«Парни в гетрах»

Парни в гетрах (fb2) - Парни в гетрах (пер. Ирина Гавриловна Гурова,Наталья Леонидовна Трауберг) (Вудхауз, Пэлем Грэнвил. Сборники) 985K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

Пелам Гренвилл Вудхаус Парни в гетрах Рассказы

Игрушки рока

Пришла пора покурить, и несколько Трутней собрались на этот предмет в курилке клуба. Накануне они развлекались, и сейчас их манило мирное, даже отупелое молчание. Однако в конце концов его нарушил Трутень, сообщивший:

– Фредди[1] вернулся.

Собравшиеся откликнулись не сразу. Другой Трутень спросил:

– Какой Фредди?

– Виджен.

– Куда ж он вернулся?

– Сюда.

– То есть откуда?

– Из Нью-Йорка.

– Чего его туда понесло?

– Это я могу рассказать, – отвечал первый Трутень, – а также почему он там не остался.

Второй Трутень подумал.

– Что-то в этом есть, – признал он. – А как он вообще?

– Неважно. Утратил любимую девушку.

– Хотел бы я получать по фунту за каждую девушку, которую он утратил, – вдумчиво сказал еще один Трутень. – Тогда бы мне не пришлось занимать у тебя пятерку.

– А ты и не занимаешь, – ответил Трутень-1.

Трутень-2 нахмурился. Голова у него болела, разговор ей мешал.

– Как же он, это, утратил?

– Из-за чемодана.

– Какого?

– Того, который он поднес другой девушке.

– Какой еще девушке?

– Той, которой он поднес чемодан.

Трутень-2 совсем приуныл.

– Сложновато, а? – заметил он. – Стоит ли рассказывать это другу, который немного перепил?

– Стоит, – заверил первый Трутень. – Все очень просто. Я, например, сразу понял. Фредди считает, равно как и я, что мы – игрушки рока, если ты меня понимаешь. Ты тут планируешь, прикидываешь, предполагаешь – а зачем? Судьба свое возьмет. Думал – то-то и то-то ведет к тому-то, а оно ведет совсем к другому.

Тут бледный Трутень с кругами, вроде панды, только темными, встал и попросил прощения, сообщив, что идет за угол, в аптеку, за соответствующим средством.

– Если бы Фредди, – продолжал рассказчик, – не понес этот чемодан, сейчас он шел бы к алтарю с Мэвис Пизмарч и гарденией в петлице.

Другой Трутень с этим не согласился:

– Старый Боддерс, то есть пятый граф Бодшемский, в жизни бы такого не допустил. Фредди для него – легкомысленный попрыгунчик. Не знаю, встречались ли вы с графом, а я у него как-то гостил, и за одно воскресенье нас дважды возили в церковь, не щадя ни женщин, ни стариков. Мало того, в понедельник, ровно в восемь – в восемь, вы подумайте! – все семья читала молитвы в столовой. Вот вам Боддерс как вылитый. Фредди всем хорош, но он бы выбыл на старте.

– Напротив, – мягко возразил рассказчик, – проверку он прошел на все сто.

– А что, Боддерс и Мэвис плыли на том же пароходе?

– Конечно. С начала до конца.

– И Боддерс одобрил Фредди?

– Мягко сказано! Он бы не мог его больше одобрить, будь Фредди англиканским конгрессом. Вы не учитываете, что старик круглый год живет в деревне и знает о Фредди одно: один его дядя, лорд Блистер, учился с ним в школе, а другой давно стал епископом. Проведя между дядями линию, он был вполне доволен.

Трутень дрогнул, но все же спросил для порядка:

– А что же Мэвис?

– В каком смысле?

– Я ее видел в поместье и, поверьте, не заметил особой удали. Между нами говоря, она играет на органе и оделяет супом достойных бедняков.

У Трутня был ответ и на это.

– Она тоже ничего не знала о Фредди. Ей понравилась мягкость его манер, и она решила, что у него есть духовное начало. Словом, все шло как нельзя лучше. При помощи штиля и луны Фредди объяснился на четвертый день, в 10.45 по вечернему времени. Наутро он сказал Бодшему, что теперь, на склоне лет, тот обзавелся сыном. Старикан, в полном восторге, назвал Фредди почтенным, добродетельным юношей, и в Нью-Йорк они прибыли счастливой, дружной семьей.

В Нью-Йорке обнаружился один недостаток – видимо, далеко не всем так везло в любви. Фредди хотелось, чтобы там и сям цвели улыбки, но впечатление было такое, что буквально каждый с минуты на минуту зарежет жену и, зашив в мешок, бросит в болото. Правда, некоторые скорее собирались нанять сыщиков, чтобы не прогадать с уликами.

К примеру, он опечалился, когда открыл журнал, чтобы полюбоваться за яичницей с беконом фотографией Мэй Эллы Макгиннис, но любоваться не смог, поскольку мистер Макгиннис закончил домашний спор при помощи топора.

Однако если вы – гость великой нации, приходится принимать и хорошее, и плохое. При всех супружеских неурядицах жизнь была прекрасна. Лично я обручен не был, ничего о семьях не знаю, но, по словам Фредди, чувство такое, словно ты сидишь на пухлом облаке, касаясь земли разве что случайно.

Почти все время он летал, словно птичка, но все же покидал иногда эфир, и в один их этих редких случаев прогуливался по 72-й улице.

Прямо перед ним шла девушка с огромным чемоданом.

Теперь слушайте внимательно. Рассказывая эту часть, Фредди очень волновался, и я, по совести, не нахожу ничего дурного в его поступках. Чист как слеза.

Припомним, что блаженство, предшествующее браку, наделяет нас особым, безупречным рыцарством. Во всяком случае, так говорит Фредди. Ходишь, совершенно как бойскаут, ищешь добрых дел. В тот день Фредди всучил деньги трем подозрительным субъектам, погладил по головке четырех мальчиков и спросил каждого, не хочет ли он стать президентом. Улыбался он до боли в щеках. Словом, млеко милости распирало его, когда он увидел девушку, шатающуюся под тяжестью чемодана.

Если бы она была хороша, он бы как-то удержался. Верность невесте велела исключить красавиц из числа несчастных. На них он смотрел сухо, да и вообще не смотрел. Что-то подсказывало ему, что Мэвис это больше понравится.

Однако чемоданная девица красоткой не была. Мало того, она была уродкой. Судя по виду, мозговитый магнат выбрал секретаршей именно ее, чтобы угодить супруге. Тем самым, Фредди не колебался. У девушки должна была вот-вот сломаться спина, а голос невесты шептал: «Ну что же ты!»

Он ринулся вперед, словно воспитанный мустанг.

– Простите, – сказал он. – Не мог бы я помочь вам с этой штукой?

Девушка взглянула на него сквозь очки и, возможно, подумала, что он достоин доверия. Во всяком случае, чемодан она дала.

– Куда несем? – осведомился Фредди.

Девица сообщила, что живет она на 69-й улице, Фредди одобрительно крякнул, и они пошли, а там пришли к дому, в котором на 4-м этаже, в кв. 4В, обитала страдалица.

Вы скажете, что, доставив девушке чемодан, надо бы промолвить «пип-пип!» и убраться восвояси. По-видимому, вы правы, но приглядимся к фактам. Этаж, как мы знаем, четвертый. Лифта нет. Жара. А в чемодане, судя по весу, стальные болванки.

Словом, к концу пути Фредди устал, а потому не попрощался, но рухнул в кресло.

Девица тем временем благодушно болтала. Если Фредди не спутал, звали ее Майра Дженнингс, служила она в конторе, занимавшейся импортом натурального шелка, а сейчас вернулась из отпуска. Фотография на стене являла ее мать, обитавшую в штате Коннектикут. Подруга, с которой она (девица, а не мать) снимала вместе квартиру, еще отдыхала. Ну, и прочее, в таком роде. Милая домашняя болтовня.

Только девица перешла к тому, что совершенно обожает Рональда Кольмана, но все же Уильям Пауэлл совсем неплох, в квартиру ворвались, что характерно для Нью-Йорка. Если вы там живете, вы и не заметите. Взглянете через плечо, бросите: «Ну, что это?» – и будете дальше ловить Лос-Анджелес.

Однако Фредди с непривычки немного заволновался. Судите сами: сидишь, слушаешь, а тут выламывают дверь, и появляется солидный субъект, с усами и в котелке, а за ним маячат еще два субъекта, тоже не маленьких.

– Тэ-эк! – говорит субъект с большим чувством.

Фредди испугался. Он решил, что перед ним – бандиты.

– Сдается мне, – продолжил субъект, – дело ясно.

Двое-на-площадке кивнули.

– Ну! – сказал один.

– Яснее некуда, – поддержал другой.

– М-дэ, – резюмировал первый субъект. – Именно. Яснее некуда.

Мисс Дженнингс, сметавшая пыль с материнской фотографии, наконец их заметила и сказала:

– Что вы имеете в виду?

Субъект закурил сигару, его сподвижники – тоже.

– Ну-ну, миссис Сильвер! – промолвил он. – Все в порядке.

– А то! – подхватили сподвижники.

– Ребята, – обратился к ним субъект, – вы свидетели.

– А то! – подтвердили они.

– Так, значит, и скажете, что застали миссис Сильвер наедине с этим рылом.

– А то!

– Порядок, – подытожил субъект. – Чего ему еще, супругу?

Тут Фредди с болезненным чувством понял, что это не бандиты, а сыщики. Мог бы, в конце концов, опознать по котелкам! С толку его сбило то, что они не курили. Как только закурили, все стало ясно.

Он охнул. Нет, он даже вскрикнул, понимая, куда завело его неуместное рыцарство. Прямо скажем, попал в переплет. С самыми лучшими намерениями оказался одним из этих самых развратников!

Девушка, однако, не робела. Вскинув голову, расправив плечи, твердо стоя на полу, она смотрела сквозь очки на сыщиков.

– А не скажете ли, шутки ради, – спросила она, – где мы сейчас находимся?

– То есть как это – где? – взревел субъект. – В квартире 4А. У миссис Сильвер. Я – из агентства NN. Нанят вашим супругом. Ну как, сойдет за шутку?

– Еще бы, – отвечала девушка. – Я не миссис Сильвер. Я вообще не замужем. А это – квартира 4В.

Субъект дернулся, напомнив Фредди лорда Блистера, когда тот съел тухлую устрицу.

– Не может быть! – выговорил он.

– Вот именно, – согласилась девица.

– Не туда попали?

– То-то и оно.

Воцарилось недолгое молчание.

– Ясно, – сказал вспомогательный субъект, отличавшийся сметливостью. – Мы попали в другую квартиру.

Третий с ним согласился.

Вели они себя неплохо. Котелков они не сняли, сигар не бросили, но заплатили за дверь. И ушли, причитая, что это их первая ошибка за два десятка лет.

Сердечно посмеявшись с девицей над этим эпизодом, Фредди схватил такси и поехал на 46-ю улицу, поскольку сговорился с графом и Мэвис встретиться в Ритц-Карлтон, и немного запаздывал. По пути он хихикал, предвкушая, как повеселит их своей историей. Да уж, на сей раз они засмеются.

Дело в том, что Мэвис и ее папаша не слишком баловали вниманием его рассказы. Как вам известно, при нужных условиях, он – душа общества. Сбейте два-три добрых коктейля, наведите на занятную тему, и ему цены не будет. А вот если этого нет, он скован, особенно – с Бодшемом.

Никто не любит, чтобы будущий тесть считал тебя слабоумным и глухонемым, а потому Фредди радовался предстоящей возможности.

И впрямь, старый граф будет икать и плакать от смеха, равно как и его дочь.

– Великолепно! Великолепно! А, Ван Спрунт! Прошу, мой будущий зять, Фредерик Виджен. Весьма занятный юноша. Вот послушайте, как сыщики вломились не в ту квартиру. Лопнете, честное слово! Замечательный юноша.

Ну, и прочее, в таком духе. Что? Это я говорю, что думал Фредди.

Рассказать свою историю за дыней он не смог, поскольку Бодшем безостановочно бранил социалистов, нападающих на Палату лордов. Когда подали котлеты с пюре, Мэвис поделилась мыслями о Душе Америки. Словом, до самого кофе случая не представилось.

– Э-э… – начал Фредди, уловив секунду молчания, – сегодня со мной случилась очень смешная штука. Я бы сказал, бесподобная. Рекомендую распустить пояса.

Беспечно закурив сигарету, он приступил к рассказу. Говорил он хорошо. Поверяя прошлое, сказал он мне, он не вспомнил лучшего повествования. Суровые лица слушателей только раззадоривали его. Ему нравилась сдержанность. Действительно, такую историю нельзя портить хихиканьем. Надо терпеливо ждать, пока грохнет смех.

И вдруг, непонятно когда, он заметил какие-то неполадки, что-то такое в атмосфере. Сами знаете, что бывает, если шутка не дошла. Бодшем смахивал на треску, затаившую дурные мысли, Мэвис смотрела как-то странно.

Он кончил. Все молчали. Мэвис посмотрела на Бодшема, Бодшем – на Мэвис.

– Я не совсем поняла, – сказала дочь графа. – Ты не был знаком с этой особой?

– Конечно, не был, – ответил Фредди.

– Вот как?

– Я ее пожалел.

– Во-от как?

– Просто сердце кровью обливалось.

– Во-от ка-ак?

Старый Бодшем с присвистом вздохнул.

– Разрешите спросить, – осведомился он, – часто ли вы – э – пристаете на улице к особам противоположного пола?

– Подумай о том, отец, – сказала Мэвис голосом, который одним своим звуком погнал бы эскимоса к печке, – что эта особа, вероятно, очень красива. Здесь много смазливых лиц. Тогда тебе будет легче понять Фредерика.

– Она уродка! – взвыл Фредди. – Чучело!

– Во-о-от как?

– В очках, колченогая…

– Во-от?

– А я думал, – обиделся Фредди, – что вы оцените мою галантность.

– М-да?

Все помолчали.

– Мне пора, отец, – сказала Мэвис. – Надо кое-что купить.

– Пойти с тобой? – спросил Фредди.

– Я бы хотела побыть одна.

– Пора и мне, – сказал Бодшем. – Надо подумать.

– Подумать? – повторил Фредди.

– Именно. И очень серьезно. Да. Серьезно.

– А Фредерик докурит сигарету, – сказала Мэвис.

– Да, – согласился ее отец. – Докурит.

– Минутку! – заблеял Фредди. – Честное слово, она похожа на пугало с миннесотских полей.

– Вот как? – спросила Мэвис.

– Да ну? – спросил граф.

– Пошли, отец, – подвела итог бывшая невеста.

А Фредди остался один, достаточно печальный.

Стояло солнечное утро, когда Фредди сел в такси у отеля и поехал от центра к дальним улицам. На 69-й он взял себя в руки и начал нелегкое восхождение. Довольно скоро он позвонил в квартиру 4В.

Ответа не было. Он позвонил снова, потом постучался. Мало того, он ударил в дверь ногой. Никто не откликался, и, рано или поздно, он решил, что Майры нету.

Этого он не предвидел и прислонился к стене, обдумывая, что делать, но тут открылась другая дверь, и показалась женщина.

– Здрасте, – сказала она.

– Здрасте, – сказал Фредди.

Судя по его словам, говорил он неуверенно, определив сразу, что Мэвис эту женщину бы не одобрила. Другая порода. Глаза голубые, без очков. Зубы белые, ровные. Волосы – золотые.

Видимо, вставала она поздно – к половине четвертого успела надеть только халатик и домашние туфельки. Халатик, заметим, светло-розовый, был всплошную покрыт какими-то птицами. Фредди решил, что это попугаи-неразлучники. Согласитесь, что жениху, повздорившему с невестой, не стоит общаться с золотоволосыми особами в розовых халатиках, усеянными ярко-голубыми птицами.

Однако вежливость есть вежливость. Поэтому, сказав «Здрасте», Фредди улыбнулся сдержанной джентльменской улыбкой.

Он уверяет, что именно так улыбался преподаватель библейской истории престарелой тетушке лучшего ученика; но даму в халатике это подвигло к беседе.

– Нужен кто? – спросила она.

– Вообще-то да, – признался Фредди. – Вы мне не скажете, где мисс Дженнингс?

– Кто-кто?

– Джен-нингс.

– Как это?

– Джен-нин-гс.

– А по буквам?

– Да точно так же. Сперва «д», потом много «н» и «г».

– То есть мисс Дженнингс?

– Точно.

– Вот что, – честно сказала дама. – Я ее в жизни не видела. И не слышала. Знать ее не знаю. Она для меня – тьфу! И вот еще что. Я полчаса ломаю спину, пытаюсь открыть окно. Ничего не выходит. Так-то, мой милый! Что посоветуете?

– Не открывать.

– Да ведь жарко!

– Это верно.

– Я просто задыхаюсь. Да. Задыхаюсь. Уф-фуф.

Раньше Фредди ответил бы: «Вот как?» или «Желаю удачи», – но если уж человек вступил на стезю рыцарства, обратного хода нет. Как говорится, вторая натура.

Поэтому он снова улыбнулся и спросил, чем может помочь.

– Ах, мне стыдно вас затруднять!

– Что вы, что вы!

– Это так неделикатно!

– Ни в малой мере, – заверил Фредди, преображаясь на глазах. – Рад служить.

И он пошел за ней в квартиру.

– Вот, – сказала особа. – Окно.

Фредди его осмотрел. Потом подергал. Оно стояло насмерть.

– Ну что теперь за работа? – сурово заметила хозяйка. – Как завинтят, не отвинтить. А то распахнется, еще вывалишься.

– Такова жизнь, – сказал Фредди.

Несколько минут было слышно только его пыхтение.

– Ну как? – спросила особа.

– Голова кружится, – сказал Фредди. – Наверное, давление повысилось.

– Я бы на вашем месте отдохнула. Какой-то вы красный.

– Мне жарко.

– Снимите пиджак.

– Спасибо.

– И воротничок.

– Мерси.

Ему стало получше. Стиснув зубы, он кинулся на окно.

– Выпейте, – предложила хозяйка.

Это ему понравилось. Он рухнул в кресло и вывалил язык. Вскоре в его руке засверкал пенящийся кубок.

– Это я из дому привезла, – сообщила хозяйка.

– Откуда?

– Из до-му.

– А разве тут не ваш дом?

– Сейчас – мой, но раньше я жила в Утике. Эту штуку сделал мистер Сильвер. Хоть раз в жизни сделал что-то путное!

Фредди задумался:

– Мистер Сильвер? Откуда я знаю это имя?

– Лучше бы я его не знала, – заметила хозяйка. – Ну, гад!

– Кто?

– Гад. Мистер Сильвер. Нет, дальше некуда!

Жидкость, которую потреблял Фредди, затуманила его разум.

– Я не совсем понимаю, – сказал он. – Кто это, мистер Сильвер?

– Да Эд, мой муж. Ревни-ивый – у-ух!

– Что?

– У-ух.

– В каком смысле?

– Я ж вам говорю. Ну, я ему показала. Вы подумайте, циник! Идеалов нет.

– У кого?

– У Сильвера.

– То есть у вашего мужа.

– Ну!

– А… – понял Фредди. – Ясно, ясно.

По-видимому, мистер Сильвер изготовил чистый купорос, но как только ты попривыкнешь к тому, что макушка у тебя скачет, словно крышка кастрюли, он даже приятен. Быть может, у мистера С. нет идеалов, но он знал, что делать с перегонным кубом и картошкой.

– Он разбил мне сердце, – сказала хозяйка.

– Что?

– Сердце.

– Кто?

– Сильвер.

– Мистер Сильвер разбил вам сердце?

– Ну! Своими низкими подозрениями.

Фредди был шокирован:

– Он вас подозревал?

– А то!

– Мистер Эд Сильвер?

– Он самый.

– Тут не обрадуешься.

– Золотые слова.

– Бедная вы, бедная, – сокрушился Фредди и прибавил, – миссис Сильвер.

– Может, руку мне погладите?

– Поглажу, – согласился он и погладил.

Мало того, он сжал эту руку. Судя по его словам, он относился к ней, как брат – к несчастной сестре.

Тут дверь распахнулась, и ввалились тяжелые тела, все как одно – в котелках.

Фредди испытал странное чувство, словно все это уже видел. Врачи полагают, что дело – в полушариях мозга, которые не очень хорошо стыкуются. Словом, он испытал такое чувство. Быть может, он видел котелки в предыдущей инкарнации.

– А? – спросил он. – Что надо?

И туг мозги его прояснились, полушария встали на место, и он узнал субъекта, прервавшего его беседу с Майрой Дженнингс.

Правда, в тот раз главный субъект смутился. Он растерялся. Но сейчас глядел веселее, словно достиг цели.

– Порядок, ребята, – сказал он.

Остальные субъекты кивнули. Один из них заметил: «То-то и оно!», другой – «Чтоб мне лопнуть!»

Главный субъект пристально вглядывался в Фредди.

– А черт! – вскричал он. – Опять этот тип! Ребята, – почтительно сказал он, – взгляните на него. Глядите, глядите. Чемпион! Какой прыткий, а? Куда ни придешь, он тут. Даже без велика.

Фредди ощутил, что самая пора поставить субъектов на место.

– Разрешите объяснить… – начал он.

Субъект нагло хмыкнул:

– Что, опять мы не в той квартире?

– И да, и нет, – ответил Фредди.

– То есть как? Это – 4А.

– Верно, – согласился Фредди. – Не спорю. Это – 4А. Но, слово джентльмена, с этой леди мы не… знакомы.

– Не знакомы?

– Ни в малейшей степени.

– Вот как? – сказал субъект. – Тогда что она делает у вас на коленях?

С немалым удивлением Фредди понял, что он прав. Когда она туда села, он сказать не мог, но догадался, что именно поэтому не мог величественно встать.

– Ах ты Господи! – воскликнул он. – Вы правы.

– А то!

– Ай-я-яй! – заметил Фредди. – А-я-я-яй!

Он был очень удивлен, в чем и признался.

Тут в беседу вступила хозяйка.

– Слушайте, – сказала она, – как Бог свят, я его в жизни не видела.

– Что же он у вас делал?

– Открывал окно.

– Оно закрыто.

– Знаю.

– Странно… – сказал субъект. – А, ребята?

– Ну! – сказал второй субъект.

– Ха! – сказал третий.

Первый сурово смотрел на миссис Сильвер.

– Стыдитесь! – сказал он. – Я потрясен. Да. По-тря-сен. И они тоже.

Теперь Фредди мог бы встать, и встал, и кинулся бы на субъекта, но тот по случайности был корпулентен.

– Вы оскорбляете даму! – сказал он.

– Э?

– Не кричите, – продолжил Фредди, высокомерно глядя на субъекта, – не финтите. Вы оскорбляете даму и, что хуже, в шляпе. Снимите ее!

Субъект смотрел на него. Видимо, он хотел сообщить, что сыщики шляп не снимают, но Фредди, на мой взгляд – зря, ловко дал ему в правый глаз.

После этого, по его словам, все пошло кувырком. Вроде бы поступил правильно, а глядь – ты в камере, и одно твое ухо обрело размеры некрупной цветной капусты. Прибавьте синяки под глазами и шум в голове.

Когда он вручил наутро клерку 50 долларов, вышел на улицу и купил газету, он увидел, что вчерашние события занимают полстраницы в том самом органе, который читает лорд Бодшем за кофе и яичницей.

Как видите, он до того растерялся, что забыл выдумать псевдоним. Мало того, он назвал свое второе имя, «Фотерингей»; но мы его не осудим.

Тем все и кончилось. Резонно или нет, Фредди решил не ждать реакции. Он отплыл вечером, не потрудившись узнать, что думают о происшествии Бодшем и Мэвис. Чуткий человек, этот Фредди. С него хватало догадок.

Теперь он здесь, в Англии, достаточно скорбный и суровый. Сегодня утром он говорил не очень приятные вещи о женщинах.

Мне известно, что уже в Саутхемтоне необычайно хорошенькая девушка уронила сумочку в воду. А Фредди сложил руки и мрачно уставился вдаль. По его словам, девы в беде должны искать других рыцарей, ибо с него хватит.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Переплавленные в горниле

Ежегодный концерт клуба «Трутни» только что кончился, и небольшая группа, собравшаяся напоследок в баре, признала, что жемчужиной программы был шестой номер, конкретней – комический диалог Сирила Фотерингей-Фиппса, именуемого Чайник, и Реджинальда Твистлтона-Твистлтона, alias Мартышки. Сирил с рыжей бородой и Реджинальд в прекрасных зеленых баках играли бесподобно. Их блистательные реплики поистине очаровали публику.

– И что странно, – сказал один Трутень, – они лучше, чем в прошлом году. Как-то глубже.

Другой Трутень умудренно кивнул.

– Да, я тоже это заметил, – сказал он. – Но есть причина. Недавно они прошли через испытания, преобразившие их душу. Правда, из-за тех же испытаний номер мог сорваться. Известно ли вам, что они чуть не отказались выступать?

– Быть не может!

– Может. У них испортились отношения, а могли и вообще рухнуть. Одно время они почти не разговаривали.

Слушатели усомнились. Они напомнили, что эта дружба вошла в поговорку. Образованный Трутень сравнил Ч. и М., ну, с этими самыми, как их.

– Однако, – возразил главный Трутень, – я говорю чистую правду. Две недели назад если бы Чайник сказал Мартышке: «С какой это дамой я тебя видел?» – тот не ответил бы: «Это не дама, а моя жена». Он просто поднял бы брови и отвернулся.

Конечно (продолжал Трутень), поссорились они из-за женщины, некоей Анджелики Бриско, дочери преподобного П.П. Бриско, пасшего души в Мейден Эгсфорд (Сомерсетшир). Расположена деревушка в десяти – двенадцати милях от морского курорта Бридмут, где в магазине Торпа и Уиджера неразлучные друзья увидели прекрасную даму.

Поехали они в Бридмут отчасти ради гольфа, отчасти – ради отрешения от суеты, необходимого при подготовке диалога. Тем утром, о котором я веду речь, они зашли к Торпу и Уиджери, чтобы купить то и се, и там увидели девушку неслыханной красоты, которая только что заплатила за пять фунтов бекона. Пока они стояли и смотрели, она сказала приказчику:

– Ну вот. Пошлите, пожалуйста, в Мейден Эгсфорд, дом викария, мисс Анджелике Бриско.

И ушла; а Чайник с Мартышкой, словно опаленные молнией, нервно купили сардин, а также кусок хорошего масла. Потом они притихли, а после обеда Мартышка сказал Чайнику:

– Вот что, Чайник…

А Чайник сказал:

– Да?

– Вот что, – продолжил Мартышка, – ты уж прости, но мне надо съездить в Лондон денька на два. Дела, понимаешь! Ничего, что я тебя брошу?

Чайник с трудом скрыл радость. Увидев эту девушку, он сразу понял, что надо заехать в Мейден Эгсфорд, и гадал, куда же деть тело, то есть Мартышку.

– Ну что ты! – сказал он.

– Вернусь, как только смогу.

– Не торопись, – сердечно сказал Чайник. – Диалогу это пойдет на пользу. Любой актер знает, что хуже всего – слишком много репетировать. В общем, не торопись.

Наутро (конкретней – в субботу) Мартышка сел в поезд, а попозже Чайник, собрав вещички, перебрался в Мейден Эгсфорд, где поселился в «Гусе и кузнечике». Устроившись в номере, он пошел в бар освежиться, и его влюбленный взор тут же различил Мартышку, беседующего с девицей, продающей напитки.

Оба не столько удивились, сколько смутились.

– Привет! – сказал Чайник.

– Привет! – сказал и Мартышка.

– Значит, ты здесь?

– Да. И ты здесь?

– Да.

Они немного помолчали.

– Не поехал в Лондон? – спросил Чайник.

– Нет, – ответил Мартышка.

– Ы… – сказал Чайник.

– А ты не в Бридмуте?

– Нет.

– Ы…

Они помолчали снова.

– Сюда приехал? – спросил Мартышка.

– Да (Чайник). И ты, я смотрю, тоже.

– Да. Какое совпадение!

– Чудеса.

– Ну, ваше здоровье.

– Пип-пип!

Чайник осушил бокал по возможности браво, но душа его скорбела. Он мог помножить два на два и понимал, что Мартышку привела сюда любовь. Это было неприятно. Позже он говорил мне, что именно тогда подумал, не сбежать ли, махнув рукой на диалог. Какие диалоги, какие остроты с таким низким изменником?

Беседа не шла, и Мартышка, суховато извинившись, отправился наверх. Чайник слушал отчет девицы о том, как действуют огурцы на ее желудок, когда появился молодой человек в костюме для гольфа и галстуке их школы.

Ну, сами знаете, что бывает, если ты увидишь былого собрата среди незнакомых. Вы кидаетесь к нему раньше, чем он поймет, в чем дело. Именно так собирался поступить и Чайник, когда бармен сказал:

– Здравствуйте, мистер Бриско.

Пораженный Чайник переспросил нервным шепотом:

– Бриско?

– Да, сэр.

– Из дома, где викарий?

– Да, сэр.

Чайник затрясся, как желе. Ее брат – его соученик! Есть ли связь сильнее школы? Да он и ему вроде брата.

Чайник прямо направился к столику, где сидел новоприбывший.

– Вижу, у вас галстук… – начал он.

Бриско нервно дернулся, но понял, что выхода нет, и слабо улыбнулся.

– Джину? – предположил он.

– Да я уже пью, – ответил Чайник. – Можно, я к вам переберусь? Это же чудеса! Добрая старая школа!

– О да…

– Кажется, я учился позже класса на два, – предположил Чайник, поскольку Бриско был немолод, лет двадцати восьми. – Моя фамилия Фотерингей-Фиппс. А вы Бриско, да?

– Да-а…

Чайник что-то проглотил.

– Ы… А… Э… Кажется, я видел вашу сестру. Вчера. В Бридмуте. – Он приятно покраснел. Точнее, он побагровел и понял, что тайна раскрыта.

– Видели вчера, вот как? – спросил тем временем Бриско.

– Да.

– А сегодня уже здесь!

– Э-э… да.

– Ну-ну!

Они помолчали. Чайник бледнее не стал.

– Хотите с ней встретиться? – осведомился Бриско.

– О да! Я ее видел недолго, она покупала бекон, но мне показалось, что она ослепительна.

– Пожалуй.

– То есть я почти не разглядел, но есть в ней что-то этакое…

– Не без того.

– Я только взглянул, но сразу понял, что у нее чистая душа. Скажем, – совсем разошелся Чайник, – как у ангела.

– Да, встретиться вам надо, – сказал Бриско и покачал головой. – Но толку не будет.

– Почему? – забеспокоился Чайник.

– Ну, вы же знаете девушек. Вечно у них причуды. Сейчас она готовит ежегодный школьный праздник. Сразу видно, что вы человек умный, насмешливый. Тут не захочешь, а состришь. Смеяться она будет, это да, но на самом деле обидится.

– Да я ни за что на свете!

– Ну хорошо. Предположим, что вы удержитесь. Тогда она попросит ей помочь. Это выше человеческих сил.

Чайник затрепетал. На такое он и не надеялся.

– Вы хотите сказать, что она разрешит мне…

– Неужели вы рискнете?

– Конечно! Конечно!

– Тогда дело в шляпе. Сейчас она за мной заедет.

И точно, минуты через две мелодичный голос позвал кого-то, откликавшегося на имя «Дурашка».

Бриско вывел Чайника на улицу, где стояла двухместная машина, и представил его Анджелике. Она улыбнулась, равно как и Чайник. Бриско сообщил, что его школьный друг горит желанием помочь с праздником. Анджелика улыбнулась снова, Чайник тоже. Уезжая, она напомнила, что подготовку начинают ровно в два, в понедельник.

За обедом Чайник с Мартышкой отрабатывали диалог. Они обычно делали это за едой, поскольку заметили, что жевание обостряет разум. Но сегодня любой увидел бы, что это не так. Как-то все шло натянуто, или, скажем, вяло. Мартышка сказал, что у его тетки ревматизм, но не дождался ответа. Чайник сообщил, что его отец не может встретиться с должниками, и Мартышка откликнулся: «А хочет?» Но не было в этом огня и даже искры. Наконец они угрюмо умолкли, и тут заглянула девица из бара.

– Мистер Фиппс, – сообщила она, – мисс Бриско просили передать, чтобы вы пришли немного пораньше. Так, в четверть второго. Очень много дел.

– С удовольствием, – ответил Чайник, немного смущенный, поскольку друг его явно зашипел.

– Я ей передам, – сказала девица.

Когда она ушла, Чайник заметил, что Мартышка прожигает его взглядом.

– Что это значит? – спросил былой друг.

Чайник притворился беспечным.

– Ах, ничего! У них тут школьный праздник. Дочь викария, такая мисс Бриско, хочет, чтобы я зашел ей помог.

Мартышка заскрипел зубами, но не очень успешно, поскольку он ел пюре. Зато по столу он стучал так, что костяшки побелели.

– Значит, ты втерся к ней в доверие? – спросил он.

– Что за тон, Реджинальд!

– Какой еще тон? Нет, какой тон? Как хочу, так и говорю. А ты – мерзавец. Столько лет дружили!.. Заполз, понимаете, сюда и обольщает ту, кого я люблю!

– Да ты…

– С меня хватит!

– Да я…

– Сказано, все!

– Да я ее тоже люблю! Разве я виноват, что мы оба ее любим? Если кто-то кого-то любит, он не обязан убить свои чувства ради еще кого-нибудь. В любви каждый – за себя. Что, Ромео уступил бы Джульетту? То-то и оно. Так что я не понимаю…

– Па-просил бы… – вставил Чайник.

Они замолчали.

– Фотерингей-Фиппс, – сказал наконец Мартышка, – не передадите ли горчицу?

– Пожалуйста, Твистлтон-Твистлтон, – надменно ответил Чайник.

Неприятно поссориться со старым другом. Сидишь в захолустном кабачке, а поговорить не с кем. Так и прошло воскресенье.

В Мейден Эгсфорде, как во многих наших деревнях, в воскресенье не очень весело. Или вы сидите дома, или гуляете по главной улице до водонапорной башни и обратно. Вы поймете, в каком состоянии был Чайник Ф.-Ф., если я скажу, что, услышав вечерний звон, он выскочил из «Кузнечика», словно завидел пожарную машину. Мысль о том, что в Мейден Эгсфорде есть что-то, кроме башни, поразила его. В три прыжка оказался он на церковной скамейке; и странные чувства возникли в его душе.

Есть что-то такое в церковной службе, когда ее служат в деревне, летом, что пробивает самых очерствелых. Дверь была открыта, и через нее доносился запах листвы и вьющихся цветов, жужжание пчел. Чайник преображался с каждой минутой. Слушая Писание, он уже был другим человеком.

Текст был ветхозаветный, из тех, где Авимелех родил Иезонию, а Иезония родил Захарию, и красота слов, как и мирные сельские звуки, вконец сокрушили сердце Чайника.

Он обидел старого доброго Мартышку! Лучший из людей, носивших лиловые носки, верный друг – и что же? Отвергнут, унижен, мало того, разлучен с любимой девушкой. Они дружили с детства, делили последний леденец. Что же это такое?! Допустимо ли это? Праведно ли? Авимелех в жизни не поступил бы так с Иезонией. Или, скажем, Иезония – с Захарией. Нет, не поступил бы.

Лучший, обновленный Чайник вышел из храма после долгой проповеди. Он принял решение. Быть может, оно разобьет ему сердце, перечеркнет оставшуюся жизнь, но от борьбы надо отказаться, отдать Анджелику Мартышке.

Вечером, закусывая, Чайник откашлялся и посмотрел на друга с печальной улыбкой.

– Мартышка, – сказал он.

Тот хмуро взглянул на него поверх картофеля.

– Вы что-то хотите сказать мне, Фотерингей? – осведомился он.

– Да, – отвечал Чайник. – Только что я послал записку Анджелике, сообщая, что вместо меня завтра придешь ты. Бери ее, Мартышка. Она твоя. Я ухожу со сцены.

Мартышка удивился, мало того – он просиял, словно траппист, решивший махнуть рукой на все это молчание.

– Вот это да! Такого благородства…

– Ну что ты, что ты!

