор, грохот, вонь, ремень летит к дьяволу, они его поправляют – выскакивает болт, вставляют болт – ломается шестеренка, и так без конца.

– А затем что, Хамит-ага?

– Затем, почтенные, понял я, что ничего не получится… Сбились в кучу сын, дочь, зять, старуха. «Сейчас, ослы, я покажу вам, как надо чинить эту паскуду», – кричу я им и беру в руки молот. И как дам им по рулю, потом по мотору. «Вот вам двадцатый век, – говорю. – Вот вам цивилизация… Вот вам запасные части…» Бил молотом, бил, пока из сил не выбился. Вдруг старуха как закричит: «На помощь, наш старик с ума спятил» Дети в разные стороны разбежались. Отбросил я молот и ушел прямо сюда. Дайте чего-нибудь выпить.

– Ну, Хамит-ага? А что дальше? – раскрыв от любопытства глаза, торопили слушатели.

– Дальше – все. Избавил я себя от чудовища. Да воздадим тысячу благодарностей Аллаху справедливому… Я как будто вновь родился. Чашечку кофе, поскорей да покрепче! – радостно крикнул он хозяину кофейни.

Если, если, если…

Дорогой мой друг Бахри Фильфиль!

Я тебе очень благодарен за весточку. Надеюсь, что ты получишь мое ответное письмо, если оно не потеряется на почте, если сможет пройти через цензуру, если почтальон сумеет прочесть адрес на конверте и если к тому времени дом, в котором ты живешь, не будет снесен или же хозяин вас не выселит.

Брат мой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь, когда я женюсь? Если моя невеста сможет найти работу, если хозяин не будет изводить ее на работе и не выгонит, если мы на наш заработок сможем снять маленький домик, если нам удастся купить некоторые вещи, если осуществится подъем экономики, как обещает премьер-министр, если действительно повысится наш жизненный уровень, о чем я слышу с тех пор, как себя помню, если мне прибавят жалованье, если меня не отзовут в распоряжение министерства и не сошлют в какое-нибудь отдаленное место или не уволят с работы, то я женюсь в самое ближайшее время.

Дорогой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь о своей тетушке Сафияным. Если тетушка сможет достать лекарство, прописанное седьмым по счету врачом, если она дождется места в больнице, чтобы ей сделали операцию, если сумеет встать на ноги после операции, а если повезет, сможет раздобыть иностранную валюту для лечения в Европе, если пароход, на котором она поедет, не утонет, не сгорит, не застрянет в другом порту, если его не секвеструют из-за неуплаты долгов, если не конфискуют контрабанду, которую перевозит пароход, если тетушка останется цела и невредима после таможенного осмотра, если ее не задержат по обвинению в контрабанде из-за галстука, который она повезет в подарок мужу, и если она до того времени останется живой, то с помощью Аллаха тетушка скоро поправится.

Брат мой Бахри Фильфиль, ты спрашиваешь о положении нашей команды в этом году. Если до матчей нам удастся уменьшить размеры своих ворот, если наших ребят не будет слепить солнце во время игр, и им не будет дуть встречный ветер, если судья будет добр к нашей команде и станет засчитывать вес голы, а болельщики будут орать во все горло игрокам, с которыми встречаются наши: «С поля! Коровы!..», забрасывать обгрызенными початками кукурузы, шишками и бутылками, разобьют им головы и сумеют подорвать их моральный дух, то мы, как пить дать, станем чемпионами.

Что же касается нас, то, если не испортятся телефоны из-за дождя, который вдруг, не дай бог, заморосит, если не прекратится подача газа, если не погаснет свет из-за прекращения подачи электроэнергии, если не испортится радио, если не лопнут трубы водопровода и не остановится уличное движение из-за того, что лопнули трубы, если не повысятся цены на хлеб, мы будем счастливы.

Ты спрашиваешь о моем дяде, Бахри Фильфиль, так слушай… Если мой дядя поедет в Анкару и сумеет там при помощи взяток, протекций и блата нащупать пути для устройства своих дел и наладить их, если человек, который называл дядю однокашником, не сделает вид, что не узнает его и даст рекомендательные письма, если дядя сможет получить лицензии, достать кредит в банке и открыть торговлю, если он сумеет продержаться до того времени и не свихнется, то дела его пойдут как надо.

Брат мой Бахри Фильфиль, если маленький Дженгиз не будет заниматься, как в прошлом году, в классе, в котором девяносто ребят, если в школе не будет занятий в три смены, если из-за отсутствия учителей не будут срываться уроки, если Дженгиз не получит переэкзаменовки, то перейдет в этом году в следующий класс.

Брат мой Бахри Фильфиль, мне удалось узнать о том, что ты спрашивал в своем письме. Сообщаю результат: если рыба залезет на тополь, если у лысого на голове вырастут волосы, если буйвол совьет гнездо на ветке ивы, если чернокожие обретут белый цвет, если солнце замажут грязью, если кошки будут стирать белье, если можно будет подставить лестницу к небу, то тело о котором ты спрашиваешь, определенно выгорит.

Дорогой мой брат Бахри Фильфиль, с нетерпением жду твоего письма и целую тебя в глаза.

Я – резиновая дубинка

Я – резиновая дубинка! Я родом из Америки. До меня из Америки прежде всего прибыла сюда демократия, затем «джип», затем резиновая дубинка, то есть я. Мы оба, «джип» и я, следовали по дороге, которую проложила нам привезенная демократия.

Я – резиновая дубинка! Я проникла к вам вместе с американской помощью, из недр американской щедрости. Я недолго плелась в хвосте на новом месте, скоро я стала верноподданной, я стала повелевать. Затруднения бывают всегда и везде. Могут быть затруднения с автомобильными шинами или запасными частями. А я тут как тут. Со мной никогда не бывает затруднений, меня всегда хватает с избытком.

Я – резиновая дубинка! Прежде здесь не водилось даже зубной щетки, её заменяла зубочистка из дерева. До моего появления хлестали слоновой жилой. Потом слоновая жила была запрещена.

Я – резиновая дубинка! На вид я черным-черна, на вид я мягка. Но бойтесь моей мягкости. До меня власти применяли дубовую палицу, кизиловую дубинку. Даже они проникались состраданием к своим жертвам: они ломались. А я никогда не ломаюсь. Подобно искусному политикану, я черна и мягка. Я гнусь, сгибаюсь, но не ломаюсь.

Я – резиновая дубинка! Тем, кто не знает самих себя, я доставляю удовольствие познать себя и меня тоже. Я в руке полицейского, я у него на поясе. Когда для меня нет дела, я, словно черная зловещая гадюка, свисаю с гвоздика на задней створке двери.

Я – резиновая дубинка! Величайшее открытие двадцатого века – это я. Говорят, есть какой-то атом, говорят, есть какая-то водородная бомба. Только ведь они передо мной ничто. Я нависла, как дамоклов меч. Под сенью моей дремлет свобода.

Я – резиновая дубинка! Когда я наношу удар, раздается звук, неповторимый звук. У всех людей, у всех народов я вызываю печаль. Предо мной даже немой заговорит, ворона превратится в попугая, косноязычный зальется соловьем. Я допрашиваю раньше следователя. Предо мной вы корчитесь, как дрессированная обезьяна. Я прикажу вам говорить – и вы заговорите. Я прикажу вам замолчать – вы замолчите. Если вы будете взывать к Аллаху, я не услышу ваших печальных стонов. У меня есть туловище, но нет ни ушей, ни глаз, ни сердца.

Я – резиновая дубинка! Это я разгоняю тех, кто хочет собраться вместе. Это я вздергиваю на дыбу свободу, это я охраняю демократию. Эй, люди, я – резиновая дубинка! Вот вам мое последнее слово. Твердо знайте и помните: если я сегодня ударю но спине вашего соседа, а вы при этом не почувствуете боли, – завтра ваш черед! Когда я бью кого-нибудь сегодня, а вы восклицаете: «Он погиб!», знайте, завтра и про вас скажут: «Они погибли!» Те, кто беззаботно радуется сегодня, завтра добудут себе привилегию быть избитыми мною. Я умею вправлять мозги. Такова я от рождения. Я – резиновая дубинка!

Ее величеству фасоли

Лавка «Канаат» бакалейщика Али. Стамбул.

Сударыня, благодетельница наша!

Я горжусь тем, что могу засвидетельствовать вашему величеству мое глубочайшее уважение. Вот уж сколько времени мы не имеем чести видеть вас на нашем столе, в своих мисках. Это обстоятельство нас сильно печалит, и наши желудки от этого беспрестанно урчат.

Увидеть лик вашей благороднейшей особы труднее, чем лицо какого-нибудь короля.

Сударыня, благодетельница наша!

Сжальтесь над нами, бедными и страждущими! Ведь в прежние времена мы варили фасоль кастрюлями, и с радостью поедали вас. Восторгам нашим не было конца. С тех пор как вы стали блюдом дворцового стола, вы забыли про нас, несчастных. Но мы, государыня наша, не можем вас забыть.

Макая хлеб в подливку, мы уплетали вас и наедались до отвала. При этом нам было все равно, есть ли у нас демократия, свобода, даже конституция с дарованными ею гарантиями.

Наевшись досыта, мы сгорали от жажды и пили столько, сколько влезало в глотку. Какие из ваших свойств самые примечательные? Вы обладаете способностью раздуваться в оболочке, в которую вы заключены. Вы и наши-то желудки раздували, словно барабан. А мы, развалясь, отдыхали. Сударыня наша, какое это было наслаждение!

Доктора доказали и объявили во всеуслышание, что вы придаете нам мужскую силу, которой мы так гордимся. Да, государыня наша, настоящими мужчинами становились не те, кто питался молочным киселем. Человек, выросший на фасолевых бобах, набирался силы, поднимал крик, смотрел исподлобья и хватался за нож.

Но теперь цена килограмма бобов подскочила до шести лир[8]. Мы совсем перестали вас лицезреть, совсем перестали встречаться с вами за столом, совсем забыли ваш вкус.

Ваше величество фасоль!

Вы опора наша, на вас уповая, мы появились на этом свете, женились, обзаводились чадами и домочадцами. А что за фокус вы выкинули, ваше величество? Разве можно наесться досыта фасолевыми бобами, когда килограмм стоит шесть лир? Ваше величество, вы обманули нас, вы, оказывается, отличаетесь непостоянством… Стыдно вам, ваше величество! Позор!

Пользуясь случаем, я прошу вас, благодетельница наша, любезно принять наши уверения в глубочайшем уважении.

Кофе и демократия

Двух вещей недостает нашей стране: это кофе и демократии. И то и другое поступает к нам из-за рубежа.

Мы не смогли вырастить на своей земле кофе. Наши условия, видимо, не благоприятствуют его произрастанию у нас.

Что же касается демократии… Для ее расцвета и развития, по правде говоря, мы не жалели сил. Если вы обратитесь к нашей истории, то убедитесь, что первые семена были брошены еще лет сто назад. Сто лет!!!

– О боже мой! Наша демократия дала побеги.

– Наша молодая демократия…

– Ростки демократии… – радостно вздыхали и охали мы беспрестанно. – Хвала сеятелям!

Прошло столетие, а демократия наша так и осталась ростком. Хотя кому-то он кажется могучим деревом.

Если бы усилия, которые в течение ста лет тратились на пестование демократии, мы обратили на разведение кофе, то наша страна превратилась бы в кофейные джунгли. В свое время мы не учли этого. Вместо семян демократии в нашу землю надо было бросать семена кофе.

И вот результат. Если – благодарение богу – у нас нет затруднений по части демократии, то по части кофе мы страдаем сильно.

Кофе обладает приятным запахом, демократия даже запаха не имеет. Кофе ты наливаешь в чашку и пьешь. Демократию нельзя ни есть, ни пить. Какой тогда в ней толк, спросите вы.

Из-за границы к нам поступает с избытком демократия, но кофе не поступает. Кофе продают, демократию дают. Первое – за деньги, второе – даром. Для покупки кофе нужна валюта, для демократии же ничего не нужно.

Вы обратите внимание на эту докуку, которую мы испытываем с кофе. Ведь мы так к нему привыкли! Хороший кофе или плохой, лежалый или свежий, с примесью или чистый, мы сразу отличим. Дай бог здоровья тем нашим гражданам, которые изобрели эрзац-кофе! Сначала появился ячменный кофе – мы его не приняли. Затем появился кофе из гороха – он нам не понравился. А сейчас изготовляют кофе из бобов – его мы не терпим. Мы, турки, нация страстных любителей кофе; мы можем примириться со всякими эрзацами, но с эрзац-кофе мы примириться не можем.

О великий Аллах! Если бы мы разбирались в демократии столь же тонко, как в кофе!

Ищите, да обрящете

Такое у нас создалось положение: одного слишком много, а другого совсем нет. Вот, например, большие затруднения испытываем мы с товарами широкого потребления, начиная с хлеба н кончая водой. Бывает так, что не сыщешь нигде сахара или гвоздей для подков, исчезают чернила, кофе, олово.

Зато мы никогда не испытывали недостатка в дешевых ожерельях, нейлоновых чулках, игральных картах и костях, в губной помаде… Вы слыхали когда-нибудь, чтобы мы были лишены губной помады и лака для ногтей, бус?

Неважно, в какой форме поведется наш разговор, важно, чтобы мы сказали правду.

Когда у нас совсем не было сахара, кофе, лекарств, магазины были битком набиты дешевыми бусами. На прилавках лежали также тысячи пар различных серег: и в виде кисти винограда, и как негритянское кольцо, и как букетик цветов, и как молоденький огурчик из Ченгелкея[9]. Можно подумать, что все свои знания, таланты и умение мы вложили в эти побрякушки, украшающие женские уши.

В самые черные дни второй мировой войны, когда трудно было найти кусок хлеба по карточкам, мы, слава богу, не знали, что такое дефицит нейлоновых чулок. А сейчас без запасных частей валяются трактора на полях, как лом. Но, хвала всевышнему, разве мы испытываем недостаток в игральных картах, губной помаде и туши для ресниц, нейлоне, бюстгальтерах и корсетах, креме и туалетной воде? Извините, но по этой части наше благополучие обеспечено.

Говорят, у нас большие внешние долги, и нет валюты, поэтому-то и не закупаются лекарства, гвозди, резина. А бусы, румяна, нейлоны нам продают, чтобы оказать любезность?

Когда у нас чего-нибудь нет, мы пытаемся найти замену. Когда нет кофе, вместо него используются ячмень и горох. За неимением овцы и коза сойдет за Абдурахмана Челеби. А за неимением Абдурахмана Челеби знаменитый пьяница Бекри Мустафа сойдет за почтенного Шейх-уль-ислама. Короче говоря, на безрыбье и рак – рыба.

Скажите мне, чего вам не хватает, а я растолкую, что чем можно заменить.

– Мой эфенди, в окнах разбиты стекла, никак не можем найти что вставить.

– Нет стекла, зато есть нейлоновые комбинации и трико. Аллах избавил нас от недостатка в нейлоновых трико, ими так набиты наши магазины, что товар вываливается прямо на улицу. Натяни на оконную раму две комбинации и пару трико. Должен сказать, что эти благодатные комбинации хорошо надуваются на ветру. Они легки, прозрачны, прозрачнее даже стекла: посмотришь из окна и увидишь, что делается на улице. С ними вам веселее будет жить.

– Мой эфенди, меня беспокоит сердце. Мне выписали лекарство, но я никак не могу его найти.

– Гм-м!.. И в самом деле, вы удивительно беспомощны. Мы только твердим «нету» да «нету». Нет лекарства – есть тушь для ресниц, есть губная помада! Будьте же справедливы! Есть и лак для ногтей. Я вам выпишу рецепт. Каждое утро натощак капайте в воду семь капель лака для ногтей и пейте. Затем, мой эфенди, ежедневно три раза в перерывах между едой натирайте сердце губной помадой. Цвет выбирайте на свой вкус. Перед сном обильно покройте ваши ресницы тушью.

– У нас есть такси, но нет резины!

– Это легко поправить, друг мой. Резины нет, но разве нет бюстгальтеров и корсетов? К тому же на каждом перекрестке кричат: «Головные уборы для близнецов!» Купи две-три пары бюстгальтеров, корсетов, надуй их и употребляй как шины.

– Что ты говоришь, гражданин? Демократии нет, демократии…

– Как, разве пропали ожерелья и бусы? Нет?.. Купи серьги и нацепи их на грудь, как медали, приколи на плечи броши, нацепи колье и ступай. Всякий, кто увидит, будет только ахать.

– А свобода? И свободы нет!

– Но зато какие карты вам достались, смотрите: четыре короля! Объявите пики козырем. Не надо унывать!

Страшный сон

Стамбульское радио закончило свои передачи. Значит, прошел еще один день, и мы вступили в новый. В эту ночь я должен был написать два рассказа, фельетон и ответить на анкету одного журнала. Эти материалы ждали от меня к утру. Кроме того, мне необходимо было прочитать три журнала, присланные по почте, и перелистать книжку. Но я смог сделать только одно – написать рассказ. Тяжело было на душе.

Я уже приготовил стопку бумаги для второго рассказа. В голове – ни одной мысли. Порылся в записной книжке: может быть, среди старых заметок мелькнет что-нибудь подходящее. Ничего не попалось. Ни один сюжет не развертывался в рассказ.

Захотелось есть. Всегда так бывает. Когда работа не клеится, любая мелочь отвлекает. Поднялся наверх – в доме мертвая тишина… Все спят. Зашел в кухню. Плов холодный… Кто его подогреет?.. Нашел сардины, помидоры, сыр, дыню.

Я вернулся к письменному столу. Обхватил обеими руками голову и думаю: «Не сплю ли я?»

И в самом деле, я уснул. Мне даже виделся сон. Будто очутился я где-то в чужой стране. В какой точно, не пойму, но что-то вроде Америки или Германии. Очень просторный, красивый зал. Не знаю, как вы, но я, когда вижу сны, знаю, что так наяву не бывает.

Я говорю себе, что нахожусь в Белом доме. В зале вокруг длинного стола сидят люди. Я прибыл с официальной миссией. Точно сказать, где я нахожусь и что здесь происходит, не могу – а спросить не решаюсь – боюсь показаться смешным. «Даже не знает, куда прибыл!» – будут насмехаться надо мной. Поэтому я сам стараюсь разобраться в обстановке. Может, в Америке я, может, в Германии…

Идут переговоры. От нашей страны присутствую только я. В зале чопорные, холеные иностранцы.

– Добро пожаловать! – приветствует один из них меня.

– Благодарю, – отвечаю я.

– Вы нас проинформируете о положении в вашей стране? Меня охватывает страх, но я подбадриваю себя: «Не бойся, ведь это же все во сне». Сон-то сон, а если…

– Я охотно расскажу все, что знаю.

– Вы ведь из отсталой страны, не так ли? – спросили меня.

У меня перехватывает дыхание. Милосердный Аллах, что мне на это ответить?! Если скажу: «Да, из отсталой», – то представлю нашу страну перед иностранцами в плохом свете. По уголовному кодексу это карается, как тяжкое преступление. Если скажут: «Нет, не из отсталой, наша страна даже ушла вперед», – совру. Что же делать? Лучше соврать, чем стать преступником, ведь за ложь не наказывают.

– Что же вы молчите? – спросил меня человек, видя, что я в нерешительности.

– Простите, я не расслышал, что вы спросили.

– Ваша страна отсталая, не так ли?

– Кто это вам сказал?! – гаркнул я.

– Все так говорят. И мы слыхали.

– Неправда, это чепуха, уважаемые господа! Не забывайте, у нас очень много врагов. Они ведут против нас пропаганду. Все были удивлены, так и застыли с открытыми ртами.

– Значит, мы имеем неверную информацию!.. – протянул кто-то.

– Да, конечно.

– Понятно, вы, как самолюбивые люди, обижаетесь, когда вас называют отсталыми. Изменим формулировку, назовем вашу страну слаборазвитой. Так подходит?

– Нет, нельзя. Мы не слаборазвитые, мы очень, очень развитые.

Снова все поражены и перешептываются друг с другом.

– Есть ли у вас города без электричества?

Если я подтвержу, то конечно представлю страну в плохом свете. Черт бы всех побрал!..

– Нет! Во всех наших городах, во всех наших селах и деревнях есть электричество.

– Браво!.. Браво!.. Великолепно!

– Но, говорят, у вас приходится дорого платить за электричество. Сколько стоит киловатт?

– Что, электричество? У нас дорогое электричество? Да оно у нас бесплатное!.. Совершенно бесплатное, не хватало еще за это платить деньги!

– Великолепно!.. Прекрасно!..

Я доволен собою: так хорошо представил иностранцам свою страну! Если газеты перепечатают мои слова, мои сограждане узнают, какую полезную пропаганду я веду.

– Говорят, у вас очень высока квартирная плата, трудно найти квартиру… Говорят, человек среднего достатка отдает половину доходов за жилье. Так ли это?

Внутренний голос требует: «Скажи, скажи правду». А я себе отвечаю: «Со мной разделаются». Голос настаивает: «Это ведь сон. Они же не видят твоего сна и не узнают, что ты говорил. Скажи хоть во сне правду».

Пот катится градом. Я вытер лоб и рассмеялся:

– Ха-ха-ха! Значит, такое у вас представление о нашей стране! Я к этому ничего не могу добавить. Дай бог, чтобы поскорей ослепли наши враги. Граждане у нас не испытывают никаких затруднений с жильем. Ясно? Как и во всех цивилизованных странах, наши граждане, отчисляя десять процентов от своего заработка, живут в прекрасных домах.

– А чиновники?

– Ну, они в зависимости от числа домочадцев снимают квартиры. Просторно живут. И за жилье все платят так мало, что меньше – уже будет задаром.

– А говорят, что домовладельцы не сдают квартиры семьям с детьми?

– Ха-ха! Вздор! Кто вам это сказал? Квартиросъемщик и в лицо даже не видит домовладельцев. В муниципалитете есть жилищный совет. Туда идут и говорят, например: «Мне нужна квартира из пяти комнат с ванной из голубого кафеля. Из розового мне не подходит. Этот цвет действует на нервы моей жене».

– Вот это страна! – восклицают присутствующие. – Ура! Ура вам!

И я продолжаю расписывать прелести своей страны.

– Но, говорят, у вас очень трудно прожить? Лица с малыми доходами бедствуют. Средний класс тоже.

– Ну чего только не выдумают! Дорогие друзья, да наши граждане знают о тяжести жизни лишь из иностранных газет и, будучи очень гуманными, горячо сочувствуют всем несчастным. Нашим гражданам неведомы жизненные тяготы и вообще никакие тяготы. Дай нам Аллах никогда не узнать об этом! А что касается среднего класса, то он процветает и шлет вам свой особый привет. Посылая меня к вам, мне сказали, чтобы я развеял ложь, которую вам преподносят.

– А как же с безработицей, плохими условиями труда, низкой поденной платой?

– Послушайте, – вскрикивал я, – кому вы верите: всяким смутьянам или мне?

– Конечно, вам!

– Тогда слушайте. Вот о рабочих… Наши рабочие очень хорошо живут. Понятно? Хотел бы я знать, кто еще получает такую высокую заработную плату, как наши рабочие! Никто, никто не получает! Рабочим даже ни к чему такие большие заработки! Скажу вам по секрету: если рабочий будет откладывать то, что у него остается, он за месяц сможет построить фабрику. А зачем ему фабрика? Он и так все имеет!

– Вай-вай!.. Вот это страна!

Эх, если бы анатолийское агентство узнало, как я расхваливаю нашу страну, и оповестило всех о моем сне!

– А как у вас дела с просвещением? Говорят, восемьдесят процентов населения неграмотно?

– Вот брехня! У нас все такие грамотные, что людям уже надоело читать и писать. Сплошь грамотные! Попробуйте, потехи ради, найдите хоть одного неграмотного. Наши профессора, журналисты, писатели заняты или писанием, или чтением. Хотя мало таких, кто может сразу и писать и читать, но читатели и писатели имеются. У нас так много школ, что, если нужно проложить, новую дорогу, приходится ломать школы. А учителей сколько! Куда ни глянь – везде учителя!

– А полученные из Америки бараки для размещения в них школ?

– Ха-ха! Это шутка, мы пошутили. Чтобы другие государства не знали о нашей мощи, мы прикинулись, что нуждаемся в помещениях для школ.

– Нет, это что-то не так, – вскочил один из присутствующих. – Мы читали ваши статьи. В газетах, где печатаются ваши фельетоны, вы все время пишете о нехватке школ и учителей!

Я рассмеялся:

– И вы поверили! Неужели? Я пишу это, чтобы создать оппозицию. Наш народ любит быть в оппозиции. И обижается, когда пишут, что все в порядке. И вот для оппозиции мы пишем, что у нас нет школ и так далее, чтобы газеты покупали. Это наша внутренняя информация, а на заграницу у нас другая.

– Говорят, у вас нет дорог, а те, что есть, неважные? Мне уже надоело болтать, и я встал.

– Хватит, я ухожу, – сказал я.

– Куда! Никуда ты не уйдешь, ты ведь во сне! Значит, и они знают, что это сон!

– Оставьте меня, я уйду!

– Куда?

– Б свою страну!

Я направляюсь к двери. Все присутствующие накидываются на меня и загоняют в угол.

– Отпустите меня!

– Ты во сне и никуда не уйдешь.

Всем, конечно, виделись страшные сны. Вам хотелось бежать, но вы не могли – отнимались ноги. Вам хотелось кричать, но исчезал голос. Вот и со мною приключилось то же самое. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

– У нас еще вопрос, – поднялся один из присутствующих, – есть у вас свобода или нет?

От страха я потерял дар речи.

– Гм… гм… гм… – закашлялся я. Слова застряли в горле.

– Скажи, есть у вас свобода?

Я говорю себе: «Не обращай внимания, что бы то ни было, это же сон. Не бойся никого!» Но как не бояться? Внутренний голос мне шепчет: «Слава богу, это действительно сон».

– Скажи, скажи, есть ли у вас свобода? – настаивают теперь все присутствующие.

Наконец я вновь обрел голос и пробормотал:

– Есть!.. Много… Полно!

– В вашей стране существуют все свободы?

– Какие вас интересуют?

– Свобода печати, например?

– Конечно, есть, есть! У нас все есть. Полно всего. Есть и свобода печати. Сколько хочешь. Только отпустите меня!

– Значит, у вас имеются все свободы?

Я говорю про себя: «Непременно настанет утро. Не может же этот страшный сон длиться вечно. Во что бы то ни стало наступит утро, и я проснусь».

– Есть ли у вас свобода печати?

– Сказал же: есть! Есть!

– Хорошо, но говорят, что старый закон о печати все еще действует. Какая же это свобода?

Чтобы избавиться от них, нужно исчезнуть, испариться. Во сне обычно летают. Я расправил руки, как крылья. Но меня словно налили свинцом, я не могу оторваться от земли. Должно быть, я слишком плотно поел. Не будь у меня так набит живот, я сейчас парил бы, как птица.

– Старый закон о печати в силе? Говори!

– Ну и что? Вам-то какое дело! Он не применяется… У нас еще стоят пушки, с помощью которых Фатих захватил Стамбул, стоят, но не стреляют, так что же, их тоже уничтожить? Ведь мы нарочно не отменяем старый, антидемократический закон, чтобы помнить, сколько нам пришлось пережить. Есть у нас и свобода печати и много других свобод. Так много свобод, что мы не знаем, что с ними делать.

– А экономическое положение?! Говорят, у вас в бюджете дефицит. Что вы об этом скажете?

Аллах, Аллах, что мне ответить? Я опять вспотел.

– Неужели я никогда не проснусь? Хватит с меня этою сна! – закричал я.

– Если ты не скажешь правду, тебе никогда не проснуться.

Если я скажу правду, это будет пропагандой против нашей страны… Что за напасть такая?

– Положение в нашей экономике не такое уж плохое, как вам кажется. Я бы сказал, оно блестящее. От его блеска можно ослепнуть. А что касается бюджета, то он сбалансирован.

Я мог бы еще долго говорить, но меня перебили.

– Да-а… – сказал один из присутствующих. – Значит, вы не нуждаетесь в помощи. Мы вас вызвали, чтобы вы рассказали правду, и в случае необходимости мы оказали бы вам помощь, открыли кредиты, дали денег… Но поскольку у вас дела в порядке, то и незачем вам помогать. Всего хорошего!

Тогда я опомнился. Значит, меня командировали для получения иностранной помощи!

– Хорошо, по почему вы об этом мне раньше не сказали? Я бы тогда иначе осветил положение в нашей стране.

– Всего хорошего!

Я заплакал от огорчения. Подумать только: я мог получить от иностранцев помощь, но побоялся наказания, которое полагается, если показываешь свою страну в плохом свете. Такой случай упустил!

От плача я проснулся. Утро еще не наступило.

Я зажег лампу. Сел за стол. Во сне я действительно плакал. Вытер слезы и сразу принялся записывать этот страшный сон. Неужели утро никогда не придет? Как долго длится эта ночь!

По сходной цене

Хозяин большой фабрики наслаждался в своем кабинете утренним кофе. Неожиданно рывком распахнулась дверь, и на пороге появился человек в потрепанной одежде. Как все, кто ищет работу, он мял в руках шапку:

– Бей-эфенди, я ищу работу!

Хозяин смерил его долгим взглядом и спросил:

– А что ты умеешь делать?

– Я окончил ремесленное училище, я первоклассный слесарь.

– Нам нужны токари, – прихлебнул хозяин кофе из чашечки.

– Я пять лет работал токарем на большом заводе в Германии. У меня есть рекомендации.

На лице фабриканта мелькнуло нечто вроде интереса:

– Ммм… нам требуются главным образом модельщики.

– Я первоклассный мастер-модельщик, – сказал быстро гость.

Хозяин самодовольно пожевал губами:

– Если бы ты был столяром…

– Помилуйте, сударь, я в Америке ровно четыре года проработал начальником столярного цеха.

Хозяин подумал про себя, что он напал на хороший товар, но как бы этот тип не запросил слишком много.

– Все это хорошо, приятель, но нам не нужны люди.

– Я согласен на любую работу, господин.

– Что же, ты вроде неплохой парень, только скажу тебе откровенно: много платить не могу. Да и беру я тебя сверх штата.

– Спасибо, бей-эфенди, согласен и на то, что дадите.

– Мы первоклассным мастерам платим пять лир. Поскольку мы берем тебя сверх штата, самое большее… самое большее… ну, ну… не знаю… пусть будет две лиры в день.

– Спасибо, эфенди, и за это. Две так две!

Хозяин был рад, что клюнуло.

– Да-а-а-а, я еще не сказал, – резко окликнул он, – у нас нет установленного рабочего дня. На фабрике меньше одиннадцати часов никто не работает. Уж потом не ворчи. Бывает так, пожалеешь, сделаешь доброе дело, а потом хлебнешь горя.

– Ничего, бей-эфенди, буду работать хоть четырнадцать, руки не отвалятся.

Хозяин не верил ушам своим:

– Потом не говори, что я тебя не предупреждал. У нас в помещении сыро и темно.

– Ну и что же.

– Да, чуть не забыл: платить тебе буду не сразу, после месячного испытательного срока, если останусь доволен твоей работой.

– Пусть будет так.

– Да, еще одно условие: двадцать процентов из твоего заработка буду удерживать на случай, если ты допустишь брак или испортишь машину.

– Конечно, сударь, вы правы.

– И еще скажу одно. Даю тебе прекрасные машины, а что ты за мастер – не знаю…

– Не знаете, сударь мой.

– И поэтому ты должен внести задаток наличными. Тысячу лир в банк. На всякий случай!

– Честное слово, бей-эфенди, у нас есть дом-развалюха, оставшийся от отца, мы его заложим, и я внесу задаток.

– Раз так, то ступай в цех и сразу же приступай к работе.

Как только бедняга ушел, в кабинет хозяина фабрики вошли два полицейских.

– Бей-эфенди, на вашу фабрику забежал один бродяга, он удрал из сумасшедшего дома. Парень долго был без работы и свихнулся. Мы его ищем.

Сам виноват!

Тяжелая начинается жизнь, когда тебя уволят с работы. Но значительно тяжелее объяснять любопытным друзьям и знакомым, почему ты ее потерял.

Нет, нет, я не собираюсь рассказывать, что произошло со мной на этот раз. Но обычно я посвящаю друзей в свои беды с надеждой – вдруг кто протянет мне руку помощи, а иногда просто, чтобы облегчить душу. В ответ на это они подвергают меня строгому допросу, стараются докопаться до причины, а потом я же оказываюсь виновником всех своих несчастий. Вот если бы я не поступил так, да не сделал эдак, хозяин никогда не тронул бы меня. Уж раз осмелился на то – значит сам и виноват. Сам виноват! – выносят мне приговор, и на лице у них появляется довольное выражение.

Однажды, размышляя о своих делах, я шел задумавшись по улице. Вдруг кто-то схватил меня за плечо. Поворачиваю голову – Осман Кемаль… Он весело зашагал рядом. Но, увидев мою унылую физиономию, опустил ресницы, словно напялил на лицо маску.

– Я понимаю… – с запинкой сказал он.

Значит, он знает, что меня уволили с работы. Теперь от него не избавишься. Сейчас начнет огород городить, пытаясь доказать мне, что я сам во всем виноват!

Притворное расстройство не вязалось с радостным блеском его глаз, который он не мог скрыть. Я сделал вид, что не понял его «Понимаю…», и спросил:

– Что случилось? Или у тебя какие-нибудь неприятности?

– Со мной ничего не случилось, но я слышал, что ты опять без работы… – ответил он.

– Не беда… – бодро проговорил я, не желая распространяться на эту тему.

– Как же не беда, дорогой… – Он стоял посреди улицы и твердил: «Вах-вах!» – Пошли в кофейню, пропустим по чашечке кофе, и ты расскажешь, как это произошло… – предложил он.

– Нечего рассказывать… – ответил я.

– Как нечего! Смотри на кого ты стал похож. Пошли, пошли! У тебя на душе полегчает, когда расскажешь.

– Словно что-нибудь изменится…

– Ты меня обидел… Разве я тебе не друг?

Мы зашли в кофейню.

– Ну-ка рассказывай, что случилось… – потребовал он, когда мы начали потягивать кофе.

– Хозяин выгнал меня с работы…

– Почему?

– Откуда мне знать. Спроси его…

– Ты опаздывал на работу? – начался допрос.

– Нет, я всегда приходил вовремя.

– Ты не выполнял поручений?

– Не-ет… Он говорил, что доволен мною.

– А может, у хозяина дела пошли плохо? – гадал он, словно решал кроссворд.

– Наоборот, его дела шли отлично.

Подперев рукой щеку, он задумался:

– Ты перечил ему?

– Нет… Я всегда ему поддакивал.

Кемаль начал грызть ногти от нетерпения:

– Хорошо! Ты просил прибавки?

– Нет…

– Ты говорил что-нибудь о нем, может, высказывался неодобрительно…

– Да нет же, дорогой!

Долго еще сыпались на меня вопросы в том же роде.

– Аллах, Аллах!.. За что же он мог выгнать тебя с работы? А может, ты смотрел ему в лицо так же строго, как сейчас смотришь на меня?

– Не знаю… Может быть, и смотрел.

– Ага. Теперь понятно. Я же говорю, непременно причина есть. Ни с того ни с сего не выгоняют человека с работы! Никто, кроме тебя, не виноват. Разве можно терпеть человека, если он вот так уставится на тебя, словно душу собирается вытрясти? Честное слово, ты сам виноват!

И на душе у него стало легко…

Бросив вполголоса «До свидания…», я вышел из кофейни. Даже когда хозяин меня увольнял, мне не было так тоскливо.

Я пошел к автобусу.

– Это правда, то что нам сказали? – первое, что услышал я, поднявшись на ступеньку. На заднем сидении расположился другой мой знакомый.

– Правда…

– Жаль… А за что?

– Не знаю.

Как полицейский, раздумывающий над загадочным преступлением, он сказал:

– Вах, вах! Без причины человека с работы не увольняют, наверняка что-то было…

– Во всяком случае…

– Может быть, на тебя донесли?

– Не думаю…

– Или он нашел на твое место более знающего человека?

– Он всегда говорил, что очень доволен моей работой.

– Может, он подыскал человека, который согласился на меньший заработок?

– Такого не найдешь!

– Так почему же он уволил тебя? Может, ты с ним не так, как нужно, разговаривал?

– Как, как? Разговаривал обыкновенно…

– Вах, теперь понятно.

– Что понятно?

– Все понятно… Разве можно с хозяином разговаривать обыкновенно? Нельзя… Ты к нему обращался на ты, он и обиделся…

– Да нет, дорогой… Я в лицо хозяина раз в месяц видел. А когда и видел, он со мной почти не говорил…

– Все ясно… Ты к нему лез со своими разговорами, вот хозяин на тебя и рассерчал. Конечно, и хозяин прав. Виноват ты сам…

После этого он тоже успокоился.

На первой же остановке я вышел из автобуса. У меня было так тяжело на душе, что мне действительно необходимо было кому-нибудь излить душу. Я пошел к старому другу.

– Меня выгнали с работы, – объявил я ему, едва переступив порог, – но я очень прошу, не расспрашивай меня ни о чем и не ищи причины…

После моих слов его охватило любопытство:

– Значит, есть очень веская причина…

– Оставь, прошу тебя…

– Ты поздравлял его в праздники? Ходил к нему?

Я никогда не ходил к хозяину в дом, но чтобы сбить приятеля с толку сказал:

– Конечно… В каждый праздник, в каждый новый год, всегда, при всяком удобном случае…

– Все ясно… Когда часто ходишь…

– Нет, я не часто ходил…

Он задал мне все вопросы, которыми засыпали меня и другие.

– Интересно знать, действовал ты ему на нервы?

– Наоборот… Я ему нравился.

– Что же может быть еще? Ума не приложу…

Я начинал терять терпение и от волнения стал ходить по комнате.

– У тебя скрипят ботинки!.. – воскликнул вдруг приятель.

– Да, скрипят… – подтвердил я.

– С каких пор?

– С тех пор как я купил, пять месяцев ношу их, и они все скрипят.

– Ты в них ходил на работу?

– Да.

– Вах, вах… Я же говорил, что зря с работы не увольняют.

– Ты нашел причину, почему меня уволили? – спросил я.

Удобно расположившись в кресле, он начал мне выговаривать:

– Кто выдержит скрип башмаков с утра до вечера! Это невозможно выдержать! Твой хозяин прав… Вот, брат, в чем твоя вина…

– Правильно, моя вина… – закричал я в ярости – виноват, виноват! Но я пришел к тебе в черный день не для того, чтобы услышать это.

Я хлопнул дверью и вышел.

Вечером, направляясь на пароме в Кадыкей, я думал все о том же.

– Ты что так глубоко задумался? – спросил меня незнакомец. – Может, случилось что плохое?

– Нет, ничего… – ответил я.

– По лицу видно, что расстроен. Расскажи, может, помогу.

– Хозяин выгнал меня с работы…

– Почему?

– Не знаю.

– А может, в чем провинился?

– У меня скрипят ботинки… У него нервы от этого расшатались.

– Дорогой, разве за это увольняют с работы. Тут другая причина.

– Я пристально смотрел на него, а это раздражало…

– Еще чего выдумал!

– Я с ним очень редко разговаривал.

– Чепуха!

Я посмотрел в лицо незнакомцу и рассмеялся.

– А-а, ты, небось, смотрел на хозяина и смеялся с такой издевкой?

– Да, да, как раз насмехался… И хозяин выгнал меня с работы. Виноват я. Теперь ты понял? Душа твоя успокоилась? Я повернулся и ушел.

Пережив горестный день, я вернулся домой. После ужина пришел Ибрахим. Он был очень расстроен. Десять дней назад его уволили с работы.

– Вах-вах-вах… За что уволили? – спросил я.

– Не знаю… А тебя за что?

– Не знаю…

– Конечно, причина есть…

– И тебя не зря выгнали… Часто ты не выходил на работу?

– А разве ты не подавал справки, что болел?

Мы начали друг друга допрашивать. Во время беседы Ибрахим часто чихал и кашлял, вытирался носовым платком.

– У тебя, Ибрахим, вероятно, насморк? – спросил я.

– Я всегда так. Хронический насморк…

Я тут же вскочил с места и развел руками:

– Понятно, почему тебя выгнали с работы!.. – сказал я. – Не ищи виновных, ты сам виноват…

Ибрахим, растерявшись, смотрел на меня.

– Ты вот так все время вытираешь нос платком, а каково хозяину?.. Конечно тебя следовало уволить. Разве не так?

Я успокоился. Даже обрадовался. Словно поступил на новую работу.

Благодари свою судьбу

Вот уже полтора месяца как он ищет жилье… Хозяин сказал:

– Ты хочешь иметь две комнаты за сто тридцать лир? Поразительное желание! И в таком доме, как мой! Кровля из марсельской черепицы, пол в уборной мраморный, двери покрашены масляной краской. Роскошь!.. Если бы я нашел комнаты в таком доме за сто тридцать лир, я сам, кажется, снял бы их, хотя мне они и не нужны…

– Но я двенадцать лет снимаю это помещение, – робко отвечал Шюкрю-бей. – Слежу за ним, как за своим собственным. Даже еще лучше, чем за своим. Только недавно я отремонтировал стены, сделал ступеньки на лестнице, сменил все перила.

Но все разговоры были впустую, хозяин оставался непреклонным. Шюкрю-бей знал: домовладелец хочет выселить их, чтобы повысить квартирную плату. Но самое большее, что мог сделать Шюкрю, – платить на двадцать лир больше.

– Берите с нас сто пятьдесят лир в месяц, – предложил он.

– Сто пятьдесят лир я трачу на сигареты, – рассмеялся хозяин. – Этой суммы не хватит даже на карманные расходы сыну.

Шюкрю-бей стал подсчитывать. Если он бросит курить, то сможет сэкономить еще пятнадцать лир в месяц.

– Ей-богу, вы правы, – сказал он хозяину, – наше жилье, конечно, стоит больше ста пятидесяти лир. У меня ведь тоже есть совесть. Пусть будет сто шестьдесят пять лир. Если я не предлагаю больше, то, поверьте, только потому, что у меня нет денег…

– Не можешь платить – не суйся в хороший дом. По одежке протягивай ножки, – стоял на своем хозяин. – Освободи квартиру, которая тебе не по карману.

Шюкрю-бей снова прикинул: если он будет ходить на работу и с работы пешком, то сможет наскрести еще двадцать лир.

– Буду платить сто восемьдесят пять лир, – заявил он хозяину.

– Смеешься ты, что ли? – усмехнулся тот. – Знаешь дом, что рядом с нами? Маленькие комнаты, узкая гостиная, а какова плата? Триста пятьдесят лир! Понимаешь, какой я дурак набитый? Меньше чем за триста лир ни за что не соглашусь. А не то выезжай. Пусть лучше дом пустует. По крайней мере, никто пакостить не будет.

Платить триста лир за квартиру Шюкрю не мог: на все остальные расходы из его месячного жалованья тогда останется восемьдесят лир. А у него четыре рта.

Хозяин подал в суд. Заявил, что сам желает жить в этих комнатах, и выиграл дело. Вот уже месяц Шюкрю бегает в поисках квартиры. А зима на носу. С утра до вечера, в снег и слякоть ходит Шюкрю из дома в дом и не может найти ничего подходящего.

От бесплодных поисков у него подкашивались ноги. А как надоело раздавать деньги маклерам! Однажды он особенно продрог, прямо до мозга костей. Шел липкий, мокрый снег. В башмаках у него хлюпала вода… К вечеру небо прояснилось, а он брел по улицам в мокрой, прилипшей к телу одежде.

«Ах, – вздыхал он про себя, – не с кем даже поделиться, поговорить! Хотя бы душу отвести. Если и не поможет, то по крайней мере выслушает, посочувствует, и сразу легче станет». И вдруг Шюкрю-бей видит, идет навстречу его давний приятель, Зекяи-бей. Они знали друг друга с незапамятных времен. Давно, правда, не виделись. Может быть, он поможет найти жилье? А если и нет, то хотя бы поймет его…

– О-о! Здравствуй, Шюкрю-бей.

– Здравствуй, дорогой Зекяи. Какие новости?

– Не спрашивай лучше. А у тебя что хорошего?

– Все в порядке, – скрепя сердце ответил Шюкрю-бей. Судя по внешнему виду, другу Шюкрю-бея было тоже худо. Зекяи-бей спросил:

– Откуда и куда ты идешь? Шюкрю-бей давно жаждал излить душу:

– Ах, брат, у меня такое несчастье! Вот уже месяц ищу квартиру. Старый хозяин нам отказал. Сегодня опять до вечера рыскал я по городу. Промок до костей. Лихорадка бьет. Если не свалюсь, то только благодаря милосердию Аллаха…

Он уже начал говорить о своих злоключениях и теперь не мог остановиться. Но Зекяи прервал его:

– Благодари свою судьбу, Шюкрю-бей. А вот что бы ты делал на моем месте? Ах, брат, понимаешь ли ты, что значит строиться в наше время? Вот настоящее несчастье. Найди участок, потом купи его – сплошные мучения. Но как бы там ни было, мы нашли то, что нужно. Участочек встал нам в девяносто тысяч лир…

Шюкрю-бей:

– Да, дорогой Зекяи, хозяин нас выгоняет. Уже есть постановление суда…

Зекяи-бей:

– Купил участок, прошло десять дней, тут откуда ни возьмись еще до него охотник объявился, давали нам сто пятьдесят, даже двести тысяч. Я им прямо сказал, что не продам, – не отстают проклятые. Такая это беда, Шюкрю-бей, не приведи Аллах! Ты благодари свою судьбу, что не связался с покупкой земли, со строительством дома.

– Правда, брат! Я сказал хозяину, что буду платить больше, предлагал сто восемьдесят пять лир, а он…

– Ах, если бы мои потери составляли такую сумму! Ты должен тысячу раз благодарить судьбу за тот кусок хлеба, какой имеешь. Ну вот, решили мы построить двухэтажный дом. А каково в наше время иметь дело с архитекторами и рабочими! Только тот, кому довелось с этим столкнуться, поймет: словами не опишешь наши мытарства. Я хотел, чтобы на каждом этаже было по три комнаты и гостиная. Такой двухэтажный домик, игрушечка… Ах, чего только не натерпелся, Шюкрю-бей, и сейчас еще терплю!

– Сочувствую тебе, мой Зекяи… В эту квартиру я ухлопал уйму денег. Недавно обвалилась стена в уборной – я починил. А перед этим еще уплатил пятнадцать лир за ремонт стены в спальне. И теперь этот бессовестный выбрасывает нас на улицу.

– Пускай себе выбрасывает, а ты все равно благодари Аллаха. Все-таки тебе лучше, чем мне… Мать мне говорит: раз уж взялся строить дом и ухлопал массу денег, то пусть домишко будет в три этажа, чтобы было на что посмотреть. При составлении проекта у меня вылетело еще сорок тысяч лир, Шюкрю-бей. Да что там! Сытый голодного не разумеет.

– Сочувствую тебе, Зекяи-бей… Послушай, я так промерз, даже в груди чувствую озноб.

– Это все пустяки, Шюкрю-бей… Все горе в том, что никак нельзя обойтись без черного рынка. Ей-богу, только за оконное стекло отдал две тысячи лир. А нужно еще застеклить двери. Перегородки тоже хочу сделать стеклянные. Понимаешь теперь, что тебе куда легче, чем мне. Живи-поживай и благодари свою судьбу. Вот если бы ты задумал строить дом, тогда узнал бы, что такое несчастье. Вдруг жена мне говорит: раз уж взялся строить дом, то пусть на каждом этаже будет по две квартиры. Я подумал, почему бы и в самом деле не оборудовать по две квартиры? Начали пристраивать… Кошмар! Хотя сейчас, когда я рассказываю, тебе, может быть, все кажется простым и легким.

– Как же может такое показаться? Сколько мучений вам пришлось перенести! А я нашел в Аксарае[10] подходящую квартиру. Одна комната большая, другая поменьше. Правда, придется далеко ездить на работу, но что поделаешь! Буду пораньше выходить из дому. И плата считается сносной – сто семьдесят лир. Да вот загвоздка: просят уплатить за шесть месяцев вперед…

– Ах, Шюкрю-бей, и ты считаешь, что на тебя свалилось несчастье? Я тебе толкую-толкую и не могу втолковать. Вот знал бы ты, как бывает, когда ищешь железо, а его нет, ищешь цемент – и цемента нет. Один путь – на черный рынок… Чего я только не вынес! Да тебе не понять, ты ведь не строишься…

– Не знаю, дорогой, не знаю… Но каково мне, Зекяи-бей, в такую ужасную зимнюю непогоду остаться с семьей на улице…

– Благодари, братец, судьбу.

– Хозяин через два дня выкинет нас…

– Все равно ты счастливчик, сиди да возноси хвалу Аллаху! Так вот я и говорю: возвели мы уже три этажа и собирались наводить кровлю. А свекровь и заявляет: «Чему быть, Зекяи, того не миновать, надстрой еще два этажа. У тебя дети растут, они век будут на тебя молиться». И опять пошло: возись с мастерами, с рабочими, утрясай переделки с муниципалитетом… У тебя по крайней мере этих забот нет.

– Твоя правда, Зекяи-бей, у меня нет таких забот.

– Благодари Аллаха!

– Аллаха-то я благодарю, только не знаю, что мне делать… Есть у нас не очень нужные в хозяйстве вещи… Не будь их, мы могли бы и в гостинице пристроиться…

– Скажу тебе по правде, лучше жить в гостиничной клетушке, чем строить дом. Да укрепит тебя Аллах в вере…

– Я верю, верю…

– Будь доволен своей судьбой!

– Я доволен, слава Аллаху! Может быть, и впрямь распродать вещи? Правда, они нужны… Потом разве приобретешь?! К тому же придется отдать их за бесценок…

– Отдай!

– И отдам. Отдам…

– Так вот, выстроили мы пять этажей… Чего это мне стоило, известно только всемилостивому Аллаху… Тут, дорогой, подлетает мой брат и говорит: «Надстроил бы еще один этажик! Сейчас все стремятся, чтобы дома были повыше. Худо-бедно, все на четыре-пять сотен лир в месяц больше с квартирантов будешь получать». Но как трудно это было сделать! Как трудно в наше время надстроить этажик… Тому дай, этому дай – ровно десять тысяч лир вылетело. Ты счастливчик, не ведаешь о том. И еще думаешь, что твои переживания – настоящее горе. Если бы я был на твоем месте, я бы денно и нощно возносил хвалу Аллаху.

– Твоя правда, дорогой Зекяи. Но разве я могу на зиму детей оставить без крова? Одолжи мне, чтобы заплатить за шесть месяцев, или дай какое-нибудь убежище. Ей-богу, пропадаю я!

– Ах, боже мой! Лучше не иметь ничего, чем иметь что-то и мучиться! Строить дом! Кошмар! Жил себе спокойно и вдруг ни с того, ни с сего сам себя ввергнул в несчастье. Если не считать участка, то дом обошелся мне эдак тысяч в шестьсот. А что мне пришлось пережить!

– Ой, ой. ой…

– Поверь мне, тебе следует благодарить Аллаха.

– Хвала Аллаху!.. Я ни на что не жалуюсь. Только придется мне с детьми зимовать на улице.

– Боже мой, не гневи Аллаха. Ты посмотри на меня и мотай себе на ус. Только мы кончили строительство, как объявилась целая туча людишек, которые непременно требовали продать им дом. «Да помилуйте, я не собираюсь продавать!» «Дадим миллион». «Я и за два не продам». Не дай, Аллах, моим врагам испытать подобное…

– Погостить у родственников нам тоже нельзя. Теперь такие времена, не до гостей. В таком положении можно сойти с ума.

– Сойти с ума лучше. По крайней мере, избежишь неприятностей, которые испытывает домовладелец. Ты все говоришь о какой-то ерунде. Тебе надо пять раз в день молиться и благодарить свою судьбу. Теперь нас подстерегает еще одна беда – надо искать квартирантов. В наше время это не простое дело.

– Ты несчастнее меня, дорогой Зекяи…

– Разве твое несчастье, братец, несчастье? Благодари Аллаха!

– Благодарение Аллаху! Тысячу раз. Ну да поможет тебе Аллах, Зекяи-бей… До свидания.

– Всего хорошего, Шюкрю-бей… Ты вспоминай меня, когда тебе будет худо, и благодари свою судьбу.

Шюкрю-бей охая и ахая пошел домой. Дома он почувствовал, что у него начался жар.

– Ты нашел квартиру? – спросила его жена.

– Ах, боже мой! Жена, нам надо благодарить нашу судьбу. Людям бывает и похуже. Не дай бог, если бы мы собрались строить дом. Ты еще не знаешь, какое несчастье быть в наши дни домовладельцем. Нам надо радоваться и благодарить судьбу за то, что мы не знаем лишь того, где голову приклонить…

Отчего чешется Рыфат-бей

– Алло! Алло!.. Рыфат-бей! Здравствуй, дружище! Где же это ты пропадаешь? Уж сколько дней тебя нигде не видно!

– Кемаль-бей, это ты, дорогой! Ах, Кемаль-бей…

– Я так забеспокоился, когда не увидел тебя на приеме у губернатора. И вечерами ты не показываешься. А без тебя у нас игра в безик[11] не клеится… Как это можно столько времени скрываться…

– И не говори, и не говори… А о здоровье моем лучше не спрашивай!

– Что случилось?

– Болен я, болен…

– Вах! Надо лечиться, дорогой мой эфенди! Ты меня очень расстроил! А что у тебя за болезнь?

– У меня крапивная лихорадка.

– Что?

– Крапивница…

– Крапивница?..

– В общем, я весь чешусь… День и ночь чешусь…

– Да? Вах, вах!.. И что больше всего?

– Весь! Нет такого места, которое не чесалось бы!..

– Аллах, Аллах! И эту болезнь зовут крапивницей?

– Да, так врачи говорят.

– А отчего это случилось, дорогой? Почему ты чешешься?

– И сам в толк не возьму. Давеча приготовили у нас фаршированную индейку, еда достойная… И получилась отменно. Я не удержался, съел три больших куска. Как ты думаешь, от этого может?

– Полноте, эфенди мой! Разве от трех кусков фаршированной индейки может быть что-нибудь плохое? Тогда у меня годами не проходила бы эта самая крапивница. Я съедаю целую индейку, и ничего не случается!

– Не чешешься?..

– Нисколько…

– До фаршированной индейки я съел почки…

– Какие почки?

– Жаркое…

– Жаркое из почек? Где это видано, чтобы жаркое из почек вызывало чесотку? Может, ты еще что-нибудь отведал?

– Теперь уж и не помню… Вначале для аппетита я вроде бы съел салат из огурцов с простоквашей, в нем было много чесноку.

– Нет, дорогой, чеснок усыпляет, но чесотку не вызывает.

– Какой тут заснуть! Почесуха не дает… Не приведи Аллах такого несчастья! Не подвела ли меня халва? На десерт подавали…

– И на здоровье!

– Оно-то на здоровье! Но по всему телу сыпь…

– Дорогой, не греши на халву! Вчера вечером я съел две полные тарелки, и хоть бы пятнышко!.. Это от чего-то другого…

– Да… Но что же это такое? На ужин у нас был окунь под майонезом. Не в нем ли причина!

– Это невозможно! Точно установлено, что окунь под майонезом не причиняет никакого вреда…

– Но я съел двух сразу!

– Хоть двадцать два! И все под майонезом. Эх, я обожаю окуня под майонезом!

– Вот погоди, я поправлюсь, уж мы тогда поедим…

– Дай бог, ты только поскорей поправляйся! Значит, так ты и не догадался, отчего у тебя этот зуд?

– Послушай, а может быть, от сладкой запеканки? Я ел ее со сливками…

– Ну и придумал ты, Рыфат-бей! Мне тогда надо было бы с себя всю шкуру содрать!

– Но я положил четыре ложки сливок, натуральных буйволиных сливок…

– Во-первых, сливки тут ни при чем! Какая может от них быть сыпь?

– Скажи, от чего же тогда?

– Ищи причину в другом!

– О боже! Я же не глотал чесотного порошка… Ну съел несколько бананов, еще кокосовый орех. Да, вот…

– Много съел ореха?

– Ах, как считать. По-моему, немного, полтора ореха…

– Кокосовый орех вообще-то лекарство, от него вреда быть не может. Благословенный плод…

– Ну так в чем же дело?

– Может, врачи ошиблись, никакая у тебя не крапивница…

– Может, и ошиблись, но ведь факт, я-то весь чешусь…

– Мало ли от чего чешешься, может, это вовсе не лихорадка!..

– А что?

– Ну, что-нибудь другое!

– Ох, еще вспомнил, перед сном я пожевал немного миндаля соленого и жареных фисташек… Вот от них-то проклятых, наверное, и пошло…

– Ну нет… Я тоже люблю пожевать на ночь в постели.

– И не чешешься после?

– Не-е-е… Миндаль, орешки – силу прибавляют…

– Эфенди мой, может, я отравился молоком? Всякий раз перед сном я выпиваю еще стакан молока. А тогда выпил два…

– Молоко – это здоровье, Рыфат-бей… Молоко, наоборот, предупреждает всякую чесотку…

– А по утрам я взбалтываю два свежих яичка с молоком, как думаешь, может, они?..

– Мне тогда пришлось бы тридцать лет чесаться…

– А вечером накануне этого несчастья я съел икры, черной икры со сливочным маслом, и бурдючного сыра или, может быть, швейцарского, точно не помню, многовато…

– Сколько бы ты ни съел, икра ничего не сделает…

– Не сделает? Терпеть нет сил…

– Напряги мозги, припомни, что ты еще ел?

– Еще, еще!!! Не могу вспомнить, что вчера ел. Чего только не было на этой неделе! И неделю назад! Как могу я удержать все в голове. Как бы не от фаршированных овощей… К жареному барашку подавали фаршированные овощи…

– Какие?

– Баклажаны на оливковом масле… Я не мог удержаться, съел штук шесть или семь.

– На оливковом масле?

– Да…

– Тогда ничего, они легкие, хорошо проходят. Еще что было?

– Затем съел немного макарон… Да, запеченных с кашарским сыром… Послушай, а может, это все уксус навредил?

– А ты пил?

