«Из сборника «Бред безумца» 1918г.»

Стивен Ликок

Из сборника «Бред безумца» 1918г.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ДАЧНОГО ГОСТЯ

Начиная этот рассказ, я, прежде всего, должен признать, что во всем виноват я сам. Мне не следовало приезжать. Я прекрасно знал это. Я знал это еще много лет назад. Я знал, что ездить по гостям – чистейшее безумие.

Однако в минуту внезапного умопомрачения я попался в ловушку – и вот я здесь. Никакой надежды, никакого выхода до первого сентября, то есть до конца моего отпуска. Итак: либо продолжать влачить это жал кое существование, либо умереть. Будь что будет – теперь мне уже все равно.

Я пишу эти строки в таком месте, где меня не может видеть ни одно человеческое существо, – у пруда (они называют его озером), которым заканчиваются владения Беверли-Джонса. Сейчас шесть часов утра. Все спят. Еще час или около того здесь будет царить тишина. Но очень скоро мисс Ларкспур, жизнерадостная молодая англичанка, приехавшая на прошлой неделе, распахнет свое окошко и завопит на всю лужайку:

– Слушайте! Слушайте все! Какое божественное утро!

И юный Поплтон тут же отзовется фальцетом из какой-нибудь аллеи сада. И Беверли-Джонс появится на веранде с двумя большущими полотенцами вокруг шеи и закричит во все горло:

– Кто идет купаться?

И вот, ежедневные развлечения и увеселения – да поможет мне бог! – начнутся снова.

Сейчас всей компанией они явятся к завтраку: мужчины – в ярких спортивных куртках, женщины – в экстравагантных блузках, и, неестественно хохоча, с притворной жадностью набросятся на еду. Подумать только, что, вместо всего этого, я мог бы завтракать у себя в клубе с утренней газетой, прислоненной к кофейнику, в тихой комнате, окутанной спокойствием большого города!

Повторяю, я сам виноват в том, что очутился здесь.

В продолжение многих лет я придерживался правила не ездить в гости. Я давно уже убедился, что такие поездки приносят несчастье. Когда я получал открытку или телеграмму, в которой говорилось: «Не хотите ли Вы подняться на Адирондакские горы и провести с нами субботу и воскресенье?», – я отвечал: «Нет, разве только Адирондакские горы соизволят сами спуститься ко мне». Или что-нибудь в этом роде. Если какой-нибудь владелец загородного дома писал мне: «Наш слуга встретит Вас с коляской и привезет к нам в любой назначенный Вами день», – я, по крайней мере, мысленно отвечал: «Нет, не привезет, разве что ваша коляска превратится в капкан для медведей или диких коз». Если какая-нибудь светская дама из числа моих знакомых писала мне на том нелепом жаргоне, который у них в моде: «Не подарите ли Вы нам частичку июля – с половины четвертого двенадцатого до четырех четырнадцатого?», – я отвечал: «Сударыня, берите весь месяц, берите весь год, но меня оставьте в покое».

Таков, во всяком случае, был смысл моих ответов на приглашения. Практически же я ограничивался тем, что посылал телеграмму следующего содержания: «Завален работой, вырваться невозможно», – после чего не спеша отправлялся обратно в читальный зал своего клуба и снова мирно засыпал.

Да, приезд сюда был моей и только моей ошибкой. Я совершил ее в одну из тех злосчастных минут, какие случаются, я думаю, со всеми людьми, – минут, когда человек вдруг кажется совсем не таким, каков он на самом деле, когда он начинает чувствовать себя этаким чудесным малым, общительным, веселым, добродушным, и когда все окружающие представляются ему такими же. Подобные настроения знакомы каждому из нас. Одни говорят, что таким образом утверждает себя наше высшее я. Другие – что тут действуют винные пары. Впрочем, это неважно. Так или иначе, в таком приблизительно настроении я был, когда встретился с Беверли-Джонсом и когда он пригласил меня сюда.

Это произошло в клубе. Насколько я помню, мы си дели и пили коктейли, и я думал о том, какой занятный, остроумный парень этот Беверли-Джонс и как сильно я ошибался в нем до сих пор. Что до меня, то, должен признаться, после двух коктейлей я становлюсь совершенно другим человеком– живым, остроумным, доброжелательным, находчивым, общительным. И, если хотите, даже великодушным. Кажется, я рассказывал ему какие-то анекдоты, и рассказывал с той неподражаемой легкостью, какая появляется только после двух коктейлей. В сущности, говоря, я знаю всего четыре анекдота, да еще пятый, который мне так и не удалось запомнить целиком, но когда я воодушевляюсь, то мне и самому начинает казаться, будто у меня их неисчерпаемый запас.

При таких-то вот обстоятельствах мы сидели с Беверли-Джонсом. И именно тогда, пожимая мне на прощание руку, он сказал:

– Мне очень хочется, старина, чтобы ты приехал к нам на дачу и подарил нам весь август.

А я ответил, в свою очередь, горячо пожимая ему руку:

– Знаешь, дружище, я просто мечтаю об этом!

– Ну, тогда решено! – сказал он.– Ты должен приехать на август и поднять на ноги весь дом!

Поднять на ноги весь дом! Боже праведный! Это я-то должен был поднять на ноги весь дом!

Часом позже я уже раскаивался в сделанной глупости и, вспоминая об этих несчастных двух коктейлях, от души желал, чтобы сухой закон был принят как можно скорее и чтобы мы сделались сухими-сухими, даже пересохшими, сдержанными и молчаливыми,

Потом у меня появилась надежда на то, что Беверли-Джонс забудет о нашем разговоре. Как бы не так!

Когда подошло время, я получил письмо от его жены. Они с нетерпением ждут моего приезда, писала она. Она предчувствует – тут она повторила зловещую фразу своего мужа, – что я подниму на ноги весь дом!

За кого же они принимали меня, черт возьми! За будильник, что ли?

Зато теперь-то они поумнели. Только вчера, под вечер, Беверли-Джонс нашел меня здесь, у самого пруда, где я стоял в мрачной тени кедров, и повел к дому так бережно, что мне стало ясно: он подумал, что я хочу утопиться. И он не ошибся.

Я бы перенес это легче (я имею в виду мой злосчастный приезд сюда), если бы они не притащились встречать меня на станцию всей оравой в одной из тех длинных колымаг, где сиденья устроены по бокам. Какие-то идиотского вида молодые люди в ярких спортивных куртках и девицы без шляп, причем все они хором выкрикивали слова приветствия.

«У нас собралась совсем маленькая компания», – писала мне миссис Беверли-Джонс. Маленькая! Боже милостивый! Хотел бы я знать, что же тогда называется большой компанией! К тому же, эти молодые люди и де вицы, приехавшие на станцию, составляли, оказывается, только половину всей банды. Когда мы подъехали к дому, на веранде стояло еще столько же; выстроившись в ряд, они по-дурацки махали нам теннисными ракетками и клюшками для гольфа.

Ничего себе, маленькая компания! Даже и сейчас – а сегодня пошел седьмой день моего пребывания здесь – я все еще не могу запомнить имена всех этих идиотов. Тот болван с пушком на верхней губе, – как его зовут? А этот осел, который приготовлял салат на вчерашнем пикнике, – кто он? Брат той женщины с гитарой? Или нет?

Да, так я хотел сказать, что такие вот шумные встречи сразу, с первой минуты, портят мне настроение. Кучка незнакомых людей, которые хохочут и перекидываются какими-то словечками и шутками, понятны ми только им самим, всегда вызывает во мне чувство глубочайшей тоски. Я думал, что, говоря о маленькой компании, миссис Беверли-Джонс имела в виду действительно маленькую компанию. Прочитав ее письмо, я

сразу представил себе, как несколько унылых субъектов спокойно и радушно приветствуют меня, а я – тоже спокойный, но бодрый и жизнерадостный – без особых усилий поднимаю их дух одним только своим присутствием. Не знаю почему, но я с самого начала почувствовал, что Беверли-Джонс разочаровался во мне. Правда, он ничего не сказал. Но я понял это. В первое же утро, еще до обеда, он повел меня осматривать свои владения. Жаль, что я заблаговременно не разузнал, что именно должен говорить гость, когда хозяин показывает ему свой участок. До сих пор мне и в голову не приходило, каким жалким невеждой я был в этих вопросах. Я отлично выхожу из положения, когда мне показывают сталелитейный завод, фабрику содовой воды или еще что-нибудь в таком же роде, действительно достойное удивления. Но когда мне показывают дом, землю и деревья, то есть то, что я постоянно, всю свою жизнь, вижу вокруг себя, я совершенно теряю дар речи.

– Вот эти большие ворота, – сказал Беверли-Джонс, – мы поставили только в нынешнем году.

– Ах, так!– ответил я.

И все. Почему было им не поставить ворота в нынешнем году? Право же, меня ничуть не интересовало, когда они поставили их – в нынешнем году или тысячу лет назад.

– У нас было целое сражение, – продолжал он, – пока мы наконец не остановились на песчанике.

– Неужели? – сказал я. Что еще тут можно было сказать? Я не знал, какое сражение имелось в виду, не знал и того, кто с кем сражался. А кроме того, для меня и песчаник, и мыльный камень, и любой другой камень ничем не отличаются один от другого.

– Вот этот газон, – сказал Беверли-Джонс, – мы разбили в первый же год нашего пребывания здесь.

Я ничего не ответил. Когда он говорил, то смотрел мне прямо в глаза, и я тоже прямо смотрел на него, но у меня не было причин оспаривать его утверждение.

– Вот эти кусты герани, вдоль ограды, – продолжал он, – являются своего рода экспериментом. Они вывезены из Голландии.

Я пристально рассматривал кусты герани, но продолжал молчать. Из Голландии? Ну и прекрасно! Почему бы нет? Эксперимент? Отлично. Пусть будет эксперимент. У меня нет никаких особых соображений по поводу голландского эксперимента.

Я заметил, что по мере того как Беверли-Джонс показывал мне сад, он становился все мрачнее и мрачнее. Мне было жаль его, но я ничем не мог ему помочь. В моем образовании явно имелись серьезные пробелы. По-видимому, умение осматривать то, что вам показывают, и делать уместные замечания – это какое-то особое искусство. Я им не владею. И теперь, глядя на пруд, я думаю, что мне уже, пожалуй, никогда не удастся овладеть им.

А между тем, каким простым кажется все это в устах другого! Разницу я увидел очень скоро, на следующий же день – на второй день моего пребывания здесь, когда Беверли-Джонс повел по саду юного Поплтона – того самого молодого человека, о котором я уже упоминал и который вот-вот запоет фальцетом где-нибудь в гуще лавровых деревьев, возвещая, что дневные забавы начались.

Поплтона я немного знал и раньше. Я встречал его иногда в клубе. Там он всегда производил на меня впечатление круглого идиота: шумный, болтливый, он вечно нарушал клубные правила, предписывающие соблюдение тишины. Однако я вынужден признать, что этот субъект в своем летнем фланелевом костюме и соломенной шляпе умеет делать то, чего я делать не умею.

– Вот эти большие ворота, – начал Беверли-Джонс, обходя с Поплтоном свои владения, меж тем как я плелся сбоку, – мы поставили только в этом году.

Поплтон, у которого тоже есть дача, бросил на ворота весьма критический взгляд.

– Знаете, как поступил бы я, если б эти ворота принадлежали мне? – спросил он.

– Нет, – сказал Беверли-Джонс.

– Я бы расширил проезд на два фута. Ворота слишком узки, дружище, слишком узки.

И Поплтон горестно покачал головой, глядя на ворота.

– У нас было целое сражение, – сказал Беверли-Джонс, – пока мы наконец не остановились на песчанике.

Я обнаружил, что с кем бы Беверли-Джонс ни раз говаривал, метод вести беседу был у него всегда один и тот же. Меня это возмутило. Не удивительно, что все давалось ему так легко.

– Большая ошибка, – возразил Поплтон.– Песчаник недостаточно прочен. Посмотрите.– Он поднял большой камень и начал колотить им по ограде.

– Вы только взгляните, как легко отскакивает ваш песчаник! Да ведь он просто крошится. Ну вот, пожалуйста, отлетел целый угол!

Беверли-Джонс не выдвинул никаких возражений, Я начал постигать, что между людьми, у которых есть собственные дачи, существует какое-то особое взаимопонимание, нечто подобное тому, что связывает между собой членов масонской ложи. Один показывает свои владения, другой поносит их и разрушает. И все сразу становится на свое место.

Беверли-Джонс показал пальцем на газон.

– Этот дерн никуда не годится, старина, – сказал Поплтон.– Он слишком мягок. Посмотрите, мой каблук сразу продырявливает его. Вот дыра! И вот! И вот! Будь у меня башмаки покрепче, я бы распотрошил весь ваш газон.

– Вот эти кусты герани, вдоль ограды, – сказал Беверли-Джонс, – своего рода эксперимент. Они вывезены из Голландии,

– Но, дорогой мой, – возразил Поплтон, – ведь вы посадили их совершенно неправильно. Они должны иметь наклон от солнца, но никак не к солнцу. Погодите... – Тут он поднял заступ, оставленный садовником. – Сейчас я выкопаю несколько штук. Посмотрите, как легко они поддаются. Ой, этот куст сломался. Вечно они ломаются. Ну, ладно, я не стану с ними возиться, но когда ваш садовник будет снова сажать их, не забудь те ему сказать, чтобы он придал им наклон в сторону от солнца. В этом все дело.

Затем Беверли-Джонс показал Поплтону свой новый шлюпочный сарай, и Поплтон пробил молотком дыру в стене, чтобы доказать, что обшивка чересчур тонка.

– Если бы это был мой сарай, – сказал он, – я отодрал бы все доски до единой и заменил их гонтом и штукатуркой.

Как я заметил, прием Поплтона состоял в том, что сначала он мысленно присваивал себе все вещи Беверли-Джонса, а потом портил их, после чего, уже испорченными, возвращал Беверли-Джонсу. И, кажется, это нравилось им обоим. Видимо, в этом-то и состоит на стоящий способ развлекать гостей и развлекаться самому. Побеседовав примерно с час в таком же духе, Беверли-Джонс и Поплтон расстались, весьма довольные друг другом.

Однако, когда этот же прием решил испробовать я, ничего хорошего у меня не получилось.

– Знаете, что я сделал бы с этой кедровой беседкой, будь она моей?– спросил я на следующий день у моего хозяина.

– Нет, – ответил он.

– Я бы снес ее и сжег, – сказал я.

Но, как видно, я сказал это слишком свирепым тоном. Беверли-Джонс обиженно взглянул на меня и ничего не ответил.

Не то чтобы эти люди не проявляли ко мне должного внимания. Нет. Я убежден, что они делали все, что было в их силах. И если мне суждено встретить здесь мой смертный час, если – будем уж говорить прямо – если мое бездыханное тело будет найдено на поверхности этого пруда, я хочу, чтобы у моих хозяев остался этот документ, подтверждающий их доброе ко мне отношение.

– Наш дом – Приют Свободы, – сказала мне миссис Беверли-Джонс в день моего приезда. – Знайте, здесь вы можете делать все, что угодно.

Все, что угодно! Как мало они меня знают! Мне угодно было бы ответить: «Сударыня, я достиг того возраста, когда многочисленное общество за завтраком для меня совершенно невыносимо; когда какие бы то ни было разговоры раньше одиннадцати часов утра, выводят меня из равновесия; когда я предпочитаю съедать свой обед в тишине и спокойствии или, в крайнем случае, в атмосфере той корректной веселости, какую создает чтение юмористического журнала; когда я уже не могу носить нанковые брюки и цветную куртку, не испытывая при этом унизительного ощущения собственной неполноценности; когда я уже не могу прыгать и резвиться в воде, подобно молодому окуньку; когда я уже не в состоянии петь фальцетом и танцую, к великому моему сожалению, еще хуже, чем танцевал в молодости; когда радостное и веселое настроение посещает меня лишь как редкий гость, – ну, скажем, где-нибудь в театре, на забавном фарсе, – но отнюдь не является ежедневным спутником моего существования. Сударыня, я не гожусь на роль дачного гостя.., И если ваш дом – действительно Приют Свободы, то позвольте, о, пожалуйста, позвольте мне покинуть его!»

Такую вот речь произнес бы я, будь это возможно. Но при настоящем положении вещей я могу только повторять ее про себя.

В самом деле, чем больше я обдумываю все происходящее, тем более невыносимым представляется мне – во всяком случае, для человека моего душевного склада – положение дачного гостя. По-видимому, эти люди, да, должно быть, и все дачники вообще, стремятся жить в каком-то непрерывном вихре развлечений. Все, решительно все, что бы ни случалось в течение дня, воспринимается ими как повод для буйного веселья.

Но сейчас я уже могу думать обо всем этом без горечи, спокойно, так сказать ретроспективно. Скоро наступит конец. Ведь если я в столь ранний час пришел сюда, к этим тихим водам, – значит, дело зашло слишком далеко. Положение стало критическим, и я должен поставить точку.

Это произошло вчера вечером. В то время, как вез остальные под звуки патефона танцевали на веранде фокстрот, Беверли-Джонс отвел меня в сторону.

– Завтра вечером мы собираемся хорошенько повеселиться, – сказал он. – Мы придумали одну штуку, и, кажется, она будет гораздо больше в твоем вкусе, чем – я боюсь – многие другие развлечения, которые были у нас в ходу до сих пор. Жена говорит, что такие вещи просто созданы для тебя...

– О!– сказал я.

– Мы думаем пригласить гостей с соседних дач, и девушки, - так Беверли-Джонс называл свою жену и ее приятельниц, – хотят устроить что-то вроде вечеринки с шарадами и всякими другими играми, при чем все это будет импровизацией – до некоторой степени, конечно.

– О! – сказал я.

Я уже понимал, что надвигается на меня.

– И они хотят, чтобы ты выступил в роли, так сказать, конферансье, – ну, чтобы ты придумал какие-нибудь комические номера, всякие там трюки, фокусы и все такое. Я рассказал девушкам о том завтраке в клубе, когда ты буквально уморил нас своими анекдотами, и теперь они просто в диком восторге– до того им хочется поскорее тебя услышать.

– В диком восторге? – повторил я.

– Именно. Они говорят, что твое выступление будет гвоздем программы.

Расставаясь на ночь, Беверли-Джонс крепко пожал мне руку. Я знал, что он думает, будто теперь я, наконец, смогу развернуться, и искренне радуется за меня.

Всю ночь я не спал. До самого утра я пролежал с открытыми глазами, думая о вечеринке. За всю свою жизнь я ни разу не выступал публично, если не считать того единственного случая, когда мне поручили преподнести трость вице-президенту нашего клуба в связи с предстоявшей ему поездкой в Европу. И даже для этого мне пришлось до полуночи репетировать про себя фразу, которая начиналась так: «Эта трость, джентльмены, означает нечто гораздо большее, нежели обыкновенная трость».

И вот теперь от меня – от меня! – ждут, чтобы я выступил перед целой толпой дачных гостей как веселый, разбитной конферансье.

Впрочем, стоит ли говорить об этом! Сейчас все это уже почти что позади. Рано утром я спустился к этому тихому пруду, чтобы броситься в него. Они найдут здесь мое тело плавающим среди лилий. Некоторые из них – немногие – поймут. Я предвижу, что именно будет напечатано в газетах:

«Трагизм этой ужасной смерти усугубляется тем, что несчастный совсем недавно приехал к друзьям, что бы провести у них свой отпуск, который должен был продлиться до конца месяца. Нет надобности говорить, что он являлся душой приятного общества, собравшегося в прелестном загородном доме мистера и миссис Беверли-Джонс. В тот самый день, когда произошла катастрофа, ему как раз предстояло быть устроителем и главным действующим лицом веселой вечеринки с шарадами и другими развлечениями – неисчерпаемое остроумие и избыток жизнерадостности всегда делали его незаменимым в такого рода увеселениях».

Когда те, кто меня знает, прочтут эти строки, они поймут, как и почему я умер.

«Ему предстояло провести там еще три недели!– скажут они.– Он должен был выступить в роли устроителя вечеринки с шарадами!»

Они грустно покачают головой. Они поймут.

Но что это? Я поднимаю глаза и вижу бегущего ко мне Беверли-Джонса. Очевидно, он одевался наспех: на нем фланелевые брюки и куртка от пижамы. Лицо его серьезно. Что-то произошло. Благодарение богу, что-то произошло. Несчастный случай? Катастрофа? Словом, нечто такое, что заставит их отказаться от шарад!

Я пишу эти немногие строки, сидя в поезде, который уносит меня обратно в Нью-Йорк, в прохладном, комфортабельном поезде с пустынным салон-вагоном, где можно вытянуться в удобном кожаном кресле, положив ноги на другое кресло, курить, молчать и наслаждаться покоем. Деревни, фермы, дачи проносятся мимо. Пусть их! Я тоже несусь– несусь обратно к спокойствию и тишине городской жизни.

– Послушай, старина, – сказал Беверли-Джонс, дружески положив свою руку на мою (он все-таки славный малый, этот Джонс).– Тебе только что звонили по междугороднему телефону из Нью-Йорка.

– Что случилось?– спросил я, с трудом выговаривая слова.

– Плохие новости, дружище. Вчера вечером в твоей конторе произошел пожар. Боюсь, что большая часть твоих личных бумаг сгорела. Робинсон – ведь это твои старший клерк, не так ли?– так вот, он как будто был там и пытался спасти что мог. Он получил тяжелые ожоги лица и рук. Боюсь, тебе надо выезжать немедленно.

– Да, да, – сказал я.– Немедленно.

– Я уже велел кучеру закладывать двуколку. Ты только-только успеешь на семь десять. Идем.

– Идем, – сказал я, изо всех сил стараясь удержаться от улыбки и не выдать своего ликования. Пожар в конторе? Отлично! Робинсон получил ожоги? Великолепно! Я наспех упаковал свои вещи и шепотом попросил Беверли-Джонса передать мой прощальный привет всем его спящим домочадцам. Никогда в жизни я не испытывал такого восторга, такого прилива энергии. Я чувствовал, что Беверли-Джонс восхищается выдержкой и мужеством, с которыми я переношу свое несчастье. Потом он будет без конца рассказывать об этом всему дому.

Двуколка готова! Ура! Прощай, старина! Ура! Ну конечно, я буду телеграфировать. Все идет как по маслу! До свидания. Гип-гип-ура! Все в порядке! К поезду успели минута в минуту. Да, да, носильщик, возьмите эти два чемодана, и вот вам доллар. Что за веселые, отличные ребята эти носильщики-негры!

И вот я сижу в поезде, здравый и невредимый, направляясь, домой наслаждаться летней тишиной моего клуба.

Молодчина Робинсон! А я-то подумал, что у него получилась осечка или что мое письмо почему-либо не дошло. Дело в том, что уже на другой день после приезда я написал ему, умоляя изобрести несчастный случай– любой, какой угодно, – чтобы вызвать меня в Нью-Йорк. Я уже было решил, что ничего не вышло. Я потерял всякую надежду. Но теперь все в порядке, хотя, конечно, он немного переборщил.

Разумеется, Беверли-Джонсы не должны узнать, что все это было подстроено. Придется мне поджечь кон тору, как только я приеду. Но игра стоит свеч. Придется устроить бедняге Робинсону ожоги на лице и руках. Но и эта игра тоже стоит свеч!

ПЕЩЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК КАК ОН ЕСТЬ

Думаю, что, кроме меня, на свете найдется не много людей, которые когда-либо собственными глазами видели пещерного человека и даже разговаривали с ним.

И, тем не менее, в наши дни каждый знает о пещерном человеке решительно все. Наши популярные журналы и новейшие произведения художественной литера туры сделали его широко известным персонажем. Прав да, еще несколько лет назад никто даже не слышал о нем. Но в последнее время, по тем или иным причинам, на пещерного человека появился большой спрос. Ни один современный роман не может обойтись без нескольких ссылок на пещерного человека. Если герой романа отвергнут героиней, о нем говорят, что он «загорается диким первобытным желанием пещерного человека – „желанием схватить ее, унести к себе, сделать своей“. Когда он обнимает ее, пишут, что в нем „бушуют страсти пещерного человека“. Когда он дубасит из-за нее какого-нибудь ломового извозчика, носильщика, разносчика льда или любую другую разновидность современного „злодея“, о нем говорят, что он „ощущает хищную радость драки, подобную той, какую испытывал, сражаясь, пещерный человек“. Если ему ломают ребра, он даже доволен этим. Если его бьют по голове, он не чувствует боли. Ведь в эту минуту он – пещерный человек, а, как известно, пещерный человек не обращает внимания на такие мелочи.

Героиня вполне разделяет эту точку зрения. «Возьми меня, – шепчет она, падая в объятия героя, – будь моим пещерным человеком». Когда она говорит это, ее глаза (так, по крайней мере, утверждает автор) горят тем неистовым огнем, каким горели глаза пещерной жен-шины – первобытной женщины, которую можно было завоевать только силой.

Поэтому и я, как все остальные, представлял себе пещерного человека – до тех пор, пока не увидел его собственными глазами – каким-то необыкновенным существом. Его образ отчетливо вырисовывался в моем воображении – этакий огромный, могучий, мускулистый мужчина в волчьей шкуре, наброшенной на плечи, с тол стой дубиной в руке. Я представлял его себе бесстрашным, с железными нервами, не испытавшими тлетворного воздействия нашей гнилой цивилизации, дерущимся, как дерутся дикие звери, – насмерть, убивающим без сострадания и переносящим боль без единого стона.

И я не мог не восхищаться им.

Мне нравился также – и я не стыжусь признаться в этом – его оригинальный подход к женщинам. Его метод – если я правильно его понял – состоял в том, что он просто обнимал свою избранницу за шею и уводил с собой. Таков был его дикий, первобытный способ «завоевания» женщины. И им, этим женщинам, нравился такой вот способ. По крайней мере, так сообщают нам тысячи вполне достоверных источников. Если верить тому, что говорят, современным женщинам он бы тоже понравился, если бы только какой-нибудь мужчина осмелился испробовать его. В этом все дело – если бы он осмелился!

Говоря откровенно, я видел на своем веку немало женщин, которых мне хотелось схватить, взвалить на плечо и унести к себе или – применительно к современным условиям– за которыми я с удовольствием послал бы агента транспортной конторы, поручив ему привезти их ко мне. Я не раз встречал и встречаю их в Атлантик-Сити, на Пятой Авеню, да и во многих других местах.

Но захотят ли они прийти? Вот в чем вопрос! Придут ли они и, как это делали пещерные женщины, молча откусят мне ухо, или они уже настолько измельчали, что возбудят против меня судебное дело, да еще привлекут за соучастие железнодорожную компанию?

Такого рода сомнения удерживают меня от активных действий, но иногда эти сомнения покидают меня, как покидают многих других мужчин, восхищенных и очарованных пещерным человеком.

Итак, можете себе представить мой жгучий интерес, когда мне и в самом деле довелось увидеть живого пещерного человека. А ведь эта встреча произошла совершенно неожиданно, скорее случайно, чем преднамеренно, – на моем месте мог оказаться кто угодно.

Вышло так, что я проводил свой отпуск в Кентукки, а там, как известно, много больших пещер. Они тянутся – и об этом тоже знают все – на целые сотни миль. Местами это темные, лишенные солнца туннели, суровое безмолвие которых нарушается лишь шумом па дающих сверху капель; местами – обширные сводчатые подземелья, похожие на какие-то храмы с широкими каменными арками, суживающимися у купола, со спокойной водяной пеленой неизмеримой глубины, заменяющей пол. А некоторые из этих пещер освещены сверху, благодаря расселинам, образовавшимся в земной коре, сухи и усыпаны песком – словом, пригодны для человеческого жилья.

В таких вот пещерах, как об этом уже много веков упорно твердит легенда, до сих пор живут пещерные люди – вернее, ухудшенные, выродившиеся экземпляры, оставшиеся от этой породы. Здесь-то я и встретился с одним из них.

Однажды я забрел очень далеко, значительно дальше тех мест, какие были указаны в моем путеводителе. При мне был револьвер и электрический фонарик, но яркий солнечный свет, заливавший в это время пещеру, сделал мой фонарик ненужным.

И вот там-то я и увидел его – огромного мужчину, закутанного в тяжелую волчью шкуру. Рядом с ним валялась толстая дубинка. На коленях у него лежала рогатина: он наматывал на нее тетиву, которая натягивалась под его мускулистой рукой. Он был всецело поглощен своей работой. Спутанные волосы свисали ему на глаза. Он не видел меня, Тогда, бесшумно ступая по песчаному полу пещеры, я подошел к нему вплотную и легонько кашлянул.

– Извините, пожалуйста, – проговорил я, Пещерный человек подскочил на месте.

– Фу ты, черт!– воскликнул он.– Как вы меня напугали!

Я заметил, что он весь дрожит.

– Вы подошли так внезапно... – сказал он. – Я ни как не ожидал...

И пробормотал – видимо, скорее про себя, чем обращаясь ко мне:

– Все от этой гнусной пещерной воды! Надо мне перестать пить ее.

Я присел на камень возле Пещерного человека, осторожно положив свой револьвер сзади. Говоря откровенно, заряженный револьвер, особенно теперь, когда я стал старше, немного нервирует меня, и я опасался, как бы мой хозяин не стал дурачиться с ним. Это же не игрушка.

Чтобы завязать разговор, я поднял дубинку Пещерного человека.

– Ничего себе дубина! – сказал я. – И до чего тяжелая!

– Осторожно! – крикнул взволнованным голосом Пещерный человек, отбирая у меня дубину.– Не шутите с этой махиной. Она налита свинцом. Вы легко могли уронить ее себе на ноги… или мне. Это вам не игрушка.

С этими словами он встал, отнес дубину в дальний конец пещеры и прислонил к стене. Теперь, когда он стоял, и я мог хорошенько рассмотреть его, он показался мне не таким уж огромным. В сущности, он совсем не был огромным. Впечатление массивности создавала, очевидно, волчья шкура, в которую он был закутан. Мне уже приходилось видеть нечто подобное в Гранд – Опера. Я вдруг заметил также, что пещера, где мы находились, была обставлена как самая обыкновенная жилая комната, но, конечно, более примитивно.

– У вас недурная квартирка, – сказал я.

– Первый сорт!– отозвался он, оглядывая пещеру.– Это все она. У нее отличный вкус. Посмотрите на наш буфет. Недурен, а? Он сделан из первосортной глины. Это вам не какой-нибудь дешевый булыжник. Глину мы притащили издалека – пришлось идти за две мили. А взгляните-ка на это оплетенное ведро. Замечательная штука, правда? Почти не течет, разве только сбоку и, может быть, чуть-чуть протекает на дне. Тоже ее работа. У нее золотые руки.

Говоря это, он ходил по пещере и показывал мне весь свой нехитрый скарб. Право же, он был как две капли воды похож на жителя Гарлема, показывающего гостю, какая уютная у него квартирка. И потом, не знаю по чему, но Пещерный человек показался мне вдруг со всем не таким уж высоким. Да, он был маленьким, про сто маленьким, а когда он откинул со лба свои длинные волосы, у него оказалось то же усталое, виноватое выражение лица, какое бывает у всех нас. Высшему существу, если таковые имеются в природе, наши незначительные лица, очевидно, должны казаться немного жалкими.

Я понял, что, говоря – «она», «у нее», он имеет в виду свою жену.

– Где же она? – спросил я.

– Моя жена? Она, видите ли, пошла вместе с малышом прогуляться по пещерам. Вы не встретили

нашего малыша, когда шли сюда? Нет? Знаете, это самый умный мальчишка, какого мне приходилось видеть. Девятнадцатого августа ему минуло всего только два года, а «пап» и «мам» он говорит уже давным-давно. Право же, мне никогда не приходилось встречать такого смышленого мальчишку. Вы только не подумайте, что я говорю так потому, что это мой сын. Ничего подобного! Я совершенно объективен. Так вы не встретили их?

– Нет, – ответил я. – Не встретил.

– Впрочем, – продолжал Пещерный человек, – здесь так много всяких ходов и переходов, что вы вполне могли разминуться. Они, должно быть, пошли в другую сторону. Жена вообще любит по утрам немного пройтись и заодно навестить кое-кого из соседей... Но что же это я? -спохватился он. – Кажется, я совсем уж разучился принимать гостей. Позвольте предложить вам пещерной водички. Вот, держите эту каменную кружку и скажите, когда будет достаточно. Где мы берем ее? Да здесь же, в нашей пещере, в тех местах, где она пробивается из почвы. Какой крепости? Да что-то около пятнадцати градусов. Говорят, в этом штате уйма таких источников. Располагайтесь поудобнее, но, прошу вас, как только услышите шаги моей жены, спрячьте кружку за камень. Ладно? А теперь не хотите ли вы курить сигару из корня вяза? Прошу вас, берите по толще. У меня их здесь сколько душе угодно!

Итак, комфортабельно устроившись на мягком песке, спиной к валунам, мы потягивали пещерную водичку и курили сигары из корня вяза. У меня было такое ощущение, словно я вернулся в лоно цивилизации и, придя в гости, беседую с радушным хозяином.

– Знаете, – сказал Пещерный человек добродушным и слегка покровительственным тоном, – если днем моей жене хочется куда-нибудь пойти, я всегда отпускаю ее. Современные женщины то и дело затевают какие-то там «движения» – ну, и она туда же. Но я смотрю на это так: если ей нравится разгуливать по чужим пещерам, чесать языком и бегать по собраниям, пусть ее! Разумеется, – добавил он с решительным видом, – стоит мне топнуть ногой, и она...

– Вот-вот, – сказал я.– Точно так же обстоит дело и у нас.

– Да? – с интересом спросил он. – У вас тоже? А я – то думал, что у вас, во Внешнем мире, все происходит совсем иначе. Вы ведь оттуда, из Внешнего мира? Я сразу угадал это по шкуре, которая на вас надета.

– А вы разве ни разу не были во Внешнем мире?– спросил я.

– Вот еще! Чего я там не видал? Здесь, в пещерах, под землей, в темноте – все хорошо. Здесь уютно и без опасно. А вот у вас там... – Он вздрогнул.– Право же, вам, жителям Внешнего мира, нужно обладать большим мужеством, чтобы ходить как ни в чем не бывало там, снаружи, по самому краю света, где на голову могут свалиться звезды и вообще может случиться бог знает что. Но у вас есть какое-то прирожденное стихийное бесстрашие, которое мы, пещерные люди, уже утратили. По правде говоря, я сильно испугался, когда поднял глаза и вдруг увидел вас.

– Неужели вы до сих пор не видели ни одного человека из Внешнего мира?– спросил я.

– Нет, почему же?– возразил он.– Видел, но не так близко. Иногда я подходил к самому краю пещеры, выглядывал наружу и смотрел на них, на ваших мужчин и на ваших женщин, но только издали... Впрочем, тем или иным способом мы, конечно, узнаем о них все или почти все. И чему мы завидуем, глядя на вас, мужчин из Внешнего мира, – так это вашему умению обращаться с женщинами. Да, черт побери, уж вы-то не спускаете им их глупостей! Настоящие первобытные, нетронутые цивилизацией люди – это вы. А мы как-то утратили эти свойства.

– Да что вы, дорогой мой...– начал было я.

Но тут Пещерный человек вдруг изменил свою удобную позу и прервал меня.

– Скорей! Скорей!– прошептал он.– Спрячьте эту проклятую кружку! Разве вы не слышите? Идет она.

Гут и я услышал женский голос, доносившийся от куда-то издалека.

– Вот что, Уилли, – говорила женщина, очевидно обращаясь к Пещерному ребенку. – Немедленно идем домой, и если ты еще раз так вымажешься, я никогда больше не возьму тебя с собой. Так и знай!

Ее голос зазвучал громче. Она вошла в пещеру – крупная, ширококостная женщина в звериных шкурах, – ведя за руку худенького малыша в кроличьей шкурке с голубыми глазами и с мокрым носом.

Я сидел в стороне, так что, войдя в пещеру, женщина, очевидно, не заметила меня и прямо обратилась к мужу.

– В жизни не видала подобного лентяя!– воскликнула она.– Разлегся себе на песочке и покуривает.– Тут она презрительно фыркнула.– А работа стоит.

– Дорогая моя.., – начал было Пещерный человек.

– Хватит! – оборвала она его.– Ты лучше посмотри вокруг себя! Комната не прибрана, а ведь скоро полдень! Поставил ты тушить аллигатора?

– Я хотел сказать...

– Хотел сказать! Ну конечно, ты хотел сказать. Только дай тебе волю, ты бы весь день не закрывал рта! Я спрашиваю: поставил ты тушить аллигатора или не поставил?.. Ах, боже мой! – Она увидела меня. – Но почему же ты сразу не сказал мне, что у нас гости? Как это можно? Сидит тут и не говорит, что к нам пришел джентльмен!

Она убежала в дальний конец пещеры и торопливо пригладила волосы, воспользовавшись вместо зеркала большой лужей.

– Ой! – вскричала она. – На кого я похожа!.. Извините за мой вид, – добавила она, обращаясь ко мне.– Я наспех накинула на себя эту старую меховую блузку и побежала к соседке. Он и словом не обмолвился, что ждет гостей. Это так на него похоже. Боюсь, нам даже нечем будет угостить вас. У нас ничего нет, кроме тушеного аллигатора. Но если вы останетесь к обеду, тогда, конечно...

Она уже суетилась, эта домовитая, гостеприимная хозяйка, с грохотом расставляя на глиняном столе каменные тарелки.

– Право же, мне... – начал было я. Но я не договорил. Мне помешал внезапный вопль, раздавшийся одновременно из уст обоих – Пещерного мужчины и Пещерной женщины:

– Уилли! Где Уилли?

– О господи! – кричала женщина. – Он ушел один, он заблудился! Скорей, скорей! Надо найти его! С ним может что-нибудь случиться! Как бы он не упал в воду! Скорей, скорей!

Они побежали и вскоре исчезли в темных наружных переходах пещеры.

– Уилли! Уилли!

В их голосах звучала смертельная тревога.

Но не прошло и минуты, как они уже вернулись, неся на руках плачущего Уилли. Его кроличья шкурка насквозь промокла.

– Великий боже! – воскликнула Пещерная женщина. – Он упал прямо в воду, бедняжка. Поскорее, дорогой мой, найди что-нибудь сухое, надо завернуть его. Господи, как я испугалась! Ну, поскорее же, милый, дай мне что-нибудь – я хочу растереть его.

Пещерные родители суетились вокруг ребенка, совершенно забыв о недавней ссоре.

– Но послушайте, – сказал я, когда они немного успокоились.– Ведь в том месте, где упал Уилли, – это в той галерее, через которую проходил и я, не так ли? – ведь глубина там каких-нибудь три дюйма.

– Конечно, – ответили они в один голос.– Но там вполне могло быть и три фута!

Спустя некоторое время, когда Уилли был уже в пол ном порядке, оба стали снова просить меня остаться отобедать с ними.

– Вы же сами говорили мне, – сказал Пещерный человек, – что хотите собрать кое-какие материалы, касающиеся различия между пещерными людьми и людьми вашего, современного мира.

– Благодарю вас, – ответил я. – Я уже собрал все материалы, какие мне требовались.

ВООБРАЖАЕМОЕ ИНТЕРВЬЮ С НАШИМ ВЕЛИЧАЙШИМ АКТЕРОМ

(Точнее с одним из шестнадцати величайших наших актеров)

Великий актер – а надо сказать, что добиться интервью с ним стоило большого труда, – принял нас в тиши своей библиотеки. Он сидел в глубоком кресле и был настолько погружен в свои мысли, что даже не заметил нашего приближения. На коленях у него лежала кабинетная фотография – его собственная фотография, – и он всматривался в нее, словно пытаясь проникнуть в ее непроницаемую тайну. Мы успели также разглядеть изображавшую Актера прекрасную фотогравюру, которая стояла на столе, между тем как великолепный портрет его, написанный пастелью, свисал на шнуре с потолка. Мы сели на стулья, вынули блокноты, и лишь тогда Великий актер поднял на нас глаза.

– Интервью? – произнес он, и мы с болью услышали оттенок усталости в его голосе.– Еще одно интервью?

Мы поклонились.

– Реклама! – проговорил он, скорее про себя, чем обращаясь к нам. – Реклама! И зачем только нам, актерам, вечно навязывают ее, эту рекламу?

– Мы вовсе не собираемся, – начали мы извиняющимся тоном, – опубликовывать хоть одно слово из того...

– Что?! – вскричал Великий актер. – Вы не буде те печатать это интервью? Не будете публиковать его? Тогда какого же...

–Не будем публиковать без вашего согласия, – пояснили мы.

– Ах, так, – проговорил он устало. – Без моего согласия... Что ж, я вынужден согласиться. Мир ждет этого от меня. Печатайте, публикуйте все, что хотите. Я равнодушен к похвалам и не забочусь о славе. Меня оценят грядущие поколения. Но только не забудьте, – добавил он уже деловым тоном, – не забудьте заблаговременно прислать мне корректуру, чтобы я мог в случае надобности внести туда все необходимые по правки.

Мы поклонились в знак согласия.

– А теперь, – начали мы, – позвольте задать вам несколько вопросов по поводу вашего мастерства. Прежде всего, в какой области драматургии сильнее всего, по вашему собственному мнению, проявляется ваш гений – в трагедии или в комедии?

– И тут и там, – сказал Великий актер.

– Другими словами, – продолжали мы, – ваш гений не превалирует ни в одной из них?

– Нет... – ответил он, – мой гений превалирует и в той и в другой.

– Простите, пожалуйста, – сказали мы. – Должно быть, мы выразились не совсем точно. Мы хотели сказать – если сформулировать нашу мысль яснее, – что, по-видимому, вы не считаете свою игру более сильной в одном жанре, нежели в другом.

– Да, нет же...– ответил Великий актер, выбрасывая вперед руку (великолепный жест, который мы знали и любили уже много лет!) и одновременно величественным движением львиной головы откидывая львиную гриву со своего львиного лба. – Нет... Я одинаково силен в обоих жанрах. Мой гений требует и трагедии и комедии...

– Ах, вот что! – сказали мы, наконец-то уразумев смысл сказанного.– Значит, вот почему вы собираетесь вскоре выступить в пьесах Шекспира – воплотить его характеры на сцене?

Великий актер нахмурился.

– Правильнее было бы сказать, что характеры Шекспира найдут во мне свое воплощение, – возразил он.

– О, конечно, конечно, – прошептали мы, устыдившись собственной тупости.

– Я намерен выступить в роли Гамлета, – продолжал Великий актер. – И, позволю себе сказать, это будет совершенно новый Гамлет.

– Новый Гамлет! – вскричали мы в восторге. – Новый Гамлет? Неужели это возможно?

– Вполне, – ответил Великий актер, снова встряхивая своей львиной гривой. – Я посвятил изучению этой роли многие годы. Толкование роли Гамлета было до сих пор совершенно неправильным.

Мы сидели потрясенные.

– До сих пор все актеры, – продолжал Великий актер, – я бы сказал – все так называемые актеры (я имею в виду тех актеров, которые пытались играть эту роль до меня), – изображали Гамлета совершенно не верно. Они изображали его одетым в черный бархат.

– Да, да! – вставили мы.– Это правда: в черный бархат!

– Так вот, это абсурд! – заявил Великий актер. Он протянул руку и снял с книжной полки три фолианта – Это абсурд, – повторил он.– Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?

– Простите, какую эпоху? – скромно переспросили мы.

– Елизаветинскую. Мы безмолвствовали.

– Или дошекспировскую трагедию? Мы опустили глаза.

– Если бы вы изучали все это, вам было бы известно, что Гамлет в черном бархате – просто нелепость. Во времена Шекспира – будь вы в состоянии понять меня, я бы мог доказать вам это сию же минуту, – во времена Шекспира никто не носил черный бархат. Его попросту не существовало.

– В таком случае, как же представляете себе Гамлета вы? -спросили мы, заинтригованные, озадаченные, но в то же время преисполненные восхищения.

– В коричневом бархате, – сказал Великий актер.

– Великий боже!– вскричали мы.– Да это же открытие!

– Да, открытие, – подтвердил он.– Но это лишь часть моей концепции. Основное преобразование будет заключаться в моей трактовке того, что я, пожалуй, назвал бы психологией Гамлета.

– Психологией! – повторили мы.

– Да, психологией. Чтобы сделать Гамлета понятным зрителю, я хочу показать его как человека, согнувшегося" под тяжким бременем. Его терзает Weltschrrverz. [1] Он несет на себе весь груз Zeitgeist. [2] В сущности, его угнетает извечное отрицание.

– Вы хотите сказать, – вставили мы, пытаясь говорить как можно увереннее, – что все это ему не по силам?

– Воля его парализована, – продолжал Великий актер, не обратив на нашу реплику никакого внимания. – Он устремляется в одну сторону, а его бросает в другую. То он падает в без дну, то уносится в заоблачные дали. Его ноги ищут опоры и не находят ее.

– Поразительно! – сказали мы.– Но чтобы изобразить все это, вам, очевидно, понадобятся разные сложные конструкции?

– Конструкции! – вскричал Великий актер с львиным хохотом. – Конструкции мысли, механизм энергии и магнетизма...

– Ах, вот что, – сказали мы.– Электричество...

– Да нет...– возразил Великий актер.– Вы опять не поняли меня. Я создаю образ исключительно своим исполнением. Возьмем, например, знаменитый монолог о смерти. Вы помните его?

– Быть или не быть? – начали мы.

– Стоп!– сказал Великий актер.– А теперь подумайте. Это монолог. Именно монолог. Тут-то и кроется ключ к пониманию образа. Это нечто такое, что Гамлет говорит самому себе. В моей интерпретации ни одно слово фактически не произносится. Все происходит в полнейшем, абсолютном молчании.

– Но каким же образом, – спросили мы с изумлением, – удается вам передать всю эту гамму мыслей и чувств?

– Исключительно с помощью мимики.

Великий боже! Возможно ли? Мы снова начали всматриваться, на этот раз с напряженным вниманием, в лицо Великого актера. И, содрогнувшись, мы поняли, что он мог сделать это.

– Я выхожу на сцену так, - продолжал он, – и начинаю монолог... Теперь, прошу вас, следите за моим лицом.

С этими словами Великий актер скрестил руки и встал в позу; отблески волнения, возбуждения, надежды, сомнений и отчаяния появлялись, сменяя, мы бы даже сказали – сметая друг друга, на его лице.

– Изумительно!– прошептали мы.

– Строки Шекспира, – сказал Великий актер, когда лицо его вновь обрело свое обычное, спокойное выражение, – не нужны, совершенно не нужны – во всяком случае, когда играю я. Эти строки – не более как обычные сценические ремарки. Я опускаю их. И делаю это очень и очень часто. Возьмем, например, всем известную сцену, в которой Гамлет держит в руке череп. Шекспир сопровождает ее такими словами: «Увы, бедный Йорик! "Я знал его...»

– Да, да! – невольно подхватили мы.– «Человек бесконечно остроумный...»

– У вас отвратительная интонация, – сказал Актер.– Ну, слушайте дальше. В моей интерпретации я обхожусь без слов. Без единого слова. Спокойно и очень медленно я прохожу по сцене, держа череп в руке. Потом прислоняюсь к боковой колонне и смотрю на череп, не нарушая молчания.

– Изумительно! – сказали мы.

– Затем, с предельной выразительностью, я перехожу на середину сцены, сажусь на простую деревянную скамью и некоторое время сижу там, глядя на череп.

– Необыкновенно!

– А потом отступаю в глубь сцены и ложусь на живот, продолжая держать череп перед глазами. Пробыв несколько минут в этом положении, я медленно ползу вперед, передавая движениями ног и живота всю печальную историю Йорика. Под конец, все еще не выпуская черепа из рук, я поворачиваюсь к зрителям спиной и с помощью судорожных движений лопаток передаю страстную скорбь Гамлета, потерявшего друга.

– Как!– вскричали мы вне себя от восторга. – Да ведь это уже не открытие, это откровение!

– Это и то и другое, – сказал Великий актер.

– И значение его состоит в том, – продолжали мы, – что вы вполне можете обойтись без Шекспира.

– Именно так. Без Шекспира. Без него я могу дать больше. Шекспир связывает меня. То, что я хочу пере дать, – это не Шекспир, это нечто более значительное, более всеобъемлющее, более... я бы сказал, более грандиозное...

Великий актер умолк, а мы ждали с поднятыми карандашами. Потом глаза его засверкали, в них появилось нечто похожее на экстаз, и он прошептал:

– В сущности, то, что я хочу передать, это мое я. Проговорив это, он застыл на месте – безмолвный, недвижимый. Мы осторожно опустились на четвереньки и тихо поползли к двери, а потом – вниз, по ступенькам лестницы, держа блокноты в зубах.

ВООБРАЖАЕМОЕ ИНТЕРВЬЮ С ТИПИЧНЫМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ НАШЕГО ЛИТЕРАТУРНОГО МИРА

– супругами Эдвином и Этелиыдой Афтерсот – в недрах их восхитительного семейного очага

Мы имели удовольствие получить интервью у супругов Афтерсот в их прекрасном загородном доме на берегу Вунегенсет. По дружескому предложению хозяев мы пешком проделали те четырнадцать миль, которые отделяли их дом от ближайшей железнодорожной станции. Да, именно так: узнав о нашем намерении посетить их, они сразу предложили нам пройтись пешком. «К сожалению, мы лишены возможности послать за вами автомобиль, – написали они. – На дорогах до того пыльно,' что мы боимся, как бы наш шофер не запылился».

Эта трогательная заботливость может послужить ключом к разгадке их характеров.

Дом супругов Афтерсот – восхитительное старинное здание, выходящее окнами в большой сад, который, в свою очередь, выходит на широкую площадку, выходящую на реку.

Прославленный писатель встретил нас у ворот. Мы ждали, что автор «Энджел Риверс» и «Сада желаний» окажется бледным, меланхолическим субъектом (мы не редко обманываемся в своих ожиданиях, когда идем брать интервью). Нам не удалось сдержать возглас изумления (и, надо признаться, мы редко удерживаемся от подобных возгласов), когда мы увидели плотного здоровяка, который, если верить его собственным словам, весил сто стонов[3] (кажется, он так и сказал – стонов) без башмаков.

Он сердечно поздоровался с нами.

– Пойдемте, посмотрим моих свиней, – сказал он.

– Нам, собственно, хотелось задать вам несколько вопросов по поводу ваших книг, – начали, было, мы, шагая по дорожке.

– Сначала посмотрим свиней, – сказал он.– А вы не занимаетесь свиноводством?

Во время наших интервью мы всегда стремимся быть специалистами по всем вопросам, волнующим нашего собеседника, но тут нам пришлось сознаться, что в свиноводстве мы смыслим не слишком много.

– Так, может быть, вы что-нибудь смыслите в собаководстве? – спросил Великий писатель.

– К сожалению, нет, – ответили мы.

– А как насчет пчеловодства? – спросил он.

– Вот это нам знакомо, – ответили мы (как-то раз нас покусали пчелы).

– В таком случае давайте пройдем прямо к ульям, – предложил он.

Мы уверили его, что предпочли бы посетить ульи несколько позже.

– Тогда идемте в хлев, – сказал Великий писатель. И добавил:– Вероятно, вы плохо представляете себе, как выращивают молодняк.

Мы покраснели. Мы ясно увидели перед собой пять детских головок, склонившихся над столом, – пять детских головок, ради которых– чтобы заработать им на хлеб – мы и взялись за эти интервью.

– Вы правы, – сказали мы.– Мы плохо представляем себе, как выращивают молодняк.

– Ну что? – спросил Великий писатель, когда мы до брались до места назначения.– Нравится вам этот хлев?

– Очень, – ответили мы.

– Я поставил здесь новый сток, выложенный кафелем. По собственным чертежам. Вы заметили, какая тут чистота? Все благодаря стоку.

Признаться мы этого не заметили.

– Боюсь, – сказал Писатель, – что свиньи еще спят.

Мы попросили его ни в коем случае не будить их. Он сказал, что сейчас откроет маленькую боковую дверку, чтобы мы могли пролезть в хлев на четвереньках. Но мы постарались убедить его, что у нас нет ни малейшего желания нарушать покой этих зверушек.

– Нам бы очень хотелось, – сказали мы, – услышать от вас хоть что-нибудь о методах вашей работы – о том, как вы пишете романы.

Последнюю фразу мы произнесли с необыкновенной горячностью. Дело в том, что, помимо прямой цели нашего интервью, у нас была еще и другая цель – нам страшно хотелось узнать, как пишутся романы. Если бы нам удалось ознакомиться с этим процессом, пожалуй, мы сели бы за роман и сами.

– Сначала взгляните на моих быков, – сказал Писатель.– Вот здесь, в этом загоне стоит пара бычков, которые непременно вам понравятся.

Мы нисколько в этом не сомневались.

Он подвел нас к низенькой зеленой ограде. Два свирепых животных стояли за ней и жевали зерно. Не переставая жевать, они выкатили на нас свои круглые глаза.

– Ну что, разве они невеликолепны? – спросил он.

Мы ответили, что это великолепные быки, что именно такими мы и представляли себе лучших быков на свете.

– Не хотите ли войти в загон? – предложил Писатель, открывая дверку.

Мы попятились. К чему тревожить этих животных? Великий писатель заметил наши колебания.

– Не бойтесь, – сказал он. – Они вряд ли тронут вас. Я каждое утро без малейших опасений посылаю к ним моего работника.

Мы с восхищением взглянули на Знаменитого писателя. Нам стало ясно, что, подобно другим писателям, актерам и даже мыслителям нашего времени, этот человек прекраснодушен и правдив, как сама природа.

Но все же мы покачали головой.

– Быки, – пояснили мы Великому писателю, – это не та область, исследованием которой мы намерены заняться. Нам желательно узнать кое-что о методах вашей работы.

– О методах моей работы? – переспросил он, от ходя вместе с нами от загона. – Да, по правде сказать, я и сам не знаю, есть ли у меня какие-нибудь методы.

– Какой план или метод применяете вы, – повторили мы, вынимая блокноты и карандаши, – когда начинаете новый роман?

– Как правило, – сказал Писатель, – я прихожу сюда и сижу в хлеву до тех пор, пока не нахожу нужных мне героев.

– И долго вы здесь сидите? – спросили мы.

– Не особенно. Как правило, спокойно посидев пол часика среди свиней, я нащупываю хотя бы одного своего героя– главного.

– А что вы делаете потом?

– Ну, а потом я обычно закуриваю трубку и отправляюсь на пчельник за сюжетом.

– И вы находите его?

– Неизменно. Потом, сделав кое-какие заметки, я беру своих лаек и отправляюсь с ними на прогулку, миль этак за десять, после чего спешу домой, чтобы успеть обойти все стойла и повозиться с бычками.

Мы вздохнули. Увы! Писание романов представлялось нам теперь еще более недосягаемой мечтой, чем когда бы, то ни было прежде.

– Должно быть, в вашем хозяйстве есть и козел? – спросили мы.

– Ну, еще бы! Превосходный экземпляр. Не хотите ли взглянуть?

Мы покачали головой. Очевидно, разочарование отразилось на наших лицах. Вечная история. Мы чувствовали, что метод, с помощью которого писались знаменитые современные романы – при участии козлов, собак, свиней и молодых быков, – был вполне правилен и даже полезен для здоровья их авторов. Но мы чувствовали также, что он, этот метод, не для нас.

Мы позволили себе задать еще один вопрос.

– В котором часу вы встаете?– спросили мы.

– Между четырьмя и пятью, – ответил Писатель.

– И, конечно, сразу идете купаться – и летом и зимой?

– Конечно.

– И, должно быть, – сказали мы с плохо скрываемой горечью, – вы предпочитаете, чтобы слой льда был как можно толще?

– О, разумеется.

Мы умолкли. Мы давно уже уяснили себе причину наших жизненных неудач, но было больно лишний раз убедиться в собственной неполноценности. Этот «ледяной» вопрос стоял на нашем пути уже сорок семь лет.

Как видно, Великий писатель заметил наше удрученное состояние.

– Пойдемте в дом, – сказал он.– Жена угостит вас чашкой чая.

Через несколько минут мы забыли обо всех наших горестях, оказавшись в обществе одной из самых очаровательных chatelaines,[4] каких нам когда-либо посылала судьба.

Мы уселись на низкие табуреты рядом с Этелнндой Афтерсот, которая, со свойственным ей изяществом, царила за чайным столом.

– Итак, вы хотите познакомиться с методами моей работы?– спросила она, ошпаривая нам ноги горячим чаем.

– Да, – ответили мы, вынимая блокноты и обретая некоторую долю прежнего энтузиазма.

Пусть люди обливают нас горячим чаем, лишь бы они по-человечески обращались с нами.

– Не можете ли вы сказать, – начали мы, – какого метода вы придерживаетесь, начиная роман?

– Я всегда начинаю с изучения, – ответила Этелинда Афтерсот.

– С изучения? – переспросили мы.

– Да. Я имею в виду – с изучения подлинных фактов. Возьмите, например, мои «Страницы из жизни прачки». Еще по чашечке чая?

– Нет, нет, – сказали мы.

– Так вот, чтобы написать эту книгу, я два года проработала в паровой прачечной.

– Два года! – воскликнули мы. – Но зачем же?

– Чтобы почувствовать атмосферу.

– Пара? – спросили мы.

– О нет, – ответила миссис Афтерсот. – Паром я занималась отдельно. Я прошла курс в технической школе.

– Возможно ли? – удивились мы, снова упав духом.– Разве все это было необходимо?

– Не знаю, как можно было бы писать иначе! Вы, конечно, помните, что в моем романе действие начинается в котельной? Чаю?

– Да, – сказали мы, поспешно убирая ноги. – Нет, нет, большое спасибо.

– Итак, вы сами видите, что в качестве единственно возможной point d'appui[5] необходимо было с самого начала дать описание внутренней части котла.

Мы кивнули в знак согласия.

– Мастерское произведение! – сказали мы.

– Моя жена, – вмешался Великий писатель, который в это время чинил набор искусственной насадки для ловли форелей, ухитряясь при этом жевать бутерброд и кормить им огромного датского дога, голова которого лежала у него на коленях, – моя жена необычайно трудолюбива.

– И вы всегда работаете таким методом? – спросили мы.

– Всегда, – ответила она. – Чтобы написать «Вязальщицу Фредерику», я полгода провела на вязальной фабрике. Перед тем как написать «Маргариту из глинобитного домика», я посвятила много месяцев специальному исследованию.

– Исследованию чего? – спросили мы.

– Исследованию глины. Я училась формовке. Видите ли, для того чтобы написать такого рода книгу, необходимо прежде всего основательно изучить глину -всевозможные сорта глины.

– А над чем вы собираетесь работать в ближайшем будущем? – спросили мы.

– Следующая моя книга, – сказала Писательница, – будет посвящена исследованию... чаю?.. исследованию производства маринадов. Это совершенно новая тема.

– Какая увлекательная сфера деятельности! – прошептали мы.

– И, главное, совершенно новая. Некоторые из наших писателей отобразили бойню, а в Англии многие отобразили джем. Но пока еще никто не отобразил маринад. Я была бы очень рада, если бы мне удалось, – добавила Этелинда Афтерсот со свойственной ей очаровательной скромностью, – сделать этот роман первым в серии маринадных романов и, быть может, описывая район маринадной промышленности, проследить судьбу целой рабочей семьи, занимающейся производством маринадов на протяжении четырех или пяти поколений.

– Четырех или пяти! – с восторгом вскричали мы.– Возьмите лучше десять! А есть ли у вас какие-нибудь дальнейшие планы?

– О да, – с улыбкой ответила Писательница.– Я всегда составляю планы на много лет вперед. После этой книги я хочу заняться изучением каторжной тюрьмы – разумеется, изнутри.

– Изнутри?- с содроганием воскликнули мы.

– Да. Для этого мне, конечно, придется на два или на три года попасть в тюрьму.

– Но как же вы попадете туда? – спросили мы, с ужасом наблюдая спокойную решимость этой хрупкой женщины.

– Я буду требовать этого по праву, – ответила она спокойно.– Я приду к лицам, облеченным властью, во главе целого отряда пылающих энтузиазмом женщин и потребую, чтобы меня посадили за решетку. Надеюсь, после того, что уже сделано мною, я могу рассчитывать на это.

– Разумеется, – горячо поддержали мы ее.

И поднялись, собираясь уходить.

Чета писателей дружески пожала нам руки, Мистер Афтерсот проводил нас до парадной двери и показал кратчайший путь, который шел мимо пчелиных ульев и должен был вывести нас через выгон, где паслись быки, прямо на шоссе.

Мы уходили в сгущавшейся темноте вечера с чувством удивительного спокойствия. Решение наше было окончательным и непреложным. Нет, писание романов -. не наш удел. Мы должны добиваться каторжной тюрьмы каким-нибудь другим способом.

Но нам показалось, что, пожалуй, будет небесполезно опубликовать наше интервью в качестве руководства для других.

ОШИБКИ САЙТА-КЛАУСА [6]

Был сочельник.

Семейство Браунов только что отобедало у своих ближайших соседей– Джонсов.

Браун и Джонс сидели за столом, где еще стояли бутылка вина и вазочка с грецкими орехами. Все остальные ушли наверх.

– Что вы решили подарить сыну на рождество? – спросил Браун.

– Поезд, – ответил Джонс. – Последняя новинка. Заводной.

– Давайте посмотрим, что это за штука, – предложил Браун.

Джонс вынул из буфета объемистый сверток и принялся разворачивать его.

– Ловко придумано!– сказал он.– А вот и рельсы. Просто удивительно, до чего мальчишки любят играть в поезд.

– Любят, – согласился Браун.– А скажите, как укрепить рельсы?

– Сейчас покажу, – сказал Джонс.– Только помогите мне освободить стол от всей этой посуды и стащить скатерть. Ну вот. Смотрите. Рельсы вы кладете таким вот образом, а потом закрепляете их по краям... вот так.

– Понимаю, понимаю. А здесь он берет подъем? Да, это именно то, что нравится ребенку. А я купил Уилли игрушечный самолет.

– Знаю. Великолепная штука! Самолет я подарил Эдвину ко дню рождения. А вот сейчас решил купить ему поезд. Сказал мальчишке, что на этот раз Санта-Клаус собирается принести ему такую штучку, какой у него еще никогда не было. Ведь Эдвин верит в Санта-Клауса самым серьезным образом. Взгляните-ка на паровоз. В нем есть пружина. Она спрятана в топке.

– Знаете что, – сказал Браун с живейшим интересом.– Заведите его. Посмотрим его на ходу.

– С удовольствием, – ответил Джонс.– Поставьте-ка по краям несколько тарелок или что-нибудь из посуды, чтобы сделать заграждение для рельсов. И обратите внимание, как он гудит перед отправлением. Ну что может быть лучше такой игрушки для мальчугана?

– Верно! – сказал Браун. – Ой, посмотрите на этот шнурочек! Потянешь за него – и раздается гудок! Нет, вы только послушайте! Совсем как настоящий!

– Вот что, Браун, – предложил Джонс.– Вы сцепите вагончики, а я дам отправление. Машинистом буду я – идет?

Прошло полчаса, а Браун и Джонс все еще играли в поезд, сидя за обеденным столом.

Однако их жены, расположившиеся наверху в гости ной, совсем не замечали их отсутствия. Они были слишком увлечены.

– Ну что за прелесть!– сказала миссис Браун.– Какая чудесная кукла! Я не видела такой хорошенькой уже много лет. Непременно куплю точно такую для Ульвины. Воображаю, в каком восторге будет Кларисса.

– Еще бы! – подтвердила миссис Джонс.– А главное, ей будет так интересно наряжать ее. Девочки обожают это занятие. Посмотрите – ведь в придачу к кукле, тут еще и платьица. Целых три! Какие миленькие, не правда ли? Они уже скроены. Остается только сшить их.

– Они очаровательны!– вскричала миссис Браун.– По-моему, вот это, лиловое, пойдет кукле больше всех. Ведь у нее золотистые волосы. Как, по-вашему, не лучше ли снять воротничок – вот так? А вместо него выпустить кантик?

– Чудесная мысль!– сказала миссис Джонс. – Так мы и сделаем. Одну секунду, сейчас я возьму иголку. А Клариссе я скажу, что Санта-Клаус сшил это платьице сам. Ведь девочка верит в Сайта-Клауса самым серьезным образом.

И по прошествии получаса миссис Джонс и миссис Браун были так увлечены шитьем нарядов для куклы, что даже не слышали шума поезда, бегавшего взад и вперед по обеденному столу, и совершенно не задумывались над тем, что могли делать в это время их дети.

Впрочем, и дети нисколько не скучали без родителей.

– Первый сорт, а? – спрашивал Эдвин Джонс юного Уилли Брауна, сидевшего у него в комнате.– В коробке сотня штук, с фильтром. А вот тут, в отдельной коробочке, – янтарный мундштук. Хороший подарок папе – как по-твоему?

– Отличный, – одобрил Уилли. – А я дарю отцу сигары.

– Да, да, я тоже сначала думал о сигарах. Мужчинам всегда подавай сигары и папиросы. Тут уж не ошибешься. Послушай, а не выкурить ли нам по одной? Можно взять их снизу. Они тебе понравятся– это русские. Куда лучше египетских.

– Благодарю, – ответил Уилли.– С большущим удовольствием. Курить я начал только прошлой весной, когда мне стукнуло двенадцать. По-моему, очень глупо начинать курить в детстве. Верно? Никотин может за держать рост. Лично я выкурил первую папиросу в двенадцать лет.

– Я тоже, – сказал Эдвин, когда они затянулись.– Впрочем, покупать папиросы я бы не стал и сейчас, да вот нужно было сделать подарок отцу. Я просто должен подарить ему что-нибудь от Сайта-Клауса. Знаешь, он верит в Сайта-Клауса самым серьезным образом.

А тем временем Кларисса показывала своей подруге Ульвине восхитительный миниатюрный набор для игры в бридж, купленный ею в подарок матери.

– Какая очаровательная грифельная дощечка для записи цифр! – воскликнула Ульвина. – А этот прелестный голландский рисунок... Или, может быть, он фламандский? Как по-твоему, дорогая?

– Голландский, – сказала Кларисса.– Он такой оригинальный. А нравятся тебе вот эти чудесные коробочки? Во время игры сюда кладут деньги. Я могла бы не брать их – за них пришлось платить отдельно, – но, по-моему, так несовременно – играть без денег. Правда?

– Ужасно!– согласилась Ульвина.– Но ведь твоя мама никогда не играет на деньги?

– Мама! О, разумеется, нет. Для этого она чересчур старомодна. Но я скажу ей, что сам Санта-Клаус положил сюда коробочки для денег.

– Она, должно быть, так же уверена, что Санта– Клаус существует, как и моя мама?

– О, совершенно уверена, – ответила Кларисса. И добавила: – Давай сыграем небольшую партию – вдвоем, по-французски? Или, если хочешь, по-норвежски. По-норвежски тоже можно вдвоем.

– С удовольствием, – обрадовалась Ульвина.

И через несколько минут они сидели, углубясь в игру, а возле каждой из них возвышался столбик серебряных монет.

Спустя полчаса оба семейства в полном составе снова сидели в гостиной. Разумеется, никто и словом не обмолвился о подарках. Казалось, все были поглощены рассматриванием картинок в красивой толстой библии, которую мистер Джонс приготовил в подарок своему отцу. И все сошлись на том, что теперь, с помощью этой книги, дедушка сможет легко и быстро отыскать любое место в Палестине.

А наверху, на самом верху, сидя в своей гостиной, дедушка Джонс любовно разглядывал подарки, которые стояли перед ним на столе. Это были изящный графин для виски с серебряными инкрустациями снаружи (и с виски – внутри) для сына и большой никелированный варган[7] для внука.

Еще позднее, далеко за полночь, человек или дух– словом, некто, носящий имя Санта-Клаус, взял все подарки и запихал их в чулки каждого из обитателей дома.

Но так как он был слеп – ведь слепым он был всегда, – то он все перепутал и роздал подарки так, как это было описано выше.

Однако на следующий день, в течение рождественского утра, все само собой стало на свое место: ведь рано или поздно все становится на свое место.

И вот около десяти утра Браун и Джонс играли в поезд, миссис Браун и миссис Джонс шили платья для куклы, мальчики курили папиросы, Кларисса с Ульвиной играли в бридж на свои карманные деньги.

А наверху, на самом верху, дедушка пил виски и играл на варгане.

И несмотря ни на что, рождество оказалось таким же веселым, каким оно бывало всегда.

СТАРАЯ-ПРЕСТАРАЯ ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК ПЯТЕРО МУЖЧИН ОТПРАВИЛИСЬ НА РЫБНУЮ ЛОВЛЮ

Это всего лишь рассказ об одной рыболовной вылазке. Его нельзя назвать новеллой. Тут нет острого сюжета, ни с кем не случается ничего экстраординарного, и никто никого не убивает. Вся суть этого рассказа – в его исключительной правдивости. Он повествует о том, что произошло не только с нами, пятью городскими жителями, о которых пойдет речь, но и о том, что произошло и происходит со всеми остальными любителями рыбной ловли– от Галифакса до Айдахо, – которые, как только начинается лето, спускают свои лодки на не потревоженную гладь наших канадских и американских озер, наслаждаясь тишиной и прохладой раннего лет него утра.

Мы решили выехать ранним утром, ибо, по общему мнению, раннее утро – самое подходящее время для ловли окуней. Говорят, что окуни клюют именно ранним утром. Вполне возможно. В сущности, этот факт легко поддается научной проверке. Окунь не клюет между восемью утра и двенадцатью дня. Он не клюет между двенадцатью дня и шестью вечера. Не клюет он и между шестью вечера и полуночью. Это общеизвестно. Вывод – окунь бешено клюет на рассвете.

Так или иначе, вся наша компания единодушно ре шила отправиться в поход как можно раньше.

– Кто раньше встанет, тот и рыбку поймает, – из рек полковник, как только зародилась идея рыболовной экспедиции.

– О да, – подтвердил Джордж Попли, управляющий банком.– Мы непременно должны выехать на заре, чтобы попасть на отмель, когда рыбы видимо-невидимо.

Когда он сказал это, у всех нас заблестели глаза. Еще бы! От таких слов просто сердце замирает. «Вы ехать на заре, когда рыбы видимо-невидимо», – эта мысль может взбудоражить любого мужчину.

Если вы прислушаетесь к разговорам, которые ведутся в мужской компании где-нибудь в пульмане, в коридоре гостиницы или, еще лучше, за столиком в первоклассном ресторане, вам не придется долго ждать – вскоре один из собеседников произнесет такую фразу:

– Итак, мы выехали спозаранку, как только взошло солнце, и отправились прямо на отмель.

А если вам и не удастся расслышать его слова, то вы увидите, как вдруг он широко, чуть не на метр, расставит руки, желая поразить своего слушателя. Это он показывает размеры рыбы. Нет, не той рыбешки, которую они поймали, а той огромной рыбины, которую они упустили. Она была уже почти у них в руках, у самой поверхности воды. Да, у самой поверхности. Если сосчитать всех огромных рыб, которые были вытащены почти на самую поверхность наших озер, количество их окажется просто невероятным. Или, во всяком случае, оно представлялось мне таким в былые времена, когда у нас еще существовали бары и ресторанчики, где подавали это гнусное шотландское виски и этот отвратительный джин. Противно даже вспоминать о таких вещах, не так ли? Зато всю зиму в этих ресторанчиках отлично ловилась рыба.

Стало быть, как уже было сказано выше, мы решили выехать на рассвете. Чарли Джонс, служащий железно дорожного управления, сказал, что в Висконсине, когда он был еще мальчишкой, они обычно выходили в пять утра – не вставали в пять утра, а в пять были уже на месте. Оказывается, где-то в Висконсине есть озеро, где окуни водятся тысячами. Кернин, адвокат, сказал, что, когда он был мальчишкой – они жили тогда на озере Россо, – они выходили в четыре. Да, на озере Россо есть такое место, где окуней видимо-невидимо; люди просто не успевают закидывать удочки. Однако найти это место трудно, очень трудно. Сам Кернин мог бы его найти, но, как я понимаю, маловероятно, чтобы какой-нибудь другой человек мог сделать это. И ту отмель в Висконсине тоже, пожалуй, не найти. Стоит вам разыскать ее, и все будет в порядке, но это очень-очень трудно. Чарли Джонс может ее найти. И будь мы сей час в Висконсине, он привел бы нас прямо на место, но, по-видимому, никто другой, помимо Чарли, не знает, как туда добраться. Точно так же обстояло дело и с полковником Морсом. Он знал одно местечко на озере Симко, где постоянно удил рыбу много лет назад, и. пожалуй, он мог бы найти это местечко даже и сейчас.

Я уже говорил, что Кернин – адвокат, Джонс – железнодорожник, а Попли – банкир. Но мог бы не говорить. Читатель догадался бы об этом и сам. В любой компании рыболовов всегда найдется адвокат. Вы сразу отличите его. Единственный из всех, он вооружен рыболовным сачком и складным стальным удилищем с катушкой, при помощи которой рыбу вытаскивают на поверхность воды.

И там всегда имеется банкир. Банкира вы сразу узнаете по его нарядному виду. В банке Попли ходит в своем банковском костюме. Собираясь на рыбалку, он надевает рыболовный. Из этих двух костюмов второй явно лучше первого, потому что на банковском есть пятна от чернил, а на рыболовном нет ни одного пятна от рыбы.

Что касается нашего железнодорожника, то – и читатель знает это не хуже меня – его всегда можно узнать по длинной жерди, которую он сам срезал в лесу, и по десятицентовой леске, намотанной на ее конец. Джонс говорит, что такой леской он может поймать столько же рыбы, сколько Кернин – своим патентованным складным удилищем с катушкой. Что правда, то правда. Ровно столько же, ни больше и ни меньше.

Но Кернин утверждает, что с помощью его патентованного снаряда можно, подцепив рыбу на крючок, дать ей как следует заглотнуть его. А Джонс говорит, что ему плевать на это: насадите ему рыбу на крючок, и он iyi же вытянет ее из воды. Кернин уверяет, что Джонс упустит ее. Но Джонс говорит, что у него рыба не уйдет. Он берется вытащить рыбу, и он вытащит ее. Кернин рассказывает, что ему не раз случалось (на озере Россо) держать рыбу на крючке больше получаса. Теперь я уже забыл, почему он переставал ее держать. Возможно, что рыбе просто надоедало висеть на крючке так долго, и она уходила.

Кернин и Джонс чуть не целый час обсуждали при мне вопрос о том, чья удочка лучше. Быть может, вам тоже случалось присутствовать при подобных спорах. Боюсь, что они неразрешимы.

Решение ехать на рыбалку было принято нами в маленьком гольф – клубе нашего курортного городка, на той самой веранде, где мы обычно сидим по вечерам. О, это совсем маленький клуб, без претензий! Площадка здесь недостаточно хороша для гольфа, и, говоря откровенно, мы не слишком часто гоняем по ней мяч. И, уж конечно, не обедаем в нашем клубе– он для этого не годится. Бутылочку здесь тоже не разопьешь – сухой закон! Но все-таки мы приходим сюда и сидим. Сидеть здесь очень приятно. В конце концов, что еще остается при настоящем положении вещей?

Итак, решение о рыболовной вылазке было принято именно здесь.

Эта мысль пришлась по душе всем нам. По словам Джонса, он давно уже ждал, чтобы кто-нибудь из нас организовал такую экспедицию. По-видимому, это было единственное развлечение, которое он любил по-настоящему. Я же был просто в восторге, что поеду вместе с этой четверкой истинных рыболовов. Правда, сам я не удил рыбу почти десять лет, но рыбная ловля – моя давнишняя страсть. Я не знаю в жизни большего наслаждения, чем-то, которое ощущаешь, когда, подцепив на крючок четырехфунтового окуня, вытаскиваешь его из воды и взвешиваешь на руке. Но, повторяю, я не выезжал на рыбную ловлю уже десять лет. Да, это правда, каждое лето я живу у самой воды, и – как я только что сказал – страстно люблю удить рыбу... Но все-таки, сам не знаю почему, за десять лет я ни разу не вы брался на реку. Каждый рыболов хорошо знает, как это получается. Время пролетает незаметно, а годы уходят. И все же я удивился, узнав, что Джонс, этот заядлый спортсмен, не выезжал на рыбную ловлю – как это только что выяснилось – целых восемь лет. А я-то воображал, что он просто днюет и ночует на воде. Полковник Морс и Кернин – я был изумлен, узнав это, – не были на рыбной ловле уже двенадцать лет, то есть ни разу после того дня (это обнаружилось в ходе нашей беседы), когда они вместе ездили на озеро Россо и Кернин вытащил настоящее чудовище пяти с половиной фунтов– так они утверждали. Впрочем, нет – кажется, он не вытащил его. Да, да теперь я припоминаю, он не вытащил его, Он подцепил его на крючок и мог бы вы тащить, он чуть не вытащил его, но все-таки не вытащил. Да, именно так. Теперь я вспомнил, как Кернин и Морс немного поспорили между собой– нет, нет, вполне дружелюбно! – относительно того, кто был в этом виноват – мямля Морс, слишком долго провозившийся с сачком, или осел Кернин, прозевавший время для под сечки. Все это было сказано самым дружеским тоном. Ведь история произошла так давно, что оба могут теперь вспоминать о ней без малейшей горечи или обиды. В сущности, она даже забавляет их. Кернин сказал, что никогда в жизни не видел ничего смешнее бедного старины Джека (так зовут Морса), окунающего свой сачок не туда, куда надо. А Морс сказал, что никогда не забудет, как бедный старина Кернин дергал свою леску то вправо, то влево, не зная хорошенько, в какую сторону тянуть. И, вспоминая об этом, оба хохотали.

Они бы еще долго хохотали, если бы не Чарли Джонс, который прервал их, сказав, что, по его мнению, рыболовный сачок – никому не нужная, дурацкая вещь. Попли согласился с ним. Но Кернин возразил, что без сачка вы можете упустить всю вашу рыбу – она плюхнется в воду у самого борта. Джонс сказал, что это не так: если крючок хорошенько зацепит рыбу и в руках у него, Джонса, будет прочная леса, рыба никуда от него не уйдет. Попли подтвердил его слова. Если его крючок глубоко вонзится рыбе в глотку, сказал он, а леска будет короткая и прочная, и если на другом конце лески будет находиться он, Попли, то рыба никуда не уйдет. Ей это не удастся. В противном случае Попли будет знать, почему она ушла. Одно из двух: либо рыба никуда не уйдет, либо Попли будет знать, почему она ушла. В этом есть железная логика.

Впрочем, некоторым из моих читателей, быть может, уже приходилось слышать подобные споры.

Итак, мы договорились выехать на следующее утро, и притом как можно раньше. Все наши мальчики были единодушны в своем решении. Когда я говорю «мальчики», я употребляю это слово в том смысле, какой оно имеет среди рыболовов: так они называют людей в возрасте примерно от сорока пяти до шестидесяти пяти. В рыбной ловле есть нечто такое, что сохраняет людям молодость. Если человек изредка, ну, скажем, раз в десять лет, забывает все свои дела и отправляется на рыбалку, это поддерживает в нем бодрость.

Все мы сошлись на том, что ехать надо на моторной лодке, на большой моторной лодке, говоря точнее – на самой большой моторной лодке, какая имеется в нашем городке. Мы могли бы поехать и на обыкновенной греб ной лодке, но это совсем не то. Кернин говорит, что человек, сидящий на обыкновенной лодке, не в состоянии дать рыбе возможность хорошенько клюнуть. Борт лодки так низок, что рыба, когда ее вытащишь, может, сорвавшись с крючка, перепрыгнуть через борт и уйти. Попли сказал, что на обыкновенной гребной лодке нет комфорта. В моторке человек может вытянуть ноги как ему угодно. Чарли Джонс сказал, что в моторке можно откинуться назад и к чему-нибудь прислониться. А Морс сказал, что в моторке никогда не устает шея. Молодые неопытные мальчики (в узком смысле этого слова) никогда не думают о такого рода вещах. По этому через несколько часов после выезда у них устает шея, тогда как опытным рыболовам, расположившимся на моторной лодке, не приходится напрягать спину и шею, а в те промежутки времени, когда рыба перестает клевать, они даже успевают вздремнуть.

Как бы там ни было, но все наши «мальчики» едино душно признали, что у моторной лодки есть одно громадное преимущество: можно нанять человека, который нас повезет. Этот человек раздобудет для нас червей, позаботится о запасных лесках, и, кроме того, он сможет заехать за каждым из нас в отдельности– все мы жили у воды, но в разных местах. В общем, чем больше мы думали о преимуществах, связанных с тем, чтобы нанять человека, тем больше нам нравилась эта мысль. Когда «мальчик» превращается в мужчину, ему нравится иметь «человека», который бы делал за него его работу.

Тем более что Фрэнк Ролле, человек, которого мы решили нанять, не только являлся обладателем самой большой во всем городе моторной лодки, но и знал озеро. Мы позвонили по телефону в его шлюпочный сарай и сказали, что дадим ему пять долларов, если он заедет за нами пораньше утром– разумеется, при условии, что он знает, где водится рыба. Он сказал, что знает.

Говоря чистосердечно, я просто не помню, кто из нас первым упомянул о виски. Ведь в наше время каждый должен соблюдать осторожность. Мне кажется, что все мы уже давно думали о виски и только потом кто-то высказал эту мысль вслух. Существует своего рода традиция – едешь на рыбалку, бери с собой виски. Нет такого мужчины, который бы не утверждал, что в шесть часов утра ему просто необходимо холодное, не разбавленное виски. Говоря о виски, люди употребляют выражения, в которых сквозит глубокая нежность. Один уверяет, что, когда едешь удить рыбу, никак не обойтись без глоточка доброго виски. Другой говорит, что стаканчик виски– это самое подходящее дело, а остальные сходятся на том, что ни один мужчина не станет настоящим рыболовом без хорошей порции этой «живительной влаги», этого «нектара», этого «напитка богов». В душе каждый считает, что ему-то лично виски совершенно ни к чему. Но он чувствует, что мальчикам, когда они собираются всей компанией, оно просто не обходимо. Так было и с нами. Полковник сказал, что он при несет с собой бутылочку спиртного. Попли сказал: нет, он принесет ее сам. Кернин сказал, что это – его забота. А Чарли Джонс сказал: нет, выпивку принесет он. Выяснилось, что у полковника есть дома отличное шотландское виски. Как это ни странно, но у Попли тоже оказалось дома такое виски. И объясняйте как хотите, но обнаружилось, что шотландское виски имелось в доме у каждого из нас. Итак, по окончании дискуссии было установлено, что все пятеро намерены принести с собой по бутылке виски. И, стало быть, каждый из нас полагал, что остальные выпьют в течение утра по бутылке с четвертью на брата.

Очевидно, мы проговорили на веранде далеко за полночь. Было, пожалуй, ближе к двум, чем к часу, когда мы наконец кончили нашу беседу. Но все мы реши ли, что это ничего не значит. Попли сказал, что для него три часа сна– если только это настоящий, крепкий сон, – важнее десяти. Кернин сказал, что юристу часто приходится спать урывками. А Джонс сказал, что когда человек работает на железной дороге, ему ничего не стоит немножко урезать свой сон.

Так что все мы нисколько не сомневались, что к пяти часам будем в полной боевой готовности. План наш был гениально прост. Такие люди, как мы, занимающие солидное положение в обществе, умеют быть хорошими организаторами. Попли говорит, что, в сущности, только благодаря нашим организаторским способностям мы и стали тем, что мы есть. Итак, наш план был таков: в пять часов Фрэнк Ролле проезжает на своей лодке мимо наших домов и громко свистит, а мы спускаемся вниз, каждый к своему причалу, захватив удочки и все снаряжение. Таким образом, мы отправимся на отмель без малейшей проволочки.

Погода в расчет не принималась. Было решено, что даже дождь ничего не может изменить. Кернин сказал, что во время дождя рыба клюет еще лучше. И все согласились, что, если человек глотнет спиртного, ему не чего бояться нескольких капель дождя.

Итак, мы разошлись, горя нетерпением поскорее осуществить наш замысел. Даже и сейчас я все еще считаю, что в плане нашей вылазки не было ничего ошибочного или несовершенного.

Адский свист Фрэнка Роллса раздался напротив моей дачи в какой-то немыслимо ранний утренний час. Даже не вставая с постели, я увидел в окно, что для ловли рыбы день был совершенно неподходящий. Не то чтобы шел дождь– нет, я имею в виду не это. Но был один из тех странных дней– не ветреный, нет, ветра не было, – когда в воздухе носится нечто, ясно указывающее каждому, кто хоть немного смыслит в ловле оку ней, что выезжать на рыбалку совершенно бесполезно. Рыба не станет клевать в такой день, – я твердо знал это.

Пока я лежал, переживая свое горькое разочарование, Фрэнк Ролле продолжал свистеть, но уже напротив других коттеджей. Всего я насчитал тридцать свистков. Потом я впал в легкую дремоту. Я не спал – нет, это была именно дремота, я не могу подобрать другого слова. Мне стало ясно, что остальные «мальчики» отказались от своего намерения. Так имело ли смысл выходить одному мне? Я остался там, где я был, и продремал до десяти часов.

Когда попозже утром я вышел в город, меня поразили огромные объявления в лавках и ресторанах:

РЫБА! СВЕЖАЯ РЫБА!

СВЕЖАЯ ОЗЕРНАЯ РЫБА!

Интересно все-таки, где же, черт возьми, они берут ее, эту рыбу?

Примечания

1

Мировая скорбь (нем.).

(обратно)

2

Духа времени (нем.).

(обратно)

3

Стон-14 английских фунтов

(обратно)

4

Владелиц замка (франц.).

(обратно)

5

Точки опоры (франц.).

(обратно)

6

Санта-Клаус – дед-мороз, рождественский дед

(обратно)

7

Варган– музыкальный инструмент типа губной гармоники

(обратно)

Оглавление

Из сборника «Бред безумца» 1918г.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ДАЧНОГО ГОСТЯ

ПЕЩЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК КАК ОН ЕСТЬ

ВООБРАЖАЕМОЕ ИНТЕРВЬЮ С НАШИМ ВЕЛИЧАЙШИМ АКТЕРОМ

ВООБРАЖАЕМОЕ ИНТЕРВЬЮ С ТИПИЧНЫМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ НАШЕГО ЛИТЕРАТУРНОГО МИРА

ОШИБКИ САЙТА-КЛАУСА [6]

СТАРАЯ-ПРЕСТАРАЯ ИСТОРИЯ . О ТОМ, КАК ПЯТЕРО МУЖЧИН ОТПРАВИЛИСЬ . НА РЫБНУЮ ЛОВЛЮ . . . . . . . .

Реклама на сайте