– Я просто не знаю, что сказать.

– Желаю вам счастья.

– Спасибо, старик.

– Огромного счастья.

– Помни, у нас всегда будет для тебя нож и вилка. Научим детей звать тебя «Дядя Чайник».

– Спасибо, – сказал Чайник, – спасибо.

– Не за что, не за что.

Тут девица принесла Чайнику записку. Он прочитал ее и смял.

– От нее? – спросил Мартышка.

– Да.

– Все понимает и так далее?

– Да.

Мартышка задумчиво поел сыра. Чайник молчал, ведь он скрыл истину. Анджелика писала, что вместо школьников он может взять местных матерей, тоже участвовавших в празднествах. Кто-то должен отвечать за них, а младший священник вывихнул лодыжку.

Чайник читал между строк. Он понимал, что его роковое обаяние сделало свое дело. Она не может от него отказаться. Да и вообще, школьники – пустяк, а вот эти матери – потруднее. Их она может доверить только тому, кого… хм… э-э… любит.

Он вздохнул. Что ж, от судьбы не уйдешь. Он сделал ради друга все, что мог, но куда ему против нее!

Мне было нелегко (сказал Трутень) выяснить толком, что же случилось на ежегодных игрищах матерей. Чайник говорил об этом так, словно его томит старая рана. Только на четвертом коктейле он мало-мальски раскрылся и, глядя каменным взором, поведал о тогдашних событиях. Правда, каждое слово давалось ему с трудом.

По-видимому, началось все мирно. Шестнадцать особ средних лет сели в автобус и отъехали от викариата. Провожал их сам настоятель, преподобный П.П. Бриско. Под его строгим взором, рассказывал Чайник, дамы были как шелковые. В то время, как ни странно, он боялся только скуки.

И зря. Скуки не было.

Как я говорил, отъехали дамы в тихом, мирном настроении. Поразительно, насколько изменили их какие-то 50 ярдов. Когда викарий уже не мог их видеть, они неожиданно разрезвились. Чайник почувствовал недоброе, заметив, что очень толстая особа в розовой шляпке и цветастом платье внезапно запустила в случайного велосипедиста хорошим спелым помидором, свалив его тем самым в канаву. Все шестнадцать матерей смеялись, как фурии. Они явно решили, что праздник начался.

Теперь, оглядываясь назад, Чайник говорит, что этих матерей понять можно. Сидишь целый год в таком местечке, занятия – два, стирка и церковь, вот и мечтаешь о вакханалии. Но тогда он об этом не думал и ужасно страдал.

Он был человек скромный, публичности не любил, а как от нее скроешься, если ты едешь в автобусе с шестнадцатью особами, которые то распевают сомнительные песни, то на простой домашний манер бранят прохожих? Особенно запомнилась ему особа в очках и в мягкой шляпе, которую она сняла на ходу с другого велосипедиста. Словарь ее приближался к лексикону Рабле.

Наконец она довела несчастного Чайника.

– Ну, знаете… – сказал он, чувствуя, как слабы его доводы. – Все-таки… э…

Однако слова его произвели глубокое впечатление. Особы посмотрели друг на друга, поджав губы, подняв брови.

– Молодой человек, – сказала особа в шляпке, видимо, считавшая себя вождем, – не помолчите ли, часом?

– Нет, это надо же! – возмутилась вторая, а третья заметила: «Вот зануда!»

– Такой сопляк! – поддала жару особа в мягкой шляпе, и все захохотали, выражая согласие.

Чайник скис и жалел только о том, что, презрев советы семьи, не пошел в священники. Тех специально тренируют. Хороший крутой священник, грозно кривящий губы, быстро бы унасекомил этих мамаш. Он играл бы на них как на гуслях или десятиструнной псалтыри. Но Чайник священником не стал и сделать ничего не мог.

Он настолько ничего не мог сделать, что, когда они свернули к Бридмуту, совсем пал духом. Викарий говорил, что едут они в соседнюю деревушку Ботсфорд Мортимер, к руинам древнего аббатства, где зайдут в музей (основанный и подаренный покойным сэром Уондсбери Поттом, мировым судьей), немного займутся рукоделием и поедут обратно. Они же направлялись в Бридсмут, к парку развлечений. Чайник задрожал от одной мысли о шестнадцати вакханках в этом парке, но говорить не посмел.

Примерно тогда, рассказывал он позже, он увидел глазами души, как блаженствует Мартышка среди школьников.

О том, что было в парке, Чайник просил меня не допытываться. Он сказал, что до сих пор содрогается при одном воспоминании. Крайне удивила его и психология матерей. По-видимому, думал он, у этих матерей матери были и, тем самым, они знали различие между добром и злом; и все же… Уточнять он не стал, но заверил меня, что одна особа в лиловой накидке, судя по всему, жила ради наслаждений.

Возникли некоторые трения, владелец парка их выгнал, и они отправились на пляж. Кажется, трения были чисто финансовые – владелец утверждал, что мать в бомбазиновом платье каталась на карусели одиннадцать раз, а заплатила один. Удар пришелся по Чайнику, что совсем уж печально, ибо на пути к морю бомбазиновая мать объяснила, что каталась она двенадцать раз, а заплатила – два.

Однако страдалец был так счастлив, что выбрался из парка, что счел подбитый глаз вполне резонной платой. Особенно вознесся он духом, когда все шестнадцать особ хором заорали и кинулись в лодку, которую услужливый ветер быстро отнес от берега. Хуже всего пришлось тому, кто взялся за весла.

Естественно, то был Чайник. Лодочник, человек разумный, отказался вести к берегу такой ковчег. Чайник несмело к нему подъезжал, но тот ответил, что должен следить за рулем, а когда наш герой намекнул, что и он рулить умеет, сообщил, что не доверит любителю ценную лодку. После этого он закурил трубку и принял позу римского патриция на пиру, а Чайник, повторим, взялся за весла точно того же размера, что и у галерных рабов.

Для человека, знавшего в Оксфорде только легкое каноэ, справился он хорошо, тем более что матери мешали как могли. Они распевали что-то вроде «Эй, бодрей!» (хотя ему казалось, что тут подошла бы песня волжских бурлаков) и очень сбивали его с такта. Семь раз ловил он леща и семь раз все шестнадцать штук, прекратив пение, хохотали. Словом, испытание – на любителя. Прибавьте пляску на песке и обратный путь, и вы согласитесь, что, входя в бар, Чайник заслужил хорошую выпивку.

Он как раз ставил кружку, чтобы налили еще пива, когда дверь открылась, и вошел Мартышка. Если бы Ф.-Ф. был меньше занят своими бедами, он бы заметил, что друг – не в лучшем виде. Воротничок его был порван, волосы взлохмачены, лицо перепачкано шоколадом, а к спине прилеплен бутерброд с вареньем. Увидев Чайника, он так разволновался, что кинулся на него, еще не заказав джину с джинджером.

– Ну, спасибо! – начал он. – Премного благодарен!

– За что? – спросил Чайник, уже обретя дар речи.

– За школьников, – едко ответил Мартышка. – За этих мальчишек с липкими ручонками. За… Что ты смотришь как больная рыба? Я понял твои козни. Это же только выдумать! Вот уж, поистине, бес! Решил, видите ли, унизить меня перед Анджеликой! Конечно, если девушка видит, как эти гады бьют тебя свернутыми газетами, она к тебе изменится. Хо! – закончил Мартышка, спросив наконец джину.

Конечно, Чайник был потрясен, но вежество Фотерингеев не позволило ему продолжить беседу на людях. У девицы, к примеру, уже шевелились ушки.

– Не знаю, о чем ты говоришь, – сказал он, – но пойдем-ка лучше ко мне. Нельзя трепать в баре имя женщины.

– Это кто же его треплет?

– Ты. Если, по-твоему, это не называется «трепать», я уж и не знаю… Однако, слава Богу, есть люди с чувством чести.

Словом, они пошли наверх, и Чайник закрыл двери.

– Так, – сказал он, – что ты бесишься?

– Я уже говорил.

– Ну, повтори.

– С удовольствием!

– Ладно. Нет, минуточку!

Чайник резко открыл дверь и услышал, как катится по ступенькам девица. Потом он дверь закрыл и сказал:

– Ну вот. Теперь – просим.

Мартышка отпил джину с джинджером и начал снова:

– Нет, такой пакости! Нет, такой подлости! Я тебя вижу насквозь, Фотерингей-Фиппс. На-сквозь! Ты знал, во что превращается человек на школьном празднике. Ты не хотел, чтобы Анджелика видела тебя в шоколаде и варенье. А я, дурак, тебе верил!

Сперва Чайник онемел от удивления, потом обрел дар речи. Его благородная душа не могла вынести такой несправедливости.

– Какая чушь! – воскликнул он. – Какой собачий бред! Мои мотивы – чисто рыцарские. Я приносил жертву, не думая о том, что трудно полюбить такое лупоглазое чучело.

Мартышка удивился:

– Чучело?

– Вот именно.

– Лупоглазое?

– А то как же! Если хочешь знать, причина в том, что ты начисто лишен обаяния. Тонкой, чувствительной душе не нужно тебя видеть в шоколаде, чтобы испытать – да-да! – брезгливость.

– Вот как?

– Именно так.

– Да? Разрешите сказать, что Анджелика меня любит.

– То есть меня. Я, слава Богу, разбираюсь в улыбках и взглядах. Ставлю одиннадцать к четырем, что вскоре Анджелика будет Фотерингей-Фиппс. Нет, тридцать три к восьми.

– В какой монете?

– В десятках.

– Идет.

Тут дверь приоткрылась.

– Простите, – сказала девица.

Соперники воззрились на нее. Она была толстой, добродушной и потирала левое ухо. Лестницы в «Гусе и кузнечике» крутые.

– Простите, – повторила она, – я случайно услышала ваш разговор и должна внести ясность. Какое пари? Мисс Бриско выходит замуж.

Нетрудно представить эффект этих слов. Мартышка упал на единственный стул, Чайник привалился к умывальнику.

– Что? – сказал один.

– Как? – сказал другой.

– Да вы сами с ним разговаривали, – сказала девица Чайнику. – Вчера, у нас в баре.

– Не говорите глупостей, моя дорогая, – возразил он. – Это ее брат.

– Нет, что вы!

– Вы же сами сказали, что он живет у викария.

– Гостит, сэр, он их родственник. А помолвлены с мисс Анджеликой они с Рождества.

Чайник сурово посмотрел на нее:

– Что же вы молчали, несчастная? С вашими привычками должны были знать, что мы в нее влюблены. Если бы не вы, мой бедный друг не страдал бы на школьном празднике…

– Мистер Бриско боялся именно школьного праздника. В прошлом году он там намучился, сам мне говорил. И очень просил, чтобы я вам ничего не рассказывала, и теперь взяли вас, а не его. Очень приятный человек, мы его уважаем. Ну, заговорилась я! А кто будет в баре?

Она ушла, Чайник первым нарушил молчание.

– Что ж, – сказал он, – у нас осталось Искусство. – Он похлопал Мартышку по плечу. – Конечно, удар тяжелый.

Мартышка отнял руки от лица и потянулся за портсигаром. Вид у него был такой, словно он очнулся.

– Тяжелый? – повторил он. – Это как посмотреть. Стоит ли страданий девушка, которая сознательно толкнула человека на школьный праздник?

– И верно! – удивился Мартышка. – Или, скажем, загнала его к этим матерям.

– Вот я тебе опишу игру «Мистер Смит дома?». Суют твою голову в мешок, а сами…

– А у нас была мамаша в лиловой накидке…

– А такой Хорес…

– А мамаша в мягкой шляпе…

– Словом, – сказал Мартышка, – мы сдуру влюбились во властную, жестокую личность без капли жалости. Чайник, старикан, держись подальше от дочек викария!

– Верно, – согласился Фиппс. – А не взять ли нам машину и не махнуть ли в Лондон?

– Взять и махнуть. И тут же начать репетиции.

– Точно.

– Времени в обрез.

– Вот именно. Значит, так: у моей тетки ревматизм.

– А у моей – болонка. Отец не может видеть своих должников.

– А он хочет? Дядя Джо опустился на самое дно.

– Ай-я-яй! Что же он делает?

– Работает водолазом. Вот что, Мартышка, возьми себе зеленые баки.

– Нет, что ты!

– Бери, бери. Я давно хотел уступить их.

– Чайник!

– Мартышка.

Они обнялись. Их дружба вышла из горнила.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Неприятности в Тадсли

Три Трутня ушли в курилку. Вскоре туда явился четвертый и предложил купить практически новый томик Теннисона. Судя по тону, он не очень надеялся на успех; и не ошибся. Трутни сказали: «Нет». Один из них даже сардонически хмыкнул.

Пришелец поспешил объясниться:

– Он не мой. Он Фредди Виджена.

Старший из Трутней был искренне шокирован:

– Фредди купил Теннисона?

Младший сказал, что это подтверждает его подозрения. Фредди спятил.

– Ничего подобного! – сказал Трутень-с-Теннисоном. – Мотивы у него безупречные. То был стратегический ход, на мой взгляд – очень тонкий. Он хотел улестить девушку.

– Какую?

– Эприл Кэрроуэй. Жила она в Вустере, в местечке под названием Тадсли. Фредди собирался ловить там рыбу. Уезжая из Лондона, он встретил дядю, лорда Блистера, который посоветовал ему непременно зайти в Тадсли-корт, где обитала его давняя приятельница леди Кэрроуэй. Так Фредди и сделал сразу по приезде и, проходя по саду, услышал девичий голос, такой мелодичный, что заглянул в беседку, откуда он доносился. Тут он покачнулся и чуть не упал.

По его словам, девица была совершенством. Он был потрясен; он бы и сам не выдумал такой красоты. Ему и в голову не приходило, что в этих местах живут столь прекрасные дамы. Мысли о рыбной ловле поблекли; он понял, что находиться надо в Тадсли-корте, словно фамильный призрак.

Немного придя в себя, он расслышал, что девица читает стихи небольшой суровой девочке с зелеными глазами и вздернутым носом. Естественно, ему захотелось узнать, что это за стихи. В ухаживании очень важно единство вкусов. Выясни, что любит она, и – глянь! – в тебе видят родственную душу.

Тут ему повезло. Девушка замолчала, положила книжку в подол, переплетом кверху, и уставилась в сторону северо-северо-востока, как свойственно ее полу, когда он устал от чувств. Увидев название, Фредди кинулся на почту и послал в Лондон телеграмму, чтобы ему прислали собрание сочинений лорда Теннисона. По его словам, он испытывал облегчение. Кто их знает, девушек! Могла она читать и Браунинга.

На следующий день, явившись в Тадсли-корт, Фредди зашел к леди Кэрроуэй и был представлен Эприл, ее дочери, а также зеленоглазой особе, которая оказалась младшей сестрой по имени Пруденс. Прекрасно. Однако не успел он бросить на Эприл пламенный взгляд, хозяйка произнесла что-то вроде «капитан Бредбери», и, как ни прискорбно, оказалось, что есть еще один гость. В кресле, с чашкой чаю и крупным пончиком, сидел корпулентный субъект.

– Капитан служит в Индии, – пояснила леди Кэрроуэй. – Он в отпуске. Снял домик выше по реке.

– Да? – сказал Фредди, явно намекая на то, что это очень неприятно.

– Мистер Виджен, – сообщила хозяйка, – племянник моего старого друга лорда Блистера.

– Да? – сказал и Бредбери, прикрывая зевок огромной ладонью. Становилось ясно, что дружба не заладилась. Капитан ощущал, что мир, достойный героев, не подходит для всяких Видженов; Фредди тоже не радовался загорелому усатому субъекту с глубоко посаженными глазами.

Однако он быстро оправился. Когда прибудет Теннисон, каждый займет свое место. Усы – еще не все, и загар – не все, не говоря о глубоко посаженных глазах. Для утонченной девушки главное дух, а за следующие дни Фредди ощутил, что этого духа в нем – на шестерых. Тем самым, он стал душой общества, и до такой степени, что вскоре капитан отвел его в сторону и посмотрел на него, как смотрел бы на афганца, который крадет полковые ружья. Только теперь оценил Фредди его размеры. Он и не знал, что наши воины так крупны.

– Скажите-ка, Приджен…

– Виджен, – поправил Фредди.

– Скажите, Виджен, вы тут надолго?

– О да!

– Я бы вам не советовал.

– Не советовали?

– Ни в коей мере.

– Но мне нравится пейзаж.

– Без глаз все равно его не увидите.

– А куда они денутся?

– Да так, утратите…

– Почему это?

– Не знаю. Такое у меня чувство. Бывает, Приджен, бывает. Ну пока, – и капитан вскочил в двухместную машину, как цирковой слон – на бочку. Фредди же пошел в «Голубого льва», где находилась его ставка.

Стоит ли отрицать, что эта недолгая беседа навела Фредди на размышления. Он размышлял в тот же вечер над бифштексом с картошкой, размышлял и ночью, хотя лучше бы спать. Когда утром принесли яйцо, бекон и кофе, он все еще не унялся.

Человек он чуткий, и заметил в словах капитана угрозу. Что же делать? Такого с ним еще не бывало. Влюблялся с первого взгляда он двадцать семь раз, но все шло обычно – несколько дней порхал вокруг барышни, а потом, устав от него или почему-либо обидевшись, она его отвергала. Но тут было иначе. Тут в игру вошел новый фактор, ревнивый соперник, и это Фредди не нравилось.

С появлением Теннисона он приободрился. Случилось это на следующее утро, и Фредди сразу отмахал две трети «Девы из Шалотта». Позже он пришел в Тадсли-корт, готовый к действиям. Представьте его удивление и радость, когда среди гостей не оказалось капитана Бредбери.

Иметь соперником военного вообще-то плохо, одно хорошо – эти военные иногда уезжают в Лондон, чтобы пообщаться с кем-нибудь из своего министерства. Капитан уехал в этот день, и это все изменило. Фредди с веселым спокойствием ел тосты. «Деву» он кончил и был набит ее строками по самые гланды. Оставалось ждать случая.

И он наступил. Леди Кэрроуэй, уходя писать письмо, спросила Эприл, не хочет ли та передать что-нибудь дяде Ланселоту.

– Передай привет, – сказала Эприл. – Надеюсь, ему нравится Борнмут.

Дверь закрылась. Фредди покашлял.

– Теперь он там? – спросил он.

– Простите?

– Как вы помните, он жил в Камелоте.

Эприл воззрилась на него, уронив от полноты чувств хлеб с маслом.

– Вы читали Теннисона, мистер Виджен?

– Я? – удивился Фредди. – Теннисона? Однако! Господи, я его знаю наизусть!

– И я! – оживилась девушка. – «Бей, бей, волна, о хладный серый камень…»

– Вот именно. А возьмем «Деву из Шалотта».

– «Причастен правде тот, кто петь умеет…»

– Золотые слова. А вот «Дева»… Да, удивительно, что и вы его любите.

– Он прекрасен!

– Мягко сказано! К примеру, в «Деве»…

– Как глупо, что над ним иногда смеются!

– Идиоты! Что им еще нужно?

Они восхищенно взглянули друг на друга.

– В жизни бы не подумала! – сказала Эприл.

– Почему же?

– Ну, вы такой, словно любите танцы, ночные клубы…

– Кто? Я? Клубы? О Господи! Для меня нет большего блаженства, чем читать допоздна Теннисона.

– Вы любите «Локсли-холл»?

– Еще бы. И «Деву из Шалотта».

– А «Мод»?

– Нет слов. А вот «Дева»…

– Она вам нравится больше всего?

– О да!

– И мне, конечно. Река всегда напоминает о ней.

– Вот именно! То-то я смотрю, что мне она напоминает. Кстати, не хотите завтра покататься на лодке?

– Завтра?..

– Найдем лодку, возьмем бутербродов с курицей… да, и с ветчиной…

– Понимаете, я обещала поехать завтра в Бирмингем. Капитан Бредбери хочет купить удочку. Может быть, в другой день?

– Прекрасно.

– И попозже.

– Великолепно. Зачем кататься утром? Лучше – в час, у моста. Дивно. Божественно. Полный блеск. Буду точно к часу.

Остаток дня Фредди провел в блаженстве, можно сказать – на небе. Но к ночи, попивая виски с содовой в «Голубом льве», он заметил, что на стол упала тень.

– Добрый вечер, – сказал капитан Бредбери.

Если верить Фредди, описать капитана могло бы только слово «зловещий». Брови его сомкнулись, подбородок увеличился на четыре дюйма, мускулы странно двигались, и в придачу слышался звук, напоминающий о вулкане. Так и казалось, что раскаленная лава вот-вот хлынет изо рта; и Фредди это не понравилось.

Однако он старался быть приветливым.

– А, Бредбери! – вскричал он с неестественным смехом.

Правая бровь капитана настолько слилась с левой, что разнять их могла бы только машина.

– Насколько мне известно, – сказал он, – сегодня вы были в Тадсли-корте.

– Да-да! Очень вас не хватало, но вообще – приятно провели время.

– Так я и думал. Мисс Кэрроуэй сообщила, что вы пригласили ее на пикник.

– И верно. Пикник. Именно – пикник.

– Конечно, вы пошлете ей записку с отказом, поскольку вас срочно вызывают в Лондон.

– Не вызывают!

– Ну, отсылают. Лично я.

Фредди пытался встать выше оскорблений, что нелегко, когда ты сидишь.

– Я не понимаю вас, Бредбери.

– Хорошо, объясню. Утром в 12.15 есть прекрасный поезд. Вы на нем уедете.

– Да?

– Да. Я зайду в час. Если я вас застану… Кстати, я не рассказывал, что победил недавно во всеиндийских соревнованиях по боксу, в тяжелом весе?

– Д-да?

– Да.

– В любительских?

– Естественно.

– Как-то я от бокса устал, – заметил Фредди, зевая. – Слишком скучно, я бы сказал – никаких эмоций. Сейчас собираю старый фарфор.

Смелые слова, не спорю, но собеседника они не тронули, и настолько, что Фредди чуть не задумался о достоинствах поезда 12.15.

Но слабость прошла. Мысль об Эприл прогнала ее. Пригласил на пикник, значит – не дрожи, как кролик, из-за всяких капитанов. Лучше – беги. Такая махина тебя и не поймает.

Словом, ровно в час он сидел в лодке у самого моста. День был прекрасный, со всем, что надо – синим небом, серебристой речкой, птицами, пчелами, ветерками. Корзина стояла на траве, Фредди листал свою «Деву», когда услышал голос и увидел строгие зеленые глаза.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответило дитя.

Пруденс мало значила для Фредди. Конечно, он видел ее и приветливо улыбался, поскольку считал нелишним улестить друзей и родственников Прекрасной Дамы. И сейчас он испытывал чувство типа «Чему обязан?».

– Ничего погода, – начал он.

– Эприл не придет, – отвечала юная Пруденс.

Солнце нырнуло куда-то, словно утка.

– То есть как!

– А так.

– Не придет?

– Именно. Очень извиняется, но тут заедут мамины друзья, надо быть дома.

– О-о-о!

– Она просит, чтобы вы покатали меня. Пикник устроим у Григгз Ферри, а там, глядишь, она и вырвется.

Небо стало посветлее. Может быть, Эприл вырвется… Что же до Пруденс, в ней тоже есть смысл. Если ее получше умаслить, она расскажет сестре… в общем, ясно.

– Ладно, – сказал он. – Прыгай.

Дитя прыгнуло в лодку, и они отплыли. Первые десять минут разговор не клеился, Пруденс интересовалась техникой процесса – когда тянуть какую веревку и т. п. Однако пресловутая удача Видженов помогла выбраться на простор, и все пошло легче. Пруденс, которой было уже нечего делать, заметила книжку.

– Ого! – сказала она. – Читаете Теннисона?

– Читал, поджидая тебя, – ответил Фредди. – Я вообще постоянно обращаюсь к строкам великого барда. Только выпадет минутка…

– Вы его что, любите?

– Конечно. Кто его не любит?

– Я. Эприл заставляла меня его читать. Слюни какие-то!

– Ничего подобного. Чистая красота.

– Все девицы – зануды…

Кроме старой подруги, Девы из Шалотта, Фредди этих девиц не знал, но верил, что если они хороши для Эприл, сгодятся они и зеленоглазой веснушчатой девчонке.

– Героини Теннисона, – сказал он, – образцы чистейшей и нежнейшей женственности. Так и запомни, наглое дитя. Бери с них пример, не прогадаешь.

– С кого это?

– С любой. Выбирай сама. Далеко нам еще?

– Да нет, за поворотом.

Григгз Ферри оказался не только прекрасным, но и пустынным местом. За деревьями виднелся домик, вроде бы пустой. Из живых существ он заметил только лошадь, жевавшую траву у реки. Словом, если бы не дитя, они с Эприл были бы совершенно одни и могли бы читать Теннисона сколько влезет.

Однако проснулся голод, и он стал распаковывать корзину, после чего, минут двадцать, тишину нарушало только чавканье. Наконец Фредди решил, что пора и побеседовать с чадом.

– Наелась? – осведомился он.

– Нет, – отвечала она, – но больше ничего нету.

– Ты прямо чемпион какой-то. Раз – и пусто.

– В школе, – не без гордости заметило чадо, – меня зовут Солитерихой.

При слове «школа» Фредди подумал, почему она – не там. Каникулы, кажется, начинаются позже.

– Почему ты не в школе? – спросил он.

– Меня выгнали.

– Вот как? За что же?

– Стреляла свиней.

– Свиней?

– Да, из лука. То есть одну свинью, Персиваля. Это боров нашей директорши. Вы любите представлять, что вы – герой из книжки?

– Нет. И не отступай от сути. Что с этой свиньей?

– Я не отступаю. Я представляла Вильгельма Телля.

– Это с яблоком?

– Да, и где? На голове у сына! Я хотела уговорить одну девочку, но она уперлась, и я пошла в свинарник. Но Персиваль яблоко сбросил и стал есть, так что я ему попала в ухо. Они с мисс Мейтланд обиделись, а я еще как раз накануне подожгла дортуар…

Фредди немного поморгал.

– Дортуар?

– Да.

– С особой целью или так, причуда?

– Я представляла Флоренс Найтингейл.

– Флоренс Найтингейл?

– Она же Дама со светильником. Вот я его и уронила.

– Скажи мне, – попросил Фредди, – ваша директорша седая?

– Мисс Мейтланд? Да.

– Так я и думал. А теперь, будь любезна, утихни. Я подремлю.

– Дядя Джо говорит, если кто спит после еды, у того бывает жировое перерождение сердца.

– Ну и дурак, – сказал Фредди.

Когда он проснулся, мы не знаем, но чада поблизости не было. Это озадачило его. Подумайте сами: девчонка, которая, по ее собственным словам, стреляет в свиней и поджигает спальни, может практически сделать что угодно. Фредди поднялся, громко вопя:

– Пру-у-уденс!

Он говорил мне, что очень смущался, потому что на случайного прохожего это может произвести неприятное впечатление. Как вдруг, взглянув на реку, он увидел небольшое тело.

Не думаю, что он обрадовался. Нет, смотрите: ему поручили ребенка, а что он скажет? «Спасибо, все в порядке, только ваша сестра утонула на горе всем, особенно мисс Мейтланд». Не то, совсем не то! И он прыгнул в воду. Как же он удивился, когда оказалось, что плавает не тело, а платье. Куда делось содержимое, он понять не мог.

Что же делать? Солнце приопустилось, ветер поднялся, и прежде всего надо было сменить одежду, а то, неровен час, схватишь воспаление легких. Думая о том, где же взять костюм, он снова заметил домик.

При обычных обстоятельствах Фредди никогда не пошел бы к человеку, которому не был представлен, тем более – за костюмом. Но тут случай особый; и он не колебался. Подбежав к двери, он заколотил в нее, крича: «Эй! Эй!» Промучившись минуты три, он понял, что в домике никого нет.

Однако дверь не была заперта. Он толкнул и направился в спальню. Все шло хорошо. У стены стоял шкаф с большим выбором одежды. Он выбрал неплохую клетчатую пару, рубашку и галстук в тон, а также свитер, после чего, сняв все мокрое, стал одеваться, размышляя о тайне Пруденс. Что бы сделал на его месте Шерлок Холмс или, скажем, лорд Питер Уимзи? Ясно одно: одевшись, надо продолжить поиски. Побыстрей застегнув рубашку, повязав галстук, натянув свитер, он стал надевать большие, но вполне пригодные ботинки, как вдруг случайно увидел на камине фотографию.

Изображала она могучего человека, сидевшего в кресле с довольно благородным видом и серебряным кубком. Заметим, что был он в боксерских перчатках. Несмотря на благородный вид, Фредди опознал в нем Бредбери.

Заметив, что коварная судьба загнала его в ловушку, он услышал шаги, кинулся к окну и увидел капитана, который звучно топал по гравиевой дороге. И вспомнил, что дверь открыта.

Скатившись с лестницы, он ринулся к выходу, где и столкнулся с хозяином. Точнее, не столкнулся, ибо успел захлопнуть дверь. Услышав хриплый крик, он задвинул болты и привалил для верности кресло к нижней филенке.

Не успел он обрадоваться своей прыти, как заметил, что опытный стратег уже лезет в окно гостиной.

К счастью, уборщица оставила в передней хорошую, большую метлу. Фредди перескочил в гостиную, увидел ногу на подоконнике и ткнул метлой в хозяина, который по этой причине свалился на клумбу настурций. Потом наш герой запер окно как можно крепче.

Когда капитан встал, можно было бы ожидать, что взгляд его хоть немного угаснет. Но нет. Он (взгляд) буквально прожигал стекло, словно луч смерти. Однако наши воины не смотрят, они – действуют. Их можно ошеломить, но не вывести из строя. Капитан повернулся и побежал куда-то за угол, видно, уповая на незащищенное место. У них так всегда. Афганец думает, что вы – в майдане, ан нет, вы у него же за спиной.

Это решило судьбу Фредди. Нельзя же, честное слово, скакать как заяц! Нужно с честью отступить. Он ринулся к входной двери и отодвинул засовы. Да, он рисковал, но капитан, судя по всему, действительно был за домом. Словом, Фредди достиг ворот за две секунды и несся по траве, думая при этом: все хорошо, что хорошо кончается.

Тогда он и заметил, что не надел не только пиджака, но и брюк.

Не буду описывать его мучения. Он очень скромен и к тому же умеет одеться применительно к случаю. Костюм, который вызвал бы замечания на парижской вечеринке, причинял ему острую боль. Он проговорил: «Все кончено» – и тут увидел машину хозяина, в которой лежал большой плед.

Как мы знаем, до талии сверху Фредди был безупречен. Да, не его размер, но все же. Если прикрыть пледом нижнюю часть, все будет более чем пристойно. Он не колебался, хотя до сих пор не крал машин. Вскочив на сиденье, он подтянул плед и двинулся в путь.

Стремился он в «Голубого льва». Пробежав в пледе через зал, он может надеть любые из семи пар брюк. Поскольку в эти часы никого нет, кроме юного чистильщика ножей, ему грозит только смешок, не больше.

Но человек предполагает. Не успел Фредди проехать полдороги, как из кустов, махая руками, выскочила Эприл Кэрроуэй.

Скажи вы на несколько часов раньше, что такая встреча его огорчит, Фредди бы весело смеялся. Ко всему прочему, он заметил, что лицо у Эприл какое-то мрачное, а взгляд – просто каменный.

– Привет! – сказал Фредди. – Значит, вырвались?

– М-дау.

Ему не хотелось бы говорить об исчезновении Пруденс, но ничего не попишешь, надо. Он кашлянул.

– Странная штука, – начал он. – Загадочная. Я куда-то дел вашу сестру.

– Ничего. Я ее нашла.

– Да? – обрадовался Фредди.

Тут из кустов раздался голос. Фредди подскочил на сиденье. Что-то такое, помнил он, было с Моисеем. Интересно, пророк тоже принял это так, как он?

– Я здесь! – сообщил голос.

– Это она? – несмело спросил Фредди.

– Да, – холодно ответила Эприл.

– Что же она там делает?

– Сидит, потому что на ней ничего нету.

– Ничего? В каком смысле?

– В смысле одежды. Лошадь столкнула ее в воду.

– Лошадь раздела вашу сестру?

– Нет, – сказал голос. – Вещи лежали на берегу. Мы всегда их аккуратно складываем. Понимаете, я представляла леди Годиву. Вы же мне сами посоветовали?

– Когда-а?!

– Вы сказали, чтобы я брала пример с его героинь.

– Вы возбудили ее воображение, – уточнила Эприл, бросая на него достаточно неприятный взгляд. – Не могу осуждать бедное дитя.

– Но я…

– Оставим эту тему. Она сидит в кустах и может простудиться. Быть может, вы будете так любезны, что отвезете ее домой?

– О, конечно! Еще бы! С великим удоволь…

– И закутайте ее в плед, – сказала Эприл.

Мир вокруг Фредди завертелся. Голос осла, гулявшего на ближнем лугу, показался ему хохотом бесов. Птицы щебетали, но их он не слышал.

– Простите… – вымолвил он, дважды сглотнув.

Эприл удивленно на него поглядела:

– Что? Вы отказываетесь уступить плед простуженному ребенку?

– Простите, я…

– Да вы понимаете?..

– Ревматизм, знаете ли… Жуткие боли… В коленных суставах… Все врачи…

– Мистер Виджен, – твердо сказала Эприл, – немедленно дайте мне плед!

Глаза его исполнились несказанной печали. Ни слова не говоря, он нажал на газ и исчез в лучах заката.

Когда почти стемнело и цветы усеяла вечерняя роса, он позаимствовал брюки у чучела. В них и приехал он в Лондон и живет теперь тихо, растит на всякий случай бороду.

Мне он сказал, что если кому-нибудь нужен почти чистый томик Теннисона, по любой цене, пусть даром, он рад служить. Дело не только в неприязни к обозначенному поэту, но и в письме от мисс Кэрроуэй, из которого он вывел, что больше книжка не понадобится.

© © Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Страшная тайна

Один Трутень лежал в больнице со сломанной ногой, поскольку попытался проехать на спортивной машине через Мраморную арку, и его добрый собрат заглянул к нему, чтобы поделиться сплетнями. Немощный Трутень играл с сестрой в шашки, и гость его, присев на постели, поел винограда. Тогда больной спросил, как дела на свете.

– Ну что ж, – отвечал посетитель, – лучшие умы клуба бьются над страшной тайной.

– А в чем дело?

– Ты что, не слышал?

– Ни слова.

Гость удивился, и настолько, что проглотил две виноградины.

– Да Лондон ходит ходуном! Обычно считают, что тут не без четвертого измерения. Сам знаешь. Случится что-то странное, спросишь кого-нибудь умного, а он покачает головой и скажет: «А, четвертое измерение!» Странно, что ты ничего не слышал.

– У меня еще никто не был. Так в чем дело? В чем тайна?

– В шляпах.

– То есть как?

– А так. Перси Уимболт и Нельсон Корк купили по цилиндру.

Страдалец умудренно кивнул:

– Ясно. Один купил Перси, другой – Нельсон.

– Вот именно. Один плюс один – два.

– А в чем же здесь тайна?

– В том, что Элизабет Ботсворт и Диане Пентер шляпы не понравились.

– Это бывает.

– Они же от Бодмина.

Страдалец подскочил:

– Как?

– А вот так.

– Не волнуйте пациента, – сказала сестра, до сих пор в разговор не вступавшая.

– О, сестра, сестра! – сказал больной. – Вы плохо расслышали. Если бы вы расслышали хорошо, вы бы узнали, что Перси Уимболт и Нельсон Корк купили цилиндры у Бодмина – да-да, у Бод-ми-на – и те им не подошли. Это невозможно.

Говорил он пламенно, и гость кивал. Часто говорят, что молодое поколение ни во что не верит, но это не так, оно верит в шляпы от Бодмина. Как говорится, одна из вечных истин. Признайте, что такая шляпа дурна, и вы на прямом пути к сомнению, расколу и хаосу.

– Естественно, – продолжал гость, – Перси и Нельсон стояли насмерть.

– Насмерть?

– Да. Стояли.

– Вы не расскажете с начала? – осведомилась сестра.

– Охотно, – отвечал гость, подкрепляясь виноградом. – Держитесь, сестрица.

– Так страшно?

– Еще бы! С начала и до конца.

Надо вам знать, друг мой сестрица (сказал гость), что Перси Уимболт и Нельсон Корк должны быть очень осторожны. Они не могут просто напялить любой колпак. Перси дороден, высок, и голова у него арбузом; Нельсон изящен, и голова его больше напоминает орех.

Тем самым, вы признаете, что угодит им лишь истинный мастер, а потому они ходят к Бодмину. Помню, Перси сказал, что верит в Бодмина, как юный священник – в епископа, и не сомневаюсь, что Нельсон сказал бы то же самое, если бы додумался.

В то утро, с которого я начинаю свой рассказ, они встретились у входа в святая святых.

– Привет, – заметил Перси. – Шляпу покупаешь?

– Да, – отвечал Нельсон. – И ты тоже?

Перси кивнул, оглянулся и еле слышно прибавил:

– Есть причины!

– Интересно! – сказал Нельсон. – И у меня они есть.

Перси снова огляделся и еще понизил голос.

– Нельсон, – спросил он, – ты знаешь Элизабет Ботсворт?

– Естественно.

– Хороша, э?

– Не без того.

– Я бы сказал, прекрасна.

– Вот именно.

– Да-да! Хрупкая, нежная, миниа… – ну, как это? Словом, ангел в человеческом образе.

– А они не все в человеческом образе?

– Думаешь, все? – откликнулся Перси, нетвердый в ангелологии. – Ладно, – он покраснел, – я ее люблю. Мы встретимся в день скачек, и я очень надеюсь на эту шляпу. До сих пор мы встречались только в усадьбах, и она меня в цилиндре не видела.

– Вот это совпадение! – удивился Нельсон. – Я покупаю шляпу по той же самой причине.

Перси содрогнулся и выпучил глаза.

– Чтобы пленить Элизабет Ботсворт? – вскричал он.

– Нет-нет, – утешил его Нельсон. – Что ты! Мы с ней большие друзья, но и только. Я хочу поразить своей шляпой ту, кого люблю.

– Кто это? – заинтересовался Перси.

– Диана Пентер, внучка моей крестной. Странное дело! Мы знакомы с детства, можно сказать – вместе выросли, но я только сейчас в нее влюбился. Что там, я ее боготворю от самой макушки до дивных ножек.

Перси немного подумал.

– Да, большое расстояние. Мы с Дианой очень дружим, она прелестна, но немного высока, ты не считаешь?

– Это мне и нравится. Она – как статуя. Нет, как греческая богиня. И потом, ты тоже высоковат для Элизабет.

– Да, – признал Перси.

– В общем, я ее люблю, черт меня подери! Люблю, люблю, люблю. И мы с ней завтракаем в первый день скачек.

– В Аскоте?

– Нет. Она не выносит лошадей, и я сам туда не поеду.

– Вот это любовь, – признал Перси.

– Мы встретимся у крестной, на Беркли-сквер. Надеюсь, вскоре после этого ты прочитаешь в «Морнинг пост» интересное сообщение.

Перси протянул руку. Нельсон пылко ее пожал.

И они вошли в мастерскую. Бодмин обмерил их собственными руками и обещал прислать цилиндры в оговоренный срок.

Перси Уимболт – не из тех, в ком можно заподозрить нервы, но между Бодмином и завтраком он буквально трепетал. Ему чудились страшные беды, настигающие шляпу; и, честно говоря, он не ошибся. Позже он решил, что есть в нем что-то мистическое.

Случилось вот что. Трепеща, он плохо спал и накануне рокового дня вскочил в половине одиннадцатого, а там – подошел к окну посмотреть, как погода. И кровь его замерла в жилах.

Внизу, прямо под ним, ходил по тротуару юнец в униформе Бодмина и другой, тоже противный, в обычной одежде. На голове у низких созданий чудом удерживались цилиндры, а к перильцам газона прислонились две картонные коробки.

Поскольку только что Перси видел во сне, что он стоит в своей шляпе перед лорд-мэром и тот внезапно бьет по ней булавой, обращая тем самым в лепешку, можно подумать, что он был готов ко всему. Но нет, он не был. Он буквально взвился. Точнее, сперва он оцепенел, мысля о том, что всегда подозревал в гнусном юнце дух нигилизма, равно как и повадки, неуместные на такой службе, а уж потом взвился и страшно закричал.

Крик его подействовал на юнцов, как хорошая бомба. Вот они ходят, красуются, балансируя шляпами, а вот – уже нет ничего, кроме коробки у входа. Перси понес ее наверх, благоговейно открыл, дрожа от страха, но все было в порядке. Мерзкий юнец пал низко, но шляпы не уронил.

Словом, все было в порядке, и наутро, отполировав цилиндр пивом, Перси надел ботинки, гетры, брюки, рубашку, воротничок, узорный жилет, пиджак, повязал сдержанно-серый галстук, вдел в петлицу старую добрую гардению и отправился в такси к своей даме. Вскоре он узнал, что она сейчас выйдет, что и произошло.

– Привет, привет! – сказал Перси.

– Привет, – сказала и Элизабет.

Естественно, до этой минуты гость стоял без шляпы, а тут ее надел, чтобы показать в должном свете. Очень тонкий маневр. В такси – уже не то, в такси все цилиндры одинаковы.

Итак, Перси надел шляпу, сверкнув взором, и стал ждать аплодисментов.

Однако Элизабет не захлопала маленькими ручками и не затанцевала от восторга. Взамен всего этого она издала звук, который издает колоратурное сопрано, если подавится костью.

Потом, поморгав, она взяла себя в руки.

– Прости, – проговорила она. – Так, минутная слабость. А вот скажи мне, когда у вас премьера?

– Премьера? – удивился Перси.

– Ну, в мюзик-холле. Ты будешь петь комические куплеты?

Перси удивился еще больше:

– Я? Нет. Какие куплеты?

– Понимаешь, я думала, ты хочешь испытать костюм на собаке. Иначе зачем тебе шляпа не твоего размера?

– Эта шляпа? – ахнул Перси.

– Да, эта самая.

– Она от Бодмина.

– Откуда хочешь. Все равно это – позорище.

Тут он решил, что, живя в деревне, она не привыкла к священному имени «Бодмин».

– Вот что, – мягко сказал он, – слушай и пойми. Эту шляпу сделал Бодмин, известный всему миру. Он сам обмерил мне голову и обещал полный успех.

– То-то я чуть не упала.

– Если Бодмин что-то обещает, – продолжал Перси, борясь с неприятным подозрением, – он выполняет обещание. Шляпа – шедевр. Назвать ее как-нибудь иначе все равно что… Нет, не могу придумать ничего достаточно страшного.

– А я могу. Вот эта самая шляпа. Прямо Чарли Чаплин! Да, Перси, шутки я ценю, но нельзя же мучить животных. Представь, как испугаются лошади!

Поэты и прочие писатели часто говорят о любви с первого взгляда; но бывает и наоборот. Только что Элизабет была для Перси прекрасной дамой, и вот, она – жалкое созданье, с которым лучше не общаться. Многое можно выдержать от женщин. Он сам выдерживал личные обиды. Но осуждать Бодмина… ну, знаете!

– Быть может, – осведомился он, – вам хотелось бы пойти одной на эти идиотские скачки?

– Конечно! Неужели вы думаете, что я покажусь при свете дня вместе с… этим?

Перси сухо поклонился.

– Едем, – сказал он шоферу, и тот поехал.

Казалось бы, уже странно. Тайна в чистом виде. Но подождите, то ли еще будет!

Обратимся к Нельсону Корку. Незадолго до половины второго он появился на Беркли-сквер, у крестной и Дианы. За ленчем Диана вела себя безупречно, и настолько, что, глядя, как восхищается она отбивными и салатом, Нельсон представить не мог, что будет, когда она увидит цилиндр.

Выпив кофе, леди Пентер удалилась в будуар с таблеткой для пищеварения и любовным романом, а Перси подумал, что самое время прогуляться по Бретон-стрит. Конечно, Диана может упасть в его объятия прямо на тротуаре, но тогда он быстро кликнет кеб. Словом, они вышли из дома.

Верьте или не верьте, но почти сразу Диана остановилась и странно взглянула на Нельсона.

– Не хотела бы тебя обидеть, – сказала она, – но надо было снять мерку.

Если бы под ногами взорвался газ, Нельсон удивился бы меньше.

– Э… э… э… – заблеял он, не веря своему слуху.

– Да, я понимаю, лень идти к мастеру, – продолжала Диана. – Легче купить, что есть, но все-таки эта… штука напоминает гасильник.

Нельсон напомнил себе, что слабость постыдна.

– Ты хочешь сказать, что шляпа…

– А ты сам не видишь?

– Но это же Бодмин.

– Не знаю такого слова. На мой взгляд, это цилиндр.

– От Бодмина!

– Что ж, он великоват.

– Нет.

– Великоват.

– От Бодмина?

– Слава Богу, я не слепая.

Нельсон с трудом сдержался.

– Не мне, – сказал он, – критиковать твое зрение, но, ты уж прости, дело плохо. Это – близорукость. Разреши заметить, что неведомый тебе Бодмин – последний в ряду славных шляпников, творивших шедевры для нашей знати. Шляпы у них, как говорится, в крови.

– Да я…

Нельсон поднял руку:

– На Виго-стрит, над их дверью, можно прочитать слова: «Поставщики Королевского двора». В переводе на общепонятный язык это значит, что если королю нужен цилиндр, он просто заходит к ним и говорит: «Привет, Бодмин. Нам нужен цилиндр». Он не спрашивает, великоват ли тот будет. Он знает, что получит шедевр. Кому-кому, а Бодминам он верит слепо. Самая суть шляпного дела в том, чтобы шляпы были такими, как надо. Вот почему я просто и спокойно повторю: это – Бодмин.

Кровь Пентеров горяча. Диана топнула объемистой ножкой по тротуару Бретон-стрит.

– Ты с детства был упрямым свиненком, – сказала она. – Шляпа ве-ли-ко-ва-та. Если бы я не видела гетр и нижней части брюк, я бы не знала, что передо мной – мужчина. Спорь сколько хочешь, но мне стыдно появляться с тобой на людях. Пожалей хотя бы пешеходов и тех, кто едет в кебе.

Нельсон задрожал:

– Стыдно?

– Вот именно.

– Ах, стыдно!

– Ты что, глухой? Нет, тебе шляпа на уши наехала.

– На уши?

– Вот именно. Не понимаю, о чем тут спорить.

Боюсь, дальнейшее не являет нам Нельсона Корка безупречным рыцарем, но, справедливости ради, напомню, что они выросли вместе, а спор в детской нередко переходил в свару.

Так и случилось. При словах «не понимаю» Нельсон неприятно засмеялся:

– Да? А ты понимаешь, почему твой дядя Джордж в 1920 году бежал из Англии?

Глаза у Дианы сверкнули. Она опять топнула ногой.

– Дядя, – сказала она, – уехал подлечиться.

– Верно, – ответил Нельсон. – Он-то знал, что ему грозит.

– А такой шляпы не надел бы!

– Если бы он не сбежал, ему бы вообще не пришлось носить шляпу.

На плитке тротуара уже виднелась выбоина.

– Что ж, – заметила Диана. – Зато дядя не видел того, что случилось в 1922-м с твоей тетей Клариссой.

Нельсон сжал кулаки.

– Присяжные ее оправдали, – хрипло проговорил он.

– Ах, все мы знаем, как это делается! Если не ошибаюсь, замечания из зала…

Воцарилось недолгое молчание.

– Может быть, я не прав, – сказал Нельсон, – но я бы советовал сестре Сирила, которого выгнали с поля в 1924-м, не рассуждать о чьих-то тетях.

– Сирил Сирилом, – откликнулась Диана, – а как твой кузен Фред в 1927-м?

Они снова помолчали.

– А вот золовка племянницы твоего зятя, – внезапно оживилась Диана, – эта самая Мюриэль…

Нельсон остановил ее жестом.

– Закончим спор, – холодно сказал он.

– С удовольствием, – ничуть не теплее отвечала Диана. – Трудно слушать всякую чушь. Видимо, шляпа искажает звуки.

– Желаю здравствовать, мисс Пентер, – сказал Нельсон.

И ушел не оглянувшись.

Поссориться с девушкой на Бретон-стрит хорошо тем, что клуб «Трутни» за углом, так что можно сразу и без хлопот восстановить нервную систему. Первым Нельсон встретил своего друга, склонившегося над двойным виски.

– Привет, – сказал Перси.

– Привет, – сказал Нельсон.

Они помолчали, если не считать того, что Нельсон заказал вермут. Перси смотрел вдаль, словно выпил до дна чашу жизни и обнаружил дохлую мышь.

– Нельсон, – сказал он наконец, – что ты думаешь о современных девушках?

– Ничего хорошего.

– Вполне согласен. Конечно, Диана Пентер – редчайшее исключение, но все остальные – просто ужас. У них нет ничего святого. Скажем, если взять шляпы…

– Точно. Но почему ты исключаешь Диану? Она хуже всех. Так сказать, глава движения. Представь себе, – он отпил вермута, – недостатки современных девушек, сложи их, перемножь на два – и вот тебе твоя Диана. Послушай, что у нас случилось несколько минут назад.

– Нет, – возразил Перси, – это ты послушай, что случилось сегодня утром. Нельсон, старикан, она сказала, что Бодмин маловат!

– Маловат?

– Вот именно.

– Поразительно! А Диана сказала, что он великоват.

Они уставились друг на друга.

– Что-то тут не то, – сказал Нельсон. – Какой-то такой дух… Нет, с девушками что-то творится. Куда ни взгляни – цинизм, беззаконие…

– И где? У нас, в Англии!

– Конечно, – сурово заметил Нельсон. – Я и говорю: «Куда ни глянь».

Они помолчали.

– Однако должен сказать, – продолжал он, – с Элизабет ты ошибся. Она мне очень нравится.

– А мне нравится Диана. Трудно тебе поверить. Должно быть, произошло недоразумение.

– Я ей показал ее место!

Перси был недоволен:

– Зачем, Нельсон, зачем? Ты мог ее обидеть. Вот мне пришлось быть строгим с Элизабет.

Нельсон поцокал языком.

– Жаль. Она очень ранима.

– Прости, ранима Диана.

– Да что ты! Их и сравнить нельзя!

– Диана в пять раз чувствительней твоей Элизабет. Но к чему споры? Нас обоих страшно обидели. Пойду-ка я домой, приму таблетку.

– Да и я тоже.

Они вошли в гардероб, и Перси надел цилиндр.

– Нет, – сказал он, – только полоумная креветка со слабым зрением может назвать его маловатым.

– В самый раз! – заверил Нельсон. – А взгляни-ка на этот. Только слабоумная великанша может назвать его великоватым.

– Как влитой, а?

Слова эти подтвердил человек знающий, гардеробщик.

– Вот видишь! – сказал Нельсон.

– А то! – сказал Перси.

Они ушли и расстались на Довер-стрит.

Нельсон очень страдал за Перси. Он знал, как тот чувствителен, и мог догадаться, какую рану нанес ему разрыв с любимой девушкой. Конечно, он ее любит. Тут нужен деликатный посредник, добрый друг обеих сторон, который и заделает брешь.

Тем самым, он направился к Элизабет и застал ее у входа. Конечно, она не поехала в Аскот, а кликнула такси и отправилась домой, размышляя в пути, что забыла сказать. Приехав, она собралась на прогулку с пекинесом по имени Кларксон.

Нельсону она обрадовалась и стала с ним мило болтать, словно, поднявшись с мирского дна, обрела наконец родную душу. Чем больше он слушал, тем больше хотел послушать еще. Чем больше смотрел, тем больше удивлялся, как можно жить без Элизабет Ботсворт.

Особенно его привлекала ее нежная хрупкость. Проведя столько времени с жительницей Бробдингнега, он едва не свернул шею, постоянно глядя вверх. Беседовать с Дианой, понял он, не легче, чем с флагштоком. Странно, что это не приходило ему в голову.

– Ты прекрасно выглядишь, Элизабет, – сказал он.

– Какое совпадение! И ты тоже.

– Нет, правда?

– Конечно. Как раз собиралась тебе сказать. После всяких чудищ – к примеру, Перси Уимболта – приятно увидеть человека со вкусом.

Поскольку имя Перси упомянуто, можно бы защитить друга, но Нельсон этого не сделал, выговорив взамен:

– Нет, правда?

– Конечно, – подтвердила Элизабет. – Ту т главное шляпа. Не знаю, в чем суть, но я с детства очень чувствительна к шляпам. Приятно вспомнить, как лет в пять я уронила горшочек с джемом на дядю Александра, который надел охотничью шапку с ушками, как у Холмса. Шляпа, на мой взгляд, – лицо мужчины. Твоя – само совершенство. В жизни не видела, чтобы что-нибудь так шло. Шедевр, а не шляпа. Ты в ней прямо как посол.

Нельсон глубоко втянул воздух. Он трепетал с головы до ног. Шоры упали с его глаз, началась новая жизнь.

– Э-э, – сказал он, дрожа от любви. – Можно взять твою маленькую ручку?

– Просим, – сердечно ответила Элизабет.

– Спасибо, – сказал Нельсон. – А теперь, – он прилип к упомянутой ручке, как пластырь, – не выпить ли нам где-нибудь чаю? Надо о многом поговорить.

Как ни странно, когда у кого-то болит за кого-нибудь сердце, у того (т. е. у кого-нибудь) сердце болит за первого. Словом, оба сердца болят. Так случилось и теперь. Расставшись с Нельсоном, Перси устремился на поиски Дианы, собираясь помирить их уместным, точным словом.

Диана гуляла по Беркли-сквер, вздернув голову и громко дыша носом. Перси крикнул: «Привет!», и холод ее глаз сменился сердечным теплом. Видимо, она ему обрадовалась. Они оживленно заговорили, и с каждой ее фразой Перси все больше убеждался, что лучшее занятие для летнего дня – прогулка с Дианой Пентер.

Пленяла его не только беседа, но и внешность спутницы. Вспоминая о том, что он потратил ценное время на какую-то креветку, он готов был себя удавить.

Ухо Дианы было плюс-минус на уровне его губ, так что речь доходила без помех. С Элизабет он просто кричал в колодец, надеясь привлечь внимание одной из инфузорий. Странно, что он так долго этого не замечал.

От таких мыслей его пробудило имя Нельсона.

– Прости, не понял, – сказал он.

– Я говорю, что этот Нельсон – жалкая фитюлька. Если бы не лень, давно бы устроился в цирк.

– Ты так думаешь?

– И не только так, – сурово сказала Диана. – Нас, девушек, доводит до седины и монастыря то, что волей-неволей показываешься с такими людьми. Надеюсь, я не жестока. Я напоминаю себе, что внешность мокрицы – не вина, а беда. Но на одном я настаиваю: не увеличивай свое уродство, бродя по Лондону в шляпе до колен. Разве можно гулять с бациллой, если поля ее цилиндра метут тротуар? Шляпа – мерило мерил. Человеку, который не способен купить хорошую шляпу, доверять нельзя. Вот твоя шляпа – шедевр. Много я видела цилиндров, но такого… В самую меру, не велик, не мал, просто шкурка от сосиски. Кстати, тебе идут цилиндры. Тот самый тип головы. Ты в нем… как бы тут сказать? – силен и солиден. А, вот! Истинный лев. Этот почти незаметный изгиб на юго-востоке…

Перси дрожал, как восточная танцовщица. От Хэй-хилл доносилась прекрасная музыка, Беркли-сквер кружился на одной ножке.

Он вздохнул и спросил:

– Останови меня, если я уже это говорил, но не пойти ли нам в такое местечко, где дома не пляшут вальс? Попили бы чаю, заказали пончиков… Я как раз хотел тебе кое-что сказать…

– Итак, – закончил Трутень, отщипывая виноградину, – вот такие дела. Конец счастливый.

Извещение о свадьбе Нельсона с Элизабет появилось в тот же самый день, что и извещение о Диане с Перси. Приятно, когда пары хорошо подобраны. Ну подумайте сами, стоит ли великану идти к алтарю с истинной креветкой, а изящному джентльмену – с весьма корпулентной дамой. Да, посмеяться можно, но для того ли женятся? Словом, конец счастливый. Но не в том суть. Суть – в тайне.

– Абсолютно, – сказал немощный Трутень.

– Если бы цилиндр не шел Перси, почему он понравился Диане?

– Тьма…

– И напротив, если цилиндр не шел Нельсону, почему он понравился Элизабет?

– Совершенная тайна!

Сестра попыталась привлечь их внимание:

– А знаете, что?

– Нет, дорогая подушковзбивательница, не знаем.

– Я думаю, мальчик от Бодмина перепутал шляпы.

Трутень покачал головой и съел винограду.

– А в клубе, – продолжала сестра, – они надели правильно.

Трутень снисходительно улыбнулся.

– Неглупо, – признал он. – Нет, неглупо. Но, я бы сказал, притянуто за уши. На мой взгляд, четвертое измерение, хотя его и трудно усвоить.

– Абсолютно, – согласился его страдающий друг.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Кошки, кошки!

Когда в клубную курилку заскочил котенок, приветствуя Трутней нежным «мяу!», Фредди Виджен, сидевший в углу, охватив голову руками, резко встал.

– Я полагал, – сказал он холодным ровным тоном, – что это убежище для джентльменов, а не взбесившийся зверинец.

И ушел.

Многие удивились.

– В чем дело? – осведомился один Трутень, поскольку в этом клубе не принято распускать чувства. – Они в ссоре?

Другой, компетентный Трутень покачал головой:

– С этим котенком – нет. Просто после визита в Чесс-Перречес он не любит кошачьих.

– Чесс?

– Перречес. Родовое гнездо Делии Прендерби в Оксфордшире.

– Я ее знаю, – сказал еще один Трутень, – очень мила.

– Фредди тоже так думал. Он ее пламенно любил.

– И утратил?

– Вот именно.

– Вот что, – сказал очередной Трутень, – если положить цепочкой тех, кого он любил и утратил, ряд дойдет до Пиккадилли.

– Нет, дальше, – возразил другой, – среди них есть высокие. Не пойму, чего он тратит время. Рано или поздно его отвергают. Лучше бы почитал хорошую книгу.

– С Фредди плохо то, – сказал компетентный Трутень, – что он гонится за летучей звездой. Он недурен, хорошо танцует, прекрасно двигает ушами, и девушка на все это ловится. С этой Делией все пошло лучше некуда, и настолько, что когда она пригласила его в Чесс-Перречес, он купил руководство «Что должен знать жених».

– Странные названия у наших местечек, – заметил первый Трутень.

– Фредди тоже удивлялся, пока туда не приехал. Там он быстро понял, как точны эти слова. Дело в том, что семейство Делии очень любит животных, и жилье их буквально кишит бессловесными друзьями. Собаки чешутся сами, кошки дерут обивку. Говорят, хотя я его и не видел, был там шимпанзе, тоже, без сомнения, чесавшийся. Бывают такие дома в глубинах страны, а этот Чесс располагался в шести минутах от станции.

На этой самой станции Делия встретила Фредди в двухместном авто, и по пути они сердечно беседовали, выказывая взаимную приязнь.

– Предстань в своем лучшем виде, – советовала Делия. – Многие гости совершали непростительные ляпы. Главное – понравиться отцу.

– Конечно, конечно!

– Он бывает… нелегким.

– Ах, в том ли дело! Познакомь меня с ним, большего я не прошу.

– Он не любит молодых людей.

– Меня полюбит.

– Да?

– Еще бы!

– Почему?

– Я обаятельный.

– Да?

– А то как же!

– Обаятельный?

– Вот именно.

Она толкнула его в бок, он толкнул ее, она хихикнула, он засмеялся, она сказала: «Ну, ты и субъект!», он сказал: «Тем живем». Словом, сами видите, до какой фазы они дошли. Ничего конкретного, но любовь уже расцветает в девичьем сердце.

Стоит ли говорить, что по приезде, точнее – при первой встрече с этим Мортимером, Фредди совершил классический ляп, ударив его по затылку тигровым котом?

Поезд немного опоздал, и Делия сразу отвела его в комнату, приказав поскорей переодеться к обеду. Все шло хорошо, пока Фредди не заметил, что на его лучшей рубашке лежит большой кот.

Каждый знает, что такое рубашка. Фредди застыл. Потом, хрипло вскрикнув, схватил кота, вынес на балкон и бросил в бездну. Приземлился он, то есть кот, на затылке проходившего мимо джентльмена.

Обычно Фредди одевался хорошо и проворно, но этот случай подкосил его, и он потерял запонки, мало того – запутался с галстуками. Словом, гонг зазвучал, когда он был еще в рубашке, а выйдя из комнаты, узнал от лакея, что все уже едят bouillon. Естественно, он понесся в столовую и сел рядом с хозяином, когда собравшиеся уже поднесли ко рту полные ложки.

Неудобно, но все же приятно – как-никак, твои и ее колени под одной и той же столешницей. Кивнув хозяину, взирающему на него от главы стола, он пробормотал какие-то извинения и начал блестящую беседу с леди Прендерби.

– Красивые у вас места!

Хозяйка с этим согласилась. Ростом, поджатыми губами и взглядом «ледяное желе» она походила на Королеву-Девственницу. Фредди она не очень понравилась, но на радостях он продолжал блистать.

– И охота хорошая, я думаю?

– Вероятно, многие охотятся.

– Так я и думал. Ах, красота! Летишь по полям, по лесам, а там кого и подстрелишь. Эге-ге-гей, пали, руби и тому подобное.

Леди Прендерби содрогнулась.

– Боюсь, я не разделяю ваших восторгов. Мне исключительно неприятно все, что связано с убийством.

Фредди замолк блюда на два. Пока он собирался с силами, хозяин, приложив руку ко рту, обратился к дочери, сидевшей на другом конце стола. По-видимому, он полагал, что другие его не слышат, однако речь его гремела, словно крики продавца брюссельской капусты.

– Делия!

– Да, папа?

– Кто этот урод?

– Тиш-ш-ш!

– Тиш? Не знаю.

– Нет, Виджен!

– Так Тиш или Виджен?

– Ви-джен.

– Говори четче, не бормочи. Кто его пригласил?

– Я.

– Зачем?

– Он мой приятель.

– Скорее, чучело какое-то.

– Тиш-ш-ш!

– Ты же сказала «Виджен». Сумасшедший, между прочим. Бросается котами.

– Па-па!

– Что «папа»? Ну что, «папа»? Сказано, ко-та-ми. Слабоумный. И с виду противен. Сколько он тут пробудет?

– До понедельника.

– О Господи! – взревел сэр Мортимер. – А сегодня пятница.

Конечно, Фредди страдал, и не очень достойно. С горя он спросил хозяйку, хорошо ли она стреляет. Она ответила, что лишена дикарских свойств и не склонна к пролитию крови, так что ему осталось молчать, несколько отвесив нижнюю челюсть. Тем самым, мы не удивимся, что концу обеда он обрадовался.

Поскольку кроме них с хозяином за столом сидели заплесневелые дамы типа «незамужняя родственница», Фредди понадеялся, что теперь, за портвейном, установит с сэром Мортимером приличные отношения. Он, то есть Фредди, умело замнет инцидент с котом и всячески постарается снять дурное впечатление.

Однако сэр Мортимер встал и вышел в сад. Правда, почти сразу он заглянул в столовую и крикнул: «Нет, бросаться котами!», но вслед за этим исчез.

Фредди растерялся. Он гостил во многих поместьях, но впервые с ним так обошлись, и он толком не знал, как выправить положение. Об этом он и думал, когда голова сэра М. появилась еще раз, а голос произнес: «Котами, трам-та-ра-рам!»

Фредди совсем скис. Делия велела понравиться отцу, а как ему понравиться, если он то исчезает, то возникает? К большому его облегчению, появился старый друг, тигровый кот. Хоть как-то разрядишь душу!

Взяв с хозяйкиной тарелки остаток банана, он метнул им в кота. Тот заорал и убежал. Зато появился сэр Мортимер.

– Вы его ударили? – спросил он.

– Нет, – честно отвечал Фредди, – не ударил.

– Почему же он несся со скоростью сорока миль в час?

– Я хотел угостить его фруктами.

– Попробуйте снова и увидите, что с вами будет.

– Какой прекрасный вечер, – сменил тему Фредди.

– Нет, – ответил сэр Мортимер. – Вечер ему прекрасный, кретину!

Фредди встал. Судя по всему, нервы его не выдержали.

– Присоединюсь-ка я к дамам, – с достоинством сообщил он.

– Очень им сочувствую, – признался хозяин и снова исчез.

По дороге в гостиную Фредди думал. Ума у него мало, но вполне достаточно, чтобы понять, рады ли ему. Словом, в комнату он входил, все еще пытаясь перешибить плохое впечатление. Незамужние дамы, томящиеся в сельской местности, особенно чувствительны к небольшим проявлениям учтивости и внимания в викторианском духе. Соответственно, он сразу кинулся к особе, которая явно не знала, куда поставить чашку из-под кофе.

– Разрешите, – самым сладостным тоном сказал он.

И, рванувшись к чашке, наступил на кошку.

– О, виноват! – воскликнул он, отступая на другую кошку, и, со словами «Pardon, pardon!», сел в кресло на третью.

Все залопотали: «Ах, не за что!» и т. п. и т. д., но прозорливый Фредди заметил короткий взгляд хозяйки. Ситуация был такая, словно царь Ирод зашел на собрание иудейских матерей.

Делия сидела на диване и листала журнал. Фредди влекло в тот угол гостиной. Он нуждался в сочувствии. Он осторожно пересек комнату, слегка потревожив всего двух кошек, и сел на диван. Представьте его смятение, когда он обнаружил, что дева его мечты напоминает шарик мороженого, усыпанный чем-то острым.

– Пожалуйста, ничего не объясняйте, – сказала она. – Я знаю, что есть люди, ненавидящие животных.

– Да я!.. – начал Фредди, взмахнув рукой и сразу же заехав в бок очередной кошке.

Делия подхватила страдалицу на лету. Кстати, то был страдалец.

– Мама, – сказала она, – возьми ты лучше Огастеса. Он раздражает мистера Виджена.

– Да уж, – сказала леди П. – Со мной дорогому коту будет спокойней.

– Мерзопакость какая! – проблеял Фредди. – Я…

– Верно говорят, – вздохнула Делия, – не поживешь вместе – не узнаешь.

– Что вы имеете в виду?

– Да так, ничего.

Она поднялась, подошла к пианино и стала петь бретонские народные песни, предоставив Фредди смотреть альбом с поблекшими изображениями «Тети Эмили в Лландадно, 1893» или «Кузена Джорджа на маскараде».

Так тянулся мирный домашний вечер, пока леди Прендерби не отпустила, со свойственной ей милостивостью, всех спать.

Быть может, вы предположили, что на лестнице, со свечой в руках Фредди думал только о Делии. Но нет. Думал он и о том, что с этих пор путь его разошелся с животным миром поместья. Он, можно сказать, пошел поверху, они – понизу. Где-где, а в его комнате кошачьих быть не должно.

Однако, вспомнив тигрового кота, он обыскал помещение на четвереньках. Кошек не было. Он с облегчением вздохнул, даже запел, но после первого куплета услышал, что ему вторит бас, и, поглядев на кровать, увидел солидную овчарку.

Он посмотрел на нее, она – на него. Было ясно, что собака считает хозяйкой себя, а его – наглым чужаком. Она смотрела на Фредди холодным желтым взором, слегка кривя губы, что помогало заметить длинный крепкий зуб. Кроме того, она пыхтела, одновременно изображая отдаленный гром.

Как тут влезешь в постель? Спать в кресле он не любил. Тем самым, он избрал третий путь, то есть вышел на балкон посмотреть, нет ли где освещенного окна, а за ним – потенциального спасителя.

Окно было, и близко, и он даже не очень громко сказал:

– Послушайте!

Никто не ответил. Он повторил:

– Послу-шай-те!

И прибавил для верности:

– Эй, эй, эй!

На сей раз результаты были. Из окна выглянула леди Прендерби.

– Кто там шумит? – с отвращением спросила она.

Фредди ждал не этого, но ничего не попишешь; и он ответил:

– Фредерик Виджен.

– Вам непременно надо петь на балконе?

– Я не пел. Я кричал: «Послушайте!»

– Что вы кричали?

– «Послушайте». Такой, знаете, крик души. У меня тут собака.

– Какая?

– Овчарка.

– А, это Вильгельм. Спокойной ночи, мистер Виджен.

Окно закрылось. Фредди взвыл:

– Послушайте!

Окно приоткрылось, и леди П. сказала:

– Однако!

– А что мне делать?

– Делать?

– Да с этой овчаркой!

Леди П. немного подумала.

– Бисквитов не давать. Когда вам принесут чай, не давать и сахара. Можно налить в блюдце молока. Он на диете. Спокойной ночи, мистер Виджен.

Фредди понял, что в диету не входит отказ от мяса, скажем – его собственного. Что же делать, что делать?

Методы, конечно, есть. Можно спрыгнуть с балкона, благо тут невысоко, и переночевать на клумбе. Можно свернуться на полу. Можно поискать местечко в доме.

Последняя идея понравилась ему больше всего. Одно опасно: когда он пойдет к двери, собачка сможет решить, что он – вор. Что ж, придется рискнуть. И через минуту он шел на цыпочках по ковру с осторожностью канатоходца, подзабывшего технику дела.

Что говорить, опасность была. Когда он начал свой путь, собака вдумчиво лизала подушку. Когда он дошел до ничейной земли, она вскочила, а он тут же взлетел на гардероб. Казалось бы, вот тебе спальное место, как ни обидно это гордому духу. С овчаркой, в конце концов, не поспоришь; и он стал устраиваться поудобнее, но тут в комнату вошло неведомое создание, скорее всего – помесь коврика и чистилки для перьев. Как выяснилось позже, то был пекинес.

Видимо, сомневалась и овчарка. Она встала, подняв брови, и медленно двинулась вперед. Потом, несмело подняв лапу, перевернула пришельца и, наконец, принюхалась.

Лучше бы ей этого не делать. Пекинесы – гордые твари, особенно самочки. Чего-чего, а панибратства они не терпят. Что-то взорвалось, и овчарка опрометью выбежала, поджав хвост. Пекинес несся за нею. Шум борьбы, донесшийся с лестницы, усладил слух страдальца. Он не жалел овчарку, сама напросилась.

Пекинес вернулся, отер пот со лба и сел у гардероба, помахивая хвостиком. А Фредди вывел из этого, что дан отбой, он свободен.

Сперва он закрыл дверь, потом решил наладить дружбу со спасителем. Человек он справедливый, а этот пекинес – украшение своей породы. Словом, он лег на пол и дал вылизать себе лицо двести тридцать три раза. Кроме того, он почесал чудо-зверя за левым ушком, за правым и у хвостика. Наконец, он почесал и брюшко.

Пекинес принимал это благосклонно, мало того, сердечно. Чтобы его не разочаровать, Фредди снял галстук и дал новому другу. Он сделал бы это не для всякого, но с этим божественным созданием предела услугам нет.

Галстук имел большой успех. Пекинес и жевал его, и таскал, и в него заворачивался. Только он начал на него кидаться, случилась неприятность. Не рассчитав дистанции, он напоролся головой на ножку кровати.

Пекинес – не индеец на костре. Комната огласилась дикими криками, словно убивают сразу несколько человек. Фредди удивился, что такая рукавица, да еще совсем юная, может издавать такой звук. Баронет, заколотый ножом для разрезания бумаги, и тот его не издаст.

Наконец пекинес устал и как ни в чем не бывало, даже улыбаясь, стал снова играть с галстуком. Тут раздался робкий стук, и кто-то прошептал сквозь дверь:

– Это я, сэр. Биглзвейд.

– Кто-кто?

– Дворецкий, сэр.

– Что вам нужно?

– Миледи просит забрать собачку, которую вы мучаете.

– Что-что?

– Кроме того, она велела передать, что сообщит обо всем наутро в Общество охраны животных.

– Что тако-о-е?!

– Она просила прибавить, чтобы в случае сопротивления я ударил вас кочергой по голове.

Неприятно, а? Фредди тоже так подумал, открыл дверь и увидел леди П., ее дочь, несколько избранных теток и дворецкого с кочергой. Взор Делии пронзил его, словно кинжал.

– Разрешите объяснить… – начал он.

– Избавьте нас от подробностей, – сказала хозяйка содрогнувшись, подняла собачку и принялась трепетно ощупывать.

– Вы послушайте…

– До свидания, мистер Виджен.

Тетки тоже попрощались, равно как и дворецкий. Делия с отвращением молчала.

– Честное слово, я ничего не делал, – снова попытался Фредди. – Она ударилась головой о кровать…

– Что он говорит? – спросила глуховатая тетка.

– Он говорит, – отвечала леди П., – что бил ее головкой о кровать.

– Какой ужас! – всхлипнула тетка.

– Какая мерзость! – вторила другая.

Третья пошла иным путем. Она спросила, безопасно ли в доме, где находятся такие изверги.

– Биглзвейд, – сказала хозяйка.

– Миледи?

– Вы останетесь здесь до утра. С кочергой.

– Слушаюсь, миледи.

– Захочет выйти – бам-м-мц!

– Вот именно, миледи.

– Послушайте! – закричал гость.

– До свидания, мистер Виджен.

Массовая сцена кончилась. В коридоре остался один дворецкий, время от времени взмахивающий кочергой, как бы проверяя готовность к бою.

Зрелище было так неприятно, что Фредди закрыл дверь. Ему было о чем подумать; и он сел на кровать.

Точнее, сел он на кошку, которую считал подушкой. Ее-то, умертвив, и лизал мерзкий пес.

Фредди вскочил, надеясь сверх надежды, что бедное животное – в коме. Но нет. Вид у него был совсем другой. Скажем, оно уснуло после суеты и тягот жизни.

Ну что тут сделаешь? Он и так – звероубийца высшего ранга. Кто будет слушать, если прямо у него лежит усопшая кошка?

А почему, собственно, у него? Сбеги вниз, оставь тело в гостиной, и ты чист. В таком кошатнике кошки, наверное, мрут как мухи. Найдет ее горничная, сообщит, что в доме – меньше на одну кошачью силу, прольют слезу-другую, ну, поплачут и забудут.

Обретя новые силы, Фредди схватил кошку за хвост, но вспомнил о дворецком.

Однако есть и окно! Вот он, выход. Думаешь всякую чушь о дверях и гостиных, а балкон – прямо перед тобой. Выбрось тело в молчание ночи, и пусть его находят садовники.

Все это он проделал быстро и услышал из сада яростный крик. Голос принадлежал сэру Мортимеру.

– Кто – швыряется – кошками? – орал он.

Окна стали открываться, головы – высовываться. Фредди сел на пол балкона и привалился к стене.

– В чем дело, Мортимер?

– Кто угодил мне в глаз ко-о-шко-ой?

– Кошкой? Ты уверен?

– Еще бы! Пошел в гамак, и тут прямо на меня падает кошка. Человек не может поспать в собственном саду! Кто ее бросил?

– Откуда?

– С того балкона.

– А, мистер Виджен, – процедила леди П. – Могла и догадаться.

Сэр Мортимер закричал:

– И я! И я! Ну конечно, это чучело! Весь вечер швыряется кошками. Одной по затылку, другой – в глаз. Дайте мне трость, да, ту, с набалдашником слоновой кости. Сойдет и хлыст.

– Постой, Мортимер, не спеши, – сказала его супруга. – Это буйнопомешанный. Лучше с ним управится Биглзвейд, у него есть кочерга.

Остается рассказать (сказал Трутень), что в 2.15 ночи мрачный человек без галстука дохромал до станции, расположенной в шести милях от поместья. В 3.47 он отбыл в Лондон на поезде, развозящем молоко. У него были разбитое сердце и натертые ноги, в сердце же томилось отвращение к животным, которое вы только что видели. Всякому понятно, что с этой поры встретить Фредди для кошки – не к добру.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Удачливый Стиффем

Клуб «Трутни» был битком набит. Прошел слух, что Мартышка ставит выпивку, а такой человек всегда может рассчитывать на одобрение собравшихся. Трутни буквально толкались, и воздух дрожал от криков, которые издают сильные мужчины, видя, что их коктейль вот-вот прольется.

Выпив третью порцию, два Трутня отделились от толпы и направились в пустую курилку. Оба были в визитках и в гетрах, с гарденией в петлице, ибо, как почти все, пришли со свадьбы Адольфуса Стиффема и Джеральдины Спеттисбери.

Какое-то время наши Трутни сидели и молчали, поскольку, еще до коктейлей, угощались шампанским, которым новобрачные были обязаны лорду Уивелскому, отцу невесты. Наконец первый Трутень заговорил:

– Пуффи Проссер надулся как флюс.

– Кто?

– Пуффи Проссер.

– Как плюс?

– Флюс. Дело в том, что Мартышка поил нас за его счет. Они поспорили на 100 против 8, что Адольфус не женится на Джеральдине. Как только священник спросил: «Согласен ли ты, А.?» – Мартышка начал собирать деньги.

– И Пуффи надулся?

– Естественно. Он играл наверняка. Тогда казалось, что у Стиффи нет никаких шансов. Посуди сам: кроме сотни-другой, не больше, он получал жалованье от старого Уивелскома, а потом и того лишился. Как-то утром старикан, гуляя по тисовой аллее, застал своего секретаря в те самые мгновения, когда тот целовал его дочь, и дал ему ногой под зад. Рекорд для средних графов, 11 футов 2 дюйма. Потом он оттащил дочь домой, запер в спальне, вручил Стиффи чек вместо предупреждения и сообщил, что если он, то есть Стиффи, будет через десять минут ближе от замка, чем 1 миля, он, то есть Уивелском, спустит на него собак. Ничего странного, что Пуффи был уверен в выигрыше.

– Что же случилось?

– Никто не знает.

– О нет! – произнес молодой, свежий голос.

Покинув человека, уподобившегося фонтану, в курилку вошел еще один Трутень.

– Я знаю, – продолжал он. – Мне рассказывал сам Стиффи. Вот уж, поистине, главное – удача! Если бы не она, С. никогда бы не разбогател в Нью-Йорке.

– Он и не разбогател, – возразил первый Трутень.

– Ты ошибаешься.

– Почему? В Нью-Йорке Стиффи не был. Когда-то он посетил Лё Тукэ и поклялся, что в жизни не ступит на корабль. Насколько мне известно, в Нью-Йорк по суше не попадешь. Следовательно, твоя гипотеза неверна.

– Ничего подобного, – мягко заметил Трутень. – Меньше чем через неделю после прискорбного случая Стиффи отбыл именно в Нью-Йорк. Ради любви и не то сделаешь. Джеральдина позвонила ему в клуб и велела ехать в Америку, чтобы разбогатеть. Он и поехал.

Там недели через две он познакомился с очень приятным субъектом. Правда, глаза у того были слишком близко друг к другу, и слова он цедил углом рта, но все же был настолько приличен, что С. пошел с ним туда, где примерно такие же субъекты играли в кости.

* * *

Что именно делали они с костями, Стиффи так и не понял. И все же, когда один субъект собрался сделать ход, а другие бились об заклад, что ничего не выпадет, в С. взыграла кровь. Десять долларов, думал он, не такая большая сумма, а вечер провести надо. Словом, он присоединился к пари и тут же обнаружил, что субъект имеет в виду 10 000.

Адольфус честно сказал мне, что момент был нелегкий. Отступать было поздно, и он ждал, ясно понимая, что спасти его может только удача Стиффемов.

Естественно, она не подкачала. Через полминуты субъект уже расплачивался. Получив 10 000, Стиффи решил снова попытать счастья. Словом, спустя примерно час, он оказался на открытом пространстве с тридцатью тысячами в кармане.

Он был рад, и я его не виню. Теперь он мог явиться к старому Уивелскому на верблюде, груженном золотом и драгоценными камнями. Как тут не обрадоваться!

Наутро он отнес деньги в банк и решил отпраздновать свою удачу.

Должно быть, вам известно, что если Стиффи празднует, он празднует. Где именно он побывал, сказать не могу, он и сам не помнит. По-видимому, он с кем-то связался, поскольку смутно ощущает, что его окружали друзья. Они ходили по разным местам. Четко он помнит только то, что проснулся в задней комнатушке какого-то кабачка, а были при нем марка за пять центов, два шарика, три пробки и погремушка.

Свидетельства хорошо проведенного вечера его позабавили. Он надул шарики, погремел погремушкой, после чего решил, что лучше взять денег на расходы и отправился в банк.

Представьте себе его чувства, когда он увидел, что банк закрыт. Вот – он, вот – дверь, закрытая, как устрица. Наконец он припомнил, что в Нью-Йорке банки то и дело прогорают.

Постояв немного в полном отчаянии, он потрусил в отель, а там, еще в вестибюле, сел в кресло, чтобы все обдумать.

Сомнений не было. Жениться на дочери Уивелскома он не сможет. Замысел, можно считать, рухнул. Какое-то время Стиффем это оплакивал.

Внезапно его осенила мысль, от которой стало полегче: если нельзя жениться на дочери, он напишет все как есть отцу.

Понимаете, Стиффи долго мечтал выложить графу правду, иначе говоря, сообщить, что он (С.) о нем (У.) думает. Пока оставался хоть какой-то шанс, это было невозможно. Теперь ему терять нечего. Он сунул руку в карман, проверяя, там ли марка. Да, она не исчезла. Тогда он сел к столу и взял перо.

Не знаю, доводилось ли вам читать инвективы, созданные нашим героем. Мне пришлось. Я был с ним, когда он писал четырехстраничный ответ Пуффи, который отказался одолжить ему десятку. Поверьте, истинный шедевр, ни одной скучной строки. Я горд, что могу назвать автора своим другом.

По его словам, на сей раз он превзошел себя. Листок за листком покрывался палящими мыслями. Стиффи не забыл ни манер злосчастного графа, ни лица, ни галстуков, ни брюк, ни нравственных правил, ни манеры есть суп, обсасывая усы, – словом, ничего. Прыщу на кончике носа он посвятил целых шесть строк. Потом, надписав адрес, он наклеил марку (5 центов) и сам опустил письмо в почтовый ящик, стоявший около закутка, где сидит портье или управляющий.

Воспользовавшись случаем, С. решил, что пришло время поделиться своей бедой.

– Э-хм, – сказал он.

– Да, сэр? – откликнулся управляющий.

– Вот что, мой друг, – продолжал Стиффи, – знаете этот номер, ну, с ванной? Я там живу.

– Конечно, знаю, сэр.

– Сколько за него берете?

– Шесть долларов в день.

– Что ж, ничего не выйдет. У меня нет ни гроша.

Управляющий не обрадовался.

– Ни гроша, – повторил С. – Банк прогорел.

– Какой именно банк?

– Такой-то.

Управляющий удивился:

– Не слышал. Мы сами им пользуемся.

– Вы с женой и детками?

– Нет, наш отель.

– Мне очень жаль, – печально сказал Стиффи, ибо полюбил их от всей души. – Но факт – это факт. Я только что оттуда. Он заперт.

– Вы думали, что он открыт по воскресеньям? – осведомился управляющий.

– По чему?

– По воскресеньям.

– А сегодня воскресенье?

– Да.

– Куда же делась суббота?

– Была и прошла. Неплохой был денек.

Так Стиффи понял, что за тем, за сем проспал целые сутки. Кроме того, он понял, заметно при этом побледнев, что написал и отослал правдивое письмо графу.

Да, ничего не поделаешь. Он (Стиффи) написал ему (графу) такое письмо, после которого надеяться не на что, даже если у тебя куча денег и ты их отдашь потенциальному тестю. Сами видите, как все плохо.

Надо было думать побыстрее, к чему он и приступил. Сначала ничего не получалось, потом в мозгу что-то щелкнуло.

– Дорогой друг, – обратился он к управляющему.

– Да, сэр?

– Если послать письмо в Англию, когда оно дойдет?

– Смотря, когда вы его послали.

– Только что бросил в ящик.

Управляющий посмотрел расписание пароходов:

– Его возьмет «Сенатор Дж. Фрейлингазен Боттс». Отплывает во вторник.

– Как и я, – заметил Стиффи.

Теперь все было ясно. Он достаточно долго служил у лорда У., чтобы знать, как приходят письма в его замок. Почтальон бросает их в ящик у входа, а Гаскойн, дворецкий, вынимает и кладет в утренней столовой рядом с приборами, чтобы каждый, явившись к завтраку, прочитал свое.

Ничего не может быть проще, чем нырнуть в кусты под окном и, когда Гаскойн удалится, войти через стеклянную дверь, а там – забрать роковое послание. Для этого нужно приплыть в Англию на том же самом пароходе, что и письмо.

Вот почему те, кто провожал «Сенатора», могли увидеть молодого человека с решительным взглядом, всходившего по трапу. Кое-кто, наверное, и увидел.

Не думаю, что вы хотите слушать отчет о плавании. Суть в том, что С. добрался до места. Он высадился в Ливерпуле, а к вечеру прибыл в Лондон, мало того, успел на последний поезд, направляющийся в Аптон Снодсбери. Именно оттуда удобно ехать в Уивелском-корт, но С. решил переночевать в Вустере и попросил разбудить его ровно в шесть часов утра.

Сами знаете, что бывает в таких случаях. Ваш сон беспокоен. Вы просыпаетесь с зарей. Чуть позже шести Стиффи вышел в путь и не позже семи стоял на знакомом газоне. Почтальоны не приходят до четверти девятого, так что он решил прогуляться.

Я никогда не вставал даже в семь, но если верить Стиффи, гулять в это время приятно. Вы застанете природу во всей ее свежести. Роса – на траве, солнце сияет, в кустах щебечут птички. Для тех, кто это любит, – просто рай. Стиффи это любил. По его словам, такие вещи его умиляли. Учтите великое чувство и т. д. и т. п. Словом, он говорит, что умилялся; а почему же ему не верить?

Роса сверкала, солнце сияло, птицы пели, и С. пришло в голову, что нормальный влюбленный человек может сделать одно – встать под окном возлюбленной и бросать в него камешки. Она выглянет, он пошлет ей воздушный поцелуй, она тоже пошлет, уже ему, и он сообщит взглядом, что она по-прежнему царит в его сердце. Одобрив этот план, С. набрал пригоршню гравия и приступил к делу.

Метать гравий в окна нелегко. Если вы не в форме, вы промахнетесь, что и случилось со Стиффи. Камушки угодили не в окно Прекрасной Дамы, а немного левее, то есть туда, где обитал Фердинанд Джеймс, шестой граф Уивелскомский.

Вы скажете «спал», но ошибетесь – его томила бессонница, ибо вечером он председательствовал на ежегодном обеде Верных Сынов Вустершира, где, презрев наставления врача, хорошо поел и выпил. Как всегда в таких случаях, он проснулся среди ночи, испытывая странное, неприятное чувство. Простая муха, ударившаяся о ковер, могла внушить ему, что он статист в фильме по роману «На Западном фронте без перемен».

Когда же о стекло ударилось полфунта камешков, он выскочил из постели, словно через матрас проник штопор. Двумя прыжками достигнув окна, он успел увидеть своего бывшего помощника, нырявшего в кусты.

Теперь следите за моими словами, иначе вам не понять, почему старый Уивелском принял такую точку зрения. Он знал человеческую природу и понимал, что, пролетев 11 футов 2 дюйма, никто не вернется в места своей беды. Мало того, он твердо знал, что Стиффи отплыл в Америку. Наконец, он был не в лучшей форме после вчерашнего банкета. Вот почему через несколько секунд он появился в соседней комнате, выражая всем своим видом полную растерянность.

– Что случилось, папа? – спросила Джеральдина. – Ты как будто призрака увидел!

– Я и увидел.

– Белую Даму Уивелскома?

– Нет, Розового Секретаря. Буквально две минуты назад я услышал странные звуки, выглянул и увидел призрак твоего кретина.

– Кретина? – удивилась дочь с женственным пылом, который ей очень шел. – Почему кретина? Я его люблю.

– Ну, так не люби, – тоже не без пыла сказал отец. – Он на том свете.

– Ты уверен, что это призрак?

– А кто же еще? Что я, призрака не узнаю? Я очень чувствителен. У нас в семье все мистики. Твоя бабушка постоянно видела своих друзей в саванах. За это ее и не любили у нас в графстве. Кроме того, по твоим словам, он – в Америке. Дело ясно. На ее диких просторах бедный дурачок сыграл в ящик.

Джеральдина смотрела на него горящими глазами:

– А кто его туда загнал? Ты!

– Э? Что ты имеешь в виду? Я его не посылал.

– Ты был с ним жесток, он и уехал. Наверное, его застрелили гангстеры. Там это просто. Была у него рана на лбу?

– Не знаю, он сразу исчез. Улыбнулся жуткой улыбкой и буквально растворился в воздухе, то есть в кустах. Хватит! Я хочу кофе! Крепкого горячего кофе. Надень халат, пошли вниз.

– Ничего подобного, – холодно возразила дочь. – Кофе! Нет, это подумать! Да мне завтрак в горло не полезет. Останусь здесь, попробую вызвать призрак Адольфуса.

Стиффи вынул прутики из волос, смахнул с лица насекомых, тихо вылез из кустов и осторожно подполз к стеклянной двери. Взглянув на часы, он определил, что почтальон вот-вот появится. И верно, минуты через две в малую столовую вошел дворецкий, чтобы положить пачку писем у хозяйского прибора. Когда он ушел, Стиффи сменил роль змеи на роль леопарда. В комнате он был через одну и три пятых секунды. Еще через секунду опознал письмо. Забрал бы он его за секунду с четвертью, но тут послышались шаги.

Для отступления времени не было. Дверь приоткрылась. С завидным присутствием духа Стиффи изменил планы и юркнул под стол.

Судя по ногам, возникшим перед его взором, вернулся дворецкий, видимо – с кофе и едой. Стиффи видел нижнюю часть полосатых брюк, а их носят дворецкие.

Ту т дверь открылась пошире, впустив пижамные штаны и домашние туфли. Разум подсказывал, что это хозяин. Штаны исчезли, потом появились почти у его носа. Видимо, их обладатель сел в кресло, а Стиффи понял, что разум не ошибся. Позже он признался, что находиться рядом с ногой, лягнувшей тебя в зад, очень неприятно.

В верхних слоях раздались голоса. Начал дворецкий:

– Доброе утро, милорд. Не хотите ли бекона с яйцами?

Престарелый пэр задрожал так, что стол дернулся.

– Не шутите, Гаскойн! Есть время говорить о яйцах и время не говорить о яйцах. Сейчас я хотел бы забыть, что они бывают. Принесите мне, и поскорей, очень крепкого кофе с бренди и очень сухим тостом.

Дворецкий неприятно, укоризненно кашлянул.

– Должен ли я понять, что вы, ваша милость, перешли меру?

– Не должен.

– Быть может, вы, ваша милость, пили шампанское?

– Так, капельку.

– Бутылку?

– Возможно, бутылку.

– Или две?

– Да. Возможно, две.

Дворецкий снова кашлянул.

– Я свяжусь с доктором Спелвином.

– Не мучайте меня, Гаскойн!

– Он настоятельно запретил вашей милости шампанское.

– Ха!

– Стоит ли напоминать, что от него ваша милость идет пятнами?

Уивелском сердито залаял.

– Сколько можно! – воскликнул он. – Я слышать не хочу о шампанском.

– Прекрасно, милорд. Вот ваш кофе, милорд. Сухой тост у локтя вашей милости.

Они помолчали. Судя по звукам, граф пил кофе. Гипотезу подкрепило то, что заговорил он более твердым голосом:

– Что вы на меня вылупились? Ну, перепил немного. Только трус бежит удовольствий.

– В вашем возрасте, милорд, перепивать опасно.

– Что значит «в вашем возрасте»? Человеку столько лет, сколько он чувствует.

– Прекрасно, милорд.

– Знаете, в чем вы не правы? Вам кажется, что у меня похмелье. Ничего подобного. Я свеж как огурчик. Посмотрите на мою руку. Каково? Скала!

На пол мягко упала салфетка.

– Вы ослабели, милорд.

– Кто, я?! Я уронил ее нарочно, чтобы показать, как легко я ее подниму. Вот, глядите.

Однако он ее не поднял. Да, он наклонился, тронул ее пальцем и увидел глаза Стиффи. Нависло тягостное молчание. Потом его лицо исчезло, и послышался крик:

– Гаскойн!

– Да, милорд?

– Под столом призрак.

– Прекрасно, милорд.

– То есть как, «прекрасно»? Прекрасно! Ха-ха! Сделайте что-нибудь!

– Простите, милорд, но я не совсем понимаю, что делать.

– Скажите: «Брысь!»

– Помилуйте, милорд!

Граф явно рассердился:

– Сказано, тут кишат призраки!

– Да, милорд?

– Вы что, не видите?

– Нет, милорд.

– Посмотрите сами. Он меня преследует все утро. Поднимите скатерть, он там.

– Хорошо, милорд, подниму. Но крайне сомнительно, что я увижу призрака, о котором говорит ваша милость.

Тем не менее он его увидел. Стиффи, при всей своей глупости, способен действовать быстро, а потому прижал к губам палец. Другой рукой он протянул пять фунтов.

Дворецкий взял их и выпрямился.

– Ну что? – спросил граф.

– Там не очень светло, милорд. Посмотрю еще раз.

Стиффи повторил трюк.

– Нет, милорд. Под столом пусто.

– Ни одного призрака?

– Ни единого, милорд.

Старый Уивелском глухо взвыл и, судя по звукам, отодвинул кресло.

– Пойду прогуляюсь, Гаскойн.

– Прекрасно, милорд.

– Вы точно ничего не видели?

– Точно, милорд.

– Там нет покойного Адольфуса?

– Нету, милорд.

Дверь закрылась, и Стиффи вылез из-под стола.

– Доброе утро, – сказал он.

– Доброе утро, сэр.

– Удивил я вас, а?

– Я испытал некоторую растерянность. Мне казалось, сэр, что вы – в Соединенных Штатах.

– Долго рассказывать, но суть в том, что мне надо видеть леди Джеральдину. Она у себя?

– Точно не знаю, сэр, но смею предположить, что миледи еще не спустилась. Сообщить ей о вашем присутствии?

– Нет, спасибо. Сам справлюсь.

Стиффи побежал наверх и вскоре сидел на ее постели, глядя ей в глаза и лаская маленькую ручку. Разговора он мне не пересказывал, но я полагаю, что для начала он быстро объяснил, почему он здесь, а потом они говорили то, что говорят влюбленные после долгой разлуки. Во всяком случае, они не заметили, что дверная ручка повернулась. Стиффи быстро пришел в себя и юркнул в ближайший шкаф. Правда, он встретился взглядом с лордом Уивелскомом и тут же погрузился в летние платья.

Граф несколько задыхался.

– Джеральдина, – сказал он, – меня преследуют духи.

– Вот как?

– Именно так. Когда я вышел к завтраку, под столом сидел призрак этого… замечательного юноши. Он глядел на меня с той идиот… прости, честной улыбкой, которую я хорошо помню.

– Что же ты сделал?

– Попросил Гаскойна взглянуть под стол. Он взглянул, но призрака не увидел.

– Да?

– Да. Вероятно, не увидишь и ты. Но, клянусь тебе именем Вустерширских Уивелскомов, когда я входил, он юркнул в шкаф.

– Какая чепуха!

– Нет, не чепуха.

– В этот шкаф?

– В этот самый.

– Пойду взгляну.

– Осторожней! Он может укусить.

Джеральдина приоткрыла дверцу и заглянула внутрь.

– Там ничего нет, – сказала она.

Граф снова тихо застонал:

– Я знал, что ты его не увидишь. Он мучает меня. Хорошенькое дело, бегать по усадьбе от какого-то призрака! Пропал мой покой!

Джеральдина положила руку на трепещущее плечо:

– Ну, папа, не огорчайся! Я знаю, что случилось. Это – предупреждение.

– Предупреждение?

– Да. Я о таких вещах читала. Иногда призрак… скажем, А. Или Б.?

– Как тебе удобней.

– Призрак А. или Б. появляется не после, а до смерти, чтобы поразить, скажем так, В. Скажем?

– Да, пожалуйста.

– Понимаешь, он посылает издалека свой облик.

Граф поднял голову, которую было охватил руками.

– Ты думаешь, этот кре… прекрасный юноша, в котором я видел сына, еще жив?

– Видимо, да.

– Что же с ним делать?

Джеральдина помолчала.

– По-моему, лучше всего послать ему телеграмму, чтобы он немедленно возвращался, поскольку ты согласен на наш брак.

– Лучше всего?

– Да.

– А если сделать немножко хуже?

– Другого выхода нет.

– Значит, или он ходит за мной всю жизнь, или становится моим зятем?

– Вот именно.

Лорд снова посмотрел на шкаф и произнес с немного излишней сердечностью:

– Очень хорошо! Прекрасно! Дивно! В жизни не был так счастлив.

– Вот (заключил Трутень) правда о том, как поженились Стиффи и Джеральдина. Потому мы и были у Св. Георгия, на Ганновер-сквер. Теперь вы поймете, почему я считаю, что в этом мире нужны не добродетель, не мудрость, не знатность, а только удача. Иначе и я бы преуспел. Вера в удачу побудила Мартышку биться об заклад с Пуффи. Я уважаю его за это и радуюсь, что он выиграл.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Noblesse oblige

Непорочное чело вошедшего в курилку Трутня прорезала морщина. Он задумчиво зашел в угол и обратился к собравшимся там членам клуба.

– Вы, часом, не знаете, – осведомился он, – что такое с Фредди? Может, он свихнулся?

Другой Трутень спросил, почему он так думает.

– Ну, сидит в баре, пьет коктейль «Вздох ящерки».

– Не вижу ничего странного.

– Да-да, но он сам странный. Понимаешь, в нашей старой школе собирают деньги на новый корт. Я ему сказал, а он ответил, что ему плевать на старые школы, жизни от них нет.

– М-да… – согласился второй Трутень. – Что-то не то.

– Потом он мерзко засмеялся и прибавил, что, если кому интересно, он собирается вступить в Иностранный легион, это пристанище проклятых, где можно умереть, а умерев – забыть.

– Кто, Виджен? – удивился Трутень-2. – Ну, знаешь!

Трутень-3 покачал головой:

– Ни в какой легион он не пойдет, там не дают утром чаю. А вообще-то понять его можно. Жизнь его сломала трагедия. Он потерял любимую девушку.

– Мог бы и привыкнуть.

– Это верно. Но он к тому же лишился последней десятки, а его дядя, лорд Блистер, уменьшил вдвое дотацию.

– А!.. – сказал непонятливый Трутень.

– Случилось это в Каннах. Старого Блистера загнали туда врачи, и он предложил Фредди с ним поехать. Неплохо, а? Место – лучше некуда, юг Франции, лето, все оплачивает дядя. Однако я посоветовал воздержаться. Я сказал, что за шесть недель на чужеземном курорте можно наделать глупостей и рассердить старика. Фредди приятно покраснел и объяснил, что все понимает, но поехать должен, ибо там она.

– Кто именно?

– Забыл. Кажется, Друзилла. Мы с ней не знакомы. Судя по описанию, помесь Талулы Банкхед и женщины-полицейского. Другими словами, вид – красивый, но внутри – всякие идеи, скажем, прогресс. Насколько я понял, она происходит от целой вереницы епископов и архидьяконов, а потому не терпит азартных игр, курения и коктейлей. Фредди ей тем и понравился, что он не играет, не курит и не пьет.

– Кто, Фредди?!

– Он ей так сказал. Что ж, неглупо. На ранних стадиях нужно умягчать девицу, иначе пропадешь.

– Это верно, – согласился Трутень.

Так обстояло дело, когда Ф. приехал в Канны. На четвертый или пятый день, гуляя по Croisette, он был беспримерно счастлив. Солнце сияло, море синело, девица обещала выпить с ним чаю в казино, и вдобавок он знал, что выглядит прекрасно. Он вообще франт, но тут превзошел себя. Идеальные брюки, чистейшая рубашка, дивно-сиреневый пиджак являли неповторимую картину. К ней он добавил галстук, украденный вчера у дяди, – золото, сероватая сирень и алая полоска. Для других это слишком, но его превращало в молодого бога.

Если я скажу вам, что минут через десять к нему подошел француз и предложил 500 франков за роль судьи на конкурсе младенцев, вы поймете, как он был хорош. Хитрые галлы не тратятся на нищих.

Должно быть, вы подумали, что Фредди так и кинулся, поскольку старый скупердяй держит его в строгости. Однако, по случайности, он телеграфировал другу в Лондон и ждал искомой десятки с дневной почтой. Тем самым, он не нуждался в золоте, которое сулил француз, но был польщен и пообещал хотя бы украсить конкурс своим присутствием. Расстались они весьма сердечно.

Почти сразу вслед за этим к нему приблизился тип в потрепанном готовом костюме.

Часы сообщали, что почта прибудет с минуты на минуту, и Фредди держался поближе к «Карлтону» (где, заметим, жили и он с дядей, и девица). Прохаживаясь перед входом, он услышал тот радостный голос, которым старый друг приветствует старого друга:

– О! Привет!

Обернувшись, он увидел упомянутого типа. Тот был тощий и длинный.

– Вот это да! – продолжал тип.

Фредди воззрился на него. Если верить памяти, он его в жизни не видел.

– Привет, – отвечал он, чтобы затянуть время.

– Чудеса! – не унялся тип. – Кого я вижу!

– Э, – сказал Фредди.

– Давненько мы не встречались.

– Да уж, – согласился Фредди, чувствуя, что на лбу выступают капельки пота. Очень глупо встретить знакомого и не знать, кто это.

– Наших не видишь? – поинтересовался тип.

– Да так… скорее нет…

– Все куда-то делись.

– Вот именно.

– Недавно я встретил Смита.

– Да?

– То есть Т.Т. Смита.

– О, Т. Т.!

– Да. Не Дж. Б. Я слышал, Дж. Б. – в Малайзии. А Т.Т. – в каком-то агентстве. Процветает.

– Это хорошо.

– Ты и сам не бедствуешь, а?

– О, конечно!

– Не удивляюсь. Я еще в школе знал, что ты далеко пойдешь.

Фредди вцепился в слово «школа», как в спасательный круг. Поле заметно уменьшилось, теперь мозги заработают. Он снова взглянул на типа и снова приуныл. Ну, в жизни не видел! Положение усложнилось, ведь тип вот-вот окажется ближайшим из друзей, которому надо бы упасть на шею, предаваясь воспоминаниям о том, как старина Носач принес в часовню белого кролика.

– Да, – продолжал тип, – еще в те годы было ясно, что ты не пропадешь. Как я тобой восхищался! Ты был моим кумиром.

Фредди очень удивился. Он и не подозревал, что был чьим-то кумиром. Да, конечно, в последнем классе его приняли в крикетную команду, но все равно поклоняться ему было не за что.

– Кумиром, – повторил тип. – Можно сказать, божеством.

– Да? – Фредди покраснел. – Подумать только… Сигарету?

– Спасибо. Вообще-то лучше бы тыщу, а то я совсем пропаду. Не все процветают. Ты вот идешь вверх, а кое-кто – и вниз. Да, без тыщи мне крышка.

Фредди говорил мне, что был буквально сражен. Казалось бы, опытный человек, а не догадался, что у него попросят денег. Сперва он хотел что-нибудь проурчать и поскорее исчезнуть, но благородные чувства взяли верх. Можно ли бросать в беде школьного друга, да еще такого, который тебе поклонялся? Нет, нельзя. Там училось шестьсот сорок семь персон. Отвергнет ли он единственного, который считал его кумиром? Исключено. Да, тысяча франков – это сумма, но раздобыть ее придется. Noblesse oblige.

И тут он вспомнил, что, должно быть, уже пришел перевод. От волнения он о нем забыл.

– Господи! – воскликнул Фредди. – Хорошо, подожди. Давай встретимся в казино часа через два.

– Спасибо, – пролепетал тип. – Спасибо!

– Не за что, – сказал Фредди.

Со смешанными чувствами вошел он в отель. С одной стороны, есть высокая скорбь в мысли о том, что лишишься последней десятки, предназначенной совсем не для этого. С другой стороны, есть тихая радость в том, чтобы не чувствовать себя эгоистом. К тому же в глубине сознания маячил тип, говоривший: «О, если бы мы все были такими, как Фредди!» Духовный восторг, думал он, десятки стоит.

Однако ему хотелось, чтобы тип удовольствовался пятеркой. Именно столько он, Фредди, был несколько месяцев должен лондонскому букмекеру, который, судя по недавнему письму, уже терял терпение. До описанных выше событий Ф. собирался умаслить его хотя бы частью долга. Теперь об этом нет и речи. Всю сумму, как есть, надо отдать другу детства, чье имя он не мог припомнить.

Брент? Джернингем? Фосуэй?

Нет, не то.

Бустер? Гоггз? Бутл? Финсбери?

Нет-нет.

Оставив попытки, он подошел к портье. Конверт был тут, а в нем – чек. Превосходный клерк тут же его обналичил, и Фредди брал деньги, когда кто-то вскрикнул: «А!»

Казалось бы, что в этом звуке страшного? Однако Фредди испугался. Он узнал голос. То был не кто иной, как букмекер, которому он задолжал пятерку. То-то и плохо летом в Каннах, там очень смешанное общество. Можно встретить Ф. Виджена, кумира школьных друзей, а можно – таких субъектов. Словом, кого угодно, от верхов до низов.

Обернувшись и встретив беспощадный взгляд, Фредди утратил надежду. Но сделал, что мог.

– Привет, мистер Макинтош! – сказал он. – А вот и вы! Так-так-так. Ха-ха.

– Да, – ответил букмекер. – Вот и я.

– Никак не думал вас тут встретить.

– Но встретили, – заверил букмекер.

– Отдохнуть решили? Погреться на солнышке, забыть о делах?

– Не совсем, – букмекер вынул черную книжечку. – Посмотрим-посмотрим… Мистер Виджен… А, вот! Пять фунтов. Поставили на Мармелада, он пришел третьим. Мог и выиграть, но… Такова жизнь. Думаю, это будет четыреста пятьдесят франков с небольшим, но округлим, давайте просто четыреста пятьдесят. Мы люди свои, в конце концов!

– Простите, – сказал Фредди. – Может, как-нибудь в другой раз? Сейчас не могу, нет денег.

– Нету?

– То есть они мне нужны для одного бедного человека.

– Мне тоже.

Словом, Фредди сдался. Взывать к лучшим чувствам он не мог, у букмекера их не было; и протянул ему требуемую сумму.

– Хорошо-хорошо! – сказал он. – Вот, пожалуйста. С моим проклятием.

– Прекрасно, – заметил букмекер.

Фредди остался при пятистах пятидесяти франках, а нужна была тысяча.

Я бы его не осудил, если бы он плюнул на школьного друга. Пятьдесят франков – чай с девицей, пятьсот остается на курортные развлечения. Недурно.

Но он преодолел искушение. Старый поклонник… (как же его? Маттлбери? Джакс? Фергюсон? Брейтуэйт?) просит тыщу и тыщу получит.

Где же достать еще пятьсот? Вот в чем вопрос.

Занять у дяди? О нет! И тут его осенило. Именно столько предлагал ему хитрый француз, если он возьмется судить этих младенцев.

К младенцам он относился своеобразно. Общаться с ними, думал он, можно только в тех случаях, когда рядом есть мать или нянька на всякий пожарный случай. Тогда, если ты с младенцем в родстве, неплохо протянуть ему часы, пусть послушает тиканье. Да, неплохо; но любить этих тварей – помилуйте! Как-то с ними муторно. Взгляд холодный, слюну пускают изо рта… Посмотришь и задумаешься: впрямь ли человек – венец природы?

Теперь вы поймете, что и за пятьсот франков ему было трудно оказаться лицом к лицу с целой оравой. К его чести скажем, что после короткой борьбы он стиснул зубы, сжал кулаки и твердо зашагал к пристани, сокрушаясь о том, что судят не прекрасных купальщиц.

Конечно, за это время судью могли найти. Но нет. Француз встретил Фредди как родного и повел его в павильон, где собрались исключительно грозные матери и необычайно гнусные младенцы. Он произнес по-французски небольшую речь, матери похлопали, дети заорали, а потом стал обходить ряды вместе с судьей. Матери сурово смотрели на них, как бы предупреждая, что если приз посмеют дать другому, будет плохо. Фредди говорил, что это очень утомляло, и я его понимаю.

Однако он держался. Судьей он был впервые, но инстинкт подсказал ему метод опытных судей – презрев младенцев, смотреть на матерей. Этой – столько-то очков за свирепость, той – за склонность к ножам и кинжалам и т. д. и т. п. Спросите младших священников, как они действуют на этих конкурсах, и каждый скажет, что следует такому методу.

Приза было три, и с первым все стало ясно сразу. Он сам собой достался матери в тяжелом весе, с густыми бровями, которая выглядела так, словно только что вязала у подножия гильотины. Увидев брови, говорил мне Ф., он просто услышал стук голов, падающих в корзинку. Словом, с первой премией сомнений не было.

О второй и третьей пришлось подумать, но все же он вручил их страшным особам, у которых явно было в чулке что-то подозрительное. Выполнив свой долг, он повернулся к галлу, не обращая внимания на ропот побежденных.

Галл не очень хорошо знал английский и не сразу понял соратника. Когда же понял, Фредди пошатнулся, ибо оказалось, что он должен не получить, а заплатить пятьсот франков.

Как выяснилось, старый каннский обычай велит приглашать в судьи богатых англичан, которые и платят за такую честь.

Увидев Фредди, француз был так поражен его элегантностью и осанкой, что выбрал его и больше не искал.

Что ж, очень лестно, думал Фредди, большой комплимент его вкусу, но надо бы поскорей бежать. Он осторожно поглядывал на ближайший выход. Если бы тот был чуточку ближе, можно было бы рискнуть, но так… Матери кинутся за ним, а бежать с таким эскортом по Каннам ему не хотелось. Быть может, он спасется, быть может – нет. Да, положение опасное.

Тяжело вздохнув, он отдал пять фунтов и направился к выходу. Дух его был так мрачен, что он едва слышал ропот несчастных матерей, называвших его разными именами, намекая на местном наречии, что он подкуплен.

Но хуже всего была мысль, что, если не случится чудо, он огорчит старого Парслоу, Уотерса, Булстрода, Бингли, Маргатройда или как его там.

Он сказал, чтобы тот пришел к казино, расположенному среди пальм, в конце Croisette, и сам туда направился. Шел он с большим трудом. Желание дать денег старому другу уже превратилось в манию. Он чувствовал, что затронута честь, и трепетал, предвкушая встречу. Сейчас он увидит друга с протянутой рукой, с ожиданием во взгляде – и что же? Ни-че-го.

Фредди беззвучно застонал, живо представляя горький, укоризненный взор и как бы слыша слова: «Нет, это – не Виджен! Мой кумир не пожалел бы такой малости. Да, меняются люди… Таким ли он был, когда мы играли под сенью старых садов?» Думать об этом очень больно.

Но Фредди думал, не обращая внимания на веселую суету. Он мог бы увидеть девиц в купальных костюмах, начинающихся в самом низу спины и кончающихся на два дюйма ниже. Он мог бы бросить в них печеньем, так они были близко; но шел, погруженный в думу.

Дойдя до казино, он все решил. Как ни безумна, как ни тщетна эта идея, он собирался занять денег у дяди. С этой целью проследовал он в комнату, где играли в баккара, зная, что в этот час старый лорд сидит за одним из столиков. Отказывая племяннику в радостях азарта, сам он тем не менее любил перекинуться в картишки.

Действительно, дядя сидел там, склонившись над зеленым сукном. Когда Фредди вошел, лицо его озарял священный отблеск экзальтации. Играл он просто, без затей. Лорд Блистер не принадлежал к героям очерков, выигрывающим за вечер три миллиона. Если ему удавалось обогнать других на шиллинг, он считал, что время потрачено не зря.

Фредди показалось, что момент – удобный. Дядя выиграл фунтов пять, то есть ему привалила удача. Тем самым, у него хорошее настроение.

– Э… дядя… – начал Ф.

– Пошел к черту, – ответил лорд Блистер, совсем не в хорошем настроении. – Банк!

И он забрал еще 60 франков.

– Дядя, послушай…

– В чем дело?

– Ты мне не одолжишь…

– Нет.

– Мне только…

– Все равно не дам.

– Это не для меня.

– Пошел к черту.

Фредди сдался. Естественно, он знал, что так будет, и все же пал духом. Последний шанс не сработал. Больше делать нечего.

Он посмотрел на часы. Старый друг подходит к цели. Вера его столь сильна, что идет он пружинистым шагом. Есть у него тросточка? Фредди забыл. Если есть, он ею помахивает.

А потом они встретятся… он узнает… мечты его рухнут. Какой ужас!

Именно в это мгновение Фредди очнулся, услышав слово «mille», которое и значит «тысяча». То был голос крупье, тянущего свою литанию.

Что ж, тысяча франков – немного для этих денежных мешков, но для всякой мелкоты сорвать такой банк – большое счастье. Вокруг стола толпились люди. Глядя поверх голов, Ф. видел кучку денег, явно улыбавшуюся ему.

Поколебавшись секунду-другую, он увидел всю свою жизнь, словно утопающий. Потом услышал, как крупье хрипло выкрикнул: «Banco». Что-то в этом было знакомое; и точно, это он сорвал банк.

Можете себе представить, как он растерялся. Хорошо, он обыграл какого-то субъекта, а если проиграет? Ему нечего дать, кроме пятидесяти франков и жалких извинений. Интересно, что они делают, когда не можешь расплатиться? Уж точно, что-нибудь жуткое. Гильотина – вряд ли, Чертов остров – тоже сомнительно, но что-нибудь да придумали. Смутно припомнив какой-то фильм, он представил, что стоит в каре, а игроки и распорядители срезают пуговицы с его пиджака.

А может, с брюк? Нет, тут есть женщины. Но и пиджачные – отнюдь не подарок.

Страдал не только он, страдал и дядя. Проиграл именно он и думал, удвоить ставку или махнуть рукой.

Играя в баккара, лорд Блистер верил в небольшие выигрыши и быстрый оборот. Начинал он с мелочи, потом удваивал ставку скрепя сердце и на этом заканчивал. Но сейчас он так разыгрался, что рискнул целой тысячей. Такие суммы не теряют. С другой стороны, а вдруг он выиграет? Кто-то в толпе крикнул «Banco!». Если повезет, можно загрести две тысячи вместо одной.

Что же делать? Он стоял на распутье. Наконец он решился. Крупье метнул карты на стол, толпа отступила, чтобы не мешать, и тут в подавшемся вперед игроке он узнал Фредди.

– Р-р-р! – зарычал он. – Хр-м-пф! Тьфу!

Хотел он сказать, что игра не считается, поскольку в ней участвует сын его сестры, Фредерик Фотерингей-Виджен, у которого нет и сотой части денег, которые понадобятся, если он проиграет. Но его не поняли. А в следующий миг крупье придвигал к племяннику все, что поставил дядя.

Собирая выигрыш, он заметил взгляд старикана, после чего выронил фишки на сто франков, на пять франков и на три луидора. Собрав их снова, он выпрямился и услышал голос.

– Добрый день, мистер Виджен, – сказала Друзилла.

– О, а! – сказал Фредди.

Не очень блестящая ремарка, но спасибо и на этом. Она глядела на него не лучше, чем дядя, хотя взгляды их различались. У графа он пылал, выражая гнев и ненависть, у девицы – леденел, выражая в основном презрение. Кого лучше встретить в темной аллее, Фредди сказать не мог бы.

– Я вижу, вам везет, – сказала она.

– О, а, – заметил Фредди.

Он быстро отвел взор и встретился глазами с дядей. Снова отвел и встретился с ней. Позже он говорил мне, что положение напоминало тот случай, когда африканский охотник, спасаясь от змеи, видит тигра.

Девица сморщила нос, словно казино наполнилось особенно вонючим газом.

– Признаюсь, я немного удивлена, – сказала она при этом. – Вы вроде бы не играете.

– О, а.

– Если не путаю, вы сравнили азартные игры со злокачественной опухолью.

– А, о.

Она сердито фыркнула, словно надеялась недавно, что он – не полный мерзавец, а теперь поняла, что ошиблась.

– Боюсь, – сказала она, – я не смогу выпить с вами чаю. Прощайте, мистер Виджен.

– О, а, – ответил Фредди.

Он смотрел ей вслед, зная, что она уходит из его жизни и о флёрдоранже лучше не думать. Но тут ему пришло в голову, что, несмотря на побивший все рекорды разговор с дядей и утрату любимой девушки, можно радоваться одному: честь Видженов спасена, деньги он даст.

Подойдя к кассиру, он обменял все на одну банкноту, покинул казино и спускался на тротуар, когда увидел школьного друга. Тот просто сиял и переливался.

– Вот и я, – сказал друг.

– А, о, – сказал Фредди.

И с достойным смирением вложил ему в руку деньги.

Тот, несомненно, их взял. Он схватил их, как форель – мушку, и быстро сунул в задний карман. Странно было то, что он был буквально поражен. Глаза округлились, челюсть отвисла, он растерянно смотрел на Фредди.

– Нет, я не против, – сказал он. – Я всей душой за. Однако! Целая тысяча. Я, собственно, имел в виду франков пятьдесят.

Тут удивился Фредди:

– Ты же просил тыщу.

– Пищу? Я ее и куплю, – радостно ответил школьный друг. – Ничего не ел с завтрака.

Фредди не очень быстро думает, но и он понял, что тут что-то не так.

– Значит, ты просил пищу!

– Конечно. Она мне очень нужна, – он наморщил лоб. – Начнем, я думаю, с закуски, – он облизнулся. – Потом – бульону, потом – свежей рыбки и, естественно, бифштекс с жареной картошкой. К нему – салат. Сыр, естественно, кофе, ликер, сигара. Да, можешь не сомневаться, без пищи я не останусь. Ах ты, забыл! Вина бутылочку, чтобы все это обмыть. Сухого, хорошего. Так-так-так… – он похлопал себя по животу. – Видишь живот? Через четверть часа он очень удивится.

Фредди говорил мне, что он рассердился, и я его понимаю. Кто не рассердится в такой ситуации? С полминуты он хотел кинуться на типа, вырвать банкноту и заменить ее пятьюдесятью франками, но добрый старый дух noblesse oblige его удержал. Да, он беден, да, он отвергнут, да, предстоит беседа с дядей, во время которой тот может откусить ему часть ноги, зато он поступил благородно. Он не оставил в беде друга, который им восхищался.

Тот что-то говорил, сперва – о бифштексе, у которого один недостаток – его мало. Лучше все-таки заказать пару отбивных. Потом он перешел к новой теме:

– Повезло мне, что я тебя встретил, Постлвейт!

– Что-что? Какой Постлвейт?

Тип удивился:

– То есть как это «какой»?

– Ну, кто он? Почему ты о нем вспомнил?

– Это же твоя фамилия!

– Моя фамилия Виджен.

– Виджен?

– Да.

– А не Постлвейт?

– Ни в коем случае.

Тип засмеялся:

– Ха-ха! Узнаю твое остроумие.

– При чем тут «мое»? Я – не – Постлвейт. В жизни им не был!

– То есть как? Я же тобой восхищался в старом добром Бинглтоне.

– Где?

– В Бинглтоне.

– Я там не был.

– Ты же носишь наш галстук.

Фредди покачнулся:

– Эта мерзость – ваш галстук? Я его у дяди стащил.

Тип опять засмеялся:

– Ну дела! Ты вылитый Постлвейт, и галстук у тебя наш. Как тут не обознаться? Да-а… Ничего, все к лучшему. Э? Пока! – и он побыстрей свернул за угол.

Фредди смотрел ему вслед, подсчитывая убытки и прибыль. Друзиллу, или как ее, он утратил. Дядю – рассердил. Десятку – отдал. А главное, никто ему не поклонялся. Прибыль же – пятьдесят франков.

В каннском казино можно купить за эти деньги пять мартини. Фредди их купил.

Потом, утерев губы салфеткой, вышел из бара прямо в печальный закат.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Дядя Фред посещает свои угодья

Чтобы попить после ленча кофе в тишине и в мире, один Трутень повел приятеля в клуб, а там – в ту комнату, где можно курить, но реже бывают люди. В другой, побольше, пояснил он, беседы поражают блеском, но не так спокойны.

Гость его понял.

– Молодость!

– Она самая.

– Жеребята на лугу.

– Они.

– Но не все.

– Pardon?

Гость указал Трутню на молодого человека, только что появившегося в дверях. Глаза у него сверкали, изо рта торчал пустой мундштук; словом, если у него была душа, на ней лежала какая-то тяжесть. Когда наш первый Трутень его окликнул и пригласил подойти, он покачал головой, а там – исчез, словно грек, которого преследуют мойры.

– Ах, Мартышка, Мартышка!.. – вздохнул Трутень.

– Мартышка?

– Да. Твистлтон. Страдает из-за дяди.

– Неужели умер?

– Куда там! Приезжает в Лондон.

– И он страдает?

– А как же! После всего, что было…

– Что же было?

– Ах!..

– Так что же было?

– Не спрашивайте!

– А я спрошу.

– Тогда я отвечу.

– Старый добрый Мартышка, – сказал Трутень, – часто говорил со мной о своем дяде, и если в глазах у него не стояли слезы, я просто не знаю, где им стоять. Граф Икенхемский живет круглый год в деревне, но иногда ему удается сбежать в Лондон. Там он направляется в Олбени, к племяннику, и подвергает его невыносимым пыткам. Дядя этот, переваливший на седьмой десяток, обретает в столице свой настоящий возраст (22 года). Не знаю, встречалось ли вам слово «эксцессы», но именно оно приходит в голову. Все это было бы не так страшно, если бы он ограничивался клубом – мы не ханжи, и, если не разбить рояль, делайте что хотите, никто не шевельнется. Но он тащит Мартышку на улицу и разворачивается вовсю при совершенно чужих людях.

Теперь вы поймете, почему племянник посмотрел на него как на порцию динамита, когда, набитый его обедом, окутанный дымом его сигары, сытый граф бодро и весело сказал:

– Ну что ж, пора заняться чем-нибудь приятным и полезным.

– Каким? – проблеял Мартышка, бледнея под загаром.

– Приятным и полезным, – со вкусом повторил дядя. – Положись на меня, не подведу.

Денежные дела не позволяют Мартышке применить особую твердость, но тут и он ответил решительно:

– Только не на собачьи бега!

– Ну что ты!

– Надеюсь, ты не забыл, что там случилось?

– Как это забудешь?! Хотя судья поумнее ограничился бы внушением.

– Я ни за что на свете…

– Конечно, конечно. Мы поедем в родовое гнездо.

– Разве оно не в Икенхеме?

– Их много. Предки жили и поближе, в Митчинг-хилле.

– Под Лондоном?

– Теперь там пригород. Луга, где я играл ребенком, проданы и застроены. Но прежде то была деревня твоего двоюродного деда. Он носил бакенбарды, а душа у него была такая, что ты со своей чистотой просто бы не поверил. Мне давно хочется посмотреть, что там творится. Наверное, черт знает что. Значит, едем.

Мартышка повеселел – в конце концов, даже такой дядя не очень опасен в пригороде. Масштаб не тот.

– С удовольствием, – сказал он.

– Тогда бери шляпу, подгузник – и в путь, – сказал граф. – Наверное, туда ходит автобус.

Мартышка не ждал особых красот от Митчинг-хилла, не ждал – и не дождался. Когда выйдешь из автобуса, рассказывал он, видишь ровные ряды обшарпанных и одинаковых домиков. Однако он не роптал. Стояла ранняя весна, которая так часто обращается в позднюю зиму, а он не взял ни пальто, ни зонтика, но все равно испытывал тихую, трезвую радость. Время шло, дядя еще ничего не выкинул. Тогда, на собачьих бегах, он уложился в десять минут.

Мартышке казалось, что удастся обойтись без эксцессов до вечера, а там – поужинать и уснуть. Лорд Икенхем подчеркнул, что жена его, а для Мартышки – тетя, освежует их тупым ножом, если они не вернутся к часу, так что все могло пройти без особых потрясений. Примечательно, что, думая об этом, Мартышка улыбался, – больше ему улыбаться не пришлось.

Надо заметить, что пятый граф поминутно притормаживал, словно собака на охоте, и говорил, что именно здесь он пустил стрелу сапожнику в зад, а тут его тошнило после первой сигары. Наконец, он остановился перед коттеджем, который по каким-то причинам назывался «Кедры».

– На этом самом месте, – умиленно вздохнул он, – пятьдесят лет назад, тридцать первого июля… А, черт!

Последние слова были вызваны тем, что наконец хлынул дождь, густой, как душ. Дядя и племянник прыгнули на крыльцо и встали под навес, откуда и переглядывались с серым попугаем.

Висел попугай в клетке, она стояла на окне, но важно не это; важно то, что дождь ухитрялся брызгать сбоку. Когда Мартышка поднял воротник и вжался в дверь, она отворилась. Поскольку на пороге стояла служанка, он вывел, что дядя нажал на звонок. Заметим, что она была в макинтоше. Лорд Икенхем смущенно улыбнулся.

– Добрый день, – сказал он.

Она с этим согласилась.

– Это «Кедры», если не ошибаюсь?

Она согласилась и с этим.

– Хозяева дома?

Тут она сказала: «Нет».

– А? Ничего, ничего, – утешил ее лорд Икенхем. – Я пришел, чтобы подстричь коготки попугаю. Мой ассистент, мистер Уолкиншоу. Дает наркоз, – и он указал для ясности на Мартышку.

– Из ветеринарной лечебницы?

– Вы угадали.

– А мне никто не сказал.

– Скрывают? – посочувствовал граф. – Нехорошо, нехорошо.

С этими словами он направился в гостиную. Мартышка шел за ним, служанка – за Мартышкой.

– Что ж, – сказала она, – я пойду. У меня выходной.

– Идите, идите, – сердечно откликнулся граф, – мы все приберем.

Когда она удалилась, он зажег газовый камин и пододвинул к нему кресло.

– Ну вот, мой друг, – сказал он, – немного такта, немного выдумки – и мы в тепле и холе. Со мной не пропадешь.

– Нельзя же тут сидеть! – сказал Мартышка.

Лорд Икенхем удивился:

– Нельзя? Ты считаешь, лучше идти под дождь? Все гораздо сложнее. Утром, еще дома, мы с твоей тетей поспорили. Она полагала, что погода обманчива, и пыталась всучить мне шарф. Победил, конечно, я. Теперь представь себе, что будет, если я простужусь. В следующий раз мне дадут набрюшник и респиратор. Нет! Я останусь здесь, у камина. Не знал, что газ так согревает. Я даже вспотел.

Вспотел и Мартышка. Он изучал право и, хотя изучил не все, полагал, что врываться в чужие дома преступно и подсудно. Кроме юридической стороны, была и нравственная: он отличался особой щепетильностью, пекся о приличиях (т. наз. «comme il faut»), а потому – потел, кусая губы.

– А вдруг хозяин вернется? – спросил он. Только он это произнес, в дверь позвонили.

– Вот видишь!

– Не говори так, дорогой, – упрекнул его граф. – Эти слова любит твоя тетя. Зачем волноваться? Ну, кто-то зашел. У хозяина есть ключ. Выгляни в окно, кто там.

Мартышка осторожно выглянул:

– Розовый тип.

– Какого оттенка?

– Малиноватого.

– Прекрасно. Это не хозяин. В таких домах живут люди, изнуренные работой в конторе. Пойди спроси его, чего он хочет.

– Лучше ты пойди.

– Пойдем вместе, – предложил граф.

Они открыли дверь и увидели молодого человека, спереди – розового, сзади – мокрого.

– Простите, – сказал гость, – дома мистер Роддис?

– Нет, – отвечал Мартышка.

– Да, – отвечал его дядя. – Вечно ты шутишь! Прошу, прошу! Мой сын Дуглас.

– Робинсон…

– Простите, я – Роддис.

– Это я Робинсон.

– Ах, вы! Теперь все ясно. Очень рад. Заходите, разувайтесь. Они пошли в гостиную. Лорд Икенхем развлекал гостя беседой, Мартышка пыхтел от горя. Ему не хотелось быть ни птичьим анестезиологом, ни Роддисом-младшим. А главное – он видел, что дядю понесло.

В гостиной, стоя на одной ноге, гость спросил:

– Джулии нету?

– Нету? – обратился граф к Мартышке.

– Нету, – ответил тот.

– Ее нет, – перевел граф.

– Она прислала телеграмму, – объяснил гость, вставая на другую ногу. – Едет к вам. Что-то у них случилось.

– Да-да, – подтвердил лорд Икенхем.

– Ваша племянница… или вашей жены?

– Не важно. У нас все общее.

– …хочет за меня выйти.

– Это хорошо.

– А они не разрешают.

– Кто именно?

– Родители. И дядя Чарли, и дядя Генри. Я для них плох.

– Действительно, нравственность младших поколений…

– Нет, я чином не взял. Они гордые.

– Да? Странно. Разве они графы?

– Ну что вы!

– Тогда какая может быть гордость? Вот графы – другое дело. Встретишь графа…

– Потом, я поссорился с ее папашей. Слово за слово, и я его назвал… Ой!

Гость отпрыгнул от окна, перепугав нежного Мартышку, который не ждал таких движений.

– Идут!

– Вы не хотите их видеть?

– Не хочу.

– Прячьтесь за диван.

Взвесив этот совет, гость исчез. Звонок надрывался. Граф и его племянник снова вышли в переднюю. Чуткий наблюдатель заметил бы, что племянник дрожит.

– Ты их впустишь? – спросил он.

– Конечно! – отвечал дядя. – Роддисы гостеприимны. Однако с ними лучше вернуться к прежней версии. Точнее, ты к ней вернешься. Видимо, они знают, есть ли у них молодой родственник по имени Дуглас. Итак, ты – ветеринар. Иди к клетке, смотри на птицу. Постукивай палочкой по зубам. Йодоформом пахнуть не можешь? Жаль, это было бы картинно.

Мартышка подошел к попугаю и смотрел на него, когда вошли неприветливая женщина, обычный мужчина и прелестная девушка.

В девушках он разбирался, и если, обернувшись, определил ее именно этим словом, мы можем на него положиться. Одета она была так: черный берет, темно-зеленый жакет, твидовая юбка, тонкие чулки, изящнейшие туфли. Глаза у нее были большие и светлые, лицо – как роза на рассвете. Вряд ли Мартышка видел такую розу, на рассвете он спит, но суть ясна.

– Мы не знакомы, – сказала женщина. – Я – сестра Лоры. Это Клод, мой муж. Это – Джулия. Лора дома?

– К сожалению, нет, – ответил лорд Икенхем.

Женщина на него посмотрела.

– Я думала, вы моложе, – сказала она.

– Моложе кого?

– Себя.

– Это невозможно, – сказал граф. – Но стараюсь, стараюсь…

Женщина заметила Мартышку и тоже не обрадовалась.

– Кто это?

– Ветеринар. Стрижет когти попугаю.

– Я не могу при нем говорить.

– Можете, – утешил ее лорд Икенхем. – Он глухой.

Намекнув знаками Мартышке, что смотреть надо на птицу, он пригласил гостей сесть. Все помолчали. Кто-то тихо всхлипнул, видимо – девушка. Уточнить Мартышка не мог, он смотрел на попугая, и тот смотрел на него без особой приветливости.

Наконец, женщина сказала:

– Хотя сестра не соизволила пригласить меня на свадьбу, я вынуждена войти в этот дом. Взываю к вашим чувствам!

Мартышка с попугаем растрогались – и ошиблись.

– Приютите Джулию на недельку, – продолжала гостья. – Через две недели у нее экзамен по классу рояля, а пока пусть будет у вас. Ей кажется, что она влюбилась.

– Кажется? – возроптала Джулия. – Я его люблю!

Мартышка невольно обернулся, пытаясь понять, чем же так хорош розовый тип.

– Вчера, – говорила тем временем гостья, – мы приехали к ней из Бексхилла, хотели сделать сюрприз. Приходим в гостиницу, и что же мы видим?

– Тараканов? – предположил граф.

– Письмо. Какой-то субъект хочет на ней жениться. Я послала за ним. Вы не поверите! Он заливает угрей.

– Pardon?

– Служит в заведении, где продают заливное.

– Это хорошо, – одобрил граф. – Я бы в жизни не залил угря. Какой ум! Да, не каждый, не каждый… Уинстон Черчилль, и тот…

Гостья с ним не согласилась.

– Как вы думаете, – спросила она, – что сказал бы Чарльз Паркер?

Муж вздохнул. Заметим к слову, что он был длинный, хлипкий, с рыжими усами того вида, который окунают в суп.

– А Генри Паркер?

– Или Альф, – прибавил муж.

– Именно. Кузен Альфред умер бы со стыда.

Джулия икнула так пылко, что Мартышка едва не кинулся к ней.

– Мама, – сказала она, – сколько тебе говорить! Уилберфорс служит там временно, пока не найдет чего-нибудь получше.

– Что лучше угря? – воскликнул лорд Икенхем. – Для заливного, конечно.

– Вот увидишь, – продолжала Джулия, – он быстро выйдет в люди.

И не ошиблась. Из-за дивана, словно лосось в брачную пору, выскочил ее жених:

– Джулия!

– Уилби!

Мартышка в жизни не видел более мерзкого зрелища. Посудите сами: такая красавица обвилась вокруг типа, как плющ вокруг шеста. Нет, тип был не так уж плох, но девушка!..

Опомнившись от испуга, который испытает всякий, когда из-за дивана выскакивают заливщики угрей, несчастная мать разняла влюбленных, как рефери – боксеров.

– Джулия, – сказала она, – мне стыдно!

– И мне, – прибавил муж.

– Какой позор!

– Именно. Обнимать человека, который назвал твоего отца носатой рожей…

– Прежде всего, – вмешался граф, – надо выяснить, прав ли он. На мой взгляд…

– Он извинится!

– Да-да! Я себя не помнил.

– Прекратите, – сказала мать. – Если вы меня слушали…

– Да, да, да! Дядя Чарли, дядя Генри, кузен Альфред. Снобы собачьи!

– Что?!

– Собачьи снобы. Подумаешь, загордились! А чем? Деньги есть, вот чем. Интересно, как они их добыли?

– Что вы имеете в виду?

– Не важно.

– Если вы намекаете…

– Он прав, моя дорогая, – вмешался лорд Икенхем. – Ничего не попишешь.

Не знаю, доводилось ли вам видеть бультерьера, который вот-вот схватится с эрделем, но тут керри-блю кусает его в зад. Бультерьер смотрит на пришельца именно так, как смотрела на графа сестра хозяйки.

– Наверное, – продолжал граф, – вы не забыли, как разбогател наш Чарли.

– О чем – вы – говорите?

– Да, это тяжко, это скрывают, но помилуйте! Давать деньги под 250 %! Так нельзя все-таки.

– Я ничего не знала! – воскликнула дочь.

– А, – заметил граф, – дитя не в курсе? Правильно. Одобряю.

– Это ложь!

– Теперь – Генри. Как мы спасали его, как спасали! Между нами говоря, вправе ли банковский клерк брать чужие деньги? Видимо, нет. Понимаю, понимаю. Взял он пятьдесят фунтов, выиграл – пять тысяч, но вернул? Ни в коей мере. Изящно, ничего не скажу, – а вот честно ли? Что до Альфреда…

Несчастная мать издавала странные звуки, вроде бутылки шампанского, если его взболтать. То ли бульканье, то ли пальба.

– Это ложь, – повторила страдалица, когда ей удалось распутать голосовые связки. – Вы ненормальный.

Пятый граф пожал плечами.

– Что ж, дело ваше, – сказал он. – Конечно, судью подкупить нетрудно, но мы-то знаем. Я никого не виню. В конце концов, что такое наркотики? Можешь провозить – провози. Но не нам смотреть свысока на честных людей. Спасибо, что берут. Да и чем плох этот молодой человек?

– Да, чем? – поддержала Джулия.

– Надеюсь, – спросила мать, – ты не веришь дяде?

– Верю, верю.

– И я, – присоединился Уилберфорс.

– Видит Бог, – сказала старшая гостья, – я никогда не любила сестру, но такого мужа я ей не желала.

Все помолчали, если не считать птицы, которая предложила погрызть орехов.

– Фиг вы теперь запретите, – сказала Джулия. – Уилби слишком много знает. Милый, ничего, что я из такой семьи?

– Ничего.

– В конце концов, мы не будем с ними видеться.

– Вот именно.

– Не в дядях счастье.

– То-то и оно.

– Уилби!

– Джулия!

Повторив свой номер «Плющ на шесте», они забыли обо всем. Мартышке это не понравилось, равно как и матери.

– На что вы будете жить? – сказала она.

– Он разбогатеет!

– Ха-ха!

– Будь у меня сто фунтов, – сказал Уилберфорс, – я бы завтра же купил долю в самой лучшей фирме. Разносят молоко.

– Бы! – сказала мать.

– Ха! – сказал отец.

– Где вы их возьмете?

– Ха-ха!

– Где, – повторила гостья на бис, – вы их возьмете?

– Как это где? – удивился граф. – У меня, конечно. Когда он захрустел бумажками, племянник жалобно вскрикнул.

– Доктор хочет со мной поговорить, – истолковал его крик дядя. – Да, доктор?

Жених, теперь – нежно-вишневый, немного растерялся.

– Это же ваш сын!

Граф обиделся:

– Мой сын был бы красивей. Нет, это – врач. Конечно, мне он – как сын, это вас и смутило.

Подойдя к Мартышке, он глядел на него, пока тот не вспомнил о своей глухоте и не задрожал. Не знаю, связаны ли глухота и дрожь, но бывают минуты… Словом, не будем его судить. Задрожал – и все.

– Видимо, – сообщил лорд Икенхем, – у птицы что-то такое, о чем не говорят при дамах. Мы на минутку отлучимся.

– Это мы отлучимся, – сказал жених.

– Да, – согласилась невеста, – надо пройтись.

– А вы как? – осведомился граф у гостьи, напоминавшей Наполеона в Москве.

– Выпью чаю. Надеюсь, вы разрешите?

– Конечно, конечно! У нас – полная свобода. Идите готовьте.

Когда они вышли, Джулия, совсем уж похожая на розу, кинулась к нему, крича: «Спасибо!» Жених ее поддержал.

– Не за что, мои дорогие, – сказал граф.

– Какой вы добрый!

– Ну что вы!

– Добрее всех на свете!

– Ну, ну, ну!

Он поцеловал ее в обе щеки, правую бровь и кончик носа. Мартышка печально на это глядел. Все, кроме него, целовали прекрасную Джулию.

Когда бесчинства кончились и граф с племянником проводили влюбленных до крыльца, он заговорил об этих фунтах:

– Где ты их взял?

– И правда, где? – задумался граф. – Вообще-то тетя дала, но для чего? Вероятно, оплатить какой-то счет.

Мартышка немного приободрился.

– Ух, что будет! – сказал он, зная тетину чувствительность. – А когда она услышит, что девица – прямо с конкурса красоты… Возьмет фамильную алебарду, это уж точно.

– Успокойся, мой друг, – сказал ему дядя. – Я понимаю, у тебя нежное сердце, но – успокойся. Я объясню, что тебе пришлось выкупать письма у коварной испанки. Разве можно оставить племянника в когтях низкой женщины? Да, тетя посердится на тебя. Что ж, какое-то время не будешь к нам ездить. Собственно, ты мне пока не нужен.

Тут у калитки показался крупный краснолицый мужчина.

Граф окликнул его:

– Мистер Роддис!

– А?

– Мистер Роддис?

– Да.

– Булстрод, – представился граф. – А это – зять моей сестры, Перси Френшем, сало и масло.

Краснолицый спросил, как дела с салом, и, узнав, что они идут прекрасно, выразил радость.

– Мы не встречались, – сказал граф, – хотя живу я неподалеку. Предупрежу, как сосед соседа: там у вас кто-то есть.

– Кто же их впустил?

– Видимо, влезли в окно. Посмотрите сами.

Краснолицый посмотрел и если не взбеленился, то был к этому близок.

– Верно, – сказал он. – Сидят в гостиной, пьют мой чай.

– Так я и думал.

– Открыли варенье. Малиновое.

– Что ж, идите туда, а я позову констебля.

– Иду. Спасибо, мистер Булстрод.

– Рад служить. Как хорошо после дождя! Пошли, Перси. Ну вот, – продолжал он в пути. – Посещая столицу, мой друг, я распространяю свет и сладость. Даже такая дыра становится лучше, счастливее. Смотри-ка, автобус! В нем мы и обсудим наши планы на вечер. Если «Лестер» еще существует, можно зайти… Ровно тридцать пять лет, как меня оттуда выставили. Интересно, кто же там вышибалой?

* * *

– Теперь, – сказал Трутень, – вы поймете, почему Мартышка дрожит, получив телеграмму от графа. Ситуация, по его словам, исключительно сложна. Хорошо, что дядя живет в деревне, иначе просто спасу бы не было, но там он набирается сил, которые и должен разрядить, когда посещает Лондон.

Конечно, лучше всего держать старого психа на привязи с 1.I по 31.XII. Но это – мечта, утопия. Уж как старается леди Икенхем – и что же?

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Арчибальд и Массы

– Этот вот, значит, социализм, – раздумчиво произнес Пинта Портера, – нынче только про него и слышишь. Выходит, вроде бы самое оно.

Ничто в предшествовавшей беседе – мы обсуждали турнепс – не подводило к этой теме, но, когда дело касается дебатов, мы в зале «Отдыха удильщика» не теряемся. Мы перестраиваемся. Мы перескакиваем. Мы делаем ход конем. Мы, как однажды заметил эрудированный Джин С Горькой Настойкой, подобны жене Цезаря – готовы ко всему. Быстро перенастроив свой мыслительный аппарат, мы взялись за новую тему.

– Ага, – согласился Светлый Эль, – что верно, то верно.

– Да уж, – сказал Бархатный Портер. – Расползается и расползается, социализм то есть. Может, в нем что-то есть? Я к тому, что как-то несправедливо получается. Мы, как говорится, купаемся в довольстве, а другие живут в нужде и не знают, где наскрести на насущные полпинты.

Мистер Муллинер кивнул.

– Именно это, – сказал он, – почувствовал мой племянник Арчибальд.

– Он что – был социалистом?

– Временно.

Светлый Эль наморщил лоб:

– Сдается, вы уже рассказывали нам про вашего племянника Арчибальда. Тот, у кого вышло недоразумение с охотниками на крупную дичь?

– Вы имеете в виду Осберта.

– Тот, который заикался?

– Нет. То был Джордж.

– Что-то много у вас племянников, как поглядеть.

– В этом отношении я на редкость счастлив, – согласился мистер Муллинер. – А что до Арчибальда, думаю, вы его вспомните, если я укажу, что он считался лучшим из лондонских имитаторов курицы, снесшей яйцо.

– Ну да, конечно! Он еще был помолвлен с девушкой по имени Аврелия Кэммерли.

– В дни, с каких начинается мой рассказ, он все еще был с ней помолвлен, оставаясь, вероятно, самым счастливым молодым человеком во всем Уэст-Энде. Но, как ни жаль, грозовые тучи уже скапливались за линией горизонта. Буря, чуть было не разнесшая в щепы барку Любви, должна была вот-вот разразиться.

Немногие великосветские помолвки (продолжал мистер Муллинер) заключались с такой блестящей перспективой на успешное завершение, как помолвка моего племянника Арчибальда и Аврелии Кэммерли. Даже цинический Мейфэр, этот оплот аристократии, был вынужден признать, что в виде исключения впереди маячил счастливый и прочный брак. Ибо для подобного союза нет более надежной основы, чем общность вкусов, а у молодой пары такой общности хватало в избытке. Арчибальд любил имитировать куриц, а Аврелии нравилось его слушать. Она повторяла, что могла бы слушать его весь день напролет, а порой даже позволяла себе это наслаждение.

Именно после одного такого концерта, когда охрипший, но счастливый Арчибальд торопился домой переодеться к обеду, путь ему преградил мужчина очень потертого вида, который без всякой преамбулы, если не считать короткого икания, сказал, что вот уже три дня, как он забыл вкус хлеба.

Арчибальда несколько удивило, что незнакомый человек избрал его в наперсники для сообщения о подобном симптоме, вместо того чтобы обратиться к своему лечащему врачу. Однако по воле судьбы он совсем недавно сам был не в состоянии ощутить вкус даже стилтонского сыра. И потому ответил, как приобщенный к тайне.

– Не тревожьтесь, старина, – сказал он. – Так часто случается при насморке. Это пройдет.

– У меня нет насморка, сэр, – возразил страдалец. – У меня есть боли в спине, слабые легкие, больная жена, пятеро детишек, внутренние вздутия, а также отсутствие пенсии после семи лет службы в армии его величества из-за зависти в высших сферах, но вот насморка нет. А вкус хлеба я забыл потому, что у меня нет денег, чтобы его купить. Хотел бы я, сэр, чтобы вы послушали, как мои детишки плачут и просят хлебушка.

– Я бы с большим удовольствием, – вежливо ответил Арчибальд. – И как-нибудь я вас навещу. Но расскажите мне про хлеб. Он очень дорог?

– Дело-то вот в чем, сэр. Если покупать его бутылками, выходит дороговато. Я всегда говорю, лучше брать бочонками. Но тут нужен капитал.

– Если я предложу вам пятерку, вы обойдетесь?

– Попытаюсь, сэр.

– Вот и ладненько, – сказал Арчибальд.

Этот эпизод произвел на Арчибальда Муллинера особое впечатление. Не скажу, что он заставил его глубоко задуматься – на это он способен не был. Однако в нем пробудилась непривычная рассудительность, странное ощущение, что жизнь реальна, жизнь серьезна, как метко выразился поэт Лонгфелло, и он все еще пребывал во власти своего нового настроения, когда вернулся к себе и Медоуз, его камердинер, явился, держа поднос с графином и сифоном.

– Медоуз, – сказал Арчибальд, – вы сейчас чем-то заняты?

– Нет, сэр.

– Тогда давайте поговорим на тему о хлебе. Вы знаете, Медоуз, что есть типусы, которые не могут приобрести хлеб? Они хотят его, их жены хотят его, их детишки целиком «за», но, несмотря на подобное единодушие, каков итог? Отсутствие хлеба. Держу пари, Медоуз, вы про это и знать не знали.

– Знал, сэр. В Лондоне полно нищеты.

– Неужели?

– Да, сэр, и еще какой! Вам следовало бы побывать в местах вроде Ист-Ботлтона. Вот где вы услышите Глас Народа.

– Что еще за народ?

– Массы, сэр. Распятый пролетариат. Если вас интересует распятый пролетариат, я могу снабдить вас парочкой-другой прекрасно написанных брошюр. Я много лет состою в Лиге За Зарю Свободы, сэр. Наша цель, как видно из этого названия, ускорить начало революции.

– То есть как в России, хотите вы сказать?

– Да, сэр.

– Кровавая резня и все такое прочее?

– Да, сэр.

– Послушайте, Медоуз, – категорично заявил Арчибальд, – развлекаться развлекайтесь, но не вздумайте резать меня обагренным кровью ножом. Я этого не потерплю, вы поняли?

– Слушаю, сэр.

– Ну, раз с этим все ясно, можете мне принести ваши брошюры. Я не прочь их полистать.

Зная Арчибальда так, как я его знаю (продолжал мистер Муллинер), трудно поверить, что поразительная перемена, которая тогда произошла в том, что за неимением более точного слова приходится назвать образом его мышления, была вызвана исключительно чтением указанных брошюр. Я просто не в силах представить себе, что хотя бы один из этих опусов он прочел от начала и до конца. Вы ведь знаете авторов брошюр. Они ходят вокруг да около, вводят разделы и подразделы. Если они способны сотворить фразу вроде «главенствующие основы принципов, управляющих распределением», то непременно куда-нибудь ее присобачат. Нет, гораздо более вероятно, что на него повлияли речи, которые Медоуз произносил в Гайд-парке. В свои выходные дни Медоуз занимал третью трибуну слева, если войти со стороны Марбл-Арч, и впечатляющая манера говорить сочеталась у него с богатейшим запасом всяческих обличительных словес.

Как бы то ни было, несомненно одно: еще до истечения второй недели Арчибальд твердо уверовал в Братство Рода Людского, а поскольку в результате он стал более серьезным, более глубоким Арчибальдом, Аврелия не замедлила заметить в нем эту перемену. И как-то вечером, когда они танцевали в «Пятнистой уховертке», она со свойственной ей прямотой взяла его в оборот и без обиняков обвинила в том, что он ведет себя как недоваренный палтус.

– Извини, старушенция, – виновато ответил Арчибальд. – Дело в том, что я немножко задумался о положении в Ист-Ботлтоне.

Аврелия вытаращила на него глаза.

– Арчибальд, – сказала она, так как была проницательной девушкой, – ты перебрал.

– Да нет, честное слово. Просто я размышляю. И как раз взвешивал, не обидишься ли ты, если я уберусь отсюда домой. Обстановка здесь очень действует мне на нервы. Все эти танцы и прочее, хочу я сказать. То есть я хочу сказать, как все это не похоже на жизнь в Ист-Ботлтоне. По-моему, не следует танцевать в то время, когда главенствующие принципы распределения чего-то такого чертовски что-то там такое. Ты когда-нибудь видела, чтобы Сталин танцевал? И если уж на то пошло, так Сидни, лорд Пассфилд[2] тоже не танцует.

Аврелию это не умиротворило.

– Не знаю, что на тебя нашло, – сказала она, надув губы, – но за две последние недели ты жутко переменился. Прежде ты был самым веселым из балбесов, когда-либо носивших штиблеты, а теперь ты ну прямо какой-то император Занудья. Ты даже больше не имитируешь курицу!

– Дело в том, что невозможно как следует изобразить курицу, снесшую яйцо, когда сердце обливается кровью из-за распятого пролетариата.

– Чего-чего?

– Распятого пролетариата.

– А что это такое?

– Ну… э… Это, как бы поточнее сформулировать… Это распятый пролетариат.

– Но ты же не узнаешь распятого пролетариата, даже если тебе его подадут на вертеле под майонезом.

– А вот и нет! Медоуз посвятил меня во все тонкости. Все это, если хочешь знать, сводится к тому, что некоторые типусы – например, я – имеют слишком много наличности, тогда как другие типусы – например, распятый пролетариат – имеют ее слишком мало. Так что р.п. от этого очень даже страдает, если ты понимаешь, о чем я.

– Нет, я не понимаю, о чем ты. Ну да ладно. Будем надеяться, что ты проспишься и завтра забудешь эту чушь. Да, кстати, куда ты поведешь меня завтра обедать?

Арчибальд смутился:

– Мне ужасно жаль, старушенция, но я собирался смотаться завтра в Ист-Ботлтон и познакомиться с распятым п.

– Слушай, – сказала Аврелия сдержанно. – Знаешь, что именно ты будешь делать завтра? Ты придешь ко мне домой и выдашь свою имитацию курицы…

– Но это так мелко! Сэр Стаффорд Криппс[3] куриц не имитирует.

– …и выдашь ее, – продолжала Аврелия, – еще более живо, энергично и азартно, чем обычно. Или между нами все кончено.

– Но пойми же! Сто сорок четыре тысячи ноль ноль шесть семей в Ист-Ботлтоне…

– Тема Ист-Ботлтона исчерпана, – холодно перебила Аврелия. – Я сказала все, что собиралась сказать. Условия тебе известны. Если завтра ко времени закрытия ты не будешь в доме тридцать шесть «А» на Парк-стрит имитировать кур, пока у тебя глаза на лоб не полезут, ищи себе подругу жизни в каком-нибудь другом месте. Так как я сниму свою кандидатуру. Не думаю, что кто-нибудь может назвать меня взбалмошной. Я не капризна, не требовательна, но прах меня побери, если я выйду замуж за человека, которого скоро признают ведущим живым трупом во всем Лондоне.

Ближе к вечеру на следующий день позвонил, призывая своего камердинера, крайне задумчивый Арчибальд Муллинер. Поход в Ист-Ботлтон был очень дорог его сердцу. То есть, сказал бы он, нельзя же любить Массы, держась от них подальше. Он хотел заскочить к ним, побрататься, доказать Массам, что в лице Арчибальда Муллинера они имеют типуса, чье сердце обливается кровью от сочувствия к ним. А если время от времени он не будет навещать их, они и не заподозрят, что существует такой вот Арчибальд Муллинер.

Нет, будь что будет, но отказаться от поездки туда нельзя, никак нельзя. И когда Медоуз вошел, Арчибальд поставил этот вопрос перед ним ребром, объяснив все обстоятельства, и Медоуз разделил его точку зрения.

– Великому Делу требуются свои мученики, товарищ Муллинер, – сказал Медоуз.

– Да, наверное, если подумать хорошенько, – угрюмо согласился Арчибальд. – Хотя я бы не возражал, чтобы ими стала парочка других ребят. Впрочем, ладно, я еду. А если, мой дорогой третий интернационалист, вы принесли напитки, так налейте. Бывают минуты, когда человеку требуется чего-нибудь покрепче.

– Будет сделано, товарищ Муллинер.

– Не переборщите с содовой, товарищ Медоуз, – сказал Арчибальд.

Мой племянник Арчибальд, как и все Муллинеры, по натуре честен и прямодушен и не способен на увиливания и экивоки. Без всякого сомнения, если бы вы спросили его мнение об Ист-Ботлтоне, когда в этот вечер он ходил по его улицам, он без утайки признался бы, что это место слегка его разочаровало. Чересчур светлое, был бы его вердикт, чересчур кипучее, чтоб его! Он ожидал очутиться в уныло-сером аду, а вместо этого оказался втянутым в настоящий водоворот веселого ликования.

По обеим сторонам улиц на крылечках сидели веселые матроны и перекликались, обзывая друг друга по-всякому. Среди помойных ведер дрались бодрые коты. Из переполненных пивных доносились мелодии губных гармоник и песни. Ну а дети, которыми улицы так и кишели, они не только не плакали, прося хлебушка, как его заверили, а прыгали на одной ножке, расчертив все тротуары под «классики». Одним словом, там царила атмосфера, поведал он мне, больше всего напоминавшая атмосферу гала-вечера в Клубе национал-либералов.

Но Муллинера так просто не обескуражить. Арчибальд отправился в Ист-Ботлтон облегчить муки страждущих Масс, и он намеревался облегчать их хоть всю ночь напролет. Несомненно, чувствовал он, среди этих детей, кишащих в поисках наслаждений, отыщется хотя бы одно дитя, которое не отвернет носа от кусочка хлебушка. И вскоре ему показалось, что его поиски увенчались успехом. Он свернул в проулок и обнаружил, что навстречу ему, сосредоточенно пиная жестянку, идет мальчуган, который как будто вполне дозрел до ломтика-другого. Лицо у него было мрачным, он угрюмо сосредоточивался на себе. И если в данный момент он не плакал, прося этого самого, то потому лишь, решил Арчибальд, что взял тайм-аут.

Ухватить дитя за руку и приволочь его в ближайшую булочную-кондитерскую было для Арчибальда Муллинера секундным делом. Он вытащил бумажник и вскоре стал обладателем отличной полуфунтовой булки. Ее он вложил в руки дитяти.

– Хлебушек, – сказал он сердечно.

Дитя отшатнулось. Выражение муки на его лице усугубилось.

– Все в порядке, – заверил его Арчибальд. – Платить не требуется. За мой счет. Бесплатный дар. Одна булка с приветом от А. Муллинера.

Ласково погладив юное чадо по головке, он повернулся, чтобы уйти и скромно избежать слез благодарности, но не успел сделать и трех шагов, как нечто твердое нанесло ему тяжелый удар по затылку. На мгновение ему представились молнии, рушащиеся кровли и взрывы, приканчивающие десяток людей. Затем, взглянув вниз, он увидел булку, катящуюся по сточной канаве прочь от него.

Дело в том, что мальчуган несколько оскорбился. В первую секунду, когда Арчибальд начал его волочить, он предположил, что мой племянник слегка неуравновешен. Затем, обнаружив среди товаров торгового заведения шоколадные батончики, ириски и леденцы на палочке, он чуть повеселел. Все еще пребывая в сомнении относительно здравости ума своего спутника, он рассудил, что леденец на палочке не утрачивает божественного вкуса, даже если дарит его некто чокнутый. И вот тут-то, когда его дух воспарил, этот чокнутый сует ему вчерашнюю булку!

Неудивительно, что он почувствовал себя задетым. Его настроение омрачилось. А когда настроения в Ист-Ботлтоне омрачаются, физические действия следуют почти автоматически.

Ну, Арчибальд сделал, что мог. Он нагнулся, схватил булку, оскалил зубы и, меча молнии из глаз, погнался за дитятей. Он намеревался догнать его и набить ему живот хлебушком, невзирая ни на какие протесты и сопротивление.

Ему все было ясно как дважды два. Указанное дитя нуждается в хлебушке, и оно его получит. Даже если ради этого придется держать его одной рукой за шиворот, а другой впихивать булку ему в рот. История филантропии в лондонском Ист-Энде не знает другого сходного случая, когда богатый филантроп был бы так настроен творить добро и уделять от своего изобилия.

Однако его усилия ни к чему не привели. Жизнь в Ист-Ботлтоне обучает его юных обитателей искусству давать деру. Арчибальд показал очень неплохое время, но на стороне мальчугана было доскональное знание местности. Вскоре он скрылся в ночи, из которой появился, а Арчибальд остался стоять, забыв все прочие эмоции – ибо погода была жаркой, а спуртовал он стремительно – под воздействием настоятельной потребности выпить чего-нибудь прохладительного.

В атмосфере пивного зала есть нечто дарующее успокоение самым возмущенным чувствам. Густой аромат спиртных напитков, веселый гул голосов беззаботных клиентов, спорящих о погоде, правительстве, королевской семье, собачьих бегах, налоге на пиво, боксе, религии и цене бананов, – все это целительнейший бальзам для оскорбленной души. Еще на пороге «Гуся и пикулей» Арчибальд тотчас вновь ощутил благоволение ко всему сущему.

Он понял, что допустил ошибку, позволив одному неприятному дитяти омрачить его отношение к Массам. Скорее всего мерзкий мальчишка ни в каком смысле не был представителем Масс. Почти наверное, заверил он себя, маленький поганец пользуется здесь всеобщей нелюбовью, если вообще ист-ботлтонский эквивалент высшего света уже не подвергнул его остракизму. Судить о распятом пролетариате по этому дитяти было бы равносильно тому, чтобы посетить Мейфэр и составить мнение обо всем Уэст-Энде после встречи с кем-то вроде Кларенса Сально, репортера «Отличной отравы».

Нет, к Массам у него претензий не было. Вновь его сердце облилось кровью от сострадания к ним, и ему показалось, что для облегчения их участи он может хотя бы угостить их представителей в зале. С этой гуманной целью он подошел к стойке и, воскресив в памяти все фильмы о Диком Западе, скомандовал личности без пиджака за указанной стойкой:

– Залейте им зенки!

– Чего-чего? – спросил беспиджачный.

– Залейте им зенки. Пусть джентльмены назовут свою любимую отраву.

– Не понимаю я вас, – сказал беспиджачный.

– Черт побери, – сказал Арчибальд, немного уязвленный, – это же проще простого. Я хочу, чтобы эти распятые ребята выпили со мной. Обслужите присутствующих горячительным и запишите на меня.

– А! – сказал беспиджачный. – Теперь ясно. Теперь понимаю.

Зал мигом облетела весть, что среди них обретается благодатный источник в человечьем обличье, и она произвела на собравшихся там положенное впечатление. Их уже разбушевавшееся дружелюбие забушевало еще больше, и Арчибальд, как устроитель пиршества, вскоре оказался в центре компании, окружавшей его горячей любовью. Они все, казалось, ждали от него решающего приговора по любой из обсуждаемых тем, и с каждой минутой его высокое мнение о Массах становилось еще выше. Молодой человек, который обычно вообще не находил среди своих знакомых таких, кто желал бы ознакомиться с его точкой зрения на то или на это (члены клуба «Трутни», стоило ему открыть рот, начинали настаивать, чтобы он засунул туда носок, и поглубже), конечно же, просто купался в столь непривычном уважении. В Массах, мнилось ему, он обрел своих духовных собратьев.

Мадам Рекамье и все прочие хозяйки знаменитых салонов былых времен поняли бы его чувства, известные им по собственному опыту. Они-то знали, как приятно блистать в самом фокусе избраннейшего общества. Первые полчаса в зале «Гуся и пикулей» были, думается, самыми счастливыми в жизни Арчибальда.

Этим честным ребятам словно бы страстно хотелось показать ему, что они видят в нем не только душу компании, но и великий ум. Осушая и наполняя свои сосуды за его счет, они впивали каждое его слово и видели в нем непререкаемого арбитра своих маленьких споров. Не успевал он успокоить одного, что дождя, конечно же, не будет, как уже заверял другого, что правительство хотя и состоит из набитых дураков, но в целом полно благих намерений. Человеку в кепке он объяснил, как полагается обращаться к герцогине на дружеском чаепитии, а человека со сломанным носом вывел из заблуждения относительно апостолических претензий абиссинской церкви.

Каждый его вердикт вызывал возгласы одобрения и согласия, а в промежутках тот или иной поклонник наполнял свою стопку или кружку с занесением в счет Арчибальда, чтобы выпить за его здоровье. Мой племянник описывал мне эту сцену опять и опять, и при каждом новом описании я все более ясно улавливал в происходившем сходство с трапезами любви первых христиан.

Но самому приятному времяпрепровождению приходит конец, и Арчибальд решил, что наступает момент покинуть зал. Как ни нравились ему эти страждущие типусы в Ист-Ботлтоне, имелись и другие страждущие типусы, и будет только справедливо, если он и им подарит немножко счастья. И потому, угостив всю компанию на прощание еще раз, он попросил счет и, опустив руку в карман, извлек ее оттуда пустой. В кармане бумажника не оказалось. Предположительно, оплачивая булку, он оставил его на прилавке булочной, а булочник, один из тех сильных молчаливых мужчин, благодаря которым англичане приобрели во всем мире репутацию людей сдержанных, не счел нужным указать ему на его забывчивость.

Как психолог я с интересом выслушал утверждение Арчибальда, что в первую минуту после этого открытия он не ощутил отчаяния. Настолько упоен он был всеобщим обожанием, в котором купался последние полчаса, что ограничился легкой усмешкой по собственному адресу. Он признавал, что поставил себя в дурацкое положение, и готов был кротко принять неизбежный град добродушных шуток. С виноватым смешком он сообщил беспиджачному за стойкой о положении дел и уже собрался назвать свою фамилию и адрес для облегчения пересылки счета по почте, как вдруг разразилось нечто – в целом, смутно ощутил он, напоминающее революцию, о которой Медоуз так часто говорил с глубоким чувством. Словно сквозь туман он увидел, что беспиджачный перемахнул через стойку, целеустремленно поплевывая на ладони.

Нетрудно увидеть сложившуюся ситуацию глазами этого беспиджачного труженика. С младых ногтей его точка зрения на любую дармовщинку была очень суровой и крайне ханжеской. В прошлом даже пинта, выпитая без оплаты, пробуждала в нем наихудшие страсти. И вот он увидел перед собой человека, который устроил выпивку на дармовщинку в масштабах столь невероятных, можно даже сказать – эпических, что в этот вечер в Ист-Ботлтоне творилась сама история.

Утверждение Арчибальда, что у беспиджачного оказалось шесть рук, я отвергаю как плод естественного в тот миг смятения. Он обосновывал свое впечатление на том, что кто-то – он полагает, что беспиджачный, – одновременно ухватил его за воротник, за правый локоть, за левый локоть, за правую ногу, за левую ногу и за брюки чуть ниже пояса. Впрочем, в любом случае в следующие минуты его карьеры моего племянника встряхивали, как микстуру, пока он не почувствовал, что все внутри у него вспенилось. Затем, когда до него начало доходить, что он, если это будет продолжаться, будет вывернут наизнанку, что-то словно бы поддалось, и Арчибальд взмыл в ночной воздух, чтобы затем приложиться к тротуару, подскочить вверх, снова приложиться, подскочить во второй раз, срикошетить по гладкой поверхности на порядочное расстояние и, наконец, упокоиться в сточной канаве на чем-то, что в пору расцвета, видимо, являлось частью внушительной рыбины. Палтуса, полагает Арчибальд. Но возможно, что и трески.

В канаве он пребывал недолго. Делясь с вами этими безыскусными семейными воспоминаниями, я раз за разом изумлялся одному обстоятельству. Я говорю о том, как в критическую минуту любой Муллинер доказывает, что он действительно Муллинер, иными словами, человек, наделенный дальновидностью, находчивостью и предприимчивостью. Сказать, что мой племянник Арчибальд принадлежал к самым сообразительным членам нашей семьи, значило бы несколько уклониться от истины, но даже он, заметив, что беспиджачный движется в его направлении во главе разъяренной толпы его недавних гостей, сообразил вскочить на ноги и скрыться во мраке, точно заяц. Паника окрылила его. Раза два он слышал позади себя зловещий топот, а один раз крутое яйцо пролетело на волосок от его уха, но затем он оторвался от преследователей и вскоре мог уже остановиться и предаться размышлениям.

Размышления эти, как вы легко вообразите, не отличались благожелательностью. Сэру Стаффорду Криппсу они бы не понравились. Сталин, стань они ему известны, сурово сжал бы губы, ибо мысли Арчибальда были буквально пронизаны неприязнью к Массам. Его жалостливая любовь к распятому пролетариату угасла. Позже он недвусмысленно дал мне понять, что в эти черные минуты от всего сердца желал, чтобы распятый пролетариат как следует подавился. И то же относилось ко всем страждущим Массам. Арчибальд сказал мне, что при мысли о том, как он практически отверг любовь Аврелии и разбил ее нежное сердце в желании сотворить немножко добра этим распятым подлюгам, ему захотелось прижать лоб к фонарному столбу и разрыдаться.

Наконец, отдохнувший и освеженный после этого привала, он продолжил путь. Больше всего на свете он жаждал отыскать выход из этого жуткого места и вернуться в цивилизованный мир Мейфэра, где мужчины – это мужчины, и, если один из этих мужчин, насыщаясь в тамошней харчевне, окажется не при деньгах, он может просто потребовать карандаш и поставить свою подпись на счете. Только вообразить, думал он, что Ферраро в «Беркли» хватает тебя за брюки ниже пояса и пускает рикошетом по Пиккадилли!

Да, мой племянник Арчибальд томился по Мейфэр, как могучий красавец олень, разгоряченный бегством от своры, пыхтит и томится по прохладным водам ручья. Но как туда добраться? Вот в чем заключалась закавыка. Он смирился с необходимостью идти туда пешком и хотел только одного: выбрать верное направление, куда, собственно, следовало идти. Он спросил у полицейского, как пройти к Пиккадилли-Серкус, но в Ист-Ботлтоне невозможно задать такой вопрос и не навлечь на себя неприятные подозрения. Полицейский только прищурился на Арчибальда и велел ему проходить. Арчибальд послушно прошел, и инцидент был исчерпан.

Примерно через двадцать минут после этого Арчибальд обнаружил, что его терзает лютый голод.

Отправляясь в Ист-Ботлтон, он намеревался поужинать там. Он не рассчитывал на особые деликатесы, но ему даже нравилась перспектива обойтись простой пищей, сделав, так сказать, изящный жест в сторону страждущих Масс. В конце-то концов он не обжора. Немножко консоме, возможно, с кусочком копченой лососины или ломтиком дыни в качестве закуски, затем truite bleue[4] и крылышко цыпленка, а на десерт суфле вполне его удовлетворят. Собственно говоря, он уже высматривал подходящий ресторан, когда эпизод с дитятей, убежденным противником хлебушка, отвлек его от этих поисков. Затем ему досталась роль мадам Рекамье, после чего он должен был бежать, спасая жизнь. Так что теперь у него мучительно сосало под ложечкой.

И в этот миг он увидел, что стоит перед одной из бесчисленных пивных этих мест и смотрит через открытое окно в помещение с двумя столиками, покрытыми клеенкой. За одним спал, положив голову на руки, всклокоченный мужчина. Другой столик был свободен, если не считать ножа с вилкой, и сулил обильную трапезу.

Некоторое время Арчибальд стоял, жадно глядя в окно. Денег у него не было, и ситуация выглядела impasse[5]. Но, как я уже упомянул, критическое положение всегда пробуждает Муллинера в тех, кто принадлежит к нашей семье. Внезапно, словно молния, Арчибальда осенило воспоминание, что на шее он всегда носит (тщательно прилаженную, чтобы всегда пребывать над его сердцем) миниатюру Аврелии Кэммерли в изящном платиновом медальоне.

Он заколебался. Его духовная сторона твердила ему, что будет святотатством променять оболочку миниатюры этой прелестной девушки на пошлую пищу. Но его материальная природа требовала жаркого с пивом и, прежде чем колебание продлилось десять секунд, уже понудила его мустангом прогалопировать в открытую дверь.

Полчаса спустя Арчибальд Муллинер отодвинул тарелку и испустил глубокий вздох.

Это был вздох сытости, а не сожаления. Хотя, пожалуй, в нем таилась и крупица сожаления – ибо теперь, когда голод был утолен, в нем вновь начали пробуждаться более высокие чувства, а с ними и легкое раскаяние, что он допустил столь жестокие мысли о Массах.

В конце-то концов, рассуждал Арчибальд, прихлебывая пиво и преисполняясь широтой и беспристрастностью взглядов, даруемых пресыщением, нельзя не признать, что в момент всех этих неприятностей точка зрения Масс имела за собой кое-что. В самом деле, каково было бедным милым пролетариям, с младых ногтей то и дело распинаемым, беззаботно поглощать дармовое, как им внушили, угощение и вдруг понять, что, поскольку угощавший оказался без денег, они вынуждены будут сами расплачиваться за выпитое.

Ну, и беспиджачный… Да, он мог представить себе ход его мыслительных процессов. В зал заходит неизвестный и начинает швыряться выпивкой направо и налево… Не может уплатить по счету… Так что же делать? Что делать?.. Да, позиция беспиджачного была вполне понятной. Подобный эпизод, пришел к выводу Арчибальд, не мог не вызвать малой толики тревоги и отчаяния.

Собственно говоря, к этому моменту мой племянник достиг таких высот благоволения и милосердия, что, перенесись он в эту минуту в свою уютную квартирку на Корк-стрит, то, по всей вероятности, остался бы тем же поклонником Масс, каким в этот вечер отправился в Ист-Ботлтон, исполненный столь радостных упований.

Но в эту ночь с Арчибальдом случилось еще кое-что, и это кое-что окончательно лишило Массы возможности сохранить высокое место в его мнении.

Мне кажется, я упомянул, что за другим столиком в этой едальне сидел – а вернее, возлежал – всклокоченный мужчина и крепко спал. Но теперь он пробудился как от толчка, выпрямился и заморгал на Арчибальда, благоухая пивом. В этот вечер он себя побаловал, и процесс, именуемый отсыпанием, еще не завершился. Он смотрел на Арчибальда так, будто испытывал к нему острую неприязнь, как скорее всего и было. Начать с того, что на Арчибальде был воротничок. Несколько несвежий после всего пережитого, но тем не менее – воротничок! А стойкое отвращение к воротничкам прочно вплелось в самые фибры души всклокоченного.

– Чего ты тут делаешь? – спросил он сурово.

Арчибальд с большой теплотой ответил, что он как раз кончил поглощать жаркое с жареным картофелем.

– Р-р-р! – сказал его собеседник. – Вырвал, значит, изо рта вдов и сирот.

– Отнюдь! – возразил Арчибальд. – Его принесла на подносе официантка.

– Мало ли чего ты расскажешь!

– Даю вам честное слово джентльмена! – заявил Арчибальд. – Я ни за что на свете не стал бы есть жаркое, которое побывало во рту вдовы или сироты. Гадость какая!

– И тычешь всем в зубы воротничками.

– Да нет же, черт возьми! Вы сказали – тычу?

– Тычешь! – настаивал его собеседник.

Арчибальд смутился.

– Ну, я жутко сожалею, – сказал он. – Если бы я предвидел нашу встречу и что вы так все воспримете, я бы не надел воротничка. Однако это ведь не крахмальный воротничок, – добавил он с некоторой надеждой, – а мягкий, из той же материи, что и костюм, как теперь носят. Но если хотите, я его сниму.

– Носи, носи, пока можешь, – порекомендовал всклокоченный. – Близок день, когда воротнички потоками польются по Парк-Лейн.

Арчибальд встал в тупик:

– Вы, наверное, имели в виду не воротнички? А конечно же, кровь?

– Кровь тоже польется. И кровь, и воротнички.

– И мы сможем пускать кораблики! – весело предположил Арчибальд.

– Ты-то не сможешь. А почему? А потому, что будешь внутри одного из воротничков, а снаружи во всей этой крови. Реки крови потекут. Великие, величаво струящиеся, пенистые реки пролитой крови.

– Знаете, старина, – взмолился Арчибальд, поежившись, – если можно, не так скоро после обеда.

– А?

– Я ведь только что доел обед и…

– Обед! И вырвал его изо рта вдов и…

– Нет-нет! Мы все это уже обсудили.

– В таком случае доешь его!

– Кого?

– Свой обед. Времени-то у тебя мало осталось. Потому как скоро ты заструишься по Парк-Лейн.

– Но я же доел свой обед.

– Нет, не доел. Вот тут-то ты и сел в лужу. Если ты доел свой обед, так что делает весь этот жир на тарелке?

– Я никогда не ем жира.

Его собеседник уже встал из-за столика и теперь грозно хмурился на Арчибальда.

– Ты не ешь жира?

– Да, никогда не ем.

Его собеседник грохнул кулаком по столику.

– Ты сейчас же съешь этот жир! – взревел он. – Вот что ты сделаешь. Когда я был крохой, меня воспитали всегда есть жир.

– Но послушайте…

– Ешь этот жир!

– Нет, только послушайте, мой милый…

– Ешь этот ЖИР!

Положение было не из легких, и Арчибальд не замедлил это понять. Когда два индивида придерживаются столь противоположных взглядов, как этот всклокоченный человек и мой племянник, абсолютно неясно, каким образом они могут найти компромисс. Он любит воротнички и не любит жира, а его собеседник обладает неуемным антиворотничковым комплексом и явно столь же неуемной тягой к жиру. И он обрадовался, когда, привлеченный голосом его собеседника, последние полторы минуты во всю силу своих легких вопиявшего: «Жир! Жир! Жир!», кто-то пробежал по коридору за стеной и влетел в комнату.

Я сказал, что Арчибальд обрадовался, но должен добавить, что радость эта оказалась скоротечной, ибо вошел не кто иной, как его давний знакомец, человек без пиджака.

Да, джентльмены, подобно всем путешественникам, заблудившимся в незнакомых краях, Арчибальд, покинув «Гуся и пикулей», бродил по кругу. И в конце концов ноги вновь доставили его к «Гусю и пикулям». И вот он опять оказался лицом к лицу с человеком, который, как он уповал, навсегда исчез из его жизни.

– Почему шум? – сурово спросил беспиджачный.

Встрепанный клиент внезапно сменил одно настроение на другое. Теперь он не грозил, а горько плакал в пепельницу.

– Он не хочет есть свой жир, – рыдал он. – Свой жир, вот чего он не хочет есть и тем разбивает сердце своего бедного папуленьки, – он всхлипнул. – Носит чертов воротничок, струится потоками по Парк-Лейн и не хочет есть свой жир. Заставьте его есть жир, – молил он, утирая льющиеся по лицу слезы половинкой вареной картофелины.

– Не обращайте на него внимания, – начал успокаивать Арчибальда беспиджачный и обернулся к нему. Тотчас из его голоса исчезла вкрадчивая нота улещивания клиента. Он осекся, выпучил глаза, издал хриплый звук и снова выпучил глаза. – Провалиться мне, – прошептал он почти благоговейно. – Опять ты!

Он поднял ладонь, слегка смочил ее, поднял другую и тоже слегка смочил.

– Да послушайте же! – умоляюще начал Арчибальд.

– Я слушаю, – сказал всклокоченный. Он теперь вернулся к своей исходной позе, положив голову на скрещенные руки. – Я слушаю… Так его, – добавил он, когда раздался ужасающий треск. – Пускай съест свой жир!

Стрелки часов, указывающие точное время по Гринвичу, как раз нацелились на пять минут четвертого следующего утра, когда под окном спальни Аврелии Кэммерли в доме 36А на Парк-стрит прозвучало сначала тихо, но затем набирая и набирая силу, первое «кудах-тах-тах». Измученный, с натертыми ступнями, раскаивающийся Арчибальд Муллинер, сполна растеряв любовь к Массам и вновь исполненный любви к девушке, которую обожал, теперь с пылом исполнял ее желание и имитировал ради нее курицу, снесшую яйцо. Она велела ему явиться к ее дому и вложить в кудахтанье всю душу – и вот он явился и вкладывал.

Первые минуты физическая усталость заметно снижала блеск исполнения. Но по мере того как он, истинный артист, все больше входил в роль, его голос обретал новую звучность и выразительность вкупе со всем прочим, что превращает имитацию куриного кудахтанья в непреходящую красоту. Вскоре во всех домах по обе стороны улицы начали открываться окна. Из них высовывались головы, брюзгливые голоса призывали полицию. Как утверждал философ Эмерсон, все человечество любит влюбленного – но не когда он кудахтает под их окнами в три часа ночи.

Возник неизбежный блюститель закона в лице полицейского П-44.

– Что, – осведомился он, – все это значит?

– Кудах! – вскричал Арчибальд.

– Не понял?

– Кудах, – нежной флейтой выводил Арчибальд, – тах-тах.

Теперь настал момент, когда искусство требовало, чтобы он начал бегать по кругу, хлопая полами своего пиджака. Однако этому препятствовала ладонь полицейского на его плече, а потому он ловко ударил такового под дых и высвободился. Именно в этот миг окно Аврелии распахнулось. Прелестная девушка имела обыкновение спать крепко, и вначале, даже когда нежное «куд-куд-куда» достигло ее слуха, она сочла, что это лишь сон.

Но теперь она проснулась, и сердце ее преисполнилось экстаза любви и прощения.

– Арчибальд! – вскричала она. – Это правда ты, старый урод?

– Самолично, – ответил Арчибальд, прервав имитацию.

– Заходи, выпей чего-нибудь.

– Спасибо. С радостью. Впрочем, извини, – добавил он, так как на его плечо вновь опустилась длань блюстителя закона и порядка. – Боюсь, я не смогу.

– Но почему?

– Меня только что сгреб чертов полицейский.

– Сгреб и не отпущу, – сообщил полицейский П-44 не слишком ласковым тоном. Диафрагма у него все еще неприятно ныла.

– Он говорит, что не отпустит, – добавил Арчибальд. – И вообще похоже, что я сейчас отбуду в кутузку на… вы не скажете, на сколько именно?

– Дней на четырнадцать без права замены штрафом, – ответил блюститель, свободной рукой потирая область над поясом. – За сопротивление при аресте и нападение на полицию при исполнении. Вот так.

– Четырнадцать дней, или две недели, вот примерно так, – закричал уже уводимый Арчибальд. – Считай, на полмесяца!

– Я буду ждать тебя! – крикнула Аврелия.

– Ты будешь что? – спросил Арчибальд уже еле слышным голосом, потому что полицейский прибавил шагу.

– Ждать тебя! – возопила Аврелия.

– Значит, ты меня еще любишь?

– Да.

– Что?

– Да!!

– Извини, не расслышал.

– ДА!!! – взревела Аврелия.

И когда она умолкла, давая отдых натруженному горлу, из-за угла до ее ушей донеслось еле слышное, замирающее «куд-кудах». И она поняла, что он ее услышал.

Парк-стрит закрыла свои окна и снова погрузилась в сон.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Кодекс Муллинеров

Наша маленькая компания серьезных мыслителей в зале «Отдыха удильщика» обсуждала иск о нарушении брачного обязательства, про который в те дни трубили газеты, и Виски С Лимоном поднял вопрос, как у этих ребят хватает духа на такое.

– То есть выложить девушке, что свадьба отменяется, вот я о чем, – объяснил Виски С Лимоном. – Тут ведь требуется львиная храбрость. В свое время я был смельчаком из смельчаков, но скажи вы мне тогда подойти к моей милой женушке – она тогда была мисс Бутл из ист-болхемских Бутлей – и отшвырнуть ее, как замасленную перчатку, я бы ни за что не решился. А выходит, это чуть не каждый день случается. Странно.

Вдумчивый Гоголь-Моголь сказал, что слышал, будто в таких случаях телефон – очень хорошее подспорье. Джин С Имбирем высказался в пользу метода доброй старой накладной бороды, как он его назвал.

– Раз, два, и готово, – сказал Джин С Имбирем. – Покупаете бороду, затем пишете девушке письмо, затем приклеиваете бороду и укатываете в Новую Шотландию.

Полпинты Портера сказал, что это не по-британски. Джин С Имбирем сказал, что очень даже по-британски. Полпинты воззвал к мистеру Муллинеру:

– Вы бы так поступили, мистер Муллинер? Будь вы помолвлены с девушкой и пожелай разорвать помолвку, вы бы купили накладную бороду?

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся.

– В моем случае, как и в случае всех, кто носит нашу фамилию, – сказал он, прихлебывая свое горячее виски с лимонным соком, – вопрос о том, как разорвать помолвку, вообще не встал бы. Возможно, мы заблуждаемся, возможно, мы до глупости ревниво оберегаем noblesse oblige[6] древнего имени, но кодекс Муллинеров исключает самую идею разрыва помолвки по инициативе мужской стороны. Когда Муллинер обручается, он остается обрученным. Именно скрупулезная рыцарственность, доставшаяся ему от длинной вереницы предков, столь осложнила положение моего племянника Арчибальда, когда он замыслил взять назад слово чести, данное Аврелии Кэммерли.

Мы остолбенели.

– Арчибальд? – вскричали мы. – Ваш племянник Арчибальд? Тот, который кудахтал? Но мы думали, что он боготворил эту девушку всем пылом своего сердца?

– Так и было.

– Тогда почему же ему приспичило расторгнуть помолвку?

– Мне едва ли нужно упоминать, что его побуждения, как, естественно, и любого моего племянника, были самыми похвальными и высокопорядочными. Он внушил себе, что действует во имя блага Аврелии. Но быть может, вам будет интересно выслушать всю историю?

Вы только что указали (продолжал мистер Муллинер), что мой племянник Арчибальд боготворил Аврелию Кэммерли всем пылом своего сердца. Именно так он ее и боготворил. Для него было законом самое беззаботное ее слово. Одна ее улыбка озаряла счастьем весь его день. Когда я скажу вам, что не единожды, но в трех разных случаях он посылал Медоуза, своего камердинера, в Гайд-парк с поручением вырезать его, Арчибальда, инициалы и инициалы мисс Кэммерли на коре ближайшего подходящего дерева, а вокруг них вырезать сердце, вы получите хотя бы некоторое представление о глубине его чувства. А также поймете, почему на исходе шестой недели их помолвки, когда Арчибальд заметил в ее обращении с ним явное охлаждение, он был потрясен до кончиков ногтей.

Разумеется, временные быстро проходящие моменты оледенения со стороны обожаемого предмета не так уж редки. Девушки оледеняются просто ради изысканного удовольствия вновь оттаять. Но тут было иное. Тут налицо были все признаки подлинности. Он называл ее путеводной звездой своей жизни, а она говорила «ха!». Он осведомлялся, любит ли она еще своего маленького Арчибальдика, а она говорила «хо!». Он говорил о приближающемся дне их свадьбы, а она спрашивала, читал ли он последнее время какие-нибудь хорошие книги. Пустячки, скажете вы… Согласен, ничего уловимого… Тем не менее, связав то с этим и взвесив все данные, Арчибальд Муллинер пришел к выводу, что по какой-то таинственной причине его Аврелия сорвалась с катушек. И в конце концов, как рекомендуется каждому молодому человеку, когда сердце у него надрывается, он решил поехать и попросить совета у своей матушки.

Матушка Арчибальда, овдовев, поселилась в окрестностях Кью. Между ней и Аврелией возникла теплейшая дружба, и Арчибальд предположил, что в том или ином разговоре по душам Аврелия могла случайно обронить те или иные слова, которые могут оказаться ключом к тайне. В любом случае заскочить туда и навести справки будет даже очень уместным шагом, а потому он спустил с цепи свой двухместный автомобиль и вскоре уже шел через садик к залитой солнцем комнате в задней части дома, где его матушка любила сидеть во второй половине дня. И он уже собрался войти в открытую стеклянную дверь с сыновним «наше вам», как вдруг нежданное зрелище заставило его пошатнуться и застыть на месте, а его монокль, сорвавшись в шоке с якоря, подпрыгивал на конце своего шнура, будто живое существо.

Ибо, джентльмены, в этой залитой солнцем комнате стояла леди (Вильгельмина) Муллинер, вдова покойного сэра Шолто Муллинера, кавалера ордена королевы Виктории пятой степени, вывесив язык, наподобие собаки, и пыхтела, глубоко глотая воздух с жутким звуком «хей-хей-хей», от которого кровь в жилах Арчибальда превратилась в лед. А затем, пока он стоял там, она вдруг перестала пыхтеть и начала произносить фразу, которая даже по не слишком строгим требованиям Арчибальда казалась несколько дурацкой. Она состояла из латинских названий букв «Q» и «X», повторяемых вновь и вновь.

И от того, часто жаловался мне Арчибальд, как она произносила эти «ку» и «иксы», мороз продирал по коже.

«Ку», рассказывал он мне, произносилось почти неслышным шепотом через сложенные трубочкой губы. Это, по его словам, он еще мог стерпеть. Безысходную печаль и безнадежность навевали «иксы». Испуская их, она растягивала губы в ужасной усмешке, пока мышцы шеи не вздувались шнурами. Конца этому не было видно. Она переставала куичить «Q», только чтобы заиксить «X», а когда она не оглушала окрестности иксиньем, то куикала, как двухлетнее дитя. Так описывал эту сцену мой племянник Арчибальд, и должен признать, что его описание создавало впечатляющую картину.

Ну разумеется, Арчибальду сразу стало ясно, почему Аврелия так переменилась к нему в последнее время. Несомненно, она навестила его злополучную родительницу в самый разгар припадка и поняла, как и он, что та спятила окончательно и бесповоротно. Вполне достаточно, чтобы заставить призадуматься любую девушку.

Он отвернулся и, пошатываясь, слепо прошел через садик. Разумеется, нетрудно понять, какую агонию испытывал бедный мальчик. Для юноши в самом разгаре весны его жизни вряд ли что-либо может быть неприятнее внезапного открытия, что его в должной мере любимая мать внезапно свихнулась. А когда эта трагедия грозит разрывом помолвки с девушкой, которую он обожает, получается нечто такое, из чего Сомерсет Моэм мог бы сотворить трехактную пьесу без малейшего напряжения мозговых извилин.

Он ведь, само собой разумеется, понял, что его помолвка должна быть разорвана. У человека столь щепетильного, как Арчибальд Муллинер, естественно, выбора не было. Ни один типус, сказал бы он, не должен волочить девушек к алтарю, если в его роду имеются чокнутые. Помимо всего прочего, эта чокнутость вполне могла быть заразной. И, как знать, не кроется ли она уже и в нем? Каково придется Аврелии, если в храме, стоя с ней бок о бок, в ответ на вопрос священника: «Берешь ли ты, Арчибальд?», он куикснет или – подумать страшно! – запыхтит по-собачьи! Какие пойдут толки! В подобных обстоятельствах девушка наверняка почувствует себя не в своей тарелке.

Нет, он должен разорвать помолвку без промедления…

И внезапно, едва он сформулировал эту мысль, в его памяти всплыл кодекс Муллинеров, и он понял, что дело это окажется куда более трудным и сложным, чем он полагал. Сам он разорвать помолвку не может. Ему придется сделать что-то такое, чтобы понудить Аврелию взять инициативу на себя. Но что именно? Вот к чему теперь сводился вопрос.

Он задумался. Какие знакомые ему девушки разрывали свои помолвки? И почему?

Скажем, Джейн Тотмарш. Ее нареченный, пригласив Джейн покататься в своем «поммерисемь», загнал автомобиль, ее и себя в утиный пруд. Она вернула молодому человеку его свободу две секунды спустя после того, как выплюнула изо рта первого тритона.

Что, если взять Аврелию покататься и… Нет! Арчибальд в ужасе отверг эту идею. Почему, собственно, он не знал. Но отверг. В ужасе.

Милли Солт вернула жениха по месту покупки из-за его манеры испускать короткий, сухой, язвительный смешок всякий раз, когда она в парном теннисе промахивалась по мячу. Арчибальду это ничем не помогло. Аврелия в теннис не играла. К тому же он знал, что ни при каких обстоятельствах не заставит себя испустить сухой, язвительный смешок по адресу той, которая была для него богиней или чем-то в том же роде.

Ситуация с Гипатией Слоггер оказалась совсем иной. Былая пассия предполагаемого супруга и повелителя явилась как-то вечером на обед в «Савое» и устроила скандал.

Арчибальд усмотрел в этом наилучший вариант. Трудность заключалась в том, что былых пассий в его прошлом не водилось. Но минутное раздумье подсказало ему, что он без особого труда способен посетить какое-нибудь театральное агентство и ангажировать таковую. В окрестностях Стрэнда, несомненно, отыщется сотня-другая безработных актрис, которые за пятерку с восторгом примут его предложение.

Однако он вновь ощутил, что им овладевает панический ужас. Такая сцена в переполненном ресторане, несомненно, привлечет всеобщее внимание, а он не терпел быть средоточием всеобщего внимания. Имейся хоть какая-нибудь альтернатива, он избрал бы ее.

И вот тут-то ему на ум пришла Дора Тревис. Накануне дня, когда ей предстояло стать миссис Обри Рочестер-Уошпот, она известила «Морнинг пост», что смена фамилии не состоится только потому, припомнил Арчибальд, что бедный старина Обри, слегка окосев в течение семейного обеда, оскорбил ее отца. Вот выход! Он оскорбит старика Кэммерли, а остальное предоставит Аврелии.

Хотя задача эта, чувствовал Арчибальд, потребует немалого героизма – отец Аврелии не принадлежал к тем кротким старичкам, оскорблять которых одно удовольствие. Нет, он был крепким закаленным колониальным губернатором на покое – из тех, что возвращаются в Англию, чтобы проводить закат своей жизни, рявкая на клубных официантов, и до этих пор Арчибальд предусмотрительно всячески его ублажал. С угодливым усердием он не упускал случая умаслить сэра Рэкстро Кэммерли. Соглашался с любым его мнением. Искательно ухмылялся, держась с довольно-таки тошнотворной почтительностью. А главное, упоенно слушал его рассказы и не придавал ни малейшего значения тому, что по какой-то прихоти памяти проконсул иногда повествовал про одно и то же четыре вечера подряд.

Усилия его не пропали втуне, и ему удалось войти в такую милость к старому хрычу, что внезапное изменение политики должно было произвести особый эффект. Одно смелое усилие, казалось Арчибальду, и тема свадебных колоколов будет неизбежно снята с повестки дня.

Бледный, но исполненный решимости, мой племянник оделся с обычным тщанием и отправился отобедать en famille[7] в доме своей любимой.

Не знаю, наблюдал ли кто-нибудь из вас, джентльмены, былого колониального губернатора за вечерней трапезой. Мне самому не удалось обогатиться таким опытом, но, по словам Арчибальда, это весьма и весьма интересно. Оказывается, приступает он к ней на манер, сходный с поведением льва в тропических зарослях, когда подходит час насыщения: свирепо рыкает над супом, рыбу поглощает под аккомпанемент утробного ворчания. И только за ростбифом его настроение начинает смягчаться. С этой минуты и далее, через баранью ногу к тушеным овощам, благодушие понемногу растет. Первый животный голод утолен. Насыщение сыграло свою благодетельную роль.

За десертом и портвейном совсем умягченный объект наблюдения откидывается на спинку стула и начинает рассказывать занимательные истории.

Так было и на протяжении этого обеда. Бэгшот, дворецкий, наполнил рюмку своего господина и отступил в тень, а сэр Рэкстро, беззлобно похрюкивая, устремил на Арчибальда рачьи глаза. Будь он человеком, замечающим подобные явления, то обратил бы внимание, что молодой человек бледен как мел, внутренне напряжен и походит на сжатую пружину. Но сэра Рэкстро Кэммерли меньше всего на свете интересовала смена выражений на лице Арчибальда Муллинера. Он смотрел на него исключительно как на завороженного слушателя его рассказа о старине Джордже Бейтсе и носороге.

– Ваши слова о том, что нынче полнолуние, – начал он, поскольку Арчибальд только что осмелился сказать что-то на эту тему, – напомнили мне о любопытнейшем случае с моим старинным другом в Бонго-Бонго. Стариной Джорджем Бейтсом.

Он умолк, чтобы приложиться к своей рюмке, и Арчибальд заметил, что лицо Аврелии сразу осунулось и посуровело. Ее мать, бледная, изможденная женщина, испустила подавленный вздох. И он услышал, как где-то на заднем плане тревожно содрогнулся Бэгшот.

– В полнолуние, – продолжил сэр Рэкстро, – в Бонго-Бонго принято охотиться на носорогов, и вот один мой друг… его звали Джордж Бейтс… остановите меня, если я вам уже рассказывал про это…

– Остановитесь! – сказал Арчибальд.

Наступила напряженная тишина. Сэр Рэкстро подскочил, словно это слово было пулей, а он – носорогом, на которого, кстати, он в минуты не самого благодушного настроения в некоторой степени походил.

– Что вы сказали? – проскрежетал он.

– Я сказал «остановитесь!», – ответил Арчибальд. Хотя внутри он трепетал от страха, внешне ему удалось сохранять твердость и даже некоторую задиристость. – Вы просили остановить вас, если я уже слышал этот ваш рассказ, и я вас остановил. Я слышал эту историю уже шесть раз. Даже будь она увлекательной, я не захотел бы слушать ее в седьмой. Но она не увлекательна. Она не лезет ни в какие ворота. И я буду вам весьма обязан, Кэммерли, если вы воздержитесь и не расскажете мне ее еще раз, сейчас ли или когда-либо в будущем, когда у вас возникнет такая потребность. Я больше не желаю слушать ни про Бейтса, ни про его носорога. И к имени этого носорога я присовокупляю имена всех прочих носорогов, с которыми вы или ваши друзья встречались в вашем на редкость скучном прошлом. Вы меня поняли, Кэммерли? Хорошенького понемножку!

Он умолк, налил себе портвейна и одновременно чуть-чуть отодвинул свой стул, готовясь, в случае, если события примут оборот, который сделает желательным подобный выбор действий, мгновенно соскользнуть под стол и там обороняться клыками и когтями. Дородному колониальному экс-губернатору, рассудил он, будет не так-то просто добраться до типчика, который надежно окопается под столом.

В тот миг, когда он уже приподнял скатерть, заговорила леди Кэммерли.

– Благодарю вас, Арчибальд, – сказала она истомленным голосом, в котором слышались слезы. – Давно назрело время, чтобы сюда явилась какая-нибудь решительная личность и произнесла эти доблестные слова. Вы только что сказали то, что мне хотелось сказать уже много лет. Если бы не вы, я услышала бы рассказ про Джорджа Бейтса и носорога в сто двадцать седьмой раз.

Глаза Аврелии сияли.

– Я слышала его сорок три раза.

Из тени донеслось почтительное покашливание.

– А я, – сказал Бэгшот, дворецкий, – восемьдесят шесть. Могу ли я позволить себе присовокупить и мою смиренную благодарность мистеру Муллинеру за его твердую позицию? Мне иногда кажется, что джентльмены не отдают себе отчета в том, как угнетает дворецкого необходимость выслушивать их послеобеденные истории. Официальное положение дворецкого, включающее обязанность стоять спиной к буфету, лишает его возможности искать спасения в бегстве, что делает жизнь дворецкого очень тягостной. Очень! Благодарю вас, мистер Муллинер.

– Не за что, – сказал Арчибальд.

– Благодарю вас, Арчибальд, – сказала леди Кэммерли.

– Не стоит благодарности, – сказал Арчибальд.

– Благодарю тебя, милый, – сказала Аврелия.

– Всегда рад, – сказал Арчибальд.

– Теперь ты понимаешь, папа, – сказала Аврелия, оборачиваясь к сэру Рэкстро, – почему в клубе тебя все избегают.

Проконсул вытаращил на нее глаза:

– Меня в клубе никто не избегает!

– Тебя в клубе избегают. Об этом весь Лондон говорит.

– Ну, знаешь ли, мне кажется, ты права, слово джентльмена, – задумчиво произнес сэр Рэкстро. – Теперь, когда ты про это упомянула, теперь мне все понятно! Действительно, избегают. Я постепенно дегенерировал в клубного зануду. И благодаря бесстрашному прямодушию этого прекрасного молодого человека пелена спала с моих глаз, и я узрел свет. Бэгшот, наполните рюмки. Портвейн, моя дорогая? Тебе, Аврелия? В таком случае я предлагаю тост. За моего будущего зятя, Арчибальда Муллинера, который нынче вечером оказал мне услугу, за которую я буду у него в вечном долгу. А теперь, Аврелия, дорогая моя, когда мы кончили вкушать нашу скромную вечернюю трапезу, быть может, ты и наш молодой друг погуляете вокруг площади. Как он столь справедливо заметил минуту назад, – сэр Рэкстро добродушно засмеялся, – сегодня ведь полнолуние.

На залитой луной площади Аврелия была само раскаяние и восторженное обожание.

– Ах, Арчибальд! – вскричала она, нежно опираясь на его руку. – Я чувствую себя так ужасно! Ты, конечно, заметил, как холодна я была последнее время. Из-за того, что ты был таким кротким червяком с папой. Естественно, я не отрицаю, что он из тех, кто жует трехдюймовые гвозди и глотает битые бутылки, но меня возмущала мысль, что ты его боишься. Ты же мой чудо-мужчина, а в течение этих жутких дней мне казалось, что я в тебе ошиблась, что ты предал меня. А ты просто выжидал удобной минуты, чтобы оглушить его как следует. Нет, милый, я убеждена, что ты самый замечательный человек на свете.

– Да, ну, послушай, огромное спасибо, – сказал Арчибальд. Но сказал он это глухим, почти беззвучным голосом. Жуткая ирония его положения огнем жгла молодого человека. Его обожает, можно даже сказать, ластится к нему эта прелестная девушка, а простая порядочность неумолимо воспрещает ему вступить с ней в брак. Если такое противоречие возможно было уладить – пусть даже в русском романе, он бы дорого дал, лишь бы узнать, каким образом.

– Завтра, – сказала Аврелия, – ты угостишь меня обедом в «Савое», и мы это отпразднуем.

– Ладненько, – рассеянно ответил Арчибальд.

Он прикидывал, где бы отыскать самое лучшее театральное агентство.

На следующее утро в половине двенадцатого Арчибальд на подгибающихся ногах стоял на полутемной лестнице, ведущей к конторе Изадора Маккалема, известного театрального агента, которому в среде лондонских театральных агентов принадлежит рекорд по числу людей, заручившихся его обещанием непременно написать им, если подвернется что-нибудь подходящее. Настроение Арчибальда было истинно гамлетовским – нерешительным, колеблющимся. Рассудок твердил ему, что сделать это необходимо, но, как он ответил рассудку, никто не заставит его сделать это с радостью.

И он колебался. И пока он все еще колебался, сверху донесся громовый удар захлопнувшейся двери и топот бегущих ног. Мгновение спустя в него врезалось плотное тело, и в обществе этого тела, неразрывно сплетясь с ним, он пролетел полмарша лестницы, кончавшегося перед уличной дверью. Лишь когда этот хлипкий барьер уступил их объединенному весу и Арчибальд начал собирать себя по частям с тротуара, он обнаружил, что причиной всей этой бурной смены событий была полная молодая женщина в розовом с волосами, обработанными перекисью водорода.

Несколько секунд она стояла, тяжело дыша, и весь ее вид твердил о недавно перенесенном тяжком испытании. Потом она заговорила:

– Я что, сшибла вас, миленький? Извиняюсь.

– Не стоит извинений, – учтиво сказал Арчибальд, выпрямляя правой рукой ребро, которое, казалось, чуть прогнулось.

– Я не глядела, куда иду.

– Не расстраивайтесь.

– Да и как смотреть себе под ноги, после того как тебя оскорбил червяк? – с жаром спросила она.

Арчибальд, всегда само сочувствие, прищелкнул языком:

– То есть вас оскорбил червяк?

– Червяк, а то кто же.

– Червяки всегда червяки, что с них взять? – умиротворяюще сказал Арчибальд.

Такая терпимость только подлила масла в огонь.

– Ну, пока я жива, им недолго ходить в червяках! – заявила его собеседница. – Послушайте! Что, по-вашему, сказал мне этот тип наверху? Сказал, что я слишком толста, чтобы играть героинь в городах второй категории! – Она горько шмыгнула носом. – Слишком толстых для городов второй категории вообще не бывает! Это невозможно, и все тут! Там любят, чтоб героини были в теле. Любят чувствовать, что получают за свои деньги сполна. «Эта пышная красавица» – «Лейстер аргус».

– Прошу прощения?

– Я говорю, что про меня напечатал «Лейстер аргус». О моей Джеральдине в «Исковерканных жизнях».

Интеллект Арчибальда, уж какой он там ни был, заявил о себе. Полет по ступенькам немного его встряхнул.

– Вы играете героинь в мелодрамах? – алчно спросил он.

– Играю ли Я героинь в мелодрамах? – эхом отозвалась она. – Играю ли я ГЕРОИНЬ в мелодрамах? Играю ли я героинь в МЕЛОДРАМАХ? Да я…

Арчибальд наконец убедился, что она играет именно героинь и именно в мелодрамах.

– Послушайте, – сказал он, – не завернуть ли нам в погребок выпить по рюмочке портвейна? У меня есть к вам небольшое деловое предложение.

Ее лицо омрачилось подозрением. Взгляд у нее в отличие от талии был прямо-таки осиным.

– Деловое?

– Сугубо деловое.

– Вы не хотите осыпать меня брильянтами?

– Ни в коем случае.

– Тогда я не прочь, – сказала она с облегчением. – Вы понятия не имеете, до чего востро в наши дни должна девушка держать ухо, – добавила она. – В городишках, вроде Хаддерсфилда, мужчины предлагали мне греховную роскошь только потому, что я приняла от них плюшку с чашечкой какао.

– Баронеты? – спросил Арчибальд, так как ему доводилось немало слышать о нравственной распущенности этого сословия.

– Вроде бы, – ответила она. – Переодетые.

Так, дружески беседуя, они спустились в душистую прохладу погребка.

Среди моих знакомых (продолжал мистер Муллинер) не найти ни единой высоконравственной мясистой дамы, играющей героинь в городах второй категории, а потому мне не дано судить, была ли Ивонна Малтраверз – ибо такое имя значилось на ее карточке, которую она вручила моему племяннику, – особо одарена в умственном отношении, или же ее ум являлся нормой, правилом в указанных кругах. Достаточно сказать, что она не только с молниеносной быстротой постигла положение вещей, о котором он ей сообщил, но словно не нашла ничего странного в том, что молодой человек оказался перед подобной дилеммой. И Арчибальд, предполагавший, что потребуются долгие тяжкие объяснения, был очарован такой ее понятливостью.

– Значит, вы разобрались в либретто? – сказал он. – Поняли, к чему я клоню? И действительно заглянете сегодня вечером в «Савой» сыграть роль бессердечно обманутой девушки?

Мисс Малтраверз неодобрительно кашлянула:

– Только не обманутой, миленький. Я всегда блюду чистоту моего Искусства и буду блюсти ее впредь. Вы не читаете «Бексхилл газетт», а? «Она олицетворение чистоты» – вот что там напечатали. Одно время я помещала это в своих афишах. Когда играла Мертл в «Руке Рока». Если позволите мне внести предложение – мы же все думаем только об успехе спектакля, – то я буду ничем не запятнанной и вчиню вам иск за нарушение брачного обязательства.

– Вы полагаете, так будет не хуже?

– Так будет лучше, – твердо заявила Малтраверз. – В эти безнравственные послевоенные дни долг всех нас налечь на постромки и погасить пламя разбушевавшегося потопа нездоровой аморальности.

– Я и сам об этом сто раз думал, – сказал Арчибальд.

– А я думала об этом двести раз, – сказала мисс Малтраверз.

– Вот и прекрасно, – сказал Арчибальд, вставая. – Буду ждать вас в гриль-баре «Савоя» примерно в четверть десятого. Вы придете…

– Выйду, – поправила мисс Малтраверз.

– Справ…

– Слева, – на полуслове перебила мисс Малтраверз. – Я всегда выхожу слева, чтобы к залу был повернут мой лучший профиль.

– И обвиняете меня в том, что я играл вашей любовью…

– Не нарушая приличий.

– Абсолютно не нарушая приличий… в… где, по-вашему?

– В Миддлсборо, – решительно объявила мисс Малтраверз. – И я скажу вам почему. С моей любовью действительно один раз поиграли в Миддлсборо, и это поможет мне придать сцене особую выразительность и глубину. Стоит мне вспомнить Бертрама… Его так звали – Бертрам Лашингтон. Я бросила его через колено и хорошенько отшлепала.

– Но сегодня вечером этого ведь не потребуется? – спросил Арчибальд с легкой тревогой. – Разумеется, я не хочу вмешиваться в ваше понимание роли, или как вы там это называете…

– Как я ВИЖУ роль.

– Вечерние брюки ведь из чертовски тонкой материи, знаете ли.

– Ну хорошо, – с сожалением сказала мисс Малтраверз. – Как вам угодно. Без жестикуляции. Только реплики.

– Огромное спасибо.

– Я скажу вам, что могло бы поспособствовать, – продолжала мисс Малтраверз, повеселев. – Сцена эта очень похожа на мой потрясающий выход во втором действии «Его забытой невесты», но только там все происходит у алтарной преграды. Вы не предпочтете отложить постановку, пока мы не подберем декорации с алтарной преградой?

– Нет, мне кажется, лучше все проделать сегодня вечером.

– Как скажете. Придется убрать некоторые реплики, но вот монологи будут в самый раз. Вы не обидитесь, если я назову вас бессердечным псом, которому следовало бы покраснеть при мысли о том, как он валяет в грязи великое древнее слово «англичанин»?

– Нисколько, нисколько.

– В Истборне можно было оглохнуть от аплодисментов. Ну ладно. Значит, в четверть десятого сегодня вечером.

– В четверть десятого как штык, – сказал Арчибальд.

* * *

Казалось бы, теперь, когда все так удачно сложилось, мой племянник Арчибальд должен был бы испытать облегчение. Отнюдь! В этот вечер, когда он в «Савое» апатично ковырял поданные ему блюда, мысли о том, что он исполнил долг чести, как подобает Муллинеру, оказалось мало, чтобы избавить его от гнетущей депрессии и мучительных опасений.

За соблюдение традиций своего древнего рода приходится дорого платить. Как просто было бы не-Муллинеру написать Аврелии письмо с расторжением их помолвки, а затем уехать куда-нибудь и затаиться, пока все не придет в норму. А он сидит здесь и ждет, что его опозорят в фешенебельном ресторане, полном друзей и знакомых.

Он всегда так гордился своей заслуженной репутацией. Когда он ходил по лондонским улицам, ему нравилось думать, что люди кивают ему вслед и шепчут: «Это Муллинер! Тот, который имитирует куриц!» Но с этого вечера восхищенная фраза претерпит изменения. Шептать будут: «Поглядите-ка! Видите этого типчика, Муллинера? Это ему закатили ту еще сцену в гриль-баре «Савоя». Горький вывод, который ни на йоту не утратил горечи при мысли, что в служении своему искусству его сообщница вполне может увлечься, забыть их джентльменское соглашение и все-таки его отшлепать.

И потому он очень невнимательно следил за тем, что говорила Аврелия. А она была очень оживленна, и ее серебристый смех часто вплетался в шум и гул разговоров вокруг. И всякий раз он, казалось, пронзал Арчибальда как электродрель.

Он посмотрел по сторонам и содрогнулся, узрев то, что узрел. Каким-то образом, когда у него возникла мысль об этом спектакле, ему представилось, что сцена разыграется в «декорациях», как выразилась бы мисс Малтраверз, вмещающих только его и Аврелию. Однако в этот вечер зал, казалось, включал полный перечень его знакомых. Наискосок сидел молодой маркиз Гемпширский, писавший колонку «Сплетни» для «Дейли трибюн». Через два столика он увидел молодого герцога Датчетского, который писал «Сплетни» для «Дейли пост». А кроме них, еще по меньшей мере полдюжины графов, баронов, виконтов и баронетов, которые писали «Сплетни» для полдюжины других периодических изданий. Он мог рассчитывать на широчайшие, если и не очень лестные, отклики в печати.

А затем произошло нечто, что, как он решил, окончательно захлопнуло мышеловку. В дверь, сопровождаемая пожилым джентльменом с военной выправкой, вошла его матушка.

К этому моменту Арчибальд достиг стадии анчоусов на поджаренном хлебе, и он поведал мне, что четко ощутил, как эти анчоусы обратились в прах у него на языке. Он всегда любил и почитал свою мать и продолжал любить ее и почитать даже после того, как сложившиеся обстоятельства убедили его, что чердак у нее протекает, и мысль, что она станет свидетельницей грядущего спектакля, вонзилась ножом в его сердце.

Он смутно осознал, что Аврелия что-то ему говорит.

– А? – сказал он.

– Я сказала: «Вот твоя мать!»

– Я видел, как она вошла.

– Она выглядит несравненно лучше, тебе не кажется?

– Лучше?

– Ее тревожило, – объяснила Аврелия, – что у нее растет второй подбородок. Как-то днем я застала ее в потоках слез, когда она пыталась убрать его с помощью резинового валика. Пользы абсолютно никакой. Я ей так и сказала. Есть только одно средство против двойного подбородка – новый метод, которым сегодня пользуются решительно все. Во-первых, ты стоишь и пыхтишь по-собачьи двадцать минут. Это укрепляет мышцы шеи. Затем ты делаешь глубокий вдох и без конца повторяешь: «Куикс, куикс». «Ку» не так уж важно, вся соль в «икс». Он воздействует непосредственно на подбородок и горло, подтягивает их и разбивает жировые наслоения.

Зал словно затанцевал вокруг Арчибальда.

– Как?!

– Именно так, – сказала Аврелия. – Конечно, вначале нужно соблюдать осторожность, чтобы ненароком не вывихнуть шеи или не навредить себе как-нибудь по-другому.

– Ты хочешь сказать, – вопросил Арчибальд, давясь каждым слогом, – что все «куиксы», на которых я ее застукал, это всего лишь современные чертовы упражнения для сохранения красоты?

– Так ты ее застукал? И наверное, испытал некоторый шок? В первый раз, когда я увидела, как упражнялась моя тетя, я повисла на телефоне, вызванивая психиатров, прежде чем ты успел бы чихнуть.

Арчибальд откинулся на стуле, тяжело дыша. Несколько секунд он был способен чувствовать только тупую злобу на судьбу, которая походя разбивает наши жизни – и, насколько можно понять, из простого каприза. Приносить себя в жертву из самых лучших побуждений, вот уж чушь собачья, вопияла его душа.

Затем его злость сосредоточилась на Женщине. Женщин, чувствовал он, нельзя спускать с привязи. Никогда не угадаешь, что они сделают в следующую минуту.

И тут же он опроверг этот вывод: ведь он твердо знал, что сделает в ближайшую минуту по крайней мере одна женщина. Мисс Ивонна Малтраверз вот-вот выйдет слева и скажет ему, что он валяет в грязи великое древнее имя Миддлсборо или кого-то там еще.

Арчибальд посмотрел на часы. Стрелки показывали четырнадцать минут десятого.

– Конечно, если надо подобрать животик, – сказала Аврелия, – потребуется другое. Встаешь на четвереньки и ползаешь по комнате, повторяя: «Ууфа-ууфа». Послушай, – перебила она себя, и вновь в зале зазвенел ее серебристый смех. – Кого только теперь не увидишь в этих едальнях! Посмотри на эту бабищу у двери.

Арчибальд проследил направление ее взгляда, и его сердце трижды стремительно отжалось. Мисс Малтраверз стояла на пороге – или, как, без сомнения, предпочла бы выразиться она сама, – в двери в глуб. сц. сл.

Она по очереди вглядывалась в столики.

– Как будто ищет кого-то, – сказала Аврелия.

Если бы чья-то проказливая рука внезапно проткнула шилом сиденье стула моего племянника Арчибальда, он не мог бы взвиться на ноги быстрее. Остается лишь одна надежда, сказал он себе. Конечно, это породит разговоры, но, если он прижмет одну руку к губам мисс Малтраверз и, ухватив другой за шиворот, увлечет ее назад по пути, который она уже прошла, засунет в такси, велит таксисту гнать куда-нибудь подальше, а по пути обронить талантливую артистку из дверцы в манящий угольный люк, он еще может спастись.

План действий, который, как я сказал, мог бы вызвать толки. Аврелия, разумеется, подняла бы брови, немо требуя объяснения. Но он всегда может объяснить, что проделал одно из новейших упражнений для похудания, предназначенное для укрепления трицепсов и удаления избыточного жира с верхних ребер.

Более сходный с пумой из африканских дебрей, чем с Муллинером, Арчибальд одним прыжком пересек зал. И мисс Малтраверз, увидев его, сказала:

– О, мистер Муллинер, я как раз вас искала.

К удивлению Арчибальда, сказала она это шепотом. Во время их предыдущей беседы в погребке ее голос был звучным и могучим – настолько, что нервные посетители дважды выразили вслух свое неудовольствие. Но теперь Арчибальд сумел бы уподобить ее только надтреснутой газовой трубе. И даже этот новый способ общения, казалось, причинял ей боль. Она явно вздрагивала.

– Я хотела сказать вам, миленький, – продолжала она тем же странным приглушенным голосом, – что вышла накладка, если вы меня понимаете. Дело в том, что я, дурочка, слишком уж приняла к сердцу грубые слова мистера Маккалема и днем испробовала новое упражнение для подтягивания подбородка, про которое мне говорила одна знакомая дама. Может, вы о нем слышали. Ну, то, во время которого говоришь «куикс». С первыми тремя «ку» все было хорошо и с первыми двумя «икс» тоже, но я еще и половины третьего «икса» не произнесла, как у меня в горле будто что-то треснуло, и теперь я способна говорить только шепотом, а не то меня ну прямо как щипцами раздирают. Значит, вот так, миленький. Я терпеть не могу разочаровывать мою публику, и такого со мной еще ни разу в жизни не случалось – «Артистка, на которую можно положиться» («Вулверхэмптон экспресс»), – а потому, если вы хотите, я сыграю, но предупреждаю, будет совсем не то. Я не смогу, как вы выразились бы, воздать себе должное. Эта роль требует темперамента, а шепотом всю себя не выразишь. Как-то в Пиблсе от моего голоса две лампы в рампе треснули. Но, как я уже сказала, если хотите, то я пробормочу сцену.

На миг Арчибальд лишился дара речи. И не столько потому, что рот у него все еще был занят анчоусами с жареным хлебом, сколько из-за того, что был сокрушен, обессилен взрывом чувств, какого не испытывал с того дня, когда Аврелия Кэммерли обещала стать его женой.

– И думать не смейте, – сказал он категорично. – Это вообще не понадобилось бы. По непредвиденным обстоятельствам спектакль отменяется. Отправляйтесь прямо домой, голубушка, и натритесь мазью. Чек я вам пришлю утром.

– Меня прямо вот тут прихватывает.

– Еще бы! – сказал Арчибальд. – Ну что же, пока-пока, покедова, наше вам с кисточкой, и да благословит вас Бог. Я буду следить за вашей дальнейшей сценической карьерой с большим интересом.

Пока он возвращался к своему столику, ноги его словно парили над полом. Аврелия, казалось, недоумевала, и ее снедало любопытство.

– Ты что, знаком с ней?

– Всеконечно, – сказал Арчибальд. – Моя старая нянюшка.

– Что ей понадобилось?

– Заглянула поздравить меня с этим счастливым днем.

– Но ведь сегодня не день твоего рождения!

– Конечно, нет, но ты же знаешь старых нянюшек. А теперь поговорим, мой бесценный ангел, зайчиха грез моих, – продолжал Арчибальд, – о нашей свадьбе. Моя идея – заарканить двух епископов, чтобы все было тип-топ. Не одного епископа, если ты меня понимаешь, а двух. Обзаведясь запасным, можно ничего не опасаться. В наши дни, когда люди направо и налево срывают свои голоса, рисковать никак нельзя.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Пламенное ухаживание Мордреда

Пинта Портера тяжко выдохнул через нос.

– Безмозглый молокосос! – сказал он. – В зале повсюду понатыкано пепельниц – так на тебя и пялятся, куда ни взгляни, а он устроил такое идиотство!

Он имел в виду молодого джентльмена с неинтеллектуальной рыбьей физиономией, который несколько минут назад, покидая зал «Отдыха удильщика», бросил недокуренную сигарету в корзину для бумаг, а та в мгновение ока заполыхала веселым пламенем. И никто в маленькой компании добровольцев-пожарных не сохранил невозмутимости. Светлый Эль, обладатель высокого артериального давления, был вынужден расстегнуть воротничок, а облаченная в атлас грудь мисс Постлетуэйт, нашей впечатлительной буфетчицы, все еще бурно вздымалась.

Только мистер Муллинер, казалось, готов был отнестись к происшествию снисходительно.

– Не будем слишком придираться к мальчику, – сказал он, прихлебывая свое горячее виски с лимоном, – и вспомним, что в этом уютном зале нет ни концертного рояля, ни бесценного антикварного столика орехового дерева, в которых молодое поколение привыкло видеть нормальные естественные хранилища тлеющих окурков. Не обнаружив таковых, он, разумеется, нашел им замену в корзине для бумаг. Подобно Мордреду.

– Которому? – переспросил Виски С Содовой.

– Каковому, – поправила мисс Постлетуэйт.

– Моему племяннику, Мордреду Муллинеру, поэту.

– Мордред, – мечтательно произнесла мисс Постлетуэйт. – Какое нежное имя.

– И, – сказал мистер Муллинер, – удивительно ему шедшее, так как он был миловидным, обаятельным, чувствительным юношей с большими глазами олененка, изящными чертами лица и превосходными зубами. Зубы эти я упоминаю потому, что именно они дали толчок событиям, к изложению которых я сейчас приступаю.

– Он кого-нибудь укусил? – высказала предположение мисс Постлетуэйт.

– Нет. Но если бы у него не было зубов, он бы в тот день не отправился к дантисту, а если бы он не отправился к дантисту, то не встретил бы Аннабель.

– Каковую Аннабель?

– Которую, – поправила мисс Постлетуэйт.

– Вот, поди ж ты! – сказал Виски С Содовой.

Аннабель Спрокетт-Спрокетт, единственную дочь сэра Мургатройда и леди Спрокетт-Спрокетт, Тяпляп-Холл, Вустершир. Как ни был он непрактичен (продолжал мистер Муллинер), Мордред неукоснительно каждые полгода посещал дантиста, и утром того дня, с которого начинается мой рассказ, он как раз опустился в кресло в пустой приемной и принялся листать номер «Тэтлера» трехмесячной давности, когда дверь отворилась, пропуская девушку, при виде которой – или каковой, если так больше по вкусу нашему другу, – что-то, казалось, взорвалось в левой стороне его груди, будто бомба. «Тэтлер» расплылся перед его глазами, а когда снова отвердел, Мордред понял, что наконец-то на него снизошла любовь.

Муллинеры в большинстве влюбляются с первого взгляда, но лишь у немногих было для этого столько же оснований, сколько у Мордреда. Это была на редкость красивая девушка, и некоторое время, околдованный ее красотой, мой племянник не замечал ничего другого. И, только побулькав минуту-другую, точно собака, подавившаяся косточкой, он обнаружил, что ее лицо омрачает печаль. Теперь он увидел, что ее глаза, рассеянно устремленные на страницы четырехмесячной давности «Панча», которые она апатично листала, исполнены страдания.

Его сердце сжалось от сочувствия, и, поскольку в атмосфере приемной дантиста есть нечто опрокидывающее барьеры условностей и этикета, он осмелился заговорить с ней.

– Мужайтесь! – сказал он. – Возможно, все обойдется. Он поорудует своим зеркальцем и решит, что ничего делать не надо.

Впервые она улыбнулась слабой улыбкой, однако достаточной, чтобы Мордреда снова как током поразило.

– О дантисте я даже не думала, – объяснила она. – Беда в том, что я живу в деревенской глуши и в Лондон приезжаю не чаще двух раз в год на два часа. Я надеялась, что у меня останется достаточно времени, чтобы не спеша полюбоваться витринами на Бонд-стрит[8]. Но теперь мне придется прождать Бог знает сколько, а мой поезд отходит в час пятнадцать.

Вся рыцарственность Мордреда выпрыгнула из глубин его души, будто форель из ручья.

– Если вы согласитесь пойти раньше меня…

– Нет, я не могу злоупотребить вашей…

– Прошу вас. Я подожду с превеликим удовольствием. Это ведь даст мне возможность восполнить пробелы в моем чтении.

– Ну, если вас это не затруднит…

Учитывая, что Мордред уже созрел, чтобы сразиться ради нее с драконом или взобраться на высочайшую альпийскую вершину, лишь бы снабдить ее эдельвейсом, он мог заверить ее, что нет, это его нисколько не затруднит. И потому она вошла в кабинет, одарив его застенчивым, полным благодарности взглядом, равносильным удару в солнечное сплетение, а он закурил сигарету и погрузился в мечты. Вскоре она вышла из кабинета, и Мордред вскочил, вежливо швырнув сигарету в корзину для бумаг.

Девушка вскрикнула, и он извлек сигарету из корзины.

– Дурацкая привычка, – сказал он со смущенной улыбкой. – Я постоянно так. Все рассеянность. В этом году я уже спалил две квартиры.

Она ахнула:

– Спалили дотла?

– Ну, не совсем дотла. Они занимали верхний этаж.

– Но вы их спалили?

– О да! Я их спалил.

– Ну-ну! – Она как будто задумалась. – Что же, всего хорошего, мистер…

– Муллинер. Мордред Муллинер.

– Всего хорошего, мистер Муллинер, и от души благодарю вас.

– Ну что вы, мисс…

– Спрокетт-Спрокетт.

– Ну что вы, мисс Спрокетт-Спрокетт. Для меня это было удовольствие.

Она вышла из приемной, и через несколько минут он уже откинулся в зубоврачебном кресле, исполненный бесконечной печали. И не по причине каких-либо поползновений дантиста, который как раз сказал с тоскливым вздохом, что на этот раз ничего как будто делать не надо, но потому, что его жизнь превратилась в мертвую пустыню. Он любит эту чудесную девушку и больше никогда ее не увидит. Еще один пример кораблей, что проходят мимо друг друга в приемных врачей.

Та к вообразите же его удивление, когда на другой день почтальон доставил ему письмо следующего содержания:

«Тяпляп-Холл

Нижний Тяпляп-на-Уисселе,

Вустершир

Дорогой мистер Муллинер.

Моя дочурка рассказала мне, как любезны вы были с ней сегодня в приемной дантиста. Не могу выразить, как она вам благодарна. Ей так нравится гулять по Бонд-стрит и дышать на витрины ювелиров, а если бы не вы, ей пришлось бы еще полгода ждать этой маленькой радости.

Полагаю, вы очень занятой человек, как и все, кто живет в Лондоне, но, если у вас найдется свободное время, мы с мужем были бы очень рады, если бы вы приехали погостить у нас день-другой – на субботу с воскресеньем или подольше, если сможете.

С наилучшими пожеланиями

Искренне ваша

Аврелия Спрокетт-Спрокетт».

Мордред прочел это послание шесть раз за минуту с четвертью, а потом – помедленнее – еще семнадцать, чтобы посмаковать тот или иной нюанс, который прежде не уловил. Он предположил, что девушка взяла его адрес у регистраторши дантиста перед тем, как уйти, и восхитился вдвойне. Во-первых, это доказывало, что его красавица была так же умна, как и красива, а во-вторых, все это в целом выглядело жутко многозначительно. То есть, рассуждал он, девушка ведь не попросила бы мать пригласить типчика в их загородный дом на субботу с воскресеньем (или на подольше, если он сможет), если указанный типчик не произвел бы на нее сильного впечатления. Вполне логично, сделал он вывод.

Мордред поспешил на ближайшую почту, послал телеграмму леди Спрокетт-Спрокетт, заверяя ее, что прибудет на следующий же день, а потом вернулся в свою квартиру уложить чемодан. Сердце пело у него в груди. Помимо всего прочего, это приглашение не могло бы прийти в более удачный момент, поскольку накануне вечером, размышляя о своей великой любви и куря при этом сигарету, он практически сжег свое гнездышко, и, хотя оно в определенном смысле годилось для обитания, вид всех этих обугленных диванов и прочего навевал меланхоличность, и он был готов с радостью несколько дней отдохнуть от подобной обстановки.

На следующий день в поезде Мордреду казалось, что колеса вагонов восторженно выстукивают по рельсам «Спрокетт-Спрокетт» – естественно, не «Аннабель», так как он еще не знал ее имени, – и на станции Тяпляп-с-Глупстедом-в-Долине он вышел, шепча «Спрокетт-Спрокетт». Именно с этой маленькой станции было ближе всего добраться до Тяпляп-Холла. А когда он узрел, что встретить его приехала сама мисс Спрокетт-Спрокетт в двухместном спортивном автомобиле, его шепот чуть было не перешел в ликующий вопль.

Три первые минуты, сидя рядом с ней, Мордред продолжал пребывать в состоянии небесного блаженства. Вот он, думалось ему, и вот она, вот, собственно говоря, они оба. И он уже собрался подчеркнуть, до чего же это тип-топ, а затем без излишней навязчивости намекнуть, как он хотел бы, чтобы это продолжалось вечность, но тут девушка остановилась перед табачной лавочкой.

– Я сейчас, – сказала она. – Обещала Биффи привезти ему сигарет.

Казалось, на сердце Мордреда легла холодная рука.

– Биффи?

– Капитан Биффинг, один из гостей в Холле. А Гаффи нужны ершики для чистки трубки.

– Гаффи?

– Джек Гаффингтон. Думаю, вам знакомо это имя, если вы интересуетесь скачками. В прошлом году он был третьим в Больших национальных скачках.

– Он тоже гостит в Тяпляп-Холле?

– Да.

– У вас много приглашенных?

– Да нет, не очень. Минутку. Билли Биффинг, Джек Гаффингтон, Тед Проссер, Фредди Бут – он чемпион графства по теннису, Томми Мейнпрайс и… ах да! Алджи Фрипп, охотник на львов, очень известный.

Рука на сердце Мордреда, из холодной ставшая ледяной, еще крепче стиснула этот орган. С беззаботным оптимизмом влюбленного он думал, что этот его визит будет тремя днями тип-топного уединения с Аннабель Спрокетт-Спрокетт на фоне сельской природы. А теперь выяснилось, что природа эта кишмя кишит его ближними мужского пола. И какими ближними! Охотниками на львов… Чемпионами по теннису… Типчиками, которые приходят третьими в Больших национальных скачках… Мысленным взором он уже видел их: худощавые, стройные, в бриджах, в теннисных брюках, и каждый может дать сто очков вперед десятку Кларков Гейблов.

Но тут в душе у него шевельнулся луч надежды.

– Так, значит, у вас гостят также миссис Биффинг, миссис Гаффингтон, миссис Проссер, миссис Бут, миссис Мейнпрайс и миссис Алджернон Фрипп?

– Нет. Они не женаты.

– Ни единый?

– Нет.

Луч надежды виновато кашлянул и угас.

– А! – сказал Мордред.

Пока она делала покупки, он предавался тягостным размышлениям. Тот факт, что все эти прыщи оказались холостыми, вызывал у него суровейшее неодобрение. Будь в них хоть капля гражданской совести, думал он, так они бы столько лет не увиливали от обязанностей и ответственности брачного союза. Но нет! Не помышляя ни о чем, кроме собственных эгоистических удовольствий, они были глухи к призыву долга и оставались холостыми. Именно этот дух laissez-faire[9], решил Мордред, и разъедает душу Англии, подобно ржавчине.

Он вдруг заметил, что рядом с ним стоит Аннабель.

– А? – сказал он, вздрогнув.

– Я спросила: «Вы запаслись сигаретами?»

– Да, вполне, благодарю вас.

– Отлично. И разумеется, у вас в спальне будет запасная пачка. Мужчины же любят курить у себя в спальне, правда? Собственно говоря, две пачки – турецких и виргинских. Папа сам их там положил.

– Очень любезно с его стороны, – по инерции ответил Мордред.

И когда они покатили дальше, вновь погрузился в угрюмое молчание.

Было бы очень приятно (продолжал мистер Муллинер), если бы, показав вам моего племянника таким мрачным, таким расстроенным, таким измученным страшными предчувствиями, я мог бы теперь сказать, как по-английски радушный прием, оказанный ему сэром Мургатройдом и леди Спрокетт-Спрокетт, когда он переступил их порог, ободрил его, вдохнул в него новую жизнь. А также ничто не доставило бы мне большей радости, чем возможность сообщить, что при ближайшем рассмотрении грозные Биффи и Гаффи оказались ничтожными замухрышками, чьи физиономии не могли вызвать нежных чувств в груди достойной женщины.

Но я обязан строго придерживаться фактов. Хотя его хозяин и хозяйка оказали ему теплый, даже восторженный прием, их сердечность оставила его холодным. Ну а что до ничтожности его соперников, так они все как на подбор были образцами мужской красоты, и их ничем не прикрытое преклонение перед Аннабель поразило моего племянника, как удар кинжалом.

А в довершение всего – сам Тяпляп-Холл!

Тяпляп-Холл лишил Мордреда последней надежды. Он оказался одним из тех величественных сооружений, коими столь богата сельская Англия, строители которых, видимо, рассчитывали на семьи примерно из двадцати пяти членов и штат прислуги в сотню-другую. Словно слышишь, как они говорят себе: «Родной дом только тогда родной дом, когда там есть где развернуться». И вот было воздвигнуто это огромное царственное здание. Романтики при виде его думали о рыцарях в сверкающих латах, собравшихся в тот или иной крестовый поход. Личности практического склада прикидывали, во что обходится его содержание. А у Мордреда, когда он вошел в его двери, мучительно заскребло на душе, и он погрузился в неизбывное отчаяние.

Как, спрашивал себя Мордред, даже если он каким-то чудом когтями и зубами проложит путь в ее сердце сквозь всех этих Биффи и Гаффи, как он посмеет увезти Аннабель из подобного жилища? Разумеется, у него было вполне приличное состояние, и, вступив в брак, он без труда сможет сменить свою холостяцкую квартирку на что-нибудь помасштабнее – возможно, даже на фешенебельный особнячок, эдакий небольшой брильянт в пределах Мейфэр. Но после Тяпляп-Холла Аннабель, конечно же, даже в самом большом лондонском особняке будет ощущать себя сардинкой в консервной банке.

Вот какие черные мысли мелькали в мозгу Мордреда до, во время и после обеда. В одиннадцать часов он сослался на утомление после долгого пути, и сэр Мургатройд сам проводил его в предназначенную ему комнату, как гостеприимный хозяин желая собственными глазами убедиться, что его гость не будет ни в чем нуждаться.

– Очень разумно, что вы решили лечь пораньше, – сказал он со свойственной ему грубоватой сердечностью. – Столько молодых людей губят свое здоровье, засиживаясь за полночь. Теперь, полагаю, вы облачитесь в халат, выкурите сигарету-другую и в двенадцать погасите свет. Сигарет у вас хватит? Я распорядился, чтобы вас снабдили ими в достатке. Я убежден, что только в спальне можно покурить всласть. Никто не отвлекает, и все такое прочее. Если хотите написать письмо или еще что-нибудь, так бумаги предостаточно. А вот и корзинка для бумаг, предмет первой необходимости. Ну, спокойной ночи, мой мальчик, спокойной ночи.

Дверь за ним затворилась, а Мордред, как и было предсказано, облачился в халат и закурил сигарету. Однако, хотя затем он направился к бюро, в его намерение не входило заняться корреспонденцией. Его целью было запечатлеть на бумаге стансы, посвященные Аннабель Спрокетт-Спрокетт. Весь вечер он ощущал, как они рвутся наружу, и о сне нечего было и думать, пока организм от них не очистится.

Теперь настало время обрисовать поэтическое творчество моего племянника: он принадлежал к современной бесстрашной школе, твердой рукой покончил с экивоками и рифмами, а воспевал главным образом трупы и запахи варящейся капусты. Но теперь, когда балкон за стеклянной дверью серебрился в лунных лучах, он обнаружил, что в уме у него теснятся слова вроде «любовь» и «младая кровь», «очи» и «лунные ночи».

Блеск очей, – писал Мордред… Алость уст, – писал Мордред… О, очи звездный блеск хранят… О, любовь… О, младая кровь… О, уста…

Скорбно выразив разочарование, он разорвал лист и, смяв, швырнул в корзину для бумаг.

Очи сердце блеском опьяняют, Алость губ мой покоряет дух, Пом-пом, пом-пом, что-то там играют (сгорают?), И тиль-там, тиль-там, тиль вслух (бух? мух? пух?). Очи опьяняют блеском сердце, Алость уст дух покоряет мой. О, что-то, что-то, что-то скерцо И что-то где-то там с тобой. Пьяните блеском сердце, очи, Дух покоряй мой, алость уст, О, что-то, что-то лунной ночи, И нечто, нечто, нечто пуст (куст? хруст? густ?).

Он швырнул лист в корзину и вскочил с приглушенным проклятием. Корзина для бумаг была уже почти полна, но поэтическое чутье твердило ему, что он все еще не достиг совершенства. И он понял причину. Нельзя рассиживаться в кресле и ждать, чтобы тебя осенило вдохновение, – надо метаться, вцепляться в волосы, хрустеть пальцами. Он хотел заметаться по комнате, но льющийся в открытое окно свет луны властно манил его, и он вышел на балкон. В каком-то прыжке внизу расстилался смутно озаренный, полный тайн газон. Подчиняясь порыву, он перемахнул через балюстраду. Волшебный прыжок! Подбодренная изменением окружающей обстановки, его Муза быстренько его обслужила, и он сразу понял, что на этот раз она попала в самую точку, показала товар лицом. Он покружил по газону, и у него сложились следующие строки:

К АННАБЕЛЬ

О, алость уст, о, блеск очей, Над ними радугою бровь! Твоя краса вина пьяней, О, там-там-та, та-та любовь!

И он как раз взвешивал, так как был взыскательнейшим критиком своих творений, нельзя ли еще чуточку пополировать последнюю строку, когда его взгляд привлекло нечто ослеплявшее блеском и алостью, и, вглядевшись повнимательней, он обнаружил, что занавески его спальни охвачены огнем.

Не стану делать вид, будто мой племянник Мордред во всех отношениях был хладнокровным человеком действия, однако ситуация сложилась для него привычная, и он знал, чего она требует.

– Пожар! – закричал он.

Из окна верхнего этажа высунулась голова. Он узнал в ней голову капитана Биффинга.

– А? – сказал капитан Биффинг.

– Пожар!

– Что?

– Пожар! – повысил голос Мордред. – «П», как в «Полли», «О», как в «Освальде»…

– А! Пожар? – сказал капитан Биффинг. – Ладненько!

И вскоре дом начал извергать своих обитателей.

В последующем, боюсь, Мордред не показал себя с особым блеском. Наш век – век специализации, и вне своей сферы специалист теряется. Гений Мордреда, как мы убедились, сосредоточивался на запаливании пожаров. А гашение их требовало совсем иных навыков, которыми он не обладал. В процессе выгорания серии его квартир он ни разу деятельного участия не принимал, удовлетворяясь тем, что спускался к швейцару и просил его подняться и посмотреть, не может ли он что-нибудь сделать. И вот теперь под взглядом ослепительных глаз Аннабель Спрокетт-Спрокетт он дорого дал бы, чтобы самому распоряжаться борьбой с огнем, но от суровой правды не уйти никуда – Биффи и Гаффи просто вытеснили его со сцены.

У Мордреда сжималось сердце при виде отвратительной компетентности этих ребят. Они потребовали ведер. Они организовали цепь. Фредди Бут грациозно взобрался на балкон, и Алджи Фрипп, стоя на тачке, подавал ему все необходимое. А после того как Мордред, стараясь внести свою лепту, подставил ножку Джеку Гаффингтону и опрокинул два ведра воды на Теда Проссера, ему недвусмысленно посоветовали отвалить подальше и остаться там.

Какие черные десять минут для злополучного молодого поэта! Одного взгляда на искаженное лицо сэра Мургатройда, наблюдавшего тушение, было достаточно, чтобы открыть ему глаза на то, как тяжко переживает благородный старец опасность, угрожающую дому его предков, и каким жгучим будет его негодование против субъекта, из-за которого эта опасность возникла. То же относилось и к леди Спрокетт-Спрокетт, и к Аннабель. Мордред видел тревогу в их глазах, и мысль о том, что вскоре глаза эти обратят на него взоры, полные упрека, заставила его похолодеть до мозга костей.

Вскоре на балкон вышел Фредди Бут и объявил, что все в порядке.

– Огонь погашен, – объявил он, изящно спрыгивая на газон. – Кто-нибудь знает, чья это комната?

Внутренности Мордреда свела судорога, но великолепное мужество Муллинеров послужило ему опорой, и он выступил вперед.

– Моя, – просто сказал он.

И сразу оказался в центре внимания. Шестерка молодых людей сосредоточила на нем свои взгляды.

– Ваша?

– Ах, значит, ваша?

– Что произошло?

– Как начался пожар?

– Да, как он начался?

– Должен же он был как-то начаться, – сказал капитан Биффинг, мысливший на редкость логично. – Я хочу сказать, он же как-то начался, понимаете? А?

Мордред унял дрожь в своем голосе:

– Я курил и, видимо, бросил сигарету в корзину для бумаг. А так как она была полна бумаг…

– Полна бумаг? Но почему она была полна бумаг?

– Я писал стихи.

Шестерка уставилась на него в недоумении.

– Что? – сказал Тед Проссер.

– Что писали? – сказал Джек Гаффингтон.

– Писал стихи? – осведомился капитан Биффинг у Томми Мейнпрайса.

– Во всяком случае, я так понял, – ответил явно потрясенный Томми Мейнпрайс.

– Типчик писал стихи. – Фредди Бут просветил Алджи Фриппа.

– Ты хочешь сказать, что типчик писал стихи?

– Вот-вот! Стихи.

– Чтоб мне!

– И мне чтоб!

Терпеть их нескрываемое презрение было невыносимо. Мордред изнывал. Слово «стихи» переходило из уст в уста, и его не шипели только потому, что в нем не нашлось «ш». Рассудок твердил ему, что они болваны, филистеры, пошляки, которые не распознают редчайшую красоту, даже если ее подадут им на вертеле, но легче ему не становилось. Он знал, что ему следует презреть их. Но не так-то просто презреть кого-нибудь, если ты в халате и уж тем более если ты без носок и ночной зефир холодит тебе лодыжки. И потому он, как я уже упомянул, изнывал. В конце концов, когда он увидел, как дворецкий, вытянув губы трубочкой, наклонил голову к уху кухарки, которая была глуховата, и, бросив брезгливый взгляд в его сторону, начал шептать в это ухо, четко разделяя слога, в нем словно что-то сломалось.

– К моему величайшему сожалению, сэр Мургатройд, – сказал он, – неотложные семейные дела требуют моего незамедлительного возвращения в Лондон. Я буду вынужден отбыть с первым же утренним поездом.

И, не проронив больше ни слова, он вернулся в дом.

* * *

Естественно, что к этому времени мой племянник полностью владел навыками, требующимися для того, чтобы сбивать бивак на пожарище. Теперь его уже не смущали горстки золы и пепла, виднеющиеся там и сям. Но, вернувшись к себе, он с первого взгляда убедился, что устроиться на ночлег тут попросту невозможно. Не говоря о неприятном, едком запахе горелой поэзии, комната, благодаря усилиям Фредди Бута, преобразилась в подобие внутреннего моря. Ковер хлюпал под ногами, а на кровати с удобствами могла расположиться разве что утка.

Вот почему минуту спустя Мордред Муллинер растянулся на диване с высокой спинкой в библиотеке и принялся баюкать себя, считая овец, прыгающих через низкую изгородь.

Но сон все не шел и не шел. Да в глубине души он на это и не рассчитывал. Когда душа человека распята на дыбе, ей не дано просто свернуться калачиком, смежить вежды и предаться восьми законным часам сна, будто ничего не произошло. Как там Мордред ни считал овец, что было толку, если каждая овца по очереди обретала черты и фигуру Аннабель Спрокетт-Спрокетт, да к тому же, подбираясь для прыжка, бросала на него взгляд, исполненный упрека.

Совесть грызла его. Его терзала мучительная тоска по тому, что могло бы быть. Он не отрицал, что при наличии на поле всяких Биффи и Гаффи шансов завоевать эту прелестную девушку у него было не более восьми из ста. Но он хотя бы входил в число соискателей. А теперь он исключен из этого числа. Пусть Мордред был мечтателем, романтиком, непрактичным, но у него хватило здравого смысла понять, что, желая произвести приятное впечатление на обожаемую девушку, никак не стоит поджигать ее отчий дом, где она, конечно, боготворит каждую доску, каждый камень с тех пор, как на нее надели ползунки.

Он как раз достиг этого момента в своих размышлениях и намеревался отправить через изгородь двести тридцать вторую овцу, когда со внезапностью, которая подействовала на него, точно взрыв динамита, вокруг вспыхнули лампы. Несколько секунд он продолжал лежать, весь дрожа, потом осторожно выглянул из-за спинки, чтобы установить, кто его навестил.

В комнату вошли трое. Впереди шел сэр Мургатройд с бутербродами на подносе. Следом появилась леди Спрокетт-Спрокетт с сифоном и стаканами. Шествие замыкала Аннабель с бутылкой виски и двумя бутылками имбирного лимонада.

Не было ни малейших сомнений, что они собрались тут на семейный совет, и, если бы не одно обстоятельство, Мордред, которому самая мысль о подслушивании была не менее отвратительна, чем любому из Муллинеров, тут же вскочил бы с вежливым «прошу прощения» и унес бы свое одеяло куда-нибудь еще. Обстоятельство же это заключалось в том, что, ложась на диван, он затолкнул свои шлепанцы под него на недосягаемое расстояние. Само целомудрие, он не мог оскорбить очи Аннабель зрелищем голых пальцев своих босых ног.

И потому он лежал в безмолвии, а в комнате за спинкой дивана тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь шипением сифона и хлопаньем пробок.

Потом тишину нарушил голос сэра Мургатройда.

– Вот так, – произнес он уныло.

Забулькал имбирный лимонад, который пригубила леди Спрокетт-Спрокетт, и наступившую паузу прервал ее негромкий благовоспитанный голос.

– Да, – сказала она. – Это конец.

– Конец, – скорбно согласился сэр Мургатройд. – Нет смысла бороться с Роком, преследующим нас. Мы тут, и мы останемся плесневеть в этой чертовой казарме, которая пожирает все мои доходы до последнего пенса. А ведь если бы не навязчивость этой шайки нахальных косомордых идиотов, от нее осталась бы куча золы, на вершине которой стоял бы представитель страхового общества, подписывая чеки автоматическим пером. Да будут прокляты безмозглые болваны. Ты видела, как этот Фрипп орудовал ведрами?

– Еще бы! – вздохнула леди Спрокетт-Спрокетт.

– Аннабель! – резко сказал сэр Мургатройд.

– Что, папочка?

– Последнее время, следя за тобой отеческим оком, я начал приходить к заключению, что ты проявляешь склонность к молокососу Алджернону Фриппу. Так позволь сказать тебе, что если ты поддашься его обольстительным уловкам или же таковым Уильяма Биффинга, Джека Гаффингтона, Эдварда Проссера, Томаса Мейнпрайса или Фредерика Бута, то только через мой труп. После сегодняшнего эти молокососы больше никогда не омрачат моего порога. Эти их ведра! Только подумать, что мы могли бы поселиться в Лондоне…

– В уютной квартирке… – сказала леди Спрокетт-Спрокетт.

– Неподалеку от моего клуба…

– По соседству с магазинами…

– В двух шагах от театров…

– Постоянно встречаться с друзьями…

– Если бы не гнусное вмешательство и шебаршение, – подвел итоги сэр Мургатройд, – этих Гаффингтонов, этих Биффингов, этих омерзительных Фриппов, людей, которых нельзя подпускать к ведрам с водой на расстояние выстрела, когда заложенный-перезаложенный сельский дом так мило заполыхал. Я поверил, – продолжал несчастный старик, беря бутерброд, – когда Аннабель с редкой проницательностью, для которой я не нахожу достаточных похвал, распознала редчайший талант юного Муллинера и настояла, чтобы мы его пригласили, я поверил, что счастливый конец совсем рядом. Тяпляп-Холл уже не одно поколение нуждался в человеке, который бросает горящие окурки в корзины для бумаг. Я был убежден, что наконец-то нас посетил именно тот ангел милосердия, какой нам требовался.

– Он сделал все, что было в его силах, папочка.

– Никто не мог бы сделать больше, – согласился сэр Мургатройд от всей души. – Как он опрокинул эти ведра, как продолжал путаться под ногами негодяев! Так умно! Наблюдать за ним было одно удовольствие. Не помню, когда я встречал молодого человека, который так бы мне нравился и внушал бы такое уважение. Ну и что, если он поэт? К поэтам у меня никаких претензий нет. Черт побери, я ведь и сам поэт! На последнем банкете Верных Сынов Вустершира я сочинил стих, который, позвольте вам сказать, снискал всеобщее восхищение. Я прочел его вслух за портвейном, и мне устроили громовую овацию. Про девочку в Ланкашире, что была себя вдвое шире…

– Папочка, не в присутствии мамы!

– Пожалуй, ты права. Ну, я иду спать. Пойдем, Аврелия. Ты идешь, Аннабель?

– Пока нет, папочка. Я хочу остаться, чтобы подумать.

– Чтобы что делать?

– Подумать.

– А? Подумать? Ну что же, хорошо.

– Ах, Мургатройд, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт, – неужели нет никакой надежды? В конце-то концов в доме полно сигарет, и мы можем предоставить мистеру Муллинеру новую корзину для бумаг…

– Бесполезно. Ты ведь слышала, как он сказал, что уедет с первым утренним поездом. Стоит мне подумать, что мы никогда не увидим этого чудесного юношу… А? Что такое? В чем дело? Ты плачешь, Аннабель?

– Ах, мамочка!

– Радость моя, что с тобой?

У девушки вырвалось подавленное рыдание:

– Мамочка, я люблю его! Едва я увидела его в приемной дантиста, на меня будто что-то обрушилось, и я поняла, что никто другой мне не нужен. А теперь…

– Э-эй! – воскликнул Мордред, возникая над спинкой дивана, будто чертик из коробки.

Он слушал описанную мной беседу со все большим пониманием, однако не решался выдать своего присутствия из-за того, что, как я уже упомянул, пальцы на ногах у него были обнажены. Но теперь он не выдержал. Пусть обнажены все десять пальцев, но промолчать он не может!

– Вы любите меня, Аннабель?! – вскричал он.

– Да, Мордред.

– Сэр Мургатройд, – сказал Мордред, строго соблюдая этикет. – Имею честь просить руки вашей дочери. Я только бедный поэт…

– Насколько бедный? – проницательно осведомился сэр Мургатройд.

– Я подразумевал мое искусство, – объяснил Мордред. – В финансовом смысле я достаточно обеспечен, и Аннабель не будет ни в чем нуждаться.

– В таком случае она ваша, мой мальчик. И конечно, вы будете жить… – старец тяжко вздохнул, – в Лондоне.

– Да. Как и вы.

Сэр Мургатройд скорбно покачал головой:

– Нет-нет! То была несбыточная мечта. Правда, я надеялся, что некие обстоятельства могли бы содействовать ее осуществлению – страховая премия, между прочим, равна ста тысячам фунтов, – но теперь я смирился с тем, что остаток жизни проведу в этом адском семейном склепе. Я не вижу спасения.

– Понимаю, – сказал Мордред и кивнул. – Вы хотите сказать, что в доме нет керосина.

Сэр Мургатройд поглядел на него с недоумением:

– Керосина?

– Если бы, – сказал Мургатройд, и голос у него был очень мягким, проникающим в самое сердце, – в доме имелся бы керосин, то, полагаю, вечерний пожар, без сомнения плохо погашенный, мог бы вспыхнуть заново, и на этот раз с более серьезными последствиями. Пожары, они ведь такие! Льешь на них воду ведрами и думаешь, что погасил их, а на самом деле они тлеют себе, никем не замечаемые, чтобы заново заполыхать в… ну, например, в этой комнате.

– Или в бильярдной, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт.

– И в бильярдной, – поправил сэр Мургатройд, налегая на «И».

– И в бильярдной, – согласился Мордред, – а возможно – кто знает? – в гостиной, столовой, кухне, на половине слуг, в буфетной и других подсобных помещениях. Но раз, по вашим словам, у вас нет керосина…

– Мой мальчик, – перебил сэр Мургатройд дрожащим голосом, – кто вам внушил, будто у нас нет керосина? Как могли вы впасть в такое странное заблуждение? У нас есть галлоны керосина. Подвал им забит.

– И Аннабель покажет вам дорогу в подвал… если вам вдруг вздумается заглянуть туда, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт. – Не правда ли, радость моя?

– Ну конечно, мамочка. Тебе понравится подвал, Мордред, любимый. Он удивительно живописен. И возможно, раз тебя интересует керосин, тебе будет любопытно взглянуть на наш небольшой запас старых газет и стружек.

– Мой ангел, – сказал Мордред с неизъяснимой нежностью, – ты так предусмотрительна!

Он выудил свои шлепанцы из-под дивана и рука об руку с Аннабель спустился по лестнице. Высоко над собой они увидели голову сэра Мургатройда, перегнувшегося через перила. И к их ногам, точно отцовское благословение, упал коробок спичек.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Примечания

1

Имена собственные и географические названия в этом сборнике даны в редакции переводчиков. – Примеч. ред.

(обратно)

2

Сидней Вебб (1859–1947) – английский экономист и историк, один из организаторов и руководителей «Фабианского общества» (1884), выступавшего за постепенное реформаторское преобразование капиталистической системы в социалистическую. Был членом кабинета лейбористских правительств. Получил титул барона.

(обратно)

3

Криппс Генри Стаффорд (1889–1952) – один из лидеров левого крыла лейбористской партии.

(обратно)

4

Ручьевая форель (фр.).

(обратно)

5

Здесь: неразрешимый (фр.).

(обратно)

6

Благородство обязывает (фр.).

(обратно)

7

По-семейному (фр.).

(обратно)

8

Лондонская улица, на которой расположены самые фешенебельные магазины, в том числе и ювелирные.

(обратно)

9

Попустительство (фр.).

(обратно)

Оглавление

Игрушки рока

Переплавленные в горниле

Неприятности в Тадсли

Страшная тайна

Кошки, кошки!

Удачливый Стиффем

Noblesse oblige

Дядя Фред посещает свои угодья

Арчибальд и Массы

Кодекс Муллинеров

Пламенное ухаживание Мордреда

К АННАБЕЛЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg