«Мистер Муллинер рассказывает (сборник)»

Мистер Муллинер рассказывает (сборник) (fb2) - Мистер Муллинер рассказывает (сборник) [Mr Mulliner Speaking] (пер. Ирина Гавриловна Гурова) (Мистер Маллинер - 2) 768K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

Пелам Гренвилл Вудхаус Мистер Муллинер рассказывает

Благоговейное ухаживание Арчибальда

Беседа в зале «Отдыха удильщика», ближе к закрытию обычно касающаяся наиболее глубоких предметов, затронула тему Современной Девушки, и Джин С Имбирем, сидевший в углу у окна, указал на странность того, как одни типы исчезают, сменяясь другими.

– Я еще помню времена, – сказал Джин С Имбирем, – когда каждая вторая встречная девушка была ростом футов шести с гаком, стоило ей надеть бальные туфли, а уж изгибами фигуры не уступала русским горкам. Теперь же они все едва до пяти футов дотягивают, а поглядеть сбоку, так их вообще не видно. Это как же получается?

Пиво Из Бочки покачал головой:

– Никому не известно. Вот и с собаками так. То мир кишит мопсами, куда ни кинь взгляд, а секунду спустя ни единого мопса, одни пекинесы и овчарки. Чудно!

Кружка Портера и Двойное Виски С Содовой признали, что сие окутано мраком неизвестности и останется тайной навеки. Не исключено, что нам этого знать просто-напросто не положено.

– Не могу согласиться с вами, джентльмены, – сказал мистер Муллинер. Он рассеянно прихлебывал свое горячее виски с лимонным соком, но теперь встрепенулся и выпрямился, готовый вынести вердикт. – Причина исчезновения девушек величественного сложения и царственного обличья вполне очевидна. Таким способом Природа обеспечивает продолжение рода. Мир, полный девиц наподобие тех, которых Мередит помещал в свои романы, а Дюморье в свои рисунки на страницах «Панча», был бы миром, полным закоренелых старых дев. Нынешние молодые люди никогда не собрались бы с духом предложить им руку и сердце.

– Оно пожалуй, – согласился Пиво Из Бочки.

– У меня есть основания для подобного вывода, – сказал мистер Муллинер, – поскольку мой племянник Арчибальд сделал меня своим наперсником, когда влюбился в Аврелию Кэммерли. Он обожал эту девушку с пылом, который грозил помрачить его рассудок, каким бы этот рассудок ни был. Но самая мысль о том, чтобы сделать ей предложение, сообщил он мне, ввергала его в такое обморочное состояние, что лишь коньяк с содовой или сходное тонизирующее средство было способно привести его в чувство в те моменты, когда указанная мысль приходила ему в голову. Если бы не… Однако, быть может, вы предпочитаете выслушать эту историю с самого начала?

Люди, лишь поверхностно знавшие моего племянника Арчибальда (продолжал мистер Муллинер), были склонны считать его заурядным безмозглым молодым человеком. И, лишь узнав его поближе, они обнаруживали свою ошибку. Они начинали понимать, что безмозглость его была вовсе не заурядной, а, наоборот, исключительной. Даже в клубе «Трутни», где средний интеллектуальный уровень отнюдь не высок, часто можно было услышать, что служи Арчибальду мозгом моток шелка, так его не хватило бы и на гарнитур нижнего белья для канарейки. Он с веселой беззаботностью небрежно шагал по жизни и до двадцати пяти лет всего лишь раз испытал могучее всепоглощающее чувство – когда, шествуя по Бонд-стрит в разгар лондонского сезона, вдруг обнаружил, что Медоуз, его камердинер, по небрежности отправил его на прогулку в гетрах из разных пар.

А потом он встретил Аврелию Кэммерли.

Их первая встреча, как мне всегда казалось, обладает поразительным сходством с прославленной встречей поэта Данте и Беатриче Фортинари. Данте, если вы помните, тогда не обменялся с Беатриче ни единым словом. Как и Арчибальд с Аврелией. Данте просто выпучился на девушку. Так же поступил и Арчибальд. Как и мой племянник, Данте влюбился с первого взгляда, а было поэту в то время, насколько нам известно, ровно девять лет от роду – что практически соответствует умственному развитию Арчибальда Муллинера, когда он впервые направил свой монокль на Аврелию Кэммерли.

Только место знаменательной встречи нарушает параллель этих двух случаев. Данте, как гласит предание, шел по Понте-Веккио, тогда как Арчибальд Муллинер задумчиво потягивал коктейль в эркере клуба «Трутни», выходящем на Дувр-стрит.

И только он расслабил нижнюю челюсть, чтобы созерцать Дувр-стрит с наибольшими удобствами, как вдруг в поле его зрения вплыло нечто подобное греческой богине. Она вышла из магазина напротив клуба и остановилась на тротуаре в ожидании такси. И когда он увидел ее, любовь с первого взгляда поразила Арчибальда Муллинера, будто крапивница.

Непонятно, что послужило тому причиной, ибо она была совершенно не похожа на девушек, в которых Арчибальду прежде приходилось влюбляться с первого взгляда. Когда я был тут на днях, мне в руки попал роман полувековой давности, собственность, как мне кажется, мисс Постлетуэйт, нашей любезной и эрудированной буфетчицы. Озаглавлен он был «Тайна сэра Ральфа», и героиня, леди Элейн, описывалась как изумительная красавица, высокая, с благородной осанкой, орлиным носом, надменными глазами под тонко вырисованными бровями и той неприступной аристократичностью, которая выдает дщерь сотни графов. Аврелия Кэммерли могла быть двойником этой внушительной особы.

Тем не менее Арчибальд, едва узрев ее, зашатался, будто только что допитый коктейль был десятым, а не первым.

– Ого-го! – сказал Арчибальд.

Чтобы не упасть, он ухватился за проходившего мимо соклубника и, рассмотрев свою поимку, узнал юного Алджи Уимондема-Уимондема. Именно за такого соклубника он предпочел бы ухватиться, будь у него выбор, ибо Алджи принадлежал к тем людям, которые бывают всюду и знают всех, а потому, без сомнения, мог снабдить Арчибальда всеми необходимыми сведениями.

– Алджи, старина, – сказал Арчибальд тихим голосом, – минутку твоего драгоценного времени, если ты не против.

Он замолчал, так как сообразил, что следует соблюдать осторожность. Алджи был болтун из болтунов, и было бы верхом опрометчивости даже намекнуть ему на страсть, которая воспылала в его, Арчибальда, груди. Неимоверным усилием воли он надел маску и заговорил с обманчивой небрежностью:

– Я просто подумал, не знаешь ли ты, кто эта девушка, вон там, на той стороне улицы. Может, знаешь, как ее зовут, ну хотя бы приблизительно? По-моему, я где-то познакомился с ней или что-то вроде, если ты меня понимаешь.

Алджи проследил взглядом за его указующим перстом как раз вовремя, чтобы увидеть скрывающуюся в такси Аврелию.

– Ты про эту?

– Угу, – сказал Арчибальд, позевывая. – Кто она и вообще?

– Девица по фамилии Кэммерли.

– А? – сказал Арчибальд с новым зевком. – Значит, я с ней не знаком.

– Представлю тебя, если хочешь. Она наверняка будет на Аскотских скачках. Поищи нас там.

Арчибальд зевнул в третий раз.

– Ладно, – сказал он, – если не забуду. Расскажи мне про нее. Ну там, есть у нее какие-нибудь отцы или матери и всякое такое прочее?

– Только тетка. Она живет у нее на Парк-стрит. Она с приветом.

Арчибальд вздрогнул, уязвленный до глубины души.

– С приветом? Эта божественная… я хочу сказать, эта довольно привлекательная на вид девушка?

– Да не Аврелия. Тетка. Она думает, что Бэкон написал Шекспира.

– Думает, кто написал что? – спросил сбитый с толку Арчибальд, ибо имена эти ничего ему не говорили.

– Про Шекспира ты, конечно, слышал. Он довольно известен. Пописывал пьески. Только тетка Аврелии говорит, что вовсе нет. Стоит на том, что типчик по фамилии Бэкон писал их за него.

– Очень любезно с его стороны, – одобрительно сказал Арчибальд. – Хотя, конечно, он мог задолжать Шекспиру деньги.

– Не исключено.

– Так как его там?

– Бэкон.

– Бэкон, – повторил Арчибальд, записывая на манжете. – Так-так.

Алджи пошел своей дорогой, а Арчибальд, чья душа бурлила и пузырилась, как доведенный до кипения расплавленный сыр, рухнул в кресло и незряче уставился на потолок. Потом, поднявшись на ноги, он направился в Берлингтонский пассаж купить носки.

Процесс покупки носков на время умерил буйство крови в жилах Арчибальда. Но даже носки со стрелкой цвета лаванды способны лишь дать облегчение, но не исцелить. Вернувшись домой, он ощутил муку, усиленную вдвойне. Ибо наконец-то у него было время поразмыслить, а от мыслей голова у Арчибальда всегда разбаливалась.

Небрежные слова Алджи подтвердили наихудшие его подозрения. Девушка, чья тетка знает все про Шекспира и Бэкона, по необходимости живет в интеллектуальной атмосфере, в которой слабой на головку птахе вроде него никак не воспарить. Даже если он с ней познакомится, даже если она пригласит его бывать у них, даже если со временем отношения между ними станут самыми сердечными – что тогда? Как смеет он даже мечтать о такой богине? Что он может ей предложить?

Деньги?

Да, и много. Но что такое деньги?

Носки?

Да, у него лучшая коллекция носков в Лондоне, но носки – это еще не все.

Любящее сердце?

Но что от него проку?

Нет, такая девушка, как Аврелия Кэммерли, чувствовал он, потребует от претендента на ее руку чего-нибудь вроде дарования, редкого таланта. Он должен быть Человеком, Способным На Многое.

А на что, спросил себя Арчибальд, способен он? Да абсолютно ни на что, исключая имитацию курицы, снесшей яйцо.

Вот на это он способен. И еще как! В имитации курицы, снесшей яйцо, он был признанным мастером. В этом – и только в этом – отношении его слава гремела по всему лондонскому Уэст-Энду. «Другие ждут вопросов наших, ты ж свободен». Этот вердикт, который поэт Мэтью Арнольд вынес Шекспиру, позолоченная лондонская молодежь вынесла бы Арчибальду Муллинеру, если рассматривать его исключительно как человека, способного имитировать курицу, снесшую яйцо. «Муллинер, – говорили они друг другу, – может быть, во многих отношениях и отрицательная величина, но он умеет имитировать курицу, снесшую яйцо».

Однако как подсказывала ему логика, этот дар не только не принесет ему пользы, но, наоборот, явится серьезнейшей помехой. У девушки, подобной Аврелии Кэммерли, столь вульгарное шутовство вызовет лишь брезгливое отвращение. Он залился краской при одной мысли, что она может когда-нибудь узнать всю глубину его падения.

И потому, когда несколько недель спустя их познакомили на Аскотских скачках и она, глядя на него с презрительным отвращением, как показалось его чутко настороженной душе, сказала: «Мне говорили, вы имитируете курицу, снесшую яйцо, мистер Муллинер?» – он ответил со жгучим негодованием: «Это ложь, гнусная и омерзительная ложь, источник которой я выслежу и разоблачу перед всем светом».

Мужественные слова! Но достигли ли они цели? Поверила ли она ему? Он надеялся, что да, но ее надменные глаза словно сверлили его. Словно добирались до самых глубин его души и обнажали ее – душу имитатора кур.

Тем не менее она пригласила его бывать у них. С эдаким царственным скучающим пренебрежением – и только после того, как он дважды попросил у нее разрешения на это. Но как бы то ни было, она его пригласила! И Арчибальд героически решил, что, какого бы изнуряющего умственного напряжения это ни потребовало, он покажет ей, сколь ошибочным было ее первое впечатление: пусть он и кажется глупым и пошлым, но в его натуре откроются глубины, о существовании которых она и не подозревала.

Для молодого человека, в свое время исключенного из Итона как переросток и верящего всему, что он читал в колонке Знатока Скачек утренней газеты, Арчибальд, должен я признать, проявил в столь критическом положении сообразительность, какой никто из знавших его близко от него никак не ожидал. Возможно, любовь стимулирует ум, но, возможно, наступает момент, когда Кровь дает о себе знать. А Арчибальд, вы, конечно, помните, в конце-то концов был Муллинером, и муллинеровская сметка взыграла в нем.

– Медоуз, любезный мой, – сказал он Медоузу, своему любезному камердинеру.

– Сэр? – сказал Медоуз.

– Вроде бы, – сказал Арчибальд, – имеется… или имелся типус по фамилии Шекспир. И еще один типус по фамилии Бэкон. Бэкон вроде бы пописывал пьесы, а Шекспир ставил на программке свою фамилию и присваивал себе все права.

– Неужели, сэр?

– Если правда, так это же нехорошо, Медоуз.

– И весьма, сэр.

– Значит, вот так. Я хочу внимательно разобраться в этом деле. Будьте добры, смотайтесь в библиотеку и возьмите для меня пару книг про все про это.

Арчибальд спланировал свою кампанию с величайшей хитростью. Он знал, что приступить к завоеванию сердца Аврелии Кэммерли он сможет, только утвердившись в добром мнении ее тетки. Ему придется обхаживать тетку, всячески ее умасливать (разумеется, с самого начала дав ясно понять, что его избранница – не она). И если для достижения цели необходимо почитать про Шекспира и Бэкона, то, сказал он себе, не пройдет и недели, как тетка будет есть у него из рук.

Медоуз вернулся с пачкой зловещего вида томов, и Арчибальд две недели лихорадочно их штудировал. Затем, расставшись с моноклем, который до этой минуты был его неизменным и верным спутником, он заменил его парой очков в роговой оправе, придававших ему сходство с ученой овцой, и отправился в дом на Парк-стрит нанести свой первый визит. Через пять минут после своего водворения в гостиной он отказался от сигареты, заявив, что не курит, и сумел отпустить несколько едких замечаний о вреднейшей привычке хлебать коктейли, свойственной подавляющему большинству представителей его поколения.

– Жизнь, – сказал Арчибальд, поигрывая своей чайной чашкой, – разумеется, дается нам для более возвышенных целей, чем разрушать наш мозг и пищеварение при помощи алкоголя. Бэкон, например, ни разу в жизни не выпил ни единого коктейля, а посмотрите на него!

Тут тетка, которая до этой минуты явно считала его еще одной неприятной случайностью, которыми так богата жизнь, мгновенно ожила.

– Вы преклоняетесь перед Бэконом, мистер Муллинер? – жадно осведомилась она. И, протянув руку, будто щупальце осьминога, утащила его в угол и сорок семь минут – по часам на каминной полке – рассуждала о криптограммах. Короче говоря и подводя итоги, при этой первой встрече с единственной родственницей любимой девушки мой племянник Арчибальд смел перед собой все преграды, будто сирокко. Муллинер – всегда Муллинер, проверяйте хоть соляной кислотой, хоть серной.

Вскоре он сообщил мне, что посеял доброе семя настолько удачно, что тетка Аврелии пригласила его погостить подольше в ее загородном доме «Бростедские башни» в Суссексе.

Сообщил он мне это в баре «Савойя», лихорадочно приканчивая стакан виски с содовой. И я с недоумением заметил, что лицо у него осунулось, а глаза совсем измучены.

– Но ты не кажешься счастливым, мой мальчик.

– А я и не счастлив.

– Но это же причина, чтобы радоваться! Оказавшись с ней в уютной обстановке загородного дома, ты легко найдешь удобный случай предложить этой девушке выйти за тебя замуж.

– А толку? – угрюмо сказал Арчибальд. – Даже выпади мне такой случай, воспользоваться им я не смогу, духа не хватит. Вы, кажется, не понимаете, что такое быть влюбленным в девушку вроде Аврелии. Когда я гляжу в эти чистые одухотворенные глаза или вижу идеальный профиль, маячащий на фоне горизонта, ощущение моей недостойности бьет мне в ребра, будто какое-то тупое орудие. Язык застревает в зубах, и я ощущаю себя куском овечьего сыра, забракованного местным санитарным инспектором. Я еду в «Бростедские башни», еду, но не жду, что из этого хоть что-нибудь получится. Я точно знаю свое будущее: прожужжу по жизни, безмолвно тоскуя, а в конце соскользну в могилу несчастным холостяком. Еще виски, пожалуйста, и, само собой, двойное.

«Бростедские башни» расположены в приятнейшей местности Суссекса милях в пятидесяти от Лондона, и Арчибальд, легко преодолев это расстояние в своем автомобиле, прибыл туда достаточно рано, чтобы спокойно переодеться к обеду. И, только добравшись до гостиной в восемь часов, узнал, что молодые гости всем скопом отправились на обед и танцы к радушному соседу, предоставив Арчибальду бессмысленно потратить на тетку Аврелии сногсшибательный галстук, который он завязывал целых двадцать две минуты.

При таких обстоятельствах нельзя было особенно надеяться, что обед окажется безоблачно бодрящей трапезой. Среди признаков, позволявших отличить его от вавилонской оргии, был и тот факт, что Арчибальду из уважения к его принципам не наливали вина. А без этого стимулирующего средства философски переносить общество тетки оказалось даже труднее обычного.

Арчибальд уже давно пришел к твердому выводу, что эта женщина нуждается в унции растворенного гербицида, введенного в ее организм по всем правилам, диктуемым наукой. С немалой ловкостью он на протяжении обеда уводил ее от любимой темы, но, когда кофе был допит, ей уже не было удержу. Схватив Арчибальда и утащив его в недра западного крыла дома, тетка затолкала гостя в угол дивана и принялась рассказывать ему о поразительном открытии, которое было сделано с применением Простого Шифра к знаменитой «Эпитафии Шекспиру» Мильтона.

– Той, которая начинается: «Нуждается ли, мой Шекспир, твой прах в гробнице, что прославится в веках?», – сказала тетка.

– Ах той! – сказал Арчибальд.

– «Нуждается ли, мой Шекспир, твой прах в гробнице, что прославится в веках? Иль должен гроб священный быть укрыт под дивнейшей из звездных пирамид?» – сказала тетка.

Арчибальд, который был не силен в отгадывании загадок, ответил, что не знает.

– Как и с пьесами и с сонетами, – сказала тетка, – мы заменяем имена эквивалентами итоговых чисел.

– Мы – что?

– Заменяем имена эквивалентами итоговых чисел.

– Чего-чего?

– Итоговых чисел.

– Ладненько, – сказал Арчибальд. – Пусть так. Полагаю, вам виднее.

Тетка набрала воздуха в легкие.

– Эти итоговые числа, – сказала она, – всегда даются Простым Шифром от А, равного единице, до Z, равного двадцати четырем. Имена считаются тем же способом. Заглавная буква с числом указывает на случайные вариации в Счете Имен. Например, А равно двадцати семи, В – двадцати восьми, пока не доходим до К, равного десяти, когда К вместо десяти становится единицей, а Т обращается в единицу вместо девятнадцати и так далее, пока не будет достигнуто положение, при котором А равняется двадцати четырем. Если читать «Эпитафию» в свете этого шифра, получаем: «Нуждается ли Верулам[1] в Шекспире? Фрэнсис Бэкон король Англии укрыт под У. Шекспиром? Уильям Шекспир. Слава, что нужно Фрэнсису Тюдору, королю Англии? Фрэнсис. Фрэнсис У. Шекспир. За Фрэнсиса твой Уильям Шекспир король Англии взял У. Шекспира. Тогда ты наш У. Шекспир Фрэнсис Бэкон Тюдор лишенный Фрэнсиса Бэкона Фрэнсиса Тюдора такая гробница Уильям Шекспир».

Речь, которую он выслушал, была для бэконианки на редкость ясной и простой, и тем не менее Арчибальд, чей взгляд упал на боевой топор, украшавший стену, с трудом подавил вздох несбыточного желания. Как было бы легко, не будь он Муллинером и джентльменом, снять оружие с крюка, поплевать на ладони, размахнуться и врубить этой дряхлой развалине по шее прямо над ниткой фальшивого жемчуга. Усевшись на свои чешущиеся руки, он не вставал с места до тех пор, пока под звон часов, отбивающих полночь на каминной полке, у его хозяйки не начался приступ икоты, позволивший ему удалиться ко сну. На двадцать седьмом «ик!» пальцы Арчибальда сомкнулись на дверной ручке, и секунду спустя он уже молнией мчался вверх по лестнице.

Отведенная Арчибальду комната находилась в конце коридора – уютный просторный апартамент со стеклянными дверями на широкий балкон. В любое другое время он с наслаждением выскочил бы на этот балкон и упился бы ароматами и звуками летней ночи, предаваясь долгим неторопливым мыслям об Аврелии. Но со всем этим «Фрэнсис Тюдор Фрэнсис Бэкон гробница Уильям Шекспир семнадцать петель распустить и повести в другом направлении» даже мысли об Аврелии не встали преградой между ним и кроватью.

Мрачно сорвав с себя одежды и облачась в пижаму, Арчибальд Муллинер забрался в постель и тут же обнаружил, что она с начинкой. Как и когда это произошло, он не знал, но в какой-то момент в течение дня чья-то любящая рука зашила простыни, положив между ними две щетки для волос и ветку какого-то колючего куста.

Став признанным мастером по изготовлению подобных веселых ловушек еще в самые нежные годы, Арчибальд, будь его настроение чуть солнечнее, без сомнения, приветствовал бы такое бесспорно выдающееся достижение веселым одобрительным смехом. Теперь же под гнетом Веруламов и Фрэнсисов Тюдоров он некоторое время весьма энергично изрыгал ругательства, а потом, сорвав простыни и небрежно швырнув колючую ветвь в угол, забрался под одеяло и вскоре заснул.

Его последняя связная мысль сводилась к следующему: если тетка надеется изловить его и завтра, то отсюда неминуемо следует, что она бегает кросс заметно быстрее, чем это позволяет предположить ее телосложение.

Как долго Арчибальд Муллинер спал, ему осталось неизвестно. Он проснулся через несколько часов со смутным ощущением, что где-то совсем рядом разразилась гроза редкой силы. Но когда туманы сна порассеялись, он понял, что ошибся. Разбудивший его рокот был не громом, а чьим-то храпом. Храпом чертовски оглушительным. Стены, казалось, вибрировали, будто палуба океанского лайнера.

Пусть Арчибальд Муллинер и провел тяжкий вечер с теткой, однако дух его был не настолько сломлен, чтобы он покорно смирился с подобным храпом и даже не оторвал головы от подушки. Звук этот преисполнил его, как звук храпа преисполняет любого добропорядочного человека, бешеным негодованием, страстной жаждой справедливости, и Арчибальд выбрался из-под одеяла с намерением предпринять надлежащие шаги, использовав приличествующие моменту каналы. В наши дни принято критически относиться к воспитательным методам английских аристократических школ и утверждать, что они непрактичны и не готовят своих воспитанников к разрешению проблем, которые подстерегают их в широком мире. Но одно в такой школе подрастающий воспитанник, во всяком случае, усваивает. А именно: как следует поступить, когда кто-нибудь принимается храпеть.

Ты просто-напросто хватаешь мыло и запихиваешь его в глотку храпуна.

Именно это – с Божьей помощью – намеревался сделать Арчибальд. Во мгновение ока он достиг умывальника и вооружился. Потом бесшумно выскользнул через стеклянную дверь на балкон.

Храп, как он предварительно убедился, исходил из соседней комнаты. Логика подсказывала, что и это помещение должно быть снабжено стеклянными дверями, ведущими на балкон. А также что двери эти должны быть открыты, поскольку ночь выдалась теплой. Просочиться туда, ввести мыло и упорхнуть незамеченным не составит ни малейшего труда.

Ночь была чудесной, но Арчибальд не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Сжимая мыло, он бесшумно прокрался вперед и, достигнув внешней стены комнаты храпуна, с удовольствием убедился, что не ошибся в своих выводах. Двери были распахнуты. За ними, скрывая интерьер, висели тяжелые портьеры. Арчибальд как раз коснулся одной из них, когда из комнаты раздался голос. И в тот же миг вспыхнул свет.

– Кто тут? – осведомился голос.

И «Бростедские башни» со всеми их конюшнями, прочими службами и хозяйственными постройками словно рухнули на голову Арчибальда. Мгла затуманила его глаза. Он ахнул и зашатался.

Голос принадлежал Аврелии Кэммерли.

На мгновение, на единое бесконечное мучительное мгновение, вынужден я сообщить, любовь Арчибальда, хотя и равнялась глубиной своей океану, явно повисла на волоске. Она получила сокрушительный удар. Его потрясло не просто открытие, что обожаемая девушка храпит, но то, что она испускает подобный храп. Было в этом храпе нечто, несомненно и определенно идущее в разрез с его представлениями о женственности и чистоте.

Но он тут же опомнился. Пусть сон этой девушки не был «воздушно легок», как столь проникновенно выразился поэт Мильтон, а более напоминал лесопильню в час, когда распиловка бревен производилась с максимальной интенсивностью, Арчибальд все равно любил ее.

Он пришел к этому заключению как раз в тот момент, когда в комнате прозвучал второй голос:

– Знаешь что, Аврелия…

Это был голос другой девушки, и Арчибальд понял, что вопрос «кто тут?» адресовался не ему, а той, которая дергала дверную ручку.

– Знаешь что, Аврелия, – сварливо сказала новоприбывшая, – ты просто обязана что-то сделать со своим беспардонным бульдогом. Я глаз не сомкну, пока он так храпит. От этого храпа у меня в комнате штукатурка сыплется с потолка.

– Извини, – сказала Аврелия. – Я так с ним свыклась, что уже не замечаю.

– А я так очень даже замечаю. Накрой его суконкой, придумай что-нибудь.

Снаружи, на залитом лунным светом балконе, Арчибальд Муллинер содрогался, как желе. Хотя он умудрился сохранить свою великую любовь практически без единой трещины, допустив, что храп исходит от обожаемой им девушки, далось это ему нелегко, и, как я упоминал, в какой-то миг его чувство могло претерпеть радикальное изменение. Облегчение, охватившее Арчибальда, едва выяснилось, что Аврелия по праву может оставаться на своем пьедестале, было столь велико, что у него подкосились ноги. На секунду он словно впал в небытие, но затем услышал свое имя и очнулся от действия хлороформа.

– Арчи Муллинер приехал? – осведомилась подруга Аврелии.

– Наверное, – сказала Аврелия. – Он протелеграфировал, что прибудет на автомобиле.

– Между нами, девочками, говоря, – сказала подруга, – что ты думаешь об этом типчике?

Подслушивать частные разговоры – и тем более разговоры между двумя современными девушками, когда неизвестно, что можно услышать дальше, – это поступок, который справедливо считается несовместимым со статусом джентльмена. А потому я с большим сожалением должен сообщить, что Арчибальд, игнорируя свою принадлежность к семье, чей кодекс чести не уступает самым высоким в стране, отнюдь не удалился тихонько в свою комнату, а, наоборот, прокрался поближе к портьере и застыл там, растопырив уши. Пусть подслушивать неблагородно, но ведь Аврелия Кэммерли, несомненно, собиралась высказать свое откровенное мнение о нем, и надежда услышать истинные факты непосредственно, так сказать, из первых уст настолько его заворожила, что он не мог сдвинуться с места.

– Арчи Муллинер? – задумчиво повторила Аврелия.

– Ну да. В «Губной помаде» ставят семь против двух, что ты выйдешь за него.

– С какой стати?

– Ну, ведь люди замечают, что он все время торчит у вас в доме, и делают из этого свои выводы. Во всяком случае, когда я уезжала из Лондона, ставки были именно такими. Семь против двух.

– Ставь против, – убежденно посоветовала Аврелия, – и сорвешь куш.

– Это официально?

– Абсолютно.

Снаружи, облитый лунным светом, Арчибальд Муллинер испустил тоскливый стон, будто последний вздох, вырвавшийся у агонизирующей утки. Правда, он все время твердил себе, что у него нет никаких шансов, однако, сколько бы влюбленный ни повторял это, в глубине души он думает как раз наоборот. И теперь из авторитетнейшего источника он узнает, что его любовь вот-вот накроется. Это был сокрушительный удар. Арчибальд смутно прикинул, откуда поезда ходят в Скалистые горы. Видимо, наступило самое время отправиться пострелять гризли.

А в комнате другая девушка, казалось, недоумевала.

– Но ты же сказала мне на Аскотских скачках, – напомнила она, – сразу после того, как вас познакомили, что ты вроде бы наконец-то повстречала свой идеал. Когда же все пошло наперекосяк?

Из-за портьеры донесся чистый музыкальный звук – Арчибальд вздохнул.

– Да, так мне тогда показалось, – печально сказала Аврелия. – Что-то в нем было такое. Мне понравилось, как у него шевелятся уши. И я наслышана, какой он свой в доску, веселый бодрый старикан. Алджи Уимондем-Уимондем заверил меня, что одной его имитации курицы, снесшей яйцо, вполне достаточно, чтобы сделать счастливой до конца дней любую разумную девушку.

– Он и вправду умеет имитировать курицу?

– Да нет. Пустые слухи. Я спросила его, а он упорно отрицал, что когда-либо занимался подобным делом. И так чопорно! Я насторожилась, а когда он начал являться в дом и торчать там, я убедилась, что страхи были не напрасны. Он, без всяких сомнений, дырявая покрышка и мокрая тряпка.

– Даже так?

– Я нисколько не преувеличиваю. Понять не могу, откуда люди взяли, будто Арчи Муллинер – самый-самый. Такого сверхзануду днем с огнем не найти. Коктейли не пьет, не курит, и больше всего ему вроде бы нравится сидеть и часами слушать разглагольствования моей тетки, которая, ты сама знаешь, совсем чокнутая от подошв до черепахового гребня, и ей давно пора переселиться в уютную, обитую матрасами комнатку в Эрлсвудской психушке. Мюриэль, честное слово, если ты правда можешь поставить семь против двух, то такого верняка еще никому не подвертывалось с того дня, когда Лютик выиграл Линкольнширские скачки.

– Что ты говоришь!

– То и говорю. Помимо всего прочего, у него есть еще омерзительная манера взирать на меня с благоговением. Если бы ты знала, до чего меня тошнит от благоговейных взоров! А они только на это и способны, идиоты! Думаю, это потому, что я скроена в стиле Клеопатры.

– Плохо твое дело.

– Не то слово! Девушка же не виновата в своей внешности. Пусть я произвожу впечатление, будто мой идеал – герой венской оперетты, но это вовсе не так. Мне нужен бодрый, энергичный весельчак, который умеет выкинуть что-нибудь из ряда вон, разыграть кого-нибудь, который заключит меня в объятия и скажет: «Аврелия, старушенция, ты самое-рассамое оно».

И Аврелия Кэммерли испустила еще один вздох.

– Кстати о розыгрыше, – сказала подруга. – Если Арчи Муллинер приехал, то он в соседней комнате, так?

– Наверное. Во всяком случае, ее отвели ему. А что?

– А то, что я устроила ему постель с начинкой.

– Отличная мысль, – горячо одобрила Аврелия. – Жаль, что я первая не сообразила.

– Теперь уже поздно.

– Пожалуй, – сказала Аврелия. – Но я скажу тебе, что я могу сделать и сделаю. Тебя раздражает храп Лизандра. Так вот, я пойду и засуну его в балконную дверь Арчи Муллинера. Это даст ему пищу для размышлений.

– Чудненько, – согласилась девушка Мюриэль. – Что ж, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказала Аврелия.

Затем послышался стук закрывшейся двери.

Как я дал понять, ума у моего племянника Муллинера было маловато, но теперь тот, что имелся в наличии, пошел кругом вместе с головой. Он был ошарашен. Как у всякого, кто внезапно оказывается перед необходимостью пересмотреть всю шкалу своих ценностей, у него возникло ощущение, что он стоял на верхушке Эйфелевой башни и какой-то остряк выдернул ее у него из-под ног. Пошатываясь, он вернулся в свою комнату, вернул мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы осмыслить столь поразительный поворот событий.

Аврелия Кэммерли уподобила себя Клеопатре. Не будет преувеличением сказать, что в этот момент мой племянник Арчибальд был охвачен примерно такими же эмоциями, какие ощутил бы Марк Антоний, если бы при его появлении египетская царица поднялась с трона и без предупреждения стала отплясывать канкан.

Из задумчивости его вывел звук легких шагов на балконе. В тот же миг он услышал тихое пыхтящее порыкивание, которое может издавать только бульдог, ведущий правильный образ жизни, если его ни свет ни заря вытащили из спальной корзины и вынудили подышать ночным воздухом.

То она – о, мой ангел, мой свет, В мире воздушней шагов ее нет, И откликнется сердце мое хоть во сне, Хоть средь горных вершин, хоть в морской глубине.

Такие слова или что-то в этом роде шептала душа Арчибальда. Он поднялся на ноги и несколько секунд простоял в нерешительности. И тут на него снизошло озарение. Он понял, что следует сделать, и сделал.

Да, джентльмены, в миг самого решающего кризиса в своей жизни, когда, можно сказать, судьба его была брошена на весы, Арчибальд Муллинер, проявив чуть ли не впервые некоторое подобие человеческого интеллекта, начал свою прославленную имитацию курицы, снесшей яйцо.

Имитация курицы, снесшей яйцо, в исполнении Арчибальда Муллинера отличалась широтой диапазона и глубоким сопереживанием. Не достигая ярости Сальвини в «Отелло», она таила нечто от грустной проникновенности миссис Сиддонс в сцене сомнамбулизма в «Макбете». Вступление было негромким, почти неслышным – мягкое, томное воркование, радостный и в то же время исполненный сомнений шепот матери, которой все еще не верится, что ее брак и вправду благословен и благодаря ей – и только ей! – на свет появилось это овальное сочетание извести и альбумина, которое она видит подле себя на соломе.

Затем – постепенно – возникает твердое убеждение.

Так и слышишь ее: «Эта штука выглядит точь-в-точь как яйцо. И на ощупь – не иначе как яйцо. И форма у нее как у яйца. Провалиться мне на месте, если это не яйцо!»

И тут, когда все сомнения позади, тон воркования меняется, оно обретает уверенность, взмывает в верхние регистры и, наконец, переходит в гимн материнской радости, в «куухку-дах-кудах-кудахтахтах» такой силы, что лишь у редкого слушателя глаза оставались сухими. После чего Арчибальд обычно описывал круг по комнате, хлопая полами пиджака, а затем вспрыгивал на диван или на удобно расположенный стул, раскидывал руки под прямым углом и кудахтал до посинения.

Все это он проделывал многократно, развлекая соклубников в курительной «Трутней», но никогда с таким воодушевлением, с такой виртуозностью, какие вложил в свое исполнение теперь. Скромный по натуре, как все Муллинеры, он тем не менее не мог не понимать, что на этот раз превзошел себя. Каждый артист знает, когда на него нисходит божественный огонь, и внутренний голос твердил Арчибальду, что он достиг высшей ступени мастерства и это – неповторимый триумф. Любовь пронизывала каждое «ку-ка-кух», которые он испускал, вдохновляла каждый взмах его рук. Да, любовь с такой силой пришпоривала Арчибальда, что, по его словам, он сделал не один круг по комнате, как обычно, но целых три, прежде чем грациозно вспрыгнуть на комод.

А когда он завершил прыжок, то посмотрел в сторону стеклянной двери и увидел между портьерами прелестнейшее в мире лицо. И в чудеснейших глазах Аврелии Кэммерли он узрел выражение, какого никогда прежде в них не замечал, то выражение, которое Крейцер или другой такой же виртуоз замечает во взглядах сидящих в первом ряду, когда опускает скрипку и утирает лоб тыльной стороной ладони. Это был взгляд, исполненный обожания.

Наступило долгое молчание. Его нарушила она.

– Повтори! – сказала Аврелия Кэммерли.

И Арчибальд повторил. И повторил четыре раза, и мог бы, заверил он меня, бисировать в пятый раз, хотя ограничился парой поклонов. А затем, изящно спрыгнув с комода, он направился к ней. Он чувствовал себя хозяином положения, победителем. Это был его звездный час. Он протянул руки и заключил ее в объятия.

– Аврелия, старушенция, – сказал Арчибальд Муллинер ясным твердым голосом, – ты самое-рассамое оно.

Она, казалось, растворилась в его объятиях и подняла к нему прелестное лицо.

– Арчибальд! – прошептала она.

Вновь наступила вибрирующая тишина, которую нарушали лишь стук двух сердец да хрипение бульдога, словно страдающего хроническим бронхитом. Потом Арчибальд выпустил девушку из объятий.

– Вот так, – сказал он. – Рад, что все уладилось и полный тип-топ. Только сигареты не хватает. В такие минуты просто необходимо закурить.

Она посмотрела на него с изумлением:

– Но я думала, ты не куришь.

– Еще как курю!

– И пьешь?

– И пью, – сказал Арчибальд. – Ничуть не меньше, чем курю. Да, кстати…

– Что такое?

– Только один вопрос. Предположим, эта твоя тетка захочет погостить у нас, когда мы совьем свое гнездышко. Как ты, любовь моя, отнесешься к идее оглоушить ее ударом набитой песком шкурки угря по основанию черепа?

– По-моему, – сказала Аврелия с жаром, – ничего лучше и придумать нельзя.

– Родственные души, вот что мы такое! – вскричал Арчибальд. – Души-близнецы, если на то пошло. Я это с самого начала подозревал, а теперь окончательно убедился. Как пить дать – две родственные души. – Он пылко ее обнял. – А теперь, – сказал Арчибальд, – сбегаем вниз и запрем бульдога в кладовой дворецкого, чтобы тот утром неожиданно наткнулся на пса и получил встряску, которая взбодрит его не хуже, чем неделя на морском курорте. Идет?

– Да, – прошептала Аврелия. – О да!

И рука об руку они вышли вместе на широкую лестницу.

Человек, который бросил курить

Когда дело касается смешанных компаний, подобных небольшому кружку серьезных мыслителей, которые ежевечерне встречаются в зале «Отдыха удильщика», не следует думать, будто в них неизменно царит нерушимая гармония. Мы все – люди сильные духом, а когда сильные духом люди, имеющие свое мнение по каждому предмету, собираются вместе, непременно возникают диспуты. А потому довольно часто даже в этом тихом приюте мира и покоя можно услышать, как голоса повышаются, и на столы обрушиваются удары, и тенор «Разрешите мне поставить вас в известность, сэр» состязается с баритоном «Нет уж, это вы разрешите мне поставить в известность вас». Мне доводилось видеть, как потрясались кулаки, а один раз так в ход было пущено выражение «дурак набитый».

К счастью, там неизменно присутствует мистер Муллинер, всегда готовый обаянием своей личности утишить бурю, прежде чем спор зайдет слишком далеко. И в этот вечер, когда я вошел в зал, он как раз встал, фигурально выражаясь, между побагровевшим Лимонадом и насупленным Кружкой Эля, которые повздорили в углу у окна.

– Джентльмены, джентльмены, – говорил он своим любезным тоном полномочного посла, – что вас так взволновало?

Кружка Эля обличающе ткнул мундштуком трубки в своего противника. Было видно, что он возмущен до глубины души.

– Он говорит всякую чушь про курение.

– Я говорю здравые вещи.

– Ни единой не слышал.

– Я сказал, что курение опасно для здоровья. И оно опасно.

– А вот и нет.

– А вот и да. Могу доказать это, исходя из собственного опыта. Когда-то, – сказал Лимонад, – я сам был курильщиком, и гнусная привычка превратила меня в физическую развалину. Щеки у меня обвисли, глаза помутнели, лицо осунулось, пожелтело, покрылось жуткими морщинами. И перемена во мне объясняется тем, что я бросил курить.

– Какая перемена? – спросил Эль.

Лимонад, который словно бы почему-то оскорбился, встал и, сурово прошествовав к двери, исчез в ночи. Мистер Муллинер испустил легкий вздох облегчения.

– Я рад, что он нас покинул, – сказал он. – Курение – это предмет, относительно которого у меня есть твердое мнение. Я смотрю на табак как на прекраснейший дар жизни, и мне досадно слышать, когда такие фанатики его поносят. И сколь нелепы их доводы, сколь легко опровергаются! Они заявляют мне, что стоит капнуть никотином на язык собаки, и после второй капли животное сразу же издохнет, а когда я спрашиваю у них, почему бы им не испробовать хоть раз детски простой способ – не капнуть никотин на собачий язык, им бывает нечего ответить. Они демонстрируют полную растерянность. И уходят бормоча, что им никогда это в голову не приходило.

Несколько секунд он молча попыхивал сигарой. Его благодушное лицо посуровело.

– Если хотите знать мое мнение, джентльмены, – подвел он итог, – то я утверждаю, что бросать курить не только глупо, но и опасно. Подобный поступок будит демона, который спит в нас всех. Отказаться от курения значит превратиться в угрозу для общества. Мне не забыть, что произошло с моим племянником Игнатиусом. Слава Богу, конец был счастливым, но…

Тем из вас (продолжал мистер Муллинер), кто вращается в артистических кругах, возможно, знакомо имя и творчество моего племянника Игнатиуса. Он портретист, чья известность неуклонно растет. Однако в то время, о котором я веду речь, он не был столь знаменит, как теперь, а потому между заказами у него хватало досуга. Его он коротал игрой на гавайской гитаре и предложениями руки и сердца, которые делал Гермионе, красавице дочери Герберта Дж. Росситера и миссис Росситер, проживающих в доме № 3 на Скантлбери-сквер в Кенсингтоне. До Скантлбери-сквер от его студии было рукой подать – сразу за углом, – и он имел обыкновение каждую свободную минуту кидаться туда, делать предложение Гермионе, получать отказ, кидаться обратно, пробренчать пару-другую тактов на гавайской гитаре, а потом закуривать трубку, закидывать ноги на каминную полку и предаваться мыслям о том, что именно в нем словно бы отталкивает эту прелестную девушку.

Презирать его за честную бедность она не могла. Доход у него был вполне приличным.

Услышать о нем что-нибудь плохое она не могла. Его прошлое было безупречно.

Иметь что-либо против его внешности она не могла, ибо – как и у всех Муллинеров – его облик был безоговорочно симпатичным, а под некоторыми углами и обаятельным. К тому же девушка, которая выросла в доме, где имелся отец, занимавший видное место среди химер, украшающих кенсингтонские водосточные трубы, а также парочка недочеловеков, вроде ее братьев Сиприена и Джорджа, вряд ли могла быть уж слишком придирчивой к мужской красоте. Сиприен был бледный, тощий и писал критику на художников для еженедельников, а Джордж был толстый, розовый и обходился без каких-либо оплачиваемых занятий, так как еще в нежном возрасте весьма преуспел в искусстве вытряхивать из друзей и знакомых небольшие суммы взаймы.

Игнатиуса осенила спасительная мысль: один из братьев вполне мог располагать секретной информацией касательно этой проблемы. Они часто бывали в обществе Гермионы, и она, конечно же, могла упомянуть, что именно в нем заставляет ее с таким постоянством отвергать любовь достойного человека. Он заглянул к Сиприену и без обиняков изложил ему все. Сиприен слушал внимательно, поглаживая худой рукой левую бакенбарду.

– А? – сказал Сиприен. – Субъект ощущает нежелание девушки взвесить матримониальное предложение?

– Ощущает, – сказал Игнатиус.

– И растет недоумение, почему нет никакого продвижения вперед?

– Растет.

– И встает вопрос о причине?

– Встает, причем неоднократно.

– Ну, если есть желание услышать правду, – сказал Сиприен, поглаживая правую бакенбарду, – то, как мне известно, Гермиона говорит, что ты слишком похож на моего брата Джорджа.

Игнатиус пошатнулся и отступил на шаг.

– Похож на Джорджа?

– Так она говорит.

– Но я никак не могу быть похож на Джорджа. Никакой человек не может быть похож на Джорджа.

– Субъект сказал только то, что слышал.

Игнатиус вышел из комнаты, еле держась на ногах и пошатываясь, очутился на Фулемроуд и кое-как добрел до «Козы и бутылки», куда и свернул, чтобы восстановить силы бодрящим напитком. И первым, кого он увидел в баре, был Джордж, принимающий свою утреннюю дозу.

– Эгей! – сказал Джордж. – Эгей, эгей, эгей!

Он выглядел даже более толстым и розовым, чем обычно, так что теория, будто он может хоть немного походить на такое прискорбное нечто, вызвала у Игнатиуса брезгливое омерзение, и он решил выслушать второе мнение.

– Джордж, – сказал он, – у тебя есть хоть какое-то предположение, почему твоя сестра Гермиона отвергает мою руку и мое сердце?

– Имеется, – сказал Джордж.

– Имеется? Так почему же?

Джордж допил стопку.

– Ты спрашиваешь меня почему?

– Да.

– Ты хочешь знать причину?

– Хочу.

– Ну так, начать с того, – сказал Джордж, – не можешь ли ты одолжить мне фунт до среды без задержки?

– Нет, не могу.

– И даже полфунта?

– И даже полфунта. Будь добр, не уклоняйся от темы и объясни мне, почему твоя сестра не хочет даже смотреть на меня?

– Объясню, – сказал Джордж. – Мало того что ты по натуре жмот и скаред, Гермиона утверждает, что ты еще слишком похож на моего брата Сиприена.

Игнатиус зашатался и упал бы, если бы прежде не подсунул ногу под стойку.

– Я похож на Сиприена?

– Так она говорит.

Склонив голову, Игнатиус покинул бар и вернулся к себе в студию поразмышлять. Он был поражен в самое сердце. Он искал секретную информацию, и он ее получил, но никто не мог потребовать, чтобы она его обрадовала.