– Нет… В салате…

– Да нет. Уксус способствует пищеварению…

– В салате был и горький перец… Но я запил его минеральной водой…

– Так, еще припомни, что у тебя на столе было…

– Что было? Что было?! Было что? Нет, не ел больше, я пил… Виски с содовой пил, потом изжога началась, я стакан сельтерской воды выпил и еще ложечку соды… Да-а-а-а, в ресторане с приятелем ели шашлык, потом мне захотелось лепешки с мясом… Ну и мясной плов, как сейчас помню – из пшеничной крупы… Много горчицы я ел. Люблю мясо с горчицей… Посмотрел бы ты сейчас на меня: в одной руке телефонная трубка, с тобой говорю, а другой разодрать себя готов! Да, я еще ел пирожки, интересно, может быть, от них? И рыбный салат, со скумбрией, но от скумбрии ничего не бывает…

– Не бывает…

– А гороховый суп? Недавно душа затосковала по гороховому супу. Супруга моя и говорит: жара, мол, стоит, не надо, а я не могу, вынь да положь! И приготовила она замечательно…

– А много ты съел?

– Не-е-е, две тарелки…

– А доктор говорит, от чего чесотка?

– Я ему, как тебе, все досконально изложил. А он говорит – от пищи быть не может, вы ничего вредного не ели. Может, из-за солений?

– Каких солений?

– Ну разных… А засахаренный миндаль?..

– Если бы засахаренный миндаль вызывал чесотку, то позакрывали бы все кондитерские…

– Так от чего же эта лихорадка у меня крапивная?

– Подумай еще хорошенько, что ты ел на этих днях?

– Ничего такого не ел. У меня и аппетита-то нет… Если же и съедаю чего лишнего, так тут же кефиром запиваю, для лучшего сварения.

– Милый мой, ты последние дни ел хлеб?

– Хлеб?

– Да, хлеб…

– Какой хлеб?

– Обыкновенный хлеб, который в печах пекут…

– Съел полкусочка.

– Все ясно… От него ты и чешешься. Обыкновенный хлеб не для каждого. К нему надо привычку иметь. Благодари Аллаха, что только полкусочка съел, если бы целый, так, небось, лягался и ржал бы, как конь… Все ясно, Рыфат-бей… Теперь лечись, поправляйся!

– Спасибо, дорогой!

– Я тебе еще позвоню. До свидания.

– Да хранит тебя Аллах, дорогой мой.

Люстра

Я часто встречаю в кофейне маленького, толстого человека, но кто он, не знаю.

Все началось с продажи домашнего скарба. Мы с женой рассортировали наши вещи: в одну кучу – необходимые, в другую – менее важные и, наконец, в третью – ненужные. Продавали те, которые считали ненужными. Вскоре, решив, что нам почти ничего не нужно, продали все, оставили лишь книги, кровати и несколько кастрюль.

Когда хозяин все же выселил нас по суду за неуплату, я отправил жену и детей в дом к тестю. А так как с тестем с самого начала у меня были плохие отношения, я мог приходить к семье только после того, как в доме все лягут спать. Мы заранее договорились, что дверь будет открывать жена.

И вот однажды после полуночи я подошел к дому тестя и тихо постучал в дверь. Она тут же открылась, но передо мной была не жена, а сам тесть. Он открыл дверь и, не произнеся ни слова, выключил свет и ушел. Я пробирался в темноте, споткнулся и упал. Ощупью попытался определить, на что я свалился. Определил – на книги. Поднялся и пошел, держась за стенку. Услышал женский крик. Это крикнула жена. Открыл дверь в комнату, из которой доносился голос тестя, и увидел свою жену – она плакала, глаза у нее были красные и опухшие.

– Пусть он заберет из моего дома свои книги, иначе я их сожгу! – угрожал тесть. – От них нет никакого проку, раз он не в состоянии прокормить детей, так пусть не стучится в мою дверь.

Вот с того-то дня я и повадился ходить в кофейню. Маленький, толстый человечек, так же как и я, приходил туда утром и проводил весь день.

Однажды он появился только после обеда. В руках у него была люстра с пятью рожками. Он поставил ее на стол и выпил чашку кофе. С того дня он всегда приходил в кофейню с люстрой. Поставит ее на стол и сидит допоздна, а потом забирает люстру и уходит.

На следующий день я увидел, что в люстре недостает стеклянной чашечки, вероятно, она разбилась. На другое утро остались только две стеклянные чашечки и пять ламп. А еще через три дня – уже не было ни одной чашечки и ни одной лампы. В руках у маленького, толстого человечка был лишь металлический остов. Незнакомец не расставался с этим бронзовым скелетом, который качался у него в руках, как вешалка, что висела в кофейне.

Так как я не мог зайти в дом тестя, мы с женой встречались в парках, на улице и разговаривали стоя. Решение тестя было окончательным: пока я не смогу прокормить своих детей, он запрещает мне даже разговаривать с их матерью. Если же я не найду работу и у меня не будет денег длительное время, он, возможно, возбудит дело о разводе.

Я был согласен на любую работу, на все, что могло дать деньги. Но куда бы я ни обращался, всюду получал отказ. Однажды я встретил своего старого приятеля. Как и всем, я рассказал ему о своем положении.

– Какая бы ни была работа, я согласен на все, даже таскать камни на стройке, – сказал я. Приятель посочувствовал мне:

– Уж если тебе все равно, тогда займись торговлей, хотя бы мелкой, вразнос. Продавай носовые платки, носки – заработаешь себе на жизнь. Приходи завтра ко мне, я тебе дам пятьсот лир. И сразу же принимайся за дело!

Я взял его адрес, и мы расстались. Я готов был плясать от радости. Кто в наше время даст пятьсот лир! Значит, еще не перевелись хорошие люди.

Утром я, как обычно, зашел в кофейню. Вскоре появился маленький, толстый человечек со своим стержнем от люстры в руках. Он сел около меня и поставил остов на стол. Мы уже давно здоровались.

– Как поживаете? – приветствовал он меня.

– Благодарю, а как вы? – спросил я. И, будто невзначай, поинтересовался: – Извините меня, пожалуйста, за любопытство, но скажите, что это вы не расстаетесь с этой люстрой? Я всегда вижу ее у вас в руках.

– Вот эта? Эта подлюга?! Это горе мое, а не люстра!

– Да-а-а?.. – протянул я с удивлением.

– У нее длинная история, – начал он рассказ. – Когда у человека начинают плохо идти дела, то поправить их оказывается трудно, даже невозможно!.. Так случилось и со мной, я потерял работу. Кстати, когда я и работал, мы тоже с большим трудом сводили концы с концами. У нас не было никаких сбережений. А вот остался без работы, и начали по-настоящему бедствовать. У меня жена и двое детей…

– И у меня, – сказал я грустно.

– Вы не знаете, что такое бедствовать.

– Как не знаю, у меня то же самое!

– Сначала мы распродали наши вещи. Разделили их на необходимые, менее необходимые и ненужные. Начали с ненужных. Через некоторое время поняли, что ни одна вещь нам не нужна, и продали все.

– Как странно!.. Точь-в-точь как у нас!

– Остались только книги, кровати и кое-какая посуда. Когда за неуплату хозяин по суду выбросил нас на улицу…

– Вы, наверно, отправили вашу жену и детей к тестю?

– Откуда вы знаете?

– Я так же поступил!

– Да, я отправил их к тестю. С ним у меня с самого начала не сложились отношения.

Человек слово в слово рассказывал мою жизнь. Я с удивлением слушал его. После полуночи он отправился в дом к тестю. Вместо жены дверь ему отворил тесть. Потушил свет. Маленький, толстый человечек упал в темноте на книги. Все, как со мной, до мельчайших подробностей. Уму непостижимо такое совпадение. Уж не подслушал ли он мою историю и сейчас насмехается надо мной?

– Знаю, знаю, короче! – закричал я. – Не растягивайте, расскажите о люстре.

– Расскажу и о ней. Однажды я встретил своего старого приятеля.

– Может быть, он дал вам пятьсот лир?

– Да! Но откуда вы это знаете? Я никому этого не рассказывал.

– А откуда вы знаете? Я тоже никому не рассказывал!

– Я говорю о том, что произошло со мной.

– Хорошо, вы получили пятьсот лир?

– Получил!

– А я еще не получал, скоро пойду за ними. Расскажите, что произошло затем.

– Когда я шел к приятелю, я чуть не падал от голода. За два дня я выпил только два стакана чаю. Приятель ссудил пятьсот лир. «Я расшибусь, буду работать и заработаю денег. В кратчайший срок верну долг», – сказал я. «Спешить не надо. Главное, чтобы ты занялся каким-нибудь делом», – ответил он. Я поблагодарил и ушел.

Я хотел купить на рынке два-три ящика персиков, груш и продать их. Это обошлось бы мне в сто, сто пятьдесят лир. Я не хотел пускать в оборот сразу все деньги.

Когда я проходил мимо ресторана, мой взгляд задержался на кушаньях, которые были выставлены на витрине. Я еле держался на ногах. Я решил хорошенько поесть! На три лиры можно досыта наесться. Но я боялся менять деньги. Я не имел на это права. Стоит только разменять, они растаят, и я останусь ни с чем.

Когда я проходил мимо шашлычной, в нос мне ударил аппетитный запах. Я не мог удержаться, вошел и… поспешно повернул назад. Нужно сначала заработать, а потом есть! У булочной меня одурманил аромат свежего хлеба. Что, если купить хлеба? Нет, я не имею права.

Я остановился перед торговцем бубликами. Они были свежие, хрустящие. Не купить ли один? Нет! Я должен заработать сначала, вырвать из рук тестя жену и детей.

Стояла сильная жара… И когда проходил мимо продавца шербетом, я чуть было не попросил стаканчик лимонада со льдом. Но вовремя опомнился и прошел мимо. «Мой тесть увидит, какие великие дела я сотворю на эти пятьсот лир, и еще пожалеет, что так плохо относился ко мне», – мечтал я.

Я умирал от жажды, но, боясь разменять деньги, не выпил даже стакана воды за десять курушей. Я не садился в трамвай, ходил всюду пешком.

Я пришел на крытый рынок. Мимо бедестана – той части большого базара в Стамбуле, где торгуют драгоценностями, оружием и старинными вещами, – я прошел, не останавливаясь. На открытом аукционе, где обычно происходит распродажа старых вещей, стояла толпа. Время близилось к вечеру. Рано утром, думал я, приду на рынок, куплю персики, груши и начну торговлю. Сегодня у меня еще не было дел. Я мог пойти в кофейню, но зачем зря тратить деньги на чай и кофе? Вот я и решил пойти на бедестан и посмотреть, как идет распродажа, а заодно убить время. К тому же я никогда не бывал там.

Как и все, я прошел в зал. На ступеньках сидели люди. Подобно другим, присел и я. Вещи, предназначенные для продажи, и аукционист были у всех на глазах. Аукционист достал из вороха вещей фотоаппарат и громко объявил:

– Фотоаппарат марки «Ролейфлекс», объектив два с половиной, почти не был в употреблении, в рабочем состоянии. Оценен в триста лир. Триста лир! Желающие? Триста…

– Триста десять! – закричал кто-то со ступенек.

– Триста десять, господин!.. Триста десять, триста десять… – объявил аукционист.

– Триста пятнадцать! – закричал другой. Из разных мест поднялись голоса:

– Дам триста двадцать!

– Четыреста пятьдесят!..

На некоторое время аукцион затих. Аукционист продолжал:

– Продан за четыреста пятьдесят. Фотоаппарат марки «Ролейфлекс» с запасным объективом и треножником.

Человек, сидевший в зале, обратился к аукционисту:

– Разрешите посмотреть аппарат.

Аукционист протянул ему аппарат. Человек, повертев его в руках, сказал:

– Четыреста шестьдесят!

– Четыреста шестьдесят две!

– Четыреста восемьдесят!.. Кто больше?.. Продан, продан, про-о-о-д-дан!

Ударил молоток. Чиновник протянул купившему фотоаппарат квитанцию, записал фамилию и получил деньги.

Следующей вещью была пишущая машинка.

– Исправная пишущая машинка марки «Ремингтон»!.. Оценена в шестьсот лир!.. Шестьсот лир!

– Шестьсот десять!

– Шестьсот пятьдесят!..

Никогда в жизни я не видел более волнующего зрелища. По мере того как росла цена, росло и напряжение.

– Шестьсот пятьдесят пять!

– Семьсот десять!

Я был так увлечен, так возбужден, что, не помня себя, крикнул:

– Семьсот пятьдесят!

У меня получилось это так громко, что я сам испугался собственного голоса.

Аукционист, глядя на меня, объявил:

– Семьсот пятьдесят! Кто больше? Продается за семьсот пятьдесят, продается, про-о-о-да… Вдруг раздается голос:

– Семьсот пятьдесят одна!

– Ох! – вздохнул я с облегчением.

Что было бы, если б машинка осталась за мной! У меня ведь всего-навсего пятьсот лир! Пишущая машинка была продана за семьсот восемьдесят лир.

Аукционист выставил ручную швейную машинку. Ее оценили в пятьсот лир. Первая опасность обошла меня. Увлеченный возбуждением толпы, я сдерживал себя, чтобы снова не сунуться в игру.

– Пятьсот десять!

– Пятьсот двадцать!

– Шестьсот!

Последним крикнул я. Все головы повернулись ко мне. Меня будто обдало кипятком. Как получилось, что я снова вылез? Человек, сидевший рядом со мной, сказал:

– Она не стоит шестисот лир!

– А тебе какое дело? Разве не я буду платить?! – ответил я ему.

– Я механик, поэтому… – начал он и вдруг заорал: – Шестьсот одна!

Вторично меня обошла беда.

На продажу выставили вазу. При каждой новой цифре я подпрыгивал. Чтобы не закричать, зажимал рот руками.

После вазы была продана картина, написанная маслом, потом пылесос.

Аукционист поднял люстру.

– Пятирожковая люстра, исправная!.. Оценена в сорок лир!.. Кто даст больше? Сорок лир!

– Сорок одна!

Человек слева от меня выкрикнул:

– Сорок две!

Человек, сидевший справа от меня:

– Сорок пять!

Человек впереди меня:

– Сорок восемь!

Человек сзади меня:

– Пятьдесят!

Я уже больше не мог сдерживать себя и закричал:

– Пятьдесят одна!

Атмосфера была так накалена, что не было сил сдержаться.

Человек справа:

– Пятьдесят три.

Слева:

– Пятьдесят пять.

Невольно я закричал:

– Шестьдесят!

Боже, я изо всей мочи стараюсь себя сдержать, но разве это в моих силах?

– Семьдесят!

– Семьдесят пять!

Теперь мы уже заупрямились, и я, сам не знаю как, выкрикнул:

– Восемьдесят!

– Сто! Слева:

– Сто пятьдесят!

Я:

– Двести!

Кричим то он, то я. Только он набавляет одну-две лиры, а я пять – десять.

– Двести семьдесят!

После каждой новой цифры я молился: «Дай бог, чтобы он еще прибавил, пусть вещь достается ему».

– Двести девяносто!

– Если он скажет: «Двести девяносто одна», – я не прибавлю ни куруша.

– Двести девяносто одна!

Не в силах себя сдержать, я закричал:

– Триста!

Постепенно возрастая, цена перевалила за четыреста.

Человек, сидевший рядом со мной, сказал:

– Четыреста девяносто одна!

Я закричал:

– Пятьсот!

Во мне словно кричал кто-то другой. Если человек скажет:

«Пятьсот одна», – я замолчу. У меня не было ни курушем больше. И что бы вы подумали?!

Человек будто знал, сколько у меня денег в кармане, и говорит:

– Берите на здоровье!

В зале наступила тишина. Аукционист:

– Пятирожковая люстра!.. За пятьсот лир… Кто больше?

Когда он сказал: «Кто больше?» – я посмотрел каждому в лицо. Не нашлось ни одного честного человека, который бы произнес: «Пятьсот одна», – чтобы меня спасти. У одного зашевелились губы, – может быть, мне так показалось? Я сказал, желая ему помочь:

– Господин, вы, кажется, что-то собирались сказать?!

– Нет, ничего! – ответил он.

Будто его слово что-то изменит! Ни у кого не осталось совести. При продаже других вещей аукционист медлил, на этот же раз он поспешно крикнул:

– Продано, продано! – и ударил молотком.

Потом он сразу протянул мне квитанцию, записал мою фамилию и адрес. Я даже не успел двинуться, как он оформил покупку, взял мои пятьсот лир и всучил мне пятирожковую люстру. Человек, который состязался со мной, стоял рядом.

– Пользуйтесь на здоровье, вы купили хорошую вещь! – сказал он.

– Откуда вы знаете, что она хорошая? – спросил я.

– Как мне не знать, я же ее владелец!

– Я вижу, что вы оказались в затруднительном положении и вам пришлось ее продать. Жаль!.. Хотите я вам возвращу люстру за четыреста девяносто лир?

– Вам повезло, я не смею лишать вас такой удачи! – ответил он.

– Мне совсем не нужна люстра, дайте четыреста и забирайте ее, – сказал я.

– Пользуйтесь на здоровье! – сказал он и ушел.

– Послушай, бери за триста! – крикнул я ему вслед, но он даже не обернулся.

Я ушел с люстрой. Я знал, что купил вещь за бешеную цену, что у меня нет ни кола, ни двора, но я не знал, что мне делать с этой проклятой люстрой? Я понес ее в торговый ряд, где продают настольные лампы и люстры.

– Сколько же вы за нее хотите? – спросили у меня.

– Она дорогая, но я уступлю за шестьсот! – сказал я. Перекупщики рассмеялись.

– Мы тебе дадим таких новых десяток!

Так я и остался с люстрой. Под вечер мы с женой встретились в парке. Она мне говорит:

– Отец сказал: «Или убирайтесь, или разводись». Ты должен немедленно найти работу.

Я показал жене люстру и сказал:

– Не беспокойся, осталось терпеть совсем немного. Самое страшное позади. Я тебе готовлю дом, отец твой удивится. Вот смотри, я даже люстру купил для нашего дома, смотри, какая она красивая, с пятью рожками…

Жена встала со скамейки, посмотрела на меня и, попрощавшись, повернулась и убежала.

С того дня я все хожу с этой люстрой. Мне негде ее оставить, и никто не хочет ее купить. Таскаю эту штуковину всюду за собой, стекла и лампы разбились, остался только железный остов с пятью рожками. Я, братец, об одном жалею: имел пятьсот лир и даже хорошенько не поел! Стакана воды не выпил! Эх, душа бы так не болела!

Я с состраданием посмотрел на маленького, толстенького человечка. Настало время идти к приятелю, который мне обещал пятьсот лир. Я вышел из кофейни. По дороге я все время думал об одном: как могло случиться, что жизнь маленького, толстенького человечка оказалась похожей на мою, как две капли воды.

Наверно, это и вас заинтересует. Так знайте: маленький, толстенький человечек, купивший на аукционе пятирожковую люстру за пятьсот лир, не кто иной, как я сам. Но чтобы никто не смеялся над моей глупостью, я говорю, что этот случай произошел с другим человеком!..

Свой дом

С детства познал он, что значит жилье, снимаемое внаем. И, став взрослым, решил во что бы то ни стало иметь свой кров, где можно укрыться от любых невзгод. Самые первые впечатления связаны у него с переездами с одной квартиры на другую, непременными ссорами между матерью и отцом, сборами, суетой. Упаковка вещей, увязывание тюков с подушками и тюфяками, куда закладывалась посуда, мелкие вещи – от самоварной трубы до жаровни для рыбы, завернутой в газетную бумагу. Вещи грузили в повозку, запряженную парой лошадей, а мать суетилась рядом, стараясь втиснуть еще герань, гвоздику, пересаженные в консервные банки.

Эти груженые повозки он запомнил на всю жизнь.

Во время переезда всегда что-нибудь случалось: то били тарелки, лампы или стаканы, то из бутылок с оливковым маслом, уксусом или сиропом выскакивали пробки, и содержимое заливало белье.

– Бедность – это позор! – кричал отец.

Когда он окончил лицей и вступил в самостоятельную жизнь, у него не было уже ни отца, ни матери… Помня о мытарствах с наемным жильем, он решил не жениться, пока не купит собственного дома. Пять лет ходил он в одном костюме; вкуса водки и табака даже не знал; не бывал ни в кино, ни в театрах; знакомств не заводил – короче говоря, жил жизнью монаха или индийского факира, откладывая каждый куруш. И в результате накопил две тысячи лир. Эти деньги для таких, как он, считались немалыми. В те времена купить дом можно было и за тысячу лир, но он не хотел приобретать рухлядь, какую ему предлагали.

«Куплю участок и сам построю себе дом», – мечтал он.

Он хотел, чтобы дом был с большим красивым садом, стоял на берегу моря и недалеко от центрального проспекта. Дом так дом… Будущий домовладелец облюбовал два участка. Но за один просили три тысячи, а за другой – три с половиной. Они были в самом деле хороши. Можно было найти приличный участок за тысячу лир, но он решил не торопиться, а купить то, о чем мечтал. Еще некоторое время нужно было жить, отказывая себе во всем.

Через три года у него собралось уже четыре тысячи. Теперь он был уверен, что сможет купить отличный участок.

Он отправился туда, где с него спросили когда-то три с половиной тысячи лир. Половина участка была уже продана. На нем стояла вилла. За другую половину теперь просили пять тысяч лир. Он отправился туда, где раньше просили три тысячи. Новая цена была шесть тысяч лир. За участок, который ему тогда не понравился, сейчас просили четыре с половиной тысячи, а тогда хотели тысячу лир.

Он положил деньги в банк. Стал жить еще экономнее. И отказался от мечты жить на берегу моря. Искал землю где-нибудь в приличном районе.

За шесть лет он сумел накопить пять тысяч лир, а дороговизна росла. Участок за четыре тысячи лир был продан, и на нем стояло четыре дома, и было еще свободное место. За него требовали уже шесть тысяч.

Пришлось отказаться от покупки участка в городе. Его устраивала теперь и окраина. Постоянное стремление откладывать приучило питаться почти что воздухом, и он пугал детей своей худобой. Но за следующие семь лет сумел скопить всего семь тысяч лир.

Участок за семь тысяч… Над ним смеялись, когда он называл сумму. На такие деньги нельзя было теперь купить клочка земли даже для хибарки.

Двадцатая часть участка, который когда-то продавали целиком за две тысячи лир, была свободна и продавалась. За нее просили сорок тысяч. Ничего, кроме как продолжать копить деньги, ему не оставалось. И он весь отдался накопительству. По вечерам рисовал проекты своего будущего дома. С двумя туалетами – турецким и европейским. Спальня, гостиная, столовая, зал и детская комната – пять комнат, не меньше… Если он раньше мечтал о двухэтажном доме, то теперь согласен был и на одноэтажный. Он был уже далеко не молод. При мысли, что когда-нибудь у него будет своя крыша над головой, на глаза навертывались слезы. Он еще туже затягивал ремень и, стиснув зубы, продолжал откладывать куруш за курушем.

Вот стоит только купить участок и поставить дом, тогда… Пять комнат ему не нужно, не нужно и двух уборных – ни турецкой, ни европейской. Только бы одну, но свою комнату. После постройки дома он сразу женится.

Лет пять назад он вышел на пенсию. Теперь уже как мало ни ешь и ни пей – ничего не отложишь. Но все-таки за всю жизнь он скопил двенадцать тысяч лир. Ни в городе, ни за городом, ни на берегу моря, ни на горе за такие деньги участка не купишь. Бесконечные поиски земли отнимали у него все время. Слова отца: «На земле – жилище, на том свете – вера!..» – постоянно звучали у него в ушах.

Как-то вечером, возвращаясь после безуспешных поисков, он увидел у дороги кладбище. Зашел. Какая красота! Именно таким рисовался в его воображении сад перед домом: цветы, лужайки, газоны… Глядя на чистую зелень, он пробормотал:

– Кому не захочется на веки веков попасть в такую красоту!

Кладбище раскинулось на холме, над самым морем. Погрузиться в вечный сон под сенью стройных кипарисов – разве это не блаженство!

На следующий же день он поспешил в управление кладбищ.

– На том кладбище мест уже нет! – ответили ему.

За двадцать тысяч он мог бы купить место на любом кладбище.

Ему предлагали участки за пятнадцать, двенадцать и даже десять тысяч.

Он уже знал, что через день цены подскочат, и на эти деньги ничего не купишь, и он купил место на кладбище в тот же день, оформил все бумаги, даже не взглянув на то, что покупает.

Затем пошел посмотреть. Это было место, затерянное среди разбитых могильных плит и вокруг – ни газонов, ни кипарисов… Но он был доволен и этим.

– О, это мое! Мое!.. – проговорил он, и глаза его заблестели.

Каждый день рано утром, как прежде на службу, отправляется он на кладбище, гордо садится на свою землю, расчищает ее от сорной травы, сажает цветочки и с нетерпением ждет дня, когда займет свое вечное жилище.

А сумеешь ли ты быть у нас врачом?

У нас так не хватает врачей, а некоторые берут и уезжают в Европу и Америку в погоне за деньгами! Наши же доморощенные умники хотят, чтобы молодые врачи, получившие образование за границей, при возвращении домой прежде сдавали экзамены, а затем получали право заниматься врачебной практикой.

– Для чего вы приехали? – спрашивает экзаменатор, пожилой опытный врач.

– Чтобы работать, лечить людей.

– Гм, понятно… А что вы еще умеете делать?

– То есть как что?

– Как то есть как? Например, умеете ли сочинять музыку, писать стихи, сниматься в кино, работать подрядчиком, заниматься коммерцией? Могли бы стать депутатом Национального собрания, министром? Пуститься в политику?.. Конечно, вы чем-нибудь займетесь.

– Нет, я буду только лечить… Я из небогатой семьи, на жалованье не проживу, потому займусь частной практикой…

– Ха-ха-ха… Без звания доцента, профессора иметь частную практику? А кто же будет направлять вам пациентов?

– То есть больных?

– Да, пациентов…

– Наверно, больные сами придут…

– Как это больные сами придут?

– Тяжелого больного кто-нибудь привезет…

– Хорошо, а как зовут человека, который привозит больных?

– Я ведь не могу знать имени этого человека, он еще не привез больного.

– Я спрашиваю не имя его, а как называют человека, который присылает больных?

–?..

– Его маклером называют, маклером… Медицинский маклер… Ты же сам пациента поликлиники не пошлешь к частному врачу? Если никто не укажет, как придет к тебе пациент? Вас за границей даже этому не учили?.. Хорошо, ну скажи, пожалуйста, что значит профессиональная солидарность?

– Взаимопомощь, что ли?

– Не знаешь, ну так я объясню. Предположим, к тебе придет человек с жалобой на геморройные шишки… Осмотрев, ты пошлешь его к своему приятелю – специалисту по женским болезням…

– Но у человека ведь геморрой… зачем к гинекологу?

– Твой приятель получит гонорар и направит пациента к своему другу – зубному врачу…

– Но…

– Зубной врач затем направит его к кожнику, кожник – к рентгенологу, рентгенолог – к глазнику… Напоследок его следует показать невропатологу. К тому времени нервы у больного сдадут… Если у него есть пища и вода, то он и сам поправится, а если нет, то умрет и от болезни избавится. После смерти он опять попадет в руки медиков, к патологоанатому. Теперь, скажи, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы стать известным, прославиться?

– Я буду стараться так лечить моих больных, так работать над собой…

– Хых… Слушай меня. Ты дашь в газеты объявления: «Бесплатный прием неимущих больных. Каждый день после обеда». Когда пациенты начнут приходить к тебе, будешь принимать только по понедельникам и четвергам… Затем раз в неделю, а потом раз в месяц… А когда повалят косяками, ты прекратишь бесплатный прием. И будешь все время повышать плату, люди подумают, что ты владеешь какими-то чудодейственными секретами, раз так дорого берешь за визит. Все больные побегут к тебе… Потом надо еще помещать в газетах благодарственные письма от имени больных. А если к тебе пришел пациент, ты его осмотрел и не нашел никакой болезни, что будешь делать?

– Я скажу, что он здоров…

– Вах-вах!.. Посмотрите на этого врача!.. Разве на свете есть небольные люди? Если даже у него нет никакой болезни, ты выпиши ему неразборчивый рецепт и пошли в аптеку… Как бы там ни было, психиатр-то найдет у него комплекс неполноценности… Да-а, чем непонятнее ты напишешь рецепт, тем разборчивее должен быть счет… Затем почаще нужно писать в газеты статьи по различным вопросам, например: «Об аренде жилья», «Защита леса», «Нравственность шоферов», «Почему люди сходят с ума» и так далее, чтобы имя твое постоянно мелькало на страницах прессы, и все говорили: как много он знает!.. Надо делать это так, чтобы в будущем стать мэром города, или губернатором, или депутатом парламента, а то и министром… Да, мне совершенно очевидно, что ты здесь не сможешь успешно работать как врач… Лучше всего снова отправляйся туда, откуда приехал, – в Германию, Америку!..

– Спасибо, будьте здоровы…

– И ты будь здоров, сын мой, смотри не болей!

Очки

Как-то, месяцев семь-восемь тому назад, один приятель меня спросил:

– Почему ты не носишь очки?

– А зачем они мне?

– Человек в твоем возрасте уже не может обходиться без очков. Если ты не будешь носить их сейчас, совсем испортишь глаза.

Приятель ушел. В глазах у меня помутнело. Я уже ничего не различал ни вблизи, ни вдали.

Тайно я всегда мечтал, чтобы у меня выпали волосы и открылся лоб… И еще – носить очки. Это я считал признаком людей, наделенных интеллектом. Если у подручного мясника выпадут надо лбом волосы и он наденет очки, то даже его можно принять за доцента университета. Но эти мои мечты не сбылись. Волосы мои изо дня в день становились гуще. Ну, хоть бы очки на нос нацепить, чтобы люди говорили: вот ученый! Я пошел к врачу. После обследования он сказал:

– У вас близорукость. Одна целая семьдесят пять сотых диоптрии.

Я купил очки по рецепту. Стоило мне только их надеть, как у меня начинала кружиться голова, поднималась тошнота и, простите, меня даже рвало. Просто выворачивало наизнанку. Когда я снимал очки, то ничего не видел. А в очках хотя и видел, но меня тошнило. Прямо беда!

Один мой приятель пожалел меня.

– Могу рекомендовать тебе хорошего врача. Обратись к нему, – сказал он.

Врач осмотрел сначала меня, потом мои очки.

– Какой болван прописал вам эти очки? У вас же нет близорукости!

– А что у меня?

– Дальнозоркость. Две диоптрии!

Я заказал новые очки. От этих очков у меня не кружилась голова, не поднималась тошнота. Теперь все время слезились глаза. Я непрерывно плакал. От слез глаза мои были всегда красными. Мною овладевало непонятное чувство горькой тоски. Эти очки годятся только для похорон.

Близкий друг посочувствовал мне:

– Этак ты совсем ослепнешь. Сходи в государственную лечебницу. Одно дело – частный врач, другое – врач солидной государственной клиники. К тому же у них по глазным болезням принимает профессор.

Да, государственная лечебница – совсем другое дело. Богатая аппаратура, все блестит и сверкает.

Профессор обследовал меня. Я ему рассказал о своих злоключениях:

– Один говорит – близорукость, другой – дальнозоркость. Профессор разозлился:

– Вот недотепы! У вас не близорукость и не дальнозоркость. Вы страдаете астигматизмом.

По рецепту профессора я заказал очки. Они пришлись мне впору. Я все видел хорошо. Одно только меня тревожило: мир как будто отдалился от меня. Стены комнаты, в которой я прожил десять лет, раздвинулись метров на тридцать. Хочу пожать приятелю руку, не могу дотянуться, хочу написать что-нибудь – бумага оказывается не под моей рукой, а в двух метрах от меня. Я видел предметы, как в перевернутом бинокле. Они уменьшились в размерах, а люди стали с чечевичное зерно… Но самое главное – я уже не мог есть. Сажусь за стол – тарелка убегает от меня на двадцать метров, а нос мой погружается в горячий суп, я лихорадочно пытаюсь ложкой попасть в чашку, которая стоит метрах в двух от меня. Я перестал есть, пить, двигаться. Меня за руку отвели к другому доктору, который получил образование в Америке. Ходили слухи, что он кроту мог вставить волчий глаз. После тщательного осмотра он

сказал:

– Какой… выписал вам эти очки?! Ну и болван! Вот коновалы! Если вы пожалуетесь в прокуратуру, у него отнимут диплом.

– Пусть не я, а Аллах его накажет, – сказал я.

Я купил новые очки. Теперь в глазах у меня все стало двоиться. Наша семья, всегда состоявшая из семи человек, выросла до четырнадцати… Раньше я и не замечал, что у каждого человека есть двойник. Могут ли люди в такой степени походить друг на друга? Со мной творилось что-то невероятное. Смотрю на свои ноги – и вижу четыре ботинка. На руке у меня десять

пальцев.

Пошел к другому врачу. Тот учился в Германии.

– Какой… назначил вам эти очки?

– А что?

– Как что? Неправильно!

Оказывается, в одном глазу у меня близорукость, а в другом дальнозоркость. В очках, прописанных новым светилом, я перестал различать свет и тьму. Вокруг меня кромешный ад.

– Какой… выписал вам эти очки?! У вас самое нормальное зрение! – воскликнул врач, к которому я обратился на этот раз.

– Но я ничего не вижу. Я погружен во мрак!

– Куриная слепота у вас. Все поэтому!

Пилюли, уколы и опять новые очки… Теперь на меня наступали все отдаленные предметы. Поднимаясь с пристани на пароход, я шагал прямо в море. Пароход еще не пристал к берегу, а мне казалось, что он рядом.

В городе не осталось врача, у которого я не побывал. Если один считал, что правый глаз у меня близорукий, а левый дальнозоркий, то другой утверждал обратное. Если один находил астигматизм, то другой признавал катаракту. В очках, выписанных врачом, который обнаружил у меня катаракту, я все видел в зеленом свете. Находили у меня и дальтонизм. Я видел вещи спереди, сбоку, вдали, вблизи, спаренными, разноцветными. Гладкая дорога под моими ногами проваливалась на сорок-пятьдесят сантиметров, и мне казалось, что я иду по лестнице. Я делал огромные шаги, как верблюд.

Как-то я шел по мосту. Ступеньки показались мне на метр ниже, и я кувырнулся вниз. Очки упали. Я ничего не различал. Все было в тумане. Мне помогли встать.

– Где мои очки? – спросил я.

Их нашли, передали мне, я надел. О Аллах!.. Я не мог припомнить, когда еще я так хорошо видел! Все на своем месте, четко, красиво. Не чужие ли это очки? Нет, мои: массивные, черные, роговые. Трудно передать мою радость. Отныне ни ногой к глазным врачам! Я отчетливо видел самый мелкий шрифт в газете и название парохода в море. С этой радостью я пришел домой.

– Что с твоими очками? – спросила жена.

– А что такое?

Я снял очки. Пальцы прошли сквозь оправу. Стекла выскочили при падении.

С того дня у меня прекрасное зрение.

Мученик поневоле

Автобус был битком набит. Однако в толчее выделялся один пассажир, который явно попал не на тот вид транспорта. Место ему было в карете «Скорой помощи». Левая рука прибинтована белой повязкой к плечу, голова перевязана, один глаз заплыл и посинел, вокруг другого кровоподтеки. Он держался за поручень, стараясь как-нибудь поудобнее пристроиться в переполненном автобусе, и все время стонал. Кто-то из сидящих сжалился над ним и уступил место.

– Спасибо, – охая сказал инвалид.

– Ба, да это Сельман-бей! – воскликнул пассажир, уступивший место. – Здравствуй! Кто это тебя так разукрасил? Что стряслось?

– О-ох! Ы-ых! Здравствуй, Сарафеттин-бей! И не спрашивай лучше! Я в таком виде пребываю уже третий месяц…

– Вах, вах! Что же это такое!

– Э-эх! Господи, прости и помилуй, совсем пропадаю я…

– А что врачи говорят? Как твоя болезнь называется?

– Ох-ох! Зачем мне врачи! Разве они помогут! Не приведи Аллах, такое несчастье свалилось на мою голову! Пошли его на голову моих врагов! Все тело ломит, ни рукой, ни ногой не могу пошевельнуть.

– Как можно без врачей, Сельман-бей! Обязательно сходи в больницу.

– Нечего мне там делать! В сумасшедшем доме мне место. Вай, вай, только в сумасшедшем доме! Скажу честно: у меня очень заразная болезнь…

Сарафеттин даже попятился.

– Раз так, зачем выходишь из дому?

– Ох! Легко сказать, а разве усидишь! Я от сына заразился…

– Он тоже болен?

– И не спрашивай! Еще как!.. Очень ему плохо, у него болезнь хроническая. Вот и у меня теперь. Он никак лицей окончить не мог. В девятом классе сидел два года, в десятом тоже… И все мяч проклятый! Сколько просил я его, сколько умолял: «Брось ты этот проклятый мяч!» А он мне отвечает: «Не могу…» Погубил себя совсем. Мы уж не о карьере его думали, а о том, как бы жизнь спасти. С матча он возвращался, как с поля битвы. Слава Аллаху, сломали ему левую ногу, не может теперь играть.

Я так рад, что сломали, не то в один прекрасный день его бы убили! Помилуй нас господь! Мы с матерью сказали: «Пусть без ноги, лишь бы от этой заразы избавился и живой остался!» После увечья сын стал болельщиком. В день матча его никакими силами дома не удержишь. Играют в Анкаре – он в Анкару мчится. Играют в Измире – он в Измир. То, что он ездит туда-сюда, – это еще полбеды. Беда в том, что он приезжает совсем больной, с ног валится. Охрипший, осипший… Сколько раз я просил его, чтобы он не кричал, как безумный. А он отвечает: «Попробуй, не покричи там!..» Однажды он вернулся с проломленной головой. Другой раз – с перебитым носом и затекшим глазом. Когда он приходил с увечьями после игры, это еще понятно. Но теперь-то ведь он просто болельщик! «Тот, кто смотрит матч, – говорит он, – тоже участвует в драке! Попробуй тут удержись!» А однажды мы нашли его в полицейском участке. Болельщики учинили такую драку, что их всех увели в участок. Раза два мы забирали своего сына из «Скорой помощи». «Как тебе, сын мой, не жалко свою жизнь губить?» – говорил я ему. А он отвечает, что ничего не может с собой поделать. Меня его слова за живое взяли, и я говорю: «Возьми-ка меня с собой! Хочу посмотреть на этот твой футбол».

И отправились мы вместе на стадион Мидхатпаша. Игра началась. Я, конечно, ни за какую команду еще не болел, мне было все равно, кто выиграет. Я больше смотрел на зрителей и посмеивался про себя. И вдруг в ворота забили гол. Это был блестящий удар – сам видел. А судья взял да не засчитал этот мяч! Несправедливости я не выношу. И начал я улюлюкать, подобно сидящим со мной рядом. Вдруг слышу, кто-то говорит, что судья правильно сделал, не засчитав мяч. «Нет, – сказал я, – судья поступил неправильно! Это был блестящий удар. Наверное, он получил взятку». А тот мне и говорит: «Скотина, знаешь ли ты, какие бывают удары!» Я отвечаю, что скотина, мол, – это его отец, а вовсе не я. Я ведь на матче был впервые и нравов болельщиков еще не знал. Только произнес я последнее слово, как сильный удар свалил меня на землю. Мне здорово бы досталось, не заступись за меня соседи, не сын, а соседи. А сын кричал: «Смотри, сейчас еще гол будет!».

После того как я пролил кровь, команда, из-за которой я пострадал, стала дорога моему сердцу. Теперь, когда мяч попадал к нашим игрокам, я уже не мог сидеть спокойно – начинал размахивать руками так, будто готовился к удару, ноги мои невесть что выделывали. Попади мне мяч в самом доле, так он угодил бы, наверное, прямо на луну. В конце концов угодил я ногой в поясницу сидящего впереди. «Пардон, извините», – сказал я ему, – а тот мне понимающе в ответ: «Ничего, бывает!» Потом мне как поддадут в спину – аж искры из глаз посыпались!.. Вот тут-то я и понял, что на стадионе всякое может случиться!

Удары и пинки так и сыплются справа и слева, только никто на них внимания не обращает. Это значит люди в азарт вошли. Мяч там, где-то в километре от тебя, а ты здесь на соседях силу свою испытываешь. Никто, правда, боли не ощущает. Затем, мой эфенди Сарафеттин, наши забили в ворота мяч. Судья опять не засчитал его. Этого я уж никак стерпеть не мог. «Судью с поля!» – воплю, а сам не вижу, что вокруг творится, только руки и ноги дрожат. Рядом со мной сидел торговец лимонадом. Начал я хватать его бутылочки и бросать в судью. Хорошо, что это были бутылочки с лимонадом, а не гранаты. Никто теперь не видел, что происходит на поле. Лишь колотили друг друга почем зря. Я схватил какого-то мальчишку и чуть не задушил. Так ни за что ни про что мог убийцей стать! Мальчик вовремя сказал, что болеет за мою команду. Только я его отпустил, как какой-то верзила принялся дубасить меня изо всех сил. Я сына зову – а тот на поле с судьей расправляется. Полицию зову – полицейские тоже дерутся. Зрители и игроки тем же заняты. Хорошо, догадался я спросить у своего истязателя, за какую команду он болеет. Оказывается, тоже за моих игроков. Еле вырвался из его лап, не хотел меня отпускать – боялся, что не найдет, кого бить. Один, например, вцепился в доску от трибуны и грызет ее: не нашел себе другого противника.

Через какое-то время все успокоились, и игра возобновилась. Я, как и остальные, для ободрения игроков выкрикивал: «Бра-бра-бра-во-о-о! Браво!» Скоро я уже не мог кричать и стал бить в жестянку, которую держал человек впереди меня. Он принес ее специально для этого. Настоящее светопреставление началось, когда на поле сцепились два игрока. Кто-то подбросил меня в воздух. Раньше я не знал, что могу так высоко прыгать. Потом, потом… Я уже не могу сказать, что было потом, – очнулся в больнице.

– Значит, с тех пор ты не можешь поправиться? – спросил Сарафеттин-бей.

– Да нет! Я опять ходил на стадион, в воскресенье. Играла моя команда. Разве я мог усидеть дома. Советовать-то легко, а попробуй остаться дома в такой день! Хоть веревками тебя привяжут, все равно убежишь! Ы-ых! О-ох! До чего же тело ломит! Из забинтованных рук Сельман-бея что-то выпало.

– А, это жестянка… Я бью в нее, когда не могу уже больше кричать, – сказал он, принимая от меня сверток.

Автобус остановился. Сельман-бей со стоном поднялся:

– До свидания, Сарафеттин-бей!

– До свидания! Ты к доктору сейчас, Сельман-бей?

– Нет, что ты! Сегодня такая игра! Ох! Как бы не опоздать!

Родительское собрание

Я находился в нерешительности: идти на родительское собрание или не идти? Сказать мне было нечего, а если и было что, все равно не раскрыл бы рта, потому что не умею говорить публично.

В общем, когда я поборол свои сомнения и явился в школу, собрание уже началось. Родители и учителя вели в зале оживленный разговор.

Я приоткрыл дверь и бочком проскользнул в зал.

Дама с проседью поднялась со своего места и, повернув ко мне голову, прокричала, сжимая кулак:

– Опаздываете, господа, опаздываете!..

Я покраснел до ушей и невнятно промямлил:

– Все из-за транспорта… Такси не найдешь… Автобуса нет…

– Это дирекцию не интересует…

Любопытно, о какой дирекции она говорит?.. Трамвая, автобуса?

– Самая большая претензия дирекции к родителям, – заявила дама, – это опоздания школьников. Уроки начинаются в девять…

Одна из родительниц подала реплику с места:

– Нужно запретить девочкам носить нейлоновые чулки. Не только девочкам, но и женщинам нужно запретить надевать нейлоновые чулки…

– Я присоединяюсь к мнению уважаемой госпожи, – неожиданно для себя выпалил я и глянул на ноги женщины, которая требовала запрещения нейлона. Более безобразных ног, чем у этой женщины, мне никогда не доводилось видеть: мало того, что они были кривыми, как коромысла, у щиколотки толще, чем в колене, набухшие вены проступали даже через толстые чулки.

– Все наши школьницы должны носить черные, толстые чулки, – подхватил я, не отрывая взгляда от ее ног.

Не знаю, почему я вдруг встрял в разговор о чулках. Идя в школу, я не имел намерения что-либо говорить.

С места вскочил господин, наверное, родитель.

– У нас есть более важные вещи, о которых следует поговорить! – закричал он. – Чулки – мелочь! Прежде всего мы должны решить вопрос о преподавании иностранных языков. На мой взгляд, все предметы должны вестись на немецком языке, Я долгое время жил в Германии. Там дети все дисциплины изучают на немецком языке.

Все еще чувствуя вину за опоздание и желая как-то искупить ее, я опять вмешался в разговор:

– Я не был в Германии, но того же мнения: занятия надо вести на немецком языке. Почему, спросите вы? Потому, что весь прогресс в мире, развитие техники – все благодаря немцам. Если бы немецкие дети не изучали все предметы на немецком языке…

– Господа, – сказал мужчина в очках, – это вне рамок нашего собрания. На каком языке вести преподавание – дело министерства. В нашей школе, как вы знаете, немецкий язык преподается. Мы здесь собрались для того, чтобы обсудить взаимоотношения школы и родителей.

– Сколько часов немецкого языка в неделю? – спросил человек, говоривший о немецком языке.

– В каждом классе по-разному, – ответил мужчина в очках. – В первом классе – шесть, в седьмом – восемь…

– Мало! – выкрикнул человек, говоривший о немецком языке.

– Мало! – выкрикнул и я. Пожилой человек из зала сказал:

– Прежде всего в школе надо запретить играть в футбол. Башмаков не напасешься! Каждый месяц покупай новые…

– Наши девочки в футбол не играют, – ответила дама с проседью.

– А мальчики-то играют! – настаивал пожилой человек.

– Мальчики нас не касаются: здесь женская школа…

– Женская школа? Значит, здесь учится моя младшая внучка. А я думал… Как бы там ни было, девочки или мальчики – футбол надо запретить. Наши дети с каждым днем все больше забывают наши древние традиции…

– Главное зло в том, что дети пропускают занятия, – сказала учительница. – Родители на это должны обратить особое

внимание…

Мужчина, сидевший рядом со мной, тихо спросил:

– Когда начнется школьный вечер?

– Не знаю, – ответил я. – Спросите у директора.

– А кто директор?

– Не знаю… Вот эти трое все вроде похожи на директора…

Кто-то из них…

Человек обратился к самому внушительному из троих:

– Господин директор, когда начнется школьный вечер?

– Где господин директор? – переспросил тот и повернулся, осматриваясь вокруг.

– Господин директор болен, он на собрание не пришел, – пояснила дама в очках.

Сосед мой обратился к ней:

– Когда школьный вечер?

– Какой вечер? – удивилась дама. Пристыженный, он сел на свое место.

– Вот бессовестная… Как только приду домой, задам ей. Разве такая дочь не заслужила хорошей трепки? – обратился он ко мне, ища поддержки.

– Я не знаю, в чем дело, ничего не могу сказать, – ответил я.

– Дочка сказала, что в школе сегодня вечер, и упросила меня пойти. Сказала, что будет выступать. Жена беременная, пойти не смогла, я и притащился посмотреть, как дочь танцует.

Мамаша, которая требовала, чтобы школьницы носили черные толстые чулки, между тем не теряла времени даром, вела направо и налево агитацию за толстые чулки, множа ряды своих единомышленников.

А отец, требовавший, чтобы все предметы преподавались на немецком языке, рассказывал соседям о своей жизни в Германии.

– Простите, – обратился ко мне молодой человек слева, – я никак не могу понять, о чем здесь идет речь.

Я вкратце рассказал ему о борющихся на этом собрании мнениях:

– Этот старик требует, чтобы детям запретили играть в футбол и воспитывали в духе наших традиций. А учительница жалуется, что школьники часто опаздывают и пропускают уроки. А та женщина…

– Как бы мне уйти отсюда… – сказал он. – Я здесь по ошибке. Шел на профсоюзное собрание… товарищи мне плохо объяснили. Вот бы влип, если бы попросил слова.

Дама с проседью поднялась и потребовала тишины:

– Господа, у нас учатся дети из бедных семей, около половины из шестисот семидесяти девочек нашей школы не в состоянии купить учебники. Мы хотим хотя бы ста учащимся обеспечить обеды в школе. Мы рассчитываем на вашу помощь.

Тут вскочила женщина и быстро-быстро заговорила:

– Каждый божий день помощь! Наша дочь ежедневно просит деньги на что-то. «Если вы не дадите, я не пойду в школу. Мне стыдно перед моими подружками», – твердит она. Могу я спросить, куда идут эти деньги? Ведь нельзя же каждый день помогать!.. Давайте установим сумму, которую надо вносить в месяц, и все будут знать, сколько кому следует платить.

– Очень правильно… Совершенно справедливо! – поддакнул я.

Дама с проседью вся покраснела и спросила у женщины, которая требовала отчета о деньгах, собранных для помощи нуждающимся, как имя ее ребенка.

– Гюльтен Яшоба.

– Хм, – произнесла дама с проседью. – 3-й «Б», Гюльтен Яшоба… Так… Ваша дочь после каникул посещала школу одну неделю. Потом перестала ходить. Мы об этом сообщили вам письмом.

– Значит, выходит, я вру? Дочь каждый раз берет у меня деньги для оказания кому-то помощи. – А затем, обращаясь к соседке: – И домой не приходит! Где она ходит? Мы с ее отцом разошлись. Она живет у своего отца…

На собрании присутствовало человек тридцать, и каждый, что-то говорил вслух и норовил, отстаивая свое мнение, перекричать соседа.

Дама с проседью:

– Господа, ничего нельзя разобрать, такой стоит гам! Пожалуйста, кто хочет говорить – по очереди, не все сразу!

Поднялся лес рук, все просили слова. Первым право высказаться получил пожилой человек.

– Уважаемые учительницы, уважаемые учителя, – начал он и приступил к изложению своей идеи о вреде футбола, о его плохом влиянии на нравы и нравственность школьников. – Впервые в футбол начали играть язиды[12] – головою мученика Хюсейна после убийства его, эта игра ведет начало с тех времен, поэтому играть в мяч – великий грех.

Выступление его так затянулось, что родители через некоторое время все вместе закричали:

– Кончайте, мы тоже хотим говорить!

Поднялся почтенный господин, настала его очередь говорить. Он, как человек состоятельный, предложил давать детям в школу завтрак на двоих.

– Так мы поддержим детей из бедных семей, у которых нет еды, – сказал он. Затем, упомянув о дороговизне, посетовал на то, что теперь негде достать хорошего мяса, нередко приходится испытывать затруднения с углем.

Мы никак не могли заставить его замолчать. Его прямо-таки насильно посадили на место, и все же он не замолчал.

Поняв, что очередь до меня не дойдет, я, не дожидаясь, когда народ успокоится, вскочил с места.

– Уважаемые дамы и господа! – начал я.

Не зная с чего начать, я, дабы привлечь к себе внимание, решил привести один анекдот из жизни Ходжи Насреддина. Но, к несчастью, конец его вылетел у меня из головы, я перевел дыхание и заключил:

– Ну, а конец этой истории вы сами знаете…

Останавливаться было нельзя. Слово могли передать другому, и я, не заботясь о логичности перехода, продолжал:

– Если наши дети остаются на второй год, то в этом виноваты родители.

Дело в том, что я давно не в ладах с дирекцией, учителя знали это, и я боялся, что они оставят дочку на второй год.

– Родители не занимаются своими детьми. Есть отцы, которые не знают даже, в какой класс ходит их ребенок.

Я разошелся, остановить меня было невозможно. Учителя аплодировали мне.

Наконец дама с проседью сказала:

– Уже поздно, придется перенести ваше выступление на следующее собрание.

– Но я еще ничего не успел сказать…

Когда я уходил из школы, учителя, прощаясь, благодарили меня.

Дома жена набросилась на меня:

– Где ты пропадаешь?

Я посмотрел на часы: стрелки показывали десять.

– Я был в школе на родительском собрании. Выступал, учителям очень понравилось мое выступление. Знаешь, родители совсем не интересуются своими детьми. Вот и сидят их чада в каждом классе по два года, потом всю вину эти нерадивые отцы сваливают на учителей.

– Отец, – влетает в комнату дочь, – учителя опять спрашивали меня, почему твой отец не был в школе. Почему ты не пошел на собрание?

– И врешь еще при ребенке, – сверкнула глазами жена. – Где-то шляешься до полуночи… Родительское собрание…

– Я был, дочь моя, даже выступал.

– И я была, папа…

– Да я был на собрании в твоей гимназии.

– Что ты, отец! Я учусь не в гимназии, а в последнем классе лицея Баязид.

– Что? – удивилась мать. – Я отдавала тебя в Хорхонскую гимназию.

– Оттуда меня давно уже выгнали, мама…

– Ах ты негодница! – набросился я. – А отца с матерью почему не ставишь в известность, где ты учишься, как учишься?! Ничего себе детки пошли!..

Газеты? В нашем доме им нет места

Как можно допустить, чтобы в дом, где растут дети, попадали газеты! Сколько крови они нам испортили. Мой старший сын ходит во второй класс, дочка – в первый, а самый младший – еще дома.

Был воскресный день, вся семья в сборе. По воскресеньям мы получали пять газет, а в будни – три.

– Бабушка, что такое стриптиз? – спросил сын. Бабушка гладит белье тут же в комнате.

– Замолчи! Откуда ты знаешь такие слова! Тебе следует перца на язык насыпать за это! Набрался всяких глупостей, – обрушилась на него моя мать.

– Ничего я не набрался, так в газете пишут… Звезда стрип-тиза… – ответил мальчуган.

– Замолчи, говорю тебе!.. – крикнула моя мать и отняла у мальчика газету.

– Зря ты так, – сказал я матери, – ребенок будет еще больше интересоваться. На вопросы нужно отвечать…

– Этого еще не хватало! – сказала моя мать. – Мне, в моем возрасте, объяснять мальчику, что такое стриптиз!

Тогда сын взялся за меня:

– Папа, что такое стриптиз?

– Принеси мне газету, я посмотрю.

Он принес. М-да, фотография впечатляющая. Когда я начал объяснять сыну, что все это означает, подошли двое других моих ребятишек:

– Вот видите эту фотографию… Если женщина так одну за другой снимает с себя одежду, то это называется стриптизом. Женщина на фотографии раздевается, собирается ложиться спать…

– А мальчики не делают стриптиз? – спросила дочка.

– Нет, только девочки.

– Почему?

Что ответишь на это?

– Мужчины так не раздеваются, – сказал я, – только женщины.

– А я буду делать стриптиз?

– Еще чего!.. – закричала бабушка.

– Ты не будешь, дочь моя… – сказал я.

– Почему, разве я не девочка?

– Дура, ты еще маленькая, подрастешь и будешь. – заявил малыш с видом знатока.

– Бабушка, а ты делала стриптиз? – спросила вдруг девочка.

– Учи, учи, – бросила мне со злобой мать и, качая головой, ушла на кухню.

В тот вечер к нам на ужин должны были прийти гости: три моих товарища с женами – режиссер, инженер, генеральный директор…

Я давно питаю слабость к кино. Мы решили организовать кинокомпанию и собраться, чтобы обсудить наши дела. Я должен был писать сценарии, генеральный директор и инженер обещали субсидировать наше предприятие, жена инженера – играть главные роли, режиссер – снимать фильмы. Сотрудничая таким образом, мы создали бы наш первый фильм с минимальными расходами.

Гости начали собираться. Мы еще не сели за стол, идет беседа. Дети тут же. Дамы любят наших детей. И вдруг слышу я, как мой старший сын говорит жене режиссера, бывшей танцовщице:

– Тетя, вы умеете делать стриптиз?

Ведь она непременно решит, что мы подучили ребенка…

– Хы, хы, хы, – от волнения поперхнулся я. – Это он сегодня прочитал в газете, – сказал я, осклабившись. Черт бы их побрал, этих детей!

– Но папа, – опять вылез старший, – ты нам недорассказал, зачем они так раздеваются.

Жена моя поспешила увести детей. Мы стали говорить о фильме. Вскоре сын влетел в гостиную с газетой в руках и прямо к жене инженера:

– Тетя, что такое публичный дом? Здесь картинка есть… Смотрите…

– Иди сюда, – сразу же сказал я. – Иди я тебе объясню… Публичный дом…

Чтобы спасти положение, я сказал, обращаясь к гостям:

– Ребенок… Дети любознательный народец. Что увидят, прочитают в газетах – обо всем расспрашивают.

– Ну, папа, быстрее…

– Публичный дом, обыкновенный дом, только он публичный…

– А наш дом публичный?

Гости засмеялись.

– Нет, – ответил я. – Наш дом частный…

– Я ничего не понял, а что такое «публичный дом»?

– Я тебе завтра расскажу, иди сейчас к сестре и братику… На этот раз приходит девочка с приложением и говорит кинозвезде:

– Тетя, прочитай, что говорит эта тетя…

– Какая тетя?

Она прочитала в газете фамилию знаменитой кинозвезды.

– Эта тетя говорит: «Путь к славе проходит через постель режиссера».

– Вздорные газетные выдумки, – сказала жена режиссера.

– Папа, а почему путь проходит через постель?

– Дочь моя, а разве ты не спишь иногда с мамой?

– А разве у кинозвезды нет своей постели?

– Есть, дочка, есть… Есть, но вот… Иногда она, например, опаздывает на автобус или болеет…

Жена инженера поднялась со своего кресла.

– Мы с вашего позволения, уходим, – сказала она.

– Еще совсем рано. Куда вы? А ужинать?

– Она обижена, – сказала жена режиссера.

– Помилуйте, чего мне обижаться? Что из того, что неразумный ребенок спросил о публичном доме? Почему вдруг все так переменились в лице?

Жена генерального директора тоже поднялась:

– Нам тоже пора…

– Господа, прошу вас… Прошу извинить нас… Если наши дети…

Наши гости поднимались и потихоньку уходили. Мало того, что провалилась наша затея с фильмом, – трое моих друзей со своими женами обиделись и на нас, и друг на друга.

Жена моя устроила взбучку детям, мы с трудом вырвали малышей из ее рук, бить – это непедагогично… Вот с того дня я и запретил выписывать газеты. Я читаю газеты на работе. Тайно приношу их домой, а жена читает по ночам в постели… В наш дом газета не сможет проникнуть, не сможет!

В ожидании шедевра

Разговор поэта со своей женой

– Дурак ты! Какой ты гений?! Ты дурак! Понял!

– Понял, дорогая. Но зачем же говорить об этом прямо в лицо? Разве я не имею права питать надежду, пусть даже ложную!..

– У меня лопнуло терпение…

– Ну не плачь, дорогая, – ты меня расстраиваешь… Да, я сам всерьез полагаю, что я гений, хотя, правда, об этом никому и не говорю.

– Нет, ты беги, дай объявление в газете: «Я гений». Впрочем, ты можешь не давать такого объявления. Нетрудно догадаться, что ты за гений, – стоит только посмотреть, как ты выпускаешь дым изо рта, когда куришь… Твоя походка, твой кашель, даже твое чиханье гениальны… На всех ты смотришь свысока, всех считаешь ниже себя.

– А кому вред от того, что я считаю себя гением?

– Мне. Нашему дому. Нашим детям. Государство не назначает жалованья за гениальность. И бакалейщик не отпускает продукты без денег, будь ты двести раз гений. Зима на носу, а мы не купили ни дров, ни угля… И туфли мои прохудились…

– Ну не плачь, дорогая… Я ведь не сижу сложа руки, тружусь без отдыха. Уже четыре книжки стихов вышло…

– Ну… Хотя бы сорок четыре, какой прок от этого?..

– Ты говоришь так, будто я сам не страдаю… Разве я не хочу создать шедевр, прославиться, чтобы книги шли нарасхват, переводились на все языки мира, разве я не хочу разбогатеть? Слава и богатство!.. Я верю, что они придут к нам! Но великие произведения рождаются великими событиями. Что делать гению, когда нет великих свершений?! Я жду этого, жду вдохновения, которое перевернет мою душу и побудит меня создать шедевр. Мне нужны великие события! А ты тянешь меня в мутную жижу кухонного таза. Мне тесно в аквариуме, мне нужен океан, чтобы было где развернуться… Ну что с тобой? Не надо больше плакать, родная. Умоляю тебя, не плачь! Стисни зубы покрепче, терпеть осталось немного. Я жду и надеюсь. Великое событие всколыхнет мою душу. Вот увидишь…

Разговор палача со своей женой

– С меня довольно! Уйду, уйду… Нет сил терпеть…

– Но, голубушка… Не моя вина, что в последние дни дела идут плохо. Что я могу поделать? Не хватать же мне людей на улице и вешать… Судьи стали прижимистыми… Я убежден, что у меня скоро будет работа. Наступит новый день, а с ним и новые дела…

– Мне, наверное, не доведется увидеть этого дня. Прошлый год нам было не так трудно. По крайней мере хоть детей могла накормить. Но воспоминаниями о прошлом дети сыты не будут.

– Не плачь, милая, ты разрываешь мое сердце. Будь моя воля, я день и ночь вешал бы всех подряд. Спать бы совсем не ложился. Разве я лентяй, отлыниваю от работы?

– Придумай что-нибудь!

– Что я могу придумать? Суд не выносит смертных приговоров, и мне нечего делать. Оплата у меня сдельная, я не на жалованье, никого не вздергиваю, ничего и не получаю.

– Уж будто в такой огромной стране, как наша, перевелись преступники!

– Так-то оно так, не перевелись, но ты поди скажи это полицейским и судьям… Ах, если бы от меня что-нибудь зависело! Попробуй самолично учини расправу, живо отстранят от должности и самого вздернут. Возьмут вместо меня другого, а меня вздернут. Ты ведь понимаешь… Не плачь, зачем плакать, голубка? Как будто я не хочу работать! Потерпи еще немного… Я уверен, что нам скоро улыбнется счастье.

Разговор могильщика со своей женой

– Я забираю детей и ухожу, слышишь?

– Что это ты вздумала? При чем тут я, если люди перестали умирать? Ведь я всего-навсего могильщик… Можно подумать, что покойников гора, а я сижу сложа руки и капризничаю. Не могу же я хватать людей и закапывать живыми…

– Дома нет ни куска хлеба…

– Не плачь, женушка, у меня у самого слезы на глазах навертываются… Не понимаю, что произошло? Никто не помирает! На том свете мест не осталось, что ли? Не плачь, родимая, прошу тебя… Ты мне все время твердишь: работай да работай. Ведь я могильщик, не сам по себе живу. Чтобы мне заплатили за могилу, нужен покойник. Потерпи еще малость. Не может быть, чтоб нам не улыбнулось счастье. Вот увидишь.

Разговор журналиста со своей женой

– Мои девичьи мечты рухнули. Я была полна надежд, когда выходила за тебя замуж…

– Но, ангел мой, не плачь, давай поговорим…

– О чем нам говорить?

– Прошу тебя, не плачь… Я работаю ради твоего счастья.

– Работаешь, работаешь, а надеть мне нечего…

– Чтобы добиться успеха, продвинуться, развязаться с секретарскими обязанностями, стать во главе газеты, нужно, чтобы произошли чрезвычайные события. Ну, например, крупная авиационная катастрофа, небывалое землетрясение, грандиозный пожар, таинственное преступление или что-нибудь в этом роде. Тогда я сумею проявить себя… Я переплюну журналистов из других газет… Если я не сумею всех затмить, не считай меня своим мужем и журналистом… Никто, кроме меня, не сможет так расположить материал, не придумает такого броского и точного заголовка… Но что я могу поделать? Не подвертывается мне счастливый случай… Жизнь будто застыла на месте… Не могу же я убивать людей ради газетной сенсации! Но я уверен, в один прекрасный день мне улыбнется удача. Как я хочу проявить себя, возвыситься в глазах коллег и заработать уйму денег, чтобы моя семья не знала лишений! Вдруг на этих днях неизвестными будет совершено преступление. Тогда я буду давать репортажи, которые заставят читателей дрожать от страха и любопытства… Не плачь… пожалей мое сердце, оно рвется на части. Помолись лучше, чтобы твоему мужу поскорей выпала удача. Пусть затонет корабль, случится наводнение… Не плачь, не плачь, я этого не вынесу… Посмотри, и мои глаза стали мокрыми от слез.

Разговор полицейского со своей женой

– Аллах всемогущий, за что я должна так страдать!.. Прилично ли достойной женщине прозябать в нищете? Почему судьба так зла!

– Зачем ты так? Никакого нет в тебе понятия. Ты думаешь, я не хочу получить повышение по службе, найти тепленькое местечко и иметь достаток в доме?

– Ах, непутевая моя голова!

– Это я непутевый! Угораздило родиться в этой забитой, отсталой стране. Родился бы я там, где преступления совершаются каждую минуту, тогда бы ты меня не попрекала! Разве я был бы каким-то жалким комиссаром[13]? Честное слово, я давно стал бы начальником главного управления безопасности. Но что поделаешь, раз мать родила меня именно в этой стране! На мелких кражах карьеры не сделаешь… По моему размаху нужны крупные дела! Не плачь, жена, не плачь! Потерпи еще немного… Что-нибудь да случится!

Разговор аптекаря со своей женой

– У меня нет манто… Я не могу показаться на глаза знакомым, мне нечего надеть… Сколько еще терпеть?

– Милая моя, жизнь моя… Послушай! На аспирине да хинине не заработаешь. Мы должны раздобыть дорогие импортные лекарства, дефицитные лечебные средства, тогда посмотришь, какие деньги я сумею заработать. Если говорить начистоту, каждый человек болен. Но ведь не всякому попадается хороший врач, который способен растолковать, что лечиться необходимо, который сумеет составить рецепт и направить в аптеку. Если люди не будут болеть, нечего будет кушать ни врачам, ни нам, грешным. А к чему это приведет, ты знаешь лучше, чем кто-либо другой. Страна придет к катастрофе. Не плачь, родная! У меня доброе сердце. Когда ты плачешь, мне становится так тошно, хоть в петлю лезь. Конечно, наступит прекрасный день, и наши дела наладятся, больные с рецептами в руках выстроятся в очередь перед нашей аптекой. Потерпи еще немного, моя милая. Скоро нам улыбнется счастье…

Разговор врача со своей женой

– Я жена врача, а что я видела с тех пор, как вышла замуж? Молодость, красота проходят, и никакой радости!..

– Но, любовь моя…

– Мне надоело это слушать: любовь моя, любовь…

– Не плачь… Поверь: вот уже две недели, как в клинике не появляется ни один порядочный пациент, ни один приличный больной… Нет, люди приходят, но без гроша в кармане или с направлениями от благотворительных обществ. Что творится на свете? В день я могу принять сто больных… Но где их взять, этих состоятельных больных! Не идут, подлецы! Не тащить же их с полицией!

Душа моя не выдержит твоих слез. Не плачь. Не идут приличные больные. Если бы я сам не приходил ежедневно в клинику, то заржавели бы замки в дверях! Ах, если бы меня вызвал богатый больной! Он не пожалел бы денег, которые израсходовал на лечение, через газету благодарил бы меня. Представляешь, какая это реклама! Я уж думаю, не послать ли мне самому в газету благодарность от имени какого-нибудь выдуманного больного?

Но будь терпеливой, моя любовь… В один прекрасный день великое счастье распахнет нашу дверь. Я не хочу много бедных больных, пусть один, да настоящий…

Разговор адвоката со своей женой

– Я ухожу к отцу, вот и все…

– Подожди, не волнуйся, дорогая…

– С меня хватит! Что ты как муж сделал для моего благополучия? Помнишь свои обещания, когда собирался стать адвокатом и моим мужем?

– Не терзай меня. Скоро же ты, однако, забыла о нашей великой любви…

– Одной любовью сыта не будешь.

– Дорогая! Уже много дней в контору не заходит ни один клиент, ни один истец, ни один ответчик. Дела очень плохи. Что сталось с людьми, я отказываюсь понимать. Кажется, они перестали надувать друг друга, строить козни, убивать. Я адвокат по крупным делам… Мне бы только одно стоящее дело о разделе земли вместо бракоразводной канители – и я был бы доволен. Хорошо б заполучить кредитное дело. Тогда газеты обо мне напишут и нам кое-что перепадет, а ты у меня заживешь, как принцесса, как королева…

– А чем королевы лучше меня, что у них, лбы серебряные?

– Я этого не говорил. А чем лучше меня адвокаты, которые зарабатывают миллионы? Я расставил сети и выжидаю. Как бы там ни было, в один прекрасный день добыча попадется. Потерпи еще немножко, радость моя, и ты будешь вести жизнь, достойную тебя…

Что принесло счастье в «семейные гнездышки»

Крупный помещик поспорил с крестьянином одного села и обратился в суд. На основании купчей, доставшейся ему от предков, он утверждал, что земля этого села принадлежит ему, и требовал, чтобы крестьяне, много лет обрабатывавшие землю, покинули село и ушли из этих мест. Помещик, который к тому же был известным купцом-импортером и владельцем текстильной фабрики, собирался создать современное хозяйство, надеясь получать от него хороший доход.

Тупоголовые крестьяне никак не могли взять в толк, что земля, которую они пахали, засевали и с которой собирали урожай еще их деды, принадлежит человеку, явившемуся вдруг невесть откуда с какой-то гербовой бумагой.

Помещик нашел адвоката, который долгие дни ждал в своей конторе работы, и поручил ему ведение тяжбы. С завидным рвением взялся тот за дело. Кстати, имея купчую на руках, помещик мог считать себя хозяином села. Но крестьяне, н* понимая силы бумаги, называемой купчей, считали себя правыми и сопротивлялись. Тяжба затягивалась. У помещика, который был уверен, что вообще все дела в стране идут чересчур медленно, расшалились нервы, а когда шалят нервы, то обостряется и язва желудка. Обострение язвы желудка повлекло повышение сахара в крови, что, в свою очередь, привело к повышению давления. И крупный помещик попал в руки врача, который долго ждал в своей клинике пациента, достойного его умения. Доктор проявил большое усердие, чтобы не дать больному умереть, но и не вылечить окончательно. Он выписывал ему рецепты на дорогие, импортные лекарства. Аптекарь, которому надоело торговать зубными щетками и пастой, аспирином и хинином, отпускал выписанные по этим рецептам дорогие, импортные лекарства, чем и обеспечил счастье своего семейного гнездышка. У врача, лечившего известного в стране землевладельца, увеличилось число пациентов, и он стал знаменитостью.

Судебное дело разбиралось долго. В конце концов молодой адвокат выиграл дело и, получив солидный гонорар, стал знаменитым и богатым человеком, обеспечил благополучие своего семейства. А один из крестьян, проигравших дело и согнанных с земли, на которой они родились и выросли, по своей тупости и невежеству решил, что с ним поступили несправедливо, и убил богача. Крестьянин совершил это преступление тайно и долго оставался в неизвестности.

Человек, который годами дремал, справляя должность комиссара полиции, и никак не продвигался по службе, взялся расследовать преступление. День и ночь работая с непостижимым рвением, он наконец раскрыл тайну, уличил убийцу, за что и получил почетную грамоту, премию – успех открыл ему путь для продвижения по служебной лестнице. Таким образом было обеспечено счастье еще одного семейного гнездышка.

Первым, кто узнал о задержании убийцы, совершившего таинственное преступление, был секретарь редакции. Он не только опередил всех остальных репортеров, но и сделал очень интересный репортаж об убийстве, за что получил первую премию на ежегодном конкурсе журналистов, а потом был произведен в редакторы. Все вместе взятое помогло ему укрепить счастье своего семейного гнездышка.

Палач, ожидавший много дней работы, радостный от волнения, надел на шею осужденного смазанную жиром петлю. Получив вознаграждение, он обеспечил благополучие и счастье своего семейного гнездышка.

Могильщику тоже повезло. За короткое время он вырыл две могилы. Значит, дела налаживались, тяжелые дни прошли… Он также обеспечил счастливое житье своему семейству.

Поэт, долго ждавший великого события, способного перевернуть его душу, написал поэму о борьбе людей за землю. Эта поэма стала шедевром, обессмертившим его имя. Шедевр поэта, напечатанный десятками тысяч экземпляров, был распродан в один день и переведен затем на многие языки. Поэт, обретший славу и богатство, также обеспечил счастье своему семейному гнездышку.

В честь поэта, создавшего гениальную поэму, был устроен прием. На этот прием пригласили всех известных людей страны. Среди них оказались и упомянутые врач, и аптекарь, и адвокат, и журналист, и комиссар (он уже стал заместителем начальника полиции). Глаза жен сверкали счастьем и гордостью за своих мужей. Особенно хороша была жена поэта. Со стаканом виски в руке, она шептала на ухо мужу:

– Мой дорогой, ты гений…

– Ты балуешь меня, дорогая, – отвечал он.

В честь поэта поднимались бокалы. В перерыве между тостами поэт читал отрывки из поэмы. Поэма завершалась словами:

Как за вас мое сердце болит! Но терпенье, терпенье, страдальцы! Породнятся борзые и зайцы, Будет праздник на нашей земле!

Слушатели всхлипывали, прослезился и сам поэт. Больше всех плакали адвокат, врач, аптекарь, журналист и полицейский начальник. С влажными глазами они поднимали бокалы и от всей души поздравляли поэта.

Разговор с любимой женой

Я должен был закончить и сдать свою книгу месяц назад, но я не выполнил соглашения…

– Пиши, дорогой! Разве кто-нибудь мешает тебе писать?

– Нет, милая моя… Давно должен был поставить точку, да вот не получилось… Никак не могу сосредоточиться… Нервы шалят…

– От чего это у тебя нервы шалят?

– Сам не знаю… Сегодня засяду всерьез. И погода хорошая, и нервы поулеглись… Набросать хотя бы план…

– Садись, пиши… Может, я тебе мешаю?..

– Что ты, дорогая!

– Тогда пиши… Ты просто лентяй.

– Да?! Господи, хоть бы сегодня ничто не мешало мне…

– То есть! Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего… Я ничего особенного не хочу сказать… Бог даст, поработаю сегодня хорошо, говорю…

– А вдруг я сегодня умру?..

– С чего это?

– Та-ак… Вот умру…

– Зачем ты так говоришь, любимая?..

– Голубчик, если к примеру, я умру… ты еще раз женишься?

– Дорогая! Не говори мне подобных вещей…

– Да-а, вот видишь, ты даже не можешь ответить. Кстати, я давно знала, что у тебя на душе, и что ты обо мне думаешь.

– Ну и характерец у тебя, капризуля моя!..

– Все это из-за тебя…

– Что же я тебе плохого сделал, красавица моя? Я совсем не хотел огорчить тебя!

– Раз так, то отвечай: ты женишься после моей смерти еще раз?

– Не приведи Аллах!..

– Да-а-а, вот видишь! Я, кстати, так и знала… Сейчас ты сам признался…

– Признался? В чем же я признался?

– Разве ты только что не сказал «Не приведи Аллах!»?

– Сказал… Ну и что из этого?..

– После меня ты, конечно, не женишься… Тебе опротивели все женщины, ты ненавидишь семейную жизнь… Разве я не понимаю? Если после меня ты проживешь и тысячу лет, ты не женишься… Неужели я внушила тебе такое отвращение к семейной жизни?

– Ангел мой… Да откуда ты все это взяла… Я ведь и в мыслях не имел ничего подобного… Вытри слезы, успокойся и выслушай меня… Ты совсем себя не жалеешь и расстраиваешься только зря… Ты неправильно поняла мои слова…

– Да-а-а… Значит, ты не то хотел сказать?..

– Не то…

– То есть, если я умру, ты еще раз после меня женишься?

– Ей-богу, не знаю, что сказать… Может быть…

– Скажи откровенно…

– Сейчас я ничего определенного сказать не могу… Но, может быть, женюсь!

– Конечно, женишься… Как будто я тебя не знаю…

– О боже мой!.. Аллах мой, награди меня терпением… Ты сбила меня с толку, дорогая моя, я сам не знаю, что говорю…

– Женишься, женишься!..

– Я сказал так, чтобы доставить тебе удовольствие…

– Чтобы доставить мне удовольствие?! Сначала говоришь, что не женишься, а потом – женишься. И все только, чтобы доставить мне удовольствие!..

– О Аллах! Что мне делать? Ради бога… Ты только не плачь… Когда я говорю, что не женюсь, ты сердишься, когда говорю – женюсь, тоже сердишься. Хорошо, что ты прикажешь говорить?

– Кстати, я давно догадывалась, что ты меня не любишь.

– Почему это ты решила, что я тебя не люблю, ангел мой?

– А разве не ты говорил, что не знаешь, женишься ли после моей смерти?

– Говори-и-ил…

– Что это значит? Разве не то, что ты, мол, умри поскорей, а я там решу, что делать! И ты еще пытаешься отказываться от своих слов!..

– Хорошо, хорошо… Я молчу, больше ни слова не произнесу. Все свои слова беру назад. Только не плачь, умоляю тебя. Давай помолчим лучше. Успокойся, любимая!

– Ах, мне плохо, я теряю сознание… Одеколон… Одеколон…

Вот мы и поженились

– Любимая, я так счастлив!.. Ты дала согласие… Посмотришь, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива и довольна! Да, да… Вся моя жизнь… Вот увидишь! Мы отправимся в свадебное путешествие на целых три месяца. Это будет волшебное путешествие!.. Будем посылать нашим друзьям открытки из разных стран. В общем, как ты пожелаешь… Сначала посетим Европу – Рим, Венецию, Милан, Ниццу, Париж, Берлин и… Конечно, завернем в Англию. Потом Америка… Раз ты пожелала, три месяца будем бродить по свету! Твое желание – для меня закон! Послушай-ка, вот что я хочу сказать. А три месяца не многовато ли? Не-ет, нет, я только тебя спрашиваю… Как ты скажешь. Но не слишком ли это долго, три месяца?! Может, хватит и месяца, а? А на сэкономленные деньги снимем хорошенький домик? Что ты на это скажешь, а?

– …

– Ты согласна со мной? Любимая, я знал, что у тебя золотое сердце!.. Послушай, вот что мне пришло сейчас в голову! Скажи, пожалуйста, зачем нам уезжать за границу? Разве плохо поездить по собственной стране? Зачем тратить валюту? Она дорогая… Поедем сначала к Черному морю, потом к Средиземному… Что может быть лучше путешествия по морю! Да, пожалуй, это ни с чем не сравнится!.. Ты согласна со мной?

– …

– Ты настоящий ангел! Я знал, что ты думаешь так же, как и я! А хочешь скажу тебе одну вещь?! Путешествие – дело очень утомительное, особенно сейчас. Пароходы битком набиты, а море конечно неспокойное. Оно часто бывает неспокойным. Давай-ка лучше двинем на недельку в Бурсу. Кто нам может запретить? Что бы ты ни пожелала, я все исполню! Чем болтаться по морям, лучше там пожить. К тому же спокойней и дешевле. Ты ангел! Кстати, я всегда говорил это…

– …

– Любимая, скажи мне, зачем нам таскаться по гостиницам? Деньги на ветер швырять! Да я лучше вместо этого куплю тебе самую дорогую брошь… Чем плохо придумано? Ведь правда, блестящая идея! Какую ты хочешь брошь? За пять тысяч лир?.. А может, за десять? Путешествие, все эти отели-мотели проходят – и ничего не остается. А брошь – по крайней мере вещь, на всю жизнь память останется… Вот-вот, и я так думаю, умница ты моя…

– …

– А если уж трезво посмотреть на вещи, к чему тебе эта брошка? Ты девушка скромная, с хорошим вкусом. Не станешь же ты, как эти выскочки, хвастать перед всеми какой-то побрякушкой. На что нам сдалась брошка? Лучше на эти деньги справим пышную свадьбу, назовем уйму гостей. Пусть языки почешут, скажут, какая у Грейс Кэлли свадьба была… Пригожая ты моя!..

– …

– Свадьба? Чего хорошего в свадьбе-то? Уйму денег потратим, чтобы развлечь каких-то шалопаев, а на нашу долю, кроме хлопот, ничего не достанется. Нужно помещение снимать, джаз нанимать, потом закуска, выпивка… Повеселятся, а потом еще и сплетни распускать станут… Недовольные всегда найдутся! Давай-ка поступим, как умные люди. Пригласим только родственников и самых близких друзей. И отпразднуем потихонечку дома. Честное слово, так будет лучше всего!

– …

– По твоему лицу я вижу, что ты одобряешь мои слова! Разумней тебя не найдешь в целом свете…

– …

– А сказать тебе еще кое-что? Зачем сотни лир тратить па свадебное платье? Ведь его надевают раз в жизни. Лучше на эти деньги купить все необходимое для нашего гнездышка.

– …

– И ты так считаешь? Тогда пусть будет по-твоему! Можно и вовсе отказаться от свадьбы. Снимем этаж, обставим, как нужно… Я накуплю тебе всяких платьев!..

– …

– Но вот в чем дело… Квартиры сейчас очень дороги. Зачем нам обогащать всяких мерзавцев? Лучше снимем где-нибудь на окраине двухкомнатный домик, настоящее гнездышко. Можно даже и одну комнату! Ведь нас-то всего двое…

– …

– Ты хочешь обязательно зарегистрировать наш брак? Конечно, конечно, я тоже иначе себе не мыслю. Пригласим свидетелями наших друзей. Но в общем-то зачем эти формальности? Разве ты не доверяешь мне? Или я тебе? Разве мы нуждаемся в каких-то расписках, мы и так любим друг друга! Никаких документов нам не требуется, правда ведь? Лучше на эти деньги я куплю тебе лишнее платье! У первоклассной портнихи закажем, сколько бы ни обошлось…

– …

– Любимая моя, лето настало. Кто сейчас носит эти тяжелые ткани? Если бы ты видела, какие есть красивые легкие платья! Любой расцветки, и в цветочек, и в… Купим четыре метра ситца. Не придется дорого платить портнихе. Ты сама сошьешь не хуже, дорогая!

– …

– А четыре метра не многовато ли? Ведь лето!.. Можно без рукавчиков и ворот открытый. Юбочку покороче. Я думаю, полтора метра хватит, ведь правда? Добрая моя, самая добрая… С тобой, любимая, и в шалаше рай! В таком случае зачем нам снимать дом? В наше время дом снять – не шуточное дело. Ситец? И он нам не нужен! Ты проголодалась? Я сейчас сбегаю куплю сандвич. И жевательную резинку пожуй. Дай я тебя поцелую (чмок-чмок, чмок-чмок!..).

– …

– Ну вот мы и поженились!

Безумная любовь

Мы должны были встретиться в одиннадцать часов в вестибюле отеля «Хилтон». Он обещал отвести меня к человеку, который может устроить на работу. Вот уже несколько месяцев как я безработный. Деньги все вышли, осталось лишь пятьдесят лир, которые я сохраняю на черный день.

Я не хотел выглядеть перед тем человеком оборванцем и достал из шкафа сшитый семь лет назад черный костюм. За это время или костюм сузился, или я располнел, но я с трудом влез в брюки. А пиджак топорщился на плечах, словно крылья орла. Я посмотрел на себя в зеркало. Даже в этом одеянии, как мне показалось, я не выглядел человеком, испытывающим жестокую нужду.

Я вошел в гостиницу, огляделся. В вестибюле приятеля моего не было. Вероятно, я пришел рано. Сел в кресло и стал ожидать. Вскоре я задремал. Вдруг я услышал шелест юбки. Коснувшись моих колен, блестящая тень пропорхнула мимо. В нос ударил резкий запах гиацинта. Я приподнял голову. Женщина в черном, которая задела юбкой мои колени, села в кресло напротив. Нас разделял низкий столик. Мне бросился в глаза гиацинт у нее на груди. На матовом, как лепесток магнолии, лице остро сверкали два огромных черных глаза. Я едва оторвал взгляд от ее красивых ярко-красных губ и опустил глаза. Ни один мужчина не мог бы остаться равнодушным к таким губам!

Почему она села напротив меня, когда вокруг было много свободных кресел? Я не смотрел на нее, но чувствовал на себе взгляд этой женщины.

Наконец она проговорила что-то по-французски. Я не понял, она повторила вопрос по-английски. Не получив ответа, сказала по-турецки:

– Разрешите с вами познакомиться?

Глаза женщины были устремлены на меня, но я не поверил и оглянулся назад, чтобы посмотреть, к кому она обращается. Я был совсем сбит с толку.

– Як вам обращаюсь. Мне нужно подняться наверх, я вас – очень прошу, вызовите мне лифт!

Женщина была возбуждена, словно ей угрожала опасность.

– С удовольствием, – ответил я и как джентльмен поднялся с кресла.

Женщина тоже встала. Перед ней вдруг вырос огромный человек с пепельными волосами и красным лицом; пристукнув каблуками, как солдат перед офицером, почтительно склонил голову и спросил по-английски:

– Что леди желает приказать?

– Нет, Макс, отдыхайте и, пожалуйста, оставьте меня одну… – ответила она.

Мы вошли в лифт и поднялись на самый верх. Она опустилась на скамейку. Прищурив глаза, долго смотрела из-под наклеенных ресниц на пролив и молчала. Я не мог найти слов, чтобы начать разговор. Я онемел.

– Могу я спросить ваше имя? – спросила она через некоторое время.

– Хасан… – ответил я. – А ваше?

– Называйте меня просто леди, прошу вас, – женщина со страхом оглянулась и вдруг прижалась ко мне.

– Я боюсь! – проговорила она, судорожно схватив мою руку.

– Кого? – спросил я сипло, так что сам не узнал своего голоса.

Она еще крепче сжала мою руку и глазами указала куда-то в угол. Я осторожно повернул туда голову. Действительно, там стоял человек с бледным лицом, засунув руку в карман брюк… А с другой стороны я увидел того с красным лицом, которому леди недавно сказала: «Макс, отдыхайте и, пожалуйста, оставьте меня одну…»

Вдруг я почувствовал себя так, будто меня втиснули в одну из тех сюрреалистических картин, которые своей абсурдностью внушают страх человеку. Но учтите, эта картина к тому же была живая.

– Простите, леди, могу я спросить, кто эти люди?

– Мои телохранители, то есть шпионы моего мужа… – ответила она дрожащими от страха губами.

Она замолчала. Я ничего не мог понять. В какую попал я ловушку?

Она достала из сумочки сигарету. Я тут же протянул ей огонек, щелкнув зажигалкой. Она ладонями, словно лаская, прикрыла мою руку, в которой была зажигалка, и потянулась к ней с сигаретой.

Конечно, мне следовало бы заказать леди что-нибудь выпить. Но у меня в кармане была одна-единственная сокровенная бумажка в пятьдесят лир, которую я боялся разменять. Поэтому я не смотрел в сторону официанта.

– Здесь я очень боюсь… – сказала она.

Она взяла мою руку и приложила к своей груди.

– Вот как стучит мое сердце, Хасан… Сейчас остановится дыхание.

– Не бойтесь, леди, – простонал я.

– Ты защитишь меня, Хасан?

– Конечно… несомненно… я готов защищать вас от любой опасности, – начал плести я что-то несусветное и не в силах был остановиться.

Если бы я ограничился только этим и замолчал, но кто-то будто тянул меня за язык:

– Я буду защищать вас до последнего вздоха.

Она прижалась ко мне еще сильнее, и я ощутил тепло ее тела.

– Я с первого взгляда поняла, что ты настоящий рыцарь. В наше время таких мужчин редко встретишь.

Леди, конечно, говорила правду. Я смущенно улыбнулся и проговорил:

– Вы оказываете мне честь.

– Хасан, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.

– Слушаю вас, леди.

– Я тебе раскрою свою тайну… Но пойдем ко мне в номер… Здесь я не могу, нам угрожает опасность.

Она взяла меня за руку и поднялась… Я поплелся за ней… Как только мы вошли, она бросилась на диван и растянулась. Я не знал, что мне делать, и стоял в растерянности. Леди поманила меня пальчиком, словно ребенка.

– Иди, иди!.. Хасан, иди ко мне, Хасан! – нараспев щебетала она, подзывая к себе. В ее устах имя мое звучало, как музыка.

Я подошел.

– Садись, Хасан. Я сел.

– Ты уже много лет мечтаешь обо мне, не правда ли?

– Да, леди, много лет…

– Во сне всегда я являюсь тебе, Хасан, правда?

– Да, леди… – хотя во сне никогда не видел таких красивых женщин.

– Вот уже столько лет, как я живу в твоем воображении, не правда ли?

– Да… Но откуда вы все это знаете, леди? – спросил я растерянно.

– Откуда я знаю? – Она нагнулась к моему уху и шепнула: – Говори тише, Хасан, нас подслушивают…

– Мы здесь не одни?

– Мой муж сделал в стенах подслушивающие устройства. Все, что мы говорим, слушают шпионы… Бог мой, я попал в сети шпионов ее мужа.

– Вы уверены в этом? – спросил я со страхом. Она совсем тихо:

– Мой муж, мой жестокий муж… Иди ближе, чтобы нас не слышали…

От одуряющего аромата ее тела у меня размякли кости. Я растянулся около леди.

– Мы поймем друг друга, Хасан… Еще ближе, ближе…

Я был так близко, что ближе уже нельзя было.

– Ты очень красив, Хасан… Тебе это, наверное, и раньше говорили женщины?

– Нет, леди, впервые слышу. Я знаю, что я некрасив… даже безобразен.

– Ты совершенство… То есть… Ты не превзойден в своем безобразии… Понимаешь?

– Конечно…

– Ах, Хасан, посмотри мне в глаза… Иногда слова бессильны выразить чувства. Вот сейчас я переживаю такой момент. Я что-то невнятное бормотал о том, как благодарен ей.

– Молчи, Хасан, я хочу послушать тишину…

Но потом снова заговорила:

– Ты меня любишь?

– Я вас буду вечно любить, леди…

– Люби меня, Хасан, люби! Когда твои сильные руки обнимают меня, о, моя луна, моя звезда, мое солнце… Но эти шпионы моего мужа…

– Леди, если вы хотите от них избавиться, прикажите, я сейчас всех их убью…

– Не сейчас, Хасан, тот час еще не настал… Слушай, сними пиджак, он, кстати, тебе очень мал. Я снял пиджак.

– Теперь ложись… О как я счастлива… Хасан, мы должны торопиться… У нас слишком мало времени…

– Почему, леди?

– Любовь, Хасан, не может ждать…

– Зачем спешить, леди, мы прекрасно успеем побеседовать… – Ведь она не знала, что за последние два дня я съел всего лишь два бублика…

– Мне нужен ребенок, Хасан, у меня должен быть ребенок… Понимаешь, ребенок.

Я ничего не понимал, ровным счетом ничего.

– Что прикажете делать?

– Ребенка…

– Кто?

– Ты!

– Когда?

– Сейчас…

– Да-а… Пожалуйста, леди, только… Лучше нам не торопиться, а в более спокойной обстановке, и когда будет больше времени…

– Пойми меня, Хасан… Я должна стать матерью. Или муж бросит меня.

Из красивых глаз полились слезы. Рыдая, она рассказала мне все о своей жизни. Когда она училась в Америке, вышла замуж за очень богатого американского бизнесмена. Он даже не знал точно, сколько у него миллионов; богатство его росло с каждым днем. И он мечтал о наследнике, чтобы оставить ему свои миллионы. Но он не мог иметь ребенка – был слишком стар и потому сказал ей: «Или роди мне ребенка, или развод».

– Мой муж отправил меня путешествовать по свету. Вот уже восемь месяцев, как я разъезжаю.

– Леди, могу я спросить, почему вы из всего мужского населения нашей планеты выбрали именно меня?

– Ты, Хасан, лучше всех. У тебя благородная кровь, душа рыцаря…

Теперь я понял причину страха леди. Ее богатый муж очень ревнив. Мужчину, который одарит его жену ребенком, тут же убьют телохранители – те парни со страшными лицами, которые неотступно следуют за леди. Таким образом, ребенок будет считаться его.

Почуяв опасность, я сказал:

– Но, леди, я женат, и к тому же свою жену очень…

Она меня оборвала и сказала:

– Хватит, открой мою сумочку, в ней маленький пистолет с перламутровой рукояткой, дай мне его, Хасан… Не одна женщина в нашем роду, как только ее отвергал любимый мужчина, кончала свою жизнь.

Я испугался, что стану виновником ее гибели:

– Як вашим услугам, леди.

– Ах, я знала, что ты согласишься… Я так счастлива… У меня одна просьба к тебе, Хасан. После того как мы расстанемся, обещай, что ты никогда не будешь искать меня и пытаться даже узнать мое имя. И не будешь искать нашего ребенка… Конечно, если ты сумеешь остаться в живых. Это мгновение останется нашей тайной.

– Сейчас, леди?

– Сию минуту, вечером я должна возвратиться самолетом домой.

– Если бы у нас было время…

– Времени нет… Иди в ванную и раздевайся…

Я повиновался ей и пошел. Но я никак не мог сообразить, в каком виде мне следует выйти из ванной.

– Хаса-а-ан, быстрее… – командовала она из комнаты.

Мне казалось, что предстать перед леди в трусах неприлично, я надел халат и вернулся в комнату.

Лишь я открыл дверь из ванной, как на пороге появился человек с красным лицом. Где он прятался? Почему я его не видел? Вероятно, он решил, что пришло время меня убить?

– Еще ведь ничего не было, – промямлил я, чтобы поставить его в известность о положении дел.

А Макс говорит мне и к тому же на чистом турецком языке:

– Убирайся отсюда, свинья проклятая! Ничтожество! – и двинулся на меня с кулаками.

– Что ты так грубо? – прогнусавила леди.

– У этого ничтожества в карманах ничего нет, кроме пятидесяти лир… – возмущенно ответил Макс.

Сконфуженный, я вернулся в ванную и оделся. Улизнул из номера, спустился опять в вестибюль гостиницы и сел. Я начал припоминать, что со мной произошло. Значит, этот тип с красным лицом прятался где-то и, когда я был в ванной, шарил по моим карманам. Аллах, Аллах!

Настал вечер, зажглись огни, а я все сидел, как вкопанный. Ну и приключеньице! А главное, как выгнали они меня! Мне захотелось сказать этой женщине пару крепких слов. И я побежал к лифту. Перед дверью леди собралась толпа. Что-то кричали. Я увидел, как тащат мужчину, вцепившегося в халат, который надевал и я.

– Иди, подлец! С моей женой? Я схватил его на месте преступления… Я накрыл, я накрыл его с моей женой…

Тот, кого называли Максом, подошел к поднявшему крик и сказал:

– Сударь, не осложняйте дело, вам же хуже будет… Оба вы уважаемые люди. Если оно примет огласку, вы попадете на страницы газет, узнают жена, дети…

Лицо человека в халате побелело, как известь, он стоял и твердил:

– Конечно, конечно…

– Лучше уж договоритесь по-хорошему, сударь…

– И я так считаю…

Они начали торговаться. А я поспешил уйти – не хотел связываться с этим ворьем.

Все из-за дождя

Я открыл кран – воды нет…

– Что, вода не идет? – крикнул я жене.

– Ведь шел дождь… водопровод не работает! – прокричала она в ответ.

Да, стамбульцы знают: чуть только над городом начнет накрапывать дождь, городской водопровод на несколько часов выходит из строя – трубы, говорят, засоряются – и мы сидим без воды.

Но в то утро было солнечно.

– Когда шел дождь? – опять прокричал я.

– Не так давно побрызгал немножко.

– Да когда же?

– Никакого дождя не было, – сказал сын.

– Нет, был небольшой, – возразила дочь. Начался спор – шел дождь или не шел.

– Если дождя не было, из крана текла бы вода, – оборвала перебранку мать.

Но даже этот убийственный довод не мог заставить их умолкнуть.

Я вышел на балкон.

– Был дождь? – спросил я у соседа напротив.

С противоположного балкона человек в пижаме прокричал:

– Я не заметил, но, вероятно, шел…

Ну и болван! И живут же такие на свете!

– Раз не заметили, почему думаете, что шел? – спросил я сердито.

– В радиоприемнике помехи, из этого я заключил… – ответил он. – Включите приемник, сами услышите.

– Нет, дождя не было, – заявил другой сосед. Он слышал нашу перекличку.

Я вернулся в комнату и включил радио. Действительно, раздался шум и треск – так всегда бывает, когда в Стамбуле идет дождь.

Сосед снизу, тот, что утверждал, будто дождя не было, крикнул:

– Шел, шел!..

– Почему вы вдруг так решили? – спросил я.

– Газа нет, понятное дело… из-за дождя, – ответил он. Теперь уж сомневаться не приходилось, что дождь прошел, хотя никто его не успел заметить.

– Слава Аллаху, что дождик был небольшой, не то и света не было бы, – сказала жена, но лампочка тотчас потухла.

Я бросился к телефону, снял трубку, набрал номер редакции и услышал хриплое утробное: «Алло-о-о!..»

Я понял, что неправильно набрал номер, и извинился.

– Что вы, помилуйте, господин, – ответил тот же незнакомый голос в трубке, – стоит немножко побрызгать дождю, как на телефонных линиях начинаются беспорядки. Я только что целых десять минут говорил с содержательницей публичного дома, уверенный, что говорю со своей матерью. Вам еще повезло. – И он захихикал.

Еще не менее получаса я крутил диск, переговорил с кучей незнакомых людей и наконец дозвонился до работы.

– Что у вас делается? – спросил я.

– Беда! – ответил чиновник.

– Какая еще беда?

– Заливает, с потолка прямо хлещет… Комната превратилась в озеро…

– Послушай, ты что мелешь? Над нашим бюро еще четыре этажа…

– В том-то и дело… с верхних этажей на нас и льет…

– У вас был такой сильный дождь?..

– Вероятно, был… Так говорят, но я лично не видел.

Я в сердцах бросил трубку.

– Газеты еще не приносили?

– Когда дождь, разносчик приходит поздно, – ответила прислуга.

– Какой дождь?..

– Если сильный, так и совсем не приходит…

Вконец расстроенный, я вышел на улицу. Ждал, ждал – автобуса нет… Люди на остановке начали ворчать:

– Когда это дождь был, что автобусы так запаздывают?

– Покапал немного… Я видел…

– Чуть-чуть побрызгал…

Мы стояли под палящими лучами солнца. Наконец показался автобус. Набилось в него народу – ух!

На двадцать минут позже расписания подошел пароход к пристани. Пассажир рядом со мной читал газету.

– Американский генерал Бердингер Уолд прибыл… – сказал он приятелю, что сидел напротив.

– Да?

– Послушай, что генерал сказал журналистам: «Турция защищена от любого нападения».

Приятель, сидевший напротив, издал странный звук и засмеялся. Сосед спросил его:

– Ты что смеешься?

– Послушай, на кой черт тратить на нас бомбы? Да разбрызгай над Стамбулом два стакана воды, и жизнь в городе остановится.

Я бываю очень чувствителен, когда дело касается чести моей родины, а потому встал, чтобы не дать пощечину этому распоясавшемуся типу, и вышел на палубу.

Приехал в редакцию. В тот день все перепуталось. Посыльный вместо одиннадцати часов пришел в семнадцать. Машинистка совсем не явилась. Лифт не работал. Разносчик кофе поскользнулся и упал с лестницы. А жена, дозвонившись ко мне, сказала, чтобы я пораньше возвращался домой, ибо у нас сегодня будут гости.

Но, как я ни стремился уйти из редакции раньше, ничего не получилось. У меня начались такие ревматические боли, что я не мог шагу ступить, – так бывает, едва только дождевое облачко покажется на небе.

Но вот я снова на пристани! Она вся изукрашена разноцветными флагами, большими и малыми… Что бы означали эти флаги? Любопытно… Ведь сегодня не день освобождения Стамбула, провозглашения Республики, не день открытия меджлиса, не день победы – ничего похожего, самый обыкновенный день.

Я спросил у кассира, он пожал плечами.

– Почему вывесили флаги, спрашиваете? Не знаю… Интересно, в самом деле, какой сегодня праздник?

Я спросил у работника пристани. Он тоже удивлен, почему флаги…

– Может, приехал какой важный иностранный гость?

– В газетах не пишут… – ответил я.

Начальник пристани тоже ничего не знал. Мое любопытство так разгоралось, что я никак не мог заставить себя уйти. Все бегал, суетился, все пытался разузнать, в чем дело! II вот ко мне подходит матрос:

– Господин, вас интересует, почему висят флаги? Они все ничего не знают, зря вы их спрашивали. А я вам объясню…

– Ну, говори же!

– Никакого праздника нет. Утром был дождь… Дождь был благодатным…

– А-а-а! Ну и что? – домогался я.

– Ну, шел дождь, залило склад, флаги-то и намокли, вот мы их на пристани и развесили просушить.

Вот оно что! Теперь можно было спокойно идти домой. И я пошел.

– Где ты пропадаешь? – набросилась на меня жена. – Гости сидели, ждали-ждали тебя и ушли.

Отрежьте мне семьдесят восемь сантиметров

Вот уже несколько ночей я без сна. Непосильная работа расшатала мои нервы: спать хочу, а заснуть никак не могу. Обратился к невропатологу.

– Сколько часов в день ты работаешь? – спросил он.

– Часов шестнадцать-двадцать. Врач не поверил мне.

– У тебя переутомление. Что заставляет тебя столько работать?

Мне захотелось плюнуть ему в лицо. Что за вопрос? Наверное, не от хорошей жизни! Он прописал мне успокоительные капли, снотворные пилюли. Не помогло. Вот уже лежу в постели, вот наконец и сон начинает одолевать, и вдруг вспоминаю, что за квартиру не плачено уже три месяца. Попробуй-ка заснуть после этого.

В голову лезут всякие цифры. Если каждый месяц откладывать десять лир, то сколько это составит в год? Квартирная плата доконала меня. Не посчастливилось мне иметь на этом свете свою собственную крышу над головой.

Спал ли я за последнюю неделю хотя бы пять часов? Я изнемог от бессонницы. И вот лежу, беру газету в надежде, что она поможет мне уснуть. На первой же странице читаю сообщение: «В районе площади Таксим продается земельный участок за четыре миллиона лир».

Четыре миллиона… Участок в тысяча шестьсот двадцать четыре квадратных метра. Я начал делить четыре миллиона на тысяча шестьсот двадцать четыре.

По натуре я человек легкомысленный, но всякого рода арифметические выкладки – моя слабость. Значит, один квадратный метр стоит около двух тысяч пятисот лир.

«Что, если бы я вздумал купить этот участок. А?.. Четыре миллиона лир. Сколько я зарабатываю в месяц? Пятьсот».

Вошла жена:

– Ты все еще не спишь?..

– Отстань, видишь, я считаю! – резко ответил я ей.

«…Пятьсот в месяц. Сколько я смогу скопить, если поднатужиться? Да ничего! Ну, а все-таки? Допустим, каждый месяц я буду откладывать сто лир, в год получится тысяча двести. За десять лет – двенадцать тысяч, за сто лет – сто двадцать тысяч. Таким образом, за тысячу лет (если я проживу столько!), откладывая по сто лир в месяц, я сколочу миллион двести тысяч лир…»

Мне захотелось во что бы то ни стало приобрести этот участок. Запели петухи.

Когда я начну считать, меня не остановишь… Еще в школе я любил вычислять: за сколько миллионов лет я мог бы добраться до луны, до солнца, до Марса, если бы бежал без остановки.

По моим расчетам выходило, что дойти пешком до солнца легче, чем купить участок земли.

Настало утро, а я все считал.

«Не видать мне этого участка, если даже я проживу три тысячи лет. Ну-ка, сосчитаем, что получится, если я буду откладывать все пятьсот лир, которые зарабатываю? Тогда нужно работать, чтобы выкупить этот участок, шестьсот шестьдесят шесть лет. Ничего себе!»

И снова я проглатываю одну за другой две пилюли и ложусь в постель. Мысль о покупке участка не дает мне заснуть. Встаю и опять принимаюсь за подсчеты.

«Если в сутки вместо шестнадцати я буду работать все двадцать четыре часа и мой заработок увеличится до тысячи лир и целиком, все до последнего куруша, я стану откладывать, то придется поставить в известность моего хозяина, что для покупки участка мне нужно прожить еще триста тридцать три года».

Моя дочка, взглянув на меня, воскликнула:

– Папочка!.. Что с тобой?

– Убирайся вон! – закричал я на нее.

Я не засну, если не куплю участка.

«А что, если начать считать наоборот? Каков должен быть мой заработок, сколько тысяч лир мне нужно откладывать, чтобы все-таки этот участок стал моим? Если я буду откладывать две тысячи лир в месяц, то он будет моим через сто шестьдесят семь лет. Пропади все пропадом! Я никогда не смогу купить его».

«Как же так, – раздумывал я, – ведь эту землю купили тоже люди, которые, может быть, даже и не откладывали, не копили. Нет, вероятно, копили, отказывая себе во всем. Уф-ф-ф! Они добились своего, отсчитали четыре миллиона и купили».

Нужно принять еще успокоительного и пилюлю. Желудок мой – словно аптечный склад.

– Что с тобой, успокойся, дорогой, приляг…

– Отстаньте вы все от меня!

«Но как же все-таки человек, отсчитавший четыре миллиона, заработал их? Надо это высчитать… Но, может, он отдал четыре миллиона, а у него еще столько же осталось? Значит, восемь миллионов… Чем занимается этот человек? Самый высокопоставленный чиновник, согласно штатному расписанию, получает в месяц максимум тысячу пятьсот лир. Чтобы собрать четыре миллиона, он должен, не притрагиваясь к жалованью, откладывать его двести семьдесят шесть месяцев подряд.

Черт бы побрал, у меня сейчас лопнет голова!.. Покупателем может быть врач. У врачей большие доходы. Предположим, он получает с каждого пациента тридцать лир…»

– Уже утро, поспи хоть немного…

– Не сбивайте меня, говорю я вам!..

«Если он за день примет десять человек – это триста лир. В месяц девять тысяч… Если он из них отложит шесть тысяч… Чтобы врач смог купить этот участок, ему нужно практиковать шестьдесят семь лет. Нет, нет, хозяином этого участка не может быть и врач. Тогда им может стать купец, имеющий десять тысяч дохода каждый месяц».

Я убедился, что владельцем участка не может быть так же, как и я, ни чиновник, пи врач, ни купец. Потом я подсчитал доходы инженера, подрядчика. Нет, и им не под силу!

– Вот уже пятую ночь ты не спишь… Приляг, может, заснешь.

Я кладу голову на подушку, глаза мои открыты. Попробуй-ка, друг, уснуть!.. Вдруг меня осенило. Конечно, это содержатель дома терпимости, весь капитал которого составляет пять пухленьких девиц. «Если каждая девица будет приносить в день сто бумажек, пять раз по сто – пятьсот… тридцать раз по пятьсот, в месяц – пятнадцать тысяч… Арендная плата, расходы, издержки, допустим, на руки чистыми он получит десять тысяч. В год – сто двадцать тысяч… В тридцать лет… Проклятие, и содержатель дома терпимости не сможет купить. А что, если заняться контрабандой? Это блестящая идея!»

Я вскакиваю с постели.

Опять расчеты, записи… Нет, и контрабанда не занятие.

В голове у меня молнией пронеслась мысль. Я порылся в карманах, нашел двенадцать с половиной лир.

– Вывертывайте карманы! – приказал я своим домочадцам.

У жены нашлось пять, у детей – две лиры, итак, девятнадцать с половиной лир… Не обязательно покупать весь участок, куплю столько земли, на сколько хватит денег. Один квадратный метр стоит две тысячи пятьсот лир, значит, я не могу купить целый метр. Квадратный дециметр – двадцать пять лир. И это не для меня. Цена одного квадратного сантиметра – двадцать пять курушей… А у меня девятнадцать с половиной лир… Значит, на деньги, которые у меня в кармане, я могу купить несколько квадратных сантиметров. Я посмотрел на часы, до утра оставалось еще два часа. С утра пораньше я пойду за покупкой.

– Отмерь мне здесь семьдесят восемь сантиметров! – скажу я.

Родные продолжают меня упрашивать:

– Ну засни… Поспи немного!..

Семьдесят восемь сантиметров своей собственной земли! Когда я засну вечным сном, то я не смогу уместиться на своей земле, мои ноги залезут в могилу к соседу. Что поделаешь, на собственной земле я могу находиться только в вертикальном положении,

– А вам не на что рассчитывать, – объявил я жене и детям. – Убирайтесь вон, позаботьтесь о себе сами.

– До чего довела его бессонница! – ужаснулись они и отступили со страхом.

И вам, читатель, я посоветую: подсчитайте, как заработать четыре миллиона, затем – сколько квадратных сантиметров земли вы можете купить. Затем вы будете глотать кругленькие снотворные пилюли. И… мы с вами встретимся в восьмой палате психиатрической больницы. Моя койка у двери.

Скоро подорожает

К нам пришли гости. Между делом спросили:

– У вас есть сахар?

– Должен быть. Вчера купили кило. Гость улыбается:

– Вы что, с ума сошли? ^Купите несколько мешков сахара и спрячьте. Сахар скоро исчезнет…

Не несколько килограммов, а несколько мешков!.. Приходит знакомый и говорит:

– Вы купили керосин?

– Есть немного.

– Керосина скоро не будет в продаже, так что купите бидонов пятнадцать-двадцать и спрячьте…

Не пятнадцать-двадцать литров, а пятнадцать-двадцать бидонов!..

Приходит приятель и спрашивает:

– Есть у вас чай?

– Есть, только купили пачку.

– Помилуйте, да вы в своем уме? Немедленно купите сорок-пятьдесят пачек, не пройдет и недели, как его днем с огнем не найдешь!

Мой друг советует:

– Фасоль, знаете… Бегите и купите пять-десять мешков… Она вот-вот подорожает.

Не пять-десять килограммов, а пять-десять мешков!.. Приходит сосед и спрашивает:

– У вас есть мыло?

– Есть несколько кусков…

– Вы не знаете, что творится на свете? Все скупают у бакалейщиков мыло.

Одни из соседей предупредил:

– Никому не говорите: оливковое масло подскочит в цене. Купите пока не поздно несколько бидонов.

Если послушать друзей и знакомых, то наш дом нужно превратить в продовольственный склад, а самим переехать жить в гостиницу.

«Спрячь где-нибудь…» «И не кило и не два, а мешки, ящики, бидоны…»

Слава Аллаху, у нас нет денег, и мы по-старому обходимся килограммом оливкового масла, тремя кусками мыла, пачкой чая, килограммом сахара. Но когда кто-нибудь приходит и спрашивает:

– У вас есть сахар?

– У-у-у… полно, все под кроватями забито сахаром…

– А керосин есть?

– Сто бочек, – затыкаем мы ему рот.

– Чай?

– Навалом, – отвечаю я, – купили пятьсот пачек и спрятали.

А ведь есть люди, которые, услышав, что повысятся цены, закупают продовольствие оптом, сразу пригоняют несколько автомобилей, строят по три-четыре квартиры.

Что касается меня, то я ничего не могу заготовить впрок. Но я тоже принял меры в связи с надвигающейся дороговизной.

Я целыми днями езжу в автобусе, который курсирует между моим домом в Эрэнкёе и Кадыкёем[14]. Вчера катался, пока автобус не пошел в парк.

– Простите, – говорит кондуктор, – мы уже отправляемся в восьмой рейс, а вы сидите. Куда вам нужно?

– Я не сойду с автобуса, пока он не пойдет в последний рейс.

– Почему?

– Только никому не говорите, скоро проезд в автобусах подорожает… А пока дешево, хочу досыта накататься.

Сильный характер

Целый ряд наших журналов и газет печатает брачные объявления. Не знаю, как вы, но я внимательный и непременный читатель этих объявлений. В каждой их строчке и смех и слезы.

Почти все девушки и женщины, желающие выйти замуж, первым долгом требуют, чтобы у их будущих супругов был «сильный характер». В разговоре между собой они только и лепечут: «карахтер», «халактер», «характел».

Что уж тут скрывать? Когда вы покупаете автомобиль, то хотите, чтобы он был с сильным мотором, а когда ищете себе спутника жизни, то требуете, чтобы у него был сильный характер.

Но что такое «сильный характер»?

Говорится: «То не дыня, что можно понюхать». Если бы характер человека можно было понюхать, то мужчин очень просто было бы рассортировать, как кровь, по группам, а затем наклеивать на них ярлыки: «С характером», «Бесхарактерный», «Слабохарактерный»…

Давая объявления, женщины и девушки объясняют, что они понимают под характером. Вот пример: «Человек, за которого я могла бы выйти замуж, должен быть с сильным характером, ростом не больше ста восьмидесяти сантиметров, не старше тридцати лет, широкоплечий, с зелеными глазами…» Есть дамы, которые предпочитают, чтобы их будущий супруг характером был похож на такого-то киноактера в таком-то фильме. А одна пишет: «Я довольно фотогенична и артистична. Мой будущий супруг должен разбираться в европейской и турецкой культуре и иметь характер…» Интересно знать, какой характер у этой дамы?

Вот еще одно брачное объявление: «Я знаю все, что положено знать молодой девушке. Мой будущий муж должен быть примерным семьянином и обладать сильным характером».

В другом объявлении некой особы сказано, что ей хотелось бы иметь мужа с таким сильным характером, который давал бы ему возможность зарабатывать в месяц две тысячи лир.

Эти «девушки с чистым прошлым», ищущие для себя мужей с «сильным характером», любят употреблять такие слова, как «безлунная ночь», «бесконечный сон», «цветок счастья». Мне эти девушки не по душе. Но, может быть, и мы, подобно женщинам, желающим выйти замуж, не знаем, что такое сильный характер? В самом деле, что это за штука, с чем ее едят? Может быть, супруг без сильного характера то же, что банан, лишенный сладости?

Вчера одна газета, рассказывая о сильном характере политического деятеля, писала, что долгие годы он состоял в народно-республиканской партии, затем являлся деятельным членом демократической партии, потом был в числе бесстрашных борцов республиканско-национальной партии и, наконец, начал вести настоящую борьбу за свободу, состоя в партии свободы.

Я поднял этот вопрос по случаю беседы нашей последней королевы красоты с одним журналистом. Какой-то пакистанский миллионер сделал ей предложение. У этого человека, кроме многих миллионов, есть еще фабрика, на которой работает тысяча человек. Наша королева отказалась выйти замуж за этого миллионера. Журналист спросил ее:

– Каким вы представляете себе человека, за которого можете выйти замуж?

Красавица ответила:

– Прежде всего он должен жить в Стамбуле и быть человеком с сильным характером.

Журналист поинтересовался: сколько должно быть денег у мужчины, чтобы он считался человеком с сильным характером.

– Выйдете ли вы замуж за чиновника, который получает в месяц двести пятьдесят лир?

– Нет уж, увольте! – ответила госпожа Гюнер.

Человек, зарабатывающий двести пятьдесят лир, не может иметь сильный характер. Им может считаться человек, зарабатывающий при нынешней дороговизне по крайней мере тысячи три-четыре. Вы понимаете, что ищут наши девушки в мужьях с сильным характером?

Телеграмма

Разве кто поверит, что одна какая-то телеграмма может так испортить жизнь целой семье? Из семи строк мы смогли разобрать в ней только два слова: название города – София, из которого ее послали, и фамилию адресата, то есть мою… Я приведу здесь из софийского ребуса лишь одну строчку: «Сtе геmоnsy еeurne sin comme Inr cat ducon cors aseko.»

Было ясно, что телеграмма послана не на турецком языке, совсем не похоже это и на английский, который я знаю.

Я пошел к соседу, он преподает французский язык в лицее.

– Друг мой, вот получил я телеграмму из Софии. Не будете ли вы любезны перевести ее на турецкий? Некоторое время он изучал телеграмму:

– А вы уверены, что она написана по-французски?

– Да, – ответил я.

– Хорошо, но из чего вы это заключаете?

– В тексте один раз встречается словечко «раr». Насколько мне известно, «раr» есть во французском…

– Послушайте, в этой телеграмме приблизительно пятьдесят слов. Можно ли из-за одного-единственного «раr» считать, что она написана по-французски?

– Ну, а на каком же языке она по-вашему составлена?

– Конечно, на болгарском.

– Но я не знаю болгарского…

– Это не важно, зато отправитель знает…

– Значит, вы владеете и болгарским?

– Не-е-е…

– А откуда же вы тогда взяли, что она на болгарском?

– Телеграмма поступила из Софии. София – столица Болгарии. Ну-у? А болгары говорят по-болгарски…

– А ведь вы правы… Смотрите, а мне и в голову не пришло. Я пошел с телеграммой к одному приятелю, переселенцу из Болгарии.

– Это не болгарский, – заявил он.

– Аллах, Аллах… Не по-французски, не по-английски. На каком же еще языке может быть телеграмма из Софии?

– А может, на немецком?

– Может… Почему не может?

Сын приятеля изучал германскую филологию. Мы дали ему телеграмму.

– Она не на немецком, – ответил он, – мне кажется, что телеграмма на итальянском или же на испанском.

– Почему так? – спросил я.

– Вот смотрите, почти все слова оканчиваются на гласный звук…

– А может, это португальский?

– Все может быть.

– Да бросьте вы! Чепуха какая-то! – закричал я. – С чего это вдруг болгарин будет посылать турку телеграмму на испанском языке!

– А не мог ли болгарин подшутить над вами?

Я отнес телеграмму в бюро переводов. Выяснилось, что телеграмма была не на испанском, не па итальянском и вообще ни на одном из известных языков мира.

Все в нашей округе узнали, что я получил телеграмму, написанную неизвестно на каком языке. То ли действительно хотели помочь мне, то ли просто из любопытства, но в дом к нам повалили знакомые и незнакомые.

– Эфенди мой, разрешите мне посмотреть телеграмму. Может быть, я смогу вам помочь…

– Спасибо. А какой вы знаете язык?

– Арабский…

– С какой стати болгарин пошлет мне телеграмму на арабском?

– В этом мире все случается, разве поймешь, что теперь происходит!

Приходили разные люди, среди них один знал финский, а другой – бенгальский.

Но как только выяснялось, что язык телеграммы непонятен еще одному человеку, на душе у меня становилось радостно, ибо сокращалось число известных в мире языков, на котором она могла быть написана, и, значит, моя задача облегчалась.

В один прекрасный день я нашел человека, знающего сразу шестнадцать языков. Этот полиглот сам ко мне домой не пришел. Я направился к нему собственной персоной. Многомудрый лингвист, изучив телеграмму, сказал, что она написана по-кубински. Я задрожал от страха. Как бы не навлечь на свою голову неприятности.

– А что сказано в этой телеграмме?! – закричал я в отчаянии.

– На это я не отвечу, потому что не владею кубинским…

– Так почему вы решили, что она написана по-кубински?

– Потому что телеграмма начинается с «сhе». Известно, что «сhе» —уменьшительное имя Гевары, Че Гевара…

– Извините, но зачем болгарин станет посылать мне телеграмму по-кубински?

– Хорошо, а что делать болгарину, если он других языков не знает?

По этой причине я потерял сон. Хорошо, что другой знаток языков разъяснил мне, что кубинский это тот же испанский. Тогда я немного успокоился.

Кто-то высказал предположение, что телеграмма написана на эсперанто. Мне это показалось вполне вероятным. После долгих поисков я нашел человека, знающего эсперанто.

Нет, телеграмма была не на эсперанто.

Проще всего было разорвать ее или выбросить и так избавиться от забот. Но вдруг в ней говорилось о деле важном, не терпящем отлагательств?

По настоянию друзей я отнес телеграмму ученому, знавшему древнегреческий, латинский, санскрит. После долгого изучения телеграммы он сказал:

– Вы зря стараетесь перевести эту телеграмму. Она ни на каком языке не написана.

– То есть как это, – возмутился я, – что вы хотите этим сказать?

– Я хотел вам сказать, что это шифровка.

– Аллах, помилуй меня! – заорал я от страха. – Шифровка?

– Да… Без шифровального ключа ее никто не сможет прочитать.

Шифрованная телеграмма, полученная от болгарина!..

Я должен сразу же сжечь ее и развеять пепел по ветру. Но теперь какой от этого толк? Копия телеграммы имеется на почте, она наверняка попала в руки соответствующих органов. Вероятно, там уже нашли ключ и давно ее расшифровали.

Я окончательно растерялся и метался по дому, не находя места. Вдруг в парадное застучали. О беда! Вот и пришли… Но это оказался мой старый друг.

Потрясая бумагой, он кричал:

– Безобразие, безобразие!..

– Что такое? Что случилось? – с тревогой уставился я на него.

– Хуже и быть не может… Неделю назад я получил телеграмму из Анкары. Вот смотри! Попробуй прочитай, что здесь написано!

Я старался разобрать то, что он мне всучил, но ничего не мог понять. Телеграмма выглядела так:

«Выз ыва етрук овод ствопар тииср очноп риез жай жеп есыну привет».

– Ты что-нибудь понял? – спросил он.

– В конце стоит «привет», а больше ничего не могу разобрать.

– Конечно, тут никто ничего не разберет, ничего. Все слоги перепутаны. Я тоже ничего не понял и погорел…

– Погорел? Почему?

– Она читается так: «Вызывает руководство партии, срочно приезжай». Меня, оказывается, вызывали, чтобы назначить министром… Ты понимаешь, что произошло?

– Ну-у! Ты бы сразу же отправился…

– Куда отправился? Я же не мог прочитать эту галиматью… Пока я показывал ее тому-другому, выяснял, спрашивал, прошло много времени… Не будет же правительство ждать, когда я соблаговолю приехать и стать министром… Они решили, что я отказываюсь от этого поста, и назначили другого.

Успокаивая друга, я упомянул о своей беде:

– Я тоже получил телеграмму, никто ее не может прочитать…

– Помилуй, как бы это тебя не вызывали в правительство…

– Нет, дорогой мой, эта телеграмма прислана из Болгарии… У тебя есть опыт, может, ты поймешь, что в ней сказано…

Поломав голову, мы в конце концов разобрались, что телеграмма из Софии написана по-французски, что все слоги в ней перепутаны, а смысл ее в том, что мои болгарские друзья, писатели, просили меня прислать рассказ в связи с юбилеем софийской газеты «Народна младеж». Пока я возился с телеграммой, прошли дни, недели. Я написал им телеграфный ответ, думая что «Народна младеж» использует его в следующий свой юбилей. На почте я одумался. Как быстро мы, люди, забываем неприятности! Сколько я пережил из-за этой телеграммы. А теперь сам творю, не ведая что. На этот раз такие же неприятности могут свалиться на голову редактора «Народна младеж»! За столь короткое время ведь не повысилась культура болгарских телеграфистов в Софии и турецких – в Стамбуле… Как и в тот раз, половину телеграммы исказит наш телеграфист здесь, а остальное доделает болгарский, в Софии. Я отказался от мысли посылать телеграмму. Вместо этого я написал вот этот рассказ. «Поздравляю с праздником, долгих лет здравия тебе, „Народна младеж“!..»

Любитель литературы

У нас на втором этаже поселился новый жилец. Вещи его перевозили целую неделю. Вы же знаете, нынешние дома не то, что старые. Жильцы в новых домах представления не имеют, кто живет у них под боком. К примеру, по соседству с нами занимала квартиру блондинка, которая два года содержала публичный дом. Это стало известно из газет после того, как ее накрыла полиция.

Я никого не знал из новых жильцов. Однажды утром в подъезде со мной очень вежливо поздоровался мужчина. Я ответил на его приветствие и собирался было пройти, как он заговорил.

– Ваш покорный слуга, Мюмин Экрем Озанер, – представился он. – Я живу как раз над вами. Прошу пожаловать ко мне как-нибудь вечерком. Честь имею, очень рад с вами познакомиться.

Так на ходу мы познакомились с Мюмин-беем.

А вечером приходит от него служанка:

– Бей-эфенди просит вас пожаловать к нему.

– Прошу извинения, но сегодня я занят, у меня гости!

С тех пор изо дня в день Мюмин-бей приглашал меня в гости. Конечно, можно было бы пойти, но его ведь тоже придется тогда пригласить к себе. А у нас, кроме четырех кривых табуреток, ничего нет. Не хотелось позориться перед посторонним!.. Каждый вечер от него приходила служанка и передавала настойчивые приглашения хозяина. Мне стало казаться, что если я не приду, то он насильно затащит меня к себе…

В один из вечеров, после ужина, я поднялся к нему. Не стану рассказывать о современных бытовых приборах, выставленных, как на парад. Холодильник, пылесос, радиола, стиральная машина, скороварка занимали почетные места в его доме.

Мюмин-бей пригласил меня в свой кабинет. Я остолбенел, – на стенах от потолка до пола – полные полки книг. «Значит, я ошибался в нем?..» – подумал я. Я считал этого Мюмин-бея разбогатевшим выскочкой.

– Люблю интеллигентных людей, – сказал он. Речь у него грубовата, но что из этого!..

– Чем вы занимаетесь?

– Работаю в одном учреждении, – ответил я.

Мюмин-бей прочитал мне свои стихи.

– Как вы находите? – спросил он.

– Прекрасно!..

Он продолжал читать. Потом от стихов перешел к рассказам.

– Рассказы у меня лучше, – ободрил он меня.

Затем последовали пьесы. Я чувствовал, что дохожу. Чтобы отвлечь его от этого занятия, я протянул руку к книжным полкам:

– Уж сколько лет я занимаюсь литературным трудом, но такой богатой библиотеки не собрал.

– Все книги, которые на полках, – подарки, – похвастался Мюмин-бей.

– Да-а!.. Кто подарил?

– Со всеми писателями, авторами я знаком… Они меня уважают, всегда дарят, что у них выходит. Я остолбенел.

– Вы знакомы с Фалихом Рыфкы? – спросил он.

– Слышал его имя, – ответил я. Он снял книгу с полки:

– Вот, его подарок…

Я взял книгу в руки. Это была «Оливковая роща» Фалиха Рыфкы.

– Прочитайте, что он мне написал.

На титульном листе была такая надпись: «Вручена в качестве памяти о нашей дружбе уважаемому господину Мюмин Экрему, моему брату. Фалих Рыфкы…»

Чтобы Фалих Рыфкы написал «вручена в качестве»? Но кто его знает!..

– А вот и память о Решаде Нури…

«„Птичка певчая»… Мюмин-бею с уважением… Решад Нури».

– Я занимаюсь торговлей, а все эти писатели – мои друзья. Он протянул еще одну книгу:

– А эта от Рушен Эшреф-бея…

Надпись на книге он прочитал сам:

«Моему брату Мюмин-бею с просьбой принять самое глубокое уважение… Рушен Эшреф».

«Чужак» Якуба Кадри… «Боль сердца» Халиде Эдип… И на всех их автографы. Иногда на полках попадались и убогие книжицы, но на них тоже были дарственные надписи.

Перебирая книги, я вдруг увидел свой роман. Я тогда пользовался псевдонимом! Открыл титульный лист, там тоже надпись: «Многоуважаемому Мюмин Экрен-бею-эфенди… С почтением Хасан Йекта».

Я пришел в ярость.

– Вы знакомы с Хасаном Йекта? – спросил я.

– Если бы мы не были знакомы, разве у меня стояла бы книга, дорогой мой?.. Он только вчера был здесь. Я поднялся.

– Завтра вечером жду вас к себе!.. – сказал я прощаясь.

– Обеспокою!.. – ответил он.

И действительно, на следующий вечер он «обеспокоил» меня. Я кое-что придумал, чтобы сконфузить этого типа. После того как мы выпили кофе, я сказал:

– У меня не столько книг, как у вас, но тоже есть с автографами.

– Очень хорошо… Какие у вас книги?

Я достал с полки переводы Ахмеда Вефика-паши[15] из Мольера. Протянул Мюмин-бею.

– Ну-ка прочитайте, что Ахмед Вефик-паша мне написал? Он прочитал надпись на книге:

– «Дорогому сыну Хасан-бею… Ахмед Вефик».

– Этот Ахмед Вефик паша был командиром третьего армейского корпуса? – спросил гость.

Вместо ответа я достал том истории, написанной Найма[16]. Я думал, может, он поймет, что сел в лужу, и ему станет стыдно.

– Посмотрите, что написал мне Найма: «Мой скромный труд в знак любви. С уважением и особой благодарностью, ваш раб Найма».

Я следил за выражением лица Мюмин-бея. Он молча разглядывал книгу. «Вероятно, понял, какую чушь сморозил», – подумал я, и сам при этом сконфузился.

– Этот ваш Найма не занимался импортом кофе? – вдруг задал он вопрос.

Я онемел. Если бы я мог открыть рот, то наверняка этому самозванцу пришлось бы худо.

– А произведений знаменитых личностей у вас нет?.. Я протянул руку за книгой, попался «Фауст».

– Вот Гёте! – сказал я. – Смотрите он подписал: «Моему Хасанчику».

– Как, вы сказали, автора звать-то? – спросил он.

– Гёте…

Мюмин подпер щеку рукой:

– Гёте… Гёте… Гёте… – повторил несколько раз. – А, вспомнил, этот парень одно время был агентом по сбыту автомобилей «Додж».

Убийцы, рассказывая о совершенном преступлении, дойдут до самого страшного места, и затем говорят: «Дальше я не помню». Я тоже дальше не помнил, что было со мной.

Я очнулся в полицейском участке с разорванным томом Шекспира в руках. Мюмин Экрем-бей был в кровоподтеках и ссадинах.

– Я подаю заявление на этого хулигана, – кивнул он в мою сторону.

– В чем дело? Что у вас произошло?.. – обратился ко мне полицейский комиссар.

Я протянул книгу с портретом Шекспира.

– Кто этот бородач? – спросил комиссар.

– Шекспир!..

– А-а!.. Значит, иностранец?..

– Англичанин!..

– Чем занимается?

– Поэт…

– Где живет? Когда, с какой целью вы познакомились с этим человеком?

Я повернулся к Мюмин-бею.

– Держи меня, держи крепче!.. – попросил я его. Комиссар кивнул двум полицейским.

– Отведите их в политическую полицию, мы такими делами не занимаемся.

Все мы в молодости увлекались поэзией

Кто из нас в годы юности не был поэтом! Свободные вечера я проводил обычно в кабачке «Голова верблюда». Там собирался весь цвет Анкары, все, в ком билась творческая мысль. Поэты, прозаики, художники, артисты пили, читали стихи, вели горячие споры, которые нередко кончались всеобщей потасовкой.

В ту пору и две с половиной лиры считались большими деньгами. Только в конце месяца нужно было крепче держать их, чтобы не истратить…

Рабочий день кончился. Я шел домой. Не успел я переступить порог, как жена – чтоб ей икнулось, где она теперь, не знаю – печально проговорила:

– Хасан мой, не уходи сегодня никуда, останься дома, поужинаем вместе…

– Что ж, неплохо, дорогая, – согласился я.

Лениво, с сознанием своего полного ничтожества – в карманах пустота – шагал я из угла в угол и сгорал от желания прочитать друзьям новые стихи.

«Будь проклята эта бедность!» – бормотал я про себя. Жена услышала мои вздохи и поняла наконец, что я расстроен.

– Хасан мой, может, тебе лучше пойти в кабачок, дома ты скучаешь.

Будь у меня хоть один свободный грош, мой след давно бы простыл.

– Ты что, не хочешь провести со своим мужем и одного вечера? – гаркнул я.

У жены из глаз, конечно, закапали слезы, а чтобы скрыть их, она начала накрывать на стол, напевая какую-то веселую песенку.

Столько друзей, и хоть бы один пришел и сказал: «Пошли, дружище, скоротаем вечерок в „Голове верблюда"». Как бы не так! Они, подлецы, кружатся вокруг меня только тогда, когда чуют деньги. Правда, если бы я сейчас отправился в кабачок, кто-нибудь поставил бы мне стаканчик. Но я сам себе накинул петлю на шею и сижу с женой – ужинать по-семейному собираюсь! Как тут уйти, если жена плясать готова от счастья, что я дома. Не скажешь: «Я, милая, передумал и сейчас ухожу…»

Вот если бы кто-нибудь пришел и настоятельно попросил пойти с ним «по делу», я, конечно, не смог оы обидеть товарища, а она бы остановить не посмела… Вдруг звонок.

– Кто там? – закричал я с надеждой.

– Это Хайдар-бей, – проговорила жена.

Кемаль Хайдар! Я считал его самым способным молодым поэтом. Молодец Хайдар! Я побежал вниз, прыгая через несколько ступенек, бросился ему на шею, будто несколько лет не видел, хотя расстались мы только вчера вечером!

– Заходи, заходи, мой Хайдар! Вот хорошо, что ты пришел, брат мой, душа моя!

– Ты брось! Что мне делать у тебя? Собирайся лучше и пошли! – буркнул Хайдар.

– Тише… тише! – зашептал я. – Жена услышит!.. Она меня сегодня упросила побыть дома. У меня ни гроша, пришлось согласиться. Она уже на стол накрывает. Тебя послал ко мне сам Аллах…

– Не Аллах, а пустота в кармане. Хочу в кабачок, да не на что, вот и зашел к тебе.

– Так, ясно! Были бы у тебя деньги, ты бы ко мне не пришел.

– Что тут разговаривать, собирайся, пошли, пропустим по стаканчику.

– Помилуй, Хайдар Кемаль, да я сам без гроша!

– Ну, тогда сиди дома и ужинай со своей женой!.. Привет!

Я схватил его за руку:

– Да постой, ты совсем потерял совесть! Бросить друга в беде! У меня есть две лиры. По стаканчику выпьем и разойдемся.

В те времена на две лиры можно было купить по два стакана вина и еще закуску. Если бы Хайдар знал, что у меня две с половиной, он наверняка уговорил бы меня взять бутылку вина. Но я хотел оставить эти пятьдесят курушей на завтра, чтобы перекусить на работе.

– Ну собирайся, две лиры – это не так уж плохо…

– Теперь помоги мне выбраться из дому. Надо что-то придумать! Например, кто-то из приятелей при смерти лежит, к нему нужно срочно поехать…

На такого рода выдумки Хайдар был большой мастер.

Мы поднялись наверх.

– Прошу к столу, – пригласила жена.

– Прошу, – повторил я.

– Благодарю, – сказал Хайдар. – Но как быть, наш друг Ниязи заболел, в бреду все время вспоминает тебя!

– Вот неприятность!.. Вах, вах! Как ты меня огорчил!

– Нельзя терять времени. Я надеюсь, ты поедешь?

– Поужинаем быстро и пойдем!

– Да что ты! Бедняга вот-вот отдаст душу Аллаху… Не до ужина…

– Значит, ему очень худо?!

– Вряд ли до утра дотянет… Ну, я пошел… Я посмотрел жене в глаза.

– Ступай с ним, – проговорила она, – буду тебя ждать, не сяду ужинать…

– Нет-нет, не жди меня, поужинай сама, дорогая… Я могу задержаться. Подумать только: бедняга Ниязи без памяти…

Я схватил пиджак и выскочил на улицу.

В «Верблюжей голове» вечер в разгаре, негде яблоку упасть. Поэты и писатели, полуписатели и полупоэты, поэты на четверть, начинающие и стареющие литераторы, разбившись на группки, сидели за столиками, читали свои творения, пили, спорили, кричали…

Мы обошли весь зал и ни к кому не смогли пристроиться. Значит, мое новое стихотворение будет слушать только Хайдар Кемаль. Я посмотрел на Хайдара, лицо его было тоже кислое, и, видимо, по той же причине.

Мы сели у стойки, заказали по стакану вина и бутерброды.

Хайдар кивнул головой в сторону человека, который сидел за соседним столиком и пил в одиночестве.

– Кто это? Откуда взялся?

Человек походил на завсегдатая не нашего кабачка, а самого фешенебельного ресторана.

– Я его вижу здесь третий вечер, – ответил я. – Кто он?

– Сидит один и пьет три вечера подряд? Посмотри-ка, чем только стол его не заставлен!

– Действительно, чего только нет.

– Не агент ли это тайной полиции? – проговорил Хайдар.

– Не думаю, – сказал я.

– А почему бы и нет?

– Посмотри, какие яства у него на столе! Нужно иметь большие деньги, чтобы заказывать такие ужины, а откуда они у агента, выслеживающего поэтов?

Потом мы забыли о своем таинственном соседе, стали читать стихи. Пройдоха Кемаль опередил меня.

– Ну как? – спросил он, кончив первое стихотворение.

– Замечательно, – похвалил я, сгорая от нетерпения. Я уже было открыл рот, но он перебил меня:

– Постой, у меня тут есть еще одна вещица. – И опять стал декламировать. – Ну как? – спросил он.

– Шедевр…

– Это еще не все. Послушай-ка вот это… Он читал и читал. Стаканы наши опустели, бутерброды тоже были съедены, а я все ждал своей очереди.

– Черт бы побрал эту нужду, вечное безденежье! – выругался Кемаль. – Неужели нам не удастся больше выпить? Где справедливость? Мы, молодые талантливые поэты, не имеем двадцати пяти курушей на стакан вина!

– Знаешь что, Кемаль Хайдар, – начал я, – у меня дома есть еще двадцать пять курушей, я берег их на завтра. До завтра еще нужно дожить, а пока закажем-ка еще по стаканчику, но читать буду я…

– Да-да, сейчас твоя очередь, брат мой… Эй, гарсон, еще по стакану вина!

Наконец-то дорвался! Когда я кончил первое стихотворение, Кемаль Хайдар молча посмотрел на меня.

– Что ты скажешь? – спросил я.

– Так, ничего себе…

Этот Кемаль всегда расстроит, подлюга! Вылезет первый, слушатели его хвалят, до небес превозносят, думая, что и он ответит тем же. А он надует губы, сморщит нос и процедит сквозь зубы: «Ничего, так себе». От своих слов не откажешься потом. Так и прослыл он у нас великим поэтом…

Мы еще поговорили о том, о сем, о литературе, об искусстве… Ни куруша в кармане не осталось, даже на автобус.

Мы поднялись, наш солидный сосед вдруг тоже поднялся и преградил нам путь.

– Извините, пожалуйста, господа, – начал он, – не будете ли вы так любезны оказать мне честь поужинать за моим столом?

– Помилуйте, что вы… – смутился я.

– Он хочет допросить нас. Совершенно ясно, это полицейский, – проговорил Кемаль шепотом.

– Вы осчастливите меня, господа, – приглашал сосед.

Мы отодвинули стулья, которые подставил официант.

– Он не смог разобрать, о чем мы говорили, и теперь приглашает за свой стол, чтобы все выведать, – продолжал шептать Хайдар.

Нам обоим хотелось, чтобы кто-то нас выслеживал, подслушивал, устраивал донос. Это так возвысило бы нас в собственных глазах: правительство послало следить за нами платного полицейского! Нами занимается само правительство!

Я незаметно нагнулся к Кемалю:

– Что ты городишь болван? О чем таком мы говорили, чтобы стоило подслушивать?

– Вот посмотришь! Он отведет нас прямо в тайную полицию…

– Мухаррем Ускуруджу, дорожный подрядчик, – представился незнакомец.

– Нам не надо называть наших имен, вы и так нас знаете, – сказал Хайдар.

– Нет, не знаю, – ответил Мухаррем-бей. Хайдар опешил:

– Вы не знаете, что я поэт Кемаль Хайдар?

– Очень рад с вами познакомиться, – любезно сказал подрядчик.

– Значит, вы не знаете поэта Кемаля Хайдара? – не унимался мой приятель. – Даже имени такого не слышали?

– У вас много вышло книг… Мне, к сожалению, не довелось их читать.

– Мои книги?.. Они еще не напечатаны… Скоро издадут. Мои стихи публикуются в журнале…

Теперь Хайдар убедился, что это не полицейский. Он спросил:

– Почему вы пригласили нас, неизвестных вам людей, к своему столу?

Подрядчик начал объяснять:

– Я уже неделю в Анкаре, по делу конечно. Сюда, в этот кабачок, я попал случайно, но мне здесь очень понравилось. Такая публика – все писатели, художники, молодежь. Сам я очень люблю поэзию, в молодости пописывал. Но потом дело, которым я занялся, поглотило все мои помыслы. Душа же моя тоскует по прекрасному. Я стал невольным свидетелем вашего разговора. О, какие высокие мысли вас волнуют!

Значит, этот человек слышал и наши жалобы на безденежье! Вот почему он пригласил к своему столу…

– Мне так захотелось познакомиться с вами, – продолжал он. – узнать поближе наших молодых поэтов.

– Смотри в оба, вот мы какие, – нагло сказал Хайдар, – небось, первый раз видишь настоящих поэтов!

Подрядчик сделал вид, что не расслышал эту грубость. Тогда Хайдар заговорил еще резче:

– Таких, как ты, людишек, хоть пруд пруди. Подумаешь, в молодые годы занимался рифмоплетством!

– Да, вы правы, – ответил наш сосед, криво улыбаясь. Мне хотелось ущипнуть Хайдара, но я не мог дотянуться до него.

– Что прикажете заказать? – любезно обратился к нам подрядчик.

– Я не пью за одним столом с такими, как вы, это – оскорбление поэзии, – не унимался Хайдар. Я пнул его ногой.

– Оскорбление?.. Но я питаю к поэзии самое высокое уважение.

– То, что такие, как вы, берутся за перо, это – уже оскорбление.

– Ваша правда! – пытался свести к шутке этот неприятный разговор наш хозяин.

Я подсел поближе к Кемалю. Подрядчик поманил официанта.

– Слушаю вас, господа, – обратился он к нам.

– Благодарим вас, на столе есть все, что нужно, – ответил я.

Оглядев стол, Хайдар процедил:

– На столе нет анчоусов в масле!..

– Нет.

– Велите подать. А где жульен?

– Нет…

– Пусть принесут…

– Будет исполнено!..

– А бараний завиток?

– Нет…

– А я хочу…

Он требовал подать все, что приходило ему в голову.

– Кемаль, ты уж слишком… – шепнул я ему на ухо.

– Что с ним церемониться? – также шепотом ответил он. – По какому праву он может иметь все, а я ничего?

Подрядчик, по-видимому, кое-что расслышал и нахмурился. Скоро все было на столе. Откупорили вино. Хайдар опрокидывал стакан за стаканом, подрядчик вкрадчивым голосом говорил нам, как он страдает, что дела не дают ему возможности заняться поэзией, и как он любит стихи…

Неожиданно Кемалъ Хайдар закричал:

– Да затканись ты! Не затем мы пришли сюда, чтобы слушать это нытье… Начинай, – повернулся он ко мне.

– Прошу, прошу! – проговорил подрядчик. Сначала читал я, потом Хайдар. Стаканы мгновенно пустели и тут же наполнялись снова.

Кемаль нагнулся к хозяину столика, вытянув шею.

– А вы знаете Арагона?

– Как вы сказали?

– Арагона…

– Как, как?.. Это кто такой?

– Ну, а что вы скажете о Рембо?

– Ровным счетом ничего.

– А Верлен?

– Повторите, пожалуйста!..

– Ну, Достоевского-то вы, наверное, читали?

– Этот роман недавно вышел?

Кемаль задавал вопросы нарочито вежливым тоном.

– Хорошо. Рассела вы читали?

– А где он?

– Лермонтов вам знаком?

– Нет…

– Ты не знаешь, кто такие Арагон, Рембо, Верлен, не читал Достоевского и Лермонтова. Не слышал даже моего имени. И ты, такое ничтожество, имеешь наглость приглашать нас к своему столу, в то время как мы не имеем ни гроша в кармане!..

Подрядчик еще больше нахмурился.

– Стейнбека ты, конечно, тоже не читал, про Уитмена даже не слыхал. Книг Рассела и Томаса Манна в глаза не видел. Какое же ты право имеешь роскошно жить и сорить деньгами? Есть эти закуски, пить это вино?.. Дерьмо ты…

Подрядчик встал бледный, пальцы его дрожали. Он рывком бросился на Хайдара.

– Эй вы, голодные собаки, – кричал он, – проходимцы голодраные, у которых нет нескольких курушей на стакан вина! Я напоил и накормил вас – и вот благодарность. Что я сделал вам плохого? Бродяги!

– Успокойтесь, господин, – вмешался наконец я, – не стоит обижаться на моего приятеля, он ведь пьян.

А Кемаль с той же удивительной вежливостью продолжал:

– Этого не знаешь, о том не слыхал! Только деньги загребать умеешь! Какое ты право имеешь тратить на себя столько денег?

Подрядчик вновь вскипел:

– Черт бы вас подрал!.. Набили желудки моим добром, и блохи вас начали кусать, голодные псы!.. Слава Аллаху, что я бросил эту поэзию!.. Был бы таким же бродягой! Не зря наше правительство не признает вас за людей и держит в нищете.

Если бы Кемаль замолчал, то и подрядчик бы успокоился. Но того будто бес какой за язык тянул. Подрядчик вскочил на стол, прыгнул на Хайдара и, схватив за ворот, потащил на улицу. Никто не помог бедняге вырваться из рук противника. Тот будто озверел… Хайдар сквозь стоны выкрикивал:

– Какое право ты, предатель, имеешь приглашать нас к столу… Мы поэты! Скотина, не знает даже Арагона, Вердена!

– Вот тебе Арагон, вот тебе Верлен, вот тебе за этого… как его?!. И за того… – лупил его подрядчик.

Потом этот сильный, солидный мужчина свалился у стены и чуть слышно забормотал:

– Вот тебе… Ох, мое сердце! Я совсем обессилел!.. Умираю!..

Кемаль Хайдар растянулся у противоположной стены. Оба не могли шевельнуться, только время от времени перебрасывались ругательствами:

– Ничтожество… не читал Лермонтова!

– Голодный пес!.. Бродяга бездомный!..

– Пушкина не знает, а туда же суется, за один стол со мной лезет!..

– Набил брюхо и разговорился!

Они уже еле шевелили языками. Потом совсем охрипли и начали кидать друг в друга камешки с земли. Когда перестали попадаться камни, Кемаль плюнул в сторону подрядчика.

– Пфу-у!

– Пфу-у! – не замедлил ответить тот.

Так они лежали и плевались. А потом утихли… Вероятно, Хайдар уснул, подрядчик потерял сознание, а может, и умер.

Мы с приятелем втащили Хайдара в автомобиль и отвезли домой. Подрядчика оставили лежащим у стенки. Потом гарсон затащил его в кабачок.

* * *

Прошло много лет. Как же сложилась моя судьба, спросит читатель.

Недавно я ужинал с одним приятелем в ресторане. Ко мне подошел человек.

– Не узнаете? – спросил он.

– Простите, нет, – ответил я.

Он напомнил мне историю, о которой я рассказал выше. Это был тот подрядчик.

– Забыл ваше имя, – сказал он.

– Хасап… – напомнил я.

– А как звали вашего приятеля, с которым я тогда дрался?

– Кемаль Хайдар.

– Если говорить начистоту, ваш приятель был прав… – Помолчал немного и добавил: – Конечно, прав. Я сейчас отдал бы все свое состояние, лишь бы оказаться на его месте. Но талант на деньги не купишь. Выходили его книги? Что-то ни одной мне не попадалось. А я так и не узнал ничего о тех поэтах, имена которых он называл. Чем сейчас занимается Кемаль Хайдар?

– Сейчас? Он чиновник в министерстве общественных работ, кажется, заведует отделом сухопутных дорог. Точно я не помню.

– Так… А книги его выходили?

– Точно не знаю, одна, кажется, вышла или две…

– Да-а… А вы чем занимаетесь?

– Я?.. Я за многое брался. Долго дела мои не клеились. Сейчас я работаю у одного подрядчика.

– Да-да-а!

Лицо моего соседа сначала озарила улыбка, а потом он с грустью проговорил:

– Все мы в молодости увлекались поэзией…

Уникальный микроб

Профессор, лицо которого никогда не озаряла улыбка, в сопровождении ассистентов и многочисленной группы студентов-медиков вошел в палату. Он заведовал отделением глазных болезней и своей строгостью, упрямством, неприступностью больше походил на генерала первой мировой войны, чем на светило медицины. Одним своим присутствием он подавлял окружающих. Не только студенты и ассистенты, но и коллеги старались держаться от него подальше. Однако авторитет его в медицинском мире был непререкаем, он состоял членом многих международных медицинских и научных обществ. Его научные открытия и труды занимали важное место в офтальмологии.

В палатах перед койками больных он останавливался не больше чем на минуту и шел дальше. Ассистенты и врачи не осмеливались задавать ему вопросов.

– Это новый больной?

– Да, господин профессор, поступил вчера… – ответил ассистент слева.

– Что у него?

– Пока еще диагноз не поставлен. У него поражены оба глаза. Жалобы на продолжительную головную боль.

Издали посмотрев на гнойные, воспаленные глаза пациента, корчившегося от боли, светило, не разжимая губ, издал непонятный звук.

– Сию минуту, господин профессор…

Привыкшие к краткости профессорских реплик, сопровождающие поняли, что он просит произвести исследование слизи из глаз больного. Вот так одним намеком он отдавал распоряжения.

Два ассистента взяли выделения из глаз больного на анализ и доложили профессору. Профессор согнулся над микроскопом и очень долго не отрывался от него. Когда он поднял голову, на лице его блуждала улыбка. Ассистенты, врачи замерли: впервые за многие годы они видели его улыбающимся. Профессор снял с полки несколько толстых книг, открывая одну за другой, полистал страницы. Он читал и что-то бормотал про себя: «Да, да… хымм».

– Позовите остальных моих коллег. И студенты пусть придут! – бросил он ассистентам, наблюдавшим за ним.

Кабинет профессора заполнили молодые врачи и студенты.

Мрачный профессор сиял от радости, будто ребенок, которому дали занятную игрушку, не мог устоять на месте, суетился около микроскопа.

– Коллеги, – так обратился он к студентам и ассистентам. – Великая удача… великая удача. Нам удалось обнаружить оригинальный микроб, уникальный, такой редкий случай… Многие глазные врачи вообще никогда не видели и не увидят его… Вам повезло, что вы студентами познакомились с таким редким случаем… Этот возбудитель болезни встречается один раз на миллион, даже на пять или десять миллионов больных…

Профессор стоял и потирал от удовольствия руки, повторяя: «Уникальный микроб».

– Я второй раз в жизни наблюдаю этот микроб… В Париже, когда я был еще ассистентом, мой профессор показал мне его… Больной оказался туземцем из Африки… Если этот микроб проникнет в глаз и в течение сорока восьми часов не будет обезврежен, то человек ослепнет. После отмирания глазного нерва боль утихнет. Необходимо немедленно приступить к делу. Когда начались боли у больного? – спросил он.

– Вчера утром, а ночью его привезли в больницу…

– Так, значит… в нашем распоряжении двадцать четыре часа, потом глаз перестанет видеть… Он испытывает сейчас ужасные боли… Микробы интенсивно размножаются и действуют на зрительный центр мозга, поражая его ткани. Сейчас по очереди поглядите в микроскоп, понаблюдайте за микробом.

Ассистенты и студенты, склонившись над микроскопом, изучали микроб, а профессор в это время оповещал по телефону своих знакомых врачей о выпавшей ему удаче таким возбужденным голосом, словно сообщал радостную весть.

– Дорогой… потрясающая вещь… Не часто своими глазами можешь наблюдать такое… Да… Значит, и вы никогда не видели… Это очень редкий тип микроорганизма. Я полагаю, что в Турции немного врачей видели его. Я сейчас так взволнован, понимаешь, профессиональное любопытство…

Он повесил трубку и обратился к собравшимся:

– Вот, видите, я же вам говорил, он тоже не встречался в своей практике с этим… Знаменитые врачи, и никто не знает, что это за микроб.

Он все время куда-то звонил – ив медицинские общества, и в ассоциацию врачей, всем объявляя: «Микроб в воздушной среде немедленно погибнет. Да, не может… Поэтому болезнь не инфекционная. Иначе все люди бы ослепли… Обратите внимание на его уникальность».

Он оберегал этот микроб, как драгоценность, как великое чудо, и делал все, чтобы сохранить его жизнеспособным. От волнения забыл даже пообедать. Ассистенты трудились тоже без отдыха: двое должны были запечатлеть микроб в красках, увеличенным в тысячу раз. Двое других с помощью студентов готовили питательную среду для этого уникального микроба с тем, чтобы производить всевозможные опыты в различных средах – в кислотной, щелочной, в мясном бульоне и при различной температуре.

В тот день в глазном отделении ничем, кроме как микробом, не занимались. Сестры, санитарки, даже уборщицы – вес были заняты по горло. За время существования больницы в ее стенах никогда не было столько суеты и волнения. Врачи других отделений, услыхав об уникальном микробе, бежали в глазное отделение, чтобы хоть побыть в одном помещении с этакой редкостью. Прибыли врачи и из других больниц.

Никто не уходил домой до поздней ночи. На следующий день все были заняты подготовкой лекции профессора. Профессор ушел домой под утро. Всю ночь он работал над научным сообщением, которому надлежало занять важное место в мировой медицинской литературе о глазных болезнях и положить начало интересным исследованиям. Во время короткого сна мысли его по-прежнему занимал уникальный микроб. Утром чуть свет он был уже в больнице. Как ведет себя микроб? Самое главное, успеть провести опыты, установить, может ли микроб жить и размножаться вне глаза. Да, микроб жил и размножался.

Профессор будто порхал по кабинету, он смеялся, старался сказать каждому что-то приятное, шутил даже с санитарками. Лекцию в актовом зале с большим интересом прослушали многие выдающиеся ученые.

Профессор сообщил об уникальном случае своим коллегам и учителям за рубежом.

Глазное отделение превратилось воистину в научный центр мирового значения.

Работа продолжалась. Три ассистента увидели, как круглый кольцеватый микроб изменил форму и вытянулся, когда его поместили в новую среду. Радостные, они без стука вошли в кабинет профессора, рассказали о своем новом наблюдении.

– Пусть придут все, – сказал ученый, щелкая пальцами.

Кабинет скова наполнился врачами. Профессор радостно сообщил им, что он решил готовить монографию. Вдруг замолк и спросил:

– А как больной?

– Боли прекратились, – ответил лечащий врач.

– То есть?

– Он ослеп.

Профессор широко улыбнулся.

– Чудесно, – сказал он, – я же вам говорил: через сорок восемь часов, если не будет обезврежен микроб, больной ослепнет, и боли прекратятся… Учитывая, что боли начались два дня назад утром, сегодня утром больной должен был потерять способность видеть. Так?

– Да, – ответил ассистент.

– Здесь не могло быть ошибки, дорогие мои… я вам говорил, наука не подводит.

Профессор, ассистенты и студенты веселым шагом направились в лабораторию глазного отделения, чтобы вновь приступить к исследованиям.

Хорошо делать благие дела

Дело дошло до заместителя управляющего банком. У Халим-бея была обнаружена недостача в двести восемьдесят лир.

Заместитель очень удивился. Халим-бей проработал в банке четырнадцать лет, считался самым надежным и прилежным чиновником. Особенно удивила заместителя мелкая сумма недостачи – двести восемьдесят лир. Халим-бей имел большие полномочия. Если бы он связался с самим чертом и захотел бы злоупотребить своим служебным положением, то он мог бы прикарманить не двести восемьдесят, а две тысячи восемьсот лир, и никто бы даже не заподозрил его. Если б он взял двадцать восемь тысяч лир, то и об этом узнали бы много времени спустя.

Заместитель управляющего, подумав, что, может быть, Халим-бей ничего и не знает о беде, сказал: «В конце месяца при подведении итогов он сам увидит».

Но к концу месяца недостача составила уже триста двадцать лир, на следующий месяц – четыреста, а еще через месяц она выросла до пятисот двенадцати лир…

Заместитель внимательно следил за Халим-беем. Однажды Халим-бей зашел в кабинет с прошением о повышении жалованья. Заместитель встретил его дружески. Когда они сидели друг против друга, пили кофе и курили, заместитель управляющего изучал его. Что случилось с этим человеком?

– Сколько вы имеете чистыми в месяц? – спросил заместитель.

– Тысячу двести лир, – застенчиво ответил Халим-бей.

– Я имею в месяц две тысячи пятьсот, но у меня большая семья, – шесть человек. А у вас сколько?

– Нас четверо… Жена, матушка и пятилетний ребенок.

– В прошлом году вы получали восемьсот лир, вам прибавили еще четыреста.

Халим-бей молчал. Заместитель продолжал:

– За четырнадцать лет вы никогда не жаловались на недостаток в деньгах. Я интересуюсь вами и поэтому спрашиваю: что случилось? Может быть, в последнее время в вашей семье появилась новая статья расхода?

– Да, в нашей семье появилась новая статья расходов, – ответил Халим-бей.

– Какая?

– Икра!

Заместитель не понял.

– Что?! – переспросил он.

– Икра!

– Икра?!.

– Да! В прошлом месяце я купил шестнадцать килограммов икры.

Заместитель застыл в изумлении. Халим-бей серьезный человек, он не осмелится дурачить начальство. Может быть, он сошел с ума?

– Бог с вами, Халим-бей! Владелец самой большой бакалейной лавки или закусочной не сможет продать такое количество за месяц. На что вам столько икры?

– Матушка съедает.

– Простите, Халим-бей, сколько же весит ваша матушка?

– Не спрашивайте, сударь, не спрашивайте… В бедняжке сорок четыре килограмма, она вот-вот растает совсем!

– Сорок четыре килограмма! И съедает шестнадцать килограммов искры в месяц! Ничего не понимаю!

– Я сейчас объясню, сударь. Матушке шестьдесят семь лет. Она не любит на ветер швырять деньги. Не ходит даже к докторам. Я привожу ей врача. Она устраивает скандал из-за денег, заплаченных ему. Чтобы ее успокоить, я говорю неправду, что врач – мой приятель и он ничего не взял с нас. Тогда она просит: «Раз он твой приятель, то пусть посмотрит больную женщину, что живет под нами. Хорошо делать благие дела», – добавляет она при этом. Я тут же веду врача к нашей больной соседке. Не повести нельзя: матушка может разнервничаться, а это ей вредно – так говорят врачи. Я заказываю лекарство, выписанное доктором. Когда оно попадает в дом, опять скандал. Я успокаиваю ее: «Матушка, не волнуйтесь, я заказал лекарство у знакомого аптекаря по дешевке». Лекарство, за которое я заплатил пятьдесят лир, для нее стоит пятьдесят курушей. Она все равно расстраивается, а ей никак нельзя волноваться: у нее больное сердце. Если она находит лекарство дешевым, то говорит: «Хорошо делать благие дела. Вот у нас живет сосед, отставной учитель, закажи и для него лекарство». И я заказываю лекарства для наших бедных соседей.

Врачи советуют усиленно питать ее, но матушка не ест. Когда я приношу что-нибудь, она злится. Если она не будет есть, она умрет от истощения, а если будет сердиться, умрет от сердечного приступа. Я не знаю, что делать. Кроме вашего покорного слуги, у нее нет никого на свете. Врачи настаивают, чтобы она непременно включила в рацион икру. Как-то вечером, возвращаясь домой, я купил двести пятьдесят граммов икры. Когда она увидела икру, ей стало дурно. Она кричала: «Разве сейчас такое время, что можно покупать икру? Ты нас по миру пустишь».

«Успокойтесь, матушка, у меня есть один знакомый торговец икрой, он мне продает ее по себестоимости, не волнуйтесь». «За сколько же ты у него покупаешь?» – спросила она.

Кило стоит сто сорок лир, какую бы цену я ни назвал, ей все покажется дорого. Я сказал, что мой приятель оптом торгует икрой. Она ему обходится дешево, и мне он отдает ее по двадцать лир.

В ту ночь матушка от ярости чуть не умерла. Срочно вызвали врачей. Сделали уколы, с трудом отошла.

Вечером следующего дня, когда я вернулся домой, матушка говорит мне: «Сегодня были у меня соседи, я им рассказала о твоей расточительности. Они говорят: „Двадцать лир за кило икры – это дешево. Раз торговец – его знакомый, пусть и нам купит полкило». Хорошо делать благие дела».

Покупаем полкило икры, которая стоит семьдесят лир, и отдаем соседям за десять. На следующий вечер опять просьба: «Нури-бей просит двести пятьдесят граммов». И ее исполнил.

Потом все, кто узнавал, что я покупаю икру за двадцать лир, бегали к моей матушке. Как-то она вручила мне целый список: «Фатьме-ханым – полкило, Шахимент-ханым – полкило, Фа-тин-бею – семьсот пятьдесят граммов».

Теперь я возвращаюсь домой всегда нагруженный пакетами. Какое жалованье нужно на покупку двух-трех килограммов икры каждый день?

Цена на икру через каждые два-три дня поднималась. Сто сорок, сто восемьдесят, триста пятьдесят… Я нашел себе одного бакалейщика, к которому стал приходить постоянно. Он заранее заготовлял для меня пакеты разного веса. Однажды, закончив свою обычную вечернюю прогулку к бакалейщику, я сел на пароход. Пакеты положил рядом. И вдруг – о Аллах! – на двухсотграммовом пакете я увидел записанный вчера моей собственной рукой номер телефона одного приятеля. Что бы это значило? Ведь вчера я этот пакет вручил матушке. Почему он снова здесь оказался?

Я тут же переметил карандашом все пакеты. Дома матушка вручает мне очередной список на следующий день.

«Матушка, – говорю, – я уже не в состоянии таскать столько пакетов каждый вечер. К тому же знакомый бакалейщик повысил цену, его не устраивают двадцать две лиры».

«Хорошо делать благие дела!.. У тебя же руки не отваливаются. А своему знакомому прибавь еще лиру».

Отказаться нельзя: у матушки больное сердце.

На следующий день, как только я вошел к бакалейщику со своим списком, он тут же отдал мне заранее приготовленные пакеты. Я осмотрел их и увидел на каждом свои вчерашние крестики. Вот так-то. Икра погубила вашего покорного слугу, сударь. Цена на икру подскочила: теперь килограмм стоит от четырехсот лир и выше. Жалованья перестало хватать. Я не видел выхода.

Халим-бей замолчал и опустил голову.

– Все очень просто, – мягко сказал заместитель управляющего. – Скажите вашей матушке, что знакомый разорился и бросил торговлю.

– Она не поверит, сударь.

– Скажите, умер.

– Не поверит!.. Теперь уже ничего не поделаешь. Матушка, не разворачивая пакеты, утром относила их тем же самым бакалейщикам и продавала им за триста лир. А я потом покупал у них икру за четыреста и отдавал матушке за двадцать три лиры. Упаси бог сказать ей все это: она разволнуется, а ведь у нее больное сердце.

Финансовые боги

Это событие запутано, настолько запутано, что даже трудно приступить к рассказу, пока сам не разберешься, в чем дело.

В нем участвуют пять человек. Все они друзья. Все пятеро крупные финансисты и непревзойденные мастера по части всевозможных расчетов.

Генеральный директор одного из крупнейших банков Талят-бей пригласил четырех друзей в свой дом в Суадие[17], чтобы провести вместе воскресный день. Талят-бей – очень известный банковский воротила, за плечами его двадцать семь лет успешной деятельности на этом поприще. Говорят, что если он на пустом месте повесит вывеску «банк», то через два года это пустое место превратится в банк с капиталом в два миллиона лир. И действительно, несколько банков, которым угрожал крах, он сделал в короткий срок процветающими и самыми надежными в стране финансовыми учреждениями.

Лютфи-бей, один из приглашенных, – человек очень известный в деловом мире, прекрасно разбирающийся во всех тонкостях банковских операций. Ему стоит только сжать в руке горсть навоза, как она превратится в золото. И то, что земля от его прикосновения стала золотом, это не результат удачи или везения, а точный расчет. Лютфи-бей не коснется той земли, которая не вознаградит его с лихвой.

Второй из воскресных друзей Талят-бея – Зеки-бей – высокопоставленный чиновник министерства финансов. Говорят, что именно он заправляет делами министерства. Иностранцы, например, называют его финансовым богом Турции.

Другие два участника этого квинтета – Рефик-бей и Зия-бей – школьные товарищи Талят-бея. Зия-бей – научный сотрудник обсерватории, а Рефик-бей – профессор математики технологического факультета.

Друзья собрались в новом доме-особняке Талят-бея с семьями и до обеда купались в море. После обеда и кофе одни пожелали прогуляться, другие – отдохнуть.

Талят-бей и Зеки-беи сели играть в нарды[18]. Договорившись о ставке в двадцать пять курушей, Талят-бей через несколько партий выиграл триста семьдесят пять курушей. Зеки-беи, не имевший при себе мелких денег, протянул ему десять лир. Талят-бей достал из кармана всю мелочь: пять лир и еще две с половиной. Других мелких денег у него не было. Зеки-беи, взяв эти деньги, спросил:

– Сколько я теперь должен тебе? Здесь счет запутался.

– Ты мне… – дай подумать.

Зеки-беи, порывшись в карманах, нашел еще серебряную лиру и, чтобы облегчить расчет, дал и ее Талят-бею:

– Как теперь?

– Я тебе дал семь с половиной лир?

– Да, так, сколько ты должен мне вернуть?

– Я тебе дал еще лиру.

– Братец! Твой долг триста семьдесят пять курушей. Так?

– Да!

– Дай мне еще сто семьдесят курушей.

– Хорошо. Но я тебе дал лиру, а до этого еще десять, значит, всего одиннадцать! Между тем, ты мне…

– Постой, дружок! Ты совсем меня запутал.

– Пятерка и еще две с половиной…

Разбуженные этим спором Лютфи-бей и Рефик-бей подошли к ним:

– Что случилось?

– Видишь ли, дорогой Рефик, я выиграл у него триста семьдесят…

– Постой! Дай мне сказать. Мы играли четыре партии по пятьдесят курушей…

– К чему все это?.. Играем по двадцать пять или по пятьдесят… Ты мне должен триста семьдесят пять курушей?

– Да. Но я тебе дал одиннадцать лир.

– Правильно… А я тебе вернул семь с половиной. Значит, теперь ты мне должен…

– Хорошо. Так я ведь дал тебе еще одну лиру… Тут вступил профессор математики Рефик-бей:

– Подождите. Вы и меня запутали. Говорите поодиночке, чтобы я разобрался. Сколько ты дал?

– Десять лир.

– Сколько ты должен был дать?

– Триста семьдесят пять, но…

– Никаких «но»!

– Я добавил еще лиру.

– Ясно. Значит, ты, Талят, должен возвратить шестьсот двадцать пять курушей. Между тем ты отдал семь с половиной лир… Если это так, то… сейчас скажу… теперь ты ему… если от семи с половиной отнять десять, да еще одну… то останется…

– Разве можно из семи с половиной лир отнять десять?

– Нет. Из семи с половиной лир нужно отнять шестьсот семьдесят пять курушей… Если отнять, что останется? Сто двадцать пять?

– Аллах, Аллах!.. Я же дал ему одиннадцать лир!..

– Да. А я ведь тебе вернул семь с половиной… Тут вмешался в спор научный сотрудник обсерватории Зия-бей:

– Вы все запутали. Давай все по порядку. Ты должен Таляту триста семьдесят курушей?

– Дорогой! Я же ему дал одиннадцать лир. Он мне должен.

– А он тебе отдал семь с половиной… Значит… Сколько составит семь с половиной плюс одиннадцать.

– Не так, братец. Где-то повисли семьдесят пять курушей. Ты посмотри…

– Я понял… Дай ему еще сто двадцать пять курушей…

– Ох, Аллах, Аллах!.. Откуда же взялись сто двадцать пять курушей?.. Я все даю, даю, а он ничего…

– Конечно, ты должен давать. Ты проиграл.

– Сто двадцать пять…

– Нет…

– Сударь!.. Я дал десять лир, потом еще одну… Это составляет одиннадцать.

– А сколько ты получил сдачи?

– Вы совсем мне заморочили голову. У тебя есть двадцать пять курушей?

Зеки-бей достал из кармана двадцать пять курушей.

– Вот возьми эти двадцать пять курушей. Что еще надо?

– Откуда я знаю, что надо… Десять лир, лира и еще двадцать пять курушей… Это составляет одиннадцать лир двадцать пять курушей… Дай ему сейчас одну лиру.

– Черт возьми!.. Я же дал семь с половиной лир… Талят-бей вскочил и разбудил дремавшего в кресле Лютфи-бея, крупнейшего воротилу делового мира.

– Иди, ради Аллаха, разберись в этих расчетах.

– Господин Лютфи… Мы играли в нарды. Кон…

– Да брось ты кон…

– Нарды…

– Какое это имеет отношение к нардам? Ты должен ему триста семьдесят пять курушей?.. Должен…

– Я дал ему одиннадцать лир двадцать пять курушей.

– Но ты получил от него семь с половиной…

– Ясно, – сказал Лютфи-бей. – Ты дал ему семь с половиной лир. Зачем ты их дал?

– Не было мелочи.

– Зачем ты дал одиннадцать лир?..

– Он потребовал. А у меня ведь не было мелочи.

– Понятно… Все очень просто… Одиннадцать лир двадцать пять плюс триста семьдесят пять…

– Нужно вычитать, а не складывать.

– Ясно. Сперва сложим, а затем вычтем… В конце ты дал ему двадцать пять?..

Счет так запутался, что Лютфи-бей развел обеими руками:

– Подождите. Это легко. Сейчас разберемся. Пусть каждый возьмет свои деньги назад. В конце ты дал двадцать пять курушей? Возьми их обратно… Так. Ты возьми свои семь с половиной лир… А ты что еще дал?

– Десять лир… и еще одну.

– Одиннадцать лир? Возьми свои деньги назад… Каждый взял свои деньги.

– Теперь давай еще десять лир, – сказал крупнейший представитель делового мира. – А ты дай ему с десяти лир сдачу.

– У меня нет мелочи. Вот семь с половиной лир…

– Возьми их…

– Сколько ты ему еще должен?

– У меня есть лира и двадцать пять курушей.

– Отдай их…

– Ну как? Опять все по-старому.

– Та-а-ак!.. Теперь ты ему… Сударь…

– Дай ему еще двадцать пять. Как? Ах так!

– Тогда ты ему дай сто двадцать пять курушей. Что получится?

– Ты дай… В таком случае ты…

– Ну?.. Опять все запуталось.

– Братец мой…

– Ох, братец. Что ты мне дал?

– Я? Что я дал тебе?

– Ты мне…

Профессор Рефик-бей:

– Подождите. Пусть каждый возьмет свои деньги назад…

Подобным образом деньги несколько раз путешествовали по этому кругу, а в счете все не могли разобраться. Чтобы облегчить положение, Зия-бей разменял десять лир. После этого наступила полная неразбериха. К вечеру Лютфи-бей сказал:

– Пусть каждый снова возьмет свои деньги назад.

Это было сделано. Затем Лютфи-бей сказал Зеки-бею, финансовому богу:

– Ты должен Талят-бею триста семьдесят пять курушей. Когда у тебя будут мелкие, отдашь ему. Ясно?

– Ясно.

– Спасибо… Вот и все.

Вот таким образом люди, оперирующие огромными цифрами, разрешили этот мелкий спор.

Своим счастьем я обязан тебе

– Дорогой мой, я познакомился с одной женщиной. Это настоящее чудо!

– Она очень красива?!

– Ты еще спрашиваешь! Вот, посмотри, ее фотография.

– В самом деле красивая!.. Смотри, не упусти.

– Что ты!.. Знал бы ты, какой страстью я пылаю.

– А она проявляет к тебе интерес?

– Да, пожалуй…

– Покоряй поскорей ее сердце!..

– Стараюсь.

***

– Какие новости, что хорошего?

– Все прекрасно… Я же тебе на днях рассказывал, что есть одна, которая…

– Ну-у-у?..

– Я влюблен, влюблен без памяти.

– А она тебя любит?

– Не знаю.

– Сделай все, чтобы она влюбилась в тебя!

– Как?

– Могу научить, поделиться опытом. Во-первых, подарки. Женщины любят, когда им делают подарки. Сначала можно цветы, особенно гвоздику… Затем что-нибудь подороже… И почаще говори ей, что она очень умная.

– Что же, попробую поступать так, как ты советуешь.

***

– Ах… Не знаю, как и благодарить тебя!

– Дела твои продвигаются?

– Дорогой мой, ты знаешь душу женщины. Я действовал по твоему рецепту. Она начала относиться ко мне вполне благосклонно. Скажи, ради Аллаха, что мне делать дальше?

– Теперь пригласи ее в кино. Но только смотри, чтобы фильм не был серьезным. Пусть это будет какая-нибудь печальная история, или легкая веселая комедия, или же музыкальная картина. После кино обязательно зайдите в кондитерскую. Закажи ванильное мороженое. Обязательно ванильное. Запомни, у тебя в кармане всегда должно быть шоколадное драже. Не забывай почаще угощать.

– Непременно буду делать так, как ты говоришь. Я с ума схожу по ней.

***

– Вчера были в кино. В кино угощал шоколадным драже, ей очень понравилось. После сеанса зашли в кондитерскую, заказал ванильное мороженое. Она сказала, что я мужчина с большим вкусом. На этой неделе мы собираемся выехать куда-нибудь на прогулку. Скажи, ради Аллаха, куда мне ее повезти?

– По-моему, вам следует съездить на острова Мраморного моря. Покатайтесь на осликах. Побывайте на пляже. Затем потанцуйте. Но приглашай ее только на вальсы.

– О господи… Если бы я сумел покорить эту женщину!..

– Делай, как я говорю, и все будет в порядке!

– Право, не знаю, как тебя благодарить.

– Не стоит… С тобой я делюсь своим опытом, и только.

***

– Ну как, ездили на прогулку?

– Да, а как же!.. Как было хорошо! Но мне не везет…

– Почему?

– Она, оказывается, замужем. Мы только так прогуливаемся, а впереди – ничего.

– А она любит своего мужа?

– Да нет. Говорит, что он грубый, неотесанный осел, ничего не понимает, женская душа для него потемки.

– Бедная женщина! Почему же она не разводится?

– Говорит, если бы я была в тебе, то есть во мне, уверена, то сегодня же подала бы на развод! Что мне делать, не знаю…

– Не упускай ее.

***

– Ну как продвинулись ваши дела?

– Не спрашивай… Еще ни разу даже не поцеловались. Она очень робкая. Но чувствую, что любит меня.

– Продолжай делать подарки. Преподнеси хорошие духи. Например, «Сандал». Затем… ну не знаю… купи красивый материал. Большинство женщин любит голубой, светло-голубой цвет.

– А если муж догадается?

– Откуда ему догадаться! Она же сама говорит, что он болван. Хочешь, я помогу тебе выбрать материю…

– Хорошо… Пошли сейчас же!

***

– Как дела?

– Прекрасно! Про духи сказала, что это ее любимые. От материи пришла в восторг. Братец, я радуюсь, как школьник. Скажи, как окончательно мне покорить ее?

– Читай стихи Яхьи Кемаля… Пообещай, что женишься, настаивай на разводе…

– Давно тебя не было видно, где пропадаешь?

– Не смог прийти. Замотался… Она развелась с мужем.

– Вы поженитесь?

– Конечно…

– Не теряй времени. Во избежание…

***

– Я не знаю, как тебя и благодарить. Вчера мы поженились. Своим счастьем я обязан тебе. Ты помог мне обрести семью, друга, любимую.

– Это я тебя должен благодарить, братец мой. Своим счастьем я обязан тебе. Это ты помог мне развестись с моей женой-ведьмой!

Тогда я буду писать стихи

– Вы, я полагаю, как писатель, верно, знаете…

– Что? – спросил я.

– Что?.. Вот говорят, будто в каждом человеке, ставшем писателем, таится жажда злодейства. Так ли это?

– То есть как?

– Люди, именуемые художниками, каждый божий день готовы пролить кровь – убить, задушить, отравить, зарезать человека…

– Помилуйте, Мухиттин-бей, – пытался я вставить слово, но он не слушал меня и продолжал:

– Перерезать горло, умертвить… Будучи людьми образованными, они очень трусливы – страх перед законом останавливает их, не позволяет совершать преступления, которые они вынашивают в своем сердце. Эти люди создают произведения, так сказать, искусства, и отводят в них душу. То есть, я хочу сказать, все знаменитые писатели, если бы они не были служителями искусства, то стали бы свирепыми преступниками. Ведь преступником сделаться не так легко, как художником.

– Из ваших слов следует, что трусливые преступники – это художники.

– Не принимайте слова на свой счет, прошу вас. Я с вами делюсь тем, что вычитал из книг.

– Непонятно все-таки, почему художником быть легче, чем преступником?

– Нет, скажите по совести, ведь совершить преступление труднее, чем написать какой-нибудь роман с убийством. Для этого не нужно рисковать собой. Литераторы избрали путь полегче. Как, по-вашему, правильно я говорю?

– Не знаю, не думаю, чтобы это было так. Возьмем Шекспира. По-вашему, если бы этот великий человек не создал своих драм, то он стал бы величайшим преступником?

– Точно! В книге, которую я прочитал, утверждается, что именно поэтому в пьесах Шекспира так много убийств. Действительно, перед закрытием занавеса сцена превращается в настоящую бойню. Шекспир в жизни не убивал, зато на бумаге крушил направо и налево. Чем больше в душе человека злодейского, тем более великие произведения он может создать. Прошу вас, скажите честно и откровенно: если бы вы не создали эти книги, – а вы их написали множество, – стали бы вы убийцей?

– Помилуйте, Мухиттин-бей, что вы говорите?

– Для меня это очень важно. Вы когда-нибудь чувствовали желание убить? Когда вы пишете рассказы, испытываете вы нервное возбуждение, возникает у вас потребность разорвать на куски, уничтожить кого-нибудь? Если вам нравится написанный вами рассказ, приходит ли к вам то чувство облегчения, которое испытывает преступник, проливший кровь?

Я не мог раскрыть рта, меня словно поймали на месте преступления. Ведь часто, как справедливо сказал Мухиттин-бей, я писал свои рассказы в состоянии душевного кризиса, разрывая пером бумагу и в злости ломая перо, бил кулаком по столу, яростно стискивая зубы… И мне вдруг стало страшно. Вероятно, собеседник понял это по выражению моего лица.

– Значит, и вы… – проговорил он, – я-то ценил вас… Если бы вы не написали свои книги, кто знает, сколько сотен людей рассталось бы с жизнью?

– Помилуйте, Мухиттин-бей, я даже курицы не могу зарезать…

– Да! Точь-в-точь как написано в книге… Они становятся писателями потому, что даже курицы не могут зарезать… Если бы могли, то резали людей, как кур. Из-за малодушия они становятся писателями или еще кем-нибудь…

Я должен хоть немного познакомить вас с Мухиттин-беем, тогда вы поймете, как дико было мне слышать из его уст эти жестокие слова о преступлениях, о жажде крови. Я мог только в удивлении таращить на него глаза.

На свете есть люди, которых называют ангелами, Мухиттин-бей – один из них…

– Дорогой мой Мухиттин-бей, почему вы заговорили о таких вещах?

– Это очень важно для меня. В зависимости от вашего ответа я решаю свою судьбу: или разведусь с Сабихой или нет…

Я был сбит с толку. Эта пара была для всех примером счастливой семьи. Только недавно они отпраздновали двадцатилетие своей супружеской жизни. У них были взрослые дочери и сыновья. И он и она принадлежат к знатным семьям. Деды и прадеды Сабихи-ханым были пашами[19]… И он и она – люди интеллигентные, долго жившие в Европе, знающие иностранные языки…

– Да… Разведусь с Сабихой…

– Помилуйте, Мухиттин-бей, как это возможно…

– О, если бы вы знали… Интересно, заметили вы или нет, что за последние пять-десять лет женщины нашего круга почему-то вдруг стали повально увлекаться керамикой и резьбой по дереву…

– Да, это верно. Некоторые мои знакомые дамы занимаются керамикой, резьбой, устраивают даже выставки своих работ. По правде говоря, они делают весьма любопытные вещицы…

Мухиттин-бей – один из самых мягких людей в мире, сжав зубы, отрубил:

– Делают, конечно, делают. А вы когда-нибудь поинтересовались, кто эти женщины?

– Нет, признаться…

Тут перед моим взором выстроились те, о ком говорил Мухиттин-бей, и я бодро ответил:

– Все они имеют хорошее образование…

– Хорошее, конечно, хорошее… Все они образованные шельмы. Хорошо, а что вы еще можете про них сказать? Подумайте-ка…

– Лишений не испытывают, материально обеспечены.

– Правильно… То есть, попросту говоря, с жиру бесятся… А еще?

– Разбираются в искусстве, и в этой, как ее… эстетике.

– Так, дальше.

– Большинству из них за сорок…

– А почему после сорока лет они начинают вдруг увлекаться керамикой, резьбой? С чего бы? Приказ свыше получают, что ли?

В самом деле, все мои знакомые дамы, которым около сорока лет или больше, со страстью отдаются этим занятиям. Мне не приходило в голову раньше, почему именно после сорока?

– Так вот, братец, живут себе наши жены и вдруг после сорока становятся на нашу голову художницами. То есть, как говорят, к ним приходит вдохновение. Столько лет сидит жена дома, и вдруг, глядь, в один прекрасный день, засучив рукава, начинает месить глину и становится у печи горшки обжигать. Или же берет в руки резец, нож и целыми днями что-то строгает и выжигает каленым железом…

– Ну что в этом плохого, Мухиттин-бей?

– Мы, мужчины, глупцы! – со злостью сказал Мухиттин-бей. – Конечно, есть на то причина, что в таком возрасте они начинают лепить или резать. Подумать только нам лень…

– Но среди моих знакомых есть и молодые женщины, они тоже вырезают деревянные фигурки.

– Есть, говорите? А эти женщины живут со своими мужьями?

– Нет, они в разводе. Одна два раза обручалась, но замуж так и не вышла. А одна, правда, замужем…

– Точно… Это как раз-то и подтверждает мою мысль… Дорогой мой, вы человек умный. Лет пять-десять тому назад у женщин такого не бывало. Почему вместо приличествующих им иголки, спиц, кисточки они схватились за ножи? Почему они не играют на скрипке, на пианино, а с остервенением комкают глину и кромсают дерево?

– Так что же, Мухиттин-бей?

– А-а-а, вот я и ждал, когда наконец вы спросите, в чем же дело. Многие из подруг Сабихи занимаются керамикой и резьбой. Как вы изволили правильно заметить, почти все они устраивают выставки. Я до вчерашнего дня думал: «Молодцы женщины, не сидят сложа руки, не сплетничают, занимаются делом…» Между тем совсем не в этом дело.

– А в чем же?

– Одна из подруг Сабихи уже давно приглашала меня в свою мастерскую посмотреть ее работы… Сабиха ходила, ей очень понравилось. И я решил пойти. Прихожу вчера, а служанка открывает мне дверь и говорит: «Хозяйка занята». Знали бы вы, во что она превратила дом! В одной комнате торчит печь для обжига, в другой – кучи глины, а все домочадцы в одной комнате ютятся. Потом служанка проводила меня в мастерскую. И что же я вижу… Сидит она над кучей глины и ничего вокруг не видит. Даже, что посторонний вошел, не заметила. А я, не проронив ни звука, потихоньку присел в сторонке. Вид у нее, прямо сказать, страшный: волосы растрепаны, глаза горят – настоящая ведьма. А она красивая женщина! Но тут… я даже не знаю, как вам передать то, что я увидел… Нужно мне было взять кинокамеру, на пленку снять… На мраморной плите – куча глины. Месит она эту глину и приговаривает: «Гнусный негодяй. Подлец!» Выругается, да как даст кулаком по куче. Я сначала подумал, что женщина спятила. Потом закричала: «Кемаль, Кемаль!» и бросилась на глину, ногами ее топчет! Кемаль – это ее муж, с которым она разошлась… Значит, женщина колотила не глину, а воображаемого мужа.

Я пересел на табуретку и не спускал с нее глаз. Она месила еще очень долго, и наконец из бесформенной массы стала проступать безобразная фигура. Отбежала и стала плевать, а потом толстой колотушкой наотмашь бить, приговаривая: «Вот тебе подлецу, вот негодяю. Такую женщину, как я…» Затем скинула халат – жарко стало – и снова набросилась на глину с воплями. Когда совсем изнемогла, наполнила стакан вином и с жадностью осушила, а глине, то есть своему бывшему мужу, пригрозила: «Ты не думай, что это все, что ты избавился… Я тебе еще надаю!» Бросила глину на мраморный стол, помяла немножко. Получилась какая-то фигура. Отошла на два шага назад и как даст кулаком. И так несколько раз подряд. Я полагал, что пытка несчастного Кемаля кончилась. Оказывается нет… Она открыла дверцу электрической печи. И шварк туда свое изделие. Дверцу захлопнула и торжествующе воскликнула: «Вот так, гори теперь!» В изнеможении опустилась в кресло и, вздыхая, произнесла: «О боже мой, теперь мне полегче».

Меня так и не заметила. Я потихоньку вышел и прикрыл дверь плотнее. Голова шла кругом.

А еще есть у нас знакомая дама, которая вырезает из дерева, она замужем. «Зайду-ка я к ней», – думаю. Любопытство одолевало… Пошел без приглашения. Ее мать, поприветствовав меня, сказала, что дочь работает.

– Прекрасно, разрешите мне ее посетить в мастерской. Я не буду ее отвлекать…

– Вот-вот придет Бурхан, – ответила женщина, – а вы оставайтесь у нас на ужин. Я к бакалейщику, на минутку…

Бурхан – это муж художницы.

Как и у керамистки, в доме все вверх дном. И тоже с растрепанными волосами и горящими глазами, держа в руках что-то вроде секиры или топорика, хозяйка обрубала брусок дерева. Ударит и воскликнет: «Вот тебе! На тебе!»

У этой очень благородной дамы, причем большой модницы, на гвоздях по стене висели молотки, тесаки, рубанки, топоры, пилы. Она хватала первый попавшийся инструмент и со злостью отрезала, отпиливала кусок за куском, верно воображая, что это Бурхан. Иногда отходила шага на два назад, склоняла на бок голову, будто любовалась делом своих рук… На этот раз она разделывала фигуру острым стальным зубилом. Она долбала деревянного Бурхана с таким остервенением, что мне ее стало жаль. На огне в это время калились железные прутья… Схватив один из них, она приложила к тому месту, где должно быть лицо. «Сейчас я тебе выжгу глаза!» – Раскаленным стержнем она, издавая свистящие звуки, выжигала на дереве с разных сторон черные круги, при этом подпрыгивала и пыхтела, как крышка на кипящей кастрюле. Так раскаленными стержнями она выжигала раны на деревянном теле мужа. Я не мог больше смотреть на эту пытку, поднялся и на цыпочках вышел в коридор.

После этого я долго не мог прийти в себя. Эти исступленные женщины преследовали меня. Мне нужно было с кем-то поделиться. И я рассказал все, что видел, своему старому другу. Он с усмешкой посмотрел на меня и проговорил:

– Все так… это они мстят своим мужьям… Они с удовольствием убили бы их, но этого сделать не могут, и вот на глине или дереве вымещают злобу.

– Да, но женщина, которая занимается резьбой, живет со своим мужем…

– Ей не лучше… она выжигает глаза деревянной фигуре и находит в этом успокоение… Хочешь, я дам тебе эту злополучную книгу, почитай…

Я взял книгу и поспешил домой. Жены моей не было. Она, как сказала дочь, пошла смотреть работы одной своей подруги. Я сразу же принялся за чтение… Это книга, о которой я вам говорил вначале. Только тут я понял, почему наши женщины занимаются таким трудным делом. Жена вернулась домой, и как вы думаете, что она сказала?

– Я тоже теперь буду заниматься керамикой!..

– Ни в коем случае! – закричал я.

Меня охватила ярость, я разбросал все изделия из керамики, что были дома, и стал бить их, топтать ногами. А все деревянные скульптурки побросал в печку… И вот я у вас. Скажите, отчего души этих художниц горят желанием совершить преступление? Если Сабиха попытается заняться искусством, братец, я с ней разведусь.

– По-моему, расходиться вам после стольких лет совместной жизни не стоит…

– Но что же мне делать?

– Займитесь и вы чем-нибудь… Сабиха-ханым пусть обжигает глину, а вы режьте из дерева фигурки…

– Нельзя… это занятие для женщин…

– Ну купите скрипку, пианино или начните писать стихи!

– Да-а-а! В самом деле… Если она будет заниматься керамикой, я начну писать стихи… Точно! Уж и распишу ее! Пусть пытает меня сколько хочет… Я такие стихи напишу…

Мухиттин круто повернулся и зашагал к себе домой.

Письма Натали Вере

Стамбул, 2 февраля 19… г.

Дорогая Вера!

По правде говоря, я очень боялась поездки в Турцию. Я не представляла себе, что меня там ждет, как буду жить среди чужих людей. Вот уже неделя, как я здесь. И все, с чем мне пока довелось встретиться, явилось для меня приятным сюрпризом – и помощь, которую мне оказали турки, и их доброта, и дружеское расположение ко мне. Главное, я не чувствую себя чужой на чужбине. Конечно, я буду тосковать вдали от вас, но придется смириться с разлукой, ибо таких денег я нигде больше не заработаю. По контракту с фирмой мне будут платить в месяц пять тысяч лир. Жизнь здесь дешевая, и я за два-три года сумею накопить хорошие деньги. Было бы чудесно, если бы мне удалось уговорить маму приехать ко мне на месяц. Целую тебя с грустью и жду писем.

Твоя Натали С.

Стамбул, 14 марта 19… г.

Дорогая Вера!

Три дня назад получила твое письмо. Большое спасибо. Сегодня воскресенье, я дома и имею возможность написать всем друзьям. Вечером иду в кино с одним сослуживцем. Его зовут Музаффер. Между прочим, хотя он и мой начальник, но получает в месяц тысячу двести лир. Узнав это, я очень удивилась. Как иностранному специалисту, мне за месяц работы платят в несколько раз больше, чем ему, местному чиновнику. Разве это справедливо? Работа у меня не очень утомительная, свободного времени много. Кстати, я начала изучать турецкий язык, и Музаффер-бей дает мне уроки…

Жду от тебя известий, Верочка моя. Желаю успехов и счастья.

Твоя Натали С.

Стамбул, 3 мая 19… г.

Дорогая Вера!

Не думай, что я забыла тебя. В последние дни была очень занята. Считается, что турецкий язык я освоила. Когда я общаюсь с турками, они смеются, но им нравится, как я говорю. Это заслуга Музаффер-бея. За такой короткий срок я научилась объясняться по-турецки. Замечательный он человек, и все его домочадцы очень милые. Его мать учит меня готовить турецкие блюда. Начинаю постепенно отуречиваться. Прошлое воскресенье мы с Музаффер-беем провели в казино на Босфоре, он читал мне стихи по-турецки. Турецкий язык прекрасен, как музыка… Не забывай меня. Целую.

Натали С.

Стамбул, 29 июня 19… г.

Ты обижаешься, дорогая Вера, что я редко пишу. Не сердись! Ты сейчас все поймешь. Музаффер-бей сделал мне предложение. Хотя я давно ждала этого, тем не менее была очень удивлена. Я попросила его дать мне время все обдумать. Не спала ночь. Что скажешь ты, если я выйду замуж за турка? Как к этому отнесется мама? Я люблю Музаффера, он красивый, умный, образованный и старательный…

Здесь началась жара. По воскресеньям Музаффер-бей возит меня к морю. Сегодня вечером должна дать ему ответ… Мы очень разные с ним. Боюсь, не станет ли впоследствии это причиной раздоров? Но я его очень люблю, и он меня, кажется, тоже… Скажу, «да»?..

Жду от тебя ответа.

Твоя Натали С.

Стамбул, 4 августа 19… г.

Моя Верочка!

Мама мне написала, что она недовольна моим предстоящим замужеством. Если к свадьбе Музаффер сумеет получить отпуск, мы надеемся провести наш медовый месяц дома.

Я очень счастлива, очень…

Твоя Натали С.

Стамбул, 20 сентября 19… г.

Дорогая Верочка!

В этом месяце мы должны были пожениться. Но появились некоторые препятствия. Мать Музаффера согласна на наш брак при условии, что я приму мусульманство. Музаффер очень расстроен, говорит, что для него это не имеет никакого значения, но он не хочет обижать мать. Для меня это тоже не имеет значения… Слава богу, что я не мужчина, а то мне пришлось бы делать обрезание! Я сказала, что ради Музаффера стану мусульманкой. Но моя мама категорически возражает. И как Музаффер не хочет обижать свою мать, так и я не хочу огорчать свою. Но мама знает, что я в конце концов поступлю по-своему. Жду скорейшего ответа, Верочка моя. Целую.

Твоя Натали С.

Стамбул, 3 октября 19… г.

Дорогая Вера!

Я тебе послала приглашение на нашу свадьбу. Ты, наверное, получила его. Теперь уже ты не сможешь называть меня «Натали». Став мусульманкой, я отныне зовусь Надиде. В газетах даже появились мои фотографии. Кроме того, я стала и турчанкой. По здешним законам иностранные женщины, выходя замуж за турок, становятся турецкими подданными.

Я не могу тебе передать, как я счастлива. Музаффер очень, очень хороший человек.

В прошлом месяце я купила шикарную машину. На ней мы отправимся в наше свадебное путешествие. Я очень радуюсь предстоящей встрече с тобой. Ты познакомишься с Музаффером. Он тебе понравится, Вера, я уверена… Ах, если бы и ты вышла замуж за турка, это было бы замечательно… Ладно, когда увидимся, поговорим обо всем подробно…

С надеждой на скорую встречу.

Твоя Надиде X.

Стамбул, 5 ноября 19… г.

Верочка моя!

В письме ты спрашиваешь, почему мы не приехали. Не смогли, пришлось отказаться от свадебного путешествия. Продала свою машину. Произошли удивительные вещи, которых мне никак не понять. Как только я перешла в турецкое подданство, меня перестали считать иностранным специалистом и лишили пяти тысяч лир в месяц. Я тебе писала, что мой начальник и муж Музаффер получает тысячу двести лир. Мне, как его помощнице, платят теперь всего восемьсот. Между тем я выполняю прежнюю работу. Вот какая произошла неприятность. Словно меня оштрафовали, тяжело оштрафовали за то, что я стала турчанкой… Но такой закон.

Наше жалованье в месяц составляет две тысячи лир. Когда мы поженились, мы сняли новый домик за девятьсот лир в месяц. Но теперь нам не прожить на наше жалованье. Продала автомобиль, и мы немного вздохнули. Конечно, пришлось отказаться и от свадебного путешествия.

Смотри не подумай, что я жалуюсь на свою жизнь. Я очень счастлива, Вера. Муж мой прекрасный человек, он меня очень любит. Я поняла, что без него не могу жить.

Деньги еще у меня есть. Ты знаешь, как я экономна. Мы с мужем работаем, живем счастливо.

Желаю успехов, целую тебя в глаза.

Твоя Надиде X.

Стамбул, 11 декабря 19… г.

Дорогая Вера!

Утром получила твое письмо. Большое спасибо. Ты спрашиваешь, почему я не взяла к себе маму. Знаешь ли, все изменилось. Я не смогла обставить наш дом, как хотела. Живем мы очень скромно. Не хочу, чтобы мама видела все это. Я ей писала, что мы всем обеспечены. К тому же она обижена на меня, что я перешла в мусульманство. Если она приедет и увидит, как все получилось, она расстроится. Но через некоторое время Музаффера повысят в должности, у нас будет на двести лир больше. Тогда я приглашу маму.

Мы с мужем и нашими друзьями готовимся к встрече Нового года. С радостью ждем ребенка. Не помню, писала ли я тебе, что собираюсь стать матерью.

Вера, не забывай меня, я не могу без твоих писем.

С грустью… Твоя Надиде X.

Стамбул, 23 июня 19… г.

Моя Верочка!

Большое тебе спасибо за поздравительную телеграмму по случаю рождения моего Ахмеда. Мы назвали нашего ребенка в честь отца Музаффера. Он очень похож на своего отца, такой же черноглазый… Ахмед принес нам счастье, Музаффер получил повышение, теперь он получает тысячу четыреста лир плюс десять лир на ребенка. Но мне, наверное, придется оставить работу. Нянчиться с Ахмедом некому. Мы не можем взять в помощь мне женщину. Это дорого, да я никому и не доверю моего сыночка… Придется уйти с работы. Кроме того, моя свекровь говорит, что женщина, имеющая ребенка, не может служить. По-моему, она права… Нас стало трое, расходы увеличились, а доходы уменьшились…

От всей души желаю тебе большого счастья.

Твоя Надиде X.

Стамбул, 4 сентября 19… г.

Дорогая Вера!

Я очень опечалена. Мне так нужен близкий человек, сердечный друг. Я чувствую себя очень одинокой… Муж мой уходит в армию… На мою голову свалились новые несчастья. Я ничего не могу понять. Мне, оказывается, необходимо развестись с мужем. С ума можно сойти. По их закону, мужчина, женатый на иностранке, не может стать офицером. Знаешь, дорогая, чтобы Музаффер смог стать офицером, ему необходимо со мной развестись.

Когда мне об этом Музаффер сказал, я всю ночь проплакала… «Но мы любим друг друга, у нас есть ребенок, почему мы должны разводиться?» – взбунтовалась я. «Да и в конце концов, – сказала я, – я стала турчанкой, мусульманкой. Какая же я иностранка? Но мои возражения, слезы, мольбы – бесполезны… Все это так, но для военного чинопроизводства я, оказывается, не считаюсь турчанкой.

Музаффер тоже очень расстроен… «Какое значение имеет для нас формальная сторона дела, разведемся по решению суда, но будем жить вместе, как и прежде. Когда я отслужу, мы снова поженимся», – сказал он. Ведь, действительно, он прав… Для людей, которые любят друг друга, регистрация брака не имеет никакого значения, их нельзя разлучить. Но я все же чувствую себя обманутой. Я очень несчастна. Вчера Музаффер подал в суд на развод. Он скажет, что мы не можем ужиться. Мы нашли двух свидетелей, это наши друзья. Со свидетелями договорились, они скажут, что у меня тяжелый характер. После развода Музаффер сможет поступить в офицерскую школу. Обнимаю, целую, Вера. Не оставляй меня, я так несчастна.

Твоя Надиде X.

Анкара, 2 апреля 19… г.

Дорогая Вера!

Пишу тебе из Анкары. Музаффер поступил в военное училище. Я переехала сюда, чтобы не оставлять его одного. Сняла маленькую комнатку. Конечно, на переезд ушло много денег – продала некоторые свои вещи. Музафферу жалованья не платят, и денег он дать нам не может. А я не могу работать – не с кем оставить ребенка. У меня остались еще небольшие сбережения в банке – попробую на них прожить.

Ахмед начал говорить, у меня прекрасный сынишка…

Как разведенная жена, я больше не ношу фамилию своего мужа. Имя мое все то же – Надиде, но фамилия девичья…

С пожеланием счастья.

Надиде С.

Анкара, 6 мая 19… г.

Верочка моя!

Несчастья преследуют меня. Оказывается, без регистрации нам нельзя жить вместе. Музафферу грозит это увольнением из училища. Таков закон. Но ведь это нелепость. Я сказала ему: «Наверное, я надоела тебе, и ты все это придумал, чтобы отделаться от меня!» Но Музаффер принес и показал мне закон. По этому закону, принятому в 1927 году, мужчина, женатый на иностранке или живущий с женщиной без регистрации брака, не может стать офицером. Меня больше всего гнетет то, что меня называют иностранкой. «Какой мы наносим вред?» – спросила я. Оказывается, если Музаффер будет жить со мной, то может появиться возможность для шпионажа. Когда я об этом узнала, несколько дней плакала. Каким шпионажем могу я заниматься? У нас есть знакомый майор, он родился и вырос в другой стране, до двадцати лет состоял в ее подданстве, затем переехал в Турцию и стал военным. Я сказала, что раньше он тоже был подданным другой страны. «Он по крови турок», – ответили мне. «Ну, и что из этого, разве турок не может быть завербованным?» – спросила я. У Музаффера есть приятель, армянин – офицер медицинской службы. Есть у нас еще один знакомый, депутат Национального собрания, хотя он грек…

Я совсем ничего не понимаю. Музаффер уже и домой не приходит. Я осталась одна со своим сынишкой. Музаффер мне сказал, чтобы я возвращалась в Стамбул.

Твои письма для меня единственное утешение, не оставляй меня.

Надиде С.

Стамбул, 3 июня 19… г.

Дорогая Вера!

Я продала все свои вещи и вернулась в Стамбул. Пошла к свекрови. Меня и внука она встретила очень холодно. Однажды она даже сказала мне прямо в лицо, что я, выйдя замуж за ее сына, поставила ее в тяжелое положение. У нее в доме я пробыла только три дня. Сейчас живу в дешевой гостинице. Ходила на фирму, где раньше работала, просила взять меня на службу. Моя прежняя должность занята, мои обязанности исполняет девушка, иностранный специалист, и ей платят в месяц пять тысяч лир, как когда-то мне. Я просила взять меня на любую работу. Но мне ответили, что пока вакантных мест нет.

Я лишилась заработка, перешла в мусульманскую веру, отказалась от своей родины, к тому же обидела маму, потеряла мужа… Сейчас не знаю, что и делать. Напишу маме, попрошу прислать денег на дорогу.

С надеждой на скорую встречу.

Надиде С.

Дорогая Вера!

Мама очень на меня обижена и не хочет, чтобы я возвращалась домой. В деньгах отказала. «Кто тебя сделал мусульманкой, тот пусть и помогает», – резко ответила она.

Я несколько раз писала Музафферу, но он ничего не ответил. Я слышала, что он снова обручен. Мне сказали, чтобы я подала в суд на алименты для ребенка, но я этого не сделала. Живу в долг, мне помогают немногие оставшиеся здесь друзья.

С приветом и любовью.

Надиде – Натали С.

К нам попали только эти письма Натали, которая, став мусульманкой, турчанкой, была известна под именем Надиде. Что с ней сталось в дальнейшем – неизвестно.

Хозяйка

В редакции шла спешная работа. Я тогда состоял репортером полицейской и судебной хроники. К нам в комнату вошел Хасан – он занимался вопросами печати в первом отделе управления безопасности, – на его смуглом лице сияла улыбка. Она не предвещала ничего хорошего. Даже сообщение о смерти коллеги он приносил улыбаясь, будто радостную весть.

Редактор, увидев его улыбающееся лицо, сказал вполголоса:

– Беда! Наверное, опять какая-нибудь гадость. Хасан тут же сообщил «приятную» новость:

– Ваша газета закрыта. Уведомляю.

«Уведомляю» прозвучало в его устах, как «поздравляю».

– Почему? – спросил редактор.

– Приказ властей в связи с чрезвычайным положением. – Когда он произносил «чрезвычайное положение», голос его даже дрожал от радости.

– Что, было уже официальное постановление? – спросил редактор.

– Будет позже, – ответил Хасан.

Хасан, этот служака до мозга костей, был так нетерпелив, что никогда, ни при каких обстоятельствах не дожидался, пока телефонограмму отпечатают на машинке, всегда сообщал плохие вести сам. Слава Аллаху, теперь времена полегче. Можно хотя бы спросить: «Было ли постановление?» А шестнадцать месяцев назад и такого вопроса нельзя было задать.

Вот издали послышался шум мотоцикла. Это тарахтение мотоцикла всегда предшествовало или запрету издания, или еще чему-нибудь в этом роде. Полицейский на мотоцикле привез постановление о закрытии газеты.

Мы молчали, стиснув зубы. И сразу же разошлись. Все двадцать шесть сотрудников покинули редакцию. Семеро из нас были переведены сюда из другой газеты, которую закрыли десять дней назад.

В то время владельцы газет не выплачивали выходное пособие журналистам, которых увольняли. И профсоюзов еще не было. Мы оказывались без работы и без денег. За два месяца я сменил три газеты, их по очереди закрывали.

На каждое место, которое вдруг бы освободилось, имелось по десять претендентов.

После двух месяцев безработицы мне стало невмоготу.

– В нашей газете есть место корректора. Я рекомендовал тебя. Вероятно, возьмут. Ступай немедленно, и никому ни слова, – сжалился надо мной приятель.

Эта газета пользовалась особым доверием. Ее владелец был депутатом от правящей партии.

Когда я поступал на работу, депутат путешествовал по Европе.

Наш патрон из-за мелочной экономии не провел телефона в каждую комнату. В редакции крупной газеты было всего два телефона: один – у хозяина в кабинете, другой – в редакторской. Я по ночам работал в этой редакторской, так как она пустовала. Секретарь, дежуривший ночью, сидел в соседней комнате. Я вызывал его к телефону ударом в стену.

Наш секретарь питал большую слабость к женщинам. Почти со всеми девушками из баров, шансонетками, танцовщицами, киноактрисами он был знаком. Каждую ночь его разыскивали по телефону десять-пятнадцать женщин. Я стучал в стенку беспрестанно. Но он уединялся в своей комнате с очередной подругой и, или вовсе не подходил к телефону, или подходил нескоро.

Я очень радовался, что нашел работу, и дрожал от страха, что меня выгонят. Из-за того, что мне долго пришлось сидеть без дела, страдать от безденежья, я был согласен выполнять самую тяжелую работу. И делал все, что бы меня ни попросили.

Приятель, который устроил меня на эту работу, сказал:

– Не бойся никого, кроме жены патрона. Если ты будешь держаться подальше от нее, тебя никто не тронет.

– А что мне до жены патрона?

– Не говори так… Это не женщина, а божье наказание… Всюду сует свой нос.

Сотрудники газеты содрогались при одной только мысли о ней. Ее называли хозяйкой, как и подобает называть владычицу с неограниченной властью. Всех она держала в страхе. Я старался не сталкиваться с нею.

Прошло уже три месяца, как я работал. Однажды ночью, как обычно, я правил корректуру. Это был отрывок из очень интересного романа об одном спортсмене. Чтение захватило меня. Но вот раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал женский голос. Спрашивали секретаря.

Я несколько раз стукнул в стенку. «Минуточку, идет», – ответил я и положил трубку на стол. А сам углубился в корректуру. Роман кончился. Только после этого я заметил, что трубка лежит на столе. Секретаря не было в комнате, или же он улаживал важное дело. Я повесил трубку. Сразу же звонок.

– Вас слушают.

– Послушай, кто ты такой? – спросил тот же голос.

– А ты кто такая?

Я принял женщину, которая говорила по телефону, за одну из девиц из бара, каждую ночь звонивших секретарю. А это была жена патрона!..

– Я просила тебя подозвать секретаря?

– Просила… Я стукнул в стенку и позвал.

– Хорошо, но почему он не подошел?

– А откуда мне знать?..

– Ты смотри, я сейчас сама приду! Вот невоспитанная, уличная баба!

– Ты, потише, – сказал я.

Затем, когда женщина меня обругала, я сказал:

– Мое воспитание не позволяет мне с тобой говорить.

Вслед за тем в телефон посыпалось:

– Ах, болван!.. Где ты получил такое воспитание? Балда!

– Тише!

– Осел!..

– Сама ослица!..

– Скотина!

– Скотина – это ты!

Она меня ругает, а я ей отвечаю: «Ты сама». Наконец:

– Я тебе покажу!

– Только приди сюда, тогда увидим, кто кому покажет! – ответил я.

– Тьфу, подлец!

– Сама ты подлая! Ты что, с ума спятила? Что пристала ко мне?

– Ах, я сейчас упаду в обморок! Я просила тебя позвать секретаря? Разве ты не ответил, что он сейчас идет?

Она трещала, как пулемет, беспрерывно ругалась. А я на все отвечал: «Ты сама, ты сама, и это ты, и это ты!»

– Позови-ка мне быстренько секретаря!

– Ты поменьше жри и на эти деньги найми себе слугу. Здесь нет слуг.

Разъяренный, я ударил в стенку и крикнул секретарю:

– Подойди-ка к телефону… Из-за твоих подлых шлюх у меня неприятности. Где ты выкапываешь таких матершинниц? Я кричал это в трубку, чтобы и женщина слышала. Подошел секретарь и начал говорить по телефону:

– Я вас слушаю… Приказывайте, госпожа… Как?.. Да-а… Что вы говорите!.. Прошу прощения… Ваш покорный слуга… Простите… Мы… Да… Корректор… Недавно поступил, госпожа… Пожалуйста… Естественно… Конечно… Мое почтение, госпожа… – Лицо секретаря было пепельного цвета. Он повесил трубку.

– Послушай, что ты натворил? – спросил он.

– А что?

– Ты обругал хозяйку…

Я чуть не лишился чувств.

– Выгонят? – простонал я.

– Патрон сейчас в Европе, – сказал секретарь. – Как только вернется, он уволит тебя.

– А если я его буду умолять, попрошу прощения, скажу, что по ошибке…

– Не думаю. Он очень боится жены. Он не посмеет ее ослушаться.

Значит, меня опять ожидали безработица, безденежье. Когда я об этом думал, раздался телефонный звонок. Снова она. Как бы то ни было, меня выгонят с работы, спасения нет… Буду держать себя с ней, как прежде.

– Что тебе нужно? – набросился я первым на нее. Я знал, что она все равно будет кричать.

– Вы недавно разговаривали со мной и, должно быть, не знали, с кем говорите?

– Знал. Вы та злая ведьма, которую зовут хозяйкой. О чем еще нам с вами говорить? Женщина завопила:

– Что-о? Значит, знал… Я тут же повесил трубку. Теперь уже все пути отрезаны.

Приблизительно через неделю после этого случая патрон возвратился из путешествия. Я дрожал от страха. На следующий день по возвращении он меня вызвал. Я вошел к нему в кабинет. Я подумал с надеждой: «Если попросить, может, сжалится!»

Я стоял перед ним, нервно теребя руки на животе.

– Пожалуйста, садись, сынок…

– Бог с вами! Что вы!

– Садись, сынок, садись…

Он улыбался. Я сел в кресло напротив.

– Я поздравляю тебя. Спасибо… Я всю жизнь буду тебе обязан… Ты вправил мозги нашей хозяйке… Молодец!.. Ты отомстил ей за восемнадцать лет моих мук. Браво!.. Ведь ей же нельзя слова сказать… Не ожидал, что ее можно обругать. Правильно поступил. Спустись вниз: я сказал, чтобы тебе дали пятьдесят лир наградных.

В бухгалтерии я получил пятьдесят лир. С тех пор я бегу на каждый телефонный звонок. Может, опять позвонит хозяйка, я выругаю ее на чем свет стоит. Но она больше не звонит. Только однажды вечером явилась сама. Я был один в комнате. Она вошла.

– Вы корректор? – спросила она.

– Да.

– Это вы обругали меня по телефону?

Тогда я понял, что такое хозяйка. Одно дело – по телефону, а другое – когда сталкиваешься лицом к лицу… Я молчал, опустив голову.

– Я поздравляю вас, – сказала она. – Я очень люблю людей, которые за словом в карман не полезут. Вы не смотрите на меня: у меня язва желудка, поэтому я очень нервная. Я сказала мужу, чтобы он выдал вам двести лир наградных, вы получили?

Значит, меня наградил не патрон, а хозяйка. К тому же он присвоил из них сто пятьдесят лир.

– Что ты молчишь… может, не дал? Я знаю, он не даст! – закричала она и побежала в кабинет мужа. Там поднялся страшный шум. Вызвали меня. Патрон робким голосом:

– Сынок, разве я тебе не выдал двести лир?

Хозяйка смотрит то на него, то на меня. Из глаз ее прямо-таки сыплются искры. Если я скажу «не дал», она изобьет мужа, если скажу «дал», – то меня. Я говорю патрону:

– Господин мой, я получил первые пятьдесят лир из этих двухсот, которыми вы меня наградили. Получаю каждый месяц.

– Вот видишь, дорогая, а ты не верила…

Затем он повернулся ко мне:

– Ступай, сынок, и быстро получи остальные деньги!..

Взлет и падение

– Откроешь на горе лавку для рабочих! – приказал как-то мне хозяин.

Где в каменоломне достанут рабочие продукты питания? Я подумал тогда: «Какой хороший человек наш хозяин!» Он дал мне пятьдесят лир и сказал:

– Купи в городе маслины, «безбожный» сыр, халву, хлеб, лук.

Тогда-то я и узнал, что обезжиренный бурдючий сыр называют «безбожным». Он и в самом деле «безбожный» – жесткий-прежесткий, живая соль да волосы. Съешь пятьдесят граммов такого сыра – выпьешь бидон воды. И все равно тебя будет мучить жажда. Но живот вздуется, и ты будешь думать, что сыт.

Продукты, доставленные из города, мы сложили в старой палатке. Здесь и устроили бакалейную лавку. Меня он поставил лавочником и обещал платить тридцать лир. Тридцать лир – это по тому времени были хорошие деньги. Рабочие получали в день тридцать-пятьдесят курушей.

В конце недели надсмотрщик раздавал рабочим картонные кружочки, собственноручно изготовленные нашим хозяином. На одной стороне стояла его подпись, а на другой сумма: «сто пара»[20], «пять курушей» и т. д. Эти кружочки ходили у нас вместо денег для покупки продуктов в лавке. К концу недели все оказывались в долгу у хозяина. Бывало такое время, когда рабочие по три месяца не получали кружочков. Им, разумеется, трудно было выплачивать долги. Однако добрый хозяин никогда не закрывал им кредита. Но это его благодеяние рабочие не ценили высоко. Когда долг в лавке превышал десять лир – при недельном-то заработке в три-пять лир! – рабочие взваливали на спины залатанные одеяла и, проклиная хозяина и хозяйскую мать, уходили на другие участки. Так и ходили от одного подрядчика к другому, оставляя на старых местах свои долги. Все рабочие были должны в лавки. Таким образом, сперва лавкам, а потом подрядчикам грозило банкротство.

Скоро мы начали ощущать нехватку в рабочей силе. Срывались сроки сдачи работ. Тогда наш хозяин нашел выход. Он стал отбирать у нанимавшихся к нам рабочих метрические свидетельства. Рабочий уже не мог так легко уйти от него со своим дырявым одеялом. Некоторые были должны лавке по пятьдесят лир, то есть столько, сколько стоила сама лавка, и все же торговля продолжалась. В этих расчетах невозможно разобраться, можно только предположить, что дела держались на добрых намерениях хозяина. Всем ясно, что значит для человека, зарабатывающего пять лир в неделю, отдать долг в пятьдесят лир.

Выпуская из рук метрику, рабочие уже больше никогда ее не получали – оставляли хозяину на память о себе. Таким образом, в лавке набралось два чемодана, набитых доверху метрическими свидетельствами, и каждое стоило пятьдесят лир. Безумные деньги! Какую метрику ни возьми, под каждую можно выдавать вексель в пятьдесят лир!.. Если бы наш хозяин и дальше вел так дело, в стране не осталось бы метрических свидетельств. Не было бы ни метрик, ни «безбожного» сыра…

Не могу умолчать и о своем добром сердце.

– Пощади, ага, дам тебе пять лир бумажками, отдай метрику! – умоляли меня рабочие.

И мне поневоле пришлось включиться в добрые дела хозяина. Те, кто приносил мне пять лир, получал из чемодана метрику.

Путаница получилась невероятная. Кто до прихода к нам был Али, становился вдруг Мемедом, а Мемеды, немного удивляясь, превращались в Юсуфов или Хасанов. Лица, отбывшие воинскую повинность, призывались в армию еще раз, а те, кто никогда не служил, так и не призывались. Холостые юноши, сами того не ведая, с нашей помощью оказывались солидными отцами семейств, села – городами.

С тех пор прошли годы. Но еще и теперь в газетах можно встретить сообщение, где о живых говорится как о мертвых, а о мертвых – как о живых.

Но вот наконец хозяин раскусил мои проделки. Это случилось так. Был зимний день. Он замерз у себя в палатке и говорит:

– Принеси-ка сюда метрические свидетельства, растопим ими печку, хоть согреемся.

Я принялся отговаривать его.

– Продайте лучше мне эти метрики по пятьдесят курушей за штуку, – попросил я.

Хозяин тут же смекнул, в чем дело, но мы уже сожгли один ящик.

– Не стыдно тебе! – сказал он. – Как только поднимается у тебя рука творить зло там, где ты получаешь свой хлеб!

Но потом мы нашли с хозяином общий язык. За каждую метрику, проданную за пять лир, я получал одну лиру комиссионных. Вот отсюда-то и начались несчастья с Або.

Нанялся к нам один рабочий по имени Або. В первую неделю он не заходил в лавку. В конце недели десятник дал Або картонных кружочков на шесть лир. Небывалое дело: и на вторую неделю Або не показался в лавке!

– Хозяин, – сказал я, – надо выгнать этого Або.

Но хозяин добрый человек.

– Нельзя, – ответил он. – За что ты его выгонишь? Он один бьет столько камня, сколько четверо не набьют. Знаешь, оп из деревни приехал с сумой, набитой лепешками – размачивает эти лепешки в речушке, потом кладет в них траву, собранную в горах, и сворачивает, как голубцы. Называет он свою еду «заправкой».

– Господи боже мой! Хозяин, давай выгоним этого Або. Если рабочие начнут питаться такой «заправкой», лавка прогорит.

Как я ни просил выгнать Або, хозяин, человек с добрым сердцем, меня не послушал.

В конце каждой недели Або получал на шесть-семь лир картонок. Так он проработал три месяца. В конце третьего месяца Або является к хозяину с засаленной фуражкой, полной картонок.

– Давайте мне расчет, я ухожу! – сказал он.

Хозяин посчитал картонки. Або полагалось семьдесят три лиры.

Вот так! Весь-то оборот нашей лавки – пятьдесят лир! И все расчеты крутятся в пределах пятидесяти лир.

– Хорошо, Або, мы тебе все заплатили. Счастливого пути, ступай! – сказал хозяин.

– Нет, господин, эти картонки в других местах не ходят! – ответил Або. – Я не хочу поддельных денег, давай мне настоящие.

Хозяин отдал ему деньги.

– Верните мне и метрику, – потребовал Або.

Я вытащил из ящика первую попавшуюся и протянул ему.

– Это не моя! – заявил Або, хотя не умел ни читать, ни писать.

– Твоя, Або!

– Нет, зачем обманываешь!

Одно несчастье с этим Або! Ящик набит доверху. Как в этой куче разыщешь метрику Або?

– Вот твоя, Або!

– Нет. У моей края рваные!

Дал ему другую, с рваными краями.

– Нет. У моей другая сторона полосатая!

Да, Або не обманешь!

– И эта не моя! У моей листочек обрезан вот так!.. А это уж совсем не моя. У моей низ оборван!

Я перебрал все метрики по одной. Его так и не попалась. Значит, я продал ее кому-нибудь за пять лир!

– Або, я,тебе дам две метрики, три, четыре, пять, – говорю я.

– Отдай мою, бей! – твердит он.

– Слушай, Або, – говорит в конце концов хозяин, – бери лучше, что тебе дают, не то я сделаю с тобой такое, что всю жизнь помнить будешь?

И тут вдруг хозяина осенило:

– Або, послушай… Я тобой очень доволен. Почему ты уходишь от меня? Оставайся. Я сделаю тебя надсмотрщиком. Лицо Або сразу подобрело.

– Спасибо, бей, – сказал он.

В тот же день Або пошел в город. Оттуда он вернулся таким, что его никто не мог узнать. Он сбросил галоши, привязанные веревочкой, и надел скрипучие сапоги гармошкой. Залатанные шаровары сменил на штаны из темно-синей саржи. Купил он и пиджак. На голове его была совершенно новенькая фуражка, в правой руке – кнут, которым он постукивал по сапогам, во рту – свисток, который придерживал левой рукой.

Когда Або стал надсмотрщиком, свисток его не умолкал. Вол он теперь себя вызывающе. Но день и ночь твердил: «Спасибо хозяину».

Вот к чему привели благодеяния хозяина.

Вечером как-то Або зашел ко мне и попросил написать письмо в деревню.

– А ты написал, что я стал надсмотрщиком? – спросил он.

По десять раз в письмах повторялось, что Або стал надсмотрщиком. Целую неделю писали мы письма. Або походит-походит и вспомнит, что не сообщил еще одному родственнику или товарищу, с которым служил в армии.

– Еще, дорогой, напишем письмо!

Он пошел в город сфотографировался: в одной руке свисток, в другой – кнут. Карточку послал в деревню.

Но Або не мог справиться с обязанностями надсмотрщика. Он без конца свистел, бил кнутом по сапогам, подгонял, но грамоты-то не знал. И, по правде говоря, голова у него не особенно варила! А ведь быть надсмотрщиком – трудное дело. Нужно записать, какую работу кто выполнил, кто сколько кубических метров камня раздробил, определить поденную плату. Для Або все это было непосильно.

– Або, – сказал ему однажды хозяин, – не сердись, но не по плечу тебе эта работа.

Або промолчал.

– Становись-ка снова рабочим!

– Ох, бей, не могу, – сказал Або, – рабочие стали мне врагами…

Пришлось все же Або отпустить.

На этот раз он не стал спорить из-за метрики. Мы ему выдали первую попавшуюся и еще справку о том, что он у нас был надсмотрщиком. Або ушел, молясь за хозяина-благодетеля. Он обращался к другим подрядчикам, показывал им справку, что был надсмотрщиком. Его принимали и… увольняли! В рабочие он так и не пошел. Або стал сильно бедствовать. Бедствует он и поныне.

Восьминогий Сизиф

Всем известно: человек, который тебе не приглянулся с первого взгляда то ли из-за своей непривлекательной внешности, то ли из-за неприятной манеры вести себя, или просто без видимой причины, вызывает неприязнь. Нередко, однако, бывает так: стоит тебе увидеть этого человека в работе, когда внутренняя суть раскрывается в полной мере, или разговориться с ним, как от первоначального впечатления не остается и следа. Ты не замечаешь уже ни безобразного лица, ни отталкивающих манер, а восхищаешься им, его благородством и удивляешься, как мог поддаться первому чувству и не заметить под холодной внешней оболочкой душевного огня.

То же самое бывает с нашими симпатиями и антипатиями к живым существам. Что может быть гнусней змеи, крысы, скорпиона, сороконожки и прочей нечисти! Лично я питал особое отвращение ко всякого рода паукам. Но однажды… однажды меня охватило чувство глубочайшего уважения к маленькому восьминогому существу.

***

В доме опять ни гроша. Пятница… Мне обязательно нужно заработать хоть малую толику, чтобы в субботу и воскресенье мои домочадцы не сидели без хлеба. В этот день я всегда легче раздобываю деньги. Для меня основной источник дохода – это гонорары за рассказы. Если в пятницу я отнесу в журнал готовый рассказ, то получу деньги.

За работу засел с утра. Перерыл свои записи, три толстые папки… Просмотрел множество заметок – ничего подходящего… Некоторые наброски я делал пять-десять лет назад, и они все лежат, ждут своей очереди. День сегодня явно неудачный. Но, невзирая ни на что, я должен раздобыть деньги…

Снова берусь за старые записи. Нет, из этого наброска ничего не выйдет и из того не получится… Только мы, литераторы, живущие в отсталых странах и вынужденные зарабатывать себе на жизнь пером, знаем, как мучительны поиски темы. Ведь пишешь не газетную статью, не фельетон, а рассказ!

Я ерзаю на стуле. Большой медный таз, который служит мне пепельницей, переполнен недокуренными сигаретами, которые я бросаю одну за другой, даже не гася. И пью чай.

Вдруг звонок. Как раз в тот момент, когда в голове мелькнула мысль. И она исчезает, вспуганная звонком. Мои домочадцы, конечно, ничего не слышат… И почему это никто не подойдет?.. Когда звонят в третий раз, я поднимаюсь и иду к двери. Это пришел соседский ребенок, ему что-то нужно…

Я возвращаюсь к себе в комнату… По радио передают скверную турецкую песню. Скорее бы она кончилась! Не хочу отвлекаться. Но все-таки приходится подняться и выключить радио…

Что за гвалт там, во внутренних комнатах?.. «Замолчите», – хочется мне крикнуть, да боюсь обидеть. Они всегда на меня обижаются, и всегда я виноват. И они правы, в самом деле правы.

Опять звонок… Это молочник… Рассказ… Звонок…

– Молоко-о-о! – кричит снизу молочник.

– Подойдите кто-нибудь, пришел молочник! – зову я. Мне кричат:

– Молоко есть, больше нам не нужно… Пусть приходит завтра…

– Молоко есть, приходите завтра… – повторяю я из-за двери.

Кто-то вошел ко мне в комнату… Нет, так дальше продолжаться не может! Я совсем издерган, мне нужен отдых, и не меньше месяца. Тогда я смогу прийти в себя… Но деньги нужно получить сегодня!

Я что-то бормочу, не расслышав вопроса. Мне отвечают в сердцах, значит, я сказал невпопад. Ладно… Пусть только поскорей оставят меня в покое. Я должен работать…

Поднялся и пошел в ванную. Мне, правда, не очень нужно туда идти. Заглядываю в ванну и вижу малюсенького барахтающегося на дне паука с красноватым животиком. Это какой-то особого вида паучок. Не из тех, что плетут паутину.

Бывало, я и раньше видел насекомых в ванне. Первым моим побуждением всегда бывало поскорей избавиться от него. Я пускал воду, и поток смывал непрошеного гостя. Но сейчас я не открываю кран. Не могу оторвать глаз от паука, который копошится у белой скользкой стенки ванны, стараясь взобраться на нее. Чуть только он поднимается, как падает на то же место. И все начинается сызнова. Мне ясно: паук не сможет выбраться из этого белого плена. Но я медлю открыть воду и спустить паука в водосточную трубу. И пристукнуть его я тоже не собираюсь. Смерть для него в данном случае была бы избавлением.

Я занимаю позицию наблюдателя. Малюсенький паук в белой-пребелой тюрьме… Постояв еще немного, я возвращаюсь к рабочему столу… Опять хватаюсь за старые записные книжки. Сколько лет я занимаюсь литературой! Я набил себе руку и с легкостью могу смастерить рассказ из какого-нибудь пустячка. Но мне как-то неловко так размениваться. У молодых в данном случае преимущество. Р1х ремесленничество не так предосудительно. Уф!.. А рассказа-то все нет. Я должен, я обязан писать!.. Писатель вынужден иссушать свои мозги, чтобы прокормить семью.

– Обед подан! – зовут меня.

Теперь я уже за другим столом – обеденным. А после обеда снова сажусь за письменный. Что если пересаживание от стола к столу взять сюжетом для рассказа? Как бы только после появления такого рассказа меня не перестали замечать те, кто недавно объяснялся мне в любви. «Он уже не может писать, как писал прежде», – скажут они с притворным сочувствием, качая головой. Даже хозяин журнала, который прижимает меня, очень обрадуется, если я напишу плохо. «Где его прежние рассказы!.. Он уже не сможет дать ничего интересного!» – будет он говорить первому встречному. Если даже я напишу не хуже и не лучше, чем писал прежде, он может не принять рукописи, сказав, что ожидал от меня лучшего.

Паук не выходит у меня из головы, я иду в ванную. Почему? Так просто… Иду, и все… Паук все там же, он не оставляет попыток выбраться. Ну и пусть карабкается… Подъем – падение, падение – подъем. Да, не выйти тебе из белой ямы! А у меня нет никакого желания убить тебя и тем избавить от мучений!..

Человеку давали разные определения: «человек – это смеющееся животное», «мыслю – значит, существую», «человек – думающее животное», «человек – разговаривающее животное», «человек – самое совершенное животное». По-всякому определяли человека.

По-моему, человек – это мучающее животное. Потому что никто не умеет так мучить, как человек… Но полнее и точнее это определение будет звучать так: «Человек – мучающее и мучающееся животное».

Оставив паука, я возвращаюсь к своим мукам за письменным столом. Вечер уже на пороге. Когда же я раскачаюсь? Еще раз просматриваю заметки, которые могли бы подойти. Стараюсь закрутить сюжет. Но опять звонок…

Входит мой приятель. Он решил навестить меня сегодня. Мы садимся, нам приносят чай. А чистые листки бумаги лежат и ждут рассказа.

Говорим, говорим, говорим… Гость пришел за тем, чтобы одолжить у меня двадцать лир. Ему, значит похуже, чем мне. Я даю…

Потом появляется инспектор – принес счет за электричество…

– Оставьте счет, мы внесем деньги позже… Звонок… Крики на улице… Листки на письменном столе… Паук в ванной…

– Иди ужинать!

Я иду в ванную помыть руки, паук все еще борется. Взбирается, скатывается, падает на то же место…

Мы ужинаем. Потом… Но что я за брюзга, что за угрюмый человек! Посмейся немного, поиграй с детьми!

Теперь уже входят трое гостей. Я их оставляю и иду в ванную, к пауку. Бедняга совсем выбился из сил. Гости ушли. Домочадцы укладываются спать. Замолчало и радио. Наконец-то наступает тишина. В ванне – паук, я – за рабочим столом. Сейчас я по-настоящему примусь за работу. Набросал несколько сюжетов… Ни один пока не нравится, ни один не разворачивается в хороший рассказ. Я зачеркиваю, пишу, снова зачеркиваю…

Сегодня ночью у меня должен получиться хороший рассказ. Завтра, в субботу, пораньше с утра сдам его издателю и получу деньги… Не можем же мы на воскресенье остаться без денег! От напряжения у меня набухли веки и клонит ко сну. Я встаю, прохаживаюсь по комнате. Чтобы прогнать сон, иду в ванную и ополаскиваю лицо холодной водой. Паук в ванне… Все еще не выбрался на волю. Вернувшись к столу и просмотрев то, что уже написано, убеждаюсь, что получается совсем не смешно… Читатели хотят, чтобы я их рассмешил. Издатель именно за это платит мне деньги. Я склоняюсь над чистыми листами. Незаметно дрема овладевает мной, я просыпаюсь от удара головой об стол. Смотрю на часы: половина четвертого. Самое лучшее было бы лечь в постель и встать пораньше утром. Сейчас у меня ничего не выйдет. Вдруг мне приснится вещий сон? Не раз бывало, засыпая с мыслями о рассказе, я во сне сочинял его. И очень удачный. Но прежде чем лечь, я захожу в ванную.

Паук продолжает добиваться свободы. Настойчивость этой твари восхищает меня. Сон как рукой сняло, я с любопытством слежу за ним, присев на край ванны… Тело паука состоит из двух сочленений: меньшее, переднее, красноватого цвета, заднее – темно-красное. Восемь ножек: четыре справа и четыре слева… Будто стремясь вонзить все свои восемь ножек в белую стенку, он карабкается, карабкается вверх, караб… и падает… Потом долго барахтается в воде, скопившейся на дне. Выбравшись из лужи и, как мне кажется, пошатываясь, подползает к стенке, останавливается ненадолго, отдыхает, собирает силы. Затем снова пытается взобраться наверх; с неимоверными усилиями продвинувшись немного, он скатывается вниз, падает на спину и беспомощно перебирает всеми восемью ножками в надежде перевернуться на живот. Зацепившись за что-то, встает па ножки. Ясно, у него нет сил шевельнуться… Уже двадцать часов он пытается вырваться из этой белой темницы… Должно быть, оп уже не видит возможностей для спасения и предоставил себя смерти… Нет, нет! Вот снова ползет. Опять начинает карабкаться… Поскользнувшись, падает…

Я неотрывно слежу за ним. Голова у меня свежая, как будто я только поднялся после долгого и глубокого сна… Быстро иду в комнату, беру том «Британики», нахожу статью «Пауки» и возвращаюсь в ванную. Паук неутомимо борется, а я читаю статью в энциклопедии.

Наблюдая за пауком, я перестал чувствовать к нему отвращение. Наоборот, во мне зародилось что-то вроде симпатии. «Неужели ты не испытываешь сострадания к этой букашке? – говорит во мне голос. – Убей его, избавь от мучений». А другой возражает: «Пусть сам спасается…»

Мне жаль убивать его, свое право на жизнь этот восьминогий Сизиф отвоевывал с завидным упорством.

– Давай, Сизиф, смелей, вперед!.. Карабкайся на белые стены!..

«Можешь взять и вытащить его из ванны, отпустить беднягу… Пусть живет…» – подсказывает мне голос. Но я не могу преодолеть в себе физического отвращения. Я брезгую притронуться к нему. И в то же время испытываю большое уважение. Я хочу, чтобы он спасся, и не могу преодолеть чувства брезгливости. Пусть или сам умирает, или выбирается из ванны…

Четыре стенки у ванны, три отвесные, а одна чуть-чуть поката… И вот я вижу, паук направился к этой покатой стенке!

Что его толкнуло к ней? Сообразительность, инстинкт?.. Такого поворота дела я не ожидал. Больше двадцати часов пробивал он себе дорогу по вертикальным стенкам, и, когда это ему не удалось, он пытается подняться по наклонной. Ползет и ползет… Вперед. Прошел половину пути. Вот остановился и отдыхает. Снова вперед. Как только ножки начинают соскальзывать, оп поворачивается бочком и ползет наискось. Браво! Вот молодчина! Нет, ты должен жить! Осталось уже совсем немного, еще одно усилие, ты преодолеешь стену, а затем… я тебя убью…

Но вот он опять падает… Мне от души жаль его. Ведь он добрался почти до самого верха. Он отдыхает на дне ванны, собирает силы и снова атакует стену… Вперед и вперед! Жми! Он снова у самого верха. Вот он доходит до ровной площадки. Остановившись и оглядевшись, куда-то быстро-быстро бежит… Сейчас я раздавлю его. Мне противно к нему притронуться. Поэтому-то я и уничтожу его. Нет, нет… Как можно уничтожить такого молодца! Попросту говоря, я испытываю настоящее уважение к пауку, сумевшему освободить себя из мучительного заточения… Браво! Браво, восьминогий Сизиф, ты имеешь право на жизнь!..

Я выхожу из ванной. Уже настало утро. Шесть часов… Два с половиной часа наблюдал я за пауком.

Здравствуй, новый день! Мне совсем не хочется спать. Я сажусь за письменный стол. Слова, фразы ложатся сами. Я не замечаю времени. Вряд ли я застану сейчас кого-нибудь в журнале. Что поделаешь? Воскресенье мы встретим без денег.

Если бы не было мух!

Когда ему исполнилось десять лет, он говорил:

– Эх, был бы у меня ранец, как у других ребят, были бы свои игрушки!.. Толстенные книги с картинками… Посмотрели бы, как я стал бы тогда учиться!..

В тринадцать лет ему, как и его сверстникам, купили книги, тетради, ранец, игрушки. Но успехами в учебе пока нельзя похвастаться.

– Эх, была бы у меня курточка, как у того мальчика… – мечтал он. – Мне очень трудно учиться потому, что отец, братья, мама – все мы живем в одной комнате. Попробуй выучи урок в таком гаме. Ах, был бы у меня свой уголок, свой стол, шкафчик! Тогда посмотрели бы, как я могу учиться.

В восемнадцать лет ему выделили собственную комнату.

– Можно ли чего достигнуть, если не имеешь и десяти лир в кармане? Мне нужны книги, справочники, а мне их не на что купить.

Когда ему исполнилось двадцать, он имел на карманные расходы десять лир, а иногда и больше.

– Закончить бы быстрее учебу!.. Одно дело жизнь, другое – учеба… Вот окончу факультет и начну работать. Я буду работать, как зверь, увидите!.. Напишу повесть, нет, роман! Ах, скорее бы сдать экзамены…

В двадцать четыре года он окончил факультет.

– Я никак не могу найти дела по душе, – жаловался он. – К тому же скоро подойдет срок службы в армии. Вот поэтому-то ничто и не идет на ум, а пока не засядешь за работу по-настоящему, ничего путного не получится. Я напишу такое произведение, что все заговорят обо мне! Ах, эта армия… поскорей бы прошли годы службы.

К двадцати шести годам он отслужил в армии.

– Я все никак не могу начать работать так, как мне хочется. Эти заботы о хлебе насущном. Каждый день – одно и то же. Пока человек не имеет приличной работы, постоянного дохода, разве он может посвятить себя творчеству?

В двадцать восемь лет он получил хорошую работу.

– У меня нет условий для творчества, – жаловался он. – Человеку нужна квартира из двух комнат. Нужен радиоприемник. Устанешь от работы – включи радио и послушай музыку. Отдохнешь – дальше пиши. Ах!.. Был бы у меня приемник…

В двадцать девять лет он снял двухкомнатную квартиру.

И приемник купил. Но работа над произведением, задуманным много лет назад, не двигалась с места.

– Ах, – вздыхал он теперь, – одиночество, одиночество меня тяготит… в сердце бесприютно, как в дикой необъятной пустыне… Как можно творить в пустыне? Откуда черпать вдохновение? Человеку нужна звезда, которая светила бы ему, давала силы… Я могу сдвинуть горы… Для кого мне работать? Кто в меня вдохнет ее, эту силу? Любовь, где ты?..

В тридцать лет он встретил ее. Он любил и был любим. Жизнь наполнилась содержанием. Но и теперь большой роман, который грезился ему чуть не с детства, не пророс на бумаге ни одной строчкой.

– Любовь, – рассуждал он, – вещь прекрасная. Однако пока не женишься – не работается… Вот женюсь, жизнь войдет в колею, и я смогу с головой уйти в работу. Да, но все это не так просто… Поскорей бы жениться… Ни одной минуты не проведу впустую, не покладая рук буду работать.

В тридцать два года он женился. Он был счастлив, но и теперь не приступил к делу своей жизни. Во-первых, потому, что на плечи легли заботы о семье. Дни пролетали в погоне за средствами к существованию. Во-вторых, просто не было времени даже присесть за письменный стол.

Творчество – роскошь, ему недоступная…

К тридцати шести годам его доходы возросли.

– Ну и что же, что у меня есть двухкомнатная квартира, комнаты-то маленькие, – говорил он. – А какой гвалт поднимают домочадцы!.. Разве можно в таком шуме заниматься творческим трудом? Мне нужен дом эдак в четыре-пять комнат. Вот тогда, засучив рукава, я примусь за работу.

В тридцать восемь он переехал в пятикомнатный дом. Если и сейчас он не мог работать, то вина в этом уже была не его…

– Как работать в этом доме, стоящем на перекрестке, в грохоте и суете? Попробуйте-ка сами напишите что-нибудь, нужна тишина. Ах, если бы я мог переехать в тихий уголок! Я так много буду там работать. Моя жажда работать неутолима.

Когда ему исполнилось сорок лет, он переехал в тихий квартал. Из окон нового просторного дома открывался прекрасный вид. Теперь-то он наверняка засучит рукава и начнет… Нет?.. Почему?..

– Ах… – жаловался он, – как творческий человек может работать, если в его доме нет красивых вещей, картин, нет большого письменного стола, удобных кресел, мягких ковров?.. Глаз должны ласкать прекрасные вещи, ухо – звуки классической музыки. Наслаждаясь прекрасным – работать и работать, не зная усталости.

Ах, ах… Наступит ли светлый день, когда осуществятся мои мечты?.. О господь, я так буду работать, что…

В сорок два года он обрел то, о чем мечтал, – удобные, красивые, ценные вещи. Но, что прикажете делать, он никак не может напрячь свой ум. Труд не двигается с места.

– Ах, ах, – говорит он, – вы не понимаете моего положения. Со стороны чужое горе кажется безделицей. Денег у меня достаточно, нужды не испытываю. Жена осчастливила меня. И дети хорошие. Дом просторный, удобный и с хорошим видом. И вещи у меня ценные, дорогие… И времени много… Но… Вот проклятые мухи заели… Никак сосредоточиться не дают, так и вьются, так и жужжат. Ах, как я страдаю от мух! Ах, ах… Если бы не было мух, уверяю вас, я работал бы, как вол… Мухи не дают покоя. Днем не дают засесть за произведение, не дают поспать, чтобы можно было работать всю ночь напролет… Закрыть окно?.. Духота!.. Натянуть сетки на окна? Вид из окна закроется.

Советуете поработать зимой? Зимою мух не бывает, неправда ли? Ах, зачем Аллах создал этих мух, просто не знаю, что мне делать!

Сейчас ему сорок два года. Осталась самая малость, чтобы не переводя дыхания трудиться, – извести всех мух на свете! И вы верите, что он порадует мир своим творением?

Как мы страдали

Они жили в одном квартале. Один был смуглый, другой блондин. С детства один был худой, другой толстый. Один был высокий, другой низкорослый. Один был из богатой семьи, другой рос сиротой.

Когда на лужайке детьми они играли в мяч, один кричал:

– Кто со мной?

А второй:

– С кем я?

И так всю жизнь один спрашивал: «Кто со мной?», а другой: «С кем я?»

Они были ровесники. Вместе пошли в школу, но вместе закончить ее не смогли. Тот, кто спрашивал: «С кем я?» – окончил лицей на три года позже того, кто кричал: «Кто со мной?».

Они учились в одном классе; один списывал на экзаменах, а другой давал списывать. Когда тот, кто списывал, не мог перейти в следующий класс, другой, не заглядывавший в чужую тетрадь, был первым учеником.

Не назвать ли мне их имена? Но вы сразу же их узнаете. Оба они известные в стране деятели. Поэтому не будем раскрывать их имена. Но если вы хотите, то, к примеру, назовем блондина, толстого, того, кто спрашивал: «С кем я?» – мальчика из богатой семьи, Ахмедом, а другой пусть будет Мехмедом.

Когда Мехмед, окончив факультет, зарабатывал себе на жизнь, Ахмед сумел только пройти курс наук в лицее. Приятели одновременно уехали в Европу. Мехмед, победив на конкурсных экзаменах, отправился за границу на государственный счет, а Ахмед – на деньги своего отца. Мехмед защитил докторскую диссертацию в одном из европейских университетов и два года там проработал. Через четыре года он возвратился на родину. Что касается Ахмеда, то он поехал в Европу, чтобы стать инженером-химиком. За девять лет путешествия он побывал почти во всех городах Европы, но так никем и не стал. В Турцию он вернулся, научившись бегло болтать по-английски и немного по-французски.

Мехмед поступил на государственную службу. Ахмед стал жить на деньги, оставшиеся от отца; ведя вольготную жизнь, он вскоре разорился, затем нашел себе богатую жену и начал проматывать состояние тестя.

Мехмед женился и стал отцом троих детей: двух мальчиков и девочки. Ахмед женился три раза, и ни один брак не принес ему детей. Вступив в четвертый брак, он понял, что иметь детей уже поздно.

Мехмед не смог даже под нажимом правительства заниматься неблаговидными делами и превратить государственное учреждение в кормушку правящей партии. Он подал в отставку. Занялся частным делом, чтобы обеспечить существование своей семье. Считая, что интеллигенту нужно заниматься политикой, вступил в партию. Он выбрал оппозиционную.

Что «касается Ахмеда, то, пустив по ветру состояние отца и не имея возможности еще глубже запустить руку в карман тестя, он тоже окунулся в политику.

Вот с этого-то момента и возникли крупные неприятности между Мехмедом и Ахмедом. Эти два приятеля, имея противоположные убеждения, всегда спорили, но с тех пор, как занялись политикой, их споры стали особенно острыми.

Ахмед в глубине души сознавал превосходство Мехмеда и обращался к нему за советом в важных делах, хотя делал это наперекор своему самолюбию. Он надеялся, что Мехмед в конце концов разделит его убеждения и поддержит их. Но ни разу советы Мехмеда он не использовал, а всегда поступал наоборот.

Как-то Ахмед опять не устоял, пришел к своему приятелю и рассказал о желании вступить в правящую партию. Мехмед очень долго, хладнокровно и логично доказывал ему, что нужно вступить в оппозиционную партию, а не в правящую.

Ахмед не послушал приятеля и поступил по-своему. Он не только вступил в партию, но и стал ее видным деятелем. И вскоре в его руки, без устали аплодировавшие правительственным воротилам, стало кое-что перепадать. Он сделался одним из лидеров партии и перебрался в роскошный особняк. Персональный автомобиль он получил еще раньше. Короче говоря, господь его благословил…

Но это еще не все: он расхваливал идеи своей партии, чтобы рассердить приятеля. Вот тут-то Мехмед не выдержал. Как-то, выведенный из себя, он закричал:

– Жулики!

Ахмед расхохотался:

– Кто жулики?

– Ты, и твоя партия, и твои хозяева!

Тогда Ахмед принялся долго разглагольствовать о заслугах своей партии перед страной.

Через несколько дней после возвращения из семнадцатимесячной поездки по Европе и Америке, куда Ахмед ездил во главе делегации для изучения вопроса «Об обезвреживании комаров и москитов», он снова пришел к старому приятелю. На этот раз сам начал учить Мехмеда уму-разуму. Он изо всех сил старался привлечь его в свою партию. Да, Мехмеда не приняли бы в правящую партию, но при его, Ахмеда, посредничестве это дело можно легко уладить. Почему Мехмед не хочет служить стране? Стоит ли терпеть лишения? Ну, сам уж ладно, пусть мучается из-за своего скудоумия, но зачем же он заставляет страдать детей и жену?

Эта стычка закончилась тем, что Мехмед выгнал Ахмеда из дому.

В восьмую годовщину со дня прихода правящей партии к власти Ахмед опять не устоял и пошел навестить старого приятеля. Можно было подумать, что они забыли о черной кошке, которая пробежала между ними. На этот раз спор начался за ужином. Терпение Мехмеда, который был известен каждому своим спокойствием, иссякло, и он, позабыв даже о правилах гостеприимства, запустил в голову Ахмеда салатницей полной салата из огурцов.

И вот Ахмед стал одним из самых богатых людей страны. Без него нигде не могли обойтись. Он был нужен всем и всюду.

Исполнялась десятая годовщина прихода партии к власти. Поддавшись искушению, Ахмед снова отправился в дом старого приятеля. На десятой минуте встречи между ними разгорелся спор. Ахмед не скупился на цитаты и партийные лозунги, вроде: «У нас светлое будущее», «Мы изменим облик родной земли», «У нас невиданное процветание», «У нас на каждой улице четыре миллионера». Мехмед вежливо сказал Ахмеду, что когда-нибудь он должен будет отчитаться в своих делах. Но Ахмед считал, что отчета у него никто не спросит. Кто мог спросить? Ведь его партия никому не собиралась уступать своей власти. Они всегда умели заполучить нужное число голосов. Следовательно, они были людьми честными. После долгих споров

Ахмед закричал:

– Вы, оппозиционеры, неблагодарны! У вас шоры на глазах. Вы не знаете жизни! Гидра оппозиции будет раздавлена! Мы вас втопчем в грязь!

Мехмед плюнул Ахмеду в лицо и выгнал его из дому, а потом от волнения с ним чуть инфаркт не случился.

Через два месяца после этого случая Ахмед снова захотел встретиться с Мехмедом. Но Мехмед ответил по телефону, что он больше не желает видеть его. Он не хочет пачкать свою руку пожатием грязной лапы бывшего приятеля.

Однако через несколько недель Ахмед пришел. Мехмед велел сказать, что его нет дома.

Но вот однажды люди, проснувшись утром, узнали, что в стране произошел государственный переворот. Все члены правительства, лица, творившие беззаконие и угнетавшие народ, расхитители государственного добра были арестованы и брошены в тюрьмы.

Радости Мехмеда не было предела. Но только одно омрачало эту радость – судьба его старого приятеля.

– Но почему ты мучаешься из-за него? – спросила жена. – Разве не ты ему кричал в лицо, что он вор? Не ты ли его выгонял из дому?

– Да, – ответил Мехмед жене, – но как бы то ни было, мы столько лет были приятелями. Сейчас он сидит в тюрьме. Меня беспокоит не то, что с ним произошло. Он заслужил наказание, пусть понесет его… Я расстроен тем, что он так поступал. И как это мне, сорок три года с ним знакомому, не удалось убедить его в том, что он на неправильном пути!..

Мехмед готов был заплакать – нижняя губа его нервно дернулась, голос дрогнул, глаза наполнились слезами…

Как раз в это время позвонили в дверь. Это был Ахмед. Он бросился к Мехмеду с распростертыми объятиями. Не переводя дыхания начал:

– Ах, братец, ах, дорогой братец! Ах, господь мой, Аллах!

Мехмед подумал, что приятель его скажет: «Зачем я вступил в эту партию? Почему не послушал тебя? Спаси меня!» Но все было иначе. Ахмед закончил свою сбивчивую речь так:

– Я плачу от радости. Слава Аллаху, что мы дожили до этих дней… Я вне себя от радости!..

Мехмед раскрыл рот от изумления. Ахмед продолжал:

– Ах, братец, чего я только не пережил, чего!.. Чего я только не перенес! Даже передать тебе не могу, что пришлось испытать мне за последние десять лет!

– Что же ты пережил? – спросил Мехмед с простодушной искренностью.

– Не приведи Аллах кому-нибудь такое перенести! – сказал Ахмед, – Десять лет никому не смел сказать, что тайно состою в оппозиции. Даже от друзей, с которыми дружил пять-десять лет, вынужден был скрывать, что я в оппозиции. Подумай, сколько мне пришлось пережить! Все таить в себе!.. Ах, тираны, ах, подлецы!.. Как они угнетали народ!.. Как они притесняли его!.. Как мы страдали!.. Братец, я даже от тебя скрывал, что я в оппозиции. Разве идут ваши страдания в сравнение с моими? По крайней мере вы открыто заявляли, что вы в оппозиции. Я же был в оппозиции, но, чтобы скрыть свою принадлежность к ней, вынужден был вступить в правящую партию…

У Мехмеда подогнулись колени, он опустился в кресло.

– Вах, вах, вах! – только и смог он произнести.

– Ты жалеешь меня, да? – спросил Ахмед. – Жалеешь приятеля? Меня стоит пожалеть! Ты, конечно, жалеешь меня?

– Нет, нет, – ответил Мехмед. – Тебя нечего жалеть. Я не тебя жалею. Свою страну жалею! Вах, вах, вах!..

Сколько на ваших, сударь?

«Неудачи, кажется, только тебя и ищут», – говорят мне. Но я ведь не подставляю им свою голову!..

Я вышел из дому пораньше, намереваясь продать свои наручные часы.

Когда ты оказываешься в таком положении, что тебе приходится продавать личные вещи, невольно испытываешь горькое чувство поражения в жизненной борьбе. Не знаю, как вы, по я в эти моменты физически ощущаю тяжесть невзгод, а сама вещь, которую я намереваюсь продать, мне кажется вопиет о моем позоре. И сегодня часы на руке моей висели пудовой гирей.

Позавчера у меня собрались гости, мы выпивали, закусывали и вели очень острые споры на довольно отвлеченные темы – политический климат Турции, или что собой представляет турецкий гражданин.

Гости иногда прерывали споры, чтобы отдать должное новому блюду, которое подавалось к столу, восхваляли кулинарное мастерство хозяйки, почтительно повторяя: «Восхитительно… Превосходно получилось… Благодарим…» Затем снова пускались в рассуждения о том, как отобразить в нашей литературе характер современного человека, нашу действительность. А меня в это время терзал вопрос… как и кому я завтра продам свои часы. Я подумал, а что если сейчас снять их с руки и крикнуть гостям: «Я хочу продать свои часы, кто хочет купить?» Мне почему-то показалось это очень смешным, и я громко засмеялся. Вероятно, мой смех в тот момент, когда один из гостей говорил о турецкой действительности, подкрепляя свои мысли статистическими выкладками, прозвучал для него обидно, и он сказал:

– Вот вы смеетесь, а тем не менее… Наша интеллигенция только сейчас начала понимать значение статистики… Без статистики нельзя оценить реальное положение в стране…

А я смеялся не над статистикой и тем более не над горькой действительностью нашей родины. Чтобы выйти из неловкого положения, я сделал серьезное лицо и начал слушать научные споры. Но незаметно для себя снова переключился на свои заботы. Меня прервал обращенный ко мне голос:

– Хасан-бей, а что вы думаете по этому поводу?

– Очень правильно… Я разделяю ваше мнение… – И схватил бутылку со стола, чтобы разлить водку в опустевшие рюмки. Так я отвлек от себя внимание.

Полагаю, вы поймете, в каком состоянии на следующее утро я пошел продавать свои часы. Выйдя из дома, я вскочил в автобус, затем пересел на паром и после этого еще долго, долго шел пешком… Куда я пойду, кому продам часы? Я не осмелюсь предложить их товарищу или знакомому. Подобно тому как существует рынок зерна, хлопка или золота, есть и рынок, где товар – человеческое достоинство. На этом рынке цену человеку определяют его друзья и знакомые. И если нужда заставляет человека продавать личные вещи, то его цена на рынке моральных ценностей падает. Даже друзья будут стесняться приходить к нему в гости.

Я шел и шел по многолюдным проспектам огромного города, нес часы, которые становились все тяжелее, и наконец остался один-одинешенек; по мере того как росла тяжесть часов, я терял свой вес. Я очень удивился, что раньше, целых два года, не ощущал пх на своей руке.

Мне пришло в голову сходить на так называемую барахолку. Только обойдя ее несколько раз, я увидел старьевщика, который торговал всевозможными старыми вазами, тарелками, часами, вилками, ножами. Я снял часы и протянул ему:

– Вот, купите?

Осмотрев часы снаружи и внутри, он с безразличным видом вернул мне их обратно.

– Сколько? – спросил он.

Два года назад я купил их за двести лир. Но человек таким тоном промолвил «сколько?», что я ответил:

– Отдам за пятьдесят…

Старьевщик, не раскрывая рта, промычал что-то непонятное и усмехнулся:

– Двадцать…

Только я хотел сказать «Ну давай!», как сзади кто-то подошел ко мне и положил руку на плечо. Я обернулся и увидел одного из вчерашних гостей, которые так горячо спорили о турецкой действительности… Я смутился и торопливо поздоровался с ним.

– Здравствуй, – ответил он, – что ты здесь делаешь? В это время старьевщик сказал:

– Отдашь за двадцать лир? Они не стоят и этой цены.

– Нет-нет, я не продаю, – ответил я.

– Не продаешь, так проваливай!.. Шутить изволили, господин!

Мы повернулись и пошли.

– Проходил мимо, – говорю я приятелю, – и купил у часовщика вот это за пятьдесят лир… Хотел узнать действительную их цену и показал старьевщику…

Товарищ, не придав значения моим словам, проговорил:

– Вчера было очень интересно. Хорошо бы снова собраться как-нибудь вечером…

– Прекрасно… – поддержал я.

Попрощавшись с ним, я еще долго до изнеможения бродил по городу. Решил не продавать часы.

По дороге домой меня опять постигла неудача. Я сел в автобус. Вслед за мной вошел человек. Не успев расположиться на Сиденье, он кивнул на мои часы и спросил:

– Простите, сударь, сколько на ваших?

– Четверть седьмого, – ответил я.

– Неверно! – отрезал он, да так резко, будто не он только что вежливо спрашивал о времени.

Я обернулся к нему – напыщенный, дородный, с тройным подбородком субъект, он свысока смотрел на меня… Я опять, на этот раз внимательно, посмотрел на свои часы: действительно, я неверно ответил ему.

– Восемнадцать минут седьмого… – поправился я.

– Опять неверно… – сказал он.

Я молча повернулся к нему спиной. Но человека это не смутило.

– Я увидел, что часы у вас идут неверно, и нарочно спросил.

– Неверно? А вам-то что за дело?

– Как что за дело? Я – гражданин.

Прокричав несколько раз подряд «я – гражданин» так, будто «я – генеральный директор» пли «я – министр», он постучал по стеклу своих часов пальцем и продолжал:

– У меня есть часы, есть, но я нарочно спросил… Смотрите, смотрите сюда – сейчас двадцать пять седьмого. Ваши отстают на целых семь минут. Поставьте ваши…

Я не произнес ни звука.

– Поставьте ваши часы, сударь… они отстают на семь минут… – угрожающе настаивал он.

– Ну и пусть мои часы отстают на семь минут, – спокойно ответил я.

– Но ведь так нельзя… Нельзя!

Чтобы отделаться от него, я протиснулся на несколько шагов вперед. Он кричал мне вслед:

– Ты что убегаешь? Передвинь стрелки!..

– Вам-то что, сударь? Передвину я или не передвину… Разве это не мои часы? Что вы пристаете?

– Но я – гражданин.

Автобус остановился. Вошло несколько пассажиров.

– Простите, сударь, сколько на ваших? – тут же накинулся он на первого вошедшего.

– Половина седьмого…

Затем к следующему:

– А на ваших?

– На моих без двух половина седьмого…

– Неверно… У вас у обоих неверно… Прошу, поставьте правильно – сейчас ровно без двадцати четырех минут семь; передвиньте скорее, передвиньте стрелки…

Нагнувшись он посмотрел на часы одной дамы:

– О-о, сударыня, ваши отстали на пятнадцать минут…

Я был в другом конце автобуса, но он прокричал мне:

– Вы поставили свои часы, сударь?

– Сударь, вы оставите меня в покое?

– Вы должны поставить правильно часы.

– А что случится, если я не поставлю? Что вы так печетесь об этом?

Он продолжал кричать свое:

– Я – гражданин… Вы понимаете, я – гражданин…

– Ну и что из того, что ты гражданин, – заметил кто-то из сидящих, – ты гражданин, а мы что, туристы?

– Поставьте часы все, у кого они идут неправильно. Требовать это – мой долг гражданина. Я не могу пройти мимо гражданина, у которого неверно идут часы. Почему мы никак не можем построить индустрию, никак не можем приобщиться к культуре Запада, достигнуть современного уровня цивилизации – да все из-за этого…

Затем он повернулся ко мне.

– Вот, – говорит он, – вот этот гражданин не знает цены времени, цены семи минутам. Он отсталый восточный человек… У него часы могут на семь минут отставать или спешить, а ему все равно…

Вдруг он обратился к кондуктору:

– Который час на ваших?

– У меня нет часов… – ответил кондуктор.

– Как может человек обходиться без часов? Пока мы не будем ценить нашего времени, пока мы не поймем, как его надо беречь, мы будем плестись в хвосте…

– Ну нет, нет у меня часов, – проговорил кондуктор, – что поделаешь… Дай – тогда будут!..

Одна женщина задала вопрос этому ретивому гражданину:

– А чем вы докажете, что ваши часы идут правильно? Может, у ваших стрелки не так крутятся?

Вслед за этим гражданин протянул ей свои наручные часы, вытащил из жилетного кармана другие, достал из внутреннего кармана третьи… Потом еще несколько из других карманов и все повесил на пальцы.

– Вот смотрите, все они отрегулированы и показывают самое точное время.

Пожилая пассажирка, понимающе качая головой, протянула:

– А-а-а-а, да он, того… сумасшедший…

А ее сосед, разглядывая коллекцию, свисавшую с пальцев, с ехидцей заметил:

– А на этих-то половина девятого… Вот видишь?

Гражданин с испугом и растерянностью уставился на часы, которые врали.

– Вот подлецы, это они нарочно в кофейне подвели стрелки.

Мне порядком надоела эта канитель, и я сошел на две остановки раньше.

– Ваши часы отстают на семь минут, поставьте точно!.. – кричал он мне вслед из автобуса.

Домой я пришел с тяжелым сердцем.

– Ты должен был купить рыбы!.. – подлетела жена.

Но я не продал часы, и денег у меня на рыбу не было… Я сделал вид, будто забыл.

– А-а-а… Действительно, я ведь собирался купить рыбы и забыл…

– Как ты мог забыть? Сегодня вечером у нас гости… Что теперь будем делать?.. Хорошо, я не понадеялась на тебя и сама купила. Все уже готово.

Потом подошли гости, снова поднялся спор на отвлеченные темы. Гости, не жалея глотки, убеждали друг друга, что причина нашего отставания от народов развитых стран в том, что мы не ценим своего времени.

– Для нас ничего не значат десять минут, полчаса… Никто не придает значения, спешат у него часы или отстают… Вероятно, я засмеялся.

– Вот вы смеетесь, но, к сожалению, это именно так… Я посмотрел на свои часы и спросил:

– Сколько на ваших?

Гость глянул и ответил:

– Мои стали…

Плата за страх

– Удивляюсь, в Стамбуле, в этом большом городе, где живет более двух миллионов чудаков, такой человек, как ты, вдруг не может найти работу! – проговорил Сабахаттин.

– Значит, я один из тех двух миллионов, о которых ты говоришь. Что я могу поделать, все время ищу, но ничего не нахожу! – ответил я ему.

– Для того чтобы получить работу, не обязательно рыскать по городу!

– А как же?

– Надо пораскинуть мозгами и придумать себе работу!

– Ну и сказал! Что могу придумать я, несчастный, когда даже правительство ничего не может придумать!

– Позволь, позволь! Для себя же они придумали, стали вот правительством!

– Но я-то не могу стать правительством!

Этот разговор происходил в сутолоке площади Эминеню. Сабахаттин был моим старым приятелем. Он подхватил меня под руку и потащил в кофейню во дворе мечети Ёниджами.

– А чем ты занимаешься? – спросил я, потягивая из чашечки кофе.

– Я свободный предприниматель! Сегодня не знаю, что мне принесет удачу завтра. Все зависит от конъюнктуры.

– Да, но чтобы быть свободным предпринимателем, нужен капитал, брат, и немалый! Мелкое предпринимательство давно отошло в прошлое!

– Если голова варит, то и капитала особого не требуется! В свое время и я два года был безработным. Это послужило мне хорошим уроком. Больше со мной такого не случится!

Мы минуту-другую молчали.

– Как ты относишься к социализму? – вдруг спросил он. Вопрос обрушился на меня, будто кирпич с потолка.

– Какой такой социализм?! – резко спросил я. – Что за чушь ты городишь?

– Нет, ты знаешь, что такое социализм?

– Замолчи ради Аллаха! Еще услышит кто-нибудь, неприятностей не оберешься! Я такими делами не занимаюсь.

– Теперь все понятно! Не мудрено, что ты безработный! Надо же понимать, что происходит на белом свете. О чем больше всего говорят в Турции? В кофейнях и дома, бедные и богатые, женщины и мужчины только л толкуют, что о социализме. Твист да социализм, социализм да твист – вот самые модные разговоры! Лет пятнадцать назад мне здорово досталось из-за этого социализма. Проходил я мимо какой-то городской больницы, у входа толпились люди. Вид у них был такой, что и людьми не назовешь, вот-вот богу душу отдадут, словно после чумы.

Я обратился к одному – он лежал прямо на мостовой, на грязном, залатанном одеяле – и спросил, чего они здесь ждут. Чтобы услышать его ответ, мне пришлось нагнуться к самому его лицу. Оказалось, что это больные, которых не берут в больницу, а им некуда идти, и нет у них денег даже на кусок черствого хлеба. Я бросился в ближайшую булочную и принес десять хлебов. У разносчиков фруктов взял помидоры и виноград. И каждому еще по лире дал. Совсем расстроенный сел в автобус. Я сошел на последней остановке. Вдруг кто-то коснулся моего плеча: «Пойдем-ка со мной!» – «Что случилось?» – «Пойдем, пойдем!..» Короче говоря, это был полицейский, сударь ты мой. Он отвел меня куда следует. «Зачем ты раздавал этим людям хлеб и деньги?» – спросили меня. «Они голодные, мне стало жаль их, и я дал им хлеба». «А ты что, правительство? Думаешь, некому их пожалеть, кроме тебя? Откуда у тебя деньги?» Оказывается, то, что я делал, расценивалось как поступок сумасшедшего пли социалиста. А так как я не был сумасшедшим, то решили, что я социалист. Подумать только: давать деньги, не получая ничего взамен! Мне изрядно тогда всыпали! «Я не социалист!» – отпирался я. «Докажи!» – наседали они. Но как это можно доказать! Потребовали, чтобы я представил поручительства от двух почтенных и благонадежных граждан. Например, от купца, зарегистрированного в торговой палате, или в крайнем случае от приказчика. Совсем как при покупке вещи в кредит. После того как отсидишь девять дней, сумеешь доказать, что ты не социалист. С того дня стоило мне только услышать: «Соц…», – как я бежал без оглядки… Так говори, хочешь с нами работать? – напрямик спросил Сабахаттин.

– Что за работа?

– Зачем тебе знать? Хорошие деньги получать будешь. Мы работаем вдвоем, ты будешь третий. Мой коллега вот-вот подойдет.

Коллега действительно не заставил себя ждать.

– Познакомьтесь! Если тебе этот парень приглянется, возьмем его в нашу компанию. Вместе будем работать, – сказал мой приятель, представляя меня.

Человек оглядел меня с ног до головы.

– По-моему, подойдет, – процедил он. – Представительный. В теле… Даже с животиком…

– Он всегда был верзилой, а с годами располнел. Видишь, шею наел, – сказал Сабахаттин.

Я посмотрел на них недоверчиво. Нет, они не шутили.

– А все-таки, чем мне придется заниматься? – еще раз

спросил я.

– Дело нетрудное. Ты просто пойдешь с нами – и все, – сказал Сабахаттин. – Сам поймешь, что к чему.

– А при чем тут мой рост?

– Очень даже важно. Я вот коротышка. Он тощ, как жердь. Известно, внушительная внешность делу не помеха. Ты со своей шеей и животом внушаешь доверие, даже самый подозрительный человек тебе поверит. Мы уже давно ищем такого компаньона…

Мне очень нужны были деньги и работа, я не стал больше допытываться, что мне придется делать.

– А сколько положите мне в месяц? – спросил я только.

– Постоянного оклада нет. В дни, когда мы бываем в деле, в наших руках по нескольку тысяч оказывается. И мы их делим между собой.

Мне подумалось, что это, наверное, торговое предприятие.

– Имеете ли вы представление о социализме? – спросил

меня тощий.

– Ради Аллаха, ничего не говорите мне о социализме!.. Я так пострадал в свое время…

– Это замечательно! Какая счастливая случайность!

– А ваше дело не вызывает недовольства правительства?

– Боже упаси! Чтобы зарабатывать деньги, нужно смотреть на правительство, как на компас. В общем, нос держать по ветру…

– Ну, скажите же мне, в чем заключается работа? Что вы из этого секрет делаете?!

– Социализм – пугало для богатых, – проговорил опять тощий.

– Совершенно верно. Поэтому-то мы и взялись за него. Как животные задолго до землетрясения жмутся друг к другу, предчувствуя недоброе, так богачи не находят себе места при одном упоминании о социализме. Точь-в-точь как ослы, лошади, собаки, голосят каждый на свой манер.

Тощий вытащил записную книжку и начал читать фамилии известных в стране деловых людей.

– К кому же мы сегодня пойдем? – спросил он.

Сабахаттин сказал, кто из них находится сейчас в Европе, кто в Анкаре; в Стамбуле оказались четверо. Мы расплатились в кофейне и отправились на главный почтамт. Тощий стал зло-нить одному из этих четверых. Разговор он вел в очень вежливом тоне и попросил встречи с уважаемым человеком, как он сказал, по весьма важному делу. Потом стал набирать номер следующего. Удалось соединиться с его секретарем. Тощий попросил записать свое имя и сказал, что позвонит позже. Третий деловой человек сообщил, что он освободится через час и только тогда сможет нас принять.

Ровно через час, минута в минуту, мы подошли к его конторе, которая занимала целый этаж большого здания. Мне дали указания, как себя вести. Я должен был развязно войти, развалиться в самом роскошном кресле, закинуть ногу чуть ли не на стол, обращаться на ты.

Я очень волновался и не знал, что буду делать и говорить. Я участвовал в какой-то грандиозной афере, смысла которой не понимал. Не понимал и своей роли в ней.

Секретарша доложила о нашем приходе. Нас провели в кабинет. Там были еще двое, они уже поднялись и собирались уходить. Пожав нам руки, босс указал на кресла.

– Конечно, конечно… Несомненно, – говорил он, провожая посетителей. – Наши интеллигенты, патриоты-националисты, как и вы, будут бороться с заразой, не позволят погубить нашу страну. И мой долг – во всем поддерживать вас.

Те двое попятились к двери, на ходу благодаря хозяина.

Босс вернулся в свое кресло и, упершись локтями в стол, обратился ко мне, как к самому представительному ив нас троих;

– Прошу вас, господин…

Я посмотрел на Сабахаттина, тот облизнул губы.

– Слушаю вас! – повторил босс.

А я не знал, что мне полагается говорить и о чем вообще пойдет речь. Я поудобней устроился в кресле. В это время поднялся Сабахаттин и, вытянув вперед руку, как опытный актер, произнес:

– Уважаемый господин…

Это обращение босс воспринял, видимо, как имя собственное.

– Уважаемый господин! Вам, несомненно, приходится наблюдать, как над нашей страной все явственней нависает опасность. Социализм – бедствие вроде землетрясения, – сказал Сабахаттин. – Упаси нас Аллах не только от стихийных бедствий, по и от бедствий общественных! Вредные течения, истоки которых находятся за границей…

– …тащат страну в пропасть, – перебил Сабахаттина босс.

– Если не предпринять экстренных мер… конец наш неизбежен, – закончил Сабахаттин. – Нельзя упустить момент, иначе все наши последующие усилия окажутся безрезультатными. Число врагов частной собственности растет изо дня в день. Проповедуя ненависть к частному капиталу и свободной инициативе, они прививают тем самым и ненависть к имущим слоям…

– …раскалывают национальное единство, – докончил фразу опять босс.

– …разделяют народ на два враждебных лагеря…

– …ив своих преступных целях…

– …добиваются удачи. Если мы не примем эффективных мер…

– …нас ждет неминуемая катастрофа. Эту истину, к сожалению, нам надо признать… – перекликались они, как петухи. Тут вскочил на ноги тощий.

– Мы должны разбудить наших деловых людей, владельцев больших капиталов, которые пребывают в блаженном сне! – взволнованно заговорил он. – Вам известно, уважаемый господин…

– …что социалисты получают помощь от наших врагов? – закончил теперь Сабахаттин. – Только в прошлом году эта помощь выразилась в сумме два миллиона триста сорок шесть тысяч семьсот девяносто два доллара. Что мы против этого…

– …предпринимаем? Ничего! – подхватил опять тощий. – Нами движет любовь к родине, к нашей вере. И мы боремся против этих предателей. Для чего мы это делаем? Для защиты частной инициативы. Это и есть наш долг, и…

– …в этой борьбе наши уважаемые богатые благодетели…

– …не оставляют нас одинокими… – закончил тощий. В перекличку опять вступил босс, теперь они образовали трио.

– Несомненно. Вы очень точно выразились… Поддерживать нас – ваш долг. В противном случае…

– …страна погибнет. Наши социальные враги…

– …неукротимы. Средства из-за границы, газеты и журналы…

– …которые они выпускают. Помните, господа, что они недавно писали в своих журналах? «Необходимо положить конец воровству. Никто не имеет права ущемлять права нашего несчастного народа!» Что это значит? Кого они имеют в виду?! Это – открытое выступление…

– …против наших деловых кругов! Они теперь ни перед чем не остановятся, захватывая все новые области деятельности! «Грабители, живущие за счет народа» – нам понятно, кого они имеют в виду!

– Конечно, конечно же, нас!

– Мы должны бороться против этих идей! В то время как они получают миллионы, мы…

– Что нужно делать? Выпускать еще какой-нибудь журнал?

– Если вы доверяете нам это?

Я в это время очень удобно развалился в кресле, положил ногу на ногу и покачивал в такт носком. Из коробки на столе взял сигару. Босс нажал кнопку.

– Принесите нам кофе, – распорядился он. Мои приятели тоже сели. Босс нервно постукивал пальцами по стеклу.

– Как вы намерены вести борьбу? – серьезно спросил он.

– Мы будем бороться! Их идеям мы противопоставим наши идеи!

– И посмотрим тогда, кто кого.

Мне надоело все время молчать, захотелось вставить свое словечко.

– Социалисты на всех перекрестках кричат о своих принципах, не упускают ни одной возможности, прибегают к любым средствам. Мы обязаны стряхнуть с себя сонную одурь!

– Дай Аллах здоровья патриоту, который внес на издание нашего журнала пять тысяч лир! – с умилением, воздев глаза к потолку, произнес тощий.

– Я тоже внесу свою маленькую лепту в ваше великое дело, – решительно проговорил босс. Он вызвал главного бухгалтера и приказал ему выдать нам чек на шесть тысяч лир.

Горячо благодаря хозяина, мы поднялись. В это время в кабинет вошел человек и проговорил с тревогой:

– По ком звонят колокола, господин?

– Какие колокола? – растерянно спросил хозяин.

– Набатные! Вот какие! Жаль, что вы ничего не слышите! Социалисты совсем распоясались! А наши патриоты никак не могут продрать глаза…

Нас проводили до дверей, и босс поспешил вернуться к взволнованному посетителю, которого оставил в кабинете.

Мы остановили такси и помчались в кофейню во дворе мечети Ениджами. Первым делом поделили между собой эти шесть тысяч лир. Я получил третью часть, хоть и сказал всего несколько слов.

– Сыграем разок-другой в тавлу[21], а там двинемся на Бей-оглу.

Началась игра. И только сейчас я узнал, что тощего зовут Ниязи.

– Что будем делать ночью? Куда пойдем? – спросил он.

– Потопаем в «Караван-сарай»[22], говорят, прибыли новые мальчики. Стриптиз делают, танцуют славно, ничем не хуже девиц…

– Да, страна действительно находится в серьезной опасности. – проговорил я. Мне хотелось задеть их за живое. Ниязи швырнул игральную кость.

– Вай! Бессовестный ты, нахал! Разве ты не получил свои две тысячи? – угрожающе спросил он меня.

Деньги согревали мой карман, и я сказал помягче:

– Друзья, это не совсем хорошо, что мы сидим здесь. Наша страна в опасности.

– На сегодня с нас хватит, мы хорошо поработали! И теперь имеем право немного поразвлечься. Через два дня нам назначено еще одно деловое свидание…

Я еще раз проверил, целы ли мои деньги. Я был как во сне, все не мог поверить, что можно так легко заработать кучу денег. Всю ночь мы развлекались втроем, но я к своим деньгам не прикасался.

Наутро мы расстались, чтобы встретиться через два дня в тон же кофейне. Я был так пьян, что не помню, как добрался домой.

Я пришел в кофейню во дворе Ениджами слишком рано. Только через полчаса явился Сабахаттин.

– Ум мой никак не может разобраться в этом деле, Сабахаттин! – проговорил я.

– В каком деле? – спросил он.

– Дельцы – люди хитрые, смышленые. Провести их не так-то легко. Недаром они ворочают большими деньгами и наживаются…

– Само собой…

– Как же этот тип, не пикнув, дал нам шесть тысяч?

– Боится… Стоит заговорить о социализме, как у них коленки начинают трястись. Утопающий хватается за соломинку, а эти – за каждого, кто пообещает бороться против социализма. Дело верное, денежное! Не только мы им занимаемся. Таких групп, как наша, действует еще восемь или десять… Ко мы с Ниязи были первыми, он очень умный парень. Работает научно, не придерешься. Насобирает с богачей тысяч тридцать и в Европу едет, чтобы быть в курсе дел.

– А чем он там, в Европе, занимается?

– Изучает на месте, как этот социализм возникает. А теперь здесь лекции читает. Скоро книгу выпустит. Денег не хватает, чтобы ее напечатать… А богачи дрожат: вдруг социализм на самом деле придет.

– Почему?

– Ты как маленький – почему, да почему! Социалисты всех с толку сбили. Они говорят: обманывать нельзя, эксплуатировать нельзя, жить за счет другого нельзя. Они требуют, чтобы была социальная справедливость и все такое прочее.

– А когда же мы начнем издавать журнал?

– Какой еще журнал?

– На который нам дали деньги.

Сабахаттин рассмеялся:

– Ты что, спятил?

– А если тот, кто дал нам деньги, пожалуется? Это же мошенничество!

– Никто на нас жаловаться не будет. Он, кстати, и так знает, что никакого журнала не появится. И другие тоже знают. Знают и дают – так, на всякий случай…

Подошел Ниязи. Мы остановили такси и отправились на свидание к банкиру, владельцу половины акций банка. Попасть к нему в кабинет, который находился в центральном здании, было не так-то просто.

Наконец Ниязи уселся против банкира, достал из своего портфеля кипу газет и журналов и принялся вслух читать выдержки из них.

– Я знаю эти статьи, читал. Благодарю за внимание, – остановил его банкир.

– Господин, социалистическая опасность уже стучится в ношу дверь! Мы не совладаем с этой заразой…

– Змеиную голову надо раздавить, пока она еще мала! – вставил я.

– А мы не сидим сложа руки, – отвечал банкир. – У нас есть своя пресса…

– Это нам известно, господин! – сказал Ниязи. – Вы считаете, что этого достаточно? Они проникают в гущу народную! Они действуют тайно и очень хитро! Одной полиции с ними не справиться!

– Что вы хотите от меня? Объявление для вашего журнала пли деньги на новое издание? – напрямик спросил банкир.

– Мы должны издавать книги, – вступил в разговор Сабахаттин. – Только так мы добьемся каких-нибудь результатов в пашей борьбе. Мы раскроем перед народом сущность тех, кто выдает себя за социалистов. Они хотят грабить богатых, сделать богатых бедными, а бедняков довести до последней черты. Ваши издания написаны слишком научно. А мы хотим издавать книги, доступные простому народу.

– Это очень хорошо. Нужно раскрыть народу глаза, пусть он поймет, что, только обретя свободу, добьется благосостояния и богатства. Чем разнообразней наша деятельность, тем более плодотворными будут результаты, – сказал банкир. – На прошлой неделе ко мне заходили юноши. Они решили образовать общество…

– Но, господин, мы, к сожалению, не имеем средств… Деловые люди не хотят видеть, что опасность уже подошла к порогу.

После этой беседы мы вышли из банка с тремя тысячами

лир. Раздраженный Ниязи бормотал:

– Вай, вот скупой осел! Если дела так дальше пойдут, мы прогорим.

– Да, раньше давали щедрее, – поддержал его Сабахат-тшт. – Уж очень много развелось просителей вроде нас. Ничего не поделаешь. В первый месяц мы каждые два-три дня наведывались к большим дельцам. Одному говорили, что хотим выпускать журнал, другому – что думаем организовать общество, и уходили всегда с туго набитыми кошельками. А помнишь того пузатенького, который еще говорил, что все приходят к нему и уверяют, что их великие идеи поборют идеи социалистов? «Какие там идеи? – сказал он. – У кого ты найдешь идею в голове? Днем с огнем не сыщешь такого! Ни у кого не осталось ни меры, ни религии. Я, верно, приглянулся тому дельцу, и он сказал: „Капитал – штука очень трусливая. Чуть что – сейчас задрожит, затрясется. Эти подлецы напугали нас здорово. Недавно мы с приятелем создали, так сказать, общество, по ведь одними только обществами социализм не остановишь, они в каждую дырку умеют пролезть! Поверите ли, я только недавно узнал, что мой зять – социалист! Разведу дочь! Не потерплю, чтобы у меня в семье был этот подонок! Или моя честь гроша ломаного не стоит?“

За две тысячи лир, которые мы получили от этого болтуна, пришлось битых два часа слушать его разглагольствования.

Наш вожак Ниязи сказал:

– Тема социализма уже исчерпана! Больше нам делать нечего по этой части.

– Неужели? – протянул я.

– А что нее, ты сам не видишь? Эти прощелыги много говорят, но кошельки подальше запрятали!..

Ниязи изрек чистую правду. Все, к кому мы обращались теперь за помощью, говорили одно и то же: «Социализм дело не очень плохое, я сам социалист процентов этак на тридцать. В каждом деле свой секрет. Нужно знать, где собака зарыта… А наши не способны разбираться в тонкостях…»

– Ваш покорный слуга – тоже до некоторой степени социалист, – отвечал на эти слова Ниязи. – Но все должно иметь пределы. Можно быть социалистом на двадцать, на тридцать, даже на сорок процентов. А дальше – стол. Всякое излишество вредно.

Заходили мы и к тем деловым людям, у которых бывали раньше. Они тоже на сколько-то процентов стали социалистами. На столько же процентов соответственно уменьшались и суммы, которые они жертвовали нам.

А один на днях объявил:

– Я стал социалистом на шестьдесят процентов… Как раз после этого заявления Ниязи и решил:

– С социализмом надо кончать. Нам делать больше нечего, если эти подлецы стали социалистами на шестьдесят процентов!

– Почему? – как всегда, спросил я.

– А потому. Раз эти горлохваты хотят завладеть тем, что их заинтересовало, то уж на все сто процентов! Социалистами они тоже захотят стать стопроцентными. Тогда всем нам

крышка…

– А как же мы? – спросил я, вспоминая горькие дни безработицы. За время, что мы промышляли, я сколотил кругленькую сумму.

– Еще что-нибудь придумаем! – беззаботно проговорил Сабахаттин. – Столько времени паслись у этой кормушки, пора и честь знать! До этого два года жили поборами на строительство мечетей, а еще раньше собирали деньги для общества спасения беспризорных детей, реставрации исторических памятников, охраны инвалидов. Пораскинь мозгами – всегда найдешь дело. Жизнь подскажет…

Я по своей натуре не был авантюристом и поэтому предложил:

– А что если нам создать фирму и заняться торговлей?

– Где уж нам! – махнул рукой Ниязи.

– Деньги для этого нужны, – пояснил Сабахаттин.

Я отложил тридцать пять тысяч лир, а у них не было и тридцати пяти курушей. Конечно, что легко добывается, то легко и уходит.

Я решил открыть свою собственную контору, заниматься импортом, экспортом и комиссионными делами и зарегистрировался в торговой палате. Еще не было заключено ни одной сделки, как ко мне явились мои приятели:

– Да пошлет Аллах тебе удачи!

Я поблагодарил.

– Брат мой, ты эту контору открыл в очень неблагоприятное время.

– Почему? – как всегда, спросил я.

– Неужели сам не понимаешь? Социализм набирает темпы, социалисты – враги капитала. Чем богаче ты становишься, тем больше врагов себе наживаешь!

«А ведь он правду говорит!» – подумал я. И страх охватил меня. Никогда не обрести мне покоя!

Относительное представительство

Зеленые двери кофейни под вывеской «Читальня друзей – арендатор Джемаль Джаймаз» были распахнуты настежь. Джемаль-эфенди стоял возле очага и щипцами перемешивал угли в самоваре. Его подручный Хюсейн подметал земляной пол, который от обильного поливания и шарканья ног стал похож на черный бетон. На него легла тень от залитого солнцем пышного куста под окном. Она напоминала ковер, расшитый причудливыми узорами.

Покончив с кофейней, Хюсейн начал подметать увитый плющом садик, полил колокольчики, протер мраморные столики. Когда он расставлял бутылочки газоса[23] по краям маленького бассейна, находившегося в центре садика, золотые рыбки испугались и ушли поглубже.

– Вытащи Хайдара во двор! – крикнул Джемаль-эфенди Хюсейну.

Хайдар – это канарейка. Хюсейн снял клетку, подвешенную к потолку, и повесил ее на гвоздь под навесом, где стояли горшки с геранью и гвоздикой; на цветы были надеты яичные скорлупки. Покончив с уборкой, он пустил воду в фонтанчике.

У дверей показался Ихсан-бей, бывший служащий на телефонной станции, а теперь пенсионер.

– Заходи, Ихсан-бей!..

– Благодарствую! Здравствуйте!

– Здравия желаем!

– Приготовь-ка мне кофе, сынок. Где газета?

Ихсан-бей сел, поджав под себя правую ногу, поправил очки на носу. Хюсейн принес газету. Ихсан-бей раскрыл ее.

Затем пришел Хаджи Махмут-эфенди. Поздоровались. За ним – отставной полицейский Бюньямин-эфенди.

– Включи радио, Хюсейн! – попросил он, отхлебывая крепкий чай.

Мальчик повернул переключатель приемника, прикрытого вышитой белой накидкой. Передавали какую-то беседу. Ихсан-бей, уткнувшийся в газету, замахал вдруг рукой, будто отгонял назойливую муху.

– Выключи, выключи!

Радио замолкло.

Разносчик цветов Мазлум и молочник Халим вошли вместе. Они поздоровались с сидевшими за столиком и попросили домино. В кофейне стало людно.

– О-о-о!.. Все друзья в сборе, – приветствовал посетителей с порога Мухтар Эмруллах-эфенди.

Ихсан-бей, оторвавшись от газеты и посматривая поверх очков, произнес:

– Слава и благодарение Аллаху! Дожили мы до блаженных дней.

Никто не понял его слов, но все головы повернулись к нему. А Исхан-бей, тыча рукой в газету, продолжал:

– То, что до сих пор было причиной наших страданий, слава богу, уже позади. Пусть теперь объединятся хоть самые сильные державы, они не смогут нас согнуть.

Мухтар Эмруллах-эфенди, который всегда спорил с Ихсан-беем,спросил:

– Опять что-нибудь случилось, Ихсан-бей? Что пишут в газете?

– Что пишут в газете?.. Наконец-то принята система относительного представительства[24].

Мухтар Эмруллах-эфенди, чтобы сообразить, о чем идет речь и что бы такое придумать в ответ, протянул:

– Да-а-а… Вот этому я рад. Значит, приняли… систему относительного представительства.

Мазлум, оторвавшись от игры, спросил:

– Америка или Россия?

– Какая там Америка, какая Россия, сынок!.. Мы приняли, мы. Отныне у нас относительное представительство.

– Да-а-а… Хорошо, хорошо, пусть.

Отставной полицейский Бюньямин спросил:

– А почему вы думаете, что это хорошо?

– А что плохого?

Мухтар Эмруллах, не желая отставать от Ихсан-бея, сказал:

– Хорошо – не то слово, прекрасно!

– Дай бог, к лучшему!..

Ихсан-бей продолжал разъяснять:

– Возьми ты, например, Америку, Францию возьми, Англию, Германию, возьми Японию… Все они высокоразвитые страны, не так ли?

– Да, так. Все они далеко ушли, – заметил Хаджи Махнут.

– Почему? Потому что и в Европе, и в Америке принята система относительного представительства. В этом все дело. Мухтар Эмруллах:

– Стоит только принять систему относительного представительства, как страна быстро двинется вперед. Ихсан-бей продолжал:

– Мы, начиная с танзимата[25], стремимся к прогрессу, но ничего у нас не получается. И не понимаем причины нашей отсталости. Если бы мы знали, в чем дело, давно бы все было по-иному.

– Так в чем же дело, Ихсан-бей?

– Как в чем? В относительном представительстве… Сколько раз у нас менялась власть. Пораскинь-ка умом и подумай: почему это Европа, Америка все время идут вперед?..

– Конечно, причина есть.

Опять заговорил Мухтар Эмруллах:

– Причина ясна: относительное представительство… Если бы это относительное представительство приняли у нас пять – десять лет назад, то сейчас и Европа, и Америка были бы далеко позади нас.

– Да, слава Аллаху, – подтвердил Ихсан-бей, – у нас все есть. Есть руда, земли наши богаты, реки прекрасны, страна наша обширна, и климат благодатен. Чего нам не хватает? Только одного – относительного представительства…

– Теперь и это будет. Пусть посмотрят тогда на нас.

Все в кофейне, разинув рот, слушали разговор Ихсан-бея и Мухтара Эмруллаха.

– Слава и благодарение Аллаху, получили мы относительное представительство!.. Если бы, например, это случилось сто лет назад, то мы давно бы уже слетали и на Луну, и на Солнце…

– Знаешь, братец, отчего у меня душа болит? Ведь никому в голову это не приходило! А народ страдал. Ну ничего, в конце концов поняли…

В разговор вмешался молочник Халим:

– Ихсан-бей, значит, это относительное представительство так необходимо?

– А как же!.. Еще бы! Все зависит от него. В какой стране нет относительного представительства – там отсталость. Хозяин кофейни Джемаль глянул из-за самовара.

– Простите, я одного не понимаю. Раз это относительное представительство так важно, так полезно, почему тогда до сих пор наши союзники американцы, наши друзья англичане, французы ни словечка нам не сказали?! Они дают нам займы, открывают кредиты, составляют планы. Вместо этого лучше бы посоветовали ввести относительное представительство – и крутись колеса… Право, позор! Какая же это дружба? Ну ладно, мы не могли заметить, а им-то со стороны видней.

– Не могу ничего вам сказать, – отвечал Ихсан-бей. – Дружба дружбой, а табачок врозь. Каким бы ты другом ни был, а своя рубашка ближе к телу.

В разговор вступил Хюсейн:

– Значит, дело, о котором вы говорите, очень хорошее дело?

– Конечно… И какое еще! Богатство страны, безработица, то, другое, пятое, десятое – все зависит от относительного представительства…

– Черт возьми!.. – хлопнул Хюсейн себя по коленям.

– Стыдно спросить, – сказал Мазлум, – но что это такое – система относительного представительства, или как ее, которую мы теперь приняли? Как же это теперь будет у нас?

– Да, что это такое – относительное представительство? – спросил молочник Халим.

Мухтар Эмруллах, который всегда вмешивался в разговор, сделал вид, что не слышит, и посмотрел на Ихсан-бея, своего соперника в ученых спорах.

– Господа, – начал Ихсан-бей. – Относительное представительство означает следующее: то есть все будет по отношению. Понятно? Относительно…

– Как? – спросил Джемаль.

– Аллах, Аллах!.. Какие еще есть люди! Трудно вам объяснить, невеждам! Имеются отношения, не так ли? Каждая вещь имеет свое отношение. Ты, допустим, хозяин кофейни, а другой, например, купец. Все вы теперь будете жить в каких-то отношениях, то есть относительно. Ты не будешь стремиться жить, как купец, одеваться, как он. Не будешь говорить: «У него холодильник, значит, и у меня должен быть». Каждый будет знать свое отношение. Все беды, которые падали на наши головы, происходили из-за отсутствия относительности. От этого портятся нравы.

– Ей-богу, правда! – сказал Хаджи Махмут. – Нравы испортились. Женщина смотрит на богатую соседку и хочет одеваться, как она.

Мухтар Эмруллах, улыбаясь из-под усов, заметил:

– Ты ошибаешься, Ихсан-бей, система относительного представительства значит не то…

– А что?

– Как только партия приходит к власти, она начинает притеснять партию, которая потеряла власть и перешла в оппозицию. Ее приверженцы обогащаются. Не так ли? Относительное представительство и означает: когда оппозиционная партия придет к власти, она по отношению к партии, передавшей ей власть, будет делать то же самое. Например, она будет обогащать своих приверженцев. Допустим, если старая власть построила цементный завод, то новая, к слову, построит автомобильный. Если старая власть построила пять сахарных заводов, то новая по отношению к ней власть построит десять. Потом другая власть построит двадцать… Вот таким образом страна постепенно и будет развиваться…

Тут не вытерпел отставной полицейский Бюньямин:

– По-моему, вы оба ошибаетесь. Система относительного представительства – это значит представление в определенных отношениях. Например, в школах бывают представления. В театрах бывают представления… Вот так. Допустим, в стране нужно что-то построить. Ну, например, нам нужны пароходы… Мы посмотрим, что лучше: построить их у себя или купить за границей? Все будет представлено точно, как в театре. Граждане будут приходить и смотреть. Одобрят они или нет, покажет голосование. То есть ничего не будет скрыто от народа. Все, что нужно сделать, будет представляться в определенных отношениях перед глазами народа, а затем…

Ихсан-бей расхохотался.

– Послушай, ты хочешь огромную страну превратить в театр?

– С какой стати!.. Во всем мире так. В Англии, Германии, Японии, Италии – везде так. Только у нас не так.

– А по-моему, – сказал молочник Халим, – при системе относительного представительства каждому будут предоставлены права. Человеку высокого роста потребуется на костюм два с половиной метра ткани, а нашему Хюсейну и полтора хватит. Так ведь? Вот в соответствии с этим… У одного человека в семье шесть человек, а другой холост. Но оба они чиновники и получают одинаковое жалованье. Разве так хорошо? Система относительного представительства не допускает такой несправедливости…

– Значит, система относительного представительства, – хотел подытожить спор Джемаль, – это вроде как, например…

– Да, приблизительно…

– Очень хорошая вещь…

– Хорошая – не то слово…

– Значит, важная?

– Конечно, важная… Очень важная…

– Хорошо, что мы ее приняли…

– Если бы мы ее приняли раньше, нам бы так не пришлось страдать…

– Слава Аллаху, что мы дожили до этих дней!..

– Слава и благодарение Аллаху!.. Лучше поздно, чем никогда…

Я разговаривал с Ататюрком[26]

С тех пор прошло двадцать лет. Нас было человек двести, двести молодых лейтенантов.

Как и каждое утро, в старой казарме военной школы в Мачке стоял галдеж двухсот молодых глоток.

И вдруг все смолкло. Воцарилась небывалая, неслыханная тишина. Казалось, даже часы остановились.

– Что случилось?

– Что происходит?

Пробежал встревоженный шепот:

– Умер Ататюрк…

Звуки, взгляды, чувства, время, земля – все застыло.

– Надеть парадную форму! – отдает команду капитан Чийдемоглу. – Два наших курсанта идут во дворец Долмабахче часовыми у гроба Ататюрка.

Моя очередь заступить на почетный пост – после полуночи. Впереди капитан, сзади мы – два лейтенанта. Полчаса неподвижно стоим мы у гроба Ататюрка. Свет факелов освещает его лицо, вспыхивает огнем на сабле капитана. Мы застыли не на страже праха Ататюрка, мы охраняем Революцию. Ататюрк – значит Революция. Он оставил нам ее завоевания и спит так спокойно, потому что уверен в нас. Пламя факелов то возгорается, то угасает на стали сабли.

***

Прошло двадцать лет. Ком горя, который сковал тогда мое горло, слезы, которые застыли тогда в моих глазах, вчера разразились рыданиями… Я вновь стоял перед Ататюрком. Я возвратился к 10 ноября 1938 года. Но разве сейчас я в карауле? Мы в карауле? Где те завоевания, на страже которых мы стояли?

Туман, обволакивающий меня, сгущается и чернеет. Даже в свете факелов я ничего не вижу.

– Отец, я не вижу тебя… – произнес я.

– Если вы понимаете и разделяете мои взгляды, мои мысли – это уже важно, – прозвучал в моих ушах голос. Его голос.

– Понимаем, отец, но мы не можем высказать их.

– Если мы убеждены, что делаем по совести и наши слова не расходятся с делом, то должны открыто, ясно, без колебаний и неопределенностей говорить об этом.

– Мы верим в свою правоту. Но боимся. Мы, интеллигенты, стали боязливыми, всего боимся.

– Не бойтесь говорить правду!..

– Но мы боимся правды. Поэтому давно прибегаем к обману, вводим себя в заблуждение.

– И оценивая положение, и принимая решения, мы должны без страха смотреть правде в глаза, хотя она и горька. У нас нет нужды обманывать себя и друг друга.

– Правда у нас существует только в определенной форме. На тех же, кто думает иначе, не так, как принято, смотрят с подозрением.

– Каждая личность должна сама осознать, что нужно для всей нации.

– Дайте нам совет, из чего следует исходить, решая проблемы, стоящие перед страной?

– Нужно рассматривать проблемы не в связи со случайными событиями, а заглядывать в их сущность.

– А если нам не дают выразить свои мысли по этому поводу?

– Нельзя подавить мысль принуждением и силой, пушками и винтовками.

– Но для этого прежде всего нужна свобода печати.

– Печать – голос нации. Печать является независимой силой, школой, руководителем; она дает необходимую идейную пищу, просвещает и указывает нации, в каком направлении должно идти ее развитие, короче говоря, – она прокладывает ей путь к счастью.

– Мы прилагаем большие усилия, чтобы освободиться от клейма «слаборазвитая нация», однако усилия наши бесплодны.

– Реформы, направленные на удовлетворение только неотложных потребностей нации, – недальновидны и решают частные вопросы, но не главные.

– А какая программа была у вас?

– Народ, крестьяне подсказали мне рабочую программу: дороги и школы.

– Отец, почти семьдесят процентов турецкого народа неграмотно.

– Подумайте, как низок процент грамотности нашего социального коллектива. А основной элемент нашего общества – крестьянин – неграмотен. Это позор. Позор для всех, кто считает себя человеком, позор для нашей нации. Но мы избавимся от этого позора. Надо, чтобы каждый гражданин принял участие в исправлении этой ошибки.

– У нас мало школ. Учителя задыхаются от нужды. Их не хватает, и школы закрываются.

– Обучение в школах нужно передать в надежные руки, а чтобы обеспечить воспитание знающими и уважаемыми учителями, которые считают обучение детей нашей страны своим делом, своим долгом, следует поднять на должную высоту профессию учителя и дать ему достаток, как и людям других почетных профессий.

– Какой должна быть система нашего просвещения?

– Подлинным хозяином страны и основным элементом нашего общества является крестьянин, тот самый крестьянин, которому до сегодняшнего дня был закрыт путь к знаниям. Поэтому в основе нашей политики просвещения лежит уничтожение невежества. Достижение этой цели составит священный этап в истории нашего просвещения.

– Реакционеры день ото дня расширяют свою деятельность. По рукам ходят издания, публикация которых в ваши дни была запрещена.

– Во время динамичного революционного натиска сторонники старого правопорядка вынуждены укрываться, но как только их влияние начинает ослабевать, они сразу же активизируются и выжидают случая, чтобы осудить основы революции, ее лучшие устремления и священные идеалы.

– Политические деятели в погоне за голосами избирателей все чаще и чаще делают уступки реакционерам. Нам, отец, это причиняет адскую боль.

– Те, которые охраняют реакционные мысли, полагают, что они опираются на определенный класс, однако это – игра воображения. Мы сметем тех, кто хочет преградить путь нашему прогрессу, и пойдем дальше. Мы не собираемся останавливаться на пути обновления. Мир стремительно движется вперед. Разве можем мы стоять в стороне от этого движения?

– Нет, не можем. Некоторые политики говорят, что «демократия – это желание большинства», и, играя на этом, они подстрекают массы, около семидесяти процентов которых неграмотны, на реакционные выступления, и таким образом подтачивают силы революции.

– Ни одна настоящая революция не может быть совершена одним решением большинства, без тех, кто видит истину.

Нельзя проводить плебисциты среди масс, еще связанных азиатскими догмами покорностей и привычками, масс, которые могут подпасть под влияние монополистических сил, много обещающих, но вынашивающих коварные замыслы.

– Что мы должны сделать для улучшения жизни тех, кого ты, отец, назвал «основным элементом общества» – наших крестьян?

– Прежде всего, в стране не должно быть безземельных крестьян. Нужно ограничить наделы крупных землевладельцев и распределить земельные участки среди бедняков в соответствии с плотностью населения того или иного края страны, в зависимости от степени плодородия земли.

– Отец, что нам необходимо, чтобы поднять Турцию до уровня современных, передовых наций? Иностранный капитал? Обучение нашей молодежи в странах Европы или привлечение иностранных специалистов?

– Можно сказать, что мы ни в чем не нуждаемся. Нам не хватает только одного: трудолюбия!.. Если мы исследуем наши социальные беды, то не обнаружим более тяжкого недуга. И первое, что мы должны сделать, это избавиться от этого недуга. Надо привить нации трудолюбие. Достаток, счастье – право только тех, кто трудится.

– Отец, с кем и с чем связать нам наши надежды?

– Есть два Мустафы Кемаля. Один – это я, смертный Мус-стафа Кемалъ; другой тот, который как идеал живет в нации, представителем которой я являюсь. Хотя я и появлялся на общественной арене в момент, когда страна была в опасности, меня родила турецкая мать. Разве турецкие матери теперь не родят таких же Кемалей? Знайте, успех принадлежит нации, а не мне. И надежды надо возлагать на свои силы.

***

Погасли факелы. Все кругом померкло. Рыдания, которые двадцать лет назад сковали мое горло, которые застыли в моих глазах, разразились.

Важное поручение

В то утро шеф отдавал чиновнику политической полиции следующий приказ:

– Чжан, я поручаю тебе очень важное дело. Смотри в оба! Для тебя это самое почетное задание за все время службы у нас. Конечно, если ты справишься.

Чжан, разглядывая носки своих поношенных ботинок, спросил застенчиво:

– А премию дадут, господин начальник?

– Конечно, если ты успешно справишься. Ты получишь три тысячи юаней. Прочисти свои уши и слушай меня хорошенько.

Начальник политической полиции все время что-то говорил, но Чжан ничего не понимал. В голове его вертелись три тысячи юаней. Три тысячи, как будто и большие деньги, но на базаре не очень-то разойдешься на них.

– Ты прошел обучение на курсах у специалистов американской секретной службы? – спросил шеф.

– Что? – откликнулся Чжан, голова которого все еще была забита тремя тысячами юаней.

– У американских специалистов, – повторил шеф.

– А-а-а, да, да… Я получил самые высокие отметки.

– Тогда я могу на тебя положиться. Чжан, слушай меня внимательно. Ты должен хорошо загримироваться. Наденешь на себя лохмотья. Будешь просить милостыню напротив большого розового здания, что на проспекте Чань Ань-цзе. Ты понял? С утра до вечера ты там.

– Я понимаю, шеф мой. Мне нетрудно облачиться нищим.

– Старайся выследить всех, кто посещает это большое здание. Каждый вечер я буду ждать доклада от тебя.

– Слушаюсь, шеф мой.

Чжан так искусно изменил свое лицо и одежду, что люди давно знавшие его, глянув на него, сказали бы: «Этот человек родился нищим». Во всем Китае не было лучшего нищего.

В первое утро, когда Чжан начал нищенствовать, передним прошел шеф и, бросив монетку, молвил:

– Поздравляю тебя, Чжан. Если бы я не знал, что это ты, ни за что не догадался бы.

В первый день работы Чжан еле успевал собирать и класть в карман монеты, которые ему бросали прохожие. У него почти не оставалось времени на выполнение своих полицейских обязанностей. Как, оказывается, много в этой бедной стране людей, отзывчивых на чужое горе! Он сел на перекрестке, поджав под себя ноги, и расстелил перед собой носовой платок. На платке моментально появились деньги.

Чжан удивился. Здесь, не сходя с места, он за три дня заработал больше, чем за месяц в полиции, гоняясь день и ночь по городу.

Как-то утром на второй неделе Чжан услышал над ухом свистящий голос:

– Чжан, ты до сих пор не представил ни одного доклада!

Нищий со страхом поднял голову:

– Ради всевышнего… Завтра вечером принесу… Милостивый господин, пожалейте… Я представлю доклад, шеф мой… Подайте немного несчастному, бедному, одинокому…

Люди вокруг, ничего не подозревая, бросали нищему милостыню. Шеф сказал:

– Жду доклада!

Чжан нищенствовал около месяца. Начиная работу, он не предполагал, что сумеет собрать такие большие деньги. К тому же без особого усилия. И главное, он был независимый и свободный. Хочет – работает, хочет – не работает. Он сразу принял решение и утром предстал перед шефом.

– Поскольку ты так запоздал, у тебя наверняка хорошие результаты?

– Да, – ответил Чжан, – вот мой рапорт, пожалуйста! Когда шеф прочитал бумагу, протянутую Чжаном, его желтоватое лицо сделалось белым, как рис. Чжан просил отставку.

– Ты с ума сошел, Чжан? Почему ты собираешься на пенсию? Плюешь на работу, где столько лет прослужил?

– Плюю, – ответил Чжан.

– Такой опытный, как ты…

– Пусть…

Шеф положил руку на плечо Чжана. Он пронизывающим взглядом, выработанным за долгие годы работы в политической полиции, посмотрел в глаза Чжану, словно собирался проникнуть в его тайное тайн.

– Чжан, тебе не удастся втереть мне очки, тут что-то не так…

Чжан с тревогой глядел на шефа. Затем достал из кармана тетрадку, где записывал каждый день сумму денег, которую собирал, и показал шефу:

– Я все деньги собрал благодаря вам, поэтому говорю с вами откровенно, – никому другому не сказал бы. Я вас прошу об этом не говорить никому из наших сотрудников.

Шеф с любовью посмотрел на Чжана и сказал:

– Помилуй, Чжан! Смотри и ты никому не проболтайся. Пусть эта тайна будет между нами. Я тоже собираюсь найти подходящий угол на одной из многолюдных улиц и сесть, как ты, с разложенным платком.

Долг перед родиной

Тюрьма взволновалась, потрясающая новость ходила из камеры в камеру:

– Слышал, Ихсана Вазелина схватили?

– Эй, приятель, а кто такой этот Ихсан Вазелин?

– Вы, молодежь, его не знаете! Когда он процветал, вы еще сосунками были.

Ихсан Вазелин отсидел две недели в карантине, потом его перевели в камеру во втором отделении. Там, считалось, сидели привилегированные мошенники. Старые рецидивисты, его бывшие дружки, приветствовали Ихсана:

– Добро пожаловать, приятель!

Вскипятили чаек на очаге в камере. Ихсан Вазелин небрежно бросил на чайный поднос сотенную бумажку. Снова заварили чай.

И он начал рассказ о том, как его сцапали. Напротив Ихсана сидел Нури-бей, осужденный на восемь лет за злоупотребления по службе.

– Как все это получилось, Ихсан-бей? – спросил Нури.

– Честное слово, все, что я сейчас расскажу, вам покажется чепухой, вы не поверите ни одному моему слову. Я и сам не могу поверить. Уж кто-кто, а я-то воробей стреляный! Слава богу, мне уже пятьдесят, волосы давно поседели, но в такой переплет еще никогда не попадал! На этот раз я попался за то, что исполнял свой гражданский долг! Для родины старался!

Теперь, как вы знаете, я содержу кофейню. Однажды приходят ко мне двое из тайной полиции и говорят: «Пройдем с нами в управление». Старых полицейских я всех знал. Новичков, понятно, мне знать не довелось. Ну что ж, идти так идти. Я же не объелся горьких баклажанов, живот у меня не болит. Смотрю, в управлении сидит Добряк Хайдар… В мои времена он уже служил в тайной полиции, а сейчас стал старшим комиссаром… У него глаз слегка косит, и смотрит он вяло, поэтому его и прозвали Добряком. На самом же деле – Аллах свидетель – он горше перца.

– У тебя дело ко мне, братец? Ты приказал мне явиться! – спрашиваю я Добряка.

– Садись, пожалуйста, Ихсан! – ответил он и указал на стул. Я, понятно, сразу догадался, что керосином здесь не пахнет. Я знаю нрав Добряка. Если бы я не по важному делу нужен был ему, он зверем бы на меня набросился и оплеух надавал.

– Хайдар-бей, – говорю, – я порвал с прошлым окончательно. Зарок дал… Ты ведь знаешь, – повторяю, – после той большой добычи я со всеми полностью рассчитался и благодаря тебе завязал узлы. Старые счета погашены. И срок их истек. Что ты сейчас от меня хочешь?

Выслушал он меня и говорит:

– Старые счета погашены и быльем поросли. Сейчас нужда в тебе другая. Мы призвали тебя выполнить свой гражданский долг, для родины постараться.

Я про себя думаю: что это такое – долг перед родиной? Военная служба? Конечно! Что же, значит, меня вызвали для того, чтобы я отслужил в армии?

– Помилуй, братец, – говорю я, – готов целовать твои пятки, но я исполнил свой гражданский долг. На флоте отслужил шесть лет, день в день.

Когда я так сказал, Добряк Хайдар велел подать мне чашечку кофе, сигарой угостил. Тут я сообразил – они под видом долга перед родиной хотят что-то вытянуть у меня.

– Братец, – сказал я, – если ты имеешь что-то другое в виду, скажи открыто, пожалуйста, что могу – с удовольствием… Кофейня, считай, не моя – твоя…

– Да нет, что ты, – ответил Добряк Хайдар, – на этот раз не военная служба, другое тебе задание от родины… Ты сейчас должен спасти честь нашей страны и нашего правительства.

– Послушай, дорогой, – говорю я, – ты мне голову не дури. Кто я такой, чтобы наше могущественное правительство нуждалось во мне, старом жалком карманнике?!

– Мало ли что, – ответил Добряк Хайдар, – дела государственные никогда не угадаешь. Но наступает время, и оно может призвать любого своего гражданина на помощь.

– Слушаюсь, – сказал я. – Поскольку речь идет о долге, понятно, я готов в любой момент, скажи умри – я умру…

Добряк Хайдар тут же изложил суть дела.

В нашу страну прибыла многочисленная делегация из представителей разных стран. Тут и американцы, немцы, датчане, французы. Среди них есть коммерсант, врач, инженер, профессор – специалисты самые разные. Они хотят узнать жизнь нашей страны, чтобы оказать нам материальную помощь. Но всюду делегация находит беспорядки, все ей не нравится. Ознакомились с лесным хозяйством – оно, понятно, не понравилось. Изучили постановку здравоохранения – то же самое. Осмотрели заводы – опять не понравилось. В общем, конфуз получился полный. И правительство решило во что бы то ни стало удивить иностранцев.

– Так вот. Ихсан-бей, дело за тобой, выполняй задание родины.

Насколько я понял, наше правительство не сумело ничем прельстить иностранцев и решило показать, как обстоит дело с воровством, и поэтому поручает мне…

– Я понял тебя, Хайдар-бей, – отвечаю я. – Будь уверен, мы покажем, что воровское искусство у нас на высоком уровне.

– Приблизительно ты понял правильно, – ответил Хайдар-бей. – Пусть подивятся иностранцы, какие ловкие у нас воры и какая сильная полиция, как прекрасно она работает.

– Трудновато это… – сказал я.

– Да, конечно, – подтвердил он, – поэтому-то мы тебя и вызвали… Ты – старый рецидивист, известный карманник, покажи себя мастером своего дела.

– То есть как это? – спрашиваю я.

Он разъяснил. Мне укажут гостиницу, где остановилась делегация, и как кто в ней разместился. А я должен буду выуживать у них из карманов все, что дал Аллах… Конечно, крику будет много, и все бросятся в полицию. А в полиции им ответят: «Совсем не нужно беспокоиться, у нас сильная полиция, хорошо работает, в пять минут мы мошенников схватим!» Так как добычу я тут же отдам в полицию, пострадавшие получат свои вещи в полной сохранности. «Вот, пожалуйста, получайте свое добро!» – откозыряет полицейский. А они, понятно, чудаки, подумают: «Да, вот это работа!..»

– Не смогу я, Хайдар-бей, – отвечаю Добряку Хайдару, – рука не поднимается.

– Почему?

– Во-первых, – сказал я, – прошло много времени, как я бросил это занятие. Отвык, не сумею…

– Об этом не беспокойся, сумеешь… – заверил он.

– Среди молодых очень много ловких и проворных воров. Они лучше моего исполнят этот долг перед родиной… – говорю я.

– Новая поросль – сплошь подлецы, на них положиться нельзя, – сказал он. – Стянуть-то они стянут, но мы только их и видали, в полицию ничего не принесут. Ищи ветра в поле!.. Один позор перед иностранцами получится, оскандалят они нашу полицию. Нам нужен честный вор, такой, как ты!

– Благодарю, дорогой, за доверие, готов целовать тебе ноги, но я не смогу.

– Как знаешь, Ихсан, на себя тогда пеняй. Не обижайся, если будет налет на твою кофейню. Мы знаем, что у тебя идет крупная картежная игра и наркотиками ты торгуешь. Дело твое…

Вижу я, податься некуда, пришлось согласиться.

– Только, братец мой, – сказал я, – не задарма же я буду долг свой перед родиной исполнять… Допустим, добычу я принес и отдал, а что мне с этого будет?

Добряк Хайдар разозлился и закричал:

– Тебе говорят о гражданском долге, а ты только о корысти думаешь!

– Не сердись, дорогой, – говорю я, – ты тоже исполняешь долг, служа в полиции, но из месяца в месяц в карман тебе капает. И депутат парламента не будет без жалованья исполнять долг. Дружба дружбой, а служба службой…

– Ну, как-нибудь поладим, – проговорил Хайдар, уже более миролюбиво, – кофейня у тебя есть, делай у себя, что хочешь… Только не забывай: что добудешь у членов делегации, тут же тащи ко мне.

– Слушаюсь…

– Да поможет тебе Аллах… Покажи себя, Ихсан, все надежды на тебя. Если сможешь обчистить главу делегации, честь тебе и хвала! Ступай. Всего наилучшего!

Я пошел к гостинице и стал ждать.

К вечеру, вижу, идут иностранцы. Я еще раз взглянул на фотографии. Все ясно, вот и глава шагает со своей мадам… Я протиснулся к нему, определил, где у него может быть бумажник. Легонько толкнул его в грудь и выхватил бумажник… Все, порядок! Значит, не забыл ремесла.

Раскрыл бумажник, а в нем толстая пачка иностранной валюты… Аллах свидетель, не поддался я искушению, не взял ни гроша… Все целиком отнес в управление…

– Где ты пропадаешь? – налетел на меня Хайдар, не успел я появиться в дверях.

Он чмокнул меня в лоб, когда я протянул ему бумажник.

– Молодец, ты хорошо исполнил свой долг, – сказал он. – Глава иностранной делегации пять минут назад заявил нам о краже, сокрушался очень. «Не извольте беспокоиться, не позже, чем завтра, найдем ваш бумажник. Наша полиция умеет работать», – ответили ему.

– Я выполнил свой долг перед родиной, а теперь до свидания, всего вам хорошего, – сказал я.

– Постой, – говорит Хайдар, – один раз мало, ты обчисть всех этих иностранцев одного за другим.

И начал я обкрадывать их одного за другим. У француза вытряхнул все карманы, стащил не только бумажник, но и ключи от дома, носовой платок, зажигалку, сигареты, мелкие деньги из брюк, значок с лацкана пиджака, а он, чудак, ничего не заметил. Если бы я с него стащил штаны, он и тогда не почувствовал бы… Я сказал самому себе: попробуй-ка срезать у него все пуговицы… Ни одной пуговицы не оставил человеку. И прямо в управление… Высыпал все перед Добряком Хайдаром.

– Молодец, Ихсан, ты стоишь на правильном пути…

– Дорогой, – отвечаю, – я хотел раздеть догола этого типа перед гостиницей, будто он в бане, но сжалился над беднягой.

Короче говоря, пятнадцать дней я обрабатывал карманы. Мне кажется, что я, как хирург, смог бы вырезать у несчастных легкие. И они не узнали бы о пропаже, пока рентгеновский снимок не раскрыл бы все.

Хайдар смеется…

– Как-то я открыл сумочку у одной дамочки и очистил ее. Принес Добряку. Но женщина не пришла в полицию. Тогда один полицейский, который мог изъясняться по-иностранному, позвонил в гостиницу и говорит:

– У вас ничего не украли?

– Ничего… – ответили ему.

– Хорошенько проверьте свои сумки и карманы… Через некоторое время звонок:

– Да, у одной дамы исчезли из сумочки кое-какие вещи.

– Был ли в сумочке розовый платочек?

– Да, был… Но откуда вы знаете?

Вот какая у нас полиция: потерпевшему сообщают, что вор его обокрал и уже задержан!..

Перед отъездом делегации один журналист спросил делегатов:

– Что вам больше всего понравилось в нашей стране?

Глава делегации был человеком воспитанным и промолчал. Тогда другой журналист вставил:

– У нас очень сильная полиция…

На это он ответил:

– Нас девять человек, мы провели в Стамбуле пятнадцать дней, и каждого из нас обворовали девяносто раз… Возможно, полиция у вас сильная, но воры сильнее…

Эти слова не замедлили появиться в газете: глава иностранной делегации заявил, что воровство в Турции процветает.

Ну, а я при чем? Но вот полицейские обиделись… вай… и схватили меня…

– Да ведь вы же сами сказали: выполняй свой долг – воруй и грабь. Я же отказывался, а вы принудили меня. А теперь запрятали… Я всю эту историю расскажу судье, – пригрозил я Добряку Хайдару…

– Если ты это сделаешь, я свалю на тебя все нераскрытые кражи, у меня таких сотни. Уж поверь мне, я заставлю тебя признаться и подписать протокол. На тысячу лет засажу за решетку.

На суде я сидел, как в рот воды набрав… Осудили, понятно,

на два года.

– Два года пролетят – оглянуться не успеешь, – утешил один из слушателей.

Ихсан Вазелин ответил:

– Так-то так, но разве в моем возрасте к лицу мне сидеть за решеткой?.. Хорошо еще, что только за это судили и отделался двумя годами. Вот каково исполнять долг перед родиной… Да здравствует родина!..

Сто лир за сумасшедшего

О том, что из психиатрической лечебницы убежали пять больных – одна женщина и четверо мужчин, – узнали только на следующий день. Врачи и служащие больницы очень взволновались, так как все пятеро были буйными. Один из них страдал манией поджога.

Тут же было доложено о происшествии губернатору и начальнику полиции. Начальник полиции просил дать ему некоторые сведения о беглецах. Но кроме того, что их было пятеро, никто ничего не мог сказать. Было известно, правда, что трое, сбросив с себя полосатые больничные пижамы, исчезли в одежде обслуживающего персонала, один бежал в пижаме, а еще один, по-видимому, голым. Вот и все.

Если бы по радио сообщили о случившемся, в городе началась бы паника.

Тогда начальник полиции потребовал сообщить особые приметы.

Главный врач подтвердил:

– Все беглецы – шизофреники, болезнь проявляется у них временами. Поэтому полиции следует задерживать всякого, кто ведет себя не совсем обычно, и направлять в больницу.

Вскоре полицейским всех отделений по телефону был отдан следующий приказ:

«Согласно сообщению главного врача психиатрической больницы, вчера ночью бежали пять душевнобольных; в их числе одна женщина. Трое переоделись в одежду обслуживающего персонала, один бежал голым, один – в полосатой пижаме. Ввиду того, что беглецы могут вызвать в городе беспорядки, полиция должна принять экстренные меры по их поимке. Всех лиц, вызывающих подозрение, направлять в психиатрическую больницу. За каждого задержанного сумасшедшего будет выдано сто лир наградных».

Самоотверженные полицейские, на плечи которых неожиданно свалилось такое трудное задание, с завидным рвением принялись его выполнять, с таким рвением, что никто не захотел оставаться дежурить на участках. Вся полиция высыпала на улицы для сохранения порядка в городе.

Через полчаса из самого отдаленного полицейского участка была получена телефонограмма:

«Полицейскому с номерным знаком 2876 показалось подозрительным поведение трех граждан, и он начал их преследовать. В результате его активных действий указанные лица были загнаны в подвал, после чего на помощь прибыли полицейские с номерными знаками 1014 и 98 502. Лишив задержанных возможности причинить какой-либо ущерб, они, то есть граждане душевнобольные, были препровождены в больницу, о чем и составлен настоящий протокол. Что касается двух других больных, то с удовлетворением сообщаю: полиция напала на их след. Приняты меры для их быстрейшего задержания и направления в психиатрическую больницу».

Передавая это сообщение, комиссар участка во избежание недоразумений при выдаче наградных указал свой номер и все необходимые о себе данные. Положив трубку на рычаг, он обратился к подчиненным:

– Друзья, помолимся Аллаху, чтобы именно нам выпала удача поймать и остальных сумасшедших. Живей за дело, да поможет нам Аллах!

Вскоре после того, как в больницу были доставлены те трое, полицейские задержали в центре города еще четверых подозрительных.

Блюстители порядка были несколько озадачены тем, что число задержанных уже превысило число бежавших.

Вторично запросили главного врача:

«Убедительно просим еще раз срочно сообщить точное число бежавших, поскольку к настоящему времени благодаря самоотверженным действиям полиции задержано семь подозрительных граждан, действия которых зафиксированы в протоколах».

Повторная проверка показала, что если не считать свободных от работы врачей, то всего в больнице недостает пяти человек, а количество задержанных на улицах уже достигло двадцати шести.

В связи с этим у должностных лиц зародилось сомнение: находятся ли пятеро сбежавших среди задержанных?

Некоторое успокоение внесло следующее сообщение из больницы:

«Энергичными действиями нашей полиции задержано двадцать шесть граждан, подозрительные действия которых подтверждаются протоколами допросов. Однако во избежание ошибок и недоразумений все задержанные будут подвергнуты медицинскому осмотру специалистов, что даст возможность выявить и оставить на излечение действительно душевнобольных. Следует, однако, обратить внимание на то, что больные, бежавшие один в полосатой пижаме, другой – без одежды, пока, к сожалению, не обнаружены».

К этому времени в полицейских участках было уже более ста человек. Основанием для задержания послужили как их собственные признания, так и показания свидетелей, а также жалобы родственников, соседей и близких… Были случаи, когда жены указывали на своих мужей, а мужья доносили на своих жен.

Окончательную неразбериху внесли заявления отдельных лиц, которые сами объявили себя сумасшедшими:

«Я сбежал из психиатрической больницы. Слыхал, что меня разыскивают. Я сожалею о содеянном. Осознав случившееся и раскаявшись, убедительно прошу водворить меня вновь в больницу».

Дело принимало неожиданный оборот. Встал вопрос: как быть с обещанными наградными в тех случаях, когда граждане сами заявляли о своей психической неполноценности? Ведь их нельзя считать задержанными полицией?..

Полицейские решили не доверять подобным заявлениям. Отогнав такого субъекта от участка подальше, тут же задерживали его, составляли протокол и направляли в больницу, не забывая сообщить при этом свой номерной знак.

Совершенно запутало дело такое сообщение из больницы:

«В результате тщательного медицинского обследования установлено, что все задержанные лица являются душевно– и нервнобольными и оставлены на лечение. Установить, однако, пойманы ли в результате оперативных действий нашей доблестной полиции пятеро бежавших, не представляется возможным».

Тем временем покинувшего больницу без одежды задержали на пляже. Полицейские облавы на пляжах дали немалый улов. Протесты схваченных в момент переодевания в расчет не принимались. Этих людей доставляли в больницу.

При налетах на гостиницы – наблюдение за постояльцами велось через замочные скважины – было извлечено, нередко прямо из постелей, немало лиц в полосатых пижамах, вызвавших подозрение своим поведением. Их буйство переходило дозволенные границы.

Полицейские, занятые этой охотой, только успевали подавать прошения о выдаче наградных. Но в связи с тем, что так и не удалось установить, пойманы ли те пятеро, было принято решение выплату наградных прекратить. Именно по этой причине интерес к вылавливанию сумасшедших начал падать. Если в первый день было задержано сто человек, а на второй и третий еще больше, то в последующие дни в городе перестали попадаться лица, вызывающие подозрение. Большой город очистился от сумасшедших. О пятерых беглецах не было ничего известно. Да они теперь уже никого не интересовали.

Полицейские одного окраинного участка вели между собой разговор:

– Нашему начальству никак не угодишь, братец… Как ни старайся, все равно не оценят. К примеру, приказали нам задержать пятерых сумасшедших. Только я один задержал девять. И что же? Думаешь, спасибо сказали? Ничего подобного! Так и остался с носом…

– И еще обещали за каждого сто лир, помнишь? Я схватил одиннадцать. По сто – это тысяча сто лир. Дали бы хоть по десятке! За квартиру я задолжал! Ох, прижимают нашего брата!

– А я жизнью рисковал… Если бы заплатили, знаешь, сколько еще наловил бы…

– Ей-богу! Ни одного не оставил бы на свободе…

– Я сам свою тещу привел бы… Жена ничего против не имеет. Старуха могла бы и в сумасшедшем доме пожить, а мы вздохнули бы немного. Но как я увидел, что денег не дают, решил не трогать ее. Теща есть теща, а зачем без пользы упекать человека в сумасшедший дом? Грех ведь!

– Эх, если бы заплатили!

– А ведь раньше давали наградные. Не помню сейчас, где-то был поджог. Сказали, что за поимку поджигателя двухмесячное жалованье выдадут… Я привел ровным счетом четверых. Заплатили мне только за одного, остальных не засчитали…

– Четыре года назад я задержал убийцу. По портрету… Так сказали, что он нисколько не походит на портрет. Да и не мудрено… Ведь рисовали-то его по приметам…

– Мы так для всех стараемся, а для нас никто не хочет постараться. Стану я теперь ловить сумасшедших, как бы не так! Жаль страну! Сколько сумасшедших на свободе!

Муж Айтен

Через несколько недель после окончания медицинского факультета на вечеринке в доме приятеля я познакомился с Айтен. Я сразу же обратил на нее внимание. Да и она не осталась безразлична ко мне. Наше знакомство началось, как легкая интрижка. Но затем мы продолжали встречаться и оба не могли определить свое отношение друг к другу. Трудно сказать, что это было: просто флирт или любовь.

Как-то снова собралась компания в доме этого приятеля. У меня слегка кружилась голова от выпитого вина. Айтен была в веселом настроении. Мы танцевали.

– Айтен, пойдешь за меня замуж? – спросил я вдруг. В тот же миг Айтен перестала смеяться, покраснела, пристально глядя мне в глаза.

– Но я ничего обидного тебе не сказал, – промямлил я. – Ты можешь отвергнуть мое предложение…

Мы вышли на террасу, облокотились на перила.

– Чем я тебя обидел? – допытывался я.

– Ты знаешь мою семью? – спросила она.

– Нет…

– Ты знаешь, кто мой отец?

– Нет…

Казалось, она мне не верила.

– Ты правду говоришь? – спросила она с недоверием.

– Конечно, правду…

Я и сам удивился, как это я до сих пор не узнал, из какой она семьи.

На следующий день я стал наводить справки о ее семье. Когда мне назвали имя ее отца, я от изумления растерялся и почувствовал страх. Оказывается, Айтен была дочерью человека, который уже при жизни вошел в историю, человека, очень уважаемого и влиятельного, можно сказать, всемирно известного. Если бы я узнал раньше, что она дочь этого великого и богатого человека, то скорее бы умер, чем осмелился сделать ей предложение. Молодые люди из родовитых семей, как мотыльки, вились вокруг нее. Но она отклоняла все предложения, так как была уверена, что искатели руки хотят воспользоваться положением ее семьи, эксплуатировать славу ее отца.

Когда я все это узнал, меня охватило отчаяние. Я понял, что люблю Айтен, но должен выбросить из головы даже мысль о женитьбе на ней. Если бы ее родные и согласились на наш брак, то все бы решили, что я женился на Айтен, дабы влезть в эту богатую и влиятельную семью.

Я стал избегать Айтен, не бывал там, где мог ее встретить. Она несколько раз просила меня увидеться, но я находил предлог, чтобы не прийти. Как я ни старался, забыть Айтен не мог. Я решил уехать подальше от Стамбула, от этих мест, где встретил ее, решил отказаться от ординатуры и пойти в армию. Когда я складывал вещи, собираясь в дальний путь, в комнату вошла мать и сказала:

– Тебя просит какая-то девушка…

Передо мной стояла Айтен… Я не верил своим глазам.

Айтен уже не сдерживала своих слез…

– Если ты меня действительно любишь, то давай поженимся, – заявила она. – Я поеду за тобой куда угодно. Когда ты уезжаешь в армию? Возьми меня с собой. Устроимся в каком-нибудь неприметном городке, подальше от моих родственников, от громкого имени отца. Построим сами свою жизнь…

Я знал, что все это лишь слова романтически настроенной, избалованной девушки. Я не смогу ей обеспечить жизнь, к которой она привыкла, и поэтому наше счастье будет недолговечным. Но я так любил ее… Взяв ее руки в свои, я прошептал:

– Люблю…

Никому ничего не сказав, мы сочетались законным браком… Айтен делила со мной все невзгоды нашей семейной жизни. Мои опасения не оправдались… Но…

Мои несчастья начались со дня регистрации брака. На церемонию, как и полагается, мы пригласили в качестве свидетелей двух друзей, только двух. Больше не сообщили никому. Мой тесть проявил значительно больше понимания, чем я предполагал. Узнав, что мы не хотим никакой помощи, он принял это как само собой разумеющееся, а мать Айтен немного обиделась.

Когда мы расписывались в книге, мелькнули вспышки блицев. Это газетчики фотографировали нас, они, оказывается, пронюхали о нашей свадьбе. Не успели мы выйти на улицу, как нас окружила толпа поздравляющих. Какой-то человек в фуражке спрашивал, обращаясь к толпе:

– А кто супруг госпожи Айтен?

Мы быстро прошли к ожидавшему нас такси. Я слышал, как несколько человек из любопытствующих спрашивали что-то, указывая на меня. Ко мне пробился человек в фуражке:

– Мюмтаз-бей прислал свой автомобиль, я шофер. Я и машина в вашем полном распоряжении…

– Благодарю, нам не нужно… – резко оборвал я его и пошел к такси.

Я слышал, как за моей спиной полз шепоток: «Муж Айтен», «Вот муж Айтен». Ударение делалось на последнем слове.

– Этот Мюмтаз-бей – жалкий подхалим, – сказала жена, усаживаясь в такси. Взглянув на мое расстроенное лицо, она продолжала:

– Не обращай внимания, скоро мы уедем далеко отсюда, туда, где нас никто не знает.

На следующий день в газетах появились сообщения о нашей свадьбе и наши фотографии – разделы светских сплетен не обошли это событие молчанием. Но ни одна газетенка не назвала меня по имени, которым меня нарекли мои родители. Для них я был «мужем госпожи Айтен». «Муж госпожи Айтен действительно красивый молодой врач», «Муж госпожи Айтен своей элегантностью и изяществом доказал, что он достоин семьи, в которую вошел», «Желаем госпоже Айтен и мужу госпожи Айтен счастья в их совместной жизни».

Как-то утром, через несколько дней после того, как мы переехали в наш дом, моя мать сказала:

– Сын мой, по правде говоря, я никогда не думала, что твоя жена такая славная. Она сразу же приспособилась к нашей бедной жизни. Только…

– Что только…

– Наша семья испокон веков живет в этом квартале, и все называли нас нашим именем, а после твоей женитьбы соседи стали называть меня свекровью Айтен.

– Все это обойдется со временем, мама, – сказал я, чтобы кончить неприятный разговор.

Службу в армии я считал избавлением. В один из пограничных городков нужно было откомандировать военного врача. Я уже собирался отправиться в путь, как вдруг пришло распоряжение оставить меня в крупном военном госпитале. И все из-за того, что я—«муж госпожи Айтен». В одном из писем тестю я писал, что служба в госпитале совсем не то, о чем я мечтал, но просил его не пытаться помочь нам, просил оставить все, как есть. Мой тесть прислал очень душевный ответ: что одобряет мои поступки, гордится мною, что никого не просил, чтобы меня оставили в госпитале, но, если я хочу, он скажет кому нужно, и меня переведут в отдаленную войсковую часть. Разумеется, я этого не хотел. В госпитале, где я проходил военную службу, я, конечно, был известен только как «муж Айтен». Все искали со мной знакомства. Сестры, больные вслед мне шептали: «Вот муж Айтен!..» – и, полагая, что мне это льстит, старались, чтобы эти слова долетали до меня.

После того как я ушел из армии, Айтен сказала, чтобы я ехал специализироваться в Европу. Я вообще-то тоже этого хотел, но сказал ей так: «Если я поеду в Европу, все решат, что этому способствовал твой отец. Я никуда не поеду, мы отправимся с тобой в отдаленный район».

Так я стал государственным служащим – врачом в маленьком городке на востоке страны. Мы отправились туда поездом.

Во время остановки в ближайшем от нашей станции губернском городе мы увидели несколько человек с цветами и пакетами в руках – они бегали по платформе и кого-то искали, заглядывая в окна вагонов. Человек, шедший впереди, спросил у бригадира поезда: «Муж Айтен должен ехать этим поездом, вы его не знаете?» Бригадир показал на меня – мы стояли у окна. Нам протянули подарки и цветы. Сам губернатор приехал нас поздравить и встретить! Это он заглядывал в вагоны… «Добро пожаловать. Страна очень нуждается в таких самоотверженных врачах, как вы…» «Всех врачей, прибывших сюда по назначению, вы встречаете так?» – спросил я. Губернатор и сопровождающие его люди смутились. Я тоже смутился, потому что, если бы я не был «мужем Айтен», я бы не посмел так разговаривать с губернатором. «Дано указание сделать все для обеспечения вашего покоя и отдыха. Мы подготовили… Если у вас будет нужда в чем-нибудь, прошу, звоните мне лично по телефону. С вашего позволения я буду вас навещать», – сказал губернатор. А когда поезд тронулся, он махнул нам рукой и сказал: «Возможности наши скромные, не взыщите». Толпа, пришедшая на станцию, чтобы увидеть «мужа Айтен», махала нам руками.

В уезде, еще до нашего прибытия, стало известно, что едет врач, «муж Айтен». Я ничего не мог поделать, чтобы вновь стать доктором Метин-беем. Жена моя была удручена больше, чем я, и со своей стороны пыталась защитить мое достоинство. Бывая в обществе, она очень часто называла мое имя и говорила: «Метин-бей мне сказал, что…», «Метин сделал так», «Метин сделал этак», она хотела, чтобы и другие называли меня моим именем. Я понимал, что мы становились смешными.

Жена моя постоянно была в подавленном состоянии. Как-то ночью она проснулась в слезах и говорит: «Метин, давай уедем в Америку, убежим отсюда…» Недолго думая, упаковали мы вещи и отправились на другой материк. Я решил добиваться славы, чтобы молва заговорила обо мне, о Метин-бее, забыв, что я «муж Айтен». Эта мысль овладела мной. И когда однажды Айтен заговорила со мной об этом, я сказал:

– Айтен, я не создан для великих дел. Я желал бы жить спокойной жизнью. Я не готовил себя для роскоши, но сделаю все, чтобы мы были счастливы. Я хочу, чтобы ты была «супругой Метина». Вот увидишь, я добьюсь, я буду очень много работать…

Никто лучше меня не знал, каково это добиться славы человеку, не обладающему достаточным честолюбием и особыми талантами. Но я превратил ночь в день, работал, не жалея сил. Как трудно мне было получить в Америке звание профессора медицины и кафедру в университете. Мои исследования, научные труды печатались в медицинских журналах, но под ними после моего имени не забывали добавить в скобках «муж Айтен»; меня все равно звали «профессор Айтен». Сообщение о присуждении мне за работу медали научного общества появилось в газете под заголовком: «Успехи мужа Айтен». У меня начался нервный припадок.

В то время правительство Конго приглашало на работу врачей из других стран. Жена сказала: «Дорогой мой, если хочешь, поедем в Конго. Ты устал. Может быть, в Африке ты отдохнешь…» Моя жена, человек в высшей степени чуткий и любящий, полагала, что в Конго нам удастся спокойно пожить среди людей, не знающих, кто мы. Я был согласен отправиться хоть на полюс к эскимосам, к пингвинам, туда, где мы с женой и сыном могли бы жить счастливо.

Когда наш самолет опустился на землю Конго и сам министр здравоохранения приветствовал нас словами «Добро пожаловать, мадам Айтен», а затем «Добро пожаловать, профессор Айтен» и пожал нам руки, мне сделалось дурно. Жена с трудом довела меня до автомобиля. Первым же самолетом мы вылетели из Конго.

Мы вернулись в Турцию. Через несколько недель на балу какой-то господин спросил у своего соседа, указывая на меня:

«Кто это?» Я чуть не рехнулся, когда сосед ответил громко, чтобы все слышали: «Муж Айтен, разве ты его не знаешь?» Не забыли…

– Айтен, – сказал я, – у меня больше нет сил, мы должны расстаться.

Айтен – самая лучшая женщина на свете!.. Она бросилась мне на шею и заплакала, но не сказала: не надо разводиться.

– Как ты хочешь, пусть так и будет, мой любимый. Я всегда буду твоей женой, только твоей, – сказала она.

Обливаясь слезами, мы развелись по решению суда. Газеты даже об этом в разделе светской хроники сообщили так: «Муж Айтен развелся со своей женой».

Шесть лет я жил холостяком. Теперь меня стали называть «бывший муж Айтен». Даже такой ценой я не смог обрести своего имени. А что если я снова женюсь? Это могло бы избавить меня от титула «бывший муж Айтен». Кто бы знал, сколько я выстрадал. Я любил только Айтен, но женился еще раз. Я отклонил любовь двух девушек, потому что одну звали Айпери, а другую Гюльтен – боялся, что их начнут путать с Айтен. Женился я на бедной девушке по имени Фатма. Теперь уже никто не мог меня называть «мужем Фатмы». Зато звали «бывший муж Айтен».

Скажите, что мне делать? Я ничего не могу изменить: «Муж Айтен», и все тут! Я пошел к Айтен и стал ее умолять выйти замуж. Тогда бы ее новый муж стал «мужем Айтен». Бедная Айтен залилась слезами:

– Выйти замуж для меня страшнее смерти. Но я знаю, почему ты хочешь, чтобы я вышла замуж. Ради твоего спокойствия я готова перенести и эту пытку.

Вскоре она вышла замуж. Ее новый муж сразу же получил, что ему причиталось: «муж Айтен», но меня не забыли: я теперь стал «первый муж Айтен».

Смерть Айтен была самым тяжелым для меня ударом. Бедная моя, возлюбленная моя жена! Я знаю, что она умерла не своей смертью, она убила себя, чтобы освободить меня. Сейчас я могу признаться, что где-то в глубине души я даже почувствовал облегчение. Прости меня, дорогая Айтен! Ах, беда, но даже ее смерть не освободила меня. Минуло три года после ее кончины, а меня все окликали «бедный первый муж Айтен»… Я бы сказал даже, что смерть еще больше способствовала популярности «бедного бывшего первого мужа Айтен».

Теперь вам понятно, почему я должен покончить жизнь самоубийством? Вы не будете меня об… об… об… обви… нять. Дорогие мои ма-ма… отец, прощайте!.. Простите меня… Прощай, любимый с…с…сынок мой! Прощай, пре-пре-прекрасный м…м…ми…мир…

…Когда я писал письмо, я после каждого слова глотал снотворную пилюлю. Я надеялся, что, подписывая свое имя под последним словом, я погружусь в вечный сон. Рука моя отяжелела, движения замедлились, я с большим трудом выводил буквы. Комната окуталась туманом, затем из тумана выплыла женщина: Айтен предстала передо мной, она улыбалась.

– Дорогой, самоубийство тебя не избавит… – сказала она.

– Как?

– Ты даже не умрешь под собственным именем! Завтра утром газеты напишут: «Бедный первый муж Айтен покончил жизнь самоубийством». Ты зря себя убиваешь…

– Уже поздно, Айтен, я принял много снотворного, я не смогу проснуться от этого смертоносного сна…

– Тебя спасут!.. Подойди ко мне, мой любимый…

С трудом я поднялся, шатаясь, сделал шаг и рухнул на пол. Моя жена Фатма прибежала на шум, увидела, что я при смерти, и отправила в больницу. Мне промыли желудок и вот спасли.

Время все стирает. Теперь никто не называет меня «бедный первый муж Айтен». Но как я сожалею, что «муж Айтен» уже забыт! Мне только и осталось с гордостью подписать эти строки.

Муж Айтен.

Дружественные отношения

Зал заседаний совета министров государства Тораканси.

Премьер-министр Тораканси, министр иностранных дел, начальник генерального штаба, министр по делам религиозных культов и другие.

Министр иностраных дел:

– Мой уважаемый премьер-министр, заканчивая свой доклад, я хочу особенно подчеркнуть следующее: король Хопан-томола продолжает подстрекательскую деятельность против нашей страны. Мы получили сведения, что в прилежащих к нашим границам районах концентрируются войска. Нет никаких сомнений в том, что извечный враг Тораканси – король Хопанто-мола замышляет что-то против нас. Премьер-министр:

– Ах, скотина!.. Я знаю, он зарится на наши земли!..

Министр иностранных дел:

– Да, зарится.

Премьер-министр:

– Чтоб он ослеп!

Министр иностранных дел:

– Чтоб он ослеп!

Премьер-министр:

– Какие принимаются меры? Что думает на этот счет начальник генерального штаба?

Начальник генерального штаба:

– Мы усиливаем укрепления вдоль наших границ.

Премьер-министр:

– Хорошо. Что еще?

Начальник генерального штаба:

– Перебросили к границам войска из центра.

Премьер-министр:

– Хорошо. А еще?

Начальник генерального штаба:

– Призвали под ружье два возраста.

Премьер-министр:

– Хорошо. А какие приняты политические меры?

Министр иностранных дел:

– Мой премьер, с вашего разрешения доложу я. Мы думаем принять в высшей степени серьезные меры. Король Хопанто-мола…

Премьер-министр:

– Чтоб он пропал!..

Министр по делам религиозных культов:

– Ами-и-инь! Дай бог, чтобы он поскорее сдох… Ами-инь!

Премьер-министр:

– Хорошо. Так что с этим подлецом?

Министр иностранных дел:

– Королю Хопантомола через три дня исполняется восемьдесят четыре года.

Премьер-министр:

– Зажился негодяй на этом свете. Никак не подохнет!

Министр иностранных дел:

– Мы полагаем, что в соответствии с правилами межгосударственного протокола следует направить поздравительную телеграмму. Это будет весьма уместно. Представляю свое предложение на ваше рассмотрение, мой премьер-министр.

Премьер-министр:

– Прекрасно! Уместное мероприятие…

Министр иностранных дел:

– Текст телеграммы подготовлен, сударь мой… (читает). «Его Высочеству Мадрагану Четвертому, королю Хопантомола. В связи с восемьдесят четвертой годовщиной счастливого появления Вашего высочества на свет…»

Премьер-министр:

– «С несчастливым» было бы правильнее…

Министр по делам религиозных культов:

– Воистину…

Министр иностранных дел (читает):

– «…поздравляю от себя лично и от имени государства То-раканси, премьер-министром которого я являюсь, с этим радостным для обеих наших дружественных и братских стран…»

Премьер-министр:

– Добавить «от души». Так будет лучше.

Министр иностранных дел (читает):

– «…поздравляя от души, желаю процветания вашему высочеству и народу Хопантомола…»

Премьер-министр:

– Добавьте: «дружественному народу».

Министр иностранных дел:

– Слушаюсь! (Читает.) «…дружественному народу Хопантомола вечного счастья. Прошу соблаговолить принять по этому поводу мои чувства высочайшего уважения. Премьер-министр Тораканси Фосика».

Премьер-министр:

– Прекрасно! Проверили, нет ли грамматических ошибок?

Министр иностранных дел:

– Сударь мой, я показывал своему сыну, говорит, что нет. Мой сын перешел в следующий класс с отличием по грамматике.

Премьер-министр:

– И точки и запятые на месте?..

Министр иностранных дел:

– Все на месте, не беспокойтесь…

Премьер-министр:

– Ну, тогда я подпишу (подписывает). Вы считаете, этого будет достаточно?

Министр иностранных дел:

– Для того, чтобы уничтожить короля Хопантомола?..

Премьер-министр:

– Добавьте: «поганого!»

Министр иностранных дел:

– Да, для того чтобы уничтожить поганого короля, мы провели необходимую подготовку…

Премьер-министр:

– Рад слышать, рад слышать.

Зал в королевском дворце государства Хопантомола. Король, министр иностранных дел, военный министр, министр по делам религиозных культов и другие.

Министр иностранных дел:

– Как я уже ранее докладывал вашему величеству, государство Тораканси наращивает военные силы. Сведения о враждебной политике премьер-министра Тораканси подтвердились.

Король Хопантомола:

– Ах, предатель, ах, проходимец, вскормленный испорченным молоком ослицы!..

Министр по делам религиозных культов:

– Да, государь наш…

Король:

– Что «да»?

Министр по делам религиозных культов:

– Все так, как вы изволили сказать, ваше величество!

Король:

– Какие приняты меры?

Министр иностранных дел:

– Разрешите доложить, ваше величество. Прежде всего мы подготовили ответ на поздравительную телеграмму премьер-министра Тораканси в связи с вашим восьмидесятичетырехлетием. С вашего высочайшего разрешения, государь, я ее прочитаю…

Король:

– Читайте!

Министр иностранных дел:

– Слушаюсь, государь наш… (Читает.) «Его Превосходительству Фосике, премьер-министру Тораканси. Я весьма тронут посланием, которое вы соизволили направить по случаю моего дня рождения…»

Король:

– Добавьте: «очень любезным»!

Министр иностранных дел (читает):

– «От всего сердца поддерживаю пожелание продолжения братства и общности судеб…»

Король:

– Нужно добавить «исторического».

Министр иностранных дел (читает):

– «…исторического братства и общности наших стран…»

Король:

– Добавьте еще «дружественных».

Министр иностранных дел (читает):

– «…дружественных стран, преисполнен удовлетворения моими усилиями, направленными на укрепление добрососедских отношений между нашими народами, и, воспользовавшись счастливым поводом, имею честь выразить вам и в вашем лице народу Тораканси, самым выдающимся представителем которого вы являетесь, чувства благодарности».

Король:

– «Глубокой, глубокой!» Добавьте… Чувства благодарности всегда бывают глубокими!

Министр иностранных дел:

– Слушаюсь, ваше величество. (Читает.) «…чувства глубокой благодарности. Король Хопантомола Мадраган Четвертый».

Король:

– Дайте, подпишу. Вы считаете это мероприятие достаточным?

Министр иностранных дел:

– Через две недели двадцатилетие освобождения Тораканси.

Король:

– Лучше, если бы они никогда не освобождались.

Министр иностранных дел:

– В связи с этим мы подготовили поздравительное послание, государь наш.

Король:

– Прекрасно. В послании, конечно, говорится о моих «искренних» чувствах, о «неоценимом вкладе в дело мира» этих подлецов из Тораканси?

Министр иностранных дел:

– Конечно, государь наш…

Король:

– Прочитайте только конец!

Министр иностранных дел (читает):

– «Его Превосходительству Фосика. В связи с годовщиной освобождения братской Тораканси примите от моего имени и от имени моего народа заверения в искренних чувствах».

Король:

– Хватит, ясно… Если этот Фосика попадет в мои руки, живьем изрежу подлеца!

Министр по делам религиозных культов:

– С благосклонной помощью Аллаха он попадется в руки вашего величества, и вы достигнете своих целей, государь наш… Мы все будем молить об этом Аллаха…

Король:

– Прекрасно, прекрасно! Теперь… Вы, военный министр, что вы сделали?

Военный министр:

– Винтовки и пушки начищены и смазаны, государь наш. Отменены все отпуска. Солдаты восемь месяцев находятся в полной боевой готовности и ждут сигнала, государь наш.

Король:

– Чего они ждут?

Военный министр:

– Вашей королевской воли, ваше величество…

Король:

– Прекрасно!.. Пусть ждут.

***

Зал заседаний совета министров государства Тораканси. Премьер-министр, министр иностранных дел, министр внутренних дел, начальник генерального штаба и другие.

Премьер-министр:

– Есть ли новые сведения о нашем враге?

Начальник генерального штаба:

– К сожалению, пока ничего утешительного нет. Король Хопантомола издал указ о мобилизации трех возрастов.

Премьер-министр:

– Ах, негодяй!.. Пусть только попадет он в мои руки, я выпью его кровь каплю за каплей!..

Министр по делам религиозных культов:

– Да будет так… А-а-а-а-ми-и-инь.

Премьер-министр:

– Хорошо, а какие меры вы приняли?

Начальник генерального штаба:

– Мы кое-что предприняли, затем…

Премьер-министр:

– Я не спрашиваю о военных мероприятиях, специалисты, конечно, сделают все, что необходимо. Меня интересуют политические меры.

Министр иностранных дел:

– Наши отношения носят исключительно дружественный характер. Как вам известно, в прошлом месяце мы обменялись девятью дружественными посланиями.

Премьер-министр:

– Очень хорошо.

Министр иностранных дел:

– Мы направили поздравительное послание и пожелание счастья в связи с женитьбой сына короля Хопантомола. Премьер-министр:

– Очень хорошо. А еще?

Министр иностранных дел:

– Направлено поздравительное послание в связи с годовщиной вступления короля Хопантомола на трон.

Премьер-министр:

– Хорошо. Дай бог, чтоб трон рухнул и проломил череп этой старой собаке…

Министр по делам религиозных культов:

– Ами-и-инь…

Премьер-министр:

– Хорошо, а какие другие политические меры вы намерены провести?

Министр иностранных дел:

– Мы думаем, мой премьер, но пока еще не нашли нового повода.

Премьер-министр:

– Должны найти. Главная задача министерства иностранных дел – всегда находить новые поводы.

Министр иностранных дел:

– Само собой разумеется, мой премьер. Поверьте, до настоящего момента было найдено немало различных поводов.

Премьер-министр:

– Враги наши не сидят сложа руки. Вот недавно в связи со смертью моей тещи король Хопантомола прислал послание с выражением соболезнования и подтвердил свою дружбу. Подлец, даже мою тещу, будь она неладна, использует в своих целях!

Начальник генерального штаба:

– В тот день, когда они прислали эту телеграмму, три самолета Хопантомола нарушили наше воздушное пространство.

Министр иностранных дел:

– А в тот день, когда мы направили королю Хопантомола поздравительную телеграмму по случаю рождения его внука, они схватили целую группу наших разведчиков.

Премьер-министр:

– Когда мы последний раз направляли королю Хопантомола послание о дружбе?

Министр иностранных дел:

– Недели еще не прошло. Премьер-министр:

– Так нельзя… Столько времени не проявлять дружественных чувств – бестактно. Это может вызвать подозрение. Почему зевает наше министерство иностранных дел? Необходимо найти повод и направить послание. Давайте думать все вместе. Например, хотя бы…

Начальник генерального штаба (прохаживаясь):

– Например, например, например…

Министр по делам религиозных культов (приложив руку к виску, думает):

– Например, например, например…

Министр иностранных дел (похлопывая в ладоши):

– Например, например, например…

Все вместе:

– Например, например, например, рапнимер… нипер…

Премьер-министр:

– Вот, нашел! В связи с годовщиной подписания торгового соглашения с королевством Хопантомола…

Министр торговли:

– Еще и года не прошло, мой премьер-министр, веего восемь месяцев…

Премьер-министр:

– Неважно… Направим послание в связи с восьмым месяцем подписания торгового соглашения, заверим в наших дружественных чувствах…

Начальник генерального штаба:

– А тем временем необходимо перебросить танковую бригаду к границам.

Премьер-министр:

– Конечно, отошлем послание и танковую бригаду к границам. Ах, только бы мне схватить короля Хопантомола, я бы на кусочки изрезал подлеца. Хорошо, но вслед мы должны направить еще одно послание. Найдите повод. Повод, повод, повод…

Все вместе (прохаживаясь):

– Повод, повод, вопод, довоп, водоп…

Министр земледелия:

– Повод?.. В Хопантомола засуха, давно дождей не выпадало. Но на прошлой неделе мы получили сведения, что выпали дожди.

Премьер-министр:

– Дай бог, чтоб их залило, и ни один житель не спасся, и этот паршивый король утонул вместе с ними.

Министр земледелия:

– Пошлем поздравительную телеграмму в связи с выпадением благодатных дождей. Премьер-министр:

– Хорошо… Пишите: «Его величеству Мадрагану Четвертому, королю Хопантомола. Выражаю бесконечную радость вашему величеству в связи с благодатными дождями, выпавшими на земле дружеского и братского королевства Хопантомола, страдавшего от засухи. Прошу принять по этому поводу…»

***

Зал в королевском дворце государства Хопантомола. Король, министр иностранных дел, министр земледелия, военный министр и другие.

Военный министр:

– Ваше величество, сведения, о которых я докладывал вам раньше, подтверждаются. Они совпадают с данными наших агентов из Тораканси. Совершенно очевидно, премьер-министр Тораканси вынашивает коварные планы.

Король:

– Вай, вот сукин сын, вай!.. Ох, уж если я схвачу этого мерзавца, честное слово, я!.. Не называйте меня королем Хопантомола Мадраганом Четвертым, если я не заставлю его мать лить слезы. Итак, что же думаете делать?

Военный министр:

– Ваше ваш-ваш-ваш… величество. Самая лучшая оборона – нападение. Поэтому ваш-ваш-ваш… величество, мы должны заранее быть готовыми напасть первыми.

Король:

– Меня интересуют политические мероприятия.

Министр иностранных дел:

– Мы думаем, государь наш.

Король:

– Думаете?.. Все сразу:

– Думаем, думаем. Ну, ну, ну подумаем…

Министр иностранных дел:

– Общая часть послания готова, государь наш.

Король:

– Читайте!

Министр иностранных дел:

– Слушаюсь ваш-ваш-ваш величество! (Читает наизусть.) «Его Превосходительству Фосика, премьер-министру Тораканси. В связи с тем-то и тем-то от моего имени и от имени моего народа еще раз выражаю самые глубокие чувства благодарности дружественному и братскому народу Тораканси за проявленную любезность и по этому поводу…»

Король:

– Хорошо, ну, а по поводу чего это? Мы должны найти повод.

Все сразу:

– Повод, повод, повод… Вопод, вопод, довоп… водоп…

Король:

– Ну хорошо. Пусть наш министр иностранных дел найдет. В связи с чем направить послание? Может быть, в связи с Новым годом?

Министр иностранных дел:

– Уже направили поздравление, государь наш. И в связи с тем, что у младшего сына премьер-министра прорезались зубы, и в связи с национальным праздником… Мы все случаи использовали, ваш-ваш-ваш величество…

Король:

– Ах, ах! Когда я схвачу этого негодяя… Почему не удаются наши попытки покушения? Хорошо, а по какому поводу было последнее послание? Что это за министр иностранных дел?!. Найдите повод, быстро найдите, а то я вас сейчас же смещу…

Министр земледелия:

– Я нашел…

Король:

– Что?

Министр земледелия:

– Повод найден, государь наш! По сведениям, которые получило мое министерство, в Тораканси созрел урожай первых в этом году огурцов. По этому поводу премьер-министр Тораканси выступил с речью. Раз так, мы можем направить поздравительное послание премьер-министру.

Министр иностранных дел:

– Можем направить послание.

Король:

– Ладно… Валяй, читай послание…

Министр иностранных дел:

– «Его Превосходительству Фосика, премьер-министру Тораканси. В связи с тем, что в дружественном и братском Тораканси, с которым нас связывает историческая общность судеб, созрели первые огурцы, имею честь передать самые сердечные и самые искренние поздравления и выразить наилучшие пожелания вашему Превосходительству лично и в вашем лице народу Тораканси, самым достойным представителем которого вы являетесь…»

Король:

– Как только отправим послание, нашим войскам надо начать наступление!

Военный министр:

– Да, да! Имеется опасение, что они раньше нападут на нас, ваше величество!

(Слышен сильный грохот: Гюрр… Гюрр! Пат, пат, пат… Гюрр!..)

Король:

– Да что же это? Что происходит? Откуда этот грохот?

Военный министр:

– Кажется, мы опоздали… Они раньше нас начали наступление. Они идут. Огонь орудий…

Король:

– Послание.

Министр иностранных дел:

– Сообщаю, что в связи с переходом в наступление ваших войск я очень тронут и прошу по этому поводу принять мою глубокую бла… бла… благодарность… ваш-ваш величество!..

Письма с того света

Письмо первое[27]

Любезный брат мой Слепень!

Мне даже мертвому не дают покоя. Хочется закричать: «Хватит, хороните же меня скорей!..»

Но я не могу закричать, и никто меня не может поэтому услышать, я безмолвствую.

В морге много таких, как я. Одни ждут, когда за ними придут и похоронят, другие – когда их поднимут в анатомический театр, третьи – когда опознают. Среди прочих мертвецов меня особо заинтересовали трое. Первый не переставая смеется, второй все время плачет, а третий находится в глубоком раздумье.

Я подошел к тому, который смеется:

– Прошу прощения, уважаемый господин усопший. Скажите, почему вы все время смеетесь?

Любезный братец Слепень, правда, ведь страшно, когда мертвый смеется? Можешь ли ты себе представить, чтобы покойник – ну, скажем, твой родственник или товарищ – надрывался от смеха?

Мертвец, обхватив живот руками и задыхаясь, хохотал, как заведенная машина, и не мог даже говорить. Из глаз его катились слезы, и лишь иногда он вскрикивал: «Ой, не могу!.. Боже мой, сейчас лишусь чувств!..»

Каково – мертвец в обмороке!

Сквозь смех, однако, он отрывисто рассказал мне свою историю:

– Как будто ничего смешного и нет. Вечером накануне своей смерти я пошел с женой в театр. Она давно просила: «Пойдем в театр! На комедию! Развлечемся!» И я купил два билета на комедию.

Мы отправились в городской театр. Мы начали смеяться, как только поднялся занавес. Занятная была пьеса. Так было смешно, что мы чуть не умерли от смеха. Но странно: никто, кроме нас, в зале не смеялся. Наоборот, многие плакали. До середины третьего действия мы смеялись, остальные лили слезы.

И вот один зритель говорит мне:

«Господин, прошу вас, угомонитесь».

Тут выскочила моя жена:

«А почему бы нам и не посмеяться за свои деньги? Ведь мы же заплатили».

«Для того и пришли на комедию», – поддержал я свою супругу.

«Какая комедия!.. Ведь это драма!»

Мы твердили: «Комедия», они – «Драма».

Нам кричат: «Тупицы!..» Мы отвечаем: «Тупицы! Сидите на комедии – и ревете!»

Чтобы удостовериться, обратились к афише. Там стояло – драма!..

По ошибке я купил билеты на драму. А мы-то с женой считали, что обязаны смеяться.

Тут в наш спор вмешался театральный критик.

«Вы оба правы, – сказал он. – Вы заплатили деньги и хотите повеселиться – оправдать свою трату. Вы решили это в тот момент, когда отдавали деньги за билеты. Но и те зрители, что пришли на спектакль и проливают слезы, тоже заплатили деньги и тоже оправдывают свою трату. Они заранее решили поплакать и плачут вволю. И вы смеетесь, и они плачут не из-за того, что происходит на сцене. Если бы даже ничего не показывали, если бы даже занавес был опущен и лишь слегка колыхался от ветра, то и тогда одни из вас заливались бы смехом, а другие вытирали слезы. В чем же дело? Почему, побывав на комедиях наших авторов, говорят: „Что я за дурень, три часа просидел в душном помещении», – а в битком набитом зале, где дают душещипательную драму, надрываются от смеха? Хотел бы я знать, засмеялся бы кто-нибудь на спектакле нашего комедиографа, если бы нужно было платить за билет не до начала представления, а после него!»

– Понимаешь теперь, почему я смеюсь? – закончил свой рассказ мертвец, давясь от смеха и восклицая: – Ох, умру!.. Ну и чудаки эти люди! До сих пор смеюсь после той потешной комедии. Ха-ха! Хи-хи! Хо-хо!

Затем я разговорился с мертвецом, который все время плакал.

– Мне понятно, почему вы плачете! – начал я. – Наверное, перед смертью вы попали на комедию, а хотели побывать на драме…

– Вы не угадали, – ответил он, глубоко вздыхая, утирая глаза и шмыгая носом. – При жизни я был читателем газеты «Верный путь». Однажды в ней поместили статью под названием «Великая утрата» – по поводу кончины какого-то очень важного, очень уважаемого человека. Ничего более печального я не читал в своей жизни. Каждое слово вызывало потоки слез, «Ты вечен», «Человечество тебя не забудет, твои заслуги перед пами…» – в таких выражениях говорилось о покойном. Наконец, дочитав статью, я бросился в редакцию газеты, разыскал журналиста и сказал ему:

– Если б я знал, что мне после смерти посвятят подобную эпитафию, я согласился бы тут же умереть.

«Об этом не беспокойтесь. Любое можно сочинить, все зависит от того, как заплатят!»

Я дал ему столько, сколько он запросил.

Глаза мертвеца распухли от слез, были красны. Я пытался утешить его.

– Как же мне не плакать, – говорил он, – ведь вот я умер, но обо мне этот журналист и двух строчек не написал. Обидно…

– А тот покойный кем был?

– Не знаю, – ответил мертвец, глотая слезы, – я с ним не был знаком… Но некролог написали так трогательно…

– Что же вы плачете теперь, вы же умерли!

– А как мне не плакать? Деньги заплатил, а обо мне в газете и слова не было. И до сих пор из головы не выходит та статья из «Верного пути». Чуть вспомню – и опять в слезы.

Наконец, я подошел к третьему мертвецу, который был погружен в раздумье.

– Простите, – обратился я к нему, – с тех пор, как я здесь, вы все время о чем-то думаете. Очень интересно знать, что вас так занимает?

– Я не могу решить, кто я – человек или не человек!

– Как можно сомневаться!.. Конечно, человек!

– Я тоже так полагал. Однако никому не смог доказать. Вот послушайте. Сколько бы мы здесь ни кричали, ни орали, люди там, на земле, не услышат наших воплей и не поймут, потому что у нас мертвые голоса, мертвые слова! Живые не понимают языка мертвых. Бывает, что не понимают и живые живых на земле. Одни кричат, надрываются, плачут, но голоса их не доходят! Неизвестно, живут эти люди или не живут, они от нас ничем не отличаются. В этой проклятой жизни в обычные дни их не считают за людей. Ими начинают интересоваться лишь тогда, когда нужно, чтобы они исполнили свой гражданский долг, а это бывает при переписи населения, в выборную кампанию, при обложении налогами, при очередном призыве в армию. Много ли на свете людей, которые с гордостью могут заявить: «Да, я человек?..» Все в нашей жизни обусловлено. Быть человеком – значит жить по-человечески и чувствовать себя человеком. Где бы я ни был, мне презрительно задавали вопрос: «Разве ты человек?» Так я и не смог ответить на этот вопрос, потому что при жизни много работал, старался обеспечить себе существование и не имел времени обдумать, человек я или нет. Слава Аллаху, умер, и теперь у меня сколько угодно времени, чтобы подумать, был ли я при жизни человеком.

– Ну, нашли вы ответ после столь долгих раздумий?

– Нет, пока я еще продолжаю обдумывать этот вопрос. Ведь если бы я был человеком, жил по-человечески, окружающие услыхали бы мой голос. А вместе с тем, если бы я не был человеком, то от меня не требовали бы выполнения всевозможных повинностей, уплаты налогов, исполнения различных обязанностей, не охотились бы за моим голосом.

Выслушав мертвеца, я тоже задумался. Мы принадлежим к тем существам, которые при жизни не сумели заставить других услышать свой голос. Наши песни безмолвны.

Вот так-то, любезный брат мой Слепень! Мне кажется, ты тоже задумаешься, прочитав это письмо. Может быть, и ты, купив билет, смеешься на драме, так как потратился и оправдываешь свои расходы. Может быть, и ты проливаешь слезы над трогательным некрологом, написанным по поводу смерти человека, которого совсем не знаешь. Сообщи тем, кто поносил меня при жизни, что я умер, пусть они наконец порадуются. Желаю счастья и здоровья.

Твой брат

Мертвый Осел.

Письмо второе

Любезный мой Слепень!

Ты знаешь, когда мы ходили по земле, я был неприхотлив. Я мог лечь и заснуть где попало. Пренебрегать тем, что тебе на сегодня отпущено, – преимущество немногих, привилегированных.

Помнишь, любезный Слепень, нам и в голову не приходило там, на земле, что можно от чего-то отказываться!

Я засыпал, где бы ни приткнулся: дома и в гостинице, в постели и на досках, на равнине и на холме. И в тюрьме. Я мог писать, где бы ни пришлось: в кофейне и дома, за столом в конторе и на коленях…

Есть люди с необъяснимыми причудами. Знал я одну мужеподобную девицу из бара. Как-то сильно выпив, она со слезами на глазах призналась мне: «Я всю жизнь мечтала только об одном – о том, чтобы кто-нибудь из мужчин преподнес мне цветы! Я получала много подарков, деньги, но никто никогда не прислал мне и одной гвоздички!»

И еще я знал одного человека, который, проспав ночь на пуховой перине в самой роскошной гостинице, мог сказать, что не выспался из-за того, что у него была неудобная постель. Я же мог заснуть даже на доске, утыканной гвоздями, подобно индийскому факиру.

У меня вызывали удивление люди – рабы своих привычек. Как-то вечером мы с приятелем были в театре. Вдруг посреди действия он мне говорит:

– Пошли скорей!

– В чем дело? – испугался я.

Оказывается, у него расстроился желудок. Ему необходимо было попасть к себе домой, потому что он не терпел чужих уборных. И вот в полночь мы мчимся на такси, потому что непременно подай ему то, к чему он привык!..

Да, любезный Слепень, так-то устроен наш мир, чего только не бывает!

Ну, а мы? Нам было все нипочем, мы не разбирались ни в костюмах, ни в комнатах, ни в квартирах, ни в женщинах, которых ниспосылал нам Аллах. Поэтому-то я не стал противиться, когда меня уложили в эту могилу. Она показалась мне мягким, прохладным ложем. От всякого одиночества веет прохладой…

Мое место оказалось совсем неплохим, только снизу что-то твердое впивалось мне пониже спины: камень или корень дерева.

Я хотел передвинуться, но вдруг голос снизу:

– Не шевелись!

Я повернулся и увидел, что подо мной лежит еще один покойник.

– А ты откуда взялся? – спросил я.

– Тебе что за дело? Здесь моя могила! – пробурчал он.

– Как же это так, голубчик? Ведь меня тут похоронили.

– Ну, а меня двумя часами раньше. Значит, право за мной.

– Если так, почему же ты не протестовал, когда меня клали на тебя?

– Как мог я кричать, когда я мертвый! Меня все равно не услышали бы. Посмотрим, как будешь ты орать, когда на тебя положат кого-нибудь.

– На меня тоже будут кого-нибудь класть?!

– Кто знает, может, двоих! Подо мной тоже лежит.

– Не может быть! Почему же нас всех загнали в одну могилу?

– Очень просто, сейчас место на кладбище можно купить только на черном рынке!

Есть дельцы, которые спекулируют могилами, продают одну на несколько мертвецов. Поэтому мы и лежим здесь друг на друге. Даже пожаловаться не можем. А наши близкие не знают, в каком мы положении. Но вместе с тем оно и понятно, кладбище, того и гляди, займет весь город. Места для живых не хватает, где уж тут заботиться о мертвых!

Злой рок преследовал меня. На следующий день на меня положили мужчину – старца восьмидесяти четырех лет!

– Это наша семейная могила, убирайтесь вон! – вопил он.

На земле нас выгоняют домовладельцы, а под землей – обитатели семейных могил. Аллах, Аллах!

Мне очень хочется тебя увидеть, дорогой Слепень. А ты соскучился по мне? Передай привет зелено-голубым водам Золотого Рога, омывающим понтоны под Галатским мостом… И еще вспомни меня, когда будешь проходить под аркой Ениджами, что выходит на площадь Эминеню. Под ней всегда легкий ветерок. Я только там и чувствовал себя свободным. Я подставлял грудь освежающей прохладе и стоял недвижно.

Когда мы были живы, мы не знали, что такое свобода, о ней мы читали только в книгах. Но когда мою грудь ласкал ветер под аркой Ениджами, я думал, свобода, наверное, что-то вроде этой прохлады. Там часто плачут… Но ветер быстро высушивает слезы, и никто не замечает, что ты плакал!

Я целую твое ядовитое жало, которое впивается в мерзавцев.

Твой брат

Мертвый Осел

Письмо третье

Мой единственный друг Слепень!

Когда мы учились в школе, нас заставляли всем классом петь молитвы. Сейчас у меня в памяти остались только отдельные строки: «Текут реки в раю, Аллах изрекает волю свою». Но я еще не побывал в раю и поэтому не внял, что изрек Аллах.

В памяти моей осталась еще одна строка из этой молитвы: «Подо мной земля, надо мной листья…»

Эти слова, по Корану, принадлежали одному усопшему, который лежал в земле, а покрывали его опавшие осенние листья. Нас, шести-семилетних ребят, заставляли распевать эти молитвы. Вот с каких лет начинается подготовка к загробной жизни!..

Когда я подрос, слова молитвы перепутались у меня со словами песенки, услышанной на улице. Там пелось: «Руки мои – тебе подушка, волосы – покрывало».

Но мне так и не пришлось встретить на земле рук, которые были бы мне подушкой, и волос, укрывавших от холода, а после смерти земля не стала мне ложем и листья – покрывалом. Подо мною мертвец, надо мною мертвец, а я посредине. Мертвец, лежащий подо мною, рассказывал:

– Я промышлял торговлей белыми женщинами. Мертвые всегда говорят правду, Слепень. Поэтому он не скрывал, что торговал женщинами.

– Я подлец, – откровенно признавался он.

Услышав это, мертвец, что был надо мною, закричал, опасаясь за свою невесту, которая лежала ниже всех в нашей могиле:

– Вы находитесь в семейной могиле почтенных людей! Мерзавцы не имеют права осквернять святость семейных традиций!

Мертвецы не лгут. А между тем мой сосед продолжал:

– Да, я подлец, я сгусток подлости. Я мошенничал, занимался контрабандой, воровал. Я даже убивал людей. Но все свои подлые дела я творил в таких высоких сферах, что рука закона не могла дотянуться до меня. Как и все подлецы из высших слоев, я имел власть, отдал под суд и даже засудил трех журналистов, которые написали статьи, затронувшие меня. И вот я скончался. Два дня назад состоялись мои похороны. Гроб мой поставили на погребальный камень во дворе соборной мечети. Пока готовилась церемония, до меня издалека долетели звуки траурного марша Шопена. Этот Шопен – гений. Где бы на земле ни умирал великий, знаменитый человек, оркестры начинают мучить дух композитора. Кто знает, на каких только широтах одновременно не гремит его марш! Шопен обречен на вечное наказание за то, что сочинил его.

Медленно приближались звуки оркестра. Через щели гроба я наблюдал за происходящим. Судя по оркестру и толпе провожающих, покойный был очень важной особой. Может быть, губернатором, премьер-министром, президентом… Его гроб поставили рядом с моим. Оркестр смолк.

Знаменитый покойник, вероятно, по запаху распознал, что я подлец, и начал кричать:

«Уберите меня отсюда! Я не могу быть рядом с подлецом!.. Я герой!..»

Но живые не слышат голоса мертвых, и я ему ответил на понятном нам языке:

«Но волнуйся, уважаемый герой, скоро наши пути разойдутся!»

И действительно, вскоре мы расстались. Но при расставании произошла небольшая ошибка. Огромная толпа, провожавшая его в последний путь, подхватила мой гроб, а несколько человек, что шли за моим телом, взяли его гроб. Теперь уже для меня оркестр играл траурный марш, за моим гробом шли сотни людей, а его тащили несколько жалких пройдох…

Потом я потерял его из виду. Героем оказался я. Меня положили в эту могилу. Надо мной произносили речи. Я слушал, какие великие дела числятся за мной. Совесть моя неспокойна. Тяжело занимать место героя, пользоваться его правами. Мир, в котором мы жили, полон несправедливости. Подлецы, вроде меня, жили, как благородные люди. Что ж, я и в раю сумею пристроиться. Но что станется с тем героем? Неужели он будет гореть в аду вместо меня? Конечно, там его спросят о делах, совершенных на земле. И когда ангел задаст уважаемому герою такой вопрос: «Торговал ли ты женщинами?» – представляете, что с ним будет! Умрет во второй раз.

Слепень, братец мой, не суди его строго – плохой, мол, это человек, торговал женщинами. Видел бы ты, как, откровенно рассказавши нам свою историю, обливался он слезами из-за того, что занял место героя.

Я рассмеялся. Почему-то мне показалось очень смешным, что перепутали героя с подлецом. На земле и на том свете – везде, оказывается, одинаково.

В то время как торговец живым товаром горько плакал, а я надрывался от смеха, неизвестно откуда раздался грубый голос:

– Не плачь!.. Божественная справедливость восторжествовала! Голос, который ты сейчас слышишь, принадлежит акушеру, принимавшему роды у твоей матери пятьдесят четыре года назад. Когда твоя мать рожала тебя, и другая женщина родила сына. Вот откуда идет путаница. По ошибке ты был отдан той женщине, а ее сын – твоей матери. Всю жизнь вы не могли исправить эту ошибку. Собственно, героем должен был стать ты, а тот, другой, – подлецом. Сейчас, когда вы оба умерли, божественная справедливость восторжествовала. Так что не убивайся. Ошибка исправлена.

Услышав это, мой сосед воскликнул:

– Ничего себе!.. Не могла эта справедливость восторжествовать лет сорок назад! Тогда мне не пришлось бы торговать женщинами!

Я сказал ему:

– Благодари Аллаха, что рано умер, а что бы было, если бы ты прожил восемьдесят четыре года, как старик, лежащий над нами?

– Где ты? – спросил я акушера. – Кто ты теперь?

– Я чертополох, выросший на вашей могиле. Когда-то я был человеком, но я умер восемнадцать лет назад, мое тело давно истлело, смешалось с землею. А из земли я поднялся чертополохом.

– Что за чертовщина! – бормочу я.

В то время раздался другой далекий голос:

– Никакой тут нет чертовщины! Той путанице предшествует еще одна. По метрике я твой отец! Но на самом деле я отец того героя. Однажды ночью… Была темная ночь… Я был очень пьян… Я забрел в чужой дом, думая, что это мой, зашел в чужую спальню, лег в чужую постель, к чужой жене. Но она-то знала, что я не ее муж.

– Над нами заговорило еще одно растение, – сообщил я. – Но ты, приятель, не обращай внимания! Если начнут говорить все травы над нами, мы совсем запутаемся.

Вот так мы здесь и живем, дорогой братец Слепень. Как вы там на земле барахтаетесь, так и мы тут. Здесь те же беспорядки. Я уже потерял веру, что несправедливость можно устранить.

Скучаю и целую тебя.

Твой брат

Мертвый Осел.

Чернокожий солдат

Я полагаю, эту фотографию, обошедшую газеты, вы тоже видели: раненый солдат-негр с автоматом в руках, из которого он не успел выстрелить, под ураганным огнем ищет место, где бы укрыться, спрятаться, спасти свою жизнь. Чернокожий сын Америки пришел воевать против вьетнамцев. В пламени, бушующем на земле и в воздухе, жалким и ничтожным выглядит этот рослый и сильный, с симпатичным лицом парень. Сейчас оно искажено страхом и болью. Когда я смотрю на фотографию, мне кажется, что я слышу отчаянный вопль.

Несчастный чернокожий солдат, может, он раньше не знал и названия этой страны, понятия не имел, где она находится. Его послали сюда, чтобы убивать вьетнамцев, которые встали на защиту своей родины и независимости.

Я смотрю на снимок солдата. Он оживает, поднимается во весь рост, и мне хочется задать вопрос:

– Что ты здесь забыл? Зачем пришел сюда?

– Защищать свободу, освобождать…

Да, так сказали негритянскому юноше из Америки.

Я видел нескольких вьетнамцев из Северного и из Южного Вьетнама, приехавших с поля боя на конгресс Всемирного Совета мира… Нежные, хрупкие на вид. Смех их напоминал музыку дождя. Пальцы их будто ласкали то, чего касались. Я представил себе, как эти руки бросают гранаты, нажимают на спусковой крючок. Да, этим рукам выпало на долю защищать свою родину. От кого? От таких вот чернокожих американских солдат…

Наверное, американскому негру сказали, что вьетнамцы со своими женщинами, детьми, стариками – главные враги свободы на земле.

Чернокожий солдат, а какую свободу защищать ты пришел сюда? Уж не свободу ли быть в Америке людьми второго сорта?

Американский солдат-негр, изрешеченный свинцовыми пулями, корчится от боли. По его черной коже течет кровь. Эту кровь впитает вьетнамская земля, которую он, солдат иностранной армии, топчет. Мелькнула ли у него мысль, за что он умирает? Ради чего?

– Ради свободы!

Даст ли тебе так называемый свободный мир, за который ты пришел умирать во Вьетнам, в твоей Америке, где ты лишь на бумаге считаешься гражданином, право жить в таких же условиях, в каких живут белые?

Нежные руки хрупких по виду людей обрушили ливень пуль на твое огромное чернокожее тело… Почему ты стал врагом вьетнамцев, смеющихся, словно звон дождя? Потому что пришел воевать за свободу, которой сам никогда не обладал… И против кого? Против тех, кто защищает свою родину, свою независимость.

Жаль тебя, чернокожий солдат… С криком ты рухнешь на землю рядом со стонущим вьетнамцем… Посмотрите друг на друга. Вас разъединяет незнание языка – поговорите глазами… Посмотри в эти светящиеся, узкие глаза. Может быть, умирая, ты, чернокожий солдат, поймешь, что погибаешь зря…

Мемет из Эмета

В 1937 году я был стройным, бравым парнем. Но пришлось мне взять в руки большую суму и идти отбывать службу в армии. Прощайте, веселые деньки, когда я беззаботно разгуливал по улицам в развевающейся по ветру темно-серой пелерине! Пришлось мне сменить лакированные сапожки с короткими голенищами на огромные, пахнущие сырой кожей сапоги и тянуть армейскую лямку.

На второй месяц моего пребывания в части была объявлена

инспекционная проверка.

– На проверку прибудет сам командующий армией, – наставлял нас, молодых лейтенантов, командир роты. – Первым делом он будет спрашивать у офицеров имена солдат, а солдатам прикажет назвать своих командиров.

Офицеры срочно начали заниматься с подчиненными, заставляя вызубрить все, что записано в их метриках, и еще имена командиров.

Как и в прошлые годы, командующий прибыл точно в назначенное время, остановил машину около одной из рот и обратился к первому попавшемуся солдату с вопросом, как его имя, откуда родом, а потом приказал перечислить имена командиров отделения, взвода, роты… Солдат без запинки назвал командиров отделения и взвода и растерянно смолк. Командующий вскипел и отчеканил:

– Солдата, который не знает всех своих командиров, нельзя

назвать солдатом.

Он не стал больше обходить строй и уехал.

И тут наш полковой интендант рассказал такую историю:

– Беда с этими проверками. Когда я был лейтенантом, мы тоже пытались запомнить солдат хотя бы своей роты. Даже книжечку специальную завели и записывали в нее имя и приметы: Ахмет Бойлу, смуглый, с приплюснутым носом; Али Мертоглу, голубоглазый. Солдаты, как молитву, твердили имена своих командиров. Бот только Мемета из деревни Эмет я никак не мог этому научить. Этот Мемет нигде не бывал, кроме своей деревни. Да и в своей-то деревне редко находился: он пастух и все время со скотом в горах пропадал. В город он первый раз попал, когда его на военную службу призвали. Малый он был приятный, улыбался ласково, добродушно. А сам здоровенный верзила, рост – сто девяносто сантиметров. Пулемет на его плечах лежал ловко и легко. Мемету в городе было все внове, ему хотелось узнать как можно больше. Запоминал он нельзя сказать чтобы с лету, но зато уж если в голове его что оседало, то навечно. Он мог с завязанными глазами собрать пулемет ровно за семь минут – я по часам замечал. Он с ним возился целыми днями, как девчонка с любимой куклой. В огромной лапе Мемета части пулемета казались игрушечными. Представляете, его ладонь вдвое больше моей. По правде говоря, я привязался к Мемету. Славный он был малый.

Как-то к нам в полк прибыл знаменитый борец. Схватился он с Меметом из Эмета. Мемет не знал техники борьбы и отбивался, как умел. А на лице улыбка, как у ребенка. Знаменитый борец то с одной стороны к нему подскочит, то с другой. Прыгал так целый час, а побить Мемета не смог. Их схватка вничью закончилась.

Как начну я о Мемете говорить, не могу остановиться. И вот этого самого Мемета я никак не мог заставить выучить имена командиров. Путал нещадно, для него что командир корпуса, что командир взвода, что капитан, что генерал – все одно…

– Сын мой Мемет, будь повнимательней… Начинай с ефрейтора. Как его зовут? – спрашивал я Мемета. Он беспомощно моргал глазами, задумывался, а затем выкрикивал:

– Мехмет Али!..

– Да нет, Мехмет Али – сержант, а не ефрейтор.

– Не могу я запомнить, мой командир, – жалобно отвечал Мемет.

– Постарайся, сынок, давай сначала…

Ровно два месяца бился я с Меметом. И ничего у нас не получалось. Тогда я заставил его учить по одному имени в день. Сегодня он целый день повторял имя командира батальона, завтра – командира полка… Но на третий день опять начиналась путаница.

Я уже стал злиться. А этот великан, как стыдливая девица, опускал глаза и краснел.

– Что делать мне, мой командир?! – растерянно шептал он. А было это за день до проверки.

– Смотри, Мемет, командующий мне и нашему командиру задаст перца. И что ты за человек! Будто у тебя не голова, а решето, все проходит мимо. Попадешься на глаза командующему, выкручивайся сам как знаешь!

Разозлился я не на шутку.

На следующий день рано утром роту построили. В сторону Мемета я даже смотреть боялся. Вот подъехала машина командующего. Распахнулась дверца. Командир полка приветствует его, потом отдает рапорт, потом опять приветствует… Командующий прошел вдоль строя и остановился как раз против Мемета из Эмета. Я так и замер. Сейчас обрушится на мою голову беда. И сапоги сразу жать стали, и поясной ремень с портупеей спину давить… Взглянул я на Мемета, и мне показалось, что он ничуть не испугался. Генерал смотрит Мемету в глаза и говорит:

– Повтори свое метрическое свидетельство.

– Пятого корпуса, …ой дивизии, …ого полка, третьего батальона, второй роты, первого взвода, первого отделения Хасан оглу Мемет из Эмета, рождения 1333[28] года.

Я молю Аллаха, чтобы генерал поскорей к другому солдату подошел.

– Как имя твоего ефрейтора?

Мемет не моргнув прокричал:

– Али Юсуф!

– Кто твой сержант?

– Осман Хызыр!

– Младший офицер?

– Хасан Гюльтекин!

– Взводный офицер?

– Хюсейн!

– Командир роты?

– Капитан Мехмет…

Нашего Мемета будто прорвало. Он так и сыпал, так и сыпал… Не успеет генерал закончить вопрос, как Мемет выпаливает ответ.

– Командир батальона?

– Осман-бей!

– Командир полка?

Мемет из Эмета называл фамилии без запинки. Командующему, видно, понравился расторопный солдат.

– Благодарю, – сказал он.

И обратился к командиру полка:

– Продолжайте проверку сами.

Сел в машину и укатил.

После отбоя я бросился к Мемету:

– Послушай, Мемет, как ты на это решился?

Мемет опустил голову, лицо его залила краска.

– Ну, отвечай! Отвечай, сын мой!

Глаза Мемета покраснели:

– Виноват, мой лейтенант, а что было делать? Имя командира дивизии и имя командующего я вызубрил. А про остальных говорил, что на ум взбредет…

– Вот это да! Ай да Мемет, не растерялся!..

– Все у меня перепуталось, господин. Ты лейтенант, я привык к тебе, и то перед тобой язык мой ничего сказать не может. А перед пашой совсем растерялся, и все у меня из головы вылетело. Ну и начал городить, да простит меня Аллах!.. Хорошо, паша никого не знает!

Среди друзей

Я не видел более приятных в общении людей, чем русские. Даже незнание языка при этом не является помехой.

Субботняя ночь, время близится к половине третьего. Я возвращаюсь в свою гостиницу с Центрального телеграфа, иду не спеша по улице Горького. У площади Пушкина на моем пути встречается мужчина и что-то спрашивает по-русски.

Я подумал сначала, что подвыпивший прохожий просит дать закурить. Я достал из кармана пачку сигарет. Он улыбнулся и сам протянул мне пачку. Мы пошли рядом. Он не знает ни слова по-турецки, а я по-русски… Но мы все время говорим, не умолкая. Трудно поверить, но мы понимали друг друга. Когда мы подошли к памятнику Пушкина, он сказал:

– Давайте присядем. То есть так я понял то, что он сказал.

Мы сели на одну из скамеек на сквере. Он стал рассказывать о Пушкине, а я сказал:

– Я очень люблю Пушкина.

– Вы знаете его стихи? – спросил он.

– Совсем мало, – ответил я, – но он умеет любить, как турок. Поэтому я и люблю Пушкина. Когда в сердце турка загорится любовь, за нее он не пощадит своей жизни…

– Нет, Пушкин погиб, спасая свою честь… – ответил он.

Мы заспорили. По-настоящему заспорили, хотя и на разных языках.

Мы встали. Пошли дальше. Теперь заговорил я. Он иногда перебивал меня, спрашивал о чем-то, я отвечал.

Мы подошли к площади Маяковского. Продолжили разговор у памятника поэта. Потом дружески обнялись и расстались. Я был очень, очень доволен этой встречей. Полагаю, он тоже. Вдруг я вспомнил, что забыл спросить, как его зовут. Крикнул ему вслед, но он не услышал. Он тоже не спросил моего имени, не поинтересовался, кто я такой.

Пробило четыре, когда я вошел в гостиницу.

Следующее утро – воскресенье… Я с моим другом-переводчиком отправился в Союз писателей за письмами от жены. По случаю воскресенья дверь оказалась на запоре. Мы позвонили. К нам вышла женщина. Мы спросили ее, можем ли получить письма. Она не сказала: «Сегодня воскресенье» или «Вы не сможете их получить». Прежде всего пригласила нас зайти. Минут пять что-то говорила. Затем к нам подошел мужчина. Надежда получить письма, которых я очень ждал, укрепилась.

– Вы знаете, ведь сегодня воскресенье, – сказал человек.

– Да, – ответил я.

– По воскресеньям все закрыто.

– Да свидания, – коротко ответил я по-русски и направился к двери.

Но человек нашел в моем лице собеседника и не захотел так быстро отпустить:

– Если бы вы пришли в другой день, не в воскресенье, то обязательно получили бы свои письма.

– Несомненно.

– Я очень сожалею, что не могу вам помочь.

– Спасибо балшой! Да свидания, – сказал я по-русски.

– Знаете, вчера была суббота.

– Да.

– Если бы вы пришли вчера, то получили бы ваши письма.

– Конечно.

– Но вчера вам нужно было прийти до обеда. Потому что по субботам после обеда вы никого не застанете… Конечно, вы могли бы получить ваши письма, если они пришли, а если они не пришли, то что вам получать?

– Спасибо балшой… Да свидания.

– Сейчас я вам скажу: завтра понедельник.

– Я знаю.

– Если вы придете завтра, то получите свои письма.

– Спасибо.

– Но не приходите до двенадцати утра и после пяти: никого не застанете. Вы сможете прийти в три часа? Если завтра у вас дела, можно зайти во вторник или в четверг.

Он так искренне хотел помочь, что я не мог рассердиться на его словоохотливость, а он продолжал мне вслед.

– Если ваши письма пришли, то вы их завтра обязательно получите, – услышал я его голос уже за дверью.

Следующий день – понедельник. Я должен был встретиться с одним русским другом у Театра сатиры. Мой приятель сказал, что Театр сатиры совсем близко от гостиницы, в которой я живу.

И действительно, как раз напротив гостиницы «Пекин», где я остановился. Но я этого не знал. Не знал я и русского алфавита и не мог прочитать огромные буквы над зданием: «Театр сатиры».

– Простите, – обратился я к прохожему, – где Театр сатиры?

Турок протянул бы палец и показал: «Вот, напротив!» Но словоохотливый и готовый на любые одолжения русский начал объяснять:

– Пройдите направо метров триста. Там увидите подземный переход. По нему перейдете на другую сторону, затем… К нам подошла женщина в шляпке:

– Вам куда нужно?

– В Театр сатиры!

– Почему вы посылаете его дальней дорогой? – сказала она человеку. И повернулась ко мне:

– Я укажу вам путь короче. Видите памятник Маяковскому?

Ведь вы знаете Маяковского, правда? Это наш великий поэт. Каждое его слово – снаряд. Так вот идите к памятнику… Человек возразил женщине:

– Тут такое движение! Ему не пройти. Лучше всего по переходу.

Подошел пожилой мужчина.

– Вы иностранец? – спросил он по-английски.

– Да.

– Вы собираетесь в Театр сатиры?

– Да.

– Почему вы не покажете ему кратчайшую дорогу? – упрекнул он мужчину и женщину и начал объяснять, как пройти к Театру сатиры совсем уже другим путем.

Потом все трое начали спорить, как лучше пройти к Театру сатиры. Пока они спорили, подошла очень миловидная русская девушка. Спор достиг наивысшей точки.

Я решил отойти в сторону и стал наблюдать за ними. Девушка утверждала, что лучше всего мне сесть в такси. Подошел еще мужчина. В пылу спора они, по-видимому, уже забыли обо мне, и я побрел сам по себе. Вдруг перед мной вырос приятель, с которым я договорился встретиться: оказывается, он ждал меня. Мне оставалось только перейти улицу.

– Вы легко меня нашли? – спросил он.

– Очень легко, – ответили.

И мой приятель тоже начал объяснять, как проще всего найти Театр сатиры. Между тем мы стояли перед самой его дверью.

– Я уже знаю, – поблагодарил я.

– В следующий раз вам будет совсем легко найти дорогу. Русские люди отзывчивы и общительны. Когда узнаешь поближе, невозможно не полюбить их всем сердцем.

Моим уважаемым читателям

Мои уважаемые и дорогие читатели в Советском Союзе!

Как известно, в литературе большое место занимают письма писателей. Они выходят отдельными книгами при жизни их авторов или после смерти. Часто в них полнее всего выявляются личность и мировоззрение писателя.

Но мне кажется, что письма читателей к писателям значительно интереснее, чем письма самих писателей. К этому мнению я пришел путем собственного опыта. Говоря о письмах, полученных писателем, я имею в виду не то, что пишут им собратья по перу, люди искусства, знаменитости, государственные деятели, а то, что пишут рядовые читатели.

Я не знаю, выходила ли когда-нибудь книга читательских писем. Среди многочисленных моих замыслов есть и такой: выпустить книгу писем, полученных мною от читателей. Она лучше чем многое другое раскроет мне глаза на самого себя и познакомит со мной других. Похвала и осуждение, восхищение и разочарование, любовь и неприязнь – в общем, все, что чувствовали люди ко мне и моим произведениям, будет выражено в ней нелицеприятно.

На создание такой книги натолкнули меня три письма – два из них мне прислал турецкий рабочий, одно – русский.

С тех пор как я стал профессиональным писателем, я собираю все письма читателей, группирую их и завожу досье. Как жаль, что писем до 1955 г. у меня сейчас нет, – их забрали полицейские во время бесчисленных обысков моего дома и не возвратили. У меня есть надежда, что эти письма лежат где-нибудь в архивах полиции. Все, что я получал после 1955 года, подобрано по датам и находится у меня. Около сорока полных папок составляют мое богатство.

Турецкий рабочий из города Адана первое письмо прислал мне в 1958 году. Написано оно коряво и неразборчиво. Все четыре страницы были заполнены самой грубой, отборной, оскорбительной руганью. Во мне он видел предателя родины. Ругань свою он подкрепил рисунком, на котором изобразил череп, кинжал, с коего капает кровь, пистолет и виселицу, и угрозой, что в следующее воскресенье приедет из Аданы в Стамбул на футбольный матч посмотреть игру команд «Фенербахче» и «Галата-сарай», а заодно убьет меня и тем исполнит свой великий патриотический долг – уничтожит предателя родины.

Многие мне слали угрозы по почте, но такого варианта – с рисунком еще не было. Я дрожащими пальцами расправил письмо и положил рядом с другими.

Матч прошел, а меня никто не убил.

Минуло три года. В 1961 году я снова получил письмо из Аданы от того же рабочего. На этот раз оно начиналось: «Уважаемый учитель, дорогой мой писатель!». Затем автор письма напоминал мне, что написал три года назад и как угрожал смертью. Подтвердил: тогда он действительно твердо решил меня убить, но не исполнил своего намерения только потому, что не смог приехать в Стамбул на матч, так как хозяин выгнал его с работы и он не смог достать денег на поездку. Написал еще, что с того времени он сильно изменился, что ему очень стыдно сейчас за то письмо, написанное им по неведению с чужих слов. Оказывается, вскоре ему довелось прочитать в газете один мой рассказ и с той поры он стал искать другие. А сейчас он не пропускает ни одной моей книжки. На все, что происходит вокруг, смотрит теперь другими глазами.

Вы знаете, что самое ценное для меня в этом письме? Рабочий из Аданы не скрыл своего имени и адреса ни в первом, ни во втором письме. Обычно авторы, посылающие угрозы по почте, люди трусливые, низкие и предпочитают оставаться неизвестными.

Конечно, я вспомнил этого рабочего. Порылся в досье и нашел его первое письмо.

Я получил много национальных и международных премий, наград, почетных дипломов. Но ничто так не радовало меня, как второе письмо из Аданы.

Такое же чувство вызвало во мне письмо русского рабочего, из Горького, присланное на мое имя в 1966 году в Москву, в Союз писателей, когда я был в Советском Союзе. Я попросил перевести письмо на турецкий язык. Автор писал, что увидел меня во время телевизионной передачи. Оказывается, он читал мои рассказы, опубликованные на русском языке. Он сообщил, что па днях получает отпуск и приглашает меня погостить у него в Горьком, обещал познакомить меня со своими товарищами, свозить на рыбалку, предлагал отдохнуть в его семье.

К сожалению, мое пребывание в Советском Союзе было расписано заранее и я не мог воспользоваться его гостеприимством. Но я мечтаю и поныне ответить на его приглашение.

Мысль составить книгу из писем моих читателей не оставляет меня. Если мне представится благоприятный случай выпустить ее, я дам ей название – «Письма к одному писателю» и предварю вот этим посланием, написанным для вас. С теплым чувством и признательностью вспомню я двух рабочих.

Уважаемые и дорогие мои читатели! Желаю вам здоровья и радости!

А теперь позвольте мне занять ваше внимание коротеньким рассказом о своей жизни.

Мой отец тринадцатилетним пареньком приехал в Стамбул из далекой анатолийской деревни. Через несколько лет он встретил мою мать, которая тоже совсем еще девочкой приехала из другой анатолийской деревни в этот чужой город. Чтобы я появился на свет, им надо было проделать длинный путь, встретиться в большом городе и пожениться.

Я не волен был в выборе времени и места своего рождения. Мое появление на свет произошло в очень неподходящее время – в 1915 году. Это были самые кровавые дни первой мировой войны. Не только время, но и место рождения было неподходящим – Хейбелиада, один из Принцевых островов, райский уголок, где не положено жить такому, как я. Эта летняя резиденция самых влиятельных турецких толстосумов стала моей родиной. Сильные мира сего не могут обойтись без бедняков, они очень нуждаются в их жилистых руках. Вот поэтому-то мы и жили на Хейбелиаде.

Я считаю самой большой своей удачей, что не происхожу из богатой, родовитой или знаменитой семьи.

Мне дали арабское имя Нусрет, что означает «помощь господняя», – подходящее для меня имя!.. Мне не на кого было рассчитывать, кроме как на господа бога. На его помощь уповала и вся наша семья.

Древние спартанцы собственноручно убивали своих слабых и хилых детей, только выносливые и сильные имели право на жизнь. В наши дни сама жизнь и общество отбирают достойных. Если я скажу, что из четверых моих братьев выжил только я один, то вы поймете, какой я выносливый, как упрямо цепляюсь за жизнь. Моя мать, достигнув двадцати шести лет, не смогла больше вынести борьбы за существование и оставила этот прекрасный, созданный для жизни и счастья мир.

Десятилетним мальчишкой я вбил себе в голову, что непременно стану писателем. Если бы я в детстве мыслил так, как сейчас, то мне уже тогда было бы ясно, что жизнь не раз вывернет меня наизнанку. А что значило быть в такой тогда отсталой капиталистической стране, как Турция, писателем, и к тому же человеку из семьи, в которой никто не умел вовсе писать и читать!

Мой отец, как и всякий отец, думающий о будущем своего ребенка, говорил: «Выброси из головы ты это писательство, займись настоящим делом, которое тебя прокормит». Увы, я не внял его совету!

Мне часто не удавалось делать то, что я хотел, и я не хотел делать то, что приходилось делать. Я намеревался стать писателем, но надел военную форму. Вместо пера мне дали в руки оружие. В те времена только в военных училищах дети из бедных семей могли учиться бесплатно. Я поступил в училище, и с той поры начались мои неудачи.

В 1934 году вышел закон, по которому каждый турок должен был принять фамилию[29]. Граждане были свободны в своем выборе, и тут-то всплыло наружу все скрытое, темное, низменное. Самые большие скряги выбрали себе фамилию «Щедрые», самые большие трусы стали зваться «Отважными», отъявленные лентяи – «Прилежными». Один школьный учитель, который умел лишь подписываться под письмом, написанным другим, избрал фамилию «Ловкий».

Что касается меня, то мне не досталось красивой фамилии, которой я мог бы кичиться, и я взял себе фамилию «Несин» («Что есть ты»). Я надеялся, что, когда люди будут обращаться ко мне по фамилии, я стану задумываться над тем, кто я и что я.

В 1937 году я был произведен в офицеры и решил, что стал почти Наполеоном. Каждый молодой офицер в душе мнит себя Наполеоном. Кое у кого эта болезненная мнительность остается на всю жизнь. Вообще-то чем быстрее отделываешься от нее, тем лучше, ибо болезнь эта опасна и заразна. Ее симптомы: пострадавшие грезят о победах Наполеона, но забывают о его поражениях. Заложив правую руку между пуговицами кителя, они наносят карандашом на карту разящие красные стрелы, в пять минут покоряют весь мир. Бредовые мысли, которые томят их горячие головы, накаляют окружающую атмосферу. Болезнь имеет и осложнения. Среди больных наиболее опасны те, кто мнит себя Тимуром, Чингисханом, Аттилой, Ганнибалом, Мольтке и – есть и такие – Гитлером.

В двадцать три года я, новоиспеченный офицер, тоже по нескольку раз в день завоевывал мир, елозя по карте с красным карандашом в руке. Моя болезнь длилась только год-полтора и, к счастью, не имела никаких осложнений.

Еще в армии я начал писать рассказы. В те времена на военных, выступающих в печати, смотрели косо. Мне пришлось свои рассказы подписывать именем отца – Азиз. Этот псевдоним покрыл мое настоящее имя, Нусрет Несин забылся, я стал известен как Азиз Несин.

Подобно многим, я начинал со стихов. Как-то Назым Хикмет посоветовал мне не тратить время на это занятие, потому что стихи мои никудышные. «Пиши рассказы и романы», – сказал он. Я по молодости лет решил, что Назым Хикмет завидует мне. Теперь я отвечаю тем, кто меня спрашивает, почему я перестал писать стихи: «В Турции стихотворством не проживешь». Но, по правде говоря, поэзией не занимаюсь только потому, что очень уважаю этот вид литературного творчества. Если кто-нибудь еще и помнит мои стихи, то, поверьте, лишь потому, что они были подписаны женским именем. На эту «бедную женщину» в свое время обрушилась лавина любовных писем.

Когда я закончил свой первый рассказ (я полагал, что читатели будут проливать над ним слезы) и принес его в журнал, редактор, человек очень недалекий, вместо того чтобы плакать, залился веселым смехом и проговорил: «Молодец… Прекрасно. Пиши еще такие рассказы и приноси нам…»

Именно с того времени началось мое разочарование, которое не покидает меня всю жизнь. Я ждал, что люди будут плакать, читая мои рассказы, а они смеялись. Даже теперь, когда я стал известен как юморист, я не могу объяснить, что такое юмор. Я научился смешить, создавая грустные рассказы. Меня очень часто спрашивают, как рождается юмористическое произведение. Уж не хотят ли таким образом выпытать у меня рецепт, заполучить готовые таблетки? Исходя из своего опыта, я могу с полной ответственностью заявить: юмор – нешуточное дело.

Когда газета «Тан», где мне довелось сотрудничать в 1945 году, по подстрекательству властей была разгромлена толпой реакционеров, я лишился заработка. Я долго не мог найти работы. Рассказы, подписанные именем «Азиз Неспн», никто не брал. В те дни я писал для газет и журналов, пользуясь больше чем двумястами псевдонимами. Сочинял передовицы, фельетоны, репортажи, полицейские и любовные романы, рассказы. Брался за какие угодно жанры. Когда же владельцы газет узнавали меня, придумывал себе новое имя.

Из-за этих псевдонимов произошла большая путаница. К примеру, соединив имена дочери и сына «Оя Атеш», я опубликовал книгу детских рассказов. Их декламировали на утренниках почти во всех начальных школах. И никто не знал, что автор книги не женщина Оя, а мужчина по имени Азиз Несин. Один свой рассказ я подписал французским именем, и он был включен в антологию юмористов мира как рассказ французского автора. А другой мой рассказ, под которым стояло китайское имя, был опубликован как перевод с китайского…

В перерыве между сочинением рассказов я, чтобы как-то прожить, был бакалейщиком, лоточником, счетным работником, продавцом газет, фотографом, но ни на одном из этих поприщ не преуспел.

Своими рассказами я заработал себе пять с половиной лет тюрьмы. Причем полгода жизни стоил мне король Египта Фарук. Король Фарук обвинил меня в том, что я оскорбил его особу в одном из своих рассказов, и при содействии своего посла в Анкаре упек под суд.

У меня двое детей от первого брака и двое от второго.

Первый раз я был обручен под скрещенными саблями моих товарищей-офицеров и под звуки танго «Компарасита». Второй раз обручальное кольцо мне надели через тюремную решетку. Но, возможно, вступать в брак таким образом не самый лучший вариант.

В 1956 году на Международном конкурсе писателей-юмористов я был удостоен первой премии и медали «Золотая пальмовая ветвь».

Газеты и журналы, не печатавшие ранее моих рассказов, стали наперебой предлагать свои страницы. Но это продолжалось недолго. В один печальный день мое имя опять исчезло со страниц газет. Пришлось мне вновь победить на новом конкурсе и получить еще одну «Золотую пальмовую ветвь», и тогда мое имя опять замелькало в газетах и журналах. В 1965 году мне присудили первое место на Международном конкурсе писателей-юмористов, и я получил медаль «Золотой еж».

Когда 27 мая 1960 года в Турции произошел политический переворот[30], я с радостью передал одну «Золотую пальмовую ветвь» в дар государственной казне. Через несколько месяцев после этого меня снова бросили в тюрьму. Вторую «Пальмовую ветвь» и «Золотого ежа» я берегу на случай, если они понадобятся в будущем – в такие же радостные дни.

Многих удивляет количество написанных мною рассказов – свыше двух тысяч! Но чему здесь удивляться? Если бы семья, которую я содержу, состояла не из десяти, а из двадцати человек, я вынужден бы был написать в два раза больше.

От окружающих мне удалось скрыть только две вещи: мою усталость и мой возраст. Кроме этого, все у меня на виду и открыто… Говорят, что я выгляжу моложе своих лет. Вероятно, я не успел состариться потому, что всегда по горло был занят, не имел для себя свободного времени.

Я не уверен, что повторю вслед за некоторыми: «Если бы я родился еще раз, сделал бы то же самое». Родись я второй раз, я сделал бы гораздо больше, чем сделал сейчас, и гораздо лучше.

Жаль, что в истории человечества не было ни одного ловкача, сумевшего удрать от смерти, – я последовал бы его примеру. Но что делать, такого примера нет, и не моя вина, если я умру, как и все…

Я очень люблю детей и жизнь и нередко сержусь на себя за это.

Вот неоконченный рассказ о моей жизни: по опыту я знаю, что читатели не любят длинных историй, они поскорее хотят добраться до конца… Меня и самого очень интересует, каков он будет, этот конец.

Примечания

1

Речь идет об освободительной войне турецкого народа в 1919—1922 гг., известной также под названием кемалистской революции и направленной не только против иностранных интервентов, но и против господства иностранного капитала в стране и султанского феодально-клерикального строя.

(обратно)

2

В апреле 1920 г. под предводительством Хайри-бея в селениях Болу и Дюдше против кемалистского правительства восстали черкесы и абазины. Для ликвидации восстания кемалисты мобилизовали все силы. Главная тяжесть борьбы выпала на долю партизанских сил Западной Анатолии, так как регулярная армия была малочисленна. За полтора месяца мятежники были разгромлены. В настоящее время Болу – город, вилайетский центр северо-западнее столицы Турции – Анкары.

(обратно)

3

Гейве – селение в вилайете Сакарья.

(обратно)

4

Имеется в виду Мустафа Кемаль Ататюрк.

(обратно)

5

Имеется в виду маршал Турции Февзи Чакмак.

(обратно)

6

До введения фамилий в Турции, особенно в деревнях, были приняты прозвища, по которым различались лица, носящие одинаковые имена.

(обратно)

7

Дёнюм – примерно одна десятая гектара.

(обратно)

8

Лира – основная денежная единица в Турции, содержит сто курушей.

(обратно)

9

Деревня на азиатском берегу Босфора.

(обратно)

10

Аксарай – район Стамбула.

(обратно)

11

Безик (фр.) – карточная игра.

(обратно)

12

Язиды – последователи одной из шиитских сект в исламе.

(обратно)

13

Низший чин турецкой полиции.

(обратно)

14

Эрэнкёй, Кадыкёй – районы Стамбула.

(обратно)

15

Ахмед Вефик-паша (1823—1891) – турецкий писатель и переводчик.

(обратно)

16

Мустафа Найма (1655—1716) – официальный летописец при дворе (с 1699 г.), автор «Истории», в которой описаны события с 1591 по 1659 гг.

(обратно)

17

Суадие – район Стамбула.

(обратно)

18

Нарды – распространенная на Востоке игра, типа трик-трак.

(обратно)

19

Паша – генерал.

(обратно)

20

Пара – сороковая часть куруша.

(обратно)

21

Тавла – триктрак (игра).

(обратно)

22

«Караван-сарай» – название ночного клуба.

(обратно)

23

Газос – сладкая газированная вода, закупоренная в бутылочке.

(обратно)

24

Имеется в виду пропорциональная система избирательного права в капиталистических странах, при которой места в парламенте распределяются между отдельными партиями пропорционально количеству голосов избирателей, поданных за список кандидатов каждой из этих партий. В 1950 г. правительство Народно-республиканской партии, чтобы не допустить к власти оппозицию, ввело мажоритарную систему, при которой избранным в данном округе считается только кандидат (или список кандидатов), получивший большинство голосов. В 1961 г., после переворота 27 мая 1960 г., был принят избирательный закон, по которому было введено пропорциональное представительство при избрании национальной палаты и мажоритарная система при избрании сената. В 1964 г. мажоритарная система была заменена пропорциональной и при выборах в сенат.

(обратно)

25

Танзимат – период умеренных реформ, проводившихся в Турции в 40—70-х годах XIX в.

(обратно)

26

Приведенные здесь слова Ататюрка написаны и высказаны им лично. – Прим. автора.

(обратно)

27

Предлагаемые сатирические памфлеты – продолжение книги «Письма с того света» (М., 1960). В письмах к другу герой произведения делится впечатлениями о «потустороннем мире», находя его столь же дурно устроенным, как и мир, в котором он прежде жил на положении вьючного животного, где был бесправен, задавлен непосильной работой. Три эти новеллы повествуют о дальнейших похождениях героя «Писем с того света»

(обратно)

28

Год указан по мусульманскому календарю.

(обратно)

29

Ранее турки имели лишь имена. В 1934 г. Великое национальное собрание Турции приняло закон о введении фамилий. Этот закон упразднил титулы и старые формы обращения (паша, эфенди, бей). Мустафа Кемаль получил фамилию Ататюрк, что значит отец турок, а Исмет – фамилию Инёню, по названию селения, где турецкие войска под его командованием одержали победу над греками в 1921 г.

(обратно)

30

27 мая 1960 г. группой военных, поддержанных широкими слоями населения, был произведен государственный переворот, в результате которого к власти пришло правительство Комитета национального единства во главе с генералом Джемалем Гюрселем.

(обратно)

Оглавление

Он остается

Машина-оратор

Жаль деньги народные

Лишь бы родина процветала

Запасные части цивилизации

Если, если, если…

Я – резиновая дубинка

Ее величеству фасоли

Кофе и демократия

Ищите, да обрящете

Страшный сон

По сходной цене

Сам виноват!

Благодари свою судьбу

Отчего чешется Рыфат-бей

Люстра

Свой дом

А сумеешь ли ты быть у нас врачом?

Очки

Мученик поневоле

Родительское собрание

Газеты? В нашем доме им нет места

В ожидании шедевра

Разговор с любимой женой

Вот мы и поженились

Безумная любовь

Все из-за дождя

Отрежьте мне семьдесят восемь сантиметров

Скоро подорожает

Сильный характер

Телеграмма

Любитель литературы

Все мы в молодости увлекались поэзией

Уникальный микроб

Хорошо делать благие дела

Финансовые боги

Своим счастьем я обязан тебе

Тогда я буду писать стихи

Письма Натали Вере

Хозяйка

Взлет и падение

Восьминогий Сизиф

Если бы не было мух!

Как мы страдали

Сколько на ваших, сударь?

Плата за страх

Относительное представительство

Я разговаривал с Ататюрком[26]

Важное поручение

Долг перед родиной

Сто лир за сумасшедшего

Муж Айтен

Дружественные отношения

Письма с того света

Чернокожий солдат

Мемет из Эмета

Среди друзей

Моим уважаемым читателям

Реклама на сайте