Он был не только поражен в самое сердце, но и ошарашен. С некоторой натяжкой еще можно было допустить, что человек походит на Джорджа Росситера. И он допускал, что человек – при условии, что Природа сыграла с ним скверную штуку, – мог бы выглядеть, как Сиприен. Но не мог же человек походить разом на них обоих и остаться в живых!

Взяв лист бумаги и карандаш, он принялся составлять список качеств и характерных черт обоих братьев, разнося их по параллельным столбцам. Кончив, он начал тщательно изучать результаты. И вот что он написал:

Джордж

Морда, как у свиньи

Прыщи

Профессиональный

паразит

Говорит «эгей!»

Хлопает по спинам

Обжора

Рассказывает анекдоты

Липкие пальцы

Сиприен

Морда, как у верблюда

Бакенбарды

Пишет критику на художников

Говорит «субъект»

Испускает противные смешки

Вегетарианец

Декламирует стихи

Костлявые пальцы

Он нахмурил брови. Тайна осталась тайной. Но затем он прочел последний пункт.

Джордж

Заядлый курильщик

Сиприен

Заядлый курильщик

Игнатиус Муллинер содрогнулся. Вот наконец-то он – общий фактор. Неужели?.. Возможно ли?..

Единственный логический вывод. Однако Игнатиус отбивался от него, сколько хватало сил. Любовь к Гермионе была путеводной звездой его жизни, но следом, отставая лишь на полголовы, к финишу устремлялась его любовь к своей трубке. Неужто он должен выбирать между ними?

Способен ли он на подобную жертву?

Игнатиус заколебался.

И тут его взгляд упал на одиннадцать фотографий Гермионы Росситер, взирающих на него с каминной полки, и ему почудилось, что они одобрительно улыбаются. Он отринул колебания. С тихим вздохом, который мог бы вырваться у любящего отца в русских степях, когда ради своего спасения он вынужден выбрасывать родных детей через задок саней мчащейся за ними волчьей стае, он вынул трубку изо рта, собрал остальные свои трубки, свой табак, свои сигары, аккуратно завернул их и, позвав уборщицу, приходившую убирать его студию, вручил ей сверток для передачи ее супругу, весьма достойному человеку по фамилии Перкинс, который из-за стесненного финансового положения курил, как правило, только то, что ему удавалось подобрать с тротуаров.

Игнатиус Муллинер принял великое решение.

Как известно тем из вас, кто испробовал это на опыте, смертоносные последствия отказа от курения редко дают о себе знать в полную силу сразу же после разрыва с табаком. Процесс развивается постепенно. Наоборот, на первой стадии пациент не только не испытывает каких-либо неудобств, но весело разгуливает, надуваясь своего рода газообразной духовной гордостью. И на следующий день Игнатиус все утро, выйдя из дома, испытывал пренебрежительную жалость ко всем тем согражданам, из чьих ртов торчат трубки и сигареты. Он чувствовал себя как святой, который, ведя аскетическую жизнь, очистился от любых низменных эмоций. Он жаждал поведать этим заблудшим о пиридине и тяжелом раздражении, вызываемом этим веществом в горле и других слизистых тканях при вдыхании табачного дыма, в котором оно злокозненно прячется. Ему хотелось ухватить за рукав людей, посасывающих сигары, и поставить их в известность, что табак содержит немалое количество газа, известного под названием угарного, или окиси углерода, который, прямо действуя на пигмент крови, образует с последним столь стойкое соединение, что красные кровяные тельца уже не в состоянии доставлять кислород тканям тела. Он томился желанием объяснить им, что курение – всего лишь привычка, от которой человек способен избавиться ценой легчайшего усилия воли в любой момент, когда пожелает. И лишь после того, как он вернулся к себе в студию, чтобы наложить завершающие мазки на полотно, предназначенное для выставки в академии, начался переход к следующей стадии.

Он вкусил второй завтрак художника, состоявший из двух сардинок, мосла ветчины и бутылки пива, и тут, едва его желудок обнаружил, что завтрак не будет завершен покуриванием трубки, на Игнатиуса навалилось странное ощущение пустоты и потери, родственное тому, которое испытал историк Гиббон, завершив свою многотомную «Историю упадка и разрушения Римской империи». Симптомами были неспособность что-либо делать и подавленность, будто он только что потерял близкого друга. Жизнь, казалось, утратила всякий смысл. Он бродил по студии, преследуемый ощущением, что не делает чего-то, что должен был сделать. Время от времени с его губ срывались пузырьки, и раза два его зубы щелкнули, словно он сомкнул их на том, чего между ними не было.

Им овладела сумеречная скорбь. Он взял свою гавайскую гитару, инструмент, которому, как я уже упоминал, был очень привержен, и некоторое время наигрывал «Миссисипи», тоскливую негритянскую песню. Но меланхолия не рассеивалась. И теперь Игнатиус словно бы обнаружил причину. Беда была в том, что он творил слишком мало добра.

Посмотрим на это так, сказал он себе. Наш мир – тоскливое серое место, и водворяют нас в него, чтобы мы по мере сил содействовали счастью других людей. Если мы сосредоточиваемся на наших собственных эгоистических удовольствиях, что мы обнаруживаем? Мы обнаруживаем, что они преходящи. Нам надоедает грызть мослы ветчины. Гавайская гитара утрачивает свое очарование. Разумеется, если бы мы могли сесть поудобнее, закинуть ноги на стол и поднести спичку к старой доброй трубке, все было бы по-иному. Но мы больше не курим, и, следовательно, нам остается только делать добро другим людям. Короче говоря, к трем часам Игнатиус Муллинер добрался до третьей стадии, липко-сентиментальной. Так что вынужден был взять шляпу и рысцой обогнуть угол Скантлбери-сквер.

Но рысил он туда не для того, чтобы, по обыкновению, предложить Гермионе Росситер руку и сердце. Цель его была менее эгоистичной. Последнее время оборванные намеки и недоговоренности заставили его понять, что миссис Росситер очень хотела, чтобы он написал портрет ее дочери, и до последней минуты все эти недоговоренности и намеки не вызывали у него ни малейшего отклика. Он понимал, что материнское сердце миссис Росситер жаждет получить этот портрет бесплатно, и, хотя любовь – это любовь и все такое прочее, он, как всякий художник, терпеть не мог лишаться того, что ему причиталось. Игнатиус Муллинер, молодой человек, мог поиграть с мыслью о том, чтобы угодить любимой девушке, написав ее портрет за спасибо, но Игнатиус Муллинер, художник, соблюдал свою шкалу расценок. И до этого дня решающее слово оставалось за вторым Игнатиусом Муллинером.

И вот в этот день после полудня все изменилось. Вкратце, но с силой он заверил мать Гермионы, что самое горячее его желание – написать портрет ее дочери и, если ему будет оказана эта честь, разумеется, ни о каком гонораре речи быть не может. И если завтра утром она войдет в его студию в сопровождении Гермионы, он тотчас возьмется за кисти.

Собственно говоря, он чуть было не предложил написать еще один портрет – самое миссис Росситер в вечернем туалете и с ее сверхпородистым брюссельским грифоном. Однако успел проглотить роковые слова, и, пожалуй, именно воспоминание об этом запоздалом порыве благоразумия породило у него, когда он спустился с крыльца после этой встречи, щемящее ощущение, что он был не столь альтруистичен, как ему хотелось.

Охваченный раскаянием, он решил заглянуть к доброму старине Сиприену и пригласить его побывать завтра у него в студии и покритиковать полотно, предназначенное для выставки в академии. А затем он разыщет милого старину Джорджа и уговорит его принять взаймы небольшую сумму. Десять минут спустя он уже был в гостиной Сиприена.

– Субъект был бы рад чему? – недоверчиво переспросил Сиприен.

– Субъект был бы рад, чтобы ты забежал завтра утром поглядеть на полотно, предназначенное для академии, и дал бы парочку советов.

– И субъект серьезен? – вскричал Сиприен, а его глаза загорелись. Такого рода приглашения он получал крайне редко. Собственно говоря, его вышвыривали из подавляющего большинства студий за вторжение и советы художнику куда чаще, чем какого-либо другого критика. – В таком случае ровно в одиннадцать, – сказал Сиприен. – Непременно.

Игнатиус горячо потряс его руку и поспешил в «Козу и бутылку» искать Джорджа.

– Джордж, – сказал он, – Джордж, мой милый-милый старина Джордж, вчера я провел бессонную ночь, думая о том, достаточно ли у тебя денег. Страх, что ты можешь оказаться на мели, пронзил меня, как нож. Забеги ко мне и возьми столько, сколько тебе требуется.

Лицо Джорджа было отчасти заслонено кружкой. При этих словах его глаза, выпученные поверх ее края, внезапно приняли паническое выражение. Он поставил кружку, побелел как полотно и поднял правую ладонь.

– Это, – произнес он спотыкающимся голосом, – конец! С этой секунды я завязал. Да, ты видел, как Джордж Плимсол Росситер испил свою последнюю кружку портера. Я не из нервных, но я знаю, когда пора перестать рыпаться. И если уж уши пошли наперекосяк…

Игнатиус ласково потрепал его по плечу.

– Твои уши никуда не пошли, Джордж, – сказал он. – Они все еще на месте.

И правда, они были на месте – такие же большие и красные, как всегда. Но утешить Джорджа оказалось невозможно.

– Я про то, что когда тебе мерещится, будто ты что-то слышишь… Даю тебе честнейшее слово, старик, торжественно тебя заверяю, не сойти мне с этого места, если я не слышал, как ты добровольно предложил мне деньги взаймы.

– Но именно это я и сделал.

– Ты…

– Безусловно.

– Ты хочешь сказать, что ты точно… буквально… без какого-либо понуждения с моей стороны… хотя я ни словечком не намекнул, что небольшой заемчик до будущей пятницы меня очень выручил бы… ты действительно предложил одолжить мне деньги?

– Да!

Джордж перевел дух и ухватил кружку.

– Вся эта нынешняя прогрессивная чушь, которую приходится читать, что, дескать, никаких чудес не бывает, – сказал он с благородным негодованием, – чистейшее надувательство. Я ее не одобряю. Меня она глубоко возмущает. А сколько? – продолжал он, с обожанием поглаживая Игнатиуса по рукаву. – То есть, так сказать, твоя последняя цифра? Фунт?

Игнатиус поднял брови.

– Фунт – это не цифра, Джордж, – сказал он с тихой укоризной.

Джордж булькнул:

– Пятерка?

Игнатиус покачал головой. Это движение было безмолвным упреком.

– Не… десятку же?

– Я намеревался предложить пятнадцать фунтов, – сказал Игнатиус. – Если ты уверен, что этого будет достаточно.

– Эгей!

– Ты убежден, что обойдешься этой суммой? Я же знаю, сколько у тебя расходов.

– Эгей!

– Ну хорошо. Если пятнадцать фунтов тебя устроят, загляни завтра утром ко мне в студию, и мы это обтяпаем.

Сияя лихорадочной благожелательностью, Игнатиус усердно хлопнул Джорджа по спине и удалился.

«Задумал дело, его завершил, – сказал он себе следом за поэтом Лонгфелло, когда несколько часов спустя забрался под одеяло, – и отдых ночной заслужил сполна».

Подобно многим людям, которые живут напряженной жизнью и трудятся с помощью мозга, мой племянник Игнатиус обычно спал долго и крепко. А пробудившись навстречу новому дню, он еще немало времени лежал на спине в полузабытьи и не шевелясь, пока нежный обворожительный аромат жарящейся грудинки не выманивал его из объятий ложа. Однако в это утро, едва открыв глаза, он ощутил в себе непривычную возбужденность. Он чувствовал себя прямо-таки на взводе. Короче говоря, он достиг стадии, когда у пациента начинают пошаливать нервы.

Да, пришел он к заключению, проанализировав свои эмоции, нервы у него действительно разыгрались. Громкий топот кошки за дверью вызвал у него острую агонию. Он как раз собрался крикнуть миссис Перкинс, чтобы она укротила разгулявшуюся тварь, когда миссис Перкинс сама внезапно постучала в дверь, извещая, что горячая вода для бритья ждет его. При первом же стуке он в оболочке из простыни и одеял взвился прямо к потолку, трижды перекувыркнулся в воздухе и приземлился, весь дрожа, точно испуганный мустанг, на пол посередине комнаты. Его сердце застряло где-то в миндалинах, глаза повернулись в глазницах на сто восемьдесят градусов, и он растерянно прикинул, сколько еще человек кроме него уцелели после взрыва этой бомбы.

Затем рассудок вновь воссел на трон, а он ощутил непреодолимую потребность предаться слезам. Затем, вспомнив, что он все-таки Муллинер, утер слезы, недостойные мужчины, прокрался в ванную, принял холодный душ и почувствовал себя немного лучше. Исцелению поспособствовал и обильный завтрак, и он уже почти вновь стал самим собой, как вдруг открытие, что в доме нет ни трубки, ни пылинки табака, вновь ввергло его в черное уныние.

Игнатиус Муллинер очень долго сидел, уткнув лицо в ладони, и все горести мира словно вставали перед его глазами. И тут настроение Игнатиуса опять переменилось. Еще секунду назад он скорбел об участи человечества с силой, которая, казалось, вот-вот разорвет его в клочья. А теперь ему стало пронзительно ясно, что судьбы человечества его нисколько не интересуют. Человечество возбуждало в нем только одно чувство: глубочайшую неприязнь. Его сжигало жаркое отвращение ко всему сущему. Присутствуй при этом кошка, он лягнул бы ее. Войди миссис Перкинс, он ударил бы ее муштабелем. Но кошка отправилась восстанавливать силы среди мусорных баков, а миссис Перкинс на кухне распевала духовные гимны. Игнатиус Муллинер закипал от неизрасходованной ярости. Он задыхался от накопившейся в нем ненависти – а рядом ни единой живой души, чтобы истратить на нее хоть часть запаса. Вот так, сказал он себе с угрюмым смешком, оно всегда и бывает.

Но в этот миг дверь распахнулась, и в ней, точно верблюд, вступающий в оазис, появился Сиприен.

– А, мой милый! – сказал Сиприен. – Субъект может войти?

– Валяй, входи, – сказал Игнатиус. При виде этого художественного критика, который щеголял не только коротко подстриженными бакенбардами, но и черным шарфом – из тех, которые дважды оборачивают вокруг шеи, после чего омерзительность носящего увеличивается на сорок – пятьдесят процентов, Игнатиус Муллинер впал в странное лихорадочное состояние. Он ощущал себя тигром в зверинце, когда служитель приближается к его клетке с обеденным подносом в руках. Не спуская глаз с гостя, он медленно облизнул губы. За спиной художника на стене висел богато инкрустированный дамасский кинжал. Игнатиус снял его и попробовал острие на подушечке большого пальца.

Сиприен тем временем повернулся к нему спиной и рассматривал предназначенное для академии полотно через монокль в черной оправе. Он наклонял голову туда-сюда, щурился и не скупился на своеобразные критически-искусствоведческие бурканья.

– Да-а-а-а, – говорил Сиприен. – М-нда. Ха! Хм. Кха-кха. Вещь обладает ритмом, бесспорным ритмом, и до известной степени некоторыми неизбежными дугообразными линиями. И все же может ли субъект с чистой совестью признать, что она нравится бесспорно? К несчастью, никак не может.

– Нет? – сказал Игнатиус.

– Нет, – сказал Сиприен, теребя левую бакенбарду. Он словно массировал ее для каких-то своих целей. – Субъект неизбежно с первого взгляда ощущает, что патине не хватает витализма.

– Да? – сказал Игнатиус.

– Да, – сказал Сиприен. И снова потеребил бакенбарду. Однако было еще рано судить, внес ли он в нее какие-нибудь улучшения. Сиприен закрыл глаза, открыл их, полузакрыл, откинул голову, покрутил пальцами и с шипением выпустил воздух сквозь зубы, словно чистил скребницей лошадь. – Вне всяких сомнений, субъект ощущает в патине нехватку витализма. Витализмом же никогда не следует пренебрегать. Художник должен управлять своей палитрой, как оркестром. Он должен накладывать краски, как великий дирижер использует оркестровые инструменты. Необходима значимая форма. Цвет должен обладать плоскостностью, притяжением, сказать ли – ароматом? Фигура должна помещаться на холсте в манере не просто гармоничной, но несущей пробуждение. Только так картина сможет обрести изысканную жизненность. А что до патины…

Сиприен прервал свою речь. У него нашлось бы что еще сказать о патине, но у себя за спиной он услышал непонятное приглушенное шуршание – такое в джунглях может издавать лапа леопарда, крадущегося к добыче. Стремительно обернувшись, Сиприен увидел, что на него надвигается Игнатиус Муллинер. Губы художника оттянулись в жуткой неподвижной улыбке, обнажив оскаленные зубы. Его глаза зловеще мерцали. А правой рукой он заносил дамасский кинжал. Богато инкрустированный, как заметил Сиприен.

Художественный критик, имеющий обыкновение обходить студии в Челси и высказывать свое мнение людям, завершающим полотна для выставки в академии, приучается мыслить молниеносно. Бросить взгляд на дверь и заметить, что она закрыта и что его гостеприимный хозяин находится между ним и ею, было для Сиприена Росситера секундным делом. Как и метнуться за мольберт. Несколько напряженных минут они оба безмолвно обращались вокруг мольберта. А на двенадцатом витке Сиприен получил колотую рану чуть выше локтя.

С другим человеком это могло бы сыграть дурную шутку: понудить его замедлить шаг, потерять голову и стать легкой добычей своего преследователя. Но на стороне Сиприена был богатый опыт в подобных вещах. Всего за двое суток до этого утра один из ведущих английских художников-анималистов битый час гонялся за ним в тщетной попытке достать его короткой дубинкой, залитой свинцом.

Сиприен сохранял полное хладнокровие. Перед лицом опасности его умение работать ногами, всегда впечатляющее, обретало новый блеск. И в конце концов, когда Игнатиус споткнулся о коврик, он использовал эту счастливую случайность как опытный стратег, каким непременно должен стать каждый художественный критик, раз уж он общается с художниками, и ловко укрылся в стенном шкафу неподалеку от помоста для натурщиков и натурщиц.

Игнатиус вернул себе равновесие с опозданием на секунду. К тому времени, когда он выпутался из коврика, подскочил к шкафчику и потянул за ручку, Сиприен по ту сторону дверцы уже тянул ручку на себя, и все усилия Игнатиуса пропали втуне.

Несколько минут спустя он отказался от дальнейших попыток, угрюмо отошел от дверцы, взял гавайскую гитару и некоторое время наигрывал «Миссисипи». И как раз справлялся с коварным «Она ничего не скажет. Она, значит, что-то знает», когда дверь открылась и на пороге вырос Джордж.

– Эгей! – сказал Джордж.

– А! – сказал Игнатиус.

– Что значит «А!»?

– Просто «А».

– Я пришел за заемчиком.

– А?

– За двадцатью фунтами, или сколько ты там сверхпорядочно обещал мне вчера. Хотя сегодня утром, пока я лежал в кровати, меня осенило: почему бы не двадцать пять? Такая милая круглая сумма, – победоносно закончил Джордж.

– А!

– Ты все время говоришь «А!», – сказал Джордж. – Почему ты говоришь «А!»?

Игнатиус надменно выпрямился:

– Это моя студия, оплачиваемая моими деньгами, и, находясь в ней, я буду говорить «А!» сколько захочу.

– Конечно-конечно, – торопливо согласился Джордж. – Конечно, старина, дорогой мой, конечно, конечно, конечно. Ха! – Он поглядел вниз. – Шнурок развязался. Опасная штука. Можно споткнуться. Прошу извинения.

С этими словами он нагнулся, и пока Игнатиус смотрел на широкое округлое пространство его брюк чуть ниже пояса, на него сошло озарение: упустить подобный редкий случай было бы просто непростительно. Он поболтал правой ногой для разминки, отступил и бесшумно шагнул вперед.

Тем временем миссис Росситер в сопровождении своей дочери Гермионы покинула Скантлбери-сквер и хотя несколько запыхалась, но преодолела расстояние до студии за вполне приличное время. Но это усилие не прошло даром, и на полпути вверх по лестнице она была вынуждена остановиться, чтобы передохнуть. И пока она стояла там, слегка отдуваясь, будто тюлень, нырявший за рыбой, мимо нее в темноте словно бы пронеслось нечто.

– Что это было? – вскричала она.

– Мне тоже показалось, будто я что-то видела, – сказала Гермиона.

– Какой-то тяжелый движущийся предмет.

– Да, – сказала Гермиона. – Наверное, нам надо подняться и спросить мистера Муллинера, не сбрасывал ли он вещи на лестницу.

Они достигли студии. Игнатиус стоял на одной ноге (левой), растирая пальцы правой. Художник ведь по определению – рассеянный мечтатель, и он слишком поздно спохватился, что был обут в шлепанцы. Но хотя Игнатиус испытывал немалую боль, выражение его лица нельзя было назвать страдальческим. Он выглядел как человек, сознающий, что совершил достохвальный поступок.

– Доброе утро, мистер Муллинер, – сказала миссис Росситер.

– Доброе утро, мистер Муллинер, – сказала Гермиона.

– Доброе утро, – сказал Игнатиус, глядя на них с глубочайшим омерзением. Он не понимал, как мог находить эту девушку привлекательной. До этой минуты его неприязнь была обращена исключительно на членов ее семьи мужского пола, но теперь, увидев ее перед собой, он осознал, какой поистине выдающейся росситеровской бородавкой была она, его Гермиона. Краткая вспышка joie-de-vivre[2], последовавшая за его беседой с Джорджем, угасла, и настроение у него было чернее прежнего. Не хочется даже думать том, что могло произойти, выбери Гермиона эту минуту, чтобы завязать развязавшийся шнурок.

– Вот мы и пришли, – сказала миссис Росситер.

В этот момент начала невидимо для них бесшумно растворяться дверца шкафа. Наружу выглянуло бледное лицо. В следующий миг взвихрилось облако пыли, раздался свистящий звук и топот ног, бегущих вниз по лестнице.

Миссис Росситер прижала руку к сердцу и запыхтела:

– Что это было?

– Немножко смазалось, – сказала Гермиона, – но, по-моему, это был Сиприен.

Игнатиус испустил странный вопль и бросился на площадку лестницы.

– Скрылся!

Он вернулся с искаженным лицом, что-то бормоча себе под нос. Миссис Росситер пронзила его взглядом. Ей было ясно, что тут не хватает только двух психиатров, чтобы подписать необходимое заключение, но она не отчаялась. В конце-то концов, рассудила она с изрядной долей здравого смысла, свихнувшийся художник ничем не хуже здорового художника при условии, что он пишет портреты и не требует гонорара.

– Что же, мистер Муллинер, – сказала она бодро, выбрасывая из головы загадку, поставившую ее в тупик: почему ее сын Сиприен вел себя в этой студии как экспресс Лондон – Эдинбург, – Гермиона сегодня утром свободна, так что, если вы ничем не заняты, сейчас вполне подходящее время начать.

Игнатиус очнулся от своего забытья:

– Начать?

– Позировать для портрета.

– Какого портрета?

– Портрета Гермионы.

– Вы хотите, чтобы я написал портрет мисс Росситер?

– Но вы же сами обещали… вчера вечером.

– Обещал? – Игнатиус провел рукой по лбу. – Быть может, быть может. Очень хорошо. Будьте так любезны, подойдите к бюро и выпишите чек на пятьдесят фунтов. Чековая книжка у вас с собой?

– Пятьдесят… чего?

– Гиней, – сказал Игнатиус. – Сто гиней. Я всегда прошу аванс перед тем, как приступлю к работе.

– Но вчера вечером вы сказали, что напишете ее портрет бесплатно.

– Я сказал, что напишу ее бесплатно?

– Да.

В голове Игнатиуса шевельнулось смутное воспоминание, будто он и правда сморозил что-то такое.

– Ну, предположим, что и так, – сказал он горячо. – Неужели вы, женщины, не способны понять, когда мужчина шутит? Неужели у вас нет чувства юмора? Неужели каждый легкий розыгрыш надо принимать буквально? Если вы хотите, чтобы с мисс Росситер был написан портрет, извольте заплатить за него, как принято. Только я никак не могу понять, зачем вам понадобился портрет девицы, которую отличают не только малопривлекательные черты лица, но и золотушный цвет кожи. Кроме того, она дергается. Вот я гляжу на нее, и она явно дергается по краям. Лицо у нее землистое, нездоровое. В глазах нет ни проблеска ума. Уши у нее вывернуты наружу, а подбородок срезан вовнутрь. Короче говоря, от ее внешности, взятой в целом, у меня начинается зубная боль. И если вы будете настаивать на том, чтобы я сдержал свое обещание, то я попрошу доплаты за моральный и интеллектуальный, а также и физический ущерб, неизбежный, если я буду вынужден сидеть напротив и смотреть на нее.

С этими словами Игнатиус Муллинер отвернулся и начал рыться в ящике, разыскивая трубку. Но трубки в ящике не было.

– Что?! – вскричала миссис Росситер.

– Что слышали, – сказал Игнатиус.

– Мой флакон с нюхательной солью! – ахнула миссис Росситер.

Игнатиус провел рукой по каминной полке. Открыл два шкафа и заглянул под кушетку. Но трубки не нашел.

Муллинеры по натуре привержены вежливости, и, увидев, как миссис Росситер нюхает и сглатывает, Игнатиус с запозданием почувствовал, что, пожалуй, был менее тактичен, чем следовало бы.

– Не исключено, – сказал он, – что мои предыдущие высказывания могли причинить вам боль. Если так, я сожалею. Оправданием мне должно послужить то, что произнесены они были от полноты сердца. Я сыт человечеством по самые гланды, а на семейство Росситер смотрю как на, возможно, самое черное из пятен, его пятнающих. Видеть не могу семейство Росситер. По-моему, на них нет ни малейшего спроса. Единственное, чего я хочу от Росситеров, – это их крови. Я чуть было не достал Сиприена кинжалом, но он оказался слишком проворным. Если он потерпит неудачу как критик, его всегда ждет вакансия первого танцора в русском балете. Однако с Джорджем мне повезло много больше. Я наградил его самым смачным пинком, какой когда-либо впечатывал в человеческий торс. Получи он пулю, и то не сумел бы вылететь отсюда быстрее. Возможно, он разминулся с вами на лестнице?

– Ах, так, значит, вот что промчалось мимо нас! – с интересом сказала Гермиона. – Помнится, я еще подумала, что запахло Джорджем.

Миссис Росситер уставилась на него в ужасе:

– Вы ударили ногой моего сына!

– И точно в то место, куда следовало, сударыня, – сказал Игнатиус со скромной гордостью, – будто я неделю тренировался.

– Мое искалеченное дитя! – вскричала миссис Росситер и поспешила вон из комнаты вниз по лестнице в поисках дорогих останков. Лучший друг мальчика – его мать.

В студии, которую она покинула, Гермиона смотрела на Игнатиуса взглядом, какого прежде он никогда у нее не видел.

– Я понятия не имела, мистер Муллинер, что вы так красноречивы, – сказала она, прерывая молчание. – Как ярко вы описали меня. Настоящее стихотворение в прозе.

Игнатиус скромно пожал плечами.

– Что уж, – сказал он.

– Вы правда считаете, что я такая?

– Считаю.

– Золотушная?

– С зеленоватым отливом.

– А мои глаза… – Она заколебалась, ища слова.

– Напоминают посинелых устриц, – подсказал Игнатиус, – сдохших довольно давно.

– Короче говоря, вы не восхищаетесь моей наружностью?

– Более чем.

Она продолжала говорить, но он перестал слушать. Внезапно он припомнил, что пару недель назад на небольшой вечеринке, которую он устроил в студии, его недокуренная сигара упала за бюро. А поскольку правила их профсоюза запрещают уборщицам подметать под бюро, сигара могла… нет, должна была еще находиться там. С лихорадочной быстротой он отодвинул бюро. Вот она!

Игнатиус Муллинер испустил экстатический вздох. Изжеванный, помятый, покрытый пылью и погрызенный мышами, этот зажатый в его пальцах предмет тем не менее был сигарой – подлинной, пригодной для курения сигарой, содержащей положенные восемь процентов окиси углерода. Он чиркнул спичкой и секунду спустя уже пыхтел.

И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.

Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.

И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.

Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.

– Так как же? – сказала она.

– Прошу прощения? – сказал Игнатиус.

Она надула губы:

– Так разве вы не хотите… э?..

– Чего?

– Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, – сказала Гермиона, мило краснея.

Игнатиус пошатнулся:

– Кто? Я?

– Да, вы.

– Заключить вас в объятия?

– Да.

– Но… э… вы хотите, чтобы я?

– Безусловно.

– Я имею в виду… после всего, что я сказал?..

Она уставилась на него в изумлении.

– Разве вы не слышали того, что я вам говорила? – вскричала она.

– Извините, – пробормотал Игнатиус. – В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?

– Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!

Игнатиус положил сигару и перевел дух.

– Дайте мне разобраться, – сказал он. – Вы пойдете за меня замуж?

– Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.

Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.

– К тому же, – сказала она, – как могла бы девушка не полюбить того, кто сумел единым пинком спустить моего брата Джорджа с лестницы?

Лицо Игнатиуса омрачилось.

– Джордж! Да, кстати. Сиприен сказал, что ты сказала, что я похож на Джорджа.

– А! Я не думала, что он станет это повторять.

– Но он повторил, – мрачно сказал Игнатиус. – И мысль об этом была агонией.

– Но я же имела в виду только то, что вы с Джорджем все время бренчите на гавайской гитаре. А я не терплю гавайской гитары.

Лицо Игнатиуса прояснилось.

– Сегодня же днем отдам свою нищим. Но раз уж речь зашла о Сиприене… Джордж сказал, что ты сказала, что я напоминаю тебе его.

Она поспешила его успокоить:

– Только манерой одеваться. Вы оба одеваетесь до жути мешковато.

Игнатиус снова заключил ее в объятия.

– Ты немедленно отведешь меня к лучшему портному в городе, – сказал он. – Дай мне минуту, чтобы надеть ботинки, и я буду готов. Но ты не против, если по дороге я загляну в табачный магазин? Мне надо сделать большой заказ.

История Седрика

Мне доводилось слышать, будто уютный покой, окутывающий зал «Отдыха удильщика», порождает у завсегдатаев что-то вроде черствости и безразличия к человеческим страданиям. Боюсь, обвинение это не так уж беспочвенно. Мы, избравшие сие заведение своим приютом, посиживаем в тихой заводи в стороне от бешеной стремнины Жизни. Пусть мы туманно сознаем, что в широком мире есть скорбящие и кровоточащие сердца, но мы заказываем еще джину с имбирем и забываем о них. Трагедия для нас превращается всего лишь в бутылку выдохшегося пива.

Тем не менее эта скорлупа эгоизма способна растрескаться. И когда вечером в это воскресенье в зал вошел мистер Муллинер и сообщил, что мисс Постлетуэйт, наша одаренная и всеми любимая буфетчица, порвала свою помолвку с Альфредом Лакином, обходительным продавцом в магазине тканей «Бонтон» на Хай-стрит, не будет преувеличением сказать, что все мы были потрясены.

– Но ведь всего полчаса назад, – вскричали мы, – она отправилась на встречу с ним в лучшем своем платье из черного атласа и с пламенем любви в глазах! Они должны были вместе пойти в церковь.

– До священного здания они так и не добрались, – сказал мистер Муллинер, вздыхая, и грустно отхлебнул горячего шотландского виски с лимонным соком. – Разрыв произошел сразу же, едва они встретились. Скалой, о которую разбилась хрупкая ладья любви, оказались желтые ботинки Альфреда Лакина.

– Желтые ботинки?

– Желтые ботинки, – сказал мистер Муллинер, – особой яркости. Они незамедлительно стали яблоком раздора. Мисс Постлетуэйт, девица изысканнейшей деликатности и благочестия, указала, что явиться на вечернюю службу в подобного рода обуви значило бы выказать неуважение священнику. Кровь Лакинов горяча, и, задетый за живое, Альфред возразил, что уплатил за них шестнадцать шиллингов и восемь пенсов, а священник пусть пойдет и утопится в кипящем котле. После чего было возвращено кольцо и оговорена процедура возвращения подарков и писем.

– Милые бранятся…

– Ну, будем надеяться.

Зал погрузился в задумчивое молчание. Первым его нарушил мистер Муллинер.

– Странно, – сказал он, очнувшись от своих размышлений, – для каких разнообразнейших целей Судьба использует одно и то же оружие. Вот перед нами пара влюбленных, разлученных желтыми ботинками. А в случае с моим кузеном Седриком желтые ботинки одарили его женой. Обоюдоострое орудие.

Утверждать, будто мне искренне нравился мой кузен Седрик (продолжал мистер Муллинер), значило бы исказить истину. Он не был мужчиной, пользующимся симпатией многих других мужчин. Еще мальчиком Седрик проявлял признаки, указывавшие, что со временем он может стать тем, чем в конце концов и стал – одним из тех аккуратных, чопорных, педантичных и вздорных пожилых холостяков, которыми изобилуют Сент-Джеймс-стрит и ее окрестности. Тип людей, который мне никогда не импонировал, а Седрик вдобавок к аккуратности, чопорности, педантичности и вздорности был еще и одним из ведущих лондонских снобов.

Что до остального, то он обитал в комфортабельной квартире в Олбени, где утром между половиной десятого и двенадцатью часами затворялся со своей компетентной секретаршей, мисс Мэртл Уотлинг, трудясь над чем-то, природа чего была окутана тайной. Некоторые говорили, что он пишет историю гетр, другие – что работает над мемуарами. Я же полагаю, что он ни над чем не работал, а просто пребывал на протяжении этих часов в обществе мисс Уотлинг лишь по той причине, что ему недоставало смелости ее рассчитать. Она принадлежала к тем невозмутимым, сильным молодым женщинам, которые внимательно взирают на окружающий мир сквозь очки в черепаховой оправе. Рот у нее был решительным, подбородок неколебимым. Муссолини в наилучшей своей форме еще мог бы ее уволить, но, думаю, никто другой не рискнул бы.

Итак, перед вами мой кузен Седрик. Сорок пять лет – возраст, сорок пять дюймов – объем талии, признанный авторитет в вопросах одежды, один из шести апробированных зануд в своем клубе и человек, перед которым открыты двери всех самых фешенебельных домов Лондона. Казалось невероятным, что мирный покой подобной личности может быть взорван, что установившийся распорядок жизни такого человека может быть серьезно нарушен, однако произошло именно это. Поистине верно, что в этом мире никогда не угадаешь, за каким углом притаилась Судьба с кастетом наготове.

День, который оказался столь роковым для холостяцкой безмятежности Седрика Муллинера, начался по иронии все той же Судьбы на самой счастливой ноте. Было воскресенье, а по воскресеньям ему дышалось особенно легко, так как в этот день мисс Уотлинг не посещала его квартиру. Последнее время ему в присутствии мисс Уотлинг становилось все более и более не по себе. У нее появилась манера поглядывать на Седрика с непонятным оценивающим выражением в глазах. Постигнуть смысл этого выражения ему не удавалось, но оно его тревожило. И он был рад избавиться от ее общества на целый день.

К тому же от портного только что прибыл его утренний костюм, и, рассматривая себя в зеркале, он установил, что выгладит безупречно. Галстук спокойной расцветки и величайшей элегантности. Брюки – само совершенство. Сверкающие черные ботинки – именно то, что требуется. В вопросах одежды он должен был поддерживать свою репутацию. Молодые люди видели в нем пример для подражания. И он чувствовал, что сегодня не обманет их ожиданий.

А в довершение всего ему предстоял званый завтрак в половине второго в доме лорда Наббл-Нобского на Грос-венор-сквер, и он знал, что может рассчитывать встретить там весь цвет и все сливки английской аристократии. Его предвкушение оправдалось более чем. Если не считать деревенщины-баронета, который каким-то образом умудрился туда пролезть, за столом, помимо него самого, не было никого рангом ниже виконта, а в довершение счастья его посадили рядом с леди Хлоей Даунблоттон, красавицей дочерью седьмого графа Чуолского, к которой он давно питал отеческую и почтительную привязанность. И они так мило беседовали, что по окончании трапезы, когда гости начали расходиться, она спросила, не хочет ли он пройтись с ней до статуи Ахиллеса, если им по пути.

– Дело в том, – сказала леди Хлоя, когда они неторопливо пошли по Парк-лейн, – что мне необходимо кому-то довериться. Я только что помолвилась.

– Помолвились! Дражайшая леди Хлоя, – благоговейно прожурчал Седрик, – я желаю вам всяческого счастья. Однако я не видел никакого объявления в «Морнинг пост».

– Да. И ставлю пятнадцать против четырех, что и не увидите. Все зависит от того, как дорогуша старикан, седьмой граф, поведет себя, когда сегодня к вечеру я приволоку Клода домой и положу на дверной коврик. Я люблю Клода, – вздохнула леди Хлоя, – со страстью слишком неистовой для слов, но прекрасно понимаю, что он не конфетка. Видите ли, он художник и, если его предоставить самому себе, одевается на манер бродяги-велосипедиста. Но я все-таки надеюсь на лучшее. Вчера я затащила его в магазин братьев Коэнов и заставила купить утренний костюм и цилиндр. Слава Богу, вид у него почти приличный, а потому…

Ее голос замер, перейдя в странное клокотание. Они уже вошли в парк и приближались к статуе Ахиллеса, а к ним, дружески приподняв цилиндр, приближался молодой человек приятной наружности, корректно одетый в пиджак, серый галстук, крахмальный воротничок и пару восхитительных клетчатых брюк с острой складкой, великолепно заглаженной в направлении север – юг.

Но увы, корректность его костюма не достигала ста процентов. От шеи до лодыжек он был вне всякой критики, но ниже! Леди Хлоя прервала обращенную к Седрику Муллинеру фразу и испустила стон ужаса, рожденный видом ярко-желтых ботинок, в которые был обут молодой человек.

– Клод! – Леди Хлоя прикрыла глаза дрожащей рукой. – О боги! – вскричала она. – Нега ног! Банановый изыск! Желтая опасность! Зачем? По какой причине?

Молодой человек словно бы растерялся.

– Они тебе не нравятся? – сказал он. – А я думал, они самое оно. Именно то, что, по моему мнению, требует эта одежда, – колоритный штрих. По-моему, дополняет композицию.

– Они ужасны. Объясните ему, как они ужасны, мистер Муллинер.

– Обувь коричнево-желтых оттенков с утренними костюмами не носят, – сказал Седрик тихим торжественным голосом. Он был глубоко потрясен.

– А почему?

– Без «почему», – сказала леди Хлоя, – не носят, и все. Погляди на обувь мистера Муллинера.

Молодой человек поглядел.

– Пресно, – сказал он. – Тускло. Не хватает лихости и чего-то эдакого… Они мне не нравятся.

– Ну так приучайся, чтобы нравились, – сказала леди Хлоя, – потому что ты обменяешься обувью с мистером Муллинером сию же секунду.

С губ Седрика раздался старохолостяцкий пронзительный писк, которому позавидовала бы любая летучая мышь. Он не верил своим ушам.

– Идите сюда оба, – энергично приказала леди Хлоя. – Вон за той скамейкой вам будет удобно. Я уверена, вы не против, мистер Муллинер, правда?

Седрик все еще содрогался с головы до ног.

– Вы просите меня надеть желтые ботинки с утренним костюмом? – прошептал он, а его лицо под глянцевым цилиндром сразу побледнело и осунулось.

– Да.

– Здесь? В парке? В разгар сезона?

– Да. Пожалуйста, поторопитесь.

– Но…

– Мистер Муллинер! Право же! Чтобы оказать любезность мне!

Она смотрела на него молящими глазами, и из мутного водоворота мыслей Седрика вынырнул прозрачный, как хрусталь, неопровержимый факт: эта девушка – дочь графа, а по материнской линии состоит в родстве не только с сомерсетширскими Миофамами, но и с Брашмарлеями букингемширскими, с Уидрингтонами уилтширскими и Хилсбери-Хепуортами хантсфордширскими. Мог ли он отказать даже в самой чудовищной просьбе средоточию столь высоких родственных связей?

Его будто сковал паралич. Всю жизнь он гордился несгибаемой ортодоксальностью своей одежды. В юности Седрик чурался ярких галстуков. Его твердость в вопросе о брюках с отворотами стала присловьем. И хотя мода эта была введена Августейшей Особой, он восставал даже против таких простительных прегрешений, как белый жилет в сочетании со смокингом. Как мало понимала девушка всю колоссальность жертвы, о которой просила его. Он заморгал. Глаза у него заслезились, уши задергались – Гайд-парк вокруг словно поплыл.

Но тут как бы дальний голос шепнул ему на ухо, что троюродная сестра этой девушки, Аделаида, вышла замуж за лорда Слайта-и-Сейла, а среди ветвей этой семьи были суссекские Були и ффренч-ффармилиосы – не кентские ффренч-ффармилиосы, но дорсетширские. Что и решило дело.

– Да будет так! – сказал Седрик Муллинер.

Оставшись один, мой кузен Седрик несколько минут простоял на месте, не представляя, что ему делать дальше. Как зачарованный смотрел он на шафрановые чудища, которые буйным цветом цвели на его доселе безупречных ступнях. Затем огромным усилием воли взял себя в руки, прокрался к выходу из парка, остановил проезжавшее мимо такси и, приказав шоферу ехать в Олбени, поспешно юркнул внутрь.

Облегчение от мысли, что он укрыт от непрошеных взглядов, было сначала так велико, что в голове у него не оставалось места для других мыслей. Скоро-скоро, твердил он себе, в своей уютной квартире он сможет выбрать из тридцати семи пар черных ботинок замену этой несказанной жути. И только когда такси достигло Олбени, Седрик осознал, какие трудности подстерегают его на пути к двери этой уютной квартиры.

Как он войдет в вестибюль, будто корабль с желтой лихорадкой на борту, – он, Седрик Муллинер, человек, с которым консультировались о тонкостях искусства одеваться молодые лейб-гвардейцы, а однажды так даже и второй сын маркиза? Это было немыслимо. Все лучшее в нем вопияло против. Но в таком случае – что делать?

В роду Муллинеров есть одна фамильная черта: ни один Муллинер, в каком бы тяжелом положении он ни оказался, не теряет присутствия духа полностью. Седрик просунулся в переговорное окошко и окликнул шофера.

– Любезный, – сказал он, – сколько вы хотите за ваши ботинки?

Шофер не принадлежал к самым быстро соображающим мыслителям Лондона. На целую минуту он уподобился глубокомысленному барану, давая возможность этой идее утвердиться в своем мозгу.

– Мои ботинки? – переспросил он наконец.

– Ваши ботинки!

– Сколько я хочу за мои ботинки?

– Именно. Я намерен приобрести ваши ботинки. Сколько вы за них хотите?

– За эти ботинки?

– Совершенно верно. За эти ботинки. Сколько?

– Вы хотите купить мои ботинки?

– Именно.

– А! – сказал шофер. – Но дело-то в том, понимаете, дело-то вот в чем. На мне никаких ботинок нету. Я страдаю мозолями, а потому на мне теннисная туфля и тряпичная тапочка. Могу продать их вам – десять шиллингов за обе.

Седрик Муллинер молча извлек голову из окошка. Разочарование его оглушило. Но на выручку пришла фамильная же находчивость Муллинеров. Мгновение спустя его голова вновь просунулась в окошко.

– Отвезите меня, – сказал Седрик, – номер седьмой, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.

Шофер некоторое время обмозговывал эти слова.

– Зачем? – сказал он.

– Не важно зачем.

– Вы мне велели в Олбени, – сказал шофер. – «Отвезите меня в Олбени» – вот что вы велели. А это Олбени. Спросите кого хотите.

– Да-да-да. Но теперь я хочу поехать к номеру семь, вилла «Настурция»…

– Как пишется-то?

– Через «а». «Настурция». Семь. Вилла «Настурция», проезд Золотые Шары.

– А как это пишется?

– Раздельно.

– А это, вы сказали, в Луговой Долине?

– Именно.

– После «г» – «о»?

– «О». И «о» в Долине, – сказал Седрик.

Шофер помолчал. Удовлетворив страсть к орфографии, он, казалось, приводил в порядок свои мысли.

– Теперь я вроде бы разобрался, что к чему, – сказал он затем. – Вы хотите доехать до номера семь, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.

– Именно.

– Ну а теннисную туфлю и тряпичную тапочку вы сейчас возьмете или подождете, пока мы не приедем?

– Мне не нужна теннисная туфля. Я не нуждаюсь в тряпичной тапочке. Я не собираюсь их покупать.

– Я бы уступил их вам по полкроны за каждую.

– Благодарю вас, нет.

– Так за пару шиллингов.

– Нет-нет-нет. Мне не нужна теннисная туфля. Тряпичная тапочка меня не прельщает.

– Туфлю вы не хотите?

– Нет.

– И тапочку вы не хотите?

– Нет.

– Но вы определенно желаете, – сказал водитель, освежая в памяти факты и располагая их в нужном порядке, – ехать к номеру семь, вилле «Настурция», что в проезде Золотые Шары в Луговой Долине, так?

– Именно.

– А! – сказал шофер, с легким упреком отпуская сцепление. – Теперь мы во всем разобрались. Скажи вы мне сразу, так теперь мы бы уже полдороги проехали.

Охватившее Седрика Муллинера настойчивое желание посетить номер семь – виллу «Настурция» по проезду Золотые Шары в Луговой Долине, этом живописном пригороде на северо-востоке Лондона, – отнюдь не было минутной прихотью. Не было оно и следствием любви к путешествиям и знакомству с различными достопримечательностями. По этому адресу проживала его секретарша, мисс Мэртл Уотлинг, а план, который к этому времени разработал Седрик, был, по его мнению, превосходнейшим. Он намеревался найти мисс Мэртл, вручить ей свой ключ и отправить ее в Олбени на такси привезти ему одну из тридцати семи пар его черных ботинок. Когда она вернется, он сможет надеть их и вновь смело посмотреть в лицо миру.

Седрик не находил в этой схеме ни единой заусеницы, и ни единой заусеницы не возникло на протяжении долгой поездки до Луговой Долины. И только когда такси остановилось перед палисадником аккуратного кирпичного домика и он вышел из автомобиля, велев шоферу подождать («Подождать? – сказал шофер. – То есть как так – подождать? А, так вы сказали подождать!»), его начали одолевать сомнения. Когда же он поднял палец, чтобы нажать на кнопку звонка, им овладела леденящая неуверенность, и Седрик отдернул палец, словно бы успел вовремя заметить, что нацелен этот палец под ребро вдовствующей герцогини.

Может ли он предстать перед мисс Уотлинг в утреннем костюме и желтых ботинках? С величайшей неохотой он сказал себе, что нет, не может. Он вспомнил, как часто писала она под его диктовку письма в «Таймс», порицающие современное пренебрежение к искусству одеваться, и одна половинка его мозга зашла за другую при мысли о выражении, которое появится на ее лице, если она увидит его сейчас. Эти поднятые брови… эти презрительно изогнутые губы… эти ясные невозмутимые глаза, излучающие брезгливость сквозь ветровые стекла в черепаховой оправе.

Нет, он не в силах предстать перед мисс Уотлинг.

Что-то вроде тупой покорности судьбе овладело Седриком Муллинером. Он увидел, что продолжать борьбу бесполезно. И уже собрался возвратиться в такси и начать трудоемкое объяснение с шофером на тему своего желания вернуться в Олбени («Но я же возил вас туда, а вам там не понравилось», – словно услышал он шоферский голос), как вдруг его слух поразило раздавшееся совсем рядом внезапное громкое бульканье, которое могла бы испустить свинья, захлебываясь в чане со столярным клеем. Это был чей-то храп. Он обернулся и увидел возле своего локтя окно с рамой, поднятой до самого верха.

День этот, следовало мне упомянуть, был удушливо жарким. Это был один из тех дней, когда владельцы пригородных домиков, удержав душу в теле при помощи ростбифа, йоркширского пудинга, вареного картофеля, яблочного пирога, сыра чэддер и бутылочного пива, удаляются в гостиные, чтобы соснуть часок-другой для восстановления сил. Именно подобный владелец, и к тому же за подобным занятием, являл собой главную достопримечательность комнаты, в которую заглядывал мой кузен Седрик. Это был крупный, дородный экземпляр, который возлежал в кресле, прикрыв лицо носовым платком и разместив ноги на другом кресле. Ноги эти, увидел Седрик, были облачены лишь в лиловые носки. Принадлежавшие домовладельцу ботинки стояли рядом с ним на ковре.

Седрика бросило в жар, будто он в ванной нечаянно уперся спиной в горячий радиатор: он обнаружил, что ботинки эти – черные.

В следующий момент, словно увлекаемый необоримой силой, Седрик Муллинер бесшумно проскочил под поднятой рамой в окно и пополз на четвереньках по полу. Его зубы были стиснуты, глаза горели странным огнем. Если бы не цилиндр у него на голове, он был бы почти точным подобием охотничьего гепарда, выслеживающего добычу в индийских джунглях.

Седрик продолжал красться вперед. Для человека, который никогда ничем подобным не занимался, он демонстрировал поразительную сноровку и находчивость. Более того, окажись здесь случайно гепард, на которого он так походил, животное, без сомнения, позаимствовало бы у него на будущее пару-другую полезных приемов. Дюйм за дюймом он беззвучно продвигался вперед, и вот его зудящие пальцы почти сомкнулись на ближнем ботинке. Однако в этот миг сонное безмолвие летнего дня нарушил звук, который ударил по напряженным нервам Седрика так, будто Г. К. Честертон[3] упал на лист жести. На самом деле на пол упал всего лишь его собственный цилиндр. Однако этот стук чуть не оглушил Седрика – в такое нервическое состояние ввергли его недавние события. Одним беззвучным пружинистым прыжком – поразительным для человека с его объемом в талии – он укрылся за спинкой кресла.

Прошла бесконечная минута, и Седрик уже думал, что все обошлось. Спящий, казалось, не проснулся. Затем раздалось кряхтение, тяжелое тело приподнялось и приняло вертикальное положение, огромная рука протянулась в дюйме от головы Седрика и нажала на кнопку звонка в стене. Вскоре дверь отворилась, и вошла горничная.

– Джейн, – сказал обитатель кресла.

– Сэр?

– Меня что-то разбудило.

– Да, сэр?

– Мне показалось… Джейн!

– Сэр?

– Что делает на полу этот цилиндр?

– Цилиндр, сэр?

– Да, цилиндр. Очень мило! – ворчливо сказал владелец дома. – Я приготовился освежиться, вздремнув часок, и не успел даже глаз сомкнуть, как комнату завалили цилиндрами. Я уединился тут, дабы отдохнуть в тишине, и без малейшего предупреждения оказываюсь по колено в цилиндрах. С какой стати здесь взялся цилиндр, Джейн? Я требую исчерпывающего ответа.

– Может быть, его положила тут мисс Мэртл?

– С какой стати мисс Мэртл стала бы заваливать дом цилиндрами?

– Да, сэр.

– То есть как – «да, сэр»?

– Нет, сэр.

– Отлично! В следующий раз думайте, прежде чем говорить. Уберите этот головной убор, Джейн, и позаботьтесь, чтобы меня больше не беспокоили. Дневной отдых мне абсолютно необходим.

– Мисс Мэртл сказала, чтобы вы выпололи сорняки в палисаднике.

– Мне этот факт известен, Джейн, – с достоинством произнес обитатель кресла. – В надлежащий срок я проследую в палисадник и займусь прополкой. Но сначала я должен завершить свой дневной отдых. Нынче июньское воскресенье. Птички спят на деревьях. Мастер Уилли спит у себя в спальне, как предписал доктор. И я тоже намерен поспать. Оставьте меня, Джейн, забрав с собой цилиндр.

Дверь закрылась. Владелец дома погрузился в свое кресло, ублаготворенно крякнул, и вскоре вновь загрохотал его храп.

Седрик воздержался от опрометчивой спешки. Он на горьком опыте учился осторожности, которую бойскауты постигают еще в колыбели. Примерно с четверть часа он оставался там, где был, скорчившись в своем тайнике. Затем храп достиг крещендо. Он обрел поистине вагнеровскую мощь, и Седрик решил, что можно без опаски приступить к действию. Он снял левый желтый ботинок и, бесшумно выползши из своего убежища, схватил черный ботинок и надел его. Ботинок сидел на ноге как влитой, и в первый раз Седрик ощутил нечто похожее на радость свершения. Еще одна минута, одна малюсенькая минута, и все будет в ажуре.

Едва эта бодрящая мысль успела промелькнуть у него в голове, как с внезапностью, от которой сердце Седрика едва не выбило ему передний зуб, тишина вновь нарушилась – на этот раз могло показаться, что Соединенный флот Великобритании, проводя маневры на траверзе Нора, дал залп из всех орудий. Миг спустя Седрик уже трепетал в своей нише за креслом.

Спящий подскочил и проснулся.

– Женщин и детей первыми в шлюпки! – скомандовал он.

Затем вновь появилась рука и нажала на кнопку звонка.

– Джейн!

– Сэр?

– Джейн, эта чертова оконная рама снова сорвалась. В жизни не видывал ничего подобного оконным рамам в этом доме. Стоит мухе на них сесть, и сразу хлопаются вниз. Подоприте ее книгой или чем нибудь по своему вкусу.

– Да, сэр.

– Скажу вам еще кое-что, Джейн, и можете повторять направо и налево, что я это сказал. В следующий раз, когда мне захочется спокойно подремать часок-другой, я устроюсь поближе к паровому молоту.

Горничная удалилась. Владелец дома испустил тяжкий вздох и снова раскинулся в кресле. И вскоре в комнате опять загремел «Полет валькирий».

После чего с потолка начал доноситься стук.

Это был усердный, превосходный стук. Седрику показалось, что в комнате наверху немалое число большеногих людей бьют чечетку, и его возмутил эгоизм, позволивший им предаться этому развлечению в такое время. Обитатель кресла зашевелился, а затем сел и протянул руку к звонку таким привычным движением.

– Джейн!

– Сэр?

– Слышите?

– Да, сэр.

– Что это?

– По-моему, сэр, это мастер Уилли отдыхает по-воскресному.

Мужчина выпростался из кресла. Было ясно, что чувства его слишком сильны для слов. Он звучно зевнул и принялся надевать ботинки.

– Джейн!

– Сэр?

– С меня хватит. Пойду полоть палисадник. Где моя мотыга?

– В прихожей, сэр.

– Травля! – с горечью сказал владелец дома. – Вот что это такое. Беспардонная травля. Цилиндры… Мастер Уилли… Возражайте сколько хотите, Джейн, но я скажу прямо и бесстрашно. Утверждаю категорически – и факты на моей стороне, – что это травля… Джейн!

Он испустил бессловесное бульканье. Казалось, у него перехватило дыхание.

– Джейн!

– Да, сэр?

– Смотрите мне в глаза.

– Да, сэр.

– А теперь ответьте мне, Джейн, без экивоков и уверток. Кто выкрасил этот ботинок в желтый цвет?

– Ботинок, сэр?

– Да, ботинок.

– В желтый цвет, сэр?

– Да, желтый. Поглядите на этот ботинок. Обследуйте его. Окиньте его непредубежденным взглядом. Когда я снимал этот ботинок, он был черным. Закрываю глаза на несколько секунд, а когда открываю – он желтый. Я не из тех, кто покорно смиряется с подобным. Кто это сделал?

– Не я, сэр.

– Но кто-то же сделал! Возможно, тут поработала шайка. Зловещие вещи творятся в этом доме. Говорю вам, Джейн, что номер семь, вилла «Настурция», внезапно – и к тому же в воскресенье, что только усугубляет ситуацию, – превратился в дом с привидениями. Не удивлюсь, если еще до конца дня сквозь занавески начнут просовываться костлявые руки, а из стен посыплются трупы. Мне это не нравится, Джейн, и я говорю вам об этом со всей откровенностью. С дороги, женщина, освободи мне путь к сорнякам.

Хлопнула дверь, и в гостиной воцарился покой. Но не в сердце Седрика Муллинера. Все Муллинеры мыслят четко, и Седрику не потребовалось много времени, чтобы уяснить, что его положение заметно ухудшилось. Да, весьма заметно. Он проник в эту комнату с цилиндром на голове и желтыми ботинками на ногах. Он покинет ее без цилиндра, в желтом ботинке на одной ноге и в черном – на другой.

Огромный шаг назад.

И в довершение всего ему отрезан путь к отступлению. Между ним и такси, в котором он мог обрести временное убежище, теперь находился владелец дома с мотыгой. Такая ситуация напугала бы даже завзятого любителя приключений. Дугласу Фэрбенксу она бы не понравилась. Седрик же находил ее нестерпимой.

Предпринять, казалось, можно было лишь одно. Предположительно, позади этого жуткого дома имелся сад, а в доме – дверь, в этот сад ведущая. Оставалось лишь бесшумно проскользнуть по коридору – если в подобном доме вообще было возможно двигаться без шума, – найти эту дверь, выбраться в этот сад, прокрасться на улицу, домчаться до такси, а затем – домой. Седрика уже почти не волновало, что может подумать о нем привратник. Пожалуй, ему удастся спасти лицо с помощью небрежного смеха и намека на пари. Вероятно, внушительные чаевые подвигнут привратника прикусить язык. В любом случае, каким бы ни был исход, вернуться в Олбени необходимо, и притом как можно скорее. Дух его был сломлен.

Пройдя на цыпочках по ковру, Седрик открыл дверь и выглянул в коридор. Пусто. Он крался вдоль стены и почти достигнул конца коридора, когда услышал звук шагов – кто-то спускался по лестнице. Слева от него была дверь. Открытая. Он метнулся туда и очутился в комнатке, за окном которой виднелся ухоженный сад. Шаги протопали мимо и начали спускаться по кухонным ступенькам.

Седрик снова задышал. Опасность миновала, решил он, и ему остается только завершить свой рискованный путь. Такси, там на улице, влекло его к себе как магнит. До этого мгновения он не сознавал, что питает к шоферу хоть сколько-нибудь теплые чувства, но теперь поймал себя на мысли, что истосковался по его обществу. Он жаждал узреть шофера, как жаждет олень испить воды из горного потока.

Очень бережно Седрик Муллинер открыл окно, сдвинув раму вверх до конца. Он высунул голову, чтобы оглядеть местность, прежде чем предпринять дальнейшие действия. То, что он увидел, весьма его ободрило. Расстояние от подоконника до земли было мизерным. Только бы протиснуться в окно, и все будет в ажуре.

И вот в этот момент оконная рама опустилась ему на шею, как нож гильотины, и он обнаружил, что накрепко пришпилен к подоконнику.

Огненно-рыжий бывалый кот, который при его появлении поднялся с матрасика и разглядывал Седрика бледно-голубыми глазами, теперь подошел поближе и задумчиво понюхал его левую лодыжку. Произошедшее показалось коту необычным, но очень по-человечески интересным. Кот уселся поудобнее и предался медитации.

* * *

Как, впрочем, и Седрик. Если хорошенько подумать, так человеку в его положении только и остается, что предаться медитации. И довольно продолжительное время Седрик Муллинер смотрел на солнечно улыбающийся сад и разбирался в своих мыслях.

Они, как легко себе представить, были не из самых приятных. В ситуации, подобной той, в которую он оказался ввергнут, крайне редко верх берут оптимизм и благодушие. Человек ожесточается, и его негодование неизбежно обращается на тех, кого он считает виновными в своей беде.

В случае с Седриком найти, на кого возложить ответственность, было проще простого. Причиной его падения была женщина – если такое определение приложимо к единственной дочери седьмого графа. И ничто с большей силой не свидетельствует о революции, которую стечение обстоятельств произвело в душе Седрика, как тот факт, что вопреки ее высокому положению в свете он теперь в своих мыслях подвергал леди Хлою Даунблоттон самой свирепой критике.

Он был настолько потрясен, что не удовлетворился глубочайшей неприязнью к леди Хлое, но вскоре распространил свое отвращение сначала на ее ближайших родственников, а под конец – каким чудовищным это ни покажется – и на всю английскую аристократию. Двадцать четыре часа назад… да нет, всего каких-то два часа назад Седрик Муллинер преданно любил каждого, кто занимает свою строчку в «Дебретте» (этом неоценимом источнике сведений о вышеуказанной аристократии) – от знатнейших герцогов до тех, кто теснится внизу страницы под заголовком «младшие ветви», – любил с жаром, который, казалось, ничто на свете не охладит. А теперь у него в душе буйствовало нечто весьма близкое к красному радикализму.

Паразитами считал он их и (как ни сурово это звучит, но Седрик был неколебим) жалкими хлыщами. Да, безответственными хлыщами и мотами. Правда, он не вполне представлял себе, что такое хлыщ, однако некий таинственный инстинкт подсказывал ему – именно таков типичный аристократ его родной страны.

– Доколе? – стонал Седрик. – Доколе?

Он жаждал наступления дня, когда чистое пламя Свободы, запаленное в Москве, испепелит этих трутней, начав с леди Хлои Даунблоттон и далее в иерархическом порядке.

Но тут мучительная боль в левой икре отвлекла его внимание от социальной революции.

Время от времени у склонных к задумчивости котов возникает странная, смутно оформленная потребность встать на задние лапы и поточить когти передних о ближайший вертикальный предмет. Чаще всего им оказывается древесный ствол, но в данном случае, ввиду отсутствия деревьев, огненно-рыжий кот заменил древесный ствол левой икрой Седрика. Рассеянно, погруженный кто знает в какие непостижимые мысли, кот раза два моргнул, потом приподнялся, запустил когти глубоко в кожу и неторопливо, медлительно потянул их вниз.

Тут с губ Седрика сорвался вопль, подобный тому, который испускает индийский крестьянин, когда, прогуливаясь по берегу Ганга, он вдруг замечает, что его перекусил пополам крокодил. Вопль этот пронесся по саду, как пронзительный крик петуха, и, когда его отзвуки замерли вдали, на дорожке, ведущей к дому, появилась женская фигура. Солнце заиграло на черепаховой оправе ее очков, и Седрик узнал свою секретаршу, мисс Мэртл Уотлинг.

– Добрый день, мистер Муллинер, – сказала мисс Уотлинг.

Она говорила своим обычным спокойным до невозмутимости голосом. Если, узрев своего нанимателя и не углядев при этом практически ничего, кроме его головы, она и удивилась, то ничем этого не выдала. Личные секретарши с самого начала службы зарубают себе на носу ни в коем случае не удивляться, что бы ни проделывали их наниматели.

Тем не менее Мэртл Уотлинг не была совсем уж лишена женского любопытства.

– Что вы тут делаете, мистер Муллинер? – осведомилась она.

– Что-то кусает меня за ногу! – вскричал Седрик.

– Вероятно, Смертный Грех, – сказала мисс Уотлинг, знаток христианского вероучения. – Почему вы стоите здесь в этой несколько скованной позе?

– Рама упала, когда я выглядывал в окно.

– Зачем вы выглядывали в окно?

– Проверить, можно ли выпрыгнуть.

– Зачем вы хотели выпрыгнуть?

– Я хотел выбраться отсюда.

– Зачем вы забрались сюда?

Седрику стало ясно, что ему придется поведать свою историю. Все в нем восставало против этого, но, если промолчать, Мэртл Уотлинг простоит тут до заката, произнося вопросительные предложения, начинающиеся с «зачем». Хриплым голосом он рассказал ей все.

Когда Седрик закончил, девушка несколько секунд молчала. На ее лице появилось задумчивое выражение.

– Вам, – сказала она, – необходим кто-нибудь, кто будет за вами присматривать.

Она опять помолчала.

– Хотя такая задача не всем по плечу, – добавила она задумчиво, – но я готова за нее взяться.

Жуткое предчувствие оледенило Седрика.

– О чем вы? – ахнул он.

– Вам необходима, – сказала Мэртл Уотлинг, – жена. Я уже некоторое время рассматривала этот вопрос со всех сторон, и теперь мне все ясно. Вам следует вступить в брак. Мистер Муллинер, я вступлю с вами в брак.

Седрик испустил придушенный крик. Так вот что означал взгляд, который последние недели он время от времени перехватывал в обрамленных стеклами глазах своей секретарши.

По песку дорожки заскрипели шаги. Раздался голос – голос спавшего в кресле. Он явно пребывал в недоумении.

– Мэртл, – сказал он, – как тебе известно, я не из тех, кто поднимает шум по пустякам. Я принимаю жизнь такой, какая она есть, не страшась невзгод. Но мой долг предупредить тебя, что в этом доме действуют потусторонние силы. Атмосфера стала абсолютно зловещей. Из ничего возникают цилиндры. Черные ботинки становятся желтыми. А теперь еще этот водитель… шофер такси… Я не разобрал вашего имени. Ланчестер? Мистер Ланчестер – моя дочь Мэртл. А теперь мистер Ланчестер уверяет меня, что его пассажир некоторое время тому назад вошел в наш палисадник и мгновенно исчез с лица земли, после чего его никто не видел. Я убежден, что тут действует некое малоизвестное тайное общество и что номер семь, вилла «Настурция», принадлежит к тем домам, которые показывают в мистических пьесах, где из темных углов доносятся стоны, а там-сям мелькают загадочные китайцы, многозначительно жестикулируя и… – Он оборвал свой монолог, испустил вопль отчаяния и выпучил глаза. – Боже великий! Что это?

– Что – это, папа?

– Вот это. Эта бестелесная голова. Это лицо без туловища. Даю тебе слово чести, что сбоку этого дома торчит отрубленная голова. Подойди ко мне. Отсюда ты ее увидишь яснее.

– Ах это? – сказала Мэртл. – Это мой жених.

– Твой жених?

– Мой жених. Мистер Седрик Муллинер.

– Он на этом и кончается? – изумленно спросил таксист.

– Внутри дома есть еще, – сказала Мэртл.

Мистер Уотлинг, несколько успокоившись, внимательно рассматривал Седрика.

– Муллинер? Вы тот тип, у которого работает моя дочь, так?

– Я – он, – сказал Седрик.

– И вы хотите жениться на ней?

– Конечно, он хочет жениться на мне, – сказала Мэртл, опередив Седрика.

И внезапно что-то внутри Седрика словно сказало: «А почему бы и нет?» Правда, если он порой и помышлял о браке, то лишь с тем ледяным ужасом, который испытывают все холостяки средних лет, когда в минуты депрессии подобная мысль закрадывается им в голову. Правда и то, что, попроси его кто-нибудь составить спецификацию приемлемой невесты, он набросал бы портрет, отличающийся от Мэртл Уотлинг во многих и многих отношениях. Но в конце-то концов, подумал он, глядя на ее волевое компетентное лицо, с такой женой он, во всяком случае, будет огражден и укрыт от мира, и больше ему никогда не придется терпеть то, что он терпел весь этот день. В целом очень даже неплохо.

И еще одно соображение. Пожалуй, самое решающее для человека с такими воинствующими республиканскими взглядами, как Седрик. Что бы там ни говорили о Мэртл Уотлинг, она не была членом безответственной и бессердечной аристократии. В ее семье не было ни суссекских Булей, ни хантсфордширских Хилсбери-Хепуортов. Она происходила из пригорода Лондона, из доброй солидной семьи, по мужской линии состоящей в родстве с Хиггинсонами (Тэнджерин-роуд, Уондсворт), а по женской – с Браунами из Бэркли, Перкинсами из Пекхема и с Вуджерсами – уинчморхиллскими Вуджерсами, а не со сбродом из Пондерс-Энда.

– Это мое заветнейшее желание, – сказал Седрик негромким твердым голосом. – И если кто-нибудь любезно освободит мою шею от этой рамы и даст пинка этой мерзкой кошке – или кто там царапает мою ногу, – мы сможем расположиться поудобнее все вместе и обсудить, что к чему.

Тяжкое испытание Осберта Муллинера

Когда мистер Муллинер вошел в зал «Отдыха удильщика», нас всех поразила непривычная мрачность его лица, а угрюмое безмолвие, в котором он прихлебывал свое горячее виски с лимонным соком, окончательно убедило нас, что случилось что-то очень скверное. И мы не поскупились на сочувственные вопросы.

Наше участие, казалось, было ему приятно, и он слегка повеселел.

– Что же, джентльмены, – сказал он, – у меня не было намерения удручать моими личными горестями тех, кто сошелся тут для приятного времяпрепровождения, но раз уж вы хотите знать, то мой молодой троюродный брат оставил жену и готовит документы для развода. Это меня крайне расстроило.

Мисс Постлетуэйт, наша добросердечная буфетчица, перетиравшая кружки, заговорила ласковым тоном сиделки у постели больного.

– Ядовитый змей проник в его семейный очаг? – спросила она.

Мистер Муллинер покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Змеев не было. Вся беда как будто заключается в том, что каждый раз, когда мой троюродный брат обращался к жене, она раскрывала глаза во всю ширь, наклоняла голову набок, точно канарейка, и говорила: «Что?» Он заявил, что терпел это одиннадцать месяцев и три дня – новый европейский рекорд, по его мнению, – и пришел к выводу, что настало время принять меры.

Мистер Муллинер вздохнул.

– Суть в том, – сказал он, – что нынешний брак стал слишком уж простым делом для мужчины. Ему приходится прилагать весьма незначительные усилия, чтобы заполучить какую-нибудь прелестную девушку, и поэтому он ее не ценит. Вот, по моему убеждению, истинная причина нынешнего бума в сфере разводов. Для того чтобы брак стал прочным институтом, необходимо в период ухаживания преодолевать те или иные препятствия. Безоблачно счастливый брак моего племянника Осберта – если нужны примеры – я объясняю событиями, которые предшествовали заключению этого брака. Пройди все гладко, Осберт ценил бы свою жену далеко не столь высоко.

– Ему пришлось потратить изрядно времени, чтобы убедить ее в своих достоинствах? – спросили мы.

– Любовь развертывала лепестки медленно? – высказала догадку мисс Постлетуэйт.

– Напротив, – сказал мистер Муллинер, – она полюбила его с первого взгляда. И небывалые испытания, которые пришлось выдержать моему племяннику Осберту, пока он ухаживал за мисс Мейбл Петерик-Сомс, были следствием не какой-либо холодности с ее стороны, но прискорбного душевного настроя Дж. Башфорда Брэддока. Это имя вам что-нибудь говорит, джентльмены?

– Нет.

– И вам не кажется, что человек с подобным именем скорее всего должен быть круче крутого яйца?

– Да, пожалуй, в ваших словах что-то есть.

– Таким он и был. В Центральной Африке, на исследования которой он тратил значительную часть своего времени, страусы зарывали головы в песок при приближении Башфорда Брэддока, и даже носороги, наиболее свирепые из всех живущих ныне зверей, частенько пятились в глубину чащи и прятались там, пока он не скрывался из виду. И в тот миг, когда он вошел в жизнь Осберта, мой племянник с мучительной ясностью осознал, что эти носороги прекрасно знали, что к чему.

До появления этого человека, Башфорда Брэддока, фортуна, казалось, осыпала дарами моего племянника Осберта сполна и даже через край. Красавец, как все Муллинеры, он вдобавок к привлекательной внешности обладал неоценимыми сокровищами – превосходным здоровьем, веселой натурой и таким количеством денег, что чиновники налогового управления визжали от радости, получая его декларации. А сверх всего этого он беззаветно влюбился в очаровательнейшую девушку и был почти уверен, что ему отвечают взаимностью.

Несколько мирных блаженных недель все шло лучше некуда. Без каких-либо заметных сучков или задоринок Осберт преодолевал один этап ухаживания за другим – наносил визиты, присылал цветы, осведомлялся о подагре ее батюшки и гладил карликового шпица ее матушки – и уже достиг пункта, когда с полного одобрения ее близких смог пригласить девушку отобедать с ним и посетить театр только в его обществе. И вот в этот-то вечер из вечеров, когда все, казалось, должно было сулить радость и счастье, угроза Брэддока обрела реальность.

Пока не возник Башфорд Брэддок, ничто не нарушало упоительной безмятежности событий этого вечера. Обед был превосходным, спектакль завлекательным. Дважды на протяжении третьего действия Осберт осмелился пожать руку девушки – пылко, но, разумеется, как истинный джентльмен, и словно бы ощутил ответное пожатие. А потому неудивительно, что к моменту их расставания на ступенях крыльца ее дома он пришел к заключению: надо продолжать в том же духе и все будет тип-топ.

Поставив свою судьбу на кон, чтобы выиграть или проиграть все, как рекомендует в известных стихах маркиз Монтроз, Осберт Муллинер протянул руки, прижал Мейбл Петерик-Сомс к своей груди и влепил ей такой жаркий поцелуй, что в тиши позднего вечера он прозвучал подобно взрыву ручной гранаты.

И едва замерло эхо, как Осберт обнаружил, что у его локтя стоит высокий, широкоплечий человек во фраке и шапокляке.

Первой паузу прервала девушка.

– Привет, Баши, – сказала она, и в ее голосе слышалась досада. – Откуда ты вдруг взялся? Я думала, ты исследуешь Конго или другую какую-нибудь речку.

Пришлец снял шапокляк, сложил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и произнес низким рокочущим басом:

– С Конго я вернулся сегодня утром. И обедал у твоих отца и матери. Они поставили меня в известность, что ты отправилась в театр с этим джентльменом.

– Мистер Муллинер. Мой кузен Башфорд Брэддок.

– Здравствуйте, – сказал Осберт.

Наступила новая пауза. Башфорд Брэддок опять снял шапокляк, сплющил в оладью, расправил и вновь водрузил на голову. Казалось, его удручало, что он не способен исполнить на своем головном уборе какую-нибудь мелодию.

– Ну так спокойной ночи, – сказала Мейбл.

– Спокойной ночи, – сказал Осберт.

– Спокойной ночи, – сказал Башфорд Брэддок.

Дверь за Мейбл затворилась, и Осберт перевел глаза на своего нового знакомого, тут же обнаружив, что тот уставился на него с очень своеобразным выражением в глазах. Неумолимых, зловеще поблескивающих глазах… Осберту они не понравились.

– Мистер Муллинер, – сказал Башфорд Брэддок.

– А? – сказал Осберт.

– На одно слово. Я видел все.

– Все?

– Все. Мистер Муллинер, вы любите ее.

– Да!

– И я.

– И вы?

– И я.

Осберт слегка смутился. И нашелся сказать только, что это их сплачивает в одну дружную семью.

– Я любил ее с тех пор, как она была вот такусенькой.

– Какусенькой? – спросил Осберт, так как было довольно темно.

– Примерно вот такусенькой. И я поклялся, что, если между нами когда-либо встанет кто-то другой и если какой-либо склизкий, пучеглазый, лопоухий сын кока с дырявой шхуны попробует отнять у меня эту девушку, я…

– Э… что – вы? – осведомился Осберт.

Башфорд Брэддок испустил отрывистый металлический смех.

– Вы когда-нибудь слышали, что я сделал с королем Мгамбо-Мгамбо?

– Я даже не знал, что король Мгамбо-Мгамбо вообще существует.

– Его и не существует – теперь, – сказал Башфорд Брэддок.

Осберт ощутил, как по его позвоночнику расползается липкая дрожь.

– Что вы с ним сделали?

– Не спрашивайте.

– Но я хочу знать.

– Лучше не надо. Но вы скоро узнаете, если и дальше будете вертеться около Мейбл Петерик-Сомс. Это все, мистер Муллинер. – Башфорд Брэддок взглянул вверх на мерцающие звезды. – Какая восхитительная погода, – сказал он. – Помнится, такой же тихий покой был разлит в пространстве, такой же мирный блеск таких же звезд озарял пустыню Нгоби в тот раз, когда я задушил ягуара.

Осберт судорожно дернул кадыком.

– К-к-какого ягуара?

– Ну, вы вряд ли были с ним знакомы. Просто одного из тамошних ягуаров. В первые пять минут мне пришлось нелегко, потому что правая рука у меня была в лубке и действовать я мог только левой. Ну что же, спокойной ночи, мистер Муллинер, спокойной ночи.

И Башфорд Брэддок, сняв шапокляк, расплющил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и широким шагом удалился в ночь.

Несколько минут после его исчезновения Осберт Муллинер стоял неподвижно и смотрел ему вслед невидящими глазами. Потом, пошатываясь, свернул за угол и кое-как добрался до своего жилища на Саут-Одли-стрит и, сумев после трех фальстартов отпереть входную дверь, поднялся в свою уютную библиотеку. Там, смешав бренди и содовую с преобладанием бренди, он сел и предался размышлениям. В конце концов, опорожнив первый бокал почти молниеносно, а второй неторопливо, он более или менее сумел привести свои мысли в относительный порядок. И мысли эти, должен с сожалением констатировать, будучи приведенными в порядок, оказались такими, что я предпочел бы скрыть их от вас.

Всегда неприятно, джентльмены, представлять своего родственника в невыгодном свете, но правда – это правда, и она не должна утаиваться. А посему я вынужден признаться, что мой племянник Осберт, забыв, что он – Муллинер, в тот момент извивался в конвульсиях самого недостойного страха.

Разумеется, можно найти ему извинения. Обрушилось это на Осберта с абсолютной внезапностью, а даже самые мужественные сердца способны дрогнуть при внезапном столкновении с гибельной опасностью. К тому же образ жизни и воспитание никак не подготовили его к подобному кризису. Человек, которого фортуна балует с самого рождения, становится до крайности цивилизованным, а чем мы цивилизованнее, тем труднее нам справляться с мордоворотами типа Брэддока, которые словно бы явились к нам из более ранних и более грубых эпох. Осберт Муллинер просто не годился в противники пещерному человеку. Если не считать того, что он неплохо играл в бридж-контракт, единственной сферой, в которой Осберт более или менее блистал, было коллекционирование старинных изделий из нефрита, а какая от этого польза (размышлял он) в рукопашной схватке с человеком, который благородно предоставляет ягуарам фору, одолевая их одной рукой?

Он видел лишь один выход из щекотливого положения, в котором оказался. Потеря Мейбл Петерик-Сомс разобьет ему сердце, но альтернативой служила сломанная шея, и в этот черный час шея собрала подавляющее большинство голосов. Дрожа всем телом, мой племянник Осберт сел за бюро и начал сочинять прощальное письмо.

Он очень сожалеет, писал он, что не сможет увидеться с мисс Петерик-Сомс на следующий день, как они планировали, так как его, к несчастью, срочно вызвали в Австралию. Он добавил, что был счастлив познакомиться с ней и, если – что представляется наиболее вероятным – они больше никогда не увидятся, он будет следить за ее дальнейшей карьерой с неизменным интересом.

Поставив подпись «Искренне ваш О. Муллинер», Осберт написал адрес на конверте, прошел до почты и бросил его в ящик. Потом вернулся домой и лег спать.

Затрезвонивший возле кровати телефон разбудил Осберта на следующее утро в ранний час. Он не стал снимать трубку. Взгляд на часы сказал ему, что они как раз показывают половину девятого – время первой доставки писем в Лондоне. Представлялось вполне вероятным, что Мейбл, едва получив и прочитав письмо, намеревается обсудить с ним по проводам содержание этого письма. Он встал, принял ванну и уже мрачно доедал завтрак, когда дверь отворилась и Паркер, его камердинер, доложил о генерал-майоре сэре Мастермане Петерик-Сомсе.

По спинному хребту Осберта будто медленно-медленно проследовал ледяной палец. Он проклял рассеянность, которая помешала ему предупредить Паркера, что его нет дома. С трудом – из его ног словно изъяли кости – он поднялся, чтобы встретить вошедшего в комнату высокого, прямого, седого и весьма внушительного мужчину, и принудил себя изобразить радушного хозяина дома.

– Доброе утро, – сказал он. – Не хотите ли яйцо в мешочек?

– Я не хочу яйца в мешочек, – ответил сэр Мастерман. – Яйцо в мешочек, как бы не так! Яйцо в мешочек, вздор! Ха! Фа! Ба!

Он говорил столь отрывисто и резко, что сторонний наблюдатель, присутствуй он там, конечно, счел бы генерала активным членом общества или союза, ратующего за запрещение яиц в мешочек. Однако, владея всеми фактами, Осберт сумел правильно истолковать эту резкость и не удивился, когда гость, проницательно вперив в него голубовато-стальные глаза, которые несомненно вызвали к нему в военных кругах всеобщую антипатию, с места в карьер обратился к теме письма:

– Мистер Муллинер, моя племянница Мейбл получила от вас весьма странное послание.

– А, так она его получила? – сказал Осберт, пытаясь сохранить непринужденность.

– Оно пришло нынче утром. Вы не потрудились наклеить марку. Пришлось заплатить тринадцать пенсов.

– Неужели? Я страшно сожалею. Я… конечно, я…

Генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс отмахнулся от его извинений:

– Мою племянницу удручила не потеря этой суммы, но содержание письма. У моей племянницы сложилось впечатление, что вчера вечером состоялась ее помолвка с вами, мистер Муллинер.

Осберт закашлялся:

– Ну… э… не совсем. Не вполне. Не то чтобы… То есть… Видите ли…

– Я вижу очень ясно. Вы играли сердцем моей племянницы, мистер Муллинер. А я давно и торжественно поклялся, что в том случае, если какой-либо мужчина посмеет играть сердцем какой-либо из моих племянниц, я… – Он прервал свою речь и, взяв из сахарницы кусок сахара, рассеянно уравновесил его на ломтике поджаренного хлеба. – Вы что-нибудь слышали о капитане Уолкиншо?

– Нет.

– Капитан Дж. Г. Уолкиншо? Брюнет с моноклем. Играл на саксофоне.

– Нет.

– О? Я думал, вы могли числить его среди своих знакомых. Он поиграл сердцем моей племянницы Хестер. Я отодрал его хлыстом на ступенях клуба «Трутни». А имя Бленкинсоп-Грифф вам что-нибудь говорит?

– Нет.

– Руперт Бленкинсоп-Грифф поиграл сердцем моей племянницы Гертруды. Он был из сомерсетширских Бленкинсоп-Гриффов. Белобрысые усики, разводил голубей. Я отодрал его хлыстом на ступенях клуба «Молодые любители птиц». Кстати, мистер Муллинер, в каком клубе вы состоите?

– «Объединенные коллекционеры нефрита», – пролепетал Осберт.

– Там есть ступени?

– К-к-кажется, есть.

– Отлично. Отлично. – Глаза генерала приняли мечтательное выражение. – Так вот: объявление о вашей помолвке с моей племянницей Мейбл появится в завтрашнем номере «Морнинг пост». Если будет помещено опровержение… Будьте здоровы, мистер Муллинер, будьте здоровы.

И, вернув на блюдо ломтик бекона, который он уравновесил на краешке чайной ложки, генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс покинул комнату.

Размышления, которым мой племянник Осберт предался накануне ночью, не годились и в подметки размышлениям, которым он предался теперь. Не менее часа просидел он, поддерживая голову ладонями, с хмурым отчаянием уставившись на остатки мармелада, украшавшие тарелку перед ним. Хотя, подобно всем Муллинерам, он отличался быстротой и ясностью мышления, Осберту пришлось признать, что он оказался в полном тупике. Ситуация настолько усложнилась, что в конце концов он отправился в библиотеку и попытался разобраться во всем на листе бумаги, обозначив себя иксом. Однако даже этот метод не подсказал решения, и он все еще мыслил, мыслил, мыслил, когда вошел Паркер и доложил, что второй завтрак подан.

– Второй завтрак? – повторил Осберт в изумлении. – Разве уже настало время второго завтрака?

– Да, сэр. И не будет ли мне дозволено принести мои почтительные поздравления и пожелания счастья, сэр?

– А?

– По поводу вашей помолвки, сэр. Генерал, когда я провожал его, упомянул, что вскоре состоится ваше бракосочетание с мисс Мейбл Петерик-Сомс. Весьма удачно, что он упомянул это, так как в результате я смог предоставить нужные сведения джентльмену, которого они интересовали.

– Джентльмену?

– Некоему мистеру Башфорту Брэддоку. Он позвонил примерно через час после того, как генерал отбыл, сказал, что поставлен в известность о вашей помолвке и хотел бы знать, насколько это верно. Я заверил мистера Башфорта Брэддока, что его не ввели в заблуждение, и он сказал, что заглянет к вам попозже. Он горячо поинтересовался, когда вы будете дома. Такой любезный доброжелательный джентльмен, сэр.

Осберт взвился из кресла так, словно оно мгновенно раскалилось:

– Паркер!

– Сэр?

– Мне неожиданно приходится покинуть Лондон, Паркер. Точно не знаю, куда я направляюсь – вероятно, на Замбези или в Гренландию, – но буду отсутствовать очень долго. Я запру дом и дам слугам бессрочный отпуск. Они получат жалованье за три месяца вперед, а по истечении этого срока пусть свяжутся с моими поверенными в «Линкольнз инн». Господами Пибоди, Трапп, Трапп, Трап, Трапп и Пибоди. Сообщите им об этом.

– Слушаю, сэр.

– И, Паркер…

– Сэр?

– Я намерен вскоре сыграть в любительском спектакле. Будьте так любезны, сходите за угол и купите для меня накладные волосы, накладной нос, набор накладных усов и бакенбард, а также большие темные очки.

Планы Осберта, когда, осторожно оглядев улицу во всех направлениях, он час спустя покинул свой дом и велел таксисту отвезти его в какой-нибудь убогий отель в наиболее дикой и наименее известной части Кромвель-роуд, были крайне и крайне неопределенными. Только достигнув этого спасительного приюта и старательно оснастив себя париком, носом, усами, бакенбардами и темными очками, он приступил к разработке плана кампании. Остаток дня он провел у себя в номере, а на следующее утро перед полуднем направился в магазин подержанной одежды братьев Коган вблизи Ковент-Гардена для приобретения полного гардероба путешественника. Он намеревался сесть на пароход, отплывающий на другой день в Индию, а затем немножко пошляться по белому свету, навестив en route[4] Японию, Южную Африку, Перу, Мексику, Китай, Венесуэлу, острова Фиджи и другие не менее живописные места.

Казалось, все Коганы крайне ему обрадовались, едва он переступил порог заведения. Они всем скопом сгрудились вокруг него, инстинктивно почувствовав очень крупный заказ. В этом превосходнейшем торговом заведении помимо поношенной одежды можно приобрести практически все, что есть на свете, и главная трудность заключается в том (братья – чрезвычайно убедительные продавцы), как этого избежать. На исходе пяти минут Осберт с легким удивлением обнаружил, что ему теперь принадлежат три коробки покерных фишек, ермолка, клюшки для поло, удочка, концертино, гавайская гитара и аквариум с золотыми рыбками.

Он раздраженно прищелкнул языком. Эти люди словно бы совершенно не поняли положения вещей. Они как будто считают, что он намерен превратить путешествие в вихрь удовольствий. Насколько мог ясно, он постарался втолковать им, что в те немногие погубленные годы, которые ему осталось влачить до момента, когда акула или тропическая лихорадка положит конец его страданиям, у него не будет настроения играть в поло, в покер или на концертино, любуясь резвящимися золотыми рыбками. С тем же успехом, сказал он гневно, они могли бы предложить ему треуголку или просто швейную машинку.

Братья тотчас развили бурную деятельность.

– Принеси джентльмену швейную машинку, Изадор.

– А когда найдешь для него треуголку, Лу, – сказал Ирвинг, – спроси у клиента в обувном отделе, не будет ли он так добр зайти сюда. Вы счастливчик, – заверил он Осберта. – Если хотите путешествовать по дальним краям, так лучшего советчика вам не найти. Вы слышали о мистере Брэддоке?

Между усами и бакенбардами виднелась лишь незначительная часть физиономии Осберта, но эта незначительная часть побелела под загаром.

– Мистер Б-б-б…

– Именно так. Мистер Брэддок, исследователь диких земель.

– Воздуха! – вскричал Осберт. – Воздуха мне!

Он кинулся к выходу и уже собрался выскочить на улицу, когда дверь отворилась, впуская высокого человека достойнейшего вида с военной выправкой.

– Приказчик! – воскликнул вошедший внятным патрицианским голосом, и Осберт на подгибающихся ногах отшатнулся и уперся спиной в огромную кипу брюк. Вошедший был генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс.

К нему ринулся взвод Коганов: Изадор поспешно схватил пожарный шлем, а Ирвинг – микроскоп и пару головоломок. Генерал сделал знак унести все это обратно.

– Есть у вас, – спросил он, – хлысты?

– Да, сэр. Очень много хлыстов.

– Мне требуется крепкий, с рукояткой среднего размера и очень гибкий, – сказал генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс.

И в эту секунду вернулся Лу в сопровождении Башфорда Брэддока.

– Вот этот джентльмен? – дружески спросил Башфорд Брэддок. – Вы отправляетесь путешествовать, сэр, насколько я понял? Буду рад помочь вам.

– Да не может быть! – сказал генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс. – Башфорд? Тут чертовски темно. Я тебя не узнал.

– Зажги свет, Ирвинг, – сказал Изадор.

– Нет, не надо, – сказал Осберт. – У меня слабое зрение.

– Если у вас слабое зрение, вам не следовало бы ехать в тропики, – сказал Башфорд Брэддок.

– Джентльмен твой друг? – осведомился генерал.

– Да нет. Я просто готов помочь ему с покупкой снаряжения.

– Джентльмен уже приобрел фишки для покера, ермолку, клюшки для поло, удочку, концертино, гавайскую гитару, аквариум с золотыми рыбками, треуголку и швейную машинку, – вставил Изадор.

– А? – сказал Башфорд Брэддок. – В таком случае ему осталось приобрести только пробковый шлем, парочку краг и банку мази, обезболивающей укусы аллигаторов.

Со стремительностью исследователя диких земель, приобретающего вещи, за которые платит кто-то другой, он завершил экипировку Осберта.

– Но что привело тебя сюда, Башфорд? – спросил генерал.

– Меня? Ищу сапоги с шипами. Хочу раздавить змею.

– Какое странное совпадение. Я зашел сюда купить хлыст, чтобы отодрать змею.

– Скверный день для змей, – сказал Башфорд Брэддок.

Генерал кивнул с некоторой задумчивостью.

– Разумеется, моя змея, – сказал он, – еще может оказаться вовсе не змеей. Классифицировав этого субъекта как змею, я, возможно, судил о нем неверно. В этом случае хлыст мне не понадобится. Тем не менее лишний хлыст в доме не помешает.

– Без сомнения. Не перекусите со мной, генерал?

– С большим удовольствием, мой милый.

– Всего хорошего, сэр, – сказал Башфорд Брэддок, дружески кивая Осберту. – Рад был оказаться вам полезным. Когда отплываете?

– Джентльмен отплывает завтра утром на «Раджпутане», – сказал Изадор.

– Как! – воскликнул генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс. – Да не может быть! Подумать только, вы едете в Индию! Я провел там много лет и могу дать вам массу полезных советов. Старушка «Раджпутана»? Так я же знаю корабельного эконома. Приеду проводить вас и поговорю с ним. Без сомнения, я смогу обеспечить вам особое внимание. Нет-нет, мой милый, не благодарите. В настоящее время меня многое тревожит, и будет большим облегчением оказать кому-нибудь маленькую услугу.

* * *

Осберт прокрался в свой приют на Кромвель-роуд в твердом убеждении, что Судьба слишком уж жестока с ним. Если сэр Мастерман Петерик-Сомс намерен явиться на пароход, то попытаться отплыть на этом пароходе было бы безумием. На палубе лайнера в лучах полуденного солнца генерал не может не узнать его всем бакенбардам вопреки. Этот план спасения придется аннулировать и заменить другим. Осберт заказал два кофейника черного кофе, обмотал лоб мокрым носовым платком и вновь начал мыслить.

Про Муллинеров часто говорят, что их можно озадачить, но не загнать в угол. Приближалось время обеда, когда Осберт наконец выбрал план действий. Причем этот план, как он убедился, перепроверив его, неизмеримо превосходил предыдущий.

Теперь он понял, что ошибался, задумывая бегство под чуждые небеса. Тот, кто, подобно ему, столь пылко желал никогда больше не встречаться в этом мире с генерал-майором сэром Мастерманом Петерик-Сомсом, должен искать надежное убежище только в лондонском пригороде. Мимолетный каприз мог толкнуть сэра Мастермана упаковать чемодан и на следующем пароходе отправиться на Дальний Восток, но ничто никогда не принудит его сесть в трамвай и отправиться в Далвич, Киклвуд, Уинчмор-Хилл, Брикстон, Болхен или Сербитон. Среди этих неисследованных пространств Осберт будет в полной безопасности.

Он решил выждать наступления ночи, а тогда вернуться в свой дом на Саут-Одли-стрит, упаковать коллекцию нефритовых изделий, другие предметы первой необходимости и исчезнуть с ними в неведомом.

Близилась полночь, когда, осторожно взобравшись по знакомым ступеням, Осберт вставил ключ в такую знакомую скважину. Он опасался, что Башфорд Брэддок держит дом под наблюдением, но никаких признаков этого не обнаружилось. Молниеносно проскользнув в темную прихожую, он бесшумно затворил за собой дверь.

И только тогда заметил, что из-под двери столовой в другом конце прихожей пробивается узкая полоска света.

В первое мгновение столь веское доказательство того, что, вопреки его предположениям, дом обитаем, совершенно ошеломило Осберта. Затем, взяв себя в руки, он нашел объяснение. Паркер, его камердинер, вместо того чтобы покинуть дом, как ему было велено, воспользовался предполагаемым отъездом своего хозяина из Лондона, чтобы остаться и устроить небольшой интимный вечерок. Исполненный негодования, Осберт поспешил в столовую, где убедился в справедливости своих подозрений. Стол, если исключить еду и питье, был полностью сервирован для уютного ужина вдвоем. Отсутствие еды и напитков, несомненно, объяснялось тем, что именно в этот момент Паркер и – как имел все основания опасаться Осберт – его подружка отправились за ними в кладовую.

Осберт закипел бешеной яростью от макушки парика до подошв ступней. Так вот, стало быть, что происходит у него в доме, стоит ему отвернуться? Окна закрывали тяжелые шторы, и он спрятался за одной из них. Он подождет начала оргии, а затем появится из-за шторы, как некая карающая Немезида, дабы обличить своего лукавого камердинера и всыпать ему по первое число. Пусть Башфорд Брэддок с генерал-майором сэром Мастерманом Петерик-Сомсом своим могучим ростом и развитой мускулатурой и лишали его инициативы, но уж с замухрышкой Паркером он сумеет себя проявить во всем блеске. Осберту пришлось много пережить за последние двое суток, и стычка с человеком, который в носках был ростом всего каких-то пять футов, мнилась ему отличным тонизирующим средством.

Ждать долго не пришлось. Услышав звук шагов в прихожей, Осберт бесшумно снял парик, нос, усы, бакенбарды и синие очки. Ничто не должно было смягчить силу удара, когда Паркер увидит перед собой столь знакомое лицо. Затем, глядя в щелку между шторами, он приготовился выпрыгнуть из своего укрытия.

Осберт не выпрыгнул, но, напротив, подобно черепахе особенно робкой породы, попытался поглубже втянуться в свой панцирь, а для достижения максимальной тишины – дышать через уши. Ибо в столовую вошли не Паркер, не легкомысленная его подружка, но пара верзил такого впечатляющего телосложения, что Башфорд Брэддок годился каждому из них в маленькие братики.

Осберт окаменел. Ему никогда прежде не доводилось видеть грабителей, но теперь, увидев этих, он искренне пожалел, что ему не дано рассматривать их в телескоп. На столь близком расстоянии они вызвали в нем примерно такое же чувство, которое, вероятно, испытал пророк Даниил в львином рву до того, как его отношения с обитателями этого рва обрели товарищескую непринужденность. Осберт возблагодарил судьбу, когда дыхание, которое он удерживал секунд восемьдесят, наконец вырвалось наружу с громким «ох!», наложившимся на хлопок пробки, вылетевшей из бутылки.

Рассталась же эта пробка с бутылкой его лучшего «Боллинджера». Ему стало ясно, что эти мародеры принадлежат к кругу людей, любящих побаловать себя. В наши дни, когда практически все сидят на той или иной диете, очень редко можно встретить гурмана старомодного типа, который не беспокоится о сбалансированности питательных веществ, о калориях, а просто расправляет плечи пошире и берется за дело, пока глаза у него не вылезают из орбит. Осбертовские два гостя явно принадлежали к этому почти вымершему виду. Пили они из кружек и ели три мясных блюда одновременно, будто высокое артериальное давление еще не изобрели. Новый хлопок оповестил об откупоривании второй бутылки шампанского.

Сначала застольная беседа никак не завязывалась. Но затем, заморив червячка примерно тремя фунтами ветчины, ростбифа и жареной говядины, грабитель, сидевший ближе к Осберту, слегка расслабился и одобрительно посмотрел по сторонам.

– А неплохая хата, Эрнст, – сказал он.

– Р! – ответил его собеседник – человек, предпочитавший обходиться двумя-тремя словами, но и им приходилось преодолевать препятствие из холодного картофеля и хлеба.

– Не иначе тут кукуют всякие графья.

– Р!

– Баронеты и прочие в этом роде, это как пить дать.

– Р! – сказал второй грабитель, наливая себе еще шампанского и подмешивая к нему для букета немножко портвейна, хереса, итальянского вермута, выдержанного бренди и зеленого шартреза.

Первый грабитель впал в задумчивость.

– Кстати, о баронетах, – сказал он. – Я вот часто прикидывал… ну, предположим, ты обедаешь, ясно?

– Р!

– Может, в этой самой комнате.

– Р!

– Так вот: может сестра баронета войти в комнату перед дочерью младшего сына какого-нибудь пэра или нет? Я часто про это думаю.

Второй грабитель допил свою кружку шампанского, портвейна, хереса, итальянского вермута, старого бренди и зеленого шартреза, после чего принялся смешивать новую.

– Войти в комнату?

– Чтобы сесть за стол.

– Если быстра на ногу, так войдет раньше, – сказал второй грабитель. – Она же первой к двери подскочит, надо полагать.

Первый грабитель поднял брови.

– Эрнст, – сказал он холодно, – ты говоришь как необразованный сын чего-то там. Неужто тебя никогда ничему не учили касательно правил и манер высшего света?

Второй грабитель покраснел. Было ясно, что упрек задел больное место. Наступило напряженное молчание. Первый грабитель опять принялся за еду. Второй грабитель следил за ним враждебным взглядом. С видом человека, который выжидает удобного случая. И ждать ему оставалось недолго.

– Гарольд! – сказал он.

– Ну? – отозвался первый грабитель.

– Не давись жратвой, Гарольд, – сказал второй грабитель.

– Это кто давится жратвой?

– Ты.

– Я?

– Да, ты.

– Кто? Я?

– Р!

– Давлюсь жратвой?

– Р! Как свинья или кто там еще.

Осберту, опасливо поглядывавшему между шторами, было ясно, что благородные напитки, которые эти двое наливали себе щедрой рукой, начинали понемногу действовать. Голоса грабителей осипли, глаза опухли и налились кровью.

– Может, я чего и не знаю о младших сестрах баронетов, – сказал грабитель Эрнст, – но я своей жратвой не давлюсь, как свиньи или кто там еще.

И, словно чтобы уязвить противника побольнее, он схватил баранью ногу и принялся грызть ее с подчеркнутым изяществом.

И бой закипел. Чопорная попытка товарища дать ему наглядный урок изысканных манер переполнила чашу терпения грабителя Гарольда. Он явно не мог допустить, чтобы его наставлял в правилах хорошего тона пентюх, на которого он всегда смотрел сверху вниз, как на заведомого плебея. Молниеносным движением ухватив стоящую перед ним бутылку, Гарольд ловко опустил ее на голову коллеги.

Осберт Муллинер съежился за шторой. Любитель спортивных поединков в нем нашептывал, что он слабодушно упускает нечто редкостное – при том что занимает наилучшее место для созерцания зрелища, за возможность увидеть которое многие и многие не пожалели бы никаких денег. И все же ему не удавалось заставить себя поглядеть в щелку. Впрочем, просто слушать – и то было захватывающе интересно. Гулкие удары и треск как будто свидетельствовали, что противники молотят друг друга всем, что подвертывается под руку, кроме обоев и большого серванта. То они словно катались по полу, а затем переходили на дальний бой, швыряя бутылки. В уши Осберта лились слова и выражения, о существовании которых он прежде и не подозревал, и все чаще и чаще, пока длился поединок, он спрашивал себя, каким будет урожай.

Но тут с громовым грохотом битва закончилась так же неожиданно, как и началась.

Прошли минуты, прежде чем Осберт Муллинер принудил себя выглянуть из-за шторы. А когда выглянул, ему почудилось, что он видит сцену оргии – одну из тех, которые так популяризировало кино. Композиционно она была шедевром. Для полного сходства не хватало миловидных девушек, щеголяющих почти полным отсутствием одежды.

Он вышел и уставился на искомый урожай, разинув рот. Грабитель Гарольд лежал головой в камине, грабитель Эрнст валялся под столом, перегнувшись пополам, и Осберту просто не верилось, что это были те же самые бравые молодцы, которые так недавно вошли в столовую перекусить, чем Бог послал. Гарольд обрел сходство с человеком, которого пропустили через вальцы для выжимания белья. При взгляде на Эрнста возникала иллюзия, будто он только что побывал между шестеренками какой-то мощной машины. Если – что было более чем вероятно – их разыскивала полиция, то теперь, чтобы опознать их, потребовался бы полицейский с исключительно острым зрением.

Мысль о полицейских напомнила Осберту о его гражданском долге. Он отправился к телефону, позвонил в ближайший участок, и его заверили, что блюстители закона немедленно прибудут забрать останки. Он вернулся в столовую, намереваясь подождать там, но атмосфера действовала ему на нервы. Он ощутил потребность в свежем воздухе, направился к входной двери, открыл ее и вышел на крыльцо, делая глубокие вдохи.

И пока он стоял там, во мраке замаячила высокая фигура, и на его плечо опустилась тяжелая ладонь.

– Мистер Муллинер, мне кажется? Мистер Муллинер, если не ошибаюсь? Добрый вечер, мистер Муллинер, – произнес голос Башфорда Брэддока.

Осберт посмотрел на него, и взгляд его не дрогнул. Он ощущал странное, почти мистическое, спокойствие. Дело в том, что все в мире относительно. В эту минуту Башфорд Брэддок казался Осберту жалким недомерком, и он не мог понять, почему этот человек прежде внушал ему тревогу. В глазах того, кто сравнительно недавно покинул общество Гарольда и Эрнста, Башфорд Брэддок был членом труппы лилипутов.

– А, Брэддок? – сказал Осберт.

Тут под визг тормозов перед домом остановился фургон и начал извергать полицейских.

– Мистер Муллинер? – спросил сержант.

Осберт радушно его приветствовал.

– Входите, – сказал он. – Входите. Прямо туда. Вы найдете их в столовой. Боюсь, я был несколько неосторожен с ними. Лучше позвоните врачу.

– Сильно отделали?

– Не без этого.

– Ну, они сами напросились, – сказал сержант.

– Совершенно верно, сержант, – согласился Осберт. – Rem acu tetigisti[5].

Башфорд Брэддок с недоумением слушал этот обмен репликами.

– Что все это значит? – спросил он.

Осберт, вздрогнув, очнулся от задумчивости.

– Вы еще здесь, мой милый?

– Да.

– Вы хотели меня видеть, милый мальчик? Что-то вас гнетет?

– Мне просто требуются пять минут наедине с вами для спокойного общения, мистер Муллинер.

– Разумеется, разумеется, старина, – сказал Осберт. – Разумеется, разумеется, разумеется. Подождите, пока полицейские не отбудут, и я полностью к вашим услугам. У нас тут случилась небольшая кража со взломом.

– Кра… – начал Башфорд Брэддок, но тут из двери вышли двое полицейских. Они поддерживали грабителя Гарольда. За ними появились еще двое, помогая идти грабителю Эрнсту. Заключающий процессию сержант покачал головой, глядя на Осберта с некоторой укоризной.

– Вы бы поосторожней, сэр, – сказал он. – Не то чтобы эти парни не заслужили всего, что вы им выдали, но все же последите за собой. Не то неровен час…

– Пожалуй, я немного переложил, – согласился Осберт. – Беда в том, что в таких случаях мне глаза застилает ярость. Боевая кровь взыгрывает, знаете ли. Ну, доброй ночи, сержант, доброй ночи. А теперь, – сказал он, беря локоть Башфорда Брэддока в ласковые тиски, – о чем вы хотели поговорить со мной? Пойдемте в дом. Мы там будем совсем одни. Я дал слугам отпуск. Там не будет ни единой души, кроме нас.

Башфорд Брэддок высвободил локоть. Он, казалось, был в смущении. Его лицо, озаренное светом уличного фонаря, выглядело необычно бледным.

– А вы… – Он сглотнул. – Вы и правда?..

– Я и правда? О, вы про этих двух типчиков. Да-да. Я застал их у себя в столовой, где они поглощали мою еду и пили мое вино, будто так и надо, и, естественно, я взял их в оборот. Однако сержант совершенно прав. Я действительно перегибаю палку, когда выхожу из себя. Не забыть бы, – сказал он, вытаскивая носовой платок и завязывая узелок, – покончить с этим. Беда в том, что порой я теряю контроль над своей силой. Но вы еще не сказали мне, что привело вас сюда?

Башфорд Брэддок дважды судорожно сглотнул почти без паузы и пробрался мимо Осберта к ступенькам. Он был как-то странно встревожен. Лицо у него стало слегка зеленоватым.

– Да так, ничего особенного.

– Но, мой дорогой, – возразил Осберт, – в такой час привести вас сюда могло лишь что-то очень важное.

Башфорд Брэддок поперхнулся:

– Ну, собственно говоря, я… э… увидел утром в газете объявление о вашей помолвке и подумал… э… я просто подумал, неплохо бы заглянуть и спросить, что вы хотели бы получить в качестве свадебного подарка.

– Мой дорогой! Вы так любезны!

– Ведь… э… так глупо подарить рыбный нож и узнать, что все остальные тоже подарили рыбные ножи.

– Да, справедливо. Но почему бы нам не зайти в дом и не обсудить все там?

– Нет, спасибо, лучше я не буду заходить. Может быть, вы сообщите мне в письме. До востребования, Бонго на Конго. Я возвращаюсь туда немедленно.

– Да, разумеется, – сказал Осберт и посмотрел на ноги своего собеседника. – Мой милый мальчик, какие необычные сапоги вы носите! Зачем они вам?

– Мозоли, – сказал Башфорд Брэддок.

– Но для чего шипы?

– Облегчают давление на свод стопы.

– А, так. Ну что ж, спокойной ночи, мистер Брэддок.

– Спокойной ночи, мистер Муллинер.

– Спокойной ночи, – сказал Осберт.

– Спокойной ночи, – сказал Башфорд Брэддок.

Неприятности в Кровавль-Корте

Поэт, проводивший лето в «Отдыхе удильщика», только-только принялся читать нам свой новый венок сонетов, когда дверь зала распахнулась и в нее вошел молодой человек в гетрах. Вошел он молниеносно и потребовал пива. В одной руке он держал двустволку, в другой букет из освежеванных кроликов. Кроликов он шмякнул на пол, и поэт, умолкнув на полуслове, обратил на них долгий взыскующий взгляд. Затем, болезненно сморщившись, слегка позеленел и закрыл глаза. И только когда стук захлопнувшейся двери возвестил об отбытии охотника, он снова ожил.

Мистер Муллинер сочувственно посмотрел на него поверх горячего шотландского виски с лимоном.

– Вам, кажется, нехорошо? – сказал он.

– Немного, – признался поэт. – Легкий приступ недомогания. Возможно, это чисто личная идиосинкразия, но, признаюсь, я предпочитаю кроликов в более полном издании.

– Многие впечатлительные души, делящие ваше призвание, придерживаются таких же взглядов, – заверил его мистер Муллинер. – Как моя племянница Шарлотта, например.

– Все мой темперамент, – сказал поэт. – Не терплю мертвых созданий, и тем более когда они, как вышеупомянутые кролики, столь очевидно, столь – сказать ли? – наглядно претерпели Великую Перемену. Дайте мне, – продолжал он, пока его лицо утрачивало зеленоватый оттенок, – дайте мне жизнь, радость и красоту.

– Вот так говорила и моя племянница Шарлотта, – сказал мистер Муллинер.

– Как ни странно, именно эта мысль вдохновила второй сонет моего венка, к которому теперь, когда этот юный джентльмен с портативным моргом покинул нас…

– Моя племянница Шарлотта, – сказал мистер Муллинер с мягкой твердостью, – принадлежала к тем кротким, мечтательным, взыскующим девушкам, которые, как мне иногда кажется, располагая более чем достаточным доходом, злоупотребляют этим преимуществом и творят Вдохновенные Виньетки для художественных еженедельников. Вдохновенные Виньетки Шарлотты пользовались большим спросом среди редакторов лондонских скорее интеллектуальных, нежели преуспевающих периодических изданий. Едва эти бережливые люди поняли, что она готова поставлять полновесные Виньетки бесплатно, ради чистого удовольствия видеть свою фамилию напечатанной, они начали носить ее на руках. В результате она вскоре стала свободно вращаться в самых утонченных литературных кругах, и однажды на дружеском завтраке в «Попранной фиалке» ее соседом оказался богоподобный молодой человек, при виде которого в ее сердце словно повернулся ключ…

– Да, кстати, о прозрачном студеном ключе… – начал поэт.

– В семье, к которой я имею честь принадлежать, – продолжал мистер Муллинер, – Купидон всегда находил превосходнейшие мишени для своих стрел. Наши сердца пылки, наши страсти бурны. Не будет преувеличением сказать, что моя племянница Шарлотта полюбила этого молодого человека, еще не успев загарпунить первую сардинку на блюде с закусками. Лицо у него было интенсивно духовное: широкий мраморный лоб и глаза, которые Шарлотте показались не столько глазами, сколько двумя дырками, прокомпостированными в оболочке прекраснейшей души. Он писал, узнала она, Пастели В Прозе, а звали его – если она верно расслышала его имя, когда их знакомили, – звали его Обри Трефусис.

В «Попранной фиалке» дружба расцветает быстро. Poulet rôti au cresson[6] только-только разнесли, а молодой человек уже приобщал Шарлотту к своим надеждам, к своим страхам и к истории своего детства. Она изумилась, узнав, что он не потомок длинной вереницы художественных натур, но происходит из заурядной помещичьей семьи, интересы которой не простираются дальше лисьей травли и охоты на фазанов.

– Вы без труда вообразите, – сказал он, накладывая ей брюссельскую капусту, – каким диссонансом являлась такая среда для моего воспаряющего юного духа. Мои близкие пользуются большим уважением в наших краях, но сам я всегда видел в них шайку обагренных кровью мясников. У меня очень твердые взгляды на доброе отношение к животным. При встрече с кроликом мой первый порыв – предложить ему листик салата. А моим близким кролик, наоборот, кажется ущербным без заряда дроби в его организме. Мой отец, как мне кажется, скосил больше отборных птиц в расцвете их дней, чем любой другой охотник в Центральных графствах. На прошлой неделе мне все утро погубила его фотография в «Татлере», на которой он весьма сурово взирает на уточку, испускающую дух. Мой старший брат Реджинальд несет гибель любым обитателям животного царства. А мой младший брат Уильям, насколько мне известно, тренируется для встреч с более крупными представителями фауны, кося воробьев из духового ружьеца. Что до духовности, то Кровавль-Корт ее отсутствием превзойдет и Чикаго.

– Кровавль-Корт? – вскричала Шарлотта.

– Едва мне исполнился двадцать один год, я получил право распоряжаться скромным, но достаточным наследством и тотчас переехал в Лондон, чтобы вести литературную жизнь. Моя семья, разумеется, пришла в ужас. Мой дядя Фрэнсис, помнится, часами пытался меня урезонить. Видите ли, дядя Фрэнсис прежде был знаменитым охотником на крупную дичь. Мне говорили, что он перестрелял больше гну, чем любой другой человек, чья нога когда-либо ступала на землю Африки. Собственно, до самого последнего времени он палил по гну буквально без передышки. Теперь, как я слышал, его скрутил люмбаго, а потому он возвратился в Кровавль-Корт лечиться «Суперэмульсией Риггса» и солнечными ваннами.

– Так Кровавль-Корт – ваш отчий дом?

– Совершенно верно. Кровавль-Корт, Малый Кровавль под Горсби-на-Узе, Бедфордшир.

– Но Кровавль-Корт принадлежит сэру Александру Бассинджеру.

– Моя настоящая фамилия Бассинджер. Я взял псевдоним Трефусис, чтобы пощадить чувства моих близких. Но откуда вам известен наш дом?

– На следующей неделе я еду туда погостить. Моя мать – старинная подруга леди Бассинджер.

Обри был поражен. И, будучи, подобно всем творцам Пастелей В Прозе, мастером сотворения афоризмов, он тотчас упомянул, что мир очень тесен.

– Ну-ну-ну, – сказал он.

– Судя по вашим словам, – сказала Шарлотта, – мой визит будет тягостным. Ничто мне так не отвратительно, как охота развлечения ради.

– Два ума с единой мыслью, – сказал Обри. – Знаете что? Моей ноги в Кровавле не было уже много лет, но если вы едете туда, так я тоже туда поеду. Да! Пусть даже мне придется свидеться с дядей Фрэнсисом.

– Вы поедете туда?

– Безусловно. Я не могу допустить, чтобы девушка столь утонченная и впечатлительная оказалась на бойне вроде Кровавль-Корта без родственной души, которая обеспечила бы ей моральную поддержку.

– Я не понимаю…

– Я объясню вам! – Его голос стал очень серьезным. – Этот дом накладывает чары.

– Что-что?

– Чары. Жутчайшие чары, которые парализуют гуманность на корню, какой бы принципиальной она ни была. Кто знает, как они могут подействовать на вас, если вы отправитесь туда без надежного защитника, вроде меня, готового поддержать вас, направлять вас в час сомнений…

– Что за вздор!

– Ну, могу сказать вам только, что в давние дни, когда я был еще мальчиком, туда поздно вечером в пятницу приехал видный деятель «Лиги милосердия к нашим бессловесным друзьям», а в два часа пятнадцать минут пополудни в субботу он стал заводилой и душой веселой компании, которая объединилась для того, чтобы загнать какого-нибудь местного барсука в перевернутую бочку.

Шарлотта беззаботно рассмеялась:

– На меня чары не подействуют.

– И разумеется, на меня, – сказал Обри. – Тем не менее я предпочту быть рядом с вами, если вы не против.

– Против, мистер Бассинджер? – нежно прошептала Шарлотта и с восторгом заметила, что при этих словах и взгляде, которым она их сопроводила, человек, кому (как я упоминал, у нас, Муллинеров, это быстро) она уже отдала свое сердце, весь затрепетал. Ей почудилось, что в его таких одухотворенных глазах она видит пламя любви.

Когда несколько дней спустя Шарлотта увидела Кровавль-Корт, он оказался величественным старинным образчиком архитектуры времен Тюдоров, расположенным среди пологих лесистых холмов и окруженным прекрасными садами, спускающимися к озеру, где среди деревьев виднелся лодочный сарай. Внутри дом дышал комфортом и радовал глаз множеством стеклянных ящиков, в которых содержались пучеглазые останки птиц и зверей, в то или иное время беспощадно убитых сэром Александром Бассинджером и его сыном Реджинальдом. С каждой стены с видом кроткого упрека пялились отборные головы и прочие части гну, лосей, карибу, зебу, антилоп, жирафов, горных козлов и вапити, которые все имели несчастье познакомиться с полковником сэром Фрэнсисом Пашли-Дрейком до того, как люмбаго положило предел его страсти к охоте. Этот погост включал и чучела воробьев, которые безмолвно свидетельствовали, что и маленький Уилфред вносит туда свою лепту.

Первые два дня своего визита Шарлотта проводила преимущественно в обществе полковника Пашли-Дрейка, того самого дяди Фрэнсиса, про которого упоминал Обри. Он, казалось, проникся к ней отеческим интересом, и как ни ловко сбегала она по черным лестницам и лавировала по коридорам, чаще всего оказывалось, что он пыхтит рядом с ней.

Это был багроволицый, практически шарообразный человек с глазами как у креветки, и он с подкупающей откровенностью беседовал с ней о люмбаго, гну и Обри.

– Так, значит, вы приятельница моего оболтуса-племянника? – сказал он и дважды неприятно фыркнул. Было ясно, что он не одобряет творца Пастелей В Прозе. – На вашем месте я бы встречался с ним пореже. Не тот человек, которого я хотел бы видеть другом любой из моих дочерей.

– Вы ошибаетесь, – горячо сказала Шарлотта. – Стоит только посмотреть в глаза мистера Бассинджера, чтобы увидеть всю высоту его нравственности.

– Я никогда ему в глаза не смотрю, – ответил полковник Пашли-Дрейк. – Мне его глаза не нравятся. И не стану в них смотреть даже за умеренную плату. Я утверждаю, что в его взгляде на жизнь есть нездоровая мрачность и болезненность. Я же предпочитаю чистых, сильных, прямодушных английских юношей, которые способны посмотреть в глаза гну и всадить в них унцию свинца.

– Жизнь, – холодно заметила Шарлотта, – это не только гну.

– Вы хотите сказать, что помимо них есть также вапити, лоси, зебу и горные козлы? – осведомился сэр Фрэнсис. – Ну, может быть, вы и правы. Тем не менее на вашем месте я бы держался от него подальше.

– Я, – гордо объявила Шарлотта, – не только не собираюсь этого делать, но как раз сейчас отправлюсь прогуляться с ним до озера.

И, досадливо тряхнув головой, она пошла навстречу Обри, который бежал к ней через террасу.

– Я так рада, что вы пришли, мистер Бассинджер, – призналась она ему, когда они спускались по дорожке к озеру. – Я начинаю находить, что ваш дядя Фрэнсис немножко слишком-слишком.

Обри сочувственно кивнул. Он видел, как Шарлотта беседовала с этим его родственником, и сердце у него сжималось от жалости к девушке.

– Лучшие авторитеты, – сказал он, – считают, что две минуты в обществе моего дяди Фрэнсиса более чем достаточная доза для взрослого человека. Так, значит, вы находите его утомительным? Я все время гадаю, какое впечатление на вас производят мои родные.

Шарлотта помолчала.

– Как все в мире относительно, – затем сказала она задумчиво. – Когда я только познакомилась с вашим отцом, то подумала, что ничего более омерзительного я в жизни не видела. Потом мне представили вашего брата Реджинальда, и я поняла, что ваш отец мог бы оказаться куда хуже. И только я пришла к выводу, что Реджинальд – это предел пределов, как появился ваш дядя Фрэнсис и скрытое обаяние Реджинальда прямо-таки ослепило меня, будто луч маяка в ночной тьме. Скажите, – продолжала она, – никто никогда не пытался что-нибудь сделать с вашим дядей Фрэнсисом?

Обри чуть покачал головой:

– Теперь уже широко признано, что в его случае мировая наука бессильна. Видимо, придется оставить все как есть, пока не кончится завод.

Они сели на скамью над водой. Это было прелестное утро. Солнце озаряло мелкую рябь, которую легкий ветерок ласково гнал к берегу. Мир окутала мечтательная тишь, нарушаемая только дальними звуками, свидетельствующими о том, что сэр Александр Бассинджер истребляет сорок, Реджинальд Бассинджер науськивает собак на кролика, а Уилфред буйствует среди воробьев. Да еще с верхней террасы доносилось монотонное бурчание: там полковник сэр Фрэнсис Бассинджер объяснял леди Бассинджер, как следует поступать с умерщвленными гну.

Первым нарушил молчание Обри:

– Как мир чудесен, мисс Муллинер!

– Да, не правда ли, чудесен?

– Как нежно ветерок ласкает эти воды!

– Да, не правда ли, нежно?

– Как душист аромат полевых цветов, которым он веет!

– Да, не правда ли, душист?

Они снова умолкли.

– В подобный день, – сказал Обри, – мыслями непреодолимо правит Любовь.

– Любовь? – спросила Шарлотта, и ее сердце затреп е т ало.

– Любовь, – подтвердил Обри. – Ответьте мне, мисс Муллинер, вы когда-либо думали о Любви?

Он взял ее за руку. Она склонила головку и носком изящной туфельки поигрывала с проползавшей мимо улиткой.

– Жизнь, мисс Муллинер, – сказал Обри, – это Сахара, через которую все мы должны пройти. Мы отправляемся из Каира – колыбели – и пускаемся в путь к… э… ну, мы пускаемся в путь.

– Да, не правда ли, пускаемся? – сказала Шарлотта.

– Издалека мы можем узреть дальнюю цель…

– Да, не правда ли, можем?

– …и жаждем достигнуть ее.

– Да, не правда ли, жаждем?

– Но путь тяжел и утомителен. Нам приходится противостоять песчаным бурям Судьбы, со всем доступным нам мужеством встречать лицом к лицу завывающие самумы Рока. И все это очень неприятно. Но порой в Сахаре Жизни, если нам улыбнется удача, мы достигаем Оазиса Любви. Этого Оазиса, уже совсем утратив надежду, я достиг в час с четвертью пополудни во вторник двадцать второго прошлого месяца. В жизни каждого мужчины наступает та пора жизни, когда он видит манящее Счастье и должен его схватить. Мисс Муллинер, мне надо спросить вас о том, о чем я пытался спросить вас с того самого дня, который познакомил нас. Мисс Муллинер… Шарлотта… Будьте моей… У-ух ты! Вы только посмотрите, какая громадная крысища! Улю-лю-лю-лю-лю! – сказал Обри, меняя тему.

Когда-то предприимчивый товарищ ее детских игр отдернул стульчик, на который собиралась сесть Шарлотта Муллинер. Прошли годы, но этот случай оставался свеж в ее памяти. В морозную погоду старая рана все еще давала о себе знать. И вот теперь, когда Обри Бассинджер внезапно так странно переменился, она вновь испытала то же чувство. Словно какой-то тупой и тяжелый предмет опустился ей на голову именно в тот миг, когда она поскользнулась на банановой кожуре.

Округлившимися глазами она уставилась на Обри, который, выпустив ее руку, вскочив и вооружившись ее зонтиком, теперь яростно бил этим зонтиком по сочной траве у воды. И каждую секунду он разевал рот, откидывал голову, и из клубящейся пены между его челюстями вырывались дикие крики.

– Ату ее! Ату ее! Ату! – вопил Обри.

И снова:

– Куси! Хватай! Куси!

Затем лихорадочный приступ словно бы миновал. Обри выпрямился и вернулся туда, где стояла Шарлотта.

– Наверное, удрала в нору или под пень, – сказал он, смахивая капли пота со лба ручкой зонтика. – Дело в том, что выходить из дома на природу без хорошей собаки крайне глупо. Будь со мной бойкий кусачий терьер, я мог бы добиться весомого успеха. А в результате отличная крыса исчезла без следа. Ну что же, такова жизнь. – Он помолчал. – Погодите, дайте вспомнить, – сказал он, – на чем бишь я остановился?

И тут он словно очнулся от транса. Его раскрасневшееся лицо побелело.

– Послушайте, – пробормотал он, – боюсь, вы сочли меня непростительно, невозможно грубым.

– Прошу вас, оставьте это, – холодно сказала Шарлотта.

– Ну конечно, сочли. Когда я вдруг ускакал.

– Вовсе нет.

– Я собирался спросить, когда меня отвлекли, станете ли вы моей женой?

– О?

– Да.

– Нет, не стану.

– Не станете?

– Нет. Никогда. – Голос Шарлотты был пронизан презрением, которое она и не пыталась скрывать. – Так, значит, вот кто вы такой на самом деле, мистер Бассинджер, – тайный охотник!

Обри задрожал с ног до головы:

– Вовсе нет! Ни в коем случае! Просто меня опутали жуткие чары этого проклятого дома!

– Ха!

– Что вы сказали?

– Я сказала «ха!».

– Почему вы сказали «ха!»?

– Потому что, – ответила Шарлотта, сверкая глазами, – я вам не верю. Ваши объяснения неубедительны и темны.

– Но это правда. Я словно попал под какое-то гипнотическое воздействие, оно скрутило меня, понуждало действовать вопреки моим самым высоким устремлениям. Неужели вы не понимаете? И осудите меня за минутную слабость? Неужели вы думаете, – страстно вскричал он, – что настоящий Обри Бассинджер поднял бы руку на крысу, если только не с целью приласкать ее? Я люблю крыс – говорю же вам: я люблю их. Разводил их, когда был мальчиком. Белых, с розовыми глазками.

Шарлотта качнула головой. Лицо у нее было холодным и неумолимым.

– Прощайте, мистер Бассинджер, – сказала она. – Отныне мы чужие.

Она повернулась и ушла. А Обри Бассинджер спрятал лицо в ладонях и рухнул на скамью, как прокаженный, которого оглушили колбаской с песком.

В дни, последовавшие за этой тягостной сценой, только что мною описанной, душу Шарлотты Муллинер раздирали, как вы легко можете вообразить, самые противоположные чувства. Первое время, вполне естественно, преобладал гнев. Но затем печаль взяла верх над негодованием. Она оплакивала свое погибшее счастье.

И все-таки, спрашивала она себя, как еще могла она поступить? Она преклонялась перед Обри Бассинджером. Она вознесла его на пьедестал, взирала на него снизу вверх, как на великую белоснежную личность. Ей мнилось, что он пребывает высоко-высоко над грубостью и копотью этого мира, на некой сугубо собственной заоблачной вершине, предаваясь прекрасным мыслям. И что же? Как теперь выяснилось, вместо того чтобы пребывать и предаваться, он гоняется с зонтиком за крысами. Что ей оставалось, как не отринуть его?

Она отказывалась верить, будто в атмосфере Кровавль-Корта таится зловещее гипнотическое воздействие, которое парализует принципы самых завзятых гуманистов и понуждает их, брызжа пеной, рыскать в поисках жертвы. Эта теория была чистейшей лабудой. Если такое воздействие тут в ходу, то почему она сама ему не подвержена?

Нет, раз Обри Бассинджер гоняется за крысами с зонтиками, это означает лишь одно: он по самой своей природе принадлежит к гоняльщикам за крысами. А такому субъекту она не может доверить свое сердце, во что бы это ей ни обошлось.

Пожалуй, нет более тягостного испытания для впечатлительной девушки с чуткими нервами, чем находиться под одной крышей с мужчиной, чью любовь она была вынуждена отвергнуть, и Шарлотта многим пожертвовала бы ради возможности покинуть Кровавль-Корт. Однако в следующий вторник предстоял прием в саду, и леди Бассинджер так настойчиво уговаривала ее дождаться вторника, что отказать ей Шарлотта не могла.

Чтобы как-то скоротать тягостные часы, она с головой ушла в работу. «Газета любителей животных» уже давно заказала ей поэтический опус для рождественского номера, и она всецело посвятила себя его созданию. И постепенно творческий экстаз смягчил ее боль. Дни проходили медленно-медленно. Старый сэр Александр продолжал допекать сорок. Реджинальд и местные кролики вели нескончаемый бой: они старались повышать рождаемость, а он – снижать ее у них. Полковник Пашли-Дрейк разглагольствовал про гну, с которыми ему довелось познакомиться. А Обри бродил по дому мокрым привидением. В конце концов настал вторник, принеся с собой прием в саду.

Ежегодный прием в саду, который устраивала леди Бассинджер, был одним из самых знаменательных событий в тех местах. И к четырем часам весь окрестный цвет мужества и красоты собрался на лужайке. Однако Шарлотта, хотя и оставалась в Кровавль-Корте только ради этого события, не вмешалась в толпу веселящихся гостей. Примерно в тот момент, когда первая клубничина была погружена в положенные к ней сливки, Шарлотта у себя в комнате вперяла недоуменный взор в письмо, доставленное ей со второй почтой.

«Газета любителей животных» отвергла плод ее вдохновения.

Да, безоговорочно отвергла, хотя сама же его заказала и не должна была заплатить за него ни единого пенни. Отвергнутую рукопись сопровождало краткое письмо редактора, выразившего опасения, что общий тон стихотворения может оскорбить читателей «Газеты».

Шарлотта ничего не понимала. Она не привыкла получать назад плоды своего вдохновения. А уж тем более этот, который, по ее мнению, особенно ей удался. Взыскательный судья всех выходивших из-под ее пера творений, она, лизнув клапан конверта, адресованного редакции, мысленно поздравила себя с тем, что уж на этот раз ей удалось создать самое оно.

Развернув возвращенную рукопись, она перечла следующее:

Шарлотта Муллинер

ГОРДЫЕ ГНУ

(Вдохновенная Виньетка)

Коль мнится, будто жизнь черна, Полезно подстрелить слона, Бить лебедей и медведей, Да всех не перечесть. Но в «Кто есть кто» зверей среди Гну – львов и тигров впереди. Завидев гну, не промахнусь — Будь их хоть тысяч шесть. Над Африкой встает луна, Весь мир объемлет тишина, И тем из нас, чей верен глаз, Пора взводить курок. И сквозь тумана пелену Прицелься хорошенько в гну. (Сразить его верней всего В четвертый позвонок.) Тут даже мелочи важны: Принять личину мы должны, Хоть всякой лжи мы и бежим, Но намотай на ус: Пока с ружьем ты будешь ждать, Не забывай изображать Горы отрог, иль сена стог, Иль баобаб, иль кактус. Чу! Сердце ёкнуло в груди, Час ожиданья позади. Бах-бах, бах-бах! И вот он – прах В расцвете юных дней. Еще один красавец там Задрал копыта к небесам. (Самки просто мельче ростом, Самцы – те покрупней.)

Шарлотта отложила рукопись и нахмурилась. Ее совсем допек идиотизм редакторов. Нет, она решительно не понимала, что в этом произведении могло вызвать такой панический страх. Тон его может оскорбить? Она в жизни не слышала подобного вздора. Чем он способен оскорбить? Безупречнейший тон. Весь опус пронизан тем чистым здоровым энергичным духом Спортивной Охоты, который сделал Англию такой, какая она есть. И ведь ее «Виньетка» не только лирический шедевр, но и поучительна. Из нее юный читатель, жаждущий настрелять побольше гну, но не осведомленный в тонкостях процедуры, почерпнет все, что ему необходимо.

Она закусила губу. Ну, если этот защитник любителей животных не способен распознать гарантированную сенсацию у себя под носом, она быстренько найдет других, кто ее оценит – и без задержки. Она…

В этот миг ход ее мыслей прервался. На террасе внизу в поле ее зрения возникли юный Уилфред и его ружьецо. Отрок крался по террасе бесшумно и целеустремленно, явно выслеживая какую-то дичь, и тут Шарлотту Муллинер внезапно осенило, что, гостя под этим кровом столько времени, она ни разу не подумала позаимствовать у дитяти его оружие и пульнуть из него во что-нибудь.

Небо голубело. Солнце сияло. Вся Природа словно взывала к ней поскорее выйти из дома на вольный простор и убивать, убивать, убивать четвероногих, а также пернатых.

Она вышла из комнаты и порхнула вниз по лестнице.

А что тем временем поделывал Обри? Горе сковало ему ноги, он не сумел вовремя увернуться от матери и вынужден был предлагать гостям на лужайке сандвичи с огурцами. Однако кабала его длилась недолго: он умудрился улизнуть и забрел на террасу, погруженный в тоскливые мысли. Вдруг он увидел, что к нему приближается его брат Уилфред. В тот же момент из дверей дома появилась Шарлотта Муллинер и поспешила к ним. Во мгновение ока Обри сообразил, что возникла ситуация, которая, если мудро ею распорядиться, может его выручить. Сделав вид, будто не замечает приближения Шарлотты, он остановил своего брата и смерил малолетнего лиходея строжайшим взглядом.

– Уилфред, – сказал он, – куда ты идешь с этим ружьем?

Отрок как будто смутился:

– Да так, пострелять.

Обри отобрал у него оружие и чуть повысил голос. Уголком глаза он определил, что Шарлотта уже находится достаточно близко, чтобы расслышать каждое его слово.

– Пострелять, значит? Пострелять? Так-так. А разве тебя никогда не учили, негодный постреленок, что ты должен быть добрым к животным, взыскующим твоего сострадания? Разве поэт Кольридж не объяснил нам, что доходчивее молитва того, кто горячее любит все создания, большие и малые? Стыдись, Уилфред, стыдись!

Шарлотта уже стояла рядом и вопросительно смотрела на них.

– В чем дело?

Обри эффектно вздрогнул:

– Мисс Муллинер! Я вас не заметил. Дело? Да так, пустяки. Я перехватил этого малого здесь, когда он шел стрелять по воробышкам, и отобрал у него духовое ружье. Мой поступок может показаться вам слишком порывистым. Вы можете счесть меня чрезмерно чувствительным. Вы можете спросить, к чему поднимать такой шум из-за каких-то пташек? Но перед вами Обри Бассинджер. А Обри Бассинджер не допустит, чтобы даже самая малая из малых птиц оказалась в опасности. Фу, Уилфред, – сказал он. – Фу! Неужели ты не понимаешь, как нехорошо стрелять по воробышкам?

– Но я же не хотел стрелять по воробышкам, – возразил отрок. – Я хотел пульнуть в дядю Фрэнсиса, пока он принимает солнечную ванну.

– Это тоже нехорошо, – сказал Обри, слегка поколебавшись. – Нехорошо пулять в дядю Фрэнсиса, пока он принимает солнечную ванну.

Шарлотта Муллинер нетерпеливо фыркнула. И, взглянув на нее, Обри обнаружил, что ее глаза горят странным огнем. Она прерывисто дышала через свой изящный точеный носик. Казалось, у нее подскочила температура, и врач испугался бы за ее артериальное давление.

– Почему? – страстно осведомилась она. – Почему это нехорошо? Почему он не должен пулять в своего дядю Фрэнсиса, пока тот принимает солнечную ванну?

Обри на секунду задумался. Острый как бритва женский интеллект сразу отсек все лишнее. В конце-то концов, если она так ставит вопрос, почему бы и нет?

– Подумайте, как весело пощекочут его дробинки.

– Верно, – сказал Обри, кивая. – Совершенно верно.

– И ведь его дядя Фрэнсис именно тот человек, в которого следовало бы пулять из духовых ружей, не переставая, все последние тридцать лет. Едва я увидела его, как сказала себе: «В этого человека следует пульнуть из духового ружья».

Обри снова кивнул. Ее девичий энтузиазм был заразителен.

– Вы более чем правы, – сказал он.

– Где он? – спросила Шарлотта, обернувшись к отроку.

– На крыше лодочного сарая.

Лицо Шарлотты омрачилось.

– Гм, – сказала она, – это затрудняет дело. Как к нему подобраться?

– Помнится, дядя Фрэнсис как-то объяснил мне, – сказал Обри, – что, желая подстрелить тигра, надо залезть на дерево. А возле лодочного сарая деревьев не оберешься.

– Отлично.

На миг предвкушение веселой охоты сменилось у Обри краткой вспышкой осмотрительности.

– Но… послушайте… Вы, правда, полагаете… Следует ли нам?

– Слабодушный! – воскликнула Шарлотта вслед за леди Макбет. – Дай мне кинжал! То есть духовое ружье.

– Я просто подумал…

– Ну?

– Полагаю, вы знаете, что на нем практически ничего не надето?

Шарлотта Муллинер беззаботно рассмеялась.

– Ему нас не запугать, – сказала она. – Идемте же! Идем!

На крыше лодочного сарая под благодетельными ультрафиолетовыми лучами, которыми солнце щедро поливало его сферическую поверхность, полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк возлежал в приятной полудреме, сопутствующей этому способу избавления от люмбаго. Мысли его перепархивали с одного блаженного воспоминания на другое. Он думал о вапити, которых перестрелял в Канаде, о муфлонах, которых перестрелял на островах Греческого архипелага, о жирафах, которых перестрелял в Нигерии, и как раз прицеливался подумать о бегемоте, которого подстрелил в Египте, когда ход его мыслей перебил мягкий хлопок где-то неподалеку. Он умиленно улыбнулся. Так, значит, юный Уилфред вышел погулять со своим духовым ружьецом, э?

Полковник Пашли-Дрейк испытал прилив тихой гордости. Мальчугана он воспитал отлично! Во время приема в саду, предоставляющего неисчислимые возможности объедаться втихомолку, сколько сверстников Уилфреда пренебрегли бы охотничьей тренировкой и крутились бы возле чайных столиков, насыщаясь кексами! А этот юный молодец…

Пинг! Опять. Значит, мальчуган где-то совсем близко. Жаль, что сейчас он не стоит рядом с ним, с дружескими советами наготове. Да, Уилфред просто молодец. Какие опустошения будет он производить среди действительно достойных животных, когда вырастет, оставит детские забавы позади и сменит духовое ружьецо на «винчестер»!

Сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк слегка подскочил. В двух дюймах от него крыша сарая лишилась порядочной щепки. Он сел, испытывая некоторый отлив нежности.

– Уилфред! – Ответа не последовало. – Поосторожнее, Уилфред, мой мальчик. Ты чуть было…

Жгучий, крайне болезненный щелчок прервал его речь. Он вскочил на ноги и огласил окружающий пейзаж страстным монологом на одном из наиболее неизвестных диалектов бассейна Конго. Он более не думал об Уилфреде с тихой гордостью и умилением. Ничто так быстро не охлаждает любовь дяди, как щелчок пули из духового ружьеца племянника по мясистой части дядиной ноги. В единый миг сэр Пашли-Дрейк кардинально пересмотрел свои планы, касавшиеся будущего дрянного мальчишки. У него пропало всякое желание быть рядом с ним все годы формирования его характера и приобщать его к тайнам сафари. Теперь он хотел только одного: оказаться рядом с ним для того, чтобы ладонью правой руки научить его смотреть, куда он целится.

Он как раз излагал эти выводы краткими тезисами на смеси урду и африкаанс, как вдруг слова замерли у него на губах. Из кроны дерева поблизости выглядывало женское лицо.

Полковник Пашли-Дрейк зашатался. Подобно многим закаленным охотникам на крупную дичь, он был само целомудрие. Как-то в Бечуаналенде он демонстративно покинул туземные магические пляски, так как счел, что третья вспомогательная жена вождя носит слишком короткую юбку. Мысль о скудости собственного костюма сразила его наповал. Он залился ярчайшим румянцем.

– Милая барышня… – пробормотал он.

И тут же обнаружил, что милая барышня целится в него из чего-то на удивление сходного с духовым ружьем. Из уголка ее рта высовывался кончик языка, один глаз был закрыт, а другой напряженно щурился вдоль ствола.

Полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк не стал медлить. Вероятно, во всей Англии не нашлось бы другого такого любителя пострелять, однако очарование стрельбы как части спортивной охоты полностью зависит от того, обращено ли ружье к вам прикладом или дулом. С быстротой, которую не смог бы превзойти ни один гну, кроме разве что достигших пика формы, он метнулся к краю крыши и спрыгнул на землю. Неподалеку от лодочного сарая виднелись заросли камыша. Полковник галопом помчался к ним и нырнул в чащу.

Шарлотта слезла с дерева. Губки у нее были надуты. Нынешние девушки слишком избалованы и надувают губки, стоит чему-то воспрепятствовать их развлечениям.

– Вот уж не думала, что он такой шустрый, – сказала она.

– Да, в быстроте ему не откажешь, – согласился Обри. – Думается, он натренировался, увертываясь от носорогов.

– Почему они не снабжают эти дурацкие ружьишки двумя стволами? С одним стволом девушке трудно чего-то добиться.

Угнездившись в камышах, полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк испытывал не только негодование, естественное для человека в его положении, но и некоторое самодовольство. Он чувствовал, что его охотничья сноровка хорошо ему послужила. Мало кто, заверил он себя, проявил бы столько инициативы и стремительности перед лицом грозной опасности.

И тут он услышал голоса совсем близко.

– Так что нам делать теперь? – Он узнал голос Шарлотты Муллинер.

– Надо подумать, – произнес голос его племянника Обри.

– Он где-то тут.

– Да.

– Невыносимо, если такой чудный трофей ускользнет. – Голос Шарлотты все еще был полон возмущения. – Особенно учитывая тот факт, что я его подбила. Самые первые стихи, которые я напишу после этого, будут призывом к изготовителям духовых ружей поднапрячь ум, если таковой у них имеется, и добавить к модели второй ствол.

– Я напишу о том же Пастель В Прозе, – сказал Обри.

– Ну а все-таки, что нам делать теперь?

Наступило недолгое молчание. Насекомое неведомого биологического вида всползло на полковника Пашли-Дрейка и ужалило его пониже спины.

– Вот что! – сказал Обри. – Я вспомнил, как дядя Фрэнсис однажды сообщил мне, что охотник в низовьях Замбези, если раненый зебу укрывается в тростниках, посылает туземного проводника поджечь…

Сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк испустил глухой стон, который, на его счастье, был заглушен радостным восклицанием Шарлотты:

– Ну конечно же! Как вы находчивы, мистер Бассинджер!

– Ну что вы! – скромно сказал Обри.

– У вас есть спички?

– У меня есть зажигалка.

– Вас не затруднит пойти и поджечь эти камыши – вон там, по-моему, самое удобное место? А я буду ждать тут с ружьем на изготовку.

– С величайшим удовольствием.

– Мне крайне неприятно обременять вас…

– Ну что вы! – сказал Обри. – Я очень рад.

Три минуты спустя гости на лужайке могли с интересом наблюдать зрелище, какое редко удается увидеть во время приемов в аристократических английских садах. Из лавровых кустов, обрамлявших безупречно подстриженный газон, галопом вылетел дородный розовый джентльмен средних лет, выписывая на бегу крутые зигзаги. На нем была набедренная повязка, и он словно бы куда-то торопился. Они только-только успели распознать в новоприбывшем брата их радушной хозяйки, как он сдернул скатерть с ближайшего столика, задрапировался в нее и стремительным прыжком укрылся за корпулентной фигурой епископа Стортфордского, который беседовал с местным Распорядителем Охоты, описывая, как ему трудно удерживать священнослужителей своей епархии от еретического употребления ладана.

Шарлотта и Обри остановились, укрытые лаврами. Обри, глядя в просветы этой живой изгороди, разочарованно прищелкнул языком:

– Он нашел новое укрытие! Боюсь, нам будет трудно выкурить его оттуда. Он притаился за епископом.

Не услышав ответа, он обернулся.

– Мисс Муллинер! – вскричал он. – Шарлотта! Что с вами?

С тех пор как он в последний раз смотрел на это прекрасное лицо, оно странно изменилось. Пламя, пылавшее в этих дивных глазах, угасло, и взгляд их стал тупым, как у только что разбуженного лунатика. Она побледнела, кончик ее носа подрагивал.

– Где я? – прошептала она еле слышно.

– Кровавль-Корт, Малый Кровавль, Горсби-на-Узе, Бедфордшир. Телефон Горсби двадцать восемь, – незамедлительно сообщил Обри.

– Это был сон? Или я действительно… О да, да! – простонала она, содрогаясь всем телом. – Я припоминаю все, что было… Я выстрелила в сэра Фрэнсиса из духового ружья!

– И еще как! – сообщил Обри и чуть было не рассыпался в горячих похвалах ее меткости – меткости, просто поразительной для столь неопытной охотницы, но вовремя удержался. – Неужели этот факт вас огорчает? Такое ведь может случиться с кем угодно.

Она его перебила:

– Как правы вы были, мистер Бассинджер, предостерегая меня против чар Кровавля. И как я ошибалась, когда порицала вас за то, что вы воспользовались моим зонтиком, чтобы затравить крысу. Можете ли вы простить меня?

– Шарлотта!

– Обри!

– Тс! – сказала она. – Слушайте!

На лужайке сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк рассказывал свою повесть завороженным слушателям. Симпатии их явно были на его стороне. Стрельба по неподвижной мишени, принимающей солнечную ванну, задела его слушателей за живое. До ушей юной пары в лаврах доносились негодующие восклицания:

– Неслыханно!

– Так не делают!

– Верх непорядочности!

И затем грозное обещание сэра Александра Бассинджера:

– Я потребую исчерпывающего объяснения!

Шарлотта обернулась к Обри:

– Что нам делать?

– Мда, – задумчиво сказал Обри. – Не думаю, что нам следует замешаться в толпу гостей и сделать вид, будто ничего не произошло. Похоже, атмосфера не слишком для этого благоприятна. Я предлагаю следующее: пройдем напрямик через луга к станции, возьмем в Горсби на абордаж экспресс пять пятьдесят, поедем в Лондон, перекусим, поженимся и…

– Да-да! – вскричала Шарлотта. – Увезите меня из этого ужасного дома.

– Хоть на край света! – пылко пообещал Обри и вдруг умолк. – Знаете, – с жаром продолжал он, – если вы встанете рядом со мной, то старикан окажется прямо на линии огня. Быть может, вы не прочь в последний раз…

– Нет-нет!

– Я просто спросил, – сказал Обри. – Ну что же, пожалуй, вы правы. В таком случае берем ноги в руки.

Тяжкие страдания на поле для гольфа

По-моему, два молодых человека в гольфах буйной шахматной расцветки были слегка удивлены, когда подняли глаза и увидели, что над их столиком возник мистер Муллинер, словно джинн, благодушный Раб Лампы. Поглощенные своей беседой, эти двое не заметили его приближения. Они впервые переступили порог «Отдыха удильщика», в первый раз увидели Мудреца его зала и пока еще не знали, что мистер Муллинер любое собрание своих ближних в количестве более одного считает благодарной аудиторией.

– Добрый вечер, джентльмены, – сказал мистер Муллинер. – Как вижу, вы играли в гольф.

Они сказали, что да, играли.

– И партия доставила вам удовольствие?

Они сказали, что да, доставила.

– Быть может, вы дозволите мне попросить мисс Постлетуэйт, королеву буфетчиц, вновь наполнить ваши емкости?

Они сказали, что да, дозволят.

– Гольф, – сказал мистер Муллинер, придвигая стул и плавно на него опускаясь, – это игра, в которую я не играю вот уже несколько лет. Я никогда особенно в ней не блистал и постепенно отказался от нее ради ужения рыбы, занятия менее требовательного и более располагающего к размышлениям. Весьма любопытный факт: хотя Муллинеры на редкость одаренны буквально во всех областях жизни, спортом из нас увлекались лишь немногие. Собственно говоря, единственным членом нашей семьи, кто научился орудовать клюшками в полной мере, была дочь моей дальней родственницы, принадлежавшей к девонширским Муллинерам, которая вышла замуж за некоего Флэка. Девушку звали Агнес. Быть может, вам доводилось встречаться с ней? Она постоянно участвует в турнирах и матчах, если не ошибаюсь.

Молодые люди сказали, что нет, фамилия Флэк им как будто незнакома.

– О? – сказал мистер Муллинер. – Жаль-жаль. Ведь тогда эта история показалась бы вам еще интереснее.

Молодые люди переглянулись.

– История? – спросил тот, чьи гольфы были особенно клетчатыми, голосом, выдававшим бурное волнение.

– История? – повторил его товарищ, слегка побелев.

– История, – сказал мистер Муллинер, – Джона Гуча, Фредерика Пилчера, Сидни Макмэрдо и Агнес Флэк.

Первый молодой человек сказал, что понятия не имел, насколько час уже поздний. Второй молодой человек сказал, что просто поразительно, как летит время. И они что-то забормотали о поездах.

– История, – сказал мистер Муллинер, удерживая их на месте с величайшей непринужденностью, благодаря которой он в подобных случаях неизменно оказывался победителем, – Агнес Флэк, Сидни Макмэрдо, Фредерика Пилчера и Джона Гуча.

Поистине странно (продолжал мистер Муллинер), как много среди тех, кто посвятил себя Искусству, найдется тихих, робких, невысоких ростом субъектов, застенчивых в обществе и способных к самовыражению только с помощью кисти или пера. Я убеждаюсь в этом снова и снова. Таким был Джон Гуч. Таким был и Фредерик Пилчер. Гуч был писателем, а Пилчер художником, и они постоянно встречались в доме Агнес Флэк, частыми посетителями которого были. И всякий раз, когда они встречались там, Джон Гуч говорил себе, глядя, как Пилчер балансирует чашкой с чаем и улыбается слабой заискивающей улыбкой: «Я люблю Фредерика, но и ближайший его друг не мог бы отрицать, что он мокрейшая тряпка». А Пилчер, глядя, как Гуч сидит на краешке стула и теребит галстук, приходил к выводу: «Хотя Джон и симпатявка, однако в смешанном обществе он, бесспорно, ноль без палочки».

Однако если когда-либо у мужчин бывают основания робеть в присутствии представительницы прекрасного пола, то, бесспорно, у этих двух они имелись. В гольфе оба дальше восемнадцати лунок не забирались, Агнес же была на поле фонтаном энергии и меткости. Этому – особенно в долгой игре – очень способствовало ее телосложение. Рост Агнес в носках равнялся пяти футам десяти дюймам, а плечи и бицепсы вызвали бы завистливое восхищение у любой увитой мускулами дамы, которая на сцене мюзик-холла благодушно позволяет шестерым братьям, трем сестрам и свояку взгромоздиться на свои ключицы, пока оркестр тянет нескончаемую ноту, а публика устремляется в буфет. Ее глаза поспорили бы с глазами самой властной из самодержиц, каких только знала история, а когда она смеялась, сильные мужчины зажимали виски в ладонях, удерживая на месте черепную крышку.

В ее присутствии даже Сидни Макмэрдо превращался в отсыревшую промокашку, а он весил двести одиннадцать футов и один раз вышел в полуфинал чемпионата по гольфу среди любителей. Он любил Агнес Флэк с тупой преданностью. И все же – уж такова жизнь – когда она смеялась, то почти всегда над ним. Я слышал из верного источника, что дальний рокот ее смеха, когда он сделал ей предложение у шестой лунки, донесся до клубного гардероба и два игрока, побаивавшихся гроз, решили отложить свой матч.

Вот какой была Агнес Флэк. И вот каким был Сидни Макмэрдо. И стало быть, вот какими были Фредерик Пилчер и Джон Гуч.

Джон Гуч ни в каком смысле не состоял в приятелях Сидни Макмэрдо, хотя, конечно, порой они обменивались парой-другой слов, а потому он был крайне удивлен, когда однажды вечером, работая над детективным рассказом – ибо его талант находил выражение главным образом в крови, выстрелах под покровом ночи и миллионерах, которых находили убитыми в запертых комнатах, проникнуть куда можно было лишь через окно в сорока футах над землей, – он вдруг увидел, как массивная фигура Макмэрдо переступила его порог и расположилась в кресле.

Кресло заскрипело. Гуч выпучил глаза. Макмэрдо застонал.

– Вам нездоровится? – осведомился Джон Гуч.

– Ха! – сказал Сидни Макмэрдо.

Он сидел, спрятав лицо в ладонях, но теперь поднял голову, и багряное мерцание его глаз ввергло Джона Гуча в панический ужас. Гость напомнил ему Гориллу в Человеческом Обличье из его романа «Тайна отсеченного уха».

– За ломаный пенс, – сказал Сидни Макмэрдо, демонстрируя корыстолюбивый дух, чуждый Горилле в Человеческом Обличье, которая не требовала платы наличными за свои преступления, – я бы разорвал вас в клочья.

– Меня? – с недоумением сказал Джон Гуч.

– Да, вас. И этого типчика Пилчера тоже. – Он встал, отошел к каминной полке, отломил угол и раскрошил его в пальцах. – Вы украли ее у меня.

– Украли? Кого?

– Мою Агнес.

Джон Гуч ошарашенно уставился на него. Украсть Агнес Флэк? Проще было бы уволочь Альберт-Холл. Он ничего не понимал.

– Она намерена выйти за вас замуж.

– Что-о?! – возопил Джон Гуч в полнейшем смятении.

– Либо за вас, либо за Пилчера. – Макмэрдо помолчал. – Может, порвать вас в мелкие клочья и втоптать в ковер? – задумчиво прошептал он.

– Нет, – категорически заявил Джон Гуч. В голове у него мутилось, но ответ на этот вопрос был кристально ясен.

– И чего вам понадобилось влезать? – простонал Сидни Макмэрдо, рассеянно взял кочергу и завязал ее двойным узлом. – У меня все шло лучше некуда, пока не появились вы, два прыща. Медленно, но верно я внушал ей любовь ко мне, а теперь этому не бывать. У меня к вам поручение. От нее. Сегодня я сделал ей предложение в одиннадцатый раз, и она, когда отсмеялась, сказала, что ни в коем случае не выйдет замуж за груду мышц. Она сказала, что ей требуются мозги. И велела мне передать вам и этому фурункулу Пилчеру, что внимательно наблюдала за вами и поняла, как горячо вы оба ее любите, хотя из застенчивости не решаетесь признаться ей. Однако она все понимает и выйдет за одного из вас.

Наступило длительное молчание.

– Пилчер – замечательный человек, – сказал Джон Гуч. – Она должна выйти за Пилчера.

– И выйдет, если он победит в матче.

– Каком матче?

– В гольф. Она прочитала рассказик в журнале про то, как двое парней разыграли в гольф, кому достанется героиня. А через пару дней она прочла еще три рассказика еще в трех журналах про то же самое, вот и решила счесть это предзнаменованием. Так что вы и подлюга Пилчер сыграете матч из восемнадцати лунок, и победитель получит Агнес.

– Победитель?

– Естественно.

– Я бы сказал… забыл, что я хотел сказать.

Макмэрдо прожег его взглядом.

– Гуч, – сказал он, – надеюсь, вы не принадлежите к беззаботным мотылькам, которые походя разбивают сердца девушек?

– Нет-нет, – сказал Гуч, впервые узнавший о том, чем занимаются мотыльки.

– Вы не один из тех, кто завоевывает любовь чудесной девушки и скачет дальше с небрежным смехом?

Джон Гуч сказал, что ни в коем случае. Ему в голову не пришло бы смеяться, и тем более небрежно, над какой-нибудь девушкой. К тому же он не умеет ездить верхом. Как-то он взял три урока в Гайд-парке, но так и не сумел удержаться в седле.

– Тем лучше для вас, – весомо сказал Сидни Макмэрдо. – Не то я бы знал, какие шаги предпринять. Даже и так… – Он умолк и посмотрел на кочергу взыскующим взглядом. – Нет-нет, – вздохнул он, – лучше не надо, лучше не надо. – Жестом покорности судьбе он бросил кочергу на пол. – В целом, пожалуй, лучше не надо. – Он встал, нахмурясь. – Что же, спокойной ночи, репей, – сказал он. – Матч состоится утром в пятницу. Да победит достойнейший… а вернее, чуть менее гнусный.

Он хлопнул дверью, и Джон Гуч остался один.

Но не надолго. Не прошло и получаса, как дверь вновь отворилась и впустила Фредерика Пилчера. Лицо художника было бледным, дыхание хриплым. Он сел и через какой-то срок сумел изобразить улыбку. Затем встал и потрепал Джона по плечу.

– Джон, – сказал Фредерик Пилчер, – как правило, я умею скрывать свои чувства. Маскирую свои привязанности. Но хочу сказать прямо, здесь и сейчас. Ты мне нравишься, Джон.

– Да? – сказал Джон Гуч.

– Так сильно нравишься, Джон, старина, что я умею читать твои мысли, как бы ты их ни прятал. Последнее время я внимательно следил за тобой, Джон, и я знаю твою тайну. Ты любишь Агнес Флэк.

– Не люблю!

– Любишь, любишь. Ах, Джон, Джон, – сказал Фредерик Пилчер с мягкой улыбкой, – зачем тщиться обмануть старого друга? Ты любишь ее, Джон. Любишь эту девушку. И я пришел к тебе с чудесным известием, Джон, залогом великой радости. У меня есть сведения, что она отнесется к твоему признанию благосклонно. Вперед, к победе, мой мальчик! Вперед к победе! Прими мой совет: мчись туда и сделай предложение, не промедлив ни минуты.

Джон Гуч покачал головой. Он тоже улыбнулся мягкой улыбкой.

– Фредерик, – сказал он, – как это похоже на тебя! Такое благородство. Вот как я называю это. Благородство. Поступок героя во втором акте. Но этого не должно быть, Фредерик. Не должно и не будет. Я тоже умею читать в сердце друга, и я знаю, что ты тоже любишь Агнес Флэк. И я уступаю. Ты мне крайне дорог, Фредерик, и я вручаю ее тебе. Бог да благословит тебя, старина. Собственно говоря, да благословит Бог вас обоих.

– Послушай, – сказал Фредерик Пилчер, – а к тебе не заходил Сидни Макмэрдо?

– Да, заглянул на минутку.

Наступила напряженная пауза.

– Я одного не понимаю, – сказал наконец Фредерик Пилчер с досадой. – Если ты не влюблен в эту адскую юбку, то почему ты являлся к ней буквально каждый вечер и сидел, пялясь на нее с явным обожанием?

– Это было не обожание.

– Было – не было, а выглядело именно обожанием.

– Все равно не было. И если на то пошло, ты-то почему являлся к ней буквально каждый вечер и пялился на нее почище меня?

– У меня была на это веская причина, – сказал Фредерик Пилчер. – Я задумал серию юмористических картинок в духе «Кота Феликса», и она должна была послужить мне моделью. Пялиться на юбку во имя Искусства, как я, совсем другое, чем пялиться на нее бессмысленно, как ты.

– Ах вот, значит, как! – сказал Джон Гуч. – Разреши втолковать тебе, что я пялился вовсе не бессмысленно. Я работаю над серией рассказов «Мадлен Монк, женщина-убийца», вот и изучал ее психологию.

Фредерик Пилчер протянул ему руку.

– Я был к тебе несправедлив, Джон, – сказал он. – Как бы то ни было, суть в том, что мы оба, видимо, порядочно вляпались. У этого типчика Макмэрдо мускулатура на редкость хорошо развита.

– Груда мышц.

– И буйный нрав.

– Более чем.

Фредерик Пилчер достал носовой платок и утер увлажнившийся лоб.

– Джон, а ты не считаешь, что все-таки мог бы полюбить Агнес Флэк?

– Нет, не считаю.

– А я слышал, что любовь часто бывает плодом брака.

– Как и самоубийство.

– В таком случае сдается мне, – сказал Фредерик Пилчер, – что один из нас обречен. Я не вижу способа отвертеться от этого матча.

– И я не вижу.

– Растущая склонность современных девушек читать пошлые журнальные рассказики меня удручает, – сказал Фредерик Пилчер сурово. – Она внушает мне тревогу. И от всего сердца желаю, чтобы вы, авторы, не кропали сказочки про мужчин, которые воюют за руку дамы сердца на поле для гольфа.

– Авторы тоже хотят есть, – сказал Джон Гуч. – Как твоя игра на данном этапе, Фредерик?

– К несчастью, улучшилась. Отработал удары по лунке.

– Мне лучше даются промежуточные. – Джон Гуч горько усмехнулся. – Как вспомню, сколько часов я убил на тренировки, даже не подозревая, что меня ждет. Как не отдать должное иронии жизни! Не купи я прошлой весной книгу Сэнди Мак-Хука, так выкидывал бы белый флаг у четвертой, много у пятой лунки.

– А теперь, очень даже вероятно, выиграешь матч на двенадцатой.

Джон Гуч болезненно вздрогнул:

– Ну, ты все-таки не способен играть так скверно.

– В пятницу буду способен.

– Ты хочешь сказать, что не будешь стараться?

– Именно.

– Ты пал настолько низко, что способен играть хуже своих возможностей?

– Вот именно.

– Пилчер, – сказал Джон Гуч ледяным тоном, – ты последний подлюга, и с самого начала ты мне очень не понравился.

Наверное, вы подумали, что после разговора, который я только что изложил, самая низкая из низких хитростей Фредерика Пилчера не удивила бы Джона Гуча. И тем не менее я ничуть не преувеличу, если скажу, что он был абсолютно ошеломлен, когда утром в пятницу тот вышел из клуба, чтобы присоединиться к нему у первой лунки.

Джон Гуч выбрался на поле спозаранку, чтобы немного попрактиковаться. Одним из наиболее вопиющих его недостатков как игрока в гольф была манера посылать мяч чуть правее, чем следовало. И ему пришло в голову, что стоит перед началом матча сделать несколько ударов по мячу и установить причину такого смещения, чтобы найти оптимальную позу, которая гарантирует его максимум. Он бил уже по третьему мячу, когда появился Фредерик Пилчер.

– Что… что… что!.. – охнул Джон Гуч.

Ибо Фредерик сменил горчичного цвета гольфы, в которых имел обыкновение оскорблять взгляды соперников и зрителей, на элегантную визитку, желтый жилет, полосатые брюки и лакированные туфли, прикрытые гетрами. Под подбородком высокий, туго накрахмаленный воротничок, а на голове цилиндр такой глянцевитый, какой можно увидеть только у игроков на бирже. Костюм явно его стеснял, однако на губах Фредерика играла ухмылка, которую он и не пытался скрыть.

– Что такое? – осведомился он.

– Зачем ты так оделся? – Джон Гуч испустил стон. – Я понял! Ты думаешь, в таком костюме тебе будет легче мазать!

– Подобная мысль приходила мне в голову, – небрежно ответил Фредерик Пилчер.

– Ты дьявол!

– Ну-ну, Джон! Разве можно так называть друга?

– Ты мне не друг.

– Жаль! – сказал Фредерик Пилчер. – А я надеялся, что ты попросишь меня быть твоим шафером. – Он вытащил клюшку из сумки и попытался размахнуться ею. – Удивительно, какую важную роль играет одежда! Ты не поверишь, как визитка стягивает плечи. У меня такое ощущение, будто я сардинка и пытаюсь поразмяться в консервной банке.

Мир расплылся в глазах Джона Гуча. Затем туман рассеялся, и он пригвоздил Фредерика Пилчера гипнотическим взглядом.

– Ты будешь играть хорошо, – произнес он, выговаривая каждое слово медленно и четко. – Ты будешь играть хорошо. Ты будешь играть хорошо. Ты…

– Прекрати! – взвизгнул Фредерик Пилчер.

– Ты будешь играть хорошо. Ты будешь…

На плечо Гуча опустилась тяжелая ладонь. На него, грозно нахмурясь, смотрел Сидни Макмэрдо.

– Без дурацкого рыцарства! – сказал Сидни Макмэрдо. – Матч будет вестись строго в духе… Какого черта вы так вырядились? – сурово вопросил он, повернувшись к Фредерику Пилчеру.

– Мне… мне надо будет поехать в Сити сразу после матча, – сказал Пилчер. – У меня не будет времени переодеться.

– Хм-м. Ну, это ваше дело. Пошли, – сказал Сидни Макмэрдо, поскрежетав зубами. – Мне велено быть рефери этого матча, и я не намерен торчать тут весь день. Бросьте жребий, кому начинать, слизняки.

Джон Гуч подбросил монетку. Фредерик Пилчер выбрал решку. Монета упала решкой вниз.

– Начинай, рептилия, – сказал Сидни Макмэрдо.

Примериваясь для удара, Джон Гуч испытал какое-то странное чувство, которое распознал не сразу. И только когда он взмахнул клюшкой два-три раза и отвел ее для четвертого взмаха, его осенило, что это странное чувство было не чем иным, как уверенностью. Впервые в жизни он словно бы твердо знал, что удар будет точным и мяч приземлится как раз там, где требуется. И тут до него дошла жуткая правда. Его подсознание неверно истолковало смысл его недавней декламации и очень мило восприняло ее прямо наоборот.

О подсознании написаны тома и тома, и все они ясно свидетельствуют, что среди последних тупиц и бестолковых олухов оно занимает первое место. Всякий, хоть с каплей ума в голове, понял бы, что Джон Гуч, приговаривая «ты будешь играть хорошо», обращался к Фредерику Пилчеру, но его подсознание дало маху. Оно услышало, как Джон Гуч твердил «ты будешь играть хорошо», и теперь прилагало все усилия, чтобы он играл как можно лучше.

Бедняга сделал все возможное. Сообразив, что происходит, он отчаянно напрягся, пытаясь сбить клюшку с курса, когда она взмыла над его плечом. Возможно, вы не забыли, у Арно Массэ, когда он выиграл открытый чемпионат Англии среди любителей, была манера словно бы вилять кончиком клюшки, когда она находилась в высшей точке размаха, а в результате мяч пролетал несколько лишних ярдов. Джон Гуч своим усилием испортить удар в точности воспроизвел это виляние. Мяч описал пологую дугу над ямой с песком, на которую Джон Гуч надеялся потратить минимум три удара, и упал так близко от лунки, что, со всей очевидностью, спасти его могло лишь чудо.

Когда Фредерик Пилчер встал в позицию, на его губах играла сардоническая улыбка. Еще минута, и он заметно отстанет, не его вина будет, если он не сумеет закрепить такое преимущество. Он отвел клюшку. Его визитка, скроенная модным портным, который, как все модные портные, рвал на себе волосы, если его изделия позволяли заказчикам дышать, была такой тесной, что он сумел приподнять клюшку лишь наполовину, после чего опустил ее вялым полукругом.

– Хорошо! – невольно сказал Сидни Макмэрдо. Он презирал Фредерика Пилчера, не терпел его, но истово любил гольф. И не мог не воздать должной хвалы отличному удару.

Ибо мяч не запрыгал вниз по склону, как уповал Фредерик Пилчер, но со свистом понесся по воздуху, будто артиллерийский снаряд. Он упал возле мяча Джона Гуча, пропрыгал мимо и выкатился на траву у лунки.

Объяснение, разумеется, было самое простое. Фредерик Пилчер в своем нормальном костюме для гольфа обычно замахивался чересчур сильно. От этого недостатка тесная визитка полностью его избавила. А другой его постоянный недостаток – он имел обыкновение вздергивать голову – был нейтрализован цилиндром на этой голове. Пилчер намеревался вздернуть головой так, чтобы у него хрустнул позвоночник, однако незримое влияние вереницы предков, которые весь свой интеллект посвящали тому, чтобы в ветреные дни удерживать цилиндры на положенном месте, парализовало его волю.

Минуту спустя они прошли лунку с равным счетом – за четыре удара каждый.

Как и следующую, водяную, но за три удара каждый. Третья – на порядочном расстоянии и за гребнем холма – потребовала от обоих по пяти ударов.

А когда они приближались к четвертой лунке, и Фредерик Пилчер и Джон Гуч одновременно впали в безумие.

Они оба, как вы, конечно, помните, в гольфе не блистали. Иными словами, гордились, когда им удавалось обойтись шестью ударами у первой лунки, семью у второй и от четырех до одиннадцати у третьей – в зависимости от количества мячей, ими утопленных в воде. А эти три лунки они прошли всего за двенадцать ударов. Джон Гуч уставился на Фредерика Пилчера, Фредерик Пилчер уставился на Джона Гуча. Глаза у обоих посверкивали, и они тяжело дышали через нос.

– Недурная работа, – сказал Джон Гуч.

– Очень даже ничего, – сказал Фредерик Пилчер.

– Пошевеливайтесь, фурункулы, – пробурчал Сидни Макмэрдо.

Вот тут-то эти двое и впали в безумие.

Представьте себе их положение. Каждый сознавал, что, продолжая и дальше гонять мяч на таком же уровне, он подвергается смертельному риску оказаться мужем Агнес Флэк. Каждый сознавал, что его противник никак не сможет и дальше продолжать в том же духе, а потому благоразумие требовало самому немножко поубавить огня, прежде чем произойдет катастрофа. И каждый, ясно осознавая все это, чувствовал, что провалится на этом самом месте, если по собственной воле подпортит игру, о которой прежде и не мечтал. Ведь, начав в таком темпе, он, вполне вероятно, подберется к рекорду, а это, естественно, возместит даже самое скверное, что можно вообразить.

Да и в конце-то концов, сказал себе Джон Гуч, предположим, он женится на Агнес Флэк, так что из этого? Он верил в свою звезду, и ему представлялось почти несомненным, что Агнес во время медового месяца угодит под мощный грузовик или сорвется с обрыва. К тому же разве современная цивилизация благодетельно не свела процедуру развода к сущим пустякам? Так стоит ли страшиться брака, пусть даже с Агнес Флэк?

Мысли Фредерика Пилчера были не менее оптимистичными. Агнес Флэк, размышлял он, бесспорно, та еще гадюка, но тем лучше. Именно та жена, которая требуется художнику, чтобы держать его в струне. Порой он был склонен полентяйничать. Обходил свою студию стороной и бездельничал сколько душе угодно. А если он женится на Агнес Флэк, студия узнает его гораздо ближе. Он будет дневать и ночевать в ней – возможно, поставит там раскладушку и вообще не станет оттуда выходить. Разумный человек, не сомневался Фредерик Пилчер, обязательно преуспеет в браке, надо только найти правильный подход к проблеме.

Глаза Джона Гуча сверкали, подбородок Фредерика Пилчера выпятился, и ноздря в ноздрю, упрямо укладываясь в шесть, а то даже и в пять ударов, они добрались до девятой лунки вновь на равных и приготовились повернуть.

И вот тут-то они увидели Агнес Флэк на террасе клуба.

– Юу-у-хо-о-о! – окликнула их Агнес громовым голосом.

И Джон Гуч с Фредериком Пилчером остановились как вкопанные, моргая, будто внезапно разбуженные лунатики.

Ее облаченная в твид фигура на фоне белой стены клуба выглядела на редкость внушительно. Казалось, она готовится сыграть непокорную королеву Боадицею в живой картине. И, глядя на нее, Гуч ощутил холод, который пополз вниз по спине и просочился сквозь подошвы ступней.

– Как там матч? – весело прогремела она.

– Все в порядке, – ответил Сидни Макмэрдо, угрюмо насупившись. – Стойте, где стоите, бациллы, – сказал он. – Мне надо поговорить с мисс Флэк.

Он отвел Агнес в сторону и заговорил с ней тихим рокочущим голосом, и вскоре всем, кто находился в радиусе полумили от него, стало ясно, что он еще раз сделал ей предложение, поскольку она откинула голову и такой знакомый смех вновь сотряс окрестности клуба.

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха! – смеялась Агнес Флэк.

Джон Гуч бросил взгляд на своего оппонента. Художник, побледнев до посинелых губ, снял визитку, а также цилиндр и теперь вручил их своему подносчику клюшек. Затем, прямо на глазах Джона Гуча, он отстегнул подтяжки и обвязал их вокруг талии. Было очевидно, что с этой минуты Фредерик Пилчер не намерен душить свою способность посылать мяч не совсем туда.

Джон Гуч понимал его чувства. Мысль о том, как утром в дождливый понедельник будет звучать этот смех над яичницей с грудинкой, превратила его костный мозг в лед, а все красные кровяные тельца в его жилах скукожились. Исчезла бодрящая закваска, заставившая его запрыгать на манер юного барашка после великолепного удара, о каком он прежде и мечтать не смел. Как горько он раскаивался в этих четких длинных посылах мяча, в этих резких коротких ударах, которыми так гордился всего десять минут назад. Не поддайся он адскому соблазну, тоскливо думал Гуч, так в эту минуту безнадежно отстал бы от своего соперника и мог беззаботно почить на лаврах.

Между ним и солнцем упала тень, и, обернувшись, он увидел, что рядом с ним стоит Сидни Макмэрдо, как-то по особенному сверкая глазами.

– Хо! – сказал Сидни Макмэрдо после нескольких секунд напряженного молчания.

Он повернулся на каблуках и направился к клубу.

– Куда ты идешь, Сидни? – спросила Агнес Флэк.

– Я иду домой, – ответил Сидни Макмэрдо, – пока не прикончил эту парочку мокриц. В конце-то концов я не ангел, и искушение растереть их в порошок, а порошок развеять по ветру вот-вот станет непреодолимым. Всего хорошего.

Агнес испустила еще один смех, подобный ударам парового молота.

– Какой он смешной, верно? – сказала она, обращаясь к Джону Гучу, который вцепился себе в волосы и не давал им встать дыбом, пока не замерли последние отголоски. – Ну значит, мне самой придется стать рефери второй половины матча. Чей удар? Ваш? Так за дело.

Деморализующий эффект его подвигов на первых девяти лунках еще не перестал воздействовать на Джона Гуча. Он послал мяч далеко и прямо, а потом в ужасе попятился. Спасти его могла только сходная промашка противника.

Но Фредерик Пилчер уже полностью опомнился. Никогда еще он не отправлял мяч в сторону с таким эффектом. Мяч унесся в высокую траву справа от поля, и он испустил радостный вопль.

– Боюсь, я потерял мяч, – сказал он. – Как жаль!

– Я его пометил, – мрачно сообщил Джон Гуч. – И помогу тебе его отыскать.

– Не стоит затрудняться.

– Какое же это затруднение!

– Но в любом случае лунка твоя. Чтобы добраться до нее, мне потребуется не меньше четырех ударов.

– А мне для преодоления остающегося ярда их потребуется четыре или пять.

– Гуч, – сказал Фредерик Пилчер опасливым шепотом, – ты подлец.

– Пилчер, – ответил Джон Гуч столь же приглушенным тоном, – ты низкий пройдоха. И если я замечу, что ты затолкнул мяч под куст, прольется кровь – и в больших количествах.

– Ха-ха!

– От ха-ха и слышу! – сказал Джон Гуч.

Мяч покоился в пучке жесткой травы, и, точно как предсказал Пилчер, вернуть его на поле ему удалось только тремя ударами. А чтобы достичь того места, куда упал мяч Джона Гуча, Фредерик Пилчер потратил семь ударов.

Однако в характере Джона Гуча хватало железа. Часто в моменты кризиса артистический темперамент выдает на-гора все лучшее, что в нем заключено. Тремя первыми короткими замахами полностью промазав по мячу, он чуть-чуть покатил его четвертым, чуть тронул с места пятым и, продолжая в том же духе, послал мяч по низкой дуге далеко за лунку в песочную яму. Фредерик Пилчер, целившийся в ту же яму, скиксовал, и мяч упокоился неподалеку от лунки. Шесть ударов, которые потребовались Джону, чтобы изъять мяч из песка, решили исход. Фредерик Пилчер после десятой лунки отставал на один удар.

Однако преимущество Джона Гуча оказалось недолговечным. При подходе к одиннадцатой лунке справа возникает глубокий овраг, через который перекинут деревянный мостик. Фредерик Пилчер не сумел загнать свой мяч в овраг, и он покатился почти к самой лунке. Джону Гучу уже мнилось, что победа за ним. Легкий короткий удар уведет его в глубину оврага, из которого на памяти людской еще ни разу не выбрался игрок его силы. Он, торжествуя, замахнулся клюшкой, и мяч, казалось, устремился к самому сердцу оврага.

Да, именно таков был прицел, и именно это нарушило тщательно выношенный план Джона Гуча. Мяч, в распоряжении которого имелся весь овраг, из чистого каприза решил вмазать в единственное место левых перил деревянного мостика, от которого мог отлететь прямо к лунке. Он свечой взмыл в воздух, упал на подстриженную траву у лунки и в следующий миг, пока Джон Гуч следил за ним, выпучив глаза и разинув рот, взял да и скатился в лунку.

Наступила вибрирующая тишина. Ее нарушила Агнес Флэк.

– Вот так, – объявила она. – Счет опять ровный. Одно можно сказать про вас двоих. С вами не соскучишься.

И вновь ее веселый смех вспугнул птиц с ближних и дальних деревьев. Джон Гуч, медленно приходя в себя после этого оглушительного взрыва, обнаружил, что уцепился за руку Фредерика Пилчера. Он отбросил ее от себя, будто омерзительную змею.

Такой угрюмо ожесточенной борьбы, которая велась вокруг следующих шести лунок, вероятно, не наблюдалось ни на одном поле для гольфа ни до, ни после. То один, то другой, казалось, должен был проиграть лунку, но каждый раз хорошо рассчитанный и своевременный удар противника сравнивал счет; к восемнадцатой лунке он оставался равным, и Джон Гуч, воспользовавшись тем, что Агнес нагнулась завязать шнурок, попытался воззвать к благородству своего бывшего друга.

– Фредерик, – сказал он, – это на тебя не похоже.

– Что не похоже на меня?

– Вести игру нечестно. Это абсолютно не похоже на былого Фредерика Пилчера.

– А как, по-твоему, ведешь игру ты?

– Ну, чуть хуже обычного, не спорю, – признался Джон Гуч. – Однако потому лишь, что нервничаю. А ты нарочно стараешься мазать, что крайне нечестно. И не могу понять, что тебя толкает на подобное?

– Не можешь, а?

Джон Гуч со всей искренностью прикоснулся к его плечу:

– Агнес Флэк – обворожительная девушка.

– Кто обворожительная?

– Агнес Флэк.

– Обворожительная девушка?

– Да.

– О?

– Она сделает тебя счастливым.

– Кто?

– Агнес Флэк.

– Сделает меня счастливым?

– Да.

– О?

Джон Гуч почувствовал себя так, будто бился головой о стену. Он не продвинулся вперед ни на йоту.

– Знаешь что? – сказал он. – Нам следовало бы заключить соглашение, как подобает джентльменам.

– Какие еще джентльмены?

– Ты и я.

– О?

Джону Гучу очень не нравились и выражение лица собеседника, и его тон. Впрочем, в Фредерике Пилчере ему не нравилось столько всего, что принимать хоть какие-то меры казалось абсолютно безнадежным. К тому же Агнес Флэк завершила завязывание шнурка и надвигалась на них, будто мастодонт по какой-нибудь доисторической равнине. На пустые разговоры времени не было.

– Соглашение между двумя джентльменами завершить матч вничью, – сказал он торопливо.

– А толку? Она заставит нас пройти добавочные лунки.

– А мы и их разыграем вничью.

– Чтобы начать сначала на следующий день?

– Но мы успеем скрыться отсюда.

– Сидни Макмэрдо последует за нами хоть на край света.

– Да, но зачем нам край света? Предположим, мы просто затаимся в Лондоне и отрастим бороды?

– В этом что-то есть, – задумчиво сказал Фредерик Пилчер.

– Ты согласен?

– Пожалуй.

– Великолепно!

– Что великолепно? – осведомилась Агнес Флэк, чей громовой топот оборвался возле них.

– А… э… матч, – пробормотал Джон Гуч, – я как раз говорил Пилчеру, что матч проходит великолепно.

Агнес Флэк хмыкнула. Она, казалось, несколько поутратила свою бурную энергию, ее угнетала какая-то мысль.

– Рада, что вы так думаете, – сказала она. – Вы оба всегда играете так?

– О да, да! Когда мы в форме.

– Хм! Ну, валяйте дальше.

Джон Гуч с легким сердцем приготовился атаковать последнюю лунку матча. С его души скатилось тяжелое бремя, и он сказал себе, что уж теперь-то можно пуститься во все тяжкие. Он мощно размахнулся, и мяч, принявший удар точно слева, унесся вправо, ударился о барьерчик и, просвистев обратно на большой скорости, скосил бы лодыжки Агнес Флэк, если бы точно в этот момент она не подпрыгнула, приведя на память одну из резвых гор, упомянутых в сто тринадцатом псалме.

– Извини, старина, – поспешно сказал Джон Гуч, краснея под холодно-подозрительным взглядом Фредерика Пилчера, – извини, Фредерик, старина. Это вышло абсолютно непреднамеренно.

– С какой, собственно, стати вы извиняетесь перед ним? – вопросила Агнес Флэк с жаром. Бедной девочке чудом удалось избегнуть травмы, и все ее чувства были взбудоражены.

Извинения Джона Гуча явно не рассеяли подозрений Фредерика Пилчера. Он послал мяч на безопасные тридцать ярдов и с видом человека, медлящего с вынесением окончательного приговора, ждал очередного удара своего противника. С великим облегчением Джон Гуч энергичным ударом доказал свои bona fides[7], послав мяч почти к самой траве вокруг лунки.

Фредерик Пилчер, казалось, был удовлетворен, и после второго удара его мяч приземлился в непосредственной близости от лунки.

Фредерик Пилчер нагнулся и взял мяч в руку.

– Э-эй! – крикнула Агнес Флэк.

– Стой! – взвизгнул Джон Гуч.

– Что вы такое себе позволяете? – сказала Агнес Флэк.

Фредерик Пилчер поглядел на них с легким удивлением.

– В чем дело? – спросил он кротко. – На мой мяч налипла глина. Я просто хотел ее счистить.

– О небо! – прогремела Агнес Флэк. – Вы что, даже правил не читали? Вы дисквалифицированы!

– Дисквалифицирован?

– Дис-ква-ко-всем-чертям-ли-фи-ци-ро-ва-ны, – сказала Агнес Флэк, а ее глаза полыхали презрением. – Матч выиграл этот косорукий калека.

Фредерик Пилчер испустил глубокий вздох.

– Да будет так, – сказал он. – Да будет так.

– То есть как – да будет? Уже есть.

– Именно. Именно. Я понял. Я проиграл матч. Да будет так!

И, поникнув, Фредерик Пилчер побрел в направлении бара.

Джон Гуч следил за его удаляющейся фигурой, кипя яростью, которая на время отняла у него дар речи. Ему следовало, твердил он себе, предвидеть что-то в этом духе. Фредерик Пилчер, презрев элементарную порядочность и принципы честной игры, надул его самым наглым образом. Он содрогнулся при мысли, каким чернильным должен быть оттенок души Фредерика Пилчера, и судорожно пожалел, что не сообразил первым ухватить мяч. Поздно! Поздно!

На мгновение своего рода красная мгла заволокла все вокруг. Но мгла рассеялась, и он увидел перед собой Агнес Флэк, которая глядела на него как-то взвешивающе со странным выражением в глазах. А позади нее, мрачно привалившись к стене клуба, Сидни Макмэрдо поигрывал вздувшимися под пиджаком мышцами, а его могучие пальцы рвали в клочья нечто, сильно напоминающее отрезок водопроводной трубы.

Джон Гуч не колебался ни секунды. Хотя Макмэрдо рвал трубу на клочки в некотором отдалении, видел он его с полной ясностью и с равной ясностью помнил все подробности своей недавней беседы с ним. Он сделал шаг к Агнес Флэк и, раза два вздохнув, заговорил.

– Агнес, – сказал он хрипло, – есть нечто, в чем я хочу признаться вам! Ах, Агнес, неужели вы не догадывались…

– Минуточку! – перебила Агнес Флэк. – Если вы пытаетесь сделать мне предложение, то заткнитесь. Ничего не выйдет. Идиотская мысль.

– Идиотская?

– И сверх того. Не спорю, было время, когда я играла с мыслью взять в мужья человека с мозгами, но всему есть предел. Я не возьму в мужья недотепу, который играет в гольф так скверно, как вы, будь он даже единственным мужчиной на земле. Си-и-и-дни! – взревела она, оборачиваясь и прикладывая ладони рупором ко рту (при этом нервный любитель гольфа у дальней лунки взмыл в воздух на три фута и запутался ногами в своей клюшке).

– Я здесь.

– Я все-таки выйду за тебя.

– За меня?

– Да, за тебя.

– Три громовых «ура»! – взревел Макмэрдо.

Агнес Флэк обернулась к Джону Гучу. В ее глазах появилось что-то сродни состраданию. Ведь она была женщиной. Очень объемистой, но тем не менее женщиной.

– Извините, – сказала она.

– Ну что вы! – сказал Джон Гуч.

– Искренне надеюсь, что это не погубит вашу жизнь.

– Нет-нет!

– Вам ведь остается ваше Искусство.

– Да, мне остается мое Искусство.

– Вы сейчас над чем-нибудь работаете?

– Сегодня я начинаю новый рассказ, – сказал Джон Гуч. – Я намерен назвать его «Помилованный на плахе».

Нечто скользкое и шуршащее

В течение недели или около того наш маленький кружок в «Отдыхе удильщика» оставался неполным. И неполнота эта была самой серьезной, какую только можно вообразить. Пустовало кресло мистера Муллинера, и все мы очень остро ощущали его отсутствие. Расспросы после его долгожданного возвращения позволили установить, что он гостил в Хертфордшире у своей кузины леди Уикхем в Скелдингс-Холле, ее исторической резиденции. Он оставил почтенную родственницу в полном здравии, сообщил нам мистер Муллинер, но несколько расстроенной.

– Из-за ее дочери Роберты, – пояснил он.

– Она хрупкого здоровья? – сочувственно осведомились мы.

– Отнюдь. Здоровье у нее самое крепкое. А расстраивает мою кузину то обстоятельство, что девочка никак не выйдет замуж.

Бестактный Светлый Эль, неофит, которому вообще следовало бы помалкивать, сказал, что с невзрачными девушками часто так бывает. Современный молодой человек, сказал он, придает слишком большое значение внешности и вместо того, чтобы набраться терпения и мужественно выжидать, пока ему не удастся проникнуть за неказистый экстерьер и обрести нежное женственное сердце…

– Дочь моей кузины Роберта, – сказал мистер Муллинер с легкой досадой, – ничуть не невзрачна. Как все Муллинеры женского пола, в каком бы дальнем родстве они ни находились с главной ветвью нашего рода, она поразительно красива. И тем не менее замуж не выходит.

– Тайна! – произнесли мы задумчиво.

– Да, тайна, – сказал мистер Муллинер, – которую я сумел постичь. Я имел честь на протяжении моего визита в какой-то мере стать конфидентом Роберты, а кроме того, познакомился с молодым человеком по имени Алджернон Крафтс, которого она как будто дарила доверием даже в большей степени и который поддерживает дружеские отношения кое с кем из тех представителей мужского пола, в чьем обществе она последнее время вращалась. Боюсь, подобно подавляющему большинству нынешних задорных девушек, она склонна дурно обходиться со своими поклонниками. Это их обескураживает, и, мне кажется, их можно извинить. Например, юный Эттуотер…

Мистер Муллинер смолк и отхлебнул горячего шотландского виски с лимоном. Он, казалось, впал в подобие транса. Время от времени между отхлебываниями у него вырывался легкий смешок.

– Эттуотер? – сказали мы.

– Да, это его фамилия.

– Но что с ним произошло?

– А, так вам хотелось бы узнать его историю? Почему бы и нет? Почему бы и нет?

Он легонько постучал по столику, с тихим удовлетворением посмотрел на свою перезаряженную стопку и продолжал.

В облике Роланда Морсби Эттуотера, этого подающего большие надежды молодого эссеиста и литературного критика, когда он стоял, придерживая дверь, дабы дамы могли без помех покинуть столовую его дяди Джозефа, даже самый внимательный наблюдатель не подметил бы никаких внешних и видимых признаков раздражения, которое кипело под пятнами грязи на его манишке. Утонченно воспитанный и сверхцивилизованный, он умел носить маску. Высокий лоб, который сиял над его пенсне, оставался гладким и невозмутимым, а если он и оскаливал зубы, то лишь в любезной улыбке. Тем не менее Роланд Эттуотер был сыт по горло.

Во-первых, он ненавидел эти семейные обеды. Во-вторых, весь вечер он жаждал возможности объяснить эти пятна на его манишке, а все обходили их тактичным молчанием, от которого можно было взбеситься. В-третьих, он знал, что его дядя Джозеф, едва их сотрапезницы удалятся в гостиную, тут же, доводя его до исступления, вернется к теме Люси.

После предварительного трепыхания в манере куриц, всполошившихся на птичьем дворе, мимо него вереницей проследовали отобедавшие указанные сотрапезницы – его тетя Эмили, миссис Хьюз Хайем, приятельница его тети Эмили, мисс Партлетт, компаньонка и секретарша его тети Эмили, а также Люси, приемная дочь его тети Эмили. Последняя из поименованных замыкала процессию: девушка с кротким лицом, глазами спаниеля и веснушками. Поравнявшись с Роландом, она бросила на него быстрый застенчивый взгляд, исполненный восхищения и благодарности. Таким взглядом могла бы Ариадна одарить Тесея после заварушки с Минотавром. Случайный наблюдатель, не посвященный в обстоятельства дела, решил бы, что Роланд не просто открыл перед ней дверь, но, рискуя жизнью и телесной целостностью, спас ее от какой-то жуткой участи.

Роланд затворил дверь и вернулся к столу. Его дядя, придвинув к нему графин с портвейном, многозначительно кашлянул и дал первый залп:

– Как, по-твоему, сегодня выглядела Люси, э, Роланд?

Молодой человек содрогнулся, однако дух изысканной вежливости, столь характерный для более молодой части английской интеллигенции, его не подвел. Он не ударил говорившего графином по темени, но ответил с кроткой любезностью:

– Чудесно.

– Милая девушка.

– Весьма.

– Замечательный характер.

– Совершенно верно.

– И такая разумная.

– Вот именно.

– Прямая противоположность стриженым молодым курильщицам, от которых в наши дни прохода нет.

– Абсолютно.

– Утром мне пришлось разобраться с одной из таких, – сказал дядя Джозеф, сурово хмурясь над рюмкой с портвейном. По профессии сэр Джозеф Морсби был столичным полицейским судьей. – Задержана за превышение скорости. Такое вот у них представление о жизни.

– Ну, девушки – это ведь девушки, – возразил Роланд.

– Вовсе нет! Во всяком случае, пока я председательствую в полицейском суде на Бошер-стрит, у них ничего не выйдет, – категорически объявил его дядя. – Если только они не горят желанием платить пять фунтов штрафа и лишаться на время водительских прав. – Он задумчиво вздохнул. – Послушай, Роланд, – сказал он, будто осененный внезапной мыслью, – какого черта ты не женишься на Люси?

– Ну-у, дядя…

– У тебя есть кое-какие деньги, у нее есть кое-какие деньги. Идеально! Кроме того, тебе необходим кто-то, кто будет о тебе заботиться.

– Вы как будто намекаете, – обронил Роланд, холодно подняв брови, – что я сам о себе позаботиться не способен.

– Вот именно, и без всяких намеков. Ты же, черт побери, не способен, судя по всему, даже переодеться к обеду, не измазав в грязи манишку.

Желанный случай долго заставил себя ждать, но он не мог бы выбрать более подходящий момент.

– Если вы действительно хотите знать, дядя Джозеф, каким образом эта грязь попала на мою манишку, – произнес Роланд с невозмутимым достоинством, – так попала она туда, пока я спасал жизнь человеку.

– Э? Что? Как?

– Когда я шел сюда через Гросвенор-сквер, какой-то прохожий поскользнулся на тротуаре. Лил, знаете ли, дождь, и я…

– Ты пришел сюда пешком?

– Да. И когда я подходил к углу Дьюк-стрит…

– Шел сюда пешком под дождем? Сам видишь. Люси никогда не позволила бы тебе допустить подобную глупость.

– Дождь начался, когда я был уже в дороге.

– Люси ни за что не позволила бы тебе выйти из дома.

– Вам интересно узнать мою историю, дядя? – сухо сказал Роланд. – Или пойдем наверх?

– А? Разумеется, мой мальчик, разумеется. Очень, очень интересно. Хочу услышать решительно все с начала до конца. Ты говоришь, был дождь и прохожий соскользнул с тротуара. А затем, я полагаю, автомобиль, такси или еще какой-то вид транспорта внезапно появился на большой скорости, и ты оттащил упавшего в сторону. Да-да, продолжай, мой мальчик.

– То есть как – продолжай? – угрюмо сказал Роланд. Он ощущал то же, что ощущает оратор, когда председатель, представляя его собранию, экспроприирует ударные места речи, которую он готовился произнести, и вставляет их в собственное вступительное слово. – Больше ничего не было.

– Ну, а кто он? Он попросил тебя назвать имя и адрес?

– Попросил.

– Отлично! Некий молодой человек совершил примерно такой же поступок, а спасенный оказался миллионером и завещал ему все свое состояние. Помнится, я где-то про это читал.

– В «Семейном геральде», я полагаю?

– А этот твой походил на миллионера?

– Не походил. Он походил на того, кем и был, – на владельца лавочки в Севен-Дайлс, торгующей певчими птичками и змеями.

– А! – сказал сэр Джозеф, несколько обескураженный. – Ну, я обязательно расскажу об этом Люси, – продолжал он, просияв. – Она так взволнуется. Поступок, который непременно понравится девушке с таким добрым сердцем. Послушай, Роланд, почему ты не женишься на Люси?

Роланд принял мгновенное решение. Он вовсе не жаждал делиться самым сокровенным с этим настырным старым мухомором, но не видел иного способа укротить его. Допив портвейн, он отчеканил:

– Дядя Джозеф, я люблю другую.

– А? Это еще что? Кого?

– Разумеется, это строго между нами.

– Разумеется.

– Ее фамилия Уикхем. Полагаю, вам известна ее семья. Хертфордширские Уикхемы.

– Хертфордширские Уикхемы! – Дядя Джозеф фыркнул с необычайной энергией. – Бошерстритские Уикхемы, хочешь ты сказать! И если это Роберта Уикхем, рыжая нахалка, которую следовало бы отшлепать и отправить спать без ужина, то это девчонка, которую я утром оштрафовал.

– Вы ее оштрафовали! – ахнул Роланд.

– На пять фунтов, – самодовольно ответил его дядя. – Жалею, что не мог вкатить ей пять лет. Угроза общественной безопасности. Да как вообще ты мог познакомиться с подобной девицей?

– На танцах. Я мельком упомянул, что пользуюсь некоторой известностью как литературный критик, а она сообщила мне, что ее мать пишет романы. Вскоре после этого мне прислали на рецензию одну из книг леди Уикхем, и… э… благожелательный тон рецензии, видимо, был ей приятен. – Голос Роланда слегка дрогнул, и он покраснел. Только он один знал, чего ему стоило хвалить эту жуткую книгу. – Она пригласила меня в Скелдингс, их фамильный дом в Хертфордшире, на эту субботу, то есть завтра.

– Пошли ей телеграмму.

– О чем?

– Что ты не можешь приехать.

– Но я еду! – Хорошенькое дело, если литератор, продавший свою критическую душу, не получит положенную награду за подобное преступление. – Ни за что не откажусь от такого случая!

– Не будь дураком, мой мальчик, – сказал сэр Джозеф. – Я знаю тебя с пеленок – знаю лучше, чем ты сам себя знаешь, и говорю тебе без обиняков, что молодому человеку вроде тебя чистейшее безумие мечтать о браке с девицей вроде нее. Она мчалась со скоростью сорока миль в час по самой середке Пиккадилли. Полицейский неопровержимо это доказал. Ты тихий и благоразумный малый, и тебе следует жениться на тихой благоразумной девушке. Ты, я бы сказал, кролик.

– Кролик!

– Нет ничего зазорного в том, чтобы быть кроликом, – умиротворяюще сказал сэр Джозеф. – Каждый человек с крупицей здравого смысла – кролик. Это просто значит, что ты предпочитаешь нормальный здоровый образ жизни, а не прожигать жизнь, как… как некролик. Ты рубишь дерево не по плечу, мой мальчик. Пытаешься изменить свой зоологический вид, а это невозможно. Причина половины нынешних разводов в том, что кролики не желают признать, что они кролики, пока не поздно. Особенность природы кроликов заключается в том…

– Думаю, нам лучше присоединиться к дамам, дядя Джозеф, – холодно сказал Роланд. – Тетя Эмили, вероятно, не может понять, что нас задержало.

Несмотря на врожденную скромность, свойственную всем героям, Роланд, посетив утром свой клуб, испытал нечто смахивающее на меланхоличную печаль, когда обнаружил, что лондонская пресса старательно замалчивает его вчерашний подвиг. Разумеется, никто не ждет газетной хвалы, да и не желает ее. Тем не менее небольшая заметка под заголовком «Доблестный поступок автора» или «Критический миг в жизни критика» нисколько не повредила бы спросу на книжечку глубокомысленных эссе, которую издательство Бленкинсопа только что выпустило в продажу.

А спасенный в те минуты казался трогательно благодарным.

Поглаживая грязными ладонями манишку Роланда, он заверял его, что не забудет этого мгновения до конца своих дней. И не позаботился заглянуть хотя бы в одну газетную редакцию!

Ну-ну! Он проглотил свое разочарование, а также легкий завтрак и вернулся домой, где увидел, что Брайс, его камердинер, заканчивает укладывать вещи в чемодан.

– Пакуете вещи? – сказал Роланд. – Очень хорошо. А носки доставили?

– Да, сэр.

– Отлично! – сказал Роланд, думая об этих особых трикотажных изделиях для мужчин из Берлингтонского пассажа, таких завуалированно страстных. Он очень на них рассчитывал. Оказавшись по соседству со столом, он вдруг заметил на нем большую картонную коробку. – А это что такое?

– Ее принес некоторое время назад какой-то человек. Субъект, одетый довольно скверно. Записка на каминной полке, сэр.

Роланд подошел к каминной полке, пару мгновений с взыскательной брезгливостью рассматривал замусоленный конверт, а затем вскрыл его кончиками пальцев.

– Картонка, мне кажется, сэр, – сказал Брайс, – содержит нечто живое. Мне показалось, что там что-то шуршит.

– Боже великий! – воскликнул Роланд, уставившись на письмо.

– Сэр?

– Там змея! Этот болван прислал мне змею. Ничего глупее…

Его перебили пронзительные переливы дверного звонка. Брайс оторвался от чемодана и бесшумно исчез. Роланд продолжал сердито хмуриться на непрошеное подношение.

– Мисс Уикхем, сэр, – доложил Брайс из двери.

Девушка, впорхнувшая в комнату, поражала редкой красотой. Она походила на особенно миловидного школьника, который нарядился в костюм своей сестры.

– А! – сказала она, обратив веселый взор на чемодан. – Я рада, что ты занялся сборами. Отправимся в путь незамедлительно. Я отвезу тебя в моей машине. – Она предприняла обход комнаты. – О-о! – сказала девушка, наткнувшись на картонку. – Что бы это могло быть такое? – Она встряхнула картонку в порядке эксперимента. – Послушай! Там внутри что-то шершавое!

– Это…

– Роланд! – сказала мисс Уикхем, продолжая свои опыты. – Необходимо немедленно произвести расследование. Внутри этой коробки явно обретается живой организм. Когда ее встряхиваешь, он явственно шуршит.

– Все в порядке. Это просто змея.

– Змея!

– Совершенно безвредная, – поспешил он заверить ее. – Идиот категорически на этом настаивает. Впрочем, это не важно, так как я намерен немедленно отослать ее обратно, не открывая коробки.

Мисс Уикхем пискнула от приятного волнения.

– Кто это заваливает тебя змеями?

Роланд смущенно кашлянул:

– Вчера я… э… спас жизнь одному человеку. Я как раз подходил к углу Дьюк-стрит…

– Нет, только вообразить! – задумчиво произнесла мисс Уикхем. – Я живу, живу, и мне ни разу в голову не пришло обзавестись змеей!

– …как вдруг один прохожий…

– Именно то, что необходимо каждой девушке.

– …поскользнулся на тротуаре…

– В змее заключено столько замечательных возможностей! Лучший друг на званом обеде. Вываливаешь ее на стол после супа и становишься душой общества.

Роланд, хотя ничто, разумеется, не могло поколебать его великую любовь, ощутил легкое раздражение.

– Я поручу Брайсу вернуть ее владельцу, – сказал он, решив не продолжать свой рассказ, ибо он явно не имел успеха.

– Вернуть? – изумленно повторила мисс Уикхем. – Но, Роланд, какая бессмыслица! Ведь в жизни бывают мгновения, когда просто необходимо твердо знать, где можно раздобыть змею. – Она оживилась еще больше. – Дивно! Ты вроде бы упоминал, что старый хрыч, сэр Джозеф, как бишь его там… ну, судья, ты знаешь, – приходится тебе дядей? Он вчера нагрел меня на пятерку за то, что я еле-еле ползла по Пиккадилли. Его необходимо хорошенько проучить. Ему надо внушить, что нельзя направо и налево штрафовать ни в чем не повинных людей. Знаешь что? Пригласи-ка старика позавтракать и спрячь змеюку в его салфетке! Это заставит его призадуматься!

– Нет-нет! – вскричал Роланд, содрогаясь.

– Роланд! Ради меня!

– Нет-нет! Ну, право же!

– А еще все время твердишь, будто сделаешь ради меня что угодно! – Она поразмыслила. – Ну, хотя бы разреши мне привязать к ней веревочку, чтобы спустить из окна и покачать перед первой старушенцией, которая будет проходить мимо.

– Нет, пожалуйста, не надо! Я должен отослать ее владельцу.

Мисс Уикхем осталась явно недовольна, но как будто смирилась с поражением.

– Ну ладно, раз ты решил отказывать мне в каждом пустячке! Но позволь сказать тебе, милый, что ты упускаешь возможность посмеяться до упада. Бессмысленно и черство отвергаешь. Где Брайс? Затаился на кухне, я полагаю. Пойду отдам ему коробку, пока ты запрешь чемодан. Нам пора, а то мы не успеем к чаю.

– Позволь, это сделаю я.

– Нет, я.

– Зачем тебе затрудняться?

– Какое же это затруднение? – весело ответила мисс Уикхем.

В нашем мире, как это доказывали различными способами многочисленные мудрецы и философы, человеку, не любящему разочарований, не следует слишком уж явно предвкушать мгновения, сулящие радость. Роланд Эттуотер, который предполагал насладиться сполна поездкой на машине до Скелдингс-Холла, вскоре после того, как эта машина, протиснувшись сквозь забитые транспортом лондонские улицы, вырвалась на приволье загородного шоссе, обнаружил, что обстановка как-то не слишком подходит для наслаждения. Мисс Уикхем, видимо, не разделяла отвращения современных девушек к отчему дому. Она явно хотела добраться до него как можно скорее. Роланду казалось, что с той минуты, когда Хай-Барнет остался позади, и до той, когда под визг тормозов они остановились перед дверями Скелдингс-Холла, колеса их двухместного экипажа лишь изредка соприкасались с землей Хертфордшира.

Однако когда они его покинули, Роберта Уикхем осталась недовольна собой.

– Сорок три минуты, – сказала она, хмурясь на циферблат своих часов. – Я могла бы и побыстрее.

– Да? – буркнул Роланд. – Могла бы?

– Ну, к чаю мы, во всяком случае, успели… Входи и знакомься с мамашей. Забытые Забавы Былого: Номер Третий – Знакомство С Мамашей.

И Роланд познакомился с мамашей. Однако слова эти слишком пресны, слишком невыразительны и не дают никакого представления о том, что и как произошло. Он не просто познакомился с мамашей, он был схвачен и поглощен мамашей, леди Уикхем, эта популярная романистка («Вносит поразительно свежую ноту» – Р. Морсби Эттуотер в «Нью экзаминере»), была очень рада своему гостю. Усадив Роланда рядом с собой, она принялась вносить столько свежих нот, что ему пришлось внимать им до тех пор, пока не настало время переодеться к обеду. Она все еще с неистощимой словоохотливостью развивала тему своих книг, о которых Роланд столь любезно отозвался с такой похвалой, когда прозвучал удар гонга.

– Неужели прошло уже столько времени? – изумилась она, отпуская Роланда, который чувствовал, что времени прошло гораздо больше. – Что же, отложим нашу милую беседу на после обеда. Вы знаете, где ваша комната? Нет? Ну так Клод вас проводит. Клод, вы не покажете мистеру Эттуотеру его комнату? Она в конце вашего коридора. Кстати, вы же не знакомы. Сэр Клод Линн – мистер Эттуотер.

Они обменялись поклонами. Однако в поклоне Роланда не было той радости, которой мы ждем от наших друзей, когда знакомим их с другими нашими гостями. Мучительная агония, которую испытывал Роланд последние два часа, в значительной мере вызывалась не красноречием леди Уикхем, хотя и оно причиняло ему невыразимые муки, но созерцанием того, как этот Линн, кем бы он там ни был, удерживает Бобби в углу напротив. Он усматривал какое-то нестерпимое собственничество в затылке сэра Клода, когда тот наклонялся к Бобби Уикхем. Этот затылок дышал такой близостью и преданностью, какие не могут понравиться ревнивому сопернику.

Сэр Клод крупным планом отнюдь не рассеял опасений Роланда. Этот субъект был красив – до отвращения красив, причем как раз той смуглой надменной медальной красотой, которая так сильно действует на впечатлительных девушек. Именно эта надменность подействовала на Роланда особенно угнетающе. Что-то в спокойном пренебрежительном взгляде сэра Клода Линна внушало собеседнику, что он принадлежит совсем не к тем лондонским кругам и что брюки сидят на нем мешковато.

– Обаятельнейший человек, – прошептала леди Уикхем, когда сэр Клод отошел, чтобы открыть дверь перед Бобби. – Между нами говоря, прототип капитана Молверера, кавалера ордена «За выдающиеся заслуги», в моем романе «Кровь – всегда кровь». Очень древний род, весьма богат. Великолепно играет в поло. И в теннис. И в гольф. Неподражаемый стрелок. Член парламента от Ист-Биттлшема, и я со всех сторон слышу, что он в любой день может стать членом кабинета.

– Неужели? – холодно обронил Роланд.

Когда леди Уикхем после обеда расположилась с Роландом у себя в кабинете (авторитетно заявив, что он безусловно предпочтет задушевную беседу в этом святилище литературы любым пустопорожним развлечениям, затеянным где-нибудь еще), ей вскоре показалось, будто Роланд несколько рассеян. Никто не мог бы занимать его более самоотверженно, чем она. Ему были прочитаны семь первых глав ее нового романа, находящегося еще в работе, и во всех увлекательных подробностях изложены дальнейшие перипетии сюжета, но почему-то что-то было как-то не так. Она заметила, что молодой человек все чаще вцепляется себе в волосы, а один раз он издал пронзительный захлебывающийся вопль, который ее напугал. Леди Уикхем все больше разочаровывалась в Роланде и нисколько не пожалела, когда он подыскал предлог, чтобы уйти.

– Простите, – сказал он изнуренно, – вы не будете против, если я пойду поговорить с мисс Уикхем? Я… мне надо ее спросить кое о чем.

– Разумеется, – ответила леди Уикхем без особой теплоты. – Скорее всего вы ее найдете в бильярдной. Она упомянула про партию с Клодом. Сэр Клод изумительно играет на бильярде. Почти как профессионал.

Бобби в бильярдной не оказалось, там оказался сэр Клод, который практиковался в исполненных достоинства дуплетах, практически всякий раз кладя шары в лузы. При появлении Роланда он повернул голову, почти как потревоженная статуя.

– Мисс Уикхем? – сказал он. – Она ушла полчаса назад. Мне кажется, с намерением лечь спать.

Несколько секунд он с неодобрением созерцал раскрасневшегося, растрепанного Роланда, затем вернулся к своим дуплетам. Роланд, хотя его и угнетало кое-что, касательно чего он нуждался в совете и сочувствии мисс Уикхем, пришел к выводу, что разговор с ней придется перенести на завтра. А пока, опасаясь, что его гостеприимная хозяйка вот-вот выпрыгнет из кабинета и снова в него вцепится, он почел за благо тоже удалиться ко сну.

И только добрался до коридора, в конце которого находилось его убежище, как вдруг чуть приоткрытая дверь распахнулась и возникла Бобби, задрапированная в такое неглиже цвета зеленой морской волны, что сердце Роланда судорожно подскочило, и он уцепился за стену, чтобы не упасть.

– Явился наконец, – сказала она досадливо. – Ну и засиделся же ты!

– Твоя мать была…

– Да, от нее другого и не жди, – сказала мисс Уикхем сострадательно. – Я просто хотела поговорить с тобой о Сидни.

– Сидни? Ты про Клода?

– Нет, про Сидни. Про змею. Я заглянула в твою комнату после обеда проверить, есть ли у тебя все, что требуется, и увидела на туалетном столике коробку.

– Я весь вечер рвался спросить тебя, что мне с ней делать, – лихорадочно вопросил Роланд. – Меня совсем подкосило, когда я увидел эту чертову картонку. Как Брайс дошел до такого идиотизма, что положил ее в машину…

– Должно быть, он меня не понял, – сказала Бобби, а ее карие глаза светились чистым детским светом. – Полагаю, ему послышалось, будто я сказала: «Положите ее сзади», а не «Отошлите ее назад». Но я хотела предупредить тебя, что все в порядке.

– Все в порядке?

– Да. Вот почему я не ложилась, а ждала тебя. Я подумала, что ты можешь несколько встревожиться, если войдешь и увидишь, что коробка открыта.

– Коробка открыта?

– Ну да. Но все в порядке. Это я ее открыла.

– А!.. Но послушай, тебе… тебе не следовало этого делать. Может, змея сейчас шляется по всему дому.

– Да нет, все в порядке, я знаю, где она.

– Фу-у-у!

– Ну да, все в порядке. Я засунула ее Клоду в постель.

Роланд Эттуотер вцепился в свои волосы с таким исступлением, будто слушал шестую главу нового романа леди Уикхем.

– Ты… ты… ты… что ты?

– Засунула ее в постель Клода.

Роланд испустил стонущее ржание, будто в очень большом отдалении испустил дух очень старый одер.

– Положила ее в постель Клода!

– Положила ее в постель Клода.

– Но… но… но почему?

– А почему бы и нет? – рассудительно осведомилась мисс Уикхем.

– Но… Боже ты мой!

– Тебя что-то тревожит? – ласково спросила мисс Уикхем.

– Он ведь жутко перепугается.

– Для своей же пользы. Я про это прочла в статье в вечерней газете. Тебе известно, что испуг усиливает секреторную деятельность щитовидной железы, надпочечников и гипофиза? Так вот: он ее усиливает. Подбодряет тебя. Отличное тонизирующее средство. Когда Клод положит свою босую ступню на Сидни, для него это будет равносильно дню, проведенному на морском курорте. Ну, мне пора на боковую. Цвет лица, как у школьницы, требует жертв. Так спокойной ночи.

Роланд вошел в свою комнату, пошатываясь, и несколько минут просидел на краешке кровати, весь во власти разных дум. Был момент, когда казалось, что они примут приятный оборот: когда его осенила мысль, что он, видимо, преувеличил силу обаяния сэра Клода. Вряд ли девушка так уж очарована мужчиной, если, едва покинув его в бильярдной, принялась нашпиговывать змеями его постель.

И пока он упивался этой бодрящей мыслью, на чутких губах Роланда мгновение-другое играло нечто отдаленно напоминающее улыбку. Затем возникла другая мысль и стерла эту улыбку: хотя идея подсовывать змей в постель сэра Клода в принципе и была восхитительна, данная конкретная ситуация имела тот минус, что данная конкретная змея могла с большой легкостью быть прослежена до своего источника. Дворецкий или кто-то еще, кто доставил его багаж в эту комнату, уж конечно, вспомнит таинственную картонку. Вполне вероятно, что она скользко зашершавилась у него в руках и уже стала предметом обсуждения среди слуг. Разоблачение было практически неминуемым.

Роланд вытряхнулся из постели. Сделать можно было только одно, и причем немедленно. Он должен пойти в комнату сэра Клода и извлечь из нее своего заблудившегося безногого друга. Прокравшись к двери, он внимательно прислушался. Ни единый звук не нарушал тишины, окутывающей дом. Он выскользнул в коридор.

И как раз в этот миг сэр Клод Линн, пресытившись дуплетами, надел свой снятый смокинг, вставил кий в стойку и вышел из бильярдной.

Если что-то в этом мире требует либо стремительных действий, либо никаких, так это извлечение вашей личной змеи из постели малознакомого человека. Однако Роланд, размышляя над белоснежным покрывалом, заколебался. Всю свою жизнь он питал непреодолимый ужас ко всем ползучим и скользким существам. В школе, где остальные мальчики ласкали лягушек и вступали в тесную дружбу с медянками, он не сумел принудить себя обзавестись хотя бы белыми мышками. Мысль о том, чтобы сунуть руку под это покрывало и шарить там в поисках объекта такой заведомой скользкости и шуршалости, как Сидни, совсем его парализовала. И вот, пока он колебался, из коридора донесся звук приближающихся шагов.

Роланд не был от природы находчивым молодым человеком, но в такую критическую минуту даже малый ребенок сообразил бы, как поступить. У стены напротив стоял большой гардероб, и его дверца оставалась гостеприимно распахнутой. В стремительности, с которой Роланд юркнул туда, его дядя Джозеф, без сомнения, усмотрел бы еще одно доказательство его крольчатности. Он как раз залег позади плотной шеренги висящих костюмов, когда в комнату вошел сэр Клод.

Роланд обрел небольшое утешение – а в тот момент он крайне нуждался в утешении, пусть самом маленьком, – обнаружив, что гардероб весьма вместителен. И, что было даже еще лучше, поскольку у него не хватило времени закрыть за собой дверцу, гардероб этот обильно заполняли пиджаки, смокинги, пальто, плащи и брюки. Сэр Клод Линн, видимо, принадлежал к тем предусмотрительным людям, которые, отправляясь погостить за городом, захватывают с собой одежду на все предвиденные и непредвиденные случаи жизни. И Роланд, хотя и порицал пристрастие к пустому щегольству, о котором свидетельствовало такое обилие, тем не менее приветствовал его. Угнездившись в подлеске, он украдкой выглянул в просвет между дождевиками и гольфами. Воцарилась какая-то непонятная тишина, и он любопытствовал узнать, что поделывает его радушный хозяин.

Сначала ему не удалось его высмотреть, однако, чуть-чуть подвинувшись левее, он поймал его в фокус и обнаружил, что за истекшее время сэр Клод почти полностью разоблачился и теперь занимался гимнастикой у открытого окна.

Отнюдь не ханжеская стыдливость ввергла Роланда в шок при виде подобного зрелища. Судорожно содрогнуться его заставил зловещий вид этой обнаженной фигуры. На фоне гостиной или столовой сэр Клод Линн в традиционном вечернем костюме элегантно одевающегося человека выглядел крепко сложенным здоровяком с военной выправкой, но ничто в его цивилизованной личине не подготовило Роланда к кошмарному телосложению, которое он демонстрировал теперь. Казалось, сэр Клод, скинув стеснительную одежду, увеличился вдвое, заметно раздался во всех направлениях. Когда он вдыхал, его грудь выпячивалась колесом. А что до мускулатуры, то – хотя Роланд при данных обстоятельствах предпочел бы любое другое сравнение – уподобить его вздувающиеся и опадающие мышцы можно было только змеям и ничему, кроме змей. Они извивались под его кожей, как, надо полагать, в эту минуту извивался Сидни под его одеялом.

Короче говоря, если в мире существовал человек, в чьей спальне не стоило прятаться в ситуации, которая легко могла бы завершиться физическим столкновением, этим человеком был сэр Клод Линн. И Роланда при этом зрелище пробрала такая дрожь, что вешалка, трепетавшая у самого конца своего колышка, сорвалась с него и упала с четким стуком.

Наступило мгновение полнейшей тишины, затем брюки, за которыми Роланд сжимался в комочек, были сдернуты, и огромная пятерня, шарившая будто щупальце некоего страшилища морских глубин, больно дернула его за волосы и потянула.

– Ой! – сказал Роланд и появился из гардероба, точно червячок на крючке.

С целомудрием, которое Роланд, сам горячо целомудренный, первым горячо бы одобрил, сэр Клод поспешил облачиться в оглушающе лиловую пижаму. Такую расцветку Роланд узрел впервые в жизни, и почему-то ее слепящая яркость окончательно ввергла его в смятение. А потому, вместо того чтобы сразу приступить к извинениям и объяснениям, он продолжал пялить глаза и разевать рот. В результате выражение его лица, а также его волосы, стоявшие дыбом вследствие соприкосновения со смокингами и пальто, натолкнули сэра Клода на теорию, которая как будто исчерпывающе истолковывала все факты. Он вспомнил, что Роланд, когда вошел в бильярдную, уже выглядел весьма окосело. И еще он вспомнил, что после обеда Роланд тут же исчез и к обществу в гостиной так и не присоединился. Несомненно, этот субъект часами пил, как губка, в каком-нибудь укромном уголке.

– Убирайтесь, – коротко распорядился он, с отвращением ухватил Роланда за локоть и неумолимо повлек к двери. Сам заядлый трезвенник, сэр Клод справедливо не терпел застольные излишества других. – Идите и проспитесь. Полагаю, вы сумеете найти дорогу в свою комнату? Она в самом конце коридора, как вы, по-видимому, забыли.

– Но послушайте…

– Не понимаю, как человек, получивший хорошее воспитание, может доводить себя до такого животного состояния!

– Да послушайте же!

– Не кричите! – строго остановил его сэр Клод. – Или вы хотите перебудить весь дом? Если посмеете еще хоть раз открыть рот, я превращу вас в рагу.

Роланд обнаружил, что стоит в коридоре и смотрит на захлопнувшуюся дверь. Он все еще созерцал ее, когда она толчком полуоткрылась, и в щель просунулась верхняя лиловая половина сэра Клода.

– И никакого пьяного пения в коридоре! – сурово предупредил сэр Клод, а затем исчез.

Роланд не мог решить, что делать дальше. Сэр Клод рекомендовал освежающий сон, но совет этот выглядел не очень практичным. С другой стороны, торчать в коридоре тоже не имело смысла. Медленным шагом, часто останавливаясь, Роланд побрел к своей комнате, но едва достигнул ее, как ночную тишину разорвал пронзительный вопль, и в следующую секунду из двери, от которой он только что удалился, вылетела массивная фигура.

– Дробовик! – исступленно кричал сэр Клод. – Помогите! Дробовик! Да принесите же дробовик, кто-нибудь!

Не было ни малейших сомнений, что секреторная деятельность его щитовидной железы, надпочечников и гипофиза усилилась почти до максимума.

Подобные нарушения тишины остаются без внимания лишь в самых современных и жизнерадостных загородных домах. И коридор стал многолюдным с такой быстротой, что Роланду померещилось, будто облаченные в халаты фигуры повыпрыгивали из ковровой дорожки. Среди присутствующих он заметил леди Уикхем в голубом, ее дочь Роберту в зеленом, трех гостей мужского пола в махровых халатах, младшую горничную в папильотках и Симмонса, дворецкого, в корректнейшем и безупречнейшем дневном костюме. Все они спрашивали, что случилось, но, поскольку властный голос леди Уикхем перекрыл все остальные, сэр Клод повернулся именно к ней, чтобы поведать свою историю.

– Змея? – с интересом переспросила леди Уикхем.

– Змея.

– В вашей постели?

– В моей постели.

– Весьма странно, – сказала леди Уикхем с легким неудовольствием.

Глаза сэра Клода рыскали по коридору и высмотрели Роланда, робко жавшегося среди теней. И сэр Клод указал на него с такой внезапностью и стремительностью, что хозяйка дома лишь с трудом увернулась от сокрушительного свинга при помощи быстрого пируэта.

– Вот этот человек! – прогремел сэр Клод.

Леди Уикхем, уже несколько выведенная из равновесия, досадливо нахмурилась.

– Мой дорогой Клод, – сказала она с некоторым раздражением, – выберите что-нибудь одно. Секунду назад вы утверждали, что в вашей комнате была змея, а теперь говорите, что это был человек. К тому же неужели вы не видите, что это мистер Эттуотер? С какой стати он вошел бы к вам в комнату?

– Я вам скажу с какой! Он засовывал эту чертову змею ко мне в постель. Я его там застукал.

– Застукали его – где? В вашей постели?

– В моем гардеробе. Он там затаился. Я его вытащил оттуда.

Все взоры обратились на Роланда. А его взор, исполненный жаркой мольбы, обратился на Роберту Уикхем. Разумеется, ничто не понудило бы его, истинного рыцаря, выдать ее. Но конечно же, она поймет, что наступила минута, когда ей следует выступить вперед и очистить имя невинного человека, дав полное объяснение.

Напрасный оптимизм! В прелестных глазах мисс Уикхем вспыхнуло очаровательное изумление. И ее не менее прелестный ротик не открылся.

– Но у мистера Эттуотера нет змеи, – возразила леди Уикхем. – Он известный литератор. Известные литераторы, – сослалась она на общепризнанный факт, – принимая приглашения, не берут с собой змей.

К дискуссии присоединился новый голос:

– Прошу прощения, ваша милость, но по моему убеждению при мистере Эттуотере имелась змея. Томас, относивший багаж к нему в комнату, упомянул картонную коробку, которая как будто содержала нечто живое.

Судя по выражению глаз, которые вновь начали жечь Роланда в его уединении, было ясно, что, по мнению общества, настал его черед заговорить. Но дар речи полностью ему изменил. Уже некоторое время он тихонько пятился, и теперь ручка его двери дала о себе знать его спине. Она, казалось, напоминала ему об убежище за дверью, частью которой являлась.

Человеколюбивый намек не пропал втуне. Молниеносным движением Роланд повернулся, влетел в комнату и захлопнул за собой дверь.

Из коридора донеслись звуки спорящих голосов. Слов он не различал, но общий смысл сомнений не оставлял. Затем наступило безмолвие.

Роланд сидел на краю кровати, тупо глядя прямо перед собой. Из этого транса его вывел деликатный стук в дверь.

– Кто там? – вскричал он, взвиваясь, сверкая глазами, готовясь дорого продать свою жизнь.

– Это я, сэр, Симмонс.

– Что вам нужно?

Дверь приотворилась на несколько дюймов. В щель просунулась рука. Рука держала серебряный поднос. На подносе лежало нечто скользкое и шуршащее. Оно шуршало и извивалось.

– Ваша змея, сэр, – произнес голос Симмонса.

Роланд Эттуотер полагал, что заслужил право провести остаток ночи в мире и спокойствии. Враждебные силы снаружи, чувствовал он, пустили в ход свой последний козырь. Но он продолжал сидеть на краю кровати в глубоком, хотя и в несколько сумбурном размышлении. Время от времени часы на конюшне отбивали четверти, но он не шелохнулся. А затем ему померещилось, что в тишину вторгается какой-то звук – легкая дробь, будто очень юный дятел пробовал свои силы перед тем, как вступить во взрослую жизнь. И только через несколько секунд он распознал истинную природу этой дроби. Кто-то легонько стучал в его дверь.

Бывают моменты, когда самый кроткий человек готов рвать и метать. Глаза Роланда Эттуотера, когда он широким шагом подошел к двери и распахнул ее, горели зловещим огнем. И его воинственность достигла такой точки, что огонь этот не угас, даже когда он узрел перед собой Роберту Уикхем, все еще в зеленом неглиже. Он смерил ее гневным взглядом.

– Я подумала, что мне лучше поговорить с тобой, не откладывая, – прошептала мисс Уикхем.

– Ах так? – сказал Роланд.

– Я хочу объяснить.

– Объяснить!

– Ну, – сказала мисс Уикхем, – возможно, по-твоему, ты в объяснениях не нуждаешься, но я чувствую, что просто обязана. Да-да. Видишь ли, дело вот в чем. Клод попросил меня выйти за него.

– И ты засунула ему в постель змею? Ну, разумеется. Вполне естественно!

– Ну-у… Видишь ли, он такой до ужаса безупречный, и элегантный, и полный достоинства, и… ты же сам его видел, так что понимаешь, о чем я. Он был слишком уж сокрушающ – вот я, собственно, о чем, – и мне показалось, что если бы я увидела его по-настоящему человечным, без этого его достоинства… хоть разочек, – то смогла бы… ну, ты понимаешь?

– И эксперимент, насколько я понимаю, увенчался успехом?

Мисс Уикхем зашевелила пальчиками в домашних туфельках.

– Это как посмотреть. Замуж я за него не выйду, если ты об этом.

– По моему мнению, – холодно заметил Роланд, – сэр Клод вел себя настолько – сказать ли, «по-человечески»? – что даже ты должна быть удовлетворена.

Мисс Уикхем засмеялась приятному воспоминанию.

– Да, он здорово взвился, верно? Но все равно я за него не пойду.

– Могу ли я спросить почему?

– Пижама! – отрезала мисс Уикхем. – Чуть я ее увидела, как сказала себе: «Для меня свадебные колокола не зазвонят! Нет уж! Я слишком хорошо знаю жизнь, чтобы оптимистически взглянуть на мужчину, который носит лиловые пижамы». – На мгновение она погрузилась в девичьи мечты и снова заговорила уже на другую тему: – Боюсь, мама на тебя сердита, Роланд.

– Ты меня удивляешь!

– Ничего. Ты сможешь раздраконить ее следующий роман.

– Так и сделаю, – мрачно обещал Роланд, вспоминая, чего он натерпелся в кабинете от глав с первой по седьмую этого шедевра.

– А пока, по-моему, тебе лучше некоторое время с ней не встречаться. Знаешь, на мой взгляд, тебе следует уехать теперь же, не прощаясь. Есть очень удобный молочный поезд, который доставит тебя в Лондон в шесть сорок пять.

– Когда он отходит?

– В три пятнадцать.

– Отлично, – сказал Роланд.

Наступила пауза. Роберта Уикхем шагнула вперед.

– Роланд, – сказала она нежно, – ты просто прелесть, что не выдал меня. Я так, так тебе благодарна!

– Пустяки!

– Был бы жуткий скандал. Думаю, мама отобрала бы у меня машину.

– Какой ужас!

– Я очень хочу снова с тобой встретиться, Роланд, и поскорее. Я буду в Лондоне на следующей неделе. Ты не угостишь меня завтраком? А потом мы могли бы отправиться посидеть в Кенсингтонских садах или еще куда-нибудь, где безлюдно.

Роланд прожег ее взглядом.

– Я вам напишу, – сказал он.

Сэр Джозеф Морсби завтракал рано. Когда он бодрым пружинистым шагом вошел в столовую, стрелки часов показывали пять минут девятого. Чувство подсказывало ему, что за этой дверью его ждут почки с грудинкой. К его удивлению, кроме них он нашел за ней и своего племянника Роланда. Молодой человек нервно мерил шагами ковер. Вид у него был помятый, словно он не выспался, а белки глаз по краям порозовели.

– Роланд! – вскричал сэр Джозеф. – Боже великий! Что ты тут делаешь? Значит, ты все-таки не поехал в Скелдингс?

– Да нет, я туда съездил, – ответил Роланд странным глухим голосом.

– Ну, так…

– Дядя Джозеф, – сказал Роланд, – помните, о чем мы говорили тогда за обедом? Вы правда полагаете, что Люси согласится выйти за меня, если я сделаю ей предложение?

– А как же! Мой милый мальчик, она влюблена в тебя много лет.

– Она уже встала?

– Нет, она раньше десяти не завтракает.

– Я подожду.

Сэр Джозеф потряс его руку.

– Роланд, мой мальчик… – начал он.

Но Роланд был не в настроении выслушивать длинные речи.

– Дядя Джозеф, – сказал он, – вы не против, если я что-нибудь поклюю с вами?

– Мой милый мальчик, разумеется…

– В таком случае вы не попросите, чтобы поджарили еще яичницу с грудинкой? А в ожидании я начну с двух-трех почек.

В десять минут десятого сэр Джозеф по воле случая заглянул в утреннюю гостиную. Он полагал, что найдет ее пустой, однако тут же обнаружил, что глубокое кресло у окна занято его племянником Роландом. Он откинулся на спинку с видом человека, к которому судьба очень милостива. Возле него на полу сидела Люси, устремив на лицо молодого человека взор, исполненный обожания.

– Да-да, – говорила она. – Поразительно. А что было дальше, милый?

Сэр Джозеф незаметно удалился на цыпочках. Он бесшумно затворил дверь, как раз когда Роланд продолжил свой рассказ.

– Ну, – успел услышать сэр Джозеф, – видишь ли, шел дождь, и в тот момент, когда я подходил к углу Дьюк-стрит…

Жуткая радость мамаши

– А кроме того, – сказал мистер Муллинер, – была история с Дадли Финчем.

Он вопросительно поглядел на свой стакан, обнаружил, что он на три четверти полон, и без отлагательства вернулся к «Саге о Роберте, дочери его кузины».

– Я представляю вам Дадли Финча, – сказал мистер Муллинер, – в тот момент, когда он сидит в вестибюле отеля «Кларидж» и вперяет в циферблат часов стекленеющий взгляд человека на пороге голодной смерти. Стрелки показывают пять минут третьего, а Роберта Уикхем обещала приступить к завтраку с ним точно в половине второго. Он испустил жалобный вздох, и им начало овладевать ощущение горькой досады. Как ни кощунственно было чувствовать, что у этой ангелоподобной девушки могут оказаться недостатки, невозможно отрицать, сказал он себе, что эта ее манера заставлять человека изнывать в ожидании законного приема пищи очень даже смахивает на изъян характера, в остальном абсолютно безупречного. Он встал со стула и, дотащив изнуренное недоеданием тело до двери, пошатываясь, вышел на Брук-стрит, где остановился, глядя направо и налево, как теннисоновская героиня, высматривавшая Ланселота – но Ланселота женского пола.

* * *

Облитый слабым солнечным светом (продолжал мистер Муллинер) Дадли Финч являл собой на редкость внушительную фигуру. Он был – в смысле портняжно-парикмахерского искусства – абсолютно безупречен во всех отношениях. От набрильянтиненных волос до сверкающих штиблет, от бледно-коричневых гетр до галстука выпускника Итона он не давал ни единой зацепки для самого придирчивого критика. При виде него вы чувствовали, что, коли у «Клариджа» вкушают пищу такие люди, значит, старик Кларидж в полном порядке.

Однако отнюдь не восхищение понудило остановиться торопливо шагавшего мимо молодого человека очень серьезного вида и в фетровой шляпе. А удивление. Он смотрел на Дадли, выпучив глаза.

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Я думал, ты уже на пути в Австралию.

– Нет, – сказал Дадли Финч, – я не на пути в Австралию. – Его гладкий лоб собрался в морщины. – Послушай, Роли, старик, – сказал он с легким укором, – по Лондону не принято расхаживать в подобных шляпах. – Роланд Эттуотер был его кузеном, а кому приятно видеть, что его родственники носятся по всей столице, выглядя при этом так, будто кошка извлекла их из мусорного ведра. – И твой галстук не гармонирует с носками.

Дадли скорбно покачал головой. Роланд был литератором и – хуже того – образование получил в такой заштатной школе, как Харроу[8], или как ее там (Дадли толком не помнил), но тем не менее ему следовало бы относиться с большим почтением к тому, что составляет смысл жизни.

– Моя шляпа тут ни при чем, – сказал Роланд. – Почему ты не на пути в Австралию?

– Тут все в ажуре. Бродхерст получил телеграмму и до пятнадцатого не отплывает.

Роланд Эттуотер вздохнул с облегчением. Как и все более ответственные члены семьи, он был глубоко озабочен будущим своего кузена. Касательно него в прошлом возникали определенные трения – некоторые затруднения в согласовании двух противоположных точек зрения. Семья хотела, чтобы Дадли стал служащим компании его дяди Джона в Сити, тогда как сам Дадли хотел, чтобы какой-нибудь филантроп широких взглядов одолжил ему без возврата несколько сотен фунтов, на которые он смог бы открыть танцевальный клуб. Компромисс был достигнут, когда из Австралии внезапно прибыл его крестный отец, мистер Сэмпсон Бродхерст, и предложил забрать крестника с собой в Австралию для приобщения к овцеводству. По счастью, Дадли запоем читал романы, в которых всякий, кто отправляется в Австралию, автоматически приобретает огромные богатства и завещает их герою. А потому он официально заявил на семейном совете, что в общем и целом Австралия, на его взгляд, самое оно и он не против туда сигануть.

– Слава Богу, – сказал Роланд, – а то я опасался, что ты в последнюю минуту решил дать финта.

Дадли расцвел в улыбке.

– Странно, что ты заговорил про это, старик. Такое, хочу я сказать, совпадение. Потому что именно это я и решил.

– Что?!

– Вот именно. Дело в том, Роли, – доверительно признался Дадли, – что я только что познакомился с самой сногсшибательной девушкой. И когда думаю о том, что пятнадцатого уплыву и буду разлучен с ней всем этим водным пространством, мне просто выть хочется. Вот я и думаю: пусть старикан плывет один, а я останусь тут, у родного очага.

– Кошмар! И думать не смей!

– Потрясающая девушка. И знает тебя. Роберта Уикхем. Она позволяет мне называть ее Бобби. Она…

Внезапно Дадли умолк. Его глаза, устремленные за плечо Роланда, засияли священным светом безграничной преданности. Губы раздвинулись в ослепительной улыбке.

– Ау! – закричал он.

Роланд обернулся. Улицу переходила девушка с коротко подстриженными волосами великолепного рыжего цвета. Она шла бодрой пружинистой походкой с веселой безмятежностью женщины, которая опоздала к завтраку на сорок минут и чихать на это хотела.

– Ау-у-у! – пустил фиоритуру юный Финч. – Ау-у-у!

Девушка подошла, улыбаясь весело и снисходительно.

– Я ведь не опоздала? – сказала она.

– Ну конечно, нет, – проворковал влюбленный Дадли. – Ни на секунду. Я и сам только сейчас пришел.

– Отлично, – сказала мисс Уикхем. – Как дела-делишки, Роланд?

– В полном порядке, – ответил Роланд сухо.

– Тебя ведь надо поздравить, верно?

– С чем? – недоуменно осведомился Дадли.

– Так с помолвкой же!

– А! С этим! – сказал Дадли. Он знал, что его кузен недавно сделал предложение Люси Морсби, и не раз дивился полному отсутствию души, которое только и могло заставить того, кто был знаком с божественной Робертой, взять да и обзавестись невестой без всяких признаков божественности. Ну да ведь Роланд кончил Харроу, так что ж с него взять?

– Желаю тебе и ей всяческого счастья.

– Благодарю вас, – ответил Роланд чинно. – Ну, мне пора. Прощайте. Рад был повидать вас.

Роланд Эттуотер широким шагом удалился в сторону Гросвенор-сквер. Дадли показалось, что он держится как-то странно.

– Старина Роли не слишком-то приветлив, – сказал он, возвращаясь к этой теме уже за столом. – Быстровато смылся, тебе не кажется?

Мисс Уикхем вздохнула:

– Боюсь, Роланд меня недолюбливает.

– Недолюбливает?! Тебя?! – Дадли проглотил картофелину, от волнения не заметив, что она была градусов на восемьдесят по Фаренгейту горячее нормальной картофелины, пригодной для глотания. – Недолюбливает тебя, – повторил он, моргая слезящимися глазами. – Ну и осел же он!

– Одно время мы были замечательными друзьями, – печально сказала Роберта. – Но после этой заварушки со змеей…

– Заварушки со змеей?

– У Роланда была змея, и я захватила ее с собой, когда он поехал в Хертфордшир в субботу. И положила ее в постель одного типчика, а у мамаши создалось впечатление, будто сделал это Роланд, и ему пришлось улизнуть самым ранним, молочным, поездом. Боюсь, он так меня и не простил.

– Но что еще ты могла сделать? – с жаром спросил Дадли. – То есть если у человека есть змея, он, естественно, засовывает ее в постель другого человека.

– Вот и я так считала.

– Я хочу сказать, змея – это же такая редкость! И уж если она у тебя появилась, не пропадать же ей зря.

– Вот именно. Только до Роланда это не дошло. Да и, – задумчиво продолжала мисс Уикхем, – до мамы тоже.

– Кстати, – сказал Дадли, – я бы хотел познакомиться с твоей матерью.

– Я еду туда сегодня вечером. Почему бы и тебе не поехать?

– Нет, правда? Можно?

– Конечно.

– Но без предупреждения?

– Не беспокойся. Я отправлю мамаше телеграмму. Она будет жутко рада тебя видеть.

– Ты уверена?

– Еще бы! Жутко рада.

– Так заметано. Преогромное спасибо.

– Я отвезу тебя на машине.

Дадли замялся. Его сияющее юное лицо чуть поугасло. Он уже познакомился с мисс Уикхем в роли водителя и умер десяток раз за тот краткий срок, который ей понадобился, чтобы пролавировать полмили в потоках уличного транспорта.

– Если это без разницы, – сказал он нервно, – я лучше сигану на поезде.

– Как хочешь. Самый удобный шесть пятнадцать. Как раз успеешь к обеду.

– Шесть пятнадцать? Отлично. Ливерпуль-стрит, верно? С одним чемоданом, я полагаю? Очень хорошо. Послушай, ты правда считаешь, что твоя мама не сочтет меня нахалом?

– Да ни в коем случае. Она будет жутко тебе рада.

– Расчудесно, – сказал Дадли.

В этот вечер поезд шесть пятнадцать уже собирался отойти от перрона вокзала, что на Ливерпуль-стрит, когда Дадли зашвырнул в вагон себя и свой чемодан. По дороге он несколько неосмотрительно завернул в клуб «Трутни» и, пока наспех освежался в баре, оказался втянут в интересный спор между парой ребят. Ему только-только хватило времени ринуться в гардеробную, забрать чемодан и рвануть на вокзал. К счастью, ему подвернулось прекрасное такси. И вот он в вагоне, слегка запыхавшийся после заключительного спурта по перрону, но в остальном абсолютно в ажурчике. Дадли откинулся на подушки и предался разным мыслям.

От мыслей о Бобби он перешел к раздумьям о ее матери. Если все пойдет как надо, этой пока еще с ним незнакомой матери суждено стать важнейшей фигурой в его жизни. Это к ней ему предстоит пойти после того, как Бобби, застенчиво пряча лицо в жилете Дадли, шепнет, что полюбила его с первой минуты их встречи.

«Леди Уикхем, – скажет он. – Нет, не леди Уикхем… мама!»

Да, именно так следует начать. А потом все будет просто. При условии, конечно, что мамаша эта принадлежит к лучшей категории мамаш и проникнется к нему материнским чувством с самого начала. Он пытался нарисовать образ леди Уикхем и как раз сотворил мысленный портрет милой женщины с добрым лицом среднепозднего возраста, когда поезд остановился на станции и удачный взгляд на доску с ее названием на одном из фонарей подсказал Дадли, что ему следует сойти именно здесь.

Примерно через двадцать минут его избавили от чемодана и проводили в комнату, смахивавшую на кабинет.

– Джентльмен прибыл, миледи, – прогремел дворецкий и удалился.

Такое оповещение о прибытии красавца гостя показалось Дадли несколько странным, но для раздумий у него не оставалось времени, так как из кресла у письменного стола, за которым она что-то писала, теперь выросла внушительнейшая особа, и у него екнуло сердце. Таким живым был образ кроткой женственности с добрым лицом, который он сотворил в поезде, что его радушная хозяйка во плоти выглядела самозванкой.

Красота, как удачно выразился кто-то, находится главным образом в глазу смотрящего, и можно сразу же упомянуть, что тип красоты леди Уикхем не пленял Дадли. Он предпочитал женские глаза, которые не так сильно напоминают сочетание буравчика с рентгеновским лучом, а подбородки ему нравились чуть более мягких очертаний, не приводящие на ум атакующий броненосец. Возможно, мамаша Бобби и была, как предсказывала ее дочь, жутко рада его видеть, но ничем этого не выдала. И внезапно на него, будто девятый вал, обрушилось подозрение, что костюм в клетку, который он выбрал с таким тщанием, возможно, несколько пестроват. У портного, а затем и в «Трутнях» костюм этот производил приятное бодрящее впечатление, но здесь – почувствовал Дадли, – в этом мрачном кабинете, он в нем выглядит как букмекер, смывшийся с выручкой.

– Вы очень сильно опоздали, – сказала леди Уикхем.

– Опоздал? – дрожащим голосом переспросил Дадли. А ему казалось, что поезд точно соблюдал расписание.

– Я ждала вас днем. Но возможно, вы захватили с собой вспышку?

– Вспышку?

– Вы привезли магниевую вспышку?

Дадли помотал головой. Он с гордостью считал себя знатоком того, что следует брать с собой молодому гостю для пребывания в загородном доме, но это было что-то новое.

– Нет, – сказал он, – никаких магниевых вспышек я с собой не брал.

– В таком случае, – вопросила леди Уикхем с некоторой горячностью, – как вы собираетесь фотографировать в такое время суток?

– А! – сказал Дадли неопределенно. – Я понимаю, о чем вы. Загвоздка, никуда не денешься, верно?

Леди Уикхем, казалось, более или менее смирилась с неизбежным.

– Ну хорошо. Полагаю, они пришлют завтра кого-нибудь еще.

– Вот именно, – сказал Дадли, приободрясь.

– Ну, а пока… работаю я здесь.

– Да неужели?

– Именно здесь. Все мои книги написаны за этим столом.

– Только подумать! – сказал Дадли, вспоминая, как Бобби однажды вроде упомянула, что леди Уикхем пишет романы.

– Однако свое вдохновение я черпаю главным образом в саду. Обычно в розарии. Люблю сидеть там по утрам и мыслить.

– И впрямь, что может быть приятнее? – от души согласился Дадли.

Гостеприимная хозяйка посмотрела на него странным взглядом. Словно почувствовала, будто что-то не так. И очень.

– Ведь вы из «Будуара миледи»? – внезапно спросила она.

– Из чего-чего? – переспросил Дадли.

– Вы тот, кого редактор «Будуара миледи» прислал ко мне для интервью?

Вот на этот вопрос Дадли мог ответить без запинки.

– Нет, – сказал он.

– Нет? – эхом отозвалась леди Уикхем.

– Абсолютно и бесповоротно не-е-т, – твердо сказал Дадли.

– Так кто же, – властно осведомилась миссис Уикхем, – в таком случае вы?

– Я Дадли Финч.

– И чему, – спросила радушная хозяйка тоном, так разительно напомнившим ему его покойную бабушку, что пальцы в штиблетах Дадли судорожно скрутились, – чему я обязана честью этого визита?

Дадли заморгал:

– Но я думал, вы знаете.

– Я не знаю ровно ничего.

– Разве от Бобби не было телеграммы?

– Нет, не было. И я не знаю никакого Бобби.

– То есть мисс Уикхем, хотел я сказать. Ваша дочь Роберта. Она сказала, что я могу приехать и что пошлет вам телеграмму, как бы пролагая мне дорогу. Послушайте, это ужасно неловко. Только подумать, что она забыла!

Второй раз за этот день Дадли смутно ощутил, что его богиня все-таки не лишена изъянов. Все-таки девушке не следует заманивать кого-то в дом своей мамаши, а потом забыть протелеграфировать старушенции, чтобы ее подготовить.

– О! – сказала леди Уикхем. – Вы друг моей дочери?

– Стопроцентно.

– Так-так. А где Роберта?

– Она гонит на машине.

Леди Уикхем прищелкнула языком.

– Роберта становится нестерпимо непредсказуемой, – сказала она.

– Я… знаете, – заговорил Дадли смущенно, – если я, знаете, мешаю, скажите одно слово, и я ускочу в гостиницу. То есть я не хочу быть в тягость, так сказать…

– Вовсе нет, мистер…

– Финч.

– Вовсе нет, мистер Финч. Я в восторге, – сказала леди Уикхем, глядя на него, словно он был особенно гнусным слизнем, который нарушил какие-то ее особенно прекрасные мысли в розарии, – что вы смогли приехать. – Она прикоснулась к звонку. – Симмонс, – продолжала она, когда появился дворецкий, – в какую комнату вы отнесли багаж мистера Финча?

– В Голубую комнату, миледи.

– В таком случае, может быть, вы проводите его туда? Он, вероятно, захочет переодеться к обеду. Обед, – сообщила она Дадли, – подадут в восемь.

– Ладненько! – сказал Дадли. Ему немного полегчало. Какой ни внушительной старушенцией была эта старушенция, он не сомневался, что она слегка растает, когда он облачится в свой добрый старый вечерний костюм. За этот костюм он ручался головой. В Лондоне полно портных, способных раскромсать штуку сукна и сшить лоскуты в какое-то подобие одежды, но лишь один-единственный, способный сварганить костюм, который сливается с фигурой в единую гармонию и кажется прекрасным, как летняя заря. Это был портной, который имел счастье оказывать профессиональные услуги Дадли Финчу. Да, всеми фибрами чувствовал Дадли, входя в Голубую комнату, минут через двадцать старая кровопийца просто ослепнет.

В краткий миг перед тем, как он зажег свет, Дадли смутно различил безупречный костюм, бережно разложенный на кровати, и повернул выключатель, ощущая себя странником, вернувшимся к родному очагу.

Комнату озарил свет, и Дадли замер, отчаянно моргая.

Но сколько он ни моргал, открывшееся его глазам страшное зрелище отказывалось измениться хоть на йоту. На кровати был разложен не его вечерний костюм, а несравненная по жути мешанина предметов одежды, какую ему только приходилось видеть. Он еще раз безнадежно поморгал и, шатаясь, приблизился к кровати.

Он стоял там, взирая на все эти гнусные тряпки, а сердце у него в груди смерзалось в кусок льда. При чтении слева направо предметы на кровати были таковы: пара коротких белых носков, малиновый галстук-бабочка с готовым узлом колоссальной величины, что-то вроде широкой блузы, синие бархатные штаны по колено и в заключение – окончательно сразив Дадли печалью и безнадежностью – очень маленькая матросская бескозырка, на ленте которой крупные белые буквы кричали: «ЭСМИНЕЦ “ТОШНЯЩИЙ”».

На полу красовалась пара коричневых сандалий с ремешками и пряжками. На вид очень просторного размера.

Дадли прыгнул к звонку. Явился лакей.

– Сэр? – осведомился лакей.

– Что, – отчаянно вопросил Дадли, – это такое?

– Я достал это из вашего чемодана, сэр.

– Но где мой вечерний костюм?

– Вечернего костюма в чемодане не было, сэр.

Яркий свет озарил Дадли. Спор парочки ребят в «Трутнях», как ему теперь припомнилось, касался маскарадов. Вечером оба они собирались на маскарад, и один воззвал к Дадли поддержать его доводы, что в таких случаях благоразумный человек в целях безопасности одевается Пьеро. А второй заявил, что уж лучше умрет в придорожной канаве, чем наденет такой, всеми заношенный костюм. Он оденется маленьким мальчиком, сказал он, и с мукой в сердце Дадли вспомнил свой издевательский смех и предсказание, что вид у него будет самый ослиный. А потом он умчался в гардероб и по ошибке вместо своего забрал чемодан второго.

– Послушайте, – сказал он. – Я никак не могу спуститься к обеду в таком виде.

– Нет, сэр? – сказал лакей почтительно, однако с поистине бесчеловечным отсутствием интереса и симпатии.

– Смотайтесь в комнату старушенции… То есть, – сказал Дадли, опомнясь, – сходите к леди Уикхем и сообщите ей с приветом от мистера Финча, что он жутко сожалеет, но он куда-то подевал свой вечерний костюм, а потому будет вынужден спуститься к обеду в том, что сейчас на нем.

– Слушаю, сэр.

– Погодите! – Дадли поразила совсем уж ужасная мысль. – Погодите! Мы обедаем одни, а? То есть больше никого к обеду не ждут?

– Нет, сэр, – услужливо ответил лакей. – К обеду ожидаются гости.

Четверть часа спустя в столовую прибрел поникший и полностью деморализованный Дадли. Что бы там ни твердили моралисты, но чистой совести еще не достаточно, чтобы человек бодро переносил все превратности жизни. Дадли получил прекрасное воспитание, и тот факт, что он обедает в незнакомом доме в пестром клетчатом костюме, угнетал его совесть, как чернейший грех, и он тщетно пытался справиться с этим чувством.

Ирония ситуации заключалась в том, что в нормальном состоянии духа он высокомерно поморщился бы, глядя на убогие одеяния своих сотрапезников за столом. На левом рукаве мужчины напротив него виднелась непростительная морщинка. Типчик рядом с девицей в розовом, возможно, обладал прекрасным сердцем, но жилет, под которым оно билось, не сидел на нем, а обвисал. Ну а галстук еще одного типчика рядом с леди Уикхем даже не был галстуком в буквальном смысле этого слова, но всего лишь прискорбным промахом. Однако в нынешнем своем положении он изнывал от зависти к этим оборванцам.

Дадли почти ничего не ел. Как правило, аппетит у него был отменнейший, и немало романов он отбрасывал, как искажающие реальную жизнь, если герой, по утверждению автора, отодвигал тарелку, даже не попробовав того, что на ней было. До этого вечера он просто не верил в возможность чего-либо подобного. Однако одно блюдо сменялось другим, а еда его ну ничуть не привлекала. Он желал лишь одного – чтобы обед остался позади и он мог бы ускользнуть, остаться наедине со своим горем. Без сомнения, после обеда гостей будут ждать какие-то развлечения, но на участие в них Дадли Финча им рассчитывать не следует! Дадли Финч затворится в уединении Голубой комнаты.

И когда он просидел там часа два, ему вдруг припомнились слова Роберты о том, как Роланд Эттуотер смылся на молочном поезде. Тогда он не обратил на ее слова особого внимания, но теперь в нем все больше и больше росло убеждение, что указанный поезд сыграет в его жизни важнейшую стратегическую роль. Этот жуткий дом по самой своей природе был домом, из которого гости исчезают на молочных поездах, и ему надлежало приготовиться.

Он снова позвонил.

– Сэр? – сказал вошедший лакей.

– Вот что, – сказал Дадли, – когда отходит молочный поезд?

– Молочный поезд, сэр?

– Да. Тот поезд, который доставляет в Лондон свежее утреннее молоко, знаете ли.

– Вам угодно молока, сэр?

– Нет! – Дадли с трудом подавил желание пришибить этого олуха ботинком. – Я просто хочу узнать, когда утром отходит молочный поезд… на случай… на… э… случай, если мне придется неожиданно уехать, хотел я сказать.

– Я наведу справки, сэр.

Лакей направил свои стопы на половину слуг, глашатай великой вести.

– А ну-ка отгадайте! – провозгласил лакей.

– Что такое, Томас? – снисходительно осведомился Симмонс, дворецкий.

– Этот самый, ну, Великий Прыщ как его там, – сказал Томас, ибо в среде слуг Дадли был известен теперь под этим ласковым прозвищем, – примеривается смыться на молочном поезде.

– Что-о? – Симмонс поднял свою дородную фигуру из кресла. Лицо его не озарилось веселостью, бушевавшей в его подчиненном. – Я должен незамедлительно поставить в известность ее милость.

Последний гость отбыл, и леди Уикхем намеревалась подняться к себе и вкусить заслуженный сон, но тут перед ней предстал Симмонс, сугубо серьезный и сугубо озабоченный.

– Не могу ли я поговорить с вашей милостью?

– Что такое, Симмонс?

– Дозволено ли мне, миледи, взять на себя смелость спросить, состоит ли… э… молодой человек в твидовом костюме в числе близких знакомых вашей милости?

Леди Уикхем была удивлена. Она никак не ожидала, что Симмонс забредет в гостиную и начнет непринужденно болтать о ее гостях, и уже намеревалась прямо указать ему на это. Но тут что-то шепнуло ей, что в результате она может лишиться интересной информации.

– Он говорит, что он друг мисс Роберты, – милостиво ответила она.

– Говорит! – повторил дворецкий донельзя зловещим тоном.

– На что вы намекаете, Симмонс?

– Прошу прощения, миледи, только я убежден, что этого молодого человека привели сюда некие преступные намерения. Томас доложил, что в его чемодане находился костюм для переодевания со всеми необходимыми принадлежностями.

– Для переодевания? Какого переодевания?

– Томас не был детально исчерпывающим, ваша милость, но, насколько я понял, речь идет об облике юного мальчугана. А только что, миледи, он наводил справки о времени отбытия молочного поезда.

– Молочного поезда!

– Далее, по словам Томаса, его явно ошарашило сообщение, что к обеду здесь ожидаются гости. По моему мнению, миледи, он намеревался сразу после обеда произвести то, что я именую быстрой обчисткой, и улизнуть на поезде девять пятьдесят семь. Присутствие гостей вынудило его изменить план, и он намерен произвести грабеж в глухой час ночи, а затем отбыть на молочном поезде.

– Симмонс!

– Таково мое мнение, ваша милость.

– Боже мой! Он же сказал мне, что Роберта приедет сегодня вечером. А она не приехала!

– Уловка, миледи, чтобы вызвать доверие.

– Симмонс! – сказала миледи, берясь за разрешение кризиса, как подобает сильной женщине, каковой она и являлась. – Сегодня ночью вам надлежит бдеть!

– С ружьем, миледи! – вскричал дворецкий с энтузиазмом заядлого охотника.

– Да, с ружьем. И если услышите, что он шастает по дому, незамедлительно разбудите меня.

– Будет исполнено, ваша милость.

– Вы, разумеется, должны соблюдать полную тишину.

– Будто мышка, ваша милость, – сказал Симмонс.

Тем временем Дадли в укромности Голубой комнаты уже некоторое время сожалел – и с каждым мгновением все горше, – что в столовой, всецело поглощенный своей бедой, он практически не съел ни кусочка. Мирная безмятежность Голубой комнаты успокоила его нервную систему, а вместе со спокойствием пришло озарение, что ему чертовски хочется есть. Было нечто мистическое в том, как судьба на протяжении этого дня раз за разом умудрялась лишать его положенной суточной порции белков и углеводов. Как ни изнывал он от голода, дожидаясь Бобби в «Кларидже», едва она появилась там, любовь тотчас отвлекла его от меню, и он ни на йоту не насытился. А с тех пор во рту у него не побывало ничего, кроме двух-трех крошек, которые он понудил себя проглотить за обеденным столом.

Дадли взглянул на свои часы. Время оказалось куда более поздним, чем он предполагал. И слишком поздним, чтобы он мог позвонить и попросить, чтобы ему принесли побольше бутербродов, – даже если предположить, что его статус в этом преотвратнейшем доме вообще дает ему право на бутерброды в неурочный час.

Он растянулся на кровати и попытался уснуть. Лакей доложил, что молочный поезд отходит в три пятнадцать, и он твердо решил воспользоваться им. Чем раньше он выберется из этого жуткого места, тем лучше. А пока ему требовалась пища. Любая пища. Весь его организм вибрировал, яростно требуя надлежащего подкрепления.

Несколько минут спустя стук в дверь оповестил леди Уикхем, напряженно ожидавшую у себя в спальне, что час пробил.

– Да? – прошептала она, беззвучно повернув ручку и высунув голову за дверь.

– Он, миледи, – шепнул из мрака голос Симмонса.

– Шастает?

– Да, миледи.

Невольная хозяйка Дадли была женщиной с характером и крайне решительной. Едва выйдя из детской, она приобщилась к лисьей травле и другим излюбленным развлечениям провинциальной аристократии, требующим физической закалки и твердости. И хотя охота на грабителей была ей несколько внове, леди Уикхем приступила к ней без малейших колебаний. Сделав знак дворецкому следовать за ней, она плотнее запахнула халат и волевым шагом вышла в коридор.

Недостатка во всяческих звуках, чтобы вести ее к цели, не было. Продвижение Дадли из его комнаты в столовую, куда его манили плоды и сухарики на серванте, оказалось отнюдь не бесшумным. Он успел споткнуться о стул, а в тот момент, когда хозяйка дома и ее служитель начали спускаться по лестнице, он столкнулся с ширмой, опрокинул ее и как раз пытался высвободить ступню, которой нечаянно прорвал материю, когда негромкий голос произнес в вышине:

– Вы его видите, Симмонс?

– Да, миледи. Смутно, но вполне достаточно.

– Так пристрелите его, если он сделает еще хоть шаг.

– Будет исполнено, миледи.

Дадли высвободил ступню и в ужасе поглядел наверх.

– Послушайте! – произнес он дрожащим голосом. – Это же всего лишь я, знаете ли.

Холл внезапно залил яркий свет.

– Всего лишь я! – повторил Дадли лихорадочно. Колоссальное ружье в руках дворецкого заставило его температуру подскочить на три градуса.

– Что, – холодно вопросила леди Уикхем, – вы делаете тут, мистер Финч?

Мысль о щекотливости его положения уже терзала Дадли с нарастающей силой. Он был молодым человеком, свято почитавшим все светские условности, и понимал, что ситуация требует величайшей деликатности. Он отдавал себе отчет, насколько нетактичным со стороны гостя, для насыщения которого хозяйка дома лишь пару часов назад сервировала обильный банкет, было бы заявить указанной хозяйке, что голод понудил его рыскать по этому дому в поисках пищи. На мгновение он замер, облизывая губы, и тут на него снизошло нечто вроде вдохновения.

– Дело в том, – сказал он, – что я не могу уснуть, знаете ли.

– Возможно, – сказала леди Уикхем, – вам это удалось бы скорее, если бы вы легли в постель. Вы намереваетесь разгуливать по дому всю ночь?

– Нет-нет, ни в коем случае. Я не мог заснуть и подумал… э… что надо бы спуститься и посмотреть, не найду ли я чего-нибудь почитать, знаете ли.

– О, вам нужна какая-нибудь книга!

– Верно. Абсолютно верно. Книга. Вы не могли выразиться точнее.

– Я провожу вас в библиотеку.

Как ни сурово она осуждала этого негодяя, который тихой сапой внедрялся в чужие дома с целью грабежа, леди Уикхем чуть смягчилась при возникновении литературной темы. Она была неутомимой романисткой, и ей было приятно отдавать свои творения даже в самые гнусные руки. Введя Дадли в библиотеку, она зажгла свет и без колебаний направилась к третьей сверху полке возле камина. Выбрав один из стройного ряда томиков в ярких переплетах, она протянула его Дадли:

– Возможно, вам будет интересно.

Дадли с сомнением оглядел томик.

– Даже и не знаю, – возразил он. – Это ведь стряпня этого типчика Джорджа Мастермена.

– Ну и? – ледяным тоном произнесла леди Уикхем.

– Он же пишет жуткую жвачку, хотел я сказать. Вам не кажется?

– Нет, не кажется. Но возможно, на меня влияет то обстоятельство, что Джордж Мастермен – псевдоним, под которым я публикую свои романы.

Дадли заморгал.

– Публикуете, да? – забулькал он. – Значит, публикуете. Публикуете, значит. Ну, я хочу сказать… – Им овладело необоримое желание незамедлительно оказаться в другом месте. – Мне вот это подойдет, – сказал он, схватывая книгу с ближайшей полки. – Отлично подойдет. Огромнейшее спасибо. Спокойной ночи. То есть спасибо, спасибо. То есть спокойной ночи. Спокойной ночи.

Две пары глаз провожали его, пока он несся вверх по лестнице. Холодные и суровые глаза леди Уикхем, тоскливо жаждущие глаза Симмонса. Так редко обязанности дворецкого позволяли ему отдаться страсти к спортивной охоте, которая жила в нем с отрочества! Ныне ему лишь изредка выпадал случай пульнуть хотя бы в кролика, и вид удаляющегося Дадли вызвал у него сильное слюноотделение. Со вздохом он подавил мучительное разочарование.

– Вредный субъект, миледи, – сказал он.

– Сообразительный, – вынуждена была признать леди Уикхем.

– Низкий хитрец, миледи, – уточнил дворецкий. – Книга ему понадобилась! Уловка, и ничего больше.

– Продолжайте бдеть, Симмонс.

– Всеконечно, миледи.

Дадли сидел на кровати и отдувался. Ничего подобного с ним прежде никогда не случалось, и на какое-то время потребность в пище угасла в нем, сменившись более возвышенным страданием. Больше всего на свете он не терпел выглядеть последним идиотом, а все нервы в его теле твердили, что во время недавней беседы он, несомненно, выглядел самым последним из самых последних идиотов. Уныло уставившись в одну точку, он мысленно заново пережил каждое мгновение этой дьявольской сцены, и чем больше он анализировал свою роль в ней, тем безобразнее она ему представлялась. Он содрогался в агонии стыда. Его словно бы с ног до головы обдавало колючим жаром.

А потом – сначала чуть-чуть, но все усиливаясь и усиливаясь – голод вновь заявил о своих правах.

Дадли стиснул зубы. Необходимо было что-то предпринять, чтобы его утихомирить. Необходимо было так или иначе помочь духу восторжествовать над материей. Он поглядел на книгу, которую выхватил с полки, и впервые за эту ночь почувствовал, что Судьба ему улыбнулась. В библиотеке, несомненно забитой всяческой трухой, он с первого же захода сумел ухватить «Пешком по Европе» Марка Твена, книгу, которую не брал в руки с детства, но всегда намеревался перечитать. Именно та книга, которая поможет забыть о муках голода, пока этот молочный поезд не отойдет от платформы.

Он открыл ее наугад и был потрясен, обнаружив, в какой мере Судьба потешается над ним.

«Сейчас, когда я пишу эти строки (читал Дадли), меня преследует мысль, что я уже много месяцев не ел ничего питательного и сытного, но скоро-скоро я угощу себя обедом – скромным, в обществе только меня самого. Я выбрал несколько блюд и составил маленькое меню, которое отправлю домой с предшествующим пароходом, и меня с пылу с жару будет ждать следующее…»

Дадли пробрала холодная дрожь. На него нахлынули воспоминания детства, когда он впервые прочел то, что следовало за этой фразой. Вся страница врезалась ему в память, так как проштудировал он ее в школе, томясь от непреходящего волчьего аппетита и не имея средств приобретать что-нибудь в школьной лавочке для поддержания сил в промежутках между школьными трапезами. Читать ее и тогда было пыткой, ну а теперь, он знал, это будет пыткой вдвойне.

Ничто, твердо решил он, не заставит его читать дальше. Поэтому он тут же прочел:

Редис. Печеные яблоки со сливками.

Жареные устрицы, тушеные устрицы.

Лягушки.

Американский кофе с настоящими свежими сливками.

Американское сливочное масло.

Жареная курица по-южному.

Жаркое из вырезки.

Картофель по-саратогски.

Цыплята на вертеле по-американски.

У Дадли вырвался слабый стон. Он попытался закрыть книгу, но она отказалась закрываться. Он попытался отвести глаза от страницы, но они устремлялись к ней, как почтовые голуби к родной голубятне.

Ручьевая форель из Сьерры-Невады.

Озерная форель из Тахо.

Фаршированная баранья голова по-новоорлеански.

Миссисипский черный окунь.

Жаркое по-американски.

Жареная индейка по рецепту Дня благодарения.

Клюквенный соус. Сельдерей.

Жареная дикая индейка. Вальдшнеп.

Нырок по-балтиморски.

Степной тетерев по-иллинойcски.

Куропатки на вертеле по-миссурийсски.

Опоссум. Енот.

Грудинка с фасолью по-бостонски.

Грудинка с зеленью по-южному.

Дадли поднялся на ноги. Он не мог долее терпеть. Его предыдущая вылазка на поиски пищи давала не слишком благоприятные прогнозы на продолжение подобных попыток, однако настает час, когда человек перестает считаться с возможными помехами. Он снял ботинки и на цыпочках вышел из комнаты. По коридору, теперь залитому светом, ему навстречу двинулась такая знакомая фигура.

– Ну? – сказал Симмонс, дворецкий, поднимая ружье к плечу и любовно поглаживая пальцем спусковой крючок.

Дадли посмотрел на дворецкого, и сердце у него ушло в пятки.

– А! Наше вам, – сказал он.

– Что еще вам понадобилось?

– О… э… ничего.

– Марш назад в комнату!

– Знаете, вот что, милейший, – сказал Дадли, в отчаянии отправляя осмотрительность ко всем чертям. – Я умираю с голоду. Абсолютно умираю. Так по доброте душевной вы бы не смотались в кладовую или куда-нибудь там еще, не принесли бы мне парочку бутербродов?

– Марш назад в комнату, подлый пес! – прорычал Симмонс с такой страстностью, что Дадли, пошатываясь, отступил в указанную комнату просто от изумления. Он ни разу не слышал, чтобы дворецкие изъяснялись подобным образом. Он никак не предполагал, что они способны на такое.

Дадли надел ботинки и, шнуруя их, напряженно размышлял. В чем, собственно, спрашивал он себя, дело? Какая идея стоит за всем этим? То, что хозяйка дома, встревоженная шумом в ночи, могла призвать себе на помощь дворецкого с огнестрельным оружием, было еще понятно. Но зачем этому типчику понадобилось разбивать бивак у него под дверью? Ведь они же знают, что он друг дочери дома.

Дадли все еще бился над этой загадкой, когда странное четкое постукивание привлекло к себе его внимание. Постукивание это раздавалось через неравные промежутки и как будто доносилось со стороны окна. Он привстал с кровати и прислушался. Постукивание раздалось снова. Он подкрался к окну и выглянул наружу. И в тот же миг что-то очень твердое больно стукнуло его по лицу.

– Извини! – произнес голос.

Дадли подскочил. Взглянув в том направлении, откуда донесся голос, он обнаружил, что слева от его окна из стены выдается узкий балкончик. На балкончике, залитая серебряным лунным светом, стояла Роберта Уикхем. Она сматывала бечевку, к концу которой был привязан крючок для застегивания пуговичек на ботинках.

– Извини, пожалуйста, – сказала она. – Я старалась привлечь твое внимание.

– И привлекла, – сказал Дадли.

– Я думала, ты спишь.

– Сплю! – Жуткая ироническая гримаса исказила лицо Дадли. – Неужели в этом доме хоть кто-то спит? – Он наклонился вперед и понизил голос: – Послушай, твой чертов дворецкий совсем спятил.

– Что-что?

– Он стоит на страже у моих дверей с огромной гаубицей. А когда я только что попытался высунуть голову в коридор, он на меня зарычал.

– Боюсь, – сказала Бобби, ухватив крючок, – он считает тебя грабителем.

– Грабителем? Но я же без всяких экивоков прямо сказал твоей матери, что я твой друг.

Что-то вроде смущения словно бы охватило не привыкшую смущаться мисс Уикхем.

– Об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказала она. – Дело в том…

– Да, кстати, а когда ты приехала? – задал Дадли вопрос, внезапно возникший в его смятенном мозгу.

– С полчаса назад.

– Как!

– Да. Влезла через окно в посудомойной. И сразу же наткнулась на маму в халате. – Мисс Уикхем вздрогнула, словно от какого-то неприятного воспоминания. – Ты же никогда ее в халате не видел! – добавила она тоненьким голоском.

– Еще как видел! – отрезал Дадли. – И хотя не исключено, что подобный опыт полезен всякому, позволь заметить, что одного раза более чем достаточно.

– По пути сюда я вляпалась в дорожное происшествие, – продолжала мисс Уикхем, слишком поглощенная собственными переживаниями, чтобы слушать о том, что довелось пережить ему. – Идиот-ломовик подставил свою подводу под мой автомобиль и разбил его вдребезги. Ну и я застряла там уж не знаю на сколько часов, а потом добиралась сюда на поезде, который следует со всеми остановками.

Доказательством состояния (если тут требуются доказательства), в какое треволнения этой ночи ввергли Дадли Финча, служит тот факт, что сообщение об автокатастрофе, постигшей эту девушку, не вызвало у него даже тени горячего участия и ужаса, которые он, без сомнения, испытал бы накануне. Оно оставило его почти холодным.

– Ну а когда ты увидела свою мать, – сказал он, – разве ты не объяснила ей, что я твой друг?

Мисс Уикхем замялась.

– Об этом я и хочу поговорить с тобой, – сказала она. – Видишь ли, дело обстоит так. Сначала требовалось как можно мягче подготовить ее к тому, что машина не была застрахована. Это ее в восторг не привело, и вот тут она рассказала мне про тебя… Дадли, старичок, что ты тут натворил? Мамаша, видимо, считает, что ты вел себя самым жутким образом.

– Я признаю, что приехал не с тем чемоданом, а потому не мог переодеться к обеду. Но помимо этого, провалиться мне, если в моем поведении было хоть что-нибудь жуткое.

– Ну, она почти с самого начала прониклась к тебе самым черным подозрением.

– Если бы ты послала ей телеграмму, что я приеду…

Мисс Уикхем с раскаянием прищелкнула языком:

– Так я и знала, что о чем-то позабыла. Ах, Дадли, мне так жаль!

– Пустяки! – с горькой иронией сказал Дадли. – Возможно, в результате чокнутый дворецкий прострелит мне голову, но не извиняйся. На чем ты остановилась?..

– А, да! Когда я столкнулась с мамой… Ты же понимаешь, Дадли, милый, в каком трудном я оказалась положении, правда? Я только что объяснила ей, что машина расплющена в лепешку и не застрахована, и вдруг она меня спрашивает, действительно ли я тебя пригласила сюда. И только я хотела ответить «да», как она начала говорить о тебе с таким ожесточением, что момент выглядел не слишком подходящим. Ну, и когда она спросила, друг ли ты мне, я…

– Ты сказала, что да?

– Ну, не так прямо.

– То есть как?

– Мне следовало быть жутко осторожной, понимаешь?

– Ну и?

– Я сказала, что в жизни тебя не видела.

Дадли испустил стон, будто ветерок вздохнул среди древесных вершин.

– Но все в порядке, – продолжала мисс Уикхем бодро.

– Да, не правда ли? – сказал Дадли. – Я уже заметил.

– Я пойду поговорю с Симмонсом. Скажу ему, что он должен помочь тебе сбежать. И все будет тип-топ. Ты как раз успеешь на чудесный молочный поезд…

– Спасибо, про этот молочный поезд мне известно все.

– Иду к Симмонсу сейчас же. Так что тебе не надо волноваться, старичок.

– Волноваться? – сказал Дадли. – Мне? Из-за чего бы я стал волноваться?

Бобби исчезла. Дадли отошел от окна. Из коридора донеслись отзвуки перешептывания. Кто-то легонько постучал в дверь. Дадли открыл ее и увидел на коврике посланницу. В глубине коридора маячил, тактично отступив на задний план, дворецкий Симмонс. Приклад ружья он приставил к ноге.

– Дадли, – прошептала мисс Уикхем, – у тебя с собой есть деньги?

– Да. Небольшая сумма.

– Пять фунтов? Для Симмонса.

В Дадли пробудился воинственный дух Финчей. Его кровь закипела.

– Ты хочешь сказать, что после всего этот типчик ждет от меня чаевых?

Он метнул через ее плечо яростный взгляд в человека позади ружья, который в ответ угодливо улыбнулся. Видимо, объяснения Бобби убедили Симмонса, что он был несправедлив к Дадли, поскольку его враждебность, столь заметная еще совсем недавно, теперь исчезла.

– Ну, видишь ли, – сказала Бобби, – бедняжка Симмонс беспокоится…

– Я рад, – сказал Дадли мстительно. – Особенно если беспокойство сведет его в могилу.

– Он боится, что мама рассердится на него, когда узнает, что ты уехал. Он не хочет лишиться места.

– Человек, который не хочет выбраться из такого места, последний осел.

– А потому на случай, если мама взбесится и уволит его за то, что он плохо тебя сторожил, он хочет получить что-нибудь на лапу. Для начала он запросил десятку, но я выторговала у него половину. Так что выкладывай, Дадли, милый, и начнем действовать.

Дадли достал пятифунтовую бумажку и проводил ее долгим тоскливым взглядом, исполненным любви и сожаления.

– Вот, бери, – сказал он. – Надеюсь, он потратит ее на алкогольные напитки, налижется до чертиков, споткнется и сломает себе шею.

– Спасибо, – сказала Бобби. – Он поставил еще одно малюсенькое условие, но тебе незачем беспокоиться.

– А какое?

– Да самое пустяковое. От тебя ничего не требуется. Так что можешь не беспокоиться. А теперь начинай завязывать узлы на простынях.

Дадли уставился на нее.

– Узлы? – переспросил он. – На простынях?

– Чтобы спуститься по ним.

Ведущим жизненным правилом Дадли было не прикасаться к своим волосам после того, как они были расчесаны, набрильянтинены и уложены в модный зачес ото лба, но в эту ужасную ночь все правила цивилизованной жизни полетели в тартарары. Он вцепился в свою шевелюру, забрал ее в горсть и закрутил. Только такой радикальный жест мог выразить всю глубину его чувств.

– Ты серьезно предлагаешь, чтобы я вылез в окно и ссыпался вниз по завязанным узлами простыням?

– Боюсь, что так. Симмонс настаивает.

– С какой стати?

– Ну…

Дадли застонал.

– Я знаю, – сказал он с горечью. – Он шлялся по киношкам. Вот так всегда. Предоставляешь дворецкому свободный вечер, а он шмыгает в кино и выходит оттуда в помутнении рассудка, воображая, будто играет звездную роль в каком-нибудь «Сжатом кулаке». Завязанные узлами простыни! – Такая буря чувств бушевала в Дадли, что у него чуть было не вырвалось: «Что за вздор!» – Да он просто слабоумный и несет чушь. Не будешь ли ты так добра объяснить мне, почему эта бедная глупая полоумная скотина не может просто выпустить меня через входную дверь, как человека и брата?

– Ну как ты не понимаешь! – рассудительно заметила мисс Уикхем. – А что он скажет маме? Ее же надо заставить поверить, будто ты сбежал, несмотря на его бдительность.

Вопреки своему умственному смятению Дадли не мог не признать – пусть смутно, – что в этих словах что-то было, и перестал возражать. Бобби кивнула ожидающему Симмонсу. Деньги перешли из рук в руки. Дворецкий мирно прошествовал в комнату, чтобы внести свою лепту в приготовления.

– Быть может, чуть потуже, сэр, – елейно посоветовал он, бросив критический взгляд на узлы Дадли. – Нельзя же допустить, чтобы вы упали и разбились, сэр. Ха-ха-ха!

– Вы сказали «ха-ха»? – осведомился Дадли бесцветным голосом.

– Я осмелился…

– Больше этого не делайте.

– Как вам угодно, сэр. – Дворецкий направился к окну и выглянул. – Боюсь, простыни не достанут до земли на несколько футов, сэр. Вам надо будет спрыгнуть.

– Но, – поспешно вмешалась Бобби, – внизу тебя ждет чудесная, мягонькая, пушистенькая клумба.

Только несколько минут спустя, когда он повис на нижнем конце простыни и наконец понудил себя разжать руки и достичь земли на манер парашютиста, чей парашют не раскрылся, Дадли обнаружил, что в своем описании местности мисс Уикхем допустила ошибку. Чудесная мягонькая клумба, о которой она говорила с таким девичьим энтузиазмом, бесспорно, его ждала, но Роберта не упомянула о том, что на этой клумбе произрастали кусты, крайне колючие по своей природе. И Дадли завершил свой стремительный полет падучей звезды как раз в одном из них. До этого мига он никак не предполагал, что какие-либо растения, кроме кактусов, могут обладать таким количеством и до такой степени острых шипов.

Кое-как он выпутался из веток и застыл в лунном свете, негромко произнося прочувствованный монолог. Из окна над ним высунулась голова.

– Вы не ушиблись, сэр? – осведомился голос Симмонса.

Дадли не ответил и зашагал прочь со всем тем достоинством, на которое способен человек с кожей, проколотой в сотне мест.

Он вышел на подъездную аллею и захромал по ней к воротам, которые позволяли достичь дороги, которая позволяла достичь станции, которая позволяла достичь молочного поезда, который позволял достичь Лондона, и тут безмолвие ночи внезапно разорвал грохот выстрела. Нечто несравненно более болезненное, чем все недавно вонзившиеся в него шипы, поразило его в мясистую часть левой ноги. И это нечто, словно бы раскаленное добела, чудеснейшим образом преобразило Дадли. До этой секунды он еле брел по дороге, совсем разбитый, апатичный ко всему человек. Теперь же он словно воспрял духом. Испустив один-единственный пронзительный вопль, он побил рекорд прыжков в длину с места для любителей и явно вознамерился поставить новый рекорд в забеге на стометровку для профессионалов.

Телефон у кровати Дадли звенел довольно долго, прежде чем он все-таки проснулся. Вернувшись в свою квартиру на Джермин-стрит незадолго до семи часов утра, он утолил голод обильным завтраком, а затем со стоном юркнул под одеяло. Теперь же, как ему сказал быстрый взгляд на часы, стрелки приближались к пяти вечера.

– Алло? – прохрипел он.

– Дадли?

Еще сутки назад этот голос вызвал бы у нашего молодого человека судороги восторга. Еще сутки назад, услышав этот голос в телефонной трубке, он завизжал бы от восхищения. Но, услышав его теперь, он только нахмурился. Сердце под ярко-розовой пижамой было мертво.

– Да? – сказал он холодно.

– Ах, Дадли, – промурлыкала мисс Уикхем, – с тобой все хорошо?

– Настолько хорошо, – ответил мистер Финч совсем уж ледяным тоном, – насколько хорошо чувствует себя человек, чьи волосы побелели до самых корней, кого морили голодом и выкидывали из окон в кусты с шестидюймовыми шипами, а также стирали в порошок, превращали в фарш и поражали свинцом в мясистую часть ноги…

Огорченное восклицание прервало этот поток красноречия:

– Ах, Дадли, но он же в тебя не попал?

– Он в меня попал.

– Он же обещал, что не будет в тебя целиться.

– Ну, в следующий раз, когда он начнет палить по вашим гостям, скажите ему, чтобы целился, и хорошенько! Тогда у них, возможно, будет шанс остаться невредимыми.

– Могу ли я чем-нибудь помочь?

– Нет, спасибо. Разве что доставить мне голову этого типчика на подносе.

– Он настоял на одном выстреле. То условие, о котором я упомянула. Ты помнишь?

– Я помню. Самое пустяковое условие, из-за которого я не должен беспокоиться.

– Чтобы окончательно убедить маму.

– Надеюсь, ваша матушка осталась довольна? – вежливо осведомился Дадли.

– Дадли, я так хочу что-нибудь для тебя сделать. Я бы приехала ухаживать за тобой. Но из-за машины я в немилости, и Лондон для меня пока под запретом. Я звоню из «Герба Уикхемов». Но думаю, в следующую субботу я сумею выбраться. Так приехать?

– Обязательно, – сердечно сказал Дадли.

– Чудесно! Значит, семнадцатого. Ладно, я попробую добраться до Лондона утром, но не слишком рано. Где мы встретимся?

– Мы не встретимся, – сказал Дадли. – Ко времени второго завтрака семнадцатого я отплыву в Австралию. Счастливо оставаться.

Он повесил трубку и снова заполз под одеяло, полный имперских устремлений.

Амброз выходит из игры

– Ну и ладненько, – сказал Алджи Круфтс. – Тогда я поеду один.

– Ну и ладненько, – сказал Амброз Уиффин. – Поезжай один.

– Ну и ладненько, – сказал Алджи Круфтс. – И поеду.

– Ну и ладненько, – сказал Амброз Уиффин. – И поезжай.

– Ну и ладненько в таком случае, – сказал Алджи Круфтс.

– Ну и ладненько, – сказал Амброз Уиффин.

– Ну и ладненько, – сказал Алджи Круфтс.

Пожалуй, нет ничего печальнее (сказал мистер Муллинер), чем разлад между друзьями детства. Однако добросовестный рассказчик обязан сообщать обо всем.

Кроме того, долг такого рассказчика – хранить строгую беспристрастность. Тем не менее в данном случае просто невозможно не принять чьей-то стороны.

Достаточно ознакомиться с фактами, и станет ясно, что Алджи Круфтс имел полное право даже на еще более суровый тон. Было то время года, когда у всех молодых людей правильного образа мыслей возникает потребность отправиться в Монте-Карло, и по плану они с Амброзом должны были сесть на поезд, доставляющий пассажиров прямо к пароходу, утром шестнадцатого февраля. Все приготовления были завершены – билеты куплены, чемоданы упакованы, «Сто систем выигрыша в рулетку» основательно проштудированы от корки до корки, – и нате вам! Днем четырнадцатого февраля Амброз хладнокровно заявляет, что намерен пробыть в Лондоне еще две недели.

Алджи Круфтс впился в него взглядом. Амброз Уиффин всегда одевался элегантно, однако на этот раз его облик обрел зловещий блеск, который мог означать только одно. Об этом кричала белая гвоздика в его петлице, об этом визжали складки на его брюках, и Алджи мгновенно все понял.

– Ты приударяешь за какой-то мерзкой юбкой! – сказал он.

Амброз Уиффин покраснел и пригладил свой цилиндр против ворса.

– И я знаю за какой! За Робертой Уикхем.

Амброз снова покраснел и снова пригладил свой цилиндр, но на этот раз в положенном направлении, восстанавливая статус-кво.

– Ну, – сказал он, – ты же сам меня с ней познакомил.

– Знаю. И если помнишь, сразу же отвел тебя в сторонку и предупредил, чтобы ты держал ухо востро.

– Если ты имеешь что-то против мисс Уикхем…

– Я против нее ничего не имею. Я знавал Бобби Уикхем, еще когда она была младенцем, и у меня на нее, так сказать, выработался иммунитет. Но можешь мне поверить, всякий другой, кто входит в соприкосновение с Бобби Уикхем, рано или поздно по самый кадык вляпывается в какую-нибудь жуткую историю. Она подводит их и походя отшвыривает, так что слышится только глухой зловещий стук. Посмотри хоть на Роланда Эттуотера. Он поехал погостить в их загородном доме и прихватил с собой змею…

– Зачем?

– Не знаю. Просто при нем была змея, и Бобби засунула ее кому-то под одеяло и предоставила всем думать, будто это сделал Эттуотер. Ему пришлось уехать на молочном поезде в три утра.

– А зачем было Эттуотеру таскать с собой змей в загородные дома? – брезгливо сказал Амброз. – Легко понять, каким соблазном для девушки с характером…

– А еще Дадли Финч. Она пригласила его туда и забыла предупредить свою мать о его приезде, а в результате его сочли грабителем, и дворецкий влепил ему пулю в ногу, когда он торопился успеть на молочный поезд.

Юная розовая физиономия Амброза Уффина обрела то негодующее благородство, какое могло появиться на лице Ланселота, услышь он сплетни о королеве Гиньевре.

– Мне все равно, – сказал он мужественно. – Она – самая чудесная девушка в мире, и в субботу я веду ее на собачью выставку.

– Что? А как же Монте-Карло?

– Придется отложить. Ненадолго. Она прогостит в Лондоне у какой-то своей тетки еще пару недель. А тогда я смогу поехать.

– Ты что же, хочешь сказать, что у тебя хватает наглости думать, что я буду болтаться тут еще две недели, ожидая, когда ты соберешься ехать?

– Не вижу, почему бы и нет.

– Ах, не видишь! Только я и не подумаю!

– Ну и ладненько. Делай, как знаешь.

– Ну и ладненько. Тогда я поеду один.

– Ну и ладненько. Поезжай один.

– Ну и ладненько. И поеду.

– Ну и ладненько. И поезжай.

– Ну и ладненько в таком случае.

– Ну и ладненько, – сказал Амброз Уиффин.

– Ну и ладненько, – сказал Алджи Круфтс.

Практически в те же минуты, когда эта удручающая сцена развертывалась в клубе «Трутни», Роберта Уикхем в гостиной дома ее тети Марсии на Итон-сквер пыталась урезонить свою мать, все больше и больше убеждаясь в непосильности такой задачи. Леди Уикхем заведомо не поддавалась никаким резонам. Она была женщиной, не меняющей своих решений.

– Но, мама!

Леди Уикхем выдвинула волевой подбородок вперед еще на дюйм:

– Спорить бесполезно, Роберта…

– Но, мама! Ну сколько мне повторять! Сейчас позвонила Джейн Фолконер, чтобы я помогла ей выбрать подушки для ее новой квартиры.

– А сколько раз мне повторять, что обещание – это обещание. Утром после завтрака ты добровольно вызвалась сводить в кино своего кузена Уилфреда и его маленького друга Эсмонда Бейтса, и ты не можешь обмануть их надежды.

– Но если Джейн предоставить себе, она выберет какую-нибудь муть.

– Ничем не могу помочь.

– Она рассчитывает на меня. Так и сказала. И я поклялась, что сейчас же к ней приеду.

– Ничем не могу помочь.

– Я совсем забыла про Уилфреда.

– Ничем не могу помочь. Тебе не следовало забывать. Ты должна позвонить своей подруге и сказать ей, что сегодня днем не можешь к ней приехать. Мне кажется, тебе следует радоваться возможности доставить удовольствие этим двум мальчикам. Нельзя же всегда думать только о себе. Надо стараться привносить немножко солнечного света в жизнь других людей. Пойди предупреди Уилфреда, что ты его ждешь.

Оставшись одна, Роберта скорбно подошла к окну и остановилась, глядя на площадь. С этой дозорной вышки ей было отлично видно, как мальчуган в итонской форме усердно вспрыгивает с тротуара на нижнюю ступеньку крыльца и спрыгивает с нее обратно. Это был Эсмонд Бейтс, сын и наследник соседнего дома. Зрелище это отогнало Бобби от окна, и она поникла на кушетке, глядя в пространство и испытывая тихое отвращение к жизни. Возможно, кружение по Лондону в поисках подушек не всем покажется верхом блаженства, однако Бобби уже настроилась, и ее душевная рана обильно кровоточила. Но тут дверь отворилась и впустила дворецкого.

– Мистер Уиффин, – доложил дворецкий, и в гостиную вошел Амброз, источая то почтительное благоговение, которое всегда охватывало его в присутствии Бобби.

Обычно к благоговению этому примешивалась робость, неизбежная при посещении святилища богини, но на этот раз богиня так искренне ему обрадовалась, что робость исчезла. Он был изумлен степенью этой радости. При его появлении она вскочила с кушетки и теперь смотрела на него сияющими глазами, будто потерпевший кораблекрушение моряк на приближающийся парус.

– Ах, Амброз! – сказала Бобби. – Я так рада, что ты пришел!

Амброз преисполнился восторга от моднейших носков до набрильянтиненных волос. До чего же мудро он поступил, посвятив долгий час совершенствованию каждой мелочи своего туалета. Как только что сказал ему взгляд, брошенный в зеркало на лестничной площадке, его головной убор безупречен, его брюки безупречны, его бутоньерка безупречна и его галстук безупречен. Все – на сто процентов, а девушки это ценят.

– Просто решил заглянуть на минутку, – сказал Амброз сиплым голосом, единственным, на какой были способны его голосовые связки, когда он обращался к этой царице своего биологического вида. – Узнать, есть ли у тебя какие-нибудь планы на сегодня. Если, – добавил он, – ты понимаешь, о чем я.

– Я веду в кино моего кузена Уилфреда и его маленького друга. Хочешь тоже пойти?

– Еще бы! Огромное спасибо! А можно?

– Абсолютно.

– Огромное спасибо! – Он поглядел на нее с восторженным обожанием. – Но послушай, до чего же ты добра, если тратишь день на то, чтобы сводить парочку сопляков в киношку. Жутко добра. То есть, я хочу сказать, до чего ты чертовски добра.

– О чем речь? – скромно сказала Бобби. – Я чувствую, что должна радоваться возможности доставить удовольствие этим мальчуганам. Нельзя же всегда думать только о себе. Надо стараться привносить немножко солнечного света в жизнь других людей.

– Ты ангел!

– Нет-нет.

– Абсолютный ангел, – настаивал Амброз, лихорадочно трепеща. – Решиться на такое, это… ну, абсолютно по-ангельски. Если ты меня понимаешь. Жалко, что Алджи Круфтса сейчас здесь нет. Не то он увидел бы…

– При чем тут Алджи?

– А при том, что он сегодня говорил о тебе всякие неприятные вещи. Крайне неприятные.

– А что он говорил?

– Он сказал… – Амброз содрогнулся. Гнусные слова застревали у него в горле. – Он сказал, что ты подводишь людей.

– Да неужели! Значит, так? Придется мне поговорить с юным Алджерноно П. Круфтсом. Он как будто забыл, – продолжала Бобби, и в ее прекрасных глазах появилось задумчивое выражение, – что в деревне мы соседи и я знаю местоположение его спальни. Юному Алджи настоятельно требуется лягушка под одеялом.

– Две лягушки, – поправил ее Амброз.

– Две лягушки, – согласилась Бобби.

Дверь отворилась, и на пороге возник мальчик в итонской форме, в очках и котелке, низко надвинутом на внушительные уши, и Амброз сказал себе, что ему редко доводилось видеть что-либо более омерзительное. Впрочем, он гневно прищурился бы и на августейшую особу, нарушь августейшая особа его тет-а-тет с мисс Уикхем.

– Я готов, – сказал мальчик.

– Это Уилфред, сын тети Марсии, – сказала Бобби.

– О? – холодно сказал Амброз.

Касательно маленьких мальчиков Амброз Уиффин, подобно многим и многим молодым людям, придерживался довольно строгих взглядов. Он безыскусно веровал, что все они настоятельно нуждаются в подзатыльниках, а в остальных случаях должны блистать своим отсутствием. Он смерил этот экземпляр брезгливым взглядом. Возникшее было намерение полюбить его ради Бобби увяло на корню. Только мысль, что рядом будет Бобби, примирила его с необходимостью появиться на людях в обществе такой гнуснятины.

– Пошли! – потребовал мальчик.

– Отлично, – сказала Бобби. – Я готова.

– Старый Вонючка ждет на крыльце, – заверил ее мальчик, словно обещая заслуженный восхитительный сюрприз.

Старый Вонючка, обнаруженный на указанном месте, показался Амброзу именно таким, каким должен был оказаться друг Уилфреда, кузена Бобби: пучеглазым, веснушчатым и, как вскоре обнаружилось, неуемно назойливым дьяволенком, которому настоятельно требовалось получить пять шлепков теннисной ракеткой.

– Такси ждет, – сказал Старый Вонючка.

– Какой ты молодец, Эсмонд, что нашел такси, – похвалила Бобби.

– Я его не находил. Это вон его такси, а я велел ему подождать.

У Амброза вырвалось приглушенное восклицание, и он бросил ошеломленный взгляд на счетчик. При виде выскочившей цифры у него упало сердце. Не шесть шлепков теннисной ракеткой, почувствовал он, а десять. И полновесных.

– Чудесно, – сказала Бобби. – Залезайте. Скажите ему, пусть едет к «Тиволи».

Амброз подавил рвавшиеся с языка слова, залез в такси и сосредоточился на увертывании от ног Уилфреда, кузена Бобби, который сидел напротив него. Казалось, этот мальчик был снабжен ими очень щедро, на манер сороконожки, и почти не выпадало секунды, когда бы его подошвы ни стирали гуталин со сверкающих ботинок Амброза. И этот последний, узрев наконец знакомые здания Стрэнда, испытал восторг, который, как описал древнегреческий историк Ксенофонт, охватил десять тысяч греческих воинов, когда после долгих блужданий они увидели впереди Черное море. Скоро, скоро он будет сидеть рядом с Бобби в полутемном зрительном зале, а это стоило любых невзгод на пути к этому залу. Он выбрался из такси и окунулся в очередь перед кассой в фойе.

Зажатый среди других искателей развлечений, Амброз, несмотря на некоторые физические неудобства, ощущал себя освеженным духовно. Для молодого влюбленного нет ничего приятнее, чем рыцарское служение объекту своего обожания. И хотя, как, возможно, сочтут некоторые, стояние в очереди и покупку билетов в кино назвать рыцарским служением можно лишь с некоторой натяжкой, для человека в положении Амброза любое служение есть служение. Он предпочел бы спасти Бобби жизнь, но, поскольку в данный момент это не представлялось возможным, толкаться ради нее в очереди все-таки было хоть чем-то.

А стояние это отнюдь не было таким безопасным, как может показаться на первый взгляд. Амброза Уиффина подстерегала абсолютная черная катастрофа. Он только-только пробился к окошечку и, приобретя билеты, повернулся, чтобы отойти, как она разразилась. Откуда-то из-за его спины появилась рука, последовал миг парализующего ужаса, и вот уже цилиндр, которым он дорожил чуть ли не больше собственной жизни, покатился по фойе, преследуемый дородным мужчиной в мундире чехословацкого контр-адмирала.

Испытывая невыразимые муки, Амброз решил было, что переживает самое страшное мгновение своей жизни. Затем он обнаружил, что по страшности оно было лишь вторым. Венец же всех печалей был достигнут, когда адмирал вернулся, держа в руке нечто пожеванное, чего Амброз сразу даже не узнал.

Адмирал был исполнен сочувствия. В его голосе, когда он заговорил, пряталось простецкое моряцкое сочувствие.

– Вот, пожалуйста, сэр, ваш убор, – сказал он. – Вот ваш прибор. Этот забор, сэр, боюсь, немножко пострадал. На него случайно наступил один джентльмен. А на пробор ведь нельзя наступить, – сказал он назидательно, – чтоб он цел остался. И этот бор уже не тот сор, каким был.

Хотя адмирал говорил непринужденным тоном светского собеседника, в его голосе чувствовалась какая-то целеустремленность. Он походил на контр-адмирала, который чего-то дожидается, и Амброз, будто под гипнозом, извлек из кармана полкроны и вложил ее в адмиральскую ладонь. Затем, водрузив на голову бренные останки, он зарысил через фойе, чтобы скорее воссоединиться с любимой.

В первую минуту ему представилось весьма маловероятным, что она будет способна ответить ему взаимностью, увидев на его голове это нечто. Затем Надежда робко дала о себе знать. В конце-то концов этот тяжкий удар постиг его, когда он жертвовал собой ради нее. Она, конечно, это учтет. К тому же девушки калибра Роберты Уикхем любят своих избранников не только за их шляпы. Складки на брюках тоже чего-то стоят. Как и гетры. И когда Амброз пробился через толпу к тому месту, где оставил свое божество, он уже почти преисполнился оптимизма. Но едва он достиг этого места, как ему в уши ввинтился визгливый голос Старого Вонючки.

– Ух ты! – сказал Старый Вонючка. – Что это у вас со шляпой?

Тут же раздался другой пискливый голос. Уилфред, сын тети Марсии, рассматривал его с обидным интересом биолога, изучающего под микроскопом какой-нибудь простейший организм.

– Ого! – сказал Уилфред. – Не знаю, известно ли это вам, но на вашей шляпе кто-то вроде бы посидел. Ты когда-нибудь видел такую шляпу, Вонючка?

– Ни в жисть, – ответил его друг.

Амброз скрипнул зубами:

– Хватит о моей шляпе. Где мисс Уикхем?

– А она ушла, – сообщил Старый Вонючка.

Жуткий смысл этих слов дошел до Амброза не сразу.

Затем у него отвалилась нижняя челюсть, и он в ужасе выпучился на мальчиков:

– Ушла? Куда ушла?

– Не знаю куда. Просто ушла.

– Она сказала, что вдруг припомнила одну деловую встречу, – объяснил Уилфред. – Она сказала…

– …чтобы вы повели нас в кино, а она присоединится к нам попозже, если сумеет.

– Она думала, что, наверное, не успеет, но попросила, чтобы вы оставили ее билет кассиру на всякий случай.

– Она сказала, что знает, что может спокойно оставить нас с вами, – закончил Старый Вонючка. – Ну, пошли, а не то пропустим назидательную комедию в двух частях.

Амброз тоскливо смотрел на них. Все его существо требовало отвесить этим двум затылкам по хорошему подзатыльнику, от души выругаться, умыть руки и широким шагом удалиться восвояси. Но Любовь побеждает все. Рассудок твердил ему, что перед ним двое маленьких мальчиков, отвратнее которых ему еще видеть не приходилось. Короче говоря, мясо для подзатыльников, и только. Но Любовь, более могучая, чем рассудок, нашептывала, что они – священный знак доверия. Роберта Уикхем ждет, что он поведет их в кино, и он должен это сделать.

И такой была его любовь, что он ничуть не возмутился из-за дезертирства Роберты. Без сомнения, сказал он себе, у нее была веская причина. Вздумай кто другой, чуть менее божественный, улизнуть, подкинув ему этих двух зловредных микробов, такой поступок можно было бы счесть некорректным, но в ту минуту он все еще чувствовал, что царица всегда права.

– Ну ладно, – сказал он уныло. – Шевелитесь!

Однако Старый Вонючка еще не пресытился темой шляпы.

– А знаете, – задумчиво сказал он, – вид у вашей шляпы тот еще.

– Абсолютно жуткий, – поддержал Уилфред.

Амброз несколько секунд жег их взглядом, и ладонь у него отчаянно зачесалась под перчаткой. Однако железное самообладание Уиффинов сослужило ему отличную службу.

– Шевелитесь! – сказал он напряженным голосом. – Шевелитесь же!

В конечном счете, сколько бы высокооплачиваемых звезд ни снялось в супербоевике, как бы великолепны и роскошны ни были эпизоды оргий в нем, его успех у зрителей зависит от того, в чьем обществе каждый отдельно взятый зритель наслаждается фильмом. Если не задалось еще в фойе, ни о каком удовольствии в истинном смысле слова и речи быть не может.

Картину, которую в данный момент администрация «Тиволи» предлагала своим посетителям, Голливуд одарил всем, на что способны Искусство и Деньги. Взяв за основу хрестоматийное стихотворение У. Вордсворта «Нас семеро»[9], творцы этой ленты дали ей название «Где рыщет страсть» и ублажали зрителей такими любимцами серебристого экрана, как Лоретта Бинг, Г. Сесил Теруиллингер, Бэби Белла, Оскар Чудо-Пудель и Высокообразованные Морские Львы профессора Прудда. Однако Амброза она оставила глубоко равнодушным.

Будь с ним рядом Бобби, насколько иначе он бы себя чувствовал! А теперь прелесть сюжета оказалась бессильной заворожить его, и вывести его из апатии не удалось даже эпизоду Вавилонского пира, постановка которого обошлась в пятьсот тысяч долларов. С начала и до конца Амброз пребывал в тупом оцепенении. Затем наконец тяжкое испытание осталось позади, и он, пошатываясь, вышел на свежий воздух, озаренный светом дня. Подобно Г. Сесилу Теруиллингеру в душераздирающий кульминационный момент четвертой части, он до конца испил горькую чашу, которую Жизнь поднесла к его устам.

И именно этот миг, когда сильный человек стоит лицом к лицу со своей душой, Старый Вонючка с беззаботностью Юности избрал для возобновления рассуждений о его шляпе.

– А знаете, – сказал Старый Вонючка, когда они вышли на многолюдный Стрэнд, – ну и видик у вас под этой крышкой!

– Умереть – уснуть, – горячо согласился Уилфред.

– Вам бы еще банджо, и вы здорово подзаработали бы, распевая песни перед пивнушками.

При первом знакомстве с этими детишками Амброзу показалось, что они уже достигли самого низкого уровня, до которого дано пасть человечеству. Однако теперь стало ясно, что в их распоряжении находились другие, прежде не изведанные глубины. Есть предел, за которым даже уиффинский самоконтроль перестает функционировать. В следующий миг рев лондонского уличного движения перекрыла четкая нота звонкого подзатыльника.

Получил его Уилфред, как стоявший ближе, и именно на Уилфреда указала остановившаяся почтенная старушка. Каждое движение ее указующего перста дышало возмущением и ужасом.

– Почему вы ударили этого малютку? – вопросила почтенная старушка.

Амброз не ответил. Он был не в настроении решать головоломки. К тому же для полного ответа ему пришлось бы изложить всю историю своей любви, особо остановиться на агонии, которую он испытал, обнаружив, что ноги его богини сделаны из глины, объяснить, как мало-помалу во время недавнего просмотра киноленты его кровь достигла точки кипения, пока этот малютка грыз мятные леденцы, шаркал подошвами, подхихикивал и громко читал титры. И в заключение ему пришлось бы во всех подробностях обсудить тему шляпы.

Не в силах совершить подобное, он просто свирепо нахмурился, и таков был калибр этого нахмуривания, что почтенной старушке показалось, будто перед ней сам Зверь из Бездны.

– Я сейчас же обращусь к полицейскому! – сказала она.

Лондонской жизни присущ особый феномен: стоит на любой столичной магистрали прошептать магическое слово «полицейский», как сразу же возникнет вполне приличная толпа. Посмотрев вокруг, Амброз обнаружил, что их маленькая компания внезапно пополнилась примерно тридцатью согражданами, каждый из которых смотрел на него так, как он сам смотрел бы на обвиняемого во время процесса о сенсационном убийстве в Олд-Бейли.

Амброза охватило страстное желание оказаться где-нибудь еще. Всю свою жизнь он не терпел сцен, а ситуация явно грозила вылиться в ту еще сцену. Ухватив оба священных знака доверия за локти, он перебежал с ними улицу, а толпа продолжала стоять как вкопанная, разглядывая место, где все это произошло.

В безопасности противоположного тротуара Амброз занялся свинчиванием в единое целое своей рассыпавшейся нервной системы и некоторое время не замечал окружающего. К пошлости буден его вернул пронзительный вопль предвкушения, вырвавшийся из груди его юных спутников:

– Ой-ой-ой! Устрицы!

– Ух ты! Устрицы!

И он обнаружил, что они стоят перед рестораном, витрина которого была вымощена несколькими слоями указанных моллюсков. Оба мальчика облизывались на это зрелище, вытаращив глаза.

– Я бы умял устричку! – сказал Старый Вонючка.

– И я бы еще как умял устричку! – сказал Уилфред.

– Спорю, я съем больше устриц, чем ты.

– Спорю, не съешь.

– Спорю, съем.

– Спорю, не съешь.

– Спорю на миллион фунтов, съем.

– Спорю на миллион триллионов фунтов, не съешь.

Амброз вовсе не собирался стать арбитром жуткого состязания, которое они вроде бы планировали. Не говоря уж о тошнотворности самой мысли о пожирании устриц в разгар дня, у него не было ни малейшего желания потратить еще хоть пенс на этих исчадий ада. Но тут он заметил, что между движущимися машинами ловко лавирует почтенная старушка, устроившая ему сцену. Автобус № 33 мог бы без труда ее сбить, но по чистой халатности и глупой самоуверенности промазал, так что она благополучно достигла тротуара и двинулась в их сторону.

– Шевелитесь! – хрипло скомандовал Амброз. – Шевелитесь же!

Мгновение спустя они уже сидели за столиком, и возле них с блокнотом и карандашом в руке замаячил официант, смахивавший на члена исполнительного комитета «Черной руки»[10].

Амброз в последний раз попытался воззвать к совести своих гостей.

– Не можете же вы и в самом деле есть устриц в такой час! – сказал он почти умоляюще.

– Спорю, что можем, – сказал Старый Вонючка.

– Спорю на миллиард фунтов, что можем, – сказал Уилфред.

– Ну, пусть, – сказал Амброз. – Пусть устрицы.

Он скорчился на стуле, отводя глаза от жуткого зрелища. Прошла вечность, и он заметил, что хлюпанье рядом с ним затихло. Со временем всему наступает конец. Даже самая истомленная река где-нибудь да вольется в океан, если прибегнуть к метафоре поэта Суинберна. Уилфред и Старая Вонючка перестали поглощать устриц.

– Кончили? – осведомился Амброз ледяным тоном.

Наступила краткая пауза. Мальчики словно колебались.

– Да, если больше не подадут.

– Больше не подадут, – сказал Амброз и сделал знак официанту, который, прислонясь к стене, грезил о давних счастливых убийствах в дни его далекой юности.

– Сар?

– Счет.

– Чет? Сию минуту, cap.

Визгливый радостный смех приветствовал это слово.

– Он сказал «чет», – пробулькал Старый Вонючка.

– «Чет»! – эхом отозвался Уилфред.

Они принялись упоенно дубасить друг друга, аплодируя этой великолепнейшей репризе. Официант налился темным румянцем, буркнул что-то на родном наречии и как будто потянулся за стилетом. Амброз покраснел до корней волос. Над официантами не принято смеяться ни при каких обстоятельствах, и он со всей остротой ощущал неловкость своего положения. Но тут, к счастью, Черная Рука вернулся со сдачей.

На тарелочке сиротливо покоился шестипенсовик, и Амброз поспешил сунуть руку в карман за дополнительными монетами. Щедрые чаевые, полагал он, покажут официанту, что духовно он не имеет ничего общего с этими двумя хихикающими париями, в силу обстоятельств оказавшимися с ним за одним столом. Этот жест сразу вознесет его в иные сферы. Официант поймет, что, несмотря на сомнительность общества, окружавшего его в момент их знакомства, сам Амброз Уиффин – приличнейший человек с золотым сердцем. «Симпатико», как вроде бы выражаются эти итальянцы.

И тут он подскочил, словно от удара электрического тока. Его пальцы перепархивали из кармана в карман и в каждом обнаруживали только пустоту. Ужасная истина не оставляла места для сомнений. День, потраченный на уплату огромных сумм, выбитых счетчиками такси, а также на покупку билетов в кино, на вжимание полукрон в ладони чехословацких контр-адмиралов и на скармливание устриц маленьким мальчикам, завершился его полным банкротством. Только этот шестипенсовик оставался у него на то, чтобы доставить этих чертовых мальчишек назад на Итон-сквер.

Амброз Уиффин замер на роковом перепутье. Ни разу в жизни он не оставлял официанта без чаевых. Он даже представить себе не мог подобного. Чаевые официанту представлялись ему составной частью естественного порядка вещей, нарушить который столь же невозможно, как перестать дышать или не застегнуть нижнюю пуговицу жилета. Призраки давно усопших Уиффинов – Уиффинов, которые щедрой рукой разбрасывали милостыню толпам в Средние века, Уиффинов, которые в эпоху Регентства швыряли кабатчикам кошельки с золотом, – казалось, сгрудились вокруг него, умоляя последнего в их славном роду не опозорить фамильное имя. С другой стороны, шести пенсов как раз хватит, чтобы оплатить проезд в автобусе и избавиться от необходимости пройти две мили по лондонским улицам в бесформенном цилиндре и в обществе Уилфреда и Старого Вонючки…

Будь бы это только Уилфред… Или на крайний случай только Старый Вонючка… Или не выгляди он точной копией комика из низкопробного мюзик-холла…

Амброз Уиффин долее не колебался. Молниеносным движением руки заграбастав шестипенсовик, со свистом выдохнув воздух через нос, он выскочил из-за столика.

– Пошли! – пробурчал он.

Амброз мог бы поставить триллион триллионов на своих маленьких друзей! Они повели себя точно так, как он и ожидал. Ни капли такта. Ни корректной сдержанности. Ни малейшей попытки замять щекотливую ситуацию. Просто двое бойких дитятей Природы, которые выпаливают все, что ни взбредет им в голову, и которым он от души пожелал проснуться поутру с пищевым отравлением.

– Э-эй! – первым подал голос Уилфред, и звонкие звуки разнеслись по ресторану, как призывный сигнал горна. – Вы же не оставили чаевых официанту!

– Э-эй! – набатным колоколом прогремел Старый Вонючка. – Черт подери, вы разве не дадите ему на чай?

– Вы не дали на чай официанту, – развил Уилфред свое первое утверждение.

– Официанту, – растолковал Старый Вонючка, внеся в ситуацию окончательную ясность. – Вы не дали ему на чай.

– Пошли! – простонал Амброз. – Шевелитесь! Шевелитесь же!

Сотня покойных Уиффинов застонала призрачным стоном и закутала лица саванами. Потрясенный официант прижал салфетку к сердцу. И Амброз, поникнув головой, вылетел за дверь, как мучимый совестью кролик. В эту кульминационную минуту он даже забыл о том, что на голове у него цилиндр, более похожий на гармошку. Как верно, что более сильное чувство поглощает чуть менее сильное!

Перед ним в уличном заторе остановился ниспосланный небом автобус. Он впихнул внутрь священные знаки доверия, а когда они в своей веселой мальчишеской манере ринулись в дальний конец салона, сел возле двери, как мог дальше от них. Потом снял цилиндр и закрыл глаза.

До сих пор, когда Амброз Уиффин садился, откидывался и закрывал глаза, он тотчас погружался в священные мысли о Бобби. Но теперь они упорно не появлялись. То есть всяких мыслей было хоть отбавляй, а вот священных – ни-ни. Словно бы источник их истощился.

Чертовски скверно с ее стороны, что она втравила его в такое. Нет, чертовски скверно. И ведь, заметьте, она с самого начала намеревалась, учтите, втравить его в такое. Да-да. То есть знаем мы эти деловые встречи, о которых вдруг припоминают. Чушь собачья. Никакой критики не выдерживает. Она и секунду не собиралась переступить порог киношки. С самого начала задумала заманить его, а потом испариться, а этих двух малолетних прокаженных подбросить ему – ну просто чертовски скверно с ее стороны.

Да, он будет называть вещи своими именами. Чертовски скверно, и никаких обиняков. Удар в спину. Слишком-слишком. Короче говоря, выражая все в двух словах – чертовски скверно.

Автобус катил по улице. Амброз открыл глаза проверить, какое расстояние они успели одолеть. И с восторгом убедился, что автобус уже приближается к Гайд-Парк-Корнеру. Амброз позволил себе вздохнуть свободно. Его мученичество практически завершилось. Еще чуть-чуть – несколько коротеньких минут, и он доставит этих двух зачумленных в два их логова на Итон-сквер, навеки отряхнет от них свою жизнь, вернется в уютную безопасность своей квартирки и начнет новую жизнь.

Эта мысль его очень поддержала, и, ободрившись, Амброз начал набрасывать в уме список ингредиентов, из которых его камердинер под его личным надзором смешает ему живительный напиток, едва он вернется домой. Тут никаких сомнений не возникало. Многие в его положении – практически, можно сказать, после избавления в последний миг от участи хуже смерти – прибегли бы к виски с содовой, максимально крепкому. Но Амброз, хотя и не имел ничего против виски с содовой как таковых, сделал иной выбор. Коктейль. Коктейль, который человек смешивает лишь раз в жизни. Коктейль, который прогремит в веках, в котором джин мягко смешается с итальянским вермутом, а капелька выдержанного коньяка, точно доверчивый ребенок, прильнет к добавленному абсенту…

Он резко выпрямился. Он вытаращил глаза. Нет, они его не обманывали. В дальнем конце автобуса сгущались черные тучи.

Перед тем как разражаются великие катастрофы, крайне редко непосредственный свидетель способен заметить каждую подробность того, что надвигается. Беда подкрадывается тишком, проникая в сознание постепенно, этап за этапом. Например, жители Помпеи на ранних этапах будущей гибели этого города, вероятнее всего, заметили только клуб дыма. «А! – говорили они. – Клуб дыма!» И продолжали не обращать на него внимания. Так было и с Амброзом Уффином в описываемом случае.

Внимание Амброза остановило на себе лицо человека, который вошел на последней остановке и сел прямо напротив Старого Вонючки. Это было необыкновенно серьезное лицо, покрытое пятнами и залитое необыкновенным же малиновым румянцем. Глаза, заметно выпученные, неподвижно смотрели куда-то вдаль. Амброз заметил эти глаза, когда они проплыли мимо него. Круглые, остекленелые глаза. Короче говоря, глаза человека, который недавно плотно подзакусил.

С той непринужденностью, с какой в автобусах рассматривают случайных попутчиков, Амброз время от времени позволял своему взгляду останавливаться на лице стеклянноглазого человека. В течение нескольких минут выражение этого лица оставалось неизменным. Будто он позировал перед фотографом. Затем его глаза вдруг начали понемногу оживать. Румянец стал гуще. Было ясно, что по той или иной причине шестеренки его мозга вновь пришли в движение.

Амброз следил за ним от нечего делать. В нем не шевельнулось никакого предчувствия беды. Просто он испытывал легкое любопытство. И лишь потом его мало-помалу начало охватывать непонятное беспокойство.

Объект его наблюдения теперь вел себя как-то не так. Есть только одно наречие, точно определяющее его манеру держаться, и наречие это «странно». Медленно он принял более вертикальное положение и, положив руки на колени, немного наклонился вперед. Его глаза остекленели еще больше, и к стеклянности теперь добавился ужас. Неоспоримый ужас. Он уставился на нечто прямо перед ним.

Это была белая мышь. А вернее, на данном этапе только голова белой мыши. Эта голова, торчавшая из нагрудного кармана куртки Старого Вонючки, медленно двигалась из стороны в сторону. Затем, устав томиться в заключении, мышь покинула карман вся целиком, спустилась по торсу своего владельца, добралась до колена, умылась, причесалась, подергала усами и обратила благодушные розовые глазки на своего визави. Тот судорожно вздохнул, сглотнул и слегка пошевелил губами. Амброзу показалось, что он молится.

Стеклянноглазый пассажир показал себя находчивым человеком. Возможно, нечто подобное уже случалось с ним в прошлом и он знал, что следует делать. Он закрыл глаза, продержал их закрытыми примерно полминуты, а потом снова открыл.

Мышь не исчезла.

Именно в такие моменты все лучшее в человеке вырывается наружу. Неразумно обильные трапезы могут нанести урон духу, который сделал англичан тем, чем они стали, но истребить сей дух не дано никому. Когда пробьет час, древняя бульдожья кровь даст о себе знать. Еще Шекспир установил это.

Прижатый к стене англичанин, как бы обильно он перед этим ни подзакусил, дорого продаст свою жизнь.

Стеклянноглазый, как сам признал бы первым, только что пропустил решающую пару кружечек после первых восьми, но он был британцем. Сорвав с головы шляпу, он испустил хриплый клич – возможно, хотя слова оставались неразличимыми, тот самый старинный воспламеняющий души призыв к святому Георгию, который гремел над славными полями Азенкура и Креси. Затем он наклонился вперед и ударил шляпой по мыши.

Мышь, вовремя заметившая этот маневр, прибегла к единственно возможному контрманевру: увернулась и, соскочив на пол, укрылась там. И тотчас автобус огласили жалобные вопли женщин, исторгнутые страшной опасностью.

История, повествуя о случившемся, презрительно отвернется от кондуктора этого автобуса. Он явно оказался не на высоте. Дернул сигнальный шнурок, остановил указанное транспортное средство и, вступив внутрь салона, сказал: «Э-эй!» С тем же успехом Наполеон мог сказать «Э-эй!» при Ватерлоо. С цепи сорвались силы, перед которыми слова бессильны. Старый Вонючка пинал стеклянноглазого в голень. Стеклянноглазый возмущенно утверждал, что он – джентльмен. Три дамы пытались разом выбраться через дверь, которую архитектор автобуса спланировал из расчета на одного пассажира.

И тут в их среде возникла массивная фигура в форме:

– Это еще что?

Амброз не стал дожидаться дальнейшего. С него было более чем достаточно. Проскользнув мимо новоприбывшего, он спрыгнул с автобуса и широким шагом исчез во мраке.

Мутное утро пятнадцатого февраля опустилось на Лондон в мантии тумана. Амброза Уиффина оно застало завтракающим в постели. На подносе перед ним лежало письмо. Почерк был почерком, который он некогда любил, но теперь вид этих буковок оставил его холодным. Его сердце было мертво, он сбросил со счетов весь прекрасный пол, и письма от Бобби Уикхем не могли заставить звучать сердечные струны. Письмо он уже прочел. Но теперь снова взял его и, искривив губы в горькой улыбке, вновь пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на ударных местах:

«…совершенно в тебе разочаровалась… не могу понять, как ты мог вести себя таким недопустимым образом…»

– Ха!

«…думала, что могу тебе доверить… А ты бросаешь бедняжек одних посреди Лондона…»

– Ха! А также: ха-ха!

«…Уилфреда привел домой полицейский, и мама вне себя. По-моему, я никогда еще не видела ее настолько по-викториански…»

Амброз Уиффин бросил письмо на поднос и взял телефонную трубку:

– Алло.

– Алло.

– Алджи?

– Да. Кто говорит?

– Амброз Уиффин.

– О? Наше вам!

– Наше вам!

– Наше вам!

– Наше вам!

– Послушай, – сказал Алджи Круфтс, – куда ты подевался вчера днем? Я тебе названивал, а тебя все не было дома.

– Мне очень жаль, – сказал Амброз Уиффин. – Я водил парочку ребятишек в кино.

– Это еще зачем?

– Ну, знаешь, всегда приятно, когда выпадает случай доставить удовольствие другим. Нельзя же все время думать только о себе. Надо стараться привносить солнечный свет в жизнь других людей.

– Наверное, – скептически заметил Алджи, – там с тобой была Бобби Уикхем, и все время ты пожимал ее дурацкую руку.

– Ничего подобного, – ответил Амброз Уиффин с достоинством. – Мисс Уикхем среди присутствовавших не было. А зачем ты вчера мне дозванивался?

– Посоветовать тебе не быть олухом и не болтаться зря в Лондоне в такую мерзкую погоду. Амброз, старичок, ты просто обязан завтра уехать.

– Алджи, старичина, я как раз и звоню тебе, чтобы сказать, что я поеду.

– Правда?

– Абсолютно.

– Дело! Молодчага! Ну и ладненько. Жду тебя под часами на Чаринг-Кросс в половине десятого.

– Ну и ладненько. Буду как штык.

– Ну и ладненько. Под часами.

– Ну и ладненько. Под старыми добрыми часами.

– Ну и ладненько, – сказал Алджи Круфтс.

– Ну и ладненько, – сказал Амброз Уиффин.

Примечания

1

Фрэнсис Бэкон имел титул барона Веруламского.

(обратно)

2

Жизнерадостность (фр.).

(обратно)

3

Этот английский писатель отличался тучным телосложением.

(обратно)

4

По пути (фр.).

(обратно)

5

Не в бровь, а в глаз (лат.).

(обратно)

6

Жареный цыпленок с кресс-салатом (фр.).

(обратно)

7

Честные намерения (лат.).

(обратно)

8

Харроу, как и Итон, входит в число четырех самых старинных аристократических английских школ.

(обратно)

9

В этом стихотворении маленькая девочка трогательно рассказывает поэту, что у ее родителей семеро детей. Затем выясняется, что пятеро покоятся на кладбище, но девочка все равно повторяет «нас семеро».

(обратно)

10

Тайное общество итальянской мафии, возникшее в Нью-Йорке в конце XIX века.

(обратно)

Оглавление

Благоговейное ухаживание Арчибальда

Человек, который бросил курить

История Седрика

Тяжкое испытание Осберта Муллинера

Неприятности в Кровавль-Корте

Тяжкие страдания на поле для гольфа

Нечто скользкое и шуршащее

Жуткая радость мамаши

Амброз выходит из игры Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg